И. СЛОБОДЧИКОВ
РАЗГОВОР
О СЧАСТЬЕ
ИСАОЕОАЧИКОВ
РАЗГОВОР О СЧАСТЬЕ
ПОВЕСТЬ И РАССКАЗЫ
БАШКИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО УФА 4с 1982
84Р7
С48
Иван Слободчиков
С48
Разговор о счастье. Повесть и рассказы. Уфа, Башкирское книжное издательство, 1982, — 256 с.
В коротких рассказах, а также в повести «Падение Николая Портнягина» автор ставит проблемы высокой принципиальности, моральной чистоты во взаимоотношениях между молодыми людьми, в повседневной жизни трудовых коллективов.
70302 — 84
С М 121 (03) — 82 77 ~ 82
84Р7
©Башкирское книжное издательство, 1982 г.
ПАДЕНИЕ НИКОЛАЯ ПОРТНЯГИНА
(Повесть)
1
Широкий двор мастерской, тесно заставленный комбайнами и тракторами, несмотря на ранний час, задыхался от гари, от разнообразных звуков и человеческих голосов: по-змеи-ному шипела электросварка, тарахтел мотор на испытательном стенде, в дальнем конце двора крупно били молотками по железу, кто-то кричал — звонко, настойчиво: «Шурыгин! Шуруй сюда с трактором!»
Неяркое солнышко, осветив двор, открыло взору не только разноцветье уборочной техники, но и землю в мазутных пятнах, изрытую гусеницами тракторов, и только поближе к дощатой изгороди еще сохранились зеленые островки гусиной травки.
На одном из таких островков стоял на ремонте комбайн Портнягина. Следовало давно закончить с ремонтом, время — конец июня, вот-вот наступит пора выводить комбайны на поля, а тут еще невпроворот дел. Досадуя, что ремонт идет с затяжкой, Портнягин все светлое время суток проводил у комбайна. Нако
з
нец на настойчивые просьбы ему выделили в помощь двух слесарей: Сашку Шамина и Костю Чемоданникова. Портнягин надеялся на них — это были хорошие парни, его друзья еще со времен службы в Армии.
Вот и сейчас они тут, у комбайна, осматривали узлы, крепления, негромко переговаривались. Портнягин сидел на брезенте, раскинутом подле изгороди, возился с карбюратором.
— Портнягин! Коля! — отвлек его от карбюратора Сашка. — Взгляни сюда. Менять надо подшипник вала барабана, на этом далеко не ускачешь. Менять надо... Как говорится, износился— не спросился.
Портнягин неохотно встал, подошел к нему, взял черный, с засохшей за зиму смазкой подшипник, осмотрел со всех сторон:
— А может, рано? Может, еще послужит?
— Смотри, — ответил Сашка, — не мне — тебе работать на комбайне... Если сомневаешься — покажи Косте. Он спец по железкам. Профессор! Как скажет, так и делай... Костя!
Костя Чемоданников спустился с комбайна на зов, подошел к Портнягину, тоже оглядел подшипник.
— Пожалуй, Сашка прав, лучше сменить на новый, надежнее будет, — подтвердил он, возвращая подшипник Портнягину. — Как бы не подвел тебя... Иди к Попову, попроси, пусть новый выпишет.
Портнягин постоял еще, покачал подшипник на ладони, словно прикидывал сколько он весит, оглянулся на раскиданный по брезенту карбюратор и пошел в мастерскую.
В мастерской было прохладно, пахло соляркой и пыльным железом остывающего трактора.
4
Заведующий мастерской Попов оказался на Месте. Портнягин толкнул захватанную руками дверку и вошел в его комнатку.
— Гаврил Зотеевич, посмотрите... Новый надо, этот не протянет до конца сезона.
И он положил на край замасленного стола подшипник.
Попов сидел на скрипучем стуле, пускал дым в свои желтые усы, старательно выписывал наряды и, казалось, не слышал и не видел Портнягина. В комнатке полутемно, душно, табачный дым плавал у закрытого наглухо окна, за которым стояло лето.
— Гаврил Зотеевич, — повысил голос Портнягин. — Мне ждать некогда, у меня комбайн разбросан, слесаря сидят.
Попов положил авторучку, осторожно пристроил на счетах мундштук из цветного плексигласа с дымящейся сигаретой, и повернулся к Портнягину.
— Ну что у тебя?
Портнягин молча показал на подшипник. Попов взял его, оглядел, покачал пальцем обойму, подул в усы, и положил обратно.
— Зря паникуешь. Поработает еще.
И снова — одной рукой за мундштук, другой за авторучку.
— Что значит — поработает? — взорвался Портнягин. — Из-за какой-то паршивой детали в самый разгар уборки я опять стоять буду?
— Почему паршивой? Деталь ответственная.
— Тем более, — подхватил Портнягин.— Когда его менять, как не сейчас, при ремонте. Вы должны понимать это лучше меня.
— Рид бы в рай... На складе запасного нету, — ответил Попов.
5
— Есть, — повеселел Портнягин.— Есть Гаврил Зотеевич! И не один...
— А я сказал: нету!
Попов грозно взглянул из-под козырька кепки на Портнягина и, считая разговор законченным, придвинул к себе книжку с бланками нарядов.
Заведующий мастерской Гаврил Зотеевич Попов был известным скупердяем и прижи-мой. Механизаторы не раз жаловались на него в контору, но руководство совхоза оправдывало Попова: с запчастями было не густо, расщедришься — в борозде потом настоишься.
Портнягин знал это, но не думал, что он так к нему отнесется.
— Значит, не выпишите? — срывающимся от обиды голосом спросил он, глядя Попову в затылок.
Тот не ответил, лишь глубоко затянувшись сигаретой, пустил дым сквозь усы. Дым пошел по столу, заволок счеты, бумаги.
«Сквалыга!» — выругался про себя Портнягин. Он понимал, что просить Попова больше бесполезно, и на прощание так хлопнул дверкой, что затряслась переборка.
Солнце оглушило Портнягина, он зажмурился, постоял немного, подумал, как быть дальше, и , не придумав ничего, пошел к своему комбайну.
Слесари сидели на брезенте, отдыхали, — шел обычный перекур.
— Ну как? Поговорил с Поповым? Достал деталь? — спросил Сашка.
Портнягин промолчал, бросил на брезент подшипник и тяжело опустился рядом.
— Не дал? — изумился Сашка. — Тебе и не Дал?
6
— Вот жмот! — посочувствовал Костя. — Снегу зимой не выпросишь... Что он хоть говорит?
— Говорит, что нету... А я сам видел, своими глазами.
— Ай да «поп», врет и не смеется!—Сашка затушил сигарету, поднялся, стряхнул с брюк приставший сор. — Не тужи, старик. Раз на складе есть — у тебя есть.
Портнягин недоуменно уставился на него:
— Что ты имеешь в виду?
— Он еще спрашивает? — Сашка с сожалением постучал по лбу Портнягина. — У него жена работает кладовщиком, в ее распоряжении все запчасти, всякие там болтики, гаечки, подшипники, шкивочки, а он задает мне наивные вопросы. Костя, подывысь на этого белобрысого пацанчика!
Костя независимо улыбнулся, ничего не сказав. В отличие от Сашки, он — молчун. Молчит даже тогда, когда Сашка переходит в шутках, в разговорах всякие границы, — не оборвет, не упрекнет, лишь поморщится, покраснеет за Друга.
— Без ведома Попова? — спросил недоверчиво Портнягин.
— Вот именно! Без ведома!—подтвердил Сашка.
Портнягин покачал в сомнении головой:
— Вряд ли что из этого получится...
Сашка повернулся к нему — злой, взъерошенный:
— Скажи, это не ты стоял в прошлом году из-за вариатора?
— Стоял, — дернулся телом Портнягин. — Всю страду мучился, черт бы его побрал, пока не заменили.
7
— Второй вопрос, — продолжал Сашка, вновь усаживаясь на брезент. — Почему на доске Почета Иван Цыганков, а не ты? Может, хуже его работаешь? Не торопись, я за тебя отвечу: деталька подвела, маленькая деталь — и ты на кончике! А обеспечь тебя, ты всем нос утрешь, тому же хваленому Цыганкову... Ну?
Слова Сашки напомнили Портнягину прошлогоднюю страду. Хорошо у него шел комбайн, вымпел передовика уборки алел на нем до средины августа. Николай был первым по намолоту среди комбайнеров, даже Иван Цыганков отставал от него, и вот этот вариатор отбросил в самый конец совхозной сводки.
Портнягин вновь взял подшипник, стал молча рассматривать его, скривил недовольно губы.
— Я тебя не понимаю, — вновь вспылил Сашка. — Ты хочешь, чтобы твой комбайн работал как часики и ты был при заработках?
— Спрашиваешь!
— Тогда иди и договаривайся с Веркой. Что ей стоит обменять одну деталь на другую. Верно, Костя?
— Конечно, — помолчав, поддержал тот. — После оформит, как полагается.
Сашка дружески шлепнул Портнягина по шее:
— Цель оправдывает средства, — так говорили древние философы... Не удалось с парадного, иди с черного.
«В самом деле, — подумал Портнягин. — Ходить, кланяться этому «попу» — да ну его к дьяволу! Пойду поговорю с Верой».
Он благодарно взглянул на Сашку, взял подшипник, повертел в руках, словно хотел
8
еще раз убедиться в его ненадежности и, легко поднявшись, пошел к складу.
— Ни пуха, ни пера! — крикнул ему вслед Сашка.
Идти надо было через весь двор — склад размещался за мастерской.
Возле проходной на двух деревянных столбиках висела доска Почета с портретами передовиков совхоза. Идя мимо, Портнягин не удержался, посмотрел на нее. Первым на доске был портрет Ивана Цыганкова, крутолобого здоровяка; что-то в нем было борцовское, упрямое, внушающее уважение. Портнягин представил себя, свой портрет на этом месте, на месте портрета Ивана Цыганкова, и заволновался, даже вспотел от такого представления, от возможности такого взлета. Он поставил бы сюда портрет, который привез из Уфы, где был во время отпуска, он там очень нравился себе: интеллигентное лицо, красивые волнистые волосы, умные глаза. И одет был подобающе: черный пиджак, белая рубашка, галстук.
Он даже остановился, чтобы получше представить портрет на доске, полюбоваться им, но вовремя опомнился, незаметно осмотрелся — не видел ли кто его за этим занятием, и пошел дальше.
Зайдя в тамбур склада, Портнягин не стал стучать в окно выдач, как это делают рабочие, а открыл дверь и вошел внутрь. Он не раз бывал здесь и хорошо знал, что где лежит. Пошарив глазами по полкам, убедился, что нужный ему подшипник на месте.
Вера подметала в проходах между стеллажами и не сразу заметила мужа. Она вышла, когда он стукнул нечаянно по какой-то железяке.
9
— Это ты? Вот кстати... Проходи сюда.
Они прошли к окну, где у Веры стоял столик, две табуретки, и сели.
— А я только о тебе подумала, и ты — тут как тут! — Вера счастливо засмеялась, покачнувшись на табуретке.
Портнягину было не до сентиментальностей. Он смотрел на нее — худенькую, черноволосую, в больших роговых очках, сквозь стекла которых так некрасиво искажались ее глаза.
— А чего обо мне было думать?
— Хочу, чтобы ты в кино меня сводил. Маша Травникова говорила, хорошая картина пришла.
— Что за картина?
— «Здравствуй, это я!»
— Пойдем, если хочешь.
— Хочу, Коленька! Только на второй сеанс, ладно?
— Не возражаю.
Портнягин оглянулся на дверь, положил подшипник на стол:
— Обменяй этот на новый.
— Можно. Где накладная?
— А ты без накладной. С накладной и дурак обменяет.
— Без накладной, Коля, не могу. — Вера виновато улыбнулась. — Сходи к Гавриле Зотее-вичу.
— Да был я у него! — нетерпеливо проговорил Портнягин. — Заартачился «поп», говорит, что рано менять. А ты посмотри, разве сезон он выдержит?
И он поднес подшипник почти к самому лицу Веры.
— Этого я не знаю, — тихо ответила Вера.
Портнягин бросил подшипник на стол:
10
— Выходит, тебя не интересует, как я буду работать?
— Почему не интересует? — возразила Вера. — Очень даже интересует. Но есть закон... порядок. Нельзя их нарушать.
— Какое тут нарушение? Деталь на деталь. Попов сам говорит, подшипник еще годный... Ну, возьми да смажь его солидолом, будет как новый.
— Но ведь это обман? — возмутилась Вера.
— А не обман, когда в комбайне останется изношенная деталь? Только из-за скаредности Попова я буду стоять в разгар уборки. Кому это на пользу? Во всяком случае, не мне. И не государству... А ты можешь не допустить этого простоя. Поняла?
Вера промолчала. Она сжалась в комочек, потупила глаза и сидела не шевелясь, давая этим понять, что он не прав, и на обман она не пойдет.
Портнягин не ожидал такого сопротивления. Ему казалось, он знал жену. Кто-кто, а уж она-то должна была понять его! Подумав о Сашке и Косте, ждущих его с новой деталью, представив себя возвращающимся с пустыми руками, он задохнулся от злости на Веру. Наклонившись к ней, спросил, стараясь быть спокойным:
— Скажи, ты жена мне или не жена?
Вера подняла глаза, удивленно посмотрела на Портнягина.
— Ну, жена. Дальше что?
— Ты хочешь, чтобы твой муж был передовиком производства? Чтобы его портрет висел на доске Почета?
— Конечно, хочу.
— Тогда — обменяй подшипник.
11
— Не могу... Пойми и ты меня!
Портнягин резко вскочил, табуретка опрокинулась на пол и загремела. Вера отшатнулась в испуге.
— Ну и черт с тобой, с такой женой!
Он видел переполох в глазах Веры, но ему уже незачем было разбираться в ее чувствах. Подойдя к стеллажу, он снял с полки новый подшипник, зажал под мышкой, хрустнув оберточной бумагой, пошел к выходу.
— Николай! Что ты делаешь? — крикнула, вскочив, Вера.
Но Портнягин уже был за дверями склада.
2
Весь день Вера работала, не выдавала своего состояния, лишь в обеденный перерыв не пошла в столовую, закрылась в складе и тихонько поплакала. Было страшно обидно, что Николай так бессовестно обошелся с ней.
После работы сразу пошла домой.
Жара схлынула, от домов, от посадок молодого парка тянулись длинные тени, а идти было тяжело. Может, потому, что шла одна. Обычно Николай заходил за ней, а сегодня не удосужился.
Жили они в новом двухэтажном доме, занимали одну комнату. Комната была светлая, веселая, на солнечной стороне, и очень нравилась им обоим.
Убрав в комнате, Вера приготовила ужин, накрыла на стол и села у окна дожидаться мужа.
За окном мерк день, в соседнем дворе гоняли голубей, махали тряпкой на длинной палке. Голуби кружились над домами, круто взмывали в небо и падали оттуда белыми комочками.
12
«Вот и сходила на картину», — горько усмехнулась Вера. Показал ей сегодня Николай отрывочек своего характера, лучше всякого кино.
Она еще не знала его таким. И не могла понять, почему он решил доставать детали в обход закона. Если отказал Попов — не сошелся же свет клином на Попове!
Перебирая в памяти свою коротенькую жизнь с Николаем, она вспомнила, как познакомилась с ним.
Было это в позапрошлую осень, когда они с Машей Травниковой, не пройдя по конкурсу в институт, пришли в контору совхоза устраиваться на работу. Район их сельскохозяйственный, вот и пошли в совхоз. К тому же, поселок совхоза был рядом с их селом — на другой стороне речки Караганки. И назывался совхоз по их селу — КараТанским.
В ту осень шли частые дожди, проселочные дороги размокли, стали непроезжими. Вот-вот должны были ударить морозы, а еще стояли нескошенные хлеба, лежала на полях солома.
Пока Вера и Маша добирались до поселка, они изрядно промокли и озябли. В коридоре конторы совхоза было холодно и грязно. Люди в плащах и ватниках приходили, уходили, сновали из дверей в двери. Пахло мокрой одеждой, въевшимся в стены табачным дымом.
Вера с Машей прошли в конец коридора, к дверям с табличкой «отдел кадров». Тут стояло несколько человек и среди них три солдата в шинелях с погонами.
— Внимание!—громко произнес невысокий чернявый солдатик. — К нам подходит форсированным маршем банно-прачечный отряд. Десантники вызываются на исходные позиции!
13
Вокруг засмеялись. Даже Маша прыснула, спрятавшись за Веру. Но Вера не смутилась:
— А ты, гусар, неужели и врямь десантник?
— Во! Видали? — весело крикнул тот под общий смех. — Кусается!
Сняв пилотку, он галантно расшаркался перед Верой:
— Позвольте представиться, демобилизованный солдат Александр Яковлевич Шамин. А это, — и он взмахнул рукой, показывая на солдат, — мои друзья-однополчане: Константин Иванович Чемоданников, — заметьте, какой крупный и красивый мальчик, — и наш, прославленный во всех ротах и батальонах герой-ефрейтор Николай Павлович Портнягин, гроза солдатской каши и девичьих сердец всмятку.
Вера и сама заприметила этого стройного широкоплечего солдата с ухарски надетой пилоткой, из-под которой свисал кудрявый светловолосый чуб. Он стоял у окна, привалившись к косяку, и улыбался.
— А мы и не догадывались, что Караганско-му совхозу так здорово повезло: сразу три героя, — насмешливо ответила Вера.
— Не забудьте добавить: и три жениха, — вставил Сашка.
— Перестань, — бросил Портнягин, — а то девчата черт знает что подумают о нас.
Он оттолкнулся от окна, подошел к девушкам, посмотрел на суровую Веру, на смущенную Машу:
— Не надо обижаться, Сашка шутит. Лучше расскажите, как тут у вас насчет культурного отдыха, и вообще...
— Мы думали, работать солдатики приехали, а они отдыхом интересуются, — съязвила
14
Вера. — Так это не сюда, не по адресу, вам в дом отдыха надо.
— Попало? — спросил Сашка.
— Зачем вы так? — поморщился Портнягин. — Давайте лучше знакомиться. Сашка сказал, как нас зовут. А вас?
— Зовут зовуткой, величают незабудкой, — почему-то не могла остановиться Вера, чтобы не говорить солдатам грубостей.
— Ничего себе цветочек, — заржал Сашка. — Очковая змея!
Портнягин нетерпеливо, с досадой махнул на него рукой.
— Будем знать, что незабудка... А вы, очевидно, анютины глазки? — обратился он к ее подруге.
— Нет, Маша... А ее — Вера.
Маша Травникова оправилась от смущения и весело поглядывала на солдат. Портнягин улыбнулся ей, поправив пилотку:
— Вот и познакомились.
Но тут появился работник отдела кадров с папкой под мышкой, вынул из кармана ключ, открыл дверь и позвал за собой солдат. Вскоре они вновь появились в коридоре, протопали по нему и ушли. Портнягин успел улыбнуться Вере, когда проходил мимо. Она не ответила на улыбку, но и не отвела глаз.
Ее приняли кладовщиком мастерской, а Машу — официанткой в столовую.
С Николаем Портнягиным, с его друзьями она стала встречаться каждый день, — те работали ремонтниками. И не заметила, как полюбила этого парня. И Николай не остался в долгу, ответил ей тем же...
Летом, после кратковременных курсов, Порт-
15
нягина назначили комбайнером, и он уехал в поле на уборку.
И вот тогда к Вере зачастил его друг — Сашка Шамин. Он стал встречать ее на мосту через Караганку, когда она шла на работу, под предлогом, чтобы ее не обидели, заходил к ней в склад, острил, рассказывал анекдоты, от которых у Веры краснели щеки, и так ей надоел, что она не знала, как избавиться от его ухаживаний.
И только было радости, когда прибегал в Караганку Николай.
Обычно это случалось поздним вечером и всегда неожиданно. Он тихо барабанил пальцами по окну, вызывал Веру. Она выходила, бродила с ним до утра, не таясь матери. Ей хотелось рассказать Николаю про Сашку, но она не решалась, боясь огорчить его, зная их давнюю дружбу.
А с Сашкой разделалась сама.
Произошло это в один из дней, когда она шла на работу. После, вспоминая это ясное утро, в ее памяти возникала не дорога с глубокими колеями от колес автомашин, по которой она шла, обходя стороной рытвины, не утренний холодок, пощипывающий голые икры, а неизъяснимое чувство радости, вдруг охватившее ее. Она радовалась утру, солнцу, предстоящей работе, только что прошедшей встрече с Николаем, радовалась его скорому возвращению в Караганку — уборка шла к концу.
И даже фигурка Сашки Шамина, стоявшего в конце моста через речку, не изменила ее состояния, не отвлекла от того, что владело ею. И когда Сашка взял ее за руку, она все еще улыбалась. Видимо, ее улыбка поощрила Сашку: он потянул Веру к кустам, прикрывав
16
шим речку от поселка. И только тут, словно очнувшись, она разглядела Сашку, его нетерпеливые глаза, жадные губы.
— Ты куда меня тянешь? — крикнула она, с силой рванулась, оттолкнула его от себя, с нее сошло оцепенение, провалилось, отошло то счастливое состояние, которое томило всю дорогу от дома до моста.
— Знаешь что, Сашка? — сказала она зло, сдерживая себя от желания ударить его по наглой роже. — Если ты еще раз притронешься ко мне, я так отделаю твое личико, что родная мать тебя не узнает. Понял?
И она выставила перед Сашкой растопыренные пальцы рук с острыми и длинными ногтями.
— Подумаешь! — Сашка потоптался на месте, уже не решаясь подойти к возбужденной от гнева Вере. — Чего ты строишь из себя недотрогу?
— Нужбн ты мне! — поморщилась Вера и пошла, не желая больше разговаривать. — У меня есть Николай... Мой будущий муж.
Она не постеснялась назвать Николая будущим мужем — между ними это было решено.
— Подумаешь, Николай! — крикнул ей Сашка. — А чем я хуже?
— Ты?! —изумилась Вера и даже остановилась, насмешливо посмотрела на Сашку. — Ну и нахал! Даже дружбой товарища не дорожишь!
И пошла.
В октябрьские праздники Вера вышла замуж за Николая.
...Уже зажглись огни в домах напротив, а Вера все сидела, не трогаясь с места, думала о муже. Давеча она растерялась немного, ког
17
да он явился со своим предложением, а потом ушел, обругав ее. Сейчас, обдумав все, успокоилась. Пусть только придет домой, она постарается объяснить ему его неправоту.
Портнягин пришел, когда совсем стемнело. Он вошел, как ей показалось, нарочито громко стуча ботинками, зажег свет, и, не обращая внимания на Веру, одиноко сидевшую у окна, стал раздеваться. От него пахло солнцем и полынью. Вера подумала, что был он в поле, прежде чем идти домой. Видимо, совестно было сразу явиться, решил проветриться.
— Почему поздно? — мягко спросила она.
Портнягин не ответил, прихватил полотенце, пошел умываться.
— Ты что, разговаривать не хочешь? — удивилась Вера, когда он вернулся в комнату. — Сам во всем виноват, а на меня еще злишься.
— Ни в чем я не виноват... И разговаривать мне с тобой не о чем, — не глядя на Веру, ответил Портнягин.
Он бросил грязное, мятое полотенце на спинку стула, опустил засученные рукава рубашки, сел за стол и, придвинув к себе горчицу, тарелку с нарезанной колбасой, стал есть.
— Как не виноват? — с укором произнесла она. — Выругал меня ни за что, ни про что... Подшипник утащил.
— Подшипник уже на месте стоит, не волнуйся, — самодовольно ответил Портнягин. — И будет служить верой и правдой лучшему комбайнеру Караганского совхоза.
— Предположим, не ты самый лучший, а Цыганков.
— Случайно. Если бы я не простоял в прошлому году из-за вариатора... Теперь умнее буду. Кровь из носу, а укомплектуюсь. И посмотрим
18
кто будет лучшим: я или обожаемый тобой Цыганков.
Вера глядела на него и не узнавала — тот ли это Николай, которого она так любила. И сейчас любит, несмотря на его глупые, хвастливые слова. Запах полыни, пришедший с Николаем, все еще висел в комнате, щекотал горло, душил Веру.
— Послушай, — спросила она в смятении,— откуда это у тебя?
— Что, например?
— Да вот это желание любыми путями укомплектоваться.
— Не понимаешь? — поднял глаза Портнягин. — Хочу работать не хуже других, зарабатывать больше... Еще в школе учили, что материальная заинтересованность — движущая сила нашего общества. Забыла?
— А другие как? Так же должны укомплектовываться, как и ты?
— Другие? Они интересуют меня тогда, когда на работе обходят.
— А совесть? Где у тебя совесть? — удивлялась Вера, поражаясь его ответам.
— В моей выработке! Если я вкалываю от зари до зари, даю двойную норму — это не совесть?
— Значит, совесть и рубль одно и то же?
— Не передергивай. В политграмоте немножко разбираемся.
— Видимо, плохо разбираешься, если ведешь себя так, будто один на свете, живешь на необитаемом острове. И это: мне, для меня, укомплектуюсь, кровь из носу, — откуда это все у тебя? Не от Сашки Шамина?
— Уроки жизни, гражданка.
19
Веру передернуло от его самоуверенного тона.
— Мне страшно слушать тебя, Николай! Это не уроки жизни, это честолюбие из тебя прет, как... как солидол из дырявой бочки.
Портнягин перестал есть, тяжело уставился на Веру.
— А ты кто такая, чтобы учить меня?
— Жена.
— Была у меня жена, да вся вышла.
— Кто же я тебе тогда? — изумилась Вера.
— Не знаю. Не имею понятия.
Вера нахмурилась. Это уже вовсе что-то новое, незнакомое ей в поведении Николая. Не такого разговора она хотела, когда ждала его с работы.
— Вот что, Николай. — Она едва сдерживала себя от желания закричать, может, разрыдаться, — так все это было дико — и разговор, и рисовка Николая. — Пошутил, и хватит. Не знаю, кто я тебе, но ты мне муж, и я советую завтра же вернуть на склад подшипник или принести накладную от Гаврилы Зотеевича. Если ты этого не сделаешь...
— Ты пойдешь жаловаться Попову? — усмехнулся Портнягин.
— Если ты этого не сделаешь, я пойду не к Попову, а в дирекцию совхоза, и расскажу там о твоем поступке... Мне это будет тяжело и стыдно, но я это сделаю!
С Портнягина слетело показное спокойствие, он с удивлением уставился на Веру. Вера сидела прямая, строгая, сведя брови над переносицей.
«Вот ты как со мной! — обозлился он. — Отказалась помочь, да еще нотации читаешь!»
20
Он пришел домой с надеждой, что Вера примирится с его поступком, поймет желание мужа работать на уборке лучше, чем он работал в прошлом году. Все же ему было жаль Веру, что-то похожее на угрызение совести мучило его, он знал ее характер, знал, что она будет переживать эту стычку, расстраиваться. Следовало, придя домой, встретить Веру улыбкой, веселой шуткой, может, поцелуем. И тогда все бы обошлось. Но как он к этому ни готовился, как ни настраивал себя, увидев Веру, не мог с собой поладить, что-то мешало заговорить с ней по-хорошему, внутри сидела, как кость, гордость, желание взять верх над женой, оправдать свой поступок. И пока говорил с Верой, переживая это не ко времени пришедшее самолюбие, все ждал, что Вера сама догадается пойти на примирение, даст понять ему это. Но когда она стала поучать его, да еще угрожать дирекцией, злость на жену вновь поднялась в нем.
Оттолкнув от себя тарелку, он обтер губы и встал.
— Ну что же, — сказал он, стараясь казаться равнодушным. — Постараюсь облегчить твое положение. Мы сегодня же разойдемся, и ты с легким сердцем можешь ходить жаловаться на чужого тебе Николая Портнягина.
Он открыл шифоньер, достал чемодан и стал складывать в него белье, рубашки, костюм.
Вера окаменела: происходит что-то совсем невероятное! Ей надо бы броситься к нему, вырвать чемодан, не пускать никуда. Кажется, и Николай ждал этого, собирал свои вещи не спеша, а она сидела, как истукан, не понимала, что с ней творится. «Уходит... уходит»,— стучало в висках. Совершалось страшное, чему
21
нет ни названия, ни оправдания, а она молчала, уткнув глаза в пол.
Когда Николай стукнул дверью, она испуганно посмотрела на скобу, за которую он только что держался рукой, и уронила голову на подоконник.
И не было слез, не было мыслей, никаких желаний в ее вдруг ослабевшем теле, только жгла, кривила губы полынная горечь во рту.
3
Сашка с Костей в тот вечер не досидели до конца сеанса, ушли с половины.
— Умная картина, но не для нас, — заключил Сашка, когда за ними закрылась дверь клуба.
Был тихий теплый вечер и было еще светло, идти в общежитие не хотелось, они постояли, посмотрели на беззвездное небо, на притихший поселок, попыхали сигаретками.
— Может, прошвырнемся?
— Давай.
И они двинулись к парку, решетка которого белела в конце улочки, — там всегда табунились девчонки, можно было промотать вечерок не без пользы.
Не успели пройти и двадцати шагов, как увидели вышедшую из калитки Семину — ра-: бочую мойки их мастерской. Тоська была в белом платье, выглядела шикарно, как в театре на премьере.
— Неплохая лошадка, — восхитился Сашка и ткнул в бок Костю.
Тот промычал что-то неопределенное.
— Вы куда, мальчики? — крикнула Тоська.
— Да так... гуляем, — ответил Костя.
22
— Тогда я вас беру в плен. Пошли, проводите меня.
Она подхватила их под руки, завернула обратно и потащила. От Тоськи несло теплом и духами.
— Только быстрее,— попросила она,— опаздываю.
— А куда мы так торопимся? — осведомился Сашка.
— К тете на именины.
— На именины? К тете? Тогда можно и бегом... Надеюсь, нам, как сопровождающим любимую племянницу тети, отломится кусочек от праздничного пирога?
— Конечно, — захохотала Тоська. — Только предупреждаю, тетя у меня строгая.
—<Не в племянницу? Учтем.
Они шли тротуаром возле частых палисадничков, а когда поселок кончился, вышли на дорогу, шли серединой шоссе, похрустывая гравием. Впереди, затянутая сумерками, шумела Караганка, темнел мост, за мостом, на взгорье, рдели огни.
— Жениться вам надо, ребята, — сказала Тоська. — Столько девчат, а вы, черти, ходите холостыми. Вон ваш друг Портнягин, не терял времени.
— Портнягин — это Портнягин, — отозвался Сашка. — Если хочешь знать, это — мировой парень. Мы еще будем гордиться, что дружили с таким человеком, ели кашу из одного котелка... А жениться он поспешил, не одобряю его выбора.
— Почему же? — усмехнулась Тоська. — Вера — ничего девочка. Развитая.
— Вот именно: ничего... Сухарь! Не люблю сухарей, их еще размачивать надо.
23
— А мне помнится, ты сам крутился возле Веры. — Тоська с любопытством взглянула в глаза Сашки. — Еще как крутился! Да она что-то не очень к тебе, Портнягина предпочла.
— Нужна она мне! — Сашка зло дернулся. — Пусть Портнягин этим сухариком похрустит...
— Не все сухари, есть и помягче. Женитесь на них.
— Ну, что ж, жениться так жениться, — обреченно вздохнул Сашка. — Я согласен. Давай выходи за меня.
Тоська захохотала:
— Ой, уморил! Ты, Саша, мелковат для моей комплекции. Вот за Костю я бы пошла. Возьмешь, Костик?
— Шутки шутишь? — спросил Чемоданни-ков.
— Честное слово пошла бы! — сказала Тоська.
— А Ивана Цыганкова кому?
— Какое мне дело до него? — озлилась Тоська, прибавив шагу.
Но все в совхозе знали, что она второй год стреляет за овдовевшим Цыганковым, ходит в Караганку к его матери, носит игрушки и конфеты его трехлетней дочке.
— Где он сейчас? — поинтересовался Костя.
— Откуда мне знать?.. Говорят, пары пашет.
— Костя на тебе не женится, — засмеялся Сашка, — старовата трошки. Да и Маша Трав-никова не позволит, у него в невестах ходит.
— Перестань! — Костя ткнул его кулаком в бок.
Так они шли, смеялись, болтали о всякой всячине, пока не дошли до места...
24
В общежитие Сашка и Костя вернулись уже заполночь и навеселе.
Войдя в комнату, они остановились в изумлении: на койке Сашки спал, не раздевшись, Николай Портнягин, у порога стоял знакомый им его фибровый чемодан.
— Колька!— закричал Сашка.— Охламон ты этакий! Пришел?
Он подбежал, схватил Портнягина за ноги. Тот быстро поднялся, сел на койке.
— Совсем? — спросил Сашка, радуясь и еще не веря тому, что Портнягин ушел от Веры.
— Как видишь.
Сашка не забыл обиды, которую нанесла ему Вера на мосту Караганки.
— Из-за детальки? — полушепотом спросил он, подсаживаясь к Портнягину.
Тот неопределенно пожал плечами.
— Ивану Цыганкову она бы без разговоров весь склад отдала, а тебе, видишь ли, детальки пожалела.
— Почему Цыганкову?— Портнягин воззрился на Сашку.
— А ты, похоже, не в курсе? Давняя история, Коля, не стоит вспоминать.
— Какая история? Что ты выдумываешь?— возмутился Портнягин.
— Ну и черт с ней! — поспешно отмахнулся Сашка. — Завтра всунем сюда еще койку и— да здравствуют мушкетеры! Создадим общество старых холостяков Караганки... Костя, есть у нас там что-нибудь, хоть на донышке по случаю такого события?
— Нету, — ответил Костя, заглянув в тумбочку.
— Жалко!.. Ну иди сюда, обними этого блудного сына.
25
Костя тоже подсел на койку, они обняли Портнягина, покачнулись и запели:
И нам не страшен ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты, ведь мы ребята, мы ребята семидесятой широты.
Портнягин сидел, слушал, покачивался вместе с ними, но был серьезен, даже суров. Все же нешуточное дело уйти от жены. Еще неизвестно, как все это обернется, как сложится дальше.
— Ты не тужи,— сказал Сашка, словно подслушав мысли Портнягина, и шлепнул его ласково по спине. — Мы не дадим тебе сгореть. Ни Верка, ни Попов не понимают твоих благородных устремлений. Но мы в это дело внесем поправку. Несправедливо, когда у передовика на вооружении отсталая техника, а аутсайдеры укомплектованы, как космонавты. Верно, Костя?
Костя кивнул головой.
— Возьми того же Колотушкина, — продолжал Сашка, — дай ты ему хоть рассверхновый комбайн, он же революции в сельском хозяйстве не совершит. А ты...
И Сашка еще крепче обнял Портнягина, звонко чмокнул его в щеку...
Рано утром, потихоньку одевшись, не будя Портнягина, Сашка и Костя ушли в мастерскую.
Когда Портнягин появился на работе, они возились подле его комбайна.
— Где взяли? — спросил Портнягин, увидев, что они ставят новый шкив вариатора на место
26
старого. Он только вчера думал о нем, думал, что придется опять идти к Попову, клянчить, унижаться.
— Что нам стоит дом построить, — весело откликнулся Сашка, — нарисуем — будем жить.
— Нет, серьезно?
— Чего спрашиваешь? На твоей машине — значит, твой, — ответил Сашка, тоном не допускающим возражения.
Портнягин вспомнил вчерашнее обещание Сашки, «внести поправку» в обеспечении его деталями. Он поглядел вокруг, посмотрел на комбайны, поискал глазами тот, с которого мог быть снят шкив, и ощутил какую-то неловкость, вроде смущения перед этими беззащитными сооружениями из дерева и железа, имеющими своих хозяев, которые, как и он, стремятся отремонтировать их получше. Он даже хотел сказать слесарям, чтобы вернули шкив туда, откуда взяли. Но Сашка с Костей с такой любовью шплинтовали его, и сам шкив, уже стоявший на месте, так радовал глаз, что Порт-нягину расхотелось делать это. «Не может быть, чтобы с чужой машины, — подумал он, оправдывая появление на его комбайне нового шкива, — у слесарей всегда есть запас...».
И он не стал ничего предпринимать, ни о чем допытываться, лишь сказал, дрогнув голосом:
— Спасибо, ребята!
Ну, что еще мог он сказать друзьям, которые хотят помочь ему? Их дружба началась не сегодня, Портнягин знает, что Сашка и Костя сделают все для него. Ведь поехали же они после демобилизации из Армии в совхоз, когда он позвал их!
Вот и Вера, разве не могла бы помочь?
27
О Вере он думал с самого утра: как она там? Поняла ли, что надо жить одними интересами с мужем?.. Может, зря он вчера поторопился уйти, можно было не спешить, попытаться еще найти общий язык. Но — сделанного не воротишь. Он надеялся на ее благоразумие, рассчитывал, что его уход образумит ее, она одумается, придет сюда, отзовет в сторону и скажет: жду тебя домой. И тогда он вернется, и все пойдет по-прежнему, как было.
Появился Борька Колотушкин, комбайн которого стоял рядом. Это длинный и вихлястый парень, новый приятель Сашки и Кости. Он таскался за ними всюду, участвовал во всех развлечениях. «Наш общий хвостик», — говорил про него Сашка. Колотушкин обожал Сашку, восторженно глядел на него, первый смеялся его шуткам, старался подражать во всем. Тот иногда зло шутил над ним, но Колотушкин не замечал этого, смеялся вместе со всеми.
— Привет, Боря, — встретил его Сашка. — Кажется, ты начинаешь портиться?
— Как это? — оробел Колотушкин.
— А кто вчера допустил прогул?
— А-а, — засмеялся Колотушкин. — Так это с разрешения начальства. Домой ездил, надо было из барахла кое-что.
— Сладенького привез?
— Привез чуток.
— Значит, колупнем сегодня?
— Ну!
4
День у комбайнеров начинался в суете, в поисках материалов, в очередях на электросварку, в заказах токарям, меднику, электрику.
28
Сашка с Костей возились в слесарке, иногда выскакивали во двор помочь своим друзьям — Портнягину и Колотушкину. Комбайн Колотуш-кина был почти готов, еще пару дней, и можно в обкатку. Другое дело с комбайном Портнягина...
Около полудня во дворе появился Попов и Иван Цыганков. Комбайн Цыганкова стоял тоже тут, к нему еще не прикасалась рука ремонтника.
Сашка первым заметил их — он сидел на верху комбайна, возился со шнеком выгрузки.
— Боря, отгадай загадку.
— Какую?
— Идет мужик — попу кивает, чем мужик попу кивает?
Колотушкин захохотал, как сумасшедший.
— Привет, хлопцы!—поздоровался Цыганков.
— Дорогие товарищи! — завопил Сашка голосом инспектора циркового манежа. — К нам прибыл и участвует известный всему Караган-скому совхозу знаменитый борец за правду с с кривдой, непобедимый и несгибаемый Ян Цыган! Музыка!
И он заиграл на губах туш, отчаянно дири-жируя сам себе.
— А ты все еще дурачишься, Шамин? — рассмеялся Цыганков. — Не остепенился?
— Слазь сюда! — крикнул Попов. — Будет кривляться!
Сашка покорно слез; подошли Портнягин с Костей, Колотушкин.
— Вот что, — повернулся Попов к слесарям. — Займитесь комбайном Цыганкова. Эти пусть сами... Успеют.
29
И он ткнул кулаком в сторону Портнягина и Колотушкина.
— Послушайте, вы! — крикнул Сашка. — Мы что, пожарники? Не успеем в одном месте залить, как скачи в другое? Тогда выдайте нам каски!
— Действительно, бросают с трактора на трактор, с комбайна на комбайн, — сказал Костя. — Разве это порядок? Наше место — слесарка.
— Не орите! — Попов не спеша вытащил сигареты, мундштук, спички. — Человек не по своей вине задержался, помочь надо.
Цыганков посмотрел на слесарей, на Портнягина, нервно вытиравшего паклей руки, стоявшего боком к Попову:
— Что я говорил тебе, Гаврил Зотеевич, еще осенью? Помнишь? Вот результат твоей кустарщины!
— Говорить вы все мастера, — пробурчал Попов, — а ты попробуй сам, когда людей кругом нехватка. Вот механика по сельхозмашинам второй месяц нет, один кручусь, тут как?
— Работаем дедовским способом, потому, — заключил Цыганков. — Никак не осмелимся перейти на заводской метод ремонта.
— Правильно говорит Цыганков, — подхватил Костя. — Скучновато становится. Нам слесарям, еще туда-сюда, восемь часов оттюкал и— лапки кверху, а комбайнеры уже зори во дворе встречают. Затянули ремонт, июнь месяц.
— Не затянули, — ответил Попов. Он неторопливо вставил сигаретку в мундштук, закурил. — Выпустим к началу уборки, не первый год.
— А качество? — спросил Костя.
30
— А что — качество? За качество отвечает комбайнер. Он знает — как отремонтирует, так и работать будет. Так что о качестве позаботится.
— Ловко у вас получается, Гаврил Зотеевич, — возмутился Костя, — Ни забот, ни хлопот, полная самодеятельность.
— Самообслуживание! Как в кафе! — крикнул Сашка, весело поглядывая, казалось, на безучастного ко всему — и к репликам Кости, и к близким хлопкам плохо отрегулированного мотора — Попова. Попов стоял, курил, пускал дым в усы.
— Слушай, Гаврил Зотеевич, — потемнел Цыганков. — Ты такую тут ахинею развел — слушать страшно! Выходит, по-твоему, каждый комбайнер лишь за себя и для себя? Нуну! Тут дело даже не столько в отсталом методе ремонта, сколько в том, что мы людей единоличниками делаем, души их калечим.
— Смотри-ка как тебя искалечили, — огрызнулся Попов, — первым на доске Почета висишь... Ладно, кончай разговоры! Приступай к работе.
— Ну что ж, давай кончим... Поговорим в другом месте, — ответил Цыганков.
Портнягин был еще зол на Попова, стоял, не вмешивался в разговор, хотя понимал, что Цыганков прав, — такая нервотрепка с ремонтом ему была тоже не по душе. Только из-за такого вот ремонта он рассорился с женой, дело дошло до разрыва.
И тут он увидел Веру. Он увидел ее, когда она подошла совсем близко, он даже слышал ее дыхание и ждал, что она остановится, заговорит с ним, но она прошла мимо.
31
— Гаврил Зотеевич, — обратилась Вера к Попову, — главный инженер пришел, вас вызывает.
Попов, ни слова не говоря, повернулся и пошел. Колотушкин увязался за ним, пошел рядом, что-то выпрашивая, размахивая руками.
— Здравствуй, Вера, — обрадованно поздоровался Цыганков, подходя к ней, — Как живешь?
— Да так себе, — неохотно ответила Вера, пряча глаза. — Что тебя долго не было?
— Заработался немножко... А ты чего скучная? И похудела... И глаза запали.
Вера недовольно сморщила нос, отвернулась.
— Николай, — крикнул шутливо Цыганков, — чего жену плохо кормишь? Смотри, к другому уйдет.
Сашка засмеялся, взглянув на медленно отходившего Портнягина.
— Если хочешь знать, Верка ему сейчас — до лампочки.
— Чего-чего? — не понял Цыганков.
— Разошлись они как в море корабли.
— Чепуху плетешь! — возмутился Цыганков. — Топай обратно!
— Спроси их сам, если не веришь, — сказал Сашка. — Вот они, оба тут.
Цыганков посмотрел недоуменно на потупившуюся Веру.
— Это правда?
Вера сжалась от стыда, от необходимости объясняться, схватила Цыганкова за рукав.
— Да, но это... Как тебе сказать? — торопливо зашептала она. — Ведь бывает иногда между мужем и женой... Поссорятся, а потом еще крепче живут... Бывает?
32
Цыганков смотрел на нее и только сейчас по-настоящему разглядел, как она изменилась за те дни, что он не видел ее, и как тяжко ей, как мучительно сейчас говорить о своей беде.
— Из-за чего поссорились?
У Веры дрогнули губы, заблестели за очками слезы, но она не ответила.
— Разрыв произошел на политической почве! — крикнул Сашка и полез на комбайн, где уже сидел Костя.
— Ну и дурак! — ответил Цыганков.
— Я — дурак? — удивился Сашка.
— Нет, ты, наоборот, очень умный. Твой друг дурак... Слышишь, Портнягин?
Николай неохотно повернулся, тупо уставился на Цыганкова:
— А тебе что?
— Дай ему, Коля, не стесняйся! — крикнул Сашка.
— Над кем ты вздумал кочевряжиться? — Цыганков с укоризной поглядел на Портнягина. — Разве она этого заслуживает?
— Не надо так> Иван, — запротестовала Вера. — Не надо! Поговорите лучше добром.
— Он добром не поймет. Толстокожий, как слон.
— Иди к черту! Заступник! — огрызнулся Портнягин. — Может, ты мое место занять хочешь?
— Хо-хо! — захлебнулся Сашка в тонком, стонущем смехе, похожем на рыдание. — Угадал, Коля! Угадал!
Вера побледнела, крикнула с болью в голосе:
— Николай! Зачем глупости говоришь?
Цыганков отстранил Веру и пошел к Порт-
33
нягину; она видела, как у него напрягалась, багровела шея.
— Ну, скажи, что ты умный, Портнягин, когда о жене так плохо думаешь?
Но тут на площадку ворвался Колотушкин:
— Ребята! В столовую пиво привезли!
— Да ну! — весело откликнулся Сашка. — Пошли, опохмелимся.
Он быстро скатился с комбайна, за ним следом спрыгнул и Костя.
— Пошли, Коля!
Портнягин, не обращая внимания на подходившего Цыганкова, стал собирать инстру< мент.
Вера заметалась, кинулась к Николаю, словно хотела удержать его, очевидно, ждала возможности остаться с ним наедине, а он уходил:
— Подождите, куда вы? Николай!
— Куда-куда... Закудахтала, курочка! — озлился Сашка. — Давай, Коля, послушаемся, по-деждем, пускай другие пиво пьют.
— Обожди, Портнягин, давай серьезно поговорим, — попросил Цыганков.
Портнягин враждебно взглянул на него, бросил инструмент в ящик.
— Пошли, — сказал он, заправляя гимнастерку под ремень по солдатской привычке.
Все пошли за ним. Пошел и Цыганков, пытаясь что-то еще говорить в спину Николая.
Когда разговоры стали отдаляться, из-за комбайна Портнягина неожиданно появился Шамин. Он с улыбкой оглядел одиноко стоявшую, растерявшуюся Веру.
— Ну как, Верочка? — спросил Сашка вкрадчиво. — Нету теперь Коли? Тю-тю Коля?
И, дико захохотав, скрылся.
34
Цыганков вернулся к Вере, сказал неприязненно:
— Попала парню вожжа под хвост, совсем одурел.
Вера поняла, что говорит он о Николае.
— Ну что ж? — Цыганков посмотрел на часы. — Пойдем и мы. Все равно скоро обед.
В столовой стоял шум, народу понабилось — заняты почти все столики. Маша Травникова, в белом передничке и белой наколке, бегала от буфета к столикам, от столиков к раздаточному окну кухни. Увидев Веру, она торопливо помахала рукой.
Портнягин, его друзья, Тоська Семина сидели тесным кружком, тянули пиво из стаканов. Перед ними стояли два пузатых графина.
