ЭНГЕЛЬС И МЛАДОГЕГЕЛЬЯНЦЫ 1).
I. Из Бремена в Берлин,— от Гегеля к младогегельянцам.
Умственная атмосфера Германии в первую треть прошлого
века представляет величайший интерес. Трон в царстве фило¬
софии неоспоримо занимал Гегель, один из величайших мысли¬
телей-идеалистов. Животворящей душой вселенной он объявил
абсолютный дух, философскими предками которого были субстан¬
ция Спинозы и самосознание Фихте; глубокомысленный философ
объединил их в высшем, но по необходимости противоречивом
синтезе — абсолютной идее. Дух, существующий «в себе и для
себя», обнаруживается в непосредственном наличном бытии; он
не противоположен конкретной действительности, но своею дея¬
тельностью производит ее как собственное содержание. Абсолют¬
ный дух находится в процессе непрерывного развития, проходя
три главных ступени. Сознание соотносится к предметам и
в то же время отлично от них; поэтому вещи и собственное «я»
составляют содержание первых двух главных ступеней его:
первая ступень — предметное сознание, вторая — самосознание.
Высшей же ступенью будет чистое, раскрытое или абсолютное
знание.
Предметное сознание и самосознание относятся друг к другу
как предметы и наше «я», как объективное и субъективное; един¬
ство или тождество их есть разум. Поэтому последний соста¬
вляет содержание третьей главной ступени. Но разум — не
субстанция, а субъект, т.-е. самосознательный разум или дух.
Раскрытие же духа есть миропорядок, а высшая ступень его
развития — идея бога или религия, как истинное богопознание.
Последнее и является абсолютным знанием или абсолютным
духом, постигающим самого себя. Поэтому в своей «Феномено¬
логии духа» Гегель между второй и последней ступенями, между
1) См. М. В. Серебряков, «Равняя юность Фридриха Энгельса» — В «За¬
писках Научного Общества Марксистов», 1922, № 2, стр. 5—30, 3,
стр. 5—83.

— 94 —
самосознанием и абсолютным знанием помещает еще три главных
ступени: разум, дух и религию 1).
В природе абсолютный дух действует как слепая необходи¬
мость, а в истории непрерывно восходит от низших ступеней
к высшим, пока, наконец, не постигает самого себя. В своем
развитии он следует строгим, неуклонным законам. Поэтому и
все совершающееся подчинено тем же законам; в частности исто¬
рический процесс представляет лишь «изложение и осуществле¬
ние всемирного духа», лишь копию логического процесса, проте¬
кающего диалектически. Начало его — чистое бытие, которое
в соединении с небытием порождает высшее понятие становления.
Начинаясь с небытия и переходя в бытие, становление предста¬
вляет возникновение или происхождение; начинаясь же с бытия
и переходя в небытие, оно становится исчезновением или уничто¬
жением. Единство этих противоречивых моментов составляет уже
не чистое, а наличное бытие или существование (Dasein) 2).
Таким образом, существование есть становление, «положенное
в форме одного из своих моментов» — бытия (Sein). Оно — опреде¬
ленное бытие, т.-е. обладает определенным качеством. Поэтому
оно является конечным и изменчивым, ибо особенность всего
конечного заключается именно в том, что оно содержит в себе не¬
что иное и без остатка переходит в «бытие для иного», в ино¬
бытие. Как мы знаем, единство бытия и небытия порождает
становление; единство же инобытия и неинобытия есть становле¬
ние иным или изменение. Это — непрерывный, никогда не завер¬
шающийся процесс, в котором прежде всего происходят каче¬
ственные изменения. Но качество, диалектически развиваясь,
приходит к собственному отрицанию и превращается в чисто
количественные изменения. Так качество переходит в коли¬
чество, которое достигает полной определенности в числе 3).
Затем путем очень сложных построений Гегель демонстрирует
«двойной переход количества в качество». На нем мы останавли¬
ваться не будем. Важно, что принципы диалектики, развитые
1) Г. В. Гегель, «Феноменология духа», пер. под ред. Э. Л. Радлова,
СПБ, 1913, особенно «Введение», с. 35—42, а затем: А. Сознание, с. 43—77;
В. Самосознание, с. 78—103; С. (АА) Разум, с. 104—197; (ВВ) Дух,
с. 198—306;	(С.С.) Религия, с. 30—357; (D.D.) Абсолютное знание,
с. 358—368. — См. также Куно Фишер, «Гегель, его жизнь, сочинения и
учение», пер. Н. О. Лосского, СПБ., 1901, стр. 310 и сл.
2) G. W. F. Hegel, Encyklopädie der philosophischen Wissenschaften im
Grundrisse, Heidelberg, 1830, 1, §§ 86—89 (русск. дер. В. Чижова: Г. В. Ф.
Гегель, «Энциклопедия», Москва, 1861); G. W. F. Hegel, Werke, III-V, Berlin,
1841, Kap. I, Ss. 72—73, 102—104 (русск. пер. Л. Г. Дебольского: Гегель,
«Наука логики», Петроград, 1916, ч. I, кн. I, гл. 1, стр. 29—30, 47—48);
Куно Фишер, ib., гл. XIV, стр. 459 - 462.
3) Hegel, Encyklopädie, §§ 90—93, 97—102; Logik, Кар. II, Ss. 106—117,
Abschn. II, Ss. 201—203, Kap. II, Ss. 223—225 (русск. пер.: стр. 48—57,
111—112, 125—126); Куно Фишер, ib., стр. 462—464, 472 и сл.

— 95 —
сначала в «Логике», а затем в «Энциклопедии», Гегель применил
также в области права.
Приглашенный в Берлин, он написал философию права, кото¬
рое изобразил как строго закономерный, разумный, имманентно
развивающийся процесс. В основу своего учения о праве и госу¬
дарстве мыслитель положил знаменитый принцип: что действи¬
тельно, то разумно; что разумно, то действительно. Все, созда¬
ваемое историческим процессом, действительно и разумно, ибо
необходимо; переставая же быть необходимым, оно становится не¬
действительным и неразумным. С этой точки зрения прусская монар¬
хия тоже действительна и разумна, ибо при определенных исто¬
рических условиях не могла быть иной: народ не знал, чего
хочет, и, следовательно, был неразумен. Если он станет разум¬
ным, прусская монархия превратится в совершенное государство;
тогда она осуществит нравственную идею, воплотит абсолютный
разум и станет абсолютной самоцелью.
Каково же совершенное государство? — Только монархия, —
отвечает Гегель. Критика развитой идеи отвергает республику:
народ без монарха — бесформенная, нерасчлененная масса, не
знающая, чего она хочет. Над широкой народной массой должны
возвышаться сословия в качестве законодательной власти, которая
определяет общеобязательные нормы. Но их нужно применять
в жизни. Лучше всего это могут делать просвещенные чинов¬
ники — носители второй, правительственной власти; они лучше
всех понимают государственные нужды и являются подлинными
государственными персонами. Третья власть принадлежит
исключительно государю. Принимая окончательное решение, она
представляет идеальность всех трех властей. Обладая же идеаль¬
ностью целого, власть государя является подлинной действитель¬
ностью в противоположность жалкой субъективности дурной
печати, которая стремится к общему разложению. Печать, как
представительница общественного мнения,— воплощенное противо¬
речие. Поэтому Гегель, уступая реакционным настроениям эпохи,
хочет подчинить прессу частью предупредительным, частью кара¬
тельным полицейским распоряжениям.
Так философ возвеличил прусскую монархию и бюрократию.
Но государство не поняло философии: «гордо опираясь на свою
полицейскую дубину, оно не хотело, чтобы его действительность
находила оправдание только в его разумности» 1). Недоразумение,
впрочем, скоро рассеялось. Когда ловкие гегельянцы растолко¬
вали ограниченному разуму подданных темные слова учителя,
прусская бюрократия почувствовала глубокую признательность за
сплетенный ей пышный венок. Правительство торопливо про-
1) Ф. Меринг, История германской социал-демократии, т. I, М., 1920,
стр. 72.

возгласило учение Гегеля «прусской государственной философией»
и при замещении академических кафедр отдавало предпочтение
ее представителям. Так, философия, чреватая разными жуткими
тайнами, совершила мезальянс, вступив в брак с полуфеодальной
властью. Некоторые шероховатости благополучно сходили с рук,
пока великий мыслитель умудрялся украшать глубины своего
умозрения эмблемами христианских догм. Но с самого начала
союз был непрочен. Возвеличивая чиновничье государство, Гегель
не предполагал поддерживать в народе религиозные верования.
Напротив, по его мнению, повествования священного писания
следует считать обыкновенными произведениями светской лите¬
ратуры: вера же не имеет ничего общего с заурядными расска¬
зами из действительной жизни.
К. Э. Шубарт 1), Вольфганг Менцель и Гейнрих Лео с сокру¬
шением покачивали головами, предостерегающе грозя перстами
министру исповеданий Альтенштейну; эти рыцари романтической
реакции неоднократно пытались убедить его, что, покровитель¬
ствуя гегельянству, государство призревает на груди опасную
змею. Однако, мудрые предостережения были тщетны и лишь
позднее нашли более благосклонное внимание. Вскоре прием,
оказанный «Жизни Иисуса» Штраусса, показал воочию, что левое
крыло гегельянства действительно утратило наивную веру
в безусловную божественность библии. Как известно, по утвер¬
ждению швабского богослова, разбор евангельских повествований
нужно всецело предоставить исторической критике. Он и сам
подверг евангелия такой основательной критике, что раз навсегда
сделал невозможной простодушную веру в их историческую
истину. Тем не менее Штраусс все еще видел в Иисусе исто¬
рическую личность, а в рассказах о нем — некоторое историческое
зерно: евангельские рассказы — не голый вымысел, а народные
сказанья, мифы, т.-е. продукт, созданный бессознательным твор¬
чеством первых христианских общин; стало быть, христианство
нельзя считать простым обманом, а апостолов — шайкой шарлата¬
нов и плутов.
Для романтической реакции и этого было слишком много.
Она держалась прежде всего на действительности евангельских
повествований, а потому быстро почуяла опасность и не за¬
медлила сплотиться. В прусском наследном принце она при¬
обрела могущественного покровителя, в лице Ярке, Лео и
Генгстенберга — даровитых глашатаев, а в «Евангельской Цер-
1) Karl-Ernst Schubarth, Ueber Philosophie überhaupt und Hegels Encyklo¬
pädie der philosophischen Wissenschaften insbesondere. Ein Beitrag zur Beurtei¬
lung der letzteren, Berlin, 1829; оноюе, üeber die Unvereinbarkeit der Hegel¬
schen Staatslehre mit den obersten Lebens-und Entwicklungsprinzip des preussi¬
schen Staats, Berlin, 1839.
— 96 —

— 97 —
ковной Газете» и «Берлинском Политическом Еженедельнике» —
влиятельные органы печати. Сплотившись же, вожди правоверия
превратили религию в дело королей и аристократии, чтобы затем
начать наступление в религиозной области. И действительно,
они завязали спор скорее с гегелевской философией религии, чем
с философией истории. Через некоторое время умный и знающий,
но развязный и грубый Лео выступил одним из застрельщиков.
Он обрушился на гегельянцев, как на опасную для государства
секту, которая отрицает личного бога, отвергает бессмертие души,
объявляет евангелия мифом и проповедует религию земной
жизни 1).Энгельс, обреченный на духовное одиночество в купеческом
Бремене, со страстным увлечением следил за вспыхнувшей войной.
Ее эпизоды, то драматические, то комические, находят живой
отклик в душе юноши, питающего «бешеную ненависть» ко вся¬
кому пиэтизму. Вскоре после того, как главари ортодоксии
объявили открытый поход против «гегельянчиков», наш коммер¬
сант познакомился со Штрауссом, но не успел еще порвать пупо¬
вины, связывавшей его с христианством. Глубоко потрясенный
в своей «вуппертальской вере», он все же сохраняет веселое
настроение и посвящает богословскому спору трагикомедию в сти¬
хах «Рогатый Зигфрид». Это шутливое произведение недурно
рисует позицию, занимаемую Энгельсом 2).
Совершив несколько подвигов в духе новгородского Васьки
Буслаева, любимый герой Фридриха попадает в лес и видит
забавное зрелище. Два «тощих профессора» с книгами в руках
ведут отчаянную перебранку и наконец вступают в драку: Лео
бранит гегельянца Мишле гегельянской собакой и богохульником,
запуская ему в голову библией; тот не остается в долгу: ругая
противника простофилей, грубым фанатиком и неотесанным мужла¬
ном, он швыряет Гегеля и грозит угодить в затылок тому, кто
«Гегеля почитать не желает». Зигфрид недоумевает, почему два
мирных ученых мужа так неистово нападают друг на друга.
Наконец, он решает положить предел непристойному зрелищу и,
обращаясь к Лео, убеждает обоих:
Христианства - то один не убьет,
Другой из нужды его не спасет;
Дай же ему на свой лад говорить,
А сам продолжай иному учить!
И пусть не поразит господня длань
l) Hernich Leo, Die Hegelingen. Aktenstücke und Belege zu sog. Denun-
ciation der ewigen Wahrheit, Halle, 1838; он же, Sendsschreiben an Görres,
Halle, 1838.
2) «Der gehörnte Siegfried» приложена к письму Фридр. Греберу от
27/IV-39, Ss. 44 - 53.
Записки научн. о-ва марксистов, Н* 5.	7

— 98 —
Тебя за ропот и пустую брань!
Иди же ты сюда, а ты — туда,
И бросьте спор ваш глупый, господа! 1)
Таким образом, в резкой перебранке между Лео и Мишле
насмешливый автор соблюдает пока нейтралитет, не примыкая
к гегельянцам; юноша очевидно, думает, что спор бесплоден:
христианства им не убить. Но критическая мысль Энгельса не
могла успокоиться на подобном решении вопроса. Ведь он то
томился сомнениями, то кипел негодованием; то просматривал
полемические упражнения Лео, то погружался в произведения
противной стороны. Под влиянием последних, нейтральный зри¬
тель постепенно все более отпадает от правоверия, не одобряя
лихих кавалерийских аттак Лео. По его собственным словам,
автор «Гегельянчиков» «напал на выводы, согласно своеобразной
гегелевской диалектики необходимо вытекавшие из общепринятых
предпосылок, а не на самую диалектику, без которой должен
был бы оставить в покое и эти выводы». Он опровергал возра¬
жения только грубостью и бранью, но не замечал одного: напа¬
дая на четырех противников, он затрагивал целую школу; даже
если Ганса и некоторых других можно отделить от нее, все же
гегельянцы так тесно связаны, что Лео совершенно не в состоя¬
нии указать на важные пункты различия. Поэтому он лучше
закрыл бы рот: «Кто желает нападать на гегельянскую школу,
тот сам должен быть каким-то Гегелем, вместо нее создающим,
новую философию» 2).
Подобная задача была, разумеется, не но плечу романтику-
реакционеру. Немудрено, что стремительный Энгельс с пренебре¬
жением отворачивается от него и начинает явно симпатизировать
гегельянству. С другой стороны, он имеет еще очень смутное
представление о глубоких разногласиях в недрах самой школы;
он тесно связывает заплесневелых гегельянцев вроде Маргейнеке
с левым Эдуардом Гансом, уже при жизни учителя огорчавшем
его своими крайними выводами. Ничего удивительного здесь
нет: именно в это время Энгельс колебался между религией
сердца Шлейермахера и рационализмом Штраусса. Вскоре он
начал «штудировать Гегеля за стаканом пунша», принял гегелев¬
1) Der wird das Christentum nicht töten,
Du wirst es nicht retten aus den Nöten,
Lass ihn doch auf seine Art gewähren,
Steht es dir doch frei, was anders zu lehren !
Und lasst nicht unsern Herrgott entgelten,
Dein blindes Toben, dein tolles Schelten!
Nun geh du hierin, du dahin,
Und schlagt euch das Streiten aus dem Sinn.
S. 53.
2) Ппсьмо к Фридр. Греберу от 24/V 39, Ss. 60-61.

— 99 —
скую идею божества и стал «современным пантеистом» 1). Разо¬
браться в остальном помогли «Галльские Ежегодники».
Этот орган был основан в 1838 году Арнольдом Руге и Теодо¬
ром Эхтермейером в противовес берлинским «Ежегодникам Науч¬
ной Критики», сухому и скучному журналу старогегельянцев.
Старшие последователи философа все еще продолжали «на память
заучивать Энциклопедию учителя»; младшие, напротив, начали
уже понимать, что сущность его философии составляют не покой,
а беспокойство, не неподвижность, а развитие, не система, а
метод. Далеко не выработав определенных политических убежде¬
ний, они тем не менее сгруппировались вокруг «Галльских Еже¬
годников». Журнал, первоначально посвященный литературе и
философии, превратился в пристанище всех беспокойных умов.
Насколько, однако, была неопределенна его политическая про¬
грамма, можно судить по уверениям самого Руге, что орган
остается «гегельянски-христианским и гегельянски-прусским».
Тем не менее, «Ежегодники» очень скоро сцепились с реакцион¬
ной романтикой и соскользнули на путь политической борьбы.
Начался своеобразный переход от умозрительного мышления
к практическому действию, от философии к политике. Молодое
поколение, одушевленное июльской революцией, нашло в гегелев¬
ском учении арсенал теоретического оружия для борьбы за свободу.
Чтобы использовать заржавленное оружие, младогегельянцы прежде
всего постарались освободить диалектику от тормоза, наложенного
самим учителем. Он, как уверял Руге, не претерпел мученичества
за свой принцип только потому, что старательно избегал ссор
с правительственными и церковными властями. Молодое же поколе¬
ние не желало и слышать о подобных соображениях; оно требо¬
вало, чтобы философия перестала штопать старые чулки и с пол¬
ной серьезностью признала, что история — действительно осуще¬
ствление свободы. По словам Руге и Кант, и Гегель ценили част¬
ную, а не политическую добродетель; последняя же не только изре¬
кает истину, но и осуществляет ее в жизни. Требование свободы
в теории, а не на практике — противоречит даже абстрактной сущ¬
ности протестантизма.
Освободив диалектику из плена у системы, младогегельянцы
постепенно признали, что государство и церковь, политика и ре¬
лигия являются продуктами исторического процесса. Уже Давид
Штраусс в предисловии к своей «Догматике» ясно высказал мысль,
что историческое движение само по себе представляет объектив¬
ную критику. Руге и его единомышленники пошли дальше. Они
перестали считать логически необходимыми такие «продукты
истории», как наследственная монархия, майораты, двухпалатная
система и т. д. Вообще политическое состояние Пруссии неразумно,
1) «Записки Научного Общества Марксистов», 1922, № 2, стр. 29.
7*

— 100 —
ибо перестало быть необходимым; в частности оно противоречит
протестантизму, как государственному принципу, а потому несо¬
гласно с истиной. Подобное положение дел недопустимо: необхо¬
димо разбить оковы, наложенные на прусскую свободу. 1) Таким
образом «Галльские Ежегодники» вступили на тернистый путь
политической оппозиции. Вместе с тем младогегельянцы начали
играть роль не столько в философской, сколько в политической
области.
Именно это и привлекает Энгельса больше всего. Познакомив¬
шись и с самим Гегелем, и с некоторыми его противниками, он
добирается до «Галльских Ежегодников» 2). Со свойственной ему
сообразительностью, юноша быстро ориентируется и начинает
сознавать, что нужно отличать философа от его правых последо¬
вателей: «Никто не повредил Гегелю больше его учеников; только
немногие — Ганс, Розенкранц, Руте и др.— были достойны его».
Почему?— Потому, что большинство проглядело самый дух уче¬
ния, которое величественно в своем стремлении к свободе. С этой
точки зрения Энгельс язвительно высмеивает некоего Малле
(Mallet), в «Бременском Церковном Вестнике» назвавшего систему
Гегеля «пустой болтовней»: «Если бы рассыпались глыбы, эти
гранитные мысли, единственный осколок такого циклопического
сооружения мог бы укокошить не только господина пастора Малле,
но и весь Бремен. Если бы, напр., та мысль, что всемирная исто¬
рия есть развитие понятия свободы, всей своей тяжестью упала
на спину бременского попа, как он застонал бы!» 3).
Слова Энгельса доносят отголоски бури, бушевавшей в его
душе под влиянием Берне. Упоенный ароматом революции, юноша
уже ценит доктрину Гегеля потому, что она «овеяна свежим
дыханием жизни» и превратилась в яркий факел свободы. Когда
Штраусс выступил в богословской области, а Ганс и Руге —
в политической, тогда «неясные туманности спекуляции начали
разлагаться на яркие идейные звезды, освещающие путь движе¬
нию века.» В частности Ганс продолжил гегелевскую философию
истории до последних дней, а Руге согласовал политическую сто¬
рону гегелевской системы с требованиями времени. Сверх того
он и Кард-Фридрих Кеппен «открыто провозгласили свободомыс-
1) Для попыток Руге пропитать систему Гегеля историческими п поли¬
тическими элементами наиболее характерны следующие статьи его из «Hal¬
lische Jahrbücher» и «Deutsche Jahrbücher»: Konsequenz der Reaktion от 20/II 40,
Zur Kritik des gegenwärtigen Staats-und Völkerrechts от 25/VI 40, Das Manifest
der Philosophie und seine Gegner от 25/VII 40, Ernst Moritz Arndts Erinnerungen
ans dem äusseren Leben от 7/X 40, Friedrich von Florencourt und die Katego¬
rien der politischen Praxis от 23/XI 40. Die Allgemeine Zeitung und die öffentliche
Meinung от 13/II 41, Die Zeit und die Zeitschrift от 3/I 42, Die Hegelsche
Rechtsphilosophie und die Politik unserer Zeit от 10/VIII 42.
2) Как это видно, напр., из его статьи: Retrograde Zeichen der Zeit, S. 114.
3) Письмо к Фридр. Греберу от 21/I 40, S. 95.

— 101 —
лие гегельянства». Поэтому республикански настроенный Энгельс
видит в его левом крыле «единственную крепость, куда свободо¬
мыслящие могут смело укрываться, когда покровительствуемая
сверху реакция одерживает над ними временное преобладание» 1).
Эта непоколебимая уверенность в идее заполняет сердце моло¬
дого человека. Радостное ожидание борьбы и близкого торжества,
царит в его душе. При помощи своего политического гида Берне,
он пробился, наконец, сквозь густые поросли рутины к бурному
потоку «современных тенденций». Подобно новым единомышлен¬
никам из «Галльских Ежегодников», Энгельс совершил уже
поворот от мышления к действию, от умозрительной философии
к практической политике, и испытывает особенно приподнятое
настроение. В таком именно духе написано задорно-насмешливое
по форме и очень характерное по содержанию письмо к Фрид¬
риху Греберу. Автор его резко отмежевывается от бывшего това¬
рища по школе, чувствуя свое неизмеримое превосходство. Он
видимо не дорожит юношеской дружбой и не без язвительности
восклицает:
«Радуйся, страж христианства, великий штрауссогонитель,
звезда ортодоксии, утешение скорбей пиэтистов, царь эгзегезы!!! 2).
Заклинаю тебя именем всей ортодоксии — раззори нечестивые
штрауссовские гнезда и пронзи твоим копьем Георгия Победо¬
носца полувысиженные штрауссовские яйца! Выезжай в пустыню
пантеизма, храбрый драконоубийца; сразись с Leo rugiens Руге 3),
который бродит вокруг и выискивает, кого бы проглотить; уни¬
чтожь проклятое отродье Штраусса и водрузи знамя креста на
Синае спекулятивной теологии! Позволь тебя умолить; смотри:
уж вот пять лет верующие ждут того, кому положено стереть
главу штрауссовского змия; они измучились, забрасывая его
камнями, грязью, даже пометом, а он все выше вздымает свой
брызжущий ядом гребень». Продолжая в тех же веселых тонах,
Энгельс указывает, что опасность становится все грознее. «Жизнь
Иисуса» выдержала уже больше изданий, чем сочинения Генгстен¬
берга и Толука, вместе взятые; уж речь заходит о том, не вы¬
швырнуть ли из литературы всякого, кто не является штрауссиан¬
цем. «Галльские Ежегодники» стали самым распространенным
органом Северной Германии. Они настолько распространены, что
прусское величество не может более закрыть их, несмотря на
1) Ernst Moritz Arndt, Ss. 145-146. — Ср. «Записки Научного Общества
Марксистов», 1922, № 3, стр. 25.
2) Письмо к Фридр. Греберу от 22/II 41. Ss. 152—153: «Χαΐρε, Φύλαξ τού
Χριστιανισμού, μέγαϛ Στραυσσομάσις, άστρον τής ορϑοδοξία», παΰσις τής τών πιετίστων
λύπης, βασιλεύϛ της εξηγήσεως!;!;!».
3) «Leo rugiens» — шуточпое прозвище, которое Карл Розенкранц дал
Руге в своей литературной драме.—	Karl Resenkranz, Das	 Zentrum der Speku¬
lation, Königsberg, 1840.

— 102 —
все свое желание. Запрещение «Галльских Ежегодников», еже¬
дневно говорящих ему величайшие грубости, сразу превратило
бы во врагов короля миллион пруссаков, ныне еще не знающих,
что о нем думать.
Найдя в этом журнале точку опоры, при помощи которой
можно перевернуть чуть не весь мир, Энгельс саркастически под¬
черкивает дряблость своих противников: «Вообще вам следовало
бы понабраться немножко больше храбрости, чтобы хоть раз
произошла основательная потасовка. А то вы пишете так спо¬
койно и равнодушно, словно ортодоксально-христианские акции
стоят с лажем в 100%, словно поток философии, как во времена
схоластиков, спокойно и вяло течет среди своих церковных запруд,
словно бесстыдная земля не проникла между месяцем догматики
и солнцем истины, вызвав ужасающее лунное затмение. Разве вы
не замечаете, что буря проносится над лесами и валит все омерт¬
вевшие деревья, что вместо старого, отложенного ad acta чорта
народился критически-спекулятивный чорт и имеет огромное
количество приверженцев?» Но, по утверждению Энгельса, все эти
Неандеры, Толуки, Ницши, Блееки, Нордманы и т. п. так мягки
и чувствительны, так спокойны и осмотрительны, так боятся
скандала, что с ними ровно ничего не поделаешь. Правда, у Генг¬
стенберга и Лео есть еще храбрость; но первого столь часто вы¬
бивали из седла, что он совсем разбит в пояснице, а у второго
при последней драке с гегельянчиками столь основательно выщи¬
пали бороду, что теперь он не может больше показаться в при¬
личном виде. 1)
Это неистощимо-ироническое письмо к сыну пастора было
последним. Еще раз разыгралась старая, но вечно юная история:
опередив Гребера на много корпусов, Энгельс, видимо, решил,
что котел горшку не товарищ, и прекратил переписку. К тому же
произошли и внешние перемены. Пробыв в имперском городе два
с половиной года, Фридрих на Пасху 1841 года вернулся к род¬
ным пенатам. Позади остались и саксонский консул с его экспорт¬
ной конторой, и главный пастор при церкви св. Мартина с его
винным погребом. В то же время жизнерадостный, общительный
и рвущийся вперед юноша покинул духовно-чуждую, но благо¬
желательную среду, в тиши которой развертывались его богатые
дарования. Семья радушно встретила дорогого гостя, который тем
острее и болезненнее почувствовал свое душевное одиночество:
его революционные настроения менее всего гармонировали с кон¬
серватизмом и благочестием, царившими под родной кровлей. Про¬
тиворечие с семьей, не последней опорой старых порядков в Герма¬
нии, вскоре нашло себе литературное выражение: в апреле
1841 года «Телеграф» поместил прочувствованную статью Энгельса,
1) ib., Ss. 153-154

— 103 —
написанную после возвращения в отчий дом и посвященную
«Меморабилиям» Иммермана.
По мнению автора, преждевременная смерть поэта нанесла
жестокий удар молодым литературным силам, группировавшимся
вокруг него на Рейне и в Вестфалии. Бывший романтик, уже
в «Мюнхгаузене» стоявший на почве современного творчества,
своими «Меморабилиями» доказал, как хорошо умел ценить совре¬
менные литературные течения. С другой стороны, он питал сим¬
патии к «пруссачеству» и каким-то непонятным образом умел
сочетать религиозное свободомыслие с консервативно-прусскими
убеждениями. Но хуже всего, что творец «Эпигонов» не сумел
освободиться от пристрастия к старому семейному укладу. Между
тем «стародедовский уют», довольство семейным очагом,— ныне
уступают место неудовлетворенности и недовольству. Старый
семейный быт изживается, ибо все общество стало иным; обще¬
ственная жизнь, литература, политика и наука вторгаются в семью,
которой трудно разместить непрошенных гостей. Прежняя семья,
построенная в слишком старом стиле, не может сойтись с при¬
шельцами на короткую ногу, а потому нуждается в перерож¬
дении 1) .
Вообще от старого поколения ничего нельзя ждать. В лите¬
ратуре оно вымерло; теперь слово за молодежью. Будущее Гер¬
мании более чем когда либо зависит от подрастающего поколе¬
ния; именно оно призвано разрешить противоречия, все более
достигающие вершины. Правда, старики ужасно жалуются на
молодежь; и верно — она очень непослушна. Но дайте ей идти
своим путем; она уж найдет дорогу, а кто заблудится, сам будет
виноват. Ведь у молодежи есть пробный камень в новой фило¬
софии; в ней нужно только разобраться и в то же время не по¬
терять воодушевления. Кто пугается густого леса, в котором стоит
дворец идеи, кто не опояшется мечем и не разбудит поцелуем
спящей красавицы, тот недостоин ни ее, ни ее царства; тот может
убираться прочь и сделаться сельским пастором, купцом, ассесором
или кем угодно, может взять себе жену, в страхе божием и благо¬
честии плодить детей, но век не признает его своим сыном 2).
Энгельс желает быть сыном своего века и бороться за его
идеалы. Поэтому, обращаясь к читателям, он с большим пафо¬
сом заканчивает свою прекрасную статью: «Вам нет надобности
становиться старогегельянцами, чтобы пересыпать свою речь
«в себе и для себя бытием», «целостностью» и «посюсторон¬
ностью», но вы должны не бояться работы мышления; ведь под¬
линным бывает лишь такое воодушевление, которое, подобно орлу,
не пугается сумрачных облаков спекуляции, не боится разрежен-
1) Immermanns Memorabilien, Ss. 155-159.
2) ib., Ss. 162-163.

