ИЗБРАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
- w::-

Г ОС П ОЛИТИЗДАТ
19 50

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
институт философии

НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
(Гравюра А. Павлова
по фотографии 1864 е.)

BE ЧЕМЫШВВ^ЮйЙ
ИЗБРАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
Под общей редакцией
М. М. ГРИГОРЬЯНА
ТОМ ВТОРОЙ
19 50
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ИЗДАНИЕ В ТРЕХ ТОМАХ
Сверка текста
Н. В. БОГОСЛОВСКОГО

И ЗБ РАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
СОЧИНЕНИЯ
том
II

СОЧИНЕНИЯ Т. II. ГРАНОВСКОГО
ТОМ ПЕРВЫЙ. МОСКВА. 1856^
Когда, по смерти замечательного ученого или поэта,
даются его друзьями и почитателями обещания издать
полное собрание его сочинений, публика не обольщается
надеждою, что слова эти непременно будут исполнены;
а тому, чтобы обещания исполнились скоро и удовлетво¬
рительно, она решительно не верит. И нельзя не сказать,
что такая недоверчивость основательна: публика была
слишком часто обманываема подобными обещаниями.
Лет пять заставили ее ждать дополнительных томов к
первому посмертному изданию творений Пушкина (1841
года), и — боже! — каково было это издание! Любители
курьезных книг должны дорожить им, как дивом небреж¬
ности и неряшества внешнего и внутреннего, как ред¬
костью, достойною занимать место на ряду с тем знаме¬
нитым изданием Виргилия, в котором список типографских
и других погрешностей наполнил в полтора раза более
страниц, нежели самый текст2. Относительно русской
поэзии довольно этого примера. Наука наша еще несчаст¬
нее на посмертные издания. Укажем один случай: Прейс,
один из первых славянистов Европы, оставил много со¬
чинений; но почти все они хранились еще в рукописи,
когда постигла его слишком ранняя смерть. Напечатаны
7

им при жизни были только немногие и небольшие по
объему статьи, удивляющие ученостью и глубокомыслием.
Важность оставшихся в рукописи трудов его была несом¬
ненна. Несколько лет мы постоянно слышали, что ру¬
кописи Прейса приготовляются к изданию... вот прошло
десять лет, а еще ни одна строка из них не явилась в пе¬
чати, да и самые слухи об издании совершенно замолкли:
довольно, должно быть, того, что поговорили о нем3.
Таких фактов можно было бы припомнить десятки. Не¬
удивительно после того, что публика мало надеется на
посмертные издания.
Тем более чести друзьям покойного Грановского, ко¬
торые принятую ими на себя священную обязанность
исполняют, как видим, ревностно щ честно. Первый том
обещанного издания уже в руках публики; второй явится
через два или три месяца, и, таким образом, еще до истече¬
ния года со времени тяжелой потери, нанесенной не только
нашей науке, но и обществу русскому смертью автора,
друзья его исполнят ту часть своего долга, совершение
которой зависит исключительно от их усердия: два тома
эти соединяют в себе все, что было напечатано Гранов¬
ским при жизни. Остается другая, еще более важная
половина дела: напечатать по рукописи Грановского со¬
ставленную им часть учебника всеобщей истории и, по
запискам его слушателей, знаменитые его университет¬
ские курсы. Ревность, уже доказанная издателями, ру¬
чается за то, что и тут они сделают все, зависящее от
них, для удовлетворения ожиданиям публики. Надобно
надеяться, что им удастся дать нам полные курсы Гра¬
новского.
Внешний вид издания совершенно удовлетворителен.
Цена назначена очень умеренная — три рубля за два
большие тома: очевидно, издатели заботятся о том, чтобы
дешевизна книги позволяла большинству небогатых чи¬
тателей приобретать издание. Прекрасный пример, кото¬
рого не должны были бы дожидаться другие издатели,
возбуждающие против себя справедливый ропот за то,
что слишком высокою ценою препятствуют должному
распространению в массе публики книг, наиболее люби¬
мых и необходимых каждому образованному человеку.
Г. Кудрявцев, на котором лежат главные труды по изда¬
нию, как видно из предисловия, и г. Соловьев, разде¬
8

ливший с ним заботы по редакции, приобретают этим
прекрасным делом новое право на признательность
публики.
Характер предисловия, приложенного к первому тому,
заставляет нас сделать догадку, в справедливости кото¬
рой нельзя сомневаться, принимая во внимание энергию,
с какою друзья Грановского заботятся о его памяти.
«Известие о литературных трудах Грановского», написан¬
ное г. Кудрявцевым, занимается исключительно характе¬
ристикою литературных приемов и привычек покойного
историка, нисколько не касаясь его биографии. Это за¬
ставляет думать, что жизнеописание его составляет пред¬
мет отдельного и обширного труда. В плане издания,
объясняемом г. Кудрявцевым, не упоминается о выборе из
корреспонденции Грановского, без сомнения, очень важ¬
ной для его биографии, да и вообще для истории нашей
литературы: это служит новым подтверждением выра¬
женной выше догадки. Итак, есть основания думать, что
жизнь Грановского будет нам рассказана со всею воз¬
можною в настоящее время полнотою4. С живейшим
интересом будем ожидать этой биографии, а пока вос¬
пользуемся теми сведениями, какие сообщает предисло¬
вие, для характеристики привычек Грановского, как ли¬
тератора.
Грановский писал гораздо менее, нежели должно
было желать. Чем объяснить это? Ужели только нелю¬
бовью к механическому труду, соединенному с изложе¬
нием мыслей на бумаге? Так думали иные. Г. Кудрявцев
находит это слишком поверхностное объяснение неудов¬
летворительным и приводит другие, гораздо вернейшие.
В Грановском (говорит он) соединялись дпэ качества, которые
не часто встречаются вместе: ум его был столько же ясный и живой,
сколько и основательный. Его не удовлетворяло поверхностное зна¬
ние предмета, первое знакомство с ним. Его не пугали самые труд¬
ные задачи науки: он любил брать их «с боя» (как сам же он вы¬
разился в одной своей статье), но не довольствовался своею пер¬
вою победою. Не останавливаясь на первом полученном успехе, он
находил в нем лишь новые побуждения к тому, чтобы усилить за¬
нятия предметом. Чем больше знакомился он с вопросом, тем
больше любил углубляться в него. Однажды выработанная мысль
не принимала в нем навсегда неподвижную форму, закрытую для
всякого дальнейшего развития. Каждое новое исследование, сопри¬
касающееся с предметом1 его занятий, наводило его па новые сообра¬
жения. Оттого нередко случалось, что Грановский, уже обдумавши
9

свой собственный план, или отказывался от него, или отла¬
гал на неопределенное время его исполнение, находя, что он еще
не довольно соответствовал современным требованиям науки. Время,
между тем, наводило нашего ученого на другие вопросы, и возбуж¬
денная ими любознательность вызывала его на новые занятия. Та¬
ким образом, несколько обширных планов, задуманных им еще во
время пребывания за границею, остались неисполненными, хотя для
них уже заготовлено было много материала... С необыкновенною
живостью переходя от одного вопроса науки к другому, Грановский
никогда, впрочем, не терял из виду прежних задач: напротив, он
часто возвращался к ним с новым воодушевлением, — но за то и с
большею взыскательностью к самому себе. Не довольно было, что¬
бы мысль много занимала его: он не прежде приступал к литера¬
турной обработке ее, как давши ей созреть в себе и достигнув
ясного понимания ее в самых подробностях... Грановский был во¬
все чужд того литературного легкомыслия, которое спешит всякую
случайно навернувшуюся мысль тотчас передать публике... Говоря
о Грановском, как о писателе, не надобно также забывать его в
высокой степени симпатическую природу, постоянно обращенную
ко всем живым явлениям в современности. Можно сказать, что ни
одно замечательное явление в умственном мире и в общественном
быту не ускользало от его внимания. Мысль его устремлялась
всюду, где только находила след человеческой деятельности... Не¬
которые читатели были очень изумлены, увидев напечатанное в
одном журнале, с именем Грановского, чтение «Об Океании и ее
жителях»5: с какой стати было ему говорить об Океании? Каким
образом мысль историка могла быть завлечена в такую неистори¬
ческую страну? Дело, однако, объясняется очень просто. Где только
находилось какое-нибудь людское общество, там непременно хотела
присутствовать и неутомимая мысль нашего ученого... До нас до¬
шло лишь одно такое чтение; но читатель может судить по нем,
какое обширное изучение предмета автор обыкновенно полагал в
основание своих выводов. — Если дальний и малоизвестный свет
так много занимал нашего ученого, то можно себе представить, с
каким живым интересом следил он за всем тем, что делалось и
происходило вокруг него. Современные общественные явления пе
имели между нами более восприимчивого органа для себя. Все, что
было в них как отрадного, так и горького, — все это находило са¬
мый искренний и горячий отзыв в его душе... Понятно, что при
такой чувствительности к современному, вопросы, предлагаемые
наукою о прошлой жизни, нередко уходили на задний план. Это не
значит, конечно, чтобы Грановский терял их из виду; но перед ли¬
цом великих современных событий они нередко теряли тот животре¬
пещущий интерес, который тотчас ищет себе выхода в литературу...
К тому же, сообщительный от природы, любя более всего живое,
свободное слово, он часто довольствовался этим средством сообще¬
ния своих мыслей... Оттого-то, между прочим, Грановский пред¬
почитал столько любимую им форму публичных чтений всякому дру¬
гому способу изложения своих мыслей.
Прибавим к этому другие обстоятельства, на которые
намекает г. Кудрявцев, — между прочим, что литератур¬
10

ная форма у нас очень узка, если можно так выразиться;
что Грановский был доволен своим сочинением только
тогда, когда успевал сообщить мысли совершенно худо¬
жественную форму, под которою, конечно, надобно по¬
нимать не только внешнюю обработку слога, но также
полноту и ясность развития мысли, — и нам не будет ка¬
заться странным, что Грановский писал мало. Это было
следствием того, что он верно понимал свое положение и
обязанности. У нас в деле науки почти совершенно нет
разделения работ, потому что мало людей, приготовлен¬
ных к ученому труду. Ученый, одаренный способностями,
которые ставят его выше толпы, до сих пор еще нахо¬
дится в положении, отчасти сходном с положением Ло¬
моносова: не одно дело, а десять, двадцать дел должен
брать он в свои руки, если хочет быть истинно полезен.
В Германии, в Англии историк может спокойно обрабо-
тывать избранный предмет, не развлекаясь ничем — он
служитель науки, и только; весь долг его ограничивается
тем, чтобы быть трудолюбивым специалистом—осталь¬
ным потребностям общества удовлетворяют другие люди.
У нас положение истинного ученого, каким был Гранов¬
ский, еще не таково. До сих пор он служитель не столько
своей частной науки, сколько просвещения вообще — за¬
дача, несравненно более обширная. Известно, что запад¬
ные ученые почти всегда избирают предпочтительным
предметом своих занятий одну какую-нибудь часть исто¬
рии: иной трудится почти исключительно над разработ¬
кою греческой истории, другой — римской, третий — исто¬
рии Италии или Германии, да. и то не во всем ее объеме,
а преимущественно или в средние века, или в эпоху воз¬
рождения, или в новое время. Кроме этого небольшого
участка, все остальные народы и времена уже не развле¬
кают его сил и внимания: то — особенные участки, о ко¬
торых нечего заботиться, потому что они обработываются
другими деятелями. У нас не то: деятелей так мало, что
они еще не могут ограничиваться разработкою отдельных
частей науки — иначе большая часть ее останется еще
совершенно чуждою, неведомою нашему обществу; они
даже не могут сосредоточить своего внимания на избран¬
ной ими специальной науке, — потому что другие, срод¬
ные с нею, необходимые для-ее успехов, отрасли знания
не находят еще себе возделывателей; .ученый, понимающий
11

свое отношение к потребностям публики, все еще чув¬
ствует у нас слишком сильную потребность быть не
столько специалистом, сколько энциклопедистом. Не
трудное и почетное в ученом смысле дело — заняться раз¬
работкою эпохи феодализма или реформации, греческой
или немецкой истории —тут можно создать творения ка¬
питальные, которыми данный вопрос двинется вперед для
науки, и ученая слава наградит труженика. Но то ли у
нас нужно? Прежде, нежели заботиться о движении
вперед науки, надобно позаботиться о том, чтобы усвоить
ее нашему обществу — подвиг вовсе не блестящий, в на¬
учном смысле, подвиг не специалиста, увенчиваемого
музою Клио, а просветителя своей нации, за отречение
от обольщений личной славы вознаграждаемого только
сознанием, что он делает полезное для общества дело.
Есть люди, которые думают, будто наше общество уже
достаточно ознакомилось с наукою в современном ее со¬
стоянии, которые даже удивляются богатству и основа¬
тельности знаний в нашем обществе. «Познания у нас,
русских, так разнообразны и обширны (восклицают эти
люди, слишком доверчивые к своему), умственные спо¬
собности так развиты, ясность и быстрота понятий дове¬
дены до такой высокой степени, что изумишься поне¬
воле!» («Московский] сбор[ник]» 1846 г., статья г. Хо¬
мякова: «Мнение русских об иностранцах», стр. 151). Но
в этом изумлении от наших чрезвычайных умственных бо¬
гатств гораздо больше субъективных, нежели объективных
оснований, или, пожалуй, больше доброй воли, нежели
^основательности. На самом деле у нас очень мало людей,
| которые следили бы за наукою,—тем больше, разумеется,
чести немногим, действительно следящим за нею. Но обя¬
занность их совершенно не та-у нас, как на Западе, потому
что они должны действовать в обществе, находящемся не
на той степени умственного развития, как западное обще¬
ство. Там прогресс состоит в дальнейшей разработке самой
науки, у нас до сих пор еще в том, чтобы полнее усвои-
вать результаты, которых уже достигла наука; там на
первом плане стоят потребности науки, у нас — потреб¬
ности просвещения.
Грановский понимал это и служил не личной своей
ученой славе, а обществу. Этим объясняется весь харак¬
тер его деятельности. Специальная наука его была исто¬
12

рия. Чего недостает нам в настоящее время по этой важ¬
ной отрасли знания? Чем мучится наше общество? Тем
ли, что многие очень важные вопросы в этой науке еще
не разрешены? Нимало; оно даже не предчувствует су¬
ществования этих неразрешенных вопросов, и если слы¬
шит, что в науке еще не все сделано, то наивно предпо¬
лагает нерешенными именно те вопросы, которые уже
давно объяснены *.
* До какой степени простирается эта ошибка, можно видеть,
например, из статьи «Московского сборника», о которой упомянули
мы выше. Автор, бесспорно принадлежащий к числу просвещенней¬
ших людей у нас, говорит, между прочим, что наши ученые должны
решить те важнейшие вопросы в истории, которые не решены за¬
падною наукою, и сетует на наших историков за то, что не двинули
этих вопросов вперед, не сказали о них ничего нового. Каковы же
задачи, не разъясненные, по мнению автора, наукою? Вот они: «До¬
гадались ли мы, что каждый народ представляет такое же живое
лицо, как и каждый человек, и что внутренняя его жизнь есть не
что иное, как развитие какого-нибудь нравственного или умствен¬
ного начала, осуществляемого обществом?» (Об этом давно все
твердят с голоса Гегеля; трудно найти историческую книгу за по¬
следние двадцать лет, в которой бы дело это излагалось неудовле¬
творительно; в настоящее время скучно уже и говорить о подобных
вещах.) «Самые важные явления в жизни человечества остались
незамеченными. Так, например, критика историческая не заметила,
что многое утратилось и обмелело в мыслях и познаниях человече¬
ских, при переходе из Эллады в Рим и от Рима к романизирован¬
ным! племенам Запада ». (С того времени, как принялись за изучение
греческих классиков, каждому известно, что греки в науке и поэзии
были выше римлян, что Гомер выше Виргилия, перед Платоном и
Аристотелем ничтожен Цицерон, как философ и т. д.; а то, что ла¬
тинские классики неизмеримо выше средневековых писателей, было
всем известно даже в средние века.) «Так разделение Империи на
две половины после Диоклетиана и Константина является постоянно
делом грубой случайности, между тем, как очевидно оно проис¬
ходило от разницы между просвещением эллинским и римским».
(Да у какого же историка представляется оно делом грубой слу¬
чайности? И какой историк не понимает и не объясняет, что деле¬
ние произошло от разности между цивилизацией греческого и рим¬
ского мира, Восточной и Западной империи? и т. д., смотр. «Мо¬
сковский сборник», 1846 г., статья г. Хомякова, стр. 157—160.)
В истории очень много неразрешенных вопросов; но к ним нимало
не принадлежат задачи, на которые указывает русскому историку
автор: о предметах, им исчисляемых, ни русский, ни немецкий, ни
французский историк не может сказать ничего существенно нового,
потому что они объяснены очень удовлетворительно. Говоря о них
что-нибудь различное от настоящих решений, давно данных наукою,
можно разве только повторять конграверсистов и схоластиков, на¬
пример, в вопросах о Византии Адама Церникава (Zernikaw — Зер-
’3

Возможность подобных недоразумений ясно указы¬
вает на то, в чем состоит истинная потребность нашего
общества: в настоящее время ему нужно заботиться о
том, чтобы короче познакомиться с наукою в ее современ¬
ном положении. Оно и само требует от своих ученых
именно этой, а не какой-нибудь другой услуги: они дол¬
жны быть посредниками между наукою и обществом.
Таков и был Грановский. Но если мы до сих пор еще
слишком мало усвоили себе науку, то главною виною
этому в настоящее время должны считаться не какие-ни¬
будь внешние препятствия, как то было до Петра Вели¬
кого, а равнодушие самого общества ко всем высшим
интересам общественной, умственной и нравственной
жизни, ко всему, что выходит из круга личных житей¬
ских забот и личных развлечений. Это наследство кото-
шихинских времен, времен страшной апатии. Привычки
не скоро и не легко отбрасываются и отдельным лицом;
тем медленнее покидаются они целым обществом. Мы
еще очень мало знаем не потому, чтоб у нас не было да¬
рований — в них никто не сомневается, — не потому, чтоб
у нас было мало средств — великий народ имеет силу
дать себе все, чего серьезно захочет, — ио потому, что
мы до сих пор все еще дремлем от слишком долгого
навыка к сну. Оттого-то существеннейшая пользу, какую
может принести у нас обществу отдельный подвижник
просвещения, посредством своей публичной деятельно¬
сти, состоит не только в том, что он непосредственно со¬
общает знание — такой даровитый народ, как наш, легко
приобретает знание, лишь бы захотел — но еще более в
том, что он пробуждает любознательность, которая у нас
еще недостаточно распространена. В этом смысле, ло¬
зунгом у нас должны быть слова поэта:
Ты вставай, во мраке спящий брат!6
Наконец, на людях, щедро наделенных природою и
высоко развитых наукою, есть у нас еще обязанность,
мало развлекающая силы западных ученых. Общество
дает у нас мало опоры научным и человечным стремле¬
ниям; воспитание наше обыкновенно бывает неудовле¬
ников? Жернакоп?)—тут будет еще меньше нового и самостоя¬
тельного, нежели в согласии с основательными решениями совре¬
менной науки.
14

творительно: оно не полагает твердых оснований нашей
будущей деятельности, не влагает в нас никакого силь¬
ного стремления, никакого определенного взгляда на са¬
мые простые житейские и умственные вопросы. Потому,
даже в людях наиболее даровитых и развитых, по уму,
знанию и положению имеющих призвание быть деяте¬
лями просвещения, по большей части не бывает никаких
бодрых и решительных стремлений; мысли их колеб¬
лются, перепутываются, деятельность не имеет никакой
определенной цели; они часто готовы бывают блуждать
сами в смутном хаосе недоумений, по воле случая на¬
правляясь то туда, то сюда, не приходя и сами ни к чему
достойному внимания, не только не проводя за собою
других к какой-нибудь возвышенной цели. Для них бы¬
вает нужен человек, который постоянно возбуждал бы в
них желание искать истинный путь, постоянно указывал
бы направление их деятельности, решал бы их недоуме¬
ния, который был бы для них авторитетом и оракулом.
Вообще, часто бывает нужно восставать против слепого
увлечения авторитетами; быть может, настанет время,
когда люди найдут, что могут обходиться и без автори¬
тетов: тогда люди будут гораздо счастливее, нежели
были до сих пор. Но пока — и это «пока» продолжится
еще целые века — сила привычки и апатии так еще сильна,
что большинство чувствует себя спокойным и уверенным
только тогда, когда встречает объяснение стремлениям
века и ободрение своим мыслям в каком-нибудь авто¬
ритете. Особенно должно сказать это о нашем молодом
обществе. Оно не может, кажется, шагу ступить без
поддержки какой-нибудь сильной отдельной личности.
Явление, если говорить правду, само по себе прискорб¬
ное; но что ж делать, когда иначе не бывает в известных
периодах развития? Поневоле надобно признать, что
люди, которые были авторитетами добра и истины, заслу¬
живают глубокой благодарности за пользу, которую при¬
несли, за успехи, совершенные под их влиянием и пока
невозможные без них.
Такова была доля Грановского в деле нашего разви¬
тия. Он был одним из сильнейших посредников между
наукою и нашим обществом; очень немногие лица в на¬
шей истории имели такое могущественное влияние на
пробуждение у нас сочувствия к высшим человеческим
15

интересам; наконец, для очень многих людей, которые,
отчасти благодаря его влиянию, приобрели право на при¬
знательность общества, он был авторитетом добра и
истины. Все это, как видим, не принадлежит к числу тех
специальных заслуг, на которых зиждется слава ученого.
А, между тем, в них-то именно и должно состоять истин¬
ное значение ученого в нашем обществе. То, что стало
уже второстепенным делом на Западе, у нас еще соста¬
вляет существеннейший вопрос жизни; то, чего требует
от своих людей Запад, еще не требуется нашим обще¬
ством. Люди, которые скорбят о том, что наше общество,
наше просвещение и т. д. как две капли воды походят на
западное общество, западное просвещение и т. д., оскорб¬
ляются фактами, решительно созданными их воображе¬
нием. Если б мы разделяли их понятия, мы, напротив,
повсюду видели бы повод к радости: сходства между
нами и Западом пока еще не заметно ни в чем, если хо¬
рошенько вникнем в сущность дела.
Так, например, и Грановский был возможен только у
нас. Человек, по природе и образованию призванный
быть великим ученым и шедший во всю жизнь неуклонно
и неутомимо по ученой дороге, не оставил, однако, по
себе сочинений, которыми наука двигалась бы вперед
(единственное средство к приобретению имени великого
ученого на Западе), — и, между тем, каждый из нас го¬
ворит, что он несомненно был великим ученым и испол¬
нил все, к чему призывал его долг ученого. Кажется, та¬
кого суждения нельзя обвинять в подражательности за¬
падным примерам; мы не знаем даже, можно ли его сде¬
лать вразумительным для немца или англичанина, не
обрусевшего в значительной степени. Так и во всем:
наше общество все мерит своим аршином, а вовсе не
французским метром (хотя он гораздо удобнее) и не
английским футом (хотя он и введен у нас, на словах).
За оригинальность нашу нечего опасаться: сильнее об¬
стоятельств времени не будет никто, подчиняется им
всякий.
Однако, почему же Грановский писал мало и не оста¬
вил сочинений, двигающих науку вперед? Потому, что он
был истинный сын своей родины, служивший потребно¬
стям ее, а не себе. Не знаем, сознавал ли он, на какую
16

высоту становится, какую блестящую славу снискивает,
отказываясь от своей личной ученой славы. По всей ве¬
роятности, он и не думал об этом: он был человек про¬
стой и скромный, не мечтавший о себе, не знавший са¬
молюбия; надобно даже предполагать, что он и не прино¬
сил тяжкой для гордости жертвы, отказываясь от легко
исполнимого при его силах стремления занять почетное
место в науке капитальными трудами. Он просто испол¬
нял свой долг, употребляя свои силы сообразно требова¬
ниям занимаемого им положения в русском обществе.
Положение было таково, что все лежавшие на нем тре¬
бования общества и науки существенно исполнялись жи¬
вым словом, — и литературная деятельность была для
него только повторением, только делом досуга и личной,
случайной охоты повторить на бумаге то, что уже до¬
стигло своей цели посредством живого слова. Как про¬
фессор Московского университета, без всяких сравнений
значительнейшего из ученых учреждений России по
влиянию на жизнь общества и развитие нашего просве¬
щения, Грановский имел круг деятельности едва ли ме¬
нее обширный, нежели круг действия литературы. Непри¬
нужденность изложения, полнота выражения мысли, ка¬
кая давалась ему живым словом, не существует в лите¬
ратуре. Какое же побуждение мог он иметь для повторе¬
ния в искаженном виде того, что уже было сообщено
публике? Он не нуждался в литературе, как посреднице
между ним и публикою. Но, однако ж, он должен был
чувствовать важность литературы, должен был и на нее
простирать свое влияние? И для этого точно так же не
имел он надобности писать. Его высокий ум, обширные и
глубокие познания, удивительная привлекательность ха¬
рактера сделали его центром и душою нашего литера¬
турного кружка. Все замечательные ученые и писатели
нашего времени были или друзьями, или последовате¬
лями его. Влияние Грановского на литературу в этом
отношении было огромно. Конечно, возможность такого
действия чрез беседу, чрез личные отношения, связываю¬
щие людей в один кружок, обусловливается малочис¬
ленностью нашего литературного сословия. Ведь если ра¬
зобрать хорошенько, у нас в этом отношении и до сих пор
существует порядок вещей, мало чем отличный от того,
что было во времена «Беседы любителей Русского слова»
2 Н. Г. Чернышевский, т. II
11

и «Арзамаса»7: все наши литераторы и ученые напе¬
речет, каждый из них лично знаком со всеми осталь¬
ными; это совершенно не то, что в Германии, Франции,
Англии, где они считаются сотнями и тысячами, где все¬
общее знакомство — вещь невозможная. У нас, если хо¬
тите, и вообще наука и литература отчасти семейное
дело, и, по патриархальному обычаю, в ней устными раз¬
говорами и тому подобными до-гуттенберговскими сред¬
ствами ведется многое, что в какой-нибудь Германии
может существовать и обнаружить действие только при
помощи типографских чернил.
Таким образом, Грановский удовлетворял всем усло¬
виям своего положения, обнаруживал все свое влияние,
не нуждаясь в посредстве литературных трудов, которые
были для него делом второстепенным. Тем не менее, ли¬
тературная его деятельность вовсе не так незначительна
по объему, как полагали некоторые, не думавшие, чтоб
из напечатанного Грановским при жизни составились
два большие тома. Что касается важности его сочинений
и особенно духа, проникающего все их, тут едва ли мо¬
жет быть место спору. Конечно, как и о всем на свете, об
ученом достоинстве сочинений Грановского существуют
мнения, не совершенно согласные. Одни, из благоговения
к автору, благородная личность и чрезвычайно плодотвор¬
ная деятельность которого действительно заслуживают
всевозможного уважения, готовы поставить его произ¬
ведения во всех отношениях слишком высоко; другие, не
принимая в уважение особенных требований русского
общества от науки, находят, что сочинения Грановского
не имеют качеств, необходимо требуемых от капиталь¬
ного ученого труда в Германии или Франции. Но дело в
том, что разноречие этих, повидимому, противоположных
суждений существует преимущественно только в тоне,
а не в самой мысли. Одни, по личным чувствам своим к
автору, говорят о его сочинениях голосом любви, другие,
также по своим чувствам к личности автора, голосом не¬
довольства. Но и самые жаркие поклонники Гранов¬
ского хорошо понимают, что собственно в европейской
науке его сочинения не могут произвести эпохи, потому
что не таково в настоящее время призвание русских уче¬
ных; и самые смелые из восстававших против Гранов¬
ского признавали в его сочинениях, кроме мастерского
18

изложения и других литературных достоинств, чрезвы¬
чайно замечательную ученость и глубокомыслие *.
Действительно, сочинения Грановского, напечатанные
при его жизни (суждение о его университетских курсах
мы должны отложить до того времени, когда они будут
обнародованы), не будучи таковы, чтоб ими производился
переворот в науке, как производился он трудами Гизо,
Шлоссера или Нибура, показывают, однако же, в авто¬
ре такие качества ума и такое обширное знание, что
нельзя не признать его одним из первых историков на¬
шего века, ученым, который был не ниже знаменитейших
европейских историков; что в России не имел он сопер¬
ников, это всегда было очевидно для каждого. Внима¬
тельное и строгое рассмотрение собранных ныне его ста¬
тей убеждает в том. Панегириков Грановскому не нужно,
и потому разбор наш будет совершенно чужд хвалебного
элемента; но чем он беспристрастнее, тем несомненнее
общий вывод, теперь высказанный.
Издатели распределили сочинения Грановского на
три отдела: 1) сочинения общего исторического содержа¬
ния: «О современном состоянии и значении всеобщей
истории»; «О физиологических признаках человеческих
пород»; «О родовом быте у древних германцев». 2) Ча¬
стные исследования: «Судьбы еврейского народа»; «Во¬
лин, Иомсбург и Винета»; «Аббат Сугерий»; «Четыре
исторические характеристики: Тимур, Александр Вели¬
кий, Людовик IX и Бэкон», «Песни Эдды о Нифлунгах»
(оба эти отдела вошли в состав первого тома). 3) Кри¬
тические статьи, из которых составится второй том. Мы
не находим причин отступать от этого порядка в своем
обозрении.
Речь «О современном состоянии и значении всеобщей
истории» была произнесена в торжественном собрании
Московского университета, в 1852 году. Издатели справед¬
ливо почли нужным дать ей первое место в первом от¬
деле, «потому, что в ней изложены самые зрелые поня¬
тия автора о науке, которая составляла главный предмет
его занятий».
* Мы говорим, конечно, о мнении людей знающих в той и дру¬
гой партии, не обращая внимания на выходки некоторых несведу¬
щих людей, невежество которых было тогда же изобличаемо.
18

История принадлежит к числу тех наук, быстрым усо¬
вершенствованием которых гордятся новейшие времена.
Надобно даже сказать, что история, как мы ныне пони¬
маем ее, как «изображение постепенного развития жизни
рода человеческого», возникла только в последние вре¬
мена. Ни классический мир, ни средние века не знали
ее в этом смысле. Те ученые, которые назначают самый
древний срок возникновению настоящего понятия об исто¬
рии, называют отцом ее великого Вико (в начале про¬
шедшего века), потому что книга Боссюэта (в конце
XVII столетия) «Трактат о всеобщей истории» не имеет
вначения, которое хотели придать ей некоторые фран¬
цузские историки. Другие, с большею основательностью,'
относят начало всеобщей истории к заслугам Монтескьё
и Гердера. Еще справедливее судят те, которые говорят,
что истинное понятие о всеобщей истории развито пре¬
имущественно Кантом, его учениками и последователями;
но едва ли не ближе всех к истине то мнение, что только
нашему веку удалось ясно постичь идею всеобщей исто¬
рии, потому что только с Гегеля, Гизо, Нибура, Шлоссера
начинается деятельная разработка этой идеи; только в тво¬
рениях этих великих ученых и их последователей мы на¬
ходим первые значительные опыты дать человечеству
полный и точный рассказ о его жизни. Но и эти труды,
как ни колоссальны по своему значению, все еще далеко
не удовлетворительны. Недостатки их заключаются не
в одних частных несовершенствах исполнения, но еще
более в недостаточности общего плана, односторонности
и неполноте воззрения на жизнь человечества. Жизнь
рода человеческого, как и жизнь отдельного человека,
слагается из взаимного проникновения очень многих
элементов: кроме внешних эффектных событий, кроме
общественных отношений, кроме науки и искусства, не
менее важны нравы, обычаи, семейные отношения, нако¬
нец, материальный быт: жилища, пища, средства добы¬
вания всех тех вещей и условий, которыми поддержи¬
вается существование, которыми доставляются житей¬
ские радости или скорби. Из этих элементов только не¬
многие до сих пор введены в состав рассказа о жизни
человечества. Так называемая политическая история, то
есть рассказ о войнах и других громких событиях, до
сих пор преобладает в рассказе историков, между тем,
20

как на деле она имеет для жизни рода человеческого
только второстепенную важность. История умственной
жизни, да и то только в тесном кругу немногочислен¬
ных классов, принимающих деятельное участие в разви¬
тии наук и литературы, одна только разделяет с полити¬
ческою историею право на внимание автора, — да и
только в немногих сочинениях, до сих пор остающихся
редкими исключениями в массе исторических книг; да и
тут она играет второстепенную роль. История нравов
обращает на себя еще гораздо менее внимания. О мате¬
риальных условиях быта, играющих едва ли не первую
роль в жизни, составляющих коренную причину почти
всех явлений и в других, высших сферах жизни, едва
упоминается, да и то самым слабым и неудовлетворитель¬
ным образом, так что лучше было бы, если б вовсе не
упоминалось. Не говорим уже о том, что в сущности вся
история продолжает быть по преимуществу сборником
отдельных биографий, а не рассказом о судьбе целого
населения, то есть скорее похожа на сборник анекдотов,
прикрываемых научною формою, нежели на науку в
истинном смысле слова *.
Чем ближе вникаем мы в труды, совершенные поныне
для истории, тем более убеждаемся, что ныне мы имеем
только идею о том, чем должна быть эта наука, но едва
* Чтобы указать пример того, как тесен еще горизонт всеоб¬
щей истории в лучших сочинениях, приводим план сочинения Гизо,
который понял науку шире, нежели кто-нибудь из других великих
историков. Заключая первый год своих чтений об «Истории циви¬
лизации», он делает общий обзор содержания своих лекций и го¬
ворит, что предметом их была «политическая и церковная история,
история "законодательства, философии и литературы». Очевидно, что
этою программою, кроме политической истории, занимающей пер¬
вое место, обнимается только часть умственной жизни народа, мно¬
гие сферы которой остались нетронутыми. О материальной стороне
жизни программа и не упоминает. Вообще, Гизо часто повторяет,
что излагает историю «внутренней жизни человека и его отноше¬
ний к другим людям»: об истории отношений человека к природе и
не упоминается, а между тем, в природе источники человеческой
жизни и вся жизнь коренным образом определяется отношениями
к природе. Само собою разумеется, что мы указываем на1 Гизо не
за тем, чтобы укорять его за односторонность, а, напротив, потому,
что он в смысле, занимающем теперь нас, стоит выше других исто¬
риков нашего времени. Программа Шлоссера, другого замечатель¬
нейшего историка по обширности взгляда на содержание своей
науки, не многим отличается от программы Гизо.
21

еще видим первые, односторонние опыты осуществить
эту идею. Не будем рассматривать причин, по которым
ярактика так отстала в этом случае от теории: это за¬
влекло бы нас слишком далеко; скажем только, что, с од¬
ной стороны, затруднением служат скудость и необрабо¬
танность материалов для истории тех элементов жизни,
которые до сих пор упускались из виду. С другой сто¬
роны, едва ли не важнейшим еще препятствием надобно
считать узкость и отвлеченность обыкновенного взгляда
на человеческую жизнь. Антропология только еще начи¬
нает утверждать свое господство над отвлеченною мо¬
ралью и одностороннею психологиею.
Как все еще не установившиеся науки, история часто
испытывает изменения, состоящие в том, что внимание
исследователей постепенно обращается то на один, то. на
другой из элементов науки, которые прежде были забы¬
ваемы. Речь Грановского имеет своим главным предме¬
том одно из значительнейших приобретений, доставлен¬
ных истории союзом с естественными науками, которых
прежде не хотела она знать. При той чрезвычайной важ¬
ности, какую играет в жизни и должна приобресть в исто¬
рии натуральная сторона человеческого быта, понятно,
что влияние естественных наук на историю должно со
временем сделаться неизмеримо сильным. В настоящее
время еще очень немногие историки предчувствуют это.
Грановский принадлежал к числу их. В очерке, который
мог быть только плодом глубокого изучения, соединен¬
ного с редкою проницательностью, изобразив развитие
идеи всеобщей истории до великого Нибура, давшего в
первый раз прочные основания исторической критике,
Грановский сосредоточивает мысль на новой эре, возни¬
кающей для науки от приложения к ней великих резуль¬
татов, достигаемых естествознанием. Поводом к этому
эпизоду послужил ему вопрос о значении человеческих
пород, который раньше других разрешен теперь с некото¬
рою степенью удовлетворительности.
Заслуга Нибура, — говорит Грановский, — не ограничилась вве¬
дением новых и точных приемов критики. Еще будучи юношею, в
частной переписке своей, он высказал несколько смелых и плодо¬
творных мыслей о необходимости дать истории новые, заимство¬
ванные из естествознания основы. Историческое значение челове¬
ческих пород не ускользнуло от его внимания; но ему не привелось
развить вполне и приложить к делу свои предположения об этом
22

столь важном предмете.,. Около того Же Времени вопрос о поро¬
дах начал занимать пытливые умы вне Германии. Фориель, братья
Тьерри и другие ученые старались объяснить отношения различ¬
ных народностей, преемственно господствовавших на почве Фран¬
ции и Англии. Они озарили ярким светом начало средневековых
народов и обществ, но не решились переступить чрез обычные
грани исторических исследований и оставили в стороне физиологи¬
ческие признаки тех пород, которых исторические особенности были
ими тщательно определены. Надобно было, чтобы натуралист по¬
дал, наконец, голос против такого стеснения нашей науки и указал
на связь ее с физиологиею. В 1829 году Эдвардс издал письмо свое
к Амедею Тьерри о физиологических признаках человеческих по¬
род и отношений их к истории. Высказанные им по этому поводу
мысли были приняты с общим одобрением, но до сих пор еще не
принесли желаемой пользы... Уступки, сделанные историками но¬
вым требованиям, были большею частью внешние. Дальнейшее
упрямство, впрочем, невозможно, и история,, по необходймости,
должна выступить из круга наук филолого-юридических, в кото¬
ром она так долго была заключена, на обширное поприще естествен¬
ных наук... Действуя заодно с антропологиею, она должна обозна¬
чить границы, до которых достигали в развитии своем великие по¬
роды человечества, и показать нам их отличительные, данные при¬
родою и проявленные в движении событий, свойства... Но не
одною этою только стороною граничит история с естествознанием.
Еще древние заметили решительное влияние географических усло-W
вий, климата и природных определений вообще на судьбу народов*
Монтескьё довел эту мысль до такой крайности, что принес ей в
жертву самостоятельную деятельность человеческого духа. Несмотря
на то, отношение человека к занимаемой им почве и их взаимное
действие друг на друга еще никогда не были удовлетворительным
образом объяснены. Великое творение Карла Риттера, принимаю¬
щего землю за «храмину, устроенную провидением для воспитания
рода человеческого», проложило, конечно, новые пути историкам
нашего времени; но многие ли воспользовались этими трудными
путями и предпочли их прежним, пробитым бесчисленными пред¬
шественниками тропинкам? Вошедший теперь в употребление обы¬
чай снабжать исторические сочинения географическими введениями,
заключающими в себе характеристику театра событий, показывает
только, что значение и успехи сравнительного землеведения обра¬
тили на себя внимание историков и заставили их изменить не¬
сколько форму своих произведений. Самое содержание не много
выиграло от этого нововведения. Географические обзоры, о кото¬
рых мы упомянули, редко соединены органически с дальнейшим из¬
ложением. Прёдпослав труду своему беглый очерк описываемой
страны и ее произведений, историк с спокойною совестью переходит
к другим, более знакомым ему предметам и думает, что вполне
удовлетворил современным требованиям науки. Как будто действие
природы на человека не есть постоянное, как будто оно не видо¬
изменяется с каждым великим' шагом его на пути образованности?
Нам еще далеко неизвестны все таинственные нити, привязывающие
народ к земле, на которой он вырос и из которой заимствует не
только средства физического существования, но значительную часть
своих нравственных свойств. Распределение произведений' природы
23

на поверхности земного шара находится й теснейшей связи с судь¬
бою гражданских обществ. Одно растение условливает иногда це¬
лый быт народа. История Ирландии была бы, бесспорно, иная, если
бы картофель не составлял главного пропитания для ее жителей...
Вслед затем Грановский указывает на важнейшие
места статьи г. Бэра, одного из тех ученых, которыми мо¬
жем мы гордиться, «О влиянии внешней природы на
социальные отношения отдельных народов и историю
человечества». Это сочинение не обратило у нас на себя
того внимания, какого заслуживает. Грановский и в этом
случае, как в очень многих других, показал себя чело¬
веком, который далеко превышает других знанием рсего,
что совершается в науке, и способностью оценивать по
достоинству фазисы ее современного развития. Вообще,
даже большая часть людей, стоящих у нас во главе ум¬
ственного движения, живут, по меткому житейскому вы¬
ражению, еще «задним числом» и считают новейшим то,
что в движении науки было новым десять или двадцать
лет тому назад. Слова Пушкина о русских книгах, что
в них «русский ум зады твердит», остаются справедли¬
выми до сих пор, и сочинения Грановского принадлежат
к небольшому числу исключений из этого правила: из
его слов действительно можно «узнавать судьбу земли» *.
Переходя от фактов, долженствующих служить содер¬
жанием истории, к основаниям общего воззрения на эти
факты или методу науки, Грановский опять показывает,
что в новейшее время понятия об этом вопросе также
уяснились. Попытки спекулативного построения истории,
фаталистическое воззрение и, с другой стороны, стрем¬
ление ограничиться простым переложением летописных
сказаний на современный язык обнаружили свою неудо¬
влетворительность. Какой же метод должна принять исто¬
рия? Союз с точными науками должен помочь ей и в
этом деле, говорит Грановский:
* Сокровища родного слова
(Заметят важные умы)
Для лепетания чужого
Пренебрегли безумно мы.
Мы любим муз чужих иг¬
рушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Да где ж они? Давайте их1
И где ж мы первые познанья
И мысли первые нашли?
Где поверяем испытанья,
Где узнаем Судьбу земли?
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжеД за двух.
(Отрывки из '(Альбома Онегина»)
24

Ни одно из исчисленных нами воззрений на историю не могло
привести к точному методу, недостаток которого в ней так очевиден.
Усовершенствованный, или, лучше сказать, созданный Нибуром
способ критики приносит величайшую пользу при разработке источ¬
ников известного рода, но отнюдь не удовлетворяет потребности в
приложимом к полному составу науки методе. В этом случае исто¬
рия опять должна обратиться к естествоведению и заимствовать у
него свойственный ему способ исследования. Начало уже сделано
в открытых законах исторической аналогии. Остается итти далее на
этом пути, раздвигая, по возможности, тесные пределы, в которых
до настоящего времени заключена была наша наука. У истории две
стороны: в одной является нам свободное творчество духа челове¬
ческого, в другой — независимость от него. Новый метод должен
возникнуть из внимательного изучения фактов мира духовного и
природы в их взаимодействии. Только таким образом можно достиг¬
нуть до прочных основных начал, т. е. до ясного знания законов,
определяющих движение исторических событий. Может быть, мы
найдем тогда в этом движении правильность, которая теперь усколь¬
зает от нашего внимания. В рассматриваемом нами вопросе стати¬
стика опередила историю. «В противоположность принятым мне¬
ниям, — говорит Кетле, — факты общественные, определяемые сво¬
бодным произволом человека, совершаются с большею правиль¬
ностью, нежели факты, подверженные простому действию физиче¬
ских причин. Исходя из этого основного начала, можно сказать,
что нравственная статистика должна отныне занять место в ряду
опытных наук». Мы не в праве сказать того же об истории. Пока
она не усвоит себе надлежащего метода, ее нельзя будет назвать
опытною наукою.
Но к чему же должна вести человека история? Ко¬
нечно, наука не может .быть подчиняема внешним требо¬
ваниям, ее истины не должны быть искажаемы в угод¬
ность частным и временным интересам. В этом заклю¬
чается справедливость аксиомы — «цель науки есть са¬
мая наука». Но каждое знание обращается во благо че¬
ловеку, и рвение, с которым разработывается та или дру¬
гая отрасль науки, зависит от того, в какой мере удовле¬
творяет она той или другой, нравственной или житей¬
ской, умственной или материальной, потребности чело¬
века. Каждое знание оказывает влияние на жизнь, и
история, наука о жизни человечества, не должна остаться
без влияния на его жизнь; и кто захочет ныне трудиться
над бесполезным для человека?
Современный нам историк не может отказаться от законной
потребности нравственного влияния на своих читателей. Вопрос о
том, какого рода должно быть это влияние, тесно связан с вопро¬
сом о пользе истории вообще... Очевидно, что практическое значе¬
ние истории у древних, основанное на возможности непосредствен¬
ного применения ее уроков к жизни, не может иметь места при
25

сложном организме новых обществ. К тому же однообразная игра
страстей и заблуждений, искажающих судьбу народов, привела мно¬
гих к заключению, что исторические опыты проходят бесплодно, не
оставляя поучительного следа в памяти человеческой... Тем не
менее, нельзя отрицать в массах известного исторического смысла,
более или менее развитого на основании сохранившихся преданий
о прошедшем... Приведенные нами выше слова Кетле о статистике
со временем получат приложение и к нашей науке. Ей предстоит
совершить для мира нравственных явлений тот же подвиг, какой
совершен естествоведением в принадлежащей ему области. Откры¬
тия натуралистов рассеяли вековые и вредные предрассудки, за¬
тмевавшие взгляд человека на природу: знакомый с ее действитель¬
ными силами, он перестал приписывать ей несуществующие свой¬
ства и не требует от нее невозможных уступок. Уяснение истори¬
ческих законов приведет к результатам такого же рода. Оно поло¬
жит конец несбыточным' теориям и стремлениям, нарушающим* пра¬
вильный ход общественной жизни, ибо обличит их противоречие с
вечными целями, поставленными человеку провидением. История
сделается, в высшем и обширнейшем смысле, чем у древних, на¬
ставницею народов и отдельных лиц и явится нам, не как отрезан¬
ное от нас прошедшее, но как цельный организм жизни, в котором
прошедшее, настоящее и будущее находится в постоянном между
собою взаимодействии: «История, — говорит американец Эмер¬
сон, — не долго будет бесплодною книгою. Она воплотится в каж¬
дом разумном и правдивом человеке. Вы не станете более исчис¬
лять заглавия и каталоги прочитанных вами книг, а дадите мне по¬
чувствовать, какие периоды пережиты вами. Каждый из нас должен
обратиться в полный храм славы. Он должен носить в себе допо¬
топный мир, золотой век, яблоко знания, поход Аргонавтов, при¬
звание Авраама, построение храма, начало христианства, средний
век, возрождение наук, Реформацию, открытие новых земель, воз¬
никновение новых знаний и новых народов. Надобно, одним сло¬
вом, чтобы история слилась с биографиею самого читателя, превра¬
тилась в личное его воспоминание...»
И за этим воззрением, постигаемым еще немногими,
но равно принадлежащим всякому истинно современ¬
ному историку, Грановский тотчас же выражает сам се¬
бя, — быть может, вовсе не сознавая, что говорит уже о
себе, характеризует оттенок воззрения, возводимый до
просветления грустной науки его кроткою и любящею
личностью:
Даже в настоящем, далеко не совершенном виде своем, всеоб¬
щая история, более чем всякая другая наука, развивает в нас вер¬
ное чувство действительности и ту благородную терпимость, без
которой нет истинной оценки людей. Она показывает различие,
существующее между вечными, безусловными началами нравствен¬
ности и ограниченным пониманием этих начал в данный период вре¬
мени. Только такою мерою должны мы мерять дела отживших по¬
селений. Шиллер сказал, что смерть есть великий примиритель.
Эти слова могут быть отнесены к нашей науке. При каждом исто-
20

рическом проступке она приводит обстоятельства, смягчающие вину
преступника, кто бы ни был он — целый народ или отдельное лицо.
Да будет нам позволено сказать, что тот не историк, кто не спо¬
собен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и
узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике. Тот не
историк, кто не сумел прочесть в изучаемых им летописях и гра¬
мотах начертанные в них яркими буквами истины: в самых позор¬
ных периодах жизни человечества есть искупительные, видимые
нам на расстоянии столетий стороны, и на дне самого грешного
пред судом современников сердца таится одно какое-нибудь луч¬
шее и чистое чувство...
Мы так долго останавливались на этой речи, приво¬
дили из нее столько отрывков не потому только, что она
действительно принадлежит к числу произведений, каких
немного в целой нашей литературе: мы считали также
нужным, чтобы читатель имел перед глазами пример, на
котором мог бы проверять справедливость суждения, ко¬
торое необходимо высказать прямым образом о собствен¬
но ученой стороне сочинений Грановского. Мы упоми¬
нали, что некоторые смотрели на нее с недоверчивостью
и если не решались, по инстинктивному сознанию своей
слабости в научном деле и своей неправоты, высказы¬
вать сомнений открыто, то не упускали случаев ввернуть
какой-нибудь таинственный намек об этом предмете. Мы
помним даже, что один полубездарный компилятор, от¬
крывший,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям,
что Англия обширнее России, и тем заставивший иных
возыметь выгодное мнение о его знаниях, — помним, что
он в какой-то географической или статистической ста¬
тейке дерзнул вставить замечание, что Тамерлан был
ничтожный человек, которого могут считать достойным
внимания истории только тупоумные и безнравственные
люди. Вы, может быть, и не догадались, что это был
смертный приговор Грановскому, избравшему Тимура
предметом одной из своих публичных лекций, читанных
в 1851 году. Возражать подобным приговорщикам, ко¬
нечно, не стоит; но нравственное уродство доходит иногда
до такой нелепости, что интересно бывает рассмотреть
причины его образовавшие. Ценители литературных про¬
изведений разделяются на два класса: одни имеют на¬
столько ума и знания, что могут судить о предмете по
его внутренним качествам, понимать сущность дела;
27

другие неспособны к этому, по недостаточному знаком¬
ству с делом или по непроницательности взгляда. Что ж
остается делать последним, когда они одарены таким са¬
молюбием, что непременно хотят делать приговоры о' ве¬
щах, сущность которых не доступна их пониманию? Они
хватаются за внешние признаки, и, например, если дело
идет о поэтическом произведении, руководятся именем
автора: прочтите им «Бориса Годунова», сказав, что эту
драму написал бездарный человек, они решат, что драма
плоха; прочтите «Таньку, разбойницу Ростокинскую»,
сказав, что роман этот написал г. Лажечников, и они ска¬
жут, что роман хорош. Это люди простые и невзыска¬
тельные. Когда речь пойдет об ученых предметах, иные
судьи руководствуются более замысловатыми основа¬
ниями: ведь ученость дело мудреное. Зато приметы, по
которым она узнается непонимающими ее людьми, очень
ясны, так что ошибка невозможна: непонятный язык,
тяжелое изложение, множество бесполезных ссылок, за¬
носчивость автора, присвояющего себе все, что сделано
другими. Особенно последнее качество полезно: есть
люди, которые поверят вам на слово, если вы скажете,
что вы первый открыли, что Александр Македонский по¬
бедил персов, и жестоко будете изобличать ваших пред¬
шественников, которые все ошибались и не понимали,
что Александр Македонский был герой. Вы можете иных
уверить даже в том, что не Колумб, а вы открыли Аме¬
рику: ведь уверил же в этом очень многих Америк Веспу-
ций. Но горе вам во мнении этих знатоков, если вы не
хотите окружать себя ореолом педантизма, если вы с
уважением отзываетесь о других ученых, занимавшихся
одним с вами предметом, говорите, что истина ими от¬
крытая, действительно есть истина, если вы не выста¬
вляете заботливо различия между тем, что в вашем со¬
чинении принадлежит к прежним приобретениям науки
и что принадлежит собственно вам, — тогда знатоки, о
которых мы говорим, с первого же раза поймут, в чем
дело, и догадаются, что вы человек неученый, поверхност¬
ный, что вы только переписываете чужие труды, что у
вас нет самостоятельного взгляда и т. д., и т. д. Очень
жаль, что таким знатокам не вздумалось‘оценить творе¬
ния Гизо, Августина Тьерри, Маколея: мы узнали бы,
что все эти писатели были люди малосведущие, поверх¬
28

ностные компиляторы. Да и Шлоссер не ушел бы от
этого строгого, но справедливого приговора: ведь у него
на каждой странице встречается фраза «в этом случае я
совершенно согласен с мнением такого-то и лучшего ни¬
чего не умею сказать,'как повторить его слова», после
чего следует длинная выписка.
Грановский не напечатал при жизни таких обширных
и капитальных сочинений, которые могли бы, по своему
значению для науки, быть сравниваемы с творениями ве¬
ликих писателей, нами названных. Надобно думать, что
издание его университетских курсов значительно изме¬
нит это отношение. Но нет надобности ждать, пока его
лекции будут напечатаны, чтобы иметь полное право
признать в нем не только ученого, имевшего огромное
значение для Московского университета, русской лите¬
ратуры, русского просвещения вообще, признать в нем не
только первого из немногочисленного круга ученых, за¬
нимающихся у нас всеобщею историею, но и одного из
замечательнейших между современными европейскими
учеными по обширности и современности знания, по ши¬
роте и верности взгляда и по самобытности воззрения.
Та небольшая статья, обзор которой так долго занимал
нас, одна может доставить достаточные доказательства
тому. Мы нарочно выбрали не другое какое-нибудь сочи¬
нение, имеющее более серьезную внешность, а именно
эту речь, написанную очень легко и популярно, без вся¬
ких внешних признаков учености и глубокомыслия, что¬
бы пример был тем убедительнее. Если в форму академи¬
ческой речи, которая почти всегда остается набором не¬
значительных общих фраз, Грановский внес глубокое и
новое содержание и самостоятельную идею, то тем скорее
можно убедиться, что в его трудах более специальных
эти достоинства были всегда неотъемлемыми качествами.
Взглянем же на ученое достоинство речи, с содержанием
которой тот, кто не имел случая прочесть ее прежде, мог
ознакомиться чрез наши извлечения.
Читателю, знакомому с современною историческою
литературою, хорошо известно, как немногие из нынеш¬
них историков успели понять необходимость того широ¬
кого взгляда, который внесен в науку Шлоссером и Гизо.
Творения Ранке, Прескотта, Маколея отличаются вели¬
кими достоинствами; быть может, в некоторых отношениях
29

эти писатели должны быть поставлены выше Гизо
и самого Шлоссера. Но по той тесной программе, кото¬
рою они считают возможным ограничивать науку, они
принадлежат прежнему направлению, обращавшему вни¬
мание почти исключительно на политическую историю.
Сам Гегель, этот столь широкий ум, в сущности еще не
выходил из ее тесных границ. После таких примеров на¬
добно ли говорить о второстепенных ученых? Почти все
они продолжают держаться рутины. Слабые признаки
того, что программа Гизо и Шлоссера сделается общею
программою исторических трудов, видим в том, что уже
довольно часто один и тот же человек пишет равно осно¬
вательные сочинения по политической истории и по исто¬
рии литературы: в пример укажем на Маколея и Герви-
нуса. Но эти две отрасли одной науки продолжают оста¬
ваться для него различными науками, из которых Одной
так же мало дела до другой, как лет тридцать тому на¬
зад физиологии мало было дела до химии. И заметим,
что такая разделенность, так стесняющая горизонт исто¬
рии, не есть только недостаток выполнения, допускаемый
этими историками по трудности в- одно время обнять сво¬
ими исследованиями с равною полнотою ту и другую от¬
расль исторических материалов: нет, она допускается не
слабостью исполнительных сил автора, а преднамеренно
принимается его мыслью, как граница, полагаемая идеею
самой науки: историк не то, чтобы не мог — он просто
не находит побуждения, не хочет дать своим исследова¬
ниям более широкий объем. Рутина еще очень сильна.
Грановский, напротив того, видит, что даже и та более
широкая программа науки, которая у Шлоссера и Гизо
до сих пор остается смелым нововведением, должна быть
еще расширена присоединением к политическому и ум¬
ственному элементам народной жизни натурного элемента;
мало того, что он требует расширения границ науки, ны¬
нешняя односторонность которой чувствуется очень не¬
многими, он видит, что она должна стать на новом, проч¬
ном основании строгого метода, которого ей до сих пор
недостает. Надобно ли говорить, что этим предсказанием
обозначается начало совершенно новой эпохи в науке?
Не должно обманываться тем, что Грановский
ссылается в этих случаях на г. Бэра, Кетле, Эмерсона:
надобно только присмотреться к его речи, чтобы увидеть
80

тут нечто совершенно другое, нежели простое заимство¬
вание мыслей у того или другого ученого. Видно, что
мысль крепко принадлежит самому Грановскому, и ци¬
таты имеют целью только доказать, что не он один так
думает, что мысль, им высказанная, не его личная вы¬
думка, а вывод из нынешнего положения науки, делае¬
мый каждым проницательным человеком. Только у лю¬
дей, которым инстинкт говорит, что, во всяком случае,
несмотря на все видимые уступки своей собственности
другим, они останутся довольно богаты, бывает это стрем¬
ление указывать на людей, высказывавших ту же самую
мысль, которая кажется им справедливою. И, действи¬
тельно, кто вникнет в понятия Грановского, тот увидит,
что они глубоко самостоятельны и прочувствованы им
часто гораздо полнее н глубже, нежели теми людьми, на
которых-он ссылается. Пример у нас перед глазами: для
Эмерсона мысль о значении истории далеко не имеет той
важности, какую придает ей Грановский. Надобно еще
заметить, что существенные приобретения наукою де¬
лаются не другим каким-либо способом, как тем, что к
данной науке прилагаются истины, выработанные дру¬
гою наукою. Так, химия обязана своими успехами введе¬
нию количественного метода, заимствованного из матема¬
тики; нравственные науки ныне подчиняются историче¬
скому методу и, без сомнения, много от него выиграют.
Это до такой степени справедливо, что новая эпоха в
науке создается чаще всего не специалистом, который
слишком привык к рутине и обыкновенно отличается от
своих сотоварищей только большим или меньшим объе¬
мом, но не существенным различием в содержании зна¬
ния, — преобразователями науки бывают обыкновенно
люди, первоначально занимавшиеся другою отраслью
знания; так, например, Декарт, Лейбниц, Кант были ма¬
тематики, Адам Смит профессор словесности и логики,
и т. д. Причина тому очень проста: человек, приступаю¬
щий к глубокому исследованию с запасом знаний, чуж¬
дых другим ученым, легче замечает в новом предмете
стороны, ускользающие от их внимания. Свобода от ру¬
тины также много значит.
Из специалистов обыкновенно только немногие обла¬
дают этими качествами, необходимыми для того, чтобы
пролагать в науке новые пути: солидными знаниями в
81

науках, которые не поставлены обычаем в число так на¬
зываемых вспомогательных наук, и отсутствием рутины.
Грановский принадлежал к этим немногим избранникам,
и кто внимательно всмотрится в его сочинения, которые,
по свидетельству всех знавших его, далеко не могут еще
назваться полным отражением его богато одаренной лич¬
ности, — тот убедится, что и эти немногие и небольшие
трактаты дают уже несомненное доказательство того,
что Грановский, если бы целью его деятельности была
личная слава, мог бы стать наряду с такими людьми,
как Нибур, Гизо, Шлоссер. Но у него была другая цель,
более близкая к потребностям его родины: служение оте¬
чественному просвещению, — и благословенна память
его, как одного из могущественнейших и благороднейших
деятелей на этом священном поприще.
Мы не будем теперь подробно разбирать остальных
сочинений Грановского, помещенных в первом томе: каж¬
дое из них было в свое время основательно рассмотрено
нашею ученою критикою и разве немногие замечания
должно было бы прибавить относительно того или дру¬
гого в отдельности к сказанному уже в наших журналах.
Конечно, теперь, когда эти сочинения возможно обозре¬
вать в их связи, яснее прежнего становятся идеи, одуше¬
влявшие Грановского, как ученого писателя; но для того,
чтобы характеристика их духовного единства была полна
и всестороння, надобно дождаться появления второго
тома, или, что будет еще лучше, издания его университет¬
ских курсов. Мы так и сделаем: если, давая нам второй
том, издатели выскажут, как мы ожидаем, надежду, что
печатание университетских курсов не замедлится, мы
будем ждать этих курсов; если же не выскажется эта
уверенность, что за вторым томом скоро явятся третий и
следующие, мы должны будем ограничиться рассмотре¬
нием двух изданных томов как отдельного целого. Тогда
все-таки наш обзор будет полнее, нежели мог бы быть в
настоящее время. Итак, теперь мы должны сказать
только по нескольку слов об отдельных статьях, вошед¬
ших в состав изданного тома.
За «Речью о значении истории» следует перевод пись¬
ма известного натуралиста Эдвардса к Августину Тьерри
«О физиологических признаках человеческих пород и их
отношении к истории», с довольно обширными примеча-
89

ниями и предисловием самого Грановского8. В настоя¬
щем издании эта статья представляется как бы прило¬
жением к «Речи об истории», говорящей, между прочим,
об ученом значении письма Эдвардса. Прекрасный разбор
этого труда и вместе «Речи» Грановского был помещен
г. Кудрявцевым в «Отечественных записках» (1853 г.,
т. LXXXVII).
Статью «О родовом быте у древних германцев» мы
недавно имели случай рассматривать, говоря о III томе
«Историко-юридического архива», в котором она была
помещена9. Здесь прибавим только, что она действи¬
тельно составила эпоху в прениях о родовом и общин¬
ном быте. Исследователи наши увидели необходимость
придать более точности своим понятиям об этом важном
вопросе нашей истории и заняться ближайшим сравне¬
нием форм нашей общины с подобными явлениями у дру¬
гих славянских племен и других европейских народов:
тогда только решится, до какой степени надобно считать
явления так называемого родового быта свойственными
исключительно нашей истории и насколько в них общего
с тем, что представляет история других народов; ре¬
шится также, которое из двух различных воззрений на
этщ.явления ближе к истине: то ли, которое существова¬
ние^ родового быта признает продолжающимся до Вла¬
димира и Ярослава и даже далее, или то, которое утвер¬
ждает, что во времена, с которых начинаются наши исто¬
рические предания, родовой быт уже распался, выделив
из себя семью и превратясь в союз отдельных семей, об¬
щину. Факты, указанные Грановским, пролили много
света на это дело и полагают конец многим ошибочным
мнениям о совершенном, будто бы, различии славянской
общины от общин, какие застает история у германских и
кельтских племен.
До определения своего профессором истории при Мо¬
сковском университете, покойный Грановский, тогда еще
ничем не известный молодой человек, написал несколько
статей для «Библиотеки для чтения». Каждый знает, ка¬
ким переделкам редакция этого журнала подвергала пе¬
чатаемые в нем сочинения, и издатели поступили очень
благоразумно, решившись не вносить в собрание сочине¬
ний Грановского его статей, помещенных в «Библиотеке
для чтения», «не будучи в состоянии отделить от них
3 Н. Г. Чернышевский, т. II
чужого нароста и отличить те изменения, которые сде¬
ланы в них самою редакциею журнала». Они перепечатали
только первую из них: «Судьбы еврейского народа»,
чтобы дать пример начальных трудов Грановского по
науке, лучшим представителем которой был он у нас
впоследствии времени.
Два исследования: «Волин, Иомсбург и Винета» и
«Аббат Сугерий», писанные для получения ученых сте¬
пеней, имеют много общего: оба они, в угодность обы¬
чаю, облечены формою специализма, которой не любил
Грановский, и могут совершенно удовлетворить строгих
ценителей внешних признаков учености. Оба одинаково
имеют предметом специальные вопросы всеобщей исто¬
рии, обработку которых Грановский вообще не считал
делом, долженствующим лежать на русском ученом, за¬
нимающемся всеобщею историею. Он выражался об этом
так: «Одно из главных препятствий, мешающих благо¬
творному действию истории, заключается в пренебреже¬
нии, какое историки оказывают обыкновенно к большин¬
ству читателей. Они, повидимому, пишут только для уче¬
ных, как будто история может допустить такое ограниче¬
ние, как будто она по самому существу своему не есть
самая популярная из всех наук, призывающая к себе
всех и каждого. К счастию, узкие понятия о мнимом до¬
стоинстве науки, унижающей себя исканием изящной
формы и общедоступного изложения, возникшие в удуш¬
ливой атмосфере немецких ученых кабинетов, несвой¬
ственны русскому уму, любящему свет и простор. Цехо¬
вая, гордая своею исключительностью наука не в праве
рассчитывать на его сочувствие». Официальная цель, с
которою написаны оба исследования, поставила Гранов¬
ского в необходимость сделать уступку обычным требова¬
ниям и, сохранив общедоступность и интересность в из-,
ложении, дав своим частным темам такое значение, что
они получили непосредственное отношение к историче¬
ским вопросам действительной важности, он снабдил их
аппаратом специальной учености в разных эпизодиче¬
ских отступлениях и многочисленных примечаниях. Ру-
тинисты не могли указать никакого йедостатка в этом от¬
ношении, хотя и старались найти его, зная мнение Гра¬
новского о рутине. Они были побеждены собственным
оружием, и когда один из их аколитов отважился было —:
м
вероятно, без совета старейшин — выступить гверилья-
сом против «Аббата Сугерия», воображая, что разбирать
ученые сочинения так же легко, как переписывать чужие
лекции, г. Бабст обнаружил крайнюю несостоятельность
внушений, которым поддался этот отважный ученый 10.
«Четыре исторические характеристики», публичные
лекции, читанные в 1851 году, были приняты публикою с
обычным восторгом. В самом деле, они соединяют вер¬
ность ученого понимания с увлекательным изложением;
особенно лекция об Александре Македонском возвы¬
шается до истинной поэзии: едва ли кто-нибудь изобра¬
зил личность гениального юноши с такою верностью и
таким блеском, как Грановский.
Лекциям о Тимуре, Александре Македонском, Людо¬
вике IX и Бэконе не уступает достоинством статья, за¬
ключающая первый том: «Песни Эдды о Нифлунгах».
Г. Кудрявцев справедливо называет этот очерк «мастер¬
ским» и указывает на него, как на «образчик того, с ка¬
кою любовью и с каким знанием дела занимался профес¬
сор изучением литературных памятников в связи с исто¬
риек)».

ИЗ «ЗАМЕТОК О ЖУРНАЛАХ»
Июль 1856 года
{Белинский)1
1VI ного хорошего представляет нам наша литература.
Мы можем быть недовольны в ней тем, другим, можем
из-за того иногда даже досадовать на нее, даже выра¬
жать свою досаду на ее несовершенства горькими упре¬
ками, — а все-таки много в ней хорошего, все-таки боль¬
шею частью лучших минут своей жизни каждый из нас
обязан тем высоким наслаждениям, тем благородным
чувствам, которые доставляла ему литература, все-таки
литературная сторона нашей жизни — самая живая и са¬
мая светлая сторона ее...
А скажите, чем выразили мы свою признательность
тем людям, которые вложили жизнь в нашу литературу?
Эти мысли разбудил во мне недавний случай.
Ha-днях привелось мне быть на кладбище. Оно зеле¬
нело, могилы пестрели цветами, играла молодая жизнь
на гробах, и сияла природа вечной красой, по выраже¬
нию поэта. Несколько грустных, толпы равнодушных лиц
встречались мне: одни пришли навестить близких, дру¬
гие— и большая часть — от нечего делать, полюбоваться
на памятники. Мне было тяжело. Я шел дальше и даль¬
ше, из аристократической части кладбища, туда, где ле¬
жат бедняки. Реже и реже перерывались мраморными и
86

чугунными памятниками ряды крестов, реже и реже
встречались люди. Вот я в краю кладбища, совершенно
пустом и безмолвном. Погруженный в мысли, я маши¬
нально брел по пустынным тропинкам... я забылся...
Вдруг чей-то твердый и полный какой-то торжественно¬
сти голос вызвал меня из раздумья.
— Вот могила NN, которой хотел ты поклониться.
Я поднял глаза: перед простым черным крестом оста¬
новились, шедшие по другой тропинке, поперек моей до¬
роги, двое мужчин: старший, человек лет сорока пяти,
указывая взглядом этот крест младшему, юноше лет
двадцати.
«Так вот она, могила моего бедного друга, которую
так напрасно искал я много раз, о которой напрасно спра¬
шивал общих наших знакомых, бывших здесь во время
его смерти!»
Я подошел ближе. На кресте было, действительно,
написано имя моего покойного друга. Вместе с юношей,
я поклонился этой могиле.
— А! вы тоже уважаете NN! — сказал мне стар¬
ший:— да, это был человек, как говорит Гамлет. Вот,
сын уж давно просил меня показать ему это место, — да
я насилу мог отыскать; а через пять лет и вовсе нельзя
будет найти: видите, крест уж пошатнулся. И над моги¬
лой такого человека нет памятника!
Мне стало неловко и стыдно за себя и за всех нас, так
много, так бесконечно много обязанных этому другу...
Без посторонней помощи я не мог бы найти и могилы
его, а через пять лет и не найдет его могилы юноша,
ставший человеком, благодаря ему.. .
Кто ж этот покойник? что ж особенного сделал он,
что отец привел сына поклониться его могиле? Вы уга¬
дываете, кто был он: просто, писатель, не более, как пи¬
сатель, всю жизнь остававшийся ничтожным бедняком.
Он только мыслил и писал, — более он ничего не сделал,
даже не сделал себе порядочной карьеры, даже не при¬
обрел себе обеспечения в жизни, даже славы—так ему
казалось—не приобрел своему имени... и действитель¬
но, в последнем случае едва ли не был он прав: ни от кого
не слышал он себе привета и ободрения; только неболь¬
шой кружок преданных ему людей благоговел перед его
светлым умом, перед его благородным сердцем, да
37

публика любила то, что писал он, не заботясь и почти нс
зная о том, кем это писано. Да, пожалуй, и славы не
приобрел он себе, — по крайней мере, при жизни.
Так; но тысячи людей сделались людьми, благодаря
ему. Целое поколение воспитано им. А слава? многие
стали славны только потому, что он упомянул о них, мно¬
гие другие только потому, что успели понять две-три его
мысли. Другие, лучшие, стали славны потому, что учи¬
лись у него, пользовались его советами. И когда я пере¬
читываю наши нынешние журналы, я всегда вспоминаю
о нем. Вот ученая статья — она производит эффект в
публике, приобретает автору уважение в кругу ученых —
отчего это? оттого, что она писана под влиянием его
мысли, писана на тему, которую и указал и объяснил он;
вот критическая статья, которую называют все умною и
благородною, — опять-таки все, что есть в ней хорошего,
подсказано им, и автор не считает нужным даже намек¬
нуть о том; напротив, он даже усиливается говорить о
нем свысока, как о человеке, правда, умном, но увлекав¬
шемся, малообразованном и поверхностном: видно, чув¬
ствует автор, что нужно ему отстранить это имя, чтобы
казаться самому чем-нибудь; видно, знает автор, что
при нем он ничто. Вот повесть, которую называют пре¬
красною — опять это только плод его учения: он указал
и мысль и форму, в которую должна облечься эта
мысль... Повсюду он! Им до сих пор живет наша лите¬
ратура! ..
А что сделали мы, литераторы, в доказательство своей
признательности к тому, кто был общим воспитателем
всех лучших между нами? Ровно ничего2. Мы не потру¬
дились даже подумать, что потомство обвинит нас, когда
не отыщет его бедной могилы.
Я не осуждаю его друзей. Пусть они извиняются че¬
ловеческою слабостью — в самом деле, их можно было
извинять. Он умер во время страшной болезни, когда
каждый трепетал за себя, когда никто не был уверен по¬
утру, что доживет до вечера. В боязни за себя, они могли
забыть о нем — о чужих ли могилах думать, когда са¬
мому надобно готовиться к ответу за свою жизнь?
Но потом, когда болезнь миновалась, когда сердца
успокоились от страха грозившей каждому опасности,
можно бы вспомнить о том, кому каждый обязан своим
59

нравственным развитием и своею известностью, если
имеет ее.
Нет, видно, у каждого из его друзей так много лич¬
ных забот, что некогда приняться за исполнение обязан¬
ностей, возлагаемых признательностью.
Впрочем, что за беда, если тесный кружок людей
близких не хочет вспомнить о том? Есть у него другие
друзья, более многочисленные и более верные: его чита¬
тели. Теперь они знают, кому обязаны оживлением на¬
шей литературы; теперь они чаще и чаще говорят о нем.
Они исполнят то, что не было в свое время исполнено
друзьями его.
Публика? — будто публика, в самом деле, так свято
исполняет всегда долг признательности? Не случается ли
и ей ограничиваться только прекрасными словами, не
приводя их в исполнение? Ведь вот скоро двадцать лет
минует с кончины Пушкина: двадцать лет каждый с бла¬
гоговением называет его основателем новой нашей лите¬
ратуры и говорит о нем с таким прекрасным, с таким
святым жаром,— а где памятник великому поэту, кото¬
рого, кажется, все признают достойным вечной славы? 3

СТИХОТВОРЕНИЯ И. ОГАРЕВА
МОСКВА. 18561.
Господин Огарев никогда не пользовался шумною по¬
пулярностью. Правда, критика всегда с почетом’ говорила
о нем, когда ей приводилось перечислять «лучших наших
поэтов в настоящее время»; правда, публика всегда ува¬
жала талант господина Огарева, и ей даже полюбились
некоторые из стихотворений, подписанных его именем,—
кто не помнит прекрасных пьес: «Старый дом», «Кабак»,
«Nocturno», «Младенец» (Сидела мать у колыбели),
«Обыкновенная повесть» (Была чудесная весна), «Еще
любви безумно сердце просит», «Старик, как прежде, в
час привычный», «Проклясть бы мог свою судьбу», и
многих других2? Так; но, тем не менее, публика наша,
еще в такой свежести сохранившая наивную готовность
увлекаться, не увлекалась поэзиею г. Огарева, и наша кри¬
тика, в последние годы творившая себе стольких кумиров,
не рассыпалась перед г. Огаревым в тех непомерных
панегириках, на которые бывала она так щедра в послед¬
ние годы. Произведения г. Огарева не делали шуму. Ему
всегда принадлежало только тихое сочувствие, да и то
не слишком многочисленной части публики.
Нет вероятности, чтобы даже и теперь, когда стихо¬
творения его, до сих пор остававшиеся рассеянными по
4Q
журналам, собраны в одну книгу, положение его в со¬
временной литературе изменилось. Без сомнения, все
журналы похвалят его, — но умеренно; публика будет
читать его книгу — также умеренно. Все скажут: «хо¬
рошо»; никто не выразит восторга. Поэт не будет ни
огорчен, ни удивлен. Он и не требует себе шумной славы:
он писал не для нее, не рассчитывал на нее, быть может,
и не думал, что имеет права на нее.
Поэт может быть доволен. Но мы, — мы не хотим
быть довольны за него этою полуизвестностью, этим одо¬
брением без горячего чувства,.этим почетом без лавро¬
вого венка. Мы не восстаем ни против нынешней пуб¬
лики, ни даже против нынешней критики: быть может,
та и другая правы с своей точки зрения. Но мы должны
сказать, что через тридцать, через двадцать лет, — быть
может, и ближе,—это изменится. Холодно будут тогда
вспоминать или вовсе не будут вспоминать о многих из
поэтов, кажущихся нам теперь достойными панегириков,
но с любовью будет произноситься и часто будет произ¬
носиться имя г. Огарева, и позабыто оно будет разве
тогда, когда забудется наш язык. Г. Огареву суждено
занимать страницу в истории русской литературы, чего
нельзя сказать о большей части из писателей, ныне де¬
лающих более шума, нежели он. И когда, быть может,
забудутся все те стихотворения, которым пишем и читаем
мы похвалы, будет повторяться его «Старый дом»:
Старый дом, старый друг, посетил я
Наконец в запустеньи тебя,
И былое опять воскресил я,
И печально смотрел на тебя.
Двор лежал предо мной неметеный,
Да колодезь валился гнилой,
И в саду не шумел лист зеленый —
Желтый тлел он на почве сырой.
Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка обилась кругом,
TjZ’ia серая сверху ходила
И все плакала, глядя на дом.
Я вошел. Те же комнаты были —
Здесь ворчал недовольный старик3;
Мы беседы его не любили —
Нас страшил его черствый язык,
М

Вот и комнатка: с другом, бывало,
Здесь мы жили умом и душой;
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
В нее звездочка тихо светила,
В ней остались слова на стенах:
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
В этой комнатке счастье былое,
Дружба светлая выросла там,...
А теперь запустенье глухое,
Паутины висят по углам.
И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,—
На кладбище я будто стоял,—
И родных мертвецов вызывал я,
Но из мертвых никто не восстал...
«Конечно, «Старый дом» прекрасен; но в наше время
было написано довольно много других пьес, которые
надобно поставить выше его, или по мысли, или по от¬
делке. За что же ему суждено прожить дольше, нежели
всем им?» Не знаем, есть ли в нынешней русской лите¬
ратуре произведения более прекрасные; но дело в том,
что «Старый дом» принадлежит истории, как принадле¬
жат ей вообще жизнь и произведения г. Огарева: сча¬
стье, или, вернее сказать, достоинство, которое достается
на долю немногим избранникам. Да, г. Огарев имеет
право занимать одну из самых блестящих и чистых стра¬
ниц в истории нашей литературы. Мы отчасти излагаем
эти права, говоря в «Очерках гоголевского периода»
о развитии русской литературы в сороковых годах и
о соединении в «Отечественных записках» (1840—1846)
замечательнейших людей тогдашнего молодого поколе¬
ния 4. Но там, конечно, мы говорим не в частности
о г. Огареве, а вообще о школе, к которой принадлежал
он. Здесь мы пользуемся случаем, чтобы в поэзии его
показать отпечаток школы, в которой ^воспитался его
талант5.
Знали ли вы когда-нибудь восторженную дружбу?
Если не владело вами это чувство хотя в поре молодости,
вы, быть может, улыбнетесь. Но нет, не спешите смеяться:
смеяться и мы любим, но не над тем, что было необхо-

димо и оказалось благотворно в историческом развитии 6.
Патрокл не Дафнис, созданный праздностью: он необхо¬
димое лицо в «Илиаде». Сколько известно, никто не
доказывал противного. Да и Троя, если не им взята, то
без него не была бы взята. Быть может, теперь наше
развитие имеет довольно твердые опоры и без востор¬
женных чувств (а быть может, по недостатку их и за¬
медлилось оно). Но то несомненно, что двадцать лет
тому назад энтузиазм этот был очень сильным деятелем
в нравственном развитии нашего общества, или, чтобы
выразиться точнее, лучших его представителей; и пре¬
имущественно его энергическому стремлению обязана
своею силою деятельность людей, которым, в свою оче¬
редь, мы обязаны тем, что в настоящее время имеем
хотя какую-нибудь литературу, хотя какие-нибудь убе¬
ждения, хотя какую-нибудь потребность мыслить. Но мы,
кажется, отклонились от предмета: ведь мы хотели гово¬
рить об одной из сторон поэзии г. Огарева. Чтобы найти
переход к ней от этого эпизода, скажем, что этим энту¬
зиазмом проникнут был и г. Огарев. Честь ему за то,
что он остался верен своему чувству: доказательство
верности — стихотворение, которое поставлено первым
в его книге, как бы заменяя посвящение:
ДРУЗЬЯМ
Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,
Мы в жизнь вошли с неробкою душой,
С желаньем истины, добра желаньем,
С любовью, с поэтической мечтой;
И с жизнью рано мы в борьбу вступили,
И юных сил мы в битве не щадили.
Но мы вокруг не' встретили участья,
И лучшие надежды и мечты,
Как листья средь осеннего ненастья,
Попадали и сухи и желты, —
И грустно мы остались, между нами
Сплетяся дружно голыми ветвями...
В лирической поэзии личностью автора затмеваются
обыкновенно все другие личности, о которых говорит он.
У г. Огарева напротив: когда он говорит о себе, вы ви¬
дите, что из-за его личности выступают личности тех,
которых любил или любит он; вы чувствуете, что и собою
дорожит он только ради чувств, которые питал он к дру¬
гим. Даже любовь, под которою чаще всего скрывается
43

себялюбие, у него чиста от эгоистического оттенка. Тем
более у него преданности в дружбе, которая и вообще
часто отличается от других чувств человека сильнейшим
участием этого качества. Когда г. Огарев говорит о своих
друзьях, он говорит действительно о них, а не о себе;
да когда говорит и о себе, то всегда чувствуется отсут¬
ствие всякого себялюбия, чувствуется, что наслаждение
жизни для такой личности заключается в том, чтобы
жить для других, быть счастливым от счастья близких
и скорбеть их горем, как своим личным горем.
Действительно, таковы были люди, тип которых отра¬
зился в поэзии г. Огарева, одного из них.
И вот, между прочим, о^но из качеств, по которым
она останется достоянием истории: в ней нашел себе
выражение важный момент в развитии нашего общества.
Лицо, чувства и мысли которого вы узнаете из поэзии
г. Огарева, лицо типическое. Вот как оно обрисовано
перед вами сполна в прекрасной пьесе «Монологи»:
I
И ночь и мрак! Как все томительно-пустынно!
Бессонный дождь стучит в мое окно,
Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,
И на сердце печально и темно.
Былые сны! душе расстаться с вами больно;
Еще ловлю я призраки вдали,
Еще желание кипит в груди невольно;
Но жизнь и мысль убила сны мои.
Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,
Страшна твоя тяжелая борьба!
Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,
Неумолима, как сама судьба.
Ты мир невинности давно во мне сломила,
Меня навек в броженье вовлекла,
За верой веру ты в душе моей сгубила,
Вчерашний свет мне тьмою назвала.
От прежних истин я отрекся правды ради,
Для светлых снов на ключ я запер дверь,
Лист за листом я рвал заветные тетради,
И все, и все изорвано теперь.
Я должен над своим бессилием смеяться
И видеть вкруг бессилие людей,
И трудно в правде мне внутри себя признаться,
А правду высказать еще трудней.
Пред истиной покой исчез7,
И гордость личная, и сны любви,
И впереди лежит пустынная дорога,
Да тщетный жар еще горит в крови.
44

п
Скорей, скорей топи средь диких волн разврата
И мысль и сердце, ношу чувств и дум!
Насмейся надо всем, что так казалось свято,
И смело жизнь растрать на пир и шум!
Сюда, сюда бокал с играющею влагой!
Сюда, вакханка! слух мне очаруй
Ты песней, полною разгульною отвагой!
На золото продай мне поцелуй.
Вино кипит, и жжет меня лобзанье...
Ты хороща, о, слишком хороша!
Зачем опять в душе проснулося страданье
И будто вздрогнула душа?
Зачем ты хороша? забытое мной чувство,
Красавица, зачем волнуешь вновь?
Твоих томящих ласк постыдное искусство
Ужель во мне встревожило любовь?
Любовь, любовь!.. о, нет, я только сожаленье,
Погибший ангел, чувствую к тебе...
Поди: ты мне гадка! я чувствую презренье
К тебе, продажной, купленной рабе!
Ты плачешь? Нет, не плачь. Как, я тебя обидел?
Прости, прости мне — это пар вина;
Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.
Постой, душа к тебе привлечена.
Ты боле с уст моих не будешь знать укора.
Забудь всю жизнь, прожитую тобой,
Забудь весь грязный путь порока и позора,
Склонись ко мне прекрасной головой,
Страдалица любви, страдалица желанья!
Я на душу тебе навею сны,
Ее вновь Оживит любви моей дыханье,
Как бабочку дыхание весны.
Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленья,
А я не пью мой налитый бокал?
Проклятие! опять ненужное мученье
Внутри души я где-то отыскал!
Но на плечо ко мне она, склоняся, дремлет,
И что во мне — ей непонятно то.
Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подъемлет,
И глупо трачу сердце за ничто!
III •
Чего хочу? .. Чего? .. О, так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что, кажется порой, их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
Чего хочу? — всего, со всею полнотою!
я жажду знать, я подвигов хочу!
45

Еще хочу любить с безумною тоскою,
Весь трепет жизни чувствовать хочу!
А втайне чувствую, что все желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хил;
Мои стремления замолкнут безответны,
В попытках я запас растрачу сил.
Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,
Каким-то жалким, маленьким глупцом,
Среди безбрежности затерянным созданьем,
Томящимся в брожении пустом...
Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,
А чашу жизни пьем мы по глоткам;
О том, что выпито,, мы все жалеем боле,
Пустое дно все больше видно нам;
И с каждым днем душе тяжеле устарелость,
Больнее помнить, и страшней желать,
И кажется, что жизнь — отчаянная смелость,
Но биться пульс не может перестать.
И дальше я живу в стремленьи безотрадном,
И жизни крест беру я на себя
И весь душевный жар несу в движенья жадном,
За мигом миг хватая и губя.
И все хочу!.. Чего? .. О, так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что, кажется порой, — их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
IV
Как школьник на скамье, опять сижу я в школе
И с жадностью внимаю и молчу;
Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,
Не страшен труд —я верю и хочу.
Вокруг все юноши: учительское слово,
Как я, они все слушают в тиши;
Для них все истина, им все еще так ново,
В них судит пыл неопытной души.
Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,
Сомнением испытанный боец,
Но не убитый им. ..Яс призраками смело
И искренно рассчелся наконец;
Я отстоял себя от внутренней тревоги,
С терпением пустился в новый путь,
И не собьюсь теперь.с рассчитанной дороги —
Свободна мысль, и силой дышит грудь.
Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?
Отныне власть твою разрушил я,
Болезненную власть насмешки устарелой;
Я скорбью многой выкупил себя.
Теперь товарищ мне иной дух отрицанья —
Не тот насмешник черствый и больной,
48

Но тот всесильный дух движенья и созданья,
Тот вечно-юный, новый и живой.
В борьбе бесстрашен он, ему губить — отрада,
Из праха он все строит вновь и вновь,
И ненависть его к тому, что рушить надо,
Душе свята, так, как свята любовь.
Быть может, многие из нас приготовлены теперь
к тому, чтобы слышать другие речи, в которых слабее
отзывалось бы мученье внутренней борьбы, в которых
раньше и всевластнее являлся бы новый дух, изгоняющий
Мефистофеля, — речи человека, который становится во
главе исторического движения с свежими силами; но
когда-то мы услышим такие речи? — да и в самом
ли деле многие из нас приготовлены к тому, чтобы слы¬
шать и понять их? И те, которые действительно готовы,
знают, что если они могут теперь сделать шаг вперед, то
благодаря тому только, что дорога проложена и очищена
для них борьбою их предшественников, и больше, нежели
кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей. Онегин
сменился Печориным, Печорин — Бельтовым и Рудиным.
Мы слышали от самого Рудина, что время его прошло;
но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и
мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника 8.
Мы ждем еще этого преемника, который, привыкнув к
истине с детства, не с трепетным экстазом, а с радостною
любовью смотрит на нее; мы ждем такого человека и
его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решитель¬
нейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории
перед жизнью, а доказательство, что разум может вла¬
дычествовать над жизнью, и человек может свою жизнь
согласить с своими убеждениями 9.
И вот потому-то, между прочим, что он один из пред¬
ставителей своей эпохи, г. Огареву принадлежит почет¬
ное место в истории русской литературы — слава, кото¬
рая суждена очень немногим из нынешних деятелей. Есть
у него и другие права — о них мы отчасти говорим
в наших «Очерках» и подробнее будем говорить когда-
нибудь, при первой возможности.
Но мы все говорим об историческом значении дея¬
тельности г. Огарева, а еще не сказали своего мнения
47

о чисто поэтическом достоинстве его стихотворений.
Правда, кто знает, что такое истинная слава, тот право
на доброе слово истории поставит выше всякого блеска.
Но ведь историческое значение поэта должно же отчасти
основываться на чисто поэтическом достоинстве его про¬
изведений. Мы не касались этой стороны произведений
г. Огарева, потому что надеемся через несколько времени
поместить статью, в которой будет разобран поэтиче¬
ский талант г. Огарева 10.

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО
СОЧИНЕНИЕ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО. СПБ. 1356
ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ
ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО. СПБ. 1856 С
«Чрезвычайная наблюдательность, тонкий анализ душ»,
ных движений, отчетливость и поэзия в картинах при¬
роды, изящная простота — отличительные черты таланта
графа Толстого». Такой отзыв вы услышите от каждого,
кто только следит за литературою. Критика повторяла эту
характеристику, внушенную общим голосом, и, повторяя
ее, была совершенно верна правде дела.
Но неужели ограничиться этим суждением, которое,
правда, заметило в таланте графа Толстого черты, дей¬
ствительно ему принадлежащие, но еще не показало тех
особенных оттенков, какими отличаются эти качества в
произведениях автора «Детства», «Отрочества», «Запи¬
сок маркера», «Метели», «Двух гусаров» и «Военных
рассказов»? Наблюдательность, тонкость психологиче¬
ского анализа, поэзия в картинах природы, простота и
изящество, — все это вы найдете и у Пушкина, и у Лер¬
монтова, и у г. Тургенева, — определять талант каждого
из этих писателей только этими эпитетами было бы спра¬
ведливо, но вовсе недостаточно для того, чтобы отличить
их друг от друга; и повторить то же самое о графе Тол¬
стом еще не значит уловить отличительную физиономию
его таланта, не значит показать, чем этот прекрасный
4 Н. Г. Чернышевский, т. II
49

талант отличается от многих других столь же прекрасных
талантов. Надобно было охарактеризовать его точнее.
Нельзя сказать, чтобы попытки сделать это были
очень удачны. Причина неудовлетворительности их от¬
части заключается в том, что талант графа Толстого
быстро развивается, и почти каждое новое произведение
обнаруживает в нем новые черты. Конечно, все, что ска¬
зал бы кто-нибудь о Гоголе после «Миргорода», оказа¬
лось бы недостаточным после «Ревизора», и суждения,
высказывавшиеся о г. Тургеневе, как авторе «Андрея
Колосова» и «Хоря и Калиныча», надобно было во мно¬
гом изменять и дополнять, когда явились его «Записки
охотника» 2, как и эти суждения оказались недостаточ¬
ными, когда он написал новые повести, отличающиеся
новыми достоинствами. Но если прежняя оценка разви¬
вающегося таланта непременно оказывается недостаточ¬
ною при каждом новом шаге его вперед, то, по крайней
мере, для той минуты, как является, она должна быть
верна и основательна. Мы уверены, что не дальше, как
после появления «Юности» 3, то, что мы скажем теперь,
будет уже нуждаться в значительных пополнениях: та¬
лант графа Толстого обнаружит перед нами новые каче¬
ства, как обнаружил он севастопольскими рассказами 1
стороны, которым не было случая обнаружиться в «Дет¬
стве» и «Отрочестве», как потом в «Записках маркера»
и «Двух гусарах» он снова сделал шаг вперед. Но та¬
лант этот, во всяком случае, уже довольно блистателен
для того, чтобы каждый период его развития заслуживал
быть отмечен с величайшею внимательностью. Посмот¬
рим же, какие особенные черты он уже имел случай
обнаружить в произведениях, которые известны читате¬
лям нашего журнала.
Наблюдательность у иных талантов имеет в себе нечто
холодное, бесстрастное. У нас замечательнейшим пред¬
ставителем этой особенности был Пушкин. Трудно найти
в русской литературе более точную и живую картину,
как описание быта и привычек большого барина старых
времен в начале его повести «Дубровский». Но трудно
решить, как думает об изображаемых им чертах сам
Пушкин. Кажется, он готов был бы отвечать на этот
вопрос: «можно думать различно; мне какое дело, сим¬
патию или антипатию возбудит в вас этот быт? я и сам
50

не могу решить, удивления или негодования он заслужи¬
вает». Эта наблюдательность — просто зоркость глаза и
памятливость. У новых наших писателей такого равноду¬
шия вы не найдете; их чувства более возбуждены, их ум
более точен в своих суждениях. Не с равною охотою
наполняют они свою фантазию всеми образами, какие
только встречаются на их пути; их глаз с особенным вни¬
манием всматривается в черты, которые принадлежат
сфере жизни, наиболее их занимающей. Так, например,
г. Тургенева особенно привлекают явления, положитель¬
ным или отрицательным образом относящиеся к тому,
что называется поэзиею жизни, и к вопросу о гуманности.
Внимание графа Толстого более всего обращено на то,
как одни чувства и мысли развиваются из других; ему
интересно наблюдать, как чувство, непосредственно воз¬
никающее из данного положения или впечатления, под¬
чиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, пред¬
ставляемых воображением, переходит в другие чувства,
снова возвращается к прежней исходной точке и опять и
опять странствует, изменяясь по всей цепи воспомина¬
ний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет
к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает
грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем
с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ
может принимать различные направления: одного поэта
занимают всего более очертания характеров'; другого —
влияния общественных отношений и житейских столкно¬
вений на характеры; третьего — связь чувств с дей¬
ствиями; четвертого — анализ страстей; графа Толстого
всего более — сам психический процесс, его формы, его
законы, диалектика души, чтобы выразиться определи¬
тельным термином.
Из других замечательнейших наших поэтов более раз¬
вита эта сторона психологического анализа у Лермон¬
това; но и у него она все-таки играет слишком второ¬
степенную роль, обнаруживается редко, да и то почти
в совершенном подчинении анализу чувства. Из тех стра¬
ниц, где она выступает заметнее, едва ли не самая заме¬
чательная — памятные всем размышления Печорина о
своих отношениях к княжне Мери, когда он замечает, что
она совершенно увлеклась им, бросив кокетничанье
с Грушницким для серьезной страсти.
61

я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви
молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой
никогда не женюсь и т. д. — Из чего же я хлопочу? Из зависти
к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это
следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое
заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб
иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет
спрашивать, чему он должен верить:
— Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако,
я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно, и, надеюсь, сумею умереть
без крика и слез... и т. д.5
Тут яснее, нежели где-нибудь у Лермонтова, уловлен
психический процесс возникновения мыслей, — и, однако
ж, это все-таки не имеет ни малейшего» сходства с теми
изображениями хода чувств и мыслей в голове человека,
которые так любимы графом Толстым. Это вовсе не то,
что полумечтательные, полурефлективные сцепления по¬
нятий и чувств, которые растут, движутся, изменяются
перед нашими глазами, когда мы читаем повесть графа
Толстого, — это не имеет ни малейшего сходства с его
изображениями картин и сцен, ожиданий и опасений, про¬
носящихся в мысли его действующих лиц; размышления
Печорина наблюдены вовсе не с той точки зрения, как
различные минуты душевной жизни лиц, выводимых гра¬
фом Толстым, — хотя бы, например, это изображение
того, что переживает человек в минуту, предшествующую
ожидаемому смертельному удару, потом в минуту по¬
следнего сотрясения нерв от этого удара:
Только что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся
с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал уже
оживать немного, как он увидел молнию, ярко блеснувшую сзади
себя, услыхал крик часового: «маркела!» и слова одного из солдат,
шедших сзади: «как раз на бастион прилетит!»
Михайлов оглянулся. Светлая точка бомбы, казалось, остано¬
вилась на своем зените — в том положении, когда решительно
нельзя определить ее направление. Но это продолжалось только
мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже
видны были искры трубки и слышно роковое посвистывание, опу¬
скалась прямо в средину батальона.
— Ложись! — крикнул чей-то голос.
Михайлов и Праскухин прилегли к земле. Праскухин, зажму-
рясь, слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась
на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом — бомбу
не рвало. Праскухин испугался: не напрасно ли он струсил? мо¬
жет быть, бомба упала далеко, и ему только казалось, что трубка
шипит тут же. Он открыл глаза и с удовольствием увидел, что
62

Михайлов, около самых ног его, недвижимо лежал на земле. Но
тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой
в аршине от него крутившейся бомбы.
Ужас — холодный, исключающий все другие мысли и чувства
ужас, — объял все существо его. Он закрыл лицо руками.
Прошла еще секунда, — секунда, в которую целый мир чувств,
мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении.
«Кого убьет — меня или Михайлова? или обоих вместе? А коли
меня, то куда? в голову, так все кончено; а если в ногу, то отре¬
жут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом, — и я могу
еще жив остаться. А, может быть, одного Михайлова убьет: тогда
я буду рассказывать как мы рядом шли, его убило и меня кровью
забрызгало. Нет, ко мне ближе... меня!»
Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен
Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который
давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел ве¬
чером, пришел ему в голову. Женщина, которую он любил, яви¬
лась ему в воображении в чепце с лиловыми лентами, человек, ко¬
торым он был оскорблен пять лет тому назад и которому не отпла¬
тил за оскорбление, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с
этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего — ожи¬
дание смерти —ни на мгновение не покидало его. «Впрочем, может
быть, не лопнет», подумал он и с отчаянной решимостью хотел от¬
крыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза
его поразил красный огонь, с страшным треском что-то толкнуло
его в средину груди: он побежал куда-то, споткнулся на подвернув¬
шуюся под ноги саблю и упал на бок.
«Слава богу! я только контужен», было его первою мыслью, и
он хотел руками дотронуться до груди, но руки его казались при¬
вязанными, и какие-то тиски сдавили голову. В глазах его мель¬
кали солдаты, и он бессознательно считал их: «один, два, три сол¬
дата; а вот, в подвернутой шинели, офицер», думал он. Потом мол¬
ния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из
мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки. А вот еще вы¬
стрелили; а вот еще солдаты — пять, шесть, семь солдат, идут все
мийо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его. Он хотел
крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к
небу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было
у него около груди: это ощущение мокроты напоминало ему о воде,
и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. «Верно, я
в кровь разбился, как упал», — подумал он, и, все более и более
начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали
мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закри¬
чать: «возьмите меня!», но вместо этого застонал так ужасно, что
ему страшно стало слушать себя. Потом какие-то красные огни
запрыгали у него в глазах, — а ему показалось, что солдаты кладут
на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на
него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие,
чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не
слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком
в середину груди 6.
53

Это изображение внутреннего монолога надобно, без
преувеличения, назвать удивительным. Ни у кого другого
из наших писателей не найдете вы психических сцен,
подмеченных с этой точки зрения. И, по нашему мнению,
та сторона таланта графа Толстого, которая дает ему
возможность уловлять эти психические монологи, соста¬
вляет в его таланте особенную, только ему свойствен¬
ную силу. Мы не то хотим сказать, что граф Толстой
непременно и всегда будет давать нам такие картины:
это совершенно зависит от положений, им изображае¬
мых, и, наконец, просто от воли его. Однажды написав
«Метель», которая вся состоит из ряда подобных вну¬
тренних сцен, он в другой раз написал «Записки маркера»,
в которых нет ни одной такой сцены, потому что их не
требовалось по идее рассказа. Выражаясь фигуральным
языком, он умеет играть не одной этой струной, может
играть или не играть на ней, но самая способность играть
на ней придает уже его таланту особенность, которая
видна во всем постоянно. Так, певец, обладающий в
своем диапазоне необыкновенно высокими нотами, мо¬
жет не брать их, если то не требуется его партией, — и
все-таки, какую бы ноту он ни брал, хотя бы такую,
которая равно доступна всем голосам, каждая его нота
будет иметь совершенно особенную звучность, завися¬
щую собственно от способности его брать высокую ноту,
и в каждой ноте его будет обнаруживаться для знатока
весь размер его диапазона.
Особенная черта в таланте графа Толстого, о кото¬
рой мы говорили, так оригинальна, что нужно с большим
вниманием всматриваться в нее, и тогда только мы пой¬
мем всю ее важность для художественного достоинства
его произведений. Психологический анализ есть едва ли
не самое существенное из качеств, дающих силу творче¬
скому таланту. Но обыкновенно он имеет, если так можно
выразиться, описательный характер, — берет определен¬
ное, неподвижное чувство и разлагает его на составные
части,—дает нам, если так можно выразиться, анато¬
мическую таблицу. В произведениях великих поэтов мы,
кроме этой стороны его, замечаем и другое направление,
проявление которого действует на читателя или зрителя
чрезвычайно поразительно: это — уловление драмати¬
ческих переходов одного чувства в другое, одной мысли
64

в другую. Но обыкновенно нам представляются только
два крайние звена этой цепи, только начало и конец
психического процесса, — это потому, что большинство
поэтов, имеющих драматический элемент в своем та¬
ланте, заботятся преимущественно о результатах, прояв¬
лениях внутренней жизни, о столкновениях между
людьми, о действиях, а не о таинственном процессе, по¬
средством которого выработывается мысль или чувство;
даже в монологах, которые повидимому чаще всего
должны бы служить выражением этого процесса, почти
всегда выражается борьба чувств, и шум этой борьбы
отвлекает наше внимание от законов и переходов, по
которым совершается ассоциация представлений, — мы
заняты их контрастом, а не формами их возникновения, —
почти всегда монологи, если содержат не простое анатоми¬
рование неподвижного чувства, только внешностью отли¬
чаются от диалогов: в знаменитых своих рефлексиях
Гамлет как бы раздвояется и спорит сам с собою; его
монологи в сущности принадлежат к тому же роду сцен,
как и диалоги Фауста с Мефистофелем, или споры мар¬
киза Позы с Дон-Карлосом. Особенность таланта графа
Толстого состоит в том, что он не ограничивается изобра¬
жением результатов психического процесса, — его инте¬
ресует самый процесс, — и едва уловимые явления этой
внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с чрезвы¬
чайною быстротою и неистощимым разнообразием, ма¬
стерски изображаются графом Толстым. Есть живописцы,
которые знамениты искусством уловлять мерцающее
отражение луча на быстро катящихся волнах, трепетание
света на шелестящих листьях, переливы его на изменчи¬
вых очертаниях облаков: о них по преимуществу говорят,
что они умеют уловлять жизнь природы. Нечто подобное
делает граф Толстой относительно таинственнейших дви¬
жений психической жизни. В этом состоит, как нам ка¬
жется, совершенно оригинальная черта его таланта. Из
всех замечательных русских писателей он один мастер
на это дело.
Конечно, эта способность должна быть врождена от
природы, как и всякая другая способность; но было бы
недостаточно остановиться на этом слишком общем
объяснении: только самостоятельною [нравственною] дея¬
тельностью развивается талант, и в той деятельности,
№

о чрезвычайной энергии которой свидетельствует заме¬
ченная нами особенность произведений графа Толстого,
надобно видеть основание силы, приобретенной его та¬
лантом. Мы говорим о самоуглублении, о стремлении
к неутомимому наблюдению над самим собою. Законы
человеческого действия, игру страстей, сцепление собы¬
тий, влияние обстоятельств и отношений мы можем изу¬
чать, внимательно наблюдая других людей; но все зна¬
ние, приобретаемое этим путем, не будет иметь ни глу¬
бины, ни точности, если мы не изучим сокровеннейших
законов психической жизни, игра которых открыта перед
нами только в нашем [собственном]7 самосознании. Кто
не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет
глубокого знания людей. Та особенность таланта графа
Толстого, о которой говорили мы выше, доказывает, что
он чрезвычайно внимательно изучал тайны жизни чело¬
веческого духа в самом себе; это знание драгоценно не
только потому, что доставило ему возможность написать
картины внутренних движений человеческой мысли, на
которые мы обратили внимание читателя, но еще, быть
может, больше потому, что дало ему прочную основу для
изучения человеческой жизни вообще, для разгадывания
характеров и пружин действия, борьбы страстей и впе¬
чатлений. Мы не ошибемся, сказав, что самонаблюдение
должно было чрезвычайно изострить вообще его наблю¬
дательность, приучить его смотреть на людей проница¬
тельным взглядом.
Драгоценно в таланте это качество, едва ли не самое
прочное из всех прав на славу истинно замечательного
писателя. Знание человеческого сердца, способность рас¬
крывать перед нами его тайны — ведь это первое слово
в характеристике каждого из тех писателей, творения
которых с удивлением перечитываются нами. И, чтобы
говорить о графе Толстом, глубокое изучение человече¬
ского сердца будет неизменно придавать очень высокое
достоинство всему, что бы ни написал он и в каком бы
духе ни написал. Вероятно, он напишет много такого, что
будет поражать каждого читателя другими, более эф¬
фектными качествами, — глубиною идеи, интересом кон¬
цепций, сильными очертаниями характеров, яркими кар¬
тинами быта — ив тех произведениях его, которые уже
известны публике, этими достоинствами постоянно ВОЗ¬
56

вышался интерес, — но для истинного знатока всегда
будет видно, — как очевидно и теперь, что знание чело¬
веческого сердца — основная сила его таланта. Писатель
может увлекать сторонами более блистательными; но
истинно силен и прочен его талант только тогда, когда
обладает этим качеством.
Есть в таланте г. Толстого еще другая сила, сообщаю¬
щая его произведениям совершенно особенное достоинство
своею чрезвычайно замечательной свежестью — чистота
нравственного чувства. Мы не проповедники пуританизма;
напротив, мы опасаемся его: самый чистый пуританизм
вреден уже тем, что делает сердце суровым, жестким;
самый искренний и правдивый моралист вреден тем, что
ведет за собою десятки лицемеров, прикрывающихся его
именем. С другой стороны, мы не так слепы, чтобы не
видеть чистого света высокой нравственной идеи во всех
замечательных произведениях литературы нашего века.
Никогда общественная нравственность не достигала та¬
кого высокого уровня, как в наше благородное время, —
благородное и прекрасное, несмотря на все остатки вет¬
хой грязи, потому что все силы свои напрягает оно, что¬
бы омыться и очиститься от наследных грехов. И литера¬
тура нашего времени, во всех замечательных своих произ¬
ведениях, без исключения, есть благородное проявление
чистейшего нравственного чувства. Не то мы хотим
сказать, что в произведениях графа Толстого чувство это
сильнее, нежели в произведениях другого какого из за¬
мечательных наших писателей: в этом отношении, все они
равно высоки и благородны, но у него это чувство имеет
особенный оттенок. У иных оно очищено страданием,
отрицанием, просветлено сознательным убеждением,
является уже только как плод долгих испытаний, мучи¬
тельной борьбы, быть может, целого ряда падений. Не то
у графа Толстого: у него нравственное чувство не восста¬
новлено только рефлексиею и опытом жизни, оно ни¬
когда не колебалось, сохранилось во всей юношеской не¬
посредственности и свежести. Мы не будем сравнивать
того и другого оттенка в гуманическом отношении, не
будем говорить, который из них выше по абсолютному
значению — это дело философского или социального
трактата, а не рецензии — мы здесь говорим только об
отношении нравственного чувства к достоинствам худо¬
57

жественного произведения, и должны признаться, что в
этом случае непосредственная, как бы сохранившаяся во
всей непорочности от чистой поры юношества, свежесть
нравственного чувства придает поэзии особенную — тро¬
гательную и грациозную — очаровательность. От этого
качества, по нашему мнению, во многом зависит прелесть
рассказов графа Толстого. Не будем доказывать, что
только при этой непосредственной свежести сердца можно
было рассказать «Детство» и «Отрочество» с тем чрез¬
вычайно верным колоритом, с тою нежною грациозностью,
которые дают истинную жизнь этим повестям. Относи¬
тельно «Детства» и «Отрочества» очевидно каждому, что
без непорочности нравственного чувства невозможно было
бы не только исполнить эти повести, но и задумать их.
Укажем другой пример — в «Записках «маркера»: исто¬
рию падения души, созданной с благородным направле¬
нием, мог так поразительно и верно задумать и испол¬
нить только талант, сохранивший первобытную чистоту е.
Благотворное влияние этой черты таланта не ограни¬
чивается теми рассказами или эпизодами, в которых она
выступает заметным образом на первый план: постоянно
служит она оживительницею, освежительницею таланта.
Что в мире поэтичнее, прелестнее чистой юношеской
души, с радостною любовью откликающейся на все, что
представляется ей возвышенным и благородным, чистым
и прекрасным, как сама она? Кто не испытывал, как
освежается его дух, просветляется его мысль, облагора¬
живается все существо присутствием девственного душою
существа, подобного Корделии, Офелии или Дездемоне?
Кто не чувствовал, что присутствие такого существа на¬
вевает поэзию на его душу, и не повторял вместе с ге¬
роем г. Тургенева (в «Фаусте»):
Своим крылом меня одень,
Волненье сердца утиши,
И благодатна будет сень
Для очарованной души...
Такова же сила нравственной чистоты и в поэзии.
Произведение, в котором веет ее дыхание, действует на
нас освежительно, миротворно, как природа, — ведь и
тайна поэтического влияния природы едва ли не заклю¬
чается в ее непорочности. Много зависит от того же вея-
58

ния нравственной чистоты и грациозная прелесть произ¬
ведений графа Толстого.
Эти две черты — глубокое знание тайных движений
психической жизни и непосредственная чистота нрав¬
ственного чувства, придающие теперь особенную физио¬
номию произведениям графа Толстого, [всегда] останутся
существенными чертами его таланта, какие бы новые
стороны ни выказались в нем при дальнейшем его раз¬
витии.
Само собою разумеется, что всегда останется при нем
и его художественность. Объясняя отличительные качества
произведений графа Толстого, мы до сих пор не упоми¬
нали об этом достоинстве, потому что оно составляет при¬
надлежность или, лучше сказать, сущность поэтического
таланта вообще, будучи собственно только собирательным
именем для обозначения всей совокупности качеств,
свойственных произведениям талантливых писателей. Но
стоит внимания то, что люди, особенно много толкующие
о художественности, наименее понимают, в чем состоят
ее условия. Мы где-то читали недоумение относительно
того, почему в «Детстве» и «Отрочестве» нет на первом
плане какой-нибудь прекрасной девушки лет восемна¬
дцати или двадцати, которая бы страстно влюблялась в
какого-нибудь также прекрасного юношу... Удивитель¬
ные понятия о художественности! Да ведь автор хотел
изобразить детский и отроческий возраст, а не картину
пылкой страсти, и разве вы не чувствуете, что если б он
ввел в свой рассказ эти фигуры и этот патетизм, дети, на
которых он хотел обратить ваше внимание, были бы
заслонены, их милые чувства перестали бы занимать вас,
когда в рассказе явилась бы страстная любовь, — сло¬
вом, разве вы не чувствуете, что единство рассказа было
бы разрушено, что идея автора погибла бы, что условия
художественности были бы оскорблены? Именно для того,
чтобы соблюсти эти условия, автор не мог выводить в
своих рассказах о детской жизни ничего такого, что за¬
ставило бы нас забыть о детях, отвернуться от них.
Далее, там же мы нашли нечто вроде намека на то, что
граф Толстой ошибся, не выставив картин общественной
жизни в «Детстве» и «Отрочестве»; да мало ли и другого
чего он не выставил в этих повестях? в них нет ни воен¬
ных сцен, ни картин итальянской природы, ни исторических
59

воспоминаний, нет вообще многого такого, что можно
было бы, но неуместно и не должно было бы расска¬
зывать: ведь автор хочет перенесть нас в жизнь ребен¬
ка, — а разве ребенок понимает общественные вопросы,
разве он имеет понятие о жизни общества? Весь этот
элемент столь же чужд детской жизни, как лагер¬
ная жизнь, и условия художественности были бы точно
так же нарушены, если бы в «Детстве» была изображена
общественная жизнь, как и тогда, если б изображена
была в этой повести военная или историческая жизнь.
Мы любим не меньше кого другого, чтобы в повестях
изображалась общественная жизнь; но ведь надобно же
понимать, что не всякая поэтическая идея допускает
внесение общественных вопросов в«произведение; не
должно забывать, что первый закон художественности —
единство произведения, и что потому, изображая «Дет¬
ство», надобно изображать именно детство, а не что-либо
другое, не общественные вопросы, не военные сцены, не
Петра Великого и не Фауста, не Индиану и не Рудина,
а дитя с его чувствами и понятиями. И люди, предъявля¬
ющие столь узкие требования, говорят о свободе творче¬
ства! Удивительно, как не ищут они в «Илиаде» — Мак¬
бета, в Вальтере Скотте — Диккенса, в Пушкине—Го¬
голя! Надобно понять, что поэтическая идея нарушается,
когда в произведение вносятся элементы, ей чуждые, и
что, если бы, например, Пушкин в «Каменном госте»
вздумал изображать русских помещиков или выражать
свое сочувствие к Петру Великому, «Каменный гость»
вышел бы произведением нелепым в художественном
отношении. Всему свое место: картинам южной любви —
в «Каменном госте», картинам русской жизни — в «Оне¬
гине», Петру Великому — в «Медном всаднике». Так и
в «Детстве» или «Отрочестве» уместны только те элемен¬
ты, которые свойственны тому возрасту, — а патриотизму,
геройству, военной жизни будет свое место в «Военных
рассказах», страшной нравственной драме — в «Записках
маркера», изображению женщины — в «Двух гусарах».
Помните ли вы эту чудную фигуру девушки, сидящей
у окна ночью, помните ли, как бьется ее сердце, как
сладко томится ее грудь предчувствием любви?
Простясь с матерью, Лиза одна пошла в бывшую дядину ком¬
нату. Надев белую кофточку и спрятав в платок свою густую
W

длинную косу, она потушила свечу, подняла окно и с ногами села
на стул, устремив задумчивые глаза на пруд, теперь уже весь
блестевший серебряным сияньем.
Все ее привычные занятия и интересы вдруг явились перед ней
совершенно в новом свете: старая, капризная мать, несудящая
любовь к которой сделалась частью ее души, дряхлый, но любез¬
ный дядя, дворовые, мужики, обожающие барышню, дойные ко¬
ровы и телки, — вся эта все та же, столько раз умиравшая и обно¬
влявшаяся природа, среди которой с любовью к другим и от дру¬
гих она выросла, все, что давало ей такой легкий, приятный
душевный отдых, — все это вдруг показалось не то, все это показа¬
лось скучно, не нужно. Как будто кто-нибудь сказал ей: «Дурочка,
дурочка! двадцать лет делала вздор, служила кому-то, зачем-то
и не знала, что такое жизнь и счастье!» Она это думала теперь,
вглядываясь в глубину светлого, неподвижного сада, сильнее, го¬
раздо сильнее, чем прежде ей случалось это думать. И что навело
ее на эти мысли? Нисколько не внезапная любовь к графу, как бы
это можно было предположить. Напротив, он ей не нравился.
Корнет мог бы скорее занимать ее; но он дурен, бедный, и мол¬
чалив как-то. Она невольно забывала его и с злобой и с досадой
вызывала в воображении образ графа. «Нет, не то», говорила она
сама себе. Идеал ее был так прелестен! Это был идеал, который среди
этой ночи, этой природы, не нарушая ее красоты, мог быть люби¬
мым, — идеал, ни разу не обрезанный, для того, чтобы слить его
с какой-нибудь грубой действительностью.
Сначала уединение и отсутствие людей, которые бы могли
обратить ее внимание, сделали то, что вся сила любви, которую
в душу каждого из нас вложило провидение, была еще цела и не¬
возмутима в ее сердце; теперь же уже слишком долго она жила
грустным счастием чувствовать в себе присутствие этого чего-то
и, изредка открывая таинственный сердечный сосуд, наслаждаться
созерцанием его богатств, чтобы необдуманно излить на кого-ни¬
будь все то, что там было. Дай бог, чтобы она до гроба насла¬
ждалась этим скупым счастием. Кто знает, не лучше ли и не силь¬
нее ли оно? и не одно ли оно истинно и возможно?
«Господи боже мой!—думала она, — неужели я даром поте¬
ряла счастие и молодость, и уж не будет... никогда не будет? не¬
ужели это правда?» И она вглядывалась в высокое светлое около
месяца небо, покрытое белыми волнистыми тучами, которые, за¬
стилая звездочки, подвигались к месяцу. «Если захватит месяц
это верхнее белое облачко, значит, правда», подумала она. Туман¬
ная, дымчатая полоса пробежала по нижней половине светлого
круга, и понемногу свет стал слабеть на траве, на верхушках лип,
на пруде; черные тени дерев стали менее заметны. И, как будто
вторя мрачной тени, осенившей природу, легкий ветерок пронесся
по листьям и донес до окна росистый запах листьев, влажной
земли и цветущей сирени.
«Нет, это неправда — утешала она себя — а вот если соловей
запоет нынче ночью, то значит вздор все, что я думаю, и не надо
отчаиваться» — подумала она. И долго еще сидела молча, дожи¬
даясь кого-то, несмотря на то, что снова все осветилось и ожило,
и снова несколько раз набегали на месяц тучки и все померкало.
Она уже засыпала так, сидя у окна, когда соловей разбудил ее
61

частой трелью, раздававшейся звонко низом по пруду. Деревен¬
ская барышня открыла глаза. Опять с новым наслаждением вся
душа ее обновилась этим таинственным соединением с природой,
которая так спокойно и светло раскинулась перед ней. Она обло¬
котилась на обе руки. Какое-то томительно сладкое чувство грусти
сдавило ей грудь, и слезы чистой, широкой любви, жаждущей
удовлетворения, хорошие, утешительные слезы, налились в глаза
ее. Она сложила руки на подоконник и на них положила голову.
Любимая ее молитва как-то сама пришла ей в душу, и она так и
задремала с мокрыми глазами.
Прикосновение чьей-то руки разбудило ее. Она проснулась.
Но прикосновение это было легко и приятно. Рука сжимала крепче
ее руку. Вдруг она вспомнила действительность, вскрикнула, вско¬
чила и, сама себя уверяя, что не узнала графа, который стоял под
окном, весь облитый лунным светом, выбежала из комнаты...9
Граф Толстой обладает истинным талантом. Это зна¬
чит, что его произведения художественны, то есть в ка¬
ждом из них очень полно осуществляется именно та
идея, которую он хотел осуществить в этом произведении.
Никогда не говорит он ничего лишнего, потому что это
было бы противно условиям художественности, никогда
не безобразит он свои произведения примесью сцен и фи¬
гур, чуждых идее произведения. Именно в этом и состоит
одно из главных требований художественности. Нужно
иметь много вкуса, чтобы оценить красоту произведений
графа- Толстого10; но зато человек, умеющий понимать
истинную красоту, истинную поэзию, видит в графе Тол¬
стом настоящего художника, то есть поэта с замечатель¬
ным 11 талантом.
Этот талант принадлежит человеку молодому, с све¬
жими жизненными силами, имеющему перед собою еще
долгий путь — многое новое встретится ему на этом пути,
много новых чувств будет еще волновать его грудь, мно¬
гими новыми вопросами займется его мысль, — какая
прекрасная надежда для нашей литературы, какие бо¬
гатые новые материалы жизнь даст его поэзии! Мы пред¬
сказываем, что все, данное доныне графом Толстым на¬
шей литературе, только залоги того, что совершит он
впоследствии; но как богаты и прекрасны эти залоги!

ПИСЬМА ОБ ИСПАНИИ
В. П. БОТКИНА. СПБ. 1357 г. 1
После произведений поэзии путешествия везде соста¬
вляют самую популярную часть литературы. По числу
изданий и по отчетам публичных библиотек видно, что и
в Англии, и в Германии, и во Франции рассказы о путе¬
вых впечатлениях и приключениях, о природе чужих зе¬
мель и нравах народов, населяющих эти земли, читаются
с большею жадностью, нежели какие то ни было другие
книги серьезного содержания. Даже исследования о поли¬
тических вопросах, даже исторические сочинения не мо¬
гут отнять у путешествий первенства в этом отношении.
В самом деле, путешествие, соединяя в себе элементы
истории, статистики, государственных наук, естествове¬
дения и приближаясь к так называемой легкой литера¬
туре своею формою, как рассказ о личных приключе¬
ниях, чувствах и мыслях отдельного человека, в столкно¬
вениях его с другими людьми,—людьми, жизнь кото¬
рых тем любопытнее для нас, что они живут в условиях
иной обстановки, нежели публика, для которой предна¬
значается книга, — путешествие совмещает в самой лег¬
кой форме самое богатое и заманчивое содержание. Пу¬
тешествие — это отчасти роман, отчасти сборник анекдо¬
тов, отчасти история, отчасти политика, отчасти естество-
63

ведение. Каждому читателю дает оно все, что только
хочет найти он.
Как везде, и у нас путешествия исстари были люби¬
мым чтением. Не заходя в старину слишком далеко,
вспомним только, что новейшая русская литература на¬
чалась «Письмами русского путешественника», которые
читались наверное не меньше, нежели «Бедная Лиза» и
«Марфа Посадница». «Всемирный путешествователь аб¬
бата Делапорта» 2, несмотря на свою страшную массив¬
ность, принадлежал к небольшому числу наиболее рас¬
пространенных в публике книг. Во времена Екатерины и
Александра I, когда, сравнительно, переводилось у нас
очень много книг, путешествий переводимо было едва ли
не больше, нежели каких-нибудь других книг серьезного
содержания.
Тем прискорбнее, что, когда стала у нас сильнее раз¬
виваться оригинальная литература, число путешествий,
особенно путешествий по Западной Европе, не было так
велико, как можно было бц желать и ожидать. Но все-
таки, до последнего десятилетия, количество этих книг
было довольно значительно, по сравнению с другими
отраслями серьезной литературы. Довольно много выхо¬
дило даже таких путешествий, которые отличались за¬
мечательными достоинствами. Так, например, в десять
лет (1836—1846), предшествовавшие последнему десяти¬
летию, из одних воспоминаний наших путешественников
по различным странам Западной Европы можно назвать
«Записки и воспоминания о путешествии по Англии,
Франции, Бельгии и Германии» Симонова; «Очерки Юж¬
ной Франции и Ниццы» Жуковой; «Воспоминания о Си¬
цилии» г. Черткова; «Путешествие в Мальту, Сицилию,
Италию, Южную Францию и Париж» г. Всеволожского;
«Париж, путевые заметки» г. В. Строева; «Год в чужих
краях» г. Погодина; «Заметки за границею» г. Ф. П. Л.;
«Прогулка русского в Помпеи» г. Левшина; «Четыре ме¬
сяца в Черногории» г. Ковалевского. Не считаем различ¬
ных «Путевых писем» и т. п. г. Греча.
Конечно, итог этот не велик; можно было бы даже
подивиться его скудости, — в десять лет девять сочине¬
ний о всех различных странах Западной Европы! Но
когда мы сравним с этим количеством число книг того же
рода, вышедших в следующее десятилетие, мы должны
64

будем назвать предыдущий период очень обильным.
В 1847 году вышло «Путешествие в Черногорию» г. По¬
пова. Затем — до настоящего времени не являлось ни
одной хорошей книги, кроме «Италии» г. В. Яковлева.
Таким образом, мы не можем хвалить «Писем об
Испании» г. Боткина по сравнению с другими подоб¬
ными книгами в современной нашей литературе — таких
книг нет, и сравнивать «Писем об Испании» у нас реши¬
тельно не с чем *.
Но тем большую цену приобретает от этого книга
г. Боткина, которая по своим достоинствам заняла бы
почетное место и в самой богатой литературе. Хотя в пре¬
дисловии автор откровенно говорит, что он счел излиш¬
ним ссылаться на газетные статьи, путешествия и истори¬
ческие сочинения, которые служили ему пособием при
составлении этих писем, и что многим из прочитанного
воспользовался он, имея единственно в виду уяснения
предмета для читателей, но тем не менее читатели не
могут не быть благодарны автору за то, что он так умно
воспользовался прочитанным и умел представить такую
живую и полную картину страны, им описываемой.
«Письма об Испании» помещались первоначально в «Со¬
временнике» (1847 и 1848 годов), и потому неуместно
было бы нам распространяться в похвалах им, — да это
и не нужно: все, читавшие наш журнал в то время, как
он украшался письмами г. Боткина, слишком хорошо
помнят его блистательные очерки Испании. Известность
книги, о которой мы должны говорить, уже составлена,
и нам остается только сделать обзор содержания этих
«Писем» как одного цельного сочинения, проникнутого
строгим единством воззрения.
Никто не знал происхождения первоначальных обита¬
телей Испании, но надобно предположить, что они при¬
шли туда с северо-востока, через Пиренеи. Финикияне
и греки находились с ними в сношениях и основали по
морскому берегу несколько городов, преимущественно
для торговых целей. Затем карфагеняне короткое время
* «Италия» г. Яковлева написана почти исключительно с арти¬
стической точки зрения; она говорит преимущественно о картинах
природы и произведениях искусства и потому, при всех достоин¬
ствах изложения, принадлежит совершенно другому роду, нежели
«Письма об Испании».
5 II. Г. Чернышевский, т, II
65

владели Испанией и наконец римляне, под властию ко¬
торых находилась она почти пятьсот лет. В начале V сто¬
летия после Р[ождества] Х[ристова] вторглись туда гер¬
манские племена,— преимущественно вестготы, влады¬
чество которых пало пред храбростию и религиозным
энтузиазмом арабов. Только на северо-восточной оконеч¬
ности Испании сохранился небольшой остаток христиан¬
ского владычества.
В продолжение 780 лет (от 712 до 1492) была Испа¬
ния частию христианскою, частию магометанскою стра¬
ной. Разъединение, внутренние междоусобия, честолюбие
дворянства и ошибочная политика — все это замедляло
окончательное решение борьбы между двумя племенами.
Только женитьба Фердинанда Арагонского на Изабелле
Кастильской (1469), соединив до того времени раздель¬
ные два небольшие государства в одну цельную Испанию,
дала возможность уничтожить последние остатки араб¬
ского владычества. Затем открытие Америки и усмирение
самостоятельного и неукротимого феодального дворян¬
ства, казалось, надолго положило прочную основу госу¬
дарственному могуществу Испании. Вскоре затем, при
Карле V, городовые общины, бывшие препоною королев¬
ской власти, потеряли свою силу после известного вос¬
стания, окончившегося поражением их в битве Вильяларе
23 апреля 1521 года.
Карл V, первый король всей Испании, возвел эту
страну на вершину могущества; но вместе с тем обозна¬
чаются уже и в то время первоначальные причины ее
последующего упадка и постоянно возрастают в страшной
постепенности. Мы припомним здесь только самые глав¬
ные из них, чтобы сделать понятными позднейшие собы¬
тия ее истории.
Благотворные основания испанского государственного
права не только не имели никакого дальнейшего разви¬
тия, но, из преувеличенного опасения всякого противо¬
действия, королевская власть уничтожила все гарантии
прежнего общественного устройства. Созвания кортесов
были совсем прекращены, и они утратили все свое преж¬
нее значение. Вместе с этим исчезновением государ¬
ственной жизни, открытие Америки бросило нацию в со¬
вершенно другое направление. Какого-то особого рода
лихорадочная деятельность охватила Испанию. Много
се
героических подвигов вызвала она, но вместе с тем и
много самых ужасных варварских дел. Непостижимая
жажда обогащения повела за собою многочисленные пе¬
реселения в Америку, значительно ослабившие Испанию,
чему также способствовали многие войны, предпринятые
без достаточных причин, неискусно веденные и несчаст¬
ливо окончившиеся.
Нигде закон христианской любви и милосердия не
получил такого странного и сурового извращения, как в
Испании, и нигде не служил он предлогом к таким звер¬
ским жестокостям и преследованиям. По своей фанатиче¬
ской основе и тиранским формам, инквизиция имела
самое вредоносное влияние и на ум и на жизнь целого
народа. Она и ее ослепленные ревнители способствовали
к совершенно безумному, несправедливому и жестокому
изгнанию мавров из Испании. Через это в сильнейшей
степени уменьшилось и народонаселение, и образование,
и деятельность, а бедность увеличилась до такой степени,
что даже и до сих пор видны страшные следы ее.
Все это совпало вместе с другим, беспримерным в
истории несчастием. Ни один из последующих королей
Испании, начиная с мрачного Филиппа II, не был сколько-
нибудь мудрым, благодетельным властелином. Напротив,
их духовная посредственность и ничтожность, можно
сказать, увеличивалась с каждым поколением; и кроме
того, не было ни одного великого министра, который бы
(как, например, Ришелье во Франции) мог заменить их
неспособность. Несколько лучше, да и то в ничтожной
степени, были короли ее из дома Бурбонов: при Карле III
(от 1759 до 1788) даже были попытки некоторого возро¬
ждения. Но, несмотря на трехвековое, жалкое, сонное,
постоянно угнетавшее управление, в народе сохранились
еще и жизненная сила и мужество к настоящему обно¬
влению.
Между тем, внутри самого государства держались
взаимно враждебные провинциальные разделения: Би¬
скайские провинции, по происхождению своему, языку,
нравам и учреждениям, отделялись от прочей Испании;
Астурия и Галиция напоминали собою средневековое
состояние; арагонец гордился своими прежними полити¬
ческими правами и ни в чем не хотел равняться с кастиль-
янцем; Каталония пробовала несколько раз приобресть
*	(57

самостоятельность; в Валенсии, Гренаде, Кордове и во¬
обще в Андалузии живы были следы восточного влия¬
ния. Всюду господствовала любовь не только к ста¬
ринным, давностью освященным учреждениям, но вместе
с нею и к сохранению всех укоренившихся вредных обы¬
чаев; на всякое нововведение народ смотрел с недовер-
чивостию и враждебностию. И, однако ж, в продолжение
этих темных времен своей истории испанцы сохранили
свое врожденное верное чувство всего великого и благо¬
родного. Как ни трудно иностранцам сохранять беспри¬
страстие при обсуждении такого совершенно особенного
народного характера, но тем не менее почти все они
согласны в том, что испанец полон преданности и верно¬
сти в своем расположении, — горяч и страстен в нена¬
висти,— терпелив, честен, надежен, умерен, одарен са¬
мым живым воображением и самым щекотливым чув¬
ством чести.
Все эти различные явления исторической жизни испан¬
ского народа отражаются в «Письмах» г. Боткина и при¬
дают особенную ясность его взгляду на характер и
нравы народа, особенный интерес его очеркам.
До г. Боткина у нас так мало было писано об Испании,
что большая часть русских читателей воображали эту
страну каким-то громадным цветником, расширяя на весь
полуостров тот благоухающий сад, который цвел под бал¬
коном Лауры:
Приди, открой балкон. Как небо тихо!
Недвижим теплый воздух; ночь лимоном
И лавром пахнет...
(«Каменный гость».)
На самом деле Испания вовсе не такова. Ее природа
скорее напоминает Африку, нежели Европу: степь, выж¬
женная солнцем, угрюмая, грозная степь, среди которой
рассеяны дивно роскошные оазисы, поражающие не столь¬
ко своею грациозностью, сколько величественностью.
Только очень немногие местности, как Гренада, вполне
грациозны, — общий характер страны — величие, часто
отзывающееся печально-страстным характером. Г. Бот¬
кин мастер изображать природу, потому что умеет со¬
чувствовать ей, любить ее.
68

Красота Испании давно вошла в пословицу (говорит он); с
давних пор поэты воспевают ее апельсинные и лимонные рощи...
увы! Это одно из заблуждений, существующих насчет Испании.
Впрочем, может статься, за несколько сот лет оно было и иначе,
теперь же ничего нельзя себе представить унылее этой природы.
Но унылость эта необыкновенно величава. Представьте себе, что
нигде не встречаешь дерева, по окраинам полей одни только ку¬
сты розмарина; изредка маленькие деревни, без зелени, выкрашен¬
ные темно-глинистою краскою, — и деревни эти так редки, что,
встречая одну, давно забыл уже о предшествовавшей. Глаза сво¬
бодно пробегают пространство в 8, 10 верст, не встречая на нем
ни одного жилья, ни одной малейшей рощицы олив, ничего, кроме
душистых кустов розмарина; все это объято самою прозрачною,
чистейшею атмосферой. Вероятно, на этой почве могли бы расти
и дуб, и липа, и каштан; в Испании богатство лежит у ног чело¬
века,— стоит только наклониться за ним; но испанцы еще не лю¬
бят наклоняться.
Таково было впечатление, произведенное на него рав¬
нинами Кастилии. Проехав с севера на юг почти всю
Испанию, из Севильи — этого города, который мы при¬
выкли было воображать потонувшим среди бесконечных
лимонных и апельсинных рощ, он пишет:
Находясь в самом сердце Андалузии, могу, наконец, поло¬
жительно сказать: красота испанской природы, о которой столько
наговорили нам поэты, есть не более, как предрассудок. Я разу¬
мею здесь красоту природы в том смысле, как представляют ее
себе видевшие Италию. Правда, на юге Испании растительность
так величава и могущественна, что перед ней растительность са¬
мой Сицилии кажется северною, но это только редкими местами;
африканское солнце, так сказать, насквозь прожигает эту землю; в
Алмерии, например, уже три года как не было дождя, и жители
южных берегов Испании беспрестанно переселяются во француз¬
ские владения Африки. Здесь часто случается, что на три мили в
окружности невозможно найти воды. Не думайте, однако ж, чтоб
эта пламенная природа не имела своей особенной, только ей одной
свойственной красоты. Она здесь не разлита всюду, как в Италии;
в ней нет мягких, ласкающих итальянских форм: здесь она или
уныла и дика, или поражает своею тропическою, величавою ро¬
скошью. По дороге из Кордовы в Севилью, например, возле иного
cortijo * нет ничего, кроме одинокого апельсинного дерева; но на¬
добно видеть, что это за могучий ствол и как широко раскинулось
оно своими густыми ветвями: апельсинные деревья Сицилии пока¬
жутся перед ним не более, как отростками. Здесь каждую минуту
чувствуешь, что имеешь под ногами огненную землю, не любящую
золотой средины, на которой или корчится от зноя всякое растение,
или там, где влаге удастся охладить жгучие лучи солнца, расти¬
тельность вырывается на воздух с такою полнотою красоты и силы,
с такою роскошью, что здесь, особенно в горах, эти чудные оазисы
* Так называются здесь маленькие фермы (дворики),
в»

среди каменистых пустынь производят совершенно особенное, элек¬
трическое впечатление, о котором не может дать понятия кроткая
и ровная красота Италии. Здесь и пустыня (despoplado), и голые,
рдеющие на солнце скалы, и растительность дышат какою-то со¬
средоточенной, пламенной энергией.
Одно только из наших обыкновенных мнений о ха¬
рактере испанской природы вполне подтверждается
г. Боткиным, — мнение о дивной чистоте ее атмосферы,
об ослепительности солнечного блеска, почти непрерывно
озаряющего горы и долины Пиренейского полуострова.
Там, где горизонт стеснен громадными, скалистыми го¬
рами, — а большая часть Испании прорезывается гор¬
ными хребтами, — тропическое солнце придает новую
чудную энергию пейзажу яркими тонами, в которые оде¬
ваются горы под его блеском.
Для меня, жителя северных равнин, южные горы имеют ка¬
кую-то необъяснимую прелесть; глаза, привыкнув с младенчества
свободно уходить в смутную даль, ограниченную темною и мерт¬
вою линиею горизонта, с какою-то ненасытною негою блуждают
по этим высотам, на которые каждый час дня кладет свои особен¬
ные тоны колорита. В равнинах — природа только на первом
плане, так сказать, у ног; дальше — одно небо и пустое простран¬
ство, которое невольно склоняет к задумчивости и грусти: отсюда,
вероятно, и склонность к мечтательности в жителях равнин. В го¬
рах надо проститься с этой туманною беспредельностию: глаза
всюду встречают не однообразную, серую даль, а яркие переливы
зелени, или утесы и скалы, которым солнце и воздух сообщают
нежные радужные цвета. Я думаю даже, что живописец, живущий
в равнинах, едва ли будет хорошим колористом; только в горах
можно понять все очарование солнца и тени и радужную их игру.
Утром горы лежат в синем, чуть прозрачном тумане, сквозь ко¬
торый едва отделяются их очертания; облака, застигнутые на от¬
логостях и в ущелиях затишьем вечера, ранним утром розовые,
потихоньку встают и уходят; постепенно, как солнце возвышается,
туман становится прозрачнее и голубее; вот начинают обозна¬
чаться зеленые отлогости, красноватые скалы, темные ущелия.
В этой воздушной, радужной игре цветов и лучей есть что-то му¬
зыкальное; не живопись — перед этими красками все наши краски
кажутся грязью, — а симфония, сыгранная оркестром, может только
дать понятие об этом чудном разнообразии и гармоническом соче¬
тании цветных тонов. Как смелы, резки и вместе нежны эти пере¬
ходы! Каждая неровность, каждый уступ кладут свои оттенки, ко¬
торые беспрестанно меняются с движением солнца, пробегающие
тени облаков еще более разнообразят эту игру света. В полдень
туман ‘исчезает, оставив по себе лишь прозрачный, голубой пар, в
котором чувствуется что-то знойное и сонное. Есть в полдне ми¬
нута, когда солнце стоит на самой высоте горизонта и лучи его
падают перпендикулярно: яркость их так сильна, что все разно¬
го

образие горных тонов исчезает, утопая в свете; горы теряют свою
массивность и становятся воздушными, словно прозрачными: в эти
минуты они принимают какой-то идеальный вид.
Чем ниже опускается солнце, тем становится золотистее свет¬
логолубой эфир, облегающий горы: снова начинает выступать
разнообразие цветных тонов. Но косвенные лучи солнца уже из¬
менили прежнее расположение их: зелень, скалы и ущелья начи¬
нают выступать с новыми оттенками. Постепенно исчезает золоти¬
стый пар, раскрывая горы во всей их осязательной массивности.
Радужная дымка, лежавшая на них с самого утра, совершенно
исчезла: теперь картина гор начинает походить на заключительные,
восходящие аккорды симфонии. В эти минуты чувствуешь, что то же
очарование, которое для ушей лежит в звуках, для глаз заклю¬
чается в цветах. Вот горы покрылись золотисто-палевым цветом';
но скоро начинают пробегать по ним легкие, лиловые тоны, и все
сильнее, и все гуще, и через минуту горы облиты лиловым сия¬
нием; как нежатся, утомленные яркостию прежних цветов, глаза
на этом мягком, ласкающем цвете, с каким-то задушевным стрем¬
лением хочешь подолее насмотреться на него! но все больше и
больше рдеют лиловые горы, и мгновенно разливается по ним
яркий огненный пурпур; с минуту стоят они словно объятые крас¬
ным пламенем... нет сил смотреть на этот ослепительный блеск...
он слабеет уже, — это заключительный аккорд горной симфонии.
Последние кровавые лучи заката едва на мгновение обольют еще
горы алым светом, как уже низовые отлогости их тонут в сером
ночном тумане; солнце скрылось, и только легкое розовое мерца¬
ние догорает кой-где на высоких вершинах.
И каждый день с ненасытною негою смотрю я на горы, и каж¬
дый день все мне кажется, что только сейчас увидел их. Сколько
раз благословлял я судьбу за то, что я родился и вырос в стране
равнин и унылой природы, а не на юге: тогда бы мои глаза давно
привыкли к горным красотам южной природы и не ощущали бы
этого наслаждения, сердце не билось бы этим блаженством; я не
чувствовал бы тогда во всем существе своем этой неги, которая
проникает мой организм среди южной природы.
Как в Африке, в Испании — где нет обильной воды,
там величественная пустыня, где есть вода — там чудная
сила растительности; где почва орошается ручьями —
только там действительно вся местность превращается
в исполинский цветник. Немного таких мест — зато они
очаровательны, и самое очаровательное из них Гренада:
В жизнь мою не забуду того впечатления, какое испытал я,
когда на другой день после моего приезда сюда, пошел я по Гре¬
наде. Представьте себе, в продолжение пяти месяцев, привыкнув
видеть около себя природу суровую, почти всюду сожженную солн¬
цем, небо постоянно яркое и знойное, не находя места, где бы про¬
хладиться от жару.— вдруг неожиданно найти город, утонувший в
густой, свежей зелени садов, где на каждом шагу бегут ручьи и
разносится прохлада... нет! это можно оценить только здесь, под
этим африканским солнцем. По городу только и слышался шум
71

ВОДЫ и журчанье фонтанов в садах. Здесь первая комната в каж¬
дом доме — сад. Часто попадаются садики снаружи, обнесенные
железными решетчатыми заборами и наполненные густыми купами
цветов, над которыми блестят струйки фонтанов; цветы и на тер¬
расах и на балконах *; а когда я подошел к холму Альгамбры, .до
самого верху покрытому густою рощею, я не умею передать этого
ощущения. Три дня горной дороги верхом, под этим знойным солн¬
цем, просто сожгли меня; голова моя и все тело горели. Передо
мной было море самой свежей зелени; прохлада, отраднейшая про¬
хлада охватила меня. Лучи солнца не проникали сквозь гущу
листьев; ручьи журчали со всех сторон; по дорожкам фонтаны били
самою чистою, холодною водою. Чем выше я поднимался, тем про¬
хладнее становилась тень. Никогда я не видал такого разнообра¬
зия, такой свежести зелени! Дикий виноград обвивался около ду¬
бов, олеандр сплетался с северным серебристым тополем, из пла¬
кучей ивы весело торчали ветви душистого лавра, гранаты возле
вязов, алоэ возле лип и каштанов — всюду смешивалась раститель¬
ность юга и севера. Вот климат Гренады и вот одно из ее очаро¬
ваний: это огонь и лед, зной и прохлада, и чем жар жгучее, тем
сильнее тает снег на Сиерре, и тем стремительнее бегут ручьи и
фонтаны. Это слияние воды и огня делает климат Гренады един¬
ственным' в мире. Прибавьте к этому, что если ветер со стороны
Сиерры Невады, то, несмотря на весь зной солнца, воздух напол¬
нен прохладой. В этих густых аллеях редко кого встречаешь — са¬
мая пустынная тишина; но все вокруг журчит и шелестит, словно
роща живет и дышит. Местами стоят скалы, покрытые зеленым
мхом,; по иным тоненькими сверкающими ленточками бегут ключи.
Это не походит ни на какой сад в Европе, — это задумчивость се¬
вера, слитая с влажною, сверкающею красотою юга. Я лег на про¬
хладный мох первого попавшегося камня и долго лежал, вслуши¬
ваясь в журчанье ручьев, словно в какие-то неясные, но сладкие
душе мелодии.
Нетрудно решить, от самых ли условий климата и
местности зависит унылый и пустынный характер при¬
роды в нынешней Испании, или виноват в том народ,
населяющий эту страну. Земля, еще не заселенная
людьми, может иметь цветущий вид, — она может быть
покрыта девственными лесами, роскошными лугами и па¬
житями.’ Но как скоро человек овладевает страною, это
первобытное состояние природы уничтожается его по¬
требностями, — он сжигает и вырубает леса, и как скоро
* Нигде я не видал такой страсти к цветам, как в Гренаде.
Кроме того, что каждая женщина непременно носит в волосах све¬
жие цветы, здесь даже принадлежит к хорошему тону по праздни¬
кам выходить из дому с хорошим букетом в руках и дарить из него
по нескольку цветов встречающимся знакомым дамам. По праздни¬
кам бочонки продавцов воды обвиты виноградными ветвями, а те,
которые возят их на осле, даже и ослов убирают виноградом.
■72

население становится многочисленным, самые поля ли¬
шаются той чистой растительности, которою очаровывали
прежде, почва теряет влажность с истреблением лесов и
обнажается или зарастает печальными и уродливыми
травами, вроде полыни, репейника, бурьяна. Только не¬
утомимое трудолюбие человека может сообщить природе
новую, высшую красоту взамен дикой, первобытной
красоты, неудержимо исчезающей под его ногами. Че¬
ловек должен ухаживать за лесами, стеречь их, чтобы
сохранить от истребления часть их, нужную для его
материальных потребностей и эстетического наслажде¬
ния, должен заменить садами другую часть; он должен
одеть землю нивами и искусственными лугами, взамен
не выносящих его прикосновения первобытных трав. Где
является человек, там природа должна воссоздаваться
трудом человека. Народ вносит запустение и одичалость
в свою страну, если не вносит в нее культуры. И если вы
видите печальной, унылой страну, имеющую оседлое
население, не вините в том природу страны, — нет, знайте,
что народ, ее населяющий, не хочет или не может тру¬
диться. Природа, конечно, гораздо беднее залогами кра¬
соты в Голландии, Гольштинии, нежели в какой бы то
ни было другой европейской стране, — и, однако же,
Голландия и Гольштиния радуют глаз своими цветущими
полями и веселыми рощами. Есть страны, в которых не
может жить оседлое население, — за их красоту не отве¬
чает человек. Но где есть возможность провести воду, —
где живут земледельцы, там унылость страны свидетель¬
ствует только, что народ не может или не хочет жить в
своей стране так, как должен жить счастливый народ, —
не может или не хочет трудиться.
Мы сказали: «не может или не хочет» — второе из
этих слов совершенно излишне. Не хочет трудиться
только тот, кто не имеет возможности трудиться в благо¬
приятных для труда условиях. Не знаем, можно ли счи¬
тать леность естественным пороком, даже у немногих
отдельных лиц: обыкновенно, стоит только всмотреться
ближе в историю ленивца, и мы убедимся, что не при¬
рода создала его ленивцем, а обстоятельства отняли у
него охоту работать. Но если поверхностные наблюда¬
тели могут еще думать, что иные отдельные люди от при¬
роды расположены к лености, то совершенно нелепо
73

и ненатурально воображать, чтоб целый народ мог иметь
по природе особенное влечение к этому пороку. Нет, че¬
ловек по природе своей находит наслаждение в труде,
имеет естественную потребность работать, томится то¬
скою, если не работает, если бездействие не есть только
отдых после работы, отдых, вызывающий на новую ра¬
боту с свежими силами. Когда вы видите целое население
целого округа, обезображенное кретинизмом или колту¬
ном, вы не говорите, что по своей натуре оно должно
быть уродливо, — вы приписываете его физическую бо¬
лезненность неблагоприятному влиянию местных физи¬
ческих условий его жизни. Точно так же, когда вы ви¬
дите целое племя, предавшееся тому или другому пороку,
не говорите, что в натуре самого племени лежит этот по¬
рок: он развился наперекор натуре, вследствие неблаго¬
приятных обстоятельств. Переселенные в чистую атмо¬
сферу, кретины становятся здоровы, во втором или
третьем поколении становятся и красивы не менее дру¬
гих счастливых племен. Точно так же ленивый, пьяный,
буйный ирландец, переселившись в Северную Америку,
где труд его вознаграждается, становится деятельным и
трезвым человеком с благородными манерами.
Есть избитая фраза: «южные народы ленивы; зной¬
ный климат расслабляет их энергию» — это избитая
фраза, и больше ничего. Пороки и добродетели не при¬
надлежат исключительно тому или другому земному
поясу; — между бурятами или самоедами сластолюбие
не менее сильно, нежели между жителями Отаити, и
страсть к наркотическим средствам везде одинаково
сильна, — мало разницы в том, опьяняется ли человек
грибом-мухомором, или пенником, или опиумом, или на¬
стоем того корня, которым угощали Кука жители Санд¬
вичевых островов. Подобно разврату, подобно страсти к
затемнению рассудка наркотическими средствами, и ле¬
ность развивается не вследствие климатического влия¬
ния, а вследствие исторических отношений, и, подобно
тем порокам, исчезает с переменою обстоятельств народ¬
ной жизни. Во времена Цезаря и Тацита германцы, бри¬
танцы, галлы были отчаяннейшими лентяями, ничуть не
хуже нынешних киргизов или трухменцев. Римляне, ко¬
нечно, не ленились пахать в те времена, когда Регул
и

сам обрабатывал свое маленькое поле. Все привычки на¬
рода зависят от обстоятельств его жизни.
Теперь испанцы ленивы. Но г. Боткин замечает, что
трудно найти в мире такого хорошего работника, как
испанец, когда испанец, наконец, принимается за работу.
Почему же он так редко считает нужным приниматься
за работу? — Ему нужно очень немного, говорит г. Бот¬
кин: потребности испанца очень ограничены и очень
легко удовлетворяются в его теплом климате, при чрез¬
вычайном плодородии земли. Это совершенно справед¬
ливо. Но есть и другая причина, которую также указы¬
вает г. Боткин: праздность считается в Испании гораздо
почетнейшим препровождением жизни, нежели труд,
так что бедный кавальеро скорее пойдет в лакеи, нежели
займется каким-нибудь ремеслом, — будучи лакеем, он
сохраняет свое почетное право — ровно ничего не делать.
В Испании действительно можно часто встретить слу¬
гу, который гордится древностью и высоким благо¬
родством своей фамилии и гордится основательно, по¬
тому что имеет в руках генеалогические пергаменты.
Само собою разумеется, каково служат эти лакеи, — вот
случай, свидетельствующий о том, как успешно они от¬
стаивают свою привилегию — ничего не делать:
Недавно в Гренаде я был свидетелем презабавной сцены.
У меня здесь есть знакомый француз, химик и дагеротипист. На¬
диях прихожу я к нему; он держал в руке письмо и звал своего
слугу, чтобы послать его отнесть письмо по адресу. Слуга только
что воротился из аптеки, куда ходил за каким-то химическим со¬
ставом. Он вошел в комнату, жалуясь на жар, важно посмотрел
на француза и решительно объявил, что он теперь не может итти,
потому что очень жарко.
— Но мне надо непременно послать это письмо! — кричал
разгорячившийся француз. — Ваша милость разговаривает, как
какой-нибудь идальго. Уж лучше бы вашей милости оставаться
при своих дипломах.
— А ваша милость думает, что у меня нет дипломов? — воз¬
разил очень спокойно слуга: — есть, да еще такие, каких нет у ва¬
шей милости.
— Так зачем же ваша милость пошли в слуги?
— Зачем? затем, чтоб не работать, para по trabajar.
Не должно дивиться этому понятию «благороднее
быть ничего не делающим лакеем, нежели трудящимся
ремесленником или купцом» — совершенно подобные
явления мы встречаем и в других странах, — например,
7»)

в наших западных губерниях очень многие шляхтичи
служат теперь лакеями, как прежде, во времена поль¬
ской независимости, служили паразитами у магнатов, с
радостью подвергаясь всяким проделкам со стороны
своих патронов, лишь бы только есть даровой хлеб. И если
мы вспомним историю, мы увидим, что эти странные по¬
нятия — естественное следствие исторических отношений
народа. Семьсот лет испанцы вели непрерывную борьбу
с маврами, — все энергические люди целой нации посвя¬
щали свои силы исключительно войне, снискивали себе и
средства для жизни и почетное имя в обществе мечом,
а не мирными промыслами, которые доставались в удел
только людям, не имевшим смелости духа, и потому
естественно должны были не пользоваться особенным
уважением. Войны прекратились, но старое презрение
к робкому труду осталось в умах.
Есть и третья причина этого явления, которая также
не ускользнула от внимания г. Боткина. Эта причина,
быть может, важнейшая из всех,—долговременное
отсутствие хорошего управления в стране. Сами испанцы,
по словам г. Боткина, говорят о своем управлецри таким
образом. Сан-Яго, национальный святой Испании, по
кончине своей, предстал пред богом, который, за свя¬
тость его земной жизни, обещал угоднику исполнить все,
чего ни попросит он. «Сан-Яго просит, чтобы бог даровал
Испании плодотворное солнце, изобилие во всем.— Бу¬
дет, был ответ. — Храбрость и мужество народу, продол¬
жал Сап-Яго, славу его оружию. — Будет, был ответ. —
Хорошее и мудрое правительство. — Это невозможно:
если ко всему этому в Испании будет еще хорошее пра¬
вительство, то все ангелы уйдут из рая в Испанию».
Трудолюбивые привычки могут развиться или сохра¬
ниться в народе только при хорошем управлении, кото¬
рое обеспечивает каждому неприкосновенность собствен¬
ности, приобретаемой его трудом, и ограждает его труд
от препятствий и обременений, каким он подвергается,
как скоро является произвол с беспорядками и злоупо¬
треблениями, необходимыми своими спутниками. Ирлан¬
дец в своей родине старается работать как можно меньше,
потому что все выработанное должен будет отдать за
наем земли, — испанец также не видит, — или, по край¬
ней мере, до недавнего времени не видел пользы для себя
76

в трудолюбии, потому что не был обеспечен от граби¬
тельств.
Не будем много говорить о страшной неурядице, гос¬
подствовавшей в Испании со времен Филиппа II,—эта
плачевная история, продолжавшаяся около трехсот лет,
вся передается одним словом: произвол, безграничный
и вместе бессильный произвол тяготел над несчастною
страною во все течение этого долгого периода. Мы много
начитались в газетах о беспорядках и злоупотреблениях,
о грабежах и разорениях, которым подвергалась Испа¬
ния с того времени, как появились имена христиносов и
карлистов, с их бесконечными стычками, контрибуциями,
расстреливаниями и т. д., и т. д.; — вся эта неурядица, как
ни страшна и ни нелепа она, однако же далеко не так
произвольна, бестолкова и гибельна, как порядок, или,
вернее сказать, беспорядок дел, угнетавший Испанию до
той эпохи. Как ни велики бедствия, которыми мучилась
эта страна в последние десятилетия, — прежде было в
ней нечто еще худшее, еще более тяжкое, которое исклю¬
чительно виновно и во всех страданиях настоящего.
Испания полна уныния; народ ее словно находится в том тяж¬
ком забытьи, какое испытывает человек, долго находясь на мо¬
розе. Не в настоящем должно искать причин этим тяжким полити¬
ческим страданиям; они в прошедшем, они далеко позади. На
междоусобную войну в Испании смотрели, как на событие необык¬
новенное и неожиданное. Но разве эта война не есть результат зол
предшествовавших? это та же самая болезнь, только вышедшая
наружу. И прежде наваррского восстания в Испании была междо¬
усобная. война, предпринятая инквизициею против всякой живой,
благотворной мысли, против всякого развития человеческих способ¬
ностей. Настоящее положение Испании есть только преобразование
этой внутренней, душной борьбы в борьбу с оружием в руках, уго¬
тованную тремя веками невежественной, фанатической, безнрав¬
ственной администрации.
Ни повое политическое устройство Испании, ни даже прежнее
причиною несчастий ее. Правда, инквизиция, монахи были для нее
страшным злом; но ведь феодальное устройство Испании было
общее с Европою; отчего же оно только на Испании оставило та¬
кие гибельные следы? Не от того ли, что в Европе при дурном
устройстве было всегда правительство, которое хотя иногда было
так же дурно, но всегда более или менее вращалось в кругу идей
современной себе цивилизации. В Испании ни в какое время, ни
в какой форме не было правительства: был только один произвол
со всеми своими заблуждениями и личными страстями; никогда
администрация не имела других законов, кроме собственного ка¬
приза и своих личных интересов. Так было прежде, то же и теперь.
Три века правительственного безумства не прошли даром: тяжко
77

легли они на благородной стране. Мудрено ли, что народ ее теперь
равнодушно смотрит на все эти конституции, говоря про себя свое
любимое que importa (что за нужда). Он знает, что над всеми
этими конституциями есть иная высшая власть—анархия.
При таком положении дел не могла сохраниться в
нации привычка трудиться. Кому охота работать, когда
плоды трудов истребляются или похищаются?
«Но, могут сказать, если история Испании объясняет
развитие привычки к бездействию, к лежанью на боку,
то все-таки это объяснение нимало не оправдывает испан¬
цев: разве не сами они довели себя до такого положе¬
ния, в котором невозможно было им работать?» — И на
это опять надобно сказать: все зависит от обстоя¬
тельств, — они дают направление жизни целого народа,
как и жизни отдельного человека; они столь же часто
губят нас посредством наших так называемых добрых
качеств, как и посредством наших недостатков, —
и, наоборот, столь же часто обращают нам в пользу
наши недостатки, как и наши добрые качества. Не су¬
дите о нравственных или умственных качествах человека
по его счастью или несчастью в жизни, —
Скольких добрых жизнь поблекла,
Скольких низких рок щадит!
Нет великого Патрокла, —
Жив презрительный Терсит...3
И уцелел Терсит именно потому, что был подл и трус¬
лив, — умер Патрокл именно потому, что был благоро¬
ден и силен душою. Несправедливо вдаваться в край¬
ность и, для противоречия бездушному правилу судить
о достоинстве человека или народа по его участи, гово¬
рить, что все прекрасное обречено судьбою на поги¬
бель, — нет, прогресс и развитие не пустые слова. Но
власть обстоятельств всесильна, и надобно ближе вни¬
кать в обстоятельства дела, чтобы судить о том, дей¬
ствительно ли слаб или силен, хорош или дурен страдаю¬
щий или торжествующий.
Обстоятельства неблагоприятно расположились для
Испании; они расположились так, что именно лучшие
качества испанского народа обратились во вред ему.
Укажем хотя один пример — инквизицию, которая изо
всех зол, губивших Испанию, была пагубнейшим. Ко¬
нечно, мы не чувствуем ни малейшего влечения защи¬
те

щать инквизицию или хвалить испанский народ за то,
что он имел у себя это учреждение. Но, однако, в чем же
состоит сущность дела? В том, что испанцы, по своему
глубокому и сильному характеру, серьезно, искренно при¬
няли тот идеал, который был идеалом всех западных
европейских народов в средние века. Другие народы,
можно сказать, только шутили, забавлялись между дел
этим идеалом, не имея ни столько пламенной твердости в
характере, ни столько преданности убеждению, чтобы
серьезно устремить свои" силы на осуществление этого
идеала. Испанцы принялись за это дело серьезно, — «и по¬
губили себя», — скажете вы. Так, погубили себя 4, но осу¬
дите ли вы человека, который по ошибке отравил себя и
своих друзей ядом, считая этот яд жизненным бальза¬
мом, осудите ли вы его, если он пожертвовал своими со¬
кровищами для приобретения этого мнимого жизнен¬
ного бальзама?
Ослепление у испанцев было общее со всеми запад¬
ными народами средних веков, — за это нельзя их ви¬
нить. Они одни действовали совершенно искренно и
серьезно, — в этом они были выше других. Они погубили
себя, но погубили именно потому, что имели сильный и
возвышенный характер.
Мы сказали об инквизиции, страшнейшем из ложных
принципов, погубивших Испанию. Всмотритесь в историю
средних веков, XVI и XVII столетий, — вы увидите, что
точно так же и все остальные ложные принципы, содей¬
ствовавшие гибели Испании, были общи испанцам с дру¬
гими тогдашними народами Западной Европы. Заблу¬
ждение в убеждениях было одинаково повсюду, — но
убеждение было у испанцев искреннее, серьезнее, не¬
жели у какого-нибудь другого народа, — этим они погу¬
били себя,— но за искренность и серьезность упрекать
нельзя, и те же самые качества характера, которые обра¬
щаются во вред, когда служат к достижению ложных
целей, приносят благо, когда посвящаются на осуще¬
ствление истинных целей.
Испания доведена была обстоятельствами до состоя¬
ния самого жалкого; она очень долго не могла изба¬
виться и теперь только начинает избавляться от бедствий,
угнетавших ее, — и процесс внутреннего брожения, кото¬
рым совершается возрождение этого народа, так тяжел и
79

продолжителен, задерживается такими частыми и при¬
скорбными рецидивами, что естественно родится мысль:
приведет ли все это брожение к чему-нибудь лучшему,
или Испании не суждено оправиться от своего долговре¬
менного унижения и страдания? Г. Боткин не колеблется
утверждать, что Испанию ожидает лучшая будущ¬
ность, — и, несмотря на всю видимую беспорядочность
в истории последних ее десятилетий, нельзя, действи¬
тельно, сомневаться в том, что многое стало ныне в этой
стране лучше, нежели было за тридцать лет, что успехи
развития, еще слишком незначительные сравнительно с
тем, что надлежит совершить, уже, однако, не могут
назваться ничтожными, и что каково бы ни было на¬
стоящее состояние Испании, но эпоха возрождения уже
началась для нее. В этом убеждает постепенное распро¬
странение просвещения, заметное усиление умственной
деятельности в нации, столь долго дремавшей, — всего
более убеждают в возможности возрождения качества,
сохраненные испанским народом. Он даровит, благороден
и тверд духом, — и, если он выдержал трехвековое бед¬
ствие, не утратив душевных сил, то, конечно, способен
возродиться, когда влияние неблагоприятных обстоя¬
тельств на его судьбу ослабеет.
Испания была очень надолго задержана в своем раз¬
витии, — во многих отношениях даже подалась назад
под гнетом обстоятельств, сравнительно с прежней сте¬
пенью своего развития. Но эти тяжелые обстоятельства
не могли, однако, подавить врожденных дарований испан¬
ского народа:
Во многих отношениях Испания столько же принадлежит к
средним векам, сколько к нашему времени; многое в ней странно,
но не бессмысленно. Она много назади, но далеко не поражена
тою нравственною окаменелостию, которая заставляет отчаиваться
за будущность народа. Скорее должно дивиться, соображая исклю¬
чительные, роковые обстоятельства, которые так долго сдерживали
политическую жизнь Испании, как она не еще более назади, как
еще успела она сохранить в себе эти энергические семена жизни!
Всего более заставляет верить в будущность Испании редкий
ум ее народа. Когда имеешь дело с людьми из простого народа,
совершенно лишенными всякого образования, невольно изумляешься
их здравому смыслу, ясному уму, легкости и свободе, с какими они
объясняются. В этом отношении они, например, далеко выше фран¬
цузских крестьян. В них нет их грубости, их умственной тяжелова¬
тости. Умственная сфера испанца не велика, но то, что он понимает,
80