— Ну как, ребята, хорошо пивцо? — спросил Колотушкин, страшно довольный, что был организатором всего этого дела.
— Хорошо, — ответил Сашка. — После бани вместо квасу.
Цыганков с Верой пристроились в уголке.
Тоська Семина первой заметила их. Она наклонилась к Николаю, что-то сказала ему, показав глазами на Цыганкова и Веру, и громко захохотала. Портнягин тоже посмотрел на них и кисло улыбнулся.
«Дурачок, ты, дурачок, — подумала Вера. — Как ты скоро забыл все!»
Она уже раскаивалась, что пришла сюда, увязалась за Цыганковым. Но дело было не в Цыганкове, она шла за Николаем, все еще не теряла надежды поговорить с ним.
Сашка тоже увидел их. Он высоко поднял стакан и сказал:
— Ваня! Горько!
35
Это было уже свыше сил Веры, она не выдержала.
— Барахло ты, Сашка! — крикнула она на весь зал и встала. — Трепач! Худое помело!
— Чудные слова! Позвольте, я запишу.
И Сашка, дурачась, стал рыться в карманах, будто и вправду искал карандаш.
Но Вера уже не слушала смеха Тоськи, озорных выкриков Колотушкина: прикусив губы, она уходила из столовой.
5
Ночью прошла гроза. Утро стояло свежее, во дворе мастерской блестели лужицы, у стен склада зеленела отмытая дождем травка.
Вера пришла на работу рано, только прогнали табун. Она плохо спала в эту ночь, все прислушиваясь к раскатам грома, к шуму дождя за стеной. Встав с головной болью, привычно вскипятила чайник, но завтракать не смогла. Эта глупая история с уходом Николая угнетала, не давала покоя.
В складе еще держалась темнота. Вера зажгла свет, переоделась и принялась за работу — надо было освободить от запчастей привезенные вчера ящики.
Она работала и думала, думала... Как все это не похоже на Николая! Ведь не было в нем этого раньше, откуда оно взялось? Не Сашка ли Шамин, этот хитрюга и хохмач, повлиял на него? «Может, мстит мне, что я пренебрегла им?..» Вчерашнее поведение Сашки — и во дворе мастерской, и в столовой — утверждало ее в мысли, что только Сашка мог втравить мужа в укомплектовку... Она еще пыталась оправдать Николая, свалить всю вину на Сашку, хотя уже
36
понимала — и это понимание росло в ней,— дело тут не только в Сашке, но и в характере самого Николая, которого она так и не разузнала за время совместной жизни. Видимо, любовь делает человека слепым...
Первым на складе появился Цыганков. Он просунулся в окно и, увидев Веру, сказал:
— Доброе утро!
Вера неожиданно покраснела, вспомнив вчерашнюю выходку Сашки и свое бегство из столовой.
— Заходи сюда, чего ты!
Цыганков вошел, положил на стол накладную.
— Ты не удивляйся, что я, как дура, убежала вчера, — попросила Вера.
— Ладно об этом... Расскажи лучше, чего вы не поделили с Николаем? Может, ерунда все... Или что-то серьезное?
Вера смешалась, опустилась на табуретку, не знала, как начать.
Цыганков присел рядом, посмотрел на нее тревожно:
— Значит, секрет?
— Секрет не секрет, а просто стыдно рассказывать.
И она рассказала, не таясь, все, что произошло между ней и Николаем.
Она не могла не рассказать ему об этом. Цыганковы были их соседями в Караганке. Вера с детства знала Ивана, а когда училась в шестом классе даже влюбилась в него, — он только что отслужил в армии, вернулся домой с нашивками старшего сержанта, и ходил по селу — красивый, подтянутый, в ярко начищенных сапогах, в высокой зеленой фуражке. Да
37
и не одна она — все девчонки их класса были неравнодушны тогда к Ивану Цыганкову.
Он часто встречал у ворот соседей худенькую девочку в очках, несколько раз пытался заговорить с ней, но она, пугливо озираясь, убегала во двор, пряталась в сени и смотрела оттуда на него в щелочку, затаив дыхание.
Но все это прошло, как проходит вода в реке, как облако по небу. Иван женился на двоюродной сестре Веры, учительнице начальных классов. Вера окончила школу и с улыбкой вспоминала свою детскую любовь.
Овдовев, Цыганков стал бывать в доме Веры, иногда приглашал ее в кино. Она по-прежнему стеснялась его — он был на десять лет старше, но не смела отказать, ходила с ним в клуб. По правде сказать, ей было даже лестно, что такой человек, как Иван Цыганков, ухаживает за ней, обращает на нее внимание. Но стоило появиться в совхозе Николаю Портня-гину, как ее дружба с Цыганковым оборвалась...
Когда Вера кончила рассказ, Цыганков долго молчал, курил.
— Да, это все сложнее, чем ты думаешь, — наконец сказал он. — Тут дело не только в Николае. Дело в порядках, которые укоренились у нас в мастерской.
— В порядках, в порядках, — недовольно передразнила Вера. — Только и разговоров, второй год об этом слышу... Д я мужа из-за ваших порядков теряю!
Цыганков посмотрел на нее — злую, осунувшуюся, с синими тенями под глазами.
— Ты любишь его?
Вера отвернулась, не ответила, дав понять, что вопрос этот праздный.
38
— Тогда чего ждешь? Давайг принимай меры, тяни его из этого болота, тяни пока не поздно.
— Сама об этом думала, — сказала Вера, — только не знаю, с чего начать, куда пойти.
— Начни с того, что иди и поговори о поступке Николая с Поповым.
— А-а! — отмахнулась Вера. — Ничего это не даст. Попов меня же обвинит, скажет, зачем в склад пускала...
— Начни с Попова. Там посмотрим...
В это время хлопнула дверь и в тамбуре появился Сашка Шамин.
— Приветик! — произнес он, просовывая голову в окно выдач, бесцеремонно оглядывая Веру и Цыганкова. — Мы за вас там беспокоимся, Иван Васильевич, а вы, оказывается, вот где!
— Кому это я понадобился? — спросил Цыганков.
Но Сашка, приподняв кепку, вместо ответа изогнулся в полупоклоне:
— Извините, что помешал.
И исчез.
Вера посмотрела выжидающе на Цыганкова:
— Зачем он заходил?
Цыганков пожал плечами.
— Ох, и не люблю я этого Сашку! — сказала Вера и пошла отбирать запчасти. — И заходил он не просто так...
Не прошло и пяти минут, как на склад забежал Колотушкин. Как и Сашка, он сунул голову в окно, повертел ею во все стороны.
— Сашки тут не видно? — спросил он.
Вопрос был таким глупым, причем хитрил Колотушкин так неумело, что Цыганков рассердился:
39
— Вон в ящике с шурупами твой Сашка!
Колотушкин захохотал и хотел бежать.
— Подожди, — задержал его Цыганков, — Ты когда слесарей освободишь?
— Каких слесарей? — удивился Колотушкин. — Не нужны мне никакие слесаря.
— А чего Сашка с Костей возились сегодня утром у твоего комбайна?
— Ты что-то путаешь, Иван Васильевич, им там нечего делать. Я сам завтра перехожу в слесарку.
Цыганков посмотрел на его беспечное лицо, толстые губы.
— Телятина ты! — кинул он ему в сердцах.
Когда Цыганков ушел, прибежала запыхавшаяся Маша. Она была чем-то взволнована, встала у косяка, не спускала глаз с Веры.
— Ты чего? — удивилась та.
Маша схватилась за грудь, подбежала к ней.
— Это правда, что ты с Николаем разошлась?
— Уже до тебя дошло! — рассердилась Вера. — Быстро бабий телеграф работает.
— Так это верно? — ужаснулась Маша.
— Ну, верно. Дальше что?
Маша вдруг взвыла, бросилась к ней на шею.
— Подружка моя! — запричитала она. — Какая ты несчастная! Как теперь жить будешь?
Вера отняла ее руки, усадила на табуретку.
— Подожди...
Она подошла к двери, закрыла ее на крючок, потом опустила ставень окна выдач.
— Ну чего ты разнюнилась? — обняла она всхлипывающую Машу. Та сидела, облокотившись о стол, закрыв лицо ладонями.
40
— Жалко тебя! Все говорят: ее Колька бросил... Стыд-то какой!
— Меня жалеть рано, — ответила Вера. — Может, еще все обойдется, и Николай вернется.
К ней неожиданно пришла уверенность, что и впрямь — все обойдется. Она еще не знала, как это случится, но верила, что Николая вернет.
— Костя говорит, выходи за меня замуж... Вот так выйдешь, он поживет да бросит. Как тогда?
Маша сдернула косынку с головы, вытерла ею заплаканное лицо.
— Костя не такой, Не бросит, — успокоила ее Вера. — За него я уверена.
Проводив Машу, Вера закрыла склад и пошла к Попову. Она разыскала его у стенда обкатки моторов.
— Гаврил Зотеевич, можно вас на минутку? — крикнула она, пересиливая шум.
Попов обернулся на голос и, что-то сказав мотористу, пошел мимо нее к себе.
— Что у тебя? — спросил он, усевшись за стол, доставая мундштук и сигареты.
— Портнягин новый подшипник утащил со склада, — сказала Вера и тоже села.
Попов вскинул на нее глаза. Глаза были чистыми и голубыми, но Вера прочла в них сомнение к своим словам.
— Как же это произошло? — Чиркнув спичкой, Попов прикурил, помахал рукой, гася спичку, и сунул ее обратно в коробок.
— Ну как... Взял и ушел, — ответила Вера.
Попов затянулся, выпустил дым через усы и недоверчиво переспросил:
— Вот так взял и ушел?
— Вот так взял и ушел, — повторила Вера.
41
— Зачем ты врешь? — Попов повысил голос и резким движением руки расправил усы. — Сводить счеты с бывшим мужем надо не на службе, гражданка!
Вера широко раскрыла глаза от изумления:
— Какие счеты? И почему бывший?
— А какой же он еще?
— Муж он мне, Гаврил Зотеевич! Понимаете? Муж! И не бывший, а настоящий! И не вру я, а правду говорю, правду! А вы бюрократ бездушный! Вот кто вы!
Она вскочила и кричала, почти не помня себя. Все, что накопилось в ней в эти дни, вдруг вылилось в этом истошном крике. Вот так весной в половодье тихо бьется вода о плотину и вдруг прорвет ее, идет валом, топит камни, прибрежные кусты, заливает луга, огороды.
Попов неторопливо поднялся, бросил окурок в пепельницу.
— Не вой, — сказал он Вере. — Сейчас вызовем Портнягина и все выясним.
Он вышел из комнатки. Вера бессильно опустилась на стул, обхватила руками голову...
А Николай Портнягин в это время переживал приступ ревности.
На работу он пошел вместе с Сашкой и Костей. Уже за проходной их догнал Колотушкин. Пришли, посидели, покурили. Когда в репродукторе заиграли куранты, он с Колотушкиным пошел в мастерскую за заказами.
Бродя по мастерской, он рассчитывал на встречу с Верой. Вчера ему показалось, что она намеревалась с ним поговорить, да помешал Цыганков. Может, уладила с подшипником и пришла сообщить об этом. Это было бы хорошо — слишком затянулась вся эта история. Все-
42
таки он любил Веру, и уход из дому теперь и ему казался поспешным.
Но Веры в мастерской не было. На склад Портнягин по вполне понятным причинам не пошел.
Когда они с Колотушкиным вернулись обратно, Костя с Сашкой по-прежнему сидели и курили. Но складывая принесенные из мастерской детали, Портнягин увидел на своем комбайне другой, почти новый аккумулятор. Он оглянулся на друзей, но те сделали вид, что их это не касается, беспечно покуривали, перекидывались словами.
И Портнягин ничего не сказал и ничего не спросил, подойдя, опустился рядом.
— Чего ты сегодня скучный, Коля? — спросил Сашка. — Или Верку видел? Вспомнилась прошлая любовь?
Портнягин скупо улыбнулся, но промолчал, вытащил сигареты и закурил.
— Вчера она с Цыганковым время проводила, — услужливо засмеялся Колотушкин.
— А где сегодня Цыганков? — поинтересовался Костя. — Надо бы начинать ремонт его комбайна. Попов говорил...
— И верно! — Сашка посмотрел на часы. — Половина девятого, а хозяина нашего нет... Сходить, поискать.
Он встал и пошел в мастерскую.
Не успел Портнягин с парнями поставить на место отбойный битер, как Сашка вернулся.
— Слышь, Коля! — крикнул он. — Пойди посмотри, как Верка плачет о тебе. Сидит с Ваней Цыганковым и —улыбки, глазки, шуры-муры. Смотреть завидно!
«Не может быть», — побагровел Портнягин. Его словно кто ударил в грудь — сердце прыг
43
нуло и понеслось скачками. Он вспомнил, что и вчера Вера приходила в столовую с Цыганковым. Вспомнил он и позавчерашний намек Сашки на какие-то прошлые отношения Веры с Цыганковым, вчера даже хотел спросить его об этом, но потом раздумал: расспрашивать постороннего человека, пусть даже друга, о какой-то неизвестной ему стороне жизни жены было стыдно.
— Пускай, — делая беззаботное лицо, сказал он Сашке. — Была охота смотреть!
— А я пойду взгляну. Интересно! — весело, с нетерпением крикнул Колотушкин, радуясь случаю, и побежал со всех ног, размахивая руками.
Портнягин работал, а мысли его были на складе, у Веры. «Неужели переметнулась?» Он верил и не верил этому. Хотя почему бы и не поверить, она человек свободный, Цыганков холостяк, чем не пара?
И сколько Портнягин ни убеждал себя, что ему на это наплевать, Вера не выходила у него из головы, ушло утреннее желание встретиться, росло озлобление против нее, против Цыганкова.
Колотушкин так же поспешно прибежал обратно.
— Видел! — вскричал он, похохатывая. — И Верку, и Цыганкова!,. Сидит Ваня в складе, развалился, как пан. Хотел меня на крючок подцепить. Чего говорит, слесарей задерживаешь, у твоего комбайна их сегодня видел. Ну я ему ответил!
И Колотушкин громко захохотал, победно поглядывая на друзей.
Сашка с Костей настороженно переглянулись. Портнягин понял, откуда у него появился
44
новый аккумулятор. Он отозвал их в сторону, спросил, понизив голос:
— Аккумулятор у Колотушкина сняли?
Сашка беспечно махнул рукой:
— Брось расстраиваться! К чему эти громкие слова: сняли. Не сняли, а переменили.
— Неловко как-то, — запротестовал Портнягин. — Вместе работаем, и такое дело...
—Я ему говорил, — Костя кивнул на Сашку. — Да разве его переубедишь?
Сашка, взглянув на Костю, покачал укоризненно головой.
— Не переживай! — сказал он Портняги-ну, — Борьке все равно стоять. Так пусть стоит со старым аккумутятором. Зато ты будешь вкалывать без оглядки да вспоминать добрым словом своего верного друга Сашку Шамина.
Но на этот раз история с аккумулятором пришлась не по душе Портнягину. Было бы лучше вернуть аккумулятор Колотушкину, но тогда обидится Сашка: он так много сделал для него за эти дни. Но и Колотушкина обижать не хотелось: пусть он и не передовой комбайнер, а все же — вместе работаем, на одних полях... Хотя по-правде сказать, он, Портнягин, больше имеет прав на новый аккумулятор.
«Фу ты, черт, как нехорошо получается!» — подумал он.
Сашка, видя нерешительность на лице Портнягина, ткнул его кулаком в живот и сказал:
— Для тебя стараюсь, чертяка! Чтобы ты не осрамил нашей дружбы, доказал этим Поповым, Цыганковым и Колотушкиным...
— Чего-чего? — заинтересованно вмешался Колотушкин, услышав свою фамилию.
— Киляй отсюда! — крикнул ему Сашка и пошел к забору, сел в тени.
45
Вскоре появившийся Цыганков увел слесарей к своему комбайну.
Портнягин сделал вид, что увлечен работой, постарался не заметить Цыганкова.
Когда его позвали к Попову, он пошел, не зная, зачем потребовался, и лишь увидев Веру, все понял. «Значит, решила сжечь за собой мосты. Ну что ж!»
— Слушаю вас, Гаврил Зотеевич, — с наигранной беспечностью обратился он к Попову.
Тот расправил усы, ткнул кулаком по на* правлению Веры:
— Вот она говорит, ты подшипник у ней со склада упёр. Верно это?
— Что вы, Гаврил Зотеевич! — Портнягин изобразил возмущение. — В первый раз слышу. Поклеп какой-то!
Попов посмотрел снисходительно на Веру и отвернулся.
— Как же так, Николай! — изумилась Вера. — Ты же взял подшипник, почему отказываешься? Это же нечестно!
Она заволновалась, сняла очки, стала их протирать кончиком платка. Без очков она выглядела беспомощной и такой беззащитной, что у Портнягина шевельнулась к ней жалость.
Неожиданно он вспомнил, как прошлым летом ухаживал за ней. Вспомнил знойные августовские дни, полные тяжелой работы в поле, тихие синие ночи с ясным месяцем на небе, и шепот Веры у плетня ее дома, за которым белели неподвижные подсолнухи, и улочку, облитую лунным светом.
Но тут же в памяти всплыло самоуверенное лицо Ивана Цыганкова, и он взял себя в руки.
— Можно идти, Гаврил Зотеевич? Продолжать работу?
46
Попов махнул рукой:
— Идй, продолжай.
И он вышел, не глядя на Веру.
Вера, надев очки, растерянно взглянула на безразличную фигуру Попова, склонившегося над столом, и вдруг сорвалась с места, выскочила в отсек, потом во двор, забежала за угол мастерской, откуда видна проходная, ища Николая. Но его нигде не было.
6
Гаврил Зотеевич Попов не первый год в ремонтной мастерской. Еще до организации совхоза, когда была РТС, а еще раньше — МТС, он работал в этом же здании, где и прошел всю должностную лестницу от слесаря до заведующего.
За эти двадцать лет, он отремонтировал сотни тракторов и комбайнов, пережил несколько перестроек, а вместе с ними полдесятка директоров и главных инженеров. Он знал свои обязанности, исполнял их одинаково аккуратно по раз и навсегда заведенному порядку, не отступая от него, — была ли мастерская в подчинении МТС, РТС или совхоза. Вокруг него бушевали страсти, шумели о чем-то люди, что-то обсуждали, предлагали, он шел своим путем. Шел и ничему не удивлялся. И если удивлялся, так разве тому, что во время очередного субботнего выезда на рыбалку, вместо ожидаемых хариусов вдруг начинали клевать лупоглазые ерши.
Вот и вчера он нисколько не удивлялся поступку своей кладовщицы. Он и в мыслях не допускал, чтобы жена пошла жаловаться на мужа из каких-то там идейных побуждений,
47
вместо того, чтобы сунуть ему втихаря одну-две дефицитных детали, — ведь это в ее же интересах, в один карман заработок кладут. Если жалуется, значит, чужие друг другу люди. Не удивил его и крик Веры, — чего не наговоришь с обиды, когда тебя бросил муж.
В это утро Попов пришел на работу поздно — заходил в контору, надо было оформить кое-какие документы в бухгалтерии.
Утро выдалось доброе, солнечное, с полей несло запахом меда и еще чего-то бражного — цвела гречиха. Попов постоял на крыльце проходной, полюбовался на колышущиеся хлеба, но тут же перевел взгляд на двор мастерской, где разворачивался трудовой день. Там все шло, как полагалось: урчали моторы, стучали молотки, сыпались искры электросварки. Попов довольно улыбнулся в усы и пошел в свою конторку.
Он снял кепку, сел за стол, закурил, и только с наслаждением затянулся, как ворвался взбудораженный Колотушкин.
— Гаврил Затеевич, у меня аккумулятор подменили!
— Кто? — спросил Попов, недовольный тем, что ему помешали.
— Если бы знал, голову оторвал!.. Вчера стоял, сегодня подхожу — не мой аккумулятор. Старый!
Колотушкин, рассказывая, размахивал руками и даже заикался от негодования.
«Испортил день, растяпа!» — подосадовал Попов, глядя на только что раскуренную сигарету. Однако встал, надел кепку.
— Пойдем, посмотрим — врешь или правду говоришь.
48
Подле комбайна Колотушкина топталось несколько человек. Были тут и Иван Цыганков, и Костя с Сашкой, и Шелонцев, комбайнер со второго отделения.
Попов подошел, сердито оглядел рабочих:
— Чего собрались? Что за событие работу бросать?
— Событие, Гаврил Зотеевич, — ответил за всех Цыганков. — Вор появился... Не только у Борьки, у других тоже кое-что поснимал.
— Не надо уши развешивать, вот и не снимут, — проворчал Попов.
— Правильно, Гаврил Зотеевич, — крикнул Сашка и удовлетворенно засмеялся. — Пусть помнят одиннадцатую заповедь: не зевай.
Ответ Попова, видимо, не всем пришелся по Душе.
— Выходит, надо сторожа нанимать за свой счет, или палатку подле комбайна ставить да самому караулить? — спросил Шелонцев. — Это как понимать, Гаврил Зотеевич?
Попов пожевав губами, ткнул кулаком в усы и ничего не ответил.
— Разобраться надо с этим, Гаврил Зотеевич, — посоветовал Цыганков. — А то неспокойно на душе... Если не прекратить этого, вся работа разладится, мы же друг другу доверять перестанем.
— Правильно... разобраться, — поддержал его Шелонцев.
— Из-за чего сыр-бор горит? — вмешался Сашка. — Борька сам не знает, какой у него аккумулятор. А я знаю, с зарядки нес. Старенький аккумулятор посаженный, тот самый, что сейчас на комбайне. Пусть не ерепенится!
— Врешь! — закричал Колотушкин, выходя из себя, подступая к Сашке. — Новый был!
49
— Ты сам врешь, — ответил Сашка, не обращая внимания на воинственный вид Колотуш-кина. — Совсем запутался! В таком возрасте — и склероз... А теперь из-за твоей дурости будут честных людей подозревать, допросы устраивать.
Попов повернулся к Сашке. Тот сидел на старой покрышке от колеса и с нескрываемым презрением посматривал на Борьку. Костя Че-моданников стоял рядом, недовольно хмурился.
«Испортил день, растяпа, — опять подумал Попов про Колотушкина. — Ищи теперь, клейма на нем нету».
— Гаврил Зотеевич, давай посмотрим у Портнягина, — предложил Цыганков. — Сдается мне, что он на его комбайне.
— Слесаря перепутали? — заинтересовался Попов.
— Возможно,— усмехнулся Цыганков.— Невзначай с намеренья.
Сашка поспешно вскочил на ноги:
— Ян Цыган, рано шутки начал шутить, подожди до вечера!.. Не слушайте его, Гаврил Зотеевич, он по злобе на Николая. Верку не поделят.
Но Попов уже шел к комбайну Портнягина.
Все это время Портнягин стоял за своей машиной и слышал, что происходило у комбайна Колотушкина. Он слышал, как пришел Попов, как кричали Сашка с Борькой, как Цыганков предложил проверить аккумулятор на его машине. После слов Сашки о Вере волна ненависти к Цыганкову чуть не задушила Портнягина. Однако, когда Попов и сопровождавшие его рабочие подошли к комбайну, он сделал вид, что работает, старательно рассматривал колосовой шнек, постукивая ключом по нему.
50
Колотушкин первым подбежал к комбайну.
— МойГ—крикнул он, показывая на аккумулятор. — Вон моя тамга!
— А нуг швыряй отсюда!— прошипел сквозь зубы Портнягин, подходя к нему, сдерживая себя от желания пнуть Борьку под зад. — Видал я таких проверятелей!
Колотушкин испуганно отступил за Попова, но вперед выдвинулся Цыганков.
— Послушай, Портнягин. Как у тебя поднялась рука на такое дурное дело?
— А ты чего? Ты чего?—подскочил к Цыганкову Сашка. — Тебе Верки мало? Скажи, мало? Ты хочешь Николая с дороги убрать, чтобы не было противника и на производстве?
Портнягин вдруг крикнул как-то зычно, во весь голос: «Ых!» и кинулся на Цыганкова. Но он не сумел ударить его, лишь ткнул локтем в лицо, когда Цыганков завертывал ему руки за спину. Подоспевшие Костя Чемоданников и Шелонцев оттащили Портнягина, увели за комбайн.
— Выгоню всех с работы! — неожиданно взорвался Попов, гневно топорща усы.
— Плачем и рыдаем, — ответил ему Сашка и пошел к Портнягину.
Попов так же неожиданно потух, как и взорвался, повернулся и пошагал не спеша в мастерскую.
— Уходить надо тебе с этой должности, Гаврил Зотеевич, не мешать людям работать,— сказал Цыганков, догнав его и сплевывая кровь, шедшую из разбитой губы.
— Ты, что ли, на мое место метишь? — передернул бровями Попов.
— Поставят, так пойду. Но, думаю, найдутся люди покрепче.
51
Попов шел молча какое-то время, потом остановился, повернулся к Цыганкову.
— Не понимаю, чего тебе надо? Почему не можешь спокойно работать?
— Как это — спокойно? — спросил Цыганков.
— А вот так, не лезть в каждую дыру... У каждого должны быть свои обязанности, он и должен их исполнять, а в чужие не лезть.
— Значит, пусть воруют у соседа, а мне остается только радоваться: ах, как хорошо, что не у меня! Так, что ли?
Попов отвернулся и пошел.
— Мелочи все это, — сказал он. — Всегда они друг у друга воровали, испокон веков... Да разве за ними усмотришь, сторожа к каждому комбайну не поставишь.
— Не понимаешь ты того, что происходит,.— с горечью ответил Цыганков, идя с ним в ногу. — Дело не в воровстве, а в причине, откуда это воровство идет!.. Во-первых, с запчастями. Чтобы получить новую деталь, досыта к тебе набегаешься.
— Эвон ты о чем! — рассердился Попов. — И побегаешь! И потрешь ноги! С запчастями расщедришься вашему брату, потом трактора на приколе стоять будут.
— Но тут тоже нельзя вслепую играть: дам — не дам, — не унимался Цыганков. — Есть дефектные ведомости, что положено — отдай... Но главное не в этом: систему работы в мастерской другую надо, социалистическую. Тогда и сторожей не потребуется, и воровство прекратится.
Попов махнул на него рукой, дескать, отстань, надоел со своей философией, работать надо, — и пошел к себе.
52
Цыганков постоял, посмотрел ему вслед и пошагал к проходной.
В конторе совхоза, куда он пришел, было тихо и пустынно: шел обеденный перерыв.
В приемной директора Цыганков увидел невысокую фигурку женщины в комбинезоне и не сразу признал в ней Веру. Она стояла к нему спиной и, вытягиваясь на носках, читала какое-то объявление на стене.
— Ты чего здесь?
Вера испуганно повернулась к нему — видимо, не ожидала встретить Цыганкова, ничего не ответила, лишь виновато пожала плечами.
— К директору, что ли?
— Нету его...
— Я ж тебе говорил, — с недовольством в голосе проговорил Цыганков, — к Попову надо вначале.
— Была я у него... А толку что? Меня же обвинил во всем. Будто ты не знаешь Попова!
— Ас Портнягиным он говорил?
— Говорил... Отказался Николай. Понимаешь, от всего отказался!
Вера ухватила Цыганкова за рукав куртки, словно боялась, что он уйдет, не дослушает ее, и, торопясь, волнуясь, рассказала что произошло в конторке Попова.
— Ты успокойся, не надо прежде времени голову терять. — Цыганков подвел ее к стулу, стоявшему у стены, усадил. — А к директору зачем?
— Так надо же что-то предпринимать! — вспыхнула Вера. — Ведь пропадет Николай, понимаешь, пропадет, если сейчас не образумить его... Не могу я больше ждать, Иван, не могу!— Она сняла очки, отвернулась к стене, прижала ладони к лицу, готовясь расплакаться. Но
53
тут же взяла себя в руки, встала, надела очки, поглядела с надеждой на Цыганкова. — Помоги мне, Иван, ради нашей дружбы...
Цыганков видел, как тяжело Вера переживает поведение мужа, и не просто понял, а сердцем почувствовал ее желание вернуть Николая. Он знал его по прошлогодней страде, знал как хорошего, трудолюбивого комбайнера, и в нем еще больше укрепилось решение добиваться перехода мастерской на поточноузловой метод ремонта. Только в этом случае коллектив совхоза будет избавлен от вывихов, подобных поступку Портнягина. Собственно, за этим он сюда и пришел.
— Подожди меня здесь, — попросил он Веру, а сам пройдя по коридору, зашел в партком.
Секретаря парткома Иконникова Цыганков застал в кабинете — тот собрался куда-то ехать, у крыльца конторы стоял газик. Очевидно, в последнюю минуту, перед самым уходом, ему кто-то позвонил, и он стоял сейчас, держа в одной руке трубку, в другой — плащ, нервно нукал невидимому собеседнику.
— Ладно, разберусь,— сказал он и положил трубку. — Что у "тебя? — спросил он Цыганкова. — Давай короче.
— Короче не получится, товарищ Иконников, — предупредил Цыганков. — Тут дела такие, что махом не решишь.
— Опять о заводском методе ремонта? — спросил не то укоризненно, не то удивленно Иконников.
— А что? Надоел? — вскинул брови Цыганков.
— Не в этом дело, — уклонился от прямого ответа Иконников. Его худощавое лицо иска
54
зилось гримасой, выражающей нетерпение. — Давай все это на осень, ломка сейчас не ко времени. Да и не до того, по правде сказать. Сорняки пропашные забивают, а тут еще с надоями сели, сенокос на носу. Давай на осень, а?
— Нельзя на осень. Сейчас надо, без промедления.
— Я понимаю, я все понимаю. — Иконников вышел из-за стола, подхватил плащ. — Ты прав, и предложение твое заслуживает внимания, но... не ко времени. Понял? Ну, бывай, — он торопливо сунул руку Цыганкову, — заходи в другой раз... поговорим... всегда рад.
Цыганков не сразу опустил руку Иконникова:
— Придется задержаться, товарищ секретарь. Я комбайн бросил в рабочее время не для того, чтобы в запятники ваших штиблет смотреть. У нас в мастерской случилась беда, и я вас не отпущу, пока вы не выслушаете меня.
— Ну давай, давай,— недовольно проговорил Иконников. — Только покороче.
Цыганков взял его под руку, повел обратно к стулу:
— Я уже предупреждал, короче не получится, товарищ секретарь парткома...
Выйдя из парткома, Цыганков позвал Веру: — Пойдем в мастерскую, перерыв кончается... И не волнуйся, все будет хорошо.
7
Последний день недели начался, по мнению Гаврила Зотеевича, неплохо. Несмотря на вчерашнее столкновение у комбайна Портнягина, все вышли на работу вовремя —не было ни прогулов, ни опозданий. Гаврил Зотеевич спе
55
циально обошел с утра все рабочие места — все шло нормально. Слесари — Сашка и Костя — находились в слесарке, Цыганков и Портнягин у своих комбайнов, Вера принимала груз, лишь Колотушкин сидел без дела на своей машине, решив охранять ее. Попов согнал Колотушкина с комбайна, послал помогать Ше-лонцеву.
Пять комбайнов были готовы, и Попов распорядился в понедельник разослать их по отделениям, чтобы не торчали тут, не мозолили глаза. Правда, он лишался пяти ремонтников — трудно возвращать комбайнера обратно, когда он попадет домой, — но зато устранял соблазн.
Что касается вчерашнего происшествия, то он решил замять его, не доводить до конфликта. Если дать ему ход, вынести за пределы мастерской — случившегося это не исправит, а людей обозлит, создаст нервозность. А это отразится на работе, на своевременном выпуске уборочных машин из ремонта. Подумав, пришел к выводу: заткнуть глотку Колотушкину — выписать ему новый аккумулятор, и поставить на этом точку.
Обеденный перерыв тоже прошел нормально, даже никто «козла» не забивал, сразу взялись за работу. Суббота — день короткий, и Попов уже подумывал, как вернется домой, быстренько переоденется, выведет свой К-175 и махнет вверх по Караганке. Есть там у него одно заветное местечко, где водятся лещи — пришла пора их клева.
Еще ни одного выходного дня не пропускал Гаврил Зотеевич, чтобы не порыбалить. Зимой — с легкими санками он спешил к омутам, летом — на мотоцикле мчался в верховья, возвращался всегда с полной корзиной рыбы — от
56
дохнувший, посвежевший, готовый к новым трудам и подвигам.
Кажется, и сегодня ничто не могло нарушить этого распорядка Гаврилы Зотеевича. Однако случилось непредвиденное.
За полчаса до конца работы в мастерской появились главный инженер совхоза Бойко и секретарь парткома Иконников.
Войдя в тесную конторку Попова, они поздоровались с ним, и Бойко с хода спросил:
— Что у тебя творится, Гаврил Зотеевич? Комбайны раскулачивают? Со склада тащат?
Был Бойко еще молодой, чем-то похожий на Портнягина — такой же русый, сероглазый, но громкоголосый, быстрый в движениях.
— A-а, проспал тут один растяпа аккумулятор, — недовольно проворчал Попов, вставая перед начальством. — Так нашли, поправили дело.
— Говорят, не только аккумулятор, — подсказал Иконников.
— Кто говорит? — встревожился Попов.
— Сейчас все узнаешь, — успокоил его Бойко. — Иди, собирай людей, собрание будем проводить.
Попов хотел поинтересоваться, что за поспешность такая, к тому же в субботный день, но, недовольно посопев в усы, ушел.
Бойко оглядел давно небеленный потолок, лоснящиеся от мазута стены, нераспечатанное еще с зимы окно. Сколько раз он был здесь и не замечал этого запустения.
— Давно пора навести тут порядок, — сказал он.
— Ты об этой конуре говоришь?— переспросил Иконников, тоже оглядывая конторку Попова.
57
— Не только о ней. О мастерской... Понимаешь, причин к беспокойству раньше не было, план ремонта всегда выполнялся, пусть иногда и с нарушением графика, но...
— Не оправдывайся, — перебил его Иконников.
— Я не оправдываюсь, признаю себя виноватым... А ты не виноват? Мог бы мне подсказать, я в этих делах еще не очень, а ты — стреляный воробей, давнишний партийный работник. Твоя обязанность — работа с людьми, должен бы знать их настроения.
Иконников подумал о Цыганкове, который не раз приходил к нему, а он не придавал этому значения. И все по той же причине: план ремонта, хоть и со скрипом, но выполнялся, отвлекали другие дела.
— Ия виноват, — признался Иконников. — Может, даже больше, чем ты.
Они закурили, дым волнами пошел к окну, застлал стекла.
Вдруг Бойко легко вскочил на пошатнувшийся под ним столик, шагнул на подоконник, щелкнул шпингалетами и, с треском рвущейся в пазах оклейки, распахнул створки. Теплый, настоенный на травах воздух ворвался в конторку, колыхнул бумаги на столе, открыл дверь в отсек.
— Ну как? — спросил Бойко, спрыгнув со стола, победно поглядывая на Иконникова.
— Тут ты порядок навел быстро, а вот как в мастерской? Там не окна, там — люди.
— Наведем и там... А ты знаешь, откуда это воровство? Кустарничество на производстве приводит к кустарничеству в этике... Да, менять тут все надо, главное, метод ремонта, прав Цыганков. Вот только как быть с Поповым?
58
Посоветуй... Не справится он, привык работать па старинке. Да и без образования, какой из него новатор?
— Практик он не плохой, — заметил Иконников, — списывать его рано. Может, механиком оставить?
— Ладно, решим этот вопрос с директором, — ответил Бойко, увидев входящего Попова. — Ну как, собрались?
— Собрались, — сообщил Попов, хмуро разглядывая распахнутое окно, беспорядок в бумагах на столе.
Собрание проходило под открытым небом, возле комбайнов. Рабочие стояли, некоторые сидели прямо на земле, курили, негромко переговаривались. Хотя день клонился к вечеру, было еще жарко. Редкие облака, плывущие по небу, иногда затеняли солнце, враз становилось прохладнее, тогда все снимали кепки и шляпы, подставляли головы легкому ветру.
Не было ни стола, ни стульев для президиума, просто Бойко вышел вперед, открыл собрание и предоставил слово Иконникову.
Говорил Иконников неторопливо, привычно подбирал слова, чувствовалось, что такое выступление ему не в новинку. Он начал с международной обстановки, коротко коснулся внутреннего положения страны, задач второго года пятилетки, перешел на дела совхозные, осветил их состояние, и только тогда приступил к рассказу о причинах, побудивших дирекцию и партком созвать сегодняшнее собрание.
Рабочие слушали молча, и лишь когда он сказал, что в здоровом коллективе мастерской появились пачкуны, кто-то крикнул:
— Конкретней!
59
— Я говорю о Николае Портнягине, — ответил Иконников. — Этот Портнягин, пренебрегая установленными порядками, решил ремонт своего комбайна произвести путем снятия новых и дефицитных частей с других комбайнов, с комбайнов своих товарищей. И в этом антигосударственном деле ему помогали слесаря Шамин и Чемоданников.
Стало шумно, видимо, рабочие не все знали о вчерашнем событии.
— А вы меня за руку поймали или только видели? — спросил с вызовом Сашка.
Он и Портнягин сидели позади всех: тут же, привалившись к комбайну, стоял Костя.
— Я сам не видел, а кто с тобой работает — те видели, и знают, что...
— Цыганков? — перебил Сашка.
— Цыганков ли, другой ли — какое это имеет значение? Важен сам факт, что...
— Имеет значение!—крикнул Сашка.— Цыганкову нельзя верить, он заинтересованный в этом деле.
— Да брось ты препираться! — огрызнулись на него соседи. — Дадут слово и оправдывайся.
Сашка махнул рукой и, сказав что-то сердитому, замкнутому Портнягину, громко засмеялся.
— Повторяю, важен сам факт, что аккумулятор и другие детали обнаружены на комбайне Портнягина,—невозмутимо продолжал Иконников. — Все мы знали Николая Портнягина как передового рабочего, передового комбайнера, верили ему, а оказалось, он человек с двойным дном.
60
— Неправда! — крикнула рвущимся от обиды голосом Вера и даже привстала на коленях, но Маша дернула ее за руку:
— Что ты вяжешься? Туда же еще — защищает, бегает за ним. Он же тебя бросил, чего ты унижаешься?
— Он не такой... Неправду говорит о нем Иконников, — волновалась Вера. — Ну, оступился человек, не так себя повел, надо разобраться, поправить, а не клеить ярлык.
— Выходит, по твоему рассуждению, части с чужих машин снимал, а не виноват? — удивилась Маша.
— Знаю, виноват, а все же... Люблю я его, Маша.
— Так и скажи, что любишь, потому и оправдываешь... А ты не слышала, говорят, он сегодня у Тоськи Семиной ночевал? Вот и вся твоя любовь!
Это было жестоко со стороны Маши. Вера растерялась, обмякла, быстро-быстро поморгала веками:
— Неправда! Не верю я этому!
А Иконников уже уступил место Цыганкову. Тот негромко говорил, взмахивал зажатой в руке кепкой. Слушали его внимательно, словно открывал он что-то новое, неведомое присутствующим.
Вера пропустила начало речи Цыганкова, она видела лишь его круглое, напряженное лицо, но до нее не доходил смысл слов, в ушах по-прежнему стояла фраза Маши о Николае и Тоське. Она взглянула в толпу, разыскала Семину, — та сидела среди комбайнеров — веселая, зеленоглазая, как ящерица.
— Что мы слышим от наших руководителей? — говорил Цыганков. — А только то, что
61
давай вкалывай, больше сработаешь — больше заработаешь. Все это, конечно, правильно. А где сознание того, что ты сделал что-то хорошее — пусть за деньги, — но сделал такое, отчего людям становится жить лучше, что в этом есть и твоя доля, твоя капля пота, — где оно? Почему об этом мало говорим? Вот и появляются люди, вроде Портнягина.
После Цыганкова еще выступали, обсуждали поступок Портнягина и его друзей, говорили о запчастях, которых мало, о старом, изжившем себя методе ремонта, о многом другом; время шло, солнце опускалось, уходило за поля.
Попов устало стоял, слушал, нервничал: срывалась поездка в верховья Караганки, нарушался субботний распорядок.
Но вот Бойко попросил Портнягина рассказать, как он дошел до жизни такой.
Портнягин встал, посмотрел вдаль, где небо стало темным и мглистым. Сашка дернул его за полу пиджака, он склонился к нему. Тот быстро пошептал ему на ухо, Портнягин отмахнулся от него, выпрямился. Он и так знал, что от него ждут признания. И вначале твердо решил отказываться от всего, как это уже было при разговоре с Поповым, но что-то переменилось в нем. И не потому, что он выслушал зажигательные речи Иконникова и Цыганкова — он заранее знал, что они скажут. Неожиданный выкрик Веры смешал его мысли. Он не мог понять, что с ним происходит. Вдруг ощутил в себе, в своих мыслях другое, противоречивое, но что — ему было неясно. Вот тут он, его друзья Сашка и Костя, а там, на другой стороне, — Бойко, Иконников, Цыганков, комбайнеры, ремонтники, и Колотушкин тоже
62
там, — их больше. И Вера там. Но почему она так сказала?
— Говори, Портнягин, ждем, — напомнил Бойко.
— Я скажу. — Он помолчал еще, словно со* бирался с мыслями. — Если меня не могут обеспечить законным порядком, я вынужден сам обеспечивать себя... Потому, что я должен выполнить свой долг перед государством, работать без простоев, убрать хлеб вовремя.
Это полупризнание-полузащита вырвалась у него сама собой. Он хотел еще кое-что сказать, но раздумал и сел, недовольно морщась.
— Понятно, — заключил Бойко. — А ты, Шамин, что скажешь?
— Подсудимый от последнего слова отказался, — ответил со смешком Сашка и лег навзничь, показывая, что все происходящее его мало волнует.
— Так и запишем, — Бойко решил не спорить с Сашкой. — Твое слово, Чемоданников.
Костя чуть выпрямился, оттолкнувшись от комбайна, посмотрел туда, где сидели Вера с Машей.
— Ну, было дело, — сказал он, виновато улыбаясь, — помогали Николаю. Хотелось, чтобы убрал побольше... в общих интересах.
— А части с других машин снимали?
— Так Портнягин уже сказал.... Было дело.
— Эх, ты! Друг называется! Продал он нас с тобой, Коля! — крикнул Сашка, но за общим шумом его никто, кроме Портнягина, не услышал.
Бойко поднял вверх руку, призывая к порядку.
— Сообщаю решение дирекции совхоза. Николай Портнягин за свой поступок заслужи-
63
вает безусловного изгнания из совхоза. Но учитывая его прошлую неплохую работу, его признание в совершенном, он переводится с комбайна на трактор. Шамину и Чемоданникову объявляется по выговору, причем Шамин лишается премиальных за июнь месяц. Что касается метода ремонта, с будущей недели мастерская переводится на поточно-узловой метод, на работу по новому графику... На этом товарищи, собрание считаю закрытым.
Рабочие похлопали и, шумно переговариваясь, пошли к проходной. Попова и Веру главный инженер попросил задержаться.
«Пропала рыбалка!» — огорченно выдохнул Попов.
8
Когда Бойко объявил, что Портнягин переводится на трактор, Сашка пренебрежительно свистнул и сказал:
— Пошли, Коля. Остальное — подробности, а подробности нас не интересуют. Приговор оформят и без нас.
Они встали и пошли. Уже в спину им летели слова Бойко о выговорах слесарям, но они даже не обернулись.
За проходной их догнала запыхавшаяся Семина, подхватила под руки.
— Идем ко мне. — Тоська так и полыхала вся, не сдерживала радости. — Осточертело слушать этих праведников, голова лопается.
Они прошли подле столовой, завернули за угол, где у клуба толпились ребятишки, ожидая первого сеанса в кино, и вышли на улицу.
Портнягин шел, как в тумане, не видя ничего. Ему было страшно обидно, что так все
64
нелепо кончилось — никто не защитил, не поддержал его.
— Вы слышали? — спросил он, словно очнувшись. — Это Вера кричала «неправда»? Или кто?
— Галлюцинации, — отмахнулся Сашка.
— Не надо, Коленька, — прижалась к нему Тоська. — Не расстраивайся, не печаль себя... Сейчас придем, поужинаем, винца выпьем, и все пройдет, все будет хорошо.
Тоська дышала в ухо Портнягина, он слушал ее, а сам был все еще там — на собрании.
— Молодец, Антонида, правильно на вещи смотришь,— крикнул Сашка.— Подумаешь, выговор. Да хоть два!.. Уеду в город, мои золотые руки везде нужны... Они думают, я из собственной корысти. А я ради дружбы, так мне плевать.
Двухквартирный домик за невысоким частоколом из штакетника мягко освещался заходящим солнцем. За калиткой, по обе стороны дорожки, густо росли цветы: баданы, ирисы, нарциссы, табак, по стене сеней тянулись вьюнки. И все это распространяло вокруг нежный аромат.
Сашка не удержался, остановился, потянул носом:
— Коля, мы с тобой находимся в райской обители! И с нами Ева!..
— Это все мама, — уважительно произнесла Тоська. — Она у меня хозяйка.
В прихожей их встретила мама Тоськи. Это была еще не старая женщина, с мелкими кудерьками волос на голове. Тоська повела глазами, и она, обрадованно охнув, распахнула дверь в комнаты, бросилась накрывать на стол.
65
И вскоре на столе уже шумел самовар, поблескивали стеклом рюмки и бутылки, дразнила аппетит разнообразная закуска.
— Пожалуйте, Николай Павлович, Александр — не знаю, как вас по отчеству, присаживайтесь, угощайтесь, — кланялась мать Тоськи, расплываясь в улыбке.
— Меня можно и без отчества, — сказал Сашка, садясь и оглядывая стол, потирая руки в предчувствии еды и выпивки. — Я — рядовой, я — масса.
Тоська налила рюмки, подняла свою.
— За что выпьем? — спросила она, глядя счастливыми глазами на невеселого, присмиревшего Портнягина.
— Выпьем за дружбу, за мужскую дружбу, — предложил Сашка.
— Ты, Саша, видимо забыл, что я Ева, — засмеялась Тоська. — Давайте лучше за любовь... За настоящую любовь!
— За любовь! — подхватил Сашка.
Они чокнулись, выпили. Мать Тоськи, тихо прикрыв створки двери, ушла на кухню.
В комнате было тесно от мебели, от вышитых подушечек, разбросанных по дивану, от вышитых дорожек на столиках, на швейной машине. За прикрытыми тюлем окнами стоял серый вечер, на улице лаяли собаки, мычали коровы, пришедшие из табуна, а тут было тепло, даже уютно среди этих дорожек и подушечек, ярко горела люстра, освещая уставленный снедью стол.
Портнягину после рюмки стало легче, он закусил соленым рыжиком, улыбнулся Тоське, и — пошло, поехало — отодвинулось собрание, Вера, Бойко, Иконников с его речами, — оста
66
лись они втроем, да еще кошка, вскочившая к нему на колени.
Через час они уже громко смеялись, полупьяно разговаривали о разных пустяках. Сашка рассказывал анекдоты, пытался танцевать, тащил Тоську, но та отбивалась, не отходила от Портнягина.
— Коля! Колинька! Выпьем!