— 104 —
ного, свежего воздуха абстракции, если нужно лететь навстречу
солнцу истины. В этом именно смысле нынешняя молодежь
и прошла школу Гегеля; кое-какие зерна из высохшей оболочки
этой системы уже прекрасно взошли в юношеской груди. Но это-
то и дает большую уверенность в настоящем, уверенность в том,
что судьбы его связаны не с нерешительной рассудительностью
и обычным филистерством старости, а с благородным, необуздан¬
ным огнем молодости. Поэтому, давайте бороться за свободу,
пока мы молоды и полны цветущих сил; кто знает, сможем ли
мы еще, когда подкрадется старость!» 1).
Почему же Энгельс так круто порывает со старогегельяицами? —
Глубокое отвращение к «пруссачеству», вспоенное относительно
либеральной атмосферой Рейнской провинции, заронило в его
душу первое семя свободы. Под влиянием Молодой Германии,
а особенно Берне, он стал демократом, республиканцем и рево¬
люционером. Идея политической свободы стала той чудесной
звездой, которая через пустыню абсолютного идеализма привела
его в Вифлеем младогегельянства. С учением же Гегеля о госу¬
дарстве он познакомился лишь в то время, когда Руге, Кеппен,
Науверк и другие вложили в таинственные слова учителя новое
политическое содержание. Иными словами, политика помогла
Энгельсу разобраться в философии и «не потерять воодушевле¬
ния». Между тем его будущий друг Маркс шел в обратном на¬
правлении — от философии к политике. Вместе со старшими гегель¬
янцами он глубоко проникся гегелевским учением о государстве
в его первоначальном виде и согласно духу этого учения возла¬
гал большие надежды на ожидаемую «прусскую эру реформ».
Только разложение самой философии могло освободить Маркса от
идеологических иллюзий. Вот почему процесс его политического
линяния происходил гораздо медленнее и мучительнее, но зато
несравненно основательнее.
Вернемся к Энгельсу. Пробыв некоторое время под крылышком
благочестивых родителей, он в мае 1841 года отправился в Швей¬
царию и Северную Италию. Юному демократу не понравилось
патрицианское довольство Базеля. Напротив, он пришел в восхи¬
щение от Цюриха, хотя и не мог простить «сионским стражам»
нелюбезного обращения с Д. Ф. Штрауссом. Романский Хур впер¬
вые дал ему возможность блеснуть в живой разговорной речи
своими замечательными лингвистическими способностями. Вели¬
чественная панорама Альп поразила его, как титаническая борьба
горных великанов со всепобеждающей мощью человека. Но и здесь
ученик Гегеля увидел всемирный дух, осуществляющий свою
волю. Проехав бесконечные снежные равнины, он достиг австрий¬
ской пограничной таможни, удачно провез свой американский
1) ib., Ss. 163.

— 105 —
табак и через Чиавенну прибыл на озеро Комо, совершенно оча¬
рованный прекрасной природой.
Описанию путешествия Энгельсу посвятил статью «Ломбард¬
ские экскурсии», которую в декабре напечатал «Атенеум», еже¬
недельник берлинских младогегельянцев. Между прочим автор
излагает размышления, пришедшие ему в голову при виде мо¬
гилы Ульриха фон-Гуттена; они ярко отражают революционное
настроение путешественника: «Среди озера всплывает остров
Уфнау, могила Ульрихй, фон-Гуттена. Так борются за идею и так
покоятся от битв и трудов, кому это предназначено! Вокруг шу¬
мят зеленые волны озера, подобно отдаленному лязгу оружия
и боевым кличам ударяющие о могилу героя, которую охраняют
закованные в лед, вечно юные великаны — Альпы! И вот Георг
Гервег, представитель германской молодежи, пришел поклониться
этой могиле и близ нее сложил свои песни, прекраснейшее вы¬
ражение настроения, которое одушевляет молодое поколение. Это
равноценно статуям и памятникам!» 1) Ульрих фон-Гуттен — вот
еще один борец, поражающий воображение Энгельса, как позднее
творческую фантазию Фердинанда Лассаля. Неукротимый бун¬
тарь Зигфрид, пророк свободы Берне, трагический Ульрих фон-
Гуттен и «железный жаворонок революции» Георг Гервег, эти люби¬
мые герои Фридриха еще раз объясняют, почему он так быстро
перешел в лагерь младогегельянства: в последнем он увидел ры¬
чаг, посредством которого можно повернуть маховое колесо гер¬
манской политической машины в сторону свободы.
II. Университет и Шеллинг.
Осенью 1841 года Энгельс достигает совершеннолетия и дол¬
жен отбывать воинскую повинность. Правда, по его позднейшему
свидетельству, в то доброе старое время состоятельные люди
могли с помощью подкупа легко освобождаться от обременитель¬
ной обязанности 2). Но молодой человек не пожелал прибегнуть
к родительскому кошельку. К тому же он надеялся пополнить,
крупные пробелы своего образования и получить соответствующее
родительское благословение. Отбывание же воинской повинности
в университетском городе, где можно слушать лекции в свобод¬
ное от службы время, представляло благовидный предлог. После
зрелых размышлений, выбор Фридриха пал на Берлин. Разумеется,
его нисколько не привлекала бюрократическая столица ненавист¬
ной Пруссии: холодная чопорность Берлина не могла прийтись
по сердцу подвижному уроженцу веселых прирейнских долин.
1) Gustav Mayer. Friedrich Engels in seiner Frilhzeit, Berlin, 1920, S. 66.
2) Fr. Engels, Gewalt und Oekonomie bei Herstellung des neuen Deut¬
schen Reichs, Neue Zeit, 1895-1896, XIV, 1, S. 770.

— 106 —
Он пылко стремился попасть не в столицу самое по себе,
я в центр умственного движения, на арену той идейной борьбы,
эпизоды которой так глубоко захватили его в бременском оди¬
ночестве. Как бы то ни было, осенью Энгельс прибыл в Берлин
и очень скоро очутился в фокусе философских, литературных
и политических течений.
К сожалению, сведения о его первых шагах в Берлине очень
скудны. Известно, однако, что он поступает вольноопределяю¬
щимся в гвардейский пехотно-артиллерийский полк, казармы
которого были расположены у Купферграбена, неподалеку от уни¬
верситета, а также того дома, где жил и умер Гегель. Здесь
наш артиллерист, проживает целый год, в течение которого
казарменная выучка превращает его в бравого солдата. За время
службы он поддерживает сношения с семьей и в частности
с сестрой Марией. Но о чем может беседовать юный революцио¬
нер в королевском мундире с воспитанницей великогерцогского
пансиона? — Сохранилось всего два, до сих пор не опубликован¬
ных, письма. На них лежит налет добродушной иронии, обычной
в тех случаях, когда Энгельсу приходилось иметь дело с симпа¬
тичными, но духовно-чуждыми людьми. Он, естественно, болтает
о всяких пустяках, интересующих младшую сестру.
Так, он подробно описывает свою военную форму: мундир —
голубого цвета; на нем — черный воротник с двумя широкими
желтыми полосками и черные обшлага тоже с желтыми полосами;
в довершение великолепия — красные погоны с белыми кантами:
«Говорю тебе, — не без хвастовства замечает Энгельс, — это
производит великолепный эффект, и я мог бы отправить себя
на выставку. Недавно я ужасно ошарашил поэта Рюккерта, ныне
находящегося здесь. Когда он читал лекцию, я сел как раз перед
ним; и вот бедняга неотступно глядел на мои блестящие пуго¬
вицы и совсем сбился с толку». В том же небрежном тоне он
сообщает, что произведен в бомбардиры, а потому носит уже вы¬
пушки, галуны и голубой воротник с красным кантом. Здесь же
с шутками и прибаутками рассказывается, как 12-я рота, в состав
которой он входит, погружается на учении по колено в песок.
Брат занимает любопытную сестрицу не только описанием
военной формы, но и мелкими эпизодами из своей берлинской
жизни. Между прочим, по словам молодого человека, одна дама,
графиня, у которой он был в гостях, вылила поданный в чашке
чай в флакон из-под одеколона — на память о «великом Листе»,
бывшем у нее с визитом. В другом месте он самодовольно
пишет, что до сих пор успешно «отлынивал» от обязанности
ежемесячно посещать церковь. Едва ли подобное вольнодумство
могло понравиться дочери благочестивого фабриканта. И, навер¬
ное, ей пришелся совсем не по душе насмешливый ответ брата
на вопрос, видел ли он нового короля: «Что ты в своем письме

— 107 —
так много болтаешь о старом Фрице-Вильме и молодом Фрицхен-
Вильмхене? Вам, женщинам, не следует вмешиваться в поли¬
тику; вы в ней ничего не смыслите» 1).
Было бы смешно думать, что Энгельса серьезно занимают
погоны, галуны и канты или молодые дамы с их кокетливыми
шутками. Его живой, восприимчивый ум поглощен совсем иными
интересами. С целью удовлетворить настоятельные умственные
запросы, он вскоре по приезде поступает вольнослушателем в уни¬
верситет, предмет своих пылких стремлений 2). По его глубокому
убеждению всякий, приезжающий в Берлин, совершит истинное
преступление, если не обратит внимания на достопримечатель¬
ности. И, однако, очень часто приезжие упускают из виду самое
значительное, то, чем прусская столица столь сильно отличается
от всех остальных, — университет.
Конечно, Энгельс разумеет не импозантный фасад на Оперной
площади, не анатомический и минералогические музеи, а ауди¬
тории с остроумными и педантичными профессорами, с молодыми
и старыми, веселыми и серьезными студентами. Слава берлин¬
ского университета зиждилась на том, что, в отличие от прочих,
он сделался центром современного умственного движения и аре¬
ной идейной борьбы. Многие другие университеты — в Бонне,
Иене, Гессене, Грейфсвальде, даже в Лейпциге, Бреславле и Гей¬
дельберге — уклонились от этой борьбы, погрузившись в ученую
апатию, которая с давних пор была несчастьем германской
науки. Берлин же среди своих академических преподавателей
насчитывал представителей всех направлений; а это создавало
почву для оживленной полемики, которая облегчала учащимся
составлять ясное представление о современных тенденциях 3).
Жаждущий знаний Энгельс, действительно, получил возможность
слушать таких профессоров, как Шеллинг, Вердер, Маргейнеке,
Геннинг, Мишле и др.
Атмосфера университета так сильно увлекла новоиспеченного
вольнослушателя, что нашла картинное отражение в его литера¬
турных произведениях. Он не только реферирует лекции, но и дает
живо набросанные портреты профессоров. Вот перед нами Шел¬
линг, вступительную лекцию которого Энгельс прослушал уже
в ноябре 1841 года. Это — человек среднего роста, с седыми
волосами и светло-голубыми, ясными глазами; выражение их,
1) G. Mayer. Fr. Engels in seiner Frühzeit, S. 70.
2)	Эдуард Флоттвель уже в ноябре 1841 года писал из Берлина
своему другу Иоганну Якоби об Энгельсе, как «известном Освальде из «Теле¬
графа» (собственно молодой купец из рейнской провинции, который ныне
отбывает здесь свой год с целью слушать Шеллинга и Бордера)» -G. Mayer, Ein Pseudonym von Friedrich Engels, Archiv für die Geschichte des
Sozialismus und der Arbeiterbewegung, 1913, B. IV, S. 87.
3) Tagobuch eines Hospitanten, Ss. 179-180.

— 108 —
в сочетании с некоторой полнотой, производит впечатление скорее
добродушного отца семейства, чем гениального мыслителя; резкий,
но сильный голос, швабско-баварский диалект со своеобразными
особенностями, — такова наружность знаменитого философа 1).
С гораздо большей теплотой Энгельс рисует старого гегельянца
Маргейнеке. У него статная, сильная фигура, серьезная и реши¬
тельная наружность мыслителя, высокий лоб в венце волос,
поседевших за суровой работой мышления; даже на лекции
он сохраняет горделивую осанку: ни одной черты ученого, читаю¬
щего, уткнув нос в тетрадку; никакой театрально-искусственной
жестикуляции. Сама лекция, спокойная, исполненная достоинства,
течет медленно, но непрерывно; она лишена прикрас, но зато,
изобилует убедительными мыслями, из которых каждая вытесняет
остальные и поражает более предыдущих. На кафедре Маргей¬
неке импонирует уверенностью, непоколебимой твердостью, достоин¬
ством и в то же время свободным образом мыслей, сквозящем
во всем существе его 2).
Воображение нашего вольнослушателя занимает Вердер, «один
из старейших учеников Гегеля» Леопольд фон-Геннинг, а в особен¬
ности Мишле; с ним Энгельс вошел даже в более близкие сноше¬
ния, ибо Мишле, которого наш Фридрих окрестил впоследствии
«вечным жидом гегельянства», называл его своим «уважаемым
учеником» 3). Жадно припав к первоисточнику умственного дви¬
жения, Энгельс старательно разбирается в его оттенках. Наделен¬
ный завидным здоровьем и воловьими нервами, он каждый свобод¬
ный часок посвящает усиленным занятиям и скоро достигает замет¬
ных результатов. Теперь уж он не сваливает всех гегельянцев
в одну беспорядочную кучу, а составляет о каждом определенное
суждение. На его философскую оценку по прежнему оказывает
решительное влияние та позиция, какую занимает тот или иной
профессор к «современным тенденциям». Этому помогли некото¬
рые события, значительно содействовавшие политическому про¬
буждению Германии и вызвавшие потребность в переоценке мно¬
гих ценностей.
Пока был жив король Фридрих-Вильгельм III, во главе мини¬
стерства исповеданий стоял Альтенштейн, типичный представи¬
тель просвещенного деспотизма. Вспоенный эпохой просвещения,
он довольно терпимо относился к религиозным спорам и не поку¬
шался вытравить свободу науки. Даже еретическую «Жизнь
Иисуса» Штраусса он оставил в покое, хотя «Церковная Еван¬
гелическая Газета» и «Берлинский Политический Еженедельник»
настаивали на ее запрещении. Благодаря этому, министр пользо¬
1) Schelling über Hegel, S. 168.
2) Tagebuch eines Hospitanten, Ss. 180-181.
83) (Merz), Schelling und die Theologie, Berlin, 1845, S. 27.

— 109 —
вался некоторыми симпатиями среди левых. Младогегельянцы
наивно воображали, что он будет содействовать развитию государ¬
ства в духе Фридриха II. Поэтому, когда в 1840 году наступило
столетие со дня воцарения последнего, именно младогегельянцы
и сотрудники «Галльских Ежегодников» восхваляли старого Фрица
о наибольшим энтузиазмом: они мечтали о государстве разума или
интеллигенции, верховным вождем которого станет просвещенный
король, герой духовной свободы; эта благородная и возвышенная
роль предназначалась молодому наследнику.
Правда, все знали о его дружбе с католическим романтиком
Радовицем, о его близости к фанатику правоверия Генгстенбергу,
о его христианском благочестии и капризном характере. Тем
не менее восшествие на престол Фридриха-Вильгельма IV возбу¬
дило самые радужные надежды. Либерально настроенные люди
рассчитывали на его молодость и подвижность. Новый король,
действительно, был настолько умен, что понимал кое-какие вея¬
ния времени и не всегда чувствовал себя приятно в душной
казарме. Желая освежить затхлый воздух бюрократических кан¬
целярий, он ознаменовал начало своего царствования полулибе¬
ральными жестами и речами. Это давало повод надеяться, что
он проявит ту терпимость в области религии и науки, образец
которой либеральная традиция связывала с именем Фридриха II.
Вот почему Карл-Фридрих Кеппен, наиболее талантливый сотруд¬
ник «Галльских Ежегодников», выразил расцветшие надежды
классическим изречением: «Небо покоится на плечах Атласа
не прочнее, чем Пруссия на своевременном развитии принципов
Фридриха Великого. Есть старое народное поверье, что через сто
лет люди возрождаются. Время исполнилось» 1).
Однако, Фридрих-Вильгельм IV очень скоро безжалостно раз¬
рушил либеральные иллюзии. Глубоко преданный христианско-
романтическим идеалам реставрации, он благоговейно почитал
церковь, был заклятым врагом религиозного свободомыслия и питал
непреодолимое отвращение к революциям. Чтобы соорудить против
них прочную плотину, он, еще будучи наследником, выдвигал
правоверных попов и консервативных ученых. Его нашептывания
не имели успеха ни у Альтенштейна, ни у старого короля. Почти
одновременная смерть монарха и его министра развязали руки
романтике, вступившей на трон. Правда, новый король мечтал
о преобразованиях, хотел допустить благожелательную критику
и на свой лад признавал свободу печати. Унылая бесталанность
подцензурных газет претила его живому уму. На исходе 1841 года
даже появился королевский эдикт, предписывавший более мягкое
применение цензуры.
1) K. F. Köppen, Friedrich der Grosse und seine Widersacher, Eine .lubel-
schrift, Leipzig, 1840.

— 110 —
Но, слегка ослабляя возжи в одном направлении, король туже
натягивал их во всех остальных. Через несколько месяцев
по смерти престарелого Альтенштейна, министром исповеданий
был назначен Эйхгорн. Этот тупой пиэтист и реакционер неме¬
дленно принялся искоренять единственную свободу, с грехом попо¬
лам существовавшую при прежнем короле, — академическую сво¬
боду преподавания. Гегелевская школа, господствовавшая около
двадцати лет, с удивлением заметила, что ее систематически
стали обходить при замещении академических кафедр. Вместо
гегельянцев, в стенах университета появились ортодоксы, пи¬
этисты, романтики и вожди исторической школы права. Кафедру
умершего Ганса занял Юлиус Шталь, пытавшийся подновить
христианско-германский принцип фразеологией современной фило¬
софии. Из Мюнхена в Берлин был вызван престарелый Шеллинг,
чтобы своей философией откровения искоренить, как выразился
король, «драконов посев гегелевского пантеизма» 1).
Коронованный романтик всегда питал глубокую антипатию
к учению Гегеля. Когда же левое крыло школы перешло от умо¬
зрения к текущей политике, король усмотрел в нем государ¬
ственную опасность. Вместе с тем, успех «Галльских Ежегодни¬
ков:» начал причинять серьезное беспокойство правительству,
которое решило произвести надлежащее расследование. Тогда-то
и оказалось, что распространению журнала содействовали два
обстоятельства: во-первых, «неоспоримая ловкость», с какою
«редакция путем критики придавала значение учениям гегелев¬
ской философии для всех научных дисциплин»; во-вторых, «реши¬
тельно рационалистическая и либеральная тенденция его сотруд¬
ников», а также их полемика против прусского государственного
устройства 2). Почерпнув эту премудрость из полицейского доне¬
сения, романтический деспот по собственному почину предписал
Руге издавать «Галльские Ежегодники» под прусской цензурой;
в противном случае журналу грозила опасность остаться за погра¬
ничными рогатками прусских владений. Тогда Руге переселился
в Дрезден, где с июля 1841 года продолжал издавать свой орган
под новым названием — «Германские Ежегодники».
Последней каплей, переполнившей чашу младогегельянского
терпения, была история с Бруно Бауэром. Выдающийся ученик
великого философа сначала примыкал к правому крылу школы,
но затем передвинулся влево, стал подлинным вождем берлин¬
ских младогегельянцев и пользовался среди них большим поче¬
том. По поводу «Жизни Иисуса» он вступил в литературное
1) Chr. К. J. Frhr. von Bunsen, Aus eeinen Briefen und nach eigener
Erinnerung geschildert von seiner Witwe, 1869, Bd. II, S. 133.
2) Доклад Рохова Фридриху-Вильгельму IV от 26 февраля 1841 г.—
G. Mayer, Die Anlange des politischen Radikalismus im vormärzhchen Preusscn,
Zeitschrift für Politik, 1913, В. IV, S. II.

— 111 —
единоборство со Штрауссом, от которого получил суровый отпор.
Летом 1839 года у него завязалась оживленная полемика с Генг¬
стенбергом, не выходившая, впрочем, за пределы чисто академи¬
ческого спора. Тем не менее, под давлением ортодоксов, запуган¬
ный Альтенштейн счел за благо на время убрать неудобного
богослова в боннский университет приват-доцентом, предполагая
через год предоставить ему профессорскую кафедру. Вплотную
занявшись в Бонне критикой евангелия, Бруно Бауэр выпустил
сначала «Критику евангельской истории Иоанна», а затем
в 1841 году «Критику евангельской истории синоптиков» 1). Оба
сочинения наделали много шума. Последняя же книга сыграла
крупнейшую роль не только в разложении гегелевской философии,
но и в жизни самого автора.
По мнению Бауэра, Штрауссу принадлежит та заслуга, что
он решительно разорвал с ортодоксией. Но он сделал только
первый шаг по пути правильного анализа евангельской истории.
Его теория мифов не выдерживает критики, ибо сама страдает
мистицизмом. Указывая, что евангельская история имеет свой
источник в предании, Штраусс объясняет еще очень немногое:
задача заключается в исследовании именно того процесса, кото¬
рому предание обязано своим происхождением. Евангельская
история создана вовсе не таинственной и бессознательной творче¬
ской деятельностью первых христианских общин, а, напротив,,
вполне сознательным творчеством отдельных лиц, которые пре¬
следовали определенные религиозные цели. Это бросается при
чтении четвертого евангелия, но заметно и в остальных. Так
называемый Лука переделывает по своему евангелие так назы¬
ваемого Марка, а так называемый Матвей переделывает обоих,
стараясь приспособить их рассказы к понятиям и духовным
потребностям своего времени. Он пытается согласовать их,
но сам запутывается в бесчисленных противоречиях. Таким обра¬
зом в результате оказывается, что в евангелиях вообще нет
ни слова исторической правды. Все повествования их — вольный
и сознательный вымысел евангелистов. Последних можно сравнить
просто с Гомером и Гезиодом, по меткому замечанию Геродота,
создавшими греческих богов 2).
Понятно, какое негодование Бруно Бауэр вызвал своим неслы¬
ханным богохульством. Вскоре ему пришлось испытать на себе
пресловутую независимость прусских профессоров в области науч¬
ного исследования. Взволнованные богословы и хранители свя¬
щенных традиций запротестовали, по обыкновению ухватившись
1) Bruno Bauer, Kritik der evangelischen Geschichte der Synoptiker. Leip¬
zig, 1841.
2) Г. Плеханов, Предшественники K. Маркса и Ф. Энгельса, Москва,
1922, стр. 50.

— 112 —
за фалды министерского мундира. Эйхгорн внял нашептываниям
ханжей и поспешно направил в евангельско-богословские факуль¬
теты прусских университетов запрос об авторе «Критики»: «Какую
точку зрения на христианство занимает автор и можно ли, но опре¬
делению наших университетов, а особенно их богословских факуль¬
тетов, предоставить ему licentia docendi?» 1). Боннский богослов¬
ский факультет немедленно отказался припять в свою среду Бау¬
эра, руководствуясь соображением, что это нарушило бы единство
преподавания. Только университеты в Галле и Кенигсберге имели
мужество оказать сопротивление давлению министра. Остальные
же богословские факультеты постыдно изменили свободе препода¬
вания и начади бешеную травлю против дерзкого исследователя.
В конце концов раздраженная ортодоксия добилась того, что
у Бруно Бауэра было отнято право университетского преподава¬
теля: он принужден был сдаться и отказаться от академической
карьеры.
Таким образом, в глазах младогегельянцев, Фридрих-Виль¬
гельм IV малодушно отрекся от своего исторического призва¬
ния — незыблемо утвердить «государство интеллигенции». Вместо
этого он круто повернул вспять к христианско-романтической
реакции. Для левых гегельянцев пробил час, когда следовало
в корне пересмотреть свои взгляды на роль прусского госу¬
дарства. Очень скоро они пришли к убеждению, что их оппози¬
ционная точка зрения недостаточно ясно выражена и нуждается
в принципиальном обосновании. Тогда в недрах левого гегельян¬
ства начался бурный процесс революционизирования.
Энгельс прибыл в прусскую столицу как раз в тот момент,
когда этот процесс достиг особенной напряженности. Мы знаем,
что он до приезда был уже демократом и республиканцем, далеко
опередив берлинских младогегельянцев своим революционным
настроением. Именно поэтому его гораздо больше занимают
не политические словопрения, а те философские столкновения,
которые завязываются вокруг имени Шеллинга. Вскоре стало
известно, что престарелый мыслитель посвятит вступительную
лекцию философии откровения. Эта весть послужила левым
гегельянцам сигналом к бою. Конечно, Энгельс тоже прослушал
лекцию и, как водится, написал статью, напечатанную в «Теле¬
графе» за декабрь 1841 года. Приписывая дебюту Шеллинга чуть
не всемирно-историческое значение, автор колоритно рисует настрое¬
ние аудитории 2).
«Спросите в Берлине любого человека, имеющего хоть слабое
представление о власти духа над миром, где находится арена,
1) Циркуляр Эйхгорна приводит Edgar Dauer, Der Streit der Kritik
mit Kirche und Staat, Bern, 1844.
2) Краткое изложение лекции см. у Куно Фишера, Шеллинг, его жизнь,
сочинения и учение, пер. Н. О. Лосского, Спб., 1905, стр. 259-262.

— 113 —
на которой происходит состязание из-за господства над обще¬
ственным мнением Германии в области политики и религии, т.-е.
над самой Германией. Вы, несомненно, получите ответ, что такой
ареной является университет, а именно аудитория № 6: там
Шеллинг читает лекции по философии откровения. В настоящее
время все отдельные возражения, имевшие целью оспорить господ¬
ство у гегелевской философии, стушевались, померкли и отошли
на задний план перед оппозицией Шеллинга. Все критики,
стоящие за пределами философии,— Шталь, Генгстенберг, Неан¬
дер,— уступают место борцу, от которого ждут, что он одолеет
непобедимого противника в его собственной области.
Борьба, на самом деле, довольно необычна. Два старых
друга и товарища по Тюбингенскому Институту через 40 лет
публично выступают противниками: один умер вот уже десять
лет, но более чем когда-либо жив в лице своих учеников; другой,
по утверждению последних, духовно мертв три десятилетия, но
совершенно неожиданно заявляет притязания на жизнь, полную
сил и значения. Его выступление в Берлине равносильно объявле¬
нию о смерти Гегеля. Так называемые «беспартийные» усмо¬
трят в этом месть богов за объявление о смерти Шеллинга, в свое
время сделанное Гегелем.
Чтобы быть свидетелями предстоящей битвы, собралась зна¬
чительная и пестрая аудитория. Во главе — знаменитости уни¬
верситета, корифеи науки, люди, из которых каждый создал
особое направление; им предоставлены места у самой кафедры.
За ними — представители всех профессий, наций и вероиспове¬
даний. Среди задорной молодежи то здесь, то там сидит седо¬
бородый штаб-офицер; а рядом, с полной непринужденностью,
поместился вольноопределяющийся, который в другом обществе
совсем пропал бы от трепета перед высоким начальством. Старые
доктора и духовные лица снова, чувствуют себя буршами, хотя
их матрикулы скоро могут праздновать свой юбилей: они идут
на лекцию, желая узнать, что это за христианское откровение.
Слышен говор на немецком, французском, английском, венгерском,
польском, русском, новогреческом и турецком языках. Но раз¬
дается призыв к молчанию, и Шеллинг подымается на кафедру» 1).
Затаив дыхание, Энгельс внемлет мировой знаменитости и
тщательно записывает все выпады против «мертвого» Гегеля.
Он, разумеется, вовсе не «беспартийный» слушатель и опреде¬
ленно желает «начать битву в защиту великого покойника».
Но философ изрекает свои идеи несколько двусмысленно; предва¬
рительно нужно «исправить канцелярский слог в шеллинговом
смертном приговоре над гегелевской системой». Тогда его ора¬
кульские изречения приобретут своеобразный смысл. В сущности
1) Schelling über Hegel, Ss. 167-163.
Записки научи. о-ва марксистов, № 5.
8

— 114 —
Гегель, видите ли, не имел собственной системы, а влачил жал¬
кое существование, питаясь крохами шеллингианских идей.
Шеллинг, мол, взял на себя parlie brillante, положительную фило¬
софию; Гегель же с головой ушел в partie honteuse, отрица¬
тельную философию. У первого просто не оставалось свободного
времени; поэтому второй предпринял разработку и завершение
отрицательной философии, бесконечно счастливый, что учитель
доверил ему такую работу. Можно ли его порицать за это?
Ведь он делал только то, что больше всего его касалось. За
всем тем Гегелю, по словам Шеллинга, принадлежит «место
среди великих мыслителей». Почему?— Потому что «он был
единственным человеком, признавшим основные идеи философии
тождества, в то время как все остальные понимали их плоско и
поверхностно». Однако, он допустил ошибку, пожелав полуфило¬
софию сделать целой философией. Это напоминает известное
изречение, приписываемое Гегелю, но, очевидно, принадлежащее
Шеллингу: «Только один из моих учеников понимал меня, да и
тот, к сожалению, понимал превратно» 1).
Подобное несправедливое и лицемерное отношение к покой¬
ному мыслителю Энгельс называет «бранью над могилой Гегеля».
Глубоко возмущаясь, он тем не менее чувствует большое сму¬
щение. Ему, юноше, не подобает поучать старца и в особен¬
ности Шеллинга: ведь последний, даже изменив свободе, остается
творцом абсолюта. Но выручает одно спасительное соображение.
Поскольку Шеллинг является предшественником Гегеля, наш
вольнослушатель со своими единомышленниками называет его
имя с глубочайшим почтением; после же Гегеля он имеет право
лишь на относительное уважение. «От меня,— замечает Энгельс,—
меньше всего требуются спокойствие и холодность, ибо я вступаю
в борьбу за покойника, а борцу, конечно, под-стать. некоторая
страстность: кто равнодушно извлекает клинок, тот едва ли
с большим воодушевлением относится к защищаемому делу».
Защищая гегельянство, Энгельс негодует больше всего потому,
что Шеллинг осмелился поставить в зависимость от себя, а за¬
тем отвергнуть всю философию 19-го века— Гегеля, Ганса, Фейер¬
баха, Штраусса, Руге и «Галльские Ежегодники». Мало того.
С помощью простого риторического оборота он пытается предста¬
вить развитие философии какой-то роскошью духа, коллекцией
забавных недоразумений и галлереей бесполезных заблуждений.
Конечно, Шеллингу трудно найти средний путь, который не
компрометировал бы ни его, ни Гегеля; пожалуй, извинителен
и эгоизм, побудивший его пожертвовать другом для спасения
самого себя. Но если он вычеркивает, как потерянное время,
сорок лет труда и мышления, те сорок лет, когда в жертву при-
0 ib., S. 171.

