АКАДЕМИЯ НАУК СССР
Институт психологии
С. К. Рощин
ЗАПАДНАЯ ПСИХОЛОГИЯ КАК ИНСТРУМЕНТ ИДЕОЛОГИИ И ПОЛИТИКИ
Издательство «Наука»
Москва
1980


Монография посвящена исследованию идеологической и политической функций современной буржуазной психологии.
В соответствии с поставленной задачей в работе рассмотрены идейно-политический потенциал основных школ западной психологии (психоанализ, современный бихевиоризм, культурная и гуманистическая психология), а также формы его теоретической и практической реализации. Затронут вопрос и об актуальных на сегодняшний день проявлениях неосоциал-дарвинизма в буржуазной науке и дан анализ ряда тенденций в социальной и клинической психологии, которые имеют прямое отношение к идеологической и политической роли этих дисциплин. Книга предназначена для ученых гуманитарных специальностей, учащихся вузов, а также пропагандистов.
Ответственный редактор: доктор философских наук Е. В. ШОРОХОВА
P
10508-308
241.80.0304000000
942(02)—80
© Издательство «Наука», 1980 г,


ВВЕДЕНИЕ
Как видно из названия данной книги, она посвяЩбйа исследованию вопроса о роли западной психологической науки в идеологической и политической жизни современного общества. Выбор этой проблемы объясняется следующими соображениями. Идеологическая борьба между двумя общественными системами заняла исключительно важное место в процессе развития человеческой цивили7 зации в нашу эпоху. «В современном мире,— говорится в Программе Коммунистической партии Советского Союза,— идет ожесточенная борьба двух идеологий — коммунистической и буржуазной. Эта борьба — отражение в духовной жизни человечества исторического процесса перехода от капитализма к социализму» [9, с. 51].
Обострение идеологической борьбы означает не только расширение ее географических границ, но также ее распространение на самые различные сферы общественной жизни. Наука всегда была важной сферой идеологических конфронтаций. При этом необходимо подчеркнуть двоякий характер взаимоотношений меящу наукой и идеологией. С одной стороны, наука как система знаний о мире и метод его познания представляет как бы поле, на котором сталкиваются, проверяются и вступают в борьбу различные идеологические концепции; с другой — наука создает условия для выработки новых средств и методов идеологической борьбы. Это особенно ярко проявляется в наше время, в век бурного развития научных знаний и их всестороннего применения в общественной практике.
В системе наук психология занимает особое место. Объектом ее исследования является человек, со всем богатством его внутреннего мира, рассматриваемый как активный, деятельный участник общественных отношений и процессов. Поэтому широкое применение психологических знаний стало необходимым при решении самых раз-
3


яообразных проблем человеческого общества. Начав изучение человека с его естественных, биологически заданных свойств, психология все больше и больше тяготела к познанию его общественной сущности. Объяснение сущности человека, его отношений к самому себе, к другим людям и к обществу стало центральной проблемой психологии, я это дает основание рассматривать ее сегодня как в значительной мере общественную науку.
Сказанное ни в коей мере не умаляет значения и важности психофизиологического, нейропсихологического, инженерного и других направлений в психологии, без дальнейшего развития которых невозможно решение очень многих задач, связанных с новейшими научными исследованиями, с проблемами взаимодействия человека с техникой, с вопросами здравоохранения, обучения и т. д.
Общественный характер психологической науки предопределяет ее идеологический и политический потенциал. Разрабатывая учение о психической природе человека и о психологическом аспекте общественных отношений, психологи тем самым, хотят они этого или нет, принимают участие в разработке теорий общественного устройства, раскрывают реальные механизмы социальных воздействий на человека, исследуют отношения между людьми на самых различных уровнях: от диады до больших социальных групп. Опыт, накопленный психологической наукой в изучении названных проблем, нуждается сегодня в специальном исследовании и обобщении, с тем чтобы объективная роль этой науки в идеологии и политике могла быть осознана и реализована полнее и глубже.
Сам вопрос о связи психологических концепций с идеологией не является новым. Об этом свидетельствуют многие положения, высказанные классиками марксизма- ленинизма и имеющие ключевое значение для психологической науки. Этот вопрос не был обойден вниманием и в работах советских психологов. В том или ином контексте его касались Г. А. Андреева, Л. И. Анцыферова, Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Б. Ф. Ломов, H. С. Мансуров, Б. Д. Парыгин, К. К. Платонов, С. Л. Рубинштейн, Е. В. Шорохова, М. Г. Ярошевский и другие наши ученые. Однако в качестве специального исследования вопрос о связи психологической науки с идеологией и о ее идеологической и политической функции в нашей научной литературе пока не освещался.
4


О том, что разработка атой проблемы стала объектив-* но необходимой, свидетельствует также большой интерес к ней, возникший в последние годы и в западной психологии. Появились работы, в которых высказывается мысль о целесообразности развития новой психологической дисциплины, призванной проанализировать всю историю психологической науки и ее современные тенденции с точки зрения их идеологической функции и идеологической обусловленности. Предлагают назвать эту новую отрасль «идеологией психологии», «социологией психологических знаний» и т. п.
С позиций марксистской науки, вероятно, необязательно ставить вопрос о создании новой «идеологической» дисциплины психологии, поскольку принцип партийности и борьба за этот принцип составляют отличительную характеристику всей психологической науки. Однако включение специальных исследований в этой области в программу развития марксистской психологии представляется необходимым.
Исследование поставленного вопроса проводится на основе методологических принципов диалектического и исторического материализма, которые предполагают при правильном их использовании системный подход при изучении общественных явлений. В данном случае системный подход предполагает раскрытие многосторонних объективных связей: между сознанием ученого и общественно-классовым сознанием его эпохи, между методологическими основами тех или иных психологических школ и запросами общественно-исторической практики, между конкретными психологическими теориями и актуальными проблемами общества. С этих позиций рассматриваются социальные предпосылки возникновения и объективная идеологическая роль таких школ и течений, как психоанализ и бихевиоризм, культурная психология и неосо- циал-дарвинизм, гуманистическая психология и необихевиоризм. При этом прослеживается зависимость методологических основ отдельных научных направлений от общественно-исторических условий. Влияние этих условий, преломленное через методологию, выявляется также на уровне конкретных теорий и концепций и в методах прикладного использования психологических знаний при решении актуальных идеологических и политических задач. Специально выделяются вопросы о доминирующих тенденциях в современной социальной психологии, а так-
5


Же ее прикладных отраслях, таких, как психология про* паганды и рекламы, психология организации и управления, политическая психология. Особое место занимает в книге анализ концепций личности. Это объясняется тем, что они сами по себе составляют методологическую основу для конкретных психологических, социальных и даже политических теорий. Иными словами, от принятых концепций личности зависит принципиальный подход к пониманию многих аспектов общественных отношений.
Затронуты также некоторые особенности клинической психологии, поскольку в последнее десятилетие она начала использоваться не только как медико-психологическая ветвь знаний, но и как средство регулирования социального поведения в американском обществе.
Поскольку речь пойдет лишь о специфической функции западной психологии в идеологии и политике, автор не считал необходимым и возможным предпринимать всесторонний анализ состояния зарубежной психологической науки, ее методологических основ и конкретных теоретических и практических результатов. Помимо того, что в одной работе такой анализ просто невозможен, этому вопросу было уделено большое внимание в трудах многих советских авторов. В них были объективно отражены как критическое отношение к большинству методологических и теоретических концепций буржуазной психологии, так и позитивная оценка ее достижений.
Исследуя идеологическую и политическую функции психологической науки, автор стремится показать классовый характер ее детерминированности и содержания. При этом отмечается не только негативная роль тех или иных школ и направлений, которые стоят на позициях буржуазной идеологии, но и позитивный вклад в анализ современных социальных проблем тех западных ученых, чьи методологические и идейно-политические взгляды носят прогрессивный характер.
В работе отмечается также, что и марксистская психологическая наука обладает большим идеологическим потенциалом, который может и должен быть реализован в процессе строительства социалистического и коммунистического общества. Однако специальному анализу этот вопрос не подвергался, так как требует больших самостоятельных исследований.
В книге показано, что по ряду причин, связанных с историей Америки и Европы, американская психологи¬
6


ческая наука занимает сегодня ведущее положение в капиталистическом мире. Несмотря на то что в течение последних 10 лет в Западной Европе усиливаются критические настроения по отношению к американской психологии и развиваются собственные направления, последняя все же сохраняет значительное влияние как в области методологии, так и тем более в прикладных областях психологии. Вполне логично поэтому, что основными источниками для данного исследования послужили теории и опыт американской психологической науки, которая впитала в себя все то, что было создано в Европе в 20—30-х годах нашего века.
Поскольку понятия «идеология» и «политика» занимают важное место в книге, необходимо уточнить их содержание. В трудах классиков марксизма содержится много положений, указывающих на такое понимание идеологии, при котором она выступает как система идей «в форме политических, правовых, религиозных, этических, эстетических и философских взглядов, отражающих отношение людей к окружающей действительности и друг к другу и служащих закреплению или изменению, развитию общественных отношений» [44, с. 229]. Идеология в первую очередь отражает представления людей об устройстве общества. В. И. Ленин, например, говоря о пролетарской идеологии, определял ее как «учение научного социализма» [6, с. 269]. Поскольку представления о том, как должно быть устроено общество, различны для разных классов и социальных групп и зависят от их места в обществе, от того, как они связаны со средствами производства, то и идеология (в классовом обществе) неизбежно носит классовый характер.
Мы будем рассматривать роль психологической науки не только в идеологии, но и в политике. В свете марксистского понимания идеологии политика выступает как реализация идеологических представлений на практике, как «сфера деятельности, связанная с отношениями между классами, нациями и другими социальными группами, ядром которой является проблема удержания и использования государственной власти» [45, с. 295]. Таким образом, вопрос о власти и ее использовании составляет главное содержание политики. Задача работы — показать те функции, которые западная психологическая наука выполняет в идеологической и политической жизни.
7


Глава 1.
БУРЖУАЗНАЯ ПСИХОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА
1. 	ПСИХОЛОГИЯ, ИДЕОЛОГИЯ И ПОЛИТИКА: ПРОБЛЕМА ИХ ВЗАИМОСВЯЗИ
Несмотря на то что психология в значительной степени обязана своим развитием философии, проблема раскрытия ее связей с мировоззрением, идеологией и политикой носит весьма сложный характер. Эта сложность объясняется множественностью факторов, опосредующих связи общественного сознания в его различных формах, в том числе научных, с общественным бытием. К психологии в полной мере могут быть отнесены слова Энгельса, сказанные им о религии и философии. Он отмечал, что их связь «с материальными условиями существования все больше запутывается, все более затемняется промежуточными звеньями» [3, с. 312]. Положение еще больше осложняется, когда речь идет о раскрытии взаимосвязи методологии науки и конкретных явлений определенного исторического периода.
Проблемам методологии психологической науки уделялось большое внимание такими крупнейшими ее представителями, как Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, В. Н. Мясищев, К. К. Платонов. Весомый вклад в решение этих проблем внесли наши философы-психологи: М. Г. Ярошевский, Е. В. Шо- рохова, Л. И. Анцыферова, К. А. Абульханова, Г. М. Андреева, Б. Д. Парыгин и др.
Несмотря на то что психология имеет многочисленные связи с общественными процессами, ее конкретные функции в этих процессах проявляются не всегда достаточно отчетливо. Это относится, в частности, к ее роли в идеологической и политической жизни общества. Объяснение кроется, на наш взгляд, в ряде факторов, находящихся между собой в сложных взаимодействиях.
Прежде всего отметим остро идеологический характер, присущий психологии как науке. На первый взгляд утверждение, что идеологичность психологии как бы мас-
3


Кйруёт ее идеологическую функцию, может показаться несколько парадоксальным. Но парадокс этот лишь видимый. В самом деле, ведь психология — наука об общественном человеке, находящемся в центре сложнейшей системы взаимосвязей с множеством себе подобных. Это значит, что психология должна дать ответы на такие вопросы, которые имеют жизненно важное значение не для какого-то абстрактного человека и не только для изолированного индивида, а для общества в целом. Отвечая на вопросы: что такое человек? Как он стал человеком? К чему стремится? Как он взаимодействует с другими людьми, психолог неизбежно сталкивается с проблемами общественного устройства.
Общественное устройство определяется способом производства и отношениями в производстве, на основе которых складываются идеологические, социальные, политические, правовые, этические и эстетические системы. Следовательно, хочет он того или нет, но психолог вынужден вместе со своей наукой вторгнуться во все эти сферы общественной жизни человека и при этом должен занять определенную позицию в вопросах идеологического и политического свойства. Поскольку большая часть истории человеческой цивилизации связана с существованием классов, то и позиция психолога неизбежно обретает классовый характер. Это значит, что он вступает в роль защитника интересов определенного класса, становится сторонником либо противником определенного общественного уклада или по крайней мере некоторых его сторон. Острота идеологичности позиции психолога будет зависеть от степени близости непосредственно его области психологических знаний к идеологическим и политическим аспектам общественной жизни, от степени обостренности классовых противоречий в конкретный период истории и иногда от уровня осознания психологом своей общественной роли.
Современная психологическая наука насчитывает свыше трех десятков относительно самостоятельных дисциплин, в рамках которых ведутся исследования самых различных сфер психической жизни человека. И было бы несерьезно искать прямую связь между психологией и идеологией в сфере, например, исследований психомоторных функций организма. Речь идет о психологической науке в целом и прежде всего о таких ее отраслях, в которых человек исследуется как личность, т. е. как
9


субъект общественных отношений, а не просто KáK Организм. Л таких отраслей в современной психологии оказывается подавляющее большинство.
Интересно в этом отношении высказывание крупнейшего западного психолога Д. О. Хебба. Обсуждая вопрос о том, что такое психология как наука, он говорит: «Психология — это не клиническая и не физиологическая психология. Это также не социальная, не экспериментальная, не дифференциальная и не возрастная психология. Это нечто большее, включающее в себя все указанные направления поиска главной тайны» [189, 71]. Хебб подчеркивает, что психолог-клиницист, например, забывший о том, что он психолог, становится в лучшем случае второстепенным психиатром, а представитель психофизиологии, сосредоточивший свое внимание лишь на частных проблемах своей дисциплины и забывший, что они составляют только средство познания человека, избирает легкий путь, чтобы уйти от решения главных задач, и перестает быть психологом. Примечательно, что эти мысли высказаны ученым, основная специальность которого нейропсихология, т. е. лишь одна из многих относительно узких психологических дисциплин.
Но следует учитывать также, что иногда представители даже таких узких областей знания, которые, казалось бы, не имеют ничего общего с проблемами идеологии, вдруг начинают привлекать эти знания для построения идеологических концепций. Скажем, что может быть общего например, между молекулярной биологией и идеологией? Оказывается, может. Лауреаты Нобелевской премии биологи Ф. Крик и Ж. Моно редуцировали представления о человеке до уровня взаимодействия молекул и атомов и объявили его «химической машиной». И это не просто «прихоть» ученых, это их идеологическая позиция, поскольку Ж. Моно прямо утверждает, что «наука атакует ценности» и ниспровергает основы, «на которых человек построил мораль, ценностные системы, обязанности, права и ограничения» (цитируется по книге Дж. Льюиса «Уникальность человека» [241, с. 11]). Поскольку человек не представляет собой «ничего, кроме» системы физико-химических взаимодействий, которые не обладают этическими и духовными качествами, то ценностные понятия, по мнению Моно, находятся вне сферы научной истины. Они могут рассматриваться лишь как произвольные проявления веры, вкуса, а ведь о вкусах
10


не спорят, и, следовательно, каждый волен делать все, что ему заблагорассудится. Таким образом, Моно и Крик, опираясь на «нейтральные» микробиологические исследования, приходят к оправданию совсем ненейтрального тезиса о политическом волюнтаризме.
Аналогичным образом этолог К. Лоренц, также лауреат Нобелевской премии, изучив повадки ряда животных, особенно диких гусей и некоторых видов рыб, экстраполирует свои выводы на человека и общественные отношения и, проведя параллель между инстинктивным поведением животных и социальным поведением людей, доказывает неизбежность войны. В результате зоопсихология обрела не только идеологическую, но и политическую релевантность, поскольку взгляды Лоренца получили широкое освещение в буржуазной прессе и открыто используются противниками сосуществования и разоружения.
Известно также, что некоторые физики ставят знак равенства между человеком и кибернетической машиной. Это лишь другая оболочка «физико-химического» подхода к человеку, неизбежно приводящего к тем же заключениям, к которым пришли Моно и Крик. Наконец, Б. Скиннер, как известно, большую часть своей жизни занимался изучением поведения голубей, а в итоге пришел к идее «запрограммированных культур» для человеческого общества.
Примеров того, как «нейтральная» наука вдруг предлагает собственную интерпретацию идеологических и политических процессов, можно было бы привести достаточно много. Однако дело не в них. Они лишний раз свидетельствуют о том, что сами по себе исследования, если их рассматривать как сбор научных фактов, действительно могут быть нейтральными (и то не всегда, поскольку «нейтрализм» может исчезнуть уже при постановке задачи). Но методологический подход к ним и интерпретация полученных результатов либо превращают «позитивное» знание непосредственно в элемент идеологической теории, либо позволяют вовлечь это знание в идеологическую борьбу опосредованно, путем использования его для субстанциализации определенных философских концепций. Сказанное относится и к психологическим дисциплинам. Неправильный методологический подход может лишить «нейтральности» любую из них. Это блестяще показал В. И. Ленин, вскрыв идеалистический характер теории зрительного восприятия Гельмгольца.
11


Итак, мы можем признать, что сам предмет психологии предопределяет ее идеологический характер. Однако факт идеологичности психологии в обществах, которым свойственны антагонистические классовые противоречия, объективно толкает ее на путь иллюзорной деидеологизации. Деидеологизация психологии и составляет фактор, осложняющий анализ ее объективных идеологических функций. Этим объясняется видимый парадокс, согласно которому идеологическая наука облекается в деидеологизированные формы.
Господствующие классы, создавая свою идеологию и используя науку для ее укрепления, по самой логике своего классового сознания и объективным законам классовой борьбы вынуждены маскировать пристрастную позицию науки. Необходимость такой маскировки возрастает по мере обострения классовых противоречий и по мере роста политического сознания классов и социальных групп, занимающих в обществе подчиненное положение. Испытанный способ маскировки классовой роли науки заключается в ее «нейтрализации», «деидеологизации», придании ей характера аполитичности [87]. Объектами научных исследований объявляются абстрактное общество, абстрактный человек, абстрактные общественные отношения, которые должны подменить общество, человека и отношения вполне определенного исторического периода и тем самым создать впечатление всеобщности, вне- временности и незыблемости существующего конкретного социального устройства. Другими словами, идеология и подчиненная ей наука в антагонистическом обществе выступают как средства сохранения статус-кво в интересах господствующего класса.
На языке политической практики этот тезис сформулировал американский окружной судья, являющийся также почетным членом Американской ассоциации психиатров, Д. Бейзлон. В своем обращении в 1972 г. к конференции психологов он сказал: «Оценивая наши мотивы, которыми мы руководствуемся, предлагая вам определенную роль, я думаю, вам следовало бы хорошенько подумать о том, насколько дешевле нанять тысячу психологов, чем провести даже крошечные изменения в социальной и экономической структуре» [113, с. 206].
С методологической точки зрения решающую роль в превращении буржуазной науки в средство апологетики капитализма сыграл позитивизм, подчинявший науку
12


своему влиянию в течение XIX и XX вв. и в значительной степени сохраняющий это влияние до настоящего времени. Примечательно, что вопреки всем попыткам создать о позитивизме миф как о методе беспристрастного анализа фактов само его происхождение свидетельствует о его идеологической связи с конкретным периодом в истории человечества и о его заданной с самого начала идеологической функции.
Известно, что позитивная философия возникла как реакция на учение философов французской революции XVIII в., сформулировавших негативный подход к социальной действительности того периода. Буржуазия тогда завоевала свои позиции и уже не была заинтересована в критике сложившихся форм общественного устройства. Для нее было важно сохранить и укрепить свое положение и существующий порядок вещей. Позитивизм полностью отвечал этому требованию. Как метод в социальных науках, как философия науки он позволял подменить анализ сущности общественных процессов лишь описанием внешних форм их проявлений и тем самым маскировал внутреннюю динамику связей и зависимостей между процессами. В результате создавалась основа для отрицания возможности познания этих связей и зависимостей и для утверждения стабильности сформировавшейся системы общественных отношений.
«Принципиальное принятие существующего социального порядка,—пишет канадский психолог А. Басс,— отношение к индивиду больше как к объекту, чем субъекту, акцент на установившемся порядке, а не на переменах — все это давало позитивизму статус тотальной идеологии. Эта идеология была элитарной, консервативной и тоталитарной, поскольку она отрицала индивидуальную свободу и достоинство. Наука должна была служить тем и поддерживать тех, кто был у власти. Позитивизм в общественных науках был рожден, следовательно, из установки желательности поддержания статус-кво с помощью иллюзорно объективного, якобы лишенного ценностного содержания, беспристрастного подхода к человеку и обществу» [107, с. 996].
Позитивизм еще сохраняет прочные позиции в западной науке, а иногда оказывает скрытое влияние и на взгляды ученых-марксистов. Однако он перестает отвечать требованиям современного уровня даже буржуазного научного сознания. Обострение идеологической борьбы в
13


мире и усиление роли науки в этой борьбе создают условия, при которых позитивизм не только оказывается тормозом для дальнейшего развития науки, но и притупляет ее идеологический потенциал. По этой причине в последние годы западная научная, в том числе психологическая, литература начинает изобиловать критическими материалами по поводу ограниченности и вредности позитивизма. Одновременно раздаются призывы открыто отказаться от фальшивой деидеологизации психологии и признать как ее зависимость от общественно-исторического контекста, так и ее социально-идеологическую направленность.
Следующий фактор, затрудняющий анализ связей между наукой и идеологией, заключается, как уже говорилось, в исключительно сложной опосредованности взаимосвязей и взаимозависимостей явлений и процессов в системе бытие — общественное сознание — идеология — наука. Взаимосвязи в этой системе носят многосторонний характер. Не только объективные условия жизни в обществе, прежде всего способ производства и отношения в производстве, определяют через общественное сознание его идеологическую надстройку и социальные функции науки, но и сама наука, отражающая объективную реальность, вносит в нее свой вклад.
При этом на фоне общих взаимозависимостей процессов и явлений складываются на основе личного жизненного опыта многообразные субъективные позиции отдельных ученых, которые еще больше маскируют связи науки с идеологией. Короче говоря, все эти взаимосвязи носят не прямолинейный, а системный характер. В задачу данной работы не входит всесторонний анализ этих взаимосвязей. Мы хотели лишь показать, что поверхностный, механистический подход к рассмотрению этого вопроса не может быть продуктивным.
Классики марксистской теории подчеркивали, что экономическое положение субъекта и его принадлежность к тому или иному классу не означают автоматическую, упрощенную, прямолинейную детерминацию его индивидуального сознания. Эти факторы говорят лишь о включенности индивида в определенную систему отношений, о его принадлежности к конкретным группам. «Общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу» [5, с. 214]. При анализе соотношения между общественным и индивидуальным сознанием нельзя впадать ни в
14


одну из двух крайностей. Первая заключается в том, что человек рассматривается как абсолютно пассивный субъект, вся жизнедеятельность которого механически обусловливается его непосредственным окружением и лишь собственным жизненным опытом. На этой позиции в психологии стоят бихевиористы.
С другой стороны, буржуазная наука нередко пытается представить человека и, в частности, ученого как некоего независимого, абстрагированного от общественной жизни и истории индивида, черпающего свои идеи из каких-то внутренних ресурсов. Такому пониманию исключительной, назависимой роли ученого способствует явление, которое американский историк психологии Э. Боринг назвал эпонимией. Эпонимия — это традиция связывать крупные научные открытия только с именами их авторов, отдедьных ученых. В психологической науке к такому пониманию роли ученого приближается так называемая гуманистическая школа, основанная А. Маслоу.
На самом же деле человек как носитель сознания, как мыслящий индивид одновременно является и объектом и субъектом общественного бытия и общественного сознания. Как объект он имеет определенную базу и границы, в пределах которых формируется его индивидуальное восприятие мира и отношение к нему. Как субъект он активно участвует в производстве и воспроизводстве своего собственного сознания и сознания общественного. В зависимости от жизненного опыта и личностных особенностей человек в той или иной степени трансформирует влияния своего времени, тех связей и групп, в которые он включен.
Анализируя творчество Л. Фейербаха, Ф. Энгельс показал, как особенности личной жизни Фейербаха не позволили ему в должной мере использовать достижения естественных наук и подняться до уровня исторического взгляда на природу [3]. Так взаимодействие различных влияний и отношений в сочетании с личной активностью субъекта приводят к формированию самых разнообразных жизненных позиций. Положение ученого ничем не отличается от положения других людей. Оно может быть лишь еще более сложным, поскольку принадлежность к науке и непосредственное участие в творчестве расширяют, с одной стороны, диапазон факторов, влияющих на ученого, с другой — повышают роль его собственной активности.
Нельзя считать также, что ученый преломляет через себя все общественное сознание в целом. Он выбирает
15


лишь те или иные стороны его и может при этом быть на уровне общественного сознания своей эпохи, отставать от него или в отдельных случаях опережать его. Такое опережение означает способность увидеть в сложных процессах общественного бытия и сознания ростки и признаки нового, еще незаметные для других, и тем самым предсказать новые пути развития, а иногда и направить по ним отдельные процессы общественной жизни и мысли. Но главное заключается в том, что ученый не может абстрагироваться, освободиться от детерминирующего влияния общественного сознания. Оно определяет границы и направления его научного мышления, и лишь в их пределах возможны какие-то вариации его взглядов. «Мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях,— писал Энгельс,— и лишь настолько, насколько эти условия позволяют» [2, с. 556].
Общественное происхождение научных идей объясняет также и тот факт, что субъективные убеждения, намерения и экспектации ученого далеко не всегда совпадают с той общественной ролью, которую объективно выполняет его научная концепция. Ученый может быть искренне убежден, что его взгляды и деятельность способствуют благу общества в целом, а на самом деле они реализуют интересы лишь определенного класса. Психоаналитики А. Адлер и В. Райх, например, считали себя социалистами, однако их концепции не способствовали движению за социализм, а, наоборот, толкали его на ложное понимание общественных отношений.
Говоря об объективной общественной роли тех или иных ученых, важно также иметь в виду явление, которое в социальной психологии известно как «эффект ореола». Это значит, что общественное мнение имеет тенденцию относиться с большим доверием к высказываниям тех лиц, которые уже имеют авторитет в той или иной области деятельности. При этом оказывается несущественным, что такие лица иногда высказываются по вопросам, в которых они малокомпетентны. Авторитет их мнения в определенной сфере как бы автоматически распространяется на их суждения по любым другим вопросам. Буржуазные идеологи и пропагандисты умело пользуются «эффектом ореола» для достижения своих целей. В результате крупные ученые нередко становятся, может быть помимо их воли, центральными фигурами в пропагандистских кампаниях, направленных далеко не на гуманные цели.
16


Так произошло, йайример, с упоминавшимися уже лауреатами Нобелевской премии биологами Моно и Криком и особенно этологом Лоренцом. Каждый из них является крупнейшим специалистом в своей области и сделал серьезный вклад в науку. Однако, выйдя за пределы своей академической дисциплины и изменив строгим принципам науки, которым они следовали в своих областях исследований, эти ученые начали выносить суждения без достаточных научных оснований о природе человека и его общественных отношениях, т. е. по вопросам, в которых они некомпетентны.
Примечательно, что их взгляды не нашли поддержки в научных кругах. Более того, они были подвергнуты резкой критике со стороны не менее авторитетных представителей различных наук, в том числе и их собственной. Однако политическая и популярная пресса Запада активно пропагандировала лишь одну ее сторону, а критике вышеизложенных ошибочных взглядов на ее страницах места не нашлось. В таких случаях буржуазная пропаганда руководствуется не соображениями научной истины, а политическим прагматизмом.
Говоря о том, почему взгляды некоторых ученых усиленно пропагандируются, а суждения их критиков замалчиваются, обозреватель литературного приложения к лондонской газете «Таймс» признавал: «Причина, по которой за них (за генетические и этологические мифы.— С. Р.) так жадно хватаются и так широко принимают, почти наверняка кроется в том, что они служат интересам поддержания определенных социальных порядков. Поэтому их рациональное опровержение не было услышано. Если такие взгляды играют сколько-нибудь существенную роль в поддержании системы, то для их разоблачения требуется нечто большее, чем просто разумные аргументы» [354].
В психологической науке взгляды многих ее представителей приобрели острое политическое звучание. При этом иногда сознательно «политизируются» концепции психологов, которые сами не претендовали на вмешательство в идеологические и политические проблемы. Сказанное свидетельствует о том, насколько велика гражданская и политическая ответственность ученых, особенно крупных, независимо от того, в какой области знаний они работают. Отказ сознавать и учитывать эту ответственность нередко приводит к тому, что авторитет ученого становится предметом политических спекуляций.
17


Наконец, есть еще один фактор, который необходимо учитывать при раскрытии связей психологической науки с идеологией. Этот фактор связан с внутренней динамикой развития науки и заключается в том, что методологические и теоретические принципы отдельных конкретных наук нередко подвергаются влиянию методологии других научных дисциплин. Значимость такого влияния не зависит от того, насколько близки или далеки друг от друга различные дисциплины по объектам и предметам своих исследований. Они могут быть и смежными науками, как, например, психология и физиология, и далеко отстоящими, как, например, психология и физика. Видимо, потому, что психологическая наука отставала и отстает в своем развитии от естественных наук, она чаще других прибегала к заимствованиям «чужой» методологии, ориентируясь при этом на наиболее развитые в тот или иной период отрасли знаний.
XVII век, например, стал свидетелем ряда великих открытий, среди которых особое значение имели революция в астрономии, совершенная Галилеем, учение Ньютона в физике и открытие кровообращения в физиологии. Материализм в философии и стихийный материализм в естественных науках создали почву для появления материалистических концепций и в психологии.
Первой из них была компромиссная дуалистическая теория Декарта, в которой была сделана попытка найти материалистическое объяснение жизнедеятельности человеческого организма. Механицизм, господствовавший тогда в физике и других науках, не мог не сказаться и на методологии Декарта, тем не менее его взгляды опирались все же на накопленные к тому периоду научные знания и составили важный этап в развитии психологической науки. Попутно следует отметить, что его работы имели не только научное, но и идеологическое значение. Именно поэтому, несмотря на относительно либеральный климат в то время в Голландии, где в течение 20 лет жил Декарт, он неоднократно подвергался преследованиям церкви. Дважды Декарта привлекали к суду по обвинению «в атеизме и распутстве»; одно время книготорговцам было даже запрещено продавать его книги.
Борьба науки за освобождение от беспочвенной умозрительности и догматизма и стремление найти эмпирическим путем причинные взаимосвязи в самом материальном мире дали толчок развитию материалистических
18


взглядов в философии, в том числе концепции «естественного человека» Гоббса и сенсуалистскому пониманию процессов познания Дж. Локка. Отказавшись от переоценки врожденных свойств человека, которая была характерна для взглядов Декарта, Локк сформулировал более последовательную, материалистическую концепцию восприятия и мышления.
Общий прогресс научного знания в XVII в. позволил разработать в рамках психологии учения «а) о живом теле (в том числе человеческом) как механической системе, которая не нуждается для своего объяснения ни в каких скрытых качествах и душах; б) о сознании как присущей индивиду способности путем внутреннего наблюдения иметь самое достоверное, какое только возможно, знание о собственных психических состояниях и актах; в) о страстях (аффектах) как заложенных в теле в силу его собственной природы регуляторах поведения, направляющих человека к тому, что для него полезно, и отвращающих от того, что вредно; г) о соотношении физического (физиологического) и психического» [55, с. ИЗ].
Дальнейшее развитие естественных наук, в частности химии и биологии, привело в XIX в. к революционному пересмотру взглядов в физиологии и к тенденции рассматривать человеческий организм в свете физико-химических законов. Это дало толчок в свою очередь к «физиологиза- ции» психологических представлений. Учение о рефлексах носило чисто физиологическую окраску, открытия в области физиологии органов чувств, связанные с именем Г. Гельмгольца, позволили перевести в область психологии многие явления, которые до тех пор считались объектом исследования лишь философии; попытки найти математическое выражение для психических явлений способствовали возникновению новой отрасли психологии — психофизики.
Прямое влияние на методологию гештальт-психологии оказали открытия XX в. в физике, особенно в физике поля. Основоположники этой школы М. Вертгеймер и В. Келер обладали широкими познаниями не только в области психологии, но также в физике и математике. Новейшие достижения в кибернетике повели к возникновению кибернетических моделей человека в психологии.
Влияние других наук на психологию нельзя рассматривать однозначно. В зависимости от конкретных исторических условий оно может быть либо положительным,
19


либо отрицательным. Так, если механистический материализм Декарта сыграл в свое время положительную роль в развитии психологической мысли, то современный механицизм бихевиористов стал тормозом в науке о человеке. Физикализм гештальт-психологии оставил продуктивный след в психологической науке главным образом идеей целостного подхода к психике, а современный «компьютерный» физикализм редуцирует человека к машине, повторяя тем самым, хотя и на более высоком уровне, механистическое понимание человека. Разница в данном случае заключается лишь в том, что, в то время как физика поднялась в своем развитии на несколько ступеней, психологию пытаются вернуть к методологии XVII в.
Неоднозначность взаимодействия психологической науки с другими дисциплинами находит выражение еще и в том факте, что она не всегда развивалась лишь по восходящей линии. Будучи частью философии и позже став самостоятельной наукой, психология всегда была одной из важнейших сфер борьбы материализма и идеализма. Поэтому наряду с растущим влиянием материализма в течение всей истории психологии в ней наблюдались течения с идеалистическим уклоном. Их влияние в буржуазной психологической науке не изжито до наших дней. Кроме того, недостаточная подготовленность психологии к решению сложных жизненных проблем приводила и приводит к тому, что и передовые представители этой науки допускали в своих взглядах непоследовательность, противоречивость и принципиальные ошибки.
2. 	ПОВЫШЕНИЕ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ
И ПОЛИТИЧЕСКОЙ РЕЛЕВАНТНОСТИ
современной психологической науки
Научное открытие и обоснование Марксом исторической роли пролетариата положили начало решающему этапу в истории современного общества. Рост классового самосознания и вооруженность пролетариата марксистско-ленинской теорией обусловили ту особо важную роль, которую в XX в. стала играть идеология, и подняли борьбу классов на новый уровень. С образованием мощного социалистического лагеря во главе с Советским Союзом идеологическая форма борьбы, как отмечается в Программе КПСС, стала главным стержнем исторической конфронтации социалистической и капиталистической систем [9].
20


Научное обоснование идеологических и политических концепций стало нормой -современной общественной жизни. В этой связи неизмеримо возросла роль общественных и так называемых бихевиоральных, или поведенческих, наук, к которым на Западе обычно относят психологию, социологию и культурную антропологию. Обостренность социальных проблем и кризис традиционных политических способов их решения, с одной стороны, и в то же время успехи в развитии наук об обществе и человеке — с другой, позволяют этим наукам занять сегодня исключительно важное место как в разработке теоретических основ управления обществом, так и в поиске практических инструментов решения конкретных социальных задач и регулирования социального поведения.
Известный американский психолог-клиницист С. Сара- сон, говоря о поворотных пунктах в истории американской психологической мысли, использует любопытную аналогию. Освобождение психологии от подчиненной роли внутри философии и ее переход на позиции самостоятельной науки, руководствующейся объективными данными, а не умозрительными заключениями, он называет «прибытием психологии на Финляндский вокзал». Как возвращение В. И. Ленина в Россию в 1917 г. (на Финляндский вокзал) было связано с развитием политических событий и само по себе знаменовало новый этап в дальнейшем движении истории человечества, так и психологическая наука, по мнению С. Сарасона, объективно вступила в новый этап своей эволюции, выйдя на путь самостоятельности.
Следующим важным моментом в истории американской психологии Сарасон считает начало второй мировой войны, поскольку именно она повернула психологическую науку лицом к насущным задачам времени. «Почти мгновенно,— пишет он,— психологии как науке, так и практике была предоставлена возможность продемонстрировать, как она будет бороться против зла и человеческих бед... Достаточно сказать, что «фундаментальные» и «прикладные» психологи... направили свои усилия на спасение и защиту нашего общества» [323, с. 1077].
Действительно, в годы войны лучшие силы американской психологии были мобилизованы на решение таких практических задач, как организация пропаганды против противника в его собственной стране, выяснение этнических особенностей в психологии различных народов, отбор кадров для решения специальных задач, проблемы маски¬
21


ровки и дезинформации и т. д. Психология доказала свою практическую полезность, о чем свидетельствуют, по словам Сарасона, «головокружительные астрономические затраты правительства на научную и профессиональную психологию» после войны, «а также цифры производства психологов и докторов наук среди них...». «Наука и практика, представлявшие психологию,— продолжает Сара- сон, — вступили в брак... Вряд ли можно назвать какую- нибудь сферу жизни общества, в которой психологи не стали играть заметную роль: бизнес, промышленность, школы, больницы, правительство, вооруженные силы. Даже религиозные организации захотели подбирать свои кадры на научной основе, а также были склонны использовать психотерапию...» [323, с. 1077—1078].
Правда, сам Сарасон не испытывает чувств ни удовлетворения, ни гордости за свою науку. Причина тому заключается в том, что, несмотря на практическую и прагматическую направленность, западная психология не сумела решить многообразные и сложные проблемы своего общества. Поэтому, как отмечает Сарасон, наступил период, ограниченный концом 60-х и началом 70-х годов, когда психологи вдруг обнаружили свою беспомощность перед лицом социально-политической действительности и впали в настроение депрессии и самобичевания. «Мы поклонялись фальшивым богам,— признает Сарасон.— Вместо того чтобы создать справедливое общество, мы способствовали поддержанию существующего уровня несправедливости. Вместо любви к нашему собрату — человеку мы как индивиды и как общность бессознательно подкрепляли бесчеловечность человека... Мы должны изгнать дерзкую самоуверенность, социальную бесчувственность и моральную тупость из нашего личного и научного «я», а также из правительственных и учебных заведений, частью которых мы либо являемся, либо несем с ними общую ответственность» [323, с. 1079].
Одной из важнейших причин разочарования американских психологов в собственной деятельности было игнорирование ими того факта, как пишет Сарасон в 1978 г., что «между научными открытиями» и «человеческими делами» лежит «минное поле ценностных представлений». На вопрос о том, как пересечь это «минное поле», конкретные психологические исследования ответа не дают [324, с. 373].
Но, как бы там ни было, психология доказала свою
22


Полезность й в бвйзй ö той большой ролью, которую OHá и другие науки о человеке стали играть во всех областях общественной жизни, Национальная академия США образовала в 1966 г. специальный Комитет по обследованию состояния бихевиоральных (поведенческих) и социальных наук. Доклад комитета был опубликован в 1969 г. Он начинается словами: «Мы живем в период социального кризиса... В основе многих его проявлений лежат сложные проблемы поведения и отношений людей. Бихевиораль- ные и социальные науки, призванные изучать эти проблемы, могут помочь нам пережить текущие кризисы и избежать их в будущем, если вклад этих наук будет состоять в следующем: во-первых, в более глубоком понимании человеческого поведения и общественных институтов и, во-вторых, в лучшем использовании этого понимания при разработке социальной политики и в управлении нашими делами» [85, с. 1]. В этих словах нашла отражение четкая тенденция идеологизации и политизации психологии и других наук о человеке и обществе. Задачи этих наук были сформулированы в докладе комитета следующим образом:
1. Объяснение социальных явлений.
2. Предсказание последствий различных стратегий социальной политики, социальных действий и изменений в социальном устройстве.
3. Разработка «социального инструментария» для реализации конкретных политических решений.
4. Консультация лиц, «ответственных за формирование политики», направленной на достижение определенных целей.
5. Сравнение и оценка результатов различных «курсов действия».
Как известно, в 30-х годах Соединенные Штаты Америки стали превращаться в крупнейший центр западной психологической мысли. Этому способствовали такие процессы, как эмиграция в США многих ученых из фашистской Германии и оккупированных ею стран, потребность в широких прикладных исследованиях, связанных с войной, сначала «горячей», а потом «холодной», а также «утечка мозгов» из стран капиталистического мира в США. Немалую роль в развитии психологии сыграли также прагматизм американцев, их практичность и осознание того потенциала, который хранит в себе психологическая наука. В результате в Америке сложился мощный,
23


богатый людскими й материальными ресурсами наунно- психологический комплекс.
По различным оценкам, число психологов-профессио- налов в США составляет от 50 до 80% всех психологов мира, там же публикуется до 90% всех научных изданий в области психологии. Степень и объем влияния американской психологии на научную жизнь остального капиталистического мира достигли такого уровня, что, по утверждению психолога из университета в Торонто Д. Бер- лайна, между ними возникли по крайней мере некоторые черты колониальных отношений» [90]. Это заявление не лишено оснований: психологическая наука США действительно стала главной методологической и идеологической опорой западной психологии. Поэтому процесс быстрого вовлечения психологической науки в современную идеологическую и политическую борьбу лучше всего виден на опыте США.
Идеологическая направленность американской психологии проявляется в дифференциации психологических знаний, в тематике исследований и в распределении психологических кадров. Начнем с количественной оценки роста психологических кадров в США. Сами американцы не имеют точных данных о числе психологов в стране, однако некоторые несложные подсчеты позволяют прийти к довольно определенным цифрам. По докладу Комитета по бихевиоральным и социальным наукам, лишь за 10 лет (1958—1967) диплом бакалавра в области психологии в США получили 116 285 человек. По прогнозам этого Комитета предполагалось, что в течение 1967—1976 гг. психологические факультеты окончат еще 265 140 человек. Таким образом, число психологов, действительно получивших образование в 1958—1967 гг., и число тех, кто должен был, по прогнозам, получить образование к 1977 г., превышает в сумме 380 тыс. Если учесть, что до 1958 г. в США уже было не меньше 40 тыс. психологов, то можно утверждать, что общее число лиц, получивших психологическое образование в США, составляет на сегодня цифру, превышающую 400 тыс. По упомянутым выше прогнозам, в 1977 г. предполагалось выдать свыше 61 тыс. дипломов бакалавра *.
* При наличии большого числа психологов в США диплом бакалавра в области психологии не дает права на самостоятельную работу по специальности. Первой профессиональной степенью считается диплом магистра (прим. авт.).
24


Об уровне научной квалификации психологических кадров в США говорят следующие цифры. Американская психологическая ассоциация насчитывала в 1972 г. 35 861 члена (на конец 1979 г. их число достигло 50 тыс.) ; среди них 24 291 человек — со степенью доктора (69%), 10 667 — со степенью магистра (30,2%) и лишь 347 — со степенью бакалавра (1%). Сюда нужно добавить большое число психологов, не являющихся членами АПА, и примерно 10 тыс. специалистов, имеющих научные степени в других науках (социологи, медики, политологи и т. п.), но работающих в области психологии. По прогнозам Комитета по бихевиоральным и социальным наукам, в 1977 г. предполагалось подготовить 11710 магистров и 3302 доктора в области психологии. Достигнутые реально цифры в основном совпали с намечавшимися. Об удельном весе психологии в системе других наук в США можно косвенно судить ло следующим данным. Число психологов в общей массе научных кадров США составляло в 1970 г. 8,4%; число докторов (в 1973 г.) в процентном отношении к числу докторов всех других наук — 10,9%. 60% докторов и 50% магистров в области психологии получили степень после 1962 г. Эти цифры свидетельствуют о том, что в течение последних 20 лет психология в США развивается значительно быстрее других общественных и поведенческих наук. Не исключено, что в перспективе она обгонит и естественные науки.
Такое предположение позволяет сделать тот факт, что среди так называемого «пула молодых исследователей», объединяющего представителей всех наук, получивших степень доктора в течение последних 7 лет, психологи составляют 14%. Их опережают лишь математики. Число докторских степеней, присужденных в области психологии за 1970—1972 гг., возросло на 20%, в то время как аналогичный прирост в области физики, биологии и всех других наук составил лишь 12%. В 1973—1975 гг. прирост числа докторов в психологии увеличился на 14%, а в области других наук на 5% сократился [64, с. 474].
Таков кадровый потенциал американской психологической науки. Но картина была бы неполной, если бы мы не сказали о дифференциации профессиональных интересов психологов, анализ которых позволяет лучше понять основные тенденции в развитии психологии в США. Представление об отой дифференциации можно составить по
25


числу специализированных секций в АПА и по их количественному составу.
К 1979 г. в составе АПА возникли семь новых секций: психологии умственной отсталости, населения и экологии, психологии женщин, детских и юношеских учреждений, психологии здравоохранения, гуманистической психологии
Распределение членов Американской психологической ассоциации по секциям (на 1970 г.)
JSÍ2 ПП.
Название секции
Число
членов
1
Общая психология
1380
2
Секция преподавания психологии
2479
3
Экспериментальная психология
1137
4
Методы оценки и измерений
863
5
Физиологическая и дифференциальная психология
603
6
Психология развития
929
7
Теория личности и социальная психология
1797
8
Общество психологических исследований социальных проблем
2049
9
Психология искусства
323
10
Клиническая психология
3683
И
Консультативная психология
567
12
Промышленная и организационная психология
1118
13
Психология воспитания
3519
14
Школьная психология
2093
15
Психологи-консультанты
2031
16
Психологи в государственных учреждениях
610
17
Военная психология
385
18
Психология старости
332
19
Инженерная психология
406
20
Психология инвалидности
926
21
Психология потребителя
327
22
Философия психологии
515
23
Экспериментальный анализ поведения
1234
24
История психологии
438
25
Психология сообществ
809
26
Психофармакология
1646
27
Психотерапия
1947
28
Психологический гипноз
415


й бёкЦйя «психологов, ёййнтересованных в проблемах pè* лигии». В дополнение к приведенным данным следует иметь в виду, что АПА хотя и крупнейшая, но не единственная организация, объединяющая американских психологов.
Вопрос об идеологической релевантности тех или иных отраслей психологии можно решить лишь путем выявления конкретных социальных функций, которые они выполняют. Важная особенность американской психологической науки заключается в том, что в ряде случаев под привычными названиями отдельных отраслей психологии скрываются совсем не те объекты исследований, к которым привыкли советские и даже западноевропейские психологи. Объясняется это не только спецификой развития американской психологии, но и ее весьма четко выраженной идеологической ориентацией.
Рассмотрим наиболее яркий пример. Клиническая психология (или патопсихология) для советских и европейских психологов представляется дисциплиной, предметом которой являются прежде всего определенные патологические отклонения в психике. В практической деятельности психологи-клиницисты заняты, как правило, в лечебных учреждениях и чаще всего выполняют роль помощников психиатров в диагностике состояний пациентов.
Иная ситуация сложилась в США. Там клиническая психология вышла за рамки медицинских учреждений и пытается лечить не только людей, но и само «больное общество» в целом. Буржуазное общество действительно можно назвать больным, однако его реальное «излечение» возможно лишь на пути социально-экономических и политических реформ. Психологическая же наука Запада, в частности клиническая психология, пытается достичь цели другими средствами. Выдвинув методологический принцип «клинической ориентации» при исследовании социальных явлений, американские психологи подменяют социальную и политическую диагностику клинической и вместо изменения общественного устройства намерены «усовершенствовать» людей, чтобы обеспечить их адаптацию к существующим условиям. Таким образом, клиническая психология с точки зрения ее социальных функций стала одним из важных факторов идеологической жизни в США. Не случайно, например, в журналах по клинической психологии можно передко встретить статьи по проблемам психологии пропаганды, отношений в промытплен-
27


ности, посвященные анализу личностей политических деятелей и т. п.
Если психологи-клиницисты и психотерапевты выступают, по выражению одного американского психолога, в качестве «агентов общества» по отношению к людям с «отклоняющимся» поведением (как мы увидим ниже, к числу таких людей относятся не только лица с психическими отклонениями, но и вполне здоровые), то психо- логам-консультантам отводится аналогичная роль по отношению к «нормальным гражданам». Одна из главных задач для них, как она сформулирована в программе университета штата Миссури, заключается в том, чтобы обеспечить «достижение индивидом гармонии с его средой». Иными словами, речь снова идет об обеспечении адаптации американцев к условиям жизни в буржуазном обществе при сохранении статус-кво в самом общественном устройстве. Следовательно, эта отрасль психологии также несет определенную идеологическую нагрузку.
Промышленная и организационная психология в СССР и других социалистических странах решает задачи повышения производительности общественного труда, улучшения условий труда и оптимизации управленческой структуры в народном хозяйстве. В СИЗА названная отрасль психологии тоже выполняет эти функции, однако на первый план выдвигаются не они. Не говоря уже о том, что интенсификация труда в условиях капитализма означает усиление эксплуатации, главной задачей промышленноорганизационной психологии является обеспечение классового мира в промышленности. Психология организации и управления уже выделилась из промышленной психологии и стала самостоятельной прикладной социально-психологической дисциплиной. Как таковая она приобрела открыто идеологический и политический характер.
Примечательно, например, что английский психолог Ф. Эмери и норвежский Э. Торсрад, исследуя одну из центральных проблем этой психологической дисциплины — вопрос об отношениях между предпринимателями и рабочими, даже не упоминают слова «психология», а говорят о «демократизации» отношений в промышленности. Сама книга названных авторов озаглавлена «Форма и содержание в промышленной демократии» [137].
Недавно возникшая и теперь, несомненно, более многочисленная, чем в 1972 г., отрасль психологии — психология сообществ (community psychology) призвана ре¬
28


шать чисто социальные задачи такого плана, который никак нельзя вырвать из контекста идеологических и политических отношений в американском обществе. Дело в том, что в данном случае под сообществами понимаются лишь национальные меньшинства и «низшие социально- экономические страты» населения. Иными словами, речь идет о беднейших слоях общества. От психологов ожидается, что они могут превратить эти слои в «компетентные сообщества», с тем чтобы они научились решать свои жизненные проблемы «самым компетентным образом». Вопрос о коренном изменении социально-экономических условий жизни этих сообществ как обычно не ставится, и цель, следовательно, заключается в том, чтобы «научить» целые социальные группы мириться с условиями неравенства и дискриминации.
Чисто медицинское название тоже очень новой отрасли психологии — психофармакологии — скрывает важные социальные функции. Эта отрасль не имеет ничего общего с медицинской психофармакологией, сложившейся в психиатрии. Ее представители заняты по существу двумя основными проблемами: первая — это борьба с бедствием современного западного мира — наркоманией и вторая — разработка фармакологических препаратов и методов их применения в качестве средств регулирования социального поведения. Это направление в психофармакологии все чаще упоминается как «поведенческая фармакология». Если вспомнить о призывах некоторых психологов и психиатров использовать фармакологические средства в массовом порядке в целях социального контроля, а также учесть, что в исправительных учреждениях США соответствующие препараты уже применяются практически в качестве «исправительно-воспитательных» средств, то трудно не признать, что психофармакология представляет собой новое направление в решении социально-политических задач.
Мы дали краткую характеристику лишь некоторых из сфер психологии, представленных в секциях Американской психологической ассоциации. При этом выбрали те из них, которые по своим названиям, казалось бы, должны мало иметь общего с проблемами идеологии и политики. Тем не менее это общее есть. Вряд ли следует доказывать, что такие области психологии, как социальная, общая, военная, философская, экологическая (в ней исследуются проблемы не только физической среды, но и со-
29


Циальной), псйхологйя воспитания, религии, потребительская (иначе — рекламы), общество психологических исследований социальных проблем, либо формируют идеологические позиции психологической науки в целом, либо решают конкретные идеологические задачи. Если подсчитать количество психологов, представленных в вышеназванных секциях АПА, то окажется, что они составляют подавляющее большинство среди всех психологов США. Нужно еще добавить, что в 34 секциях АПА пока еще (на 1979 г.) не представлены ставшие практически самостоятельными такие отрасли психологической науки, как психология пропаганды и политическая психология.
Таким образом, анализ дифференциации американской психологии и статистический анализ распределения психологических кадров по отдельным дисциплинам свидетельствуют об идеологической направленности психологической науки США в целом. Как уже говорилось, нельзя подходить к этому вопросу прямолинейно, механически. Ясно, что не каждый психолог в названных областях имеет прямое отношение к решению идеологических вопросов и не каждый сознает такое отношение, если его имеет. Мы говорим в данном случае об объективной социальной роли психологических дисциплин.
Это не исключает того, что в американской психологической науке разрабатывается множество проблем, имеющих большое научное и прикладное значение вне рамок идеологических и политических аспектов. При этом многие американские психологи искренне руководствуются гуманными целями и достигают результатов, которые можно назвать общественно полезными в широком смысле этих слов. Однако во всестороннем анализе зарубежной науки должны учитываться как ее академические достижения, так и роль в сфере идеологии и политики.
3. 	АМЕРИКАНСКИЕ ПСИХОЛОГИ И АПА
Реальное положение вещей, сложившееся в американской психологической науке и отражающее ее важную роль и возможности в исследовании и решении социальных проблем общества, не могло остаться незамеченным для самих американских психологов. Несмотря на то что среди них есть еще немало ученых, пытающихся сохранить иллюзорные принципы «чистой» социально безучастной науки, идея о прямой релевантности психологии к со¬
30


циальной и политической действительности с каждым годом приобретает все более широкое признание. Это признание находит свое выражение и в прямых высказываниях западных психологов, и в тематике публикуемых книг и статей.
Констатируя, что «предметом молчаливой озабоченности общества» в США и других странах Запада стали такие явления, как «распространение вандализма и насилия, ощущение бессмысленности и безнадежности жизни; чувство отчуждения..., эпидемия наркомании» и т. д., американский психолог М. Брустер Смит заключает: «Большинство из нас легко согласится, что в порядок дня встали новые задачи первостепенной важности...» [100, с. 464]. «Имеет ли психология отношение ко всем этим проблемам?»,— спрашивает далее Брустер Смит. Давая утвердительный ответ на этот вопрос, он подчеркивает, что постановка новых задач должна рассматриваться как «дело политическое».
На ежегодной конференции Американской психологической ассоциации в 1970 г. был организован симпозиум на тему «Может ли психология быть социально релевантной?» Участники симпозиума высказали разное отношение к этому вопросу, в частности некоторые предлагали свести всю социальную релевантность психологической науки лишь к ее информативной функции. Однако громче прозвучали призывы к психологам занять более активную позицию. «Науки, особенно поведенческие, сегодня оставляют сильное ощущение, что мы обязаны стать релевантными и обратиться к насущным социальным и политическим проблемам»,— говорил Р. Б. Бауэр. При этом он подчеркнул, что, несмотря на важность таких задач, как борьба с бедностью, расовыми предрассудками, наркоманией и т. п., психологи должны не только уделять внимание этим проблемам, но и заниматься вопросом совершенствования (или изменения) существующих общественно-политических институтов.
Правда, Бауэр выразил сожаление по поводу того, что ученые часто «односторонне», по его мнению, понимают релевантность науки к социальной жизни и начинают выступать с критикой существующей системы. Сам Бауэр призвал психологов действовать «внутри рамок истэблишмента», т. е. с позиций лояльности к нему. Эта позиция в принципе была поддержана симпозиумом. Однако главное в данном случае заключается не в конкретной поли-
31


тической позиции американских ученых, а в том, что они сочли необходимым признать социально-политическую роль психологической науки [80, с. 114].
Свидетельством признания социальной релевантности психологии и по существу призывом широко использовать ео для экспериментальной проверки социальных реформ прозвучали слова одного из крупнейших американских социальных психологов — Д. Кэмпбелла, сказанные им еще в 1969 г. «Соединенные Штаты и другие современные нации,— писал он,— должны быть готовы к экспериментальному подходу, к социальным реформам, подходу, в котором мы испытываем новые программы, разработанные для излечивания конкретных социальных проблем» [110, с. 409]. В этих словах нашел отражение важный процесс переориентации, происходящий в западной психологии. Если до недавних пор эксперимент в психологической науке проводился в основном в стенах научной лаборатории, то теперь ее лабораторией становится само общество.
В 1978 г. вопрос о необходимости использования психологии во всех сферах жизни общества был поставлен еще более масштабно и конкретно. Один из руководителей АПА — Ч. Кислер, обращаясь к съезду американских психологов, сказал: «По моему мнению, психологи должны работать в консультативном аппарате каждого центра психического здоровья, в планирующих органах здравоохранения каждого штата, в научном совете при каждом губернаторе и в местных консультативных органах членов конгресса (200 психологов могут свободно использоваться в аппарате конгресса). Психологи должны занимать достаточно высокие посты в Управлении технологических оценок, в бюджетной комиссии конгресса, в аппарате советника по науке при президенте, в госдепартаменте, в министерствах транспорта, труда, энергетических ресурсов, жилищного и городского строительства...» [227, 461]. Таков сегодня уровень притязаний психологов в США на участие в жизни страны.
Несмотря на то что число психологов, открыто признающих прямую причастность психологической науки к решению острых и масштабных проблем современного общества, неуклонно растет, остается еще немало других, разделяющих позицию Дж. Миллера, сформулированную им в 1969 г. Он писал тогда: «Мы должны четко сознавать, что общество не поручало нам лечить его болезни...
32


Более того, в определении психологии нет ничего, что давало бы право нашей науке решать социальные проблемы... Как ученые мы обязаны лишь сообщать то, что мы знаем, но у нас нет никакого особого обязательства решать социальные проблемы» [276, с. 1063]. Правда Миллер признает, что психологи не только ученые, но и граждане и как таковые они должны вносить свой вклад в общественную жизнь, если имеют «что-либо практически ценное».
Важно отметить, что именно такого понимания функций психологической науки придерживаются и официальные американские власти. Но они имеют при этом в виду, что «чисто» информативная ее функция имеет совсем не нейтральную идеологическую направленность, а «права» гражданина не должны смешиваться с обязанностями ученого. Нелишне также напомнить, что, как мы видели, иногда само имя ученого может оказаться «практически ценным» для тех или иных политических и пропагандистских акций, если этот ученый высказывается в русле соответствующих идей.
Дифференцированный подход к психологу как к ученому и как к гражданину приводит к обнаружению стремления нейтрализовать его, лишить его деятельность гражданского содержания, лишить психологию такой ценностной окраски, которая невыгодна существующей системе, превратив психолога в пассивного исполнителя запросов этой системы. Психологу фактически навязывается раздвоение личности: как гражданин он в соответствии с буржуазно-демократическими нормами формально имеет право думать и делать что угодно (конечно, не забывая об отношении к нему «референтной группы» и тех, от кого он получает средства на свою научную деятельность), как ученый он обязан писать и делать то, чего от него ожидают власть предержащие.
Логику, по которой большинство западных психологов вынуждены соглашаться с такой ситуацией, откровенно объяснил английский психолог Дж. Браун. Говоря о положении промышленных психологов, выполняющих заказы частною капитала, он пишет: «Несколько абсурдно просить ученого-прикладника, нанятого в качестве промышленного психолога для решения определенной задачи, критиковать структуру общества в целом. Это не зна-> чит, что социальный фон промышленности не имеет значения..., но мы напрасно надеемся, если ожидаем услы¬
33


шать критику от тех, чей хлеб и масло зависят от выполнения ими специфических задач по повышению эффективности промышленности» [104, с. 95].
Как говорилось выше, глобальная задача науки, в частности психологической, заключается в том, чтобы помочь существующей социально-экономической системе капитализма сохранить статус-кво и, кроме того, представить «научные» доказательства ее справедливости (или обосновать объективную неизбежность ее несправедливости) и незыблемости. В этой связи целесообразно остановиться более детально на вопросе о том, как сами ученые относятся к своей роли. Здесь можно довольно четко выделить несколько различных позиций.
Одна из них заключается в открытом выборе идеологического и политического лагеря капитализма и в откровенном использовании научных средств в его интересах. Так же как и Дж. Браун, такую позицию достаточно определенно выразил, например, психолог Г. Бекер. В 1970 г. в статье с многозначительным названием «На чьей мы стороне?» он предложил теорию «иерархии доверия», оправдывавшую капиталистические принципы организации общества и обосновывавшую необходимость соблюдать в ней отношения господства и подчиненности. Он пишет: «В любой системе, состоящей из групп разного ранга, члены групп принимают как само собой разумеющееся, что высшая группа имеет право определять порядок вещей. С точки зрения хорошо социализированного представителя системы, любая версия события, сообщенная теми, кто находится на высшей ступени иерархии, должна естественно рассматриваться как наиболее достойная доверия... Если мы являемся настоящими членами группы, мы морально обязаны принимать определения реальности, навязанные вышестоящей группой, а не определения, разделяемые подчиненными... Отказываясь принимать иерархию доверия, мы выражаем неуважение, к установленному порядку в целом» [83, с. 18].
Такого рода позиция иногда смягчается соображениями об объективной невозможности что-то изменить в существующем строе, и на этом основании делается вывод, что даже предпринимать попытки каких-либо изменений нецелесообразно. Так, упоминавшийся выше Р. Бауэр считает, что научную истину нужно выводить исходя из потребностей и возможностей капиталистического общества. Он пишет; «„.Это мудрость, а да цинизм настаивать
34


на осторожности, когда к отношении социального явления предлагаются такие диагностические оценки и меры, которые оказываются за пределами возможностей системы разрешить вскрытые проблемы» [81, с. 67].
Это значит, что вопрос о том или ином явлении можно ставить как социальную проблему лишь в том случае, если ее можно разрешить, не затронув принципиальных основ системы в целом. Нелишне заметить здесь, что Р. Бауэр не просто теоретизировал, но и реализовывал свои взгляды на практике, поскольку он входил в состав группы специалистов при президенте Соединенных Штатов Америки, которая разрабатывала метод так называемых социальных индикаторов в качестве критериев для оценки положения в стране, и готовил для президента доклад о «национальных целях» США.
По отношению к ученым, занимающим позицию апологетики капитализма, очень современно звучат слова Маркса, сказанные им свыше 100 лет назад о буржуазных экономистах. «Отныне,— писал он,— дело шло уже не о том, правильна или неправильна та или другая теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой» [4, с. 13].
Другая позиция заключается в том, что ученый закрывает глаза на реальное использование его знаний и делает вид, что он служит обществу в целом, культуре вообще, абстрактному человеку и тем самым как бы исключает себя из конкретной системы общественных отношений. Это позиция пассивной конформности с существующим строем и ложной деидеологизации и деполитизации науки. Придерживаться ее в наши дни, когда идеологическая борьба распространилась на все сферы общественной жизни, становится все труднее и труднее, но тем не менее приверженцы этой позиции еще сохраняют свое влияние. Иллюстрацией могут служить взгляды социальных психологов Дж. Мак Дэвида и Г. Харари, считающих, что американская социальная психология носит «гуманистически-демократический» характер, поскольку «в фокусе ее внимания находится индивид как основная единица анализа в исследовании и понимании действия социальных феноменов» [265, с. 151]. Как мы
35


увидим ниже, эта ориентация на индивида составляет весьма важную методологическую основу для антигуманных выводов.
Многие психологи сознают и признают ту объективную функцию, которую они выполняют, однако другого пути они не видят, поскольку средства научного производства находятся не в их руках. Н. Каплан и С. Нельсон пишут по этому поводу: «Когда власти предлагают объяснить ту или иную социальную проблему... и дают при этом фонды на соответствующие исследования, психолог сразу должен определить свое отношение к собственной дисциплине, возможностям карьеры и своему социально-приемлемому поведению. При проведении исследований социальной проблемы на условиях, предложенных властями, устанавливаются отношения взаимно выгодного обмена (курс. мой.— С. Р.): исследователь за использование орудий своей профессии вознаграждается и материально и престижем (в дополнение к тому, что он остается «достойным членом своей группы»); а другая сторона обмена — власти — получает предпочитаемую ею интерпретацию фактов, сдобренную респектабельностью «научных данных»» [ИЗ, с. 206].
Еще более категорично высказывается на этот счет психолог-клиницист Б. Бейт-Халлами. «Главная функция психологов сегодня,— пишет он,— заключается в рациональном объяснении неравенства или, если выразить это в более деликатной форме, в объяснении дифференцированного распределения благ в обществе. Психологи призваны высказать суждения относительно того, кто должен .вознаграждаться. А кроме того, они вовлечены также в обсуждение более общего вопроса о том, кому должен принадлежать земной шар и почему. Способ объяснения психологами неравенства заключается в утверждении, что люди, занимающие нижние ступени социальной лестницы, обладают более низким коэффициентом интеллекта, проявляют меньшую силу Эго, имеют более слабые Супер-Эго и неспособны откладывать удовлетворение своих запросов». «Если бы только,— продолжает Бейт- Халлами,— психология была достаточно развита в США в 40-х годах прошлого века, мы бы смогли прочитать такое психологическое объяснение рабства, в котором рабы описывались бы как «неспособные откладывать удовлетворение своих запросов, как имеющие низкую переносимость фрустрации, обладающие лсихопатцческими
36


тенденциями, показывающие низкие результаты в тестах интеллекта и вообще отличающиеся низкой мотивацией, импульсивностью и склонностью к насилию». Интересное заключение сводилось бы к тому, что рабство составляет психологический синдром, передаваемый от поколения к поколению. Подтверждение этому заключению было бы найдено в наблюдении того факта, что дети, рождающиеся у рабов, имеют тенденцию тоже становиться рабами. Если вышеизложенное предположение кажется абсурдным, то достаточно вспомнить, как психологи обсуждают проблему бедности сегодня, тогда оно не покажется столь уж абсурдным»» [86, с. 125].
Вряд ли можно описать в более острой форме социальную функцию американской психологической науки и к тому же частично показать, как эта функция реализуется.
Важно, на наш взгляд, также то, что такая оценка дается не кем-то со стороны, а изнутри самой американской психологии, одним из её представителей.
Справедливости ради нужно сказать, что сообщество западных психологов включает в себя не только таких ученых, которые либо прямо выступают в качестве апологетов капиталистической системы, либо пассивно выполняют ее запросы, либо, наконец, продолжают делать вид, что наука «нейтральна» и «чиста». Критически мыслящие и прогрессивно настроенные психологи не могут не видеть проблем, которые порождает буржуазное общество, и не реагировать на них. Однако такие психологи оказываются в поистине трудном положении. Сложность заключается в том, что недостаточно лишь замечать социальные проблемы и критиковать отрицательные черты капитализма, нужно и что-то делать, чтобы приближать практическое решение назревших вопросов. А сделать что-либо реальное, кроме «битья себя в грудь и заламывания рук», как охарактеризовали позицию американских социальных психологов их коллеги- Л. Раппопорт и Дж. Крен, они не могут. Вопрос упирается в необходимость коренной перестройки общества, а не в частные решения. «Если они (психологи) заявляют, что работают над социальными проблемами,— пишут Раппопорт и Крен,— но не могут ясно продемонстрировать практическую ценность своей работы (а кто из нас это может?), то они рискуют получить кличку дешевых фокусников, которые лишь используют (курс. мой.— С. Р.)
37


трагические социальные проблемы для собственного обогащения или профессиональной карьеры» [301, с. 839].
Проблема социальной релевантности психологической науки вынудила АПА занять официальную позицию в этом вопросе. Если на упоминавшемся выше симпозиуме в 1970 г. данный вопрос ставился еще в порядке отвлеченного академического обсуждения, то нарастание с каждым последующим годом остроты проблемы требовало каких-то практических решений. «Должна ли Американская психологическая ассоциация занимать „официальную позицию“ по проблемам политики, и если да, то при каких обстоятельствах — этот вопрос был одним из наиболее болезненных в ассоциации в течение последних нескольких лет» — говорится в отчете за пять лет работы Комитета по вопросам политики и планирования АПА, представленном на конференции Ассоциации в 1976 г.
«Необходимо помнить,— продолжают авторы отчета,— что члены Ассоциации придерживаются крайне различных представлений о роли Ассоциации в решении вопросов, касающихся общественных интересов и общего социального благосостояния. Необходимо также помнить о том, что эти расхождения во взглядах порождены, по крайней мере частично, моральными и этическими соображениями. По всем этим причинам мы можем предвидеть, что в будущем мы столкнемся с серьезными конфликтами к напряженностью в этом вопросе» [64, с. 473].
В предвидении будущих конфликтов Комитет по вопросам планирования и политики разработал рекомендации американским психологам, предписывающие им определенные нормы поведения на случай их участия в решении конкретных социальных проблем. Главный смысл этих рекомендаций содержится в призывах к осторожности. Кроме того, чтобы взять в какой-то степени под свой контроль деятельность психологов, имеющую прямое отношение к-социальной действительности, руководящие органы Ассоциации учредили в январе 1977 г. специальную премию, которая будет ежегодно присуждаться психологам за «выдающийся вклад в психологию в интересах общества». Эта премия может быть присуждена за «смелое, выдающееся достижение в психологической теории или практике, которое внесет существенный вклад в решение одной из наиболее острых мировых социальных проблем», или же за «интеграцию психологической науки
38


с социальными действиями, приносящими пользу всем» [65, с. 433].
В качестве организационной формы, в которой могла бы получить выход энергия психологов, озабоченных социально-политическими делами общества, в АПА в 60-х годах было создано Общество психологических исследований социальных проблем. Однако деятельность этого Общества сводится лишь к обсуждению вопроса о том, какого рода проблемы нужно исследовать. Поэтому «многие как внутри, так и во вне этой группы психологов считают усилия Общества бесполезными, поскольку никто не может сказать, что вследствие его деятельности наступили какие-либо социальные перемены или улучшения» [301, с. 839].
Недовольство деятельностью Общества привело к возникновению в 1968 г. новой немногочисленной и маловлиятельной группы, назвавшей себя «Психологи за социальное действие». Однако члены этой группы выступали не столько как ученые, сколько как граждане, протестующие против тех или иных социальных несправедливостей. Они участвовали, например, в демонстрациях против войны во Вьетнаме, раздавали листовки, собирали пожертвования. Эффективность же их действий в исследовании проблем общества с позиций психологической науки осталась незаметной.
Оценивая положение американских психологов, оказавшихся перед лицом неразрешимых трудностей буржуазного общества, М. Брустер Смит заметил, что они «проявляют признаки адаптации к неудачам» [100, с. 463]. Иными словами, официальная американская психология адаптируется к своей неспособности что-либо изменить в реальном положении вещей. Это же официально признал в 1977 г. директор Национального научного фонда психолог Р. Аткинсон: «Совсем немного лет назад,— сказал он,— некоторые представители общественных наук утверждали, что они знают решение проблем, которые стоят перед обществом, и единственная трудность заключается в том, чтобы заставить политических деятелей проголосовать за выделение необходимых средств для реализации идей ученых. Конец 60-х и начало 70-х годов показали, что это совсем не так». Аткинсон вновь призвал психологов к осторожности, а по существу к «нейтральности» в вопросах идеологии и политики [73, 209—210].
39


Между тем сама ЛПА совсем не склонна ограничивать свою деятельность лишь вопросами науки. Наоборот, она проявляет живой интерес к конкретным политическим событиям современности и занимает по отношению к ним совсем не нейтральные, а весьма категоричные позиции. Так, например, в 1975 и 1976 гг. руководящие органы Ассоциации приняли пространные резолюции, осуждавшие критическую позицию ЮНЕСКО по отношению к агрессивной политике Израиля. Резолюции были направлены в международные и американские политические организации, а членам АПА было предложено бойкотировать сотрудничество с ЮНЕСКО. Аналогичным образом в январе 1977 г. руководство АПА сделало официальное заявление, осуждавшее резолюцию Генеральной ассамблеи Организации Объединенных Наций, предлагавшую рассматривать сионизм как одну из форм расизма и расовой дискриминации. Подчеркивая свою «бдительность и озабоченность», руководящий Совет АПА рекомендовал правлению директоров Ассоциации продолжать наблюдение за деятельностью ООН и периодически докладывать о ней Совету с соответствующими рекомендациями.
Руководящие органы АПА одобрили попытки реакционных кругов поднять на Международном психологическом конгрессе 1976 г. провокационный «вопрос» об использовании в СССР психиатрии в целях политических репрессий. Так на деле выглядит политическая «нейтральность» АПА.
Говоря о проблемах, находящихся в центре внимания АПА, следует обратить внимание на соотношение фундаментальных и прикладных исследований. Финансовая политика правительственных органов США в отношении психологической науки, а также политика распределения новых кадров указывают на то, что в последние годы прикладные исследования, всегда занимавшие большое место в американской психологии, и практическая деятельность психологов получают значительный перевес.
Сотрудница Национальной академии наук С. Кислер сообщает: «Начиная примерно с 1970 г. федеральные агентства подчеркивали необходимость делать исследования более „практичными“... Это означало стимулирование работ главным образом по контрактам, а не на основе субсидий..., т. е. направленность на конкретные, узкоцелевые исследования» [228, с. 25]. Еще более определен¬
40


но и с некоторой тревогой за судьбу фундаментальных исследований говорит директор Национального научного фонда Р. Аткинсон: «Последние годы стали свидетелями усиления внимания к прикладным исследованиям... Взгляд на цифры правительственных ассигнований на науку в течение последнего десятилетия дает ясную картину того, что прикладные исследования финансировались довольно хорошо, в то время как поддержка фундаментальных исследований сократилась. Точнее, сумма долларов..., потраченных на прикладные исследования, возросла с 1967 г. по настоящее время (начало 1977 г. — P. С.) на 2%. В течение того же периода ассигнования на фундаментальные исследования во всех сферах науки сократились примерно на 20 %, а в психологии больше чем на 35% » [73, с. 208]. К сказанному можно лишь добавить, что примерно столько же средств, сколько психологическая наука получает от правительственных органов и из различных благотворительных фондов, поступает от частного бизнеса, который, естественно, заинтересован главным образом в изучении и решении практических вопросов.
Прагматизм и практицизм американской науки иллюстрируются распределением ее кадров. Так, еще в 1967 г. Комитет по социальным и поведенческим наукам отметил, что лишь в федеральных правительственных и административных органах число психологов среди всех чиновников, имевших гуманитарное образование, превышало 22%. В системе органов власти в штатах и на местах этот процент был намного выше (за счет органов здравоохранения и образования, которые находятся в юрисдикции штатов и графсгв).
В последующие годы прием психологов на службу в органы государственной системы начал резко возрастать. Так, в докладе о распределении кадров в 1973—1974 гг. Дж. Кьюка подчеркивает: «Главное изменение на рынке труда для психологов заключалось в колоссальном росте возможностей устройства на работу в систему органов управления в штатах и на местах. Число вакансий этого рода возросло с 1972 г. более чем в два раза» [125, с. 1176].
Дальнейшее развитие тенденции к практическому (а не к академическому) использованию психологов было отмечено также на конференции АПА в 1976 г. Указывалось, в частности, что в 1975 г. лишь 43% новых докторов
41