он понимает верно; и если воспитание и здравые идеи разовьют
их умственные способности, испанцы внесут тогда и в высшие
сферы жизни это прямодушие, эту отчетливость, которые, кажется,
врождены им, и которые теперь прилагаются у них только к са¬
мым мелким интересам. Среди этих бесчисленных смут, раздираю¬
щих Испанию, чувствуешь какую-то необходимость беспрестанно
оглядываться назад, хотя бы для того, чтобы сколько-нибудь об¬
легчить настоящее от ошибок и несчастий, завещанных ему про¬
шедшим, для того, чтобы сохранить веру в народ, который, не¬
смотря на три несчастных века, умел сберечь в себе свои природ¬
ные качества, столь прекрасные и драгоценные.
Не только живость, здравость ума сохранилась в
испанце: вековое унижение и угнетение не могло пода¬
вить в нем и удивительного его благородства, доходя¬
щего до самой утонченной деликатности. Единственный
верный признак невозвратного падения народа — то,
когда народ мелок и низок душою, продажен и подл;
единственный прочный залог народной будущности — со¬
хранение в народе благородных чувств. В этом отношении
испанцы могут гордиться своими нравами:
Испанец прежде всего caballero. Вскоре по приезде моем в
Мадрид я отыскивал одну улицу, где мне надобно было сделать ви¬
зит. Улица была далеко, и я расспрашивал о ней у прохожих.
Между прочим, отнесся я к одному бедно одетому человеку. «Если
хотите, я провожу вас туда», — отвечал он. Мы пошли. Дорогой
вздумал я сделать еще несколько визитов и, намереваясь заплатить
этому человеку за труд его, просил дожидаться меня на улице. Визиты
мои продолжались часа три; вожатый мой говорит мне, наконец,
что он не может долее оставаться со мною. Я подаю ему дуро
(5 руб. асс[игнациями]), благодаря его за одолжение. «Мо, senor,
по muchissimas gracias». (Нет, сударь, нет, покорнейше благода¬
рю.) — «Но почему же вы не хотите получить за ваши труды, я от¬
нял у вас время...»— «No, senor, gracias, soy pobre, pero soy
caballero». (Нет, сударь, благодарю — я беден, но я кавалер), — и.
раскланявшись, кастильянец ушел от меня, оставив меня в заме¬
шательстве и с деньгами в руке. Никогда не случалось мне, давая
за труды прислуге, встретить недовольную мину. Если слуга испан¬
ский очень доволен, это выражается только тем, что он прибавит к
своему обычному «gracias» (благодарю), «gracias, caballero» (бла¬
годарю, кавалер). Вообще чувство личного достоинства в этом на¬
роде поразительно; недаром существует у него пословица: король
может делать дворянами, один бог делает кавалерами.
Разделение народа на враждебные касты бывает
одним из сильнейших препятствий улучшению его бу¬
дущности, — в Испании нет этого пагубного разделения,
не.т непримиримой вражды между сословиями, из кото¬
рых каждое было бы готово пожертвовать самыми
6 И. Г. Чернышевский, т. II
81

драгоценными историческими приобретениями, лишь бы
только нанести вред другому сословию, — в Испании вся
нация чувствует себя одним целым. Эта особенность так
необычайна среди народов Западной Европы, что заслу¬
живает величайшего внимания, и уже одна, сама по
себе, может считаться ручательством за счастливую
будущность страны.
При наружности, почти совершенно сходной со всеми неогра¬
ниченными монархиями, Испания на самом деле имела историче¬
ское развитие, совершенно различное от остальной Европы; кроме
того, элементы, из которых сложилось испанское общество, и по
началу своему и по направлениям, совершенно различны от тех,
которые лежат в основе прочих европейских государств. Посмо¬
трите, например, на положение и значение дворянства испанского.
Во Франции — стране равенства, народ враждебно смотрит на дво¬
рянство и аристократию; в Испании, где чувство равенства гораздо
сильнее, аристократия не только не возбуждает против себя ни не¬
нависти, ни зависти, но пользуется в народе уважением. Мне ка¬
жется это обстоятельство довольно любопытным, и я, имея теперь
под рукою некоторые материалы, хочу воспользоваться ими, чтоб
сказать несколько слов о дворянстве в Испании и об отношении его
к народу. Мне кажется, что, уяснив себе эти отношения, мы будем
лучше понимать современные события Испании и еще более изви¬
ним народ ее за его равнодушие к ним.
После падения Римской империи (простите, что я начинаю так
издалека) вся Европа была завоевана и занята варварами; племя
победившее и племя побежденное поселились на одной и той же
земле, одни как властители, другие как вассалы. Ведь история
Франции и Англии есть ничто другое, как постепенное освобожде¬
ние племени завоеванного. Казалось бы, что французская револю¬
ция, провозгласив политическое, гражданское и религиозное равен¬
ство, должна была заглушить самое воспоминание о прежней вза¬
имной борьбе и ненависти; но такова глубина этой ненависти, что
она пережила даже и самую причину ссоры.
В Испании не найдете вы ничего подобного; здесь дворянин не
горд и не спесив, простолюдин к нему не завистлив; между ними
одно только различие — богатство, и нет никакого другого. Здесь
между сословиями царствует совершенное равенство тона и самая
деликатная короткость обращения, и не только гражданин, но му¬
жик, чернорабочий, водонос обращаются с дворянином совершенно
на равной ноге. Если им открыт вход в дом испанского гранда,
они пойдут туда, придут, сядут и говорят с своим благородным
хозяином в тоне совершеннейшего равенства. Причина таких уди¬
вительных для нас отношений должна заключаться в самой исто¬
рии Испании, и именно в том, что в Испании никогда не было пле¬
бейства, простонародья, что испанский мужик не принадлежит к
племени завоеванному, а дворяне к племени завоевательному. Но¬
вая Испания началась с изгнания мавров; только с этого времени
здесь ведут свое начало права на владение землею. Но самое это
изгнание показывает, что в Испании остались одни только победи¬
82

тели. Известно, как после завоевания маврами всей Испании горсть
смелых и непреклонных людей, укрепившихся в горах Астурии,
сделалась впоследствии спасителем и знаменосцем национальной
независимости. По мере того, как силы их увеличивались, завоевали
они постепенно провинции Леон, Кастилыо, Арагон, оттесняя мав¬
ров далее и далее, и наконец взятие Гренады уничтожило полити¬
ческое значение мавров в Испании. Быть низкого происхождения,
по понятиям испанца, значило иметь в своих жилах кровь араб¬
скую, кровь племени вдвойне презираемого, как неверное и как по¬
бежденное. По той же самой причине дворянство испанца состоит
прежде всего в том, чтоб быть старинным христианином; и это
одно достоинство старинного христианина, — если его считает за
своим родом самый последний носильщик, он гордится им, и в гла¬
зах его оно равняет его с самыми важными лицами в государстве.
Между здешними aquadores (водоносцами), которые все почти из
Астурии, много дворян; они знают это и величаются своим проис¬
хождением. Jo soy mejor que mi amo (я больше дворянин, я бла¬
городнее моего хозяина), говорит aquador, приняв гордый вид и
держа свое ведро воды на плече. И действительно, самые старые
и благородные фамилии стараются отыскивать начало своих родов
преимущественно в Астурии. А так как в прочих провинциях все
равно участвовали в изгнании арабов, то всякий гордится на свой
манер, и все обращаются между собой на равной ноге, потому что,
повторяю, самое великое и главное событие испанской истории есть
борьба против исламизма; от нее ведут начало свое и собственность
и дворянство.
Причина того всеобщего уважения, которым всегда пользова¬
лось в народе дворянство, заключалась в том, что предки его были
первоначальными освободителями Испании от ига арабов. Тогда
как народ занимался земледелием, дворянство билось с неверными
и расширяло границы испанского христианства. Отсюда происходит
почтение, оказываемое ему народом, но опять в этом почтении не
было ничего подданического, именно потому, что между дворяни¬
ном и самым последним мужиком здесь не лежала бездна завое¬
вания, как в остальной Европе, а только одна различная степень
деятельности и храбрости. Теперь несколько слов о владениях дво¬
рянства.
Короли Кастильи и Арагона обыкновенно награждали за
услуги, оказанные им в войнах против арабов, частью завоеванных
земель. Иногда эти маленькие владетели, имея деньги, прикупали
себе новые участки; случалось также, что иной caballero строил
себе крепость вблизи арабской границы и держался в ней с своим
гарнизоном; крестьяне приходили селиться под защитою крепости,
и когда испанская граница распространялась дальше, владетель
крепости естественно становился и владетелем земли, которую он
долго покровительствовал и защищал от нападений арабов. Таким
образом владения дворянства в источнике своем, как видите, ни¬
чего не имели ненавистного для народа. Майоратство, учреждение
чисто феодальное, беспрестанно сосредоточивало и без того значи¬
тельные владения в одних лицах, которые чрез это становились по
могуществу своему почти независимыми от короля, — так что теперь,
при всем своем жалком состоянии, при всей разоренности своей.
83

дворянство испанское, после уничтожения монастырей и конфиска¬
ции их имений, составляет в Испании класс самых больших владе¬
телей и имеет в своих руках самые лучшие земли.
Но по этой же самой причине, по феодальной значительности
своей, дворянство испанское никогда не было в милости у королей.
Во многих случаях, когда тяжкие войны истощали денежные сред¬
ства королей, они принимались поверять дарственные грамоты
своих предшественников, по которым дворянство владело землями,
и если эти грамоты оказывались неточными (а в этом случае при¬
дирались ко всему), их объявляли недействительными, и отобран¬
ные имения поступали снова в королевскую казну. Но совершенный
упадок испанского дворянства начался со вступления на испанский
престол Бурбонов. Когда, по интригам Людовика XIV, слабоумный
Карл II, распорядившись Испаниею, как своею частною собствен-
нсстию, завещал ее внуку Людовика XIV, дворянство испанское
было против этого завещания и держало сторону австрийского
дома. Этого Бурбоны, разумеется, не забывали, и с тех пор пре¬
кратилось политическое значение дзорянства в Испании. Бурбоны,
кроме упомянутых поверок прежних дарственных грамот, постоянно
держали дворянство вдали от правительства. С тех пор не встре¬
чается уже в истории Испании ни одно из старых дворянских
имен, знаменитых при прежней испанской монархии; вместо их
являются на сцену иностранцы, дворянство второстепенное или во¬
все новое.
Удаленная от правительства, аристократия испанская, наконец,
постепенно утратила и свои предания и способности. Дети ее, вла¬
дея, подобно английской аристократии, огромными состояниями, по
не имея перед собою никакого поприща для политической деятель¬
ности, совершенно пренебрегали всяким основательным образова¬
нием и наконец даже в Испании отличались своим невежеством;
забавы, беспутство и расточительность были их единственными за¬
нятиями. Следствием этого сделалось то, что дворянство испанское
стало еще беднее. Большая часть знатных фамилий обременена
долгами; и как большие землевладельцы, они чрезвычайно постра¬
дали в войну за независимость, с 1808 по 1814 год, а уничтожение
майоратства теперь нанесло последний удар и их значению боль¬
ших земельных владетелей.
Я говорил выше о равенстве тона и обращения, которое уста¬
новила здесь между дворянством и народом одинаковость племени;
но если от отношений чисто нравственных перейдем к интересам
положительным, материальным, к отношениям землевладельца и на¬
емщика земли, то еще становится понятнее, как это национальное
единство, выработанное в Испании своеобразным историческим раз¬
витием, имело влияние не на одну только всеобщую вежливость об¬
ращения, но и на собственность, — этот общий источник всех поли¬
тических ссор, — так что и собственность здесь носит на себе глу¬
бокие следы этого урожденного равенства.
Дворянство исстари чрезвычайно кротко обращалось с наем¬
щиками своих земель; есть крестьянские семейства, которые в про¬
должение 200 и 300 лет имеют в найме ту же землю, так что дав¬
ность этих отношений придала им особенный семейный характер.
Кроме того, большие земельные собственности владельца, продол¬
84

жительность и прочность, которую майоратство вводило во взаим¬
ные интересы, часто позволяли собственнику отсрочивать плату за
наем, что почти невозможно в тех странах, где дробность и бес¬
престанное движение собственности заставляют всякого скорее са¬
мому искать кредита, нежели давать его. Самые законы особенно
покровительствовали наемщика. Хотя здесь в каждой провинции
свои обычаи и законы, и можно их изучать только на местах, но
есть из них некоторые, общие всем средним и южным провинциям
и которые особенно замечательны. Например, если наемщик дурно
платит, то владелец не может принуждать его к исправнейшему пла¬
тежу; если он вовсе не платит, владелец может отказать ему, но
должен предуведомить его об этом за год вперед, в иных провин¬
циях за два года. Если другой наемщик предлагает владельцу до¬
роже, прежний, давши такую же цену, имеет право остаться, даже
против воли владельца. В Андалузии и Эстремадуре наемщик мо¬
жет, несмотря на заключенное условие, требовать после жатвы пе-
реценки земли; а так как оценщики всегда берутся из класса зем¬
ледельцев, то наемщик никогда не остается в накладе от пере¬
ценив. Вы видите, что если здесь кто и терпит, то уже вовсе не
крестьянин. Кроме этого здесь еще существует следующего рода
наем: землевладелец уступает свою землю на условии ежегодной
и раз навсегда определенной платы; и с сей минуты наемщик, платя
исправно условную сумму, пользуется землею, как своею полною
и неограниченною собственностью; он может на ней строить, са¬
дить, — удесятерять ценность земли: владелец никогда не смеет
требовать с него ничего больше условной платы. Упадок ценности
в деньгах нисколько не изменяет силу раз навсегда сделанного ус¬
ловия, так что есть много семейств, владеющих значительным ко¬
личеством земли за самую, по теперешним ценам, ничтожную плату.
После всего этого можно ли опасаться здесь таких народных
движений, какие несколько раз потрясали Германию, Англию,
Францию? Можно ли бояться извержений народного волкана в
стране, где у самого беднейшего мужика есть всегда вдоволь хлеба,
вина и солнца и где даже у нищего есть на зиму и шерстяные
штаны и шерстяной плащ! Вот почему здесь народ так равнодушно
смотрит на политические события. Как нация, он без всякого сомне¬
ния бесконечно выиграет от возрождения Испании, но собственно
как народ, в своих отношениях к дворянству, к среднему сосло¬
вию — ясно, что не он именно здесь особенно нуждается в осво¬
бождении. Если здесь что действительно страдает, так это инте¬
ресы среднего сословия — просвещение, торговля, промышлен¬
ность. ..
Наслышавшись о серенадах, шелковых лестницах и,
особенно, наслушавшись «Дон Жуана», мы часто вообра¬
жаем себе Испанию страною распущенных нравов, ци¬
низма, разврата, — на самом деле это вовсе не так. Сво¬
бода нравов действительно велика в Испании, страсти
действительно пылки, но там не знают холодного, про¬
дажного разврата, который один точит нравственные
силы народа. Теперь мы настолько знаем Восток, что не
85

верим в нравственность, охраняемую гаремами и евну¬
хами. Сравнивая различные цивилизованные нации, мы
видим, что именно те страны, где наиболее допускается
свобода нравов, отличаются наибольшею чистотою нрав¬
ственности, — в пример довольно указать на Северо-
Американские Штаты. После этого мы легко поверим,
что Испания есть одна из тех стран, где отношения
между мужчинами и женщинами наиболее чисты. Лю¬
бовь и поэзия неразлучны в Испании, а где поэзия, там
не может быть разврата; и Севилья, знаменитая своими
серенадами, в нравственном отношении стоит, без вся¬
кого сомнения, выше, нежели большие города чопорных
и лицемерных северных стран. Описание севильских нра¬
вов — одно из лучших мест в книге г. Боткина:
По вечерам с 8 и 9 часов начинается гулянье на alameda del
Duque. На юге нет наших долгих сумерек: ночь наступает тотчас
по захождении солнца. Alameda del Duque — небольшая площадь,
обсаженная высокими, густыми акациями и освещенная множе¬
ством фонарей; по обеим сторонам сделаны скамьи, середи огром¬
ный фонтан, широким, рассыпающимся букетом бросающий воду
и постоянно освежающий удушливо-теплый воздух. Около площади
расположены кофейные, лавочки с холодною водою, лимонадом.
Alameda del Duque — царство черных севильянок. Не ужасно ли,
что эта поэтическая красота не показывается при дневном свете, а
бывает видима только по ночам. К счастию для меня, теперь стоят
яркие, лунные ночи. Что за живые разговоры, что за откровенный
смех раздаются на этом гулянье! О свободе, царствующей здесь,
в Европе не имеют понятия: здесь словно каждый у себя дома. Эта
непринужденность, этот громкий смех, эта живость разговоров, как
все это не походит на европейские гулянья, а тем менее на наши,
на которые мужчины и женщины выходят с такими натянутыми,
заученными лицами и манерами. Но что особенно замечательно —
эта непринужденность, эта свобода проникнуты здесь самою изящ¬
ною вежливостью; это не заученная, не условная вежливость, при¬
надлежащая в Европе одному только хорошему воспитанию, а, так
сказать, врожденная; вежливость и деликатность чувства, а не од¬
них внешних форм, как у нас, и которая здесь равно принадлежит
и гранду и простолюдину. Испанец вежлив не из приличия, не с
одними только порядочно одетыми людьми, — в этом отношении
здесь одежда не значит ничего, — он равно вежлив со всеми, и
денди здесь не стыдится поклониться одетому в плащ с заплатами,
или сказать, что он знаком вон с тем лавочником. У женщин, в
живости разговора, иногда мантилья спадет с головы; эти мурильов-
ские головки с нардом или жасмином в великолепных волосах,
освещенные луною, производят впечатление обаятельное; ночной
запах цветов, особенно нарда, страшно раздражает нервы: надобно
быть здесь, среди этой жаркой ночи, освежаемой фонтаном, хо¬
дить между этими толпами золотисто-бледных женщин, одинаково
86

одетых в черное, одинаково покрытых черными кружевными ман¬
тильями, видеть эту яркую живость физиономий, этот африканский
блеск глаз, сверкающих из-за веера, наконец, дышать воздухом, на¬
поенным нардом и жасмином из этих волос, — словом, надобно
испытать одну такую ночь, чтоб попять все очарование Севильи.
На alameaa не слышно слов senor и senora, а только dona Do¬
lores, don Fernando, dona Angeles, don Luis; здесь еще более, чем
в средней Испании, следуют обычаю звать друг друга по именам.
Подумаешь, что находишься на каком-нибудь семейном празднике.
А как вам покажется следующий обычай: на alameda можно’ заго¬
ворить с своим соседом или сг соседкой на скамье... не смейтесь
над моими словами, не судите о Севилье по обычаям европейским
и не спешите из этого заключать о легкости севильянок. Здесь это
не удивляет, не оскорбляет женщины: здесь это в нравах. От этого
нет города в Европе, в котором было бы больше случаев к знаком¬
ству и сближению. Но, по странному противоречию, для девушек
здесь больше свободы, нежели для женщин. В Севилье вообще
женщин втрое более, нежели мужчин; следствием этого то, что
здешние девушки томятся не одною только любовью, но и желанием
выйти замуж, и в андалузских нравах каждой девушке иметь сво¬
его novio — жениха. Если вы понравились девушке, она тотчас
даст вам это заметить; заговорите с ней, когда она вечером прогу¬
ливается, и, хоть бы с матерью, она ответит вам и скоро позволит
притти ночью к ее окну. Прогулка по Севилье ночью особенно ин¬
тересна. Беспрестанно видишь у окон мужчин в плащах и анда¬
лузских шляпах: на ночные беседы у окон и балконов непременно
ходят в простонародном костюме. Мужчина, при вашем приближе¬
нии, завертывается в плащ так, что закрывает им свое лицо; раз¬
говор прервался — и, проходя мимо окна, вы увидите в стороне его
два сверкающих глаза... глаза андалузки и в темноте сверкают!
Но остерегайтесь по нескольку раз проходить перед окном, у ко¬
торого идет таинственная беседа: вас могут принять за подсматри¬
вающего соперника, а здесь никто не ходит на ночное свидание, не
запасаясь стилетом или, по крайней мере, ножом. Даже ночные
патрули уважают кавалеров ночи, позволяя себе только невинные
остроты на их счет. Мать знает, что дочь ее разговаривает по но¬
чам у окна с молодым человеком; дочь говорит, что это ее novio —
жених. Большая часть браков составляется посредством этих ноч¬
ных разговоров; случается, что иные разговаривают так по целому
году и после женятся, видаясь только или у, окна, или в церкви.
Если novio отстал, на девушку это не бросает ни малейшей тени,
да и на его место тотчас же является другой. Сколько иностран¬
цев, приехав сюда на неделю, заживаются здесь по году и более,
между тем как в Севилье, кроме «бега быков»' и плохого театра, нет
никаких развлечений. Но эти нравы имеют столько романической
прелести, в этих чудных женщинах столько потребности любить
(здесь это их единственное занятие!), и я понимаю, как в двадцать
лет, при горячей крови, пылком, увлекающемся сердце, и если, при
этом, стремление к наслаждениям преобладает над всеми другими
стремлениями, — я nqHHMaro, как можно в Севилье прожить целые
годы в самом блажеййом сне, который, право, стоит многих других,
деловых снов. Но я должен, однако ж, сказать, что здешние молодые
87

люди жалуются на севильских девушек, будто они имеют по-
стоянною целью выйти замуж и в своих сближениях с молодыми
людьми, в своих ночных свиданиях у окон, следуют советам мате¬
рей, с которыми будто бы заключен у них оборонительный и насту¬
пательный союз. Впрочем, мне случилось удостовериться и в про¬
тивном. Я знаком здесь с одним молодым американцем из Нового
Орлеана: он приехал взглянуть на Севилью, — и живет здесь уже
восьмой месяц. Он любит и любим. Мать запретила даже его лю¬
безной сидеть по ночам у окна, оконная рама была заделана желе¬
зом, ио дочь все-таки нашла средство видеться с ним... Правда,
что здесь нет ничего легче, как познакомиться с девушкою и полу¬
чить от нее свидание у окна, но между этого рода сближением и
ее любовью — далеко. Первое есть, может быть, не более, как
страшное средство раздражить чувственность и привязанность, чтоб
заставить жениться; другое... да другое не требует объяснений...
Андалузка в высшей степени кокетлива; она тотчас чувствует
на себе глаз мужчины и никогда не переносит его равнодушно. На¬
добно привыкнуть к тону севильских женщин: в их манере есть
что-то резкое; но это резкое не от грубости, а от необыкновенной
живости, стремительности чувств; может быть, отсюда происходит
и фамильярность здешних женских обществ, фамильярность, испол¬
ненная самого тонкого, так сказать, внутреннего приличия, этой
изящной вежливости, так не похожей на приторную церемонность
северных обществ (не исключая и парижского), которую, бог знает
почему, считают за хороший тон. При всеобщей одинакости черного
платья и мантильи севильянкам невозможно щеголять модными ко¬
стюмами: их главное щегольство в маленьких ножках, и надобно
сказать, что их руки и ноги — формы совершеннейшей. Если о
породе женщин можно судить по рукам, ногам и носу, то, без вся¬
кого сомнения, порода андалузок самая совершеннейшая в Европе.
Я думаю, щегольство маленькой ножкой заставляет севильянок
даже выносить страдания: они носят такие башмаки, в которых
нет возможности поместиться никакой ноге в мире: кроме того, их
башмаки едва охватывают пальцы ноги. Глаза севильянок состоят
из мрака и блеска, mucho negro у mucha luz, — много тьмы и
много света, — как выражается одна севильская песня, и действи¬
тельно, за черным блеском их не видать белка, и столько в них дерз¬
кой выразительности, что, поверьте, нужно обжиться здесь для
того, чтоб не чувствовать от них особенного волнения. У испанцев
есть особенный глагол — ojear, бросать взгляд, и каждая севильянка
владеет этим в совершенстве. Она сначала потупляет глаза и, по¬
роднившись с вами, вдруг вскидывает их: внезапный блеск и при¬
стальность взгляда действуют, как электричество. А это еще взгляд
равнодушный!
Здесь женщины ничего не читают; и это отсутствие всякой на¬
читанности придает андалузкам особенную оригинальность: их не
коснулись книжность, вычитанные чувства, идеальные фантазии,
претензии на образованность. Ведь остроумное невежество лучше
книжного ума. Невежество севильянки при ее живом воображении,
при огненной движимости ее чувств, при этой врожденной, свой¬
ственной одним южным племенам тонкости ума, исполнено преле¬
сти увлекательной, перед которою так называемая образованность
88

европейских дам кажется приторною книжностью. Нигде не встре¬
чал я такого странного слияния детской наивности с дерзостью и
удалью: это и ребенок и вакханка вместе. В наружности севильянки,
нет и тени того спокойствия, которое более или менее отличает
женщин всех наций в Европе: это в высшей степени нервическая
натура, но только не в болезненном, северном смысле этого слова.
Я думаю, никакая женщина в Европе не может возбудить к себе
такого энтузиазма, как андалузка. В глазах их нет выражения кро¬
тости, как в глазах северных женщин: в их глазах блестит смелый
дух, решительность, сила характера. Того, что мы называем жен¬
ственностью, сердечностью, — не ищите у них. В кокетстве анда¬
лузки проступает что-то тигровое, в их улыбке есть что-то дикое:
чувствуешь, что самое прекрасное лицо тотчас может принять вы¬
ражение свирепое... и что ж удивительного! эти обаятельные го¬
ловки, эти женщины с невообразимою негою движений, эти глаза,
о выразительности которых невозможно иметь понятия, не быв в
Андалузии, — они нынче утром наслаждались убийством, равно¬
душно смотрели на лошадей, которых внутренности влачились по
земле, они знают до тонкости все подробности смертных судорог,
они смотрели на смерть с увлечением, со страстью... а вечером
вы слышите здесь, как слышал я вчера, поздно возвращаясь к себе
домой, меланхолические аккорды гитары, и те же уста задумчиво
поют:
Mas vale trocar
Placer рог dolores
Que estar sin amores...
«Лучше променять радость на горе, чем жить без любви.
В счастии и умереть сладко; жить в забвении — все равно что
не жить; лучше переносить страдание и печаль, чем жить без любви.
Жизнь без любви — пропащая жизнь, а уменье употребить
жизнь важнее самой жизни; лучше томиться, перенося горести, чем
жить без любви».
Испанский народ сохранил в себе плодотворные за¬
логи быстрых успехов на пути развития: живость ума,
благородство характера, свежесть и энергию чувства.
Между народами Западной Европы трудно указать такой,
который стоял бы выше его по всем этим качествам. На¬
против, над большею частью цивилизованных наций
испанский народ имеет бесспорное преимущество в одном
чрезвычайно важном отношении: испанские сословия не
разделены между собою ни закоренелою ненавистью, ни
существенною противоположностью интересов; они не
составляют каст, враждебных одна другой, как то видим
во многих других западных европейских землях; напро¬
тив, в Испании все сословия могут дружно стремиться
к одной цели. Одно только существенное препятствие ме¬
шает теперь блистательному возрождению Испании, —
89

но это препятствие так гибельно, что до сих пор совер¬
шенно останавливало всякий прогресс, — выше мы назы¬
вали это препятствие леностью, привычкою к бездействию
и говорили об исторических причинах, породивших эту
пагубную привычку к бездействию. Теперь надобно нам
ближе определить ее характер и указать обстоятельства,
которыми до сих пор поддерживается она.
Бездействие может происходить от бессилия или от
беззаботности. Не знаем, есть ли на самом деле, племена
бессильные, как часто говорят. Но ни в каком случае
нельзя назвать бессильным испанского племени. Его
бездействие — следствие беззаботности. Вот как, напри¬
мер, смотрит испанец на государственные дела своего
отечества:
Политическая Испания есть какое-то царство призраков. Здесь
никак не должно принимать вещи по их именам, но всегда искать
сущности под кажимостью, лицо под маскою. Сколько уже лет го¬
ворят в Европе об испанской конституции, о партиях, о журнали¬
стике, разных политических доктринах, о воле народа и т. п.; все
это слова, которые в Европе имеют известный, определенный
смысл, — приложенные же к Испании имеют свое особое значение.
Прежде всего надо убедиться в том, что массы, народ здесь совер¬
шенно равнодушны к политическим вопросам, которых они, к тому
же, нисколько не понимают. Кастильцу-простолюдину нужно рабо¬
тать, может быть, только две недели в году, чтоб вспахать свое
поле и собрать хлеб, да еще большею частию приходят жать его
валенсиянцы; остальное время он спит, курит, ест и нисколько не
заботится о всем том, что лично до него не касается.
Испания, удушенная тремя веками самой ужасной администра¬
ции, подпавшая двум чужестранным династиям, из которых первая
начала жестокостию, насилием и кончила решительным идиотиз¬
мом, другая почти беспрерывно занималась одними дворцовыми
интригами, — бедная Испания» силится разбить теперь эту кору не¬
вежества, под которою столь долго томилась она. Глубоко ошибаются
те, которые судят об Испании по французским идеям, по француз¬
скому общественному движению. Кроме множества радикальных
различий, не должно забывать, что Франция была приготовлена
пятьюдесятью годами философской литературы. В Испании, после пи¬
сателей ее «золотого века», в продолжение двух веков не было дру¬
гой литературы, кроме проповедей духовенства, которое, конечно,
всеми силами старалось о поддержании старого общественного
устройства, в котором само господствовало. Посмотрите теперь на
испанские журналы всех партий! Меня больше всего поражает в
них решительное отсутствие всякой рассудительной теории, даже
всякой практической мысли. Идей нет, — есть одни лица и имена;
ни один вопрос государственного устройства не подвергается ана¬
лизу. Перевороты в Испании не могут выйти из масс, которые
даже не имеют о них понятия. Здесь самый бедный, последний
00

мужик всегда вдоволь имеет хлеба, вина и солнца, здесь у самого
нищего есть на зиму и шерстяные панталоны и теплый шерстяной
плащ, тогда как французский мужик, например, и зиму и лето при¬
крывается одною тощею, холстинною блузой. Кроме того, этот на¬
род одарен удивительным чувством повиновения: лучший при¬
мер — все царствование Фердинанда VII. Испанцу словно недо¬
ступна никакая общая идея, хотя отвлеченное понятие об общем
деле.
Видите ли, ему нет охоты позаботиться об этом, он
махнул рукою на все, воображая, что эти дела — не его
дела: «пусть себе идут, как хотят, — лично мне ни тепло,
ни холодно не будет от общего порядка дел».
Надобно ли говорить, что такое равнодушие воз¬
можно только при совершенном невежестве? Невеже¬
ство — вот коренная язва Испании.
Привычка довольствоваться в жизни слишком малым,
обходиться без всяких удобств — вот другой источник
этой беззаботности. До последнего времени испанец не
чувствовал надобности ни в хорошей меблировке дома,
ни в хороших товарах, ни в удобных путях сообщения;
комнаты самых богатых людей были до последнего вре¬
мени меблированы самым скудным образом, платье
шилось из плохих материалов, пища соответствовала
меблировке и качеству материй, и когда испанец пу¬
скался в путь, он не чувствовал беспокойства, медлен¬
ности и дороговизны езды верхом на мулах, по убий¬
ственно дурным дорогам — «что-нибудь» и «как-нибудь»
совершенно удовлетворяло его, — лучшего ничего и не
воображал он себе.
Наш век неблагоприятен таким невзыскательным по¬
нятиям о житейских удобствах, неблагоприятен и для
невежества. Прежде люди могли успокоиваться на том,
чтобы жить как-нибудь, лишь бы не умереть голодною
и холодною смертью. Теперь в душе каждого неизгла¬
димо напечатлелась мысль о благосостоянии, по край¬
ней мере, в житейском быту. Испанцы уже чувствуют
необходимость в железных дорогах, в дешевых и хоро¬
ших товарах, в развитии торговли, промышленности.
Этого чувства уже довольно — оно приведет за собою
все остальное; кто начал думать о благосостоянии, тот
скоро поймет, что ни одно из условий благосостояния
не может существовать без разумного порядка дел, кото¬
рым бы обеспечивались приобретения каждого отдельного
91

лица, скоро поймет, что возможность благосостоя¬
ния для отдельного лица обусловливается общим хоро¬
шим порядком дел. А чтобы водворить такой порядок
дел, нужно знание, и потому стремление к материаль¬
ному довольству всегда влечет за собою пробуждение
жажды знаний, оживление умственной деятельности в
нации. Невеждою может оставаться только тот, кто, на¬
ходясь в жалком положении относительно своего житей¬
ского быта, не чувствует неудовлетворительности этого
жалкого положения. Потребность улучшить свой быт
необходимо влечет за собою потребность умственного
труда.
Испания вошла уже в такую тесную связь с осталь¬
ною Европою, что не может оградйть себя от сочувствия
стремлениям века. Единственные важные недостатки,
которыми страдает испанский народ, — беззаботность
невежества и равнодушие к улучшению материального
быта, — эти недостатки прямо противоположны потреб¬
ностям и стремлениям нашего века, и потому нет нужды
в особенной отважности, чтобы решиться сказать: недо¬
статки эти должны исчезнуть, и исчезнуть быстро5.
Мы сделали много выписок из книги г. Боткина, но
читатели, помнящие его «Письма об Испании», видят,
что мы касались почти исключительно только одной сто¬
роны разнообразного содержания, представляемого его
рассказами. Не одна природа и общественная жизнь
Испании занимают его внимание — частный быт, памят¬
ники искусства, исторические воспоминания не меньше
этих предметов интересовали его и являются не менее
интересными читателю в его описаниях.
Мы не можем не обратить особенного внимания чи¬
тателей на «Письма об Испании», ибо, повторяем, по¬
добного рода путешествия, в которых серьезность взгляда
соединяется вместе с глубоким поэтическим чувством,
являются не часто.

ИЗ «ЗАМЕТОК О ЖУРНАЛАХ»
Апрель 1857 года1
(Славянофилы и вопрос об общине. — «Опыт изложения
главнейших условий успешного сельского хозяйства»
Струкова.)
Просим гг. читателей и всех вообще гг. литераторов и
ученых обратить особенное внимание на записку В. И. Ла-
манского «О распространении знаний в России», напеча¬
танную в этой книжке «Современника»2. В рукописи
этот проект был прочитан многими из ученых и литера¬
торов обоих наших столиц, и в каждом из читавших
основная мысль проекта возбуждала живое участие и
полное одобрение как своею верностью, так и полез¬
ностью.
В прошедшем месяце, по поводу прекрасных статей
г. Самарина в первой книге «Русской беседы» 3 нынеш¬
него года, заговорив о том, что может быть одобрено в
славянофильстве, мы сказали только половину того, что
хотели сказать. Мы слегка коснулись тех сторон западно¬
европейской жизни, которые в каждом благомыслящем
человеке, какой бы стране он ни принадлежал, возбу¬
ждают скорбное чувство и заставляют лучших мыслите¬
лей Западной Европы признавать настоящую степень
развития западноевропейской жизни состоянием еще
чрезвычайно неудовлетворительным. Сотни таких сторон
93

представляются в настоящее время западноевропейскою
жизнью; из них мы назвали только две-три, и, однако
же, уже довольно было фактов, совершенно оправды¬
вающих строгое суждение передовых людей Западной
Европы о нынешнем быте их стран. Мы говорили, что
это мнение, разделяемое и у нас всеми серьезными
людьми, составляет одну из справедливых основ так
называемого славянофильства, и хотя облекается в нем
различными произвольными туманами, значительно
уменьшающими чистую его справедливость, но ни у кого
из образованных людей между славянофилами не иска¬
жается до того, чтобы эти любимые туманные примеси
совершенно искажали его ценность для развития гуман¬
ных идей. Мы говорили также, что, даже со всеми этими
примесями, оно все-таки гуманнее и полезнее для на¬
шего развития, нежели мнения многих из так называе¬
мых западников, именно, всех тех, которые воображают,
что, например, Англия и Франция в настоящее время —
очень счастливые земли и, восхищаясь их благоден¬
ствием, часто невпопад превозносят именно то, что в
этих странах очень дурно, — например, страшное разви¬
тие искусственных потребностей и роскоши. Этою зло¬
вредною мишурою ослепляются очень многие, — и если
уж выбирать между ними и славянофилами, то, конечно,
надобно отдать предпочтение славянофилам.
Тут мы противопоставляем славянофилов классу лю¬
дей, хотя и очень многочисленному, но пустому; иметь
превосходство над ним не есть еще особенная заслуга,
а качество, необходимо принадлежащее каждому чело¬
веку серьезного образа мыслей; и в славянофилах, как
мы сказали, достоинство этого качества даже умень¬
шается произвольными фантазиями, в которые слишком
многие из них облекают здравые суждения о недостат¬
ках современного западноевропейского быта, занятые
ими из западных источников. Особенного сочувствия к
ним питать тут еще не за что: выгодно отличаясь серьез¬
ным взглядом на Западную Европу от пустых ее панеги¬
ристов, они от каждого серьезного западника отличаются
в этом отношении только тем, что, к своей невыгоде,
вмешивают в серьезный взгляд много фантазий, кото¬
рыми навлекают на себя насмешки от всех, и негодова¬
94

ние от тех, которые опасаются, что эти фантазии могут
распространиться в нашем обществе.
Но, говорили мы в прошедший раз, есть в славяно¬
фильстве другая сторона, которая ставит славянофилов
выше многих из самых серьезных западников. Мы обе¬
щались поговорить о ней в нынешний раз и постараемся
выставить ее как можно яснее на одном стремлении
[, появлением которого на Западе начинается новая эпоха
всемирной истории и благовременное усвоение которого
нами составляет дело великой важности: теперь судьба
нашего народа на много веков еще в наших руках; через
пятьдесят, быть может, через тридцать лет, или — кто
знает, замедлится или ускорится неизбежный ход собы¬
тий? — быть может, и раньше, будет уже поздно попра¬
влять дело. Тяжелый переворот совершается на Западе;]
во Франции [он] прошел уже несколько [медленных му¬
чительных] кризисов, [до основания потрясавших благо¬
состояние всего народа;]4 кто хочет убедиться, что то же
совершается и в Англии, может прочесть — хотя бы «Тя¬
желые времена» Диккенса (роман этот переведен и на
русский язык), если не хочет читать монографий о хар-
тизме. Но в будущем этим странам предстоят еще более
продолжительные, еще более тяжелые страдания5. [От
нашей предусмотрительности теперь еще зависит спасти
наше отечество от этих испытаний.]
Обеспечение частных прав отдельной личности было
существенным содержанием западноевропейской истории
в последние столетия. Совершенного ничего нет на
земле, но в чрезвычайно высокой степени цель эта до¬
стигнута на Западе. Право собственности почти исклю¬
чительно перешло там в руки отдельного лица и огра¬
ждено чрезвычайно прочными неукоснительно соблю¬
даемыми гарантиями. Юридическая независимость и не¬
прикосновенность отдельного лица повсюду освящены и
законами и обычаями. Не только англичанин, гордый
своею личною независимостью, но и немец, и француз
может справедливо сказать, что пока не нарушает зако¬
нов, он не боится ничего на земле, что личность его недо¬
ступна никакие посягательствам *. Но, как всякое одно¬
* Вероятно, почти каждый из наших читателей понимает раз¬
личие частных прав от государственных. Для избежания всякой воз¬
можной ошибки мы определим здесь это различие. Во Франции в
95

стороннее стремление, и этот идеал исключительных прав
отдельного лица имеет свои невыгоды, которые стали
обнаруживаться чрезвычайно тяжелым образом, едва он
приблизился к осуществлению с забвением или сокруше¬
нием других не менее важных условий человеческого сча¬
стия, которые казались несовместны с его безгранич¬
ным применением к делу. Одинаково тяжело для народ¬
ного благоденствия легли эти вредные следствия на
обоих великих источниках народного благосостояния, на
земледелии и промышленности. Отдельный человек,
ставши независим, оставлен был беспомощным. [Без¬
граничное соперничество отдало слабых на жертву силь¬
ным, труд на жертву капиталу.] При переходе всей почти
земли в собственность частных лиц явилось множество
людей, не имеющих недвижимой собственности; таким
образом, возникло пролетариатство. Владельцы мелких
участков., на которые распалась земля во Франции, не
имеют возможности применить к делу сильнейших
средств для улучшения своих полей и увеличения жатв,
потому что эти средства требуют капиталов и применимы
только в больших размерах. Они обременены долгами.
В Англии фермеры имеют капиталы, но зато без значи¬
тельного капитала невозможно в Англии и думать о заве¬
дении фермы, а люди, имеющие значительный запас на¬
личных денег, всегда немногочисленны пропорционально
нынешнем веке девять раз изменялась форма правления (консуль¬
ство, первая империя, Бурбоны, сто дней, снова Бурбоны, июльская
монархия, республика без президента, республика с президентом,
вторая империя) и каждый раз изменялись соответственно тому го¬
сударственные или политические права граждан, то есть степень
их участия в государственном управлении, и т. д. Но со времени
издания наполеоновых кодексов не изменялись частные права, то
есть законы об отношениях между отдельными гражданами по соб¬
ственности, по семейному праву и отношения их к гражданскому
и уголовному суду не изменялись ни в чем существенном. Гражданские
и уголовные законы во всей Западной Европе имеют гораздо более
общего, нежели государственное устройство. [Франция ныне почти
неограниченная монархия, Англия — почти аристократическая рес¬
публика на деле, хотя и называется конституционною монархиею,
швейцарские кантоны—демократические республики, но юридиче¬
ские права отдельного человека в них почти одинаковы. Эти права
составляют существенное благо общественной жизни, а государ¬
ственное устройство — форма, имеющая целью их обеспечение и,
смотря по различию обстоятельств, бывает в каждой стране своя
особенная].
86

массе народа, и потому большинство сельского населения
в Англии — батраки, положение которых очень печально.
В заводско-фабричной промышленности вся выгода со¬
средоточивается в руках капиталиста, и на каждого ка¬
питалиста приходятся сотни работников-пролетариев,
существование которых бедственно. Наконец, и земледе¬
лие и заводско-фабричная промышленность находятся
под властию безграничного соперничества отдельных
личностей; чем обширнее размеры производства, тем де¬
шевле стоимость произведений, потому большие капита¬
листы подавляют мелких, которые мало-помалу усту¬
пают им место, переходя в разряд их наемных людей;
а соперничеством между наемными работниками все
более и более понижается заработная плата. Таким
образом, с одной стороны, возникли в Англии и Франции
тысячи богачей, с другой — миллионы бедняков. По ро¬
ковому закону безграничного соперничества, богатство
первых должно все возрастать, сосредоточиваясь все в
меньшем и меньшем числе рук, а положение бедняков
должно становиться все тяжеле и тяжеле. Но и в настоя¬
щем положение дел так противоестественно и тяжело
для девяти десятых частей английского и французского
населения, что необходимо должны были явиться новые
стремления, которыми отстранялись бы невыгоды преж¬
него одностороннего идеала. Подле понятия о правах
отдельной личности возникла идея [о союзе и братстве
между людьми: люди должны соединиться в общества,
имеющие общий интерес, сообща пользующиеся силами
природы и средствами науки для наивыгоднейшего всем
производства и для экономного потребления производи¬
мых ценностей]6. В земледелии [братство это] должно
выразиться переходом земли в общинное пользование
[в промышленности — переходом фабричных и заводских
предприятий в общинное достояние компании всех рабо¬
тающих на этой фабрике, на этом заводе. Только это
новое устройство экономического производства может
дать благосостояние целому, например, французскому
или английскому племени, и население этих стран, со¬
стоящее из тысячи богачей, окруженных мильонами бед¬
няков, превратить в одну массу людей, не знающих рос¬
коши, но пользующихся благоденствием].
7 Н, Г. Чернышевский, т. II 17

Это новое стремление к союзному [производству и
потреблению] является [естественным] продолжением, рас¬
ширением, дополнением прежнего стремления к обеспе¬
чению частных прав отдельной личности. В самом деле,
не надобно забывать, что человек не отвлеченная юриди¬
ческая личность, но живое существо, в жизни и счастии
которого материальная сторона (экономический быт)
имеет великую важность; и что потому, если должны
быть для его счастья обеспечены его юридические права,
то не менее нужно обеспечение и материальной стороны
его быта. Даже юридические права на самом деле обес¬
печиваются только исполнением этого последнего усло¬
вия, потому что человек, зависимый в материальных
средствах существования, не может быть независимым
человеком на деле, хотя бы по букве закона и провоз¬
глашалась его независимость. [А при известной густоте
населения и при известной степени развития экономиче¬
ских отношений (появление хороших путей сообщения,
обширной торговли, механических способов производства
и т. д.) материальное благосостояние может быть достав¬
лено массе населения только экономическим соединением
производителей для труда и потребления.]
Но введение лучшего порядка дел чрезвычайно за¬
труднено в Западной Европе безграничным расширением
юридических прав отдельной личности. Братья в соедине¬
нии живут гораздо с большим благосостоянием, нежели
могли бы жить разделившись, — истина, известная у нас
каждому поселянину («раздел семьи на отдельные хозяй¬
ства разоряет семью» — это знает каждый у нас), но,
живучи вместе, каждый из братьев должен жертвовать
частью своего полновластия родовому союзу, ограничи¬
вать свои капризы, противные общей (и в том числе его
собственной) пользе. [Только при взаимном ограничении
полновластия каждого из членов возможен всякий союз.]
Но нелегко отказываться хотя бы даже от незначитель¬
ной части того, чем уже привык пользоваться, а на За¬
паде отдельная личность привыкла уже к безграничности
частных прав. Пользе и необходимости взаимных уступок
может научить только долгий горький опыт и продолжи¬
тельное размышление. На Западе лучший порядок эконо¬
мических отношений соединен с пожертвованиями, и по¬
тому его учреждение очень затруднено. [Эти затруд¬
08

нения'Громадны. Так громадны, что хотя нельзя признать
дальновидным и вместе добросовестным того публициста
Западной Европы, который сомневается в окончательном
торжестве нового стремления к союзному производству
и потреблению (надобно быть этому публицисту или не¬
дальновидным, или не беспристрастным, то есть не со¬
всем добросовестным, чтобы отрицать неизбежность этого
торжества; да, мы забыли третью альтернативу: можно
быть человеком, не знающим современных идей, не
имеющим понятия об истинном смысле современных со¬
бытий, и все-таки считаться публицистом) —невозможно
дальновидному и добросовестному публицисту во Фран¬
ции или в Англии не быть уверену в торжестве нового
начала, но бог знает, удастся ли нам или внукам нашим
видеть мирное владычество нового экономического прин¬
ципа в Западной Европе. Не в том препятствие, как гово¬
рят обыкновенно его противники, что новая экономиче¬
ская теория еще недостаточно формулирована наукою:
общий принцип ясен для всех, кто хочет знать его, а тех¬
нические подробности никогда не определяются предше¬
ствующею теориею, они даются практикою, самым испол¬
нением дела и местными условиями. И не в том затруд¬
нение, как говорят иные, чтобы вообще новый принцип
требовал непременно той или другой государственной
формы и был враждебен какой-нибудь из них, такая ги¬
потеза совершенное заблуждение, хотя она и очень рас¬
пространена. Как земледелие, так фабрика и завод, как
торговля, так всякая экономическая сила, принцип ассо¬
циации по своему существу чужд политических при¬
страстий и равно может уживаться со всякою формою
государственного устройства. Наш Александр I и его
союзник, король прусский, неограниченные монархи, ко¬
роль английский, конституционный монарх, его брат, гер¬
цог Кентский, аристократические министры Англии, стре¬
мившиеся тогда к восстановлению олигархии и к уни¬
чтожению государственных прав Англии, северо-амери¬
канские демократы, — все одинаково ободряли Роберта
Овена. По сущности своей, принцип ассоциации—дело
вовсе не политическое, а чисто экономическое, повторяем,
как торговля, как земледелие он требует одного: тишины,
мира, порядка — благ, существующих при каждом хоро¬
99

шем правительстве, какова бы ни была форма этого пра¬
вительства. Нет, не в этих мнимых препятствиях дело —
оно задерживается в Англии и Франции затруднением,
гораздо более тяжелым, нежели формулирование прин¬
ципа наукою или какое-нибудь государственное учре¬
ждение, — оно задерживается привычками целого народа.
Тут, мы готовы повторить все возражения, какие с точки
зрения народных обычаев в своих землях делают эконо¬
мисты старой школы социалистам.]7 У французского
поселянина одно стремление в жизни — прикупать по¬
больше и побольше земли к своему участку; у англий¬
ского фермера одно стремление — возвысив по возмож-'
ности доход с своей фермы, забирать и забирать соседние
участки в наем, для увеличения своей фермы; у его работ¬
ника одна мечта — сделаться фермером. Для них всех
мысль об улучшении своего состояния срослась с мыслью о
полной власти над землею, которую он обработывает. Не¬
сколько иначе, но та же самая мысль о безотчетном рас¬
поряжении своею деятельностью давно проникла англий¬
ского и французского фабричного работника. Для введе¬
ния союзного производства в этих землях надобно
в целом народе, огромнейшая масса которого еще погря¬
зает в невежестве и не привыкла к размышлению о своих
обычаях, вселить новое убеждение, и не только вселить
его, но и утвердить до такой силы, чтобы оно взяло верх
над обычаями и привычками, которые чрезвычайно срод¬
нились со всем образом жизни тех племен, — надобно
путем разумного убеждения перевоспитать целые народы.
Какой гигантский труд для этого требуется — вполне
понимает только тот, кто перевоспитывал себя. [Оконча¬
тельный успех этого дела не подлежит сомнению, потому
что к тому ведет историческая необходимость, — но
страшно и подумать о том, сколько времени и усилий
оно требует, сколько страданий и потерь уже стоит и
будет стоить оно. Не удивительно, что люди близорукие,
или отсталые, или своекорыстные называют утопистами
тех, которые признают юридическую справедливость, ло¬
гическую разумность и историческую необходимость
введения начала ассоциации в экономическую жизнь
западных народов, наиболее подвинувшихся в своем эко-
номическом развитии.]
100

То, что представляется утопиею в одной стране, су¬
ществует в другой как факт. Утопиею кажется для фран¬
цузского мыслителя необходимое условие народного бла¬
годенствия во Франции, как и повсюду — сознательное
благоговение народа перед законом и его органами, от
министерства до последнего полицейского служителя,
одним своим появлением вводящего в границы закона
бесчисленную толпу, разгоряченную политическими стра¬
стями, — эта черта быта, кажущаяся утопиею во Франции,
существует в Англии как народный обычай. Точно так, те
привычки, проведение которых в народную жизнь ка¬
жется делом неизмеримой трудности англичанину и
французу, существуют у русского как факт его народной
жизни. У нас есть землевладельцы с юридическим полно¬
властием английского или французского землевладельца
(помещики, купцы и разночинцы, купившие себе землю,
однодворцы, несколько тысяч крестьян, владеющие соб¬
ственною землею), — но они составляют, сравнительно
с массою народа, еще очень немногочисленный класс,
понятия которого о полновластной собственности отдель¬
ного лица над землею еще не проникли в сознание массы
нашего племени. По праву полновластной собственности
обработываются у нас уже мильоны десятин (все земли,
обработываемые в пользу людей, не принадлежащих
к сельской общине, — именно земли купцов-землевла¬
дельцев и разночинцев-землевладельцев; участки, остав¬
ляемые для собственного хозяйства помещиками, не могут
быть причисляемы сюда, потому что и границы и разли¬
чие между этими и общинными участками не одинако¬
вы, — различие то возникает, то исчезает, смотря по
тому, учреждается ли в селе оброк или барщина, да и
при барщине разграничение участка помещика и участка
его крестьян изменчиво), — но все эти мильоны десятин
составляют еще незначительную, быть может, пятнадца¬
тую, быть может, двадцатую часть в общей массе обра-
ботываемых земель, которые или распределяются для
обработки или пользования по общинному началу (почти
все земли, возделываемые на себя помещичьими и госу¬
дарственными крестьянами, и все земли, возделываемые
на помещика барщиною, так же как и мирские запашки
в казенных селениях), или принадлежат государству,
101

то есть всей нации (оброчные статьи). Масса народа до
сих пор понимает землю как общинное достояние, и ко¬
личество земли, находящейся в общинном владении, или
пользование ими под общинною обработкою, так велико,
что масса участков, совершенно выделившихся из него
в полновластную собственность отдельных лиц, по сравне¬
нию с ним, незначительна. Порядок дел, к которому
столь трудным и долгим путем стремится теперь Запад,
еще существует у нас в могущественном народном обы¬
чае нашего сельского быта-. Существовал некогда он и
на Западе, по крайней мере во многих странах Запада,
но утрачен там в одностороннем стремлении к полно¬
властной собственности отдельного лица.
Мы видим, какие печальные следствия породила на
Западе утрата общинной поземельной собственности и
как тяжело возвратить западным народам свою утрату.
Пример Запада не должен быть потерян для нас. Вопрос
о земледельческом быте важнейший для России, которая
очень надолго останется государством по преимуществу
земледельческим, так что судьба огромного большинства
нашего племени долго еще — целые века — будет зави¬
сеть, как зависит теперь, от сельскохозяйственного про¬
изводства.
Но того нельзя скрывать от себя, [что мы живем в пе¬
реходной эпохе], что Россия, доселе мало участвовавшая
в экономическом движении, быстро вовлекается в него,
и наш быт, доселе остававшийся почти чуждым влиянию
тех экономических законов, которые обнаруживают свое
могущество только при усилении экономической и торго¬
вой деятельности, начинает быстро подчиняться их силе.
Скоро и мы, может быть, вовлечемся в сферу полного
действия закона конкуренции [результаты которой, когда
она не подчинена закону общения и братства в производ¬
стве, уже обнаружились в Англии и Франции превраще¬
нием огромного большинства тех племен в людей, не
обеспеченных ничем против нищеты, и образованием все
расширяющейся язвы пролетариата. И мы, как западные
народы, скоро почувствуем необходимость не подчиняться
рабски этому закону, роковому в своей односторонности.
И теперь уже обнаруживаются первые признаки этого за¬
кона в тех отраслях экономической деятельности, где
102

введены улучшенные способы, — уже большие капита¬
листы оттесняют малых*].
В настоящее время мы владеем спасительным учре¬
ждением, в осуществлении которого западные племена
начинают видеть набавление своих земледельческих клас¬
сов от бедности и бездомности. Но, при новой эпохе уси¬
ленного производства, в которую вступает Россия, многие
из прежних экономических отношений, конечно, изме¬
нятся сообразно потребностям времени. Вообще мы
думаем, что менее всех подвержен опасности ошибиться
в расчетах тот, кто менее всех поддается надеждам, что
чем скромнее воображать будущность, тем лучше. Возь¬
мите самую скромную оценку результатов начинающе¬
гося промышленного .движения в России для близкого
будущего, — мы готовы для прочнейшей безопасности от
преувеличенных ожиданий сократить ее еще вдвое, втрое.
Через десять лет мы будем иметь по крайней мере че¬
тыре тысячи верст железных дорог, через тридцать лет,
по самому скромному расчету, тридцать тысяч верст, мы
спустимся на цифру вдвое меньшую, — положим, что мы
будем иметь через тридцать лет только пятнадцать тысяч
верст железных дорог в Европейской России. По самому
скромному расчету, сельская цена хлеба в замосковских
губерниях, прорезываемых железными дорогами, воз¬
растет вдвое, — мы согласны принять, для большей
скромности расчета, возвышение цены только на пятьде¬
сят процентов. Самые скромные расчеты предсказывают,
что через тридцать лет наша внешняя торговля утроит¬
ся, — мы, вместо двухсот процентов увеличения, возьмем
для большей осторожности только сто процентов, и будем
полагать, что она только удвоится. Точно так же будем
умерять наши надежды и относительно всех других изме¬
нений в нашем экономическом быте, — будем умерять их
ниже самых осторожных расчетов. Все-таки величина
* [Укажем один пример. На наших глазах быстро исчезает на
Волге многочисленный зажиточный класс судохоэяев, уступая место
нескольким заведениям пароходной перевозки товаров. Построение
железных дорог, что бы ни говорили, вытесняет многочисленный и
вообще пользующийся благосостоянием класс людей, промышляв¬
ших извозом по главным дорогам. Подвоз товаров по железным
дорогам, что бы ни говорили, будет для них уже более тесным
поприщем промысла.]
103

изменений будет очень чувствительна. Удвоение капита¬
лов, удвоение промышленной и торговой деятельности
в течение очень немногих лет, прежде чем наши дети
сменят нас, — это слишком скромный расчет, а удвоение
капиталов, торговли и производства есть уже необыкно¬
венно важный переворот в быте, и многое в нынешнем
экономическом порядке должно измениться вследствие
его. Мы хотим всем этим сказать, что при самой вели¬
чайшей наклонности вводить свои ожидания и предполо¬
жения в самую тесную мерку, нет возможности не со¬
знаться, что мы живем в эпоху значительных экономиче¬
ских преобразований.
[Мы не хотим решать, каковы именно будут эти пре¬
образования,] достоверно [только то], что развитие эконо¬
мического движения, заметным образом начинающееся
у нас пробуждением духа торговой и промышленной пред¬
приимчивости, построением железных дорог, учрежде¬
нием компаний пароходства и т. д., необходимо изменит
наш экономический быт, до сих пор довольствовавшийся
простыми формами и средствами старины. Волею или
неволею мы должны будем в материальном быте жить,
как живут другие цивилизованные народы. До сих пор
семейство наших поселян покупало только соль, колеса,
вино, сапоги, кушаки, серьги и проч., и проч., — все
остальное производилось домашним хозяйством: и сукно
и ткань для женского платья и для белья, и обувь,
мебель, и самая изба с печью. Скоро будет не то: домаш¬
нее сукно сменится на поселянине покупным фабричным
(мы не знаем, будет ли он покупать фабричное сукно
лучшего сорта, нежели покупает теперь, но в том нет
сомнения, что его жена разучится ткать сукно), — льня¬
ные и посконные ткани домашнего изделия сменятся
хлопчатобумажными (которые, очень может быть, будут
не выше их добротою, но все-Таки вытеснят их своею
дешевизною) и т. д., и т. д. Все это совершится еще на
глазах нашего поколения в селах, как до сих пор совер¬
шилось только в больших горбдах. Мы говорим это
только для примера, чтобы разъяснить мысль о том, что
неизбежны перемены в экономическом нашем быте, не
решая того, каковы именно будут они. Но каковы бы ни
были эти преобразования, да не дерзнем мы коснуться
священного, спасительного обычая, оставленного нам
Ж

нашею прошедшею жизнью, бедность которой с избыт¬
ком искупается одним этим драгоценным наследием, —
да не дерзнем мы посягнуть на общинное пользование
землями, — на это благо, от приобретения которого
теперь зависит благоденствие земледельческих классов
Западной Европы. Их пример да будет нам уроком.
[Теперь мы еще можем воспользоваться этим уроком.
Теперь, когда мы еще только предвидим изменения,
именно и нужно нам приготовиться к тому, чтобы со¬
знательно встретить события и управлять их ходом, со¬
знательно испытывая наши стремления и удерживаясь
односторонностей, которые уже обнаружили горький ре¬
зультат свой на Западе, но могут быть обольстительны
вначале, могут казаться неважными, даже полезными.
Всякая новизна так обольстительна8. Так и предоста¬
вление земли в безграничную собственность отдельному
человеку может представиться средством возвысить про¬
изводительность труда.]
Истина медленно распространяется не только в убе¬
ждениях массы, — она медленно принимается и учеными.
Рутина сильна. Араго долго отвергал и возможность и
пользу железных дорог. Астрономы и математики отвер¬
гали закон тяготения, врачи — обращение крови в жи¬
лах, долго после того, как эти истины были провоз¬
глашены Ньютоном и Гарвеем. Так [и учение о необ¬
ходимости союзного производства до сих пор упрямо
отвергается большинством экономистов. Они привыкли]9
повторять слова, бывшие односторонним девизом прежних
стремлений: «свобода торговли», «свобода труда», «сво¬
бодное установление цен», «свобода употребления капи¬
талов» и т. д., и т. д. [давно уже открыто, что этот ло¬
зунг недостаточен, что он должен быть дополнен идеями
солидарности, союза, наконец идеею справедливости. Но]
в большей части экономических сочинений все еще по¬
вторяется, как единственная истина, рутинный, односто¬
ронний лозунг. Принять его нам было бы вдвойне па¬
губно: он не только помешал бы верному направлению
нашего собственного производства [как мешает на Запа¬
де], — он возбудил бы нас к разрушению благотворного
учреждения, завещанного нам веками. А многие из на¬
ших экономистов, не приняв этого в соображение,
или увлекшись теми временными и односторонними
106

выгодами, какие принцип безграничной поземельной соб¬
ственности отдельного лица обещает увеличению произ¬
водства, слишком доверчиво повторяют мнения об этом
предмете, находимые в большей части западноевропей¬
ских экономических сочинений. Чтобы не оставить этого
общего суждения без подтверждений примерами, и чтобы
показать, какие выгоды обещает [и о каких неудобствах
своих умалчивает принцип полновластной собственности
отдельного лица], мы обратим внимание читателей на не¬
которые места в статье г. Струкова «Опыт изложения
главнейших условий успешного сельского хозяйства»
(«Экономический) указ(атель)», №Яе 5, 7, 9 и 10) 10, го¬
ворить о достоинстве которой мы уж имели случай. [Глав¬
ными препятствиями успешному развитию сельского хо¬
зяйства автор выставляет: 1) обязательный труд;
2) исключительное право некоторых сословий владеть
землями, — все это очень верно; но третьим препятствием
считает он]11 «общественное пользование землями». Ав¬
тор, по примеру очень многих экономистов Западной
Европы, находит общинное владение землями столь без¬
надежно вредным, что даже о слабых остатках его во
Франции считает нужным упомянуть неприязненно: «Об¬
щественное пользование землями, без раздела на семей¬
ные участки (говорит он), сохранилось еще местами в
некоторых местностях европейского материка и особенно
в Восточной Европе. Во Франции и в Бельгии, между
прочим, земли общественного пользования были или
естественно бесплодные или истощенные беспорядочным
пользованием, и оставленные под общественный выгон и
редко под пастбище; лучшие земли по различным слу¬
чаям перешли в частную собственность. Во Франции на¬
считывают до 1 000 000 гектаров городских и сельских
общественных земель. Общины не знают, что с ними де¬
лать, ибо никто не хочет брать их в оброк, а между тем
обшины не имеют права отчуждать их в частную соб¬
ственность и должны платить за них поземельную подать.
Пользуются же ими только беднейшие 'жители без вся¬
кой платы, для пастбищ».
Дело выставлено в очень невыгодном виде. Кажется,
этим примером безвозвратно осуждается общинное вла¬
дение — общины тяготятся своими землями, не знают,
что с ними сделать; но вникнем в подробности этого
106

очерка, и увидим, что одна из них подрывает справедли¬
вость другой и ни одна не относится к самому принципу
общинного владения, а разве только к местным злоупо¬
треблениям городской и сельской администрации во
Франции. «В общинном владении сохранились только
земли бесплодные или истощенные», — «лучшие земли»,
бывшие в общинном владении, «перешли в частную соб¬
ственность по разным случаям», — а между тем закон
воспрещает «отчуждение общинных земель в частную
собственность» — как же могли лучшие участки быть
отчуждены? Ясное дело, в противность закону, зло¬
употреблением местной администрации. Можно ли ожи¬
дать, чтобы люди, которые нарушают закон до того, что
продают, или отдают то, чего не имеют права отдавать
или продавать, хорошо управляли тем, чего не успели
противозаконным образом промотать? Ясно, что виноват
во всем не принцип общинного владения, а дурная, зло¬
намеренная администрация, которая одинаково погубит и
частное и общинное владение. Идем далее, и находим но¬
вое доказательство тому: «земли эти истощены беспоря¬
дочным пользованием» — ясно ли, в чем дело? Не в об¬
щинности, а в «беспорядке», который бывает и в частных
поместьях. Или1 уж в общине не может быть порядка?
«Общины не знают, что делать с своими землями, ибо ни¬
кто не хочет брать их в оброк»—это невероятно; у нас
землею не так дорожат, как во Франции, однако же, го¬
родские земли находят себе нанимателей, а во Франции
не находят; это невозможно; верно, тут скрываются
страшные злоупотребления. Верно, люди, которые заве¬
дуют отдачею общинных земель внаймы, составляют
фальшивые протоколы о том, что нанимателей не яви¬
лось, и потому земли остались пусты, — а сами втихо¬
молку пользуются ими, — не это ли и есть «беспорядоч¬
ное пользование», о котором говорилось выше? Но не все
общинные земли предназначены к отдаче внаймы — иные
«оставлены под общественный выгон» — что ж, эти земли
в тягость общинам? — Да, общины «не знают, что с ними
делать». — Как? разве никому не приносят они поль¬
зы? — Нет, ими «пользуются беднейшие жители без вся¬
кой платы, для пастбищ» — а, теперь понимаем: до бед¬
нейших жителей никому нет дела во Франции; притом
же они пользуются выгоном «без всякой платы» — стало
107

быть, от общинных выгонов не поступает в городскую
или в сельскую кассу доходов, которыми распорядились
бы по-своему люди, заведующие кассою — скажите, ка¬
кая им выгода от того, что теперь у «беднейших жите¬
лей» есть возможность содержать какую-нибудь корову
или козу? Какая польза Парижу от того, что тысячи ста¬
рух кормятся, продавая молоко коров, которых каждая
из них содержит по одной, благодаря общественному вы¬
гону? — Напротив, это положительный вред. Во-первых,
эти коровы дурной породы; у известного сельского хо¬
зяина г. Пурсоньяка коровы дают молоко гораздо луч¬
шего качества; во-вторых, эти старухи сами даром бреме¬
нят землю — пора бы им и честь знать, пора бы костям
на место, а то они только безобразят парижские улицы
своими лохмотьями, — выгоды и чести от них городу нет
ни на сантим, а иная, пожалуй, поступит еще на город¬
ской счет в богадельню, когда у ней падет ее дрянная ко¬
рова, — ну, и содержит город старую ведьму — первое,
тут прямой убыток; второе — увеличивается цифра ни¬
щих, что неприятно в статистических таблицах. То ли
дело, если б на месте общественного выгона построилось
пять великолепных дач, именно дача г. Миреса, дача
г. Фульда, дача доктора Верона, дача г-жи Армане (вы
ее знаете, премилая женщина) и дача г. Мишеля Ше¬
валье, бывшего сен-симониста, а ныне, если не оши¬
баемся, сенатора. Они давно уж приискивают подго¬
родных участков для дач 12. Проклятый закон, не позво¬
ляющий продать общественного выгона!
Факты относительно общинного владения излагаются
экономистами старой школы пристрастным образом, и
доверчиво принимать составляемые ими картины значит
впадать в постоянные ошибки. Мы виним в ошибках,
нами указанных, гораздо более тех авторов, из которых
г. Струков почерпал свои сведения о французском общин¬
ном владении, нежели г. Струкрва, — конечно, ему не
было случая проверить на месте их показания; но все-
таки он мог бы заметить внутреннюю несообразность этих
показаний, если бы предостережен был относительно
пристрастного взгляда старой экономической школы в
этом случае. Он проверил бы их другими источниками, и
тогда, вероятно, перестал бы так решительно утверждать,
что общинные земли не приносят пользы благосостоянию
108

французского народа. Разберем же тот взгляд на общин¬
ное владение, который слишком доверчиво принимается
от экономистов старой школы многими из наших ученых,
и в том числе г. Струковым. Прежде всего посмотрим,
ясно ли понимают они явление, Против которого вос¬
стают, — как они определяют его?
«Общинное пользование (говорит г. Струков, отчасти
со слов западных экономистов старой школы, отчасти по
фактам русского быта) существует преимущественно в
двух видах: одно, в котором луга и поля разделяются
ежегодно или в самые краткие сроки, с общего согласия,
по числу наличных и в том Числе прибылых хозяев, рав¬
номерно или соответственно повинностям и оброкам, при¬
чем выгоны, пастбища, леса и неудобные земли остаются
общими, некоторые же угодья или выгоны обращаются
в мирские оброчные статьи; и другое, в котором, по вза¬
имному согласию или распоряжению собственника, чле¬
ны общества разделяют полевые земли между налич¬
ным числом хозяев на семейные участки бессрочно или
на продолжительный срок (по участку в каждом поле,
без участия в полевых землях прибылых хозяев), про¬
должая затем делить луга ежегодно, пользоваться выго¬
нами и другими удобствами общественно или образовать
из некоторых угодий и удобств оброчные статьи.
В обоих случаях ни земли правительства, ни земли
владельцев не могут переходить в собственность посто¬
роннюю по произволу членов общества или самой об¬
щины. Даже когда община владеет землею, как соб¬
ственностью, случаи отчуждения, если они не ограничены
законом, бывают весьма редки, завися от общего согла¬
сия, которое чаще дается на приобретение новых земель
и иногда на обмен старых, нежели на отчуждение».
О чем тут идет дело? В начале, очевидно, о способах
общинного пользования землею; в конце, очевидно, о
принципе общинного владения, — это два понятия совер¬
шенно различные; если они смешиваются, доказатель¬
ства против общинного владения теряют всякую силу;
положим, что способ пользования вещью дурен — сле¬
дует ли из того, чтобы вещь была сама по себе дурна?
Вовсе еще нет; докажите прежде, что не может быть
иного, лучшего способа пользования ею. Положим, что
доказательства, которые представит г. Струков, будут
109

решительно доказывать вред обоих способов пользова¬
ния, им указанных — из того следует только, что эти спо¬
собы должны быть замелены другими, лучшими, но ни¬
мало не следует, чтобы сам принцип был дурен. Иначе
можно доказывать (и многие уже доказывали) вред про¬
свещения, фабрик, машин, улучшенных путей сообщения,
[свободы правительства,] мира, благосостояния, — сло¬
вом, какого угодно благого принципа, потому что ка¬
ждым принципом можно дурно пользоваться.
При таком смешении понятий, которое мы нашли в
самом определении явления, выставляемого препят¬
ствием к развитию сельского хозяйства, едва ли можно
ожидать таких возражений против этого явления, кото¬
рые выдержали бы критику. Просмотрим, однако, их в
том порядке, как они излагаются у г. Струкова.
«Общественная поземельная собственность или обще¬
ственное поземельное пользование, — говорит он,—
остатки кочевого состояния племен, когда нет побужде¬
ний для личной поземельной собственности; при разви¬
тии сельского хозяйства и размножении населения, яв¬
ляются в этом порядке дел неудобства, заставляющие же¬
лать его прекращения». Но 1) при еще большем разви¬
тии населения и сельского хозяйства (когда прилагаются
к нему улучшенные способы производства, когда возни¬
кают пароходы, паровозы и усиленная торговля) яв¬
ляются вновь необходимые причины желать его возвра¬
щения, как доказывает пример Запада. Итак: первый
период развития — удобнее общинное пользование, вто¬
рой период — оно имеет свои неудобства; третий, совер¬
шеннейший период (в который вступает Западная Евро¬
па), общинное пользование вновь становится необходи¬
мостью. [Стало быть, если бы во втором периоде, в кото¬
ром находимся мы, удобства общинного пользования и
перевешивались его неудобствами, то надобно еще рас¬
смотреть, долго ли нам ждать 'вступления в третий
период; если недолго, то выгоднее переждать кратковре¬
менное неудобство, не разрушая общинного порядка, что¬
бы избавить себя от мучительного процесса восстановле¬
ния. А быстрый ход новейшей экономической истории
заставляет утверждать, что и нам недолго остается до
третьего периода. Для удобства на тридцать лет разру¬
110

шать учреждение, восстановление которого требует веко¬
вых мучительных усилий—невыгодно.] 2) Действительно
ли даже во втором периоде благие следствия общинного
пользования перевешиваются его невыгодами? Если и
согласны, что при развитии населения и хозяйства яв¬
ляются не существовавшие прежде удобства на стороне
полновластной личной собственности, то исчезают ли все
выгоды со стороны общинного пользования? Нимало.
Оно обеспечивает каждому члену общины право на уча¬
стие в пользовании; оно обеспечивает существование
каждого отдельного члена общины, доставляя ему право
на землю. Без него большинство населения лишается не¬
движимой собственности и заменяющего ее права поль¬
зования недвижимою собственностью, а положение массы
пролетариев всегда бедственно, — потому надобно еще
взвесить, который из двух порядков более благоприятен
благосостоянию всего общества — степень этого благо¬
состояния зависит не только от массы производимых цен¬
ностей, но и от их распределения. Берем два участка,
каждый в 5 000 десятин земли (одна квадратная миля).
На каждый участок приходится по 2 000 человек населе¬
ния. Один разделен на тридцать ферм с улучшенным хо¬
зяйством второго периода; каждая десятина дает в об¬
щей сложности 20 рублей дохода; из них 5 рублей идут
на арендную плату землевладельцу, 6 рублей на уплату
и содержание работникам, 9 рублей остаются в пользу
фермера. На другом^участке, по причине общинного поль¬
зования, сельское хозяйство сделало менее успехов, и де¬
сятина дает только по 12 рублей дохода, но этот доход
весь остается в пользу домохозяев, которые все по
общинному началу участвуют в пользовании землею.
Сравним же эти участки.
Общая ценность производства на первом участке 5 000 X 20 =
= 100 000 руб.
Общая ценность производства на втором участке 5 000X12 =
= 60 000 руб.
По общей ценности производства участок с фермами
гораздо выше участка с общинным пользованием. Но от
состояния производства обратимся к состоянию людей,
населяющих эти участки. Считаем по семьям, полагая в
каждой семье пять человек.
111

Участок с фермами
1 семья (землевладелец) получает 5 X 5 000 = 25 000 руб.
30 семей (фермеры) получают 9x5 000 = 45 000, или каждая семья
по 1 500 рублей.
369 семей (наемные земледельцы) получают 6 x 5 000 = 30 000, или
каждая семья по 81 р. 25 коп.
Участок с общинным пользованием
400 семей получают 12 x 5 000 = 60 000, или каждая семья по
150 руб.
Вывод ясен: на втором участке масса населения поль¬
зуется почти вдвое большим благосостоянием, хотя масса
производимых ценностей почти вдвое больше на первом
участке.
Что кому милее, тот тому и отдает предпочтение: Ми¬
шелю Шевалье усиление производства — альфа и омега
экономической мудрости; он пожелает участок с общин¬
ным пользованием обратить в участок с фермами. Нам
кажется, что это было бы разорительно для огромного
большинства населения (для 369 семейств, служа в
пользу только 31 семейству), потому общинное пользова¬
ние мы считаем выгодным для нации сохранить на вто¬
ром участке даже во время того периода, когда оно за¬
держивает успехи производства.
Мы сделали старой школе экономистов уступку, пред¬
полагая, что общинное пользование действительно само
по себе невыгодно для успехов сельского хозяйства во
втором периоде, который продолжался для Евроцы до
конца наполеоновских войн [, а для нас еще продол¬
жается, но и у нас будет скоро сменен третьим, как сме¬
нился уже им в Англии и Франции]. Делая эту уступку, мы
положили в своем примерном расчете, что общинное
пользование само по себе значительно уменьшает массу
производства. Но действительно ли это так? Надобно
внимательнее рассмотреть, в самом ли деле так велики
его невыгоды, как уверяет старая школа экономистов, в
самом ли деле эти невыгоды проистекают из самого
принципа общинности, или даже хотя из тех способов об¬
щинного пользования, которые употребительны у нас, а не
вообще от беспорядка и беспечности, — качеств, равно
встречающихся и при пользовании по принципу полно¬
властной личной собственности. Просматривая статью
г. Струкова, каждый непредубежденный читатель уди¬
112

вится тому, каким образом на общинное пользование
складывает он все злоупотребления, происходящие равно
и в тех участках, пользование которыми подчинено прин¬
ципу исключительной и полновластной личной собствен¬
ности.
Так, например, единственно общинному пользованию
ставит он в вину истребление лесов (как будто земле¬
владельцы не рубят без всякой предусмотрительности
лично им принадлежащих лесов для чугунных, свекло¬
сахарных, винокуренных и всяких других заводов и фаб¬
рик, не продают их на сруб, на сидку смолы и т. д.,
и т. д.) — ему исключительно в вину ставит он деревян¬
ные избы, неопрятность домашней жизни й т. д., и т. д. —
это невероятно, и потому приводим отрывок из его диа¬
трибы. Оставалось свалить на общинное пользование зем¬
лею и безграмотность, и суеверие, и пьянство, и грубость
нравов, и все прочие недостатки, встречаемые в быту по¬
селян. В случае нужды мы ручаемся, что по той же ме¬
тоде, как у г. Струкова, можно вывести все эти пороки
и недостатки не из чего иного, как именно из общин¬
ного пользования землею; и даже приписать исключи¬
тельно общинному пользованию землею мозоли на руках,
частые бельма на глазах и загорелый цвет шеи наших
поселян.
Нам кажется, что истребление лесов и курные избы
надобно приписать не тому или другому способу пользо¬
вания, а просто беспечности о будущем, непредусмотри¬
тельности, привычке к беспорядочной жизни вследствие
различных обстоятельств [и бедности] и что во всем этом
общинное пользование столько же виновато, сколько и в
безграмотности наших поселян.
Итак, представляем здесь два эпизода:
Эпизод первый, с замечаниями.
«Общественное пользование землями, при обилии
свежих малолесных и безлесных земель сопровождается,
обыкновенно, беспорядочным разделением земель» на вы¬
гоны, сенокосы, пастбища и поля с распашкою лучших
участков в разброс». (Но разве общинность виновата в
беспорядке? Нет, сам автор упомянул истинную причину:
«обилие земель» — при изобилии кому охота стесняться
предусмотрительною экономиею? Кто знает рассказы о
8 Н. Г. Чернышевский, т. II
113

Порядке земледелия лет семьдесят тому назад в нижних
поволжских губерниях, знает, что помещик свои запашки
и проч, производил в такой же разбросанности, как и
община его крестьян; когда много земли, кто же не ста¬
нет выбирать для распашки только лучших участков?
Полновластный собственник поступал бы и действительно
поступал в этом случае точно так же, как община. Об¬
щинное начало столь же виновато в этой широкой непре¬
дусмотрительности, как и в том, что не засевалось тогда
кормовых трав, когда в изобилии находились естествен¬
ные луга.) «Леса, если есть, продолжают расти без вся¬
кого надзора и нередко служат пастбищем для скота».
(Когда их изобильно, их не бережет ни общинник, ни
полновластный собственник — пример последнего пред¬
ставляет история лесистых стран Западной Европы в
XVI—XVII столетиях.) «В местах, обильных лесами, но¬
вое заселение земледельцев начинается с занятия по¬
лян и вырубки леса для усадебных мест, потом для
выгона и, наконец, для полей, которые, при различных
удобствах легчайшей распашки лесных дач, являются в
разброс. Постепенно, однако же, с умножением народона¬
селения, лесные распашки увеличиваются, соединяясь в
общие поля и быстро истребляя лесную растительность».
(Да разве не точно так же бывает и в лесистых областях
Америки при их заселении по принципу личной полно¬
властной собственности западноевропейскими колони¬
стами и северо-американцами? Лес в изобилии, мест для
распашки мало, ну, и рубят или жгут лес, который кажет¬
ся не богатством, а помехою богатству.) «В то же время
скот, пасущийся в лесах, с своей стороны уничтожает
древесную поросль и подготовляет окончательное истреб¬
ление леса». (Любопытно было бы узнать, существуют ли
лесные изгороди в тех новозаселяемых лесных странах
Америки, о которых упомянуто выше? И там скот «гу¬
ляет по лесу, уничтожая» и проч., хотя там нет общин¬
ного пользования.) «Работы, в том и другом хозяйстве
(то есть лесном и степном) производимые, поглощают
много тяжкого труда; но, к сожалению, представители
этого труда, возбуждаемые только необходимостью обес¬
печить себя и семейство от враждебных влияний и недо¬
статков в предметах первой необходимости» (а чем же
другим возбуждались бы они и без общинного принци¬
Ш

па? или северо-американский колонист трудится для осу¬
ществления теорий Жана Батиста Сэ, а не для обеспече¬
ния себя и своего семейства?) «и не просветленные по¬
нятием об исключительной собственности, не дорожат
общественною землею» ( —да разве потому не дорожат,
что «не просветлены понятием» и т. д.? Ведь и северо¬
американский колонист не дорожит землею, и часто три-
четыре раза в свою жизнь переселяется все на новые
места, хотя и «просветлен» и т. д. Не дорожат тем, что
находят в избытке, — вот и все объяснение делу, а не об¬
щинность или исключительная собственность. Когда не
остается избытка в земле ^при увеличении населения, об¬
щина дорожит ею не меньше, нежели отдельный полно¬
властный собственник, — напротив, даже гораздо боль¬
ше, — ведь община почти никогда не продает земли, как
справедливо заметил сам г. Струков при определении
понятия общинности, а отдельный собственник часто, и
очень таки часто, продает ее) «и приучаются к беспоря¬
дочному пользованию» (опять прежняя история; повто¬
рим и мы: приучаются к беспорядочному пользованию
потому, что не дорожат землею по избытку ее, все равно,
будут ли они общники или полновластные собственники),
«не заботясь ни о сохранении плодородия земли» (а пол¬
новластный собственник разве удобряет истощенную
землю, когда стоит ему перенести плуг за версту, чтобы
найти свежую землю?), «ни о порядке в домашнем своем
быту» (ну вот, и в беспорядках по домашнему быту ви¬
новата общинность) «и в исправлении нравственных обя¬
занностей». (О, да и в безнравственности тоже! не она ли
виновата и в том, что сибирские инородцы едят или ку¬
рят ядовитый мухомор, а хивинцы и трухменцы разбой¬
ничают? Не моет баба посуды — виновато общинное
пользование землями; дети у ней ходят грязные — вино¬
вато общинное пользование землями; подралась она с
мужем — виновато, — ну, вы уж доскажете сами, чита¬
тель: разумеется, все то же общинное пользование зем¬
лями. Да в том ли только оно виновато? — оно виновато
и в том, что у нас по селам деревянные избы, а не камен¬
ные. Слушайте:) «Жилые и хозяйственные здания воз¬
водятся из самых неценных материалов» (да кто же ста¬
нет строить избу из дорогих материалов, когда есть для
* .
115

того дешевые или даровые под руками?), «находящихся
под руками, и...»
и так далее. Но нам кажется, что при всей многочи¬
сленности тяжких обвинений, взведенных на общинную
собственность г. Струковым, список их В его статье все
еще не полон, и мы, как обещались, дополним его по той
же методе.
Эпизод второй, без замечаний.
Приученные к беспорядочной жизни общинным поль¬
зованием землею, поселяне не имеют привычки мыть рук
мылом и потому часто имеют руки, покрытые пылью и
землей; принужденные общинным пользованием много
трудиться, они приобретают на руках мозоли, и трудясь
на солнце вследствие общинного пользования, без гал-
стуха и притом в наклоненном положении над плугом
или сохою, чрез что задняя часть шеи прямо подвер¬
гается действию палящих лучей солнца, они имеют шеи
загорелые, а имея, вследствие того же общинного поль¬
зования, в избах своих печи из неценных материалов, о
чем смотри в конце первого эпизода, именно, печи, сби¬
тые из глины, не удобной для возведения труб и потому
без труб, а также сидя во время полевых работ у огня,
разводимого вследствие общинного пользования землею
для сварения кашицы или пустых щей, они постоянно
имеют свои глаза подверженными едкому и вредному
действию дыма, отчего и подвергаются особенно часто
болезням глаз, как-то куриной слепоте, бельмам и нако¬
нец совершенной слепоте. Во всем этом очевидно вино¬
вато общинное пользование землею.
После этих двух эпизодов, вы согласитесь, читатель,
нельзя не сказать вместе с г. Струковым, что общинное
пользование землею есть «зловредная язва», которая до¬
стойна всяких проклятий.
И, основываясь на такой логике, решают вопрос, от
которого зависит судьба нашего племени на много поко¬
лений!
Неужели же нет в статье г.-Струкова и таких возра¬
жений против общинного пользования землями, которые
бы хотя сколько-нибудь шли к делу? Есть, но их очень
немного, й мы выберем все их из массы рассуждений,
подобных приведенным выше. Вот они:
110

1)	Когда земли настолько истощены, что нуждаются
в удобрении, то при частом переделе участков поселя¬
нину нет охоты удобрять с особенным старанием участок,
могущий достаться другому через год, через два. Это
относится только к первому способу пользования, с еже¬
годным переделом, а сам г. Струков указывает другой, с
продолжительными сроками. Итак, где не нужно еще
удобрения, может быть, без особенных неудобств, еже¬
годный передел земли; где нужно удобрение, сроки дол¬
жны быть продолжительны. У нас еще не Англия, мы не
можем, при каком угодно хозяйстве, затрачивать сотни
рублей на удобрение одной десятины. Потому и сроки
пользования не имеют надобности быть столь продолжи¬
тельными, как в Англии. Но передел земли должен из¬
менять расположение участков только по мере нужды —
так и делается там, где есть удобрение. При перемеже-
вании участка, вынуждаемом только крайнею необходи¬
мостью, община должна вознаграждать за потерю
прежнего хозяина, если он получает участок земли менее
удобренный, нежели его прежний. Этим совершенно
устраняется неудобство передела для заботливости посе¬
лянина об увеличении плодородия своего участка.
2)	При общинном пользовании, не допускающем
заботливости об удобрении, расширение производства
возможно только посредством увеличения запашек. Мы
видели, что причина легко устраняется; потому и след¬
ствие, из нее выводимое, устраняется также легко. Улуч¬
шение земли, а следовательно, и увеличение производства
без увеличения запашек очень возможно при общинном
пользовании.
3)	При общинном пользовании, не допускающем удо¬
брения, возможна только трехпольная система хозяйства,
основанная на отдыхе 'земли под паром, без удобрения.
Ответ тот же: удобрение земли возможно, и потому вме¬
сто трехпольного хозяйства возможно плодопеременное.
4)	Привыкши подчиняться в своих делах общине, по¬
селянин отвыкает от самостоятельности, теряет личность,
теряет предприимчивость и т. д., и т. д. —Ну, это уж во¬
прос не сельскохозяйственный, а нравственно-историче¬
ский. История и нравственные науки говорят не то: разъ¬
единенность обессиливает и деморализует людей, союз
укрепляет их нравственные и умственные силы и
117

ободряет их волю. Русский народ, хотя и не знает ни
истории, ни психологии, знает эту истину из ежедневного
опыта и выразил ее поговорками: «один воин в поле не
рать», «один ум хорошо, а два лучше» и «на людях и
смерть красна».
Неужели только эти возражения и имеются в статье
г. Струкова против общинного пользования? Только. И не
только других нет, но и не может быть. Все, что было
говорено об этом у западных экономистов старой школы
и их русских последователей, сводится к двум мыслям:
Общинное пользование не допускает удобрения и
улучшения земли (на этой гипотезе основаны два другие
возражения г. Струкова).
Община убивает энергию в человеке.
Кроме этих двух избитых и давно опровергнутых мыс¬
лей, вы ничего не найдете сказать против принципа об¬
щинного пользования землею, хотя насыпаны по этому
поводу целые горы возражений экономистами старой
школы, — все эти горы заключают в себе, кроме назван¬
ных нами двух мыслей, только более или менее блестя¬
щий, более или менее пыльный песок праздных слов, не
связанных никакою логикою, и не только легко отбра¬
сываемый рукою, но разлетающийся от одного дуно¬
вения.
Из двух мыслей, попавших в эти горы фраз, одна:
«Общинное пользование не допускает удобрения и
улучшения земли» — касается только одного способа об¬
щинного пользования, с ежегодным переделом земли, и
нимало не касается другого способа — общинного поль¬
зования с продолжительными сроками.
Еще менее касается она самого принципа общинного
пользования землею, допускающего и третий способ поль¬
зования, кроме двух названных, именно: общинное
пользование землею без передела земли между членами
общины.
Наконец, принцип общинной собственности на землю
не входит даже в объем этой мысли, относящейся един¬
ственно к понятию пользования, а не к существенно от¬
личному от него понятию собственности.
Не говорим уже о том, что ей чуждо различие между
понятиями полновластной и ограниченной собственности.
Другая мысль;
118

«Община убивает энергию в человеке» — относится не
к сфере экономических, а к сфере нравственно-историче¬
ских наук и решительно противоречит всем известным
фактам истории и психологии, доказывающим, напротив,
что в союзе укрепляется ум и воля человека.
Мы хвалили и хвалим статью г. Струкова, кроме
тех мест, которые говорят об отношениях общинного
пользования землею к успехам сельского хозяйства.
Потому именно и остановили мы на ней внимание,
что она хороша. И если эта часть ее, которая гово¬
рит об общинном пользовании, не выдерживает критики,
вина в том не за г. Струковым, а за теориею, которой
вздумал он держаться в этом случае, — за этой односто¬
ронней теорией laissez faire, laissez passer 13, безусловно
отдающей человека на жертву неразумным принци¬
пам материального производства и воспрещаклцей ему
направлять их действие сообразно потребностям своей на¬
туры и по законам своего разума. В частности, г. Стру¬
кова наши замечания почти вовсе не касаются, они отно¬
сятся только к теории, из которой слишком доверчиво
взял он мнения об отношениях общинного пользования к
успехам сельского хозяйства; если в чем можно упрек¬
нуть его, то разве в этой излишней доверчивости к мне¬
ниям, которые провозглашены многими авторитетами по¬
литической экономии. Эти мнения общи всей старой
школе экономистов, и мы хотим предполагать, что эта
излишняя доверчивость была делом случайным со сто¬
роны г. Струкова, и источником ее было только то, что
он не имел случая вникнуть в основания системы, кото¬
рой держится старая школа.
Но есть у нас много людей, которые сознательно дер¬
жатся оснований этой системы и девиз ее: laissez faire,
laissez passer, считают верховною, непреложною исти¬
ною экономической науки. Наш «Экономический указа¬
тель» объявляет себя приверженцем этой школы. Не все
статьи журнала написаны в ее исключительном духе, —
о, далеко не все, — но общее направление журнала та¬
ково. Обыкновенно, последователи системы laissez faire,
laissez passer, бывают противниками общинного начала.
Мы желали бы знать, что думает о нем «Экономический
указатель», и потому просим его или признать справед¬
ливыми или опровергнуть научным образом следующие
119

положения, составляющие сущность вышеизложенных за¬
мечаний:
1)	Принцип общинного пользования землею сам по
себе не может быть признан несовместным с успехами
сельского хозяйства.
2)	Напротив, по достижении государством известной
степени экономического развития, определяемой сильным
развитием торговли и устройством улучшенных путей
сообщения (пароходства и железных дорог), общинное
пользование землею представляется единственным сред¬
ством избавить огромное большинство земледельческого
населения от бедствий, соединенных с батрачеством и
нищетою, необходимым следствием батрачества
3)	Англия и Франция вступили уже в этот период.
[4)	Россия скоро вступит в него 14.]
[5)	] Даже и в предшествующее время, когда при сла¬
бом развитии торговли и путей сообщения, действия за¬
кона безграничной конкуренции не были бы еще так
ощутительны, мнимые неудобства общинного пользова¬
ния землею для усиления производства далеко превы¬
шаются выгодными следствиями общинного пользования
для благосостояния массы земледельческого населения.
[6)	] Потому и в настоящее время благо государства,
тождественное с благом большинства земледельческого
населения, требует сохранения общинного пользования
землею.
[7)	] Все возражения против общинного пользования
землею не касаются его принципа, а относятся только к
одному из способов этого пользования (ежегодному пе¬
ределу земель) и легко устраняются при других спосо¬
бах, между прочим, при переделе на продолжительные
сроки с вознаграждением, от общины, прежнего обрабо-
тывателя за улучшение земли, если по переделу участок
или клин участка переходит к другому члену общины.
Последнее положение в сущности является только раз¬
витием первого, и таким образом весь ряд положений
представляется одною цельною системою, жизненное зна¬
чение которой сосредоточивается в [шестом] положении.
Мы согласны признать всю систему опровергнутою, если
будет научными доказательствами опровергнуто хотя
одно из составляющих ее положений.
120

Вопрос так важен, что «Экономический указатель»,
служащий теперь главным органом распространения у
нас политико-экономических понятий, должен определи-
тельно высказать свое мнение. Повторять, кстати и не¬
кстати, выходки против общинного начала, давно опро¬
вергнутые наукою, легко. Но такой метод несправедлив
и не ведет ни к чему полезному. Кто хочет сказать, что
принцип общинного пользования землями должен быть
брошен нами как невыгодный для государственного бла¬
госостояния, тот должен серьезными научными доводами
доказать, что ни при каком способе общинный принцип
не может быть полезнейшим для государственного бла¬
госостояния. Кто не может доказать этого, тот не имеет
научного права говорить против общинного принципа
пользования землею. И потому молчание со стороны
«Экономического указателя» мы должны будем принять
или как выражение согласия с высказанным нами убе¬
ждением относительно общинного пользования землями,
или как следствие бессилия опровергнуть научным обра¬
зом это убеждение.
Читатель видит, что мы предлагаем людям, думающим
не одинаково с нами об общинном принципе, или при¬
знаться в своем бессилии опровергнуть убеждение, кото¬
рое, нам кажется, неоспоримо доказано наукою экономи¬
ческого быта, или начать прения, какие постоянно ве¬
дутся в Западной Европе. Читатель видит, что в этом
прении мы уступаем все выгоды тем, которым предла¬
гаем прение. Мы первые выставляем положения, кажу¬
щиеся нам справедливыми, и предлагаем опровергнуть
их, — таким образом, мы становимся в положение обо¬
ронительное, которое вообще признается менее выгод¬
ным, нежели наступательное15. Мало того: мы так убе¬
ждены в непоколебимости научной истины, нами защи¬
щаемой, что согласны признать себя побежденными не
только в том случае, когда будут опровергнуты все осно¬
вания, на которых опирается она, но даже если будет
опровергнуто хотя одно из этих оснований. Все возмож¬
ные выгоды прения предоставляются нами противникам
общинного пользования землею, — и если при таких вы¬
годах они откажутся принять предлагаемое прение или
не выдержат его, это будет очевидным для всех свиде¬
тельством безмерной слабости научных возражений
121

против общинного начала, и равно очевидным для всех
свидетельством научной непоколебимости его.
Но мы забыли о славянофилах, с которых начали
речь? Напротив, теперь именно и делается понятным то,
почему они заслуживают симпатии от людей, умеющих
ставить существенно важные вопросы жизни выше мел¬
ких несогласий в отвлеченных теориях о Востоке и За¬
паде. Мы старались представить во всей его важности
один из таких вопросов, стоящих выше мелочных или ту¬
манных пунктов разделения между славянофилами и не-
славянофилами. И если теперь мы скажем, что об этом
вопросе славянофилы, как нам кажется, думают основа¬
тельнее, нежели большая часть людей, готовых подсмеи¬
ваться над промахами и пристрастиями славянофилов,
то, конечно, читатели легко объяснят себе, почему мы,
несмотря на частые промахи некоторых ее последовате¬
лей, — промахи, осуждаемые нами не менее, нежели кем-
нибудь другим, — несмотря на все теоретические за¬
блуждения очень многих последователей этой партии,—
заблуждения, несостоятельность которых чувствительна
для нас не менее, нежели для кого-нибудь другого, —
все-таки продолжаем считать эту деятельность полезною
для нашего общества. Возвращаемся же к вопросу, вы¬
ставленному нами в пример превосходства, какое, по су¬
щественным для жизни стремлениям, славянофилы имеют
над многими из тех людей, которых им угодно сливать в
одну партию западников, хотя между этими людьми нет
ровно ничего общего, кроме недовольства специально
славянофильскими особенностями.
[Научная неоспоримость благотворного действия об¬
щинного принципа не подлежит никакому сомнению. Но
этот принцип явился в науке позднее других принципов,
сила которых должна для человеческого благоденствия
подчиниться его закону или ограничиться его требова¬
ниями. Прежде эти принципы считались безусловными
основаниями науки. Торжество нового принципа в науке
бывает всегда медленно; большинство ученых людей, как
и всяких других людей, живет только рутиною. Уж по
одному этому, не упоминая о других, своекорыстных по¬
буждениях, имеющих влияние на многих, большинство
западных экономистов и их русских учеников стоят до
сих пор во враждебном отношении к принципу общинно-
125

ста, ограничивающему научное значение тех прежних
принципов, которые до появления нового начала счита¬
лись верховными началами науки, особенно принципов
безграничной конкуренции и полновластной собственности
отдельного лица.]
Важность распространения здравых понятий о во¬
просе, касательно необходимости для национального бла¬
госостояния сохранить господствующее у нас общинное
пользование землею, чрезвычайно велика 16. Но пример
западного населения, бедствующего от утраты этого прин¬
ципа, не имеет над большинством наших экономистов
такой силы, как лишенные всяких дельных оснований из¬
речения тех политико-экономических авторитетов, кото¬
рых они привыкли держаться. Славянофилы в этом слу¬
чае не таковы. Они знают смысл урока, представляемого
нам участью английских и французских земледельцев, и
хотят, чтобы мы воспользовались этим уроком. Они счи¬
тают общинное пользование землями, существующее
ныне, важнейшим залогом, необходимейшим условием
благоденствия земледельческого класса. В этом случае,
они высоко стоят над многими . из так называемых за¬
падников, которые почерпают свои убеждения в устаре¬
лых системах, принадлежащих по духу своему минув¬
шему периоду одностороннего увлечения частными пра¬
вами отдельной личности и которые необдуманно готовы
восставать против нашего драгоценного обычая, как не¬
совместного с требованиями этих систем, несостоятель¬
ность которых уже обнаружена наукою и опытом запад¬
ноевропейских народов. Все теоретические заблуждения,
все фантастические увлечения славянофилов с избытком
вознаграждаются уже одним убеждением их, что общин¬
ное устройство наших сел должно остаться неприкосновен¬
ным при всех переменах в экономических отношениях.
Мы представили один пример превосходства славяно¬
филов над многими из так называемых западников. Число
этих примеров легко было бы умножить еще тремя-
четырьмя очень важными. Но довольно и одного, по на¬
шему мнению, важнейшего, который указали мы, чтобы
с уважением смотреть на них, как на деятелей полезных.
Читатели, зная наш образ мыслей, не могут, конечно,
предполагать в нас особенного расположения к тем
примесям славянофильской системы, которые находятся
123

в противоречии и с идеями, выработанными современною
наукою, и с характером нашего племени. Но мы повто¬
ряем, что выше этих заблуждений есть в славянофиль¬
стве элементы здоровые, верные, заслуживающие сочув¬
ствия. И если уже должно делать выбор, то лучше
славянофильство, нежели та умственная дремота, то отри¬
цание современных убеждений, которое часто прикры¬
вается эгидою верности западной цивилизации, причем
под западною цивилизациею понимаются чаще всего
системы, уже отвергнутые западною наукою, и факты,
наиболее прискорбные в западной действительности, [на¬
пример, порабощение труда капиталу, развитие искус¬
ственных потребностей, удовлетворяемых роскошью,
и т. д.] — не говоря уж о заменении общинной поземель¬
ной собственности полновластною, личною.
Говоря о славянофилах, необходимо вспомнить, что в
Москве явилась новая еженедельная газета «Молва» 17,
которая 1е, как с первого взгляда видно, действительно
есть орган славянофилов или, по крайней мере, некоторой
части их. Мы прочли до сих пор три нумера этой газеты
и желаем, чтобы следующие были лучше, чего и хотим
надеяться. Больше сказать о «Молве» пока нечего; разве,
как одно из необходимых условий улучшения, заме¬
тить ей, что защищать дела, безвозвратно проигранные,
бесполезно, а если проигранное дело было притом еще
дурно, то защищать его не только бесполезно, но и вредно
для собственной доброй славы. Дело г. В. Григорьева 19,
написавшего дурные статьи о покойном Грановском,
было дурно; г. В. Григорьев был недавно наказан за то
в № 6-м «Русского вестника». Наказание это жестоко, но
совершенно справедливо. Защитить г. Григорьева ника¬
ким образом нельзя. А «Молва» пробует защищать его.
Это совершенно напрасное самопожертвование. Но что
же делать славянофилам после жестокого урока, дан¬
ного им за г. В. Григорьева? Остерегаться впредь поме¬
щения статей, заслуживающих такие жестокие уроки.
«Надобно быть осторожнее в выборе друзей» — кроме
этой мудрой сентенции, славянофилы не могут ничего
извлечь из дела о г. В. Григорьеве. Мы опасаемся, что
защищение дела г. Н. Крылова 20 столь же напрасно.

ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ
ИЗ ЗАПИСОК ОТСТАВНОГО НАДВОРНОГО СОВЕТНИКА ЩЕДРИНА.
СОБРАЛ И ИЗДАЛ М. Е. САЛТЫКОВ. ДВА ТОМА. МОСКВА. 1857 1.
Давно уж не являлось в русской литературе расска¬
зов, которые возбуждали бы такой общий интерес, как
«Губернские очерки» Щедрина, изданные г. Салтыко¬
вым. Главная причина громадного успеха этих рассказов
очевидна каждому. В них очень много правды, — очень
живой и очень важной.
Мы не будем говорить о том, как много чести прино¬
сит русскому обществу то, что правда принята им с та¬
ким одобрением и участием. Не будем говорить и о том,
как отрадно каждому, любящему свое отечество, это об¬
щее чувство, служащее свидетельством господства чест¬
ной мысли в нашем обществе [, столь часто осуждаемом
и многими сторонами своего быта заслуживающем осу¬
ждения]. Это понимается каждым.
Не будем много говорить и о том замечательном об¬
стоятельстве, что правда, высказываемая надворным со¬
ветником Щедриным, правда, часто столь горькая, не
вызвала со стороны немногих, которым она должна быть
неприятна, тех ожесточенных нападений, какими два¬
дцать и пятнадцать лет тому назад встречены были «Ре¬
визор» и «Мертвые души». Значит, не даром прошел для
нас опыт жизни; значит, или исчезли, или чувствуют
125

себя ныне бессильными люди, которые [еще так недавно
и так нагло] осмеливались говорить, что правда может
быть вредна, [что лесть и обман надобно предпочитать
правде]. Это ослабление голосов, враждебных правде, не
есть обстоятельство случайное, обнаружившееся только
в последние годы, не есть явление непрочное по своей
случайности: год за годом можно следить, как уменьша¬
лась сила и самонадеянность литературных аристархов,
находивших выгоднейшим для себя поддерживать не¬
знание [и самообольщение]. Кроме друзей Пушкина, пред¬
ставителем которых в критике был князь Вяземский, и.
нескольких молодых людей, писавших в «Телескопе»,
все журналы негодовали на «Ревизора». Через пять лет
пользовался уже бесспорным превосходством во мнении
публики тот журнал, который с восторгом встретил
«Мертвые души» 2. Но большинство нашей журналистики
снова осудило Гоголя. Прошло еще пять лет, и не только
большинство публики, но уже и большинство литерато¬
ров крепко стояло за г. Тургенева, когда он печатал
«Бурмистра», «Контору», «Малиновую воду», «Бирюка»
и проч. Но все еще очень многие и очень громкие голоса
восставали против рассказов -г. Тургенева 3. Теперь,' если
кто хотел, то никто не решился сказать что-нибудь про¬
тив духа правды, оживляющего «Очерки» г. Щедрина.
Когда десять лет тому назад была напечатана «Деревня»
г. Григоровича, скольким упрекам подвергся автор! Но
уже очень немногие решились выразить свое недоволь¬
ство его «Рыбаками», которые явились через семь лет
после того, а когда еще через три года, в прошедшем
году, он написал «Переселенцев», никто не отважился и
сказать, что не следует писать о переселенцах или
можно писать иначе4. Этих примеров довольно, чтобы
засвидетельствовать постепенное усиление той стороны в
нашем обществе и между нашими писателями, которая
хочет правды, и постепенное изнеможение тех людей, ко¬
торым противна правда. Кому интересно, тот может, при¬
поминая суждение публики и журналов о каждом заме¬
чательном явлении нашей беллетристики, проследить,
как с каждым новым годом возрастало убеждение в не¬
обходимости истины [для благосостояния нашей родины].
Мы только упоминаем об этом замечательном факте,
но не останавливаемся на нем, потому что в настоящее
126

время он очевиден для каждого. Бесполезно доказывать
то, в чем никто не сомневается.
Но если для всех уже очевидно теперь, что необхо¬
димо для нас знать о себе правду если большинство,
одобряющее писателей, высказывающих ее, так огромно,
что бывшие противники ее или сознаются в том, что
прежняя вражда их была несправедлива, или лишились
отважности защищать свое несправедливое дело, то да¬
леко еще не все согласны в том, какой существенный
смысл имеют сочинения, одобряемые всеми за правди¬
вость. Все согласны в том, что факты, изображаемые Го¬
голем, г. Тургеневым, г. Григоровичем, Щедриным, изо¬
бражаются ими верно, и для пользы нашего общества
должны быть приводимы перед суд общественного мне¬
ния. Но сущность беллетристической формы, чуждой сил¬
логистического построения, чуждой выводов в виде опре¬
делительных моральных сентенций, оставляет в уме мно¬
гих читателей сомнение о том, с каким чувством надобно
смотреть на лица, представляемые нашему изучению
произведениями писателей, идущих по пути, проложен¬
ному Гоголем; сомнение о том, должно ли ненавидеть
или жалеть этих Порфириев Петровичей, Иванов Петро¬
вичей, Фейеров, Пересечкиных, Ижбурдиных и т. д.5; на¬
добно ли считать их людьми дурными по своей натуре,
или полагать, что дурные их качества развились вслед¬
ствие посторонних обстоятельств, независимо от их воли.
Сколько можно заключать из журнальных отзывов и из
разговоров, которые каждый из нас много раз имел слу¬
чай слышать в обществе по поводу произведений, подоб¬
ных «Губернским очеркам» Щедрина, надобно думать,
что очень значительная часть, быть может, большинство
публики, склоняется на сторону первого мнения. Подья¬
чий, рассказывающий надворному советнику Щедрину
о «прошлых временах», восхищается тем, что в эти
«прошлые времена» все было шито и крыто, взяточники
не опасались никаких преследований и наживались очень
спокойным образом; он восхищается бессовестными про¬
делками Ивана Петровича и с некоторою гордостью вспо¬
минает, что сам был не последним сподвижником этого
удивительно изобретательного взяточника. Проделки, от¬
части одобряемые, отчасти совершенные подьячим-рас¬
сказчиком, каждому образованному и честному человеку
127

кажутся вредными для общества, гнусными, преступными;
чувство негодования, ими возбуждаемое, очень легко пе¬
реходит в чувство нравственного беспощадного осужде¬
ния человеку, совершившему или одобряющему эти дела,
и очень многие из людей, восхищающихся «Губернскими
очерками», объявляют его человеком очень дурным, со¬
вершенно бессовестным6. Иные, пожалуй, скажут, что
этот подьячий даже находит положительное удовольствие
в совершении мошеннических проделок и низких престу¬
плений; что он влечется к ним не одною только выгодою,
но и душевным расположением. Он сам подает основа¬
ние к такому понятию о себе; он прямо говорит, что в его
времена люди, которых он хвалит, главное удовольствие
свое находили не просто в том, что много получают де¬
нег, а в том, что получают их хитрым мошенничеством.
«Вот-с какие люди бывали в наше время, — говорит он:—
это не то, что грубые взяточники или с большой дороги
грабители; нет, все народ-аматер был. Нам и денег, бы¬
вало, ненадобно, коли сами в карман лезут; нет, ты по¬
думай да прожект составь, а потом и пользуйся, пожа¬
луй». Одного из своих сослуживцев, который не был
аматером мошенничества, а просто из. любви к деньгам
брал взятки, подьячий этот прямо осуждал, как про¬
фана, не понимающего высших наслаждений мошенни¬
чества. «Мы, чиновники, этого Фейера не любили, — го¬
ворит он: — у него все это как-то уж больно просто вы¬
ходило, — так ломит нахрапом с плеча, да и все. Что ж
и за удовольствие этак-то служить!» Не правда ли, он
сам выставляет себя бесом, любящим зло не только из
выгод, доставляемых злом, но и для самого зла? Возьмем
другой пример: Палахвостов, Ижбурдин и Сокуров, ком¬
мерческие люди, рассуждают о своих делах. Они прямо
говорят, что коммерческий расчет должен состоять в мо¬
шенничестве. Они жалуются на медленность и расходы,
соединенные с доставкою хлеба в Петербург водяным
путем; но на замечание, что железные дороги избавят
нашу торговлю от этих тяжелых затруднений, они прямо
отвечают: «Для нас чугунки все равно, что разорение.
Это (устроивать железные дороги) для нас было бы все
единственно, что в петлю лезть. Это все враги нашего
отечества выдумали, чтобы нас как ни на есть с колеи
сбить. Основательный торговец никогда в экое дело не
128

пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет по той
причине, что это все одно, что против себя говорить». По¬
чему же так? Потому что при перевозке товаров по же¬
лезной дороге нет возможности ни обсчитывать рабочих
в расчете, ни нарушать контракты на поставку товаров,
сваливая вину на Волгу, потопившую или задержавшую
суда. Торговле будет придано гораздо более живости и
обширности, она будет доставлять более выгод, — нужды
нет; все-таки железные дороги не нравятся Ижбурдину
и его товарищам, потому что прекращают возможность
мошенничества. Не ясно ли, что это люди не просто ко¬
рыстолюбивые, а любящие зло для самого зла, — любя¬
щие зло, хотя бы оно было даже вредно для них са¬
мих? Почти такие же черты можно отыскать почти во
всех других людях, изображаемых Щедриным. Почти
все они могут представляться, и действительно предста¬
вляются многим из читателей, изъеденными нравствен¬
ною порчею до глубины души, не сохранившими в себе
никакого человеческого чувства [представляются гнус¬
ными извергами и мошенниками, скорее похожими на
вампиров или бесов, нежели на людей. Из «Губернских
очерков» и других подобных им произведений нашей ли¬
тературы, начиная с Гоголя, очень многие выносят убе¬
ждение, что Россия населена чудовищами, имеющими
только наружность человека, но лишенными всех качеств
человеческой души, всякого понятия о добре и правде].
Такой взгляд на людей, изображаемых Гоголем и его
последователями, внушается негодованием, источник ко¬
торого, конечно, благороден. Но тем не менее надобно
сказать, что подобный взгляд поверхностен, что если мы
внимательнее всмотримся в большинство людей, выводи¬
мых Гоголем и его последователями, то должны будем
отказаться от слишком строгого приговора против этих
людей. Мы не найдем возможности называть их людьми
добродетельными: в самом деле, они совершают очень
, много дурных поступков, имеют много дурных привычек,
держатся многих дурных правил, но все-таки нельзя ска¬
зать, чтобы большинство этих людей не имело в себе
также многих хороших чувств. Чтобы убедиться в том,
попробуем внимательнее посмотреть на людей, встречаю¬
щихся нам в рассказах Щедрина. Мы берем его «Губерн¬
ские очерки» для этого испытания, потому что ни у кого
8 Н. Г. Чернышевский, т. II
129

из предшествовавших Щедрину писателей, картины на¬
шего быта не рисовались красками более мрачными. Ни¬
кто (если употреблять громкие выражения) не карал на¬
ших общественных пороков словом более горьким, не
выставлял перед нами наших общественных язв с боль¬
шею беспощадностию. У него нет ни одного веселого или
легкого выражения, не только целого очерка, — у него
нет не только целого рассказа, похожего на «Коляску»,
или на «Тяжбу», или на «Лакейскую» Гоголя, — нет двух
строк, которые бы не были бы пропитаны грустным чув¬
ством. Он — писатель, по преимуществу, [скорбный] и не¬
годующий 7. Если кто из наших беллетристов, то, конеч¬
но, он приводит вас к самым тяжелым мыслям, к самым
безотрадным заключениям. Посмотрим же, однако, ка¬
ковы будут выводы о большинстве людей, им изображае¬
мых, если мы пристальнее всмотримся в жизнь этих
людей.
В каждом обществе есть люди с дурным сердцем, с
душою решительно низкою. И в древнем Риме, отечестве
героев, были трусы, и в Германии, классической стране
честности, есть люди коварные [недобросовестные]. Есть
они и во Франции, и в Англии, и в Соединенных Штатах.
Есть такие люди и в нашем обществе. Попадаются они
и в числе лиц, выводимых Щедриным. Таков, например,
Порфирий Петрович, принадлежащий к семейству Чичи¬
ковых, но отличающийся от Павла Ивановича Чичикова
тем, что не имеет его мягких и добропорядочных форм
и более Павла Ивановича покрыт грязью всякого рода;
такова, например, мать приятного семейства, /Марья Ива¬
новна Размановская; таковы два-три из числа преступ¬
ников, находимых Щедриным в городской тюрьме; таков
особенно безыменный господин, элегантный и просвещен¬
ный, монолог которого мы читаем в очерке, имеющем
заглавие «Озорники», — гнуснее этого человека читатель
не находит во всей книге Щедрина. Этих людей защи¬
щать нельзя. Они действительно злы и ненавистны. Но
в толпе лиц, выводимых Щедриным, они составляют
очень малочисленное меньшинство, как действительно
составляют меньшинство довольно малочисленное и в на¬
шем обществе. Другие люди не таковы: в них вы откроете
подле дурных качеств и некоторые черты, примиряющие
вас с их личностью. Дурные поступки и привычки их из¬
180

виняются обстоятельствами их жизни и нравственною
близорукостью, навеянною на них туманной средой, в
которой развились и живут они. Они часто не замечают
разницу между хорошим и дурным, не умеют понимать
дурноты многого дурного; но тех-то дел, дурноту кото¬
рых они понимают, они стараются не делать; они отвра¬
щаются от таких дел, гнушаются ими; если же, по сла¬
бости характера, или по ошибке, или по тяжелому стече¬
нию обстоятельств, случится им сделать поступок, дур¬
ные стороны которого они понимают, то они осуждают
себя за этот поступок и осуждают искренно. Таких лю¬
дей нельзя назвать дурными по сердцу. Кроме того, они
даже не лишены некоторых возвышенных и бескорыст¬
ных стремлений. «Как? в подьячем, рассказывающем о
прошлых временах, или в Ижбурдине с товарищами вы
находите вместе с дурными чертами и некоторые каче¬
ства, заслуживающие извинения? — заметит иной чи¬
татель, безусловно их осудивший: — вы находите, что
эти люди могут делаться людьми честными, и, чего доб¬
рого, вы, пожалуй, скажете, могут сделаться даже людь¬
ми добродетельными: не слишком ли много этим ска¬
зано?» Это мы посмотрим. Но прежде всего напомним,
что не оправдывать или извинять их пороки мы хотим, а
говорим только, что даже и в этих порочных людях чело¬
веческий образ не совершенно погиб, и, при других об¬
стоятельствах, могли бы и эти люди отстать от своих дур¬
ных привычек.
Вот, например, разберем поближе обстоятельства и
жизнь подьячего, рассказывающего о прошлых време¬
нах, и, быть может, мы увидим, что он в сущности не
такой бессовестный и бездушный человек, как может
представляться на первый взгляд. Если мы вздумаем
судить по понятиям, отвлеченным от жизни, то, конечно,
надобно будет сказать, что он мог найти в различных
честных промыслах средство приобретать недостающие
ему деньги. Он мог заняться каким-нибудь ремеслом.
Так; но все эти занятия считаются неблагородными, и
общество строго осудило бы заседателя. Можно ли по¬
рицать человека за то, что он, по своим понятиям, не
выше того общества, в котором вырос и живет, или не
имеет такой энергии характера, чтобы пойти наперекор
общественным предрассудкам? Но одни ли предрассудки
131

удерживали подьячего от других занятий? Нет, такие
занятия были бы для него опасны: они повредили бы его
службе. О нем подумали бы, что он службою занимается
только для формы, пренебрегает ею для своего ремесла,
и он скоро прослыл бы неисправным, нерадивым чело¬
веком. Это помешало бы его повышению по службе, а
может быть, повлекло бы за собою и потерю того места,
которое он уже занимал. Как бы то ни было, этот чело¬
век прежде всего чиновник и больше всего должен доро¬
жить своею служебною карьерою. Можно ли осуждать
его за то, что он не решается заняться делом, которое
было бы вредно его служебной карьере? Кроме того,
действительно ли была ему возможность заняться каким-
нибудь ремеслом? Нечего говорить о том, что ремесло
требует изучения, а он не научен ничему. Но возьмем
другое условие. Производителю нужны покупщики, а где
бы он нашел их? Существующему запросу на товары
уже удовлетворяют цеховые ремесленники и торговцы.
Он не нашел бы покупщиков для своих произведений или
должен был бы продавать в убыток. И так, заседателю
земского суда неприлично пред обществом, вредно по
службе, убыточно в экономическом отношении и, нако¬
нец, невозможно по личной его неприготовленности
искать пособий для своего существования в каком-ни¬
будь торговом или промышленном занятии. Но почему
бы не заняться ему ходатайством по частным делам?
Опять-таки практическая невозможность. Ходатайство¬
вать по мелким делам вовсе не выгодно, как видим по
образу жизни отставных уездных чиновников вроде Риз-
положенского (в комедии г. Островского «Свои люди —
сочтемся») и Перегоренского (в «Губернских очерках»).
Единственное вознаграждение, на которое они могут рас¬
считывать, — несколько рюмок или стаканов водки: до¬
машний быт ходатая по делам не улучшится от таких
вознаграждений. А ходатайства по важным делам на¬
шему рассказчику о прошлых временах не поручат; для
того выберут агента поважнее, нежели уездный чинов¬
ник или столоначальник губернского места. Но самое
важное обстоятельство здесь та привычка, которую мы
очень хорошо узнаем из Гоголя и его последователей.
Люди, заинтересованные в каком-нибудь деле, находят,
что гораздо удобнее для них обращаться с своими же¬
132

ланиями прямо к тем людям, в руках которых находится
производство их дел, и считают вовсе невыгодным для
себя иметь каких-либо других ходатаев по делам. При
наших провинциальных нравах адвокаты совершенно из¬
лишни. Их советы совершенно заменяются усердием чи¬
новников, производящих дело, которые всегда готовы
помочь добрым советом тяжущемуся: они объяснят ему,
как начать дело, какое направление давать ему, на какие
законы опираться, какие средства употребить для направ¬
ления дела в его пользу, — к чему же тут еще ходатай
по делам, из людей посторонних производству дела.
Таким образом, посторонних средств к увеличению
своих доходов для нашего подьячего не существовало.
Он должен был извлекать все свои доходы единственно
из своих должностных занятий. Он видел, как поступают
другие, и видел для самого себя необходимость поступить
таким же образом. Следовать примеру — дело очень
натуральное, и никто не должен обременять какими-либо
упреками человека, поступающего так, как поступают
все. Хороша ли, дурна ли общая привычка, во всяком
случае она уничтожает всякую заслугу или вину в чело¬
веке, ее держащемся. Но довольно ли сказать, что общая
привычка только извиняет отдельного человека, ей сле¬
дующего? Обычай никогда не возникает без причины; он
всегда создается необходимою силою исторических обстоя¬
тельств. Если товарищи нашего рассказчика о прошлых
временах и их предшественники с незапамятных времен
подчинялись той же самой дурной привычке, как и он, —
надобно думать, что были какие-нибудь обстоятельства,
не допускавшие их изменить этой привычке. Одно из
этих обстоятельств указывает нам сам подьячий-рас¬
сказчик:
«Жили мы как у Христа за пазушкой, говорит он.
Съездишь, бывало, в год раз в губернский город, покло¬
нишься чем бог послал благодетелям, и знать больше ни¬
чего не хочешь». В другом месте, начиная рассказывать
о городничем Фейере, он замечает: «Начальство наше
все к нему приверженность большую имело, потому как
собственно он из воли не выходил и все исполнял до точ¬
ности: иди, говорят, в грязь, — он и в грязь идет, в не¬
возможности возможность найдет, из песку веревку со¬
вьет, да ею же кого следует и удавит». Иначе сказать:
193

каждое общественное положение, давая человеку из¬
вестные права, вместе с тем налагает на него и известные
обязанности. Кто не хочет или не может исполнять обя¬
занностей, возлагаемых на него положением, в которое
он поставлен, тот должен лишиться и занятого им поло¬
жения. В этом нет ничего несправедливого 8.
Возвратимся же к нашему рассказчику о прошлых
временах. Мы заговорили о том, что он был бы не со¬
всем прав, если бы не подчинялся общепринятым привыч¬
кам. Мы надеемся, что наши слова не будут поняты чи¬
тателями в ложном смысле. Мы не сомневаемся в том,
что многие привычки бывают соединены с некоторыми
невыгодами и нуждаются в благоразумных изменениях.
Мы хотим только сказать, что не всякому прилично дей¬
ствовать в противность общепринятым обычаям. Возь¬
мем пример незначительный — наши моды. Фрак — ко¬
стюм неудобный и неприличный. Надобно было бы
желать, чтобы он был заменен сюртуком, пальто или ка¬
ким-нибудь другим подобным костюмом. Если бы знаме¬
нитые люди в истории мод, д'Орсе или Бруммель, вздумали
решительно восстать против фрака и начали бы являться
на балы в сюртуках, очень вероятно, что их дело оста¬
лось бы не без влияния на моду. Но каковы будут ре¬
зультаты, если это захочет сделать какой-нибудь г. Ива¬
нов, Петров или Шапошников, и без того допускаемый в
так называемое лучшее общество почти только из мило¬
сти? Пусть он попробует явиться на бал в сюртуке или
пальто, — его все назовут невежею; знакомые его дели¬
катно намекнут ему, чтобы он удалился из общества,
куда явился в неприличном костюме, и если он не по¬
слушается этих дружеских замечаний, сделанных ему
топотом, то они будут повторены уже вовсе не друже¬
ским тоном другими людьми. Произойдет сцена, неприят¬
ная для хозяина дома, неприятная для всего собрав¬
шегося общества, а более всех неприятная для самого
г. Иванова, Петрова или Шапошникова. Как бы ни были
разумны и блестящи оправдания с его стороны, как бы
ни были хороши его намерения, он все-таки принужден
будет удалиться из общества, нравы которого оскорбил,
спокойствие которого возмутил. Не легко будет потом
ему возвратить к себе снисходительное внимание, кото¬
рым его до сих удостой вали, не легко будет снова полу¬
134

чить доступ в лучшее общество, хотя бы он искренно рас¬
каялся в своем неблагоразумном поступке. Если же он
будет упорствовать в своей решимости — являться в
сюртуке там, где все во фраках, то, конечно, он будет
навсегда изгнан из таких собраний, и общественное мне¬
ние, по всей справедливости, объявит его человеком, ко¬
торого нельзя принимать ни в какое порядочное обще¬
ство. Вероятно, нет надобности прибавлять, что пример,
поданный так неудачно и неприлично г. Ивановым или
Петровым, не найдет ни одного подражателя; что пока
памятен будет этот пример, каждый из людей, подобных
этому Петрову или Иванову по своему положению в об¬
ществе, будет ужасаться при одной мысли восстать про¬
тив фрака.
Мы взяли такое дело, исполнению которого нет реши¬
тельно никаких препятствий, кроме привычки. Но только
в таких ничтожных, чисто формальных вещах, как во¬
прос о фраке и сюртуке, привычка не имеет важных фак¬
тических оснований. Как скоро житейский вопрос имеет
хотя малейший хороший или дурной смысл, общее при¬
вычное решение его бывает непременно основано на ка¬
ких-нибудь важных житейских фактах. Возьмем, напри¬
мер, хотя бы дело о нашей старинной привычке пускаться
в дорогу, набрав с собою многое множество всякой про¬
визии. Тарантас завален булками, хлебами, жареными
гусями и тому подобным. Неудобства возникают чув¬
ствительные: сесть неловко, поворотиться нельзя стес¬
ненному путнику; вздумал он опереться, —■ под локтем
трещат банки с вареньем или солеными огурцами; взду¬
мал протянуть ногу — грязный сапог втиснулся в ин¬
дюшку или в сдобный пирог. Через день, зимою — все
припасы замерзли и потеряли вкус, летом — начали
портиться и неприятно отзываются на нервы обоняния.
Все это справедливо, но что ж делать? Как было не брать
с собою всех этих припасов, когда по дорогам не было
возможности достать кусок белого хлеба, не везде можно
было найти хотя бы десяток яиц или крынку молока?
Вы видите, что недостаточно было объяснять нашему
путнику неудобства, которым его подвергает старая при¬
вычка. Быть может, он сам не хуже вас, и без вас пони¬
мал все эти неудобства; быть может, он даже посмеялся
бы над вашею охотою доказывать и раскрывать неудоб¬
ства, и без того всем известные и очевидные. Тут надобно
было сделать нечто другое. Это нечто другое уже и сде¬
лано на многих дорогах: устроены порядочные гости¬
ницы; и, как видите, на этих дорогах без всяких толков
со стороны поэтов, романистов, философов и филантро¬
пов или быстро исчезает, или уже совершенно исчезла
привычка забирать с собою из дому груз съестных при¬
пасов. Можно прибавить еще одно замечание. Гостиницы
не везде возникли по щучьему веленью, по Иванову про¬
шенью: во многих местах они заведены мудрою пре¬
дусмотрительностью администрации, и благое содействие,
ею оказанное, было основанием всех улучшений в спосо¬
бах и привычках наших разъездов по родине9.
Мы не имеем особенной наклонности защищать пред¬
рассудки, но нельзя не сказать, что так называемые люди
без предрассудков не всегда с достаточной вниматель¬
ностью рассматривают основания, из которых возник
обычай, кажущийся предрассудком. Вот хотя бы и в на¬
стоящем случае. Надобно ожидать, что многие, имевшие
терпение дочитать нашу статью до настоящей страницы,
скажут: «Подьячего все-таки нельзя оправдать. Если ему
нельзя было соединить своей карьеры с исполнением не¬
преклонных нравственных убеждений, то зачем он из¬
брал эту карьеру? Есть на свете много других честных
занятий, не оставляющих честного человека без средств
к довольству в жизни. Он увлекся предрассудком, заста¬
вляющим предпочитать службу всякому другому роду
занятий». Предрассудок этот существует не у нас одних.
Он очень силен также во Франции и в Германии. И в тех
странах постоянно слышатся очень рациональные и мно¬
гословные доказательства против него. Помнится, когда-
то Тьер в очень длинной и блестящей речи доказывал,
что напрасно молодые люди во Франции непременно
хотят быть чиновниками: «Будьте купцами, будьте ремес¬
ленниками, будьте земледельцами, — говорил он своим
юным соотечественникам. — Поверьте, что этот род за¬
нятий будет и выгоднее для вас, и полезнее для вашей
родины». Затем он обращался к отцам и матерям и за¬
клинал их всем священным на земле и на небе: любовью
к отечеству, любовью к детям, не допускать к себе и мы¬
сли о том, чтобы воспитывать детей для чиновничества,
и ни под каким видом не дозволять этим неопытным птен¬
186

цам совращаться с полезного и почтенного поприща
земледельческого, промышленного и т. п. Не оказали ни
малейшего действия эти благонамеренные увещания.
Вероятно, потому, что факты не уступают никаким уве¬
щаниям, а подчиняются только силе других фактов. По¬
тому надобно думать, что во Франции и Германии пред¬
почтение чиновнической карьеры всякому другому роду
занятий не есть только предрассудок, а основывается на
каких-нибудь фактах. И не трудно отыскать эти факты.
Во Франции, например, еще не очень давно, только лич¬
ность тех людей, которые занимались государственной
службой, была ограждена от оскорблений и унижений
всякого рода. Какой-нибудь интендант мог ни за что, ни
про что посадить в тюрьму самого почтенного и богатого
негоцианта и постоянно третировал его почти так же,
как своего лакея. На интенданта нельзя и сердиться за
то. У него и его подчиненных была в руках решительно
вся власть, и очень натурально было ему, человеку, об¬
леченному властйю, смотреть на людей, не имевших ни¬
какой власти, как на людей другой, низшей породы. А как
скоро образовалось такое понятие о различии пород,
ход дела известен. С людьми низшей породы, конечно, не
будут обращаться так, как с подобными себе. Пример
тому мы видим в отношениях между различными расами
в Северо-Американских Штатах: белый с белым там
чрезвычайно деликатен, но с черным обращается он со¬
вершенно иначе. Некогда было предпочтение службы
всем другим занятиям и в Англии. Там оно основывалось
на другой причине, известной нашим читателям из рас¬
сказов Маколея10. С служебными должностями были со¬
единены огромные доходы. В конце XVII века не было в
Англии ни одного негоцианта, ни даже землевладельца,
который доходами своими равнялся бы лорду наместнику
Ирландии или лорду президенту. Мало было землевла¬
дельцев или негоциантов, которые получали бы по пяти
тысяч фунтов; но в государственной службе было много
таких мест, которые доставляли по 5 000 фунтов дохода.
В Англии факты, на которых основывалось предпочтение
службы всякому другому занятию, давно исчезли. Вслед
за ними исчезло и пренебрежение всякою другою карье¬
рою для служебной. Во Франции те отношения, о кото¬
рых упомянули мы, не совсем еще исчезли. Потому еще
187

продолжает существовать во французском обществе и
предпочтение службы всем другим занятиям. Вообще на¬
добно сказать, что общественные предубеждения и при¬
страстия быстро исчезают из нравов народа, как скоро
уничтожаются факты, которыми они поддерживались.
Если же какой-нибудь обычай, повидимому, неразумный
и невыгодный, упорно держится в народных нравах, то
не спешите называть его просто следствием предубежде¬
ний. Надобно прежде поискать, не опирается ли он на
каких-нибудь фактах? Осуждать национальные обычаи
очень легко, но зато и совершенно бесполезно. Упреками
делу не поможешь. Надобно отыскать причины, на кото¬
рых основывается неприятное нам явление обществен¬
ного быта, и против них обратить свою ревность. Основ¬
ное правило медицины: «Отстраните причину, тогда прой¬
дет и болезнь», sublata causa, tollitur morbus.
Мы не расположены осуждать подьячего прошлых
времен за его пристрастие к службе уже и потому, что,
если бы он оставил службу, его место- было бы занято
другим, который находился бы точно в таком же положе¬
нии. Следовательно, тут изменение могло быть только в
фамилии лица, а не в сущности дела и.
Мы опять далеко уклонились от нашего подьячего
прошлых времен, вовсе не подозревавшего, что кто-ни¬
будь может сказать ему: зачем ты предпочел службу ка¬
кому-нибудь ремеслу? Наверное, он нашел бы такой во¬
прос нелепым, и весь тот городок, в котором он служил,
также в один голос объявил бы этот нелепый вопрос дей¬
ствительно нелепым. Так или иначе, наш подьячий слу¬
жил и не мог не сообразоваться на службе с общепри¬
нятыми правилами. Посмотрим же теперь, какова была
его служба и справедливо ли было бы сказать, что он
действовал на службе против своей совести или оскор¬
бил чем-нибудь общее мнение, которым воспитался и
руководился. Он человек не без грехов; но что же в том
особенного? Все мы смертны и грешны. Героев доброде¬
тели во все времена и у всех народов очень мало. Он
брал взятки, это правда. Но его товарищи делали то же
самое, и даже те люди, с которых он брал взятки, были
убеждены, что без благодарности ни одно дело никем не
делается. Все они осуждали только таких взяточников;
которые, взяв деньги, не исполняют дело, за которое по-
.138

лучена взятка, или прибегают к особенному обману, или
к особенным жестокостям. Он ничего такого не делал.
Рассмотрим его похождения. Он приехал в Шарковскую
область для собирания подати. Поселяне знают, что по¬
дать нужно заплатить, но они просят его подождать до
того времени, пока они продадут новый хлеб. Согла¬
ситься или не согласиться на эту просьбу — в его власти:
он имеет право требовать подати теперь же. За каждую
добровольную уступку человек может ожидать вознагра¬
ждения от тех, в пользу кого делается уступка. Так ду¬
мают поселяне, так думает и он. Потому обеим сторонам
кажется очень естественным требование нашего подья¬
чего прежних времен, чтобы ему за его снисходитель¬
ность дали приличное вознаграждение. Конечно, как и
при всякой сделке, тут происходят споры о цифре. Ко¬
нечно, сторона, дающая вознаграждение, не совсем охот¬
но расстается с деньгами; но и тут нет ничего особенного:
сама по себе уплата ни для кого ни в каком случае не
есть что-либо приятное.
Против такого понятия читатель заметит, что точка
зрения, с которой смотрят на изложенное нами дело
подьячий и поселяне, совершенно фальшива. Конечно,
эти люди ошибаются в своих понятиях, но дело не в том.
При обсуждении вопроса: честно или бесчестно посту¬
пает человек, должно смотреть не на то, справедливы ли
его убеждения, а на то, действительно ли он поступает
сообразно своим убеждениям.
Перечитав рассказы подьячего прошлых времен, мы
видим, что он во всех делах поступал согласно своему
убеждению о сущности своего звания, своих прав и своих
обязанностей, и что это убеждение разделялось теми
людьми, с которыми он заключал свои сделки. Потому
образ его действий вообще не заслуживал особенного
порицания.
Как человек, не отличавшийся ни гениальным умом,
ни железным характером, он иногда подчинялся влиянию
людей, натура которых была сильнее его натуры, — ив том
нет ничего особенно бесчестного. Когда эти сильнейшие
натуры бывали дурны, наш подьячий вовлекался в такие
поступки, которых не сделал бы сам по себе. Однако ж и
тут мы не видим, чтобы он слишком далеко уклонялся
139

от правил, внушаемых ему его убеждениями. Разберем
самое дурное из этих дел. Чтобы читатель не мог пред¬
полагать укрывательства каких-нибудь обстоятельств из
пристрастия к нашему подьячему, мы вполне выпишем
весь этот эпизод.
Жил у нас в уезде купчина мильонщик, фабрику имел кумач¬
ную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него при¬
были, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только
иногда чайком попотчует, да бутылочку холодненького разопьет
с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам
этого подлеца-купчишку на дело натравить — не идет, да и все
тут, — даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а
так, равнодушествует, будто не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петрови¬
чем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем
мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот, подлец,
дескать, ни на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван
Петрович задумался, и как я в него веру большую имел, так и
думаю: выдумывает он что-нибудь, право, выдумывает. Ну, и вы¬
думал. На другой день сидим мы это утром и опохмеляемся.
— А что, — говорит: — дашь половину, коли купец тебе ты¬
сячи две отвалит?
— Да что ты, Иван Петрович, в уме ли — две тысячи!
— А вот увидишь; садись и пиши:
«Свиногорскому 1-й гильдии купцу Платону Степанову Трое¬
курову. Ведение. По указаниям таких-то и таких-то поселян (валяй
больше) вышеименованное мертвое тело, по подозрению в насиль¬
ственном убитии с таковыми же признаками бесчеловечных по¬
боев, и притом рукою некоего злодея, в предшедшую пред сим ночь,
скрылось в фабричном вашем пруде. А посему благоволите в оный
для обыска допустить».
— Да помилуй, Иван Петрович, ведь тело-то в шалаше на до¬
роге лежит!
— Уж делай, что говорят.
Да только засвистал свою любимую: «При дороженьке стояла»,
а как был чувствителен и не могу эту песню без слез слышать, то
и прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сот¬
ским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Прочитал борода наше ведение, да так и обомлел. А между
тем и мы следом на двор. Встречает нас, бледный весь.
— Не угодно ли, мол, чаю откушать?
— Какой, брат, тут чай! — говорит Иван Петрович: — тут не¬
чего чаю, а ты пруд спущать вели.
— Помилуйте, отцы родные, за что разорять хотите?
— Как разорять! видишь, следствие приехали делать, — указ
есть.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хоть и
впрямь пруд спу:цай; заплатил три тысячи, — ну, и дело покончили.
После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде поты¬
кали и тела, разумеется, никакого не нашли. Только я вам скажу,
на угощеньи, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван
140

Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась бо¬
рода, что даже закоченел весь! Ведь этакое, подумаешь, ожесто¬
чение в людях бывает 12.
Дело очень дурное, скажет читатель, и мы скажем
вместе с ним, только прибавим: очень дурное по нашим
понятиям, но не по мнению людей, в нем участвовавших:
с их точки зрения также было в этом деле обстоятель¬
ство, не совсем похвальное; но каково это обстоятельство,
мы узнаем от них самих. Чиновникам не было прибыли
от богатого фабриканта. Чиновники считали фабриканта
дурным человеком за то, что он не исполняет своих обя¬
занностей относительно к ним (наш подьячий прямо на¬
зывает его подлецом); сам фабрикант смотрел на себя
не как на человека, отклоняющего несправедливые при¬
тязания, а как на человека, который, по своему уму и своей
ловкости, умеет уклоняться от исполнения невыгодных
для него обязанностей. Чиновники обижены, купец гор¬
дится своим торжеством над ними. («Думали мы, ду¬
мали, как бы нам этого подлеца-купчишку на дело на¬
травить — не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец
видит это, смеяться не смеется, а так равнодушествует,
будто не замечает».) Наконец чиновники перехитрили
купца и получили от него прибыль. Купец озлобился; но
за что? За то ли, что с него взяли деньги? Нет. Хотя ему
неприятно было платить, но он полагал, что обязан за¬
платить. Отдавши деньги, он начинает пировать вместе
с чиновниками и вместе с ними напивается пьян. Этого
он не сделал бы, если бы считал себя обиженным. Как
человек гордый, он ушел бы из-за стола, если б чувство¬
вал себя обиженным; как человек хитрый, он бы нашел
благовидный предлог уйти. Но этого не было. Как видим,
до сих пор обе стороны остаются довольны полюбовною
сделкою. Но когда все были навеселе, Иван Петрович
рассказал фабриканту свою хитрую выдумку — похва¬
стался тем, что перехитрил его. Тут фабрикант обиделся,
рассердился. За что же рассердился? Очевидно, за то,
что нашелся человек хитрее его и хвастается в глаза
ему тем, что перехитрил его. Мы с самого начала ска¬
зали, что между людьми, выводимыми в «Очерках»
Щедрина, есть люди дурные, достойные порицания, что
Иван Петрович принадлежит к таким людям, что мы не
хотим защищать его. Иван Петрович действительно был
141

виноват и в этом случае; однако в чём же Состоит его
проступок в этом деле? Он похвастался, он затронул
амбицию человека, — это неделикатно. Но, осуждая неде¬
ликатность Ивана Петровича, не забудем, что он начал
хвастаться, когда был уже навеселе. Пока он был трезв,
он был скромен. И тут, как во многих случаях, лишняя
чарка испортила дело.
За пристрастье к чарке осуждает Ивана Петровича и
наш подьячий, как осуждали, конечно, все благомысля¬
щие люди. Если бы вы увидели те пирушки, в которых
участвовал наш подьячий, эти пирушки показались бы
вам, без сомнения, грязны и гадки. Но это потому, что
вы человек другого воспитания, других привычек. Не
будьте слишком строги к людям, не имевшим случая
приобресть изящные манеры и тон лучшего общества.
Ведь вы не осуждаете вашего приятеля, когда он за обе¬
дом выпивает стакан бургонского или шампанского? Вы
находите дурным только то, если ваш приятель пьет
неумеренно. Точно так же судит и наш подьячий. Он
строго осуждает Ивана Петровича за подобный порок:
«был в Иване Петровиче грех, — говорит подьячий, —
к напитку имел не то, что пристрастие, а так какое-то
остервенение. Конечно, и все мы этого придерживались,
да все же в меру: сидишь себе да благодушествуешь, и
много-много что в подпитии; ну, а он, я вам доложу,
меры не знал, напивался даже до безобразия лица».
Видите ль, наш подьячий не только не пьяница, он гну¬
шается пьяницами. Видите ли, если случилось ему в
дружеской беседе выпить несколько рюмок, то никогда
не напивался он допьяна. Ни один из друзей, ни мать, ни
жена, конечно, не осуждали его за то, что он не отказы¬
вается от рюмки водки.
[Теперь мы достаточно приготовлены к тому, чтобы
беспристрастно смотреть на подьячего старых времен. Но
у нас остается еще одно сомнение: вы готовы считать его
бессовестным взяточником, как готовы были считать его
грязным пьяницей. Последнее предубеждение ваше про¬
тив него оказалось несправедливым. Несправедливым
окажется и первое, если вы внимательнее вслушаетесь в
его слова.
Взятка, по его мнению], есть полюбовная сделка.
[Понятие это принадлежало не ему одному, а всему об¬
142

ществу, в котором он жил. Припомним то, что говорили
мы выше. Для того, чтобы сделка не была достойна по¬
рицания, по законам всех народов и по единодушному
мнению всего человеческого рода, при ее заключении
должны быть соблюдены два условия. Во-первых, согла¬
сие на нее должно быть совершенно добровольно с обеих
сторон. Во-вторых, обе стороны должны иметь твердое
намерение исполнить то дело, совершение которого по¬
ставляется им в обязанность заключаемым договором.
Точно так думал и наш подьячий, и не только думал, но
и поступал согласно этим правилам.] Он никогда не при¬
бегал для заключения сделки к мерам, которые бы каза¬
лись насильственными в глазах его и общества, среди
которого он жил («истязаний и вымогательств» он не
употреблял сам и не одобрял в Иване Петровиче). Мало
того, свои желания он выражал деликатным и ласковым
образом. («И все это ласковым словом», — говорит он
сам.) Итак, он был человек мягкого характера. За
уступки и льготы, которые давал он поселянам, получал
он вознаграждение — это правда, но каким образом по¬
лучал его? Приедет он в село по какому-нибудь делу;
поселяне просят, чтобы он скорее отпустил их. «Тут и
смекаешь: коли ребята сговорчивы, отчего ж им и удо¬
вольствие не сделать? а коли больно много артачиться
станут, ну, и еще погодят денек-другой. Главное тут дело
характер иметь, не скучать бездельем, не гнушаться из¬
бой да кислым молоком. Увидят, что человек-то дельный,
так и поддадутся, да и как еще: прежде по гривенке,
может, просил, а тут шалишь! по три пятака, дешевле
не моги и думать». [Не ясное ли дело, что он человек не
только добрый, но и не корыстолюбивый до излишества.
Ведь с самого начала он мог потребовать по три пятака,
и однако ж он не требует. Он удовольствуется двумя пя¬
таками, чтобы мужичкам не было обидно. К явному
ущербу для себя он рад сделать им удовольствие, если
только видит, что они люди хорошие, сговорчивые, как
и сам он. Не только он честно соблюдает первое условие
справедливости всякого договора, именно: предоставле¬
ние цен добровольному соглашению, без всякого наси¬
лия, он даже готов делать уступки с своей стороны, го¬
тов требовать меньше, нежели мог бы получить. Это уже
черта качества высшего, нежели простая справедливость.
Ш

Это — черта великодушия. Не менее безукоризненно
поведение нашего подьячего и относительно другого
условия полюбовных сделок, именно: относительно точ¬
ного выполнения обязательств, принятых на себя по до¬
говору. Об этом не нужно много говорить. Каждый чи¬
татель, не понаслышке, а по опыту знающий быт, опи¬
сываемый Щедриным, не усомнится в том, что наш
подьячий прошлых времен, подобно огромному большин¬
ству своих товарищей, очень точно исполнит те дела,
исполнить которые обязался договором. Эту безукориз¬
ненную точность он, его товарищи и все те люди, с кото¬
рыми имели они дела, справедливо ставили выше того
обычая, по которому иные люди, чуждавшиеся добро¬
вольных сделок, не оказывали людям, в них нуждав¬
шимся, того содействия, которое могли бы оказать. «Брали
мы, правда, что брали, — говорит подьячий, — да ведь
и то сказать: лучше что ли денег-то не брать, да и дела
не делать?»]
Таким образом, самый предубежденный против на¬
шего подьячего читатель должен согласиться, что в обще¬
ственной деятельности этого подьячего не было ничего,
считавшегося дурным или нечестным во мнении как этого
подьячего с его товарищами, так и тех людей, которые
имели с ними дело. Напротив, были черты, свидетельство¬
вавшие о мягкости, о доброте характера, о благорасполо¬
жении ко всякому хорошему человеку, о желании ка¬
ждому принести пользу. [Мы опасаемся одного. Наша
публика имеет наклонность находить иронический и тон¬
кий смысл в том, что говорится совершенно прямо. Быть
может, кому-нибудь вздумается полагать, что мы шутим,
защищая личность подьячего прошлых времен. Шутка
эта была бы очень плоска. Мы говорим совершенно прямо
и просто, употребляя все слова в прямом их смысле.]
Поступки, совершаемые подьячим, дурны. Люди с подоб¬
ными ему понятиями вредны для общества. Но из этого
не следует, чтобы сами по себе эти люди непременно
были дурными людьми. Повторяем то, что уже несколько
раз говорили выше. Хвалить и бранить можно только
людей эксцентрических, поступающих не так, как посту¬
пает огромное большинство людей в их время и в их
положении. Привычки и правила, руководящие обще¬
ством, возникают и сохраняются вследствие каких-ни¬
144

будь фактов, независимых от воли человека, им следую¬
щего; на них надобно смотреть непременно с историче¬
ской точки зрения. В каждом классе общества, какой
бы стране, какому бы времени ни принадлежало это об¬
щество, каковы бы ни были понятия и привычки, им
приобретенные вследствие исторических обстоятельств,
огромное большинство людей [все-таки остается людьми
недурными по сердцу. Если вам не нравятся некоторые
понятия и привычки этих людей, подумайте о том, на ка¬
ких обстоятельствах основываются эти дурные привычки.
Постарайтесь изменить эти обстоятельства, и тогда вы
увидите, что быстро исчезнут дурные привычки. По при¬
роде своей] огромное большинство людей всегда имеет
наклонность к доброжелательству и правде. [Если в
том или другом веке, в той или другой стране вы заме¬
чаете в целом ли народе или в известных классах обще¬
ства обычаи, несообразные с этими врожденными и
неотъемлемыми наклонностями человеческой природы,
не вините в том людей, вините обстоятельства их истори¬
ческой жизни.
Если мы успели убедиться в том, что подьячий прош¬
лых времен, хотя и держался привычек, вредных для об¬
щества, не делал, однако же, в своей должностной жизни
ничего такого, что давало бы нам право приписывать
лично ему какие-нибудь особенно- дурные душевные ка¬
чества; если мы успели убедиться в этом, то еще гораздо
легче будет нам убедиться, что в частной своей жизни
он был человеком положительно хорошим. Он жил в
приязни со своими товарищами и обществом. Не гово¬
рите, что то была приязнь, связывающая шайку граби¬
телей. Во-первых, не одни сотоварищи принадлежали
к числу его приятелей. Тут были не только люди, с ко¬
торыми он делился взятками, но также и люди, с кото¬
рых он брал взятки. И кроме того, конечно, много таких
людей, которые не давали ему и не брали с него взяток.
Уездный город не есть одна какая-нибудь шайка. Он
состоит» из множества кружков, интересы которых раз¬
личны и даже противоположны. Целого общества во¬
влечь в состав кружка нельзя, а наш подьячий пользо¬
вался добрым мнением не только в своем городе, но и в
целом уезде. О том сотовариществе, к которому он при¬
надлежал, мнения были, конечно, различны. Те классы
10 Н. Г. Чернышевсний, г. II
145

людей, которые терпели от привычек, общих всему сото¬
вариществу, конечно, смотрели на все это сотоварище¬
ство враждебными глазами. Но лично о нашем подьячем
никто не говорил ничего дурного. В те времена, когда
велась постоянная война между Англиею и Франциею,
конечно, каждый француз говорил, что вообще англи¬
чане нация корыстолюбивая и чуть не преступная. Мно¬
гие из французов, конечно, готовы были бы стереть с
лица земли всю Англию со всеми ее жителями. Но,
однако же, встречаясь с каким-нибудь мистером Броу¬
ном или Джонсоном, француз, ненавидевший англичан,
должен был признаваться, что в частности этот мистер
Джонсон или Броун — человек честный и хороший.]
Нет надобности доказывать, что наш подьячий ста¬
рых времен был хорошим семьянином. С этой стороны
он очень точно обрисован г. Островским в последней его
комедии13. Белогубов — большой руки взяточник; но
посмотрите на него в домашнем быту, и вы убедитесь,
что он человек очень добрый и в родственных отноше¬
ниях даже благородный. Тот, кто щедро помогает своей
бедной теще при всей несносной сварливости ее харак¬
тера, кто не жалеет ничего, чтобы помочь бедной своя¬
ченице и ее мужу, хотя этот муж постоянно оскорблял
и оскорбляет его самым чувствительным образом, тот,
воля ваша, не есть дурной человек.
Мы очень долго останавливались на рассказах подья¬
чего о прошлых временах, [стараясь показать, что этот
подьячий и огромное большинство его товарищей вовсе
не были людьми дурными]. Не знаем, нужно ли было так
подробно доказывать нашу мысль, справедливость кото¬
рой очевидна для каждого, опытом изведавшего жизнь
и людей и не остановившегося на бесплодном чув¬
стве разочарованности, чувстве, приличном неопытному
юноше, воображающему себя и всех на свете героями и
красавцами, но нелепом в человеке, который уже при¬
вык смотреть на свет глазами беспристрастного наблю¬
дателя. Лично нам казалось бы даже скучно толковать
о таких несомненных вещах. [Но у нас многие привыкли
говорить о том, что язва взяточничества неисцелима, что
весь многочисленный класс так называемых взяточников
состоит из каких-то изверго®, недостойных имени челове¬
ческого и никогда ни при каких обстоятельствах не мо¬
146

гущих сделаться из людей гибельных для общества
людьми достойными уважения и действительно полез¬
ными для своей родийы.]
Было бы утомительно и бесполезно столь же долго
останавливаться на других типах взяточников, выводи¬
мых Щедриным. Кроме тех немногих, дурных по сердцу
людей, на которых мы указали в начале статьи и кото¬
рые могут служить для рельефности картины, но по
своей малочисленности не могут иметь особенной важ¬
ности в общественных вопросах, о каждом из остальных
взяточников надобно сказать почти то. же самое, что и
о подьячем прошлых времен. Сходства между ними го¬
раздо больше, нежели разницы, которая вообще ограни¬
чивается только различием темпераментов: у одного
характер вспыльчивый, у другого — спокойный; у одно¬
го — прямой, у другого — скрытный; у одного — веселый,
у другого — печальный или скучный; у одного — смелый,
у другого — боязливый. С той точки зрения, на которую
мы стали, эта разница не имеет первостепенной важности.
Известно, что различие темпераментов не мешает почти
одинаковому подчинению всех людей общественным при¬
вычкам и понятиям и неотразимому влиянию общих
исторических фактов. Вместо того, чтобы о каждом из
этих людей повторять почти то же самое, что мы должны
были сказать о подьячем прошлых времен, мы взглянем
на представителей другого класса людей, послушаем
беседу трех негоциантов о том, «что такое коммерция»?
Мы уже замечали, что, подобно подьячему прошлых вре¬
мен, Палахвостов, Ижбурдин и Сокуров могут предста¬
вляться поверхностному взгляду людьми, лишенными
всякого понятия о честности, «аматёрами» зла, по выра¬
жению подьячего прошлых времен. Каждый из них со¬
вершенно хладнокровно и даже с похвальбою говорит о
своих мошенничествах. Каждый думает только о том,
как бы придумать обман похитрее. Но когда мы беспри¬
страстно выслушаем их показания о причинах, прину¬
ждающих их вести свои дела подобным образом, то при¬
дем к заключению такому же, какое сделали о подьячем
прошлых времен. [Лично каждый из них не виноват в том,
что ведет свои дела так, а не иначе. Обстоятельства
не дают им возможности иначе вести торговлю. Обычай,
117

которому они следуют, так всеобщ и необходим, что они
даже не имеют понятия о лучшем способе торговли.]
Людям, составляющим огромное большинство пуб¬
лики, частный быт наших купцов менее известен по
опыту, нежели быт чиновников. Почти каждый из нас
имеет в числе своих близких знакомых несколько провин¬
циальных чиновников. Это составляет важную выгоду
для отвержения предрассудков против нравственных ка¬
честв чиновничьего класса. Находя в числе своих знако¬
мых чиновников людей, достойных полного уважения
в частном быту, каждый из нас уже до некоторой степени
расположен выслушать апологию чиновничьего класса
вообще. Не таково отношение большинства публики
к классу купцов. Быть может, половина наших читателей
не имела с купцами никаких других сношений, кроме
деловых. Сошлемся же на свидетельство тех из наших
читателей, которые имели случай близко сходиться с куп¬
цами, как добрые знакомые, бывали в купеческих семей¬
ствах, подобно Щедрину, домашними людьми. Конечно,
ни один из них не откажется согласиться с Щедриным,
выводящим в рассказе «Христос воскрес» светлые лич¬
ности этого сословия. Мы нимало не расположены счи¬
тать купеческий, или мещанский, или крестьянский быт
идеалом русской жизни, мы совершенно признаем вер¬
ность тех красок, какими рисуются купцы в «Ревизоре»
и «Женитьбе» Гоголя, в комедии г. Островского «Свои
люди — сочтемся» и в сцене Щедрина «Что такое ком¬
мерция?» Но беспристрастие обязывает нас сказать, что
люди, подобные Подхалюзину (в комедии г. Остров¬
ского), должны быть отнесены к исключениям, довольно
малочисленным. Все те добрые качества, которыми любит
гордиться русский народ, принадлежат также огромному
большинству наших купцов14. Каковы бы ни были их
нравы и привычки, но вообще они люди не только добро¬
желательные, но и положительно добрые. Готовность
помочь и услужить сильна почти в каждом из них. Дай
бог, чтобы в других классах нашего народа и в людях
других земель было так сильно развито сознание обя¬
занности— дать средства к приобретению независимого
положения тем людям, доброй службе которых обязан
бывает человек своим собственным благосостоянием:
редкий из наших провинциальных купцов, если имеет
148

верного приказчика, не заботится о том, чтобы вывести
его в люди, поставить на ноги, сделать его самого куп¬
цом. Каковы бы ни были отношения обыкновенного ку¬
печеского образа мыслей к понятию гуманности, но долж¬
но сказать, что с прислугою своею купцы обращают¬
ся очень гуманно. Каждый, кто знаком с нравами
купцов, легко увеличит этот слишком краткий эпизод
еще многими чертами, внушающими уважение к добрым
качествам нашего купеческого сословия в частной жизни.
Если мы обратимся к изучению картины делового,
общественного быта наших купцов, представляемой сце¬
ною Щедрина «Что такое коммерция?», прежде всего мы
увидим зависимость купеческих дел от чиновников.
Очень многие из наших купцов занимаются подрядами
и поставками. В большей части провинций таково глав¬
ное занятие большей части значительнейших купцов. По
общему закону торговли во всех странах образ ведения
коммерческих дел определяется тем порядком, каким
ведут их первостепенные торговцы. Кроме того, каждый
торговый человек имеет по своим делам ежедневную
надобность в полицейском управлении и судебном покро¬
вительстве. Таким образом, привычки, издавна приобре¬
тенные чиновничьим классом, определяют своим харак¬
тером и порядок нашей торговли. После этого важней¬
шего обстоятельства надобно принять в соображение
медленность и неверность торговых оборотов, происходя¬
щую от употребительных доселе средств сообщения. Хлеб¬
ная операция до сих пор требовала у нас целого года
времени, иногда почти двух лет. При таком продолжи¬
тельном сроке оборотов все шансы могут измениться.
Почти таково же положение двух других важнейших
после хлеба отраслей нашей торговли — торговли салом
и льном. Удивительно ли, что под влиянием двух столь
важных обстоятельств купечество наше принуждено было
прибегать к оборотам, чуждым правильной торговле?
[Если характер этих оборотов заключает в себе нечто
предосудительное или нечто не совсем выгодное для на¬
ционального благосостояния, то купечество наше выну¬
ждено было приобресть эти привычки необходимостью
вещей, а не каким-нибудь самопроизвольным побужде¬
нием.] Не забудем и того обстоятельства, на которое
часто с прискорбием указывают политико-экономисты.
149

У нйс цет старинных больших торговых домов. Обыкно¬
венно богатые наши торговцы бывают люди, не насле¬
довавшие никакого капитала, а бывшие в молодости
торговцами очень бедными. Нет ничего удивительного,
.что они сохраняют привычки мелочной торговли и тогда,
$огда посредством оборотов, ей свойственных, приобрели
значительный капитал. Дети их обыкновенно спешат
променять торговую деятельность на.‘"служебную. Эта
привычка сильно осуждается многими. Но мы уже ви¬
дели, что обычай всегда проистекает из фактов быта.
Осуждать людей за то, что они подчиняются влиянию
фактов, невозможно. Справедливо только то, что некото¬
рые факты имеют влияние, невыгодное для общества. От
перехода разбогатевших купеческих родов к другим за¬
нятиям вся внутренняя торговля наша находится в руках
людей, которые или не имеют значительных капиталов,
•или сохранили привычку вести свои дела тем порядком,
каким ведут их люди, не имеющие капиталов. При недо¬
статке капиталов торговец не может вести своих дел
правильным образом. Необходимость заставляет прибе¬
гать его к изворотливости. Значительные торговцы в
других странах, противодействующие такому порядку
своим примером и торговым влиянием, у нас почти
всегда сами следуют той системе, какой держатся незна¬
чительные торговцы. Если мы сообразим силу всех этих
обстоятельств, то не будем понапрасну обвинять личный
характер людей торгового класса. [Не оттого держатся
они неправильных привычек в коммерческих делах, что
привычкиГ эти приятны им, но оттого, что подобный об¬
раз действия налагается на них силою обстоятельств,
не зависящей от личной воли.] Мы опять прибегнем
к сравнению, заимствованному от одежды и путешествий.
Если вам придется в январе месяце ехать из Казани
в Москву в обыкновенных наших санях, я не имею права
предполагать в вас недостатка вкуса за то, что вы наде¬
ваете безобразные меховые сапоги. Быть может, вы че¬
ловек, отличающийся чрезвычайною любовью к изяще¬
ству, во всяком случае достоверно то, что вы не хуже
моего чувствуете тяжесть меховых сапог и неудобство
ходить в них. Но что же вам делать? Возможно ли вам
отправляться в вашу дорогу без этих неуклюжих и тя¬
желых сапог? Я не имею даже права осуждать вас, если
150

вы презрительно посмеетесь над моими выходками про¬
тив ваших меховых сапог. Но лучше не сердитесь на
меня, а спокойно отвечайте, что когда у вас будет теплый
возок и медвежье одеяло для ног, то вы, без всяких ука¬
заний с моей стороны, будете путешествовать зимою в
тех самых легких, удобных и красивых сапогах, которые
носите дома.
Купцы, выводимые Щедриным, сами указывают нам
обстоятельства, под влиянием которых установились при¬
вычки их торговли. Мы заимствуем из их разговоров
две-три страницы. Палахвостов, старик, начавший с
гроша и наторговавший себе большое состояние, с неко¬
торою насмешкою замечает Ижбурдину, человеку сред¬
них лет, только еще стремящемуся к цели, уж достигну¬
той Палахвостовым, что он, Ижбурдин, мечется во все
стороны, хватается за все отрасли торговли, а не торгует
одним предметом, как, например, хлебом. Подле этих
двух главных лиц сидят: Сокуров, юноша, мечтающий
о том, как он будет жить на благородную ногу, когда
получит наследство после старика Сокурова, купца-
мильонера, и Праздношатающийся, нечто вроде фелье¬
тониста с европейскими понятиями обо всем, между про¬
чим и о торговле. Ижбурдин отвечает на замечание Па-
лахвостова указанием невозможности заниматься одною
отраслью торговли человеку, не имеющему большого ка¬
питала:
Да куда же я с одним-то предметом сунусь! Ноньче, вон, пошли
везде выдумки — ничего и сообразить-то нельзя. Цена-то сегодня
полтина, а завтра она рубль; ты думаешь, как бы тебе польза, ан
выходит, что тебе же шею наколотят; вот и торгуй! Теперича, при¬
мерно, кожевенный товар в ходу, сукно тоже требуется, — ну, мы
и сукно по малости скупаем, и кожи продаем; все это нашей сове¬
сти дело-с. Намеднись, доложу я вам, был я в Лежневе на ярмар¬
ке,— и что-что там комиссионеров наехало, ровно звезд небесных:
все сапожный товар покупать. Конечно-с, ихнее дело простое. Казна
им>, примерно, хоть рубль отпущает, так ему надо, чтоб у него
полтина или там сорок копеек пользы осталось. А с мужиком ему
дело иметь не сподручно. Этот хоть, может, и больше пользы даст,
да оно не спокойно: неровен час, следствие или другая напасть —
всем рот-от не зажмешь. Опять же и отчетностью они запутаны;
поди да каждого расписываться заставляй, да урезонивай, чтобы он
тебе, вместо полтины, рубль написал. А как с опытным-то дело за¬
ведешь, оно и шито и крыто; первое дело, что хлопот никаких нет,
а второе, что предательству тут быть невозможно, почему, как ку¬
пец всякий знает, что за такую механику и ему заодно с комиссио¬
151