Тоська наваливалась грудью на стол и длинные зеленые серьги качались в ее ушах, дразнили Портнягина. Чем-то покоряла, притягивала его к себе эта зеленоглазая женщина, и он пил, не отказываясь.
— Подобрал Цыганков твою Верочку! — кричала Тоська. — Ну и пусть! Чем я хуже ее? Скажи, чем?
Она вскочила, раскрыла широко руки, вскинула голову и вдруг лихо выбила дробь. Портнягин потянулся к ней, она упала к нему на руки, потом села на колени, обвила его шею и, прильнув к губам, долго и жарко целовала.
— Переходи ко мне жить, — зашептала Тоська, оторвавшись от его губ. — Разве тебе у меня будет плохо?
И она повела рукой вокруг, показала на спальню, где на кровати грудой высились подушки.
— Переходи, Николай!— вскричал Сашка.—• Не прогадаешь!
— Будете с отцом на одном тракторе работать, посменно... Водочка будет, закуска, что пожелаешь. Я не Верка, я все могу.
Портнягин молча притянул ее, поцеловал в вырез платья.
— Силен, бродяга! — крикнул Сашка, хохоча и ёрзая на стуле.
67
Вдруг Тоська тихо запела, обняв Портнягина и глядя ему в лицо.
Не спеши, когда глаза в глаза, Не спеши, когда спешить нельзя, Не спеши, когда весь мир в тиши, Не спеши, не спеши.
Сашка подтянул ей.
И так они сидели, пели, позабыв обо всем на свете, и о том, что завтра будет снова день, уже не похожий на сегодняшний, который неизвестно что принесет им.
Когда допели до конца, Портнягин тихо отстранил Тоську, встал, постоял, покачался, провел рукой по лбу, словно вспоминая что-то.
— Жарко тут, — проговорил он глухо.
Тоська проворно отдернула шторку, распахнула окно — со двора потянуло прохладой и одуряющим запахом цветущего табака.
— Пойдемте на улицу, — предложил Сашка, — подышим озоном.
Они вышли и пошли к парку, где густо горели лампочки.
Было уже темно, на тротуар ложились полосы света из окон домов. Идти было легко, и к Портнягину вновь пришло хорошее настроение. После выпитой водки все вокруг казалось удивительно хорошим — и дома, и улица с палисадниками, и дощатый тротуар. И сам он был сейчас умным и хорошим, и Сашка с Тоськой, которых он любил пуще всех, тоже были умными и хорошими. Он высвободил руки из карманов, обнял крепко Тоську с Сашкой, прижал их к себе.
— Огонь у твоей бывшей, — Сашка показал рукой вверх. — Не спит, просвещается, газеты
68
читает... А может, у ней Ваня Цыганков в гостях? Ха-ха!
Смех Сашки отрезвил Портнягина — он неожиданно остановился. Подняв глаза, увидел свет в окне своей бывшей комнаты, знакомая ему белая занавеска закрывала окно, скрывала, что там сейчас происходило.
Неожиданно тоска, жуткое отчаяние охватило Портнягина, словно стоял он у края пропасти, в которую неминуемо должен был свалиться. Все же он любил Веру... Отодвинув от себя Тоську и Сашку, он схватил с земли камень и, дико тараща глаза, в каком-то исступлении, с силой запустил его в окно. Раздался треск разбитого стекла, осколки посыпались на тротуар, звеня и раскалываясь.
Сашка вскричал, дико хохоча:
— Правильно, Коля! Бей, кроши, рви тенёта!
Тоська ойкнула в страхе, схватила Портнягина за руку, торопливо потащила в сторону. Но он вдруг обмяк, обессиленно опустился на землю. Ему стало все безразличным — и Тоська, и Сашка, и то, что он разбил окно, и что появились орущие, бестолково мечущиеся люди.
Появившиеся дружинники с красными повязками на рукавах что-то спрашивали его, грубо трясли за плечи, надрывалась Тоська, размазывая слезы по щекам, а он сидел на земле, глухой ко всему.
Сашка, озираясь по сторонам, хоронясь от дружинников, быстро отошел в тень домов: «Кажется, все, посторонним пора сматываться, это зрелище не для них». И исчез в темноте.
Когда Портнягина и Тоську посадили в кузов проезжавшей мимо грузовой машины, Николай успел заметить, что Сашки с ними не
69
было. «Удрал... Ну и пусть!» — заключил он беспечно.
И еще заметил, как на крыльцо подъезда выскочила Вера. Крича и протягивая руки, она побежала за машиной, но машина свернула за угол, и Вера пропала.
9
На только что закончившемся собрании Вера была сама не своя. Ей казалось, что не одного Николая судили рабочие, но и ее вместе с ним. Стыд и горечь не оставляли Веру. Стыд потому, что это ее муж, ее любовь выставлены на позор. А горечь — разве не горько, когда любимый человек заблуждается, не найдет силы признаться в своей неправоте.
Когда Николай встал, чтобы ответить на вопросы Бойко, она замерла, не отрывала от него глаз. Но он не оправдал ее надежд, повторил то, что она уже слышала. Как ей хотелось крикнуть тогда: «Что ты делаешь? Одумайся!», но она промолчала, зажала в зубах конец платка, чтобы не раскричаться.
И когда собрание закрылось, хотела сразу же кинуться вслед за Николаем, чтобы увести его опозоренного домой, — все употребить, но увести, — и там поговорить с ним ласково, сердечно, как полагается жене, — за все эти прошедшие пять дней со времени их размолвки ей так и не удалось поговорить с ним.
Но ее окликнул Бойко, и она пошла на склад. Пока Бойко спорил с Поповым, пока составлял график ремонта на конец месяца, разбирался в обеспечении запчастями — прошло больше часа.
70
Проводив Бойко и Попова, закрыв склад, она вышла из проходной и торопливо пошла в общежитие в надежде встретить там Николая. Но в общежитии его не оказалось, и она пошла в столовую. Но Николая не было и в столовой. Тогда она пошла в клуб — может, ушел в кино, но его там не было, как сказала контролерша.
«Где же его искать?»—думала она в смятении, стоя у крыльца клуба, вглядываясь в за-вечеревшую улицу, в редких прохожих.
Неожиданно появились Маша с Костей. Они шли в ее сторону, очевидно, спешили на второй киносеанс. Маша, увидев Веру, оставила Костю, подбежала к ней.
— Ты что тут? В кино собралась? Тогда идем вместе.
Вера схватила ее за руку.
— Слушай, не знаешь где Николай? Не видела его?
— Нет, — ответила Маша, пряча глаза, — не видела... Я сейчас из дому, нигде не была.
Маша говорила неправду. Они с Костей только что прошли возле Семиных, слышали громкий смех за окнами, пьяные голоса, и среди них голос Николая.
— Он наверно в парке, — сказал подошедший Костя. — Они в парк с Сашкой собирались.
— Пойдемте в парк, — нетерпеливо попросила Вера, — помогите найти Николая.
И не дожидаясь их согласия, она потянула Машу за собой.
Костя и Маша переглянулись тревожно. Если они пойдут сейчас мимо квартиры Семиных, Вера обнаружит Николая, и тут без скандала с пьяной Тоськой не обойдется.
71
— Подожди, куда-ты тащишь? — со смехом сказала Маша. — Зайдем сперва в магазин, у меня сахару нет.
Они свернули в переулок, вышли в улицу, шедшую вдоль забора, огораживающего двор мастерской, и зашли в магазин. К продавцу была небольшая очередь, и Вера нервничала, пока Маша стояла в этой очереди, пока ей отвешивали сахар, и потом, пока она покупала еще масло, крупу.
Когда они подходили к парку, на улице уже было темно. В парке горели огни, оттуда доносилась музыка — на танцплощадке крутили магнитофон.
— Знаешь, что, Вера, — остановилась, посмотрела выразительно на Костю Маша. — Мы с Костей сходим, поищем Николая, а ты иди домой, жди нас. Да забери мои покупки, что мне с ними таскаться.
— Пожалуй, так лучше будет, — поддержал Машу Костя. — Кто знает, как бы шуметь Николай не стал, когда тебя увидит. Сашка с ним, возьмет да подначит... А мы отведем его, договоримся и доставим к тебе.
Вера подумала и согласилась.
— Ну вот и хорошо,— с облегчением вздохнула Маша, передавая ей сверток. — Ты жди нас, никуда не уходи.
Зайдя к себе, Вера включила свет, положила покупки на стол, постояла, подумала, перебрала в памяти все события сегодняшнего дня, тяжело вздохнула и стала готовиться к встрече с Николаем — приводить себя в порядок.
Она сбросила туфли, рабочее платье, надела халат, тапочки и пошла умываться.
Умывшись, присела к зеркалу и начала расчесывать волосы.
72
Вдруг за ее спиной раздался оглушительный треск, словно грянул гром, и на пол упал камень. Вера инстинктивно сжалась, обхватила руками голову. Когда отзвенели стекла, она испуганно взглянула вверх и увидела большую зубчатую дыру в окне, сквозь которую виднелись звезды.
Вера подбежала к окну, хрустя осколками, откинула занавеску, прижалась лбом к стеклу, но стекло отсвечивало, ничего не было видно. Она кинулась к выключателю, погасила свет, снова подбежала к окну. На улице суетились люди, кто-то беспомощно сидел на земле, и подле него кричала женщина в белом. Было темно и плохо видно, но голос женщины показался Вере знакомым. «Не Тоська ли?» — ёкнуло и зашлось сердце.
Но вот от парка, стуча ботинками, прибежали дружинники, они осветили карманным фонариком того, кто сидел на земле, и Вера, к своему ужасу, узнала Николая.
Она отскочила от окна, заметалась по комнате, сорвала с шеи полотенце, схватила платок, и так — в халате, в домашних тапочках — выскочила за дверь.
Не помня себя, не разбирая ступенек лестницы, она сбежала вниз, выскочила на крыльцо. Посреди улицы она увидела толпу людей и машину, на которой увозили Николая.
Вера бросилась за машиной, словно хотела ее догнать, не слыша предупреждающих криков появившейся Маши. Машина уже скрылась за углом, но Вера все бежала за ней. Полы ее халата разлетались по сторонам, обнажая голые ноги, волосы бились о плечи — она забыла надеть платок, держала его в руке, и бежала, бежала, не обращая ни на что внимания.
73
Выбежав в конец улицы, она остановилась перевести дух, прижала руки к груди, к бьющемуся в страхе сердцу, и услышала, как машина прогудела на мосту, — видимо, Николая везли в Караганку, к участковому милиционеру.
Теперь она знала, где искать мужа, быстро накинула платок, запахнула халат и пошла к мосту.
Караганка еще не спала, светились окна, ходила по улице молодежь, переговаривались во дворах женщины. Мать Веры была дома, у нее горел огонь, очевидно, придя с фермы, убиралась по хозяйству.
Но Вера не зашла к матери, она подошла к дому Цыганковых и постучала в окно.
На стук выглянул Иван. Узнав Веру, он тут же захлопнул створку и выскочил на улицу.
— Что случилось? — спросил он тревожно, глядя на необычно одетую Веру, молча стоявшую в тени дома, поблескивая очками.
— Николая арестовали.
— Когда? За что?
Вера сбивчиво рассказала ему, что произошло, не скрывая перед ним своего горя.
— Сама не понимаю, зачем ему бить окна... Помоги, Иван, надо выручать Николая. Не хулиган же он!
Она всхлипнула, отвернулась от него, прижав кулаки к щекам.
— Всыпать бы ему хорошенько ремня в задницу,— зло проговорил Цыганков.— Пошли, попробуем.
В общей комнате сельсовета было людно — сидели дружинники, зареванная Тоська, участковый милиционер писал протокол, но Николая не было.
74
Увидев Цыганкова и Веру, Тоська вскочила, но под взглядом милиционера тут же села.
Цыганков знал милиционера — тот был местный. Он подошел к нему, поздоровался за руку, оглядел дружинников — молодых караган-ских ребят, раскрасневшуюся злую Тоську, спросил:
— А где Портнягин?
Милиционер кивнул головой на дверь своей комнатки, закрытую на замок.
— Что думаешь с ним делать?
— Посидит до утра, а утром отправлю в район.
Вера кинулась к милиционеру, схватив рукой распахнувшиеся полы халата.
— Зачем в район?
— Судить его будут за хулиганство. Окно в квартире разбил.
Вера посмотрела с мольбой на Цыганкова, на милиционера.
— Так у себя же в квартире разбил, а не у чужих людей. За что его судить? Себя наказал, не кого-нибудь...
— Это жена Портнягина, — сказал Цыганков милиционеру.
— Какая она ему жена? Он с ней не живет! — крикнула Тоська и опять хотела встать, но милиционер жестом остановил ее.
Цыганков с неприязнью, с брезгливостью посмотрел на Тоську.
— Вот что, Сергеев, отпусти Портнягина. Жена прощает ему проступок... Мало ли что бывает в семье? Не за все же судить.
— Не могу, товарищ Цыганков, дело приняло общественный характер. Вот тут дружинники, свидетели, документы оформлены...
75
— Какой же это общественный характер?— вмешалась Вера. — Свое окно разбил,
— Подожди, — сказал ей Цыганков и опять обратился к милиционеру. — Ты прав, но тут дело такое... деликатное. Ну, как бы тебе лучше объяснить? Зайдем в кабинет.
Они вошли в кабинет председателя сельсовета и закрыли за собой дверь.
Тоська, проводив их взглядом, обернулась к Вере, злорадно усмехнулась:
— Эх, ты, брошенка! Зря гоняешься за Николаем, не вернуть тебе его. Мой он теперь, мой! Засудят — передачи я буду носить. А ты— целуйся со своим Цыганковым!
И она пьяно захохотала.
— Перестань болтать! — строго произнес один из дружинников, подходя к ней, тронув за плечо.
Тоська подняла гневное лицо к нему:
— А ты маленький еще меня учить, подрасти сперва. Может, и тогда ты мне не очень понравишься. Вишь, какие у тебя волосы — рыжие да в репьях, как у захудалого теленка.
Ругань пьяной Тоськи показалась ребятам потешной, они засмеялись.
Вера стояла молча, не слушая Тоську, не спускала глаз с двери, где находился Николай. Она ждала, чем кончатся переговоры Ивана с милиционером, и эта неизвестность томила ее.
Но вот дверь кабинета раскрылась, и первым вышел милиционер, за ним Цыганков. Вера перестала дышать, когда милиционер, достав из кармана ключ, открыл замок на дверях своей комнатки.
— Предупреждаю, — обратился он к Цыганкову, — только повидаться... Портнягин, на выход! — крикнул милиционер, раскрыв дверь.
76
Из комнатки, щурясь на свет, появился Николай. Увидев Веру и Цыганкова, он остановился, оперся спиной о косяк двери, пьяно усмехнулся:
— A-а, пришли...
— Жена к тебе пришла, — сказал милиционер. — И друг твой, товарищ Цыганков.
— Какой он мне друг? Волку серому он Друг!
— Коля! — крикнула Вера и кинулась к Николаю. Платок слетел с ее головы и упал на пол белым парашютиком.
Портнягин отстранил Веру рукой и пошел на Цыганкова:
— Порадоваться пришел? Да? Упрятали Портнягина и радуетесь, сволочи?
— Коля! — Вера ухватилась сзади за пиджак, не пускала Портнягина.
— Не лезь к нему! — закричала Тоська, вскочив с места, бросаясь к Вере.
Но милиционер схватил ее в охапку, крикнул дружинникам:
— Ну-ка, выведите ее!.. Да проводите домой, чтобы не упала дорогой.
Ребята со смехом подхватили кричавшую, рвущуюся из рук Тоську и повели на улицу.
Портнягин словно не слышал крика Тоськи, ее бунта, смеха дружинников, стоял удерживаемый Верой, не спускал взгляда с Цыганкова, скрежеща зубами. Потом оттолкнув Веру, сказав зло: «Иди ты!..», повернулся и, пьяно покачиваясь, ушел обратно в милицейскую комнатку, закрыл за собой дверь.
Вера растерянно смотрела ему вслед. Милиционер подошел к ней, тронул за руку. Она оглянулась, отошла от него и вдруг сгорбилась,
77
втянула голову в плечи, быстро-быстро пошла, толкнула двери и выскочила на улицу.
Вышедший следом Цыганков нашел ее стоявшей в простенке между окнами дома. Он заглянул ей в лицо, увидел отрешенность в сухих глазах.
— Ты чего? — встревожился Цыганков.
— Пропал Николай, — прошептала она, чуть шевеля губами. — Что теперь будет? Что теперь будет?
— Что заработал, то и получит... Суток пятнадцать дадут. Отсидит — поумнеет.
— Я о себе... Что со мной будет? Как жить дальше?
Цыганков вновь посмотрел ей в лицо, тяжело вздохнул, потом огляделся. Ночь стояла над Караганкой, утихли шумы, человеческие голоса, село отходило ко сну.
— Иди-ка ты спать, Вера. Завтра будет видно, что тебе делать... Как говорится, утро вечера мудренее.
Вера еще постояла и пошла к дому матери. Было так тихо, так умиротворенно в вечерних сумерках, от земли исходило такое теплое испарение, такой покой лежал вокруг — и на селе, и за селом вплоть до темного горизонта, до высоких звезд на небе, что ей никак не верилось в то, что произошло сейчас в сельсовете: ни в орущую Тоську, ни в спокойного милиционера, посадившего Николая под замок. Все казалось сном — дурным и не реальным.
10
За окном погромыхивало так часто и дробно, словно кто-то бил палкой по пустой бочке. Гром разбудил Веру, она поднялась, выглянула
78
в окно. Было ранее утро, поселок еще спал. На востоке стояла черная туча. Бившие непрестанно молнии разрывали ее черноту, и в их свете туча казалась невероятно огромной, зловеще нависшей над поселком. Вера поежилась от проникшего в нее страха и снова легла в постель, укрылась с головой, чтобы не слышать грома, не видеть слепящей молнии.
Вот уже две недели, как Николай отбывает наказание в райгородке. Завтра он должен выйти, вернуться в поселок, на работу. Что будет завтра, как он себя поведет?.. Все эти две недели Вера была не в себе: приходила вовремя на службу, работала, встречалась с людьми, разговаривала, даже улыбалась, но все это шло механически, по привычке; внутри она была собрана в маленький комочек, в котором не было места ничему другому, кроме ее нынешнего положения. В первые дни она пристально всматривалась в людей, искала в них осуждения себе как жене Портнягина, докатившегося до каталажки, но ничего предосудительного не замечала: люди к ней относились хорошо, не говоря, не намекая о Николае. И это внешнее безразличие рабочих мастерской к ее судьбе, к судьбе Николая, было для нее, пожалуй, хуже возможных намеков, злорадных разговоров.
Когда становилось совсем невтерпеж, она закрывала окно, забивалась в уголок склада и сидела там без слез, без мыслей, пока к ней не приходило осуждение самой себя за ненужную хандру. В такие минуты ей даже приходило в голову, зачем она не отдала Николаю этот проклятый подшипник, из-за которого произошло столько несчастья, тогда все осталось бы как было: и она бы не теряла мужа, и он бы не терял своей головы, своей рабочей чести.
79
Но сколько она ни думала, не могла смириться с этим. И даже сама такая мысль была ей противна, унижала ее.
И все же, в глубине своего сердца она лелеяла надежду, что еще не все пропало, что Николай еще вернется к ней. Вот отсидит пятнадцать суток, поколет там дрова для столовой, для бани-прачечной, попотеет над чурбаками и одумается. И она настраивала себя на встречу с ним, представляла как это произойдет, рисовала картину одну умилительнее другой.
И тут не обошлось без Ивана Цыганкова. Он поддержал ее, не давал падать духом, говорил, что Портнягин еще подымется, еще покажет себя. Вот кто действительно был другом, с которым она делилась своими страданиями и чаяниями. Она не знала, как бы жила сейчас, как бы работала, если бы не поддержка Цыганкова. И была благодарна ему, как никому другому, за все, что он делал для нее.
По совету Цыганкова она в первое же воскресенье после ареста Николая, решилась съездить в райцентр, повидаться с ним. Она загодя готовилась к этой поездке: накануне напекла творожных ватрушек, которые так любил Николай, сварила яиц, налила в баночку варенья, завернула в целлофановую бумагу кусок масла. Утром тщательно оделась — во все свежее, праздничное, даже подправила брови, подкрасила губы, чего раньше не делала, сложила все подготовленное к передаче Николаю в корзинку и пошла в Караганку к остановке автобуса.
Утро стояло тихое, теплое, солнце только взошло, еще пряталось за осокорями, когда она подходила к мосту через реку. Шагалось легко, она шла и думала, что скажет Николаю, когда
80
увидит его. Слов складывалось много — и горьких, и сладких, она отметала одни, искала другие, которые были бы ярче, впечатлительнее — пусть Николай сразу поймет, что она, жена его, думает, страдает о нем.
Наконец, поняв, что все слова, какие она придумала сейчас, вряд ли раскроют Николаю всю ее женскую душу, изболевшуюся за него, за самого близкого ей человека, она пришла к выводу: ничего не говорить, пусть он сам покажет себя, выскажется после такого испытания, и только уж потом она скажет ему, что думает.
С этим решением она и подходила к остановке автобуса, когда увидела там Тоську, стоявшую с большой, плотно набитой сеткой. У Веры от неожиданности отнялись ноги, она не могла дальше ступить и шагу, прислонилась к стене дома и стояла, оцепеневшая. Ожидавших автобус было не так много, и Тоська резко выделялась среди людей буйно-цветным платочком на голове, кокетливо одетым, ярко-белой блузкой с фасонными, широкими рукавами. И Вера с ужасом подумала, что не сможет сейчас войти на посадочную площадку, — было стыдно перед людьми за свое положение, в каком она оказалась: к ее мужу едет с передачей посторонняя женщина; и если Вера выйдет к автобусу и поедет в райцентр, ей надо будет делить с этой женщиной Николая, спорить, кому он достанется, кто на него имеет право. Да и сейчас Тоська, как только увидит Веру, поднимет крик, будет издеваться, унижать ее. Это было выше сил Веры, от одной мысли об этом ее начало подташнивать, закружилась голова.
81
Тоська стояла спиной к ней, и это спасало Веру, и уйти она не могла — это было бы замечено, люди еще шли к остановке. Тихонько пятясь, она отодвинулась за угол дома. Тут было тихо, безлюдно, с остановки не видно, и она стояла, боясь пошевелиться, боясь, что ее увидят, спросят — чего она тут прячется, и тогда волей-неволей придется что-то отвечать, врать, вывертываться.
Но никто не обращал внимания на нее, все спешили к автобусу. Вот он подошел, Вера слышала, как пассажиры, переговариваясь, усаживались, как захлопнулись дверцы, и автобус, шурша по песку шинами, урча мотором, пошел в райцентр.
Только тогда она вышла из своего укрытия. Вначале подумала, не подождать ли следующего рейса — он будет через два часа, но обида на Николая, что он примет Тоську, что она будет с ним разговаривать и вести себя как его законная жена, так навалилась на нее, что она отбросила эту мысль, пошла домой.
Весь день она чувствовала себя скверно, вдруг разболелась голова, Вера ходила по комнате из угла в угол, спотыкаясь на ровном месте. Не хотелось ничего делать, с трудом дождалась ночи, рано легла спать, но сон не приходил, уснула лишь под утро.
Утром только успела открыть окно склада, как в нем появилось улыбающееся лицо Тоськи.
— Здравствуй! — игривым голосом пропела Тоська, поставив локти на переплет окна. — Как живешь? Поди, все еще о бывшем муже скучаешь?
Вера с силой захлопнула ставень окна, заметив со злорадством, как Тоська испуганно от
82
дернула руку. Похохотав, покричав, Тоська ушла.
Вера обессиленно опустилась на табуретку. «Значит, принял ее Николай, принял ее подарки». Уже не обида, а злость, бессильная злость на Николая, стала душить ее.
В ставень постучали. Вера открыла окно, за ним стоял улыбающийся Цыганков. Кажется, он всегда приходит в то время, когда Вере особенно тяжело.
— Съездила к Николаю? Как он там?
— Не получилось у меня с поездкой, — ответила Вера.
— Как так? — удивился Цыганков.
— Да так вот...
И Вера рассказала ему о своей вчерашней и сегодняшней встрече с Тоськой. Цыганков слушал, не перебивал.
— Ты особенно не расстраивайся, — сказал он, желая успокоить Веру. — Подумаешь — Тоська! Она больше натреплет языком... Подожди, я сам к нему съезжу — у меня есть заработанные дни... Поговорю с ним как следует, как мужчина с мужчиной.
Слова Цыганкова успокоили Веру, она стала опять надеяться, что все обойдется, Ивану удастся поговорить с Николаем. Но ее ожидания не оправдались: Портнягин отказался встретиться с Цыганковым, о чем ей и сообщил сам Иван — зло ругавший Портнягина, не стесняясь, не щадя самолюбия Веры...
Гроза, погромыхивая, обошла поселок, не пролилась дождем, ушла в сторону. Вера поднялась, посмотрела на посветлевшее небо, и начала одеваться — пора идти на работу.
83
11
Николай Портнягин заканчивал свой срок. Пятнадцать суток, назначенные ему нарсудом в наказание за мелкое хулиганство — так был обозначен в приговоре его проступок, оказались для него не просто встряской после похмелья. Уже в тот день, когда из Караганки его увозила милицейская машина, он понял, что натворил дел, за которые, кажется, пришло время расплачиваться. И за добычу запчастей, хотя он тут не считал себя виноватым, и за разбитое окно в квартире. Завтра весь коллектив мастерской будет знать, что Николая Портнягина, как арестанта, увезли под конвоем в милицейскую тюрьму. И он твердо решил: как только развяжется с милицией, уйдет из совхоза.
И все дни, пока его водили под конвоем на работу, а на ночь закрывали на замок в камере, он не расставался с этой мыслью, решив уехать на одну из новостроек, где не знают о нем ничего, и начать новую жизнь.
Иногда вспоминал Веру, но уже не мог без неприязни думать о ней, считая ее первой виновницей своего несчастья. К тому же он был уверен, что Веру подобрал, как выражался Сашка, Иван Цыганков. И потому приход Веры и Цыганкова в сельсовет, который он помнил смутно, не изменил ничего в отношениях Портнягина с Верой.
И ничего удивительного не было в том, что Портнягин наотрез отказался выйти к Цыганкову, когда тот, приехав в райотдел милиции, пытался встретиться с ним...
Утро дня его освобождения ничем не отличалось от дней, которые он провел в камере. Разве только тем, что проснулся раньше обыч
84
ного, когда его сосед — мальчишка, сосунок, попавший вчера за драку, еще спал беззаботным сном. Портнягин умылся, оделся, и стал ждать вызова.
Ждать пришлось долго, и он мучился, ходил по камере, почти с ненавистью глядел на безмятежное лицо мальчишки, которому нет никакого дела до его терзаний. Да и что этому сосунку? Вызовут сегодня папу с мамой, прочтут им тут в милиции лекцию, как надо воспитывать своих длинноволосых деток, и отпустят с миром.
Наконец дверь открылась, у дежурного состоялись необходимые формальности, и Портнягин вышел на улицу.
Райгородок празднично гудел — было воскресенье, и он растерянно постоял, подышал вольным воздухом, думая, не пойти ли ему вначале в столовую, поесть как следует после милицейских борщей, как неожиданно появился Сашка Шамин.
— Здравствуй, Коля! — закричал он восторженно, раскрывая руки и обнимая Портнягина.— А мы тут ждем, ждем... Ну, поздравляю тебя, как говорится, с легким паром!
Портнягин был страшно рад встрече, расчувствовавшись, потискал Сашку, похлопал по спине.
— С кем это ты ждал меня?
— С Тосей. С Семиной! — Сашка возбужденный встречей с Портнягиным, не мог успокоиться и говорить тихо, кричал на всю улицу — на них стали уже обращать внимание. — Понимаешь, ждали, ждали... Она говорит, может, успею сбегать в магазин, перехвачу кой-чего. Пойдем, поищем ее, а потом рванем в рес-торуху — надо обмыть такой исторический слу
85
чай: встреча друзей после вынужденной разлуки.
И Сашка, весело похохатывая, подхватил Портнягина под руку, и они пошли к магазину.
— Как там наши... в мастерской? — не утерпел, спросил Портнягин.
— А-а, — отмахнулся Сашка. — Потихоньку топаем, движемся вперед к коммунизму! Новый заведующий теперь, читает лекции, как надо и как не надо... А мы слушаем, рты поразевали.
— Новый, говоришь? А где Попов? Гаврил Зотеевич?
— А «поп» механиком по сельхозмашинам.
— А как там моя бывшая поживает? — помолчав, с наигранным безразличием спросил Портнягин.
— Верка? Ха! Приедешь — узнаешь, — загадочно ответил Сашка. — А вот и Тося!
Семина, раскрасневшаяся, улыбающаяся, шла навстречу, не спуская с Портнягина так и брызжущих радостью глаз.
— Наконец-то! — проговорила она. — Наконец-то дождалась я своего праздника!
И прижавшись к Портнягину, поцеловала его в щеку. Он никак не реагировал на поцелуй Тоськи, хотя в душе был рад ей.
— Ну пошли, — заторопил их Сашка. — Пойдем, развлечемся малость.
И они пошли к ресторану.
12
День был тяжелый — отправляли в поле последние хлебоуборочные машины, укомплектовывали «летучки», и Вера весь день выдавала инструмент, запчасти, оформляла документы и только к вечеру вздохнула посвободней, ког
86
да на опустевшем дворе остался один автобус — на нем предполагалось развезти задержавшихся по разным причинам рабочих по участкам и отделениям.
Занятая с утра до вечера, она так и не узнала, вернулся ли Николай из райцентра, и это безвестие томило ее, а спросить кого-нибудь, стеснялась, хотя людей в складе перебывало много.
Перед самым концом работы забежала Маша Травникова. Она, видимо, спешила, и войдя, тяжело дыша, остановилась у двери и смотрела с вызовом на подругу. Вера забеспокоилась:
— Что с тобой? Случилось что-нибудь?
— А ты слышала новость? — вместо ответа спросила Маша, присаживаясь к столику.
— Какую новость? О Портнягине? — вдруг догадалась Вера, и сердце ее сжалось от предчувствия дурной вести.
— Вот именно, о Николая Портнягине, твоем бывшем муже... Я сколько убеждала тебя, что напрасно убиваешься, он мизинца твоего не стоит.
— Да говори ты, наконец, что случилось? — в нетерпении вскричала Вера.
— А то случилось, что к Тоське он вернулся, у нее живет. Говорят, сама за ним в райцентр ездила, привезла прямо на квартиру.
Вот и пришло то, чего так опасалась Вера: не устоял Николай, увела его распутная бабенка! Не сумела, не нашла она, что следовало предпринять, чтобы удержать его.
Она могла простить ему уход из дому, простить унижение, которое пережила, но приди он к ней — она все простила бы. И употребила бы все влияние, всю свою любовь, чтобы Николай никогда не потянулся даже в мыслях к дурным
87
поступкам — строить свое благополучие за чужой счет. Но сможет ли она простить ему уход к Тоське?.
Маша еще поговорила о себе, о Косте Че-моданникове, с которым они решили пожениться, но видя, что Вера не слушает, сказала на прощание:
— Расстроила я тебя, но ты меньше всего огорчайся, этого надо было ожидать. Говорили люди, еще до отсидки он с Тоськой связался, у нее ночи проводил.
И ушла.
Вера посидела еще, ошарашенная новостью, сообщенной Машей, посидела, попереживала, но уже не плакала, как раньше. Все в ней замерло, опустело — так бывает пусто в доме после выноса покойника.
В ставень кто-то постучал, она крикнула: «Закрыто! Рабочий день кончился», сняла с себя синий халат, сбросила тапочки, стала надевать туфли, собираясь идти домой. Дверь отворилась, в склад вошел Цыганков.
— Извини, это я стучал. Зашел проститься.
Вера стряхнула с себя оцепенение:
— Ты же позавчера приходил прощаться, когда комбайн в поле угонял. Чего вернулся?
— К дочке в лагерь ездил, не успел тогда... Сейчас автобусом уезжаю.
— Я провожу тебя, — сказала Вера. — Садись, посиди, пока я привожу себя в порядок.
Она вытащила из сумочки гребенку, зеркальце и занялась волосами, а на языке так и вертелась новость, сообщенная Машей. Хотелось рассказать об этом Цыганкову и было почему-то стыдно. Может, потому, что муж пренебрег, бросил, ушел к другой.
88
Говорят, Николай Портнягин вернулся в поселок после отсидки? — начала она, пытаясь казаться спокойной.
— Слышал, — ответил Цыганков.
— И что у Тоськи Семиной живет, и это слышал?
— И это слышал.
— Ну, знаешь!.. Ты так спокойно об этом говоришь, словно ничего не произошло! — Вера бросила гребенку и зеркальце в сумку, щелкнула запором. — Кто мне обещал поговорить с Николаем, уверял, что он одумается?
— Я обещал. Разговор не состоялся не по моей вине... А сейчас думаю, вряд ли бы он помог тебе: Тоська не такая баба, чтобы выпустить из рук, что ей попало.
— Осталась виноватой во всем одна я! Не поддержала мужа, не помогла «укомплектоваться»... А где же вы, почему допустили, что человек на вашем производстве мог стать преступником, докатиться до милицейской каталажки?
Она стояла, дрожа от обиды, и Цыганков за стеклами очков видел ее страдающие глаза, в которых таилось столько упрека ему.
— Возможно, я виноват, не настоял в свое время на отмене кустарщины в мастерской. Может, тогда бы не стряслось этой беды с Порт-нягиным... Повторяю: возможно... Но больше всех он сам виноват во всем. Человек должен понимать свои поступки и нести за них ответственность, не перекладывать ее на других... А ты не виновата... Ни в чем. И не казни себя...
Вера промолчала, похоже, ее отрезвили слова Цыганкова. Она отвернулась, застыла на месте, прижала к груди сумочку.
89
Они долго молчали. Наконец Цыганков, прервав молчание, спросил:
— Скажи, Вера, после всего, что произошло с Николаем... Ну, уход его к Тоське... После всего этого ты все еще мечтаешь вернуть Николая к себе?
Вера посмотрела на него — показалось, дрогнул голос Цыганкова, когда он спрашивал ее. Тот сидел, держа в одной руке сигарету, в другой коробок спичек, готовился закурить.
— Помечтала, хватит с меня...
— Тогда чего так печешься о нем?
— Человека жалко... Ведь мог стать неплохим рабочим, если выбить у него дурь из головы. А теперь — не знаю, как будет. — Она помолчала, потом добавила: — Все-таки муж мне был, любила я его. Разве можно это вот так, сразу, выбросить из сердца!
— Выходит, ты еще любишь его?
— Не знаю, не могу себя понять... И люблю и ненавижу — все вместе, и не знаю, чего больше... Обидно, что осталась одна. Брошенка, как говорит Тоська.
— Этому делу помочь можно, — сказал Цыганков, раскуривая сигарету.
— Интересно... Каким это образом? — полюбопытствовала Вера, глядя на смущенного Цыганкова.
— Выйти второй раз замуж.
— За тебя? — улыбнулась Вера.
— За меня.
— Ты хочешь проявить сострадание ко мне? Дескать, надо куда-то бабе деваться, позор с себя смыть.
— Зачем ты так, — поморщился Цыганков. — Я серьезно говорю. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь... не первый год.
90
— Подожди, Иван, не надо ничего больше говорить. — Вера не ожидала этого признания, хотя знала, что не безразлична Цыганкову. Она хотела пошутить, спросив его: не за тебя ли, а шутка обернулась вон как! — Ты хороший, самый лучший из мужчин, кого я знаю, но мне сейчас не до этого... не до замужества. Об этом ли мне сейчас думать? Пойми!
— Понял, — сказал Цыганков, вставая. — Не обижайся, если испортил тебе настроение. Давай расстанемся друзьями, теперь не скоро увидимся.
Они вышли во двор. Вечерело. Солнце спряталось за Караганкой, высветлив легкие облачка, плывущие по небу. Тени от мастерской, от ближних домов усмирили жару, полыхавшую весь день.
Автобус уже заполнялся людьми, и Вера подождала, пока Цыганков войдет в него, помахала вслед рукой, и успокоенная после всех волнений дня этими проводами, теплым летним вечером, пошла домой.
13
Время за работой шло незаметно. Нет, не шло, а бежало — день за днем, неделя за неделей. Казалось, давно ли Портнягин вернулся в совхоз, уехал в поле, а прошел уже жаркий июль, с его сенокосной страдой, с девичьими песнями у вечерних костров, с запахами цветущего разнотравья. И уже август, самый разгар хлебоуборки, когда и впрямь время не замечаешь: кажется, совсем недавно влез в кабину трактора, а вот и вечер, пора ужинать и спать — летний сон короток. И только тяжесть
91
в натруженных руках, в затекшей спине напоминают о прошедшем дне, в котором шестнадцать часов непрерывного тракторного тарахтения, оно даже во сне не покидает тебя.
Портнягин работал без сменщика. Отца Тоськи перевели на комбайн — на его, Николая, комбайн, который он с таким трудом готовил и столько перетерпел из-за него. Но он не испытывал большого огорчения от потери комбайна, и на тракторе можно показать себя, тут тоже есть где развернуться, лишь бы машина не подвела.
Вначале ему не хотели даже трактор доверить. Когда они с Тоськой, на второй день после возвращения из милиции, пришли в отдел кадров совхоза, заведующий — сухопарый мужчина с простуженным голосом, предложил ему работу на центральном току.
— Пойдешь на погрузку машин. Мужик ты здоровый, потаскаешь мешки, поиграешь с ними, глядишь, лишнйя дурь от тебя отвалится.
— Так ведь приказ есть, — не удержалась Тоська, вступилась за Портнягина, — на трактор посадить. Вы что, приказу не хотите подчиняться?
— Приказ был до суда, до милиции. Теперь он не действует... Иди на склад, — сказал он Портнягину, — а то совсем не возьму, забирай трудовую книжку и шпарь на все четыре. Нам такие не очень...
Портнягин был обескуражен. И если бы не Тоська, он и в самом деле взял бы трудовую книжку и подался куда-нибудь из Караганки. Но Тоська, выйдя с ним в коридор, уговорила его пойти к директору. Директора на месте не оказалось, и он, пересиливая себя, зашел к секретарю парткома Иконникову.
92
— А, явился! Ну, садись, рассказывай, как дальше жить думаешь?
Портнягин, волнуясь, путаясь, передал ему свой разговор в отделе кадров. Иконников посмеялся, снял трубку, вызвал заведующего к себе.
— Почему отказал Портнягину работать на тракторе?
— А как ему дашь трактор? — голос у заведующего стал совсем скрипучим, противным, как показалось Портнягину, хотя на лице было подобие улыбки. — Запчасти воровал, пятнадцать суток за хулиганство отсидел, такому можно трактор доверить? И в моральном смысле...
— Что в моральном смысле?
— От жены ушел, с другой сошелся. Вон она в коридоре стоит... Нет, Портнягин, товарищ секретарь, падший человек, пока могу только взять разнорабочим.
Иконников слушал заведующего, поглядывая искоса на него, ничем не выдавал своего отношения к предмету разговора. Помолчав, сказал:
— Вот ты говоришь: падший. А не приходилось слышать такую пословицу: падает тот, кто бежит; кто ползает, тот не падает. Не слышал?.. Тогда иди и оформляй Портнягина на трактор. Никто приказа директора не отменял.
— Слушаюсь, — ответил покорно заведующий, но вся его сухопарая фигура выражала несогласие.
Заведующий ушел.
— А ты, Портнягин, учти сегодняшний разговор. Надеюсь, не подведешь меня, не заставишь потом каяться, что защитил тебя, вроде на поруки взял.
93
Портнягин помнил этот последний разговор с Иконниковым...
В начале страды он водил на прицепе жатку, потом перешел на уборку соломы, сволакивал копны на место будущих стогов, и вот уже две недели как пахал зябь. Пахать нравилось ему, однообразие работы не смущало, становилось привычным, как сон, как еда, как сама жизнь. И одиночество не очень угнетало его, в работе оно незаметно. Да он и не стремился к людям, не хотел, чтобы лезли к нему в душу с расспросами, в которой был такой хаос, что и сам господь-бог не разобрался бы. Он не задерживался на стану, по вечерам не дремал у костра за разговорами, ложился спать и спал крепко, без снов, утром вставал, наскоро завтракал и шел к трактору.
Но жить в стороне от других было не в характере Портнягина, и он постепенно, незаметно для себя, втянулся в жизнь стана, в полевой быт механизаторов, которые сходились вместе лишь к вечеру, ужинали, говорили о делах, о работе, об урожае, о своих машинах, иной раз просто балясничали, рассевшись перед сном на перекур. И ближе присмотревшись, он увидел людей, которые иначе, чем он, смотрели на свою работу, на отношения между собой, на саму жизнь. Перед ним раскрылось то, что он видел еще в прошлом году, но как-то в погоне за гектарами и центнерами намолота не придавал значения, не вникал в суть явления. Портнягин стал понимать, как далек был от этих людей, когда пошел на поводу у Сашки, стал укомплектовываться по способу: тащи, что плохо лежит... Он уже иначе воспринимал свое прежнее желание любыми средствами вылез
94
ти наверх, быть первым. Понимал теперь: это из него пёрло самолюбие, как говорила Вера.
И стал чаще задумываться, вспоминать Веру, и раскаяние временами приходило к нему...
К концу месяца вдруг похолодало, небо затянуло тучами, полил дождь — мелкий, нудный. Похоже, дождь зарядил не на один день. Остановились комбайны, через день-два и тракторы— в поле стало грязно. Портнягин пригнал трактор на стан, сутки просидел в душной и сырой будке, пропитавшейся табачным дымом, и утром с «летучкой» уехал в поселок.
Он не пошел к Тоське на квартиру — расхотелось ему туда идти, да и не было сейчас Тоськи дома, она на работе, а пошел в общежитие. Вахтерша знала его, впустила в комнату, где жил Сашка; Там застелена была одна койка, Костя, как сообщила Портнягину словоохотливая вахтерша, женился и ушел жить к Маше.
Портнягин сходил в душ, смыл с себя полевую пыль, и посвежевший, отдохнувший, пошел в столовую — было время обеда.
И тут, войдя в зал, выглядывая себе место, он увидел Веру. Она пробиралась между столиками к выходу, шла в его сторону. Портнягину поначалу хотелось как бы не заметить ее, но неожиданно для себя он остановился, будто окаменел: перестал дышать, смотрел на Веру, видел ее глаза и, кажется, ничего больше. Вера взглянула на него — ему показалось, с испугом, и прошла мимо. Портнягину захотелось крикнуть, остановить ее, но он подавил в себе это желание, лишь проводил Веру взглядом до двери.
Дрожащими руками, еще не унявшимися от волнения, он взял поднос и пошел к раздаче.
95
И только сел за столик, как к нему подошла Маша. Настороженно оглядев Портнягина, она сказала, стараясь казаться беспечной:
— Здравствуй, пропащий! Наконец-то заявился! А мы с Костей вспоминали тебя •— ни слуху, ни духу. И на свадьбе не был, рюмки за наше счастье не выпил. А хотелось, чтобы поздравил нас... Может, зайдешь? Вечером мы дома, посидим, поболтаем, так давно не виделись.
— Зашел бы, да некогда... Я тут по делам, накоротке, — соврал он Маше. Заходить к Косте ему не хотелось, не было настроения: еще не исчезло смятение от встречи с Верой.
— А ты видел Веру? — спросила Маша и оглядела зал. — Вот только что была, обедала...
— Не видел и видеть не имею желания, — выдавил сквозь зубы Портнягин. Не мог же он сказать Маше, что Вера постаралась не заметить его — самолюбие у Портнягина еще осталось.
— Вон как? — не удержалась Маша. — Значит, Тоська тебе лучше! Эта шалава тебе лучше законной жены?
— Какая она мне законная жена? — Портнягин поднял голову, посмотрел на разгневанную Машу. — Говорят, с Цыганковым снюхалась, не шибко обо мне скучает.
— Ну и дурак же ты! — Маша даже отшатнулась, чтобы получше разглядеть, какого дурака она видит перед собой. — Да у нее и в мыслях этого нет! Живет одна-одиношенька, никуда не ходит. В клуб и то редко. И к ней никто не ходит, только мы с Костей и посещаем.
— Не врешь? — спросил Портнягин.
96
— Чего мне врать? — ответила Маша. —Вера от меня секретов не держит. Если бы что было, я бы знала... А Цыганков... Он в поле, как и ты. И не бывает здесь совсем. Ладно, ешь, а то остынет. Да и некогда мне с тобой о глупостях говорить.
И Маша ушла.
Портнягин, пообедав, вышел на улицу. Он не мог не поверить Маше — Маша человек бесхитростный, откровенный, скрывать бы не стала. «Неужели Сашка натрепался? Хотя кто их, баб, знает...» Пришедшие сомнения, после разговора с Машей, беспокоили его, как зубная боль.
Дождь сеял, как из ситечка, небо было темно, беспросветно. Идти никуда не хотелось, он вернулся в общежитие и завалился на койку Сашки.
И проснулся от радостного возгласа Сашки, вернувшегося с работы:
— Ба-ба-ба! Кого я вижу? Колю Портнягина собственной персоной! Здравствуй, Коленька, с приездом!.. Да вставай, ты, тюлень кара-ганский, хватит тебе потягиваться!
Сашка сдернул с него одеяло, подхватил под мышки, посадил на постели.
— Давно приехал?
— Утром, — ответил Портнягин, зевая. Он еще не проспался, к тому же не очень обрадовался Сашке, разговор с Машей не выходил у него из головы. Достав со стула брюки, стал одеваться.
— Это надо же, столько спать! — хохотнул Сашка. — И Тосю Семину не видел? Не заходил в мастерскую?
— Не видел. И не заходил.
97
— Не узнаю тебя, Коля! Приехать, не повидать друзей, завалиться спать! Но мы это дело поправим. Сейчас я умоюсь, подфранчусь, и двинем с тобой к Тосе. Вот визгу-то будет от радости!
И Сашка, сбросив с себя пиджак, майку, подхватил полотенце, готовясь идти умываться.
— К Тоське я не пойду, — сказал Портнягин.
— Что так? — удивился Сашка. — Поссорились, что ли?
— Не поссорились, а ... делать мне там нечего.
— Вот как?! — еще больше удивился Сашка, и бросив полотенце на плечо, придвинулся к Портнягину, зло спросил: — Может, к Верочке с повинной собираешься? Дескать, прости меня дурака, больше так не буду...
— Может, собираюсь... Тебе тут какое дело?
— Значит, на пару с Иваном Цыганковым, вроде соревнования, кто раньше? И кто лучше?
Портнягин так остервенело посмотрел на него, так поиграл желваками, что Сашка испуганно попятился к двери.
— Не бойся, бить не стану, — сказал, зло засмеявшись, Портнягин, вставая с койки, надевая пиджак. — У меня сегодня доброе настроение... Прощай! Привет родственникам!
Он прошел возле притихшего, не пришедшего в себя от изумления Сашки и вышел на улицу.