— 115 —
носились самые дорогие интересы и самые священные традиции,—
это уж несколько чересчур; уделяя Гегелю место среди великих
мыслителей только на том основании, что покойный — его созда¬
ние, его прислужник, Шеллинг допускает нечто большее, чем
простую иронию; наконец, лишь мелочное тщеславие побуждает
его рекламировать все, что он признает у Гегеля, как свою соб¬
ственность, как плоть от своей плоти 1).
Негодующий и воинственно настроенный Энгельс считает
нужным подвергнуть позицию Шеллинга жестокому перекрестному
огню: «Нашим делом,— пишет он,— будет следить за ходом его
идей и ограждать от поруганий могилу учителя. Мы не боимся
борьбы. Для нас ничто не может быть более желательным, чем
на время стать ecclesia pressa. Тогда произойдет размежевание
умов. Все настоящее сохранится и в огне; что ложно, мы охотно
не увидим в своих рядах. Противники должны сознаться, что
никогда молодежь не стекалась под наши знамена в таком коли¬
честве, никогда наша господствующая мысль не развертывалась
так богато, никогда на нашей стороне не было больше мужества,
настроения и таланта, чем теперь. Таким образом, мы готовы
бодро восстать против нового врага; найдется же, наконец, среди
нас человек, который докажет, что меч воодушевления так же
хорош, как и меч гения» 2).
Пусть Шеллинг — престарелый п заблудившийся человек;
пусть он унижает философское мышление и понятия заменяет
фразами; пусть, наконец, к нему применимо язвительное изречение
Мефистофеля: «Коль недочет в понятиях случится, их можно
словом заменить». Все же творец абсолюта — опасный враг; для
борьбы с ним нужны союзники. Поэтому Энгельс разыскивает
их всюду и между прочим в стане правых гегельянцев. Одним
из таких союзников оказался и Маргейнеке. По утверждению
Энгельса, старый ученик их общего учителя целый семестр терпе¬
ливо сносил недостойные выражения Шеллинга о мертвом Гегеле,
спокойно выслушивая его лекции. Наконец, Маргейнеке решил
возразить на нападки и гордым словам противопоставить гордые
мысли: в летний семестр 1842 года он приступил к чтению
курса по введению гегелевской философии в теологию.
Свою первую лекцию старый гегельянец начал общими заме¬
чаниями, в которых мастерски изобразил современное отношение
философии к теологии и между прочим с признательностью упо¬
мянул о Шлейермахере. Постепенно он перешел к гегелевской
философии и скоро начал явно метить в Шеллинга. По словам
лектора, Гегель был совсем не из тех, кто выступает с громкими
обещаниями и ослепительными фразами; нет, он спокойно предо-
1) ib., S. 172.
2) ib., S. 174.
8*

— 116 —
ставлял самой философской работе говорить за себя. Он — не
miles gloriosus философии, занимающийся усиленным самовосхва¬
лением. Ныне, конечно, никто не признает себя столь невеже¬
ственным и ограниченным человеком, чтобы игнорировать Гегеля
и его философию. С другой стороны, если бы у кого-либо нашлось
в кармане ее основательпое опровержение, он наверняка построил
бы на этом свое благополучие. Но разные господа только обе¬
щают ее опровергнуть, а затем не исполняют своего обещания 1).
И немудрено: желанное опровержение не явится на свет до
тех пор, пока против этой философии будут применяться раздра¬
жение, смущение, зависть и вообще страсть вместо спокойного
научного исследования, пока гностика и фантастика будут счи¬
таться достаточными, чтобы свергнуть с трона философское
мышление. Первое условие опровержения заключается в пра¬
вильном понимании противника. Но его нет. Поэтому кое-кто
из врагов Гегеля похож на карлика, вступающего в борьбу с ве¬
ликаном, или, еще вернее, на известного рыцаря, сражавшегося
с ветряными мельницами 2).
Энгельс симпатизирует Мергейнеке потому, что тот «всегда
стоял мужественно и неусыпно на арене борьбы, когда нужно
было защищать свободу науки». Это — серьезная заслуга; но
старый гегельянец не мог, конечно, отказаться от своих убежде¬
ний, выработанных долголетними усилиями, и принести их
в жертву прогрессу, совершившемуся за последние пять лет.
Он — полезный союзник, защищающий Гегеля от поношений, но
не может быть выразителем младогегельянских стремлений.
Энгельс отважно принимает на себя эту задачу и выпускает,
целую книгу, направленную специально против Шеллинга.
В апреле 1842 года она анонимно появилась у Роберта Биндера,
радикального издателя в Лейпциге, под заглавием: «Шеллинг и
откровение. Критика новейшего реакционного покушения на сво¬
бодную философию». Автор книги долго оставался неизвестен.
Руге приписывал ее даже М. А. Бакунину. Но ныне незыблемо
установлено, что ее написал Энгельс 3).
1) Tagebuch eines Hospitanten, S. 181.
2)	ib., S. 182.
3) Не мешает вообще заметить, что вопрос об авторстве произведений,
несомненно написанных Энгельсом, связан с большими недоразумениями.
Его юношеский псевдоним был Фридрих Освальд. Между тем уже первая
статья — «Briefe aus dem Wuppertal» — подписана не «F. Oswald», a «S. Oswald»;
это очевидная опечатка. Что касается брошюры. «Schelling und Offenbarung»,
то уже Руге (Arnold Ruge, Briefwechsel und Tagebuchblätter, Berlin, 1886,
I, Ss. 272-273) в письме к Розенкранцу, написанном в апреле 1842 г.,
приписывал ее М. А. Бакунину. Ноак (Ludwig Noack, Schelling und die
Philosophie der Romantik, Berlin, 1859, II, S. 447), напротив, свидетельствует,
что ее написал именно Освальд. Зная оба свидетельства, М. Неттлау в своей
большой, напечатанной на автографе, биографии Бакунина (S. 42 ff.) пола-

— 117 —
До сих пор он — абсолютный идеалист левого толка. В его
литературных выступлениях не заметно ни малейшей склонности
к материалистическим воззрениям. Правда, в статье, направленной
против Шеллинга, он упоминает о Фейербахе, которого справед¬
ливо считает продолжателем Гегеля и представителем совре¬
менной философии. Но ни эта статья, ни даже «Дневник вольно¬
слушателя», напечатанный в «Рейнской Газете» 10 и 24
мая 1842 года, ничем не обнаруживают, что Фейербах оказал
какое-либо влияние на автора. Он еще очень далек от мысли,
что гегелевская философия неудержимо разлагается уже семь
лет. Как известно, первую крупную брешь в системе нанесли
«Жизнь Иисуса» и «Догматика» Штраусса, разложившего абсо¬
лютную идею на элементы и выхватившего таинственную суб¬
станцию. Бруно Бауэр на свой лад продолжал разрушительную
работу критики. В полемике против Штраусса, а еще более
гает, что «за Бакунина говорят только письмо Руге, неопровержимый
источник, и сама брошюра, поскольку в ней автор говорит самостоятельно,
а не только реферирует и полемизирует».
С другой стороны, Мерц (Merz, Schelling und die Theologie, Berlin,
1845, № 12) указывает на A. (?) Энгельса, как на автора брошюры. Значи¬
тельно позднее «Barmer Zeitung» в юбилейном №, выпущенном по поводу
пятидесятилетнего существования 1-го апреля 1884 г., отмечала, что еще
в ранней юности Энгельс поместил в «Телеграфе» Гутцкова «Письма из
Вупперталя», а потом написал названную брошюру, и что ему же припи¬
сывается сатирическая поэма «Christliches Heldengedicht». Указания газеты
воспроизвел проф. Г. Адлер (Georg Adler, Geschichte der ersten socialpo¬
litsehen Arbeiterbewegung in Deutschland, Berlin, 1885, S. 141), тем не менее
считающий автором брошюры Бакунина (Handwörterbuch der Staats¬
wissenschaften, W. Bakunin). Куно Фишер (Шеллинг, его жизнь, сочинения
и учение, пер. Н. О. Лосского, СПБ., 1905, стр. 276), напротив, утверждает,
что брошюра написана Энгельсом. Нерешенный вопрос снова оживил
Панненгейм (Doubleyou [псевдоним], «Schelling und die Offenbarung», auch ein
Beitrag zur Geschichte der Berliner «Freien», Dokumente des Sozialismus, 1902, I,
Ss. 436-43), не допускавший, что Энгельс и Освальд — одно и то же лицо.
В той же книжке того же журнала очень близко подошел к разрешению
вопроса Эд. Бернштейн (Ein Päan des radicaien Junghegelianismus von 1842,
Ss. 553-58). Однако, и он не мог отбросить мысли, что не Энгельс, а один
из его друзей, действительно носивший фамилию Освальда, написал брошюру
против Шеллинга.
Наконец, только Г. Майеру удалось напасть на верный след и с полной
несомненностью установить, что Энгельс долгое время скрывался под псевдо¬
нимом Освальда. Таким образом, этому трудолюбивому исследователю при¬
надлежит заслуга, что он, можно сказать, открыл молодого Энгельса (Gustav
Mayer, Ein Pseudonym von Friedrich Engels, Archiv für die Geschichte des
Sozialismus und der Arbeiterbewegung, 1913, IV, Ss. 86-89). Между тем
даже среди марксистов находятся иногда люди, продолжающие повторять
старые басни. Таков, напр., Гимельфарб (К. Маркс и Ф. Ателье, Свя¬
той Макс. Критика учения Штирнера, пер. с нем. под. ред. и вступ.
статьею «Социальная философия Штирнера» Б. Гимельфарба, Москва, 1920,
стр. 67 п 69).

— 118 —
в «Критике евангельской истории синоптиков», он остановил
внимание на другой составной части абсолютной идеи и сделал
не менее таинственное самосознание центральной осью своей
нашумевшей книги. Если оба трансформировали философию
духа и религии, то Руге, Кеппен и Науверк энергично разлагали
гегелевскую философию права и государства.
Энгельс не отдает себе отчета в значении этого процесса,
ибо в сущности не выходит за пределы абсолютного идеализма.
Он не старается преодолеть противоречия гегелевской философии,
вскрытые процессом разложения. Ни одна статья его не носит
следов простого знакомства с «Сущностью христианства». Разу¬
меется, ему и в голову не приходит, что знаменитая книга
Фейербаха означает разрыв с идеализмом п переход к материа¬
лизму. Иначе обстоит дело в брошюре «Шеллинг и откровение».
Здесь впервые замечается некоторое влияние Фейербаха. Но и
оно вовсе не было столь решительно, как утверждал сам Энгельс
44 года спустя: «Кто не пережил освободительного влияния
этой книги («Сущности христианства»), тот не может и пред¬
ставить его себе. Мы все были в восторге, и все мы стали
на время последователями Фейербаха» 1). Вопреки этому утвер¬
ждению, Энгельс познакомился с самой книгой только через
некоторое время после ее появления. Сейчас мы убедимся,
что она далеко не превратила Энгельса в восторженного фейер¬
бахианца.
Автор брошюры «Шеллинг и откровение» прежде всего кон¬
статирует следующий факт: прошло уже несколько месяцев, как
Шеллинг, этот новый Илья-пророк, был вызван из кимерийской
ночи Мюнхена, но с тех пор ему не удалось изгнать жрецов
Ваала из храма. Гегелевская философия, дыхание которой —
пламя безбожия и дым мрака, попрежнему процветает на кафедре,
в литературе и среди молодежи; ее влияние на нацию продолжает
расти, и она сама спокойно следует собственному внутреннему
развитию. Гегель сделал слишком мало для популяризации своей
философии. Доверяя силе идеи, он старался только устранить
все воображаемое, фантастическое, чувственное и понять чистое
мышление в его самотворчестве.
Только у его последователей учение приняло более челове¬
ческую и наглядную форму; только они начали обсуждать наиболее
важные, наиболее жизненные вопросы науки и практики, благо¬
даря этому приобретя власть над молодежью. Вместе с другими
младогегельянцами Энгельс порицает учителя за то, что под
давлением реставрации он воздвиг плотину, чтобы задержать
1) Фр. Энгельс, Людвиг Фейербах, пер. Г. Плеханова, Петербург, 1919,
стр. 9.

— 119 —
юношески-бурный поток выводов, вытекающих из его собственного
учения. Если бы Гегель освободился от реакционных влияний
и развил свои идеи из чистого мышления, его философия религии
и права приняла бы совсем иной вид. Сами по себе принципы
Гегеля всегда отличались независимостью и свободомыслием, но
его выводы кое-где приняли иллиберальную внешность. Поэтому
левое крыло школы, сгруппировавшееся вокруг «Галльских Ежегод¬
ников», сохранило только принципы, но отбросило выводы, поскольку
они оказались несостоятельны.
Однако, и это направление не решалось сразу же высказать
открыто все выводы. Даже после появления «Жизни Иисуса»
его представители все еще думали, что стоят в пределах хри¬
стианства. Это понятно: вопросы о личности бога и индиви¬
дуальном бессмертии были еще недостаточно освещены, чтобы
допустить решительный приговор. Только нападения Генриха
Лео на «гегельянчиков» окончательно открыло им глаза на соб¬
ственную точку зрения: оно пробудило гордое решение не только
довести истину до самых крайних выводов, но и открыто выска¬
зать ее в общедоступной форме, что бы из этого ни вышло.
Теперь никому из них не приходит в голову оспаривать правиль¬
ность обвинений, выставленных Лео. Какие плоды принес его
донос, доказывают лучше всего «Сущность христианства» Фейер¬
баха, «Догматика» Штраусса и «Германские Ежегодники». Ныне
младогегельянцы уже не скрывают, что в их глазах христианство
не представляет предела, его же не прейдеши. Основные прин¬
ципы христианства подверглись беспощадной критике разума
точно так же, как и все, называвшееся до сих пор религией.
Отныне абсолютная идея выдвигает притязание быть основа¬
тельницей новой эры в сознании человечества. Тот великий
переворот, предтечами которого были французские философы
XVIII века, только теперь находит завершение в царстве мыш¬
ления; философия протестантизма, возникшая вместе с Декар¬
том, уступает место новому времени. Вместе с тем, отныне
священнейшая обязанность всех, кто последовал за саморазви¬
тием духа, заключается в том, чтобы столь великие результаты
внедрить в сознание нации и превратить в жизненный принцип
Германии 1).
В этом историческом введении, пропитанном крайне радикаль¬
ными стремлениями, Энгельс щедро рассыпает такие чисто гегель¬
янские обороты, как «самотворчество чистого мышления», «абсо¬
лютная идея», «саморазвитие духа» и т. п., нисколько не отме-
1) Нe имея возможности достать брошюру Энгельса, пользуюсь изложе¬
нием ее содержания у Майера — G. Mayer, Fr. Engels in seiner Frühzeit,
Ss. 74-75.

— 120 —
жевываясь от них, а напротив,— всемерно их поддерживая. Это
очень мало напоминает Фейербаха даже в тот момент, когда
появилась «Сущность христианства». Затем юный автор вступает
в область политики. Здесь он ориентируется с гораздо большим
искусством и набрасывает верную картину.
После смерти Альтенштейна государство с одной стороны,
а философия с другой,— начали все резче подчеркивать свои прин¬
ципы. Когда философия отважилась высказать «необходимое»,
христианско-монархическое государство Пруссии стало все опре¬
деленнее применять своп собственные выводы. Чтобы создать
противовес ранее господствовавшим тенденциям, были призваны
люди противоположного направления. Наконец, на Шеллинга
возложили миссию решить спор и уничтожить гегелевскую фило¬
софию в ее собственной области. Что же он предпринимает по
прибытии в Берлин?— Он контрабандой провозит в свободную
науку мышления чувственную мистику, гностическую фантастику
и веру в авторитет; вместе с тем он разрывает единство фило¬
софии, цельность мировоззрения, и впадает в совершенно неудо¬
влетворительный дуализм. Возводя в принцип философии проти¬
воречие, составляющее всемирно-историческое значение христиан¬
ства, он теряет способность понимать вселенную, как нечто
разумное и цельное. Таким образом Шеллинг приходит к выводу,
что мир забит для разума досками.
В его представлении разум по отношению к действительному
миру занимает априорное положение; он не в состоянии доказать,
что нечто существует, и ограничивается лишь одним утвержде¬
нием: если что-либо существует, оно должно быть наделено
такими-то и такими-то свойствами. Иными словами, разум прио¬
бретает сверхмировое существование, обособленное от всякого
другого. Но вывод новой философии, ясно формулированный
Фейербахом, заключается именно в том, что разум существует
только как дух; дух же существует лишь в природе, вместе
с природой и не может вести отдельного от нее существования.
Существование разума в то же время доказывает и существование
природы. Пока абстрагируют от всякого существования, не может
быть речи и о существовании вообще.
Гегельянцы считают базисом всякой философии существование
разума, доказуемое его собственной деятельностью. Шеллинг
не желает признавать этого. Одержимый стремлением отодви¬
нуть абсолют в конец философии, он не понимает, что Гегель
уже совершил это. Если бы у него была своя философия истории,
познающий себя дух казался бы ему не постулатом, а резуль¬
татом. Но и познающий себя дух далеко еще не был бы поня¬
тием личного бога. У Гегеля реальность идеи не что иное, как
природа и дух, а абсолют — только единство природы и духа,
в идее. Шеллинг же все еще считает абсолют абсолютным

— 121 —
субъектом, находящим реальность только в представлении личного
бога. В первый раз со времен схоластиков герой науки вещает
его устами отпадение от чистого разума и объявляет последний
прислужником веры.
Чтобы делать в Берлине хорошие дела, Шеллинг вынужден
привезти из Мюнхена не сокровища своей позитивной философии,
а опровержение «Жизни Иисуса» и «Сущности Христианства».
Его конструкция личного бога и христианского триединства по
обыкновению только вульгаризирует мысли Гегеля, лишая их
всякого содержания. Поэтому Энгельс не находит нужным ука¬
зывать на непоследовательности, пробелы, скачки, произвольные
и смелые, утверждения, допущенные Шеллингом при конструкции
этой христианской догмы. Столь же излишне, по его мнению,,
серьезное опровержение учения об откровении и боге: он считает
уже доказанной несогласимость философии с христианством
и отсюда делает вывод, что Шеллинг запутывается еще в худших
противоречиях, чем Гегель. Но последний имел свою философию,,
в которую включил и христианство. У первого же нет ни того,
ни другого, а есть лишь беспорядочное смешение свободы
с произволом.
В полном согласии с духом школы и собственными пережи¬
ваниями, Энгельс, напротив, утверждает, что истинная свобода
непременно включает в себя необходимость; она не что иное,
как истина, разумность и необходимость. Гегелевский бог,
чуждый какого бы то ни было произвола, не может быть
отдельным лицом. Необходимое мышление со своей логиче¬
ской последовательностью исключает его божественную лич¬
ность. Поэтому Шеллинг, желая в Берлине рассуждать о
боге, вынужден прибегать к «свободному» мышлению и укры¬
ваться под сень веры. Прибыв же в мелкую гавань веры, он
безнадежно посадил на мель некогда столь гордый корабль своей
философии. Но есть и иная гавань; там расположен целый:
флот гордых фрегатов, готовых выйти в открытое море. Завер¬
шив старую эру сознания, Гегель открыл пути для новой. Необ¬
ходимым дополнением к. обоснованному им спекулятивному уче¬
нью о религии стала критика христианства, предпринятая Фей¬
ербахом 1).
Таким образом Энгельс сознает, что автор «Сущности хри¬
стианства» сделал шаг вперед, дополнив учение Гегеля о религии.
Но он не видит принципиального разрыва между обоими фило¬
софами. Чтобы не заметить этого, нужно, так сказать, материа¬
лизировать философию Гегеля и в то же время идеализировать
учение Фейербаха. Энгельс так и поступает. Первому он при-
1) ib., Ss. 75-78.

— 122 —
писывает мысль, что реальность идеи не что иное, как природа
и дух, а второму,— что существование природы доказывается
существованием разума. Философ-материалист, наверное, согла¬
сился бы с утверждением своего юного союзника, что дух суще¬
ствует только в природе, вместе с природой, но не может вести
отдельного от нее существования. Но именно поэтому он отка¬
зался бы доказывать существование самой природы ссылками на
существование разума. Когда появилась «Сущность христиан¬
ства», он уже ясно сознавал, что его новая, «гуманитарная» или
«антропологическая», точка зрения противоречит исходному
пункту гегелевской философии. Энгельс же, повидимому, еще не
сознает противоречия, но в то же время принимает критику
христианства со всеми его выводами. Мало того. Он особенно
высоко ценит именно новую точку зрения, которая вернула чело¬
века к природе, неразрывно сплела его с последней и упразднила
потусторонние силы. Он восторгается тем, что небо низведено
на землю, что небесные представления объяснены земными явле¬
ниями, что таким образом изгнаны все темные призраки. Это
ярко прорывается в заключительной части брошюры, действи¬
тельно написанной в восторженном тоне.
В глазах Энгельса все изменилось: мир, бывший ранее столь
чуждым, природа, скрытые силы которой пугали, словно призраки,—
ныне стали близки и родственны. Мир, казавшийся нам тюрьмой,
теперь выступает в своем истинном виде — великолепным коро¬
левским дворцом, куда входим и откуда выходим все мы, богатые
и бедные, знатные и простые. Природа отверзается перед нами
и призывает: не бегите же от меня; ведь я не отвергнута истиной
п не отпала от нее; придите и смотрите: именно ваша внутренняя,
подлинная сущность придает мне полноту жизни и красоту
юности! Небо низведено на землю.» Всякая раздробленность
всякий страх, всякий разлад исчезли. Мир — снова целое, само¬
стоятельное и свободное; он сломал ворота своего душного
монастыря и сбросил власяницу. Ему нет более надобности
оправдываться перед неразумием, которое не могло его постиг¬
нуть; его роскошь и великолепие, его богатство, его сила, его
.жизнь служат ему оправданием. Прав был, разумеется, тот,
кто за восемнадцать веков предчувствовал, что мир, космос,
со временем вытеснит его, и заповедал своим ученикам отвер¬
гать мир.
И любимое дитя природы, человек, после долгой борьбы
в юношеском возрасте, после долгого отчуждения возвращающийся
к матери свободным и взрослым, преодолел обособление от самого
себя, раскол в собственной груди. После бесконечно долгих
усилий и домогательств для него настал ясный день самосознания.
Все открылось п ничто не может замкнуться перед ним. Теперь
впервые расцветает для него истинная жизнь! К чему прежде

— 123 —
он стремился в темном предчувствии, того ныне достигает,
обладая полной, свободной волей. Все, что лежит, кажется,
в туманной дали, оказывается его собственною плотью и кровью.
Но святилище, найденное после таких продолжительных исканий,
стоит кой-каких блужданий! Этим венцом, этим святилищем
является самосознание человечества, новый Грааль, у трона
которого, ликуя, собираются народы, и который превращает
в королей всех, кто посвящает себя ему.
Наше призвание — стать рыцарями этого Грааля, ради него
препоясать чресла мечем и радостно положить жизнь свою
в последней, священной войне, за которой последует тысяче¬
летнее царство свободы. И такова власть идеи, что всякий, кто
познал ее, не может перестать говорить о ее величин и возве¬
щать ее всемогущество; если только нужно осуществить идею,
он весело и бодро отбрасывает все, жертвует телом и жизнью,
состоянием и кровью. Кто раз увидел идею, кому она блеснула
в тихом ночном уединении, тот не может покинуть ее, тот должен
следовать за нею всюду, куда она ни поведет, хотя бы на смерть.
И эта вера во всемогущество идеи, в победу вечной истины, эта
твердая уверенность, что она не может пошатнуться, даже если
весь свет восстанет против нее, вот—истинная религия всякого
настоящего философа; вот — базис истинной философии, философии
всемирной истории. Это — высочайшее откровение, откровение
человека человеку.
Идея, самосознание человечества — вот чудесный феникс,
который сооружает себе костер из величайших ценностей
и выходит помолодевшим из пламени, пожирающего все старое.
«Так прежде, чем станем свободны,— в каком-то экстазе воскли¬
цает Энгельс,— понесем этому фениксу на костер все самое
дорогое и любимое, все священное и великое! Не будем ценить
ни любовь, ни выгоду, ни богатство так высоко, чтобы не принести
их радостно в жертву идее — она за все воздаст нам тысяче¬
кратно! Будем бороться и истекать кровью, бесстрашно глядя
в гневные глаза врага, и выдержим до конца! Разве не
видите, как наши знамена бурно спускаются с горных вер¬
шин? Разве не замечаете, как блещут мечи и веют султаны
наших союзников? Они идут, идут из всех долин, стекаются
к нам со всех высот с пением и трубными звуками. Близится
день великого решения, битвы народов, и победа должна быть
наша!» 1).
Найдется не мало трезвых мещан и близоруких мудрецов,
которые с злорадством станут упрекать юношу-Энгельса в излиш¬
ней риторике и пустом фразерстве, в пристрастии к литературным
1)	ib., Ss. 78-80.

— 124 —
фанфарам и прочих грехах. Пускай! Но лишь убогие слепцы
не заметят, что под риторической оболочкой пылает огонь подлин¬
ного воодушевления, что за дифирамбами идее скрываются глу¬
бокая искренность, редкая душевная чистота и кристальный
идеализм. Кто с таким пламенным энтузиазмом посвящает себя
в рыцари идеи, тот, действительно, будет служить ей верой
и правдой до гробовой доски. Перед нами — неукротимый борец,
непримиримый враг мещанства, косности и застоя. В подхо¬
дящую минуту он не побоится сжечь за собою все корабли
и без размышлений перейдет в стан погибающих за великое
дело идеи. Но мнимая риторика и с иной точки зрения пред¬
ставляет богатейший рудник: кто сумеет извлечь его сокровища,
тот поймет огромный духовный перелом, совершившийся в душе
Энгельса.
Он, глубоко религиозный юноша, под влиянием Штраусса
и Молодой Германии утратил веру в личного бога и примкнул
к гегелевской идее божества. Но потребность в религии не
угасла, облекшись лишь в новый, пантеистический покров.
Диалектика Гегеля, переплетаясь с освободительными стремле¬
ниями, постепенно расшатывала религиозно-философское соору¬
жение, казавшееся таким прочным. Снова возрождались мучи¬
тельные вопросы о личности бога и индивидуальном бессмертии;
недостаточно освещенные, она не допускали «решительного приго¬
вора». Понятно, какую неудовлетворенность испытывал Энгельс:
мир казался чем-то чуждым, таинственная природа пугала своими
призраками, небо было враждебно; сам человек чувствовал
неустранимый разлад в собственной душе.
Но вот «Сущность христианства» принесла желанное освобо¬
ждение. Фейербах низвел небо на землю, примирил человека
с природой и внес покой в его страждущую душу. Раздроблен¬
ность, страх и разлад исчезли; мир снова, стал единым, свобод¬
ным и прекрасным космосом; человек, любимое дитя природы,
вернулся к своей матери; для него настал «ясный день самосо¬
знания». В огне самосознания, в пламенных лучах идеи сгорело
понятие бога. Но из пепла старой веры в бога возродилась
новая вера в бесконечную способность самосознания к развитию.
Энгельс — атеист; культ богат безвозвратно разрушен. Но вместо
него возникает культ человечества. Отныне новая религия
Энгельса — вера во всемогущество идеи, в торжество самосознания
и победу абсолютной истины.
Окончательное освобождение от религиозных представлений —
вот что приводит его в восторг и, действительно, превращает
в восторженного фейербахианца. Но, впав в атеизм, Энгельс не
успел стать материалистом. Он не продумал еще тех выводов,
которые вытекают из «Сущности христианства» и очень скоро
будут сделаны самим Фейербахом. Поэтому он с такой несокру-

— 125 —
шимой уверенностью восхваляет «всемогущество идеи», «самосо¬
знание человечества», «победу абсолютной истины» и т. п.
Однако, даже эти святыни впоследствии будут подвергнуты
неумолимой критике и подчас жестокому осмеянию 1).
М. Серебряков.
(Окончание следует).
1) Изложенная нами история духовного развития Энгельса доказывает
ошибку Меринга. В примечаниях к собранию сочинений Маркса и Энгельса,
изданных до опубликования юношеских писем и произведений Энгельса, он
между прочим замечает: «Если бы мы обладали более богатыми сведениями
о молодом Энгельсе, мы едва ли нашли бы там столь же многочисленные
следы внутренней борьбы, какие обнаруживаются в первые стадии развития
Маркса».— (K. Marx und Fr. Engels, Gesammelte Schriften (Nachlass), Stutt¬
gart, 1902. В. I, S. 357). Благодаря открытиям и работам Густава Майера,
мы ныне обладаем, несомненно, «более богатыми сведениями о молодом
Энгельсе», чем о молодом Марксе. Именно эти сведения обнаруживают
гораздо более «многочисленные следы внутренней борьбы». Однако, Энгельс
испытывал крайне мучительные переживания в той области, где Марксу
почти не приходилось бороться. Проникнутый глубокой религиозностью,
юноша должен был пройти и прошел крестный путь от истинного благо¬
честия до воинствующего атеизма. Его же будущий друг, воспринявший
религиозное свободомыслие от своего просвещенного отца, был почти вовсе
освобожден от религиозных сомнений. Замечание Меринга верно лишь
в том отношении, что Маркс пережил более глубокую и сильную борьбу
в сфере чисто-философского мышления. В вопросах подобного рода Энгельс
вообще менял свои позиции с более легким сердцем. Замечу, кстати, с осо¬
бым удовольствием, что Д. Б. Рязанов, изумительный знаток литературы,
касающейся Маркса п Энгельса, пришел, повидимому, к сходному выводу:
«Маркс,— говорит он,— не знал того религиозного гнета, того интеллектуаль¬
ного гнета, который испытывал на себе Энгельс в молодости. Поэтому он
относился более хладнокровно к религиозной борьбе и не считал нужным
посвящать все силы резкой антирелигиозной критике».— См. Д. Рязанов,
Маркс и Энгельс, М. 1923, стр. 47.