нером не сдобровать. Эта шутка для нас самая выгодная; тут,
можно сказать, не токмо что за труд, а больше за честь пользу по¬
лучаешь.
Сокуров (важничая). Да; с казной дело иметь выгоднее
всего; она, можно сказать, всем нам кормилица...
(Наливает вино в бокалы. К Праздношатающемуся.) Не при¬
кажете ли, не имеем счастия знать, по имени и по отчеству...
Праздношатающийся. С охотою. (Пьет.) А где вы это,
господа, такой здесь тенериф достаете... отличный! И жжет и пер¬
шит. .. славно! точно водка.
Ижбурдин. Из Архангельска-с; мы тоже и тамотка дела
имеем-с.
Праздношатающийся (к Сокурову). Вот-с вы изво¬
лили выразиться, что с казною дело иметь выгодно. Не позволите
ли узнать, почему вы так заключаете?
Сокуров. Да-с, это точно-с, сами изволите знать... казна...
выгодно...
Палахвостов. Вот то-то, молодец! брешешь: выгодно, а по¬
чему — объяснить не умеешь.
Ижбурдин. А вот позвольте... вы, верно, комиссионер?
Праздношатающийся (обижаясь). Почему же ко¬
миссионер? .. Я просто для своего удовольствия... Желательно,
знаете, этак, по торговой части заняться...
Ижбурдин. Так вы приказный? Понимаем-с. Это точно, что
ноньче приказные много насчет торговли займуются — капиталы за¬
велись. .. Так вот изволите ли видеть, с казной потому нам дело
иметь естественнее, что тут, можно сказать, риску совсем не бывает.
В срок ли, не в срок ли, — казна все мнёт. Конечно-с, тут не без
расходов, да зато и цены совсем другие, не супротив обыкновен-
ных-с. Ну, и опять-таки оттого для нас это дело сподручно, что
принимают там все, можно сказать, по-божески. Намеднись вон я
полушубки в казну ставил; только разве что кислятиной от них пах¬
нет, а по прочему и звания-то полушубка нет — тесто тестом; поди-
ка я с этими полушубками не токмо что к торговцу хорошему, а на
рынок — на смех бы подняли! Ну, а в казне все изойдет, по той
причине, что потребление там большое. Вот тоже случилось мне
однажды муку в казну ставить. Я, было, в те поры и барки уж
нагрузил: сплыть бы только, да и вся недолга. Ан тут подвернулся
прикащик от купцов заграничных — цену дает славную. Думал я,
думал, да перекрестимшись, и отдал весь хлеб прикащику.
Праздношатающийся. А как же с казной-то?
Ижбурдин. С казной-то? А вот как: пошел я, запродавши
хлеб-от, к писарю станового, так он мне, за четвертак, такое свиде¬
тельство написал, что я даже сам подивился. И наводнение, и мел¬
ководие тут; только нашествия неприятельского Йе было. (Все
смеются.) Так оно и доподлинно скажешь, что казна-матушка всем
нам кормилица... Это точно-с. По той причине, что если-б не казна,
куда же бы нам с торговлей-то деваться? Это все единственно, что
деньги в ланбарт положить, да и сидеть самому на печи, сложа
руки.
152

Праздношатающийся (глубокомысленно). Да, это так...
недостаток предприимчивости... Это, так сказать, болезнь русского
купечества... Это знаете... (Палахвостов улыбается.) Вы смеетесь?
Но скажите, отчего же? Отчего же англичане, например, фран¬
цузы. ..
Ижбурдин. А оттого это, батюшка, что на все свой резон
есть-с. Положим, вот хоть я предприимчивый человек. Снарядил я,
примерно, корабь, или там подрядился к какому ни на есть ино¬
странцу выставить столько-то тысяч кулей муки. Вот-с и искупил я
муку, искупил дешево — нече сказать, это все в наших руках,—
погрузил ее в барки... Ну-с, а потом-то куда ж я с ней денусь?
Праздношатающийся. Как куда?
Ижбурдин. Да точно так-с. Позвольте полюбопытствовать,
изволили вы по Волге плавать? Нет-с? Так это точно, что вы на этот
счет сумненье иметь можете; а вот как мы в эвтом деле, можно ска¬
зать, с младенчества произошли, так и знаем, какая это река-с. Это
река, доложу я вам!, с позволения сказать-с. Сегодня она вон здесь,
а на другой, сударь, год в эвтом месте уж песок, а она вб-куда
побегла. Никак тут и не сообразишь. Тащишься-тащишься этта с
грузом-то, индо злость тебя одолеет. До Питера-то из наших мест
года в два не доедешь, да и то еще бога благодари, коли угодники
тебя доехать допустят. А то вот не хочешь ли на мели посидеть
или совсем затонуть; или вот рабочие у тебя с барок поубегут —
ну, и плати за все в три-дорога. Какая же тут, сударь, цена? Могу
ли я теперича досконально себя в эвтаком деле рассчитать? Что
вот, мол, купил я по том-то, провоз будет стоить столько-то, про¬
дам по такой-то цене? А неустойка? Ведь англичанин-то не казна-с;
у него нет этих ни мелководий, ни моровых поветриев; ему вынь
да положь. Нет-с; наша торговля еще, можно сказать, в руках
божьих находится. Вывезет Волга-матушка — ну, и с капиталом; не
вывезет — зубы на полку клади 13.
Если вы не прислушивались внимательно к откровен¬
ным разговорам Ижбурдина и его товарищей, вы, пожа¬
луй, предположите, судя по его привычкам, что он
держится своего порядка коммерческих оборотов по лич¬
ной наклонности к такому порядку. Если вы не знакомы
с ним нй по каким другим делам, кроме коммерции, вы
можете вообразить, что он человек без души и совести.
Но когда, узнав его поближе как человека, вы найдете
в нем очень много хороших качеств и еще больше пре¬
красных зародышей, остающихся неразвитыми и ожидаю¬
щих только благоприятной поры для своего развития,
вы, быть может, посовеститесь думать о нем так презри¬
тельно, как привыкли думать. Быть может, вы признае¬
тесь, что вы поступили бы подобно ему, если бы находи¬
лись в его положении; быть может даже, вы сказали бы,
что этот человек, каковы бы ни были в настоящее время
153

ёго коммерческие обороты, не только человек положи¬
тельно добрый в душе, но и способный совершенно пере¬
родиться.
А быть может, вы человек, привыкший осуждать и
хвалить поступки людей, не принимая в соображение
силу обстоятельств, при которых невозможно образо¬
ваться в обществе благородным привычкам или невоз¬
можно отстать от дурных привычек. В таком случае вы
прямо назовете пустяками мнение, высказанное нами.
На такой решительный приговор позвольте отвечать вам
рассказом о действительном случае. Рассказ этот уме¬
стен здесь. Он познакомит читателей с чертою из жизни
человека, все силы которого были посвящены благу его
родины.
Дмитрий Иванович Мейер, скончавшийся в Петер¬
бурге в начале прошлого года, профессор здешнего уни¬
верситета, около десяти лет занимал кафедру граждан¬
ских законов в Казанском университете. Постоянною
мыслию его было улучшение нашего юридического быта
силою знания и чести. Здесь не место говорить о его
трудах по званию профессора, о его чрезвычайно силь¬
ном и благотворном влиянии на слушателей, которые все
на всю жизнь сохранили благоговение к его памяти.
Цель нашего рассказа требует только заметить, что за¬
душевным его стремлением было соединение юридиче¬
ской науки с юридической практикой. Он устроил при
своих лекциях в университете консультации и сам зани¬
мался ведением судебных дел, разумеется, без всякого
вознаграждения (это был человек героического самоот¬
вержения), с целью показать своим воспитанникам на
практике, как надобно вести судебные дела. Одно из
таких дел и будет предметом нашего рассказа.
В том городе, где жил Мейер, был купец, раз или
два с большою пользою для себя совершавший проделку,
на которую решается Большов (в комедии г. Остров¬
ского) 16. Приобретя опытность в этом выгодном упраж¬
нении, он вздумал еще раз объявить себя банкротом и
предложил своим кредиторам получить по пяти или по
десяти копеек за рубль. Прежние проделки такого рода
удачно сходили ему с рук. Никто не мог или не хотел
уличить его в злостном банкротстве. Он думал, что и
теперь дело кончится по прежним примерам, Но Мейер
154

сказал кредиторам, что готов взять на себя управление
делами конкурса. Вице-губернатором был тогда человек
благонамеренный, и Мейер мог вести дело строгим за¬
конным порядком. Долгого времени, большого труда
стоило ему привести в порядок счеты торговца, веденные,
по общему обычаю, безалаберным образом и, сверх того,
умышленно запутанные и наполненные фальшивыми
цифрами. Все средства подкупа, обмана и промедления
были употреблены должником и его партизанами. Все
напрасно. Мейера нельзя было ни запугать, ни обольстить,
ни обмануть. Он сидел над счетными книгами и запи¬
сками и, наконец, привел дело в ясность. Он доказал
злостность банкротства, и банкрот был арестован. Месяц
проходил за месяцем в известных переговорах между
банкротом и его партизанами. Все их усилия оказыва¬
лись напрасными. Банкрот сидел под арестом, Мейер был
непоколебим. Так прошло около года. Наконец банкрот
убедился, что не может ни обольстить Мейера, ни пере¬
силить его. Он заплатил долги своим кредиторам и был
выпущен из-под ареста. И прямо из-под ареста явился
в квартиру Мейера. Как вы думаете, с какими словами?
«Благодарю тебя, уважаю тебя, — сказал он своему
бывшему сопернику: — на твоем примере увидел я, что
значит быть честным. Через тебя я узнал, что я поступал
дурно. У нас так принято делать, как делал я. Ты мне
раскрыл глаза. Теперь я понимаю, что дурно и что хо¬
рошо. Из всех людей, с которыми имел я дело, я верю
тебе одному. Во всех своих делах я буду слушаться
тебя, а ты не оставь меня своим советом».
Факт, нами рассказанный, могут засвидетельствовать
все, жившие тогда в том городе, где находился Мейер
и производилось дело. Обратите же внимание на этого
банкрота, вы, которые не верите в коренное благород¬
ство, во врожденную любовь и уважение к правде в ду¬
шах, повидимому, самых загрубелых и испорченных.
В лице этого банкрота соединены были все те признаки,
которыми может доказываться совершенная испорчен¬
ность сердца, совершенная неспособность виновного
обновиться для честной жизни; соединились все обстоя¬
тельства и побуждения, которые могут сделать призна¬
ние правды противным самолюбию и эгоизму человека.
Злостное банкротство есть одно из тех преступлений,
155

которые требуют наибольшей ожесточенности сердца. Оно
совершается не в минуту гнева или увлечения, оно совер¬
шается хладнокровно, обдуманно. Обдуманная реши¬
мость погубить многих людей должна господствовать в
сердце преступника не несколько часов или дней, а це¬
лые месяцы, быть может, целые годы; потому что для
исполнения его преступной мысли нужно ему очень
долго хлопотать, чтобы, с одной стороны, получить все
деньги от своих должников, с друго'й стороны — задол¬
жать, как можно более, своим кредиторам и, не роняя
своего кредита, значительно уменьшить наличный запас
товаров в своих магазинах. Привести к желанному концу
эти различные операции, из которых одна препятствует
другой, очень затруднительно для торговца. Наконец,
когда цель достигнута, когда в магазинах нет товаров,
когда получены все деньги с должников и роздано мно¬
жество векселей, начинаются новые, труднейшие испыта¬
ния, против которых устоит только самая черствая душа.
Преступник объявляет себя банкротом, и с этой минуты
каждый день должен выдерживать самые возмутитель¬
ные сцены. К нему являются люди, им разоряемые, они
плачут перед ним, умоляют его, осыпают его проклятия¬
ми, — он должен оставаться хладнокровным и непоколе¬
бимым в своей решимости. Самый закоснелый разбой¬
ник, совершивший десятки убийств, содрогается серд¬
цем от мольбы своих жертв и говорит, что, если бы сцена
убийства не была делом минуты, он не мог бы выдер¬
жать ее. Для банкрота подобные сцены непрерывно тя¬
нутся в течение недель и месяцев, и он непреклонно вы¬
держивает свой характер. В этом1 страшном деле наш
банкрот был не новичок. Не в первый раз занялся он им,
когда встретил противником себе Мейера. Возвысить та¬
кого человека до любви к справедливости и добру было,
кажется, делом гораздо более неправдоподобным, не¬
жели обратить шайку разбойников в героев добродетели.
И в чьем лице приходилось этому банкроту полюбить
справедливость и доброту? В лице того человека, кото¬
рого из всех людей в мире он должен наиболее нена¬
видеть. Наш банкрот считал себя непобедимым хитре¬
цом — Мейер, раскрыв все его уловки, жесточайшим
образом оскорбил его самолюбие; Мейер разорил его, на¬
долго лишил его свободы, подверг жестоким страданиям
156

продолжительного ареста — и этого жесточайшего гони¬
теля и врага своего должен был полюбить человек с за¬
коснелою душою, им оскорбленный, разоренный, изму¬
ченный. Дело совершенно неправдоподобное для тех
поверхностных наблюдателей, которые не знают, как
много остатков и зародышей добра и благородства таится
в душе самого дурного из дурных людей, которые забы¬
вают, что самый закоснелый злодей все-таки человек,
т. е. существо, по натуре своей, наклонное уважать и
любить правду и добро и гнушаться всем дурным, суще¬
ство, могущее нарушать законы добра и правды только
по незнанию, заблуждению или по влиянию обстоятельств
сильнейших, нежели его характер и разум, но никогда
не могущее, добровольно и свободно, предпочесть зло
добру. Отстраните пагубные обстоятельства, и быстро
просветлеет ум человека и облагородится его характер.
Такие люди, как Мейер, составляют редкое исключе¬
ние во всяком обществе в каждое время. Их пример,
конечно, самым благотворным образом действует на ка¬
ждого, кто вступает в близкие отношения с ними. Сила
их личности такова, что для человека, вовлеченного в
сферу ее действия, уравновешивается, часто даже пре¬
возмогается влиянием ее влияния всех других обстоя¬
тельств, действующих в противном направлении. Но
число баярдов, людей «без страха и упрека», как Мейер,
всегда и везде было так невелико, что сила их личного
влияния могла отражаться лишь на незначительной части
общества, которому они принадлежали. Пример жизни
отдельного героя добродетели увлекает лишь нескольких
отдельных людей, но не целые общества. Напрасно успо-
коивать себя мечтою: пусть явятся добродетельные люди,
и пример их исправит общество. В истории обществ при¬
мер не может иметь такой силы. Он важен, если указы¬
вает практический способ достичь цели, которой и без
того каждому хотелось уже достигнуть, имея на то сред¬
ства. Васко-де-Гама обогнул мыс Доброй Надежды, и
тысячи кораблей устремились вслед за ним. Но это
потому только, что уже и без Васко-де-Гамы, и прежде
него всем хотелось доходить морем до Индии, а корабли
были уже готовы. Но никогда в истории не может иметь
пример такой силы, чтобы им устранялось действие за¬
кона причинности, по которому нравы народа сообра-
157

эуются с обстановкою народной жизни. Десятки тысяч
гордых своим достоинством и деятельных англичан живут
в Индии среди народа, обстоятельства жизни которого
сложились так, что главными чертами нравов его стали
низость и леность. Обстоятельства эти до сих пор не
устранены, и, как видим, индейцы попрежнему остаются
низки и ленивы, хотя имеют перед глазами множество
примеров противных качеств в англичанах. Но пусть
англичане позаботятся об устранении тех фактов, влия¬
нием которых развратились и унизились индейцы: [пусть
постараются они вразумить индейцев, что нелепо фа-
кирство, что нелепы касты; пусть введут они законы,
которыми возвращались бы человеческие права париям;
пусть позаботятся об ограждении индейского земле¬
дельца и промышленника от презрительного обхождения
и притеснений со стороны высших каст, и] тогда немного
нужно будет лет для того, чтобы воскресли в индейском
народе трудолюбие, уважение перед законом, любовь
к справедливости и чувство человеческого достоинства.
Но оставим Ост-Индию и англичан. Пусть они вооб¬
ражают,’ что лучшее средство им утвердиться в Ост-
Индии — не приобретение преданности от индейцев, а
приобретение Герата и Кандагара. Пусть они забывают,
что если Великобритания с своими тридцатью мильо-
нами населения не опасается никакого иноземного наше¬
ствия, то Индия с своими полутораста мильонами на¬
селения не нуждалась бы, конечно, ни в каких Гератах,
если бы признавала пользу защищать учреждения, кото¬
рыми была бы обязана англичанам. Это дело одних
предположений, которые мы сами готовы назвать
праздными. И какое нам дело до всех этих азиятцев?
Пусть себе ленятся. У них такой благодатный климат,
что им очень можно лениться. Если бы, например, г. Буе-
ракин жил в Ост-Индии, его нравы чрезвычайно хорошо
пришлись бы к тропическому климату, и мы не сказали
бы ни слова против его образа жизни. Он мечтает. Это
было бы очень удобно и прилично на берегах Нербудды,
под тенью бананов. Но мы думаем, что ему очень скучно
'мечтать в селе Заовражье и что, раньше или позже, со¬
скучившись мечтать, он, подобно Ижбурдину и подья¬
чему прошлых времен, вздумает заняться делом. Ко¬
нечно, он будет поступать не так, как эти невежды. Он
158

человек благородный и просвещенный. Он захочет пе¬
ренести в жизнь свои гуманные убеждения. О людях с
гуманными убеждениями существует у нас поверье,
будто они люди вовсе не практические и, принявшись за
дело, сочинят такую путаницу, что для замешанного в
нее народа будет тяжелее, нежели когда бы попался он
в руки подьячему прошлых времен или даже самому
Ивану Петровичу. В литературе было очень много заслу¬
женных насмешек над такими людьми; и Щедрин, по¬
добно другим нашим сатирикам, очень строго и справед¬
ливо уличает представителя непрактических людей с
возвышенными стремлениями в очерке «Неумелы?». Но
Буеракин не таков. Он человек проницательный. Если
он захочет взяться за дело, он сумеет повести дело, как
нужно по его мнению.
До сих пор мы очень мало касались воззрений са¬
мого Щедрина на людей, им изображаемых. Типы и
факты, о которых мы говорили, так просты, что между
порядочными людьми не может быть никакого личного
различия в понятиях о них. Никто не станет восхищаться
подьячим прошлых времен и Ижбурдиным с товари¬
щами. Но на людей, подобных Буеракину, можно смот¬
реть различно. Слова его гуманны. Людям, зависящим
от него, приходится жить очень плохо. Очень многие,
не колеблясь, скажут, что он человек дурной, говорящий
одно, делающий другое, лжец и лицемер. Мнение очень
натуральное. Но Щедрин не разделяет его, и в том на¬
добно видеть одно из убедительных доказательств ред¬
кого знания жизни и умения ценить людей. У Щедрина
Буеракин вовсе не лицемер. Он не только говорит
о благе общем, он действительно желает его, насколько
понимает. Скажем больше: в том кругу жизни, который
зависит от него, он приводит в исполнение те мысли,
которые кажутся ему справедливыми. Справедливо сам
Буеракин называет себя человеком отменно добрым.
Весь тон рассказа свидетельствует, что Щедрин разде¬
ляет это мнение. Как честный докладчик, Щедрин ни¬
мало не скрывает тех дурных вещей, которые допускают¬
ся или даже делаются Буеракиными. Об этих вещах
говорит он с справедливым негодованием, и, однако же,
все-таки видно,'что он расположен к Буеракину, хотя
159

за многое строго осуждает его. Щедрин не мог бы иметь
«добрым приятелем» человека дурного.
Каким же образом человек добрый и хороший, чело¬
век с очень просвещенным образом мыслей и проница¬
тельным умом может дозволять делать такие дурные
вещи, как Буеракин? Многие скажут: это потому, что он
человек бесхарактерный, слабый, изленившийся. Сам
Буеракин отчасти намекает на такое объяснение, конеч¬
но, выгоднейшее для его доброго имени. Он, видите ли,,
представляет себя чем-то вроде Гамлета, человека силь¬
ного только в бесплодной рефлексии, но слабого на дело,
по причине отсутствия воли. Это уж не первый Гамлет
является в нашей литературе, — один из них даже так
и назвал себя прямо по имени «Гамлетом Щигровского
уезда» 17, а наш Буеракин, по всему видно, хочет быть
«Гамлетом Крутогорской губернии». Видно немало у нас.
Гамлетов в обществе, когда они так часто являются в
литературе,— в редкой повести вы не встретите одного
из них, если только повесть касается жизни людей с так
называемыми благородными убеждениями.
Однако ж мы не остановимся на одном прозвании
таких людей; нам мало имени, мы хотим знать дело, —
мы хотим знать, почему Гамлет — Гамлет, т. е. человек,
при всех прекрасных качествах своей души делающийся
мучением для самого себя и причиною погибели для
тех, судьба которых от него зависит, и которым он очень
искренно желает добра, — например, причиною погибели
Офелии и Лаэрта. Одною слабостью характера при силе
ума, наклонного к рефлексии, этого дела не объяснишь:
мало ли людей с слабым характером, сильным умом и
наклонностью к рефлексии проживают свой век очень
счастливо для себя и для близких к себе? Есть туадругое
обстоятельство: Гамлет находится в фальшивом или,
проще сказать, ненатуральном положении. Он, как сын,
должен был бы любить свою мать, и, однако же, должен
ненавидеть ее, как убийцу своего отца. Он искренно и очень
горячо любит Офелию, — и, однако же, не считает при¬
личным для себя жениться на ней. Положение обоих дел
так противоестественно, что может наделать чепухи в
голове человека и не имеющего наклонности к рефле¬
ксии, может повести к поступкам, нелепо непоследова¬
тельным и пагубным для него самого и для других, даже
160

такого человека, который не отличается особенною сла¬
бостью воли. Только немногие негодяи, одаренные очень
редкою бессовестностью, или еще менее многочисленные
счастливцы, одаренные железным стоицизмом, могли бы
поступать благоразумно и быть счастливы на месте
Гамлета. Из ста человек девяносто девять, будучи в его
положении, точно так же мучились бы, наделали бы
точно таких же бед и себе и другим. Различие темпера¬
ментов относительно таких дел имеет мало важности.
В том и заключается всемирное значение драмы Шек¬
спира, что в Гамлете вы видите самих себя в данном
положении, каков бы яи был ваш темперамент.
Взглянем же с этой точки зрения на нашего Буера-
кина. Оставим на время психологические особенности его
характера, — всмотримся только в его положение, и для
нас будет ясно, почему он, говоря так хорошо, посту¬
пает так дурно. Отношения его к людям, судьба которых
от него зависит, так же не натуральны, как отношения
Гамлета к Офелии. Любить женщину и не желать на¬
звать ее своею женою, желать добра людям и вместе
с тем брать у них необходимое им для удовлетворения
своим прихотям, — которое из этих двух положений ка¬
жется вам менее противоестественно, менее фальшиво?
На наши глаза оба они равно не натуральны, равно
дурны *8.
Многие обвиняют Буеракина в неверности своим убе¬
ждениям; быть может, и вы, читатель, назвали его лице¬
мером? В таком случае вы выразились неосторожно и
неосновательно. Измена убеждениям! Мизантропы гово¬
рят, что это нравственное преступление совершается
людьми гораздо реже, нежели как кажется; что человек,
сознательно изменяющий своим основным убеждениям,
человек, у которого мысль раздвоилась с желанием, та¬
кое же редкое явление, как человек, у которого правая
половина лица не похожа на левую. Берне, — кажется,
он не слишком выгодно думал о людях и достаточно
бранил их, — Берне прямо говорит, что едва ли когда-
нибудь хотя один человек изменял своим убеждениям.
Едва ли не придется согласиться с Берне, если только не
будешь обольщаться общими фразами, принимающими
различные оттенки смысла в различных устах, и станешь
внимательно присматриваться к точному содержанию
11 Н. Г. Чернышевский, т. II
161

убеждений. Часто сам человек не замечает истинного
содержания своих убеждений, воображает, что он думает
вовсе не то, что в самом деле он думает, — вот хотя бы,
например, Буеракин. Он от искренней души называет себя
«негодным» человеком, т. е. негодным для жизни и для
принесения пользы ближнему, и воображает, что в самом
деле считает себя человеком негодным. А на самом деле
неужели таково его убеждение о себе? Постороннему
человеку это виднее, нежели ему самому. Послушайте
только, что он отвечает через несколько строк Щедрину
на вопрос о его лености и бездействии. Щедрин говорит:
вы ничего не делаете и воображаете, что ничего полез¬
ного нельзя сделать.
— Угадали, — говорит Буеракин:—угадали. Но от вас усколь¬
знули некоторые подробности, которые я и постараюсь объяснить
вам'. Первое дело, которым я занимаюсь, — это мое искреннее же¬
лание быть благодетельным помещиком. Это дело не трудное, и я
достигаю достаточно удовлетворительных результатов, коль скоро
как можно менее вмешиваюсь в дела управления. Вы, однако ж,
не думайте, чтоб я поступал таким образом из беспечности или
преступной лености. Нет, у меня такое глубокое убеждение в со¬
вершенной ненужности вмешательства, что и управляющий мой
существует только для вида, для очистки совести, чтоб не сказали,
что овцы без пастыря ходят... Поняли вы меня?
— Ну, тут еще не много работы...
— Больше, нежели вы предполагаете...19
Конечно, в этом монологе есть оттенок иронии, но
под ирониею скрывается положительно доброе мнение
о своей деятельности. Да и каков смысл самой иронии?
Он очень ясен. «Правда, я делаю кое-что хорошее; но
столько ли еще хорошего способен был бы я сделать,
если б дано было мне более обширное поприще дея¬
тельности!» А как же он сам себя, за минуту, называл
«негодным» человеком? — Это ничего. Когда человек, не
переводя духа, говорит о себе: «Правда, я дрянь, но все-
таки я хороший человек», — в этой фразе нет нисколько
противоречия. Не много нужно проницательности, чтобы
видеть, какое именно слово этой, повидимому, противо¬
речивой фразы положительно выражает мнение говоря¬
щего. Это слово: «я хороший человек». Предыдущая
половина фразы нимало ему не противоречит; напротив,
она только усиливает его значение, имея такой смысл:
«Ныне обстоятельства не дают обнаружиться моему пре¬
162

восходству во всем его объеме. Я не могу делать ничего
достойного моих великих качеств. Теперь вы смотрите
на меня как на человека замечательного: но как вы уди¬
вились бы моей гениальности и моему благородству, если
бы обстоятельства когда-нибудь позволили проявиться
всему богатству моей натуры!» В сущности Буеракин
вовсе не считает себя человеком недеятельным и беспо¬
лезным. Напротив, мысль о противоречии его поступков
его убеждениям не приходит ему и в голову. Напротив,
он гордится своим образом действий, как совершенно
сообразным с его убеждениями. Приведенная нами вы¬
писка убедит каждого, что наружность ленивца действи¬
тельно не мешает ему быть человеком деятельным. Вни¬
мательное рассмотрение его убеждений докажет, что
какова бы ни была его деятельность, но она сообразна
с его убеждениями.
В самом деле, положение человека имеет решительное
влияние на характер его убеждений. Чрез всю историю
можно проследить тот неизменный факт, что при пере¬
ходе человека из наблюдательного, теоретического поло¬
жения к практической деятельности он обыкновенно очень
во многом начинал следовать примеру своих предмест¬
ников в этом практическом положении, хотя прежде
осуждал их образ действий. Односторонние и поверх¬
ностные теоретики называют это недобросовестностью.
Но факт, столь всеобщий, не может зависеть от личных
слабостей или пороков отдельных людей. Он должен
необходимо иметь какие-нибудь основания в самой не¬
обходимости вещей. Дело в том, что с каждой новой точ¬
ки зрения перспектива изменяется. Какому-нибудь фран¬
цузскому публицисту очень легко было осуждать англий¬
ских министров за то, что они, лет пятнадцать тому
назад, вели войну с Китаем для поддержания торговли
опиумом. С своей точки зрения публицист был прав. Но
если б ему самому случилось сделаться английским ми¬
нистром, он, по всей вероятности, продолжал бы войну
за опиум, которую прежде так строго осуждал. Он ска¬
зал бы: «Конечно, торговля опиумом безнравственна, но
она уже существует и не может быть искоренена моими
усилиями, потому что сами китайцы ее хотят поддержи¬
вать. Если б англичане перестали продавать китайцам
опиум, китайцы нашли бы себе других продавцов —
163

американцев, французов, португальцев. Притом же честь
английского флага была оскорблена китайцами. Этого
нельзя оставить без наказания. Наконец, война ведется
вовсе не за опиум, а за то, что китайцы нарушили до¬
говоры, с нами заключенные». И опять, с своей точки
зрения, этот человек был бы прав. Добросовестность
его в обоих случаях одинакова, различен только его
взгляд на вещи, и различие этого взгляда зависит от раз¬
ности положений. В первом случае, как французский
публицист, он не имел ни охоты, ни нужды принимать
особенно близко к сердцу частные интересы Англии. Он
решал дело единственно на основании идеи справедли¬
вости. Во втором случае, как английский министр, он
должен заботиться об этих интересах. Если они не
близки к его сердцу, тогда именно он был бы
человеком недобросовестным и дурным. Его прежние
товарищи, французские журналисты, скажут: «Он изме¬
нил своим прежним убеждениям!» Он будет отве¬
чать им: «Нимало не изменял. Попрежнему я думаю,
что справедливость выше всего. Но, вы согласитесь,
справедливость требует, чтобы английский министр при¬
нимал в соображение интересы Англии. Торговля опиу¬
мом несправедлива. Но нелепо было бы англичанам
передать эту торговлю в руки своих соперников. Если
бы она могла быть прекращена, мы отказались бы от
нее. Но прекратиться она не может. Ее поддерживают
сами китайцы. Они повсюду ищут опиума. Или вы хо¬
тите, чтобы мы завоевали Китай для истребления в ки¬
тайцах насильственными мерами привычки к курению
опиума? Завоевание Китая нами было бы единственным
средством прекратить торговлю опиумом. Видите ли,
в какое противоречие вы впадаете? Для прекращения
нашей войны с Китаем вы требуете, чтобы мы завоевали
Китай. Вы не хотите понимать настоящего положения
дел и требуете вещей несообразных и невозможных, —
вещей более несправедливых, нежели самая война за
опиум. Прежде я, подобно вам, не знал фактов, судил
по отвлеченной теории. Я нимало не изменил своим преж¬
ним убеждениям. Справедливость выше всего. Но в чем
справедливость? — вот вопрос. Чтобы разрешить его,
нужно знать факты. Прежде я, подобно вам, не знал их;
164

теперь знаю. Нот вся разница между вами и мною».
С своей точки зрения он будет совершенно прав.
Итак, два различных положения необходимо ведут
к двум различным взглядам на вещи. С изменением по¬
ложения человека изменяется его точка зрения, изме¬
няется и характер его убеждений. Но к чему нам гово¬
рить об Англии и англичанах? Иной может сказать, что
в наше время люди дурны, что в наше время нет твер¬
дости убеждений. Лучше мы сошлемся на другой при¬
мер, заимствуемый из мира непоколебимых убеждений и
непреклонных характеров, из мира римского. Лет тысячи
за две до нашего времени Цицерон наделал страшного
шума, нападая на гнусные, по его мнению, поступки
Берреса в Сицилии. Страшно дурным человеком выста¬
вил он несчастного Берреса: нарушителем всех законов,
нарушителем всякой правды и совести, грабителем, убий¬
цей и т. д., и т. д. По словам Цицерона, оказывалось, что
никогда еще в мире не бывало негодяя и злодея, подоб¬
ного Берресу. Беррес струсил и бежал из Рима, не защи¬
щаясь. Совершенно напрасно. Почему бы ему не защи¬
щаться? Разве не было у него оправданий? Он мог бы
сказать Цицерону, например, следующее: «Мой друг! вы
не были пропретором в Сицилии. Вы не знаете этих лю¬
дей. Войдите в мое положение. Я желал бы знать, что
вы сами стали бы делать на моем месте? Вы говорите
об уважении к законам. Я сам уважаю их не меньше,
нежели вы. Я был в Риме Praetor Urbanus *. Скажите,
нарушал ли я тогда законы? Допускал ли я подкуп и
клятвопреступление в суде? Нет. Вы этого не можете
сказать. Вы видите, в городе, где возможно правосудие
и законность, я строго держался этих священных прин¬
ципов. Но знаете ли вы Сицилию? В этой стране нет по¬
нятия о честности, о законности. Если бы вы, мой друг,
вздумали там. решать какую-нибудь тяжбу по римским
законам, говорящим, что приговор должен быть основан
на документах и на показаниях свидетелей, вы, мой
друг, ни одного дела не решили бы справедливо: вам
представили бы фальшивые документы, облеченные в
строго легальную форму; вам представили бы ложных
свидетелей, показания которых были бы неопровержимы
* Городской претор. — Ред.
165

по правилам легальности; знаете ли вы, мой друг, что
в Сицилии за какие-нибудь десять сестерциев составят
вам какой угодно фальшивый документ, что вы на рынке
найдете тысячи людей, готовых дать какое угодно пока¬
зание в вашу пользу за пять сестерциев? Пропретор Си¬
цилии имеет подчиненных ему судей и администраторов,
все они — продажные плуты; вы можете сколько угодно
сменять и наказывать этих людей, — преемники их бу¬
дут точно таковы же. Таковы, mon cher * (как говорят в
Галлии), нравы сицилианцев. Вас обманывали бы на ка¬
ждом шагу. Если бы вы восстановили против себя этих
людей, вас поймали бы в такую ловушку, что вы лиши¬
лись бы и своего пропреторства и головы. Теперь вы об¬
виняете меня в административных злоупотреблениях —
наказанием может мне за то служить только изгнание
из вашего города Рима (в котором я и жить не хочу —
мне гораздо приятнее жить в Афинах, между образован¬
ными людьми, нежели в вашем полудиком Риме),—
а если бы я восстановил против себя людей, с которыми
я имел дело в Сицилии, этих взяточников и плутов, они
обвинили бы меня в измене Риму, и я, mon cher, риско¬
вал бы головою. И какой полезной цели я достиг бы, вос-
становляя против себя всех и каждого в Сицилии?
Неужели мне удалось бы в самом деле водворить вашу
законность и справедливость? Знакомы ли вы, mon cher,
с иберийцем Сервантесом? Вы хотите, чтобы я разыгры¬
вал в Сицилии роль Дон-Кихота. Carissime! ** глупо
сражаться с ветряными мельницами. Поверьте: не нам с
вами остановить могущественное действие крыльев, дви¬
жимых силами стихий. Благоразумному человеку лучше
всего быть мельником и брать за свой труд по горсти
от медимна, доставляемого на обработку в его мель¬
ницы».
Мы не знаем, что мог бы отвечать Цицерон на эти
возражения? Юлий Цезарь, конечно, не смутился бы
ими. Он просто сказал бы: «Надобно с Сицилиею посту¬
пить так, как я поступил с Транспаданскою Галлиею.
Я дал жителям ее право римского гражданства. Теперь
транспаданцы управляются собственными сановниками.
* Мой дорогой. — Ред.
** Дражайший мой! — Ред.
1«в

Нет у них ни пропреторов, ни тех порядков или беспоряд¬
ков, которые существовали до моего времени». Но Ци¬
церон был враг Юлия Цезаря и его благотворных для
римского государства действий. Он осуждал Юлия Це¬
заря как врага римской республики; он старался запутать
Юлия Цезаря в дело Каталины. Он хотел задушить
Юлия Цезаря рукою палача, как задушил Лентула. Он
не мог бы согласиться с мнением Юлия Цезаря о деле
Берреса и сицилианцев.
Вот, в этом деле мы имеем трех людей, занимающих
различные положения. Беррес — пропретор, Цицерон —
юрист, очень благонамеренный, но ровно ничего не пони¬
мающий в историческом ходе событий своего времени;
Юлий Цезарь — государственный человек. Сообразно
различию своих положений каждый из них смотрит на
дело совершенно различными глазами. Беррес думает:
«Сицилианцами нельзя управлять с соблюдением закон¬
ности и справедливости. Но, между тем, нужно же как-
нибудь управлять ими. Я поставлен в необходимость
управлять ими так, как я управляю». У него исходный
пункт — нравы сицилианцев. Цицерон говорит: «Законы
должны быть уважаемы. Кто нарушает их, тот злодей и
должен быть наказан. Ты, Беррес, нарушал законы, ты
злодей и должен быть наказан». У него исходная точка —
буква закона. Обстоятельств он не принимает в соображе¬
ние. С своей точки зрения каждый из них прав. Но и тот и
другой поставлены своим положением на одностороннюю
точку зрения. И оба, могущие быть равно добросовест¬
ными, равно гибельные люди для Сицилии. Беррес
управляет Сицилиею беззаконно, но думает, что иначе
управлять ею нельзя. Цицерон хочет, чтобы Сицилия
управлялась по законам, но не понимает, что это невоз¬
можно при том состоянии и на тех условиях, в каких
поручена Сицилия Берресу. Но есть третья точка зрения,
принадлежащая Юлию Цезарю, государственному чело¬
веку, положение которого внушает ему принимать в со¬
ображение как требования легальности, которыми исклю¬
чительно занят юрист Цицерон, так и обстоятельства дел,
которыми исключительно занят администратор Беррес.
Юлий Цезарь говорит: «В настоящем положении дел
Сицилиею нельзя управлять законно и справедливо.
Б этом прав Беррес. Но беззаконное управление пагубно
167

и несправедливо: в этом прав Цицерон. Итак, нужно из¬
менить положение дел в Сицилии. Средства к тому я
уж показал, дав Транспаданской Галлии права рим¬
ского гражданства. Этим я улучшил нравы транспадан¬
цев и водворил в Транспаданской Галлии законный по¬
рядок, которого прежде не существовало в ней».
Все это мы говорили к тому, чтобы показать, как
различные точки зрения на предмет необходимо выте¬
кают из различных положений человека. Различие тем¬
перамента, даже (страшно сказать) различие в нрав¬
ственных качествах человека ничтожно бывает перед
влиянием его положения на образ его мыслей. Веррес
был дурной человек (положим, хотя на то нет неопро¬
вержимых доказательств), но подобно ему в его положе¬
нии действовали и все другие римские проквесторы, про¬
преторы и проконсулы, — и Катон, и Брут, и сам Цицерон,
когда был проконсулом. — Цицерон был хороший человек
(положим, хотя многие в том сомневаются), — в таком слу¬
чае Гортензий, выступивший ему противником в тяжбе
Верреса, был, вероятно, дурной человек. Но Цицерон и
Гортензий оба в совершенно одинаковом духе обработы-
вали римское право. И, конечно, никто не скажет, чтобы
нравственные недостатки юриста когда-нибудь отража¬
лись в духе законов, им составляемых. Хотя бы юрист
был убийца и разбойник, он никогда не напишет зако¬
нов, покровительствующих убийству и разбою. Джеф-
фрейз, с которым наши читатели знакомы из Маколея,
был величайший в мире злодей и негодяй. Каждое его
действие было преступно; но, однако же, истолкования
законов, которые составлял он, по обязанности канцлера,
составлены совершенно верно духу английского законо¬
дательства и до сих пор уважаются английскими юри¬
стами. В нравственном отношении Юлий Цезарь был,
конечно, ниже Цицерона; по всей вероятности, был ниже
Верреса. По крайней мере Верреса не ловили переодетого
в женское платье в комнатах жен его приятелей, как
ловили Цезаря; Веррес не поступал с своими товари¬
щами по преторству так нагло и бессовестно, как Цезарь
с своим товарищем по консульству, Бибулом. Но он был
истинно государственный человек, и этого было до¬
вольно. Каков бы ни был он сам, но его правление было
мудро и благодетельно для государства. Цицерон про¬
168

бовал браться за правление и, при всей своей честности,
каждый раз делал страшную беду своему отечеству
только потому, что не мог становиться на точку зрения
государственного человека.
Если положение человека имеет столь решительную
силу над его деятельностью, над миром фактов столь
твердых, определительных, неуступчивых, то, конечно,
не меньше силы должно оно оказывать над его убежде¬
ниями, предметом столь общим, гибким, изменчивым.
Утопить или вытащить из воды человека — вот факты:
в них нет двусмыслия, в них невозможна ошибка. Я топлю
человека, я не могу ошибаться в смысле своего действия.
Я никак не могу скрыть от себя, что я лишаю его жизни.
Я вытаскиваю его из воды — опять для меня невоз¬
можны никакие недоразумения. Я совершенно определи-
тельно знаю, что я спасаю ему жизнь. Таковы ли отно¬
шения человека к общим мыслям, к отвлеченным поня¬
тиям? Каждое слово, входящее в формулу моих убежде¬
ний, допускает столько различных оттенков смысла, при¬
нимает столько истолкований! Тут очень легки непроиз¬
вольные недоразумения перед самим собой; тут открыто,
при всей добросовестности человека, самое широкое
поле заблуждению перед самим собой. У трех людей в
различных положениях на устах одна и та же фраза,
о которой каждый из них говорит, что она выражает
основное его убеждение: «я хочу справедливости», гово¬
рят и Веррес, и Цицерон, и Юлий Цезарь. Значит ли это,
что они сходятся в своих убеждениях и стремлениях? Не
торопитесь объявлять их людьми одинакового образа
мыслей. Прежде разберите, в каком смысле предста¬
вляется эта фраза каждому из них. Говоря «я хочу спра¬
ведливости», Веррес говорит: «я хочу, чтобы меня оправ¬
дали за мое управление Сицилиею. Несправедливо было
бы наказать человека за то, что он не соблюдал фор¬
мальностей, соблюдение которых было для него физи¬
чески невозможно». Тою же самою фразою «я хочу спра¬
ведливости» Цицерон говорит совершенно иное: «я хочу,
чтобы наказан был Веррес. Справедливость требует,
чтобы человек, нарушивший законы, был наказан по
законам». Опять тою же самою фразою «я хочу спра¬
ведливости» Юлий Цезарь говорит совершенно иное:
«я хочу низвергнуть Помпея и Цицерона. Справедли¬
169

вость требует, чтобы государство было управляемо сооб¬
разно с своими потребностями. Помпей и Цицерон со¬
вершенно не понимают этих потребностей и вводят Рим
в бесконечные бедствия. Справедливость требует, чтобы
они удалились от дел, заниматься которыми неспособны,
и чтобы эти дела поручены были человеку, который один
в целом Риме способен вести их надлежащим образом
с выгодою для государства, то есть поручены были мне.
А что касается до тяжбы Цицерона с Берресом, это неле¬
пость, основанная на тупоумных односторонностях той и
другой партии. Справедливость требовала бы объявить
торжественно на форуме и Цицерона и Берреса глуп¬
цами; но так как это дело пустое, то лучше его бросить».
Да, очень различен бывает смысл одних и тех же слов в
различных устах.
Весь этот эпизод, быть может, слишком длинный,
клонится к тому, чтобы защитить20 Буеракина, давно
нами покинутого под тяжестью обвинения, будто бы его
действия противоречат его убеждениям. Нам кажется,
что обвинение против него взведено совершенно на¬
прасно. Если вы, читатель, пренебрегаете Буеракиным, как
человеком двуличным, как эгоистом, жертвующим своими
убеждениями своей лености или выгоде, вы введены в
совершенное заблуждение, и притом очень грубое за¬
блуждение, поверхностным предположением, будто бы
Буеракин смотрит на вещи такими же глазами, как вы
(я предполагаю, что вы смотрите на вещи такими же
глазами, как я, — предположение также, быть может,
ошибочное); вы введены в ошибку тем, что он упо¬
требляет фразы, которые употребляете вы, что он любит
слова, входящие в состав этих фраз, точно так же, как и
вы. Но с чего же взяли вы, что под этими словами он по¬
нимает то же самое, что понимаете вы? Вникните хоро¬
шенько в выражения, которыми он окружает свои слова,
одинаковые с вашими словами, и вы убедитесь, что в сущ¬
ности он придает этим словам тот самый смысл, о каком
свидетельствуют его поступки; вы увидите, что теорети¬
ческая сторона жизни этого человека совершенно соот¬
ветствует практической; вы увидите, что Буеракин чело¬
век, верный в жизни своим убеждениям. Ключ к убежде-.
ниям Буеракина находится в тех фразах, которые произ¬
носит он по случаю ссоры между Абрамом Семенычем и
170

Федором Карлычем. По его мнению, Федор Карлыч
прав, и, сверх того, без Федора Карлыча плохо пришлось
бы самому Абраму Семенычу и его товарищам, как лю¬
дям непривычным и неспособным к порядочной жизни.
Кроме того, Буеракин совершенно убежден, что может
положиться на Федора Карлыча, который верно соблю¬
дает выгоды его, Буеракина. В этих убеждениях раз¬
гадка всей личности Буеракина, всего образа его мыслей
и всей его жизни. Если вы убедитесь в том, вам трудно
будет не признать полной добросовестности Буеракина.
Вам могут не нравиться его убеждения, но вы не отка¬
жете ни убеждениям этим в искренности, ни лицу его
в строгой честности и благонамеренности.
Мы много раз упоминали о том, что различие темпе¬
раментов и личных наклонностей не имеет столь важ¬
ного влияния на образ жизни и деятельность людей, как
многие предполагают. У Владимира Константиныча Буе¬
ракина есть родственник, с которым знакомит нас Щед¬
рин в монологе, имеющем эпиграф: «vir bonus, dicendi
peritus» *. Темпераментом этот родственник совершенно
отличается от Владимира Константиныча. У Владимира
Константиныча есть наклонность к созерцательной жизни.
У его кузена, напротив, чрезвычайно развита практич¬
ность. Тот — Платон, этот — Аристотель или даже Фе-
мистокл. Так мы их и будем называть в нашей парал¬
лели, отчасти из подражания Плутарху, отчасти для
краткости. Платон живет дикарем в деревне, Феми-
стокл — душа общества в губернском городе. Платон,
как мы положительно знаем, человек холостой и любит
волочиться. Фемистокл, по всей вероятности, женат,
очень любит свою жену и совершенно верен ей (точно
так же, как подруге, которую имеет, конечно, незави¬
симо от жены). У Платона нет детей; а если б и были,
то, без сомнения, пошли бы по миру нищими. У Феми-
стокла, без сомнения, есть очень миленькие дети, и отец
так ’ заботится о них, что хотя и достанется им наслед¬
ство после их родственника Платона, но отец, не жалея
сил своих, старается еще более обеспечить их будущ¬
ность. Платона все считают злоязычником и избегают
встречи с ним, хотя в душе, а часто и на словах, все над
* Муж добрый, опытный в красноречии. — Ред.
1U

ним смеются и никто его не боится, все, напротив, помы¬
кают им. Фемистокл чрезвычайно любезен и осторожен
в обращении, все находят удовольствие быть с ним в об¬
ществе, но все боятся его. Одну только общую точку
можно отыскать в личностях Платона и Фемистокла: оба
они чрезвычайно обходительны с людьми, низшими их
по званию, и вообще очень гуманны в своем обращении.
Словом сказать, трудно найти контраст более полный и
резкий, нежели контраст между Платоном и Фемистоклом,
но, однако же, при всем бесконечном различии в темпера¬
ментах и наклонностях, речь Фемистокла могла бы слу¬
жить продолжением и во всяком случае должна служить
дополнением к речам Платона. Чтобы убедить в том
читателя, мы приведем начало этой мастерской речи,
одной из лучших в книге Щедрина:
Если вы думаете, что мы имеем дело с этой грязью, avec cette
canaille *, то весьма ошибаетесь. На это есть писаря, ну, и другие
там; это их обязанность, они так и созданы... Мы все слишком хо¬
рошо воспитаны, мы обучились разным наукам, мы мечтаем о том,
чтобы у нас все было чисто, у нас такие опрятные взгляды на ад¬
министрацию. .. согласитесь сами, что даже самое comme il faut **
запрещает нам мараться в грязи. Какой-нибудь Иван Петрович или
Фейер — это понятно: они там родились, там и выросли; ну, а мы
совсем другое. Мы желаем, чтобы и формуляр наш был чист, и ре¬
путация не запятнана — vous comprenez? ***
Повторяю вам, вы очень ошибаетесь, если думаете, что вот я
призову мужика, да так и начну его собственными руками обди¬
рать. .. Фи! Вы забыли, что от него там бог знает чем пахнет...
да и не хочу я совсем давать себе этот труд. Я просто призываю
писаря или там1 другого, et je lui dis: «mon cher, tu me dois tant et
tant» **** — ну, и дело с концом. Как уж он там делает — это до
меня не относится.
Я сам терпеть не могу взяточничества — фуй, мерзость! Взятки
опять-таки берут только Фейеры да Трясучкины, а у нас на это
совсем другой взгляд. У нас не взятки, а администрация; я требую
только должного, а как оно там из них выходит, до этого мне дела
нет. Моя обязанность только исчислить статьи: гоньба там, что ли,
дорожная повинность, рекрутство. Tout cela doit rapporter *****.
Много материалов для размышления представляет
книга, «собранная и изданная г. М. Е. Салтыковым». Из
* С этой канальей. — Ред.
** Понятие о приличном тоне. — Ред.
*** Вы понимаете? — Ред.
**** И я ему говорю: «мой дорогой, ты мне должен столько-то
н столько-то». — Ред.
***** Все это должно приносить доход. — Ред,
172

двух или трех сот типов, представляемых записками его
Щедрина, мы рассмотрели только три. Из двадцати трех
статей, составляющих «Губернские очерки», мы косну¬
лись только некоторых страниц из пяти очерков. Тот,
кто захотел бы обсудить все замечательное и важное в
«Записках» Щедрина, должен был бы к двум томикам
его «Губернских очерков» прибавить двадцать огромных
томов комментарий. Работа, — читатель, вероятно, ожи¬
дает, что мы скажем: громадная или утомительная?
Нет, — работа легкая и до такой степени заманчивая для
пишущего, что трудно нам теперь сказать себе: «доволь¬
но, довольно: и без того статья уже длинна, вероятно,
слишком длинна» 21.
Читатели, по всей вероятности, совершенно разочаро¬
ваны в своих предположениях содержанием нашей статьи.
Читатели, вероятно, ожидали, что по поводу книги Щед¬
рина мы будем говорить об общественных вопросах, ко¬
торые возбуждаются «Губернскими очерками». Другие,
быть может, думали, что мы коснёмся художественных
вопросов, ими возбуждаемых. Первая задача действи¬
тельно имеет значительную привлекательность. Но пусть
простят нас читатели. Гораздо интереснее показалось
нам сосредоточить все наше внимание исключительно
на чисто психологической стороне типов, представляемых
Щедриным. Мы охотно признаемся, что этот личный наш
вкус, быть может, ошибочен; но что же делать? У ка¬
ждого человека есть свои любимые пристрастия, есть
свои любимые теории, есть свои любимые мысли, о ко¬
торых он готов говорить кстати и некстати. У нас два
таких пристрастия: во-первых, наклонность к разреше¬
нию чисто психологических задач, во-вторых, наклон¬
ность к извинению человеческих слабостей.
[С этими двумя мыслями мы взялись за «Губернские
очерки». Признаемся, нас очень мало интересовали все
эти так называемые общественные язвы, раскрываемые
в «Губернских очерках». Сказать ли откровенно? Мы
даже придерживались той теории, что не дело беллетри¬
ста заниматься исцелением этих язв. Быть может, мы
достойны за то названия людей, отставших от века,
быть может, какой-нибудь остроумец найдет какую-ни¬
будь точку сходства между нами и подьячим прошлых
времен, а быть может, иной и благонамеренный, но слиш¬
173

ком желчный человек скажет, что мы скорее защищаем,
нежели осуждаем злоупотребления, против которых так
благородно восстает Щедрин. Быть может, даже иной
честный читатель пришлет нам негодующее письмо, в
котором объяснит, что статья с таким направлением, как
наша, была бы приличнее «Северной пчеле»22, нежели
«Современнику». Упреки эти были бы горьки, но, по со¬
вести, мы не можем сказать, чтобы они были совершен¬
но незаслуженны; пусть это решат другие, в своем деле
никто не судья.] Нам показалось, что, защищая людей,
мы не защищали злоупотреблений. Нам казалось, что
можно сочувствовать человеку, поставленному в фаль¬
шивое положение, даже не одобряя всех его привычек,
всех его поступков. Удалось ли нам провести эту мысль
с достаточной точностью, пусть судят другие.
Что же касается литературных достоинств книги,
изданной г. Салтыковым, — о них также пусть судят дру¬
гие. «Губернские очерки» мы считаем не только пре¬
красным литературным явлением, — эта благородная и
превосходная книга принадлежит к числу исторических
фактов русской жизни.
«Губернскими очерками» гордится и долго будет гор¬
диться наша литература. В каждом порядочном человеке
русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя.
Ч&стно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даро-
витейшими детьми нашей родины. Он найдет себе мно¬
гих панегиристов, и всех панегириков достоин он. Как
бы ни были высоки те похвалы его таланту и знанию,
его честности и проницательности, которыми поспешат
прославлять его наши собратия по журналистике, мы
вперед говорим, что все эти похвалы не будут превы¬
шать достоинств книги, им написанной.

О НЕКОТОРЫХ УСЛОВИЯХ, СПОСОБСТВУЮЩИХ
УМНОЖЕНИЮ НАРОДНОГО КАПИТАЛА
РЕЧЬ И. БАБСТА. МОСКВА. 1857 г.
РАССУЖДЕНИЕ О ГРАЖДАНСКОМ
И УГОЛОВНОМ ЗАКОНОПОЛОЖЕНИИ,
СОЧИНЕНИЕ АНГЛИЙСКОГО ЮРИСКОНСУЛЬТА ИЕРЕМИА БЕНТАМА,
ПЕРЕВЕДЕННОЕ МИХАЙЛОМ МИХАЙЛОВЫМ.
ПО ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ. ТРИ ТОМА. СПБ. 1805 г. *
В последние два года многие писатели приобрели гром¬
кую и совершенно заслуженную репутацию. Одно из са¬
мых прекрасных имен в этом ряду — г. Бабст. Специали¬
сты давно уже высоко ценили его, как ученого очень
основательного. Публика давно уже отличала в журна¬
лах его статьи от других статей политико-экономического
содержания по живости содержания и достоинствам из¬
ложения. Но в те времена большинство читателей еще
недостаточно интересовалось этою наукою, не сознавая
того чрезвычайно живого отношения, какое могут иметь
к нашему быту истины, извлеченные из наблюдения эко¬
номических фактов учеными в Западной Европе. Ко¬
нечно, при большей внимательности легко можно было
найти эту связь и тогда, когда она еще не указывалась
точным образом, но кто обязан делать догадки? Боль¬
шинство не хотело утруждать себя этими хлопотами, и,
читая, например, книгу г. Бабста о Джоне Ло или статьи
покойного В. Милютина (в «Отечественных записках»
и «Современнике» 1847—1848 гг.) 2, многие из нас хлад¬
нокровно останавливались на мысли: все это хорошо,
но какое нам дело до спекуляторов времен регентства,
до манчестерских ткачей и бирмингамских кузнецов?3
175

Сочинения эти читались потому, что написаны были
хорошо, и тем кончалось дело. Конечно, теперь каждому
из нас легко видеть, как ошибался он тогда, думая, что.
эти предметы не касаются прямым образом его собствен¬
ного быта. Но, с другой стороны, надобно сказать, что
не совершенно исполняла свою задачу и наука, предста¬
вляя общие истины и иноземные дела без всяких указа¬
ний на их отношения к нашим собственным делам. Как
бы то ни было 4, до последнего времени казалось невоз¬
можно ученому, занимающемуся политическою эконо-
миею, приобрести то горячее сочувствие всего общества,
каким награждались, например, труды по русской исто¬
рии или по истории русской литературы.
Г. Бабст блистательным образом разрешил эту задачу,
которая казалась невозможною. Его речь, по поводу
которой мы пишем эту статью, была одним из самых
громких литературных событий прошедшего года, когда
являлось и в науке, и в беллетристике так много произве¬
дений, привлекавших к себе общее внимание. Ни одно
из них не доставило своему автору больше сочувствия,
нежели речь г. Бабста. Отчего же такая разница в успехе
этой речи по сравнению с участью политико-экономиче¬
ских статей, до того времени являвшихся у нас? Г. Бабст
прямым образом показал применение политико-экономи¬
ческих истин к фактам нашего быта, он первый решился
сказать, каким образом относятся условия нашего эко¬
номического быта к тому порядку, который признает наука
благоприятным- для экономической деятельности. Горя¬
чее сочувствие публики было ему наградою за это дело:
его «Речь» имела успех необыкновенный; его имя стало
так же близко к сердцу каждого из нас, как имена самых
популярных между нашими историками, беллетристами,
поэтами и журналистами, которые до тех пор одни поль¬
зовались привилегиею популярности.
При первом появлении «Речи» мы познакомили чита¬
телей с ее содержанием посредством, обширных выписок.
Теперь, пользуясь вторым изданием этой брошюры, ко¬
торого давно желала публика, мы не имеем надобности
ни пересказывать ее содержания, ни прибегать к выпи¬
скам, — читатели довольно знакомы с истинами, в ней
изложенными, и нам остается только развить некоторые
мысли, ею внушаемые.
176

Надобно сказать, что если прекрасна идея, которой
одушевлена речь г. Бабста, если превосходно изложение
этой речи, то и 'предмет речи избран чрезвычайно удачно.
Умножение народного капитала—это то же самое, что
возвышение народного благосостояния, если понимать
слово «капита'л» в его истинном смысле, какой и дается
ему г. Бабстом 5. В последнее время много красноречи¬
вых голосов в Западной Европе восставало против капи¬
тала, и надобно сказать, что все нападения на него спра¬
ведливы, когда это слово понимается в том узком смысле,
какой имеет оно на языке* спекуляторов парижской биржи
и их друзей между экономистами. Смеясь над меркантили¬
стами, поставлявшими народное богатство в обладании
большою массою звонкой монеты, они сами впадают в
такую же оший<у, когда, превознося необходимость ка¬
питала для экономической деятельности, разумеют под
словом «капитал» исключительно запас звонкой монеты,
кредитных знаков и материальных вещей, которыми тор¬
гуют на биржах и которые передаются по купчим крепо¬
стям. Фабрики с их машинами, пакгаузы с их товарами,
дома с их мебелью, кипы акций и облигаций, груды зо-.
лота и серебра — все это капитал; но совершенно оши¬
баются люди, воображающие, что только такого рода
капитал нужен для возвышения производительности
национального труда и что ему именно должна доста*
ваться значительнейшая часть производимых трудом бо¬
гатств, потому что будто бы ему именно и исключительно
должно приписывать успешность и энергию труда.
Ошибка эта имела* самые печальные следствия как для
науки, развитие которой надолго замедлилось и извра¬
тилось узкостью понятий, так и для общественного быта,
вдавшегося в гибельную односторонность по вопросу о
распределении плодов труда между трудящимся клас¬
сом и капиталистами и при заботе об умножении нацио¬
нального капитала. Если капитал только деньги и мате¬
риальные вещи, то, разумеется, надобно признавать спра¬
ведливым, когда почти все производимые богатства обра¬
щаются в пользу капиталистов, а для трудящегося
класса представляется только ничтожная часть, не
больше того, сколько нужно для скудного поддержания
жизни. «Без капитала труд не успешен — успех придается
ему капиталом, потому и плоды успешности труда
12 Н. Г. Чернышевский, т. II 177

принадлежат не самому труду, а оживляющему его капи¬
талу, говорила эта односторонняя теория. И так как
успешность труду придается исключительно содействием
материальных капиталов, денег и заменяющего их кре¬
дита, машин и проч., продолжает она, то очевидно, что
на увеличение этих материальных капиталов и должна
быть обращена вся забота, а самый труд, бессильный
без них, не заслуживает особенного внимания». Но дело
в том, что тут есть важный недосмотр. Какое бы опреде¬
ление капитала мы ни взяли, все-таки окажется, что,
кроме материального капитала, существующего в виде
зданий, машин и денег или кредитных знаков, суще¬
ствует другой капитал, сливающийся с организмом работ¬
ника, и что этот капитал, который можно назвать нрав¬
ственным, гораздо важнее материального. Этот важней¬
ший национальный капитал есть запас нравственных сил
и умственной развитости в народе. Англия богата оттого,
что в ней много, Испания бедна оттого, что в ней мало
капиталов, говорят экономисты. Так; но это изобилие
или недостаток относится ли к одним денежным или
вообще материальным запасам? Если два корабля, один
с английскими, другой с испанскими пассажирами,
разобьются у двух соседних островов, одинаково пустын¬
ных и одинаково плодоносных, и пассажиры того и дру¬
гого корабля одинаково будут выброшены на берег, по¬
добно Робинзону Крузо, не имея ровно ничего при себе
или на себе, кроме платья и нескольких складных но¬
жей, участь того и другого поселения будет ли одина¬
кова? Нет. Посетив через десять лет остров англичан, вы
найдете у них» удобные и прочные жилища, изобильно
снабженные всеми вещами, необходимыми для ком¬
форта; найдете обширные и хорошо возделанные поля с
богатыми жатвами; словом, найдете благосостояние и
даже избыток. На испанском острове вы не увидите ни¬
чего подобного. Его жители представятся вам бедня¬
ками, живущими в жалких лачугах, часто голодающими
и не имеющими ничего, кроме своих старых плащей, уже
обратившихся в лохмотья. Отчего же такая разница? От¬
того, что англичане, хотя и выброшены были на берег,
подобно испанцам,’ без всякого запаса денег и других
вещественных капиталов, имели в своих привычках и
знаниях нравственный капитал, несравненно важнейший,
178

нежели все те громады товаров, тысячи фабрик и паро¬
вых машин, которыми владеет их родина. Они имели
с собою трудолюбие и бережливость, имели технические
знания, наконец, основание всему остальному, они имели
развитые головы, с убеждением, что человеку следует
жить в довольстве, и крепкою уверенностью в своих
силах. Всего этого лишены были испанцы. А в этом нрав¬
ственном капитале и заключается источник всего мате¬
риального капитала. Если бы в одну ночь сгорели Лон¬
дон, Манчестер и Ливерпуль, со всеми своими казначей¬
ствами, банками и конторами, доками, флотами и пак¬
гаузами, это был бы тяжелый, но вовсе не смертельный
удар для их населения. Через пятнадцать, много два¬
дцать лет на прежних местах стояли бы новые конторы и
пакгаузы, заваленные еще большим количеством това¬
ров, и гавани были бы наполнены флотами, многочислен¬
нейшими прежних, с грузами, драгоценнейшими прежних.
Но к чему делать предположения, когда есть факты,
к чему противопоставлять один другому два народа,
когда в истории одного и того же найдутся примеры до¬
статочно ясные? Сто семьдесят лет тому назад удалились
из Франции десятки тысяч людей после отмены Нантского
эдикта. Сто лет спустя снова удалились из Франции де¬
сятки тысяч людей после взятия Бастилии. Веществен¬
ных капиталов гугеноты унесли с собою за границу в ты¬
сячу раз менее, нежели эмигранты времен революции.
То были большею частью простые ремесленники и масте¬
ровые, а эмигранты были богатые землевладельцы и мно¬
гие из них считали свои вывезенные богатства мильо-
нами франков. Но через пять лет гугеноты не только
сами пользовались довольством в новых своих поселе¬
ниях, но и удвоили богатства тех стран, в которых посе¬
лились; через пять лет эмигранты не только сами нищен¬
ствовали, но и были причиною обеднения стран, которые
их приняли. Надобно ли говорить, отчего произошла та¬
кая разница? Гугеноты, кроме своих технических знаний,
имели с собою твердые нравственные правила, неуклон¬
ную любовь к законности, привычку к энергической
деятельности, развитую мыслительную способность. Эми¬
гранты, кроме невежества, вывезли с собою презрение к
закону, поклонение грубой силе своего крика и своих
шпаг, легкомыслие и неспособность ни к какой серьезной
179

мысли, пи к какому дельному труду. Да, нравственный
капитал — источник всех вещественных капиталов, кото¬
рые без него не могут ни возникнуть, ни сохраниться,
тем менее могут возрастать без его возрастания. Часто
забывают об этом люди, провозглашающие безграничное
уважение к капиталу, и имеют в виду только материаль¬
ное богатство, когда говорят, что капитал должен влады¬
чествовать над экономическою деятельностью народа.
Нельзя найти довольно сильные выражения для протеста
против такого поклонения золотому тельцу. Оно ведет'
к пренебрежению материальным благосостоянием народа
ради развития богатства немногих отдельных лиц, к пре¬
небрежению нравственными потребностями народа ради
возвышения коммерческих оборотов. Но если понимать
под капиталом весь запас как материальных, так и нрав¬
ственных богатств, приобретенных нациею вследствие
предшествовавших ее трудов, то мы, избежав односто¬
ронности понятий, предохранимся и от опасности жертво¬
вать участью массы народа ради выгод людей, распола¬
гающих материальными капиталами. Тогда, если мы ска¬
жем: «необходимо народу всеми средствами заботиться
об увеличении своего капитала», — мы не будем уже ду¬
мать, что эта потребность удовлетворяется, как скоро
возрастает богатство богатых людей; если мы скажем:
«капитал необходим для успешности народного труда»,
мы не будем думать, что одни материальные средства
капиталиста могут произвести что-нибудь без запаса
нравственных сил в его работниках.
Испания не дальше от Америки, нежели Англия; по¬
чему ж бы какому-нибудь Броуну или Джемсу не заве¬
сти хлопчатобумажную фабрику в Испании? Ведь и в
Испании есть каменный уголь; привоз хлопка в какую-
нибудь северо-западную гавань Испании стал бы не до¬
роже привоза в Ливерпуль, а заработная плата в Испа¬
нии ниже, чем в Англии, да и испанские рынки для хлоп¬
чатобумажных изделий ближе были бы тогда к фабрике
Джемса. Нет, он все-таки основывает фабрику в Манче¬
стере. Почему же? Из любви к родине? ^-Материаль¬
ные капиталы не имеют привязанности к родине; они
стремятся туда, гдёГнаходят более выгодное помещение'.
Почему же Джемс не находит выгоды фабриковать свои
назначенные для Испании ткани в самой Испании, где
180

нашлись бы все материальные удобства для фабрикации?
Потому что он может перенести в Испанию только веще¬
ственный капитал, но не найдет в ее населении нравствен¬
ного материала, содействие которого необходимо для
успеха предприятия, не найдет в Испании таких работни¬
ков, каких имеет Англия. Джемсу или надобно пере¬
воспитать испанцев, или привезти в Испанию английских
работников.
Если мы не станем забывать, что из капиталов, необ¬
ходимых для успешности национального труда и для раз¬
вития государственного богатства, нравственные капи¬
талы, заключающиеся в трудолюбии и честности, в рас¬
четливости и благоразумии, в умственной развитости и
предприимчивости работающего сословия, гораздо важ¬
нее материальных капиталов, не могущих ни возрастать,
ни сохраняться без их содействия, что нравственный
капитал не только служит источником материального, но
и постоянно превосходит его своею ценностью, мы безо¬
пасно можем говорить о всемогущей силе капитала, о
необходимости его для успехов национального труда,
о том, что всевозможная заботливость должна быть обра¬
щена на условия, содействующие его возрастанию. Тогда
мы не захотим жертвовать обеспеченностью работника
для выгод капиталиста или землевладельца. Мы будем
помнить, что если манчестерский фабрикант выигры¬
вает тысячи, понижая заработную плату, то Англия те¬
ряет на каждую из этих тысяч мильон, чрез ослабление
нравственного капитала в его работниках; что если ман¬
честерские работники дойдут чрез материальные лишения
и необеспеченность до апатичного состояния души, если
потеряют любовь к законности и надежду на законы
своей родины, то все богатства Англии исчезнут очень
быстро. Важнейший капитал . нации — нравственные ка¬
чества. народа.
Г. Бабст всею своею речью подтверждает это поня¬
тие. «Все, что содействует народному производству (го¬
ворит он), орудия, машины, строения, пути сообщения,
почва, суровье, средства для содержания рабочих, деньги,
кредитные знаки, нравственные качества народонаселе¬
ния, его образованность, изобретательность, — все это
мы вправе назвать народным капиталом, без которого
невозможна ни одна хозяйственная деятельность и для
181

умножения, для усиления которого должны быть упо¬
треблены все силы и стремления народа... Чем более
надежды у рабочего улучшить благодаря своему труду
свое благосостояние, тем производительнее его труд...
Для ленивого, для беспечного народа капиталы эти (ма¬
териальные) — мертвые силы» (стр. 20). Кто так широко
и верно понимает капитал, условия его производитель¬
ности и возрастания, тот имеет полное право, — и только
тот вообще имеет право говорить о благодетельном его
влиянии на Труд и благосостояние нации.
О вещественных капиталах твердит каждый эконо¬
мист; далеко не все помнят, как помнит г. Бабст, о нрав¬
ственном капитале; потому-то, между прочим, и занял
г. Бабст такое почетное место между нашими экономи¬
стами. «Стройте железные дороги, йароходы и машины,
основывайте банки и промышленные компании и увели¬
чивайте торговлю», — это умеет твердить каждый; но да¬
леко не каждый понимает, как понимает г. Бабст, что все
эти материальные улучшения возможны только с появле¬
нием условий, благоприятствующих возрастанию нрав¬
ственного капитала нации. Об этом важнейшем роде ка¬
питала, о котором так часто забывают, мы и будем преи¬
мущественно говорить вслед за г. Бабстом.
Сравнивая хозяйственные привычки и нравственные
качества различных народов, как они представляются
нам в настоящее время, мы бываем jjo такой степени по¬
ражены их чрезвычайным различием, что чрезвычайно
любопытен становится вопрос о.причина^ этой великой
разности. Испанец, итальянец, француз, немец и англи¬
чанин так резко отличаются друг от друга, что невольно
приходит в голову мысль: возможно ли когда-нибудь
итальянцу сделаться способным к той трудолюбивой жиз¬
ни и к тем учреждениям, которые составляют гордость
англичанина? Две главные политические школы, пред¬
ставителями которых в политической экономии можем мы
назвать Мальтуса и Годвина, отвечают на вопрос о при¬
чинах национального различия так же несогласно, как
и на все вопросы, кроме разве одних астрономических.
Одни говорят: коренное основание различия между наро¬
дами заключается в племенных особенностях организма.
Ленив, беспечен, фанатичен испанец от природы, и как
бы ни Изменялась его судьба, он никогда! не может
182

сравняться с англичанином по трудолюбию и расчетли¬
вости, как серна никогда не может получить качеств ло¬
шади и навсегда останется неспособной ни к труду, ни к
правильной жизни. Но очевидна неосновательность та¬
кого предположения. Европейские народы, за очень не¬
значительными исключениями, все принадлежат к одной
и той же расе*. Испанцы, французы, немцы, англичане
и славяне так мало различаются между собою по орга¬
ническому устройству, что рассудительный наблюдатель
должен признаться: на физических особенностях евро¬
пейских народов вовсе не может опираться то чрезвы¬
чайное разнообразие быта и привычек, которым пола¬
гается столь громадная разница и в настоящем благо¬
состоянии и в надеждах на будущее у англичанина и
славянина, у француза и испанца. Чтобы начать с наруж¬
ного вида, заметим, что француз и англичанин не более
различны между собою по физиономии, нежели яросла¬
вец и воронежец; что часто два родные брата, имеющие
одного отца и одну мать, разнятся по физиономии боль¬
ше, нежели итальянец и немец. Мы по ежедневным встре¬
чам так щепетильно изучили национальные различия
своих соседей, что ничтожнейшие черты этого различия
сильно врезались у нас в памяти; мы похожи в этом слу¬
чае на опытного типографщика, который легко находит
разницу между двумя экземплярами одной и той же
книги; на игрока, который замечает разницу в крапе двух
карт одной и той же колоды, между тем как для взгляда,
не приготовленного к этим тонкостям, разница незаметна.
Так точно китаец не может различить англичанина и
француза, тот и другой для него совершенно одинаковы
* Читатель видит, что мы говорим только о народах кавказской
или арийской (индо-европейской) расы, оставляя на этот раз в сто¬
роне вопрос о том, существует ли между различными расами, на¬
пример, нашею и африканскою, от природы какое-нибудь чувстви¬
тельное различие в степени умственных и нравственных дарова¬
ний. Этот вопрос гораздо сомнительнее, нежели дело о племенных
природных качествах народов одной и той же расы. Мы убеждены,
что и негр отличается от англичанина своими качествами исключи¬
тельно вследствие исторической судьбы своей, а не вследствие ор¬
ганических особенностей. Но все-таки это дело — подлежащее спо¬
ру, а в вопросе о народах одной расы сомнение невозможно. Для
предмета настоящей статьи достаточно говорить о народах одной
расЫ1—до краснокожих и негров нам нет дела, когда мы рассма¬
триваем экономический быт европейских стран.
183

на вид, как для нас совершенно одинаковы на вид все
негры, хотя плантаторы и различают между неграми мно¬
жество племен, столь же разновидных для их глаза, как
разновидны для нашего глаза англичанин и итальянец.
Но действительно ли и для нашего глаза так заметна эта
последняя разница? Да, если под словом «мы» разуметь
нас с вами, читатель, людей, которые начитались истори¬
ческих и географических книг. Для народа, физическое
зрение которого не подготовлено книгами и ученьем к за¬
мечанию этих различий, итальянец представляется точно
таким же немцем, как англичанин. Ни один мужик не
сочтет немцем негра, одетого в европейский костюм,
тут разница физиономий действительно велика; но если
вы умеете различать немца от француза, то почему я
знаю, быть может, вы умеете различать и гасконца от
нормандца? По крайней мере, разницы между ними
никак не меньше: один приземистый, с черными, курча¬
выми волосами, другой высокий, с длинным лицом и
белокурыми волосами. Говорят о различиях в фигуре че¬
репа и величине так называемого лицевого угла; у англи¬
чанина, говорят, развит по преимуществу лоб, у фран¬
цуза более затылок. Сравните в этом отношении различ¬
ные сословия одного и того же народа, и вы увидите раз¬
ницу несравненно более значительную. Высшие сословия
всегда отличаются от низших большим развитием лба;
это зависит единственно от образа жизни и занятий. Дело
известное, что в третьем или много в четвертом поколе¬
нии потомство людей, вышедших из простонародья в
знать, приобретает ту аристократическую структуру тела
и между прочим черепа, которой лишен был предок. Тут
дело в том же роде, как относительно нежности кожи.
Конечно, у того, кто до пятидесяти лет пахал землю и
косил сено под жгучим солнцем, останется темноватый
цвет и некоторая жесткость кожи, хотя бы он потом
двадцать лет ездил в карете; но у его сына и особенно
внука, не видавшего черной работы и воспитанного в ба¬
тистовых пеленках, цвет кожи удовлетворит самого взы¬
скательного знатока аристократических признаков по¬
роды. Говорят о различии в объеме мозга и упругости
его фибр. Тут разница между европейскими народностями
опять ограничивается сотыми и тысячными дробями еди¬
ницы, и несравненно значительнейшая разность находится
184

между сословиями одного и того же народа. И знаете ли,
как просто объясняет физиология все эти различия?
У-простого народа лоб менее высок, челюсти более раз¬
виты, нежели у высших сословий. Отчего это? Человек
высшего сословия ест кушанья питательные, хорошо
приготовленные, его зубы во время обеда трудятся очень
мало; неужели ваш хлеб черств, или ваш бифштекс по¬
хож на подошву, неужели ваша редиска похожа на дере¬
вянистую редьку? Ваша пища так легко пережевывается,
что ваши соседи за обедом не замечают даже, если у вас
зубы вставные. Не такова пища простолюдина. Она
груба и жестка; она мало питательна, потому и переже¬
вывать ее гораздо труднее, и количество ее гораздо зна¬
чительнее. Не гордитесь же тем, что ваш лицевой угол
больше, что скулы у вас менее выдались,—это зависит
просто оттого/ что пережевывать приходится вам гораздо
меньшее количество гораздо менее грубых съестных ма¬
териалов. Болонка вашей супруги также имеет более
крутой лоб и гораздо менее развитые челюсти, нежели
дворняжка.
Совершенною нелепостию было бы принимать чем-
нибудь важным коренное различие, будто бы от природы
существующее между европейскими народами, когда мы
видим, что с изменением образа жизни и обстановки про¬
исходят в тысячу раз большие изменения в структуре и
характере животных. Из неукротимой породы испанских
быков, между которыми один, как ничтожную собачонку,
распорол тигра, когда его вздумали свести на арене с
тигром, — из этой породы, с волнистыми очертаниями
спины, с прекрасными рогами, с выпуклым лбом, можно
произвести английскую безрогую, неподвижную, робкую
породу, с плоской спиной и плоским лбом. Неужели наши
домашние гуси произошли не от диких гусей? И может
ли быть найдена, не говорим уже между европейскими
народами, но хотя бы между древними греками, с их
беспримерно большим лицевым углом, и неграми, хотя
сотая часть той разницы в структуре тела, какая отде¬
ляет простого быка от его недавнего потомка — девон¬
ширского быка?
Зоологические сравнения и физиологические сообра¬
жения доказывают со всей тою несомненностью, какая
только возможна при доказательствах, основанных на
185

умозаключении и аналогии, что племенные особенности
европейских народов не могут служить основанием раз¬
личия в их быте и привычках; что эти различия слишком
ничтожны для произведения такого великого разнообра¬
зия; что, наконец, в каждом народе есть между людьми
различных областей или различных сословий органиче¬
ские различия, более резкие, нежели те черты, которыми
организм одной нации отличается от организма другой;
что потому, когда эти более значительные различия произ¬
ведены в одинаковом основном национальном типе един¬
ственно различием исторической судьбы, то, конечно, и
менее резкие особенности, которыми один национальный
тип отличается от другого, не нуждаются для своего
объяснения в предположении первобытного различия
племен, а совершенно достаточную причину должны
иметь в различии исторической судьбы различных наро¬
дов Европы. Положительными фактами подтверждает
эти выводы сравнительная филология. Она с математи¬
ческою несомненностью доказывает, что никакого перво-
бытнЪго различия между итальянцами, французами, нем¬
цами и славянами не существовало, что все эти народы
произошли из одного народа, говорившего одним языком,
жившего совершенно одинаковым бытом, с одними поня¬
тиями, привычками, физическими и нравственными каче¬
ствами. Эта истина доказана фактами сравнительной фи¬
лологии с математической достоверностью.
Но сравнительная филология наука новая; факты, ею
открытые, не успели еще стать каждому известны на¬
столько, чтобы он всегда соображался с ними в своих
суждениях. Многие ученые еще толкуют о племенном
различии организма европейских народов, как будто гипо¬
теза об этом различии еще может поддерживаться после
открытий сравнительной филологии. Но даже и между
этими отсталыми людьми рассудительные наблюдатели
замечают, что объяснять различие в быте народов пле¬
менными особенностями их организма значит объяснять
все обилие воды в Волге многоводностью Селигеровского
пруда, из которого берет она начало. Очевидно, что не
этому бедненькому озерочку обязана она своим величием;
очевидно, что от других рек и самых ничтожных речек,
имеющих не менее ширины в своем источнике, стано¬
вится она различна только тем, что на дальнейшем пути
18G

ее встречаются притоки, которых недостает другим ре¬
кам.
. Видя недостаточность племенного различия от при¬
роды для объяснения нынешнего различия в привычках и
качествах европейских народов, почти все ученые обра¬
щаются за этим объяснением к исторической жизни этих
народов. Но на этом пути некоторые останавливаются
при самых первых фактах развития и хотят все объяснять
влиянием окружающей природы, теми удобствами или за¬
труднениями, какие представляет она для образования
в народе известных занятий, и влияниями, какие изве¬
стный климат может иметь на образование темперамента.
Тут начинаются толки о том, как под небом Ионии
должны были родиться песни Гомера, как дивное растя¬
жение морских берегов, множество заливов и гаваней
возвысили предприимчивость греков, как суровая при¬
рода Скандинавии воспитала бесстрашную отвагу нор¬
маннов и т. п. Гордость, свойственная всякой новой от¬
расли знания, восхищение, овладевающее умами при
всякой вновь созданной истине, сообщает большую при¬
влекательность этому способу объяснения, составляю¬
щему существенный смысл сравнительной географии.
Разве слепой может отвергать огромное влияние, обнару¬
живаемое характером и положением страны на характер
народа, в ней поселяющегося. Особенно в начале народ¬
ной жизни географическая обстановка обнаруживает
всю свою силу над народными занятиями. Но впослед¬
ствии является даже в этих занятиях, не говоря уж об
обычаях народа, перемена, не объяснимая ни природою
страны, ни географическим ее положением. Много веков
не существовало купеческих флотов у народа, продол¬
жавшего жить в Афинах и Коринфе; финикийские и кар¬
фагенские прибрежья до сих пор лишены торговой дея¬
тельности; благодатные земли Вавилонии не имеют ни са¬
дов, ни нив; Сицилия, центральный и удобнейший пункт
для торговли между тремя частями Старого Света, страна
невообразимо богатой почвы, не имеет торговли, почти
лишилась земледелия. С другой стороны, в Северной Аме¬
рике принимают самое живое участие в морской торговле
и те штаты, которые лежат очень далеко от моря. Ни¬
какими географическими условиями невозможно объяс¬
нить, почему бы Бразильская страна могла так далеко
187

отстать от Северо-американской: чем хуже северо-амери¬
канских бразильские берега? чем Амазонская река хуже,
нежели Мисиссипи? Разве почва и климат в Сицилии не
гораздо более благоприятствуют успехам земледелия, не¬
жели в Англии? Из таких примеров, сотнями предста¬
вляющихся и в истории и в современной статистике,..мы
видим, что природа и климат страны имеют решительное
влияние над народом только при начале его жизни, а
впоследствии, при дальнейшем развитии гражданского
общества, географическое и климатическое влияние
страны отодвигается уже на второй план, и характер на¬
родных занятий уже начинает в гораздо большей степени
зависеть от каких-то других влияний. Это относительно
занятий народа. Что же касается его темперамента, тут,
конечно, климат страны постоянно сохраняет большую,
почти всегда преобладающую силу. Жители дождливой и
прохладной Англии, конечно, не могут иметь холериче¬
ского темперамента итальянцев. Голландец, конечно, от
природы своей страны более флегматичен, нежели грек.
Но если темперамент имеет большое значение в приятель¬
ских беседах и семейном кругу, то едва ли можно при¬
писать какую-нибудь существенную цену различию тем¬
пераментов относительно деловой, практической жизни.
У многих есть привычка холодному темпераменту англи¬
чан приписывать их благоразумие и непреклонность в до¬
стижении своих целей. Римляне ничуть не уступали этими
качествами англичанам, хотя по темпераменту ничуть не
отличались от нынешних итальянцев. Нынешние сирий¬
ские ленивцы сохранили темперамент неутомимых фини¬
киян. Обратилось уже в обычай противопоставлять фран¬
цузское легкомыслие и опрометчивость английской осмот¬
рительности и благоразумию. Но неужели в самом деле
англичанин менее француза способен увлекаться, делать
безрассудства, рисковать жизнью и состоянием? Надобно
бы хотя припомнить, что эксцентричность англичан вошла
в пословицу. Хитрецы и простяки, энтузиасты и эгоисты
равно встречаются во всех темпераментах. Флегматики
имеют точно такие же страсти, как и холерики; разница
только в том, что один любит больше болтать о том, что
он делает, другой менее,, а делают они одно и то же. Если
француз любит пить шампанское с криками и песнями,
то и англичанин пьет шампанское не меньше, хотя не
188

кричит при этом. Молчаливость многие считают неотъем¬
лемым признаком практичности, говорливость — выве¬
скою пустоты. Но если молчаливый Вильгельм Оранский
был хороший дипломат, то не менее искусен в диплома¬
тике был говорун Талейран. Если угрюмый и молчали¬
вый Валленштейн умел хорошо вести войну, то не менее
хорошо вел ее шутник и говорун Суворов. Говоруны и
люди молчаливые, весельчаки и люди угрюмые равно
встречаются между людьми дельными и людьми пустыми.
Темпераментом определяется характер отдыха. С чело¬
веком веселого темперамента приятнее обедать, нежели
с человеком угрюмым. Но который из них лучше, усерд¬
нее и успешнее работает, это зависит вовсе не от темпе¬
рамента. Англичане покорили Ост-Индию; так, но греки,
на которых французы походят более, нежели другие ны¬
нешние народы, точно так же покорили Персию. Мон¬
голы были флегматики, арабы были холерики, но завое¬
вания тех и других одинаково блистательны. Арабы —
холерики, тунгузцы—.флегматики, но и те и другие оди¬
наково ленивы. А было время, когда и арабы отличались
деятельностью не меньше нынешних англичан. И наобо¬
рот, было время, когда предки нынешних англичан и нем¬
цев, британцы и германцы, были ленивейшими суще¬
ствами в мире. Дело тут, как видим, вовсе не в темпера¬
менте.
Таким образом, ни природа, ни порождаемый ею тем¬
перамент народа вовсе не достаточны для объяснения
народных занятий и быта, как скоро народ выходит на
поприще исторического развития. Чем же объяснить раз¬
личие национальных качеств и быта в различных евро¬
пейских народах? Для этого нужно только, не останавли¬
ваясь на первоначальном факте их жизни, на отношении
их к природе стран, с таким же вниманием наблюдать и
влияние других отношений, среди которых проходила
и проходит их жизнь. Отношения эти определяются гра¬
жданским устройством народов. Только недавно понято,
какую чрезвычайно важную роль играли эти отношения
в всемирной истории. Сколько, бывало, набирали причин
для объяснения падения древней Греции и потом Рима! —
и все-таки не могли понять, почему погибли Афины, по¬
гибла Римская империя. Но едва вникли в гражданские
отношения этих государств, все стало ясно. Главная
18»

причина в обоих государствах одна и та же— невольниче¬
ство. Пока граждане сами возделывали свои поля, сами
были матросами на своих кораблях, государство возвы¬
шалось; но когда политическое могущество доставило
ему данников и невольников, когда граждане, то есть
класс населения, управлявший государством, привык
жить трудами этих данников и невольников и отвык
от неутомимой заботы о своем пропитании, которое по¬
лучал уже задаром, государство стало разрушаться.
Трудолюбие полезно, а праздность вредна — эта пого¬
ворка давно известна; так, но разумна становится она
только тогда, когда мы поймем, что праздность и трудо¬
любие возникают или ослабевают в человеке просто
вследствие гражданских его отношений; что из этого же
самого основания возникают и все другие достоинства
или недостатки народа.
Вот, например, хотя бы повести речь об увеличении
народного капитала, о тех привычках и обстоятельствах,
которые содействуют или препятствуют этому делу.
Прежде всего тут каждому приходит на мысль война.
Нечего и говорить о том, что война есть дело жестокое
и дурное в нравственном отношении, — в этом все со¬
гласны; но моральное осуждение мало действует на чело¬
века, пока не поймет он, что дело дурное есть, вместе
с тем, и дело убыточное для него. С этой последней, прак¬
тической точки зрения преимущественно и нападают те¬
перь на войну. Недавно ученые успели согласиться в том,
что война для народов, имеющих оседлость, дело убыточ¬
ное; но и до сих пор еще далеко не каждый вполне по¬
нимает, до какой громадной степени простирается убыток,
наносимый привычкою европейских народов к войне.
Чтобы понять его, начнем не с самой войны, не с
этого экстраординарного расхода людей и денег, а <с>того
нормального положения дел, в которое поставлены евро¬
пейские народы своими воинственными понятиями.
Зачем содержатся такие сильные армии в каждом
европейском государстве? Ответ готов: затем, чтобы быть
готову на случай войны. Не сомневайтесь в силе этого
ответа, не вздумайте предполагать, что в некоторых госу¬
дарствах, например в Австрии и Франции, правительство
держит войска как опору против врагов не столько внеш¬
них, сколько внутренних. Быть может, это и так, но дело
190

в том, что никакой государственный факт не может су¬
ществовать без благовидного основания, а единственное
такое основание для сильных армий в мирное время —
необходимость быть готову к войне. Если б не было этой
причины или этого предлога, неужели, вы думаете, что
была бы нравственная возможность удержать факт? Ка¬
кая нация согласилась бы содержать армию, если бы не
верила, что армия нужна против внешних врагов? Ка¬
ждый знает, что для охранения внутреннего порядка су¬
ществует совершенно иное учреждение — полиция; что
если есть в государстве порядок, то и одной полиции
достаточно для его поддержания. Конечно, когда явле¬
ние вызвано к жизни, то можно пользоваться им и для
других целей, кроме его прямого назначения; но только
прямое назначение общественного учреждения дает ему
силу и возникать'и сохраняться. Прямое назначение
армии — война, и исключительно война оправдывает и
поддерживает существование армий. Посмотрим же,
сколько стоит война Европе в то время, когда Европа
наслаждается совершенным миром. ■
Число войска всех европейских государств в сложно¬
сти простирается в мирное время до 4 000 000 человек.
Издержки на их содержание надобно полагать не менее
как в 500 000 000 р. серебром. К этой сумме прямого рас¬
хода надобно прибавить ту потерю, какая производится
отнятием столь огромного числа рабочих рук от земле¬
дельческих, ремесленных и других производительных за¬
нятий 6. Мы будем не далеки от истины, если положим,
что чрез отнятие каждого солдата от мирных занятий те¬
ряется ценность продуктов в Англии на 345 р. серебром,
во Франции на 225 р. серебром, вообще в Европе сред¬
ним числом на 165 р. серебром7. Помножая последнюю
цифру на 4 000 000 европейцев, занятых военною служ¬
бою, мы видим, что отнятие их от мирного труда еже¬
годно лишает Европу суммы продуктов, которую нельзя
оценить менее как в 660 000 000 р. серебром. Присоеди¬
нив к этому числу 500 мильонов р. серебром прямого
ежегодного расхода на войско, мы видим, что содержа¬
ние армий поглощает ежегодно сумму более, нежели в
1150 000 000 р. серебром; соединенные бюджеты трех
великих европейских держав: России, Англии и Франции
едва равняются этой сумме. Она составляет почти половину
191

всех ценностей, производимых годичным трудом це¬
лого русского или целого французского народа. [Цифры
эти так громадны, что трудно даже вообразить их страш¬
ную величину, потому приведем другой способ для их
оценки. Прямые расходы на содержание войска соста¬
вляют в европейских государствах средним числом около
третьей части всех государственных расходов. Мы ви¬
дели, что потеря, происходящая через отнятие рук у мир¬
ных занятий, относится к прямым расходам на войско по
крайней мере как 4 к 3. Соединив вместе эти величины,
мы увидим, что если бы какое-нибудь государство могло
отказаться от содержания армии, то облегчение, доста¬
вленное тем народному труду, равнялось бы тому, как
если бы три четверти всех пошлин и налогов были унич¬
тожены. Можно дать понятие об огромности потерь и из¬
держек на армию еще следующим образом: Европа от
содержания армии теряет такую массу богатств, которая
была бы достаточна для построения 25 000 верст желез¬
ных дорог.]
Не нужно говорить о том, в какой огромной пропор¬
ции возрастают эти потери и издержки во время войны.
[Издержки Англии на последнюю войну с Россией по¬
требовали сверх обыкновенных расходов на содержание
армии еще около 700 мильонов р. серебром; такая же
сумма, если не больше, была израсходована Франциею,
так что Крымская кампания, продолжавшаяся менее двух
лет, обошлась двум союзным государствам около 1 500
мильонов руб. серебром.] Войны с Франциею в конце
прошлого века и начале нынешнего, до низвержения На¬
полеона, одной Англии стоили по умеренному вычисле¬
нию не менее как 6 500 мильонов р. серебром. Какова
же будет цифра, если прибавить к этому расходы самой
Франции и государств, бывших в союзе с Англиею? Но и
эта страшная растрата не так еще значительна, как та
потеря, которая произошла в людях. Смерть мужчины
молодых или средних лет уменьшает народный капитал
в Европе средним числом не менее как на 1 500 рублей
серебром. Число убитых во время наполеоновских войн
превышало два мильона. Конечно, втрое большее число
людей сделались неспособны к работе от полученных ран
и должны также считаться потерянными для националь¬
ного труда. [Таким образом, в одних убитых и раненых
182

Европа лишилась 8 000 мильонов руб. серебром.] Приба¬
вим к этому еще гораздо значительнейшую потерю чрез
отнятие рук от мирного труда, и цифра возрастет в не¬
сколько раз. Если мы положим, что наполеоновские вой¬
ны стоили Франции столько же, сколько Англии, и что
расходы всех остальных государств, участвовавших в
этих войнах, вместе равнялись расходам Англии, то мы
получим следующие цифры: прямой расход Европы на
ведение войн с 1792 до 1815 года 19 500 мильонов руб.
серебром; потеря в убитых и раненых 12 000 мильонов р.
серебром; потеря через отнятие рук от мирного труда
26 000 мильонов р. серебром; общая сумма всех потерь
Европы от войн 1792 до 1815 года 57 000 мильонов р.
серебром, — то есть такая сумма ценностей, которая да¬
леко превышает всю ценность европейской земли. Быть
может, этот вывод станет понятнее, если мы выразим его,
вместо прежней отрицательной, в положительной форме:
если бы та сумма труда и капитала, какая потрачена
была в эти годы Европою на войну, употреблена была на
земледелие, то Европа была бы вдвое богаче, нежеди
теперь; те, которые ныне едва имеют средства есть мясо
только в большие праздники, могли бы каждый день
иметь не только мясо, но чай и кофе.
Этими прямыми и косвенными расходами не ограни¬
чиваются убытки, нанесенные войнами вещественному
капиталу европейских народов. После расходов на содер¬
жание военной силы огромнейшую тяжесть для государ¬
ственного бюджета вообще составляет государственный
долг. [Проценты его в Англии поглощают половину всех
государственных доходов, во Франции третью часть, во
многих других государствах столько же. По вычисле¬
нию Редина долг всех европейских государств вместе со¬
ставлял в 1850 году около 12 000 мильонов руб.
серебром, а проценты его 440 мильонов. С того вре¬
мени эти цифры значительно увеличились, так что в на¬
стоящее время проценты составляют до 450, а капитал до
14 000 мильонов руб. серебром.] Если прямые рас¬
ходы на войну простираются почти до третьей части дохо¬
дов 'всех европейских государств, то немногим менее
составляют и проценты долга. А почти весь этот долг про¬
изошел также вследствие войн. Таким образом, война и
ее последствия поглощают в мирное время почти две
13 Н. Г. Чернышевский, т, II
193

трети всех государственных доходов европейских держав;
в военное время эти потери увеличиваются в три и четыре
раза.
Как ни велики тяжести, которыми уменьшает война
вещественный капитал наций, но те потери, которые на¬
носит она нравственному капиталу образованных наро¬
дов, должны считаться еще более значительными. Осно¬
ванием всякого благоустройства, необходимейшим усло¬
вием возникновения и возрастания в народах любви
к труду и привычки к экономии надобно назвать господ¬
ство закона, уверенность в силе законности, в преобла¬
дании права над грубою силою. Война является опровер¬
жением этого порядка и этих убеждений. Она разрушает
всякую экономию, она убивает любовь к труду, отнимает
право пользоваться плодами труда и экономии. Владыче¬
ство военной силы, предпочтение, оказываемое государ¬
ством сословию воинов пред мирными сословиями, ко¬
нечно, не может действовать благоприятно на развитие
мирных занятий. Даже в Англии, наименее воинственной
из всех стран Европы, величайшею знаменитостью, попу¬
лярнейшим человеком XIX века был Веллингтон, — из
этого уже можно видеть, как сильны наклонности, свой¬
ственные войне, до какой степени берут они перевес над
идеями экономии даже в Англии. Не менее прискорбный
пример того же самого был доставлен последними вы¬
борами в английский парламент, когда Кобден и Брайт,
пользовавшиеся до Крымской кампании чрезвычайною
популярностию, были отвергнуты своими избирателями
за то, что доказывали совершенную ненужность для
Англии и страшную разорительность войны с Россиею.
В самом деле, не только Англия в 1854 году не стала
бы начинать войны с Россиею, если бы держалась здра¬
вых экономических понятий, но и вообще очень мало
в истории найдется таких войн, которые были начаты по
причинам, удовлетворительным в глазах экономиста.
Общество друзей мира составило перечень войн, веденных
в Европе со времен Константина до 1849 года. Что же
оказывается? Из 286 войн 44 были начаты для завоева¬
ния областей; 22 из желания собирать военные контри¬
буции; 24 из мщения за прежние войны; 8 из-за споров
о титулах; 6 из-за спора за обладание какими-нибудь
округами; 41 из-за престолонаследия; 30 под предлогом
194

помощи союзнику; 28 из-за дипломатического соперни¬
чества; 28 из-за религиозных раздоров. Затем остаются
60 войн, начатых по несогласиям относительно граждан¬
ского быта и торговых дел. С экономической точки зре¬
ния, только для последних могли существовать основа¬
тельные причины, только их выгодное окончание могло
приносить действительную пользу нациям, начинавшим
их, в том случае, если предмет спора был достаточно
важен для того, чтобы оправдывать столь громадные по¬
жертвования. Но и тут чаще всего оказывается, что игра
далеко не стоила свеч. Что же касается до 226 других
войн, то очевидно, что они начались единственно вслед¬
ствие предубеждений или эгоизма, не имевшего никакой
связи с истинными национальными интересами.
Ост-индское возмущение 8, которым теперь так сильно
занята вся Европа, представляет нам удобный случай
рассмотреть, приносят ли обыкновенно пользу для нации
даже самые счастливые войны, даже тогда, когда так
называемый национальный интерес хр&бует их. Мы ни¬
мало не сомневаемся в том, что англичане победят своих
противников, мы не сомневаемся и в том, что все англи¬
чане единодушно желают самого энергического ведения
войны и почли бы для себя невыносимым позором поки¬
нуть Ост-Индию, господствование в которой предста¬
вляется им столь выгодным. Но какую в самом деле
выгоду английская нация получит от восстановления
английского владычества в Ост-Индии? Очень основате¬
лен был расчет каждого из свирепых воинов, устремив¬
шихся на Англию под знаменами Вильгельма Завоева¬
теля: покорив ему новое государство, каждый из его сол¬
дат получил от него владение в Англии; вся страна была
разделена между воинами; от главного предводителя до
последнего латника, каждый завоевал себе поместье. Но
получит ли в Ост-Индии поместье хотя один из англий¬
ских солдат, отправляющихся на завоевание этой страны?
Увеличится ли хотя на один шиллинг благосостояние ка¬
кого-нибудь капрала 63 полка службы ее великобритан¬
ского величества, когда этот полк будет стоять гарнизо¬
ном в Дели, вместо того, что прежде стоял гарнизоном
в Оксфорде? Нет, капрал будет получать прежнее свое
жалованье, и только. Из-за каких же благ он сражается?
«Я сражаюсь, скажет он, за выгоды не свои личные, а
195

целой английской нации». В этом еще меньше можно ему
поверить. Даже при Вильгельме Завоевателе, когда каж¬
дый солдат получил огромную прямую выгоду от завое¬
вания, население Нормандии ни на один су не выиграло
от того, что Англия была завоевана Нормандиею. Разве
нормандскому земледельцу подарено было что-нибудь из
добычи? Разве даны были английские лошади для его плу¬
га или английские деревья для перестройки его хижины?
Кто был на войне, тот выиграл; кто оставался дома, не по¬
лучил ровно ничего. Напротив, он потерял, потому что на
его счет была снаряжена экспедиция Вильгельма.^ «Не
выиграли отдельные люди, но выиграла целая страна».
Что же она выиграла? разве уменьшились подати? разве
улучшилась администрация в Нормандии от того, что
к ней присоединилась Англия? Еовсе нет. Администрация
стала хуже прежней, потому что у нормандского герцога
явились новые заботы, когда он завоевал Англию, и часть
того внимания, с которым он прежде занимался норманд¬
скими делами, была отнята у Нормандии Англией. Адми¬
нистрация стала хуже — вот весь выигрыш Нормандии
от блистательного завоевания. | Точно таков же и для
Англии выигрыш от обладания Ост-Индией. Вот теперь,
например, отложены в Англии все заботы о внутренних
улучшениях, не до них теперь английскому правитель¬
ству: оно занято исключительно ост-индскими делами. Та
же история повторялась беспрестанно и до сих пор:
нужно воевать то с сейками, то с афганами, то с персия¬
нами, то с китайцами, то хлопотать о присоединении Ауд-
ского королевства 9 и разбирать претензии этого экс-вла¬
дельца, и вечно-таки все некогда хорошенько и безотла¬
гательно подумать об английских делах английскому пра¬
вительству: все мысли его заняты Ост-Индиею; некогда
подумать о своих делах и английскому народу; он тоже
беспрестанно отрывается от своих дел заботами об ост-
индских делах. Владение Ост-Индией отвлекает Англию
от заботы о своих домашних делах, вот вся выгода для
Англии от этого владычества. Для Ост-Индии, быть может,
очень полезно, что она находится под властью англичан,
быть может, англичане просвещают ее, улучшают ее
администрацию, облегчают налоги, введенные моголами
с их субабами и набабами, — мы даже уверены в этом,
несмотря на завистливые толки об эгоизме и бездушии
198

английского владычества в Ост-Индий, — толки, расхо¬
дящиеся по свету от Варренов и тому подобных францу¬
зов, которым очень жаль, что не они, а англичане завое¬
вали Индию. Действительно, нельзя сомневаться в том,
что английское владычество приносит пользу Индии; но,
во-первых, для филантропической заботливости о чужом
благе есть много средств, кроме владычества, поддержи¬
вающегося исключительно штыком и штуцером, —
можно даже полагать, что дружеские мирные сношения
приносят больше пользы просвещаемому народу, нежели
насильственное наложение просвещения; во-вторых, рас¬
страивать свои дела для поправления чужих, — это пре¬
красно, но вовсе не благоразумно, а таково положение,
в которое ставит Англию к Индии владычество вооружен¬
ной рукою. Для Ост-Индии оно выгодно,- для Англии
убыточно. «Как убыточно? а торговые выгоды? Англия
своим господством обеспечивает сбыт своим товарам
в Индию; без того другие нации оттеснили бы ее из ост-
индской торговли». Все это хорошо было говорить сто лет
тому назад, а теперь каждый знает, что для ведения тор¬
говых дел насилие очень плохой способ. Продают же
англичане северо-американцам гораздо больше своих то¬
варов, нежели индейцам, хотя в Ост-Индии в шесть раз
больше населения, нежели в Соединенных Штатах, и
хотя другие народы также продают северо-американцам
чрезвычайно много своих товаров. Тут все зависит от
благосостояния покупающей нации, а не от господства
над нею. Ныне уже доказано, что война из-за торговых
интересов или насильственное господство — самое убы¬
точное дело для торговли. Если бы в своих отношениях
к Ост-Индии англичане руководились коммерческими вы¬
годами, они давным-давно отказались бы от управления
ею: независимый народ всегда покупает более товаров,
нежели зависимый. Пример тому представлен Соединен¬
ными Штатами: только с того времени, когда они отторг¬
лись от Англии, стала в громадных размерах возрастать
их торговля с Англиею. Ни английская нация, ни даже
английские негоцианты и фабриканты не получают от
владычества англичан в Ост-Индии ничего, кроме убыт¬
ков.
Однако должно же быть оно кому-нибудь выгодно
в Англии, если она так хлопотала о его создании и теперь
197

хлопочет о его восстановлении? Разумеется, кому-нибудь
в Англии оно полезно, и даже нетрудно отыскать, кому
именно. В Ост-Индии по гражданскому и военному упра¬
влению существует множество очень выгодных должно¬
стей; должности эти замещаются родственниками и
друзьями людей, управляющих Англиею. Для нации
война убыточна, но для того класса людей, который
управляет Англиею, она очень выгодна; для нации гос¬
подство над Ост-Индиею бесполезно, но могущество
английского министерства и парламента, его значение
между другими европейскими правительствами увеличи¬
вается господством над Ост-Индиею.
Если таковы прямые выводы, доставляемые счастли¬
вым исходом даже столь справедливой войны, как ны¬
нешняя ост-индская, то легко сделать заключение, кому
могли быть полезны другие войны, веденные Англиею, —
войны, далеко не столь справедливые.
Человеку трудящемуся разорительна всякая война;
полезна для него только та война, которая ведется для
отражения врагов от пределов отечества. Совсем не
таковы выгоды английского министерства и людей, раз¬
деляющих с ним управление английскими делами: они
живут не плодами собственной работы; интересы труда
имеют для них только незначительную важность; напро¬
тив, для них прямым образом выгодно все то, что увели¬
чивает внешнее могущество Англии; притом же, как люди,
с избытком обеспеченные в жизни, они находят свое удо¬
вольствие в блеске и шуме: человек трудящийся думает
о средствах добыть хлеб, они думают о средствах при-
обресть блистательную славу.
Их интересы часто бывают противоположны истинным
интересам английской нации; но человек всегда склонен
считать полезным для своей родины то, что полезно
лично для него, и они искренно утверждают, что для
Англии мало внутреннего благосостояния, а нужно внеш¬
нее могущество.
Они стоят во главе нации, она привыкла следовать за
ними, верить им, — и вот она верит им, что в делах, ко¬
торые совершенно чужды интересам английского труда,
замешана национальная честь или благосостояние.
Недавно, с образованием манчестерской партии 10,
в лице Кобдена и его друзей, получили голос среди
108

английского парламента интересы фабрикантов, и мы
видим, что Кобден совершенно не так думает о вопросах
внешней политики: он прямо утверждал, что, собственно
говоря, Англии нет никакой нужды вмешиваться в отно¬
шения России к Турции. Это казалось парадоксом, по¬
тому что противоречило укоренившимся предубеждениям.
Но нет никакого сомнения, что новый принцип будет уси¬
ливаться по мере того, как будет увеличиваться участие
английских фабрикантов в английском правлении.
Конечно, еще значительнее то изменение, которое
будет внесено в эти дела прямыми интересами трудяще¬
гося класса, — манчестерская школа не есть еще полная
их представительница. Когда трудящийся класс приобре¬
тет решительное влияние на английские дела и обра¬
зуется опытностью в них настолько, что будет судить сооб¬
разно интересам труда, а не внушениям людей, чуждых
этим интересам, Англия совершенно откажется от всяких
войн вне пределов своих. Когда таково же будет положе¬
ние других европейских стран, исчезнет всякая возмож¬
ность войны между ними.
Но до того времени войны неизбежны, хотя совер¬
шенно противны прямым интересам каждой из воюющих
наций; до того времени Веллингтоны и Наполеоны будут
популярнейшими людьми между своими согражданами,
хотя подвиги их не принесли этим согражданам ничего,
кроме потерь.
Мы видим теперь, от чего зависит свойственная всем
европейским народам наклонность к воинственности: она
зависит от гражданского устройства этих обществ. Если
наклонность, столь неестественная в людях трудящихся
и, однако же, до сих пор владычествующая над европей¬
ским бытом, развилась и поддерживается вследствие
гражданского устройства этих наций, то легко можно
заключить, достаточно ли этой причины для объяснения
того, почему вообще в той или другой нации развились
те или другие наклонности, несообразные с интересами
национального благосостояния.
В самом деле, если мы внимательно проследим исто¬
рию каждой из европейских наций, мы увидим, что весь
ее современный быт, все ее наклонности объясняются
влиянием тех гражданских учреждений, под влиянием
которых она жила и живет. Вследствие известных
199

исторических событий? появлялись в гражданском обще¬
стве различные учреждения, потом создавались законы,
сообразные с этими учреждениями. Нация изменяла сйои
привычки сообразно духу этих учреждений и законов.
События и учреждения в различных странах были раз¬
личны, потому и нации, начавшие свою жизнь совершенно
с одинаковыми привычками и наклонностями, являются
в настоящее время совершенно различными.
Возьмем в пример три нации, занимающие самый
западный край Европы, — испанскую, французскую и
английскую. Припомним только важнейшие факты их
жизни, — уж и этого будет довольно для убеждения
в том, что все наклонности каждого народа, оставившего
за собою период младенческой зависимости от внешней
природы, создались и поддерживаются его учреждениями
и законами.
Вест-готы, франки и англо-саксы ни на волос не отли¬
чались друг от друга своими наклонностями и обычаями;
завоеванные ими страны также были населены наро¬
дами, получившими одинаковые качества под влиянием
римского владычества.
Но в Испании начинается упорная семисотлетняя
борьба против мусульман-мавров; вследствие этого
испанцы предаются католическому фанатизму; у них
является инквизиция, первоначально направленная про¬
тив мавров. Привыкнув считать католичество основною
драгоценностью своей жизни, они отдаются в полное рас¬
поряжение доминиканцам, а потом иезуитам. Это сковы¬
вает их мысль. Под покровительством инквизиции, опи¬
раясь на католический фанатизм, макиавеллиевская
политика разрушает все те учреждения, которыми держа¬
лась самодеятельность народа, и испанцы становятся
нациею, лишенною всякой умственной и гражданской
жизни. Они погружаются в летаргию и невежество. Втор¬
жение французов 11 пробуждает их к жизни. Но они так
долго спали, что отвыкли от уменья вести свои дела; они
так пропитались предубеждениями и формализмом неве¬
жества, что являются людьми, совершенно отвыкшими
ясно понимать вещи; потому история их со времени фран¬
цузского вторжения есть беспорядочная борьба между
всевозможными ошибками неопытности и увлечениями
умственного детства. Они к чему-то стремятся, но к чему
200

именно, это еще не ясно, это еще только начинает прояс¬
няться для них; и какие средства нужно употреблять им
для достижения цели? Этого они еще не знают, они еще
только пробуют. Законности у них давно не было, потому
они не уважают закона; собственность и личность очень
долго лишены были всяких гарантий, потому они ленивы,
и энергия их умеет проявляться еще только судорожным,
лихорадочным образом, и за стремительным порывом,
внушаемым настоящими потребностями, следует долгий
припадок апатического бездействия. У них есть славное
прошедшее, потому они горды; но их настоящее вовсе
не блистательно — потому они угрюмы.
Во Франции после того хаоса, который был во всех
западных странах вследствие переселения народов и за
которым у испанцев следовала борьба с маврами,
является распадение страны на несколько сильных обла¬
стных владений; идет борьба между этими владетелями
и королем, но в то же время идет война с внешним вра¬
гом — англичанами. Король, являясь представителем на¬
циональной независимости, получает возможность завести
регулярное войско. Опираясь на это войско, он мало-
помалу подавляет все противные ему силы — феодалов и
горожан. Во Франции образуется придворное управление.
Есе привычки нации образуются сообразно духу придвор¬
ного управления. Дальнейшая история Франции слишком
известна. Но важен этот факт — долговременное при¬
дворное управление, опирающееся на еойско. Все черты,
которыми обрисовывают характер француза в противопо¬
ложность англичанину, могут быть выведены из одного
этого факта. Относительно чувства законности и опыт¬
ности в гражданских делах француз имеет некоторое
сходство с испанцем, потому что, подобно ему, долго
лишен был гарантий закона и участия в делах, — но не
так долго и полно было это отстранение, притом же у
него инквизиция не владычествовала над жизнью (оттого,
что не было семисотлетней борьбы против неверных),
потому мысль его гораздо лучше умеет понимать сущ¬
ность дела и находить средства к его исполнению.
О настоящем характере англичан мы не будем гово¬
рить, потому что всем известно, как тесно связан он
с английскими учреждениями; надобно заметить только,
что прежде, нежели течением долгого времени, силою
201

привычки утвердились эти учреждения и изменили харак¬
тер народа сообразно своему духу, характер англичанина
вовсе не был так спокоен и тверд в чувстве любви к за¬
кону и сознания своих прав, не было в нем ни той энер¬
гии, ни того формализма, который в нем поражает ныне
иностранца. Уважения к законам было в нем не больше,
нежели в нынешнем испанце. Из этого видно, что не из
особенностей характера его возникли его учреждения,
а под влиянием особенных учреждений, созданных исто¬
рическими обстоятельствами, образовался его характер.
Мы выбрали в истории каждого народа только по два,
по три важнейшие факта, указали только на два, на три
важнейшие учреждения, — и этих фактов уже доста¬
точно для объяснения всех существенных особенностей
в наклонностях и привычках испанца, француза и англи¬
чанина. Стоит только расширить границы этого историче¬
ского очерка, и мы будем поражены тою точностью,
с какою каждая черта национального типа объясняется
гражданскими учреждениями народа. А в приведенных
нами примерах особенно интересно то, что история за¬
стает еще все три нации с совершенно одинаковыми
наклонностями; что они остаются совершенно одинаковы
в продолжение всего того времени, пока не устанавли¬
вается вследствие различных исторических событий раз¬
личие в их гражданских учреждениях. Возьмем историю
каких угодно других наций, и мы увидим то же самое.
Таким образом, если мы замечаем в привычках и
быте известного народа особенности, благоприятствующие
возрастанию его капитала, иначе сказать, возрастанию
его благосостояния, мы должны знать, что благодарить
за то он должен не племенные особенности своего орга¬
низма, не климат страны, а просто гражданские свои
учреждения; и наоборот, если мы видим, что в народе
развились привычки, препятствующие возрастанию
национального капитала, мы должны знать, что и тут
основание лежит не в чем ином, как в гражданских учре¬
ждениях нации. Влияние всех других причин, содействую¬
щих или препятствующих национальному благосостоя¬
нию, совершенно незначительно по сравнению с влия¬
нием гражданских учреждений. Г. Бабст прекрасно выра¬
жает эту мысль:
202

Трудно себе представить (говорит он), до какой степени дур¬
ная администрация, отсутствие безопасности, произвольные поборы,
грабительство, дурные учреждения действуют гибельно на бережли¬
вость, накопление, а вместе с тем и на умножение народного ка¬
питала. Междоусобные войны, борьба политических партий, наше¬
ствия, мор, голод не могут иметь того гибельного влияния на на¬
родное богатство, как деспотическое и произвольное управление.
Чего не перенесли благословенные страны Малой Азии, каких не
испытали они переворотов, — и постоянно вновь обращались в зем¬
ной рай, покуда не скрутила их турецкая администрация. Что было
с Францией в XVIII столетии, когда над земледельческим народо¬
населением тяготела безобразная система налогов и когда, вдо¬
бавок еще, под видами последних, каждый чиновник мог смело и
безнаказанно грабить? Против воров и разбойников есть управа, но
что же делать с органами и служителями верховной власти, счи¬
тающими свое место доходным производством? Тут иссякает вся¬
кая энергия труда, всякая забота о будущем, об улучшении своего
быта. Безопасность, полная возможность пользоваться плодами сво¬
ей бережливости — вот главные, значит, условия накопления капи¬
талов (стр. 26—27).
Мы не знаем, до какой степени нужно подтверждать
эту мысль, столь очевидную; но вот, на всякий случай,
подобное место из Бентама «О гражданском и уголовном
законодательстве», которого мы цитируем в переводе,
сделанном по высочайшему повелению императора Але¬
ксандра I.
Средства пропитания зависят от законов, удостоверяющих
(обеспечивающих) трудящемуся плоды труда его... Если я отчаи¬
ваюсь удостоверить себе произведение труда моего, то помышляю
только, как бы прожить от одного дня до другого, не хочу преда¬
ваться заботам, плодом которых могли бы воспользоваться только
мои неприятели. Сверх того, одной воли еще недостаточно для воз¬
буждения трудолюбия, к сему потребно также иметь в обладании
споем средства. В ожидании плода надлежит иметь надежное про¬
питание. Одна потеря может поставить меня в невозможность кдей-
ствованию, несмотря на то, что она не потушит во мне духа про¬
мышленности, не уничтожит воли моей предаваться труду. Итак,
это бедствие приводит человека в состояние онемения, делает его
совершенно неключимым для промышленности. Нарушение чьего-
либо права собственности производит беспокойство во всяком вла¬
дельце. Сие чувство боязни сообщается от одного к другому и раз¬
ливается, наконец, на целое гражданское общество. Для распро¬
странения (развития) промышленности потребно совокупное дей¬
ствие возможности и воли. Воля зависит от ободрений, возмож¬
ность — от средств. Средства сии состоят в том, что в политической
экономии разумеется под именем капитала, обращением своим при¬
бытка производящего. Что касается до одного лица, то капитал его
(вещественный) может уничтожиться одною потерею, между тем
как дух промышленности в нем ни потушен, ни ослаблен чрез то не
будет. В рассуждении же целого народа уничтожение (вещественного)
203

капитала его невозможно, но гораздо прежде наступления сей
пагубной минуты зло может сильно подействовать на волю, дух
промышленности может погрузить в плачевное уныние посреди
естественных средств, представляемых богатою и плодоносною
почвою. Между тем на волю действует обыкновенно толикое мно^
жество побудительных средств, что она долгое время сопротивляется
всем потерям, всем' случаям, приводящим в оскудение бодрость ее.
Бедствие преходящее, как бы велико оно ни было, не умерщвляет
духа промышленности. Он возрождается после разрушительной
войны, приведшей народ в бедность, возрождается подобно мощному
дубу, поврежденному бурею, который в немногие годы паки покры¬
вается новыми ветвями и возрастает в силе своей. Для умерщвления
духа промышленности потребна сила внутренней и постоянно дей¬
ствующей причины; таковы,, например, правление, не стесняющееся
законами, вредные законы.
Самое первое действие насилия неминуемо произведет уже не¬
которую степень опасения, неминуемо лишит бодрости некоторые
робкие умы. Насилия, за первым следующие, более и более распро¬
страняют всеобщее беспокойство. Осторожнейшие начинают огра¬
ничивать, стеснять свои предприятия и мало-помалу оставляют не¬
надежное поприще промышленности. По мере усугубления насилий
и угнетений боязнь и уныние распространяются все более и более;
никто не заступает место удалившихся, оставшиеся впадают в не¬
действенность. Таким-то образом, в продолжение некоторого вре¬
мени (через несколько времени) поле промышленности, подвержен¬
ное таковым бурям, соделывается бесплодною пустынею.
Малая Азия, Греция, Египет, берега Африки, столь процветав¬
шие землепашеством, торговлею, населением в счастливые вре¬
мена Империи Римской, что соделались под невежественным дес¬
потизмом турецкого правления? Богатые чертоги превратились в
хижины, и города в малые села. Сие правительство, ненавистное
для всякого мыслящего человека, всегда основывало владычество
свое на двух правилах, состоящих в том, чтоб истощать народ и по¬
вергать его в невежество. И прекраснейшие страны земные соде-
лались в руках сих варваров скудными, бесплодными и лишились
самых признаков прежнего их благосостояния. Не надлежит сих
признаков приписывать причинам отдаленным: междоусобные войны,
нашествия неприятельские и все подобные бедствия могли бы разо¬
рить запасы богатства, изгнать искусства и художества, истребить
города; но источники богатства паки могут открыться, пресеченные
сообщения паки могут быть восстановлены, разоренные города воз¬
никают из-под развалин их, и все опустошения вознаграждаются со
временем, если люди сохраняют достоинство человеков. В сих же
несчастных странах достоинство сие унижено, и отчаяние, медлен¬
ное, но гибельное действие отсутствия безопасности, уничтожило
деятельные способности духа (Бентам, перевод Михайлова, том II,
стр. 56—61).
Следствие не может исчезнуть, пока продолжает су¬
ществовать причина. Привычки нации изменяются изме¬
нением ее гражданских учреждений; и, желая видеть
улучшение в характере нации, напрасно стали бы мы
204

искать для этого дела опоры в чем-нибудь другом, кроме
законодательства, которое одно может произвести ее.
В наше время часто случается встречать преувеличенные
понятия о силе общественного мнения над характером!
быта; многие говорят: пусть только общественное мнение
сделается строго к известному пороку или преступлению
и он исчезнет. Нет, общественного мнения тут мало
К разбою, к поджогам оно очень строго, — но если бы\
нация не защищалась от этих преступлений законода¬
тельством, по десяти раз в год выГорал бы от поджогов
.каждый город, сотни убийств совершались бы каждую
ночь. Общественное мнение указывает только зло и сред¬
ства к его искоренению; но если эти средства не приво¬
дятся в действие, зло остается неприкосновенно. Все
общественные явления зависят от законов, управляющих
обществом. Говорят: «над нравами бессильны законы» —
vanae leges sine moribus. Да, закон бывает бессилен, но
только тогда, когда обращается единственно против симп¬
томов болезни; но он всесилен, когда, постигнув истин¬
ную причину зла, законодатель изменяет учреждения,
производящие это зло. Поговорка о бессилии закона
основана на примерах, подобных тому, как римские импе¬
раторы издавали законы против роскоши и безбрачия,
соединенного с развратом. Конечно, эти законы остава¬
лись бессильны; но почему? — потому что и роскошь и
разврат были только следствиями учреждений, повер¬
гавших массу итальянского населения в нищету и доста¬
влявших громадные богатства немногим избранным. Рим
безотчетно управлял провинциями; правители провинций
возвращались в Рим с награбленными мильонами; эти
богачи скупили или захватили в свои руки всю поземель¬
ную собственность; завели тысячи невольников-мастеро¬
вых и хлебопашцев; в селах исчезло сословие мелких зем¬
левладельцев; в городах исчезло трудящееся сословие
свободных людей: те и другие заменились невольниками;
для свободного человека остался один способ пропита¬
ния — жить милостынею богачей, захвативших в свои
руки и землю, и ремесла. При таком состоянии дел воз¬
можно ли истребить роскошь и разврат? Истинными
мерами против этих следствий было бы: дать провинциям
более самостоятельности; изменить систему администра¬
ции, прекратить порядок дел, по которому весь мир был
205

данником праздного Рима. С прекращением грабежа
иссяк бы источник роскоши; с исчезновением роскоши
исчезла бы нищета; вновь явилась бы и необходимость и
возможность трудиться; а при отсутствии роскоши и ни¬
щеты, вместе с возрождением общего благосостояния,
возвратилась бы и чистота старинных нравов. Нравы соз¬
даются гражданскими учреждениями. Бессильны над
нравами законы, не изменяющие гражданских учрежде¬
ний. Но за изменением гражданских учреждений необхо¬
димо изменяются и нравы народа.
Обыкновенный путь к изменению гражданских учре¬
ждений нации — исторические события. Так, мы говорили,
вследствие войн с маврами учредилась в Испании инкви¬
зиция, которая уничтожена французским завоеванием.
Подобным путем всегда изменялись гражданские учре,-
ждения во Франции; до конца XVII века им изменялись
они и в Англии. Но этот способ слишком дорого обхо¬
дится государству, и счастлива нация, кбгда прозорли¬
вость ее законодателя предупреждает ход событий.
Облегчить действование этим способом было целью всех
мыслителей, занимавшихся наукою о государстве. Та-
I кова была цель и Бентама. Выжидать событий свой-
(ственно векам непросвещенным и непредусмотрительным,
говорит он; в наше время надобно предупреждать их:
При хорошей методе (в законодательстве), вместо того, чтоб
следовать за происшествиями, их можно предварять. Вместо того,
чтоб быть игралищем их, надлежит над ними господствовать. Зако¬
нодатель ограниченный и робкий ожидает порождения частных бед¬
ствий, чтобы приуготовить им врачевание. Законодатель просве¬
щенный умеет предвидеть и предупреждать их всеобщими предо¬
сторожностями и распоряжениями общими. Конечно, приступать к
составлению законов надлежало (первоначально умели) не иначе,
как по мере обстоятельств, дававших чувствовать в них необходи¬
мость. Сделанные проломы закиданы трупами несчастных жертв.
Но в век просвещенный не должно итти по следам (следовать этому
методу) веков варварских (Бентам, т. I, стр. 506).
Очень жаль, что сочинение, из которого мы делаем
выписки, так мало известно у нас: недаром оно было пере¬
ведено по высочайшему повелению императора Але¬
ксандра I, благоволившего принять и посвящение его
своему августейшему имени; недаром и сам Бентам поль¬
зовался благоволением Александра I. Один из ученейших
и глубокомысленнейших мыслителей своего века, Бентам
203

всю свою жизнь посвятил тому, чтобы просветить нации
относительно наилучшего способа к достижению благо¬
состояния, и его сочинения тем драгоценнее, что, зани¬
маясь исключительно гражданскими учреждениями, он
оставляет совершенно в стороне вопросы о формах поли¬
тического устройства. Другие мыслители, писавшие о го¬
сударственных вопросах, очень часто давали советы,
исполнение которых непременно требовало ту или дру¬
гую форму политического устройства. У Бентама этого
нет: он дает только такие советы, которые исполнить
одинаково легко в каждом государстве, какова бы ни
была его правительственная форма. Англия и Австрия,
Пруссия и Северо-Американские Штаты одинаково под¬
ходят под его программу. Об этом прекрасно говорит его
друг Дюмон, издатель его «Трактатов о законодатель¬
стве».
Г. Бентам, ища причин (находя причины) большей части бед¬
ствий народных в пороках законов их, имел предметом удаление од¬
ного из величайших бедствий, состоящего в ниспровержении вла¬
стей. Всякое существующее правление составляет самое то орудие,
посредством коего старается он действовать, и, открывая всем пра¬
вительствам средства к улучшению их, вместе с тем показывает
им и средства продолжить и утвердить их существование. Выводи¬
мые им правила могут быть приложены как к монархиям, так и к
республикам. Он не говорит народам: «возобладайте властию, пере¬
мените образ правления». Он говорит правительствам: «познавайте
болезни, вас ослабляющие, изыскивайте средства к врачеванию
оных. Постановляйте законы, сообразные нуждам и степени просве¬
щения вашего века. Старайтесь издавать хорошие гражданские и
уголовные законы. Учреждайте судебные места так, чтобы они спо¬
собны были внушить доверенность общественную. Образуйте судо¬
производство на правилах прочнейших. Не все ли вы можете на¬
деяться одинаковой пользы от усовершения сих ветвей управления?
Старайтесь удерживать распространение опасных мнений в народах
ваших, прилагая попечение о благоденствии их. Вы обладаете вла¬
стию предписывать законы, а сие одно право, с благоразумием
в действие приводимое, может служить охранением всех других
прав. Открывая-то путь к надеждам законным, положите вы пре¬
грады исканиям беззаконным.
Итак, кто стал бы искать в сем сочинении правил исключи¬
тельно для какого-либо образа правления, тот обманулся бы в
своем чаянии. Читатели, любящие критику, восклицания, не найдут
здесь ничего для себя удовлетворительного. Сохранять, поправляя;
изучать обстоятельства; щадить владычествующие и даже безрас¬
судные предрассудки; приуготовлять новые введения издалека так,
чтобы они не имели даже вида новых введений; истреблять злоупо¬
требления, не вредя пользам настояшим: таков есть непременяю-
щийся дух всего твореиия (Бентам, предисловие, стр. XXI—ХХШ).
207

Действительно, этим духом, столь же мудрым, как и
умеренным, проникнуты все сочинения Бентама, и такое
направление, соединяющее осторожность с решительно¬
стью, было одною из причин, внушивших императору
Александру I мысль познакомить своих подданных с
«Трактатом о законодательстве». С этой точки зрения
смотря на книгу, столь заслуживающую известности, мы
думаем, что читатель одобрит наше намерение напомнить
о ней несколькими выписками, которые наиболее соответ¬
ствуют предмету настоящей статьи. Пусть Бентам укажет
нам средства, которыми необходимо водворяется в стране
безопасность личности и труда, это первейшее из всех
условий, нужных для умножения народного капитала, то
есть национального благосостояния.
Безопасность личности и труда нарушается преступле¬
ниями (говорит Бентам), и охранение общества от пре¬
ступлений есть одна из важнейших забот законодателя.
Заботами этими внушаются постановления двоякого
рода: наказания за преступления, уже совершенные, и
меры, которыми предупреждались бы преступления.
Одних наказаний для охранения безопасности недо¬
статочно, потому что наказанием постигается только зло,
уже происшедшее, и само наказание есть зло; кроме того,
многие преступления ускользают от наказаний. Отгого-то
законодатель и прибегает к другим средствам для охра¬
нения общества от преступлений. Некоторые думают, что
можно предупреждать преступления, препятствуя приоб¬
ретению знаний, которые могли бы быть обращаемы на
совершение зла людьми злыми. Это средство напрасно
и ненадежно, говорит Бентам: для того чтобы совершить
преступление, вовсе не нужно никаких знаний; круглый
невежда найдет для того не менее средств, нежели чело¬
век образованный, а если знание и употребляется во зло
людьми злыми, то единственное средство уничтожить
это зло есть распространение знания.
Если бы (говорит Бентам), добрые и злые составляли два отли¬
чительные рода людей, каковы, например, роды людей белых и чер¬
ных, то можно бы просвещать одних и удерживать в невежестве
других. Но при невозможности отличить одних от других, при ча¬
стых переменах добрых и худых расположений в одних и тех же
людях потребен один закон для всех. Общее просвещение или
общее невежество — нет средней меры.
203

Между тем, врачевание проистекает из недр самого зла. Зна¬
ния могли бы тогда только доставить выгоды злым, когда бы они
исключительно обладали оными. Сеть, став известною, перестает
быть сетию. Народы самые невежественные умели напоить ядом во-
стрие стрел их; но народам образованным только предоставлено
было познать все яды и найти от них приличные противоядия.
Все люди способны к произведению деяний вредных; но одним
только людям просвещенным свойственно изобретать законы, могу¬
щие предупреждать сии деяния. Чем более ограничен человек, тем
более способен проницать связь личных польз своих с пользами
общими.
Пройдите историю: веки наиболее варварские представят вам
совокупление всех злодеяний, и злодеяний насильственных и зло¬
деяний ухищренных. Грубость чувств производит пороки и не изъ-
емлет ни одного из них. Когда умножились наипаче лживые при¬
своения прав и достояний? Тогда, когда одно духовенство умело чи¬
тать, когда по превосходству знаний его оно почитало людей почти
столько, сколько почитаем мы ныне лошадей, на коих не можно
бы уже было налагать узду, если б умственные их способности уве¬
личились. Почему в те же времена имели прибежище к судебным
поединкам, к искушениям огнем и водою, ко всему, что называлось
судом небесным? Потому что при тогдашнем детстве ума челове¬
ческого не было начал к положению различия между свидетель¬
ством истинным и свидетельством ложным.
Сравни правления, кои стесняли обнародование мыслей, с
правлениями, кои давали им свободное течение. С одной стороны,
представится тебе Испания, Португалия, Италия, с другой—Ан¬
глия, Голландия, Северная Америка. Где более процветает нрав¬
ственность и благосостояние? где чаще злодеяния? где общежитель-
ность приятнее и надежнее?
Неимоверным образом были прославляемы установления, коими
начальствующие в обществе делали монополию всех познаний чело¬
веческих. Таковы были жрецы в древнем Египте, брамины в Индо¬
стане, иезуиты в Парагвае. Здесь можно сделать два замечания:
первое, что если поведение их достойно хвалы, то в отношении
к выгодам изобретших образ правления, а не в отношении к поль¬
зам подвластных им человеков. Я орглашусь, что народы были по¬
корны и спокойны под начальством сих правителей; но были Ли
они счастливы? Не думаю, по крайней мере, если жестокое раб¬
ство, суетные боязни, тщетные обязанности, тягостные лишения
и лощения, печальные мысли суть препятствия к состоянию счаст¬
ливому. Второе замечание состоит в том, что они достигали цели
своей не столько потому, что удерживали народ в естественном
его невежестве, сколько потому, что распространяли предрассудки
и заблуждения. Такие начальствующие сами соделывались наконец
жертвами слабой и малодушной его политики. Народы, кои не¬
престанно были удерживаемы в состоянии уничижения установле¬
ниями, противными успехам всякого рода, соделывались добычею
народов, имевших перед ними сравнительное превосходство. Со-
стареваясь в детстве, под властию опекунов, старавшихся
14 Н. Г. Чернышевский, т. II 209

Продлить их несмысленность для удобнейшего ими управления, они
представили все удобности к порабощению (Бентам, том III,
стр. 22—25).
Огр'аждая частное имущество, государство не может
оставить на произвол расхитителей и свою, государствен¬
ную, собственность. Для предупреждения этих беззакон¬
ных похищений служат отчеты об издержках:
Когда (говорит Бентам) в известное время даются отчеты
некоторому ограниченному числу лиц, когда лица сии избраны
будут непосредственно тем, кто отчет дает, или же по его влия¬
нию, и потом отчеты остаются уже без всякой ревизии: тогда самые
важные ошибки могут упускаемы быть без исправления. Но когда
отчеты обнародываемы, когда подлежат они ревизии общественной,
тогда не может быть недостатка ни в свидетелях, ни в судьях,
тогда всякая погрешность будет усмотрена, доказана и обнаружена.
Такой-то расход был ли нужен? Не сделан ли он под каким-
либо ложным предлогом? Общество или казна не дороже ли запла¬
тили за такой-то предмет, нежели платят частные люди? Не дано ли
первенство какому-либо подрядчику исключительно в ущерб казны?
Не доставлено ли скрытным образом выгоды какому-либо любимцу?
Не выдано ли ему чего под ложными предложениями? Не употребле¬
но ли каких ухищрений к удалению соперничества совместников?
Нет ли чего скрытного в счетах? Может быть множество сего рода
вопросов, в которых нельзя удостовериться ясными доказатель¬
ствами, если отчеты не будут представлены глазам публики. В част¬
ном комитете в одних членах может не доставать правдивости, в
других познаний: ум медлительный в действиях упускает то, что
для него непонятно, боясь обнаруживать свою неспособность; ум
живой не вникает в подробности; всяк предоставляет другим тя¬
гость труда. Но все сии качества, в коих может иметь недоста¬
ток сословие малочисленное, .сыщутся, конечно, в целой публике.
В сей разнородной и несогласной в частях ее массе самые дурные
начала, не менее начал самых добрых, поведут к надлежащей цели:
зависть, ненависть, злоба будут действовать как бы дух любви
общественной, и страсти сии, по их деятельности и по твердости в
их направлении, исследуют еще С вящею подробностью все части
и поверят предметы самые мелкие. Таким образом те, для коих
единственным обузданием служить может общее к ним почтение,
удержатся в границах долга их боязнию стыда и желанием сни¬
скать доброе мнение о их бескорыстии (Бентам, т. III, стр. 114—116).
Укрепление честности в нации также содействует
ограждению безопасности:
Усилить чувство чести и направить действия его на предметы
полезные должно быть одним из главных попечений правительства.
Действительность общего мнения находится в сложном содер¬
жании пространства и силы его: пространство сие зависит от ко¬
личества одобрительных голосов; сила от степени одобрения или
' охуждения.
210

Из числа многих средств, могущих служить к тому, чтоб дей¬
ствию общего мнения дать большее пространство, главнейшие суть:
обнародование судебных дел, обнародование счетов, обнародование
государственных совещаний, не подлежащих по каким-либо осо¬
бенным причинам тайне. Просвещенная публика — хранительница
законов чести, управительница нравственного возмездия — соста¬
вляет высшее судилище, полагающее суд о всех делах, о всех ли¬
цах. Обнародованием дел судилище сие поставляется в возможность
собирать доказательства и полагать суждение; и потом печатно
произносить и приводить в действо свои суждения (Бентам, т. III,
стр. "164—165).
Важно также приготовлять нацию к правительствен¬
ным мерам предварительными объяснениями их:
Правительство не везде должно действовать властию: в распо¬
ряжении власти только руки; распространять владычество на умы
должно оно не иначе, как мудростию. Повелевая, оно принуждает
подданных повиноваться, но просвещая, оно внушает в них душев¬
ное к повиновению побуждение, никогда не ослабляющееся. Наи¬
лучшее средство к просвещению состоит в простом обнародовании
действий; но иногда полезно также вспомоществовать народу соста¬
влять суждение о сих самых действиях.
Когда видишь, что наилучшие сами по себе меры правитель¬
ства не имеют успеха, по сопротивлению им народа невежествен¬
ного, тогда чувствуешь в себе негодование противу сей грубой тол¬
пы, тогда отвращаешься труда искать блага общественного. Но
когда более углубляешься в предмет сей, когда открываешь, что сие
сопротивление удобно было предвидеть и что правительство не
сделало ни одного шагу для приуготовления умов, для рассеяния
предрассудков, [для снискания доверенности; тогда негодование]
должно обратиться от народа невежественного к его правителям.
Опыт доказал, противу всякого ожидания, что бумаги и сочи¬
нения, издаваемые в народ, суть вернейшие средства к направле¬
нию мнения общего, к успокоению лихорадочных его движений, к
иэглаждению лживых понятий, к уничтожению лукавого ропота,
коим враги правительства испытывают вредные их намерения.
В сих сочинениях наставление может нисходить от правительства к
народу или восходить от народа к правительству: чем более про¬
стора в изъяснениях мыслей, тем удобнее судить можно о движе¬
ниях общего мнения, тем надежнее правительство может действо¬
вать (Бентам, т. III, стр. 184—185).
Слушай все советы, хуже оттого не будет, а лучше быть мо¬
жет, вот что говорит простой здравый смысл. Правда, во многих
случаях суждение публики может быть выслушано не прежде, чем
принята мера, но тогда уже, когда приведена она в действо. Между
тем, сие суждение может всегда иметь свою пользу, в отношении
ли к мерам законодательства, кои могут быть преобразованы; в
отношении ли к мерам управления, кои могут повстречаться вто¬
рично. Наилучшее мнение, представленное министру частным обра¬
зом, может быть оставлено без всякого действия; но хорошее мне¬
ние, представленное публике, если не полезно одному, то может
быть полезно другому; если не полезно в настоящее время, может
211

Сделаться полезным впоследствии; если оно представлено в непри¬
личном виде одним, может другим быть украшено и тогда прекло¬
нит к себе внимание. Наставление есть семя, которое для опыта
должно быть посеваемо на землях различного рода, которое должно
быть возращаемо с терпением, поелику не скоро приносит оно
плод.
Мера сия предпочтительнее сведений, кои может почерпать
государь при дозволенной свободе подачи просьб. Какова б ни была
проницательность его в избрании министров своих, выбор всегда
ограничиться должен небольшим числом кандидатов, которых пред¬
ставляет случай рождения или счастия. Итак, государь всегда осно¬
вательно полагать может, что есть другие люди, просвещеннейшие
сих; и чем более распространяет возможность знать и слышать, тем
более увеличивает власть и независимость свою.
Но в образе подачи мнений может примешиваться негодование
и дерзость: вместо того, чтоб ограничиться рассмотрением приемле¬
мых мер, обращаются к лицам, их предприемлющим. И в самом
деле, какое потребно искусство для соблюдения различия между
сими двумя действиями суждения! Каким образом осуждать меру,
не осуждая в некоторой степени свойств ума или душевных распо¬
ложений предложившего оную? Вот камень преткновения: вот при¬
чина, по которой сей способ советования столь редко бывает допу¬
скаем, несмотря на очевидную пользу его. Против него восстают
все страхи самолюбия. Несмотря, однако не, на то, Иосиф II, Фри-
дерик II введением его ознаменовали свои царствования. Он суще¬
ствует в Швеции; он существует в Англии; он может существовать
повсюду с некоторыми ограничениями, которые бы предупреждали
важные злоупотребления оного.
Если по введенному в правительстве обыкновению, или по ка¬
ким-либо особенным обстоятельствам, государь не может дозволить
суждения об актах правительства, то он должен по крайней мере
дозволить суждение о законах. Он может предоставить суждению
общему все, что составляет науку, начала права, судопроизводство,
управление низшей степени.
В прежнем французском правительстве всякая философическая
книга, напечатанная в Париже, рождала уже тем самым против
себя предубеждение. Наказ императрицы Екатерины II во Франции
был запрещен. Слог и мысли сего творения казались столь смелыми,
что признано было невозможным потерпеть его в монархии фран¬
цузской.
Правда, во Франции нерадение и ветренность покрывали зло.
Чужестранное издание служило паспортом гению. Строгость служи¬
ла только к тому, что торговля книгами переходила к другим на¬
родам и что сатиры, к предупреждению коих была она предназначена,
делались еще паче едкими (Бентам, т. III, стр. 220—224).
Очень полезно также, по мнению Бентама, при обна¬
родовании узаконений объяснять и побуждения, кото¬
рыми внушены эти узаконения.
В сем заключается необходимо нужное звено в цепи политики
великодушной и благомыслящей; сим правительство должно самому
себе. Цебрежа извещать народ о побудительных причинах действий
218

его в случаях важных, оно обнаруживает, что всем хочет обязано
быть силе и в ничто вменяет мнение подданных.
Не так думает приверженный к своему владычию. Он не хочет,
чтоб народ был просвещаем, и презирает его потому, что он не¬
просвещен. Вы неспособны судить, говорит он, поелику вы в неве¬
жестве и вас будут удерживать в нем, чтоб вы не были способны
судить. Вот вечный круг умствований, коим он ограждается. Ка¬
ково жа следствие? Рождается и мало-помалу возрастает всеобщее
неудовольствие, основанное иногда на ложных и увеличенных пори¬
цаниях, коим дается вера; ибо они не подвержены исследованию и
рассмотрению. Министр жалуется на несправедливость публики, не
помышляя о том, что он не дал ей средств быть справедливою и
что ложные толкования поведения его суть неминуемое следствие
той таинственности, коею покрывает он свои действия. Двоякий
только образ действования правительства может иметь место: совер¬
шенная скрытность или совершенная откровенность. Должно, чтоб
народ или ни малейшего не имел о делах сведения и познания, или
чтоб он знал о них во всем пространстве; должно или поставить
ему преграды иметь о них какое-либо понятие, или дать ему воз¬
можность делать суждения самые просвещенные; должно поступать
с ним или как с ребенком, или как с человеком возмужалым; вот
два плана действования, из коих должен быть избран один.
Первому из них последовали жрецы в древнем Египте, брамины
в Индостане, иезуиты в Парагвае; второй введен в Англии вре¬
менем и обычаем; но основан на законе в одних только Соединен¬
ных областях. Большая часть европейских правительств не прие¬
млют, не отвергают ни того, ни другого, не имея твердости духа
принять исключительно который-либо один. Они не перестают быть
во всегдашнем между собою противоречии, быв, с одной стороны,
одушевляемы желанием иметь подданных промышленных и просве¬
щенных, с другой — колеблемы страхом ободрить дух исследования
(Бентам, т. III, стр. 224—226).
Все эти меры Бентам считает особенно полезными
потому, что они содействуют прочности и силе правитель¬
ства; он полагает, что чем больше занято общество госу¬
дарственными делами, тем прочнее бывает правительство:
Изъявление мнений сословиями, по мнению моему, не только
не может производить мятежей, но, напротив, будет служить охра¬
нением от бедствий сего рода. Мятежи суть судорожные движения
слабости, обретающей силу в минутном отчаянии. Они суть усилия
людей, коим не дозволяется обнаруживать чувствований их и ко¬
их преднамерения не могли бы иметь успеха, если б были из¬
вестны. Намерения, противные общему чувствованию народа, могут
быть успешны по одной только нечаянности и насилию. Имеющие
таковые намерения могут достигнуть оных токмо силою. Но люди,
могущие полагать, что народ на их стороне, могущие льститься во¬
сторжествовать силою мнения общего, почто стали бы употреблять
насилие? Почто подверглись бы они очевидной опасности без вся¬
кой пользы? Итак, я уверен, что люди, имеющие полную свободу
213

составлять сословия, люди, составляющие оные под покровитель¬
ством закона, никогда не посягнут на мятежи.
Я думаю даже, что составление сообщества могло бы быть
дозволено, могло бы быть одним из главнейших средств правитель¬
ства во всякой монархии. В монархиях мятежи и возмущения наи¬
более опасны. Они производятся движениями печальными и неожи¬
данными. Сообщества предупредили бы сии беспорядки. Если б в
Империи Римской было в обыкновении составлять сообщества, им¬
перия и жизни императоров не были бы непрестанно продаваемы с
публичного торгу телохранителями преторианскими.
Я знаю, что есть степень невежества, которое бы могло сде¬
лать сообщества опасными: но сие доказывает, что невежество есть
великое зло, а не то, чтоб сообщества не были весьма полезны.
Сверх сего, самая сия мера может служить противоядием вредным
ее действиям. В соразмерности, как сообщество, образовавшись
в безопасности, делается обширнейшим, все его основания бывают
обдумываемы, публика просвещается, а между тем правительство
располагает всеми средствами рассевать заблуждения событиями.
Я не вижу, почему бы введение сего права могло породить в
правительстве беспокойства. Нет правительства, которое бы не
признавало нужным советоваться с народом и приноровляться к
его мнениям: правительства наиболее самовластные суть наиболее
робкие. Какой султан управляет с таким спокойствием, с такою
надежностию, как король английский? Янычары и чернь приводят
в трепет сераль, между тем как сераль заставляет трепетать яны¬
чар и чернь. В Лондоне народ возвещает волю законною подачею
голоса; в Константинополе мятежами и опустошениями (Бентам,
т. III, стр. 233—236).
Мы сообщили эти выписки преимущественно с
целью доказать, что Бентам для достижения националь¬
ного благосостояния считает достаточными такие меры,
которые могут иметь место во всех странах, при всякой
форме государственного устройства — в этой мудрой
умеренности его мнений и надобно, как мы сказали,
искать причины, по которой император Александр I по¬
желал познакомить своих подданных с его «Рассужде¬
нием о гражданском и уголовном законоположении».

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА RENDEZVOUS *
РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПРОЧТЕНИИ ПОВЕСТИ г. ТУРГЕНЕВА «АСЯ»'
«Рассказы в деловом, изобличительном роде 2 остав¬
ляют в читателе очень тяжелое впечатление; потому я,
признавая их пользу и благородство, не совсем доволен,
что наша литература приняла исключительно такое
мрачное направление». Так говорят довольно многие из
людей, повидимому, неглупых или, лучше сказать, гово¬
рили до той поры, пока крестьянский вопрос не сделался
единственным предметом всех мыслей, всех разговоров.
Справедливы или несправедливы их слова, не знаю;, но
мне случилось быть под влиянием таких мыслей, когда
начал я читать едва ли не единственную хорошую новую
повесть, от которой по первым страницам можно уже
было ожидать совершенно иного содержания, иного па¬
фоса, нежели от деловых рассказов. Тут нет ни крючко¬
творства с насилием и взяточничеством, ни грязных плу¬
тов, ни официальных злодеев, объясняющих изящным
языком, что они благодетели общества, ни мещан, мужи¬
ков и маленьких чиновников, мучимых всеми этими ужас¬
ными и гадкими людьми. Действие за границей, вдали от
всей дурной обстановки нашего домашнего быта. Все
» Свидании. — Ред.
лица повести — люди из лучших между нами, очень
образованные, чрезвычайно гуманные, проникнутые бла¬
городнейшим образом мыслей. Повесть имеет направле¬
ние чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни
одной из так называемых черных сторон жизни. Вот,
думал я, отдохнет и освежится душа. И действительно
освежилась она этими поэтическими идеалами, пока до¬
шел рассказ до решительной минуты. Но последние стра¬
ницы рассказа не похожи на первые, и, по прочтении
повести, остается от нее впечатление еще более безотрад¬
ное, нежели от рассказов о гадких взяточниках с их
циническим грабежом. Они делают дурно, но они каж¬
дым из нас признаются за дурных людей; не от них
ждем мы улучшения нашей жизни. Есть, думаем мы,
в обществе силы, которые положат преграду их вред¬
ному влиянию, которые изменят своим благородством
характер нашей жизни. Эта иллюзия самым горьким
образом отвергается в повести, которая пробуждает
своею первой половиной самые светлые ожидания.
Вот человек, сердце которого открыто всем высоким
чувствам, честность которого непоколебима, мысль ко¬
торого приняла в себя все, за что Наш век называется
веком благородных стремлений. И что же делает этот
человек? Он делает сцену, какой устыдился бы послед¬
ний взяточник. Он чувствует самую сильную и чистую
симпатию к девушке, которая любит его; он часа не
может прожить, не видя этой девушки; его мысль весь
день, всю ночь рисует ему ее прекрасный образ, настало
для него, думаете вы, то время любви, когда сердце уто¬
пает в блаженстве. Мы видим Ромео, мы видим
Джульетту, счастью которых ничто не мешает, и прибли¬
жается минута, когда навеки решится их судьба, — для
этого Ромео должен только сказать: «Я люблю тебя,
любишь ли ты меня?» и Джульетта прошепчет: «Да...»
И что же делает наш Ромео (так мы будем называть
героя повести, фамилия которого не сообщена нам авто¬
ром рассказа), явившись на свидание с Джульеттой?
С трепетом любви ожидает Джульетта своего Ромео; она
должна узнать от него, что он любит ее, — это слово не
было произнесено между ними, оно теперь будет произ¬
несено им, навеки соединятся они; блаженство ждет их,
такое высокое и чистое блаженство, энтузиазм которого
216

делает едва выносимой для земного организма тОрже>
ственную минуту решения. От меньшей радости умирали
люди. Она сидит, как испуганная птичка, закрыв лицо от
сияния являющегося перед ней солнца любви; быстро
дышит она, вся дрожит; она еще трепетнее потупляет
глаза, когда входит он, называет ее имя; она хочет взгля¬
нуть на него, и не может; он берет ее руку, — эта рука
холодна, лежит как мертвая в его руке; она хочет улыб¬
нуться; но бледные губы ее не могут улыбнуться. Она
хочет заговорить с ним, и голос ее прерывается. Долго
молчат они оба, — ив нем, как сам он говорит, растаяло
сердце, — и вот Ромео говорит своей Джульетте. .. И что
же он говорит ей? «Вы предо мною виноваты, — говорит
он ей: — вы меня запутали в неприятности, я вами не¬
доволен, вы компрометируете меня, и я должен прекра¬
тить мои отношения к вам; для меня очень неприятно
с вами расставаться, но вы извольте отправляться отсюда
подальше». Что это такое? Чем она виновата? Разве тем,
что считала его порядочным человеком? компрометиро¬
вала его репутацию тем, что пришла на свидание с ним!
Это изумительно! Каждая черта в ее бледном лице гово¬
рит, что она ждет решения своей судьбы от его слова, что
она всю свою душу безвозвратно отдала ему и ожидает
теперь только того, чтоб он сказал, что принимает ее
душу, ее жизнь, — и он ей делает выговоры за то, что
она его компрометирует! Что это за нелепая жестокость?
что это за низкая грубость? И этот человек, поступающий
так подло, выставлялся благородным до сих пор! Он
обманул нас, обманул автора. Да, поэт сделал слишком
грубую ошибку, вообразив, что рассказывает нам о чело¬
веке порядочном. Этот человек дряннее отъявленного
негодяя.
Таково было впечатление, произведенное на многих
совершенно неожиданным оборотом отношений нашего
Ромео к его Джульетте. От многих мы слышали, что по¬
весть вся испорчена этою возмутительною сценой, что
характер главного лица не выдержан, что если этот чело¬
век таков, каким представляется в первой половине по¬
вести, то не мог поступить он с такою пошлой грубостью,
а если мог так поступить, то он с самого начала должен
был представиться нам совершенно дрянным человеком.
Очень утешительно было бы думать, что автор в
21?