Темнело, но еще проглядывались дома, улица, редкие прохожие на тротуаре, видимо, спешащие в клуб на киносеанс. Дождь перестал, но тучи лохматились, обнажая редкие просветы в небе. Дул ветер, нес сырость, рябил лужи на дороге. Портнягин постоял, подумал: куда идти? В кино не хотелось. Может, действитель
98
но, сходить к Косте, поздравить его, уважить просьбу Маши. И он пошел туда, где жила Маша, но дойдя до переулка, в котором стоял дом с его бывшей квартирой, неожиданно для себя повернул в этот переулок, дошел до дома, посмотрел на окно, которое разбил, и которое так же светилось, как и в ту роковую ночь, и что-то неуловимо сильное, не поддающееся контролю, потянуло его к крыльцу, — так тянет бабочку на огонь. Он вошел в дом, поднялся по лестнице, подошел к двери комнаты, постоял, изнемогая от стыда и вместе с тем от желания увидеть Веру. Набрав в грудь воздуха, словно намеревался нырнуть в ледяную воду, постучал в дверь и прислушался. За дверью прошелестело и послышался громкий, как показалось ему, голос Веры:
— Кто там?
— Это я... Николай.
За дверью установилась тишина. Портнягин подождал немного и вновь, уже настойчиво постучал в дверь, но кроме стука собственного сердца, которое суматошно билось в груди, он ничего не услышал. Постояв еще, тихонько, стараясь не скрипеть ступенями деревянной лестницы, спустился вниз, вышел на улицу, посмотрел на окно — окно было темное, без света.
И он пошел из переулка, долго бродил по поселку, бродил без всякой цели, просто чтобы успокоиться от обиды, хотя и не очень обижался на Веру, считая ее правой в том, что не пустила ночью бывшего мужа: кто его знает, с какой целью он пришел? В общежитие к Сашке возвращаться не хотелось, к Тоське — тем более, и он шлялся, пока не устал; потом забрел в парк, забрался в пустующую будку кассы танцплощадки, взгромоздился на столик,
99
привалился к дощатой стенке и попытался уснуть.
А утром, чуть свет, на попутной машине уехал на полевой стан.
14
И опять Портнягин в кабине трактора, опять полевая пыль слепит ему глаза, лезет в уши, но работалось теперь ему легко, даже весело.
Каждое утро открывалось ему зарею, такой ясной и чистой, таким свежим и сладким воздухом, словно родниковая вода, бьющая из-под черемуховых кустов. И забывались все невзгоды, уходили куда-то неприятные воспоминания о недавних событиях, оставались только заря да утро, ласковое и тихое.
Он видел, как поднималось солнце, согревало захолодавшую за ночь землю, как широко распахивалось небо, раздвигался горизонт, открывая дальние перелески, синие хребты южно-уральских гор. Отяжелевшие от росы травы, дымились под косыми лучами солнца, серебрилась паутина на будыльях медвяных дудок по краям дорог, галдели грачиные стаи, идя на кормежку. В полях млело, нежилось бабье лето.
И в суматохе суток, когда он был один в кабине и когда в кругу товарищей на полевом стане, Портнягин все чаще вспоминал свою поездку в поселок, разговор с Машей, неудачную попытку встретиться с Верой. И жил надеждой повторить встречу, добиться с женой примирения.
Тоська Семина, вскоре после того, как он побывал в поселке, приезжала к нему — видимо, Сашка подговорил ее, рассказал ей о поведении Портнягина в общежитии.
100
Был теплый день, кажется, первый такой после ненастья, небо было чистым, без единого облачка. Портнягин пахал вдалеке от стана, у лесополосы, темной от густозеленой листвы. Случайно поглядев на лесополосу, неожиданно на ее зеленом фоне увидел женщину в красном сарафане. Присмотревшись, узнал Тоську. Она стояла на краю поля и махала ему рукой, что-то кричала, но крика ее он не слышал из-за гула трактора. Вот кого ему не хотелось видеть сейчас, вести ненужные объяснения! Досадуя на появление Тоськи, он прибавил газу, и трактор, стуча гусеницами, взвыл, пошел быстрее в дальний конец поля.
Когда Портнягин вел трактор обратно, он видел, как Тоська, высоко поднимая ноги в белых туфельках, шла наперерез ему через вспаханное поле. В руках у нее была знакомая ему сетка, набитая свертками. И она опять махала рукой, опять кричала, но он даже не повернул головы, проехал мимо, будто не видел ее. И так продолжалось не раз, Портнягин упорно старался не замечать Тоськи. Наконец Тоське надоела эта игра, она, видимо, поняла, что Портнягин не остановится. Когда он, отъехав, исподтишка оглянулся, увидел, как Тоська, уже не боясь испачкать свои белые туфли, решительно пересекала вспашку, и вскоре исчезла за кустами. Боясь, что Тоська будет его поджидать на стану, он пахал дотемна, пришел, когда все спали, и долго вглядывался: Тоськи не было...
И опять дни за днями, в жаркой кабине встречал он утренние зори, горячие полдни, тихие сумерки.
Но шло время. Вот и солнце разленилось, с каждым днем стало подниматься ниже, чем накануне, дни становились короче, ночи тем
101
нее, по утрам выпадали заморозки, и застекленевшие травы шелестели под ногами, как бумага. Ушли комбайны, опустели тока, поля обезлюдели, на дорогах не стало машин, только трактора еще бороздили землю.
Потом пошли дожди — редкие, холодные, земля не просыхала от влаги, работа велась с перерывами. Наконец и трактора встали, началось зазимье.
Угнав трактор на машинный двор третьего отделения, отмыв его от грязи, Портнягин поехал в поселок совхоза — предстояла работа на ремонте в мастерской.
Был уже полдень, когда он появился в поселке. Поселок встретил его непогодой — сыпал редкий снежок, чуть буранило, кидало в лицо снегом.
Зайдя в контору совхоза, Портнягин получил ордерок на койку в общежитии. Поселили его в комнате, где уже жили два мальчишки-салажонка, выпускники СПТУ. Ребята только что пришли с работы, и он, заправляя свою койку, расспросил их о новостях. Оказалось, Сашка Шамин уже не работает, на днях уволился, куда подался — ребята не знали. Это известие вызвало вроде облегчения у Портнягина: так бывает, когда исчезают свидетели твоих неблаговидных поступков.
Закончив с постелью, он решил сходить в магазин, купить мыла, зубную пасту, присмотреть кое-что из белья.
Мокрый снег валил уже пуще, он падал крупными хлопьями, обсыпая землю, крыши домов. Улица была пустынна, но проходя к магазину, он увидел выходивших из проходной рабочих — в мастерской кончилась смена. Ра
102
бочих было немного, выходили по одному, по двое.
Он уже ступил на крыльцо магазина и остановился, словно ткнулся лбом в стену: из дверей проходной вышли Вера и Цыганков. О чем-то разговаривая, они пошли по улице в сторону парка. Они шли — она маленькая, то отдалялась, то приближалась, почти прислонялась к Цыганкову, и все, рассказывая, размахивала руками, торопливо семеня по дороге, а он — большой, широкий, шел спокойно, заложив руки в карманы пальто, слушал. «Неужели опоздал?» — подумал Портнягин, и сердце его сжалось. Рабочие, входившие в магазин, здоровались с ним, иногда спрашивали, а он стоял истуканом, никого не видя, кроме Веры и Цыганкова.
А те уходили все дальше и дальше, Вера становилась все меньше, все неразличимее сквозь падающий снег, как будто исчезала навсегда из его жизни, унося от него все, чем он жил последние дни полевой страды.
1977 г.
Рассказы
РАЗГОВОР О СЧАСТЬЕ
Дежурная заезжего дома, куда я зашел переночевать, долго вписывала меня в книгу и, наконец, отвела в комнатку, тесно уставленную кроватями.
В комнатке было тепло и по-домашнему уютно. Посреди стоял стол, вокруг него сидели четыре человека, пили чай из большого самовара и о чем-то оживленно разговаривали.
Мой приход на время отвлек их. Осведомившись о том, кто я, посетовав на холодную зимнюю погоду, они освободили мне место поближе к самовару и вновь вернулись к прерванному разговору.
Разговор вели двое: белобрысый толстяк и мужчина с пышными кудрявыми волосами. Между ними сидел сухощавый парень; на другом конце стола в тени самовара ел баранки старик.
Речь шла не то о счастье, не то о месте человека в жизни, перемежалась отступлениями, примерами, и я вначале не мог уловить ее смысла. Кудрявый со спокойной настойчивостью убеждал в чем-то, белобрысый, самодо
104
вольно похохатывал, острил, иногда отпускал такие «шутки», что парень смущенно отводил глаза.
— Ты говоришь, счастье, — произнес кудрявый после очередной тирады белобрысого, — разве оно в том, что сидишь в теплой хате, пьешь чай с вареньем и возле тебя сдобная тетя с телячьими глазами? Нет, друг, счастье не в этом. Совсем не в этом...
— В чем же?— ухмыльнулся белобрысый. — Ну-ка, расскажи, просвети нас.
— Я тоже так считал, — продолжал кудрявый, не обращая внимания на иронию, — пока один случай не заставил меня по-иному взглянуть на человеческое счастье... Если есть желание послушать, могу рассказать.
Спать было рано и мы согласились.
Кудрявый допил стакан, завернул остатки своих продуктов в газету, смел со стола хлебные крошки и высыпал их на поднос.
— Года три тому назад, — начал он, — побывал я по делам в одном районе, недалеко отсюда. Район богатый, рядом с железной дорогой, а главное — природа там очень хороша: и речка, и лес вокруг — сто лет думать будешь, лучше места не придумаешь.
А мне надоела эта неустроенная жизнь, вечные командировки. Носишься по белому свету, как перекати-поле по степи, сегодня — здесь, завтра — там, всегда торопишься, и вся жизнь твоя — это дороги да заезжие дома. Захотелось, вот как ты говоришь, — и он кивнул белобрысому, — тихой оседлой жизни, этак у речки или озерца, и чтобы домик там, и горячая лепешка к чаю. И чтобы кто-то рядом был, заботился о тебе, когда ты дома, скучал, когда тебя нет.
105
А у меня в жизни с этой «тихой пристанью» никак не получалось: то война, куда прямо с действительной ушел, то на восстановлении города-героя до кровяных мозолей работал; последние годы «толкачем» ездил от завода...
И на семейном фронте как-то не ладилось: месяцами дома не жил, к жене, как солдат на побывку, раз в полгода являлся. Ну она — поскучала да и подалась к другому.
Вскоре после развода я уволился со службы, переехал в этот район и поступил в МТС инструктором-бухгалтером. Правда, в деревне я никогда не жил, но счетное дело знал, а колхозное хозяйство, думал, изучу,— не боги горшки обжигают.
Не прошло и недели — вызывает меня директор: «Поезжай, говорит, в колхоз «Первое Мая», сделай там ревизию», — и подает письмо. Пишет председатель ревкомиссии Буслаева, что у них председатель колхоза вместе со счетоводом разворовывают колхозное добро.
— Хорошо, — говорю, — еду.
Вечером поездом выехал на соседний разъезд и наткнулся там на деда Егора, приезжавшего из колхоза за почтой. С ним и направился к месту командировки.
Была вот такая же морозная погода. Я сидел, зарывшись в солому, и поглядывал на звезды из-за спины деда Егора. Дед в широченном тулупе сидел, как пень, неторопливо погонял лошадь.
Я заговорил было о делах в колхозе, но он отвечал односложно и неохотно.
— А ты по каким делам к нам едешь? — вдруг спросил он, обернувшись ко мне, и постучал кнутовищем по чемодану.
106
— На ревизию.
— A-а, ревизор, значит... — Дед почмокал губами, помахал кнутом и снова обернулся ко мне. — Тогда тебе, первое дело, надо с Буслаевой поговорить.
— А что Буслаева скажет?
— Да уж она скажет... Этот человек знает, что и к чему...
И как я ни пытался что-нибудь узнать о Буслаевой, о колхозе, дед Егор по-прежнему уклонялся от разговора, отвечал неопределенно, вроде «оно конешно» или «кто его знает?»
В правлении колхоза, куда я вошел, горела керосиновая лампа, подвешенная к потолку, но было тихо и пусто. Вдруг слева в дощатой перегородке приоткрылась дверь, и старушечья голова в черном платке хмурыми глазами осмотрела меня.
— Вам кого? — спросила она. Поверх головы старухи высунулась другая девичья, с широко открытым от любопытства ртом.
— Мне бы председателя, — говорю.
— Нету председателя, — сказала старуха.
— А он будет?
— Может, и будет, — и она прикрыла дверь.
За перегородкой приглушенно зашушукались, потом девчонка рассмеялась чему-то, и вновь установилась тишина.
Время шло, председателя не было. Из-за перегородки доносились звон посуды и негромкий разговор. У меня засосало под ложечкой — захотелось есть.
Вдруг мне снова послышалась фамилия Буслаевой. Это в третий раз за сегодняшний день. Я невольно прислушался. Говорила старуха:
107
— Ты, вот что, шибко к ней не прислоняйся. Попадешь ей в руки — потом не вырвешься...
— Ну и что? — послышался голос девчонки. — Все туда ходят, не я одна...
— Она тебя улестит,— продолжала старуха, не слушая ее. Щелкнув сахаром так звучно, словно ударили молотком по ореху, она принялась пить чай. — Улестит и не заметишь... Знаешь, что она с Иваном Спиридоновичем сделала?
И старуха перешла на свистящий шепот. Сколько я ни пытался слушать — ничего не разобрал. Интересно, что за человек Буслаева? Дед Егор о ней хорошо отзывался, а старуха пугает ею свою дочку...
Время уже девятый час. Я постучал в перегородку:
— Послушайте, председатель придет сегодня или нет?
За перегородкой зашептались.
— Не придет, — проскрипела старуха. — Он в Сосновку на похороны уехал. Тетка евойная померла, хоронить поехал.
«Вот, старая карга! — подумал я. — Чтобы ей раньше сказать... Надо устраиваться где-то на ночлег, на бабку эту рассчитывать нечего».
На улице темно и холодно, редкими огоньками светились окна изб. Пройдя вверх, я свернул во двор небольшого домика. До сих пор не знаю, почему я свернул тогда сюда? Были и другие дома, где еще не ложились спать, но именно этот домик чем-то приманил меня.
Сени были не заперты и, нашарив впотьмах дверную скобу, я вошел в дом. На кухне царил полумрак, маленькая настенная лампа
108
чуть освещала простенок, покрытый обоями. Под лампой за столом сидела женщина и ужинала. Я назвал себя и попросился переночевать.
— Ночуйте, — сказала она.
Это была женщина лет тридцати, с лицом такой спокойной русской красоты, про которую еще Некрасов сказал:
Пройдет — словно солнцем осветит!
Посмотрит — рублем подарит!
На ее будто выточенном лице, тронутом легким загаром, были удивительными глаза, синие, бездонные, с длинными черными ресницами. Знаете, есть такие тихие синие омуты где-нибудь у старой мельницы, заросшие ивнячком и черемушником; они так и тянут к себе своей таинственностью, манящей бездной, и в них почему-то хочется утонуть.
Хозяйка была одета по-домашнему. Ее белые плечи и руки невольно притягивали взгляд, хотя я старался не смотреть на них; она как-то легко и гордо держала голову, вокруг которой толстым жгутом лежали светложелтые косы. И вся она — ладная, красивая, показалась мне каким-то чудом из сказки, в этой простой деревенской обстановке.
— Ишь, как запел, борец за счастье! — хохотнул белобрысый.
— Перестань, — вдруг резко сказал молчавший до сих пор старик и строго посмотрел на него.
Кончив пить чай, мы по-прежнему сидели за столом и слушали рассказ. Наша дежурная Шура, вошедшая за остывшим самоваром, задержалась да так и осталась стоять, прислонившись к теплой печке.
— Может быть, мне так показалось после морозной улицы, — продолжал рассказчик. —
109
но и сейчас, вот закрою глаза и представляю ее себе такой, какую видел в тот зимний вечер.
Она, не смущаясь, тоже разглядывала меня.
— Может, поужинаете? — спросила она и улыбнулась уголками губ, глядя на мое, должно быть, поглупевшее лицо.
— Спасибо, — с трудом преодолевая смущение, проговорил я.
Она налила в стакан молока, принесла из печки жареную картошку и поставила передо мной.
— Кушайте, — сказала она и придвинула тарелку с хлебом.
Все это было так неожиданно, красота женщины так ошеломила меня, что какая-то глупая робость вдруг овладела мной. И человек я вроде не робкого десятка, в войну на смерть ходил — не робел, а тут сижу, жую картошку, чувствую, что дальше молчать нельзя, говорить надо, а о чем говорить — не знаю. Надо бы спросить о колхозе, о председателе, о Буслаевой, а я молчу. Смотрю на нее, как баран на новые ворота, а она сидит, словно меня нет, спокойно ест, и лишь ресницы ее синих глаз мелко подрагивают.
— Вы одна тут живете? — наконец осмелел я.
— Почему одна? Людей в селе много, целый колхоз, — ответила хозяйка, подняв на меня смеющиеся глаза.
— Я не об этом хотел спросить, — сказал я, еще более смущаясь, — в этом доме вы с кем живете?
— Одна живу.
— А муж? — спросил я, и сердце почему-то у меня забилось, как пойманный воробышек в ладошках.
но
— Что муж? — переспросила она.
— Муж у вас есть?
Она посуровела и отвела от меня взгляд.
— Был муж, да объелся груш,— сказала она, помолчав, и, очевидно не желая говорить об этом, встала, вытерла фартуком рот и отошла к топящейся печке. Открыв дверцу, она помешала в печке клюкой. Угли с треском вспыхнули, осветив бронзовым светом ее лицо, всю ее ладную фигуру, и мне вдруг показалось, что я уже видел когда-то такую же вот картину и женщину, такую же красивую и близкую мне, и этот брызжущий свет печки в такой же тихий зимний вечер. Где? Когда? Или это мечта о счастье создала этот образ, и вот сейчас он возник передо мной в виде этой незнакомой женщины.
«Эх, Степан Алексеевич, думаю я — это я Степан Алексеевич, — не здесь ли твоя судьба? Не тебя ли она здесь дожидалась?»
Есть мне совсем расхотелось. Я поблагодарил хозяйку и отодвинулся от стола.
А она уже прибирала на кухне, что-то скребла, мыла и затирала. Потом убрала со стола остатки ужина и все ходила передо мной взад-вперед, иногда посматривала на меня и чему-то улыбалась.
А я сидел и опять молчал.
— Как вас зовут? — спросил я, когда молчать стало уже просто неприлично.
— Марией, — ответила она.
— Машей, значит,.— осмелел я.
— Можно и Машей, — и она, посмотрев на меня, вдруг громко рассмеялась.
— Чему это вы? — спрашиваю.
— Да так... Чудной вы какой-то, — сказала
ш
она, — все-таки догадались хоть спросить, как зовут...
И, легко повернувшись, ушла в горницу.
«Вот кисель! — ругал я себя. — И чего растерялся?»
Хозяйка вскоре появилась в дверях:
— Идите отдыхать, я вам постель приготовила.
— А как же вы? Стеснил я вас...
— Обо мне не беспокойтесь, — сказала она и пропустила меня в комнату.
Я быстро разделся и улегся в мягкую, как показалось мне, еще хранящую тепло своей хозяйки, постель.
«Вот она — тихая пристань, — радостно подумал я. — Что еще надо человеку для полного счастья? Такую жену, красавицу, и в городе не найдешь. Устроиться бы тут в колхоз или сельпо и жить... Жаль не спросил, где она работает?» Одним словом, как говорится, не убил, а уже посолил.
Между тем хозяйка, повозившись на кухне, потушила лампу и легла на сундук, стоявший у задней стены. Я слышал, как она укладывалась, подбивала под себя одеяло, наконец громко вздохнула и затихла...
Я долго не мог заснуть. Мысли роем носились в голове — о моей неустроенной судьбе, о прошлой жизни, но больше всего о Маше, спящей сейчас в пяти шагах от меня, о ее улыбке, синих глазах, о возможном с ней счастье.
«Если ей предложить уехать отсюда в МТС, — торопливо думал я, — наверняка будет рада. В глуши человек живет... Но почему она одна? Неужели еще никто не потревожил ее сердце?»
112
Я лежал, задыхаясь от мыслей, и прислушивался к каждому шороху, доносившемуся из кухни. Но там было тихо, словно никого живого. Лишь ходики на стене размеренно отщелкивали: тик-так, тик-так...
Белобрысый опять хохотнул. И что-то хотел сказать, но старик так на него посмотрел, что он вышел из-за стола и лег на свою койку.
— Наутро я проснулся поздно. Хозяйки не было. На столе стояла крынка молока, хлеб. Рядом — записка, придавленная небольшим замком. «Когда будете уходить, закройте сени», — прочел я.
Наскоро позавтракав, я пошел в правление.
Познакомившись со счетоводом, сухоньким остроносым дядькой, видать, первостатейным плутом, суетливым и говорливым, как сорока, я приступил к ревизии. Проверив первичные документы, я обнаружил ряд подчисток. Особенно меня заинтересовали документы оприходования на склад мяса и масла. Даже при беглом ознакомлении с ними уже чувствовалось, что тут не все в порядке. Счетовод юлил вокруг меня, таращил нагловатые глаза, щелкал на счетах и всячески рекламировал себя, как работника, у которого все в «чистом ажуре».
Зная по жалобе, что ревкомиссия колхоза проводила инвентаризацию имущества, я попросил вызвать председателя ревкомиссии Буслаеву. К моему огорчению, посыльная — вчерашняя угрюмая старуха, сообщила: Буслаева уехала с бригадой сеновозчиков за кормами.
Надеясь, что встречусь с Буслаевой вечером, я решил продолжать проверку.
Вскоре пришел председатель колхоза, уже немолодой, грузный человек, с воспаленными
из
глазами. Он молча со мной поздоровался, и, узнав о цели приезда, также молча ушел к себе в кабинет и через час уехал на ферму.
Я работал, не разгибая спины, до самого обеда. Иногда, между столбиками цифр, вдруг выплывало милое лицо моей хозяйки. Где она сейчас и кто она? Спрашивать об этом счетовода я не хотел, его жуликоватый вид останавливал меня вести разговоры на темы, не относящиеся к делу.
На обед мы вышли из правления вместе со счетоводом. Я не знал, куда пойти обедать. К хозяйке? — пожалуй, неудобно. Разве в столовую?
— Какая у нас столовая? — возразил счетовод. — Зайдем ко мне, пообедаем, что есть...
Я решительно отказался. Он стал настаивать:
— Это же рядом, вон видите? — и он показал на пятистенник с новыми тесовыми воротами. — Хозяйка сегодня лапшу с гусятиной варила. Аль вы не уважаете гусятину? Или боитесь? Пойду, мол, покушаю и вот — продался. — И он визгливо хохотнул. — А вы не бойтесь. Разве вы такие дешевые?
«Да что, в самом деле, — подумал я, — не купит же он меня за обед». И я повернул к дому счетовода.
Жена его, еще не старая женщина, в противоположность мужу полная и румяная, проворно заметалась по дому. И вот на столе появилась дымящаяся лапша, тарелка соленых помидоров и... бутылка водки.
Я немножко поморщился, когда увидел эту посудинку с белой головкой, врага всех ревизоров. Но лапша так аппетитно пахла, хозяйка так мило упрашивала, я не удержался, выпил стаканчик и закусил помидором.
114
За лапшой я не заметил, как опрокинул второй стаканчик, и вот уже счетовод не стал казаться мне таким жуликоватым. Я видел, что это хоть и хитрый, но хлебосольный хозяин, который хочет накормить приезжего человека, попавшего в трудное положение. Что тут особенного?
Хлопнула дверь и в дом вошел председатель колхоза. Счетовод кинулся к нему, принял полушубок, шапку. Хозяйка заметалась по комнате, принесла из горницы стул.
— Пожалуйте, Иван Спиридонович, — пропела она и вытерла стул фартуком, — садитесь, закусите, чем бог послал...
Я не удивился, когда на столе появилась вторая бутылка. Мы выпили, закусили. Потом начался разговор о том, о сем, и чем больше пили, тем он становился громче и откровеннее. Счетовод оживился, сыпал шуточками, анекдотами, заставил жену поджарить яишницу с салом, а сам подливал и подливал в стаканы. Я совсем опьянел, пел песни в обнимку со счетоводом, называл председателя Ваней и под конец проболтался, что мол, люди вы хорошие, как я убедился, и не надо бы к вам приезжать, да вот Буслаева жалобу написала...
Ох, что тут поднялось! Чего только не говорилось об этой Буслаевой! И что она такая, и сякая, что от нее людям житья нет; что она первая в колхозе склочница и мужа своего ни за что в тюрьму посадила и подбивает колхозников против Ивана Спиридоновича, чтобы его сняли, видимо, сама метит в председатели...
Долго мы гуляли. Только поздно ночью я с трудом дотащился до своей квартиры. Хозяйка моя еще не ложилась спать, в окнах горел свет.
115
«Ждет, — подумал я, — Машенька меня ждет... Сейчас я ей все скажу. Пусть знает...»
— Маша! — закричал я, едва переступив порог. — Машенька, — и пошел к ней с раскинутыми руками.
Но она так гневно посмотрела на меня, схватила с сундука шубку, шаль и выскочила на улицу.
— Маша! — метнулся я за ней в сени. — Ты куда? Подожди! — Но ее и след простыл.
Я вернулся в дом. «Придет, — думаю, — никуда не денется. Куда от меня бежать? Просто обиделась, что не пришел вовремя... Их, женщин, тоже понимать надо, сочувствовать...»
С пьяных глаз я долго болтал сам с собой, кое-как разделся и лег в постель. «Придет, — думал я, засыпая, — тогда мы с ней договоримся...»
Проснулся я рано, лишь начало светать. Чертовски трещала голова. Вспомнив вчерашнее, я, как ужаленный, вскочил с постели. Хозяйки не было, похоже, что как ушла вчера, так и не возвращалась.
«Что я наделал?» — с ужасом подумал я, торопливо одеваясь. Мысли у меня путались и все вертелись вокруг того, что я — ревизор, пил вчера с жуликами, а потом чем-то обидел Машу, обидел так, что она ушла и не ночевала дома.
В правлении колхоза было темно. Из-за неплотно прикрытых дверей кабинета председателя пробивался лучик света, и женский голос кричал по телефону далекому собеседнику:
— Это я, Буслаева... Да, я... Вчера пьянствовал, с председателем колхоза. Как — кто видел? Весь колхоз видел.
116
Я рванул дверь и остолбенел: по телефону говорила моя Маша. Боже мой! Значит Маша — Буслаева? Она что-то еще кричала в трубку, а я стоял растерявшийся и жалкий, как побитая собака, не отрывая от нее взгляда. Стыд комком подступил к горлу, мне хотелось схватить себя за волосы и бить головой об стену.
Буслаева повесила трубку и поправив обившуюся шаль, пошла из кабинета, даже не взглянув в мою сторону. У меня не хватило смелости остановить ее. Выйдя из правления, я долго смотрел ей вслед, как она легко шла по снежной тропке улицы, еще сумрачной от медленно уходящей ночи.
Кто-то тронул меня за рукав. Это дед Егор; он в старом полушубке, подпоясанном цветастой опояской, в кожаных рукавицах и шапке, у которой одно ухо стояло торчком, отчего дед казался разухабистым задирой-парнем.
— Ты, что, ревизор, оглох что-ли? Я шумлю, шумлю, а ты навроде глухаря... Ну как, побеседовали с Буслаевой?
Я махнул рукой. Дед Егор поглядел на меня пристально и проговорил:
— Пойдем ко мне чай пить. Старуха обещала шаньги пекчи, больно мастерица она их стряпать, с непривычки язык съешь. Ей-бо!
Мы пошли.
— А я ходил на конный двор лошадей поить. Иду, гляжу, стоит человек у правления и вроде бы знакомый. А допреж того Буслаева пробежала... Да-а. — И дед Егор опять посмотрел на меня. — Она женщина такая... Одно слово — герой.
Вернувшись в правление, я встретил чем-то встревоженного счетовода. Он торопливо отвел
117
меня в сторону и, ткнув пальцем через плечо, таинственно спросил:
— Видел?
Я огляделся: на дверях шкафа, рядом с замком, белела дощечка с сургучной печатью.
— Что это? — спросил я.
— Опечатала,— задыхаясь прошептал счетовод, — Буслаева опечатала. И шкаф, и склад, и амбары, все! — Он пугливо оглянулся. — Комиссию из района вызвала... Что теперь будет?
Он с надеждой посмотрел на меня, но не найдя, видно, ответа в моих глазах, со стоном опустился на стул.
У стены стоял мой чемодан. Я удивился: как он попал сюда?
— Она, она, — простонал счетовод. — Принесла, бросила и ушла.
Три дня я прожил у деда Егора, не раз пытался повстречать Машу, поговорить с ней. Нет, не любовь меня влекла к ней, любви не было, я лишь помечтал об этом. А искреннее желаг ние принести извинения этой хорошей, честной женщине, за обиды, за зло, причиненное мной. Но все было напрасно — она не захотела меня видеть...
Рассказчик замолчал. Мы тоже сидели молча, и лишь храп белобрысого, спавшего на койке, нарушил тишину.
— С работы, конечно, меня выперли,— улыбнулся Степан Алексеевич. — И поделом! Обвели меня жулики, как мальчишку.
А связи теперь с колхозом не теряю. Писал Маше, но ответа так и не получил. Лишь дед Егор сообщает мне колхозные новости, да жалуется, что бабка Степанида стала крепко сдавать.
118
Вот и вся история. Так и не нашел я «тихого счастья». Разные у нас были взгляды на счастье: у меня одно, у Маши другое... Счастье Маши было не в тихой заводи, а на самой струе жизни, как на речной быстрине, где всегда беспокойно и трудно, но вода течет чистая и прозрачная...
— Степан Алексеевич, — вдруг спросила Шура, — а эта Маша, случаем, не Марья Андреевна из Березовки, председатель колхоза?
Степан Алексеевич с любопытством посмотрел на Шуру, но ничего не сказал. Потом, виновато улыбнувшись нам, закурил, оделся и вышел на улицу.
Мы стали укладываться спать.
1958 г.
ИХ БЫЛО ПЯТЕРО
Рябинин высунулся из кабины и оглянулся: следом за ним, растянувшись по дороге, пылили три «ЗИЛа», трясясь на выбоинах нарощен-ными бортами.
«А где же еще один?»
Спустившись в неширокую балку, он свернул с дороги и заглушил мотор. Машины подходили, становились рядом.
— В чем дело, Андрей? — спросил Самигуллин.
— Отстал кто-то.
Подошли Барей Муфтеев, пожилой темноусый шофер, и Вася Кашин, розовощекий, как девушка, шофер-первогодок.
— Пестрикова нет, кого же еще больше, — сказал Самигуллин, вытаскивая из кармана си
119
гареты.— Я предупредил не брать его в группу, так все ты...
Он чиркнул спичкой и, повернувшись спиной к ветру, закурил. Рябинин ничего не ответил, лишь посмотрел ему в бритый затылок и перевел взгляд на дорогу, туда, где она, выбегая на увал, сливалась со степью, становилась неразличимой в надвигающихся сумерках. Дорога была пустынна.
— Гошка теперь не скоро,— заметил Вася.— Возле столовой посадил какого-то дядьку с мешками.
— Так и знал, «левачит», — сверкнул глазами Самигуллин. — Как в рейс, так грузи меньше, мотор слабый, а на сторону — и мотора не жалко... Гнать его надо!
Большой, плечистый, в легкой рубашке, несмотря на холодок осеннего вечера, Самигуллин стоял, широко расставив ноги, и торопливо курил, сурово поглядывая на Рябинина, старшего их группы.
Вот уже месяц, как они — посланцы города — возят зерно с токов совхоза на элеватор. До станции далеко, но их норма — два рейса в сутки. Ночуют они на токах, в машинах, лишь в редкие дни заглядывают на квартиру в поселок центральной усадьбы.
— Брось, Сашка, не злись, — сказал Рябинин Самигуллину и дружески похлопал его по тугой коричневой шее. — Вот приедет Пестри-ков, тогда и поговорим... А сейчас — двигаем домой.
Пестриков вернулся, когда они, отмывшиеся от степной пыли, сидели и ужинали.
Хозяйка, собрав на стол, ушла к себе в горенку. Разливала чай ее дочь Оленька. У нее
120
большие серые глаза, которыми она доверчиво поглядывала на шоферов.
Пестриков — высокий, стройный парень, в темно-синем берете и светлой куртке «на молниях» — вошел и быстро осмотрелся. Увидев мирно ужинающих шоферов, оц успокоенно улыбнулся и, подойдя к столу, протянул Оленьке плитку шоколада.
— Это для вас, — сказал он, заглядывая ей в лицо. — Специально завернул на вокзал в буфет.
— Спасибо, Гоша, — чуть слышно поблагодарила смутившаяся Оленька.
Самигуллин завозил ногами под столом.
— Ты где пропадал? — спросил он хрипло Пестрикова.
— Мотор что-то забарахлил, — ответил тот и стал неторопливо раздеваться. — Только отъехал от станции — отказал бензонасос.
— Не бреши, калымщик!—Самигуллин, резко двинув стулом, вышел из-за стола. — Сколько опять сорвал?
— Боже, как мы невыдержанны! — насмешливо произнес Пестриков. — Ты бы хоть Оленьки постеснялся...
У Самигуллина неожиданно задергалось веко. Он потемнел и, тяжело ступая, пошел на Пестрикова.
— Эй, петухи! — крикнул Рябинин. — Как сойдутся, так воевать. Ты же умный, Сашка, чего ты на него лезешь?
Самигуллин отошел в сторону.
Пестриков попытался замять ссору, превратить все в шутку:
— У Сашки чересчур раннее зажигание. Придется тебе, Андрей, взяться за регулировку.
— Тебе морду надо бить за такие дела, —
121
сказал Самигуллин и ушел во двор, хлопнув дверью.
Пестриков пожал плечами и, взглянув на нервничающего Васю, сел за стол рядом со спокойно пьющим чай Муфтеевым.
— С завтрашнего дня, — сказал ему Рябинин, — ты будешь ездить передо мной. Понял? Сашка первым, а ты вторым, замыкающим — Варей. Вот так!
— Пожалуйста, — охотно согласился Пестриков.
После ужина Самигуллин и Вася расположились возле двери чинить камеры; Рябинин, очистив уголок стола, занялся путевками; Муф-теев расстилал в стороне кошму, готовился ко сну.
Пестриков, усевшись против Оленьки, перетиравшей чайную посуду, вдохновенно рассказывал ей о своей работе на Алтае, где он был в позапрошлом году. Шоферы уже не раз слышали об этом, молчали, не вмешивались в разговор.
— Здесь что,—разочарованно говорил Оленьке Пестриков. — Дашь две ездки и отдыхай, пей чай внакладку... Можно сказать, рай, сельская идилия.
— У нас тут все просто, — подтвердила Оленька. — Работаем, и все.
— Вот и я говорю. — Пестриков искоса поглядел на фыркнувшего Васю. — Разве здешние степи можно сравнить с Кулундой? Там простор, романтика... Там, как на фронте, спят под открытым небом, на голой земле. Чай расписать там некогда... А как работают! — Он закрыл глаза и в упоении помотал головой. — Не поверите, однажды я две недели не вылезал из машины. Меня даже кормили на ходу. Веко-
122
чит ко мне в кабину раздатчица и, пока я одной рукой кручу баранку, а другой ем гуляш, она информирует меня о последних событиях. Честное слово! А потом вылезает и скачет обратно с попутной машиной.
Оленька с восхищением смотрела на Гошку.
Вася вдруг громко захохотал:
— Свистишь! Там давно поселки построены, люди живут, как и везде. А ты: спят на голой земле, романтика...
— Я тебя не убеждаю, можешь не верить,— сухо ответил Пестриков.— Но тамошняя жизнь никак не сравнима со здешней. Скоро два года, а не могу забыть... Вот возьму и уеду опять.
— На Алтай? — спросила зардевшаяся Оленька.
Пестриков нежно улыбнулся ей.
— А чего же ты убежал оттуда? — не унимался Вася.
— Наверняка выгнали, хвастуна,— не выдержал Самигуллин. Он кончил работу и сидел с незажженной сигаретой во рту, разглядывая камеры с разноцветными латками.
— Это не твоего ума дело, — со злостью ответил рассердившийся Пестриков.— Кому надо, тот знает.
— Узнаем и мы, — пообещал Самигуллин.
— Давайте спать, — примирительно сказал Рябинин, складывая бумажки в полевую сумку. — Берите пример с Барея.
Муфтеев сладко похрапывал на кошме, повернувшись лицом к стенке.
Наступил октябрь. Хмурое небо было в серых, низко бегущих облаках. Вокруг, вплоть до горизонта, стлалась синеватая дымка. Пахло гарью, сжатым полем.
123
Группа Рябинина возила зерно с центральной усадьбы и ночевала теперь в поселке.
Пестриков открыто ухаживал за Оленькой. Он привозил ей со станции яблоки, конфеты, не отходил от нее, сыпал ласковыми словами. Оленька слушала его с видимым удовольствием. Иногда подолгу сидела с ним на крыльце, белея платочком в ночной темноте.
Шоферы считали Гошку пустым человеком. Они боялись, что Оленька может увлечься им. Но как предостеречь ее от этого? Не могли же они сказать: не связывайся, он человек ненадежный. Разве сердце такими словами удержишь?
А Оленьку они любили за ее сердечность, за то, что работая на ферме, находила время и для них. И, любя, жалели ее.
Как-то утром во время заправки машин, Вася сказал Рябинину:
— Подбирается Гошка к Оленьке, как кот к сметане. Чуешь?
— Ну и что? — отозвался тот, копаясь в моторе.
— Как что? Ведь обманет ее! Разве можно допустить?
Рябинин закрыл капот и долго стоял, вглядываясь в узкую полоску утренней зари, не спеша вытирая тряпкой руки.
— А что делать? Я не отец, не брат, как в чужое дело вмешаешься. А вдруг Гошка серьезно?
Однажды с утра потеплело, пошел дождь. Он шел с перерывами весь день, дорога раскисла, стала тяжелой. Все же шоферы поехали во второй рейс. Лишь Пестриков отказался от поездки.
124
Вечером они не застали дома ни Пестрико-ва, ни Оленьки. Хозяйка сказала, что Оленька ушла с Гошкой в кино...
Утро выдалось ветренное, но без дождя. Рваные облака висели над степью, в их разрывах виднелось небо и торопливо спешащие куда-то звезды.
Против обыкновения Оленька вышла провожать шоферов. Все видели, как она сунула Пестрикову небольшой бумажный сверток.
Доехав до элеватора и сдав зерно, они купили в ларьке хлеба, круг колбасы и, отъехав от поселка, свернули на обочину дороги позавтракать.
Выложив на брезент продукты, шоферы уселись в кружок и настороженно смотрели, как Пестриков не спеша разворачивал Оленькин сверток. В нем оказались помидоры и пирожки с мясом.
Заметив взгляды шоферов, Гошка коротко хохотнул:
— Как говорится, результат наших встреч. Что поделаешь — я человек без претензий, мне хороша и такая компенсация, — самодовольно закончил он, беря в рот пирожок.
Шоферы опешили — это было дико и неожиданно.
— Врешь, мерзавец!
Самигуллин, крикнув, проворно вскочил на ноги. Вслед за ним поднялись и остальные. Пестриков испуганно уставился на них, перестав жевать.
— Зачем мараешь девку? — спросил Варей, сердито топорща усы.
— Вот гад!— вздохнул Вася, красный от возмущения, с ненавистью глядя на Гошку.
125
Самигуллин шагнул к Пестрикову и сильным рывком приподнял его с земли.
— Ты знаешь, что делают с такими, как ты? — спросил он перепуганного Пестрикова, притянув его вплотную к себе.
Рябинин подскочил к Самигуллину, взял его за руки:
— Подожди, Сашка, отпусти его... Ну! Тебе говорят? — сердито крикнул он.
Самигуллин нехотя разжал руки.
— Вот что, друг, — нервно сказал Рябинин озирающемуся Пестрикову. — Всему бывает предел. Девушку позорить мы не позволим! Ясно? Давай убирайся отсюда к чертовой матери! Садись на машину и уезжай в город. Скажешь в конторе что-нибудь, придумаешь причину, — ты на это мастер. Но чтоб и духу твоего здесь не было!
Пестриков сжался, глаза его воровато забегали по сторонам; он поднял с земли берет и, вихляясь, пошел к машине. На полпути обернулся, взглянул на Рябинина:
— У меня на квартире ватник остался. Может, съезжу, возьму?
Вася быстро снял с себя стеганку, кинул ему:
— На, только уезжай.
Они. долго смотрели вслед Пестрикову, пока его машина не скрылась за бугром.
Весь день они работали, не разговаривая друг за другом, словно стыдились чего-то. Было пасмурно на душе. Погода вновь хмурилась, обещая ненастье. Степь тревожно молчала, щетинилась поблекшими травами.
Возвращаясь в поселок из второго рейса, Рябинин остановил машину у степной балки. Долили воды в радиаторы, осмотрели балло
126
ны и сошлись покурить. Долго молча стояли, попыхивая сигаретами, глядели в пустое небо, в надвигающуюся со всех сторон темноту.
Наконец Вася не выдержал:
— А что скажем Оленьке?
Муфтеев погладил усы.
— Да-а. Неловко перед девкой. Похоже, любит она его.
— А что тут неловкого? — возразил Самигуллин. — Скажем прямо, что он прохвост, и все... Она поймет.
— Нет, не поймет, — покрутил в сомненьи головой Муфтеев, — удар будет... Как же — первая любовь!
Рябинин промолчал, стоял неподвижно, курил.
Так, ничего не решив, они поехали дальше...
В комнате было празднично, ярко горела лампа, на столе шумел самовар. Оленька встретила вернувшихся шоферов с нескрываемой радостью.
Но они отказались от чая под предлогом, что уже ужинали в столовой. Пряча от нее глаза, поспешно раздевались, готовили постели.
— А где же Гоша? — спросила Оленька, глядя тревожно на молчавших шоферов.
Вася с Самигуллиным юркнули в постель. Муфтеев, сняв ботинок, прилежно рассматривал. сношенную подметку, пробуя ее ногтем
— Уехал, — помолчав, сказал Рябинин.
— Как — уехал? Куда? — прошептала побледневшая Оленька.
— На Алтай уехал, — спокойно ответил Рябинин. — Понимаешь, как получилось... Пришел приказ отправить одну машину из нашей бригады в Сибирь, на вывозку хлеба. Ну, Гоша и вызвался поехать.
127
Самигуллин и Вася подняли головы и с удивлением посмотрели на Рябинина.
— Да, да, — подтвердил Муфтеев, ложась на кошму. — Никак не могли отговорить. Поеду и только... Я, говорит, такой, мне, говорит, героическое дело надо.
Оленька в изнеможении опустилась на стул.
— Что же он не заехал, не попрощался?
Рябинин отвернулся и стал укладываться рядом с Муфтеевым.
— Некогда было, платформы подали под погрузку... Он там не один, их много...
Оленька сидела и широко раскрытыми глазами глядела на шоферов, переводя взгляд с одного на другого, и, кажется, никак не могла понять того, что произошло. Все было так неожиданно, что она отказывалась верить и чего-то еще ждала.
— А Оленьке, говорит, передай привет. Скажи, говорит, что еще встретимся, — глухо выдавил Рябинин и закрылся тулупом. Но вдруг сел на постели, посмотрел на сникшую Оленьку и потянулся за пиджаком.
— Да, чуть было не забыл, — сказал он, — Гоша просил передать тебе вот это.
И он достал из кармана голубую косынку, только вчера купленную им жене ко дню рождения.
Что-то яркое, будто солнечный лучик, вдруг пробежало по лицу Оленьки. Она вспыхнула и благодарно посмотрела на Рябинина. Взяв косынку, приложила ее к пылающим щекам, потом погасила свет и тихо, неслышно пошла к себе в горенку.
I960 г.
128
СОСЕДИ
Окно моей комнаты выходит во двор, в комнату рвутся потоки солнечного света. Все вокруг: крыши, стены домов, деревья, песок во дворе — залито солнцем. Небо чистое и до невероятности голубое. Такой день — не частый гость в нынешнюю осень. Мне отчетливо видны далекие корпуса нефтеперегонного завода; облачко пара, плывущее к реке; река, заставленная судами.
Сегодня воскресенье и все звонкоголосое население нашего дома во дворе: кричит, поет, гоняется друг за другом. Самые маленькие возятся возле грибка, перелопачивают песок. Тут же греются на солнце их мамы и бабушки.
На площадке, подле гаражей, пятиклассники играют в футбол. Раздаются гулкие удары, мяч то и дело взмывает к небу, прыгает по вершинам кленов и шлепается на песок, сверху сыплются желтые листья, оседают на грибке, на плечах женщин.
Вдруг во двор, угрожающе рыча, въезжает грузовая машина, крытая брезентом. Она блестит еще не просохшими от мойки бортами. Из кабины выскакивает мой сосед Николай. Он оброс бородой, похудел, почернел, на лице видны лишь белки глаз да зубы; его фуфайка и брюки в пятнах глины.
Николай нетерпеливо осматривает двор, поднимает глаза на горящие от солнца окна дома. Неожиданно из подъезда появляется его жена Нина и, увидев мужа, с радостным криком бежит к нему. Она — легкая, праздничная — в нарядной кофте, голубой подкрахмаленной юбке.
129
Николай отстраняется от нее, оглядывает себя, свои руки и виновато улыбается:
— Подожди, запачкаю... Помну на тебе все.
Нина на какой-то миг задерживается, потом бросается к нему на шею.
— Ладно, мни уж, — говорит она. —В кои веки видимся.
Они целуются и стоят, обнявшись на виду у всех.
Откуда-то появляется их сын Ленька. Николай подхватывает его на руки, вытаскивает из кармана дудку, вырезанную из талинки; Ленька оглушительно свистит, на зависть всем соседским ребятишкам. И так под свист Леньки они входят в дом.
Николай работает шофером в геологической экспедиции. Целое лето он в разъездах, дома появляется редко. Целое лето Нина одна с Ленькой. Она работает в заводской лаборатории. Ленька ходит в детский сад. Вечерами она дома, что-то шьет, стучит, шумит на Леньку, возится с ним, с капризулей. Иногда негромко и грустно поет — скучно одной без мужа.
Сердобольные соседки жалеют ее. Иной раз и скажут:
— Летят, девка, твои золотые денечки! Пройдут и не увидишь. Опадет красота, как черемуховый цвет... Зря сушишь себя. Пошла бы куда, развеялась, что ли. Чего ты ждешь?
Нина погрустит, поплачет втихомолку. И вскоре по вечерам я снова слышу ее войну с Ленькой, ее невеселые песни...
А мы с Ленькой друзья. Каждое утро, идя в детский садик, он останавливается во дворе, поднимает голову к моему окну и кричит:
— Добрый день, дядя Саша!
130
Потом переводит взгляд на крышу, смотрит на голубей.
У нас на чердаке поселились голуби. Дом новый, недавно отстроен, полы еще пахнут краской, а по крыше уже ходят голуби и, низко кланяясь друг другу, о чем-то воркуют, словно поздравляют себя с новосельем. Вокруг нас строится много домов, но голуби пока у нас. По утрам они тихо сидят на подоконниках, ждут от жильцов корма.