ЭНГЕЛЬС И МЛАДОГЕГЕЛЬЯНЦЫ 1).
III.	«Свободные» и «христианская героическая поэма».
На рубеже сороковых годов Германия вошла в полосу поли¬
тической непогоды, лет через восемь разразившейся очистительной
грозой. На мертвенном небе темной реакции уже начинали кое-
где реять первые буревестники революции. На поверхности расту¬
щего капитализма стали скапливаться горючие материалы, до тех
нор глубоко скрытые в его недрах. Литературные и философские
направления постепенно отлагались в виде политических кристал¬
лов. Совершалась, если пе политическая, то идеологическая кон¬
солидация бесчисленных немецких отечеств. Этот стихийный
процесс происходил прежде всего на родине Энгельса, где бур¬
жуазное самосознание опиралось на сравнительно развитую про¬
мышленность.
Центром умственной жизни в Германии был, несомненно,
Берлин. Но, когда идеологическая борьба стала сменяться острым
столкновением реальных интересов, а философское умозрение усту¬
пило место практической политике, прусская столица отстала от
Кельна, Лейпцига и даже Кенигсберга. Ее мелкобуржуазное
население пробавлялось сплетнями о дворе и возлюбленном
монархе, но не проявляло готовности к отважным действиям.
Порабощенное суровым деспотизмом, оно втихомолку удивлялось
рейнским промышленникам или восточно-прусским дворянам,
которые на заседаниях провинциальных ландтагов осмеливались
требовать конституции и свободы печати. Но оппозиционное
настроение столичного мещанства было не так велико, чтобы
последовать хорошему примеру 2).
Тем не менее в сентябре 1841 года произошло неслыханное
событие, всколыхнувшее стоячее болото столицы; группа литера¬
торов устроила серенаду и банкет в честь либерального депутата
1) См. «Записки Научного Общества Марксистов», 5, стр. 93—125.
2) F. Sass, Berlin in seiner neuesten Zeit und Entwicklung, Leipzig, 1864.
1*

баденского ландтага Карла-Теодора Велькера, прибывшего в Бер¬
лин. Во время пира Бруно Бауэр, еще состоявший приват-
доцентом боннского университета, торжественно провозгласил тост
за гегелевское воззрение на государство, о котором в южной Гер¬
мании все еще были распространены ошибочные представления.
Боннский богослов хотел показать вождю южно-германской оппо¬
зиции, что взгляды младогегельянцев отличаются большей сме¬
лостью и решительностью, чем принято думать. Велькер понял
намерение оратора и, по словам самого Бауэра, был им «очень
шокирован». Банкет, превращенный таким образом в политиче¬
скую манифестацию, разумеется, вызвал у короля припадок гнева.
Приписав довольно безобидным намекам «возбуждающий харак¬
тер», раздраженный романтик решил отдать под надзор полиции
всех участников банкета и запретил принимать их в будущем на
государственную службу 1).
Главными виновниками этой бури в стакане воды были молодые
писатели, более или менее близко знакомые между собою. Днем
они проглатывали газеты и журналы в кабинете для чтения
Бернштейна или собирались в красной комнате кондитерской
Штехели; здесь приятели сообщали друг другу все сплетни
и новости дня, чтобы потом поместить их в газетах, находи¬
вшихся за пределами прусской досягаемости. По вечерам они
снова заседали или в том самом погребке Вальбурга, где про¬
исходил пресловутый банкет, или на Фридрихштрассе, в простом
и уютном кабачке Гиппеля. Там постоянные завсегдатаи играли
в карты, до одурения курили, шумно спорили, изрядно пили
и неумеренно сплетничали пли занимались скоморошествами со
случайными посетителями. В клубах сигарного дыма, за круж¬
ками пива и бутылками мозельвейна берлинские литераторы пре¬
давались необузданной критике и уничтожали весь существующий
строй, если, конечно, были уверены, что... за одним из столиков
не сидит гороховое пальто. Так постепенно сложился кружок,
члены которого претенциозно называли себя «Свободными».
      Ни сначала, ни впоследствии они не составляли какого-нибудь
замкнутого, а тем более тайного сообщества: не было и помину
о председателе, должностных лицах, денежных взносах, уставе и т. п.
принадлежностях организации. Участников кружка объединяли
лишь возмущение против закоснелого мещанства, ненависть к про¬
гнившим порядкам домартовской Германии и в особенности недо¬
вольство правительственной политикой Эйхгорна. Принадлежа
к литературной богеме, они, впрочем, не соблюдали даже этих
расплывчатых границ. Так, например, вместе со «Свободными»
кутил цензор Сен-Поль, неглупый малый и искусный палач литера-
1) G. Mayer, Die Anfänge des politischen Radikalismus im vormärzlichen
Preussen (Zeitschrift für Politik, Bd. VI, 1913, Ss. 43—45).
— 4
туры. Вскоре он был послан в Кельн с целью задушить «Рейнскую
Газету» и ловко исполнил свой культурный подвиг, между делом
ввязываясь в драки с ночными сторожами у кельнских притонов.
Вернувшись же обратно, многообещающий молодой человек с милой
непринужденностью продолжал вращаться среди прежних берлин¬
ских собутыльников 1).
Кто же посещал кабачек Гиппеля?— Либеральные журнали¬
сты, соперничавшие в остроумии по поводу разных высочеств
и светлостей; молодые поэты, грезившие туманными мечтами
о политической заре; начинающие художники, набивавшие руку
на злободневных карикатурах; скромные приват-доценты, еще
не успевшие с гордостью задрапироваться в тогу академической
науки; кое-какие офицеры, не совсем поглощенные интересами
казармы и конюшни, гарнизонного клуба или полусветского аль¬
кова; юные студенты, которым набили оскомину терпкие лекции
университетских мудрецов. Среди «Свободных» бывали, наконец,
дамы, слывшие за добрых товарищей и не морщившие носа,
когда отпускалась вольная шутка или срывалось крепкое словцо.
Таково ядро той кометы, которую противники окрестили «Гиппе¬
левской шайкой» 2).
Вначале среди «Свободных» вращались и очень дельные
люди. Наиболее усердным посетителем Гиппеля был «маленький»
Эдуард Мейен, соредактор еженедельного журнала «Атенеум»,
выходившего в 1841 году. Он был студентом берлинского и гей¬
дельбергского университетов, где изучал философию, а затем
посвятил себя исключительно литературной работе. Мейен обла¬
дал бойким и острым пером, с помощью которого легко писал
«злонамеренные» статьи. Скоро он стал деятельным сотрудником
«Галльских Ежегодников», «Рейнской Газеты» и других ради¬
кальных органов, где между прочим ловко защищал младогегель¬
янцев от грубых наскоков Лео. Как искреннему, честному и ува¬
жаемому литератору, ему удалось привлечь к сотрудничеству
в «Атенеуме» видные силы, среди которых оказались также
Энгельс и Маркс. Сотрудничество последнего ограничилось двумя
стихотворениями, красноречиво свидетельствующими, что служе¬
ние музам не было его истинным призванием. Как бы то ни
было, еженедельник, в конце года запрещенный из-за банкета
в честь Велькера, на время сделался сборным пунктом берлин¬
ских младогегельянцев.
Не последнее место среди них занимал Людвиг Буль, тоже
тесно примыкавший к «Свободным». Этот дельный литератор,
1) О нем см. Fontane, Cli. F. Scherenberg, S. 137 ff.
2) Сведения о «Свободных» старательно собрал J. Р. Macлay, Мах Stirner,
Sein Leben und sein Werk, Berlin 1898; 3-e Aufl., Berlin-Charlottenburg 1914,
Kap. III, — Впрочем, Маккей смотрит на них через слишком розовые очки.
— 5 —

вечно ссорившийся со своими финансами, был связан узами тесной
дружбы с Мейеном, а также Максом Штирнером. В начале соро¬
ковых годов он стремился исключительно к конституционной
и парламентской Пруссии, поводимому, не возлагая серьезных
надежд на революционный переворот. В его мягком и боязливом
сердце еще теплилась вера, что Германией будет руководить
именно либеральная Пруссия, естественными союзниками которой
окажутся мелкие государства. Буль ранее других почувствовал
огромное значение социальной проблемы, но полагал, что в этой
области еще преждевременно переходить от теории к практике.
Вообще он чуждался крайних и решительных мер.
В полном согласии с духом левогегельянской школы этот
человек переходного времени почтительно относился к государству
и как-то писал: «Кто не желает блага государству? — Мы все
хотим его видеть великим, могущественным, крепким, разумным.
У всех нас нет иного желания, как дорасти до него, посвятить
ему наши силы; наша высочайшая цель — стать гражданами
государства, сознавать себя и на деле оказываться таковыми».
Поэтому каждый должен стремиться поднять его на такую ступень,
где оно будет соответствовать «высшему понятию». Совершенно
естественно, что Людвиг Буль, приступив к изданию своего жур¬
нала, присвоил ему наименование «Патриот». Лойяльная этикетка,
перенесенная друзьями на самого редактора, не спасла, однако,
органа от правительственных преследований, а затем и запре¬
щения 1).
Видным сотрудником «Атенеума» и предполагаемым инициа¬
тором банкета в честь Велькера был также Адольф Гутенберг,
которого Карл Маркс в одном из писем к отцу называл «самым
близким» своим другом. Он преподавал географию в берлинском
кадетском корпусе, но лишился должности якобы за то, что
однажды утром был подобран пьяным в водосточной канаве; но
истинная подкладка увольнения сводилась к тому тяжкому пре¬
ступлению, что он был автором «неблагонамеренных» статей
в «Лейпцигской Всеобщей Газете» и «Гамбургской Новой Газете».
Потом Рутенберг по рекомендации Маркса вошел в состав
редакции «Рейнской Газеты», но, лишенный оригинальности,
самостоятельности и критического чутья, оказался неудачным
редактором. Тем не менее правительство, трепетавшее перед
мнимым демагогом, осенью 1842 года настояло на его удалении.
Последующее поведение экс-редактора дало повод Марксу очень
язвительно, но не совсем справедливо писать в частном письме
1) L. Buhl, Der Beruf der preussischen Presse, Berlin 1842; он же,
Die Verfassungafrage in Preussen nach ihrem geschichtlichen Verlauf, Zürich
1842; он же. Die Bedeutung der Provinzialstände in Preussen, Berlin 1842,
u. s. w.
— 6 —

— 7 —
«Благодаря чудовищной глупости наших властей, Рутенберг имел
счастье прослыть опасным, хотя в действительности не был опасен
ни для кого, кроме «Рейнской Газеты» и себя самого... Теперь
новый мученик, уже довольно виртуозно разыгрывающий свою
роль, усвоив соответствующие позы, язык и выражение лица,
старается извлечь всевозможные выгоды из своего мучени¬
чества» 1).
Вместе с сотрудниками с Атенеума» в банкете участвовал
Карл-Фридрих Кеппен, тоже примыкавший к «Свободным». Он
состоял преподавателем реального училища в Доротеенштадте
и был на двенадцать лет старше Энгельса. В 1837 году Кеппен
выпустил «Литературное введение в северную мифологию» и вскоре
занял почетное место рядом с Яковом. Гриммом и Уландом,
которые дали новый толчок исследованиям в той же области.
Затем ученый автор стал деятельным сотрудником «Галльских
Ежегодников», где поместил блестящую портретную галлерею
современных историков: Раумера, Шлоссера, Ранке и Лео.
В статье о нашем старом знакомце он первый дал подлинную
историческую оценку красного террора в эпоху великой француз¬
ской революции. Обладая вообще обширными историческими
познаниями, он уверенно группировал факты и умел пластически
изображать события. Немаловажное достоинство его работ —
бодрый, энергичный стиль, пересыпанный едкими эпиграммами
и яркими образами. Не в самих «Ежегодниках», но в их издании
появилась также упомянутая выше юбилейная брошюра о Фри¬
дрихе Великом и его противниках; на первом листе ее красова¬
лись многоговорящие слова: «Посвящается моему другу Карлу-
Гейнриху Марксу».
Ныне можно, конечно, очень многое возразить против попыток
Кеппена соорудить своему герою роскошный мавзолей. Но дело
вовсе не в этом. Истинная цель автора — красноречивая апо¬
логия просветительной эпохи. Он талантливо опровергает «пло¬
ские декламации» против философии XVIII века. Затем он очень
убедительно приглашает признать даже немецких просветителей,
которым Германия многим обязана, несмотря на их скуку.
Беда лишь в том, что они, все еще недостаточно просвещенные,
были слишком нерешительны. Кеппен старается втолковать эту
верную мысль «философам нового стиля», которые ополчаются
против абстрактного разума XVIII века. Под ними автор разумеет
преимущественно правых гегельянцев, «старых брахманов логики»:
«Неподвижно сидя с поджатыми ногами и наслаждаясь покоем,
они монотонно перечитывают три священные Веды и лишь по
временам вскидывают похотливые взоры на пляшущих баядерок».
Эти «уединенно кающиеся грешники понятия» не замечают, что
1) Фр. Меринг, Карл Маркс, История его жизни, П. 1920, стр. 33.

царство Брамы прошло: по водам уже едет Вишну на фиго¬
вом листе, чтобы сотворить новый мир 1).
Мягкий характер, спокойное благоразумие и серьезные научные
занятия Кеппена плохо мирились с нравами литературной богемы.
Естественно, что духовным вождем «Свободных» был не он,
а другой выдающийся современник — Бруно Бауэр. Но и послед¬
ний не сразу занял свой передовой пост. Состоя приват-доцентом
боннского университета, он лишь на каникулы приезжал в Шар¬
лоттенбург, где жили его родители. В то время критик евангелия
довольно пренебрежительно отзывался о будущих сподвижниках,
называя «Атенеум» «грязным листком», а его сотрудников, «ате¬
нейцев» — «литераторами берлинских пивных». Но по свойствам
своего ума он вполне соответствовал вкусам «Свободных». Вечное
искание, разъедающая критика и внешне решительное разложение
всех понятий составляли, так сказать, естественную атмосферу
его духовной жизни. Гегелевская диалектика, которой Бауэр
владел в совершенстве, была как бы специально создана для
этого скептического ума, стремившегося не столько к положи¬
тельным результатам, сколько к разрушению прочно сложившихся
убеждений. Его острая и — нужно отдать справедливость —
мужественная критика не делала уступок ни историческим тра¬
дициям, ни здравому человеческому рассудку, ни, наконец, всему
реально существующему миру 2).
Бесконечная борьба идей — думал Бауэр — происходит не
в народном духе, который он отрицал, не в головах массы, кото¬
рую презирал, а исключительно в бесконечном самосознании,
которое в конце концов было его собственным сознанием. Именно
поэтому развитие самосознания, самоосвобождение духа казалось
ему единственно достойным содержанием истории. Религия, как
величайшее препятствие саморазвитию духа, подверглась, раз¬
умеется, сугубо ожесточенной критике. В истории она всегда
стремилась поглотить или подчинить остальные силы духа. Но
революция, просвещение и философия неопровержимо показали,
что всеобъемлющим воплощением нравственного самосознания
является государство, а вовсе не религия. Если же государство
действительно представляет «объективное существование нрав¬
ственности», то церковь не смеет притязать на опеку над ним.
С другой стороны, переживая бесконечный диалектический про¬
цесс становления, государство никогда не бывает тождественна
с исторически существующим правительством. По той же при¬
чине его неотъемлемую часть составляет оппозиция, как пред-
1) О Кеппене см. примечания Фр. Меринга и K. Marx u. Fr. Engels,
Gesammelte Schriften (Nachlass), Stuttgart 1902, Bd. I, S. 31 f.f.
2) О Бр. Бауэре см. David Koigen, Zur Vorgeschichte des modernen philo¬
sophischen Socialismus in Deutschland, Zur Geschichte der Philosophie und Social-
philosophie des Junghegelianisrnus, Bern 1901, 1-er Abschn. II Kap., Ss. 38—81.
— 8 —

— 9 —
ставительница правомерных принципов, еще не нашедших выра¬
жения в законно установленных упреждениях 1).
Окончательная отставка в марте 1842 года немало помогла
Бауэру протереть свои идеологические очки. Он сразу восчув¬
ствовал, что «доброе дело свободы» является его собственным
делом, и вернулся в столицу, окруженный ореолом муче¬
ничества. Здесь прозревший богослов, сначала угнетенный
«духовной нищетой Берлина», вскоре сблизился со «Свободными»
и начал более решительную борьбу с христианско-романтическим
направлением. Впрочем, не вполне излечившись от прежнего
оптимизма, он и в столице продолжал возлагать кое-какие надежды
на «существующее государство». Опальный ученый все еще
настойчиво предостерегал его не связывать своей судьбы с цер¬
ковью, ибо оно погибнет вместе с роковой союзницей и уступит
место «свободному государству». Следует понять, что хороший
гражданин вовсе не обязан быть добрым христианином 2).
Пожалуй, единственным убеждением, которому Бауэр оставался
верен, был откровенный атеизм. Свое яркое антирелигиозное
настроение он выразил в «ультиматуме», который еще в ноябре
1841 года анонимно появился под заглавием: «Трубный глас
страшного суда над Гегелем, атеистом и антихристом». Цель
этого дерзкого памфлета — доказать, что не правые, а левые
гегельянцы унаследовали истинный дух учителя. В частности
автор очень убедительно показывал ловко подобранными выдерж¬
ками, что Гегель был, действительно, завзятым атеистом и архи¬
якобинцем. Аноним оплакивал это горестное открытие в тоне
библейских пророков; искусно одев личину пиэтиста, оскорблен¬
ного в своих правоверных чувствах, он предостерегал всех благо¬
мыслящих людей, что младогегельянцы дойдут до «низвержения
всего существующего» 3). Имитация была проделана так искусно,
что даже матерый литературный волк Арнольд Руге попался
на удочку. «Прочитай-ка «Трубный глас страшного суда» — писал
он одному из друзей. — Эта вещь сумасбродна и вызовет шум,
который приведет пиэтистов к гибели. Подобное бесстыдство еще
не возводилось в принцип; но это последовательно, и плут раз¬
бирается в Гегеле лучше, чем эти 88 филистеров, думающих, что
философия и хлебопечение — одинаково почетные и выгодные
1) Bruno Bauer, Der christliche Staat und unsere Zeit (Hallische Jahrbücher,
7. u. 12. Juni 1841).
2) Bruno Bauer, Die gute Sache der Freiheit und meine eigene Angelegen¬
heit, Zürich u. Winterthur 1842.
3) (Anonym), Die Posaune des jungsten Gerichts über Hegel, den Atheisten
und Antichristen. Ein Ultimatum, Leipzig 1841, Otto Wigand.— Cp. Gustav Mayer,
Karl Marx und der zweite Teil der «Posaune» (Archiv f. d. Geschichte d. Sozia¬
lismus u. d. Arbeiterbewegung, VII, 1916. S. ?32 fT.). Г. Майер высказывает
предположение, что в составлении второй части «ультиматума» принимал
участие и Карл Маркс.

— 10 —
профессии» 1). Но приезде в Берлин Энгельс ознакомился
с «ультиматумом» и позднее кое-чем попользовался из него для
произведения, на котором мы остановимся ниже.
Бруно Бауэр погрузился главным образом в вопросы общего
мировоззрения. Зато его младший брат Эдгар, ровесник и неко¬
торое время закадычный друг Энгельса, посвятил себя почти
исключительно политической публицистике. Сначала он мирно
корпел над изучением богословия, но в 1842 году с головой оку¬
нулся в водоворот политической борьбы и заблистал яркой звездой
на небосклоне «Свободных». Свою литературную карьеру Эдгар
начал в «Немецких Ежегодниках», потом рьяно сотрудничал
в «Рейнской Газете» и, наконец, выпустил ряд резких брошюр
на злобы дня. Находясь под духовным влиянием Бруно, он не
отличался стойкостью убеждений и был то либералом, то ради¬
калом и республиканцем, то анархистом, то консерватором и под
конец даже вельфом. Живой ум, подвижный п непостоянный
характер толкали его из одной крайности в другую.
Когда Энгельс вступил на берлинскую мостовую, Эдгар уже
напяливал якобинский колпак, считая лозунгом дня борьбу между
ветхой традицией и юной истиной. Этот литературный сорви¬
голова знал только две партии: партию свободы, народа, челове¬
чества и партию порабощения, веры в авторитет, опеки милостью
божией. Только первая воплощает определенный и притом
крайний принцип. Что касается конституционализма, он вообще
не представляет принципа: именно его «двуполость» повинна
в том, что вопрос о свободе все еще не разрешен. Отвергая
нерешительную половинчатость, Эдгар вечно носился с Руссо,
contrat social и французской революцией. По его убеждению
революция воплотила понятие государства, на место отдельного
человека поставив государство единое и неделимое. Вот это-то
приобретение он хотел сохранить и довести до идеального совер¬
шенства. Кто ныне — полагал Эдгар — чуждается общественных
вопросов, тот совершает преступление против нравственности, ибо
из эгоизма замыкается в сфере частных интересов 2).
Братья Бауэры вместе с Эдуардом Мейеном составляли ста¬
новой хребет «Свободных». К ним тесно примыкал учитель
женского пансиона Каспар Шмидт, впоследствии выпустивший
знаменитую книгу «Единственный и его достояние» и вписанный
в анналы истории под именем Макса Штирнера. Проф. Иоель
очень картинно изображает его жизнь: от колыбели до могилы
1) A. Ruge, Briefwechsel, Brief an Stahr, 7. Nov. 1844, № 158, S. 247 —
В такое же заблуждение введен автор заметки о «Трубном гласе», поме¬
щенной в «Deutsche Jahrbücher», 1842, Nr. 130 ff.
2) Об Эдг. Бауэре см. G. Mager, Die Anfänge des polil. Radikalismus im
vormärzl. Preussen, S. 50 ff.

— 11 —
Штирнер проходит с опущенным забралом и нарушает молчание
только в своей книге; как преступник, он подкрадывается к нам
в темноте и исчезает, бросив бомбу во мраке ночи 1). К сожа¬
лению, красивый образ не вполне соответствует оригиналу.
В действительности Макс Штирнер года за три до появления
«Единственного» ревностно сотрудничал в «Рейнской Газете»,
«Лейпцигской Всеобщей Газете» и других оппозиционных орга¬
нах. В самом же начале 1842 года он опубликовал язвительный
памфлет, конфискованный, впрочем, уже 3-го февраля. Про¬
изошло это при следующих обстоятельствах.
Как мы знаем, в домартовской Пруссии государство и церковь,
трон и алтарь были сплетены узами трогательной дружбы. Право¬
верные попы считали своим вернейшим оплотом церковную прак¬
тику, охраняемую государством; последнее в свою очередь под¬
держивало свою слабеющую власть, опираясь на авторитет
религии и церкви. Немудрено, что в таинственных недрах реак¬
ционного правительства Эйхгорна вскоре созрел глубокомысленный
проект религиозного эдикта: предполагалось усилить церковную
дисциплину, предписать чиновникам регулярное посещение бого¬
служений и ввести обязательное празднование воскресных дней.
Как раз в ноябре 1841 года, когда Энгельс приобщался к инте¬
ресам Берлина, часть столичного духовенства с благословления
некоторых сановников основала «Союз содействия достойному
празднованию воскресенья».
Либеральные и радикальные круги усмотрели в этой затее
первую попытку подчинить общественную жизнь церковной опеке.
И, действительно, за нею вскоре последовала другая. Под Новый
Год 57 попов с ведома и одобрения короля распространили по
всем церквам столицы призыв к населению: «Христианское
празднование воскресенья. Слово любви к нашим прихожанам».
Однако призыв вызвал холодные насмешки и послужил оселком
для обычного столичного остроумия; берлинцы тотчас же стали
сочинять пародии — «просительные письма» профессоров и арти¬
стов, недовольных малым посещением аудиторий и театров.
Появился ряд более или менее язвительных памфлетов, среди
которых обращает на себя внимание «Возражение одного берлин¬
ского прихожанина». Автором этого анонимного произведения
был Макс Штирнер, воспользовавшийся случаем, чтобы фронтально
атаковать церковь 2).
1) К. Joël, Philosophenwege, Berlin 1901, S. 23S.
2) Биографы Штирнера совсем и не подозревают о существовании этого
произведения. Ни словом о нем не упоминает и новейший — М. А. Кур¬
чинский, Апостол эгоизма Макс Штирнер и его философия анархии,
П. 1920. —Оценку этой книги см. в статье М. Серебрякова, Макс Штирнер
перед судом наших современников (Записки Научного О-ва Марксистов, № 4,
П. 1922, стр. 79 сл.).

— 12 —
Подобно Бруно Бауэру он одевает маску благочестия, но по
существу пускает отравленные стрелы в сердце религии. С хорошо
рассчитанным негодованием «берлинский прихожанин» упрекает
церковь в том, что она проповедует слепое послушание и насиль¬
ственное отречение от земных радостей ради блаженства в загроб¬
ной жизни. Но за христианином проповедники не желают заме¬
чать человека и его достоинство. И вот Штирнер обращается
к читателям с вопросами: «Разве вы не люди прежде, чем хри¬
стиане, и не остаетесь ли людьми, даже став христианами?
Почему же вы хотите знать только, в чем состоит назначение
и призвание христианина, но не осведомитесь о том, что достойно
человека? — Вы просто думаете, что, раз вы христиане, то
и настоящие люди!» Что касается нас,— продолжает Штирнер,—
так мы ничего не желаем знать о чем-либо христианском, если
оно не является чисто человеческим.
В чем же заключается «человеческое»?— Это не то, что при¬
знано другими и чему я должен верить, а то, что я постигаю
всею душою и называю своим достоянием (eigen). Истинный
человек всегда считает себя богоподобным: ведь бог это — моя
лучшая часть, моя внутренняя сущность, моя сокровенная
и истинная самость (Selbst), а вовсе не какая-то обособленная
личность или господин, находящийся надо мной. Поэтому для
религии нет места рядом с другими убеждениями. Ваши про¬
славленные учителя — снова обращается Штирнер к читателям —
возвещают, что вы плохие христиане. Да, вы должны в этом
сознаться и свободно исповедывать: «Мы — уже неверующие!
Мы больше не верим серьезно в ветхого господа бога и, если бы
мы знали, как мог без него возникнуть и существовать мир, мы
более не нуждались бы во всем этом необоснованном предполо¬
жении». Словом, времена внешнего и мертвенного благочестия
безвозвратно миновали. Ныне требуется нравственная и муже¬
ственная свобода, чтобы воспиталось поколение свободных людей 1).
Таким образом под покровом мнимой религиозности Макс Штир¬
нер подобно волку в овечьей шкуре проповедует откровенный
атеизм. К тому же приему прибегает Людвиг Буль, вскоре
выпустивший анонимную брошюру: «Несчастие церкви и христиан¬
ское празднование воскресенья» 2). По образцу «Трубного гласа»
1) (Anonym), Gegenwort eines Mitgliedes der Berliner Gemeinde wider
die Schrift der sieben und fünfzig Berliner Geistlichen: Die christliche Sonntagsfeier,
Ein Wort der Liebe an unsere Gemeinen, Leipzig 1842, Robert Binder.— Пере¬
печатано вновь в Zeitschrift für Politik, Bd. VI, 1913, S. 96 ff.— Находка этого
произведения и раскрытие его истинного автора составляют научную заслугу
Густава Майера, предпославшего «Возражению» несколько предваритель¬
ных замечаний (ebenda, Ss. 91 — 95).
2) (Anonym), Die Not der Kirche und die christliche Sonntagsfeier, Berlin
1842 h. Hermes.

— 13 —
он тоже облекается в одеяния пиэтиста, а затем разделывает под
орех и религию, и ее служителей. Оба памфлетиста находятся
под несомненным влиянием Фейербаха и проповедуют «религию
человечества», как это несколько позже сделал Энгельс в своей
брошюре о Шеллинге. И вообще к весне 1842 года весь кружок
«Свободных» занял откровенно атеистическую позицию. Лозунг
дан был Бруно Бауэром, который объявил задачей критики низ¬
вержение не какой-нибудь, а вообще всякой религии.
На первый взгляд «Свободные» могут показаться очень сме¬
лыми и решительными людьми. Но не все то золото, что блестит.
В действительности только очень немногие среди них отличались
личным мужеством и почти никто не вступил на истинно рево¬
люционный путь. Переходная эпоха наложила неизгладимую
печать на всех членов кружка, среди которых не было ни зака¬
ленных борцов, ни твердых политических характеров. Немудрено,
что большинство «Свободных», кончило более или менее печально.
Осторожный, рассудительный Штирнер занялся мелкими комис¬
сионными операциями и уже при жизни бесследно исчез с лите¬
ратурной арены. Оба Бауэра очень быстро отреклись от своих
якобинских настроений и под конец перекочевали в консерва¬
тивный лагерь «Крестовой Газеты». Задорный и трудолюбивый
Мейен стал подъяремным волом капитала, продав свое перо изда¬
телю ультрамонтанской «Данцигской Газеты», и потом сам уныло
подтрунивал над загубленной жизнью. Страшный демагог Рутен¬
берг, перед которым король трепетал еще в 1848 году, умер
редактором «Прусского Государственного Вестника». Живой
и остроумный Юлиус Фаухер сделался германским разносчиком
свободной торговли. Нелишенный дарования поэт и журналист
Герман Марон тоже стал ярым поборником капитала. Из осталь¬
ных многие «Свободные» заняли теплые местечки в официозных
органах. Даже основательный Кеппен погрузился в буддийскую
нирвану, хотя, по элегантному выражению Шопенгауера, не мог
вполне излечиться «от венерического яда гегельянства» 1). Чуть
ли не единственное исключение составлял Энгельс.
Как он попал в кружок «Свободных», неизвестно. Но объ¬
яснить эго можно довольно просто. Статьи юного литератора
1) Не содействовала ли печальная судьба «Свободных» тому, что история
отомстила им долголетним забвением?— Их полузабытые имена воскрешены
из архивной пыли преимущественно историками-марксистами: Фр. Мерингом,
Г. Майером п др. После их работ можно уже считать некоторым преуве¬
личением замечание Гретгюйзена: «Такие имена, как Арнольд Руге, Бруно
и Эдгар Бауэры, Буль почти совершенно забыты». Но он, конечно, вполне
прав, когда пишет: «Историки философии едва упоминают о них и ограни¬
чиваются тем, что, когда говорят о младо-гегельянцах вообще, называют их
смелыми п беспокойпымп умами, не давая иных пояснений». — В. Groethuisen,
Les Jeunes Hégéliens et les origines du soeialisme contomporain en Allemagne
(Revue plilosophique, 1923, Mai-luin, p. p. 379—380).