самом деле ошибся, но в том и состоит грустное достоин¬
ство его повести, что характер героя верен нашему
обществу. Быть может, если характер этот был таков,
каким желали бы видеть его люди, недовольные гру¬
бостью его на свидании, если бы он не побоялся отдать
себя любви, им овладевавшей, повесть выиграла бы
в идеально-поэтическом смысле. За энтузиазмом сцены
первого свидания последовало бы несколько других вы¬
соко-поэтических минут, тихая прелесть первой половины
повести возвысилась бы до патетической очаровательно¬
сти во второй половине, и вместо первого акта из «Ромео
и Джульетты» с окончанием во вкусе Печорина, мы
имели бы нечто действительно похожее на Ромео и
Джульетту, или, по крайней мере, на один из романов
Жоржа Занда. Кто ищет в повести поэтически-цельного
впечатления, действительно должен осудить автора, кото¬
рый, заманив его возвышенно-сладкими ожиданиями,
вдруг показал ему какую-то пошло-нелепую суетность
мелочно-робкого эгоизма в человеке, начавшем вроде
Макса Пикколомини 3 и кончившем вроде какого-нибудь
Захара Сидорыча, играющего в копеечный преферанс.
Но точно ли ошибся автор в своем герое? — Если
ошибся, то не в первый раз делает он эту ошибку. Сколько
ни было у него рассказов, приводивших к подобному
положению, каждый раз его герои выходили из этих по¬
ложений не иначе, как совершенно оконфузившись перед
нами. В «Фаусте» 4 герой старается ободрить себя тем,
что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного
чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но
по части решительности, даже в словах, он держит себя
так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его;
речь несколько минут шла уже так, что ему следовало
непременно сказать это, но он, видите ли, не догадался
и не посмел сказать ей этого; а когда женщина, которая
должна принимать объяснение, вынуждена, наконец,
сама сделать объяснение, он, видите ли, «замер», но по¬
чувствовал, что «блаженство волною пробегает по его
сердцу», только, впрочем, «по временам», а, собственно
говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только,
что не упал в обморок, да и то было бы, если бы не попа¬
лось кстати дерево, к которому можно было присло¬
ниться. Едва успел оправиться человек, подходит к нему
318

женщина, которую он любит, которая высказала ему
свою любовь, 4и спрашивает, что он теперь намерен де¬
лать? Он. .. он «смутился». Не удивительно, что после
такого поведения любимого человека (иначе как «пове¬
дением» нельзя назвать образ поступков этого господина)
у бедной женщины сделалась нервическая горячка; еще
натуральнее, что потом он стал плакаться на свою судьбу.
Это в «Фаусте»; почти то же и в «Рудине». Рудин в на¬
чале держит себя несколько приличнее для мужчины,
нежели прежние герои: он так решителен, что сам гово¬
рит Наталье о своей любви (хоть говорит не по доброй
воле, а потому, что вынужден к этому разговору); он
сам просит у ней свидания. Но когда Наталья на этом
свидании говорит ему, что выйдет за него, с согласия или
без согласия матери — все равно, лишь бы он только
любил ее, когда произносит слова: «Знайте же, я буду
ваша», — Рудин только и находит в ответ восклицание:
«О, боже!» — восклицание больше конфузное, чем во¬
сторженное, — а потом действует так хорошо, то есть до
такой степени труслив и вял, что Наталья принуждена
сама пригласить его на свидание для решения, что же им
делать. Получивши записку, «он видел, что развязка при¬
ближается, и втайне смущался духом». Наталья говорит,
что мать объявила ей, что скорее согласится видеть дочь
мертвой, чем женой Рудина, и вновь спрашивает Рудина,
что он теперь намерен делать? Рудин отвечает попреж-
нему: «Боже мой, боже мой», и прибавляет еще наивнее:
— «Так скоро! Что я намерен делать? У меня голова
кругом идет, я ничего сообразить не могу». Но потом
соображает, что следует «покориться». Названный тру¬
сом, он начинает упрекать Наталью, потом читать ей лек¬
цию о своей честности, и на замечание, что не это должна
она услышать теперь от него, отвечает, что он не ожидал
такой решительности. Дело кончается тем, что оскорблен¬
ная девушка отворачивается от него, едва ли не стыдясь
своей любви к трусу.
Но, может быть, эта жалкая черта в характере ге¬
роев — особенность повестей г. Тургенева? Быть может,
характер именно его таланта склоняет его к изображе¬
нию подобных лиц? Вовсе нет; характер таланта, нам
кажется, тут ничего не значит. Вспомните любой хоро¬
ший, верный жизни рассказ какого угодно из нынешние
819

наших поэтов, и если в рассказе есть идеальная сторона,
будьте уверены, что представитель этой идеальной сто¬
роны поступает точно так же, как лица г. Тургенева. На¬
пример, характер таланта г. Некрасова вовсе не таков,
как г. Тургенева; какие угодно недостатки можете нахо¬
дить в нем, но никто не скажет, чтобы недоставало в
таланте г. Некрасова энергии и твердости. Что же делает
герой в его поэме «Саша»? 5 Натолковал он Саше, что, го¬
ворит, «не следует слабеть душою», потому что «сол¬
нышко правды взойдет над землею», и что надобно дей¬
ствовать для осуществления своих стремлений; а потом,
когда Саша принимается за дело, он говорит, что все это
напрасно и ни к чему не поведет, что он «болтал пустое».
Припомним, как поступает Бельтов 6: и он точно так же
предпочитает всякому решительному шагу отступление.
Подобных примеров набрать можно было бы очень
много. Повсюду, каков бы ни был характер поэта, ка¬
ковы бы ни были его личные понятия о поступках своего
героя, герой действует одинаково со всеми другими поря¬
дочными людьми, подобно ему выведенными у других поэ¬
тов: пока о деле нет речи, а надобно только занять празд¬
ное время, наполнить праздную голову или праздное
сердце разговорами и мечтами, герой очень боек; подхо¬
дит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои
чувства и желания, — большая часть героев начинает уже
колебаться и чувствовать неповоротливость в языке. Не¬
многие, самые храбрейшие, кое-как успевают еще собрать
все свои силы и косноязычно выразить что-то, даю¬
щее смутное понятие об их мыслях; но вздумай кто-ни¬
будь схватиться за их желания, сказать: «Вы хотите того-
то и того-то: мы очень рады; начинайте же действовать,
а мы вас поддержим», — при такой реплике одна поло¬
вина храбрейших героев падает в обморок, другие начи¬
нают очень грубо упрекать вас за то, что вы поставили
их в неловкое положение, начинают говорить, что они не
ожидали от вас таких предложений, что они совершенно
теряют голову, не могут ничего сообразить, потому что
«как же можно так скоро», и «притом же они честные лю¬
ди», и не только честные, но очень смирные, и не хотят под¬
вергать вас неприятностям, и что вообще разве можно
в самом деле хлопотать обо всем, о чем говорится от
нечего делать, и что лучше всего — ни за что не прини¬
220

маться, потому что все соединено с хлопотами и неудоб¬
ствами, и хорошего ничего пока не может быть, потому
что, как уже сказано, они «никак не ждали и не ожи¬
дали» и проч.
Таковы-то наши «лучшие люди» — все они похожи на
нашего Ромео. Много ли беды для Аси в том, что г. N.
никак не знал, что ему с нею делать, и решительно про¬
гневался, когда от него потребовалась отважная реши¬
мость; много ли беды в этом для Аси, мы не знаем. Пер¬
вою мыслью приходит, что беды от этого ей очень мало;
напротив, и слава богу, что дрянное бессилие характера
в нашем Ромео оттолкнуло от него девушку еще тогда,
когда не было поздно. Ася погрустит несколько недель,
несколько месяцев и забудет все, и может отдаться но¬
вому чувству, предмет которого будет более достоин ее.
Так, но в том-то и беда, что едва ли встретится ей чело¬
век более достойный; в том и состоит грустный комизм
отношений нашего Ромео к'Асе, что наш Ромео действи¬
тельно один из лучших людей нашего общества, что
лучше его почти и не бывает людей у нас. Только тогда
будет довольна Ася своими отношениями к людям, когда,
подобно другим, станет ограничиваться прекрасными рас¬
суждениями, пока не представляется случая приняться
за исполнение речей, а чуть представится случай, прику¬
сит язычок и сложит руки, как делают все. Только тогда
и другие будут ею довольны; а теперь, сначала, конечно,
всякий скажет, что эта девушка очень милая, с благо¬
родной душой, с удивительною силой характера, вообще
девушка, которую нельзя не полюбить, перед которой
нельзя не благоговеть; но все это будет говориться лишь
до той поры, пока характер Аси выказывается одними
словами, пока только предполагается, что она способна
на благородный и решительный поступок; а едва сделает
она шаг, сколько-нибудь оправдывающий ожидания,
внушаемый ее характером, тотчас сотни голосов закричат:
«Помилуйте, как это можно, ведь это безумие! Назначать
rendez-vous молодому человеку! Ведь она губит себя,
губит совершенно бесполезно! Ведь из этого ничего не
может выйти, решительно ничего, кроме того, что она поте¬
ряет свою репутацию. Можно ли так безумно рисковать
собою?» — «Рисковать собою? это бы еще ничего, приба¬
вят другие: пусть она делала бы с собой, что хочет, но
221

к чему подвергать неприятностям других? В какое поло¬
жение поставила она этого бедного молодого человека?
Разве он думал, что она захочет повести его так далеко?
Что теперь ему делать при ее безрассудстве? Если он пой¬
дет за нею, он погубит себя; если он откажется, его назо¬
вут трусом, и сам он будет презирать себя. Я не знаю,
благородно ли ставить в подобные неприятные положения
людей, не подавших, кажется, никакого особенного по¬
вода к таким несообразным поступкам. Нет, это не сов¬
сем благородно. А бедный брат? Какова его роль? Какую
горькую пилюлю поднесла ему сестра? Целую жизнь ему
не переварить этой пилюли. Нечего сказать, одолжила
милая сестрица! Я не спорю, все это очень хорошо на
словах, — и благородные стремления, и самопожертвова¬
ние, и бог знает какие прекрасные вещи, но я скажу
одно: я бы не желал быть братом Аси. Скажу более, если
б я был на месте ее брата, — я запер бы ее на полгода
в ее комнате. Для ее собственной пользы надобно запе¬
реть ее. Она, видите ли, изволит увлекаться высокими
чувствами; но каково расхлебывать другим то, что она
изволила наварить? Нет, я не назову ее поступок, не на¬
зову ее характер благородным, потому что я не называю
благородными тех, которые легкомысленно и дерзко вре¬
дят другим». Так пояснится общий крик рассуждениями
рассудительных людей. Нам отчасти совестно признаться,
но все-таки приходится признаться, что эти рассуждения
кажутся нам основательными. В самом деле Ася вредит
не только себе, но и всем, имевшим несчастие по родству
или по случаю быть близкими к ней; а тех, которые для
собственного удовольствия вредят всем близким своим,
мы не можем не осуждать.
Осуждая Асю, мы оправдываем нашего Ромео. В са¬
мом деле, чем он виноват? разве он подал ей повод дей¬
ствовать безрассудно? разве он подстрекал ее к по¬
ступку, которого нельзя одобрить? разве он не имел права
сказать ей, что напрасно она запутала его в неприят¬
ные отношения? Вы возмущаетесь тем, что его слова су¬
ровы, называете их грубыми. Но правда всегда бывает
сурова, и кто осудит меня, если вырвется у меня даже
грубое слово, когда меня, ни в чем не виноватого, запу¬
тают в неприятное дело, да еще пристают ко мне, чтоб
я радовался беде, в которую меня втянули?
229

Я знаю, отчего вы так несправедливо восхитились
было неблагородным поступком Аси и осудили было
нашего Ромео. Я знаю это потому, что сам на минуту
поддался неосновательному впечатлению, сохранивше¬
муся в вас. Вы начитались о том, как поступали и по¬
ступают люди в других странах. Но сообразите, что ведь
то другие страны. Мало ли что делается на свете в дру¬
гих местах, но ведь не всегда и не везде возможно то,
что очень удобно при известной обстановке. В Англии,
например, в разговорном языке не существует слова
«ты». Фабрикант своему работнику, землевладелец наня¬
тому им землекопу, господин своему лакею говорят не¬
пременно «вы» и, где случится, вставляют в разговоре
с ними sir*, то есть, все'равно, что французское mon¬
sieur *, а по-русски и слова такого нет, а выходит учти¬
вость в том роде, как если бы барин своему мужику го¬
ворил: «Вы, Сидор Карпыч, сделайте одолжение, зай¬
дите ко мне на чашку чаю, а потом поправьте дорожки
у меня в саду». Осудите ли вы меня, если я говорю с
Сидором без таких субтильностей? Ведь я был бы сме¬
шен, если бы принял язык англичанина. Вообще, как
скоро вы начинаете осуждать то, что не нравится вам,
вы становитесь идеологом, то есть самым забавным и,
сказать вам на ушко, самым опасным человеком на свете,
теряете из-под ваших ног твердую опору практичной
действительности. Опасайтесь этого, старайтесь сде¬
латься человеком практическим в своих мнениях, и на
первый раз постарайтесь примириться хоть с нашим
Ромео, кстати уж зашла о нем речь. Я вам готов рас¬
сказать путь, которым я дошел до этого результата не
только относительно сцены с Асей, но и относительно
всего в мире, то есть стал доволен всем, что ни вижу
около себя, ни на что не сержусь, ничем не огорчаюсь
(кроме неудач в делах, лично для меня выгодных), ни¬
чего и никого в мире не осуждаю (кроме людей, нару¬
шающих мои личные выгоды), ничего не желаю (кроме
собственной пользы), — словом сказать, я расскажу вам,
как я сделался из желчного меланхолика человеком до
того практическим и благонамеренным, что даже не уди¬
влюсь, если получу награду за свою благонамеренность.
* Господин. — Ред.
223

Я начал с того замечания, что не следует порицать
людей пи за что и ни в чем, потому что, сколько я ви¬
дел, в самом умном человеке есть своя доля ограничен¬
ности, достаточная для того, чтобы он в своем образе
мыслей не мог далеко уйти от общества, в котором вос¬
питался и живет, и в самом энергическом человеке есть
своя доза апатии, достаточная для того, чтоб он в своих
поступках не удалялся много от рутины и, как гово¬
рится, плыл по течению реки, куда несет вода. В сред¬
нем кругу принято красить яйца к пасхе, на масленице
есть блины, — и все так делают, хотя иной крашеных
яиц вовсе не ест, а на тяжесть блинов почти каждый
жалуется. Так не в одних пустяках, — и во всем так.
Принято, например, что мальчиков следует держать
свободнее, нежели девочек, и каждый отец, каждая
мать, как бы ни были убеждены в неразумности такого
различия, воспитывают детей по этому правилу. При¬
нято, что богатство — вещь хорошая, и каждый бывает
доволен, если вместо десяти тысяч рублей в год начнет
получать, благодаря счастливому обороту дел, двадцать
тысяч, хотя, здраво рассуждая, каждый умный человек
знает, что те вещи, которые, будучи недоступны при
первом доходе, становятся доступны при втором, не мо¬
гут приносить никакого существенного удовольствия.
Например, если с десятью тысячами дохода можно сде¬
лать бал в 500 рублей, то с двадцатью можно сделать
бал в 1000 рублей; последний будет несколько лучше
первого, но все-таки особенного великолепия в нем не
будет, его назовут не более как довольно порядочным
балом, а порядочным балом будет и первый. Таким
образом даже чувство тщеславия при 20 тысячах до¬
хода удовлетворяется очень немногим более того, как
при 10 тысячах; что же касается до удовольствий,
которые можно назвать положительными, в них разница
совершенно незаметна. Лично для себя человек с 10 ты¬
сячами дохода имеет точно такой же стол, точно такое
же вино и кресло того же ряда в опере, как и человек
с 20 тысячами. Первый называется человеком довольно
богатым, и второй точно так же не считается чрезвычай¬
ным богачом — существенной разницы в их положении
нет; и однако же, каждый, по рутире, принятой в обще¬
стве, будет радоваться при увеличении своих доходов
224

с 10 на 20 тысяч, хотя фактически не будет замечать
почти никакого увеличения в своих удовольствиях.
Люди вообще страшные рутинеры: стоит только всмот¬
реться поглубже в их мысли, чтоб открыть это. Иной
господин чрезвычайно озадачит вас на первый раз не¬
зависимостью своего образа мыслей от общества, к ко¬
торому принадлежит, покажется вам, например, космо¬
политом, человеком без сословных предубеждений и т. п.,
и сам подобно своим знакомым воображает себя таким
от чистой души. Но наблюдайте точнее за космополи¬
том, и он окажется французом или русским, со всеми
особенностями понятий и привычек, принадлежащими
той нации, к которой причисляется по своему паспорту,
окажется помещиком или чиновником, купцом или про¬
фессором, со всеми оттенками образа мыслей, принадле¬
жащими его сословию. Я уверен, что многочисленность
людей, имеющих привычку друг на друга сердиться,
друг друга обвинять, зависит единственно от того, что
слишком немногие занимаются наблюдениями подобного
рода; а попробуйте только начать всматриваться в людей
с целью проверки, действительно ли отличается чем-ни¬
будь важным от других людей одного с ним положения
тот или другой человек, кажущийся на первый раз не
похожим на других, — попробуйте только заняться та¬
кими наблюдениями, и этот анализ так завлечет вас,
так заинтересует ваш ум, будет постоянно доставлять
такие успокоительные впечатления вашему духу, что вы
не отстанете от него уже никогда и очень скоро придете
к выводу: «каждый человек, как все люди, в каждом
точно то же, что ив других». Й чем дальше, тем тверже
вы станете убеждаться в этой аксиоме. Различия тольйо
потому кажутся важны, что лежат на поверхности и
бросаются в глаза, а под видимым, кажущимся разли¬
чием скрывается совершенное тождество. Да и с какой
стати в самом деле человек был бы противоречием всем
законам природы? Ведь в природе кедр и иссоп питают¬
ся и цветут, слон и мышь движутся и едят, радуются
и сердятся по одним и тем же законам; под внешним
различием форм лежит внутреннее тождество организма
обезьяны и кита, орла и курицы; стоит только вникнуть
в дело еще внимательнее, и увидим, что не только раз¬
личные существа одного класса, но и различные классы
15 Н. Г. Чернышевский, т. II
225

существ устроены и живут по одним и тем же началам,
что организм млекопитающего, птицы и рыбы одинаков,
что и червяк дышит подобно млекопитающему, хотя нет
у него ни ноздрей, ни дыхательного горла, ни легких.
Не только аналогия с другими существами нарушалась
бы непризнаванием одинаковости основных правил и пру¬
жин в нравственной жизни каждого человека, — нару¬
шалась бы и аналогия с его физической жизнью. Из
двух здоровых людей одинаковых лет, в одинаковом
расположении духа, у одного пульс бьется, конечно,
несколько сильнее и чаще, нежели у другого; но велико
ли это различие? Оно так ничтожно, что наука даже не
обращает на него внимания. Другое дело, когда вы
сравните людей разных лет или в разных обстоятель¬
ствах: у дитяти пульс бьется вдвое скорее, нежели
у старика, у больного гораздо чаще или реже, нежели
у здорового, у того, кто выпил стакан шампанского,
чаще, нежели у того, кто выпил стакан воды. Но и тут
понятно всякому, что разница не в устройстве организма,
а в обстоятельствах, при которых наблюдается организм.
И у старика, когда он был ребенком, пульс бился так
же часто, как у ребенка, с которым вы его сравниваете;
и у здорового ослабел бы пульс, как у больного, если
бы он занемог тою же болезнью; и у Петра, если б он
выпил стакан шампанского, точно также усилилось бы
биение пульса, как у Ивана.
Вы почти достигли границ человеческой мудрости,
когда утвердились в этой простой истине, что каждый
человек — такой же человек, как и все другие. Не го¬
ворю уже об отрадных следствиях этого убеждения для
ва'шего житейского счастия: вы перестанете сердиться и
огорчаться, перестанете негодовать и обвинять, будете
кротко смотреть на то, за что прежде готовы были бра¬
ниться и драться; в самом деле, каким образом стали бы
вы сердиться или жаловаться на человека за такой посту¬
пок, какой каждым был бы сделан на его месте? В вашу
душу поселяется ничем не возмутимая кроткая тишина,
сладостнее которой может быть только браминское со¬
зерцание кончика носа, с тихим неумолчным повторе¬
нием слов «Ом-мани-пад-ме-хум». Я не говорю уже об
этой неоцененной душевно-практической выгоде, не
говорю даже и о том, сколько денежных выгод доставит
22С

ван! мудрая снисходительность к людям: вы совершенно
радушно будете встречать негодяя, которого прогнали
бы от себя прежде; а этот негодяй, быть может — чело¬
век с весом в обществе, и хорошими отношениями с ним
поправятся ваши собственные дела. Не говорю и о том,
что вы сами тогда менее будете стесняться ложными
сомнениями совестливости в пользовании теми выго¬
дами, какие будут подвертываться вам под руку: к чему
будет вам стесняться излишней щекотливостью, если вы
убеждены, что каждый поступил бы на вашем месте
точно так же, как и вы? Всех этих выгод я не выстав¬
ляю на вид, имея целью указать только чисто научную,
теоретическую важность убеждения в одинаковости
человеческой натуры во всех людях. Если все люди су¬
щественно одинаковы, то откуда же возникает разница
в их поступках? Стремясь к достижению главной
истины, мы уже нашли мимоходом и тот вывод из нее,
который служит ответом на этот вопрос/—Для нас!
теперь ясно, что все зависит от общественных привычек ;
и от обстоятельств, то есть в окончательном результате i
все зависит исключительно от обстоятельств, потому что
и общественные привычки произошли в свою очередь
также из обстоятельств. Вы вините человека, — всмот¬
ритесь прежде, он ли в том виноват, за что вы его ви¬
ните, или виноваты обстоятельства и привычки обще¬
ства, •—всмотритесь хорошенько, быть может, тут вовсе
не вина его, а только беда его. Рассуждая о других,
мы слишком склонны всякую беду считать виною, —
в этом истинная беда для практической жизни, потому
что вина и беда — вещи совершенно различные и тре¬
буют обращения с собою одна вовсе не такого, как дру¬
гая. Вина вызывает порицание или даже наказание про¬
тив лица. Беда требует помощи лицу через устранение
обстоятельств более сильных, нежели его воля. Я знал
одного портного, который раскаленным утюгом тыкал
в зубы своим ученикам. Его, пожалуй, можно назвать
виноватым, можно и наказать его; но зато не каждый
портной тычет горячим утюгом в зубы, примеры такого
неистовства очень редки. Но почти каждому мастеро¬
вому случается, выпивши в праздник, подраться — это
уж не вина, а просто беда. Тут нужно не наказание
отдельного лица, а изменение в условиях быта для
227

целого сословия. Тем грустнее вредное смешивание вины
и беды, что различать эти две вещи очень легко; один
признак различия мы уже видели: вина—это редкость,
это исключение из правила; беда — это эпидемия.
Умышленный поджог — это вина; зато из миллионов
людей находится один, который решается на такое дело.
Есть другой признак, нужный для дополнения к пер¬
вому. Беда обрушивается на том самом человеке, кото¬
рый исполняет условие, ведущее к беде; вина обруши¬
вается на других, принося виноватому пользу. Этот по¬
следний признак чрезвычайно точен. Разбойник зарезал
человека, чтобы ограбить его, и находит в том пользу
себе, — это вина. Неосторожный охотник нечаянно ранил
человека и сам первый мучится несчастием, которое сде¬
лал, — это уж не вина, а просто беда.
Признак верен, но если применять его с некоторой
проницательностью, с внимательным разбором фактов, то
окажется, что вины почти никогда не бывает на свете,
а бывает только беда. Сейчас мы упомянули о разбой¬
нике. Сладко ли ему жить? Если бы не особенные, очень
тяжелые для него обстоятельства, взялся ли бы он за
свое ремесло? Где вы найдете человека, которому
приятнее было бы в мороз и в непогоду прятаться в бер¬
логах и шататься по пустыням, часто терпеть голод и
постоянно дрожать за свою спину, ожидающую плети, —
которому это было бы приятнее, нежели комфортабельно
курить сигару в спокойных креслах, или играть в ералаш
в Английском клубе, как делают порядочные люди?
Нашему Ромео также было бы гораздо приятнее
наслаждаться взаимными приятностями счастливой
любви, нежели остаться в дураках и жестоко бранить
себя за пошлую грубость с Асей. Из того, что жестокая
неприятность, которой подвергается Ася, приносит ему
самому не пользу или удовольствие, а стыд перед самим
собой, то есть самое мучительное из всех нравственных
огорчений, мы видим, что он попал не в вину, а в беду.
Пошлость, которую он сделал, была бы сделана очень
многими другими, так называемыми порядочными
людьми, или лучшими людьми нашего общества; стало
быть, это не иное что, как симптом эпидемической бо¬
лезни, укоренившейся в нашем обществе.
Симптом болезни не есть самая болезнь. И если бы
228

дело состояло только в том, что некоторые, или, лучше
сказать, почти все «лучшие» люди обижают девушку,
когда в ней больше благородства или меньше опытности,
нежели в них, — это дело, признаемся, мало интересо¬
вало бы нас. Бог с ними, с эротическими вопросами, —
не до них читателю нашего времени, занятому вопро¬
сами об административных и судебных улучшениях,
о финансовых преобразованиях, об освобождении кре¬
стьян. Но сцена, сделанная нашим Ромео Асе, как мы
заметили, — только симптом болезни, которая точно
таким же пошлым образом портит все наши дела, и
только нужно нам всмотреться, отчего попал в беду
наш Ромео, мы увидим, чего нам всем, похожим на
него, ожидать от себя и ожидать для себя и во всех
других делах.
Начнем с того, что бедный молодой человек совер¬
шенно не понимает того дела, участие в котором прини¬
мает. Дело ясно, но он одержим таким тупоумием,
которого не в силах образумить очевиднейшие факты.
Чему уподобить такое слепое тупоумие, мы решительно
не знаем. Девушка, не способная ни к какому притвор¬
ству, не знающая никакой хитрости, говорит ему: «Сама
не знаю, что со мною делается. Иногда мне хочется пла¬
кать, а я смеюсь. Вы не должны судить меня. .. по тому,
что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее?
Ведь это ее скала виднеется? Говорят, она прежде всех
топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне
нравится эта сказка»7. Кажется, ясно, какое чувство
пробудилось в ней. Через две минуты она с волнением,
отражающимся даже бледностью на ее лице, спраши¬
вает, нравилась ли ему та дама, о которой, как-то шутя,
упомянуто было в разговоре много дней тому назад;
потом спрашивает, что ему нравится в женщине; когда
он замечает, как хорошо сияющее небо, она говорит: —
Да, хорошо! Если б мы с вами были птицы, — как бы мы
взвились, как бы полетели!. . Так бы и утонули в этой
синеве.. . но мы не птицы. — «А кры.лья могут у нас
вырасти», возразил я. — Как так? — «Поживете — узнае¬
те. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не
беспокойтесь, у вас будут крылья». — А у вас были? —
«Как вам сказать.. . кажется, до сих пор я еще не ле¬
тал». — На другой день, когда он вошел, Ася покрас¬
229

нела; хотела было убежать из комнаты; была грустна и,
наконец, припоминая вчерашний разговор, сказала ему:
«Помните, вы вчера говорили о крыльях? Крылья'
у меня выросли».
Слова эти были так ясны, что даже недогадливый
Ромео, возвращаясь домой, не мог не дойти до мысли:
неужели она меня любит? С этой мыслью заснул и, про¬
снувшись на другое утро, спрашивал себя: «Неужели она
меня любит?»
В самом деле, трудно было не понять этого, и однако ж
он не понял. Понимал ли он по крайней мере то, что
делалось в его собственном сердце? И тут приметы были
не менее ясны. После первых же двух встреч с Асей он
чувствует ревность при виде ее нежного обращения
с братом, и от ревнбсти не хочет верить, что Гагин дей¬
ствительно брат ей. Ревность в нем так сильна, что он
не может видеть Асю, но не мог бы и удержаться от
того, чтобы не видеть ее, потому он, будто 18-летний
юноша, убегает от деревеньки, в которой живет она,
несколько дней скитается по окрестным полям. Убедив¬
шись, наконец, что Ася в самом деле только сестра
Гагину, он счастлив, как ребенок, и, возвращаясь от
них, чувствует даже, что «слезы закипают у него на гла¬
зах от восторга», чувствует вместе с тем, что этот
восторг весь сосредоточивается на мысли об Асе, и, на¬
конец, доходит до того, что не может ни о чем думать,
кроме нее. Кажется, человек, любивший несколько раз,
должен был бы понимать, какое чувство высказывается
в нем самом этими признаками. Кажется, человек, хо¬
рошо знавший женщин, мог бы понимать, что делается
в сердце Аси. Но когда она пишет ему, что любит его,
эта записка совершенно изумляет его: он, видите ли,
никак этого не предугадывал. Прекрасно; но, как бы то
ни было, предугадывал он, или не предугадывал, что
Ася любит его, все равно: теперь ему известно положи¬
тельно, — Ася любит его; он теперь видит это; ну, что
же он чувствует к Асе? Решительно сам он не знает,
как ему отвечать на этот вопрос. Бедняжка! на три¬
дцатом году ему, по молодости лет, нужно было бы иметь
дядьку, который говорил бы ему, когда следует утереть
носик, когда нужно ложиться почивать и сколько чашечек
чайку надобно ему кушать. При виде такой нелепой
230

неспособности понимать вещи, вам может казаться, что
перед вами или дитя, или идиот. Ни то, ни другое. Наш
Ромео — человек очень умный, имеющий, как мы заме¬
тили, под тридцать лет, очень много испытавший в жиз¬
ни, богатый запасом наблюдений над самим собою и
другими. Откуда же его невероятная недогадливость?
В ней виноваты два обстоятельства, из которых, впро¬
чем, одно проистекает из другого, так что все сводится
к одному. Он не привык понимать ничего великого и
живого, потому что слишком мелка и бездушна была его
жизнь, мелки и бездушны были все отношения и дела,
к которым он привык. Это первое. Второе — он робеет,
он бессильно отступает от всего, на что нужна широкая
решимость и благородный риск, опять-таки потому, что
жизнь приучила его только к бледной мелочности во
всем. Он похож на человека, который всю жизнь играл
в ералаш по половине копейки серебром; посадите этого
искусного игрока за партию, в которой выигрыш или
проигрыш не гривны, а тысячи рублей, и вы увидите,
что он совершенно переконфузится, что пропадет вся
его опытность, спутается все его искусство; он будет
делать самые нелепые ходы, быть может, не сумеет и
карт держать в руках. — Он похож на моряка, который
всю свою жизнь делал рейсы из Кронштадта в Петербург и
очень ловко умел проводить свой маленький пароход по
указанию вех между бесчисленными мелями в полу-
пресной воде; что, если вдруг этот опытный пловец по
стакану воды увидит себя в океане? .
Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего
героя? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в обще¬
ство, мы видим вокруг себя людей в форменных и нефор¬
менных сюртуках или фраках; эти люди имеют пять с поло¬
виной или шесть, а иные и больше футов роста; они отра¬
щивают илй бреют волосы на щеках, верхней губе и
бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой
мужчин. Это — совершенное заблуждение, оптический
обман, галлюцинация, 41 е больше. Без приобретения при¬
вычки к самобытному участию в гражданских делах, без
приобретения чувств гражданина, ребенок мужеского
пола, вырастая, делается существом мужеского пола
средних, а потом пожилых лет, но мужчиною он не ста¬
новится, или, по крайней мере, не становится мужчиною
231

него нам было бы лучше жить, — но в настоящую ми¬
нуту мы все еще недостаточно свыклись с этою мыслью,
не совсем оторвались от мечты, на которой воспитаны;
потому мы все еще желаем добра нашему герою и его
собратам. Находя, что приближается в действительности
для них решительная минута, которою определится на¬
веки его судьба, мы все еще не хотим сказать себе: в на¬
стоящее время неспособны они понять свое положение;
неспособны поступить благоразумно и вместе велико¬
душно, — только их дети и внуки, воспитанные в дру¬
гих понятиях и привычках, будут уметь действовать, как
честные благоразумные граждане, а сами они теперь
непригодны к роли, которая дается им; мы не хотим еще
обратить на них слова пророка: «Будут видеть они, и не
увидят, будут слышать, и не услышат, потому что загру¬
бел смысл в этих людях, и оглохли их уши, и закрыли
они свои глаза, чтоб не видеть», — нет, мы все еще хотим
полагать их способными к пониманию совершающегося
вокруг них и над ними, хотим думать, что они способны
последовать мудрому увещанию голоса, желавшего
спасти их, и потому мы хотим дать им указание, как им
избавиться от бед, неизбежных для людей, не умеющих
во-время сообразить своего положения и воспользовать¬
ся выгодами, которые представляет мимолетный час.
Против желания нашего ослабевает в нас с каждым
днем надежда на проницательность и энергию людей,
которых мы упрашиваем понять важность настоящих
обстоятельств и действовать сообразно здравому смыс¬
лу, — но пусть по крайней мере не говорят они, что не
слышали благоразумных советов, что не было им
объясняемо их Положение.
Между вами, господа (обратимся мы с речью к этим
достопочтенным людям), есть довольно много людей
грамотных; они знают, как изображалось счастье по древ¬
ней мифологии: оно представлялось как женщина с
длинной косой, развеваемою впереди ее ветром, несу¬
щим эту женщину; легко поймать ее, пока она подле¬
тает к вам, но — пропустите один миг — она пролетит,
и напрасно погнались бы вы ловить ее: нельзя схватить
ее, оставшись позади. Невозвратен счастливый миг. Не
дождаться вам будет, пока повторится благоприятное
сочетание обстоятельств, как не повторится то соедине¬
ние небесных светил, которое совпадает с настоящим
часом. Не пропустить благоприятную минуту — вот вы¬
сочайшее условие житейского благоразумия. Счастливые
обстоятельства бывают для каждого из нас, но не каж-’
дый умеет ими пользоваться, и в этом искусстве почти
единственно состоит различие между людьми, жизнь
которых устраивается хорошо или дурно. И для вас,
хотя, быть может, и не были вы достойны того, обстоя¬
тельства сложились счастливо, так счастливо, что един¬
ственно от вашей воли зависит ваша судьба в решитель¬
ный миг. Поймете ли вы требование времени, сумеете ли
воспользоваться тем положением, в которое вы постав¬
лены теперь, — вот в чем теперь для вас вопрос о сча¬
стии или несчастии навеки.
В чем же способы и правила для того, чтоб не упус¬
тить счастья, предлагаемого обстоятельствами? Как в
чем? Разве трудно бывает сказать, чего требует благо¬
разумие в каждом данном случае? Положим, например,
что у меня есть тяжба, в которой я кругом виноват.
Предположим также, что мой противник, совершенно
правый, так привык к несправедливостям судьбы, что
с трудом уже верит в возможность дождаться решения
нашей тяжбы: она тянулась уже несколько десятков
лет; много раз спрашивал он в суде, когда будет доклад,
и много раз ему отвечали: «завтра или послезавтра»,
и каждый раз проходили месяцы и месяцы, годы и годы,
и дело все не решалось. Почему оно так тянулось, я не
знаю, знаю только, что председатель суда почему-то бла¬
гоприятствовал мне (он, кажется, полагал, что я предан
ему всей душой). Но вот он получил приказание неот¬
лагательно решить дело. По своей дружбе ко мне он при¬
звал меня и сказал: «Не могу медлить решением вашего
процесса; судебным порядком не может он кончиться в
вашу пользу, — законы слишком ясны; вы проиграете
все; потерею имущества не кончится для вас дело; при¬
говором нашего гражданского суда обнаружатся обстоя¬
тельства, за которые вы будете подлежать ответствен¬
ности по уголовным законам, а вы знаете, как они
строги; каково будет решение уголовной палаты — я не
знаю, но думаю, что вы отделаетесь от нее слишком
легко, если будете приговорены только к лишению прав
состояния; между нами будь сказано, можно ждать вам
237

еще гораздо худшего. Ныне суббота; в понедельник
ваша тяжба будет доложена и решена; долее отлагать
ее не имею я силы, при всем расположении моем к вам.
Знаете ли, что я посоветовал бы вам? воспользуйтесь
остающимся у вас днем: предложите мировую вашему
противнику; он еще не знает, как безотлагательна не¬
обходимость, в которую я поставлен полученным мною
предписанием; он слышал, что тяжба решается в поне¬
дельник, но он слышал о близком ее решении столько
раз, что изверился своим надеждам; теперь он еще со¬
гласится на полюбовную сделку, которая будет очень
выгодна для вас и в денежном отношении, не говоря
уже о том, что ею избавитесь вы от уголовного про¬
цесса, приобретете имя человека снисходительного, ве¬
ликодушного, который как будто бы сам почувствовал
голос совести и человечности. Постарайтесь кончить
тяжбу полюбовною сделкой. Я прошу вас об этом,' как
друг ваш».
Что мне теперь делать, пусть скажет каждый из вас:
умно ли будет мне поспешить к моему противнику для
заключения мировой? Или умно будет пролежать на
своем див'ане единственный остающийся мне день? Или
умно будет накинуться с грубыми ругательствами на
благоприятствующего мне судью, дружеское предуведо¬
мление которого давало мне возможность с честью и
выгодою для себя покончить мою тяжбу?
Из этого примера читатель видит, как легко в дан¬
ном случае решить, чего требует благоразумие.
«Старайся примириться с твоим противником, пока
еще не дошли вы с ним до суда, а иначе отдаст тебя
противник судье, а судья отдаст тебя исполнителю при¬
говоров, и будешь ты ввергнут в темницу и не выйдешь
из нее, пока не расплатишься за все до последней ме¬
лочи» (Матф., гл. V, стих. 25 и 26).

КАВЕНЬЯК
(СТАТЬЯ ПЕРВАЯ)
До случаю смерти Кавеньяка в иностранных газетах
явилось много статей, обозревающих его государственную
деятельность; находя интересными факты, представляе¬
мые в некоторых из этих статей, мы приводим здесь, так
сказать, свод их. Дела эти нам совершенно посторонние,
мы не можем иметь никакого особенного сочувствия ни
к одной из партий, участвовавших в событиях, которым
подвергалась Франция в последнее время; мы видим
только, что каждая из этих партий наделала много оши¬
бок, и что вследствие того события имели гибельный
ход. Читатель заметит, что этот взгляд господствует в
представляемой статье; он заметит также, что этот
взгляд ни мало не принадлежит нам, — мы только пере¬
даем то, что находим в источниках, которыми руковод¬
ствовались.
Изгнанный из Франции переворотом 2 декабря 2, че¬
рез несколько времени тихо возвратившийся на родину,
чтобы закрыть глаза умирающей матери, потом не¬
сколько лет живший в уединении, чуждаясь политиче¬
ских дел, суровый победитель июньских дней долго оста¬
вался почти забыт молвою. Последние выборы, на которых
239

его имя было выставлено символом начинающегося
противодействия декабрьской системе 3, [споры его дру¬
зей и противников о- том, дозволяет ли ему честь дать
присягу правительству, законность которого он не при¬
знает, — худо скрываемые опасения людей 2 декабря,
что он, воспользовавшись их собственным примером,
произнесет требуемую присягу как формальность, не
имеющую внутренней силы и через то получит возмож¬
ность явиться в Законодательное собрание представи¬
телем протеста против 2 декабря, честная решимость
Кавеньяка не делать никакой, даже внешней, уступки
тому, что в его глазах было беззаконием, — все это
снова привлекло] на .бывшего диктатора внимание не
только Франции, но и целой Ерропы; несколько месяцев
все европейские газеты наполнялись соображениями о
том, какое значение имеет выбор его в депутаты. Несо¬
мненные признаки показали, что приближается время по¬
литического оживления для Франции, [что предводители
ее политических партий, на время удаленные от госу¬
дарственной деятельности утомлением и апатиею на¬
рода, снова будут призваны к участию в исторических
событиях требованиями нации, пробуждающейся от дре¬
моты.] Кавеньяку очень многие предназначали одну из
значительнейших ролей в движении, близость которого
равно предвидится во Франции людьми всех мнений.
Потому внезапная смерть предводителя «умеренных рес¬
публиканцев» Франции для многих его соотечественни¬
ков была тяжелою потерею, для многих других—облег¬
чением опасностей. Друзья Кавеньяка прямо выразили
свою печаль, но враги его не отважились обнаружить
своей радости: боясь признаться в шаткости своего по¬
ложения тем, когда выразят удовольствие, что смерть
Кавеньяка освободила их от одного из их страхов, они
поспешили принять вид также огорченный и присоеди¬
нить свои притворные сожаления к искренней скорби
друзей покойного. «A'loniteur», «Constitutionnel» 4 и другие
органыдекабрьской системы наравне с«чистыми республи¬
канцами» превознесли его «великие, безмерные услуги»
Франции, называя его даже «спасителем отечества».
Но если многочисленны во Франции друзья и против¬
ники партии, предводителем которой был Кавеньяк, то
еще многочисленнее люди, смотрящие на эту партию с
240

спокойным беспристрастием, как на историческое явле¬
ние, уже отжившее свой век, как на бесцветный остаток
старины, бессильный в будущем и на добро и на зло,
обсуждающие прошлую ее деятельность без всякого
увлечения надеждами или опасениями. Они думают, что
в панегириках над гробом Кавеньяка, внушенных одним
искренностью чувства, другим — соображениями прили¬
чия и расчетливости, гораздо больше реторики или ослеп¬
ления, нежели основательности. Они находят, что Ка-
веньяк, заслуживавший полного уважения, как частный
человек, качествами своего характера, вовсе не достоин
ни удивления, ни даже признательности, как государ¬
ственный человек; что при всем своем желании быть
полезным родине, он во время своего диктаторства при¬
нес ей гораздо больше вреда, нежели пользы, потому
что убеждениям, руководившим его действиями, недоста¬
вало практичности, и действия его не соответствовали
потребностям общества, которым привелось ему упра¬
влять. Его образ мыслей испортил все дело. Высокая
честность, энергическая воля, добрые намерения — этих
качеств совершенно достаточно для почтенной деятель¬
ности в размеренном круге частной жизни, где все опре¬
деляется обычными отношениями и объясняется много¬
численными примерами. Этими достоинствами обладал
Кавеньяк; но их мало государственному человеку, кото¬
рый постоянно находится в отношениях очень много¬
сложных, в положениях, неразрешимых прежними слу¬
чаями, потому что в истории ничто не повторяется, и ка¬
ждый момент ее имеет свои особенные требования, свои
особенные условия, которых не бывало прежде и не бу¬
дет после. Без достоинств, уважаемых обществом в ча¬
стном человеке, государственный человек не будет по¬
лезен родине; но кроме их ему нужны еще другие, выс¬
шие достоинства. Он должен верно понимать силы и
стремления каждого из элементов, движущих обществом;
должен понимать, с какими из них он может вступать в
союз для достижения своих добрых целей; должен уметь
давать удовлетворение законнейшим и сильнейшим из
интересов общества, как потому, что удовлетворения им
требует справедливость и общественная польза, так и
потому, что только опираясь на эти сильнейшие инте¬
ресы, он будет иметь в своих руках власть над событиями.
16 И. Г. Чернышевский, т. II 241

Без того, его деятельность истощится на бесславную
для него, вредную для общества борьбу; общественные
интересы, отвергаемые им, восстанут против него,
и результатом будут только бесплодные стеснительные
меры, которые необходимо приводят или к упадку госу¬
дарственной жизни, или к падению правительственной
системы, чаще всего к тому и другому вместе. Так было
и с Кавеньяком. Он наделал ошибок, которые дорого
стоили Франции и низвергли его собственную власть.
В нем не было качеств, нужных государственному чело¬
веку.
Не говоря теперь о том, хороши или дурны были цели
Кавеньяка, скажем только, что имени государственного
человека заслуживает единственно тот правитель, кото¬
рый умеет располагать свои действия сообразно этим
целям; а у Кавеньяка каждое правительственное дей¬
ствие противоречило его целям, служило в пользу не
ему, а его противникам. Вся его государственная дея¬
тельность обратилась только в пользу Луи Наполеону.
Тот плохой государственный человек, кто работает во
вред себе, в выгоду своим противникам.
Но ответственность за ошибки Кавеньяка не должна
падать исключительно на него. Она падает на всю ту
партию, представителем которой он был, потому что он
действовал не по личным своим расчетам и выгодам,
а только как служитель известного образа мыслей, об¬
щего ему со всею партиею «чистых республиканцев»; он
постоянно руководился мнениями этой партии; ошибки
его не его личные ошибки, а заблуждения целой партии;
ими обнаруживается несостоятельность для Франции
того образа мыслей, которого он держался. «Чистые
республиканцы» забывали, что политическая форма дер¬
жится только тем, когда служит средством для удовле¬
творения общественных потребностей; они воображали,
что слово «республика» само по себе чрезвычайно при¬
влекательно для французской нации; они хлопотали о
форме, не считая нужным позаботиться о том, чтобы
форма принесла с собою исполнение желаний француз¬
ского народа; они мечтали, что народ, не получая от
формы никаких существенных выгод для себя, станет
защищать форму ради самой формы. И форма упала,
не поддерживаемая народом.
242

С начала нынешнего века эта ошибка повторялась
всеми партиями, господствовавшими во Франции. Ка¬
ждая, увлекаясь своими формальными пристрастиями,
воображала, что и нация разделяет ее пристрастие к из¬
вестной форме ради самой формы, между тем как на¬
ция с восторгом приветствовала новую форму только
потому, что ждала от нее блага себе; каждая система
воображала, что нация не может жить без нее, и забы¬
вала о том, каковы были ожидания нации. Ни от одной
системы не дождалась Франция исполнения своих на¬
дежд, и как только распространялось в нации мнение,
что система не оправдывает надежд, на нее возлагав¬
шихся, система падала. Так покинут был сначала Напо¬
леон, потом покинута Реставрация, потом июльская ди¬
настия, потом и республика Кавеньяка и его друзей. Из
истории всех наций и всех эпох выводится точно такой
же результат: форма держится, пока есть мнение, что
она приносит благо; падает, как скоро распространяется
мнение, что она существует только ради самой себя,
не заботясь об удовлетворении сильнейших интересов
общества. Форма падает не силою своих врагов, а един¬
ственно тогда, когда обнаруживается ее собственная бес¬
плодность для общества.
История диктаторства Кавеньяка очень поучительна,
потому что в ней с особенною ясностью раскрывается
эта истина. Не силою своих врагов, не стечением небла¬
гоприятных обстоятельств пало правительство Кавеньяка
и чистых республиканцев: восторжествовавший против¬
ник был совершенно бессилен сам по себе, все обстоя¬
тельства благоприятствовали продолжению власти Ка¬
веньяка уже во всяком случае не менее, нежели возвы¬
шению Луи Наполеона; единственно ошибки Кавеньяка
погубили его.
Правление Кавеньяка было, как мы сказали, пра¬
влением партии чистых или умеренных республиканцев.
Он стал ее предводителем, конечно, благодаря отчасти
собственным талантам; но еще более обязан он своим
возвышением в этой партии тому уважению, которое
имела она к его отцу и, особенно, к его старшему брату.
Отец диктатора, Жан Батист Кавеньяк, был сначала,
как и многие другие политические люди Франции, адво¬
катом. При начале первой революции, он сделался жарким
*	243

ее приверженцем, и был выбран членом Националь¬
ного Конвента, в котором поддерживал все решитель¬
ные меры, казавшиеся тогда нужными для борьбы с ван¬
дейцами, эмигрантами и европейскою коалйциею. Не¬
сколько раз он исполнял важные поручения при армии
и в провинциях, и, всегда действуя твердо, не запятнал,
однако же, себя жестокостями, которыми повредили
общему делу некоторые из его товарищей по убежде¬
ниям. Он оставил детям имя, уважаемое французскими
республиканцами, но знаменитость этому имени дали
блистательные таланты его старшего сына, Годфруа, ко¬
торый был одним годом старше второго брйта, впослед¬
ствии сделавшегося диктатором Франции.
Годфруа Кавеньяк, один из замечательнейших публи¬
цистов французской республиканской партии при Луи-
Филиппе, был сперва, подобно отцу, адвокатом, и по¬
добно отцу, рано оставил для политической деятельности
адвокатуру, которая, при его чрезвычайных талантах,
обещала ему огромные богатства. В июле он сражался
против Бурбонов; был очень недоволен, когда низвер¬
жение Бурбонов послужило только к возвышению Луи-
Филиппа, и один из первых начал восставать против
новой конституционной формы. Через год орлеанское
правительство уже предало его суду, как президента
республиканского общества «Amis du Peuple» *. Он вос¬
пользовался этим случаем, чтобы громко объявить себя
республиканцем, — решимость, которую имели тогда очень
немногие, и которая тем больше доказывала силу его
характера, что пылкая речь в защиту республики была
им сказана перед судом, уже за одно это признание
имевшим власть осудить его. Заключенный потом в
тюрьму, он бежал из нее подземным ходом, который тай¬
ком был прорыт в его комнату из соседнего дома. Това¬
рищем его по тюрьме и бегству был, между прочим,
Арман Марра, впоследствии содействовавший возвыше¬
нию его брата. Пять лет Годфруа прожил в Англии
изгнанником. Республиканская партия во Франции была
тогда еще очень слаба, и Луи-Филипп совершенно нерас¬
четливо придавал ей ожесточенными гонениями важ¬
ность, которой она без того не имела бы. Общественное
* «Друг народа». — Ред.
244

мнение, возмущенное излишеством этих гонений, выну¬
дило, наконец, амнистию политическим преступникам.
Годфруа Кавеньяк долго не хотел ею пользоваться; но
крайние республиканцы, находившие, что «National»5,
до той поры важнейший республиканский журнал, не
довольно демократичен, убедили Годфруа возвратиться
во Францию, чтобы быть главным редактором реши¬
тельнейшего демократического журнала, который он
вместе с Ледрю-Ролленом и стал издавать под именем
«La Rdforme»6. Отличаясь от редакторов «National^»
большею резкостью мнений, Годфруа Кавеньяк был,
однако, и от них признаваем главою республиканской
прессы во Франции. Действительно, после смерти Армана
Карреля, она не имела столь даровитого публициста.
Изнуренный волнениями политической борьбы, Годфруа
умер в 1845 году, за три года до февральских событий.
Над могилою его различные партии французских респуб¬
ликанцев клялись забыть все раздоры, их разделявшие.
Более, нежели кто-нибудь другой после Армана Карреля,
Годфруа Кавеньяк способствовал распространению рес¬
публиканских убеждений во Франции при Луи-Филиппе,
до 1845 года. Все отделы этой партии чрезвычайно ува¬
жали его.
Эжен Кавеньяк, младший его брат и воспитанник по
убеждениям, родился 15 декабря 1802 года. Окончив
курс в Политехнической школе, он сделался офицером;
при июльских событиях он первый в своем полку объя¬
вил себя против Бурбонов; подобно брату, он был недо¬
волен тем, что июльская революция кончилась в пользу
Луи-Филиппа, и вообще известен был в армии, как ревг
ностный республиканец. Думая поставить его в затруд¬
нительное положение, полковник однажды предложил
ему официальный вопрос, прикажет ли он своим солда¬
там стрелять по народу, в случае восстания против Луи-
Филиппа. Кавеньяк, не колеблясь, отвечал: «нет». Пра¬
вительство не могло оставить без наказания офицера,
который прямо отказывался защищать его, но с тем вместе
не отваживалось и предать военному суду молодого
штабс-капитана, который уже пользовался большим ува¬
жением в армии. Дело кончилось тем, что полковнику сде¬
лали выговор за неуместный вопрос, а Кавеньяка пере*
вели в Алжирию. За республиканский образ мыслей, и в'
245

особенности, за то, что страшный Годфруа Кавеньяк был
его брат, Эжену Кавеньяку всячески старались не давать
хода, по возможности обходили его чинами, несмотря
на блестящие подвиги. Вот один пример. Первым заме¬
чательным делом Кавеньяка, была защита Тлемсена7
в 1836—1837 годах. Оставленный в этом отдаленном
передовом укреплении с одним батальоном, без запасов
провианта и амуниции, он целый год выдерживал блокаду
и отбивал приступы многочисленных арабских отрядов,
терпя недостаток во всем. Продовольствие доставалось
гарнизону только с битвы. Когда солдаты не могли полу¬
чать полных порций, Кавеньяк сам брал себе порции
еще меньше солдатских, своим примером ободряя их
терпеть голод. Алжирская армия удивлялась геройской
защите форта, но правительство не хотело награждать
республиканца и его отряд; все представления алжир¬
ского главнокомандующего о наградах тлемсенским офи¬
церам были отвергаемы военным министром. Наконец,
нужно же было наградить Кавеньяка, — ему сказали,
что он получит следующий чин; он отвечал, что не при¬
мет награды, если не будут награждены также все офи¬
церы его отряда. Мнение армии вынудило эту уступку у
министерства.
Несмотря на все затруднения, делаемые министрами
Луи-Филиппа служебной карьере республиканца, быв¬
шего братом ненавистному Годфруа, Эжен Кавеньяк, в
начале 1848 года, был бригадным генералом и губерна¬
тором Оранской провинции, потому что равно отличался
и военными и административными дарованиями. О бла¬
госостоянии своих солдат он чрезвычайно заботился;
арабы прозвали его «справедливым султаном»; в армии
считался он одним из лучших генералов и едва ли не луч¬
шим администратором. Если бы не опальное его имя и не
республиканские мнения, он вероятно подвинулся бы го¬
раздо быстрее в продолжение своей 14-летней воинской
деятельности. Теперь пока он оставался не более, как
одним из генералов, занимавших в алжирском управле¬
нии вторые места после генерал-губернатора. В январе
1848 года никто не предполагал, чтобы скоро ему при¬
шлось сделаться значительным человеком в государстве.
Но события 24-го февраля 1848 года передали упра¬
вление Франциею в руки республиканцев и господствую¬
ще

щею во Временном правительстве партиею была именно
та партия, к которой принадлежал по своим убеждениям
Эжен Кавеньяк, — партия умеренных или чистых респуб¬
ликанцев, — иначе, партия «Nationals». Эжен Кавеньяк,
хотя и чрезвычайно любил брата, не был таким револю¬
ционером, как Годфруа; он был, подобно ему, демокра¬
том, но вовсе не крайним демократом. Именно таково
было и большинство Временного правительства, — Мар¬
ра, Мари, Гарнье-Паже, Араго, Кремьё, Дюпон де л’Ор.
Все они были друзьями Годфруа Кавеньяка, все сохра¬
нили очень сильное уважение к нему, хотя он иногда и
упрекал их за то, что они несколько отставали от него.
Алжирская армия, в которой принцы Орлеанского
дома имели многих людей, лично им преданных, и вообще
пользовались популярностью, внушала Временному пра¬
вительству беспокойство в первые дни нового порядка
вещей.
Надобно было отдать команду над нею испытанному
республиканцу; из всех алжирских генералов ни на кого
Временное правительство не могло положиться с такою
уверенностью, как на Кавеньяка, и одним из первых де¬
кретов, подписанных новыми правителями Франции, было
назначение Кавеньяка генерал-губернатором Алжирии.
Он имел столько скромности и прямодушия, что сам
понял и откровенно высказал причину своего быстрого
возвышения в прокламациях, обнародованных им при
вступлении в новую должность. «Вы, точно так же как и
я, говорил он в прокламации к жителям Алжира, знаете,
что память о моем благородном брате, живущая между
гражданами, меня избравшими, побудила их вручить
мне управление делами Алжирии». — То же самое вы¬
ражал он и в прокламации к жителям Орана: «Моим
назначением правительство хотело от имени нации по¬
чтить память доблестного гражданина — моего брата».
Этим прямодушным сознанием очень хорошо опреде¬
ляется и личный характер Кавеньяка, и его справедливое
понятие о степени своих достоинств. Он сам указывает,
что далеко не имеет гения, каким отличался его старший
брат; что если бы не блеск, сообщенный его имени дея¬
тельностью брата, он не был бы замечен, как человек,
которого надобно выдвинуть вперед; но только человек,
вполне уверенный, что своими достоинствами оправдает
247

выбор, которым обязан постороннему обстоятельству —
уверенный, что никто не назовет его недостойным заня¬
того им места, может так прямо и громко говорить, что
еще больше, нежели самому себе, одолжен он своим вы¬
бором заслугам другого.
Вскоре представился Кавеньяку другой случай выка¬
зать редкую честность своих правил. Жители Алжира
хотели выбрать его своим представителем в Националь¬
ное собрание. Он решительно отказался от этой чести,
говоря, что его положение в Алжирии не позволяет ему
принимать голоса, подаваемые в его пользу его подчи¬
ненными. Он хотел сохранить себя совершенно чистым
от всякого подозрения в искательстве, в честолюбии, в
желании пользоваться данною ему властью для какой-
либо личной выгоды.
Парижское Временное правительство давно знало
бескорыстие его характера, его недоступность никаким
соблазнам. Алжирская армия уже доказала, что вовсе
не имеет намерения поднимать междоусобные смуты: она
безусловно покорилась правительству, признанному Фран¬
цией); Временное правительство могло оставить Аджи-
рию без Кавеньяка, воспользоваться его военными и
административными талантами и редкими качествами
его характера в должности, еще более важной. Париж¬
ские работники, оружием которых восторжествовало вос¬
стание и в июле 1830 и в феврале 1848 года, волнова¬
лись, не видя исполнения своих надежд от нового пра¬
вительства, поставленного их содействием. Большинство
Временного правительства состояло из людей, желавших
ограничить переворот 24 февраля чисто политическими
преобразованиями, без изменений в гражданских отно¬
шениях между классом капиталистов с одной стороны,
классом живущим наемною работою с другой сторо¬
ны, — эти изменения казались невозможными большин¬
ству Временного правительства, а между тем их требо¬
вали парижские работники, поддерживаемые полным
сочувствием своих сотоварищей по всей Франции. Для
сопротивления им большинству Временного правитель¬
ства нужно было иметь и сильное войско и хорошего
военного министра, на которого могло бы оно поло¬
житься. В правление Луи-Филиппа, система подкупов и
фаворитизма расстроила военную администрацию, как и
249

все отрасли государственного управления; беспорядки
военного управления были таковы, что новое правитель¬
ство не нашло в конце февраля 20 000 человек, готовых
к открытию кампании в случае внешней войны, хотя
армия считала 400000 солдат. Нужен был хороший адми¬
нистратор для поправления этих беспорядков. Но потреб¬
ность в армии на случай внешней войны была в глазах
большинства Временного правительства еще не такою
настоятельною нуждою, как необходимость приготовиться
к подавлению восстаний в самом Париже. После 24 фев¬
раля, войска, побежденные инсургентами, были выве¬
дены из Парижа, как по требованию победителей, опа¬
савшихся реакции, так и для того, чтобы эти войска,
нравственно униженные своим поражением, могли опра¬
виться духом вдали от улиц, напоминавших им о их раз¬
битии. Нужно было теперь снова ввести сильный гарни¬
зон в Париж, сосредоточить войска в окрестностях сто¬
лицы, сделать заготовления амуниции и т. д. на случай
междоусобных смут. Это мог исполнить только такой
военный министр, который вполне разделял бы убежде¬
ния большинства Временного правительства, потому что
при малейшей нерешительности он легко мог быть за¬
держан в своих вооружениях усилиями меньшинства
Временного правительства, находившегося в раздоре с
большинством. Кроме всего этого, нужно было в воен¬
ном министре совершенное бескорыстие, чтобы он, имея в
своих руках фактическую силу, не поддался обольще¬
ниям властолюбия, остался верным сановником прави¬
тельства, а не покушался быть его властелином. Всем
этим условиям удовлетворял Кавеньяк. Характер его
представлял совершенное ручательство, что он не употре¬
бит против правительства силы, которую ему дадут; он
был известен, как хороший генерал и отличный админи¬
стратор. Нашлись бы и кроме него генералы, обладаю¬
щие этими качествами, но было еще условие, которому
никто не соответствовал столько, как он. Много было
генералов, с радостью готовых драться против «черни»,
«1а canaille»; но эти генералы были преданы Орлеан¬
скому дому и враждебны республике; было несколько и
республиканских генералов, — но почти все они поколе¬
бались бы двинуть войска против своих соотечествен¬
ников. Кавеньяк был несомненный республиканец, но с
249

тем вместе готов был повести войско против граждан,
сошедшихся принуждать республиканское правитель¬
ство к уступкам, которых оно не хотело делать. Недаром,
когда жители Алжира выразили желание, чтобы в Ал¬
жирии военное управление было заменено гражданским,
он сделал им строгие упреки и сказал: «Энергия, состоя¬
щая в том, чтобы опираться на мнение масс, не исполняя
своих обязанностей, гнусная энергия, я отвергаю ее. Са¬
мый дурной закон лучше беспорядка». Ему послали на¬
значение явиться в Париж, для принятия должности воен¬
ного министра. Он сказал, что примет ее только тогда,
если ему позволено будет сосредоточить сильную армию
около Парижа, — это было еще в марте, меньшинство
Временного правительства было тогда еще довольно
сильно; оно воспротивилось этому требованию, соответ¬
ствовавшему желаниям большинства, и Кавеньяк отка¬
зался от министерского портфеля. Прошло два ме¬
сяца; отчасти ошибочные действия, еще более нереши¬
тельность и бездейственность очень ослабили влияние
меньшинства во Временном правительстве; выборы в
Национальное собрание, произведенные под впечатле¬
нием этих ошибок и бездейственности, доставили реши¬
тельный перевес партии умеренных республиканцев;
когда Временное правительство сложило свою власть
перед Национальным собранием, Собрание передало ее
«Исполнительной комиссии» из пяти членов, между ко¬
торыми только один не был из умеренных республикан¬
цев; они теперь стали полновластными правителями го¬
сударства. Требование Кавеньяка сосредоточить силь¬
ное войско в Париже, прежде помешавшее вступлению
его в министерство, теперь было новою рекомендациею
для него, и когда он, избранный в Национальное собра¬
ние депутатом от департамента Ло, прибыл в Париж,
Исполнительная комиссия тотчас же назначила его воен¬
ным министром (17 мая).
В Национальном собрании он не был особенно бле¬
стящим оратором, но деятельность его по управлению
министерством соответствовала надеждам, которые имели
на него умеренные республиканцы. Он неутомимо забо¬
тился о том, чтобы иметь наготове такие силы, с кото¬
рыми можно было бы, в случае восстания, подавить ин¬
сургентов.
250

Случай употребить в дело собранные силы не замед¬
лил представиться. С небольшим через месяц после того,
как начал Кавеньяк свои приготовления, восстание
вспыхнуло, и вспыхнуло в таких ужасающих размерах, ка¬
ких не достигала еще ни одна междоусобная битва в
Париже, видевшем так много страшных междоусобиц.
В продолжение четырех месяцев, легкомысленное бездей¬
ствие и разноречащие распоряжения Временного прави¬
тельства и его наследницы, Исполнительной комиссии,
раздражали массу, обманываемую в своих надеждах,
исполнение'которых было ей формально обещано. Каковы
были эти надежды, разумны или неразумны, все равно;
дело в том, что их исполнение было формально обещано,
дело в том, что были формально подтверждены ожида¬
ния, — и когда гнев овладел людьми, не видевшими
исполнения этим ожиданиям, когда отчаяние овладело
людьми, увидевшими, что у них отнимается всякая на¬
дежда, удивляться тут нечему. Неудовольствие массы
росло с Каждым днем, и, наконец, меры, принятые Испол¬
нительною комиссиею по повелению Национального соб¬
рания для закрытия так называемых «Национальных
мастерских» (Ateliers Nationaux) произвели взрыв.
История Национальных мастерских и трагического их
окончания — самый печальный и вместе самый нелепый
эпизод в печальной истории столь обильных нелепостями
событий, последовавших за февральскою революциею.
Кого надобно винить за Национальные мастерские? —
обстоятельства были так запутаны, ошибок было наде¬
лано столько всеми партиями, участвовавшими в упра¬
влении Франциею после 24 февраля, что ни одн'а из пар¬
тий этих не может похвалиться государственным благо¬
разумием в деле Национальных мастерских, как увидим
ниже. Но если ответственность за гибельную нелепость
должна падать преимущественно на тех людей, которыми
она была придумана, которые заведывали ее исполне¬
нием, которые не допускали других сделать ничего для
ее отстранения, то ответственность за Национальные
мастерские прямым образом падает на партию чистых
республиканцев. Дело происходило таким образом.
Республика была провозглашена во Франции по на¬
стоянию республиканцев и работников. Республиканцы
шли впереди, но их требования не имели бы никакой
251

силы, если бы не были поддерживаемы работниками. Но
работники увлекались вовсе не теоретическими рассужде¬
ниями о качествах республиканской формы политиче¬
ского устройства, — они хотели существенных изменений
в своем материальном быте, и когда республиканцы, до¬
стигшие власти их силою, показали вид, что хотят огра¬
ничиться изменением политической формы, работники по¬
требовали от них, на другой же и на третий же день
после победы, принятия мер к улучшению материального
положения низших классов. Способ, которым работники
предполагали улучшить свой быт, — учреждение про¬
мышленных ассоциаций при вспоможении правительства,
казался республиканцам химерою; нелепою несообраз¬
ностью с их понятиями о государстве казалось им и то
право, которое во мнении работников служило основа¬
нием этому способу, — именно, «право на труд» (droit
au travail), право каждого, не находящего себе работу
у частных промышленников, получать эту работу от госу¬
дарства, которое таким образом обеспечивало бы сред¬
ства для жизни каждому, желающему трудиться. Здра¬
вый смысл говорил, что если республиканцы не считали
возможным удовлетворить этим требованиям, они
должны были решительно отвергнуть их. Но отвергнуть
их значило бы в ту же минуту лишиться власти, потому
что сами по себе республиканцы были бессильны и дер¬
жались только тем, что опирались на работников. Они
решились выпутаться из затруднения обещаниями, рас¬
считывая выиграть время проволочками, надеясь, что
настойчивость работников остынет мало-помалу, что дела
как-нибудь уладятся счастливыми случайностями, что
Временное правительство впоследствии приобретет силу
воспротивиться работникам. Первая уступка состояла в
том, что на другой же день после переворота Времен¬
ное правительство издало декрет (25 февраля), которым
объявляло, что государство обязывается обеспечивать су¬
ществование работника доставлением ему работы в случае
надобности, — «право на труд» было таким образом фор¬
мально признано. Через два дня, точнее сообразив убе¬
ждения республиканцев, работники увидели, что не бу¬
дет принято Временным правительством никаких дей¬
ствительных мер к исполнению этого обещания, если
252

исполнение не будет предоставлено человеку, разделяю¬
щему в этом случае идеи работников, — и снова явились
(27 февраля), требуя, чтобы для этого дела было учре¬
ждено особенное «министерство прогресса» и министром
был назначен Луи Блан, глава той социальной школы,
мнения которой господствовали тогда между парижскими
работниками. Луи Блан был одним из одиннадцати членов
Временного правительства, но не имел в нем никакой
силы, встречая безусловное сопротивление со стороны
всех своих сотоварищей, кроме одного Альбера, который
сам принадлежал к классу работников. Поручить Луи
Блану министерство прогресса значило дать ему власть,
•значило облечь правительственною силою именно те идеи,
которые девятерым из одиннадцати членов Временного
правительства казались гибельнокгхимерою. Оно не могло
согласиться на это; но не могло и совершенно отказать
работникам; и вот оно придумало, вместо министерства
прогресса, учреждение «Правительственной комиссии»
для работников (Commission du Gouverneiment pour les
travailleurs), которая под председательством Луи Блана
составляла бы проекты законов для предложения буду¬
щему Национальному собранию. Приняв это поручение,
Луи Блан в свою очередь сделал очень важную ошибку.
Эта комиссия, не имевшая никакой власти, учреждалась
только для проволочки, с целью замять дело; она обма¬
нывала работников наружностью без всякого действитель¬
ного значения. Нечего уже и говорить о том, что, не
имея административной власти, комиссия не могла ни¬
чем облегчить состояние работников в настоящем; оче¬
видно было, что и составлять проекты законов Времен¬
ное правительство поручало ей только в той уверенности,
что они будут отвергнуты Национальным собранием, —
да и сам Луи Блан знал это. Ясно было также, что во
всяком случае комиссия вовсе не нужна для составле¬
ния законов, — их гораздо легче и удобнее было бы обра-
ботывать без такой многосложной обстановки, какую
должны были иметь заседания комиссии. Луи Блан видел,
что комиссия придумана только для того, чтобы Времен¬
ному правительству увернуться от требования работни¬
ков. Ему следовало отказаться от этого обманчивого
поручения. Он отказывался и говорил, что должен выйти
из Временного правительства, которое считает его
253

участие во власти нёвозможным. Но если бы он не согла¬
сился остаться в правительстве, если бы не принял пору¬
чения, работники в тот же час поняли бы, что им нечего
ждать от Временного правительства, они восстали бы
против него, произошли бы новые смуты, быть может,
новое междоусобие. Это было представлено Луи Блану
его товарищами, — и он согласился принять поручение,
которое одно могло спасти правительство от разрыва
с работниками. Эту уступку с его стороны можно припи¬
сывать слабости его характера, если думать, что он,
подобно республиканцам, по убеждению не отвращался
междоусобий. Но его образ мыслей был таков, что на¬
силие ни в каком случае не может вести ни к чему хоро-
шему, что все в мире лучше, нежели быть виновником
смут, — и потому очень может быть, что он уклонился
от разрыва не по недостатку характера, а, напротив, по
твердому убеждению в том, что лучше отказаться от
успеха, нежели достигать его путем насилия. В самом
деле, Луи Блану тогда нечего было бояться разрыва:
в случае борьбы, победа несомненно осталась бы на сто¬
роне работников, желавших отдать власть в его руки.
Но каковы бы ни были побуждения, заставившие Луи
Блана сделать уступку, он уступил. Для комиссии, учреж¬
денной под его председательством, был отведен Люксем¬
бургский дворец, в котором две недели тому назад
заседала Палата перов. Для участия в совещаниях
о мерах, касающихся быта работников, были избраны
работниками всех промыслов двести пятьдесят депута¬
тов. Но составлять проекты законов, которые не имели
вероятности пройти через Национальное собрание, было
бесполезно, и комиссия скорее имела характер государ¬
ственной аудитории, в которой Луи Блан излагал свою
систему, нежели Законодательного Комитета. Главною
целью речей Луи Блана было внушить собравшимся
около него депутатам работников, что насилием они
ничего не выиграют и должны надеяться только на мир¬
ные средства для улучшения своей участи; что путь убеж¬
дения и законных выборов — единственный верный путь
для исполнения их желаний. Пока продолжались Люк-
самбургские конференции, они более нежели что-нибудь
другое удерживали работников от насильственных дей¬
ствий. Но с другой стороны, они составляли для работ-
254

ников самое торжественное свидетельство обещаний пра¬
вительства позаботиться об их участи. Мало того: работ¬
ники необходимо приходили через них к мысли, что
законы и распоряжения, касающиеся положения рабо¬
чего класса, могут составляться не иначе, как по сове¬
щании с этим классом, с его одобрения, при его участии.
Легко понять, какое впечатление после таких идей дол¬
жен был произвести на них тот факт, когда потом вдруг
им объявили, что ни одна из их надежд не может быть
исполнена, что они требуют нелепости, желая, чтобы
правительство заботилось о рабочих хотя наполовину
того, как заботится о фабрикантах, и что они должны
беспрекословно повиноваться всему, что им приказывают,
оставляя их, между прочим, без средств жизни.
В то время, как на Люксамбургских конференциях
работники проникались высокими мыслями о приобре¬
тенном ими участии в решении вопросов, касающихся их
быта, и беспрестанно вспоминали декреты Временного
правительства, обещавшего доставление работы от госу¬
дарства тем рабочим, которые останутся без работы у
частных промышленников, уже оказались естественные
следствия всякого государственного кризиса: торговые
дела приостановились, произошло много банкротств, и
оттого частные промышленники должны были сократить
работу на своих фабриках, а некоторые даже вовсе за¬
крыть их. Произойти это должно было неизбежно: всегда
и везде за каждым государственным кризисом следует
промышленный. И в Англии, при гораздо меньших уси¬
лиях к преобразованиям гораздо меньшим, бывает то
же: и парламентская реформа, и отменение хлебных
законов соединены были с промышленными кризисами.
То же было во Франции и при начале Реставрации, и
после июльского переворота, и после декабрьского пере¬
ворота. Но если при этих последних кризисах француз¬
ское правительство могло оставлять на волю судьбы
работников, лишившихся работы вследствие промышлен¬
ного кризиса, нельзя было этого сделать теперь: декрет,
признававший право на труд, был еще у всех в руках;
работникам еще принадлежало фактическое владычество
в Париже, еще не имевшем гарнизона после февральских
событий. Нельзя было не позаботиться о тех работниках,
которые остались без хлеба. Временное правительство
255

никак не хотело приступить в самом деле к обещанным
преобразованиям экономического быта; а все-таки не¬
обходимо было сделать то, что должно было, по мнению
самих работников, быть только уже результатом этих
преобразований, — пришлось дать работу от правитель¬
ства работникам, оставшимся без занятий на частных
фабриках. Временное правительство сделало это так, как
делается все, делаемое против желания и убеждения, без
знания и обдуманности, — сделало так, что вышла совер¬
шенно нелепая путаница. Оно поручило одному из своих
членов, принадлежащему к чисто республиканскому
большинству и бывшему министром публичных работ,
Мари, учредить «Национальные мастерские» для работ¬
ников, оставшихся без занятия. Имя «Национальные ма¬
стерские» было заимствовано из системы Луи Блана, и
потому люди, не знавшие о самом факте ничего, кроме
его имени, утверждали потом, что «Национальные ма¬
стерские» произошли от него или его идей. Напротив,
они были учреждены его непримиримыми противниками,
управлялись людьми, нарочно избранными для того за
личную вражду против него, устроены были совершенно
наперекор его понятиям и, при всей обременительности
своей для государства, при всей гибельности для частной
промышленности, долго были приятны Временному пра¬
вительству, искавшему в них опоры против Луи Блана.
Нелепее тех оснований, на которых они были созданы,
невозможно ничего и придумать.
Надобно давать средства для жизни работникам (так
рассчитывало Временное правительство) — не потому,
чтобы это было хорошо, напротив, это очень дурно; но
что ж делать, без этого произойдет восстание. Они гово¬
рят, что хотят работать; но если им дать занятие их
обыкновенною работою, это будет подрывом частной про¬
мышленности. Потому нельзя ткачам давать ткать мате¬
рии, столярам делать мебель: нужно дать им занятие,
которое не входило бы в соперничество с частною про¬
мышленностью.
На этих соображениях были устроены «Националь¬
ные мастерские». Единственная работа, которая не под¬
рывала бы частной промышленности, состояла, по мне¬
нию умеренных республиканцев, в том, чтобы копать
землю, — и всех этих людей: ювелиров, фортепьянщиков,
256

слесарей, портных, ткачей, граверов, наборщиков и т. д.
обратили в землекопов.
Копать землю — это прекрасно; но где взять землю,
которую нужно копать? В Париже производились раз¬
личные земляные работы, особенно по постройке дорог,
мостов, укреплений. Еще больше земляных работ пред¬
полагалось совершить со временем. Казалось, почему бы
не обратить людей «Национальных мастерских» на эти
действительно нужные работы, если уж они непременно
должны копать землю? Администрация мастерских обра¬
тилась к инженерному ведомству, управлявшему всеми
земляными работами в Париже, — тут произошла вещь
невероятно милая: инженерное ведомство постоянно было
во вражде с министерством публичных работ; — бюро¬
кратическая ссора не постыдилась проявиться и тут, когда
дело было так влажно для государства: инженеры отве¬
чали, что у них нет никаких работ для администрации
Национальных мастерских. Что оставалось делать Мари?
Вместо того, чтобы призвать на помощь всю силу пра¬
вительства для усмирения нелепой вражды инженеров,
он начал придумывать сам от себя работы, — нужных
работ не придумало его министерство никаких, и Нацио¬
нальные мастерские были заняты совершенно пустым
пересыпанием земли с одного места на другое, потом
опять с этого второго на первое, — так, единственно для
препровождения времени. Это опять невероятно, — но
действительно было так. Рабочие Национальных мастер¬
ских сначала вырыли рвы и насыпали террасы на Мар¬
совом поле, потом срыли опять террасы и засыпали рвы,
потом снова принялись рыть те же рвы и насыпать тер¬
расы и т. д.; подобными же упражнениями занимались
они и на всех других местностях Парижа, где только было
можно потешаться лопатами и заступами.
За это совершеннейшее осуществление нашей пого¬
ворки о пересыпании из пустого в порожнее следовало им
получать плату от правительства. Таким образом умерен¬
ные республиканцы удивительно разрешили задачу: со¬
держать рабочих и заставлять их трудиться, но так, чтобы
их труд не был соперничеством частной промышленности.
И сами рабочие, и администраторы Национальных
мастерских очень хорошо чувствовали, что их занятие —
нелепая пародия труда. Не глупо ли токарю или каретнику
17 Н. Г. Чернышевский, т. II 257

копать землю? — заставлять его делать это, значит
просто заставлять его бездельничать. Да и вообще, за¬
ставлять человека делать дело, совершенно ни для чего
не нужное, только затем, чтобы потом он мог заняться
разделыванием сделанного опять-таки нелепость, ко¬
торой должен совеститься и работник и надзиратель.
Потому очень скоро надзиратели бросили требовать от
рабочих труда; рабочим стала омерзительна пошлая
возня с лопатами. По общему согласию тех и других
установилось, что весь процесс «рабочего дня» состоит
лишь в том, чтобы явиться на место работы, как-нибудь
провесть на этом месте назначенные часы, и отправиться
назад по окончании их, получив квитанцию за свое при¬
сутствие в назначенном месте. Оно действительно так
и следовало по самой мысли учредителей.
Не одни люди рабочего класса, но и люди всякого
звания предпочтут пользоваться деньгами задаром, если
открывается возможность получать задаром столько же
денег, сколько и за тяжелый труд. Когда в Национальных
мастерских стало нужно только прогуляться от сборного
места до какой-нибудь площади поутру, и вечером про¬
гуляться с этой площади назад до сборного места, чтобы
выдана была квитанция за так называемый «рабочий
день», а потом за эту квитанцию выдана была плата не
менее той, какая давалась на фабриках, — когда таким
образом открыты были синекуры для работников, само
собою разумеется, что работники стали покидать частные
фабрики для Национальных мастерских. И без того,
вследствие нерешительных, двусмысленных действий Вре¬
менного правительства, Париж волновался страхами
всевозможных родов, кредит падал, фабрик закрывалось
все больше и больше; а тут, привлекаемые даровым жа¬
лованьем в Национальных мастерских, многие работники
уходили и с фабрик, которые могли бы выдержать
промышленный кризис. И вот, по обыкновению, одно
бедствие порождало другое, и само потом увеличилось
от его влияния. Политический кризис привел к промыш¬
ленному; промышленный кризис окончательно сбил с
толку Временное правительство, и без того не слишком
мудрое; потерявшие голову правители в торопливом сму¬
щении основали широкое дело Национальных мастер¬
ских для облегчения зла, но основали в таком нелепом
258

виде, что от них зло могло лишь увеличиваться; вслед¬
ствие превратных мер правительства кризис возрастал,
и число людей в Национальных мастерских увеличивалось
с страшною быстротою: одни шли туда потому, что не
имели работы на фабриках, другие своим уходом при¬
нуждали закрывать фабрики и тем увлекали в Нацио¬
нальные мастерские новые толпы людей, лишавшихся
работы. В начале марта Национальные мастерские имели
20 000 работников, действительно не находивших заня¬
тия на частных фабриках; в средине июня Националь¬
ные мастерские считали уже более 150 000 работников,
из которых несколько десятков тысяч сами бросили фаб¬
рики и тем лишили работы может быть сотню тысяч лю¬
дей, вовсе не желавших быть тунеядцами, но не видевших
себе другого спасения, кроме Национальных мастерских.
Расход государства на их содержание был громаден:
каждый месяц Национальные мастерские поглощали не¬
сколько миллионов, а работы совершалось ими очень
мало, да и та не приносила пользы ни на грош, потому
что тратилась на предметы вовсе не нужные. Мало того,
что расходы эти составляли в настоящем страшную тя¬
гость для казны: в будущем они угрожали еще большею
разорительностью, потому что число людей в Националь¬
ных мастерских умножалось с каждым днем. Все партии
с одинаковым беспокойством смотрели на эту колоссаль¬
ную нелепость.
Все партии, сказали мы, — это выражение не совсем
точно: представители партии умеренных республиканцев
во Временном правительстве, наравне со всеми жалея
о страшной растрате денег на Национальные мастерские,
находили в этом своем тупоумном порождении одну сто¬
рону, которая утешала их за все расходы. Национальные
мастерские находились в заведывании министерства пуб¬
личных работ, а министерством этим управляли верней¬
шие люди умеренно-республиканской партии, сначала
Мари, потом Трела. Администраторы мастерских все при¬
надлежали к той же партии: Мари, который назначил
этих агентов, был очень осмотрителен в их выборе. Осо¬
бенно могла умеренно-республиканская партия положить¬
ся на главного администратора мастерских, — то был
Эмиль Тома, чистейший умеренный республиканец, по
убеждению смертельный враг всех крайних партий,
259

особенно социалистов, сверх того личный враг Луи Блана,
который был тогда сильнейшим из предводителей социа;
листов. Благородный и чрезвычайно гуманный, Эмиль
Тома пользовался безграничною любовью людей, нахо¬
дившихся под его управлением: он был очень обходите¬
лен й работниками своими, заботлив'о вникал в их
нужды, старался во всем помочь им насколько от него
зависело, занимался своими трудными обязанностями
с ревностью, доходившею до самоотвержения; его кроткий
характер, его ласковая речь, его обязательность привле¬
кали к нему толпы, находившиеся под его начальством.
Умеренные республиканцы могли наверное рассчитывать,
что его работники пойдут за ним, куда бы он ни повел их.
Это служило им источником великой отрады. В На¬
циональных мастерских умеренные республиканцы ви¬
дели сильнейшую свою опору против социалистов.
В самом деле, работники — депутаты Люксамбургских
конференций, имевшие громадное влияние на всех других
людей своего класса в Париже, были отвергаемы, осмеи¬
ваемы, преследуемы работниками Национальных мастер¬
ских; многие из этих депутатов были принуждены уда¬
литься из мастерских. Словом, между Люксамбургом и
Национальными мастерскими не было и не могло быть
ничего общего. Восстание социалистов грезилось умерен¬
ным республиканцам каждую ночь, каждый день, — но
они с некоторою самоуверенностью твердили себе: у нас
есть против такого восстания громадная армия.
В самом деле, Национальные мастерские с тем и были
устроены, чтобы служить армиею против социалистов.
Сообразно такому назначению, эти мастерские были орга¬
низованы по военной системе: каждыми десятью работ¬
никами начальствовал десятник (piqueur); пять десятков
составляли взвод (brigade) с капралом (brigadier); не¬
сколько бригад соединялось под начальством поручика
(lieutenant) и т. д.; у бригад и отрядов, из них состав¬
лявшихся, были свои знамена; к сборному месту шли
работники из своих жилищ военным строем, с знаме¬
нами; еще церемониальнее были их марши от сборного
места до места (так. называемых) работ, и обратно; от
сборного места по домам они также расходились воен¬
ным порядком. Само собой разумеется, эти марши, зна¬
мена, это мелочное распределение по чиноначальству и
2G0

проч, было бы совершенно неуместно, если бы Нацио¬
нальные мастерские устраивались только для прокорм¬
ления людей, не находящих себе работы; но они назна¬
чались также [в случае смут] доставлять защитников
умеренным республиканцам, и этому назначению совер¬
шенно соответствовала их военная организация.
Но в средине июня умеренные республиканцы чув¬
ствовали себя уже столь сильными, что могли обойтись
без помощи этих союзников. Робость, овладевшая сред¬
ним и высшим классами после февральских событий,
мало-помалу рассеивалась, когда они увидели, что низ¬
ший класс в массе ожидает улучшения своей участи от
закона, не прибегает к насилию; что предводители этого
класса, крайние республиканцы и социалисты, не захва¬
тывают силою диктатуру в свои руки, а ожидают достичь
торжества путем порядка и законности. Этому спокой¬
ствию предводителей крайних партий было много причин:
уважение к национальной воле, выражение которой они
видели в установленном тогда Suffrage universel *; на¬
дежда, что результат этого всеобщего права участвовать
в выборах будет благоприятен людям, которые считали
себя защитниками интересов массы; неуверенность в том,
что городские пролетарии будут поддержаны поселя¬
нами, Париж будет поддержан провинциями, если фаб¬
ричные работники в Париже вздумают восстать против
буржуазии; несогласия между различными школами и
главными людьми этих школ. Мы не можем решить, какое
из этих соображений и затруднений имело более силы;
противники говорят, что эти люди удерживались опасе¬
нием восстановить против себя всю Францию присвоением
власти; сами они говорят, что только добросовестное
отвращение от насилий руководило их действиями; как
бы то ни было, но они не прибегли к насильственным
мерам, которых ожидали от них противники, — мало
того, они все свои усилия напрягали к удержанию массы
от всякого насилия. За это противники сочли их людьми,
не умеющими извлекать выгоду из обстоятельств, людь¬
ми, неспособными к практической деятельности; действи¬
тельно, они без всяких попыток присвоить себе власть
дали пройти тем дням или неделям, когда могли быть
* Всеобщее голосование. — Ред.
261

страшны своим противникам, и противники ободрились.
Некоторые слабые движения, возбужденные интриганами
вроде Бланки, увлекшими вслед за собою опрометчивых
[энтузиантов] 8 вроде Барбе и Гюбера, послужили, однако
же, поводом выставить честолюбцами, опасными для
общественного спокойствия, и тех, которые на самом
деле старались предотвратить эти волнения. Некоторые
ошибочные меры, принятые Временным правительством
против их совета, были приписаны их теориям или жела¬
ниям. Таким образом, предводители крайних партий
были осуждаемы и за волнение 15 мая, когда клубы
вторгнулись в Национальное собрание и хотели разогнать
его, и за возвышение поземельного налога, декретиро¬
ванное умеренными республиканцами, и за учреждение
Национальных мастерских, происшедшее также вопреки
их мнениям и вне всякого их участия.
Такие обвинения противоречили фактам, но факты
тогда еще не были известны в истинном своем виде, —
напротив, они доходили до всеобщего сведения искажен¬
ными или преувеличенными. Эти ложные слухи много
содействовали упадку меньшинства Временного прави¬
тельства и укреплению власти большинства, состоявшего
из умеренных республиканцев. Но всего более, конечно,
произошло это просто вследствие естественного закона,
по которому за напряжением сил следует усталость, по
которому стремительный порыв масс быстро сменяется
обычною для них дремотою, по которому люди неопыт¬
ные беспечно успокоиваются после первого обманчивого
успеха. Масса, на сочувствии которой основывалась сила
крайних партий, уже^ воображала себя совершенною по¬
бедительницею, она воображала, что противники, низверг¬
нутые в феврале, уже бессильны; что умеренные респуб¬
ликанцы, союзники массы в феврале, будут исполнять ее
желания, потому что сделали на словах несколько усту¬
пок этим желаниям.
Под влиянием всех этих обстоятельств умеренные рес¬
публиканцы решительно восторжествовали на выборах
в Национальное собрание; крайние партии, и прежде
имевшие мало влияния на управление делами, совер¬
шенно лишились его, когда с открытием Национального
собрания Временное правительство сложило с себя
власть, и она была передана Исполнительной комиссии,
262

в которой уже исключительно господствовали умеренные
республиканцы.
Теперь эта партия, до сих пор стеснявшаяся в своих
действиях противоречием меньшинства Временного пра¬
вительства, могла беспрепятственно принимать меры,
казавшиеся ей нужными. Первою из этих мер было при¬
звание сильных отрядов войска в Париж и его окрестно¬
сти. Крайние партии опирались на парижских работни¬
ков, — умеренные республиканцы старались, как мы ви¬
дели, подчинить этот класс своему влиянию; но все-таки,
он имел других предводителей, его желания были в сущ¬
ности несогласны с желаниями умеренных республикан¬
цев, его требования казались им гибельными для обще¬
ства химерами; работники внушали сильное опасение
умеренным республиканцам. Для обуздания этих много¬
численных недовольных необходимо было войско.
Когда сильное войско было сосредоточено в Париже
и его окрестностях, умеренные республиканцы гораздо
прямее, нежели прежде, начали говорить, что преобразо¬
вания, которых желают работники, нелепы, и правитель¬
ство не может исполнить их. Разочарование овладело
умами тех из работников, которые, до сих пор, сохра¬
няли надежду на то, что Национальное собрание поста¬
новит законы, изменяющие материальное положение ра¬
бочего класса. Предводители крайних партий попрежнему
убеждали массу не прибегать к насилиям, ожидать испол¬
нения своих желаний от употребления средств, которые
давались к тому законным правом участвовать в выборах.
Судя по всему, эти увещания и собственное благоразу¬
мие удержали бы низший класс от смут, если бы пра¬
вительство не приступило к уничтожению Национальных
мастерских способом столь же неблагоразумным, как не¬
благоразумен был способ их учреждения.
Правительство теперь твердо опиралось на армию.
Ему уже можно было обойтись без союза с защитниками
ненадежными, — надобяость, для которой до сих пор
содержались Национальные мастерские, прекратилась.
Решено было закрыть их. Работники их будут недо¬
вольны? Это не важность: при многочисленной армии
они не посмеют противиться.
И вот, для закрытия Национальных мастерских, при¬
няты были быстрые меры, — меры, в которых самона-
203

деянное легкомыслие странным образом смешивалось
с трусливою торопливостью, грубая жестокость с изво¬
ротливым коварством.
Самый недальновидный человек мог бы, повидимому,
понять, что опасно вдруг отнимать содержание у массы
в 150 000 человек, организованной подобно войску, не
предоставив этим людям никаких других средств к суще¬
ствованию; но умеренные республиканцы успокоивались
надеждою на силу собранной ими армии и, без всяких
церемоний, вдруг объявили, что Национальные мастер¬
ские уничтожаются, потому что государство не может
содержать на свой счет огромную толпу тунеядцев.
Прекрасно; но в каком положении видели теперь себя
эти 150 000 людей, которых до сих пор кормило прави¬
тельство? Фабрики были закрыты; промышленный кризис
продолжался, и не было даже надежды, что он скоро
прекратится. Благоразумие требовало бы от правитель¬
ства, чтобы оно помогло фабрикам возобновить работу
и распускало людей из Национальных мастерских только
по мере того, как они могли бы находить себе занятие
в частной промышленности. Это не было сделано. Заня¬
тий не могли они найти себе никаких. Они оставались
без всяких средств к существованию. Они могли только
умирать с голоду на улицах Парижа.
Неужели этого не предвидело правительство? Нет,
предвидело и потому приняло следующие меры: молодым
и здоровым людям предложило оно поступать в солдаты,
а тех, которые неспособны сделаться хорошими солда¬
тами, оно приказало развозить из Парижа по провин¬
циальным городам.
Легко было предугадать, какой вид получат в глазах
работников эти меры, которые начали приводиться в
исполнение без излишнего внимания к желанию или не¬
желанию воспользоваться ими со стороны работников.
«Нас насильно, противозаконно берут в солдаты, — нас
насильно развозят по разным городам, в которых также
закрыты фабрики, в которых также нет нам работы,
в которых также останется нам только умирать с голоду,
как и в Париже» — иначе не могли думать несчастные. —
«Нас развозят затем, что в соединении мы сильны, раз¬
делив нас, они легче управятся с нами, как хотят».
2G4

Ясно было, что Эмиль Тома, при своем гуманном ха¬
рактере, при своей заботливости об участи людей, кото¬
рыми управлял, не согласится быть исполнителем таких
мер. Он говорил, что нельзя так круто повернуть этого
дела, что надобно приготовить занятие распускаемым ра¬
ботникам, сокращать Национальные мастерские только по
мере пробуждения деятельности на частных фабриках, и
т. п. И вот придумали новую меру, чтобы избавиться от не¬
го. Его призвали к министру публичных работ (министром
был тогда Трела; Мари, прежний министр, был членом
Исполнительной комиссии, руководившей действиями ми¬
нистров),— министр сказал ему, что для закрытия На¬
циональных мастерских нужен администратор с харак¬
тером более твердым, что, если работники узнают об его
отрешении, они могут воспротивиться, собраться вокруг
прежнего любимого начальника, наделать беспорядков.
«Потому немедленно отправляйтесь из Парижа, так
чтобы этого никто не знал, оставайтесь в провинции, куда
я посылаю вас, пока здесь все будет кончено. Тогда я
возвращу вас в Париж». Эмиль Тома доказывал, что его
внезапное удаление встревожит работников, усилит их
подозрения, — напрасно. Он сказал, что по совести не
может повиноваться, зная, что его удаление из Парижа
будет иметь гибельные следствия. Тогда министр объявил,
что принужден выслать его из Парижа насильно, — при¬
звал чиновников, которым поручил взять его под стражу
и немедленно уехать с ним из Парижа. Это было испол¬
нено в ту же минуту, и, для лучшего сохранения тайны,,
даже семейству Эмиля Тома не было сказано, куда он
исчез.
Следствие было совершенно таково, как предсказы¬
вал он.
Любимый начальник, которому верили, внезапно
исчез — он пошел к министру и не возвращался более.
«Он брошен в тюрьму, говорили одни работники, — он
убит министром, говорили другие. Это потому, что он не
хотел выдать нас, что же хотят сделать с нами? — Как
что, разве это не видно? Нас пошлют в Алжирию, где мы
погибнем от климата и от кабилов; кого не пошлют
в Алжирию, кого не берут в солдаты, тех насильно отво¬
зят бог знает куда, развозят по провинциям, чтобы легче
было поодиночке зажать нам рот, подавить нас; нас
265

бросят без всяких средств к жизни, мы не найдем работы
ни здесь, ни в провинциях — работ нет нигде. Мы обре¬
чены погибнуть от голода. Погибнуть от голода! А давно
ли даны нам обещания, что каждый, не находящий ра¬
боты в частной промышленности, получит работу от пра¬
вительства? Исполняя этот декрет, правительство содер¬
жало нас, пока не имело войск, — теперь оно имеет
войска, и хочет поступить с нами так же, как поступал
Гизо. Предатели, они хотят, чтобы мы погибали».
В самом деле, если ни Гизо в феврале, ни Исполни¬
тельная комиссия и Национальное собрание в июне не
хотели губить работников для собственного удовольствия,
то надобно было умеренным республиканцам признаться,
что их управление сделало для исполнения требований
рабочего класса ровно столько же, сколько и Гизо. Но
Гизо, по крайней мере, не давал обещаний, а теперь дано
было формальное обещание декретом Временного пра¬
вительства, еще за несколько недель торжественно под¬
тверждено решением Национального собрания, — на¬
дежды были пробуждены, официально признаны справед¬
ливыми, — и вдруг правительство совершенно отрекается
от всяких обязательств, столько раз данных. [Республи¬
канцы все равно, как и Гизо, говорят: молчите, или мы
заставим вас молчать штыками или картечью.]
Сто пятьдесят тысяч человек оставляются без всяких
средств к существованию, — начальник, которого они
любили, коварно отнят у них — их насильно берут и уво¬
зят из Парижа, — им изменили. А между тем, они орга¬
низованы подобно армии, — неужели они отдадутся на
жертву без сопротивления?
Ошибки правительства привели к неизбежной междо¬
усобной войне.
В тот же день, как было объявлено решение Нацио¬
нального собрания закрыть Национальные мастерские,
как исчез Эмиль Тома и начались наборы работников
для поступления в солдаты и для рассеяния по провин¬
циям (22 июня), работники послали депутатов протесто¬
вать против этих распоряжений. Член Исполнительной
комиссии, бывший министр публичных работ, Мари, при¬
нял депутатов очень дурно, и сказал, что работникам
остается только одно — безусловно повиноваться.
266

На следующее утро (23 июня) вспыхнуло восстание.
Целый день оно усиливалось, и вечером Национальное
собрание передало исполнительную власть Кавеньяку,
который, как военный министр, с самого начала руково¬
дил действиями армии. [Париж был объявлен в осадном
положении.]
Мы не будем рассказывать подробностей отчаянной
борьбы, продолжавшейся три дня; нас, вероятно и чита¬
теля также, интересует не стратегическая сторона этого
страшного междоусобия, а причины, его вызвавшие,
характер его и следствия, к которым оно привело фран¬
цузскую нацию.
Причины мы исчислили; некоторым читателям, быть
может, покажется, что наше объяснение неполно, что мы
опустили из виду влияние клубов, интриги так называе¬
мых демагогов, честолюбие предводителей крайних пар¬
тий; действительно, всему этому приписывал очень боль¬
шое участие в июньских событиях отчет, составленный
докладчиком следственной комиссии, назначенной по
этому делу, Кентеном Бошаром; но этот доклад, внушен¬
ный чувством [ослепленной] ненависти, давно отвергнут
общественным мнением, и тогда же отвергался людьми
беспристрастными и проницательными. Мы укажем один
случай и приведем одно свидетельство, чтобы читатель
мог судить о том, как смотрели еще тогда основательные
и справедливые судьи на содержание этого доклада.
Следственная комиссия, составленная наполовину из
умеренных республиканцев, наполовину из орлеанистов и
легитимистов, которые ободрились после июньских дней,
главным виновником смут, обуревавших Францию со вре¬
мени провозглашения республики до июньских дней, вы¬
ставила Луи Блана, на которого сваливали также учре¬
ждение Национальных мастерских, устроенных будто бы
по его плану. Но Луи Блан и Коссидьер, обвиняемый
вместе с ним (хотя они были враги между собою), в то
время были представителями нации (членами Националь¬
ного собрания), а представители могли быть подвергаемы
судебному преследованию не иначе, как только с разре¬
шения Собрания. Правительство потребовало этого раз¬
решения, — Собранию был предложен вопрос: находит
ли оно достаточные поводы подозревать участие Луи
Блана в майских и июньских событиях и находит ли
267

нужным предать его суду. Огромное большинство отве¬
чало: «да». Но в числе меньшинства, находившего обви¬
нение неосновательным и улики фальшивыми, был,
между прочим, и Бастиа, известный экономист, который
всеми силами боролся против учений, имевших тогда
своим представителем Луи Блана. Партия, к которой
принадлежал Бастиа, была скандализирована тем, что он
подал голос в оправдание Луи Блана, — но вот что он
писал в тот же вечер к ближайшему из своих друзей,
Кудре:
Ныне на рассвете решено великое дело о докладе Следствен¬
ной комиссии, так тяжело беспокоившее и Собрание, и Францию.
Собрание дало согласие на судебное преследование Луи Блана и
Коссидьера за участие в преступлении 15 мая. У нас, быть может,
удивятся, что в этом деле я подал голос против правительства.
Я хотел было постоянно отдавать моим избирателям отчет в сооб¬
ражениях, по которым подаю так или иначе голос по каждому
делу; только недосуг и нездоровье помешали мне исполнить это; но
настоящий случай так важен, что я должен объяснить причины мо¬
его мнения. Правительство считало отдачу под суд этих двух пред¬
ставителей необходимостью; говорили даже, что только этим оно
может удержать на своей стороне национальную гвардию, — но мне
казалось, что даже и это соображение не дает мне права заглушить
в себе голоса совести. Ты знаешь, что учение Луи Блана не имело,
быть может, в целой Франции противника более решительного,
нежели я. Я убежден, что эти системы имели гибельное влияние на
образ мыслей и через то на поступки работников. Но разве мы
должны были решать вопрос о справедливости его системы? Каж¬
дый человек, имеющий какое-нибудь убеждение, по необходимости
считает гибельным противное убеждение. Когда католики жгли
протестантов, они жгли их потому, что считали их образ мыслей не
только ошибочным, но и опасным. По этому принципу, нам всем
пришлось бы перерезать друг друга.
Итак, надобно было смотреть на то, действительно ли Луи
Блан виноват в фактах заговора и восстания? Мне казался он не
виновным, и никто, прочитав его защитительную речь, не может не
сказать, что он невинен. А между тем, я не могу не помнить, в ка¬
ких мы теперь обстоятельствах; у нас осадное положение, правиль¬
ная судебная власть отстранена, свобода отнята у журналов. Мог
ли я выдать двух представителей их политическим противникам в
такое время, когда нет Н1«каких гарантий? — это дело, которому я
не могу содействовать, это первый шаг по пути, на который я не
могу вступить.
Я не осуждаю Кавеньяка за то, что он на время отменил дей¬
ствие всех законных гарантий, я думаю, что эта печальная необхо¬
димость столь же прискорбна ему, как и нам; притом, она может
быть оправдана тем, чем оправдывается все, — спасением общества.
Но>{Ц1я спасения общества требовалось ли, чтобы двое из наших
Товарищей были Преданы на жертву? Я не думаю. Напротив, мне

кажется, что такое дело может только поселить между нами раз¬
дор, ожесточить ненависть, положить бездну между партиями, не
только в Собрании, но и в целой Франции; мне казалось, что при
настоящем положении внешйих и внутренних дел, когда нация стра¬
дает, когда ей нужны порядбк, доверие, прочные учреждения, еди¬
нодушие,при таких обстоятельствах не время ввергать в раздор
представителей нации. Мне кажется, что лучше бы нам забыТь о
наших жалобах и неприятностях, чтобы позаботиться о благе
страны; потому я радовался, что нет ясных фактов в обвинение
моих товарищей, и что я не обязан выдавать их.
Большинство думало иначе. Дай бог, чтобы оно не ошиблось!
Дай бог, чтобы решение, принятое ныне, не сделалось гибельным
для республики!
Если ты найдешь нужным, я уполномочиваю тебя послать от¬
рывок из этого письма в газеты.
Через несколько дней, возвращаясь к тому же пред¬
мету в другом письме к Кудре, Бастиа продолжает;
Говорят, что я уступил страху; страх был с другой стороны.
Или эти господа (избиратели департамента, представителем кото¬
рого был Бастиа) думают, что для борьбы против страстей, овла¬
девающих обществом, нужно в Париже менее мужества, нежели в
департаментах? Нам грозили гневом национальной гвардии, если
мы отвергнем требование судебного преследования. Эта угроза
выходила от людей, располагающих военною силою. Стало быть,
страх мог заставлять класть черные шары, но не белые шары.
Нужна высокая степень нелепости и тупости, чтобы вообразить,
будто требуется особенное мужество для подачи голоса в пользу
той стороны, на которой стоит насилие, армия, национальная гвар¬
дия, большинство Национального собрания, влечение обстоятельств,
правительство.
Читал ли ты следственный акт? читал ли ты показание быв¬
шего министра, Трела? В показании говорится; «Я был в Клиши,
я там не видел Луи Блана, не слышал, чтобы он был там; но в
жестах, в физиономии, в самых звуках голоса работников я видел
следы того, что он был там». Высказывалась ли когда-нибудь поли¬
тическая ненависть с более опасными тенденциями? Три четверти
следственного акта составлены в таком духе!
Словом, сказать по совести... я не думаю, чтобы Луи Блан
принимал участие в майском и июньском возмущениях, и этим
объясняется, почему я подал голос против обвинения.
Свидетельство Бастиа в этом случае не может подле¬
жать подозрению; он был самый резкий, самый отваж¬
ный и самый сильный противник тех людей, которых
теперь хотел защитить от обвинений.
В самом деле, невозможно читать обвинительный акт,
не видя, что он составлен под влиянием страха и нена¬
висти. Эти чувства и прежде руководили действиями
чистых республиканцев относительно партий, разделявших
260

с ними власть от февраля до июня; под влиянием
этих чувств учредились и потом были закрыты Нацио¬
нальные мастерские, закрытие которых было ближайшим
поводом междоусобия. Влиянием этих чувств было и
вообще создано то положение государственных дел во
Франции, неизбежным результатом которого было междо¬
усобие. Другие причины, о которых они так много гово¬
рили, или вовсе не существовали, или оказывали только
ничтожное влияние. Предводители партий, благоприят¬
ствовавших требованиям рабочего класса, старались всеми
средствами удержать работников в пределах законности,
старались отвратить их от всяких попыток к действию
вооруженной силой; многие клубы действовали в против¬
ном смысле, но влияние их на массу было незначительно;
наконец, ничего подобного заговору не было в междо¬
усобии июньских дней: получив отказ 22 июня ввечеру,
работники условились открыто, на площади, что завтра
возьмутся за оружие.
Именно отсутствием влияний, чаще всего пробуждав¬
ших беспокойство во Франции, июньское междоусобие
отличается от других парижских междоусобий; в этом
отсутствии обыкновенных элементов мятежей и заклю¬
чается тайна громадной силы, обнаруженной инсурген¬
тами июньских дней, и ужаса, произведенного этою рез¬
нею. Массы шли на битву без всяких предводителей; ни
одного сколько-нибудь известного человека не было
между инсургентами. Чего хотели они? — это до сих пор
остается смутно для того, кто не считает достаточным
объяснением их мятежа перспективу голодной смерти,
открывшуюся перед ними. То не были ни коммунисты,
ни социалисты, ни красные республиканцы, — эти партии
не участвовали в битвах июньских дней; чего хотели
они? — улучшения своей участи; но какими средствами
могло быть улучшено положение рабочего класса, если
бы он одержал верх? Это было темно для самих инсур¬
гентов, и тем страшнее казались их желания противни¬
кам; чего же они хотели, если не были даже коммуни¬
стами? [Победители говорили, что они хотели грабить, —
но они наличными деньгами расплачивались за все, что
брали в лавках. Это открылось после; но в те дни инсур¬
генты казались какими-то варварами, Цёль которых —
разрушение общества.] Отчаяние — вот единственное
270

объяснение июньских дней, оно составляет отличительный
характер этого восстания. Инсургенты сражались не для
ниспровержения или установления какой-нибудь поли¬
тической формы, — они не имели ни определенного поли¬
тического образа мыслей, ни определительных требова¬
ний от правительства или общества, кроме одного требо¬
вания: они хотели иметь работу и кусок хлеба, доставляе¬
мый работою, и думали, что противники хотят истребить
их, чтобы не давать ни хлеба, ни работы, столько раз
торжественно обещанной. Оттого-то и дрались они с та¬
ким отчаянным мужеством. Их было тысяч сорок; далеко
не все работники Парижа, далеко не все работники
Национальных мастерских взялись за оружие: надежды
на успех почти не было, инсургенты шли на погибель,
почти несомненную, и потому к ним не присоединялся
никто из работников, сохранивших или хладнокровие
в своей горести, или вероятность иметь работу на фабри¬
ках. Зато, отважившиеся на битву почти безнадежную,
дрались с энергиею, какой не было ни в июле 1830 года,
ни в феврале 1848 года. Против них выведены были регу¬
лярные войска, гораздо многочисленнейшие, выступила
национальная гвардия Парижа, еще более многочислен¬
ная, выведена была «подвижная гвардия», garde mobile,
составленная из отчаянных юношей парижской бездом¬
ной жизни, выдвинута была страшная артиллерия тяже¬
лого калибра, — всего было мало, постоянно прибывали
по железным дорогам новые войска и новые отряды на¬
циональной гвардии из всех городов Франции, и только
на четвертый день это громадное превосходство в силах
подавило мятеж, — да и этою медленною победою про¬
тивники инсургентов были обязаны только новой системе
борьбы, которую Кавеньяк применил к делу с редким
искусством и еще более редкою непоколебимостью.
Система эта состояла в том, чтобы сосредоточивать
огромные силы на одном пункте, избранном для насту¬
пательного движения, держась на всех остальных пунк¬
тах только в оборонительном положении. Наступление
имело первою целью разорвать сообщение между различ¬
ными частями города, бывшими в руках инсургентов; по¬
том, когда эти отрезанные одна от другой части не могли
уже подавать помощи друг другу, брать постепенно
одну часть за другою. Знатоки военного дела говорят,
271

что этот план был превосходно и задуман и исполнен
Кавеньяком, и что при всякой другой системе борьбы
инсургенты на некоторое время по всей вероятности овла¬
дели бы всем Парижем. Но и этой системе, доставившей
победу, инсургенты долго противились с таким успехом,
что 25-го июня, Кавеньяк еще не ручался за победу и
считал опасность столь великою, что вместе с президен¬
том Национального собрания принял меры перенести
Собрание и резиденцию правительства в Сен-Клу или в
Версаль, если бы инсургенты восторжествовали в Па¬
риже. Картечь, бомбы и ядра трое суток осыпали квар¬
талы, занятые инсургентами, — и только это страшное
действие артиллерии доставляло перевес регулярному
войску. Рукопашные битвы были чрезвычайно упорны.
Число убитых, с той и с другой стороны, остается неиз¬
вестным— правительство должно было уменьшить по¬
терю своих защитников и врагов, но и оно показывало
ее в пять тысяч; другие известия говорят о десяти и более
тысячах — и быть может даже эта цифра не достигает
еще ужасной действительной потери. Ветераны напо¬
леоновских времен говорили, что никакой штурм неприя¬
тельской крепости во времена Первой империи не был
так кровопролитен. Есть положительный факт, слишком
достоверно свидетельствующий о верности этого впечат¬
ления: из четырнадцати генералов, командовавших вой¬
сками, шестеро были убиты, пять других были ранены,
и только трое уцелели, — да и из этих последних под
Ламорисьером были убиты две лошади. [Много злодейств
было совершено с обеих сторон в ожесточении битвы,
потому что с обеих сторон за сражающимися укрывалось
много преступников, пользовавшихся бешенством сраже¬
ния для насыщения своего зверства. Так, несколькими
негодяями со стороны инсургентов был убит генерал
Бреа, захваченный в плен; но с противной стороны число
страшных примеров жестокости было еще значительнее.
Рассвирепевшие солдаты и особенно подвижная гвардия,
ворвавшись в дом, занятый инсургентами, часто убивала
всех, кого там находила, — стариков, женщин, детей,
множество совершенно невинных людей, имевших не¬
счастие попасться в руки армии и подвижной армии,
были расстреляны по подозрению, что они расположены
в пользу инсургентов — и потом оказалось, что они вовсе
272

не имели и мысли об этом; расстреливание пленных
инсургентов было в таком обычае, что об этих случаях
никто уже и не говорит; словом, читая рассказы об ужа¬
сах, совершенных национальною гвардиею, подвижною
гвардиею и солдатами, видим, что недаром было потом в
употреблении у парижан выражение «Кавеньяковские па¬
лачи», les bourreaux de Cavaignac.]9
Как полководец, Кавеньяк в эти страшные дни дей¬
ствовал превосходно. Все знатоки военного дела утвер¬
ждают это. Кроме стратегических талантов, он выказал
качество еще более редкое, — непреклонную энергию
воли, когда, несмотря ни на какие просьбы, внушаемые
нетерпением, твердо следовал своему плану, который один
мог вести к победе, и действуя шаг за шагом, не сделал
ни одного опрометчивого движения. Как частный чело¬
век, он также вел себя безукоризненно: напрасно враги
его обвиняли, что он употребил какие-нибудь интриги
для достижения диктатуры: это низкая клевета; он верно
служил Исполнительной комиссии, пока она существо¬
вала, и когда она была уничтожена Национальным соб¬
ранием и вся власть передана ему, что было благоразум¬
ным решением самого Собрания, и ни сам Кавеньяк, ни
его друзья не сделали ни одного шага, чтобы внушить
это решение. По окончании битвы он явился в Собрание,
возвращая ему власть, которой был облечен на время
битвы, и опять совершенно ничего не искал; — когда
Собрание просило его сохранить власть и сделаться гла¬
вою правительства, он, приняв это высокое поручение, ни¬
мало не утратил простоты своих нравов, продолжал быть
совершенно прежним человеком и постоянно не только
говорил, но и действовал совершенно сообразно сущности
своих обязанностей, — всегда признавая себя только до¬
веренным лицом Собрания, вручившего ему власть, и ни
разу не сделав ни одного шага для того, чтобы расши¬
рить пределы этой власти или отказать в повиновении
Собранию, которое совершенно вверилось его честности.
Словом, как частный человек, он выказал характер, до¬
стойный Вашингтона. Но, как государственный человек,
Кавеньяк, к сожалению, не обнаружил ни особенной про¬
ницательности, ни особенных дарований: подобно всей
своей партии, он поступал вовсе не предусмотрительно и-
не расчетливо. Великим несчастием для него и всей партии
18 Н. Г. Чернышевский, т. II
97в

было уже то, что ее ошибками дела были доведены до
июньского междоусобия; но в этом не был виноват Ка¬
веньяк, — он не управлял государством, не имел значи¬
тельного влияния на ход событий до июня, — он ограни¬
чивался до той поры почти только своими специальными
занятиями по должности военного министра, и управлял
этою частью хорошо. Потому теперь, когда управление
перешло в руки его, человека, непричастного прежним
ошибкам, правительство умеренных республиканцев мог¬
ло бы явиться перед нациею как бы отказавшимся, очи¬
щенным от прежних гибельных промахов и восстановить
свою популярность. Для этого битву следовало бы вести
со всевозможною готовностью к примирению, и тогда ге¬
нерал, принявший власть среди громов междоусобия,
представился бы не столько победителем одного класса
своих сограждан во имя других классов, сколько миро¬
творцем, Но Кавеньяк явился не более, как только хоро¬
шим генералом, смотрящим на гражданские дела гла¬
зами своих политических друзей; а политические друзья
его, к сожалению, во всем считая себя правыми относи¬
тельно прошедшего, не находили в самых действиях
своего прежнего управления объяснений восстания, и по¬
тому считали это восстание возникшим единственно вслед¬
ствие желаний, гибельных для общества; они слишком
поверили своей фразе, которую любили повторять в апреле
и мае: «варвары у ворот наших» — les barbares sont а
nos portes; они увидели в жалких, голодных работниках
не несчастных, доведенных до безрассудной дерзости
отчаянием, а злодеев, принявшихся за оружие чисто с
намерением грабить и резать. Сообразно такому понятию
и повели они борьбу против них, — не как против гра¬
ждан, а будто против каких-нибудь каннибалов, беспо¬
щадно, безжалостно. [Ожесточение со стороны националь¬
ной гвардии, составлявшей опору умеренных республи¬
канцев, и зверские поступки со стороны шестнадцати¬
летних, осьмнадцатилетних воинов подвижной гвардии,
увлеченных опрометчивостью кипучей молодости и вином,
вызвали много примеров такой же жестокости со стороны
инсургентов — умеренные республиканцы с каким-то са¬
модовольством ослепились этими отдельными случаями,
оправдывавшими их мнение, и допустили себя совер¬
274

шенно забыть о причинах восстания, лежавших в их соб¬
ственных действиях.
Битва шла зверски с обеих сторон. Она необходимо
должна была оставить много ненавистных следов в па¬
мяти обеих сражавшихся сторон. Но пусть инсургенты
были варвары, пусть имели право умеренные республи¬
канцы не давать им пощады в битве, превратившейся
от того в резню с расстреливанием пленных, — пусть им
извинительно было все это в предположении их, что ин¬
сургенты взялись за оружие не для защиты себя от го¬
лодной смерти, а для грабежа их, умеренных республи¬
канцев; — но вот победа стала решительно склоняться на
сторону войска национальной гвардии], инсургенты по¬
теряли всякую надежду на успех. Это было на третий
день восстания, на другой день ожесточенной битвы,
25-го июня. В этот момент возникали для умеренных
республиканцев новые соображения, которыми должен
был бы измениться характер следующего дня, если бы
умеренные республиканцы были предусмотрительны.
Надежды противников уничтожены. Пусть прежде
инсургенты заслуживали истребления, как хищные звери;
но следует ли теперь доканчивать их истребление, когда
они убедились в неизбежности своего поражения? Про¬
должение борьбы, уже ненужной для отвращения от себя
опасности, — опасность уже отвращена, — не введет ли
умеренных республиканцев в новую опасность?
С точки зрения собственных убеждений, они должны
были принять в соображение следующие факты. Они,
умеренные республиканцы, хотели утвердить во Франции
республиканскую форму правления. Какой класс нации
был единственным преданным защитником этой формы?
Только класс работников; кроме работников, искренними
республиканцами были только немногие отдельные люди,
по своей малочисленности не могшие удержаться против
высших классов и поселян, желавших низвержения рес¬
публики. Прежде, положим, работники увлекались ги¬
бельными химерами,—теперь исчезли их надежды на
осуществление этих других желаний; из всех их чувств
остается имеющим практическую силу только предан¬
ность республиканской форме. Причины, ожесточившие
умеренных республиканцев против них, уже не суще¬
ствуют, существует только одно общее обеим сторонам
275

стремление поддержать республику. Ясно было, что [вче¬
рашние враги должны были теперь искать сближения
между собою; ясно, что] умеренные республиканцы
должны были постараться прекратить борьбу с ними.
И каков будет результат, если борьба продолжится до
истребления противников? Подавлен будет класс, который
один предан республиканской форме, — она останется
беззащитна, она падет и с нею умеренные республиканцы
погибнут сами.
Продолжение борьбы было гибельно для них. Они
должны были искать примирения с укрощенными ныне
вчерашними противниками.
Они не только не сделали этого, они отвергли просьбу
о примирении, или хотя просто о пощаде, с которою при¬
шли к ним инсургенты.
Это было в ночь с 25 на 26 июня. К президенту Нацио¬
нального собрания Сенару и к Кавеньяку явилась
депутация инсургентов; она говорила, что инсургенты
сдадутся, если им дана будет амнистия. Умеренные рес¬
публиканцы отвечали устами Сенара и Кавеньяка, что
это предложение — глупость, что покорность от инсур¬
гентов только тогда'может быть принята, когда они сда¬
дутся безусловно, на жизнь и на смерть. «Иначе нечего
и хлопотать вам являться ко мне», сказал Кавеньяк де¬
путации: — «я отвергаю всякие другие предложения».
Инсургенты могли ошибаться в значении слов «безус¬
ловная сдача на волю победителей»: быть может, умерен¬
ные республиканцы после этой сдачи оказались бы ми¬
лостивее, нежели были до сих пор; но инсургентам, нату¬
рально, мог представляться в их требовании только один
смысл, слишком ясно показанный в два предыдущие дня
беспощадным употреблением картечи, расстреливанием
инсургентов, попадавшихся в плен, убийствами людей
безоружных, стариков и женщин, неистовствами подвиж¬
ной гвардии. Они в ответе Сенара и Кавеньяка не могли
видеть ничего иного, как требование итги под военный
суд, по законам которого каждый инсургент подвергался
расстреливанию. Умеренные республиканцы должны
были знать, что иначе не может быть понято их требова¬
ние. Отвергая просьбу о прощении, они сами говорили
инсургентам: «теперь вам не остается уже ничего, кроме
276

как биться до последней капли крови, потому что пощады
вам не будет».
То и случилось, к чему принуждали они этим инсур¬
гентов. На следующее утро (26 июня) с прежнею беспо¬
щадностью возобновилась битва, и кончилась в поло¬
вине второго часа пополудни [так, как желали умеренные
республиканцы]: совершенным подавлением инсургентов.
Истребляемые в Париже, они бежали из города, рас¬
сеялись по окрестностям. Повсюду были посланы команды
ловить их. Их находили попрятавшихся в лесах, скитаю¬
щихся по полям, и скоро парижские тюрьмы переполни¬
лись пленными, переполнились ими казармы парижских
фортов, все укрепленные здания в Париже, так что на¬
конец пришлось набить ими даже подземный ход, который
вел из Тюльери к Сене и который устроил себе на слу¬
чай бегства Луи-Филипп. Число этих военнопленных про¬
стиралось до 14 000 человек.
Они все были отданы под военный суд, почти все при¬
говорены к ссылке, но еще до судебного приговора
было уже сделано распоряжение о ссылке их: они были
переведены на понтоны для отправления в ссылку.
Можно вообразить себе, каков был военный суд при
таких наклонностях умеренных республиканцев, при та¬
ком громадном числе подсудимых, — это было то, что
называется по-французски суд на скорую руку—justice
sommaire. [Нечего говорить о том, много ли было захва¬
чено людей совершенно понапрасну, по ошибке; нечего
говорить о том, много ли из этих арестантов, ни мало не
прикосновенных возмущению, было оправдано ли, и
много ли осталось попрежнему арестантами...]
Само собою разумеется, что общественное мнение,
возмущенное этою ссылкою целой массы народа, массы,
уже отправленной на понтоны без всякой формы суда,
скоро принудило умеренных республиканцев к уступкам.
Мало-помалу, стали выпускать с понтонов одну партию
пленных за другою, но все еще, по прошествии целого
года, оставалось на понтонах несколько тысяч человек.
Ни Орлеанское, ни Бурбонское правительство не до¬
ходило до такого произвола. С того времени, как Напо¬
леон в начале своего владычества без суда отправил в
ссылку людей, ему опасных, не бывало во Франции подоб¬
ных примеров, Но и наполеоновская ссылка была
277

ничтожна перед этою произвольною мерою: тогда подверг¬
нуты были произвольному наказанию всего сто, полтора¬
ста человек, — теперь подвергались многие тысячи людей.
[Таким-то образом началась диктатура Кавеньяка и
полное владычество умеренных республиканцев во Фран¬
ции. Они утвердились беспощадною победою, ужасней¬
шей из всех междоусобных битв, когда-либо заливавших
Париж кровью; победа была завершена чудовищною
ссылкою в противность всем понятиям о правосудии.]
Надобно ли говорить, что в этой ссылке еще более,
нежели даже в самой беспощадности битвы, выразилась
неспособность умеренных республиканцев понимать свое
положение, их непредусмотрительность и бестактность?
Государственным человеком достоин называться только
тот, в ком благоразумие господствует над увлечениями
страстей; но если мы даже извиним ослепление страстью
во время борьбы, то ио крайней мере'по достижении совер¬
шенной победы рассудок должен вступить в свои права.
Пусть умеренным республиканцам казалось нужно не
только усмирить, но и совершенно обессилить работни¬
ков. 26-го июня это было сделано, и военные соображе¬
ния должны были уступить место правительственным.
Самое основное правило политического благоразумия
говорит, что при внутренних раздорах победоносная сто¬
рона может укрепить свое господство только снисходи¬
тельностью к побежденной, — так действовали все истин¬
но государственные люди, от Юлия Цезаря до Напо¬
леона. Умеренные республиканцы не понимали этого.
Если бы после своего полного торжества они дали амни¬
стию побежденным, уже переставшим быть для них опас¬
ными, они прикрыли бы этою мантиею милосердия мно¬
гие свои ошибки, привлекли бы к себе многих, отчужден¬
ных междоусобием. Они этого не сделали, и озлобле¬
ние, вселенное ожесточением битвы и ужасами победы,
раздражалось и усиливалось холодною неуместностью на¬
прасного мщения над людьми, которые уже не могли
быть вредны победителям.
Таково было положение дел, когда умеренные респуб¬
ликанцы, с диктатурою Кавеньяка, приобрели безгранич¬
ную власть во Франции. Ужасен и противен всем по¬
нятиям, — не говорим уже законности, или гуманности,
но — всем понятиям обыкновенного житейского смысла
278

был путь, который привел их к этому господству. Все,
в чем некогда обвиняли они предшествовавшие прави¬
тельства, было совершено ими в громаднейших размерах.
Убийства в Трансноненской улице, апрельские судебные
преследования *°, за которые они так осуждали Орлеан¬
ское правительство, были ничтожною шуткою сравни¬
тельно с июньскими убийствами, расстреливаниями и
ссылкою целых масс. Если бы кто-нибудь сказал умерен¬
ным республиканцам накануне февральских событий, что
они совершат такие дела для сохранения власти, которую
тогда готовились они приобрести, они с негодованием
отвергли бы -такое предсказание, как нелепый бред.
А между тем, все совершившееся в июне, было неизбеж¬
ным следствием той системы, которая привела их к фев¬
ральскому торжеству. Если бы предусмотрительность их
не была помрачена политическою страстью, они в на¬
чале 1848 года видели бы, что начинают игру слишком
двусмысленную и страшную, — игру, которая необходимо
приведет их, в случае успеха, к зверскому истреблению
людей, которых они тогда призывали на помощь себе.
Сами они были малочисленны и слабы в начале
1848 года. Они одни не могли ничего сделать против
Орлеанского правительства, которое хотели низвергнуть.
Они вздумали вступить в союз с работниками, и силою
этого класса достигли своей цели.
Но чем они могли возбудить работников? Работники
желали не перемены политических форм, а преобразо¬
ваний, которыми улучшилось бы их общественное положе¬
ние. И вот, республиканцы уверили их, что эти улучше¬
ния будут произведены республикою. Такою ценою
приобрели они союз. Но могли ли они в самом деле
исполнить свои обещания? Нет, желания работников
признавали они несбыточными, гибельными химерами.
При этом, благоразумен ли был союз? Он основывался
на самообольщении с обеих сторон. Работники думали
получить себе удовлетворение через людей, которые в
сущности были так же враждебны их желаниям, как
Гизо и Дюшатель. Умеренные республиканцы вообра¬
жали, что удержать работников им будет так же легко,
как и возбудить их. Известно, каковы всегда бывают
результаты союзов, основанных на том, что один союзник
надеется достичь цели, которая отвергается другим: эти
27»

союзы ведут к смертельной вражде между союзниками.
Так было и тут. Возбуждая надежды, которых не могли
удовлетворить, умеренные республиканцы должны были
знать, что им придется отвергать требования, которым они
льстили. В этих требованиях работники видели вопрос
о жизни и смерти для себя — нельзя было не угадать,
что для отвержения этих требований нужна будет смер¬
тельная битва против работников.
Но формалисты ничего не предвидят. Умеренные рес¬
публиканцы легкомысленно повели в феврале против
Орлеанского правительства людей, с которыми еще го¬
раздо менее могли ужиться в согласии, нежели с Орлеан¬
ским правительством. Если бы они предвидели июнь, они
отказались бы от вражды против Орлеанского правитель¬
ства в феврале.
История возвышения партии умеренных республикан¬
цев представляется поразительным примером того, как
неизбежно осуществляется историею правило, внушаемое
здравым смыслом и так часто забываемое в увлечении
политических страстей: нужно подумать о том, каковы су¬
щественные желания людей, прежде, нежели искать их
содействия. Если бы работники и республиканцы пони¬
мали друг друга, они ни в каком случае не начали бы
вместе действовать против Орлеанского правительства,
потому что между ними было противоречие, еще более
важное, нежели причины их недовольства министерством
Гизо.
Союз их был ненатурален, он привел к нелепости, —
нелепость в исторических действиях ведет к событиям,
гибельным для страны.
Правда и то, что противоестественный союз между
партиями, смертельно враждебными по сущности своих
желаний, был произведен столь же противными здравому
смыслу действиями Гизо, его покровителей и партизанов.
Только их самообольщение породило самообольщение в
противных партиях, — это очевидно для всякого, кто при¬
поминает историю времен, предшествовавших во Франции
февральским событиям, и первая вина за ужасы, совер¬
шенные после того, падает на людей, которые довели
дела Франции до нелепого положения, породившего
февральские события. Здесь не место доказывать это, —
мы хотели только изложить, каким рядом обманов и на¬
280

силий, умеренные республиканцы должны были выпуты¬
ваться из того фальшивого положения, в которое стали
для низвержения Орлеанской системы, — какие нелепо¬
сти и ужасы были необходимым условием утверждения
их власти над Франциею. Теперь нам должно рассказать
вторую половину их истории; — мы знаем, каким обра¬
зом достигли они власти, теперь посмотрим, каким обра¬
зом потеряли они власть; за возвышением их быстро
последовало падение, и мы увидим, что падение было
неизбежным следствием тех фальшивых или жестоких
средств, которыми они достигли власти, и той несоответ-
ственности их убеждений с потребностями французского
общества, которая с самого начала делала для них невоз¬
можным прямой и самостоятельный образ действий.
СТАТЬЯ ВТОРАЯ
Июньская победа передала в руки умеренных респуб¬
ликанцев всю правительственную власть над Франциею.
Ужасным путем достигли они до этого торжества, и мы
видели, что неизбежен был для них этот путь после той
основной ошибки, которая сделана в начале 1848 года
умеренными республиканцами и парижскими работни¬
ками. Две партии, стремления которых были непримиримо
противоположны, соединились тогда между собою для
низвержения противников, которые по своим убеждениям
гораздо менее разнились от умеренных республиканцев,
нежели умеренные республиканцы от своих союзников!.
Результатом обманчивого союза на словах, при полней¬
шем разногласии в желаниях, была неизбежная необхо¬
димость двум на время слившимся партиям, тотчас после
одержанной в союзе победы, вступить между собою в
борьбу, гораздо более серьезную, нежели та, в которой
общими силами они низвергли Орлеанскую систему.
Фальшивые исторические положения всегда дорого обхо¬
дятся государству, но иногда бывают выгодны для тех,
которые ставят в них государство, — это тогда, когда
одна из партий, вступающих в обманчивый союз, хитрит
и коварствует. Но тут обе партии действовали не по
хитрому расчету, а по соображениям, при всей своей
ошибочности, прямодушным, и потому обе проиграли
от ощибки, в которую одна увлечена была другою.
281

Парижские работники за союз с умеренными республикан¬
цами расплатились тем, что надолго остались без куска
хлеба и тысячами погибли в битве, тысячами были бро¬
шены в темницу. Умеренные республиканцы поплатились
тем, что пробудили ненависть к себе во всех тех классах
населения, любовью которых дорожили.
Очень трудно было положение умеренных республи¬
канцев после июньских дней, хотя вся правительственная
власть была в их руках. Сами по себе, они были мало¬
численны и слабы; они могли держаться только опираясь
на другие партии, которые тогда все сливались в два
большие лагеря, почти поровну делившие между собою
все народонаселение Франции.
С одной стороны, соединились в одну массу все те
[партии], идеал которых был не в будущем, а в прошед¬
шем. Некогда они распадались на враждебные партии
легитимистов и орлеанистов, смертельно ненавидевшие
друг друга. Но теперь вражда их умолкла под грозою,
одинаково страшною для всего, чем дорожили все они
одинаково. В прежнее время был между ними споротом,
классу землевладельцев или классу капиталистов влады¬
чествовать во Франции, фамильным преданиям с придвор¬
ными нравами и феодальными стремлениями, или про¬
мышленной спекуляции, с биржевыми правилами и уз¬
ким либерализмом хитрого эгоизма. Теперь тот и другой
интерес подвергался одинаковой опасности, и для своего
спасения оба они слились в один интерес — интерес воз¬
вращения господства над законами и администрациею
тому, что называется превосходством по имуществу или
значительностью в обществе. Люди, которым лично вы¬
годно это возвращение, немногочисленны во Франции,
[как и везде они немногочисленны]. Но тогда [во Фран¬
ции, как и почти всегда во всех странах], каждый из них
имел за собою более или менее значительное число клиен¬
тов, привыкших слушаться или поставленных в необхо¬
димость повиноваться ему. Так, за капиталистами шли
очень многие из людей, зависевших от них по промышлен¬
ным делам, и голосу их следовало большинство в сосло¬
вии торгующих людей и рентьеров, хотя эти маленькие
люди, если бы ясно сознавали свои выгоды, могли бы
заметить, что биржа и банкиры вовсе не представляют
их интересов. За большими землевладельцами во мно¬
282

гих провинциях шли поселяне; по воспоминаниям фео¬
дальных времен и по ультрамонтанским стремлениям
заодно с большими землевладельцами было католиче¬
ское духовенство, пользовавшееся очень значительным
влиянием на поселян. Таким образом, лагерь, желавший
восстановления старого порядка, располагал очень зна¬
чительными силами.
С другой стороны были люди, желавшие, как мы го¬
ворили, изменения в материальных отношениях сословий,
желавшие законодательных и административных мер для
улучшения быта низших классов. Естественно было бы
полагать, что вся масса простолюдинов станет на этой
стороне. Но знание о новых мерах, предполагавшихся в
их пользу, было распространено только между просто¬
людинами больших городов. Поселянин во Франции ни¬
чего не читал, почти не встречал образованных людей,
.которые рассказали бы ему, в чем дело. Потому рефор¬
маторы имели на своей стороне только городских просто¬
людинов; из сельского населения, погруженного в совер¬
шенное незнание, большая половина следовала за своими
обычными авторитетами, — землевладельцами и духовен¬
ством, и только в немногих, ближайших к большим горо¬
дам, округах поселяне сочувствовали идеям городских
простолюдинов.
Посредине между этих двух огромных лагерей стояла
немногочисленная армия умеренных республиканцев.
С тем и другим станом были у ней сильные причины к
несогласию, но с тем вместе и важные точки соприкосно¬
вения, подававшие возможность к сближению.
От партий, желавших сохранения общественного быта
в прежнем его виде, умеренные республиканцы разделя¬
лись воспоминаниями жестокой вражды с конца прош¬
лого века до низвержения Орлеанской системы. Еще
важнее было разногласие в мнениях о форме правитель¬
ства. Реакционеры ужасались слова «республика», — не
потому, чтобы в самом деле были искренними монархи¬
стами, а просто потому, что представляли республику
осуществлением безграничной демократии.
От реформаторов умеренные республиканцы отделя¬
лись также воспоминаниями о борьбе, которая была ме¬
нее продолжительна, но еще более жестока, нежели
борьба с реакционерами; притом же и воспоминания эти
283

были свежее; последний и самый страшный акт борьбы
только что совершился и продолжались еще его послед¬
ствия: осадное положение, арест нескольких тысяч чело¬
век, стеснение газет, и т. д. О коренном разногласии в
идеях мы уже говорили: умеренные республиканцы хо¬
тели остановиться на изменении политической формы,
реформаторы утверждали, что оно ничего не значит без
изменения в сословных отношениях, которое умеренные
республиканцы вместе с монархистами называли нелепою
и гибельною химерою.
Причины к раздору были, как видим, чрезвычайно
важны. Но отношения между тремя лагерями по мате¬
риальной силе были таковы, что ни один сам по себе не
мог управлять Франциею нормальным и прочным обра¬
зом, — получить решительный перевес в обществе могла
каждая из трех главных партий не иначе, как в союзе
с другою. В последствии времени были заключаемы такие
союзы, — значит они были возможны, несмотря на всю
силу взаимных несогласий. Так в конце 1849 года уме¬
ренные республиканцы действовали дружно с реформато¬
рами против реакционеров, а позднее заодно с монархи¬
стами против Луи-Наполеона. Но тот и другой союз был
слишком позден. Во-время враждебные партии не хотели
и слышать о прекращении борьбы, которая поочередно
погубила их. Теперь нас занимает история умеренных
республиканцев; потому, оставляя в стороне ошибки, сде¬
ланные другими партиями, мы посмотрим только, какие,
ошибки были причиною низвержения этой партии, [и ка¬
кими мерами было бы возможно ей предотвратить не¬
счастье, постигшее Францию].
В половине 1848 года все люди всех партий одинаково
чувствовали, что первой необходимостью для Франции
было учреждение прочного правительства.
Прочность не зависела тут от имени и формы, а един¬
ственно от того, чтобы партия, которая управляла бы го¬
сударством, имела на своей стороне решительное и проч¬
ное большинство в нации. Ни одна из партий, взятых
в отдельности, не имела этого большинства, и всего менее
могли обольщаться в этом случае умеренные республи¬
канцы, на каждом шагу получавшие доказательства
своей малочисленности. Кратчайшим путем к получению
поддержки большинства был бы для них прямой союз
284

с одною из двух многочисленных партий. На каких усло¬
виях был возможен тогда этот союз?
Реакционеры ужасались слова республика вовсе не
потому, чтобы были искренними монархистами: они скоро
примкнули к Луи-Наполеону, сопернику Бурбонов и Ор¬
леанского дома. Истинной привязанности к монархиче¬
ской форме у большей части из них было так мало, что
они с удовольствием согласились бы на республику, если
бы только сохранилось в этой республике преобладание
высших классов. От республиканской формы умеренные
республиканцы не могли бы отказаться ни в каком слу¬
чае, но этой уступки пока от них и не требовалось бы;
возможна ли была уступка, которая действительно тре¬
бовалась реакционерами? Умеренные республиканцы
имели чрезвычайное пристрастие называть себя демокра¬
тами; вот именно эта-то прибавка к слову республиканец
и возмущала реакционеров; а между тем был ли в этой
прибавке какой-нибудь реальный смысл? Было ли прак¬
тическое значение? По правде говоря, вовсе нет. Гордясь
именем демократов, умеренные республиканцы гнуша¬
лись именем демагогов, а демагогами называли всех тех,
которые хотели действовать возбуждением масс для до¬
стижения целей, сообразных с выгодами масс. Какой же
реальный смысл оставался после того за именем демо¬
крат? Тот, что умеренные республиканцы не хотели до¬
пустить такого преобладания аристократических элемен¬
тов, какое видели в Англии; им больше нравилось устрой¬
ство Северо-Американских Соединенных Штатов. Но во
Франции аристократические элементы вовсе не имеют
той силы, как в Англии, и далеко не имели в 1848 году
притязания сделать из Франции Англию; все, чего в сущ¬
ности желали они, ограничивалось спокойствием на ули¬
цах и сохранением прежних сословных отношений.
В сущности того же самого желали и умеренные респуб¬
ликанцы. К чему же после того было умеренным респуб¬
ликанцам так шумно кричать о своем демократизме, за¬
пугивая этим громким словом добрых людей, не заме¬
чавших, что демократ становится пустейшим и бессиль¬
нейшим из людей, как скоро придумывает разницу между
демократизмом и демагогиею? Нерасчетливо было со
стороны умеренных республиканцев отталкивать от себя
реакционеров словом без реального значения; нерасчет¬
285

ливо было и со стороны реакционеров из-за пустой парад¬
ной похвальбы отстраняться от людей, у которых за ду¬
шой не было в сущности ничего непримиримого с тогдаш¬
ними потребностями реакционеров.
Та и другая партия забывали об одинаковости своих
настоящих желаний из-за споров об именах и историче¬
ских воспоминаниях. Они могли бы действовать дружно,
но не хотели того. Реакционеры непременно хотели низ¬
вергнуть умеренных республиканцев из-за их пустой пре¬
тензии на демократизм. Если умеренные республиканцы
никак не решались отказаться от пустого слова для при¬
влечения на свою сторону реакционеров, то не могли ли
они вступить в союз с реформаторами?
Тут недоразумение было еще нелепее. Умеренные
республиканцы, восхищаясь своим [ровно ни в чем дель¬
ном не состоявшим] демократизмом, еще с большим
усердием кричали, что хоть они и демократы, но прези¬
рают и ужасаются демагогов. Крик о демагогах был так
шумен и производился с таким серьезным выражением
лица, как будто в самом деле, в 1848 году, Франции угро¬
жали какие-нибудь Иоганны Лейденские и Томасы Мюн-
церы, или, по крайней мере, Дантоны. А на самом деле,
каковы бы ни были идеи реформаторов, но сами рефор¬
маторы никак не должны были бы внушать ужаса, —
справедливы или ошибочны, практичны или неосуще¬
ствимы были их мнения, но сами по себе эти люди ни¬
мало не походили на возмутителей, опасных для спокой¬
ствия парижских улиц. Это были люди не уличных волне¬
ний, а ученых рассуждений в тишине кабинета, завален¬
ного головоломными книгами; даже говорить в много¬
численном обществе очень немногие из них были спо¬
собны, и почти каждый из них был силен только с пером
в руке, за письменным столом. Действия таких людей не
могли в сущности представлять ничего опасного для ма¬
териального порядка. Но, быть может, их мнения и тре¬
бования были неудобоисполнимы или опасны?
О их общих теориях мы не хотим здесь говорить по¬
тому, что не их партия служит предметом нашей статьи:
мы должны показать только их отношения, в последней
половине 1848 года, к партии, главою которой был Ка¬
веньяк. После июньских дней, те силы, которыми могли
бы осуществляться теории реформаторов, были сокру-
280

шены и надолго уничтожена всякая надежда реформато¬
ров иметь правительственную власть. Дела приняли
такой оборот, что надобно было ждать чрезвычайного
влияния реакционной партии на ход событий. Требова¬
ния реформаторов не простирались уже до того, чтоб их
теории приводились в исполнение правительством; они
почли бы себя чрезвычайно счастливыми уже и тогда,
если бы хотя половина тех обещаний, которые два-три
месяца тому назад давались не только умеренными рес¬
публиканцами, но и реакционерами, была исполнена.
И тут были громкие слова, служившие предметом споров,
например: «право на труд», но под громкими словами
скрывались теперь требования, самые скромные: хотя
сколько-нибудь действительной заботливости со стороны
правительства о помощи стесненному положению низших
классов, и реформаторы были бы довольны. Не только
умеренные республиканцы, но и все рассудительные
люди между реакционерами были убеждены в необходи¬
мости позаботиться об улучшении быта низших классов.
В большинстве и умеренных республиканцев, и даже
реакционеров, это убеждение было не только внушением
расчета, но и искренним желанием. Кроме немногих,
нравственно-дурных людей, все желали позаботиться
о распространении образования между простолюдинами,
об улучшении их квартир, об улучшении мелкого кредита,
к которому они прибегают, об избавлении их от ростов¬
щиков и т. д. Между умеренными республиканцами не
было ни одного, который не имел бы этих желаний,
а серьезной заботы об исполнении этих желаний было
бы довольно для приобретения поддержки со стороны
реформаторов. Но вместо того, чтобы заботиться о ве¬
щах, которые всем казались и полезны и практичны,
умеренные республиканцы предпочли спорить против раз¬
ных призраков и проводили время в опровержении тре¬
бований, которых никто не предлагал, но существование
которых предполагалось умеренными республиканцами.
Самая простая, самая легкая мера вызывала против
себя крики о невозможности и опасности, потому что под
нею всегда предполагалась какая-нибудь громадная тео¬
рия. Призрак материальной демагогии, за которую не
хотел или не был способен приниматься ни один из рефор¬
маторов, и призрак утопических теорий, которых никто
287

не хотел приводить в исполнение в тогдашнее время, —
эти нелепые призраки не давали умеренным республикан¬
цам и подумать о союзе с реформаторами, которых им
угодно было воображать себе сумасшедшими людоедами.
Таким образом, по существенному положению серьез¬
ного дела, умеренным республиканцам был бы возможен
союз с каким угодно из двух враждебных лагерей, раз¬
делявших между собою население Франции. Но отчасти
воспоминание о прежних причинах вражды, отчасти
громкие слова, пугавшие воображаемым значением, ко¬
торого не имели, препятствовали сближению. Вероятно,
если бы в партии умеренных республиканцев предводи¬
тели были великими государственными людьми, эти за¬
труднения были бы устранены своевременно, и партия
умеренных республиканцев приобрела бы прочную опору
себе или от реакционеров, или от реформаторов, смотря
по тому, с каким из этих лагерей нашла бы она более
точек одинаковости в стремлениях. Н'ам кажется, что
если бы умеренными республиканцами руководили такие
люди, как Ришлье, Штейн или Роберт Пиль, то она пред¬
почла бы сближение с реформаторами. Несмотря на всю
жестокость июньских битв и следовавших за ними про¬
скрипций, реформаторы легче, нежели реакционеры,
согласились бы поддерживать умеренных республикан¬
цев: после июньских дней, реакционеры стали так само¬
надеянны, что внушали уже чрезвычайно серьезные опа¬
сения реформаторам и, таким образом, самая жестокость
поражения, нанесенного реформаторам умеренными рес¬
публиканцами, заставляла этих последних быть склон¬
ными к поддержке победителей, за которыми выказыва¬
лись грозные полчища людей, одинаково враждебных и
побежденным, и победителям. Но в партии умеренных
республиканцев недоставало государственного благора¬
зумия на вступление в решительный союз ни с тою, ни
с другой из партий, имевших Наиболее существенного
могущества. Они вздумали держаться собственными си¬
лами. Ошибка эта была очень важна; она основывалась
на странном самообольщении относительно своих сил.
Умеренные республиканцы как будто не зн'али, что их
образ мыслей, основанный на теоретических соображе¬
ниях, а не на матерьяльных сословных выгодах и потребно¬
стях, по необходимости может иметь своими последова¬
288

телями только небольшое число тех людей, которые дей¬
ствуют в жизни не по требованию житейских интересов,
а по правилам отвлеченной теории; они воображали, что
умозаключения, а не интересы руководят людьми. От
людей, впадавших в такое отвлеченное заблуждение,
едва ли можно ожидать ловкого практического образа
действий; но если бы они действовали практично, то
могли бы даже без союза с сильнейшими партиями сде¬
лать очень многое для утверждения своих идей в госу¬
дарственной жизни французской нации.
Положим, что они были совершенно неисправимы
в основном своем заблуждении, в том, что считали себя
гораздо более многочисленными, нежели как были на
самом деле; но все-таки они очень хорошо знали, что
слишком значительная часть народонаселения Франции
не сочувствует их политическим мнениям. Они должны
были употребить все заботы, чтобы увеличить число своих
приверженцев. Приобретать прозелитов своим убежде¬
ниям вовсе не так легко, как находить союзников своим
интересам; но все-таки искусный государственный чело¬
век может довольно быстро распространить свои понятия
в массе, если будет заботиться об удовлетворении тех
материальных потребностей нации, которые не противны
его убеждениям. Умеренные республиканцы имели в
своих руках правительственную власть, и при малейшем
искусстве в парламентской тактике могли верно рассчи¬
тывать на поддержку большинства в Национальном со¬
брании; это было уже очень важное преимущество. Не¬
сколько месяцев им оставалось для того, чтобы укре¬
питься в занимаемом ими положении, и, если бы они
сумели воспользоваться этим временем, они могли бы
утвердиться довольно прочно. Люди, которые, управляя
делами несколько месяцев, не будут в конце их гораздо
сильнее, нежели были вначале, неспособны управлять
делами.
Не вступая в союз с многочисленнейшими партиями,
умеренные республиканцы не должны были надеяться на
помощь от людей, предводительствовавших этими пар¬
тиями; но масса никогда не имеет непоколебимых и ясных
политических убеждений; она следует впечатлениям, ка¬
кие производятся отдельными событиями и отдельными
важными мерами. Эту массу могли бы привлечь к себе
19 Н, Г. Чернышевский, т. II
289

умеренные республиканцы, если бы позаботились о том,
чтобы их управление производило выгодные впечатления
на массу и удовлетворяло тем ее желаниям, которые
могли они исполнить, не изменяя своему образу мыслей.
Государственный бюджет всегда составляет одну из
самых общих и сильных причин довольства или недоволь¬
ства в массах. Франция жаловалась на обременительность
податей; особенно силен был общий ропот против обре¬
менительных налогов на соль и на вино и против пошлин,
собираемых в городах с съестных припасов (octroi). С са¬
мого Наполеона непрерывно шел этот ропот; каждое пра¬
вительство, заботясь при своем начале о популярности,
обещало отменить налоги на соль и вино; ни одно не счи¬
тало потом нужным сдержать это обещание, и при ка¬
ждом перевороте одною из сильнейших причин того глу¬
хого неудовольствия, которое предшествовало волнению,
был ропот на эти налоги..Соль и вино участвовали в па¬
дении Наполеона, Бурбонов и Орлеанской династии. Уни¬
чтожить городские пошлины с провизии было бы не менее
полезно: пока на них роптали только горожане, но зато
от горожан зависела прочность правительства еще
больше, нежели от поселян; при том, если существование
этих пошлин не беспокоило поселян, то уничтожение их
скоро было бы признано за благодеяние и -поселянами,
потому что увеличилось бы тогда потреблениеадяса, хлеба
и т. д. в городах, стало быть, развилась бы торговля сель¬
скими продуктами. Налоги на соль и вино доставляли го¬
сударству около двухсот мильонов франков, и при огром¬
ности французского бюджета было бы легко произвесть
эту экономию; если же не хотели сокращать государ¬
ственных расходов, то желания массы указывали источ¬
ник, из которого было бы легко с избытком получать эти
двести мильонов. Как обременительны казались налоги
на вино и соль, так, напротив, чрезвычайно популярно
было бы учреждение подати с капитала или с дохода.
Ничем нельзя было бы в делах финансовых так угодить
массе народа, как обращением косвенных налогов в пря¬
мые. Пошлины с съестных припасов поступали в город¬
ские доходы, — эти пошлины так же легко было бы заме¬
нить прямыми налогами.
Кроме постоянных налогов, чрезвычайный ропот был
возбужден нелепым временным увеличением поземель¬
но

йога налога на 1848 г. Этот временный добавочный налог
равнялся почти половине основного налога и по смете
должен был доставить до двухсот мильонов франков, но
на деле доставил гораздо менее, потому что никто не хо¬
тел его платить. В первой статье мы уже упоминали, что
он был одною из главных причин реакции, обнаружив¬
шейся против февральского переворота. Надобно было
отменить эту неудачную меру, через несколько дней после
февральской революции придуманную одним из умерен¬
ных республиканцев, Гарнье-Паже.
Эти облегчения были бы необходимы даже в том слу¬
чае, если бы умеренные республиканцы не хотели сокра¬
щать государственных расходов, — в таком случае на¬
добно было бы, как мы говорили, заменить уничтоженные
косвенные налоги прямыми; но народные желания требо¬
вали значительного сокращения бюджета, который был
доведен до страшных размеров расточительным управле¬
нием Луи-Филиппа, при котором в течение 18 лет государ¬
ственные расходы и вместе с ними подати увеличились
вдвое. Из 1 800 мильонов франков надобно было бы до¬
вести расходы не более к»к до 1 200 мильонов. Благора¬
зумные политико-экономы видели в этом государственную
необходимость. Умеренные республиканцы признавали
справедливость их слов, но ничего важного не сделали
для исполнения этой необходимости.
Другим общим желанием дельных людей всех партий
было отменение тех излишеств административной центра¬
лизации, которые обременяли чиновников и самым утоми¬
тельным образом стесняли деятельность частного чело¬
века, ровно никому не принося пользы и ни для чего не
будучи нужны. Чтобы починить какой-нибудь дрянный
мост через ручей в каком-нибудь селе, надобно было
испрашивать разрешение от министра. Постройка домов,
мощение улиц — для всего этого нужны были позволения
и предписания от парижского правительства. Умеренные
республиканцы, конечно, понимали неудобства этого по¬
рядка, связывавшего всю Францию, сами реакционеры го¬
ворили об этом благоразумно. Но и тут ничего не было
сделано.
Стеснительные меры, казавшиеся необходимостью по¬
сле июньских событий, лишали умеренных республикан¬
цев популярности при начале управления Кавеньяка. Ни
291

одна из тех мер, которые мы сейчас перечислили, и кото¬
рые могли бы уменьшить эту непопулярность, не была
принята правительством умеренных республиканцев в
продолжении трех или четырех месяцев, следовавших за
учреждением их правительства. Быть может, достаточным
извинением тому могли быть бесчисленные хлопоты и за¬
труднения, в которые впутывалось новое правительство;
во всяком случае, умеренные республиканцы надеялись
через несколько времени продолжать свое управление
лучше, нежели начали его. Они надеялись раньше или
позже приобресть популярность, которой лишены были
летом и осенью 1848 года. Таким образом, по их собствен¬
ному мнению, весь вопрос состоял в том, чтобы удержать
за собою власть до той поры, когда приобретется ими по¬
пулярность. Выиграть время — для них было бы выиграть
дело.
Было несколько средств для них продлить свою власть.
Она вручена была Кавеньяку временным образом от На¬
ционального собрания и Национальное собрание сначала
не хотело торопить его прекращением этого положения.
Зная свою непопулярность в настоящее время, умеренные
республиканцы могли бы прибегнуть к средству, которое
надолго упрочило бы их тогдашнее положение и даже
сделало бы их любимцами народа. Точно так же, как и
все французы, они чувствовали желание, чтобы Франция
заняла в Западной Европе то первенствующее положение,
которым пользовалась при Людовике XIV и при Напо¬
леоне. Они считали унижением для Франции трактаты
1815 года 11. Соседние страны представляли много удоб¬
ных случаев для начатия войны на Рейне или в Италии.
Италия нуждалась в помощи французов против австрий¬
цев. Прирейнские области Пруссии и все государства За¬
падной Германии находились в таком положении, что
французская армия могла явиться в Германию союзницею
одной из партий, готовившихся вооруженною рукою ре¬
шать спор о сохранении или изменении порядка дел
в Германии. [Нет сомнения в том, что и та и другая война
пошла бы удачно для Франции. Слава, которую при¬
обрело бы правительство, польстив победами националь¬
ной гордости, придала бы ему прочность и популярность.
Но и на войну не решились умеренные республиканцы.]
Но, не принимая никакой решительной меры, Кавеньяк
292

и его друзья давали проходить одному месяцу за другим,
пока уже поздно было вознаграждать потерянное время.
Чего же ждали они и на что надеялись? Они, кажется,
воображали, что все устроится по их желанию одним ма¬
гическим действием тех громких слов, в неотразимую
очаровательность которых они верили; они, кажется,
предполагали, что Франция находит их людьми необхо¬
димыми, потому что они сохраняют порядок и с тем вместе
защищают слово республика, как будто бы слово респуб¬
лика могло восхищать само собою кого-нибудь, кроме
немногочисленных и бессильных теоретиков, и как будто
реакционеры не считались гораздо лучшими ревнителями
порядка, нежели республиканцы.
Наконец, был еще один путь для удержания власти:
можно было сохранять свое владычество при помощи
фактической силы, отстраняя формальное выражение на¬
циональных желаний. Умеренные республиканцы могли
говорить, что партии, разделяющие между собою Фран¬
цию, находятся в такой вражде между собою, из которой
снова легко может возникнуть междоусобная война при
первом поводе к тому (и это было бы правда); что потому
официальные проявления народной жизни, слишком вол¬
нующие массу, как, например, государственные выборы
и особенно выбор президента республики, должны быть
отложены на некоторое время, пока умы успокоятся. Они
не сделали этого, не умели во-время предвидеть резуль¬
тата, к которому приведет выражение народных симпатий
и антипатий при тогдашней перепутанности понятий.
Умеренные республиканцы не имели столько благо¬
разумия, чтобы отсрочить на год или на полтора года вы¬
бор президента республики. Но когда обнаружилось, что
их кандидат Кавеньяк не имеет вероятности быть избран¬
ным, у них оставалось еще средство в значительной сте¬
пени уменьшить вредные для них последствия этой
ошибки. Они уже предвидели, что исполнительная власть
перейдет в руки кандидатов противных им партий. Но
в’Национальном собрании, у которого законодательная
власть могла оставаться еще очень надолго, большинство
принадлежало им. Политический расчет должен был гово¬
рить им, что следует как можно более увеличить влияние
законодательной власти и как можно более подчинить ей
исполнительную. Они не сделали и этого, пожертвовав и
293

собственными выгодами, и спокойствием государства от¬
влеченному соображению о том, что исполнительная
власть должна быть сильна и независима.
При самых благоприятных обстоятельствах не могла
бы удержать за собою власти партия, действовавшая так
непредусмотрительно и нерешительно. В несколько меся¬
цев постепенно исчезло то могущество, которое было
утверждено за умеренными республиканцами июньскою
победою. Напрасно было бы винить в том обстоятельства:
если много было в них затруднительного и неблагоприят¬
ного, то еще больше было выгодного для умеренных рес¬
публиканцев; сами по себе они были довольно слабы, но
у них в руках было все то могущество, которое дается
государственною властью; притом же все другие партии,
хотя и более многочисленные, были в то время еще сла¬
бее умеренных республиканцев; одни из них были пора¬
жены в июне, другие в феврале, и ни одна не успела еще
оправиться после поражения. Их слабость доходила до
безнадежности и ни одна не отваживалась даже и предъ¬
являть притязаний на то, чтобы заступить место умерен¬
ных республиканцев в управлении государством. И когда
пришло время борьбы за власть, единственным опасным
соперником умеренных республиканцев явился кандидат,
тогда еще не имевший никакого самостоятельного полити¬
ческого значения и обязанный своим успехом преимуще¬
ственно тому, что его поддерживали люди, в сущности
столько же враждебные ему, как и умеренным республи¬
канцам, — поддерживали оттого, что считали его еще го¬
раздо более слабым, нежели были сами. При таком бес¬
силии соперников, легко было бы надолго удержать за
собою власть умеренным республиканцам, если бы они
были хотя сколько-нибудь практическими людьми. Но за
блеском и шумом своих отвлеченных формул они не ви¬
дели и не слышали ничего, и каждое событие было для
них неожиданностью, которой они беззащитно уступали
до тех пор, пока наконец были совершенно оттеснены от
власти, которою не умели пользоваться.
Таков общий характер событий французской истории
с конца июня до конца ноября 1848 года. Краткий обзор
этих событий подтвердит старую истину, что непредусмот¬
рительность и нерешительность в государственных делах
294

гибельны бывают и для государства и для людей, не
умеющих пользоваться властью.
По укрощении восстания, Кавеньяк явился в Нацио¬
нальное собрание и объявил, что возвращает ему ту дик¬
таторскую власть, которую получил от него на время
битвы. Собрание решило, что опасность еще продол¬
жается, и потому просило Кавеньяка оставаться главою
правительства, предоставив ему право по своему усмотре¬
нию составить министерство. Выбором министров и дру¬
гих важнейших сановников Кавеньяк и умеренные рес¬
публиканцы, им руководившие, показали, какими ошибоч¬
ными соображениями руководились они, когда решили,
что диктатура должна быть продолжена. Большинство
министров было взято из умеренных республиканцев, но
некоторые важнейшие посты были вверены людям из ста¬
ринных партий, управлявших Франциею с 1815 до
1848 года. Военным министром был сделан Ламорисьер,
друг принцев Орлеанского дома. Этот выбор не был впро¬
чем опасен для республики: человек честный, Ламорисьер
не интриговал против правительства, участником которого
был. Гораздо больше опасности представляло назначение
генерала Шангарнье комендантом парижской националь¬
ной гвардии: Шангарнье всячески хлопотал о восстанов¬
лении системы, разрушенной в феврале, и был известен не¬
умеренностью своих реакционных стремлений. Выбор его
на столь важное место доказывал, что умеренные респуб¬
ликанцы хотят опираться на реакционеров, что свою
диктатуру они хотят направить исключительно против ре¬
форматоров, которых одних считают опасными для госу¬
дарственного порядка.
Это прямо обнаруживалось речами и действиями уме¬
ренных республиканцев в Национальном собрании, о ко¬
тором пора нам сказать несколько слов, потому что
с июля до половины ноября от его решения зависели все
важнейшие дела.
Из девятисот «представителей народа», составлявших
Национальное собрание, до 350 человек принадлежали
разным реакционным партиям. Они сидели на правой сто¬
роне залы. Около 300 человек, сидевщие в центре, не¬
сколько ближе к левой, нежели к правой стороне, были
умеренные республиканцы. Наконец левую сторону зани¬
мали крайние республиканцы и реформаторы, которых
2D5

находилось в Собрании до 250 человек. При таком распре¬
делении большинство партий составлялось только посред¬
ством соединения двух партий из числа трех. Чтобы про¬
водить свои меры, правительство, кроме прямых своих
приверженцев, должно было иметь поддержку или от ле¬
вой стороны, — в таком случае предложения правитель¬
ства имели бы за себя большинство около 200 голосов, —
или поддержку от правой стороны, и в таком случае боль¬
шинство доходило бы до 400 голосов. Люди, незнакомые
с парламентскою тактикою, могут подумать, что при та¬
ком распределении голосов, для получения поддержки
с той или другой стороны, центральная партия должна
была делать много уступок той партии, голоса которой
хочет иметь. Вовсе нет; ни та, ни другая из крайних пар¬
тий не могла иметь никакой надежды приобресть боль¬
шинство своими собственными мерами, потому что они
встречали бы сопротивление в обеих остальных партиях,
стало быть могли иметь большинство только такие меры,
которые выходили бы от центральной партии. Она могла
по произволу выбрать себе поддержку с той или с другой
стороны, и тут должно происходить нечто подобное тому,
как бывает при встрече двух продавцов с одним покуп¬
щиком: тот и другой продавец наперерыв друг перед дру¬
гом понижает цену до последней крайности и рад доволь¬
ствоваться самою незначительною выгодою.
Малейшее предпочтение, оказываемое центральною
партиею правой стороне над левою, или наоборот, уже
приобретает ей голоса этой стороны, Мало того: нужно
только, чтобы центральная партия выказывала больше
нелюбви, например, к левой стороне, нежели к правой, и
правая сторона будет самым усердным образом поддержи¬
вать центр, хотя бы центр и с нею обходился очень сурово.
Это преобладание центра в решении дел доходит до того,
что искусные парламентские предводители, с централь¬
ною партиею из 50 человек, могут управлять решениями
собрания, состоящего из 500 человек. Итак, умеренные
республиканцы, имея целую третью часть голосов и зани¬
мая средину между двумя крайними партиями, почти рав¬
носильными, должны были решительно господствовать в
Национальном собрании. Им довольно было решительно
отталкивать от себя одну из этих партий, чтобы иметь
горячую поддержку со стороны другой. Какую же из двух
296

партий будут они преследовать? — вот вопрос, представ¬
лявшийся им после июньских дней. Левая сторона была
лишена сильнейших своих предводителей в Парламенте
и потеряла свою армию вне Парламента. Она не могла
теперь быть опасна, как бы громко ни выражала свой
гнев. Всякое снисхождение от центра она приняла бы без
всяких условий. Но центр не видел настоящего; ему все
чудились страшные призраки июньских дней; он вообра¬
жал, что завтра, послезавтра могут снова стать на барри¬
каду сорок тысяч пролетариев, забывая, что уже не оста¬
лось в Париже пролетариев, способных драться. Умерен¬
ные республиканцы воображали, что через неделю после
Иены и Ауэрштета пруссаки могли разбить Наполеона,
что Наполеон на другой день после Ватерлоо мог дать
новую генеральную битву. Они твердили, что ужасаются
страшных замыслов левой стороны. Этим нерасчетливым
выражением пустого страха они лишили себя всех выгод
своего центрального положения, объявив, что им нет вы¬
бора между правою и левою стороною. Естественно, стала
через это в очень выгодное положение правая сторона.
Центр объявлял, что она ему необходима, и она могла до¬
рого продавать свои голоса. Под влиянием пустого страха,
центр так сильно погнулся на правую сторону, что поте¬
рял всякое равновесие, и можно было увлекать его все
дальше и дальше направо. А между тем опасность ему
была после июньских дней справа, а не слева. Силами
реакционеров была выиграна июньская победа, и победи¬
тели, конечно, были гораздо требовательнее, нежели по¬
бежденные. Никакие уступки со стороны центра не удов¬
летворяли правую сторону; с каждым днем она делалась
все настойчивее, интриговала смелее и вынуждала
у центра новые уступки.
Возвращая диктатуру Кавеньяку, центр прямо гово¬
рил, что эта диктатура направлена исключительно против
левой стороны и что для поддержания своей власти он бу¬
дет опираться исключительно на правую сторону.Он давал
веру всем слухам о заговорах и замыслах левой стороны
и отвергал, как клевету, все подобные слухи о правой сто¬
роне, выставлял опасными все мелкие беспорядки, при
которых слышались крики, бывшие лозунгом левой сто¬
роны, и оправдывал все подобные случаи, выходившие
с правой стороны. Кавеньяк запретил большую часть
297

газет левой стороны, хотя они нападали только на людей и
отдельные распоряжения, а не на самую форму прави¬
тельства тогдашней Франции, и охранял все газеты пра¬
вой стороны, хотя они открыто стремились к низвержению
той формы правительства, представителем и защитником
которой был он, — побежденная революция представля¬
лась ему более серьезным врагом, нежели победоносная
реакция. Скоро для обуздания левой стороны были пред¬
ложены центром три закона: по первому, каждая полити¬
ческая газета была обязана внести в казну 24 000 франков
(6 000 руб. серебром), как обеспечение в уплате штрафов,
которые могут быть на нее наложены; по второму, назна¬
чались тяжелые наказания за газетные статьи, противные
общественному порядку; по третьему, клубы подвергались
строгому полицейскому надзору.
Этими законами совершенно разрушалось равновесие
между правою и левою стороною в средствах политиче¬
ской деятельности. Уже и прежде правой стороне было
дано гораздо больше простора, нежели левой; теперь по¬
следняя была чрезвычайно стеснена, между тем как до
правой стороны новые законы вовсе не касались. Правая
сторона была гораздо богаче левой. Газеты правой сто¬
роны без хлопот взяли у своих патронов требуемые обес¬
печения: вместо .24 000, каждая из них, не стесняясь,
нашла бы и 240 000 франков. Те проступки, которые со¬
вершались газетами правой стороны, оставались без пре¬
следования, между тем как газеты противной партии бес¬
престанно отдавались под суд и осуждались на штрафы.
Клубы для левой стороны были тем, чем балы, большие
обеды и фойе Оперы и Французского театра для правой:
преследуя те собрания, в которых рассуждали о политике
приверженцы левой стороны, полиция предоставляла пол¬
нейшую свободу всем совещаниям правой стороны.
Просим читателя не забывать точки зрения, с которой
мы излагаем события. Мы говорим вовсе не о том, хороши
или дурны были убеждения той или другой партии. Наша
цель вовсе не теоретический разбор различных политиче¬
ских убеждений, существовавших во Франции в 1848 году;
до них нам нет никакого дела; до них мало дела даже и
французам настоящего времени: в десять лет все эти убе¬
ждения совершенно устарели, и нет теперь во Франции
человека, который думал бы о вещах точно так, как ду¬
298

мал в 1848 году. Но если вопросы и обстоятельства в раз¬
личных странах и в разное время бывают различны, то
правила благоразумия во всех странах вечно неизменны.
Только эта сторона событий, сохраняющая навсегда инте¬
рес для жизни, интересует нас здесь. Каковы были мне¬
ния умеренных республиканцев, нам нет дела; мы хотим
только знать, благоразумно ли поступали они; каковы
были цели, которые имели они в виду, — вопрос, посто¬
ронний для нас; нам хочется только показать, что они не
■.умели выбирать средств для достижения целей и из их
ошибок вывесть некоторые правила [политического благо¬
разумия, правила] вроде знаменитого латинского стиха,
применяющегося ко всему, что делается на белом свете:
Quid quid agis, prudenter agas, et respice finem, —
«Что бы ты ни делал, поступай благоразумно и рассчи¬
тывай последствия своих поступков». Быть может, образ
мыслей умеренных республиканцев был вреден для госу¬
дарства; лично мы даже уверены в этом. Быть может, для
/Франции было счастьем, что вместо Кавеньяка правите¬
лем Франции сделался Луи-Наполеон, — многие говорят
это. Мы вовсе не сравниваем этих двух людей по образу
мыслей; мы рассматриваем только, до какой степени на¬
добно приписать Кавеньяку и умеренным республиканцам
торжество Луи Наполеона, и находим, что они постоянно
действовали в пользу ему и во вред себе; а так как они
хотели вовсе не того, то мы и находим, что они держали
себя нерасчетливо: для того, чтобы обнаружить эту нерас¬
четливость, мы должны показывать, в чем должны были
бы состоять для них внушения благоразумия. Быть может,
правая сторона по образу мыслей была совершенно спра¬
ведлива; но ее усиление вело ко вреду центра, потому и
нерасчетливо поступал центр, содействуя ее возвышению.
Он должен был или сам принять мнения правой стороны,
или бороться с нею, — он не сделал ни того, ни другого.
Правая сторона усиливалась его помощью, а между тем
продолжала ненавидеть его, и с каждым днем он должен
был уступать шаг за шагом власть врагам, которым сам
помогал.
Скоро правая сторона не удовольствовалась тем, что
некоторые из важнейших мест в правительстве отданы ей;
она стала требовать, чтобы из министерства были уда¬
лены люди, ей не нравившиеся. Прежде других был
299

удален в угодность ей министр народного просвещения
Карно, которого реакционеры не любили отчасти за его
имя, отчасти за то, что он издавна был дружен
с людьми, которые были подозрительны реакцио¬
нерам. Не прошло двух недель после июньской победы,
как правая сторона уже потребовала его удаления, и ме¬
сто его было отдано человеку правой стороны, известному
историку Волабеллю. Через три месяца правая сторона
снова потребовала отдачи своим предводителям еще двух
мест в министерстве. Сенар, министр внутренних дел, быв¬
ший президентом Национального собрания в июне вместе
с Кавеньяком, принимал самые крутые меры для подав¬
ления инсургентов. Тогда реакционеры превозносили
его; но в начале октября уже не хотели терпеть в мини¬
стерстве человека, которого еще недавно называли одним
из спасителей общества. Сенар должен был уступить ме¬
сто Дюфору, и его отвержение правою стороною служило
очень ясным предсказанием, что скоро будет отвергнут ею
и главный из июньских «спасителей общества», Кавеньяк.
Дюфор, подобно Ламорисьеру, не интриговал по крайней
мере против порядка дел, существовавшего тогда во
Франции. Но другой член правой стороны, вместе с ним
вступивший в министерство Кавеньяка, Вивьен, явно стре¬
мился к низвержению правительства, в котором стал уча¬
ствовать.
Эту смену министров правая сторона уже не выпраши¬
вала, как прежде: в октябре она стала так смела, что уже
стала отнимать свои голоса у Кавеньяка, когда хотела
принудить его к новой уступке. Она уже открыто гово¬
рила, что поддержка ее необходима ему, что она чуть ли
не из милости держит его президентом исполнительной
власти. При таких словах было очевидно, откуда грозит
опасность центру; но он оставался непреклонен в своем
ужасе перед призраком новых баррикад и делал правой
стороне одну уступку за другою.
Вместе с прениями об административных вопросах и
текущих происшествиях, шли в Национальном собрании
прения о конституции. Из всех вопросов о государствен¬
ном устройстве, ближе всего касался судьбы правитель¬
ства вопрос об отношении исполнительной власти к за¬
конодательной. В теории существовало об этом два раз¬
личные мнения: одни приписывали частые перевороты,
300

раздиравшие Францию в последние 60 лет, тому, что
у правительств было будто бы слишком мало силы для
сопротивления инсургентам, низвергавшим их одно за дру¬
гим. Другие указывали на то, что постоянно исполнитель¬
ная власть во Франции подчиняла себе законодательную
и, пренебрегая законным контролем ее, впадала в ошибки,
которые и бывали прямою причиною общего неудоволь¬
ствия, приводившего к насильственным переворотам; из
этого они выводили, что для прочности исполнительной
власти и сохранения государственного спокойствия, зако¬
нодательную власть во Франции надобно усилить на счет
исполнительной, так, чтобы контроль первой над послед¬
нею был действителен. Которое из двух мнений было
справедливо в теоретическом отношении, мы не станем
рассматривать. Но очевидно было, к которому из этих
двух мнений должны были присоединиться умеренные
республиканцы. В Национальном собрании они господ¬
ствовали; каковы будут стремления исполнительной вла¬
сти, когда она сделается независимой от законодательной,
они не знали наверное, но могли предполагать, что она не
будет чужда тем преданиям, какие остались от всех
французских правительств со времен Наполеона. Эти пре¬
дания были вовсе не в пользу умеренных республиканцев.
Благоразумие ясно указывало им путь. Пусть их Теорети¬
ческие убеждения были бы в пользу независимости испол¬
нительной власти от законодательной; но они должны
были понять, что не время им приводить в дело чистую
теорию и надобно принять в соображение настоящие при¬
вычки, отлагая полное осуществление теории до той поры,
когда изменившиеся понятия самой исполнительной вла¬
сти о своих обязанностях будут служить достаточным
ручательством за то, что она не употребит во зло своей
независимости. Это было ясно. Но мы должны повторить
факт, на который уже много раз приходилось нам
указывать. Умеренные республиканцы были теоретики,
не понимавшие условий практической жизни. Они во
время прений о конституции постоянно поддерживали
всевозможную независимость исполнительной власти от
законодательной и возвышали ее силы. Кавеньяк и все
министры говорили в этом смысле. Но вот дошла очередь
до того параграфа, который определял способ избрания
президента республики. Тут было два противные мнения,
301