наук в психологии пошли на работу в систему образования. 16% предпочли промышленность, 12% избрали «некоммерческие организации». «Следует ожидать,-— говорится в материалах конференции,— что в будущем ученого все больше будут понуждать использовать свои знания на практике и что границы между узкими субдисциплинами теоретической и прикладной психологии станут более проницаемыми» [65, с. 475].
«Проницаемость» границ между теорией и практикой в американской психологии всегда была довольно высокой. Это находило, в частности, выражение в том, что большинство крупных теоретиков в то или иное время направляли свои усилия на решение чисто практических задач. Так, Курт Левин в годы второй мировой войны консультировал большую группу психологов, которая была создана для разработки системы научных методов отбора кадров в Управление стратегических служб, которое впоследствии стало известно как Центральное разведывательное управление США. В этой группе были такие известные психологи-теоретики, как Э. Толман, О. Маурер, Дж. Миллер, Г. Марч, Дж. Гарднер, К. Креч, Г. Мэр- рей и многие другие. Левин принимал участие также в организации некоторых пропагандистских кампаний. Г. Мэррей, автор теста тематической апперцепции и одной из концепций личности, и после войны оставался консультантом ЦРУ. Многие теоретики психологии пропаганды, как, например, К. Холландер, также занимались практической работой в этой области.
4. 	БОРЬБА С ПОЗИТИВИЗМОМ И РОСТ ВЛИЯНИЯ МАРКСИСТСКОЙ МЕТОДОЛОГИИ
Позитивистская методология, господствовавшая в американской психологии в течение многих десятилетий и сохраняющая до сих пор прочные позиции, выполняя свою классовую функцию деидеологизации науки, стала одновременно тормозом на пути научного прогресса. Оценивая состояние психологической пауки в США, А. Р. Лурия подчеркивал, что «позитивистское обсуждение отдельных проблем, которое опирается то на психофизиологию, то на этологию, то на теорию информации, то на фрейдизм, то на обывательские представления о «взаимодействии личности с социальной средой», не дает еще никакого
42


подлинно научного синтеза отдельных наблюдений» [29, с. 176].
Аналогичным образом Ж. Пиаже, отмечая, что эмпиризм (позитивизм) внес положительный вклад в развитие науки, указывает, что он давно уже стал играть роль, которую можно охарактеризовать «как ограничивающую, ибо эмпиризм не останавливается на утверждении необходимости эксперимента во всех дисциплинах, стремящихся установить факт (психология и т. д.), с чем соглашаются все. Он предлагает особую интерпретацию опыта независимо от того, принадлежит ли последний ученому или человеческому индивиду вообще, ... редуцируя этот опыт лишь к наблюдаемым фактам вместо поиска в нем... способа активного структурирования объектов, каждый из которых имеет отношение к действиям субъекта или к его попыткам их интерпретации» [291, с. 34].
Порвав в свое время с философией, западные психологи начинают сознавать, что затянувшийся методологический кризис в буржуазной психологии может быть разрешен лишь путем возврата к философии как методологической базе конкретных наук. Результатом осознания этого факта становится распространяющееся среди психологов Запада чувство глубокого разочарования в позитивизме. «Прошло то время,— пишут А. Н. Леонтьев и А. А. Леонтьев,— когда позитивистские концепции представлялись кое-кому чуть ли не вершиной научного осмысления душевной жизни человека; все большее число психологов, особенно молодого научного поколения, обращаются к марксизму как единственной философии, дающей в руки психолога — теоретика и экспериментатора ключ к последовательно и подлинно материалистической трактовке психических процессов и явлений» [25, с. 3].
В 60-х годах в американской психологии наметилась серьезная переориентация в методологии, получившая название «нового взгляда». Представители «нового взгляда» пытаются преодолеть сковывающие рамки бихевиоризма, направив свои усилия на глубокое и разностороннее изучение когнитивных процессов.
В западноевропейской психологии давно возникло не просто прогрессивное, но марксистское направление, представленное хорошо известными в Советском Союзе работами Ж. Полицера, А. Валлона, Л. Сэва. В последние годы интерес к марксистскому подходу в психологической науке захватывает многих пспхологов Западной Европы.
43


Так, в ФРГ возникло течение «новых левых», ориентирующееся на восстановление связи психологии с методологическими принципами философской науки и в первую очередь с принципами диалектического материализма. Крупнейшим представителем «новых левых» можно назвать психолога из Западного Берлина К. Хольцкампа, подчеркивающего необходимость исследования общественно-исторических предпосылок возникновения психологических концепций и тех социальных функций, которые они выполняют. Он последовательно проводит мысль о том, что общественный человек формируется и живет в условиях конкретного общества, а это означает, что психология человека может быть научно исследована лишь с позиции общественно-исторического и классового подхода. В серии изданий, предпринятых психологическим институтом Свободного университета Западного Берлина, Хольц- камп не единственный автор, который отстаивает прогрессивные взгляды в психологической науке.
В Швеции в 1975 г. состоялась встреча сторонников «социалистической психологии» скандинавских стран, в которой приняли участие около 400 ученых. Конечно, понимание социализма и «социалистической психологии» среди участников встречи оказалось далеко не одинаковым, тем не менее такую направленность интересов большой группы психологов можно считать знаменательной.
В Англии марксистская мысль в психологии представлена известным в СССР ученым Б. Саймоном [ 332 J ; резко критически выступает против реакционных концепций в буржуазной науке о человеке Д. Льюис [241]. Аналогичные тенденции проявляются в психологической науке и других стран Запада.
В лице ученых стран социалистического лагеря, в которых психологическая наука развивается быстрыми темпами, марксистская психология приобрела новый мощный отряд своих сторонников.
Влияние марксистской психологии на развитие науки, в частности знаний о человеке и обществе, вынуждены сегодня признавать и те ученые, которые не придерживаются марксистских взглядов и критически относятся к положениям марксизма. Так, крупнейший современный психолог Ж. Пиаже пишет: «Влияние философской диалектики получило конкретное выражение в области социологии и экономики, и нельзя отрицать, что марксистская диалектика оказала в этом направлении очень большое
44


влияние» [291, с. 36]. Американский социолог, известный своими работами в области прикладной социальной психологии, Р. Лазарсфельд отмечает: «То, что стало известно, как марксистская социология, больше, чем любой другой подход в этой области, отвечает требованиям строгой модели теории» [238, с. 94]. Авторитетные представители американской психологии организации и управления Д. Катц и Р. Кан, проанализировав основные социологические и социально-психологические концепции, приходят к выводу, что «наиболее систематизированным и смелым подходом к разработке проблем социальной структуры и ее психологических аспектов является теория Маркса» [220, с. 5].
Даже те ученые, которым не хотелось бы даже упоминать имя Маркса, приходят к заключению, что игнорировать влияние марксизма в психологии становится невозможно. «Что касается Маркса,— писал в 1976 г. социальный психолог Э. Мишлер,— то его призрак не посещал ни наши книги, ни наши классные комнаты. Однако его отт сутствие нельзя больше рассматривать как признак зд(ь- ровья и силы... Есть признаки... пробуждения интереса к вопросу о релевантности Маркса к психологии. Например, сообщения, конференции и исследования психологов, называющих себя диалектическими психологами. Нам, возможно, придется вскоре сделать свой вклад в ведущиеся дебаты. Благодаря участию в них мы можем прийти к пониманию исторического, социального, политического и культурного контекста нашей работы» [278, с. 690].
С марксистских позиций к анализу социальной и идеологической роли психологической науки подходит канадский психолог А. Басс, объясняя предпосылки и функции доминирующих в обществе идей. «Соотнося идеи с социологическим базисом,— пишет он,— Маркс полагал, что главную роль здесь играла классовая структура. Доминирующими идеями в обществе становились идеи правящего класса, а доминирующие идеи — это не что иное, как духовное выражение доминирующих материальных отношений. Именно таким образом возникают идеологии, которые служат целям узаконивания существующей классовой структуры» [107, с. 989].
Свидетельством растущего интереса к марксистской психологии и ее влияния на психологическую мысль Запада является весьма заметный рост переводов работ советских психологов и умножение оригинальных трудов
45


западных авторов, посвященных советской психологической науке. За рубежом издаются и переиздаются книги таких русских и советских ученых, как И. М. Сеченов, И. П. Павлов, В. П. Бехтерев, Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн, А. Р. Лурия, К. К. Платонов, П. Я. Гальперин, А. В. Петровский, и многих других авторов. В 1974 г. в Швейцарии вышла монография Т. Куссмана «Советская психология» [232]. Этот же автор, выступая в качестве составителя, подготовил и издал два сборника (в одном случае совместно с X. Келлин- гом) работ советских психологов [94]. Аналогичный сборник подготовили в 1972 г. Дж. Брозек и Д. Слобин, который был издан в США [296]. В 1973 г. также в США издана монография Л. Рахмани «Советская психология: философские, теоретические и экспериментальные проблемы» [298], а в 1975 г. в Лондоне — книга Дж. Мак- лейша «Советская психология: история, теория, содержание» [269]. Одной из последних работ в этой серии является фундаментальное исследование итальянского психолога А. Коста «Советская психология», опубликованное во Франции в 1977 г. [123].
Конечно, авторы указанных и других работ по советской психологии выражают разное к ней отношение; Однако главное заключается в том, что все они подчеркивают серьезность и глубину советских исследований и их марксистско-ленинскую методологию. Так, в предисловии к книге А. Коста крупнейший французский психолог И. Фресс пишет, что история советской психологии есть в большой степени история ее попыток раскрыть значение диалектического материализма для психологической теории и практики. Правда, Фресс считает, что советским ученым не удалось создать «социалистическую» психологию, отличающуюся от психологии буржуазной, однако с этим утверждением нельзя согласиться. Главное, чего достигла советская психология и чем она отличается от буржуазной науки, заключается в разработке методологии, опирающейся на принципы марксистско-ленинского учения о диалектическом и историческом материализме.
Необходимо сделать некоторые замечания по поводу издаваемых на Западе трудов о советской психологии, носящие научно-организационный характер. Эти замечания нередко высказываются не только советскими учеными, но и западными. Первое заключается в том, что в связхт с принципиальными различиями в методологии советская
46


и буржуазная психологическая наука пользуются различным понятийным аппаратом. Ряд понятий, принятых в советской психологии (например, отрая^ения, деятельности, оОщения), оказываются трудными для понимания западных психологов без профессионально-компетентного разъяснения. Второе замечание, тесно связанное с первым, заключается в том, что работы советских психологов, как правило, переводятся на Западе людьми, не обладающими психологическими знаниями. А это значит, что при переводе часто допускаются искажения смысла, что тоже не способствует правильному пониманию наших психологических концепций.
С учетом роста авторитета советской психологии за рубежом и в интересах борьбы за марксистские принципы в психологической науке необходимо, чтобы наши психологи принимали участие в издании за границей советских трудов и, кроме того, писали специально для западных журналов и издательств.
5. 	ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ САМООПРЕДЕЛЕНИЕ В ПСИХОЛОГИИ
Разочарование в позитивизме выводит на путь плодотворных поисков далеко не всех западных ученых. В 1974 г. в США были опубликованы материалы симпозиума, посвященного методологическим проблемам психологической науки. Мнения, высказанные на симпозиуме, отражают растерянность тех западных ученых, которые, сознавая методологическую беспомощность позитивизма, не могут найти ему адекватной замены. В результате некоторые участники обсуждения заняли позицию нигилизма по отношению к психологической науке. Философ С. Кох пошел, например, прямо по стопам О. Конта и предложил «ликвидировать» психологию, разделив ее между биологией и лингвистикой. На аналогичной позиции оказался и другой философ — Д. Дэвидсон, утверждающий, что для объяснения связей между психологическими процессами и реальными действиями человека невозможно найти какие- либо определенные законы. А. Сломан при обсуждении проблемы детерминизма предложил лишь новый вариант физикалистского редукционизма [105].
В задачи данной книги не входит глубокий анализ методологического кризиса в буржуазной психологии и попыток его преодоления. Однако краткая оценка сложив¬
47


шейся ситуации необходима, поскольку отношение к методологическим проблемам науки неразрывно связано с отношением к ее идеологической функции. На этом следует остановиться несколько подробней.
Дело в том, что обострение идеологической конфронтации в современном мире и быстро возрастающая роль психологической науки в общественной жизни проявляют, как на фотопленке, не слишком заметный до недавних пор идеологический и политический потенциал психологии. В связи с этим для всех психологов, которые не склонны закрывать глаза на реальность, встал вопрос, сформулированный Г. Бекером: «На чьей мы стороне?». Разные ответы дают на этот вопрос ученые. Мы это частично видели при обсуждении вопроса о том, как западные психологи понимают социальную релевантность своей науки. Главное, однако, заключается в том, что постановка этого вопроса положила начало процессу, который можно назвать идеологическим самоопределением психологов.
О связи социальных наук с общественным бытием и определенными ценностными системами некоторые буржуазные ученые говорили и раньше. Среди них можно назвать основоположников буржуазной социологии и в известной степени социальной психологии М. Вебера и Э. Дюркгейма, таких крупных представителей социологической и психологической мысли, как Дж. Мид, К. Ман- хэйм, Г. Олпорт и др. Но одно дело — видеть и признавать связи между общественно-историческими условиями бытия, идеологией и наукой и другое — как эти связи понимать и интерпретировать.
Макс Вебер, например, будучи сам человеком определенных классовых убеждений, утверждал, что «отношение морального безразличия не имеет ничего общего с научной «объективностью» [365, с. 60]. В то же время искаженное понимание взаимодействия общественно-историче- рких факторов привело его в конечном итоге к неправильной интерпретации механизмов детерминации; сознания, в частности сознания ученого. Исследуя, например, проблему взаимосвязей между капитализмом и протестантской этикой, Вебер приходит к заключению, что протестантская этика не в меньшей, если не в большей степени, чем экономические факторы соответствующего исторического периода, способствовала становлению капитализма. Он полагал, что, хотя класс буржуазии и механизмы
46


капиталистического производства сложились еще в недрах феодального общества, лишь протестантизм вооружил этот класс способностью и энергией, которые позволили ему занять господствующее положение. По его мнению, капитализм стал возможен потому, что протестантская религия воспитывала такие качества, как расчетливость, воздержание от мирских благ, аскетизм, бережливость, стремление к накоплению, прилежание, трудолюбие и т. д. Таким образом, для Вебера не система производственных отношений и соответствующее ей классовое расслоение общества порождают определенные этические ценности, а, наоборот, этические ценности способствуют возникновению капиталистических производственных отношений. При таком подходе принцип общественно-исторического детерминизма оказывается извращенным.
Дюркгейм, как и Вебер, признавая социальную детерминированность сознания, пошел по пути психологизации общественных связей, опираясь то на абстрактную «мораль общества», то на решающее воздействие на сознание индивида профессиональных групп, образовавшихся на основе разделения труда. В результате классовый и деятельностный характер детерминации сознания ученого оказывался замаскированным [31].
Не менее противоречиво представление о роли науки и ученого у Дж. Мида. В своей концепции «множественного я» и его полной социальной обусловленности Мид на первый взгляд преодолевает ограниченность представлений Дюркгейма, делавшего акцент на решающем влиянии групп или «коллективов». «Единство и структура полного Я,— пишет Мид,— отражает единство и структуру социального процесса в целом. Каждое из элементарных Я, из которых состоит полное Я, отражает единство и структуру лишь одного из многих аспектов этого социального процесса... Другими словами, различные элементарные Я, которые составляют или организованы в полное Я, представляют собой различные аспекты структуры этого полного Я, отражая различные аспекты социального процесса в целом. Структура полного Я есть, таким образом, отражение целостного социального процесса» [270, с. 208].
Казалось бы, что такое понимание личности должно привести Мида к адекватному объяснению того, как формируются позиции ученого и как они влияют на его социальную функцию. Однако этого не произошло. Выдвинув на первый план идею о полной социальной детерми-
49


нировашюети личности, он не распространил этот подход на анализ социальных явлений, оставшись, как и его предшественники, на позициях психологического редукционизма. Он считал, что наука образует наиболее совершенный инструмент для разумного контроля над физической и социальной средой, в которой живет человек.
Но понимание «социальной среды» приобрело у него внеклассовый, несколько абстрактный характер, и поэтому деятельность ученого, по Миду, движется стремлением разрешить «двусмысленности» и неопределенности, с которыми от встречается в мире. Потеря Мидом социальной остроты, свойственной ему в концепции личности, при анализе механизмов общественной жизни может быть объяснена тем, что по своим политическим взглядам он был убежденным сторонником капиталистической системы и, как многие его коллеги по науке в прошлом и настоящем, стремился доказать возможность внесения в эту систему некоторых смягчающих коррективов с помощью науки.
Определенный интерес представляют взгляды К. Ман- хэйма, изложенные им в 1929 г. Он весьма остро ставил вопрос об идеологической детерминированности общественного и научного знания, однако его классовый аспект оказывался затушеванным, поскольку Манхэйм рассматривал такую детерминированность науки лишь в качестве следствия, а не предпосылки политической борьбы и соответственно предлагал расплывчатую схему соотнесения взглядов индивида с ориентациями социальных групп, существующих в обществе.
Вопрос об идеологической стороне психологической науки в настоящее время стоит более остро, чем раньше. Психология «прибыла на Финляндский вокзал» не только в смысле обретения ею самостоятельности и методологической определенности (как это понимает С. Сарасон), но и в смысле признания того факта, что она служит интересам определенной идеологии. Буржуазные психологи начинают сознавать, что идеологическая «стерилизация» науки, теории о «конце идеологии» служат интересам лишь самых консервативных сил общества. Эти теории призваны показать вопреки фактам, что члены общества живут в полном согласии, что проблем социально-идеологического плана для них якобы не существует, а если они есть, то это лишь проблемы чисто «технические» [323].
Тем не менее, как пишет канадский психолог А. Басс,
50


значительное число профессиональных психологов озабочено теперь «вопросами о том, к чему и как мы пришли, и куда пойдем дальше... Я пытаюсь выделить и подчеркнуть то,-— продолжает он,— что, по моему мнению, составляет истоки нового важного направления внутри психологии — направления, которому я даю название социологии психологических знаний» [107, с. 988]. Под социологией психологических знаний Басс понимает по существу исследование общественно-исторических факторов, которые обусловили возникновение и направление развития различных школ и теорий в психологической науке. При этом, как он отмечает, «идеология была важным понятием, связанным с социологией знаний... Поэтому исходной целью социологии психологических знаний должно быть понимание роли политики, идеологии, ценностей, экономических систем и шире — общества и определяющих его структур — в рождении, развитии и смерти классических психологических теорий, парадигм, моделей, подходов, которые оказывали и продолжают оказывать влияние (на пазвитие психологической мысли.С. Р.)» [107, с. 989— 991]. Исходя из этого Басс считает необходимым подвергнуть «всю историю психологии и основные современные идеи» анализу с целью выявления лежащих в их основе «социальных, политических и экономических факторов».
Басс неодинок в своем стремлении связать психологические теории с конкретными общественно-историческими, идеологическими и политическими предпосылками. Аналогичные мысли высказывают и многие другие психологи, а некоторые из них предприняли попытки проанализировать отдельные направления в психологии в плоскости выявления их связей с социальными, экономическими и идеологическими факторами. Так, социальный психолог К. Гергеп выступил в 1973 г. со статьей, вызвавшей жаркие споры, в которой подверг острой критике позитивистскую методологию. Отг утверждал наличие прямой связи социально-психологических теорий с социальными условиями и нормами идеологии и культуры. Более того, он предложил рассматривать социальную психологию в качестве одного из методов исторического исследования.
Критикуя Конта и его последователей, Ф. Сэмелъсон заметил в 1974 г.: «Отказ от метафизики не гарантирует неметафизической позиции ученого; провозглашение конца идеологии может быть само по себе идеологическим маневром» [321, с. 228]. Т. Вэллэнс, говоря о связях об-
öl


ществеиных наук с социальной политикой, подчеркивал, что «наука оказывается все глубже включенной в ценно^- стные системы и особенно явно она связана с теми ценностями, к которым имеет непосредственное отношение продукт научного процесса...» [358, с. 107]. В статье под названием «Должна ли наука служить политической власти?» известный специалист в области социологии и психологии пропаганды Г. Лассуэл утверждает: «То, что политическая власть испытывает влияние знаний, а знание находится под влиянием политической власти, не является откровением» [237, с. 117].
В 1972 г. К. Ригель опубликовал статью под названием «Влияние экономических и политических идеологий на развитие возрастной психологии». Статья заканчивается словами: «Наша наука, как и наши дети, развивается не в социокультурном вакууме. Наивно, необоснованно и безответственно связывать наши усилия с понятием абстрактной истины, которая традиционно трактовалась как нечто «богом» или «природой» данное либо выступала под видом «научных фактов». Истина и знания являются результатом предпринятых действий и предопределяют новые действия. И те и другие действия детерминируются экономическими и политическими идеологиями общества, в коГором мы живем» [306, с. 140].
Можно было бы продолжать цитирование выдержек из западных психологических изданий, свидетельствующих о начале широкого процесса осознания идеологической и политической релевантности психологии. Однако в этом нет необходимости, тем более что весь последующий материал книги посвящен конкретному анализу этой проблемы, и мы еще не раз будем ссылаться на высказывания западных психологов. Важно только подчеркнуть, что большинство выступлений по этому вопросу относится к периоду 70-х годов. Думается, что приведенный факт дает основание считать эти годы началом периода идеологического самоопределения в буржуазной психологической науке.
Примечательно также и то, что в оценке социальной роли психолога зазвучали новые, более «радикальные» нотки. Если на симпозиуме в 1970 г. преобладало мнение о том, что психолог должен действовать в рамках существующей общественной системы и по существу поддерживать и укреплять ее, то позже стали чаще высказываться несколько другие взгляды. Влиятельный американский
52


психолог К. Кларк в книге «Пафос власти», вышедшей в 1974 г., недвусмысленно заметил, что «об интеллектуалах» в США чаще говорят в недоброжелательных и унизительных выражениях по той причине, что они слишком часто оказываются «купленными» истэблишментом и играют роль «апологетов» существующего порядка. По мнению Кларка, «интеллектуалы» должны выступать прежде всего в роли «критиков» [120].
Нельзя считать, что процесс идеологического самоопределения, начавшийся в буржуазной психологии, проходит без сопротивления. Фактически любое выступление, так или иначе затрагивающее проблему многообразных связей психологии с социальной действительностью и ее идеологической сферой, вызывает резкие возражения со стороны некоторых психологов. Примечателен и не случаен тот факт, что в роли критиков нового отношения к науке выступают нередко именно те ученые, собственные концепции которых имеют четко выраженную щ как правило, реакционную идейно-политическую направленность.
К их числу относится английский психолог Г. Айзенк. Он весьма раздраженно отреагировал на цитировавшуюся выше статью А. Басса «Зарождающаяся область социологии психологических знаний», опубликованную в журнале «Америкэн сайколоджист» в 1976 г. Айзенк назвал высказывания Басса «диким потоком идей», обвинив его в необоснованности и недоказанности заключения о социально-исторической природе научных школ и теорий. Не имея серьезных доводов для своей критики, Айзенк прибег к грубой фальсификации научно-исторических фактов. Пытаясь опровергнуть тезис о связи бихевиористских идей с социальной атмосферой в США в начале нашего века, он утверждал, например, что бихевиоризм возник совсем в других условиях, а именно в России в конце XIX в. и нашел свое выражение уже в работах И. М. Сеченова, а в начале XX в. получил дальнейшее развитие в учении И. П. Павлова.
Вряд ли следует доказывать, что разработка научной теории условных рефлексов не имеет ничего общего с бихевиористскими принципами. Это признают, как будет показано ниже, и сами зарубежные исследователи. Опи справедливо указывают, что духовным отцом бихевиоризма следует считать не И. П. Павлова и тем более не И. М. Сеченова, а Э. Л. Торндайка.
Видимо, опасаясь, что подход к науке с ! позиций ее
53


общественно-исторической обусловленности может приблизить западных ученых к марксистской методологии, Айзенк без всяких объяснений переходит от истории психологии к критике марксизма, силясь доказать, что предвидения Маркса, основанные на его теории, не оправдались, а потому, следовательно, и нечего говорить о «социологии знаний», надо лишь собирать факты. Стремление Айзенка опровергнуть очевидные для всякого трезво мыслящего ученого научные и исторические факты свидетельствует либо о его полной неосведомленности в вопросах марксистской теории, либо о его крайней враждебности к ней, а скорее всего о том и другом [148, с. 1010].
Между тем в широких научных кругах Запада хорошо известно, что концепция самого Айзенка о врожденных расовых и социальных различиях в интеллектуальных способностях людей является одним из ответов на запросы реакционной идеологии расовой и классовой дискриминации. В Англии его взгляды были использованы властями для теоретического обоснования политики в области школьного обучения, ставившей перед детьми из низших слоев общества труднопреодолимые барьеры па пути к высшему образованию. А его теория «аверсивной терапии» («терапии отвращения»), по словам известного американского психолога Н. Хомского, была использована некоторыми представителями Пентагона для «научного» оправдания политики массового террора против мирного населения во время войны во Вьетнаме.
С не менее воинствующих позитивистских позиций выступил в октябре 1975 г. на страницах журнала «Америкой сайколоджист» психолог М. Халаш. Поводом для его возмущения послужила большая статья Р. Б. Цунига, опубликованная в том же журнале под названием «Экспериментирующее общество и радикальная социальная реформа». Автор исследовал в ней вопрос о социальной роли представителей общественных наук, в том числе психологов, в период пребывания у власти в Чили правительства Сальвадоре Альенде. Он убедительно показал на примере борьбы демократических сил против реакции и той позиции, которая была занята чилийскими психологами, что «наука неизбежно имеет идеологическое измерение» и что «арсенал психологов, имевшийся в нашем распоряжении... не был политически нейтральным и достаточно демократичным в своих имплицитных выводах...» [382, с. 114].
54


Это привело к тому, что позитивистски ориентированные ученые сыграли в Чили «печальную роль», не поняв смысла политических событий в стране и поддержав по существу антинародные силы. Основная мысль Цунига сводится к тому, что ученый должен сознавать «подчиненный характер научных парадигм более широким референтным координатам, в том числе философским и политическим» [382, с. 114]. Только при этом условии он сможет четко определить свои гражданские позиции и использовать свои знания в интересах демократического общества. «Не нужно идеологических опекунов»,— резко возразил бихевиорист М. Халаш. «Мы настаиваем,— пишет он,— что правильно организованные исследования способны выделить принципы, управляющие поведением, валидность которых не зависит ни от смены правительств, нп от того, изучается поведение на тротуарах Нью-Йорка или в прериях Боливии... Это реальность не является изобретением буржуазии. Это биологический факт. Для нас, психологов, этот факт должен быть центральным» [182, с. 1010]. Далее следует самый «убийственный» аргумент, разоблачающий «политическую беспристрастность» самого Халаша. «В конце концов,— с ехидством пишет он,— разве мы не слышим о том, что «великое отечество социализма» (кав. Халаша.—С. Р.) обеспокоено преступностью несовершеннолетних примерно так же, как и мы» [182, с. 1010].
Странно, конечно, что ученый может пользоваться такой, мягко выражаясь, необычной логикой. Начав с давно избитой редукции человека к биологическому организму, доказав, что буржуазия «не изобрела реальности индивида», в чем ее никто и не обвинял, Халаш вдруг ни с того, ни с сего обращается к проблеме преступности в СССР. Кстати, если бы он поинтересовался статистическими данными, то узнал бы, что «отечество социализма» «обеспокоено» преступностью совсем не «так же», как США, хотя бы потому, что масштабы и характер преступности в США и СССР несопоставимы. Главное в данном случае не в этом, а в том, что и в выступлении Айзенка, и в выступлении Халаша проявляются две особенности: первая — неспособность подобрать действительно серьезные аргументы, чтобы подпереть шатающееся здание позитивизма; и вторая — при всей категоричности их позитивистских взглядов ясно вырисовываются их собственные идеологические и политические симпатии и антипатии.
55


в. МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ТЕОРИИ ЛИЧНОСТИ В СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЯХ
«Теория личности, важная до крайней степени, существует, согласно мнению специалистов, не только на почве и в пределах психологии, она имеет универсальное значение для настоящего и будущего людей» [43, с. 38]. В этих словах французского психолога-марксиста Л. Сэва выражена очень важная мысль об исключительном значении теории личности не только для психологической науки, но и для всей общественной практики. Объяснение такой огромной значимости теории личности можно найти в знаменитых словах Маркса о сущности личности как о совокупности общественных отношений. Эти слова были не раз предметом дискуссий среди психологов, поскольку их нередко пытались трактовать буквально как развернутое определение личности. Сторонники такого подхода, очевидно, не учитывали, что приведенные слова взяты из тезисов и, следовательно, представляют конспективное, свернутое изложение мысли, которое нуждается в определенной расшифровке.
Марксистская теория общества и общественных отношений позволяет, на наш взгляд, понимать слова Маркса прежде всего в том смысле, что личность является, с одной стороны, продуктом общественных отношений, а с другой —г выступает как деятельный их носитель и участник. Отсюда становится ясным, почему теория личности приобретает такое важное значение: она не просто объясняет природу человека, его свойства как личности, она неизбежно вторгается в область общественных отношений и тем самым приобретает идеологическое звучание. От того, как понимается личность, зависит осмысление содержания общественных отношений, места и роли в них человека и в конечном итоге принципов существующего или желаемого общественного устройства. По нашему мнению, не случайным является тот факт, что многие мыслители, начиная с Аристотеля и Платона и включая Гоббса, Локка, Спинозу, Спенсера и других, при разработке представлений о человеке связывали с ними свои воззрения государственно-правового и политического характера.
Таким образом, теория личности действительно оказывается не только в «пределах психологии», но и в ме-
56


токологическом арсенале обществоведения. Внутри самой психологической науки теория личности вправе рассматриваться как методологическая основа для многих и прежде всего социально-психологических концепций. С этой точки зрения нам представляется правильной мысль Е. В. Шороховой о том, что личность следует считать «центром, исходя из которого только и можно решать все проблемы психологии» [52, с. 30].
Признание социальной обусловленности личности, а следовательно, и большой общественной значимости концепций личности находит свое выражение й в западной психологии. «Широко распространено убеждение в том,— пишет американский психолог Э. Холландер,— что отличительные характеристики личности неразрывно связаны с обществом, в котором она живет» [193, с. 388]. К. Холл и Г. Линдзей допускают, что «именно теоретики личности и только они» занимались проблемами, составляющими ядро психологической науки. Подчеркивая социальную функциональность теорий личности, поскольку они посвящены «проблемам решающей важности для выживания индивида», Холл и Линдзей отмечают также, что «одной из наиболее отличительных черт теории личности является выполнение ею роли интегративной теории» [185, с. 4—6].
Особая роль теории личности как внутри психологии, так и за ее пределами заставляет уделить особое внимание вопросу о том, каким образом реализуется ее функция в формировании идеологических позиций психологической науки и их материализации в общественной практике. В качестве одной из важных особенностей эволюции знаний о человеке, наложившей на них свою печать, следует считать двойственный характер происхождения этих знаний.
С одной стороны, представления о человеке как личности формировались в рамках и в представлениях философской науки, с другой — медики и физиологи, не ограничиваясь постижением тайн человеческого организма, предлагали свое понимание его «души». Этот дуализм в теории личности заложил начало для двух разных методологических подходов — идеалистического и материалистического. Первый долгое время преобладал в философии, второй находил опору в естественных науках. Борьба между ними закончилась победой материализма, однако это не означает, что идеалистические представления на
57


сегодня полностью изжиты из теории личности. Как мы покажем, они еще встречаются в некоторых буржуазных концепциях в причудливых эклектических сочетаниях с материалистическими идеями.
Важно также отметить, что и материалистичность многих концепций личности далеко не всегда носит строго научный характер, поскольку слишком часто она приобретает вульгаризированную форму и оторвана от диалектического метода. Раньше, например, во времена Декарта, эти особенности материалистического подхода являлись неизбежным следствием, отражением состояния знаний естественных наук о человеке. В наше время это — свидетельство неспособности или нежелания буржуазной науки о личности воспользоваться методологическими принципами диалектического и исторического материализма. При этом извращение материалистических идей играет не только методологическую, но и идеологическую роль.
Независимо от различия теоретических окрасок в в основе буржуазных концепций личности лежит по существу один общий методологический принцип — принцип редукционизма. Говоря об этом принципе, необходимо внести ясность в вопрос о том, что следует под ним понимать. Дело в том, что иногда это понятие приобретает для разных ученых совершенно различный смысл. Для одних это лишь «метод изучения явлений через анализ их составных частей» [166, с. 416]. Это методический редукционизм. Использование такого метода при исследовании конкретных явлений вполне оправдано, так как путем исследования частей приобретается знание о целом.
Совсем другое содержание вкладывается в понятие редукционизма, когда он рассматривается как методологический принцип, как принцип построения научных концепций. В этом случае редукционизм выражается либо в формальном перенесении понятийного аппарата из одной науки в другую, либо в сведении явлений более высокого, уровня к нижележащему. Таков физикалистский редукционизм, например, гештальтпсихологии, пытавшейся подвести психические явления под концептуальную систему физики, таковы биологизаторские фрейдистские концепции, сводящие проявления личности к инстинктивным влечениям организма, таковы же механистические представления бихевиоризма, в которых высшие психи¬
58


ческие функции низведены до уровня внешних поведенческих актов. Редукционизм находит также выражение в однозначном, однолинейном понимании сложных взаимозависимостей действительности и психики человека.
Идейно-теоретическую основу редукционизма в буржуазной психологии составляет философия позитивизма. Борясь со спекулятивной философией, О. Конт в свое время вообще «отменил» психологию, так как мир субъективных явлений, по его мысли, не может быть предметом науки. Позитивным знанием в изучении человека признавались лишь объективно наблюдаемые факты, исследование которых должно якобы проводиться с позиций биологии и физиологии. От этого положения легко прослеживаются нити, ведущине к основным направлениям в современной буржуазной психологии.
Биологизация психической природы человека с давних пор сочетается с вульгарной психологизацией социальных феноменов. Выступив против психологии как науки, Конт одновременно предложил идеалистический и психо^ логизаторскин тезис об «общности мнений» как основе любого общества и о стилях мышления как детерминантах общественно-исторических перемен. Это положение, а также концепции о «взаимной зависимости» и «добровольной кооперации» Г. Спенсера и «духе расы» Г. Ле- бона стали историческими предшественниками концепций «коллективного бессознательного» 3. Фрейда и К. Юнга, «социального характера» Э. Фромма, «национального характера» культурологической школы и т. д.
Г. Олпорт справедливо заметил, что в современной западной психологии старые, избитые идеи частенько выдаются за новые под другими названиями. Современный позитивизм учитывает достижения научно-технического прогресса и пытается приспосабливаться к нему. Приемы искажения научной истины совершенствуются и приобретают более сложный характер, но при этом новые названия скрывают лишь старую сущность. Так, прежний физикализм уступает место физикализму «компьютерному». Как в свое время в представлении некоторых физиков «исчезла материя», так сегодня в концепциях отдельных психологов «исчезает» личность.
Ортодоксальный фрейдизм объединяется с культурной антропологией или, того больше, пытается подстроиться под марксизм, лишь видоизменяя при этом свою биологи- заторскую основу. Бихевиористские концепции впитывают
59


в себя некоторые положения когнитивной психологии, но в то же время никак не могут отказаться от основополагающей формулы стимул—реакция. Старомодный социал-дарвинизм с помощью усилий отологической школы в западной психологии приобрел приставку «нео». Так, обветшалые методологические принципы облекаются в новые концептуальные одежды.
Основной гносеологический тезис позитивизма, отвергающий истинное научное познание, поднимающий на Щит узкоутилитарный, прагматический подход к науке, отрывающий науку от философии науки, позволяет буржуазной психологии игнорировать общественно-историческую природу как человеческой личности, так и социальных явлений и под прикрытием сайентизма пропагандировать буржуазные идеи, выдавая их за общечеловеческие. Отсюда живучесть и высокая адаптивность позитивистских принципов, вступающих в противоречие с логикой развития науки, может быть объяснена лишь их общественно-исторической обусловленностью, а точнее говоря, их. прагматической полезностью для определенной исторической формации, а именно капиталистической. В этих методологических принципах психологической науки капиталистическая система находит обоснование и оправдание своему существованию. Буржуазная идеология черпает в психологической науке, и прежде всего в теориях личности, научный материал для социально- политических теорий и одновременно заботится об укреплении источников этих теорий.
Поскольку в концепциях личности так или иначе затрагивались проблемы, жизненно важные как для понимания сущности человека и его развития, так и для общества в целом, их связь с конкретным историческим периодом и их функция носителей классовых идеологических представлений проявлялись более ярко, чем в других областях психологической науки. При этом, чем ниже был уровень политического сознания порабощенных классов, тем откровеннее высказывались и пропагандировались идеи классов господствующих.
Иллюстрацией к этому утверждению может послужить социал-дарвинизм, который, как известно, опираясь на свое представление о человеке, выдвигал определенную концепцию общественного устройства, отвечавшую запросам развития капиталистических отношений того периода.
Середина XIX в. характеризовалась процессом уско¬
60


ренного накопления капитала и быстрым ростом капиталистического производства. Это был высший этап периода классического капитализма, о котором Маркс сказал: «Ой производит такое впечатление, как будто он нашел суму фортуны» [4, с. 654]. В социальном плане этот этап отличался наиболее циничной, открытой эксплуатацией трудящихся и крайней сомоуверенностью правящих классов, лаконично выраженной в словах железнодорожного магната того периода В. К. Вандербильда, сказавшего: «К черту общественность!» [24, с. 254].
Тем не менее разительные контрасты между богатством высших классов и бедственным положением трудящихся нуждались в каком-то рациональном или квазирациональ- ном оправдании. «Такое оправдание, не включающее в себя ни объяснений, ни извинений, было найдено английским философом Гербертом Спенсером и его американскими учениками... в виде извращенной теории социального дарвинизма» [24, с. 255]. Эта теория, несмотря на свое название, появилась на свет на 9 лет раньше (в 1850 г.) опубликования знаменитого труда Ч. Дарвина «Происхождение видов», и фраза «выживание наиболее приспособленных» была впервые произнесена Спенсером. Но если Дарвин опирался в своих выводах на глубокое изучение эволюции животного мира и довольно осторожно относился к распространению их на человека, то сторонники социал-дарвинизма возвели закон биологического приспособления и борьбы за существование в социальный закон, освободив тем самым буржуазное общество от ответственности за судьбы людей и от необходимости менять что-либо в общественном строе. При этом основные законы капиталистических отношений нашли точные аналоги в постулатах социал-дарвинизма.
Так, принцип индивидуализма был воплощен в идее Спенсера о тенденции человека к «индивидуации»; неприкосновенный для капитализма тезис о «свободном предпринимательстве» на языке социал-дарвинистов был выражен в положении о «священности личных притязаний»; закон свободной конкуренции превратился в закон борьбы за существование и выживания сильнейших [343].
Психологические и социально-психологические идеи социал-дарвинизма тесно увязывались с вопросами общественного и государственного устройства, а также с проблемами международных отношений. Биологизация со¬
61


циальной природы человека сочеталась с психологизацией политических институтов. Так, в своем толковании социал-дарвинизма с позиций психологии Г. Лебон полагал, что тип государственного устройства зависит не от экономических и исторических условий, а от «души народа». Латинские народы, по его представлениям, честолюбивы, завистливы, не нуждаются в свободе и поэтому «любят сильное государство». А англосаксы стремятся к тому, чтобы «роль государства низвести до минимума, а роль каждого гражданина возвысить до максимума» [23, с. 152]. Буржуазная демократия, как считал Лебон, тем и хороша, что благоприятствует естественному неравенству и обеспечивает свободу конкуренции.
Вопрос международных отношений решался у него предельно просто. «Никакой народ,—писал он,—не должен в настоящее время забывать, что границы его прав точно определены силами, имеющимися у него для их защиты... Всякие рассуждения о праве и справедливости тут совершенно ни при чем... Быть победителем или побежденным, охотником или добычею — таков всегда был закон» [23, с. 384—385]. Если вспомнить, что теория Ле- бона была выдвинута в период перехода капитализма в империалистическую стадию развития, когда был закончен раздел и готовился насильственный передел мира между крупнейшими державами, а любые выступления против существовавших порядков я^естоко подавлялись, то становится ясной прямая связь этой теории с империалистической идеологией того периода.
Однако соотношение классовых сил с ростом пролетариата и повышением его политической сознательности стало довольно быстро изменяться не в пользу буржуазии. Идеологическая откровенность не только начала выходить из моды, но и становилась опасной. Время требовало более гибкого и более «научного» оправдания системы экономических, общественных и политических норм капитализма. На смену слишком грубой и прямолинейной социал-дарвинистской теории пришли новые концепции, возникшие уже в рамках самостоятельной психологической науки. Некоторые из них, например фрейдизм и неофрейдизм, до сих пор играют важную роль в буржуазной науке.
62


Глава 2.
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ В ПСИХОАНАЛИЗЕ
1. 	ПРЕДПОСЫЛКИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ФРЕИДИЗМА И ЕГО СОЦИАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ
Несмотря на то что в строгом (и первоначальном) смысле слова психоанализ означает лишь клинический метод диагностики и объяснения невротических состояний, в течение многих лет в это понятие вкладывается более глубокое и притом не всегда одинаковое содержание. Поэтому необходимо внести ясность в вопрос о том, что может подразумеваться под этим названием и как его понимаем мы.
В своем развитии психоанализ прошел несколько этапов, и при этом на каждом следующем этапе его содержание дополнялось новым, в результате чего изменялась его роль в психологии и в самом обществе Запада. По отношению к содержанию и функциям психоанализ можно рассматривать как: 1) метод психотерапевтической практики; 2) концепцию личности, составляющую методологическую основу для фрейдистской метапсихологии; 3) психологическую метатеорию, претендующую на объяснение законов психической жизни; 4) теорию общественно-исторического развития и обществоведения, предлагающую свою интерпретацию социальных, идеологических и политических институтов общества и закономерностей его жизни и эволюции.
Оценивая итоги своей работы в книге «Моя жизнь и психоанализ», опубликованной в Германии в 1925 г., Фрейд писал: «Первоначально он (психоанализ.— С. Р.) означал определенный терапевтический метод; теперь он стал также названием науки, науки о психическом бессознательном. Эта наука редко может дать самостоятельно полное решение какой-то проблемы, но она призвана внести значительный вклад в содержание самых разнообразных наук. Область, в которой применим психоанализ, по существу имеет те же измерения, что и область психологии...» [161, с. 87].
63


Фрейд не только четко сформулировал здесь идею о совпадении границ психоанализа и психологии в целом, но и недвусмысленно подчеркивает значение своего учения для «самых разнообразных наук». Речь идет по существу о методологической функции психоанализа в общественных науках. Эти претензии Фрейда проявились уже в работе «Тотем и табу» (1913—1914), в которой он на основе антропологии попытался с помощью своего метода дать социально-исторический анализ явлений идеологического и политического характера.
Именно в таком ключе Фрейд оценивает смысл своей работы. «В четырех статьях о тотеме и табу,— пишет оп,— я сделал попытку разработать с помощью психоанализа проблему психологии народов, которая вела непосредственно к происхождению важнейших культурных установлений, государственных порядков, нравственности, религии...» [47, с. 45]. Как метод исследования истории и общества психоанализ получил наибольшее развитие в одной из последних работ Фрейда — «Цивилизация и ее болезни» (1930). Реальная роль психоанализа в современной науке и общественном сознании Запада позволяет считать, что он «превратился в своеобразную философию жизни, мировоззрение, претендующее быть универсальной концепцией и разрешить не только медицинские и психологические проблемы, но и объяснить закономерности общественного развития» [40, с. 147].
Такого широкого понимания функций фрейдизма придерживаются сегодня и многие его приверженцы. В вышедшем в 1973 г. в США сборнике статей «Зигмунд Фрейд», например, его составитель Поль Роазен прямо называет Фрейда «творцом современной социальной науки» [331].
Другой представитель психоаналитической школы — Ч. Райкрофт полагает, что психоанализ можно считать «идеологией» [320, с. 7].
Для нашего исследования психоанализ представляет интерес прежде всего как концепция личности и как социальная теория, хотя и в качестве клинического метода он тоже выполняет определенную социально-идеологичен скую функцию. Психоаналитическая модель личности важна для нас постольку, поскольку она образует методологическое основание для глобальных и частных социально-психологических, социологических и политических теорий, а последние составляют психоаналитическую
64


основу подхода к идеологической и политической практике.
При анализе предпосылок возникновения психоаналитического учения следует учитывать как общественноисторические особенности соответствующего периода, так и те процессы, которые происходили внутри психологической науки. Конец XIX и начало XX в. характеризуются прежде всего трансформацией капиталистических отношений в империалистические и связанным с этим резким обострением всех противоречий, присущих капиталистическому обществу. Монополизация капитала породила новое соотношение сил в экономике, поставив мелкую и часть средней буржуазии в крайне неустойчивое положение зависимости от крупных корпораций. Привычные представления этого класса были подорваны, а неспособность понять логику событий создала почву для развития иррационалистических взглядов и настроений. «Наступила эпоха империализма,— пишет М. Г. Ярошевский, резко обострившая все социальные противоречия. В философии стали доминировать иррационализм, мистика, учение о том, что перед голосом инстинктов бессилен ничтожный голос сознания. Нестабильность экономической и политической жизни порождала в мелкобуржуазной среде чувства беспокойства, подавленности, неуверенности в будущем. В этой атмосфере и складывалась система взглядов Фрейда на строение и динамику психической деятельности» [55, с. 363].
Быстрый и опасный для капитала рост политической активности пролетариата становился важнейшим фактором общественной жизни. Он не только порождал страх у буржуазии, но и требовал какого-то объяснения, а найти рациональное объяснение, не выходя за рамки буржуазного сознания, не удавалось. Наконец, беспрецедентная для того времени по своим масштабам первая мировая война и исторические закономерности развития капитализма не укладывались в традиционные представления. Проще всего было усмотреть объяснение всем этим явлениям в «человеческой природе», что и сделал Фрейд, выдвинув свою теорию группового нарциссизма и инстинкта смерти, которая предлагала удобное обоснование социальных конфликтов и войн.
Кажущаяся нередко странной и непонятной идея пансексуализма, захватившая Фрейда, также имеет объективные предпосылки в социальной действительности его
65


времени. Дело в том, что лицемерная буржуазная мораль того периода, ставившая женщину в условия полной зависимости от мужчины, лишала ее права даже на личную* эмоциональную жизнь. В семье она рассматривалась лишь как производитель потомства, радости нормальной человеческой любви считались позорными для женщины из «респектабельного» общества. Неудивительно, что, оказавшись в положении фальшивого пуританизма и не находя из него выхода, женщина нередко становилась жертвой эмоциональных и психических расстройств. Сталкиваясь постоянно с сексуальными проблемами у своих пациенток, Фрейд уверовал в идею глобальной детерминирующей роли полового инстинкта в психической жизни человека. Он не учел при этом, что названные проблемы были порождены конкретными социальными условиями и нормами, а не законами развития человеческой психики.
В развитии самой психологической науки фрейдизм, как отмечает Е. В. Шорохова, явился реакцией на неспособность функциональной психологии построить из разрозненно понимаемых психических процессов и явлений целостную структуру личности [40]. Постановка Фрейдом проблемы целостной личности и ее динамики может рассматриваться как одна из его заслуг, однако предложенное им решение этой проблемы было построено на порочных методологических основаниях. Учение Фрейда было также реакцией на господство в его время в неврологии принципов, согласно которым объяснение психической патологии следовало искать только лишь в анатомических и физиологических свойствах организма. Фрейд показал, что психика обладает собственной активностью, однако понимание истоков (инстинкты, влечения) этой активности носило у него идеалистический, метафизический характер.
В буржуазной психологии иногда делаются попытки объяснить содержание фрейдизма особенностями личности самого Фрейда. Упоминаются его собственные невротические состояния, делаются намеки на отклонения в его половом развитии и т. п. Это крайне вульгарный и ненаучный подход к вопросу. Личные особенности создателя психоаналитической теории могли сказаться в какой- то степени лишь на общей ее тональности, ее эмоциональной окраске. Мы имеем в виду прежде всего крайне пессимистический характер взглядов Фрейда. Вознцкцд-
66


вение и усиление тона пессимизма совпадают с определенным периодом в его жизни. Несмотря на большую выдержку, энергию и трудоспособность, Фрейд в последний период жизни жалуется на усталость, и мысли его все чаще обращаются к смерти.
Эти личные настроения нашли свое отражение в одной из важнейших работ Фрейда — «По ту сторону принципа удовольствия», опубликованной в 1920 г. Именно в этот период почти одновременно скончались его дочь и близкий друг, смерть которых он переживал очень остро. В 1923 г. умер его внук, что также было болезненным ударом для него. Тогда же у Фрейда было обнаружено онкологическое заболевание, в связи с которым он перенес тридцать три операции. Эти события не могли не сказаться на его состоянии и настроениях, которые усугубили общий пессимистический тон его взглядов.
Как писал сам Фрейд, цель его деятельности заключалась в том, чтобы «трансформировать отчаяние невротика в общее чувство несчастное™, которое является обычным для человечества» [214, с. 149].
Тем не менее развитие психоаналитических концепций происходило прежде всего под влиянием объективных факторов. Это подтверждается тем, что в разных странах психоанализ приобрел различные оттенки, отражавшие особенности условий общественной жизни в этих странах. В США, например, исторические традиции развития страны и формирования нации обусловили вполне определенную точку зрения на воспитание. Согласно этой точке зрения душа ребенка при рождении представляет собой «tabula rasa» и из любого ребенка можно сделать все, что угодно, в том числе и «стопроцентного американца», способного к борьбе за преуспевание в жизни, если правильно сформировать его характер и дать ему здоровье.
Такой подход обусловил определенные отношения в американской семье, предоставляющие детям довольно большую самостоятельность, и придал особый вес функциям учителя, доктора и нередко священника. По свидетельству английского антрополога Дж. Горера, названные обстоятельства поставили психоаналитиков в США в особое положение. Они соединили в себе функции не только психотерапевта, но и духовного наставника, указывающего пути приспособления к жизни, и педагога, формирующего характер. Пансексуалистские идеи при этом оказались отодвинутыми на задний план. В свете сказанного
67


нельзя считать случайным тот факт, что число членой Американской психоаналитической ассоциации выросло за 1940—1960 гг. больше чем в 5 раз.
По свидетельству того же Горера, в Англии преобладает убеждение, что дети рождаются на свет с заложенными в них «животными», разрушительными, дурными тенденциями и цель воспитания заключается в том, чтобы с помощью строгости, наказаний и жесткой дисциплины эти тенденции подавить. Британская школа психоанализа во главе с Мелани Кляйн впитала эти традиционные представления, рассматривая детей как носителей чудовищных фангазий и желаний, которые в период взрослой жизни могут возрождаться в виде психозов [177]. Отсюда сложилось убеждение, что необходимо подвергать детей психоанализу в самом раннем возрасте.
Во Франции психоанализ больше всего отошел от ортодоксальных принципов, но при этом «психоаналитический словарь» глубого вошел в язык философии, теории культуры и литературы, часто теряя свой первоначальный смысл. Примером может служить концепция Жана Лакана, переведшего в определенном смысле фрейдистскую теорию на язык лингвистики [22]. До сих пор во Франции больше, чем где-либо, проявляется интерес к психоаналитическим интерпретациям произведений литературы и искусства. Так, крупнейший психологический журнал «Бюллетэн де псиколожи» посвятил в 1978 г. этой теме целый номер [336, т. XXXI]. В нем с позиций психоанализа рассматриваются произведения литературы, живописи, философии, кино («Хиросима, любовь моя») и даже музыки.
Методология и содержание фрейдизма и неофрейдизма достаточно полно проанализированы в работах многих советских авторов, поэтому мы уделим основное внимание лишь тем методологическим принципам психоанализа, которые составили основу его социально-политических аспектов и концепций. Мы не будем касаться также тех положительных влияний, которые фрейдизм оказал на развитие психологической науки, лишь напомним в этой связи правильную рекомендацию Ф. В. Бассина и В. Е. Рожнова, сформулированную ими в предисловии к книге французских авторов К. Б. Клемана, П. Брюно и Л. Сэва «Марксистская критика психоанализа». «Когда мы обращаемся к тематике, которую по традиции рассматривают как «область психоанализа»,— пишут они,— сле¬
68


дует четко отграничивать ее фактическое содержание от характеризующей ее методологии изучения. Анализируя с марксистских позиций первое, необходимо сохранить критичность в отношении второй» [22, с. 40].
Как известно, фрейдизм составляет основу и наиболее влиятельную часть психоаналитического учения. Но, помимо него, возникло и развилось большое число более или менее самостоятельных неофрейдистских течений, каждое из которых имеет свои особенности. Однако более важны не отличающие их элементы, а объединяющие их в единую школу общие принципы.
«Даже тогда, когда неофрейдисты пытаются заменить классические психоаналитические понятия несколько иными, по виду модернизированными, они все-таки руководствуются той же методологией...»,— подчеркивает Е. В. Шорохова [40, с. 165]. Аналогичной точки зрения придерживаются иногда и сами психоаналитики. «Хотя фрейдистские профессиональные организации, — пишет Ч. Райкрофт,— рассматривают термин «психоанализ» как относящийся лишь к их собственной теории и практике, а сторонники Юнга и Адлера в надежде дифференцироваться от фрейдистов называют себя соответственно аналитическими и индивидуальными психологами, эти различия не получили признания даже среди просвещенной публики, на которую всегда производило большее впечатление сходство между школами, чем различия между ними» [320, с. 8].
Рассмотрим те общие идеи Фрейда и его последователей, которые объединяют их в единое психоаналитическое течение. На наш взгляд, можно выделить несколько узловых проблем, в которых представители различных психоаналитических школ, в том числе и неофрейдисты так называемого социального направления, оказываются на сходных позициях. При этом дело не меняется от того, что они приходят к этим позициям различными путями и в разных концептуальных одеяниях. Среди проблем, о которых идет речь, особенно важное значение имеют: положение личности в обществе, проблемы войны и классовых противоречий.
69


2.
ЛИЧНОСТЬ И ОБЩЕСТВО
Выдвинув постулат об асоциальности человеческих влечений, Фрейд с самого начала заложил основы идеи о неизбежности непримиримых противоречий между личностью и обществом. Как известно, эта позиция Фрейда нашла дальнейшее развитие и закрепление в его теории трехкомпонентной структуры личности (Ид, Эго, Супер- Эго), в которой Супер-Эго выполняет функции цензора общества, подавляющего или трансформирующего антиобщественные, «чисто человеческие» влечения Ид.
Поскольку Фрейд постоянно сталкивался с проблемами, которые не находили решения в рамках теории либидо, он вынужден был искать новые пути. Но, отличаясь крайним консерватизмом в своих научных взглядах, он не допускал и мысли о том, чтобы отказаться от своих пансексуалистских представлений. Вместо этого он дополнял их новыми понятиями и постулатами, которые еще больше усугубляли и усиливали идею неизбежной враждебности между человеком и обществом.
Одним из таких нововведений в теорию либидо стало понятие нарциссизма, которым Фрейд начал пользоваться с 1914 г. Под нарциссизмом понимался психический механизм или даже принцип, выражающий инстинктивную склонность человека любить самого себя и включающий инстинкт самосохранения. Вначале Фрейд считал, что эта любовь к себе основывается лишь на эротических началах (так называемый первичный нарциссизм), хотя позже она сама становится основой некоторых социальнопсихологических отношений. Принцип нарциссизма имеет большое значение в контексте проблем, рассматриваемых в данной работе, поскольку он стал в дальнейшем отправной точкой для построения важных социальных и политических теорий.
Фрейд чувствовал, что в своем первоначальном виде принцип нарциссизма не выводит его из тупика пансексуализма, поскольку вся психическая жизнь человека оказывалась снова замкнутой вокруг полового инстинкта. Этот принцип вводил лишь новый конфликт в жизнь человека — конфликт между аутоэротическими наклонностями и эротическими стремлениями, направленными на других лиц.
Попытка объяснить неврозы военного времени с помощью принципа нарциссизма оказалась неудачной.
70


Фрейду нужно было найти дальнейшее развитие своей идеи, и он нашел его, положив принцип нарциссизма в основу общественных отношений. По убеждению Фрейда, чувства людей отличаются амбивалентностью и поэтому даже между близкими людьми, соединенными семейными связями или узами любви и дружбы, обязательно должны возникнуть чувства отвращения и враждебности. Принцип нарциссизма носит, по Фрейду, универсальный характер и проявляется не только на уровне межличностных отношений, но и в отношениях целых общностей, включая такие крупные, как народы и расы.
В 1921 г. Фрейд писал: «Близко связанные расы держат друг друга на расстоянии: южные немцы не могут терпеть северных немцев, англичане всячески поносят шотландцев, испанцы презирают португальцев. И теперь мы не удивимся, что более глубокие различия ведут к почти невыносимому чувству отвращения, такому, например, какое романские народы испытывают к немцам, арийцы к семитам и белые расы к цветным. Когда такая враждебность направлена против людей, которых мы вообще-то любим, мы объясняем ее амбивалентностью чувств... В открытой антипатии и отвращении, испытываемых людьми по отношению к чужим, с которыми приходится иметь дело, мы можем признать выражение любви к себе или нарциссизма. Эта любовь к себе направлена на сохранение индивидуального, и она проявляется так, как будто любое отклонение от индивидуальной линии развития влечет за собой критику и требование исправления этих отклонений. Мы не знаем, почему проявляется такая чувствительность к простым деталям различий, но безошибочно можно утверждать, что в связи с ней люди демонстрируют готовность к ненависти, агрессивности...» [158, с. 101—102].
Позже в книге «Цивилизация и ее болезни» Фрейд еще более определенно утверждал, что социальная функция группового нарциссизма заключается в том, чтобы направлять чувство агрессивности на «чужие» группы и тем самым обеспечивать внутреннюю стабильность той или иной общности. Антисемитизм, по его мнению, может служить иллюстрацией к тому, как работает механизм группового нарциссизма. «В этом отношении,— писал Фрейд,— еврейский народ, рассеянный повсюду, оказал исключительно полезную услугу цивилизации стран, цоторые былц хозяевами, но, к несчастью, вся та резня,
71


которой подвергались евреи в средние века, оказалась недостаточной, чтобы сделать этот период более мирным...» Ц59, с. 115]. В этих словах выражена мысль о том, что преследование евреев якобы помогало сохранить внутреннюю стабильность в тех странах, в которых проводились эти преследования.
Более того, даже революционную борьбу в России Фрейд объяснял механизмом группового нарциссизма. Он утверждал, «что попытка основать новую, коммунистическую цивилизацию в России должна найти психологическую опору в преследовании буржуа» [159, с. 115].
Таким образом, Фрейд не только выразил с предельной ясностью свое понимание проблемы отношений человека и общества, но и предпринял попытку объяснить со своих позиций конкретные общественно-исторические процессы и события. Посмотрим, как понимают этот вопрос другие представители психоанализа.
«Мое сотрудничество с Фрейдом,— пишет К. Юнг,— характеризовалось моим принципиальным несогласием с теорией сексуальности; и оно продолжалось лишь до тех пор, пока Фрейд не заявил о тождестве своего метода с теорией сексуальности» [377, с. 544]. Другое важное различие во взглядах Фрейда и Юнга заключалось в разной оценке ими роли личного и коллективного бессознательного. По Юнгу, психика человека включает три уровня: сознание, коллективное бессознательное и личное бессознательное. Главную, определяющую роль в личностной структуре играет коллективное бессознательное, которое образуется из следов памяти, оставленных всем прошлым человечества. Это своего рода психический «осадок», выпадающий в процессе эволюции и усваиваемый каждым индивидом. Он носит всеобщий характер и независим от личной жизни индивида, хотя и оказывает на нее большое влияние, так как детерминирует поведение человека с самого момента его рождения.
«Я определяю как коллективное все то содержание психического, которое свойственно не только одному индивиду, но и одновременно: обществу, народу или даже всему человечеству»,—пояснял Юнг [378, с. 436]. В отличие от Фрейда, который полагал, что бессознательное содержит главным образом багаж личного опыта ипдиви- да, вытесненный по причинам социальной неприемлемости из сознания, Юттг считал, что коллективное бессознательное никогда ие осознавалось индивидом. Оно родилось
72


вне его психики в процессе существования человечества и приобрело независимое от конкретного индивида существование. «Иначе говоря,— утверждает Юнг,— оно (коллективное бессознательное.—С. Р.)/ идентично в каждом человеке и в то же время представляет собой психический субстрат общего, виеличностного порядка» [376, с. 4].
Коллективное бессознательное состоит из разных уровней, содержащих соответственно национальное, расовое и общечеловеческое психологическое наследство. Самый глубокий уровень коллективного бессознательного складывается из следов дочеловеческого прошлого, т. е. из опыта животных предков человека. Его структурными компонентами являются архетипы (или доминанты, первородные образы, Имаго и т. п.). Это «функциональная диспозиция воспроизводить одинаковые идеи» [375, с. 102], своего рода всеобщие формы мысленных представлений, включающие в себя значительный элемент эмоциональности и даже сбразы восприятия.
Казалось бы, что такие различия в оценке роли разных компонентов бессознательного должны были бы привести Юнга к иному по сравнению с Фрейдом пониманию взаимоотношений человека с обществом. Ведь если согласиться с тезисом о том, что все люди обладают «функциональной диспозицией воспроизводить одинаковые идеи», то надо признать, что это должно обеспечить гармоничные отношения человека с другими людьми и обществом в целом на всех его уровнях. Но объективная действительность капиталистического мира не позволила Юнгу прийти к такому заключению, и он, как и Фрейд, сделал вывод о непримиримости интересов конкретного человека и общества. Правда, пришел он к этому другим путем.
Как известно, учение Юнга носило откровенно религиозный, мистический характер, что, кстати говоря, обеспечило его большую популярность среди клерикалов. Исходя из того, что «обширная зона бессознательного непроницаема ни для какой критики, ни для какого контроля» и в то же время «открыта всякого рода влияниям» [377, с. 249], Юнг утверждал, что человек неспособен познать ни самого себя, ни тем более других людей. Следовательно, единство «функциональных диспозиций» оказывается иллюзорным, и как считает Юнг, человек как член общества выступает в качестве некоего «среднего» или «статистического» индивида, лишенного своих индивидуальных характеристик. При этом общество или
73


«государство» превращает человека в обезличенный инструмент, которому «все меньше и меньше разрешается осуществлять моральный выбор в вопросе о том, как вести свою жизнь» [377, с. 252].
Главное заключается в том, что Юнг видит причины такого положения человека в обществе не в конкретных социальных условиях, а в том, что «все социально-политические движения» разрушают религию, составляющую единственный источник мудрости, с которым человек может соотносить свои мысли и поступки. Таким образом, человек у Юнга также оказывается жертвой общества, и поскольку речь идет об абстрактном человеке и абстрактном обществе, то у него, как и у Фрейда, выдвигаемым положениям придается характер абсолютных и вечных истин.
Если у Фрейда и Юнга вопрос о положении человека в обществе решается довольно просто и прямолинейно, то у А. Адлера и особенно у других неофрейдистов он оказывается весьма запутанным. Будучи медиком по образованию, Адлер в процессе своей практики обратил внимание на то, что человеческий организм обладает огромными компенсаторными возможностями, позволяющими ему преодолевать отрицательное действие тех или иных органических дефектов. При этом он заметил, что компенсация происходит в плане не только физиологического приспособления организма, но и психического. В 1907 г. он опубликовал работу «Исследование органической неполноценности и ее психической компенсации». Фрейд приветствовал этот труд, рассматривая взгляды Адлера лишь как дополнение к своей теории. Однако оказалось, что Адлер не согласен с такой оценкой: он претендовал на создание собственной концепции так называемой индивидуальной психологии. После жаркой дискуссии в Венском психоаналитическом обществе в 1911 г. Адлер порвал с Фрейдом.
Поскольку «все человечество благословлено дефектными органами» [58, с. 99], то чувство неполноценности, связанное с этим обстоятельством, носит всеобщий характер и как «вечная мелодия» звучит на протяжении всей человеческой истории. Позже Адлер стал относить к чувству неполноценности также переживания, связанные с ощущением индивидом своего несовершенства в любой сфере жизни, внеся тем самым в свою теорию уже социальный элемент.
74


Более того, стремясь «гуманизировать» свое понимание личности, Адлер вводит в качестве одного из центральных понятий понятие социального чувства или социального интереса. С этим чувством связаны способности любить, жалеть, увлекаться и главное — подчинять свои эгоистические интересы общественным. От социального чувства, по Адлеру, зависит все. «Во всех человеческих неудачах,— пишет он,— в непослушании детей,, в неврозах и невропсихозах, в преступности, самоубийстве, алкоголизме, морфинизме, кокаинизме, в половых извращениях и фактически во всех нервных проявлениях мы можем обнаружить недостаточность должного уровня социального чувства» [58, с. 101].
Категория социального интереса выступает у Адлера в качестве той основы, которая должна обеспечить гармонию интересов личности и общества. Этот интерес определяет разные стили жизни или способы функционирования человека, которые могут привести к одному из трех результатов:
1) успешной компенсации чувства неполноценности в результате совпадения стремления к превосходству с социальным интересом;
2) сверхкомпенсации, которая означает одностороннее приспособление к жизни в результате чрезмерного развития какой-то одной черты или способности;
3) отступлению, уходу в болезнь.
Каждый невроз можно попять тоже как стиль жизни, как попытку освободиться от чувства неполноценности и приобрести ощущение хотя бы иллюзорного превосходства. Когда человек не может обеспечить компенсацию «нормальными» способами, он вырабатывает симптомы болезни, чтобы либо оправдать свою неудачу перед собой и окружением, либо приобрести контроль над окружающими его людьми с помощью своего ,рода «морального шантажа» по принципу: я болен, меня надо жалеть, мне надо уступать.
Попытка Адлера создать картину возможной гармонии между личностью и обществом оказалась искусственной и неубедительной. Дело в том, что, как мы увидим ниже, он исходил из биологизаторского понимания личности, и, что важнее в данном случае, он игнорировал тот факт, что в классовом обществе нет абстрактного социального интереса, а есть интересы классовые. И до тех пор, пока общество будет состоять из антагонистических классов,
75


многие (конечно, не все) социальные интересы будут также носить антагонистический характер. А это означает, что отношения личности и общества определяются прежде всего классовой принадлежностью и обычно связанной с ней классовой ориентацией личности.
Говоря о стилях жизни, Адлер сам невольно дает подтверждение тезису о неодинаковом положении разных людей в обществе. Ведь «сверхкомпенсация» означает по существу доминирующее положение одних, а «отступление» — подчиненное положение других. Успешная компенсация является результатом весьма неясного совпадения «стремления к превосходству» с социальным интересом.
Говоря о К. Хорни, считающейся первой в группе неофрейдистов социального направления, следует сказать, что в вопросе о положении человека в обществе она, по существу, пошла по стопам Адлера. Не случайно многие сторонники Адлера обвиняли Хорни в плагиате. Предложенные ею, как и Адлером, «стратегии жизни» отражают конфронтацию взаимоотношений между личностью и обществом, при этом причины конфронтации выводятся не из реального устройства общества, а из так называемого «изначального конфликта» личности.
'Вначале Хорни выделила четыре типа «стратегий». Первый выражается в «невротическом стремлении к любви» как средству обеспечения безопасности в жизни. Второй проявляется в «невротическом стремлении к власти». Это стремление объясняется не какими-то объективными целями, а страхом человека перед обществом и его враждебностью к людям. Его девиз: «Если я сильнее тебя, ты не сможешь причинить мне вред». При третьем типе «стратегии» человек руководствуется принципом: «Если я буду избегать людей, они не смогут навредить мне». Следовательно, нужно замкнуться в себе, уйти, изолироваться от общества. И, наконец, четвертый тип выражается в «невротической покорности», т. е. в полном признании своей беспомощности и незначительности. Поведение человека определяется одной мыслью: «Если я подчинюсь воле других людей, они меня не обидят».
Позже Хорни довела число «стратегий» до десяти за счет их дифференциации, а в 1945 г. сгруппировала их по трем типам под следующими названиями:
1) 	стремление к людям, например потребность в любви;
76


2) стремление отдалиться от людей, например стремление к независимости;
3) стремление действовать против людей, к примеру обладать властью.
Взгляды еще одного неофрейдиста — Э. Фромма на человека и общество представляют, на наш взгляд, наибольший интерес среди неофрейдистских концепций социального направления. Они отличаются сложностью, иногда внешней убедительностью и в то же время скрытой противоречивостью. Исходными положениями теории Фромма являются утверждения, что основные проблемы психологии следует рассматривать не с позиций удовлетворения или неудовлетворения того или иного инстинкта, а через призму отношений человека с обществом и их постоянных изменений. Таким образом, на первый взгляд как будто Фромм делает попытку отойти от модели абстрактного общества и ставит своей целью задачу раскрыть отношения личности с обществом на разных этапах его развития. Однако правильно поставленная цель далеко не всегда адекватно реализуется. Так получилось и у Фромма: не сумев подняться до уровня марксистского анализа истории человеческого общества, он построил искусственную схему, в которой пошел по пути психологизации общественно-исторических явлений. Важную роль в этой схеме играют понятия «экзистенциальных дихотомий» или «дихотомий существования» и «социального характера».
За основу «экзистенциальных дихотомий» Фромм берет главный факт биологической эволюции, который раз и навсегда выделил человека из животного мира,— возникновение и развитие сознания. Это сделало человека, по Фромму, одновременно и самым слабым биологически среди животных и самым сильным. Дело в том, что животное реализует свое существование в мире с помощью лишь динамической системы инстинктов, оно не ощущает себя как нечто отдельное от природы, а органично составляет ее часть, изменяется вместе с ее изменением или вымирает. Способ адаптации животного остается неизменным, тем самым обеспечивается полная гармоничность его бытия и определенный уровень его жизнестойкости.
Другое дело у человека. Его разум стал для него не только «благодатью», но и «проклятием». С помощью разума он осознал себя как субъекта, отдельного от природы, познал свою смертность, свою силу и свою слабость.
77


Благодаря разуму человек приобрел способность быть недовольным своим существованием и испытал стремление изменить его. Тем самым он, оставаясь животным, в то же время стал «причудой природы», оторвался от нее, потерял «дочеловеческое состояние гармонии» с ней [162, с. 40]. Это толкает его на поиски другой гармонии, на создание нового, человеческого мира, в котором он чувствовал бы себя так же естественно и свободно, как чувствует себя животное в природе.
Восстановить утерянную гармонию человек пытается путем построения всеобъемлющей мысленной картины мира как системы ориентаций, которая давала бы ответы на вопросы о положении человека и о том, что и как он должен делать. Но человек реагирует на жизнь не только мыслями, но и чувствами, поэтому его система ориентаций должна включать также и чувственные компоненты в виде привязанностей, поклонения чему-либо и т. п. Эту главную потребность человека Фромм назвал потребностью в «системах ориентаций и привязанностей».
Теперь посмотрим, как Фромм приходит к понятию социального характера. Начнем с его определения личности. «Под личностью я понимаю целостность наследуемых и приобретенных психических качеств, которые характерны для одного индивидуума и которые.делают его уникальным» [162, с. 50]. В наследуемые качества Фромм включает темперамент, способности и другие индивидуальные особенности, а приобретенные составляют характер. Основу характера образуют способы отношения человека к миру вещей (процесс ассимиляции) и миру людей (процесс социализации). В своей надавней работе «Анатомия человеческой разрушительности» Фромм определяет характер, как «относительно постоянную систему всех неинстинктивных стремлений, через которые человек соотносит себя с человеческим и природным миром». Эта система составляет «вторую природу» человека, заменившую, по Фромму, исчезнувшие инстинкты [162, с. 226]. В характер вкладываются те качества, которые соответствуют требованиям общества и условиям жизни в нем. Отсюда Фромм выводит понятие социального характера как суммы основных черт, свойственных большинству представителей того или иного класса, той или иной культуры. Индивидуальные характеры являются лишь вариациями социального.
Говоря об условиях, формирующих личность и харак¬
78


тер, Фромм подчеркивает важность экономической структуры общества. Однако он тут же производит одну важную подмену, которая имеет принципиальное значение для его концепции. Решающими для формирования личности у него оказываются не общественные отношения, зависящие от экономической структуры общества, а конкретные виды самой трудовой деятельности, которой занят человек. «Различные виды работы,— пишет он,— требуют совершенно различных черт личности...» [164, с. 18]. Совершенно очевидно, что здесь речь идет об индивидуальных особенностях человека, а не о личности. Можно согласиться с тем, что различные виды трудовой деятельности требуют разных качеств и способностей, например острого зрения, быстрой реакции, физической силы и т. п., но все эти качества не имеют отношения к личности. Можно подойти к этой проблеме с другой стороны. Технические условия конкретной работы могут быть совершенно одинаковыми на социалистическом и капиталистическом предприятиях, но характер отношений в производстве будет совершенно различным, и именно эти отношения, а не сама работа, будут формировать личностные особенности рабочих этих двух предприятий.
Это заблуждение у Фромма не случайно. Он руководствовался им в 30-х годах, когда писал книгу «Бегство от свободы» [164], сохранил его и в 70-х годах в конкретном исследовании социального характера мексиканских крестьян. Выводы, к которым он пришел в последнем случае, убедительно показали ошибочность его понимания личности. Так, у Фромма получилось, например, что культивирование сахарного тростника порождает «восприимчивый », « непродуктивный », « покорный », « сориентированный на мать» крестьянский характер [ 167]
Фромм выделяет пять типов ориентаций, взаимодействующих между собой в процессах ассимиляции и социализации. Они соответственно определяют пять типов характера в зависимости от преобладания той или иной ориентации. «Нормальным» считается лишь так называемый «продуктивный» тип характера. Главной чертой человека с характером и ориентацией этого типа является способность использовать свои творческие возможности и реализовывать заложенные в них потенциалы. Если же личность человека деформирована, то продуктивная способность нарушается и преобладающей становится одна из «непродуктивных ориентаций». Для этих ориентаций,
79