— 14 —
в «Телеграфе» приковали к себе внимание не одного Вупперталя.
Завоеванное таким образом литературное имя открыло автору
доступ в кружки берлинских журналистов. Его живой, привет¬
ливый и открытый нрав еще более облегчал сближение с пред¬
ставителями богемы, вообще не особенно разборчивыми на новые
знакомства. Первая встреча могла быть вполне естественна:
Энгельс приезжает в Берлин с готовой статьей «Ломбардские
экскурсии», обращается в редакцию «Атенеума» и та печатает
ее в декабрьской книжке; ну, а из редакционного кабинета, где
восседал Мейен, дорога вела прямо в кафе Штехели или кабачок
Гиппеля. Во всяком случае наш Фридрих, так страстно жажда¬
вший общения с единомышленниками, очень скоро сходится на
короткую ногу со «Свободными» и принимает участие в их попойках.
Уже в ноябре он вместе с Мейеном, Штирнером, Эдуардом Флотт¬
велем и Эйхдером предпринимает, по немецкому выражению,
«пивное путешествие», во время которого ведутся горячие беседы
на литературно-художественные и политические темы.
К этому времени Энгельс вступил твердою ногою на почву
радикализма. Ему по душе увлечение «Свободных» энциклопе¬
дистами и Руссо; его не пугает преклонение перед Вольтером,
Дантоном, Робеспьером и вообще заигрывание с великой фран¬
цузской революцией 1). Ведь по радикализму политических воззре¬
ний он ни в чем не уступает новым приятелям. Еще проживая
в купеческом Бремене, Энгельс своим светлым умом сумел выде¬
лить и разгадать наиболее плодотворные мысли Берне. По убе¬
ждениям он уже был республиканцем, а по настроению — рево¬
люционером. Может быть, именно поэтому в Берлине его погло¬
щают не столько политические споры, сколько вопросы общего
мировоззрения, над разрешением которых он так мучительно
бился.
В столице его положение — совершенно иное. Пусть он живет
в пехотно-артиллерийской казарме, подвергается солдатской муш¬
тре и не располагает временем. Тем не менее только здесь
нашему артиллеристу удается вырваться из того гнетущего душев¬
ного одиночества, которое до сих пор было его уделом; только
в центре умственной жизни он лицом к лицу сталкивается
с людьми, о которых мечтал так часто, так горячо и так тщетно.
1) О французских просветителях он мог составить представление, читая
«Немецкие Ежегодники», редактор которых как-то писал, правда, в частном
письме: «Наше время — период фундаментальнейшего просвещения, которое
когда-либо существовало, и нужно писать, как Вольтер и Руссо; да, они
являются великими образцами... Какая сильная книга этот Contrat social,
евангелие свободы, и как она действует, действует еще и теперь! Если
читаешь Le pays et le gouvernement Ламенэ, видишь, что Руссо и Сийес
идут впереди. Молодцы писали мечом и кинжалом: они сильнее пушек
и штыков». Ruge, ib., Brief an Stahr. 7. Nov. 1841, № 158, S. 246.

— 15 —
По своим умственным интересам и бесшабашному настроению
«Свободные» были для него самыми подходящими спутниками.
Эти ненасытные пожиратели газет и журналов ловили всякий
сенсационный слух, отмечали всякое крупное событие, подхваты¬
вали всякую парадоксальную мысль, а затем запальчиво обсу¬
ждали их в нескончаемых спорах. Подчеркнутое презрение
«Свободных» к буржуазным условностям, их всегдашняя готов¬
ность высмеять столичных мещан, их школьнические выходки
и дерзкое глумление над мнимыми святынями, — словом, все
давало обильную пищу любознательному и живому уму Энгельса.
Ведь ему было всего 21 год!
Как тесно юноша примыкал в ту пору к «Свободным», пока¬
зывает его «христианская героическая поэма в четырех песнях»:
«Дерзновенно попранная, но чудесно освобожденная библия или
торжество веры». Приблизительно в середине 1842 года это ярко
антирелигиозное произведение анонимно появилось в Неймюнстере
близ Цюриха 1). На титульном листе брошюры указан фиктивный
издатель — Иог. Фр. Гесс, бывший только наборщиком «Литера¬
турной Конторы». Истинный владелец предприятия Фребель
пользовался им как «громоотводом» в тех случаях, когда имелись
серьезные основания опасаться сугубых цензурных скорпионов.
1) В добавление к примечанию в гл. II (Записки Научн. О-ва Маркси¬
стов, № 5, стр. 116 — 117) не мешает заметить следующее. Мы не распо¬
лагаем бесспорными, т.-е. документальными доказательствами, что автором
поэмы был Энгельс. В свое время Паппенгейм (Doubleyou, «Scheiling und
Offenbarung», auch ein Beitrag zur Geschichte der Berliner'«Freien», Documente
des Sozialismus, I, 1902, S. 442) утверждал, что «это, конечно, не Энгельс:
так интимно он, разумеется, не был знаком со «Свободными», из кружка
которых происходит поэма». Исходя из этого неверного мнения, Паппен¬
гейм высказывает предположение, что она написана Эдгаром Бауэром
(S. 443).
На авторство Энгельса впервые указал Г. Майер (Zeitschrift für Poli¬
tik, VI, 1913, S. 59, Anm.), обещавший привести доказательства «в другом
месте». Однако в предисловии к собранию ранних сочинений Энгельса он
ограничивается ссылкой на заметку в «Barmer Zeitung» от 1 июня 1884 г.
(эту заметку текстуально приводит Д. Рязанов, Очерки по истории мар¬
ксизма, М. 1923, стр. 99). Майер даже вынужден сделать признание: кроме
сообщения газеты у нас «нет непосредственного указания, что Энгельс —
автор христианской героической поэмы». Тем не менее издателю его сочи¬
нений «кажется совершенно несомненным, что автором дерзкого стихотворе¬
ния не мог быть никто иной, кроме Энгельса» (Fr. Engels, Schriften der Früh¬
zeit, Berlin 1920, S. IX).
Большой знаток вопроса Д. Б. Рязанов занимает несколько неуверен¬
ную и колеблющуюся позицию. Так, в статье «Исповедь Карла Маркса» он,
ссылаясь на Г. Мейера, бегло замечает: «Есть основания предполагать, что
автором этой сатиры был Энгельс» (Сборник: Карл Маркс, мыслитель, чело¬
век, революционер, М. 1923, стр. 216, прим.). В своих «Очерках по истории
марксизма» (стр. 29) он выражается уже определеннее: «Вероятие, что
Энгельс был автором памфлета, становилось сильнее, а недавно мне удалось
найти указание, которое устраняет о последнее сомнение. Поэма является
коллективным произведением, и уже в 1845 году было известно, что авто-

— 16 —
Поэма, заглавие которой несколько напоминает стиль русских
раешников, излагает «ужасную, но правдивую и знаменательную
историю о блаженной памяти лиценциате Бруно Бауэре, как он
был введен дьяволом в соблазн, отпал от чистой веры, стал вель¬
зевулом и под конец был насильственно смещен» 1). Эта остро¬
умная пародия на Гётевского «Фауста» написана в духе старин¬
ных духовных стихов и по примеру Бауэровского «Трубного гласа»
тоже облечена в покров ортодоксального пиэтизма.
В самом начале поэмы Энгельс выражает робкое намерение
«воспеть воистину торжественную славу» вере, но с мнимым
смирением признает слабость своих сил, умоляя стан верующих
о снисхождении, благословении и поддержке: с задорным юмором
юноша просит ненавистника гегельянства Лео поднять могучее
рыкание, другого вождя правоверия Генгстенберга — простереть
к нему свою победоносную длань, «великого на кафедре» Зака —
рами ее являются Фридрих Энгельс и Эдгар Бауэр, хорошо знавший Маркса
и в Берлине и в Бонне». Тем не менее, ни в «Очерках», ни в примечаниях
к сочинениям Маркса н Энгельса почтенный исследователь не объясняет,
какое же именно «указание» ему удалось найти. В последней работе он
тоже ограничивается словами: «Всего вероятнее, что одни из членов берлин¬
ского кружка — мы думаем, что им был Эдгард Бауэр — помогал ему
(Энгельсу) в этой работе» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. П.
Москва—Петр. 1923, стр. 608. К сожалению, этот том «сочинений» появился
и продаже после того, как настоящая работа была сдана в печать, и я не
мог воспользоваться многими весьма ценными примечаниями Д. Б. Рязанова).
1) Приводим полностью титульный лист:
Die
frech bedräule,
jedoch wunderbar befreite
Bibel.
Oder
Der Triumph der Glaubens.
Das ist:
Schreckliche,
jedoch wahrhafte und erkleckliche
H i s t о r i а
von dem weiland Licenliaten
Bruno Bauer;
wie selbiger
vorn Teufel verführet,
vom reinen Glauben abgefallen,
Ober teu fei geworden
und endlich
Kräfliglich entsetzet ist.
Cristhchcs	ff ei t
in vier Gesängen.
Neuinünster hei Zürich.
Truckts und vcrlents Job. Fr. Ile»s.
Ao. Ш2.

— 17 —
преподать ему, как надлежит возвещать слово божие; «благо¬
честивой душе», вуппертальскому поэту Кнаппу, автор дает обет
смело понести факел его песней в вертепы порока и просит помощи
у Клопштока, мужественно встречавшего поколение насмешников
крестом. Всем этим «могучим столпам веры» он обещает «до тла
искоренить мерзость богохульства», ибо чаша терпения перепол¬
нилась и стонут души праведников:
«О, господи! О, боже! Внемли, господь, моленьям!
«Не пора ль твоим рабам познать предел мученьям?
«Доколе будешь ждать? Ужель не отомстишь
«За праведную кровь? Врагов не посрамишь?
«Ах! Все наглей, наглей смех раздается грубый,—
«Дня судного веди да прогремели б трубы!» 1)
Но бог призывает страждущих праведников к терпению: не
исполнилась еще мера греховности, еще не стало невыносимым
зловоние, исходящее от падали; бог должен еще внушить муже¬
ство своим воителям, чтобы в последней брани они не обратились
в бегство пред лицом сатаны. Есть еще — ц именно в Берлине-—
праведники, ищущие бога. Они, конечно, делают это на свой лад,
не желая простодушно верить, а пытаясь понять и сковать бога
обручами мышления:
«Вот — Бруно Бауэр там: он верит, но и мыслит;
«Бодра зело его плоть, но —ах! — дух его никнет.
«Но, впрочем, подождем: окрепнет скоро уж он,—
«Сам чорт тогда поймет, что Бруно наш силен.
«Столь верно ищущий бога, меня он признает,
«Суету всю отвергнув, что его забавляет.
«Сильный верой, сам Бруно сочтет трепеща
«Дурачество мысли забавой пустою ума,
«И, горько посмеясь над мудростью убогой,
«Он зычно возгласит: несть бога кроме бога» 2).
1) «O Herr, erhöre Herr, Herr höre unser Schreien!
«Wie lange duldest du die Plage deiner Treuen?
«Wie lange wartest du, und hast noch nicht gerächt,
«O Herr, der Glänb’gen Blut am frevelnden Geschlecht?
«Ach, immer lauter schallt des Uebermutcs Höhnen,
«O lass des Woltgerichts Posaune bald ertönen!»
Настоящий и последующий отрывки облечены в стихотвориую форму
И. И. Ясинским, которому приношу сердечную благодарность.— Ss. 210—211.
2) «Seht Bruno Bauer dort: er glaubt, doch er denkt nach,
«Wohl willig ist sein Fleisch, doch ach, der Geist ist schwach.
«Nun, wartet kurze Zeit; bald weichen diese Schlacken,
«Dann wird nicht Satan mehr ihn bei dem Denken packen.
«Er, der so treu mich sucht, er findet mich zuletzt,
«Fromm wirft er von sich ab, was Eitles ihn ergötzt.
«Dos Denkens Narretei, die seinen Sinn zersplittert,
«Erkennet er als Wind —und seine Seel’ erzittert.
«Ja, die Philosophie, sie wird ihm noch ein Spott,
«Die Gnade bricht hindurch, er glaubet: Gott ist Gott».	S.	211.
Записки научн. о-ва марксистов, № 6 (2).	2

— 18 —
Именно Бруно Бауэра господь считает самым подходящим
человеком, чтобы повести верующих в решительный бой за трон
и алтарь. В ответ праведники поют аллилую. Но под звуки
хвалебных песнопений на небеса незаметно проникает дьявол,
пылая черным бешенством ада и облизывая языком кровь детей
божиих. Пользуясь общим смятением, он проникает к престолу
всевышнего и укоряет его в трусости: бог, мол, опасается, как
бы в борьбе за господство над миром дьявол не разбил воинство
ангелов и не овладел его небесными чертогами. В ответ на
высокомерный вызов всевышний грозит вскоре показать, что он —
царь царствующих и господь господствующих: он избрал уже
верного раба своего Бруно проповедывать царство божие нечести¬
вому поколению. Но дьяволу тоже известно, что избранный
сосуд веры служит богу на особый лад; лукавый достоверно
знает, что «самые спекулятивные зерна всех догматов не успо¬
каивают его глубоко взволнованную грудь» и что сверх того ему
в голову «засел Гегель». Поэтому сатана коварно предостерегает
господа, что скоро соблазнит Бауэра и схватит его за чуб. Бог,
однако, непоколебимо уверен в своем рабе, которого с головою
выдает князю тьмы. Тот злорадно покидает небесные чертоги
и направляется в преисподнюю.
Между тем в аду взбунтовались легионы грешников во главе
с «двукратным поджигателем» Гегелем, Вольтером, Дантоном
и Наполеоном. Эти исчадия французской революции упрекают
дьявола в бездеятельности. В частности Вольтер с горечью воскли¬
цает, затем ли он всюду сеял и растил сомнение, чтобы ныне
спекулятивная ночь обесславила философию, чтобы даже фран¬
цузы, веря попам, возненавидели его самого. Дантон тоже уко¬
ризненно спрашивает, зачем же он гильотинировал и вместо бого¬
служения вводил культ разума, если снова царит глупость,
а аристократические болваны делят власть с сумасбродными
попами. Наконец Гегель, которому до тех пор гнев смыкал уста,
внезапно обретает дар слова и подымается во весь свой гигант¬
ский рост:
«Всю жизнь науке я великой посвятил
«И бога отрицал что было моих сил.
«На вышней трон я взвел одно самосознанье
«И полагал, что бог уже давно в изгнаньи.
«Но глупость держится трусливо за меня:
«Ей любо облик мой в расчете том сменять,
«Чтоб вновь построить спекуляций жалких зданье,
«Внедрив во всех холопский дух непонимания.
«Но вот поднялся тот, кто частью хоть постиг
«Мое учение, меня и мой язык.
«И в Цюрих Штраусс проник; но только пригласили,
«Вошел лишь в залу он — и сразу протурили.

— 19 —
«Позор! Орудие, что дух мой изобрел,
«Везде один прием бессмысленный нашел:
«Везде отвергнута поборница свободы —
«Уж гильотины нет, и цепь влачат народы.
«Скажи мне, сатана, не тщетно ли я жил,
«Стремился к истине и мудрости учил?
  «Где муж, который мир на правды путь направит —
«Пиэтистов всех сгребет и разом обезглавит?» 1)
С коварно-нежной усмешкой дьявол успокаивает своего «вер¬
нейшего раба» известием, что он давно уже нашел нужного чело¬
века — Бруно Бауэра. Но «дикий» Гегель закипает от гнева,
смешанного с изумлением: каким образом здесь может помочь
человек, который предал науку верховному суду веры? Тем не
менее лукавому удается рассеять все сомнения: хотя Бауэр
и «кутается в нищенский плащ веры», но скоро сбросит ветхие
одеяния, ибо настолько голоден, что его «не насытят яблоки веры».
Тогда убежденные грешники с ликованием провожают своего
господина, который взмывает над преисподней, достигает грешной
земли и является к Бруно Бауэру.
Тот размышляет в мрачной келии, окруженный книгами;
перед ним — пятикнижие, за стеной — дьявол; впереди его чарует
вера, сзади гложет сомнение.
«Моисей ли эту книгу написал? Другой?...
«О, философия! Как свет неясен твой!
«Феноменологию давно уж изучая,
«И в метафизику, и в логику вникая,
«Я также хорошо с эстетикой знаком,
1) «Mein ganzes Leben weiht’ ich der Wissenschaft,
«Den Atheismus lehrt’ich mit ganzer Kraft,
«Das Selbstbewusstsein hob zum Throne ich,
«Gott zu bewältigen, glaubte schon ich.
«Doch mich gebraucht nur törichter Missverstand,
«Und feige Geister haben mich umgewandt,
« Den Unsinn aufzukonstruiren,
«Knechteten schnöde das Spekulieren.
«Und jetzt da endlich kühn sich erhob der Mann,
«Der Strauss, der halb schon mich zu verstehen begann,
«Als kaum nach Zürich er berufen,
«Wies man ihn ab an der Aula Stufen.
«O Schmach, vom ganzen Kreise der Welt verbannt
«Ist schon das Werkzeug, welches ich klug erfand,
«Die Freiheitskämpferin, die kühne,
«Wehe, verbannt ist die Guillotine I
«Auf, sag’, о Teufel, hab’ich umsonst gelebt?
«Hab’ ich vergebens philosophiert, gestrebt?
«Wird bald der Mann, der rechte, kommen.
«Welcher es köpft, das Geschlecht der- Frommen?
Ss. 213—214.
2*

— 20 —
«Как доктор да еще лиценциат притом,
«Да, богословие, к несчастью, тоже зная,
«Успешно днем и ночью лекции читая,
«Я с верой абсолют сумел уж примирить;
«Мне все так ясно; уж от меня не скрыть
«Каких-то тайн: способен я без замедления
«Раскрыть все догматы; пример — миротворенье,
«Грехопадение и девой пресвятой
«Рожденье странное младенца. — Чепухой
«И хламом, всем вооруженный, одним словом,
«Над пятикнижием в сомненьи бестолковом
«Сижу п жду: кто мне хлеб знанья поднесет,
«Кто разъяснит, чего мне так не достает?» 1)
Появляется дьявол и начинает совращать мыслителя. Помня,
что Бауэр первый указал на государственного философа как
на атеиста и антихриста, сатана убеждает его не покидать стези,
предначертанной самим Гегелем. При этом он восклицает:
«Не Гегель ли тебе открыл, как сочетать
«С вершинами низы, п свет и мрак связать,
«Огонь и воду? — Сей враг господа, бросая
«Слова предания п факты все за борт,
«Жил разумом одним — порукою в том чорт!» 2)
Бауэр сначала противится соблазну и возражает, что спеку¬
ляция давно раскусила даже самого дьявола, изучив его плутни.
1) «Schrieb Moses dieses Buch, ist echt es oder nicht ?
«O, dass die Philosophie so selten deutlich spricht!
«Da hab’ich, weh mir, Phänomenologie,
«Aesthetik, Logik und Metaphysik
«Und leider auch Theologie
«Durchaus studiert, nicht ohne Glück!
«Heisse Doktor und Lizentiat,
«Lese Collegia früh und spät,
«Ich habe den Glauben spekulativ
«Versöhnt mit dem absoluten Begriff.
«Mir ist nichts dunkel, da ist kein Geheimnis,
«Das ich nicht ergründet hält’ohne Säumnis,
«Ich habe begriffen die Dogmen alle
«Von Schöpfung, Erlösung und Sündenfalle,
«Der Jungfrau wunderbare Empfängnis
«Hab’ ich begriff sonder Bängnis,
«Den ganzen Kram — und mit all’dem Zeugs
«Lässt sich nicht beweisen die Echtheit des Pentateuchs.
«Wer hilft in dieser Not, wer deutet, was mich quälet?
«Wer reicht des Wissens Brot, ergänzet, was mir fehlet?»
S. 215.
2) «Hat Hegel dich gelehrt, zusammen Berg und Tal
«Zu bringen, Schwarz mit Weiss. und beuersglut und Wasser?
«An Hegel denke jetzt, den kühnen Gotteshasser,
«Der ohne Grübeln warf das Faktum über Bord,
«Vor der Vernunft verwarf der Ueberheferung Wort!»
S. 216.

— 21 —
Но сатана коварно защищает права духа: там, где дух не роется
во прахе подобно червю, он царствует победоносно, и пред его
верховными правами склоняется вера, «рабыня предрассудка».
Бауэр, этот рыцарь свободного духа, начинает постепенно усту¬
пать. Наконец, он совсем сдается, когда дьявол объясняет, что
в верующем Берлине нельзя упрочить свободомыслие и на про¬
сторе уготовать гибель вере. Лукавый убеждает окончательно
совращенного мыслителя отправиться в Бонн, к берегам гордого,
зеленого Рейна: там он смоет грязь суеверия и начнет новую,
прекрасвую жизнь «в союзе тесном с соком гроздей виноградных»;
там вольно дышит грудь и «во всех жилах пламя свободы
пылает»; из духовной борьбы там в полной ясности рождается
чистая истина; и только там, «на развалинах смело разрушен¬
ных ограничений», он победоносно соорудит алтарь самых вольных
мыслей.
И вот в Бонне, на самом благочестивом факультете, «безум¬
ный» Бауэр начинает поучать с той кафедры, которую ранее
занимали только праведники. Кипя от злобы и завывая от ярости,
словно бешеная собака, он стоит с чортом за спиной, нашепты¬
вающим, как нужно расправляться с теологами. Богохульными
устами Бауэра дьявол убеждает слушателей не поддаваться коз¬
ням, ханжеству и коварству богословов: эти «рабы буквы», «во
мраке крадучись, идут стезею злою» и в священном писании
извращают смысл каждого слова; любой богослов непрерывно
попадает впросак, противореча основным текстам; он «крутит,
вертит, давит, жмет, и тискает, и измеряет, что высказал, сейчас
же забывает» — словом, варит и жарит в своей смрадной кухне,
пока «все противоречия не улетают с криком».
«Они все таковы — евангелисты даже,
«У христиан одна повадка — вечно та же.
«Евангелия... нет, не сходятся; смысл их
«В противоречиях теряется смешных.
«Их авторы идут наперекор друг другу,
«Все петли путают и скверную услугу
«Оказывают себе же: весь портят план;
«А возглавляет их нескладность — Иоанн!» 1)
Проповедь Бауэра вызывает страшную бурю, порождая оже¬
сточенную распрю между верующими" и безбожниками, между
1) «So sind sie all’, so sind auch Evangelisten,
«So werden stets sie sein, solang’es gibt noch Christen!
«Wie ein Evangelist den ändern missversteht,
«Wie er sich windet, quält, den Sinn noch mehr vedreht,
«Wie in des Widerspruchs unrettbarer Verwirrung
«Er sich nicht helfen kann, und stets vermehrt die Irrung,
« Wie er des ändern Schrift zerstört, zerreist, zerfetzt.
«Und alledem die Kron’ Johannes aufgesetzt».
S. 218.

— 22 —
профессорами и студентами. Праведники требуют виселицы для
богохульника и поют аллилую. Атеисты же, называя их лжецами
и благочестивыми баранами, провозглашают здравицу Бауэру,
как оплоту свободной науки и свободного мышления. Начинается
дикая свалка... Опрокидываются парты и ломаются скамьи...
Раздаются боевые клики: «Здесь Христос!», «Бауэр здесь!»...
Из парт дерзкие атеисты сооружают прочную крепость для защиты
от христиан, в которых бросают чернильницами и библиями,
словно бомбами. Нечестивцы одолевают, и праведники в ужасе
бегут от дикой шайки. Тогда на помощь им спешат педель,
ректор, университетский сенат и попы: они хотят узнать причины
драки, чтобы потом всесторонне расследовать дело; но общий поток
увлекает их, и снова затевается отчаянная свалка. Безбожники
и на этот раз одерживают верх: не одна премудрая голова избита
до полусмерти; кое у кого горбы выпрямились под ударами; неко¬
торые повесили носы, которые прежде задирали так высоко.
Но глаз божий бдит: в минуту грозной опасности всевышний
решает вырвать у дьявола плоды победы; с этой целью он пред¬
полагает послать самого благочестивого члена боннского богослов¬
ского факультета — Зака «с гладко расчесанным пробором». Но
этот верный слуга господа и ожесточенный противник Бауэра
намеревается уклониться от борьбы. Тогда вмешивается девствен¬
ная ослица, верхом на которой ездит Зак: она открывает пра¬
веднику волю господа, повелевающего вмешаться в борьбу, где
бешенство атеистов угрожает воинству верующих. Зак, как
новый Валаам, внемлет гласу бога, который в неисповедимых
путях своих внушает неразумной твари говорить человеческим
голосом. Прибыв к месту битвы, посланец небес жестоко уко¬
ряет Бауэра в том, что тот постыдно обманул ожидания божии.
Вместе с тем Зак громогласно возвещает, что господь повелел
ему объединить верующих.
В таких сатирических тонах Энгельс изображает и стан
верующих, и историю духовного развития, проделанную Бауэром.
Сгущая краски, он приписывает первым мракобесие, средневе¬
ковую поповщину и безнадежную отсталость. Но дух века сеет
сомнение, отрицание и неверие. Его разлагающему влиянию
подвергся даже избранный сосуд божий — Бруно Бауэр. Тщетно
он «глубоко и не без успеха» изучил феноменологию, эстетику,
логику, метафизику и, «к сожалению», богословие; тщетно вслед
за Гегелем примирил «веру с понятием абсолютным»; напрасно,
наконец, он понял все догматы о сотворении, грехопадении,
искуплении и чудесном зачатии пречистой девы: вся эта «чепуха»,
весь этот «хлам» не могут объяснить, написано ли пятикнижие
действительно Моисеем или нет. Тем не менее Бауер хочет
верить и верит, пока не попадает в Бонн. Здесь лукавый его
попутал и совратил в неверие. Его богохульная критика еван-

— 23 —
гелий воочию показала, что он — злостный атеист. Но столь же
завзятым атеистом был и Гегель. В таком кривом зеркале
Энгельс отразил умственные течения своего времени.
Пока описанные события происходят на небесах, в преиспод¬
ней и боннском богословском факультете, в Лейпциге тайно засе¬
дают три мужа, давно уготованные адскому пламени: редактор
незадолго до того запрещенных «Галльских Ежегодников»
Арнольд Руге, издатель журнала Отто Виганд и поэт его Роберт
Прутц. Дикий Руге с «хищными и как мечи острыми клыками»
сидит за столом, озабоченно склонив голову на широкие кулаки.
Прутц, стихи которого «роняют семена атеизма» в невинные
души, уставился с тупым упрямством на стакан. Неутомимый
издатель богохульников и, как обладатель капитала, «опора всей
шайки» Виганд задумчиво разглаживает бороду. Все трое глу¬
боко подавлены запрещением «Галльских Ежегодников». Руге
указывает, что журнал едва-едва утолял кровожадность цензора,
посылает к чорту «гегельянщину» и выражает намерение отныне
редактировать только «Альманах Муз». «Не желая подыхать
с голоду», Прутц готов ворковать лишь любовные песенки.
Наконец, Виганд решает издавать исключительно «кроткую белле¬
тристику», которую цензор не вычеркивает, как «гегелевскую
софистику». Он предлагает своим соратникам переменить напра¬
вление, стать лойяльными и выкинуть лозунг: «Да здравствует
правительство!»
Но дьявол разрушает благие намерения, которыми, как
известно, вымощена дорога в ад. Он появляется, изрыгая пламя,
упрекает всех троих в трусости и выражает сожаление, что не
разглядел ослов под львиной шкурой. В виде наказания он
грозит отправить их на небеса к господу богу. Виганд просит
указать им лучший путь. Тогда сатана советует просто пере¬
именовать «Ежегодники»:
«Коль руки связаны у «Галльских», назовем
«Мы их «Немецкими» анналами; потом
«С цензурой вы уже мне возиться предоставьте, —
«И делу тут конец! Лишь куражу прибавьте:
«Кто с дьяволом в союзе тесном и на «ты»,
«Тот в страхе не бежит от жулика в кусты!
«Так больше мужества! Я ж дальше улетаю,
«А вам безбожья пыл и ярость завещаю» 1).
1) «Bindet den Haitischen Annalen man die Hände,
«So nennt ihr Deutsche sie, und alles ist zu Ende!
«Und mir nur überlasst die Sorge der Zensur,
«Das findet alles sich, es gilt Courage nur!
«Wer mit dem Teufel steht auf Du und Du im Bunde,
«Der darf nicht feig entfliehn vor jedem Lumpenhunde!
«Jetzt also fasset Mut! Ich muss noch weiter heut’,
«Ihr wütet vor wie nach für die Gottlosigkeit!»
S. 223.

— 24 —
Дьявол исчезает, а вместо него верхом на ослице показы¬
вается Зак. Он призывает нечестивцев покаяться и смиренно
припасть к ступеням престола божия. Посланец небес предо¬
стерегает, что господь отдаст их на съедение Генгстенберга и его
приверженцев, если они не раскаются. Но благочестивая про¬
поведь не имеет успеха. Вопреки ей Руге выпускает манифест,
обращенный ко всем «Свободным», этому «отребью Германии».
Неисправимый грешник призывает их сплотиться для борьбы
с романтикой, реакцией, цензурой и полицией, пытающимся всюду
вытравить словечко: «свобода». Манифест приглашает всех
«Свободных» подобно дипломатам собраться на конгресс в Бокен¬
гейм и там обсудить меры борьбы.
«Свободные» радостно встречают манифест и со всех
сторон Германии направляются в Бокенгейм. Берлин, раз¬
умеется, посылает самых дерзких атеистов, худших чем яко¬
бинцы. Во главе их шествует Руге. За ним следует Кеппен
в очках и с линейкой в руках; предназначение последней —
выколачивать у молодежи жажду знания. Впрочем, он был
бы «совсем хорошим человеком», если бы Руге не заразил его
своею яростью. Затем идет прирожденный атеист Мейен, «уже
в утробе матери ежедневно читавший Вольтера». Далее вид¬
неется сам Энгельс:
На левом фланге, в сюртуке как перец сером,
В штанах оперченных и весь таким манером
Внутри проперченный, Освальд как на пожар
Спешит и скачет, длинноногий,— монтаньяр
От пят и до макушки! Лишь на гильотине
Играет смело он в лад адской каватине;
Напев громко звучит, рычит он рефрен:
Formez vos bataillons! aux armes, citoyens! 1)
Рядом с Освальдом беснуется борец с мускулами пиво¬
вара. Это — «сама кровожадность» и закадычный друг Энгельса,
Эдгар Бауэр. «Юн он годами, коварством же стар». Эдгар
одет во фрак голубой, но душа его мрачна и черна: он — лишь
по наружности франт, а в душе санкюлот. Далее виден
Штирнер:
1)	Doch der am weitsten links mit langen Beinen toset,
Ist Oswald, gran berockt und pfeflerfarb behoset
Auch innen pfeiferhaft, Oswald, der Montagnard,
Der wurzelhafteste mit Haut und auch mit Haar,
Er spielt ein Instrument: das ist die Guillotine,
Auf ihr begleitet er nur eine Kavatine;
Stets tönt das Höllenlied, laut brüllt er den Refrain:
Formez vos bataillons! aux armes, citoyens!
S. 225.