как и обо всем в государственных делах, у правой и левой
стороны. Правая сторона хотела, чтобы президент испол¬
нительной власти был избираем непосредственно на-
циею, — этим возвышалось величие исполнительной
власти; левая сторона хотела, чтобы он был избираем За¬
конодательным собранием, — через это, конечно, он ста¬
новился ниже его. Тут Кавеньяк и министры заметили на¬
конец, что дело идет о сохранении или низвержении
тогдашнего порядка вещей во Франции. Они заметили, что
при общем неудовольствии нации на них, умеренных
республиканцев, при расстройстве партии реформаторов,
легко могут восторжествовать при выборах президента
реакционеры, если выбор будет предоставлен нации.
Кавеньяк и министры подали голос вместе с левою сторо¬
ною в пользу предложения, чтобы президент республики
был избираем Национальным собранием. Но было уже
слишком поздно. Умеренные республиканцы слишком уже
приучены были своими предводителями видеть на левой
стороне смертельных врагов всякого общественного по¬
рядка и вслед за реакционерными журналами кричать:
Les barbares sont a nos portesl * Они до того приучены
были повертываться направо, что когда теперь их предво¬
дители вздумали сделать маневр налево, то были поки¬
нуты всем своим войском. Большинством четырехсот голо¬
сов было решено, что президент республики будет выбран
не Законодательным собранием, а голосами всей нации.
Этим почти решена была судьба умеренных республи¬
канцев, подавших голос против самих себя по неумению
соображать результаты своих действий. Трудно было им
надеяться на успех своего кандидата при выборе прези¬
дента голосами всей нации, потому что ничего не сделали
они для приобретения популярности, а между тем должны
были перед общественным мнением нести ответственность
за все те материальные невзгоды, которыми сопрово¬
ждался февральский переворот.
Нельзя отрицать того, что Кавеньяк и его политиче¬
ские друзья искренно желали отвратить все злоупотребле¬
ния, облегчить все тяжести, на которые жаловалась на¬
ция. Но еще неоспоримее то, что ничего не было сделано
ими для исполнения этих желаний. Мы уже говорили
* Варвары у наших ворот. — Ред.
302

о тех преобразованиях, какие надобно было бы сделать
в бюджете, чтобы удовлетворить жалобам, которые
Сильно содействовали февральскому перевороту, и ожида¬
ниям, которые были возбуждены этим переворотом. Ре¬
формы, нами указанные, были согласны с убеждениями
умеренных республиканцев. Но эта партия была по рукам
и по ногам связана реакционерами, провозглашавшими не-
погрешительность бюджета прежних лет и вопиявшими
против всякой попытки сократить государственные рас¬
ходы, которыми они пользовались, или заменить распре¬
деление налогов, благоприятное для них. Воображая себя
в опасности от людей убитых, сосланных или изгнанных
в июне, умеренные республиканцы не могли энергически
приняться и за вопрос о децентрализации, потому что все¬
возможное натягивание административных пружин каза¬
лось им нужно для охранения общественного порядка от
опасностей слева, которых уже не было. Охотно приняли
бы они какие-нибудь прямые меры для улучшения поло¬
жения низших классов, но все эти меры уже предлагались
реформаторами, каждая мысль которых представлялась
умеренным республиканцам чем-то разрушительным для
общества; а если и приходила умеренным республикан¬
цам в голову какая-нибудь маленькая идейка о каком-
нибудь маленьком законе, который бы несколько полезен
был народу, реакционеры поднимали вопль, доказывая,
что этот закон был бы подражанием проектам реформа¬
торов, — и действительно нетрудно было доказать это, по¬
тому что на самом деле мысли умеренных республиканцев
об улучшении состояния простолюдинов были бледными
отражениями понятий, высказанных реформаторами, — и
бедные умеренные республиканцы с испугом отступались
от того из своих сотоварищей, который был обвиняем
реакционерами в потворстве реформаторским теориям.
Чтобы объяснить нагляднее эту [жалкую] нерешитель¬
ность, мы укажем на единственную прямую меру, приня¬
тую Национальным собранием для улучшения участи
работников. Собрание назначило 3 000 000 франков на по¬
собие учреждению ассоциаций между фабричными работ¬
никами, то-есть для образования чего-то похожего на
наши промысловые и ремесленные артели. Повидимому
ничто не могло быть невиннее такого назначения. Но на¬
добно только прочесть доклады и речи, с которыми даны
303

были эти деньги, чтобы понять, какими чувствами просто¬
людины должны были встретить этот заем. Вот доклад,
представленный Собранию Корбоном от имени Комитета,
рассматривавшего предложение об этом пособии и реко¬
мендовавшего Собранию принять его.
Наверное, в нашем Собрании нет ни одного члена, который не
желал бы всем сердцем постепенного возвышения сословий, до сих
пор содержавшихся в низком положении. G своей стороны, мы
искренно убеждены, что настанет время, когда большая часть ра¬
ботников перейдут из состояния наемщиков в состояние сотовари¬
щей, как прежде перешли они из рабства в крепостное состояние,
из крепостного состояния в вольные наемщики. Но эта перемена
будет делом времени и личных усилий работников. Конечно, госу¬
дарство должно помогать ей; но каково бы ни было его участие
в медленном осуществлении этого прогресса, участие государства
будет в этом деле гораздо меньше, нежели участие, какое в нем
должны иметь сами работники. Работник должен быть сыном сво¬
его труда, и если он некогда тем или другим способом получит
в собственное распоряжение средства для производства своего про¬
мысла, этими средствами он должен быть прежде всего обязан
собственным усилиям'.
Мы знаем, что такой приговор мало удовлетворит ту часть
рабочего класса, которую, напротив, уверили, что государство сде¬
лает все, и что работникам надобно лишь пользоваться его содей¬
ствием. Недостойны помощи те, которые не имеют мужества помочь
сами своим делам, не имеют истинного понятия ни о свободе, ни о
равенстве, ни о братстве, те, которые не хотят пытаться поднять
себя постоянными и терпеливыми усилиями, а ждут, пока их под¬
нимут другие.
Мы хотим, чтобы государство помогало работникам только про¬
порционально тем усилиям, которые будут делать они сами для при¬
обретения в свое распоряжение средств к независимому труду.
Мы не исполнили бы всей своей обязанности, если бы не при¬
бавили, что ассоциации, пользующиеся нашей помощью, должны
необходимо подчиняться условиям соперничества, без которого нет
самой свободы труда. Мы говорим это именно потому, что работ¬
ников уверили, будто все их бедствия — результаты соперничества.
До известной степени это справедливо; но напрасно от злоупотреб¬
лений соперничества заключать, что надобно уничтожить самое со¬
перничество.
Для работников полезно будет услышать, что уничтожить со¬
перничество — просто невозможность.
В самом деле, как уничтожить его? Силою власти? Но власть,
которая возьмется за это, будет немедленно низвергнута. Посред¬
ством ассоциации, которая послужила бы зерном для всеобщей
ассоциации? Но—(Корбон доказывает, что это также невозможно).
К счастью, настало время, когда эти важные вопросы будут
обсуждены с национальной трибуны, которая своим авторитетом
предостережет работников против идей, помрачивших, к сожалению,
слишком многие умы.
304

Наши прения покажут, сколько правды в тех учениях, которые,
прикрываясь формами строгой нравственности, прибегая к языку
любви и преданности общему благу, в сущности взывают только
к эгоизму и возбуждают против общества ненависть, тем более глу¬
бокую, что ими раздражаются все желания у людей, не имеющих
и необходимого.
С первого взгляда видно, что этот доклад составлен
не столько под влиянием мысли провести меру, полезную
для работников, сколько под влиянием заботы не пока¬
заться союзниками реформаторов и желания внушить
работникам, что их надежды на содействие государства
в изменений их быта напрасны. Без всякой надобности
Корбон толкует о неизбежности соперничества, о невоз¬
можности всеобщей ассоциации работников, которой нет
и в помине, твердит, что государство ничего особенного
не может сделать для работников, и т. д.
Мог ли такой доклад произвесть на работников хоро¬
шее впечатление? Нет, он представлялся для них выра¬
жением антипатии к ним. И как легко приходили им
мысли, которыми опроверглись рассуждения доклада.
Например, при словах: «недостойны помощи те, которые
не имеют мужества помочь сами своим делам» (Сеих-1а
пе sont pas dignes d’etre aides qui n’ont pas le courage
de s’aider), — при этих словах, составляющих основную
мысль доклада, кому из нуждавшихся в содействии го¬
сударства не приходило в голову такое возражение: «Но
зачем же и существует государство, как не для охране¬
ния человека от, бедствий, которых не может отвратить
его собственное мужество и сила? Если так, полиция
должна бы защищать от воров только того, который сам
и без полиции в силах прогнать или убить вора; если же
разбойники нападут на труса или больного, полиция не
должна защищать от них этого человека, потому что «он
не имеет мужества помочь себе». Да разве помощь
нужна сильным и мужественным, а не слабым и заби¬
тым обстоятельствами?».
Но доклад Корбона был еще очень любезен, сравни¬
тельно с теми речами, какие говорились по этому делу
реакционерами. Корбон думал, по крайней мере, что в
оказываемом пособии есть что-то хоть отчасти справед¬
ливое и хотя несколько полезное. Предводитель реакцио¬
неров, знаменитый говорун Тьер, своим пискливым голосом
20 II, Г. Чернышевский, т. II 305

кричал, что все это вздор, что деньги эти бросаются в
печь, но что он с удовольствием соглашается бросить их
в печь, потому что безуспешностию этой нелепой попытки
помогать учреждению ассоциации докажется нелепость
самой мысли об ассоциациях, мысли сумасбродной и
безнравственной. «Не три мильона, а двадцать мильонов
следовало бы вам требовать от нас, — говорил он Кор-
бону — мы дали бы вам их. Да, двадцати мильонов не
пожалели бы мы на поразительный опыт, который дол¬
жен исцелить вас всех от этого колоссального сумасброд¬
ства».
Выдачу этих денег считали милостынею и прямо го¬
ворили, что бросают их совершенно бесполезно; из этого
следовало бы заключать по крайней мере, что пособие
оказывается безвозмездно. Вовсе нет: три мильона на¬
значались вовсе не в безвозмездное пособие, а просто
в заем ассоциациям, которые должны были постепенно
возвращать в казну сполна всю полученную ими ссуду.
Прилично ли, возможно ли кричать, что даришь деньги,
когда даешь их взаймы? Прилично ли тут хвастаться
своим великодушием? Прилично ли кричать о пропаже
денег? Заем, выдаваемый с такими речами, оскорбит
каждого, в ком осталось хоть несколько уважения к себе.
Наконец, не говоря уже обо всем этом, какое впечат¬
ление должна была производить самая величина ссуды?
700 000 руб. серебром на целое государство в пособие
сословию, составляющему гораздо более семи мильонов
человек. Скупость доходила тут до иронии. Какое впе¬
чатление должны были производить эти жалкие 3 миль¬
она франков по сравнению с десятками мильонов, еже¬
годно выдававшимися от казны на покровительство бир¬
жевым спекуляциям? Но банкиры и биржевые спеку¬
лянты, как будто, от природы получили привилегию на
поощрение от французского правительства. Сумм, кото¬
рые растрачиваются казною для них, не следует сравни¬
вать с деньгами, назначаемыми в пособие черному на¬
роду; можно сравнивать по крайней мере величину сумм,
назначаемых на разные способы пособия черному народу.
В то самое время, как определялось три мильона для
ассоциаций во Франции, ассигновалось 50 мильонов на
переселение пролетариев в Алжирию. Речи и обстоятель¬
ства, которыми сопровождался закон об этой колониза-
306

цип, делали это переселение совершенно подобным
ссылке, предпринимаемой для удаления из Франции
опасных людей, из которых большинству предстоит на
новом месте жительства погибнуть от лишений всякого
рода и кабильских пуль. В этом смысле и было принято
переселение простолюдинами; они сочли <его> не резуль¬
татом заботливости о них, а следствием желания удалить
из Франции предприимчивых, и потому опасных, просто¬
людинов. Какое же впечатление производилось на работ¬
ников’сравнением трех мильонов, с упреками и дурными
предсказаниями выдаваемых на исполнение задушев¬
ного убеждения простолюдинов, и 50-ти мильонов, на¬
значаемых на ссылку, прикрытую именем колонизации?
Ссуда на учреждение ассоциации была единствен¬
ною сколько-нибудь важною мерою Кавеньяковского
правительства для приобретения популярности. Очень
мало было принято даже и незначительных мер с этою
целью, да и те все были обсуждаемы и исполняемы в та¬
ком же духе, как выдача ссуды ассоциациям. Очень на¬
турально, что чувство, с которым народ смотрел на Ка¬
веньяка и его партию после июньских дней, ни мало не
улучшилось в течение следовавших за тем месяцев. Уме¬
ренные республиканцы не сделали совершенно ничего
для привлечения к себе народа, и народ продолжал смо¬
треть на них, как на людей, от которых нечего ему
ждать.
Политика умеренных республиканцев была очень не¬
удачна в делах внутреннего управления. Этот недостаток
мог бы до некоторой степени замениться блеском и по¬
пулярностью внешней политики. Случаев к тому предста¬
влялось много и некоторые из них были до того благо¬
приятны, что самый нерасчетливый человек легко по¬
нимал их драгоценность.
Мы укажем только два важнейшие.
Во Франкфурте на Майне собрался Немецкий парла¬
мент 12 с целью дать немецкому народу государственное
единство. По правилу, нами принятому, мы вовсе не бу¬
дем рассматривать, хороша или дурна была эта цель,
точно так, как мы вовсе не говорили и о том, хороши или
дурны были стремления Кавеньяка и его политических
друзей. Мы обращаем внимание только на то отношение,
какое существовало между потребностями положения,
807

в каком находилось правительство Кавеньяка, и делами
Франкфуртского парламента, и хотим показать, что Ка¬
веньяк и его партия не умели действовать сообразно
с своими выгодами. Франкфуртский парламент искал
дружбы Франции; он был проникнут теми же понятиями,
как и правительство Кавеньяка, — действовал в духе
того демократизма, который, против так называемой де¬
магогии, враждует гораздо сильнее, нежели против реак¬
ции. Подобно правительству умеренных республиканцев
во Франции, Франкфуртский парламент вышел из-рево¬
люционного движения; подобно умеренным республи¬
канцам Франции, он утвердил свое значение кровопро¬
литным подавлением революционного движения, из ко¬
торого возник сам; подобно умеренным республиканцам,
он был уже в большой опасности от усиливавшейся реак¬
ции (от которой скоро и погиб подобно им); и подобно
им, совершенно не понимал и не замечал этой действи¬
тельной опасности, воображая, что опасность грозит ему
совсем не с той стороны. Словом сказать, по своим идеям
Франкфуртский парламент занимал среди немецких пар¬
тий точно такое же положение, как правительство Ка¬
веньяка среди французских партий. Союз между прави¬
тельствами столь однородными казался бы неизбежным.
Франкфуртский парламент, не находивший поддержки
ни в одном из иностранных правительств, чрезвычайно
дорожил надеждою на дружбу с Франциею и готов был
чрезвычайно дорого заплатить за эту дружбу. Тайные
инструкции, данные на этот случай его агенту в Париже,
не обнародованы; но хорошо известны мнения людей,
господствовавших во Франкфурте, и не трудно отгадать,
на какие важные уступки согласились бы они.
[В них была одинаково сильна нелюбовь к Пруссии
и идея государства, составленного исключительно из не¬
мецких элементов. В Рейнской провинции Пруссия вла¬
деет несколькими округами, жители которых французы.
При ловком ведении дел не было невозможно француз¬
скому правительству надеяться на расширение границ
Франции с этой стороны. Ничего не стоило Франции ока¬
зать стремлению немцев к политическому единству та¬
кие услуги, за которые были бы с радостью даны нем¬
цами всевозможные вознаграждения. Дипломатическое
содействие, несколько сильных мемуаров, несколько
808

твердых инструкций французским посланникам при евро¬
пейских дворах, — вот все, чего требовалось на первый
раз.] Но вместо того, чтобы вступить в выгодный союз,
французское правительство даже не приняло послан¬
ника от Франкфуртского парламента.
Еще яснее немецкого вопроса был итальянский, еще
очевиднее была выгода французских правителей принять
в нем участие. Не говорим уже о том, что итальянцы
проникнуты были чрезвычайным сочувствием к Франции
и выступали с теми же лозунгами, которые находились
на знамени тогдашнего парижского правительства, —
не говорим об этих соображениях, основанных на фак¬
тах настоящего: даже дипломатическая рутина требо¬
вала, чтобы Кавеньяк принял сторону итальянцев против
австрийцев. Австрия была всегда соперницею Франции,
издавна дипломатические и военные торжества приобре¬
тались Франциею преимущественно в борьбе против этой
державы. Но и тут правительство Кавеньяка не сделало
ровно ничего. Не была подана итальянцам материаль¬
ная помощь, когда они нуждались в ней; а когда после
поражения итальянских армий Франция решилась нако¬
нец принять посредничество с целью противодействовать
слишком сильному перевесу Австрии, дело было ведено
чрезвычайно слабо и вяло, и кончилось совершенно в
пользу Австрии и в стыд Франции.
Таков общий характер управления Кавеньяка. Вну¬
тренние вопросы настоятельнейшим образом требовали
разрешения, — ничего не было сделано для этого, и путь,
избранный правительством Кавеньяка во внутренней
политике, прямо противоположен был и смыслу обстоя¬
тельств и выгодам правительства. Слава внешнего могу¬
щества, блеск дипломатических и военных 'торжеств
мог бы доставить правительству Кавеньяка ту популяр¬
ность, которой не могла доставить внутренняя поли¬
тика, — внешняя война отвлекла бы внимание от вну¬
тренних вопросов, соединила бы всю нацию под знаме¬
нами правительства, но и этого не поняли, и этим не
воспользовались умеренные республиканцы.
Таким образом, когда настало время выборов прези¬
дента республики, умеренные республиканцы не могли
похвалиться ничем, кроме июньского кровопролития;
ничего не сделали они для смягчения ненависти, возбу¬
809

жденной этими жестокостями в одном из двух лагерей,
и своим излишним криком об ужасных намерениях этого
лагеря ободрили притязания предводителей противной
партии. Ничего не сделали они для нации, оттолкнули от
себя одни партии и сделали надменными другие партии.
Тем не менее, слабость всех других партий была так
велика, что ни одна из них не могла выставить своего
кандидата с надеждою на успех. На это рассчитывали
умеренные республиканцы и ожидали, что все благора¬
зумные люди соединятся около их кандидата за недо¬
статком другого.
Действительно, так поступали многие из людей, же¬
лавших поддержать новые формы государственного
устройства. За Ледрю-Роллена подало голос только
меньшинство из тех, которые принадлежали к партиям,
выставившим его своим кандидатом; большинство их по¬
литических друзей, видя, что Ледрю-Роллен ни в каком
случае не будет избран, подали голос за Кавеньяка, для
общего интереса пожертвовав своими неудовольствиями
против него и умеренных республиканцев.
Многие из людей, которых преследовало правитель¬
ство Кавеньяка, поддерживали его из преданности инте¬
ресам Франции. Не так поступили партии, которым оно
делало всевозможные уступки: гордость их возросла до
того, что они уже не хотели никаких сделок с республик
канцами; они дали ненависти до того овладеть собою,
что выставили вперед человека, по своим стремлениям
гораздо более враждебного им, нежели Кавеньяк, лишь
бы только низвергнуть Кавеньяка.
Здесь не место излагать историю Луи-Наполеона Бо¬
напарте до декабря 1848 года. Мы должны только пока¬
зать его отношения к партиям, при тех выборах, кото¬
рыми решалась участь Франции.
Партия бонапартистов никогда не исчезала во Фран¬
ции, но всегда была чрезвычайно слаба, так что вовсе
не могла считаться серьезною политическою партиею; по
своему бессилию, она не могла быть никому опасна. Она
пользовалась совершенным простором для действий,
благодаря всеобщему невниманию к ней.
Первое, что придало бонапартизму некоторую важ¬
ность, были неблагоразумные поступки реакционеров и
умеренных республиканцев по вопросу о главе бонапар¬
810

тистов, Луи-Наполеоне. В феврале он просил у нового
правительства разрешения возвратиться во Францию, из
которой был изгнан постановлениями прежних прави¬
тельств. Он уже тогда считал себя претендентом на
французский престол; но его притязания были тогда еще
бессильны; люди проницательные говорили, что не
нужно придавать ему важность, показывая вид, что его
опасаются, и предлагали, чтобы ему было позволено воз¬
вратиться. Реакционеры и умеренные республиканцы
отвергли этот совет. Следствием этого было повторение
просьб и жалоб с его стороны. Благодаря отказу, ему
удалось возбудить к себе внимание и сожаление во мно¬
гих. Если с первого раза отказали ему, следовало уже
твердо держаться этого решения; но через несколько
времени ему позволили возвратиться. Уже успев наде¬
лать шума своими просьбами и жалобами, он теперь
отважился выставить себя кандидатом в президенты 13.
Реакционеры не имели кандидата, которого могли бы
противопоставить Кавеньяку. Они распадались на не¬
сколько партий, из которых ни одна не хотела уступить
другой перевеса. Притом же, все предводители этих
партий были на дурном замечании у народа. Надобно
было выбрать нейтральное имя, на котором могли бы
соединиться ультрамонтанцы, легитимисты и орлеа¬
нисты,— духовенство, аристократы и капиталисты; на¬
добно было отыскать такого кандидата, против которого
нация еще не имела бы предубеждения и кандидатство
которого обозначало бы только протест против партии,
управлявшей Франциею с февраля, и не означало бы ни¬
чего другого, потому что в этом одном были согласны
реакционеры. Этот кандидат реакционеров, которого на¬
добно было найти вне реакционных партий, должен был
не представляться для них опасным по своей силе, дол¬
жен был получить власть из их рук, держаться только
их поддержкою и без них не значить ничего. Именно та¬
ким человеком представлялся им Луи-Наполеон. Ничтож¬
ность его собственной партии была причиною, что на нем
остановился выбор реакционеров, которые думали, что
как теперь без них он ничего не значит, так и потом ни¬
чего не будет значить без них, и что они будут управлять
его именем.
811

Таким образом, все реакционеры единодушно стали
за Луи-Наполеона. Этим приобреталась ему почти поло¬
вина голосов на выборах.
Тогда масса реформативных партий, увидев, что
остается избирать только между Луи-Наполеоном и Ка-
веньяком, увлеклась ненавистью к умеренным республи¬
канцам за июньские события, и решилась предпочесть
Луи-Наполеона. Умеренные республиканцы доказали,
что от них нельзя народу ждать ничего хорошего; Луи-
Наполеон будет во всяком случае не хуже, а быть может,
окажется и лучше их. Правда, его поддерживают реак¬
ционеры, но он сам не принадлежит к ним. Во всяком
случае, сам по себе он не имеет никакой силы, и его
выбор имеет только значение переходного факта, вре¬
менного перемирия между партиями, из которых еще ни
одна не довольно сильна, чтобы одной ей победить уме¬
ренных республиканцев и все другие партии. Его власть
будет только до того времени, как мы оправимся от
июньского поражения, — пусть же до той поры, когда мы
в состоянии будем надеяться на победу, продолжается
перемирие, и пусть будет власть в нейтральных руках
человека, который не может помешать нам, потому что
сам по себе бессилен.
Точно так же думали и реакционеры. Правление
Луи-Наполеона каждая из их партий принимала только
как переходную ступень к собственному торжеству, как
перемирие с другими партиями до того времени, как она
сама станет сильнее всех других.
Для всех, подававших за него голос, он казался без¬
опасным орудием для низвержения умеренных республи¬
канцев, казался нейтральным агентом, которому пору¬
чается временное ведение дел до той поры, как -довери¬
тель сам почтет удобным взять дела из его рук в свои.
Таким образом, при выборах президента, партии
стали в следующее положение относительно трех канди¬
датов:
За Ледрю-Роллена была только небольшая часть лю¬
дей левой стороны, — именно только те, которые компро¬
метировали бы свою политическую репутацию, если бы
подали голос не за официального кандидата своей партии.
Масса этой партии подала голос за Луи-Наполеона.
812

За Кавеньяка были умеренные республиканцы, и
сверх того люди, которые никогда не желают никаких
перемен, — число последних было, в то время разгара
политических страстей, гораздо менее обыкновенной про¬
порции.
За Луи-Наполеона были все реакционеры и масса
приверженцев левой партии, предводители которой по
своему положению перед общественным мнением не
могли покинуть Ледрю-Роллена. Все приверженцы ре¬
форматоров, не имевшие своего кандидата, подали голос
за Луи-Наполеона.
При этом расположении партий все более или менее
предвидели результаты выборов; все знали, что Кавеньяк
не получит большинства, все были уверены, что коали¬
ция, избравшая своим орудием Луи-Наполеона, составит
большинство голосов.
Тут умеренные республиканцы, покидая власть, в
первый раз приняли образ действий, соответствовавший
обстоятельствам. Дела дошли до такого состояния, при
котором все меры воспрепятствовать выбору Луи-Напо¬
леона остались бы напрасными, и правительство Ка¬
веньяка не позволило себе ни одной интриги, ни одного
незаконного действия во вред своему противнику. Чест¬
ность Кавеньяка и его друзей в этом отношении заслу¬
жила им всеобщее уважение, и действительно она была
беспримерна в истории Франции. С незапамятных' вре¬
мен, в первый раз французы видели правительство, ко¬
торое закон ставит выше собственных интересов и не
хочет злоупотреблять своею силою для продолжения
своей власти. Но и тут, мы не знаем, понимали ли уме¬
ренные республиканцы, что все попытки сопротивления
с их стороны были напрасны; действовали ли они как
государственные люди, понимающие состояние дел и со¬
знательно отказывающиеся от невозможного, — или они
еще полагали, что могли'бы удержаться, если бы при¬
бегли к интригам, стеснительным мерам и открытой
силе. По соображению всего, что говорили мы о прежней
их неспособности понимать обстоятельства, надобно
склоняться к последнему предположению.
Как бы то ни было, правительство Кавеньяка оста¬
вило полную свободу выборам, неблагоприятный исход
313

которых предвидело, и с благоговением уступило резуль¬
тату выборов.
В выборах приняли участие 7 324 672 избирателей;
из них подали голос:
За Ледрю-Роллена	 407	039
„ Кавеньяка	 1 448 107
„ Луи-Наполеона	.5	434 226
20-го декабря результат выборов был проверен На¬
циональным собранием. Кавеньяк взошел на трибуну, в
немногих, но прекрасных словах выразил свою покор¬
ность воле нации и сложил с себя власть.
С этого дня, умеренные республиканцы потеряли вся¬
кое влияние на ход событий, их политическая роль во
Франции окончилась.
Полугодичное их управление Франциею дает много
уроков людям, думающим о ходе исторических событий.
Из этих уроков, важнейший тот, на который преимуще¬
ственно и указывают факты, нами изложенные.
Нет ничего гибельнее для людей и в частной и в го¬
сударственной жизни, как действовать нерешительно,
отталкивая от себя друзей и робея перед врагами. Чест¬
ный человек, стремящийся сделать что-нибудь полезное,
должен быть уверен в том, что ни от кого, кроме людей,
действительно сочувствующих его намерениям, не может
он ждать опоры, что недоверие к ним и доверие к людям,
желающим совершенно противного, не приведет его ни
к чему хорошему. Напрасно стал бы он думать, что ка¬
кими бы то ни было потворствами может он смягчить
партию, которая не одобряет его коренных желаний, —
вражда этой партии к нему останется непримирима, и
для того, чтобы удержать за собою свои мнимые выгоды,
она всегда готова будет погубить человека, намерения
которого ей противны, — конечно, погибнет потом и
сама, как погибли и французские реакционеры при Луи-
Наполеоне, — но, ослепленная ненавистью, она не разби¬
рает средств и не предвидит будущего.
Государственный человек не должен вверять веде¬
ния дел, не должен оставлять влияния на ход событий
врагам своих намерений. Только при этом условии дела
пойдут так, как он того хочет 14.

БОРЬБА ПАРТИЙ ВО ФРАНЦИИ
ПРИ ЛЮДОВИКЕ XVIII И КАРЛЕ X1.
(MfiMOIRES POUR SERVIRA L’HISTOIRE de mon temps, par ouizot,
TOME 1-er. 185S).
СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
Книга Гизо. — Роялисты и либералы во время реставрации. — Отно¬
шение этих партий к королевской власти и к свободе. — Истинный
характер той и другой партии. — Chambre introuvable * 1815. —
Фуше. — Герцог Ришлье. — Амнистия.— Король принужден распу¬
стить роялистскую палату. — Ожесточение роялистов против короля
и Деказа. — Новая палата. — Либералы поддерживают деспотизм,
роялисты защищают свободу. — Либералы усиливаются. — Интриги
роялистов. — Падение Ришлье. — Деказ торжествует над рояли¬
стами. — Вильмен и ценсура. — Убийство герцога Беррийского. — Ко¬
роль принужден роялистами удалить Деказа. — Роялисты обещают
поддерживать министерство Ришлье. — Они изменяют своему сло¬
ву. — Оскорбительный адрес. — Король принужден ими отказаться
от участия в управлении государством. — Торжество роялистов.—
Министерство Вильеля.
(1815—1821).
О год тому назад было объявлено, что автор «Истории
цивилизации во Франции» издает записки о своей поли¬
тической жизни. Все с большим нетерпением ждали обе¬
щанной книги. Как бы ни думал кто из нас о государ¬
ственной деятельности Гизо, каждый был уверен, что
воспоминания бывшего министра представят очень много
новых и важных фактов. Еще менее можно было сомне¬
ваться в том, что чрезвычайно сильный талант автора
придаст изложению фактов увлекательность, его взгляду
на них — обольстительность. Первый том заманчивых
* Беспримерная палата.— Рей.
315

воспоминаний вышел — и оказался, к великому нашему
изумлению, книгою сухою, написанною довольно посред¬
ственно, прибавляющею очень мало к вещам, уже давно
рассказанным всеми, писавшими о том периоде, словом
сказать, оказался книгою не замечательною ни в каком
отношении.
На многих читателей этот отзыв произведет, вероятно,
дурное впечатление, потому что он решительно не соот¬
ветствует мнению почти всех европейских журналов, объ¬
явивших «Записки» Гизо произведением высокого инте¬
реса и великого достоинства. Но благоприятные сужде¬
ния о новой книге Гизо основаны преимущественно на
громкой славе ее автора. «Написал знаменитый человек,
стало быть в сочинении находятся интерес и мудрость», —
умозаключение, очень удобное для всех тех, которые не
умеют или не хотят оценить книгу по ее содержанию;
для них обертка — прекрасная руководительница. Дру¬
гим «Записки» Гизо понравились по другой причине.
Книга эта проникнута либеральными идеями и служит
сильным косвенным протестом против системы Луи-На¬
полеона, точно так же, как последние томы «Истории
Консульства и Империи» Тьера, как последние сочине¬
ния Дювержье де-Горанна, Токвилля, Монталамбера2
и проч. Но мы признаемся, что либерализм гг. Гизо,
Тьера, Токвилля и прочих имеет для нас очень мало пре¬
лести, и вся эта статья внушена желанием разъяснить
причины нашего нерасположения к либерализму подоб¬
ного рода. Мы судим о книге по самой книге, а не по
выставленному на ней имени, и не видим особенной
пользы в ее тенденции; потому-то и показалась нам она
скучною и довольно пустою. Очень вероятно, что сле¬
дующие томы «Записок» будут гораздо любопытнее:
с 1830 года Гизо был уже предводителем партии, имел
сильное и самостоятельное участие в государственных
делах; его воспоминания об этих временах должны быть
интересными. Но в первом томе рассказ доведен только
до Июльской революции, а во весь период Реставрации
Гизо был далеко не первым человеком своей партии; его
действия не имели особенного влияния на события, по¬
тому и его воспоминания о своей личной деятельности
лишены большой исторической важности; новых фактов
о других политических людях того времени он не пред¬
316

ставил; его рассказ о событиях краток и сух; таким обра¬
зом, с фактической стороны, первая часть его «Записок»
не имеет почти никакой цены; а что касается мнений,
которых он держится при суждении о людях и событиях,
эти мнения известны во всей подробности из бесчислен¬
ного множества книг, давно написанных другими публи¬
цистами школы «Journal des Debats» 3. Потому-то мы и
находим, что первый том «Записок» Гизо не замечателен
ни в каком отношении.
Мы ошиблись: в одном отношении книга Гизо очень
замечательна. Поразительна та гордая самоуверенность,
с которою он, один из самых ненавистных во Франции
людей, — он, упрямство и грубые ошибки которого во¬
влекли Францию во все бедствия, испытанные ею в по¬
следние десять лет, — он, погубивший династию, кото¬
рой служил, погубивший систему, которую защищал,
ввергнувший свою страну в междоусобия, — он, истин¬
ный виновник железной диктатуры Луи-Наполеона,
крестный отец всех Эспинасов, говорит о своих дей¬
ствиях, как будто о непогрешительных, о своих убежде¬
ниях, как будто о непоколебимо разделяемых всеми ра¬
зумными людьми во Франции. Он говорит так, как могли
говорить разве Роберт Пиль или Штейн, как будто
все соотечественники признают его спасителем отече¬
ства.
Ни одного слова в извинение своих ошибок — ошибок
он не делал; ни одной фразы, в которой заметно было бы
сожаление хотя о чем-нибудь, исправление хоть в чем-
нибудь. Он чист и непогрешителен, он мудр и свят перед
богом и людьми.
Никакая гордость своим личным умом, никакая уве¬
ренность в личной своей правоте недостаточны для
сообщения человеку такого непоколебимого, самоуверен¬
ного спокойствия за всю свою жизнь, за все свои планы
и действия. Нужна для этого другая опора, — Гизо не¬
поколебим потому, что он схоластик. Напрасно ходили
люди перед Зеноном, — Зенон продолжал доказывать,
что движение невозможно; напрасно жестокий господин
сломал ногу рабу философу, не признававшему бедствен¬
ности физического страдания — Эпиктет сидел с перело¬
манною ногою, доказывая Эпафродиту, что он ошибается,
воображая, будто ему, Эпиктету, мучительна боль.
317

Ослепление часто бывает источником странного муже¬
ства.
Мы знали, что доктринеры, во главе которых стоял
Гизо, были схоластики, доходившие до изумительного
ослепления своими отвлеченными формулами; но только
последняя книга Гизо показала нам вполне, до какой
степени невозмутима никакими фактами была их теорети¬
ческая слепота и глухота. В этом смысле «Memoires pour
servlr a l’histoire de mon temps» — книга очень замеча¬
тельная, как психологический факт. Во всех других отно¬
шениях первый том этих мемуаров очень мало любопы¬
тен.
Но если не интересна книга, то очень интересно
время, о котором она говорит, — время с 1814 до
1830 года, период Реставрации. У нас об этом времени
почти ничего не было писано, и мы хотим воспользо¬
ваться книгою Гизо, как предлогом сказать несколько
слов о внутренней истории Французского государства
при восстановленной династии Бурбонов, — истории,
очень мало известной у нас, а между тем заключающей
в себе начало и объяснение многого, сбивающего нас
с толку при суждениях о нынешней Франции. От времен
Реставрации досталось в наследство нашему времени
пресловутое и, по правде говоря, превздорное слово «ли¬
берализм», которое до сих пор порождает столько пута¬
ницы в головах, столько глупостей в политической
жизни, и приносит столько бед народу, о благе которого
так суетливо и так неудачно хлопотали либералы от Ка-
дикса до Кенигсберга, от Калабрии до Нордкапа.
Впрочем, несмотря на то, что слово либерализм по¬
всюду очень употребительно, его значение и в Западной
Европе, а тем более у нас остается очень сбивчивым.
Либералов совершенно несправедливо смешивают с ра¬
дикалами и с демократами. Наша статья осталась бы
темною или показалась бы нелепою тому, кто привык
смешивать эти партии, чрезвычайно резко разнящиеся
одна от другой. Здесь нам нет нужды много говорить ни
о радикалах, ни о демократах, потому что они не играли
первых ролей в эпоху Реставрации и, можно сказать, не
составляли еще плотных политических партий во Фран¬
ции; довольно будет упомянуть о них не более, как на
818

столько, чтобы показать их различие от либералов, и
тем определить либерализм в точном смысле слова.
У либералов и демократов существенно различны ко¬
ренные желания, основные побуждения. Демократы
имеют в виду по возможности уничтожить преобладание
высших классов над низшими в государственном устрой¬
стве, с одной стороны — уменьшить силу и богатство
ВБ1СШИХ сословий, с другой — дать более веса и благо¬
состояния низшим сословиям. Каким путем изменить в
этом смысле законы и поддержать новое устройство
общества, для них почти все равно. Напротив того, либе¬
ралы никак не согласятся предоставить перевес в обще¬
стве низшим сословиям, потому что эти сословия по
своей необразованности и материальной скудости равно¬
душны к интересам, которые выше всего для либераль¬
ной партии, именно, к праву свободной речи и конститу¬
ционному устройству. Для демократа — наша Сибирь,
в которой простонародье пользуется благосостоянием,
гораздо выше Англии, в которой большинство народа
терпит сильную нужду. Демократ из всех политических
учреждений непримиримо враждебен только одному —
аристократии; либерал почти всегда находит, что только
при известной степени аристократизма общество может
достичь либерального устройства. Потому либералы
обыкновенно питают к демократам смертельную не¬
приязнь, говоря, что демократизм ведет к деспотизму и
гибелен для свободы.
Радикализм, собственно говоря, состоит не в при¬
верженности к тому или другому политическому устрой¬
ству, а в убеждении, что известное политическое устрой¬
ство, водворение которого ; кажется полезным, не со¬
гласно с коренными существующими законами, что важ¬
нейшие недостатки известного общества могут быть
устранены только совершенною переделкою его основа¬
ний, а не мелочными исправлениями подробностей. Ра¬
дикалом был бы в Северной Америке монархист, в Ки¬
тае— приверженец европейской цивилизации, в Ост-
Индии — противник каст. Из всех политических партий,
одна только либеральная непримирима с радикализмом,
потому что он расположен производить реформы с по¬
мощью материальной силы и для реформ готов жертво¬
вать и свободою слова и конституционными формами.
819

Конечно, в отчаянии либерал может становиться радика¬
лом, но такое состояние духа в нем ненатурально, оно
стоит ему постоянной борьбы с самим собою и он по¬
стоянно будет искать поводов, чтобы избежать надоб¬
ности в коренных переломах общественного устройства
и повести свое дело путем маленьких исправлений, при
которых не нужны никакие чрезвычайные меры.
Таким образом, либералы по.чти всегда враждебна
демократам и почти никогда не бывают радикалами. Они
хотят политической свободы, но так как политическая
свобода почти всегда страждет при сильных переворотах
в гражданском обществе, то и самую свободу, высшую
цель всех своих стремлений, они желают вводить посте¬
пенно, расширять понемногу, без всяких, по возмож¬
ности, сотрясений. Необходимым условием политической
свободы кажется им свобода печатного слова и суще¬
ствование парламентского правления; но так как сво¬
бода слова, при нынешнем состоянии западно-европей¬
ских обществ, становится обыкновенно средством для
демократической, страстной и радикальной пропаганды,
то свободу слова они желают держать в довольно тес¬
ных границах, чтобы она не обратилась против них са¬
мих. Парламентские прения также должны принять
повсюду радикально-демократический характер, если
парламент будет состоять из представителей нации в
обширном смысле слова, потому либералы принуждены
также ограничивать участие в парламенте теми классами
народа, которым довольно хорошо, или даже очень хо¬
рошо, жить при нынешнем устройстве западно-европей¬
ских обществ.
С теоретической стороны, либерализм может казаться
привлекательным для человека, избавленного счастли¬
вою судьбою от материальной нужды: свобода — вещь
очень приятная. Но либерализм понимает свободу очень
узким, чисто формальным образом. Она для него состоит
в отвлеченном праве, в разрешении на бумаге, в отсут¬
ствии юридического запрещения. Он не хочет понять, что
юридическое разрешение для человека имеет цену
только тогда, когда у человека есть материальные сред¬
ства пользоваться этим разрешением. Ни мне, ни вам,
читатель, не запрещено обедать на золотом сервизе;
к сожалению, ни у вас, ни у меня нет и, вероятно, ни¬
320

когда не будет средств для удовлетворения этой изящ¬
ной идеи; потому я откровенно говорю, что ни мало не
дорожу своим правом иметь золотой сервиз, и готов про¬
дать это право за один рубль серебром или даже де¬
шевле. Точно таковы для народа все те права, о которых
хлопочут либералы. Народ невежествен, и почти во всех
странах большинство его безграмотно; не имев денег,
чтобы получить образование, не имея денег, чтобы дать
образование своим детям, каким образом станет он до¬
рожить правом свободной речи? Нужда и невежество
отнимают у народа всякую возможность понимать госу¬
дарственные дела и заниматься ими, — скажите, будет ли
дорожить, может ли он пользоваться правом парламент¬
ских прений?
Нет такой европейской страны, в которой огромное
большинство народа не было бы совершенно равнодушно
к правам, составляющим предмет желаний и хлопот ли¬
берализма. Поэтому либерализм повсюду обречен на
бессилие: как ни рассуждать, а сильны только те стрем¬
ления, прочны только те учреждения, которые поддержи¬
ваются массою народа. Из теоретической узкости либе¬
ральных понятий о свободе, как простом отсутствии
запрещения, вытекает практическое слабосилие либера¬
лизма, не имеющего прочной поддержки в массе народа,
не дорожащей правами, воспользоваться которыми она
не может по недостатку средств.
Не переставая быть либералом, невозможно выбиться
из этого узкого понятия о свободе, как о простом отсут¬
ствии юридического запрещения. Реальное понятие, в
котором фактические средства к пользованию правом
поставляются стихиею более важною, нежели одно от¬
влеченное отсутствие юридического запрещения, совер¬
шенно вне круга идей либерализма. Он хлопочет об от¬
влеченных правах, не заботясь о житейском благосостоя¬
нии масс, которое одно и дает возможность к реальному
осуществлению права.
. Нам кажется, ч*го этих кратких замечаний будет пока
достаточно для предварительного объяснения читателю,
в каком смысле мы употребляем слово либерализм.
Само собою разумеется, что теоретическая несостоя¬
тельность либерализма чувствуется только теми, кому
кроме юридического разрешения нужны еще и мате¬
В1 Н. Г. Чернышевский, т. II
821

риальные средства. А у кого эти средства уже есть, тому,
разумеется, и не приходит в голову хлопотать о них.
Оттого либерализм очень долго был системою, совер¬
шенно удовлетворявшею людей с независимыми мате¬
риальными средствами к жизни и с развитыми умствен¬
ными потребностями. «Сытый голодного не разумеет», и
они никак не могли теоретическим путем дойти до сооб¬
ражения, что потребности народа могут состоять в чем-
нибудь ином, нежели либеральные тенденции. Они вооб¬
ражали, что являются истинными благодетелями народа,
стараясь доставить ему свободу слова и парламентское
правительство. Горький опыт'начал разочаровывать ли¬
бералов. Практические неудачи мало-помалу раскры¬
вают благоразумнейшим из них глаза на теоретические
недостатки их системы, и с каждым годом число истин¬
ных либералов в Европе уменьшается. Но заблуждения
партий долговечны; да и как не быть им долговечными?
Если отдельному человеку для приобретения здравых
понятий о жизни посредством опыта нужны целые годы,
конечно десятки лет нужны для этого собранию множе¬
ства людей, взаимно поддерживающих один другого в
общих заблуждениях. Потому, во Франции, как и во
всех других странах Западной Европы, продолжают еще
существовать и хлопотать либералы, и нельзя сказать,
чтобы Франция или вообще Западная Европа была уже
вне опасности от их хлопот; да и сами они, к сожалению,
все еще не достигли того благоразумия, чтобы избавить
себя от бедствий и гонений, совершенно передав заботу
о народах другим людям. Нет, они все еще готовы
«жертвовать собою для блага свободы».
Нет ничего грустнее, как видеть честных, любящих
вас людей, которые лезут из кожи вон от усердия осча¬
стливить вас тем, чего вам решительно не нужно, кото¬
рые с опасностью жизни взбираются на Монблан, чтобы
принести оттуда для вашего наслаждения альпийскую
розу — бедняжки! сколько истрачено денег, времени и
сколько честных шей сломано в этом заоблачном путе¬
шествии для вашего удовольствия! И не приходило в го¬
лову этим людям, что не альпийская роза, а кусок хлеба
нужен вам, потому что голодному не до цветков природы
или красноречия, и дивились они,- и осыпали вас упре¬
ками в неблагодарности к ним, в равнодушии к вашему
822

собственному счастью за то, что вы холодно смотрели на
их подвиги и не лезли за ними чрез скалы и пропасти, и
не поддержали их, когда они с своей заоблачной вышины
падали в бездну. Жалкие слепцы, они не сообразили,
что достать для вас кусок хлеба было бы им гораздо
легче, — не сообразили потому, что и не предполагали,
будто кому-нибудь может быть нужна такая прозаиче¬
ская вещь, как кусок хлеба.
Жаль их потому, что почти все они сломали себе
шею, почти без всякой пользы для наций, о которых хло¬
потали. Еще больше жаль того, что нации не всегда оста¬
вались холодны к их стремлениям, иногда обольщались
красноречием и смелостью этих «передовых людей»,
шли вслед за ними и вслед за ними падали в пропасти.
Таково наше понятие о либерализме вообще, но в ка¬
ждой стране, в каждую эпоху общая идея принимает
особенный характер. Французский либерализм в эпоху
Реставрации, самое блистательное и шумное явление в
истории либерализма, отличался особенностями, которые
раскроются в продолжение нашего рассказа. На первый
раз мы предупредим читателя, что если борьба либера¬
лов с роялистами составляет сущность французской по¬
литической истории в то время, это еще вовсе не значит,
чтобы в самом деле либералы были тогда постоянно за¬
щитниками хотя той жалкой свободы, которая при¬
знается идеею либерализма. Нет, далеко не всегда это
было, — критика фактов приводит даже к заключению,
ни мало не согласному с теми ожиданиями, какие можно
составить, основываясь на названиях боровшихся пар¬
тий. Дела в это время перепутались очень странно, и
перепутались именно вследствие того, что имена партий
плохо соответствовали их стремлениям. Несоответствен-
ность между именем и сущностью привела за собою не¬
нужные союзы, неосновательные симпатии и антипатии.
Результатом этого было, что Бурбоны без всякой надоб¬
ности подвергли себя изгнанию из-за покровительства
людям, которые вовсе не были их приверженцами, нация
подвергла себя множеству бедствий из-за увлечения
людьми, которые вовсе не были защитниками ее прав,
и династия, наделав много вреда нации, окончательно
оттолкнула ее от себя без всякой надобности. [Мы по¬
стараемся объяснить, что такое был либерализм, прозво-
*	U23

нивший все уши Европе в эпоху Реставрации, и если нам
удастся разоблачить это обманчивое понятие, обнару¬
жить его совершенную пустоту, показать, что между так
называемыми либералами было с самого начала так же
мало здравых понятий о свободе, как и между так назы¬
ваемыми роялистами] 4, что так называемые роялисты
так же усердно добивались так называемой свободы, как
и либералы, — если нам удастся показать, что во Фран¬
ции при Бурбонах борьба между партиями, шедшая на
словах будто бы между свободою и королевским полно¬
властием, в сущности велась вовсе не за свободу одними,
не за короля другими, — если мы покажем, что свобода
оставалась тут во всяком случае ровно не при чем, ка¬
кая бы из двух партий ни победила, а королевская дина¬
стия возбуждала против себя так называемых либералов
только потому, что не умела понять, какого полновла¬
стия могла бы достичь, если бы покровительствовала са¬
мым крайним либералам, или даже пошла бы дальше
их, — если нам удастся показать все это, мы думаем, что
читатель найдет некоторую назидательность в смешном
и грустном ходе событий, общий очерк которого мы хо¬
тим изложить. А события были действительно смешны и
грустны.
Громом оружия началось, громом оружия кончилось
правление Бурбонов. Шестнадцать лет, прошедшие от
громовых дней Монмартра и Ватерлооской битвы до
трескучих июльских дней, исполнены были отважного
движения, речей, восторженных криков, перерываемых
только резким стуком барабанов и треском ружейных
выстрелов; в чем же смысл и сущность политической
истории этих шестнадцати лет? Либералы совершенно
ошибались, воображая себя защитниками свободы; роя¬
листы совершенно ошибались, воображая себя защитни¬
ками престола; Бурбоны совершенно ошибались, думая,
что должны опираться на роялистов; народ совершенно
ошибался, воображая, что должен ожидать себе спасе¬
ния от либералов, — из этой четверной ошибки выходила
невообразимо бестолковая путаница. Бурбоны отталки¬
вали себя от либералов, которые одни могли поддержать
их, и дружились с роялистами, которые губили их; на¬
род, привязываюсь к звонким, но пустым речам либера¬
лов, забывал сам заботиться о своих интересах и, не по¬
821

лучая никакой выгоды для себя, терпел похмелье на
пиру совершенно чужом; либералы при Бурбонах оста¬
вались бессильными, потому что не умели взяться за
дело, а при Луи-Филиппе, когда получили силу, осра¬
мили себя, оказавшись худшими друзьями свободы, не¬
жели сами роялисты; наконец, роялисты, смешав народ
с либералами и думая, что подавить либералов, значит
уже не иметь врагов, сами себе рыли могилу, потому что
не соображали, какое действие на народ производят их
эволюции в борьбе с либералами. Здравого смысла тут,
как видим, очень мало; сущность всей этой путаницы,
если разобрать дело хладнокровно, чуть ли не выражена
заглавием одной из пьес Шекспира: «Комедия ошибок».
Такое неделикатное понятие об истории Франции в
1814—1830 годах вовсе не сообразно с теми высокими
теориями, под которые обыкновенно подводится история.
«Потребности народа, сила истины — вот основные силы,
которыми движется ход событий; прогресс не пустое
слово. Называть путаницею какой-нибудь значительный
отдел истории может только тот, кто не доучился и не
додумался до глубокого взгляда на историю», скажут
нам люди, успокоительности взгляда которых мы зави¬
дуем, не будучи в состоянии достичь высоты таких прият¬
ных миросозерцаний. Нам представляется, что на ход
исторических событий гораздо сильнейшее влияние
имели отрицательные качества человека, нежели поло¬
жительные; что в истории гораздо сильнее были всегда
рутина, апатия, невежество, недоразумение, ошибка,
ослепление, дурные страсти, нежели здравые понятия
о вещах, знание и стремление к истинным благам; что
всегда грошовый результат достигался не иначе, как
растратою мильонов; что путь, по которому несется ко¬
лесница истории, чрезвычайно извилист и испещрен рыт¬
винами, косогорами и болотами, так что тысячи напрас¬
ных толчков перетерпит седок этой колесницы, человек,
и сотни верст исколесит всегда для того, чтобы подви¬
нуться на одну сажень ближе к прямой цели. Кто не со¬
гласен с нами, великодушно извинит такое наше заблу¬
ждение. Но мы — общая участь людей — воображаем,
что фактами подтверждается именно наш, а не какой-
нибудь другой взгляд.
825

Кто верит разным либеральным и прогрессивным
историям, в которых так превосходно излагается «неуко¬
снительное развитие» рода человеческого и осуществле¬
ние великих идей, руководящих чуть ли не каждым дви¬
жением каждого из бесчисленных более или менее
великих людей, вроде Гизо, Тьера, Талейрана, Меттер¬
ниха и пр., — кто верит этим историям, тот, конечно, не
согласится с нами: он очень твердо знает, что главный
смысл шумной борьбы французских партий в 1815—
1830 годах был: восторжествует ли во Франции консти¬
туционное устройство, или королевская власть возвра¬
тит себе безграничную силу, какую имела до конца-
XVIII века. По мнению либеральных историков, борьба
шла между свободою и престолом, и — все по мнению
тех же проницательных людей, — либералы и во сне и
наяву только то будто бы и видели, как бы им обесси¬
лить королевскую власть до крайней степени, а роялисты
будто бы всею душою и всем сердцем преданы были ко¬
ролям своим, сначала Людовику XVIII, а по смерти его
Карлу X. Совершенно так же понимают дело и реакцио¬
неры, от де-Местра до Монталамбера. Удивительная про¬
ницательность, — тем более удивительная, что каждый
факт противоречит ее выводам, основанным на одних
именах и праздных словах, опровергавшихся самым де¬
лом. Действительно, из двух партий, шумно боровшихся
во Франции с 1814 до 1830 года, одна называла себя ли¬
беральною, а другая роялистскою, одна написала на
своих знаменах «свобода», другая — «престол». Но
нужна проницательность совершенно особенного рода,
чтобы верить этим именам и официальным прозвищам, —
проницательность, которая должна предположить также,
что гвельфы были в самом деле не люди, а щенки, как
доказывается их именем, а тори в самом деле зани¬
маются тем, что жгут английские деревни, как доказы¬
вается опять-таки их именем. Надобно также по этому
способу суждения предполагать, что Наполеон, когда
двинулся в 1812 году в Россию, начал войну не наступа¬
тельную, а оборонительную, — он сам так говорил;
а когда Нена Саиб резал англичан в Ханпуре, то делал
это, несмотря на свою мухаммеданскую веру, един¬
ственно по усердию к Браме, Вишну и Шиве, — он сам
это говорил.
326

Изумительна податливость людей обманываться офи¬
циальными словами. Еще изумительнее то, что словам,
в которых нет ни капли искренности, верит вполне не
только тот, для обольщения которого они придуманы, но
часто и сам тот человек, кто их придумал с целью при¬
дать возвышенность и благовидность своим личным рас¬
четам. Так случилось, между прочим, и во Франции при
Бурбонах. Либералы от всей души воображали, что ра¬
туют за свободу, роялисты не менее искренно были
убеждены, что ратуют за престол. Но этими словами
«свобода» и «престол» ни мало не выражались их дей¬
ствительные стремления, и действия их вовсе не соответ¬
ствовали тостам, которые они пили.
Нужно только вникнуть, из каких людей состояла та
или другая партия, чтобы отказаться от доверчивости
к ее официальному имени.
Начнем с роялистов. Основу этой партии составляли
эмигранты, возвратившиеся во Францию вместе с Бур¬
бонами вслед за победоносными союзными армиями.
Нечего говорить о том, что если бы любовь к королю
была в них сильнее личных расчетов, не покинули бы
они Людовика XVI при начале революции; можно
было бы извинить их бегство трусостью, не прибегая
к сомнениям в их расположении к монарху, если б не
знали мы, что делали они за границей. Когда разгоре¬
лись в Париже народные страсти, эмигранты прямо го¬
ворили, что для блага Франции надо желать смерти
Людовика XVI, который не умеет управлять государ¬
ством сообразно с пользами аристократии; их тайные
агенты возбуждали парижских санкюлотов требовать
казни Людовика XVI. Когда было получено известие
о его смерти, они с торжеством говорили, что смерть
была ему справедливым наказанием за то, что он согла¬
сился на уничтожение феодальных прав и на преобразо¬
вание гражданского положения католического духовен¬
ства. Малолетний сын Людовика XVI, наследник пре¬
стола, содержался в плену в Париже, надобно было
управлять делами роялистов регенту; по неприкосновен¬
ному закону старинной монархии, регентом следовало
быть старшему из дядей малолетнего короля; но граф
Прованский (впоследствии Людовик XVIII) не нравился
эмигрантам, и они упорно требовали, чтобы он уступил
зэт

власть младшему брату, графу д’Артуа (впоследствии
Карлу X). Несколько месяцев продолжалась борьба, и
несмотря на сопротивление иностранных дворов, при¬
знавших права графа Прованского, эмигранты вытребо¬
вали у него титул наместника королевства (lieutenant
general du Royaume) для своего любимца. Потом, при
каждом случае недовольства представителем королев¬
ской власти, они дерзко ссорились с ним, постоянно при¬
знавая своим истинным главою не его, а графа д’Артуа.
В таком положении оставались они к Людовику XVIII и
по возвращении Бурбонов во Францию: постоянно выра¬
жая ему свое неудовольствие, они громко говорили, что
повинуются не королю, а графу д’Артуа, и постоянно
интриговали против всех тех, кого Людовик XVIII удо¬
стаивал своим доверием. Хороши монархисты, которые
желали насильственной смерти одного короля и не хо¬
тели повиноваться другому.
Либералы так же были преданы свободе, как роя¬
листы преданы королю. Либеральная партия состояла
около 1815 года из слияния трех главных оттенков: из
людей, служивших Наполеону, но не желавших его воз¬
вращения, из настоящих бонапартистов и из привержен¬
цев английской конституции (либералов в точнейшем
смысле слова). Едва ли нужно говорить, до какой сте¬
пени могли быть пылки конституционные желания лю¬
дей, служивших Наполеону; еще менее могли умирать
тоскою о свободе записные бонапартисты: система Напо¬
леона, как известно, мало походила на конституционное
правление. Остаются либералы в тесном смысле слова, —
те самые люди, которые позднее составили партию
орлеанистов. Мы будем иметь случай видеть, как они
защищали свободу, когда самовластие казалось для них
выгодно. Но в полном блеске их уважение к свободе вы¬
разилось после 1830 года, когда они имели власть в
своих руках. Самые горячие роялисты 1820 годов не за¬
ходили так далеко, как Тьер, Гизо и вся их партия в
1832 и 1835 годах.
Было, правда, в либеральной партии несколько чело¬
век, действительно горячившихся из-за свободы, как
сами ее понимали, например, Лафайет, Войе д’Аржан-
сон, Манюэль; но они по своей малочисленности не
имели никакого влияния на ход парламентских прений
328

во время Реставрации. Были и между роялистами люди,
действительно преданные королевской династии, напри¬
мер, герцог Ришлье; но опять-таки, во-первых, они не
имели влияния на свою партию; во-вторых, между либе¬
ралами было таких людей гораздо больше, — перечис¬
лять их всех, от Ройе-Коляра до Гизо, было бы слишком
долго.
В чем же заключались действительные стремления
партий, из которых одна выдавала себя защитницею
монархической власти, другая — свободы? Они заботи¬
лись об интересах, гораздо более близких им, нежели
престол или свобода. Люди, называвшиеся роялистами,
просто хотели восстановить привилегии, которыми до ре¬
волюции пользовалось дворянство и высшее духовен¬
ство; потому что сами эти люди были из высшего дворян¬
ства. Либеральную партию составляли люди среднего
сословия: купцы, богатые промышленники, нотариусы,
покупщики больших участков конфискованных имений, —
словом, тот самый класс, который позднее сделался
известен под именем буржуазии; революция, низверг¬
нув аристократические привилегии, оставила власть над
обществом в его руках; он хотел сохранить власть.
В той и другой партии этим задушевным стремле¬
ниям были подчинены все другие отношения, между про¬
чим и отношения к королевской власти. Стоило королю
показать расположение к среднему сословию, — роя¬
листы начинали проклинать короля, кричать против дес¬
потизма, а либералы рукоплескали самым насильствен¬
ным распоряжениям королевской власти и рвали в
клочки конституцию; разумеется, когда, наоборот, король
поддерживал феодальные стремления аристократов,
роялисты начинали кричать о неприкосновенности и не¬
ограниченности королевской власти, а либералы гово¬
рили, что умрут, защищая конституцию.
Разбор действий той и другой партии в 1815—1830 го¬
дах, на каждом шагу приводит к такому заключению.
Мы не хотели писать полного обзора всех сторон
исторического движения за эти годы; развитие науки,
литературы, экономические отношения, судебные дела,
дипломатические сношения, военные события не входят
в наш рассказ, потому что иначе слишком расши¬
рился бы его объем: все внимание наше будет обращено
исключительно на факты, объясняющие характер поли¬
тических партий, существовавших тогда во Франции, и
сущность внутренней политической истории государства.
С тою же целью, чтобы не увеличивать до чрезмерности
объем этого очерка, мы начинаем его с вторичного воз¬
вращения Бурбонов во Францию после Ватерлооской
битвы, или второй Реставрации, не говоря ни о кратко¬
временном периоде первой Реставрации, окончившейся
возвращением Наполеона с Эльбы, ни о кратковремен¬
ном господстве Наполеона во время Ста Дней. Обе эти
эпохи были только прелюдиями к длинной драме соб¬
ственно так называемого периода Реставрации, начинаю¬
щегося после Ватерлоо.
После Ватерлооского сражения Веллингтон был вла¬
дыкою Парижа; судьба Франции зависела от милости
союзных монархов. Союзники требовали от Бурбонов
благоразумия и снисходительности к людям, замешан¬
ным в события, следовавшие за возвращением Напо¬
леона с Эльбы. Веллингтон громко объявил, что не допу¬
стит Людовика XVIII снова принять власть иначе, как
если он будет управлять по советам Фуше и сделает его
министром: по мнению Веллингтона только Фуше мог
предохранить Бурбонов от нового изгнания. Но события
доставили перевес во Франции роялистам. Либералы,
пораженные вместе с Наполеоном, которого поддержи¬
вали во время Ста Дней, почти без борьбы дали востор¬
жествовать роялистам на выборах в палату депутатов.
Посмотрим же, как доказали роялисты свою привержен¬
ность к монархической власти.
Один слух о ненависти избранных в палату рояли¬
стов к Фуше заставил короля отказаться от помощи
министра, пользовавшегося доверием Веллингтона и
служившего представителем примирения Бурбонов с но¬
вой Францией. Роялисты ненавидели Фуше не за те
гнусные жестокости, которыми он опозорил себя во
время Терроризма, — они покровительствовали людям,
не менее запятнавшим себя в этом отношении, напри¬
мер генералу Канюэлю, который так свирепствовал про¬
тив вандейцев, что был удален от должности комисса¬
рами Конвента и не был потом употребляем ни на какие
поручения Наполеоном. Коварство Фуше также не было
причиною вражды роялистов к нему; они поддерживали
339

многих людей, не превосходивших Фуше честностью. Но
этот министр доказывал Людовику XVIII, что Бурбоны
не Должны быть слепыми орудиями эмигрантов, что тре¬
бования крайних реакционеров противны интересам ко¬
роля; роялисты хотели казнить или сослать более трёх
тысяч человек; Фуше доказал королю, что такая масса
жертв возбудит общее негодование, и настоял на том,
чтобы не более пятидесяти семи лиц были преданы суду,
говоря, что и это число уже слишком велико. Такого со¬
противления гибельному для самих Бурбонов мщению не
могли простить эмигранты, и Фуше принужден был про¬
тив воли короля удалиться из министерства.
Тогда главою министерства сделался герцог Ришлье,
памятный у нас заботами об Одессе и лично пользовав¬
шийся особенным благоволением императора Але¬
ксандра. По своим мнениям, герцог был ревностный мо¬
нархист; казалось бы, что роялисты должны доверять
ему. По своим отношениям к императору Александру, от
которого зависели тогда решения европейских держав
о судьбе Франции, он был человеком незаменимым.
Если бы роялисты желали избавить народ от унизитель¬
ных неприятностей в сношениях с Европою, они должны
были бы поддерживать Ришлье.
Еще до начала заседаний палаты депутатов роялисты,
составлявшие в ней огромное большинство, вынудили у
короля отставку министра, услуги которого были чрезвы¬
чайно полезны для Бурбонов. Но этот министр служил
республике и Наполеону; быть может, роялисты станут
соблюдать более умеренности, выкажут себя хорошими
подданными теперь, когда король вручил правление но¬
вому министру, который преданностью монархическому
началу не уступит никому в целой Франции.
На словах, палата депутатов пылала усердием к ко¬
ролю. В ней только и речи было, что о короле и безгра¬
ничной преданности ему, с неистовым восторгом приняла
она слова Воблана: «Огромное большинство палаты хо¬
чет верно служить королю». Но палате было известно,
что король не может быть слишком строг относительно
людей, поддерживавших Наполеона; что строгость повре¬
дит прочности его престола и может поссорить его с импе¬
ратором Александром и Англиею. Роялисты не хотели
обращать на то внимания и, как только собралась палата,
331

первым делом ее было представить королю адрес, требо¬
вавший мщения. «Мы обязаны, государь, — говорила па¬
лата, — требовать у вас правосудия против тех, которые
подвергли опасности престол. Пусть они, доныне гордя¬
щиеся своею изменою и ободряемые безнаказанностию,
будут преданы строгости судов. Палата ревностно будет
содействовать составлению законов, необходимых для
исполнения этого желания». Правительство, повинуясь
требованию, через несколько дней представило проект
закона о возмутительных криках, речах и сочинениях; по
проекту эти нарушения порядка объявлялись проступ¬
ками и наказывались тюремным заключением от трех
месяцев до пяти лет, лишением гражданских и политиче¬
ских прав и отдачею под надзор тайной полиции. Палата
вознегодовала. «Как могло правительство предложить
нам такой проект? — говорили роялисты. — Оно назы¬
вает проступками то, что должно называть преступле¬
ниями; наказания назначены слишком легкие; предста¬
влять такой проект палате, составленной из роялистов, —
это чистая измена». Комиссия палаты, рассматривавшая
проект, совершенно переделала его и усилила все нака¬
зания. «Наказания должны быть соразмерны преступле¬
ниям, говорил в своем рапорте палате Пакье, докладчик
комиссии; нужно, чтобы быстрота наказания внушала
спасительный ужас людям, которые хотели бы подражать
преступникам. Все друзья порядка и тишины желают вос¬
становления превотальных судов *. До той поры пусть
люди, подлежащие этому закону, судятся уголовным су¬
дом; но наказания, назначенные в проекте, слишком
легки для них. Мы думаем, что они должны наказываться
или изгнанием, или ссылкой. Но простое изгнание —
наказание ничтожное для них. Их должно осуждать на
ссылку. Справедливость требует, чтобы они были навеки
удаляемы из той земли, на которой недостойны они жить,
и посылались влачить под далеким небом жизнь, кото¬
рую употребили на бедствия отечества и стыд соотече¬
ственникам. Сверх того они должны подвергаться стро¬
гому денежному штрафу, наказанию для этих людей
более чувствительному, нежели тюрьма, которая показа¬
* Старинные суды, действовавшие по особенным инструкциям,
не стесняясь ни законами, ни формами судопроизводства, казнив¬
шие людей без дальних околичностей полицейским порядком.
333

лась бы для них, не знающих стыда, только средством
жить в праздности». Другой роялист, де-Семезон, требо¬
вал, чтобы место ссылки было назначено непременно за
пределами Европы, и чтобы, в некоторых случаях, напри¬
мер, за поднятие трехцветного знамени5, назначалась
вместо ссылки смертная казнь. —■ «Согласен на закон, ■—
шутливым тоном сказал третий роялист Пье, — только с
небольшой переменой, именно, чтобы вместо ссылки
поставлена была смертная казнь, — перемена, как ви¬
дите, пустая». Палата весело захохотала остроте. Один из
депутатов отважился было сказать: «Положим смертную
казнь за поднятие трехцветного знамени вследствие
обдуманного заговора, но неужели казнить человека, ко¬
торый сделал бы это просто под пьяную руку?» Громкий
ропот перервал его. Все ораторы, говорившие потом,
обвиняли не только министерский проект, но и предложе¬
ние комиссии в излишней слабости. Правительство усту¬
пило требованиям палаты и согласилось ' на изменения,
сделанные комиссиею.
С этой минуты палата решительно берет в свои руки
верховную власть. Она не доверяет министрам короля,
переделывает все их законы. Министры ничтожны перед
ней; король должен покоряться ей беспрекословно. Со
времен Конвента не было законодательного собрания,
которое недоверчивее смотрело бы на исполнительную
власть и щекотливее выставляло бы при всяком случае
свои права. Роялисты вынудили у министерства отмене-
ние гарантий, ограждавших личность гражданина от по¬
лицейского произвола, вынудили множество других кру¬
тых мер и наконец один из них, Лабурдонне, под ирони¬
ческим именем амнистии предложил закон, страшным
образом расширявший разряды лиц, подвергавшихся от¬
ветственности за участие в событиях Ста Дней. Это пред¬
ложение было сделано в тайном комитете палаты, пору¬
чено рассмотрению тайной комиссии, которая не хотела
открывать предмета совещаний самому правительству.
Амнистия Лабурдонне подвергала смертной казни или
ссылке около тысячи двухсот человек. Члены комиссии
хотели еще увеличить это число. Ужас овладел Парижем,
до которого доносились слухи о намерениях палаты. Пра¬
вительство, испуганное путем, на который ведет его па¬
лата, решилось предупредить ее, чтобы не навлечь на
333

Династию Бурбонов непримиримой ненависти наций. Весь
кабинет торжественно явился в палату с проектом закона,
составленным в духе гораздо более кротком. Палата пе¬
редала проект министерства на рассмотрение прежней
комиссии, негодуя на преступную снисходительность пра¬
вительства. Комиссия переделала проект в духе Лабур-
донне. «Не слушайте софизмов гибельной филантропии,
служащей орудием обмана в устах ваших врагов, гово¬
рил роялист Бодрю, когда начались прения в палате после
прочтения доклада комиссии: наказывайте, не колеблясь,
иначе ошибетесь; предложение комиссии выше всяких
возражений». — «Провидение предает наконец в ваши
руки злодеев, вскричал Лабурдонне, вечное правосудие
сберегло их среди опасностей именно для того, чтобы не¬
преложно показать суетность их коварства. Они говорят,
что они прощены королем при его возвращении; нет, это
прощение, подобно печати отвержения, положенной на
челе первого братоубийцы, хотело сохранить их от чело¬
веческого суда для предоставления вечному мщению; но
мучение Каина нечувствительно для их ожесточенных
сердец; вы, малодушные, непредусмотрительные законо¬
датели, вы видите ковы этих людей, ставших позором на¬
ции, и не накажете их! Нет, эта палата, цвет нации, на¬
дежда всех истинных французов, сумеет предупредить
новые преступления своей энергией». По окончании пре¬
ний, докладчик комиссии, Корбьер, объявил, что комиссия
не может сделать никакой уступки министрам. Министры
решались прибегнуть к последнему средству. Герцог
Ришлье, бывший тогда первым министром, встал, попро¬
сил президента палаты прекратить на время заседание и
вышел из залы в сопровождении своих товарищей. Че¬
рез час, возвратившись на трибуну, он объявил палате,
что имел совещание с королем, которому изложил ход
прений, и теперь должен сообщить палате желания ко¬
роля. Он соглашается на некоторые изменения, предла¬
гаемые комиссиею, но самым безусловным образом от¬
вергает те многочисленные исключения из амнистии,
которых требует комиссия. «Да будет мне позволено за¬
клинать вас не делать закона милости причиною раздора,
заключил Ришлье свою речь, — после потопа бедствий,
наводнявших нашу несчастную Францию, пусть закон об
амнистии явится на нашем политическом горизонте,
334

как символ примирения и спасения для всех фран¬
цузов».
Министры прибегали к чрезвычайному способу укро¬
тить безрассудную мстительность роялистов. Ео время
прений указывать на прямую волю короля противно обы¬
чаям парламентской системы. Но министры извинялись
отчаянностью своего положения: роялисты принуждали
правительство к таким несвоевременным мерам, которые
за несколько месяцев пред тем были причиною изгнания
Бурбонов и неминуемо должны были вновь привести их к
падению. Роялисты могли бы негодовать на министров,
упросивших короля вмешаться в прения; но, если они
действительно были верными подданными короля, им
оставалось теперь только покориться его воле. Они и не
думали о том. «Конечно, господа, сказал Бетизи, нам
очень грустно становиться в противоречие с желаниями
короля: мы дали ему столько доказательств верности,
преданности и любви, двадцать пять лет нашим лозунгом
было восклицание: жить для короля, умереть за короля!
Но, господа, не забудем девиза наших отцов: бог, честь
и король; и если непреклонная честь обязывает нас на-
время воспротивиться воле короля; если недовольный со-
лротивлением своих верных слуг своему королевскому
милосердию, он отвращает на-время от нас свой милости¬
вый взгляд, мы скажем: ура, король, и против его воли!
Vive le roi, quand тёте!» Министры не нашлись, что воз¬
разить ему, и проект закона, противный воле короля, был
■почти единодушно принят палатою среди громких руко-
плесканиж Из 366 членов только 32 депутата либераль¬
ной партии подали голос за министерство и короля.
Точно таково же было отношение палаты к министрам
и королю по всем другим вопросам; в каждом заседании
роялисты представляли Своими решениями новые под¬
тверждения тому, что не хотят обращать никакого вни¬
мания на интересы царствующей династии, на волю ко¬
роля, на права королевской власти, и что под официаль¬
ными фразами их о преданности престолу скрывается
непреклонная решимость управлять Франциею исключи¬
тельно в интересах эмигрировавшей аристократии и по¬
стоянно вынуждать у короля беспрекословное повинове¬
ние ей. Не перечисляя всех законов и распоряжений,
выражавших коренное разногласие между королем и
335

роялистами, мы упомянем еще только об избирательном
законе, от которого должен был зависеть характер власти,
управлявшей Франциею. Министры представили проект,
по которому королю давалось право причислять к со¬
словию избирателей некоторое количество лиц, не имев¬
ших значительной недвижимой собственности, принимав¬
шейся первым условием при составлении списков
избирателей. По этому проекту выбор депутата произво¬
дился прямо всеми избирателями округа. Комиссия
палаты, отвергая проект министерства, составила другой
закон, по которому совершенно устранялось влияние
правительства при составлении списков, и избиратели
каждого округа выбирали не прямо депутата, а только
вторых избирателей из числа значительных землевла¬
дельцев департамента. Эти вторые избиратели, собираясь
по департаментам, выбирали депутатов; таким образом,
по проекту комиссии, выборы в палату депутатов отда¬
вались совершенно в руки аристократии, становившейся
вполне независимою от короля. Проект министерства был
составлен в видах усиления королевской власти; вся
либеральная партия палаты единодушно поддерживала'
его. Проект комиссии, назначенной роялистским боль¬
шинством палаты, заменял монархическое устройство
Франции аристократическою республикою; королю оста¬
валось при таком избирательном законе меньше власти,
нежели имел венецианский дож; олигархия аристократи¬
ческого парламента становилась на место престола. Все
роялисты подали голос за проект, уничтожавший монар¬
хическую власть.
Очевидно было, что или должен отказаться от всякого
влияния на государственные дела король, стать слугою
палаты депутатов, или должна быть распущена эта па¬
лата, столь громко вопиявшая о «воем роялизме и столь
непреклонно восстававшая против короля. Людовик XVIII
видел необходимость распустить палату, и 29 апреля
1816 года заседания палаты были отсрочены, а 5 сентя¬
бря явилось королевское повеление, объявлявшее, что
палата распускается, и предписывавшее произвести новые
выборы.
Семь месяцев продолжались заседания роялистской
палаты. Пока она еще не начинала своих действий, трудно
было не обмануться цы.шными речами ее членов, изъяв¬
338

лявших безграничную приверженность к престолу, и Лю¬
довик XVIII, при начале ее заседаний, в порыве радости
от роялистского состава палаты, назвал ее беспримерною
палатою (chambre introuvable). Это имя оставила за ней
история, но в смысле, совершенно противном тому, с ка¬
ким в начале было произнесено оно. Палата 1815 года
была действительно беспримерна по вражде против всего
того, на чем должно было утверждаться правительство
Бурбонов. Роялисты с первого же раза ограничили мо¬
нархическую власть так, как ограничил ее Долгий Пар¬
ламент в Англии. Они так же мало доверяли королю, так
же упорно противились ему, как республиканцы револю¬
ционных собраний.
Зато либералы всеми силами старались поддержать
министерство, подвергавшееся постоянным оскорблениям
и поражениям от роялистов. Обе партии действовали в
духе, совершенно противном своим формальным прозви¬
щам. Либералы подавали голос за короля, роялисты —
против короля.
Но все, что мы видели до сих пор, было бледно и
слабо в сравнении с бурными движениями, возбужден¬
ными королевским повелением 5 сентября.
Если бы надобно было смотреть на это повеление, как
на фазис борьбы между властью короля и парламентским
правлением, то, без сомнения, защитники парламентского
правления огорчились бы таким проявлением королев¬
ского произвола, как распущение палаты за несогласие с
мнениями королевских советников. Но они пришли в во¬
сторг. Либералы приветствовали повеление, распускав¬
шее палату, как бессмертное благодеяние; они забывали
все преследования, которым подвергались от министра
полиции, Деказа, энергич'еского любимца короля: Деказ
склонил короля и своих товарищей распустить палату, и
либералы провозглашали его спасителем Франции. «Я не
буду теперь жаловаться, писал Деказу один из генералов
либеральной партии, шесть месяцев уже содержавшийся
в тюрьме по капризу министра: — я согласен платить го¬
дом свободы за каждое повеление, подобное изданному
вами».
Если бы роялисты были приверженцы монархической
власти, они радовались бы блистательному доказатель¬
ству силы короля, выразившемуся распущением палаты.
22 Н. Г. Чернышевский, т. II
337

Напротив, они были раздражены до последней степени.
Их представитель в королевской фамилии, граф д’Артуа,
называл Деказа изменником. Несмотря на все ценсурные
строгости Вильмена, бывшего потом при Гизо министром
народного просвещения, а теперь управляющего ценсу-
рою, журналистика роялистской партии осыпала прокля¬
тиями ненавистное повеление. Шатобриан, замечатель¬
нейший представитель роялистов в журналистике, писал:
«Какие побуждения склонили министров воспользоваться
правом короля распускать палату? Партия, влекущая
Францию к погибели, боялась, что палата раскроет ко¬
ролю истинные желания Франции. Но пусть не теряют
мужества добрые французы, пусть они толпою идут на
выборы, но пусть не доверяют4 они обману: им будут го¬
ворить о короле, о воле короля. Не поддавайтесь этой
уловке: спасите короля против его воли — Sauvez Ie roi
quand meme» *.
Все люди, защищавшие гражданское равенство
французов перед законом, противившиеся восстановлению
старинных привилегий и феодальных несправедливостей,
назывались в то время у правительства революционе¬
рами; все, принимавшие какое-нибудь участие в событиях
революции, были казнены, изгнаны или заключены в тем¬
ницу. Однако же роялисты говорили, что король подпал
влиянию революционеров, заставивших его мстить роя¬
листам за изгнание членов' Конвента, которых тогда на¬
зывали цареубийцами, и Шатобриан восклицал: «Бона¬
парте имел на службе революционеров, презирая их,
ныне хотят иметь их на службе в почете. Могли ли ожи¬
дать роялисты, что такие люди будут слугами законных
королей? Якобинцы, испуская крик радости во всеуслы¬
шание своим братьям в остальной Европе, вышли из
своих берлог, явились на выборы, сами изумляясь тому,
что их призывают на выборы, что их ласкают, как истин¬
ных опор престола».
Таким образом, герцог Ришлье, эмигрант и друг рус¬
ского императора, становился якобинцем и революционе¬
ром; якобинцем становился Деказ, расстрелявший и
казнивший в угодность роялистам сотни людей от Нэя и
Лабедойера до самых безвестных простолюдинов. Сам
• Спасите короля во что бы то ни стало. — Ред.
338

Людовик XVIII не избежал этого обвинения: «Он смолоду
имел наклонность к якобинству; он либеральничал еще
в 1788 году, при собрании нотаблей, предшествовавшем
конституционному собранию», говорили роялисты.
Ярость их была очень натуральна: новый закон о вы¬
борах, отдававший власть в их руки, был отвергнут
палатою пэров, потому что вышел из палаты депутатов в
редакции, никуда негодной в чисто техническом отноше¬
нии. Составить другого закона палата депутатов еще не
успела, когда была распущена, и выборы должны были
производиться по правилам, существовавшим прежде.
Правила эти были чрезвычайно односторонни, совер¬
шенно исключая от участия в выборах не только просто¬
людинов, но и большую часть среднего сословия. Тем не
менее они не отдавали всей силы исключительно в руки
аристократов; общественное мнение имело при них неко¬
торое, хотя и слабое, влияние на результат выборов.
Роялисты раздражили своею мстительностью всю Фран¬
цию, встревожили каждое семейство намеками на кон¬
фискацию всех имуществ, приобретенных во время респу¬
блики и империи, и не могли теперь ожидать того успеха
на выборах, какой имели в 1815 году. Действительно,
около половины роялистских депутатов прежней палаты
потерпели неудачу. В палате 1815 года они имели огром¬
ное большинство; в новой палате, из 259 членов, рояли-1
стов было около 100. Теперь они надолго должны были
отказаться от надежд восстановить феодальное устрой¬
ство, о котором мечтали. Король отнял у них эту возмож-1
ность, чтобы самому не лишиться престола; зато король'
был для них ненавистен, и они стали нападать на коро¬
левскую власть с яростью, которой могли бы позавидо-'
вать санкюлоты 1792 года.
При поверке выборов, в одном из первых заседаний
новой палаты, Вильель, один из предводителей роялистов,,
явился уже горячим защитником свободы против вмеша¬
тельства административных властей'в выборы. Издатели
одного роялистского журнала, Робер, был арестован и
журнал его запрещен; в предыдущие месяцы, когда гос-!
подствовали роялисты, запрещение либеральных журна¬
лов было делом ежедневным, и чуть ли не в каждой
тюрьме королевства сидели журналисты, арестованный
без суда роялистами. Но когда власть обратилась против?
839

роялистов, они подняли крик о ненарушимых правах сво¬
боды, и тот самый Пье, который с милой шутливостью
требовал смертной казни за словесные и печатные про¬
ступки, теперь явился истинным Мильтоном, провозвест¬
ником свободы слова: «В деле Робера, говорил он, я вижу
нечто более, чем незаконный арест и произвольное запре¬
щение журнала; я вижу в нем восстановление пытки».
Зато либералы, еще недавно кричавшие о свободе,
теперь единодушно подавали голоса в оправдание всех
произвольных действий министерства: постоянным боль¬
шинством 160 голосов были отвергаемы все жалобы но¬
вых защитников свободы, было оправдано вмешательство
министров при выборах и арест Робера, и запрещение
его журнала. Либералы поддерживали всю систему
Деказа, систему ценсуры и противных конституции зако¬
нов. Вильмен противозаконно стеснял роялистскую жур¬
налистику и запрещал роялистские журналы. Знаменитый
друг свободы мышления и, по тогдашнему мнению либе¬
ралов, великий философ, Ройе-Коляр, говорил в ответ
роялистам: «Нельзя отрицать того, что, где есть партии,
там журналы перестают быть органами личных мнений
и, предаваясь интересам партий, становятся орудием их
политики, театром их битв, и свобода журналов обра¬
щается только в свободу необузданных партий».
Правительство не могло не отблагодарить либералов
за такую безграничную приверженность, и представило
палате новый закон о выборах, по которому избирателем
был каждый гражданин, платящий 300 франков прямых
податей, т. е. каждый зажиточный человек без различия
■в том, движимая или недвижимая собственность соста¬
вляет его имущество. Число избирателей, вследствие этого
закона, возрастало до 90 000 человек, из которых огром¬
ное большинство принадлежало к среднему сословию,
враждебному феодальным правам. Не нужно и говорить
о том, что роялисты, решительно убиваемые этим проек¬
том, восстали против него; но замечательно то, что они,
недовольные проектом за уничтожение привилегии боль¬
ших землевладельцев-аристократов над купцами и земле¬
владельцами среднего сословия, вдруг обратились в за¬
щитников демократии и упрекали новый закон за его
аристократизм: «Вы хотите повергнуть всю нацию перед
золотым тельцом, восклицал Лабурдонне, предводитель
340

роялистов: — вы хотите поработить нацию самой жесто¬
кой, самой наглой аристократии. Неужели пролито
столько крови, принесено столько жертв только для того,
чтобы притти к такому результату, постепенно уничто¬
жить все провозглашенные вами права и отдать под иго
политического рабства нацию, восставшую с песнями
свободы? А ты, французский народ, слишком легковерно
служивший орудием для всех честолюбцев, узнай, по
крайней мере, теперь, кто твои враги, кто твои друзья!»
Защита свободы должна быть всегдашнею обязанностью
демократов, и другой роялист, Корне-д’Энкур, прибавлял:
«Произвольными законами заменены постановления кон¬
ституции, потом и эти законы заменены простыми пове¬
лениями короля, потом и королевские повеления заме¬
нены инструкциями от министров, и эти инструкции тол¬
куются в свою очередь по произволу префектами.
Министр полиции стал великим избирателем королевства.
У нас нет ни закона об ответственности министров, ни
личной свободы, ни свободы печати, ни свободы выборов.
Проект настоящего закона не ограждает ни свободы вы¬
боров, ни независимости палаты; я его отвергаю».
Но роялисты, сделавшиеся страстными защитниками
свободы, не убедили либералов позаботиться о ней и
избавить нацию от порабощения аристократиею золотого
тельца. Проект был принят, и 5 февраля 1817 года новый
закон о выборах был обнародован. Либералы в своем
ревностном усердии к правительству пошли еще далее.
Они приняли два закона, действительно противоречащие
и конституции и самым основным понятиям о политиче¬
ской свободе.
Первый из этих законов отдавал на произвол админи¬
страции личную свободу, неприкосновенность которой
провозглашалась конституцией). Правда, по прежнему
закону, составленному в 1815 году, администрации предо¬
ставлялось еще больше произвола; новым законом смяг¬
чались постановления прежнего; -но все-таки он был
противен свободе и конституции. Однако же либералы
поддерживали его; это тем любопытнее, что, присоединив
свои голоса к голосам роялистов, противившихся закону,
они могли бы отвергнуть его, и тогда конституция вошла
бы в силу, личная свобода была бы ограждена. Но в та¬
ком случае потерпели бы поражение министры, предста¬
841

вившие проект, а для либералов сохранение министер¬
ства, враждебного роялистам, было важнее, нежели
восстановление свободы. Зато роялисты, год тому назад
постановившие гораздо более деспотический закон, те¬
перь кричали о нестерпимом нарушении свободы новым
законом.
Та же самая история была и с законом, ограничивав¬
шим свободу журналистики.
Либералы усердно поддерживали министерство, а
между тем оно продолжало, как в 1815 и 1816 годах,
подвергать тюремному заключению и смертной казни
самым произвольным и противузаконным образом мно¬
жество людей. Чтобы дать понятие о том, как и за что
погибали тогда люди во Франции, мы упомянем только
об одном случае. Отставной капитан кавалерии, Велю,
был призван в суд за то, что назвал свою лошадь коза-
ком. «Как могли вы дать своей лошади имя, драгоценное
для всех добрых французов?» спросил судья. — «Я купил
ее у русского офицера и назвал козаком, как назвал бы
нормандцем, если бы купил у нормандца», отвечал капи¬
тан. — «Но вы должны были знать, что вы оскорбляли
народ, мужеству которого Франция отчасти обязана вос¬
становлением законной власти». Капитан Велю не на¬
шелся, что отвечать на такое нелепое обвинение. Ему
объявили, что он предается превотальному суду. Тюрем¬
ное заключение так подействовало на расстроенное воен¬
ною службою здоровье капитана, что он умер. После
этого не нужно говорить, какова была участь людей,
обвинявшихся в нерасположении к правительству, а тем
более в каких-нибудь злоумышлениях против него, обык¬
новенно изобретенных усердием шпионов.
По закону, изданному 5 февраля 1817 года, каждый
год подвергалась новым выборам одна пятая часть па¬
латы депутатов. Прошло два таких срока, в оба раза
выборы сильно неблагоприятствовали роялистам; онй
видели, что скоро совершенно исчезнут из палаты, и не
имели надежды ни при каких обстоятельствах возвратить
себе силу в ней под влиянием закона 5 февраля. В этом
отчаянном положении они прибегли к разным интригам,
чтобы запугать монархов Священного союза; граф
д’Артуа послал к этим государям тайную записку, дока¬
зывавшую, что если не будет отменен закон 5 февраля,
343

то Франция снова впадет во власть революционеров, мас¬
сами проникающих в палату при каждых новых выборах.
Французское министерство получило предостережения от
союзных держав. Герцог Ришлье, до той поры совер¬
шенно не занимавшийся внутренними делами Франции,
ограничиваясь исключительно дипломатическими забо¬
тами, и не знавший ни положения, ни духа внутренних
партий, пришел в ужас и решился последовать предосте¬
режению, которое считал личным мнением русского
императора. Но Деказ не обманулся уловками роялистов:
он понял, что их ложные известия вовлекли в ошибку
дипломатов! Священного союза; он очень хорошо знал,
много ли революционных опасностей в либерализме, и
понимал, что гибельны для престола Бурбонов могут
быть только роялисты, но никак не либералы. Он воспро¬
тивился изменению прежней системы и вместе с несколь¬
кими другими министрами подал в отставку. Без Деказа
Ришлье не мог управлять делами и также подал в от¬
ставку. Людовик XVIII поручил Деказу составить новое
министерство.
И так герцог Ришлье, три года бывший главою мини¬
стерства, сделался частным человеком. Франция была
обязана ему тем, что союзные монархи поступили с нею
в 1815 году гораздо снисходительнее, нежели как предпо¬
лагалось. При известии о возвращении Наполеона с
Эльбы, Талейран, бывший французским уполномоченным
на Венском конгрессе, до того растерялся, что пожертво¬
вал всеми выгодами отечества. По ходатайству герцога
Ришлье, император Александр I убедил своих союзников
значительно смягчить условия мира с Франциею после
Ватерлооской битвы. Ришлье, благодаря расположению
русского императора, избавил Францию от платежа мно¬
гих сотен миллионов франков. Потом, также по его хо¬
датайству, был двумя годами сокращен срок квартирова¬
ния союзных войск во Франции. Этим Франция
избавлялась от унижения видеть себя под наблюдением
иностранных армий, и снова выигрывала несколько сот
миллионов. Словом сказать, не было в то время человека,
которому Франция была бы так много обязана, как гер¬
цогу Ришлье. Теперь, переставая быть министром, он де¬
лался бедняком. Франция должна была обеспечить от
нищеты старость человека, оказавшего ей безмерные
843

услуги и для службы ей отказавшегося от блестящего и
прочного положения в России. В палаты пэров и депу¬
татов было внесено предложение «назначить герцогу на¬
циональное вознаграждение, соразмерное огромности его
услуг и его бескорыстию». Министерство предложило па¬
латам назначить ему, в виде пенсии, майорат в 50 000
франков из недвижимых государственных имуществ.
Если бы роялисты действительно были преданы пре¬
столу, они могли бы сказать против этого предложения
разве то, что пенсия должна быть назначена гораздо
больше. Монархические чувства герцога были вне всяких
сомнений. Услуги его Бурбонам были безмерны. Не
только приверженность к престолу, но и простое чувство
приличий запрещало роялистам восставать против пенсии:
герцог Ришлье вышел из министерства именно потому,
что по желанию роялистов хотел изменить закон о выбо¬
рах. Наконец чрезвычайное благородство, с которым он,
узнав о намерении назначить ему пенсию, отказывался
от нее, должно бы зажать рот каждому сколько-нибудь
благородному человеку, хотя бы и недовольному герцо¬
гом. Но Ришлье распустил роялистскую палату
1815 года и тем разрушил перевес роялистов: этого не
могли они простить ему, и предложение о пенсии подняло
с их стороны самый неприличный крик. Они выставляли
подобную награду примером, опасным для будущего вре¬
мени; спрашивали, почему же не назначается такая же
награда всем бывшим товарищам Ришлье по министер¬
ству: если действия министерства заслуживают награды,
то несправедливо давать награду одному министру, а не
всем; наконец, говорили они, если Ришлье был хорошим
министром, то почему же он не остался министром? Он
вышел в отставку, значит, он сам видит, что его управле¬
ние не годится для Франции, и после того, как же можно
награждать министра, который сам осудил себя своею
отставкою?
Речр роялистов были так обидны, что, когда большин¬
ство палат назначило ему пенсию, он пожертвовал ее в
пользу бордосских госпиталей.
В то время, как роялисты своими оскорблениями гер¬
цогу Ришлье доказывали, что прекрасно умеют ценить
преданность и услуги престолу, либералы продолжали
столь же ясно показывать, как ненарушимы для них
344

права свободы. Из множества фактов мы приведем один,
в котором самую лестную роль играл Вильмен, до сих
пор с блестящим красноречием рассуждающий о любви к
свободе и в своих книгах, и в заседаниях Французской
академии. Мы уже упоминали, что он тогда управлял
ценсурною частью. При молчании, наложенном на га¬
зеты, довольно сильный интерес в публике пробуждали
статьи Bibliotheque historique *, печатавшей разные доку¬
менты и рукописи, относившиеся к прошедшему времени.
Издатель ее, Гоке, вздумал было поместить в прибавлении
к одной из своих книжек «Разговор между изгнанником и
членом палаты 1815 года». Статья эта самым мягким
образом намекала, что преследования 1815 года были
слишком суровы. Она была напечатана, но еще до вы¬
пуска книжки Гоке решился уничтожить этот разговор,
чтоб не подвергать себя опасности. «Где же прибавле¬
ние к этому нумеру?» сказал Вильмен, когда Гоке принес
ему на рассмотрение книжку. Гоке отвечал, что прибавле¬
ние уничтожено. Тогда Вильмен стал просить у него двух
экземпляров прибавления лично для себя. «Дайте их мне,
не как официальному лицу, для моей частной библио¬
теки», говорил он. Гоке долго не соглашался, наконец
уступил просьбам Вильмена и принес ему два экземпляра
прибавления; через несколько часов в типографию Гоке
явилась полиция и захватила те экземпляры прибавле¬
ния, которых не успели еще уничтожить рабочие, истреб¬
лявшие эту макулатуру. Гоке был подвергнут суду за то,
что дал два экземпляра Вильмену. Он был на три ме¬
сяца заключен в тюрьму; дела его в это время расстрои¬
лись и, обанкротившись, он скоро умер от печали.
Такие либералы, разумеется, не могли служить пред¬
ставителями страстей и интересов, двадцать лет тому на¬
зад вызвавших французскую революцию. Образованные
простолюдины чуждались их почти столько же, сколько и
роялистов. Не находя себе выражения ни в партиях, раз¬
делявших палаты, ни в журналистике, революционные
идеи тем сильнее волновали людей, остававшихся в сто¬
роне от публичного участия в государственных делах.
Скоро явились фанатики молчаливые и скрытные, но тем
более решительные. Один из них, Лувель, решился убить
• Исторической библиотеки. — Ред.

герцога Беррийского, который один из всех Бурбонов мог
иметь потомство и продлить свою династию. 13 февраля
1820 года он железною полосою, заостренною в виде кин¬
жала, смертельно поразил принца при выходе из оперы.
Этот человек вовсе не был либералом; он не имел поня¬
тия о прениях, которые с таким шумом велись в палатах
и возбуждали такие опасения в правительстве. Лувель
был простым рабочим у королевского седельщика. «Что
вас побудило совершить преступление?» — сказал ему
Деказ на допросе. — «Я считаю Бурбонов злейшими вра¬
гами Франции», — отвечал этот человек. — «Зачем же вы
в таком случае покусились на жизнь именно герцога
Беррийского?» — «Затем, что он моложе других принцев
королевского дома и, вероятно, он имел бы потомство». —
«Раскаиваетесь ли вы в своем поступке?» — «Нисколь¬
ко». — «Возбуждал ли вас кто-нибудь, был ли кто вашим
сообщником?» — «Никто».
Действительно, Лувель не имел сообщников, но за его
преступление расплатился Деказ, конечно, столько же
гнушавшийся им, как и самые пылкие роялисты.
Роялисты обрадовались несчастию, постигшему коро¬
левскую фамилию. Оно дало им желанный случай низ¬
вергнуть ненавистного министра. Когда на другой день
открылось заседание палаты депутатов, Клозель де-Кус -
серг, один из отважнейших между роялистами, вошел на
трибуну. «Министры должны быть обвиняемы в публич¬
ном заседании пред лицом Франции, сказал он: — я пред¬
лагаю палате составить акт обвинения против г. Деказа,
министра внутренних дел, как сообщника в убийстве...»
Крики негодования раздались со стороны министерских
членов и прервали его речь. Но роялисты достигли своей
цели через несколько дней. «Безрассудный, вы испортили
дело, сказал Вильель Клозелю, когда он сошел с три¬
буны: вместо прямого участия в убийстве надобно было
обвинять Деказа просто в измене».
Деказ был обязан своею властью чрезвычайному лич¬
ному расположению Людовика XVIII. Он был любимым
собеседником старого короля; он один умел развлекать
его скуку; старик толковал с ним обо всем, чем интере¬
совался сам: о городских новостях, о латинских класси¬
ках, о французской литературе, о своих сочинениях. Он
одного дня не мог прожить без Деказа и называл его
346

своим сыном. Оставшись с ним наедине, король залился
слезами: «Дитя мое, говорил он, роялисты начнут с нами
страшную войну; они воспользуются смертью моего пле¬
мянника; они нападут не на твою, а на мою систему; не
тебя одного ненавидят они, а также и меня». Деказ отве¬
чал, что, как ни прискорбна была бы ему отставка в
связи с таким страшным случаем, но он готов удалиться
из министерства для спокойствия короля. «Нет, нет, го¬
рячо вскричал Людовик XVIII: — ты не покинешь меня,
я требую, чтобы ты остался! Они не разлучат нас». Вече¬
ром был созван совет из министров и нескольких дове¬
ренных лиц для соображений о мерах, требуемых обстоя¬
тельствами. «Господа, сказал Людовик XVIII, обращаясь
к собранию: — роялисты наносят мне последний удар;
они знают, что система г. Деказа — моя система и обви¬
няют его, будто он убил моего племянника! Не первую
клевету подобного рода взводят они на меня. Я хочу,
господа, спасти отечество без них».
Но мог ли дряхлый старик выдержать борьбу с непри¬
миримыми врагами своего любимца, восторженно схва¬
тившимися за счастие, доставленное им рукою Лувеля?
На другой день, в заседании палаты депутатов, 15 фев¬
раля, Клозель де-Куссерг снова вошел на трибуну и
объявил, что не отступает от своего обвинения. «Я пере¬
дал г. президенту следующее предложение, сказал он:
имею честь предложить палате составить обвинение про¬
тив г. Деказа, министра внутренних дел, как виновного
в измене по смыслу 56-й статьи конституции». Роялисты
не имели большинства в палате, обвинение было отверг¬
нуто. Но у них были другие пути к достижению своей
цели. Сила роялистов сосредоточивалась в тайном обще¬
стве, известном под именем конгрегации. Тайные иезу¬
иты, овладевшие отцом убитого принца и братом короля,
графом д’Артуа, были руководителями этого общества.
Оно повсюду имело агентов, располагало огромными сум¬
мами, но скрывало свои действия так искусно, что очень
немногим людям во Франции были известны даже имена
людей, управлявших конгрегациею; она действовала так
хитро, что в те времена многие историки и публицисты
даже отвергали существование ее политических интриг.
Только после 1830 года, когда найдены были тайные бу¬
маги конгрегации, обнаружилась вся обширность ее
847

влияния на ход событий. «Преступление Лувеля не по¬
влекло за собою немедленного падения фаворита, писали
предводители конгрегации своим сочленам в департамен¬
тах: — но не смущайтесь. Мы стащим его с места силой,
если сам король не захочет прогнать его; а между тем
организуйтесь; ни в руководстве, ни в деньгах у вас не бу¬
дет недостатка». Роялистские салоны волновались. «Деказ,
говорили там, продал монархию революционерам; кровь
герцога Беррийского запечатлевает союз его с либера¬
лами. Вы увидите, что следствие против убийцы, которому
он дал полную свободу совершить свое дело, будет заглу¬
шено и будут приняты все предосторожности, чтобы
скрыть от Франции бездну заговора». Деказ хотел бо¬
роться, опираясь на либералов, и роялисты приходили в
неистовство. «Поверит ли Европа? — восклицал Journal
des D£bats, бывший тогда органом роялистов. Этот ми¬
нистр, политика которого ужасает народы и царей, он,
бывший до сих пор всемогущим против верных поддан¬
ных, бессильным против изменников и убийц, он, вместо
того, чтобы раскаиваться, — грозит, вместо того, чтобы
скрыть мучения своей совести в темном уединении, он
хочет, можно сказать, завладеть престолом! Неужели
принимает нас за нацию идиотов этот Бонапарте лакей¬
ской? Четыре года наша несчастная страна оставлена
была игрушкой в руках блудного сына; он не умеет
держать бразды правления в слабых своих руках и по¬
тому французы соглашаются жить рабами!»
Руководимые конгрегациею, граф д’Артуа, герцог и
герцогиня Ангулемские явились к Людовику XVIII и по¬
требовали удаления Деказа. «Граф Деказ защищал мою
власть против людей, не повиновавшихся закону и при¬
нуждавших меня итти путем, который я осуждаю, сказал
Людовик. Этим он исполнял обязанность верного мини¬
стра. Он не предлагал ничего такого, что не было бы со¬
образно с моими повелениями. В палате могут отделять
волю моих министров от моей воли — это понятно; но
могут ли делать это различие, чистосердечно и не оскор¬
бляя меня, члены моего семейства? Объявляю вам, за¬
ключил король, разгорячившись от противоречия, что я
никогда не знал человека с сердцем более открытым и
искренним, чем граф Деказ. Я убежден, что он пожертво¬
вал бы жизнью за моего племянника, как пожертвовал
бы за меня. Я уважаю заблуждение вашей скорби; моя
скорбь не менее мучительна, но она не сделает меня не¬
справедливым». Но принцы продолжали настаивать, и
слабый старик не мог выдержать борьбы. Утомленный
противоречием, он сказал наконец: «Вы так хотите, по¬
стараюсь исполнить ваше желание». Но уступка была
следствием бессилия, а не согласия. «День разлуки с то¬
бою печальнейший день моей жизни, сказал он Деказу,
передавая ему требование роялистов; ах, дитя мое, не
тебя, а меня хотят они погубить!» Роялистам мало было
лишить короля услуг преданного и любимого министра, —
они требовали непременно, чтобы Деказ удален был из
Парижа, из Франции. Людовик принужден был уступить:
Деказ отправился посланником в Лондон, в почетную
ссылку. Скорбь короля от этой потери была беспредельна.
Через несколько месяцев, одна мать, несчастиями разлу¬
ченная с детьми, говорила ему о своей тоске по них —
глухие стоны прервали ее рассказ, она взглянула на ко¬
роля, у него на глазах были слезы: «Ах, и у меня отняли
сына, проговорил он, рыдая: — они были безжалостны,
они отняли его у меня!» Он говорил о Деказе.
На место Деказа, Людовик XVIII призвал Ришлье. Но
политические огорчения были слишком свежи в памяти
герцога: два раза он отказывался от поручения составить
новое министерство, не желая вновь подвергаться злобе
роялистов. Наконец, Людовик XVIII призвал к себе вме¬
сте с ним графа д’Артуа, и этот глава роялистов дал
«честное слово благородного человека» (sa parole de gen-
tilhomme), что его партия будет поддерживать Ришлье.
Только тогда Ришлье согласился. Мы говорили о безгра¬
ничной преданности герцога Ришлье династии Бурбонов.
Его министерство было составлено из людей с монархиче-
скими убеждениями, столь же несомненными. Если бы
роялисты действительно хлопотали о строго монархиче¬
ских началах, они могли бы быть довольны новым каби¬
нетом. От их имени, с их согласия, граф д’Артуа, назы¬
вавшийся их главою, обещал поддерживать Ришлье. По¬
смотрим, как они сдержали это слово.
Новое министерство с самого начала исполнило все
явные желания роялистов. Оно восстановило ценсуру,
которой требовали роялисты, потому что находили себя
бессильными выдерживать борьбу с либералами перед
849

публикою. Оно изменило закон о выборах, так что боль¬
шие землевладельцы получили в свои руки исключитель¬
ную власть назначать депутатов, — это было постоянною
целью желания роялистов, потому что значительные по¬
местья почти исключительно принадлежали эмигрантам,
потомкам старинных феодалов. При Наполеоне три четвер¬
тых части богатых землевладельцев были из старинных
знатных фамилий; по возвращении Бурбонов, эта пропор¬
ция стала еще гораздо больше. Действительно, новый за¬
кон сделал роялистов исключительно господствующим со¬
словием в государстве. Либеральная партия, с каждым
годом усиливавшаяся в палате при действии прежнего
закона, дававшего участие в выборах владельцам поме¬
стий средней величины и купцам, вдруг почти совершенно
исчезла из палаты после новых выборов. Весь состав адми¬
нистрации был изменен в угодность роялистам:подозри¬
тельные им лица тысячами были отставлены от должностей
и заменены их клиентами. Наконец, повидимому, в состав
самого министерства были приняты трое предводителей
роялистской партии, министерство всем этим довольно
доказывало свое желание управлять государством сооб¬
разно с явными требованиями роялистов; нет нужды го¬
ворить, что все второстепенные дела велись в том же
духе, в каком преобразована была администрация и изда¬
ны важнейшие законы. Мало того; уступчивость мини¬
стерства к роялистам доходила до беспримерных границ:
когда роялисты бывали недовольны тою или другою под¬
робностью какого-нибудь закона, составленного мини¬
стерством в их духе, министры, если не могли согласиться
на перемены, предлагаемые роялистами, то просто мол¬
чали и при баллотировке не подавали голоса, чтобы не
обидеть взыскательных союзников даже самым мелочным
разноречием. Но роялисты, не смягчаясь никакою снисхо¬
дительностью министерства, продолжали каждый день, на
каждом шагу, язвить и поражать его. Их горячность про¬
тив министров пренебрегала даже основными правилами
парламентской благопристойности. Вот один случай, мо¬
гущий дать о том понятие. Однажды, жалуясь роялистам
на их беспрестанные выходки против министерства, ока¬
завшего им так много услуг, министр иностранных дел,
Пакье, отважился напомнить про обещание поддержки,
данное роялистами новому кабинету при вступлении его в
850

дела. «Ораторы, ныне нападающие на нас и выставляю¬
щие нас своим друзьям людьми, не заслуживающими до¬
верия, сказал он, должны были бы говорить это тогда,
когда заключался союз между ними и нами, а не теперь,
когда они получили все выгоды от этого союза». В ответ
на это де-Лабурдонне напал на личность самого Пакье
за то, что Пакье не был эмигрантом. Пакье оправдывал
себя тем, что вся нация оставалась во Франции в эпоху
Республики и Империи. Удалять от дел людей, служив¬
ших при Наполеоне, значило бы отталкивать от прави¬
тельства девяносто девять сотых частей нации, сказал
он. «Тогда, по крайней мере, мы не видели бы в министер¬
стве ни вас, ни других вам подобных», закричал в ответ
Лабурдонне. — «Достопочтенные члены, конечно, не за¬
хотят формально обвинять нас», сказал Пакье. — «Нет,
обвиняем», отвечал Кастельбажак, другой роялист. Эти
ответы казались еще недостаточны для Лабурдонне.
Чрез несколько дней, возвращаясь к прежнему предмету,
он прибавил: «Я спрошу у г-на Пакье, думает ли он, что
хотя один честный человек может находиться в полити¬
ческих сношениях с ним?» Слушая такие непримиримые
выходки, Казимир Перье имел полное право заметить:
«Странное дело, министры не хотят видеть, что партия,
владычествующая над ними, уже не хочет их терпеть;
пусть они сколько хотят умоляют, унижаются: их послед¬
ний час пробил».
В самом деле, роялисты Вильель и Корбьер, бывшие
членами министерства, объявили намерение удалиться от
должностей, не дожидаясь конца даже первой сессии,
бывшей после нового закона о выборах, доставившего
перевес роялистам. Напрасно Ришлье и Пакье думали ку¬
пить их содействие новою уступкою, предлагали им порт¬
фели: Вильель и Корбьер удалились из Парижа, чтобы
не участвовать в совещаниях кабинета, и скоро подали в
отставку.
Чего же хотели роялисты? чем были недовольны они,
когда Ришлье и его товарищи с полной готовностью
исполняли все их требования? подумает читатель. Нет,
последнее выражение не точно; пусть читатель припо¬
мнит, что мы постоянно употребляли фразу: все явные
требования роялистов, а не говорили просто: все требова¬
ния. Дело в том, что у этой партии задушевными жела¬
351

ниями были стремления, о которых не находила она
полезным говорить публично. Каково было отношение
этих задушевных мыслей к королевской власти, покажет
пока один пример. Министры внесли закон о муници¬
пальном устройстве, т. е. об организации городской и
сельской администрации. Почти все местные начальства
избирались по этому проекту богатейшими землевладель¬
цами; администрация почти вся переходила во власть
потомства древних феодалов; кажется, роялисты могли
быть довольны. Но назначение префекта предоставлялось
королю. Роялисты вскипели негодованием на такой де¬
спотизм. Они хотели до поры до времени кричать, что .они
роялисты, т. е. люди исключительно преданные царствую¬
щей династии; но уже и теперь находили нужным вести
дела так, чтобы королю не оставлялось ни малейшего
участия в управлении государством. В самом деле, зачем
королю власть, если могут отнять ее у него люди, столь
преданные ему, как роялисты?
Тогда-то Людовик XVIII из глубины оскорбленной
души воскликнул: «Я отдавал им права моей короны;
они отвергают меня. Это хороший урок». В самом деле, к
чему принимать в подарок то, что можно взять по праву
собственной силы или интриги? Уступка стеснительна,
она обязывает быть снисходительным; насильственная
победа лучше: завоеватель не обязан быть благодарен.
Роялисты, благодаря закону о выборах, составлен¬
ному министерством Ришлье, видели себя властелинами
Франции, к чему же было им церемониться с королем?
И потому, когда снова собралась палата депутатов в
конце 1821 года, роялисты, при своем огромном большин¬
стве в ней могшие действовать уже откровеннее преж¬
него, первым своим долгом почли нанести личную
дерзкую обиду королю: нужно же было доказать [этому
старику]б, что они сильнее его. Каждая сессия палат, по
общему обычаю всех парламентских правительств, начи¬
нается составлением адреса, в ответ на речь, произноси¬
мую королем при открытии парламента. Правительство,
зная враждебный дух палаты депутатов, постаралось до
того сгладить тронную речь, чтобы в ней не осталось ни¬
чего, кроме общих фраз, и не было ни малейшего пред¬
лога к какой-нибудь придирке в ответном адресе. На¬
прасно. Обычной фразы всех без исключения тронных
352

речей о мирных отношениях правительства с иностран¬
ными державами было достаточно роялистам, чтобы найти
случай к личной обиде короля. «Наши отношения с ино¬
странными державами не переставали быть дружескими
и я имею твердую уверенность, что они останутся такими
же впредь», сказал король в тронной речи. Комиссия
роялистов, составлявшая адрес, предложила палате отве¬
чать на это следующими словами: «Мы радуемся, госу¬
дарь, постоянно дружеским отношениям вашим с инозем¬
ными державами, в справедливой уверенности, что мир,
столь драгоценный не куплен пожертвованиями, не сов¬
местными с честью нации и достоинством короны».
Министры ужаснулись, когда докладчик комиссии,
горячий роялист Делало, прочел палате проект адреса.
Пакье тотчас же вошел на трибуну и потребовал уничто¬
жения параграфа, обидного для короля. «Король не мо¬
жет унижать достоинства своей короны, сказал он: —
всякий намек об этом непочтителен и палата не захочет
подать такой пример». — «Как! вскричал де-Серр, ми¬
нистр внутренних дел: — ваш президент пойдет сказать
королю в лицо, что палата имеет справедливую уверен¬
ность, что король не наделал низостей! Это смертельная
обида». Но министры ошибались, полагая обязанностью
роялистской палаты не наносить оскорбления королю:
она иначе понимала свой долг. «Если допустить теорию
министров, отвечал Делало от имени комиссии: — то от¬
веты палаты на тронные речи должны бы ограничиваться
простым парафразом тронных речей, предназначенных
скрывать от короля всякую истину. Обязанность палаты
не такова. Говоря от имени'страны, палата обязана гово¬
рить с монархом таким языком, который высказывал бы
королю о правительственных действиях не мнение мини¬
стров, а мнение Франции». Адрес, составленный комис-
сиею, был принят без всяких изменений палатою по
огромному большинству голосов.
Людовик XVIII был глубоко оскорблен. По обычному
порядку, аудиенция для представления адреса королю
назначалась президенту, вице-президентам и особенной
депутации, избираемой палатою на этот случай, в тот же
самый день, как он был принимаем палатою. Теперь ко¬
роль целых три дня не назначал этой аудиенции; наконец
было объявлено палате, что король допускает к предста¬
23 Н. Г. Чернышезский, т. II
853

влению адреса только президента палаты с вице-презИ'*
дентами, не желая принимать депутацию. Президент,
явившись на аудиенцию, хотел по обычаю прочесть адрес.
Людовик, сидевший с гневным лицом, остановил его, взял
у него бумагу и, не взглянув на нее, сказал:
«Я знаю адрес, представляемый вами.
В изгнании, среди преследований, я поддерживал мои
права, честь моего дома и французского имени. Занимая
престол и окруженный моим народом, я негодую при од¬
ной мысли, чтобы я мог когда-нибудь пожертвовать
честью моей нации и достоинством моей короны.
Я хочу думать, что большая часть тех, которые воти¬
ровали этот адрес, не взвесили всех его выражений. Если
бы они имели время обсудить их, они не допустили бы
предположения, о котором я, как король, не должен гово¬
рить, о котором я, как отец, желал бы забыть».
Король мог оскорбляться сколько его душе было
угодно, но он должен был покоряться. Министерство при¬
бегло к новым уступкам, чтобы смягчить роялистов. Не¬
годование короля мало подействовало на них; нужно
было гнев заменить смирением. Министерство предста¬
вило проекты двух законов, которыми думало угодить
роялистам, кричавшим против вольнодумства газет. Оно
предложило усилить и продлить еще на пять лет вре-
менно-существовавшую тогда ценсуру. [«Продлить цен-
суру еще на пять лет, — вскричал составитель адреса
Делало, обращаясь в пылкого защитника свободы.—Да
вам, королевские министры, нужна ценсура, чтобы пода¬
влять всякое общественное мнение, всякую истину, вся¬
кую совесть! Вам нужен мрак для исполнения ваших
замыслов, вы ненавидите свет, боитесь его, бежите его,
но свет неизбежен; он обнимает вас, он преследует вас;
он выдаст ваши преступные замыслы, вы не избежите
истины, вы не избежите правосудия. За ваши замыслы вы
будете отвечать вашими головами»]. Но роялисты вдруг
обратились в яростных защитников свободы и проклинали
деспотические желания министров.
С каждым днем нападения роялистов на кабинет ста¬
новились ожесточеннее. Ни одно действие, ни одно слово
правительства не избегало самых бурных порицаний;
Король должен был уступить. Ришлье и его товарищи
подали в отставку. Граф д’Артуа ввел к королю Вильеля
854

для составления нового, чисто-роялистского министерства.
15 декабря 1821 года было обнародовано королевское
повеление, назначавшее Вильеля министром финансов,
Корбьера министром внутренних дел и других предводи¬
телей роялистской партии министрами других департа¬
ментов. Изнуренный шестилетнею борьбою, король отсту¬
пился от всякого участия в управлении государством.
«Наконец г. Вильель торжествует, писал он к одному из
своих друзей. Я мало знаю людей, входящих с ним в мой
кабинет; надеюсь, они будут так рассудительны, что не
последуют слепо всем страстям роялистов. Впрочем, я
удаляюсь в ничтожность с настоящей минуты. Au reste
je m’annule des ce moment».
Действительно, король был принужден роялистами
отказаться от всякой мысли об участии в правлении.
Даже список нового министерства был составлен без ма¬
лейшего вмешательства его воли. Конгрегация выбрала
своих членов в министры, кого и как хотела, даже не со¬
вещаясь с королем.
Так держали себя роялисты относительно королевской
власти. Не только тогдашние либералы, умеренные пред¬
ставители скромных желаний среднего сословия, но са¬
мые заклятые республиканцы не могли бы топтать и
власть, и личность короля с такой непреклонной дер¬
зостью. Вступление роялистов в кабинет короля было, по
собственному выражению короля, аннулированием ко¬
роля.
Путем беспощадной борьбы против короля достигли
роялисты власти. Посмотрим теперь, на достижение ка¬
ких целей будут они употреблять свою власть. Быть мо¬
жет, цель не совсем похожа на средства; быть может,
действия роялистского правительства окажутся более
согласны с интересами престола и царствовавшей дина¬
стии, нежели способы, которыми роялисты захватили
власть.
СТАТЬЯ ВТОРАЯ
Министерство Вильеля. — Испанская экспедиция. — Полное влады¬
чество роялистов. — Они издают законы, противные интересам мо¬
нархической власти. — Ультрамонтанцы и белое духовенство. —
Карл X. — Выдача вознаграждения эмигрантам. — Восстановление
майоратств. — Распадение между роялистами; оппозиция Шатобриа-
на и оппозиция Лабурдонне. — Закон о книгопечатании. — Новые
*	855
ёыборы.— Падение Вильеля.— Умеренное министерство Мартинья-
ка. — Оно беспокоит иезуитов. — Роялисты обращаются против Кар¬
ла X. — Путешествие Карла X по Восточной Франции. — Роялисты
убеждают его прекратить снисходительность к либералам. — Мини¬
стерство Полиньяка. — Отношения партий перед июльскими днями. —
Политика, наиболее выгодная для династии. — Союз династии с роя¬
листами совершенно противен ее интересам. — Отношения либералов
к народу. — Характер министерства Полиньяка. — Беспокойство
овладевает Франциею, — Адрес палаты депутатов. — Она распу¬
щена. — Новые выборы. — Слухи о насильственных мерах. — Русский
император и Меттерних хотят спасти Карла X. — Июльские повеле¬
ния.— Катастрофа.—Поведение роялистов. — Крайняя трусость ли¬
бералов.— Безвредность их торжества для королевской власти
и бесполезность его для народа.
(1821—1830).
Первый важный вопрос, представившийся министер¬
ству Вильеля, был возбужден испанскими делами. Нам
нет нужды излагать события, вследствие которых Ферди¬
нанд VII, король испанский, принужден был в 1820 году
восстановить конституцию, которую принял при своем
возвращении в Испанию в 1814 году. Довольно будет ска¬
зать, что часть аристократии, а еще более иезуиты, играв¬
шие до того времени при дворе важнейшую роль, были
страшно недовольны принятием конституции и во многих
местах пытались поднимать восстание, чтобы низвергнуть
ее вооруженною рукой. Испанское духовенство, находив¬
шееся под влиянием иезуитов, принимало главнейшее
участие в этих восстаниях; архиепископы и епископы
были чаще всего предводителями инсургентов. Но их уси¬
лия были напрасны: инсургенты были побеждены по¬
всюду и принуждены искать убежища в Пиренейских
горах на французских границах.
Во Франции испанские события пробуждали самый
живой интерес: либералы и роялисты видели своих
братьев в испанских приверженцах и противниках кон¬
ституции. Роялистские журналы громко требовали, чтобы
Франция послала в Испанию войско на помощь инсур¬
гентам.
Но Людовик XVIII был чрезвычайно мало расположен
тратить деньги и кровь своих подданных на восстановле¬
ние беспорядочного и чрезвычайно жестокого управления,
которым Фердинанд VII восстановил против себя всех за¬
щищавших его корону против Наполеона. Французский
король говорил о характере Фердинанда VII в выраже-
356	о

ниях столь резких, Что мы не хотим здесь повторять их,
считал его человеком, не заслуживающим ни малейшего
сочувствия или уважения.
Мнение Людовика XVIII, конечно, не имело тогда
большой важности во Франции: роялисты, как мы видели,
отняли у короля влияние на дела. Гораздо важнее было
то, что Вильель, душа министерства, также не хотел по¬
могать инсургентам. Французские финансы только еще
начинали приходить в нормальное положение после
страшных пожертвований, каких стоили наполеоновские
войны, а потом примирение с Европой. При всех своих
недостатках, Вильель имел одно достоинство: он старался
соблюдать экономию в государственных расходах и хотел
восстановить равновесие в бюджете. Войною в Испании
расстроились бы французские финансы, потому Вильель
никак не соглашался на нее. Отрывки из его дружеских
писем к Шатобриану, бывшему посланником на Верон¬
ском конгрессе7, могут доказать искренность и твердость'
его отвращения против испанской экспедиции. «В нынеш¬
нем году за всеми расходами останется 25 000 000 фран¬
ков, — писал он. — Зачем эти несчастные иностранные
дела мешают такому благосостоянию? Война будет иметь
гибельное влияние на наши фонды, нашу морскую тор¬
говлю, нашу промышленность. Несмотря на продажные
декламации нескольких газет (Вильель говорит о роялист¬
ских газетах, требовавших войны), здравое и общее мне¬
ние отвергает войну; постарайтесь, мой друг, всеми си¬
лами отвратить это несчастие. Да пощадит бог наше
отечество и Европу от этой войны, которая, предсказываю
с полным убеждением, будет гибельна для Франции».
Действительно, при одном слухе о войне, государствен¬
ные фонды понизились на девять франков; финансовые
операции для правительства стали затруднительны, тор¬
говля упала.
Газеты, поддерживавшие правительство, доказывали
неуместность войны; но они были малочисленны; огром¬
ное большинство роялистских газет настойчиво требовало
войны, повинуясь внушениям конгрегации. Инструкции
этого тайного общества произвели в действиях француз¬
ского правительства явления почти беспримерные в исто¬
рии. На Веронском конгрессе должен был обсуждаться
испанский вопрос. Уполномоченным от Франции был
357

послан на конгресс министр иностранных дел, Монмо¬
ранси. Министерство, руководимое Вильелем, дало ему
инструкцию, по которой он должен был всячески ста¬
раться избавить Францию от обязательства вмешиваться
в испанские дела. Конгрегация приказала ему действо¬
вать иначе, и Монморанси придал переговорам об Испа¬
нии оборот, совершенно противный своим инструкциям.
Министерство не могло терпеть такого нарушения обязан¬
ностей и Монморанси был удален. Место его занял Ша¬
тобриан. Знаменитый поэт был друг Вильеля, но поступил
еще лучше, нежели Монморанси. Первый французский
уполномоченный, действуя против своих обязанностей, по
крайней мере, сообщал о том главе министерства; Шато¬
бриан почел выгоднейшим для своих целей обманывать
кабинет. В депешах к Вильелю он представлял в фальши¬
вом свете совещания конгресса; запутывая переговоры
таким образом, чтобы Франция получила от Европы по¬
ручение послать войско в Испанию, он представлял себя
кабинету верным исполнителем инструкций министерства
и обманул Вильеля до такой степени, что, по возвраще¬
нии в Париж, сделался министром иностранных дел.
Мы не говорим уже о сопротивлении роялистов жела¬
ниям короля, — они давно не щадили его, давно лишили
его власти; их поступки в испанском деле представляют
особенность более замечательную: правительство было
составлено по их желанию из вернейших предводителей
их собственной партии; они идут наперекор даже этому
министерству, они заставляют агентов министерства изме¬
нять ему. В истории дипломатики интрига и обман вовсе
не редкость; но до такой степени дипломатической из¬
мены, как Шатобриан, не доходили ни пошлые агенты
Помпадур и Дюбарри, ни сам Талейран. Посланники
Людовика XV обманывали свое министерство, но они
могли извиняться по крайней мере тем, что действуют
сообразно тайным инструкциям короля. У Шатобриана
не было и этого извинения. Он обманывал и короля, и
министров вместе. Все законные власти Франции были
преданы им за один раз в угодность людям, не имевшим
никакого права руководить хотя бы самым ничтожным
делом, преданы в угодность людям, которые не смели
даже публично произносить своего имени, скрываясь о г
взоров нации. Министры Людовика XV, обманывавшие.
B5S
друг друга, были по крайней мере во вражде между со¬
бою; притом же они и не имели притязания выдавать
себя за честных людей; Шатобриан обманывал своего
друга, обманывал в то самое время, когда возвышался з
министры его доверием и не переставал считать себя че¬
ловеком благородным. Таковы-то были интриги тайных
руководителей роялистской партии, что даже люди, по
природе своей честные, не колеблясь, совершали низости
по их внушению. Если б мы не знали, кто управлял кон-
грегациею, руководившею роялистами, мы уже по этим
одним признакам безошибочно отгадали бы иезуитов.
Знаменитое иезуитское правило говорит, что цель
оправдывает средства: быть может, Шатобриан и ему по¬
добные, не пренебрегая никакими средствами для воз¬
вращения произвольной власти над Испанией Ферди¬
нанду VII, могли по крайней мере оправдываться сами
перед собою возвышенностию своей цели. Нет, Шатобриан
думал о Фердинанде точно так же, как и Людовик XVIII,
и очень хорошо знал, что его жестокие капризы были и
будут стыдом для имени Бурбонов. Конечно, большая
часть роялистов думала точно так же о человеке, кото¬
рому хотела помогать.
Зачем же в таком случае они так ревностно хлопо¬
тали об испанской экспедиции? — Предводителями
испанских инсургентов были иезуиты, управлявшие Фер¬
динандом; руководителями роялистов были иезуиты,
управлявшие конгрегацией. Потому и король, и роялист¬
ское министерство должны были отказаться от убежде¬
ния, что испанская экспедиция будет вредна для Фран¬
ции.
Приближалось время, когда должна была собраться
палата депутатов. Министры совещались о том, какая
политика по испанскому вопросу будет выражена в трон¬
ной речи. Не дальше, как за семь месяцев перед гем, при
открытии предыдущей сессии, король говорил: «только
зложелательность может приписывать нашим действиям
намерение вмешаться в испанские дела». Теперь Вильель
снова утверждал, что тронная речь должна отвергать
испанскую экспедицию, требуемую большинством роя¬
листских газет. Но Корбьер, министр внутренних дел, по¬
казал ему письмо от одного из роялистских депутатов, ко¬
торый писал: «министры компрометируют свое положение,
85»

замедляя вступление наших войск в Испанию. Их ко¬
лебание до того раздражает роялистов, что все вновь
избранные депутаты показывают твердую решимость
низвергнуть министерство, если тронная речь не будет
содержать формального положительного объявления о
немедленном вторжении в Испанию». Некоторые другие
министры подтвердили предостережение своего товарища.
Вильель должен был уступить. Тронная речь положи¬
тельно объявила, что сто тысяч войска готовы вступить
в Испанию. Вся Франция волновалась от негодования;
государственные фонды упали еще на четырнадцать
франков, с 89 на 75.
Вильелю приходилось теперь играть такую же роль,
до какой прежде унижал он герцога Ришлье. Он должен
был трепетать роялистского большинства палаты депу¬
татов, т. е. трепетать своей собственной партии.
Испанская экспедиция была удачна в военном отно¬
шении; крайние роялисты торжествовали. Вильель дол¬
жен был исполнять все их требования. На первый раз
эти требования относились к двум предметам. Роялисты
желали воспользоваться своим торжеством, чтобы как
можно долее удержать за собою власть. Они хотели, что¬
бы прежний пятилетний срок существования палаты был
заменен семилетним и произведены были новые выборы.
С тем вместе они требовали, чтобы власть духовенства
над гражданскими делами была увеличена. Вильель
уступил в том и другом.
Продолжительный срок бессменного существования
одной и той же палаты депутатов давал ей больше неза¬
висимости от правительства. Это не нуждается в объяс¬
нениях. Но для тех читателей, которые незнакомы с поло¬
жением французского духовенства, нужно сказать не¬
сколько слов о характере той части духовенства, пользам
которой служили роялисты.
Несмотря на безбрачие приходского духовенства в
католических землях, между приходским или белым ду¬
ховенством и монахами существует в них коренная раз¬
ница, которая во Франции обнаруживается сильнее, не¬
жели где-нибудь. Нет надобности быть католиком, чтобы
сочувствовать потребностям приходского духовенства во
Франции. Большая часть его отличается христианскими
добродетелями. Исполняя свои религиозные обязанности.
860

приходский священник во Франции вообще чуждается
политических интриг; он верен своей национальности и не
питает вражды к светской власти, в которой, напротив,
ищет себе опоры против самовластия ультрамонтанцев 8.
Совершенно иное дело французские монахи. Как бы ни
назывался на бумаге их орден, почти все они иезуиты;
разные названия, придумываемые ими для себя, служат
только к тому, чтобы скрыть принадлежность их к иезуит¬
скому ордену. Между тем как приходское духовенство
вообще поддерживает национальные интересы, иезуиты
все поголовно ультрамонтанцы, и интересы Франции для
них ничтожны в сравнении с выгодами ордена и папской
власти, которая обыкновенно находится под их влиянием.
Все проницательные французские правительства со вре¬
мен Генриха IV, какие бы чувства ни питали относительно
католической религии, находились в необходимости бо¬
роться против ультрамонтанцев. От этих явных или тай¬
ных иезуитов происходят все скандалы, которыми ком¬
прометируется католицизм во Франции. Они заводят в
семействах интриги; чтобы доставлять своим конгрега¬
циям те богатые пожертвования, из которых почти
каждая соединена с отнятием имущества у законных
наследников. Их конгрегации ведут обширные торговые
спекуляции всякого рода, приобретают огромные по¬
местья и дома, вообще владеют громадными богатствами,
между тем как приходское духовенство вообще терпит
сильную нужду. Почти все французские епископы и пре¬
латы выходят из конгрегации и остаются под их влия¬
нием. Из двадцати французских епископов едва ли най¬
дется один, который не был бы ультрамонтанцем, т. е.
иезуитом, врагом французской национальности и гра¬
жданского французского правительства, каково бы оно ни
было.
Когда говорится о политической силе духовенства во
Франции, тут всегда разумеется исключительно ультра-
монтанская партия, состоящая из различных конгрега¬
ций и владеющая почти всеми епископствами. Она
враждебна национальному приходскому духовенству, но
чрез епископов имеет над ним полную власть, которой
пользуется чрезвычайно притеснительно.
Таким образом, когда мы слышим о вражде или
дружбе французского правительства с духовенством,
861

вовсе не надобно полагать, чтобы этим означалось покро¬
вительство или гонение со стороны правительства отно¬
сительно огромного большинства французского духовен¬
ства. Напротив, дело идет только об отношениях прави¬
тельства к иезуитам, располагающим конгрегациями и
властью епископов, посредством которой они угнетают
белое духовенство, т. е. огромное большинство духовного
сословия во Франции. Вообще приходское духовенство,
достойное всякого уважения, отдыхало во Франции
только тогда, когда правительство вооружалось против
ультрамонтанской партии, называющей себя исключи¬
тельно представительницею католических интересов, но
в сущности заботящейся вовсе не о пользах религии, а
единственно о приобретении богатств и о подчинении
светской власти иезуитскому влиянию.
Так и в настоящем случае дело шло вовсе не о том,
чтобы улучшить положение французского духовенства
вообще, а исключительно о доставлении богатств и власти
членам конгрегации. Почти все приходские священники
во Франции, как мы сказали, жили скудно, получая очень
небольшое жалованье. Конгрегация, заставляя мини¬
стерство Вильеля исполнять свои требования, и не поду¬
мала об улучшении состояния этих бедняков. Она требо¬
вала только, чтобы епископам, находившимся под властью
иезуитов, было отдано управление светскими училищами,
как было в старину, и чтобы епископам возвращена была
гражданская власть, которой пользовались они в
XVIII веке. То и другое было исполнено. Иезуиты овла¬
дели министерством народного просвещения. Все профес¬
сора, не расположенные к иезуитам, в том числе Гизо,
были удалены от чтения лекций. Префекты и вся провин¬
циальная администрация должны были повиноваться епи¬
скопам.
Кто хотя несколько знаком с французскою историею,
тот знает, что монархическая власть во Франции возвы¬
силась борьбою против притязаний ультрамонтанизма.
Теперь правительство было принуждено подчиниться ему.
Светское могущество духовенства, т. е. епископов и мона¬
стырей, составляло одну основу феодального порядка,
враждебного монархической власти. Другою основою
феодализма было могущество светских аристократов,
пользовавшихся почти самодержавною властью в своих
862

огромных поместьях. Одной цели роялисты достигли, на¬
добно было позаботиться о достижении другой. Первым
шагом к тому представлялось вознаграждение эмигран¬
тов за поместья, конфискованные во время революции.
Пока был жив Людовик XVIII, феодалы никак не
могли исполнить этого своего желания. Но теперь счастье
было решительно на их стороне. 16-го сентября 1824 года
Людовик XVIII скончался и на французский престол
вступил граф д’Артуа, бывший до сих пор предводителем
роялистов, по крайней мере по имени, если не на самом
деле, и сленым орудием в руках конгрегации.
Далеко уступая умственными способностями Людо¬
вику XVIII, Карл X не замечал противоположности ме¬
жду желаниями роялистов, стремившихся восстановить
феодальное устройство, и потребностями королевской
власти, которая усилилась во Франции беспощадным со¬
крушением силы феодалов и могла поддерживаться
только в таком случае, если продолжала защищать от них
нацию. Роялисты могли теперь действовать отважнее
прежнего, благодаря иезуитам, совершенно ослепившим
нового короля. В минуту смерти Людовик XVIII призвал
ребенка, на котором покоились надежды продолжения
старшей линии Бурбонов 9, и, благословляя его, печально
сказал: «Пусть бережет мой брат корону этого ребенка».
Он предчувствовал, что доверие Карла X к роялистам бу¬
дет гибельно для его династии.
Действительно быстро последовали один за другим
законы, восстановлявшие против королевской власти на¬
циональное чувство, возвышавшие феодализм на счет ко¬
ролевской власти. Из них мы упомянем только о немно¬
гих важнейших.
Первым делом роялистов при новом короле было вы¬
требовать вознаграждение за поместья, конфискованные
у эмигрантов. Напрасно самыми точными расчетами до¬
казывалось, что милости, какими пользовались эмигранты
в течение десяти лет, прошедших со времени реставрации,
с избытком вознаграждали всю потерю, понесенную ими
прежде. Доходы проданных поместий не простирались и
до 50 миллионов франков; эмигранты под формою жало¬
ванья и пенсий уже получали ежегодно от государства
более 70 миллионов. Но дохода им было мало; они же¬
лали восстановления владений, которые ставили бы их а
363

независимость от королевской власти. Вильель должен
был предложить закон о выдаче роялистам тысячи мил¬
лионов франков за имения, проданные во время револю¬
ции. Повидимому, роялисты могли быть довольны:
оценка, составленная ими самими, показывала, что цен¬
ность проданных имуществ не превышала этой суммы. Но
ревностнейшие роялисты напали на проект Вильеля за
его преступную снисходительность к революционерам.
«Указывают на статью конституции, гарантирующую по¬
купщикам конфискованных имений неприкосновенность
их собственности, говорил Лабурдонне: — но эта статья
была и могла быть только простою политическою мерою;
она могла обеспечивать покупщикам владение куплен¬
ными имуществами, но не могла дать им права собствен¬
ности на эти имущества. Право собственности дается
только исполнением условий, которым подлежит всякая
продажа имущества по распоряжению государственной
власти; именно, тут необходима была бы выдача возна¬
граждения прежнему владельцу до вступления покупщи¬
ка во владение продающимся имуществом. Одно из двух:
или так называемые национальные собрания времен ре¬
волюции были собраниями незаконными, и в таком случае
все их декреты — только насильственные меры, лишенные
законной силы; этими мерами у эмигрантов могло быть
отнято фактическое пользование имуществами, но не
могло быть отнято законное право собственности; или же
революционные собрания были законною властию, — то¬
гда эмигранты, по закону лишившись своих имуществ, не
имеют никакого права ни на малейшее вознаграждение.
Проект, представленный министрами, обманывает все на¬
дежды. Он не дает эмигрантам столько, чтобы удовлетво¬
рить их и тем обеспечить покупщиков конфискованных
имуществ от дальнейших требований со стороны эмигран¬
тов. Этот проект — чистый обман». Таким образом Лабур¬
донне довольно ясно намекал, что эмигранты могут быть
довольны лишь одним тем, когда продажа поместий будет
объявлена не имеющею законной силы и поместья будут
отняты у настоящих владельцев и возвращены прежним.
Другой роялист, де-Бомон, высказался еще прямее: «Ко¬
роль не имеет власти утверждать незаконную конфиска¬
цию имуществ целого класса своих подданных, как не
имеет власти отнимать имущество у отдельного человека.
864

Конституция, Гарантируя продажу конфискованных иму-
ществ, имела в виду только одно то, чтобы оградить по¬
купщиков от судебного преследования со стороны закон¬
ных владельцев за несправедливое пользование доходами
поместий в прежние годы. Что же нужно сделать те¬
перь? — возвратить каждому то, что ему принадлежит:
поместья возвратить эмигрантам, а покупщикам выдать
вознаграждение». Либералы справедливо утверждали с
своей стороны, что проект, представленный министер¬
ством, составляет только первый шаг на пути вознагра¬
ждений эмигрантам. «Мы теперь только вступаем на до¬
рогу вознаграждений, сказал генерал Фуа, один из
немногих либеральных членов палаты. Закон этот объяв¬
ляет эмигрантов имеющими право на получение всей
ценности их проданных имений. Они скажут, что им за¬
платили не всю ценность этих имений, и останутся кре¬
диторами общества, кредиторами тем более грозными,
что овладели всеми правительственными местами. Есте¬
ственным залогом, обеспечивающим кредитору долг, слу¬
жит поместье, за которое взыскивается долг. Какой же
покупщик заснет спокойно под страхом такого долга?»
Действительно, покупщики конфискованных имений
должны были опасаться всего. Даже де-Бомон не выска¬
зал еще последней задушевной мысли роялистов. Он го¬
ворил о возвращении поместий эмигрантам, но упоминал
о вознаграждении покупщиков. Когда прения разгорячили
членов палаты, явился оратор, высказавшийся откровен¬
нее. Дюплесси де-Гренедап потребовал возвращения по-
местьев эмигрантам без всякого вознаграждения покуп¬
щикам. Давать им вознаграждение, по его словам,
значило бы признавать их права и делать им уступку; а
покупка, ими сделанная, была незаконна; следовательно
они не имеют никаких прав, завладели поместьями, как
грабители, и подобно грабителям, не могут быть возна¬
граждаемы. «9-ая статья конституции, прибавлял он,
говорит: собственность объявляется неприкосновенною;
но тут дело идет только о настоящем, а не о будущем
времени; конституция не говорит, что собственность на¬
всегда останется неприкосновенною. Если вникнуть в
истинный смысл статьи, мы увидим, что она может отно¬
ситься только к собственности, приобретенной законным
образом. Было слишком нелепо перетолковывать закон
365

так, чтобы придавать ему смысл о неприкосновенности
собственности, даже приобретенной воровством. В 9-ой
статье конституции подразумевается слово «законный»,
истинный смысл ее таков: собственность неприкосновенна,
когда приобретена по актам, имеющим законную силу».
Намерение роялистов выразилось ясно; трудно опи¬
сать волнение, произведенное в массе среднего сословия
и даже простолюдинов этими прениями. Поместья, кон¬
фискованные у эмигрантов, были распроданы по большей
части мелкими участками; число покупщиков было
огромно. Со времени конфискации прошло около 30 лет;
большая часть купленных тогда земель перешла уже в
другие руки по наследству, или через продажу законным
путем. Теперь всем этим владельцам угрожала опасность
потерять имущество. Династия подвергалась опасности,
для того, чтобы потомки прежних феодалов могли восста¬
новить свою независимость от короны.
Но для восстановления феодального права недоста¬
точно было стремиться к возвращению феодалам их
прежних владений; надобно было также позаботиться о
том, чтобы могущество знатных фамилий не уменьшалось
от раздробления поместий по праву наследства, приня¬
того французским законодательством. Через несколько
времени после принятия закона о выдаче эмигрантам
миллиарда франков, министерство представило палате
перов закон, восстановлявший право первородства, кото¬
рым в средние века поддерживалось феодальное устрой¬
ство. По гражданскому кодексу, часть отцовского имения
переходит непременно в наследство детям, которые все
получают поровну; другая часть предоставлена свобод¬
ному распоряжению отца и может быть завещана им
кому угодно; если же он не сделает распоряжения, она
также делится поровну между детьми. Роялисты еще не
■отваживались требовать изменения всех этих постановле¬
ний. Они требовали, чтобы та часть имущества, которою
может располагать отец по завещанию, не делилась по¬
ровну между детьми, при отсутствии завещания, а вся
переходила к старшему сыну в тех случаях, когда иму¬
щество состоит из поземельного владения, платящего не
менее 300 франков прямых податей. Сверх того предо¬
ставлялось владельцу такого поместья обращать его в
субституцию, т. е. делать его майоратом, который бы уже
966

tie подлежал при следующих поколениях разделу и вечно
оставался бы в руках одного только старшего потомка по
нисходящей линии, который притом не мог при своей
жизни продать ни всего имения, ни какой-либо части его.
Влияние права первородства и субституций на поли¬
тическое устройство общества известно каждому. Неми¬
нуемым следствием этих учреждений бывает образование
поземельной аристократии, быстро приобретающей
больше силы, нежели сколько силы остается у короны.
При субституциях и праве первородства титул короля
может сохраняться, но власть его исчезает и государство,
нося имя монархии, в сущности становится олигархиче¬
скою республикою.
Проект закона, предлагавшийся теперь, конечно, дол¬
жен был служить только первым шагом к совершенному
отменению раздела недвижимой собственности между
старшим сыном и другими детьми, с предоставлением
всего наследства одному старшему сыну. К счастию па¬
лата перов отвергла этот проект.
Вильель в глубине души был очень рад несогласию
палаты на проект, представленный от его имени. Он сам
не одобрял этой меры, как и многих других, которые
должен был принимать, подчиняясь требованиям конгре¬
гации.
После смерти Людовика XVIII конгрегация приобрела
такое могущество, что уже далеко не каждый роялист
мог получить ее покровительство; число прозелитов было
громадно; иезуиты, руководившие конгрегациею, стали
очень разборчивы в раздаче своих милостей. Многие из
роялистских членов палаты были обойдены местами, не
получили просимых наград для своих родственников,
оттого в роялистской партии начались раздоры. Предво¬
дителем недовольных был Шатобриан. Вильель не мог
простить, ему обмана в испанском вопросе. Тщеславный
поэт не был способен заниматься делами в кабинете ми¬
нистерства, но в аристократических салонах провозгла¬
шал себя истинным главою министерства, свысока тре¬
тируя Вильеля; этим усиливался раздор между двумя
министрами. Наконец Шатобриан, сердясь на Вильеля за
собственную свою ничтожность в деловом отношении, на¬
чал и в палате говорить двусмысленные речи. Доведен¬
ный до крайности, Вильель отнял у него портфель
1В6.7

Иностранных Дел. Лишившись места, Шатобриан вдруг
обратился в противника стеснительных мер, которых
прежде требовал с большею горячностью, нежели кто-
нибудь. Он сделался журналистом и органом своим из¬
брал «Journal des Debats». Министерство не имело более
опасного врага.
Кроме недовольных по личным расчетам, были роя¬
листы, недовольные Вильелем по различию в политиче¬
ских мнениях. С одной стороны многие видели, что кон¬
грегация заходит слишком далеко, что, например, угрозы
покупщикам конфискованных имушеств и усилия восста¬
новить право первородства приведут их партию к паде¬
нию; они требовали политики более осторожной, какой
хотел бы следовать и сам Вильель, если бы мог. С другой
стороны находились роялисты, заметившие, что с Вилье¬
лем, от природы расположенным к осмотрительности, ни¬
когда не пойдут феодальные преобразования так быстро,
как хотелось бы этим фанатикам, чуждым всякого благо¬
разумия. Роялисты, бывшие умереннее Вильеля, сгруп¬
пировались около Шатобриана, который теперь очень
любовно толковал о конституции, прежде казавшейся ему
источником всяких бедствий. Роялисты, осуждавшие
медленность Вильеля, имели своим предводителем Ла¬
бурдонне, которого не любила конгрегация и потому не
допускала в министерство. Обе эти партии постоянно
усиливались в палате и начали думать уже о низвержении
Вильеля.
Конгрегация вынудила министерство составить проект
нового закона о книгопечатании. Обе партии роялистов,
недовольные Вильелем, соединились с либералами против
нового закона, и Лабурдонне, глава самых горячих роя¬
листов, заговорил языком совершенно либеральным; он
обвинял министров в нарушении конституции. «Утомлен¬
ная политическими волнениями, говорил он, .Франция
хочет покоя. Надежду достичь и сохранить его она по¬
ставила в союзе династии с конституцией. Напрасно
горсть людей, увлекаемых страстями или руководимых
воспоминаниями, надеется разорвать связь между этими
двумя гарантиями общественного порядка. Вся Франция
равно отвергает и тех, которые желали бы конституции
без династии, и тех, которые желали бы династии без
конституции; Франция желает, Франция поддерживает
868

тех, которые сумеют неразрывными узами связать эти
два блага. Успех ожидает их, если они открыто пойдут
под знаменем конституционного легитимизма. Франции
обещаны были конституционные учреждения; Франция
поддерживает конституцию во всей ее целости. Я подаю
голос против министерского проекта». Два или три года
тому назад, Лабурдонне призывал небесное мщение и
уголовные наказания на людей, защищавших конститу¬
цию; теперь он сам объявлял, что не хочет поддерживать
Бурбонов иначе, как под условием соблюдения конститу¬
ции. Это было дурным предзнаменованием для министер¬
ства. Правда, закон был принят, несмотря на оппозицию
Лабурдонне; но из 367 депутатов уже 134 положили чер¬
ный шар, еще недавно в урне бывало не более 12 или
15 черных шаров.
Принятый .палатою депутатов проект закона был пере¬
несен в палату перов; она отвергла его большинством
113 голосов против 43-х. Уже давно оппозиция взяла верх
в палате перов. Министерство должно было прибегнуть к
назначению 70 или 80 новых перов, чтобы возвратить
себе большинство в верхней палате; но почти все эти на¬
значения надобно было сделать из палаты депутатов.
Взяв из нее 60 или 70 министерских членов, Вильель
слишком ослабил бы в ней свое большинство, и без того
быстро уменьшавшееся. С другой стороны Вильель пред¬
видел, что отсрочивать новые выборы в палату депутатов
до истечения семилетнего срока ее существования было
бы очень опасно. Роялисты с каждым днем восстановляли
против себя общественное мнение. Хотя сословие тогдаш¬
них избирателей исключительно ограничивалось боль¬
шими землевладельцами, жаркими роялистами, но и они
начинали понимать, что реакция против либерализма пе¬
реходит границы благоразумия. Вильель знал, что через
два года роялисты потерпят поражение на выборах. Он
надеялся, что в настоящую минуту еще успеет привести
выборы к выгодному для роялистов результату. Он ре¬
шился распустить палату, в которой не надеялся удер¬
жать за собою большинство, ожидая, что новые депутаты
будут благоприятнее ему. Действительно распущение па¬
латы оставалось для него единственным средством избе¬
жать судьбы, которая постигла герцога Ришлье. Давно
уже он был принужден слепо исполнять даже и те требо-
24 Н. Г. Чернышевский, т. II ШШ
вання палаты депутатов, которых совершенно не одобрял.
Скоро палата низвергла бы его, если б он не предупредил
удара, распустив ее.
Расчет Вильеля был справедлив; министр ошибся
только в одном: надобно было распустить палату гораздо
раньше; роялисты господствовали в ней слишком долго.
Они успели слишком ясно высказать свои намерения. Сам
Вильель так долго подчинялся их неосторожным жела¬
ниям, что успел уже безвозвратно компрометировать свое
министерство. Выборы, назначенные в ноябре 1827 года,
произведены были под влиянием совершенного недоверия
нации к людям, которым покровительствовала конгре¬
гация.
Хотя немногочисленные избиратели составляли среди
нации совершенно исключительный кружок, но все-таки
не могли они не подчиняться до некоторой степени голосу
общественного мнения. В прежней палате из десяти чле¬
нов, девять были роялисты; в новой голоса разделялись
так: около 170 роялистов, составлявших правую сторону,
около 170 либералов, составлявших левую сторону, и в
центре около 50 членов, бывших прежде горячими рояли¬
стами, но теперь увидевших опасность пути, по которому
шли роялисты, и начавших действовать самостоятельно.
На другой же день после того, как стал известен ре¬
зультат выборов, Вильель увидел необходимость выйти
в отставку. Центр и левая сторона, составлявшие теперь
большинство, не хотели и слышать о переговорах с ним;
но публика долго ждала перемены министерства, потому
что Карл X, соглашаясь с Вильелем в необходимости пе¬
ременить министерство, отвергал не только либералов,
не только депутатов центра, но и всех роялистских пред¬
водителей, которые в прошлой сессии действовали против
Вильеля.
Наконец, необходимо было решиться, потому что за¬
седания новой палаты приближались. Душою нового ка¬
бинета был Мартиньяк, роялист, близкий по своим мне¬
ниям к Вильелю, но чуждый связям с конгрегациею, и
потому могший действовать умереннее. Остальные члены
миццстерства также все были роялисты, понимавшие не-
обгодимость разорвать связи с конгрегациею, погубив¬
шею Вильеля. В каком духе начнет действовать палата —
это зависело от небольшого числа членов, составлявших
870

центр. Их голоса давали большинство левой или правой
стороне; во всяком случае министерство должно было
управлять в их духе.
Первым испытанием силы и взаимных отношений пар¬
тий служит выбор президента палаты. По тогдашнему
правилу, палата выбирала пять кандидатов, одного из
которых король утверждал президентом. С нетерпением
ожидали, чьих кандидатов будет поддерживать центр.
Большинство получили два депутата из центра и трое из
левой стороны; центр вошел в союз с левою стороною.
В досаде на депутатов центра, король утвердил прези¬
дентом одного из кандидатов левой стороны, Ройе-Коляра.
Министерство увидело теперь необходимость делать мно¬
гочисленные уступки центру и левой стороне, плотно сое¬
динившимся для составления большинства.
Итак либералы пользовались теперь довольно значи¬
тельным влиянием на решение палаты. В каком духе
изменятся законы и администрация по требованию этой
партии, которую провозглашали враждебной Бурбонам?
Семь лет она подвергалась непримиримому преследова¬
нию от роялистского министерства, пользовавшегося
большинством в палате и властью вовсе не по собствен¬
ной силе, а только благодаря покровительству Бурбонов:
быть может, она теперь покажет нерасположение к Бур¬
бонам? Королем был теперь тот самый граф д’Артуа,
который в течение целых сорока лет был из всех Бурбо¬
нов самым жесточайшим врагом либерализма: быть мо¬
жет либералы подумают о стеснении власти, которой
располагает их непримиримый гонитель? Читатель едва
ли будет ожидать этого после тех фактов, какие представ¬
лены в нашем очерке. Либералы теперь видели, что ми¬
нистерство не враждебно им. Каковы бы ни были чувства
Карла X, он прежде всего помнил обязанности светского
человека, талантами которого обладал в совершенстве;
либералы часто являлись теперь во дворец по своим
близким отношениям к министерству; король принимал их
любезно. Этого было довольно, чтобы они прониклись
самыми наивными надеждами. Они воображали, что
король понял вред, какой принесла ему ненужная предан¬
ность его крайним роялистам; они уже думали, что ко¬
роль разделяет чувства французского общества и готов
поддерживать новые интересы против феодальных стре¬
871

млений. Заблуждение было чрезвычайно нелепо: люди
не меняются, имея 65 лет от роду. Но забавные надежды
либералов показывали, до какой чрезвычайной степени
было сильно в них желание действовать заодно с королев¬
ской властью. Они только о том и мечтали, каким бы
образом примирить Бурбонов с французскою нациею и
упрочить их престол.
В течение полутора года, пока либералы господство¬
вали в палате, напрасно стали бы мы искать между реше¬
ниями палаты хотя одного, сколько-нибудь ограничиваю¬
щего преимущества королевской власти. Перемен было
произведено много, но ни одна из них не касалась прав
престола. Читатель знает, что иначе и не должно было
быть. Дело шло о том, каковы будут взаимные отноше¬
ния разных государственных сословий между собою, ка¬
ковы будут законы о наследстве, каково будет отноше¬
ние светского национального образования к иезуитскому
и т. п. Во всех этих спорах королевская власть могла бы
оставаться совершенно хладнокровною зрительницею; ее
собственное положение могло ни мало не изменяться от
торжества той или другой партии. Если король участво¬
вал в борьбе, то единственно как союзник той или другой
партии, из которых и та и другая равно нуждалась в его
покровительстве и готова была бы самым усердным обра¬
зом служить его интересам, лишь бы только он поддер¬
живал ее интересы. Мы возвратимся к этому предмету,
а теперь повторим только, что чрезвычайно сильно
должны были желать либералы союза с королевской
властью, если надеялись на возможность союза даже
с Карлом X, который более сорока лет был слепым ору¬
дием феодальной партии, и если при первом ослаблении
его гонений отказывались от всякого воспоминания о его
вражде к ним.
Правда, роялисты кричали, что либералы заставляют
короля разрушать свою собственную власть, а Карл X
доверчиво слушал обвинения против министров, будто бы
изменяющих интересам династии. Но какими действиями
либералов и министерства возбуждались такие возгласы,
лучше всего покажет нам ход прений о деле, возбудив¬
шем наибольшее неудовольствие в роялистах. Эти же
самые прения представят нам новое доказательство того
872

усердия к королевской власти, которым так хвалились
роялисты.
Если мы скажем, что прения шли о распоряжении,
поразившем роялистов в самое сердце, то читателю оста¬
нется очень небольшой выбор между разными предпо¬
ложениями о предмете такого распоряжения. Читатель
без ошибки может сказать, что либералы и министер¬
ство коснулись или феодальных прав светской аристокра¬
тии, или господства иезуитов над французским духовен¬
ством: ничто другое не могло бы довести роялистов до
крайнего ожесточения. Действительно, дело шло о иезуи¬
тах. Комиссия, назначенная палатою, открыла, что иезуи¬
ты, господствуя под разными именами Над университет¬
ским правлением, отважились уже без всякого прикрытия
взять в свои руки восемь семинарий, назначенных для
образования приходских священников. Между тем, по
закону, орден иезуитов был изгнан из Франции с конца
XVIII века и законы, его уничтожавшие, не были отме¬
нены: сама конгрегация, руководившая Вильелем, не
отваживалась формально восстановить орден и упорно
отрицала его существование во Франции. Теперь палата
потребовала действительного исполнения законов, унич¬
тожавших иезуитский орден. Министры видели необхо¬
димость исполнить это всеобщее желание французского
общества, потому что никто не мог отрицать противуза-
конности допущения иезуитов во Францию. Министры
убедили короля издать два повеления, которыми отнима¬
лось у иезуитов управление школами, открыто им отдан¬
ными. Иезуиты не изгонялись из королевства, как следо¬
вало бы по закону: либералы, как видим, были очень
уступчивы; они настояли только на том, чтобы препода¬
вание не дозволялось таким лицам, которые принадле¬
жат к какому-нибудь из орденов, недопускаемых фран¬
цузскими законами. Мягкость либералов простиралась до
того, что даже имя иезуитов не было упомянуто в коро¬
левских повелениях: министры ограничились деликатным
обозначением их под формою общей фразы об орденах,
недопускаемых законом.
Мало того, королевские повеления, отнимавшие управ¬
ление над школами у иезуитов, назначили в пособие
духовным семинариям 1 200 000 франков; казалось бы,
такой подарок достаточно свидетельствовал об отсутствии
873

нерасположения к духовенству в либералах. Прибавим,
что министром духовных дел был назначен человек из
духовного сословия. Но этот человек, аббат Фётрье, епис¬
коп Бовесский, не был иезуит, а король, хотя и со все¬
возможной мягкостью, решился отстранить иезуитов от
преподавания. Этого было довольно для того, чтобы все
роялисты подняли ожесточенный крик против личности
короля и королевской власти. Роялистские газеты объя¬
вили аббата Фётрье Иулианом-отступником, а Карла X —
Нероном и Диоклитианом. Епископы собрались и обна¬
родовали декларацию, отвергавшую права королевской
власти и говорившую следующим образом: «Нижеподпи¬
савшиеся епископы в тайне святилища, пред лицом все¬
могущего судии, с мудростью и незлобием, по словам
божественного учителя, рассматривали вопрос о том, что
они обязаны воздавать кесарю и что обязаны воздавать
богу. Совесть отвечала им, что лучше повиноваться богу,
нежели людям, когда повиновение, которым они прежде
всего обязаны богу, несовместимо с повиновением, тре¬
буемым у них людьми, и по примеру апостолов они гово¬
рят: Non possumus, не можем повиноваться». Под этою
декларациею подписались почти все французские епис¬
копы.
Повидимому король был совершенно в своем праве,
предписывая исполнить закон. Роялисты громко объявили,
что не могут повиноваться королю, и решили напечатать
декларацию епископов в числе ста тысяч экземпляров
для раздачи во всех церквах королевства. Правительство
принуждено было обратиться к папе; он объявил коро¬
левские повеления совершенно справедливыми. Тогда
епископы должны были покориться, по крайней мере фор¬
мальным образом; но сопротивление роялистов воле
короля не окончилось: с той поры одним из лозунгов роя¬
листской партии становится непреклонная защита совер¬
шенной независимости преподавания от правительства.
Наблюдение правительства за преподаванием, заговорили
роялисты, нарушает свободу совести; оно нарушает кон¬
ституцию; оно составляет ужасное варварство. В течение
тридцати лет, прошедших с того времени, роялисты ни на
минуту не прекращали ожесточенных нападений на вся¬
кую власть, мешавшую иезуитам снова овладеть светским
и духовным образованием.
814

Феодально-иезуитская партия скоро успела снова
овладеть Карлом X, и король с нетерпением смотрел на
министерство, не угождавшее всем ее требованиям.
Обстоятельство, собственно истолкованное ошибочным
образом, доставило роялистам случай убедить его в
том, что он вовсе не нуждается в поддержке либера¬
лов.
Осенью 1828 года Карл X вздумал присутствовать при
маневрах кавалерийского корпуса, собранного близ Лю-
невилля. Восточные департаменты наиболее проникнуты
либеральным духом. Масса французского населения была
тогда убеждена, что Карл оставил свое прежнее нераспо¬
ложение к либералам. В самом деле, домашние сношения
его с предводителями роялистов оставались придворной
тайной; напротив, при всех официальных случаях, король
был очень любезен с либералами; пожаловал даже орден
Почетного Легиона одному из главных между ними,
Казимиру Перье; министерство открыто опиралось на
либеральную партию в палате. Обманутые этими наруж¬
ными признаками, жители восточных департаментов
с энтузиазмом встречали Карла во время его поездки,
приветствуя в короле мнимого покровителя либеральной
партии. Непроницательный Карл X совершенно обма¬
нулся в смысле приема, какой находил повсюду: он вооб¬
разил, что радостные приветствия свидетельствуют не об
удовольствии народа от либеральных мер министерства,
а просто о безотчетной привязанности нации к Бурбонам.
Он возвратился из путешествия с преувеличенными поня¬
тиями о своем могуществе над умами французов и чрез
несколько времени, повинуясь внушениям роялистов, ре¬
шился заменить прежних министров другими, вполне вы¬
ражавшими тенденцию самых опрометчивых роялистов.
8 августа 1829 года Мартиньяк и его товарищи были уво¬
лены и власть вручена министерству, председателем ко¬
торого явился князь Полиньяк, представитель партии,
неумолимо-враждебной всем новым интересам и самым
жарким образом кричавшей о необходимости восстано¬
вить старинные феодальные учреждения. Роялистские
газеты во всеуслышание растолковали намерения нового
кабинета; Франция увидела, что Карл X безвозвратно и
безусловно сделал себя исполнителем реакционных жела¬
ний роялистской партии. С этой минуты политика партий
375

отказывается от прежних колебаний между свободою и
поддержкою правительства. Либералы становятся реши¬
тельными противниками, роялисты действительно привер¬
женцами короля, согласившегося быть слепым орудием
феодальной партии. Скоро борьба из палаты депутатов
переходит на улицу и кончается падением Бурбонов
вместе с роялистами, увлекавшими их к погибели
ради достижения целей, не имевших никакого интереса
для самой династии и полезных только для феода¬
лов.
Здесь, перед последней катастрофой, мы остановимся,
чтобы, бросив общий взгляд на прошедшее время, точнее
объяснить себе, какими отношениями была вызвана и
решена эта катастрофа.
Три силы участвовали в подготовлении насильствен¬
ной развязки: королевская власть, либералы и роялисты;
исход борьбы, ими начатой, был решен внезапным вме¬
шательством четвертой силы, на которую до той поры
никто не обращал внимания, никто не рассчитывал, —
вмешательством народа.
Мы ставим совершенно различными силами короля и
роялистов; точно так же мы совершенно различаем на¬
род от либералов. Многие сливают обе побежденные
силы в одно неразрывное целое, обе победившие силы
также смешивают в одном понятии. После предыдущего
очерка читатель вероятно согласится, что династия и
роялисты, действуя заодно в последнем акте реставрации,
вступали между собою только в союз, зависевший от вре¬
менных обстоятельств., не имевший ничего неизбежного
по существенным интересам той и другой силы, совер¬
шенно различным. Факты, которые представятся нам
ниже, укажут, что и союз народа с либералами был явле¬
нием только временным. Будем же строго различать один
от другого эти четыре элемента и, выставив сущность
каждого из них в тогдашней Франции, покажем их
взаимные отношения, под влиянием которых совершились
июльские дни.
Начнем с королевской власти, направление которой
решило ход событий. Монархическая власть может суще¬
ствовать в двух формах: самодержавной и конституцион¬
ной. Все факты прошедшего говорят, что неограниченная
форма монархии возникала из борьбы между аристокра-
376