Ленька долго стоит, смотрит на голубей, слушает их воркотню, пока мать не закричит на него. Он поспешно уходит. А возвращаясь вечером, вновь замирает перед окнами и глядит, задрав голову кверху.
Вчера я был во дворе, когда Ленька шел домой. Он опять уставился на голубей и даже снял кепку.
— Что ты, Леня? — спросил я его.
— А вы послушайте, послушайте, что они говорят.
Ленька таинственно поднимает палец. У него большие оттопыренные уши, словно приклеенные к стриженной голове, широко открытые, чего-то ждущие глаза.
— Что же голуби говорят, Леня? — посмеиваюсь я.
— Они говорят: мир.
Ленька переводит на меня взгляд, виновато улыбается и хмурится.
Я долго смеюсь, ласково треплю его по стриженой голове, натягиваю кепку и отправляю домой.
Это было вчера. А сегодня у Леньки радость: отец дома!
Выхожу в коридор. В ванной шумит газовая колонка, плещется вода — Николай отмывает
131
походную грязь. С кухни доносится голос Нины:
— Ты подумай, люди смеются... Сколько еще нам врозь жить?
— Подожди, Нина, — басит глуховато Николай. — Подожди, на хорошее место наткнулись. Вот разведаем, тогда...
— Господи, каждый год это слышу! И что тебя держит там? Вечно грязный, голодный. Хоть бы инженер был, а то шофер... Разве другой работы нет? Иди на завод, каждый день дома будешь.
— Надо, Нина, надо...
Я тихонько, боясь скрипнуть, возвращаюсь к себе в комнату и прикрываю дверь.
Через два часа мои соседи вновь появляются во дворе. Ленька торопливо лезет в кабину и начинает гудеть. Николай — отмытый, выбритый— прощается с женой. У Нины на глазах слезы.
— Когда это кончится? Хоть бы остался, ночевал дома.
— Прости... Люди ждут, — говорит Николай, целует ее мокрые глаза и садится за руль.
Нина стоит неподвижно, смотрит как машина разворачивается и исчезает за воротами. На ее грустное лицо надвигается тень от тополя.
Кто-то из женщин окликает ее:
— Что, Нина, опять уехал? И дома не пожил?... Подумать только — у всех праздник, а у нее проводы.
— Надо, — отвечает чуть слышно Нина. — Сейчас не время.
И вдруг голос ее крепчает, она говорит так, что слышно во всем дворе:
132
— Ничего. Вот выполнит задание и вернется. Тогда и у нас будет праздник. Мы еще свое возьмем. А как же!
Она гордо поднимает голову и идет за ворота встречать Леньку. Падающее за реку солнце освещает ее тонкую фигурку, зажигает рыжие волосы, они вспыхивают и горят, как факел.
Наутро, прежде чем уйти на работу, я открываю окно и высыпаю на подоконник хлебные крошки. Голуби валятся сверху сизыми комочками, громко хлопают крыльями, садятся к окну и торопливо клюют. Наевшись, они чистятся и тихо воркуют. Я прислушиваюсь и, к своему изумлению, ясно слышу: мир, мир.
Оказывается, Ленька прав, голуби славят мир. Тот самый мир, когда мы можем строить такие большие дома, когда Ленька ходит в детский садик, когда голуби садятся нам на плечи.
— Добрый день, дядя Саша!
Я выглядываю в окно, вижу круглую улыбающуюся рожицу Леньки, кричу во весь голос:
— Добрый день, Леня!
1961 г.
РАЗЪЕЗД ВОРОНКИ
На рассвете над Воронками висят серые облака, река скрыта туманом. Туман стоит неподвижно и сверху от насыпи железной дороги кажется облаком, упавшим на землю.
Мой электропоезд, мигнув огнями, уходит за лесистый выступ горы. Проводив его, перехожу рельсы и спускаюсь к реке.
133
Белеющая в холодной и мокрой траве тропка круто падает вниз. По бокам ее темнеют кусты. Оберегая удочки, ныряю в туман, долго иду по косогору, запинаясь о камни, потом пересекаю неширокую полянку и выхожу к берегу.
Вдоль берега растут огромные ветлы. Корни их тянутся до самой воды, как ступени широкой лестницы. По утрам на них сидят рыбаки — здесь лучший клев.
У меня свое место, в стороне от ветел, подле куста ивнячка, нависшего над водой. Здесь тихо, покойно, кустик скрывает от посторонних взоров.
Настроив удочки, усаживаюсь поудобнее и осматриваюсь. Туман скрывает противоположный берег, река кажется небольшим тихим озерком.
Неожиданно обнаруживаю, что я не один: за кустом кто-то негромко насвистывает и нетерпеливо топчется, как лошадь. «Тоже мне — рыбак», — насмешливо думаю я.
Клев начинается сразу. Плотва атакует мои удочки, я не успеваю снимать с крючков серебристых рыбок. Но это не то, чего ждал. Торопливо закуриваю, меняю наживки и забрасываю удочки подальше от берега.
Вдруг сзади раздается шорох. Недовольно оборачиваюсь и вижу незнакомого человека: в руках у него тоже удочка, бЬнка с червями и большое ведро.
— Извините, пожалуйста, — говорит он. — Слышу табачком запахло... А я спички дома забыл.
Подаю ему коробок, человек прикуривает и усаживается рядом.
134
Я рассматриваю его. Это невысокий парень в большой черной кепке, налезающей на уши. На нем выгоревшая телогрейка, короткие мятые брюки из чертовой кожи и тяжелые рыжие ботинки. У парня доброе курносое лицо, синие усталые глаза.
— Измучился без курева. Сижу, сижу — хоть бы один человек! — Он несмело улыбается. — С вечера тут загораю.
Я слушал с недоверием: надо же просидеть без костра у речки такую ночь!
— Чего ради вы мерзли?
Парень недоуменно глядит на меня, словно я сказал глупость, и вдруг тихо и как-то радостно смеется:
— Так жена... жена рыбы захотела! Рыбки бы, говорит, Вася, пирожка бы испечь... Беременная она, на седьмом месяце.
Он умолкает, потом опять чему-то улыбается и в восхищении крутит головой:
— Она у меня такая!..
Один из поплавков неожиданно пляшет и быстро идет к кусту. Я подсекаю и вытаскиваю золотистого подъязка.
— Ого! — восторженно говорит парень. — А я за все утро двух рыбок... Смех один!
Спустившись к воде, он закидывает леску рядом с моими поплавками.
Солнце поднимается над рекой, река очищается от тумана, голубеет, в ней, как в зеркале, отражаются плывущие облака. Как на грех — клев стихает. Видимо, стайка плотвы, бившаяся возле куста, пошла выше, к ветлам.
— Не везет мне что-то, — смеется парень и с огорчением смотрит на пустое ведро. — Так не везет в жизни!.. Не поверите, даже жену чуть не потерял.
135
— Как так? — спрашиваю.
— Уходила она от меня... Позавчера вот только вернулась.
Он произносит это негромко, заметно волнуясь; из-под надвинутой кепки видны лишь плотно сжатые губы да мягкий округлый подбородок. Вдруг он сдвигает кепку на затылок:
— И правильно, что уходила! Разве с таким «жорой» можно было жить?
Парень втыкает удилище в землю, садится рядом со мной и начинает рассказывать — видно, намолчался за ночь и рад собеседнику.
— Первое время мы хорошо с ней жили. Как говорится — губки в губки. А месяца через три я и задурил: объявились друзья-товарищи, то, се, вспомнил старое, выпивать начал. Вахту кончим, надо домой, а я за угол да за стакан, и пошел панели утюжить... Жена вначале уговаривала, потом предупредила — уйду, говорит, если так пойдет.
Он обхватывает колени руками и умолкает. Я не тороплю его, смотрю, как река стремительно несется к недалекому яру. Отсюда видно, как тугая струя воды, ударившись о берег, отскакивает, кружится на месте, образуя воронку — одну, вторую, третью; воронки яростно завихряясь, бегут друг за другом, выносятся на середину реки и там исчезают.
— Не послушался я ее, — говорит парень. — А тут еще дружок закадычный подвернулся, такая карусель началась! — Он безнадежно машет рукой. — Ну, она и ушла... Году не прожили.
— Не любил ее, что-ли?
Он даже отшатнулся, словно испугался чего.
— Что ты! Конечно, любил!.. Дурак был. Думал: куда она денется? Моя теперь навсегда.
136
Парень громко усмехается, молчит какое-то время.
— Вначале я считал — вернется, куда ей? Просто попугать хочет. День проходит, второй, неделя — ее нет. Вот тут я и забегал. Побежал в общежитие — ив комнату не пустила! Тогда я так: на работу идет — встречаю, с работы — провожаю, все уговариваю вернуться. «Нет, — говорит. — Знаешь, какая слава о тебе по заводу идет?» Ну, думаю, всерьез дело завязалось. Схватился тогда за голову, на людей глядеть стыдно, хожу, как оплеванный... А друзья отговаривают, дескать, не журись, Вася, было бы о ком. Твоя Лизка с Мишкой Петровым гуляет, он ей цветы носит. И вообще, дескать, теперь пошла по рукам, как распечатанная пол-литра. Мы-то, мол, знаем, как это делается.
Парень опять усмехается над собой, словно над посторонним человеком, который вот натворил дел и теперь не знает, как в них распутаться.
— Вот так и пошла моя жизнь. Живу один в пустой комнате. Пьянку забросил, от друзей отшатнулся. И ей стараюсь на глаза не попадаться: что же, не надо, так не надо... А на работе вкалываю почем зря, звание ударника мне присвоили. Понял? Вроде на человека стал походить.
Вдруг он начинает тихо смеяться, смущенно закрывает лицо руками.
— И ведь вернулась! — говорит он, подняв на меня сияющие глаза. — Сама вернулась, я уж и не ждал... Позавчера пришла навестить. Как, говорит, ты тут живешь? Поди мохом зарос... Да так и осталась.
Парень замолкает, вспоминает, видно, как она пришла, как он оробел вначале, растерялся,
137
не знал, что делать, о чем говорить. Fla лице мелькают солнечные зайчики, отражаясь в воде.
— А вчера рыбки запросила... Чей ребенок, спрашиваешь? Мой ребенок, — уверенно говорит он. Конечно, люди могут всякое подумать, все-таки полгода врозь жили. Но я знаю — мой. В меня будет.
Он недоверчиво смотрит — не смеюсь ли? И, успокоившись, так хорошо, светло улыбается, что мне тоже хочется порадоваться его счастью.
Я вытаскиваю из воды садок с рыбой и вываливаю улов в его ведро. От неожиданности парень немеет, потом шумно радуется:
— Вот спасибо, не знаю — как вас звать... А я-то думал, пустой приду, как покажусь ей на глаза? — Он трясет мне руку. — Если придется быть на улице Мира, заходите, гостем будете.
Он забирает ведро с рыбой, поднимается на обрыв и уходит в сторону разъезда.
Я сижу еще некоторое время. Солнце пригревает, клонит в сон. Влажный ветерок с реки льнет к моим щекам, овевает их. Вокруг стоит тишина. Только бормочет вода в воронках у яра, напоминая о себе.
1962 г,
СВЕТЛОЕ ОЗЕРО
Станиславе Шабельской
Выйдя из столовой, Ольга отделилась от толпы отдыхающих и пошла по тропе в глубь территории, где в этот утренний час еще сохранялось безлюдье. Стволы деревьев теснились пе
138
ред ней, она обходила их, шла как в забытьи, отдавшись тишине, окружавшей ее, не замечая ни порхающих птичек, ни полянок в цветах. Набродившись, спустилась к озеру, остановилась у кромки воды.
С противоположного берега дул ветер, бежал по озеру, гнал волну, волна накатывалась на берег, под ноги Ольги, и, уходя, оставляла черный след на песке. Ветер метал чаек, они с криком носились над прибрежными камышами, висели крестами в воздухе, падали на воду, и, казалось, это ветер принес их сюда, сорвал с родных мест, и они мечутся в тревоге, безутешно вопят на всю округу.
Плач чаек вызывал к ним жалость, и Ольга следила, как мечет их ветер, бросает на воду. И это стенание, бесприютство чаек было таким тревожным и безысходным, сопричастным ее состоянию, что она не отрывала от них взгляда. Казалось, и ее душа, как эти чайки, тоже мечется на ветру жизни, он гонит ее, и нет возможности остановиться, найти затишок, где можно затаиться и жить без тревог и волнений.
Ветер обдувал непокрытую голову Ольги, лохматил волосы, играл подолом платья, оголяя ноги, от волн летели брызги, обдавая ее, а она стояла, не видя ничего, кроме бушующего озера и чаек над ним.
— A-а, вот вы, оказывается, где!
Она вздрогнула от неожиданности, обернулась на голос. Сверху, по крутому берегу, придерживаясь за стволики березок, спускался Сергей.
— Ну, как вам не ай-яй-яй! А я ищу, ищу, весь санаторий обежал... От кого вы тут спрятались? Не от меня ли уж?
139
Сергей, спускаясь, покачнулся и, чтобы удержаться на ногах, легонько оперся о плечо Ольги, и остановился. Это прикосновение ожгло ее, судорогой пробежало по телу, она торопливо отодвинулась.
— С чего вы взяли, что я прячусь?
Независимо улыбнувшись, она вновь повернулась к озеру, посмотрела на мятущихся чаек, на белые барашки волн, и пошла вдоль берега по тропке в сторону чуть видимых за деревьями корпусов санатория.
Ольга шла, не оглядываясь, как бы подчеркивая этим, что ей безразлично, идет за ней Сергей, или остался стоять. Но это была плохо скрытая женская хитрость, — на самом деле ей льстило, что из всех женщин санатория он выбрал ее и в течение недели, что она тут, настойчиво ухаживает, проводит с ней все свободное время.
И ушла она сегодня к озеру не потому, что хотела избавиться от его ухаживаний, просто захотелось одиночества, — следовало собраться с мыслями, обдумать, что творится с ней. Не поймет она себя: вдруг нахлынули глупые ожидания, нелепые мечты о любви, о любимом человеке, которого она так и не встретила в своей жизни, хотя страстно хотела такой встречи, но время шло, надежды на встречу таяли, как снег на ресницах, вызывая не слезы, а воду.
И вот это появление на ее пути Сергея...
— Да не бегите вы так! Словно на службу опаздываете.
Сергей взял Ольгу за руку, попридержал, и она замедлила шаг, пошла рядом, глядя под ноги. Шла настороженно, словно по краю пропасти, чуя сердцем: что-то должно сейчас произойти, не зря же искал он ее с утра.
140
— Где вы были вчера вечером?
Ольга удивленно подняла на Сергея глаза: не этих слов она ждала.
— Сидела в библиотеке... А что?
— Надо же! А я вас повсюду искал. Вот как и сегодня, по всему санаторию бегал, бегал...
— А зачем меня искать?
— Не догадываетесь зачем? — спросил Сергей, заглядывая ей в лицо.
Сжалось сердце от предчувствия того, что она сейчас услышит. Ольга невольно убыстрила шаг.
— Нет, не догадываюсь, — проговорила она.
Сергей глубоко вздохнул, взял Ольгу под руку, она не сопротивлялась.
— Если бы вы знали, как мне сейчас хорошо!.. Нет, не то. — Он недовольно тряхнул головой, словно отстранялся от не ко времени пришедших мыслей. — Когда я нахожусь среди вот этой красоты, — и он обвел рукой озеро, камыши, уходящие в глубь гор зеленые леса, — когда я душой отдыхаю от будней жизни, мне знаете чего недостает?
— Откуда мне знать?
— Мне недостает вас, Ольга Николаевна!
Это признание, сказанное интимным полушепотом, хотя она и ждала его, заставило покраснеть.
— Вы всем женщинам говорите такие красивые слова? — только и нашлась она, чтобы спросить.
— Нет, только вам, — твердо проговорил Сергей. — Только вам... И поверьте, мне действительно недостает вас. Где бы я ни был — перед глазами все вы: иду к врачу — думаю о вас, ложусь спать — вы рядом со мной, проснув-
141
гнись, щупаю вокруг себя, но... натыкаюсь на бесчувственную стену.
Сергей невесело посмеялся, Ольга молчала.
Они выходили на асфальтовую дорожку, ведущую к жилому корпусу.
— Только не надо избегать меня, не надо прятаться. Мне это непереносимо... Я хочу, чтобы весь срок мы были вместе.
— А надо ли это?
Она уже осмелела, казалась спокойной, но внутри еще не утихло волнение — и от того, что услышала, и от того, что предстоит услышать.
— Разве вы не видите? Не замечаете, что я влюблен в вас?.. Так с первого же дня, как вас увидел! Что-то стряслось со мной, такого еще никогда не было.
Он шел и говорил, порой нашептывал ей прямо в ухо о своей любви; она слушала, и радость и страх перед будущим наполняли ее, томили сладостно, и это томление мешало видеть, что происходит вокруг: как неистово трепещут на ветру кусты, как бегут тени от темных облаков, закрывающих солнце, как спешат отдыхающие к лечебнице — наступило время процедур.
— Оля! — вдруг позвали ее. Она очнулась, увидела стоявшую в стороне Людмилу, соседку по палате. — Где ты пропадаешь? На процедуры запаздываем.
Ольга отстранилась от Сергея и пошла к Людмиле. Та, поджидая ее, улыбалась, и в улыбке было столько лукавого довольства, так она сладко щурилась, что Ольга застыдилась, вновь покраснела. Сойдясь, пошли по дорожке к лечебнице.
— Ой, как я тебе завидую, — горячо зашептала Людмила, обнимая Ольгу за плечи. — Это
142
такой парень, такой парень... — Она оглянулась на Сергея, отставшего от них. — Как говорится, в самом соку мужчина.
И она похихикала тихонько, притянула Ольгу к себе, чмокнула в щеку.
— Перестань... не надо, — попросила Ольга.
— Везет же людям, — не унималась Людмила, не отпуская ее. — Мне бы такого Сергея. Я бы травкой расстелилась перед ним. А то хожу, хожу...
— У тебя же муж...
— Мужа здесь нету, я тут одна. Понимаешь? Одна! Ни детей, ни мужа... И не хочу о них думать, хочу отдохнуть от вечных забот о семье, о доме. Хочу почувствовать себя вольной, незамужней... Как думаешь, имеет человек право хоть раз в году пожить так, забыться на какое-то время?
— Не знаю. Я бы не смогла... А как потом, перед мужем?
— Не беспокойся, хватит и ему. Не все здесь оставлю.
И Людмила весело, раскатисто захохотала, похлопав Ольгу ласково по спине, как не-смышленную девчонку.
2
Столовая наполнялась отдыхающими.
Первой за их столом появилась Таисья Матвеевна, пожилая, начавшая полнеть женщина. Она в темном жакете, несмотря на полуднев-ную духоту, в отворотах которого светилась беленькая блузка с большой овальной брошью.
Таисья Матвеевна осмотрела придирчиво стол, потрогала вилкой содержимое на маленькой тарелке, потом приподняла крышку миски,
143
нюхнула пошедший парок, вытянув бледные губы, и недовольно сморщила нос. Опустив крышку, закрутила головой, вытягивая шею, высматривая в зале официантку, обслуживающую их стол.
Подошел Кирик, ласково покивал ей и, выдвигая стул, спросил:
— Мы чем-то обеспокоены, уважаемая Таисья Матвеевна? Мы чем-то недовольны?
Голосок у Кирика нежный, девичий, и сам тоже нежный, как бы прилизанный: и волосы, и светлая бородка, и светлая рубашка «апаш», даже горбик на спине не очень уродует маленького Кирика, наоборот, придает солидность. Таисье Матвеевне очень нравится Кирик, нравится обходительностью, приветливостью, и она уважительно зовет его: Кирьян Иванович.
— Нет, вы подумайте только, — пожаловалась Таисья Матвеевна, — опять подали то, что мне есть нельзя: на закуску — грибную икру, на первое — суп-лапшу, а они категорически противопоказаны. У меня же печень!
— Понимаю вас, понимаю, — соглашается Кирик, усаживаясь за стол, глядя с опаской на тарелку с икрой. — Печень надо беречь. Печень, это второе сердце... Попросите Зину заменить.
И он простер над столом свои тонкие и длинные пальцы, поиграл ими, прежде чем взять в руки вилку.
— Пропала где-то наша Зина... Когда надо, их не дозовешься. Не лечение, а одно расстройство... Вчера опять была у врача, а что толку? Ничего не находит, говорит, анализы хорошие. А ведь я же чувствую, сама чувствую, что у меня печень увеличена! Вот, посмотрите.
144
И она ткнула себя куда-то ниже грудей. Кирик скромно отвел глаза.
— Не расстраивайтесь очень. Врач не бог, может и ошибиться, — ответил он. — А где же наша молодежь?
— Где им быть? Где-нибудь с кавалерами ломаются... Им что, здоровым кобылам!
Сказано было со злостью, даже с ненавистью. Кирик, как вежливый человек, пропустил это мимо ушей. Однако вскоре радостно сообщил:
— А вот и они!
Людмила была в ярком головном уборе, на манер маленького тюрбанчика, сооруженного из цветного платка; она несла тюрбанчик, как солдат знамя перед атакой. Ольга шла позади Людмилы, застенчиво улыбаясь, — похоже, стесняли ее эти собранные вместе разноголосые, шумные люди.
— Ух! А мы думали, проспали всю обедню,— проговорила Людмила весело, останавливаясь у стола и оглядывая зал. — После ванн залегли и дрыхли, как сурки.
— Полежать после ванн, это... дело полезное, — заметил Кирик, взглянув с опаской на Таисью Матвеевну.
Ольга молча опустилась на стул. Шум в столовой напомнил ей утреннее бушующее озеро и встречу с Сергеем... Она взглянула в дальний конец зала: Сергей сидел на своем месте.
— Зина! — вдруг крикнула Таисья Матвеевна, напугав Ольгу. — Подойди сюда!
Официантка Зина, белокурая девушка, в фартучке и наколке, не спеша подошла к полыхавшей гневом Таисье Матвеевне.
145
— Что ты мне подала?— спросила ее Таисья Матвеевна, показывая на тарелку с грибной икрой.
— Что заказывали, то и подала, — ответила та спокойно, оглядывая ряды столов и улыбаясь кому-то в дальнем ряду.
— Да разве я могла такое заказать? Это же яд для меня! У меня больная печень. Хронический гепатит!
— А вчера, помнится, вы говорили, что не печень болит, а поджелудочная железа, — вмешалась Людмила, поглядывая насмешливо на раскрасневшуюся Таисью Матвеевну.
— И железа, и печень!— все больше свирепела Таисья Матвеевна. — И нечего улыбаться!
Зина взяла со стола заказ-меню, развернула, поднесла к лицу Таисьи Матвеевны:
— Вот, посмотрите ваш заказ: грибная икра, суп-лапша, свиная котлета с гарниром из...
— Котлета? Свиная? — ужаснулась Таисья Матвеевна, прервав Зину. — Да вы что, убить меня хотите? Я их никогда не ем и не заказываю. Видимо, кто-то подшутил надо мной, не в ту графу палочку поставил.
И она зло посмотрела на Людмилу.
— Сами записывали,— ответила Людмила.— Вспомните, как опрашивали нас. Еще Кирик сказал, котлета-то свиная, жирная, как бы чего не стряслось. А вы говорили: жир для организма тоже нужен, врачи рекомендуют... Вот Ки7 рик подтвердит.
Но Кирик будто не слышал, с аппетитом ел грибную икру, не отрывая глаз от тарелки.
— Чем заменить закуску? — спросила Зина. — Может, яичко скушаете?
— Давай, — согласилась Таисья Матвеевна, опять зло поглядев на Людмилу. Но Людмила,
146
как и Кирик, увлеклась закуской, и Таисья Матвеевна успокоилась. Но плохо она знала Людмилу.
— А вчера кто-то говорил, что яйца кушать вредно, в них много холестерина, он на стенках сосудов отлагается,— не проговорила, а пропела Людмила. — Об этом в журнале «Здоровье» написано, а ему надо верить.
Таисья Матвеевна насупилась и на это раз ничего не ответила. Зато не выдержала Ольга, сказала Людмиле:
— Перестань! Как тебе только хочется!
Людмила заметила, как благодарно взглянула Таисья Матвеевна на Ольгу, и вдруг прыснула, зажав рот ладошкой, затряслась от душившего ее смеха, и не понять было, не то она смеется, а может, и плачет.
Кирик настороженно глядел на нее:
— Вам плохо?
Людмила отняла руки от лица, стала серьезной.
— Все в порядке, — ответила она.
За столом установилось неловкое молчание: чувствовалась какая-то скованность, напряженность, в отношениях между сидящими людьми.
Особенно переживала эту отчужденность Ольга, обвиняя Людмилу за несдержанность характера. Ей лично не было дела до Таисьи Матвеевны, до ее капризов, — всяк человек по-своему странен, надо ли на это обращать внимание, пусть кичится своими болезнями, это никого не унижает, кроме нее.
Она посмотрела через ряд от себя, на стол у окна: серый человек, — это она прозвала его серым за серый костюм, за серое, всегда хмурое, озабоченное лицо, —сидел по-прежнему одино
147
ко, хотя его соседями были три веселые жеищи» ны, и до Ольги долетал их постоянный смех и крикливые разговоры. А он сидел отрешенно и, казалось, не видел и не слышал, что творится за столом. Приходил в столовую позже своих веселых соседок, и уходил раньше, торопливо завершив еду. Вот и сейчас, поднялся, осторожно вышел из-за стола, придвинув стул, и пошел к выходу. Было в его худощавом лице, в невысокой, плоской фигуре что-то печальное, невысказанное, — оно не могло заставить Ольгу остаться безучастной. «Что с ним? — думала она. — Почему такой безжизненный?» Трижды в день — только в столовой—она видела этого серого человека, и ни разу не встретила на скамье в аллеях санатория, или на площадке игр и развлечений, как громко именовался асфальтовый «пятачок» в глубине парка, окруженный деревянными скамьями...
Зина подала второе. Таисье Матвеевне вместо свиной котлеты поставила рагу. Та долго рассматривала его, поковыряла вилкой. Наконец не выдержала:
— Что это за еда? Одни кости... А где же мясо?
— Мясо бык в табуне нагуливает, — опять не удержалась Людмила, чтоб не ввязаться в разговор.
— Не в табуне, а в сумках у поваров! — огрызнулась Таисья Матвеевна. — Вчера иду, а навстречу из столовой во-о с какими сумками прут, — и она показала, какие несли большие и толстые сумки. — И повара, и официантки... А что думаете в этих сумках?
— А что бывает у вас, когда идете домой с работы?
148
— Не придуривайтесь! Не обо мне разговор, а вот о них. — И Таисья Матвеевна показала вилкой на Зину, толкавшую перед собой тележку с посудой. — В этих сумках и лежит вот то мясо, которое нам недодают. И не одно мясо, там и масло и сливки... Взять бы да проверить: а ну-ка, стой, покажи, что несешь? Да некому... Врачи сжились с этим, а нашему брату отдыхающему не до того.
— Странный вы человек, Таисья Матвеевна. — Людмила отодвинула пустую тарелку, взяла стакан с компотом. — Сколько не слушаю вас, ни одного хорошего слова о людях не слышу. Если верить вам, у нас теперь, что ни человек, то вор, если не вор, то хулиган, если не хулиган, то дармоед, — хороших людей и на свете нету.
— Есть, да под микроскопом их надо искать. Скажем, в торговле... Забыла спросить, вы, сами-то, не в торговле работаете?
— Нет, не в торговле.
— А где же, интересно? — Наконец-то и Таисья Матвеевна улыбнулась, даже чуть порозовела. — Может, по части бытового обслуживания?
— Не имеет значения...
— Нет, имеет! Читайте газеты, что они пишут: там кого-то обсчитали либо обвешали, там у кого-то дорогая вещь в химчистке пропала. А на железной дороге что творится? Контейнеры разбивают, на платформах машины раскулачивают. Это вам не факты?
— Факты, факты,— согласилась Людмила.— Никто не отрицает, есть у нас и воры, и нечестные люди. Но нельзя за горсткой человеческих отбросов не видеть всего того хорошего, что у нас на каждом шагу. А вы не видите.
149
— Не вижу. Видимо, под старость слепнуть стала, — съязвила Таисья Матвеевна.
— А все от чего? — наконец и Кирик подал голосок, покончив с котлетой, решив поддер-жать Таисью Матвеевну. Поиграв пальчиками, он взял стакан с компотом, заткал в ладонях. — А от того, что бога забыли, вот в чем вопрос! Бога отбросили, ненужен он стал, — вот вам и разврат, и воровство.
— А раньше было меньше? — спросила его Людмила.
— Меньше, голубушка моя, Людмила Петровна, меньше. Люди жили по заповедям, вы — молодые, их не знаете. А что они заповедыва-ли людям? Не убий, не прелюбы сотвори, не пожелай добра соседа твоего. А нынче что? Греха люди не боятся, только милиции, а она не бог, за всем не уследит. Да и уследит, так не всегда пресекает... Вот и разбаловался народ.
Мимо прошел Сергей. Ольга сжалась, не слышала, что продолжали говорить Кирик и Таисья Матвеевна, проводила взглядом Сергея до дверей зала. Она считала разговор с ним незаконченным, что-то еще должно последовать за признанием Сергея в любви. Она не знала, холост Сергей или разведен. Ему под сорок, и, конечно, был женат. Надо спросить, где его жена.
— Понимаю, вы — верующий человек. Случаем, не поп? — спрашивала Людмила Кирика, разглядывая его белесую бородку, тонкий носик, голубые спокойные глаза.
— Нет, не поп. Я — часовой мастер, — и он опять поиграл тонкими пальчиками, как бы побарабанил ими по стакану, зажатому в ладонях. — А бог — это у меня от родителя, приходского священника, светлой ему памяти!
150
И Кирик поднял глаза к потолку, прижав к груди стакан с компотом.
— А Таисья Матвеевна тоже верит в бога? — спросила Людмила, вставая из-за стола.— Вижу, можете не отвечать, не верите ни в бога, ни в людей, только в свои болезни.
Ольга не выдержала, дернула ее за руку: — Пошли!
И, выйдя из столовой, напустилась на Людмилу:
— Ну, как тебе не надоест спорить? Кому ты хочешь и что доказать? Таисье Матвеевне?
— А зачем мне эти лекции о болезнях? Начиталась «Здоровья» и поучает всех, выдумывает себе болезни, ездит по курортам... И эти ежедневные смены завтраков и обедов. Тьфу! Слушать тошно!
— Ты и не слушай.
— Рада бы, да не могу... Я бы таким, как Таисья Матвеевна, запретила подписку на журнал «Здоровье». Кроме вреда, он ничего не приносит... Не верится, что она учитель биологии в школе, из нее прет такая первобытная тупость, что страшно за детей, которых она учит... И этот горбатенький богослов: грех, разврат, — передразнила она Кирика. — Не люблю я таких шипунов!
Они уже подходили к жилому корпусу.
— И хоть бы что болело у этой Таисьи!
— У тебя тоже ничего не болит.
— А я на болезни и не жалуюсь, врачам не надоедаю, — ответила Людмила. — Я отдыхать сюда приехала.
3
После полдника они готовились пойти на «пятачок», — единственное место, не считая ки
151
но, где можно без тоски провести вечер. В клубе на киносеансах душно, и они предпочитали «пятачок», затейницу Машу с ее хороводами, непритязательные игры — хоть с грубыми, но смешными финалами.
Ольга видела, Людмиле игры доставляли истинное удовольствие: являясь постоянным участником всех выдумок Маши, она жила ими, находила наслаждение в этом, стремилась быть на виду. Ольга не могла понять страсти Людмилы, смотрела издали на проделки подруги, сидя в уголке, за спинами других, — ей тоже была приятна неутолимая людская потребность в шутке, в смехе, и она поддавалась общему веселью, забываясь на время.
Вот и сейчас, собираясь на «пятачок», Людмила крутилась перед зеркалом шифоньера, опять что-то сооружала на голове, цепляла на шею желтые бусы, брызгалась духами. Вечернее платье в крупных цветах спускалось до лаковых туфель, и Ольга с завистью глядела на подругу: ей, Ольге, медсестре детского сада, вряд ли будут когда-нибудь доступны такие платья или золотые серьги... Хотя и без них, ах, как хороша была Людмила! И бедра, и грудь, и лебединая шея — все, казалось, создано для того, чтобы любоваться. И только нос, похожий на перезревшую грушу, портил ее: он казался чужим, грубо прилепленным к ее матово-бледному лицу.
— Это у меня от отца, — шутила над собой Людмила. — В остальном я вся в мать, а носик— папин... Я его и мажу и пудрю — никак не спрячу, он всегда впереди меня, первым представляется при знакомстве... Ну-ка, посмотри, как он теперь, — она повернулась к Ольге, — не кажется портящим лицо?
152
— По-моему, нос как нос, — уклончиво ответила Ольга. — Симпатичный нос... уважительный.
Людмила расхохоталась:
— Ох, и хитрюга ты! Нашла тоже: уважительный. А сама думаешь: у Люды на носу мухи ели колбасу.
— Зачем ты так обо мне? — обиделась Ольга.
— Ладно, не буду,— легко согласилась Людмила.— Муж тоже говорит: я тебя за нос полюбил, такого носа ни у одной женщины нет. Ты — одна, единственная...
И Людмила опять расхохоталась, похлопала себя по щекам, покрутилась перед зеркалом, глядя на себя через плечо.
— Кажется, я готова, — заключила она.
Сергей поджидал их у подъезда корпуса. Ольга не могла не заметить, как элегантно выглядел Сергей в светлом, хорошо отутюженном костюме, в голубой рубашке, так шедшей к его смуглому, чуть полноватому лицу. И необычная гордость вдруг накатила на нее: видимо, чего-то и она стоит, если такой мужчина дожидается ее у крыльца. Сердце сладко защемило от предчувствия того, что произойдет сегодня: она услышит от Сергея что-то такое, что должно изменить ее судьбу, ее одинокую жизнь.
Уже призывно гремел голос Маши, усиленный мегафоном, уже захлебывались саксофоны в репродукторе на столбе, когда они подошли к «пятачку» и заняли места на скамье.
Но это не устраивало Людмилу;
— Так и будем сидеть? Пошли, устроим детский крик на лужайке. — И увидев кислую улыбку Ольги, сказала с презрением:
153
— Эх, вы, увальни!
И пошла в круг, где уже расставлялись табуретки, сыпались из корзины разноцветные шарики.
Ольга сидела притихшая, глядела, но не видела, что происходило на «пятачке», отдавшись ощущению — пугающему ее и вместе с тем неожиданно желанному — сближения с Сергеем. Все трепетало в ней, пело о том, что она любима. И ответное чувство ширилось в ней, росло, искало выхода. Даже не заметила, кто-то подсел рядом, что-то спросил, она лишь отодвинулась от него, прижалась доверчиво к Сергею.
Сергей, наклонившись, шепнул ей на ухо. Она не разобрала, подняла голову, увидела его нетерпеливые глаза, и скорее поняла, чем услышала: «Пойдем отсюда».
Зажглись фонари на столбах; в аллее, где они шли, было светло и людно.
— Не выношу я этого усатого армянина! Смотрю не отводит от вас глаз... Знакомый, что ли?
— Не знаю., не заметила.
— А чего он подсел? Разве не видит рядом меня?
Ольга пожала плечами. В самом деле, она не раз встречала смуглого усатого мужчину, который иногда заговаривал с ней, но она не задерживалась, что-то отвечала и уходила, забывала о нем.
— Если он еще будет приставать, я ему повыдергиваю ноги... И на суде скажу, что так и раньше было.
Ольга рассмеялась: оказывается, Сергей ревнует!
— И часто вы это делаете?
154
— Что это?
— Дергаете другим ноги?
— A-а! Собираюсь в первый раз. Чтоб не пялил на вас глаза больше. — Сергей притянул Ольгу к себе, она не сопротивлялась. — Тут я готов на все!
Неожиданно перед ними возникла Таисья Матвеевна с двумя такими же пожилыми и полнотелыми дамами. Откуда они взялись, Ольга не заметила, торопливо отодвинулась от Сергея, но было уже поздно: Таисья Матвеевна увидела ее, шедшую под руку с мужчиной, и смерила таким презрительным взглядом, словно облила кипятком.
— Чего это вы напугались старух? — усмехнулся Сергей, когда Таисья Матвеевна прошествовала мимо. — Привыкать надо... Или боитесь, что пожалуются мужу?
— А вы не боитесь, что пожалуются вашей жене? — осмелела Ольга: вот момент, узнать, женат ли Сергей. — Или вы человек холостой?
— Мы тут все холостые, — уклончиво ответил Сергей.
— А все же? — настаивала Ольга.
— Какое это имеет значение: женат, не женат, — с раздражением проговорил Сергей. — Я ведь не спрашиваю, замужем вы или нет... Важно, что я вас люблю. Поняли? Люблю! Вас!.. И если я вам не безразличен, — он снова взял Ольгу под руку, — давайте забудем о своих анкетных данных.
Ольгу покоробило от его слов, — не по душе ей был такой ответ, она ждала другого, а тут какая-то неясность, скрытность. Разве может так быть между любящими друг друга?
Пока она думала, разбиралась в своих чувствах, Сергей свернул туда, где редкие лам
155
почки манили в тишину, под покров высоких деревьев.
— Куда это мы? — спросила тревожно Ольга, вглядываясь в пустынную аллею, уходящую в темноту.
— Чтобы не встречаться больше с этими тетками. Вижу, они напугали вас... Побудем вдвоем. Как говорится, в стороне от шума городского.
Он обнял Ольгу за плечи, и они пошли туда, где деревья смыкались вершинами, гася просвет аллеи, и только хрустящий гравий под ногами напоминал, идут по парку. Огни остались позади, лишь звезды да далекая музыка, доносившаяся с «пятачка», да неподвижные, темные кусты, стоявшие по бокам тропы, сопровождали их, создавали интимность, успокоение. И Ольга шла подле молчавшего Сергея, увлекавшего ее все дальше и дальше в темноту, прислушиваясь к себе, к тому, что творилось в душе, — там жила какая-то раздвоенность, неуверенность, но пробивалась сквозь них наружу сладкая надежда, что все будет хорошо.
Тьма скрыла их, растворила в себе, и одна тишина осталась на тропе, да еще звезды на небе, чуть просвечивающие через густые кроны дубов...
И вдруг тишину разорвали голоса — громкие, нетерпеливые, — они неслись оттуда, где скрылись Ольга с Сергеем. И тут же на тропе показалась Ольга: она шла, почти бежала, а за ней, чуть сбоку, так же торопливо шагал Сергей.
— Подожди!.. Постой!—просил Сергей.— Ну куда ты бежишь, чего напугалась?.. Ты что, девушка? Мужчин не видела?
156
Сергей пытался схватить ее за руку, удержать, но она вырывалась, отмахивалась от него и шла, не останавливаясь.
— Послушай, Оля... Ольга Николаевна! Разве не видишь, как я измучен? Неделю ухаживаю, тебе мало? Неужели не жаль меня?
Ольга шла, пыталась уйти, не слушать, что он говорил. Сердце разрывалось от обиды, в груди копились рыдания, душили ее, но она сдерживала себя и наконец, не выдержав, побежала на свет, туда, где ходили люди.
Два дня Ольга, как затворница, сидела в комнате, выходила только в столовую да в лечебницу, и, сходив, возвращалась, забиралась на постель, поджимала ноги, прикрыв их одеялом, и читала «Альтиста Данилова». Читала и ничего не понимала, в голове стоял сумбур из мыслей и желаний: хотелось не то плакать, не то куда-то бежать, и совсем не хотелось кого-либо видеть и слышать, — все надоело: и беспечные отдыхающие, и настырные врачи, даже эта спокойная, гнетущая обстановка комнаты — ее последнее убежище.
Она не могла без содрогания вспоминать конец их отношений с Сергеем, угнетала легкомысленность, с которой она доверилась ему. Виновата во всем эта женская слабость: достаточно было мужчине поманить, что-то пообещать, и она уже раскисла. И это больше всего терзало ее: выходит, как легко можно быть обманутой, гоняясь за призрачным счастьем...
В столовую она приходила позже всех и, наскоро поев, торопилась уйти, чтобы не встречаться с Сергеем...
157
А за столом произошли изменения: Таисья Матвеевна перешла в диетический зал, — до-пекла-таки ее Людмила!
— А вы что же? — спросила Людмила Ки-рика. — Или Таисья Матвеевна оставила вас в жертву?
— Мне везде хорошо, — скромно ответил Кирик.
— Как же так? Без матушки-настоятельницы, без ее поучений? А вдруг соблазны вас будут преследовать? Скажем, женские рожицы или свиной хрящик?
И Людмила захохотала, глядя на сконфузившегося Кирика.
На месте Таисьи Матвеевны сидел мужчина явно пенсионного возраста, с орденскими планками на груди. Звали его Николай Николаевич. Ходил он неторопливой, шаркающей походкой, чуть сутулясь. Подходя к столу, почтительно наклонял лысину в сторону женщин, был предупредителен и вежлив, к тому же словоохотлив, подстать Людмиле, и та болтала с ним о всем, что приходило в голову.
Как и раньше, за соседним столиком шумно вели себя женщины, по-прежнему безучастно сидел серый мужчина, не вникал в разговоры.
— Что же вы, бабоньки, своего кавалера плохо развлекаете? — спросила их Людмила. — Смотрите, какой он грустный.
— Не грустный, а гордый. Не хотит с нами, — ответила одна из них. — Уж мы и так и эдак... Видно, какая-то забила ему голову.
Серый мужчина встал и пошел к выходу, ничем не выразив своего отношения к разговору женщин. Ольга посмотрела ему вслед, и ей снова стало жаль этого неулыбчивого человека: видимо, есть причина, что ведет он се
158
бя так, — может, запущенная болезнь, с которой бессильны справиться врачи.
— Это Волков... Степан Волков, — отвлек ее от раздумий Николай Николаевич. — В нашем ЖЭУ раньше мастером работал... Вроде, аккуратный был мужик, а свихнулся. Запил! Ну и...
— А сейчас он где? — полюбопытствовала Людмила.
— А вот и не знаю... Год прошел, как уволился. Где-то, видимо, трудится, если путевку в санаторий дали.
— Сколько из-за этой пьянки хороших мужиков теряем,— тряхнула недовольно головой Людмила, — только одним социологам известно... В нашем объединении — как ни борются, каких мер не принимают, а алкашей не убывает, растут, как шампиньоны на навозных кучах.
— А почему? — вдруг оживился, оторвался от еды Кирик, вздыбил свою пестренькую бородку.
— Бога забыли, — подсказала насмешливо Людмила.
— Вот тут вы верно подметили, — не заметив иронии, подхватил Кирик. Он ожесточился, уронил на стол вилку, поднял свои тонкие пальцы над тарелкой и, словно колдуя, выделывал ими в воздухе немыслимые пируэты. — Как говорит псалом царя Давида? «И сказал безумец в сердце своем: нет бога. И они развратились, совершили гнусные дела». Вот как предсказано: развратились, стали совершать...
— Не туда правишь,— перебила его Людмила. — Попридержи на повороте.
Кирик так же неожиданно сник, как возбудился, поднял вилку и стал есть, словно не он
159
сейчас проповедь качал, как бы сказала Людмила.
Бог тут ни при чем, не надо его в наши земные дела вмешивать, — ответил Кирику Николай Николаевич. — А что пьянства, хулиганства подразвелось, это факт. Особенно среди молодняка.
— Акселерация, — подсказала Людмила. — Рано повзрослели.
— Нет, не то... Взрослеют-то рано, да к труду приходят поздно, вот в чем корень зла! А говорят, труд обезьяну сделал человеком. А тут еще папы-мамы... От безделья это начинается. И повзрослеют с этим, сидит оно в них, как клоп в щели, ничем не выкуришь.
— Не вся молодежь такая, — воспротивилась Людмила.
— Я не говорю, что вся, а есть...- Вы присмотритесь-ка, присмотритесь к жизни повнимательней. Вот, скажем, идет ватага парней, о чем они говорят? Послушаешь, и только слышишь: мать-перемать. Если бы штрафовать только за один мат, финансовые планы бы и без продажи водки выполнялись... Жить стали лучше, Людмила Петровна, лишние денежки у людей завелись. А вот в мое время...
Ольга не стала слушать, что было во времена молодости Николая Николаевича, встала и ушла.
Вернувшаяся с обеда Людмила, остановившись посреди комнаты и зло посмотрев на нее, спросила:
— Что у тебя с Сергеем произошло?
— А что у меня могло с ним произойти?
— Не умничай! Ты знаешь, о чем я спрашиваю.
160
Ольге совсем не хотелось отчитываться перед Людмилой:
— Зачем это тебе?
— Вот дает! Разве я не подруга уже больше?.. То-то вижу, как ты закиселилась, второй день, как мышь в норку, прячешься.
Ольга помялась: не по душе ей был этот разговор, происшедшее она уже перестрадала, зачем еще его ворошить?
— Давай не будем об этом... Мне это неприятно.
— А Сергею, думаешь, приятно, как ты с ним поступила?
— Вот и спрашивай об этом у Сергея.
— Уже спросила. Сейчас был разговор, встретились у столовой... Эх, Ольга, Ольга! Повертела хвостом перед мужиком, подразнила — и скрылась. Зачем ты так обидела его? Ведь любит он тебя, сам говорил...
— Не хочу я его любви, — прервала ее Ольга. Она отбросила журнал с романом, спустила ноги с кровати, оперлась спиной о стену и сидела отрешенно, скосив глаза, глядя мимо Людмилы. — Такая любовь не для меня.
— Какая такая?
— Временная... под кустом.
— Тоже мне, фигура!.. Ну и что, что временная? У нас и жизнь временная, сегодня живем, и завтра нас нету. Вот и надо пока живы, пользоваться возможностью пожить в свое удовольствие.
— Удовольствия-то я в этом не вижу...
— Греха боишься, как Кирик, этот баптистский начетчик? Или по стопам Таисьи Матвеевны решила идти, разврат обнаружила? Брось ты! Никакого тут ни греха, ни разврата, сама
161
природа нас, баб, к этому привела: мужиков любить, детей рожать.
— Мужей, а не мужиков, — поправила ее Ольга.
— Мужа тут нет, а плоть не терпит вакуума. Поняла? — Людмила расхохоталась, глядя на вытянувшееся лицо Ольги. — Вот и надо вакуум чем-то заполнять.
— Не могу я так, Людмила. Пойми, не могу... Для меня или все, или ничего. А так, как ты проповедуешь, чтобы вакуум заполнять, не могу.
— Ну и дура! Профилософствовала всю жизнь и осталась необгуленой коровой, ни один бычок еще не скакнул... А ты посмотри на себя. Нет, в зеркало посмотрись, ведь за тридцать уже, скоро сорок лет, тут и кончится бабий век. Так когда же еще и любить этих мужиков, как не сейчас? Года идут, стрелочки на часиках бегут, дни дольше, а жизнь короче, вот и надо наверстывать. Потом на нас и глядеть не станут... А тут такой фартовый мужчина на тебя позарился. Когда еще такого Сергея тебе судьба пошлет?