— 25 —
Вот — Штирнер, Макс: он рвет стеснений всяких нить;
Пьет пиво он, но будет кровь как воду пить.
Когда во всю кругом кричат: à bas les rois!
Ворчит уж тотчас он: à bas aussi les lois! 1)
Еще далее шествует Людвиг Буль, которого Энгельс, как
и Штирнера, изображает с тонкой и меткой иронией. Припо¬
миная, что Буль редактировал журнал «Патриот», автор прибе¬
гает к удачной игре слов. Буль
Идет короткими и робкими шажками,
Идет, украшенный зелеными зубами,
Нечесанный, седой, как будто санкюлот,
А в глубине души — мирнейший «патриот» 2).
Всю эту ватагу ведет «царь атеистов» — Арнольд Руге. Потря¬
сая палкой с привязанными «Галльскими Ежегодниками», он
приводит всех в месту назначения. Здесь их встречает разъя¬
ренный Бруно Бауэр, размахивающий знаменем, которое соста¬
вляют разрозненные листы его «позорной критики библии». Но
Кто скачет позади, урод неугомонный? —
То черный великан из Трира, напряженно
Ногами прядая, торопится вперед:
Вцепиться, бешеный, в небесный хочет свод
И на земле его как некий зонт распялить.
Он в воздух кулаком все норовит ударить,
Бунтует и зовет вселенную восстать, —
И дюжине чертей его не удержать! 3)
Это — Маркс, которого Энгельс лично еще не знал. От «Сво¬
бодных» он многое слышал о своем будущем друге, удивляясь
его глубокому уму, разносторонним познаниям и необузданному,
1) Seht Slirner, seht ihn, den bedächt’gen Scbrankenhasser,
Für jetzt er trinkt noch Bier, bald trinkt er Blut wie Wasser.
So wie die andern schrein ihr wild: à bas les rois!
Ergänzet Stirner gleich: à bas aussi les lois!
Ss. 225—220.
2) Es trippelt hinterher, die grünen Zähne weisend,
Mit ungekämmtem Haupt und vor der Zeit ergreisend,
Ein seifenscheuer und blutscheuer Patriot,
Von innen schmeidig-zart, von aussen Sanskulott.
S. 226.
3) Wer jaget hinterdrein mit wildem Ungestüm?
Ein schwarzer Kerl aus Trier, ein markbaft Ungetüm.
Er gehet, hüpfet nicht, er springet auf den Hacken
Und raset voller Wut, und gleich, als wollt’ er packen
Das weite Himmelszelt, und zu der Erde ziehn,
Streckt er die Arme sein weit in die Lüfte hin.
Geballt die böse Faust, so tobt er sonder Rasten,
Als wenn ihm bei dem Schopf zehntausend Teufel fassten.
S. 226.

— 26 —
революционному темпераменту. За Марксом «патрицианской
походкой» выступает «полу-аристократ, полу-санкюлот» из
Кельна — Георг Юнг; он «слишком лукав для небесного царства,
а для пасти ада слишком приличен». Еще дальше, с вечной
трубкой во рту тащится шурин братьев Бауэров — Рутенберг;
свою трубку в локоть длиной он вынимает изо рта лишь для
того, чтобы поворчать. Шествие замыкает Фейербах, которого
Энгельс рисует следующими чертами:
Но кто же с юга там один как перст грядет?
Утех не ведая, не войско он ведет:
Сам вместо войска, он — безбожников собрание;
Сам — целый хор чертей... Ужасное создание!
Сам по себе — поток кощунственных речей.
О, Иоанн святой! То Фейербах, то — бес,
Не скачущий как зверь, а в воздухе парящий,
Ужасный метеор, зловещий и смердящий.
В одной руке его — блистающий бокал,
В другой же он опресноки собрал;
По свой пупок сидит он в раковине ясной,
Для атеистов культ тайком творя ужасный.
Он дерзко говорит: купаться, жрать и пить —
В том смысл священного писанья должен быть 1).Ранее прибывшие «Свободные» встречают Фейербаха гром¬
ким ревом, криками «ура!» и по привычке тотчас же тащат
в кабак. Начинается шабаш... Все шумят, свистят, теснятся,
«смыкаясь волей духа злого вечно в круг». Тщетно «добрый»
Кеппен, «поклонник порядка», призывает успокоиться. Руге, без¬
мятежно доедая третий бифштекс и еще проглатывая последний
кусок, тоже урезонивает шумную толпу. Но Освальд и Эдгар
Бауэр, беснуясь больше всех, перебивают его, вскакивают на
стол и требуют от слов перейти к делу. Этот призыв встре¬
чается диким «браво!» и возгласами: «дèла, дèла, дèла!»
Насмешливо улыбаясь, Руге возражает, что самые слова еще
долго будут делами, что практика стихийно заменит абстракцию.
1) Doch wer von Süden dort kommt motterseelallein,
Verschmähend jeden Trost, er selber ein Verein,
Er selber ein ganzes Heer von frechen Atheisten,
Er selber ein ganzer Schatz von argen Teulelslisten,
Er selber ein ganzer Strom von Lästerung und Schmach,
Es ist, hilf Sanct Johann! der grause Feuerbach.
Er rast und springet nicht, er schwebet in den Lüften,
Ein grauses Meteor, umwallt von Höllendüften.
In seiner einen Hand den blinkenden Pokal,
Und in der anderen des Brotes labend Mahl,
Sitzt bis zum Nabel er in einem Muschelbecken,
Den neuen Gottesdienst der Frechen zu entdecken.
Das Fressen, Saufen und das Baden, sagt er frei,
Dass dies die Wahrheit nur der Sakramente sei.
Ss. 226-227.

— 27 —
Тем временем Освальд и Эдгар подымают на стуле безумного
Бруно; паря в высоте подобно орлу, он беснуется и ревет. «Чер¬
номазое чудовище» Маркс взбирается на плечи Рутенберга
и следует его примеру. Оба с криком спрашивают Руге, долго
ли он намерен утолять их жажду одними словами: разве можно
глазеть, разиня рот, когда верующие берутся за оружие, когда
опасностью грозит не только христианское триединство, но
и двуединство веры с полицией?
Призыв Маркса и Бауэра встречает сочувствие; но Фейербах
возобновляет спор, пренебрежительно отзываясь о совещаниях
и о союзах. Тогда поклонник Фридриха II Кеппен защищает
их значение: союзы — оплот порядка; лишь при них «поток про¬
гресса спокойно будет течь» и — что лучше всего — «ни капли
крови не прольется». Благоразумное приглашение содействовать
мирному развитию возмущает Освальда и Эдгара: они называют
Кеппена «бессильным мечтателем», «проклятым жирондистом»
и даже не признают атеистом. Тогда Штирнер вступается за
обиженного и начинает с важностью поучать молодых крикунов:
они, дескать, стесняют чужую волю и, сжившись с рабством,
своим ревом пытаются навязать какой-то закон; «долой заповедь,
долой законы!»— заканчивает он свое краткое нравоучение. Все
это порождает ужасающий беспорядок.
Как раз в этот момент внезапно разверзается крыша и через
отверстие в зал спускается Виганд на воздушном корабле —
бумажном драконе, склеенном из книжек «Немецких Ежегодни¬
ков». Он приглашает «Свободных» положить конец недостой¬
ному поведению, взяв пример с недалекого Франкфурта, где
в полном единении и покое заседает союзный сейм. Полагая,
что здешний ветер вреден для «Свободных», Виганд приглашает
их затем в Лейпциг: там он уже соорудил великолепные бумаж¬
ные баттареи, которыми не овладеть праведникам. Дом, где он
раньше «гегельянством торговал», ныне превращен в прочную
крепость из книжных тюков и получил название «Гутенберг».
Все принимают с радостью приглашение, и только Фейербах оди¬
ноко идет своим путем.
Между тем избранники божии собрались в Галле у Гейнриха
Лео, который, вооружившись верою, ранее нападал на толпу
гегельянчиков, охранял трон и алтарь, улучшал, изменял и осве¬
щал небесным светом безбожную всемирную историю. Правед¬
ники поют молитву, подобно жертвенному дыму восходящую
к престолу божию: «О, господи! Пред тобою мы только падаль,
зловоние чумы, воронья снедь на живодерне греха» и т. д. в том
же роде. После молитвы кто-то возвещает конец мира. Лео
с воодушевлением подхватывает эту весть; по ее поводу он начи¬
нает проповедь против «великой вавилонской блудницы» — богини
разума и революции, сравнивая Бауэра с Робеспьером, Руге

— 28 —
с Дантоном, Фейербаха с Маратом. Затем на сцене снова —
как всегда неожиданно — появляется Зак на неизменной ослице
и возглашает, что господь повелел ему проповедывать крестовый,
поход против козней дьявола: «Свободные» отправились уж
в Лейпциг и превратили в крепость дом Виганда. Праведники
решают тоже двинуться в Лейпциг.
Там «Свободные», действительно, успели соорудить крепость,
бастионы которой сделаны из книжных тюков и запрещенных
статей, написанных преимущественно Бруно Бауэром и Фейер¬
бахом. На этих-то бастионах безбожники расставили свои силы
и приготовились разбивать сверху головы праведников. Но
последние предусмотрительно захватили из Галле небесную
лестницу, виденную Иаковом во сне. По прибытии божии рат¬
ники разбиваются на отряды с Лео во главе, который муже¬
ственно идет вперед, размахивая пятью томами своей «Всемир¬
ной истории». За ним направляются отряды из разных мест¬
ностей Германии: боннцев ведет профессор систематического
и практического богословия Ницш, бременцев — старый знакомец
Энгельса пастор Малле, берлинцев — вождь правоверия Генгстен¬
берг, цюрихцев — противник Штраусса Гирцель, наконец, вуппер¬
тальцев — «человек божий» Круммахер.
Верхом на ослице Зак первый бросается в атаку с боевым
клнчем верующих: «Здесь меч господа и Гедеона!» Но «Сво¬
бодные» отчаянно защищаются: сам дьявол руководит сопро¬
тивлением, давая хорошие боевые советы и рассеивая малодуш¬
ные сомнения. Вверху на равелине стоит Виганд, поддержи¬
ваемый Мейеном; Штирнер низвергает целые тюки книг, оглу¬
шающие верующих; Руге швыряет в лицо нападающих свои
«Ежегодники»; безумный Бруно стоит в передних рядах на высо¬
кой стене и дико трубит; Людвиг Буль бросает брошюры с тыла,
сидя в безопасном месте, где ему ничто не грозит; Кеппен, хоть
и бешено сражается, все же очень озабочен, как бы не пролить
крови; напротив, Эдгар дерется как мясник, а у Освальда сюр¬
тук перечного цвета весь красен от крови; наконец, чудовище
Маркс беснуется и расправляет члены для борьбы.
Однако, воинство праведников наступает все мужественнее,
и «аллилуйя!» звучит все громче. Благочестивый Генгстенберг
уже вырвал у Виганда великолепную русую бороду; Кеппен
и Людвиг Буль убегают в дом; Руге и Эдгар — в очень затруд¬
нительном положении; на полуразрушенной стене бешенно
сражается почти один Бруно, книжным тюком сбивающий Зака
с ног. Но Лео, пренебрегая опасностью, низвергает подобно
Самсону книжные столбы и падает на земь вместе с Бауэром.
Верующие связывают Бруно и охрану его поручают Заку, кото¬
рый тем временем пришел в себя и поднялся с земли. Близка победа
праведников: трещат уж двери и колеблется «Гутенберг»; у «Сво¬

— 29 —
бодных» уж вышли все военные запасы; Людвиг Буль, «Патриот»,
с отчаянием простирает руки, у Арнольда поясница разбита силь¬
ным ударом, а у Мейена изо рта и ноздрей кровь хлещет ручьем.
Дьявол, до той поры подстрекавший безбожников, убегает
в преисподнюю и сообщает грешникам печальные известия:
Виганд лишился бороды, Бруно взят в плен, а его самого пра¬
ведники одолели своими «небесными песнопениями». Стеная от
безысходного горя, дикий Гегель осыпает дьявола градом упре¬
ков. Но этим дело не ограничивается. В своем богоненавистни¬
честве он, опираясь на Дантона, Вольтера, Робеспьера и Марата,
производит революцию в аду. Философ объявляет, что дьявол
всегда был и остался «мифической личностью», а потому — такой
же враг, как и сын божий. «Мы сами должны стать дьяво¬
лами!» восклицает он и воодушевляет грешников к борьбе.
Все устремляются за ним и прибывают в Лейпциг. Картина
сразу меняется: Марат повергает на земь Зака и освобождает
Бруно. Гегель, всегда чувствовавший, что ученики его не пони¬
мают, обнимает освобожденного со словами: «Да, ты постиг
меня, сын мой возлюбленный!» Грешники поддерживают Гегеля
и кричат: «Ура, Бауэр, наш герой! Он в борьбу вести
нас должен! Низложен дьявол — и человек нам нужен!» Пре¬
вратив таким образом его в вельзевула, атеисты стремительно
бросаются на праведников и обращают их в бегство. Но бог
не покидает своих избранников и совершает чудо: Зак подобно
пророку Илье возносится на небо вместе с девственной ослицей,
а за ним с песнопениями следует и все благочестивое воинство.
Безбожники, это исчадье ада, пускаются преследовать их, выкри¬
кивая воинские кличи «Свободных».
Между тем дьявол, испугавшись возмущения, убежал и долго
оставался недвижим, уставившись на порог, через который исчез
Гегель со своей шайкой. Наконец, он приходит в себя и гневно
восклицает:
«Я вас узнал, когда остался в дураках:
«Тут пахнет дьяволом в квадрате... право, страх!
«Едва «Свободные» вполне свободны стали,
«Как от меня уже с презрением отстали.
«Да... трудно что-нибудь поделать с ними: сброд!
«Им нагло хочется неслыханных свобод!
« «Свободные» ничто но признают священным
«И уж меня теперь считают оглашенным.
«Я спорю с господом, т.-е. с самим собой...
«Я выброшен... я  — миф, ненужный и смешной...
«Наверх! Туда, где бог! К господнему сиянью!
«К союзу с ним! К святому с ним слиянью!» 1)
1) «Daran erkenn’ich euch, ich Dummer bin verraten,
«Die Tat ist teuflischer als meine faden Taten.
«Zu frei sind diese Frei’n, erst hab’ich sie verführt,
«Nun haben sie von mir sich schnöd’ emanzipiert.

— 30 —
Дьявол устремляется на небеса и, припадая к стопам божиим,
умоляет простить его. Господь в своей благости обещает даро¬
вать ему прощение, если он очистится от мерзких грехов своих
в крови богохульников. Обрадованный дьявол возвращается на
место брани — теперь уж для помощи праведникам против «Сво¬
бодных», грозящих штурмовать небеса. Они уж предвкушают
сладость победы. Бруно Бауэр уж прыгает со звезды на звезду,
размахивая трубой словно дубиною. Выходя навстречу дерз¬
кому атеисту, все четыре евангелиста не могут устрашить его:
тщетно бык Луки готовится боднуть рогами, а лев Марка грозно
рычит — неустрашимый Бруно сам повергает в ужас всех святых.
Другие революционеры тоже проникли на небеса. Дико мчится
Гегель, головешкой опаляя крылышки ангелов; он хватается за
Сириус и наносит такой удар Генгстенбергу, что тот сразу блед¬
неет как смерть. Кипя от бешенства, Руге колотит отцов церкви,
а Бауэр ударом трубы сбивает с ног не только архангела
Михаила, но и самого дьявола. Против Маркса выходит святой
агнец с крестом, но «чудовище» грозно сжимает кулаки. Нако¬
нец, сама дева Мария покидает свои священные покои и побу¬
ждает ангелов к борьбе с титаном Бруно, который норовит схва¬
тить ее. Словом, шайка безбожников — уже на самом пороге
в чертоги господни. Вере грозит крайняя опасность...
Но вот, тихо скользя по воздуху, к ногам Бруно падает
листок пергамента, окруженный небесным сиянием. Бауэр поды¬
мает и читает... Вдруг его члены начинают дрожать, лоб
покрывается холодным потом, и губы глухо бормочут: «получил
отставку!» Услышав неожиданное известие, «Свободные» остана¬
вливаются в полном оцепенении, пораженные ужасом. Воинство
ангелов ликует... С торжеством они до самой земли пресле¬
дуют «Свободных», обратившихся в постыдное бегство. «И да
постигнет всякое зло такая кара!»— этими словами кончается
«христианская героическая поэма».
Таково ее содержание, крайне поучительное во многих отно¬
шениях. Прежде всего поэма представляет чисто биографиче¬
ский интерес, воочию убеждая, что автор был связан со «Сво¬
бодными» узами тесной дружбы. Безоговорочно причисляя себя,
к кружку, Энгельс видит в своих единомышленниках самое край¬
нее крыло левых гегельянцев, а в Бруно Бауэре — их бесспор¬
«Mit diesen Menschenpack ist gar nichts anzufangen,
«Nach frechster Freiheit steht ihr freventlich Verlangen.
«Erkennen diese Frei’n kein Heiliges mehr an,
«Am Ende ist es dann auch noch um mich getan.
«Ich kämpfe wider mich indem ich Gott bestreite,
«Als mythische Person schiebt man mich auch beiseite.
«Hinauf! Wir suchen Gott im seinen Himmelsglanz
«Und schliessen treu vereint hochheilige Allianz!»
Ss. 237—238.

— 31 —
ного вождя. «Свободные», идущие по стопам «атеиста и анти¬
христа» Гегеля,— вот кто унаследовал великие заветы француз¬
ской революции; только они продолжают политические традиции
ее крайней партии — якобинцев; поэтому среди политических
направлений Германии только они же вправе связывать свои
имена с Вольтером, Дантоном, Робеспьером и Маратом. Словом,
Энгельс убежден, что «Свободные» — единственная революцион¬
ная группа, решительно выступившая на борьбу за свободу.
В этом отношении примечательно одно обстоятельство. Среди
сотрудников «Рейнской Газеты» он уделяет внимание даже Георгу
Юнгу, никогда не принадлежавшему к «Свободным». В то же самое
время он ни словом не упоминает об одном из наиболее видных
младогегельянцев — Мозесе Гессе, которого не без основания счи¬
тают «отцом немецкого коммунизма». Это показывает, что в то время.
Энгельс был только буржуазным радикалом и что коммунистиче¬
ские стремления еще не попадали в поле его зрения.
Кто же составляет немецкую партию горы? — Отнюдь, не все
«Свободные»: хотя они и образуют одно содружество, тем не
менее даже в их недрах уже начинается то «размежевание
умов», которое Энгельс предвидел в одном из прежних своих про¬
изведений. В частности очень далеко от кружка стоял Арнольд
Руге, посетивший лишь одно его собрание, да и то после выхода
«христианской поэмы». Как мы знаем, он и его орган пользо¬
вались раньше большой благосклонностью Энгельса: ведь Руге
«согласовал политическую сторону гегелевской системы с требо¬
ваниями времени», а «Галльские Ежегодники», самый распро¬
страненный орган Северной Германии, ежедневно говорили
королю «величайшие грубости». Это — немаловажная заслуга
в глазах Энгельса, который и сам не привык за словом лазить,
в карман. Руге, в сущности, умело вел дела своей журнальной
лавочки и сам довольно метко назвал себя оптовым торговцем
в области духа; но он не был ни самостоятельным мыслителем,
ни — главное — решительным революционером. Даже этот тер¬
тый калач оказался между такими политическими жерновами,
которые грозили стереть его в порошок. Он сам как-то при¬
знался в минуту откровенности, что очутился среди трех напра¬
влений: старых доктринеров или правых гегельянцев, штраус¬
сианцев или «швабов» и атеистов или тех, которые самого
Штраусса объявляют «проклятым попом». Руге лавировал среди
них с чувством некоторой горечи: «Ныне — писал он — трудные
времена, ибо я и «Ежегодники» теряем все партии. Да и за
какую ухватиться? Заставить их всех писать было бы хорошо,
но это станут делать только атеисты; швабы придут в ярость,
если подвернутся нападкам, а старики уже стали безвкусны» 1).
1) Ruge, Briefwechsel, Brief an Stahr, 8. Sept. 1841, № 152, Ss. 239—240.

— 32 —
Эта осторожная, оглядывающаяся но сторонам, расчетливая
политика и побуждает Энгельса завуалировать изображение Руге
тонкой иронией. Как же! Когда «Свободные» поглощены горя¬
чими спорами, он безмятежно съедает три бифштекса, а затем
с истинно мещанским самодовольством предлагает ограничиться
устной и печатной проповедью. Конечно, Бруно Бауэр и Карл
Маркс, как подлинные революционеры, возмущены попыткой Руге
«их жажду словами утолять». Энгельс, вполне сочувствующий
своим друзьям, настоящему н будущему, мог бы воскликнуть
вместе с нашим Добролюбовым:
Я ваш, друзья, хочу быть вашим,
На труд и битву я готов:
Лишь бы начать в союзе нашем
Живое дело вместо слов.
С высоты своей революционной позиции Энгельс порицает
миролюбие «доброго» Кеппена, а за приверженность к порядку
называет его бессильным мечтателем и проклятым жирондистом.
Таким же жирондистом ему кажется Людвиг Буль, только внеш¬
ностью напоминающий санкюлота, а в душе мягкий и уступчи¬
вый человек. Недаром оба они оказываются плохими вояками:
во время жаркой стычки с праведниками первый озабочен, как
бы не пролить крови, а второй сидит в тылу, где ему не гро¬
зит опасность. Энгельс успел хорошенько раскусить и Штир¬
нера, уже тогда щеголявшего радикализмом своих воззрений;
он уверен, что во время решительной схватки этот «рассуди¬
тельный» противник ограничений не рискнет своими боками
и с обычной важностью будет бросать под ноги борцам свои
звонкие парадоксы. Наконец, даже Фейербах, сам по себе пред¬
ставляющий «целое войско дерзких атеистов», не вполне удовле¬
творяет нашего революционера: он слишком полагается на силы
отдельной личности, отрицает значение «союза», т.-е. коллек¬
тивных действий, а потому и не примыкает к общему походу
«Свободных» против верующих.
К несомненным революционерам, к патентованным, так ска¬
зать, якобинцам Энгельс помимо Бруно Бауэра причисляет только
его брата Эдгара, Карла Маркса и самого себя. Маркс, никогда
не принадлежавший, вопреки утверждению Маккея 1), к «Сво¬
бодным», кажется ему каким-то огромным, ужасным чудовищем,
которое в своей революционной ярости готово совлечь на землю
весь небесный свод, а пока расправляет члены для предстоящей
1) Эту ошибку повторяет Дран, утверждая, что Энгельс примкнул
к кружку «Свободных», который «незадолго до того покинул Карл Маркс».—
Ernst Drahn, Friedrich Engels, Ein Lebensbild zu seinem 100. Geburtstage,
Wien 1920, S. 6. — Форлендер также говорит, что у «Свободных» «за
несколько месяцев до того бывал и Маркс». — Karl Vorländer, Marx, Engels
and Lassalle, als Philosophen, Stuttgart 1920, S. 18.

— 33 —
борьбы. Эдгар Бауэр, как воплощенная кровожадность, предста¬
вляет прямую противоположность Людвигу Булю: по наружности
он франт, а в душе истинный санкюлот и дерется как мясник. Сам
Энгельс — монтаньяр с головы до пят; он, кажется, самый крас¬
ный, ибо играет только на одном инструменте — гильотине —
и только одну песнь — марсельезу. Он уже теперь призывает
к революции. И в известном смысле это верно: по крайней
мере его литературные произведения, а в особенности письма
к друзьям дышат подлинно революционным настроением.
IV.	Открытый разрыв с либерализмом.
Нет ничего удивительного, что Энгельс примыкал к самому
левому крылу «Свободных». Отличаясь подлинно революционным
темпераментом, он уже в Бремене сумел за высокопарными фра¬
зами младонемцев разглядеть их половинчатый и нерешительный
характер. Неспособность Молодой Германии к энергичным дей¬
ствиям толкнула юношу в объятия Берне, под влиянием которого
окрепли его демократические убеждения. Свои радикальные воз¬
зрения он неоднократно излагал в письмах и литературных про¬
изведениях. Но ярче всего наш юный литератор выразил их
в статье, посвященной Эрнсту-Морицу Арндту и напечатанной
еще в январе 1841 года. Здесь он ожесточенно нападает на
историческую школу права, которая упорно пыталась гальванизи¬
ровать труп прошлого и реставрировать разный исторический
хлам. В противность ей Энгельс принципиально отвергает вообще
всякое покровительство «так называемым историческим зароды¬
шам», а в частности патримониальные суды, консервировавшие
высшее дворянство и цехи, возрождавшие «почтенное» бюргерство.
Его нисколько не ослепляет «софистическая мишура» в роде
органического государства, которой козыряла историческая школа.
Напротив, он изумляется, как подобные затасканные фразы могли
вообще ослеплять кого-нибудь: «Фразы об историческом развитии,
об использовании данного момента, организме и т. д., должно
быть, в свое время обладали какими-то чарами, о которых мы не
можем даже составить представления, ибо понимаем, что в боль¬
шинство случаев это — только фразы». Что, собственно говоря,
разумеется под органическим государством? — Такое государство,
учреждения которого в течение веков развились вместе с нацией
и из нее, а не конструированы из теории. Очень хорошо. При¬
меним же данное положение к Германии! Здесь пресловутый
организм, повидимому, состоит в том, что члены государства раз¬
деляются на дворянство, бюргеров и крестьян с вытекающими
Записки научн. о-ва марксистов. № 6 (2).	3

— 34 —
отсюда последствиями. Словечко «организм», вероятно, заключает
все это in nuce. Ну, разве же это не жалкая, позорная софистика?
Разве саморазвитие нации не совпадает именно со свободой? 1).
Против подобной «софистики» Энгельс с возмущением возра¬
жает: «Не будучи приверженцами сословного разделения, мы,
ваши противники, хотим органической государственной жизни.
Но дело идет здесь вовсе не о «конструкции из теории», а о том,
чем нас хотят ослепить, — о саморазвитии нации. Только мы
расположены к нему искренно и откровенно, а те господа не
знают, что организм становится неорганическим, как только уми¬
рает. Вы гальванизируете труп прошлого и хотите уверить
нас, что это не механизм, а жизнь. Вы хотите содействовать
саморазвитию нации — и приковываете к ее ногам чурбан абсо¬
лютизма, чтобы она быстрее шла вперед. Вы не желаете знать
одного: то, что вы называете теорией, идеологией и бог знает
чем, давно перешло в плоть и кровь народа, отчасти уже осуще¬
ствившись в жизни; поэтому не мы, а вы блуждаете в утопиях
теории. Ведь то, что полвека тому назад во всяком случае было еще
теорией, со времени революции развилось, как самостоятельный
момент, в государственный организм. И — главное — неужели раз¬
витие человечества не стоит над развитием нации?» По изложен¬
ным соображениям Энгельс уже тогда отчеканивает свою полити¬
ческую программу в лозунге: «Никаких сословий, а только единая,
великая, равноправная нация государственных граждан!» 2).
Нас интересует, однако, не столько политическая программа
Энгельса, вполне совпадающая с заветами Берне, сколько ее
обоснование. Автор пытается уверить читателей, что не зани¬
мается «конструкциями из теории». И тем не менее именно теория
кажется ему творческим началом, демиургом истории. Иначе
и не могло быть. Во-первых, Энгельс все еще остается учени¬
ком Гегеля, видевшего содержание исторического процесса в само¬
развитии понятий и, действительно, считавшего идею демиургом
истории. Во-вторых, по воспитанию Энгельс принадлежал
к интеллигенции, положение которой в начале сороковых годов
было весьма своеобразно: обреченная на полную политическую
бездеятельность, она естественно витала в эмпиреях теоретиче¬
ских абстракций; оторванная от реальных интересов, она пита¬
лась их идеологическими отражениями; чуждая широким массам
народа, она неизбежно впадала в доктринерство. Атмосфера,
перенасыщенная философскими умозрениями и крайне отвлечен¬
ными рассуждениями, принудительно побуждала интеллигенцию
переоценивать значение теории.
1) Ernst-Moritz Arndt, S. 147.
2) Ib., Ss. 147—148.