тиею и демократией), опираясь на демократию. В Греции
тюранны были предводителями демократов и получили
свою власть низвержением аристократического устрой¬
ства обществ. Императоры в Риме также вышли из пред¬
водителей демократической партии. То же было во всех
новых государствах Западной Европы. Особенно резко
выражается это в истории Франции. Вся сила королей
была приобретена борьбою против феодалов, в которой
короли опирались на массу народа. Людовик XI и Ришлье,
наиболее содействовавшие утверждению самодержавия
во Франции, оба ненавидели аристократов не меньше,
чем Робеспьер, и казнили их с такою же беспощадностью.
Сам Людовик XIV, пока еще сохранял умственные силы,
держал аристократов под очень суровым ярмом. Подоб¬
ное явление продолжается до сих пор в тех государ¬
ствах Западной Европы, где сохраняется монархия сво¬
бодною от конституции. Австрия победила конституцион¬
ные стремления только тем, что в 1848—1849 годах
была поддержана демократическими славянами своих во¬
сточных областей против аристократических венгров, со¬
ставлявших главную силу конституционной партии. Этот
факт очень знаменателен. Сербы, кроаты, словаки были
демократами вдвойне: и по внутреннему своему устрой¬
ству, и по своему отношению к венграм. У них нет в
самых их племенах аристократического элемента; с тем
вместе все их племена в общей массе были подчинены
венгерскому племени, как будто низшее сословие выс¬
шему. Точно так же и венгры были вдвойне аристокра¬
тами: внутри их племени владычествовали аристократи¬
ческие учреждения и предания, а все племя в целом со¬
ставляло аристократию венгерского королевства среди
подчиненных славянских племен. Таких фактов, когда
абсолютизм австрийский торжествовал над своими внут¬
ренними врагами только силою низших сословий, бесчи¬
сленное множество в его истории. Припомним еще только
два случая. Когда галицийские аристократы стали
страшны, Вена дала некоторый простор русинскому про¬
стонародью, и радикальное движение 1846 года возвра¬
тило ей абсолютную власть над Галициею. Через два года
Кудлич на Венском сейме отвергал всякое примирение
своего сословия с тем классом, который всего сильнее
поддерживал конституционное стремление, С другой
877

стороны, история конституционных правительств показы¬
вает, что они держались преимущественно силою аристо¬
кратии. Классический пример тому представляет Англия.
В самом деле, логическая необходимость приводит к вос¬
станию против неограниченной формы сословие богатых
и могущественных фамилий. Они находят обеспечение
своей громадной собственности и своему личному до¬
стоинству только тогда, когда достигают независимого
управления государственными делами. Неограниченная
власть монарха представляется для них силою, которая
может лишить каждую фамилию ее богатств, может изме¬
нить и общественное положение всего их сословия. При¬
том же неограниченная монархия всегда управляла госу¬
дарством посредством бюрократии, подрывающей все
основы аристократического устройства.
Таким образом, если бы Бурбоны во время реставра¬
ции заботились о выгодах своей власти, они нашли бы
самым выгодным для себя делом поддерживать народ
против аристократии. Это стремление возвысило бы их
над обеими боровшимися партиями, которые обе были
ограничены узким кругом аристократических понятий.
Доказывать аристократизм роялистов нет нужды. Но
должно привести хотя два-три факта, которые показали
бы ту же тенденцию и в либерализме времен реставра¬
ции. Первым и самым ясным признаком аристократиче¬
ских тенденций может служить симпатия либералов
к английскому устройству, в котором и до сих пор пре¬
обладает, а тогда исключительно владычествовала ари¬
стократия. Знаменитейшими учителями либералов были
Монтескьё и Бенжамен-Констан. «Дух законов» Мон¬
тескьё м, служивший настольною книгою для либералов,
с первой строки до последней внушен безграничным удив¬
лением к английскому государственному устройству. Бен¬
жамен-Констан, преемник Монтескьё в деле теоретиче¬
ского образования либеральной партии, также почти все
свои мысли заимствовал у англичан. Даже второстепен¬
ные наставники либералов, как, например, Ройе-Коляр,
были все проникнуты тем же духом, которого и до сих
пор держатся представители французской либеральной
партии в строгом смысле слова, от Ремюза и Дювержье
де-Горанна до Гизо. Иначе быть не могло уже по одному
общественному положению либералов Масса этой партии
878

состояла из людей богатых или, по крайней мере, очень
зажиточных. Они были совершенно довольны прежним
(1817—1820 гг.) избирательным цензом в 300 франков
прямых податей; при таком цензе большинство людей их
партии уже делалось избирателями, а этот ценз предпо¬
лагает капитал не менее 60 000 франков. Либеральные
газеты очень часто прямым образом высказывали свое
отвращение от мысли опираться на низшие классы. При¬
ведем один пример из того времени, когда уже предвиде¬
лась близость решительной битвы, когда либералы ста¬
рались собрать все свои силы и дорожили каждым союз¬
ником: даже и в то время они резко отвергали призыв
народа к участию в политических делах. За два или за
три дня до объявления войны знаменитыми июльскими
повелениями н, один из роялистских журналов, смеясь
над стремлением либералов доставить власть торговому
сословию, говорил: «либералы не хотят ни вла¬
дычества солдат, ни владычества мужиков; они хо¬
тят владычества купцов. Но чем же мужики хуже
купцов? Пусть либералы подумают, что против куп¬
цов можно поставить мужиков». Угроза была, ко¬
нечно, далека от исполнения; роялисты, уверенные в своих
силах, не имели еще серьезной мысли обратиться за
помощью к поселянам; но в их журналах уже довольно
часто являлись тогда намеки о возможности Подобной
политики. Они уже говорили, что если либералы недо¬
вольны тогдашним (1820—1830 гг.) избирательным цен¬
зом в 1 000 франков, то можно вместо понижения ценза
совершенно отменить его и предоставить право голоса
каждому французу без различия состояния. Таким обра¬
зом уже намекалось на политику, следовать которой
начали роялисты после 1830 года, когда их лозунгом
сделался suffrage universel. Теперь пока угроза не была
еще серьезна и либералы могли бы оставить ее без ответа,
если бы сколько-нибудь колебались обнаружить свои чув¬
ства к низшим сословиям. Но они никогда не хотели
пользоваться содействием простонародья и потому не ко¬
леблясь приняли вызов роялистов высказ'аться об этом
предмете. Вот что отвечал роялистам «National», быв¬
ший тогда представителем крайнего либерализма между
большими газетами: «Газета, совершенно сочувствующая
министерству, говорит нам: «не хотят ни штыков, ни дере¬
379

вянных башмаков, хотят торговых свидетельств. Чем же
торговые свидетельства лучше деревянных башмаков? Со¬
ветуем подумать об этом». Эта черта еще лучше истории
оратора угольщика (об этой истории мы должны будем
упомянуть после) характеризует отчаянное положение
наших реакционеров. Они стали в, противоречие с обще¬
ственным мнением страны, не могут жить в согласии ни с
палатами, законными представительницами страны, ни
с газетами, столь же законными ее представительницами,
ни с независимыми судебными властями, подчиненными
одному закону; разумеется, после этого нужно им искать
нацию вне той нации, которая читает газеты, которая
интересуется прениями палат, которая располагает капи¬
талами, управляет промышленностью и владеет землею;
им надобно спуститься до низших слоев населения, где
уже не встречается общественного мнения, где едва ли
находится хотя какой-нибудь политический смысл, где
копошатся тысячи существ, добрых, прямых, простодуш¬
ных, но легко обманываемых и ожесточаемых, живущих
со дня на день, проводящих каждый час своей жизни
в борьбе с нуждою, не имеющих ни времени, ни физиче¬
ского и умственного отдыха, необходимого, чтобы хотя
иногда подумать о политических делах. Вот нация, кото¬
рою окружить престол хотели бы некоторые из наших
реакционеров. В самом деле, кто отвергает законы, тот
должен броситься в объятия черни». Такой язык был
обычным у либералов, когда заходила речь о простом на¬
роде. Он достаточно свидетельствует, похожи ли были
сколько-нибудь либералы на демагогов. Отношение между
ними и роялистами было таково же, как между вигами и
тори в Англии. Обе враждовавшие партии отвращались
не только демагогии, но и всякого демократизма; раз¬
ница между ними была лишь в том, что одна партия была
более исключительна в своем аристократизме, чем дру¬
гая; одна хотела исключительной аристократии богатых
землевладельцев из старинных фамилий, как тори в
Англии; другая, подобно вигам, опиралась на промышлен¬
ные интересы и, понимая невозможность аристократии
в смысле XVII века, расширяла круг этого понятия на все
сословие, пользующееся фактическим перевесом в на¬
родной жизни. Одна партия хотела возвратить власть над
народом сословиюа некогда господствовавшему, но утра¬
880

тившему свою силу вследствие революции; другая хотела
сохранить преобладание настоящих властелинов обще¬
ственной жизни; но та и другая одинаково хотела подчи¬
нения народа немногочисленному сословию.
При таких обстоятельствах, какой путь был самым
выгодным для королевской власти? На какую из трех
существовавших во Франции сил должна она была опи¬
раться: на массу народа, на либералов или роялистов?
Здравый смысл указывал на союз с народом, как на са¬
мую выгодную политику. Народ в то время еще не думал
о политических правах; забота о его материальном благо¬
состоянии была бы совершенно достаточной приманкой
для приобретения его преданности Бурбонам. Если Бур-
бойам была противна конституция и свобода книгопеча¬
тания, они только в народе нашли бы союзника, не тре¬
бовавшего этих вещей. Не имея ни в роялистах, ни в
либералах покровителей себе, оставаясь совершенно бес¬
помощным, народ очень дешево продал бы свой союз.
Чтобы купить его любовь, довольно было одной той поли¬
тики, которой следует каждое дельное правительство, и
в самодержавных, и в конституционных, и в республикан¬
ских государствах, довольно было заботы о возвышении
благосостояния в низших классах, от которого, как из¬
вестно, зависят и увеличение государственных доходов,
и внешнее могущество государства. Требуя наименее по¬
жертвований, союз династии с народом приносил и наи¬
более выгод. В ежедневных мелких делах правительствен¬
ной жизни влияние народа чувствуется мало. Не только
в самодержавных государствах, но и в Англии и в Соеди¬
ненных Штатах правительство может издавать множество
законов и распоряжений, независимо от народного жела¬
ния или участия, встречая одобрение или охуждение
только в партиях высшего и среднего сословий. Но ка¬
кова бы ни была государственная политика, она всегда,
удовлетворяя одной части этих сословий, возбуждает не¬
удовольствие в другой, по неизбежной противуположно-
сти различных общественных интересов и теорий. Таким
образом политическая жизнь всегда является тяжбою
некоторой части образованных сословий против другой
части тех же сословий и против правительства,
проводящего интересы этой части. Известно, что тяжба
оканчивается в первой инстанции только тогда, когда
881

предмет ее ничтожен; когда же проигрыш одной стороны
и выигрыш другой значителен, за решением первой ин¬
станции неизбежно следует апелляция, как в частном,
так и в государственном процессе. Пока недовольная поли¬
тикою правительства часть образованных сословий не
видит никаких важных мер, или не убедилась в непре¬
клонности направления со стороны другой части, поль¬
зующейся силою правительства, процесс остается, так
сказать, в первой инстанции, ограничиваясь словами и бу¬
магою. Но неизбежно идет это дело к дальнейшему раз¬
витию, при котором первоначальные средства ведения
тяжбы представляются для проигрывающих уже неудо¬
влетворительными, и должна быть призвана в помощь
высшая сила. В государственном процессе, после первой
инстанции, после слова и бумаги, этою высшею инстан-
циею представляется фактическое, физическое могуще¬
ство, лежащее во всей целости населения. Таким образом
коренное основание всех государственных отношений за¬
ключается в расположении населения, как при частных
отношениях оно заключается в законе. Я, частный чело¬
век, удерживаю свои права только тем, что при всяком
важном столкновении указываю на закон. В государствен¬
ном процессе ту же роль играет население, и в сущности
все основано на предполагаемой вероятности образа его
действий в пользу той или другой стороны.
Таким образом и Бурбоны могли оставаться совер¬
шенно спокойными за свою власть, если бы надеялись, что
сила, на апелляцию к которой переносится дело, объявит
себя в их пользу при случае апелляции. Если бы на¬
селение было за них, они могли с равнодушною улыбкою
смотреть на борьбу парламентских партий, цока им хоте¬
лось смотреть на нее, и могли бы легко сокрушить ту или
другую партию, или и обе партии разом, когда бы им то
вздумалось; но, к своему несчастию, они вовсе .не думали
сделаться покровителями народных интересов. Чем объяс¬
нить эту гибельную ошибку? Как могли они лишить себя
союза, возможного за столь дешевую цену и ограждав¬
шего их от всяких опасностей? На этот вопрос само со¬
бою найдется ответ после, когда рассмотрим отношения
и интересы двух других общественных сил, либерализма
и роялизма; а теперь, занимаясь соображением о том,
какие союзы наиболее выгодны были для королевской
882

власти, мы должны поочередно рассмотреть отношения
интересов ее к двум другим силам тогдашней Франции,
к роялизму и либерализму.
Отвергнув наивыгоднейший для себя союз, оставив
народ в пренебрежении, династия могла еще избирать
между двумя партиями, на которые разделялись средний
и высший классы. Содействие той и другой партии одина¬
ково не могло быть приобретено иначе, как подчинением
правительства конституционному порядку. Относительно
либералов, вообще известных за приверженцев конститу¬
ции, неизбежность этой уступки не нуждается в доказа¬
тельствах; нам кажется, что читатель видел ту же самую
необходимость относительно роялистской партии, которая
обманывала многих своим именем, говорящим о какой-то
особенной преданности престолу.
Мы говорили о вражде роялистов к тем королям, кото¬
рые не поддавались безусловно их требованиям, — гово¬
рили, что они интриговали для отнятия жизни у Людо¬
вика XVI, преследовали Людовика XVIII, — что заду¬
шевною их мыслью было заставить его отказаться от
престола. Во все те периоды, когда роялисты не распо¬
лагали безусловно правительственною властью (при ми¬
нистерствах Ришлье, Деказа и Мартиньяка), они энер¬
гически требовали уменьшения правительственных прав.
Когда же они располагали правительственною властью
(при министерстве Вильеля), они пользовались ею исклю¬
чительно для доставления денежного и политического
могущества прежним феодальным классам, но не издали
ни одного закона, которым увеличивались бы права ко¬
роля. Избирательный ценз в 1 000 франков, восстановле¬
ние майоратств, выдача миллиарда франков эмигран¬
там, — все эти меры были выгодны исключительно только
старинным аристократическим фамилиям, не имея ровно
никакой связи с интересами королевской власти. Нако¬
нец, когда роялисты склонили Карла X на издание знаме¬
нитых июльских повелений, они опять имели в виду
только выгоды феодальной партии, и перемены, вводимые
этою экстренною мерою в устройстве Франции, не прино¬
сили никакой выгоды королевской власти. Одно из этих
повелений изменяло способ выборов в палату депутатов
так, чтобы богатые землевладельцы без всяких соперни¬
ков посылали в палату своих партизанов. Палата состояла
883

бы исключительно из роялистов — для них разумеется это
было очень приятно. Но что выигрывала королевская
власть? Изменялись ли отношения палаты к ней? Сущ¬
ность конституционного правления состоит в том, что ко¬
роль ничего не может делать без согласия министров,
а министрами назначаются те люди, которых желает боль¬
шинство палаты, низвергающее их, как скоро становится
недовольно ими, — изменялся ли сколько-нибудь этот
порядок? Ограничивалось Ли влияние палаты депутатов
на министерство, от имени короля управляющее государ¬
ством сообразно воле не короля, а палаты? Ни мало. Па¬
лата продолжала быть источником и властителем прави¬
тельства, король попрежнему оставался в зависимости от
ее желаний. Другое повеление восстановляло ценсурудля
газет, и ставило их в совершенную зависимость от мини¬
стерства. Тут опять очевидно выигрывали роялисты: пер¬
вое повеление отдавало в их руки палату депутатов и
министерство, потому они через министерство владыче¬
ствовали бы над газетами. Не приобретая власти над ми¬
нистерством, король не приобретал ничего чрез расшире¬
ние министерского господства над газетами. Не служа
к увеличению его власти, ценсура с тем вместе вовсе и
не нужна была для ограждения его прав или его личного
достоинства: газеты и без ценсуры не могли и не имели
охоты восставать против его личности и его прав. Не
могли, потому что он был огражден от их нападений осо¬
бенными законами, существовавшими прежде. Не имели
охоты, потому что полемика в газетах, подобно прениям
в палатах, относилась вовсе не к лицу или правам ко¬
роля — он был выше прений и полемики — а только к
министерству, налагаемому на короля не его волею, а во¬
лею палаты депутатов, и к мнениям партий, которые,
повторяем, спорили между собою вовсе не об интересах
короля, а о своих собственных интересах, не имевших ни¬
какой связи с интересами династии. Королю ценсура
была не нужна, и ее восстановление не увеличивало его
прав. Прочитав июльские повеления, погубившие Бурбо¬
нов, каждый убедится, что король не мог для себя из¬
влечь из них ровно никакой выгоды и что роялисты, за¬
ставляя его делать опасную для престола попытку, имели
в виду единственно свою пользу. Вообще, как мы сказали,
если залогом союза короля с либералами могло быть
381

только конституционное устройство, то роялисты никогда
не думали уступать большей ему власти: они были в этом
отношении требовательны никак не менее либералов.
Напротив, они были более требовательны. Союзник
вообще показывает себя тем уступчивее, чем более убе¬
жден, что наше доброе расположение к нему зависело
Совершенно от нашей воли; он тем менее ценит нашу
дружбу, чем сильнее убежден, что мы не можем сбли¬
зиться с его врагами, как бы ни держал он себя относи¬
тельно нас. Роялисты были уверены, что Бурбоны никак
не вздумают серьезно отказаться от покровительства, т. е.
в сущности от служения их партии; они считали себя
имеющими как бы прирожденное право на королевское
благррасположение, потому очень равнодушно принимали
все, что делали для них Бурбоны, и чрезвычайно обид¬
чиво сердились на династию за малейшее невнимание к
их желаниям. Они воображали себя как будто благоде¬
телями Бурбонов, смотрели на них будто на своих неоплат¬
ных должников, обязанных быть предупредительными,
любезными до подобострастия к их партии вообще и к
каждому из них в особенности. Совсем иное было поло¬
жение либералов. Они' видели, что Бурбоны имеют го¬
раздо больше наклонности к роялистам, нежели к ним,
потому принимали за чрезвычайную уступку, за достой¬
ное самой выспренней благодарности самоотречение
каждую малейшую — хотя бы даже только видимую —
снисходительность Бурбонов к либеральной партии. Роя¬
листы держали себя в Тюльери домашними людьми, очень
бесцеремонными товарищами хозяина, с которым щепет-
ливо считались каждым сколько-нибудь неприятным для
них словом. Но стоило королю сказать при каком-нибудь
официальном приеме хотя одно мягкое слово либералу, и
вся либеральная партия приходила в восторг. Давая коро¬
лю медные гроши, роялисты требовали взамен золотых мо¬
нет; либералы готовы были безвозмездно принести в
жертву и себя и все свои богатства, лишь бы только он
согласился принять их *. Конечно, либералы жаловались
* Нет надобности напоминать читателю, что мы говорим о мас¬
се либеральной партии, о собственно так называемых либералах.
Из 221 либералов, вотировавших знаменитый адрес 1829 года (о ко¬
тором будем говорить ниже), было пять или шесть человек, имев-
ших другие чувства, — но эти люди исчезали в массе, на которую
25 Н. Г. Чернышевский, т. II 385

на Бурбонов, но их жалобы имели тон отвергаемой
дружбы. Либералы желали не падения Бурбонов, а только
обращения их к либерализму, для их собственной выгоды.
До такой степени чуждалась либеральная партия мыслей,
враждебных интересам династии, что не хотела верить
падению Бурбонов даже тогда, когда оно было уже ре¬
шено битвою на парижских улицах, и если в ком еще
остается сомнение об искренней преданности либералов
Бурбонам, последние остатки недоверия будут рассеяны
рассказом о том, как держали себя либералы в продол¬
жение переворота, против желания либеральной партии
произведенного парижским населением.
Союз с либералами должен был бы казаться Бурбонам
приятнее дружбы с роялистами, потому что либералы
были меньше требовательны, нежели роялисты. С тем
вместе, он был бы и гораздо важнее для прочности дина¬
стии. Конечно, ни роялисты, ни либералы не составляли
массу населения во Франции; мы уже говорили много раз,
что если бы династия опиралась на народ, она могла бы
господствовать над обеими партиями, из которых каждая
оставалась бы в таком случае гораздо слабее династии.
Но мы также говорили, что династия не озаботилась при¬
влечь к себе массу населения заботами о ее выгодах,
и народ, никем не призываемый к участию в делах, не
вовсе не имели влияния. Орлеанская партия до 1830 года несмела
и думать о близком исполнении своих желаний, и была чрезвы¬
чайно малочисленна, — к Лафиту примкнуло несколько депутатов
только уже вследствие июльских событий, да и то по невозможно¬
сти найти иное спасение своим монархическим убеждениям, кроме
возведения на престол принца Орлеанского. Республиканцев до
1830 года было во всей Франции всего несколько человек, да и те,
даже среди июльского торжества инсургентов, не считали возмож¬
ным учреждение республики во Франции, — республика представ¬
лялась для них отвлеченным и дальним идеалом, вроде того, как
какому-нибудь китайцу ныне может представляться обращение Ки¬
тая в европейское государство, чего, конечно, ни один рассудитель¬
ный человек в Китае не может ожидать видеть при своей жизни.
Надобно строго различать теоретические убеждения от стремлений,
питаемых человеком относительно практической жизни настоящего
времени, определяемых надеждою на возможность. Теоретически,
каждый из нас скажет, что лучше было каждому без исключения
русскому молодого поколения учиться в университете, — на прак¬
тике, мы восхищались бы уже и тем, если бы найдена была воз¬
можность хотя одному из десяти наших молодых соотечественников
кончать курс в уездном училище.
386

налагал еще свою тяжелую руку ни на одну из двух ча¬
шек весов политического могущества. На политической
арене были только либералы и роялисты. Которая же из
двух партий сильнее? В этом не могло быть никакого
сомнения. В руках либералов была вся торговля, вся
промышленность Франции, они владычествовали на бир¬
же, они располагали кредитом. От Лафита, богатейшего
банкира тогдашней Франции, до последнего лавочника
или хозяина какой-нибудь маленькой мастерской, все
буржуа были проникнуты либерализмом. На стороне роя¬
листов была только большая поземельная собственность;
но если каждый роялистский землевладелец в отдельно¬
сти был богаче либерала-землевладельца, владевшего
именьем средней величины, то массе либералов, даже и
из поземельной собственности, принадлежала часть более
значительная, нежели массе роялистов, потому что при
раздробленности имений вследствие революционных про¬
даж, участки средней величины занимали более значи¬
тельное пространство территории, нежели огромные по¬
местья, уцелевшие от феодальных времен.
Сами по себе, либералы были сильнее роялистов; но
еще гораздо выгоднее был для династии союз с ними по¬
тому, что он обеспечивал бы их от всякой опасности со
стороны массы населения. Это соображение было так
просто, что не могло бы ускользнуть ни от одного из
друзей династии, если бы они хотя сколько-нибудь знали
чувства народа. К сожалению, из людей, близких к Бур¬
бонам, не было ни одного, знающего народ, а были очень
многие без всякого понятия о чувствах народа, питавшие
к нему недоверие и передавшие это недоверие Бурбонам.
По странному сочетанию противоречащих идей в одной
и той же голове, сочетанию, которое так часто встречается
в жизни, эти люди и сами Бурбоны, не заботясь об удо¬
влетворении народных желаний и нужд, не заботясь даже
о том, чтобы хотя сколько-нибудь ознакомиться с ними,
питая ужас к каждому движению народа, лелеяли себя
уверенностью, что и без всяких посредничеств масса насе¬
ления проникнута непоколебимою преданностью к Бурбо¬
нам.
Мы видели, какой политики требовали со стороны
Бурбонов их собственные выгоды, и как не нужен, как
противен истинному положению их интересов был их союз
887

с роялистами; чтобы еще яснее убедиться в этом, нам
должно теперь посмотреть на взаимные отношения обще¬
ственных сил спустившись на низшую ступень обществен¬
ной лестницы, которую мы обозревали с вершины ее. Из¬
ложив интересы королевской династии, мы теперь по¬
пробуем изложить чувства и интересы массы населения.
.Она, как мы говорили, не принадлежала собственно
ни к роялистам, ни к либералам. Необходимость слишком
тяжелого и продолжительного физического труда для
скудного поддержания жизни не оставляла ей в период
реставрации во Франции, как до сих пор не оставляла
нигде и никогда в новой Европе, времени для постоянного
занятия государственными делами. Не имея ни навыка
к тому, ни образования, нужного для того, чтобы соста¬
вить себе систему политических убеждений, народ обыкно¬
венно даже не хотел присматриваться к вещам, которые
делаются и говорятся высоко над ним в парламенте,
в журналистике и в административных сферах. Но эта
масса, обыкновенно остающаяся неподвижною в полити¬
ческом волнении, играющем на поверхности националь¬
ной жизни, не лишена совсем преданий и чувств, которые
приводят ее в движение, когда затрогиваются.
Во французском народе самым живым преданием
было воспоминание о национальной славе, какою бли¬
стала Франция при Наполеоне. Под этим воспоминанием
таилось еще более сильное чувство привязанности к но¬
вому гражданскому устройству и ненависти к старинным
феодальным правам, разрушенным революцией). Народ
дорожил новыми учреждениями потому, что они улуч¬
шили его материальное положение сравнительно с тою
(судьбою), какую имел он в прежние времена. Но, с дру¬
гой стороны, улучшение, хотя и очень чувствительное, не
было так велико, чтобы масса народа была очень до¬
вольна своим настоящим.
По сущности своих понятий, народ не имел сознатель¬
ного предпочтения к той или другой политической системе.
Конституцию или, как тогда называли, «Хартию» (1а
Charte) он едва знал по имени, не связывая никакого
смысла с этим словом. Да и самое слово далеко не ка¬
ждому городскому работнику было известно, — о поселя¬
нах нечего и говорить; о том, что он ни мало не дорожил
этим словом, излишне и упоминать.
888

Королевская власть, говорили мы, очень легко могла
привлечь народ на свою сторону покровительством его ма¬
териальному благосостоянию; но она не позаботилась об
этом. Однако же, когда король являлся в провинциях или
присутствовал на торжественных церемониях в Париже,
толпы народа теснились на дороге и приветствовали его
радостными криками. Это происходило не более, как от
наивного уважения простых людей к внешнему блеску,
но перетолковывалось придворными, как свидетельство
глубокой привязанности народа к династии. Такое оши¬
бочное понимание дела погубило Бурбонов, ободрив
Карла X рискнуть на решительную битву изданием июль¬
ских повелений. Но, во всяком случае,, хорошие встречи,
какими обыкновенно приветствовал народ короля, дока¬
зывали, что масса народа даже в начале 1830 года еще
не была решительно враждебна к Бурбонам.
Напротив, она была веегда враждебна к роялистам,
не потому, чтобы считала их врагами конституции, о ко¬
торой сама она не заботилась, а потому, что они были
эмигранты, потомки прежних феодалов; народ предпо¬
лагал в них желание восстановить старинное феодальное
устройство, вспоминал, что они сражались против Фран¬
ции.
Тем самым, что боролись против роялистов, либералы
приобретали в народе некоторую популярность, хотя очень
мало заслуживали ее. Надобно перечитать прения палат,
надобно перечитать сочинения либералов времен Ре¬
ставрации, чтобы постичь всю невероятную беззаботность
их,о выгодах массы населения. Они забывали о народе,
подобно Бурбонам и роялистам; а когда и случалось им
говорить от имени низших классов, они почти постоянно
употребляли его имя понапрасну, не умея выразить же¬
ланий, понять нужд простонародья. В программе либера¬
лов не было ни одной фразы, которая касалась бы средств
или по крайней мере выражала бы желание улучшить
положение низших классов. Доказательством тому может
служить каждое из их знаменитых прений в палате депу¬
татов, каждая из их знаменитых битв на поприще журна¬
листики, каждый их политический манифест. Повсюду
провозглашаются отвлеченные политические теории,
имеющие занимательность только для зажиточных и обра¬
зованных людей, нигде ни одной фразы о реформах,
889

которыми непосредственно улучшался бы простонародный
быт. В пример сошлемся на один из этих актов, могущий
быть самым поразительным подтверждением нашего су¬
ждения. Когда войска были принуждены выступить из
Парижа, когда либералы спешили восстановить королев¬
скую власть перенесением ее на герцога Орлеанскогом
чтобы не дать времени возникнуть в вооруженной массе
простонародья требованию республиканской формы, ли¬
беральные члены палаты депутатов издали прокламацию,
в которой совместили все надежды и желания, способные,
по их мнению, увлечь победоносных парижан на сторону
вновь учреждаемого правительства. Парижское просто¬
народье безусловно владычествовало тогда над судьбою
Парижа и Франции, — либеральные депутаты конечно в
эту минуту старались по необходимости самым ярким
образом высказать все, что в их намерениях могло быть
приятно простонародью. Каков же план их правитель¬
ственной системы? Какие улучшения они обещают на¬
роду? Обещаний очень много, и они вот какого рода:
верность конституционным началам; восстановление на¬
циональной гвардии, избирающей своих офицеров, она
будет охранять конституцию; назначение городских и об¬
ластных чиновников по выбору; суд присяжных по обви¬
нениям против газет со стороны правительства; точное
определение ответственности министров перед палатою
депутатов; отмененйе произвола правительства над судь¬
бою офицеров; ограничение средств для министерства к
подкупу депутатов повышением в должностях.
Как? Только-то? Да, только. Для неверящих мы сооб¬
щим самый текст прокламации, пусть они увидят, что
мы не пропустили ни одного обещания *. Какую же вы¬
* Вот текст прокламации к народу, изданной палатою депутатов
31 июля:
«Французы, Франция свободна. Деспотизм поднимал свое знамя.
Героическое население Парижа низвергло его. Вызванный нападе¬
нием на битву, Париж доставил своим оружием торжество свя¬
щенному делу, которое тщетно торжествовало на выборах. Власть,
отнимавшая наши права, возмущавшая наше спокойствие, угро¬
жала и свободе и порядку. Мы снова приобретаем и порядок и спо¬
койствие. Нет уже опасности для прав, приобретенных прежде; нет
уже преграды между нами и правами, которые еще остается нам,
приобрести.
Правительство, которое немедленно обеспечило бы нам эти
блага, составляет первую потребность отечества. Французы, те из
390

году получил бы народ, если бы даже все эти обещания
были исполнены? Разберем их пункт за пунктом. «При
герцоге Орлеанском будет строго соблюдаться конститу¬
ция» — очень приятно будет это образованным классам,
обеспеченным в своем существовании; но мы уже много
раз говорили, что все конституционные приятности имеют
очень мало цены для человека, не имеющего ни физи¬
ваших депутатов, которые находятся в Париже, собрались и, в ожи¬
дании правильного действия Палат, пригласили француза, который
сражался только за Францию, а не против нее, герцога Орлеан¬
ского, к принятию на себя обязанностей наместника королевства.
Они видят в этом средство водворением мира довершить торжество
справедливейшего самоотвержения.
Герцог Орлеанский предан национальному и конституционному
интересу. Он всегда защищал его дело и исповедывал его прин¬
ципы. Он будет уважать наши Права, потому что получит от нас
свои права, Мы дадим себе законами прочные гарантии, необхо¬
димые для утверждения непоколебимой свободы:
Восстановление национальной гвардии с участием граждан, ее
составляющих, в избрании ее офицеров;
Участие граждан в составлении муниципального и департамент¬
ского управления;
Суд присяжных для процессов газет и книг;
Законное определение ответственности министров и второсте¬
пенных агентов управления;
Законное упрочение положения военных;
Новые выборы для депутатов, получивших должность от пра¬
вительства.
По согласию с главою государства, мы дадим нашим учрежде¬
ниям развитие, в котором они нуждаются.
Французы, герцог Орлеанский сам уже высказался языком,
приличным свободной стране. Он говорит, что палаты соберутся не¬
медленно. Они примут меры для упрочения царства законов и
ограждения прав нации.
Конституция отныне будет истиною».
Мы привели этот документ между прочим и потому, что он
написан Гизо и был первым актом нового периода его политиче¬
ской жизни, когда он является уже одним из важнейших государ¬
ственных людей Франции.
В комиссии, назначенной для составления прокламации, кроме
Гизо и Вильмена, представителей умеренного оттенка либеральной
партии, находились Бенжамен-Констан и Берар, принадлежавшие
к самым требовательным либералам. Таким образом прокламация,
вышедшая из совещаний комиссии, может считаться самым вер¬
ным выражением политической программы целой либеральной
партии.
Прокламацию герцога Орлеанского, на которую ссылается про¬
кламация депутатов, по-настоящему, не стоило бы и приводить, по¬
тому что в ней не заключается ничего, кроме общих фраз, с
неосновательною похвалою герцога самому себе за мужество,
891

ческих средств, ни умственного развития для этих десер¬
тов политического рода. «Будет восстановлена националь¬
ная гвардия» — в скобках надобно читать: с довольно до¬
рогим мундиром, который удалит от участия в ней просто¬
людина, — это будет удовольствие, предоставленное лю¬
дям, могущим тратить деньги на маскарадные костюмы.
которого он не оказывал. Однако, приведем и ее, чтобы читатель
видел совершенную пустоту этого документа, также решавшего
судьбу Франции:
«Жители Парижа,
Депутаты Франции, ныне собравшиеся в Париже, выразили же¬
лание, чтобы я прибыл в столицу для исполнения обязанностей
наместника королевства.
Не колеблясь, явился я разделять ваши опасности, стал среди
героического населения, чтобы употребить все мои силы для предот¬
вращения междоусобной войны и анархии. Вступая в Париж, я с
гордостью надел славную трехцветную кокарду, которую восстано¬
вили вы и которую долго носил сам я.
Палаты скоро соберутся; они примут меры для упрочения цар¬
ства законов и ограждения прав нации.
Конституция отныне будет истиною.
Людовик-Филипп Орлеанский».
Мы приведем также программу самой крайней из партий, играв¬
ших заметную роль в июльские дни. Составители этой программы,
которая осталась не действительною, потому что показалась всем
благоразумным людям слишком уже отважною, были не просто
либералы, а республиканцы — то есть горсть людей, ушедших не¬
измеримо далеко вперед от либералов. Но что же и эта программа
обещала собственно для народа? Ровно ничего дельного не обе¬
щала она—вог ее текст, слишком оправдывающий наше грустное
суждение:
«Франция свободна.
Она хочет конституции.
Она дает временному правительству только право призвать
ее к установлению формы правления.
В ожидании того, пока она выразит свою волю новыми выбо¬
рами, уважение к следующим принципам:
Отменение монархической власти;
Управление государства исключительно людьми, получающими
власть от избрания нации;
Вручение исполнительной власти президенту, избираемому на
время;
Прямое или косвенное участие всех граждан в избрании де¬
путатов;
Свобода исповеданий; отмена привилегий, даваемых государ¬
ством одному исповеданию пред всеми другими;
Ограждение армейских и флотских офицеров от произвольного
удаления министрами в отставку;
Учреждение национальной гвардии по всему пространству
Франции; этой гвардии вверяется охранение конституции;
392

Но хотя бы и без дорогого мундира — что за радость хо¬
дить в караул и на смотры человеку, у которого не достает
времени для отдыха после 14 часов работы в сутки? Это
право напоминает рассказ старика у г. Печерского о том,
как Ваське дали «особенные права». «Выборная админи¬
страция» — известно, как дорожит простонародье правом
выборов. «Изъятие газет от произвола министров» — но
простонародье не читает газет по своему безденежью и
безграмотности, какое ему дело до независимости журна¬
листики и свободы прений? «Ограждение офицеров от
такого же произвола» — об этом нечего и говорить. За¬
тем следует ограждение непреклонных убеждений либе¬
ральных депутатов от искушения быть подкупленными, и
перечисление всех этих благ кончается комплиментами
принцу Орлеанскому — о народе и его судьбе, как видим,
За эти принципы мы жертвовали жизнью; в случае нужды мы
будем поддерживать их законным сопротивлением' с оружием в
руках».
Как видим, эта программа отличается от прокламации депута¬
тов тремя существенными пунктами: требованием республиканской
формы, требованием уничтожения палаты наследственных перов
Чоно заключается в выражении: управление государства исключи¬
тельно людьми, получающими власть от избрания нации), наконец,
требованием предоставления избирательных прав всему населению
Франции (suffrage universel), а не одним более или менее зажи¬
точным людям.
Спрашиваем теперь: какое из этих требований имеет целью
существенное улучшение простонародного быта? чем легче про¬
стому народу становится платеж податей, отправление военной
повинности, чем улучшаются его отношения к землевладельцам и
хозяевам фабрик от заменения слова «король» словом «президент»
и тому подобных, чисто отвлеченных, реформ государственного
устройства?
Позднее, программа республиканцев была не такова. Они тру¬
били не об одних пустых словах, имеющих смысл для праздных по¬
литических споров — они требовали также: уничтожения обреме¬
нительных для простонародья налогов на соль, вино и другие
жизненные потребности, вообще изменения системы податей для об¬
легчения простонародья; уменьшения армии и изменения системы
конскрипции (сокращение срока службы, отмена увольнений от лич¬
ной службы поставкою наемщика и проч ); они требовали реформы
гражданских законов, невыгодных для простолюдина; требовали,
чтобы образование сделалось доступным для всех состояний. На¬
добно, впрочем, прибавить, что все эти требования в 1848 году ока¬
зались пустыми словами, — республиканцы не умели совершить ни
одной из реформ, обещавших улучшение народного быга по их
программе.

действительно нет ни слова. Как нет? Мы позабыли: ведь
прокламация начинается комплиментами мужеству пари¬
жан, — либералам, как видим, не была известна русская
поговорка: «соловья баснями не кормят»; это бы еще ни¬
чего, но жаль, что и народ не знал этой поговорки —
иначе с какой стати было бы ему умирать на баррикадах,
когда вся награда ему за битву должна была ограни¬
читься комплиментами его мужеству?
Либералы совершенно ничего не делали и не хотели
делать для народа; но тем не менее, независимо от их
собственной воли, образовались отношения, которые в
случае надобности обеспечивали им содействие народа, —
мы старались показать, что эта готовность массы стать
за либералов была ими не заслужена, далее мы увидим,
что они даже не умели предчувствовать ее, — но она су¬
ществовала.
Самым сильным и самым общим основанием ее было
то, что либералы боролись против партии, подозреваемой
народом в стремлении восстановить прежний порядок дел
и зато ненавистной народу. «Враг наших врагов друг
нам» — это заключение слишком часто ведет к Самым
горьким разочарованиям; очень часто случается людям,
руководясь им, попадать из Сциллы в Харибду или, по
русской поговорке, из огня в полымя; но тем не менее
редко успевают оберёчь себя от него даже такие опытные
в политических делах, такие осторожные и недоверчивые
люди, как Дипломаты. Что же удивительного, если про¬
стой народ мало-помалу поддался этой мысли? Феодалы
нападали на новые учреждения, дорогие народу —либе¬
ралы защищали эти учреждения, — чего же больше?
Масса стала доверчива к ним. Правда, защищались эти
учреждения либералами вовсе не в том духе, не с теми
целями, с какими вводились; смысл одних и тех же слов
не был в 1820-х годах таков, каков был тридцать-сорок
лет тому назад. Но где же было народу разбирать такие
тонкости? Не у него одного, и у большинства людей обра¬
зованных, сильнейший элемент в умственной жизни —
рутина; народ привык любить известные слова, и не мог
не иметь симпатии к защищавшим эти слова.
Кроме этого общего основания было другое, более
частное, но во многом с ним сходное и почти столь же
сильное. Нападая на новые учреждения, реакционеры
8S1

позорили и все правительства, существовавшие на этих
началах — в том числе, они беспощадно бранили Напо¬
леона. Либералы сами были не очень расположены
к Наполеону —и в 1814 и в 1815 годах, оба раза их
нерасположение сильно содействовало падению его. Но
роялисты заходили в своей ненависти уже слишком да¬
леко, — либералы, разгорячаемые постоянным спором
с ними о всем на свете, принялись Пылко защищать и
Наполеона. А для народа Наполеон и трехцветное знамя
Империи были символами славы Франции, побед ее.
Либералы явились народу защитниками национальной
славы. Это было тем неизбежнее, что роялисты с прин¬
цем Конде сражались в рядах коалиционных армий
против Франции — как же было либералам не напа¬
дать на измену родине, когда изменниками были их
враги?
Наконец, очень важную роль во всем деле, кончив¬
шемся июльскими днями, играл Беранже. Едва ли кто
имел такое сильное влияние на исход тогдашних собы¬
тий, как он. Его песни действительно были любимы на¬
родом. Он ненавидел Бурбонов, ■— и народ постепенно
привыкал к чувству, которое внушал ему певец его ли¬
шений, его надежд. А Беранже ненавидел Бурбонов за
то, что они были орудием реакционеров.
Наши рассуждения вышли очень длинны, и нам пора
было бы их кончить. Но прежде, чем возвратимся к рас¬
сказу о ходе событий, мы хотим оправдаться перед чита¬
телем в упреке, которого не только ожидаем, но даже
желали бы. Вероятно, не за одну длинноту упрекнут
наше длинное изложение возможного и разумного, —
читатель скажет также, что оно лишено всякого реаль¬
ного основания. Мы говорим, что легче и выгоднее всего
был бы для Бурбонов союз прямо с народом, мимо вся¬
ких союзов с Либералами или роялистами, но что, когда
уже не захотели Бурбоны этого союза, натуральнее всего
было бы им, если бы только они понимали свои выгоды,
соединиться с либералами; — что все разумные сообра¬
жения о собственных интересах, о собственном спокой¬
ствии, не говоря уже о славе, должны были сделать Бур¬
бонов покровителями либералов. Все это так, скажет
читатель, но рассуждать о подобных вещах значит то
же самое, что доказывать выгодность течения Волги
395

с юго-востока на северо-запад, от Камышина к городу
Либаве: вещь оно была бы прекрасная, слова нет, но
совершенно несообразная с законами природы. Бурбоны
по своей истории, по своей натуре, по всей своей обста¬
новке не могли действовать иначе, нежели как действо¬
вали. Так, к сожалению, совершенно так. Напрасно
очевиднейшая выгода, настоятельнейшая необходимость
указывала им иной путь — в них не было сил итти по
этому счастливому пути, в них не было даже способ¬
ности видеть этот путь. Так, рассудок чуть ли не
совершенно бессилен в истории. Напрасно говорить
о нем, это пустая идеология. Но если так, почему же не
понимают люди хотя этого? Если ослепление рутиною
и обстановкою сильнее собственных выгод в человеке,
почему же мы не принимаем этого факта, не соображаем
с ним наших отношений к человеку?
Есть в истории такие положения, из которых нет
хорошего выхода, — не оттого, чтобы нельзя было пред¬
ставить его себе, а оттого, что воля, от которой зависит
этот выход, никак не может принять его. Правда, но
что же в таких случаях остается делать честному зри¬
телю? ужели обманывать себя обольщениями о возмож¬
ности, даже о правдоподобности такого принятия? Мы не
знаем, что ему делать, но знаем, чего он по крайней мере
не должен делать: не стараться ослеплять других, осте¬
регаться заражать других идеологическою язвою, если
сам по несчастию подвергся ей, — оставим надежды
ребятам, взрослому человеку неприлично ожидать вино¬
градных гроздов на терновнике.
Но возвратимся же, наконец, к рассказу о событиях.
Назначение Полиньяка министром было принято всею
Франциею, как следствие решимости Карла X выйти из
границ законности для упрочения колебавшегося господ¬
ства роялистов. Либералы ужасались, ожидая насиль¬
ственных мер. Даже многие роялисты, сохранявшие
некоторое благоразумие, видели необходимость преду¬
предить короля, что советы слишком опрометчивых това¬
рищей их могут быть для него гибельны.
В самом деле, глава министерства, Полиньяк, был
Ееличайший фанатик феодальной партии. Давно он меч¬
тал о сильных средствах к восстановлению старинного
порядка. Вильель, опасаясь неосторожных советов его
390

Карлу X, отправил молодого придворного посланником
в Лондон; недовольный умеренностью Мартиньяка,
король стал думать о вручении управления своему лю¬
бимцу, который совершенно сходился с ним в убежде¬
ниях. Полиньяк был вызываем в Париж для совещаний
с королем, — результатом совещаний была решимость
итти до последних крайностей для поддержания господ¬
ства роялистов. Средство к тому найдено было в 14-м па¬
раграфе конституции, который давал королю право
«издавать распоряжения и повеления, нужные для без¬
опасности государства». До сих пор, все партии согла¬
шались, что тут разумеются единственно административ¬
ные распоряжения, которыми определялись бы только
меры и способы исполнения изданных правильным обра¬
зом законов, а никак не распоряжения, которыми бы
отменялись или нарушались законы. Но конгрегация,
управлявшая Карлом X и Полиньяком, убедила их в
возможности и необходимости другого толкования. Ко¬
роль и его любимец приготовились, если не найдут по¬
корности в палатах, избираемых законным образом, без
их согласия изменить основные законы королевства.
Слухи о такой решимости распространились в пуб¬
лике. Министерские газеты подкрепляли их, доказывая
необходимость крайних средств со стороны министер¬
ства. «Уступок больше не будет, восклицали они, битва
между правительством и революциею возобновлена».
Надобно заметить, что под именем революции на языке
роялистов разумелись все новые учреждения в граждан¬
ское быту; каждый, находивший невозможным полное
возвращение к старине, назывался у них революционе¬
ром, в том числе даже Ройе-Коляр, при Наполеоне по¬
стоянно рисковавший жизнию для Бурбонов, и Гизо,
бывший посредником между Бурбонами и оставшимися
во Франции роялистами во время Ста Дней. «Игра на¬
чалась, восклицали роялистские газеты, и надобно знать,
что поставлено на карту с той и другой стороны. Мы
ставим на карту престол. Это наша последняя ставка:
идет ва-банк против революции». Но трудно будет управ¬
лять государством в противность желанию большинства
или с нарушением парламентских форм, возражали
осторожнейшие из роялистов, предвидевшие опасность
игры, начинаемой фанатиками. Министерские газеты
3»7

отвечали на их предостережения презрительным гневом.
«Есть люди, говорящие о большинстве палат, — они уди¬
вляют нас. Скажите, важно или не важно покончить
с революцией? Вы говорите: да. Прекрасно. Но если
большинству палат придет в голову думать не так, не¬
ужели следует отказаться от спасения? Это было бы
забавно. Когда план составлен, когда он необходим,
следует исполнять его до конца; иначе нельзя спасти
общество». Из таких слов были очевидны намерения ми¬
нистерства. Оно решилось не обращать внимания на
волю парламентского большинства.
Доведенные до крайности, либералы ожидали спа¬
сения себе и престолу от приближавшегося собрания
палат. Парламентские каникулы кончались. 2 марта
1830 года начались обычным церемониалом заседания
палат. Тронная речь открыто выразила намерение прави¬
тельства прибегнуть к чрезвычайным мерам в случае
несогласия большинства с системою министерства. «Перы
Франции, депутаты департаментов, — рказал Карл X, —
я не сомневаюсь в вашем содействий к совершению
добра, мною желаемого. Вы с презрением отвергнете
коварные внушения, распространяемые зложелатель-
ством. Но если бы преступные интриги противупоставили
моей власти препятствия, которых я не должен, кото¬
рых я не хочу предвидеть, я нашел бы силу победить
их в моей решимости охранять общественное спокой¬
ствие».
Вызов был сделан. Не оставалось сомнения в том, что
министерство хочет считать преступлением сопротивле¬
ние палат его системе и намерено прибегнуть к воору¬
женной силе для подавления беспорядков, которых ожи¬
дало само от своих распоряжений. Указание на воору¬
женную силу было тем оскорбительнее, что не оправды¬
валось никаким предлогом. Во всей Франции господ¬
ствовал ненарушимый порядок. Никто из противников
министерства не думал переступать границ закона. Все
осуждали опрометчивость речи. Цо министерские газеты
почли нужным комментировать тронную речь следую¬
щими словами: «Мы напомним, что Георг III англий¬
ский публично благодарил солдат, стрелявших по черни,
которая собралась освободить из тюрьмы Уилькса,
мятежного члена палаты общин». Мало было общей
398

угрозы вмешательством вооруженной силы; надобно
было еще пояснить, что она будет призвана именно про¬
тив палаты депутатов. Большинство палаты хотело
исполнить свою обязанность, выразив королю опасение
о гибельности политики, принятой его министрами. Ко¬
миссия палаты составила проект адреса, проникнутый
тоном почтительным, но печальным. Она считала обязан¬
ностью палаты открыть Карлу X глаза на несогласие
политики его министров с чувствами нации.
«Среди единодушных чувств уважения и привязан¬
ности, которыми окружает вас ваш народ (говорил
адрес), обнаруживается в умах живая тревога, возму¬
щающая спокойствие, которым Франция начала насла¬
ждаться, иссушающая источники ее благоденствия и,
в случае продления, могущая сделаться гибельной для ее
тишины. Совесть, честь, та верность, которой мы покля¬
лись вам и которую навсегда соблюдем, возлагают на
нас обязанность открыть вам причину этой тревоги.
Государь! конституция, которою мы обязаны вашему
августейшему предшественнику и упрочить которую
твердо намерено ваше величество, освящает право уча¬
стия страны в обсуждении общественных интересов. Это
участие, как и следовало, производится не прямым, а по¬
средственным образом; степень его мудро измерена, оно
заключено в точные границы, и мы никогда не попустим,
чтобы кто-нибудь осмелился преступить эти границы; но
результат его положителен, потому что оно делает по¬
стоянное согласие политических видов вашего прави¬
тельства с желаниями вашего народа необходимым усло¬
вием правильного течения общественных дел. Государь!
наша верность, наша преданность престолу обязывают
нас сказать вам, что это сочувствие не существует.
Высокая мудрость вашего величества да будет судьею
между теми, которые не доверяют нации столь спокой¬
ной, столь верной, и между нами, с глубокой уверен¬
ностью излагающими вашему сердцу скорбь целого на¬
рода, желающего пользоваться расположением и дове¬
рием своего короля. Преимущества короны вашего
величества дают вам средство упрочить между государ¬
ственными властями гармонию, первое и необходимое
условие силы престола и величия Франции».
399

Комиссия, составившая проект, старалась избежать
в нем всякого выражения, похожего на требователь¬
ность. Она хотела только указать на несогласие боль¬
шинства с министрами, оставляя королю совершенную
свободу в выборе средств для восстановления согласия.
Адрес не говорил даже о необходимости перемены мини¬
стерства. Он говорил только, что король, сохраняя ми¬
нистерство, должен распустить палату, или наоборот,
сохраняя палату, изменить политику министерства.
Умеренные роялисты согласились на проект адреса
вместе с либералами. Он был принят большинством
221 голоса против 181.
Незначительность большинства, принявшего адрес и
составленного голосами умеренных роялистов, показы¬
вала, каких ничтожных уступок было бы достаточно для
примирения с палатою. Довольно было бы министерству
отказаться от своих совершенно излишних угроз, не вы¬
зываемых ничем. Но крайние роялисты были глухи.
18 марта адрес был представлен; 19 марта заседания
палаты отсрочены; через несколько времени она была
объявлена распущенной, и назначены новые выборы.
Нельзя было сомневаться в том, что эти выборы еще ме¬
нее прежних будут благоприятны министерству, кото¬
рому оставалось тогда или удалиться, или прибегнуть
к незаконным средствам. Двое из министров, видевшие
безрассудство остальных, вышли в отставку. Полиньяк
заменил их другими, более решительными.
Действительно, все члены прежней палаты, вотиро¬
вавшие адрес, были избраны вновь; большая часть край¬
них роялистов прежней палаты не попала в новую. Но и
новая палата была проникнута преданностию к Бурбо¬
нам. На выборах либеральных членов это чувство выра¬
жалось с совершенной ясностью; они одобряли адрес
прежней палаты, но понимали его в том самом смысле,
какой придавал ему Дюпен старший: «Коренное основа¬
ние адреса — глубокое уважение к лицу короля; он вы¬
ражает высочайшее благоговение к древней династии
Бурбонов; он представляет владычество законной дина¬
стии не только как легальную истину, но и как обще¬
ственную необходимость, которая ныне для всех здравых
умов является результатом опыта и убеждения». Сло¬
вом сказать, ни либералы, ни умеренные роялисты, со-
400

ставлявшие большинство, не дерзали и в глубине своих
мыслей касаться прав престола. Они находили только,
что политика крайних роялистов несовместна с положе¬
нием дел. Крайние роялисты имели теперь выбор между
двумя решениями: или оставить хотя на время министер¬
ство, чтобы дать успокоиться общественному мнению,
или подвергнуть престол страшной опасности из-за же¬
лания удержать власть в своих руках. Они избрали по¬
следнее.
Палаты должны были собраться 3 августа. Еще в на¬
чале июля, когда сделался известен результат новых
выборов, министры окончательно составили план своих
действий. Они положили, пользуясь четырнадцатым па¬
раграфом конституции, распустить новую палату прежде,
нежели она соберется, изменить одною волею правитель¬
ства закон о выборах и восстановить ценсуру. Совеща¬
ния министров хранились в глубочайшей тайне, но она
не могла скрыться от придворного круга. Все, посещав¬
шие дворец, догадывались, что приближается время на¬
сильственных мер, о которых давно говорили газеты.
Крайние роялисты с восторгом передавали друг другу
выдуманный анекдот об угольщике, который будто бы
сказал королю: «Государь! угольщик — господин в своем
хозяйстве, будьте господином в своем».
Иностранные посланники, слышавшие о намерении
Полиньяка, единогласно осуждали его; самодержавные
государи Европы разделяли мнения проницательных
дипломатов о неблагоразумии мер, на которые склонили
Карла X его опрометчивые советники. Меттерних, ко¬
нечно, не слишком любил конституционный порядок, но
и он говорил французскому посланнику при венском
дворе: «Нельзя вашему правительству насильственно
изменять законов, которыми оно не довольно; единствен¬
ное средство ему для этого — действовать с согласия
палат; другого пути Европа не может одобрить; насиль¬
ственные меры погубят династию». Люди, желавшие
предупредить бедствие, искали другого советника, голос
которого внушал бы еще больше уважения француз¬
скому королю. Они просили русского императора не
оставить Карла X своими советами, и покойный госу¬
дарь, Николай Павлович, имел с французским посланни¬
ком при нашем дворе, Мортмаром, разговор, после кото-
26 Н. Г. Чернышевский, т. II 101

рого посланник должен был написать Полиньяку: «Мне¬
ние императора таково, что, нарушив конституцию, фран¬
цузское правительство подвергнется катастрофе. Если
король захочет прибегнуть к насильственным мерам, он
понесет за них ответственность, прибавил император;
Карл X должен помнить, что союзники по парижскому
трактату приняли на себя ручательство в сохранении
французской конституции». Через несколько времени
болезнь принудила Мортмара возвратиться во Францию;
графиня Нессельроде дала ему письмо к королю, в кото¬
ром снова напоминалось, что русский император реши¬
тельно не одобряет никаких мер, противных консти¬
туции.
В Петербурге и в Вене знали о приготовляемых по¬
велениях. Но либералы все еще не хотели верить в их
исполнение. Они так были преданы династии, что оттал¬
кивали от себя мысль о близости катастрофы. Сами за
себя они так боялись волнений, что и в министрах пред¬
полагали такое же отвращение от поступков, могших
вызвать мятеж в Париже. Они не только не думали вос¬
пользоваться насильственными мерами министров для
возбуждения народа, они даже были уверены, что народ
не может быть возбужден к сопротивлению. За два дня
до издания повелений один из предводителей либераль¬
ной партии, Одилон-Барро, отвечал говорившим о воз¬
можности волнений: «Вы верите в восстание! О, боже
мой! Если конституция будет низвергнута, вас поведут
на эшафот, а народ, сложа руки, станет смотреть на это».
За два дня до катастрофы он не верил ей и не предчув¬
ствовал ее последствий.
Вечером того дня, когда были подписаны повеления,
герцог Орлеанский, которому они давали престол, также
еще не хотел верить их возможности. Ревностный роя¬
лист Витроль, усердию которого Бурбоны больше всего
были обязаны тем, что по взятии Парижа в 1814 году
союзные монархи вспомнили о них, описывал герцогу
дурные признаки, замеченные им поутру в Сен-Клу.
Министры скрывались от него, но он предполагал что-то
очень недоброе. «Но что же они хотят сделать? — с беспо¬
койством сказал герцог Орлеанский: — ведь они не мо¬
гут же обойтись без палат, не могут выйти из консти¬
туции».
402

Советы Меттерниха и русского императора, просьбы
Вильеля и всех роялистов, не разделявших ослепления
крайней партии, были напрасны. 24-го июля министры
собрались для окончательного просмотра приготовлен¬
ных ими повелений. Один из них, Гернон Ранвиль, пы¬
тался убедить короля и своих товарищей отложить на
несколько времени эти повеления. Другой министр,
д’Оссе, желал по крайней мере знать, какими силами
будут они располагать для усмирения мятежа. «Имеете
ли вы в Париже хотя тысяч тридцать войска?» спросил
он Полиньяка. — «Не тридцать, а сорок две», отвечал
Полиньяк, перебрасывая через стол ему список войск. —
«Как, вскричал д’Оссе, я вижу здесь только тринадцать
тысяч! Тринадцать тысяч на бумаге—это значит, что на
битву только можно вывести семь или восемь тысяч». Но
Полиньяк и большинство министров никак не предпола¬
гали серьезного восстания. В самом деле, либералы и
осуждали по своим убеждениям всякую попытку мя¬
тежа, и боялись волнений; народу не было никакой
разумной выгоды вступаться в распри между двумя пар¬
тиями, из которых ни одна не была его партией. Если бы
народ не увлекся надеждою на людей, вовсе не заслу¬
живающих этой надежды, Полиньяк был бы прав. Он
ошибся только тем, что не принял в расчет бедственного
положения народа: отчаяние вовлекло народ в опромет¬
чивость.
24 июля заготовленные повеления были рассмотрены
и одобрены министрами. 25 июля министры снова собра¬
лись в Сен-Клу, где жил король. Они собрались подпи¬
сать эти повеления. Молча сели они вокруг стола. По
правую руку Карла X был дофин, его сын, по левую руку
Полиньяк. Д’Оссе возобновил свои вчерашние замеча¬
ния. «Вы отказываетесь подписать?» сказал Карл X,
д’Оссе взял перо и подписал. Экзальтированная реши¬
мость, смешанная с беспокойством, выражалась на его
лице и лицах его товарищей. Один Полиньяк блистал
радостью. Карл X также весело ходил по зале. «Что вы
так смотрите?» сказал он, проходя мимо д’Оссе, глаза
которого печально обозревали залу. — «Государь, я смо¬
трел, нет ли здесь портрета Страффорда», отвечал ми¬
нистр.
403

26 июля явились в «Монитёре» пять повелений.
Первым из них отменялась свобода тиснения; вторым
распускалась палата депутатов; третьим изменялся за¬
кон о выборах; четвертым назначались новые выборы в
палату депутатов по измененному закону; пятое содер¬
жало некоторые частные распоряжения, вытекавшие из
второго.
Либералы и умеренные роялисты были поражены пе¬
чалью и ужасом. Несколько либеральных членов распу¬
щенной палаты депутатов сошлись к Казимиру Перье,
одному из своих предводителей. Все были в каком-то
оцепенении. «Что нам делать, что нам делать?» повто¬
ряли они друг другу. Никто не знал, что отвечать. Один
заикнулся было, что должно протестовать. «Нет, мы те¬
перь не имеем права протестовать, мы уже лишены зва¬
ния депутатов», отвечали ему. Другие депутаты собрались
у де-Лаборда, туда явился Казимир Перье и объявил,
что по распущении палаты они уже не имеют звания де¬
путатов, что министры ссылаются на конституцию, опи¬
раясь на четырнадцатый параграф ее, что стало быть
остается одна надежда — на самого короля, который
раньше или позже увидит ошибочность пути, на который
увлекли его. Весь этот день прошел спокойно. Повиди-
мому, министры торжествовали. Но масса медленна в
своих движениях. На другой день началось в ней броже¬
ние, которого не замечалось накануне. Через два дня
войска были принуждены выступить из Парижа, после
упорного сражения с простым народом.
Мы не станем рассказывать ход этой битвы: она ве¬
лась не либералами, и нам нет нужды упоминать о фак¬
тах, не относящихся к цели нашего рассказа. Мы хотели
только рассматривать интересы и действия двух полити¬
ческих партий, вражда которых составляет самую замет¬
ную сторону политической истории Франции в эпоху
Реставрации. Только их действия будут занимать нас и
в июльские дни.
История роялистов в эти дни очень коротка и проста:
они вовлекли несчастного Карла X в гибельную борьбу,
которая, даже при самом счастливом исходе, не могла бы
принести ровно никакой пользы для королевской
власти, — вовлекли в борьбу единственно с целью вос¬
становления старинного устройства, в сущности враждеб¬
404

ного интересам престола. Не трудно догадаться, как
должны были поступать такие друзья. Пока волнение
только что разыгрывалось, они воображали его ничтож¬
ным и чрезвычайно радовались ему: теперь-то будет на
их улице праздник! Одною сеткою прикроют они либе¬
ралов! Они уже сочинили распоряжения об арестовании
тех, головами которых особенно интересовались (хотя
совершенно напрасно, потому что из этих голов большая
часть не стоили гроша). Но вот, дело начало принимать
сомнительный оборот — что тут стали делать роялисты?
Ни один, разумеется, не шевельнул пальцем для защиты
короля, ввергнутого ими в погибель. Хотя бы кто-нибудь
из людей, для пользы которых Карл X жертвовал собою,
взял ружье для его защиты — не взял ни один. Что уже
говорить о риске жизнию за престол? Хоть бы один из
роялистов подал кусок хлеба, чашку воды несчастным
солдатам, которые сражались в душных улицах, под
знойным июльским солнцем, изнемогали от голода и
жажды, — и этого никто из роялистов не сделал. Те, ко¬
торые были в Сен-Клу, до последней минуты хлопотали
только о том, чтобы скрыть от короля истинное положе¬
ние дел. Это им удалось превосходно: до той минуты,
когда измученные, разбитые войска, отступая из Па¬
рижа, пришли в Сен-Клу, Карл X был уверен, что мятеж
подавляется, что вот-вот, через час, через полчаса
явится к нему депутация Парижа с просьбой о пощаде
раскаявшемуся городу. Эта история известна, рассказы¬
вать ее нечего. А что же делали те роялисты, которые
находились на месте возмущения? Немногие, честней¬
шие, покрепче заперлись в свои дома, чтобы даже не¬
взначай как-нибудь не подвергнуться опасности; другие,
порасчетливее, уже завязывали сношения с победите¬
лями и, например, великий референдарий Семонвиль
разъезжал в коляске по Парижу, непристойными сло¬
вами ругая безумцев, издавших несчастные повеления.
Это история также известная.
История либералов также xopoilia, хотя не так ко¬
ротка. Мы уже видели их подвиги 26 июля. На другой
день, когда некоторые отчаянные головы начали битву,
масса либералов перетрусила еще больше. «Плохи
дела! говорил один либеральный мануфактурист своим
друзьям: — дать народу оружие — он пойдет сражаться;
40J

не дать — он пойдет грабить». Понятия о движении на¬
рода у либералов неотразимо связывались с понятием
грабежа, — таких-то людей бедный Карл X считал рево¬
люционерами! Но что-то поделывал, например, Лафайет,
ужасный предводитель республиканцев? А вот что: по
вечеру пришли было к нему посоветоваться несколько
воспитанников политехнической школы. Им отвечали,
что Лафайет почивает, и будить его нельзя. А что же
вообще поделывали либеральные депутаты? Они с по¬
хвальною неутомимостью опять-таки собрались у Кази¬
мира Перье, доказывать друг другу, что не имеют ника¬
кого права протестовать, а некоторые прибавляли, что
надобно написать письмо к королю — содержание письма
можно было читать на их лицах, — почти все трусили
так, что даже не старались скрывать своего смятения.
Даже Вильмен, который не отличался, как увидим ниже,
особенно отважными намерениями, говорил, оглядывая
дрожавших товарищей: «Не ожидал я найти стольких
трусов в одной комнате!» Хозяин, Казимир Перье, всегда
славившийся пылкостью либеральных речей в палате,
дрожал чуть ли не больше всех. У дверей дома, под
окнами залы, где" совещались депутаты, собралось не¬
сколько человек молодежи. На них ринулся отряд кон¬
ницы — напрасно толкались в запертую дверь безоруж¬
ные юноши, чтобы укрыться от атаки — дверей не велели
отворять, и несчастные были изрублены под глазами де¬
путатов, — и дверь не отворилась спасти их. Зато доктор
Тибо, приятель генерала Жерара (тоже одного из пред¬
водителей либеральной партии), явился к Витролю про¬
сить его ехать в Сен-Клу, чтобы искать примирения
с Карлом X.
Ночью (с 27 на 28) население Парижа готовится
к битве. С раннего утра начинается она уже в серьезных
размерах. Опять являются к Лафайету воспитанники по¬
литехнической школы, которые уже и накануне дрались.
Республиканский вождь проснулся,—теперь они уже не
уйдут без его совета: «Посоветуйте вашим товарищам
держать себя смирно», говорит он им. В 12 часов утра
депутаты опять собрались, на этот раз у Одри де-Пюй-
раво, одного из немногих выказавших мужество в эти
дни. Он знал, каковы его товарищи, и пригласил моло¬
дежь собраться на дворе своего дома, чтобы уравнове¬
400

сить другим страхом страх, внушаемый Полиньяком.
Моген, также отличавшийся мужеством, начал совеща¬
ние словами: «Совершается революция, мы должны ру¬
ководить ею; предлагаю составить временное правитель¬
ство, требую, чтобы оно было учреждено немедленно». —
«Временное правительство? — восклицают в ужасе Се-
бастиани, Шарль Дюпен, Казимир Перье: — что вы? да
ведь это значило бы нарушать законный порядок! Оста¬
немся в пределах закона!» Разумеется, предложение
было отвергнуто. Но восстание с того утра охватило
уже весь Париж; многие части войска дерутся неохотно,
некоторые отряды уже колеблются, готовы присоеди¬
ниться к инсургентам, другие отряды отступают из улиц,
которые должны были очистить, успех инсургентов
вообще становится вероятен. Депутаты видели это, при¬
том же со двора слышны крики революционеров. Муже¬
ство депутатов под этими влияниями возвышается до
того, что Гизо читает сочиненную им протестацию депу¬
татов, — вчера депутаты отвергали мысль о ней, теперь
согласились напечатать ее. Зато сколько революционной
отваги было в этой протестации! Инсургенты, вчера кри¬
чавшие только: «да здравствует конституция!» ныне уже
сражались при криках «долой Бурбонов!». Протестация
депутатов была наполнена выражениями ненарушимой
верности к королю. Уважение к законному порядку про¬
стиралось до того, что депутаты даже не называли себя
депутатами, а только «правильно избранными в депу¬
таты»: они признавали этим силу повеления, распустив¬
шего палату и лишившего их звания депутатов. Они
говорили не о воле самого Карла X, а только «о совет¬
никах, обманувших намерения монарха». Еще два дня
назад журналисты издали протестацию гораздо более
твердую и подписались под ней. Депутатам, не потеряв¬
шим рассудка от робости, совестно было сравнить свою
прокламацию с прокламацией) журналистов; но они не
отважились подвергать прениям проект ее, видя, что, при
всеобщей робости их товарищей, прения поведут только
к ослаблению выражений и без того уже трусливых. Они
поспешили убедить собрание поскорее принять проект. Но
тут возник вопрос о том, подписывать ли протестацию.
Без подписей она не имела никакого значения; но боль-
407

шйнство депутатов не хотело рисковать, и протестация
была послана в типографию газеты «Temps» 13. Издатель
газеты принес бумагу обратно, говоря, что он не хочет
напечатать без подписей такое трусливое объявление, за
которое все станут смеяться над ним, если не будут знать
имена авторов. Это было уже в четыре часа вечера;
инсургенты приобрели много новых успехов; мужество
депутатов возросло до того, что они после многих споров
отважились согласиться на перечисление в заголовке бу¬
маги всех депутатов, находившихся в Париже, без раз¬
личия присутствовавших и неприсутствовавших на сове¬
щании; штука хорошая: ведь это были не подписи,
а просто исчисление имен, оставлявшее каждому из упо¬
мянутых лиц совершенную свободу сказать потом, что
его имя помещено в списке без его согласия и ведома.
Всех депутатов на совещании было только сорок один;
имен было выставлено шестьдесят три. «Вот и пре¬
красно, — с иронией сказал Лафит: — в случае пораже¬
ния никто из нас не подписывал, а в случае победы под¬
писали все». Особенной трусостью попрежнему отлича¬
лись знаменитый Казимир Перье и генералы Себастиани
и Жерар. Большинство собиравшихся депутатов следо¬
вало примеру их осторожности. Единственное спасение
себе видели они в переговорах с Карлом X, которые, при
посредстве доктора Тибо, вел Витроль. В первый раз
Витроль нашел Карла X не расположенным слушать ни¬
каких предложений. Когда он возвратился с этими изве¬
стиями к вечеру, Тибо снова просил его ехать в Сен-Клу
с новыми просьбами. «Скажите, что с готовностью испол¬
нят все для охранения королевского согласия от оттенка
принужденности, — говорил Тибо. — Если нужно, выс¬
шие корпорации парижского управления, члены касса¬
ционного суда и апелляционного суда отправятся в Сен-
Клу в мундирах; таким образом снисходительность ко¬
роны не будет казаться уступкою необходимости,
а только милостивым ответом на просьбы». Кроме
Карла X депутаты обращались с просьбами к маршалу
Мармону, командовавшему войсками в Париже. Лафит,
говоривший с маршалом от их имени, соблюл достоин¬
ство. Он прямо сказал, что если противозаконные пове¬
ления не будут отменены, то он «отдаст свою жизнь и
состояние в распоряжение парижан». Когда предложе¬
408

ния, переданные через Мармона, были отвергнуты в Сен-
Клу, он сдержал свое слово. Из ста человек либераль¬
ных депутатов, находившихся в Париже, человек десять
выказали такую же смелость; все остальные были без
памяти от ужаса. Уже предвиделось, что завтра ни
одного солдата не останется в Париже. Уже предвиде¬
лось, что инсургенты провозгласят завтра низвержение
Бурбонов; но Казимир Перье, вернейший представитель
большинства либералов, все еще повторял!: «Бурбоны —
лучшее правительство для Франции, лишь бы только они
отказались от ультра-роялистов». Два раза собирались
депутаты этим днем, в двенадцать часов и в четыре часа;
в десять часов вечера было назначено третье собрание.
Инсургенты приобрели много новых успехов: кроме
дворцов Тьюлерийского и Луврского и парижской ра¬
туши, почти уже весь город был в их власти; войска были
изнурены, отступали со всех позиций, упали духом; пере¬
говоры с Сен-Клу и с Марионом не привели ни к чему;
ход событий требовал наконец со стороны депутатов мер
более решительных. Они чувствовали, что совещание,
назначенное в десять часов, не может кончиться одними
словами, и что же они сделали? На прежних собраниях
из ста или больше человек присутствовало до сорока.
В десять часов явились в назначенное место едва десять
человек; из них человек семь выказывали мужество;
другие трое или четверо'явились будто бы только затем,
чтобы показать, каково должно быть состояние духа
у остальных, не отважившихся явиться. Лафайет, Лафит,
Одри де-Пюйраво, де-Лаборд объявили, что надобно на¬
конец прекратить беспорядочное кровопролитие и что
они решились на завтра руководить движениями инсур¬
гентов. Гизо сидел молча и неподвижно. Себастиани
с волнением объявил, что не может присутствовать при
таких совещаниях и, обратившись к другому депутату,
Мешену, сказал: «уйдемте». Оба ушли. И остальные
разошлись, не решившись ни на что, назначив только но¬
вое совещание в шесть часов утра на другой день. При
выходе Лафайет был встречен восклицаниями собрав¬
шейся толпы. Когда он садился в карету, один из инсур¬
гентов подошел к нему и сказал: «Генерал, я буду гово¬
рить от вашего имени; я скажу, что вы приняли началь¬
ство над национальной гвардией». (Заметим, что нацио¬
*09

нальная гвардия, в случае волнений, собирается для
того, чтобы быть посредницей между войсками и инсур¬
гентами; таким образом командование ею имело бы ха¬
рактер не мятежа, а примирения.) «Что вы хотите де¬
лать, — закричал приятель Лафайета, Карбонель, — вы
хотите, чтобы генерала расстреляли?»
Поутру в шесть часов (29 июля) явилось в назна¬
ченное место (в дом Лафита) так же мало депутатов,
как вечером накануне. Огромное большинство все еще
не верило близости победы. Ночью инсургенты заняли
градскую ратушу; войска, кроме двух-трех казарм, оста¬
вались только во дворцах. Но перепуганным либералам
отступление солдат казалось их сосредоточением с ка¬
кими-то страшными целями. Многие уже думали только
о средствах оправдаться перед Полиньяком. В девять
часов явились к Лафиту еще не более десяти человек.
Но инсургенты против ожидания либералов сохраняли
все свои позиции, с успехом нападали на войска; Мар¬
ион, вчера отвергавший просьбу депутатов о перемирии,
теперь уже сам предлагал его. Понемногу депутаты
ободрялись, и к двенадцати часам собралось их уже
около 30 человек. Лафит открыл заседание изложением
необходимости принять деятельное участие в событиях.
Лафайет наконец объявил готовность взять начальство
над национальной гвардией. В эту минуту приходит
известие, что Луврский дворец занят инсургентами. До
сих пор депутаты слушали Лафита и Лафайета с уны¬
лым молчанием, теперь у них развязывается язык, Гизо
одобряет намерение Лафайета. Но предложение Могена
составить временное правительство все-таки отвергнуто;
по предложению Гизо, депутаты решают составить
только муниципальную комиссию для управления Пари¬
жем в отсутствие правильных властей; таким образом,
они еще остаются, по своему любимому выражению,
«в границах законности». Большинство все еще трепещет
ответственности перед Бурбонами. Но вот раздается
шум у дверей залы: сержант Ришмон просит, чтобы его
впустили; прислуга не соглашается: как можно войти
солдату в салон к важным сановникам? Он грозит ла¬
кеям эфесом своей сабли и входит в зал. Офицеры и сол¬
даты 53 линейного полка прислали его объявить, что
полк переходит на сторону народа. Депутаты посылают
410

за полком; двор Лафитова дома наполняется солдатами.
Депутаты в восторге. Вдруг раздается залп. Невырази¬
мое смятение овладевает ими. Все лица бледнеют. «Нам
изменили, нас идут арестовать! Это королевская гвардия
гонит инсургентов». Все бросаются бежать. В зале на
лестнице страшная толкотня; многие депутаты вылезают
в окна, чтобы спрятаться в саду; двоих нашли потом
спрятавшимися в конюшне. Вмиг, Лафит остается в зале
один с своим племянником; что же такое случилось?
Солдаты 6 линейного полка последовали примеру 53-го
и, переходя на сторону народа, выпустили на воздух
свои заряды. Много времени прошло, пока депутаты
оправились от страха и собрались вновь; а между тем
одно за другим приходили известия о взятии Тюильри,
об отступлении королевских войск к Булоньскому лесу,
о совершенном очищении Парижа от войск. Когда депу¬
таты успокоились и воротились в залу, битва была уже
совершенно кончена. Тогда и Казимир Перье, снова сде¬
лавшийся героем, каким являлся в старину на прениях
палаты, принял назначение быть членом муниципальной
комиссии.
В числе депутатов, разбежавшихся от Лафита, уже
не было пяти или шести человек, имевших действитель¬
ное мужество. Одри де-Пюйраво ушел провожать Ла¬
файета в парижскую ратушу; трое или четверо других
с утра того дня управляли инсургентами. Но и они взя¬
лись за дело тогда, когда победа уже была решена. Быть
может, сами по себе они решились бы на участие в со¬
противлении раньше, но робкие товарищи господство¬
вали и над ними.
Лафайет и муниципальная комиссия явились в па¬
рижскую ратушу уже по окончании борьбы. Как выигра-
лась победа, это нимало не зависело от них. Но упра¬
влять победоносным делом они были не прочь. Впрочем
и в этом занятии они оказались совершенно несостоя¬
тельными. Власть, которой они ничем не заслужили,
скоро была взята из их слабых рук людьми еще менее
разделявшими опасности, но более ловкими в интригах.
Заметим, кстати, еще одну черту: на крыльце парижской
ратуши Лафайет увидел молодого человека с трехцвет¬
ной кокардой и приказал снять ее: как видим, даже и
после совершенной победы в его уме еще не было твердой
411

мысли, что белая кокарда — символ владычества Бурбо¬
нов — кончила свое существование.
Опасности уже не было; даже в Сен-Клу убедились,
что дальнейшая борьба невозможна. Тогда депутаты на¬
чали действовать смелее. Они видели, что парижские
инсургенты никак не Хотят покориться Бурбонам. Пер¬
вою мыслию либеральных депутатов было искать других
путей к скорейшему восстановлению монархической
власти. Депутация за депутацией отправлялась от них
на дачу герцога Орлеанского с просьбою, чтобы он при¬
нял на себя управление Франциею и титул наместника
королевства. Изложение происков, интриг и хитростей,
которыми была достигнута эта цель, не входит в гра¬
ницы нашего рассказа. Заметим только, что если бы дело
зависело от большинства либералов, Бурбонская дина¬
стия не перестала бы царствовать во Франции. Несмотря
на их чрезвычайную робость, находились даже и 30 числа
между ними люди, протестовавшие в пользу Бурбонов
против герцога Орлеанского. В собрании депутатов, со¬
ставившем формальное приглашение герцогу явиться в
Париж для управления Франциею, Вильмен говорил:
«Вы не имеете права располагать короною». Только твер¬
дость Лафита, искренно преданного Луи-Филиппу, удер¬
жала депутатов от новых попыток для восстановления
Бурбонов.
Таковы-то были люди, которых Бурбоны считали го¬
товыми к мятежу. Не только приготовить мятеж или
управлять им, но и принять участие в нем никто из них
не решился. Он так же ужаснул либералов, как и рояли¬
стов. Обе партии одинаково не умели даже предвидеть
его. Насколько позволила им робость, либералы в про¬
должение волнений делали все, чтобы предохранить ди¬
настию от падения. Они делали ей постоянные предло¬
жения примириться с Парижем. Когда же инсургенты
против воли либералов низвергли династию, они поспе¬
шили восстановить монархию при помощи единственного
принца, пользовавшегося популярностью. Они так спе¬
шили этим делом, что передали ему власть без всяких
условий, и герцог Орлеанский вступил на престол
с теми же самыми правами, какими пользовались Бур¬
боны. После июльских дней роялисты лишились всякого
влияния на правительство, перешедшее исключительно
♦1?

в руки либералов; но, сравнивая власть Луи-Филиппа
с властью Людовика XVIII, мы не заметим никакого
уменьшения в ней от победы либералов. Правда и то,
что не либералы одержали эту победу: они только при¬
своили ее себе.
Либеральные историки могут находить чрезвычайный
прогресс в Орлеанском правительстве сравнительно
с Реставрациею. Некоторых перемен во многих частно¬
стях и даже в общем духе управления нельзя не при¬
знать. Иезуиты утратили прежнюю силу над правитель¬
ством; газеты, хотя и не могли назвать себя совершенно
независимыми от произвола, как в Англии, все-таки сде¬
лались несколько самостоятельнее; судебное сословие
также приобрело несколько большую независимость от
произвола министров и с тем вместе несколько больше
прежнего стало подчиняться общественному мнению;
оттого правосудие улучшилось; избирательный ценз был
значительно понижен. Таких частностей можно набрать
много. Но главная перемена состояла в том, что опас¬
ность, грозившая новому гражданскому устройству при
Бурбонах, теперь миновалась. Впрочем, цена этого вы¬
игрыша значительно понижается тем, что и при Бурбо¬
нах опасность ограничивалась только словами; на са¬
мом же деле самые безрассудные ультра-роялисты и
даже сам Полиньяк не отваживались предпринять ни¬
чего существенно важного к восстановлению средневеко¬
вых злоупотреблений. Они мечтали о старинном порядке,
кричали о нем, но едва задумывали начать что-нибудь
важное для исполнения своих планов, как уже отступали
перед действительностью. С 20-го года феодальная пар¬
тия управляла государством беспрекословно. Что ж осо¬
бенного осмелилась она сделать для осуществления
своих теорий? Она составила закон о майоратствах, но
такой робкий закон, который мог только раздражать
своею несовременностью, а никак не изменить граждан¬
ских отношений на самом деле, да и от того она отказа¬
лась при первой неудаче. Важнее была выдача вознагра¬
ждения эмигрантам. Но как ни кричали некоторые
ораторы о политическом значении этой меры, в сущности
она осталась не более, как выдачею пособия членам и
клиентам придворного круга. Бесспорно, роялисты вра¬
ждовали против нового гражданского устройства; но оно
413

укоренилось уже так прочно, что изменить его не было
возможности, и вражда оставалась бессильна. Во всяком
случае, разумеется, имела некоторую важность пере¬
мена, уничтожившая даже угрозы на словах тому, что
не было никогда в опасности на деле. Хотя очень мало,
но все-таки несколько выиграл новый гражданский по¬
рядок через заменение Карла X, Полиньяка и Шато-
бриана Луи-Филиппом, Гизо и Казимиром Перье.
Мы не напрасно кончили исчисление выгод новой си¬
стемы сопоставлением собственных имен: в перемене фа¬
милий состояла существеннейшая часть переворота.
В эпоху Реставрации правительственная власть находи¬
лась в руках старинных феодальных фамилий; при
Орлеанской династии управляли Франциею люди сред¬
него сословия. И прежде управление велось в интересах
среднего класса: вести его иначе не было физической
возможности; но все-таки кое-что успевали сделать по¬
томки феодалов и для своего сословия. Теперь средний
класс был избавлен от этих мелочных неприятностей.
Сам управляя всеми делами, он мог, разумеется, лучше
соблюдать свои интересы, нежели соблюдались они
людьми другого сословия, хотя и не бывшими в состоя¬
нии нарушить выгод среднего сословия ни в чем суще¬
ственно важном, но все-таки старавшимися по возмож¬
ности вредить ему в пустяках.
Выигрыш государства был хотя и не велик, но все-
таки несомненен: оно избавилось от опасений, правда,
лишенных фактического основания, но тем не менее тре¬
воживших его. Выигрыш среднего сословия был до¬
вольно велик. Королевская власть ничего не проиграла
от июльского переворота. Что же выиграл простой на¬
род, силою которого среднее сословие освободилось от
своих противников? Простой народ сражался без всяких
определенных собственных требований; он увлекся тя¬
жестью своего положения к участию в вопросах, чуждых
его интересам; он не озаботился продать свое содей¬
ствие, не выторговал себе никаких условий прежде, чем
примкнуть к той или другой стороне. Разумеется, он не
получил ничего.
Напрасная борьба династии против новых интересов,
ни мало не враждебных выгодам королевской власти;
напрасный союз ее с партиею, от торжества которой не
414

могла она желать никакой пользы для себя, против пар¬
тии, искренно желавшей союза с династиею, выгодного
для династии; оставление народа беззащитным и безна¬
дежным вследствие противоестественного союза дина¬
стии с феодалами; увлечение народа отчаянием к восста¬
нию, — гибель династии без пользы для народа, — вот
в коротких словах история Реставрации. Реакционеры
понесли наказание, которого заслуживал их эгоизм; но
грустно то, что династия ради удовольствия этих без¬
душных эгоистов готовила себе ненужную погибель.

ТЮРГО.
ЕГО УЧЕНАЯ И АДМИНИСТРАТИВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ,
ИЛИ НАЧАЛО ПРЕОБРАЗОВАНИЙ ВО ФРАНЦИИ XVIII ВЕКА
СОЧИНЕНИЕ С. МУРАВЬЕВА. МОСКВА. I85S ГОДА 1
Г. Муравьев довольно исключительно держался на¬
чал системы, с которою мы никогда не соглашались. Зна¬
менитый принцип Гурне laissez faire, laissez passer, при¬
нимаемый за основание не только теории, но и практики
многочисленною школою французских экономистов,
чуть ли не кажется и ему не только временною потреб¬
ностью истории, развивающейся резкими переходами из
одной односторонней крайности в другую, но и вечным
идеалом экономического устройства; идеалом, держаться
которого будет не только возможно когда-нибудь по
истечении столетий, по развитии механических средств
до того, что от безмерного производства вещи потеряют
свою меновую ценность, в том роде, как ныне воздух не
имеет ее; но которого можно исключительно держаться
и в настоящее время, когда владычествует золото, тор¬
говля, конкуренция, привилегии и монополии всякого
рода, когда существует антагонизм между излишком
у одних и нуждою у других. Читатель знает, что мы не
разделяем такого убеждения, и если бы мы непременно
обязаны были выставлять в книге г. Муравьева все те
места, с которыми мы не согласны, и объяснять причины,
416

по которым находим их не совсем Справедливыми, мы
должны были бы переписать чуть ли не половину страниц
его труда с прибавлением замечаний, на которые потре¬
бовалось бы вдвое больше страниц. Но мы не хотим де¬
лать этого; мы лучше хотим просто сказать, что книга
г. Муравьева, как труд одного из последователей школы
Сэ, подлежит всем тем возражениям и заслуживает
с другой стороны многих из тех похвал, которые приме¬
няются вообще ко всей школе. Этим отзывом мы ограни¬
чим суждение об общих идеях книги; изложение книги
мы должны похвалить: у г. Муравьева незаметно пу¬
стых, самолюбивых претензий, которыми так легко ще¬
голять; он скромно и внимательно воспользовался мате¬
риалами, какие мог иметь; для человека, знакомого
с французскою литературою политической экономии, эти
материалы покажутся очень обыкновенными, но для
массы публики «Collection des economistes» 2 и тому по¬
добные сборники и сочинения не служат настольными
книгами; потому в русской литературе труд г. Муравьева
далеко не бесполезен. Он собрал много фактов, расска¬
зал их довольно ясно, — будем ему благодарны.
Этим ограничится наш разбор труда г. Муравьева.
Но мы хотим, вовсе не споря с автором, изложить о пред¬
мете его сочинения мнение, которое считаем подходящим
к истине’ближе, нежели взгляд школы Сэ.
Место не позволяет нам исследовать, по примеру
г. Муравьева, теорию меркантилистов; мы сосредоточим
наше внимание исключительно на теории физиократов и
на деятельности самого Тюрго, как ни хотелось бы нам
показать, что напрасно так презрительно отзывается
о меркантилистах школа Сэ, когда сама еще по уши си¬
дит в меркантилизме. •
Прежде всего, мы хотим показать, как смотрят на
Тюрго и физиократов экономисты школы, повидимому
забываемой г/Муравьевым. С этой целью мы отказы¬
ваемся от претензии на оригинальность, и читатель, ве¬
роятно, не подосадует на нас за то, что вместо очерка,
какой могли бы представить мы сами, он прочтет очерк
гораздо красноречивейший.
Над комнатами г-жи де Помпадур в Версале были
темные антресоли; там жил доктор фаворитки, Франсуа
Кене, человек ученый и умный, проводивший свою жизнь
. 27 Н, Г. Чернышевский, т. II
417

в размышлениях о земледелии, в исчислении его произ¬
ведений и стремившийся основать на этих исчислениях
новую науку. Под ногами его переплетались политиче¬
ские и любовные интриги, а в его тесной квартире соби¬
рались за столом философы того времени, Дидро,
д’Аламбер, Эльвесиус, Бюффон; собирались друзья,
скоро ставшие его учениками, и в числе их человек, ко¬
торый в свою очередь стал учителем,—Тюрго.
Кене вырос в деревне, он внимательно анализировал
то, что видел вокруг себя, и сохранил от деревенской
жизни воспоминания, придававшие его беседам грацию
и колорит, которых не находим в его сочинениях. Авто¬
ритетность его речи, его опытность, оплодотворенная
размышлением, новость его взглядов или, скорее, его
определений, систематичность его ума, — все это дало
ему прозелитов, которых его скромность превратила в
почтительных поклонников. Скоро вокруг его кресла со¬
ставилась школа, наполнившая шумом и жизнью вторую
половину XVIII века3. Предвидя адептов в своих посе¬
тителях, он то беседовал с одним, с другим из них
наедине, то, собирая их вместе, излагал им с обворожи¬
тельною серьезностью теории, которые потом имели не¬
измеримое влияние на ход событий и сущность которых
такова:
Человек живет материальными продуктами! Откуда
он получает их? Из земли. Итак, существенный характер
богатства — его материальность, а истинный источник
его — земля.
Но что нужно, чтобы земля служила человеку?
Во-первых нужна годность поля для обработки,
нужны строения для земледельца, конюшни для лоша¬
дей, магазины для сельских продуктов. Это называется
поземельными затратами.
Что нужно еще? Нужен скот, нужны плуги, разные
земледельческие орудия, нужны семена. Это называется
первоначальными затратами.
Но это еще не все. Нужны также расходы на множе¬
ство разных работ, на засев, на обработку земли, на
сбор жатвы; нужны также расходы на содержание зем¬
ледельческих работников, на прокормление домашних
животных. Это называется ежегодными затратами.
418

Из этих трех родов затрат, равно производительных,
потому что их общее содействие порождает жатву, по¬
земельные затраты делаются собственником; первона¬
чальные и ежегодные затраты делаются человеком, обра¬
батывающим землю.
Теперь предположим, что жатва собрана; расходы,
сделанные вами для того, чтобы получить этот сбор,
нужно будет снова делать вам, чтобы получить новый
сбор; таким образом на семена, на корм для скота, на
плату рабочим вам понадобится сумма, по крайней мере,
равная той, какая была нужна в прошедшем году.
К этой сумме надо прибавить другую, назначенную на
исправление повредившегося плуга или на возобновле¬
ние других орудий, испортившихся от долгой службы,
или на приобретение новой лошади, ставшей неспособ¬
ною к работе. Таким образом из настоящей жатвы на¬
добно для получения следующей жатвы вычесть: 1) всю
сумму ежегодных затрат, 2) сумму на ремонт первона¬
чальных затрат. Это вычеты, остающиеся в руках у воз¬
делывающего землю.
Остаток есть процент на поземельные затраты, это
доход собственника или поземельный доход.
Налог не может касаться вычетов, остающихся у воз¬
делывателя, иначе нанесется смертельный удар будущей
жатве, потому что от уменьшении издержек, которых
требует обработка, пострадает обработка, а излишнее
сокращение законных выгод возделывателя заставит его
покинуть деревню и обратиться к городской промышлен¬
ности. Таким образом остается истинно свободным, под¬
лежащим произвольному распоряжению только один из
всех родов дохода, даваемых жатвою, — это доход соб¬
ственника, или чистый доход. Стало быть, на нем дол¬
жен лежать весь налог.
Но если чистый доход, слишком угнетаемый налогом,
потеряет ту значительность, чтобы заинтересовать соб¬
ственника в возделывании земли, то капитал не замед¬
лит покинуть земледелие. Тогда возделанные поля заме¬
нятся пустынями, и великий источник довольства, богат¬
ства национальной жизни иссякнет. Из этого следует,
что увеличение чистого дохода должно составлять выс¬
шую цель правительственных забот. Потому правитель¬
ство без боязни может вызывать дороговизну продоволь¬
419

ствия. Высокая цена хлеба обогатит собственника. Соб¬
ственник, обогащаясь, будет привязываться к земле;
земля с улучшением обработки умножит свои дары и при
распространении изобилия по всей нации посредством
обменов, мануфактурный работник, для уплаты за вздоро¬
жавший хдеб, будет иметь повысившуюся заработную
плату *.
Таковы были первые выводы Кене; из них легко уже
предугадать результат учения повидимому столь про¬
стого и бесхитростного. Как! превозносимым спаситель¬
ным средством представлялось повышение цены на хлеб!
дороговизна продукта, которого бедняк получает и без
того в количестве, едва достаточном для поддержания
жизни. Теория говорила народу, что если насущный хлеб
его вздорожает, то и работа народа через несколько
времени повысится в цене: но какова будет судьба на¬
рода в течение того времени, пока не восстановится
равновесие? да и после того, если мы согласимся, что
повышение цены хлеба вознаградится совершенно рав¬
ным повышением заработной платы (а это подлежит
еще сильному сомнению), — если и будет так, какое же
вознаграждение придется несчастному, который, не на¬
ходя работы, не получает платы? какое вознаграждение
придется работнику, постигнутому внезапной болезнью?
Кене забывал, что цифры в его итогах представляют
людей и что есть положения, в которых дороговизна
хлеба бывает смертным приговором. Потому поднялось
сильное неудовольствие, когда тайна новой школы на¬
конец разгласилась. Народ, по выражению Гальяни, пло¬
хой исследователь причин, но великий знаток результа¬
тов, боялся потерять все то, что по идеям новой школы
должны были выиграть собственники. Он не доверял
теории, отрицавшей солидарность человечества и выда¬
вавшей свою основную мысль неблагоразумными, невоз-;
вратными словами: одни земледельцы составляют про¬
изводительный класс; остальные сословия — класс бес¬
плодный.
♦ Очевидно, что распределение земледельческих затрат на три
разряда Кене составил сообразно системе половничества, почти
исключительно господствовавшей тогда во Франции. По этой си¬
стеме, владелец земли давал половнику готовые здания; потому
Кене и причисляет их ценность к поземельным затратам.
420

Действительно, таков был необходимый вывод из
основной идеи доктора Людовика XV. Объявив землю
единственным источником богатств, он был принужден
признать производительным классом одних земледель¬
цев. Ремесленник, купец, доктор, философ, ученый,
артист — все они принадлежат к бесплодному классу
(classe з!ёгПе) * *.
Правда, что у Кене и его школы это выражение не
совсем соответствовало настоящей их мысли; они вовсе
не отвергали пользы различных занятий, которые оказы¬
вались как будто бесполезными по их терминологии; но
с экономической точки зрения они считали эти занятия
имеющими только второстепенную полезность. Один из
них, быть может, превосходивший всех других блеском
ума, Бодо, писал к госпоже***, излагая основные мысли
своей школы: «Садясь за простой завтрак, вы видите во¬
круг себя собрание произведений всех климатов и обоих
полушарий. Эти чашки и этот поднос сделаны в Китае;
этот кофе родился в Аравии; сахар, который вы кладете
в него, возделан в Америке; металл вашего кофейника
происходит из Потози. Этот лен, привезенный из Риги,
обработан голландской промышленностию; наши де¬
ревни доставили на ваш завтрак только хлеб и сливки».
* Мы не во всем согласны с очерком, которым пользуемся. Не
все примеры выбраны здесь удачно. Труд доктора,- действительно,
самый производительный труд; предохраняя или восстановляя здо¬
ровье, доктор приобретает обществу все те силы, которые погибли
бы без его забот; точно так же ученый трудится производительно,
когда занимается предметом, могущим распространить знание при¬
роды, или содействовать просветлению ума; но есть много наук,
подобных геральдике, пустых по своему предмету и затемняющих
ум своею фальшивостью. Мы не думаем, чтобы труды таких уче¬
ных, как Несецкий (автор польского генеалогического гербовника),
могли быть названы производительными, а при нынешнем состоя¬
нии наук большинство ученых трудится над подобными предметами.
Из ремесленников, не производителен труд всех тех, которые про¬
изводят предметы роскоши. К сожалению, большая часть художни¬
ков и артистов трудятся для искусства в таком направлении,
которое также не может быть названо производительным. Они обык¬
новенно служат только прихотям роскоши. Из занятий, допускае¬
мых общественною совестью, почти каждое при соблюдении извест¬
ных условий может быть производительным, то есть служить на
пользу людям; но должно признаться, что в настоящее время на¬
ходится очень много занятий, производимых в направлении совер¬
шенно праздном или даже прямо убыточном обществу. Мерилом
тут служит классификация общественных потребностей.
421

И показавши, что весь земной шар, посредством чудес
промышленности и торговли, служит завтраку его кор¬
респондентки, автор называет не более как приятными
и считает не более как достойными приличного вознагра¬
ждения все эти услуги, для которых надобно было пре¬
возмочь тысячи препятствий, презреть бесчисленными
опасностями, с мужеством, с энергиею, иногда принимав¬
шею ошибочное направление, но все-таки могуществен¬
ною, — надобно было с торжеством переплыть моря и
победить природу.
Если мы спросим, на чем основывалось безотчетное
преимущество, отдаваемое Кене и его учениками земле¬
дельцам, вот ответ:
«Ремесленник трудясь, философ размышляя, купец
перевозя товары, артист доставляя нам наслаждение,
все они требуют средств к существованию. Откуда же
получаются ими средства существования, как не из
земли? Таким образом земля кормит тех, которые не
обрабатывают ее, кормит излишком, остающимся от про¬
питания тех, которые сбработывают ее. Этим чистым
доходом содержатся все труды промышленности, тор¬
говли, умственной деятельности. Поземельный собствен¬
ник, владелец чистого дохода, вот истинный раздаватель
щедрот природы, сокровищ земли, вот истинный кассир
промышленности. Кто, кроме хозяина, возделывающего
землю, создающего чистый доход, имеет право на почет¬
ный титул производителя? Конечно, ремесленник увели¬
чивает ценность материи, которую переработывает; но
что из того, если в продолжение своей работы он потреб¬
ляет равную ценность? Имя производителя заслуживает
один тот, кто создает не для себя одного, а также и для
других. Это хозяин, обработывающий землю, потому
что он извлекает из нее, во-первых, свое продовольствие,
и сверх того, во-вторых, чистый доход, то есть, средства,
на которые содержатся, источник, из которого почер¬
пают торговцы, артисты, мануфактуристы, медики, пи¬
сатели, адвокаты, ученые, словом сказать все, которые,
не обработывая земли, составляют другую деятельную
часть человечества».
Таким образом учение Кене, названное физиокра-
тиею, правлением природы, разделяло общество на три
класса: класс собственников, составляющий подразделе¬
424

ние производительного класса; класс земледельцев или
в собственном смысле производительный класс, наконец
бесплодный класс, заключавший в себе ремесленников,
купцов, артистов.
Если бы физиократы, по крайней мере, почтили име¬
нем производителя страдальца, изнемогающего и уми¬
рающего, проводя борозду, на которой созреет колос!
Но они боялись бы оскорбить хозяина, нанимающего ра¬
ботников, если бы поставили в один разряд с ним бед¬
ного поселянина, им нанимаемого; и в их глазах даже
среди сельского населения отличительным признаком
производительного класса был не труд, а расходование
денег *.
Напротив, как завидна, как блистательна была роль,
предоставляемая физиократами собственнику! Возведен¬
ный ими на первое место в производительном классе,
он представлялся облеченным высшею общественною
должностию, и для исполнения этой высокой должности
ему надобно было только пользоваться своим имуще¬
ством. Он один сидел за столом пиршества, его роль
была спокойно потреблять свои доходы, а ремесленники
и другие члены бесплодного класса приносили к его
столу плоды своей промышленности и своего таланта в
обмен за остатки его трапезы.
А между тем, по странному опасению, собственники
были поражены ужасом. Кене, как мы видели, требовал,
чтобы все налоги были заменены одним поземельным
налогом. Собственники увидели только эту сторону
теории, которая до чрезмерности преувеличивала их
важность, назначала им пышную праздность и стреми¬
лась заменить деревенской аристократией прежнюю
военную аристократию. Собственники не заметили, что
посредством возвышения ценности хлеба Кене хотел
косвенным образом собирать с промышленности то
* В тогдашней Франции, как мы заметили в одном из прежних
примечаний, почти все пространство земли обработывалось по си¬
стеме половничества, изредка по системе фермерства. Таким обра¬
зом огромное большинство сельского населения было исключено
из участия в пользовании чистым доходом, или рентою. И если по¬
лучение поземельной ренты составляет признак производителя, то.
разумеется, наемные работники или половники не могли назватьс:|
Производителями в строгом смысле.
всего, что хочет, довольно было, по мнению Тюрго, что «он
хозяин своих денег».
Какое сравнение с благородными, достойными возвы¬
шенного гения, прекрасными словами Лоу: «Деньги в ва¬
ших руках только затем, чтобы вы пользовались ими, да¬
вали им обращение, для удовлетворения ваших нужд и
желаний; если вы не хотите сами пользоваться, ваши со¬
граждане должны пользоваться ими; вы не можете ли¬
шить себя и других права ими пользоваться, не совершая
несправедливости и преступления пред государством».
Сравните эти два учения, и решите, которое лучше.
Не скроем: Тюрго в великолепных выражениях про¬
возгласил: «право работать». Без сомнения, это будет
одним из прав его на честь в потомстве. Тогда еще не
рушилось устройство, в котором осмеливались объявлять
работу феодальною привилегиею сюзерена, — тогда боль¬
шою заслугою было поставить право работать в числе не¬
отъемлемых прав человека.
Но не станем обманывать себя: Тюрго никогда не до¬
стигал того, чтобы признать за человеком «право иметь
работу». Он хотел, чтобы беднякам была предоставлена
свобода развивать свои способности, но он не допускал
того, что общество обязано давать им средства достигать
развития. Он хотел, чтобы уничтожены были препятствия,
могущие возникать от вмешательства регламентации, но
он не возлагал на общество обязанности служить опорою
для бедных, слабых, непросвещенных. Словом, он допу¬
скал право искать работы, а не право иметь ее — различие
существенное, до сих пор еще не вполне понятое.
[Какая польза была, если говорили пролетарию: «Ты
имеешь право работать», когда он отвечал: «Как же я
воспользуюсь этим правом? Я не могу обработывать
землю для себя, — родившись, я нахожу ее уже занятою.
Я не могу заняться ни охотою, ни рыбною ловлею — это
привилегия владельца. Я не могу собирать плодов, взра-
щаемых богом на пути людей — эти плоды поступили
источник права заимодавца требовать процентов; этому праву доста¬
точным основанием служит то, что он хозяин своих денег, и это
право неразлучно связано с собственностью. Он хозяин своих денег,
стало быть, волен оставить их у себя, нет ему никакой обязанности
давать их в заем; потому, если он дает их в заем, он может по¬
ставлять этому займу какое хочет условие».
438

в собственность, как и земля. Я не могу ни срубить дерева,
ни добыть железа, которые необходимы для моей работы:
по условию, в котором я не участвовал, эти богатства,
созданные, как я думаю, природою для всех, разделены и
стали имуществом нескольких людей. Я не могу работать
иначе, как по условиям, возлагаемым на меня теми, кото¬
рые владеют средствами для труда. Если, пользуясь так
называемою у вас свободою договоров, эти условия чрез¬
мерно суровы; если требуют, чтобы я продал и тело и
душу; если ничто не защищает меня от несчастного моего
положения; или если, не имея во мне надобности, люди,
дающие работу, оттолкнули меня, что будет со мною?
Найдется ли у меня сила восхищаться тем, что у вас на¬
зывается уничтожением произвольных стеснений, сделан¬
ных людьми, когда я безуспешно борюсь с условиями
жизни? Буду ли я свободен, когда подвергнусь я рабству
голода? Право работать будет ли казаться мне драго¬
ценно, когда мне придется умирать от беспомощности и
отчаяния при всем моем праве?»]
Таким образом право, понимаемое экономистами
в абстрактном смысле, было не более как призраком, спо¬
собным только держать народ в мучении вечно обманы¬
ваемой надежды. Право в том смысле, как определяли
его экономисты XVIII века, как понимал и провозглашал
его Тюрго, могло служить только к замаскированию не¬
справедливостей, которые должны были возникнуть из
господства индивидуализма, к замаскированию варвар¬
ства, оставлявшего бедняка в беспомощности.
Мало того, чтобы сказать: «ты имеешь право»; надобно
дать возможность, дать средства пользоваться этим пра¬
вом.
Мы видели, как ложно и опасно было учение экономи¬
стов XVIII века. Но не будем опрометчиво винить их. Они
с слепою страстью приняли принцип индивидуализма по¬
тому, что противоположный принцип, принцип власти, вы¬
звал против себя безусловную реакцию, как необходи¬
мость той эпохи. Когда палка искривлена в одну сторону,
ее можно выпрямить только искрививши в противную
сторону: таков закон общественной жизни. Будем ува¬
жать его, хотя он прискорбен; будем признательны даже
к. ошибавшимся за их ошибку, если она содействовала
исправлению других более важных и гибельных ошибок.
429

Но только для тех сохраним наше удивление, которые,
опережая свою эпоху, имели славу предусматривать
зарю грядущего дня, имели мужество приветствовать его
приход. Возвышать независимый и гордый голос, когда
против вас шумит мнение современного общества; бо¬
роться с силою, которая оклевещет вас, на пользу толпы,
которая не понимает или не знает вас; в самом себе на¬
ходить свое ободрение, свою силу, свою надежду; с не¬
преклонной душой, с святою жаждою справедливости
итти к цели, не озираясь, идет ли за вами толпа, и достиг¬
нуть высот, только путь к которым можно указать отстав¬
шему своему поколению, и кончить жизнь в горьком оди¬
ночестве своего ума и своего сердца — вот что достойно
вечного удивления, и в честь тех, которые были способны
к такому подвигу, должна возжигать свой фимиам исто¬
рия.
Мы изложили учение Тюрго. Деятельность его была
деятельностью доброго гражданина и преданного общему
благу администратора. Будучи правителем (интендантом)
Лимузенской провинции в то самое время, когда писал
свою книгу, он заставил любить, благословлять себя. Бла¬
городным употреблением своих доходов он облегчал
участь бедняков. Он пролагал дороги. Он научил народ
благодетельному разведению картофеля. Он уничтожил
в своем интендантстве дорожную повинность. Но заметим,
что добро, внушаемое ему чувствами сердца, Тюрго мог
совершать часто не иначе, как поступая противоположно
своим сочинениям. «Он боролся с эгоизмом, говорит жар¬
кий его панегирист Дер, в биографии, приложенной к его
сочинениям, в «Collection des economistes» Гильомена,—
он энергически боролся с эгоизмом, иногда прибегая
даже к понудительным мерам», — но ведь это значило
переступать узкие принципы, на которых сам он основы¬
вал право заимодавца. Он устроил во время голода «бла¬
готворительные мастерские» (ateliers de charite) — разве
это не было вступлением в систему вмешательства госу¬
дарства в промышленные отношения? В начале инструк¬
ции благотворительным комитетам, которые заведывали
этими мастерскими, он написал трогательные, дивные
слова: «Облегчение бедствий страдальцев — общая обя¬
занность, общий долг», — разве это не значило осуждать
теорию конкуренции, предающей судьбу бедняка произ¬
430

волу случая? Да, Тюрго не всегда был верен своим прин¬
ципам: не осуждайте его за то, в том слава его.
Сильна была школа, провозглашавшая в XVIII веке
индивидуальное право. Но общественное право также на¬
ходило себе защитников, хотя и оставалось в разноречии
с общим направлением умов. Из мыслителей, занимав¬
шихся специально-экономическими вопросами, такими за¬
щитниками были Мабли, Морельи, — но их усилия изме¬
нить господствующее направление оставались напрасны.
Напрасно также шли против него Жан-Жак Руссо
в «Contrat social», Эльвесиус в некоторых местах своего
«ТгаИё de l’homme», Дидро в некоторых из лучших своих
сочинений. Индивидуализм непреоборимо овладевал об¬
ществом. Мабли сам чувствовал это, и мноТие страницы
его сочинений показывают, что он не скрывал от себя
могущества идей, которые оспаривал. Школа экономистов
с каждым днем становилась сильнее, и пришел час, когда
она достигла правительственной власти.
10 мая 1774 года Людовик XVI вступил на престол;
через три месяца Еольтер писал: «Если Людовик XVI бу¬
дет продолжать, как начал, перестанут говорить о веке
Людовика XIV. Он, кажется, благоразумен и тверд, итак,
он будет великим и добрым государем. Счастливы те,
кому двадцать лет, как ему, — они долго будут насла¬
ждаться счастьем его царствования».
Но царствование это началось ошибкою. Людовик XVI,
человек строгой нравственности и серьезного характера,
взял себе первым министром и руководителем старого
развратника, в котором легкомыслие служило только при¬
красою систематической испорченности. Скоро, по воле
графа Морепа, все министры заменились новыми.
Д’Эгильон уступил место Верженну; Мюи сделался воен¬
ным министром; Мопу был заменен Мироменилем; Тюрго,
сначала сделанный морским министром, скоро получил
должность генерал-контролера финансов, вместо аббата
де-Терре. В лице Тюрго экономисты достигли власти и не
сомневались, что благодаря энергии и бесстрашию нового
генерал-контролера их идеи будут, наконец, блистатель¬
ным образом применены к управлению.
Мы видели Тюрго писателем и администратором: ка¬
ков он будет министром?
431

Тюрго имел прекрасную и внушавшую почтение на¬
ружность. Воспитанный для духовного звания, у которого
похитила его философия, он принес в светское общество
привычки чистой нравственности; облагораживаемые его
гордостью, они заставляли смиряться легкомыслие других
сановников. Если бы довольно было иметь обширные зна¬
ния для преобразования и успокоения больного, волную¬
щегося общества, Тюрго был бы достойнее всех руково¬
дить реформами в стране, угрожаемой бурными потрясе¬
ниями: он испытал свои умственные силы во всех отрас¬
лях науки и осмотрел, так сказать, все знания.
Но уму его недоставало широты, недоставало ему
мощного далекого взгляда, который разом измеряет все
результаты принципа. Отсюда его ошибки и противоре¬
чия. Бесспорно, он любил народ, — ведь он разрушил
монополию цеховых корпораций и тиранию дорожной по¬
винности; но что же предложил он взамен прежнего угне¬
тения? Давая человеку достоинство, он делал его одино¬
ким, его величие он основывал на эгоизме, он провозгла¬
шал под именем конкуренции войну между интересами,
под именем свободы — оставление бедного беспомощным;
он вводил для сильных покровительство системы laissez
faire, для бедных произвол случая. Не удивляйтесь, если
он в своем Лимузенском интендантстве показывал отече¬
скую заботливость о народе; если, провозгласивши в те¬
ории законность лихоимства, он косвенными путями пы¬
тался действовать против его унизительного и жестокого
владычества; если он силою власти организовал вспомо¬
жение бедным, проповедуя в своих книгах поклонение
индивидуальному праву, — этому идолу, которому прине¬
сено было потом столько человеческих жертв. Тюрго был
человек, действительно желавший добра, — мог ли он, как
практический деятель, не опровергать часто своими распо¬
ряжениями свои теоретические ошибки? Самая резкая
Черта его жизни, — это именно противуположность между
прекрасными его действиями и ложными его понятиями.
Каковы бы ни были его теоретические недостатки, в то
время можно было противопоставить ему только одного
соперника. Неккеру не могли простить презрения к мод¬
ным тогдашним мыслителям, гордой независимости его
ума. Он изобличил лживость пышных фраз о свободе, ко¬
торыми усыпляли страдания обманутой массы; он понял и
432

отважился сказать, что право жить и быть счастливым —
пустой призрак для человека, не имеющего средств
к тому; что свобода бедняка — только особенный вид раб¬
ства; что все притязания отдельной личности должны
иметь мерилом и ограничением общее благо, а судьею —
государство.
По высоте мыслей Неккер был без всякого сомнения
выше Тюрго.
Но идеи Тюрго чрезвычайно облегчали обязанность
правителя. Разрушить ограничения и потом оставить все
частному произволу, — вот роль правительства, по теории
Тюрго. Неккер напротив возлагал на правительство обя¬
занность столь же тяжелую, как и высокую. С бдитель¬
ным участием следить за тревожным существованием
бедняка среди запутанных явлений общественной жизни;
заботиться о средствах существования для всех и об уча¬
стии каждого в священной области труда; быть сильным
за слабых, прозорливым за непросвещенных; защищать
если не счастие, то, по крайней мере, кусок хлеба для
массы против бездушного царства конкуренции и беспо¬
рядков всеобщего антагонизма, — вот какими обязанно¬
стями, вот какими заботами, по мнению Неккера, заслу¬
живалась честь управлять государством.
Это значило требовать в министре таких качеств, ка¬
ких не дала природа самому Неккеру; потому, достигнув
власти, он должен был пасть под бременем собственной
идеи.
Опираясь на безусловный принцип, имея целью только
разрушать, предоставляя результаты разрушения на про¬
ницательность частного интереса, Тюрго мог итти вперед
без оглядки. Не мог иметь этой свободы Неккер, проник¬
нутый желанием все устроить и все предусмотреть. Во-
шедши на высоту власти, он почувствовал, что его силы,
его решимость ниже его идеала, в нем явилась робость,
что он сам не удовлетворит своим требованиям; он стал
колебаться между стыдом быть посредственным или бес¬
полезным и между страхом излишней смелости; он явился
тем более нерешителен и смущен, чем дальновиднее был
его взор: нерешительность — слабая сторона проница¬
тельности.
Тюрго явился выше, Неккер ниже своих сочинений
в своей министерской деятельности.
28 11. Г. Чернышевский, т. II
433

Как только вступил в управление финансами, Тюрго
ввел в него учение экономистов, и. 13 сентября 1774 года
эдикт Совета разрешил свободную торговлю хлебом во
всем королевстве. Экономисты были в восторге. Тогда
Неккер взялся за перо и написал книгу, в которой есть
страницы, равно достойные государственного человека и
поэта, которая вся от начала до конца проникнута серьез¬
ным красноречием и силою сдержанного чувства. Вопрос
о хлебной торговле он взял только как случай восстать, во
имя народных польз, против системы индивидуализма.
Неккер восходил к основным началам общественного
устройства и подвергал их анализу, равно возвышенному,
и смелому.
[Тот, кто в начале поставил несколько столбиков во¬
круг участка и бросил в него посев, неужели на этом
одном основании мог получить исключительную привиле¬
гию на эту землю для своих потомков до.конца веков?
Нет, отвечал Неккер: «такое преимущество не могло при¬
надлежать этой малой заслуге». Право собственности, по
мнению Неккера, было основано на предположении своей
полезности для общества; у тех, которые отваживались
выставлять основанием своего права только самое это
право, он спрашивал: «Скажите, разве ваша купчая кре¬
пость записана на небесах? Или вы принесли вашу землю
с соседней планеты? Или есть у вас какая-нибудь сила
кроме той, которую дает вам общество?»
Не менее справедливо Неккер определял свободу. Он
не удивлялся, что в тогдашнюю эпоху для людей, натер¬
певшихся долгого угнетения, одно слово «свобода» было
уже очарованием и слово «запрещение» отзывалось в их
душе, как звук еще несломанной цепи; но от его взгляда
не ускользнуло, что среди всеобщей борьбы, при неравен¬
стве оружий, свобода служит только маскою угнетения.
Неужели во имя свободы можно позволить сильному че¬
ловеку приобретать выгоды на счет слабого? А по выра¬
жению Неккера: «сильный человек в обществе, это соб¬
ственник; слабый человек — человек без собственности».
И чтобы лучше показать, к каким несообразностям
может приводить идея права, когда смысл ее не истолко¬
вывается сердцем, он прибегал к поразительной гипотезе.
Он предполагал, что некоторое число нашли средства
присвоить себе воздух, как другие присвоили себе землю;
ш

Потом он представлял, что они изобретают трубы и воз¬
душные насосы, посредством которых могут сгустить или
разредить воздух в данном месте: неужели этим людям
дозволили бы произвольно распоряжаться дыханием че¬
ловеческого рода?]
Неккер не нападал на право собственности в его
корне, потому что дорожил свободою; но мерилом соб¬
ственности и свободы он постановлял общую пользу. При¬
лагая эти принципы к вопросу о хлебной торговле, он вы¬
водил из них следствия прямо противуположные системе
экономистов. Отдельному человеку, говорящему: «Я хочу
делать то, что мне угодно», он противупоставлял обще¬
ство, говорящее: «Я не хочу, чтобы человек мог делать
то, что мне вредно».
Под тем предлогом, что заработная плата приходит
в соразмерность с ценою продуктов первой необходимо¬
сти, физиократы утверждали, что дороговизна съестных
припасов вовсе не противна выгодам народа. Неккер энер¬
гически опровергал этот опасный софизм. Хлеб поды¬
мается в цене ныне, а через два, через три месяца увели¬
чивается моя заработная плата. В ожидании этого, не¬
ужели мне должно умирать с голоду?
[Неккер восклицал: «Спросите у этого наемного работ¬
ника, плату которого стараются по возможности понизить,
желает ли он дороговизны съестных припасов? Если бы
они умели читать, они были бы очень изумлены узнав, что
от их имени требуют дороговизны».
Книга кончалась следующими словами: можно ска¬
зать, что небольшое число людей, разделив между собою
землю, составили законы для обеспечения своих участков
против массы людей, вроде того, как поставлены заго¬
родки в лесах против диких зверей. Установлены законы,
ограждающие собственность, правосудие и свободу, но
почти еще ничего не сделано для самого многочисленного
класса граждан. Какая нам польза от ваших законов о соб¬
ственности, — могут сказать они, — мы ничего не имеем;
от ваших законов о правосудии? — нам не о чем вести
тяжбу; от ваших законов о свободе? — если мы не будем
работать завтра, мы умрем.]
В апреле 1775 года Неккер явился перед генерал-
контролером с просьбою о разрешении напечатать свою
книгу. Их свидание имело торжественную холодность. На
*•	43»

Гордость банкира министр отвечал холодностию. Неккер
держал в руке свою рукопись и предлагал не издавать ее,
если она покажется способною нарушить порядок. Тюрго
с презрительным равнодушием отвечал, что не видит не¬
удобства в обнародовании подобных теорий и не боится
ничего. Собеседники расстались врагами.
При смутах, возникших в Париже по случаю дорого¬
визны хлеба, Тюрго не сохранил спокойствие государ¬
ственного человека; но, по крайней мере, он выказал
твердость убеждения. И как легко забыть этот случай,
перечисляя множество услуг, ознаменовавших, или лучше
сказать, обессмертивших управление Тюрго! Он прекра¬
тил постыдные выгоды, дававшиеся придворным откуп¬
щиками; отменил ответственность богатых членов общины
за исправность платежа податей всеми остальными;
уничтожил множество местных сборов и частных приви¬
легий, возвышавших цену на съестные припасы; освобо¬
дил поселянина от обязанности выставлять подводы при
походе войск; заслужил одобрение всего Парижа, отняв
у госпиталя Hotel Dieu привилегию продавать мясо в про¬
должение великого поста; улучшил водяные пути сообще¬
ния; заботился об усовершенствовании дорог и почтовых
сообщений; разрушил феодальные препятствия свободной
торговле винами; содействовал учреждению дисконтной
кассы для понижения процентов; уменьшил прежний де¬
фицит с двадцати двух миллионов до 15, и притом един¬
ственно помощью экономии; оживил кредит честным
исполнением обязательств, — сделать все это в двадцать
месяцев значило сделать больше, нежели самые могуще¬
ственные и сильные министры делали в продолжение мно¬
гих лет.
Но опираясь на Мальзерба, которому доставил место
в министерстве, Тюрго думал нанести старому обществен¬
ному устройству удары еще более решительные. При
тогдашнем стремлении публики к переменам, сильное впе¬
чатление произвела брошюра, написанная под его влия¬
нием. Она требовала отменения дорожной повинности;
имя автора не было выставлено на ней; предполагали,
что написал ее Вольтер. В лагере привилегированных под¬
нялся вопль печали и страха; предводитель аристократии,
принц Конти, негодует; пылкий оратор парламента,
д’Эпремениль, произносит грозные речи; парламент за¬
430

прещает брошюру. Это значило делать вызов Тюрго; он
принял бой, и 3 февраля 1776 года парламенту был сооб¬
щен эдикт, отменявший дорожную повинность. Министр
заменял ее поземельным налогом, от которого освобожда¬
лись земли духовенства, но которому подвергались вместе
с землями простолюдинов дворянские поместья. Можно
вообразить себе, каковы были ремонстрации парламента.
«Французский народ подлежит подушным окладам без
всякого ограничения (est taillable et corveable a
volontd), — восклицает парламент, — это основной закон,
которого не может изменять король». Орган аристокра¬
тии, высокомерный принц Конти, осмелился утверждать,
что нельзя заменять дорожную повинность никакою дру¬
гою податью, потому что эта повинность/ исключительно
лежащая на простом народе, составляет признак его раз¬
личия от благородных [и уничтожать его значило бы сни¬
мать с мужицкого лба клеймо рабства]. Какой скандал
в подобном сопротивлении, обесчещенном подобными
основаниями! Тюрго удвоил свою твердость. Он победо¬
носно отвечал в совете на возражения Миромениля, вос¬
торжествовал над недоброжелательностью Морепа,
увлек за собою Людовика XVI; и в королевском заседа¬
нии 12 марта 1776 года парламент был принужден внести
в свой протокол эдикт, уничтожавший дорожную повин¬
ность и цеховые корпорации.
Через два месяца, окруженный союзом яростных вра¬
гов, коварно преданный своими товарищами, лишенный
помощи Мальзерба, удалившегося в изнеможении из ми¬
нистерства, покинутый графом Морепа, оставленный без
защиты Людовиком XVI, Тюрго лишился власти и его
противники стали хлопотать о восстановлении того, что
он разрушил.
Мы привели этот очерк, чтобы показать, как смотрят
на физиократов и на Тюрго ученые той школы, на мнения
которой г. Муравьев обратил, как нам кажется, слишком
мало внимания, слишком доверчиво принимая взгляд про¬
тивной школы. Теперь нам легко обозначить разницу
физиократов от людей, которые воображают себя продол¬
жателями их благородных усилий.
Разница вовсе не в том, что физиократы при младен¬
ческом состоянии науки принимали начало, односторон¬
ность которого обнаружена Адамом Смитом, а нынешние
431

поклонники выставленной физиократами формулы laissez
faire, laissez passer видят ошибочность их мнения о том,
будто бы только одно земледелие источник производства.
На стороне физиократов тут действительно ошибка, но
эта ошибка состоит скорее в неудачном выборе терминов,
еще не достигших нынешней определительности, нежели
в существенном смысле понятий, которые они не умели
только выразить с достаточною верностью. Если мы не
будем придираться к словам, в неудовлетворительности
которых каждое предыдущее поколение легко может быть
уличаемо последующим, если мы захотим вникнуть в ос¬
новную мысль физиократов и выразить ее тою терминоло-
гиею, какую приняли бы они сами, если бы располагали
учеными пособиями, находящимися в руках нынешних
экономистов, их знаменитое учение об исключительной
производительности земледелия может быть представлено
в следующем виде.
Земледелие и другие промыслы, состоящие в прямом
отношении к земле, извлекают из нее продукты; часть
этих продуктов обращается непосредственным образом на
поддержание человеческой жизни, другая часть пере¬
дается для обработки таким промыслам, которые уже не
извлекают из неорганической природы никаких новых
масс вещества, а только видоизменяют различным обра¬
зом вещество, добытое первыми промыслами. Таким об¬
разом очевидно, что размер этих вторых занятий зависит
от величины той части продуктов, которая передается им
первыми промыслами. Из этого видно также, что первые
промыслы служат основанием для вторых. В главнейшем
из этих первых промыслов, имеющих дело непосред¬
ственно с землею, именно в земледелии, надобно заметить
еще две особенные черты, отличающие его почти от всех
других занятий. Оно производит почти исключительно
предметы первой необходимости, именно: масса его про¬
дуктов состоит в средствах продовольствия. По своему
основному характеру оно чуждо стремления служить
прихотям роскоши и моды; напротив, очень многие из за¬
нятий, состоящих только в переработке уже извлеченных
из земли продуктов, обнаруживают стремление служить
не столько необходимости существования, сколько про¬
стому удовольствию, и вообще наклонны подчиняться
прихотям моды и роскоши. Эта разница обнаружится,
438

если мы сравним земледелие даже с такими необходи¬
мыми производствами, как например, выделка сукна, или
домашней посуды. Другая особенность земледелия со¬
стоит в доставлении поземельной ренты, которая характе¬
ром своим отличается от выгоды, доставляемой затратою
капиталов.
Некоторые из французских экономистов школы Сэ не
согласятся с понятием о поземельной ренте в этом изло¬
жении; но в Англии и Германии никто не будет спорить
и против этого последнего пункта. Что же касается до
остальных, они и во Франции не найдут противоречия.
Таким образом, если физиократы выражали свои мысли
неудовлетворительным для нашего времени образом, то
существенный смысл их идей о классификации занятий и
особенностях земледельческого производства в основании
своем был справедлив. Нам кажется, что распростра¬
няться о неудовлетворительности выражения в старинных
книгах и из этого выводить различие нынешних теорий от
старинных учений значит утешаться своею способностью
делать придирки к словам.
Но если мы не находим основательным признавать
коренную разницу между физиократами и школою Сэ
в тех пунктах, в которых находит она свое превосходство
над физиократами, зато с другой стороны мы видим раз¬
личие в самом духе этих двух школ, в их отношениях
к недостаткам и потребностям двух эпох, им современных.
Мы находим разницу именно в том самом, в чем школа
Сэ видит свое сходство с физиократами. Подобно нынеш¬
ним последователям школы Сэ, физиократы предоставляли
все отдельному лицу, думая, что общее благо не требует
никаких особенных гарантий в экономической сфере. Мы
находим, что смысл этого требования ныне совершенно не
тот, какой принадлежал ему во время Кене и Тюрго. Одно
и то же слово может быть представителем ‘прогресса или
отсталости, смотря по различию времен. Петр Великий
строил парусные корабли; это было великим прогрессом.
Но если бы теперь, когда доказана неудовлетворитель¬
ность парусных кораблей по сравнению с пароходными,
если бы теперь кто-нибудь стал твердить нам: «стройте
только парусные корабли», такой человек был бы предста¬
вителем отсталости, регресса. Сорок лет тому назад люди,
желавшие улучшить наши пути сообщения, говорили о
489

необходимости соединить гавани Черного моря с центром
России посредством шоссе. Кто стал бы ныне доказывать
превосходство сообщения Феодосии с Москвою посред¬
ством шоссе, заслужил бы только насмешку.
Отношения одного и того же понятия к потребностям
различных времен изменяются явлением новых усовер¬
шенствований; есть и другой источник перемены. Очень
часто случается, что опыт обнаруживает неудовлетвори¬
тельность средства, которое казалось изъятым от всяких
недостатков, пока не было приложено к делу. Это факт,
у романтических юношей известный под именем разочаро¬
вания. Пока во Франции не был приложен к делу suffrage
universel, очень умные люди полагали, что при помощи
его французское правительство устроится гораздо лучше,
нежели было прежде. На деле оказалось противное. Пока
не было испытано в приложении к Франции английское
государственное устройство, почти все умные французы
ожидали от него исцеления правительственных недостат¬
ков своего отечества. На деле опять оказалось противное.
Как быть при таком разочаровании? Умные люди говорят,
что оно принуждает к исследованиям двоякого рода. Во-
первых, надобно подумать, верно ли было наше понятие
о принципе, которым мы очаровывались, и не надобно ли
видоизменить формулу, его выражающую; во-вторых,
следует подумать, нет ли других принципов, могущих слу¬
жить ему коррективными средствами. Так например,
умные люди находят, что suffrage universel понимался
односторонним и узким образом и что каким бы образом
ни понимать его, необходимыми коррективными сред¬
ствами ему должны служить просвещение и децентрали¬
зация.
Когда явились физиократы, принцип безответственной
свободы индивидуума не был еще испытан на деле; этот
принцип, прямо противоположный средневековым зло¬
употреблениям, казался совершенно достаточным сред¬
ством для доставления человечеству счастья, отнимавше¬
гося у людей этими злоупотреблениями. С той поры опыт
указал многое такое, о чем не догадывались физиократы.
Открылось, что, кроме средневековых злоупотреблений,
человечество может страдать и от других бедствий, про¬
тив которых бессилен принцип индивидуальной независи¬
мости. Открылось также, что эта независимость пони¬
440

маема была узким образом. И вот, видна теперь из опыта
необходимость сочетать с этим принципом другие прин¬
ципы и понимать его иначе, нежели как понимался он сто
лет тому назад.
Непризнавание этих потребностей у физиократов было
просто незнанием, и потому не мешало им оставаться
вполне добросовестными: они не принимали в свою тео¬
рию некоторых условий истинного экономического идеала
потому только, что в те времена опыт еще не указал на¬
добности принимать их необходимыми элементами общей
теории; словом сказать, они просто упускали из виду, но
не систематически отвергали понятия, которых недоста¬
вало их теории для полного соответствия с экономическою
истиною. Когда же обстоятельства ярко указывали в ка¬
ком-нибудь данном случае на пользу мер, не входивших
в отвлеченную их систему, они не колеблясь принимали
эти меры, потому что главным делом для них было все-
таки желание общей пользы, а не пристрастие к системе.
Так действовал например Тюрго во время голода в Лиму¬
зенской провинции.
Не то с нынешними поклонниками исключительных
прав индивидуальности. Они держатся своего узкого
взгляда не потому, чтобы не знали фактов, противореча¬
щих прежней системе: они обсудили уже эти факты со
всех сторон и решили систематически перетолковывать
сообразно с выгодами своей теории или отвергать их. Их
ошибки не от незнания, а от сознательного противоречия.
В них система заглушает чувство истины, и самое стрем¬
ление к добру решили они принимать не более как
настолько, насколько оно подходит под их мерку.
Это не наивный недосмотр, это закоснелость отстало¬
сти.
Оттого одни и те же слова: «безусловная независи¬
мость индивидуума», имеют совершенно различный харак¬
тер у физиократов и у школы Сэ. Физиократам не мешали
они вести общество вперед; нынешние поклонники фор¬
мулы laissez faire, laissez passer — люди старины, не¬
удовлетворяющие требованиям своего времени. То было
время, когда человек рвался из средневековых уз, как
птица из клетки. Но теперь птица довольно долго уже
летала, куда хотела, и чувствует, что если хорош беспре¬
дельный простор поднебесья, то много в нем грозных
441

опасностей, часто бывают непогоды, и что если клетка
плохое гнездо и действительно было нужно вырваться из
него, то все же плохо быть' вовсе без гнезда, нельзя не
позаботиться об устройстве его и нужно думать о том, как
бы получше устроить его.
От теории Тюрго перейдем к практической деятель¬
ности его, как министра. За нее хвалят его писатели всех
экономических школ, но нам кажется, что при многих
прекрасных сторонах есть в ней один недостаток. Тюрго
был хорошим министром, но напрасно был он мини¬
стром.
Место генерал-контролера финансов давало, говорят,
более 150 000 руб. серебром дохода, узаконенного обы¬
чаем; при отставке генерал-контролер получал большую
пенсию; по влиянию на внутренние дела он был важней¬
шим министром в королевстве: генерал-контролер заве-
дывал кроме финансов многими из отраслей, принадлежа¬
щих ныне министерствам внутренних дел, юстиции, обще¬
ственных работ. Если бы Тюрго, принимая место
контролера, имел в виду почетность его, соединенную
с огромными доходами, он не сделал бы ошибки. Но он
руководился совершенно иными побуждениями: он хотел
ввести порядок в финансы и мирными преобразованиями
предотвратить бедствия, которые уже тогда грозили госу¬
дарству. Рассчитывать на возможность этого значило
обольщаться несбыточными мечтами.
В самом деле, хотя несколько присмотревшись к то¬
гдашним обстоятельствам, каждый мог убедиться в не¬
возможности произвести какие-нибудь существенные
улучшения.
Характер тогдашней правительственной системы изве¬
стен. Совершенно ошибаются те, которые думают, что
Франция XVIII века имела такое же правление, как в на¬
чале XVII века. Правление прежнее существовало только,
на словах, а вовсе не в действительности.
[Самодержавное правление предполагает твердую
волю и самостоятельное знакомство с государственными
делами в короле или гениальность в первом министре,
который, пользуясь непоколебимым доверием короля,
может действовать независимо ни от кого. Таковы были
Людовик XI, Ришелье и Людовик XIV в первую половину
своего царствования. Но качества, нами названные, могут
442

являться только при известных условиях, из которых са¬
мое главное — существование упорной борьбы для упро¬
чения правительственной формы. Только тогда человек
серьезно занимается делами и развивает в себе муже¬
ственный характер, пока вопрос очень близко касается
его собственных интересов. Только тогда он ищет ге¬
ниального помощника и, нашедши, дает ему необходимую
власть, когда видит, что без его содействия не может сам
сохранить своего положения. Только в таких обстоятель¬
ствах являлись истинно великие самодержавные государи
и великие министры самодержавия, как показывает исто¬
рия. Но когда форма упрочена, характер дел изменяется,
а с ним и характер людей. За победою всегда следует
отдых, за усиленною деятельностью — ослабление энер¬
гии. Тогда дух, создавший форму, ослабевает, уступая
место наслаждению формою, открывается простор на¬
клонностям, не имеющим серьезного значения; дела
можно вести так или иначе, уже ничего не теряя в личном
положении, которое вне опасности, — они ведутся не в
духе необходимости, без строгой последовательности,
становятся в зависимость от второстепенных желаний.
Твердая воля исчезает, знание дел становится ненужным,
без гениальных помощников легко обойтись, они стано¬
вятся неприятны, потому что требуют энергической после¬
довательности; гораздо удобней кажется вверяться лю¬
дям, которые уступчивы, которые готовы итти и туда и
сюда, по воле минутного расположения; можно удовлетво¬
рять наклонности делать выбор между людьми, основы¬
ваясь не на их собственных качествах, а на своих отноше¬
ниях к ним, на их приятности для нас и наших близких.
Словом сказать, начинается эпоха личных отношений и
наступает владычество камариллы, которая скоро так опу¬
тывает волю, что она лишается своей самостоятельности.
Имя остается прежнее, но прежнего духа уже нет.]
С начала XVIII века во Франции владычествует под
именем короля камарилла. Она овладевает всею дворцо¬
вою жизнью до такой степени, что потомки Людовика XI
не могут приобретать знакомства с государственными де¬
лами. Камарилла стоит между ними и делами, скрывает
все, что может скрыть, показывает в извращенном свете
то, чего не может скрыть. Камарилла не допускает разви¬
тия воли, она лишает возможности иметь прочный и отчег-
443

ливый образ мыслей, [она окружает мелочными развле¬
чениями, обольщает житейскими удовольствиями, рас¬
страивает единство характера беспорядочностью, изменчи¬
востью своих советов, вытекающих из личного расчета,
а не из убеждений, не допуская образовать ни волю, ни
ум, она лишает возможности иметь прочный и отчетливый
образ мыслей. Словом, ту личность, около которой вер¬
тятся ее мелкие хлопоты, она делает такою же, какова
сама — способною только на мелочи, лишенною и знания
и воли во всем серьезном].
Ментенон, регент, Помпадур, Дюбарри, все другие
личности, имевшие главное влияние на дела французского
государства в течение трех первых четвертей XVIII века,
были олицетворениями камариллы.
Существовало ли достаточное основание предполагать,
чтобы с восшествием на престол Людовика XVI измени¬
лось это положение, чтобы вместо управления камариллы
возвратились времена Людовика XI или Ришлье? Об¬
стоятельства не допускали такого предположения.
Что же такое важное изменилось в состоянии госу¬
дарства, в отношениях между различными сословиями?
Все оставалось попрежнему. Правительство не имело
внутри никаких опасных врагов, ничто не побуждало его
отказаться от беззаботного распоряжения государствен¬
ными делами по личным удобствам и наклонностям.
Правда, вообще дела шли дурно, — но они шли дурно уже
в течение восьмидесяти или больше лет. Ни порядка
в администрации, ни правосудия не было — но что ж тут
важного? До правительства это не касалось — оно не
встречало сопротивления своей воле; будучи довольно
этим главным обстоятельством, оно не находило нужды
быть недовольно администрациею или судебным устрой¬
ством. Финансы находились в расстроенном положении;
ежегодно оказывался дефицит, — но что ж и тут важ¬
ного? Камарилла имела довольно денег, о чем же было
ей хлопотать, из-за каких благ думать о серьезных пере¬
менах? Государственный долг возрастал — только и
всего; но кому до этого дело? Как-нибудь проценты упла¬
чивались при помощи новых займов и новых податей.
Каждый смотрит на вещи с своей точки зрения. Экономи¬
сты могли находить налоги тяжелыми, дефициты опас¬
ными, филантропы могли горевать о бедственном положе-
Ш

нии народа, философы жаловаться на дурную организа-'
цию государственного механизма; но камарилле было
очень хорошо, и натурально, она вовсе не желала изме¬
нять такого порядка или отказываться от власти, — уже
около века она управляла таким образом, почему ж ей
не оставаться было попрежнему в управлении делами?
[Но король, бесспорно желавший добра, мог взгля¬
нуть на вещи иначе и оттолкнуть камариллу от власти?
На каком же основании, по каким причинам? Он воспи¬
тан был среди камариллы сообразно с ее правилами и
расчетами. Она позаботилась не дать ему хорошего обра¬
зования, она позаботилась не дозволить ему знакомства
ни с кем, кроме своих сочленов. Он не знал государствен¬
ных дел, он не понимал положения королевства, он при¬
учен был смотреть, как на людей опасных или как на
людей непрактичных, на всех тех, которые не сходились
в образе своих понятий с камариллою; если бы он был
недоволен советниками своего предшественника, он не
знал бы откуда взять других,.кроме как из той же кама¬
риллы.
Все это он доказал с самого начала. Вступив на пре¬
стол, он пожелал иметь человека, на которого мог бы
полагаться во всем. Кого избрать таким доверенным ли¬
цом, он сам не знал — так мало занимался он до той
поры государственными делами, что ему были даже не¬
известны люди со стороны этих занятий, он знал, кто
хорошо, кто дурно танцует, кто хорошо, кто дурно ездит
верхом или стреляет из пистолета, фехтует, кто каков по
части волокитства, любезности в обществе, кто знаток
в гастрономии, кто знаток в лошадях, но кто знаток в го¬
сударственных делах, этого ему не случилось узнать; об
этом доходили до него такие же темные слухи, как до нас
с вами, читатель, о том, какие живописцы или поэты счи¬
таются мастерами своего дела в Китае. Слышали мы что-
то об этом, но как и что — этого мы хорошенько не при¬
помним, что же ему было делать в таком беспомощном
положении? Он обратился за советами к тем же членам
камариллы — к кому же иначе? Других людей он не знал
и не видал.]
Вступив на престол, Людовик XVI пожелал иметь чело¬
века, на которого мог бы полагаться во всем. Ему реко¬
мендовали разных лиц, в том числе Машо и Морепа; он
445

выбрал Морепа, говорят, потому, что приписал ему по
ошибке те сведения, какие доходили до него о дельности
Машо. Но вернее удовлетвориться другою, несомненною
причиною предпочтения, — Морепа был рекомендован ему
теткою, принцессою Аделаидою.
Морепа сделался почти всемогущим человеком в коро¬
левстве. Только иногда, изредка, какой-нибудь хитростью,
супруга короля, Мария Антуанетта успевала сделать что-
нибудь мимо этого министра, в удовольствие тем кавале¬
рам и дамам, которые казались ей особенно приятны на
балах и в маскарадах.
Старик Морепа был знаменитый эпикуреец, селадон,'
шутник. О государственных делах он имел очень мало
понятия, все делал по личным отношениям; словом, кама-
рилла могла считать его лучшим своим представителем.
Все шло по старому; были перемены в лицах по влия¬
нию разных интриг между камариллою, но в делах не
было никакой перемены, — мы видели, что она вовсе и не
требовалась.
Но эпикуреец Морепа любил наслаждения всякого
рода, — вдруг он обольстился мечтою, что приятно было
бы приобресть аплодисменты от парижского партера, —
не думайте, чтобы это было фигуральное выражение, —
вовсе нет, понимайте буквально, аплодисменты театраль¬
ного партера, те самые аплодисменты, которыми награ¬
ждаются певицы и танцовщицы. Каким бы способом заслу¬
жить эти аплодисменты? Не знаем, как разрешилась бы
такая задача, если бы не подвернулась тут жена Морепа.
Старый греховодник был женат и, по обычаю многих ста¬
рых греховодников, сильно трусил жены. Это еще не все.
У г-жи Морепа был приятель, аббат Вери. И это не все
еще: надобно прибавить, что аббат Вери учился в школе
вместе с Тюрго. Теперь вы угадываете, читатель, как по¬
пал Тюрго в министры. Аббат Вери сказал г-же Морепа,
что с ее стороны будет очень мило, если она похлопочет за
его школьного приятеля, Тюрго; г-жа Морепа сказала
мужу, что он должен дать повышение отличнейшему чело¬
веку, Тюрго, который уж давно интендантом. «Тюрго! Да
ведь это отлично! — подумал Морепа: — во-первых, жена
приказывает, а во-вторых, Тюрго приятель с модными
писателями, а модные писатели — любимцы парижского
партера. Угождая жене, я перебиваю аплодисменты
44в

в свою пользу у Вестриса и ш-11е Клерон!» Морепа пошел
в кабинет короля, и Тюрго пригласили быть министром.
Такими-то судьбами иногда делаются на свете дела,
читатель.
Не огорчайтесь этим, а тем паче не осуждайте Морепа.
Не правда ли, вам случалось определять на вакантное
место в вашей прислуге людей, которых вы до той поры
в глаза не знали, основываясь только на рекомендации
вашей тетушки или кузины, которую просила похлопотать
об этом кандидате ее кухарка или горничная? Ведь вы
поступали в таком случае ничуть не лучше, нежели
Морепа. И что тут дурного? ведь из числа лакеев, посту¬
павших к вам в услужение таким образом, попадались
очень хорошие люди. Ну вот, точно так же и г-ну Морепа
попался очень хороший человек. Но вы скажете, что на¬
нять камердинера или повара вовсе не то, что назначить
генерал-контролера. Такое замечание заставляет меня
предположить в вас крайнее незнакомство с ходом дел на
белом свете. Поверьте, умственные и нравственные каче¬
ства вашего камердинера гораздо интереснее для вас,
нежели были качества генерал-контролера для Морепа.
Ведь камердинер, если он плут, украдет у вас жилет, если
плохо знает свое дело, то не вычистит вашего сюртука,
как следует. А какой убыток был бы г-ну Морепа? Разве
его деньги крал бы генерал-контролер, если бы оказался
плутом? И разве не нашлось бы в управлении генерал-
контролера опытных счетчиков, которые стали бы состав¬
лять за него отличнейшие сметы расходов и приходов,
если бы он оказался незнающим своего дела?
Такими-то судьбами, при такой-то обстановке, Тюрго
получил приглашение быть министром.
Скажите, чего мог надеяться он от принятия такого
предложения?
Всякий здравомыслящий человек скажет: он мог на¬
верное рассчитывать, что будет иметь волю наживаться
на своем месте, как его душе угодно, и раздавать доход¬
ные места своим приятелям.
Нет, чудак не подумал об этом, а вообразил, что мо¬
жет преобразовать Францию!
И если бы вы знали, какие великолепные планы он
составил! Это любопытно, — он задумал — изволь*1е-ка
прислушать:
441

Он хотел: отменить феодальные права; уничтожить
привилегии дворянства; пересоздать систему налогов и
пошлин; ввести свободу совести; переделать гражданские
и уголовные законы; уничтожить большую часть монасты¬
рей; ввести свободу тиснения; преобразовать всю систему
народного просвещения. [В довершение всего хотел вве¬
сти во Франции нечто очень похожее на конституцию.]
Можно ли не посмеяться над простяком?
Разумеется, если бы ему удалось совершить все эти
преобразования, не было бы революции. Но спраши¬
вается: откуда бы он взял силу сделать хотя сотую часть
того, что хотел сделать?
Не то ли же это самое, как если бы вы, получив при¬
глашение на партию в преферанс, отправились к вашим
будущим партнерам с надеждою прочесть им лекцию
астрономии?
Странные надежды бывают у людей!
В числе моих знакомых, — вероятно также и в числе
ваших, читатель, — есть такие странные люди. Нельзя не
уважать их за чистоту намерений, за преданность общей
пользе, — но, воля ваша, нельзя не улыбнуться, слу¬
шая их.
Чем кончились эти смешные грезы, мы знаем. Как-то
врасплох удалось Тюрго провести свои мысли относи¬
тельно двух очень неважных пунктов своей великолепной
программы, — об отменении дорожной повинности и уни¬
чтожении цеховых корпораций, — тотчас же все увидели,
что он человек вовсе неспособный быть министром, и его
попросили удалиться.
Иначе и быть не могло. К чему же служили велико¬
лепные надежды? Только к забавному разочарованию.

КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ
ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ1
Wie weh’, wie weh’, wie wehe!
Gothe, «Faust» *
Предисловие. — Первобытность общинного поземельного владения
свидетельствует ли против предпочтения его личной поземельной
собственности? — Необходимо ли у каждого народа каждому учре¬
ждению проходить все логические моменты развития?
Долго молчал я в споре, который был поднят мною.
Равнодушие, с которым были встречены остальными жур¬
налами первые статьи мои и г. Вернадского, служившие
на них ответом, — это равнодушие мало-помалу смени¬
лось чрезвычайно живым участием. Вот уж много вре¬
мени, как не проходит ни одного месяца без того, чтоб
не явилось в разных журналах по нескольку статей об
общинном владении. Все говорили об этом вопросе, —
я молчал. Большая часть говоривших о нем нападали и
на мое мнение и на мою личность очень сильным обра¬
зом, — я молчал, хотя в других случаях не отличался спо¬
собностью оставлять без ответа нападения на то, что
считаю справедливым и полезным, и хотя даже друзья
мои всегда замечали во мне чрезвычайную, по их мнению
даже излишнюю, любовь к разъяснению спорных вопро¬
сов горячею полемикою. Я молчал, несмотря ни на инте¬
рес, приобретенный для публики вопросом, который так
дорог для меня лично, несмотря на бесчисленные вызовы
противников, несмотря на частые побуждения от друзей,
упрекавших меня и в лености, и в позорной апатии к об¬
щему делу, и в трусости. И теперь, когда берусь я за
* Увы! Увы! Увы! Гёте, «Фауст». — Ред.
29 Н. Г. Чернышевский, т. II
449

перо, чтобы снова защищать общинное владение, я вы¬
держиваю сильную борьбу с самим собою и не знаю сам,
не лучше ли было бы продолжать мне упорное молчание.
Дело в том, что я стыжусь самого себя. Мне совестно
вспоминать о безвременной самоуверенности, с которою
поднял я вопрос об общинном владении. Этим делом я
стал безрассуден, — скажу прямо, стал глуп в своих соб¬
ственных глазах.
Возобновляя мою речь об общинном владении, я дол¬
жен начать признанием совершенной справедливости тех
слов моего первого противника, г. Вернадского, которыми
он объявлял в самом возникновении спора, что напрасно
взялся я за этот предмет, что не доставил я тем чести
своему здравому смыслу. Я раскаиваюсь в своем прош¬
лом неблагоразумии, и, если бы ценою униженной
просьбы об извинении могло покупаться забвение совер¬
шившихся фактов, я не колеблясь стал бы просить про¬
щение у противников, лишь бы этим моим унижением
был прекращен спор, начатый мною столь неудачно.
«Как? неужели человек, так громко провозглашавший
непобедимость доводов в пользу общинного владения,
поколебался в своем убеждении возражениями против¬
ников, бессилие которых так высокомерно осмеивал в на¬
чале битвы?» подумает читатель: — «неужели он чув¬
ствует себя побежденным теми фактами и силлогизмами,
которые, противупоставлены ему?» О, если бы мой стыд
перед самим собою происходил из этого источника! Быть
побеждену учеными доводами, конечно, неприятно было
бы для самолюбия, особенно когда при этом наносятся
еще оскорбления личности побеждаемого; но в таком
случае скорбь состояла бы в чувстве мелочном, пошлость
которого отняла бы силу открыто признаваться перед
публикою в своем стыде. Мой стыд другого рода, и как
ни тяжел он, он не боится огласки.
Не возражениями противников позорится моя безрас¬
судная надежда на победу. Пусть противники многочис¬
ленны; пусть возражения громадны по объему и количе¬
ству; пусть даже некоторые из противников принадлежат
к тем людям, одобрением которых я дорожил в других
случаях, порицание которых было бы горько для меня
в других делах: не ими смущен я. С самого начала я
говорил, что по вопросу об общинном владении против
450

меня будет огромное большинство русских ученых и мыс¬
лителей и те литературные партии, которые уважаются
мною выше всех остальных после той, к которой принад¬
лежу я сам. Факт, предвиденный и предсказанный мною
самим, не мог смутить меня. Напротив, я удивлялся, не
встретив враждебности к защищаемому мною делу в не¬
которых из наших публицистов, имеющих наиболее авто¬
ритета во мнении публики и моем собственном. Отрадной
для меня неожиданностью было, что эти люди или не на¬
пали на защищаемое мною мнение, или даже выражали
свое сочувствие к нему *. Не многочисленностию против¬
ников был удивлен я, а тем, что их не оказалось еще
гораздо больше; удивлен, что в их рядах нет ни одного
из тех ученых, противоречие которых было бы для меня
действительно тяжело. Если не произвела на меня впе¬
чатления огромность числа писателей, восставших против
общинного владения, то еще меньше могли поколебать
мое убеждение доводы, ими выставленные. В начале
спора я указывал обыкновенные источники возражений
против общинного владения и книги, руководящие мыс¬
лями людей, от которых ожидал я противоречия. Мои
предположения, что против меня будут повторять чужие
слова, давно известные не мне одному, и давно опроверг¬
нутые не мною, а европейскими писателями, — эти пред¬
положения сбылись даже выше всех моих ожиданий. Ни
одного нового или самостоятельного соображения не было
представлено русскими противниками общинного владе¬
ния; все их понятия были целиком взяты из устарелых
книг и даже не применены к частному вопросу, к кото¬
рому большею частию вовсе не шли. Из немногих фактов,
на которых опирались эти соображения, также не было
почти ни одного, который бы прямо шел к делу; а если
которые и шли к делу, то были подбираемы так неосмо¬
трительно, что свидетельствовали в сущности не против
общинного владения, а в пользу его. Словом сказать, воз¬
ражения были до того избиты, что, признаюсь, я не имел
интереса прочесть до конца почти ни одной из статей
против общинного владения, которые появлялись после
того, как я поместил свою последнюю статью против
* Я говорю не о славянофилах, которых я могу уважать за
многое, но симпатии которых не заслуживаю, как они сами объяв¬
ляют и как я сам чувствую.
451

г. Вернадского в ноябрьской книжке «Современника»
прошлого года 2: с первых же страниц каждого возраже¬
ния я видел, что бесполезно читать эти бледные повторе¬
ния того, что уже давно наскучило мыслящему человеку
в сотнях плохих французских книжек о политической
экономии; даже приятность читать гневную брань против
себя, — приятность, выше которой нет ничего для писа¬
теля, любящего колебать старые и надменные предрас¬
судки, не могла пересилить скуку, приносимую вялыми
повторениями общих мест старинной экономической
школы. Только теперь, решившись возобновить свои
статьи об общинном владении, я стал читать эти возра¬
жения — и убедился, что не сделал ошибки, предположив
их все не заслуживающими прочтения.
Итак, не сила противников заставляет меня признать,
что я заблуждался, начав говорить в защиту общинного
владения. Напротив, со стороны успеха именно этой за¬
щиты я могу признать за своим делом чрезвычайную
удачу: слабость аргументов, приводимых противниками
общинного владения, так велика, что без всяких опровер¬
жений с моей стороны начинают журналы, сначала реши¬
тельно отвергавшие общинное владение, один за другим
делать все больше и больше уступок общинному позе¬
мельному принципу. Теперь нет уже сомнения в том, что
большинство литературного мира считает нужным сохра¬
нить от вторжения личной частной собственности, по
крайней мере на ближайшее время, те части земли, кото¬
рые до сих пор оставались собственностью или владе¬
нием общества. Такая уступка после первоначального
совершенного и резкого отвержения общественной позе¬
мельной собственности во всех ее видах могла бы вну¬
шать мне некоторую гордость. Но я стыжусь себя.
Трудно объяснить причину моего стыда, но постараюсь
сделать это, как могу.
Как ни важен представляется мне вопрос о сохране¬
нии общинного владения, но он все-таки составляет
только одну сторону дела, которому принадлежит. Как
высшая гарантия благосостояния людей, до которых от¬
носится, этот принцип получает смысл только тогда,
когда уже даны другие низшие гарантии благосостояния,
нужные для доставления его действию простора. Такими
гарантиями должны считаться два условия. Во-первых
452

принадлежность ренты тем самым лицам, которые уча¬
ствуют в общинном владении. Но этого еще мало. На¬
добно также заметить, что рента только тогда серьезно
заслуживает своего имени, когда лицо, ее получающее,
не обременено кредитными обязательствами, вытекаю¬
щими из самого ее получения. Примеры малой выгодно¬
сти ее при противном условии часто встречаются у нас по
дворянским имениям, обремененным долгами. Бывают
случаи, когда наследник отказывается от получения
огромного количества десятин, достающихся ему после
какого-нибудь родственника, потому что долговые обяза¬
тельства, лежащие на земле, почти равняются не одной
только ренте, но и вообще всей сумме доходов, доставляе¬
мых поместьем. Он рассчитывает, что излишек, остаю¬
щийся за уплатою долговых обязательств, не стоит хло¬
пот и других неприятностей, приносимых владением и
управлением. Потому, когда человек уже не так счастлив,
чтобы получить ренту чистую от всяких обязательств, то,
по крайней мере, предполагается, что уплата по этим
обязательствам не очень велика по сравнению с рентою,
если он находит выгодным для себя ввод во владение.
Только при соблюдении этого второго условия, люди, ин¬
тересующиеся его благосостоянием, могут желать ему
получение ренты.
На предположении этих двух условий была основана
та горячность, с какою я выставлял общинное владение
необходимым довершением гарантий благосостояния.
Меня упрекают за любовь к употреблению парабол.
Я не спорю, прямая речь, действительно, лучше всяких
приточных сказаний; но против собственной натуры и, что
еще важнее, против натуры обстоятельств итти нельзя,
и потому я останусь верен своему любимому3 способу
объяснений. Предположим, что я был заинтересован при¬
нятием средств для сохранения провизии, из запаса кото¬
рой составляется ваш обед. Само собою разумеется, что
если я это делал из расположения собственно к вам, то
моя ревность основывалась на предположении, что про¬
визия принадлежит вам и что приготовляемый из нее
обед здоров и выгоден для вас. Представьте же себе мои
чувства, когда я узнаю, что провизия вовсе не принадле¬
жит вам и что за каждый обед, приготовляемый из нее,
берутся с вас деньги, которых не только не стоит самый
453

обед, но которых вы вообще не можете платить без край¬
него стеснения. Какие мысли приходят мне в голову при
этих столь странных открытиях? «Человек самолюбив»,
и первая мысль, рождающаяся во мне, относится ко мне
самому. «Как был я глуп, что хлопотал о деле, для полез¬
ности которого не обеспечены условия! Кто кроме глупца
может хлопотать о сохранении собственности в известных
руках, не удостоверившись прежде, что собственность
достанется в эти руки и достанется на выгодных усло¬
виях?» Вторая моя мысль о вас, предмете моих забот, и
о том деле, одним из обстоятельств которого я так инте¬
ресовался: «лучше пропадай вся эта провизия, которая
приносит только вред любимому мною человеку! лучше
пропадай все дело, приносящее вам только разорение!»
Досада за вас, стыд за свою глупость, — вот мои чувства.
Но довольно мне говорить о своих чувствах и о соб¬
ственной личности. Как бы то ни было, но пошло в ход
глупым образом начатое мною дело об общинном владе¬
нии. Не все смотрят на него с тем чувством отвращения
и негодования, какое внушает оно мне теперь, по разру¬
шении надежд, в которых было начато мною. Теперь, я
уже сказал, я желал бы, быть может, чтобы все оно про¬
пало. Другие напротив хлопочут о том, чтобы привести
его к концу, все больше и больше склоняясь к тем мне¬
ниям, какие были выражены мною при начале спора об
общинном владении. Дело это уже не может быть бро¬
шено. А если дело, которому лучше было бы быть бро-
шену, уже не может быть брошено, то нечего делать,
надобно участвовать в его ведении.
Резким полемическим тоном был начат мною спор об
общинном владении. Крик этот имел одну цель: заставить
обратить внимание на предмет его. Теперь общее внима¬
ние обращено на предмет речи и нет надобности ей пере¬
ступать границы спокойного изложения, чтобы быть вы¬
слушанной.
Но, — последняя дань полемическому тону, от кото¬
рого я отказываюсь по вопросу об общинном владении:
мало того, что возможно мне обойтись без полемики, —
было бы недобросовестно с моей стороны пользоваться
этим оружием тогда, когда нужны не столько обличение
154

ошибок, сколько пополнение пробелов, производимых не¬
знанием или забывчивостью. Дозволительно ли полемизи¬
ровать против человека, который не соглашается с вами
только потому, что не знает первых четырех действий
арифметики или не подумал о результате, получаемом из
сложения двух с двумя? — говорить с ним горячим то¬
ном, это и бесполезно для него и совестно для вас. Он
нуждается в уроке из «начатков учения», — в уроке, из¬
ложенном с такою популярностью, которая была бы до¬
ступна его силам и пробуждала бы деятельность его
мысли.
Степень знакомства с современною наукою и при¬
вычки к самостоятельному мышлению, обнаруженная про¬
тивниками общинного владения, предписывает мне ста¬
раться о всевозможной популярности при следующем
изложении первоначальных понятий, касающихся во¬
проса о различных видах собственности на землю, владе¬
ния и пользования землею. Итак, читатель простит мне,
если найдет, что большая часть этих страниц посвящена
изложению фактов и соображений слишком элементар¬
ных: при составлении настоящих статей я имел в виду
не тот уровень знаний и сообразительности, какой пред¬
полагается в большинстве публики, а только тот, какой
обнаружен противниками общинного владения.
Прежде нежели вопрос об общине приобрел практи¬
ческую важность с начатием дела об изменении сельских
отношений, русская община составляла предмет мистиче¬
ской гордости для исключительных поклонников русской
национальности, воображавших, что ничего подобного на¬
шему общинному устройству не бывало у других народов
и что оно таким образом должно считаться прирожден¬
ною особенностью русского или славянского племени,
совершенно в том роде, как, например, скулы более ши¬
рокие, нежели у других европейцев, или язык, называю¬
щий мужа — муж, а не mensch, homo или l’homme и
имеющий семь падежей, а не шесть, как в латинском, и
не пять, как в греческом. Наконец, люди ученые и бес¬
пристрастные показали, что общинное поземельное
устройство в том виде, как существует теперь у нас, су¬
ществует у многих других народов, еще не вышедших из
455

отношений, близких к патриархальному быту, и суще¬
ствовало у всех других, когда они были близки к этому
быту. Оказалось, что общинное владение землею было и
у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у пред¬
ков итальянцев, словом сказать, у всех европейских наро¬
дов; но потом, при дальнейшем историческом движении,
оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место
частной поземельной собственности. Вывод из этого ясен.
Нечего нам считать общинное владение особенною при¬
рожденною чертою нашей национальности, а надобно
смотреть на него как на общечеловеческую принадлеж¬
ность известного периода в жизни каждого народа. Со¬
хранением этого остатка первобытной древности гор¬
диться нам тоже нечего, как вообще никому не следует гор¬
диться какою бы то ни было стариною,- потому что сохра¬
нение старины свидетельствует только о медленности и
вялости исторического развития. Сохранение общины в
поземельном отношении, исчезнувшей в этом смысле у
других народов, доказывает только, что мы жили гораздо
меньше, чем эти народы. Таким образом оно со стороны
хвастовства перед другими народами никуда не годится.
Такой взгляд совершенно правилен; но вот наши и за¬
граничные экономисты устарелой школы вздумали вы-
весть из него следующее заключение: «Частная поземель¬
ная собственность есть позднейшая форма, вытеснившая
собою общинное владение, оказывавшееся несостоятель¬
ным перед нею при историческом развитии общественных
отношений; итак мы, подобно другим народам, должны
покинуть его, если хотим итти вперед по пути развития».
Это умозаключение служит одним из самых коренных
и общих оснований при отвержении общинного владения.
Едва ли найдется хотя один противник общинного владе¬
ния, который не повторял бы вместе со всеми другими:
«Общинное владение есть первобытная форма поземель¬
ных отношений, а частная поземельная собственность —
вторичная форма; как же можно не предпочитать высшую
форму низшей?» Нам тут странно только одно: из про¬
тивников общинного владения многие принадлежат к по¬
следователям новой немецкой философии; одни хвалятся
тем, что они шеллингисты, другие твердо держатся геге¬
левской школы; и вот о них-то мы недоумеваем, как не
заметили они, что, налегая на первобытность общинного
456

владения, они выставляют именно такую сторону его,
которая должна- чрезвычайно сильно предрасполагать
в пользу общинного владения всех, знакомых с откры¬
тиями немецкой философии относительно преемственно¬
сти форм в процессе всемирного развития; как не заме¬
тили они, что аргумент, ими выставляемый против общин¬
ного владения, должен, напротив, свидетельствовать о
справедливости мнения, отдающего общинному владению
предпочтение перед частною поземельною собственно-
стию, ими защищаемою.
Мы остановимся довольно долго над следствиями,
к каким должна приводить первобытность, признаваемая
за известною формою, потому что, по странной недогад¬
ливости, именно эта первобытность служила, как мы ска¬
зали, одним из самых любимых и коренных аргументов
наших противников.
Мы не последователи Гегеля, а тем менее последова¬
тели Шеллинга; но не можем не признать, что обе эти
системы оказали большие услуги науке раскрытием об¬
щих форм, по которым движется процесс развития.
Основной результат этих открытий выражается следую¬
щею аксиомою: «По форме, высшая степень развития
сходна с началом, от которого оно отправляется». Эта
мысль заключает в себе коренную сущность шеллинговой
системы; еще точнее и подробнее раскрыта она Гегелем,
у которого вся система состоит в проведении этого основ¬
ного принципа чрез все явления мировой жизни от ее
самых общих состояний до мельчайших подробностей
каждой отдельной сферы бытия. Для читателей, знако¬
мых с немецкою философиею, последующее наше раскры¬
вание этого закона не представит ничего нового; оно
должно служить только к тому, чтобы выставить в полном
свете непоследовательность людей, не замечавших, что
дают оружие сами против себя, когда налегают с такою
силою на первобытность формы общинного владения.
Высшая степень развития по форме сходна с его на¬
чалом, — это мы видим во всех сферах жизни. Начнем
с самой общей формы процесса бытия на нашей планете.
Газообразное и жидкое состояние тел — вот исходная
точка, от которой пошло вперед образование нашей пла¬
неты и жизни в ней. Великим шагом вперед было сгуще¬
ние газов и отвердение жидкостей в минеральные породы.
457

В благородных металлах и драгоценных каменьях планет¬
ный процесс дошел до совершенства в этом направлении.
Сравните вековую неразрушимость и чрезвычайную плот¬
ность золота и платины, еще большую неразрушимость
и страшную крепость рубина и алмаза с шаткостью
формы, с быстрым процессом химических изменений в
газе и жидкости, вы увидите две противуположные край¬
ности. Но что же за тем? Истощилась ли жизнь природы
достижением крайней прочности, плотности и неподвиж¬
ности в минеральном царстве? Нет, мало-помалу на ми¬
неральном царстве возникает растительное. С одного
шага, природа от страшной плотности минералов возвра¬
щается к меньшей плотности жидкостей: удельный вес
дерева занимает средину между удельным весом разных
жидкостей. Мало этого сходства в удельном весе: мине¬
ральное основание дерева (обнаруживающееся пепель¬
ным остатком по его разложении) принимает в соедине¬
ние с собой очень значительную массу материи в жидком
состоянии: все дерево проникнуто жидким соком, который
и составляет двигателя его жизни. Но от неподвижности
минерального царства осталась в дереве неподвижность
на месте, которое раз занято целым организмом, и неиз¬
менность в расположении частей, какое раз приняли они
одни относительно других. Внешняя форма дерева также
тверда; она только нечувствительно расширяется време¬
нем в объеме, но за этим исключением постоянно сохра¬
няет одно и то же очертание. Природа вступает в новый
фазис развития, за растительным царством производит
животное, и этим шагом она еще приближается к формам
бытия, предшествовавшим минеральному царству. В орга¬
низме животного жидкие элементы занимают еще гораздо
больше места, нежели в растении. Они даже достигают
самостоятельного отделения от твердых частей, огром¬
ными массами собираясь в жилах, в сердце, в желудке и
других резервуарах животного организма. Твердая ос¬
нова, которая в растении представлялась на первом
плане, в животном отступает во внутрь, облекаясь мяг¬
кими покровами мяса и жира; теряя наружное значение,
она теряет и ту центральную важность, какую имела в
дереве, где все до самой сердцевины было твердо: в жи¬
вотном центральные части, важнейшие по своему значе¬
нию для организма, так же не тверды, как и наружные
458

покровы остова; твердый остов удерживается единственно
как опора для мягких частей. Мало того, что жидкость
изгнала минеральную твердость из центральных органов:
в эти органы проникли газы; животный организм напол¬
нен воздухом, значительными массами сосредоточиваю¬
щимся в двух основных органах центральной жизни,
в легких и в желудке. От минерального царства в расте¬
нии сохранялось постоянство внешней формы; в живот¬
ном наружные очертания постоянно изменяются от не¬
прерывной смены разных положений тела. Не осталось
и неподвижности целого организма на одном месте: как
частицы воды по закону тяготения и под ударами волн
атмосферы вечно движутся с места на место, так и жи¬
вотный организм вечно движется с места на место. Жи¬
вотная жизнь становится все интенсивнее и интенсивнее;
проходя от ленивого молюска, почти прикованного к ме¬
сту, через высшие формы организма до млекопитающих,
она достигает своего зенита в человеке. В чем же состоят
материальные отличия этого высшего животного орга¬
низма от низших? В человеке гораздо более развита нерв¬
ная система и особенно головной мозг. Что же это за
масса, развитие которой составляет венец стремлений
природы? Масса мозга нечто такое неопределенное по
своему виду, что как будто бы уже составляет переход
от мускулов, имеющих столь определительные качества
по своей форме и внутреннему составу, к какому-то полу¬
жидкому киселю вроде тех, которыми начинается превра¬
щение неорганической материи в органическую. Этот бес¬
форменный кисель сохраняет известное очертание только
потому, что удерживается внешними костяными огра¬
дами; освободившись от них, он расплывается будто ку¬
сок жидкой грязи. В его химическом составе самый
характеристичный элемент, — это фосфор, имеющий не¬
удержимое стремление переходить в газообразное со¬
стояние; венец животной жизни, высшая ступень,, дости¬
гаемая процессом природы вообще, нервный процесс
состоит в переходе мозговой материи в газообразное со¬
стояние, в возвращении жизни к преобладанию газооб¬
разной формы, с которой началось планетное развитие.
Иной читатель посмеется над этими геологическо-
физиологическими рассуждениями в статье о юридиче¬
ском и социальном вопросе. Мы сами готовы были бы
459

смеяться над обзорами теллурической жизни, служащими
подкреплением политико-экономических истин, если б не
замечали, как много зависит тот или другой взгляд на
какой-нибудь, повидимому, чисто практический и очень
специальный вопрос от общего философского воззрения.
В настоящем случае, чтение статей против общинного
владения убедило нас, что нерасположение к этой форме
поземельных отношений основано не столько на фактах
или понятиях, специально относящихся к данному пред¬
мету, сколько на общих философских и моральных воз¬
зрениях о жизни. Мы думаем, что истребить предубежде¬
ние по частному вопросу, нас занимающему, можно
только изложением здравых понятий, противуположных
отсталым философемам, или философским и моральным
недосмотрам, которыми держатся эти предубеждения.
Потому продолжаем философско-физиологические очерки
отношений между разными формами жизни, как бы ни
казались забавны такие эпизоды в статьях, которые соб¬
ственно должны бы ограничиваться сферою специально¬
сти. Если такие эпизоды и действительно забавны, то мы
утешаемся мыслию, что они будут не бесполезны.
Кто не хотел подумать об общих истинах, изложенных
в гумбольдтовом «Космосе» 4, тот, конечно, принуждает
говорить о них и тогда, когда дело идет о каком-нибудь
специальном вопросе.
От общего теллурического процесса перейдем к соот¬
ношению форм в более тесных сферах и прежде всего
взглянем, например, на характер животной жизни в раз¬
ных ступенях ее развития. Мы уже видели, что высшее
произведение этой жизни, мозговая масса, характером
своим напоминает какой-нибудь кисель, почти лишенный
тех форм и качеств, какими отличается вообще мясо,
составляющее преобладающий элемент животного цар¬
ства. Низшая ступень животной жизни, проявляющаяся
в молюсках и слизняках, имеет совершенно тот же харак¬
тер: тело устрицы своим студенистым качеством скорее
сходно с мозгом, нежели с мясом. Итак мы видим опять
три формы, из которых высшая (мозг) представляется
как будто бы возвращением от второй (мяса) к перво¬
бытной форме (студенистое вещество).
Возьмем еще теснейшую сферу жизни, именно, два
высшие разряда из трех обширных классов, принимаемых
460

Ламарком, animalla articulata и animalia intelligentia.
С того момента, как проявляется первый признак интен¬
сивности в животной жизни возникновением членораз¬
дельности (animalia articulata), мы видим, что каждая
из отдельных частей, на которые подразделился организм,
имеет как будто бы свою самобытную жизнь, кроме об¬
щей жизни целого организма. Из этих низших животных
есть такие, которых можно делить на несколько частей и
каждая часть преспокойно будет жить по отделении от
других. Чем выше мы будем подниматься по лестнице
форм, тем сильнее и сильнее общая жизнь целого орга¬
низма будет брать перевес над жизнью отдельных чле¬
нов, и наконец в разряде рыб преобладание общей жизни
целого организма становится до того громадно, что даже
исчезают все отдельные члены и целый организм сли¬
вается в один плотный кусок без всяких перехватов и
отростков. Но поднимемся еще выше, и в разрядах птиц
и млекопитающих мы уже видим возобновление прежних
форм организма, у которого к основному стержню при¬
мыкают отростки с различными перехватами по внешней
форме. Однако, если по наружности птица и млекопитаю¬
щее составляют как будто возвращение от одного плот¬
ного куска рыбы к членораздельным формам насекомых,
то внутренняя жизнь, жизнь ощущений и стремлений,
остается в птице и млекопитающем, как в рыбе, вся со¬
средоточена в одном общем органическом чувстве с по¬
давлением самобытного значения стремлений, свойствен¬
ных отдельным органам. Зрение, слух, обоняние для мле¬
копитающего имеют только то значение, что служат
средствами для приискания пищи, различения предметов
и местностей, удобных и здоровых для целого организма,
от нездоровых или неудобных, и для избежания опасно¬
стей. Даже вкус служит почти только для рассортировки
различных питательных материалов по степени их здоро-
вости для целого организма. Конечно, кошка должна
чувствовать разницу вкуса между грубою говядиною и
пуляркою; но дайте ей вдруг два куска того и другого
мяса, она не станет делать выбор между ними и начнет
есть тот, который больше, или который скорее попался ей
под морду. Даже осязание очень мало служит для живот¬
ных источником удовольствий, независимых от общих
потребностей жизни целого организма. Даже половой
461

инстинкт не занимает их собою, как самобытный источник
ощущений: его отправления служат только средством
для освобождения организма -от частиц, излишнее1 нако¬
пление которых расстраивает общий порядок в жизни
целого организма. Можно сказать, что все ощущения
животных и все их стремления являются только видо¬
изменениями общих потребностей и чувств целого орга¬
низма, именно отправлений желудка и чувства здоровья
или болезни. Совершенно не такова жизнь человека.
Каждое из его чувств достигает самобытного интереса
для него; глаз, ухо и каждый из других органов чувств
становится в человеке как будто каким-то самобытным
организмом с собственной жизнью, с своими особенными
потребностями и удовольствиями. Человек не только по
внешней форме, .как млекопитающее, но и по самой сущ¬
ности) своей жизни, представляется как будто бы собра¬
нием нескольких сросшихся самобытных организмов, и
общая жизнь всего организма удерживает за собою зна¬
чение как будто только потому, что служит общею под¬
держкою развития этих отдельных жизней. Чем выше
поднимается человек в своем развитии, чем цивилизован¬
нее становится он, то есть, чем человечнее становится его
жизнь, тем больший и больший перевес берут эти частные
стремления каждого органа к самостоятельному развитию
своих сил и наслаждению своею деятельностью. Ощуще¬
ния, доставляемые зрением, слухом и другими физиче¬
скими чувствами, различные нравственные ощущения,
игра фантазии, деятельность мышления все решительнее
заслоняют собою интересность общего органического
процесса для самого индивидуума, и наконец этот про¬
цесс (питание) сохраняет только тот интерес, какой при¬
дается ему наслаждениями отдельного органа вкуса и
вместо самобытного значения он представляется только
средством к удовлетворению частного гастрономического
интереса, или теряет всякую занимательность для инди¬
видуума. Цивилизованный человек, если развит нор¬
мально, говорит подобно Сократу: «я ем только для того,
чтобы жить сердцем и головою»; если развит дурным
образом, говорит: «я ем для того, чтобы наслаждались
мой язык и нёбо». Но никогда цивилизованный человек не
чувствует, чтобы сама по себе, без частных гастрономи¬
462

ческих удовольствий, еда представлялась ему очень за¬
нимательным процессом.
Таким образом, в конце развития собственно живот¬
ной жизни, в жизни цивилизованного человека, мы видим
как будто возвращение той самой формы, какую имела
животная жизнь при первом начале своей интенсивно¬
сти: в цивилизованной жизни человека, как в существо¬
вании артикулированных животных, общая жизнь орга¬
низма решительно отступает на второй план сравнительно
с самобытными отправлениями отдельных органов.
Мы обозрели все сферы материальной жизни, начиная
общими теллурическими явлениями ее и переходя к сфе¬
рам все теснейшим и теснейшим, до царства интенсивной
животной жизни, и повсюду видели неизменную верность
развития одному и тому же закону: высшая степень раз¬
вития представляется по форме возвращением к перво¬
бытному началу развития. Само собою разумеется, что,
при сходстве форм, содержание в конце безмерно богаче
и выше, нежели в начале, но об этом мы будем говорить
после.
Быть может, наш очерк материального развития от
теллурических состояний до мозговой деятельности был
слишком длинен; но мы хотели многочисленными подроб¬
ностями показать неизменную верность природы тому за¬
кону, на речь о котором не к выгоде себе навели поле¬
мику наши противники, с необдуманным торжеством на¬
легая на первобытность осуждаемой ими формы одного
из общественных учреждений. Мы хотим показать всеоб¬
щее господство излагаемого закона во всех проявлениях
жизни, и, окончив обзор материальных явлений с этой
точки зрения, обратимся к такому же очерку нравствен¬
но-общественной жизни, составляющей другую великую
часть планетарного развития.
Наш очерк растянулся бы на целые томы, если бы мы
захотели упоминать о каждой сфере нравственно-обще¬
ственного развития, в процессе которой повторяется
общий закон, о котором мы говорим. Какую бы сторону
жизни ни взяли мы, везде увидим господство общей
нормы, открытой новою немецкою философиею, и при¬
ведя на удачу несколько примеров, мы просили бы лю¬
дей, которые захотели бы сомневаться в общем владыче¬
463

стве этой нормы, указать хотя один факт, на развитии
которого не отпечатлевалась бы она.
Начнем хотя с общего органа умственной и обще¬
ственной жизни, с языка. Филология показывает, что все
языки начинают с того самого состояния, представителем
которого служит обыкновенно китайский: в нем нет ни
склонений, ни спряжений, вообще никаких грамматиче¬
ских видоизменений слова (флексий); каждое слово
является во всех случаях речи в одной и той же форме:
«я итти дом», говорит китаец вместо нашего «я иду до¬
мой». Но язык начинает развиваться, и являются фле¬
ксии; число их все возрастает и достигает той гибкости
всего внутреннего состава слова, какую видим в семи-
ческих языках, достигает того страшного изобилия
грамматических наращений, какое видим в татарском
языке, где глагол имеет семь или восемь наклонений, не¬
сколько десятков времен, целые десятки деепричастий
и т. д. В нашей семье, на высшей точке этого периода стоит
санскритский язык. Но развитие идет далее, и в латин¬
ском или в старославянском уже гораздо менее флексий,
нежели в санскритском. Чем дальше живет язык, чем
выше развивается народ, им говорящий, тем более и бо¬
лее обнажается он от прежнего богатства флексий. Ны¬
нешние славянские наречия беднее ими, нежели старо¬
славянский; в итальянском, французском, испанском и
других романских языках флексий меньше, нежели в ла¬
тинском; в немецком, датском, шведском, голландском
меньше, нежели в старонемецком, и наконец английский
язык, служащий указанием цели, к которой идут по отно¬
шению к своим флексиям все другие европейские языки,
почти совершенно уже отбросил все флексии. Подобно
китайцу, англичанин буквально говорит уже: «я итти
дом». В начале нет падежей, в конце развития также нет
падежей; в начале нет различия по окончаниям между
существительным, прилагательным и глаголом, — в конце
развития тоже нет различия между ними (like— 1. похо¬
жий, 2. сравнивать; love— 1. любить, 2. любовь).
В грамматическом устройстве языка конец сходен с
началом. То же самое во всех формах общежительной и
умственной жизни, общим условием для существования
которой служит язык. Берем, прежде всего, внешние
черты общежития, и во-первых ту, для которой язык слу¬
461

жит не только условием, но и материалом, — способ вы¬
ражения в обращении между людьми.
Вне цивилизации человек безразлично говорит одина¬
ковым' местоимением со всеми другими людьми. Наш му¬
жик называет одинаково «ты» и своего брата, и барина,
и царя. Начиная полироваться, мы делаем различие ме¬
жду людьми на «ты» и на «вы». При грубых формах
цивилизации «вы» кажется для нас драгоценным подар¬
ком человеку, с которым мы говорим, и мы очень скупы
на такой почет. Но чем образованнее становимся мы, тем
шире делается круг «вы», и, наконец, француз, если он
только скинул сабо, почти никому уже не говорит «ты».
Но у него осталась еще возможность, если захочет, коль¬
нуть глаза наглецу или врагу словом «ты». Англичанин
потерял и эту возможность: из живого языка разговорной
речи у него совершенно исчезло слово «ты». Оно может
являться’ у него только в тех случаях, когда по-русски
употребляются слова: «понеже», «очеса» и т. п.; слово
«ты» в английском языке так же забыто, как у нас не-
сторовское «он-сиця» вместо «этот». Не только слугу, но
и собаку или кошку англичанин не может назвать иначе
как «вы». Началось дело, как видим, безразличием отно¬
шений по разговору ко всем людям, продолжалось разде¬
лением их на разряды по степени почета (немцы, дости¬
гнувшие апогея в этом среднем фазисе развития, ухитри¬
лись до того, что устроили целых четыре градации почета:
1) Du — это черному народу; 2) Ег — это, по выражению
суздальских потомков, для среднего рода людей5;
3) Ihr — это для чиновников, занимающих средину между
людьми среднего рода и благорожденными; 4) Sie — для
благорожденных потомков великороссийских, суздаль¬
ских и остпрейссенских домов), приходит в результате
снова к безразличному обращению со всеми людьми.
То же самое и в костюме. В патриархальном народе
шейх носит точно такой же бурнус, как и последний из
бедуинов его племени, и предок великороссийского по¬
томка суздальской формы 6 носил такую же рубашку с
косым воротом, какую носили тогда люди не только сред¬
него, но и подлого рода. Мы вступили в область цивили¬
зации, и благорожденный суздалец7 надел сюртук, кото¬
рого не носят люди подлого рода; но люди среднего рода
уже начинают носить такой же сюртук и к нашему ужасу,
30 Н. Г. Чернышевский» Т.Н
4«5

все без исключения, уже надели пальто, которым прежде
отличался от них потомок великороссийского рода; даже
люди подлого рода многие надели пальто, и мы. с го¬
рестью предвидим скоро день, когда потомки великорос¬
сийских родов у себя дома будут носить точно такие же
блузы, какие уже приняты у петербургских мастеровых,
и когда все без исключения люди, даже самого подлого
рода, будут ходить по улицам в пальто такого же покроя,
как великороссийские потомки.
Вместе с личным местоимением второго лица и костю¬
мом проходит три фазиса развития и вся манера держать
себя. Человек нецивилизованный и неученый прост в раз¬
говоре, натурален во всех движениях, не знает заучен¬
ных поз и искусственных фраз. Но едва помазался он
лоском образованности школьной и светской, он начи¬
нает держать себя и говорить так, как не умеет простой
человек. Развиваясь мало-помалу, это искусство дости¬
гает блистательного цвета в разных педантах и педант¬
ках науки и светской жизни, precieuses *, изображенных
Мольером, в гоголевских дамах «приятных во всех отно¬
шениях» и уездных франтах. Но человек истинно ученый
и человек, получивший истинно светское образование, го¬
ворит и ходит, кланяется, садится и встает с такою же
простотою и непринужденностью, как совершенно простой
человек в своем кругу.
Надобно ли говорить, что, подобно этим чертам обра¬
щения, все общественное устройство стремится к возвра¬
щению от рангов и разных других подразделений по при¬
вилегиям всякого рода к тому однообразному составу, из
которого выделились все бесчисленные рубрики? Распро¬
страняться об этом мы не имеем нужды: люди, непосле¬
довательность которых принудила нас делать этот очерк,
все утверждают о себе, что они знакомы с политическою
экономиею; в какой угодно экономической книге, даже
в Ж. Б. Сэ и Мишеле Шевалье, найдут они подробнейшее
и прекраснейшее объяснение той цели, к которой идет
ныне общество по отношению к выделившимся из об¬
щего права элементам.
От общего характера общественной жизни и обще¬
ственного состава перейдем ли к анализу специальных
* Жеманницы. — Ред.
4вв

отправлений общественного организма, повсюду увидим
тот же путь развития. Возьмем в пример хотя админи¬
страцию. В начале мы видим маленькие племена, из ко-
торых каждое управляется совершенно самостоятельно и
соединяется в общий союз с другими однородными пле¬
менами только- в немногих случаях, требующих общего
действия, например, на случай войны и других отношений
к иным народам, также для предприятий, превышающих
средства отдельного племени, каковы, например, громад¬
ные постройки вроде вавилонской башни и циклопиче¬
ских стен. Каждый член племени связан с другими не
только законодательными обязательствами, но живым
личным интересом по знакомству, родству и соседским
общим выгодам. Каждый член принимает личное и ак¬
тивное участие во всех делах, касающихся того обще¬
ственного круга, к которому принадлежит. Ученым обра¬
зом подобное состояние называется самоуправлением и
федерациею. Мало-помалу мелкие племена сливаются и
сливаются, так что наконец исчезают в административном
смысле в громадных государствах, каковы, например,
Франция, Австрия, Пруссия и т. д. Административный
характер обществ на этой ступени развития — бюрокра¬
тия, составляющая полнейший контраст первобытному
племенному быту. Административные округи распреде¬
ляются все с меньшим и меньшим отношением к незави¬
симым от центрального источника интересам, лежащим
в самих жителях. Ни в Пруссии, ни в Австрии округ,
соответствующий нашему уезду, не имеет живой связи
между своими частями; сохранились живые связи состав¬
ных частей только в более широком разграничении про¬
винций. Но это является уклонением от общего правила
и при первой возможности производится реформа, какую
успела уже совершить Франция разделением на департа¬
менты, лишенные органического единства, взамен преж¬
них провинций. Члены административного округа, не
имея между собою живой связи, ни по своей истории, ни
по своим материальным интересам, с тем вместе лишены
прежнего полновластия в управлении делами округа.
Всем заведуют особенные люди, называющиеся чиновни¬
ками и полицейскими, по своему происхождению и лич¬
ным отношениям не имеющие связи с населением округа,
передвигающиеся из одного округа в другой чисто только
«	461

tio соображению центральной власти, действующие по ее
распоряжению, обязанные отчетом только ей. Житель
округа по отношению своему к администрации есть лицо
чисто пассивное, materia gubernanda *. Надобно ли гово¬
рить о том, что на этой степени общество не может оста¬
новиться? Швейцария и Северо-Американские Штаты по
административной форме представляются совершенным
возвращением от бюрократического порядка к первона¬
чальному быту, какой имели люди до возникновения об¬
ширных государств.
Не касаясь политического устройства, история кото¬
рого также могла бы служить ярким подтверждением
доказываемого нами общего господства нормы разви¬
тия **, мы приведем в пример только еще два обществен¬
ные учреждения.
Сначала общество не знает отдельного сословия су¬
дей: суд и расправа в первобытном племени творится
всеми самостоятельными членами племени на общем
собрании (мирской сходке). Мало-помалу судебная
власть отделяется от граждан, делается монополиею осо¬
бенного сословия; гласность судопроизводства исчезает,
и водворяется тот порядок процесса, который нам очень
хорошо известен, — он был и во Франции, и в Германии.
Но вот общество развивается далее, вместо судей произ¬
несение приговора вручается присяжным, то есть простым
членам общества, не имеющим никакого ученого подго¬
товления к юридической технике, и возвращается перво¬
бытная форма суда (1. Судит общество; 2. судят юри¬
сты, назначаемые правительственною властью; 3. судят
присяжные, т. е. чисто представители общества).
Как суд, так и военное дело в первобытном обществе
составляет принадлежность всех членов племени, без
всякого специализма. Форма военной силы везде сначала
одна и та же: ополчения, берущиеся за оружие с возни¬
кновением войны, возвращающиеся к мирным промыслам
в мирное время. Особенного военного сословия нет.
* Управляемая вещь. — Ред.
** Модерантисты могут найти очень недурной очерк одной из
сторон политического устройства с этой точки зрения у Гизо, кото¬
рого они уважают. В «Histoire de la civilisation en France»8 он
объясняет постепенные фазисы возрастания и ослабления прави¬
тельственной власти.
468
4

Мало-помалу оно образуется и достигает крайней само¬
бытности при долгих сроках службы или вербовке по
найму. На нашей памяти еще было то время, когда у нас
солдат становился солдатом на всю свою жизнь, и кроме
этих солдат, никто не знал военного ремесла и не уча¬
ствовал в войнах. Но вот, сроки службы начинают сокра¬
щаться, система бессрочных отпусков все расширяется.
Наконец (в Пруссии) дело доходит до того, что реши¬
тельно каждый гражданин на известное время (два, три
года) становится солдатом, и солдатство не есть уже
особенное сословие, а только известный период жизни
каждого человека во всяком сословии. Тут особенность
его сохранилась только в условии срочности. В Северной
Америке и Швейцарии нет уже и того: совершенно как
в первобытном племени, в мирное время войско не суще¬
ствует, на время войны все граждане берутся за оружие.
Итак, опять три фазиса, из которых высший предста¬
вляется по форме совершенным возвращением первобыт¬
ного: 1) отсутствие регулярных войск; милиция на время
войны; 2) регулярные войска; никто, кроме специально
носящих мундир, не призывается и не способен участво¬
вать в войне; 3) снова возвращается всенародная мили¬
ция, и регулярного войска в мирное время нет.
От устройства военной силы перейдем ли к ее дей¬
ствию, увидим ту же норму развития. В первобытных
битвах сражается отдельный человек против отдельного
человека, сражение есть громадное число поединков
(битвы у Гомера; все битвы дикарей). Но вот, состав
бьющейся армии получает все больше и больше плотно¬
сти, и действие отдельных людей сменяется действием
массы; в XVII, XVIII столетиях этот фазис достигает сво¬
его зенита. Огромные массы стоят друг против друга и
стреляют батальным огнем или идут в штыки, — тут нет
отдельных людей, есть только батальоны, бригады, ко¬
лонны. Русский солдат времен Кутузова стрелял ли в от¬
дельного врага? Нет, целый полк стрелял только в целый
неприятельский полк. Неужели на этом остановилось раз¬
витие? Нет, появились штуцера, и прежний плотный
строй рассыпался цепью стрелков, из которых каждый
действует так же против одиночного врага, и битва снова
принимает гомерическую форму бесчисленного множества
поединков.

Мы хотели закончить этим примером. Но зачем же
останавливаться на мрачных мыслях о битвах? Дадим
для десерта что-нибудь более приятное. Мы пишем не для
обыкновенных читателей, а для экономистов отсталой
школы; для них самая интересная вещь — внешняя тор¬
говля, и для их удовольствия мы займемся этим драго¬
ценным предметом.
У дикарей нет таможенных пошлин, нет ничего подоб¬
ного протекционизму; каждый торгует с иностранцем на
тех же самых правах, как с одноплеменником, сбывает
товары за границу и покупает иноземные товары точно с
тою же степенью свободы, с какою идет торговля в пре¬
делах самого племени туземными произведениями. Но
вот, люди цивилизуются, начинают заводить фабрики; че¬
рез несколько времени у них является протекционная
система. Иноземные товары облагаются высокими пошли¬
нами и подвергаются запрещениям для покровительства
отечественной промышленности. Неужели на этом оста¬
новится прогресс? О, нет, вот являются Кобдены, Роберты
Пили и за этими действительно замечательными людьми
маленькие и миленькие существа вроде Бастиа; они дока¬
зывают, что протекционизм и несправедлив и вреден, под
их влиянием тарифы начинают понижаться, понижать¬
ся, — и общества стремятся к тому самому блаженству
свободной заграничной торговли, которым пользовались в
первобытные времена своей неразвитости.
Раз начавши говорить о предметах, приятных для эко¬
номистов отсталой школы, мы не можем удержаться от
желания еще порадовать их беседою, им любезною. Еще
больше, нежели о заграничной торговле, любят они гово¬
рить о биржевых оборотах, — каково же будет их удивле¬
ние, если мы скажем, что и биржа, этот предмет их
любви и гордости, возникает именно по закону возвраще¬
ния каждого явления при высшем его развитии к его пер¬
вобытному началу в формальном отношении. «Как? Вы
говорите, что основные формальные черты биржевой тор¬
говли — повторение тех качеств, которыми отличается
торговля дикарей?» спросят наши противники. — Точно
так, и вы этому не дивились бы, если бы умели понимать
смысл того, что излагается в ваших же собственных кни¬
гах, отвечаем мы. Чем торговля, являющаяся по возник¬
ло
новении биржи, отличается по форме от торговли периода,
предшествующего бирже? Она ведется в известном одном,
исключительном месте, в известное, одно, исключительное
время — неужели вы не замечали до сих пор, что это
черты, принадлежащие базарам и ярмаркам? Теперь вы
сами можете построить тройственную формулу, вас уди¬
вившую:
У племен и народов, где торговое движение чрезвы¬
чайно слабо, оно недостаточно для того, чтобы поддержи¬
ваться постоянно и повсеместно, и потому для него удоб¬
нее сосредоточиваться в известные сроки в известных ме¬
стах. Таким образом, оно производится на ярмарках и
базарах. Но вот, торговля развивается. В каждом городе
купец имеет ежедневно покупщиков (потребителей), по¬
всюду являются лавки и магазины, открытые в течение
круглого года ежедневно. С другой стороны, купцов так
много и запрос их к производителям так постоянен, что
производитель может продать им свой продукт когда и
где ему самому удобнее, — зачем же он станет дожи¬
даться ярмарки, или базарного дня? Таким образом,
ярмарки и базары, существовавшие в Париже, когда этот
город в торговом отношении уподоблялся Козмодемьянску
и Царевококшайску, исчезли. Но что же далее? Как воз¬
никает биржа? Покупщиков и продавцов становится так
много, у каждого из них так много торговых дел и спра¬
вок, что он не успел бы управиться с ними, если бы дол¬
жен был искать поодиночке каждого из нужных ему лю¬
дей. Потому необходимо назначить место и время, где и
когда сходились бы все эти занятые торговыми оборотами
люди. Таким образом возвращается первобытное ограни¬
чение торговых сделок известным местом и временем.
Мы нарочно изложили ход этого факта с некоторою
подробностью, чтобы видна была совершенная противо¬
положность причин, восстановляющих первобытную
форму в конце развития, с причинами, от которых зави¬
село ее существование при начале развития. Доходя до
высокой интенсивности, те самые обстоятельства, которые
в менее сильной степени были враждебны первобытной
форме, обращаются в неизбежный вызов к ее восстанов¬
лению. Первобытная ограниченность торговли известным
местом и временем (ярмарки и базары) была следствием
малочисленности торговых сделок. Когда они становятся
471
довольно многочисленными, эта многочисленность дей¬
ствует отрицательно, разрушительно на первобытную
форму; но вот, торговые сделки, вместо того чтобы быть
просто «довольно многочисленными», становятся «чрезвы¬
чайно многочисленными»,—первобытная форма возвра¬
щается. Избыток качества действует на форму способом
противоположным тому способу, каким действовала более
слабая степень того же качества.
Чтобы эта формула была яснее, мы дадим граммати¬
ческое выражение ее терминам. Превосходная степень
действует на форму способом противоположным тому, ка¬
ким действует простая положительная степень. Если на¬
пример человек, имеющий некоторую справедливость
(«справедливый» просто, в положительной степени),
смотрит на человека, совершившего преступление, как на
преступника, на человека, преданного низкому пороку,
как на человека низкого, гнушается ими обоими, считает
достойным казни одного, претерпеваемых несчастий дру¬
гого (степень справедливости, выражаемая поговоркою:
«поделом вору и мука», выражаемая также уголовными
законами и тем «древним» законом, который говорил:
«люби своего друга, ненавидь своего врага»), — то чело¬
век чрезвычайно или совершенно справедливый относится
и к преступнику или порочному обратным образом: он
видит в нем несчастного, заслуживающего не презрения
или отвращения и ненависти, а сострадания и помощи:
«Слышасте, яко речено бысть древним: возлюбиши
искреннего твоего, и возненавидиши врага твоего. Аз же
глаголю вам: любите враги ваша, благословите клянущие
вы, добро творите ненавидящим вас» *.
И неужели это есть разрушение, отвержение древнего
закона? Нет, это есть его исполнение, его завершение:
«Не мните, яко приидох раззорити закон и пророки: не
приидох раззорити, но исполнити» **.
Да, это не только заповедь любви и кротости — это за¬
поведь совершенной справедливости: высшая справедли¬
вость не находит преступников, она находит в дурном че¬
ловеке только несчастного заблудшего, не подлежащего
* Матфей, глава V, стих 43—44.
** Там же, стих 17.

взысканию: summum jus summa injuria, pariter ac nullum
jus *.
При отсутствии справедливости преступник избегает
закона возмездия; при водворении законного порядка он
подвергается возмездию, око за око и зуб за зуб; но когда
водворяется полная справедливость, преступник изъем-
лется от возмездия, nemini fit injuria, никто не подвер¬
гается страданию, ни даже во имя справедливости **.
Собираясь закончить этот очерк, мы хотели предста¬
вить в заключение его два примера, — и представили че¬
тыре или пять, потому только, что не остереглись от мно¬
жества фактов, представляющихся в подтверждение
общей нашей мысли повсюду, к какой бы сфере бытия
мысль ни обратилась. Но довольно, довольно. Наш очерк
никогда не кончился бы, если мы не сделаем над собою
усилия и не остановимся от продолжения этих подтвер¬
ждений, являющихся нашему анализу в бесчисленном
множестве. Общий ход планетарного развития, прогрес¬
сивная лестница классов животного царства вообще, выс¬
шие классы животных в особенности, физическая жизнь
человека, его язык, обращение с другими людьми, его
одежда, манера держать себя, все его общественные учре¬
ждения, — администрация, войско и война, судопроизвод¬
ство, заграничная торговля, торговое движение вообще,
понятие о справедливости, — каждый из этих фактов под¬
лежит той норме, о которой мы говорим: повсюду высшая
степень развития представляется по форме возвращением
к первобытной форме, которая заменялась противополож¬
ною на средней степени развития; повсюду очень сильное
развитие содержания ведет к восстановлению той самой
* Высшее право есть наивысшая несправедливость, как и от¬
сутствие права. — Ред.
** В латинском языке, который довел до крайнего совершенства
определение юридических понятий, слово injuria, несправедливость
(injuria est, ubi jus deest), прекрасно выражает развиваемую нами
мысль, что какое бы то ни было страдание, по какой бы то ни было
причине претерпеваемое человеком, составляет уже несправедли¬
вость: Injuriam passus sum — это выражение имеет два смысла:
1) «я подвергся незаконному лишению», 2) я подвергся какому бы
то ни было лишению того, чем пользовался; во втором смысле го¬
ворится, например, injuriae tempestatum, morborum, temporum —
убытки, приносимые моей ниве непогодами; лишения, которым под¬
вергается мое здоровье от болезней; потери и страдания, наносимые
мн? неблагоприятными обстоятельствами.
$73

формы, которая была отвергаема развитием содержания
не очень сильным *.
Все, изложенное нами, должно было быть знакомо тем
противникам общинного владения, которые называют
себя последователями Шеллинга и Гегеля, Каким же об¬
разом не догадались они, что, налегая на первобытность
этой формы отношений человека к земле, они тем самым
указывают в общинном владении черту, сильнейшим обра¬
зом предрасполагающую к возвышению общинного владе¬
ния над частною поземельною собственностью? Как могли
они переносить вопрос на почву, столь невыгодную для
них? Тут один ответ возможен: Quern Jupiter perdere
vult и т. д. ** —то есть в русской, более мягкой форме:
кому по натуре вещей нельзя не проиграть дела, тот в
довершение своей беды сам делает гибельные для себя
недосмотры.
Неужели в самом деле правдоподобно, чтобы один
только факт поземельных отношений был противоречием
общему закону, которому подчинено развитие всего мате¬
риального и нравственного мира? Неужели вероятно,
чтобы для этого одного факта существовало исключение
из закона, действующего столь же неизменно и неиз¬
бежно, как закон тяготения или причинной связи? ***
Неужели при одной фразе «общинное владение есть пер¬
вобытная форма поземельных отношений, а частная соб¬
ственность вторая, последующая форма», — неужели при
* Повторяем, что если кто-нибудь не захочет согласиться на
признание всеобщего и неизменного господства этой нормы во
всех без исключения явлениях материального и нравственного, ин¬
дивидуального и общественного бытия, тот сделает нам большое
одолжение, указав хотя один факт, который не был бы подчинен
этому решительно всеобщему закону.
** Когда Юпитер хочет кого-либо погубить, то лишает его ра¬
зума. — Ред.
*** Если кому-нибудь мало покажется приведенных нами под¬
тверждений всеобщности этого закона: «конец развития по форме
является возвращением к его началу», — для такого скептика мы
готовы по первому его желанию показать ту же норму в развитии
всех половых и семейных отношений, политического устройства,
законодательства вообще, гражданских и уголовных законов, на¬
логов и податей, науки, искусства, материального труда; для всего
этого не нужно будет нам ни особенной учености, ни долгих сооб¬
ражений — нужно только заглянуть, например, хотя в Гегеля: у
«его все это давным давно уже доказано и объяснено.

одной этой фразе не пробуждается в каждом, кто знаком
с открытиями великих немецких мыслителей, сильнейшее,
непреоборимое предрасположение к мнению, что общин¬
ное владение должно быть и высшею формою этих отно¬
шений?
Действительно, норма, изложенная нами и несомнен¬
ная для каждого, хотя несколько знакомого с современ¬
ным положением понятий об общих законах мира, неиз¬
бежно ведет к такому построению поземельных отно¬
шений:
Первобытное состояние (начало развития). Общинное
владение землею. Оно существует потому, что человече¬
ский труд не имеет прочных и дорогих связей с известным
участком земли. Номады не имеют земледелия, не произ¬
водят над землею никакой работы. Земледелие сначала
также не соединено с затратою почти никаких капиталов
собственно на землю.
Вторичное состояние (усиление развития). Земледе¬
лие требует затраты капитала и труда собственно на
землю. Земля улучшается множеством разных способов
и работ, из которых самою общею и повсеместною необ¬
ходимостью представляется удобрение. Человек, затратив¬
ший капитал на землю, должен неотъемлемо владеть ею;
следствие того — поступление земли в частную собствен¬
ность. Эта форма достигает своей цели, потому что земле¬
владение не есть предмет спекуляции, а источник пра¬
вильного дохода.
Вот две степени, о которых толкуют противники об¬
щинного владения, — но ведь только две, где же третья?
Неужели ход развития исчерпывается ими?
Промышленно-торговая деятельность усиливается и
производит громадное развитие спекуляции; спекуляция,
охватив все другие отрасли народного хозяйства, обра¬
щается на основную и самую обширную ветвь его — на
земледелие. Оттого поземельная личная собственность
теряет свой прежний характер. Прежде землею владел
тот, кто обработывал ее, затрачивал свой капитал на ее
улучшение (система малых собственников, возделываю¬
щих своими руками свой участок, также система эмфитео-
зов и половничества по наследству, с крепостною зависи¬
мостью или без нее); — но вот является новая система:
фермерство по контракту; при ней рента, возвышающаяся
4^
вследствие улучшений, производимых фермером, идет в
руки другому лицу, которое или вовсе не участвовало или
только в самой незначительной степени участвовало своим
капиталом в улучшении земли, а между тем пользуется
• всею прибылью, какую доставляют улучшения. Таким
образом, личная поземельная собственность перестает
быть способом к вознаграждению за затрату капитала на
улучшение земли. С тем вместе обработка земли начи¬
нает требовать таких капиталов, которые превышают
средства огромного большинства земледельцев, а земле¬
дельческое хозяйство требует таких размеров, которые
далеко превышают силы отдельного семейства, и по
обширности хозяйственных участков также исключают
(при частной собственности) огромное большинство зем¬
ледельцев от участия в выгодах, доставляемых ведением
хозяйства, и обращают это большинство в наемных ра¬
ботников. Этими переменами уничтожаются те причины
преимущества частной поземельной собственности перед
общинным владением, которые существовали в прежнее
время. Общинное владение становится единственным спо¬
собом доставить огромному большинству земледельцев
участие в вознаграждении, приносимом землею, за улуч¬
шения, производимые в ней трудом. Таким образом, об¬
щинное владение представляется нужным не только для
благосостояния земледельческого класса, но и для успе¬
хов самого земледелия: оно оказывается единственным
разумным и полным средством соединить выгоду земле¬
дельца с улучшением земли и методы производства с до¬
бросовестным исполнением работы. А без этого соедине¬
ния невозможно вполне успешное производство.
Таково сильнейшее, непреоборимое расположение
мысли, к которому приводит каждого, знакомого с основ¬
ными воззрениями современного миросозерцания, именно
та самая черта первобытности, которую выставляют к ре¬
шительной невыгоде для себя в общинном владении его
противники. Именно эта черта заставляет считать его тою
формою, которую должны иметь поземельные отношения
при достижении высокого развития; именно эта черта
указывает в общинном владении высшую форму отноше¬
ний человека к земле.
Действительно ли достигнута в настоящее время на¬
шею цивилизациею та высокая ступень, принадлежностью
которой должно быть общинное владение, — этот вопрос,
разрешаемый уже не помощью логических наведений и
выводов из общих мировых законов, а анализом фактов,
был отчасти рассматриваем нами в прежних статьях об
общинном владении и с большею полнотою будет переис-
следован нами в следующих статьях, которые обратятся
к изложению специальных данных о земледелии в Запад¬
ной Европе и у нас. Настоящая статья, имеющая чисто
отвлеченный характер, должна довольствоваться только
логическим развитием понятий, знание которых представ¬
ляется одним из условий для правильного взгляда на
дело, а искажение или незнание которых послужило
основною причиною заблуждения для лучших между
противниками общинного владения.
Из числа этих общих понятий, за изложенным нами
положением современной науки о преемственности форм,
непосредственно следует понятие о том, каждое ли от¬
дельное проявление общего процесса должно проходить
в действительности все логические моменты с полной их
силою, или обстоятельства, благоприятные ходу процесса
в данное время и в данном месте, могут в действитель¬
ности приводить его к высокой степени развития, совер¬
шенно минуя средние моменты или по крайней мере чрез¬
вычайно сокращая их продолжительность и лишая их
всякой ощутительной интенсивности.
По методу современной науки, разрешение вопроса
относительно многосложных явлений облегчается рассмо¬
трением его в простейших проявлениях того же процесса.
По этой методе всегда стараются начинать анализ с фи¬
зических фактов, чтобы перейти к нравственным фактам
индивидуальной жизни, которая гораздо сложнее, и нако¬
нец к общественной жизни, которая еще сложнее, а обще¬
ственную жизнь стараются рассмотреть по возможности
в первоначальных ее явлениях, наименее сложных, чтобы
облегчить тем анализ чрезвычайно запутанных явлений
цивилизации наших стран.
Итак, начнем с процессов физической природы, — на¬
пример, с окисления, которое, достигнув очень высокой
интенсивности, становится горением. Посмотрим, каким
образом этот процесс достигает степени горения сам по
себе, без всяких особенных обстоятельств, например, в
дереве.
477

Ветер наломал огромную кучу высохших деревьев.
Под влиянием сырости, дерево начинает гнить (разла¬
гаться с поглощением кислорода). От этого процесса
внутри кучи температура все повышается и повышается,—
гниение все усиливается с повышением температуры и
мало-помалу достигает той степени окисления, которая
называется брожением. Брожение усиливается, темпера¬
тура все возвышается; наконец, из средины кучи начинает
итти гнилой пар, — это значит, температура возвысилась
до того, что центр кучи начал сохнуть от собственного
жара. Вот, через несколько времени, вместе с паром из
одних частей идет из других уже дым, — центр кучи начал
обугливаться. Мало-помалу из черного угля образуется
раскаленный, красный уголь; масса раскаленного угля
увеличивается, и наконец в прилежащих к ней частях
вспыхивает пламя.
Какая длинная постепенность, как много степеней!
1)	проникновение сыростью; 2) гниение; 3) брожение;
4) просыхание; 5) образование черного угля; 6) превра¬
щение черного в раскаленный; 7) появление пламени.
Этот путь так длинен и труден, что мы не знаем, удава¬
лось ли разным массам дерева достичь горения по такому
пути хоть пять или шесть раз от самого начала лесов на
земле до нашего времени.
Каждая из этих степеней — логический момент в про¬
цессе горения дерева. Сколько времени требует такой
ход процесса, мы не беремся решить, но конечно требует
он не одну и не две недели. Каково же было бы нам, лю¬
дям, если бы каждый раз, когда нужно нам пламя, мы
должны были бы ждать, пока успеем пропитать сыростью
огромную массу дерева, потом она станет гнить, начнет
бродить и т. д. Не только пришлось бы тогда роду челове¬
ческому вымереть всему, не отведав ни щей, ни супа, вы¬
мереть с отмерзлыми ушами и пальцами от первой суро¬
вой ночи, — но и теперь, при одном чтении нашего
рассказа об этом процессе, читателю приходится скучно
и чуть ли не тошно от таких длиннейших рассуждений,
ведущих — к чему? — к тривиальнейшему замечанию, что
гораздо скорее поленья, положенные в печь, зажигаются
прикосновением горящей спички или свечи к подложен¬
ной под них бумаге, бересте или лучине. «Неужели я ну¬
ждаюсь в доказательствах к подобным выводам?» с гне¬
478

вом спрашивает читатель. Нет, вы не нуждаетесь', спо¬
койно отвечаю я, но нуждаются в них ученые противники
общинного владения, показывающие такую сообразитель¬
ность в своих выводах, такую наклонность не признавать
тривиальнейших истин и науки и обыденной жизни, такую
требовательность на доказательства этим трюизмам (как
говорят англичане), такую способность понимать смысл
самых яснейших фактов, что вот теперь мы принуждены
объяснять им, какой смысл имеет тот очень мудреный
факт, что спичка при помощи растопки очень быстро за¬
жигает дрова, положенные в печь, а в следующих статьях
будем объяснять, что иной человек умирает бездетным,
после другого остается один сын, после третьего человек
пять сыновей или больше, также объяснять и доказывать,
что солнечные лучи согревают землю и т. д., и т. д. Вы
скажете: «глупо и говорить об этом». Совершенная
правда, но что же делать? Не изложи и не докажи мы
всего этого подробно, ученые противники общинного вла¬
дения сейчас закричат: «Мы не видим, на чем основаны
ваши выводы!» и «ваши выводы неосновательны!» Мы не
лишены надежды, что по поводу общинного владения
принуждены будем написать целую статью в доказатель¬
ство существования желудка у человека, — сообразите,
каково придется вам, читатель, тогда; утешьтесь же
мыслью, что теперь, сравнительно говоря, ваше положе¬
ние еще довольно сносно. Успокоив вас, продолжаем
интересное рассуждение о месте, занимаемом фосфорною
спичкою в области философского миросозерцания.
Эта фосфорная спичка дает нам следующие выводы:
1)	Когда в одном теле известный процесс достиг высо¬
кой степени развития (спичка уже зажглась), то при по¬
мощи этого тела он может быть доведен до той же степени
развития в другом теле гораздо скорее, нежели как до¬
стиг бы без помощи этого опередившего пособника (дрова
в печи от нашей спички зажигаются скорее, нежели заго¬
релись бы тогда, когда бы процесс окисления их остался
без этого пособия).
2)	Это ускорение совершается посредством соприкос¬
новения (зажженная спичка прикладывается к лучине,
а лучина положена подле поленьев).
3)	Это ускорение состоит в том, что процесс прямо с
первой степени пробегает к последней, не останавливаясь
47»

на средних (в одну секунду по приложении спички лу¬
чина уже производит из себя пламя, через одну минуту
производят его и поленья).
4)	Средние степени, через которые быстро пробегает
процесс, вообще могут быть замечены только теоретиче¬
ским наблюдением, а не практическим чувством (полено,
загораясь от лучины, загоревшейся от спички, действи¬
тельно несколько подвергается гниению, брожению и т. д.,
но спросите об этом у вашей кухарки — она никогда не
замечала, чтобы сухие поленья, будучи подожжены, под¬
вергались гниению и т. д. Она напротив видит, что они
«как только подложишь огонь, в тою же секундую» —
простите неграмматичность ее языка — «так и вспыхнут»).
На философском языке это отношение выражается так:
«не достигая реального осуществления (т. е. имеющего
практическую осязаемость), эти логические моменты раз¬
вития не переходят за границы идеального или логиче¬
ского бытия».
5)	Если же из быстро пробегаемых моментов некото¬
рые и замечаются практическим ощущением (например,
глаз кухарки замечает, что каждая наружная часть по¬
лена, прежде нежели даст пламя, несколько чернеет, то
есть проходит степень черного обугления, предшествую¬
щего вспыхиванию), то они в общем итоге процесса со¬
ставляют лишь самую ничтожнейшую часть (черные части
дерева в каждую данную секунду по массе своей едва ли
составляют и одну тысячную часть массы, находящейся
в пламени, а по практическому значению своему в отно¬
шении к ощущениям и действиям, производимым топкою
печи, играют еще менее важную роль, — они разве го¬
меопатическою дозою участвуют в чувстве теплоты, ося¬
заемой кухаркою, стоящею у печи, и в кипячении горшка
щей, приставленного кухаркою к огню).
Эти выводы, столь новые в мире науки, мы изложили
с возможною полнотою и с приведением элементов факта,
из которых они извлечены нами. Мы опасаемся, что про¬
тивники общинного владения закричат: «бездоказательно,
неосновательно!» Мы желали бы предупредить их сомне¬
ния и вместо одного факта (зажигание печки спичкою)
анализировать столь же ученым образом двадцать, три¬
дцать столь же многотрудных для понимания фактов, на¬
пример, закваску теста посредством куска кислого теста
480

или дрожжей, отбирание загнивших яблок от свежих,
чтобы не попортились свежие, и т. д. Но нельзя же быть
слишком предупредительными, наша статья и без того
уже чересчур длинна. Читателю, вероятно, слишком до¬
вольно и одного анализа растапливания печки. Перейдем
же от внешнего физического мира к человеческой инди¬
видуальной жизни и посмотрим, как достигает человек
сам собою, без посторонней помощи, до употребления той
же самой фосфорной спички.
Сначала человек не умеет не только зажигать огня,
но и поддерживать зажженного: путешественники говорят
о дикарях, которые, подобно обезьянам, любят греться
у дерева, зажженного молниею, и горюют, когда оно на¬
чинает погасать, но не догадываются подбрасывать в
огонь хворосту. Потом человек научается зажигать де¬
рево трением двух кусков дерева — какое торжество для
жизни! Но вот, придумывают средство ускорять их вспы¬
хивание, вставляя между ними кусок трута. Далее, при¬
думывают огниво и кладут на кремень трут. Но трут при¬
нимает искру не довольно верно и быстро, — в нем усили¬
вают эту восприимчивость, пропитывая его селитрою.
Теперь трут превосходен; но все еще сколько хлопот,
чтобы из его тлеющегося состояния извлечь пламя: на¬
добно «придувать» его к угольку, потом «придувать» два
уголька к лучинке, вложенной между ними. Но вот, изо¬
бретена серная спичка, прямо сама вспыхивающая от
прикосновения к труту: вновь какое великое торжество!
Но огниво и кремень кажутся уже слишком хлопотли¬
выми. Вот найдено средство облекать серный конец
спички фосфором и упрочивать фосфор в атмосферной
среде другими оболочками и примесями.
Какой длинный путь! Человеку нужно было не менее
7 345 лет, чтобы пройти его. Каковы же теперь для ка¬
ждого отдельного человека результаты того, что некото¬
рые люди дошли столь длинным и трудным процессом
до употребления фосфорных спичек? — Доставление воз¬
можности всем другим людям достичь того же самого, не
мучась прохождением этого страшно длинного пути; и
выводы для явлений индивидуальной человеческой жизни
получаются те же самые, какие были прежде получены
нами для явлений физического мира;
31 H. Г. Чернышевский, т, II
481

1)	Когда известный процесс (напр., способ добывания
огня) достиг в известном человеке известной степени раз¬
вития (например, употребления фосфорных спичек), до¬
стижение этой степени может быть чрезвычайно ускорено
в других людях (именно, теперь каким-нибудь дикарям,
не умеющим зажигать огня, уже нет нужды тратить
7 345 лет, чтобы достичь до фосфорных спичек — упо¬
треблению их каждый может выучиться в две секунды, а
приготовлению в два часа).
2)	Это ускорение совершается через сближение чело¬
века, которому нужно достичь высшей степени процесса,
с человеком уже достигшим ее (именно, из Парижа че¬
ловек с фосфорными спичками приезжает в центральную
Африку или дикарь из центральной Африки в одно из
селений, где уже есть фосфорные спички).
3)	Это ускорение состоит в том, что процесс развития
с чрезвычайной быстротою пробегает с низшей степени
все средние до высшей. (Дикарям нет нужды учиться
сначала употреблению огнива, потом употреблению сер¬
ной спички, — они прямо берутся за фосфорную спичку.)
4)	При этом ускорении процесса, средние степени от¬
крываются только теориею, достигают только теоретиче¬
ского существования, как логические моменты, почти не
достигая или вовсе не достигая реального существова¬
ния. (Дикари, умеющие теперь добывать огонь только
трением двух кусков дерева, выучившись прямо употре¬
блению фосфорных спичек, вообще будут знать только
по рассказам, что прежде фосфорных спичек существо¬
вали серные, с кремнем и огнивом.)
5)	Если же и достигают реального существования эти
средние степени, опускаемые ускоренным ходом разви¬
тия, то лишь в самом ничтожном размере по своей массе
и еще в меньшем по практическому значению своей роли.
(Очень может быть, что найдутся между дикарями чу¬
даки, которые вздумают возиться с огнивом и серными
спичками и тогда, когда выучатся употреблению фосфор¬
ных; но эта причуда будет разве у одного человека из
десяти тысяч, да и тот будет возиться с огнивом и сер¬
ными спичками лишь от безделья и при безделье, а ■ чуть
встретится ему нужда работать или потребность быстро
482

добыть огонь, он( бросит свою причуду и чиркнет по стене
фосфорною спичкою.)
Читатель, не оскорбляйтесь этими длинными рассу¬
ждениями, имеющими целью доказывать истины, столь
же сомнительные, как и то, что человек видит предметы
глазами, а не ушами, держит карты (когда играет в ера¬
лаш) руками, а не носом и т. п.: из-за вопроса, доказы¬
ваемого этими трюизмами, велись и ведутся ожесточен¬
ные споры, и, поверьте, мы действительно боимся, что о
нас закричат: «это неосновательно! это бездоказательно!»,
когда мы в последних строках статьи выскажем смысл
этих анализов философского значения фосфорных спичек
и способа растапливать печь. Противники, если только
предвидят этот смысл (они выказывают такую сообрази¬
тельность, что мы не поручимся, предвидят ли они его),
без сомнения уже возмущаются духом и вопиют: «Мы
этого не знаем, мы этому не верим! Вы говорите неосно¬
вательно,. бездоказательно!»
Итак, в индивидуальной жизни средние моменты раз¬
вития могут быть пропускаемы в реальном процессе из¬
вестного явления, когда человек, в котором этот процесс
стоит еще на низкой степени, сближается с человеком, в
котором он достиг уже гораздо высшей степени.
Мы доказали это анализом процесса, принадлежащего
к механической жизни. То же самое мы увидели бы в
каждом другом явлении всякой другой сферы индиви¬
дуальной жизни.
Например, письмо, одна из первых основ умственного
развития, идет следующим порядком: 1) изображаются
самые предметы (на этом остановились мехиканцы);
2) их изображения сокращаются в гиероглифы (на этом
застает история египтян); 3) гиероглифы сокращаются в
идеографы (на этом остановились китайцы); 4) из идео¬
графических знаков возникает алфавит, записывающий
одну грубейшую часть звуков, согласные, с пропуском
гласных (семитическая алфавитная система); 5) из семи¬
тического алфавита возникают наши европейские (грече¬
ская система, происшедшая из финикийской), в которых
гласные звуки записываются наравне с согласными.
Скажите на милость, кому придет в голову, что когда
европейцы примутся образовывать дикарей, вовсе не
483

умеющих писать, то эти дикари сначала выучатся писать
гиероглифами, потом китайскими знаками, потом еврей¬
скими и только уже прошедши все эти градации могут
начать писать по европейской системе?
Или в школах этих дикарей надобно будет препода¬
вать географию сначала по гомеровской системе (океан
есть река, и Балтийское море одно и то же с Черным
морем, а вся земля имеет вид тарелки), а потом доказы¬
вать, что земля совершенно правильный шар, и только
потом уже открыть им, что это шарообразное тело — не
совершенный шар, а несколько раздуто под экватором и
сплюснуто в полюсах?
Мы выбирали такие примеры, которые относились
преимущественно к индивидуальной жизни; но по чрез¬
вычайно тесной связи между развитием индивидуума и
развитием общества, они в значительной степени каса¬
лись и общественной жизни, например, ее материальной
обстановки (фосфорная спичка) и умственных успехов
(письмо, преподавание наук). Теперь обратимся к таким
явлениям, которые принадлежат уже преимущественно
общественной жизни, то есть могут осуществляться не
иначе, как по инстинктивному расположению или созна¬
тельному соглашению общества. Сюда относятся нравы,
обычаи, законы и все так называемые общественные
учреждения в обширном смысле слова.
Мы сказали, что явления, за анализ которых беремся,
принадлежат собственно общественной жизни. Но обще¬
ственная жизнь есть сумма индивидуальных жизней, и
если в индивидуальной жизни процесс явлений может
перебегать с низшего логического момента на высший,
пропуская средние, то из этого уже очевидно, что мы
должны ожидать встретить ту же возможность и в обще¬
ственной жизни. Это простой математический вывод. В са¬
мом деле, пусть несокращенный благоприятными обстоя¬
тельствами ход развития индивидуальной жизни будет
выражаться прогрессиею:
1. 2. 4. 8. 16. 32. 64

Пусть в этой прогрессии каждым членом обозначается
известный момент неускоренного благоприятными обстоя¬
тельствами развития.
484

Пусть общество состоит из А членов.
Тогда, очевидно, развитие общества выражается сле¬
дующею прогрессиею:
1А. 2А. 4А. 8А. 16А. 32А. 64А

Но мы видели, что ход индивидуальной жизни может
перебегать с первой ступени прямо на третью, или четвер¬
тую, или седьмую, и положим, что относительно извест¬
ного понятия или факта он пошел по следующему уско¬
ренному пути:
1.	4. 64.
Тогда, очевидно, и ход общественной жизни относи¬
тельно этого явления будет:
1А. 4А. 64А.
• Кажется, это ясно. Но противники общинного владе¬
ния или притворяются незнающими, или действительно
страждут незнанием самых первоначальных логических
приемов; потому разъясним популярнейшим примером
эту и без того ясную теорему.
Одно из общественных учреждений есть военная сила;
один из элементов ее — вооружение. Неускоренное об¬
стоятельствами развитие вооружения таково:
1) Обыкновенная дубина; 2) дубина получает камен¬
ное или металлическое острие, т. е. переходит в копье,
которым или тыкают, держа его в руках, или бросают
в неприятеля; 3) уменьшенное копье последнего рода на¬
чинают бросать помощью тетивы, получаются лук и
стрела; 4) совершенствуясь, лук получает линейку с вы¬
резкою для вкладывания стрелы, и образуется самострел;
совершенствуясь, линейка с вырезкою превращается в
трубочку с продольным разрезом для тетивы; 5) удар те¬
тивы заменяется ударом пороха, лук отпадает, остается
трубка, в которой разрез уничтожается, заменяясь за¬
травкою, а стрела сокращается в пулю, — вот уже и
ружье, но первоначально это ружье не имеет замка, а за¬
жигается фитилем; 6) изобретается кремневый замок;
7) он заменяется пистонным замком; 8) в стволе ружья
делаются нарезки — мы получаем охотничью винтовку!
485

9) охотничья винтовка не годится для войск, пока не изо¬
бретены для нее особенные пули, — они изобретаются, и
вот войско вооружается штуцером.
Вообразим себе, что в Новой Голландии живут еще
племена дикарей, незнающих никакого оружия, кроме
дубины. Вот, открыты золотые россыпи; европейские
авантюристы (со штуцерами) проникают в места, еще не
посещавшиеся европейцами, и находят этих дикарей:
спрашивается, понадобится ли этим дикарям переходить
от дубины к копью, от копья к луку, от лука к самострелу,
от самострела к фитильному ружью и т. д., если они
прямо будут выменивать у европейцев штуцера?
Этим не кончилось дело.
С каждым родом вооружения соединены известные
построения войска. Копье, которое держится в руках,
создает фалангу; кремневому ружью соответствует сомк¬
нутый строй; штуцеру — рассыпной строй.
Погодите, и этим еще не кончилось дело.
Различные построения требуют различных качеств.от
воина. Например, в сомкнутом строю солдат, прослужив¬
ший всего только один год, никуда не годится. В рассып¬
ном строю он ничуть не хуже солдата, прожившего хотя
бы полтораста лет в казармах.
Что из этого следует? То, что у дикарей, о которых мы
говорим, в существовании военной силы будет недоста¬
вать многих периодов, через которые прошла она в
Европе.
Из нестройной дубино-махающей толпы их военная
сила прямо обратится в милицию, подобную северо-аме¬
риканской. Они не будут знать ни казарм, ни регулярных
войск, ни всего того, что соединено с этими учрежде¬
ниями. А с этими учреждениями соединен весь тот поря¬
док вещей, который произвел историю континентальной
Европы от Карла VII французского и Карла V испанско-
немецкого до вчерашнего дня. Из блаженного обществен¬
ного быта лукиановых скифов и тацитовых германцев эти
дикари перейдут прямо к блаженному быту, о котором
мы с вами, читатель, можем только мечтать.
История, как бабушка, страшно любит младших вну¬
чат. Tarde venientibus дает она не ossa, a medullam
488

ossium *, разбивая которые Западная Европа больно
ошибала себе пальцы.
Но мы увлеклись в дифирамб, заговорили с читате¬
лем, — мы забыли, что должны беседовать с противни¬
ками общинного владения, то есть заниматься азбукою.
Возвратимся же к азбучным понятиям.
Нас занимает вопрос: должно ли данное общественное
явление проходить в действительной жизни каждого об¬
щества все логические моменты, или может, при благо¬
приятных обстоятельствах, переходить с первой или вто¬
рой степени развития прямо на пятую или шестую,
пропуская средние, как это бывает в явлениях индиви¬
дуальной жизни и в процессах физической природы?
Единство законов во всех сферах бытия, зависимость
общественной жизни от индивидуальной, математические
формулы, — все заставляет решать эту задачу утверди¬
тельным образом каждого, имеющего хотя какое-нибудь
понятие об истории или современной философии, или хотя
о Гегеле **, или даже хотя о Шеллинге, или даже хотя о
здравом смысле; — совершенная достаточность даже
одного последнего качества для разрешения задачи, ве¬
роятно, с достаточною ясностью окажется из следующих
вопросов:
Низшая форма религии, фетишизм, не знает вражды
к иноверцам. Но другие языческие формы религии более
или менее наклонны к преследованиям за веру. Грубые
народы Новой Европы также имели инквизицию. Только
в последнее время европейская цивилизация достигла
того высокого понятия, что преследование иноверцев про¬
тивно учению Христа. Спрашивается теперь: когда какой-
нибудь народ, погрязавший в грубом фетишизме, про¬
свещается христианством, введет ли он у себя инквизи¬
цию, или может обойтись без нее? Надобно ли желать и
можно ли надеяться, что у этого народа прямо водво¬
* Поздно приходящим дает она не кости, а подобия костей. —■
Ред.
** Гегель положительно говорит, что средние логические мо¬
менты чаще всего не достигают объективного бытия, оставаясь
только логическими моментами. Довольно того, что известный сред¬
ний момент достиг бытия где-нибудь и когда-нибудь, этим изба¬
вляется процесс развития во всех других временах и местах от
необходимости доводить его до действительного осуществления,
прямо говорит Гегель.
487

рится терпимость, или он начнет воздвигать костры, и эта
средняя степень так необходима в его развитии, что на¬
прасно и удерживать его от гонений на иноверцев?
Какой-нибудь народ, живущий в племенном быте,
основные черты которого самоуправление (self-governe-
ment) и федерация, принимает европейскую цивилиза¬
цию; спрашивается, примутся ли у него прямо высшие
черты этой цивилизации, столь сродные его прежнему
быту, или он неизбежно введет у себя бюрократию и дру¬
гие прелести XVII века?
Этот народ, не имея ни фабрик, ни заводов, не имел и
понятия о протекционной системе; спрашивается, необ¬
ходимо ли ему вводить у себя протекционизм, через кото¬
рый прошла и от которого отказалась европейская циви¬
лизация? 9
Число таких вопросов можно было бы увеличить до
бесконечности; но кажется, что и сделанных нами уже
достаточно для получения полного убеждения в необхо¬
димости применять к явлениям общественной жизни все
те выводы, какие нашли мы прилагающимися к явлениям
индивидуальной жизни и материальной природы. Не до¬
веряя ни Сообразительности, ни памяти противников об¬
щинного владения, мы повторим в третий раз эти выводы,
чтобы хотя сколько-нибудь впечатлелись они в мысли
этих ученых людей, и по правилу первоначального пре¬
подавания, опять-таки к каждому выводу присоединим
ссылку на ту черту факта, представителем которой слу¬
жит вывод. Черты эти мы будем брать из последнего во¬
проса, для большей определительности применив его хотя
к новозеландцам, с которыми нянчатся англичане *.
1. Когда известное общественное явление в известном
народе достигло высокой степени развития, ход его до
этой степени в другом, отставшем народе может совер¬
шиться гораздо быстрее, нежели как совершался у пере¬
дового народа. (Англичанам нужно было более нежели
* На север от Франции лежат два большие острова, которые
вместе составляют Соединенное королевство Великобритании и Ир¬
ландии. Юго-восточная часть восточного острова называется
Англиею, а жители ее англичанами. Новою Зеландиею называется
группа из двух больших островов, лежащих не очень далеко от
Новой Голландии, иначе называемой Австралией). Противники об¬
щинного владения выказывали такую сообразительность, что мы
считаем не лишним пояснить употребленные нами собственные имена.
488

1 500 лет цивилизованной жизни, чтобы достичь до си¬
стемы свободной торговли. Новозеландцы, конечно, не
потратят на это столько времени.)
2.	Это ускорение совершается через сближение от¬
ставшего народа с передовым (Англичане приезжают в
Новую Зеландию).
3.	Это ускорение состоит в том, что у отставшего на¬
рода развитие известного общественного явления, благо¬
даря влиянию передового народа, прямо с низшей сте¬
пени перескакивает на высшую, минуя средние степени.
(Под влиянием англичан, новозеландцы прямо от той
свободной торговли, которая существует у дикарей, пере¬
ходят к принятию политико-экономических понятий о том,
что свободная торговля — наилучшее средство к оживле¬
нию их промышленной деятельности, минуя протекцион¬
ную систему, которая некогда казалась англичанам необ¬
ходимостью для поддержки промышленной деятель¬
ности.)
4.	При таком ускоренном ходе развития средние сте¬
пени, пропускаемые жизнью народа, бывшего отсталым,
и пользующегося опытностью и наукою передового на¬
рода, достигают только теоретического бытия, как логи¬
ческие моменты, не осуществляясь фактами действитель¬
ности. (Новозеландцы только из книг будут знать о суще¬
ствовании протекционной системы, а к делу она у них не
будет применена.)
5.	Если же эти средние степени достигают и реального
осуществления, то разве только самого ничтожного по
размеру и еще более ничтожного по отношению к важ¬
ности для практической жизни. (Люди с эксцентриче¬
скими наклонностями существуют и в Новой Зеландии,
как повсюду; из них некоторым, вероятно, вздумается
быть приверженцами протекционной системы; но таких
людей будет один на тысячу или на десять тысяч человек
в новозеландском обществе, и остальные будут называть
их чудаками, а их мнение не будет иметь никакого веса
при решении вопросов о заграничной торговле.)
Сколько нам кажется, эти выводы довольно просты и
ясны, так что может быть не превысят разумения тех лю¬
дей, для которых писана наша статья.
Итак, два печатные листа привели нас к двум заклю¬
чениям, которые для читателя, сколько-нибудь знакомого
489

с понятиями современной науки, достаточно было бы вы¬
разить в шести строках.
1)	Высшая степень развития по форме совпадает с его
началом.
2)	Под влиянием высокого развития, которого извест¬
ное явление общественной жизни достигло у передовых
народов, это явление может у других народов развиваться
очень быстро, подниматься с низшей степени прямо на
высшую, минуя средние логические моменты.
Какой скудный результат рассуждений, занявших це¬
лые два печатные листа! Читатель, который не лишен
хотя некоторой образованности и хотя некоторой сообра¬
зительности, скажет, что довольно было просто выска¬
зать эти основания, столь же несомненные до тривиаль¬
ности, как, например, впадение Дуная в Черное море,
Волги — в Каспийское, холодный климат Шпицбергена
и жаркий климат острова Суматры и т. д. Доказывать
подобные вещи в книге, назначенной для грамотных лю¬
дей, неприлично.
Совершенно так. Доказывать и объяснять подобные
истины неприлично. Но что же вы станете делать, когда
отвергаются заключения, выводимые из этих истин, или
когда вам сотни раз с самодовольством повторяют, будто
непобедимое возражение, какую-нибудь дикую мысль,
которая может держаться в голове только по забвению
или незнанию какой-нибудь азбучной истины?
Например, вы говорите: «Общинное владение землею
должно быть удержано в России» — вам с победоносною
отвагою возражают: «Но общинное владение есть перво¬
бытная форма, а частная поземельная собственность яви¬
лась после, следовательно она есть более высокая форма
поземельных отношений». —■ Помилосердуйте о себе,
господа возражатели, помилосердуйте о своей ученой
репутации: ведь именно потому, именно потому, именно
потому, что общинное владение есть первобытная форма,
и надобно думать, что высшему периоду развития позе¬
мельных отношений нельзя обойтись без этой формы.
О том, как сильно налегали противники общинного
владения на первобытность его, мы уже говорили в на¬
чале статьи. Можно предполагать, что теперь они уви¬
дели, как странно поступали, и поймут, что та самая
черта, которую они воображали свидетельствующею
490

против общинного владения, чрезвычайно сильно сви¬
детельствует за него. Но арсенал их философских воз¬
ражений еще не истощен. Они с такою же силою на¬
легают и на следующую мысль: «Какова бы ни была
будущность общинного владения, хотя бы и справедливо
было, что оно составляет форму поземельных отношений,
свойственную периоду высшего развития, нежели тот,
формою которого является частная собственность, все-
таки не подлежит сомнению, что частная собственность
составляет средний момент развития между этими двумя
периодами общинного владения; от первого перейти
к третьему нельзя, не прошедши второе. Итак, напрасно
думают русские приверженцы общинного владения, что
оно может быть удержано в России. Россия должна
пройти через период частной поземельной собственности,
которая представляется неизбежным средним звеном».
Этот силлогизм постоянно следовал за их фразами
о первобытности, как черте, свидетельствующей против
общинного владения. Он также выставлялся непобеди¬
мым аргументом против нас. Теперь люди, прибегавшие
к нему, могут судить сами о том, до какой степени он
сообразен с фактами и здравым смыслом.
Кончив дело с предубеждениями против общинного
владения, вытекавшими из непонимания, забвения или
незнания общих философских принципов, мы в следую¬
щий раз займемся теми предубеждениями, которые вы¬
текают из непонимания, забвения или незнания общих
истин, относящихся к материальной деятельности чело¬
века, к производству, труду и общим его законам. Теперь
мы говорили о сообразительности философствующих
мудрецов. В следующий раз будем говорить о той же
способности экономизирующих мудрецов 10.
Если вы, читатель, так счастливы, что не занимались
обучением малолетних детей грамоте, вы теперь, пробе¬
жав нашу статью, писанную не для вас, человека с обык¬
новенным запасом сведений, а для мудрецов, изучавших
досконально, кто Шеллинга, кто Гегеля, кто Адама
Смита, — если вы не были учителем приходского учи¬
лища, то, пробежав эту статью, можете чувствовать, как
утомительна, тяжела обязанность этого бедного труже¬
ника. Согласитесь, редко приходилось вам испытывать
491

такую страшную скуку, какая производится чтением на¬
шей статьи, весь характер которой выражается такою
формулою;
бе а ба, бе — а ба, баба.
Повторим еще. Это что? — б. А это?	а. Что же
выходит? ба. А это? ■ тоже б. А это? — тоже а.
Что же выходит? тоже ба. Ну, что же выходит, если
сложить вместе? — баба.
Повторим еще:
бе — а ба, бе — а ба, баба.
Повторим еще. .. и т. д.
Вам было скучно, — а ведь вы пробежали статью в
полчаса; судите же каково было нам, писавшим ее, —
ведь мы просидели за нею целых три дня.
Но как бедный труженик, приходский учитель, под¬
крепляет свои силы мыслью о высоком и великом зна¬
чении своего утомительного дела, так подкреплялись и
мы, припоминая, какое важное значение для прояснения
всего взгляда на мир имеют трюизмы, изложением ко¬
торых мы занимались. Они, да еще с десяток других
подобных трюизмов,
Вот Гегель, вот книжная мудрость,
Вот смысл философии всей |].
Первый наш трюизм — не судите о нем легко: вечная
смена форм, вечное отвержение формы, порожденной
известным содержанием или стремлением, вследствие
усиления того же стремления, высшего развития того же
содержания, — кто понял этот великий, вечный, повсе¬
местный закон, кто приучился применять его ко всякому
явлению, — о, как спокойно призывает он шансы, кото¬
рыми смущаются другие! Повторяя за поэтом:
Ich hab’ mein’ Sach’ auf Nichts gestellt,
Und mir gehort die ganze Welt * I2,
он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и гово¬
рит: «пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-
таки на нашей улице праздник!»
* Я воздвигнул свое дело из ничего,
мир. — Ред,
но мне принадлежит весь
492

А второй принцип — о, второй принцип чуть ли не
интереснее даже первого. Как забавны для человека,
постигшего этот принцип, все толки 13 о так называемом
органическом развитии, о невозможности у нас того или
другого учреждения в настоящее время, о нашей неопыт¬
ности, неприготовленное™! Все, чего добились другие,
готовое наследие нам. Не мы трудились над изобрете¬
нием железных дорог, — мы пользуемся ими 14. Все хо¬
рошее, что сделано каким бы то ни было народом для
себя, на три четверти сделано тем самым и у нас 1в:
Нас давит времени рука,
Нас изнуряет труд,
Всесилен случай, жизнь хрупка,—
Но то, что жизнью взято раз,
Не в силах рок отнять у нас |6.

ФРАНЦИЯ
ПРИ ЛЮДОВИКЕ НАПОЛЕОНЕ 1
Чрезвычайно, трудно смотреть на современные события
с тем рассудительным спокойствием за их отношения
к прогрессу будущего, с каким мы судим о давнишних
происшествиях. Как превосходно мы все теперь рассу¬
ждаем о падении Рима и перенесении исторической
жизни к новым народам, составившимся из смеси преж¬
него населения Римских областей с германцами! Мы все
теперь знаем, каких результатов надобно было ожидать
от вторжения варваров. Мы знаем, что начало личной
независимости каждого гражданина, принесенное этими
варварами, должно было обновить историю, прогресс ко¬
торой изнемогал под гнетом римской администрации,
основанной на поглощении всех прав целой империи
одним городом, и потом на перенесении всех прав, при¬
надлежавших жителям этого города, к одному дикта¬
тору, назвавшемуся бессменным трибуном римского на¬
рода, его исключительным представителем и вечным
наместником. Мы теперь знаем, что заменение бездуш¬
ной машины, носившей название Римской Империи, вла¬
дычеством людей, сознававших в себе человеческие
права, было променом очень дурного на просто дурное,
следовательно, уже некоторым выигрышем. Мы пре¬
404

красно доказываем, что невежественные варвары, покон¬
чив борьбу с старым порядком вещей, должны были при¬
няться за изучение того хорошего, что было выработано
древнею жизнию; что наука и искусство должны были
возродиться между ними в новых, более совершенных
формах, развивающих более глубокое содержание. Те¬
перь мы все говорим об этом чрезвычайно рассудительно;
но из людей древнего мира, ценивших свою высокую ци¬
вилизацию, никто не умел тогда предвидеть, что циви¬
лизация не погибнет, что преемником Архимеда явится
Ньютон, преемником Тразибула явится Вашингтон. Они
полагали, что все погибнет, когда римские патриции
времен Империи сменятся дикими вождями варва¬
ров.
Точно так же умно мы рассуждаем, например, о со¬
бытиях английской истории в XVII в. Существовало пар¬
ламентское правление до Тюдоров, оно померкает при
Генрихе VII, при Елизавете. Мы не говорим теперь, что
в это время Англия падала. Мы знаем, что власть Тюдо¬
ров служила переходным звеном от прежнего парла¬
мента, над которым исключительно владычествовали
лорды, к новому парламенту, в котором должна была
получить владычество палата общин. Среднее сословие
торжествует в борьбе с Карлом I; но вот возвратились
Стюарты, с ними возвратилось все то, против чего начата
была борьба Долгим Парламентом: возвратилось при¬
дворное управление, возвратились католические наклон¬
ности. Говорим ли мы, что английская нация в это время
теряла жизненные силы? Нет; мы утверждаем, что при
борьбе старого порядка с новым неизбежны рецидивы
отживающих свое время бедствий; по нашему мнению,
было ясно в 1655 г., что следует ожидать временного
возвращения к старому; было также ясно в 1665 г., что
возвращение придворного управления *с Карлом II —
только последствие временного увлечения, от которого
нация скоро опомнится, и что за Иаковом II последует
Вильгельм III. Но, разумеется, тяжело было перенести
это время тогдашнему гражданину, на глазах которого
подавлялись учреждения, вновь приобретенные нациею
и казавшиеся столь прочными, подвергались изгнанию
или казни все деятели прошедшего, или изменяли своим
убеждениям. Нельзя обвинять англичан, которые тогда
495

грустили и жаловались: боль не может обойтись без жа¬
лоб. Но как нелепы нам кажутся ныне те современники
Карла II и Иакова II, которые говорили, что англий¬
ская нация отжила свой век, что она гниет, что она не-
. способна осуществить в своей жизни те новые принципы,
к которым так сильно стремилась при Карле I, которые
завоевала было на короткий срок, от которых отступи¬
лась, возвращая Карла II. Мы говорим: это люди недаль¬
новидные, воображающие, что первая удачная стычка
может окончить войну в их пользу, и потом унывающие,
когда побежденный враг возвращается на поле битвы,
как будто бы не следовало предвидеть этого; и когда
врагу удалось одержать верх в какой-нибудь битве, они
опять думают, что война уже кончена, что нет уже ника¬
кой надежды. Странные люди! они не могут сообразить,
что никогда еще не было войны, в которой не потерпела
бы нескольких уронов побеждающая сторона; они не
знают, что каковы бы ни были неудачи многих отдель¬
ных битв, но в результате торжество остается за тою
стороною, которая имеет больше сил, и силы которой
с каждым годом возрастают. Будто может прекратиться
развитие новых интересов? Нет, они с каждым днем
крепнут. А если так, — возможно ли сомневаться в окон¬
чательном торжестве тех форм, какие требуются новыми
интересами? С каждым годом в Англии XVII века воз¬
растала важность среднего сословия; возможно ли было
сомневаться, что оно скоро возвратит себе преобладание
над старыми интересами, если оно могло уже раз побе¬
дить их 20 или 30 лет тому назад, когда они еще были
гораздо крепче, а оно еще было гораздо слабее, чем те¬
перь? Так мы рассуждаем о давнишних исторических
эпизодах, цикл которых уже замкнулся в прошедшем.
Но мы сами, рассуждая о современных событиях, готовы
впадать в ошибйу, над которой смеемся, когда говорим
о событиях старины. Из десяти человек, интересующихся
современной историей, девятеро наверно найдется таких,
которые воображают, что Франция погибла или поги¬
бает; что французская нация уже истощила все свои
жизненные силы; что нечего ожидать от нее в будущем;
что французы оказались неспособными к достижению
целей, которыми некогда с таким жаром увлекались, как
будто бы в 1848 г. уже не следовало предвидеть, что ста¬
496

рые принципы, очнувшись от первого поражения, возоб¬
новят борьбу, что борьба будет тянуться долго, что
много в ней будет и на той и на другой стороне и успехов
и неудач; как будто бы теперь, наоборот, не было оче¬
видно, что интересы, стремящиеся к произведению но¬
вого порядка вещей, с каждым годом становятся силь¬
нее, Существенный смысл борьбы, начатой французской
нациею при Луи Филиппе Орлеанском, ясен даже для
людей самых непроницательных: все говорят, что вол¬
нения возникли от недовольства городских работников
своим экономическим положением. Из этого начала не
ясен ли конец? Промышленная деятельность во Франции
с каждым годом увеличивается, следовательно возрастает
и число работников. С тем вместе они становятся год от
году просвещеннее. Не ясно ли, что они приобретают силу
предъявить свои требования с большей настойчивостью,
с большей расчетливостью, следовательно с большим
успехом? Не ясно ли, что победы старого порядка вещей
над ними могут быть только мимолетными задержками
окончательного торжества новых экономических интере¬
сов? И если новые экономические интересы, для своего
осуществления в национальной жизни, требуют извест¬
ных форм государственного устройства, то не ясно ли,
что подавление политической самостоятельности, кото¬
рая неразлучно связана с экономическою самостоятель¬
ностью, также только мимолетная дремота, за которою
должно последовать их пробуждение с обновленными,
благодаря видимому бездействию, силами? И не ясно ли,
что чем круче средства, за которые должен браться ста¬
рый порядок вещей, чтобы удержаться против напора
новых интересов, тем яснее свидетельствуется ими сила
новых интересов? Крутые меры принимаются только
против сильного и опасного врага. И если с каждым го¬
дом старому порядку вещей приходится принимать для
своего поддержания меры все более и более крутые, то
не ясно ли сам он свидетельствует этим, что сила его
противников с каждым годом увеличивается? И не при¬
ближается ли смерть его самыми теми отчаянными сред¬
ствами, к которым он принужден прибегать для поддер¬
жания своей жизни? Когда умирающий принимает боб¬
ровую струю, на минуту он становится бодр, — но этот
прием, освеживший его на минуту, истощает его силы
32 Н. Г. Чернышевский, т. II
497

фальшивым напряжением, и минута бодрости целыми
часами приближает неизбежный исход его агонии.
С патологической точки зрения поучительна история
внутреннего управления Франции в последние семь или
восемь лет. Мы пользуемся для этого статьею «Westmin¬
ster Review» за октябрь 1858 г. «France under Louis
Napoleon».
Замечательнейший пример колебаний общественного
мнения в настоящее время представляется в суждениях
о Второй Французской Империи и представителе ее Луи
Наполеоне. Мысль о возможности восстановить наполео¬
новские формы управления Франциею еще недавно ка¬
залась мыслью воскресить чудовище, принадлежащее
к допотопным формациям, к древнему миру, совершенно
различному от нашего. Но вот это чудовище ожило
быстро, укрепилось в силах и владычествует над нашим
временем. Такой неправдоподобный случай возбудил в
народах удивление и раскаяние; народы не могли объяс¬
нить себе, как оставались они в слепом заблуждении,
считая это создание умершим, тогда как оно только
дремало. Человек, казавшийся прежде только политиче¬
ским авантюристом, вдруг сделался во мнении народов
таинственным органом глубокой политики. Англичане
увидели в нем преданного и верного друга. Другие нации
видели в нем мудрого успокоителя Франции, пользую¬
щегося доверием народа, с любовью избравшего его для
отвращения бедствий, приносимых раздорами партий.
Но эта милая доверчивость была нарушена несколькими
мрачными, но резкими событиями. Европа не знала чему
верить, что думать, — в это время гранаты 14 января2,
сопровождаемые рядом ужаснейших взрывов, повергли
ее в сомнение, поколебавшее прежнюю наивную веру.
И теперь мы должны глубже вникнуть в события, о ко¬
торых прежде судили легко, должны ближе познако¬
миться с положением французского правительства, тем
более, что судорожное состояние Франции производит
влияние на целый свет, и что настоящий порядок ве¬
щей, — прочен он или нет, — во всяком случае должен
иметь много важных последствий для будущего. По¬
этому, в попытке нашей представить здесь характери¬
стику главных черт французской администрации при
Луи Наполеоне, указать элементы, содействовавшие ее
498

возникновению, а также и те, которые, по нашему мне¬
нию, подкапывают ее существование, — мы не смеем
считать себя поставленными вне влияний, о которых
говорили без нашего ведома, вносящих субъективные
мнения в суждение; но как бы то ни было мы не наме¬
рены писать ни апологии какой-либо политической пар¬
тии, ни пасквиль на существующее во Франции прави¬
тельство.
Ошибка была главным источником возникновения
Второй Империи. Преувеличенный страх от угрожавшей
будто бы социальной республики произвел в народе
ошибочное убеждение, что общество, уже победившее
социализм своими собственными личными усилиями в
кровавые июньские дни, еще нуждается в защитнике,
облеченном чрезвычайною властью. Под влиянием этого
страха большинство добровольно пожертвовало всеми
другими целями для приобретения прочной защиты от
анархических нападений и прибегло к учреждению пра¬
вительства, снабженного необычайной властью. Это
большинство желало только временного диктаторства,
вызванного крайними потребностями времени и устано-
вляемого с целью устранить препятствия, грозившие
общему спокойствию. Кроме того, в самых образован¬
ных классах французского общества господствовало
странное заблуждение относительно личности Луи Напо¬
леона. Они решились избрать его президентом потому
собственно, что, будучи раздроблены между собою раз¬
дорами партий, считали за лучшее прекратить эти раз¬
доры в столь критическое время выбором, который, имея
династический характер, удовлетворил бы общей их
враждебности к республике и в то же время доставил бы
им автомата, который действовал бы исключительно по
их внушениям. Обе эти цели, диаметрально противопо¬
ложные в своем начале, — одна истекала из честного,
•хотя и ложного побуждения, другая внушена была
фальшивостью, — согласовались однако же в одном
отношении. Обе клонились к достижению результата, ко¬
торый в свою очередь служил бы только средством к до¬
стижению дальнейших целей, — обе старались найти
такое орудие, которое в скором времени можно было бы
отбросить в сторону. Но первая хотела, чтобы это орудие
'действовало с произвольным диктаторством,—тогда как
49S)

другая старалась найти только мягкий материал для
видимого соглашения, чтобы оставался интригам партий
широкий простор. Но были другие обстоятельства, кото¬
рые расстроили эти расчеты и облекли Луи Наполеона
властью более самопроизвольной и более продолжитель¬
ной, чем предполагалось. Во-первых, мнение, составлен¬
ное о его личности, было совершенно неправильно. Он
оказался человеком, обладающим в замечательной сте¬
пени упорством в своих намерениях и решительною во¬
лею, так что расчеты, основанные на его покорности
чужому влиянию, оказались совершенно ложными,, Во-
вторых, стечение обстоятельств удалило от общественной
сцены всех других претендентов на верховную власть во
Франции, и этим доставило ему чрезвычайно выгодное
положение. Старшие Бурбоны умерли для народа; а сла¬
бые попытки, сделанные в их пользу горстью политиче¬
ских людей, недовольных текущим порядком вещей, не
приобрели для своих ничтожных планов даже значения
заговоров. С другой стороны, младшая отрасль, вслед¬
ствие недостойного поведения Луи Филиппа и малоду¬
шия, с которым эта династия покинула верховную
власть, — не пользовалась доверием народа. Наконец,
как и почему возникла республика, никто не знал; слу¬
жившая на время скорее просто для занятия пустоты,
произведенной всеобщим разрушением, чем провозгла¬
шенная с преднамеренной целью какою-нибудь пар¬
тией, — уже по одной своей непопулярности она доста¬
вляла всякому претенденту возможность усилиться.
Было и еще одно обстоятельство, тоже упущенное из
виду политическими прожектерами, обстоятельство, про¬
явившееся потом с непреодолимою силою, — это очаро¬
вание, производимое именем Наполеона на невеже¬
ственную массу деревенского населения, — очарование
почти баснословное, которое в истории только и может
быть сравнено с баснословною славою Карла Великого.
Кто мало знаком с невежественным состоянием француз¬
ских поселян, едва ли поверит, какими дикими фанта¬
зиями одушевлялся их энтузиазм к Луи Наполеону; они
считали его за Персея, который явился за тем, чтобы убить
это отвратительное чудовище — республику, столь алчную
до налогов. Невыразимая, чарующая сила великого и обо¬
жаемого имени никогда еще не производила на умы про¬
500

стого народа более глубокого впечатления. Крестьяне
буквально стекались взволнованными возбужденными
массами, чтобы подать голоса свои в пользу племянника
того императора в сером сюртуке, лубочное изображение
которого, как изображение домашнего пената, висело
над очагом каждой хижины, — слава и величие которого
служили в длинные зимние вечера главным и любимым
предметом разговора почти в каждом семейном кружке.
Многие в глубине своего невежества верили даже той
нелепости, что племянник не племянник, а сам старый
капрал, вышедший из гробницы на освобождение своего
народа из тяжелого положения; а все их сословие оду¬
шевлено было самыми нелепыми надеждами, что с помо-
щию его непогрешительного содействия наступит золо¬
той век, явится во всем изобилие, все будут благоден¬
ствовать. Ослепление этого рода доходило до такой сте¬
пени, что здравый рассудок не мог бы победить его,
если б он был употреблен для рассеяния этого ослепле¬
ния; но, подобно припадку горячки, оно тоже по необхо¬
димости должно было ограничиться известным проме¬
жутком времени и кончиться разочарованием, пропор¬
циональным силою своею преувеличенности ожиданий.
Вот обстоятельства, доставившие Луи Наполеону
президентскую власть, которую он без особенного труда
обратил в неограниченное диктаторство; но причины,
принудившие его сделать то особенное применение своей
власти, которое обнаруживается в железной системе его
настоящего правления, должно отыскивать в его харак¬
тере и воспитании. Под наружностью, носящей вид не¬
возмутимого спокойствия и смирения, он обладал суро¬
вою волею, которая при постоянном напряжении закали¬
лась в непреклонную настойчивость, между тем как в его
натуре, повидимому холодной и тупой, скрывалась душа,
волнуемая страстью, тем более сильною, что огонь ее
был осторожно подавляем, и которая в минуту отваги
могла рассчитывать на поддержку храбрости, настолько
же безграничной относительно личного риска, насколько
и чуждой шумного хвастовства. Нет человека менее ода¬
ренного теми блестками таланта, которые выказывают
его в эффектном свете. Вообще способности Луи Напо¬
леона не бросались в глаза; подобно скрытой сердцевине
дерева они ускользали от взгляда самых проницательных
501

судей, как не представляющие ни одной черты, до¬
стойной внимания. Это сочетание страсти и осторож¬
ности, эта способность обуздывать страсть и подчинять
ее данному направлению составляет существенную осо¬
бенность натуры, способной заменить недостаток бы¬
строго и свободного вдохновения неутомимостью и не¬
уклонной верностью принятой системе. Как в обыкно¬
венных случаях жизни горячая вера доставляет человеку
помощь и утешение во всяком затруднении, укрепляет
решимость переносить бедствия, ободряет в борьбе
с трудностями, несчастиями и опасностями, поселяя в
душе полную уверенность, полное убеждение, что ника¬
кая враждебная сила не в состоянии взять верх над че¬
ловеком, сильным этою верою, — так и система Первого
Наполеона, представлявшаяся воображению его пле¬
мянника духовным завещанием его фамилии, давала
одушевление и силу его политическому поведению. При¬
веденный в столкновение с партиями, не знавшими как
действовать при разноречии соображений осторожности,
Луи Наполеон действовал с решимостью человека, кото¬
рый не допускает даже тени сомнения в непогрешитель-
ности своих видов. Франция искала средств к укроще¬
нию своих волнений; он предложил одно средство, с пол¬
ною уверенностью в его действительность, — и эта уве¬
ренность увлекла людей, страдавших сомнением. Но это
средство было не что иное, как возобновление старой
Империи, т. е. возобновление деспотизма, несовместного
с необходимыми условиями для народного блага. Эта
система основана не на подчинении, а на порабощении.
Здоровое появление гражданского духа заменяется
в ней произвольными повелениями опеки, которая по не¬
обходимости должна с каждым днем, под влиянием
уступчивости, становиться притеснительною; ее основной
принцип — такая строгость, что все здание становится
похожим на железную клетку, решотки которой, правда,
устраняют внешнюю опасность; но, доставляя эту вы¬
году тому, кто содержится в ней, истощают его силы и
здоровье. Луи Наполеон до такой степени чужд всякой
оригинальности в своих административных учреждениях,
что едва ли возможно указать в них хотя бы на какую-
либо часть, которая не была бы рабским подражанием
учреждениям Первой Империи. Вместо того, чтоб пони¬
602

мать смысл истории своего дяди, он совершенно ослеп¬
лялся политическими формами Первой Империи, и вну¬
треннее устройство, им созданное, не более как механи¬
ческий слепок, неизменные части которого уже оказались
негодными по историческому опыту. Но прежде разбора
несообразностей между его воспроизведениями и поряд¬
ком вещей, к которому эти воспроизведения прилага¬
лись, надобно вспомнить, как самые обстоятельства, со¬
провождавшие начало карьеры Луи Наполеона, уже вели
его к противоречиям с потребностями времени, заклю¬
чающими в себе зародыш неизбежного распадения
с общественным мнением. Он приобрел власть содей¬
ствием людей, которые, содрагаясь от страха, искали
только немедленной защиты от опасности содействием
политических прожектеров, которые для своих целей
искали временного перемирия содействием невежествен¬
ных поселян, которые, упиваясь баснословными наде¬
ждами, полагали, что он обладает сверхъестественной
силой. Но все эти люди сходились в одном существенном
пункте, — все они ждали впереди чего-нибудь другого:
в возвышении Луи Наполеона видели средства к приве¬
дению в исполнение своих более отдаленных целей, —
для всех он служит только орудием. А между тем, по
натуре своей, его правление, как истекающее из непре¬
клонной системы, — противно всякой уступке другим
системам, и пока будет существовать, должно оставаться
машиною ужасающей силы. Европа трепетала при виде
такой власти в руках человека, которого считали до той
поры не более как за беспокойного авантюриста и на¬
следственного представителя честолюбивых замыслов,
и стала восхищаться им, когда он показал себя в сноше¬
ниях с другими нациями не поджигателем раздоров,
а осторожным и умеренным государственным человеком.
Его уверение, что «Империя есть мир», понравилось всем
кабинетам и склонило мнение иностранных держав в
пользу его внутренней политики. Но таланты Луи Напо¬
леона ограничены одними только иностранными де¬
лами, — он одарен способностями дипломата — и верная
оценка выгод, какие можно ему извлечь из союза
с Англией, служит сильным доказательством самостоя¬
тельности дипломатических мнений в человеке, который
во всем другом находится совершенно под влиянием
503

наполеоновских принципов. Врожденная способность, раз¬
витая изучениями и путешествиями, доставила ему воз¬
можность приобресть верное понятие об отношениях го¬
сударств, а между тем главная причина погибели его
дяди, заключавшаяся в ошибочной внешней политике,
обратила исключительное его внимание на опасность
завоеваний, — так что он забыл) о недостатках его вну¬
тренней администрации, ускоривших его падение. По¬
тому мы считаем нужным различать в Луи Наполеоне
дипломата от администратора: в дипломате мы видим
человека, обладающего дальновидностью и природными
дарованиями, в администраторе — автомата, сохраняю¬
щего неподвижную позу. Но как бы ни хороша была
внешняя политика, одной ее недостаточно для упрочения
правительства.
Вопрос: продлится ли Вторая Империя, решается не
тем, имеет ли эта политическая форма частные недо¬
статки, а тем, — соответствует ли она при всех своих
недостатках действительным потребностям французского
народа. Первое, что поражает наше внимание, это огром¬
ная разница между состоянием нации в эпохи возникно¬
вения Первой и Второй Империи, при одинаковости их
учреждения. Первая Империя возникла в то время,
когда потребности государства, мучимого междоусоб¬
ными ожесточенными раздорами и ослабленного гигант¬
скими войнами, делали необходимостью появление воен¬
ной диктатуры. Нация была проникнута чувством, прямо
способствовавшим тому, чтобы сделать военное управле¬
ние популярным, а между тем блестящие победы и про¬
должение войны заставляли легко переносить военную
дисциплину во внутренних делах, ради той пользы, ка¬
кую приносила она в войне. Вторая Империя не имеет
такой рекомендации для военного произвола во вну¬
тренних делах и не имеет такой патриотической цели:
кроме образа политических мнений — ей не с чем бо¬
роться. Вместо того, чтоб служить арсеналом силы,
обращенной на ненавистного врага, она принуждена
обстоятельствами обратить всю свою суровость на вну¬
треннее развитие нации, которая не может быть руково¬
дима одним насилием, как организм человека не может
быть исправлен одними наказаниями. Вторая Империя,
которая должна управлять государством, страждущим
504'

от глубоко вкорененного административного недуга,
утверждает с беспеч'ностию несведущего лекаря, что
излечил ее, когда уничтожил наружные признаки бо¬
лезни, вогнав ее внутрь, — и рука в железной перчатке,
которую терпеливо выносили прежде, потому что она
защищала нацию, лежит теперь на вые народа с невыно¬
симою тяжестью. Дипломатический взгляд Луи Напо¬
леона заметил разницу между нынешним положением
Франции и положением ее в царствование его дяди, —
и потому Вторая Империя провозглашена была социаль¬
ным диктаторством предназначенною упрочить прин¬
ципы, за которые Франция тщетно боролась со времени
революции. Он называет себя представителем 1788 г.
Но это очевидная неправда: принцип, за который боро¬
лась Франция со времени революции и борется до сих
пор, — свобода. С самого 1788 г., важные события фран¬
цузской истории были порождаемы стремлением к сво¬
боде. Под предлогом свободы возвратились Бурбоны;
свобода была побудительною причиною революции
1830 г.; свободы добивались в тех парламентских состя¬
заниях, результатом которых была катастрофа 1848 г.;
свобода и теперь еще остается предметом желаний
Франции. Но по особенным обстоятельствам исполни¬
тельная власть во Франции имела в XVII и XVIII вв.
размеры, несовместные с народною свободою. Обреме¬
нительность такого порядка вещей произвела в обще¬
ственном мнении сильное нерасположение к нему. Но
люди, жаждавшие преобразования, вдохнув заразу из
прежней атмосферы, сообщили стремлению к реформам
ошибочное направление. Это стремление приносило мало
плодов, потому что, хотя Франция и желала свободы, но
приверженцы реформ хотели совершить их деспотически.
Столетия, проведенные под управлением произвола, до
такой степени вкоренили в умах французов мысль об его
необходимости, что, желая произвесть реформы, они по¬
стоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убежде¬
ние, что нужно только заменить старую власть новой
властью и на эту новую власть перенесть все те чрезмер¬
ные права, которые принадлежали старой. Французы не
замечали, как велико это зло, истощавшее весь государ¬
ственный организм, и как сильно иссушало оно его силы
на поддержку административной машины, доведенной до
505

чудовищных размеров; и Франция, чувствовавшая свое
болезненное состояние, не понимая причины его, прибе¬
гала к лекарствам, которые сами усиливали тот недуг.
Судорожные попытки придумать новые правительствен¬
ные механизмы, столь обширные, чтобы ими занималось
все пространство, из которого только что выбросили
прежний механизм, характеризуют весь ход французской
реформы, — и потому диктатура, которая действительно
хотела бы доставить благо Франции, должна была бы
действовать с полным самоотвержением. Она должна
была стараться о том, чтобы рассеять в народе предубе¬
ждение, будто государственная власть может заменять
собою результаты индивидуальных усилий в обществен¬
ных делах. Такая диктатура должна была внушать обще¬
ству необходимость, чтобы каждый участвовал своими
личными усилиями в государственных делах, должна
была пробуждать то чувство гражданской самостоятель¬
ности, которое только одно может упрочить здоровье
нации. Но мы напрасно стали бы искать малейшего при¬
знака желаний Второй Империи исполнять такую обя¬
занность. Напротив, диктатура всеми силами поддержи¬
вала прежнее заблуждение, бывшее для Франции источ¬
ником стольких бедствий, и потому, вместо удовлетворе¬
ния истинным потребностям нации, вводила ее в новые
ошибки; вместо того, чтоб хотя несколько ограничить
права исполнительной власти, излишество которых дово¬
дит нацию до крайнего изнеможения, новая диктатура
присвоила исполнительной власти еще больше прав. По
своей натуре, не будучи способна опираться на том, что
находится истинно здорового и полезного в стремлении
французской нации к реформе, империя старается раз¬
вивать недостатки, задерживавшие прогресс реформы,
заменяя личную гражданскую деятельность частных лю¬
дей механическою субординациею. Вторая Империя
прямо говорит, что общество должно быть управляемо
посредством административного принуждения. Его прак¬
тика соответствует этой теории.
Первым делом Луи Наполеона было повторение
18 брюмера; вторым — произвольное возобновление кор¬
пораций, изобретенных его дядей и составляющих не
более, как пародию представительных учреждений.
Подробности первого события не относятся до этой
&Q6

статьи; но оно заслуживает внимания в том отношении,
что показывает, какое несчастное влияние должно было
иметь возникновение из обмана, насилия и вероломства
на такое правительство, которое хвалится, будто бы оно
учредилось для охранения закона, порядка и доброде¬
тели. Второе обстоятельство само по себе не заключает
в себе никакой важности: рабское подражание обману,
выдаваемому за конституцию, без малейшей примеси
чего-нибудь нового, способного возбудить хотя малей¬
шую надежду на действительную независимость этих
обманчивых учреждений, ни на минуту не могло поко¬
лебать в общественном мнении того мнения, что вся
Еласть сосредоточена исключительно в лице одного Луи
Наполеона, а сенат, государственный совет и законода¬
тельный корпус, учрежденные им по примеру Первой
Империи, не имеют никакой существенной силы, во всем
повинуясь его желанию. Таким образом, Луи Наполеон
лично на одного себя принял ответственность за согла¬
сие своего правительства с духом страны и утверждал,
что может совершить или совершил восстановление еди¬
нодушия между властью и народом. Он хотел занять во
мнении нации такое же популярное положение, какого
достиг некогда Генрих IV. Приняв на себя исключитель¬
ную заботу о всех общественных делах, он утверждал,
что избавляет этим нацию от всяких беспокойств и дает
ей возможность с полною выгодою заняться делом ма¬
териального обогащения; он утверждал, что народ, обя¬
занный его заботливости развитием благосостояния, по¬
любит его, и надеялся, что его династия, сделавшись
в народном предубеждении осуществительницею всякого
благоденствия, станет предметом политического идоло¬
поклонства, которое оградит Францию от революцион¬
ных смут. Но для того, чтобы начался золотой век все¬
общего довольства, ниспосылаемого народу безгранич¬
ной властью, необходимо было, по его словам, истребить
вредные элементы оппозиции, возникавшей от мысли,
что реформы должны производиться силою обществен¬
ного мнения; а эта мысль со времен Первой Империи,
под влиянием представительного правительства, по¬
стоянно усиливалась во Франции. Правда, что она овла¬
дела еще не всею нациею, но все-таки она существовала
в образованных сословиях, была по своей натуре непри-
507

миримо враждебна политической системе Луи Напо¬
леона и так неразрывно связана с идеею парламентского
правления, что Луи Наполеон для поддержания своей
системы необходимо должен был начать свое правление
войною против существующего расположения умов. Вся
его внутренняя политика ограничивалась этими пресле¬
дованиями, казавшимися ему нужными для упрочения
своей власти, — преследованиями, необходимо возникав¬
шими уже из самого соприкосновения его системы
с обществом нашего времени, проникнутого идеями,
почти несуществовавшими во Франции при основании
Первой Империи; и Вторая Империя, бывшая подража¬
нием Первой, была лишена всяких указаний в истории
Наполеона I о том, как вести эту новую борьбу. Не руко¬
водимый примером своего дяди, Луи Наполеон не мог
ничего придумать, кроме бесплодных гонений, и потому
главную черту в его внутреннем управлении составляет
недостаток прочного успеха в его крутых мерах. Он ве¬
дет отчаянную борьбу с современным образом мыслей,
которого нельзя изменить насильственными мерами.
А между тем других мер принять он не в состоянии, по¬
тому что не может самостоятельно пересоздать и приме¬
нить к потребностям времени наполеоновскую идею,
несоответствующую нынешним стремлениям общества.
Безусловно упорствуя в этой устарелой системе, он был
вынужден лишить свое управление того демократиче¬
ского характера, который первоначально хотел придать
• ему, — и неизбежность принудительных мер все больше
и больше вовлекала его в полный произвол, в безуслов¬
ное порабощение нации, так что он управляет государ¬
ством будто бы армиею солдат, и вся его администрация
ограничивается военными приказами, которые безотчетно
исполняются агентами, ответственными перед ним одним
и не знающими никаких других законов, кроме его воли.
Неутомимая настойчивость и определительность намере¬
ний были характером действий Луи Наполеона, пока он
шел к восстановлению механизма, завещанного ему Пер¬
вою Империею; но эти качества покинули его, когда дело
восстановления было кончено и нужно было действовать
уже по собственному соображению, среди новых обстоя¬
тельств, о которых ничего не говорила история Напо¬
леона I. Тут он колеблется, не имеет никаких прочных
508

принципов, пробует все и ничего не умеет сделать.
Иногда он пылко хватается за новые идеи, например
тогда, когда сильно хлопотал об уничтожении протек¬
ционизма и введении системы свободной торговли; в дру¬
гих случаях он деспотически хотел осуществить намере¬
ние, противное первым основаниям законности, как, на¬
пример, при недавнем приказании благотворительным
учреждениям продать недвижимые имущества и на вы¬
рученные деньги купить облигации государственного
долга; но в тех и других случаях он постоянно встре¬
чался с сопротивлением, перед которым быстро отступал,
бросая свои планы. Будучи неспособен хотя сколько-
нибудь усомниться в том, что наполеоновская система
сама по себе может не вполне соответствовать наклон¬
ностям нации, Луи Наполеон с недостатком доверия
к собственному изобретению во внутренней политике,
с недоверием, возникающим из действительной недоста¬
точности его способности к внутренней администрации,
постоянно принимал, постоянно полагал!, что он ошибся,
когда принятая им мера оказывалась непопулярною, и
бросал ее, — разумеется, и рассуждать, и колебаться по¬
добным образом он мог только в тех случаях, когда не
находил указаний в действиях Наполеона I, которому
безотчетно подражал, и когда не было видимой необхо¬
димости в таких мерах для собственной защиты: только
подражая Наполеону I, или защищая свою власть, он
руководился непреклонным убеждением, недопускавшим
колебания. О твердости его характера обыкновенно су¬
дят по смелым мерам, которыми достиг он престола, и
забывают о других случаях внутренней политики, в кото¬
рых он обнаруживал недостаток твердости и проница¬
тельности. Но этот недостаток — факт, который мы впо¬
следствии докажем примерами: в делах внутреннего
управления планы его вообще были составлены непрак¬
тично; он приводил-их в исполнение неудачно и некстати
и часто отступался от них.
Принимая на себя исключительную власть над обще¬
ством, Луи Наполеон вполне понимал отношения, в ко¬
торые себя ставит. Власть его должна была служить
низложением просвещенной мысли общества, обличе¬
нием ее несостоятельности в политике, низложением про¬
свещенного рассудка, который объявлялся непрактичным,
60»

погруженным в длинные размышления педантов,
неумеющим быстро и энергически действовать. Преж¬
нюю политическую деятельность, возникавшую из сове¬
щаний о разных предположениях, из споров и взаимных
уступок, он вздумал заменить опекою, ненуждающеюся
в советах, непринимающею возражений; такая система
существенно противна независимому чувству, возникаю¬
щему в людях, сознающих себя просвещенными; потому
он не мог искать союза с ним и хотел подружиться
с теми массами, интересы которых, по его словам, бес¬
стыдно пренебрегались надменностью тщеславных пе¬
дантов. Свою роль узурпатора он старался прикрыть ха¬
рактером народного избранника, назначенного народом
для приобретения массою политических прав. Прикры¬
ваясь именем защитника массы против образованных пе¬
дантов, он начал беспощадную борьбу с образованием,
которое необходимо было ему истребить, потому что оно
несообразно было с его системою. Первым шагом на
этом пути естественно было уничтожение независимой
журналистики, которая во Франции имела на обще¬
ственное мнение еще гораздо большее влияние, нежели
парламентские прения. После coup d’etat 2 декабря
1852 г., немедленно он запретил множество газет, поль¬
зовавшихся уважением и влиянием; вслед затем декрет
17 февраля 1853 г. подверг чрезвычайным стеснениям
уцелевшие газеты и воспретил основание новых газет
без предварительного разрешения правительства, от ко¬
торого зависело назначение или, по крайней мере, утвер¬
ждение главного редактора каждой новой газеты. Га¬
зеты, уцелевшие от прежнего времени, подчинялись
тому же правилу, в случае перемены редакции: выбор
нового редактора также подлежал утверждению прави¬
тельства. Правительство также присвоило себе право
давать официальные выговоры газетам, которые ска¬
зали бы что-нибудь неприятное правительству, и три та¬
ких выговора дают правительству власть остановить
издание газеты. Эти стеснительные правила сами по себе
были бы уже слишком достаточны для порабощения
журналистики; но Луи Наполеон имеет в своем распо¬
ряжении и другие средства уничтожить всякое противо¬
речие в ней. Помещение невиннейшего известия, заклю¬
чающего в себе какую-нибудь ошибку, хотя бы это цзце-
510

стие не принадлежало редакции, а находилось бы в
письме какого-нибудь корреспондента, или было заим¬
ствовано из иностранного журнала, подвергает газету
судебному преследованию за распространение ложных
сведений. Если случайным образом нет штемпеля, хотя
на одном экземпляре газетного листка, или подписи,
Хотя бы под самою ничтожнейшею статейкою, хотя бы
даже переведенною из иностранной газеты, газета может
быть подвергнута наказанию, и два таких случая неиз¬
бежно ведут за собою ее запрещение. Эти ужасные сред¬
ства употребляются не только против газет, осмелив¬
шихся обнаружить не совсем полное сочувствие прави¬
тельству, но и против каждой газеты, не подчиняющейся
слепо его желанию. По французским законам публика¬
ция в газетах необходима для многих документов по
торговым и другим частным делам; в каждом департа¬
менте префект избирает газеты, в которых исключи¬
тельно должны помещаться такие объявления, и другие
газеты быстро разоряются, потому что помещение объяв¬
лений служит главною денежною поддержкою для фран¬
цузской журналистики. По произволу дается одним га¬
зетам, отнимается у других право продаваться на ули¬
цах, и через то одни подвергаются чрезвычайному де¬
нежному стеснению, а другие получают очень выгодную
привилегию. Можно удивляться только тому, что фран¬
цузская журналистика еще не совершенно погибла под
гнетом таких гонений и стеснений. Мы не могли получить
полного списка газет, прямо запрещенных или доведен¬
ных до падения этою стеснительною системою; но и сле¬
дующих названий, случайно вспоминаемых нами, будет
достаточно, чтоб дать некоторое понятие о той настойчи¬
вости, с которою преследуется выражение частного мне¬
ния. «Le Corsaire» запрещен в 1853; «La Revue de Paris»
сначала была приостановлена, потом окончательно за¬
прещена в 1858; «L’Assembl£e Nationale», после двух
предостережений, принуждена была переменить свое
название на «Spectateur», — запрещена в 1858; «Le Siecle»
получил три замечания и подвергся формальному осу¬
ждению; «La Gazette de France» получила три замеча¬
ния; «La Presse» — три замечания, и раз ее издание
было остановлено; «Le Constitutionnel» получил два за¬
мечания; «La V£rite de Lille» уничтожилась; «La Gazette
511

du Languedoc» — тоже; «Le Moniteur du Loiret» — тоже;
«Le Progres du Pas de Calais» — тоже. Судьба послед¬
ней газеты достойна внимания, потому что Луи Наполеон
сам помещал в ней статьи, когда содержался в Гаме.
Самым замечательным примером стремления Луи
Наполеона сосредоточить в своих руках исключитель¬
ную монополию в сообщении публике идей, служит исто¬
рия с «Manuel Gdnenal de l’lnstruction Primaire», еже¬
недельною газетою, существовавшею 25 лет, издававшею¬
ся одним из самых почтенных французских книгопродав¬
цев Гашеттом и находившеюся под редакциею Барро,
пользовавшегося прекрасною известностью за свои услуги
преподаванию. Эта газета, назначенная для учителей сель¬
ских школ, составлялась превосходно. В политику она
не вмешивалась, довольствуясь кратким перечнем важ¬
нейших новостей; зато были в ней прекрасные статьи
о литературных и ученых предметах, приспособленные
к потребностям ее читателей. Достоинства ее признава¬
лись всеми, так что она выписывалась почти каждою
деревенскою школою. Но уже один тот факт, что газета,
пользующаяся таким уважением в сословии, которое
имеет влияние на поселян, не находится в непосред¬
ственном подчинении правительству, был достаточен для
ее погибели. Министр народного просвещения основал
для сельских учителей другую газету «Gazette des Insti-
tuteurs»; издаваясь на счет правительства, она могла
назначить себе цену только в пять франков за год;
инспекторы школ получили приказание всеми силами
принуждать своих подчиненных, сельских учителей, вы¬
писывать эту газету; а надобно заметить, что она чрез¬
вычайно пуста и скучна. Зато она изобилует статьями,
проповедывающими поклонение наполеоновской системе.
Теперь-то и начинается интереснейшая часть дела. Га-
шетт, не будучи в состоянии бороться против такого со¬
перничества, прекратил издание газеты, объяснив в по¬
следнем нумере (26 декабря 1857 г.) причины, по кото¬
рым она прекращается. «В продолжение своего 25-лет¬
него существования (говорит издатель) «Manuel Gene¬
ral» постоянно получал самые лестные свидетельства в
свою пользу; из них нам приятно привести одно: настоя¬
щий министр народного просвещения в письме к нам от
16 января текущего года говорил, что он ценит наши за¬
612

слуги и что преподавателям сельских школ будет предо¬
ставлена совершенная свобода между нашею газетою и
газетою, издающеюся от министерства. Полагаясь на это
одобрение и на сочувствие преподавателей, мы готови--
лись начать 26 год нашего издания, но принуждены
были отказаться от этой мысли неожиданными изве¬
стиями. В объявлении о газете, которую начинает изда¬
вать правительство, редактор говорит от имени мини¬
стерства. Цена новой газеты, едва покрывающая расходы
на штемпель и почтовую пересылку, повидимому отни¬
мает всякую возможность соперничества; однакож мы
не испугались бы этого и сами понизили бы цену в та¬
кой же степени. Но мы видим из объявления, что Вер¬
ховный Совет народного просвещения посредством новой
газеты хочет оказывать политическое влияние на препо¬
давателей, — и продолжать «Manuel General» значило бы
как бы вступать в борьбу с правительством. Желая добра
нашим читателям, мы не хотим подвергать их неприят¬
ности выбора между правительством и нами, руководясь
в этом побуждениями, понятными для нашей публики.
Потому наша газета прекращается, хотя, по нашему мне¬
нию, независимый голос скорее может сообщить публике
расположение, даже в самом справедливом виде».
Таковы-то формальные и открытые меры, явно упо¬
требляемые правительством Луи Наполеона; но оно
пользуется также тайными средствами, лишенными вся¬
кой законности и представляющимися просто угрозою
насилия. Редакторам газет через министра внутренних
дел посылаются известия, запрещающие писать о том
или другом происшествии. С первого взгляда видно,
к каким злоупотреблениям должна вести такая произ¬
вольная власть; но только примеры в состоянии пока¬
зать, как нелепы и дурны цели, к достижению которых
беспрестанно употребляется эта чудовищная власть без¬
ответными сановниками в пользу личных выгод каждого
их приятеля. Когда, например, во время Парижского
конгресса3 газетам запрещено было помещать статьи,
которые могли бы возбуждать общественные ожидания
относительно тех или других результатов переговоров,
или при смерти Беранже и Манини запрещено было
объявлять час их похорон, — к этому был по крайней
мере некоторый повод в правительственных видах. Но
83 II. Г. Чернышевский, т. II
513

такие же запрещения делались часто для того только,
чтобы не возмущалось самодовольствие правительствен¬
ных лиц. Парижские журналы вздумали было намекать
на непоследовательность правительственных мер, цити¬
руя мнения, изложенные в «Мётог1а1 de St. Helene» и
сочинениях самого Луи Наполеона. Запрещение ссылаться
на сочинения Наполеона I и Луи Наполеона освободило
Луи Наполеона от этой неприятности.
В Сен-Дени был основан женский институт для сирот
кавалеров Почетного Легиона и поставлен под прямое
покровительство императрицы Евгении; орден этот на¬
чали давать с отличиями, ясно указывающими на мысль
обратить его членов в телохранителей Луи Наполеона.
Недавно одна из классных дам Сен-Денисского инсти¬
тута бежала с молодым человеком: журналам было за¬
прещено говорить об этом случае, бросающем невыгод¬
ный свет на императорский институт. Это чудовищное
средство употребляется и для пользы сановников: не¬
давно сын одного важного чиновника бежал с актрисою
Theatre Frantjais; весь Париж знал об этом, но отец вы¬
просил запрещение говорить о том в газетах. Француз¬
ские газеты помещали сведения о цене муки на разных
рынках, с вычислением по сколько сантимов может про¬
даваться килограмм печеного хлеба при такой цене. Пра¬
вительство нашло это неудобным, потому что, заставив
булочников продавать хлеб во время неурожая по цене
дешевле настоящей, оно должно было в дешевые годы
вознаградить эти убытки высокою таксою печеного
хлеба. И вот газетам было передано следующее приказа¬
ние: «Газеты не должны ни прямо, ни косвенно указы¬
вать на разницу между настоящей ценою хлеба и тою
ценою, по которой он продается для вознаграждения
убытков. Сообщено от министра внутренних дел. Сен¬
тябрь 1856 г.» В числе спекуляций, придуманных прави¬
тельством Луи Наполеона для лихорадочного оживления
промышленности, есть проект улучшений Марсели, со¬
стоящий в перестройке значительной части этого города.
Один из финансовых магнатов, Миресс, составил план
к осуществлению этой мысли; правительство одобрило
этот план и разрешило Мирессу заключение контракта.
Но через несколько времени оно поссорилось с Мирессом
и употребило всю свою силу, чтобы погубить на бирже
5U

его предприятие. Миресс издает «Journal des Chemins
de Fer» и, разумеется, объявил в нем о своем проекте,
как деле, утвержденном правительственною властью. Но
правительство, не довольствуясь противодействиями его.
плану на бирже, запретило другим газетам объявлять
о коммерческом предприятии, на которое Миресс затра¬
тил деньги по желанию самого правительства, и кото¬
рому теперь правительство старалось повредить просто
из мщения неуступчивому банкиру. Приказание, послан¬
ное газетам, было таково: «Формально запрещается
перепечатывать статью, помещенную в «Journal des Che¬
mins de Fer» в нумере 22 мая на странице 442, под за¬
главием «Общество старого города Марсели». Над ка¬
ждою газетою поднята секира рукою, с удовольствием
поражающею при первой возможности, и каждая газета
ежеминутно трепещет за свое существование, непроч¬
ность которого наводит такую робость, что издатели вы¬
черкивают в статьях даже краткие замечания о том, что
архитектура постройки, сделанной по плану, одобрен¬
ному правительством, не совершенно изящна. «Journal
des Debats» не мог даже внушить газетам отважности
дать справедливую похвалу личным качествам прин¬
цессы Орлеанской, по случаю ее кончины.
После газет обширнейшую отрасль литературы соста¬
вляют книги. Чтобы подчинить их своему надзору и уни¬
чтожить продажу тех, которыми не совсем довольно
правительство, также были употреблены крутые сред¬
ства. Книгопродавцы поставлены в зависимость от пра¬
вительства уже тем самым, что не могут вести торговлю
без особенного патента, который правительство всегда
может отнять у каждого из них. Большая часть книг
распродается посредством разносчиков, служащих по¬
средниками между публикою и книгопродавцами-издате¬
лями. Правительство решительно овладело этими по¬
средниками. Продажа книг в магазинах производится
.еще попрежнему. Но разносчик не может продавать ни
одного сочинения, которое не было предварительно пред¬
ставлено министру внутренних дел и не получило осо¬
бенного разрешения на такую продажу. Каждый экзем¬
пляр книги, находящейся у разносчиков, должен быть
снабжен штемпелем Дирекции общественного спокой¬
ствия: «Surete Generale. Ministere de l’Interieur». До¬
515

вольно будет одного примера, чтобы показать, как строги
условия, от которых зависит приложение этого штем¬
пеля. Недавно вышло новое издание «Записок» герцога
Сен-Симона. Этот писатель, считающийся классиком и
по литературному достоинству и по исторической важ¬
ности, изображает последние годы царствования Людо¬
вика XIV в невыгодном свете; потому решено было, что
его записками поселяется неуважение к одной из досто¬
славных эпох французской истории, а следовательно эта
книга может иметь дурное влияние на умы; потому раз¬
носчикам было запрещено продавать новую перепечатку
классического творения, имевшего уже множество
изданий.
Но журналистика и литература — только результаты
образованности, которая дается народу преподаванием.
Обрезывать литературу и журналистику, не касаясь
образования, было бы то же самое, что обрубать ветви,
оставляя невредимым корень: ветви быстро вырастали бы
вновь. Потому преподавание, источник образованности,
ведущий к независимому образу мыслей, сделалось
предметом смертельной вражды правительства Второй
Империи. Но в XIX в. самый мрачный обскурантизм при¬
нужден делать уступки просвещению и никакая прави¬
тельственная система не решится прямо высказать, что
невежество необходимо для ее прочности; потому и
война против образования не может быть ведена Второю
Империею посредством открытого насилия. Напротив,
правительство по возможности избегало резких измене¬
ний, способных возбуждать общее внимание, а только
потихоньку, пользуясь каждым отдельным случаем, под¬
чиняя своей власти одну школу за другой, без шума
старалось произвести в системе преподавания и сосло¬
вии преподавателей радикальную перемену, чтобы по¬
средством нового преподавания переделать понятия
нации. Этот важнейший факт административных стрем¬
лений Второй Империи, — этот факт, составляющий
квинтэссенцию тайных ее намерений, вообще оставался
незаметным для других наций, совершаясь, как мы ска¬
зали, по мелочам, ускользающим от внимания отдален¬
ных зрителей. Наш краткий рассказ дает читателю общее
понятие о прежнем характере французского преподава¬
ния и о переменах, произведенных в нем Второю Импе-
518

риею, но разумеется в нем будет заметен недостаток
статистических данных, которые положительно ука¬
зали бы размер изменений, нами рассказываемых: люди,
весь успех которых зависит от таинственности, не любят
статистики.
Преподавание во Франции разделяется на три сте¬
пени: первоначальное, среднее и высшее. Первоначаль¬
ное преподавание опять имеет три степени, из которых
каждой соответствует особый род школ. Почти во всех
маленьких деревнях есть училища первого разряда, в
которых учат чтению, письму, арифметике, географии,
краткой французской и священной истории и основаниям
практической геометрии. Школы второго разряда нахо¬
дятся в селениях средней величины и предметы препо¬
давания в них почти те же самые, только в объеме не¬
сколько более обширном. Но особенного внимания за¬
служивают первоначальные школы, находящиеся во всех
городах и больших местечках, потому что они дают здо¬
ровое практическое образование, делающее молодого че¬
ловека способным итти по какой ему угодно дороге про¬
мышленной жизни. Кроме предметов, преподаваемых
в других школах, здесь преподается довольно подробно
французская история, геометрия, в связи с геометриею
алгебра, естественная история, рисование и музыка.
Из парижских училищ этого рода два — Ecole Turgot и
Ёсо1е Chaptai достигли замечательной известности: лю¬
бимою заботою просвещеннейших людей во Франции,
когда они имели влияние на правительство, было содей¬
ствовать размножению подобных училищ, считавшихся
лучшими питомниками здорового народного воспитания.
Все первоначальные школы различных разрядов разде¬
ляются на коммерческие и частные или свободные. Ком¬
мерческие школы имеют начальника или учителя, назна¬
чаемого сельскими или городскими властями, по реко¬
мендации чиновника, заведующего учебным округом
(ректора академического округа). Учители, назначаемые
таким образом, находятся в полной зависимости от пра¬
вительства и получают жалованье вообще чрезвычайно
скудное, — редко более 300 руб. сер., а часто меньше.
Свободные школы управляются своими основателями,
которые впрочем подчинены надзору инспектора, нахо¬
дящегося в каждом департаменте. Но кроме этого над¬
517

зора существуют для свободных школ и другие стесне¬
ния. Никто не может открыть училища, не представив
по начальству удостоверение в том, что он выдержал
учительский экзамен. От начальства совершенно зави¬
сит, отказать или не отказать ему в просьбе открыть
школу в известном месте, а потом начальство всегда,
когда угодно, может закрыть его школу, не объясняя
даже особенных поводов к такому решению. Правитель¬
ство Второй Империи неутомимо ведет борьбу и против
свободных, и против коммерческих училищ. Решившись
изгнать из национального преподавания все, питающее
дух самостоятельности, и заменить его духом субордина¬
ции, оно старается удалить из первоначальных училищ
все элементы, кажущиеся ему неприятными, и заменить
их другими, согласными с его вкусом. Первое было ему
очень легко, при чрезвычайных правах над училищами.
Как только преподаватель оказывался или казался имею¬
щим независимый образ мыслей, безответственная
власть изгоняла его. Еще хуже было то, что подобное
мщение, и над людьми вообще невинными, часто сопро¬
вождалось закрытием школы ко вреду общества. Газеты,
служащие органами правительства, много раз протесто¬
вали против обвинения его в систематическом стремле¬
нии уменьшить число и понизить достоинство школ, вос¬
питывающих народ. Разумеется, не было издано офи¬
циальных статистических документов, по которым могли
бы мы сравнить число коммерческих и частных первона¬
чальных школ в 1848 и 1858 годах; но можно поручиться
за достоверность того факта, что против этих школ не¬
ослабно велось гонение по всевозможным случаям, под
всеми предлогами; и мы думаем, что, считая вновь учре¬
жденные школы взамен уничтоженных, все-таки на¬
добно полагать уменьшение общего числа более чем на
500 школ. А надобно заметить, что новые училища вовсе
не похожи на прежние, взамен которых являются. Пра¬
вительство, чувствуя надобность заместить чем-нибудь
пустоту, производимую разрушением, вступило в союз
с духовенством, как лучшим помощником своих намере¬
ний. Ниже мы коснемся вообще положения, приобретен¬
ного этим сословием в последнее время; теперь нам на¬
добно только говорить об его отношениях к первоначаль¬
ному воспитанию. Конгрегация братьев христианского
518

учения (Freres de la Doctrine chretienne), исключительно
занимающаяся первоначальным обучением, была избрана
в союзницы правительства. Это братство, неутомимое,
богатое и преподавателями и деньгами, быстро распро-,
страняет свои училища при содействий правительства.
Его школы занимают места уничтожающихся коммерче¬
ских училищ. Поддерживаемые своими богатыми сред¬
ствами, братья могут содержать воспитанников только
за половину той платы, какую берут частные пансионы,
содержащиеся одною платою за воспитание. Эта деше¬
визна заставила многие общины, затрудненные своими
денежными делами, освободиться, с одобрения прави¬
тельства, от всяких расходов на училища передачею их
братьям, которые охотно принимают на себя все из¬
держки. Таким способом идет попытка без шума окинуть
сетью монашеского воспитания, по всей Франции, обуче¬
ние низшего класса и уничтожить первоначальное свет¬
ское образование, приносившее благодетельные плоды.
Такова судьба коммерческих школ. Частные училища,
разумеется, подвергаются истреблению еще быстрее:
у них нет никакой защиты от произвольного закрытия
властью правительства. Союз между правительством
и католическим духовенством породил суровое преследо¬
вание протестантов, сохранивших во Франции старинную
гугенотскую наружность и деятельно занимавшихся обу¬
чением. Их училища, под предлогом общественной
пользы, подвергаются сильнейшему гонению и беспо¬
щадно закрываются. Мы приводим одно из запрещений.
Читатель обратит внимание на выражения, напечатан¬
ные у нас курсивом.
«Академический Совет Варрского департамента. При¬
нимая в соображение, что г. Гибо *, прибыв для учре¬
ждения частного протестантского училища в Лагодскую
общину, где не было ни одного лица, по своему происхо¬
ждению принадлежащего к протестантскому вероиспо¬
веданию и объявляющего себя таковым, ввергнул семя
раздора в означенную общину, с той поры подвергав¬
шуюся несогласиям и раздорам;
* В оригинале — Гильбо (Guilbot). «Westminster Review», 1858,
октябрь, стр. 320.
519

Принимая в соображение, что закрытие означенной
школы требуется многими лицами и особенно всеми вла¬
стями, облеченными правом попечения о порядке и обще¬
ственной нравственности, как единственное и необходи¬
мое средство восстановить спокойствие и тишину в озна¬
ченной общине;
Находя, что необходимо и полезно истолковать и при¬
менить в этом смысле право запрещения, по требованию
общественной нравственности;
Призвав означенного Гибо, Совет без апелляции по¬
лагает на основании статьи 28, закона 15 марта 1850 г.
и единогласно постановляет:
1)	Вышеозначенное требование принимается в ува¬
жение;
2)	Вышеупомянутая школа должна быть немедленно
и навсегда закрыта;
13 января 1851 г.»
Свидетели, на которых в особенности доказывает при¬
веденный нами декрет — агенты правительства; судьи,
произносящие декрет, — также агенты правительства,
ежегодно назначаемые министром народного просвеще¬
ния и избираемые почти исключительно из чиновников,
получающих жалованье; кроме этих чиновников, непре¬
менные члены академического суда — епископы того
округа, председатель суда, ректор, административный
начальник одного из учебных округов. Таким образом;
первоначальное преподавание, поставленное в полную
зависимость от академических советов, находится совер¬
шенно в руках правительства.
Средние училища, самые важные во всей системе
преподавания, потому что через них должен пройти ка¬
ждый, желающий быть медиком, адвокатом или чинов¬
ником, и потому что обширный курс их преподавания
обнимает те годы жизни, когда образуется характер в
человеке, — эти училища в последние годы совершенно
преобразованы. Курс учения в средних школах содержит
подробнейшее преподавание предметов первоначального
обучения; сверх того, в них преподаются языки грече¬
ский и латинский, один из новых иностранных языков,
английский или немецкий, по выбору учащегося, рито¬
рика, философия, французская литература, математика,
520

естественные науки; таким образом, ученик получает
классическое и литературное образование и знакомится
с точными науками. Училища этого класса — лицеи, быв¬
шие королевские коллегиумы, общинные коллегиумы .и
частные школы. Для надзора за ними Франция раздели¬
лась на округи, называющиеся академиями; председа¬
тель каждой академии, т. е. администрации учебного
округа, называется ректором. Из этого мы видим, что
академиею называется во Франции не какое-нибудь осо¬
бенное учебное учреждение, а совокупность лицеев,
коллегиумов и частных училищ, подведомственных
одному ректору, — незнакомство с этим особенным смыс¬
лом, приданным во Франции слову академия, часто бы¬
вало причиною ошибок в рассуждениях иностранцев
о французских училищах. Все лицеи содержатся прави¬
тельством, и следовательно профессора их — чиновники
правительства.. Но многие из общинных коллегиумов
можно назвать почти совершенно частными училищами:
община дает помещение или выдает пособия учредителю
коллегиума и он, как хозяин, содержит школу на свой
счет. Частного училища не может открыть никто без
свидетельства о том, что он имеет степени баккалавра
и лиценциата; кроме того, он подвергается особенному
экзамену и потом представляет на утверждение секре¬
тарю академического округа конспект курсов, какие бу¬
дут читаться в его заведении; курсы эти непременно
должны содержать в себе предметы лицейского препо¬
давания; кроме всего этого, он должен представить план
внутреннего расположения его школы. Это последнее
правило, установленное еще при Луи Филиппе, показы¬
вает, как вкоренилась во французскую администрацию
наклонность подчинять всякую меру одному решению
правительства. В восьмой низший класс этих училищ
воспитанники поступают 11-ти лет; и до последних изме¬
нений, о которых мы скажем ниже, они проводили по
одному году в каждом классе, поступая в высший, назы¬
вавшийся классом риторики, 18-ги лет. По окончании
этого курса надобно было провести еще год в дополни¬
тельном классе философии для людей, посвящающих
себя математике и естественным наукам; после класса
философии надобно было провести еще год в классе
высшей математики. Таким образом, воспитанник кончал
621

курс среднего образования не раньше 20-ти лет, и на
степень баккалавра литературы, бывшую необходимым
условием для вступления на ученую и адвокатскую
карьеру, он мог держать экзамен не иначе, как выслушав
курс философии. Кроме степени баккалавра литературы
существует во Франции степень баккалавра точных наук;
но прежде она давалась только людям, имевшим уже
степень баккалавра литературы, без которой нельзя
было получить никакого другого ученого диплома. Для
допущения к экзамену на степень баккалавра литера¬
туры требовалось, чтобы молодой человек учился в за¬
ведении, подчиненном правительственному надзору или,
по французскому выражению, университетскому надзору.
Исключение допускалось только для молодых людей, вос¬
питывавшихся в родительском доме; но они должны
были представить свидетельство от отца и от мэра своей
общины, что учителем их был человек, получивший от
университета ученую степень. Притом это свидетельство
освобождало только от обязанности быть в первых осьми
классах лицея. Высшие классы риторики и философии
они все-таки должны Т>ыли посещать по целому году, тот
и другой. Экзамен на степень баккалавра литературы
соответствовал объему лицейского курса. Предметы его:
латинский и греческий языки, один из новых языков, по
выбору экзаменующегося, риторика, философия, все¬
общая история, французская история, арифметика, гео¬
метрия, алгебра, физика и химия. Развитие политической
жизни во Франции было еще так слабо, что человек, со¬
шедший со школьной скамьи, обыкновенно весь погру¬
жался в свои частные дела и, не будучи в постоянном
соприкосновении с высшими интересами общественной
жизни, не имел ни надобности, ни возможности подви¬
гаться вперед в умственном развитии, довольствуясь тем
запасом сведений, какие успел приобрести, приготовляясь
к экзамену. Потому лучшие люди во Франции обширный
объем серьезного преподавания в средних учебных заве¬
дениях считают вернейшим залогом умственного разви¬
тия своей нации и думают, что только обширность лицей¬
ских курсов может снабдить молодого человека доста¬
точным запасом сведений и умственных интересов, чтобы
он совершенно не опошлел в своей последующей жизни,
мало способной пробуждать деятельность мысли. Прави¬
622

тельство Луи Наполеона также видело, что главный
источник просвещения и прочных убеждений для фран¬
цузской нации составляет воспитание в средних учеб¬
ных заведениях; потому оно стало неусыпно хлопотать,
чтобы понизить уровень преподавания и уменьшить важ¬
ность его для нации. В 1848 г. были уничтожены преж¬
ние стеснительные постановления о необходимости иметь
особенное разрешение правительства для основания
частной школы и о необходимости в течение двух лет
слушать высшие курсы университетских лицеев для до¬
пущения к экзамену на степень баккалавра. Первое из
этих изменений скоро было уничтожено, но второе Луи
Наполеон удержал с тем, чтобы оно служило ему для
целей, совершенно противных тем, с какими было сде¬
льно. Луи Наполеон стремился к тому, чтобы истребить
дух независимости и самоуважения, каким было проник¬
нуто сословие преподавателей, и уменьшить их влияние
на общество; потому его правительство в 1849 г. горячо
поддерживало в национальном собрании предложение
Монталамбера, сделанное католическим оратором для
того, чтобы увеличить силу духовенства в деле народ¬
ного образования. Прежде Франция разделялась на
22 академических округа; Монталамбер предложил,
чтобы каждый департамент был особенным академиче¬
ским округом. Луи Наполеон был так непроницателен,
что в уменьшении объема видел только средство нака¬
зать тогдашних ректоров и других чиновников народного
просвещения за их непокорность уменьшением важности
их должностей, не замечая того, что проект Монталам¬
бера противоречит и его собственным выгодам. Соб¬
ственно говоря, Луи Наполеону было нужно не то, чтобы
унизить неприятных ему людей, — а то, чтобы народное
образование во всем своем великолепии и величии яви¬
лось покорным служителем его системы. Но когда ведом¬
ство академического ректора было ограничено одним де¬
партаментом, и когда жалованье ректора было умень¬
шено соразмерно уменьшению круга его действий, из
важного сановника ректор вдруг сделался неважным
чиновником, совершенно неспособным возвеличивать
правительство блеском своей подчиненности. Вместе
с унижением официального представителя забот прави¬
тельства о народном просвещении, союзник правитель¬
523

ства, епископ, возвысился так, что стал соперником
правительству. Воспользовавшись нерасчетливым покро¬
вительством, располагая обширными денежными сред¬
ствами и целою толпою ревностных помощников в мона¬
шеских конгрегациях, епископы с унижением ректора
приобрели чрезвычайную важность. Но система Луи
Наполеона не может допустить никакой другой власти,
сколько-нибудь самостоятельной. Покровительствуя ду¬
ховенству она хотела сделать его только своим служи¬
телем и почувствовала беспокойство, когда оно стало
стремиться к независимости. Потому в 1852 г. был издан
новый закон, уничтожавший ошибку, только что сделан¬
ную принятием прежнего, но старавшийся замаскировать
эту ошибку тем, что вместо прежних 22 округов, было
учреждено 16. Ректоры из своего унижения были возве¬
дены на вершину официального блеска. Их жалованье
увеличилось с 15 до 25 тысяч франков, и власть, вверен¬
ная покорному их хранению, была расширена до раз¬
меров, уничтожавших всякую возможность самостоятель¬
ной оппозиции.
Но важнейшие изменения происходили в самой си¬
стеме преподавания. Тут правительство старалось по воз¬
можности искоренить предметы, внушающие уму общие
понятия, как, например, философию, историю и всеобщую
литературу. Оно желало заменить образованных людей
дрессированными специалистами, лишенными всякого
знакомства с предметами, касающимися нравственных и
политических вопросов. Потому степень баккалавра ли¬
тературы перестала быть необходимым условием для по¬
лучения других дипломов. Воспитанники, дошедшие до
четвертого класса лицейского преподавания, могут осво¬
бождаться от слушания других курсов, объявив, что по¬
свящают себя точным наукам. Эта мера, известная под
■именем бифуркации — подразделения курсов, осуждается
просвещеннейшими и опытнейшими людьми, как смер¬
тельный удар нравственным успехам нации. Луи Напо¬
леон дал мальчикам законную возможность уклоняться
от большей части учения в те годы, когда умственный
труд кажется скучным, и в таком возрасте, когда человек
еще не способен к рассудительному выбору карьеры, —
дал им произвол под именем свободы, которая отнята
им у взрослых людей. По общему суждению знатоков
624

дела, вредные последствия этой меры уже обнаружи¬
ваются очень сильно, а если она продержится долго, —
сделаются еще более гибельными. Изучение предметов,
дающих человеку истинно гуманное образование, уже
ослабело во Франции. Не довольствуясь тем, что сделал
для большинства молодых людей ненужным приобрете¬
ние степени баккалавра литературы, Луи Наполеон обре¬
зал и исказил курсы, изучаемые молодыми людьми, ко¬
торые приготовляются к этой степени. При Бурбонах,
история, непользовавшаяся расположением правитель¬
ства, не имела особенного профессора и преподавалась
каким-нибудь учителем другого предмета.
При Луи Филиппе эта несообразность была отменена,
и история сделалась предметом специального изучения,
которое произвело школу замечательных писателей. Пра¬
вительство Луи Наполеона начало возвращаться к тому
правилу, какое было при Бурбонах. В школах, где нахо¬
дился только один преподаватель истории, он еще остался;
но там, где преподавателей истории было несколько,
число их сокращено, и в низших классах преподавателю
словесных наук вменено в обязанность и преподавание
истории, без увеличения однакож числа его уроков. Имя
философии запрещено, как слово равносильное с поня¬
тием о революционных тенденциях; класс, определенный
для ее изучения, получил средневековое название класса
логики, и объем преподавания в нем ограничен самыми
сжатыми размерами. Греческий язык исключен из препо¬
давания, так что непосредственное знакомство с грече¬
скими понятиями ослаблено. В экзамене на степень
баккалавра сделаны такие же изменения; вопросы из
истории и философии сокращены в числе, и предметы
эти лишены прежней важности; кроме того, преподава¬
тели обеих подозрительных отраслей знания подвергнуты
строжайшему надзору. Недавно был следующий случай,
за достоверность которого мы можем ручаться. Препода¬
ватели истории были приглашены к своим начальникам
и получили от них приказание преподавать в католиче¬
ском духе (catholiquement enseigner), внушать религиоз¬
ные и политические принципы «великого века», grand
siecle Людовика XIV, и удерживаться от цитирования
историков новой школы, в особенности Огюстена Тьерри
и Минье. Ребячество подобных мер для принуждения
625

современного духа к обратному движению может вызвать
улыбку, но упоминать о них необходимо: они уясняют
сущность намерений, под влиянием которых совершались
преобразования, нами изложенные.
Третью или высшую степень образования составляют
факультеты, в которых приобретаются ученые степени.
Их пять: филологический, точных наук, богословский,
юридический и медицинский. Факультеты эти разбро¬
саны по всей Франции и, кроме Парижа, нет ни одного
города, который бы имел все пять факультетов. Жало¬
ванье профессоров средним числом простирается до
5 000 франков; дополнительным жалованьем за экзамены
оно увеличивается от 6 до 8 тысяч франков в провин¬
циях, и от 10 до 15 тысяч в Париже. Правительство и
в отношении к высшему образованию имело в виду те же
самые цели, как относительно средних и первоначальных
училищ; оно повсюду сокращало и обрезывало объем
преподавания. Достаточно будет привести один замеча¬
тельный пример. Когда Жюль Симон отказался дать
присягу, потребованную после 2 декабря, и сложил
с себя звание профессора истории древней философии
в Парижском словесном факультете, эта важная кафедра
оставалась навсегда вакантною в таком учреждении, ко¬
торое считается первым в ряду высших учебных учре¬
ждений; взамен ее была учреждена филологическая ка¬
федра.
Все три степени учебных учреждений вместе соста¬
вляют то, что технически называется французским уни¬
верситетом, в состав которого входят также несколько
специальных заведений. Из них более всего заслужи¬
вает внимания Нормальная школа. Целью ее учрежде¬
ния было приготовление наставников и, по плану ее
основателей, она должна была иметь все средства к до¬
ставлению обширного образования. Ее студенты, допу¬
скаемые не иначе, как с дипломом баккалавра и по вы-
держании конкурса, оставляют заведение после трехлет¬
него курса, не получая никаких привилегий, кроме
естественного отличия, приобретаемого молодым челове¬
ком, доказавшим свои способности. Воспитанник Нор¬
мальной школы, желающий получить должность препо¬
давателя, обязан подвергаться конкурсу наравне со
всеми другими кандидатами на это звание; но достоин¬
526

ства этого заведения заслужили всеобщее уважение и
потому молодые люди посещают его собственно для того
только, чтобы получить основательное образование, не
имея в виду никаких выгод. Чтобы увеличить пользу,
приносимую таким училищем, и приобресть способных
преподавателей для низших учебных заведений, при
Луи Филиппе началось учреждение начальных Нормаль¬
ных школ, и распространение их считалось предметом
первой важности. Правительство Луи Наполеона, напро¬
тив, не благорасположено к ним. В парижской Нормаль¬
ной школе, этом рассаднике преподавателей, преподава¬
ние философии, если не по имени, то в сущности,
уничтожено, — кафедра философии упразднена вместе
с увольнением Жюля Симона, и профессор истории фи¬
лософии, которому поручено читать также курс филосо¬
фии, на преподавание двух предметов употребляет только
три часа в неделю, определенные первоначально на один
курс истории философии. Что касается до провинциаль¬
ных Нормальных школ, вместо того, чтоб содействовать
их распространению, правительство принимает решитель¬
ные меры к уменьшению их числа, так что на восемь или
на десять департаментов не приходится часто ни одной
Нормальной школы.
Во главе французского университета, т. е. админи¬
страции, заведывающей преподаванием в учебных учре¬
ждениях, находится совет, в котором председательствует
министр народного просвещения. Члены этого совета на¬
значаются на один год, и весь совет имеет так же мало
самостоятельности, как сановник, назначаемый его пред¬
седателем по произволу императора.
Сверх учебных учреждений, составляющих универси¬
тет, Франция имеет два учебных учреждения с оригиналь¬
ным характером и независимым устройством, от которого
они приобретают чрезвычайную важность, — это College
de France, учебное учреждение, и Institut,ученое общество.
College de France, не входящий в состав университета,
пользуется особенными привилегиями и долго был не
только знаменитым училищем для молодых людей, но и
местом ученой деятельности знаменитейших французских
мыслителей. Тут были в первый раз сообщены свету,
в виде лекций, блестящие исследования, которыми про¬
славились Гизо, Мишле, Кузен, Кине и другие,— эти
527

исследования, которые сделались литературною славою
Франции и предметом изучения для исследователей целой
Европы. Благодаря этому, французский коллегиум при¬
обрел громкую знаменитость, — и заслуги, принадлежав¬
шие его профессорам, как ученым, получали некоторое
вознаграждение в привилегиях, предоставленных их зва¬
нию. Глава коллегиума, называвшийся его администрато¬
ром, избирался профессорами, которые сами, правда, на¬
значались министром народного просвещения, но непре¬
менно только из числа двух кандидатов, представляемых
на вакантное место, — один по избранию профессоров кол¬
легиума, другой по избранию института. Коллегиум поль¬
зовался также правом назначать исправляющих долж¬
ность профессоров, в замену тех профессоров, которые не
имели времени сами читать лекции. Это знаменитое учре¬
ждение, бывшее приютом духа независимых и неутомимых
исследований, обеспеченное в своей самостоятельности
такими обширными правами, конечно, было несносно для
системы Луи Наполеона, и она нарушила его прежние
права тем же самым средством, которым низвергла закон¬
ное устройство страны, — насилием произвола. Когда
Бартелеми Сент-Илер отказался от звания администра¬
тора, правительство лишило профессоров права выбора и
самовластно назначило администратором Станислава
Жюльена. Прежняя форма — предлагать министру двух
кандидатов, обращена в пустую комедию, потому что ми¬
нистр, кроме внушений о выборе тех, а не других лиц
в кандидаты, освобожден от обязанности назначить про¬
фессором одного из этих двух кандидатов. Наконец, кол¬
легиум лишен права назначать исправляющих должность
профессоров. Бывший министр народного просвещения
Фортуль, чтобы избавиться от неприятности видеть изби¬
раемыми в кандидаты людей, неудобных для правитель¬
ства, назначал читать курсы в коллегиуме своих клиен¬
тов, не давая им имени профессоров и называя их просто
charges des cours. Одним из первых распоряжений его
преемника Ролана, нынешнего министра просвещения,
было объявление, что эти незаконные назначения уничто¬
жаются, но через несколько недель сам же он вздумал
назначить профессором латинской поэзии молодого чело¬
века, в пользу которого нельзя было приобресть голосов,
ни в институте, ни в коллегиуме, а начать свою министер¬
628

скую деятельность неуважением к их рекомендации мини¬
стру не хотелось; потому он решился формально изменить
своему обещанию и прибегнул к постыдной уловке своего
предшественника. Потом Ролан имел еще два случая ока¬
заться изменником своему слову новыми нарушениями
законного порядка, чтобы на еврейскую и на санскрит¬
скую кафедру не были представлены люди вполне достой¬
ные, но неприятные правительству.
Французский Институт по своему положению и приви¬
легиям — единственное учреждение подобного рода в це¬
лой Европе. Государство признало его независимым пред¬
ставителем науки и мысли. По своему уставу, он совер¬
шенно освобожден от всякого вмешательства правитель¬
ства, сам избирает своих членов и формально признавался
одною из главных составных частей государства: консти¬
туция 1830 г. положительно упоминает об Институте, как
одной из корпораций, которые должны служить питомни¬
ками палаты пэров. Ясно, как ненавистно для системы
Луи Наполеона должно было казаться высокочтимое
учреждение, столь независимое, проникнутое живым со¬
знанием своего достоинства, огражденное от посторонних
вмешательств, являвшееся народу памятником того, как
уважалось предками просвещение, храмом которого было
оно. Но даже Луи Наполеон, при всей своей отважности,
считает иногда нужным щадить общественное мнение и
до сих пор не осмеливался открыто нарушать права
Института, довольствуясь выказыванием пренебрежения
к его членам, часто бывающим предметами пошлых и ме¬
лочных оскорблений. Так, в последние месяцы министр
народного просвещения Ролан подверг профессоров Му¬
зея естественной истории, которые все — члены Института
и составляют славу науки, инспектированию молодых и
темных людей, получивших свои дипломы в провинциаль¬
ных факультетах, — людей, обнаруживших при этой инс¬
пекции свое невежество нелепыми промахами, возбудив¬
шими смех всей Европы. В то же самое время правитель¬
ство пытается под именем «Исторического комитета» осно¬
вать зависимое от власти ученое учреждение, которое бы
отняло у Института его первенствующее положение
в мире науки. Председателем тут министр народного про¬
свещения, назначающий его членов, в число которых
взяты и те члены Института, которые допустили склонить
84 Н. Г. Чернышевский, г. II
Ь29

себя к тому. Этот комитет должен руководить все ученые
и литературные общества Франции, даже те, которые не
получают никакого пособия от государства, и наблюдать
за ними. При открытии Исторического комитета, Ролан
обратился к его членам с речью, в которой открыто выска¬
зал цель его учреждения и позволил себе множество злоб¬
ных и неприличных намеков на то, что Институт—учре¬
ждение обветшалое, лишенное ученых достоинств.
Неудивительно, что система, стремящаяся внушить на¬
ции чувство безотчетной субординации, стремящаяся
возвратить времена Людовика XIV, искала союза с като¬
лическим духовенством, которое по своей натуре всегда
было опорою подобных принципов, верным ратоборцем
пассивного подчинения. Против такого союза было одно
возражение: с 1789 г. основною чертою государственного
устройства Франции сделалась независимость государ¬
ственной власти от католических вмешательств, а Луи
Наполеон постоянно провозглашал свою верность принци¬
пам 1789 г., хотя думает о них разве только с мыслью
извратить их. Но это сомнение было совершенно отстра¬
нено тем воспоминанием, что Наполеон I, как только начал
трудиться над приобретением себе безграничной власти,
стал думать, что восстановление блистательной католиче¬
ской иерархии — одна из необходимых принадлежностей
его идеала, так, чтобы блеск французского католичества
и озарял своими лучами его престол и внушал почтитель¬
ный страх народу. Кроме того, самое положение Луи
Наполеона делало необходимостью для него союз с фран¬
цузским духовенством. Его система провозглашала себя
обновительницею народной жизни, надобно было пропове-
дывать народу ее доктрину, а с великими принципами
умственной жизни Луи Наполеон стал в непримиримую
вражду, и не откуда ему было заимствовать нужных ему
материалов для его доктрины, кроме как из круга идей,
поддерживаемых католическим духовенством. Потому
Вторая Империя приняла его в свое благорасположение и
осыпала милостями, надеясь заглушить в нем стремления
касты и купить у его эгоизма искреннюю и постоянную
приверженность. Епископы получили почести, давшие им
высочайшее политическое значение в епархиях; карди¬
налы были по самому своему сану объявлены членами се¬
ната; десять миллионов из конфискованных орлеанских
580

имений были обращены на основание фонда для пенсий,
которыми покупалось содействие низшего духовенства. Но
надежда обратить нынешнее французское духовенство в
сословие, одушевленное национальным чувством или
какою-нибудь политическою привязанностью, кроме пап¬
ства, — чистая химера, могущая возникнуть только из
ослепления. Французские монахи — не французы, а рим¬
ляне папской курии, — они все примкнули к ней по со¬
знанию, что опасности, грозящие католичеству и католи¬
ческому духовенству, могут быть отвращены только не¬
разрывным союзом всех его членов. Наполеону I прости¬
тельно было не понимать этого: его время было так
близко к эпохе революционных потрясений, пробудивших
это сословное чувство, что ом мог не предугадывать его си¬
лы; но у Наполеона III нет извинений для такой ошибки.
С каждым годом эти мнения, принятые только немногими
фанатиками в то время, когда де-Месар первый высказал
их, распространялись между французским духовенством и
теперь считаются столь же необходимыми для его членов,
как верование в основные догматы католичества. При
Луи Филиппе правительство старалось делать епископами
людей умеренных и расположенных к терпимости: не¬
смотря на то, за немногими исключениями, в настоящее
время все эти люди — защитники ультрамонтанизма. Они
чувствуют, что идет борьба за существование с усиливаю¬
щимся духом века, враждебным для них, и потому соеди¬
нять силы — и вести войну, — вот неослабная мысль като¬
лического духовенства, равнодушного ко всему другому
и не пренебрегающего никакими маневрами, могущими
содействовать достижению этой цели. Прочность прави¬
тельств не имеет никакого интереса для французского ду¬
ховенства, которое смотрит на их разрушение и восстано¬
вление только по отношениям к своей собственной выгоде,
не выражая даже признательности за прежнее покрови¬
тельство тем, которые лишились власти.
24 февраля 1848 г., едва Луи Филипп оставил Тюльери,
архиепископ парижский приказал своему духовенству
петь: «Domine salvum fac populum», а главная католиче¬
ская газета «Univers» называла революцию 1848 г. дей¬
ствием божественного промысла; и если Вторая Империя
падет, французское духовенство не подвергнет в опасность
свое могущество рыцарскою преданностью к благодетелю,
531

который, пока еще обладает властью,' служит предметом
беспредельной лести с его стороны. В сущности ультра-
монтанизма есть нечто, несовместное с искренним призна¬
нием какой бы то ни было светской власти, независимой
от папы. Вторая Империя хвалилась, что увлекла собою ду¬
ховную власть, как спутника, но она принуждена поку¬
пать этот необходимый союз уступками столь огромными,
что в сущности не духовенство служит ей, а напротив она
своими руками загребает жар для иерархии. Вот два
замечательные примера подобных уступок: всем судам
дана строгая инструкция, запрещающая начинать след¬
ствия, которые могут обнаружить, что члены католиче¬
ского духовенства бывают виновны в нарушении нрав¬
ственности. Правительство Луи Филиппа начало печатать
драгоценное собрание исторических памятников. Издание
продолжается и теперь; но издатели, назначаемые мини¬
стром, получили предписание не делать никаких замеча¬
ний в осуждение убийств Варфоломеевской ночи и отмены
Нантского эдикта 4. Нельзя не сказать, что неутомимые
усилия католического духовенства вознаграждаются
успехом, и что много не только отдельных лиц, но и целых
местностей,известных прежде свободным образом мыслей,
теперь кажутся подчинившимися влиянию монахов. Но
это возрастание католичества — возрастание искусствен¬
ное, и тепличные растения не могут выдержать сопри¬
косновения с чистым воздухом, когда разрушается душ¬
ная теплица: примеров тому много в истории иезуитизма,
могущество которого разрушалось от одного удара в то
самое время, когда, повидимому, достигало своего зенита
и когда, повидимому, предотвращены были все опасности.
Из всех эмиссаров ультрамонтанизма, доставляемые фран¬
цузским духовенством умеют действовать самым искус¬
ным образом: постоянная опасность научает их чрезвы¬
чайной осторожности и неусыпности, а непрерывные сно¬
шения с врагом знакомят их с его тактикою, — так они
приучаются и сами владеть его оружием. При Луи Фи¬
липпе духовенство было очень сильно стеснено в своей
воспитательной пропаганде правилом, по которому моло¬
дые люди, воспитанные в училищах, не подчиненных над¬
зору светской власти, не допускались к экзамену на сте¬
пень баккалавра. Духовенство никак не могло согласиться
на допущение такого надзора в своих училищах, и потому
682

они оставались только семинариями для священников и
пансионами для детей легитимистов, отказывавшихся от
служебной карьеры при узурпаторе. Но когда Луи Напо¬
леон, подчинив снова, как было при Луи Филиппе,открытие
частных училищ предварительному разрешению светской
власти, сохранил данное в 1848 г. дозволение держать
экзамен на баккалавра молодым людям, воспитывавшимся
в училищах, не подчиненных светскому надзору, эта мера,
первоначально установленная в пользу частных школ,
обратилась исключительно в выгоду духовных училищ:
его союзники, епископы, так удачно воспользовались вос¬
становлением ограничения для частных школ, что совер¬
шенно обессилили соперничество с этой стороны и одни
остались победителями. Теперь воспитанникам иезуитов
был открыт свободный доступ к политической карьере, и
духовенство, не теряя времени, употребило все свои силы
на расширение иезуитских училищ. Эти ловкие педагоги
одержали над частными школами в среднем образовании
такую же победу, как братья христианского учения в пер¬
воначальном преподавании. С 1849 г. иезуитские колле¬
гиумы стали быстро размножаться. Они уже основаны
в Меце, Пуатье, Нанте, Амьене, Лионе, и не будет преуве¬
личением, если скажем, что в каждом сколько-нибудь
важном французском городе, или уже процветает, или
основывается иезуитское училище. Но западные и южные
департаменты представляют особенно благоприятную
иезуитам почву. В этих коллегиумах все профессоры
должны быть из членов ордена. Случалось, что за недо¬
статком иезуита, пригодного для какой-нибудь кафедры,
она отдавалась светскому преподавателю; но как только
приискивался иезуит, способный занять ее, прежнего учи¬
теля прогоняли без всякого уважения к его заслугам. Об¬
разование тут дается очень обширное, и воспитанники мо¬
гут приготовляться к слушанию курсов в политехнической
школе, в Сен-Сирской военной школе и других специаль¬
ных учреждениях. Обширность курсов основана именно на
желании иезуитов удержать юношу как можно дольше
под своим руководством. Богатые денежные средства, ко¬
торые дают братьям христианского учения возможность
дешево брать за уроки, находятся также в распоряжении
иезуитов и также служат для них оружием против свет¬
ских второстепенных училищ, убиваемых дешевизною
588

иезуитского преподавания так, что множество общинных
коллегиумов передано в их руки. А с другой стороны,
частные школы подвергаются ожесточенному гонению,
особенно когда в них преподавателем или директором
бывает католический священник, не принадлежащий
к ультрамонтанской партии и подозреваемый в располо¬
жении к терпимости мнений. Так, например, в Меце было
превосходное училище аббата Брауна, почтенного и бла¬
гочестивого старика, искренно преданного своему испове¬
данию и обязанностям, но по мнениям своим принадлежав¬
шего к умеренным духовным прошлого поколения. Эта
школа, пользуясь большим уважением, казалась затруд¬
нением для иезуитов, хлопотавших об основании соб¬
ственного училища в Меце. Аббата Брауна стали со всех
сторон осаждать всевозможными просьбами и предложе¬
ниями, склоняя его закрыть школу, и наконец стеснитель¬
ными мерами епископа он был принужден передать свое
училище иезуитам. Последствием могущественного сопер¬
ничества иезуитов оказывается, что школы для среднего
образования теперь ограничиваются, можно сказать,
только лицеями и иезуитскими коллегиумами, потому что
общинные и частные коллегиумы или куплены, или разо¬
рены сильным и богатым врагом. Потому совершенный
обман — слова наполеоновских агентов, выставлявших
увеличение числа учеников в лицеях за доказательство
того, что французское образование не перешло в руки
иезуитов, — это чистейший обман, потому что, когда част¬
ные училища закрылись, все отцы, не желающие отдавать
детей к иезуитам, лишены уже всякого выбора и прину¬
ждены посылать детей в лицеи.
Внимание правительства, все мысли которого напра¬
влены исключительно к тому, чтобы подвергнуть всю
общественную жизнь своей безотчетной опеке, разумеется,
должно было обратиться на усовершенствование средств
полнейшего подчинения всех провинциальных властей
ежеминутному надзору Луи Наполеона. Давно уже при¬
знано либеральными партиями во Франции, что излише¬
ство административной централизации гибельно действует
на развитие нации и что потворство недостатку француз¬
ских нравов, состоящему в легком примирении с этим
злом, было одной из важнейших ошибок либералов в
прежние времена. Теперь благоразумные люди видят, что
634