— Знаешь такую поговорку: не всегда то, что торчит над водой, бывает лебедем, — ответила Ольга, сунула ноги в тапочки и пошла к двери. Лицо ее было непроницаемо, казалось, не ей говорила эти вещие слова подруга.
— Беги, беги! — крикнула Людмила, похоже, ошеломленная ответом Ольги. — Все равно от жизни не убежишь... А слова мои запомни!
4
Утром, выходя из столовой, Ольга увидела поджидавшего их Сергея, — видимо, Людмила
162
пообещалась ему поговорить с ней, замолвить словечко, и он надеялся па благоприятный исход переговоров. Но Ольга прошла мимо, не ответив на его любезное «здравствуй», и сколько Людмила ни дергала ее за рукав, пытаясь задержать, оставить наедине с Сергеем, она не остановилась и наконец, чтобы избавиться от приставаний, побежала.
Забежав в комнату, стала у стены, прижавшись спиной, в тревоге глядела на дверь, ждала, что следом появится Сергей, и надо будет что-то говорить, отвечать ему, а что отвечать— когда все уже сказано, и ничего другого она сказать не может. И решила не отвечать, и, если потребуется, снова убежать, как сделала однажды, скрыться, чтобы не нашли ни Сергей, ни Людмила.
Но дверь не открывалась, никто не входил, однако она долго не могла успокоиться. Да и комната душила ее, Ольга опасалась в ней оставаться. Выглянув за дверь, она прошмыгнула по коридору, вышла из корпуса и, озираясь по сторонам, заспешила в парк.
День разгуливался, светлел, светлели травы, обсыхая от росы, млели кусты акаций, щетинясь зелеными стручками, стояли деревья, как исполины, подняв головы к жаркому небу. И тишина, безветрие, покой — все то, что было ей сейчас необходимо.
Ольга уходила все дальше и дальше, и когда скрылись корпуса санатория, спустилась, как и в прошлый раз, к озеру.
Озеро было спокойно, его светлые воды отражали небо, кучевые облака, деревья, обмывали солнце. Чайки летали в стороне — над заболоченным заливом, сидели на воде белыми комочками.
163
Она взобралась на корягу, повисшую над водой. Из головы еще не выветрилась сегодняшняя встреча с Сергеем. Встреча была как бы продолжением вчерашнего разговора с Людмилой, и Ольга не могла избавиться от злости на подругу. Пусть Людмила ведет себя как хочет, а она будет верна своему понимаю жизни. Пошлость никогда не возвышала человека, она лишь унижала его, и не только в глазах других, но и в собственных глазах. Сергей не понял этого, и глупо требовать от нее какого-то снисхождения к нему, тем более любви.
Она нагнулась, подняла камешек, неловко размахнувшись, кинула в воду. От камешка пошли круги по синей глади озера, заколыхались небо, облака, деревья. И колыхалась душа Ольги, не находила успокоения.
Думала она: лежит вот озеро — тихое, светлое, а что у него там, в глуби? Никто не знает... Так и человек, — живет рядом, ходит по тем же тропам, а каков он, какую цель преследует в жизни — не сразу узнаешь... А порой и знать не хотим: рубим с плеча, считаем слепком с подобия своего. А люди не одинаковы, они, как это озеро, хранят в глубине свои желания, не выдают их первому встречному...
Вот так и Сергей — не понял ее, да, видимо, и понимать не хотел, не заглянул ей в душу, не удосужился узнать получше. Не могла она пойти на то, что требовал он от нее. А может, сглупила? Зря показала себя недотрогой? Может, правду говорит Людмила: когда этих мужиков любить, как не сейчас, пока не кончилось бабье время? Ведь не хуже она других женщин, что-то нашел же в ней Сергей!..
Долго сидела Ольга на коряге, предавалась размышлениям, глядела на озеро. Где-то там,
164
далеко-далеко, за его синими водами, виднелась силосная башня, стояли белые корпуса фермы. Там другая жизнь, не похожая на санаторную, и Ольга представила, как на утреннем брезгу идут на ферму женщины, как после выгоняют коров, и они растекаются по зеленому выпасу, как покрикивает и пощелкивает кнутом пастух. А солнце все жарче и жарче, в полдень гонит пастух коров к водопою, и коровы, напившись, улягутся в тень под ракитами; и будут лежать, пыхтя и отдуваясь, пока пастух, посмотрев на падающее солнце, вновь подымет их и погонит вдоль берега, к свежей траве.
А потом придет зима, и пойдут снега, засвистит ветер, побежит поземка, небо закроется серой пеленой, и коровы, стоя у кормушек, будут скучать о траве, о пастухе...
Надоело сидеть, и она, спустившись с коряги, пошла вдоль берега. Тропка вилась меж кустов, иногда спускалась к воде, и на одном из поворотов Ольга увидела серого мужчину, которого Николай Николаевич называл Степаном. Он сидел на подмытом уступе берега, и, увидев Ольгу, неожиданно поднялся, готовясь уйти.
Ольгу не просто удивило его поведение, а страшно обидело: оказывается, от нее мужчины бегут, как от чумной, а она только что выхвалялась, считая себя не хуже других женщин.
И потому недовольно спросила Степана:
— Куда вы?
Степан недоверчиво поглядел на нее, поглядел как на что-то лишнее, мешающее ему, но задержался, не ушел.
165
— На ванны как бы не опоздать, — и Ольга впервые услышала его глуховатый голос, — голос был мягкий, так не шедший к его суровому лицу.
— Ванны до двух, а сейчас только одиннадцать, так что не опоздаете, — успокоила она. — Можете еще посидеть.
Он послушался, сел на бережок.
Ветра не было, но озеро как бы дышало: поднималось и опускалось, накатывалось на берег, шурша галькой. Ольга подошла к воде, зачерпнула ее в пригоршни, плеснула в верх, и вода рассыпалась брызгами, сверкнув на солнце.
— Смотрите, радуга! — крикнула она, пытаясь обратить внимание Степана, и еще раз плеснула водой, и опять возникла радуга.
Но Степан ничем не проявил себя, промолчал. Отряхнув руки, Ольга подошла, села рядом. «Что за человек? — подумала она. — Почему так безразличен ко всему? Даже к женщине, которая сидит рядом. Вдали от людских глаз, в глухом месте... Как это не похоже на Сергея!»
И не удержалась, спросила:
— Вы всегда так с женщинами?
— Как?
— Вот так... Молчите, не разговариваете. Не уважаете нас, что ли?
— Уважаю, — помедлив, ответил он, и в первый раз поднял на нее глаза, — глаза были светлыми, чуть подсиненными, как синевшее рядом озеро, и где-то в глубине их копилась тоска.
— А что же ведете себя так?
— Как? — снова спросил он.
166
— А я разве не женщина? Пришла, села, а вы настроились бежать.
Он отвернулся, помялся. «Кажется, признал себя виноватым», — подумала Ольга, но вместо этого услышала:
— Я вас не знаю... Первый раз вижу.
Ольга захохотала, что с ней бывало редко, — настолько показался забавным этот серый человек: десять дней сидит за соседним столиком, и — в первый раз видит!
— А своих соседок за столом? Если встретятся, узнаете?
— Узнаю.
— Но вы и с ними не разговариваете, а они тоже женщины.
Степан помолчал, молчала и Ольга, ждала, что ответит.
— Не люблю я таких, — хмуро произнес он. — Кричат, хохочут...
— В санаториях всегда шумно. Что же вы поехали?
— Не хотел, настояли... Местком пристал. Тебе, говорит, надо отдохнуть, ты заработался. Вот и поехал... А теперь жалею. Разве тут отдохнешь? Только и покою, что у озера.
Он высказал что-то похожее и на ее чувство неудовлетворенности здешней жизнью, но она не задержалась на этом, интересовало другое: как это ему, выпивохе, по словам Николая Николаевича, претит шум? Должно быть наоборот: алкаши любят собираться компаниями, не любят одиночества.
— Хорошо, с женщинами мы выяснили. А как вы насчет этого? — И Ольга выразительно щелкнула себя по кадыку.
— Насчет выпивки, что ли? — спросил он.
— Ну!
167
— Никак! Не употребляю...
— А я слышала, — не удержалась Ольга, — за пьянку с работы сняли.
— Кто сказал? — встрепенулся он и поглядел с тревогой на Ольгу.
— Значит, было?
— Было. Но это такой случай... такой случай...— Степан отвернулся, опять поглядел куда-то вдаль, за озеро, помолчал и ответил с хрипотцой, словно у него перехватило горло: —Не обязательно вам это знать.
Он встал и пошел к тропе.
— А меня бросаете? Оставляете тут одну? — спросила его Ольга.
Степан остановился, поморщился от неудовольствия, но пропустил вперед Ольгу и пошел сзади.
Шли молча, шли долго, и когда вышли на асфальт, Ольга насмешливо проговорила:
— Хорошо побеседовали! Вы такой любезный кавалер... С таким приятно провести время.
— Каков есть, — хмуро пробурчал Степан и, не прощаясь, повернул к лечебнице...
На завтрак Ольга опоздала, проспала. Сколько не будила ее Людмила, она лишь крепче закутывалась в одеяло, прятала голову, — снился какой-то кошмарный сон, сон без начала и конца, который проснувшись, она не могла вспомнить, только и осталось ощущение, что избавилась от чего-то страшного. И это ощущение долго не проходило, держало в напряжении, пока она не вышла из корпуса, попав в толпу отдыхающих, фланирующих после завтрака.
Зина сжалилась над ней, покормила, и Ольга, выйдя из столовой, не пошла в корпус, отправилась, как и вчера, в дальний конец пар
168
ка — после сна голова была тяжелой, хотелось побыть одной, выветрить эту тяжесть.
Появились комары. С каждым днем их становилось все больше, вечерами они страшно досаждали, тучами носились над «пятачком», в аллеях парка, и отдыхающие ходили с вениками из веток, отбиваясь от них. Днем комаров было меньше — пугало солнце, они отсиживались в тени, под листьями.
Комариное наваждение совпало с цветением липы. Зеленые кроны лип были усыпаны, как звездочками, белыми цветами, медовый запах густо стоял в недвижном воздухе, Ольга шла в этом медовом настое, поглядывая вокруг, слушая жужжание пчел, и постепенно теплела, оттаивала от утреннего напряжения.
Неожиданно вспомнила о Степане. Она видела его за ужином, понаблюдала исподтишка, заметила, как раза два он пристально взглядывал на нее и тут же опускал глаза. Странное впечатление у нее осталось от вчерашней встречи: суровость, отчужденность Степана так не шла, противоречила его синим тоскующим глазам, что Ольга оказалась не в состоянии подавить в себе желание поближе узнать его.
И решила сходить к тому месту на берегу озера, где встретила вчера Степана, сходить пока затем, чтобы убедиться — он опять там, в избранном им месте, где хоронится от людей, живет в своем одиночестве.
И верно: Степан сидел на том же подмытом уступе берега: в руке держал ветку березы, которой слегка помахивал, хотя комаров у озера не было.
Ольга постояла, понаблюдала за ним, вскоре почувствовала неловкость от подглядыва
169
ния и, поколебавшись, стала спускаться к озеру.
Шум от шагов встревожил Степана, он повернулся, посмотрел чуть не с испугом. Ольга подумала: сейчас встанет и уйдет, но Степан остался сидеть, лишь, отвернувшись, сломал ветку, швырнул под куст.
— Доброе утро, — поприветствовала Ольга, дойдя до него.
Степан молча кивнул. «Неприветливый же он, однако», — подумалось ей, не зная, что предпринять дальше, уже сознавая всю необдуманность своего поступка.
— Не возражаете, если посижу, погляжу на озеро?
— Пожалуйста, — ответил Степан, и даже сделал попытку приподняться, отодвинуться. — Места не куплены... Всем хватит.
Ольга села. Озеро было так же светло и покойно, как и вчера, также отражало в своих водах берега и небо. Но не это занимало Ольгу: следовало продолжать разговор, если уж осталась тут. Но о чем можно говорить с этим нелюдимом? Не о погоде же!
И тут вспомнила конец вчерашнего разговора, вернее, ее вопрос к нему, от ответа на который он уклонился.
— А что за особый случай произошел с вами? Только не обижайтесь, пожалуйста... Вчера мы начали и не договорили...
Степан дернулся, словно намеревался вскочить, но вдруг обмяк, опустил плечи.
— Это когда напился, что ли? — спросил он тихо, без вчерашней злости. — Такое хоть кому доведись...
170
Он не договорил, и, прищурив глаза, уставился на озеро, словно видел там что-то, известное ему одному.
— Что же все-таки было? — спросила Ольга, придав голосу мягкость, доверительность, пытаясь вернуть его к разговору.
— Жену я потерял, — помолчав, ответил он, и, отрешенно опустив голову, посидел так молча. Потом повернулся к Ольге, сказал с горечью: — Мату... Марию Григорьевну.
— Ушла к другому? — спросила Ольга и тут же спохватилась: зачем она так грубо? Еще обидится.
Но Степан не обиделся, усмехнувшись, ответил:
— Стал бы я о такой горевать! Да и не такая она была... Умерла. Скончалась... Неожиданно, в одночасье... Вот и я не выдержал. Такое хоть кому доведись, — повторил он.
Он встал, потоптался, похоже, собирался уйти — может, от себя, от нахлынувших воспоминаний, но опять сел.
Ольга поняла бестактность вопроса, почувствовала, как загорелись уши.
— Вы меня извините... я не предполагала...
— Чего там, — не дал ей договорить Степан.
— А сейчас где работаете?
— В райбыткомбинате. — Он назвал район, который Ольга знала лишь понаслышке.
— Выходит, город бросили? И не жаль?
— Не мог я там оставаться... Понимаете? Не мог! — Он опять повернулся к Ольге, и что-то жалкое, растерянное обозначилось в его лице, как у обиженного ребенка. — Приду домой, все мне Маша мерещится, с ума нейдет. Будто вот тут была, сейчас была, ушла на кух
171
ню, даже голос слышу, с кем-то разговаривает там. Бегу на кухню — никого нет. А голос опять слышу, уже в другом месте... Спать лягу— во сне ее вижу. Проснусь, кажется, она рядом со мной лежит, посапывает. Пошарю рукой— пусто... В голос реветь хотелось. Сожму зубы и лежу, не сплю до утра... Вот так вот. Терпел, терпел и бросил все: и квартиру, и работу, забрал дочку и уехал в деревню, к матери.
Говорил он тихо, спокойно, словно разговаривал сам с собой, — видимо, все это уже пережито им, не раз передумано.
— Дочка большая?
— Пять классов окончила.
— Ас кем осталась?
— С бабушкой. Моей мамой.
Неожиданно Степан улыбнулся — Ольга видела в первый раз его улыбку, она смягчила ему лицо, сделала добрым.
— Она у меня хорошая, в мать удалась. В Машу... И волосы, и походка, и смеется так же— тихо-тихо, будто ручеек бежит. Ага... И характер материн. Та, бывало, не крикнет, не зашумит, все спокойно, рассудительно... Хорошая была у меня жена!
Ольга поняла, Степану захотелось выговориться, — видимо, намолчался за время здешней жизни, а тут — пусть случайная, но внимательная слушательница.
— Любили вы свою жену...
— Любил? — переспросил Степан, и в голосе его послышалось что-то похожее на возражение. — Не то слово... Это... это выше! Как вам объяснить? И кошку любят, и собаку... А я не просто любил, а...
— Обожал? — подсказала Ольга.
172
— Опять не то слово! Это для господ... Жалел я ее. Понимаете? Прикипел к ней, не знал, где я, где она. Одной жизнью жили. Вот такая была любовь!
Он замолчал, опять уставился на озеро.
Солнце вышло из-за увала, покатилось по вершинам деревьев, грело непокрытую голову Ольги. Она взглянула на часы — пора на процедуры, а уходить не хотелось: чем-то привлек ее этот человек, может бесхитростным рассказом о жене, или тем отношением к любви, которое было близко ей, отвечало ее понятиям. Она видела, сколько в Степане доброты, сколько любви к покойной жене и к дочери, и это тоже покоряло ее.
Она встала, поднялся и Степан.
— Простите, це узнал как вас зовут?
— Ольга Николаевна.
— А меня Степан Алексеевич.
— Вот и познакомились, — улыбнулась Ольга. — А теперь пойдемте, пора лечиться.
И они пошли.
Шли молча, но что-то было в этом молчании: тот доверительный разговор, который вели они, как бы объединил их теперь. Ольга чувствовала себя причастной к тайне Степана, в которую была посвящена.
Вблизи корпусов они столкнулись с Людмилой, шедшей из лечебницы. Та, широко раскрыв глаза, с изумлением глядела на Ольгу, словно не узнавала ее.
— Подожди-ка, дева. Пусть кавалер твой идет, а ты...
Ольга остановилась, улыбнулась словам подруги.
— Это еще что за номер? Где ты выкопала такого страхилата? — напала она на Ольгу.
173
— Почему страхилат? Мужчина как мужчина.
— Так, алкаш! На кого ты Сергея променяла? Что ты в нем нашла? Ни кожи, ни рожи!
— Пусть... А мне он нравится, — ответила Ольга. И не соврала: действительно, она ощутила в себе симпатию к Степану, к его нескладной судьбе.
— Ты посмотри, как за Сергеем бабенки увиваются! До тошноты завидно! А ты... Эх, Ольга!
Людмила горестно махнула полотенцем и пошла к жилому корпусу.
— Не очень расстраивайся за меня, — крикнула Ольга. — Обойдусь...
5
Утром, выйдя из столовой, Ольга была поражена: Степан, против обыкновения, не ушел к озеру, сидел на скамье против входа. «Не меня он дожидается?» — подумала она и взволновалась. Веря и не веря этому, она, чуточку конфузясь, того, что делает, пошла к нему.
Степан встал, увидев ее, натянуто улыбнулся, шагнул навстречу и остановился в нерешительности: видимо, не понял, к нему ли она идет, — вокруг было много отдыхающих. Но Ольга шла к нему.
— Доброе утро, — сказала она, стараясь придать голосу твердость, так не шедшую к ее розовому, смущенному лицу.
— Здравствуйте, Ольга Николаевна, — ответил Степан и тоже засмущался, и даже зачем-то потоптался, как бегун перед дистанцией.
— Ну, как вы? — спросила она, не найдясь о чем его спрашивать.
174
— Ничего... Спасибо, — ответил он в тон ей.
И случилось так, что не сговариваясь, они повернулись и пошли по аллее парка мимо групп отдыхающих, шли, похоже, не замечая их, занятые собой, тем банальным, ничего не значащим разговором, который ведется между двумя мало знакомыми людьми... Они еще стеснялись друг друга, и настоящего разговора не получалось, хотя прислушивались со вниманием к каждой фразе, пытаясь уловить в ней какой-то смысл; но фразы были простыми, короткими, как междометия: шел разговор о погоде, которая радовала всех — тепло, солнечно; о лодочной станции, начавшей наконец работать; о пляже, где уже не только смельчаки, но все, кто не боится воды, плещутся с утра до вечера.
Потом, свернув с аллеи, они пошли по лесу к озеру.
А вокруг них щедрилось лето — яркой зеленью, цветами, птичьими голосами; воздух густо пропах земляникой — она пряталась в траве вокруг пней, на веселых полянках. Степан разбирал траву, срывал осторожно веточки с красными ягодами, складывал в букетик, подавал Ольге. И та, рдея от его любезности, брала, благодарила, невольно проникаясь уважением к Степану, к его ненавязчивому соседству.
Озеро серебрилось, и на этом серебряном стекле вдали чернели лодки с рыболовами.
— Я любил порыбалить, побродить с удочкой по Деме. Лучше отдыха не знал... А теперь вот и реки у нас такой нет. Да и...
Степан не договорил, но Ольга и так поняла его.
175
Они посидели на уступе берега, там, где были вчера и позавчера.
Степан сказал:
— Это мое место. Я тут, как дома... Никто не мешает, сидишь, думаешь...
— О чем? — спросила Ольга.
— О разном... О жизни больше. Как жить дальше.
Ольга тоже думала раньше об этом. Хотелось чего-то, а оно не приходило, все оставалось по-старому: работа да комната в большом доме, детский сад да ее несложные обязанности медсестры, и пустые вечера, и тоскливые праздничные дни... А после — бросила думать, смирилась со своим положением, находила утешение в работе, в детях, которых любила, как и должна любить бездетная женщина. Но ничего не сказала Степану.
Они посидели, потом пошли вдоль берега, и так ходили, пока не пришло время расставаться. Ольга чувствовала себя легко, какое-то удовлетворение вызвала эта прогулка, хотя и не было ничего значительного ни в прогулке, ни в разговоре со Степаном...
И так повелось, что они каждое утро стали встречаться у знакомой скамьи, шли в парк, ходили по нему, спускались к озеру. Степан говорил, она слушала его негромкий голос, больше молчала, а когда отвечала ему, удивлялась себе: говорила со Степаном легко, свободно, даже покровительственно. И с каждым днем, все больше узнавая Степана, она проникалась уважением к нему, видя какой он добрый и отзывчивый на доброту человек.
Вечерами они уходили от шумных сборищ, сидели в аллее на скамье, или бродили вокруг клумб по песчаным дорожкам, набродившись,
176
опять садились. Не было сказано ни слова о любви, о своих чувствах, вели себя как хорошие знакомые, даже как близкие люди, не позволяя себе ничего, что бы выходило за рамки уважения. Степан рассказывал, не стесняясь, как он встретился с покойной женой, как женился и жил, говорил о дочери, о матери...
К счастью Ольги, Сергей не приставал к ней больше. Он крутился подле румяной молодушки, с золотыми обручами в ушах, делающими ее похожей на цыганку.
И Людмила перестала приставать к ней, похоже, тоже увлеклась: Ольга видела ее в паре с тучным, высоким, уже седеющим дядей, но неутомимым плясуном, участником всех затей Маши.
Но вот как-то вечером, вернувшаяся из парка Людмила, еще не остывшая от танцев, от встреч с друзьями — от нее так и полыхало жаром, как от перегретой печки, — спросила Ольгу, взбивавшую подушку, готовящуюся ко сну:
— Ты, похоже, всерьез занялась этим мужичком из деревни?
Замерев на миг, потом бросив подушку в изголовье кровати, Ольга повернулась к Людмиле, сказала недовольно:
— Я тебе уже говорила: он мне нравится. — Чем же, если не секрет?
Ольга подумала: в самом деле, чем он привлек ее? Что в нем такого, что возвышало бы его в глазах других, той же Людмилы?
— Не знаю, — созналась она. — Он хороший. Просто хороший... У него такая трудная жизнь.
— Значит, она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним? Так, что ли?
177
— Не знаю, — повторила Ольга. — А за что, по-твоему, можно полюбить человека?
— Как за что? — удивилась Людмила. — За красоту, за силу... Мужчина должен обладать такими качествами, чтобы его за версту видно было.
— Фонарный столб тоже красивый, и его так же далеко видно...
Людмила расхохоталась:
— Сравнила! Умница! Далеко пойдешь!
Потом нахохотавшись, стала раздеваться.
— А ты как представляешь себе любовь?— спросила она Ольгу, уже лежавшую в постели.
— Этого я объяснить не могу... По-моему любовь должна приходить сама, помимо воли. Вот как приходит утро или ночь... Как дождь.
— Эх, Ольга! Смотрю, идеалистка ты! Давай жди, надейся. Прождешь свою молодость, и останешься старой девой... Или думаешь за этого мужичка выскочить?
— Ничего я не думаю, — ответила Ольга. — Давай спать.
6
Шли дни, — нет, не шли, а бежали. Так казалось Ольге, когда она думала, что не успела еще как следует осмыслить свое положение, свои отношения со Степаном, что скоро уезжать домой, в город, а она, кажется, только сейчас начала ощущать интерес к санаторной жизни. Раньше, после ссоры с Сергеем, после его вульгарного поступка, все, что окружало ее, она переносила в силу необходимости — дожить до конца срока.
Встреча со Степаном всколыхнула, заставила забыть все неприятности, причиненные ей Сергеем. Она даже похорошела за эту неделю,
178
опять вспыхнули надежды на что-то лучшее в жизни, но надежды эти жили еще глубоко, где-то за решетками сомнений, возможных новых разочарований.
Да она ни на что и не надеялась, не имела на это права, просто ей было приятно со Степаном, как будто она век его знала и только с хорошей стороны. Правда, иногда думала: вот так бы на всю жизнь! И тут же отбрасывала эту мысль, хотя в последнее время она все чаще и чаще приходила к ней. Желание любить, иметь семью вспыхивало в ней, пусть она и похоронила раньше все надежды на это. Они всколыхнулись с появлением Сергея, но... как горько оборвались!
Она видела, и Степан потянулся к ней. По тому, как он ждет ее, как встречает, радуясь этому, как говорит иногда без умолку, раскрывается перед ней, она понимала, ему тоже было приятно это знакомство.
А желание быть кому-то близким, дружить, делиться мыслями жило не только у нее или у Степана.
Вчера они шли с Людмилой с процедур, повстречали Таисью Матвеевну и Кирика. Кирик — такой важный, шествовал рядом с плывущей Таисьей Матвеевной, поглядывая вокруг, как победитель, едущий на белом коне. А Таисья Матвеевна, наоборот, шла со скорбной физиономией, как с похорон.
— Вот тебе и парочка, гусь да гагарочка, — хохотнула Людмила.— Похоже, спелись... А ну, подойдем к ним.
И она потащила Ольгу вокруг газона.
— Здравствуйте, Таисья Матвеевна!— поздоровалась ласково Людмила, а в голосе ее так и рвалось озорство наружу. — Что-то вас ред
179
ко видно в последние дни. Где же вы скрываетесь?
— Нездоровилось, — проговорила скромно Таисья Матвеевна. — Не выходила никуда.
— А вид у вас такой, что еще на сто лет хватит.
— Скажете тоже, на сто лет,— усмехнулась Таисья Матвеевна. — Хоть бы до пенсии дотянуть. И то...
— А вы внушайте себе жить дольше, внушайте, это полезно для самочувствия... Знаете, однажды профессор, осмотрев больного, сказал ему: «Ну, братец, с таким сердцем еще сто лет жить будешь». На следующий день больной умер, об этом сообщили профессору. «Вот и хорошо, — сказал профессор. — Умер с сознанием, что проживет еще сто лет... Красивая смерть!»
И Людмила расхохоталась, глядя на вытянувшееся, побледневшее лицо Таисьи Матвеевны, на глупую улыбку Кирика, сползшего со своего белого коня.
— Извините, что помешала, нарушила ваш моцион, — еще смеясь, раскланивалась Людмила, подталкиваемая в спину Ольгой.
Лето подарило Ольге и Степану всего неделю хорошей погоды: пошли дожди.
Еще днем было хорошо и солнечно, а к вечеру откуда-то из-за озера натянуло черных туч, они погромыхали, пролились дождем. Озеро взбунтовалось, ветер гнал по нему черные волны, хлестал водой о берега. Отдыхающие расчитывали, к утру тучи разойдутся, снова будет солнце, но ожидания не оправдались: небо оказалось затянутым облаками, из которых сыпался и сыпался мелкий противный дождик.
180
Встречи прервались, и Ольга почувствовала, как ей не хватает Степана, его тихого голоса, негромкого смеха. Правда, и в эти дождливые дни Степан дожидался ее у столовой, провожал до жилого корпуса, и хотя она упрекала его, просила, чтобы не стоял, не мок под дождем, ей было приятно его внимание: оно говорило о чем-то большем, чем о простой любезности.
На третий день дождь кончился, утро выдалось на редкость ясным — тихим, безоблачным, и Ольга, придя в столовую, поглядывая на Степана, спешащего разделаться с завтраком, мысленно была уже не здесь: все же два дня они почти не виделись, и предстоящая встреча, прогулка вдвоем по пустующему утрами парку, радовала ее.
Но вот Степан, кончив завтракать, прошел подле их стола и выразительно посмотрел на Ольгу. Она поняла: выходи, буду ждать. Но сегодня их ряд обслуживался последним, долго не подавали, и Ольга мучилась, слушала рассуждения Николая Николаевича о дожде, который по его словам прошел очень своевременно, напоил землю, теперь пойдут в рост хлеба; морщилась от надоевшего ей подтрунивания Людмилы над Кириком, хотела даже встать и уйти, но постеснялась: не знала, чем оправдать свой поступок.
Выйдя из столовой, она Степана не обнаружила. Надеялась, что он сидит на скамье, поджидает ее, как и было раньше, но его не оказалось. Повертевшись, позыркав глазами, решила, что он ушел к озеру, и пошла туда.
День сегодня, как и утро, обещался быть хорошим, безоблачным; солнце уже обогрева
181
ло деревья, травы, но было еще сыро после дождей, и Ольга скоро промочила ноги.
Но Степана не оказалось и на их условном месте. «Где же он мог быть?» — терялась она в догадках, осматривая береговую полосу озера.
Озеро еще темнело; ветра не было, но мелкие волны ходили по нему, и озеро казалось изрытым, как плохо вспаханное поле.
Но вот и Степан, — он спускался к ней по крутому откосу. Ольга видела, как он спешил, хватался за стволики берез, ноги его скользили по мокрой траве, он притормаживал, становился боком, и вдруг сорвался: поскользнувшись, упал на спину и пополз по откосу. Ольга вскрикнула, подняла в испуге руки к лицу, бросилась к Степану, сползшему чуть ли не к ее ногам.
— Как это... как это вы... так неосторожно, — в тревоге говорила она, помогая Степану подняться.
Тот встал, виновато улыбнулся, оглядел себя, стал отряхивать от мокрого сора брюки. И тут Ольга увидела кровь на его руке.
— Надо же!—упрекнула она Степана, доставая носовой платок, перевязывая ему ранку. — Зачем было так спешить, торопиться?
— Так автобус же! — оправдывался Степан. — Он ждать не будет.
— Какой автобус?
— Уезжаю я, Ольга Николаевна. Уже документы взял.
И он похлопал себя по карману, где, видимо, лежали эти документы.
— Как уезжаешь? — изумилась Ольга, даже не заметив, что перешла на «ты». — Ведь еще четыре дня!
182
— Вчера письмо получил от мамы, просит приехать... Лужок ей выделили, надо помочь, заготовить коровке сена на зиму.
Это известие было так неожиданно, что, похоже, сломило Ольгу. Она растерялась, ощутила слабость в ногах, оглянулась, где бы сесть, но всюду было сыро, и осталась стоять.
— Ну что же, раз надо, поезжай, — только и сказала она, собравшись с силами.
Они стояли, глядели друг на друга, и не было слов, лишь одна тоска в их глазах.
— Так и быть, поцелую я тебя... На прощание, — вдруг вырвалось у нее, и сразу стало легко, будто сняла с себя неимоверную тяжесть. — За все... за все.
Степан приник к ней и, оторвавшись, держа за руку, заглядывая в глаза, говорил торопливо:
— Я не забуду вас, Ольга Николаевна... Мы еще встретимся. Я вам напишу!
И побежал тропой, отбежав, помахал ей, и скрылся за кустами.
Ольга не пошла его провожать, стояла в раздумье, глядела на озеро. Озеро светлело, успокаивалось, и на душе Ольги тоже росло успокоение, уходила тревога, вызванная неожиданным отъездом Степана.
Стояла и думала: вот уехал человек, с которым она провела всего десять дней, — десять дней, а так крепко он задержался в ее сердце! И надо бы, казалось, ощущать потерю от его отъезда, а она этой потери не ощущает, наоборот, в ней росло, крепло чувство ожидания чего-то хорошего, что должно будет прийти — если не сегодня, то завтра, не завтра, так послезавтра, но обязательно придет, не обойдет ее...
1981 г.
СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА
Красная шапочка
Вот и осень. Просохшие после дождей дороги укатаны колесами телег, — страда закончилась, возят с полей на гумна снопы. Утрами в улице гремят телеги, ходко бегут кони. Потом весь день плывут воза со снопами, поскрипывают оси, идут мужики рядом с возами. Пахнет полем, пересохшей соломой, и этот запах, смешанный с запахом выкопанной, обсыхающей в огородах картошки, стоит круглые сутки. Дни теплые, а по утрам зябко, на плетни, на кучки картофельной ботвы садится иней.
Отец с дядей Вавилой возят снопы. Каждый вечер я прошусь с ними, — мне так хочется проехаться на грохочущей телеге за деревню, в поля, и отец обещает взять меня, но когда я просыпаюсь утром, во дворе уже никого нет, только раскрытые жердевые ворота встречают меня. Я выбегаю в улицу, но и там тишина, в оба конца деревни ничто не проглядывается, все телеги пробежали, даже табуна не видно, лишь где-то за гумнами слышится пощелкивание кнута.
184
Мать успокаивала, как могла, говорила, что она виновата, не хотела будить, больно сладко спал. Потом, успокоившись, я шел с ней и с теткой Варварой на гумно, где они чистили ток.
Лес за гумнами поредел, просматривался насквозь, чуть не до поскотины. Редкие, не опавшие еще листья на березах солнечно желтели. Табуна было не слышно, лишь стрекотали сороки да на соседнем гумне дед Фрол забивал в изгородь колья, бухал колотушкой. Я залез на прясло, хотел узнать, нет ли там моего друга Серьги, но дед был один, и я слез, уселся под тенью прясла. Было скучно сидеть одному, без друзей, глядеть на неповоротливую, располневшую мать, на шуструю тетку Варвару, скребущих лопатами дерн.
— Эй, ты, работничек богов! — Тетка Варвара разогнулась, заправила выпавшие волосы под платок. — Ты сюда отдыхать пришел? — А ну-кася, бери грабли, да отгребай мусор, помогай давай... Ишь, растянулся в тенечке! Такой большой парень...
Тетка Варвара говорила сердито, но глаза у нее смеялись. Я нехотя поднялся, взялся за грабли. Грабли тяжеленные, тяну их за черенок, зубья собирают солому, конский навоз, волочу все это в кучу.
— Вот так-то, — говорит, посмеиваясь, тетка Варвара, — Помогай матери. Видишь она какая? Отдохнуть бы надо, не ходить на гумно, да где уж нам, бабам. И болеть некогды!..
Я знаю от тетки Варвары, матери скоро рожать. И мне становится жаль мать, начинаю упорнее работать, живее таскать грабли.
— Ладно тебе, — говорит мать тетке Варваре, глядя на меня с жалостью. — Маленький
185
еще, как бы не надсадился... Вырастет большой, успеет наробиться.
— Пущай, пущай привыкат к крестьянскому делу. Семой год парню, не все бегать да играть.
Мне хочется заплакать от обиды на тетку Варвару, которая нисколько не жалеет меня, но я стараюсь не подать вида, что расстроился, волоку грабли, царапаю ими землю.
Вскоре становится жарко, снимаю кофту, в которую мать обрядила меня с утра, остаюсь в одной рубашке. И грабли кажутся мне уже легче, я бойчее стал шуровать ими.
— Вот какой молодчина наш Ваня! — Это опять тетка Варвара. — Гли-ко, Домна, какое он место очистил. Вот это помощник дак помощник.
Мать разгибается, смотрит на меня, ласково улыбается. Вижу, ей нравится как я работаю, и я еще проворнее дергаю грабли, тяну их за черенок. И даже горжусь немного, что вот, помогаю матери, и работа уже не кажется мне такой тяжелой, я, похоже, совсем забываю с какой неохотой взялся вначале за грабли.
Вдруг в проулке скрипнула телега и в ворота гумна въехали две подводы со снопами. Я бросил грабли и со всех ног кинулся навстречу. Отец, увидев меня, широко раскрыл руки, дождался, когда я добегу до него, подхватил в охапку и посадил на воз. Я чуть не задохнулся от счастья, что сижу на таком высоком возу, откуда все видно: и ток, где мать с теткой Варварой стоят и смотрят на нас, и деда Фрола в своем гумне, и соседские гумна, где тоже копошились люди...
Домой мы ехали вместе — пора обедать. Отец отдал мне вожжи, и я чувствовал себя
186
большим, правил Гнедком, тянул то за одну вожжу, то за другую, и Гнедко послушно поворачивал куда мне надо.
Так я проводил дни — больше на гумне, потом в огороде — убирали с матерью морковь, капусту, и не было времени повидать своих друзей-приятелей...
Мне нынче в школу, в первый класс.
В деревне строилась новая школа, но что-то там было не готово, и мы, первоклашки, ждали, когда нам скажут: приходите. А второклассники уже занимались в старой школе — пятистенке тетки Степаниды. Пятистенок почти развалился, крыша села, окна и двери покосились, да и мала она была. Деревня большая, тянется вдоль реки Синары на три версты, ребят много, а школы нет.
Мы с Кузей ходили смотреть новую школу. Она сделана из красных кирпичей, крыша железная, крашенная зеленой краской. Внутрь нас не пустили, но мы довольны были тем, что разрешили заглянуть в окно, посмотреть как там красят полы, штукатурят стены, готовят нам классы.
Строил школу подрядчик, Владимир Иванович. Я не раз видел его, он частенько заходил в лавку моего дяди Всеволода.
Дядя Всеволод появился у нас в деревне в середине страды. Переехав в дом деда, он отремонтировал горницу, понаделал в ней полок, пристроил крыльца и открыл свою торговлю.
Подрядчик был молодой, высокий мужик, одетый по-городски: в пиджак, в брюки навыпуск, в белую рубашку с галстуком. В деревне говорили: школу строит земство, оно и подрядило Владимира Ивановича. Вот он и жи
187
вет в нашей деревне. А жена его, Анна Николаевна, учительствует в школе.
Я не знал, что такое земство, спросил об этом дядю Вавила.
— Земство? — переспросил он и расправил свою большую, как у Гнедка грива, бороду. — А зачем тебе? Мал еще знать. Подрасти сперва...
И вот так всегда: что ни спроси у взрослых, ответ один: мал еще, подрасти. А если сейчас охота знать? Жди, пока вырастешь.
Дядя Всеволод, когда я рассказал ему об ответе дяди Вавилы, лишь усмехнулся в усы:
— Нашел у кого спрашивать. Он про царя да про бога тебе три короба наворочает, а об остальном... — И дядя махнул рукой.
И верно: тетка Варвара и дядя Вавило часто говорят о боге, подолгу молятся перед иконами, читают вслух молитвы. Или поют вечерами, сидя на лавке в переднем углу, об ангелах и архангелах такими жалостными голосами, что хочется плакать. Иногда мать прилаживалась к ним, выводила тонким голосом, и у нас было в избе, как в церкви. И на стене под иконами висели бумажные листы с картинками, на которых по одну сторону праведники сидят на облаках, а по другую — черти грешников поджаривают на сковородках. Тетка Варвара, когда я в чем-нибудь провинюсь, говорила мне, показывая на картинки:
— Вот не будешь слушаться отца с матерью, будешь забывать лоб крестить, и тебя так же на том свете черти будут поджаривать. Заставят лизать горячую сковородку. Потом спекаешься, да поздно будет.
Иногда они оба — и тетка Варвара и дядя Вавило — принимались нахваливать, с умиле
188
нием говорить о монастырской жизни, о монахах, которых они видели в Верхотурье, в Си-меоновском монастыре, куда ходили не раз на богомолье.
— Райская жизнь, — пела тетка Варвара и лицо ее светилось, лучилось морщинами. — Все с господом богом, ему одному... Вот бы тебе Ваня, в монастырь. Надели бы на тебя монашескую одёжу, такой был бы монашек, как ангелок. Стал бы ты послушником у отца игумена, носил бы его трость...
И я представляю себя монашком, представляю как ношу трость за игуменом: куда он, туда и я; и как молюсь богу, кланяюсь подряд всем иконам. Вокруг тихо, благообразно, как говорит дядя Вавило, слышатся божественные песнопения, и у меня захватывает дух от желания быть монашком.
— А если поиграть захочется? С ребятами? — спрашиваю я тетку Варвару. — В бабки или в чижик?
— Осподи-сусе!—всплескивает руками тетка Варвара. — Ему бы только играть, варнаку! Там придется забыть об игрищах, перестать тешить дьявола. Богу молиться будет надо, ду-шейьку свою грешную спасать.
И у меня пропадает интерес к монастырю и к игуменской трости...
А в школу меня готовили основательно. Мать уже сшила мне сумку из белого холста, пришила синюю лямочку, и сколько было гордости у меня, когда, повесив сумку через плечо, прошелся по избе. А тетка Варвара смеялась, говорила, что сумка больше похожа на те, что носят нищие, когда приходят к нам под окна и широко, размашисто крестясь, просят на по
189
горелое, но мне сумка нравилась, и я не очень обижался на тетку Варвару.
А до этого отец купил мне шапку. Это была удивительно красивая шапочка из овчинного меха, а верх ее был из красного сукна и по нему крест-накрест золотая тесемочка. Я готов был носить шапочку весь день и даже спать в ней, но отец сказал: только в школу, и положил ее на брус полатей, чтобы я видел.
И теперь к шапке — сумка, а в сумке букварь, и я уже воображаю, как пойду по деревне в шапке и с сумкой через плечо, и как на меня будут все деревенские смотреть, говорить: «Гли-ко, гли-коте, кто это такой? Да это ведь Ваньтя, внук Якова Кирилловича!» И будут удивляться, а ребятишки завидовать: ни у кого нет такой красивой шапки и такой белой сумки!
И вот этот день настал.
Утром я проснулся рано. Мать еще спала, лишь тетка Варвара возилась в сенях, бренчала подойником. Отца и дяди Вавилы дома не было — с вечера уехали за сеном на дальние покосы, — снопы с полей свожены, теперь пора сену.
— Спи ишшо. Рано подыматься, — сказала мать, когда я сел в постели.
— Ав школу опоздаю, — ответил я хрипучим спросонок голосом.
— Какая школа? Спи, знай! — прикрикнула мать.
— Как — какая? — Я окончательно просыпаюсь, гляжу на спокойно лежавшую мать. — Ты, наверно, позабыла?
— Не приняли тебя, — отвечает мать и протяжно зевает. — Отец ходил вчера, ему учи
190
тельница сказала, мал еще, нет семи лет... На будущий год, говорит.
До меня не сразу доходят слова матери: как это так, не приняли? А сумка, которую мне сшили? А шапка? А букварь? Ведь все это у меня есть! И буквы я все знаю.
— Ты что-нибудь напутала, не поняла! — кричу я матери. Мне страшно подумать, что она говорит правду. — Сама шила мне сумку!
— Ну и чё? — говорит спокойно мать. — На тот год пойдешь. Дождется тебя сумка.
Значит, и правда, не приняли меня в школу. Я вскакиваю с постели, и базлаю во весь голос, иду куда-то, а куда — из-за слез не вижу. Тетка Варвара открывает в избу двери, слышу, как она напевает:
— Это кто обидел нашего Ванюшку, нашего маленького сыночка? Ах, она мама, какая нехорошая!
Я отталкиваю от дверей тетку Варвару — нужны мне ее утешения! — и выскакиваю во двор, сажусь на крыльцо, на холодную каменную плиту, и вою горше прежнего.
Мать, как была в исподнем дубасе, выскочила разлохмаченная на крыльцо, присела ко мне, обняла, стала уговаривать:
— Ну, перестань... Что поделаешь, раз года не вышли. Не один ты, вон сколь ребят дома остались. И никто не ревет, окромя тебя.
— А Кузя? — спрашиваю я мать о своем дружке, с надеждой гляжу на нее, вытирая ладонями мокрые щеки.
— Чё Кузя? Кузя старше на год. Через год и ты пойдешь.
То, что Кузя будет учиться, а я нет, я уже перенести не мог, с ревом вырвался из рук ма-
191
тери, кинулся к воротам, ухватился за решетины и завыл на всю улицу.
Дядя Всеволод, вышедший открывать свою лавку, услышав мой рев, поспешно перешел улицу.
— Ах, какие слезы, какие белые! — пошутил он, — Ис чего бы это?
— В школу не приняли, вот и плачем, — ответила ему мать.
— В школу, говоришь, не приняли? Это уже серьезно... Ну-ко, пойдем ко мне, поговорим.
Он берет меня за руку, я перестаю реветь, иду за ним. Дядя открывает лавку, и мы входим внутрь. После улицы в лавке кажется темно, но я все тут знаю наизусть, сажусь на ящик из-под спичек и, все еще всхлипывая, смотрю, как дядя Всеволод заходит за прилавок, выносит мне большой печатный пряник.
— Ha-ко, поешь, успокойся. Еще не все пропало, не тужи, найдем ходы-выходы.
Я постепенно успокаиваюсь, гляжу с надеждой на дядю. Он занялся приборкой в лавке, протирал тряпкой прилавок, насыпал из мешков что-то в ящики, приводил в порядок товар на полках.
Вот и первый посетитель, им оказался подрядчик Владимир Иванович. Дядя Всеволод ему обрадовался, весело поприветствовал, они поздоровались, протянув руки через прилавок, заговорили о чем-то с шутками, со смехом. И когда наговорились, дядя сказал Владимиру Ивановичу:
— Ну, наделали вы нам сегодня слез.
— А что? — встрепенулся тот, уставился на ДЯДЮ.
— Да вот, племянник мой, —- и дядя пока
192
зал на меня. — Изревелся парень. В школу не приняли.
Владимир Иванович повернулся, посмотрел на меня, сидевшего на ящике с печатным пряником в руке — а пряник был большой, чуть помещался в горсти, — легонько усмехнулся, потом сказал дяде:
— Что ж, Всеволод Яковлевич, придется помочь вашему горю. Как такого молодца да без школы? Так и быть, подскажу жене.
— Подскажите, Владимир Иванович. Осушите нам слезы.
Купив папирос, подрядчик ушел.
Утром следующего дня отец отнес меня в школу. Так и запомнился мне этот день: я не сам шел в школу с сумкой через плечо, как мечталось раньше, а отец нес меня на руках — ему было просто некогда вышагивать со мной.
Учительница, Анна Николаевна, встретив нас, очень обрадовалась, будто давно ждала меня, спрашивала как зовут, и, даже показалось, хотела, как и отец, тоже взять меня на руки, но видимо раздумала, взяла за руку и повела в класс, где было много ребят, и посадила за первую парту, напротив своего столика.
Поискав глазами Кузю — оказалось он сидел позади меня, у стены, — я привстал и крикнул радостно, на весь класс:
— Кузя! Я здеся! Меня тоже приняли!
Хотелось порадоваться, что я тоже в школе, что мы опять вместе, высказать эту радость Кузе, но Анна Николаевна постучала линейкой по столику и сказала строго:
— В классе надо вести себя тихо, не мешать заниматься. Если хочешь что спросить, подними руку, я отвечу... А сейчас вынь букварь, будем учить буквы.
193
— А я их все знаю, — ответил я, поспешно доставая букварь из сумки. — Вот, посмотри, как я их выучил.
— Ваня! — улыбаясь, но с укоризной сказала учительница. — Я же тебе сказала, не разговаривать. Разговаривать можно тогда, когда я спрошу. Притом ко мне следует обращаться на «вы».
Я долго ломал голову: как это на «вы»? Но так ничего не придумав, бросил думать. В голову пришло другое: куда отец подевал мою шапку и пиджак? Вдруг они пропадут? Особенно жалко шапку. Я встал и поднял руку.
— Слушаю, — сказала учительница.
— Пойду посмотрю, где моя шапка.