известных как моральный мазохизм, садизм, деструкти- визм и автоматический конформизм, характерны механизмы, напоминающие «невротические стратегии» Хорни. Мазохизм соответствует состоянию, названному Хорни «невротической потребностью в любви», моральный садизм сходен с невротическим «стремлением к власти», автоматический конформизм близок к «невротической покорности». Деструктивизм — это стремление разрушить мир, перед лидом которого человек чувствует себя одиноким и бессильным.
В последние годы Фромм несколько изменил классификацию характеров и выдвинул понятие характера не- крофилического. Вот как он сам его понимает: «Некрофилия в характерологическом смысле может быть описана как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, болезненному; это страсть превращать все живое во что-то неживое, разрушать ради разрушения...» [165, с. 322]. Развивая эту новую концепцию, Фромм делает неожиданный вывод о том, что бурный процесс развития современной науки и техники свидетельствует о распространении некрофилии на все человеческое общество. Широкое применение техники, по его мнению, означает замену интереса к жизни интересом ко всему механическому, т. е. неживому. «Индивиды стали «не-индивидами»,—пишет он,—мир жизни стал миром «не-жизни», миром смерти. Смерть уже не выражена символически неприятными запахами трупов... Ее символами стали чистые, сверкающие машины...» [165, с. 350].
Таким образом, анализ. Фроммом личности и общественных отношений, внешне носящий исторический характер, на самом деле основан на подмене факторов, имеющих первостепенное значение в человеческой истории, факторами совсем иного уровня. Так, классовая природа общественных отношений подменена у него, с одной стороны, вопросом отношений человека с природой, а с другой — человека с техникой. Роль экономических факторов низведена на уровень влияния на человека его профессиональной деятельности. Свобода представляется Фромму как потеря связей человека с природой и обществом. То, что Фромм считает свободой, по существу составляет лишь феномен отчуждения в капиталистическом обществе, и поэтому все рассуждения о «бегстве от свободы» носят искусственный характер.
80


Подведем итог и посмотрим, какие же методологические предпосылки вносят общий элемент в представления психоаналитиков о личности, обществе и их взаимоотношениях. На наш взгляд, главной из них является открытая или замаскированная биологизация личности и неизбежно связанная с ней вульгарная психологизация общественных отношений.
Этот принцип находит наиболее откровенное выражение у Фрейда, причем биологизаторство сочетается у него с элементами идеализма и мистицизма. Инстинктивистская природа влечений, составляющих главный движущий компонент личности, предопределяет у него и общественную организацию человеческого рода, и его историю. Комплекс Эдипа, возникший из влечения к инцесту и связанного <с ним стремления к отцеубийству, лежит в основе, по словам самого Фрейда, религии, нравственности, искусства и всей системы человеческих отношений [47]. Этот же комплекс порождает у людей потребность в покорности власти и тенденцию масс, «толпы» идти за великими людьми, которые согласно теории бессознательного выступают перед массами в роли отца. Таким образом, психические переживания личности, возникшие как результат действия инстинктов и подобных им влечений, формируют общественное сознание и структуру отношений в обществе.
По отношению к обсуждаемому принципу Юнг составляет некоторое исключение, причина которого кроется в его откровенном религиозном мистицизме. Личность у Юнга представляет собой довольно сложное образование, компоненты которого не всегда имеют четкое определение. Внешний слой личности — «персона» — включает в себя многообразие осознанных представлений о поведении, необходимых в общественной жизни человека. «Персона» — это то, что социолог назвал бы совокупностью социальных ролей. Это лишь часть сознательного Я, которое с помощью механизма идентификации принимает на себя различные аспекты «персоны». Если такая идентификация оказывается чрезмерной, то Я теряет свою оригинальность, свое собственное врожденное содержание.
Бессознательная часть личности представлена «тенью» или совокупностью «теневых архетипов». Содержание этой части личности довольно неопределенное. Наряду с животными инстинктами и аффективными началами «тень» может содержать и положительные компоненты.
81


В нее включена так называемая анима у мужчин й анй- мус у женщин, которые представляют собой соответственно коллективные бессознательные, передаваемые по наследству архетипы женщины и мужчины. Анима и анимус играют важную роль, поскольку благодаря им достигается 'объединение и взаимодополнение в каждом человеке двух начал — мужского и женского, обеспечивающее необходимое единство и гармоничность человека. Нарушение такого единства приводит к расстройству психики.
Процесс объединения органичной интеграции различных компонентов психики, и прежде всего сознательного и бессознательного носит название индивидуации, целью которой является формирование высшей формы Я. «Это,— пишет Юнг,— сознательное и бессознательное, включающее все, что есть во мне, о существовании которого я знаю...» [379, с. 76]. Из дальнейших рассуждений Юнга следует, что процесс индивидуации означает выход за пределы своего Я, слияние с внешним миром, с коллективным бессознательным. Религиозные переживания, по Юнгу, дают возможность наибольшего приближения к идеальному Я.
Мистический, малопонятный ход мыслей Юнга дал основание Фрейду назвать его мировоззрение «новой религиозно-этической системой» [46, с. 69] и отметить, что «оно настолько неясно, запутанно и туманно, что нелегко установить к нему отношение. С какой бы стороны ни подойти к нему, надо быть готовым выслушать, что неправильно понял его, и в конце концов не знаешь, как же добиться верного понимания» [46, с. 67].
Общественные явления Юнг пытался объяснить с помощью абстрактно-мистических понятий алхимии, философией которой он увлекался.
Мы не затрагиваем здесь вопроса об исследованиях Юнга в области клинической психологии и психиатрии, но к его социальным воззрениям вполне можно отнести слова В. И. Ленина о том, что «научная поповщина... есть простое преддверие прямой поповщины» [7, с. 361].
Что касается Адлера, то такие основные категории его учения, как «чувство неполноценности» и «социальный интерес», имеют не социальное и тем более не историческое, а чисто биологическое содержание. Первое понятие, т. е. чувство неполноценности, возникает якобы из органического несовершенства и слабости человека, а второе, социальный интерес, по убеждению Адлера, является
82


врожденным качеством личности, которое нужно лишь направлять в процессе ее развития. В этом смысле, как справедливо отмечают американские психологи К. Холл и Г. Линдзей, «Адлер так же биологичен в своих взглядах, как Фрейд и Юнг. Все трое полагают, что человек имеет врожденную природу, которая формирует его личность» [352, с. 117]. Там, где Адлер пытается избежать биологизации, он невольно скатывается на идеалистические позиции, так как игнорирует общественно-историческую природу формирования человеческого сознания.
Неофрейдисты социального направления, критикуя Фрейда, не сумели полностью преодолеть его методологию и избежать биологизации человека. Те социальные факторы, которыми они оперировали, оказались либо искусственными, оторванными от реальной жизни, либо социальными лишь по форме, так как выводились они не из общественных отношений, а опять же из биологических свойств человека.
Например, так называемая изначальная тревожность, или «чувство, которое ребенок испытывает по причине своей изоляции и беспомощности в потенциально враждебном мире» [197, с. 41], составляющая центральное понятие в концепции Хорни, носит биологическую природу. Социальные условия, по Хорни, могут лишь ослабить или усилить «изначальную тревожность», но не устранить ее. Состояние этой «тревожности» определяет выбор ребенком «стратегии жизни», и если логично продолжить эту линию рассуждений, то система общественных отношений должна фактически отражать взаимодействия групп людей, руководствующихся, разными, биологически предопределенными «стратегиями жизни».
Выступив формально против биологизаторского редукционизма в науках о человеке, Фромм запутанными, извилистыми путями приходит опять же к биологизации личности и психологизации общественных процессов. Так, осповная потребность человека, по Фромму,— потребность в «системе ориентаций и привязанностей» — оказывается у него врожденной и вытекает из естественной дихотомии существования, которая носит биологический характер. Но ведь в самом деле необходимость и потребность в такой системе возникает лишь на том этапе развития человека, когда он начинает жить в обществе, и, собственно, с этим же этапом связало возникновение и развитие сознания. Сознание не нарушило единст¬
83


ва человека с природой, а, наоборот, позволило более эффективно его осуществлять. Речь может идти, как указывает Маркс, о разрыве между неорганическими условиями человеческого существования «и самим этим деятельным существованием». Это «разрыв, впервые полностью развившийся в форме отношения наемного труда и капитала» [5, с. 478]. Следовательно, реальные дихотомии возникают не между человеком и природой, а между человеком и обществом, и «система ориентаций» нужна человеку не столько для того, чтобы определить свое место в мире, сколько для того, чтобы найти свое место в обществе, выявить свои отношения к этому обществу, к другим людям и к себе. Значит, потребность в «системе ориентаций и привязанностей» вытекает не из экзистенциальных дихотомий, а из социальной жизни человека.
Можно также говорить о дихотомии человеческого сознания, выражающейся в несовпадении общих значений и личных смыслов жизненных явлений для человека. Но эта дихотомия тоже носит не «экзистенциальный», а общественно-исторический характер. Она возникла как следствие общественного разделения труда и дифференциации общественных отношений. Таким образом, Фромм подменяет действительные противоречия надуманными экзистенциальными дихотомиями и тем самым искажает картину человеческого бытия. Даже такую социально обусловленную потребность, как потребность в справедливости, Фромм считает врожденной, хотя из его же собственных взглядов следует, что понятие справедливости не может носить абстрактный характер и для каждого класса и на разных этапах развития общества оно имеет различное содержание.
Биологизм взглядов Фромма проявляется и в понимании характера. Называя характер «социобиологической категорией», он подчеркивает: «Я пытаюсь показать, что его (человека) неинстинктивные, имеющие корни в характере страсти есть также (как и инстинкты) продукт его биологической конституции» [165, с. 6].
Скрытая биологизация Фроммом личности неизбежно приводит его к психологизации истории и общественных отношений. Правда, формально он декларирует необходимость считаться с экономическими и политическими факторами, но, как только переходит к исследованию конкретных явлений, он об этой необходимости забывает и
84


возвращается к категории социального характера как основе основ. Так, правильно указывая, что корни фашизма следует искать в капиталистической организации общества, Фромм вместе о тем предлагает психологизатор- ское объяснение нацизма. Он пишет: «Мы попытаемся показать, что личность Гитлера, его учение и система нацизма выражают крайнюю форму структуры характера, которую мы назвали «авторитарной», и что благодаря именно этому фактору он обладал мощной притягательной силой для тех частей населения, которые обладали в большей или меньшей степени такой же структурой характера» [164, с. 221].
Авторитарному характеру, по Фромму, свойственны прежде всего тенденции к садизму и мазохизму. Нацизм дает выход обеим этим тенденциям в форме, с одной стороны, безграничной власти нацистской верхушки, (реализация садистских тенденций) и, с другой — в форме полного подчинения масс этой диктатуре (реализация мазохистских тенденций). Однако последние имеют возможность реализовать также и склонность к садизму в виде угнетения нацменьшинств (антисемитизм) и покорения других народов. Что касается рабочего класса, то, по утверждению Фромма, ему было свойственно «глубоко укоренившееся уважение и чувство приверженности к установленной власти» [164, с. 293]. Очевидно, что автор такого утверждения просто-напросто игнорирует всю историю рабочего и революционного движения в Германии.
Таким образом, если абстрагироваться от многочисленных концептуальных различий, которыми пестрит психоаналитическое течение, то оказывается, что разные школы опираются на один и тот же принцип биологизаторского редукционизма при разработке теории личности и вульгарной психологизации общественных отношений. Разница, как уже отмечалось, заключается в основном в примеси идеалистических идей и социальной фразеологии в различных формах и пропорциях.
3. 	ПРОБЛЕМА ВОИНЫ И КЛАССОВЫХ ПРОТИВОРЕЧИИ
Методологический принцип биологизации личности и психологизации общественно-исторических процессов и явлений привел многих психоаналитиков к крайне реакционной интерпретации природы войн и классовых про¬
85


тиворечий. В основе этой интерпретации оказывается, как правило, биологизаторское объяснение проявлений агрессивности человека и его экстраполяция на все отношения в обществе.
Пионер психоанализа Фрейд и в этой области сформулировал свои позиции предельно ясно и определенно. Мы говорили уже о том, что принцип группового нарциссизма предопределил, по Фрейду, неизбежность враждебных отношений между самыми различными человеческими общностями. Позже он ввел в свою концепцию еще более зловещий психологический фактор — инстинкт смерти (Танатос), преобразуемый в агрессивность, направленную вовне.
Наблюдая различные психические состояния, в частности навязчивые галлюцинации и сновидения при неврозах, возникавших у людей во фронтовой обстановке первой мировой войны, Фрейд обратил внимание на повторяемость одних и тех же картин и переживаний. Размышления привели его к выводу, что независимо от принципа удовольствия — неудовольствия существует принцип «навязчивого повторения». Более того, он стал для Фрейда одним из наиболее важных начал в психической жизни человека. Придав этому принципу чисто инстинктивный характер, Фрейд пошел еще дальше, поставив знак равенства между ним и тенденцией к «возвращению в прошлое». На каком логическом основании он счел это возможным, не смог объяснить даже его ученик и биограф Э. Джоунс. Не исключено, что здесь сказалось влияние Ницше, положение которого о «вечном возврате к одному и тому же» Фрейд упоминает, излагая своя идеи об инстинкте смерти.
Главное заключается в следующем: руководствуясь названным положением, Фрейд приходит к утверждению, что основной функцией всех инстинктов является регрессия, или возвращение организма к более раннему состоянию. А если это так, то почему инстинкты должны остановиться на каком-то уровне жизни, а не довести регрессию до состояния «не-жизни», т. е. до уровня неорганической материи? «Если бы цель жизни заключалась в достижении состояния, никогда ранее не достигавшегося,— писал Фрейд,— то это противоречило бы консервативной природе инстинктов. Скорее таким состоянием должна быть какая-то древняя начальная стадия, давно пройденная живым существом, но к которой оно снова
86


стремится всекй сложными йутями развитий. Если мы можем допустить, что, по данным опыта, все живущее? без исключения умирает от внутренних причин и возвращается в неорганическую природу, мы можем тогда сказать: «Цель любой жизни есть смерть» и, идя еще дальше: «Неодушевленное всегда предшествовало одушевленному» [155, с. 47].
Отсюда родилась идея врожденного, биологически обусловленного инстинкта смерти. При этом данному инстинкту приписывалась доминирующая роль по отношению ко всем другим, в том числе и по отношению к половому инстинкту. Однако остановиться на этой стадии рассуждений означало бы прийти в тупик, так как, признав преобладающее влияние инстинкта смерти, надо было бы признать невозможность жизни. Но Фрейд нашел соответствующее продолжение для своих рассуждений. Он ^приписал инстинкту жизни (Эросу) роль силы, которая не только противостоит Танатосу, но, объединяясь с ним, дает выход внутренним разрушительным тенденциям человека, превращая их в агрессивные импульсы, направленные вовне. Иными словами, агрессивность против других составляет необходимое условие жизни человека, служит ему средством самосохранения.
Когда Фрейд впервые излагал свои взгляды, он сам рассматривал их как «пробу» нового направления и, видимо, чувствовал их необоснованность и фантастичность. Весной 1919 г. он сообщал Ференци: «Я пишу новую часть книги «По ту сторону принципа удовольствия» и рассчитываю на Ваше понимание, которое еще никогда меня не подводило. Многое из того, что я излагаю в этой работе, весьма неясно, и читателю самому придется, как он сможет, разбираться с этим. Иногда нельзя сделать иначе» [211, с. 503—504]. Однако позже он отбросил все сомнения и полностью утвердился в новых идеях.
В 1929 г. Фрейд дает по существу резюме своих социальных воззрений: «Цивилизация — это процесс, используемый Эросом, цель которого в том, чтобы объединить разрозненных человеческих индивидов, потом их семьи, затем расы, народы, нации в одно великое единство, единство человечества... Но естественный инстинкт агрессивности человека, вражда каждого против всех и всех против каждого препятствует осуществлению программы цивилизации... Борьба между Эросом и Смертью,, .между инстинктом жизни и инстинктом разрушения — это-
87


то, из чего по существу состоит вся Жизнь, и эволюция цивилизации может быть поэтому описана как борьба за жизнь человеческого рода» [159, с. 192].
Поскольку условия общественной жизни человека вынуждают его в той или иной мере контролировать свои агрессивные импульсы, то как и в случае с подавлением сексуальных влечений это ведет к возникновению невротических симптомов. Вытеснение агрессивности порождает неосознаваемое «чувство вины», которое находит свое выражение в состоянии беспокойства, тревожности, недовольства, несчастности. Фрейд придавал очень большое значение этому чувству. Написав в 1929 г. книгу «Цивилизация и ее болезни», Фрейд указал, что ее главной целью было «представить чувство вины как наиболее важную проблему эволюции культуры и показать, что цена прогресса в цивилизации оплачивается потерей счастья через усиление чувства вины» [211, с. 597].
Книга «По ту сторону принципа удовольствия» и концепция инстинкта смерти не получили широкого признания среди сторонников Фрейда. Только немногие из них стали пользоваться новыми понятиями и то лишь д рамках клинической практики, сведя их содержание до узкоспецифического операционального смысла. Может быть, поэтому и в критических работах, посвященных фрейдизму, основное внимание уделяется анализу и критике паи- сексуалистских идей, а вопрос об инстинкте смерти, порождающем агрессивность, занимает мало места. На наш взгляд, такой односторонний подход к фрейдизму представляется необоснованным, поскольку именно теория агрессивности вместе с идеей нарциссизма должна быть в центре внимания, когда речь идет о методологических принципах фрейдистской концепции и ее идеологическом потенциале. Как мы увидим ниже, как раз эта часть взглядов Фрейда составляет явную или скрытую основу для некоторых современных теорий социальных, политических и военных конфликтов.
Общий методологический принцип Фрейда, выражающийся в редукции личности к биологическим характеристикам и редукции социальных механизмов к психологическим, создает широкие возможности для извращенной интерпретации явлений общественной и политической жизни. Само общество, по Фрейду, возникло лишь в силу необходимости ограничения и подавления разрушительных по своей природе инстинктов, поскольку человек не
88


может справиться с ними в одиночестве. Но это приводит в свою очередь к утверждению неразрешимой конфронтации между обществом и человеком, что позволяет оправдать любые формы принуждения и насилия с помощью синтеза фрейдистских принципов и политических требований конкретного общества и времени.
По меткому выражению А. Н. Леонтьева, Фрейд подменил идею конвергенции социального и биологического факторов идеей их конфронтации. Согласно его концепции человечество обречено на вечные конфликты и войны своей биологической природой, для которой социальные, политические, национальные и т. п. противоречия составляют только предлог и способ для реализации инстинктов. Такие реакционные и крайне опасные по своей социальной сути выводы позволили одному из авторитетнейших психологов Запада — А. Маслоу сказать о Фрейде, что «по многим вопросам он оказывается в одном лагере с Гитлером» [260, с. 135]. ,
Как ни парадоксально, по одной из первых причин разрыва между Фрейдом и Адлером явилось то, к чему сам Фрейд пришел впоследствии и от чего Адлер отказался. Имеется в виду вопрос о роли чувства агрессивности. Дело в том, что первоначально Адлер, выступая против доминирующей роли сексуальности в психике человека, поставил на ее место врожденное чувство агрессивности. Фрейд с этим тогда не согласился. «Картина жизни,— писал он,— которая вырисовывается из системы Адлера, основана целиком на агрессивном влечении; она не оставляет места для любви. Приходится удивляться, что столь безотрадное мировоззрение обратило па себя внимание» [46, с. 65]. Позже, как мы видели, он сам выдвинул на первый план инстинкт смерти и связанное с ним чувство агрессивности, а Адлер заменил агрессивность сначала «волей к власти», а затем «стремлением к превосходству», которое выступало в качестве реакции на чувство неполноценности.
Поскольку названные тенденции человека слишком напоминали социал-дарвииистское положение о выживании сильнейших, Адлер ввел в свою концепцию понятие социального чувства, чтобы оттенить гуманистическую направленность своих представлений, а в конце жизни стал пользоваться неопределенной категорией «творческого Я». Однако изменение терминологии мало чем обновило содержание взглядов Адлера. Считавший себя в мо¬
89


лодости социалистом, он фактически оказался в роли защитника капиталистического общества. Подменяя естественную потребность человека в творчестве сначала «стремлением к власти», а позже «стремлением к превосходству», Адлер тем самым выдвинул психологическое обоснование главного принципа капитализма — принципа конкуренции. Нельзя не согласиться с английским психиатром Дж. Брауном, который подчеркивает, что «именно в теории Адлера больше, чем в любой другой, мы можем видеть отражение конкурирующего капиталистического общества, которое он, по-видимому, рассматривал как нормальное положение вещей» [103, с. 41].
На взглядах Хорни, как и на теории Адлера, сохраняется влияние ортодоксального фрейдизма. Хорни резко критиковала принцип иистинктивизма в учении Фрейда и в то же время в концепции «изначальной тревожности» и «изначального конфликта» сама отдала дань этой тенденции. Отмечая противоречия между условиями буржуазного общества и человеческими потребностями, Хорни делает акцент главным образом на конкуренции, но рассматривает ее не как следствие капиталистических отношений, а как врожденное свойство людей. Таким образом, ее довольно резкая критика капитализма незаметно и помимо ее воли превращается в его оправдание, поскольку сама психология человека, по Хорни, делает классовые противоречия в обществе неизбежными.
Суждения о проблемах войны и противоречиях современного капиталистического общества занимают важное место в работах Фромма, особенно в последних. Сформулировав понятие «доброкачественной», или биологически адаптивной, агрессивности, он пришел по существу к оправданию захватнических войн. По его мнению, некоторые захватнические войны отвечают исторической необходимости, так как «лидеры нации осознают, что экономическая ситуация окажется под серьезной угрозой... если они не завоюют территорию, обладающую необходимыми для них видами сырья, или не нанесут поражения нации-конкуренту» [165, с. 208]. Чем, спрашивается, этот тезис отличается от фашистской концепции «жизненного пространства», использовавшейся для оправдания агрессии гитлеровской Германии?
К «доброкачественной» агрессивности Фромм относит также «конформистскую» и «инструментальную». Под первой оц понимает «различные акты агрессии, которые
90


совершаются йе йотому, что агрессор руководствуется же-* ланием уничтожать, а потому, что ему предложено так поступать и он считает своим долгом повиноваться приказаниям» [165, с. 207]. Известно, что нацистские и другие военные преступники приводили в свою защиту именно этот аргумент. Фромм предложил им теперь «научное» обоснование допустимости военных преступлений. «Инструментальная» агрессия, по Фромму, тоже биологически адаптивна и «доброкачественна», потому что она совершается не ради акта насилия, а имеет целью «получить то, что необходимо или желаемо» [165, с. 207]. Следовательно, желание завладеть чужой собственностью или территорией является оправдывающим обстоятельством для агрессивных актов.
Источники «злокачественной» агрессивности, под которой понимается насилие ради насилия, Фромм, следуя логике биологизаторства, усматривает не в системе социальных факторов, а в двух типах характера — садомазохистском и некрофилическом. Сами эти характеры, полагает он, также не являются следствием социальных влияний, они порождаются все той же экзистенциальной дихотомией. Выше мы говорили о том, что и классовые противоречия в капиталистическом обществе объясняются Фроммом с позиций различных типов характеров. Тенденция Фромма избежать классового подхода к проблемам общества (хотя он претендует на близость к марксизму) еще раз нашла яркое выражение в его последней книге «Иметь или быть?» [166], вышедшей в 1976 г. Здесь он отказывается от псевдореволюционных рассуждений и решение всех проблем западного общества видит в создании некоего аполитичного «Верховного культурного совета» из представителей «интеллектуальной и творческой элиты», который должен «давать советы правительству, политическим деятелям и гражданам по всем вопросам, для решения которых необходимы знания» [166, с. 193]. Так порочная методология приводит Фромма, с одной стороны, к оправданию захватнических войн, а с другой — к аполитичному классовому пацифизму.
Анализируя события наших дней и сознавая, что изменения, происшедшие в мире после Фрейда, делают невозможным прямолинейное применение некоторых положений фрейдизма, современные психоаналитики вносят в них отдельные коррективы, сохраняя нетронутыми сами методологические принципы. Так, например, один из
91


йедущих итальянских психоаналитиков — Ф. Форнари попытался проанализировать перспективы войны в ядер- ный век [153]. Повторив тезис о том, что причиной всех войн является бессознательное чувство вины и проекция агрессивности на «группы других» и что война есть необходимое средство спасения от самоуничтожения наций и биологическое условие для их выживания, он приходит к резонному вопросу: а как выглядит проблема выживания в условиях ядериой войны? Фориари вынужден признать, что в свете угрозы гибели всего человечества фрейдовская идея функциональной роли войны как средства выживания теряет смысл. Но он не считает эту идею неправильной и не пытается объяснить, как она оказалась в таком явном противоречии с жизнью, он лишь предлагает выход из создавшегося положения.
В качестве теоретической основы для своих рекомендаций он берет концепцию Мелани Кляйн об амбивалентности отношений младенца в раннем возрасте к своей матери (смесь любви и ненависти). По его мнению, всепрощающее отношение матери к младенцу, в том числе снисходительное отношение к его агрессивным чувствам и фантазиям, научит последнего мирно «переживать» свои разрушительные инстинкты и тенденции. Идея заключается в том, что, испытывая агрессивные импульсы по отношению к матери, младенец вследствие этого развивает у себя бессознательное чувство вины, которое впоследствии трансформируется в агрессивность, проецируемую на других, что и ведет к возникновению враждебности и проявлениям насилия.
Если не подавлять и не наказывать младенческие проявления агрессивности к матери, а, наоборот, отвечать на них любовью и лаской, то чувство вины, а вместе с ним и тенденция к агрессивности по отношению к другим развиваться не будут. Отсюда и рекомендация Фор- нари: проявлять к младенцам больше любви и всепрощения в ранний период их развития. А чтобы справиться с «групповой агрессивностью», необходимо создать некий специальный институт, запрещающий осуществление агрессивных актов определенного рода.
Так Форнари предлагает бороться против угрозы ядерной войны. Вероятно, он руководствуется искренними и добрыми намерениями, но вряд ли от этого кому- либо становится легче. Ведь если спуститься с высот психоаналитической фантазии в реальную действитель-
92


йость современного мира, то нетрудно увидеть, что предлагаемый Форнари рецепт устроит прежде всего тех, кто заинтересован в гонке вооружений, сохранении напряженности в мире и в войнах. Любовь матерей к детям пока еще не останавливала войн, поскольку причины их, как известно, кроются не в биологии человека и не в отношениях родителей и детей, а в социально-политической сфере жизни человечества.
Хотели того фрейдисты и неофрейдисты или пет, но в их концепциях нашли отражение, во-первых, реальное положение вещей в капиталистическом обществе и, во- вторых, тенденция придать капиталистическим отношениям характер вечных общечеловеческих отношений (путем психологизации факторов, их порождающих). Вместе с тем психоанализ преломил через себя как через увеличительное стекло настроения тревожности, пессимизма, беспомощности и безнадежности, которые свойственны буржуазному обществу XX в. По всем этим причинам психоанализ стал идеологией этого общества и благодаря им сохраняет большую живучесть, оказывая до сегодняшнего дня серьезное влияние на социальные воззрения западных ученых, идеологов и политиков.
4. 	ПСИХОАНАЛИЗ И СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРИИ КОНФЛИКТА
В 1958 г. в Северозападном университете США был проведен семинар, посвященный вопросам международных отношений. Одним из результатов этого семинара была организация обстоятельного исследования по проблеме так называемого этноцентризма, которое провели антрополог Р. Левайн и социальный психолог Д. Кэмпбелл [240]. Два момента примечательны в этой связи: первый заключается в том, что междисциплинарное, но преимущественно психологическое исследование возникло в результате обсуждения политических вопросов современности, и второй — исследование показало, что идеологическое содержание психоанализа обусловливает его близкое родство с таким реакционным течением, как социал-дар- винизм, а также с влиятельной школой в американской психологии — бихевиоризмом. Социал-дарвинизм в данном случае оказался тем соединяющим мостом, который обеспечил включение психоанализа и бихевиоризма в единое идеологическое русло.
93


Еще в начале века В* Самнер, главный представитель социал-дарвинизма в Соединенных Штатах, ввел в социальные науки понятия этноцентризма, «внутренней группы» (или «мы-группы») и «внешней группы» (или «они-группы», «группы других»). Эти понятия стали основными категориальными единицами теории, претендующей на формулирование общих законов отношений между различными человеческими общностями — от семьи до государств и наций. Понятие этноцентризма связано с признанием всеобщности закона борьбы за существование и представляет собой универсальный социальный механизм — «синдром этноцентризма», благодаря которому каждый индивид рассматривает свою группу (семья, город, партия, нация и т. д.) в качестве центра, а всех остальных, не входящих в эту группу, как «других» или «внешнюю группу», отношения с которыми согласно закону борьбы за существование должны носить враждебный характер. Каждая группа соотносит себя с другими на основе лишь собственной системы представлений и интересов и поэтому имеет тенденцию оценивать себя положительно, а внешние группы — отрицательно. При этом внутренняя организация и сплоченность группы зависят от ее отношений с «другими» и от силы последних [349].
Идея этноцентризма получила в наше время дальнейшее развитие и, как подчеркивают Левайн и Кэмпбелл, стала синонимом фрейдовского «группового нарциссизма». «Этноцентризм,— пишут они,— легко определить как нарциссизм группы» [240, с. 138]. Соединив с социал- дарвинистским пониманием этноцентризма положение Фрейда об инстинктивно порожденном чувстве агрессивности, современные теоретики утверждают, что «синдром этноцентризма» не только определяет характер отношений между различными общностями, но и совершенно необходим для сохранения внутренней стабильности этих общностей.
Так, А. Маккроун пишет: «Существование внешней группы позволяет группе обезопасить себя на случай внутренних конфликтов и внутренней агрессивности. Если представить такое положение дел, при котором внешняя группа не существовала бы, то возникла бы необходимость изобрести ее хотя бы для того, чтобы дать возможность группе справляться с внутренними и внеш¬
94


ними конфликтами без разрушения самой себя» [254, с. 252].
В контекст теории этноцентризма логично вписался также тезис Фрейда о чувстве вины, которое является неизбежным спутником агрессивных тенденций. «Поскольку чувство вины доставляет неприятные ощущения, то лицо или группа, против которых совершен агрессивный акт, становятся объектом, вызывающим враждебность, так как они вызывают чувство вины...
Если проявление враждебности к такому объекту выполняет роль катарсиса, то оно снижает агрессивные тенденции, направленные против членов своей группы и обладает поэтому функциональной селективной ценностью» [240, с. 121].
В теориях конфликта, известных как теории фрустрации и переноса чувства агрессивности, применяется методологический подход фрейдизма с добавлением к нему некоторых положений бихевиористского происхождения. Согласно этим положениям причины конфликтов в человеческом обществе следует искать в чувстве фрустрации, возникающем в результате невозможности или неспособности людей достичь тех или иных целей, а кроме того, по принципу «генерализации стимула». «Враждебность и агрессивные тенденции, вызванные одним объектом-сти мулом, имеют тенденцию проявляться против других объектов-стимулов, и тем активнее, чем больше сходство между объектами» [240, с. 120].
Так, единство идеологической функции различных концепций в западной психологии позволяет их авторам легко объединяться при формулировании конкретных социально-политических теорий. Этому не мешают ни относительные различия в методологических принципах, на которые опираются эти концепции, ни различия в концептуальном аппарате. Идеологическое удобство универсального «синдрома этноцентризма» определяется тем* что если согласиться с его существованием, то надо признать, что проблемы социального, экономического, национального и политического неравенства носят лишь вторичный, производный характер и, следовательно, могут быть сняты с повестки дня. Такова неизбежная логика концепции этноцентризма и группового нарциссизма, если с наукообразного языка абстрактных рассуждений деревести ее на язык идеологии и политики.
95


В этой связи следует подчеркнуть, что постулаты концепции этноцентризма находят место не только в абстрактных теориях. Многие авторы пытаются использовать их при анализе конкретных явлений современности. Так, Р. Дарендорф, например, говоря о конфронтации систем капитализма и социализма, пишет: «То, что человеческие группы реагируют на внешнее давление укреплением внутренней сплоченности, является, по-видимому, всеобщим законом. В конфликте между Востоком и Западом каждое общество испытывает давление извне..., которое может заставить либеральные общества Запада ограничить внутренние свободы во имя сопротивления тоталитарному давлению..., результатом чего является парадоксальная возможность разрушения демократии в процессе ее защиты» [127, с. 58].
Однако парадоксальным можно назвать лишь сам этот тезис, поскольку согласно ему в явлениях фашизации западного общества «виноват» ... социалистический лагерь. На самом же деле хорошо известно, что фашизм является одной из форм борьбы крупного капитала в первую очередь против внутренних прогрессивных сил. Он возникает там и тогда, где и когда обычные механизмы буржуазной демократии оказываются неспособными сдержать развитие революционных настроений и событий. Социалистический лагерь «виноват» лишь в том, что, осуществляя на практике принципы новой, действительно демократической организации общества, он демонстрирует жизненность этих принципов и их превосходство над основами капиталистической системы.
Некоторые авторы пытаются провести дифференциацию «синдрома этноцентризма» в зависимости от его отнесенности к разным социальным группам. Так, Фромм полагает, что, чем ниже экономический и социальный статус группы, тем больше она ищет компенсацию в групповом нарциссизме и тем сильнее выражен у нее «синдром этноцентризма» [163]. Аналогичной точки зрения придерживается Дж. Алмонд, утверждая, что низшие классы общества менее гибки в своих «интернациональных аттитюдах» и более воинственны [62]. К. Терхюн провел социально-психологическое изучение студенческих групп в США и «обнаружил», что, чем беднее студенты и чем менее развиты страны, из которых они приехали, тем более они националистичны [351]. При этом он пе видит разницы между национализмом и национальным
96


самосознанием, не учитывает конкретных условий классовой и национальной дискриминации, которые не могли не оставить следа на установках и настроениях обследованных им студентов.
Здесь мы снова видим, что идеологический и политический смысл этноцентрического толкования социальных событий и процессов заключается в деидеологизации и деполитизации классовой, революционной и национальной борьбы. Все те положения, которые сформулированы в рамках концепции этноцентризма и выдаются как психологические законы, на самом деле отражают реально используемые буржуазией формы политической борьбы. История насыщена примерами того, как классовые противоречия сознательно объявляются выражением национальной нетерпимости, как вина за акты агрессии возлагается на ее жертвы, а захватнические войны сочетаются с разжиганием шовинистических и националистических настроений и как под предлогом войн подавляется внутренняя оппозиция. Все это лишь приемы, используемые реакционными силами в политической борьбе, а не закономерности отношений в человеческом обществе, как пытаются это представить некоторые теоретики. Известно много фактов, которые опровергают теории конфликта, построенные на фрейдистской методологии. К этим фактам можно, например, отнести проявления интернациональной солидарности трудящихся и весь опыт мирного сосуществования государств с разными политическими системами и содружества стран социалистического лагеря.
5. 	ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВА И ПРАВА
Английский философ Р. Мони-Кирль предложил глобальную политическую теорию, основанную на фрейдизме. В книге «Психоанализ и политика» он формулирует свою задачу так: «...раскрыть природу и размах влияния бессознательных процессов на наши политические желания, чувства и убеждения» [279, с. 23]. На деле же автор идет еще дальше. Пользуясь взглядами Фрейда и некоторых его последователей, в частности Э. Фромма и М. Кляйн, он пытается построить теорию государства и права в их историческом развитии. В качестве одной из основных категорий им используется уже известная нам
97


«амбивалентность чувств», которая позволяет сделать вывод, что наибольшие возможности к выживанию имеют народы, обладающие биологически обусловленной способностью «любить своих соседей, как самих себя, и одновременно ненавидеть всех чужих, как дьявола» [279, с. 95].
Амбивалентность чувств якобы постоянно усиливается благодаря бессознательным фантазиям человека. Образ реального окружения складывается у него как результат взаимодействия сознательной переработки чувственных восприятий и бессознательных фантазий. Поэтому точность воссоздаваемых образов будет зависеть от того, насколько велика роль в их создании каждого из этих факторов. Поскольку в своей личной повседневной жизни относительно нормальный индивид способен проверять свои впечатления и переживания с помощью чувственного опыта, то в этой сфере он создает относительно точную картину реальности. Но положение меняется, когда он сталкивается с миром политики. Здесь индивид вынужден часто руководствоваться абстрактными понятиями, которые он не может перепроверить личным опытом, и поэтому становится жертвой искажающих реальность бессознательных фантазий.
Короче говоря, «обычный индивид, достаточно реалистичный и сбалансированный в своем домашнем мире конкретных объектов, очень расположен к иррациональному мышлению, как только он попадает в политический мир персонифицированных абстракций» [279, с. 98]. Иными словами, люди, нормальные в быту, становятся психически ненормальными в политике. «Их „политическое Эго“ остается центром скрытой болезни при сохранении во всем остальном здоровой и нормальной личности» [279, с. 99]. Мании преследования и ненависти, испытываемые согласно М. Кляйн, младенцем по отношению к родителям, бессознательно проецируются взрослым на объекты, имеющие политическую природу. От того, какие фантазии и на какие объекты проецируются, будет в конечном итоге зависеть политический климат в стране и в отношениях между государствами.
Большую роль играет при этом чувство вины. Цепочка бессознательных эмоций складывается следующим образом: по причине тех или иных фантазий люди совершают агрессивные акты по отношению к «чужим»; эти акты вызывают у них опять же бессознательное чув¬
98


ство вины, которое проецируется на жертвы агрессии как объект, с которым связано это неприятное чувство; результатом является обычно новая агрессия против тех же жертв и т. д. Правда, Мони-Кирль допускает, что иногда чувство вины временно тормозит агрессивные импульсы и приводит к необычной пассивности. Вот таким глубокомысленным рассуждением автор объясняет, в частности, классовую борьбу в капиталистическом обществе. Он приходит к утверждению, что марксизм — это следствие чувства вины пролетариата, совершавшего акты агрессивности против капиталистов, а затем создавшего для оправдания своей агрессивности «фантастический образ» «вампира-капиталиста», которого следует уничтожить. Выход, по мнению Мони-Кирля, заключается в том, чтобы научить людей лучше понимать действие различных бессознательных механизмов, и тогда отношения между классами и странами приобретут «рациональный характер» и исчезнут причины классовой борьбы и войн. Иными словами, статус-кво капитализма может и должен быть сохранен с помощью психоанализа.
Государство играет в жизни и сознании человека такую же роль, как родитель в жизни и формировании психики ребенка. И в том, и в другом случае действуют одни и те же механизмы, среди которых бессознательные занимают важное место. «Короче говоря,— пишет Мони- Кирль,— наше отношение к нему (государству) как объекту имеет ту же общую форму, как и наше отношение к родителям. Государство неизбежно персонифицируется как родительская фигура» [279, с. 126]. Определенный тип отношений между родителями и детьми порождает поколение с определенными характерологическими особенностями. Эти особенности сказываются на том типе социальной среды, а также на характеристиках государства, которые создает данное поколение. В свою очередь социальная среда и государство оказывают обратное влияние на новое поколение, усиливая в нем особенности «морального характера» первого поколения. Такой вид взаимодействия между личностью и государством, по мнению Мони-Кирля, составляет механизм развития государства и личности «по спирали». Если, например, воспитывается поколение с сильным Супер-Эго, то это порождает авторитарность в характере людей, стремление к власти и неизбежно приводит к созданию авторитарного, деспотичного государства. И наоборот, ос¬
99


лабление внутрейнего Супер-Эго Ведет к стремлейию й свободе, уменьшает жажду власти и завершается либерализацией государства.
Применив такого рода анализ к историческим процессам в Германии, Мони-Кирль приходит к выводу, что «интенсификация авторитарной природы германского государства и народа» [279, с. 113] началась с Фридриха Великого, деспотические черты личности которого были «интроецированы» сначала придворными, а затем постепенно всем народом. Каждое новое поколение сохраняло способность к свободе все меньше и все сильнее нуждалось в сильной внешней власти. Конечный результат этого процесса нашел свое воплощение в фашизме.
Аналогичным образом, но только обратный процесс, по утверждению Мони-Кирля, произошел в Англии. Там, с ослаблением королевской власти якобы развернулся процесс гуманизации английского характера и государства. Логика Мони-Кирля приводит его к парадоксальному утверждению, что Англия стала руководствоваться «воинствующим гуманизмом» и приобрела способность вести войны лишь «в интересах свободы» и что в первую мировую войну она вступила только в качестве заступницы Бельгии и отчасти под влиянием «чувства вины», сложившегося у англичан после англо-бурской войны. Наконец, тем же «воинствующим гуманизмом», а не политическими соображениями Мони-Кирль объясняет мюнхенский сговор английского правительства с Гитлером и попустительство фашистской агрессии в Европе.
Тенденция установить причинные связи между «характером» народов и государственно-политическими институтами идет от социал-дарвинистских концепций Г. Лебона через модифицированные варианты, разработанные Фроммом и представителями культурной антропологии, о которой мы будем говорить в следующей главе.
Мы уже говорили о том, что наукообразное искажение объективных законов истории и общественных отношений может иметь лишь один политический результат — обман общественного мнения. В наш век стало модным критиковать капитализм даже у буржуазных ученых. Отдал дань этой моде и Мони-Кирль. Он признает, что развитие капиталистических отношений создало «фрустрирующую обстановку для большинства». Но тут же добавляет, что социализм «еще хуже, потому что
100


„Нейтрализация“ при социалйзйе йривейй к образована^ „фрустрирующей обстановки“» не только для большинства, но и для меньшинства, т. е. для капиталистов. Это иллюстрация к тому, как научные концепции (или претендующие на научность) неизбежно впитывают политические веяния своего времени. В приведенных утверждениях Мони-Кирля легко прослушиваются нотки хорошо известной теории конвергенции, которая входила в моду в 50-е годы, когда Мони-Кирль писал свою книгу. Выход, который предлагает английский философ, а именно возвращение к мелкому ремесленному производству, тоже не нов. Он давно предлагался буржуазными экономистами, не желавшими считаться с объективными законами развития производства.
Концепция Мони-Кирля выражает чувства и настроения мелкобуржуазных слоев западного общества, которые хотя и задавлены монополистическим капиталом, но в то же время не способны понять, что именно частная собственность порождает этот капитал. Психологическая интерпретация экономических и политических отношений и связанных с ними процессов освобождает эти слои от необходимости решать трудную дилемму.
6. 	ФРЕЙДИЗМ И МАРКСИЗМ
Отношения между марксистской теорией и фрейдизмом на первый взгляд носят двойственный характер. С одной стороны, сам Фрейд и некоторые его последователи прямо выступили против марксизма, с другой — возникло течение, получившее название «фрейдо-марксизма», в котором представители его пытались соединить психоаналитические концепции с марксистским пониманием мира и общества. Однако эта двойственность иллюзорна, так как объективный результат отношений обоего рода один и тот же, а именно подрыв марксистских идей. Нельзя не согласиться с Е. В. Шороховой, подчеркнувшей, что попытка «фрейдистов использовать некоторые искаженные марксистские положения представляет большую опасность... чем открытые антимарксистские их выступления» [40, с. 176]. Борьба с марксизмом «изнутри» под предлогом преодоления его «ограниченности» действительно может ввести в заблуждение людей, малознакомых с марксизмом и не осознающих антинаучной методологии фрейдизма.
101


Мы упоминали уже о том, что, по мнению Фрейда, например, большевики в России боролись со свергнутыми классами под влиянием... чувства «группового нарциссизма». Для Мони-Кирля марксизм выступал как следствие чувства вины пролетариата, создавшего «несправедливый» образ капиталиста для оправдания своих агрессивных действий против предпринимателей. Из новейших примеров нападок психоаналитиков на марксизм можно назвать книгу М. Калина «Утопическое бегство от несчастности: Фрейд против Маркса в вопросе о социальном прогрессе», вышедшую в США в 1974 г. [212]. Следуя избитыми путями антимарксистской риторики, автор пытается доказать неспособность рабочего класса к борьбе и предлагает руководствоваться в социальном прогрессе теорией инстинктов Фрейда. Во всех этих случаях предпринимается попытка дискредитировать теорию классовой борьбы, подменив марксистский анализ общественных отношений капитализма мифами, в основе которых лежит фрейдистская теория бессознательного.
Одним из пионеров «фрейдо-марксизма» был австрийский психоаналитик В. Райх, попытавшийся построить политический анализ общественных отношений на теории сексуальности. В 1976 г. Райху был посвящен специальный выпуск французского журнала «Эволюция психиатрии» [146]. Авторы большинства статей, помещенных в этом выпуске, справедливо отмечали несовместимость фрейдистской концепции «вытеснения» с теорией «социального притеснения» и бесплодность «фрейдо- марксистских иллюзий».
Райх начинал свою деятельность с довольно интересных наблюдений, отмечавших связи психических процессов с различными соматическими проявлениями. Он выступил против идеи Фрейда о существовании инстинкта смерти и причины анормальных отклонений в характере людей предлагал искать в условиях их общественной жизни. В книге «Анализ характера» он писал: «В классовом обществе правящий класс обеспечивает свое положение с помощью воспитания и института семьи, делая свою идеологию обязательной для всех членов общества. Причем это не просто навязывание идеологий, отношений и концепций членам общества, а скорее глубоко идущий в каждом новом поколении процесс формирования психической структуры, которая соответствует существующему
102


социальному порядку во всех стратах населения» [103, с. 101].
Однако в анализе самих социальных условий Райх пошел по ложному пути. Он считал, что подавление любых детских проявлений сексуальности ведет к стойкой деформации всей личности ребенка. Поскольку его наказывают за такого рода проявления и заставляют их подавлять, ребенок неизбежно начинает подавлять и все другие импульсы, превращаясь в результате в покорное существо перед лицом всех, кто представляет собой власть. Эти черты становятся постоянными характеристиками взрослой личности, и если она пытается «восстать» против чувства ограниченности, то это, по Райху, неизбежно ведет личность на путь преступности, авантюризма и диктата по отношению к другим. Отсюда у Райха получалось, что фашизм в Германии стал возможен потому, что большинство населения оказалось воспитанным в духе покорности власти (благодаря неправильному отношению к проявлениям детской сексуальности), а фашисты — те, кто выступил против чувства подчиненности,— стали удачливыми политическими преступниками и благодаря этому захватили власть.
Райх искренне верил, что его идеи будут полезны революционной борьбе пролетариата. В 1934 г. в письме к крупнейшему деятелю советского искусства С. М. Эйзенштейну Райх поднимал вопросы «сексуальной политики для революционного кино» и призывал реализовать их практически. В блестящем ответе Эйзенштейн показал недопустимость смешения явлений биологических и социальных, патологических и нормальных. «Психоаналитическая картина мира,— подметил он,— есть отражение патологического социального мира» [42, с. 181]. В конце жизни Райх стал проповедовать идею всеобщей космической энергии — оргона, влиянию которой подчинено все — от живых организмов до космоса.
Судьба Райха как человека и ученого печальна. За попытку соединить такие несовместимые мировоззрения, как марксизм и психоанализ, он был исключен из коммунистической партии и из международной психоаналитической ассоциации. А в конце жизни, будучи в США, он был арестован за практику «оргонной терапии», которая была запрещена американскими судебными властями, и скончался в 1957 г. в заключении.
Казалось бы, научное наследие Райха не оправдывает
103


особого внимания к нему. Но дело не столько в обосно- ванности его трудов, сколько в том, что идеи Райха нашли богатую почву в современной мелкобуржуазной идеологии анархистских и левацки настроенных кругов западной молодежи. Это особенно проявилось во время выступлений молодежи в 1968 г. в Париже и Западном Берлине. В начале 70-х годов книги Райха, особенно его «Массовая психология фашизма», стали бестселлерами в книжных лавках американских университетов. Так старые идеи пансексуализма оказались одной из движущих сил современной псевдореволюционной идеологии.
Особого внимания заслуживают притязания на близость с марксизмом психоаналитика социального направления Э. Фромма. Дело в том, что он довольно часто упоминает имя Маркса и иногда прямо на него ссылается. Нередко ему удается создать у несведущего в марксистской теории западного читателя впечатление родства своей концепции с учением Маркса. Однако на самом деле упоминаемые Фроммом мысли Маркса либо не имеют никакого отношения к идеям Фромма, либо же они подвергаются такому искажению, что марксистское содержание оказывается подмененным фроммовским.
Так, например, Фромм пытается убедить читателя, что его идея о существовании и распространении некро- филического характера была выражена Марксом в тезисе об овеществлении человеческого труда [165, с. 339]. По Фромму, Маркс якобы указывал этим на процесс превращения живого в мертвое и, следовательно, его мысль должна совпадать с представлением о некрофили- зации общественного сознания. При этом Фромма нисколько не смущает тот факт, что названный тезис Маркса входит в систему экономического анализа процессов образования капитала, прибавочной стоимости и вскрывает механизм капиталистической эксплуатации. Ничего общего с идеями некрофилизации характера этот тезис не имеет.
Говоря об инстинктах и страстях, корни которых кроются якобы в характере, Фромм утверждает, что его понимание различий между этими двумя видами влечений «соответствует в основном различиям, проводимым Марксом» [165, с. 227]. Однако при этом он подменяет марксистское понятие потребностей своим собственным их толкованием. Там, где Маркс говорит об общественных отношениях, Фромм использует антропологический тер¬
104


мин «культура» й в Завершение приписывает Марксу то, чего он вообще не говорил. Таким способом достигается «сближение» марксизма с взглядами самого Фромма [36]. В своих ссылках на Маркса Фромм старательно и последовательно избегает упоминания главного в марксизме — теории классовой борьбы. В этом проявляются подлинные идеологические позиции Фромма, которые он еще раз четко выразил в 1976 г. в своей последней книге «Иметь или быть?» [166]. Спекулируя на псевдомарк- систской фразеологии, Фромм остается, по выражению Г. Маркузе и Р. Джекоби, «буржуа в лефтистских одеждах».
Критикуя Фромма, сам Г. Маркузе выступает сегодня как продолжатель линии Райха в «фрейдо-марксиз- ме». В нашу задачу не входит анализ ранних работ Маркузе, посвященных вопросам философии. Достаточно сказать, что лишь реакционная политическая пресса пытается выдать Маркузе за «марксиста» или даже «преемника наследия Маркса» [289], однако серьезные исследователи даже на Западе считают его представителем «не послемарксистской, а домарксистской мысли, который регрессировал как раз к той практике «критицизма» (в левогегельянском понимании), которую Маркс критиковал» [252, с. 22].
Пытаясь соединить свой «марксизм» с фрейдизмом, Маркузе искажает не только учение Маркса, но и в психоанализе делает шаг назад по сравнению с неофрейдистами. Если многие современные неофрейдисты считают, что Фрейд переоценивал значение Ид в ущерб Эго, то Маркузе полагает, что Фрейд просто не видел путей для освобождения Ид. К фрейдовскому понятию подавления инстинктивных сексуальных влечений Маркузе добавляет концепцию «излишнего подавления», а «принцип реальности» заменяет «принципом эффективности». В отличие от Фрейда, утверждавшего, что подавление влечений Ид составляет вечный и неизменный закон жизни общества, Маркузе исходит из того, что это было необходимо лишь для построения цивилизации, для материального и технологического прогресса общества. Теперь же, когда общество способно производить достаточное количество материальных благ для всех, подавление Ид становится излишним и служит лишь способом реализации «принципа эффективности» общественного производства.
105


Следовательно, подавлёнйе сексуальных ьлечений Ид по Маркузе, должно восприниматься как форма капиталистической эксплуатации, а борьба за половую свободу — как форма революционной борьбы. Половая свобода — это условие освобождения человека. Но, поскольку на недостаток половой свободы в современном западном обществе трудно жаловаться, Маркузе развивает тезис о «полиморфной извращенности». Он утверждает, что главной функцией человеческого тела является служение половым потребностям в самых разнообразных формах, а не только в общепринятой, пригодной для воспроизводства человеческого рода. Выдвинув идею о «биологических основах социализма», Маркузе пишет: «Помимо всяких видов этического поведения в соответствии со специфическими социальными нормами, помимо любых форм идеологического выражения, мораль является „диспозицией“ организма, которая, возможно, коренится в эротическом влечении...» [259, с. 10].
Таким образом, истинные потребности человека кроются только в его биологической природе, все остальные, т. е. социально обусловленные, потребности как в капиталистическом, так и в социалистическом обществе являются, по утверждению Маркузе, ложными. Строя на этих посылках свою «теорию» классовой борьбы, Маркузе полагает, что современный рабочий класс оказался включенным в орбиту ложных потребностей и в результате этого потерял свою революционность. Бороться за «биологический социализм» могут, как он считает, лишь «отверженные» общества, к которым он относит студентов, безработных, люмпен-пролетариат, национальные меньшинства в США и... участников «культурной революции» в Китае.
Маркузе подвергается острой критике и справа и слева. Его взгляды не только не имеют ничего общего с научной теорией марксизма, но даже от Фрейда он взял самые реакционные элементы его учения, включая концепцию инстинкта смерти, еще больше усугубил их и превратил в политические лозунги аморфной массы анархиствующих и фашиствующих элементов. На стенах Сорбонны в 1968 г. поклонники Маркузе написали: «Чем больше я занимаюсь любовью, тем больше я бунтую, и чем больше бунтую, тем больше занимаюсь любовью». «Борьба» Маркузе против капитализма превратилась в непристойный политический фарс, объективно
106


обосновывающий как крайне правый, так и левацкий экстремизм.
В книге западногерманского публициста М. Шнейдера «Невроз и цивилизация», вышедшей в США в 1975 г., делается еще одна попытка провести под видом синтеза марксизма и фрейдизма очередную ревизию марксистских идей наряду с критикой некоторых аспектов психоанализа [327]. Один из выводов Шнейдера заключается в подмене идеи классовой борьбы предложением шире практиковать индивидуальную и групповую психотерапию. Но хорошо известно, что всякого рода критика и ревизии марксистской теории направлены прежде всего против тезиса о классовой борьбе в буржуазном обществе, т. е. против революционного ядра марксизма. Сторонники психоанализа делают свой посильный вклад в эту общую антимарксистскую кампанию.
* * *
Итак, как отмечалось выше, методологические принципы биологизации личности и психологизации общественных отношений, используемые в психоаналитических социально-политических теориях, приводят к тому, что в качестве основных детерминант личности и ее роли в обществе фигурируют комплексы Эдипа, «анальные» характеры, нарциссизм, инстинкт смерти, чувство неполноценности и т. п., а включенность самих деятелей в реальные классовые и политические группы, интересы которых они представляют и реализуют, полностью игнорируются. Тем самым грубо искажается реальная картина политической жизни, вводится в заблуждение общественное мнение.
Научную несостоятельность психоаналитического под* хода к личности и ее социальному поведению разоблачает сама жизнь. И это вынуждены признавать сами психоаналитики. Одним из таких признаний служит хорошо известная на Западе книга авторитетного австрийского психоаналитика Б. Беттелхейма «Просвещенное сердце» [91]. Судьба подвергла его суровым испытаниям: в годы войны он был узником фашистских концлагерей. Наблюдая поведение различных людей в экстремальных условиях лагеря, Беттелхейм убедился, что психоанализ не способен дать ключ к его объяснению. «В условиях, преобладавших в лагерях,— пишет он,— оказалось иевоз-
107


можным рассматривать храбрые, ставящие под угрозу жизнь поступки с позиций инстинкта смерти, агрессивности, обращенной против себя, проверки жизненности тела, мегаломаньячного отрицания опасности, актерского удовлетворения, нарциссизма или любой другой категории психоанализа... Способ, каким человек действовал в критический момент, нельзя было вывести из его внутренних, скрытых мотивов. Ни его сны, героические или трусливые, ни свободные ассоциации или осознанные фантазии — ничто не позволяло сделать точное предсказание относительно того, пойдет ли он в следующий момент на риск жизнью, чтобы защитить жизнь других, или же в панике предаст многих в тщетной попытке получить какую-то привилегию для себя» [91, с. 25]. Глубокое профессиональное знание психоанализа оказалось бесполезным и для самого Беттелхейма. «Самое удивительное заключалось в том, что психоанализ, который я привык считать лучшим ключом ко всем человеческим проблемам, не помог мне найти решение вопроса о том, как вообще выжить в лагерях и как выжить, сохранив хотя бы некоторое достоинство» [91, с. 24].
Вместе с тем Беттелхейм увидел, что поведение личности детерминируется не соотношением Ид, Эго и Супер-Эго, а той активной идеологической и политической позицией, которую занимает личность. Самыми жизнестойкими и способными на борьбу в невероятных условиях фашистских концлагерей оказались, по свидетельству Беттелхейма, политические заключенные, прежде всего коммунисты. Их вера в свои идеалы, убежденность в правоте своего дела придавали им силы, оптимизм, надежду на жизнь и победу.
В то же время люди, лишенные общественно значимых идейных принципов, замкнувшиеся в узком мире мелких, эгоистичных интересов и потому не имевшие морально-психологической внутренней опоры, подвергались быстрой личностной дезинтеграции. Они начинали идентифицировать себя либо со своими палачами, подражая и прислуживая им, либо с уголовниками. «Их поведение,— пишет Беттелхейм,— показало, насколько слабо аполитичный средний класс Германии мог противостоять национал-социализму. У них не было ни моральной, ни политической, ни социальной философии, которая помогла бы им сохранить свою целостность и давала внутреннюю силу для противоборства с нацизмом.
108


У них не было или почти не было ресурсов, на которые можно было бы опереться, попав в заключение. Их самоуважение строилось на статусе и уважении, которые были связаны лишь с их положением и зависели от их работы, семейной роли или подобных внешних признаков» [91, с. ИЗ].
Наблюдения Беттелхейма лишний раз подтверждают правильность марксистского понимания личности. Прежде всего оно означает, «что личность впервые возникает в обществе, что человек вступает в историю (и ребенок вступает в жизнь) лишь как индивид, наделенный определенными природными свойствами и способностями, и что личностью он становится лишь в качестве субъекта общественных отношений» [26, с. 173]. Понятие «субъект общественных отношений» предполагает, что человек не просто пассивная единица в обществе, он социально активен, деятелен и лишь как субъект деятельности он становится личностью. В свою очередь в деятельности человека реализуется «совокупность его общественных по своей природе отношений к миру» [26, с. 183], которые и составляют реальный базис его личности.
Мы не будем заниматься прогнозами относительно будущего психоанализа. Этот вопрос постоянно дебатируется в нескончаемом потоке книг и статей, публикуемых на Западе в различных изданиях чуть ли не ежедневно. Одни авторы утверждают, что психоанализ «умер», другие говорят, что слухи о его «смерти» преувеличены, третьи считают, что мы лишь вступаем в век психоанализа. Важно отметить, что дискуссия ведется главным образом вокруг медико-терапевтического аспекта психоанализа, а вопрос о его идеологической и социальной роли возникает значительно реже.
Если учесть, что фрейдистские и неофрейдистские идеи стали неразрывной частью ряда социальных и политических теорий, если не забывать, что понятия психоанализа укоренились в западной литературе, искусствоведении, педагогике и бытовом языке (а эти понятия являются носителями определенных идей), если не сбрасывать со счета тот факт, что взгляды Фрейда и его последователей пропагандируются в широкой популярной литературе, массовых политических журналах, то нужно признать, что говорить о смерти психоанализа еще рано.
109


Глава 3.
ЛИЧНОСТЬ И ОБЩЕСТВО В «КУЛЬТУРНОЙ ПСИХОЛОГИИ»,
ИЛИ «ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ»
1. 	МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ
«культурной психологии»
Переход от фрейдизма к анализу теорий «культурной психологии» не означает, что последние по своей весомости занимают второе место после психоанализа. Этот переход объясняется лишь тесной методологической связью между психоаналитическими концепциями и подходом к исследованию личности с позиции «культура и личность». Поэтому материал данной главы может рассматриваться и как сообщение о самостоятельном направлении в западной психологии, и как продолжение критического анализа фрейдистских взглядов, представленных в новых концепциях.
Прежде всего целесообразно внести ясность в вопрос о названии и содержании той теоретической ориентации, о которой пойдет речь. Дело в том, что как у нас, так и особенно в западной науке эта ориентация известна под несколькими наименованиями, которые нередко могут пониматься по-разному представителями различных областей знания. В советской психологии, например, эта ориентация известна больше всего как культурно-антропологическая школа. Однако для этнологов этот термин имеет иное, чем для психологов, содержание. На Западе это течение в изучении человека известно под названием «культура и личность», а также как «культурная психология» или «психологическая антропология». Первое название является наиболее распространенным. По своему содержанию «культурная психология» представляет собой течение, возникшее на стыке психологии, культурной антропологии и социологии. Его методологическую базу и методический аппарат составляет главным образом психоанализ.
До 20-х годов нашего века культурная антропология пользовалась в основном сравнительно-описательным ме¬
110,


тодом и ограничивалась сбором материалов об обычаях, традициях, ритуалах и нормах, свойственных тому или иному обществу. Личность не привлекала особого внимания антропологов, поскольку считалось, что она является лишь пассивным продуктом культуры и может быть описана в понятиях культурно-антропологических концепций. Но таким путем нельзя было раскрыть механизмы влияния социального окружения на индивида, формы усвоения им культурных норм. А самое главное — за пределами внимания культурной антропологии оказывалась активная роль личности как носительницы культуры. Без осознания взаимодействия личности с социальнокультурными факторами раскрыть эволюцию человека в рамках той или иной культуры было невозможно. Рост массовых проявлений «отклоняющегося» поведения и прежде всего революционная активность трудящихся поставили перед буржуазной наукой вопрос о тех факторах, которые обеспечивают выполнение людьми социальных норм.
Создавшаяся ситуация подтолкнула этнологов и психоаналитиков к разработке общих концептуально-методологических схем в изучении культуры и личности. В результате возник своего рода гибрид культурной антропологии и психологии, который, по словам А. Рэдкли- фа-Брауна, должен был стать «промежуточной наукой», включившей в себя концепции этнологии, психологии и социологии. Особенностью этой «промежуточной науки» является дуалистичный или двухфокусный подход к исследованию общества, в процессе которого ведется одновременное взаимосвязанное изучение культуры и личности с использованием как этнографических, так и психологических данных.
Однако понимание культуры в новом течении осталось ограниченным, сохранив влияние культурной антропологии. Культура рассматривалась как «совокупность обычаев, искусств, науки, а также форм религиозного и политического поведения, взятая как интегрированное целое и отличающая одно общество от другого» [116, с. 118]. В качестве главного «агента общества», через которого культура оказывала свое влияние на формирование личности, принималась семья. При этом отношения в семье, а также отражение норм культуры в общественном и индивидуальном сознании рассматривались с позиций психоаналитической методологии. Таким образом, вопрос о классовых отношениях в обществе снова оказы¬
111


вался затушеванным, и откровенная биологнзация личности, свойственная ортодоксальному фрейдизму, в той или иной степени подменялась психологизированной интерпретацией влияния факторов культуры.
В развитии «культурной психологии» можно выделить три периода: первый — 20-е годы — середина
30-х годов (этап становления, выработки общих позиций) , второй — вторая половина 30-х годов и 40-е годы (расцвет исследований с позиции подхода «культура и личность»), и третий — 50-е годы (закат движения в его психоаналитических рамках и одновременно включение в него новых сил в лице социологов и политологов).
В теоретическом плане первый период был ознаменован борьбой этнологов против биологизаторской направленности фрейдизма. Разногласия возникли вокруг принципиального вопроса о «человеческой природе» как комплексе врожденных черт, детерминирующих структуру и содержание личности. Этнологи в то время либо полностью отрицали существование «человеческой природы» в таком понимании, либо видели в ней лишь материал, из которого культура формирует окончательный продукт. Б. Малиновский, ссылаясь на Дж. Дьюи, в 1927 г. писал: «...врожденная человеческая природа представляет собой сырой материал, а обычай дает средства и чертеж... Человек является продуктом привычки, а не разума и не инстинкта» [256, с. XV].
В период расцвета «культурной психологии» эта точка зрения победила, но ненадолго. В 50-х годах под влиянием отчасти отологической школы проблема «человеческой природы» возникла снова. При этом проявилась тенденция к сближению точек зрения антропологов и психоаналитиков. Антропологи стали признавать, что «человеческая природа» не просто база, на которой строится личность, а своего рода «сердцевина», образующая общее для всех индивидов врожденное психическое содержание. Г. Рохейм в 1950 г. говорил о «психическом единстве человечества», заметив, что оно «настолько очевидно, что вряд ли требует доказательств» [317, с. 435]. Под «психическим единством» он понимал общность для всех людей бессознательных психических процессов и фрейдистских комплексов типа Эдиповых.
В конечном итоге новый раунд дискуссий между этнологами и психоаналитиками по вопросу «человеческой природы» закончился существенным сближением когда-то
112


непримйримых точек зреяия. Оставшиеся разяотласия касались лишь второстепенных вопросов.
Несколько событий научного плана, а главным образом запросы практической политики дали мощный толчок развитию исследований в рамках «культурной психологии». К таким событиям можно отнести серию совместных семинаров этнологов и психоаналитиков, организованных А. Кардинером в 1936—1940 гг. в Нью- Йоркском институте психоанализа. Политика правительства США предъявляла запросы к психологии в годы второй мировой войны и после нее, выражавшиеся в требованиях научной оценки национальных особенностей населения различных государств с целью организации оптимально эффективной пропаганды против соответствующих стран.
В 1935—1950 гг. были выработаны основные концепции так называемой типичной личности: «конфигурационной», «модальной», «базовой структуры личности», «национального», «культурного» и «социального» характеров. Некоторые представители «культурной психологии» считают, что в названных вариантах имеются «значительные различия в концепциях, методах, данных и областях применения», однако большинство специалистов вынуждены признать, что «стало обычным рассматривать эти теории как более или менее эквивалентные, а различия между ними прежде всего как терминологические» [333, с. 22].
Общим для всех этих теорий является утверждение, что каждая культура порождает свою, только ей свойственную типичную личность, основными характеристиками которой служат черты, обеспечивающие ее конформность, по отношению к социальным требованиям и нормам той или иной культуры или социальной общности. При этом общественные требования и нормы рассматривались как всеобщие, внеклассовые институты.
Так, согласно концепции крупнейшей представительницы западной культурной антропологии Р. Бенедикт основным предметом этой науки должна служить не личность, а культура, которую она рассматривает как «спроецированную крупным планом на экран психологию индивида, имеющую гигантские измерения и длительно существующую» [88, с. 24]. Иными словами, психология конкретного человека и культура, к которой он принадлежит, находятся в таком же отношении, как изображе-
113


mie на кадре кинопленки и его проекция на экране. Содержание их идентично, но на экране оно укрупнено. Поэтому, считает Бенедикт, методически правильно и удобно изучать проекцию, т. е. культуру, и по ней судить об оригинале. Различные культуры или их «конфигурации» в представлении Бенедикт различаются не по социально-экономическим структурам, а лишь по особым порождающим их «психологическим типам», которым она дала названия, позаимствованные из психиатрии, такие, например, как параноидная, параноидно-мегалома- ниакальная и т. п. «Психологический тип» представляет некий имманентный комплекс характеристик, своего рода гештальт, образующий стабильную конфигурацию признаков и свойств, принадлежащих как отдельному индивиду, так и культуре в целом. В каждой культуре есть свои доминирующие «психологические типы», в соответствии с которыми формируются большинство индивидов, рожденных в условиях данной культуры. Те индивиды, которые по своим характеристикам не отвечают этим требованиям, рассматриваются как ненормальные или лица с «отклоняющимся» поведением. Иначе говоря, критериями нормальности и ненормальности служат лишь различные уровни конформности с требованиями конкретной культуры.
Концепция «базовой структуры личности», разработанная А. Кардинером [218, 219], основана на этнографических исследованиях Р. Линтона [244] и К. Дюбуа. В качестве основных понятий Кардинер использует «бессознательные констелляции», «первичные институты» и «вторичные институты». «Бессознательные констелляции» — это системы ценностей и психологических механизмов, составляющих содержание бессознательного и приобретаемых людьми в детстве. Они формируются под влиянием «первичных институтов», к которым относятся такие элементы социального устройства и общественной практики, как семья, методы воспитания детей и «способ существования».
Содержание «бессознательных констелляций» находит свое отражение в религии, фольклоре, мифологии, искусстве, которые составляют «вторичные институты». «Констелляции» образуют ядро тенденций, лежащих в основе «базовой структуры личности», которая в свою очередь является неотъемлемой частью личностных структур всех индивидов, воспитанных в условиях одних и тех же «пер¬
114


вичных институтов». Поскольку «бессознательные констелляции» нельзя наблюдать непосредственно, постольку материал для построения «базовой структуры личности» можно собрать лишь путем изучения культуры и главным образом ее «вторичных институтов». Таким образом, признает Кардинер, солидаризируясь с Линтоном, «базовая структура» оказывается «абстракцией того же порядка, что и сама культура» [218, с. VI].
Следует отметить, что у разных сторонников концепции «базовой структуры личности» нередко смешиваются два совершенно различных по своему содержанию понятия «базовой личности». «Базовая личность» выступает, с одной стороны, как структура, заданная условиями данного общества и обеспечивающая оптимальный уровень приспособленности индивида к существующим социальным условиям. Здесь открыто проявляется классово-прагматический характер концепции, так как речь идет о требованиях к личности со стороны капиталистического общества.
С другой стороны, «базовая личность» представляется как комплекс психологических характеристик, обязательно входящих в структуру личности всех или по крайней мере значительного большинства членов общества, т. е. предполагается, что желаемое всегда реализуется на практике. Однако исследования самой культурно-психологической школы убедительно показали, что найти это желаемое совпадение в жизни удается редко, так как его возможность исключается самой природой классового общества, построенного на непримиримых противоречиях.
Теория «модальной» личности, развитая К. Дюбуа, представляет собой лишь один из вариантов концепции «базовой структуры». По ее определению, «модальная» личность «есть продукт взаимодействия основных физиологически и нейрологически предопределенных тенденций и опыта, общего всем человеческим существам, подвергшимся влиянию культурной среды, которая в различных обществах по-разному удовлетворяет, направляет и отвергает эти тенденции» [134, с. 3].
В годы второй мировой войны и после нее получил развитие еще один вариант теории «модальной» личности — концепция национального характера. По определению М. Мид, национальный характер проявляется «в регулярностях», имеющих место в «интрапсихической организации отдельных членов данного общества, что
115


объясняется фактом воспитания индивидов в рамках определенной культуры» [276, с. 73].
Ученик и последователь М. Мид английский антрополог Дж. Горер в своем понимании национального характера уже избегает признания его всеобщности. «Утверждается лишь то,— пишет он,— что связный комплекс характеристик и образцов поведения, приписываемых группе, имеется, у значительного числа членов этой группы и одобряется или принимается большинством остальных...» [178, с. 7].
С методологической точки зрения концепция национального характера была лишь очередной попыткой объединить теории «конфигурационной личности» и «базовой структуры». Формирование национального характера рассматривалось главным образом с позиций психоаналитической теории, проявляясь в качестве продукта культуры, он выступал как «культурный характер». Но, как показали исследования многих этнологов, «модальная» личность в виде реальной психологической структуры, свойственной всем индивидам конкретного общества, не существует.
Б. Каплан, например, пришел к выводу, что, хотя наблюдаются некоторые черты, характерные для какого- то числа людей внутри каждой группы и тесно связанные с типами культуры, все-таки «большая часть личностных черт варьируется безотносительно к влиянию культуры» [217, с. 31].
Одним из важных моментов в развитии культурнопсихологического течения стало влияние на него современной социологии, заметно проявившееся в 50-х годах. Социологи обратили внимание на наиболее слабые места культурно-психологических концепций и попытались внести в них свои коррективы. Они, в частности, указали на противоречивость концепции национального характера и предложили различать «социально-требуемые» характеры как типы личности, отвечающие запросам того или иного общества, и национальный характер, определяемый статистическим распределением в обществе тех или иных психологических характеристик. Из такого разграничения возникли три самостоятельные проблемы: «типовых» социальных характеров; национального характера и условий совпадения реально существующих характеров с «социально-требуемыми».
Социологи отметили также необоснованность сведёния
116


национального характера к сумме форм поведения, привычек и обычаев, поскольку эти элементы не отражают личностных характеристик индивидов. А. Инкелес и Д. Левинсон, например, подчеркнули, что национальный характер «должен концептуально определяться как детерминанта, а не форма поведения». Отмечая, что личность следует рассматривать как «относительно стабильную и организованную систему предрасположений и способов функционирования индивида» [200, с. 426], они высказывают сомнение в существовании единых «модальных» личностей. Взамен социологи предлагают плюралистическую или « мультимодальную » концепцию национального характера, полагая, что он может быть представлен рядом «типовых личностей», в которых должны найти отражение разнообразные социальные, этнические и прочие особенности современного развитого общества. «Модальные» характеристики отдельных «типовых личностей» могут относиться лишь к относительно небольшим (10%—30%) группам населения.
Социологический подход привел к замене в культурно-психологических исследованиях идеи национального характера идеей характера социального. Это сделано, например, в известной работе Д. Ризмана «Одинокая толпа», в которой особенно отчетливо проявилась классовопрагматическая ориентация нового направления, так как главным признаком как индивидуального, так и «типового» социального характера для Ризмана является лишь способ достижения индивидами конформности с социально-требуемыми нормами. «Связь между характером и обществом...— говорит оы,— нужно искать в способе, которым общество обеспечивает некоторую степень конформности индивидов, составляющих общество» [307, с. 20]. Примечательно, что образцом носителя наиболее совершенного типа социального характера, по Ризману, может служить высший слой «среднего класса» современной Америки [см. 16; 20].
Социологи привнесли в культурно-психологическую теорию свою концепцию социальных статусов и ролей. Однако это не изменило ее принципиальных теоретических и методологических позиций. Подвергнув критике этнологов за подход к личности как к сумме форм поведения, сами социологи вернулись фактически к тому же. Предметом их исследований тоже стали формы поведения, предписываемые индивидам их социальными статусами и
117