— 35 —
Младогегельянцы чувствовали себя всемогущими великанами
в теории и бессильными карликами на практике. Веря в силы
духа, они были глубоко убеждены, что разум восторжествует,
что идеи станут реальностью и теория претворится в практику.
По утверждению Арнольда Руге, идеи времени — базис всей
будущей реальности 1). Бруно Бауэр, последовательный в пара¬
доксах, превращал это утверждение в карикатуру, выдавая тео¬
рию за самую подлинную и сильнейшую практику 2). Наконец,
Людвиг Буль утешал себя размышлением: была бы хороша тео¬
рия, а там уже наступит время, когда буквы сами выскочат из
книги и слово станет поважнее целой армии. «Христианство, —
писал он, — было теорией, реформация была теорией, революция —
теорией, они стали практикой». Словом, теория, это — Иоанн
Предтеча, предшествующий Христу, новой практике 3). Спасаясь
от жалкой практической действительности, Энгельс тоже находит
убежище в великолепных чертогах теории.
Прибыв в Берлин и сблизившись со «Свободными», он ни на
пядь не отступает от своей прежней позиции, а, напротив, еще
основательнее окапывается в ней. Энгельс и теперь продолжает
думать, что наступило время решительно восстать против вечной
болтовни об «историческом, органическом, естественном развитии»
и «стихийно выросшем государстве»; он нетерпеливо восклицает,
что пора, наконец, разоблачить перед народом блестящие фигуры
этих болтунов. В его глазах отсутствие исторических традиций
и политическая отсталость Пруссии имеют даже свои преимуще¬
ства. Ее прошлое погребено под развалинами до-венской Прус¬
сии и размыто потоком наполеоновского нашествия. Что же ее
сковывает? У нее нет нужды тащить у себя на ногах те средне¬
вековые колодки, которые мешают некоторым государствам дви¬
гаться вперед; грязь минувших веков не пристает к ее подошвам.
По этим основаниям Энгельс полагает, что возврат к прошлому,
к старому режиму был бы позорнейшим отступлением и трусли¬
вым отречением от славнейшей эпохи прусской истории, созна¬
тельной или бессознательной изменой нации. Нет! Ясно, как
день, что спасение Пруссии лежит только в теории, науке, в раз¬
витии из духа.
На деле Пруссия — государство, не «стихийно выросшее»,
а возникшее благодаря политике, целесообразной деятельности
и духу. Как сознательный дух стоит выше бессознательной при¬
роды, так и Пруссия может, если захочет, возвыситься над сти¬
хийно выросшими государствами. Ее провинциальные особен¬
ности очень велики; чтобы не учинить какой-либо несправедли-
1) Hallische Jahrbücher. 13. Februar 1841.
2) Brief an Marx 31. Jan. 1841.
3)	Ludwig Buhl, Der Beruf der preussischen Presse, Berlin 1842.
3*

— 36 —
вости, нужно «вырастить государственный строй только из идеи».
Затем уж само собой произойдет постепенное слияние отдельных
провинций; все особенности их растворятся в высшем единстве
свободного государственного сознания. В противном же случае
и двух столетий не хватит, чтобы создать внутреннее законода¬
тельное и национальное единство Пруссии. Другим государствам
определенный путь развития предначертан их национальным
характером. Немцы освобождены от такой необходимости; они
могут сделать из себя, что угодно. Поэтому, оставив все побоч¬
ные соображения, Пруссия может следовать исключительно «вну¬
шениям разума»; как ни одно государство, она может учиться
на опыте своих соседей и сделаться «образцовым для Европы
государством»; наконец, она может воплотить в своих учрежде¬
ниях самое совершенное государственное сознание своего века 1).
«Таково наше призвание, — восклицает Энгельс, — Пруссия
создана для него. Можем ли мы продать свое будущее за две-
три пустых фразы отжившего направления? Можем ли не слышать
самой истории, указующей нам призвание — пересадить в жизнь
цветок теории? Базис Пруссии, говорю это еще раз, составляют
не развалины минувших веков, а вечно юный дух, в науке при¬
ходящий к сознанию, а в государстве сам себе создающий
свободу. И если бы мы отказались от духа и его свободы, мы
отреклись бы от самих себя, предали бы свое священнейшее
благо, умертвили бы свою собственную жизненную силу и были
бы недостойны долее находиться среди европейских государств.
Тогда история вынесла бы нам ужасный смертный приговор:
«Ты был взвешен и оказался слишком легким!» 2).
Таким образом будущий творец исторического материализма
упорно противопоставляет дух и разум «стихийно выросшему
государству», а теорию и науку — «историческому, органическому,
естественному развитию». Он непоколебимо уверен, что Пруссия
должна «вырастить государственный строй только из идеи» и,
следуя исключительно «внушениям разума», сможет «воплотить
в своих учреждениях совершенное государственное сознание сво¬
его века». Это — чисто гегелевский ход мысли. Не иначе
поступали и другие младогегельянцы, направляя свои критиче¬
ские копья против действительного государства и пытаясь пре¬
образовать его. Вместе с Энгельсом они видели два пути: либо
мирное возрождение и реформаторскую деятельность, либо насиль¬
ственный переворот и полное низвержение существующего строя.
Новейшая история давала классические примеры и того и дру¬
гого: более умеренное, либеральное направление ссылалось на
так называемую прусскую эру реформ, которую либеральная тра¬
1) Tagebuch eines Hospitanten, S. 184.
2) Ib., S. 185.

— 37 —
диция связывала с именем Фридриха Великого; более решитель¬
ное, радикальное направление опиралось на поучительный опыт
великой французской революции. Литературные произведения
Бруно и Эдгара Бауэров, Руге, Кеппена и Штирнера, Маркса,
Энгельса и других младогегельянцев пересыпаны указаниями на
многознаменательные эпохи Пруссии и Франции. Это понятно:
и прусскую эру реформ, и французскую революцию левые гегельянцы
считали не результатом «органического развития», а продуктом
творческой теории, просвещенного духа, абсолютного разума 1).
По той же причине младогегельянцы окружали ореолом воз¬
рождение, связанное с освободительной войной, к которой, напро¬
тив, относились очень сдержанно. Ведь они ожесточенно боро¬
лись с порождением этой войны — христианско-романтическим
направлением; а именно последнее, по их мнению, было повинно
в том, что реформы Штейна и Гарденберга не завершились увен¬
чанием здания. Вследствие победы романтиков и пиэтистов
возникло вопиющее противоречие между развитием теории, идеи,
духа и развитием действительности. Конечно, абсолютный дух
не мог склониться перед исторической действительностью. Напро¬
тив, последняя должна следовать «внушениям разума». Только
в том случае, когда практика будет руководиться указаниями
теории, Пруссия может стать образцовым государством Европы.
Таковы те политические идеи, в сфере которых вращался Энгельс.
Они перекрещивались с идеями других, не-гегельянских напра¬
влений. К началу сороковых годов в Германии определенно
наметились уже три течения: южно-германский, северо-герман¬
ский и восточно-прусский либерализм.
Мелкая буржуазия Южной Германии стремилась в экономи¬
ческой области к упразднению феодальных оброков и барщин,
а в политической — к свободе печати и расширению полномочий
местного самоуправления; пожелания наиболее смелых простира¬
лись даже до «свободных соединенных штатов Германии». Все
движение отличалось особенностями, присущими каждому мелко¬
буржуазному движению: рядом с энергичными людьми было много
пустых болтунов; мужественная стойкость уродливо сочеталась
с раболепием и нерешительностью; радикализму фраз противо¬
речила неопределенность идей. Центром этого движения был
Рейнский Пфальц. Французское право давало местному населе¬
нию большую свободу действий. Сверх того пфальцское мещан¬
ство и мелкое крестьянство терпели горькую материальную нужду:
они не были в состоянии ни платить проценты по закладным,
ни вносить общинные и государственные подати; продажа с молотка
стала обычным явлением и в городах, и в деревнях.
1) Gustav Mayer, Die Junghegelianer und der preussische Staat (Historische
Zeitschrift, Bd. 121, 1920, S. 418 ff.).

— 38 —
Во главе пфальцской агитации стояло несколько писателей,
из которых наиболее энергичным и даровитым был Вирт из
Франконии. Вместе со своими товарищами он решил 27 мая
1832 года устроить в гамбахском замке собрание, чтобы отпразд¬
новать «немецкий май». Двадцатитысячное собрание, происхо¬
дившее под развивающимися немецкими и польскими флагами,
воспламенялось шумными, подчас страшными, но по существу
безобидными фразами: «Гамбахское празднество», в котором при¬
нимал участие и будущий член Интернационала Иоганн-Филипп
Беккер, дало реакции желанный повод к бешеным преследова¬
ниям: через четыре недели были обнародованы пресловутые
6 статей, налагавшие ярмо союзного сейма на южно-германские
ландтаги и учреждавшие союзную комиссию для полицейского
надзора за ними. Открытая «травля демагогов» еще более
подорвала силы либерального движения.
Тем не менее немногие радикальные люди, примыкавшие
преимущественно к студенческим кружкам, организовались тайно
и решили продолжать борьбу. В количестве 50 с лишним чело¬
век они задумали произвести во франкфуртской гауптвахте пере¬
ворот, направленный против союзного сейма. Это незрелое вос¬
стание было выдано полиции задолго до того, как вспыхнуло,
и кончилось полной неудачей раньше, чем началось. Над стра¬
ной прокатилась волна полицейских насилий: нежелательные
газеты были запрещены, а неугодные книги — изъяты из
обращения; подозрительных лиц бросали в тюрьмы и под¬
вергали пыткам предварительного заключения; в довершение
раболепные суды приговаривали их к медленному умиранию
в казематах, одиночных камерах каторжных тюрем или в дале¬
ком изгнании.
Второй очаг южно-германского движения образовался в вели¬
ком герцогстве Гессенском. Вождем гессенских либералов был
ректор Вейдиг из Буцбаха, человек с путаной головой, но
с твердым характером и развитым чувством справедливости.
В тайных обществах и нелегальных листках он энергично раз¬
жигал недовольство наглым самоуправством местных деспотов.
В начале 1834 года к нему примкнул Георг Бюхнер, двадцати¬
летний студент естественного факультета, через год написавший
свою известную драму: «Смерть Дантона». Проживая в Гиссене,
он убеждал своих товарищей присоединиться к освободительной
борьбе буржуазии и пытался создать более широкое основание
для тайной агитации. На этой почве он столкнулся с более
умеренным Вейдигом, который все же помог ему нелегально издать
«Гессенский Сельский Вестник». В своем летучем листке Бюх¬
нер обращался к гессенским крестьянам с призывом — по при¬
меру их французских собратий в 1789 году разрушить твердыни
господ-землевладельцев. Это предприятие не встретило сочув¬

— 39 —
ствия у либералов, движение которых стало еще более нереши¬
тельным и робким 1).
Как ни робко оно было, все же северяне, осужденные на
полную политическую бездеятельность, считали юг единственной
частью Германии, где господствовало более или менее решитель¬
ное настроение. Даже младогегельянцы первоначально почитали
Баден, Вюртемберг и Рейнскую Баварию теми алтарями, на
которых мог гореть огонь истинного, независимого патриотизма.
Им и в частности Энгельсу казалось, что непривычное напряже¬
ние освободительной войны породило в Северной Германии глу¬
бокую усталость и сонное равнодушие. На юге же, население
которого почти не принимало участия в войне, политическая
жизнь никогда не замирала окончательно. На этом основании
южно-германские либералы уже начали, было, поглядывать
сверху вниз на своих северных соседей, порицать их инертность
и насмехаться над их терпением. Когда король ганноверский
нарушил обещание даровать конституцию и вызвал протест семи
геттингенских профессоров, лишенных за это кафедр, южане вос¬
пользовались политическим возбуждением, чтобы, между прочим,
показать свое превосходство над севером. Ведь во время ганно¬
верских событий, оказавших на Энгельса такое неизгладимое
впечатление, север оставался совершенно бездеятелен и спокоен.
Южане же копошились как муравьи, кичились своей «парламент¬
ской» жизнью, своими речами в ландтаге и своей оппозицией.
Но либерализм Южной Германии был вызван к жизни узко-
классовыми интересами мелкой буржуазии. Самое происхожде¬
ние уже в колыбели наложило на него неискоренимый отпечаток
мелочной практичности, политической беспринципности и теоре¬
тической «доморощенности», как выражались младогегельянцы.
Эти особенности имели свои обычные последствия: вспышки
южно-германского движения, не озаряемые светом продуманной
теории, становились все бледнее и давали больше дыму, чем
огня. К началу сороковых годов оно уже успело настолько
выдохнуться, что стало уступать честь и место северо-герман¬
скому либерализму. Последний выступил в сверкающих доспе¬
хах, заимствованных из арсенала гегелевской диалектики. Осенью
1841 года он на банкете в честь Велькера впервые скрестил
шпаги со своим старшим братом и соперником.
Энгельс, которого давно занимал вопрос об отношении теории
к практике, зорко разглядел ахиллесову пяту южно-германского
либерализма. Нащупав же слабое место, наш неистовый Орландо
тотчас подверг его обстрелу и 12-го апреля 1842 года поместил
в «Рейнской Газете» небольшую статью под заглавием: «Южно-
и северо-германский либерализм». Автор охотно признает, что
1) Фр. Меринг, История германской социал-демократии, I, сгр. 84 с.т.

— 40 —
южно-германский либерализм породил политическую оппозицию.
Но по его мнению южанам не удалось возвыситься над непосред¬
ственной практикой. Порожденный практикой, этот либерализм
оставался ей верен и примыкал к ней теоретически. К несчастью,
практика, из которой конструировалась теория, была слишком
многослойной, состоя из французских, немецких, английских,
испанских и иных элементов. Поэтому выходило так, что теория
не представляла логически стройного сооружения, а ограничива¬
лась общими местами, расплывчатыми и неясными; она не была
ни французской, ни немецкой, ни национальной, ни последова¬
тельно космополитической, а оставалась чем-то абстрактным
и половинчатым 1).
У южно-германского либерализма была общая цель — законно
установленная свобода; но средства к ее достижению обычно
бывали совершенно противоположны и исключали друг друга.
В виду имелись конституционные гарантии для Германии; но
для осуществления их сегодня проектировалась большая незави¬
симость государей от союзного сейма, а завтра — большая зави¬
симость их и в придачу еще палата представителей рядом с союз¬
ным собранием. Каждое из этих средств было одинаково непрак¬
тично. Чтобы достигнуть цели, стремились то к единству Гер¬
мании, то к независимости владетельных князей от Пруссии
и Австрии. Энгельс видит слабую сторону движения и в том,
что оно опиралось на временное возбуждение, на отраженное
влияние чисто внешнего события — июльской революции; раз
последняя прекратилась, и оно само должно было замереть 2).
Между тем северо-германский либерализм с самого начала
связывал свое политическое бытие не с отдельным фактом,
а с историей всего мира и в особенности своей родины. Источник
его происхождения струился не в Париже, а в сердце Германии:
то была новейшая немецкая философия. Поэтому северо-герман¬
ский либерализм отличается большей последовательностью, боль¬
шей определенностью своих требований и большим соответствием
между целью и средствами. Будучи необходимым продуктом
национальных стремлений, его настроение оказывается тоже нацио¬
нальным; между тем южно-германский либерализм вечно коле¬
бался между космополитическими и национальными тенденциями.
Северо-германский либерализм всегда стремился к тому, чтобы
Германия заняла одинаково достойное положение и во внутрен¬
ней жизни, и в международных отношениях. Поэтому перед
ним не может возникнуть комической дилеммы — следует ли Гер¬
мании быть сначала либеральной, а потом немецкой, или сначала
немецкой, а потом либеральной. Он свободен от односторон-
1) Nord- und süddeutscher Liberalismus, S. 175.
2) Ib., Ss. 175 —176.

— 41 —
ностей, мудрствования и софистических уловок, на которые обре¬
чен южно-германский либерализм вследствие присущих ему вну¬
тренних противоречий. По той же причине он способен вести
такую решительную, такую живую и такую плодотворную борьбу
с реакцией. Наконец, по той же причине он уверен в конечной
победе. Либерализм Южной Германии восходил от практики
к теории, но не мог выйти за пределы первой. «Мы же, — заме¬
чает Энгельс, — хотим начать путь в обратном направлении
и попытаемся от теории проникнуть к практике, — держу пари
на что хотите, мы таким образом дойдем до конца» 1).
В чем же, собственно говоря, упрекает Энгельс своих друзей-
противников? — В том, что они исходят не из теории, а из прак¬
тики, не умея возвыситься над последней, именно потому они
неспособны создать логически стройное сооружение, а их полити¬
ческие требования так туманны, половинчаты, непоследовательны
и так бесплодны в борьбе с реакцией. Но каковы требования
северо-германского либерализма, автор не объясняет. И нему¬
дрено: независимо от цензурных соображений на то были и другие,
более глубокие причины. На рубеже тридцатых и сороковых годов
политические партии только-только начинали складываться; про¬
граммы их были еще в зародыше, требования — расплывчаты
и неопределенны. Следовало еще втолковать бестолковому мещан¬
ству, что партии, не уничтожая государства, впервые созидают
подлинную политическую жизнь; нужно было разъяснить, что они
не защищают индивидуальных интересов, а всегда воплощают
определенный принцип. Таким образом, партийное самоопреде¬
ление неизбежно превращалось в борьбу за общие принципы.
Защищать и развивать их могли только последователи двух
великих мыслителей: Гегеля и Канта. По утверждению младо¬
гегельянца Эдгара Бауэра, только партии, отдающие себе ясный
отчет в принципах, могут привести к желанному концу свои
взаимные трения 2). Кантианцы тоже упрекали всякого беспар¬
тийного, не исходившего из определенного принципа, что
он лишен масштаба для оценки истины. «Партии построены
на принципах», — объявлял редактор «Кенигсбергской Газеты»
Карл Витт и вменял себе в честь, а не в бесчестие, что его
называют партийным человеком. Однако, не все кантианцы
сразу возвысились до такой точки зрения. Так, например,
прежний богослов Шлейермахеровской школы Александр Юнг,
издававший «Кенигсбергский Литературный Листок», не отважи¬
вался пойти по стопам своего земляка: его пугала мысль, что
человек может раствориться в партии 3).
1) Ib., Ss. 176—177.
2) Rheinische Zeitung. 16 Juni 1842.
3) Königsberger Literaturblatt, 27 Oktober 1841.

— 42 —
Эта межеумочная позиция служила выражением той половин¬
чатости, робости и той непоследовательности, которые Энгельс
ненавидел до глубины души. С отроческих лет он неустанно
стремился связать воедино свои политические убеждения с общими
вопросами мировоззрения; найти определенный, объединяющий
принцип — такова была важнейшая задача его жизни. Вполне
естественно, что ту же мерку он прилагал и к явлениям теку¬
щей литературы. Вот один из красноречивых примеров. Когда
друг Иоганна Якоби и сам видный кенигсбергский литератор
Людвиг Валесроде выпустил свои четыре публичных лекции
на разные злобы дня 1), Энгельс с удовольствием отметил его
крупное юмористическое дарование. Однако, он тотчас же
сделал меткое замечание, что истинный юморист выдвинул бы
«основу положительного, великого мировоззрения, в котором всякая
насмешка и всякое отрицание растворяются под конец в полном
примирении».
В этом отношении — говорит Энгельс — Валесроде принял
на себя известное обязательство: писатель должен как можно
скорее оправдать возбужденные им ожидания и доказать, что
способен сочетать свои воззрения в единое целое. Исполнение
обязательства тем более необходимо, что происхождение от Берне,
подход к вопросам и самый стиль обнаруживают близкое родство
лектора с «блаженной памяти» Молодой Германией. Между тем
именно младонемецкие писатели не оправдали возлагавшихся
на них надежд и погрузились в апатию, как естественное след¬
ствие бесплодных попыток к внутреннему единству. Неспособ¬
ность создать нечто цельное оказалась той подводной скалой,
благодаря которой они потерпели кораблекрушение, ибо сами
не были цельными людьми. Валесроде же кое-где обнаруживает
высшую и более законченную точку зрения. Этим оправдывается
предъявляемое к нему требование — привести свои разрозненные
суждения в гармонию друг с другом и с достижениями совре¬
менной философии 2).
На титул современной философии претендовали два напра¬
вления — гегельянство и кантианство. Приверженцы обоих пита¬
лись надеждами, что идеальное государство вопреки всем пре¬
пятствиям станет подлинной действительностью и найдет осу¬
ществление в их собственном отечестве — Пруссии. Поэтому
не только левые гегельянцы, но и последователи кенигсбергского
мудреца превозносили ее, как будущее государство разума
и интеллигенции; она должна лишь следовать заветам филосо¬
1) Ludwig Walesrode, Vier öffentliche Vorlesungen, gehalten zu Königs¬
berg. Königsberg 1842.
2) Glossen und Randzeichnungen zu Texten aus unserer Zeit, S. 186. напе¬
чатана в «Рейнской Газете» 25 мая 1842 г.

— 43 —
фии, чтобы исполнить великое предназначение, ниспосланное
ей самой историей. Однако с самого начала между обоими
течениями наметились кое-какие оттенки. Либеральные дворяне
и буржуа Восточной Пруссии, во главе которых стоял обер-
президент Теодор фон-Шен, близкий сотрудник знаменитого
реформатора барона Штейна, с благоговением преклонялись перед
традициями прусской эры реформ. Младогегельянцы же, тер¬
риториально рассеянные и ничем не связанные с родиной Канта,
черпали уроки политической мудрости преимущественно из исто¬
рии французской революции.
Но не следует думать, что по мановению какого-то волшеб¬
ного жезла кантианцы внезапно превратились в умеренных либе¬
ралов, а левые гегельянцы — в крайних радикалов. Напротив,
вначале те и другие шли по одному политическому фарватеру,
не замечая разницы между либерализмом, радикализмом и демо¬
кратией. Неясность была так велика, что даже соратник фон-
Штейна Гарденберг, совершенно чуждый демократическим стре¬
млениям, одним духом требовал «демократических учреждений при
монархическом правительстве». Подобно ему младогегельянец
Карл Науверк, приват-доцент Берлинского университета, тоже
уверял, что «самой могущественной монархией бывает демокра¬
тическая». По его мнению, во время освободительной войны
именно демократия спасла Германию от иноземного порабощения.
Пруссии остается лишь придать полноту и законченность демо¬
кратическим чертам, которые у нее уже имеются. Вообще
слияние и последовательное проведение идей, высказанных фон-
Штейном и Гегелем, сами по себе приведут к конституционно-
демократической монархии. Последнюю же Науверк вслед
за Кеппеном и Руге считал в ту пору подлинным государствен¬
ным принципом нового времени 1).
Насколько сплывались границы между либерализмом и демо¬
кратией, показывает пример другого младогегельянца. Осторож¬
ный Людвиг Буль считал возможным рекомендовать конститу¬
ционную форму государственного устройства как самый верный
громоотвод против революций. Она, несомненно, приведет к мир¬
ной, бескровной демократии, устранив противоположность между
реставрацией и революцией. Пруссия — благонамеренно распи¬
нался Буль — обязана величием личным способностям своих госу¬
дарей; он сам твердо верит в кровь Гогенцоллернов. Но дви¬
жущая, хотя, видимо, бессознательная, сила исторического раз¬
вития неотвратимо выдвигает новые цели; ныне целью истории
является как раз представительный строй. Только он создаст
истинную, органическую форму государства. Поэтому, если бы
король даровал конституцию, он облегчил бы Пруссии объедине-
1) Deutsche Jahrbücher, 9 August 1841.

— 44 —
ние разобщенных провинций и таким образом дал бы ей возмож¬
ность разрешить свою немецкую задачу 1). Бедняга Буль даже
не подозревал, что Фридрих-Вильгельм IV считал объединение
«болезнью наших дней», вовсе не собираясь следовать примеру
фон Штейна!
События, наступившие с восшествием на трон молодого
короля, довольно быстро излечили абстрактно-мысливших младо¬
гегельянцев от политического прекраснодушия. Смена мини¬
стерства, культ реставрации, возрождение реакционно-романти¬
ческих идеалов, искоренение «младогегельянских плевел», изгна¬
ние «Галльских Ежегодников», отставка Бруно Бауэра — все
громко вопияло, что Пруссия сознательно желает быть христиан¬
ским государством, а вовсе не государством разума и интел¬
лигенции. Руге и его единомышленники вскоре убедились, что
даже протестантизм, в историческую миссию которого они искренно
верили, несогласим с идеалом подлинно свободного государства 2).
Разрыв же с протестантизмом вызвал переход к более радикальным
воззрениям и критическое отношение к конституционно-монархи¬
ческому принципу. Настал час провозгласить религию разума
и водрузить знамя атеизма, а вместе с тем и республиканские
идеалы. Арнольд Руге, довольно тонкий наблюдатель, обладавший
верхним чутьем, скоро заметил произошедшую перемену в настрое¬
ниях. Уже осенью 1841 года он писал: «Бруно Бауэр (а также
Маркс и Христиансен) и Фейербах провозгласят или уже про¬
возгласили montagne (гору), а атеизм и смертность превратят
в знамя. Бог, религия и бессмертие отвергаются; провозглашаются
философская республика, люди, боги» 3). Мы знаем, что Энгельс,
действительно, был уже атеистом и республиканцем, изложив свои
воззрения в частных письмах, брошюре против Шеллинга и в своей
«христианской героической поэме».
Младогегельянцы, испытывавшие духовное перерождение,
считали его единым диалектическим процессом. Содержанием
этого процесса, по их мнению, являлись победа свободного
разума над историческим преданием, освобождение человека от
традиционных пут, преодоление христианского дуализма и воз¬
врат человека к самому себе в смысле фейербаховского гуманизма.
Но одна авторитарная сила увлекала в своем падении и все
прочие: вместе с религиозными традициями безвременно увяли
надежды на мирное обновление Пруссии в духе Штейна и Гар¬
денберга. В личных беседах и интимной переписке младо¬
гегельянцы стали открыто признавать, что прусский народ полу¬
чит конституцию не в виде подарка, а в результате кровавой
1) Athenäum, 31 Juli 1841.
2) Deutsche Jahrbücher. 3 Januar 1842.
3)	Rüge, ib., Brief an Stahr, 8 Sept. 1841, № 152, S. 239.

— 45 —
борьбы 1). Раньше их политический вождь Арнольд Руге рас¬
считывал на министерство фон-Шена, которого прославлял как
политического Давида-Фридриха Штраусса 2). Теперь же он начи¬
нает жонглировать понятиями республики и революции 3). Так
левые гегельянцы постепенно «сменяли вехи», переходя от смут¬
ного либерализма к более или менее ясному радикализму. Всту¬
пив на новые пути, они, разумеется, должны были размино¬
ваться с кантианцами, как знаменосцами восточно-прусского
либерализма.
Его цитаделью была часть Пруссии, лежащая к востоку от
Эльбы. Здесь имелись сравнительно многочисленные свободные
крестьяне. От старого орденского времени среди них и других
слоев населения сохранились еще следы мятежного духа, кото¬
рый никогда не удавалось окончательно сломить. В Кенигсберге
всю свою долгую жизнь преподавал великий философ Кант;
заветы его свято чтились всеми, кто обладал чувством граждан¬
ского достоинства. Во время наполеоновского нашествия провин¬
ция страдала более других немецких областей и энергичнее их
поднялась для отпора иноземцу. Но сбросив французское иго,
она попала под прусское ярмо. Вспыхнувшее возмущение воз¬
росло еще более, когда закрытие русской границы перерезало
все жизненные артерии провинции. Кенигсберг и Данциг стали
бледной тенью цветущих торговых городов, какими были прежде,
а Эльбинг совсем захирел. Все это вызвало глубокое озлобление,
которым искусно пользовался либеральный фон-Шен.
Он был умным, образованным и энергичным человеком. Как
обер-президент, он снискал у населения большое уважение
за услуги, которые оказал провинции его административный
талант. По своим политическим убеждениям фон-Шен пред¬
ставлял какую-то странную смесь противоречий, совмещая пере¬
довые идеи со старыми предрассудками. Он глубоко презирал
бездарную и окаменелую бюрократию, правившую Пруссией; он
считал прусский милитаризм явлением сомнительного достоинства
и со свойственной ему резкостью высказал свои взгляды, когда
некий член провинциального ландтага однажды одел офицерский
мундир. Но в то же время он ненавидел таможенный союз,
отвергал необходимость национального объединения и называл
сумасбродным желание растворить Пруссию в Германии. Как
поклонник Канта, Шен мечтал построить государство на осно¬
вах чистого разума, но последний был в сущности разумом
умного помещика, ясно понявшего, что крупное землевладение
1) Ruge, Brief an Rosenkranz. April 1842, № 176, S. 272, u. an Prutz,
18 November 1842, № 186, S. 287.
2) Ruge, Brief an Werner. 24 Februar 1841, № 140, S. 221.
3)	Ruge, Brief an Prutz, 8 Januar 1842, № 167, S. 239.

— 46 —
может далее существовать не в феодальных, а в буржуазных
формах собственности. Что такой человек мог оказаться попу¬
лярным вождем восточно-прусского либерализма, само по себе
показывает, насколько плохо понимала оппозиция положение
вещей: либерализм Северной Германии был чужд Шену еще
более, чем романтика короля, с которым его все-таки связывала
неизменная дружба 1).
Свои полу либеральные взгляды фон-Шен изложил в доклад¬
ной записке «Откуда и куда?», которую вручил королю, чтобы
обосновать необходимость конституции. Автор исходит из убе¬
ждения, что безвозвратно миновало время патриархальных пра¬
вительств, «для которых народ состоит из массы несовершенно¬
летних и должен позволить вести себя куда угодно». Далее
записка отмечала, что и буржуазия, и дворянство становятся
все более просвещенными. Правда, среднее сословие до неко¬
торой степени мирится с господством чиновничества, само пытаясь
заполнить его ряды; правда, таково же настроение и небогатого
служилого дворянства, не имеющего земельной собственности.
Все же опека бюрократии невыносима для человека состоятель¬
ного и в особенности для дворян-землевладельцев, не забывших
о своем былом господстве 2).
Король не внял советам друга. Однако, по собственному
соизволению он даровал провинциальным ландтагам право публи¬
ковать протоколы своих заседаний и обещал периодически созы¬
вать их через каждые два года. Во исполнение обещания ланд¬
таги созывались на весну 1841 года. Но прежде, чем они
собрались, появился анонимный памфлет: «Четыре вопроса с отве¬
тами на них жителя Восточной Пруссии». Впоследствии авто¬
ром его оказался кенигсбергский врач Иоганн Якоби. Примыкая
к записке Шена и ярче подчеркивая буржуазную точку зрения,
он ставил следующие вопросы: чего хотят сословия? что оправ¬
дывало их действия? какой ответ они получили? что им остается
делать? — Прусское население стало совершеннолетним, — рас¬
суждал Якоби, — но участие в политической жизни совсем
не соответствует степени его культурного развития. Исходя
из этого, он убедительно доказывал, что бюрократически изуро¬
дованное городовое положение, полное ничтожество провинциаль¬
ных ландтагов, административный произвол, тайное судопроиз¬
водство, раболепие судов и т. п. резко противоречат притязаниям,
которые совершеннолетние граждане предъявляют на законное
участие в государственных делах. Затем Якоби уверял, что
конституционный закон 1815 года, от выполнения которого
король отказался, еще сохраняет юридическую силу; а потому
1) Фр. Меринг, История германской социал-демократии, I, стр. 124 сл.
2) Theodor von Schön, Woher und Wohin? Strassburg 1842.