В классе засмеялись, рассмеялась и Анна Николаевна.
— Сиди пока, — сказала она. — Вот перемена будет, тогда и посмотришь.
Я недовольно сел. Вскоре за дверями класса прозвенел колокольчик, учительница ушла, ребята побежали из класса в зал. Побежал за всеми и я — надо было найти шапку.
В зале ребятни — не протолкнешь, — бегают, кричат, и я с трудом пробираюсь к вешалке, разглядываю подряд пиджаки, кофты, шапки, а свою никак не найду, не дотянусь, вешалка высокая, не по моему росту. Кузя приходит на помощь — и вот радость: шапка висит на крючке в целости и сохранности.
После уроков Анна Николаевна провожала нас домой. Увидев на мне шапку, сказала, улыбаясь:
— Да ты в ней, как «Красная шапочка».
Ребята слышали ее слова и после стали меня дразнить, называть «красной шапочкой». Я
194
не обижался, мне это прозвище даже нравилось.
Мать меня встретила во дворе радостным воплем:
— Гли-коте, гли-коте, кто это пришел? Да это школьник наш домой припожаловал.
Тут и тетка Варвара высунулась из сеней:
— Батюшки мои! И с сумкой! И в шапке-то какой баской!
Я не утерпел, рассказал матери, что чуть нашел шапку, думал — потерял. И мать посоветовала:
— Ты ее не оставляй на вешалке, бери с собой, клади в парту.
И верно: так и буду делать. Но тут же отказался от своего намерения: учительница не разрешит. Скажет: еще шапки твоей в классе не хватало!
Так кончился мой первый школьный день.
В нашей школе два класса, а учительница одна. Она измучилась с нами: пока сидит во втором классе, первоклашки тут ходят на головах, особенно которые постарше, а таких в нашем классе большинство — все выше и старше меня, мешают писать палочки и крючки в тетрадке, трясут парту. Я не выдерживаю, бегу к учительнице:
— Анна Николаевна, ребята опять шалят.
— Ах, они, озорники! — как бы сокрушаясь, но сквозь улыбку говорит учительница, глядя на мое встревоженное лицо, выпяченные в обиде губы, встает и идет со мной. В классе нашем устанавливается тишина, но зато после, когда учительница уходит, мне здорово достается от ребят. Хорошо, если только обзовут ябедой, а то и тумака дадут по лбу, или будут
195
дергать за волосы, доведут до слез. «А не ходи, не жалуйся!»
Но где-то в начале зимы в нашем классе появилась новая учительница. Звали ее Нина Гавриловна. Была она молодая, одевалась в беленькую кофточку, черную юбочку, волосы убирала на затылке, как у нас говорят, в ку-фочку. Нам она понравилась, но особенно мне: так ласково говорила со мной, так, взяв мою руку в свою, красиво выводила в тетради буквы, что я влюбился в нее.
Придя домой, похвастался:
— А у нас новая учительница. Она меня писать буквы учила.
Тетка Варвара мыла крынки у печки. Выслушав меня, сказала:
— Она вас научит... Только незнай чему?
— А что? — обиделся я. Захотелось защитить учительницу от тетки Варвары. — Она хорошая, от нее духами пахнет.
— Духами...— Тетка Варвара помолчала, вытерла руки о запон. — От иё не однимя духами запахнет, а... Видать не здря выслали.
— Кого выслали? — не понял я.
— Да учителку вашу. Безбожницу.
Я ничего не понимал, хлопал глазами, повернулся к матери — может, она объяснит. Мать сидела на лавке, что-то чинила, кажется мои штаны, пришивала к ним заплату.
— Ссыльная она, — сказала мать. — Сослали ее из городу к нам.
Я не знал, что такое «ссыльная». Из слов тетки Варвары можно было заключить, «ссыльная», значит, опасная. Но ничего в Нине Гавриловне я опасного не видел, обыкновенная женщина, только городская.
Тут дядя Вавило вмешался в наш разговор:
196
— Какая есть, не нам судить. Начальство знает, кого прислать.
И это меня успокоило, я перестал ломать голову над тем, что такое ссыльная.
Как-то зайдя в лавку к дяде Всеволоду, сказал ему:
— А у нас новая учительница, ссыльная. Ссыльная, а хорошая, я ее нисколечко не боюсь.
Дядя Всеволод посмеялся:
— Дурачок! Ее бояться не надо, она плохому не научит, Нина Гавриловна — умная девушка.
— А пошто ссыльная?
— Вырастешь — узнаешь, — уклонился дядя от ответа, отделавшись обычной для взрослых фразой.
Вернувшись от дяди домой, я рассказал матери о своем разговоре с ним, о том, как дядя Всеволод хорошо отозвался о нашей учительнице.
— Не диво, — ответила мать. — Он и сам такой, зачем не каторжанин. В действительную матросом служил во флоте, служить бы да служить царю-батюшке, слушаться начальства, дак нет, не послужилось, связался там с бунтовщиками. Ну их кого куда: кого в тюрьму на высидку, кого в Сибирь, а дядю твово подержали в каталажке да и списали в солдаты. В пехоту...
Мать почему-то недолюбливала дядю Всеволода, как и деда Якова. Может, одного за то, что нас из дому выгнал, а другого за то, что наше место занял...
А учиться мне нравилось, если бы не Темка, сын старосты Артемия Лощеного. Он дразнил меня всячески, издевался над сумкой, называл ее нищенской, совал кусок хлеба, гово
197
рил жалостливо: «Прими христа ради, положи в свою белую сумку». Я дрожал от обиды, но что мог поделать? Он старше и сильнее меня.
Кузя, друг мой, видел, как Темка измывался надо мной, но молчал, не вмешивался. Я иногда с мольбой поглядывал на него, но Кузя только косил глазами.
Однажды утром, идя в школу, он дождался меня у мостика через лог, недалеко от наших изб.
— Подожди, — сказал он, глядя вдоль улицы, в верхний конец ее.
Я тоже посмотрел туда, увидел шедшего к нам Темку. Кузя подался вперед, навстречу Темке. Тот заметался, увидев приближавшегося Кузю, заоглядывался вокруг, не ожидая ничего хорошего для себя от встречи с нами, и кинулся бежать вдоль ложка, но Кузя догнал его, ткнул кулаком в спину, и Темка упал. Кузя стоял над ним, что-то говорил, тряся кулаком, потом повернулся и не спеша пошел. А я со злорадством отомщенного человека смотрел на перепуганного Темку, на то, как он поднимался, как отряхивался, и было нисколечко не жаль его. С тех пор он перестал дразнить меня, а в школу ходил не улицей, а по-за огородами.
Однако с Темкой мне пришлось столкнуться еще раз. Это было позже, когда я учился в третьем классе, а он в четвертом.
Как-то во время перемены, не помню зачем я зашел к ним в класс. Там стоял обычный гам, ребята кричали, бегали друг за другом. Тут же носился за девчонками и Темка, догнав, дергал их за косички, пытался вырвать из кос ленточки. Девочки визжали, им было и весело и страшно. Мне вдруг стало жалко девочек, и когда Темка пробегал мимо, я неожиданно для
198
себя подставил ему ногу. Запнувшись, Темка упал на парту, расквасил нос. Видимо, крепко ушибся, коль завыл во весь голос, размазывая по лицу кровь, капавшую из носа. Ребята притихли, перепугались, и я, виновато озираясь, выскользнул из класса.
После звонка, Нина Гавриловна вошла в класс, как мне показалось, необычно строгой, даже рассерженной.
— Это ты разбил мальчику нос? — спросила она меня, бросив на столик учебники, которые принесла с собой.
Я встал, не знал, что ответить.
— Что молчишь? Отвечай!
— Он сам... — промямлил я, боясь вглянуть на учительницу.
— Как это — сам? Взял и сам себе разбил нос?
— Нет... Сам упал на парту.
— Но ты же подставил ему ногу?!
— А чего он за девчонками гонялся?— осмелел я. В самом деле, ведь я не нарочно, а за девчонок заступился. — Он их за косы дергал.
Нина Гавриловна опустилась на табуретку, нервно передвинула учебники с одного края стола на другой.
— Иди сейчас же к ним и извинись перед его учительницей, Александрой Александровной. Попроси прощения за свой поступок.
Такое приказание меня удивило:
— А зачем я перед ней буду извиняться? Я ее не толкал....
Действительно, почему не перед Темкой, а перед его учительницей я должен извиняться? Я давно знал ее, одну из дочерей нашего попа.
199
— Ты обидел ее ученика! — повысила голос Нина Гавриловна. — Иди и извинись без разговоров.
Поведение Нины Гавриловны меня страшно изумило: она всегда относилась ко мне хорошо, даже ставила в пример другим ученикам, — я учился только на пятерки. И вообще была спокойная женщина, вела себя с нами ровно, не повышала голоса, а тут...
— Ну, что же ты стоишь? Долго буду ждать?
Но мне, как говорится, уже попала вожжа под хвост:
— Не пойду... Я ее не толкал, — повторил я.
— Тогда выйди из класса, — тихо, но отчетливо процедила, почти не раскрывая губ, Нина Гавриловна.
Я вышел, пошел в конец зала, остановился у окна. Горько было сознавать, что я обидел своим непослушанием Нину Гавриловну. Может, пойти извиниться перед учительницей Темки? Но как только подумаю, что буду просить прощения на глазах всего класса, лишь представлю, как будет злорадно ухмыляться Темка, сразу пропадала всякая охота извиняться перед поповой дочкой. Да это мне казалось и несправедливым: извиняться не перед тем, кого обидел.
Три недели Нина Гавриловна делала вид, что меня в классе нет, сбрасывала со стола мои листочки с задачами или с сочинением, когда я приносил их к ней, не спрашивала, не вызывала к доске, хотя я тянул руку вверх. Но я так и не покорился, не попросил прощения у учительницы Темки.
После, уже будучи взрослым, иногда думал, почему так вела себя со мной Нина Гавриловна? И пришел к заключению, что, видимо, по
200
пова дочка, эта сумасбродная, взбалмошная барышня, настаивала на моем извинении перед ней, и Нина Гавриловна на посмела отказать, боясь неудовольствия ее отца, попа Александра. А сердить попа в ее положении ссыльной, было рисковано.
Забегая вперед, должен сказать, что мои отношения с Темкой на этом не закончились. В девятнадцатом году, во время колчаковщины, мать отдала меня в работники, вместе с лошадью, к Темкиному отцу, Артемию Пахомо-вичу, на время посевной. За это Артемий должен был посеять нам две десятины своими семенами. Мне тогда было четырнадцать лет, дед к тому времени помер, отец погиб на фронте, и я был единственным кормильцем семьи, состоявшей из матери и трех младших братьев.
Трудно сейчас описать все те издевательства, которые я перенес от отца Темки, — они состояли не только в таких мелочах, как ругань, пинки, к которым я скоро привык, но в том, что заставляли делать непосильную по моим годам работу, держали впроголодь, за все время — а сев продолжался целый месяц, — я не был в бане, ни разу не выспался как следует: уже поздно ночью, убрав лошадей, где-нибудь прикорну ненадолго, и опять меня будят, гонят на работу. Не только отец, и Темка вел себя по-хозяйски, прикрикивал на меня, иногда и щелчка давал, и я молчал, словно окостенел весь, даже не плакал от обиды — столько во мне было злости на Темку и его отца. Уйти я от них не мог, иначе мы останемся без посева, значит, и без хлеба, а семью я кормить был обязан. И жалко мне было Гнедуху, единственную у нас с матерью лошадь, которая не вылезала из хомута всю весну.
201
Когда кончилась посевная, и я заявился домой, мать, увидев меня — почерневшего, худущего, в порванной рубахе, в штанах, висевших на мне мешком, туго подпоясанных путой, не могла сдержаться, кинулась ко мне, обхватила руками и запричитала на весь двор:
— Господи! Что они с тобой и сделали?
А когда разглядела Гнедуху, едва державшуюся на ногах, у которой выпирали ребра наружу и прогнулась спина, закричала громче прежнего:
— Ну я ему дам! Я ему покажу, конопатому черту!
Это, видимо, относилось к моему хозяину Артемию Лощеному, но я так и не знаю, осуществила ли она свои угрозы? Вряд ли... 'Что она могла поделать против зажиточного мужика, к тому же старосты? Разве прийти под окна и поругаться? Еще спустят собаку... Единственное, что она могла сделать, это собрала нас, своих детей, в кучу, обняла и плакала, говорила навзрыд:
— Больше никогда и никого из вас не отдам. С голоду будем подыхать дак вместе.
Однако это желание матери так и не сбылось: подрастая, мы все по-очереди, мальчишками, уходили в батраки — в работники, как говорят у нас на Урале, — надо было как-то жить И кормиться...
Не один Тёмка в ту первую мою школьную зиму изводил меня. Был еще один из нашего класса, Терешка Доронин, — здоровенный парень с кудлатой рыжей головой. Ему было уже лет двенадцать; выше всех ростом, он сидел на самой задней парте, и все ухмылялся, как дурак— и когда его спрашивала учительница, и когда разговаривал с одноклассниками. Он не
202
кричал, не шумел на переменах, как другие, вел себя спокойно, ходил вразвалочку, щелкал по лбам маленьких, попадавших ему под руку. Мне запомнился его голос — вкрадчивый, воркующий, как у голубя, но когда он говорил этим своим тихим голосом, глаза его нагло ощупывали тебя, — казалось, голос принадлежал одному человеку, а глаза — другому.
Почему он невзлюбил меня, я не знаю. Вначале показалось, что я ему понравился, пришелся по душе; он ласково звал меня «красной шапочкой», и я было потянулся к нему, навязываясь на дружбу, как на второй же день, выходя после уроков из школы, он больно ущипнул меня и при этом улыбался, будто сде-ла мне подарок. Я немножко перепугался, поморщился от боли, но Терешка так ласково смотрел на меня, как мать на ребенка, что я посчитал это за шутку и тоже стал улыбаться.
Но на следующий день повторилось то же самое: опять при выходе из школы Терешка больно ущипнул меня, и я уже не улыбался ему, готов был расплакаться.
И так стало продолжаться: каждый день Терешка дожидался меня у дверей школы, провожал на крыльцо и там пускал в ход свои пальцы. Я прятался за Кузю, но он Кузю не трогал, пытался достать меня. И Кузя не мог встать на мою защиту: Терешка был великаном по сравнению и с ним.
Иногда на переменах Терешка подзывал меня к себе. Первое время я доверчиво шел к нему, он как бы по-дружески обнимал меня, а сам зажимал в пальцах мое ухо, — было страшно больно, а Терешка улыбался, будто ничего не происходило, да никто и не подозревал, что идет казнь маленького человечка. Вскоре я по
203
нял, что он ласково смотрел на меня не как мать на ребенка, а как кошка на мышь, которую она поймала и решила поиграть перед тем как съесть.
Так продолжалось до половины зимы. Я, как мог, избегал Терешки, старался наперед его, как только прозвенит звонок, выбегать из класса на перемену, и затаившись где-нибудь, зорко следить за Терешкой, видеть, как он кошачьей походкой ходит по залу, ищет меня. После уроков я так же старался первым выскользнуть из школы и бежать опрометью домой, не дожидаясь Кузи. Часто мне так удавалось избежать встречи с Терешкой. Но он изменил тактику: стал на последней перемене прятать мою шапку в рукав чьей-нибудь шубенки, и пока я разыскивал мою красную шапочку, он спокойно дожидался меня у дверей.
Как я ни крепился, а пришлось о проделках Терешки рассказать Никанору, сыну дяди Всеволода, моему двоюродному брату. Он учился во втором классе, был одних лет с Терешкой, правда, пониже ростом, но крепче, шире в плечах. Узнав об обидах, которые чинил мне Терешка, он на перемене подозвал его к себе, загнал в угол, и там сказал, что если тот еще раз тронет меня, он расквасит ему морду.
С той поры Терешка перестал меня ловить, но держал в постоянном напряжении: то вдруг неожиданно появится за моей спиной, положит руку на затылок, — я в страхе отскакиваю от него, а он улыбается — довольнехонек, что напутал; то встанет у двери класса и ждет, и глаза его пронизывают меня насквозь, мне страшно идти возле Терешки, я прячусь за кого-нибудь из больших ребят, иду не дыша, больно бьюсь о косяк дверей.
204
Наконец случилось то, чего я больше всего опасался: пропала моя шапка.
Это произошло в первый день после рождественских каникул. Ребята, видимо наскучали о школе, друг о друге, ходили в обнимку по широкому залу, разговаривали, смеялись — не было обычного галдежа. С первой же минуты, войдя в школу, я следил за Терешкой. Но он вел себя смирно, даже не глядел в мою сторону.
Но вот, когда кончились уроки, я не обнаружил на вешалке шапки. Ребята разобрали всю одежду, а шапки не было. Я поискал глазами Терешку: он одетый, стоял у дверей и ехидно улыбался, глядя, как я мечусь в поисках шапки. Я сразу понял, что это он, только он мог куда-то запрятать мою шапку, и с ревом кинулся искать Никанора:
— Терешка украл мою шапку! — вскричал я ему.
Увидев Никанора, Терешка юркнул в дверь, и мы, выскочив на крыльцо, могли лишь полюбоваться его спиной и тем, как он со всех ног улепетывал, мчась без оглядки по улице.
Вернувшись в здание, мы с Никанором вновь обшарили все углы, но шапки так и не нашли.
— Он ее в нужник бросил, — сказал кто-то из ребят.
Домой я возвращался с непокрытой головой и всю дорогу ревел. Так и во двор вошел с плачем.
Тетка Варвара шла с ведром мне навстречу, остановилась, покачала осуждающе головой:
— Вот базлат, вот базлат, как непоеная корова... И не стыдно тебе, такой большой парень?
205
Я не стал ее слушать, пошел в сени.
Отец был дома. Услышав мой плач, выскочил из избы, встревоженно спросил:
— Кто это тебя? — Он думал, что меня побили ребята.
— Ша-апа-ку укра-али,— пропел я, с трудом выговаривая слова сквозь душившие меня рыдания.
Отец только теперь заметил, что я без шапки. Он помолчал, потом сказал:
— Эка невидаль, шапка! Стоит ли из-за нее так плакать... Да я тебе такую куплю, во сто крат лучше.
— А где ты такую баскую найдешь?— крикнул я со злостью, — мне казалось, такой шапки, какая была у меня, больше нигде нет.
— Найдем, — успокоил отец, обнимая меня. — Вот поедем в Волчееву, зайдем в магазин Алыбиных... Там их навалом, одна другой краше.
Он подтолкнул меня к дверям избы, я неуверенно перешагнул порог, все еще не веря, что можно купить шапку, которая была бы не хуже, чем моя красная шапочка.
А пока, до покупки новой, отец отдал мне свою солдатскую папаху. Она не была такой красивой, как прежняя, но я вскоре успокоился: стал воображать себя солдатом, заламывал папаху на затылок, ходил строевым шагом, выхвалялся перед дружками.
Однажды дядя Вавило, глядя на меня, как я одевался, готовясь идти в школу, подошел, взял в руки мою папаху и сказал:
— Эту шапку надо носить вот так, пирожком, как носят все порядочные люди.
206
И надел на меня шапку. Я посмотрелся в зеркало, на голове у меня была не папаха, а какая-то лодочка.
— Вот так и носи, — сказал дядя Вавило.
Мне вовсе не хотелось так носить свою папаху, но боясь огорчить дядю Вавила, я ничем не выдал себя, вышел со двора, но завернув за угол избы, перевернул шапку, сделав ее вновь папахой.
А идя из школы, возле своего дома, озираясь по сторонам — не видно ли где дяди Вавила, опять перевернул папаху на пирожок.
Вот так и ходил в своей шапке: то она у меня папаха, когда я в школе, с ребятами, а то пирожок, когда вблизи дядя Вавило, — все же я уважал старика и не хотелось обижать его, быть неслухом.
Великим постом я заболел горячкой и учиться больше не смог. И на следующую осень пошел снова в первый класс.
Ночные сполохи
В избе никого нет, кроме меня, кошки да моего маленького братика. Он лежит в зыбке, накрытый пологом из старой юбки. Мать ушла в огород и наказала качать его, чтоб не проснулся.
Скрипит очеп, порхает полог, мне скучно, хочется спать, я ложусь на пол и дергаю, дергаю зыбку за веревочку.
Ночью я спал плохо. С вечера мешал какой-то свет, бивший в окна. Где-то далеко-далеко вдруг распахивалось небо и становилось светло вокруг, как днем.
207
Вначале я думал, что это молния, все ждал грома, а грома не было. Потом свет повторился, осветив печь, потолок, долго стоял, словно отблеск пожара, переливаясь синим, желтым, зеленым. И — пошло, и пошло хлестать, заливать всю избу. Я вертелся с боку на бок, вытягивал к окну голову.
— Спи, — пригрозила мне мать.
Мы лежали с ней на полу под зыбкой, — отец опять ушел с плотницкой артелью, и я сплю с матерью.
— Это сполохи... Сполохи играют, — подает с кровати голос тетка Варвара. — Рожь цветет.
Я закутываюсь в одеяло и засыпаю, но вскоре вновь просыпаюсь от неистового лая Лютки — собаки дяди Всеволода. Она мечется во дворе, я даже слышу, как грызет подворотню, рвется на улицу.
Мать поднимается, идет к окну, я вскакиваю следом, тоже пялю глаза в темень, но на улице одна чернота.
— Что там? — спрашивает спросонья тетка Варвара — Уж не воры ли в лавку лезут?
— Кто его знает, — зевая, говорит мать. — Лютка лает, а никого не видать. Может, пьяный какой...
— Осподи, осподи, — где-то в темноте вздыхает тетка Варвара.
Утром мать поднимается рано, идет полоть огород, а меня оставляет няньчиться...
В проеме окна появляются мои друзья — Кузя, Мишка и Серьга, они прилипают носами к стеклу, пытаясь разглядеть меня в полумраке избы.
— Айда попов смотреть, — нетерпеливо машет мне Кузя, едва я поднимаю голову.
208
— Попов? — переспрашиваю я и вскакиваю с пола.
Я смотрю на сплющенные носы друзей, потом оглядываюсь на зыбку, и не знаю, что делать.
Открываю полог зыбки, гляжу на спящее, сморщенное личико брата. Мне кажется, он так крепко спит, что я успею сбегать посмотреть попов и вернуться к тому времени, как он проснется.
Подбегаю к окну, раскрываю створку и мигом оказываюсь на улице. Друзья молча встречают меня, и мы прытко бежим проулком к пруду.
Впереди бежит Кузя, — он на год старше меня и Мишки, сзади пылит Серьга, придерживая рукой сползающие штаны. Серьга еще маленький, но такой липучий, как муха, куда мы — туда и он.
На другой стороне пруда — сосновый бор. Где-то в нем есть и дедова делянка, отец брал меня туда, когда ездил за жердями. Лес в бору невысокий, тонкий, крупный весь повырублен, лишь напротив нас стоит, как садок, делянка церковного старосты. Сюда, под высокие сосны, иногда приезжает из соседнего села со своим семейством поп и располагается табором у пруда.
Пруд со стороны деревни мелкий, топкий, полон кусачих пиявок, тут не купаются, уходят выше, где Синара узеет. А на той стороне берег сухой, по подножью весь в синих камнях. И пахнет там хорошо, и земляника растет, и грузди, и рыжики...
Мы усаживаемся на теплый плотик, где бабы полощут белье, и смотрим туда, на другой берег. Там среди сосен стоят два красивых
209
тарантаса, густо дымит самовар, словно баня в субботу, — видно навалили в трубу шишек невпроворот, а не продули как следует. Подле берега купаются мальчик и девочка — поповские дети, видны их черные головы. Сам поп в белом подряснике, распустив живот, ходит по кромке леса и собирает что-то — не то шишки, не то синявки-сыроежки. Попадья сидит на камне голая, напялив на себя коротенькие штанишки. Нам потешно глядеть на попадью в штанах, мы покатываемся со смеху: разве она мужик?
— Вычепенивается, — говорит пренебрежительно Кузя и сплевывает в воду.
Кто-то в белой кофточке, наверное, прислуга, бегает от самовара к тарантасам, от тарантасов к самовару, готовит обед.
Мы начинаем спорить, что попы едят. Мишка говорит, что кутью — она сладкая, с изюмом, дед Филат не раз привозил из церкви. Я убежден, — что блины — очень я их люблю, а мать печет блины нечасто, лишь на масленице.
Спор разрешает Кузя:
— Они яйца едят. Да крутую сметану.
И верно! Я видел, как прошлой осенью поп собирал «ругу». По улице мужик вел лошадь, запряженную в длинную телегу, выходили бабы, несли к телеге яйца в решетах, сметану в горшках. А в передке, подле кадок и корзин, сидела поповна и лупила вареное яичко.
Поговорив о поповской еде, нам самим захотелось есть. Кузя посылает Мишку в огуречник тетки Варвары. Рядом огуречники Кузи и Мишки, там без страха, что поймают, можно нарвать сколько хошь огурцов — они уже есть у всех, скоро покос, но это не интересно — из чужого огорода огурцы слаще.
210
Мишка недовольно шмыгает носом:
— Поди, попробуй! У них косы в парниках понатыканы... Еще напорешься!
Мы с Серьгой молчим, не подаем голоса, боимся, как бы Кузя не послал нас. Но Кузя, скосив глаза, гневно смотрит на Мишку.
— Кому сказано?
Мишка нехотя встает и идет подле воды туда, где растут ветлы.
Вскоре он возвращается с полным подолом огурцов, и мы набрасываемся на них, едим с жадностью, будто никогда не ели, сладко причмокиваем, похрустываем, и бросаем скорлупу подальше в пруд, чтобы не было следов нашего озорства.
— Хорошо попом работать, — говорит Мипт-ка. — Ешь-пей, что хошь...
Кузя косит глаза на него, потом морщится и с размаху кидает надкушенный огурец чуть не на середку пруда: горький попался!
— А я бы в попы не пошел, — говорит он, отплевываясь, вытирая подолом рот.
— Пошто? — недоумевает Мишка.
— Какая это работа — махать кадилом? То ли дело пахать, либо сено косить! Никакому попу не выдюжить.
— Угарно в церкви, голова болит, — говорит басом Серьга.
— А я на писаря учиться буду, — сообщаю я, раскрываю свой секрет.
Так мы сидим, разговариваем, едим огурцы. Печет солнце, колотится в плотик вода, плывут облака в пруду, и нам кажется, что сидим мы не на плотике, а на большом корабле, и плывем куда-то далеко-далеко.
Кузя даже привстает, чтобы посмотреть, куда это мы плывем, как вдруг над нашими го
211
ловами раздается оглушительный грохот грома. В испуге хватаемся друг за друга, Кузя приседает и задирает голову к небу. Там из-за деревни, надвигалась огромная черная туча, грозясь придавить избы, огороды с банями, и нас на зыбком плотике.
Гром долго катался из края в край, и когда тишина у крепла, стало слышно, как хнычет Серьга.
— Ты чего? — спрашивает его Кузя.
— Бою-юся-я...
— Эх, ты!
Он берет его за руку и тащит к бане. Мы с Мишкой бежим следом — сейчас хлынет дождь.
Дождь так же неожиданно кончился, как и начался.
И вот мы уже носимся по улице от лужи к луже, только брызги летят из-под ног. Кажется, нет на свете ничего лучше, как бегать по теплым дождевым потокам, показывать свою прыть и удаль, выплясывать среди самой глубокой лывы, либо скакать по ней на одной ноге. Я забыл о своих обязанностях няньки, бегаю и бегаю, не отстаю от друзей.
Неожиданно появляется мать Серьги, ловит его, мокрого до пояса, звонко шлепает, приговаривая: «А вот тебе! А вот тебе!» и уводит, плачущего, домой.
Огорошенные расправой над Серьгой, мы смотрим пристыженно на свои извоженные в грязи рубашки и штаны, и, быстро, переглянувшись, бежим к срубу, влезаем в проем окна и валимся на стружки.
Хозяин сруба Гриша, Мишкин дядя, самый интересный человек в нашем околотке. Он еще
212
молодой, лишь в прошлом году вернулся из солдат, и чем-то непохож на наших мужиков. Хотя бы тем, что говорит не по-деревенски, а на городской манер, акает. И бреется каждое воскресенье — у него своя бритва, которую он так ловко правит на солдатском ремне.
И что удивительно всем, он ест в постные дни молоко и яйца и не считается ни с мнением соседей, ни со своим богомольным отцом — дедом Филатом.
— Предрассудки, — говорил он как-то мужикам, собравшимся посидеть на бревнах у сруба. — Темнота... Постную пищу попы выдумали для крестьян, господа не признают постов... Пора и нам начинать культурно жить. Тут надо пример с немцев брать...
Мужики поддакивали ему, а брат Ефим, Мишкин отец, всегда спокойный и молчаливый, лишь улыбался в усы.
Дядя Всеволод однажды долго о чем-то говорил с Гришей. И после сказал:
— В денщиках у офицера служил... Денщик — он денщик и есть.
Тетка Варвара и моя мать больше всех осуждали Гришу за вольнодумство. «Басурман, безбожник», — говорила тетка Варвара и отплевывалась, как при упоминании о черте. А мать слышать не могла о нем. «Он не он, приставляется, язык ломат. Нахватался разных слов и сам не знает что к чему. Бабу свою замытарил, все учит...»
Жену у Гриши звали Пелагеей. Была она маленькая, кругленькая, и очень простая, не в пример своему мужу. Детей у нее не было, и она баловала нас, ребятишек, то пироженник сунет, то морковку. Солдаткой была, песни звонко пела, а теперь и впрямь ее не слышно...
213
А мне нравился Гриша, нравился вот этой непохожестью на других. Бывая у Филатовых, я всегда старался прислушиваться к его словам, мне хотелось научиться так же красиво говорить...
Не успели мы обсохнуть, отлежаться в стружках, как в сруб входят Ефим и Гриша. У них в руках топоры, фуганки.
Гриша — невысокий, полнолицый, — подходит, подозрительно оглядывает нас.
— Чего вы тут?
Мы поднимаемся, отряхиваем с себя стружки.
— Так... играем, — отвечает Кузя.
— А спички у вас есть?
— Нету...
Гриша успокаивается, спрашивает меня:
— Говорят, под магазею вашу подбирались в сегодняшнюю ночь? Не подломили, случаем?
Я ничего не слышал и не знаю, потому насупился и молчу.
Не дождавшись ответа, Гриша обращается к Ефиму:
— Пошел Сиволот в комерцию, токо смотрю, кабы вскорости в трубу не вылетел. Либо обворуют, либо пропьют с Яковом всю выручку... Торговать тоже с умом надо, копейки и те считать, не токо рубли.
Похоже Кузе не интересны рассуждения Гриши, он незаметно кивает нам, и мы выбираемся из сруба.
День разгулялся, солнце идет к полдню, мокрая земля парит, приятно горячит подошвы. Потоптавшись, принимаем решение идти на гумно к Филатовым, где в соломе у нас устроен тайник.
214
Гумно было большое, у самого леса, зеленые березки наступали на него. По левой стороне, вдоль плетневой изгороди, проходившей над ложком, стояли два больших зарода соломы. Подле одного из них была копна-приме-ток, в ней мы понаделали нор, а в средине копны — гнездо. Там хранились наши сабли и ружья, лежал старый потник, и мы, наигравшись в разбойников, часто засыпали на нем, или лежали, рассказывали сказки.
Подойдя к копне, Мишка первым, на правах хозяина гумна, ныряет в нору. Я хотел лезть следом, но он отчаянно стуча коленками о землю, вдруг выползает оттуда и, вскочив на ноги, стоит, трясется.
— Чего ты? — спрашивает в недоумении Кузя.
— Там кто-то есть,— шепчет Мишка.
Кузя презрительно сплевывает.
— Труса празднуешь...
Он падает на четвереньки, наклоняет голову, чтобы лезть в нору и неожиданно замирает: из норы доносится явственный шорох соломы.
Мы отскакиваем от копны, глядим с опаской, — в самом деле, там кто-то есть! Шорох затихает, и в норе показывается страшное, волосатое лицо, с пронзительно-^сверлящими глазами.
Бродяга!
Мишка, взревев диким голосом, кидается к воротам, в сторону деревни. Мы с Кузей отбегаем к плетню и останавливаемся, готовые при первой же опасности перемахнуть через него.
— Ребятки! Ребятки!—громко шепчет бродяга.— Не бойтесь меня. Я не жулик, я солдат... на побывку иду.
215
Мы с Кузей отходим от плетня, смотрим недоверчиво на бродягу. Он подползает к устью норы, зверовато оглядывается по сторонам.
— Нет ли у вас хлебца? Хоть корочки? — Он с надеждой смотрит на нас. — Я бы вам за это коня подарил. Вот, смотрите.
Бродяга вытаскивает из-за пазухи вырезанную из дерева фигурку коня. Конь был как всамделишный, оттопырил хвост и роет копытом землю.
— Я принесу, — говорит поспешно Кузя. — Сейчас принесу... Не за коня, а так...
Он перескакивает через плетень и бежит логом, потом огородом к своему дому.
Я тоже намереваюсь бежать, мне страшно оставаться одному, но бродяга останавливает меня:
— Не уходи, мальчик... Садись, посиди.
Послушно суюсь на коленки, там, где стоял, и гляжу на него. Про бродяг я наслушался немало. Этот был не старый, но страшно худой, заросший бородой до глаз, в рваной рубахе. Он ласково улыбался, когда глядел на меня, и было в его улыбке что-то такое, доверчивое, что я перестал бояться.
Я вдруг подумал, что мой дядя Сано, арестант, убежав из централа, может, так же вот лежит где-нибудь в соломе голодный и оборванный. И мне жаль стало бродягу, я пожалел, что остался на гумне. Надо было и мне бежать домой, принести калач да огурцов — пусть ест досыта. Неплохо бы и рубаху отцову с вешала прихватить, сказать потом матери, что ветром удуло в пруд, — можно что-нибудь придумать.
Но тут я слышу какой-то топот. Бродяга встревоженно вытягивает шею, я вскакиваю на
216
ноги. От деревни к гумну бежала толпа мужиков с вилами, с топорами. И впереди всех Гриша Филатов.
Не успеваю подумать, что это Мишка взбулгачил народ, как бродяга, пригибаясь, опрометью бросается к плетню, легко перепрыгивает его и бежит логом в лес.
Я тоже перелезаю через плетень, затаиваюсь за ним, слежу, как мужики вбегают на гумно.
— Где он? — кричит Гриша и с размаху тычет вилами в копну.
Копна мигом была перекидана, но там ничего нет, кроме старого потника, и озверевшие мужики уже бегут вдоль зародов. Мне страшно смотреть на них, особенно на Гришу. Я не предполагал, что он такой, что может броситься с вилами на человека. На душе у меня тяжело— мне стыдно за Гришу и я отворачиваюсь от него.
На тропе за логом появляются верховые — сотский и двое десятских с бляхами на груди.
— Нашли? — спрашивают они мужиков.
— Убежал! — кричит Гриша. — В лесу ищите!
Верховые скачут в лес.
Вскоре они возвращаются, гонят перед собой бродягу.
— В назьмах нашли!— кричат они.— В назь-мы зарылся.
Бродяга идет спокойно, независимо. На нем какие-то заскорузлые опорки, привязанные к ногам бечевкой, он легко вышагивает в них.
Поравнявшись со мной, бродяга широко улыбается и подымает зажатый кулак вверх, дескать, крепись, не печалься, все будет хорошо.
217
Мужики, во главе с Гришей, лезут через плетень, окружают бродягу, я вижу, как они вяжут ему руки, и бессильно опускаюсь на землю. Рука натыкается на что-то теплое и гладкое, я гляжу и не верю своим глазам: лежит конь, тот, которого бродяга показывал нам с Кузей. Видимо, выпал у него из-за пазухи, когда перепрыгивал через плетень.
Я поспешно сую коня под рубаху и, подождав, когда толпа скроется в улице, бегу через ложок в деревню.
Пробежав немного, каменею от неожиданности: в огороде, между гряд, сидит и плачет Кузя, в руках у него большая коврига ржц-ного хлеба...
Ох, и досталось мне, когда я заявился домой. Мать припасла березовую вицу и такую задала зине порку, что тетка Варвара с трудом отобрала меня.
Потом мать сама плакала, горевала надо мной, говорила горестно:
— Восподи, что мне с тобой делать? Хоть сади в мешок, да носи с собой.
Весь остаток дня я просидел у зыбки, всхлипывая от обиды. Только и утешения было, что конь за пазухой, которого незаметно от матери я трогал рукой сквозь рубаху.
Когда легли спать, я долго не мог уснуть: все еще саднила спина. Конь лежал у меня под подушкой.
Не знаю, как долго я спал, но проснулся от какого-то беспокойства. Мать и тетка Варвара стояли в потемках у окна, тихо перешептывались. С улицы лился неяркий красноватый свет, ложился на одеяло, на подушку.
— Что там? — спросил я.
218
‘— Спи, знай, — ответила мать. — Сполохи играют.
Утром просыпаюсь от громкого плача моего братика Васи. Слышу, как мать торопливо подходит к зыбке, что-то наговаривает, успокаивает его, скрипит очеп, брат замолкает, сладко чмокает, — видимо мать сунула ему в рот рожок с молоком. Сон еще не ушел от меня, я зажмуриваю крепче глаза, натягиваю одеяло на голову.
Но тут хлопают двери, слышится необычно громкий голос тетки Варвары, пришедшей со двора:
— Глянь-ка, Домна, глянь, что на улице-то деется! Совсем одурел народ.
— А чё? — слышу голос матери.
— Да к сборне все бегут. Бродягу, слышь, смотреть.
Я окончательно просыпаюсь, когда слышу про бродягу, поднимаю голову от подушки. Мать стоит у окна, вглядывается в улицу. Мигом соскакиваю с кровати, бегу к окну, зыркаю глазами по сторонам, вижу бредущих мужиков и баб, Кузю напротив — под окнами дома деда Якова. Кузя машет мне руками, делает зщки, дескать, выходи, пойдем.
— Сбегать и мне, что ли, посмотреть на бродягу, — говорит неуверенно мать.
— Куды ты от робенка? — урезонивает ее тетка Варвара. — Эка невидаль, бродяга! Ишшо напугаешься, пропадет молоко в грудях, чем маленького кормить будешь?
Мать отходит от окна, поворачивается к зыбке.
— Слышала? У Филатовых гумно сожгли. Это ихние зароды ночесь пылали, — сообщает
219
тетка Варвара, проходя за печь к залавку, — Вот тебе и сполохи!
— Восподи, восподи! Что только делается на белом свете! — говорит мать и вздыхает.
И тут видит меня уже у дверей.
— Ты куда? — спрашивает она.
— До ветру, — вру я, не спеша выхожу в сени, на крылечко, и потом, пригибаясь, чтобы не увидела мать, шмыгаю подле окон и мчусь во весь дух к срубу дяди Гриши, от сруба — к ложку и через ложок — в улицу. Кузя бежит другой стороной улицы, похохатывая, радуясь, как ловко я ускользнул из дому. За ложком мы встречаемся, на всякий случай оглядываемся, не выскочила ли мать с вицей, чтобы вернуть меня, заставить нянчить братика. Но все спокойно, никто за нами не гонится, и мы шагаем к сборне.
После вчерашнего дождя на дороге еще лужи, но мы их не обходим, а подняв штаны до колен идем по теплой воде. Идти приятно, просто одно удовольствие, и нам смешно, как мужики и бабы обходят лужи; мы с Кузей чувствуем свое превосходство, и даже приплясываем по середке луж, лишь брызги летят во все стороны.
— Вот выкобениваются! Вот выкобениваются! Матери-то не видят,— говорит какая-то тетка и плюется со злости.
А нам хоть бы что! Мы хохочем над теткой и прём дальше прямо срединой улицы.
— А у Филатовых зароды сгорели, — сообщаю я Кузе. — Ох и пылали! Я сам в окошко видел.
Кузя почему-то убыстряет шаг, но молчит.
— Кто-то запалил... Вот бы узнать кто, — говорю я, с трудом поспевая за Кузей.
220
И тут мне приходит в голову: а не Кузя ли зажег зароды?
— Слушай, Кузя, это не ты зароды запалил?
Кузя приостанавливается, хватает меня за плечо, тревожно оглядывается по сторонам:
— Чего ты орешь? — шипит он. — Если кто услышит... Смотри, если кому сболтнешь, то вот, — и он подносит кулак к моему носу.
— Никому не скажу, — торопливо отвечаю Кузе. — Я бы и сам...
— Побожись, что никому не скажешь, — требует Кузя.
— Ей-богу не скажу. Во те крест, — и я быстро крещусь.
— Тогда ладно, — говорит успокоенно Кузя.— Я запалил... только ты никому, понял? Я этому Грише покажу, будет знать, как...
Кузя не договаривает, сжимает кулаки, смотрит куда-то за Синару, словно там видит Гришу, поймавшего нашего бродягу. Я гляжу на Кузю с восхищением, немножко горжусь, что у меня такой друг, — с таким не пропадешь...
Сборня находится в другом — нижнем конце деревни. Это большая изба, кто ее хозяин — я не знаю, но вокруг ни ворот, ни заборов, лишь позади избы стоит на отшибе деревянный амбар, крытый соломой.
Возле сборни народу — не протолкнуться. Шум, галдеж, крики ребятишек. Мы с Кузей забираемся на заплот соседней усадьбы, отсюда нам все видно — и сборню, и амбар. У двери амбара стоит мужик с ружьем. Мужика я не знаю — он с этого конца деревни. Тут же Гриша Филатов, в белой нательной рубашке, в солдатском картузе, прохаживается между ам
221
баром и толпой, иногда покрикивает на назойливых ребятишек: «Отойди! Осади назад! Соблюдай дистанцию!»
Кто-то из мужиков подзывает Гришу, сует в руки кисет, спрашивает о чем-то. Гриша, похоже, рад чужому табачку, крутит цигарку, кричит так, чтобы все слышали:
— Каторжник! С каторги сбежал. Он тут не один, его дружки зароды у нас сожгли... Ничего, подымем народ, всех переловим, далеко не уйдут.
Вдруг Гриша перестает слюнявить цигарку, вскидывает голову, глаза его становятся страшными, словно он чего-то испугался и кричит диким голосом:
— Разойдись! Дай проход!
Толпа дрогнула, расступилась, и во двор въехали на сивой лошади, запряженной в ходок, урядник и наш деревенский староста. Урядник сухой, высокий, в мундире с блестящими пуговицами, в высокой фуражке с гербом, осторожно слез с ходка, придерживая саблю, недовольно оглядел толпу людей и пошел в сборню. Староста Артемий, по прозвищу Лощеный, — невысокий, кругленький, с кругленькой бородкой, очень похожий на Николая угодника, что на иконе в красном углу тетки Варвары, которого я вижу каждый день и на которого тетка Варвара заставляет меня по утрам молиться, — семенил за урядником, улыбаясь и блестя лысиной. Вслед за урядником и старостой ушел в сборню и Гриша.
Толпа замерла в ожидании, все уставились на дверь сборни, за которой скрылось начальство.
Но через минуту из сборни выскакивает Гриша, торопливо бежит к амбару, открывает
222
ключом замок, распахивает амбарную дверь и кричит:
— А ну, выходи!
На пороге появляется вчерашний бродяга. Лицо его до глаз заросло кудрявой бородкой, на голове картуз без козырька. Бродяга смотрит, прищурясь, на толпу, поднимает глаза к небу и тут видит меня на заплоте, улыбается, кивает головой, как знакомому. Я сжимаюсь в комочек, немею от испуга, — вдруг меня заподозрят в связях с бродягой и тоже поведут к уряднику, но никто не обращает на меня внимания, все заняты бродягой.
Бродяга медленно проходит возле молчащей толпы, сопровождаемый Гришей и мужиком с ружьем, поднимается на крыльцо, скрывается за дверью. Я вижу лишь его спину да связанные, завернутые назад руки. Мне становится жалко его — связанного, беспомощного перед строгим урядником. Представляю, как бродяга входит в избу, как урядник вынимает свою длинную саблю, начинает ею размахивать, требовать от бродяги, чтоб сознался, откуда сбежал. Я прижимаюсь к Кузе, но тот одеревенел, вцепился руками в заплот и молчит.
Вижу какое-то движение в толпе, приглядываюсь и слышу шепот: «Санко, Санко... Сынок Якова Кирилловича...» Я еще не вник в слова, до меня еще не дошел смысл шепота, как Кузя ткнул меня локтем:
— Слышь? Это дядя твой...
Враз куда-то провалилось сердце: неужели это дядя Сано? Я смотрел на дверь сборни, никак не мог собраться с мыслями, не мог поверить, что это мне улыбался, кивал головой мой дядя, который против самого царя шел. Когда наконец до меня дошло, что я действи-
223
тельно видел сейчас своего дядю, я перепугался: как ни говори, а ведь это моего родного дядю сейчас повели к уряднику! Но подумав, вскоре успокоился: если дядя на самого царя шел, не боялся, разве он испугается там какого-то урядника? Я даже возгордился немного этим и с гордостью поглядываю на толпу людей. Толкаю в бок Кузю, хочу узнать, как он относится к такому известию, но Кузя молчит, не смотрит на меня.
— А где Сиволот? Сиволот где? — слышу как кто-то спрашивает про дядю Всеволода.
— Сиволот в Катеринбурх за товаром укатил,— сообщает наш сосед Гордей Ерыкалов.
Мне становится жаль, что нет тут дяди Всеволода. Он умеет говорить по-городски лучше Гриши и быстро бы договорился с урядником, чтоб дядю Сана отпустили домой. И мы пошли бы вместе по деревне — пусть все смотрят, как я иду со своими дядями.
Отвлекает меня выкрик Гриши, выскочившего из сборни на крыльцо:
— Сотский! Где сотский?
— Вот я! — отозвался молодой еще бородатый мужик с бляхой на груди.
Это был Дада Николаевич, я его хорошо знаю, он из нашего околотка. Странное, всем на удивление его имя! Рассказывают, однажды его вызвали по какому-то делу в волость. Писарь его спрашивает: «Как тебя зовут?» Он отвечает: «Дада» «Ты что, глухой?» — удивляется писарь, повышает голос: «Имя свое скажи. Имя!» Мужик опять отвечает: «Дада». Это окончательно сердит писаря, он орет на мужика: «Ты что, издеваешься надо мной?! Каталаш-ки захотелось?!» С трудом мужик растолковал писарю, что у него такое имя.
224
— Сходи за Яковом, на быстрой ноге, — говорит ему Гриша. — Скажи, урядник приказал. Чтобы немедля шел.
Сотский уходит. К крыльцу, к Грише подваливают мужики, что-то спрашивают, мне не слышно.
— Не признается! Говорит, нездешний, мол, на прииски направлялся, работу ищу... Иваном Непомнящим себя назвал. Ха-ха! — Гриша смеется. — А я его сразу, еще вчера признал, су-седи ведь. Не отвертится!
Гриша веселый, разговорчивый, так и светится радостью, что вот он поймал бродягу и теперь тут главное лицо при допросе. А я так возненавидел этого красулю Гришу, что готов соскочить с заплота, подбежать к нему и обругать самыми нехорошими словами, какими ругаются наши мужики.