ролями, так как «именно в роли пересекаются личность и социальные системы» [344, с. 100]. Так вопрос о личности оказался подмененным вопросом о ролевых поведениях и их взаимодействиях.
Социологи, включившиеся в культурно-антропологические исследования, довольно легко нашли общий язык с психоаналитиками. Крупнейший западный социолог Т. Парсонс, посвятивший специальную серию работ вопросу о взаимосвязях психоанализа с социологическими теориями, «перевел» психоаналитические понятия на язык современной социологии. При этом он прямо подчеркивал полезность фрейдизма современной буржуазной социологии. «Мой главный тезис,— писал он,— заключается в том, что в структуре собственной теоретической схемы Фрейда содержится ряд положений, которые с относительно небольшими изменениями в интерпретации могут быть непосредственно включены в социологический анализ...» [288, с. 166].
В конечном итоге обогащение «культурной психологии» за счет социологии оказалось призрачным. Зато постановка вопросов в культурно-психологических исследованиях приобрела более ярко выраженный политический оттенок.
2. 	ИДЕЙНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ КУЛЬТУРНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИИ
Выше мы приводили определение национального характера, данное английским представителем культурной психологии Дж. Горером. Продолжая это определение и говоря о национальном характере американцев, он пишет, что «связные комплексы характеристик (национальных) и определенных форм поведения были наиболее влиятельными факторами в определении содержания общественных институтов» [178, с. 7]. В этих словах сформулирован тот методологический принцип, который неизбежно приводит «культурную психологию» к психологизированной интерпретации общественных явлений и к такому их толкованию, которое соответствует запросам буржуазной идеологии и политики. Психологизация исторических и социальных процессов — это тот же редукционизм и позитивизм в скрытой форме, которые дают возможность перевести исследование явлений из плоскости сопиалъно- исторической в психологическую. Такой прием позволяет
118


подменить факторы, Koîopbie реально детерминируют общественные явления, их следствиями, в данном случае психологическими.
Тот же Горер, например, считает, что основной чертой американского национального характера является неприятие власти, стремление сопротивляться ей и даже «ненавидеть» ее. Однако на самом деле здесь речь идет не о какой-то имманентной национальной черте американцев, а о капиталистическом принципе свободного предпринимательства, т. е. принципе, связанном не с психологией нации, а с психологией капитализма и не с врожденными чертами личности, а с чертами, порожденными определенными условиями экономического устройства общества у определенного класса.
Борьба частного бизнеса — а сегодня монополий — против любых ограничений и контроля, которые было вынуждено вводить государство вследствие классовой борьбы пролетариата, действительно составляет заметную черту всей американской истории. Но эта борьба не является проявлением американского характера, она носит интернациональную окраску и отражает классовую тенденцию капитала избежать какого-либо контроля со стороны общества.
Другим источником психологического неприятия власти американцами является осознание многими из них того факта, что буржуазная демократия служит лишь средством обмана общества и используется в качестве орудия осуществления целей власть и деньги имущих. Психологический аспект здесь носит тоже вторичный, а не детерминирующий характер, а порождающие его факторы кроются в политической системе американского общества. Представления об американском обществе, которых придерживается Горер, приводят его к практическим рекомендациям, которые давно уже реализуются американской пропагандой, а именно к рекомендациям манипулировать общественным мнением путем создания искусственных «образов» реальных носителей власти. Эти «образы» призваны скрыть действительную сущность буржуазной демократии, которая дискредитировала себя в глазах многих американцев, замаскировав ее с помощью лицемерных рассуждений о равных правах и равных возможностях для всех. Чтобы не возбуждать враждебности публики, «те, кто находятся в положении носителей большой власти...— советует Горер,— должны выглядеть подчерк-
119


цуто простыми гражданами, с интересами и манерами своих соотечественников. Независимо от своих личных темпераментов они должны вести себя „как свои парни“...» [178, с. 27].
Абсолютизация роли семьи в формировании личности и влияния ее через отдельные личности на общественные отношения составляет предпосылку для прямой аналогии между государством и семьей. «В известной степени,— пишет Горер,— схема власти в государстве воспроизводится в семье: отец представляет исполнительную власть, мать — законодательную, а соседи и школьный учитель — судебную. Ребенок находится в положении общественности: используя одну власть против другой, он создает тем самым систему контроля и равновесия для поддержания собственной независимости» [178, с. 30].
В этих словах сделано «открытие» с позиций психологии очень старой концепции буржуазной теории государства и права — концепции разделения власти, согласно которой демократия обеспечивается благодаря независимости законодательной, исполнительной и судебной властей. Однако существенный факт заключается в том, что не общественность манипулирует этими властями, как получается у Горера, а, наоборот, разные виды власти составляют единый механизм для манипулирования общественностью в интересах правящих кругов.
Д. Ризман, о концепции которого говорилось выше, четко и определенно формулирует вытекающие из нее идеологические и политические положения. Говоря о социальной функции различных типов характеров, он поясняет: «Борьба классов и обществ может... рассматриваться в какой-то степени как борьба различных способов характерологической адаптации к ситуации, созданной вследствие доминирования одного определенного способа обеспечения конформности» [307, с. 31].
Таким образом, социологический анализ сводится в конечном итоге к психологизации природы классовой борьбы. Интересно, что вышеприведенные слова Ризмана о классовой борьбе, процитированные по его книге 1950 г. издания, в издании 1955 г. исключены. Возможно, с точки зрения современных буржуазных идеологов, пытающихся доказать установление классового мира при капитализме, это положение оказалось устаревшим, ведь психологизируя причины классовой борьбы, ученый утверждает ее вечность и неизбежность.
120


Ризман пытается убедить читателя, что структура социальной и политической власти в США носит не классовый характер, а определяется аморфными, внеклассовыми, аполитичными «группами вето». Современные монополии, по его мнению, не стремятся к власти, так как «они легко пугаются» и «ищут руководства у других», а деятели Пентагона «удивительно робки в вопросе принятия на себя лидерства» [307, с. 253—254]. «Теории о правящем классе в применении к современной Америке,— утверждает он,— кажутся призрачными пережитками старых времен» [307, с. 242]. Здесь же он вполне определенно выразил свое отношение к коммунизму: «Те, кто пытается структурировать явления согласно старым представлениям о власти, а именно коммунисты, стали, вероятно, самой реакционной и наиболее угрожающей силой в мировой политике» [307, с. 285].
Особый интерес представляют взгляды Э. Эриксона. Он является не только весьма крупным представителем культурно-психологического направления, но и одним из наиболее влиятельных авторитетов в так называемой психологии Эго. Американский политический журнал «Ньюсуик», посвятивший ему в 1970 г. специальный раздел на своих страницах, приводит следующие слова социолога Р. Белла: «Если и есть одна книга, о которой вы с уверенностью можете сказать, что ее прочитали студенты, то это первая книга Эриксона» [142] («Детство и общество» [140].— С. Р.). К этому автор статьи добавляет: «Как интеллектуал, клиницист и воспитатель Эриксон оказал огромное теоретическое и практическое влияние на педагогов, психоаналитиков, священнослужителей и других менторов молодого поколения» [142, с. 46]. Весомость взглядов Эриксона в развитии психологической мысли и общественного сознания Запада признают и американские психологи.
Первая и наиболее значительная книга Эриксона «Детство и общество» появилась в 1950 г. Объясняя, почему он сам и психология Эго в целом сместили акцент с доминирующей роли Ид в психической жизни человека на другой компонент личности — Эго, Эриксон пишет: «Я очень хорошо знаю, что это смещение в концептуальных акцентах продиктовано исторической случайностью, а именно революциями, которые происходят на протяжении нашей жизни и которые отражаются как на наших судьбах, так и ца тех симптомах и запросах бессознательного, с кото¬
121


рыми к нам обращаются наши пациенты. Если сжать сказанное в краткую формулу, то окажется, что сегодняшний пациент больше всего страдает в связи с проблемой, во что он должен верить и кем он должен быть или может стать. В то же время пациент периода раннего психоанализа страдал главным образом от ограничений, которые мешали ему быть тем, кем, по его мнению, он являлся» [140, с. 271].
Думается, мы не согрешим против истины, если прокомментируем это несколько сложное высказывание следующим образом: бурные события XX в., и прежде всего распространение революционного движения, ломка социальных и этических укладов буржуазного мира, подорвали здание буржуазной идеологии. В связи с этими событиями многие люди на Западе оказались перед лицом кризиса веры в привычный порядок вещей, кризиса убеждений, идеологических и политических приверженностей. Этому способствовали поляризация сил в капиталистическом обществе, обострение социальных противоречий, фашизация правых кругов, разоблачение иллюзорности буржуазной демократии. Короче говоря, названные социальные явления породили на Западе атмосферу тревожности, недоверия, неуверенности в будущем, социальной апатии. На уровне конкретных индивидов такая социально-психологическая атмосфера стала причиной кризиса личности, или, пользуясь терминологией Эриксона, «кризисом идентичности». Концепция Эриксона направлена прежде всего, и этого не скрывает он сам, на решение острых идеологических и политических проблем современного капиталистического общества с позиций психоанализа.
Одной из центральных категорий в концепции Эриксона является понятие «идентичность Эго». «Исследование идентичности,— пишет он,— приобретает такое же стратегическое значение в наше время, какое имело изучение сексуальности во времена Фрейда» [140, с. 274]. Это не означает, что Эриксон отказался от пансексуалистских идей Фрейда, он просто включил их в несколько иную, усложненную картину психического развития личности.
Критики Эриксона, говоря о стиле его печатных работ и публичных выступлений, отмечают, что он носит «импрессионистский» характер. Это находит свое выражение, в частности, в том, что нередко он Избегает четких определений используемых им понятий и ограничивается опи-
122


саыием процессов и состояний, которые иод ними подразумеваются. Так случилось и с понятием идентичности. Эриксон понимает под ним одну из восьми психосоциальных стадий развития личности, стадию, соответствующую началу юности, в процессе которой должно произойти социальное и социально-психологическое самоопределение индивида. В этот период должна осуществиться интеграция всего, что накопилось в процессе биологической и социальной биографии личности. «Это,— пишет Эриксон,— суммированный опыт умения Эго интегрировать все уровни идентификации с требованиями либидо, со способностями, развившимися из задатков, и с возможностями, которые предоставляют индивиду социальные роли» [140, с. 253]. Это также период идеологического самоопределения молодого человека, поскольку «в поисках социальных ценностей, направляющих процесс идентификации, человек сталкивается с проблемами идеологии...» [140, с. 254]. Эго в данном контексте перестает быть просто медиатором между Ид и реальностью и приобретает более активную роль организатора личностной структуры.
Мы не будем описывать все психосоциальные стадии развития [см. 15], поскольку главное для нас заключается не в их содержании, а в том, как Эриксон, пользуясь так называемым психоисторическим методом, приходит к пониманию социальной действительности. Он много пишет об исторических, географических и экономических факторах в развитии общества. Однако упоминание этих факторов носит либо случайный, не связанный с общим ходом рассуждений Эриксона характер, либо они интерпретируются в одном из узких аспектов «культурной психологии» — аспекте воспитания младенцев.
Главный вывод заключается в том, что от того, как строятся отношения матери и ребенка на ранних стадиях его развития, зависит формирование будущей взрослой личности. Речь идет не просто о характерологических особенностях индивида, которые могут действительно сформироваться как результат особенностей отношения к нему матери в период младенчества, а о целостной личности, характеризующейся определенным мировоззрением и системой социальных установок. Эриксон учитывает и последующие стадии детства, но определяющую роль отдает все же периоду младенчества, который складывается из трех психосексуальных стадий.
123


Роль истории, материальных и экономических условий существования человека, а точнее говоря, роль культуры в культурно-антропологическом .понимании сводится по- существу лишь к тем особенностям, которые она привносит в воспитание детей. Именно эти особенности порождают, по мнению Эриксона, отрицательные черты современного капиталистического общества, в том числе эксплуатацию человека человеком. «Наши совместные усилия,— пишет он в заключении к своей книге,— должны быть поэтому сосредоточены на устранении бессознательных предрассудков в воспитании младенцев и на ослаблении политических и экономических предрассудков, которые лишают молодежь чувства идентичности. Для этого, однако, необходимо понять тот основной факт, что человеческое детство формирует одну из главных основ для эксплуатации человека. Полярность Большой — Маленький составляет первый пункт в списке экзистенциальных противопоставлений, таких, как Мужчина и Женщина, Правитель и Управляемый, Собственник и Принадлежащий Собственнику, Светлокожий и Темнокожий.
По всем этим пунктам идет освободительная борьба как в политической, так и в психологической сферах. Цель этой борьбы — достигнуть признания разделенности функций партнеров, которые равны не потому, что они в основном подобны друг другу, а потому, что в своей уникальности и те и другие необходимы для реализации общей функции» [140, с. 407].
В этих словах Эриксон сформулировал свое идеологическое и политическое кредо, которое четко отразило запросы капиталистического общества послевоенного периода. Ведь именно тогда в политологии возникли концепции равенства «партнеров» предпринимателей и рабочих — в капиталистическом производстве, участия рабочих в прибылях, «народного капитализма» и т. п. Суть этих концепций детально проанализирована в литературе, и поэтому не будем их касаться. Существенно подчеркнуть лишь то, что идеи стирания классовых противоречий, классового мира и сотрудничества, представленные в этих концепциях, у Эриксона разработаны на языке психоанализа и «культурной психологии».
И в том и в другом случае речь идет о «разделенной функции» «равных» сторон, вносящих одинаковый вклад в развитие цивилизации. Идеализированный представи-
124


ïèjit «среднего ftiîâCôà» Амерйкй выгЛяДит у Эриксойй как «наивный сын демократии», которому грозят лишь две опасности: «момизм» — неправильное отношение матерей к своим детям и «боссизм» — риск стать объектом манипуляций со стороны промышленной технократии или политической машины. Выход Эриксон видит в развитии «потенциального интеллекта молодого поколения», воспитании «чувства братства» и в «разумном партнерстве».
В книгах, написанных позже,— «Измерения новой идентичности» в 1974 г. и «История жизни и исторический момент» в 1975 г.— Э. Эриксон не сумел предложить ничего нового, ограничившись разработкой своих старых идей.
Проблема развития психики ребенка и значение этого процесса для формирования личности взрослого человека составляют сегодня предмет исследований нескольких отраслей психологии — детской, возрастной, школьной. Не только специалисты, но и любой здравомыслящий человек не может отрицать, что условия детства, как материальные, так и психологические, оставляют свой след на психической структуре личности. Однако не в меньшей степени доказано, в том числе и психоаналитиком А. Адлером, что человеческий организм обладает удивительными компенсаторными возможностями и в физиологической, и в психической сферах, поэтому абсолютизировать влияние отдельных элементов процесса воспитания младенца нет оснований. Тем более не оправдана абсолютизация связи между этими элементами и государственнополитическим устройством общества.
Следуя традициям психологизации социальных и исторических процессов, Л. Пай, например, сделал вывод, что Бирма неспособна самостоятельно проводить последовательную политику, поскольку в «модальной личности» бирманцев отсутствует «чувство порядка» и «прочное чувство идентичности». Нетрудно прийти после этого к практическому заключению о том, что Бирма нуждается в опеке стран, более «психологически» развитых [297].
Чувствуя шаткость и нелогичность своих концепций, представители «культурной психологии» иногда сами задают вопрос: «личностные ли качества населения определяют характер политики, или природа политической системы, в рамках которой живут люди, определяет черты населения?» [201]. Но вопрос этот носит чисто риторический характер, поскольку сама методология культурно¬
125


психологического направления обусловливает вполне определенный ответ. Выполняя идеологические запросы современного капиталистического государства, «культурная психология» предлагает иллюзорные социально-психологические схемы, якобы объясняющие причины и природу острых социальных конфликтов буржуазного общества. На самом же деле эти схемы уводят от действительного понимания реальных явлений жизни.
* * *
Выше говорилось о том, что в военные и послевоенные годы внимание «культурной психологии» было сосредоточено на решении практических задач, имевших большое значение для организации пропаганды против других стран. При этом политический прагматизм нередко заставлял представителей этого течения вступать в противоречие с собственными установками. Так, один из видных американских социологов, примкнувших к «культурной психологии»,— А. Инкелес вначале довольно убедительно доказал несостоятельность одномодального подхода к проблеме национального характера, а позже сам попытался разработать «профиль великорусской личности» [201]. Его исследование не нуждается в глубоком анализе, так как простого описания достаточно для того чтобы понять, что оно не имело ничего общего с серьезной наукой и преследовало совсем не научные цели.
В качестве «представительного» контингента русского народа Инкелес и его коллеги подобрали 51 индивида из числа перемещенных лиц, среди которых 34 были в годы войны фашистскими пособниками и дезертирами, а остальных гитлеровцы насильственно вывезли с оккупированных территорий в детском возрасте. После войны эти люди оказались за пределами своей страны. И испытуемых не окончили и 4 классов начальной школы, а 22 человека имели образование от 4 до 8 классов. На материале исследования этой группы и был разработан «профиль великорусской личности», чтобы сопоставить его с психологическими характеристиками американцев. Можно ли удивляться, что наиболее заметными характеристиками «профиля» оказались такие черты, как тенденция к зависимости, чувство страха и тревожности, недостаточно развитая способность к самоконтролю, склонность к апатии и депрессивным состояниям и т. п.
126


Профиль великорусской личности был сопоставлен Инкелесом с психологическим портретом американцев. В отличие от русских американцы описывались Инкелесом как индивиды, которые отличаются потребностью в «автономии» и способностью сочетать ее со стремлением быть членами группы; они активно утверждают чувство независимости и свободы; обладают сильно выраженной потребностью в успехе в жизни, которая у русских «не обнаружена», и т. д. Весь пафос исследования сводился к попытке доказать «высокую степень несоответствия между центральными модусами личности... многих русских и некоторыми основными аспектами структуры советского общества...» [201, с. 218].
В этой установке проявился практический смысл исследования. Правда, даже на том специфическом контингенте испытуемых доказать названное «несоответствие» оказалось весьма трудной задачей. Дело в том, что, по признанию Инкелеса, сами испытуемые при опросе «свободно признали», что твердое и целенаправленное руководство страной со стороны Советского правительства обеспечило ее могущество и престиж, а также способствовало повышению материального и культурного уровня населения. Авторам исследования ничего не оставалось, как использовать в качестве одного из главных аргументов в пользу «несоответствия» утверждение о том, что испытуемые при беседе называли себя «мы», а советских лидеров — «они». В этом аргументе нетрудно услышать отголоски теории этноцентризма и увидеть стремление авторов исследования разделить советское общество на антагонистические группы — народ («мы-группа») и руководители («они-группа»). Это всего лишь одна из многих попыток буржуазной идеологии поставить под сомнение морально-политическое единство советского общества.
Подводя итог, можно сказать, что усилия буржуазной науки раскрыть психологическое содержание личности исключительно через ее сопоставление с культурой оказались безуспешными. Сегодня это признают и сами представители «культурной психологии». «Вообще говоря,— пишет М. Зингер,— программа валидации „базовой структуры личности“, „конфигурационной личности“ и других вариантов типовой личности, производных от культуры и социальных институтов, не оправдала надежд» [333, с. 40]. Главная причина заключается в том, что в «куль-
127


турной психологии» личность как предмет науки исчезав ет. Она оказывается подмененной искусственными, по существу безличными конструкциями «модальной» личности, национального, культурного и социального характера, которые пассивно отражают требования культуры. На самом же деле личность выступает не только как объект общественных отношений, истории и культуры, но и как активно действующий их субъект. Без признания активности личности нельзя понять ее социальный, а точнее сказать, классовый характер.
Как известно, классические образцы научного анализа психологии различных классов дал во многих своих работах В. И. Ленин. Он рассматривал социально-психологические особенности людей не как результат пассивного отражения их принадлежности к тому или иному классу, а как проявление их деятельного отношения к действительности с определенных классовых позиций. Но именно деятельно-практическая жизнь людей в обществе осталась вне поля зрения «культурной психологии», что и завело ее в тупик.
В современных исследованиях культурно-психологического плана авторы стали избегать каких-либо определений личности и реже пользуются понятиями «модальной» личности, национального характера и т. п. Предметом кросс-культурного анализа стали вопросы более узкого этнологического и психологического плана. Исследования этого рода, несомненно, представляют собой научную ценность, давая интересный материал для решения отдельных конкретных вопросов.


Глава 4.
ЛИЧНОСТЬ И ОБЩЕСТВО В ПРЕДСТАВЛЕНИИ СОВРЕМЕННЫХ БИХЕВИОРИСТОВ
1. 	СОЦИАЛЬНЫЕ И НАУЧНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ БИХЕВИОРИЗМА И ЕГО ВЛИЯНИЕ
Бихевиористское течение в психологии представляет собой типично американское явление. В нем в наиболее открытой форме нашли отражение особенности и социальные запросы капиталистической системы Соединенных Штатов начала века. Эти особенности находили выражение прежде всего в быстром росте экономики, в борьбе монополий за свою независимость от государственной власти, в широкой механизации и автоматизации производства, в обострении классовой борьбы. Прагматические запросы системы выдвигали на первый план действие (а не размышление), методы Тэйлора в промышленности превращали челоЬека в механический придаток машины. Вместе с тем рост активности рабочего класса вызвал острую постановку вопроса о способах контроля над поведением людей. Узкий практицизм требовал быстрого решения текущих задач без их глубокого теоретического осмысления. «Сходство между общими американскими идеалами, выраженными в американском образе жизни,— пишет в этой связи Л. Брандт,— и принципами американской психологии (т. е. бихевиоризма.—С. Р.) неизбежно» [97, с. 1091]. «Американские идеалы», переведенные на язык психологии, нашли в бихевиоризме свои прямые аналоги.
Так, прагматизм привел к отрицанию или сознательному игнорированию «менталистских», иначе говоря, когнитивных проявлений психики. Достойным предметом бихевиористских исследований стало лишь поведение, т. е. внешне наблюдаемые действия. Принцип механистической связи между стимулом и реакцией, положенный в основу объяснения всей жизнедеятельности человека, можно рассматривать как теоретическое обоснование тейлоризма. Задача разработки методов контроля над поведением с помощью бихевиоризма была поставлена уже его основоположником Дж, Уотсоном. Именно этот аспект
129


бихевиоризма составляет сегодня основное содержание идеи «модификации поведения», направленной на форми^ рование легко манипулируемого «молчаливого большинства». «По мере того как задача управления поведением людей приобретала для капитализма- все большее значение,— пишет К. А. Шварцман,— влияние бихевиоризма росло. В широких кругах буржуазных общественных деятелей утвердилось мнение, что решение практически всех вопросов (бесперебойное функционирование общественного производства, снижение накала классовых коллизий, преодоление морального кризиса) зависит в конечном счете от умелого контроля над поведением людей» [48, с. 155].
Важно также учесть, что капитализм XX в. существенно отличался от капитализма XIX в. Для XIX в. была характерна всеобщая конкуренция в сфере частного предпринимательства. Она выражалась в борьбе всех против всех, и выживали в ней сильнейшие. По этой причине принципы социального дарвинизма были наиболее адекватной теоретической основой для оправдания общественных отношений того периода.
В XX в. характер конкуренции изменился. Вступление капитализма в империалистическую, а затем государственно-монополистическую стадии развития означало возникновение гигантских монополий и корпораций. Война всех против всех в области конкуренции приобрела односторонний характер и превратилась в войну монополизированного капитала против разрозненных предпринимателей. Это, конечно, не значило, что между самими монополиями конкуренция прекратилась. Но она была дополнена особой формой капиталистической кооперации в виде согласования политики между отдельными монополистическими объединениями. Заняв господствующее положение в обществе и поглощая более слабых конкурентов, монополии вынуждены были проводить политику патернализма, т. е. создавать видимость заботы о рабочем классе и мелких предпринимателях. Это означало необходимость серьезных изменений и идеологической стратегии правящих классов. В этой связи бихевиоризм оказался более удобной психологической теорией, чем социал- дарвинизм.
Кроме того, если в XIX в. капитал в своих отношениях с государством видел свою задачу в борьбе против всяких мер коптроля с его сторопы, то па стадии госу¬
130


дарственно-монополистического капитализма государство само превращается в прямое орудие монополистического капитала. Речь теперь пошла не о том, чтобы не давать государству вмешиваться в дела предпринимателей, обеспечивая для их функционирования соответствующую форму устройства общества, а о том, чтобы оно использовало свои мощные рычаги для прямой защиты интересов крупного капитала. Государственный аппарат превратился в руках монополий в могущественное средство контроля над социальной и политической жизнью буржуазного общества, поэтому бихевиористская теория манипулирования поведением людей оказалась удобным научным фасадом для новой системы отношений. Помимо научной, познавательной ценности, американская психология с возникновением бихевиоризма приобрела политическую ценность как средство контроля за людьми и манипулирования ими.
Таким образом, бихевиористская школа в буржуазной психологии порождена в первую очередь социальными и идеологическими запросами капиталистического общества на определенном этапе его развития. Если же рассматривать вопрос о возникновении бихевиоризма в плоскости эволюции самой психологической науки, то на первый план нужно выдвинуть обострившуюся в конце XIX — начале XX в. борьбу материалистических и идеалистических идей внутри психологии. В науке о человеке в России носителями передовой мысли выступили замечательные ученые И. М. Сеченов и И. П. Павлов, на Западе материалистическое начало заявило о себе в вульгаризован- ной форме — в бихевиористском движении.
По мнению ранних бихевиористов, главная причина несовершенства психологической науки заключалась в применявшемся а ней методе интроспекции. Поскольку средствами интроспекции нельзя было раскрыть сущность человеческого сознания, постольку интроспекционизм неизбежно приводил к феноменологически-идеалистиче- ским заключениям. Для материалистически настроенного Уотсона интроспекционизм, а вместе с ним понятие сознания стали синонимами мистицизма. В бихевиоризме он видел прежде всего новый методологический подход, а именно попытку «применить в экспериментальном исследовании человека те же процедуры и тот же язык, которые многие исследователи считали в течение многих лет полезными при изучении животных, более низко ор¬
131


ганизованных, чем человек» [362, с. IX]. Так понимали взгляды Уотсона многие его современники и некоторые сторонники бихевиоризма в более поздний период. «Сила этого движения кроется не в его фундаментальной логике, а в его лабораторном опыте»,— писали С. Ларсен и Дж. Салливен в 1965 г. [234, с. 348].
Предшественником бихевиоризма, как это признает большинство представителей этого направления, был Е. Торндайк с его «проблемным ящиком» и теорией «проб и ошибок». Дж. Чаплин, например, отмечает: «Хотя Уотсон и не испытал непосредственного влияния работ Торндайка, движение американского бихевиоризма обязано ему многим» [116, с. 53]. Прагматизм, характерный для взглядов Торндайка, в наши дни составляет главную особенность бихевиористского учения.
Любое течение в науке должно объективно оцениваться в историческом контексте. Необходимо учитывать, что нового оно внесло своим появлением и к чему пришло в дальнейшем развитии. Исторически выступление Уотсона нанесло в свое время серьезный удар по идеалистической «кабинетной» психологии, и не исключено, что именно за это ему пришлось поплатиться своей научной карьерой *.
Стремление построить психологию по образцу естественнонаучных знаний казалось логичным и заманчивым. Но, выдвигая справедливый принцип объективности в научных исследованиях, Уотсон сузил его до рамок наблюдений лишь за внешним поведением индивида и тем самым пришел, с одной стороны, к агностицизму, отвергнув возможность и даже необходимость познания человеческого сознапия, а с другой, упрощенно понимая механизм обусловливания, редуцировал всю психическую жизнь человека к механическому ассоцианизму. Причиной такого крайне суженного, одностороннего подхода к предмету психологии была неспособность бихевиористов оценить преимущества историко-диалектического метода. Физиологическая структура человека действительно составляет материальный субстрат его психической жизни, однако содержание психических процессов зависит не столько от физиологии, сколько от социально-исторических
* В 1920 г. под предлогом развода Уотсона с женой, сенсационно освещенного в прессе, его вынудили покинуть университет и прекратить эксперименты. Он поступил тогда на работу в рекламную компанию.
132


условий эволюции й жизни человеческого общества. Этот важнейший факт не нашел должного понимания у Уотсона и его последователей. Впоследствии, видимо сознавая односторонность, и ограниченность своих взглядов, Уотсон в 1936 г. говорил в своей автобиографии по поводу написанных им книг «Бихевиоризм» (1924 г.) и «Психологическая забота о младенце и ребенке» (1928 г.): «Я сожалею об этом... У меня не было достаточных знаний, чтобы создать такую книгу, какую мне хотелось написать» [363, с. 280].
Несмотря на то что в процессе своего развития бихевиористское течение развивалось по многим руслам, основные его принципы были сохранены. Они либо подверглись некоторому смягчению, либо сопровождались оговорками и дополнениями, которые не меняли сути дела. Что касается наиболее влиятельного в наши дни радикального бихевиоризма Б. Скиннера, то этот автор не только перечеркнул все попытки необихевиористов Э. Тол- мана, К. Халла, К. Спенса и других рассматривать поведенческие схемы с учетом хотя бы некоторых когнитивных элементов, но и регрессировал по отношению принципов Уотсона. Как мы увидим ниже, идея «чистого» бихевиоризма имеет сегодня свою идеологическую подоплеку.
Следует добавить, что логика развития науки заставила многих представителей бихевиористского направления искать новые формулы, которые позволили бы им освободиться от исходного упрощенного подхода к человеческой психике и так или иначе включить в свои концепции под разными названиями явления сознания. В результате в необихевиоризме проявилась тенденция к заимствованию отдельных психологических категорий из других теорий, а позже возникли такие эклектические концепции, как субъективный бихевиоризм Д. Миллера, Ю. Галантера, К. Прибрама [30] и социальный бихевиоризм А. Бандуры [77] (наиболее прогрессивные концепции по сравнению с другими). Тот факт, что названные разновидности бихевиористской теории возникли в разное время, не означает, что они сменяли друг друга. Они продолжают сосуществовать в наши дни, в том числе и «классический» вариант Уотсона. Однако их влияние различно.
В нашу задачу не входит освещение истории бихевиоризма и анализ его ранних форм, поскольку этому вопро¬
133


су было уделепо достаточное внимание в советской психологической литературе [14; 56]. Коротко напомним лишь о том, как складывалось отношение бихевиористов к проблеме личности и какое преломление оно нашло сегодня в некоторых социально-политических концепциях, а также в конкретно-прикладных мероприятиях. Основное же внимание будет уделено взглядам Б. Скиннера.
Главным л общим моментом в понимании личности на всех уровнях развития бихевиоризма было и остается стремление раскрыть ее сущность через поведение человека. Так, для Уотсона личность представляла собой общую сумму типов поведения индивида. Такой взгляд приводил к простому перечислению и механическому обобщению возможных реакций человека на определенные ситуации даже без попытки как-то организовать их в определенную структуру. Этим, собственно, и ограничивалось рассмотрение проблемы личности у Уотсона.
Поскольку очень скоро обнаружилось, что «классический» бихевиоризм неспособен объяснить возникновение новых форм поведения, то уже в 30-х годах приверженцы этой школы были вынуждены направить основное внимание на разработку теории научения. На базе этой теории, главным образом на учении Кларка Халла, сложилась первая довольно развернутая поведенческая концепция личности Дж. Долларда и Н. Миллера [131], дополненная позже Р. Сирсом [329] и О. Маурером [281].
Нарушая чистоту бихевиористских принципов, эти авторы прибегли к значительным заимствованиям из социальной антропологии и фрейдизма. Акцент они делали не столько на структуре личности, сколько на динамике ее развития. Ключевым понятием стало понятие привычки, составляющей наиболее устойчивую, относительно постоянную характеристику личности и по существу ее исходную структурную единицу. Привычка рассматривалась в роли элемента, выступающего в качестве результата отношений между стимулом и реакцией и одновременно средства реализации этих отношений. Основную задачу в исследовании личности с позиций теории стимул- реакция Доллард и Миллер видели не в раскрытии содержания привычек, а в выделении условий, при которых они образуются, изменяются или исчезают. Социальные факторы, оказывающие влияние на развитие личности, играют, по их мнению, лишь роль условий научения. Продолжая традиции механического переноса на человека дан¬
134


ных, полученных в экспериментах с животными, они сравнивают структуру человеческого социального окружения с экспериментальными лабиринтами для крыс. По их мнению, система отношений в обществе может быть представлена как своего рода «человеческий лабиринт». В нем предусмотрены те реакции, «которые должны вознаграждаться, и виды соответствующих вознаграждений» [131, с. 5]. Главное значение социальных факторов авторы видят лишь в том, что в разных культурах вознаграждаются и, следовательно, подкрепляются реакции разных типов, и поэтому создаются различные иерархии привычек.
Из фрейдизма Доллард и Миллер позаимствовали понятия Эго, невротического конфликта и бессознательных процессов, которые они включили в концептуальный аппарат бихевиоризма.
Однако, несмотря на усложнение представлений бихевиористов о поведении и «обогащение» их теории за счет других школ, основными характеристиками необихевиоризма остались механицизм и сегментарность, недостаточная разработка структурной организации личности, неспособность объяснить многие сложные психические процессы. Даже ключевые категории бихевиористской теории «стимул» и «реакция» не имеют четких определений. Не случайно сам Миллер как-то в шутку заметил, что теорию стимул-реакция лучше было бы назвать теорией «дефиса», так как в ней рассматриваются не столько стимул и реакция, сколько связи между ними.
«Сама структура бихевиористских теорий,— пишет Л. И. Анцыферова,— с крайне ограниченным числом понятий, сводящих психическую жизнь к элементарным формам движения материи, не дает возможности для раскрытия качественного своеобразия психики и поведения человека» [14, с. 64].
Теория социального научения А. Бандуры, которая начинает играть важную роль в американской психологии сегодняшнего дня, внешне весьма критична по отношению к ортодоксальному бихевиоризму и концепции Скиннера, однако по существу она сохраняет с ними много общего в своих исходных положениях. Социальные бихевиористы формально выступают против прямолинейного механицизма и претендуют на объединение бихевиоризма и когнитивной психологии. Однако па самом деле преодолеть ограниченность механистической методологии
135


им не удалось, и результатом их усилий стал эклектический гибрид, который подвергается нападкам как со сто- рош>1 бихевиористов, так и со стороны когнитивных психологов. Они добились по существу лишь усложнения бихевиористских схем и крайнего упрощения когнитивистского понимания психических процессов.
Теория социального научения сохраняет в качестве основы краеугольный принцип бихевиоризма, а именно утверждение о том, что содержание поведения всегда определяется его результатами. Но в отличие от ортодоксальных бихевиористов и последователей Скиннера сторонники этой теории вводят в формулу стимул-реакция- подкрепление когнитивные факторы, рассматривая их в качестве медиаторов процессов закрепления тех или иных форм поведения. Объектом анализа остается поведение, а содержание личности сводится так или иначе к сумме поведенческих механизмов. Социальные бихевио- ристы признают также активную роль человека и предлагают рассматривать его в качестве не беспомощного объекта воздействия среды, а активного участника двустороннего взаимодействия индивида с окружением. Однако рамки активности индивида в этом взаимодействии оказываются ограниченными его непосредственным окружением, явления широкого общественного плана не попадают в сферу анализа социальных бихевиористов или рассматриваются ими абстрактно.
Развивая свою концепцию, Бандура предложил формулу «трехстороннего взаимного детерминизма» [79]. Примечательно, что наряду с личностью и средой ее жизнедеятельности в качестве равноправного с ними третьего детерминирующего фактора снова выдвигается поведение. Таким образом, поведение по-прежнему сохраняет свою феноменологическую сущность. Будучи абстрагированным от личности, оно должно детерминировать не только само себя, но и воздействовать на личность и среду. Последние также взаимодействуют друг с другом. В конечном итоге схема «взаимного детерминизма» остается верной принципам механицизма и антиисторизма.
Процесс овладения различными формами поведения не ограничивается, как утверждает Бандура, непосредственным опытом или опытом прямого подкрепления поведения. Способность человека перерабатывать информацию позволяет ему не только закреплять определенную последовательность поведенческих актов на основе того
136


или иного подкрепления, но и заранее оценивать свои действия с точки зрения их вероятного успеха или неуспеха. Подкрепление в данном случае выполняет не только функцию закрепления определенных действий индивида, но и информационную и мотивационную, поскольку человек, предвидя результат своих действий, испытывает побуждение совершить эти действия.
Такой более широкий подход к функциям подкрепления и признание за человеком способности перерабатывать информацию позволяют Бандуре выделить два типа научения. При этом он подчеркивает, что важным условием успешности обоих типов является не просто механическое повторение связей по принципу стимул-реак- ция-подкрепление, а осознание индивидом зависимостей между элементами этой цепочки. Помимо научения, основанного на прямом, непосредственном подкреплении определенных действий человека, Бандура ставит на особое место научение путем имитирования человеком поведения других лиц. В отличие от научения на собственном опыте индивид в этом случае приобретает навыки поведения, наблюдая, какие последствия влекут за собой действия других лиц.
Теория социального научения вводит еще одно новое понятие — самоподкрепления, понимая под ним оценочные реакции индивида на собственное поведение. Здесь для сторонников теории социального научения снова возникают трудности, которые заводят их в тупик. Ведь для того чтобы оценивать собственное поведение, индивид должен обладать какой-то системой стандартов и критериев, с которыми он мог бы сопоставить свои поступки. Возникает вопрос: откуда берутся эти стандарты и что они собой представляют? Сформулировать ответ в рамках бихевиоризма оказывается трудно. Бандура поясняет, например, что система ценностей — это лишь система предпочтений в выборе той или иной формы поведения. А этот выбор зависит опять же от того, какое подкрепление влечет за собой каждый конкретный акт поведения — положительное или отрицательное.
Таким образом, получается, что, вводя в свои концепции понятие ценностей, бихевиористы сводят его к поведению и его последствиям и тем самым лишают собственного содержания. Такая трактовка ценностей позволяет положительно оценивать любое антисоциальное поведение до тех пор, пока оно связано для индивида с положитель-
137


пым подкреплением, т. е. пе влечет для него лично отрицательных последствий.
С понятием самоподкрепления непосредственно связано понятие «Я-конценции». По мнению Бандуры, «Я-кон- цепция» означает тенденцию индивида рассматривать свои действия положительно или отрицательно. Если действия человека влекут за собой преимущественно положительные подкрепления, то и его представления о себе носят положительный характер, и наоборот. Такой подход отражает индивидуалистический, прагматический и по существу асоциальный характер буржуазной идеологии. Человек может положительно оценивать себя и рассчитывать на одобрение других до тех пор, пока он преуспевает. При этом неважно, за счет чего и какими средствами добивается он успеха.
Согласно этой логике бихевиористы утилитарно оценивают любые действия людей, в том числе и революционную деятельность. По их мнению, деятельность, основанная на убеждениях, осуществляется лишь до тех пор, пока «их стоимость не слишком высока. Если же возможные последствия суровы, то индивид под страхом наказания затормаживает акты поведения, которые он внутренне считает достойными одобрения. Но он легко их осуществляет, если вероятность наказания снижается» [78, с. 861]. Это по существу позиция эгоистичного индивидуализма, но нельзя не признать, что еще много людей, особенно в буржуазном обществе, руководствуются в жизни такой логикой. Однако достаточно выйти за пределы кабинета, чтобы убедиться в необоснованности универсализации этого принципа. Вся история революционных, национально-освободительных и прогрессивных движений опровергает тезис о том, что поведение определяется только его последствиями для индивида. Таким образом, теория социального научения сделала весьма небольшую уступку когнитивной психологии, формально включив в свои концепции категории сознания, ценностных установок, мотивации и т. д.
Опора на методологические основы бихевиоризма заводит теорию социального научения в тупик. Происходит это по объективной логике науки, которая не считается с субъективными настроениями ученых, которые могут носить вполне благонамеренный характер. В решении отдельных конкретных вопросов представрыели теории социального научения идут по общественно полезному пути.
138


Бандура, например, экспериментально показал пагубную роль современного западного телевидения в формировании детской психики. Демонстрация многочисленных сцен насилия с «положительным подкреплением» для тех, кто осуществляет насилие, действует разлагающе на психику ребенка.
Проблема подражания в общественной жизни имеет неоспоримо важное значение, но ее абсолютизирование, включение в нее элементов механицизма и сведение к ней всех механизмов формирования психики по меньшей мере необоснованны.
2. 	БИХЕВИОРИЗМ В ИДЕОЛОГИИ И В ПОЛИТИЧЕСКОЙ практике
Оттеснение бихевиористских и необихевиористских концепций на задний план в результате роста если не научного, то. социального влияния скиннерианства не лишает эти теории идеологического звучания и не мешает их использованию в социальной практике.
Так, до сих пор делаются ссылки на гипотезу Дж. Дол- ларда и его соавторов, высказанную еще в 1939 г., о причинах агрессивного поведения людей. Согласно этой гипотезе агрессивность, открытая или скрытая, всегда является следствием фрустрации, которая понимается как эмоциональное состояние, созданное неспособностью индивида или невозможностью для него достичь той или иной цели. Интенсивность агрессивных проявлений при этом находится в прямой зависимости от силы желания выполнить поставленную задачу и от степени состояния фрустрации, связанной с невозможностью достижения цели.
Социальные выводы из этой концепции аналогичны тем, к которым приводят инстинктивистские теории, а именно: поскольку люди почти всегда бывают чем-то неудовлетворены, то агрессивность является для них неизбежной и нормальной. Кроме того, такое объяснение агрессивного поведения снимает вопрос о социальных детерминантах проявлений насилия в обществе. Идеологическая общность теории фрустрации-агрессивности с социал-дарвинистскими и фрейдистскимд концепциями позволила с ее помощью давать общие этноцентрические объяснения социальных конфликтов.
Она используется, в частности, для обоснования расовых, национальных и социальных предрассудков. Утверж¬
139


дается, что если агрессия против кого-то, стоящего на пути к цели, по каким-то причинам невозможна, то индивид в порядке проекции агрессивной реакции (или ее генерализации) переносит свои враждебные чувства на доступные объекты, в роли которых могут выступать представители национальных меньшинств и тех или иных социальных групп. Таким образом, проблема расизма и национализма переводится из плоскости общественных отношений в плоскость психологических механизмов поведения.
В 1952 г. К. Халл, на теории которого построены концепции личности Миллера, Долларда, обобщил опыт своих прежних исследований и в книге «Система поведения. Введение к бихевиористской теории индивидуального организма» [198] развил тезис об «иерархии семей-привычек». Главный смысл этого тезиса сводится к тому, ч*о из сложной иерархии реакций в действие включается в первую очередь та, которая позволяет достигнуть желаемого результата с наименьшей затратой усилий. Последовательность других реакций также будет зависеть от суммы усилий, необходимых для достижения цели.
Сумма усилий у К. Халла определяется затратами времени и энергии. Включение в действие каждой последующей реакции означает увеличение энергетических и временных затрат. Нужно отметить, что это положение Халл разработал в основном для объяснения поведения животных, однако его последователи перенесли его и на людей. Так, Б. Чадвик и Р. Дэй считают, что тезис Халла вполне применим к людям и их общественным отношениям, нужно лишь к энергетическим параметрам поведения человека добавить параметры социальной ценности, например одобрение или неодобрение поведения индивида окружающими [114].
А. Статс и С. Статс добавили этот тезис к концепции агрессивности Долларда. Они считают, что агрессивные реакции возникают в связи с блокадой поведения, ориентированного на достижение какой-то цели. На основе накопленного опыта подкреплений поведения в конкретных социальных ситуациях агрессивные реакции организуются в определенные иерархии. На первом месте в этих иерархиях оказываются реакции, которые позволяют достичь цели с наименьшей затратой физических усилий и ущербом для социальных ценностей. Если первый тип поведения не позволяет достичь цели, в действие включается
140


второй, более агрессивный и, следовательно, связанный с большими социальными издержками.
Иначе говоря, если первая реакция может повлечь за собой лишь легкое неодобрение окружающих, то последующие влекут за собой более серьезное нарушение общественных норм, вплоть до тяжких преступлений. Отсюда авторы приходят к заключению, что, чем больше препятствий у индивидов на пути к достижению их целей, тем более агрессивным должно становиться их поведение. С помощью такой формулы легко и «безобидно» объясняются любые проявления насилия, которые составляют бич современного западного общества [345].
Сторонники теории социального научения выдвинули свою концепцию агрессивности. Бандура, убедительно показав несостоятельность инстинктивистских концепций, а также необихевиористской теории фрустрации-агрессивности, предложил свое, тоже бихевиористское объяснение агрессивности. В его основе лежат два уже известных нам положения: первое — поведение, в том числе агрессивное, подкрепляется его последствиями; второе — поведение может быть результатом осознанного подражания. Неспособность объяснить с позиций бихевиористской теории ценностное содержание установок личности приводит Бандуру фактически к тем же позициям, которые он подверг критике, а именно к позициям механистического толкования социального поведения людей.
Так, у него получается, что движение за гражданские права в США, антивоенные выступления, борьба за равноправие женщин и выступления за узаконивание гомосексуализма составляют общественные явления одного плана. По его мнению, все они просто смоделированы с тактики ненасильственного сопротивления, теоретической основой которой служат идеи Ганди [77]. В таком подходе заложен определенный идеологический смысл. Причины и цели агрессивного поведения оказываются затушеванными чисто психологическими соображениями, в результате чего любое проявление насилия независимо от его социального содержания приобретает однозначность. Насилие нациста в концлагере, уголовного преступника и воздушного пирата ставится в один ряд с насильственными действиями, например, борцов за национальное освобождение. В результате создаются удобные наукообразные предпосылки для репрессивного решения острых социальных проблем в буржуазном обществе,
141


Теория подкрепления поведения находит свое отражение в практике. Примером могут служить отдельные военно-политические мероприятия, проводимые на Западе. Так, известно, что при проведении военных маневров вооруженных сил блока НАТО войска, выступающие в роли «противника», одеваются иногда в воинскую форму советских вооруженных сил. На выставке-продаже английского оружия в 1978 г. демонстрировались надувные танки-мишени для военных учений, которые точно воспроизводили советские танки. Так что, помимо военно-учебных целей, преследовались также цели идеологические. Еще больший размах психологические мероприятия военнополитического плана приобрели в 1978 г. при организации Пентагоном сначала на территории США, а потом и на зарубежных американских базах эскадрилий «ложных русских пилотов» под названием «Агрессор». Летчики в этих эскадрильях носят на обмундировании советские знаки воинских различий, а самолеты имитируют советские «МИГи» и имеют соответствующие опознавательные знаки. Всякого рода учения проводятся с участием этих эскадрилий, имитирующих «нападение» русских. «Мы хотим,-— пояснил командир одной из таких эскадрилий на страницах журнала «Авиэйшн уик энд спейс текно- лоджи»,— чтобы другие (американские) летчики, против которых мы действуем, настраивались на войну, как только они слышат, что летят «агрессоры» (цит. по: Ю. Жуков. Опасный маскарад [35]). К этому нужно добавить, что понятие «агрессор» связывается с людьми, одетыми в советскую воинскую форму.
Известно, что значительное число психологов используется в американских вооруженных силах. Видимо, многие из них придерживаются бихевиористских ориентаций, так как вышеописанные мероприятия организованы в полном соответствии с принципами бихевиоризма. С одной стороны, они направлены на формирование у военнослужащих США и стран НАТО бездумного рефлекса стрелять в людей в советской воинской форме, а также в их танки и самолеты, а с другой — эти мероприятия механически «подкрепляют» (по принципу повторения подкрепления) тезис милитаристской пропаганды о мнимой «советской угрозе».
142


3.
РАДИКАЛЬНЫЙ БИХЕВИОРИЗМ СКИННЕРА
«Бихевиоризм... это философия психологии, ее предмета и метода, а не просто научное исследование поведения» [336, с. 221]. Такова оценка самим Скиннером места и роли бихевиоризма, а точнее, его собственной теории в современной системе знаний. Это не только и даже не столько психология, сколько методология или философия современной психологической науки. На самом же деле претензии Скиннера еще грандиознее, так как по существу он придал своей концепции значение методологической базы всех общественных наук. По его утверждению, «почти все, кто занимается человеческими проблемами в качестве политолога, философа, литератора, экономиста, психолога, лингвиста, социолога, теолога, антрополога, педагога или психотерапевта, продолжают говорить о поведении человека на ... донаучном уровне» [337, с. 9]. Речь, естественно, идет о всех тех, кто не принял бихевиористских идей.
А. Кёстлер назвал бихевиоризм «монументальной банальностью», вернувшей психологию в средневековье. П. Гэй к этой характеристике бихевиористской мысли добавил определения: «врожденная наивность» и «интеллектуальное банкротство». Как ни парадоксально, но эти свойства радикального бихевиоризма (наряду с другими, более важными обстоятельствами, о которых речь пойдет ниже) иногда осложняют его критический анализ. Говоря о Скиннере, известный психолингвист Н. Хомский точно заметил, что «если его формулировки интерпретировать буквально, то они либо составляют тривиальную истину, либо не подтверждены доказательствами, либо явно неверны...» [119, с. 114].
В самом деле, никто не будет спорить о том, что последствия конкретного поведения так или иначе учитываются человеком в дальнейшем поведении или что механизм формирования условных рефлексов играет определенную роль в психической жизни человека. Но в то же время превращение этих явлений в единственный и универсальный механизм развития человека и всей цивилизации явно противоречит не только данным науки, но и опыту человечества. Однако, поскольку Скиннер и его сторонники пе склонны делать различий между научными и банальными истинами, между доказанными и голословными утверждениями, любая критика отвергается ими с
143


необыкновенной легкостью. Скиннер непоколебимо убежден, например, в том, что ему удалось преодолеть ограниченность раннего бихевиоризма и необихевиоризма и выработать ^подлинно «научный взгляд на человека». Решающий поворот к этому «научному взгляду» обеспечили, по его мнению, во-первых, полное и бескомпромиссное отрицание способностей у человека к каким-либо «ментальным» функциям, во-вторых, подмена классического метода выработки условных рефлексов оперантным, и, в-третьих, вместо традиционного для бихевиоризма понятия «стимул» Скиннер ввел новый термин: «возможные комплексы подкреплений» *. Действительно ли все эта внесло что-то принципиально новое и что-то доказало в бихевиористском течении?
По первому положению отличие Скиннера от его предшественников заключается в том, что те признавали существование таких явлений, как ощущения, образы, мышление и т. д., но, не имея методов для их изучения, просто исключали их из своего анализа. «Радикальный бихевиорист» Скиннер считает, что такой подход составляет «приемлемое решение лишь для тех, для кого научная истина является лишь делом договоренности или соглашения» [336, с. 226]. На самом же деле как «открытые», т. е. внешне наблюдаемые, так и происходящие внутри человека процессы имеют одну и ту же природу, одни и те же механизмы. Даже физиологические процессы не следует, по Скиннеру, выделять особо, так как и они могут быть раскрыты с позиций бихевиоризма. «Компетентная наука о поведении должна рассматривать процессы, происходящие в организме, не как физиологические медиаторы поведения, а как часть самого поведения. Эти процессы должны рассматриваться как не имеющие какую-либо особую природу и не должны оцениваться каким-то специальным способом. Кожа не такая уж важная граница. Внутренние и «открытые» процессы имеют физические измерения одного порядка» [336, с. 228].
Такова позиция Скиннера, и такова его удивительная манера аргументации. «Доказывая» на протяжении многих страниц, что сознание, мышление, ощущение просто не существуют, Скиннер ухитряется ограничиваться го-
Скиннер пользуется понятием «contingencies of reinforcement. Само слово «contingency» в его точном смысле означает неопределенность, случайность связи одного события с другим.
144


дословными, но зато категоричными утверждениями, тавтологиями или вообще маловразумительными рассуждениями. Вот один из примеров, которых можно было бы привести множество. Говоря об осознании зрительного восприятия и сновидениях, он пишет: «Суть бихевиористской позиции в вопросе о сознательном опыте можно суммировать следующим образом: видеть не означает, что ты что-то действительно видишь. Мы овладеваем поведением видеть под влиянием стимулирования реальными объектами, но это же поведение может иметь место и при отсутствии таких объектов под действием других переменных... Мы также овладеваем поведением видеть то, что мы видим, когда видим реальные объекты, но такое поведение может возникнуть и в их отсутствие» [336, с. 234—-235].
Смысл сказанного в переводе на более вразумительный язык сводится к тому, что мы можем видеть реальные предметы и можем воспроизводить их образ в сознании, а также к тому, что мы осознаем акт зрительного восприятия или акт воспроизведения образа предмета. Но, поскольку Скиннер отвергает и сознание, и образы, и само зрительное восприятие как сложный психический процесс, он подменяет аргументы словесной эквилибристикой, в которой все названные понятия должны заменяться одним: «поведение». Как ни странно, но единственный вразумительный, хотя бы по форме, аргумент, но тем не менее совершенно недействительный по содержанию, Скиннер нашел у Фрейда. Ссылаясь на теорию бессознательного, Скиннер утверждает, что в ней было доказано, что человек вполне обходится без сознания. При этом он совершенно спокойно игнорирует хорошо известный ему факт, что бессознательное по теории Фрейда составляет лишь один из трех компонентов психики, а кроме того, имеются и два других; природное и социальное сознание человека. Таким путем, как полагает Скиннер, он «доказал» ненаучность «менталистской» психологии.
Относительно второй особенности «радикального» бихевиоризма нужно сказать следующее. До сих пор между бихевиористами разных направлений ведутся споры о различии между двумя видами реакций и двумя основанными на них методами формирования условных рефлексов. Имеются в виду, с одной стороны, классический рефлекс, реакция типа S, а с другой — инструментальное обусловливание по Скиннеру и оперантная реак-
145


дия (типа R). На конференции бихевиористов в 1969 г. этот вопрос о различии был одним из главных предметов теоретической дискуссии [118].
Многие участники конференции и среди них такой видный представитель бихевиоризма, как Н. Миллер, считали, что между двумя видами реакций и обусловливания принципиально нет никакой разницы, а если и есть, то она носит лишь операциональный характер. Другие же, к которым относится сам Скиннер, полагали, что различие это существует и имеет серьезное значение. Суть этого различия в их понимании заключается в том, что в классическом варианте обусловливания создается лишь временшя связь между безусловным рефлексом и сигнальным раздражителем, которая не зависит от поведения пассивного испытуемого. При оперантном же обусловливании экспериментатор устанавливает связь между активной реакцией испытуемого и специфическим ее результатом. Однако этот критерий построен на ложных посылках, потому что испытуемого нельзя считать пассивным ни при одном, ни при другом типе реакций. Если в получении реакции типа S используется, например, звуковой или световой раздражитель и испытуемый не совершает никаких видимых действий, это не значит, что он пассивен. Разница заключается лишь в разных видах активности при разных условиях и разных реакциях.
Еще более важным различием считается то, что при классическом обусловливании стимул предшествует реакции, а при оперантном реакция совершается раньше появления стимула, в роли которого выступает один из ее результатов. Именно это обстоятельство, по мнению Скиннера, позволяет контролировать поведение. Для этого нужно лишь выбрать соответствующие реакции и сделать их стабильными с помощью подкрепляющих стимулов. Примером может служить принцип программированного обучения, при котором правильный ответ на вопрос (реакция) «подкрепляется» машиной с помощью положительной, поощряющей оценки (стимул).
Скиннер посвятил много усилий разработке методов оперантного обусловливания с животными, ему же принадлежит идея программированного обучения. Однако эксперименты с «новым» типом обусловливания были начаты еще учениками И. П. Павлова в 20-х годах в рамках изучения условного рефлекса. Аналогичными опе- рантному обусловливанию были также знаменитые экспе¬
146


рименты американского психолога Э. Торндайка с кошками, которые должны были методом «проб и ошибок» найти выход из ящика, чтобы получить доступ к пище. Поэтому открытие Скиннера в этой области весьма относительно, а приписывание им особой роли реакции типа R необоснованно.
Понятие комплексов подкреплений непосредственно связано с идеей оперантного обусловливания. Сам Скиннер разъясняет это понятие следующим образом: «При адекватном определении взаимодействия между организмом и его средой должны всегда выделяться три элемента, 1) повод, по которому возникает реакция, 2) сама реакция и 3) подкрепляющие следствия. Разнообразные взаимосвязи между этими элементами и составляют возможные комплексы подкрепления» [336, с. 7]. Повод, по которому возникает реакция, назван «дискриминативным стимулом», а «дискриминативная операнта» — это генерализованная реакция, являющаяся результатом взаимодействия трех вышеназванных элементов, входящих в комплексы подкрепления.
Как отмечает Дж. Чаплин, «дискриминативная операнта есть аналог генерализованной реакции в классическом обусловливании» [116 с. 139]. Комплексы подкрепления играют роль главной переменной величины в теории* Скиннера, а «дискриминативная операнта» служит основной единицей анализа поведения и тем блоком, из которых складывается структура личности. В скиннеровской концепции «дискриминативная операнта» занимает такое же место, как клетка в биологии или молекула в химии. Она способна бесконечно изменяться в зависимости от изменений, происходящих в «дискриминативном стимуле», реакции и подкрепляющих следствиях.
С помощью новой терминологии Скиннер, по его мнению, закрывает двери в свою концепцию «менталистской» психологической теории. Объявив, что «дискриминатив- ные стимулы» могут быть внешними и внутренними, а реакции — открытыми и закрытыми, он считает, что его схема адекватно объясняет все психические процессы как животного, так и человека. «Взаимодействия (в комплексе подкреплений)пишет он,—более сложные, чем между просто стимулом и реакцией, и они намного продуктивнее как в теоретическом, так и в экспериментальном анализе. Поведение, порожденное данным набором условных связей, может быть объяснено без помощи по¬
147


нятий гипотетических внутренних состояний или процессов. Если видимый стимул не производит эффекта, то это не потому, что организм не отреагировал на него или какой-либо центральный страж-механизм отсеял его, а потому, что данный стимул не играет важной роли в преобладающем наборе связей. От других когнитивных процессов, к которым прибегают, чтобы спасти формулу входа-выхода, можно отказаться таким же образом» [336, с. 7—8]. И здесь видим все тот же «убедительный» стиль скиннеровской аргументации!
Борясь против научной психологии, Скиннер нередко вступает в противоречие с самим собой. Поскольку, например, нельзя отрицать, что человек не только осуществляет «поведение», но и способен воспринимать его, объяснять и оценивать, Скиннер вынужден включцть в свою схему «менталистское» понятие «осознание», придав ему, правда, совсем иной смысл. Чтобы объяснить, как люди «осознают» те или иные явления, Скиннер делает разграничение между различением стимулов и их осознанием. По его мнению, и то и другое в принципе объясняется комплексами подкреплений, но «осознанию» стимула всегда должно предшествовать его различение. Для различения нужно лишь, чтобы была достаточно высокой вероятность возникновения конкретной реакции при наличии определенного стимула. Л вот с «осознанием» дело обстоит сложнее. Для этого необходимо, чтобы кто- то из людей, объединенных с индивидом языковым общением, сообщил ему символ или, как говорит Скиннер, присвоенный стимулу «ярлык». В результате, когда индивид начинает «осознавать» конкретный стимул, возникают две реакции: первоначальная, которая совершалась и раньше без осознания стимула, и идентификация стимула с определенным его символическим обозначением. Ребенок, например, пе осознает боли или радости до тех пор, пока его не научат словам «боль» и «радость», являющимися символами этих стимулов. «Осознание» стимулов, следовательно, всегда зависит от таких комплексов подкреплений, которые связаны с другими людьми. Скиннер признает, что «осознание» как явление носит обязательно общественный характер, хотя люди склонны забывать это отчасти потому, что оно становится внутренней реакцией, а отчасти вследствие эгоцентрических языковых форм (таких, например, как «я думаю...», «я полагаю...», «мне кажется...» и т. п.), которыми мы
148


описываем явления «осознания». Сохраняя верность «чистому» бихевиоризму, Скиннер после долгих рассуждений приходит к утверждению, что осознание поведения есть лишь его описание, не имеющее ничего общего с когнитивными процессами, с действительным зданием.
В дальнейшем Скиннер не только не развивает своих взглядов, но и не находит для них новых аргументов. По-прежнему двусмысленные и неясные утверждения иногда создают впечатление, что он идет на некоторые уступки «ментализму». Так, например, в одной из своих последних работ (1974 г.) он пишет по поводу самопознания, что радикальный бихевиоризм не отрицает в принципе такой возможности, но лишь «ставит вопрос о природе того, что чувствуется или наблюдается и, следовательно, познается» [338, с. 16]. Но в этой Же книге он повторяет свой избитый тезис о том, что «ментальные (т. е. психические.— С. Р. ) явления» есть лишь всего-навсего «ментальные фикции». Не смущаясь явными противоречиями, Скиннер па одной странице пишет, что «скрытое поведение» может «легко наблюдаться», а на другой признает, что «великие достижения художников, композиторов, писателей, математиков и ученых вне всякого сомнения непостижимы» [338, с. 223].
Скиппер считает, что «перевел» отдельные (которые заслуживали этого) «менталистские» понятия на «язык поведения». Остальные он отбросил как «бессмысленные, не необходимые» [338, с. 17]. Есть смысл дать читателю некоторое представление об этих «переводах». Так, выражение «я скучаю по тебе», отражающее определенное эмоциональное состояние, в «переводе» звучит следующим образом: «Мое поведение по отношению к тебе как к лицу не может достичь своей цели» [338, с. 50—51]. Способность понимать, например, трудный текст означает, что: «я начинаю понимать трудный текст... когда, читая и перечитывая его, я приобретаю все более и более сильную тенденцию сказать то, что говорит текст» [338, с. 141]. И наконец, тезис, приближающийся к определению личности: «Индивид — это не порождающий что-либо агент, это — локус, точка, в которой объединились в едином эффекте многие генетические условия и условия окружения» [338, с. 168]. Пустота, банальность, а иногда и просто бессмысленность утверждений Скиннера позволили американскому психологу С. Коху назвать их «псевдо- объяснениями» и даже резче — «научной болтовней».
149


Нужно сказать, что такого рода оценки рабт Скиннера весьма часто встречаются в рецензиях западных ученых.
С точки зрения Скиннера бессмысленно говорить о личности как о системе особых свойств, которые отличают человека от животного. Скиннер вообще не пользуется понятием «личность», заменяя его обычно терминами «лицо», «индивид» и ...Я... По его представлениям, Я — это «репертуар поведения, адекватного данному набору условных связей» [337, с. 199]. Поскольку разные комплексы условий, например, в семейном кругу, с друзьями, в служебной обстановке требуют разных видов поведения, так и Я отличается неограниченной множественностью. Изменяя свое поведение, человек имеет право сказать: «Сегодня я не Я» или «Сегодня я другой Я». Иначе говоря, ни личности, ни Я как таковых для Скиннера не существует. Они растворены в «репертуарах поведения».
Развернутый и еще более упрощенный «перевод» теории личности на «язык поведения» сделал один из представителей радикального бихевиоризма — Р. Ландин. По его определению, «личность является организацией уникальных механизмов поведения, приобретенных индивидом в специфических условиях своего развития» [251, с. 7]. Таким образом, «механизмы поведения» составляют главные структурные элементы личности. Формируются они в результате взаимодействия стимулов и реакций. Стимулы для Ландина лежат во внешнем окружении человека и составляют независимые переменные, а виды поведения, т. е. реакции, образуют зависимые переменные. Концепция промежуточных переменных, которая была введена необихевиористами для заполнения многих пробелов в цепочке стимул — реакция, не принимается Ландиным, так как он считает ее излишней гипотетической конструкцией. К «гипотетическим конструкциям» он относит также такие понятия, как «инстинкты», «влечения», «потребности», «мотивация», во всех их разнообразных толкованиях. «Хотя,— говорит Ландин,— и интересно знать, что происходит внутри организма, информация об этом не является необходимой для эмпирического анализа поведения» [251, с. 171].
Операциональный подход, т. е. исследование лишь внешних операций организма, совершаемых под влиянием того или иного стимула, по его мнению, дает ответ на все вопросы психологической науки. Для этого он пользуется понятием «операции депривации и насыщения» организ¬
150


ма. Так, мотивация в операциональном значении выступает в виде «операций депривации или насыщения организма некоторыми субстанциями, как, например, водой или пищей, в течение какого-то данного промежутка времени» [251, с. 46]. Эти операции изменяют вероятность возникновения той или иной реакции, а вероятность реакции составляет самую важную переменную величину поведения, так как умение определять ее в целях предсказания и контролирования поведения человека является единственной целью «научной психологии» бихевиоризма. Таким образом, утверждает Ландин, «мы снимаем все проблемы ссылок на невидимые переменные» [251, с. 171]. Автора при этом нисколько не смущает тот факт, что понятия депривации и насыщения даже по своему семантическому значению предполагают наличие потребностей или влечений. Нельзя лишить человека того, в чем он не испытывает потребности, как и нельзя «насытить» его тем, чего он не хочет. Так что оиерационализм теории подкрепления не снимает проблем, а просто уходит от их разрешения.
Мышление, которое Ландин называет «развитием понятий» или «концептуальным поведением», объясняется им с той же легкостью. Люди имеют дело с предметами и классами предметов, полагает он. В «концептуальном поведении» все сводится к двум процессам — генерализации и различению. Класс предметов выступает в роли стимула, объединяющего предметы по каким-то общим признакам. Включая предметы в один класс, люди просто совершают «различительную реакцию». В итоге мышление оказывается «генерализацией внутри классов и различением между классами» [251, с. 109]. Как происходит процесс обобщения и различения, как рождаются новые понятия и развивается творческое мышление — все это остается за пределами анализа Лаидина.
В отличие от Скиннера Ландин упростил собственное «вербальное поведение». Он формулирует положения своей книги в более простой форме, стараясь не прибегать даже к «псевдообъяснениям».
Скиннер как ученый оказался в парадоксальной ситуации. С одной стороны в последнем издании (1974 г.) очень солидного труда Дж. Чаплина и Т. Кравица «Системы и теории психологии» [117] Скиннер представлен в главе «Миниатюрные теории» и в академических кругах его работы подвергаются чаще всего самой убийственной
151


Критике. С другой стороны, в 1970 г. Скиннер был включен в число 100 «самых важных людей современного мира» [308], а по данным обзора 1975 г. он был признан самым известным ученым в США. Считают, что по количеству литературы, написанной о нем, Скиннер уступает среди психологов только Фрейду. В чем же дело? «Скиннер стал символом,— пишет американский психолог Н. Гуттман,— он стал больше, чем он есть на самом деле. Скиннер ... ведущая фигура в мифе, который создан в общественном воображении...» [181, с. 322]. Однако, чтобы попасть в миф, нужно это тоже чем-то заслужить.
Главная «заслуга» Скиннера заключается в том, что на фоне идейного и морального кризиса западного мира он выступил с идеями, которые предлагают иллюзорный выход. Неважно при этом, что предложенные идеи носят утопический характер, внешне они очень просты, и людям хочется в них верить. Неважно даже то, что для многих серьезных критиков эти идеи ассоциируются с фашизмом. Ведь хорошо известно, что ложь и демагогия помогли в свое время нацистам обмануть многих людей. Но очень важно, что с идеологической точки зрения внешне аполитичная утопия Скиннера составляет «альтернативу современному марксизму» [181, с. 323].
Скиннер уверяет, что он нашел «технологию» создания гуманного, доброго, бесконфликтного, «научно» организованного общества, в котором все равны и счастливы, в котором не существует никаких наказаний, люди делают то, что им хочется, и никто никого ни к чему не принуждает. Нетрудно понять, что такого рода обещания могут увлечь неискушенных людей, потерявших веру в преподносимые им идеалы, испытывающих страх перед будущим. К тому же, обращаясь к широкому кругу читателей, Скиннер не стремится серьезно объяснить, как же можно построит в такое общество. Он просто говорит читателю, что ему «нет необходимости знать детали научного анализа поведения» [337, с. 22]. Подкупает он также и формальной критикой капитализма, «которая находит многих сочувствующих среди тех, кто пришел в отчаяние или ужас от социальной картины современного общества...» [337, с. 323]. Немаловажный фактор заключается также и в том, что Скиннер предлагает людям «сладкую жизнь», не требуя от них никаких усилий. Не надо революций, не надо борьбы, подчинитесь лишь «контролерам», создающим «запрограммированную культуру»,
152


и все проблемы будут решены. Такой призыв увлекает обывателя, а также людей, потерявших веру в себя и свое общество. Это, как точно заметил Э. Фромм, «психология оппортунизма, замаскированная под научный гуманизм» [165, с. 41].
В то же время тех, против кого направлена критика Скиннера, она нисколько не пугает, так как носит слишком абстрактный характер, а главное — предлагает такие меры, которые не только не угрожают капиталистической системе, а, наоборот, пополняют ее арсенал для самозащиты. Примерно такую мысль высказал американский официозный журнал «Тайм», который не отличается либеральным отношением к идеям, не соответствующим интересам американского капитала. «По существу,—говорится в редакционной статье,— Скиннер полагает, что культура (т. е. социальная система.— С. Р.) Запада может погибнуть и оказаться замененной более дисциплинированной культурой Советского Союза... Если это случится, то человек Запада потеряет... свой образ жизни» [353, с. 477].
Более искушенный в политических вопросах, чем средний обыватель, журнал дал весьма точную и обоснованную оценку идейной подоплеки теории Скиннера. Это подтверждается его собственными словами. «Нравится нам это или нет, но факт выживания — это та ценность, по которой о нас будут судить... поле настоящего испытания культуры — весь мир. И традиционный вопрос заключается в том: выживет ли наша культура и сделает ли она наибольший вклад в культуру будущего?» [336, с. 46—47]. Именно благодаря такой идейной окраске его концепции Скиннер пользуется исключительным паблисити, которое обеспечивает широкое распространение его взглядов. К тому же сам он предпочитает выступать перед непрофессиональными аудиториями, а не в академических кругах.
В полном объеме и окончательном виде социально-политические воззрения Скиннера были изложены в его книге «По ту сторону свободы и достоинства» в 1971 г. и повторены в книге «О бихевиоризме» в 1974 г. Но формироваться они начали значительно раньше. Первый их вариант был преподнесен миру еще в 1948 г. в художественной форме на страницах утопического романа «Уолден два». Определяющим фактором формирования человека, общественных отношений,, экономического и политическо¬
153


го устройства Скиннер считает культуру, и, хотя он понимает ее как «социальное окружение», содержание самой культуры находит выражение лишь в определенном наборе комплексов подкреплений. «Хорошо организованная культура представляет собой набор комплексов подкреплений, при которых люди ведут себя определенным образом, так, чтобы поддерживать культуру, давать ей способность справляться с чрезвычайными обстоятельствами и изменяться в таком направлении, которое обеспечит ее жизненность в будущем еще более эффективно» [336, с. 41].
Это рассуждение об абстрактной культуре в конечном итоге приобретает у Скиннера вполне определенную направленность, так как выясняется, что речь идет не просто о культуре, а о социальной системе современного буржуазного общества. Именно о ее сохранении и бихевиористском совершенствовании заботится Скиннер. Более того, в его взглядах нашли отражение тенденции, реально развивающиеся в современной Америке. Речь идет о распространяющейся и углубляющейся практике политического и идеологического манипулирования людьми, их сознанием, их действиями. Это практика создания «образов» политических деятелей в предвыборных кампаниях, вдалбливание в сознание людей нужных стереотипов через систему пропаганды; «продажа» образа жизни вместе с товарами через рекламу. Скиннер как бы подвел под все это теоретическую базу, «научно» обосновав целесообразность манипулирования людьми, и добавил к ней некоторые практические рекомендации, как, например, методы модификации поведения. Делает он это совершенно сознательно, подчеркивая, что «политическое действие есть всегда вопрос манипулирования комплексами подкрепления...» [336, с. 20]. А комплексы подкрепления, по Скиннеру, определяют поведение людей.
Говоря о проектировании «хорошего» образа жизни или культуры, Скиннер еще в 1969 г. подчеркивал, что не имеет значения, будет она нравиться современным людям или нет. «Человек, который настаивает на том, чтобы судить о культуре в понятиях „нравится она ему или нет“, ведет себя поистине аморально» [336, с. 41]. Главное заключается в том, что через набор соответствующих комплексов подкреплений эта культура создает в конечном итоге такой легко манипулируемый человеческий продукт, который не должен ни в чем выражать недовольства.
154


В 1971 г. Скиннер высказался еще более определенно и категорично. «Жизнь, свобода и стремление к счастью,— пишет он,— составляют основные права. Но это права индивида... Они имеют лишь косвенное отношение к выживанию культуры» [337, с. 180]. Сознательно или нет, но Скиннер тем самым признает, что речь идет не об интересах человека, а о сохранении определенного социального строя. Скиннеровская «культура» должна, не пользуясь наказаниями, создать «автоматически хорошего человека». И дело не в том, чтобы сам человек был «хорошим», а в том, чтобы он «вел себя хорошо». «Весь вопрос в том, насколько виден контроль. По мере того как обусловливающие связи внешнего окружения становятся менее заметными, хорошие качества автономного человека становятся более очевидными» [337, с. 67].
Главное достоинство «запрограммированной культуры», по Скиннеру, в том и заключается, что человек не видит, не чувствует те комплексы подкреплений, которые направляют его поведение. Вольно или невольно Скиннер с симпатией приводит пример общества, видимо наиболее приближенного к идеалу, обеспечивающему «автоматически» хорошее поведение. «Государство, превращающее всех своих граждан в шпионов, или религия, пропагандирующая идею всевидящего бога, создают такие условия, при которых практически невозможно скрыться от тех, кто наказывает, и обусловливающая система наказания становится максимально эффективной. Люди начинают в этом случае вести себя хорошо, хотя видимого надзора за ними нет» [337, с. 67—68].
В связи с социальными воззрениями Скиннера Н. Хомский справедливо подчеркивает: «Фактически в подходе Скиннера нет ничего такого, что было бы несовместимо с полицейским государством, в котором жесткие законы навязываются людьми, также подчиненными этим законам, и угроза жестокого наказания висит над всеми» [119, с. 128]. Рассуждения Скиннера о том, что в предлагаемой им культуре будет использоваться лишь «позитивное подкрепление», а наказаний просто не потребуется, носят фальшивый, демагогический характер. Дело в том, что по его идее получение необходимых жизненных благ как раз и будет составлять позитивное подкрепление за «правильное» поведение. Если же человек ведет себя не так, как ему предписано, то этих благ он не получит.
155