— 47 —
он предлагал сословиям требовать своих бесспорных прав, о чем
до сих пор они просили как о милости 1).
Докладная записка Шена и памфлет Якоби опирались в сущ¬
ности на идею гражданского совершеннолетия. Эта идея отра¬
жала в политической области идеал личности, давно провозгла¬
шенный Кантом, учителем их обоих и вдохновителем восточно¬
прусского либерализма вообще. Не без основания Александр
Юнг называл мыслителя полярной звездой оппозиционного дви¬
жения, желавшего утвердить права разума и свободу личности
в политической, церковной, литературной и общественной обла¬
стях 2). В полном согласил с духовным вождем либералы кан¬
тианского толка считали высшей целью государства образование
единой и цельной нации. Она достижима лишь в том случае,
если ограждаются прирожденные и приобретенные права лич¬
ности, если каждому обеспечивается свободное развитие его
способностей. В этом смысле конституционная монархия пред¬
ставляет наиболее подходящую форму для больших государств,
ибо она специальными установлениями ограждает права народа
от незакономерных правительственных посягательств 3).
Таким образом либералы Восточной Пруссии в основу своих
требований клали признание за разумом прав в политической
области. Отождествляя же разум со свободою, они решительно
отвергали «предрассудки и предубеждения», этот «неизбежный
придаток всего исторического». Поэтому свою важнейшую задачу
они усматривали в освобождении человечества от исторических
традиций. Вера в абсолютный, внеисторический разум, конкрет¬
ное содержание которого либералы, разумеется, отождествляли
с собственными политическими убеждениями, порождала удиви¬
тельную самоуверенность и сравнительно большую стойкость
характера. С другой стороны, презрение к «историческому» зло
отомстило за себя, когда от борьбы с омертвевшими формами
жизни пришлось переходить к строительству на новых основах.
Тогда-то и обнаружилось, что самые видные вожди восточно-
прусского либерализма неспособны справиться с поставленными
историей задачами.
Но пока кантианские идеи и лозунги полновластно царили
над умами провинциальной оппозиции. Чиновники разных ран¬
гов, духовные лица, учителя и литераторы, а также многие
землевладельцы, охотно проводившие несколько семестров
в Кенигсберге, прежде чем уединиться в своих поместьях, соста¬
вляли политическую гвардию Канта: все они с обер-президентом
фон-Шеном во главе прошли школу философа и образовали
1) Johann Jacoby, Gesammelte Reden und Schriften, Hamburg 1872.
2) Alexander Jung, Der Goist Königsbergs und der Provinz (Königsberger
Literaturblatt, 21 September 1842).
3) Konstitutionelle Verfassungen (Konigsb. Zeitung, Nr. 158).

— 48 —
крепко сплоченное ядро. Широко распространенный памфлет
Якоби был очень сочувственно принят не только горожанами,
но и большинством восточно-прусского дворянства. Такого еди¬
нодушия давно не бывало; король и его министр растерялись;
в Берлине распространился нелепый слух, что провинция наме¬
рена отделиться от монархии п избрать фон-Шена герцогом.
Тогда раздраженный Фридрих-Вильгельм IV приказал возбудить
против Якоби судебное преследование по обвинению в государ¬
ственной измене и оскорблении величества. Однако к ужасу
короля процесс закончился полным оправданием обвиняемого.
Взбешенный самодур распространил свою августейшую ненависть
вообще на либерализм Восточной Пруссии. Немалая толика
ненависти перепала на «Кенигсбергскую Газету» и ее мужествен¬
ного редактора Витта.
До некоторой степени король был прав: газета действительно
была лейб-органом восточно-прусского либерализма, знамя кото¬
рого она несла с большим достоинством. Никогда еще вопросы
внутренней политики не обсуждались так основательно, вдумчиво
и с таким знанием дела. Руководясь определенными принципами,
редактор вместе с дружной когортой сотрудников выражал
политические пожелания либерализма в ясных и точных форму¬
лах. Общим их требованием была, понятно, конституционная
монархия. В частности же они настаивали преимущественно
на необходимости ввести полную свободу печати, равноправие
евреев, публичное и устное судопроизводство.
Разумеется, христианское правительство злобно косилось
на оппозицию и тщетно пыталось заглушить голоса, звучавшие
все громче. Его гонения приводили только к тому резуль¬
тату, что либеральные и радикальные отряды шли некоторое
время сомкнутым строем. Но насильственно сплачиваемые, они
уже чувствовали глубокие внутренние противоречия. Восточно¬
прусский либерализм поголовно примыкал к Канту с его «обще¬
значимыми» категориями и отсутствием исторического смысла;
северо-германская оппозиция опиралась на гегелевское учение
о государстве, преобразованное в современном духе. Первый
верил в абсолютный разум, вечный и неизменный; вторая утвер¬
ждала, что сам разум подчинен диалектическому процессу, после¬
довательные ступени которого воплощаются в формах государ¬
ственного строя. Кантианцы, ослепленные прусской эрой реформ,
склонялись к реформаторской деятельности и, как мы видели,
выдвигали практические требования; левые же гегельянцы,
преклонявшиеся перед французской революцией, готовились всту¬
пить на революционный путь и настаивали на радикальном пре¬
образовании существующего государства. Лозунг одних гласил:
реформа и мирное обновление. Боевой клич других звучал:
революция и ниспровержение старого строя.

— 49 —
Литературные стычки радикализма с либерализмом вскоре
стали неизбежны. И они действительно завязались. Уже в фе¬
врале 1842 года Эдгар Бауэр, плечо о плечо с Энгельсом стоя¬
вший на самом левом крыле «Свободных», писал старшему брату,
что намерен усиленно бомбардировать «доморощеных» консти¬
туционалистов в роде баденских профессоров Роттека и Велькера.
Подобно своему тогдашнему другу Энгельсу, вскоре отделавшему
южно-германский либерализм, Эдгар презирал его беспринципность.
По примеру же Фридриха этот скороспелый демократ отвергал
«государство здравого человеческого рассудка» и противопоставлял
ему «государство принципов и теории». В июне Бауэр уже
открыл поход вообще против конституционализма, насмешливо
величая его «золотой серединой» (Juste-Milieu). Первоначально
нападки носили скрытый характер и касались только «чистой
теории», а не практических требований. Но осенью стало ясно,
что соблазнительные надежды на мирное обновление Пруссии
совершенно обманчивы. Тогда левые гегельянцы перешли
в открытую атаку, не считая далее нужным итти общим фрон¬
том 1).
Самыми видными глашатаями конституционной монархии
были либералы Восточной Пруссии. Критикуя их, легко можно
было вскрыть внутренние противоречия всякого конституциона¬
лизма. Правда, Эдгар Бауэр все еще утверждал, что не объ¬
являет войны «кенигсбергцам», а ищет соглашения с ними. Однако,
в глубине души он уже думал: «Кто не за нас, тот против нас».
Этот умозрительный революционер не находил у либералов двух
вещей — ненависти к существующему и теории, которые тесно
связаны между собою. Истинная теория рассчитывает на победу
только путем уничтожения старого строя, а потому всякий рефор¬
мизм покоится на самообмане. В неустанном диалектическом
процессе развития разум разрушает всё, что существует и при¬
тязает на абсолютное значение; он преодолевает даже собствен¬
ные формы, воплощенные в общественных отношениях. Пока
же теория не нашла новых форм, она выражается и неизбежно
должна выражаться в оппозиции 2).
Последняя всегда стремится к господству, ибо лишь при дости¬
жении его возможно дальнейшее развитие теории, а вместе
с тем новая оппозиция и новая борьба. Каким же образом
оппозиция достигает господства? Не легальными ли путями?
Кто так думает, тот не знает истории. Для оппозиции возможно
только одно отношение к существующему строю — борьба и уни-
1) G. Mayer, Die Anfänge des politischen Radikalismus im vormärzlichen
Preussen (Zeitschrift für Politik, В. VI, 1913, S. 60 ff.).
2) Edgar Bauer, Die liberalen Bestrebungen in Deutschland, 1-es Heft: Die
ostpreussische Opposition; 2-es Heft: Die badische Opposition, Zürich und Winter¬
thur 1843. — Книга написала в 1842 г.
Записки научн. о-ва марксистов. № 6 (2).
4

— 50 —
чтожение. Разум бессилен обновить существующие формы;
он может созидать только новые. Он разбрасывает свои семена
в формы существующего строя. Старый строй лопается, взры¬
вается, но сам по себе не создает новых форм: падая, он только
унавоживает почву и наделяет ее способностью производить эти
формы.
В современной борьбе оппозиция может победить лишь под
знаком свободы. Но что такое свобода? Рабство, отличительный
признак абсолютной монархии, нужно упразднить; оно должно
превратиться в такую свободу, при которой все равноправны,
и никто не подвергается опеке больше других. Но в консти¬
туционной монархии, «государстве привилегии», такая свобода
невозможна: имущественный ценз создает здесь привилегирован¬
ный и подчиненный классы; хотя народ и признается носите¬
лем верховной власти, но добровольно уступает ее правителю.
Правительство же и народ — совершенно особые силы: «пра¬
вительство — прямая противоположность народу; чем сильнее
правительство, тем слабее народ». В конституционном государ¬
стве народ — все еще порабощенная масса, а у народного пред¬
ставительства нет «компактной основы, на которую оно может
опираться». Вот почему оно способно исключительно говорить,
а не действовать. Внутреннее противоречие, «трагедия консти¬
туционализма» заключается именно в том, что он только ставит
вопросы, но не принимает принципиальных решений. Чтобы
достигнуть осязательных результатов, он должен стать револю¬
ционным и республиканским, должен отказаться от желания
быть посредником, «практичным», «золотой серединой»; иными
словами, ему нужно закончить полным переворотом и уничтожить
то самое состояние вечной войны правительства с народом,
которое составляет сущность либерализма. Но разум никогда
не сможет одержать победу, пользуясь легальными путями.
Революционная точка зрения и демократическое понимание
государства, несомненно, почерпнутые у Руссо, позволяют Эдгару
Бауэру победоносно критиковать восточно-прусский либерализм.
Основной порок последнего заключается в том, что он считает
себя просто «необходимым дополнением правительства», а не
чем-то «самостоятельным с продуманной теорией и определен¬
ными целями». В этом коренится тот неисправимый реформизм,
который тешит народ приятными мечтами вместо того, чтобы
побуждать его к насильственным и решительным действиям.
Якоби тоже считает себя необычайно «практичным», обосно¬
вывая требование конституции не на праве народа, а на обеща¬
нии короля. Но автор памфлета просто связывает прогрессу
ноги, когда желает сделать его легитимным. Он предается
самообольщению, воображая, будто участие народа в политиче¬
ской жизни совместимо с христиански-прусским государством.

— 51 —
Он желает остаться добрым пруссаком, а потому мучительно
пытается придать разумность той государственной системе, кото¬
рая не имеет с нею ничего общего. Выступление Якоби служит
ярким доказательством, что теория — лучшая практика.
Ошибочно полагаясь на мирное, органическое развитие Прус¬
сии, кенигсбергские либералы все еще порицают отдельные законы,
но не противопоставляют правительственной системе своей
собственной. Они до сих пор не понимают, что конституция
лишь санкционирует привилегии короля и имущих классов,
оставляя так называемые низшие классы в прежнем положении.
Позволительно ли ныне питать иллюзии, будто подлинное обно¬
вление может быть связано со старыми, прогнившими условиями
и беспочвенными представлениями? Против подобных вредных,
иллюзий нужно решительно восстать. Чтобы история смогла
основать государство разума, критика обязана подобно урагану
смести всю гниль и разорвать цепи, приковывающие людей
к старому 1).
Итак, прусское государство нужно уничтожить и на его месте
основать новое. Но последнее должно существенно отличаться
не только от абсолютного, полицейского государства, но и от консти¬
туционного: монархия будет заменена республикой, опека и приви¬
легии— самоуправлением народа. Каждый депутат станет действи¬
тельным представителем народа и будет обязан только голосовать,
а не дискуссировать. Всякое представительство порождает аристо¬
кратию, а потому не годится для политически сознательного
народа: законы должны приниматься и отклоняться исключи¬
тельно общинными собраниями. Таким путем Эдгар Бауэр
надеялся, уничтожив противоречие между правительством и наро¬
дом, спаять их воедино. Тем самым устранялось бы также
противоречие между законодательной и исполнительной властями,
а правительство в старом смысле перестало бы существовать.
Политические идеи Бауэра, свидетельствующие о хорошем
знакомстве с Руссо, представляют несомненный интерес. Прежде
всего они наглядно показывают, как левые гегельянцы перехо¬
дили от туманных либерально-оппозиционных настроений к рево¬
люционной точке зрения. Но гораздо важнее, что Эдгар Бауер
часто виделся с Энгельсом, несомненно, обменивался с ним
взглядами и, может быть, читал ему свои рукописи. Правда,
Фридрих был уже раньше настроен очень революционно. В сере¬
дине 1839 года он утверждал, что сервилизм, господство аристо¬
кратии, цензуру и т. п. «нужно изгонять только мечом». Через пол¬
года он прямо ждал чего-нибудь путного «только от того государя,
у которого звенит в голове от пощечин народа и окна во дворце
l) G. Mayer, Die Junghegelianer u. d. preuss. Staat (Historische Zeitschrift,
B. 121, 1920, S. 433).
-4*

— 52 —
которого разбиты камнями революции» 1). Тем не менее, выступая
партизаном радикальных убеждений, Энгельс еще не размеже¬
вался с либеральными. Даже значительно позднее он продолжал
сотрудничать в «Телеграфе» умеренного Гутцкова, а по приезде
в Берлин согрешил несколькими «случайными» корреспонденциями
в «Кенигсбергскую Газету» 2). Общение с кружком «Свободных»
и в частности с Эдгаром Бауэром побудило его наконец реши¬
тельно порвать с либералами.
По понятным соображениям Энгельс не сразу выступает
с открытым забралом. Еще в мае 1842 года он с похвалой отзы¬
вается об умственной жизни, политическом смысле и свободо¬
мыслии Восточной Пруссии, которую считает лучшим оплотом
против «варварства славянского Востока» 3). Да и позже он
признает восточно-прусскую оппозицию «отрадным и могучим
умственным движением», но на этом солнце уже открывает темные
пятна: почему-то именно в Кенигсберге пытается завоевать поло¬
жение соглашательство, золотая середина (Juste-Milieu), всегда
отмеченная печатью «бессилия и ничтожества». К числу наиболее
типичных соглашателей Энгельс относит видного вождя восточно¬
прусского либерализма Александра Юнга. Через голову послед¬
него он и решил нанести удар умеренному направлению, восполь¬
зовавшись тем, что Юнг выпустил в свет свои лекции о новейшей
немецкой литературе 3). По настоящему, книжку следовало бы
просто игнорировать; но, ведь, автор ее был издателем «Кенигс¬
бергского Литературного Листка». Это меняло дело и заставило
Энгельса взяться за перо. Статья его под заглавием «Александр
Юнг и Молодая Германия» была помещена в июльском номере
«Немецких Ежегодников».
Сразу принимая резко полемический тон, Энгельс сообщает
кое-какие предварительные сведения о ненавистном представи¬
теле золотой середины. В свое время Юнг примкнул к Молодой
Германии и таким образом перешел в оппозицию, сам того
не желая. Какое положение для соглашателя! Александр Юнг
на крайней левой! Легко вообразить все неудобства, им испы¬
танные. Потом он выступил с книгой о крайностях пиэтизма
в Кенигсберге. Самый-то пиэтизм он не отвергал, а боролся,
видите ли, только с крайностями этого направления. Теперь
«Кенигсбергский Литературный Листок» тоже борется с «край¬
ностями»  младогегельянской школы: ведь все они — от лука¬
вого; чего-нибудь стоят только соглашательство и умеренность.
Как будто «крайности» не представляют простых выводов! Так
1) См. «Записки Научного Общества Марксистов». №, 3, 1922, стр. 28—29.
2) Fr. Engels, Schriften der Frühzeit. S. XI.
3) Glossen und Randzeichnungen zu Texten aus unserer Zeit, S. 183.
4) Alexander Jung, Vorlesungen über die moderne Literatur der Deutschen,
Danzig 1842.

— 53 —
Юнг и застыл, видимо, все проспав после своего первого высту¬
пления. Rien appris, rien oublié! Сошла со сцены Молодая Гер¬
мания и народилась младогегелевская школа; Шраусс, Фейербах
Бауэр и «Ежегодники» приковали к себе всеобщее внимание
борьба за принципы в полном разгаре и ведется не на живот
а на смерть; христианство поставлено на карту и политпческое
движение заполняет все; а бедный Юнг все еще пребывает
в наивной вере, будто у «нации» только и дела, что с замира¬
нием сердца ждать новую вещь Гутцкова, обещанный роман
Мундта или предполагаемые причуды Лаубе 1).
Некогда Энгельс сам принадлежал к лагерю Молодой Германии.
Но восхищенный величественной поступью Гегеля, он довольно
скоро подметил мелкую рысь младонемецких герольдов. Может
быть, именно поэтому он особенно чутко относился к попыткам
затушевать грани между первым и вторыми, справедливо пола¬
гая, что в одну телегу нельзя запрячь коня и трепетную
лань. Между тем Юнг, насквозь пропитанный соглашательством,
упрямо пытался свалить Гегеля в одну корзину с младонемцами.
Это-то и возмущает Энгельса, ограждающего чистоту и опреде¬
ленность принципов. Чего-чего только не навязывают бедному
Гегелю! — восклицает он. — Атеизм, единодержавие самосознания,
революционное учение о государстве, да в придачу еще
и Молодую Германию. Но приводить Гегеля в связь с этой
шайкой прямо смешно. Разве Юнг не знает, что Гутцков всегда
полемизировал с гегелевской философией, что Мундт и Кюне
ровно ничего не смыслили в ней, что специально Мундт
в «Мадонне» и других местах наговорил о Гегеле нелепейшего
вздора, а теперь открыто выступает противником его учения?
Разве Юнгу неизвестно, что Винбарг тоже высказался против
Гегеля, а Лаубе в своей истории литературы все время неверно
применял гегелевские категории? Как видно, Юнг до сих пор
двоился: в одной сердечной сумке носил Гегеля, в другой —
Молодую Германию. Теперь он захотел объединить их и одной
рукой ласкает философию, а другой — поверхностное, двуличное
невежество (Unphilosophie); как у истинного христианина, его
правая рука не знает, что делает левая. Вместо того, чтобы
отречься от одной из двух несовместимых пассий, он выкидывает
смелый фортель и выводит невежество из философии 2).
Оглядываясь на пройденный путь, Энгельс мог бы воскликнуть:
как мало прожито, как много пережило! Давно ли он питал
горячие политические и эстетические симпатии к младонемцам?
Давно ли называл их детьми Берне, которые «орудовали подобно
грозе»? Давно ли утверждал, что вместе со своим духовным
l)	Alexander Jung und das Junge Deutschland, S. 188.
2) Ib., Ss. 189—190.

— 54 —
отцом они ждали часа, «когда украденные короны упадут
с княжеских голов»? Но проходит 2 1/2 года — и Энгельс с отвра¬
щением выплевывает младонемецкую соску. Он с таким прене¬
брежением смотрит на прежних любимцев, что даже пытается
преуменьшить влияние, оказанное на них Берне. На самом
деле оно вовсе не так велико, как кажется: Мундт и Кюне
объявляли Берне сумасшедшим; для Лаубе он был слишком демо¬
кратичен и решителен; только на Гутцкова и Винбарга он
оказал продолжительное влияние. Это вполне естественно:
младонемцы были либералами, а Берне — республиканцем 1).
Конечно, Юнг, одержимый страстью играть роль «литератур¬
ного сводника и маклера», не замечает этого. Для него Берне —
просто почтенный человек, который, обладая характером, имеет
даже неоспоримые заслуги на манер какого-нибудь Варнгагена
или Пюклера, ибо писал хорошие театральные критические статьи;
но... он — фанатик и террорист, а от сего да избавит нас
господь бог. Юнг просто не в состоянии понять такого простого
характера, как Берне. Он не постигает, с какой необходи¬
мостью, с какой последовательностью даже самые крайние и ради¬
кальные изречения Берне вытекали из его внутренней природы:
ведь автор «Парижских Писем» по природе был республиканцем.
Юнг не знает, что Берне, как личность, занимает совершенно
особое место в немецкой истории, что он был знаменоносцем
немецкой свободы. Кенигсбергский литератор не представляет
себе, что значит восстать против сорока миллионов немцев
и провозгласить царство идеи; он не понимает, что Берне —
Иоанн Креститель нового времени, проповедывавший самодо¬
вольным немцам покаяние и пришествие более сильного, того,
кто будет крестить их огнем и безжалостно отделит пшеницу
от плевел. К последним следует отнести и господина А. Юнга 2).
Почему же Энгельс так яростно обрушился на младонемцев?
В чем все-таки состоит их грехопадение? Ответ вовсе нетруден.
Молодой Германии нелегко было бороться со смутным настрое¬
нием своего времени, которым она сама была заражена. Она
воспользовалась для игры фантазии бесформенными и неразви¬
тыми мыслями, бродившими тогда в умах и осознанными только
позднее, благодаря философии. Отсюда неопределенность и смут¬
ность понятий, царившая среди самих младонемцев. Мысль
об оправдании чувственности понималась грубо и плоско, поли¬
тическо-либеральные принципы были различны, а вопрос о поло¬
жении женщины давал повод к совершенно бесплодным и путанным
спорам. Никто не знал, в чем согласен с другими. Фантаста-
1) Ib., S. 191. О Молодой Германии см. Houben, Jungdeutscher Sturm
und Drang, Leipzig 1911.
2)	Ib., Ss. 192—193.

— 55 —
ческая форма, в которой пропагандировались эти представления,
только увеличивала смуту. Тем не менее блестящая форма
младонемецких произведений, остроумный, пикантный и живой
стиль, таинственная мистика, облекавшая главные лозунги,
возрождение критики и оживление беллетристических журналов
вскоре привлекли к молодым писателям симпатии широких кругов.
Но, завоевав поле битвы, младонемцы сами раскололись на мелкие
группки: здесь обнаружилась несостоятельность принципа. Все
разочаровались друг в друге, принципы исчезли, и дело своди¬
лось к личностям: Гутцков или Мундт — так ставился вопрос.
Дрязги, взаимные колкости и пререкания из-за пустяков начали
заполнять журналы. Легкая победа породила высокомерие
и тщеславие. Младонемцы вообразили, что обладают всемирно
историческими характерами. Как только появлялся молодой
писатель, к его груди тотчас приставляли пистолет и требовали
безусловной покорности. Каждый притязал на то, что исключи¬
тельно он — литературный бог: да не будет тебе богов иных,
кроме меня! И самое ничтожное порицание возбуждало смер¬
тельную вражду. Таким образом Молодая Германия утратила
всякое духовное содержание.
Эта духовная пустота и отвращает взоры Энгельса от прежних
соратников. Его возмущает отсутствие ясных, определенных
и твердых принципов. «Мы — пишет он — требуем большего
идейного содержания, чем либеральные фразы Паткуля или
нежная чувствительность Вернера». Но Энгельс, горячо любивший
литературу, в то же время настолько обладал историческим
складом ума, что очень хорошо умел ценить достоинства отдельных
младонемецких писателей. Среди последних Винбарга он считает
самым «благородным»; это — цельный, сильный человек, статуя,
вылитая из одного куска сверкающей бронзы и без единого
пятнышка ржавчины. Гутцков же наиболее ясен и понятен;
рядом с Винбаргом он дал наиболее решительные доказательства
своего политического настроения. Он — талантливый публицист
и прирожденный журналист, но может устоять на месте лишь
в том случае, если усвоит новейшие достижения философии
в области религии и учения о государстве, посвятив свой «Теле¬
граф» служению современному великому движению. В противном
случае его орган будет не лучше других литературных журналов,
которые не представляют ни рыбы, ни мяса; они переполнены
скучными новеллами, едва просматриваются, а по содержанию
и в главах читателей пали больше чем когда-нибудь. Вообще
время их прошло; постепенно они преобразуются в политические
газеты, которые вполне могут довольствоваться малой дозой
литературы.
Идейная беспринципность, политическая отсталость или прямое
отступничество Лаубе, Кюне и Мундта побуждают Энгельса выска¬

— 56 —
заться очень резко. Лаубе «при всех своих дурных свойствах»
еще до известной степени возбуждает симпатии. Но преодолеть
суетность и верхоглядство ему мешает беспорядочная, бесприн¬
ципная писательская деятельность — сегодня роман, завтра
история литературы, послезавтра критические статьи, драмы
и т. д. Мужество свободы ему так же чуждо, как и Кюне.
Оба они забыли «тенденции» блаженной памяти «молодой лите¬
ратуры», оба захвачены пустыми, абстрактными литературными
интересами. Напротив, политический индифферентизм Гейне
и Мундта превратился в открытое отступничество. Книга Гейне
о Берне — «самое гнусное, что писалось когда-нибудь на немецком
языке». Мундт же за последнее время утрачивает последние
следы уважения со стороны нации. Вместе со своим оруже¬
носцем Радевеллем он может сколько угодно заподазривать новей¬
шую философию, искать якорь спасения в Шиллинговом откро¬
вении и даже выставлять себя насмех бессмысленными попыт¬
ками философствовать на собственный страх. Свободная фило¬
софия может спокойно оставить без опровержения его учени¬
ческие работы: они развалятся сами собой; На всем, что носит
на челе имя Мундта, наложено клеймо отступничества. Пожалуй,
он вскоре приобретет нового подголоска в лице Юнга, который
уже подает хорошие надежды в этом отношении 1).
Недаром последний горько жалуется на «отрицание». Да, отри¬
цание, отрицание! Бедные поклонники золотой середины видят,
как его волны вздымаются все выше, и пророчествуют прише¬
ствие «позитивного мессии». Кто же будет этим мессией? Кто
выведет слабые, робкие души из пустыни отрицания? Кто из мрач¬
ной ночи отчаяния приведет их в страну с молочными реками и
кисельными берегами?— Шеллинг, вот кто! Да, «гегельянец»
Юнг не знает большего блаженства, чем сидеть во прахе у ног
Шеллинга. Чтобы увенчать свое самоунижение, он падает ниц
перед Шеллингом, первой лекции которого воскуряет фимиам
величайшего удивления. Теперь понятно, почему он протестует
против радикализма, почему критикует книгу Фейербаха о хри¬
стианстве, пытаясь доказать превосходство своей половинчатости
над решительным радикализмом. И что за поразительные аргу¬
менты он выдвигает! Фейербах, говорит Юнг, был бы совер¬
шенно прав, если бы земля представляла всю вселенную. С земной
точки зрения вся книга его прекрасна, поразительна, превос¬
ходна, неопровержима; но с универсальной, вселенской точки
зрения она ничтожна. Прекрасная теория! Как будто на луне —
дважды два пять, как будто на Венере камни бегают словно
живые, а на солнце растения умеют говорить! Как будто
за земной атмосферой начинается особый, новый разум, а дух
1) Ib., Ss. 194—195.

— 57 —
измеряется расстоянием от солнца! Как будто, наконец, само¬
сознание, к которому земля приходит в лице человечества,
не является в то же время мировым сознанием! 1),
Юнг бродит в таком тумане, что воображает, будто он «боевой
товарищ» радикалов и «защищает те же идеи». Но Энгельс
резко, решительно и бесповоротно отмежевывается от подобных
«товарищей». Юнг, — говорит он, — «нужно надеяться, увидел
теперь, что мы и не хотим, и не можем брататься с ним. Такие
несчастные амфибии и лицемеры не годны для борьбы, которая
воспламеняет непреклонно решительных людей и которую способны
вести только сильные характеры... И да позволит он нам побла¬
годарить за его поддержку, сказав ему честно и открыто, за кого
его считают.... Приведенных доказательств, думаю, достаточно,
чтобы обосновать отлучение господина Юнга от общения с людьми
решительными и «Свободными»; он сам теперь в состоянии видеть,
каковые его недостатки» 2).
Таким образом юный литератор возмужал и в политическом
отношении перерос Молодую Германию на целую голову. Несход¬
ство литературных настроений превратилось в открытую полити¬
ческую рознь. Перед нами — не беспомощный ученик, которого
ослепляют громкие имена, а отважный боец, сознающий свои
силы. Пусть его статья страдает излишним лиризмом, а стиль
фельетонно боек, наивно задорен и просто дерзок. Все же своим
острым пером он уже умеет колоть противников в самые больные
места. Мнимый «товарищ» Юнг испытал это хорошо на собственной
шкуре. Но, конечно, он, видный литератор Восточной Пруссии,
мог только свысока ответить какому-то задорному, но «отнюдь
не талантливому ребенку». Так он и сделал, через неделю
ответив Энгельсу статьей под заглавием: «Конфетка малень¬
кому Освальду, моему противнику из «Немецких Ежегодников».
Но этот самый ребенок стал вождем многомиллионной рабочей
армии, а Юнг, некогда предлагавший ему конфетку, даже немцам
известен только по имени. Не только книги, но и люди имеют
свои судьбы!
В лице Юнга Энгельс не только навсегда раскланялся
с Молодой Германией, но и решительно порвал с либерализмом,
как умеренным, робким и половинчатым движением. Он ясна
почувствовал, что его удел — не лицемерное соглашательство,
а открытый разрыв со старым строем, не конституционная
монархия, а республика и демократия. Этим он пришел
1) Ib., Ss. 196 ff.
2) Ib., Ss. 199—200. Замечательно, что и Руге был крайне недоволен
Юнгом: «Юнг слишком привержен старым традициям... Он делает огромные
приготовления, а борется неуклюже поворачиваясь, в одно и то же время
растянуто и афористично». — Ruge, Brier an Rosenkranz, 2 Mai 1840, № 125,
S. 203.

— 58 —
к последней черте буржуазного мировоззрения, за которою был
только один мир: коммунизм. И, может быть, это смутно пред¬
чувствовал Гутцков, сам глубоко уязвленный Энгельсом, когда
писал неутешному Юнгу: «К сожалению, мне принадлежит
печальная заслуга, что я ввел Э. (?) Освальда в литературу.
Несколько лет тому назад какой-то купеческий ученик по имени
Энгельс из Бармена прислал мне письма из Вупперталя.
Я исправил их, вычеркнул слишком резкие личные нападки
и напечатал. С тех пор он присылал многое другое, что мне
регулярно приходилось обрабатывать. Вдруг он потребовал
не вносить поправок, принялся изучать Гегеля, присвоил себе
имя Освальда и перешел в другие органы. Еще незадолго
до появления критики о вас я послал ему в Берлин 15 талеров.
Эти новички почти все таковы. Нам они обязаны тем, что
умеют думать и писать, а первое дело их — духовное отцеубий¬
ство. Понятно, вся эта низость кончилась бы ничем, если бы
ей не пошли навстречу «Рейнская Газета» и листок Руге» 1).
Так по-стариковски Гутцков брюзжит на молодого орленка, кото¬
рому стало тесно в случайном гнезде, когда он попробовал
расправить крылья.
М. Серебряков1) Это письмо от 6-го декабря 1842 г. впервые опубликовал G. Mayer.
Ein Pseudonym von Friedrich Engels (Archiv f. d. Geschichte d. Sozialismus u
d. Arbeiterbewegung, IV, 1913, S. 88).