Гриша уходит в сборню. Притихший было народ опять зашумел, стал разбиваться на кучки. Солнце поднялось из-за соснового бора, осветило деревню, пеструю толпу мужиков и баб, снующих ребятишек. Надо бы всем уже быть в лугах — время сенокоса, — но народ не расходится: такое событие не каждый день, а тут еще говорят, бродяга из своей деревни.
Время тянется тихо, мне не терпится, я жду не дождусь, кручусь на заплоте, смотрю в ту сторону, откуда должен появиться мой дед.
Но вот и дед в сопровождении сотского. Он в красной рубахе без пояска, ворот распахнут, плисовые шаровары заправлены в сапоги, голова без шапки, нечесаные кудри деда висят лохмами. Дед трезвый, идет не спеша, не глядя на расступившуюся толпу, тяжело поднимается на крыльцо, уходит в сборню. За ним уходит и сотский.
225
На дворе наступает относительная тишина, все настороженно смотрят на дверь, на окна сборни, чего-то ждут. И я жду чего-то, а чего — не знаю сам.
Наконец дед появляется в дверях, хмуро оглядывает толпу, начинает осторожно спускаться с крыльца по ступенькам, придерживаясь за перила. Вслед за ним выскакивает Гриша, кричит деду в спину:
— Перед законом надо правду говорить, старик. Нечего выкручиваться!
Дед приостанавливается, оборачивается к Грише.
— А ты откуля Окуля? Что за сыщик выискался? — Дед отворачивается с гневом от Гриши, говорит громко народу: — Не знаю я его, не мой это сын. У меня таких нету!
Поворачивается и идет, и уходит в сторону своего дома. Мне не понятно, как это дед мог не признать дядю Сана? А может, и в самом деле это не мой дядя, а кто-то другой? Я вспоминаю деревянного коня, которого утром засунул в старый валенок; мне становится жаль и этого бродягу, но уже не радость, а тревога селится у меня на сердце.
— Родного сына не признал! — кричит в толпу Гриша. — Хитрит Яков Кириллович, спасти хочет своего каторжника. Не получится! К становому приведут, развяжут язык.
Гриша вновь скрывается в сборне. Народ начинает потихоньку расходиться. Первыми уходят бабы, скликая ребятишек, потом один по одному тянутся мужики. Мы с Кузей сидим, ждем, что будет дальше.
Вот из сборни выбежал сотский и куда-то побежал вдоль деревни. Вскоре он пригоняет лошадь, запряженную в телегу, стучит кнуто
226
вищем в окно сборни, там мелькает лицо ста* росты.
На крыльце появляется Гриша, за ним бродяга, за бродягой мужик с ружьем. У бродяги, как и прежде, руки связаны за спиной, он неторопливо, даже как-то вразвалку, идет за Гришей к телеге. Я жду, что он посмотрит на меня и опять улыбнется, как старому знакомому, но он не глядит по сторонам, усаживается на середину телеги, вытягивает ноги вдоль нее. По бокам его садятся сотский и мужик с ружьем.
Выходят урядник со старостой, Гриша подгоняет им ходок. Урядник машет рукой сотскому, кричит: «Пошел!», .и все съезжают со двора.
Гришу обступают оставшиеся мужики.
— В Багаряк повезли. К становому, — сообщает он.
Мы с Кузей спрыгиваем с заплота, выходим на дорогу, смотрим, как удаляется подвода с бродягой, и когда она скрывается за поворотом улицы, идем домой.
Я иду неохотно, через силу, словно что я потерял или оставил там, у сборни, а что — вспомнить не могу, и возвращаться мне туда нет резона, знаю, ничего там моего нет. И вина какая-то давит меня, кажется, что-то должен был сделать и не сделал. Все это угнетало, не давало спокойно идти, и я брел, как невольник, за Кузей. Было жаль бродягу, хотелось как-то помочь ему. Вот развязать бы ему руки, освободить, пусть бы шел своей дорогой. Он у нас ничего не украл, никого не убил...
— Знаешь, что? — торопливо, полушепотом говорит Кузя. — Вот бы сейчас нам лошадей,
227
да лесом, лесом, обогнать бы урядника да выскочить из-за кустов...
— И вправду, — оживляюсь я. — Мы бы...
И что тут началось! Мы с Кузей, перебивая друг друга, (стали строить планы, как бы мы отбили бродягу от урядника, ушли бы с ним в Коневские леса, сделали бы там избушку и стали бы вместе жить.
Мы шли, оглушенные планами, шли опять прямо по лужам, не разбирая дороги.
К счастью, дома была одна тетка Варвара, матери не было, куда-то вышла.
— Экося, как испатрался! Все штаны в гря-зе... Мать-то тебе, она тебе задаст, накрасит задницу. Сымай живо, обряжайся в другие! А эти я замою, пока мать не углядела.
Я сбрасываю штаны, тетка Варвара шлепает меня по голому заду, я проворно залезаю на печь, устраиваюсь там, достаю из валенка коня. Конь мне кажется еще краше, чем вчера, я прижимаю его к себе, целую в деревянные губы.
Пахарёк
На дворе июнь, время пахать пары. Стоит тепло. Иногда пробрызнет короткий дождичек, освежит траву, листья на деревьях, и опять сухо, тепло.
Дед налаживает сабан, тихо поругивается: куда-то завалилась гайка, и он шарит по земле руками, заглядывает под ворота завозни. Он только что из кузницы, принес сошник и все хвалился, что кузнец славно его отковал, хорошо станет резать землю, и лошадям будет легко.
228
Наконец гайка найдена, и дед заканчивает возню с сабаном, переходит к кормовику. Кор-мовик—длинные тележные дроги, на которых поставлен ящик, словно большое корыто. В этом ящике делают мешанку: заливают сено водой, посыпают отрубями, перемешивают и кормят лошадей, когда работают в поле. Дед берет слегу, подсовывает под ось кормовика, приподнимает зад телеги, опускает конец слеги на дугу — колеса отрываются от земли; он снимает колесо, густо смазывает ось дегтем, надевает на ось, трогает рукой, колесо легко крутится; потом идет ко второму колесу. Я помогаю ему, таскаю деготницу от колеса к колесу, слежу, как дед обмакивает мазилку, закручивает ее, чтобы деготь не капал на землю, — деготь дорогой и не скоро купишь: когда еще дегтярь поедет с бочкой по деревне, закричит: «Дегтю! Дегтю!»
Покончив с колесами, дед берется за оглобли, проверяет тяжи — тяжи пружинят, значит, все хорошо, кормовик в порядке.
— Ну-кось, подмогни.
Дед подходит к сабану, подхватывает под рукоятки, я беру в обхват деревянную стрелу, и мы несем сабан к кормовику, где дед, кряхтя и покрякивая, с трудом заваливает его в ящик.
— Фу! Вот и все, можно ехать, — говорит он, отряхивая рубаху. — На утре и отправимся, даст бог... Суседи-то давно пары пашут, а мы — старый да малый... Война, будь она проклята, осиротила нас с тобой...
Он машет рукой, усаживается на крылечко погребицы и закуривает.
Выезжаем рано, с солнышком, ехать далеко, в Шоршневу, почти за пятнадцать верст.
229
Кормовик доверху набит сеном, сидеть на нем мягко, удобно, я сижу с левой стороны, дед — с правой, погоняет лошадей, почмокивает, покрикивает на них.
У нас две лошади и обе белые: спокойный мерин Буско с пегими губами, которыми он всегда похлопывает, когда видит меня, ждет кусочка хлеба; и маленькая, кругленькая кобылка, такая визгуха, непоседа. Дед любил ее, называл ласково Лебедушка, хотя она часто досаждала ему, выводила из терпения, и дед начинал поругиваться, угрожать кобылке всеми карами земными и небесными.
— Ты у меня поивкай, поивкай, — ворчал дед, глядя на визжащую кобылку. — Мотри ты, какая мамзель, шлея, видишь ли, под хвост попала! На то ты и лошадь, нечего свой ндрав выказывать. Ты у меня будешь смирной, вот возьму дрын, да дрыном...
Но дед только стращал, до дрына дело не доходило, вскоре кобылка успокаивалась.
Однако в этом году, по весне, Лебедушка довела-таки деда, как он сам говорил, до белого каления. Пахали огород, кобылка ходила в пристяжке к Буску и никак не хотела тянуть: плясала, гнула шею и лягалась, визжала на всю округу. Дед бился с ней и так и этак, вначале гладил, уговаривал, даже дал кусок хлеба с солью, Лебедушка хлеб съела, а вела себя по-прежнему норовисто. Тогда дед отстегнул постромки, привел ее во двор, привязал крепко-накрепко к столбу, притянув голову к крюку, и давай драть сабанным кнутом. Кобылка вначале лягалась, крутилась вокруг столба, но дед не отставал, бегал за ней, как молодой, и только кхекал при каждом ударе по бокам кобылы. Наконец кобылка, потемневшая от по
230
та, остановилась, видимо поняла, от кнута не спасешься, и лишь вздрагивала при каждом ударе да дико водила глазами. Мне жаль стало беззащитную Лебедку, я кричал деду: «Хватит! Хватит!» Но дед не обращал внимания на мои крики, словно не слышал. Тогда я, подбежав, схватился за кнутовище, повис на нем и вцепился зубами в дедову руку. «Ах ты, сопляк!» Дед стряхнул меня, размахнулся кнутом, но не ударил, только зло выругался и, тяжело дыша, отошел в сторону, сел на оглоблю телеги, закурил.
— Какова ты дьявола суешься не в свое дело? — ворчал гневно дед. — Мал еще деда учить.
Я молча всхлипывал, глядя на измученную, с задранной вверх головой Лебедушку.
И вот диво — пошла Лебедка в сабане, потянула! Да как потянула, дед едва успевал ноги переставлять.
После, когда огород был вспахан, дед сказал мне, подмигивая:
— Видал-миндал? А ты заступался! Нет, брат, по шерстке будешь гладить, она совсем изнахратится. Ей, барахвостке, кнут нужон... Вот так и бабе. Ты ее ласковым словом, а она тебе — в дыбки! Эдак разбалуешь — потом не справишься, без порток насидишься. Нет, парень, бабе, как и кобылке нашей, строгость нужна, чтобы она чувствовала в дому хозяина...
Дорога наша лежала через Волчаеву, и дед не мог не заехать хотя бы на минутку к дяде Максиму. Не потому, что он его с зимы не видел, дядя Максим для него был пустое место: певчий в церкви, значит, бездельник, лоботряс. Нет, дед не мог не навестить свою сватью, бабку Митрошиху. Бывает так, люди любят
231
друг друга и ищут встречи, чтобы поговорить, даже просто повидаться, сказать два слова о себе, узнать о жизни дорогого человека, и это дарит им радость, воспоминания о встрече долго хранятся в памяти. А бывает, и наоборот, ненавидят друг друга, а жить не повидавшись — не могут, их тянет встретиться, позлословить, ущемить самолюбие супротивника, взять верх в споре. Или сидеть рядышком, подначивать, выводить из себя собеседника и уйти с чувством превосходства над ним, что вот победил, унизил. Вот так и дед не мог проехать мимо, не навестить бабку Митрошиху.
Вся семья дяди Максима была дома, сидели в сенях, завтракали. Когда мы вошли, оставив лошадей у ворот, дядя Максим обрадованно вскричал:
— Гости к нам, сам Яков Кириллович! Садитесь чай пить, не обессудь, чем богаты... Настасья, подай чистую чашку!
— Спасибо, только от стола. Завернули вас попроведать, как вы тут...
— Дак живем, — весело ответил дядя Максим. — Может, водочки желаешь, сват?
— Неужели сохранил, не выпил, для меня сберег? — Дед с усмешкой посмотрел на заегозившего ся дядю, усаживаясь на корточки у стены. — Что-то не верится, чтобы у тебя да...
— Можно в кабак сбегать. Фёкла! — крикнул он дочери, ушедшей в избу.
— Нет, нет, нам не до выпивок. Пахать пары едем.
— Пахать — это хорошо, самое время. Только кто пахать будет? — запохохатывал дядя. — Один — не дорос до чапиг у сабана, другой — вроде перерос...
232
— Ваня будет пахать, — любовно говорит дед, глядя на меня. — Он у меня пахарёк, на его вся надёжа. А я и верно: стар, восьмой десяток.
Мне уже десять лет, и я горжусь тем, что нынче буду пахать как заправский мужик. И от гордости даже что-то затеснилось в груди, я выпрямился, развернул плечи, чтобы казаться большим, показать просмешнику дяде, что он напрасно смеется, я буду работать да еще как!
Дед вытаскивает кисет, начинает свертывать цигарку.
— А ты, сватья, что-то невеселая, гляжу, вроде и гостям не рада? — спрашивает дед бабку Митрошиху. — Аль кутьи на поминках объелась?
Действительно, бабка не очень обрадовалась нашему приезду. После слов деда, она встала, толкнула меня в спину, усадила за стол, налила в чашку чаю, достала из кармана широкой юбки пряник, подала мне. Этот карман мне часто во сне снился: чего там только не было! Иногда она разрешала мне засунуть туда руку, я нащупывал конфеты в бумажках и без бумажек, пряники, сладкие рожки. «Бери одну»,— говорила строго бабка, я выбирал на ощупь что покрупнее, попадалась дешевая, твердая, как галька, конфетка, и я страдал, что не взял ту, которая все время лезла в пальцы, она наверняка была с начинкой.
Бабка Митрошиха никак не отозвалась на колкости деда Якова, сказала мне: «Кушай, кушай», поднялась и уплыла в избу, закрыв за собой дверь.
Дед явно был недоволен уходом бабки:
— Гордая, однако, у меня сватья. Ишь ты, и разговаривать не хочет... Что поделаешь, она
233
с попами да дьяками якшается, а я мужик, от меня не ладаном пахнет, коровьим назьмом.
— Не обижайся, сват, — говорит дядя Максим, — у ней зубы болят, всю ночь мучилась.
— Да мне-то что? — говорит дед. — Пущай... Эх, была не была, повидались. Поехали, Ваня.
Дед заплевывает цигарку, бросает ее в угол сеней, встает, смотрит какое-то время на дверь избы, вроде ждет, не появится ли оттуда сватья, потом надевает шапку, говорит: «Про-щевайте пока!» и мы уходим.
— Заезжай, заезжай, Яков Кириллович, — говорит дядя Максим, провожая нас. — Вдругорядь посидим, угостимся как следует.
— У тебя угостишься, — бурчит дед, отвязывая лошадей. — Привык на даровщинку.
Как я помню, дед ни разу не пил с дядей Максимом. Заезжали мы часто, когда ехали в поля, заставали дядю подвыпившим, и водка у него была, но дед отказывался с ним пить, и я всегда удивлялся этому: дед любил водочку.
К обеду мы приезжаем на место, останавливаемся на краю болота, возле колодца. Болото узкое, длинное, берега его сплошь заросли черемухой и тальником. И только тут, у колодца, в вершине болота открытое место, полянка, а сразу за колодцем уже осока, кочки, и там где-то крякают утки, меня тянет туда, посмотреть, может уже есть утята, но дед кричит на меня, и я, пока он распрягает лошадей и отводит их на луг, освобождаю кормовик, складываю сено в кучу, вытаскиваю наши пожитки: полог для балагана, зипуны, кошму, мешочки с хлебом и картошкой, туески с молоком и творогом, выкладываю все это на сухом, теплом месте.
234
А поля наши за болотом. Сразу за ним зеленеет наша озимь, она переливается под ветром, как вода в пруду, и тени от облаков то светлыми, то темными пятнами бегут по ней. Дальше поле с прошлогодней стерней, которое мне предстоит пахать. И дальше поля, но не наши: вплоть до далекого лесного колка огромное поле церковного старосты Михаила Антоновича, влево— полоски наших деревенских мужиков, тут же полоска дяди Всеволода. Мы ехали мимо, она лежала пустырем, заросла осотом и березкой, и дед, глядя на нее, все по-гмыкивал, постукивал кнутовищем по ободку кормовика.
— Придется, Ваня, и эту полоску нам вспахать... Чего поделать: война! Увела она мужиков, а бабам где справиться? Как-нибудь осилим, выдюжим. Как ты?
— Выдюжим, — отвечаю я деду, отвечаю уверенно как главный работник, на котором теперь в доме держится все.
Лесной колок стоит на вершине пологого холма, на его зелени видны белые балаганы, там живут работники Михаила Антоновича — тоже пашут пары, и сейчас пять пар лошадей, пять плугов чернят землю, подымают пласты.
Если выйти на опушку колка, увидишь низину, где бежит речка Караболка, и на ее берегу, окутанное дымами очагов, огромное татарское село Мещеряки. Будут видны шесть мечетей с острыми минаретами, в центре — дома с голубыми крышами, и дымы, дымы из высоких труб, будто никогда татары не тушат своих очагов.
Я никогда не был в Мещеряках, но столько наслушался разных историй о здешних жителях, о их разбойных похождениях, особенно
235
про угон лошадей у русских мужиков, имеющих земли невдалеке от села, что Мещеряки в моем сознании всегда были опутаны тайной и страхом.
Я не знаю, как мы будем жить без Лютки, уведут наших коней татары. Придется деду ночь не спать, караулить Лебедушку с Буском.
Но вот и дед, он несет колья для балагана, мы быстро вбиваем их, натягиваем полог, дед бросает туда охапку сена и кошму, я залезаю внутрь — в балагане светло, тихо, и мне стало покойно на душе, ушли страхи, я очутился как бы в отрешенности от всего, что живет там, за тонкими стенками балагана. Разравниваю сено, стелю кошму — и мне уже сейчас хочется накрыться зипуном и полежать тут, но дед зовет меня: «Где ты там пропал?»
Мы идем с ним к кустам за топливом для костра. Дед вырубает сухие, безлистные деревца, я их таскаю к балагану. И вот уже — гора хвороста на нашем стану.
— Хватит,— говорит дед.— Давай будем варить картофь... Разводи костер, я за пиканами схожу, пиканов там углядел...
И вот мы сидим уже у костра перед расстеленной белой тряпицей, на которой выложен хлеб, горячая картошка, соль в мешочке, на огне — котелок с пиканами — по-нашему, по-ребячьи, с пучками, которые мы, бывая в Казенном лесу, собирали и ели: обдерешь кожицу с пучки и ешь — она слаще морковки.
Солнце постепенно опускается за болото, за кусты, и кусты напротив нас просвечивают, словно позади их горит огонь. Головки рогоза черными палками торчат над болотом, но они меня уже не увлекают: за вечер я успел их нарвать, наиграться, налюбоваться их гладким
236
мехом. У костра тепло, я сижу в одной рубашке, дед тоже скинул с себя пиджак, остался в одной жилетке.
Вдруг на той стороне болота, на бережок, к потемневшей озими, села стайка еще не виданных мною птиц. Сев, они настороженно замерли, будто прислушивались к чему-то, потом одна по одной побежали в озимь что-то склевывая с земли. Птицы были небольшие, с голубя, по цвету серые с темными пятнышками, — рябые, как говорят у нас в деревне, но были среди них и с яркими красными и зелеными перьями.
Я бросил есть, уставился на этих диковинных птиц. Дед тоже заметил их.
— A-а, курочки прилетели, — сказал он, не удивляясь, словно обычному случаю. — Петушки и курочки... Вот и хорошо, вот и ладно, поставлю силки, вот нам с тобой и хлёбово, да еще какое!
— Какие силки? — спрашиваю деда.
— А вот выдерну у Буска из хвоста силыш-ки, исделаю петельки, да поставлю там, где курочки бегают. Ан и попадется одна либо две, вот нам и суп.
Мне стало жаль этих красивых курочек, которых дед собрался ловить. Хотелось сказать, не надо их трогать, но знал, дед не послушает меня, и промолчал, лишь глядел туда, где курочки исчезли в густой озими.
Солнце совсем исчезло, закрылось кустами, кусты потемнели, надвинулись на нас. Поля посерели, стало неразличимо, где посевы, где пары. Лишь верхушки деревьев далекого колка еще мягко светились, но вот и они погасли, пришел к нам вечер, наступила тишина, и лишь далеко-далеко, на том конце болота, возились
237
и пикали утята, да изредка разрывал дергач тишину, надоедливо скрипел, будто заблудился в болотных кочках.
— Ложись спать, — приказал дед, — завтра рано разбужу.
Лезу в балаган, в балагане темно, но уютно, сразу захотелось спать, я накрываюсь зипуном с головой и уже не слышу, как дед приводит лошадей, привязывает их к кормовику, идет ставить петли на курочек.
Просыпаюсь от голоса деда:
— Вставай, вовнучек, иди завтракать, да и за работу.
Мне кажется, я только-только уснул, наверно, дед ошибся: вздремнул сам и спросонья пока не понял, утро уже или еще вечер. Но слышу— дед кричит на лошадей, льет в колоду воду, брякают о колоду удила узд, фыркает недовольно кобылка, значит утро, следует вставать.
Вылезаю из балагана, гляжу вокруг. Солнца еще нет, лишь за колком высветилось небо, поля темнеют, не проглядываются, на болоте туман, он затопил камыши, плывет к нам на поляну, заливает кусты, видны только их недвижные верхушки. И холодно, как в погребе. Обижаюсь: куда в такую рань дед поднял меня, но обида на деда скоро проходит: я теперь работник вместо отца, погибшего на войне, на меня теперь вся надежда — и деда, и матери, и двух моих братишек. Надо оправдывать их надежды. Живо одеваюсь, споласкиваю водой лицо, иду к деду. Он замешивает сено лошадям.
— Встал? Вот молодец у меня вовнучек, вот работника мне бог дал... Пойдем завтракать.
Позавтракав, запрягаем лошадей в сабан и идем вокруг вершины болота, вокруг озими, к
238
полю. Приехав, дед берется за чапиги — рукоятки сабана, мелко крестится, говорит: «Оспо-ди благослови!», трогает лошадей, и на посеревшую стерню ложится первый отвал пласта. Я иду рядом с дедом, слежу, как он твердо ставит ноги, идя по борозде, как тужится, пытаясь удержать сабан. Мне кажется, дед все делает легко, вполсилы, и хочется самому скорей взяться за чапиги. Но проехав до конца поля, дед поворачивает лошадей обратно, и в ряд с первым пластом ложится второй. Лишь доехав туда, откуда мы начали пахать, дед говорит:
— Ну вот, заметали леху, теперь давай, попробуй сам.
Берусь за чапиги — я еще маленький, чапиги мне по грудь, держаться за них неловко, руки выворачиваются, шумлю на лошадей, они трогают, и плуг вошел в землю; мне бы кричать от радости: «Смотрите все: пашу!» а я с трудом удерживаюсь на ногах, плут мотает меня из стороны в сторону.
— Грудью налегай, грудью! — кричит мне дед, шагая рядом.
Нажимаю на чапиги изо всех сил, плуг пошел покойнее, не стал так вихляться. С трудом довел борозду до конца, и когда плуг лег на бок, сверкнув шабалой, я испытал неизъяснимую радость, что можно передохнуть, наконец не надо держаться за этого рогатого быка.
Дед повернул лошадей, завел в борозду, я поставил сабан, и опять те же мучения с этим вертлюгом. Иногда сабан вырывался из рук или бросал меня в сторону, но я вцеплялся в него, как клещ в ногу, и не отступал. Мне некогда было смотреть на лошадей, они шли себе не
239
спеша, хотя на моей руке висел длинный са-банный кнут.
Пройдя вторую борозду, дед не стал мне помогать заворачивать лошадей, но это было легче, чем держать сабан, я с этим справился и повел самостоятельно третью борозду, — дед не пошел со мной, стоял, глядел мне вслед.
И когда я вернулся, он спросил:
— Ну как? Сдюжишь?
— Сдюжу, — отвечаю я голосом, как мне кажется, заправского пахаря, хотя все во мне кричало, протестовало, так и перло сказать: «Дедушка! Я не могу... Мне тяжело».
— Ну, коли сдюжишь, давай помаленьку паши. Попаши уповод... А если что — кричи мне.
И дед ушел. Я остался пахать.
Ох, и долог же показался мне этот уповод — работа до обеда! Я не раз глядел в сторону нашего стана, видел балаган, деда — он что-то делал: то топором чурку тесал, то костер жег, видимо, обед готовил. Постепенно я привык к сабану, стал разгадывать его хитрости, он уже не вырывался так у меня из рук, как было в начале, но каждая борозда стоила мне сил, я уже не чувствовал рук, они были не мои. Никогда солнце так медленно не ползло по небу, как в этот день. Кажется оно застряло где-то над Мещеряками, висит, как чеглок в небе, хлещет на землю жаром. У меня рубаха в поту, и штаны влажные от пота, даже в сапогах, кажется, хлюпает вода, — так было жарко за ча-пигами.
Наконец появляется дед, стоит на меже, ждет меня.
— Вот пахарёк-то, вот пахарёк-то у меня! Ай, как славно леху вспахал, восьминник будет. Эдак-то мы с тобой за неделю управимся... да
240
вай выпрягать, лошадок будем кормить, сами маленько подкормимся.
Но у меня уже нет сил, я сажусь прямо на прохладную вспаханную землю, безучастно слежу, как дед выпрягает лошадей, иду следом за ним на стан, залезаю в балаган, ложусь на кошму и тут же засыпаю.
Просыпаюсь от резкой боли в животе, словно кто-то ножом резал мои кишки. Вначале я крепился, потом не выдержал, закричал, стал кататься по кошме, корчиться от боли.
Дед открыл полог, сунул встревоженное лицо:
— Что с тобой? Что с тобой, касатик?
— Брюхо... Брюхо болит, — стонал я.
— Ай, батюшки! Микола милостливый! Иш-шо этого нам не хватало! Надорвался, видать...
Дед залезает в балаган, щупает у меня голову, потом живот, но к животу нельзя притронуться, я вскрикиваю от боли, и он отступается от меня.
— Ну полежи, полежи... Оно пройдет, — успокаивает дед и уходит.
Боли не оставляют меня, я тихо всхлипываю, кручусь с боку на бок, ищу, где меньше боль, и найдя, стараюсь не шевелиться, но снова режет живот, опять я кричу, стараюсь не кричать, но ничего с собой поделать не могу. Слышу, как дед кряхтит, сидя у костра, потихоньку поругивается, мне жалко деда — вышел из строя работник, его надёжа.
Боль вроде утихла, я успокоился, но спать уже не мог, болело все тело, руки, ноги.
Дед вновь заглянул в балаган:
— Может, покушаешь? А я курочку сварил, такая сытенькая курочка в силок попалась! Айда, поешь.
241
Но я отказываюсь от еды, вижу, что огорчаю деда, но есть я и в самом деле не хочу.
Дед уходит, слышу бренчит котелком, видимо, наливает себе в чашку куриного супа, я завертываюсь в зипун и наконец засыпаю, не слышу, как дед кончает обедать, как уходит с лошадьми к сабану.
Просыпаюсь, чувствую, живот не болит, но страшно хочу есть. Вылезаю из балагана. Солнце низко, подходит к болоту, вижу деда, он пашет на той стороне, под самым солнцем. Беру котелок, кусок хлеба, ем с жадностью, будто год не ел, и не слышу, как подъезжает дед к стану. Очнулся, когда услышал топот коней и громкое дедово: «Тпру-у!»
Он подходит ко мне:
— Оклемался маленько? Ну ешь, ешь. Мал ты еще работничек, оказывается.
Дед выпряг лошадей, отводит на луг, возвращается на стан, вешает узды, садится подле меня, закуривает. Видно, что он устал, измотался, ему идет семьдесят четвертый год, ну какой он пахарь? И лицо у него измученное, озабоченное, кудри деда торчат помелом, и сам он — маленький, худенький, сидит, сгорбившись, смолит цигарку.
— Да, — вздыхает дед. — Не годимся мы с тобой, Ваня, в пахаря. Придется работника искать.
Утром дед садится на Лебедку и едет в Волчаеву искать человека пахать нам пары. Я остаюсь на стану.
Сегодня чувствую себя совсем здоровым, ничто не болит, усаживаюсь на оглоблю кор-мовика и гляжу на веселую возню болотных куличков, слышу, как крякают и взлетают утки. Мне очень хочется туда, к концу болота.
242
но я боюсь идти, боюсь оставить стан: а вдруг кто-нибудь придет и утащит у нас провизию и зипуны, как мы тогда? Как я отчитаюсь перед дедом? Но вот послышались какие-то перебивающие друг друга курлыкающие звуки, несущиеся из-за болота, оттуда, где в шарниках лежат наши сенокосы, и мне стало невтерпеж, я пошел по тропе.
Солнце уже высоко, перепутанные лошадьми травы обсохли от росы, в них стрекочут кузнечики, над травами летят шмели от цветка к цветку. Мне открываются поляна за поляной, выбегают к тропе кусты, перевитые хмелем, — и опять поляна, такая жаркая от солнца, от цветов, что я невольно прижмуриваю глаза.
Вдруг впереди очумело-громко кто-то забил крыльями и из-под моих ног вылетел белый ку-ропаш, похохотал как-то презрительно, будто поиздевался надо мной, таким трусишкой, и полетел не быстро, подрагивая крыльями. Действительно, я напугался этих неожиданных хлопков, этого сумасшедшего хохота, постоял в нерешительности, думая, не вернуться ли обратно, но та даль, куда улетел белый куропаш, манила меня, и я пошел.
Вскоре открылась большая-большая поляна, на полверсты, я остановился на краю ее. Над поляной ходила волнами белесая марь, сквозь нее не ярко проглядывались кусты, рябило в глазах от разнотравья. За кустами громоздились тучки, закрывали горизонт. И солнечный свет, падая на поляну, заливал ее жаром, казалось сама трава накалилась и вот-вот вспыхнет.
И тут я вновь услышал эти перебивающие друг друга курлыкающие звуки и где-то на середине поляны увидел шестерых журавлей.
243
Они тоже заметили меня, шли в сторону кустов, вышагивали неторопко, вытягивая шеи, иногда пригибаясь, что-то выискивая в траве.
Я видел и раньше журавлей, их треугольники в небе, а так вот, на земле, в первый раз, и этот вид живых птиц показался мне просто чудом, даже сказкой, которая может не повториться больше. Длинноногие журавли двигались к кустам, поглядывая на меня, иногда громко курлыкали, и это курлыканье было самым неповторимым и тайным, как сама жизнь этих болотных красавцев.
Журавли уже далеко ушли от меня, я с трудом различал их серые комочки в серой мари, текущей над травами, но все стоял и стоял. Вдруг — вначале я увидел в кустах дымок, а потом звук выстрела — один, второй, немного погодя — третий, журавли заметались, побежали тяжело махая крыльями, но поднялось их только трое. И тут же из кустов выскочили два человека, я видел, как они ловили раненого журавля, но эти выстрелы, появление незнакомых людей так напугали, я задрожал от страха и пустился бежать на стан. У меня не было слез, только горе,— так обернулось мое путешествие в незнакомую даль, где прикоснулся я не только к прекрасному, жизнь показала мне другую сторону: злую и жестокую. Мне казалось, это я виноват в гибели журавлей, они меня боялись, шли к кустам под выстрелы.
Прибежав на стан, залез в балаган, пал на кошму и долго так лежал, переживая то, чему был свидетелем. Я возненавидел всех охотников на свете, особенно этих, застреливших мирных птиц, и страдал так, словно подстрелили не журавлей, а меня, и это не журавли лежат там
244
в траве, а лежу я, и кровь течет из меня и сердце бьется в предсмертной тоске.
Сколько лежал — не помню, как услышал разговор и чьи-то шаги. Быстро вылезаю из балагана и вижу двух татар с ружьями; на плечах у них те самые, убитые ими, журавли. Татары подошли к колодцу, что-то поговорили между собой, заглядывая в его нутро. Я оцепенел, не знал, что делать, может, бежать, но куда я убегу от этих мужиков. Один из них, что постарше, подошел ко мне:
— Малай, бидра давай. Пить воды.
Я торопливо подал ему ведро, он подошел к колодцу, наклонился, зачерпнул воды. Я видел, как они жадно пили воду через край ведра, как молодой закашлялся от ее холода. Напившись, оставили ведро у колодца и пошли в сторону Мещеряков.
И вот только тогда, когда татары ушли, скрылись за пригорком, ко мне пришел по-настоящему страх, я заревел во весь голос, заогля-дывался вокруг, словно ждал чьей-то помощи, но ничего не видел сквозь слезы...
Дед застал меня спящим. Он привез работника.
Это был длинный, сухой и уже пожилой человек с удивительно маленьким и каким-то круглым, как блюдечко, личиком. И одет странно: в старую, блестевшую от лоска поддевку, в пестрядинные штаны, на ногах обутки, какие носят старухи, а на голове шапочка, вроде поповской камилавки. И весь он какой-то воздушный, легкий, с постоянной улыбочкой на круглом лице, в руках длинная палка, которую он держал как посох.
— Где ты такого подобрал? — спросил я ти
245
хонько деда, когда он мне передавал Лебедку, отвести на луг.
— Где? У церкви на паперти. Где больше таких найдешь...
Поужинав картошкой и любимыми дедом пиканами, выпив по две кружки чаю, заваренного смородиновыми листьями, мы уселись у костра перед тем, как лечь спать.
Опять, как в прошлый раз по болоту полз туман, переливался через кочки жиденьким молочком. Опять скрипел и надрывался дергач. Ночь надвигалась на нас оттуда, где лежала наша деревня.
Спать не хотелось — я выспался днем, и теперь с интересом прислушивался к разговору деда с работником — звали его Павлом. Дед курил, а тот сидел на опрокинутом ведре, выставив ладони к костру, и отвернув голову от огня, безмятежно улыбался.
— Откуда, откуда ты сейчас? — переспрашивает дед, не дослышав. Павел рассказывает ему, как он всюду ходит пешком, не любит паровоза, — они, как сатана, по его словам, с рогами и огнедышащей пастью.
— Из Верхотурья... От Симеона-праведника, божьего человека.
— И все пешком? — любопытствует дед.
— Пешочком, пешочком... Бог пеших любит. Христос сам пешком ходил.
— Ну коли Христос, — соглашается дед. — Это сколько же, поди, недели две шел? А чем питался-то? Подаянием, што ли?
— Люди пропитали... Как птица небесная. Она не сеет, не жнет, а жива живет.
— Вон оно што! На птичьих правах, значит... А допреж того где был-побывал?
246
Павел отодвигается от огня, вытягивает к костру босые ноги. Ноги у него тощие, но разлапистые, с синими прожилками, а ногти на пальцах длинные и черные. Он рассказывает деду о своей жизни, как был монахом, ходил по деревням с железной кружкой, собирал на построение сгоревшего храма и очень хвалился: хорошая была жизнь:
— Да куда уж лучше! — Дед презрительно сплевывает себе под ноги. — Видал я таких на своем веку: насобирает денег, а вечером лучинкой выковыривает в щелочку и в кабак... А потом жаловались игумену: плохие сборы, оскудел народ... Похоже, выгнали из мона-хов-то?
Павел молчит, опять протягивает ладони к огню, словно отталкивается от него.
Туман застелил болото до краев, переливался от одного берега к другому, но сумеречные поля еще просматривались. Вдруг над туманом появилась стайка курочек и с легким щебетаньем опустилась в озимь. Павел весь как бы встрепенулся, увидев курочек, сложил молитвенно руки, проводил взглядом стайку.
— Птички! — выдохнул он радостно. — Божьи птички прилетели. — И засвистал тоненько так, как подсвистывают лошадям на водопое.
— Тебе родня, — усмехнулся дед. Он уже накурился, ему пора идти за лошадьми в луга, а он сидел, слушал Павла, не уходил. — Завтре вот из этих курочек суп сварганим. Приходилось тебе куриный суп едать?
— Приходилось, — ответил Павел, перестав свистеть. — Когда в трактире половым работал.
— Так ты и в трактирах, оказывается, чаевые зашибал?
247
— Все было, — отвечает смиренно Павел. — И богу служил, на клиросе певчим пел, и в трактирах... Только бог не привел в сан священника посвятиться.
— Сразу и в попы, — возмущается дед. — Ты бы сначала в соломщики, а опосля уж...
— Был псаломщиком... Не выдержал искуса.
— Запил, значит? — смеется дед.
Павел не -сразу отвечает, надевает на ноги обутки.
— Все мы грешники... Недостойные лика всевышнего.
— Ладно,— говорит дед, подымаясь.— Лезьте в балаган, грешники. Спать пора.
И уходит в луга. Проводив его, Павел встает, поворачивается лицом к востоку и начинает молиться, широко крестясь и кланяясь. Он молится долго, я не дожидаюсь конца молитвы, лезу в балаган.
Утром дед будит меня. День стоит солнечный, ясный, а дед злой, суровый, ходит по -стану, поругивается, порой подолгу глядит туда, где пашет Павел. Я тоже смотрю туда, но вижу, кони стоят, а Павел сидит.
— Вот варнак, все утро просидел. Другой сколь бы вспахал, а этот пройдет одну борозду и сидит... Беги, зови его завтракать, попаши сам маленько.
Я бегу вверх за болото. Павел сидит на стерне, опустив ноги в борозду, смотрит на трясогузок, бегающих по пластам в поисках червячков, и подсвистывает им, и птички перепархивают с места на место, качают хвостами, не боятся его.
— Божьи птахи, — умильно говорит Павел. — Вольные... Как хотят, так живут.
248
— Ты работать нанят, а не птичками заниматься, — говорю я ему голосом деда. — Иди завтракать... Да возвертайся скорея.
— Иду, иду, — заторопился Павел. И верно: быстро-быстро пошагал к стану.
Я начал пахать. Теперь уж я умел держать сабан, дело у меня пошло. Я даже находил момент махнуть кнутом на лошадей, и мог уже удержать сабан, когда лошади рванут. Мне даже нравилось пахать, но приходит Павел, я ему передаю кнут, а сам иду завтракать.
Дед опять стоит столбом, уставился озверело в сторону пашни. Опять стоят кони, опять Павел сидит в борозде, видна лишь его скуфейка.
Выругавшись, дед отправляется на пашню. Вижу, как он, придя туда, машет руками, видимо, кричит на Павла, тот стоит смирненько, потом берется за сабан, начинает пахать. Дед стоит сторожем, Павел пашет, мне надоело на них глядеть,' иду в кусты, нарезаю медвежьих дудок, делаю из них свистульки. Они пищат, пытаюсь сыграть «комаринского», нарезаю на дудках дырки, но «комаринский» не получается, и за этим занятием застает меня дед.
— Вот свистунка нам бог послал, — говорит дед. — Наладился птичкам подсвистывать, божий человек... Ну я ему дал, чужееду!
Дед приглаживает ладонями волосы, садится покурить. Я гляжу на пашню, вижу, опять стоят лошади. Мне смешно, хохоча, показываю деду туда пальцем, он оборачивается, и кисет с табаком выпадает у него из рук.
— Ну что за сука этот монах! Эдак он нам напашет...
Дед засовывает кисет в карман штанов и идет на пашню. Я иду следом. Открывается зна
249
комая картина: кони стоят, Павел сидит, посвистывает тоненько птичкам.
— Ты так мне робишь? — Дед рассвирепел, раскраснелся, волосы на голове стоят шишом.— Сейчас же уходи отсюдова, не доводи меня до греха! И чтобы глаза мои тебя больше не видели, дармоеда!
Павел неторопко поднимается, смахивает с поддевки приставшую землю, говорит виновато:
— Лошадки устали, отдохнуть им надо.
— «Лошадки», — передразнивает дед. — Айда отсюдова, марш с моих глаз, катись, свистунок божий.
Дед подходит к сабану, трогает лошадей, начинает пахать сам. Павел смотрит ему вслед, на какое-то мгновение улыбка исчезает с его лица, потом, криво улыбнувшись, он отворачивается от деда, смотрит на небо, потом на свои ноги, тяжело вздыхает, крестится, и, широко шагая, идет прямо по пашне к дороге. Я слежу за ним, вижу, как он выходит на дорогу и не спеша уходит в сторону далекого села. Мне жалко его — бедного, бесприютного, и обидно, что такой дядя не может работать как все мужики.
Дед уже не рвался искать другого работника. «Ну их, псу под хвост! Сами тихонько вспашем». Утром он будит меня завтракать, потом идем на пашню и пашем по переменке: пока дед курит — я пашу, после он пашет — я отдыхаю. Дело продвигается медленно, но с каждой лехой все меньше остается стерни на нашей полоске.
Так мы пашем два дня. Дед доволен, он ходит веселый, улыбчивый, как же — еще денек и мы закончим пашню.
250
— Ладно дело идет, — радуется дед. — Mj>i с тобой, Ваня, молодцы, полковники! Вот вспашем свой надел, за Сиволотов примемся.
Все эти дни никто к нам не приезжал, и соседи не появлялись на стану. А вечером заявился Николай Масленников — чернобородый, здоровенный мужичина, — на трех лошадях с плугом. Сам он с нижнего конца, — нижнеконский, как говорят у нас; здесь, на Шоршневой, своей земли у него нет, арендовал у кого-то из безлошадных,— он говорил деду, да я не понял, занялся осмотром его плуга. Вот такой бы нам с дедом! Плуг весь железный, и стрела железная, а не деревянная, как у нашего сабана, а главное, плуг в борозде держат цепи, они не дают ему сваливаться на бок, на таком плуге пахать легко, можно даже не держать его за рукоятки — сам идет! Я и раньше от мужиков слышал о таком плуге, а вижу впервые. Называется он мудрено: Сакка.
А Николая Масленникова я хорошо знал. Четыре года назад, когда дед выгнал нас из дома, мы жили в нижнем конце деревни у дяди Гриши и бабки Настасьи — бабка приходилась нам родственницей. А Масленниковы жили рядом, и Николай по-соседски заходил к дяде Грише покурить, побалясничать. Почему ему нравилось меня дразнить, я не понимал тогда, относился к нему с доверием. Обычно, приходя, он усаживался рядом, спрашивал: «Как, Ваня, саранки любишь?». Ну, кто же из ребят не любит лесных саранок! «Ну вот и хорошо. Завтра с утричка и пойдем с тобой по саранки. Ты никуда не уходи, дожидайся меня. Рано пойдем». Я утром просыпаюсь ни свет ни заря, как говорит, ругая меня, мать, жду дядю Масленникова, его нет и нет. Так проходит
251
день, второй, снова вечером появляется сосед, оговаривается, что у него не было времени, огород городил, городьба упала, но вот завтра мы обязательно с ним пойдем в лес. Долго так продолжалось, по утрам я плакал, когда не появлялся Масленников вести меня за саранками, по вечерам мать ругалась с ним, «баламутишь парнишку, по утрам не спит, тебя ждет», а он только посмеивался. Так мы ни разу и не сходили с ним в лес, а вскоре переехали к дяде Вавилу.
Вот этот Масленников, балагур и просмеш-ник, когда расположился на нашем стану и отпустил лошадей на луг, в разговоре с дедом сказал, как бы невзначай:
— А что, Яков Кириллович, сватья Митро-шиха надолго обосновалась у тебя в гостях?
Деда словно палкой ударили, он вздрогнул, вскинул голову, уставился на Масленникова:
— В каких гостях?
— Да вот ехал подле вашего дома, гляжу, а сватья твоя через улицу идет, чирлу на сковороде несет. Видно, на Санаре огонь разводила, чирлу там жарила... Большая чирла. А что, яички у нее некупленные...
Дед потемнел, опустил голову. Посидел, потом огляделся, наступала ночь, и, ни слова не сказав, пошел к лошадям. Масленников улыбался, щерил зубы.
Утром, проснувшись, я не нашел деда.
— Уехал твой дедушко, — ответил на мой вопрос Масленников, похохатывая.— Поехал со сватьей чирлу есть. Одной, говорит, ей будет многовато, может лопнуть...
Дед вернулся к обеду, злой, растревоженный чем-то, у него на лбу над левым глазом блестел синяк. Я не стал распрашивать, отвел
252
Лебедку и Буску на луг. В тот день мы не пахали, дед был неразговорчив, возился со сбруей, сращивал постромки, ходил на свой покос, смотрел травы, я лежал на стану.
Только приехав домой, я узнал от матери, зачем дед ездил в деревню.
— Подумай-ко,—рассказывала мать,—прикатил... Мы только сели чай пить, и он — в избу. Остановился у порога, как гость, и сладко так говорит: «Здравствуй, сватья. Чирлу кушаешь?» Я сижу и ни жива, ни мертва. Какая ему чир-ла? На столе одни лепешки. Блазнит, видно! Ну, думаю, не зря он приехал, работу бросил, будет сейчас свой ндрав выказывать. А мама помутнела вся и все подвигается, все подвигается ко мне по лавке. А у ей корзина с яйцами стояла на голбце, дорогой шла, напокупала у баб, так он схватил эту корзинку и хрясь об пол. Тут уж я не вытерпела, выскочила из-за стола, оттолкнула его от корзины, забазлала во все горло: «Тятенька, — кричу, — што ты делаешь?» А он — мать-мать — и на маму. Та как-то извернись да в сенки, а он за ней, ну она не растеряйся, схватила с кадки ковшик, да ков-шиком-то его, ковшиком. — Мать смеется, утирает глаза запоном. — Вот так, думаю, тебе и надо, не будешь на людей кидаться! Бабушка твоя убежала к Тепловым, а он еще походил по двору, поматерился и уехал.
Слушаю мать и думаю: сколько еще у людей ненависти друг к другу! Вот ведь, дед и бабка — родственники, а не могут жить в мире. Что порождает у них эту ненависть друг к другу? Я еще многого не понимаю. Скажем, почему одни богатые, как церковный староста Михаил Антонович, а другие бедные, как наш сосед пастух Гурьян? Почему одни работают,
253
а другие лишь распоряжаются? Почему у нас война с германцем, всех мужиков забрали на войну? Я еще как-то понимал пьяных мужиков, которые дерутся по праздникам, а что не поделили между собой цари? Мать говорит: «Не ломай голову, не нами писано, как надо людям жить... Большой будешь, поймешь». Когда еще я буду большой? И я молчу, не задаю ей больше вопросов.
1979 г.
СОДЕРЖАНИЕ
Падение Николая	Портнягина (повесть) ....	3
Рассказы
Разговор о счастье...............................104
Их было пятеро...................................119
Соседи...........................................129
Разъезд Воронки..................................133
Светлое озеро....................................138
Страницы детства
Красная шапочка..................................184
Ночные сполохи...................................207
Пахарек..........................................228
Иван Федорович Слободчиков
РАЗГОВОР О СЧАСТЬЕ
ПОВЕСТЬ И РАССКАЗЫ
Редактор Ю. Андрианов Художник С. Маджар Художественный редактор С. Евладов Технический редактор Н. Зарипова Корректоры Т. Горяйнова, 3. Сайфуллина
ИБ № 1689
Сдано в набор 17.04.82. Подписано к печати 25.05.82. Формат бумаги 70Х901/з2- Бумага тип. № 2. Гарнитура «Балтика». Печать высокая. Ус-ловн. печ. л. 9,36. Условн. кр.-отт. 9,50. Учетн,-издат. л. 9,57. Тираж 15 000 экз. П02434. Заказ № 100. Цена 70 коп.
Башкирское книжное издательство, Уфа-25, ул.
Советская, 18 Уфимский полиграфкомбинат Госкомиздата Башкирской АССР. Уфа-1, проспект Октября, 2.
70 коп