Говоря, например, о свободе слова, Скиннер BbiCTÿiiàetf за то, чтобы в «запрограммированной культуре» каждый мог высказывать любые взгляды без страха быть «наказанным». Но позитивно подкрепляться в форме, например, предоставления хорошей работы должны лишь те высказывания, которые соответствуют интересам культуры. Если же человек хочет «вольнодумствовать», то это его право, и никто его не «накажет», но вот рассчитывать на хорошую работу или вообще на работу он не может, так как не заслужил «позитивного подкрепления».
Так выглядит борьба Скиннера с «наказаниями». Хорошо известно, что открытия в этой области он не сделал. Лишение «позитивного подкрепления» в виде запрета на профессии для коммунистов и прогрессивно настроенных людей и «черные списки», которыми руководствуются предприниматели и государственные учреждения при приеме людей на работу, давно и широко используются в капиталистическом мире. Всеми нормальными, «автономными», «незапрограммированными» людьми это воспринимается как наказание, как репрессии за нежелание проявлять конформность с нормами буржуазного общества. Так что в порядке обратного «перевода» с языка Скиннера на обычный язык его идея позитивного подкрепления может быть выражена в следующих словах: хочешь жить — веди себя строго по предписанным тебе «культурой» правилам, а если ты с ними не согласен, то имеешь полное право «безнаказанно» погибнуть или влачить жалкое существование. Ниже мы увидим, что именно этим принципом руководствуются некоторые американские учреждения, которые уже сегодня реализуют на практике методы модификации поведения.
Перейдем теперь к вопросу о свободе и достоинстве. Скиннер называет свои идеи «наукой о ценностях». Но это лишь очередной парадокс, так как на самом деле все человеческие ценности сводятся им к одной — «ценности выражения культуры». Напомним, что я^урнал «Тайм» справедливо пояснил, что речь идет о выяшвании «культуры» современного капитализма с помощью «программирования» соответствующего образа жизни. На фоне этой глобальной задачи все остальные ценности теряют для Скиннера всякий смысл. Проблема свободы решается им очень просто, с позиций тезиса о позитивном и аверсивном подкреплении. Под аверсивным понимается такое подкрепление, которое связано с неприятными, отталки-
156


бающими последствиями. Согласно этому тезису вопрос ö свободе возникает лишь тогда, когда человеку нужно освободиться от чего-то неприятного, и решается он «с помощью относительно простых форм поведения, называемых рефлексами. Человек чихает и освобождает свои дыхательные пути от раздражающих веществ. С помощью рвоты он освобождает желудок от неудобоваримой или ядовитой пищи... Это, конечно, несомненно, мелкие примеры борьбы за свободу,— пишет Скиннер,— но они значительны. Мы не говорим в этих случаях о любви к свободе» [337, с. 26]. Значительны они потому, что па этом же уровне, на уровне чихания и рвоты, Скиннер рассматривает проблему свободы в обществе. По его мнению, и в последнем случае имеет место лишь попытка рефлек- торно освободиться от «аверсивного контроля», т. е. такого социального контроля, который основан на наказании. Если же «аверсивный контроль» заменить на позитивное подкрепление, то исчезает то самое, от чего надо освободиться, и, следовательно, вся проблема снимается, поскольку становится ясно, что «свобода» — это просто надуманное понятие.
Если проблема свободы связана с таким контролем поведения, который опирается на наказания, то вопрос о достоинстве упирается, по Скиннеру, в позитивное подкрепление. И здесь весьма своеобразная логика «науки о ценностях» Скиннера приводит его к удивительным заключениям. Скиннер утверждает: «Мы признаем достоинство или ценность человека, когда мы приписываем ему самому то, что он сделал. Степень (достоинства), которую мы ему приписываем, обратно пропорциональна тому, насколько видны причины его поведения. Если мы не знаем, почему человек ведет себя определенным образом, то мы приписываем его поведение ему самому... Мы восхищаемся людьми в той степени, в какой мы не можем объяснить их поведение, и слово „восхищаемся“ означает здесь „изумляемся“» [337, с. 58].
Эти простые по форме фразы требуют все же разъяснения, так как заложенный в них смысл не сразу укладывается в сознании. А смысл этот сводится к следующим парадоксальным рассуждениям. Если мы знаем, понимаем причины конкретного поведения человека, то, каким бы оно ни было по содержанию, по своим последствиям для других людей и общества в целом, оно не должно вызывать у нас ни интереса, ни чувства уваже-
157


яий к человеку. Вопрос о его достоинстве в данном случае не может возникнуть, поскольку он действует под влиянием известных нам комплексов подкрепления. Не^ имеет при этом значения, «позитивными» или «негативными» стимулами «контролируется» поведение, важно лишь, что они заметны и понятны для окружающих. Поэтому, если, например, писатель написал прекрасный роман и рассчитывал получить за него гонорар, он не заслуживает уважения. Зато «более похвальны произведения искусства, музыки и литературы, если их не оценили» [337, с. 47]. Чувство большой любви не может вызывать восхищения, потому что оно «прослеживается к явно заметному позитивному подкреплению» [337, с. 46], несколько большего уважения заслуживает любовь, если она оказывается неразделенной. Логика здесь в том, что окружающим непонятно, зачем любить, если тебе не отвечают взаимностью и, следовательно, «позитивное подкрепление» не будет получено?
Развивая свою мысль дальше, Скиннер утверждает: «Мы даем максимальные оценки в тех случаях, когда имеются совершенно явные причины вести себя иначе. Например, когда с влюбленным плохо обращаются или искусство, музыка, литература подавляются» [337, с. 47]. Если при этом влюбленные тем не менее продолжают любить, а деятели искусства — творить, вместо того чтобы «вести себя иначе», то тогда они становятся объектами уважения и почитания.
В наукообразных спекуляциях Скиннера о свободе i: достоинстве особенно четко проявляются абсурдность и крайняя реакционность социальных установок радикального бихевиоризма. Сознательное игнорирование общепринятых общественных ценностей и социальной значимости поведения людей позволяет Скиннеру девальвировать не только понятия свободы и достоинства, но и самые лучшие качества, выработанные человеком: бескорыстие, мужество, преданность, служение людям, верность идеалам.
Если следовать логике Скиннера, то нужно признать, что творчество, например, Хемингуэя не заслуживает признания, поскольку он рассчитывал получать гонорары за свои книги, а творения фашиста достойны всяческого уважения, потому что фашистская пропаганда запрещена во многих странах. Если преступник совершил убийство по неизвестным, непонятным причинам, то им следует
158


восхищаться, а человек, совершивший подвиг ради спасения других людей, недостоин похвалы, поскольку причины его поступка очевидны. «В более широком смысле слова Скиннер утверждает,— пишет Хомский,— что если нам непонятен Эйхман, но мы понимаем, за что борятся вьетнамцы, то мы должны бы восхищаться Эйхманом, а не сопротивлением вьетнамцев» [119, с. 123].
Скиннер не только не замечает вздорности своего теоретизирования, он совершенно сознательно его «развивает» (если можно, конечно, «развивать» вздорность). Так, с самым серьезным видом он пишет: «Члены неработающих классов потеряли статус, когда они поддались денежному подкреплению и „пошли в торговлю“. Среди тех, чье поведение подкрепляется денежным вознаграждением, уровень репутации зависит от того, насколько заметно это подкрепление. Менее похвально работать за понедельную оплату, чем помесячную, хотя общий доход будет одинаковым...» [337, с. 46]. Итак, репутация рабочего и мелкого служащего в буржуазном обществе низка лишь потому, что ему выплачивают заработную плату еженедельно. Получается тогда, что миллиардер, доходы которого возрастают ежедневно, должен бы быть самой неуважаемой фигурой. Правда, здесь можно рассматривать вопрос и с другой стороны: ведь миллиардер вообще никаких денег на руки не получает, они переводятся по банковским счетам и, следовательно, совершенно «незаметны» для окружения. Видимо, именно в этом надо искать, по Скиннеру, причины самой высокой репутации миллиардеров в капиталистическом мире.
Борьба за достоинство, по Скиннеру, теряет смысл, поскольку действия и поступки людей порождаются не их волей и сознанием, а комплексами подкреплений. Поэтому с какой стати говорить о «заслугах» человека, если все, что он сделал, механически обусловлено его «личной историей подкреплений?» Тем более не будет места проблеме свободы и достоинства в «запрограммированной культуре», где все поступки людей будут заранее «автоматически» им предписаны и всякая «автономия» исчезает.
Аналогичным образом Скиннер рассматривает вопрос о другом «оккультном качестве» — об ответственности человека. По его мнению, ответственность и чувство ответственности могут существовать лишь до тех пор, пока в обществе используются наказания. «Мы считаем чело-
159


века ответственным за его поведение в том смысле, что он может быть справедливо наказан» [337, с. 72]. Приведя слова о том, что только свободный человек может быть ответственным за свое поведение, Скиннер «переводит» их на язык своей теории и поясняет, что свобода означает лишь выбор между наказуемым и ненаказуемым поведением. В этом случае за человеком можно признать ответственность. Но поскольку в «запрограммированной культуре» не предусматриваются наказания, то не будет ни свободы, ни ответственности. Ответственность будет заменена контролируемостью. «От понятия „ответственность“,— говорит Скиннер,— мало пользы. Проблему составляет контролируемость... Изменять надо не чувство ответственности автономного человека, а условия окружения или генетические условия, функцией которых является поведение человека» [337, с. 75].
С точки зрения элементарной логики Скиннер и здесь впадает в неразрешимое противоречие. В этой же кщгге он сам по существу показал, что лишение «позитивного подкрепления» выполняет фактически роль наказания и, следовательно, вопрос об ответственности и свободе не снимается. Ведь если человека лишают «позитивного подкрепления», значит, он нарушает «правила, которым нужно следовать» [337, с. 74], и делает выбор между разными видами поведения. Отсюда по логике Скиннера придется заключить, что он «свободен» и, следовательно, «ответственен».
Книги Скиннера изобилуют подобными противоречиями, но это его нисколько не смущает. Важнее другое — идеологический аспект рассуждений об ответственности. Дело в том, что такого рода тезис аппелирует к самому низшему уровню обывательско-мещанского сознания. Нелишне вспомнить, что Гитлер также «освобождал» нацистов от совести и ответственности и именно па это ссылались на суде фашистские военные преступники, а в наши дни их аргументацией пользовались некоторые американцы, совершившие военные преступления во Вьетнаме. Лишение человека «автономии», освобождение его от социальной ответственности за свои действия, лишение этих действий какого-либо общественного смысла — все это, с одной стороны, составляет условия формирования легко манипулируемого человека-робота, a ç другой — создает возможность для «научного» оправдания любого «поведения» независимо от его последствий для людей и
160


общества, если это поведение будет признано полезным для «выживания культуры».
Единственное отклонение от принципов радикального бихевиоризма Скиннер допускает лишь в пользу генетических детерминант поведения. В этом случае он говорит о «врожденной преступности», о «филогенетической агрессивности», о стремлении людей к войне с целью «пощекотать нервы» и т. п. Несмотря на поверхностную критику взглядов этолога К. Лоренца, Скиннер относится к ним с явной симпатией. В своих соображениях относительно «технологии контролирования» поведения Скиннер оставляет место и для генетического вмешательства в «природу человека», и для поведенческой фармакологии.
«Мы можем легко представить себе,— пишет он,— что близко то время, когда такие изменения (в поведении человека.— С. Р.) будут достигаться с помощью фармакологических средств, электрических процедур или хирургических мер» [336, с. 66]. Сторонники Скиннера, подхватив его идеи, высказываются нередко более определенно и конкретно, чем он. Они прямо говорят о необходимости «генетической инженерии», об использовании психофармакологических средств для регулирования поведения людей и о нейрохирургии, или психохирургии, как принято называть этот метод на Западе. Ниже мы увидим, что это означает на практике.
Итак, идея «запрограммированных культур» имеет свои истоки не в желании создать совершенно «новую» культуру, а в стремлении усовершенствовать существующую систему капиталистических отношений и распространить ее на весь мир, поскольку Скиннер ставит знак равенства между выживанием его «культуры» и выживанием человечества. По его мнению, беда заключается в том, что «комплексы позитивного подкрепления, созданные правительствами и религиозными агентствами, примитивны... Экономическое подкрепление, которое должно было бы составить решение проблемы в отношении среды, запрограммировано плохо, и результаты неудовлетворительны как для нанимателя (поскольку работа выполняется недостаточная), так и для нанимаемого (поскольку работа остается работой)» [336, с. 63].
С помощью своей «технологии» Скиннер предлагает спроектировать новую «культуру» таким образом, чтобы ничто не было предоставлено случаю и действия каждого члена общества были предопределены продуманным на¬
161


бором комплексов подкреплений. При этом оп считает, что «проектирование культуры подобно планированию эксперимента: в обоих случаях организуются условные связи и фиксируется результат. В эксперименте нам интересно узнать, что получится, а при проектировании культуры выяснить, будет ли она работать. В этом разница между наукой и технологией» [337, с. 153].
Но вот здесь возникают крайне сложные для Скиннера и его последователей вопросы: во-первых, кто будет проектировать «культуру» (Скиннер называет их «контролерами») и, во-вторых, какими принципами они будут руководствоваться (особенно с учетом того, что Скиннер «отменил» все ценности)? Первая проблема порождается самой логикой. Ведь если все люди являются продуктом комплексов подкреплений, то чем «контролеры» отличаются от других людей, а поскольку сознания-то у них нет, то как они могут быть способны разработать какие- то новые системы комплексов? Кроме того, кто должен контролировать самих «контролеров?» Найти вразумительные ответы на эти вопросы в радикальном бихевиоризме не удается, так как это логический тупик, в который он сам себя загнал.
Вопрос о том, чем же должны руководствоваться «контролеры», носит этический и идеологический характер. Пытаясь ответить на него, Скиннер блуждает по лабиринтам противоречий, доходя иногда до абсурда. Во-первых, он утверждает, что его «технология поведения» так же нейтральна, как нейтральна технология производства атомной бомбы. Он не хочет считаться с тем фактом, что атомная бомба — это физический предмет и как таковой он действительно «нейтрален». Но «нейтральными» не могут быть люди, в руках которых находится бомба, от их ценностных установок зависит, против кого, где, когда и с какими целями эта бомба может быть использована.
Другое дело—«технология поведения» или «запрограммированная культура». Это — формирование определенных общественных отношений, которое может осуществляться лишь на основе конкретной ценностной системы. От того, в чьих руках эта «технология», будет зависеть содержание проектируемой культуры (если, конечно, допустить, что это действенная «технология»). Сам Скиннер демонстрирует отсутствие нейтральности, постоянно напоминая, что речь идет о выживании той «культуры», в которой он живет. Тем не менее, чтобы снять вопрос
162


о том, что мы назвали бы классовостью или партийностью позиции дизайнеров «культуры», Скиннер в своих работах пытается доказывать, что «все люди контролируют и все люди контролируемы». Это означает, что все люди равны в своих возможностях контролировать друг друга.
И здесь Скиннер снова доходит до абсурда. В 1961 г. он, например, писал, что, рассматривая действия людей односторонне, мы ошибочно понимаем контроль как эксплуатацию. А на самом деле, по Скиннеру, контроль всегда взаимен, и поэтому раб в той же степени контролирует своего хозяина, в какой хозяин контролирует раба! Поясняя, как раб контролирует своего хозяина, Скиннер говорит, что ведь сам раб собственным поведением предопределяет те наказания, которым подвергает его хозяин [335].
Эту же мысль Скиннер высказал в 1971 г. «В очень реальном смысле... раб контролирует надсмотрщика, ребенок — родителя, пациент — врача, гражданин — правительство, исповедующийся — священника, наемный работник — предпринимателя и студент — преподавателя... Надсмотрщик над рабами применяет кнут, чтобы заставить раба работать, раб не работает, чтобы побудить надсмотрщика применить кнут» [337, с. 169—170J. «Это то, что мы должны просто признать,— повторяет Скиннер в 1972 г.,— вы контролируете меня, я контролирую вас. Родители контролируют детей, дети — родителей. Предприниматели контролируют рабочих, рабочие контролируют предпринимателей» [184, с. 69].
Такова непревзойденная демагогия Скиннера, игнорирующая тот простой факт, что эффективность контроля полностью определяется средствами для его реализации. Нетрудно догадаться, что у хозяина рабов и у капиталистов этих средств значительно больше, чем у раба и рабочего. Он, видимо, не осознает нелепости своих рас- суждений, тем не менее, забывая о них, переводит свою мысль иногда в другое русло. Так, Скиннер говорит о том, что дизайнер «культуры» ни в коем случае не должен принимать участия в реализации контроля за поведением. Он должен лишь спроектировать соответствующую систему комплексов подкреплений и отказаться от ее конкретного воплощения в жизнь, «а еще лучше — умереть» [336, с. 44]. Это, по мнению Скиннера, «одна из предосторожностей против эксплуатации». Затем он снова впадает в софистику, утверждая, что, хотя «злоупотребле¬
163


ние технологией поведения — вопрос серьезный, мы можем лучше всего уберечься от этого, если будем смотреть не на профессиональных контролеров, а на те комплексы (подкреплений), под влиянием которых они контролируют. Нужно рассчитывать не на благожелательность контролера, а на комплексы, под воздействием которых он благожелательно осуществляет свой контроль» [337, с. 182].
Итак, все тот же круг: дизайнер проектирует культуру и уходит или умирает, а контролер, будучи сам продуктом новых комплексов подкреплений, нейтрально воплощает «технологию поведения» в жизнь. Но если комплексы так всемогущи и сами контролеры — лишь пассивные орудия этих комплексов, то, спрашивается, зачем нужны контролеры? Ближе всего к истине Скиннер оказывается в том случае, когда вынужденно признает: «Полный разрыв с прошлым невозможен. Дизайнер новой культуры всегда будет связан с определенной культурой, поскольку он не в состоянии полностью освободиться от предрасположений, порожденных социальным окружением, в котором он жил. В какой-то степени он неизбежно будет проектировать такую культуру, которая нравится ему» (курс. Скиннера.—С. Р.) [337, с. 164]. Так, после долгих блужданий в лабиринтах «вербального поведения» Скиннеру приходится все же признать, что проектирование человеческих отношений упирается не просто в голую «технологию» комплексов подкреплений, а в ту или иную систему ценностей, которая обусловлена существующими общественными отношениями.
Теоретические экскурсы Скиннера в область социального переустройства общества получили некоторую проверку жизнью. Мы говорили уже о том, что в 1948 г. вышел социальный утопический роман «Уолден два», в котором изображена жизнь общины, ведущей «хорошую жизнь» на основе «научного» использования комплексов подкреплений. Поскольку Скиннер утверждал, что создать «хорошую жизнь» в реальной действительности совсем нетрудно, в Америке появились наивные энтузиасты, решившие осуществить его идеи на практике. В результате возникло несколько общин, послуживших своего рода стихийной экспериментальной проверкой теории.
Одна из них была основана на ферме Твин Оукс в 1967 г. Организовали ее 8 человек, через 5 лет число присоединившихся к ним единомышленников достигло
164


лишь 40. Идеальный, по Скиннеру, вариант общины в 1000 человек осуществить не удалось. Члены колонии в Твин Оукс занимались сельскохозяйственным трудом, частная и даже личная собственность у них была отменена, все считались равными. Судя по рассказам лиц, вступивших в эту общину, эксперимент нельзя назвать успешным ни в отношении экономических и социальных результатов, ни в отношении проверки принципов Скиннера. От многих из них члены общины вынуждены были фактически отказаться. «Текучесть» состава была постоянно высокой: примерно два человека менялись каждые полтора месяца. Поэтому если вначале был установлен вступительный взнос в сумме 200 долларов, то уже с 1969 г. доступ в общину был открытый. В первый период отношения строились на принципах полной свободы действий и моральных комплексов подкрепления. Однако быстро выяснилось, что на такой основе община функционировать не может. Моральные комплексы подкрепления не срабатывали, и членам общины постепенно пришлось все больше прибегать к традиционным бюрократическим методам управления и принуждения. С экономической точки зрения община едва сводила концы с концами, а с социально-психологической также не достигла результатов: «новых» людей она не создала и из первоначальных ее членов остались буквально единицы. Несколько участников этого социального «эксперимента» стали пациентами психиатров.
Следует отметить, что, хотя «Уолден два» был написан много лет назад, Скиннер не считает эту книгу устаревшей сегодня и готов был бы внести в нее лишь второстепенные дополнения, в частности больше уделить внимания пропаганде свободы половых отношений, так как в книге эта идея, по его мнению была выражена «слишком робко».
4. 	МОДИФИКАЦИЯ ПОВЕДЕНИЯ
КАК МЕТОД СОЦИАЛЬНОГО КОНТРОЛЯ:
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
В начале 50-х годов бихевиористская теория нашла применение в клинической практике так называемой терапии поведения. Психотерапевты этого направления руководствуются положением о том, что любые психические и эмоциональные расстройства являются лишь определенным
165


видом неадаптивного поведения, т. è. неадекватного по своему содержанию по отношению к требованиям действительности, и возникают в результате закрепления тех или иных реакций, привычек и т. п.
Английский психолог Г. Айзенк, например, вообще отказался от понимания неврозов как особого нарушения психических процессов, полагая, что «нет никаких неврозов, скрывающихся под симптомом, существует лишь сам симптом. Освободитесь от симптома, и вы устраните невроз» [147, с. 401]. Возникновение психических расстройств, а точнее, по Айзенку, заучивание «неадаптивных способов поведения» зависит, в частности, от таких физиологических особенностей организма, как лабильность нервной системы и скорость образования реакций. Отклонения от средних физиологических норм в этих свойствах организма ведут к возникновению двух видов патологических симптомов. Быстрые реакции и, следовательно, способность к быстрому и прочному обусловливанию приводят к неврозу. Это «избыточно обусловленные реакции», неадаптивные по своему характеру. Медленное и слабое обусловливание объясняет возникновение психопатических симптомов. Такие симптомы Айзенк называет «недостаточно обусловленными реакциями». Они носят адаптивный характер, но приобретаются слишком медленно.
Исходя из таких взглядов, Айзенк считает, что принципиально лечить неврозы очень просто: в первом случае нужно отучить человека от избыточных неадаптивных реакций, а во втором —- лишь увеличить количество подкреплений для медленно образующихся реакций, т. е. ускорить их формирование. Трудность заключается лишь в разработке методики «терапии поведения».
Аналогичной точки зрения придерживается один из наиболее авторитетных пионеров в области новой терапии — Дж. Вольно. «Невроз,— пишет он,— это навязчивая неадаптивная привычка, которая была приобретена путем заучивания в одной или серии ситуаций, порождающих чувство тревожности» [373, с. 341]. Несмотря на то что первоначально «терапия поведения» использовала не оперантное, а лишь классическое обусловливание, Скиннер благосклонно отнесся к выходу бихевиористского течения в клиническую практику и поддержал это начинание. Помимо позитивного подкрепления Скиннера, среди методов «терапевтов поведения» нашла применение также идея «аверсивной терапии» Айзенка. Это терапия,
166


в которой используются неприятные или болезненные воздействия для устранения неадаптивиых реакций.
Следует сразу же оговориться, что по отношению к медицинской практике бихевиористы не сделали особого открытия, так как метод обусловливания в той или иной форме, особенно в форме внушения, применялся в медицине очень давно. Французский психиатр Ж. Шарко и его сотрудники применяли в 1882 г. методику «образов», весьма напоминающую процедуру так называемой дисен- ситизации, разработанную в 50-х годах Вольпе. Русский психиатр Н. И. Красногорский использовал теорию И. П. Павлова при исследовании и лечении некоторых психических расстройств задолго до Дж. Уотсона. Разница заключается в том, что обычно медики рассматривали механизм условного рефлекса как один из возможных методов лечения отдельных отклонений, а бихевиористы превратили его в единственное и универсальное терапевтическое средство.
Поскольку бихевиористы фактически «отменили» психические расстройства, считая их просто формами поведения, то и термин «терапия», связанный исключительно с клинической практикой, стал для них неудобным. Полагая, что их методы могут исправлять любой вид поведения, в том числе не только патологическое, но и социальное, теоретики и практики бихевиоризма стали пользоваться более широким понятием «модификация поведения». При этом проблемы клиники стали носить уже частный характер, а метод модификации начал рассматриваться в качестве того конкретного механизма, который должен помочь не только исправлять, но и формировать заданное поведение людей.
Таким образом, бихевиористская терапия превратилась в способ социального контроля. Распространение клинического метода на социальную практику осуществили в начале 60-х годов ученики Скиннера Н. Азрин и Т. Айлон. Первые эксперименты проводились в психиатрических учреждениях, а затем они были перенесены в школы, колонии для несовершеннолетних преступников и тюрьмы. «В последние пять лет контролеры поведения все дальше уходят от напоминающих лабораторию условий психиатрических госпиталей, исправительных учреждений и экспериментальных классов и начали осуществление ряда программ, иногда в широких масштабах, в государственных и частных школах и в центрах психиче¬
167


ского здоровья. В Канзасе они помогли осуществить проект заселения городского гетто, в Мэриленде они уверенно поговаривают о плане использования административных, воспитательных и исправительных систем большого пригородного графства для целей модификации поведения» [176, с. 57].
Это было сказано в 1972 г. Л в будущем, по мнению Скиннера и его последователей, модификация поведения должна составить комплекс методов, с помощью которых будет сконструирована «запрограммированная культура». «Если у бихевиористской технологии есть какие-либо возможности реализовать амбициозное стремление Скиннера переконструировать всю культуру в целом,— пишет К. Гудэлл,— то она должна применяться практически от колыбели до могилы, и, как я узнал, познакомившись с программами «жизненного окружения» Тодда Риели в Канзасе, это уже осуществляется. Эти программы охватывают малышей-ползунков в дневных яслях, детей в дошкольных группах, подростков в детском центре Джу- нипер Гардене, взрослых в ассоциации арендаторов и престарелых в частном доме для умственно отсталых в Лоуренсе» [176, с. 137].
Идея модификации поведения нашла выражение в социально-практической реализации взглядов Скиннера. Она породила огромный поток статей и монографий, стала предметом многочисленных экспериментальных исследований. Взяв эту идею за основу, американские психологи Л. Эндрюс и М. Карлине разработали теорию общественно-государственного устройства. По их утверждению, опубликованному в 1971 г. [63], ближайшее десятилетие должно быть свидетелем борьбы в США и «остальном индустриальном мире» между двумя формами общественного устройства — «организационной демократией» и «партиципаторной демократией».
Первая является «логическим продолжением существующего (т. е. капиталистического.— С. Р.) социального и экономического порядка» [63, с. 47]; вторая предполагает лишь его «гуманизацию». «Организационная демократия», к которой Эндрюс и Карлине относятся критически, отличается следующими особенностями: 1. «Все общество в целом организуется так, чтобы все его части (включая людей) функционировали как единая, хорошо отлаженная, саморегулирующаяся машина» [63, с. 48]. Люди рассматриваются как наиболее податливые и лег¬
168


ко заменяемые части социальной машины. В обществе «организационной демократии», или технократии, все подчинено интересам технического и технологического прогресса и, следовательно, в конечном итоге — интересам капитала. В соответствии с требованиями этого прогресса должны целенаправленно изменяться и люди, их интересы и потребности.
2. Социальный контроль осуществляется только «сверху вниз». В экономике, например, не нужды потребителя должны влиять на производство, а производство с помощью продуманной маиииулятивной рекламы должно формировать запросы потребителя.
3. Сфера человеческого опыта ограничивается, что означает крайне узкую, чисто функциональную специализацию знаний, умений и способностей человека. «Короче говоря, организационная демократия демонстрирует уникальную кастовую систему, в которой индивид приобретает статус и свободу путем сужения сферы и границ своей деятельности» [63, с. 50].
4. Поскольку специализация требует жесткой дисциплины и «подчиненности профессиональным правилам и кодексам», «конформность и подавление индивидуальных импульсов» [63, с. 50] становятся необходимой характеристикой общественной системы. Между конформностью и психической нормальностью ставится знак равенства, и тех, кто допускает «отклоняющееся» поведение, должны «лечить» психиатры и психологи.
5. Организационная демократия требует «добровольной передачи индивидуальной автономии под профессиональное управление... Короче говоря, ...каждый является частично господином и полностью рабом» [63, с. 51]. Вопрос человеческого счастья в описываемом обществе решается предельно ясно и просто: «технология, а не человеческое счастье является высшим источником ценностей... счастье ради счастья... равносильно греху» [63, с. 51].
6. Со временем «организационная демократия» превратится в «пситократию», или в общество, в котором все вещи, в том числе люди-«вещи», подвержены тщательному и точному техническому манипулированию... «Каждый обусловлен» социальными нормами и ценностями так, что он охотно выполняет все, чего требует социальная машина» [63, с. 53].
Хотя Эндрюс и Карлине не связывают прямо «орга-
169


низациойную демократию» с идеями Скиннера, на самом деле речь идет как раз о них или, точнее говоря, об их воплощении в практический контекст социальной и политической жизни буржуазного общества. При этом авторы используют свою социально-психологическую концепцию для повторения в новой форме старой идеи о конвергенции капиталистической и социалистической систем. Они утверждают, что «организационная демократия» и «пситократия» в равной степени грозят как Соединенным Штатам, так и Советскому Союзу. Этот ход авторов еще раз показывает, насколько опасна и научно бесплодна формальная психологизация общественных отношений при игнорировании их экономического базиса и условий исторического развития.
Признав, что нарисованные ими перспективы не радуют «ученых и других интеллектуалов», Эндрюс и Карлине предлагают свой вариапт общественного устройства, так называемую партиципаторную демократию, представляющую собой «социальную систему, которая стремится культивировать и обслуживать потребности людей, а ие проектировать людей для обслуживания системы» [63, с. 55]. Однако на самом деле, как выясняется, за этой внешне гуманистической формулой скрываются все те же идеи Скиннера, слегка смягченные различными оговорками. Подчеркивая сходство между «организационной» и «партиципаторной» демократиями, авторы оказываются в явном затруднении, когда пытаются показать различия между ними. Главное различие формулируется в виде весьма туманного тезиса о «преобладании индивидуального самовыражения», которое должно быть свойственно «партиципаторной демократии». А основное сходство заключается в том, как подчеркивают авторы, что «в обоих случаях поведение контролируется» [63, с. 59] и обусловливается.
Отвергая формально бихевиоризм, Эндрюс и Карлине предлагают взамен так называемую психологию процесса, основанную на представлении о человеке как о машине, перерабатывающей информацию. Отсюда и свобода для них есть лишь «высокий уровень обработки информации». Окончательная позиция авторов сводится к призыву практиковать модификацию поведения и «программировать» не культуру, а свободу.
В качестве экспериментального образца «партиципаторной демократии» Эндрюс и Карлине называют коло¬
170


нию в Твин Оукс, созданную по скиннеровской модели «Уолден два». С теоретической точки зрения взгляды Эндрюса и Карлинса отразили лишь своего рода когнитивную модификацию бихевиоризма. Если у бихевиористов человек представлен в виде условно-рефлекторного механизма., то Эндрюс и Карлине рассматривают его как «информационную машину». В обоих случаях отсутствует социально-исторический детерминизм, основанный на понимании диалектического взаимодействия человека со средой, в обоих случаях сохраняется вульгарно-материалистический механицизм.
С идеологической точки зрения и «организационная» и «партиципаторная» демократии составляют не альтернативу буржуазному обществу, а лишь слегка различные его варианты в психологически «модифицированной» форме, предлагаемые в целях обеспечения незыблемости его социально-экономической основы. Такого рода попытки «совершенствования» капиталистической системы с помощью психологии носят утопический характер, но наукообразные рассуждения на эту тему порождают на какое- то время иллюзии в общественном сознании и приводят к его идеологической дезориентации. Однако дело сегодня не ограничивается только рассуждениями. Модификация поведения как метод социального контроля уже получила выход в практику.
12 июля 1974 г. в США была создана Национальная комиссия для защиты испытуемых в биомедицинских и поведенческих исследованиях. Поводом к ее образованию послужили многочисленные сообщения о проведении различных экспериментов на людях, в частности на заключенных, либо без их согласия, либо при вынужденном согласии. После длительных расследований был подготовлен и в 1977 г. опубликован специальный отчет. Несмотря на то что комиссия является правительственным органом и поэтому не особенно заинтересована в разоблачении нарушений правовых и этических норм в США, ей все же пришлось признать многие неблаговидные факты.
Следует напомнить, что после второй мировой войны, когда были вскрыты злодеяния фашистских «исследователей» в концентрационных лагерях, был принят «Нюрнбергский кодекс», запрещавший проводить медицинские эксперименты на людях, лишенных возможности дать добровольное согласие на участие в них. Под этим документом стоит подпись и США. Комиссия выпуждена
17Х


была отметить, что в нарушение этого обязательства использование заключенных «в биомедицинских исследова- ваниях, не связанных с заботой об их здоровье или самочувствии, продолжаются в этой стране (т. е. в США.— С. Р.) до настоящего времени» (303, с. 3077).
Область исследований, к которой имеют отношение психиатры и психологи, включает в себя: «экспериментальное исправление агрессивного поведения с помощью фармакологических средств и методов аверсивного обусловливания (с применением электрошока или фармакологических препаратов, производящих неприятный эффект), а также модификацию поведения, основанную на лишении заключенных элементарных условий, которые они должны потом зарабатывать как привилегии... Крайними случаями исследовательской или исправительной практики были кастрация для насильников и психохирургия для случаев неуправляемой агрессивности» (303, с. 3077).
О том, что представляет собой модификация поведения на практике, сообщил журнал «Нейшн» за 15 января 1977 г. В редакционной статье рассказывается о требовании «Американского союза гражданских свобод» прекратить так называемую «Программу обработки в контрольных блоках», которая нашла выражение «в пресловутом эксперименте в области модификации поведения в тюрьме особого режима в Мэрионе, штат Иллинойс». В камерах «контрольного блока» содержались в полной изоляции 72 заключенных, которые по мнению властей, были слишком «трудными» для обычных тюрем. Однако сами заключенные утверждают, что эта программа была предназначена для членов негритянской организации «Черные мусульмане», активистов и всех тех, кто пытался бороться за свои права. 80% заключенных в этом блоке составляли представители национальных меньшинств, в том числе члены распущенного «Культурного общества черных». Камеры в блоке имеют размеры 9X11 футов. Заключенные были изолированы в них от всяких контактов, им не разрешалось ни работать, ни читать, запрещались переписка и визиты. Все это, обычное для остальных заключенных, здесь считается «привилегиями», которые надо «заработать» и получить как поощрение. «Для свободного человека невозможно понять жизнь в контрольном блоке,— говорит один из заключенных.— Это можно понять лишь в том случае, если вы пойдете в вашу ванную комнату, запрете дверь, ляжете в ванную и проведете в ней три года»,
172


Национальная комиссия не только подтвердила практику таких «программ реабилитации», по и отметила также, что, помимо Мэриона, они осуществлялись в ряде других тюрем. Она признала также, что «большинство заключенных содержится в таких блоках длительные сроки».
Таким образом, практика модификации поведения полностью разоблачила тезис Скиннера о «позитивном» подкреплении, основанном якобы на отказе от применения наказаний. Национальная комиссия в своем отчете не могла не признать, что осуществляемые программы модификации поведения, во-первых, не имеют под собой научной основы, во-вторых, представляют собой не метод исправления, а метод наказания и, в-третьих, вместо исправления нередко дают обратный результат, т. е. озлобляют заключенных, еще больше восстанавливают их против общества, а также приводят к психическим расстройствам.
Не менее жестоким методом модификации поведения стала упоминавшаяся выше аверсивная терапия, или «терапия отвращения». В качестве «исправительных» средств за малейшие нарушения режима заключенным вводятся препараты, вызывающие, например, остановку дыхания на несколько минут, что порождает паническое чувство страха смерти, или препараты, провоцирующие длительную мучительную рвоту. Американские судебные органы нередко поддерживают такого рода «исправительную» практику. В деле по иску одной из жертв модификации суд вынес решение, в котором говорится: «Даже если обработка (заключенного) необычайно болезненна или причиняет необычайное духовное страдание, заключенный может быть ей подвергнут без его на то согласия, если признанные медицинские специалисты или власти сочтут это целесообразным» [303, с. 7—29].
В конце 1978 г. в западной печати появились сообщения о том, что и английские власти начали применять фармакологические средства для модификации поведения политических заключенных в тюрьме Лонг Кеш в Северной Ирландии.
Говоря о различных методах терапии или модификации поведения, необходимо сделать одну важную оговорку. Известно, что электрошок, фармакологические препараты «с неприятным эффектом» и даже нейрохирургия успешно применяются в медицинской практике для лечения психических расстройств, и возражать против этих
173


методов было бы также нелепо, как против любой хирургической операции, например апендоктомии. Принципиальное различие между медицинской практикой и модификацией поведения заключается в тех целях, ради которых применяются те или иные, ипогда одинаковые, методы.
Медицина пользуется болезненными методами вынуждено и с гуманными целями ради оказания помощи людям или ради их спасения. «Модификаторы» поведения превратили эти методы в средства социального контроля и в способы наказания. Если медики видят одну из важных своих задач в разработке новых форм терапии, которые позволили бы заменить болезненные методы лечения безболезненными, то последователи Скиннера предсказывают и оправдывают распространение методов модификации, в том числе и «неприятных», на все общество в целом.
Так, например, американский профессор психологии и психиатрии Р. Ландон считает, что регулировать поведение граждан можно и нужно с помощью психотерапии, гипноза, обусловливания, а также путем насильственного применения электрошока, фармакологических средств и имплантации микроэлектродов в мозг с целью раздражения через них определенных участков мозга слабым разрядом электрического тока независимо от сознания и воли людей для достижения нужных состояний и настроений. По убеждению Ландона, технология контроля за поведе нием в данный момент истории неизбежна с научной точки зрения и необходима в социальных целях [248]. Именно таким способом, считает он, можно заменить «согла сие по принуждению» в капиталистическом обществе на «сконструированное согласие».
Нужно сказать также, что не все методы модификации поведения носят характер наказания. Некоторые из них построены на простой ассоциации тех поступков ип- дивида, к которым стремятся его приучить, и каких-то форм поощрения этих поступков. Примером может служить метод «знаковой экономии», довольно широко практикуемый в США в психиатрических больницах, детских учреждениях, школах, колониях для несовершеннолетних правонарушителей и тюрьмах. Суть метода проста. Первоначально определяются те виды поведения, которые нужно сформировать п закрепить в целевой группе (например, соблюдение распорядка в классе, повышение
174


успеваемости, обеспечение активной работы в исправи* тельных учреждениях и т. п.). За каждый акт желаемого поведения педагог или администратор выдает индивиду «знак». Им может быть жетон, квитанция или просто запись в соответствующей карточке. Каждый знак или их определенная сумма означают, что в конце какого-то срока (дня, недели, месяца) их обладатель может воспользоваться теми или иными благами (например, сладости для малышей, деньги для взрослых, лишняя прогулка или свидание с родственниками для заключенных). Выбор знаков и стоящих за ними благ зависит от условий программы «знаковой экономии» и изобретательности ее организаторов. Иногда выдачу знаков рекомендуется сопровождать вербальным подкреплением.
В нашу задачу не входит анализ эффективности этого или других методов механического обусловливания. Сам принцип механистичности в понимании личности является научно порочным. Те положительные результаты, которые, по сообщениям американских психологов, были получены в экспериментах с методом «знаковой экономии», имели место либо в терапии шизофреников, или с детьми младшего возраста, т. е. в случаях, когда у испытуемых были либо нарушены, либо еще не сформировались полностью высшие функции сознания.
Долгосрочное (1969—1971 гг.) применение метода «знаковой экономии» в одной из специальных школ для несовершеннолетних правонарушителей в Калифорнии не привело к перевоспитанию испытуемых. В течение двух лет после окончания программы эксперимента 77% из них вновь совершили правонарушения и были подвергнуты аресту [209].
Научно-методические дискуссии по вопросу о модификации поведения сами по себе имеют второстепенный характер. Главное заключается в той социальной значимости, которая придается Скиннером и его последователями этому методу. Эта значимость определяется словами самого Скиннера, который с горечью признает, что при обсуждениях его теории слишком часто упоминается слово «фашизм» [8]. Несмотря на научную несостоятельность его концепций общественного переустройства, Скиннер приобрел широкую известность за пределами научных кругов и, как отметил в 1979 г. М. Брустер Смит, он «больше чем когда-либо является силой, с которой следует считаться» [101, 82].
175


Глава 5.
АНТИГУМАНИЗМ
ГУМАНИСТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Теории, которым посвящена данная глава, известны под разными названиями. У А. Маслоу это «гуманистическая психология», «психология третьей силы» и «психология Я». Еще до него К. Гольдштейн говорил об «организми- ческой теории», а К. Роджерс называет свою теорию «концепцией Я». Независимо от различия в названиях гуманистические теории объединены одним общим принципом, согласно которому человек рассматривается как уникальное и независимое единство, наделенное врожденной «внутренней природой», исследуемой с позиций переживаний индивида, его бытия (в экзистенциалистском понимании этого слова).
Новое течение начало складываться в 30-х годах, а в 50—60-х годах получило на Западе широкое распространение. При исследовании содержания четко прослеживаются его исторические предпосылки, а вместе с ними — идейные, теоретические и методологические корни. Исторически гуманистическая психология возникла как реакция на слишком категорическое противопоставление биологического и духовного начал в психоаналитических теориях и была направлена против механистического подхода к личности, свойственного бихевиоризму. Отсюда и название «третьей силы». Ее идейную основу составляют идеалистическая, и прежде всего экзистенциалистская, философия. На теоретических концепциях «третьей силы» сказалось влияние гештальтпсихологии и до некоторой степени взглядов Дж. Дыои, У. Джемса,
3. 	Фрейда и отдельных неофрейдистов (К. Юнга, А. Адлера, О. Ранка). Методологически гуманистическая психология представляет собой разновидность биологического редукционизма в идеалистической трактовке.
Как было показано выше, откровенная биологизация социальной природы человека и крайне пессимистические
176


выводы ортодоксального фрейдизма оттолкнули многих западных ученых от психоаналитических теорий. Аналогичным образом первые увлечения бихевиоризмом далеко не для всех стали прочной привязанностью. Лишение индивида сознания и чувств, подход к нему как к сумме механических реакций противоречили тому огромному запасу знаний, которые наука накопила о человеке. Буржуазная психология искала третий путь в теории личности. И как уже не раз бывало в истории науки, вульгаризация материалистических начал в психологии и неспособность подняться до уровня диалектического и исторического материализма толкнули некоторых западных психологов назад к идеалистической методологии.
Как в свое время «кризис физики» вызвал к жизни теории махистского толка, так и в наши дни блуждание буржуазной психологии по тупикам вульгарного материализма и позитивизма привело к возрождению идеалистических концепций. Для этого были также соответствующие предпосылки в действительности капиталистического мира. Углубляющийся кризис капиталистической системы, атмосфера враждебности и отчужденности, распространение фашизма и вторая мировая война — все это породило крайне пессимистические умонастроения на Западе и подорвало веру в социальные институты и нормы буржуазной морали. Потеря опоры в социальном окружении породила у людей стремление уйти от мрачной реальности в мир внутренних переживаний в надежде найти новый смысл жизни.
Такие умонастроения привели к возрождению экзистенциалистской философии. Американский философ А. Каплан признает: «Нет случайности в том, что экзистенциализм захватил общественное сознание через сто лет после того, как он мог это сделать, ведь идеи экзистенциализма были уже ясно высказаны в XIX столетии. Дело в том, что сегодня большие сегменты населения земли ощущают себя столкнувшимися с миром, который они не создавали, миром, слишком большим и сложным, чтобы поддаться человеческому влиянию, миром, который безразличен, чтобы не сказать откровенно враждебен, человеческим стремлениям» [214, с. 98].
Отказавшись от попыток объяснить мир, не говоря уже о том, чтобы найти пути его перестройки, экзистенциалисты пришли к отрицанию философии как системы мировоззрения, объявив свои собственные взгляды лишь
177


«образом жизйи». Они вспОМйшш слова К. Ясперса «человек — это все» и посвятили свои усилия умозрительным, оторванным от конкретной социально-исторической реальности рассуждениям о бытии человека, а точнее, о его переживаниях бытия. Этот абстрактный идеалистический подход к личности стал краеугольным камнем гуманистической психологии.
Влияние гештальтпсихологии на представителей «третьей силы» было преломлено через организмическую теорию известного нейропсихолога и психиатра К. Гольдштейна, взгляды которого сложились в процессе длительной работы с участниками первой мировой войны, перенесшими ранения мозга. Ряд понятий был позаимствован им из гештальтпсихологии. В частности, функционирование организма он рассматривает как непрерывное взаимодействие фигуры и фона. В качестве фигуры на каждый конкретный момент выступает процесс, который в этот момент имеет для организма наиболее важное значение. Вся остальная система играет роль фона. Если человек, например, голоден, то любые процессы, связанные с этим ощущением и его удовлетворением (воспоминания о пище, ее восприятие, действия, направленные на ее поиски и потребление, и т. д.), будут выступать как фигура. Однако, если в следующий момент организм подвергнется какому-то воздействию более сильному, чем ощущение голода (испуг, боль, огорчение и т. п.), то место фигуры займут другие процессы, более актуальные для решения возникших перед организмом новых задач.
Сам Гольдштейн не выдвинул законченной теории личности, однако его интересные и во многом верные идеи, разработанные прежде всего в контексте клинической практики, послужили в дальнейшем основой для гуманистических концепций. Он рассматривал организм как цельную систему и подчеркивал прежде всего его единство, интегрированность и внутреннюю взаимосвязанность. Выступая против теории строгой локализации психических функций, считая, что любой симптом является реакцией целого организма, а не проявлением локальной травмы, он призывал к тщательности и полноте исследований индивида. Вместе с тем Гольдштейн недооценивал влияние среды на развитие и функционирование организма, полагая, что решающая роль принадлежит его биологическим свойствам. По его мнению, среди всех влечений человека ведущее место занимает стремле¬
X7Ö


ние к реализации врожденных потенциалов, что и обеспечивает единство его личности и жизни. Он назвал это свойство стремлением к самоактуализации или самореализации.
Говоря о термине «самоактуализация», нужно отметить, что он применялся еще К. Юнгом, хотя это почему-то редко отмечается психологами-гуманистами. По Юнгу, самоактуализация означала конечную цель развития личности, достижение ею единства на базе наиболее полной дифференциации и интеграции различных ее сторон. Весьма близки по своему содержанию к идее самоактуализации также концепции «стремления к превосходству» и «творческого Я» А. Адлера.
Биологический и персонологический редукционизм гуманистической психологии находит свое выражение в признании изначальности «человеческой природы» и ее определяющей роли в развитии личности. Физическое и социальное окружение служит лишь фоном, на котором происходит развитие самостоятельных, независимых, обладающих внутренней энергией потенциальных начал личности. Окружение имеет значение лишь тогда, когда оно тормозит процессы развития, самоактуализации.
Феноменологический подход к личности уходит своими корнями в идеалистическую философию, к которой вернулись представители персонологического направления. Но, поскольку в течение всей истории цивилизации идеализму приходилось видоизменять и модифицировать свои формы с тем, чтобы приводить их хотя бы в видимое соответствие с новыми открытиями науки, персоналисты также оказались перед необходимостью поисков выхода из противоречий, возникающих между спекулятивными философскими построениями и научными данными о человеке. В результате этих поисков получилась довольно причудливая смесь дуалистического идеализма и биологизма, ложного гуманизма и прагматизма, позитивистского сайентизма и агностицизма.
Мы рассмотрим лишь две наиболее распространенные на сегодняшний день в гуманистической психологии теории: самоактуализации А. Маслоу и концепцию Я. К. Роджерса. И та, и другая оказывают заметное влияние не только на психологию личности, но и на социальную психологию, психологию организации и менеджмента, консультативную психологию, а также на практику клинической и социальной терапии.
179


Маслоу выступил прежде всего против фрейдистской «пессимистической, негативной и ограниченной» концепции человека, в которой внимание сосредоточивалось лишь на его «грехах» и «недостатках» и отказывалось при этом в способности к добру, стремлении к счастью и радости. В сжатой форме суть взглядов Маслоу может быть выражена его же словами: «Самое первое и самое важное заключается в твердой вере в то, что человек имеет свою собственную основную природу, своего рода психологический скелет, который можно рассматривать и обсуждать по аналогии с его физической структурой: он имеет потребности, способности и тенденции, генетически обусловленные, из которых одни характерны для всего человеческого рода, проходя через все культуры, а другие составляют уникальную принадлежность индивида. Эти потребности в основе своей не дурные, а добрые или нейтральные. Во-вторых, в эту веру включается убеждение в том, что полное, здоровое, нормальное и желательное развитие состоит в актуализации природы (человека), в реализации ее потенциальных возможностей и в развитии до уровня зрелости по тем путям, которые диктует эта скрытая, слаборазличимая основная природа. Актуализация :природы должна обеспечиваться скорее ростом изнутри, а не формированием извне. В-третьих, тецерь ясно видно, что психопатология вообще является результатом непризнания, фрустрации или искажения основной природы человека» [260, с. 340].
В приведенном отрывке четко сформулированы исходные положения теории Маслоу. Это, во-первых, утверждение о врожденности «основной природы» человека, включающей в себя уже изначально как чисто биологические, так и специфически человеческие потребности и способности. В «основную природу» или в ее «ядро» Маслоу включил позже анатомические и физиологические особенности организма, дородовые и родовые травмы и травматизирующие переживания новорожденного. (Последние положения свидетельствуют о влиянии неофрейдиста О. Ранка.)
Маслоу считал возможным отнести к «основной природе» также защитные механизмы психики и «стиль жизни», но, видимо, испытывая сомнения, соглашался, что данное соображение носит спорный характер. Поскольку индивид «развивается изнутри», а не «формируется извне», то роль внешних факторов оказывается
180


весьма ограниченной. Достаточно того, чтобы они лишь не мешали «росту», тогда развитие индивида будет обеспечено за счет собственной «динамической силы».
Формально Маслоу не отрицает значения среды или культуры, в которой живет индивид, и «непосредственных ситуаций», с которыми он сталкивается. Однако культура определяет, по его мнению, лишь «пути к целям», а непосредственные ситуации — возможность или невозможность их осуществления. Сами же цели детерминируются «природой организма». Будучи увлечен борьбой против механицизма бихевиористов, Маслоу впадает в ДРУгУто крайность: сводит роль среды, социального окружения к простому фону, который не должен лишь мешать развитию «основной природы» человека.
По теории мотивации Маслоу потребности человека подчиняются определенному иерархическому порядку, их удовлетворение зависит от их побудительной силы. Наиболее побудительными и, следовательно, первоочередными являются физиологические потребности (в пище, воде, безопасности), далее идут потребности в любви, одобрении, уважении, самоактуализации, знаниях, и, наконец, вершину иерархической пирамиды венчают эстетические потребности — потребности в красоте. Высшие потребности не могут, по Маслоу, проявлять себя, пока не удовлетворены низшие.
В этой наиболее важной части теории Маслоу — концепции потребностей — снова проявляется непоследовательность его взглядов. С одной стороны, он критикует инстинктивистский подход к личности и справедливо указывает на те опасные идеологические и политические заключения, к которым такой подход приводит. С другой же стороны, выясняется, что он против лишь такого ин- стинктивизма, который видит в человеке только «плохое животное», и предлагает заменить его гак называемым «антропоцентрическим» инстинктивизмом.
Согласно этой точке зрения «основная природа» человека, его потребности, способности и т. д. носят «инстинк- тоидный» характер и ошибка инстинктивистов, по Маслоу, заключалась лишь в том, что они рассматривали инстинкты в качестве непреодолимой силы, как это имеет место у животных, а на самом деле у человека они «слабые», т. е. поддающиеся воздействию со стороны культуры, и к тому же они «не плохие, а нейтральные или хорошие» [260, с, 135]. Выступив против редукции личности
181


к животным инстинктам, Маслоу осуществляет ту же самую редукцию лишь с иной интерпретацией инстинктов.
Пытаясь примирить эклектические предпосылки своей теории с реальными условиями жизни и ее требованиями к человеку, Маслоу неизбежно вступает в противоречия с самим собой. Так, наделяя «внутреннюю природу» врожденной динамической силой, он вынужден отметить ее слабость. Ему приходится признать, что этой силы недостаточно, что человек должен упражнять свои способности и все другие функции, а также испытывать время от вре- ни трудности поражения, так как это необходимо для его закалки и тренировки, без которых он не сможет осуществить самоактуализацию. Источником трудностей и фрустрации является лишь окружение человека, поскольку во «внутренней природе» для них нет никаких предпосылок. Этими рассуждениями Маслоу по существу вносит коррективы в свое положение о том, что индивид развивается лишь «изнутри», а не формируется «извне».
Далее, согласно исходным концепциям во «внутренней природе» фактически запрограммирован весь процесс развития человека и личность не нуждается ни в чем извне для своей самоактуализации. Важно лишь, чтобы внешние факторы не мешали этому процессу. Вместе с тем Маслоу утверждает, что индивид обязательно должен обладать ценностной системой, но ответ на вопрос о том, что такое ценности, «несет в себе сама человеческая природа... Организм говорит нам, что ему нужно (и, следовательно, что он ценит)» [260, с. 152—153]. Иными словами, «инстинктоидные потребности» и есть высшие человеческие ценности.
Но ведь известно, что системы ценностей имеют социально-историческую природу и становятся достоянием индивида вследствие их интериоризации в процессе его онтогенеза. Маслоу, несмотря на свое стремление сделать все личностное, человеческое врожденным, вынужден признать социально-историческое происхождение ценностных систем. «Исторически,— пишет он,— мы находимся в периоде междуцарствия ценностных систем, в котором все извне данные системы ценностей (политические, экономические, религиозные и т. д.) потерпели провал...» [263, с. 312]. Следовательно, попытка свести содержание личности к «человеческой природе» опять оказывается несостоятельной.
182


Маслоу также заявляет, что для зрелого человека, сумевшего добиться самоактуализации, исчезают многие дихотомии, в частности чувство долга становится чувством, приносящим удовольствие, а удовольствие — результатом исполнения долга. Однако само понятие долга носит общественный характер, и, значит, самоактуализация может быть реализована лишь через общественное бытие человека.
Наконец, высшая потребность человека, по Маслоу,— это потребность в красоте, так как «эстетическое восприятие и творчество, эстетический высший опыт должны рассматриваться как одни из центральных аспектов человеческой жизни, психологии и воспитания...» [263, с. 313]. Но, очевидно, что человек не рождается с готовыми представлениями о красивом и некрасивом, а приобретает их, усваивает как уже готовый продукт своей культуры. Свидетельством этому может служить вся история человечества. То, что считается красивым в одни времена и у одних народов, может восприниматься как безобразное в другие времена и у других народов. Следовательно, высший уровень самоактуализации тоже неразрывно связан с общественно-историческими процессами развития человека, а не с его абстрактной «внутренней природой».
Свои выводы Маслоу попытался подтвердить эмпирическим путем. Многие психологи строили свои теории личности полностью или частично на результатах исследования случаев патологии, видя в них, говоря словами Л. С. Выготского, «как бы специально оборудованный природой эксперимент» [18, с. 53]. Маслоу отказался от этого метода и решил изучать лишь «самоактуализиро- вавшиеся» личности. Он полагал, что работа с индивидами, имеющими отклонения от нормы, делает и психологию также «ненормальной». В качестве объектов исследования Маслоу взял, в частности, ряд выдающихся современников и исторических личностей, таких, как А. Эйнштейн, У. Джемс, А. Линкольн, У. Уитмен, Л. Бетховен, и др.
На основании проделанной работы он создал своего рода обобщенный образ «самоактуализировавшейся» личности, характеристики которого сгруппированы в 15 признаков. Согласно этим признакам «самоактуализировав- шиеся» личности отличаются реалистическими ориентациями и целеустремленностью, воспринимают себя, других и мир такими, какие они есть. Они сосредоточены на решении конкретных проблем, а не на самих себе,
183


ведут себя непосредственно и независимо, имеют тенденцию к сильным эмоциональным, а не поверхностным связям со своими близкими и друзьями, имеют большой запас творческой энергии и т. д.
При создании обобщенного образа самоактуализиро- вавшегося индивида Маслоу снова пришел к противоречию с некоторыми положениями своей концепции. Так, «реалистическая ориентация» и особенно «сосредоточенность на решении конкретных проблем, а не на самих себе» — признаки «самоактуализировавшегося» индивида — противоречат призыву Маслоу к уходу от реальной действительности. То, что эти личности обладают «демократическими ценностными понятиями и установками», вновь подчеркивает их заинтересованность в общественной жизни и общественных отношениях, так как вне их не может быть ни демократичности, ни недемократичности.
Теория, построенная на ложных посылках, сталкиваясь с жизнью, обычно обнаруживает свою слабость, поэтому ее приходится время от времени совершенствовать и дополнять. Не избежала этой участи и концепция Маслоу. Поразмыслив, что, если следовать его взглядам, основную массу человечества нужно признать ущербной и неполноценной, так как «самоактуализировавшиеся» личности встречаются очень редко, Маслоу в 1959 г. внес в свою теорию коррективы. Он пришел к заключению, что фактически все люди могут испытывать временные состояния самоактуализации путем достижения так называ- мой «вершины опыта». Под «вершиной опыта» Маслоу понимал состояния счастця и завершенности, переживания бытия как конечного опыта, в котором цель уже достигнута и оно становится бытием ради бытия, без стремления к новым целям. С введением нового понятия различие между людьми стало заключаться уже не в том, что одни индивидуумы способны к самоактуализации, а другие нет, а в том, что у одних эти состояния бывают чаще, чем у других [261].
Абстрактное понимание человеческих потребностей, отрицание их социально-исторической детерминированности толкают Маслоу к идеалистической утопии в интерпретации общественных процессов. Поскольку для него потребности всех людей по своей природе одинаковы, то путь к «психологическому здоровью» индивидов, а через него к стабильности и справедливости общественного устройства лежит лишь через удовлетворение этих абстрактных по¬
184


требностей. Важнейшая потребность в самоактуализации, например, для Маслоу означает, что «человек должен стать тем, чем он может быть» [260, с. 91]. Но, во-первых, люди по-разному представляют то, чем они могут, должны или хотели бы стать: один хочет быть богатым, другой — прославленным, третий — ученым и т. д. И, во- вторых, желание и возможности для человека чем-то стать никак нельзя вырвать из конкретного контекста общественных отношений, как это предлагает сделать Маслоу.
Непоследовательность и противоречивость концепции Маслоу обнажаются наиболее полно, когда он переходит к обобщениям социального и идеологического характера. «Самоактуализировавшиеся» люди, по Маслоу, отличаются неким «философским приятием самого себя, человеческой природы, общественной жизни и физической реальности» (260, с. 230). Однако, когда Маслоу начинает расшифровывать это положение, постепенно проясняется его практической смысл. Этот смысл заключается в призыве уйти от реальности во внутренний психический мир, в мир «переживаний, эмоций, надежд и страхов, любви и поэзии, искусства и фантазии» [263, с. 315]. Этот мир позволяет человеку, по Маслоу, жить вне времени и пространства, по законам, отличным от законов внешней действительности. И тогда «многое из того, что считается моралью, этикой и ценностями, может стать случайными эпифеноменами всепроникающей психопатологии средних индивидов» [260, с. 231]. Это значит, что многие конфликты, в том числе, как подчеркивает сам Маслоу, классовые, кастовые, политические, религиозные, «испарятся или разрешатся для самоактуализировавшегося индивида так же, как, скажем, конфликты по поводу предпочтений в танцах» [260, с. 231].
Развивая эту мысль дальше, Маслоу приходит к выводу, что любые противоречия и дихотомии, в том числе между индивидом и обществом, свойственны «только нездоровым людям» [260, с. 233], а «самоактуализировавшиеся» индивиды, черпающие ценности из своей «внутренней природы», преодолевают все противоречия и превращают их в некие нейтральные единства.
Говоря об идеологической и. политической сторонах концепции Маслоу, можно сделать три основных вывода. Во-первых, это элитистская теория, в которой подчеркивается, что далеко не все способны благодаря своей «внутренней природе» достичь уровня самоактуализации
185


й подняться над «психопатологией» «среднего человека». В этой связи концепцию Маслоу назвать «гуманистической» можно лишь в кавычках. Во-вторых, несмотря иг многие акценты, которые Маслоу делает на вопросе о «демократичности» как условии самоактуализации, это антидемократическая теория. Маслоу считает, что современное буржуазное общество «достаточно демократично», но главное не в этом, а в том, что, по его мнению, «внутренняя» свобода значительно важнее, чем «внешняя», т. е. та, которую предоставляет личности общество.
Демократию он понимает не как систему реальных гражданских и политических прав, а также возможностей для полнокровной жизни и развития индивидов, а как анархистски понимаемую свободу. Говоря об утопическом идеале общества, построенного на принципах гуманистической психологии, Маслоу сам указывает, что «это была бы почти наверняка весьма анархистская группа» [260, с. 350].
И, в-третьих, несмотря на то что внешне Маслоу претендует на оптимизм, на самом деле его теория носит глубоко пессимистичный, эскайпистский характер. Трудно примирить оптимизм с призывом скрыться, отгородиться от реальной действительности в иллюзорном внутреннем мире. Это лишь замаскированная форма признания своего бессилия перед внешним миром, нежелания и неспособности как-то его изменить. «Гуманистическая психология,— пишет М. Брустер Смит,— раздувает огонь иррационализма и поощряет индивидуализм, поглощающий многих молодых людей, потерявших надежду справиться с проблемами общества на политических аренах реального мира» [100, с. 469].
Маслоу фактически оставляет позиции гражданина. Он признает, что наука, в том числе психология, «выражает идеологию... социальной структуры» [260, с. 354]. Но это признание не означает, что он хотел бы разобраться в социальных предпосылках идеологии и науки. Совсем наоборот, Маслоу призывает «обеззараживать» науку от идеологии, делать ее «чистой». Абстрактные потребности, абстрактный человек, абстрактная самоактуализация и «чистая» наука — все это звенья вполне определенной идеологической концепции, обосновывающей примиренчество с капиталистической действительностью, конформизм и пассивную покорность под прикрытием ухода во «внутренний мир».
186


Взгляды Маслоу находят преломление в социальной практике в США и некоторых других западных странах. В частности, они оказали значительное влияние на разработку современных концепций управления в системе капиталистических предприятий. Идеи об удовлетворении «высших потребностей» рабочих путем привлечения их к процессам принятия решений и к «участию в управлении» имеют в своей основе теорию самоактуализации. Однако практическая реализация этих идей, как увидим ниже (см. гл. 8), носит иллюзорный характер. Участие рабочих в принятии решений и в управлении оказывается не более реальным, чем их «участие в прибылях» монополистических корпораций. В практику воплощается фактически идея Маслоу о подмене действительности надуманной «психологической реальностью», а именно у рабочих создается лишь впечатление участия в управлении, в то время как в действительности они в нем не участвуют. Это конкретный пример ухода, а точнее, «увода» (рабочих) во «внутренний мир», целенаправленно осуществляемый в прагматических политических целях. Справедливости ради надо сказать, что сам Маслоу весьма осторожно относился к тенденции использовать его идеи в практике управления, самокритично считая, что его теоретические заключения нельзя считать доказанными и поэтому они составляют слишком «шаткую основу» для управленческих концепций [262].
Идеи Маслоу находят применение также в клинической практике, прежде всего в некоторых видах групповой психотерапии. Оставим на суд психиатров вопрос о том, насколько действенны методы Маслоу с терапевтической точки зрения, однако отнесение всех, кто не сумел «са- моактуализироваться», к категории «нездоровых людей» составляет опасную теоретическую основу для клинической интерпретации социальных явлений и для «лечения» здоровых граждан, которое уже осуществляется в США (см. гл. 7).
Тезис о самоактуализации, если его рассматривать с позиций диалектического и исторического материализма, может приобрести позитивное звучание в виде идеи наиболее полного и гармоничного развития личности. Однако такое развитие возможно лишь в том случае, если признать, что личность — это «воедино связанная совокупность внутренних условий, через которые преломляются все внешние воздействия» [38, с. 211], и что содержание
187


личности отражает совокупность общественных отношений. Как видим, теория Маслоу находится в полном противоречии с этими положениями. В тех случаях, когда на Западе пытаются на практике применить тезис о самоактуализации, отбросив его идеалистическую трактовку, как, например, в психологии организации и менеджмента, к нему подходят прагматически. Результаты эмпирических исследований самого Маслоу по существу служат свидетельством того, что в условиях капиталистической действительности полная самоактуализация (если ее понимать как всестороннее и гармоничное развитие личности) для широких масс невозможна. Для этого необходима коренная перестройка социально-экономических основ буржуазного общества. Добиться такой перестройки можно лишь путем активной сознательной борьбы, а не пассивным ожиданием, «замкнувшись во внутреннем психическом мире».
* * *
Подводя в 1974 г. итоги своей научной деятельности, К. Роджерс без лишней скромности написал: «Работа, проделанная мной и моими коллегами, внесла изменения... в весьма различные области деятельности, и я упомяну лишь некоторые из них. Она перевернула всю консультативную психологию. Она открыла психотерапию для исследовательской деятельности и внимания общественности. Она создала возможность эмпирического исследования строго субъективных явлений. Она помогла внести изменения в методы воспитания на всех его уровнях. Она была одним из тех факторов, которые изменили концепции лидерства в промышленности (и даже в военном деле), практику социальной и религиозной деятельности... В какой-то степени она отразилась и на философии науки. Она начинает оказывать влияние на межрасовые отношения и отношения между различными культурами. Она повлияладаже на теологов и философов» [315, с. 115].
После такой весьма впечатляющей оценки собственной деятельности Роджерс неожиданно признает: «Я чувствую себя растерянным и униженным пренебрежением к тому, что я рассматриваю как свои теоретические труды» [315 с. 122]. И также: «Я полагаю, что точно констатирую факт, если скажу: мы оказали очень небольшое влияние на академическую психологию...» [315, с. 116]. Роджерс действительно довольно объективно оценил сложившееся 188


положение; о нем писали, его переводили на иностранные языки, избирали даже на почетные должности в ассоциациях американских психологов, но след, оставленный им в науке, оказался малозаметным и преходящим. Упоминание его имени сегодня чаще всего связано с вопросами психотерапевтической практики.
В чем же дело? Частичный ответ на этот вопрос дает сам Роджерс. По его мнению, популярность его взглядов объясняется тем, что он выдвинул идею, «для которой созрело время». Суть этой идеи заключается в следующем: «Постепенно сформировалась и была проверена гипотеза о том, что индивид обладает обширными ресурсами для понимания самого себя, для изменения своих установок, представлений о себе и своего поведения и что эти ресурсы могут быть использованы, если только будет создан определенный климат, соответствующие психологические установки» [315, с. 116].
Сознавая, что можно надоесть читателю цитатами, мы все же предпочли привести слова Роджерса в его собственной формулировке, опасаясь, что в пересказе они могут вызвать у читателя недоверие. Дело в том, что научная банальность «гипотезы» Роджерса настолько очевидна, что в чужом изложении она могла бы быть воспринята как проявление предвзятости. Тривиальный характер «открытия» делает понятным, почему Роджерс оказался «неподходящим», по его выражению, для научной психологии, а причины, по которым он пользуется все же определенной популярностью, кроются в другом.
На наш взгляд, эти причины можно обнаружить, во- первых в той социальной окраске, которую Роджерс придал общеизвестным истинам, и, во-вторых, в тех методологических установках, к которым эти истины привязаны. Главное заключается в том, что вместо теории личности Роджерс предложил концепцию деперсонализации личности, концепцию, в которой личность лишается основного личностного содержания и сводится лишь к самосознанию. При этом самосознание трактуется в узком смысле, лишь как понимание индивидом своих особенностей и переживаний.
Как известно, эта проблема давно разрабатывается в рамках психоанализа, и фрейдизм сделал определенный вклад в исследование внутрипсихических механизмов поведения и переживаний человека. По признанию самого Роджерса, его концепция отличается от психоаналитических теорий лишь своей «приземленностыо» или «низким
189


уровнем выводов», в то время как фрейдизм разработал «абстрактную теорию высокого уровня». Действительно, теория как таковая у Роджерса не отличается глубиной, но тем не менее это не мешает ему претендовать на решение глобальных вопросов современной общественной жизни. Выдвинув на опыте психотерапевтической практики также далеко не новый тезис о важности глубокого взаимопонимания людьми друг друга, Роджерс считает, что, если этот вопрос будет решен на уровне межличностного общения, это позволит устранить все проблемы социального и межнационального характера.
С методологической точки зрения взгляды Роджерса опираются прежде всего на философию экзистенциализма. Одним из немногих авторов, которых следует читать, он считает С. Кьеркегора. Трудно сказать, относил ли он к числу полезных для себя авторов Э. Маха, но представления Роджерса о характере восприятия человеком действительности вполне созвучны махизму. В дополнение к этому для Роджерса характерна нескрываемая им склонность к мистицизму. «Модель точной, красиво построенной и неопровержимой науки,— пишет он,— (к которой большинство из нас сознательно или бессознательно стремится) становится теперь ограниченной и слишком уж человеческой конструкцией, неспособной на полное совершенство. Способность ученого к переживаниям может считаться такой же важной его характеристикой, как и понимание им программы исследований. Вся наука в целом может рассматриваться лишь как одна часть более широкой области знаний, в которой истина достигается многими, одинаково важными путями. Наука представляет лишь один из этих путей» [311, с. 8].
По мнению Роджерса, истина может постигаться не только в процессе известных интеллектуальных форм деятельности, но и в результате «таинственных переживаний». Ои допускает существование другой реальности, «в которой исчезло время и пространство..., реальности, основанной не на наших ощущениях, а на нашем внутреннем восприятии...» [314, с. 386]. В этой связи Роджерс рекомендует психологам заняться исследованиями ясновидения и других парапсихических «явлений», ссылаясь при этом на самую низкопробную с научной точки зрения литературу типа книги предприимчивых американских журналисток III. Острандер и Л. Шрёдер «Психические открытия за железным занавесом», выпущенной в США в
190


1970 г.* Роджерс полагает, что у него самого есть дар некоего таинственного «научного» видения, и, может быть, в связи с этим он высказывает серьезные сомнения в полезности профессионального образования и дипломи- рования психологов, особенно клинических и социальных.
Незаконченная и теоретически не разработанная концепция Я Роджерса сложилась постепенно как итог его психотерапевтической практики, основанной на методе так называемой «ненаправленной» или «сориентированной на клиента» терапии. Этот метод не требует по существу специальных знаний, чем в значительной степени объясняется его популярность, поскольку сущность его составляет способность психотерапевта «войти в особо субъективно личные отношения с клиентом, относясь к нему как человек к человеку, а не как ученый к предмету исследования или врач, намеревающийся поставить диагноз и лечить» [185, с. 476]. Задача психотерапии заключается в том, чтобы восстановить у пациента нарушенную коммуникацию, которая у человека, страдающего неврозом, нарушается, по Роджерсу, на двух уровнях: блокируется связь между сознанием и подсознательной частью психики, а вследствие этого нарушается коммуникация в межличностных отношениях.
Данные собственного клинического опыта Роджерс облек в теоретическую оболочку, составленную из эклектически объединенных элементов организмических теорий К. Гольдштейна и А. Анджияла, теории самоактуализации А. Маслоу, концепции Я Д. Снигга и А. Комбса и йнте- ракционистской теории личности Г. Салливена. Основными концептуальными единицами для Роджерса служат организм, представляющий индивида в его целостности, феноменальное поле, составляющее его всеобъемлющий
* Авторы книги «Psychic discoveries behind the «iron curtain» (Englewood Cliffs, 1970) решили «потрясти» западного читателя сообщением о том, что в СССР и других социалистических странах якобы «лучшие ученые» ведут тайные исследования в области парапсихологии. Среди их «открытий» перечисляются «искусственное перевоплощение душ», «телепатический гипноз», телекинез и «другие новые невероятные изобретения». На самом деле, за исключением немногих объясненных наукой фактов, которым в книге дается мистическая интерпретация, весь материал собран либо у шарлатанов, либо у заблуждающихся лиц, не имеющих никакого отношения к психологии или психиатрии. Смысл книги, помимо ее сенсационности, в том, чтобы показать, что ц СССР проводятся «таинственные» исследования в военных целях,
191


опыт, и Я как часть феноменального поля, содержащая представления индивида о самом себе. Опыт охватывает все, что происходит внутри организма и в его окружении, но лишь очень незначительная его часть, по Роджерсу, воспринимается индивидом сознательно. Осознанным признается то, что может быть выражено в символической, т. е. вербальной, форме. Здесь сказался субъективно-идеалистический подход Роджерса к исследованию личности, проявившийся в утверждении, что «организм реагирует на поле так, как оно ощущается и воспринимается» [311, с. 484]. Следовательно, индивид воспринимает не объективную реальность, а лишь свои ощущения. «Софизм идеалистической философии,— писал В. И. Ленин по поводу такого рода рассуждений,— состоит в том, что ощущение принимается не за связь сознания с внешним миром, а за перегородку, стену, отделяющую его от внешнего мира...» [7, с. 46].
«В результате взаимодействия индивида с окружением, особенно в результате его оценочного взаимодействия с другими,— пишет Роджерс,— формируется структура Я как организованный, текучий, но обладающий внутренней последовательностью, концептуальный комплекс воспринимаемых характеристик и отношений Я» [311, с. 498]. Элементы жизненного опыта индивида по-разному соотносятся с системой Я. Они либо воспринимаются, символизируются и включаются в эту систему, либо игнорируются, если их связь с нею не воспринимается индивидом, либо принимаются в искаженном виде, если противоречат концепции Я.
Например, если индивид считает себя талантливым ученым, а работы его не публикуются, поскольку они в действительности бесполезны, то в искаженном восприятии индивида это будет объясняться чем угодно, но только не его неспособностью, так как это повлекло бы за собой ломку его представлений о своем Я. Эти положения Роджерса воспроизводят фактически теорию защитных механизмов 3. Фрейда и А. Фрейд, но он увязывает действие этих механизмов не с психикой в целом, а лишь с самосознанием. Индивид использует лишь те способы и формы поведения, которые не вступают в противоречие с его образом собственного Я.
В то же время ценностные представления, составляющие часть концепции Я, приобретаются в результате опыта и выражены в переживаниях и восприятиях элементов
192


опыта, положительно или отрицательно окрашеннных. Их дополняют ценностные представления, полученные от других людёй и интроецированные индивидом. Между этими двумя видами ценностей могут возникать конфликты, которые нарушают стабильность концепции Я и психическое равновесие индивида. Задача «ненаправленной» терапии заключается, в частности, в том, чтобы помочь индивиду понять его «истинные», т. е. непосредственно приобретенные, ценности и тем самым упорядочить его представления о себе.
Если при этом нужно изменить поведение индивида, необходимо изменить его концепцию Я. Основная тенденция организма заключается в стремлении к росту, актуализации. Это стремление обусловлено биологически, и именно оно создает единый мотив и единую цель в жизни индивида. Однако самоактуализация возможна лишь в том случае, когда принимаемые индивидом решения «ясно воспринимаются» и «адекватно символизируются». Короче говоря, самоактуализация означает как можно более широкое принятие в структуру Я элементов индивидуального опыта и замену интроецированных ценностей ценностями, основанными на этом опыте. Самоактуализация представляет собой в конечном итоге «максимум реалистически ориентированной адаптации» [311, с. 532].
Как видим, в концепции Роджерса полностью игнорируется общественная природа личности. Эту концепцию можно назвать асоциальной, поскольку в ней не только сам индивид рассматривается в отрыве от его общественных связей (за исключением межличностных), но и система его ценностей, его отношение к миру должны обязательно нести на себе печать индивидуализма. Только в этом случае индивид может стать «самоактуализировав- шейся» личностью. По существу, такой подход к личности и ее положению в обществе означает защиту принципов социальной анархии. По мнению Роджерса, анархии можно избежать, поскольку «индивидуализированная ценностная система («самоактуализировавшегося» индивида.— С. Р.) в значительной степени тождественна ценностной системе любого другого, так же хорошо приспособленного представителя человеческой расы» [311, с. 532].
Роджерс игнорирует тот факт, что в обществе «свободной конкуренции» совпадение индивидуальных ценностных систем не означает совпадения целей, а, наоборот,
193


отражает борьбу всех против всех, за реализацию собственных, узких интересов. Именно этот принцип составляет основу ценностной системы буржуазного общества. Так что самоактуализация одних оказывается возможной лишь за счет «несамоактуализации» других. Исходя из этого положения, а также из того, что одно из центральных мест в концепции Я занимает проблема адаптаций или приспособления, эта концепция должна быть отнесена не к теориям личности, а к теориям ее «приспособления» к условиям капиталистического общества. Таков социально-идейный смысл концепции Я, делающий ее привлекательной для «среднего» класса.
При этом надо учесть, что ей придается оттенок не только «гуманистический», но и «революционный». Сам Роджерс считает, что его теория создает основу для «тихой революции без насилия» [314]. Он попытался даже осуществить на практике своего рода локальные «тихие революции». С его участием в Северной Ирландии в 70-х годах были организованы так называемые «группы встреч», использовавшие психотерапевтические методы Роджерса, с целью примирить ирландских католиков, протестантов и англичан. Само собой разумеется, что это прямое применение концепции Я Роджерса в политике никак не способствовало разрешению кризисной ситуации в Ирландии. Однако как один из способов отвлечения внимания ирландцев от истинных причин кризиса психологический маневр с «группами встреч» мог в какой-то степени сыграть свою роль.
Проблема самосознания занимает важное место в психологической науке и пока не нашла еще своего полного решения. Однако главное в этой проблеме, как подчеркивает А. Н. Леонтьев, заключается «не в знании своих индивидуальных черт, а в осознании себя в системе общественных отношений» [26, с. 228]. Но такой подход меньше всего приемлем для буржуазной психологии, поскольку он неизбежно приводит к постановке таких проблем, решить которые она не в состоянии. Эти проблемы могут быть разрешены лишь путем социального переустройства западного общества,


Глава 6.
НЕОСОЦИАЛ-ДАРВИНИЗМ В ПСИХОЛОГИИ
Советские ученые неоднократно подчеркивали, что человек представляет собой исключительно сложное, многоплановое и многоуровневое явление и поэтому его познание возможно лишь средствами различных наук. Щи этом в основу изучения человека с разных позиций должны быть положены единые методологические принципы. «Разработка комплекса возникающих здесь проблем, может быть осуществлена только на пути марксистского системног.о подхода»,— указывает в этой связи Б. Ф. Ломов [28, с. 63]. Западная наука в принципе не отрицает необходимости изучения человека с помощью средств и данных различных научных дисциплин. Однако наряду с пониманием этой необходимости на Западе периодически возникают весьма опасные редукционистские тенденции, суть которых заключается в том, что одна из наук — чаще всего биология — выдвигается на роль главной, и все сложные человеческие свойства и особенности начинают рассматриваться, лишь через призму биологических законов. Иногда это происходит в результате добросовестного заблуждения того или иного ученого, специальные знания которого начинают играть роль доминанты, сужающей поле его зрения, но объективно такого рода уклоны всегда имеют социальную подоплеку и выполняют важную идеологическую функцию. Поэтому, как пишет Е. В. Шорохова, «борьба с биологизаторством перерастает в острую идеологическую задачу» [53, с. 66].
Идейная роль биологизаторских концепций в науках о человеке не остается незамеченной и многими западными учеными. Об этом говорил, в частности, известный американский психолог Д. Кэмпбелл в 1975 г. в своем обращении к Американской психологической ассоциации, президентом которой он был избран [111]. Выступление Кэмпбелла получило в то время сильный резонанс и вы¬
195


звало широкую дискуссию среди специалистов разного научного профиля. Один из участников дискуссии подчеркнул, что «Кэмпбелл выделяет ряд проблем, которые имеют фундаментальное отношение не только к будущему социальной психологии, но, возможно, и к судьбе республиканского строя» [371, с. 363].
Тревога многих американских ученых по поводу био- логизаторских тенденций в психологии и острота постановки ими вопросов, связанных с этими тенденциями, вполне обоснованы. Дело в том, что в 60—70-х годах состоялось своего рода новое «вторжение» биологических наук в психологию, в процессе которого на переднем плане оказались вопросы идеологического • и политического характера. В общей оценке смысла этого «вторжения» главное заключается в попытке в который уже раз подменить социальные детерминанты развития человека и общества чисто биологическими факторами. Эта тенденция нашла сегодня свое организационное воплощение в западных странах в виде новой научной дисциплины — социальной биологии.
При дифференцированном подходе можно выделить три направления, по которым биологизаторский редукционизм ведет наступление на психологическую науку. Первое направление — этология, давшая толчок развитию крайне реакционному течению в политической мысли — биополитике. Второе направление — генетика, давшая жизнь идеям «генетической инженерии» или, точнее говоря, новому варианту евгеники. Третье направление — разработки проблемы интеллекта, которые используются для новейших концепций расовой и социальной сегрегации и дискриминации. Разделение названных направлений носит, конечно, условный характер. В их основе лежит один и тот же методологический принцип, а детализация тех или иных положений зависит от тех социальных задач, которые с позиций этого редукционистского принципа решаются.
1. 	ЭТОЛОГИЯ И БИОПОЛИТИКА
Этология — это наука о биологических законах поведения животных. Одним из ее основателей является К. Лоренц, который приобрел заслуженную известность как специалист в области психологии животных и получил за деятельность в этом направлении Нобелевскую премию. Од¬
196


нако наряду с изучением поведения животных, которое, несомненно, представляет интерес и для понимания психической эволюции человека, Лоренц прибег к прямой экстраполяции своих выводов чисто отологического плана на человека и общественные отношения. В наиболее полном виде он изложил свои идеи в последних книгах: «Об агрессивности» [249] и «Восемь смертных грехов цивилизованного человека» [250]. Эти работы находятся в полном противоречии с данными различных наук о человеке и его психике и не только извращают многие доказанные положения, но, и это главное, составляют наукообразное «обоснование» неизбежности и даже необходимости для человечества войн и территориальных захватов.
Лоренц пытается доказать, что война и любое другое проявление человеческой агрессивности и насилия детерминированы не социально-историческими, экономическими, идеологическими и политическими причинами, а являются естественным проявлением филогенетически сформировавшегося врожденного инстинкта. Он полагает, что свойственный человеку инстинкт агрессивности питается за счет специфической энергии, накапливаемой где-то в нейронных центрах. Достигнув определенного количества, эта энергия по принципу гидравлической модели ищет выхода, что и обусловливает акты агрессивного поведения. Поскольку проявления агрессивности не рассматриваются как реакции на внешние стимулы, а представляются в виде результата действия внутреннего «встроенного» механизма, то разрядка энергии может происходить спонтанно, без всякого к тому повода.
Однако человек, будучи существом разумным и склонным к рационализации своих поступков, обычно специально ищет или создает стимулы, оправдывающие его агрессивность. Лишь для того, чтобы дать выход неотвратимо накапливающейся специфической энергии, люди, по Лоренцу, занимаются политической деятельностью, создают партии, воюют и т. д. Более того, повторяя в новом контексте социал-дарвинистские положения, Лоренц утверждает, что агрессивность служит интересам жизни, выступая в качестве двигателя борьбы за существование, средства отбора «лучшего человека».
Используя одно из основных положений теории этноцентризма, Лоренц утверждает, что агрессивность, направленная вовне, служит необходимым условием внутренней сплоченности группы. Беда заключается, по
197


Лоренцу, лишь в том, что у современного человека по сравнению с животным инстинкт «одичал», получил чрезмерное развитие и потому превратился в угрозу человеческому существованию. Одно из объяснений этому Лоренц видит в том, что человек лишен таких естественных средств нападения, как, например, клыки, а изобрел искусственные виды оружия. Это оружие позволяет убивать представителей своего вида на расстоянии, в результате чего сдерживающие, направленные на сохранение вида импульсы, предотвращающие взаимное уничтожение у животных одного вида, у человека ослабли.
Выдвинув тезис о «воинствующем энтузиазме», развившемся из «общинных реакций наших дочеловеческих предков», Лоренц приходит к фактическому оправданию бессмысленной жестокости. Более того, он утверждает, что если человек не обладает «личной агрессивностью», то он лишен индивидуальности, становится «эмоциональным калекой». «А коллективный воинствующий энтузиазм», являющийся предпосылкой для войны, служит предпосылкой и для высших человеческих стремлений» [145]. Формально Лоренц высказывает озабоченность проблемой сохранения мира, призывает к «любви и дружбе» на основе разума, но тут же признает, что, «созданные такими, какие мы есть, мы не способны повиноваться разуму» [249].
Показательны для мировоззренческих позиций Лоренца его представления о тех «смертных грехах», которые ведут человечество к гибели. На первом месте среди них стоит перенаселенность. При этом Лоренц не имеет в виду мальтузианскую концепцию о возможном недостатке продуктов питания, его волнует вопрос о сокращении «жизненного пространства», что, по его убеждению, должно вызвать взрыв бесконтрольной агрессивности, как это бывает среди крыс, собранных в большом количестве в ограниченном помещении. Среди других «грехов» перечисляются индустриализация и урбанизация, «притупление сознания», под которым Лоренц понимает снижение у людей остроты восприятия, ощущений и чувств в результате развития техники и фармакологии; нарушение традиций; «генетическое разложение» и т. п.
Одно из проявлений «генетического разложения», по Лоренцу, заключается в выступлениях «бунтующей» молодежи, причину которых он видит во врожденном «инфантилизме». Действительно реальным в списке «грехов»,
198


но, по Лоренцу, наименее опасным является ядерное оружие. Проблем расового и социального неравенства, бедности и голода, политических преследований, идейного разложения буржуазного общества для Лоренца не существует. Гонка вооружений и угроза войны по логике его взглядов неизбежны и даже полезны, хотя формально он и высказывается против них.
Надо сказать, что Лоренц весьма критично отзывается о современном буржуазном обществе, однако, с каких позиций и ради каких целей высказывается эта критика, остается неясным. Эта неясность заставила Д. Кэмпбелла поставить следующие вопросы: «Я... с тревогой размышляю о том, какие прошлые социальные порядки идеализируются (Лоренцом.— С. Р.)? Наследственная монархия и система социальных каст, оправдываемая верой в наследственное генетическое превосходство? Или особые права для herrenvolk?» * [112, с. 108].
Вопрос о том, чего хотел бы Лоренц, невольно вызывает в памяти дискуссию, возникшую в научных кругах в 1973 г. в связи с присуждением ему Нобелевской премии. Некоторые американские ученые напомнили тогда о симпатиях Лоренца к фашистскому режиму и о его статьях, опубликованных в 1940 г., от которых, по выражению психиатра Л. Айзенберга, «разило концентрационными лагерями» [145]. Сам Лоренц не скрывает своих пронацистских настроений в прошлом и поясняет, что он старался «улучшить» политику нацистов, но его попытки оказались «наивной ошибкой» [145]. В 1974 г. в фильме, посвященном ему, Лоренц коротко и ясно сформулировал свое кредо. «Четыре главные движущие силы,— сказал он,— определяют поведение всех видов: голод, страх, секс и агрессивность» [149].
Концепция Лоренца отражает, с одной стороны, настроения пессимизма и обреченности, распространенные на Западе, разочарование людей в способности капиталистической системы разрешить сложный клубок присущих ей противоречий, а с другой — эта концепция служит наукообразной базой для самых реакционных и опасных идеологических и «биополитических» выводов. Так, один из популяризаторов теории врожденной агрессивности — врач А. Сторр, заслуживший похвалу самого Лоренца, пишет: «Теоретически... запрещение оружия,
* herrçnvolk — нация господ.
199


особенно ядерного, является очевидным шагом к сохранению нашего (человеческого) вида. Но возможно ли разоружение практически? К сожалению, я вынужден признать, что не вижу перспектив к этому. Потребность в оружии коренится в биологической слабости и уязвимости человека... Мы должны признать, что и дальше будем жить в мире суверенных государств, потенциально враждебных друг другу» [346, с. 128].
В русле идей Лоренца пишет антрополог-любитель Р. Ардри, признавший, что по отношению к науке он является «человеком с улицы». Но это нисколько не помешало ему отвергнуть как ненужные все знания о человеке, накопленные современной наукой, и предложить взамен один из примитивнейших вариантов теории инстинктов. В книгах «Африканский генезис» [70] и «Территориальный императив» [71] он развивает тезис о том, что врожденная агрессивность у человека служит еще более глубокому и сильному инстинкту, так называемому инстинкту территориальности.
Называя своих противников «либералами, марксистами и фрейдистами» и не замечая между ними никаких различий, Ардри обвиняет их в «романтическом заблуждении» за то, что они признают социальную обусловленность поведения человека. Он убежден, что человек был и остался до сего дня неисправимым хищником и что стремление обладать территорией, захватывать ее с помощью насилия является таким инстинктом человека, который подчиняет себе все остальные его свойства. Оружие, по его убеждению, создало человека. Вместе с тем он обосновывает «естественность» отношений господства — подчинения между людьми, утверждая, что «стремление подчинять своего собрата является инстинктом, которому уже три или четыре миллиона лет» [70, с. 16].
Ардри пытается обосновывать свои идеи с помощью совершенно произвольной манипуляции данными науки, которые при серьезном отношении к ним убедительно опровергают все его наукообразные домыслы. За недостатком серьезной аргументации он опирается в основном на работы Лоренца и некоторых других этологов. О «трудах» Ардри можно было бы и не говорить, если бы они наряду с работами Лоренца не были подняты на щит буржуазной пропагандой. Даже журнал «Америка», издающийся на русском языке, опубликовал для «просвещения» советского читателя отрывки из книги Ардри «Территори¬
200


альный императив». Из нечаянного признании самого Ардри можно сделать вывод об объективных целях, которые преследуют его «открытия». Ему хочется заставить людей поверить, что они «пленники определенного прошлого», а не «невротичные жертвы неопределенного будущего» [11]. Иными словами, идея все та же: не вините в своей судьбе социальное настоящее и «неопределенное будущее», а ищите причины в далеком прошлом.
Английский зоопсихолог Д. Моррис также развивает мысль о том, что древние предки человека были неисправимыми хищниками и что современные люди полностью сохранили это свойство. Моррис не скрывает своего откровенного редукционистского подхода к исследованиям природы человека. Подзаголовок его книги «Голая обезьяна» гласит: «Исследование зоологом человека-животного». Поскольку взгляды Морриса находятся в полном противоречии с данными современной антропологии, психологии и других наук, он решил их игнорировать. «Я просто чувствую (! — С. Р.),—пишет он,—что в исследовании фундаментальной биологической природы нашего вида в целом неразумно делать слишком большой упор на прежние открытия» [280, с. 11]. Вместо этого он «делает упор» на произвольную интерпретацию некоторых данных палеонтологии, механический перенос на человека результатов отдельных наблюдений над животными и на «простое, прямое наблюдение наиболее основных и широко распространенных паттернов поведения... самой голой обезьяны» [280, с. 12], т. е. человека.
Неудивительно, что такая методология приводит Морриса в ряде случаев к абсурдным утверждениям. Он сознательно адресует свою книгу «широкой аудитории», а не специалистам, и в этом есть серьезный смысл: во- первых, «широкой аудитории» трудно разобраться в лабиринтах псевдонаучных построений (специалисты их просто не приняли всерьез), а во-вторых, достигается большой идеологический резонанс. Моррис не делает секрета из идеологической сущности своей «теории». Наоборот, он ее подчеркивает, утверждая необходимость иерархической структуры общества, построенной на господстве и подчинении, стремясь доказать неизбежность агрессивных проявлений у человека и усматривая опасность войны не в экономико-политических факторах, а в перенаселенности.
Отсюда лучшим решением для обеспечения мира в мире, по его мнению, «является широкое распространение
201


контрацептивных средств и абортов» [280, с. 178]. Он, iîô стесняясь, называет «чепухой» оптимистические надежды на то, что общество сможет разрешить на основе разума свои проблемы, и приходит к неутешительным заключениям. «Мягко говоря, — пишет Моррис,— мы находимся в паршивой ситуации, и есть много шансов, что к концу столетия мы истребим друг друга» [280, с. 146]. Влияние «этологического мышления» приводит иногда к грустным курьезам. Если обычно агрессивных людей сравнивают с волками, то теперь волков начали сравнивать с людьми. В сценарии американского научно-популярного фильма «Волковеды», например, есть такая примечательная фраза: «Подобно человеку волк — хищник...».
Мы подчеркиваем, что взгляды Лоренца, Ардри, Морриса и им подобных не находят поддержки в серьезных научных кругах Запада. Более того, многие психологи, антропологи, биологи и представители других наук выступили с резким их осуждением, убедительно показав их научную несостоятельность. Тем не менее эти взгляды имеют широкое хождение, поскольку они усиленно пропагандируются ъ интересах тех кругов, которые заинтересованы в сохранении атмосферы недоверия и подозрительности в мире, и используются в прагматических и идеологических целях против разрядки международной напряженности. Этологи типа Лоренца и популяризирующие их пропагандисты, утверждает прогрессивный английский ученый Дж. Льюис, «проецируют наше приобретенное плохое поведение на природу, не желая принять ответственность за социальные и политические условия, восстановившие одни группы людей против других в обществе стяжательства и высокой конкуренции. Беда в том, что таким путем отвлекается внимание от реальных источников агрессивности и разрушительных тенденций человека» (курс. Дж. Льюиса.—С. Р.) [241, с. 88].
2. 	ГЕНЕТИКА И ПСИХОЛОГИЯ
Представители грубого анимализма в подходе к человеку уже не впервые пытаются использовать в своих целях достижения генетической науки. Подмена социальных механизмов развития человека и общества генетическими составляет удобную наукообразную форму доказательства биологической обусловленности социального поведения
202


людей. Кроме того, это позволяет обосновать идею «высших» и «низших» рас, народов и классов и предложить методы «отбора» в целях улучшения генетического пула человечества. Один из вариантов такого «отбора» продемонстрировали в недалеком прошлом нацисты, другие, более утонченные его формы, предлагаются и кое-где уже применяются сегодня.
Проблема агрессивности — проблема, которая привлекает особое внимание биологов благодаря остроте тех социальных выводов, которые можно из нее делать. В научном плане через решение этой проблемы делается попытка найти объяснение социальным явлениям в биологической структуре человека. Дело в том, что отдельные генетики полагают, что различным качествам личности, таким, например, как жадность, эгоизм, ревность, лживость и т. п., соответствуют вполне определенные гены, и, следовательно, выявление и изучение последних должно решить проблему прогнозирования социального поведения человека и в конечном итоге его регулирования.
Особый интерес представляет в этой связи проблема «генетики альтруизма» и связанный с ней вопрос «группового отбора». Идея о существовании «генов альтруизма» и рассуждения о том, какое значение они имеют для интересов индивида и группы, возникли еще в 30-х годах [183]. Однако в то время они не привлекли особого внимания и стали предметом дискуссий лишь 30 лет спустя. На эту тему появилось много работ, и, по мнению Д. Кэмпбелла, психологи «должны обратить самое пристальное внимание на эту литературу», так как по существу в ней формулируются новые концепции личности с далеко идущими идеологическими выводами.
Смысл идеи о «генетическом альтруизме» заключается в следующем. Понимая альтруизм как такую поведенческую или личностную черту, которая делает индивида способным на самопожертвование, некоторые авторы ставят вопрос о последствиях такого поведения для человеческого общества. Они рассуждают следующим образом: для обществ, членами которых являются «альтруистичные» индивиды, их альтруистические черты составляют благо, поскольку готовность этих индивидов жертвовать собой в интересах общества способствует его сохранению. Однако для самих этих индивидов их альтруистичность создает повышенный риск гибели по сравнению с лицами, которые ею не обладают. Общий вывод заключается в том,
аоз


что с генетической точки зрения неальтруисты имеют больше шансов для воспроизводства потомства, подобного себе, чем альтруисты, поэтому пропорция «генов альтруизма» в каждом новом поколении должна неизбежно сокращаться [368]. А это означает, что в обществе неуклонно должны развиваться такие черты, как эгоизм, индивидуализм, отчужденность. Споры между биологами и антропологами, сторонниками «генетического альтруизма», ведутся главным образом о том, при каких условиях индивидуальный и групповой отбор мог бы принять более благоприятный для общества характер.
По принципам генетического отбора строятся гипотезы, обосновывающие закономерность других самых различных личностных свойств. Так, Р. Александер утверждает, что биологическая эволюция человека способствовала отбору людей, у которых подавлено сознание собствённого эгоизма [81], а М. Гизелин, наоборот, не верит в альтруизм, полагая, что, если «поскрести альтруиста», увидишь «кровь лицемера и эгоиста» [171]. Группа других авторов считает, что эволюция осуществляла селекцию индивидов, расположенных к агрессивности против членов других групп и т. д.
Этот новый тип биологизации личности можно назвать «бегством в генетику», смысл которого заключается в стремлении уклониться от признания того факта, что личностные черты человека обусловливаются прежде всего социальными условиями его жизни. Индивидуализм, отчужденность, лицемерие, эгоизм порождены капиталистической системой отношений, а не генетическим отбором. Нельзя отрицать, что социальная эволюция человека оказывает влияние на его биологические характеристики. Это сложный диалектический многоуровневый процесс, исследование которого требует серьезного внимания ученых различных дисциплин. Но нет никаких оснований считать, что личностные черты, формирующиеся в результате взаимодействия человека с конкретной общественной системой и общественным историческим опытом, заложены в его генах.
Человек обладает биологическими задатками, которые необходимы для жизни в обществе. Из этих задатков формируются сознание и речь, позволяющие человеку общаться с себе подобными, кооперировать с ними свои усилия, строить определенную систему отношений и т. д. Но каков будет характер общения и взаимодействия меж¬
204


ду людьми, каким будет содержание их отношений и какие личностные характеристики в этой связи будут преимущественно развиваться — все это зависит в конечном итоге от тех социально-экономических основ, на которых зиждется конкретное общество. Макроструктура общества определяет в свою очередь его микроструктуру, т. е. особенности межгрупповых, семейных, межличностных отношений и через них личностные особенности, свойственные определенным классам и слоям общества. Конечно, социальные перемены происходят намного быстрее, чем изменяются установки массы людей и связанные с ними их социально-личностные особенности. «Сила привычки миллионов и десятков миллионов — самая страшная сила»,—писал В. И. Ленин [8, с. 27]. Чтобы победить эту силу, недостаточно одной революционной ломки макроструктуры общества, для этого необходимы многие десятки лет упорной и разносторонней работы. Свойства личности, формирующиеся у людей в зависимости от принадлежности к тем или иным классам, свидетельствуют об их социальном происхождении. Но никто не обнаружил «гена», например, капиталиста, рабочего или крестьянина, хотя политика, направленная на закрепление социальной дискриминации в некоторых западных странах, иногда имплицитно предполагает наличие таких генов.
Генетический подход к проблемам личности возродил идеи евгеники — науки о совершенствовании человеческого рода. Сама по себе эта идея в ее чистом виде не содержит ничего плохого, так как совершенствовать людей можно и нужно, используя при этом достижения многих наук, в том числе и генетики. С тем или иным успехом это по существу уже давно осуществляется на практике, в частности через современную систему здравоохранения. Однако социальная окраска евгеники, и новой евгеники в особенности, определяется теми идеологическими и методологическими предпосылками, па которые она опирается.
Исторический опыт показывает, что в обществе с антагонистическими противоречиями идеи евгеники чаще всего использовались в антигуманных целях для оправдания расовой, национальной и социальной дискриминации. Методологически это обосновывалось путем редукции социального к биологическому. Так, отсталость и даже болезни угнетенных классов и представителей националь¬
205


ных меньшинств объяснялись не их положением в капиталистическом обществе, а якобы биологическими, генетическими, наследственными особенностями этих классов и меньшинств. В результате, вместо того чтобы ставить вопрос об изменении социальных условий, порождающих отсталость и болезни, предлагались решения с позиций евгеники, такие, например, как стерилизация «неполноценных». Не случайно между вспышками интереса к евгенике и периодами обострений политической обстановки в капиталистических странах можно проследить определенную связь.
Так, например, в начале XX в. в США вдруг «вспомнили» идеи Гальтона, основоположника евгеники, и открытия в области законов наследственности Менделя. В 1904 г. была организована станция экспериментальной эволюции, в 1910 г.— Статистический центр евгеники, в 1913 г.— Фонд улучшения расы. Бурная академическая активность в области евгеники объяснялась не какими-то новыми научными открытиями, а резким обострением классовой борьбы в США, которое выразилось в росте забастовочного движения и политических выступлений рабочего класса. Для того чтобы замаскировать истинные причины этих явлений, реакционная пропаганда избрала в качестве «козлов отпущения» иностранных эмигрантов, взвалив на них вину за все трудности в стране. Не только в целях пропаганды, но и в порядке подготовки конкретных политических мероприятий было выгодно «доказать» «неполноценность» «иностранного отребья», как в то время нередко назывались рабочие-иммигранты в газетах.
Одним из таких мероприятий было принятие в 1924 г. акта об ограничении иммиграции в США из стран Восточной Европы и Средиземноморья. При обсуждении этого акта в качестве эксперта в конгрессе выступал руководитель Статистического центра евгеники Г. Лафлин. Он, в частности, утверждал, что новые иммигранты обладают более высоким процентом врожденных «социально неадекватных качеств», чем старые поколения США. Расистский закон об ограничении иммиграции, оправданный данными евгеники, действовал в США до 1965 г. В целях сохранения «чистоты» генетического пула расы в период между 1907 и 1930 гг. 30 штатов Америки приняли закон о стерилизации, по которому стерилизации были подвергнуты около 20 тыс. человек, в основном негров, об¬
206


виненных в склонности к пьянству, преступности, половым извращениям и в слабоумии. Между 1915 и 1930 гг. 30 штатов приняли законы, ограничивающие браки между представителями различных рас.
Очередная волна интереса к евгенике возникла в ф4- шистской Германии. Хорошо известно, какими методами осуществлялась «расовая политика» нацистами и чего она стоила человечеству.
Появление «новой евгеники» в наше время связано не только с успехами генетической науки, но и с обострением в США борьбы негров, индейцев и других национальных меньшинств за свои права. Идеи «генетической инженерии» стали источником как надежд, так и больших гревог в западном обществе. Дело в том, что трезво мыслящие западные ученые видят в «генетической инженерии» лишь новое средство борьбы за здоровье людей путем устранения генетических дефектов, приводящих к болезням. Однако некоторые биологи и психологи говорят о евгенических программах, предназначенных для улучшения национального «генового пула», видят в ней один из способов (наряду с психохирургией, психофармакологией и «запрограммированными культурами») создания породы людей, идеально приспособленных к условиям современной капиталистической действительности.
Так, профессор Гарвардского университета Б. Дэвис пишет о желательности такой евгенической программы, которая была бы нацелена на сокращение производства индивидов, генетическая характеристика которых ограничивает их способность справиться с «технологически сложным окружением». Но возникает вопрос: кто должен осуществлять «селективный контроль?» Какие генетические характеристики в этой связи следует считать «положительными» и какие «отрицательными»?
Крупнейший западный представитель культурной антропологии А. Кардинер, например, утверждал в 1945 г., что индейцы племени команчи не смогли бы психологически приспособиться к жизни в современном индустриальном обществе [219]. Если следовать логике Б. Дэвиса и верить заключениям отдельных ученых, то нужно лишить возможности к воспроизводству целые народности.
Речь идет, таким образом, не о генетическом здоровье людей, а об их социальной приспособленности к требованиям определенного общественного строя.
207


Следует также сказать о том, что реальные возможности генетической инженерии как метода совершенствования человеческой расы не доказаны. «Очевидно,— пишет Н. П. Дубинин,— что любые методы генетической инженерии в случае их использования для позитивной евгеники должны охватить массы человечества. Но научная обоснованность этих методов как способов достижения цели, а именно генетического улучшения свойств человека, равна нулю» [19, с. 84].
3. «КОЭФФИЦИЕНТ ИНТЕЛЛЕКТА»
И СОЦИАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА
Прямую связь с идеями евгеники имеет проблема тестов интеллекта. Как известно, тест интеллекта французского психолога Л. Вине построен на принципе измерения соответствия развития ребенка его хронологическому возрасту. При этом Вине указывал, что тест может дать сопоставимые результаты лишь в случаях, когда испытуемые росли и воспитывались в одинаковых условиях. Это показывает, что, хотя Вине не занимался специально вопросом о соотношении врожденных и приобретенных интеллектуальных способностей, он понимал, что уровень развития ребенка зависит от социальных условий воспитания. Он также не считал, что интеллект представляет собой раз навсегда данную способность, которую нельзя изменить. Выступая против такой точки зрения, он писал: «Мы должны реагировать и протестовать против такого грубого пессимизма» [93, с. 140]. Эти важные положения были забыты многими буржуазными психологами, и «коэффициент интеллекта» стали рассматривать как универсальный и непогрешимый показатель врожденного интеллекта. В такой трактовке тест Вине быстро превратился в психологическое орудие социальной и расовой дискриминации.
Вопрос о тестах, а точнее, о том, что они помогают раскрыть и оценить, стал новым фасадом старой проблемы — соотношения наследственных и социальных факторов. Опыт широкого применения тестов в США . в годы первой мировой войны дал почву для различных спекуляций социального и политического характера. Толчком к ним послужило опубликование Национальной академией США в 1921 г. данных об использовании психологических средств в американской армии. В них, в частности, сооб¬
208


щалось, что средний «интеллектуальный возраст» призывавшихся солдат составил в то время всего 13 лет (что было естественно, если учесть, что большинство призывников кончали учебу в школе в 14 лет). В качестве нормы для взрослых людей принимался «интеллектуальный возраст» в 16 лет. Иными словами, уровень развития американских солдат соответствовал уровню 13-летнего подростка, а нормальным считался уровень развития 16-летнего юноши. Но поскольку утверждалось, что «коэффициент интеллекта» измеряет врожденные способности, то из приведенных данных были сделаны весьма примечательные выводы. Некоторые поклонники евгеники, например, поставили недвусмысленный вопрос: можно ли надеяться на успешное функционирование демократии в стране, где интеллект масс находится на уровне 13-летнего подростка? [293]. Другие прямо говорили, что в свете «научных» данных страной может править лишь элита, и пугали опасностью прихода к власти массы моронов [172]. Третьи вернулись к неприкрытому социал-дар- винизму, утверждая, что классовая принадлежность людей, их экономическое и социальное положение «предопределены природой» [367].
Те же материалы о применении тестов в армии послужили новым источником аргументов для «научного» расизма. Психолог К. Бригэм в 1923 г. написал на их основании книгу о врожденных расовых и национальных различиях в интеллекте. Поскольку в тот период объектом расистской политики в США были в первую очередь иммигранты-рабочие из стран восточной и южной Европы, то именно их интеллектуальную неполноценность и пытался доказать Бригэм [93].
Идея врожденности различий в интеллектуальном развитии была использована в качестве теоретического основания для осуществления целенаправленной социальной дискриминации в системе образования некоторых западных стран. Английский психолог Б. Саймон сообщает о докладе Консультативного комитета по вопросам среднего образования, подготовленном в 1938 г. для правительства Великобритании. В этом докладе говорится: «Интеллектуальное развитие в детстве, видимо, зависит от одного центрального фактора, обычно известного как «общий интеллект» и который в широком смысле можно представить в качестве врожденной интеллектуальной способности... Наши консультанты-психологи уверили
209


нас, что его можно приблизительно измерить с помощью тестов интеллекта». Далее делался вывод: «Ради справедливого отношения к различным способностям детей разные дети начиная с 11-летнего возраста нуждаются в разных типах обучения, отличающихся в ряде важных аспектов» [332, с. 50]. Рекомендации доклада, воплощенные в практику, привели к созданию в Англии школ трех типов, обеспечивающих селективную систему обучения. Эта система позволяла фактически предопределять судьбу ребенка на всю жизнь при его поступлении в школу. Достигалось это следующим образом. С момента поступления в школу дети разделялись на три потока. В первый поток включались ребята, которые уже умели хорошо читать, писать и совершать простые арифметические действия. В третьем потоке оказывались ученики, не умевшие или почти не умевшие ни писать, ни читать. Дети, занимавшие по уровню развития среднее положение, записывались во второй поток. Оправдывалась такая практика тем, что в целях более успешного обучения целесообразно объединять детей с «одинаковыми способностями». Но, поскольку в разных потоках обучение начиналось с разных уровней, получалось, что различия в уровне развития детей не только не устранялись в процессе обучения, а, наоборот, сознательно закреплялись. В 10-летнем возрасте всем ученикам устраивался одинаковый экзамен, и, естественно, школьники из первого потока оказывались подготовленными к нему несравненно лучше, чем учащиеся из второго и тем более третьего потоков. А по итогам этого экзамена решался вопрос, в каких школах учиться ребятам дальше. Одни попадали в школы, где их образование заканчивалось в 14—15 лет, после чего одни шли на завод, другие получали среднее техническое образование, и лишь одна группа школ, в которые попадала часть детей, начинавших учебу в первых потоках, фактически монополизировала путь к высшему образованию.
Если учесть, что условия для дошкольного воспитания детей в семье рабочего, несомненно, хуже, чем в семьях «среднего класса», то нетрудно понять социальные последствия распределения учеников по потокам в начальной школе. Оно с раннего детства закрепляло классовую принадлежность людей, закрывая представителям низших слоев возможности «мобильности вверх». Лишь совсем недавно в результате длительной борьбы рабочих и про¬
210


грессивных организаций описанная система образования в Англии была подвергнута некоторым реформам.
В конце 60-х — начале 70-х годов проблема тестов снова стала предметом острых дискуссий, которые приобрели явно выраженный идеологический и политический характер. Поводом для возмущения многих ученых стала статья американского психолога А. Дженсена, опубликованная в 1969 г. в журнале «Гарвард эдью- кейшнл ревью» [206], и две его книги, посвященные доказательству врожденных различий в интеллекте разных рас и классов [207; 208]. Дженсен не скрывает политическую подоплеку своей теории. «Поскольку,— пишет он,— большая часть идей, составляющих основу движения за гражданские права, справедливую работу и равенство в области образования, опираются на факт диспропорциональной представленности различных расовых групп на разных уровнях образовательной, профессиональной и социоэкономической иерархии, мы вынуждены рассмотреть все возможные причины этого неравенства среди расовых групп... До какой степени разные формы неравенства могут быть отнесены за счет несправедливости разнообразных процессов общественного отбора?... Это, конечно, один из важнейших вопросов, стоящих перед нашей нацией сегодня» [207, с. 158]. Как Дженсен отвечает на этот вопрос, можно видеть из тех выводов, к которым он приходит после многочисленных паукообразных манипуляций с цифрами и фактами. Эти выводы сводятся к следующему:
1. Привилегированный класс общества (по западной терминологии «средний класс») и низшие, т. е. экономически плохо обеспеченные («непривилегированные»), обладают различными умственными способностями.
2. Негры, индейцы, пуэрториканцы невыгодно отличаются по своим умственным способностям от белых американцев.
3. «Установленные» с помощью тестов интеллекта вышеназванные различия не зависят от социально-экономических условий жизни разных сегментов населения, а предопределены генетическими факторами.
4. Поскольку социальное и профессиональное положение людей прямо коррелирует с показателями их интеллекта (опять же по утверждению Дженсена), а интеллект обусловлен генетически, то можно считать, что существующая стратификация общества имеет свои при¬
211


чины в биологических особенностях разных классов и рас, передаваемых от одного поколения другому через механизмы наследственности. Следовательно, она оправдана и изменить ее нельзя.
4 Таким образом, американский психолог второй половины XX в. Дженсен пришел к тем же выводам, которыми пользовались представители антропологического расизма и социал-дарвинизма во второй половине XIX в. Дженсен не ограничивается одним теоретизированием. Он предлагает практические рекомендации, смысл которых заключается в закреплении существующего расслоения общества с помощью дифференцированной системы образования для разных социальных и национальных групп. В качестве научного обоснования своих соображений он предлагает бездоказательную концепцию двух типов умственных способностей, двух типов интеллекта. «Теперь появляются доказательства,— пишет он,— что существуют стабильные этнические различия в комплексах способностей и что эти комплексы инвариантны в условиях широких социоэкономических различий» [207, с. 193].
По его мнению, есть два уровня способностей: первый — ассоциативное мышление и второй — когнитивное, концептуальное мышление. Ассоциативное мышление означает способность лишь к механическому восприятию связей между элементами по признаку их внешнего, наиболее заметного сходства. Люди этого типа интеллекта могут лишь заучивать элементарный учебный материал без его осознания. Зато второй, концептуальный тип интеллекта включает в себя и ассоциативное мышление, и способность к переработке информации, ее осмыслению й умение применять в процессе решения задач. Это то, что вслед за Спирменом Дженсен называет «общим интеллектом» или фактором «j». «Предполагается,— продолжает он,— что генетические факторы, связанные с обоими типами способностей, распределены в населении дифференцированно и зависят от принадлежности индивида к определенному социальному классу» [207, с. 200]. Иными словами, принадлежность к определенному классу определяется наличием в организме индивида соответствующих «классовый» генов.
Поскольку негры и дети белых из низших слоев общества, как считает Дженсен, обладают преимущественно ассоциативными способностями, то несправедливость
212


существующей образовательной системы по отношению к ним заключается в стремлении привить им навыки понятийного, абстрактного мышления. Этого, утверждает Дженсен, делать не следует. Всем детям надо дать основы элементарных знаний, а далее развивать «общий интеллект» у тех, у кого он есть, т. е. у детей из «среднего класса», а детей негров и белых из низших слоев обучать простым профессиям.
То, что рекомендует Дженсен, нередко осуществляется в США на практике. Американский психолог негритянского происхождения В. Вильямс рассказывает, что он сам в 15-летнем возрасте получил такую оценку коэффициента интеллекта (82 при средней норме 100), что едва не попал в класс для умственно отсталых детей. Экзаменатор посоветовал ему стать каменщиком. Но Вильямс решил продолжать учебу, окончил колледж с почетным дипломом и стал магистром, а затем — доктором психологических наук. «Главный вопрос...— пишет он,— заключается не в социальной предвзятости тестов, не в природе интеллекта и не в наследственности коэффициента интеллекта. Главное в том, чтобы не допустить негров в центральный поток жизни Америки. Тесты интеллекта и успеваемости представляют собой не что иное, как современный вариант старых вывесок Юга, которые гласили: „Только для белых“» [369].
Нет необходимости вдаваться в детальный анализ взглядов Дженсена, чтобы доказать их научную несостоятельность. Многочисленные данные, собранные учеными, представляющими различные научные дисциплины, в том числе и психологию, дают основание утверждать, что никаких врожденных различий в интеллектуальных способностях между расовыми, национальными и социальными группами не существует. Такого рода различая могут иметь место лишь на уровне отдельных индивидов вне зависимости от их принадлежности к той или иной группе. Что касается неравенства групп, то речь идти может лишь о разнице в уровне знаний и развития тех или иных способностей, что определяется социальным положением каждой группы и теми возможностями, которые она имеет для воспитания и обучения отдельных индивидов.
Дженсен не обнаружил никаких новых данных и не сделал открытий, которые позволяли бы ему выдвинуть свою концепцию. Он лишь крайне предвзято и манипуля-
213


тивно обработал опубликованные материалы других исследователей, чтобы «подогнать» их под заранее сформулированные выводы. Говоря о «научных» методах Дженсена, профессор зоологии Гарвардского университета Р. Левонтин пишет: «Я, как и другие, полагал, что законы научной доказательности и честности одинаковы во всех областях знаний. Но я ошибался... То, что было представлено (в методах исследования Дженсена,— С. Р.), составляет комплекс дешевой претенциозности, небрежности, жалкого экспериментирования, ложных сообщений и интерпретаций, носящих скандальный характер» [242]. Однако научная недоброкачественность «трудов» этого психолога не помешала широкой буржуазной прессе «с беспрецедентной быстротой и ревностностью», как признает сам Дженсен, заняться популяризацией его взглядов. А серьезйой критике этих взглядов, как обычно, находится место лишь в научных изданиях, которые не доходят до массового читателя.
Советские ученые сделали очень многое, чтобы показать несостоятельность биологизаторского подхода к исследованиям психики человека. Огромное значение имеют работы по общим проблемам психологии Л. С. Выготского, С. Л. Рубинштейна, А. Н. Леонтьева. Многие положения и аргументы Дженсена и его последователей опровергаются известными исследованиями А. Р. Лурия монозиготных и дизиготных близнецов, работами в области человеческих способностей и условий их развития Б. М. Тейлова и В. Д. Небылицына, исследованиями патопсихологических явлений В. Н. Мясищева и многими другими. Несмотря на отдельные различия во взглядах, в главном, принципиальном положении — об определяющей роли социальных факторов в развитии человеческой психики — советские психологи разделяют единую точку зрения. Это еще раз подтвердил состоявшийся в сентябре 1975 г. в Москве Всесоюзный симпозиум, посвященный проблеме соотношения биологического и социального в человеке [41].


Глава 7.
СОЦИАЛЬНАЯ
И КЛИНИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ США: ВСТРЕЧНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ
В первой главе мы говорили о быстром росте социальной релевантности западной психологической науки. Однако повышение интереса к проблемам современной жизни общества неизбежно связано с вопросом о возможности адекватного решения этих проблем. В большинстве случаев устранение многих явлений, приводящих к кризисам буржуазное общество, возможно лишь на пути радикальных социальных перемен, к которым это общество не готово. Западная наука, в том числе психологическая, пытается преодолеть создавшееся противоречие путем разработки таких квазинаучных схем, которые либо оправдывают статус-кво, либо предлагают частичные решения назревших вопросов, либо рекомендуют вообще неадекватные методы борьбы с социальными трудностями.
«Положение радикального социального психолога,— признает известный американский психолог М. Дойч,— в обществе, которое не имеет жизнеспособного радикального движения, особенно трудно. Профессионально он может мало что сделать такого, что мог бы сам рассматривать как имеющее непосредственное социальное значение» [68, с. 5]. Непосильность задачи, стоящей перед западной психологией, создает для нее ситуацию заколдованного методологического круга: невозможность решить социальные проблемы, минуя путь социальных перемен, порождает порочную методологию; порочная методология обусловливает разработку ошибочных теоретических концепций и конъюнктурных практических рекомендаций.
Две тенденции, наметившиеся в последние годы в социальной и клинической психологии, являются проявлением и продуктом этого неразрешимого противоречия. По своей социальной функции они логично взаимосвязаны и дополняют друг друга. Следует сразу же огово¬
215


риться, что ötfí тейдейцйи, конечно, fíe отражают всей картины, сложившейся в названных отраслях психологии, но они настолько значительны, что о них можно говорить как о важных самостоятельных явлениях. Речь идет о клинической ориентации на индивида в социальной психологии и о социальной ориентации в психологии клинической.
1. 	КЛИНИЧЕСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ НА ИНДИВИДА В СОЦИАЛЬНОЙ психологии
Мы нс ставим перед собой задачу дать в какой-либо степени общий обзор состояния социальной психологии за рубежом. Сделать это на нескольких страницах было бы просто невозможно, и заинтересованный читатель может получить необходимую информацию в работах Г. М. Андреевой [13], Ю. А. Замошкина, Л. И. Анцыферовой [14], П. Н. Шихирева [50] и некоторых других советских авторов. Мы же остановимся лишь на одной методологической тенденции, которая отчетливо проявляется в западных социально-психологических исследованиях — тенденции ориентации на индивида.
Смысл ее заключается в том, что при исследовании тех или иных социальных явлений, например бедности, расизма, антиправительственных выступлений, применяется метод психологизации, который позволяет искать корни и причины этих явлений не в социально-экономических условиях и политической структуре общества, а в психологических особенностях отдельных индивидов. При этом объектом исследования оказываются, как правило, те индивиды, которые составляют так называемые непривилегированные слои западного общества.
Методологически такая ориентация подготовлена по существу всеми основными школами буржуазной психологии. Так, по Фрейду, низшие слои общества не способны сублимировать свои низменные, биологически обусловленные стремления до такого уровня, который позволил бы им занять подобающее положение в социальной иерархии; по Скиннеру, все беды людей объясняются их «неадаптивностью»; по Маслоу—«неспособностью к самоактуализации», по Роджерсу — неправильной концепцией Я и т. д. Нельзя считать случайным в этой связи тот факт, что, как отмечает А. Пепитоун, большинство американских учебников определяют предмет
216


социальной психологии как «поведение индивида по отношению к другим индивидам или символическим представителям социального окружения» [290, с. 642].
Американские психологи Н. Каплан и С. Нельсон проанализировали в 1970 г. все исследования, посвященные неграм, которые были включены в шесть ежемесячных выпусков наиболее полного библиографического издания в области психологии «Сайколоджикал эбстрэктс». Как критерии для оценки работ они использовали два момента: 1) что* избиралось в качестве переменной величины в исследовании (индивид или ситуация) и 2) как интерпретировались авторами исследований причинные связи между психологическими особенностями негров и их социальным положением. Анализ Каплана и Нельсона показал, что в 82% исследований авторы прямо или косвенно объясняли «трудности черных американцев их личными недостатками» [113, с. 204].
Некоторые психологи, как, например, А. Каплан [215], оправдывают метод психологизации в изучении социальной реальности так называемым законом инструмента. Как ребенок, которому дали молоток, рассуждает А. Каплан, начинает везде забивать гвозди, так и психолог, вооруженный психологическими знаниями, считает, что все нужно объяснять с позиций психологии. Социальный смысл этого закона точно и остро выразила К. Арчибальд, подметив, что, согласно ему «если ботинок нс налезает на йогу, то что-то не в порядке с вашей ногой» [69]. Иными словами, если социальная система не обеспечивает вам необходимых условий существования, то вина за это ложится на вас.
«Возложение вины на жертву», как отмечает В. Райян, не всегда носит открытый характер и нередко прикрывается показным заботливым отношением к людям, а также формальным признанием социальной обусловленности «недостатков» жертвы. «Согласно новой идеологии,— пишет Райян,— недостатки и неприспособленность (людей,— С. Р.) приписываются злокачественной природе бедности, несправедливости, жизни в трущобах и расовым проблемам. Печать, лежащая на жертве и показывающая, почему она стала жертвой,— это приобретенная печать, она имеет скорее социальное, чем генетическое происхождение. Но эта печать, дефект, роковое отличие, хотя и признается возникшим в прошлом в результате действия среды, все равно помещается внутрь жертвы. Такую красивую
217


формулировку гуманист может повернуть двояко. Он может одновременно сосредоточить свой благосклонный интерес на недостатках жертвы, осудить какие-то социальные стрессы, которые послужили причиной их возникновения (когда-то в прошлом), и игнорировать продолжающееся влияние социальных сил, создающих жертву (в настоящем). Это блестящая идеология для оправдания извращенной формы социального действия, предназначенного изменить не общество... а его жертву» [319, с. 6—7].
Из всех отраслей психологической науки социальная психология наиболее тесным образом связана с изучением взаимодействия социальных и психологических процессов на всех их уровнях: от межличностного общения индивидов до отношений на уровне макроструктуры общества. Отсюда объектами исследования социальной психологии являются как индивид, активно действующий на разных социальных уровнях (диада, группа, организация, класс, общество), так и социальные единицы, рассматриваемые в качестве общественных систем, представляющих определенный психологический фон для жизнедеятельности индивида. Разрыв этого двуединого объекта или неоправданный акцент на одной из его частей приводит либо к психологизации социальных явлений, либо к огрубленной социологизации их психологических аспектов. И то и другое приводят к искажению научной истины и порождают ошибочные практические рекомендации. Успешное решение задач социальной психологии возможно лишь в том случае, если обт>ектом ее исследований будут конкретные люди, изучаемые в контексте конкретных общественно-исторических условий.
Как это ни парадоксально, но ориентация на индивида западной социальной психологии не сделала ее конкретной социальной наукой. Дело в том, что индивид рассматривается абстрактно, в отрыве от реальных систем отношений, в которых он находится. В результате буржуазная социальная психология приобрела деперсонализированный характер. Абстрактный подход остается и при изучении социальных общностей: диады, группы, организации. При этом акценты сохраняются на индивиде и на микрообщностях. Правда, с начала 70-х годов в связи с призывами создать «социально полезную» социальную психологию и под влиянием процесса идеологического самоопределения в психологической науке все чаще раздаются голоса, выступающие против игнорирования
218


макроструктуры общества. Однако на практике реальный интерес к элементам макроструктуры проявляется пока чаще в прикладных отраслях социальной психологии. Прагматическая направленность этих отраслей обусловливает и более четко выраженное внимание психологов к конкретным общностям и индивидам.
Ориентация на абстрактного индивида и микрогруппы находит отражение как в методологии буржуазной социальной психологии, так и в ее конкретных теориях. В методологии она выражена в продолжающемся преобладании лабораторного эксперимента, несмотря на то что этот метод уже многие годы подвергается острой критике со стороны европейских и ряда американских психологов. Лабораторный эксперимент тем и удобен, что позволяет экспериментатору отгородиться от конкретных социальных условий и придать исследованию и его объекту абстрактный характер. Это в свою очередь делает возможным произвольное манипулирование различными переменными, которое заранее предопределяет умышленно или невольно ожидаемый экспериментатором результат.
Цель при этом заключается в том, чтобы проверить ту или иную гипотезу, которая направлена не на решение конкретной социальной проблемы, а на подтверждение имеющейся в наличии более или менее общей теории. В лучшем случае это ведет к добросовестному заблуждению ученого, в худшем — к сознательной подготовке результата, не имеющего ничего общего с научной истиной, но выгодного или удобного с точки зрения прагматических интересов тех, кто «заказал» исследование. «Мы, социальные психологи,— признает В. Макгвайр,— стремились использовать манипулятивный лабораторный эксперимент не для того, чтобы проверить наши гипотезы, а для того, чтобы продемонстрировать их очевидную истинность» [268, с. 371].
Переход к полевым исследованиям, по мнению Макг- вайра, принципиально не меняет положения, так как позволяет сохранить манипулятивный характер эксперимента, поскольку экспериментатор может влиять на его исход путем выбора соответствующих полевых условий и объектов исследований. Предлагаемая Макгвайром новая «методологическая парадигма» включает в себя такие исходные положения, как «наблюдать людей, а не данные», «ищи настоящее в прошлом и будущее в настоящем». Сумеет ли западная психология принять эти реко-
219


МендаЦий и адекватно воспользоваться ймй, покажет будущее. Конечно, нельзя становиться на формальные позиции и на основании отдельных моментов полностью отт рицать полезность одного метода в пользу другого. Каждый из методов дает возможность решить какую-то задачу. Однако, во-первых, важны общие установки ученого, которые предопределяют, как и с какими целями он применяет любой метод исследования, и, во-вторых, каждый метод, взятый в отдельности, дает возможность, как правило, лишь частичного решения проблемы. А для того чтобы раскрыть ее в целом, необходимо комплексное использование многих методов и даже многих наук.
Как мы видели, ориентация на индивида или на психологические особенности многих индивидов довольно широко распространена в западных социально-психологических теориях. Инстинкт смерти, преобразованный, по Фрейду, в направленную вовне агрессивность и экстраполированный на общественные отношения, превращается в основу войн и конфликтов; аналогичным образом, но с бихевиористских позиций делает выводы о причинах войн теория фрустрации-агрессивности. В скрытой, утонченной форме экстраполяция представлений об индивидуальных и групповых психологических механизмах на макроотношения в обществе имеет место и в более поздних социально-психологических концепциях. Примером могут служить многочисленные модели конфликта, разработанные в США в последние 20 лет. Французский психолог Эрика Апфельбаум в 1974 г. выступила с серьезной критикой этих моделей, основанных на теории игр [67]. Она убедительно проследила связь между идеологическими предпосылками, вызвавшими к жизни эти концепции, методологическими принципами, положенными в их основу, и той социально-политической функцией, которую они объективно выполняют. Огромный поток исследований проблемы конфликта был порожден в 50-х годах атмосферой тревог и сомнений периода «холодной войны». Американские психологи, уклонившись от исследования реальных исторических и идеологических факторов, приведших мир к состоянию холодной войны, отказавшись также от изучения целей и ценностных систем конфликтующих сторон, избрали в качестве методологической основы для своих исследований абстрактную теорию игр.
220


В результате конфликтующие стороны стали рассматриваться как совершенно идентичные протагонисты, которые с примерно равными силами преследуют одинаковые цели, руководствуются одними и теми же ценностными системами и следуют в «игре» общим для них правилам. При этом условия и правила «игры» предполагаются одинаковыми на всех уровнях — от межличностных конфликтов до международных конфронтаций. М. Дойч, например, прямо подчеркивает, что «не только можно, но и полезно говорить в одних и тех же понятиях о конфликтах разного уровня — интраисихического, межличностного, межгруииового и международного...» [ 144, с. 560]. Стороны в конфликте оказываются в конечном итоге представленными некими абстрактными рациональными индивидами. Содержание конфликта также всегда одинаково: это столкновение одноплановых интересов, при котором каждая сторона стремится выиграть за счет другой. К тому же обычно конфликт рассматривается статично, вне процесса его возникновения и развития. Игнорируются и его причины. Такая формализация условий приводила к модели, которая соответствовала лишь весьма редким жизненным ситуациям и оставляла вне научного исследования огромное количество реальных конфликтов, отличающихся друг от друга по множеству параметров. Отсюда и рекомендации психологов, искренне желавших найти способы разрешения международной конфронтации и предотвращения «горячей» войны, носили нежизненный, бесполезный характер. Одни из них призывали совершенствовать «социальную перцепцию» людей, другие разрабатывали стратегии обеспечения максимального выигрыша для обеих сторон и т. п.
Такая подмена реальных многообразных характеристик современных международных отношений системой «чистой» логики рационализированного индивида крайне ограничивает, если не исключает, применение названной модели к современным конфликтам, в первую очередь к идеологической конфронтации двух мировых систем. Характеристикам этих систем не соответствуют основные параметры модели, так как каждая из них имеет свои цели, ценностные нормы и руководствуется неодинаковыми в определенной степени «правилами игры». Это не значит, что конфликтная ситуация между системами капитализма и социализма принципиально неразрешима. Идеологические и политические установки стран социа-
221


диетического лагеря и миролюбивых государств создают реальную возможность достигнуть совместными усилиями одну общую цель — не допустить развязывания мировой войны. Разрушительная мощь современных вооружений вынуждает милитаристские круги капиталистического лагеря сдерживать свои воинственные устремления и идти на сотрудничество в интересах хотя бы самосохранения. Однако эта общая цель не снимает других противоречий, в первую очередь идеологических и политических. Задача заключается в том, чтобы создать условия для разрешения этих противоречий в рамках мирного сосуществования.
Кроме того, ситуация «холодной войны», породившая американские модели конфликта, не определяется конфронтацией двух сторон. В мире действуют многие другие важные факторы, такие, как движение за мир, национально-освободительные движения, деятельность политических и общественных организаций в самих капиталистических странах, лагерь неприсоединившихся государств и т. п. Все эти факторы остаются за рамками модели. Наконец, как справедливо указала Апфельбаум, в концепциях американских психологов полностью игнорируются социальные и расовые конфликты в капиталистическом мире, в которых одна сторона бывает «невидимой». Происходит это потому, что за одной из сторон не признается самого права конфликтовать, с позиций сильной стороны объявляется, что конфликта вообще не существует. К таким «невидимым» сторонам реально существующих конфликтов относятся негры и другие национальные меньшинства, а также «непривилегированные слои» общества в США.
Проведенный Апфельбаум анализ 80 исследований конфликтов, опубликованных в 1970—1973 гг., показал, что, несмотря на некоторые вариации, принцип «игр» и подмены социальных механизмов рационализированным абстрактным индивидом сохранился. Особое распространение получили исследования процесса «баргэйнинг», что на русском языке означает «торг» (от глагола «торговаться»). Как пишет Т. Шеллинг: «Исследования стратегии конфликтов... опираются на тезис о том, что большинство конфликтных ситуаций являются в основном ситуациями торга» [325, с. 5].
В такой постановке проблемы находит прямое выражение «капиталистический способ» мышления, а точнее, капиталистическая форма отношений, в которой все рас¬
222


сматривается с позиций товарного обмена. С идеологической точки зрения подмена реальных условий конфликта формализованными правилами «баргэйнинг» составляет еще один вариант затушевывания классовых противоречий. Теоретики «баргэйнинг» исходят из предпосылки, что стороны рассматривают «справедливость» того или иного решения конфликта лишь на основе рациональномеханической оценки по системе «вознаграждений» и «потерь», которые получает каждая из сторон. При этом не учитывается, что при принятии решений в процессе «баргэйнинг» играют роль многие другие, в том числе и психологические, факторы. «Справедливость достигается, когда вознаграждения пропорциональны кастовой или классовой принадлежности, а совсем не способностям или усилиям, которые необязательно могут иметь какое- либо значение» [290, с. 644].
В рассматриваемых концепциях конфликта просматривается влияние политической стратегии «с позиций силы». В самом деле, их авторы исходят главным образом из такой модели конфликта, в которой силы сторон примерно равны. Следовательно, если равенства сил нет, то отпадает необходимость в «торге», а значит, и нет места конфликту, так как сильная сторона просто диктует свои условия слабой. Как известно, именно так разрешаются многие противоречия капиталистического мира.
Принцип ориентации на индивида можно было бы проследить на примере многих других социально-психологических исследований. Но ограничимся лишь еще одним примером. В 1944 г. Американский еврейский комитет поручил группе ученых разработать научные методы изучения причин расовых и религиозных предрассудков, в основном антисемитизма. Результатом многолетних трудов стали пять солидных томов, из которых один под названием «Авторитарная личность» оставил заметный след в современной американской психологии [59]. Во всех пяти исследованиях явления антисемитизма и предрассудков рассматриваются лишь как личностная проблема, а не как продукт определенных особенностей социальной системы. Т. Адорно и его соавторы, например, взяли за основу известный нам тезис об этноцентризме и, развив его, разработали «шкалу этноцентризма» и «шкалу фашизма».
Свою главную задачу они видели в создании методов для выявления «потенциальных фашистов», полагая, что
223


люди такого рода имеют общие психологические характеристики. Н. Акерман и М. Ягода пытались найти связь между антисемитизмом и эмоциональными расстройствами, исследуя для этого с позиций психоанализа подсознательную часть психики своих пациетов и испытуемых [57]. Примечательно, что редакторы названной серии работ М. Хоркхеймер и С. Флауэрмэн (и, видимо, сами авторы) сознают, что изучаемые ими явления имеют социально-идеологическую, а не психологическую природу. «Читателя может удивить,— пишут они в предисловии к серии,— что мы делаем акцент на личностном и психологическом, а не на социальном аспекте предрассудка», хотя, как они сами признают, причины «нужно искать в конечном итоге в социальной фрустрации и несправедливости» [59, с. VII].
Хоркхеймер и Флауэрмэн объясняют свою позицию стремлением применить данные научных исследований в воспитании, которое, по их мнению, носит «личный и психологический характер». Однако между строк можно прочитать их сознательный отказ от вмешательства науки в систему тех общественных отношений, которые порождают предрассудки, антисемитизм и фашизм.
На примере концепций конфликта и теории предрассудков мы видели, что ориентация на индивида в социально-психологических исследованиях может выполнять различную функциональную роль. В одних случаях она служит инструментом «возложения вины на жертвы», в других же позволяет экстраполировать психологические модели и механизмы на явления, имеющие совсем иную природу. Однако и в том и в другом случае этот методологический принцип американской социальной психологии «задает» один и тот же вывод, а именно тот, что в социальных переменах нет необходимости и что существующие порядки могут быть сохранены.
Английский ученый Р. Филдс, исследовавший реальный конфликт в Северной Ирландии, признает, что концептуализация проблемы конфликта в понятиях «индивидуальной динамики» и «теорий интеракций» означает психологизирование, которое «делает возможным представлять события и целые общества в качестве микрокосма, окруженного пустотой, в результате чего игнорируются политическая реальность и социальные системы [150, с. 21—22].
224


Что касается метода «возложения вины на жертву »у то его конкретные политические функции сформулированы в статье Н. Каплана и С. Нельсона. По их мнению, этот метод «дает и узаконивает право осуществлять программы, направленные на изменение индивида вместо изменения системы», что в свою очередь способствует выполнению следующих функций: «а) обеспечение официально признанного механизма контроля над «беспокойными сегментами» населения, б) отвлечение внимания от потенциальных причин конфликтов, кроющихся в самой системе, в) дискредитация критики системы» [ИЗ, с. 210].
Принцип десоциализации общественных отношений, сведения их на уровень психических особенностей отдельных индивидов или психологии малых групп находит свое применение и при анализе конкретных явлений жизни западного общества. Широкая волна политических выступлений молодежи, прокатившаяся в капиталистическом мире в 60-х годах, вызвала озабоченность правящих кругов и породила множество психологических исследований, в которых ученые пытались найти ответы на многие острые социальные вопросы.
В 1968 г. американский Центр исследований в области поведенческих наук призвал психологические учреждения провести в национальных масштабах изучение студенческого движения. В опубликованном документе Центра перед учеными ставились следующие вопросы: «Как горсточке студентов удается привлекать все увеличивающееся число других студентов... к участию в движениях протеста? Кто остается в рядах протестующих и кто покидает их в течение критических событий? Каким образом реакция остальных студентов и администраторов влияет на весь процесс?... Каков характер общения во время протеста и после? Какую роль играют средства массовой информации в период демонстраций?... Если; студенческие волнения являются формой социального движения, то как студенты вовлекаются в него? Каковы скрытые ценностные установки? Каким образом движения протеста влияют на будущее тех, кто в них участвовал» [318, с. 139].
Как видим, вопросы были поставлены четкие и практические. В поисках ответов на них приняли активное участие представители разных школ. В качестве объектов исследований преобладали студенты с прогрессивны¬
225


ми или левыми взглядами, поскольку деятельность правых кругов не тревожит ни буржуазные правительства, ни так называемый «средний класс». Следуя логике редукционизма, большинство психологов искали объяснения политическим явлениям вне сферы социальной реальности. Те, кто придерживался психоаналитических традиций, связывали политическое поведение молодых людей с особенностями их характера (неразрешенным комплексом Эдипа, проекцией «бунта» против родительской власти на государство, «самоуважением» и т. д.). Как известно, психоаналитики использовали характер в качестве первоосновы для построения развернутых государственно-правовых теорий. В тех же традициях искаженно и гиперболизированно представлялась роль семьи в формировании политического поведения молодых граждан. Семья рассматривалась не как первичная ячейка, в которой начинают складываться взгляды и представления детей, а как миниатюрная политическая система, отношения в которой механически проецируются на общественные отношения.
Так, например, если люди воспитаны в духе уважения к родителям, то считалось, что они с тем же уважением должны относиться к властям. Следовательно, делался вывод, бунтующие молодые люди вышли из семей, в которых были «неправильные» отношения между родителями и детьми, и только этим объясняются их поступки.
В 1974 г. политолог С. Реншон, опираясь на концепцию потребностей Маслоу, предложил тезис о том, что одной из основных человеческих потребностей является «потребность в контроле над силами и событиями, которые оказывают влияние на наши жизни и формируют их» [302, с. 43]. Из этой потребности рождается свойство или способность, которую Реншон назвал «политической эффективностью». Она и составляет источник политической активности людей.
Мы далеки от того, чтобы отрицать значение семьи и личностных особенностей в формировании взглядов и в деятельности отдельных лиц. Однако подмена этими факторами всей сложной системы экономических, идеологических и политических особенностей общественных отношений искажает истину и не способствует демократизации буржуазного общества.
Наряду с изложенными точками зрения при анализе выступлений молодежи были высказаны ц другие,
226


более трезвые научные взгляды на проблему политической активности. Так, Р. Флэкс, хотя и делает уступки психологизаторским тенденциям, в конечном итоге все же приходит к выводу, что выступления молодежи явились реакцией на политику милитаризма и экспансии, которую проводят американские власти. «Именно эта ситуация,— пишет он,— более чем что-либо другое, превращает умиротворенность образованной молодежи в прямую оппозицию и заставляет ее бросить вызов установленной власти...» [151, с. 146]. «Короче говоря,— продолжает Флэкс,— я старался показать, что возникла фундаментальная несовместимость между стремлением американских национальных властей сохранить мировую империю и общественным признанием законности этих властей. Империалистические тенденции не позволяют властям адекватно удовлетворить запросы непривилегированных слоев. Эти тенденции ведут к господству и социальному контролю, которые носят антидемократический характер и снижают доверие к властям» [151, с. 148, 149].
Важная особенность ориентации на индивида в последние годы заключается в том, что она часто приобретает клинический характер. Это означает, что если поведение индивида не соответствует нормам «среднего класса», то оно не только интерпретируется как выражение индивидуальных психологических особенностей человека, но и сами эти особенности объявляются патологическими. В этом пункте и сходятся два, казалось бы, различных направления: ориентация на индивида в социальной психологии и социальная ориентация в клинической психологии.
2. 	СОЦИАЛЬНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ КЛИНИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
В самом факте социальной ориентации клинической психологии нет ничего предосудительного. Вопрос заключается лишь в том, каковы содержание и цели такой ориентации. Если клинические психологи пытаются вскрыть социальные факторы, которые способствуют возникновению патологических явлений в психике, привлекают к этим факторам внимание властей и как-то содействуют их устранению, то тем самым они, несомненно, выполняют важную общественно полезную роль.
227


Однако социальная ориентация может носить извращенный характер, при котором клиническая психология вкупе с психиатрией и социальной психологией подменяют социально-политические оценки клинической диагностикой и берут на себя несвойственную им функцию контроля социального поведения граждан.
Президент. Германского общества психологов (ФРГ) К. Х^рауманн, выступая в 1972 г. перед членами своего общества, призвал их использовать пример американских коллег и поднять клинических психологов с уровня помощников психиатров в диагностике психических заболеваний на уровень специалистов по социальным проблемам. По его мнению, некоторые вопросы социальной жизни современного западного общества должны решаться с позиций триады наук: социологии, социальной психологии и клинической психологии [179]. Об этом же сказал уже в 1978 г, известный американский социальный психолог Э. Холландер на XIX Междуна- роднрм конгрессе прикладной психологии. Он подчеркнул, что исследования, проводимые под рубрикой «душевное здоровье», неразрывно связаны с социальнопсихологическими соображениями.
... Объединение усилий социальной и клинической психологии и их направленность на одни и те же проблемы объясняются двумя факторами. С одной стороны, тенденцией деидеологизировать и деполитизировать острые социально-политические процессы, происходящие в западном обществе, а с другой, что является обратной стороной медали, идеологизировать и политизировать психологическую науку в целом и клиническую психологию в частности. Названные процессы находят свое отражение, например, в самом факте появления большого количества работ на политические темы, написанных клиническими психологами и психиатрами. Картину дополняют книги по проблемам психологии и психиатрии, написанные политологами. Растет также число трудов, представляющих плоды совместных усилий психологов и психиатров, с одной стороны, юристов, политологов и даже полицейских — с другой.
Психиатр М. Джоунс, например, призывает своих коллег и клинических психологов выйти за рамки вопросов терапии для больных и приступить к обучению здоровых искусству жизни в современном обществе [210]. Специалист в области политических наук А. Ро-
228


roy направляет, свои усилия на исследование ценностных систем психиатров и психоаналитиков, поскольку считает их политическую роль в обществе исключительно важной. Три автора [У. Генри, Дж. Симс, С. Спрэй], из которых один представляет психологию, второй — психиатрию, а третий — социологию, считают, что наступило время для рождения, «пятой профессии», в которой должны слиться профессии психоаналитиков, психиатров, клинических психологов и работников социальных служб [191],
Включение социально-политических проблем в сферу клинических дисциплин находит свое отражение в своеобразной интерпретации отклонений в поведении от норм «среднего класса» как проявлений патологических состояний. Иными словами, политическая деятельность, направленная против властей, и, например, шизофрения оказываются явлениями одного порядка. Так, психиатр Л. Вест разделил всю неконформную молодежь Америки на три категории: «зеленые» — наркоманы; «красные» —, революционеры и радикалы (например, члены организации «Студенты за демократическое общество») и «черные» — члены. различных негритянских организаций. Все они, по мнению Веста, страдают психическими отклонениями и, следовательно, нуждаются в «лечении»; [316, с, 160].
Такой, мягко выражаясь, метод классификации граждан не является исключением в США. Директор программы психосоциальных исследований в Нью-Йоркском институте политики Г. Хендин предложил в 1975 г. аналогичную классификацию. Проведя обследование нескольких сотен студентов Колумбийского университета, он разделил их на категории: лиц с «обычными» расстройствами, «употребляющих наркотики», вероятных самоубийц, гомосексуалистов, неудачников в учебе, импотентов и... революционеров [190].
Психолог Л. Ульман говорит о прямой аналогии между участниками социальных движений и лицами, страдающими психическими заболеваниями. Он считает, что «участник социального движения имеет большие шансы 1) отличаться по некоторым измерениям от своих сограждан; 2) чувствовать себя расстроенным и несчастным; 3) не быть конформным с доминирующей культурой по некоторым параметрам. Участник социального движения . напоминает индивида, называемого, душев¬
228


нобольным» [356, с. 500]. Такой переход из области политики в область патопсихологии оказывается возможным потому, что «нормальность» рассматривается как «приверженность к групповым нормам», а «ненормальность» — «как отступление от модальных ценностей группы, стоящей у власти, например белого среднего класса в Соединенных Штатах» [356, с. 502].
Бихевиористы, которые вообще не признают психических заболеваний, тем не менее в своих выводах приходят к тому же финалу. Для них любые виды отклонений выступают как неспособность адаптироваться к существующим условиям, и, следовательно, они нуждаются в одинаковых способах исправления.
Уравнивание различных видов отклоняющегося поведения с помощью общего знаменателя психопатологии имеет вполне понятный социальный и политический смысл. Это позволяет, во-первых, дискредитировать любые идеи критического свойства по отношению к существующим порядкам и, во-вторых, применять к инакомыслящим меры, выходящие за рамки легальных судебных процедур, например направление на принудительное лечение в психиатрические лечебницы. «Социально неприемлемые высказывания и действия,— пишут американские психологи Р. Улмер и С. Фрэнкс,— составляют сами по себе достаточное основание для госпитализации фактически кого угодно» [357, с. 96].
Формирование новой роли клинической психологии сопровождается попытками некоторой модификации старых концепций личности и общественных отношений. Осуществляется это за счет главным образом замены некоторых старых понятий новыми, которым иногда придается более паукообразная форма, призванная якобы отразить последние достижения в человекознании.
Так, психолог К. Мойер, например, модифицировал старую теорию врожденной агрессивности с помощью психофизиологии. По его мнению, причины агрессивности нужно искать в особой организации нейронной и эндокринной систем человека. Отсюда делается и соответствующий вывод, сводящийся к тому, что надо «лечить» людей от агрессивности с помощью психофармакологических средств, электрошока и психохирургии. Социальные корни агрессивных проявлений, как и прежде, остаются вне поля зрения автора. [282]. Стало обычным, особенно после появления упоминавшейся выше
230


книги Т. Адорно «Авторитарная личность», использование клинических тестов для выявления идеологических и политических характеристик личности.
Клинико-психологический подход к социальной практике начал реализовываться в США с середины 60-х годов. В 1965 г. на конференции психологов в Бостоне впервые прозвучал термин «психология сообществ» *, а уже в 1966 г. он стал названием нового направления в американской психологической науке. Параллельно возникла «психиатрия сообществ». Первоначально имелось в виду, что разработка этих двух новых научно- практических направлений будет служить делу психотерапевтической помощи в рамках отдельных сообществ. Предполагалось прежде всего выработать программу мероприятий, которые помогли бы компенсировать неадекватную деятельность психиатрических лечебниц по обеспечению душевного здоровья пациентов из непривилегированных слоев общества, т. е. бедняков и представителей национальных меньшинств. Однако уже в 1966 г., как свидетельствует один из энтузиастов нового начинания — психолог А. Айскоу, наметился сдвиг от «классических психопатологических моделей» в сторону «проблем жизни» [203].
Это значит, что на психологию и психиатрию сообществ была возложена новая, чисто социальная функция. В качестве их «клиентов» и «пациентов» стали рассматриваться не отдельные индивиды, а сообщества в целом. При этом усилия психологов, считает Айскоу, должны быть направлены на работу среди низших слоев населения, так как «сообщества среднего класса уже имеют определенные механизмы (приспособления к жизни.— С. Р.) и испытанный опыт. Они помогают достичь успеха. Нижние социоэкономические страты не имеют такого опыта». Психологи должны проводить исследования в рамках сообщества, изучать их проблемы и разрабатывать «стратегии социального действия».
Цель заключается в том, чтобы создать «компетентные сообщества», члены которых могли бы успешно решать свои социально-экономические проблемы. Допуска-
* Community psychology; под community (сообществом) обычно понимается какая-то часть населения, объединяемая административно-территориальными признаками (город, район, поселок и т. п.) или же признаками социального, этнического, религиозного, профессионального характера.
231


етея--также, что психологи могут выступать в качестве своего рода посредников, с тем чтобы «организовать продуктивный диалог между существующей системой власти и возникающим компетентным сообществом» [203]. Эта функция носит уже открыто выраженную социально-политическую окраску. Действовать психологи должны через неформальных лидеров сообществ, например священников, оказывая через них влияние на поведение граждан.
Группа авторов во главе с психиатром Д. Шапиро, включавшая в себя также социолога и пастора, опубликовала даже специальное пособие для священников и врачей общего профиля о том, как собирать необходимую информацию в сообществах и выявлять существующие в них социальные и психологические проблемы [330]. Однако все это лишь основанные на добрых намерениях планы и суждения самих психологов и психиатров.
При реализации конкретных программ в действие вступают, как справедливо замечают психологишсихотера- певты Г. Страпп и С. Хэдли, три стороны: общество, индивид и психотерапевт. Эти стороны пользуются разными критериями при оценке психического здоровья и определении целей различных программ. «Общество в первую очередь озабочено поддержанием социальных отношений, институтов и превалирующих стандартов санкционированного поведения. Поэтому общество и его агенты имеют тенденцию определять душевное здоровье в понятиях устойчивости поведения, его предсказуемости и его конформности с социальным кодексом» [348]. Индивид оценивает свое психическое здоровье с точки зрения своего состояния, ощущения удовлетворенности и счастья. А психотерапевт руководствуется теми или иными моделями личности и ее психопатологии.
Различия в критериях и целях ведут к неодинаковому пониманию того, что нужно делать на практике. Однако главное заключается в том, что в конечном итоге любые практические программы зависят от общества, точнее, от тех, кто в этом обществе занимает господствующее положение. Следовательно, критерии и стандарты доминирующих в обществе сил являются определяющими в вопросе о том, кого и с какой целью лечить. В тех случаях, когда представители психологии сообществ проявляют собственную инициативу, им приходится ограничиваться по существу просветительной и благотвори¬
232


тельной деятельностью. Реальных средств и возможностей что-то радикально изменить в сообществах у них нет.
Одной из важных организационных форм деятельно^ сти психологов и психиатров, санкционированной правительством США, стали так называемые центры психического здоровья. Эти центры начали создаваться в США по закону, принятому в 1963 г. Каждый из них должен обслуживать территориальные округа с населением от 75 тыс. до 200 тыс. человек. К 1975 г. планировалось создать свыше 500 таких центров, которые должны были поистине с американским размахом обеспечить контроль над населением численностью от 38 до 100 млн. человек. Вначале предполагалось, что центры будут оказывать лишь различные виды помощи лицам, страдающим теми или иными видами душевного или эмоционального расстройства. Однако очень скоро, как и в психологии сообществ в целом, их ориентация изменилась и приобрела воспитательно-идеологическую направленность. Их общая задача сводится к тому, чтобы предотвратить или устранить у людей недовольство существующими условиями жизни и подсказать им пути приспособления к этим условиям. Ввиду недостатка психологов и психиатров для укомплектования этой огромной системы учреждений к работе в них привлекаются священники и неработающие представительницы «среднего класса». При этом учитывается, что служители религиозного культа наиболее приспособлены для работы с «пациентами» в «естественных условиях» [316], а представительницы «среднего класса» способны распространять свой опыт адаптации к жизни.
В последние годы центры психического здоровья созданы в университетах и выдвигается идея психотерапевтической подготовки преподавателей и профессоров. При вторжении американских войск в Камбоджу в начале 70-х годов такого рода центр в университете в Беркли организовал комплекс специальных психологических мероприятий, которые позволили предотвратить взрыв возмущения студентов новым актом агрессии правительства США. Этот эпизод представляет собой иллюстрацию одной из функций центров.
В дополнение к центрам психического здоровья в 70-х годах создан ряд центров для «вмешательства в критические ситуации в сообществе» [266]. Они организованы на базе «центров по предотвращению само¬
233


убийств», но со значительно более широкими функциями. Наиболее заметной тенденцией в их деятельности является дальнейший отход от «медицинских моделей» и более широкое привлечение к своей работе «непрофессионалов». Среди этих «непрофессионалов» важная роль отводится полиции. Примечательно, например, что в 1976 г. в серии «Клиническая психология сообществ» в США вышла книга под названием «Работа с полицейскими органами», редакторами которой являются четыре крупных специалиста в области психологии сообществ [121]. В 1977 г. опубликована книга «Вмешательство полиции в кризисные ситуации», которая вышла из под пера четырех соавторов: профессора психологии и трех сотрудников полиции. В ней обсуждаются принципы так называемой терапии научения, содержатся указания о методах подготовки полицейских для успешной работы в критических ситуациях и рассматриваются виды таких ситуаций. Книга предназначена как для психологов, так и для сотрудников полиции [173]. Пока неясно, найдут ли новые центры широкое распространение, но их возникновение рассматривается как часть «социополитического» процесса.
По вопросу о том, насколько эффективна деятельность психологов и психиатров в рамках психологии и психиатрии сообществ, мнения высказываются самые противоположные. Одни специалисты с удовлетворением описывают удачную, на их взгляд, работу отдельных центров, другие же разочарованы результатами и пессимистично оценивают перспективы. Известный психолог С. Сарасон, один из «отцов» психологии сообществ, считает, что она, не успев развернуться, рискует закончить свое существование, так как не сумела создать и использовать в своей деятельности главную ценность — «психологическое чувство сообщества», чувство принадлежности к нему [322].
На наш взгляд, в условиях культа индивидуализма, отчуждения и глобальной конкуренции, свойственных капиталистическому обществу, западным психологам не удастся создать такую ценность. «Вся программа, не выйдя еще из периода детства, стоит перед угрозой прозвала»,— пишет психиатр М. Уочспресс. Одну из причин он видит в том, что в роли «социальных инженеров» ...«центры психического здоровья с их исключительно социальной ориентацией имеют тенденцию погрязнуть в политике. А первоначальная цель центров — оказание
234


психиатрической помощи пациентам в сообществе — оказывается потерянной в запутанной паутине идеологии». В результате наступил период разочарования, поскольку «психиатры, психологи и работники социальной службы не имеют готовых ответов на ... широкие социальные проблемы» [361].
Некоторые авторы, как, например, группа американских психологов во главе с Дж. Раппапортом, говоря о «стратегии социального действия» с позиций психологии и психиатрии, справедливо отмечают: «По существу,
стратегии социального действия представляют собой больше результат политических соображений, чем серь-* езную попытку позитивно воздействовать на социальные условия... Не имеет значения, какая модель применяется: медицинская или любая другая, если действия основаны на возложении вины на жертвы, в то время как корни проблем кроются в социальной системе». По их пояснению, «возложение вины на жертву» означает попытку «приспособить индивида к тем социальным условиям, которые прежде всего и сделали его (или ее) жертвой». При этом критерии «просоциального поведения определяются господствующими ценностями среднего класса, а не ценностями членов сообщества» [300]. Наиболее радикально настроенные критики клинических программ для непривилегированных сообществ указывают, что обеспечение членов сообществ работой и нормальными жилищными условиями сделало бы гораздо больше для их психического здоровья, чем центры психического здоровья [86].
Теория и практика психотерапии породили еще одно явление, в котором нашел свое выражение процесс своеобразного взаимопроникновения социальной и клинической психологии. Речь идет о групповой психотерапии, которая в течение последних трех десятков лет превратилась также и в групповую социотерапию. В 1947 г. в Бетеле в США возник метод так называемых Т-групп (Т — от training, тренировочные), цель которых заключалась в тренировке «внутренней и социальной чуткости». Под этим подразумевалось некоторое просвещение участников групп в вопросах структуры и динамики психических процессов и воспитание у них умения глубже понимать мотивы и причины поступков и состояний как своих собственных, так и других участников групповых процессов.
235


Вначале Т-группы предназначались для «лабораторной тренировки» работников социальной службы и благотворительных организаций, затем вошли в практику клинических учреждений и вскоре стали признанным методом «терапии для нормальных». Этот метод получил особенно широкое распространение в капиталистических странах в практике психологии управления, в которой он используется для создания благоприятного климата на предприятиях и в учреждениях в отношениях между администрацией, рабочими и служащими.
Методологически Т-группы опирались вначале на концепцию Я Роджерса и его метод ненаправленной терапии, но впоследствии «тренировка чуткости» в разных группах стала основываться на самых различных теориях и методах: от психоанализа до поведенческой и экзистенциалистской терапии. На XX Международном психологическом конгрессе в Токио в 1972 г. по проблеме «Тренировка чуткости и групповые процессы» был проведен специальный симпозиум. Примечательно, что на этом симпозиуме возникла дискуссия по вопросу о том, как различать «тренировочные группы» от «терапевтических». Чилийский психолог Р. Ганзарэйн высказал мнение, что T-группы могут быть в зависимости от своих целей либо «воспитательными», либо «терапевтическими». Французский психолог А. Шутценбергер не согласилась с таким слишком жестким разграничением функций этих групп, заметив, что «Т-группа — это средство воспитания для психически больных и терапии для нормальных». Японский психолог К. Мицушима на основании японской практики оценил T-группы как средство «восстановления человечности» [295].
Бихевиористски ориентированные психологи, как говорилось выше, призывают вообще отказаться от медицинского подхода к психическим расстройствам и заменить лечение «тренировкой», построенной на принципах бихевиоризма. Однако, как они сами справедливо признают, любой тип психотерапии означает «индокринацито психотерапевтом ценностей среднего класса своим пациентам и клиентам» [357, с. 101].
Распространение групповой психотерапии в качестве средства социального воспитания составляет одну из попыток приостановить процесс социальной дезинтегра-» ции, распада этических и идейных ценностей и Отчуждения, которые свидетельствуют о критическом состоянии
236


буржуазного общества. Объединяясь в психотерапевтические группы, люди надеются найти суррогат утерянных социальных чувств, заполнить психологическую пустоту, симулировать чувство единения и «человеческой любви». Но это попытка с негодными средствами. Психология вряд ли способна решить подобные проблемы без устранения причин их порождающих, которые кроются в социально-экономической структуре капиталистического общества.
Мы говорили уже о бихевиористской модификации поведения, которая первоначально тоже называлась терапией. Несмотря на отказ признать психические расстройства болезнями, подход бихевиористов к проблеме носит также клинический характер. Разница заключается лишь в интерпретации явлений психопатологии и в тех терминах, которыми они обозначаются. Акцент на применении фармакологических средств с целью не лечения, а регулирования поведения психически здоровых людей (первые шаги поведенческой фармакологии) вызывает тревогу у многих зарубежных ученых. Они беспокоятся, что такая практика может быть (а по убеждению некоторых, будет) распространена не только на места заключения, но и гораздо шире — на американское общество в целом как средство социального и политического контроля. «Нетрудно предвидеть день,— писал Дж. М. Роджерс в 1971 г.,—когда заблуждающихся граждан заставят принимать ежедневные дозы фармакологических средств, чтобы пресечь любой вид поведения, который правительство сочтет нежелательным» [310, с. 24].


Глава 8.
ПРИКЛАДНАЯ
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
Пятитомное «Руководство по социальной психологии» под редакцией Г. Линдзея и Э. Аронсона считается наиболее полным фундаментальным изданием в области этой психологической науки [188]. Пятый том труда посвящен прикладной социальной психологии, к которой отнесены промышленная социальная психология, экономическая, психология религии, этнических отношений* психология политического поведения и международных отношений, психология социального воспитания, проблем массовых средств информации и «социальная психология психического здоровья». В течение десятилетия, прошедшего после второго издания «Руководства» в 1969 г., психологическая наука продолжала развиваться бурными темпами, и из довольно разрозненных перечисленных проблем на сегодняшний день сложились вполне самостоятельные прикладные дисциплины.
Так, промышленная психология приобрела новые измерения. Она полностью отмежевалась от инженерной психологии, оставив в центре своего внимания социальнопсихологические проблемы организации и управления. Другим ее самостоятельным ответвлением стала психология потребителя или, иными словами, психология рекламы. Проблемы средств массовой информации, исследование которых на Западе началось еще в 20-х годах с появлением радио, сегодня входят в качестве одного из важнейших разделов в психологию пропаганды и убеждения.
В следующей главе мы расскажем о тех вопросах, которые находят свое разрешение в рамках теоретико-прикладной дисциплины — политической психологии. Социально-психологические аспекты проблемы психического здоровья нашли свое организационное оформление в виде психологии и психиатрии сообществ, Остаются пока
238


расплывчатыми границы этнопсихологии, поскольку ЙС* следования в этой области разбросаны по всем перечне^ ленным социально-психологическим дисциплинам, и, кроме того, нет еще достаточно четких разграничений между этнопсихологией и этнографией в предмете и методах. Психология религии составляет ту область ис* следований общественного сознания, которая на Западе находится в стороне от общего русла психологических работ, хотя в религиозных учреждениях занято 4% американских психологов. У нас эта проблема не привлекла пока должного внимания психологов. Исключение составляют книга К. К. Платонова [34] и некоторые другие работы.
В соответствии с задачей, поставленной в данной работе, мы затронем лишь некоторые методологические, идеологические и практические аспекты психологии организации и управления, психологии рекламы и психологии пропаганды. Число работ по этим дисциплинам измеряется на сегодня четырехзначной цифрой, и всестороннее их исследование должно стать предметом многих трудов.
Происхождение названных отраслей психологии и характер решаемых ими задач объясняют некоторые общие для них особенности. Это 1) опора на концептуальный аппарат и методологию социальной психологии и теории личности; 2) ярко выраженная идеологическая и политическая направленность; 3) прагматизм; 4) эмпиризм и эклектизм.
1. 	ПСИХОЛОГИЯ
ОРГАНИЗАЦИИ И УПРАВЛЕНИЯ
Первые исследования в области психологии организации и управления, известной на Западе под разными названиями (промышленная социальная психология, организационная, психология менеджмента, организационное поведение и т. д.), начали проводиться в 20-х годах, однако лишь в последние 15—20 лет эта область знаний сформировалась в самостоятельную дисциплину. Ее предмет в широком смысле составляют психологические аспекты отношений внутри организации на всех ее уровнях. Поскольку организационная психология «не обладает единой и общепринятой концептуальной и теоретической базой» [139, с. 15], ее понятийный и теоретический ап¬
239


парат складывался эклектически, путем заимствований из всех крупнейших психологических учений, а также из социологии. Но, как отмечают Д. Катц и Р. Кан, поскольку «бихевиоризм, фрейдизм и теория поля были слишком сориентированы на индивида, постольку . их полезность в решении задач социально-структурного характера оказалась очень ограниченной» [220, с. 2]. «Тоненькая нить, которую называют теорией» [180, с. 93], лишь совсем недавно начала связывать огромный эмпирический материал, накопленный американскими психологами. Еще в 1965 г. Р. Гвион назвал промышленную психологию просто «зеркалом практики», а в 1976 г. М. Даннет считал уже возможным сказать, что «промышленная и организационная психология является сегодня академической дисциплиной, воплощающей синтез исследования, теории и практики» [135, с. 12]..
В структуре этой дисциплины четко вырисовываются два раздела: теория формальной организации и психология неформальных отношений на всех их уровнях. Первая обязана своим происхождением социологии, однако, будучи включенной в контекст психологической науки, она приобрела новые характеристики. Если раньше в качестве основных критериев для оценки успешности функционирования организации принимались лишь ее производственная эффективность и способность контролировать поведение членов организации, то теперь приобрели, большое значение такие ее качества, как способность мобилизовать творческую активность ее членов, создать наиболее эффективные каналы коммуникации, предусмотреть гибкость структуры, необходимую для решения быстро меняющихся функциональных задач, и, главное, создать или хотя бы имитировать условия для реализации высших потребностей членов организации. В этой связи при разработке теории организации уделяется большое внимание проблеме бюрократизма и его психологических последствий.
В методологическом и концептуальном планах психология организации отличается крайним эклектизмом. Разные авторы по-своему расставляют акценты при выборе объектов исследования и в этой связи избирают наиболее удобные с их позиций методологические подходы. Те, кто на первый план выдвигает проблему потребностей и мотивации, опираются на концепции А. Маслоу и иногда Г. _■ Мэррея. Кроме того, в рамках психологии организа-
240


дни возникли самостоятельные теории мотиваций, как, например, теории Ф. Херцберга и Д. Маклеланда.
При исследовании групп и лидерства сохраняют еще влияние взгляды К. Левина, хотя разработано большое число новых концепций. В анализе межличностных отношений значительное место занимают психоаналитические постулаты и концепции Я К. Роджерса. Главными субъектами организационных процессов и соответственно объектами социально-психологического анализа являются организация, личность, группа, хотя различные исследователи придают им разный вес.
После появления работы Д. Катца и Р. Капа в 1966 г. [220] в западной психологии организации и управления начал усиленно разрабатываться системный подход, при котором в качестве исходного положения предлагается рассматривать организацию не как лишь производственную единицу, а как сложную социальную систему.
Отношения в сфере капиталистической экономики характеризуются прежде всего неразрешимыми антагонистическими противоречиями, свойственными всей системе в целом. Многие вопросы, которые стали предметом научного внимания психологов, такие, например, как отношения предпринимателей с профсоюзами, классовые конфликты, участие рабочих в управлении предприятиями и т. д., давно стояли на повестке дня западного общества и решались в первую очередь в рамках политической теории и практики. Войдя в круг проблем, исследуемых психологией организации, эти вопросы неизбежно должны были придать новой дисциплине идеологическую и политическую окраску. Это вынуждены признать сами американские психологи, хотя они нередко предпочитают пользоваться понятиями «мораль», «этика», «человеческие отношения» и т. п. «Этические проблемы занимают центральное место в исследованиях и практике организационного поведения»,— пишет, например, У. Норд [122, с. XII].
Английский психолог Ф. Эмери и норвежский Э. Тор- срад назвали свою книгу, посвященную некоторым проблемам психологии организации, «Форма и содержание в промышленной демократии», подчеркнув тем самым политический характер исследуемых ими вопросов [137]. Было бы неверно считать, что проблема повышения прибылей не интересует психологов, специализирующихся в
241


Этой области психологии. «Культ эффективности» продолжает оставаться господствующим принципом в капиталистической экономике, однако жизнь показала, а психологи научно объяснили, что без учета «человеческого фактора», без удовлетворения не только материальных, но и какого-то минимума высших психологических потребностей людей добиться высокой эффективности производства невозможно. А самое главное заключается в том, что без обеспечения хотя бы относительного классового мира в промышленности разговоры об экономической эффективности теряют всякий смысл. При этом психология не только вооружает современных предпринимателей профессиональными знаниями, но и, что еще более важно, предоставляет им «моральные оправдания» для любых решений, если основания этих решений можно хотя бы назвать «научными» [133, с. 22]. Итак, задача номер один организационной психологии состоит в разработке таких моделей организации и управления, которые позволяли бы сохранять относительное равновесие в классовых отношениях и способствовали бы их стабильности.
В этом плане наибольший интерес представляет один из важнейших разделов организационной психологии, получивший сокращенное название ОД (первые буквы английских слов, переводимых как «развитие организации»). Предмет этого раздела составляют конфликты внутри организации и происходящие в ней изменения. Так как оба явления в условиях капиталистической организации почти всегда взаимосвязаны (конфликты ведут к изменепиям, а вводимые изменения часто порождают конфликты), то они оказываются двумя сторонами одной проблемы. Видвинув тезис о всеобщих закономерностях конфликта, западные специалисты тем самым признали политический характер конфликтов, возникающих в буржуазной экономике. Не случайно в этой связи конфликты между рабочими и предпринимателями нередко сравниваются с межгосударственными конфликтами.
В более абстрактном варианте задачу раздела ОД формулируют как обеспечение адаптации индивида к организации. Несмотря на то что раздел ОД еще относительно молод, в его рамках разработано уже большое число «стратегий» и «технологий» для решения различных вопросов. В порядке иллюстрации тех принципов,
242


которые используются при разработке методов разрешения конфликтов, остановимся на некоторых из них.
Один из таких принципов получил название «абсорбции протеста» [239]. Его сторонники исходят из того, что конфликты неизбежны и означают необходимость тех или иных изменений в структуре организации или ее политике. Однако эти изменения понимаются как вынужденное тактическое приспосабливание организации к создающимся ситуациям за счет манипулирования второстепенными вопросами, которые не затрагивают ни основных целей организации, ни ее политики. Возможный разрушительный эффект конфликтов предотвращается путем как бы «легализации» протестующей группы, признания ее в качестве части организации взамен за признание ею законности более крупной системы. Тем самым конфликт переводится в легальные каналы и решается путем «баргэйнинг» (переговоров по принципу торга). Здесь в практическом применении снова находит отражение теоретическая модель конфликта, согласно которой исход «баргэйнинг» определяется соотношением сил конфликтующих сторон. В дополнение к этой модели психология организации разрабатывает ряд стратегий, которые помогают осуществить «абсорбцию протеста». К ним можно отнести, например, метод партиципации и кооптации. Первый означает практику допуска рядовых членов организации к принятию решений путем их групповых встреч с представителями менеджмента. Этим преследуется цель внушить членам организации представление о том, что не только руководство, но и они сами несут ответственность за принятые решения и политику организации. На самом деле участие членов организации, например рабочих, в принятии решения носит, как правило, иллюзорный характер, и, как заметил С. Верба, метод партиципации есть «не метод принятия решения, а метод убеждения» [359, с. 220]. Членов организации приглашают фактически лишь одобрить уже принятые руководством решения. С тем чтобы при этом не возникало неожиданных трудностей, предпочтение отдается селективной партиципации, т. е. привлечению к принятию решений наиболее податливых членов организации.
Метод кооптации означает включение в руководящие органы организации отдельных ее рядовых членов, особенно таких, которые, с одной стороны, могут быть опасными, находясь в составе протестующих групп, à с
243


другой — достаточно легко могут изменить свои ориентации. Включение таких индивидов в состав администрации преследует цель изменить для них референтную группу и тем самым повлиять на их взгляды и установки. Иллюстрацией к тому, что этот метод дает нередко желаемые результаты, может служить система отношений, сложившаяся между большим бизнесом и руководителями реакционных профсоюзов в США и других капиталистических странах.
Говоря о том, что участие рабочих в принятии решений носит призрачный характер, руководитель американских профсоюзов В. Гомберг, обращаясь к участникам конференции психологов и предпринимателей, констатировал, что формы этого участия, «как бы искренне и доброжелательно они ни предлагались, должны в силу необходимости дегенерировать в манипулятивные приемы. Вы не спрашиваете людей о том, что делать, вы просто маневрируете ими так, чтобы они делали то, что вы хотите, но только еще более эффективно» [175, с. 564]. В этих словах нашло отражение признание того факта* что, каковы бы ни были субъективные намерения ученых, подлинная демократизация отношений в капиталистической промышленности невозможна без перестройки ее социально-экономического базиса.
Большое значение для разрешения конфликтных ситуаций придается «управлению информацией». Под этим термином имеется в виду комплекс разнообразных мероприятий, служащих реализации различных целей. Одна из них заклЕочается в наиболее полном обеспечении администрации информацией о положении дел в организации; другая — в целенаправленном распространении сведений для создания определенных настроений и мнений, способствующих осуществлению целей администрации; третья — в создании нужного, патерналистского «образа» организации и ее руководства. Эта деятельность также отражает манипулятивный подход к рядовым членам организации.
Важное место в организационной психологии занимает проблема общения [202]. При исследовании этой проблемы, помимо решения чисто функциональных задач общения, большое внимание уделяется разработке методов «баргэйнинг» как одной из форм разрешения конфликтов. В этот же раздел включается один из методов совершенствования форм общения в организации,
244


а именно упоминавшиеся ранее Т-группы, которые стали важным средством социотерапии [350]. В теории и практике психологии организации и управления этот метод нашел исключительно широкое применение как «главное орудие развития организации и краеугольный камень для новой социальной технологии ОД» [84, с. 940]. Цель Т-групп — развитие «социальной чуткости», а на языке промышленной практики — теоретическое и практическое обучение менеджеров основам психологических знаний, необходимых для организации отношений между администрацией и рабочими или служащими.
Некоторые американские психологи рассматривают этот метод в качестве одной из главных «стратегий» разрешения конфликтов [245]. В качестве конечной цели Т-группы наряду с другими методами действительно направлены на решение этой задачи. Но в повседневной практике их назначение значительно шире. Как отмечает М. Веер, «термины Т-группы или тренировка чуткости служат зонтиком для большого числа вариаций технологии научения, основанной на опыте» [84, с. 941]. Различными методами менеджеров обучают, в частности, использовать членов группы в качестве агентов перемен, а также для воздействия через них на других индивидов и групповые процессы в организации. Кроме того, менеджеров учат использовать группы для привития членам организации чувства «соавторства» в производимых переменах, что помогает справляться с недовольством и тенденциями к конфликту, которые могут быть вызваны этими переменами.
О размахе применения метода Т-групп можно судить хотя бы по таким данным. Национальная ассоциация лабораторий обучения США уже к 1963 г. пропустила через Т-группы 10 тыс. человек и каждый последующий год продолжала обучать около тысячи менеджеров. С середины 60-х годов Американская ассоциация менеджмента организовала собственную широкую сеть Т-групп. Вслед за ней начали создавать свои системы таких групп многие крупные монополии в США и в 11 других капиталистических странах мира.
Проблема личности занимает исключительно важное место в психологии организации и управления, ибо через личность преломляются все организационные и групповые процессы и на уровне личности проявляют свое действие «человеческие факторы». Сложность этой проблемы
О 245


для западной психологии заключается в том, что в условиях капиталистического общества с его борьбой всех против всех невозможно обеспечить подлинное удовлетворение высших потребностей человека. Поэтому психологам приходится рассчитывать либо на частичные решения, либо подменять реальность «образами», руководствуясь принципом: неважно, что есть на самом деле, важно то, что человек воспринимает. Как уже говорилось, достигается это путем иллюзорного привлечения членов организации к участию в управлении, воспитанием чувства «принадлежности» к организации и через «обогащение работы», заключающееся в применении инженернопсихологических методов в целях борьбы с монотонностью и автоматизмом трудовых процессов, которые лишают труд творческого содержания и снижают интерес к нему.
Исследование групповых процессов направлено прежде всего на разработку методов контроля над неформальными группами в организациях и оптимального их использования в ее интересах. Большое внимание уделяется вопросу сплоченности групп, условиям ее возникновения и тем последствиям, которые порождает сплоченность при разных типах лидерства, в различных ситуациях и при решении различных функциональных задач. В этой связи исследуются различные модели создания сплоченных групп, в частности через постановку общих целей, развитие межличностных отношений (с помощью, например, метода Т-групп), разработку взаимозависимых ролевых структур, принятие групповых решений. Важное место в психологии управления занимает проблема психологического климата в организациях [37].
Критически оценивая методологические и идеологические позиции буржуазной психологии организации и управления, нельзя игнорировать ее практическую эффективность в решении частных вопросов. Не следует подходить к этому вопросу упрощенно и оценивать эффективность деятельности психологов лишь в экономических показателях. Не отрицая значения таких показателей, нельзя считать их единственными или главными критериями результативности психологии организации. Ее идеологическая направленность предопределяет также результаты другого рода, которые приходится оценивать по косвенным признакам.
П. Смит предлагает, например, при оценке эффективности психологических мероприятий руководствоваться
246


такими показателями, как уровень абсентеизма и опозданий, текучесть кадров, число несчастных случаев на производстве, объем производства и реализации продукции, профессиональный и служебный рост кадров, уровень заработной платы [339]. Другие исследователи считают необходимым учитывать число и характер конфликтов между руководством организации и ее членами.
Факт бурного развития психологии организации в США и других странах Запада и огромный размах ее использования в практических целях сам по себе является убедительным свидетельством ее эффективности. Решая одну из важнейших задач классовой политики капиталистического общества, западные психологи содействуют сохранению существующих в нем порядков и отношений.
2. 	ПСИХОЛОГИЯ РЕКЛАМЫ
Главной особенностью современной рекламы, развившейся в одну из самостоятельных отраслей капиталистической экономики, стало ее превращение из средства экономической информации в эффективный метод формирования сознания и самого образа жизни буржуазного общества. В этом смысле реклама начала выполнять идеологическую функцию, выражающуюся в мощном и целенаправленном воздействии на системы этических и политических ценностей различных общественных слоев. Формируя новые установки у людей, реклама в то же время отражает особенности идеологического и политического климата каждой страны в тот или иной исторический период.
Анализ рекламных объявлений, например, в известном журнале «Пари-матч» за 1949—1977 гг., проведенный французскими учеными, показал, что их идеологический подтекст на разных отрезках этого периода имел различное содержание и довольно определенно иллюстрировал специфику социально-политической и экономической ситуации как во Франции, так и в остальном мире [136]. Настроения «бунта» и массовые выступления молодежи, например, в 1968 г. были использованы рекламой в своих спекулятивных целях. Так, реклама обуви в одном из французских журналов в 1970 г. звучала следующим образом: «Поколение Икс — наше поколе¬
ние. Теперь мы знаем, чего мы хотим. Теперь именно
247


мы смотрим, сравниваем и оцениваем. Именно мы принимаем решения».
В США в годы холодной войны была организована коммерческая и «патриотическая» рекламная кампания так называемого Дня отца. Фирма, выпускающая наборы для различных хобби, подготовила «для хобби отцов» макеты военно-морских кораблей. В организации этой рекламно-политической кампании в духе холодной войны активное участие принял департамент военно-морского флота США.
Современная реклама имеет ярко выраженную социально-классовую ориентацию, проявляющуюся, в частности, в дифференциации как адресатов, так и содержания материалов, с которыми она к ним обращается. При обращении к представителям «среднего класса» она призывает их сохранять признаки своей социальной принадлежности или привлекает атрибутами высших слоев общества; при обращении к низшим слоям пропагандируются материальные символы «среднего класса». Утрата буржуазным обществом подлинных идеалов породила в рекламе язык образов или псевдоидеалов. Вместе с товарами стали продаваться образы красоты и респектабельности, стереотипы жизни, любви, надежд и успеха. В отдельных случаях рекламные фирмы берут на себя обязанность непосредственной организации жизни своих потребителей.
Так, одна из американских фирм, специализировавшаяся на продаже коттеджей, предлагала покупателям «пэкидж дил», иными словами, комплексную сделку. По условиям этой сделки можно было приобрести дом вместе с мебелью, посудой, бельем и... друзьями, так как фирма предлагала свои услуги в организации знакомства потенциального покупателя с представителями местного общества, гарантировала вступление в соответствующие клубы и т. и. Выбор друзей и клубов, естественно, определялся стоимостью приобретенного дома, которая в свою очередь должна была свидетельствовать о социально-экономическом статусе покупателя.
Рекламный бизнес давно начал привлекать психологов для практического решения своих проблем. ,Одним из пионеров в этом деле был основоположник бихевиористского учения Дж. Уотсон, считавший, что главным принципом рекламы должно быть постоянное повторение рекламных объявлений, которое ведет к образованию устой¬
248


чивых «покупательных» привычек. В разработку теории и практики рекламы сделал также вклад крупнейший западный психолог К. Левин. В годы второй мировой войны он помог организовать широкую рекламную кампанию, имевшую целью привить американцам вкус к мясным субпродуктам. Он же участвовал в рекламе облигаций военных займов. Однако устойчивый интерес к рекламному бизнесу у психологов стал проявляться после второй мировой войны.
:т- В развитии психологии рекламы, или, как теперь ее называют, психологии потребителя, можно выделить два этапа. Первый — конец 40-х — 50-е годы — проходил под знаком неограниченной веры в возможности психологической науки. Во время визита в Соединенные Штаты Фрейд в 1909 г. сердито заметил, что главное применение в США психоанализ найдет в рекламе. Это предсказание оказалось удивительно точным, так как вначале рекламный бизнес всерьез увлекся фрейдистскими теориями, поверил в них и стал использовать практически.
: ' Особенно привлекательным многим теоретикам рекламы показался тезис о скрытой детерминирующей роли половых влечений в психической жизни человека. В этой связи всякого рода символы и признаки секса в замаскированном и достаточно прозрачном виде стали включаться в рекламные объявления с расчетом на то, что через подсознательные механизмы они подтолкнут человека к нужным действиям.
До сих пор в США появляются популярные работы, в которых утверждается, что скрытая символика, рассчитанная на возбуждение инстинктов на подсознательном уровне психики, дает хорошие результаты. Такова, например, книга У. Б. Ки «Сублиминальное совращение», изданная в 1972 г. [224]. В качестве иллюстрации концепций скрытой символики можно привести следующие рассуждения автора. Так, если апельсин рассматривать как символ молодой привлекательной женщины, то изображение мужчины, снимающего кожуру с апельсина, должно вызывать в подсознании человека ассоциации с образом раздеваемой. женщины. Эти ассоциации в свою очередь неосознанно связываются с рекламируемым товаром, что и делает его привлекательным для покупателя.
В действительности же реклама использует эротические мотивы для создания в большинстве случаев вполне осознанных ассоциаций. Не менее активно до сих пор
249


эксплуатируются специально воспитываемые в буржуазном обществе мотивы социальной престижности, основанной лишь на материальном благосостоянии человека. Здесь прослеживается связь с понятием «стремление к превосходству» Адлера.
Поиски рекламных психологов в 50-е годы были сосредоточены также на разработке методов скрытого воздействия на подсознание покупателей. Именно в этой связи возникла и проверялась идея использования так называемого сублимииального восприятия информации [74]. Предполагалось, что информация, предъявляемая на уровне ниже порога восприятия, все же фиксируется людьми неосознанно и впоследствии оказывает влияние на их поведение. Был изобретен, например, скоростной кинопроектор, позволяющий проецировать на экран изображение в течение лишь 1/3000 сек. Слова призывов «Ешьте кукурузные хлопья» и «Пейте кока-кола» накладывались каждые 5 сек. на кадры обычных кинофильмов. Авторы исследования утверждали, что продажа названных продуктов в кинотеатре в тот день якобы резко возрастала. Однако последующие эксперименты показали, что ни сознательное, ни бессознательное восприятие информации, предъявляемой в такой крайне малый промежуток времени, невозможно (хотя принципиально восприятие на уровне несколько ниже порога восприятия возможно). В тот период исследовались также возможности гипноза, з частности гипнотического внушения по телевидению.
Однако бизнесменам скоро стало ясно, что дилетантство и односторонний подход к делу должного результата не дадут и что для успеха необходимы всесторонние и глубокие исследования. Психология потребителя как наука вступила во второй этап своего развития, и в результате критического переосмысления накопленного опыта был начат широкий научный поиск в области рекламного дела. Примерно к концу 60-х годов психология потребителя, входившая до того времени в промышленную психологию, начала приобретать статус самостоятельной прикладной социально-психологической дисциплины.
Теория рекламы неизбежно должна была приобрести междисциплинарный характер за счет включения отдельных элементов экономической теории, социологических концепций, культурной антропологии, данных политологии и лингвистики. Однако основными ее источниками
250


стали общая и социальная психология, персонология в широком смысле и психология организации. Поскольку поведение человека зависит от окружающей среды, в психологии потребителя как науке нашли широкое применение механистические концепции бихевиоризма, в первую очередь теории К. Халла, Н. Миллера и Дж. Долларда. Восприятие и общая организация поведения потребителя исследуется с привлечением понятий и методов гештальт- психологии и теории поля К. Левина.
При изучении систем ценностей, аттитюдов и памяти большое значение придается когнитивной психологии. В исследованиях проблемы классового влияния на поведение индивида и воздействия референтных групп рекламные психологи опираются на концепции социальной психологии и социологии. Оценка личностных и семейных факторов, оказывающих влияние на поведение потребителя, проводится с использованием психоаналитических теорий. Таким образом, в методологическом отношении психология потребителя весьма эклектична. Собственной теории эта прикладная отрасль по существу не имеет, она заимствует концепции, разработанные в различных областях психологической и других наук и приспосабливает их к своим целям.
К настоящему времени место психологии рекламы в системе психологических дисциплин определилось достаточно четко. Особые отношения сложились у нее с социальной психологией. Американские психологи, занятые в рекламе, считают, что, будучи прикладной отраслью социальной психологии, психология потребителя одновременно обладает огромным эвристическим потенциалом. Ее особенность заключается в том, что основная масса исследований проводится в полевых условиях с привлечением огромного числа испытуемых. Это создает возможности для наиболее эффективной проверки различных теоретических конструкций, разработанных в рамках социальной психологии и ее прикладных дисциплин [126]. Не менее важно и то, что в психологии потребителя, как указывают представители этой отрасли знания, исследуются наиболее «социально-релевантные» проблемы, и поэтому для психологов, имеющих теоретические знания или практический опыт работы в этой области, «открываются вакансии в университетах, правительственных и промышленных организациях быстрее, чем они могут быть заполнены» [204].
251


Очень тесные связи сложились у психологии рекламы с организационной психологией. Мы говорили уже, что проблемы коммуникации и «управления информацией» занимают важное место в теории и практике организаций, в связи с чем опыт рекламной психологии находит в этом деле прямое применение. Кроме того, эти две отрасли социальной психологии имеют такие общие темы исследования, как мотивация, восприятие, групповые процессы и т. д. И хотя эти процессы по-разному преломляются в разных жизненных ситуациях, их теоретическое исследование создает для обеих дисциплин общую платформу.
Однако наиболее близко интересы психологии рекламы переплетаются с интересами психологии пропаганды. Их объединяет то, что и в той, и в другой науке разрабатываются вопросы воздействия на сознание, формирование установок и в конечном итоге поведение индивида. Отсюда вытекает возможность взаимного обмена опытом' и совместной разработки единых концепций и методов.
Формально предметом психологии рекламы считается «поведение потребителя», под которым понимаются все «акты индивида, прямо связанные с приобретением и использованием экономических благ и услуг, включая процессы принятия решений, которые предшествуют этим актам и предопределяют их» [138, с. 5]. Однако содержание, вкладываемое в понятие «поведение потребителя», обусловливает исключительно широкие границы интересов рекламной психологии и ее разностороннюю специализацию. «Полное понимание поведения потребителя,— пишут авторы первой большой монографии по психологии рекламы,— может потребовать изучения опыта человека в целом в течение всей его жизни. Поэтому поведение потребителя в широком смысле и поведение человека могут представлять почти однозначные области исследования, поскольку потребление экономических благ пронизывает почти все виды деятельности, в которых участвуют человеческие существа» [138, с. 5].
Отсюда видно, что и в этой социально-психологической дисциплине проблемы личности и ее поведения остаются на первом плане. С практической точки зрения специалисты этой области делают также вывод, что психология рекламы нужна сегодня не только тем, кто организует рыночную реализацию товаров, но и экономистам, занятым национальным планированием, администраторам
252


и плановикам правительственных учреждений, руководителям общественных агентств и всем другим, «кто несет непосредственную ответственность за социальное благосостояние наций» [138]. Это — довольно точное определение социальной функции психологии потребителя, но, говоря о ней, не следует забывать, что в понимании буржуазных ученых «социальное благосостояние нации» означает прежде всего сохранение экономических и социальных основ капиталистической системы.
Поскольку рекламная психология призвана практически обслуживать большой бизнес, постольку она должна реалистично подходить к предмету своего исследования, с тем чтобы ее рекомендации носили действенный характер. Именно этим объясняется идеологическая откровенность рекламной психологии. Дело в том, что она вынуждена считаться с реальностью и называть вещи своими именами даже в тех случаях, когда это противоречит линии официальной идеологии. «Для некоторых лиц,— пишут Дж. Энджелл и его соавторы,— разговор о социальных классах „в стране свободных“, в которой каждому гарантированы равные права, может прозвучать „антиамерикански“. Им может показаться недемократичным признание факта существования классов...». Но, продолжают они, «независимо от того, согласен исследователь или нет с существующей формой стратификации, он должен изучать социальные классы, если хочет полностью понять природу поведения человека» (кавычки внутри цитаты принадлежат авторам.—С. Р.) [138, с. 264].
Рекламная психология взяла на себя обязанность изучать поведение людей, связанное не только с приобретением материальных продуктов и услуг, не и с потреблением идей [204]. «Рекламная деятельность не есть деятельность нейтральная, не имеющая места, происхождения и цели,— пишет французский ученый Ж. Биа.— Эта деятельность детерминируется социально... она воспроизводит и реаниминтирует идеологию» [108]. Психология потребителя как научная дисциплина вооружает практику рекламы теорией и методами для «реанимации» буржуазной идеологии, помогая создавать такой образ действительности, который этой идеологией предписывается.
253


3. ПСИХОЛОГИЯ ПРОПАГАНДЫ
Психология пропаганды, особенно быстрое развитие которой началось иа Западе в годы второй мировой войны, имеет на сегодня уже весьма внушительный опыт. Дж. Клэппер, например, при работе над своей книгой «Эффекты массовой коммуникации» еще в 1960 г. насчитал свыше тысячи исследований, статей и других работ, посвященных психологическим аспектам пропагандистской деятельности. «Для того чтобы исследовать и обработать литературу, касающуюся всех возможных социальных и психологических эффектов массовой коммуникации,—написал Клэппер,— потребовалось бы десять лет, междисциплинарная группа исследователей и астрономический бюджет» [229, с. X].
Главная цель пропаганды заключается на столько в изменении картины мира и событий у реципиентов информации, сколько в том, чтобы через это изменение в перцепции целенаправленно регулировать поведение людей. «Пропаганда — это управление коллективными ат- титюдами путем манипулирования значимыми символами. Понятие аттитюда используется здесь для обозначения тенденции действовать в соответствии с определенными оценочными комплексами» [236, с. 176]. Это определение смысла и целей пропаганды, данное много лет назад Г. Лассуэллом, повторяется в различных вариациях и сегодня, сохраняя главное: цель пропаганды— воздействие на поведение; центральный психологический механизм, через который должно осуществляться это воздействие,— аттитюд, или социальная установка. Предмет психологии пропаганды составляют психические процессы, связанные с передачей, восприятием, переработкой информации и формированием или изменением социальных установок, а также психологические и социально-психологические характеристики самой информации, каналов и методов коммуникации и той конкретной ситуации, в которой осуществляется пропагандистское воздействие.
Из такого понимания предмета психологии пропаганды следует, что основными объектами исследований, проводимых в ее рамках, должны быть личность реципиента информации, коммуникатор, представленный либо тоже личностью, либо организацией, информация в самых различных ее видах, каналы и средства ее передачи и груп-
254


пы как референтные медиаторы, оказывающие влияние и на реципиента, и на коммуникатора. Все эти объекты получили право гражданства в западной психологии пропаганды, однако, па наш взгляд, среди них отсутствует еще один исключительно важный объект, а именно классы или социальные слои, к которым принадлежат коммуникатор (личность или организация) и реципиенты информации.
Пропаганда является прямым орудием идеологической и политической борьбы, и, следовательно, психология пропаганды как научная дисциплина, предметом которой в конечном итоге выступают условия и средства обеспечения эффективности этой борьбы, неизбежно должна занять в ней исключительно важное место. Некоторые буржуазные ученые, особенно практики пропаганды, открыто признают этот факт, однако многие продолжают еще придерживаться своего рода «технологического» подхода к психологии пропаганды. Согласно такому подходу процессы коммуникации и их элементы представляются в виде неких абстракций, вырванных из конкретной социальной и исторической действительности. Но на практике позиции коммуникатора, будь то индивид или организация, определяются его классовым сознанием или социальным заказом, а на восприятие реципиента информации неизбежно накладывает свой отпечаток его социальное положение. Из сказанного следует, что в подлинно научном подходе к психологии пропаганды должно предусматриваться изучение психологии классов и социальных групп, которая выполняет роль призмы, определяющей направленность и содержание пропагандистского воздействия, а также содержание того, что воспринимает реципиент.
В методологическом плане в психологии пропаганды большим влиянием пользуется бихевиористская теория научения с дополнениями к ней Н. Миллера, Дж. Дол- ларда, О. Маурера и др.; в последние годы приобретает вес концепция социального научения А. Бандуры. Принципы бихевиоризма, подвергшиеся значительной модификации, положены в основу крупнейшей на Западе серии исследований в области психологии пропаганды, проведенной группой психологов из Йельского университета во главе с К. Ховлэпдом. Значительную роль играют концепции групповых процессов К. Левина, Л. Фестингера, М. Шерифа, Т. Ньюкомба, а в исследованиях мотивации используются психоаналитические теории. Важным мето-
255


дом исследования психологии убеждения стала психолингвистика.
Исследования личности в этой дисциплине фокусируются на двух направлениях: при изучении реципиента воздействия на первом плане оказываются процессы внимания, восприятия, памяти и в конечном итоге социальные установки. Личность коммуникатора представляет интерес прежде всего такими своими качествами, как открытость и стабильность ценностной системы, способность передать свои социальные установки другим людям, умение гибко и эффективно пользоваться различными механизмами коммуникации. Еще одно направление в исследовании личности, имеющее важное значение для всех отраслей прикладной социальной психологии, составляет изучение личности индивидов, выполняющих роль референтных медиаторов.
Многие исследования показали, что восприятие информации и связанных с ней ценностных позиций носит двухступенчатый характер. Это значит, что обращение коммуникатора достигает аудитории не непосредственно, а через значимых для этой аудитории лиц. В разных слоях западного общества и в разных условиях в роли значимых медиаторов выступают различные лица. Ими могут быть неформальные лидеры в организациях, священ- никиу представители местной интеллигенции и т. п. Отсюда следует, что по некоторым вопросам и при определенных условиях коммуникатор должен адресовать свое обращение прежде всего к референтным лицам такого рода. А для этого необходимо знать, кто они и каковы их социально-психологические характеристики. Особую область исследований составляет изучение социальнопсихологических особенностей аудитории как группы реципиентов, поскольку здесь включаются в действие разнообразные механизмы.
Каналы коммуникации, способы подачи информации, ее содержание и психолингвистические особенности, а также конкретная социально-политическая ситуация — все это включается в сложную систему взаимодействий между коммуникатором и реципиентами и оказывает свое влияние на эффективность пропаганды. Для исследователей важно выяснить место, роль, значимость каждого из этих факторов и механизмы их взаимосвязей.
В процессе научной разработки практических проблем, которые стоят перед прикладной социальной психологией,


обнаружилось сходство многих из них между собой и возможность их решения однотипными методами. Начать с того, что все социально-психологические дисциплины решают вопрос о методах воздействия на поведение людей, среди которых важное место занимает метод убеждения. Общую природу имеют и психологические компоненты процессов убеждающего воздействия. Не случайно поэтому, что между психологиями управления, рекламы и пропаганды развивается некоторая кооперация, ведущая к взаимному обмену опытом между ними. В этой связи довольно заметно проявляется тенденция к формированию прикладной социально-психологической дисциплины более высокого уровня, чем психология пропаганды. Речь идет о психологии убеждения, которая должна заниматься процессами убеждающего воздействия во всех тех социальных контекстах, в которых они находят свое применение, а именно в контексте управленческой деятельности, пропаганды, рекламы и, может быть, в воспитательно-профилактической работе с подрастающим поколением и даже в научных дискуссиях.
Конкретные методы убеждения, используемые в социальных целях, и определяемая этими целями и реальными возможностями их осуществления направленность и методология научных исследований зависят от идеологических и политических задач общества. Основная этическая и методологическая особенность психологии пропаганды в странах Запада заключается в манипулятивном подходе к объектам пропагандистского воздействия. Объясняется это прежде всего тем, что буржуазной пропаганде становится все труднее обосновать социальные и политические идеалы капитализма и поэтому оказывается легче манипулировать сознанием людей, чем добиться осознанной убежденности с их стороны.
Методологически такой подход опирается на бихевиористские концепции, а также на положение К. Левина и ряда других психологов, которые полагают, что реальная действительность предстает перед людьми лишь как психологическая реальность, т. е. исключительно в виде продукта их восприятия. А если это так, то нет необходимости изменять действительность, нужно найти только способы регулирования ее восприятия. Отсюда подмена реальной действительности различными и многоликими образами стала одним из основных методов психологии пропаганды. «Теперь язык образов слышен повсюду,—
257


пишет американский историк Д. Бурстин.— Повсюду он заменил язык идеалов. Если «правильный» образ может обеспечить избрание президента или продажу автомашины, смену религии, сигарет, костюма, то почему он (образ) не может сделать саму Америку или американский образ жизни товаром, продаваемым по всей земле? Когда мы говорим о себе, наших сообществах, наших корпорациях, нашей нации, наших лидерах, мы говорим на языке образов. Это происходит в кабинете министра и на семинаре профессора, в рекламном агентстве и на уличном перекрестке» [96, с. 188].
Опыт использования языка образов был первоначально накоплен в рекламной практике. Но начиная с конца 50-х годов им открыто стала пользоваться политическая пропаганда, и в первую очередь в предвыборной борьбе за различные политические и государственные посты: от местных органов власти до поста президента США. Если раньше продавался образ товаров, то теперь американской нации стали продавать образы ее политических деятелей. Рекламные агентства из двигателей торговли превратились в непосредственных и весьма важных участников политической жизни. Известные кинорежиссеры стали обучать будущих губернаторов, сенаторов и президентов играть роль в соответствии с тем образом, который был создан для них социологами, психологами, политологами и прочими специалистами. «Вы продаете ваших кандидатов и ваши программы так же, как бизнес продает свои товары»,— сказал еще в 1956 г. председатель республиканской партии Л. Холл [267, с. 21]. А в 1969 г. была опубликована книга Дж. Макгинниса под названием «Продажа президента 1968» [267], в которой была подробно описана вся «технология» создания и продажи образа президента Никсона в 1968 г.
Откровенно манипулятивная установка по отношению к американскому избирателю была выражена в словах одного из ближайших помощников Никсона — журналиста Р. Прайса: «Мы должны иметь полную ясность в одном: избиратель реагирует на образ, а не на человека... Имеет значение не то, что есть, а то, что проецируется, и, даже более того, не столько то, что проецируется, сколько то, что избиратель воспринимает. Мы должны менять не человека, а воспринимаемое от него впечатление» [267, с. 31]. Ориентация в пропаганде на образ означала, что реальные личностные качества политического деятеля
258


не имеют значения, так как избиратель якобы голосует за образ, а не за реального человека.
Журнал «Тайм» [353] в этой связи процитировал слова журналиста Р. Гудвина, сказавшего, что с помощью новых методов «можно выставлять кандидата, находящегося в психиатрической больнице». Рекламная пропаганда отвергает значение даже взглядов и политической программы кандидата, поскольку она признает за избирателем способность лишь на эмоциональные реакции, а не на разумные суждения. О том, что этот принцип применяется на практике, свидетельствуют печальные для американской политической действительности курьезы. Так, во время избирательной кампании 1966 г. по выборам в конгресс США одного из кандидатов журналисты спросили, поддержит ли он переговоры с Национальным фронтом освобождения (Вьетнама), имевшие целью прекращение агрессии США в этой стране. Будущий конгрессмен публично чистосердечно признался, что никогда не слышал о Национальном фронте.
После 1968 г. рекламные методы в пропаганде стали называть «новой политикой». Смысл ее новизны заключался в фактическом отказе от политической борьбы с позиций определенных партийных программ. Кандидаты на государственные посты стали выступать от своего собственного имени, а не от имени партии, опираясь при этом на свой искусственно создаваемый образ, а не на поли-» тическую платформу. Вероятность успеха кандидата стала открыто измеряться суммой средств, потраченных им на свою рекламу, и в соответствии с этой суммой — компетентностью политических менеджеров и рекламных агентств, нанятых им на чисто коммерческой основе. Такой оборот дела вызвал даже беспокойство у некоторых американских политологов и идеологов, поскольку уж слишком откровенно обнажилась иллюзорность различий между политическими программами двух основных партий США — республиканской и демократической. Но, хуже того, буржуазная демократия, открыто представ в виде одной из форм капиталистического бизнеса, показала, что является лишь образом демократии без подлинного ее содержания. В 1970 г. была проведена специальная конференция политологов, на которой обсуждались создавшееся положение и возможные выходы из него [292].
259


А тем временем энтузиасты «новой политики» продолжали расширять сферу ее применения, сделав ее орудием внешней политики Соединенных Штатов. В книге «Стратегия убеждения», вышедшей в 1965 г. и имеющей красноречивый подзаголовок «Использование опыта рекламы в холодной войне», А. Мейерхофф призывает создать специальное учреждение на уровне министерства США, укомплектованное специалистами рекламы, для организации внешней и внутренней пропаганды, и в первую очередь для продажи образа самой Америки. «Одна из причин,— пишет он,— по которой Соединенные Штаты не сумели продать себя миру, заключается в том, что дело не было поручено людям, которые умеют это делать. Это люди, которые популяризовали кукурузные хлопья и автомобили, они владеют искусством убеждения, а это искусство составляет основу успешной пропаганды» [273, с. 17]. Сам Мейерхофф участвовал в организации пропагандистских кампаний по заданию департамента военно- морских сил США. Его методологическое кредо — теория условных рефлексов в бихевиористской интерпретации.
Обращение буржуазной пропаганды к опыту коммерческой рекламы свидетельствует о том, что традиционные методы убеждения, рассчитанные на осознанное восприятие людьми действительности, не достигают должного эффекта. И, чем выше становится уровень политического самосознания трудящихся слоев населения капиталистического общества, тем больше осложняются задачи пропаганды. Как мы видели, в поисках выхода буржуазная идеологическая машина обращается к старым, но постоянно обновляемым концепциям этноцентризма, ин- стинктивизма, психоанализа и т. п. Одновременно с этим в социально-психологической науке Запада разрабатываются новые подходы к исследованию социальных явлений, такие, например, как аттрибутивная теория. Ее задача — раскрыть отношение личности к действительности с точки зрения того, как она воспринимает причинные связи между явлениями. Таким образом, в центре внимания снова остаются процессы восприятия реальных связей, а не сами эти связи, что составляет основу для новой формы психологизированной трактовки общественной жизни.


Глава 9.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ
1. 	ПСИХОЛОГИЯ
внутренней политики
Общеполитические проблемы издавна интересовали психологов и нередко становились предметом их научного внимания. Почти все психоаналитики и некоторые другие психологи затрагивали в своих трудах проблему фашизма. Многие из них, включая самого Фрейда, создавали «психобиографические» портреты политических деятелей; некоторые, как мы видели, пытались построить на базе психологии теории общественного и государственного устройства. В годы второй мировой войны и после нее большое число психологов были заняты проблемами политической пропаганды. К этому нужно добавить, что некоторые вопросы, традиционно рассматриваемые в рамках общих психологических и социально-психологических теорий, как, например, проблема агрессивности, носят по существу политический характер. Их исследования обычно связываются с попытками объяснения или даже решения конкретных явлений политической жизни.
Наконец, мы видели также, что такие, казалось бы, «чисто психологические» темы, как вопрос об инстинктах или человеческом интеллекте, вдруг приобретают злободневное политическое звучание, и психологические концепции превращаются в острое орудие политической борьбы. Практически все разделы современной социальной психологии несут в себе явный или скрытый политический потенциал, который обычно проявляется, когда те или иные концепции находят применение в социальной практике.
Так, например, проблема аттитюдов стала центральной в психологии политической пропаганды; темы общения, групповой динамики и группового принятия решений дают научный материал для манипулятивных методов разрешения классовых конфликтов на капиталистических предприятиях; исследования социальной перцепции пре¬
261


вращаются в основу политики создания образов для маскировки неприглядной буржуазной действительности. Список подобного рода иллюстраций можно было бы продолжить, но в этом нет необходимости, так как в последние 10—15 лет западная социальная психология перешла к прямому изучению политических явлений и процессов. С конца 50-х годов начали публиковаться исследования, специально посвященные процессу «политической социализации» [199], число которых к 70-м годам стало измеряться весьма внушительной цифрой.
Вначале предметом исследования этого рода были главным образом процессы «политического научения» в детском и юношеском возрасте, рассматриваемые в довольно абстрактном плане. Однако в последнее десятилетие внимание психологов переключилось на более конкретные проблемы. Стали изучаться, в частности, процессы формирования политических убеждений в отдельных социальных и этнических группах, а также в конкретных странах. В 60-е годы круг политических вопросов, привлекающих внимание психологов, резко расширился. Мы говорили уже об исследованиях причин антиправительственных выступлений молодежи в США и других странах, помимо этого, к списку новых тем можно добавить такие, как поведение избирателей на выборах, личность политических активистов, психологическая природа радикализма и консерватизма и методы их измерения, проблема аномии и отчуждения, внутренние и международные политические события и т. д.
Политические события нередко становятся предметом социально-психологических экспериментов, хотя они и проводятся в рамках «обычных» социально-психологических исследований. Таковы, например, хорошо известные эксперименты С. Мильгрэма. В них испытуемые, выполняя требования экспериментатора, подвергали других лиц воздействиям электрического тока, которые, как их заранее информировали, причиняли «жертвам» большие страдания и могли их даже убить. Испытуемые не знали, что в действительности тока не было и их «жертвы» лишь имитировали переживания боли, поэтому готовность и способность многих из испытуемых причинить по приказу страдания другому человеку оказались для американских психологов пугающим открытием [274]. Другим исследованием, имеющим политическую окраску, были эксперименты Ф. Знмбардо, в которых испытуемые игра¬
262


ли в одном случае роль «заключенных» и «охранников» тюрьмы [381], а в другом—«демонстрантов» и «полицейских». Эти эксперименты также привели к неприятным открытиям, так как «охранники» и «полицейские» стали даже в экспериментально-игровой ситуации проявлять неожиданную жестокость.
Большой интерес к исследованию психологических аспектов политики проявляют американские психиатры. Еще в середине 60-х годов в составе Американской психиатрической ассоциации была создана группа для исследования психологических проблем внешней политики и международных отношений. В 1970 г. в Вашингтоне организован Институт психиатрии и внешней политики. В конференциях и семинарах, проводимых институтом, принимают участие не только ученые из многих научных учреждений США и других стран мира, но и крупные политические деятели: представители сената, госдепартамента, Совета национальной безопасности, министерства обороны и т. д.
Таким образом, в течение последних лет происходит процесс своего рода политизации американской социальной психологии. Но параллельно ему идет другой процесс, который можно назвать психологизацией политических знаний. Он нашел свое выражение в растущем интересе специалистов в области политических наук к психологическим аспектам политики в самых разнообразных их проявлениях. Так, еще в 1961 г. Институт анализа проблем обороны США провел совещание, посвященное вопросу о роли личностных особенностей участников политических и военно-политических переговоров и конференций. На это совещание были приглашены крупные американские психологи Л. Фестингер, 10. Бронфенбрен- нер, О. Кляйиберг, Р. Гудноу и др.
В результате политизации психологии и психологизации политологии возникла новая относительно самостоятельная дисциплина — политическая психология. Годом ее официального рождения можно считать 1968 г. В этом году впервые в Американской ассоциации политических наук было официально создано отделение политической психологии. Примерно в то же время «законность» новой дисциплины была подтверждена введением в Йельском университете специальной программы углубленной подготовки в области психологии для политологов. Ответственность за реализацию программы была возложена на
263


кафедры политических наук и психологии. Так что первоначально политическая психология была субдисциплиной политологии.
Другой важной вехой в формировании нового научного направления было появление в 1973 г. первой серьезной монографии, в которой сделана попытка систематизировать знания в области психологических исследований политических явлений и придать им характер оформившейся научной дисциплины. Это было «Руководство по политической психологии»—коллективный труд под редакцией Дж. Кнутсон [182]. Состав авторской группы уже сам по себе отразил интердисциплинарный характер исследования. Из 15 авторов 6 по своей основной научной квалификации — психологи, 5 — политологи, 2 — социологи и 2 официально именуются профессорами психологии и политических наук. Появление «Руководства» означало подведение некоторых итогов становления новой дисциплины и начало очередного, более высокого этапа в ее развитии. Авторы «Руководства» видели свою задачу в «концептуализации политической психологии в целом и в пристальном, строгом и глубоком исследовании ее основных подразделов» [182, с. VII—VIII].
Предметом политической психологии в широком смысле, по их мнению, являются «психологические компоненты политического поведения человека», изучение которых позволит «применить психологические знания к объяснению политики» [182, с. 438]. Поскольку в книге объединен опыт исследований, проводившихся с позиций самых различных школ в психологии, постольку это неизбежно должно было придать ей с методологической точки зрения эклектический характер. Авторы сознавали опасность психологического редукционизма, к которому легко можно скатиться при перенесении психологических знаний в политику, и на первых же страницах книги объявляют, что стремились его избежать. Здесь не место подробно анализировать эту внушительную монографию (560 с.), но уже после первого ее прочтения можно сказать, что преодолеть в полной мере указанную опасность они не сумели. Причиной тому является в первую очередь игнорирование классовой природы современного буржуазного общества и присущих ему внутренних противоречий.
Следующий важный шаг в развитии новой научной дисциплины заключался в ее выходе на международную арену. Это выразилось в создании Международного обще¬
264


ства политической психологии в 1978 г., которое с 1979 г. начало выпускать свой журнал. В составе общества представлены психологи, политологи, социологи, а также психиатры, психоаналитики, историки, антропологи. Среди членов — основателей общества значатся такие хорошо известные в мировой психологической науке имена, как
Э. 	Фромм, Э. Эриксон, М. Дейч, Д. Кэмпбелл, М. Мид, X. Химмельвейт, Ч. Осгуд, Г. Айзенк, Д. Сирс, Ф. Зим- бардо, М. Рокич, М. Брустер Смит, Г. Келман, Дж. Кнутсон и многие другие. К этому можно добавить, что на XI Всемирный конгресс Международной ассоциации политических наук (Москва, 1979) было представлено свыше 50 докладов, которые по их содержанию следует отнести к области политической психологии.
В недостаточно еще разработанной концептуальной схеме политической психологии ключевое значение имеют понятия личности, политической социализации, аттитюдов и убеждений. Они составляют ту концептуальную опору* на которой строятся исследования процессов формирования политических позиций индивида и его конкретного политического поведения. Формы связи «интрапсихиче- ских детерминант с политическими процессами» прослеживаются при анализе лидерства, проявлений агрессивности и насилия, войн и революций. Диапазон вопросов, включаемых в сферу политической психологии, и тех концепций, которые она использует, постоянно расширяется. И хотя ее родителями по праву можно считать как психологию, так и политологию, но поставщиками основных идей и теорий для нее служат в первую очередь социальная психология, теория личности, клиническая и возрастная психология.
Весьма многочисленные подходы к исследованию личности в рамках политической психологии можно сгруппировать в три направления. Первое объединяет работы, в которых изучаются биографии конкретных политических деятелей. Как известно, еще Фрейд пользовался методом «психобиографии», создав психоаналитический портрет президента США В. Вильсона; позже было проведено много исследований личности Гитлера и других фашистских лидеров.
В настоящее время психологи составляют «психобиографические» портреты каждого американского президента, а также других заметных политических деятелей как в США, так и за рубежом.
265


Традиционно этот метод опирается на психоаналитические интерпретации личности, причем до последнего времени преобладает клинический подход, при котором исследователи направляют свои усилия на выявление всякого рода патологических или по крайней мере идиосинкратических черт у изучаемого лица. Однако в недавние годы начала развиваться тенденция, проявляющаяся в стремлении выйти за рамки патологии и чисто индивидуальных особенностей политических деятелей. Иллюстрацией к новому подходу может служить метод так называемых «схематических карт» личности, предложенный М. Брустером Смитом. Эти «карты» предусматривают анализ политического поведения личности через изучение многих, в том числе социальных и ситуативных, факторов, способных оказать влияние на конкретного политического деятеля. Придается большое значение таким факторам, как социальная среда, в которой формировалась личность, социальные нормы значимых для нее референтных групп, конкретный жизненный опыт, создавший у индивида предрасположенность к определенному типу действий, его установки, привычные стереотипы, черты характера, ситуация, в которой реализуется поведение изучаемого лица, и т. д. [99].
В вышедшей в 1975 г. книге под редакцией Д. Шварц и С. Шварц «Новые направления в политической социализации» [283] обсуждается вопрос о применении в политической психологии теории социального научения и концепции Ж. Пиаже. Здесь же высказывается мысль о необходимости пересмотра распространенных на Западе теорий личности и формулируется интересная концепция, в которой предлагается рассматривать структуру личности как систему отношений индивида к физическому и социальному миру. Политические аттитюды и убеждения являются по этой концепции производными структурами от «сердцевинной» системы отношений человека к миру, а не независимыми образованиями, которые приобретаются непосредственно в процессе социализации.
Акцентирование внимания на «сердцевинных» убеждениях, а не на конкретных политических взглядах человека должно помочь, по мнению авторов, найти адекватные критерии для сопоставления характеристик личности и ее политического поведения. Однако вне зависимости от модернизации и углубления методов исследования личности политических руководителей в этом
266


подходе обычно сохраняется главный методологический недостаток, проявляющийся в гиперболизации роли отдельных конкретных деятелей в развитии политических событий. Преувеличение роли личности неизбежно связано с недооценкой реальных общественно-исторических факторов, предопределяющих и поведение отдельных личностей, и динамику политических процессов.
Для второго направления исследования личности в политической психологии характерен подход, который берет свое начало от старой (1930 г.), но еще влиятельной в кругах западных психологов работы Г. Лассуэлла «Психопатология и политика» [235]. Лассуэлл рекомендовал выделять типовые особенности политического поведения различных людей, что должно позволить группировать их по определенным признакам и прогнозировать их поведение в конкретных ситуациях. Один из таких типов составляли, например, «искатели власти».
Примером более поздних работ, которые следует отнести к этому направлению, можно назвать упоминавшиеся выше исследования Т. Адорно «Авторитарная личность» и Д. Ризмана «Одинокая толпа». В первом типология личностей строилась по синдромам авторитарности, этноцентризма и фашизма, во втором — по типам характеров. Ориентация на типовые особенности поведения оказывается весьма удобной при объяснении конкретных явлений социально-политического плана. Так, в 1970 г. три американских психолога в книге «Безработный: социально-психологический портрет» объяснили массовую безработицу в капиталистических странах наличием «типичного» для части населения синдрома «торможения к работе». Это бихевиористское объяснение безработицы позволило снять вопрос о ее экономических и социальных причинах.
Наконец, третье направление представлено концепциями приверженцев культурной психологии, которые были рассмотрены в главе 3. Как мы помним, их усилия были направлены на поиски типичного «национального» или «социального» характера и т. п. По их мнению, все или большинство представителей одной социальной системы должны обладать общими для них психологическими характеристиками, предопределяющими их политическое поведение. В данном случае психологизация культуры сочетается с вульгарной социологизацией личности, что на уровне практических исследований приво¬
267


дит к стереотипизации представлений об отдельных национальных и социальных общностях.
Тема «политической социализации», которая до недавнего времени была преобладающей в политико-психологических исследованиях, сохраняет свое значение и сегодня, приобретая иногда при этом чисто практическую направленность. Западные психологи справедливо исходят из того, что политические убеждения человека не появляются внезапно, когда ему исполняется 18 лет, а начинают формироваться в детстве, примерно, с момента поступления ребенка в школу. Однако этому в принципе правильному положению нередко придается гипертрофированное значение, вследствие чего процессы динамики политических убеждений взрослой личности, происходящие под влиянием оценки и переоценки факторов социальной действительности, либо не учитываются, либо недооцениваются.
С идеологической точки зрения такая методологическая позиция предопределяет односторонность анализа, ограничивая его лишь вопросами формирования личности в детстве и исключая или сужая изучение роли экономических и политических детерминант в жизни взрослого населения. Иллюстрацией к сказанному может служить книга бывшего немецкого, а теперь американского психолога Д. Мантелля «Истинный американизм: зеленые береты и противники войны», вышедшая в 1974 г. [258]. Крайне реакционные настроения «зеленых беретов», их жестокость, отсутствие у них чувства вины и даже гор- дось за убийства женщин и детей автор объясняет лишь особенностями их семей и воспитания. Роль антикоммунистической пропаганды, милитаристской и нередко» расистской обработки, которым были подвергнуты американские солдаты перед посылкой во Вьетнам, автором но учитывается.
Занимаясь проблемами «политической социализации », психологи ставят перед собой задачу получить ответы на вопросы о том, как и почему возникают «субкультуры недовольства», ставящие под угрозу стабильность политической системы; в чем причины возникновения отклоняющегося поведения, а также какую роль выполняют политические установки в структуре целостной личности. Объем исследований в области «политической социализации» резко возрос в конце 60-х годов, что было обусловлено обострением внутриполитической обстановки в США
268


в тот период. К настоящему времени определились три основных направления этих исследований.
К первому, наименее развитому следует отнести работы преимущественно методологического характера, например труды Р. Ниэми [284], ко второму — изучение процессов социализации в тех социальных группах, которые представляют потенциальную опасность для стабильности американского общества (негры, американцы мексиканского происхождения, молодежь одного из наиболее отсталых и бедных регионов США — района Аппалачей и т. п.). Третье направление включает в себя кросс-куль- турные исследования, которые выполняют как методологическую функцию (в плоскости сопоставления данных, полученных в США, с результатами работ в других странах), так и практическую (с позиций внешней политики и пропаганды).
Методический арсенал исследователей «политической «социализации» довольно ограничен. В качестве основного метода используются опросы и анкетирование, иногда применяются прожективные методики.
Аттитюд, или социальная установка,— понятие самое необходимое, по определению Г. Олпорта, для современной американской социальной психологии — стало также «одной из основных категорий психологии политической. В рамках этой новой дисциплины нередко говорят о политических аттитюдах, подразумевая под ними активно-действенное отношение к политическим объектам, т. е. партиям, лидерам, политическим проблемам и т. д. Исследования аттитюдов, получившие широкое распространение в конце 30-х годов в связи с практикой изучения общественного мнения, позже прошли стадию синтеза с психологической теорией, связанную с работами Йельской группы К. Ховлэнда в области психологии пропаганды, и экспериментально-лабораторный этап.
К началу 70-х годов в связи с усиливавшейся ориентацией американской психологии на решение конкретных социальных проблем исследования аттитюдов вновь приобрели более прагматическую направленность. В рамках психологии внутренней политики общественное мнение изучается, в частности, с целью выяснения отношений избирателей к конкретным кандидатам и их политической платформе, а также отношений к тем или иным партиям и отдельным политическим событиям. Шведский психолог М. Линден, например, попытался разработать модели для
269


определения и измерения отношений его соотечественников к политическим партиям Швеции. Примечательно, что в качестве основного критерия в этих моделях было взято отношение к капитализму и социализму. Выше говорилось уже о работе Р. Цуниги, посвященной исследованию политических установок представителей социальных наук, в том числе психологов, в период правления правительства Альенде и подготовки военного путча в Чили [382]. Казалось бы, что между неприглядным политическим скандалом, которым закончилось «уотергейтское дело» *, и психологической наукой трудно найти точки соприкосновения. Однако в течение последних лет в американских психологических журналах появился ряд публикаций, посвященных психологическим аспектам этого «дела». В них исследовались восприятие американскими гражданами причинности событий в «уотергейтском деле» (с позиций атрибутивной теории), оценка ими этической стороны действий приближенных Никсона, изменение отношения к президенту Никсону и т. и.
Отличительной особенностью исследований общественного мнения или установок отдельных социальных групп в рамках политической психологии становится стремление психологов не только описать с помощью полученных результатов политическую обстановку, но и объяснить ее на основе психологического их анализа.
Проблема политических аттитюдов составляет общую область исследований для политической психологии и психологии пропаганды. Другой дисциплиной, с которой политическая психология имеет много точек соприкосновения, является психология организации и управления, отличающаяся идеологической и политической ориентацией. Их объединяют такие общие интересы, как проблемы конфликта, взаимоотношений личности и организации, лидерства, коммуникации и т. п. Как было отмечено, интердисциплииарный характер политической психология обусловливает ее тесные связи также с политическими науками и социологией.
* «Уотергейтское дело» связано с тайной установкой помощниками президента Никсона аппаратуры подслушивания в штаб-квартире демократической партии во время подготовки выборов президента США в 1972 г.
270


2. 	ПСИХОЛОГИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИИ И ВНЕШНЕЙ политики
Проблемы войны и мира, всегда волновавшие общественное сознание, приобрели особую остроту в нашем веке, особенно в последние десятилетия, когда в связи с созданием средств массового уничтожения на карту поставлено само будущее человечества. Психологов давно интересовали причины конфликтов и войн, и, как мы помним, еще в 20-х и 30-х годах ими было предложено несколько концепций объяснительного характера. Но эти психологи- заторские концепции, механически экстраполировавшие особенности психики, действительные или мнимые, на общественные отношения, независимо от своей принадлежности к психоаналитическому течению, бихевиористскому или позже к этологическому, имели лишь идеологическое и нередко пропагандистское значение. В операциональном плане, как средство регулирования международных отношений и разрешения конфликтов, они были бесполезны.
Холодная война, развязанная правящими кругами Запада против СССР и стран социалистического лагеря в 40—50-х годах, создала в мире обстановку острой напряженности и заставила многих ученых, в том числе психологов, обратить серьезное внимание на проблему международных отношений. Начиная с середины 50-х годов резко возросло число психологических исследований этой проблемы и одновременно произошел качественный сдвиг в их содержании, отражавший стремление ученых выработать реалистичные теории международных отношений и методы влияния на них путем использования психологических знаний.
Это не значит, конечно, что в буржуазной психологии исчезли психологизаторские тенденции и были выработаны единые методологические и теоретические подходы. До сих пор сохраняются разные точки зрения на предмет политической психологии международных отношений* на возможную роль психологических знаний в этой области, на субъекты внешней политики и объекты психологического анализа и т. д. Что касается предмета этой дисциплины, то в самой общей постановке вопроса все соглашаются с тем, что он включает в себя психологические аспекты, или человеческий фактор, международ-
271


(ных отношений. Однако уже при раскрытии содержания этих аспектов и факторов, при оценке их роли и весомости начинаются разногласия.
Исследователи, склонные к психологизаторству, исходят из того, что, поскольку психология изучает человека, а политику делают люди, постольку возможности психологической науки в изучении международных отношений и в воздействии на них безграничны. Это, по определению А. Этциони, максималистский подход к оценке роли психологии. Противоположную позицию занимают минималисты, по существу отвергающие роль личностей в политике, рассматривая в качестве ее исключительных детерминант лишь экономический и военный потенциал государства. В международной практике аналогом такой точки зрения является доктрина политики «с позиции •силы». Третий подход синтезирует два первых, признавая ограниченное, но важное значение психологических факторов в системе других детерминант, влияющих на внешнеполитические и международные процессы.
В качестве субъектов, оказывающих прямое влияние на международные отношения, рассматриваются, с одной стороны, те, кто принимает решения (элита), а с другой — общественность, граждане, которые через механизмы общественного мнения способны оказывать то или иное влияние на элиту. Как и по другим вопросам, мнения разных ученых о соотношении роли этих субъектов отношений различны, но тем не менее и те, и другие принимаются в качестве объектов социально-психологического анализа. Под элитой имеются в виду не только официальные лидеры нации, но и другие лица, способные в силу своего положения в обществе оказывать влияние на содержание принимаемых решений.
При изучении лиц, принимающих решения, в качестве элементов анализа психологи рассматривают обычно их личностные характеристики и «психополитические позиции», а также ситуативные факторы. В личностном плане особое внимание уделяется тем особенностям, которые, по мнению исследователей, могут сыграть определенную роль в процессах принятия решения. К ним относят, например, такие качества, как авторитарность, самоуважение, потребность в успехе, мстительность, идиосинкратические черты и т. п. Выбор подхода зависит от методологических позиций исследователей, и чаще всего эти подходы носят эклектический характер. Среди методов
272


преобладает «психобиография» и анализ процессов «политической социализации» объекта.
Ситуативные факторы, принимаемые во внимание, разнообразны, учитывается все, начиная от обстановки, в которой ведутся переговоры и должно быть принято решение, и кончая особенностями отношений между соответствующими странами или политической обстановкой в мире в целом. По этому кругу вопросов сделаны интересные наблюдения. Так, например, Дж. Робинсон и его коллеги утверждают, что лица, принимающие решение в ситуации кризиса, не склонны к поиску новых альтернатив в решаемой проблеме и сосредоточивают свои усилия на поиске новой информации, относящейся к уже имеющимся альтернативам [309]. А. Джанис, проанализировав процессы принятия важных внешнеполитических решений группой ответственных лиц, изолированных от внешних влияний, обнаружил, что в этих условиях решающими оказываются групповая конформность и стремление к согласованности, которые блокируют творческое мышление. Джанис назвал это явление «групповым мышлением» [205].
Исследованию «психополитических» позиций или установок политических и государственных деятелей в западной психологии уделяется большое внимание. Однако пока еще не выработано единое определение и общее понимание этого термина. При его употреблении имеются в виду стиль восприятия и мышления, его концептуальные и логические особенности, специфика подходов к проблемам, установочные позиции в тех или иных вопросах и т. д. Предполагается, что результаты исследования вопросов такого рода позволяют, во-первых, прогнозировать ход мысли изучаемого лица при принятии решения по какой-то известной внешнеполитической проблеме и, во- вторых, дают возможность раскрыть его некоторые личностные характеристики. Исследователи изучают статьи, выступления политических деятелей, документы, при этом используются психолингвистические и логико-математические методы.
Одним из таких методов является контент-анализ.
Э. 	Шнидмаи, например, пользуясь этим методом в 1961 и 1963 гг., дал довольно точное описание личностных характеристик и особенностей мышления и речи Дж. Кеннеди, Р. Никсона и H. С. Хрущева [328]. Как часть контент-анализа или самостоятельно может применяться
273


метод или, точнее, подход, названный психологикой. Этот подход основан на учете того, что мышление людей часто подвергается влиянию эмоциональных и установочных факторов, вследствие чего логический ход мысли подвергается искажению. Объясняя, например, почему многие американцы скептически относятся к советским предложениям по разоружению, Ч. Осгуд пишет: «Согласиться с тем, что люди, которых мы не любим и которым не доверяем, делают честные и примирительные шаги, было бы для нас когнитивной непоследовательностью» [286, с. 341].
В 70-х годах Р. Аксельрод с группой коллег начал разрабатывать метод «когнитивных карт» политических деятелей, носящий преимущественно логико-математический характер [347].
С изучением политической элиты связано направление, получившее большое развитие в исследовании самого процесса принятия решений. В предыдущей главе мы говорили о концепции конфликтов и использовании теории игр как метода их теоретического разрешения. Несмотря на серьезные методологические недостатки, этот метод продолжает находить применение как в социально-психологической теории, так и в конкретно-прикладных исследованиях. В 1972 г. было завершено создание специального Центра бихевиорально-компьютерных исследований при Калифорнийском университете, который финансирует Министерство обороны США. Центру поручена разработка методологии игрового психолого-математического моделирования «международных отношений, военно-политической стратегии и смежных с ними проблем», а также анализ конкретных внутренних и международных политических событий. Еще в период создания Центра в нем неоднократно «проигрывался» ближневосточный кризис, в том числе изучалась возможность применения в этом конфликте ядерного оружия. Один из выводов, к которому пришли в Центре, заключался, между прочим, в том, что наиболее эффективные результаты во внешней политике дает «последовательное использование метода кнута и пряника» (в английской интерпретации «палки и морковки»). Нетрудно заметить, что этот психологический вывод вполне соответствует современной практике США в международных делах. Это — одно из свидетельств того факта, что исходные идейно-политические установки новой психологической
274


дисциплины нередко определяются теорией и практикой реальной политики правящих кругов Америки.
Среди. «игровых» методов используются не только компьютерные модели, но и более «психологическое» моделирование, заключающееся в том, что двум группам экспертов, представляющих как бы две конфликтующие стороны, предлагается провести обсуждение изучаемой проблемы под наблюдением психологов и с последующим анализом полученных материалов.
Когда в качестве субъекта международных отношений берется нация, то непосредственным объектом анализа становится общественное мнение в его соотнесенности с соответствующими внешнеполитическими проблемами и отношением к собственному государству и миру в целом. В этом направлении можно выделить следующие группы вопросов, привлекающих внимание исследователей: отношение общественности к внешней политике и международным делам; сила влияния общественного мнения на политическую элиту; отношение к собственному государству и правительству; восприятие других стран и оценка конкретных внешнеполитических событий.
Изучение отношения общественного мнения к международной политике дает возможность оценить степень интереса населения к этим вопросам, уровень осведомленности в них, преобладающие установки. А все это позволяет прогнозировать возможные реакции различных социальных групп на те или иные планируемые шаги правительства в области внешних отношений. В связи с этим создается возможность более точно определить направление и содержание пропагандистских мероприятий. Такого рода исследования проводились неоднократно в годы войны во Вьетнаме, и в некоторых случаях психологи показали, что американское правительство неправильно оценивало отношение общественного мнения к предпринимаемым им шагам [360]. Обращение президента Никсона в конце 60-х годов к «молчаливому большинству» Америки принять участие в политической жизни страны означало попытку получить поддержку политике президента от той большой части населения США, которая проявляла политическую пассивность и апатию.
С вопросом о политической активности общественности и ее направленности непосредственно связана оценка силы влияния общественного мнения на элиту, принимающую решения. В этой же связи учеными рассматри¬
275


вается вопрос об отношении населения к собственному государству и правительству или «включенности граждан в национальную систему». Г. Келман предложил своеобт разную схему дифференцированной оценки такой включенности индивидов и тех механизмов, которые в зависимости от типа включенности определяют установки и поведение людей [221]. Он выделил три основы взаимодействия граждан со своим правительством: идеологическую, нормативную и ролевую. Идеологическая основа означает, что индивид разделяет ту систему социально- политических ценностей, на которой базируется его общество. Он поддерживает свое правительство, полагая, что оно реализует его убеждения. В этом сила идеологической включенности индивида в систему, но в этом и ее слабость. Дело в том, что человек, поддерживающий свое правительство на идеологической основе, становится пассивным или враждебным, как только приходит к выводу, что ценностные установки системы перестали совпадать с его собственными.
Интеграция индивида в политическую систему на нормативной основе означает, «что он не берет на себя оценку политики... в плоскости ее соответствия базовой системе ценностей. Он привязан к системе путем безоговорочного соблюдения ее правил. Он принимает право системы предписывать поведение своим членам... и научен... рассматривать подчиненность системе как исключительно правильную и ценную ориентацию» [223, с. 280]. Иными словами, нормативная включенность есть не что иное, как пассивная конформность с социально- политической ценностной системой государства.
Ролевая ориентация индивида представляет собой позицию посредине между идеологической и нормативной включенностью. Она ближе к идеологической основе в том смысле, что индивид получает свою социальную роль от системы и рассматривает эту роль как часть системы, но в то же время ролевая ориентация входит в той или иной степени в личностную структуру человека. Тем самым индивид через свою социальную роль идентифицируется с системой и ее ценностями. Отсюда его реакции на деятельность правящих кругов в определенной степени зависят от того, насколько он удовлетворен предоставленной ему ролью и насколько конкретные шаги правительства соответствуют его ролевым установкам.
276


Помимо этих оснований включенности в систему, Келман выделяет два вида «привязанности» или «лояльности» к системе. Один из них он назвал «сентиментальным», другой — «инструментальным». В первом случае индивид рассматривает себя как интегральную часть системы, во втором она служит лишь инструментом, обеспечивающим ему достижение его личных целей. Сочетание разных основ включенности в политическую систему и видов «привязанности» к ней определяет, по Келману, различия в отношении к международным событиям и внешнеполитическим акциям правительства. При реализации долговременных программ национальные лидеры могут, по его мнению, рассчитывать на наиболее твердую поддержку со стороны идеологически включенных групп. В кратковременных мероприятиях наиболее полезны нормативно ориентированные слои, так как они безоговорочно принимают любую акцию, поскольку она исходит от «законных» источников власти. Эти же слои составляют опору для правящих кругов в периоды нарушения внутриполитического равновесия и возникновения волнений и беспорядков. Группы, опирающиеся на ролевую основу включенности, более активны в поддержке национальных лидеров, чем нормативно ориентированные, и в то же время менее критичны и селективны при оценке политики национальных лидеров. «С точки зрения национальных лидеров,— пишут Г. Келман и А. Блюм,— каждый тип интеграции представляет уникальный комплекс ресурсов для мобилизации поддержки общественности» [223, с. 283]. Знание особенностей этих типов позволяет более дифференцированно и целенаправленно организовывать идеологическую и пропагандистскую подготовку внутренних и внешних политических акций.
Восприятие и оценка общественным мнением международной обстановки, отдельных стран и событий имеют исключительно большое значение, поскольку они определяют . ориентацию общественности, свидетельствуют об успехе или неуспехе пропаганды, отражаются на позициях элиты и создают определенный фон для принятия внешнеполитических решений. Поэтому данный вопрос занимает важное место в психологии внешней политики. Один из его серьезнейших аспектов заключается в иска- женности, крайне суженной селективности восприятия информации о других странах и в предвзятой стереотипизации представлений о них. Интенсивность искажения
277


восприятия проявляется особенно ярко в периоды обострения международной обстановки или отношений между отдельными странами. Ясно, что огромную роль при этом играет целенаправленная пропаганда, которая в то же время и сама может иногда оказываться жертвой искаженного восприятия действительности. Негативные стереотипы, создаваемые пропагандой о внешнеполитических противниках или соперниках, начинают играть доминирующую роль в оценке любых, даже самых миролюбивых, их действий. В результате возникают состояния национальной паранойи, и, как отмечали Дж. Спэниер и Дж. Ноги, если, например, Советский Союз предлагает полное и всеобщее разоружение, то это заставляет американцев рассматривать само разоружение как «хитрость коммунистов» [342].
Разительный пример стереотипного искаженного восприятия СССР американцами приводит У. Бронфенбрен- нер. На вопрос о том, зачем русские сажают деревья вдоль дорог, американские школьники отвечали, что это делается для того, чтобы за ними ничего не было видно и чтобы «дать работу заключенным». На тот же вопрос, но в отношении американцев, они ответили, что деревья сажаются «для создания тени» [102, с. 96].
Следует сказать, что иногда американские психологи, хорошо понимающие механизмы стереотипизации и искаженного восприятия, сами, к сожалению, попадают в число жертв действия этих механизмов. Так, например, хорошо известный психолог Ч. Осгуд, убедительно показав опасность эскалации напряженности и отметив, что «русские испытывают теплое чувство дружбы к американскому народу, на которое мы, по-видимому, не отвечаем взаимностью», тут же повторил некоторые стереотипные негативные по отношению к СССР утверждения американской пропаганды [287, с. 140].
Каковы же позиции самих американских психологов в вопросах международных отношений и каковы предлагаемые ими методы разрешения международных конфликтов? Естественно, что с идеологической точки зрения они в той или иной степени отражают ценностные установки своей буржуазной социально-политической системы. Однако научный анализ механизмов международных отношений и внешнеполитических конфликтов приводит большинство из них к трезвой оценке ситуации и к признанию необходимости мирного сосуществования. Большин¬
278


ство, ио не всех. Некоторые исследователи, которых А. Этциони назвал «рационалистами», исходят из убеждения, что человек как существо рациональное во всех опасных ситуациях сохраняет контроль над своими действиями и поэтому не допустит ядерной войны, которая приведет к уничтожению человечества. Отсюда они делают неожиданный и странный вывод: эскалация напряженности и гонка вооружений неопасны, и в международных конфликтах следует поступать... иррационально. Это заставит другую сторону действовать рационально и пойти на уступки.
В порядке доказательства правильности этого положения приводится пример автомобилиста, подъезжающего к перекрестку на большой скорости (при которой он уже не сможет во время остановиться), что заставляет всех остальных водителей поступить «рационально» и дать ему дорогу [326]. К сожалению, «рационалисты» не задают себе вопрос о том, что случится, если на перекрестке (и в международном конфликте) вдруг окажется, например, два «иррациональных» партнера? А ведь опыт того же автомобильного движения каждый день дает на этот вопрос однозначный и весьма убедительный ответ. К счастью, среди психологов преобладает точка зрения «градуализма», т. е. необходимости постепенного, путем взаимных уступок и более глубокого взаимопонимания, снижения напряженности и разрешения конфликтов.
Представляют интерес некоторые конкретные методы, предлагаемые и уже используемые социальными психологами в практике решения конкретных международных ситуаций. Мы уже говорили о методике моделирования конфликта путем' приглашения экспертов, разыгрывающих роли двух или более сторон, и последующего анализа их поведения и высказываний. Шагом от моделирования к реальной ситуации стало приглашение представителей конфликтующих сторон и организация дискуссий между ними под наблюдением и руководством психологов.
Так, Л. Дуб и его коллеги организовали в начале 70-х годов такие дискуссии по поводу ряда территориальных вопросов, возникших между некоторыми африканскими странами. В дискуссиях приняли участие граждане этих стран, и, хотя они не были связаны непосредственно с внешней политикой, анализ полученных материалов позволил уточнить особенности восприятия и понимания спорного вопроса каждой из сторон [132].
279


Еще более примечательны те случаи, в которых психологи выступили как организаторы и посредники встреч и переговоров между официально назначенными представителями двух конфликтующих сторон. Такая встреча была, например, проведена в Лондоне в 1969 г. между официальными представителями греческой и турецкой общин на Кипре, в Центре анализа конфликтов. Группа психологов во главе с Дж. Бэртоном разработала нормативные рамки переговоров, направляла участников на поиск путей решения конкретных вопросов, удерживала их от взаимных обвинений, помогая им настроиться на более глубокое восприятие ситуации и позиций друг друга и т. д. [106]. При этом участники переговоров были изолированы от каких-либо посторонних влияний. У нас нет полных данных, чтобы оценить, насколько были эффективны встречи, организованные Дубом и Бэртоном, в практическом решении конфликтов, но западные психологи возлагают на этот метод серьезные надежды.
Независимо от «формальной» политической психологии существует направление исследований, которое можно назвать военно-политическим, поскольку в них значительное место занимает изучение вопросов, связанных с вооруженными акциями. Работы в этой области носят, как правило, секретный характер, и их результаты нечасто освещаются в психологической литературе. В задачу психологов и других ученых в данном случае входит исследование таких вопросов, как психополитические и воеино-исихологические методы борьбы с освободительными движениями и демократическими режимами в различных странах мира, психологические механизмы политической стойкости, с одной стороны, и предательства — с другой; методы допросов, операции «черной пропаганды», подрывные акции, изучение личности лидеров повстанческих движений и т. п. [364].
Примерами продукции военно-политической психологии могут быть проекты «Кеймлот» и «Эджайл», разработанные военными исследовательскими организациями США в 60-х годах. Первый имел целью организацию продуманного сбора и оценки информации в ряде стран, H в первую очередь в Чили, для прогнозирования «вспышек насилия». Второй касался стран юго-восточной Азии, в частности Вьетнама, и имел задачей исследование различного рода мероприятий, направленных «против повстанцев» [129].
280


ж * $
Мы не ставили перед собой задачу дать полную картину развития и состояния политической психологии, а также как-то оценить научную и практическую ценность проведенных исследований в этой области. Для этого необходимо провести специальное исследование. Приведенные материалы использованы лишь в качестве иллюстрации размаха работ в области этой новой психологической дисциплины и серьезности тех проблем, которые она ставит перед собой.
Возникновение и развитие политической психологии являются еще одним важным свидетельством роста значения психологической науки в современной общественной жизни. Профессор политологии Дж. Дэвис пишет, что «политическая наука не может развиваться без психологии. Ее систематическое знание составляет такую же основу для политической науки, как органическая химия для биологии и физика для химии» [128, с. 27]. Появился даже специальный термин «бихевиорализм», означающий подход к исследованию политических явлений с позиций поведенческих наук (в этом смысле понятие «бихевиорализм» значительно шире понятия бихевиоризм и имеет другое содержание). Таким образом, психологический анализ становится важным и необходимым средством теоретического исследования и практического решения политических проблем.
Независимо от того, нравится это или нет тем психологам, которые все еще ратуют за «чистоту» и «нейтральность» психологической науки, объективная логика современного общественного бытия и научный прогресс вынуждают их вторгаться в постоянно расширяющийся круг самых различных сфер жизни. Глобальная идеологическая конфронтация двух общественно-политических систем и обострение внутренних противоречий капиталистического мира порождают требование к ученым — подходить к решению всех социальных проблем с открытым идеологическим и политическим забралом. Это тем более необходимо, когда речь идет о непосредственном и активном вмешательстве психологической науки в сферы идеологии и политики.
Вопрос о политической ответственности представителей новой научной дисциплины был поднят уже на первой ежегодной сессии ее Международного общества (сен-
281


тябръ 1978 г.), тта которой состоялась дискуссия на тему «Этические императивы и социальная ответственность в практике политической психологии». Все выступавшие в той или иной степени соглашались, что гражданские и политические позиции ученого оказывают влияние на его научную деятельность. Это положение получило прямое подтверждение в выступлении перед участниками сессии бывшего американского, а ныне израильского философа А. Каплана. Выступая формально против субъективизма и иррационализма в науке и политике, он тут же сам продемонстрировал эти качества, допустив резкие выпады против всех, кто позволяет себе критиковать политику современного Израиля [216]. Его речь вызвала протест канадского политолога К. Бэя [82].
Г. Келман отметил, что Международное общество политической психологии является пока «квазимеждународ- ным», так как оно организовано в США при поддержке западноевропейских стран и не включает в себя представителей очень многих государств. В этой связи он указал на опасность превращения общества в инструмент политики развитых стран Запада в отношении к остальному миру. Он также призвал ученых учитывать, что любое политическое исследование так или иначе оказывает влияние на процессы реальной политической жизни [222].
Нужно сказать, что теоретический и практический потенциал психологии для названных сфер знания в советской науке еще недооценивается, хотя в 1965 г. Б. Д. Парыгин затрагивал вопрос о психологии политической жизни [33]. Соприкосновение с проблемами идеологии в рамках психологии коллективов, воспитания, социалистического соревнования и т. д. носит пока лишь косвенный характер. Однако задачи, решаемые социалистическим обществом, требуют, чтобы советские психологи проявили прямой профессиональный интерес к вопросам идеологии, внутренней и внешней политики. Говоря о западной политической психологии, следует иметь в виду, что она сформировалась под влиянием запросов капиталистического общества и на методологических основах буржуазной науки. Поэтому при ее критическом изучении и освоении необходимо учитывать не только неприемлемость для советской науки многих методологических принципов, но и в первую очередь принципиальные различия в целях и содержании политической практики в странах социализма и капитализма. Отсутствие
282


антагонистических классовых противоречий в социалистическом обществе и иные основы внешней политики снимают для советских психологов многие вопросы, которыми вынуждена заниматься западная политическая психология. Но есть проблемы, связанные со строительством нового общества, совершенствованием его политической структуры, формированием нового человека и борьбой за мир и мирное существование. В решении этих проблем марксистская психологическая паука может и должна сыграть важную роль.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Эта книга посвящена вопросу о том, какую роль выполняет современная психологическая наука в идеологической и политической сферах жизни буржуазного общества. Мы исходили при этом из убеждения, что, несмотря на существование ряда развитых и исключительно важных психологических дисциплин, посвященных исследованию вопросов, близких к биологии, физиологии, медицине и технике, в целом психология является наукой общественной. Названные дисциплины служат изучению человека прежде всего как организма, но даже и в этом случае приходится принимать во внимание влияния социальных факторов. Еще более важен и сложен человек как личность или как продукт, субъект и объект общественных отношений, и в данном качестве он составляет основной объект изучения для психологии. Этим определяется общественный характер психологической науки. Содержание личности находит выражение в системе ее активных отношений к миру, и в первую очередь к той социальной действительности, в которой она реализует свое человеческое бытие. Отношение к социальной действительности составляет идеологическую часть мировоззрения личности, а преломление и реализация этого отношения в конкретной деятельности формируют политические позиции и конкретную политическую роль в обществе.
Психологи не обладают иммунитетом против действия законов общественно-исторического развития. Их научная мысль неизбежно несет на себе печать общественного сознания, что находит отражение в их теориях и концепциях. В свою очередь взгляды психологов, поскольку они отражают представления человека о его общественном бытии, играют большую роль в формировании общественного сознания. В классовом обществе общественное сознание представляет собой спектр противоречивых и часто
284


антагонистических воззрений, отражающих интересы различных классов и социальных слоев. Так или иначе психологические учения находят свое место в этом спектре общественных воззрений и выполняют определенные идеологические и политические функции. Эти функции реализуются как на уровне методологических позиций ученых, отражающих их принципиальное понимание природы человека и его места в обществе, так и на уровне конкретных социально-психологических теорий, в которых уточняются и детализируются позиции психологов в вопросах идеологии и политики.
Как известно, быстрое развитие психологической науки в последние десятилетия вывело ее на рубежи приложения к практике накопленных знаний как средства реше- шия конкретных социальных, в том числе идеологических и политических, задач. Вот эти три уровня — методологический, конкретно-теоретический и практический — и были положены в основу анализа функций современной западной психологии в области идеологии и политики. Естественно, что такая постановка вопроса определила некоторую «предвзятость» позиции автора, выражавшуюся в том, что психологическая теория и практика рассматривались лишь под одним, а именно идейно-политическим углом зрения. Этот угол зрения позволяет выявить классовые предпосылки и классовые функции буржуазной психологии, однако данный подход ни в коей мере не отвергает значения тех научно-практических общественно полезных результатов, которых сумела добиться западная психология. Нельзя отрицать все и вся лишь потому, что это создано в рамках буржуазной науки, но и нельзя идеологически «амнистировать» все ее результаты лишь потому, что она добилась тех или иных успехов. Анализируя эти успехи, важно избегать фетишизации фактологии, которой до сих пор прикрывается позитивизм, играющий роль ширмы, заслоняющей идеологический потенциал науки.
Еще один вопрос, на котором необходимо сделать акцент, заключается в следующем. Тот факт, что книга посвящена идеологической и политической функциям западной психологии, ни в коем случае не должен пониматься так, что советская психологическая наука этих функций не выполняет. Наоборот, они составляют важнейшую часть той роли, которую играет психология в жизни советского общества. Главное при этом заключается
285


в том, что принципиальные различия между буржуазной идеологией и идеологией социалистического общества предопределяют иное содержание идейно-политических функций марксистской психологии.
На уровне методологии, теории и практики советская психологическая наука вносит свой вклад в решение общей задачи строительства коммунистического общества и формирования нового человека. В теории личности и социальной психологии перед ней стоит цель раскрыть сложную систему механизмов, реализующих влияние общественно-исторических, экономических и социальных факторов на сознание личности, показать, как это влияние преломляется через общественные отношения разного уровня и общественное сознание, прежде чем находит воплощение в мировоззрении и деятельности конкретного человека.
Прикладные исследования социальной психологии направлены на раскрытие и создание условий, обеспечивающих совершенствование отношений всех уровней в социалистическом обществе, формирование всесторонне развитой личности, создание возможностей для оптимальной реализации, ее творческого потенциала и наиболее полного включения в общественно-политическую жизнь. В этой связи исключительно важное значение приобретает использование психологических знаний для постоянного совершенствования форм и методов идеологической работы.
Научно-технический прогресс в области промышленности, сельского хозяйства, сферы услуг обусловил постановку перед психологией новых задач, связанных с поиском оптимальных организационных структур, повышением эффективности управленческой деятельности, совершенствованием организации производственных процессов, повышением производительности труда. Решение комплекса всех этих и ряда других проблем позволит сделать важный вклад в формирование и совершенствование коммунистического образа жизни. Успешное воплощение в жизнь коммунистических идеалов возможно лишь при условии активного и осознанного участия масс в строительстве нового общества. В связи с этим конкретное и глубокое исследование идеологической и политической функций марксистской психологии требует сегодня неотложного внимания советских психологов.


ЛИТЕРАТУРА
1. Маркс КЭнгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21.
4. Маркс К.у Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23.
5. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. 1.
6. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 6.
7. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 18.
8. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41.
9. Программа КПСС. М.: Политиздат, 1953.
10. Абульханова-Славская К. А. Диалектика человеческой жизни. М.: Мысль, 1977. 223 с.
И. Америка, 1971, N° 6, с. 2—6.
12. Андреева Г. М. Методологические проблемы развития социально-психологических исследований в США.— В кн.: Методологические проблемы социальной психологии. М.: Наука, 1975. 269—293 с.
13. Андреева Г. М.у Богомолова H. НПетровская Л. А. Современная социальная психология на Западе. М.: Изд-во МГУ, 1978. 269 с.
14. Анцыферова Л. И. Материалистические идеи в зарубежной психологии. М.: Наука, 1974. 359 с.
15. Анцыферова Л. И. Некоторые теоретические проблемы психологии личности.— Вопр. психол., 1978, № 1, с. 37—50.
16. Ашин Г. К. Доктрина «массового общества». М.: Политиздат, 1971. 190 с.
17. Вильховченко Э. Д. Критика современной буржуазной теории «человеческих отношений» в промышленности. М.: Наука, 1971. 206 с.
18. Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: АПН РСФСР, 1960. 500 с.
19. Дубинин Н. П. Популяционная концепция и типологическое мышление в проблеме человека.— Вопр. филос., 1975, № 10. 75—86 с.
20. Замошкин Ю. А. Кризис буржуазного индивидуализма и личность. М.: Наука, 1966. 328 с.
21. Ионин Л. Г. Символический интеракционизм.— В кн.: Критика современной буржуазной теоретической социологии. М.: Наука, 1977, с. 68—94.
22. Клеман К. Б., Брюно П., Сэв Л. Марксистская критика психоанализа. М.: Прогресс, 1976. 281 с.
23. Лебон Г. Психология социализма. СПб.: Будаевский, 1908,376 с.
24. Лене С. Бедность: неискоренимый парадокс Америки. М.: Про* гресс, 1976. 431 с.
287


25. Леонтьев А. А., Леонтьев A. II. Об одной психологической концепции чувственного познания.— Вопр. психол., 1975, № 4, с. 3-10.
26. Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность. М.: Политиздат, 1975. 304 с.
27. Ломов В. Ф. О системном подходе в психологии.— Вопр. психол., 1972, № 2. с. 31—45.
28. Ломов Б. Ф. Проблема биологического и социального в психологии.— В кн.: Биологическое и социальное в развитии человека /Под ред. Б. Ф. Ломова. М.: Наука, 1977. 34—65 с.
29. Лурия А. Р. Американская психология на переломе.— Вопр. пелтхол., 1975, № 4, с. 173—176.
30. Миллер Д., Галантер Е., Прибрам К. Планы и структуры поведения. М.: Прогресс, 1965. 237 с.
31. Москвиче в Л. Н. Современная буржуазная социология знания. М.: Мысль, 1977. 175 с.
32. Научные основы коммунистической пропаганды: Материалы международного симпозиума. М.: Политиздат, 1975. 460 с.
33. Парыеин Б. Д. Социальная психология как наука. Л.: Лениз- дат, 1967. 261 с.
34. Платонов К. К. Психология религии. М.: Политиздат, 1967. 239 с.
35. Правда, 1978, 29 нояб.
36. Рощин С. К. Два лица Эриха Фромма.— Вопр. психол., 1976, № 2, с. 32—41.
57. 	Рощин С. К. К проблеме социально-психологического климата организации.— В кн.: Социально-психологический климат коллектива/Под ред. Е. В. ^Дороховой. М.: Наука, 1980. 176 с.
38. Рощин С. К. Политическая психология.— Психол. журн., 1980, N° 1, с. 141—156.
39. Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. М.: АН СССР, 1957. 327 с.
40. Современная психология в капиталистических странах. М.: Наука, 1963. 408 с.
41. Соотношение биологического и социального в человеке: Материалы к симпозиуму. М.: Наука, 1975. 855 с.
42. Социологические исследования, 1977, № 1, с. 179—183.
43. Сэв Л. Марксизм и теория личности. М.: Прогресс, 1972. 581 с.
44. Философская энциклопедия, 1967, т. 4.
45. Философская энциклопедия, 1962, т. 2.
46. Фрейд 3. Основные психологические теории в психоанализе. М.: Госиздат, 1923. 208 с.
47. Фрейд 3. Тотем и табу. М.: Госиздат, 1923. 170 с.
48. Шварцман К. А. «Технология поведения» Б. Скиннера и вопросы морали.— Вопр. филос., 1975, № И, с. 155—162.
49. Шихйрев П. II. Исследования социальной установки в США.— Вопр. филос., 1973, № 2, с. 159—166.
50. Шихирёв П. Н. Современная социальная психология США. М.: Наука, 1979. 229 с.
51. Шерковин 10. А. Психологические проблемы массовых информационных процессов. М.: Мысль, 1973. 214 с.
52. Шорохова Е. В. Некоторые методологические проблемы психологии.— В кн.: Проблемы личности: Материалы симпозиума. М.: 1969. 23-38 с.
53. Шорохова Е. В. О естественной природе и социальной сущно- 288


сти человека.— В кн.: Биологическое и социальное в развитии человека/Под ред. Б. Ф. Ломова. М.: Наука, 1977, с. 65—81.
54. Якобсон U. М. Социальная психология в США и ео методы исследования.— Вопр. психол., 1968, № 5, с. 165—171.
55. Ярошевский М. Г. История психологии. М.: Мысль, 1976.
56. Ярошевский М. Г, Анциферова Л. И. Развитие и современное состояние зарубежной психологии. М.: Наука, 1974. 303 с.
57. Ackerman N. W., Jahoda М. Anti-Semitism and Emotional Disorder. New York: Harper, 1950.
58. Adler A. Individual psychology.—In: Theories of Personality/ Ed. G. Lindzey, C. Hall. New York: John Wiley, 1965. 97—104 p.
59. Adorno T. W. The Authoritarian Personality. New York: Harper and Brothers, 1950. 997 p.
60. Alexander F. The Psychiatric Aspects of War and Peace.— Amer. J. Sociol., 1941, vol. 46, 504-520 p.
61. Alexander R. D. The Search for a General Theory of Behaviour.— Behav. Sei., 1975, vol. 20, 77-100 p.
62. Almond G. The American People and Foreign Policy. New York: Praeger, 1960.
63. Andrews L, Karlins M. Requiem for Democracy? New York: Holt, Rinehart and Winston, 1971. 147 p.
64. APA Policy and Planning Board. Five-year Report.— Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 6, 471-476 p.
65. APA Proceedings for the Year 1976.—Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 6, 408-464 p.
66. APA Committee on Structure and Function of Council: Composition of the Council of Representatives.— Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 6, 465-471 p.
67. Apfelbaum E., Lubek I. Resolution Versus Revolution.— In: Social Psychology in Transition / Ed. L. H. Strickland et al. New York: Plenum Press, 1976, 71—94 p.
68. Applying Social Psychology / Ed. M. Deutsch, IL A. Hornstein. Hillsdale: Lawrence Erlbaum Assoc., 1975. 287 p.
69. Archibald K. Alternative Orientation to Social Scienco Utilization.— Soc. Sei. Inform., 1970, vol. 9, N 2, 7—34 p.
70. Ardrey R. African Genesis. New York: Dell Publ. Col., 1961.
71. Ardrey R. The Territorial Imperative. New York: Atheneum, 1966.
72. Arieti S. Creativity: the Magic Synthesis. New York: Basic Books, 1976.
73. Atkinson R. C. Reflections on Psychology’s Past and Concerns about Its Future.— Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 3, 205—210 p.
74. Bachrach J. J. The Ethics of Tachistoscopy.— Bull. Atom. Sei., 1959, vol. 15, 212-215 p.
75. Bacon M. K., Child I. L.f Barry H. H. A Cross-cultural Study of Correlates of Crime.— J. Abnorm. Soc. Psychol., 1963, vol. 66, 291—300 p.
76. Bandura A. Principles of Behaviour Modification. New York: Holt, 1969.
77. Bandura A. Social Learning Theory of Aggression.— In: The Control of Aggression / Ed. J. F. Knutson. Chicago: Aldine, 1973, 201— 250 p.
78. Bandura A. Behavior Theory and the Models of Man.— Amer. Psychol, 1974, vol. 29, N 12, 859-870 p.
289


79. Bandura A. The Self System in Reciprocal Determinism.—Amer. Psychol., 1978, vol. 33, N 4, 344-358 p.
80. Bauer R. A. Gan Psychology be Socially Relevant? — Profess. Psychol., 1971, vol. 10, 111-117 p.
81. Bauer R. A. Social Feedback.— In: Social Influence for America’s Future / Ed. B. Gross. Boston: Allyn and Bacon, 1969.
82. Bay C. To the Editor.— Polit. Psychol., 1979, vol. 1, N 1, 110 p.
83. Becker H. S. Whose Side We are on? — In: Qualitative Methodology /Ed. W. J. Filstead. Chicago: Markham, 1970.
84. Beer M. Technology of Organization Development.— In: Handbook of Industrial and Organizational Psychology / Ed. M. Dun- nette. Chicago: Rand McNally College, 1976, 937—994 p.
85. The Behavioral and Social Sciences: Outlook and Needs. National Academy of Sciences. Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1969. 320 p.
86. Beit-Hallahmy B. Salvation and its Vicissitudes.—Amer. Psychol., 1974, vol. 29, N 2, 124-129 p.
87. Bell D. The End of Ideology. Glencoe: Free Press, 1960.
88. Benedict R. K. Configurations of Culture in North America.— Amer. Antropol., 1932, vol. 34.
89. Bennet E. A. Ce que Jung a vraiment dit. Paris: Editions Stock,
1968. 223 p.
90. Berlyne D. E. American and European Psychology.—Amer. Psychol., 1968, vol. 23, N 6, 447-452 p.
91.. Bettelheim B. The Informed Heart. London: Paladin, 1970. 262 p.
92. Bettelheim B., Janowitz M. Dynamics of Prejudice. New York: Harper, 1960.
93. Binet A. Les idees modernes sur les enfants. Paris: Flammarion, 1913.
94. Biologie und Verhalten: ein Reader in Sowjetischen Psycho-Physiologie / Hrsg. T. Kussman, H. Kölling. Bern: Hans Huber, 1971. 300 S.
95. Boneau C. A., Cuca J. M. An Overview of Psychology Human Resources.— Amer. Psychol., 1974, vol. 29, N 11, 821—849 p.
96. Boorstin D. J. The Image. Hammondsworth: Pelican Books, 1963. 287 p.
97. Brandt L. W. American Psychology.—Amer. Psychol., 1970, vol. 25, 1091-1093 p.
98. Brigham C. C. A Study of American Intelligence. Princeton: Princeton Univ. Press, 1923.
99. Brewster Smith M. A Map for the Analysis of Personality and Politics.— J. Soc. Iss., 1968, vol. XXIV, N 3; 15—28 p.
100. Brewster Smith M. Is Psychology Relevant to New Priorities? — Amer. Psychol., 1973, vol. 28, N 6, 463—471 p.
101. Brewster Smith M. Skinner at Seventy Five.— Polit. Psychol., 1979, vol. 1, N 2, 82-86 p.
102. Bronfenbrenner U. The Mirror Image in SovieLAmerican Relations.— J. Soc. Iss., 1961, vol. 17, 45—56 p.
103. Brown J. A. C. Freud and Post-freudians. Penguin Books, 1964. 225 p.
104. Brown J. A. C. The Social Psychology of Industry. Penguin Books,
1969. 310 p.
105. Brown S. C. Philosophy of Psychology. New York: Barnes and Noble Books, 1974. 351 p.
106. Burton J. W. Conflict and Communication. London: Macmillan, 1969.
290


107. Buss A. R. The Emerging Field of the Sociology of Psychological Knowledge.—Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 10, 988—1002 p.
108. By a J. La publicité et sa propagande.— Pensee, 1974, N 178, 77—
88 p.
109. Calhoun D. W. Persons-in-groups: a Humanistic Social Psychology. New York: Harper and Row, 1976.
110. Campbell D. T. Reforms as Experiments.—Amer. Psychol., 1969, vol. 24, N 5, 409-429 p.
111. Campbell D. T. On the Conflicts Between Biological and Social Evolution and Between Psychology and Moral Tradition.—Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 12, 1103-1126 p.
112. Campbell D. T. Reintroducing Konrad Lorenz to Psychology.— In: Konrad Lorenz: the Man and his Ideas / Ed. R. O. Evans. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1975, 88—118 p.
113. Caplan N., Nelson S. D. On Being Useful.— Amer. Psychol., 1973, vol. 28, N 3, 199-211 p.
114. Chadwick A., Day R. C. Responses to Persistant Social Interference.— J. Social Psychol., 1972, vol. 86, 241—246 p.
115. Chakhotin S. The Rape of the Masses. London: G. Routledge and Sons, 1940
116. Chaplin J. P. Dictionary of Psychology. New York: Dell Publ. Co., 1971. 536 p.
117. Chaplin J. P., Krawiec T. S. Systems, and Theories of Psychology. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1974. 624 p.
118. Classical Conditioning: Research and Theory/ Ed. A. M: Black. W. U. Prokasy. New York: Appletori-Century-Crofts, 1972.
119. Chomsky N. For Reasons of State. London: Fontana, 1973. 221 p.
120. Clark К. B. Pathos of Power. New York: Harper and Row, 1974.
188 p.
121. Cohen R. et al. Working with Police Agencies. New York: Hum. Sei. Press, 1976. 200 p.
122. .Concepts and Controversy in Organizational Behavior/Ed. W. Nord. Pacific Palisades: Goodyear Publ., 1972. 599 p.
123. Costa A. M. Psychologie soviétique. Paris: Payot, 1977.
124. Cronbach L. J. Five Decades of Public Controversy over Mental Testing.— Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 1, 1—14 p.
125. Cuca J. M. Placement Report: 1973 and 1974.—Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 12, 1176-1182 p..
126. Current Controversies in Marketing Research / Ed. L. Bogart. Chicago: Markham, 1969. 164 p.
127. Dahrendorf R. The New Germanies.— Encounter, 1964, N 22.
128. Davies J. C. Where From and Where to? — In: Handbook of Political Psychology / Ed. J. Knutson. San Francisco: Jossey Bass, 1973. 1—27 p.
129. Deitchman S. J. The Best-laid Schemes: a Tale of Social Research and Bureaucracy. Cambridge (Mass.): MIT Press, 1976. 483 p,
130. Deutsch M. The Resolution of Conflict. New Haven: Yale Univ. Press, 1973.
131. Dollard Miller N. Personality and Psychotherapy: an Analysis in Terms of Learning, Thinking and Culture. New York: McGraw> 1950.
132. Doob L. W. The Impact of the Fermeda Workshop on the Conflicts in the Horn of Africa.— Intern. J. Group Tensions, 1971, vol. 1, 91—101 p.
133. Dubin R. Theory Building in Applied Areas.—In:, Handbook of
291


Industrial and Organizational Psychology / Ed. M. D. Dunnette. Chicago: Rand McNally College Publ. Co., 1976, 17—40 p.
134. Dubois K. The People of Alor. Minneapolis: Univ. Minn. Press, 1944.
135. Dunnette M. D. Toward Fusion.— In: Handbook of Industrial and Organizational Psychology / Ed. M. D. Dunnette. Chicago: Rand McNally College, 1976, 1—12 p.
136. Durandin G. La publicité en tant qu’idéologie.— Bull, psychol., 1972—1973, vol. XXVI, N 307, 769—779 p.
137. Emery F. EThorsrad E. Form and Content in Industrial Democracy. London: Tavistock, 1969, 116 p.
138. Engel J., Kollat DBlackwell R. Consumer Behavior. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1968. 652 p.
139. England G. W. Conceptual Foundations of Industrial and Organizational Psychology.— In: Handbook of Industrial and Organizational Psychology / Ed. M. D. Dunnett. Chicago: Rand McNally College Publ. Co., 1976, 15-16 p.
140. Erikson E. H. Childhood and Society. Penguin Books, 1967. 431 p.
141. Erikson E. H. Dimensions of New Identity. New York: Norton, 1974.
142. Erik Erikson: the Quest for Identity.—Newsweek, 1970, 21.XII, 46-51 p.
143. Essays in Neobehaviorism / Ed. H. Kendler, J. Spence. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1951. 345 p.
144. Etzioni A. Social Psychological Aspects of International Relations.— In: The Handbook of Social Psychology / Ed. G. Lindzey, E. Aronson. Reading: Addison — Wesley, 1969. 538—601 p.
145. Evans R. 7. A Conversation with Konrad Lorenz.—Psychol. Today, 1974, vol. 8, N 6, 83-91 p.
146. Evolution psychiatrique, 1976, N 4.
147. Eysenck H. 7. Learning Theory and Behavioor Therapy.— In: Theories of Personality / Ed. G. Lindzey, C. Hall. New York: John Wiley and Sons, 1965, 398—410 p.
148. Eysenck H. 7. Ideology Run Wild.— Amer. Psychol., 1976, vol. 31, N 4, p. 1010.
149. Express, 1974, 20-26.V.
150. Fields R. M. A Society on the Run: A Psychology of Northern Ireland. Hammondsworth (England): Penguin, 1974.
151. Flacks R. Protest or Conform: Some Social Psychological Perspectives on Legitimacy.—J. Appl. Behav. Sei., 1969, vol. 5, N 2, 127—150 p.
152. Flowers M. L. A Laboratory Test of Some Implications of Janis’s Groupthink Hypothesis.—1 Personal, and Soc. Psychol., 1977, vol. 35, N 12, 888-896 p.
153. Fornary F. Psychoanalysis of War. New York: Anchor Press, 1974. 320 p.
154. Freud S. New Introductory Lectures on Psychoanalysis. London: Hogarth Press, 1937.
155. Freud S. Beyond the Pleasure Principle. Londqn: Hogarth Press,
1948.
156. Freud S. An Outline of Psychoanalysis. London: Hogarth Press,
1949.
157. Freud S. The Psychopathology of Everyday Life, Standard ed, London: Hogarth Press, 1953, vol. VI.
292


158. Freud S. Group Psychology and the Analysis of the Ego. Standard Edition. London: Hogarth Press, 1955. vol. XVIII.
159. Freud S. Civilization and Its Discontent. Standard ed. London: Hogarth Press, 1961, vol. XXI.
160. Freud S. Two Short Accounts of Psychoanalysis. Penguin Books, 1962. 175 p.
161. Freud S. Ma vie et la psychanalyse. Paris: Idees nrf, 1968. 184 p.
162. Fromm E. Man for Himself. London: Routledge and Kegan Paul, 1949. 254 p.
163. Fromm E. The Heart of Man. New York: Harper and Row, 1964.
164. Fromm E. Escape from Freedom. New York: Rinehart and Winston, 1964. 320 p.
165. Fromm E. The Anatomy of Human Destructiveness. London: Jonathan Cape, 1974. 521 p.
166. Fromm E. To Have or to Be? New York: Harper and Row. 1976. 215 p.
167. Fromm E., Maccoby M. Social Character in Mexican Village. Englewood Cliffs (N. J.): Prentice Hall, 1970. 303 p.
168. Fürst P. T. Hallucinogens and Culture. San Francisco: Chandler and Sharp, 1976.
169. Gage N. LBerliner D. C. Educational Psychology. Chicago: Rand McNally College, 1975.
170. Gagey J. Sur la spécificité et le champ de la psychologie clinique.— Bull, psychol., 1972—1973, vol. XXVI, N 308, 922—924 p.
171. Ghiselin M. T. Thé Econôiiiy of Nature and the Evolution of Sex. Berkeley: Univ. Câlif. Presé, 1974.
172. Goddard H. H. Human Efficiency and Levels of Intelligence. Princeton: Univ. Press, 1920.
173. Goldstein A. P. et al. Police Crisis Intervention. Kalamazoo (Mich.): Behaviordelia, 1977.
174. Goldstein K. The Organism. New York: Amer. Book Co., 1939.
175. Gomberg W. Comments on Paper by Maier.— In: Concepts and Controversy in Organizational Behavior / Ed. W. Nord. Pacif. Palisades: Goodyear Publ. Co., 1972, 564—567 p.
176. Goodal K. Shapers at Work.—Psychol. Today, 1972, vol. 6, N 6. 53-62 p.
177. Gorer G. Psychoanalysis in the World.— In: Psychoanalysis Observed / Ed. C. Rycroft et al. Pelican Books, 1968, 23—49 p.
178. Gorer G. The Americans. London: Cresset Press, 1948. 330 p.
179. Graumann C. F. The State of Psychology.— Intern. J. Psychol., 1972, vol. 7, N 2, 123-134 p.
180. Guiselly E. E. Some Perspectives for Industrial Psychology.— Amer. Psychol., 1974, vol. 29, N 2, 80—87 p.
181. Guttman N. On Skinner and Hull.— Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 5, 321-328 p.
182. Halash M. F. No Ideological Guardians Needed.— Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 10, 1010 p.
183. Haldane J. B. S. The Causes of Evolution. London: Longmans, 1932.
184. Hall E. Will Success Spoil B. F. Skinner? — Psychol. Today, 1972, vol. 6, N 6, 65—130 p.
185. Hall C. S., Lindzey G. Theories of Personality. New York: John Wiley and Sons, 1957. 572 p.
186. Haimos P. The Faith of the Councellor. New York: Schoken, 1970.
293


187. Handbook of Political Psychology / Ed. J. N. Knutson. San Fram cisco : Jossey-Bass, 1973. 542 p.
188. Handbook of Social Psychology/Ed. G. Lindzey, E. Aronson. Reaching: Addison — Wesley Publ. Co., 1969, vol. 5.
189. IIebb D. 0. What Psychology is About? —Amer. Psychol., 1974, vol. 29, N 2, 71—79 p.
190. Hendin H. The Age of Sensation. New York: Norton, 1975. 354 p.
191. Henry W. E., Sims 7. H., Spray S. L. The Fifth Profession. San Francisco: Jossey — Bass, 1971.
192. Holland M. F. Effects of Moral Maturity and Essay Structure on Moral Persuasion.—J. Personal., 1976, vol. 44, N 3, 449—466 p.
193. Hollander E. P. Principles and Methods of Social Psychology. New York: Oxford Univ. Press, 1971. 711 p.
194. Holt J. Instead of Education. New York: Dutton, 1976.
195. Holzkampf К. Kritische Psichologie. Frankfurt a. M., 1972.
196. Hoon P. W., Lindsley O. R. A Comparison of Behavior and Tra¬
ditional Therapy Publication Activity.—Amer. Psychol., 1974, vol. 29, 694—697 p. ; '
197i Homey K. Our Inner Conflict. New York: Norton, 1945. .
198. Hull C. L. A Behavior System: an Introduction to Behavior Theory Concerning the Individual Organism. New Haven: Yale Univ. Press, 1952.
199. Hyman H. H. Political Socialization. New York: Free Press. 1959.
200. Inkeles À., Levinson D. National Character. In: The Handbook of Social Psychology / Ed. G. Lindzey, E. Aronson. Reading: Addison — Wesley, 1969, vol. 4, 415—506 p.
201. Inkeles A. et al. Modal Personality and Adjustment to the Soviet Socio-Political System.— Hum. Relat., 1958, vol. 11, 3—22 p.
202. Interpersonal Behavior and Administration / Ed. A. N. Turner, J. F. Lombard. Toronto: Collier — Macmillan, 1969, 579 p.
203. Iscoe /. Community Psychology and the Competent Community.— Amer. J. Psychol., 1974, vol. 29, N 8, 607—613 p.
204. Jacoby J. Consumer Psychology as a Social Psychological Sphere of Action.—Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 10, 977—987 p.
205. Janis /. I. Victims of Groupthink. Boston: Houghton Mifflin, 1972.
206. Jensen A. How Much We Can Boost IQ and Scholastic Achievement? — Harvard Educat. Rev., 1969, vol. 39.
207. Jensen A. Genetics and Education. London: Methuen, 1972. 378 p.
208. Jensen A. Educability and Group Differences. New York: Harper and Row, 1973. 407 p.
209. Jesness O. F. Comparative Effectiveness of Behavior Modification and Transactional Analysis Programs for Delinquents.— J. Consult. and Clin. Psychol., 1975, vol. 43, N 6, 758—779 p.
210. Jones M. Beyond the Therapeutic Community. New Haven. London: Yale Univ. Press, 1968. 150 p.
211. Jones E. The Life and Work of Sigmund Freud. Penguin Books,
1957. 670 p. ■(■ ■■•■
212. Kalin M. G. The Utopian Flight from Unhappiness: Freud Against Marx on Social Progress. Chicago: Nelson — Hall, 1974.
213. Kanfer F. H., Saslow G. A Survey of Current Behavior Therapies and Proposal for Classification.—In: Behavior Therapy / Ed. С. M. Franks. New York, 1969, 445—475 p.
214. Kaplan A. The New World of Philosophy. New York: Vintage Books, 1961. 345 p.
215. Kaplan A. The Conduct of Inguiry. San Francisco: Chándler, 1964,
294


216. Kaplan A. Political Action and the Act of Knowing.— Polit. Psychol., 1979, vol. 1, N 1, 58-68 p.
217. Kaplan B. A Study of Rorschach Responses in Four Cultures. Cambridge: Pap. Peabody Mus., 1954, vol. 42, N 2.
218. Kardiner A. The Individual and His Society. New York: Columbia Univ. Press, 1939.
219. Kardiner A. et al. The ¡Psychological Frontiers of Society. New York: Columbia Univ. Press, 1945.
220. Katz D.y Kahn R. The Social Psychology of Organizations. New York: John Wiley and Sons, 1966. 498 p.
221. Kelman H. C. Patterns of Personal Involvement in the National System.— In: Intornational Politics and Foreign Politics / Ed. J. N. Rosenau. New York: Free Press, 1969.
222. Kelman H. C. Forum.— Polit. Psychol., 1979, vol. 1, N 1, 100—102 p.
223. Kelman H. C., Bloom A. H. Assumtive Frameworks in International Politics.— In: Handbook of Political Psychology / Ed. J. Knutson. San Francisco: Jossey — Bass, 1973, 261—295 p.
224. Key W. B. Subliminal Seduction. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1972.
225. Kiesler C. A. Report of the Executive Officer: 1975.— Amer. Psychol., 1976, vol. 31, N 6, 393-401 p.
226. Kiesler C. A. Report of the Executive Officer: 1976.—Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 6, 393-402 p.
227. Kiesler C. A. Report of the Executive Officer: 1978.—Amer. Psychol., 1979, vol. 34, N 6, 455-462 p.
228. Kiesler S. B. Research Funding for Psychology.— Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 1, 23—32 p.
229. Klapper J. T. The Effects of Mass Communication. Glencoe: Free Press, 1960. 302 p.
230. Klein G. S. Psychoanalytic Theory. New York: Intern. Univ. Press, 1976.
231. Korchin S. J. Modern Clinical Psychology: Principles of Intervention in the Clinic and Community. New York: Basic Books, 1976. 672 p.
232. Kussman T. Sowjetische Psychologie. Bern: Hans Huber, 1974. 634 S.
233. ЬатЫеу P. Psychology and Socio-Political Reality.— Intern. J. Psychol., 1973, vol. 8, N 1, 73—79 p.
234. Larsen C. A., Sullivan J. J. Watson’s Relation to Titchener.— J. Hist. Behav. Sei., 1965, vol. 1.
235. Lasswell II. D. Psychopathology and Politics. Chicago: Univ. Press, 1930.
236. Lasswell II. D. The Theory of Political Propaganda.— In: Public Opinion /Ed. B. Berelson, M. Janowitz. New York: Free Press Glencoe, 1953.
237. Lasswell II. D. Must Science Serve Political Power? — Amer. Psychol., 1970, vol. 25, N 1.
238. Lazarsfeld P. F. Sociology.— In: Main Trends of Research in the Social and Human Sciences. Pt 1. Paris: Mouton / UNESCO, 1970, 61—165 p.
239. Leeds R. The Absorbtion of Protest.—In: The Planning of Change/Ed. W. Bennis. et al. New York: Holt, Rinehart ana Winston, 1968.
240. Levin R. A., Campbell D. T. Ethnocentrism: Thoorios of Conflict,
295


Ethnie Attitudes, and Group Behavior. New York: John Wiley and Sons, 1972. 310 p.
241. Lavis J. The Uniquness of Man. London: Lawrence and Wishart, 1974. 197 p.
242. Lewontin R. Science and Politics: an Explosive Mix.— Contemp. Psychol., 1976, vol. 21, N 2, 97—99 p.
243. Linden M. Some Cognitive Models of Political Party Sympathy.— Scand. J. Psychol., 1975, vol. 16, N 4, 285—293 p.
244. Linton R. The Cultural Background of Personality. New York: Appleton-Century-Croft, 1945.
245. Luterer J. A. Managing Conflict in Organization.— In: Emerging Concepts in Management / Ed. M. Wortman, F. Luthans. New York: Macmillan, 1969.
246. Little К. B. Report of the Executive Officer: 1974,— Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 6, 611-619 p.
247. Locke E. A. Is Behavior Therapy Behavioristic? — Psychol. Bull., 1971, vol. 76, N 5, 317-320 p.
248. London P. Behavior Control. New York: Harper and Row, 1969.
200 p.
249. Lorenz K. On Aggression. New York: Harcourt, Brace and World, 1966. 112 p.
250. Lorenz К. Civilised Man’s Eight Deadly Sins. New York: Harcourt, Brace Jovanovich, 1973.
251. Lundin R. W. Personality. London: Macmillan Co., 1969, 464 p.
252. Maclntire A. Marcuse. London: Fontana / Collins, 1970, 94 p.
253. Macrae D. The Social Function of Social Science. New Haven (Conn.): Yale Univ. Press, 1976. 352 p.
254. MacCrone A. Race Attitudes in South Africa. London: Oxford Univ. Press, 1937.
255. Maddi S. R. Personality Theories. 3rd ed. Homewood (111.): Dorsey Press, 1976, 520 p.
256. Malinowski B. Sex and Repression in Savage Society. New York: Harcourt, Brace, 1927.
257. Mannheim K. Essays on the Sociology of Knowledge. London: Routledge and Kegan Paul, 1952.
258. Mantel D. M. True Americanism: Green Berets and War Resisters. New York: Teachers College Press, 1974. 285 p.
259. Marcuse H. An Essay on Liberation. Boston: Beacon Press, 1969.
260. Maslow A. Motivation and Personality. New York: Harper and Brothers, 1954. 382 p.
261. Maslow A. Cognition of Being in the Peak Experiences.— J. Genet. Psychol., 1959, vol. 94, 43—46 p.
262. Maslow A. Eupsychian Management. Homewood (III.): Dorsey, 1965.
263. Maslow A. Some Basic Propositions of a Growth and Self — Actualization Psychology.— In: Theories of Personality / Ed. C. Hall, G. Lindzey. New York: John Wiley and Sons, 1965. 307—316 p.
264. Maxwell J. Beyond the Therapeutic Community: Social Learning and Social Psychiatry. New York; London: Yale Univ. Press, 1968.
265. McDavid J. W., Harary H. Psychology and Social Behavior. New York: Harper and Row, 1974. 417 p.
266. McGee R. K. Crisis Intervention in the Community. Baltimore: Univ. Park Press, 1974. 307 p.
267. McGinnis /. The Selling of the President 1968. New York: Pocket Books, 1972. 275 p.
296


268. McGuire W. J. The Yin and Yang of Progress in Social Psychology.— In: Social Psychology in Transition / Ed. L. H. Strickland et al. New York: Plenum Press, 1976. 33—49 p.
269. McLeish J. Soviet Psychology: History, Theory, Content. London: Methuen, 1975. 308 p.
270. Mead G. H. On Social Psychology. Chicago; London: Univ. Chicago Press, 1965. 358 p.
271. Mead M.t Métraux P. The Study of Culture at a Distance. Chicago: Univ. Press, 1953.
272. Meitzer H. The Scope of Personality Psychology References in the «Annual Review» 1950—1975.—Psychol. Repts, 1978, vol. 42, 3-18 p.
273. Meyerhoff A. E. The Strategy of Persuasion. New York: Coward and McCann, 1965.
274. Milgram S. Behavioral Study of Obedience.— J. Abnorm, and Soc. Psychol., 1963, vol. 67, 371-378 p.
275. Milgram S. Obedience to Authority. New York: Harper and Row, 1974. 224 p.
276. Miller G. Psychology as a Means Promoting Human Welfare.— Amer. Psychol., 1969, vol. 24, N 12.
277. Miller N., Dollard /. Social Learning and Imitation. New Haven, 1941.
278. Mishler E. G. For Marx-Freud, against Freud-Marx.— Contemp. Psychol., 1976, vol. 21, N 10, 689-690 p
279. Money-Kyrle R. E. Psychoanalysis and Politics. London: Gerald Duckworth and Co., 1951. 183 p.
280. Morris D. The Naked Ape. New York: McGraw — Hill, 1967. 252 p.
281. Mowrer O. H. Learning Theory and Personality Dynamics. New York: Ronald Press, 1950.
282. Moyer К. E. The Physiology of Hostility. Chicago: Markham, 1971.
283. New Directions in Political Socialization / Ed. D. S. Schwartz,
S. 	K. Schwartz. New York: Free Press, 1975. 340 p.
284. Niemi R. Collecting Information about the Family.—In: Socialization to Politics / Ed. J. Dennis. New York: Wiley, 1973.
285. Osgood С. E. A Case for Graduated Unilateral Disengagement.— Bull. Atom. Sei., 1960, vol. 16, 127-131 p.
286. Osgood С. E. Cognitive Dynamics in the Conduct of Human Affairs.— Publ. Opinion Quart. 1960, vol. 24.
287. Osgood С. E. An Alternative to War or Surrender. Urbana: Univ. 111. Press, 1962.
288. Parsons T. Social Structure and the Development of Personality.— In: Studying Personality Cross-culturally / Ed. B. Kaplan. New York: Harper and Row, 1961, 165—200 p.
289. Paris Match, 1972, 29.VII, p. 53.
290. Pepitone A. Toward a Normative and Comparative Biocultural Social Psychology.— J. Person, and Soc. Psychol, 1976, vol. 34, N 4, 641-653 p.
291. Piaget J. The Place of the Science of Man in the System of Sciences.— In: Main Trends of Research in the Social and Human Sciences. Pt 1. Paris: Mouton / UNESCO, 1970, 1—60 p.
292. The Political Image Merchants / Ed. R. Hibert. et al. Washington: Acropolis Books, 1971.
293. Popenoe P. Measuring Human Intelligence.— J. Heredity, 1921, vol. 12, 231-236 p.
297


294. Porter L. W. ct al. Behavior in Organizations. New York: McGraw - Hill, 1975.
295. Proceedings of the XXth International Congress of Psychology. Tokyo, 1974. 514 p.
296. Psycology in the USSR/Ed. J. Brozek, D. Slobin. New York: Intern. Arts and Sei. Press. 301 p.
297. Pye L. Politics, Personality and Nation Building. New Haven, 1962.
298. Rahmani L. Soviet Psychology: Philosophical, Theoretical and Experimental Issues. New York: Intern. Univ. Press, 1973. 440 p.
299. Rapoport A. The Big Two: Soviet-American Perception of Foreign Policy. New York: Pegasus, 1971.
300. Rap pap or l J. et al. Alternatives to Blaming the Victim or the Environment.— Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 4, 525—528 p.
301. Rappaport L., Kren G. What is a Social Issue? — Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 8, 838-841 p.
302. Renshon S. Psychological Needs and Political Behaviour. New York: Free Press, 1974. 300 p.
303. Research Involving Prisoners. National Commission for the Protection of Human Subjects. Federal Register. 1977, vol. 42, N 10, 3076-3091 p.
304. Resnick L. B. The Nature of Intelligence. Hillsdale; New York: Erlbaum, 1976.
305. Riechen //. W., Boruch R. F. Social Experimentation: A Method for Planning and Evaluating Social Intervention. New York: Acad. Press, 1974. 339 p.
306. Riegel K. F. Influence of Economic and Political Ideologies on the Development of Developmental Psychology.—Psychol. Bull., 1972, vol. 78, N 2, 129—141 p.
307. Riesman D. et al. The Lonely Crowd. New York: Doubladay and Co, 1955. 359 p.
308. Robinson D. B. The 100 Most Important People in the World Today. New York: Putnam, 1970.
309. Robinson J. Â. et al. Search under Crisis in Political Gaming and Simulation.— In: Theory and Research on the Causes of War / Ed. D. G. Pruitt. R. C. Snyde. Englewood Cliffs: Prentice — Hall, 1969.
310. Rogers /. M. Drugabuse — Just What the Doctor Ordered.— Psychol. Today, 1971, vol. 5.
311. Rogers K. R. Client-Centered Therapy. Boston: Houghton, 1951.
312. Rogers K. R. A Theory of Therapy, Personality and Interpersonal Relationships,. as Developed in the Client-centered Framework.— In: Theories of Personality. / Ed. G. Lindzey, C. Hall. New York: John Wiley and Sons, 1965, 469—477 p.
313. Rogers K. R., Rothlisberger R. Barriers and Gateways to Communication.—In: Interpersonal Behaviour and Administration / Ed. A. Turner, G. Lombard. Toronto: Collier — Macmillan, 1969, 93— 105 p.
314. Rogers K. R. Some New Challenges.— Amer. Psychol, 1973, vol. 28, N 5, 379-387 p.
315. Rogers K. R. In Retrospect.—Amer. Psychol, 1974, vol. 29, N 2, 115—123 p.
316. Rogow A. A. The-Psychiatrists. New York: Dell Publ. Co, 1970. 317 p.
317. Roheim G. Psychoanalysis and Antropology. New York: Intern. Univ. Press, 1950. 511 p.
298


318. Rubinstein E. A. Paradoxes of Student Protests.—Amer. Psychol., 1969, vol. 24, N 2, 133-141 p.
319. Ryan W. Blaming the Victim. New York: Pantheon, 1971.
320. Rycroft C. et al. Psychoanalysis Observed. Pelican Books, 1968.
160 p.
321. Samelson F. History, Origin, Myth and Ideology.— J. Theory Social Behav., 1974, vol. 4.
322. Sarason S. The Psychological Sense of Community. San Francisco: Jossey — Bass, 1974. 290 p.
323. Sarason S. R. Psychology «To the Finland Station» and «The Heavenly City» of the Eighteenth Century Philosophers.— Amer. Psychol., 1975, vol. 30, N 11, 1072-1080 p.
324. Sarason S. R. The Nature of Problem Solving in Social Action.— Amer. Psychol., 1978, vol. 33, N 4, 370—380 p.
325. Schelling T. C. The Strategy of Conflict. New York: Oxford Univ. Press, 1963.
326. Schelling T. C. Signals and Feedback in the Arms Dialogue.— Bull. Atom. Sei., 1965, vol. 21, 5—10 p.
327. Schneider M. Neurosis and Civilisation: a Marxist / Freudian Syn7 thesis. New York: Seaburg Press, 1975. 302 p.
328. Shneidman E. S. The Logic of Politics.— In: Television and Human Behavior/Ed. L. Arons, M. May. New York: Appleton — Century — Crofts, 1963.
329. Sears R. R. A Theoretical Framework for Personality and Social Behavior.— Amer. Psychol., 1951, vol. 6, 476—482 p.
330. Shapiro D. S. et al. The Mental Health Counselor in the Community. Springfield (111.): Thomas, 1968. 207 p.
331. Sigmund Freud/Ed. P. Roazen. Englewood Cliffs; New York: Prentice Hall, 1973. 186 p.
332. Simon B. Intelligence, Psychology and Education. London: Lawrence and Wishart, 1971. 279 p.
333. Singer M. A Survey of Culture and Personality Theory and Research.— In: Studying Personality Cross-Culturally / Ed. B. Kaplan. New York: Harper and Row* 1961. 9—92 p.
334. Skinner B. F. Walden Two. New York: Cromwell — Collier— Macmillan, 1948.
335. Skinner B. F. The Design of Cultures.— Daedalus, 1961. 534—546 p.
336. Skinner B. F. Contingencies of Reinforcement. New York: Apple- ton — Century — Crofts, 1969. 319 p.
337. Skinner B. F. Beyond Freedom and Dignity. New York: Alfred A. Knopf, 1972. 255 p.
338. Skinner B. F. About Behaviorism. New York: Alfred A. Knopi 1974. 256 p.
339. Smith P. C. Behaviors, Results and Organizational Effectiveness.— In: Handbook of Industrial and Organizational Psychology / Ed M. D. Dunnette. Chicago; Rand McNally, 1976. 745—775 p.
340. Sniderman P. M. Personality and Democratic Politics. Berkley: Univ. Calif. Press, 1975, 367 p.
341. Somit A. Biology and Politics, The Hague: Mouton, 1976/
342. Spanier /. W., Nogee /. L. The Politics of Disarmament. New York: Praeger, 1962. 330 p.
343. Spencer H. Principles of Psychology. London: Wiltons and Norga* te, 1855.
344. Spiro M. E. Social Systems, Personality and Functional Analy¬
299


sis.— In: Studying Personality Cross-Culturally / Ed. B. Kaplan. New York: Harper and Row, 1961, 93—128 p.
345. Staats A. W., Staats С. K. Complex Human Behaviour. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1964.
346. Storr A. Human Aggression. New York: Bantam Book, 1970.145 p.
347. Structure of Decision/Ed. R. Axelrod. Princeton: Univ. Press, 1976. 404 p.
348. Strupp H. H.y Hadley S. W. A Tripartite Model of Mental Health and Therapeutic Outcomes.—Amer. Psychol., 1977, vol. 32, N 3, 187—196 p.
349. Sumner W. G. Folkways. New York: Ginn, 1906.
350. T-group Theory and Laboratory Method / Ed. L. P. Bradford, et al. New York: John Wiley, 1964. 497 p.
351. Terhune K. W. Nationalism Among Foreign and American Students.— J. Conflict Resolut., 1964, vol. 8, 256—270 p.
352. Theories of Personality / Ed. C. S, Hall, G. Lindzey. New York: John Wiley and Sons, 1957, 1965. 543 p.
353. Time, 1971. 20.IX; 1970. 21.IX.
354. Times Literary Supplement, 1972, 17.XI.
355. Tyler L. E. Design for a Hopeful Psychology.— Amer. Psychol.,
1973, vol. 28, N 12, 1021—1029 p.
356. Ullman L. F. Behaviour Therapy as Social Movement.— In: Behavior Therapy/Ed. С. M. Franks. New York: McGraw-Hill, 1969, 495-523 p.
357. Ulmer R. A., Franks С. M. A Proposed Integration of Independent Mental Health Facilities into Behaviorally Oriented Social Training Programs.— Psychol. Repts, 1973, vol. 32, 95—104 p.
358. Vallance T. R. Social Science and Social Policy.— Amer. Psychol., 1972, vol. 27, N 1.
359. Verba S. Small Groups and Political Behavior. Princeton: Univ. Press, 1961.
360. Verba S. et al. Public Opinion and War in Vietnam.— Amer. Polit. Sei. Rev., 1967, vol. 61, 317—333 p.
361. Wachspress M. Goals and Functions of the Community Mental Centers.— Amer. J. Psychiat., 1972, vol. 129, N 2, 101—102 p.
362. Watson J. В. Behaviorism. New York: Norton, 1930.
363. Watson J. B. John Broadus Watson.— In: A History of Psychology in Autobiographies / Ed. C. Murchison. Worchester (Mass.), 1936, vol. 3.
364. Watson P. War on the Mind. London: Hutchinson, 1978. 534 p.
365. Weber M. The Methodology of the Social Sciences. New York: Free Press, 1949.
366. White L. A. The Science of Culture. New York: Farrar, Strauss, 1949.
367. Wig gam A. E. The New Decalogue of Science.— Century Illustr. Mag., 1922. vol. 103, 643-650 p.
368. Williams G. C. Adaptation and Natural Selection. Princeton: Univ. Press, 1966.
369. Williams R. L. Stimulus / Response: Scientific Racism and IQ.— The Silent Mugging of the Black Community.— Psychol. Today,
1974, vol. 7, N 12, 32-41 p.
370. Wilson E. O. Sociobiology: The New Synthesis. Cambridge (Mass.): Belknap Press Harvard Univ. Press, 1975. 697 p.
371. Wispe L. G.y Thompson J. N. The War Between the Words.— Amer. Psychol., 1976, vol. 31, N 5, 341—347 p.
300


372. Woher M. Psychology in Africa. London: Intern. Afr. Inst., 1975. 247 p.
373. Wolpe J. The Behavioristic Conception of Neurosis.— Psychol. Rev., 1974, vol. 78, N 4, 341-351 p.
374. X. (Clark) C. Introduction: Some Reflexive Comments on the Role of Editor.— J. Soc. Iss., 1973, vol. 29, N 1.
375. Yung C. G. Collected Works. New York: Pantheon Books, I960, vol. 5.
376. Yung C. G. Collected Works. New York: Pantheon Books, 1960, vol. 9.
377. Yung C. G. Collected Works. New York: Pantheon Books, 1960, vol. 10.
378. Yung C. G. Types psychologique. Geneve: Libr. Univ. Georg, et Co., 1950.
379. Yung C. G. La guérison psychologique. Geneve: Libr. Univ. Georg, et Co., 1953.
380. Zimbardo P. G. The Tactics and Ethics of Persuasion.— In: Attitudes, Conflict and Social Change / Ed. В. T. King, E. McGinnies. New York: Acad. Press, 1972.
381. Zimbardo P. et al. A Pirandellian Prison.— New York Times Mag., 1973, 8.IV.
382. Zuniga R. B. The Experimenting Society and Radical Social Reform.—Amer. Psychol., 1975, vol. 3, N 2, 99—115 p.


ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 	3
Глава 1. Буржуазная психология и общественная практика 		8
1.  Психология, идеология, политика: проблема их взаимосвязи 8
2.  Повышение идеологической и политической релевантности современной психологической науки 	20
3.  Американские психологи и АПА 30
4.  Борьба с позитивизмом и рост влияния марксистской методологии 42
5.  Идеологическое самоопределение в психологии 47
6.  Методологическая функция теорий личности в социально-психологических и политических концепциях 56
Глава 2. Социально-политические концепции в психоанализе 		63
1.  Предпосылки возникновения фрейдизма и его социальные функции 63
2.  Личность и общество 70
3.  Проблема войны и классовых противоречий 85
4.  Психоанализ и современные теории конфликта 93
5.  Психоаналитическая теория государства и права 97
6.  Фрейдизм и марксизм 101
Глава 3. Личность и общество в «культурной психологии» или психологической антропологии 1101.  Методологические особенности культурной психологии» 110
2.  Идейно-политическое содержание культурно-психологических концепций 118
Глава 4. Личность и общество в представлении современных бихевиористов 129
1.  Социальные и научные предпосылки возникновения бихевиоризма и его влияние 129
2.  Бихевиоризм в идеологии и в политической практике 139
3.  Радикальный бихевиоризм Скиннера 143
4.  Модификация поведения как метод социального контроля: теория и практика 165
Глава 5. Антигуманизм гуманистической психологии 176
302


Глава 6. Неосоциал-дарвинизм в психологии 195
1.  Этология и биополитика 196
2.  Генетика и психология 202
3.  «Коэффициент интеллекта» и социальная политика 	208
Глава 7. Социальная и клиническая психология США: встречные тенденции 215
1.  Клиническая ориентация на индивида в социальной психологии 216
2.  Социальная ориентация в клинической психологии 	227
Глава 8. Прикладная социальная психология 238
1.  Психология организации и управления 239
2.  Психология рекламы 247
3.  Психология пропаганды 254
Глава 9. Политическая психология 261
1.  Психология внутренней политики 261
2.  Психология международных отношений 271
Заключение 284
Литература 287


Станислав Кузьмич Рощин
ЗАПАДНАЯ ПСИХОЛОГИЯ КАК ИНСТРУМЕНТ ИДЕОЛОГИИ И ПОЛИТИКИ
Утверждено к печати Институтом системных исследований ГК СМ СССР по науке и технике АН СССР
Редактор А. Л. Куприянова
Художник С. А. Кареев
Художественный редактор Н. А. Фильчагина
Технический редактор Т. А. Прусакова
Корректоры Ф. А. Дебабов, Р. В. Молоканова
ИБ № 48344
Сдано в набор 30.06.80.
Подписано к печати 13.10.80.
Т-14077. Формат 84х108  1/32Бумага типографская №1
Гарнитура обыкновенная
Печать высокая
Усл. печ. л. 15,96. Уч.-изд. л. 17,5
Тираж 7200 экз. Тип. зак. 3310
Цена 1 р. 20 к.
Издательство «Наука»
117864 ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул., 90
2-я типография издательства «Наука»
121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 10