эта наклонность к мелочному контролю со стороны цен¬
тральной власти — одно из самых печальных следствий,
оставленных в национальном характере долгим подчине¬
нием общества всем капризам исполнительной власти, что
в этой слабости — величайшая преграда на пути к сво¬
боде. Необходимость ослабить путы, сковывавшие всю
Францию зависимостью от центральной власти, считается
теперь одним из главных условий для ее будущего возро¬
ждения. Не применяя этого на практике, этот принцип
все либеральные партии признают однако же за главный
и существенный элемент, необходимый для довершения
революции 1789 г., идеи которой провозглашает импера¬
торское правительство основанием своей системы. При
таком расположении умов, правительство Луи Наполеона
не могло не включить в свою программу децентрализа¬
цию, хотя она и была решительно несовместна с его ха¬
рактером. Но это слово послужило Луи Наполеону только
прикрытием для перенесения надзора за провинциаль¬
ными властями от министров, звание которых уже по на¬
туре своей имеет какой-то парламентский смысл, в руки
людей более способных быть представителями неограни¬
ченной власти. При Луи Филиппе, министр внутренних
дел, бывший, как и все другие министры, органом парла¬
ментского большинства, назначал всех чиновников по
административной части, от префекта до почтмейстера
в маленькой деревушке. Префекты департаментов слу¬
жили просто орудиями, подчиненными его власти, и не
могли решать сами ничего: они только доносили мини¬
стру, и от них требовалась только исправность админи¬
стративной рутины в соблюдении существующих правил
и выполнении приказаний, получаемых от министра. Пре¬
фекту были подчинены под-префекты (sous-prefets),
заведывавшие округами (arrondissements), а общины,
входившие в состав округов, управлялись муниципаль¬
ными советами и мэрами, избиравшимися из членов муни¬
ципального совета. Правительство имело власть рас¬
пускать те советы, которыми было недовольно, и назна¬
чать новые выборы. Первым делом Луи Наполеона было
воспользоваться этим правом с такою бесцеремонною ши¬
ротою, что в непродолжительное время число распущен¬
ных им муниципальных советов дошло до 6 000; почти
все они подверглись этой участи единственно за то, что
635

избирали мэрами людей, не расположенных поддержи¬
вать его честолюбивых интриг. Во многих он не назначал
новых выборов, а составил в них муниципальные советы
произвольною своею властью. Назначение мэра теперь
вообще производится тою же произвольною властью, без
всякого участия избирательного принципа. Вторым его
делом было обратить префектов в своих прямых намест¬
ников и предоставить им почти неограниченную власть в
назначении департаментских чиновников, в исполнении
решений административных дел. Эта власть прежде при¬
надлежала одному министру, — ее перенесение на префек¬
тов вполне согласно было с принципом безграничного
произвола, составляющим сущность наполеонизма, но
с дерзким обманом эта мера была объявлена первым ша¬
гом к децентрализации. Министры обращены теперь
в простых секретарей и делопроизводителей и совет ми¬
нистров не может внушить к себе никакого уважения,
потому что совершенно лишен самостоятельности. Сфера
их существования ограничивается тем, что они усидчиво
трудятся над делопроизводством по исполнению прика¬
заний, отданных императором. Префекты, напротив,
являются в своих департаментах представителями импе¬
раторской власти; одна из самых любимейших забот
империи состоит в том, чтобы создать официальную
иерархию, нераздельно связанную с ее властелином силою
своих личных интересов, — иерархию, которая ослепи¬
тельным своим великолепием внушала бы нижним сосло¬
виям благоговение и владычествовала бы над обществен¬
ным мнением своею опытностью, поэтому самым нату¬
ральным для Луи Наполеона делом было дать префектам
блеск вице-королей и снабдить их громами произвольной
власти. Самое существование большинства подданных за¬
висит от воли префекта, потому что для каждого промыш¬
ленного предприятия нужно его утверждение. Ему стоит
только вздумать, — и без всякой церемонии приказывает
он закрыть кофейную или гостиницу, объявляя, что она
служит местом опасных сходбищ, и бывший содержатель
этого заведения, если не разорится его закрытием, может
быть разорен потом судебными и полицейскими преследо¬
ваниями, для которых есть тысячи предлогов. Точно так
же может быть разорен каждый торговец, который пока¬
зался бы опасным префекту. Средств к тому множество,
<588

так, например, полиция имеет право наблюдать за пра¬
вильностью улиц и порядком на них, — одного этого уже
довольно для возникновения чудовищных злоупотребле¬
ний. Если дверь высунулась хотя на один дюйм в улицу,
если тюк товаров привезен в лавку несколькими мину¬
тами позже назначенного часа — это уже может быть на¬
звано нарушением порядка, и несчастный хозяин подвер¬
гается штрафам; таких пустяков может быть собрано про¬
тив каждого неприятного человека тысячи и посредством
этих крючков каждого легко разорить. Понятно, что
власть столь придирчивая и беспощадная должна подчи¬
нить всех жителей города желаниям префекта и прину¬
ждать их в случае выборов подавать голоса по внушению
префекта. Ясно, что при таком положении дел выборы
были бы пустою комедиею, если бы даже и не производи¬
лось подлога в счете голосов. Но все-таки Луи Наполеону
кажется мало и такого влияния и подлогов в счете голо¬
сов; он почел нужным исказить порядок выборов разными
другими, тайными и явными средствами, лишающими их
всякого значения повсюду, кроме нескольких больших
городов, где общественное мнение слишком могуще¬
ственно. Во-первых, он прибег к самым произвольным
средствам для запрещения независимым кандидатам
являться перед избирателями: часто по распоряжению
префектов уничтожаются напечатанные нм адресы и би¬
леты; в то же время правительство выставляет своих
кандидатов, в пользу которых действует всеми, прямыми
и косвенными, путями. Когда, несмотря на все эти залоги
успеха, Луи Наполеон с своими кандидатами потерпел
неудачу на нескольких выборах в больших городах, он
издал новый закон, которым разрушается существенный
характер выборов: прежде избиратель клал в урну свер¬
нутый билет с именем своего кандидата, теперь уничто¬
жена тайна, дававшая независимость его голосу. По не¬
давнему закону избиратель не может подать голос за
человека, который не предъявил императорскому проку¬
рору своего намерения явиться кандидатом: легко понять
смысл этого распоряжения. Человек, желающий быть не¬
зависимым кандидатом, становится целью всевозможных
преследований.
Таковы принципы, которыми Держится Вторая Импе¬
рия. Луи Наполеон беспощадно прилагал их ко всем
отраслям жизни, ко всем делам, имеющим для него интерес,
силясь произвольно изменить все те отношения, из кото¬
рых выступает общественное мнение; потому не мог он
оставить без подчинения своему произволу всей внутрен¬
ней торговли и промышленности. Стремиться к ее порабо¬
щению он должен был по трем причинам: его система, по
своей натуре, ужасается всякой независимой деятельно¬
сти. Он полагает, что материальные интересы важнее
всех других для каждого и что, захватив их под свою
власть, он будет безотчетным господином умов; наконец,
ему хотелось похвалиться, что Вторая Империя практиче¬
ски разрешила те вопросы о труде и благосостоянии, кото¬
рые под именем социализма стали одною из главных сил,
движущих политические события во Франции.
Познакомившись в Англии с учением о свободной тор¬
говле и успешном применении его к практике, Луи Напо¬
леон сначала думал найти в уничтожении протекционизма
средства к совершению во французской промышленности
нужного ему переворота. Действительно, нет в мире
страны, для которой принцип свободной торговли был бы
полезнее, чем для Франции, в которой развитие естествен¬
ного богатства с незапамятных времен стеснялось фи¬
скальной регламентацией, наследованной в числе других
гибельных государственных преданий от римской цивили¬
зации. Торговое законодательство Франции издавна сде¬
лалось кодексом нелепых запрещений и разорительных
привилегий, обогащающих горсть людей на счет целого
государства. По конституции 1852 г. исполнительная
власть взяла себе безусловное право распоряжаться тари¬
фом и всеми таможенными делами, даже без формаль¬
ного совещания с Законодательным корпусом. В начале
своего императорства, Луи Наполеон обнаружил намере¬
ние изменить тариф по принципу свободной торговли; но
с первых шагов на этом пути он был встречен шумною
оппозициею людей, занимавшихся теми отраслями про¬
мышленности, которым покровительствовал запретитель¬
ный тариф: во главе их стояли железозаводчики. Защи¬
щая свою выгоду, они не побоялись заговорить с Луи
Наполеоном языком угроз. Луи Наполеон испугался, оста¬
новился, бросил свою мысль и сделался покорным слугою
протекционистов. Потерпев неудачу на этом пути, он
схватился за другое средство, предлагавшееся для ожи¬
538

вления французской промышленности биржевыми шарла¬
танами. Он стал покровительствовать всевозможными
льготами и даже денежными средствами учреждению
акционерных обществ для осуществления гигантских
предприятий, обольщавших огромными дивидендами.
Держа эти компании под своею зависимостью, он хотел
располагать всеми денежными средствами страны, и вот
учредились торговые компании, или лучше сказать — одна
колоссальная компания, потому что все остальные должны
были постепенно поглотиться одной в знаменитом «Credit
Mobilier». Но и тут Луи Наполеон обманулся: основа¬
тели колоссальной спекуляции думали, конечно, не о его
выгодах, а только о своей пользе; он не умел различить
дельных финансовых проектов от шарлатанства, и его по¬
кровительство послужило только для доставления громад¬
ных богатств ловким спекулянтам, обманывавшим пуб¬
лику. Финансовое учреждение, которое в добросовестных
руках могло бы служить могущественным двигателем
промышленных успехов, обратилось в пустую спекуляцию,
разорительную для всех, кроме своих ловких учредителей
и их клиентов; и правительство было принуждено прибе¬
гать к произвольным мерам для избавления от банкрот¬
ства того общества, за успехи которого ручалось своим
кредитом. Луи Наполеон силою своего влияния прину¬
ждал акционерные общества, дела которых находились
в хорошем положении, сливаться с «Credit Mobilier», ко¬
торый таким образом поглотил компанию омнибусов,
газовые компании, компанию извозчичьих экипажей и
множество других обществ. В то же самое время, под
предлогом обуздать сумасбродство спекуляции, возбу¬
жденное самим Луи Наполеоном, но в самом деле для
того, чтобы обратить все мелкие капиталы исключительно
на покупку фондов государственного долга, было запре¬
щено компаниям, имеющим более 200 000 франков капи¬
тала, выпускать акции менее 200 франков. На государ¬
ственные займы принималась подписка самыми мелкими
суммами, до 10 франков. Эти меры были придуманы для
того, чтобы бедный класс обратил свои небольшие деньги
в государственные облигации, был заинтересован высотою
их курса и, следовательно, боялся всякого политического
кризиса, роняющего курс фондов, и видел свою выгоду
в прочности наполеоновской системы.
639

В связи с поощрением спекуляций находятся по¬
стройки в огромнейших размерах, предпринятые в Па¬
риже. Главною целью их было облегчить правительству
подавление народных восстаний, и последствиями этого
плана были административные меры, очень хорошо харак¬
теризующие систему Луи Наполеона. Централизация дала
Парижу такое нравственное владычество над всею Фран-
циею, что господин Парижа может спокойно рассчитывать
на повиновение провинций. Потому Луи Наполеон увидел
надобность оковать столицу стратегическими предосторож¬
ностями и приобресть ее расположение щедрыми пожерт¬
вованиями, которые впрочем производились по такому
дурному расчету, что совершенно не имели предполагае¬
мого действия. Чтобы проложить широкие пути для дей¬
ствия войск с одного конца города до другого, чтобы
упрочить за собою господство над этими военными доро¬
гами посредством громадных крепостей, воздвигнутых под
именем казарм на важных стратегических пунктах, и
чтобы уничтожить узкие и кривые переулки, в которых
инсургенты с успехом могли бороться против регулярных
войск, Луи Наполеон сломал не менее 250 улиц и пере¬
улков, главным образом в тех частях города, которые на¬
селены простолюдинами. Немедленным следствием такого
громадного и поспешного разрушения прежних жилищ
было то, что почти весь рабочий класс лишился своих
прежних квартир. Стеснение, происшедшее из этого для
рабочих, и усиленное повышение цены квартир и дорого¬
визна хлеба в продолжение нескольких лет, сделалось так
ужасно, что Луи Наполеон, испуганный последствиями
своей торопливости, начал строить огромные домы, в ко¬
торых работники могли бы получать квартиры за умерен¬
ную плату. Но эти cites ouvrieres *, которыми так хва¬
лился Луи Наполеон, подвержены строгому и мелочному
надзору полиции, потому что Вторая Империя боится за¬
говоров между работниками. Дешевизна квартир не воз¬
награждает работников за стеснение, которому подвер¬
гаются они в cites ouvrieres, и простолюдины не хотят
быть угнетаемы их казарменным порядком. Cites ouvrieres
совершенно не удались, и тогда Луи Наполеон, смущен¬
ный произведенною им нуждою, которая могла вести
* Рабочие городки. — Ред.
540

к опасным взрывам, вздумал выдавать награды и пособия
тем домохозяевам, которые согласятся перестроить ман¬
сарды своих домов для помещения рабочих: иначе ска¬
зать, он увидел себя в необходимости денежными пожерт¬
вованиями покупать содействие частных людей для смяг¬
чения последствий от своих опрометчивых поступков. Но
все это оказалось недостаточным. Рабочие, принужденные
дороговизною квартир выселяться из Парижа в окружаю¬
щие его деревни, обременены теперь, кроме своей работы,
длинными утомительными переходами от своих квартир
до фабрик и мастерских. Путь так длинен, что рабочий
принужден вставать двумя, тремя часами раньше преж¬
него, чтобы во-время притти на работу; за работу свою
принимаются онй уже изнуренные длинной дорогой; а по
окончании тяжелого рабочего дня должны опять, вместо
того, чтобы отдохнуть, тащиться два часа на свои дальние
квартиры за городом. Теперь все промышленники жа¬
луются, что работники изнурены в силах, что эти люди,
славившиеся прежде ловкостью и старательностью в ра¬
боте, не в состоянии теперь заниматься своим делом вни¬
мательно и усердно. Два утомительные перехода каждый
день довели их до апатии в работе.
Новою заботою правительства была необходимость до¬
ставлять рабочему классу в его стесненном положении
хлеб по дешевой цене, чтобы дороговизна съестных при¬
пасов не произвела восстаний между работниками, обед¬
невшими вследствие мер, придуманных правительством.
При неурожаях, которыми несколько лет страдала Фран¬
ция, пришлось взяться за средство, которое могло бы быть
полезно, если бы основано было на действительном жела¬
нии пользы государству, а не исключительно на расчетах
эгоизма, думающего только о предохранении себя от
опасности. В 1853 г. была основана в Париже хлебная
касса, капитал которой составился из залогов с каждого
булочника. Эта касса во время дороговизны приплачивала
булочникам недочет между действительною высокою це¬
ною хлеба и довольно низкою таксою, по которой они
были обязаны продавать его в Париже; в дешевые годы
булочники должны были уплачивать обратно кассе это
вспоможение, потому что такса тогда будет выше действи¬
тельной цены хлеба. Очевидна недостаточность этих
оснований, принятых для одной столицы. Правительство
641

не рассчитало того, что если дороговизна продлится не¬
сколько месяцев, то капитал хлебной кассы окажется
слишком ничтожным соразмерно с ее расходами, и нужно
будет правительству поддерживать ее посредством зай¬
мов, т. е. давать Парижу дешевый хлеб насчет целой на¬
ции. Действительно так и случилось. Вскоре по учрежде¬
нии хлебной кассы понадобилось дать ей взаймы 24 мил¬
лиона франков и разрешение на выпуск 12 миллионов
франков билетов. Расходы эти в урожайные годы могут
покрыться, но дело не столько в огромности расходов,
сколько в нелепости результата, производимого пожерт¬
вованиями, делающимися только из личных расчетов.
Привилегия дешевизны была доставлена одному Парижу,
потому что он один был опасен для Луи Наполеона. В со¬
седних департаментах и даже ближайших деревнях цена
хлеба оставалась гораздо выше, нежели в столице, и бес¬
численные толпы лишнего народа переселялись в Париж,
чтобы пользоваться дешевизной. Соперничество новых
поселенцев сбивало заработную плату; коренные париж¬
ские работники страдали от этого наравне с новоприбыв¬
шими: десятки тысяч людей в Париже оставались все-
таки без работы, и вместо того, чтобы поддерживать
парижских простолюдинов, хлебная касса только увеличи¬
вала затруднительность их положения. Мы не согласны
с фальшивыми заключениями от этого неудачного дела
к безуспешности всяких правительственных забот о сохра¬
нении цены хлеба в умеренных пределах, о предотвраще¬
нии чрезмерной дороговизны, от которой свирепствует
смерть и в городском и в сельском населении, о пред¬
отвращении, с другой стороны, чрезмерно низких цен
хлеба, от которых страдают земледельцы. Но каждое пра¬
вительственное дело может быть ведено хорошо только
тогда, когда ведется для блага нации, тогда, конечно, оно
будет иметь совершенно не те основания, следовательно и
не те результаты, какие замечаются от мер, внушаемых
эгоизмом. Вместо того, чтобы позаботиться заблаговре¬
менно о доставлении во Францию нужного количества
хлеба и о предупреждении панического страха, бываю¬
щего главною причиною чрезвычайного возвышения цен
хлеба, вместо того, чтобы употребить все благоразумные
средства на облегчение страданий целой нации, Луи На¬
полеон вздумал выдавать премии жителям одной столицы
Б42

и, наложив на целую нацию обременение в пользу одного
города, даже и этому городу принес больше вреда, нежели
пользы.
Относительно других предметов продовольствия сто¬
лицы, он также принимал крутые меры, вообще оказывав¬
шиеся невыгодными для самой столицы, именно потому,
что были несправедливы и внушались не заботою о госу¬
дарственном благе, а исключительными интересами его
личной системы. Так, например, парижские мясники со¬
ставляли корпорацию, пользовавшуюся стеснительной
монополией. Правительство уничтожило их монополию не
потому, чтобы монополия сама по себе была ему не¬
приятна, а по ненависти к независимому духу корпорации,
ею пользовавшейся; действительных мер к доставлению
столице лучшего и более дешевого мяса не было принято,
и мясники понесли убыток без выгоды для жителей. Пра¬
вительство очень хвалилось тем, что вздумало построить
огромный рынок; в этом рынке, близ церкви св. Евстафия,
должна была сосредоточиться торговля всеми съестными
припасами для целого Парижа. Оно утверждало, что, под¬
чинив через это припасы строжайшему полицейскому над¬
зору, оно произведет улучшение в их качестве, а доходы
за отдачу лавок вознаградят парижскую общину за огром¬
ные расходы по перестройкам, производящимся по прика¬
занию правительства. Но вышло совершенно напротив.
Мясо, рыба, овощи и другие припасы, привозимые на ры¬
нок в такое раннее время, когда жители еще спят, прода¬
вались перекупщикам, и продовольствие вздорожало, по¬
тому что доставалось жителям уже из вторых рук. Прави¬
тельство наконец увидело свою ошибку и было
принуждено отменить стеснительное распоряжение, кото¬
рым так хвалилось. Этих примеров довольно, чтобы по¬
казать, как неудачны хлопотливые и вообще стеснитель¬
ные меры Луи Наполеона по внутренней администрации.
Едва ли осталось хотя бы самое пустое дело, за которое
бы не хваталась администрация и в котором не была бы
она принуждена отменять и переделывать свои неудачные
распоряжения. Так в течение одного последнего года пра¬
вительство три раза переделывало свою таксу для извоз¬
чичьих экипажей..
Какая страшная растрата денег соединена с этою не¬
обходимостью переделывать все в государстве для охра¬
543

нения системы, противной требованиям времени, и с опро¬
метчивостью принимаемых для того мер, можно видеть по
финансовым результатам парижских построек. Они обре¬
менили бюджет города Парижа целыми 12 миллионами
лишнего расхода на проценты и погашения сделанных для
того займов; -а теперь город Париж принужден сделать
новый заем в 90 миллионов, и сверх того государственная
казна дать ему пособие еще в 50 миллионов. Таким обра¬
зом, государственные дефициты возрастают с каждым го¬
дом’ подобно дефицитам всех городов и даже деревень,
обременяющихся долгами для покрытия издержек на по¬
стройки и другие расходы, несоразмерные со средствами.
В последние годы одними только сельскими общинами
сделано займов до 100 миллионов. Еще гораздо громаднее
долги, которыми обременяются города. Из десяти реше¬
ний Законодательного корпуса наверное шесть состоят в
разрешении новых займов городам и деревенским общи¬
нам. Государственный долг Франции при Луи Наполеоне
увеличился целыми четырьмя миллиардами франков.
Чтобы прикрыть огорчительную истину огромного дефи¬
цита, каждый год бюджет составляется самым запутан¬
ным и обманчивым образом. На покрытие расходов, пре¬
вышающих действительные средства казны, правитель¬
ство берет по секрету деньги из сберегательных касс, из
армейского дотационного капитала, выпускает разные
срочные обязательства, растрачивает суммы, вотирован¬
ные Законодательным корпусом по одному предмету, на
расходы по другому предмету, назначает дополнительные
кредиты и при помощи таких оборотов представляет бюд¬
жет, в котором расход уравновешен с доходом; но недо¬
четы и переборы быстро обнаруживаются требованием
уплаты, и фальшивость бюджета оказывается постоянною
необходимостью делать все новые и новые займы. Размер
фальши достиг до того, что даже безгласные учреждения
наполеоновской системы, — Сенат иЗаконодательныи кор¬
пус, заговорили о неверности бюджета, представленного им
в последний год. Комиссия, назначенная Сенатом для его
рассмотрения, принудила министра финансов сознаться,
что он хотел обмануть законодательную власть неверным
счетом. В Монитере было напечатано, «что с 1855 г. дефи¬
циты прекратились», а комиссия, рассматривавшая бюд¬
жет на 1859 г., объявила, «что с 1854 все бюджеты имели
644

дефицит, покрывавшийся только остатками от займов,
сделанных по случаю войны». Министр считает, «что
в бюджете 1859 г. находится излишек доходов над расхо¬
дами, простирающийся до 100 миллионов франков», а ко¬
миссия положительно гозорит, что расходы в нем больше
доходов на 47 миллионов франков. Министр утверждает,
что срочный долг уменьшен, а комиссия находит, что он
уменьшен перенесением его в бессрочный долг. Финансо¬
вые затруднения, возрастающие с каждым годом, явно
ведут Францию к одному из тех страшных финансовых
кризисов, которыми уносятся правительства, породившие
их’ своею расточительностью. Затруднения сделались уже
так велики, что правительство для поддержания фондов
вздумало было прибегнуть к отчаянной мере, приказав
благотворительным учреждениям продать принадлежа¬
щие им недвижимые имущества и вырученные деньги
употребить на покупку облигаций государственного долга.
Страшная оппозиция, вызванная этим распоряжением,
принудила отказаться от него.
Невежественный энтузиазм поселян был основным
камнем, на котором создалась Вторая Империя, армия —
опора, которою держится это здание. Прежде устройство
французской армии стремилось к тому, чтобы воины ее
были не казарменные солдаты, с первой молодости до ста¬
рости не знающие ничего, кроме ружья и дисциплины,
а граждане, посвящающие только по несколько лет воен¬
ному призванию, не забывающие своих связей с граждан¬
ским обществом и скоро возвращающиеся из под знамен
к своим прежним мирным занятиям. К этим воинам Луи
Наполеон обратился с приманками, имевшими непреобо¬
римую привлекательность. Он говорил о том, что повино¬
вение закону состоит в верности вождю, избранному на-
циею. Он пробуждал в них воспоминания о славных
временах своего дяди и таким образом увлек малообразо¬
ванных людей, думавших, что они исполняют свой долг,
к поведению, которое в первый раз представило француз¬
ского воина чем-то похожим на наемника, готового помо¬
гать авантюристу в порабощении нации. Разумеется, туг
не обошлось дело и без пружин, менее извинительных для
армии. Он всеми силами старался пробудить в армии
тщеславие, говорил ей о прибавке жалованья, угощал ее
праздничными обедами и вином, потворствовал кутежу,
S5 Н. Г. Чернышевский, т. II 545

смотря сквозь пальцы на буйство, а главное постарался
потихоньку передать все важные в ней должности таким
авантюристам, которые, будучи чужды всяких политиче¬
ских убеждений, не были разборчивы в средствах соста¬
вить себе карьеру. Войско, отуманенное славными воспо¬
минаниями, лестью, дозволением своевольства и мате¬
риальными льготами, пошло за своими офицерами,
судьба которых была соединена с успехом Луи Напо¬
леона, когда он внезапно потребовал содействия. Но когда
Луи Наполеон лучше прежнего понял, что невозможно
ему обольстить общественное мнение своею Второю
Империею, что национальное чувство заметило несвое¬
временность его системы, он понял, что не может долго
оставаться верна и армия обязанности удерживать по¬
рывы недовольных, если состав ее не будет изменен, если
солдаты не сделаются особенною кастою, не имеющею ни¬
чего общего с нациею. Ему необходимо было ослабить
в армии национальный элемент примесью значительного
числа наемных войск, которые не поддавались бы влиянию
общественного мнения и служили бы основою армии, го¬
сподствующею над разрозненными новобранцами из гра¬
ждан. Первая Империя имела корпус войск, прославив¬
шийся на полях битв во всех концах Европы, — импера¬
торскую гвардию. Декрет 20 декабря 1855 г. восстановил
ее, в числе 35 000 человек, с 72 артиллерийскими ору¬
диями; но между этою и прежнею гвардиею была огром¬
ная разница. Гвардия Первой Империи составилась
постепенно из войск, особенно отличившихся в битвах; ее
отличием было неоспоримое превосходство по мужеству.
Новая гвардия, составленная вдруг по личному расчету
Луи Наполеона, должна была служить ему корпусом пре¬
торианцев, верность которых упрочивал он себе привиле¬
гиями и наградами. Ряды этой гвардии должны были на¬
полняться наемными волонтерами, в противоположность
армии, составляющейся через конскрипцию, и эти волон¬
теры получают гораздо больше жалованья, нежели армей¬
ские солдаты. Но образование огромного корпуса тело¬
хранителей повлекло за собою и усиление опасности для
самого учредителя. Между армейскими солдатами обна¬
руживается сильное раздражение против привилегиро¬
ванного войска. Нравы французского солдата демокра¬
тичны: он оскорблен этим аристократическим явлением в
516

его профессии, он обижен в чувстве собственного достоин-'
ства замечанием, что телохранители учреждены из недо¬
верия к нему, чтобы обуздывать его на всякий случай.
Раздражение владычествует между рядовыми и между
офицерами армии; предугадать это последствие было так
легко, что маршал Сент-Арно непреодолимо противился
восстановлению гвардии, и только после его смерти мог
Луи Наполеон осуществить свой проект. Разумеется, не
надобно полагать, чтобы нерасположение армии к гвардии
само по себе могло сделаться источником междоусобия:
чувство дисциплины слишком сильно во французских вой¬
сках. Но когда придет день борьбы между системою Луи
Наполеона и нациею, то армия очень может стать на сто¬
роне народа из неудовольствия на гвардию и защищае¬
мого этим привилегированным корпусом учредителя ее.
Теперь уже достоверно то, что недовольство проникло
даже в генералов, занимающих самые высшие места, и
многие полагают, что учреждение императорской гвар¬
дии будет иметь для Луи Наполеона точно те же гибель¬
ные следствия, какие имело для Бурбонов учреждение
королевской гвардии.
Есть еще другое изменение в составе армии, прямо
раскрывающее мысли Луи Наполеона. Конскрипты, же¬
лающие избавиться от личного отправления службы,
прежде сами приискивали людей, согласных нести ее за
них, — теперь это уничтожено, и они должны прямо пла¬
тить известную сумму правительству, которое уже само
находит кем заменить их, — оно для этого нанимает ста¬
рых солдат, отслуживших свой срок (7 лет) и остающихся
на новый срок из выгоды значительного вознаграждения,
которое доставляется суммами, получаемыми от уволь¬
няемых. Цель тут очевидна: она состоит в том, чтобы со¬
ставить войско, совершенно оторванное от гражданского
общества, готовое на все, чего потребует начальство.
Потому увольнение от службы, которое прежними прави¬
тельствами давалось очень неохотно, Луи Наполеон по¬
ощряет сам, и чтобы увеличить число вносящих деньги за
свое увольнение, ныне в первый раз во Франции он при¬
звал под знамена вдруг весь годичный контингент. Число
рекрут, которых правительство может призвать на
службу, определяется законодательною властью гораздо
более значительным, нежели сколько их действительно
547

нужно в мирное время, чтобы правительству не нужно
было просить вторичной конскрипции в случае войны.
Прежде из этого числа требовалось только половина,
остальных не тревожили, потому что не было надобности.
В прошедшем году объявлено было, что нужно все число
конскриптов, положенное годичным контингентом, и
разумеется от этого вдвое увеличилась масса денег,
внесенных за увольнение от службы. Разумеется, число
конскриптов, действительно поступивших на службу, все-
таки далеко превышало действительную надобность, и
взамен этого излишка были раньше срока уволены в
отпуск солдаты прежних годов. Таким образом уменьши¬
лась в армии пропорция тех опытных солдат, на которых
не полагалось правительство, увеличилось число наем¬
ных солдат и усилилось их влияние на дух войска через
умножение неопытных новобранцев, менее способных
к самостоятельному действию в случае опасности, и за
всем тем остались еще огромные суммы для увеличения
милостей, изливаемых на преторианцев.
Ослабить умственную силу нации уменьшением числа
мыслящих людей и стеснением круга предметов, сужде¬
ние о которых дозволительно, занять людей исключи¬
тельно личными их делами и тем разрознить их, чтобы
самому было легче господствовать над раздробленным
обществом, показать свету, как подавляется нравственная
жизнь непременною решительностью, — вот задачи, кото¬
рые поставила себе Вторая Империя. Она хочет ввести
в Европу то общественное состояние, какое существует
в Китае, при котором рука может сохранять ловкость, за¬
вещанную прежними поколениями, но в котором нет про¬
гресса, состояние, довольствующееся приобретениями
прошедшего и лишенное мысли об их усовершенствова¬
нии. Чтобы распространить в обществе такие расположе¬
ния под одеждою учения, приспособленного к борьбе
принципами новой цивилизации, Луи Наполеон должен
был вступить в союз с католическим духовенством, по¬
мощь которого нельзя было ему купить иначе, как жерт¬
вуя частью своего могущества в пользу союзников.
В своем ослеплении, по примеру Первой Империи, Луи
Наполеон до начала прошедшего года мог действовать
с уверенностью в успехе, не встречая случаев, которые
резко обличали бы его ошибки. Но вот, вдруг явились со¬
518

бытия, принудившие его раскрыть глаза и против воли
сознаться, что между ним и французским народом лежит
целая бездна, что невозможно то слияние его системы
с чувствами нации, о котором он мечтал. Выборы в Па¬
риже5 и других больших городах были решительным и
открытым протестом против его правительства со стороны
образованнейшей части общества, а покушение 14 января,
следствие по которому надобно было скрыть от публики,
и сочувствие, оказанное Франциею графу Орсини, обна¬
ружило, каких ужасающих размеров достигло недоволь¬
ство системою Луи Наполеона. Тут в первый раз Луи На¬
полеон ясно увидел, каковы чувства к нему нации, потому
14 января составляет эпоху в его правлении. Теперь,
узнав истину, он имел случай показать свои политические
способности, отказавшись от прежних ошибок. Но вместо
того он еще сильнее показал, что не может оторваться от
них. Изменить свой идеал правления, состоящий в подра¬
жании Первой Империи, он был не в силах, и опыт, вместо
того, чтобы внушить ему благоразумие, только склонил
его к более резким действиям, совершенно в прежнем на¬
сильственном характере. До 14 января он воображал себя
демагогом, произвольная власть которого возбуждает на¬
родное сочувствие; теперь он увидел, что правит в про¬
тивность национальным желаниям, единственно помощью
физической силы, и решился открыто опереться, исключи¬
тельно на нее, сознательно итти наперекор общей потреб¬
ности и подавлять нацию. В его министерстве юристы,
изменившие свободе, но прикрывавшие произвол лож¬
ными формами, заменились грозными драгунами. Каждый
день придумывались новые свирепости. Каждый, на кого
будет донесено, что он невыгодно отзывался о правитель¬
стве, был объявлен подлежащим по произволу министра
внутренних дел денежному штрафу, заключению в тюрьму
до пяти лет и даже ссылке. Все лица, бывшие замешан¬
ными в событии 5 мая и 24 июня 1848 г., 13 июня 1849 г.
и 2 декабря 1852 г.6, хотя бы даже и подвергнувшиеся за
то наказанию, подлежали, по новым кровавым законам,
ссылке без всякого нового повода или предлога, един¬
ственно по усмотрению министра. Каждый, обвиненный
в распространении неосновательных известий, подвер¬
гался тяжким наказаниям. Личная свобода частных лю¬
дей лишилась всякой безопасности при таких законах, и
549

совершилось много примеров невероятного ее нарушения.
Достоверно известно, что к префектам департаментов
посылались приказания набрать для внушения ужаса
столько-то или столько-то «демократов» на ссылку, и еже¬
дневно совершались самые вопиющие жестокости под
предлогом ограждения порядка и предупреждения злых
умыслов. Ненависть, возбужденная этими насилиями и
жестокостями в целой нации, сосредоточивается вся на
лице Луи Наполеона, потому что каждый знает, что все
это придумывалось им и совершалось по его приказанию.
При виде такого натянутого положения, — продолжает
«Westminster Review», — нельзя не подумать о том, какие
шансы представляет будущее. С 14 января открыто вы¬
сказалось, что Вторая Империя может поддерживать свое
существование только вооруженною рукою и безгранич¬
ным насилием. Может ли долго сохраняться такой поря¬
док вещей? Сам Наполеон I принужден был увидеть не¬
состоятельность своей системы и по возвращении с Эльбы
искать себе спасения в том, что, отказываясь от про¬
извола, хотел подчиниться конституции. Если при нем
военный деспотизм не мог выдержать испытания тяжелых
обстоятельств, — еще менее возможности удержаться еще
более суровому произволу при личности гораздо менее
даровитой и совершенно не блестящей, вся сила которой
состоит в безотчетном подражании прежнему примеру
среди обстоятельств, совершенно изменившихся. Притом,
всякое учреждение с каждым днем ослабевает, если его
свежесть не обновляется постоянным погружением
в элемент, его породивший. Элемент жизни для армии —
война, и невозможно, чтобы армия столь гигантских раз¬
меров, как нынешняя французская, могла сохранять свое
господство над обществом, если не будет находить нату¬
ральной своей деятельности в иностранной войне, — если
не будет ей дано этого удовлетворения, она сама станет
искать себе занятия во внутренних кровавых смутах.
Из этого «Westminster Review» выводит, что надобно
ожидать начатия какой-нибудь новой войны со стороны
Луи Наполеона. Если бы даже он сам так искренно желал
мира, как уверяет, необходимость скоро заставит его
искать войны. Но война в свою очередь привлечет новые
затруднения и опасности для системы Луи Наполеона:
расстройство финансов увеличится, материальные действия
650

народа сделаются еще тяжеле, и результатом войны бу¬
дет только еще натуральнейшая натянутость положения,
и каждое усилие упрочить свою власть будет только при¬
ближать Луи Наполеона к неизбежной катастрофе. Его
система не может теперь долго удерживать хотя бы внеш¬
ний порядок во Франции.
Потому даже для поддержания этого внешнего по¬
рядка необходимо возрождение самостоятельной полити¬
ческой жизни французской нации. Сохраняются ли в этом
народе живые силы? «Westminster Review» отвечает на
это свидетельством всей новой французской истории.
В продолжение пятидесяти лет, — говорит статья англий¬
ского журнала, — французская нация сама в себе нахо¬
дила живые силы для стремления к своему возрождению,
и после каждой неудачи неутомимо возобновляла свои
усилия с непобедимою решимостью. Даже последняя
попытка 1848 г., при всей своей неудачности, служит луч¬
шим доказательством свежести сил во французском на¬
роде 7. Она не имеет ничего общего с волнениями, возни¬
кающими для удовлетворения чьему-нибудь личному
самолюбию и принадлежащими периоду истощения
нравственных сил в народе. Правда, ведена она была в
политическом смысле очень ошибочно, но возникла она
из неподдельного национального чувства. Самые неудачи
этого движения, будучи порождены попытками дать прак¬
тическое осуществление социализму, свидетельствуют
о том, что в ней был принцип, была идея. А народ, в кото¬
ром могущественною двигательницею жизни является
идея, может впадать в обольщения и бедствия, но не мо¬
жет быть назван умершим. Обольщение доставило Луи
Наполеону власть. Обманутый народ сам содействовал
своему порабощению. Но теперь понятия нации измени¬
лись. Поселяне разочаровались в своих неразумных на¬
деждах, а среднее сословие раздражено тяжелыми стесне¬
ниями. Умственная деятельность снова усиливается,
вожди ее снова заговорили и слова их снова встречаются
общим вниманием. Выборы в Париже и других главней¬
ших городах Франции показали, что политическая жизнь
возобновляется в них; пример этих городов, как всегда,
увлечет остальную Францию. Учреждения Второй Импе¬
рии были бесплодны; все ее действия стеснительны, — и
551

в день пробуждения национального чувства не найдет она
в защиту себе ни принципа, ни воспоминания.
До сих пор мы пользовались статьею «Westminster
Review», почти постоянно довольствуясь более или менее
близким ее переводом. Теперь, после этого очерка фактов
представляется вопрос, который смущает очень многих и
видимая затруднительность которого заставляет большин¬
ство образованных людей у нас полагать, в противность
мнению автора переведенной нами статьи, что нравствен¬
ные силы французской нации истощены. Это вопрос:
почему же Вторая Империя держится так долго, хотя не
соответствует требованию самих французов? Первым
ответом представляется мысль о войске, на которое опи¬
рается Наполеон III. Но если действительно катастрофа
отстраняется только вооруженною силою, то какое низкое
понятие должны мы иметь о нации, терпящей порабоще¬
ние от армии, которая, как бы ни была громадна, все-таки
едва составляет одну двадцатую часть взрослого муж¬
ского населения Франции, — населения, в котором нахо¬
дится не менее 2 миллионов людей, служивших в регу¬
лярном войске и умеющих владеть оружием? Какая тру¬
сость, какое малодушное отчаяние в собственных силах!
И притом, какое понятие должны мы иметь о нравствен¬
ном состоянии народа, который дает из своей среды
армию, отказывающуюся от сочувствия с ним, способную
долго и упорно поддерживать интересы, противные чув¬
ствам нации? Такой народ, конечно, впал в глубокую
нравственную испорченность. Так рассуждают многие.
Но дело в том, что основания для своих рассуждений
берут они совершенно не соответствующие факту. Правда,
система Наполеона III не соответствует потребностям и
желаниям нации. В этом согласны все французы, за
исключением немногих эгоистов, находящих для себя
личную выгоду в господствующей системе. Но действи¬
тельно французы в настоящее время положительно
желают, чтобы ныне или завтра низверглась неприятная
для них система. Очищенное от нее место должно же
быть чем-нибудь занято; ио чем будет оно занято, если
разрушение произойдет ныне или завтра? Вот задача не¬
разрешимая ни для кого; и невозможность поручиться
за то, 'чья власть явилась бы ныне взамен власти
Наполеона III, удерживает сильные руки. Что, если на
552

место Наполеона III явится Генрих V, призываемый леги¬
тимистами? Нет, говорят либералы конституционной
партии, умеренные республиканцы и социальные демо¬
краты: нет, Наполеон III, как ни тяжел он, все-таки легче
Генриха V. Но шансы его гораздо меньше, нежели шансы
графа Парижского. Кроме орлеанистов, умеренные рес¬
публиканцы также согласились бы на графа Парижского;
но его возвращение навсегда убило бы надежды легити¬
мистов; а социальные демократы лучше хотят подождать
еще несколько времени, полагая, чтб с каждым годом
увеличивается их сила, и вооружились терпением, чтобы
от угнетения, которое не может быть слишком продолжи¬
тельно, перейти прямо в социальную республику; они
лучше хотели ждать несколько времени, нежели, ускоряя
катастрофу, подвергнуться владычеству среднего класса,
которое, по их мнению, на гораздо продолжительнейшее
время отсрочит исполнение их надежд. Но ведь и до сих
пор они, в случае катастрофы, имели бы довольно значи¬
тельную вероятность восторжествовать, по крайней мере,
на несколько месяцев? Да, и именно этот шанс служил до
сих пор сильнейшею причиною для отсрочки катастрофы.
Орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы,
т. е. весь высший и весь средний класс, готовы были
переносить в течение многих лет владычество не только
Наполеона III, но и Абделькадера или Нена-Саиба, Кал-
лигулы или Нерона, нежели, хотя бы несколько месяцев,
владычество социалистов; в такой страшной картине при¬
выкли они воображать себе эту перспективу. Состояние
Франции до сих пор походило на положение поместья,
о котором ведут спор трое или четверо наследников, смер¬
тельно ненавидящих друг друга. Пусть этим поместьем
случайно овладеет посторонний человек: все вместе на¬
следники могут быть недовольны этим случаем, но ка¬
ждый из них все-таки думает про себя: пусть лучше вла¬
деет он, нежели кто-нибудь из моих соперников. Если б
спор кончился в мою пользу, я умел бы легко справиться
с этим пришельцем; но теперь, пока спор еще идет между
нами, я не стану трудиться над его изгнанием, которое
быть может обернется в пользу не мне, а моим противни¬
кам. Я не так глуп, чтобы своими руками загребать жар
для них.
553

Продолжительность существования Второй Империи
свидетельствует, что французский народ стал уже гораздо
опытнее и обдуманнее прежнего в своей политической
жизни. Существующее очень не приятно для него, но он
не хочет низвергать его прежде, нежели ясно увидит, ка¬
кие именно учреждения появятся в случае падения суще¬
ствующих, — прежде, нежели ясно удостоверится, что
новые учреждения будут заслуживать хлопот перестройки.
Пусть идет время, пусть разъясняются шансы будущего,
и когда они разъяснятся, тогда я посмотрю, как мне посту¬
пить, думает он. Таков смысл его терпения, свидетель¬
ствующего о возрастании его политического благоразу¬
мия.
Но из очерка фактов мы уже видели, что Вторая
Империя, терпеливо переносимая нациею по неизвестно¬
сти будущего, сама подкапывает свои основания и не мо¬
жет продержаться долго, если бы даже нация и не делала
ничего для ее низвержения: Вторая Империя низверг¬
нет сама себя, если дадут время довершиться неизбежным
последствиям ее собственных действий, которые ведут
к финансовому кризису и к междоусобию в лагере соб¬
ственных ее преторианцев. Она будет унесена этим кри¬
зисом, если раньше его не исчезнет от внешних причин.
Время кризиса представляется теперь уже не очень дале¬
ким, но по всей вероятности события не будут ждать его.
Благоразумие партий не дозволяет им низвергать суще¬
ствующее прежде совершенного прояснения будущей
перспективы; но мы видим, что непримиримый раздор
между ними начинает ослабевать. Во время последние вы¬
боров, социальные республиканцы уже имели своими
союзниками умеренных республиканцев и либеральную
половину орлеанистов. От соглашения в одном частном
случае до примирения еще очень далеко; но уже видно,
что прежняя смертельная ненависть начинает смягчаться.
Некоторые предводители крайних партий уже признаются,
что владычество буржуазии все-таки было бы менее не¬
благоприятно социальным реформам, нежели нынешняя
система; наоборот, умеренные республиканцы и другие
либеральные партии уже признают практичность многих
мыслей, которые называли прежде совершенным безу¬
мием, и между представителями буржуазии — экономи¬
стами, встречаются уже такие, которые отличаются от
551

своих противников больше именем, нежели сущностью
понятий; и вообще уже начинает распространяться мысль,
что люди, считавшиеся прежде врагами общества, не до
такой степени свирепы, как о них думают. Таким образом
подготовляется примирение партий, раздор между кото¬
рыми был до сих пор главною поддержкою Второй Импе¬
рии. Возвратиться к этому предмету мы будем иметь
много случаев, и несколько дополнительных слов о нем
найдет читатель в этой книжке, в очерке политического
состояния Западной Европы 8.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО 1
Благоприятна ли для личной свободы теория laissez faire, laissez
passer? — Может ли государство, если бы и захотело, не иметь
чрезвычайно сильного влияния на экономическую деятельность част¬
ного лица? — При каких условиях прямое вмешательство законо¬
дательства в экономические отношения бывает полезно для личной
свободы?
Мы беседовали с экономистами отсталой школы о их
философских предубеждениях против общинного владе¬
ния; теперь побеседуем с ними о тех предубеждениях,
которые проистекают из основного принципа их соб¬
ственно экономической теории. Принципом этим служит,
как известно, знаменитый девиз: «невмешательство госу¬
дарства, полнейшая свобода частной деятельности». Они
утверждают, что, кто желает прямого участия законода¬
тельства в определении экономических отношений, тот
отдает личность в жертву деспотизму общества. Мы по¬
стараемся показать, что их собственная теория именно и
ведет к этому, а потом изложим те понятия об отноше¬
ниях государства к экономической деятельности, которые
кажутся нам более благоприятными для личной свободы
индивидуума и более справедливыми.
Эта статья разделяется на две половины. В первой
мы беседуем с экономистами отсталой школы, пробуем
принять их теорию и смотрим, к чему она ведет. Убедив¬
шись в том, что эта теория повертывается решительно в
невыгоду для личности, ищем для личности гарантий, бо¬
лее практичных и верных.
556

Счастливы люди, у которых есть «абсолютный прин¬
цип». Им не нужно ни наблюдать фактов, ни думать: у
них заранее готово лекарство для всякой болезни, и для
всякой болезни одно и то же лекарство, как у знамени¬
того доктора, каждому пациенту говорившего: «принять
слабительного и поставить клистир», purgare et clystiri-
zare. Иван сломал ногу, — дать ему слабительного, по¬
ставить клистир, он будет здоров, других средств не
нужно. У Петра обнаружилась золотуха, — все-таки дру¬
гих средств не нужно, пусть принимает слабительное и
ставит клистир, тоже выздоровеет. Наконец, у Павла нет
никакой болезни, — нужды нет, пусть принимает слаби¬
тельное и ставит клистир: purgare et clystirizare — будет
еще здоровее. Purgare et clystirizare, — как упрощается
теория медицины, как облегчается медицинская практика
этим талисманом!
Подобными талисманами владеют многие. Для «зна¬
чительного лица», к которому Акакий Акакиевич обра¬
тился по поводу пропажи своей шинели, талисманом было
«распечь». Для экономистов отсталой школы таким же
талисманом служит прелестный девиз, «невмешательство
государства». Девизы противоположны, но с равным
удобством применяются ко всему. Три четверти англий¬
ской нации состоят из бездомных бедняков, — как помочь
их бедственному положению? Экономисты отсталой шко¬
лы говорят: «пусть государство перестанет вмешиваться
в их дела, пусть уничтожит сбор в пользу бедных»; зна¬
чительное лицо гоголевской повести говорит: «распечь
их!». Французы увлеклись биржевыми спекуляциями до
разорительной и безнравственной крайности, — как от¬
вратить это зло? «Пусть государство не вмешивается в
экономические отношения», говорят отсталые экономи¬
сты; «распечь их!» говорит значительное лицо.
Purgare et clystirizare, — как спокойна совесть при
таком девизе! Золотуха у Петра мало-помалу проходит, —
это оттого, что он ставил клистир и принимал слабитель¬
ное. Нога Ивана, оставленная без лечения, подверглась
гангрене, и бедняга умирает, — это оттого, что он мало
принимал слабительного и недовольно часто ставил кли¬
стир. Совесть доктора чиста, тишина его души невозму¬
тима.
557

Мы не имеем счастья обладать таким всеисцеляющим
средством. Правда, есть у нас общая норма для оценки
всех фактов общественной жизни и частной деятельности,
; «благо человека», — но эта формула указывает только
цель, а не дает готовых средств к ее достижению; так
; для рассудительного медика есть одна общая норма дей-
' ствий — «здоровье организма», но она также указывает
только цель, а еще не определяет средств.
Как все односторонние люди, отсталые экономисты
школы невмешательства государства очень полезны в
случаях столкновения с какою-нибудь другою односто¬
ронностью. Доктор Санградо, имевший универсальным
средством кровопускание, мог бы с пользою для пациента
найти сильное противоречие своей нелепой исключитель¬
ности в другой, столь же нелепой исключительности —
purgare et clystiriza're. Школа невмешательства государ¬
ства оказывается очень благодетельною для общества в
спорах со школою, для которой универсальным лекар¬
ством служит гоголевское правило «распечь их».
Мы не отвергаем того, что в старину принцип laissez
faire, laissez passer был чрезвычайно полезен, что и те¬
перь во многих странах и во многих случаях он является
благотворным, как ни один рассудительный доктор не от¬
вергает чрезвычайной пользы purgandi et clystirizandi'
в очень многих случаях. Мы только думаем, что не во
всех болезнях пригодны и достаточны английская соль и
промывательное, что медицина не должна ограничивать
своих средств ложкой касторового масла и бутылкою мо¬
лока с чесноком; мы только думаем и постараемся дока¬
зать, что принцип laissez faire, laissez passer не заклю¬
чает в себе один полного и готового ответа на всевозмож¬
ные экономические вопросы, не может считаться исклю¬
чительным решением всех общественных задач.
Нелегко удерживать других и самому удерживаться
от односторонности в практике, где часто один какой-ни¬
будь факт, режущий глаза своею нелепостью, заставляет
человека забывать обо всем остальном, кроме средства,
служащего противоядием именно против этого факта.
Когда у вас перед глазами откуп и пьянство, трудно вам
удержаться от проклятия вину; и например французу или
пруссаку, каждый шаг которого стеснен путами мелочной
бюрократии, трудно помнить в столкновениях пракгиче-
658

ской жизни, что только дурная и утрированная форма
государственного вмешательства в частные дела должна
быть отвергаема, а не самый принцип, и что противная
односторонность была бы не менее вредна и даже не ме¬
нее стеснительна. На практике трудно бывает иногда
щадить принцип в споре против формы. Но теперь мы
только пишем статью, вы, читатель, будете перелистывать
ее; мы оба в своей комнате, наедине, незанятые никаким
практическим делом, никто нам не мешает, нет подле нас
никакого ландрата или префекта, мы ушли на несколько
часов в теоретическую жизнь, забыли о всех дрязгах, ко¬
торые ждут нас за порогом нашей комнаты или даже во¬
рвутся в нее через час, через два; мы заняты теперь
только отвлеченною теориею, а в теории критика одно-
сторонностей чрезвычайно легка.
В теории критика односторонностей так легка, что не
бывает даже надобности спорить с противником об осно¬
ваниях его системы. Можно сказать ему для скорейшего
окончания дела: я вперед принимаю за истину все ваши
принципы, каковы бы они ни были; потрудитесь выска¬
зать их, и тогда я попрошу вас только не отказываться
от того, что вы раз сказали. Мы спорить не будем; я буду
развивать только собственные ваши мысли, и вы увидите,
что эти принципы ведут к тому самому, против чего вы
восстаете. Помните только одно условие: мы предполо¬
жим, что ваши слова совершенно справедливы и что
принципы, вами высказанные, выше всякого сомнения.
Я предоставляю вам право иметь какой угодно образ
мыслей и требую только одного: считайте ваш образ
мыслей справедливым и не отказывайтесь от него. Мы
скоро увидим, захотите ли вы сами хвалить его.
Мы на время вполне принимаем за совершенную
истину всю теорию laissez faire, laissez passer в самом
точном и безусловном ее выражении. Вот она:
«Экономической деятельности отдельного лица
должна быть предоставлена совершенная свобода. Об¬
щество не имеет права налагать на нее никаких стесне¬
ний. Государство не имеет права заниматься ни одним из
тех предметов деятельности, которые осуществляются
или могут быть осуществлены силами отдельного лица.
Государство существует только для ограждения без¬
опасности частных лиц и для отвращения стеснений,
559

которые могли бы мешать полнейшему развитию частной
деятельности. Иначе говоря, заботе государства подле¬
жит только то, что не достигается и не может быть до¬
стигнуто деятельностью частных лиц; иначе сказать, госу¬
дарство есть только страж безопасности частных лиц;
безусловная свобода для деятельности частного лица
есть верховный принцип общества, и государство должно
иметь существование и деятельность только в той мере,
какая нужна для осуществления этого верховного прин¬
ципа. Иначе сказать, идеал государственной деятельности
есть нуль, и чем ближе может оно подойти к этому
идеалу, тем лучше для общества».
Мы выразили теорию laissez faire, laissez passer с та¬
кою полнотою и точностью, что все отсталые экономи¬
сты от Бастиа до г. Воловского (мы надеемся скоро
сообщить читателю о том, до какой безумной крайности
дошел г. Воловский в крестьянском вопросе по ослепле¬
нию принципом laissez faire, laissez passer) обеими ру¬
ками готовы были бы подписать изложенную нами тео¬
рию и провозгласили бы ее чистейшей эссенцией своего
собственного учения.
Итак, мы становимся последователями системы laissez
faire, laissez passer; постараемся же вникнуть в мысль,
нами безусловно принятую и поставленную выше всякого
спора.
«Экономической деятельности отдельных лиц должна
быть предоставлена совершенная свобода». Например,
если бы я хотел открыть лавку, положим, для торговли
стеклянною посудою, общество не должно мешать мне
открыть ее; и если кто-нибудь захочет помешать мне в
этом, государство обязано отстранить полагаемое моей
свободе стеснение. Быть может, существует корпорация,
присвоившая себе монополию торговли стеклянной посу¬
дой. Государство обязано отменить монополию и уничто¬
жить привилегированную корпорацию. Но быть может,
корпорация придумала поддерживать монополию не при-
вилегиею, этим грубым средством простяков, а другими
более хитрыми и удачными способами. Например, распо¬
лагая огромными денежными средствами, она могла бы
закупить на стеклянном заводе всю посуду, или, что еще
вернее, обязать хозяина завода контрактом, чтобы он не
смел продавать посуду с завода никому, кроме этой са¬
560

мой корпорации, — тогда я также был бы лишен возмож¬
ности открыть лавку стеклянной посуды; для моей эконо¬
мической свободы было бы то же стеснение как и
прежде, и государство также было бы обязано позабо¬
титься о средствах возвратить мне свободу, уничтожен¬
ную коварным действием корпорации. Быть может, сред¬
ства достаточные и пригодные для прекращения монопо¬
лии, основанной на привилегии, были бы непригодны и
Недостаточны против этого более тонкого образа дей¬
ствий; но мы здесь говорим не о том, каковы должны
быть средства, употребляемые государством для испол¬
нения своей обязанности, а только о том, какова обязан¬
ность государства: она остается одна и та же, — отстра¬
нить стеснение, мешающее мне заняться известным родом
торговли. Вы скажете, может быть, что вовсе нет средств
отвратить монополию во втором случае, — я этого пока
не знаю; но если это так, я говорю, что бывают случаи,
в которых государство не имеет возможности исполнить
свою обязанность; а неисполнение обязанности есть ее
нарушение, — и я говорю, следовательно, что бывают
случаи, когда государство вынуждается необходимостью
нарушать приписанную нами ему обязанность. Итак, одно
из двух: или нельзя приписывать государству исключи¬
тельной обязанности — охранять свободу экономической
деятельности, или всегда могут быть найдены государ¬
ством средства для ее охранения. Мы уже согласились
приписать государству эту обязанность, потому должны
предположить, что всегда могут быть найдены средства
для ее исполнения.
Согласны ли вы со мною? Если не согласны, то отка¬
житесь, как от нелепой невозможности, от вашей первой
мысли: «экономической деятельности отдельного лица
должна быть предоставлена совершенная свобода». Но
мы уже поставили условием, что ваши мысли безусловно
справедливы и что вы не имеете права от них отказы¬
ваться. Если вы не хотите соблюдать этого условия, —
опять-таки полная вам воля, но в таком случае я объяв¬
ляю, что вы сами не знаете, что говорите, что у вас нет
прочного образа мыслей, что я не только не обращаю,
но и не имею права обращать ровно никакого внимания
на ваши мнения.
36 Н, Г. Чернышевский, т. II
561

Разумеется, вы этого не захотите. Вы думаете, что у
вас есть образ мыслей, что он заслуживает внимания,
что вы остаетесь ему верны, и вы не откажетесь от ваших
слов. Помните же, в чем мы теперь с вами согласились:
на государстве лежит обязанность охранять совершен¬
ную свободу экономической деятельности отдельного
лица. Помните же, что какой ни представился бы нам
случай, мы должны будем отыскивать средства к охра¬
нению такой свободы, и если кто-нибудь станет жало¬
ваться на стеснения, мы не можем отказать ему в нашем
содействии под предлогом, что нет способов устранить
это стеснение. Согласны ли? Я предчувствую, что вас на¬
чинает коробить; но что делать? Ведь вы сами объявили
ваш образ мыслей справедливым; вы убедили меня при¬
нять его; вы не имеете права жаловаться на непрактич¬
ность моих слов: они только повторение ваших собствен¬
ных слов, которые мы с вами уже признали совершенно
истинными. Исследуем же далее вашу истину.
«Общество не имеет права налагать на экономиче¬
скую деятельность отдельного лица никаких стеснений».
Вы не думайте, что я поступлю с вами коварно, что я
стану придавать вашей теории смысл, которого она не
имела в вашем уме, например выводить из нее, будто
общество не имеет права налагать податей и повинностей
или делать полицейских распоряжений для охранения
порядка. Я знаю, что вы хотели понимать вещи рассуди¬
тельно и что вы друзья порядка, что, говоря «никаких
стеснений» вы подразумевали: «кроме стеснений, дей¬
ствительно нужных для ограждения порядка и для избе¬
жания других более неприятных стеснений». Правда ли,
я угадал вашу мысль? Но в таком случае к чему мы при¬
шли? Мы уж не можем отвергать какую-нибудь меру
одним восклицанием: «она стеснительна!» Нет, мы уж
обязаны всматриваться, не полагает ли общество, что
этим стеснением оно предотвращает какое-нибудь другое
стеснение, более тяжелое, или охраняет порядок. И если
общество скажет, что оно так думает, мы останемся без¬
гласны. В какое мы положение стали? Если бы, напри¬
мер, обществу вздумалось постановить правилом, чтобы
люди по улицам не могли ходить иначе, как заложив
руки за спину, что могли бы мы возразить против этого?
Общество сказало бы, что полагает стеснительным для
562

людей ходить, не заложив руки за спину: во-первых,
когда руки болтаются или локти выставлены, прохожие
беспрестанно задевают друг друга, — это стеснительно, и
лучше заложить руки за спину, чтобы меньшим стесне¬
нием избежать большего; во-вторых, когда руки зало¬
жены за спину, грудь выставляется вперед, дыхание ста¬
новится легче и шире, легкие развиваются и укрепляются,
и через несколько времени человек освобождается от
стеснения в груди, которым все городские жители более
или менее страждут: стало быть, опять-таки меньшим
стеснением отвращается большее. Мы с вами могли бы
находить, что все это глупо, но не могли бы сказать, что
общество превысило те границы власти, которые мы с
вами сами предписали ему. Да то ли еще? Общество
тогда могло бы принуждать нас с вами решительно ко
всему, что ему вздумается, например, хотя бы ходить
вверх ногами во время грязи. Оно сказало бы, что ноги
можно промочить, а руки не боятся сырости, да и кроме
того таскать калоши на ногах очень стеснительно, а во
время грязи, если ходить на ногах, то необходимо та¬
скать калоши, если же ходить вверх ногами — на руках,
вместо ног, то от стеснения калошами человек избав¬
ляется. «Но послушайте, это однакож явная бессмыс¬
лица. Нужно же иметь хоть каплю здравого смысла».
Вот оно куда пошло! Так уж понадобился здравый
смысл? Я всегда предполагал надобность в нем; но те¬
перь, к сожалению, мы не имеем права ссылаться на
него: ведь мы уже поставили принципом наших рассу¬
ждений известную теорию, сказали, что признаем ее
безусловно справедливою, — что ж нам теперь делать с
здравым смыслом, если он восстает против того или дру¬
гого приложения нашей теории? Он мешается не в свое
дело, мы обязаны прогнать его. Ведь мы уже сказали,
что общество может налагать на деятельность частного
лица меньшее стеснение, чтобы избежать большего. Кто
налагает? общество. Следовательно, в чьих понятиях
определяется, что больше и что меньше? — в понятиях
общества. Стало быть, кто судья о том, каким стеснениям
должна подвергнуться наша с вами жизнь? опять-таки
общество. Стало быть, общество имеет право сделать с
нами совершенно все, что ему угодно, — вот к чему приве¬
ла нас наша теория. Если например общество вздумало бы,
5оЗ

что указательный палец стесняет мою деятельность,
и велело бы отрезать его, или вздумало бы, что смотреть
двумя глазами для меня не так удобно, как смотреть
одним правым, и велело бы выколоть мне один глаз, —
я не мог бы сказать, что оно превышает свои права надо
мной. «Но это возмутительно, это бесчеловечно!» — По¬
чему же? — «Да это гнусно!» — Почему же гнусно? —
«Да это возмутительно и бесчеловечно!» — Ну вот опять
за старое. Я спрашиваю, почему же возмутительно? —
«Потому что это противно чувству справедливости!» —
Вот как... Ну, а почему же бесчеловечно? — «Да как же
не бесчеловечно резать палец и выкалывать глаз невин¬
ному человеку? Ведь этим нарушаются священные права
человеческой личности!» — Вот оно куда пришло! Спра¬
ведливость, священные права человеческой личности...
Я всегда предполагал, что эти вещи не мешает принимать
в соображение; но к сожалению, теперь мы не можем
этого сделать: мы уже взяли известную теорию за безу¬
словную истину, и если справедливость будет ею нару¬
шаться, если священные права человеческой личности
будут ею разрушаться, мы можем только пожимать пле¬
чами и говорить: жаль, а нечего делать; теория справед¬
лива, следовательно, все противное ей ложь. А другие
утешат нас, объяснив, что это только так кажется, будто
справедливость и человеческие права нарушаются нашей
теорией; а в самом деле нарушения тут никакого нет.
Вы догадываетесь, что прибавкою к словам «обще¬
ство не имеет права налагать на отдельного человека
никаких стеснений» вашей милой оговорки: «кроме стес¬
нений, нужных для ограждения порядка и для избежания
других, более неприятных стеснений», вы обратили вашу
теорию свободы в теорию безграничного произвола об¬
щественной власти над отдельною личностью, предали
личность связанною по рукам и по ногам в жертву не-
обузданнейшего деспотизма. Вы раскаиваетесь в этой
прибавке, вы хотели бы взять ее назад, — это вы можете,
ведь она была только моею догадкою о смысле вашей
теории. Вы сначала одобрили догадку, потом мы с вами
увидели, что она нелепа, так бросим ее. Возвратимся к
вашей теории без всяких догадок о ее смысле. В теории
говорилось: «общество не имеет права налагать на эко¬
номическую деятельность отдельного лица никаких стес¬
664

нений». Только этих слов вы не можете брать назад по
нашему уговору, от всяких дополнений вы можете отка¬
зываться. Итак — «никаких стеснений». Ну, и прекрасно.
Пусть так и будет, без всяких ограничений и исключений.
Я чувствую наклонность к огородничеству. Прохожу по
Обводному Каналу, вижу огород, вижу заступ у одной
гряды, начинаю копать, душа моя в восторге, моя дея¬
тельность полезна обществу, намерения мои чисты. Но
приходит сторож, видит незнакомого человека, подозре¬
вает во мне намерение воспользоваться его огурцами,
призывает будочника и будочник соглашается с ним, что
я не смею заниматься работою на его огороде без его со¬
гласия. Что же мне делать? (Если меня не посадили под
арест за подозрение в намерении похитить чужую соб¬
ственность.) Общество говорит: «ты наймись в работники
у огородника». Но если огородник предлагает мне усло¬
вия, стеснительные для моей свободы? Например, если
он требует, чтобы я каждый день приходил работать к
нему? Я этого не могу. Итак, моя деятельность стеснена.
Я не восстаю против огородника, он может быть и прав;
но по нашей с вами теории общество должно найти сред¬
ство для меня заниматься огородничеством без стеснения
моей свободы. Я предполагаю, что единственное средство
к тому: устроить общественный огород, в котором рабо¬
тал бы каждый, когда хочет и сколько хочет. Может
быть это неудобоисполнимо; по нашей теории я не хочу
и не должен знать этого. Ведь мы уже видели: теория
ставит нас в необходимость предполагать, что способы к
доставлению полной свободы экономической деятельно¬
сти отдельного лица всегда могут быть найдены. Мы с
вами вовсе не восстаем против собственности, — сохрани
нас бог! — но пример огородника показывает нам, что
принадлежность известной собственности известному од¬
ному лицу может налагать стеснительные условия на
экономическую деятельность других лиц, и наша теория
показывает, что на обществе лежит обязанность при¬
искать средства для отстранения этих стеснений. Я пред¬
ложил одно средство: завести общественный огород.
Если оно вам не нравится, приищите другие средства, но
пожалуйста приищите, потому что иначе вся наша тео¬
рия laissez faire, laissez passer разлетелась бы в пыль, —
565

а ведь мы уже согласились с вами, что она безусловно
справедлива. Продолжаем же вникать в ее истины.
«Государство существует только для ограждения.
безопасности частных лиц и для отвращения стеснений,
которые могли бы мешать полнейшему развитию част¬
ной деятельности». Только для этого, больше ни для чего.
Но и тут хлопот ему будет довольно. «Ограждение без¬
опасности», — в старину, когда люди были глупы, они
думали, что безопасность может быть достаточно огра¬
ждена карательными средствами. (Это я говорю как
отсталый экономист, а если б я не был связан уговором
держаться отсталых мнений, я полагал бы, что в старину
люди не были слишком глупы, и никогда этого не ду¬
мали) ; но теперь каждый знает, что этого мало. Напри¬
мер, экономическая деятельность чрезвычайно страждет
от подделки бумажных денег. Во всех государствах есть
очень строгие законы против этого преступления. Но в
старину, когда наши ассигнации имели очень грубую
гравировку, все-таки чуть ли не в каждой губернии на¬
ходилось по нескольку артистов, успешно производивших
подделку при помощи деревянной доски, гвоздя и шила:
более замысловатых орудий не было нужно, и рука
набивалась к этому делу очень легко. Что ж вы думаете?
Нашли против доморощенных артистов средство более
действительное, нежели строгость наказаний: нынешние
кредитные билеты имеют такую тонкую гравировку, что
гвоздем и шилом нельзя их подделать, и разве самый
искусный гравер может вырезать порядочную форму для
них; притом и бумага для кредитных билетов употреб¬
ляется совершенно особенная, так что мало быть отлич¬
ным гравером, нужно иметь еще отличную бумажную
фабрику, чтобы подделывать бумажные деньги сносным
образом. Кому из отличных граверов, получающих боль¬
шие деньги за честную работу, придет охота рисковать
собою, и какой хозяин отличной бумажной фабрики за¬
хочет помогать ему? Ремесло подделки, сильно упавшее,
исчезло бы совершенно, если бы не одно обстоятельство:
есть много безграмотных людей, которые не могут про¬
честь на обороте кредитной бумажки бисерного шрифта
и не догадываются смотреть кредитный билет на свет,
чтобы видеть — имеет ли бумага надлежащие знаки.
Ясно, что распространение грамотности убьет и послед¬
566

ние слабые остатки ремесла, прежде процветавшего, не¬
смотря ни на какие наказания. Из этого мы видим, что
для ограждения безопасности мало одних карательных
законов; нужно также, чтобы нарушение безопасности
перестало быть выгодным и нужным для отдельных лиц.
Для доморощенных артистов, работающих гвоздем и
шилом, подделка бумажных денег перестала быть выгод¬
ною, потому что прекратился сбыт их грубым изделиям;
для отличных граверов и хозяев бумажных фабрик под¬
делка не нужна, потому что у них и без того довольно
денег. Приложим эти правила к обыкновеннейшим слу¬
чаям нарушения безопасности: к убийству, грабежу и
воровству. Воровством обыкновенно занимаются люди,
дошедшие до нищеты. Стало быть, если государство обя¬
зано ограждать безопасность, оно обязано заботиться,
чтобы никто не доходил до нищеты. Как это сделать?
Я полагал бы, что следовало бы принимать меры к
устройству такого общественного порядка, при котором
каждый человек имел бы некоторую собственность и на¬
ходил бы всегда удобства зарабатывать безбедные сред¬
ства для жизни честным трудом. Я полагал бы также, что
нужно заботиться об отнятии привлекательности у поро¬
ков, доводящих до нищеты. Наконец, я полагал бы, что
можно было бы позаботиться о смягчении нравов. Со¬
гласны ли вы на это? Если так, государству будет очень
много дела. Например, возьмем из трех задач хоть только
одну вторую: отнятие привлекательности у пороков, и
возьмем хотя только один порок, например расточитель¬
ность. Каждый знает, что она бывает причиною множе¬
ства бедствий, а экономисты, всматривавшиеся в жизнь
поглубже отсталых людей, мнения которых мы приняли
на время, находят, что эта слабость производит гораздо
более бедствий, нежели самые ужасные пороки. Как же
ослабить ее? Вы помните историю Маши и ее мужа:
Белый день занялся над столицей...2
Конечно, грех и говорить о расточительности бедной
молодой женщины, которая, как видно, не имеет ни ка¬
реты, ни даже ложи в Итальянской Опере, хотя бы в
четвертом ярусе; но все-таки к чему приходит дело?
Чтобы не огорчать жену отказами, муж трудится выше
сил и скоро должен умереть от чахотки. Вот вам и вели¬
567

кая беда. Что станет делать несчастная вдова? Ее ожи¬
дает нищета, быть может, разврат. Притом как хотите, а
все-таки она — убийца мужа. Впрочем, такая развязка
редкий случай. Муж Маши — человек слишком твердого
характера, слишком высокого нравственного развития,
каких немного:
Человек он был странной породы,
Исключительно честь понимал.
Из целой сотни людей разве двое имеют такую твер¬
дость характера и мыслей; остальные, известно, как
поступают для приобретения нужных денег: они не от¬
вергают «прекрасного средства», представляемого нахо¬
дящимся «под рукою казенным сундуком» и тому подоб¬
ными источниками. Тут уж погибает не одно семейство,
а страдает целая нация. Как же ослабить расточитель¬
ность? Что надобно сделать, чтобы Маша не убивала
мужа и не заставляла его подумывать о казенном сун¬
дуке? Надобно посмотреть, отчего происходит, чем под¬
держивается ее слабость к нарядам.
Завтра Маше подруга покажет
Дорогой и красивый наряд. —
Ничего ему Маша не скажет,
Только взглянет... убийственный взгляд!
Значит, покуда не переведутся подруги, у которых
много лишних денег на пустые наряды, нельзя вылечить
и Машу. Да эта ли одна беда? Муж думает иногда пого¬
ворить с Машей, что надобно жить скромнее, —
Да обидится гордая теща.
Нельзя жить скромно, иначе перессоришься с род¬
ными. Значит, плохо будет дело, пока известный размер
расходов считается обязанностью, налагаемою на чело¬
века его именем. Да и это еще не все. В самой Маше
третья беда, с которой всего труднее справиться —
Все бы вздор... только с Машей не сладишь;
Не втолкуешь...
Маша дурно воспитана. Пока не изменится характер
воспитания, ничего порядочного нельзя ожидать.
Посмотрите же теперь: из одного случая, касающегося
только одного из многих вопросов, представляемых
568

только одною из трех задач, какие уже обширные обя¬
занности найдены нами для государства. Оно должно
позаботиться об уменьшении числа людей, имеющих воз¬
можность сорить деньги, которым счета не знают; оно
должно позаботиться о прекращении чванства именами;
оно Должно позаботиться об улучшении воспитания. Ка¬
кие меры оно примет к тому, мы не знаем; теперь мы не
даем советов об употреблении власти, а рассматриваем
только пределы власти, определяемые обязанностью пра¬
вительства заботиться о безопасности. Что бы ни пред¬
приняло государство для достижения найденных нами
целей, оно останется в пределах своей власти, если мы
будем принимать теорию, поставляющую исключитель¬
ным долгом правительства заботу об одной безопасности.
Можно было бы рассуждать о том, приведут ли к желае¬
мому результату, т. е. к искоренению расточительности,
предпринятые государством меры, но нельзя было бы
сказать, что оно превысило меру власти, предоставляе¬
мую ему теориею отсталых экономистов, предписываю¬
щих ему ограничиваться одним наблюдением за общест¬
венной безопасностью. Нарушается ли безопасность пре¬
ступлениями? Нарушается. Служит ли расточительность
одною из причин преступлений? Служит. Вправе ли госу¬
дарство принимать меры для отстранения фактов, вредных
для безопасности? Не только вправе, но и обязано по при¬
нятой на время нами теории. После этого не остается ни¬
каких рассуждений. Мы говорим не о том, какие меры
благоразумны, какие нет, какие человечны, какие бесче¬
ловечны, — мы говорим только о том, какие будут за¬
конны по нашей теории. Быть может, вы теперь думаете,
что напрасно мы допускали ее безусловно, что напрасно
не сделали мы оговорки о правах здравого смысла и че¬
ловеческой личности. Быть может, — но уж выдержим на
минуту характер, соблюдем свое обещание твердо дер¬
жаться теории и просмотрим всю ее до конца. А потом,
когда пресытимся этою прелестью, посмотрим, — много
ли останется из нашей теории, если мы подчиним ее тре¬
бованиям здравого смысла и правам человеческой лично¬
сти. Быть может, вы пресытились ею даже и теперь; но
мы наслышались о ней столько хорошего, что непременно
хотим рассмотреть все ее красоты. Почему знать? может
быть, в конце найдется что-нибудь новенькое.
5G0

Мы уже знаем, что государство существует только
для ограждения безопасности. Этот основной принцип
теории развивается и поясняется несколькими перифра¬
зами, имеющими, повидимому, тот же самый смысл. Пер¬
вый перифраз таков: «иначе говоря, заботе государства
подлежит только то, что не достигается и не может быть
достигнуто деятельностью частных лиц». Прекрасно; по
этому правилу на обязанности государства лежит содер¬
жать армию и флот, без которых нет безопасности и ко¬
торые не могут быть содержимы частными лицами. Но
что, если я скажу, что например доставление каждому
члену общества возможности жить честным трудом
(условие также необходимое для общественной безопас¬
ности, потому что кто не может жить честным трудом, по
необходимости берется за дурные средства) также до¬
стигается только общественною волею (законом) и обще¬
ственною деятельностью, а не деятельностью частных
лиц? Вы предчувствуете, куда ведут такие слова. Впро¬
чем не бойтесь. Я имею в виду пока не простолюдинов, не
черные работы, — нет, мы приняли теорию людей бога¬
тых и будем говорить прежде всего о так называемых вы¬
соких потребностях и занятиях. Например, при нынешнем
состоянии мореходства нужна астрономия. Для астроно¬
мии нужны между прочим каталоги звезд. Может ли со¬
ставление каталога звезд окупиться распродажею этой
книги, как окупаются вздорные повестушки и пустые
статейки? Составление звездного каталога требует мно¬
гих годов, — чем будет жить составитель до окончания
своей работы? По ее окончании книга разойдется в
50 экземплярах и вместо выгоды, ее напечатание даст
страшный недочет. Что же из этого следует? Полезный
труд должен обеспечивать жизнь трудящегося. Каталог
звезд полезен. Но частные люди, в отдельности каждый,
не обеспечивают должного вознаграждения за него. Ясно,
что государство обязано дать средства для этого труда.
Берем другой пример. Предположим, что маленькому
мальчику или человеку страждущему помешательством
ума достался дом; предположим, что у бедняжки нет
близких родственников, или что они люди недобросовест¬
ные. Вы прерываете меня и говорите, к чему тянуть дело?
ясно, что дом надобно взять в опеку. Ясно ли? Предупре¬
ждаем, что выводы из этого довольно важны. Но ни один
670

из отсталых экономистов не думал еще отвергать необхо¬
димость опеки в подобном случае. Стало быть, дело
можно считать бесспорным. Теперь спрашивается, на чем
основана необходимость опеки? На неспособности взятого
в пример человека управлять своими делами. На чем же
основана его неспособность? На недостаточном или бо¬
лезненном развитии его ума. Отчего же у маленького
ребенка слаб ум? отчего помешанный лишился рассудка?
«Какое мне дело, отвечаете вы. Мы говорим не о физио¬
логии и занимаемся не сплетнями, мы решаем практиче¬
ский вопрос, для решения которого все равно, каковы бы
ни были причины слабоумия. Общество знает только, что
известное лицо не имеет способности управлять своим
домом и больше ничего знать не обязано, а обязано учре¬
дить опеку». Помните же, до чего мы дошли: кто не спо¬
собен оберегать свои выгоды, выгоды того должны обе¬
регаться обществом. Так ли? Если не так, то общество
не имеет права учреждать опеки над детьми и лишен¬
ными рассудка.
Подведем же итог к результатам полученным нами:
общество должно доставить приличное вознаграждение
за труд человеку, желающему и умеющему заниматься
честным и полезным трудом, если без вмешательства
общества он не находит для себя вознаграждения. Обще¬
ство обязано принимать на себя заботу о делах таких
людей, которые не могут сами охранять своих интересов.
Принимаете ли вы эти выводы? Если не принимаете,
вы отказываетесь от собственной вашей теории, а мы уже
согласились не отказываться от нее. Кроме того, вы не
признаете за обществом таких прав, или, лучше сказать,
обязанностей, как например учреждение опеки над деть¬
ми-сиротами.
Если же вы принимаете эти выводы, ими разрушается
вся первая половина вашей теории: на общество нала¬
гаются обязанности гораздо более обширные, нежели
простая забота о безопасности. В самом деле, разве на¬
рушится безопасность, если жильцы дома, принадлежа¬
щего ребенку, не станут ничего платить ему за квартиру,
а просто возьмут его на прокормление себе, хотя бы с
целью сделать его своим слугою, когда он вырастет?
Безопасность лица тут неприкосновенна. — «Но страдают
его экономические интересы». Вот именно о том мы и
531

говорим: стало быть общество обязано оказывать защиту
всякому, чьи интересы пострадали бы без вмешательства
общества. Ведь это уже принцип гораздо более обшир¬
ный, нежели охранение безопасности. После этого, зна¬
чит, если я заключил невыгодный для меня контракт, то
общество может объявить этот контракт недействитель¬
ным? Ведь мои интересы пострадали бы без этого?
В самом деле, удивительно, каким образом одни и те
же люди, т. е. отсталые экономисты, за один прием вы¬
сказывают два правила, будто бы совершенно согласные:
«государство должно заботиться только об ограждении
безопасности» и «государство обязано делать то, что не
достигается деятельностью частных лиц». Как не заме¬
чали они, что вторая обязанность несравненно обширнее
первой? Ведь потребности общества и частных лиц не
ограничиваются одной безопасностью; есть также по¬
требности материального благосостояния, нравственного
и умственного развития, потребности сердца, — и мало ли
каких других законных потребностей? Ясно, что кто го¬
ворит вторую фразу, тот в первой фразе слово «только»
должен заменить словом «между прочим».
После этого не нужно нам и говорить о следующем
объяснении «государство есть только страж безопасности
частных лиц»; его смысл зависит от слова «только», а
мы сейчас видели, что оно должно замениться словом
«между прочим». Но любопытно последнее объяснение.
«Идеал государственной деятельности есть нуль, и чем
ближе может она подойти к этому идеалу, тем лучше
для общества». Опять как не видеть, что это объяснение
совершенно разрушает всю прежнюю теорию, по которой
забота государства ограничивалась одною безопасностью.
Вмешательство государства требуется тем чаще, чем
больше совершается преступлений, чем чаще нарушается
порядок. Каждому известно, что бедность, невежество,
грубость нравов и разврат — главные источники престу¬
плений и нарушений порядка; следовательно, чем больше
забот будет употреблять государство на искоренение
бедности, невежества, грубости нравов и разврата, тем
менее будет ему хлопот, тем менее будет сумма его вме¬
шательств.
Мы уже говорили об этом, приводя в пример Машу и
ее мужа. Если самостоятельность общества действи¬
572

тельно должна быть целью общественной теории, то оче¬
видно, что этой цели можно достигнуть только покрови¬
тельством всему, что содействует развитию самостоятель¬
ности, — именно, заботою об истреблении бедности,
распространении просвещения, о смягчении нравов и об
истреблении тех причин, от которых портится характер
и получают фальшивое направление человеческие наклон¬
ности.
В странном виде излагается теория невмешательства
государства в экономические отношения. К ней прила¬
гаются объяснения, прямо ей противоречащие. Мы не
можем осуждать ученых, бывших первыми ее основате¬
лями: они жили в другие времена, они не видели многих
фактов, которые теперь перед глазами у каждого. При¬
том же Адам Смит и ближайшие его последователи вовсе
не доходили до той односторонности, против которой вос¬
стаем мы. Но непростительно нашим современникам не
хотеть замечать того, что каждому бросается ныне в
глаза; непростительно искажать для поддержки ветхого
те мысли, которые в свое время были двигательницами
прогресса.
Теория, провозглашавшая невмешательство прави¬
тельства в экономические отношения, возникла в те вре¬
мена, когда самая Англия, не говоря уже о континенталь¬
ных государствах, страдала больше всего от обветшалых
средневековых регламентаций. Эти регламентации под¬
держивались общественною властью. Как же было не
говорить тогда умным и честным людям, что вмешатель¬
ство общественной власти в экономические отношения
вредит развитию промышленности? В самом деле, в
большей части случаев оно было вредно; в самом деле,
первой потребностью общества было — избавиться от
мелочной и нерассудительной опеки. С той поры обстоя¬
тельства во многом переменились. Как и в чем именно, об
этом мы говорили уже много раз, да и каждому это
больше или меньше известно. Заметим только один общий
результат перемены. Читатель знает, что мы имеем в
виду исключительно историю Западной Европы. На чем
основываются теперь почти все стеснительные меры, при¬
нимаемые западными правительствами? Для всех их
представляется исключительным оправданием обществен¬
ная безопасность. Зачем например нужны паспорты при
573

въезде в Папскую область, в Ломбардию, в Богемию, в
Галицию? «Для общественной безопасности». Зачем ну¬
жен стеснительный надзор за жизнью частного лица в
Вене, в Праге, в Милане? «Для общественной безопас¬
ности». Зачем содержится страшная армия в Австрии,
которая едва ли имеет пять гульденов звонкой монеты?
«Для общественной безопасности». Словом сказать, ка¬
кая бы прицепка ни задела вас на континенте Западной
Европы, нечего и спрашивать: откуда она и зачем она? —
Знайте наперед, что ответ на все один; «это нужно для
поддержания порядка и общественной безопасности».
•Поэтому нам кажется, что теория, поставляющая
исключительною заботою правительства охранение обще¬
ственной безопасности, не сообразна с обстоятельствами
настоящего времени для Западной Европы. Фактическая
сила правительства над обществом не зависит от теории,
она определяется нравами общества и его потребностями.
Теория может только определять предметы, на которые
следует обращаться этой силе. Каждому известно, какое
действие производится сосредоточением силы в извест¬
ном направлении, обращением ее деятельности на мень¬
шее число предметов: чем меньше будет их, тем с боль¬
шею энергиею станет охватывать их данная сила.
Отсталые экономисты совершенно ошибаются, вообра¬
жая, что изменяют пропорцию вообще между количе¬
ством правительственного вмешательства и количеством
самодеятельности общества, когда настаивают на том,
чтобы правительство занималось исключительно одним
предметом, не касаясь других: сумма административного
вмешательства остается все та же самая, только прила¬
гается к одному предмету. Из пяти единиц составляется
одна цифра пять, только в том и разница. Но нет, мы
ошиблись, чрезмерным и односторонним сосредоточением
сил на одном предмете нарушается прежний обществен¬
ный баланс. На что бы ни была обращена деятельность
правительства, все-таки она постепенно изменяет своим
влиянием нравы и потребности общества. Теперь спраши¬
вается, одинаковы ли бывают результаты этого влияния,
на какой бы предмет ни была обращена главная масса
деятельности? Само собою разумеется, не все равно —
гнуть ли на ту сторону, на которую и без того искривлен
предмет, или на ту, от которой он уклонился.
571

Недостаток инициативы со стороны частной деятель¬
ности, — вот, по словам всех экономистов, даже и отста¬
лых, главный порок всех обществ. В каких же сферах
этот порок наиболее силен и в каких частная инициатива
наиболее сильна? Все мы жалуемся на недостаток само¬
стоятельности, предприимчивости, неослабного контроля
со стороны частных лиц в экономической деятельности.
Жалоба справедлива, но все-таки из десяти человек девя¬
теро своею головою думают о своих денежных делах,
о своих экономических расчетах. То ли в административ¬
ных, судебных, вообще политических делах? Какое влия¬
ние и какую заботу имеет частный человек на континенте
Западной Европы относительно полицейских распоряже¬
ний, административных мер, судебных решений? Все это
делается без его воли, без его участия, да и внимание
его пробуждается тут разве к тем случаям, от которых
терпят его экономические интересы, да и то на минуту,
без постоянства, без энергии. Потому надобно думать, что
важнейший недостаток общественных нравов на конти¬
ненте Западной Европы состоит именно в отсутствии са¬
мостоятельности по делу общественной безопасности.
Не будь полиции, ни один квартал не справился бы с во¬
рами; не будь своей армии, вторжение небольшого чуже¬
странного войска было бы достаточно для покорения
огромной области. Говорят, будто когда-то, в IV или
V веке, толпа из трехсот германских дикарей прошла
всю нынешнюю Францию и чуть ли не всю Испанию, и
все города на дороге платили ей дань; да кроме того
перерезала она несколько десятков тысяч поселян. Теперь
конечно не то; но однакоже после Ватерлооской битвы
целая Франция покорилась нескольким десяткам тысяч
изнуренных солдат Веллингтона и Блюхера. Величайший
негодяй, вредящий десяткам людей, подсмеивается над
их негодованием, пока не попадется в руки полиции ка¬
ким-нибудь неловким поступком.
Не знаем, удалось ли нам передать читателю нашу
мысль. Но мы хотели сказать, что какова бы ни была
степень инициативы частной деятельности в экономиче¬
ской сфере, все же она безмерно больше, нежели та сте¬
пень самостоятельности, какую внушают нравы Западной
Европы частным людям относительно ограждения без¬
опасности.
575

Поэтому надобно думать, что теория, сосредоточи¬
вающая на одном ограждении безопасности всю деятель¬
ность государства, ослабляя инициативу частной деятель¬
ности в этом отношении, стремится отнять у частного
человека возможность и надобность в развитии его сил
именно по тому направлению, в котором они наименее
развиты. Говоря сравнением, эта теория связывает
именно те органы индивидуальной деятельности, которые
и без того уже слишком хилы от бездействия.
Вместо того, чтобы проповедывать индивидуальную
инициативу в экономических делах при современном по¬
ложении нравов, гораздо полезнее было бы говорить о
необходимости ее по исполнению задач общественной
безопасности. Усиливая опеку по этим задачам через
ограничение правительственной деятельности исключи¬
тельно ими, теория невмешательства государства в эконо¬
мическую деятельность отвлекает от них индивидуальную
инициативу и без того слишком слабую для них.
Правда, самоправление составляет предмет желания
даже и отсталых экономистов. Но они, обращая все свои
мысли на его усиление в экономической деятельности,
где оно и без того сильнее, чем в других сферах, поддер¬
живают апатию общества в том направлении, где она
всего заметнее и вреднее.
Из этого читатель видит, что мы недовольны теориею
невмешательства власти в экономические отношения во¬
все не потому, чтобы были противниками личной само¬
стоятельности. Напротив, именно потому и не нравится
нам эта теория, что приводит к результатам совершенно
противным своему ожиданию. Желая ограничить дея¬
тельность государства одною заботою о безопасности, она
между тем предает на полный произвол его всю частную
жизнь, дает ему полное право совершенно подавлять
личность. В самом деле, чего нельзя оправдать под пред¬
логом охранения порядка, и какие меры из всех, кажу¬
щихся стеснительными в глазах просвещенного человека,
не представляются нужными для охранения обществен¬
ной безопасности людям менее просвещенным? Реакция
всегда являлась для поддержания общественной безопас¬
ности. Деспотизм, открытый нами в теории, виден на
практике в обществах Западной Европы: повсюду были
найдены необходимыми террористические меры для вос-
5<Й
становления порядка. Надобно только вспомнить о по¬
следней половине 1848 и о следующих годах во Франции,
Германии, Италии. Народные массы были взволнованы,
и оказалось, что нечем укротить их, кроме физической
силы. Почему же оказалось это? Потому что для удовле¬
творения их требований нужно было энергическое вмеша¬
тельство западных правительств в экономические отноше¬
ния, а теория отсталой экономической школы, господство¬
вавшая в образованных классах, не допускала такого
вмешательства.
При нынешнем положении дел в Западной Европе,
эта теория ведет к подавлению личности, к заменению
законного порядка произвольными мерами, к превраще¬
нию всей законодательной и административной силы в
полицейский и военный надзор для усмирения и нака¬
зывания. Кроме Англии, ни одно из государств Западной
Европы не могло бы сохранить своего настоящего устрой¬
ства, если бы не опиралось на вооруженную силу. «Но,
по крайней мере, в Англии общественное устройство под¬
держивается не вооруженною силою?» Так, но зато
английские понятия об отношениях государства к эконо¬
мической деятельности частных лиц не похожи на теорию,
которая господствует на континенте. Обыкновенно гово¬
рят, что в Англии правительство оставляет частному лицу
гораздо более самостоятельности, нежели на континенте.
Это правда, но говоря о размере власти, забывают о рас¬
пределении ее деятельности между разными отраслями
общественной жизни. Полиция, администрация, суд, — во
всем этом государство на Великобританских островах
имеет гораздо менее власти, нежели на континенте. Но в
экономических отношениях оно оставило за собою го¬
раздо больше власти, нежели сколько оставляется ему
теориею laissez faire, laissez passer на континенте. Ука¬
жем один факт, безусловно осуждаемый всеми отсталыми
экономистами, — налог для пособия бедным. Мы соглас¬
ны, что форма употребления этой подати нелепа; что же
делать? она сохранилась от средних веков, а в средних
веках не было ничего соответствующего нынешним по¬
требностям. Но мы говорим о принципе этой подати:
«государство обязано давать средства для жизни ка¬
ждому из своих членов». Там, где мог сохраниться этот
принцип, несмотря даже на нелепость формы, в которую
37 Н. Г. Чернышевский, т. II 577
облечен, там конечно понятия об отношении государства
к экономической деятельности должны быть совершенно
не таковы, как теория безусловного невмешательства.
В самом деле, английские экономисты не совсем похожи
на тех отсталых французов, из которых обыкновенно по¬
черпаются наши понятия о политической экономии. Эти
англичане, в своем государстве считающиеся людьми со¬
вершенно мирными, могут удивить человека, начитавше¬
гося одних только книжек школы Сэ. В пример мы ука¬
жем на Милля, который теперь считается первым эконо¬
мистом в Англии. Мы слышали, что сочинение Милля пе¬
реводится на русский язык и от души желаем скорого
исполнения этой полезной мысли3. Тогда русская пуб¬
лика увидит, что односторонние доктрины, против кото¬
рых мы вооружаемся, не составляют сущности строгой
экономической науки и должны считаться принадлеж¬
ностью не всех вообще экономистов, а только отсталых
французских писателей. Милль человек совершенно спо¬
койный, враг всяких фантазий и утопий, и никто в Англии
не считает его ни врагом порядка, ни врагом науки, на¬
против каждый находит, что он оказал ей больше услуг,
нежели какой бы то ни было другой экономист настоя¬
щего времени. Каковы же понятия этого спокойного и
серьезного ученого? Он говорит о ренте, о наследстве та¬
кие вещи, которые совершенно противоречат последова¬
телям системы laissez faire, laissez passer. Он говорит, на¬
пример, что наследство, даже по прямой линии, может
быть ограничено законом без нарушения собственности;
он говорит, что рента составляет собственность государ¬
ства, а не частных лиц, и если частные лица пользуются
ею, то это монополия, уступленная им государством. На¬
конец, угодно ли знать, что говорит он вообще о нынеш¬
нем экономическом порядке? Вот что. Мы переводим не¬
сколько страниц из 1-й главы 2-й книги его сочинения.
Противники принципа индивидуальной собственности могут
быть разделены на два класса: теория одних предлагает безуслов¬
ное равенство в распределении материальных средств к жизненным
наслаждениям; другие допускают неравенство, но только такое, ко¬
торое было бы основано на принципе справедливости или общей
пользы, а не зависело бы только от случая, как многие из нынеш¬
них общественных неравенств.
Каковы бы ни были достоинства или недостатки этих различ¬
ных теорий, по справедливости нельзя назвать их непрактичными.
Б78

Обыкновенно представляют против системы общинной собственности
и равного распределения произведений то возражение, что при ней
каждый постоянно старался бы отвиливать от своей доли работы.
Но люди, делающие такое возражение, забывают, в каком громад¬
ном размере существует то же самое неудобство при системе, по
которой производятся ныне девять десятых частей труда. Возраже¬
ние предполагает, что честного и плодотворного труда должно ожи¬
дать только от людей, которые лично сами пользуются результатом
своих усилий. Но какая ничтожная часть всего труда, производи¬
мого в Англии, производится людьми трудящимися в собственную
свою пользу? От человека, получающего самое низкое, до человека,
получающего самое высокое жалованье, от ирландского жнеца или
носильщика до верховного судьи или государственного министра,
почти все люди, трудящиеся в обществе, вознаграждаются за работу
поденной платой или определенным содержанием. Фабричный ра¬
бочий имеет в своей работе менее личного интереса, нежели член
ассоциации, потому что не трудится, подобно ему, для товарище¬
ства, в котором сам участвует. Скажут, что хотя большая часть ра¬
ботников и не имеют личного интереса в своем труде, но за ними
надзирают, управляют их трудом и исполняют умственную часть
труда люди, имеющие в нем личный интерес. Нет, и это можно ска¬
зать далеко не обо всех делах. Во всех общественных и во многих,
самых больших и самых успешных, частных предприятиях, не только
черная работа, но также контроль и управление вверены наемным
людям. Я высоко ценю одушевление, придаваемое труду тою пер¬
спективою, когда вся выгода или значительная часть выгоды от
усердия в работе достается работнику. Но при настоящей системе
производства это побуждение не существует в огромном большин¬
стве случаев. Если бы общинный труд и был менее энергичен, не¬
жели труд поселянина-собственника или ремесленника, трудяще¬
гося в свою собственную выгоду, то вероятно, он был бы более энер¬
гичен, нежели труд наемного работника, вовсе не имеющего личной
выгоды в деле. Небрежность работников составляет самую резкую
черту в нынешнем устройстве общества.
Но не достоверно еще и то, чтобы труд общинного работника
был менее энергичен, нежели труд человека, работающего в соб¬
ственную выгоду, как полагают люди, не привыкшие простирать
мысли за границы того порядка вещей, который у них под глазами.
Люди способны проникаться усердием к общему делу в гораздо
большей степени, нежели как представляется возможным в настоя¬
щее время. История свидетельствует об успехе, с которым огром¬
ные массы людей могут быть направляемы к тому, чтобы каждый
из них считал общественный интерес своим собственным. Самою
удобною почвою для развития такого чувства была бы ассоциация:
все честолюбие, вся физическая деятельность, обращенные теперь
на эгоистические цели, должны были бы тогда искать себе занятия
в другой сфере, и натурально нашли бы его в заботе об обществен¬
ной пользе. И независимо от этого общественного побуждения, ка¬
ждый член ассоциации возбуждался бы влиянием самого всеобщего
и самого сильного из личных побуждений — влиянием обществен¬
ного мнения. Никто не отрицает силу этого побуждения в отвра¬
щении людей от поступков, положительно осуждаемых обществом,
и от пренебрежения правилами, соблюдения которых оно требует.
♦	579

Сила соревнования, возбуждающая к самым энергическим усилиям
для приобретения похвалы и удивления от других, также очень ве¬
лика,— это свидетельствуется опытом всех тех случаев, при кото¬
рых бывает публичное соревнование между людьми, даже и в делах
пустых или не приносящих пользы обществу.
Более серьезным затруднением представляется хорошее рас¬
пределение труда между членами ассоциации. По какой норме бу¬
дут соразмеряться различные роды труда? Кто будет судить, на¬
пример, какое количество ткацкой работы будет равномерно из¬
вестному количеству пахотной работы? Да и в одном роде трудно
ввести равномерность. Номинальное равенство было бы в сущности
не равенством, возмутительным для справедливости. Не каждый
одинаково способен ко всякому труду и одинаковое количество
труда ложится неровным бременем на слабого и сильного, бойкого
и медленного. Эти затруднения действительно существовали бы, но
можно победить их. Распределение труда соразмерно силе и спо¬
собности каждого отдельного лица, смягчение общего правила для
тех случаев, в которых оно было бы тяжело, — это не такие за¬
дачи, с которыми не мог бы справиться человеческий ум, руководи¬
мый чувством справедливости. Притом, самое неудачное и самое
несправедливое разрешение этих задач при системе, стремящейся
к равномерности, было бы так далеко от того неравенства или не¬
справедливости, с которою ныне распределяется даже самый труд
(не говоря уже о распределении вознаграждения), что сравнительно
с неудобствами нынешней системы об этих несовершенствах не
стоило бы и говорить.
Он заключает свой обзор следующим образом:
Даже из нашего краткого очерка должно быть очевидно, что
эта система не нарушает ни одного из общих законов, которым
подчиняется человеческая деятельность, даже при настоящем не¬
совершенстве нравственного и умственного развития; и что было бы
чрезвычайно ' опрометчиво сказать, будто она не может иметь
успеха, или не может осуществить значительной части надежд, осно¬
вываемых на ней ее последователями *.
Мы привели этот довольно длинный отрывок только
для того, чтобы показать, как далеко истинно современ¬
ные экономисты расходятся в своих понятиях с узколо¬
бою школою разных отсталых французиков, из книжонок
которых обыкновенно почерпаются пышные речи нашими
доморощенными противниками общинного владения. Нас
упрекают в том, что мы отвергаем «научные истины»: по¬
милосердуйте над этим серьезным термином, милостивые
государи, скажем мы в ответ; не профанируйте его при¬
ложением его ко всякой ветхой дряни, которую провоз¬
глашает какой-нибудь поверхностный или недоучившийся
* «Principles of Political Economy» by John Stuart Mill. London.
1857. Часть первая, стр. 246—254 и 263.
680

французский пустослов. Какой науки хотите вы искать
у Коклена и Гильйомена 4? Какая наука согласится иметь
своими представителями Бодрильяра или Гарнье? Успо¬
койтесь, милостивые государи! вовсе не над наукою мы
смеемся, а только над ветхою дребеденью, которая вовсе
не пользуется одобрением истинно ученых экономистов,
думающих своею головою, а не головою стародавних учи¬
телей, которые жили в другие времена, были представите¬
лями других обстоятельств и других потребностей.
Если мы спорим против теории laissez faire, laissez
passer, то спорим против нее главным образом, как про¬
тив утопии, недостижимой при нынешнем положении
общественных нравов, при котором государство по необ¬
ходимости имеет очень значительную силу над частною
жизнью. Главным источником такой силы мы считаем не¬
привычку частных людей к инициативе. Печальнее всего
этот недостаток частной инициативы проявляется именно
в той отрасли жизни, которая отдается под безусловную
опеку государства теорией его невмешательства в эконо¬
мические отношения: частная инициатива слабее всего
в деле охранения безопасности. Мы думаем, что если го¬
сударственная забота будет разделяться на все отрасли
жизни, а не сосредоточиваться на одной этой, частная
инициатива будет.иметь более побуждений к развитию
той своей функции, которая до сих пор оставалась осо¬
бенно слаба. Мы думаем, что деятельность государства в
экономической сфере вовсе не так опасна для личной
самостоятельности, как в деле охранения безопасности,
потому что в экономической сфере частная инициатива
чрезвычайно сильна и не может быть подавлена никаким
вмешательством. Словом сказать, мы также сильно хло¬
почем о развитии личной самостоятельности, как самые
рьяные приверженцы отсталой школы; мы думаем только,
что наш принцип для развития личной самостоятельности
благоприятнее, нежели система laissez faire, laissez pas¬
ser. Мы уже показали, что в теории она ведет к погло-
* щению личности государством, а на практике служит
оправданием для реакционного терроризма. Именно по¬
этому мы отвергли ее, и теперь.пора нам заняться изло¬
жением тех понятий, которые кажутся нам менее опас¬
ными для личной самостоятельности и более рассудитель¬
ными.
581

Первое правило рассудительности — принимать в со¬
ображение факты. Итак, мы выходим от того факта, что
государство существует и пользуется огромной силой.
Каковы наши идеалы, теперь не об этом речь. Мы только
рассматриваем, какое распределение государственной
власти по разным отраслям жизни неизбежно при данном
состоянии общественных нравов; мы принимаем государ¬
ство и его огромную силу, как факт, и должны только
объяснить себе происхождение и смысл этого факта.
Для чего возникает государство и правительство, слу¬
жащее органом его? Некоторые предполагают для госу¬
дарства цель более высокую, нежели потребности отдель¬
ных лиц, — именно осуществление отвлеченных идей
справедливости, правды и т. п. Нет сомнения, что из та¬
кого принципа очень легко выводить для государства
права более обширные, нежели из другой теории, кото¬
рая говорит только о пользе частных лиц; но вообще мы
держимся последней, и выше человеческой личности не
принимаем на земном шаре ничего. Будем же говорить об
обязанностях государства с этой точки зрения, которую
принимают почти все экономисты, и в том числе все эко¬
номисты отсталой школы. Государство, по нашему мне¬
нию, существует только для блага частных лиц; в этом не
станут спорить с нами люди, осуждающие нас за привя¬
занность к общинному владению. Теперь предложим не¬
сколько вопросов. В чем поставили мы источник и цель
правительства? В пользах, индивидуального лица. Каких
же именно мер могут требовать эти пользы и к каким
отраслям жизни могут относиться обязанности содей¬
ствовать этим пользам? Само собою разумеется, тут а
priori ничего нельзя определить, все будет зависеть от
обстоятельств. Мало ли как изменяются надобности и
желания человека? Тут границ разнообразию не может
быть определено никаких, кроме самого слова «польза».
Как же теперь и определить обязанности государства ка¬
ким-нибудь другим термином? Всякое другое определение
не будет соответствовать самому понятию о сущности го¬
сударства: зачем оно существует, если не для пользы лю¬
дей? А если существует оно для этой цели, то, конечно,
должно удовлетворять всему, что требуется понятием
пользы.
582

Есть разные теории о том, что полезно для людей.
Смотря по тому, какую теорию вы примете, будут изме¬
няться ваши понятия об обязанностях государства. Но раз¬
ница между заслуживающими внимания теориями челове¬
ческих потребностей состоит не в том, чтобы одна исклю¬
чала какие-либо честные средства или деятельности из
сферы жизни, а другая принимала их; нет, разница только
в том, что, перечисляя разные потребности человека, одна
теория выше ставит одни, другая другие; например, по
одной теории на первом месте стоит материальное благо¬
состояние, по другой нравственное развитие, и так далее.
Нам кажется, что теоретические споры об этом не со¬
всем рассудительны: есть довольно много потребностей
одинаково важных с общей точки зрения, и та или другая
берет перевес над остальными только на время, по сте¬
чению обстоятельств, а с изменением их уступает первен¬
ство какой-нибудь другой; следовательно, решение при¬
надлежит уже только практике, зависящей от обстоя¬
тельств, а вовсе не теории.
«Но по крайней мере в практике для настоящего вре¬
мени какую потребность считаете вы самой настоятель¬
ной?» Едва ли рассудительно было бы сказать, что сле¬
дует считать только одну; скорее можно думать, что при
нынешнем положении дел равно настоятельны три по¬
требности: улучшение материального быта массы, расши¬
рение просвещения и увеличение индивидуальной само¬
стоятельности. Однако же, чтобы приблизиться к жела¬
ниям экономической школы, отсталые мнения которой
мы опровергаем, и чтобы показать необходимость на¬
шего вывода даже при отправлении с точки зрения пови-
димому самой невыгодной для него, мы согласимся, что
потребность индивидуальной самостоятельности соста¬
вляет главную черту нынешнего положения дел.
Будем же рассуждать, основываясь на принципе раз¬
вития индивидуальной самостоятельности. Пусть круг
действий государства будет определяться преимуще¬
ственно этою потребностью. Каково будет в таком слу¬
чае отношение государства к экономической деятель¬
ности? Будет ли отвергнута инициатива со стороны госу¬
дарства в экономической сфере?
Ныне каждый говорит, что все отрасли жизни тесно
связаны. Открытие, сделанное учеными, производит пере¬
583

ворот в материальном быте; увеличение благосостояния
поднимает науку; постройка железных дорог изменяет
общественные нравы. Толковать об этом даже скучно,
потому что эту мудрость найдете вы в каждом пустейшем
фельетоне. Но из этого ясно, что какая бы сфера жизни
ни должна была служить коренным поприщем какой-ни¬
будь инициативы, все-таки не останется ни одной сферы
жизни, которая могла бы укрыться от действия этой ини¬
циативы. Возьмем например случай, относящийся прямо
к вопросу о личной юридической самостоятельности.
В уничтожении крепостного состояния дело идет корен¬
ным образом о возвращении гражданских прав людям,
которые до сих пор не признавались самостоятельными
членами общества. Сомнение тут невозможно: сущность
дела состоит в приобретении гражданских прав, в при¬
обретении самостоятельности бывшими крепостными
крестьянами; основание вопроса чисто юридическое. Но
что же мы видим? С переменою юридических отношений
неразрывно соединена экономическая перемена; в юриди¬
ческом вопросе является экономическая сторона и оказы¬
вается столь важною, что совершенно заслоняет собою
юридическую сторону от внимания общества. И не ду¬
майте, чтобы одно это дело было таково; ныне во всех
делах экономическая сторона очень важна. Например,
хотя бы дипломатические отношения. Никто не станет от¬
нимать у правительства власти давать аудиенции ино¬
странным посланникам и говорить с ними; но десять слов,
сказанных Наполеоном III Гюбнеру на новый год, отняли
у европейских капиталистов в одну неделю четыреста
миллионов руб. Не двинулся еще ни один французский
солдат к австрийским границам, произнесена была
только одна фраза, — и курсы фондов понизились на¬
столько, что тысячи людей сделались богачами, десятки
тысяч разорились, сотни тысяч потеряли пятидесятую,
двадцатую или даже пятую часть своего состояния. Не
употребляйте тут, если не хотите, слово конфискация, но
результат фразы, в которой не было ни малейшего на¬
мека о промышленности или торговле, или о каком-ни¬
будь имуществе, равнялся результату, какой могла бы
иметь только самая колоссальная конфискация. — «Но
это случай чрезвычайный». — Обратимся к обыденным
административным и законодательным мерам, которые
584

возникают каждый день, — мы также увидим, что каждая
из них производит соответствующую перемену в экономи¬
ческих отношениях. Положим, например, что в Петер¬
бурге решено ввести газовое освещение на всех улицах.
Наверное ни один экономист не скажет, что городское на¬
чальство или центральное правительство выйдет из круга
прямых своих обязанностей, заботясь об освещении го¬
рода. Но если осветятся газом Коломна и Выборгская
сторона, без всякого сомнения цена квартир там не¬
сколько поднимется: полицейское распоряжение пода¬
рило домохозяевам этих частей выигрыш на доходе в не¬
сколько сот тысяч, а на капитале в несколько миллионов.
Кончилось ли тем дело? Нет. Число квартир осталось
прежнее, число жителей Петербурга также, следова¬
тельно, пропорция между запросом и предложением
квартир, по целому городу, осталась одна и та же; но в
некоторых частях запрос усилился; очевидно, что он дол¬
жен в соответственной степени ослабеть в других частях.
И действительно, каждый, вновь желающий поселиться в
Коломне или на Выборгской стороне, выбывает из числа
желающих оставаться в первой Адмиралтейской или в
Литейной части. Уменьшение запроса производит пони¬
жение ценности. Сумма уплат за квартиры осталась в це¬
лом Петербурге прежняя. Ясно, что она уменьшилась в
некоторых частях, если увеличилась в других. Освещение
газом Коломны и Выборгской стороны имеет тот же эко¬
номический результат, какой имела бы передача домохо¬
зяевам этих частей нескольких миллионов, взятых у до¬
мохозяев тех частей, которые уже и прежде имели хоро¬
шее освещение. Другой пример. Предположим, что
правительство упрощает формы делопроизводства. Мы не
говорим уже о том, что через это уменьшается масса чи¬
новников: положим, что люди служащие, по необходимо¬
сти находясь в прямой экономической зависимости от
каждой административной меры, не должны приниматься
в расчет; но каково влияние упрощения переписки на эко¬
номический быт частных людей, не находящихся в слу¬
жбе? Вести дела стало легче, решаются они скорее, ход
их понятнее, стало быть, меньше расходов и меньше хло¬
пот каждому, имеющему какое-нибудь дело с полициею,
администрацией) или судилищем. А из десяти человек
девятеро имеют в год хотя одно какое-нибудь дело до
:85

власти. Следовательно, все они что-нибудь выигрывают в
денежном отношении. Кончилась ли этим экономическая
перемена? Опять-таки нет. Если дела ведутся яснее,
проще и короче, уменьшается надобность в ходатаях,
следовательно теряют все те, которые прежде жили запу¬
танностью и медленностью делопроизводства. Вы ска¬
жете: «это и прекрасно; пусть уменьшаются выгоды лю¬
дей, живущих на счет других». Я согласен, но замечаю
во-первых, что именно таков смысл всех доктрин, желаю¬
щих разумного участия государства в экономических
делах и отвергающих формулу laissez faire, laissez pas¬
ser. Во-вторых, как бы то ни было, а все-таки упроще¬
нием делопроизводства передавалось бы одному разряду
людей очень значительная масса доходов, теряемых дру¬
гим разрядом людей.
Но едва ли не напрасно мы говорили о том, что
каждое действие государственной власти, к какой бы
сфере ни относилось оно прямым образом, к военной или
дипломатической, к полицейской или судебной, непре¬
менно производит соответствующую перемену в экономи¬
ческих отношениях, непременно сопровождается переда¬
чею известной массы дохода и, следовательно, капитала
из рук одних частных людей в руки других частных лю¬
дей, — напрасно выставляли мы эту сторону всех без
исключения правительственных действий в доказатель¬
ство того, что экономическая сторона частной деятель¬
ности никак не может не находиться в огромной зависи¬
мости от правительства. Есть другой факт, прямым обра¬
зом установляющий эту зависимость. Никто еще никогда
не сомневался в неизбежной связи идеи государства с
идеею налогов и податей. Формы государственной власти
могут быть чрезвычайно различны, состав бюджета так¬
же, но всегда и везде государственная власть имела в
своем распоряжении бюджет, везде она определяла на¬
логи и подати, везде определяла предметы их расходова¬
ния. В этом отношении все равно, — неограниченный ли
монарх, или конституционный парламент, или собрание
всего народа называется государственной властью: во
всяком случае, каждый частный человек должен платить
налоги и подвергаться пошлинам, какие установит госу¬
дарственная власть. Надобно ли говорить, в какую вели¬
кую зависимость от государства ставится через это иму¬
586

щество каждого частного человека и вся его экономиче¬
ская деятельность? Конфискация слово ненавистное; но
что в ней ненавистного и несправедливого? То, что из¬
вестное лицо подвергается исключительной мере, не ка¬
сающейся других; ненавистно и несправедливо то, что с
одним поступают не так, как со всеми другими. Конфи¬
скация — обратная сторона привилегии. Но если государ¬
ство поступит несправедливо, предоставив мне одному
право пользоваться выгодами, например, торговли с
Англиею или с Франциею, то поступает ли оно дурно,
предоставляя каждому своему подданному право вести
заграничную торговлю и пользоваться ее выгодами? Не¬
навистны и несправедливы всякие исключительные меры,
обращенные на одно лицо в его выгоду или невыгоду, все
равно. Но когда налог одинаково ложится на всех, до
кого может касаться, в нем нет несправедливости, это
всеми признано. А между тем, что такое делает налог?
Он берет у частного лица в пользу государства известную
долю доходов, т. е. известную долю капитала. Если у
меня триста десятин земли, дающих каждая по четыре
рубля дохода, то для меня все равно, будет ли учрежден
налог в один рубль на десятину или прямо была бы взята
у меня четвертая часть моей земли: за уплатою налога
из 1 200 руб. у меня останется дохода девятьсот рублей;
если бы у меня прямо было взято 75 десятин, результат
был бы тот же: 225 десятин, оставшиеся у меня и избав¬
ленные от налога, давали бы также 900 рублей. Доход
был бы одинаков, следовательно и капитал был бы оди¬
наков. В самом деле, давая мне такую цену, чтобы полу¬
чать с купленного имущества 5 процентов, покупщик дал
бы мне за каждую десятину только по 60 руб., когда
остается дохода по 3 руб. с десятины, т. е. за триста деся¬
тин дал бы мне только 18 000 руб.; а если с десятины
остаются все 4 рубля дохода, он дал бы за десятину по
80 руб., т. е. мои 225 десятин имели бы ту же самую цен¬
ность— 18 000 руб. В экономическом отношении налог
совершенно равняется тому, как если бы соответственная
доля имущества была обращена из частной собственности
в государственную.
Если государство беспрекословно пользуется правом
присвоивать себе посредством налога такую часть иму¬
687

щества, какую почтет удобным, то возможно ли рассуди¬
тельному человеку, понимающему экономическую сущ¬
ность налога, сомневаться в праве государства обращать
на экономические отношения действие своей власти го¬
раздо более медленное и далеко не столь резкое, именно
принимать законодательные меры, какие требуются улуч¬
шением быта массы?
Мы говорили о бюджете доходов. Еще поразительнее
экономическое действие бюджета расходов. Многие лица,
не имеющие никакого состояния, получают из государ¬
ственного бюджета богатые средства для жизни. Мало
того, что бюджет дает содержание по нескольку тысяч,
или по нескольку десятков тысяч в год тем лицам, кото¬
рых правительство считает достойными такого содержа¬
ния, — бюджет во всех государствах служит одним из
главных источников возникновения наследственных ко¬
лоссальных богатств. Подрядчики, поставщики, — все это
создания бюджета. В Западной Европе почти все громад¬
ные богатства приобретены частными людьми или прямо
от бюджета, или, по крайней мере, благодаря покрови¬
тельству государства. Почти вся без исключения позе¬
мельная собственность в Западной Европе произошла из
пожалований правительства. Но что говорить о недвижи¬
мой собственности, когда в прямой зависимости от бюд¬
жета находится даже промышленная деятельность мно¬
жества лиц? Возьмем в пример хотя суконные фабрики.
Что, если бы государству вздумалось одевать солдат
вместо суконного платья в бумажное? Кажется, тут не
может быть спора о границах его власти: форма мундира
конечно зависит от правительства. Но от замены сукон¬
ной шинели плисовою шинелью на вате прямо погибли бы
многие суконные фабриканты. Возьмите какую угодно
другую статью государственного расхода, и вы увидите,
что на ней держится экономическая деятельность множе¬
ства людей, и что перемена в ней будет прямым уничто¬
жением многочисленных состояний, прямым прекраще¬
нием целых отраслей прежней экономической деятель¬
ности.
Если бы государство совершенно не хотело вмеши¬
ваться в экономические отношения, оно никак не могло
бы избежать чрезвычайно сильного влияния на них: бюд¬
жет расходов развивает экономическую деятельность в
588

известных направлениях, бюджет доходов ставит в пря¬
мую зависимость от государства все без исключения част¬
ные имущества и доходы, и наконец всякое законодатель¬
ное постановление, всякое изменение судоустройства,
всякая административная или судебная мера имеет своим
последствием перенесение известной суммы имущества
из одних рук в другие. Это факт неизбежный, неотврати¬
мый никакою теориею науки, никакими желаниями са¬
мого правительства. После того люди, толкующие о не¬
вмешательстве государства в экономические отношения,
не похожи ли на того господина, который толковал о бу¬
кашках, не замечая слона? Если государство имеет право
вести войну, выбирать источники для составления бюд¬
жета своих доходов, употреблять, как ему покажется
нужным, собираемые им суммы, — если оно таким обра¬
зом имеет власть над сотнями и тысячами миллионов, то
какая тут может быть речь о независимости частной эко¬
номической деятельности от государства? Будем говорить
откровенно: значительнейшая часть всей экономической
деятельности общества находится в прямой зависимости
от правительства. Будут ли понимать экономисты, будет
ли думать само государство, что оно должно иметь силь¬
ное влияние на частную экономическую деятельность, это
все равно: во всяком случае все имущественные отноше¬
ния частных лиц будут зависеть, как всегда зависели, от
государственной власти.
Но есть большая разница в том, сознано ли значение
факта, или он происходит бессознательно. Если бы бра¬
мин сознавал, что он в каждом глотке воды поглощает
миллионы живых существ, он вероятно не остановился бы
опасением наступить на какую-нибудь букашку своею
ногою, когда нужно спешить, чтобы вытащить утопаю¬
щего из воды. Если бы экономисты отсталой школы по¬
нимали неизбежность влияния государства на экономиче¬
ские отношения, они вероятно, вместо пустых толков об
утопической системе невмешательства, занялись бы опре¬
делением истинно полезных предметов и действительно
разумных границ для неизбежного вмешательства. Мы
попробуем сделать это, принимая за основу тот факт, что
государство существует для блага индивидуальной лич¬
ности. Прежде всего мы рассмотрим, в каком направле¬
нии должно производиться влияние государства на рас-
589

пределение имущества в обществе для принесения людям
наибольшей выгоды.
Предположим, что у Ивана есть доход в 50 рублей;
предположим, что у Петра есть доход в 500 рублей; пред¬
положим, что кто-нибудь должен поручить другому лицу
дело, дающее 100 руб. дохода: кому из двух — Ивану или
Петру, будет выгоднее такая прибыль? Через прибавку
100 рублей доход Петра увеличится всего только на пя¬
тую долю, а доход Ивана увеличится в три раза. Ясно,
что поручить это дело Ивану — значит принести человеку
гораздо более пользы, нежели поручить его Петру. Берем
другой случай. Предполагаем, что существует 10 человек,
имеющих каждый по 50 рублей дохода; предположим,
что есть дело, дающее 500 рублей дохода; спрашивается,
лучше ли будет сделать участниками в этом деле всех
десятерых или поручить его одному? Если поручить од¬
ному, он выиграет чрезвычайно много, но выиграет он
один; если сделать участниками всех десятерых, состоя¬
ние каждого улучшится .вдвое. Положим, что мы еще не
можем из этого решить, который способ лучше, и пору¬
чили все дело одному. Но вот встречается опять подобное
дело: если мы поручим его одному тому, кому поручили
прежнее дело, его. положение улучшится менее, нежели
вдвое (он имел уже 550 рублей, теперь будет иметь
1 050); если же поручить дело остальным девяти, состоя¬
ние каждого из них улучшится более, чем вдвое (каждый
имел по 50, теперь будет иметь по 10572 рублей). Ясно,
что лучше дать девятерым с лишком вдвое, нежели дать
одному менее, нежели чем вдвое; ясно, значит, что и в
первый раз полезнее было бы призвать к участию всех
десятерых, а не сосредоточивать выгоду на одном. Мы
говорили о выгодах, теперь подумаем об убытках. Пред¬
положим опять Ивана с 50 рублями дохода и Петра с
450 рублей; предположим, что нам нужно получить
100 рублей и что мы имеем право взять их с того и с дру¬
гого в какой нам угодно пропорции. Если мы разделим
требование на обоих поровну, то оказалось бы, что, взяв
с Ивана 50 рублей, мы оставили его решительно без ко¬
пейки, а между тем у Петра взяли только одну девятую
часть его доходов. Тут явная неравномерность в обреме¬
нении. Справедливее будет взять с обоих в равной про¬
порции, т. е. с Ивана только 10, а с Петра 90 рублей.
БЙО

Быть может, если бы мы ближе всмотрелись в необходи¬
мые надобности того и другого, мы увидели бы, что
можно найти пропорцию еще более справедливую; но
пока довольно для нас и того: мы уже видим, каково
должно быть вообще влияние государственного участия
на экономические отношения. Оно должно стремиться к
тому, чтобы выгоды общественной жизни распределялись
между членами общества как можно равномернее, а
убытки ложились на тех, кто легче может их вынести.
Только в этом направлении можно доставлять людям,
при данном размере национального богатства, наиболь¬
шую сумму благосостояния.
В этом согласны с нами даже экономисты отсталой
школы; но теперь мы должны перейти к предмету, в
котором расходимся с их теорией. Определив направле¬
ние непосредственного участия государства в частных
делах, надобно решить вопрос: нуждается ли экономи¬
ческая деятельность частных людей в прямом содействии
государственной власти?
«Как это можно? кричат экономисты отсталой шко¬
лы:— такое вмешательство нарушило бы естественный
ход вещей. Пусть вещи идут естественным порядком. На¬
силовать природу нельзя. Всякая искусственность вредна.
Искусственными средствами вы ничего не достигнете.
Оставьте действовать природу вещей; она лучше вас
знает, как и что делать. Неужели вы хотите свой ограни¬
ченный ум поставить судьею природы и переделывать ее
по вашим теориям?»
Слова эти очень громки и милы, а главное — очень
успокоительны. Смысл их таков: будьте людьми, кото¬
рые, по выражению Гоголя, смотрят на мир, ковыряя
пальцем в носу. Но дело в том, что они основаны на
гипотезе, которую мы не обязаны принимать без про¬
верки. «Невозможно и вредно переделывать природу
вещей». Почему же так? «Потому, что в природе все
устроено наилучшим образом, так что потребности чело¬
веческой природы находят себе наилучшее возможное
удовлетворение в случайном сцеплении обстоятельств,
так что рассудку не остается надобности и хлопотать
об изменении этих обстоятельств для приведения их
в лучшее соответствие с потребностями человека». Мы
посмотрим, верна ли эта гипотеза.
591

Все в природе устроено наилучшим образом, — не знаю,
с какой точки зрения это справедливо; с точки зрения
человеческих потребностей и удобств оказывается вовсе
не то. Например, теперь хлопочут о прорытии Суэцкого
и Панамского перешейков, — ясно, что эти перешейки
чему-то мешают. Французы сверлят в южной половине
Алжирии артезианские колодцы, — надобно полагать,
что воды в тех местах меньше, нежели нужно человеку.
Да что говорить о таких мелочах! Риттер и Гумбольдт
давно доказали, что расположение Алтайских гор на
юге Сибири вовсе неудобно для сибиряков, которым
было бы лучше защищаться горами от полюса; они же
говорят, что если бы море раздробляло Азию на такие
же мелкие куски, как раздроблена Европа, то для азиат-
цев было бы гораздо лучше. Африкою они решительно
не довольны; и если б только дать им волю, они всю бы
ее исполосовали длиннейшими и широчайшими зали¬
вами, устроили бы в ней по крайней мере два или три
Средиземных и Балтийских моря. Нельзя сказать, чтобы
они во всем были довольны и Европой: по их мнению,
жаль, что горы у ней на юге, а не на севере. Если б их
воля, они перенесли бы Балканы в Олонецкую губернию.
Это конечно не скоро удастся сделать; но что могут,
то делают люди, чтобы переработать природу по-своему.
Где могут, они стараются осушать болота, поправлять
течение рек, очищать их устья, строить плотины, прово¬
дить каналы, — и мало ли чего они не делают. Им, ви¬
дите ли, без этих переделок неудобно жить. Да и что
такое вся экономическая деятельность, как не перера¬
ботка природы для удовлетворения человеческим потреб¬
ностям? Надобно человеку есть, — ему приходится па¬
хать землю; да еще мало того что пахать, надобно
удобрять ее, надобно переделывать почву. Хочется че¬
ловеку укрыться от непогоды, опять оказывается, что
природа не приготовила для него ничего, кроме пещер,
и приходится опять-таки переделывать природу, строить
себе жилище. И до чего доходит человек! — отврати¬
тельно и подумать: даже те вещи, которые в природном
виде могли бы быть для него полезны, он находит все
еще неудовлетворительными и старается улучшить их
по своим узким соображениям. Например, есть на овце
натуральное руно, он этою шерстью недоволен: говорит,
Б92

будто она груба; начинает перевоспитывать овец, раз¬
водит искусственную породу мериносов. Можно пи¬
таться говядиной, — он опять-таки находит, что надобно
переделать коровью породу, чтобы мяса было больше и
чтобы оно было вкуснее. Словом сказать, до чего ни
дотронется человек, все не по нем, все не так, все на¬
добно переделывать. Одно из двух: или весь род чело¬
веческий, с той поры, как начал пахать землю, сума¬
сбродствует и куралесит, или в самом деле внешняя при¬
рода неудобна для его потребностей и надобно ему
сильно ее переделывать. Вот вам уже и создается «искус¬
ственный порядок вещей», которого не хотят допускать
отсталые экономисты. По-нашему, если вооружаться
против искусственности, пусть бы воевали не против
системы Овэна или Луи Блана, а против утопистов, удо¬
бряющих свои поля, или хотя бы и без удобрения пашу¬
щих землю, — ведь это тоже «насилование натурального
порядка».
Человеческое общество развилось под влиянием
внешней природы. Мы уже видели, что устройство внеш¬
ней природы не совсем удовлетворительно для челове¬
ческих потребностей; из этого прямо следует, что раз¬
витие, происшедшее под влиянием невыгодной обста¬
новки, не может вполне удовлетворять потребностям
человека и нуждается в исправлениях, предписываемых
рассудком. Самым общим следствием неполной сообраз¬
ности устройства природы с потребностями человека
является недостаточность средств, предлагаемых при¬
родою для удовлетворения его потребностей. По натуре
своей человек склонен к доброжелательству относи¬
тельно других людей; но себя каждый любит более
всего на свете. Каждый хочет удовлетворить своим по¬
требностям; а средства, предлагаемые природою, для
удовлетворения всех людей не окажутся достаточ¬
ными; из этого возникает вражда между людьми, рас¬
стройство лежащего в человеческой природе взаимного
доброжелательства. Столкновение интересов приводит
к необходимости установить, с общего согласия, пра¬
вила, определяющие отношения между людьми в раз¬
ных сферах их деятельности. В каждом обществе
необходимы правила для государственного устройства,
для отношений между частными людьми, для ограждения
38 Н. Г. Чернышевский, т. II
593

тех и других правил. Таким образом возникают за¬
коны политические, гражданские и уголовные. Дух и
размер этих законов могут быть, при различных состоя¬
ниях общества, чрезвычайно различны; но без законов,
в том или другом духе, в том или другом размере уста-
новляемых рассудком и изменяющихся сообразно с
обстоятельствами, не может обойтись общество, пока су¬
ществует несоразмерность между средствами удовлетво¬
рения человеческих потребностей и самыми потребно¬
стями.
Для каждой сферы общественной жизни существуют
свои особенные законы: есть правила, определяющие
семейную жизнь (законы о браке, об отношениях мужа
и жены, родителей и детей); есть правила для развития
умственной жизни (законы о воспитании и преподава¬
нии); есть правила для отношений между независимыми
людьми в государственной их деятельности (законы о
правах личности и о степени ее участия в государствен¬
ной жизни); есть законы для политической деятельности
(законы о государственных учреждениях, о формах за¬
конодательства и администрации). Каждая из этих сфер
жизни имеет свои особенные законы, установляемые рас¬
судком, зависящие от воли общества, изменяющиеся
сообразно перемене обстоятельств: как же не иметь та¬
ких законов; самой важной из всех деятельностей, как
не иметь их экономическому производству? Если б она
не имела их, этим нарушилась бы аналогия ее с другими
деятельностями, нарушался бы основной принцип суще¬
ствования общества, который одно и то же с существо¬
ванием законов. Мы видели, что для каждой деятельно¬
сти не только должны существовать законы, но именно
должны существовать специальные законы, относящиеся
только к ней и не касающиеся других деятельностей.
Для семейного быта неудовлетворительны законы, опре¬
деляющие вообще отношения между частными людьми
по их политическим правам; и наоборот, для политиче¬
ских отношений между независимыми людьми неудо¬
влетворительны семейные законы. Опять было бы стран¬
ным нарушением и аналогии с другими деятельностями
и основного общественного принципа, если бы экономи¬
ческая деятельность не нуждалась в своих специальных
законах, могла бы удовлетворяться теми правилами, ка¬
кие существуют для других деятельностей.
Мы видели первую причину для необходимости эко¬
номических законов — несоразмерность средств, предла¬
гаемых внешнею природою, с потребностями человека.
Дисгармония между условиями общей планетной жизни
и частными нуждами человеческой жизни предста¬
вляется первым обстоятельством, требующим вмеша¬
тельства рассудка для облегчения этой дисгармонии,
для смягчения этих столкновений. Вторым источником
является дисгармония в самой человеческой природе.
Нет сомнения в том, что по сущности своей природы
человек есть существо стройное и согласное в своих ча¬
стях. В этом убеждает нас и аналогия с другими живот¬
ными организмами, которые не носят в себе противоре¬
чий, и самый принцип единства органической жизни в
каждом организме. Но под влиянием противных потреб¬
ностям человека условий внешней природы самая жизнь
человека подвергается уклонениям и развиваются в ней
самой противоречия. Различные потребности, разжигае¬
мые недостатком нормального удовлетворения, дости¬
гают крайностей, вредных для самого человека. Все эти
крайности еще более искажаются и преувеличиваются
влиянием тщеславия, составляющего искажение основ¬
ного чувства человеческой природы, чувства собствен¬
ного достоинства. Таким образом человек подвергается
внутреннему расстройству от пороков и экзальтирован¬
ных страстей. Условия, в которых мы живем, так небла¬
гоприятны для коренных потребностей человеческой
природы, что самый лучший из нас страдает этим недо¬
статком. Не забудем, что коренной источник их — несо¬
размерность средств к удовлетворению с потребностями,
имеет чисто экономический характер; из этого уже легко
сообразить, что пороки и экзальтированные страсти
должны самым прямым образом отражаться в экономи¬
ческой деятельности, да и самые действительные сред¬
ства против них должны заключаться в экономической
области: ведь надобно обращаться против зла в самом
его корне, иначе не истребишь зла. Теперь, если эти про¬
тивные человеческой природе элементы усиливают необ¬
ходимость законов для каждой сферы общественных от¬
ношений, то каким же образом могли бы оставаться
595

чужды подобной необходимости экономические отноше¬
ния?
Таким образом, если мы взглянем на вопрос с общей
теоретической точки зрения, то мнение, будто бы эконо¬
мическая деятельность не нуждается ни в каких поло¬
жительных законах, когда остальные деятельности ну¬
ждаются в них, представится нам чистою нелепостью,
нарушением всякой аналогии между проявлениями чело¬
веческой деятельности в разных сферах и противоречием
основному принципу общества.
Если бы мы хотели придавать какую-нибудь важность
разноречию или согласию истинных понятий с мнениями
отсталых экономистов, мы остановились бы на этом фа¬
зисе человеческого существования, на фазисе, обнару¬
живающем нелепость отсталой школы экономистов для
нашего времени. Если бы мы обращали сколько-нибудь
внимания на их суждения о нашем образе мыслей, мы
также остерегались бы высказать наши понятия о том,
каков должен быть окончательный результат настоя¬
щего экономического движения. Но для нас все равно,
будут ли называть нас отсталые люди обскурантами,
реакционерами или утопистами; и мы так убеждены в
нелепости их принципа для нынешней цивилизации, что
охотно покажем, когда этот принцип приобретет воз¬
можность разумного приложения к жизни; соглашаясь
на его возможность в чрезвычайно отдаленном будущем,
чрез то самое заслужим имя мечтателей у людей, дер¬
жащихся его в настоящем.
Мы видели, что необходимость законов возникает из
несоразмерности человеческих потребностей с средства¬
ми удовлетворения. Один из самых избитых трюизмов
состоит в том, что человек все больше и больше подчи¬
няет себе природу. Когда одно из данных количеств оста¬
нется неизменным (силы природы), а другое (силы чело¬
века) постоянно возрастает и притом чем далее, тем
быстрее, то простое арифметическое соображение пока¬
зывает нам, что второе количество с течением времени
необходимо сравняется с первым и даже превзойдет его.
Таким образом, мы принимаем за арифметическую
истину, что со временем человек вполне подчинит себе
внешнюю природу, на сколько будет ему нужно, переде¬
лает все на земле сообразно с своими потребностями,
5Г6

отвратит или обуздает все невыгодные для себя проявле¬
ния сил внешней природы, воспользуется до чрезвычай¬
ной степени всеми теми силами ее, которые могут слу¬
жить ему в пользу. Этот один путь уже мог бы привести
со временем к уничтожению несоразмерности между
человеческими потребностями и средствами их удовле¬
творения. Но достижение такой цели значительно сокра¬
тится изменением в размере и важности разных челове¬
ческих потребностей. С развитием просвещения и здра¬
вого взгляда на жизнь будут постепенно ослабевать до
нуля разные слабости и пороки, рожденные искажением
нашей натуры и страшно убыточные для общества; бу¬
дет ослабевать и общий корень большинства этих сла¬
бостей и пороков — тщеславие. Итак с одной стороны,
труд будет становиться все производительнее и произво¬
дительнее, с другой стороны, все меньшая и меньшая
доля его будет тратиться на производство предметов
бесполезных. Вследствие дружного действия обоих этих
изменений, люди придут когда-нибудь к уравновешению
средств удовлетворения с своими потребностями. Тогда,
конечно, возникнут для общественной жизни совершенно
новые условия и, между прочим, прекратится нужда в
существовании законов для экономической деятельности.
Труд из тяжелой необходимости обратится в легкое и
приятное удовлетворение физиологической потребности,
как ныне возвышается до такой степени умственная ра¬
бота в людях просвещенных: как вы, читатель, перели¬
стываете теперь книгу не по какому-нибудь принужде¬
нию, а просто потому, что это для вас занимательно и
что было бы для вас скучно не посвящать чтению ка¬
ждый день известное время, так некогда наши потомки
будут заниматься материальным трудом. Тогда, конечно,
производство ценностей точно так же обойдется без вся¬
ких законов, как теперь обходится без них прогулка, еда,
игра в карты и другие способы приятного препровожде¬
ния времени. Каждая пробужденная потребность будет
удовлетворяться досыта и все-таки останется за потреб¬
лением излишек средств удовлетворения; тогда, конечно,
никто не будет спорить и ссориться за эти средства и
распределение их вообще будет обходиться без всяких
особенных законов, как ныне обходится без особенных
597

законов пользование водами океана: плыви, кто хочет,—
места всем достанет.
Надежда на такое время — простой арифметический
расчет. Время это настанет; тут расчет так же верен,
как то, что в прогрессии
1. 2. 4. 8. 16....
явятся наконец члены, которые будут более миллионов,
или какого вам угодно данного числа. Но близко ли или
далеко до этих членов, близко ли или далеко это вре¬
мя, — вопрос другой; мы думаем, что оно еще очень
далеко, хотя, быть может, и не на тысячу лет от нас, но
вероятно больше, нежели на сто или на полтораста.
Тогда... о! тогда будет вполне разумна система, про¬
возглашающая безграничную независимость производ¬
ства и распределения богатств от вмешательства обще¬
ственной власти; тогда будут современны мнения ны¬
нешних последователей Жан Батиста Сэ. Но теперь наши
потребности, к сожалению, еще не таковы, чтобы эконо¬
мическая сфера могла обойтись без своих специальных
законов.
Припомним норму поочередного владычества трех
форм в каждом явлении. В конце развития экономиче¬
ские понятия будут сходны по форме с теми, от которых
началось развитие этой науки. В конце она будет про¬
возглашать, как провозглашала в начале, безграничную
независимость индивидуума от всяких стеснений. Мы, к
сожалению, живем в периоде переходной формы, отри¬
цающей такую независимость и выставляющей необхо¬
димость подчинения экономической деятельности спе¬
циальным законам. Характер фактов в конце развития
также будет иметь сходство с тем, что было при начале.
В половине XVIII века, когда явилась политическая эко¬
номия, почти не было конкуренции. Со временем конку¬
ренции также не будет; но теперь она существует и ее
существованием обусловливается необходимость поня¬
тий несходных с теми, какие были порождены ее отсут¬
ствием.
«Итак мы не ошибались, чувствуя к вам антипатию,
предполагая обскурантизм в вашем утопизме, — скажут
приверженцы отсталых экономических понятий.—.Вот
598

вы сами признаетесь, что хотите регламентации в эконо¬
мических отношениях».
Что сказать на это? Разве прибегнуть опять к новому
трюизму, в придачу к тем, которыми наполнены наши
статьи? Вражда отсталых людей против новизны основана
бывает чаще всего на неспособности различать новое от
давнишней старины. Был век регламентации; он прохо¬
дит; возврат к нему невозможен, и конечно всех менее
могли бы желать возвращения к отжившему порядку
вещей те люди, которые и настоящим порядком недо¬
вольны только потому, что находят в нем слишком много
старого, отжившего свой век и следовательно вредного.
Регламентация! вот в самом деле какая прелесть для
нас! Да ведь мы именно потому и расходимся с отста¬
лой школой, что она, гоня и поражая регламентацию
одной рукой, удерживает и приголубливает ее другой
рукой. По секрету от отсталых экономистов мы сообщим
. читателю, что они величайшие регламентаторы, каких
только видел свет со времени китайских мудрецов, соста¬
вивших знаменитую книгу «Десяти Тысяч Церемоний». —
«Полноте, как это можно? Каким же образом стали бы
поддержкою регламентации те люди, которые так пылко
кричат против нее?» — спросит читатель. Каким образом
они стали поддержкою регламентации, это мы увидим
после, а теперь скажем, отчего они стали поддержкою ее.
Причина очень проста: дело известное, что излишек
усердия ослепляет людей до того, что они ничего хоро¬
шенько не могут разобрать. Так и экономисты отсталой
школы в своей ревности против регламентации не умели
хорошенько разобрать, в чем сущность вещи, на которую
они нападают, и не заметили разницы между регламен-
тациею, т. е. нелепостью, и между законом достойным
своего имени, т. е. ограждающим и развивающим сво¬
боду, которую давит регламентация. Мы попробуем
объяснить эту разницу несколькими примерами, особенно
известными в истории регламентации.
Начнем с протекционизма. Он имеет целью покрови¬
тельствовать развитию домашней промышленности, или
увеличить государственные доходы. Может ли быть до¬
стигнута им та или другая цель? Ослабление торговых
сношений с другими Народами невыгодно действует и на
внутреннюю торговлю, находящую мало возбуждения в
599

заграничном сбыте; мало того что она ослабевает в це¬
лом своем объеме, — она обращается к отр'аслям произ¬
водства, наименее производительным, пренебрегая вы¬
годнейшими. Таким образом вместо того, чтобы подни¬
мать родную промышленность, протекционизм ослабляет
и портит ее. Таможенные доходы при протекционном та¬
рифе также уменьшаются, потому что оборот внешней
торговли бывает мал. Протекционизм относительно
обеих своих целей производит действие, противное тому,
какого желал. Мало того, что доход государства умень¬
шается: расходы по содержанию таможни страшно уве¬
личиваются на усиление пограничной стражи, но контра¬
банда представляет столько выгод, что при всех пресле¬
дованиях чрезвычайно развивается. В народе является
наклонность обманывать правительство, потому что об¬
ман легок. Контрабандисты и их патроны умеют избегать
наказаний; между тем, честные люди вследствие тамо¬
женного надзора подвергаются стеснительным обыск’ам.
Таким образом коренными чертами протекционизма
являются следующие факты: 1) цель им предположен¬
ная не достигается на практике; 2) мелочной надзор вво¬
дит государство в лишние расходы; 3) жизнь отдельных
людей подвергается мелочным стеснениям; 4) легкость
обмана развивает в нации наклонность к нему.
Возьмем другой пример — закон, определяющий нор¬
му процентов по займам между частными лицами: в его
действии мы увидим те же черты: 1) вместо того, чтобы
удерживать проценты на низкой норме, он поднимает ее,
затрудняя сделки между людьми, ищущими денег и даю¬
щими; 2) вводит хлопотливый надзор, обременяет поли¬
цию и судебные места делами, расходы казны возра¬
стают; 3) частные люди подвергаются стеснению; 4) об¬
ман легок: нужно только приписывать проценты к
капиталу; в народе развивается наклонность обходить
закон и обманывать правительство.
Следует ли из неудачи, какую терпит регламент'а.ция
в своем стремлении увеличить государственные доходы,
поднять национальную промышленность и понизить кре¬
дитный процент, что сами пр себе эти стремления дурны
или цель их недостижима? Напротив, цели хороши и до¬
стижимы, только нужны другие средства для их дости¬
жения. Пусть правительство улучшает пути сообщения,
600

охраняет безопасность лиц и собственности, — тогда про¬
мышленность будет развиваться; пусть оно облегчит и
обеспечит взыскания по кредитным обязательствам и
тогда процент займов понизится. Из того, что регламен¬
тация вредна, не следует, чтобы правительство не могло
найти других законодательных мер, ведущих к тому же,
что безуспешно хотела и не умела делать регламента¬
ция. Теперь посмотрим, каковы последствия дельного за¬
кона. Положим, что издано правило, по которому запре¬
щено в питейных заведениях принимать в залог вещи.
Каковы будут последствия этого правила при сколько-
нибудь порядочной администрации? 1) За питейными
заведениями уже и без того должна бы была наблюдать
полиция; следовательно хлопоты ее не увеличатся от но¬
вого положения; напротив соблазн предаваться пьян¬
ству и соединенному с ним буйству сократится, следо¬
вательно и хлопоты полиции при новом правиле будут
меньше, нежели до него, — иначе сказать, государствен¬
ные расходы сократятся; 2) каждый благоразумный че¬
ловек будет находить выгоды в поддержании нового
правила; стало быть, в народе явится вовсе не желание
обходить закон и обманывать власть, а напротив стремле¬
ние помогать власти в исполнении закона. Общий голос
будет немедленно указывать полиции те из питейных за¬
ведений, которые захотели бы нарушить закон. 3) Жизнь
частных людей нет нужды подвергать мелочному ро¬
зыску; полиция не имеет надобности останавливать че¬
ловека на улице и спрашивать: куда ты идешь, не в
питейное ли заведение? и зачем ты несешь с собою эту
вещь, не затем ли, чтобы променять ее на вино? Престу¬
пление в нарушении закона ловится только при самом
факте нарушения, и стеснению подвергаются исключи¬
тельно только нарушители закона и только в самую
минуту нарушения. 4) При уменьшении развратного пьян¬
ства уменьшается число поводов к убийству, воровству,
беспорядкам, уменьшается число поводов к семейным не¬
приятностям и возникающим из них делам; потому, ка¬
ждое дело, возникающее из поимки виновного в промене
вещей на вино, предотвращает сотни уголовных, поли¬
цейских и тяжебных дел.
Можно набрать множество примеров подобных за¬
конов, которые заслуживают в настоящее время имени
601

дельных. При них для администрации Меньше хлопот,
а для казны меньше расхода, нежели было бы без них;
они прямо достигают той цели, к которой стремятся; над¬
зор за их исполнением легок; так как при них для адми¬
нистрации меньше дела, нежели без них, следовательно
они уменьшают зависимость частного лица и содей¬
ствуют развитию в нем самостоятельности. Регламента¬
ция, как мы видели, имеет признаки противные: она не
достигает своей цели, опутывает жизнь мелочным надзо¬
ром и развивает качества, делающие нужным усиление
административного контроля; наконец она обременяет
администрацию и убыточна для казны.
Экономисты отсталой школы не умели заметить этой
разницы, и вместо того, чтобы хлопотать о заменении
экономической регламентации разумным законодатель¬
ством, стали просто толковать о совершенном невмеша¬
тельстве государства в экономические отношения. В не¬
которых случаях отменение регламентации действительно
не оставляло пробела в общественном устройстве; на¬
пример заграничная торговля по своему существенному
характеру ничем не разнится от внутренней оптовой тор¬
говли и с отменением протекционного тарифа не по¬
является нужды ни в каких новых законах, если законы
относительно внутренней торговли удовлетворительны.
Но один случай не может быть правилом для всех осталь¬
ных, притом и в нем ненужность особенных законов
условливается существованием удовлетворительных за¬
конов для того дела, к которому относится заграничная
торговля, как часть к целому. А что, если какой-нибудь
важный факт общественной жизни не имеет для себя
законов? Тут конечно открывается простор произволу
и беспорядкам. Так и случилось относительно конкурен¬
ции, развившейся почти на наших глазах, уже после
Адама Смита. Еще хуже бывает, когда средневековые
учреждения, возникшие волею общества сообразно из¬
вестным обстоятельствам, принимаются за натуральный,
не подлежащий никакому изменению порядок вещей. Та¬
ково положение поземельной собственности на Западе;
она возникла из феодализма и в главной массе своей
представляется остатком его. Теперь состав и потреб¬
ности общества вовсе не те, как во времена феодализма;
но давность- времени заставила забыть об искусственном
602

происхождении западной поземельной собственности, и
отсталые экономисты всякое желание нового законода¬
тельства по этому важному предмету провозглашают
нарушением естественного порядка. Что же хорошего
может быть, когда под ложной маской натуральности
остается среди нового общества средневековое учрежде¬
ние? Будучи решительно противно потребностям нового
времени, оно будет служить источником еще гораздо
большего числа бедствий и худшей путаницы, нежели
служило бы совершенное отсутствие всякого порядка.
Подобных учреждений в нынешнем экономическом
устройстве Западной Европы еще больше, нежели таких
случаев, для которых недостает прочных учреждений.
Поддерживая средневековые учреждения, находя¬
щиеся в нелепом разладе с нынешними потребностями,
или оставляя важные отрасли общественной жизни без
всяких учреждений, теория laissez faire, laissez passer
мешает возникновению разумного законодательства.
К каким последствиям ведет отсутствие или нелепость
законов, вещь известная: возникает неурядица, йа каж¬
дом шагу грозит опасность имуществам, лицам и всему
общественному устройству; общество принуждено при¬
бегать к стеснительному полицейскому надзору и бес¬
прерывным насильственным мерам для своего охранения.
Возникает множество стеснений из нелепого положения
дел; каждым новым стеснением нелепость увеличи¬
вается; из каждого насилия или придирки возникает
необходимость новых стеснений и придирок, словом ска¬
зать, отсутствие законов порождает регламентацию. Вот
каким образом теория невмешательства государственной
власти в экономические отношения, одною рукою пора¬
жая регламентацию, другою рукою поддерживает ее.
Жизнь частного человека в Западной Европе чрезвы¬
чайно стеснена. Англии в этом отношении завидует
континент; но сами англичане не находят себя достой¬
ными зависти: чтобы убедиться в том, надобно
только не почерпать своего знакомства с Англией
из дрянных книжонок, сочиняемых на континенте
какими-нибудь Монталамберами, а читать то, что
пишут о своей жизни дельные англичане. Вероятно
много накипает у них желчи, если такие люди, как
Карлейль, с восторгом говорят о системе правления,
603

бывшей в Пруссии при Фридрихе II. Да что Кар¬
лейль! — посмотрите английские газеты: и в них желчь
и юмор на каждом шагу. Но и газеты доступны не каж¬
дому; так вспомните по крайней мере романы Диккенса:
восхищается ли он знаменитою английскою свободою?
О континенте Западной Европы нечего и говорить: мы
уже сказали, что он завидует Англии.
Да и чего иного хотите вы? Где нет закона, там
произвол; произвол сам по себе есть стеснение; кроме
того от него возникает множество злоупотреблений и
опасностей; где множество злоупотреблений и опасно¬
стей, там неизбежны стеснительные меры, т. е. регламен¬
тация.
Но что же мы считаем дельным и разумным законо¬
дательством для экономической сферы? Как бы это
объяснить примером, против которого не могли бы спо¬
рить даже экономисты отсталой школы? Возьмем в при¬
мер хотя акционерные общества: ведь для них были же
нужны новые законы, которых не существовало в сред¬
них веках. Из этих законов один основной: участники
общества отвечают только теми деньгами, которые за¬
платили за акции; если бы общество обанкротилось,
никто из акционеров не отвечал бы за него остальным
своим имуществом. Люди, знакомые с нынешним поло¬
жением промышленности и торговли, знают, как полезно
это правило, как сильно оно способствовало к развитию
промышленности, сколько тяжеб и неприятностей оно
предупреждает, как развивает оно предусмотрительность
и рассудительность во всех, имеющих дело с акционер¬
ными компаниями. Другое основное правило: акционеры
имеют контроль над своим обществом; пользу этого пра¬
вила для всех частных людей не нужно и объяснять;
а от скольких лишних хлопот освобождает оно админи¬
стративную власть! Мы выбрали пример можно сказать
ничтожный, но и он достаточно показывает, что у нового
общества есть по экономической деятельности потреб¬
ность в таком Законодательстве, которого не знала преж¬
няя история.
Других случаев мы приводить не станем, чтобы не
назвали нас утопистами, как назвал бы Адам Смит уто¬
пистами тех людей, которые стали бы ожидать чего-ни¬
будь хорошего для торговли и промышленности от
604

акционерных обществ. Можно только сказать, что если
этот гениальный человек не отгадал, какой способ дей¬
ствия будет самым сильным двигателем экономической
деятельности через пятьдесят лет после него, то какого
же внимания заслуживают полубездарные ученики
одного из его учеников, ограничивающие всю будущность
человечества рамками своей узенькой теории, составляю¬
щей только искажение слов великого шотландского мы¬
слителя?
Каковы экономические потребности при настоящем
порядке дел вообще, было бы неуместно излагать в этих
статьях, писанных по поводу одного специального во¬
проса о сохранении у нас общинного владения землею
в том размере, в каком оно до сих пор уцелело. Довольно
будет рассмотреть, каковы признаки этого учреждения:
те ли, которыми отличается регламентация, или те, ко¬
торые принадлежат разумному экономическому закону.
1)	Ведет ли общинное владение к той цели, которой
предполагает достичь, или производит следствия, против¬
ные своему назначению? Оно претендует на достижение
двух результатов: а) сохранить участие огромному боль¬
шинству нации во владении недвижимой собственностью;
б) поддержать по возможности равномерное распреде¬
ление подлежащей ему части недвижимой собственности
между лицами, участвующими в ней. Хороши ли эти
цели, пока не о том вопрос; вопрос только о том, дости¬
гаются ли они. Против этого никогда не спорил никто:
для всех, и для приверженцев, и для противников общин¬
ного владения очевидно, что при нем действительно
огромнейшее большинство нации сохраняет равномерное
участие в недвижимой собственности, и нет ни у кого
ни малейшего сомнения, что общинное владение в чрез¬
вычайно высокой степени достигает тех целей, к кото¬
рым стремится.
2)	Уменьшаются или увеличиваются хлопоты и рас¬
ходы общественной власти существованием общинного
владения? Увеличивается ли при нем количество слу¬
чаев для вмешательства центральной или хотя бы про¬
винциальной власти в дела частных людей? Нужен ли
мелочной и придирчивый присмотр за частною жизнью
для охранения закона об общинном владении? Каждый
знает по опыту, что этого нет. По общинному владению
605

возникает в миллион раз меньше юридических споров,
нежели по частной собственности; не бывало еще при¬
мера, чтобы судебная власть должна была хлопотать
о решении дел по общинному поземельному владению.
Если и бывают споры (впрочем чрезвычайно редкие), они
решаются в ту же минуту, когда возникают; решаются
теми же людьми, между товарищами которых*возникли;
решаются с такою простотою, с такою ясною для всех
верностью, что оба спорившие признают совершенную
основательность решения. По общинному владению для
центральной или провинциальной администрации еще
меньше хлопот, нежели для судебной власти: жизнь
этого факта совершенно вне сферы действий центральной
или провинциальной администрации. Это единственный
род собственности, охранение которого не доставляет
правительству ровно никаких хлопот и не требует от
него ровно никаких расходов. И по своему принципу и
по всем подробностям и результатам своего существова¬
ния, общинное владение совершенно чуждо и противно
бюрократическому устройству.
3)	Теперь не нужно и спрашивать, увеличивается ли
или уменьшается от общинного владения сумма мелоч¬
ных стеснений для частной жизни. Со стороны прави¬
тельства не нужно никакого контроля за охранением его:
оно охраняет само себя. Следовательно из всех родов
собственности, общинное владение есть тот род, который
наиболее предохраняет частную жизнь от администра¬
тивного вмешательства и полицейского Надзора. Точно
то же надобно сказать и о судебных вмешательствах.
Общинное владение такой факт, до которого вообще
есть дело только тем лицам, которых оно прямо ка¬
сается, и только в те немногие минуты, когда пересма¬
тривается устройство этого факта для определения его
на период времени, во всяком случае довольно продол¬
жительный. Затем во все продолжение этого периода
каждый частный человек остается уже совершенно
огражден от всякой возможности каких бы то ни было
хлопот и споров по охранению своего недвижимого иму¬
щества: никто не может даже и подумать вмешаться
в его права, или оспоривать их, — опасность, которая
ежеминутно висит над ч'астной собственностью и. бес¬
престанно хватает того или другого частного собствен¬
606

ника, призывая его к тяжбам или административным раз¬
бирательствам. Существенное отличие общинного вла¬
дения от всякого другого рода собственности со стороны
юридической безопасности состоит в том, что оно осно¬
вано исключительно на одном свежем материальном
факте, который держится в памяти всех окружающих
людей (членов общины) и не может подвергаться ни¬
какому оспориванию, между тем как собственность вся¬
кого другого рода зависит от бесчисленного множества
фактов, обстоятельств и документов, чуждых публичной
известности и часто не известных даже тому лицу, к ко¬
торому они относятся. Положим например, что известное
лицо получило владение частной собственностью по на¬
следству, и возьмем самый краткий и безопасный путь
перехода: наследство от отца сыну. Сколько и тут может
возникнуть непредвиденных опасностей, сколько может
обнаружиться безвестных документов, противных праву
наследника! Во-первых, законен ли был брак, от кото¬
рого произошел наследник? Законность брака зависит от
тысячи отношений и никогда нельзя поручиться, что все
они уже разъяснены и решены в пользу наследника. Во-
вторых, действительно ли произошел он от этого брака, а
не от его нарушения? Тут опять все зависит от бесчислен¬
ного множества доказательств, из которых довольно
одного, хотя бы самого пустого, чтобы надолго подо¬
рвать безопасность наследника. В-третьих, если изве¬
стное лицо действительно произошло от законного брака,
то личность владельца действительно ли есть та лич¬
ность, которая признана законным сыном известного
лица? В-четвертых, не было ли других законных детей,
имеющих такие же права? Всех запутанностей и затруд¬
нений, которым может подвергнуться самый факт пере¬
хода наследства от известного лица к другому лицу, как
его законному сыну, невозможно и перечислить. Но один
ли факт перехода подлежит юридическим опасёкиям?
Нет, ведь это только один из бесчисленных фактов, от
которых зависит пользование наследством. Положим, что
наследство перешло от отца к сыну законно; но должно
ли было оно принадлежать отцу? Тут опять возобно¬
вляется вся перспектива прежних затруднений и споров.
Это ли одно? Та же самая история и относительно деда
и множества других родственников, с тем улучшением,
607

Что при каждом шаге назад страшно увеличивается
трудность бесспорно опровергнуть сомнение. Ограничи¬
вается ли одним этим источником возникновение опас¬
ности? Положим, что принадлежность известного имуще¬
ства известному лицу бесспорна по его происхожде¬
нию; но не было ли сделано волей предшествовавших ему
владельцев каких-нибудь юридических распоряжений,
противных переходу? Может быть, существуют завеща¬
ния, может быть, существуют акты продажи или залога,
и мало ли каких других актов, противоположных праву
наследства. Мы вовсе не хотим сказать, что частная соб¬
ственность не достаточно ограждена законом; мы хотим
только показать, что, находясь в зависимости от бесчис¬
ленного множества фактов, из которых каждый может
служить для нее источником юридических споров, она
представляет для ограждения законным путем бесчис¬
ленное множество сторон, из которых каждая может
нуждаться в защите длинным спорным путем, исполнен¬
ным беспокойств и доставляющим бесчисленное множе¬
ство хлопот для судебной и административной власти.
Мы хотим только сказать, что всего этого бесчисленного
множества хлопотливых шансов, требующих правитель¬
ственного вмешательства, не существует для права
общинного владения, которому нужен исключительно
один факт, никогда не подвергающийся никаким спорам.
Принадлежит ли известный участок общинной земли
известному лицу? Все члены общины были на сходке,
присвоившей ему этот участок; сомнения и споры тут
невозможны, как невозможно спорить о том, в какой
губернии лежит какой уезд: это известно всем, кого ни
спроси кругом, и охота спорить послужила бы только
к общему смеху. Тут нет вопроса о том, действительно
ли Иван Захаров есть Иван Захаров, а не какой-нибудь
подкидыш или самозванец; действительно ли Иван Заха¬
ров законный сын Захара Петрова; законен ли был брак
Захара Петрова; не было ли других детей у Захара Пет¬
рова; не было ли завещания у Захара Петрова; не было
ли долгов у Захара Петрова, и так далее, и так далее.
До всего этого никому дела нет. Принадлежность
участка Ивану Захарову также ясна для всех и также
бесспорна, как принадлежность ему тех мозолистых рук,
которыми он кормит свою семью.
608

Неужели надобно говорить, каковы необходимые по¬
следствия для самостоятельности частной жизни от со¬
вершенной бесспорности имущества? Неужели надобно
говорить, что в этой бесспорности лежит первое и пол¬
нейшее условие независимости частного лица? Неужели
надобно доказывать, что бесспорность прав частного
лица служит первейшею преградою постороннему вмеша¬
тельству в его жизнь? Или надобно говорить, что чем
проще, очевиднее и бесспорнее факты гражданских отно¬
шений частного лица, тем менее предлогов для мелочного
контроля и стеснения его жизни?
4)	Надобно ли говорить после этого и о том, обман
или прямодушие, гражданские пороки или хорошие каче¬
ства гражданина развиваются общинным владением?
Оно основано на материальных фактах, всем известных,
не подлежащих ни спору, ни утайке. Мысль об обмане
в этих фактах такая же невозможность, как мысль утаить
Волгу или Петербург. Сутяжничество невозможно; права
не могут быть потеряны: благоприятствует ли это неза¬
висимости характера, развитию уверенности в том, что
можно обходиться без чужой помощи и протекции, разви¬
тию привычки к энергической инициативе?
Еще один вопрос.. При общинном владении устрой¬
ство самой важной части экономического быта Каждого
частного лица прямым образом связано с его участием
в делах общества; решения общества зависят от его уча¬
стия; он может иметь все то влияние на них, которое
доступно его способностям и силе характера; не участво¬
вать в общественных делах со всею возможною для его
личности энергиею нельзя ему, потому что с ними связан
очень важный личный интерес.
По всем этим признакам нам не трудно решить, к ка¬
кому порядку вещей принадлежит общинное поземельное
владение, к регламентации или к разумному законода¬
тельству. Оно достигает своей цели. Оно не увеличивает,
а уменьшает хлопоты и расходы правительства. Оно так
просто, что отстраняет нужду во вмешательствах всякой
центральной и посторонней администрации. Оно дает бес¬
спорность и независимость правам частного лица. Оно
благоприятствует развитию в нем прямоты характера и
качеств, нужных для гражданина. Оно поддерживается
39 Н. Г. Чернышевский, т. II 609

и охраняется силами самого общества, возникающими из
инициативы частных людей.
Мы упоминали о том источнике, из которого происхо¬
дит вражда добросовестной части между отсталыми
людьми против новых понятий. Эти бедняжки не могут
понять разницы между старым, против чего некогда они
боролись честно и полезно, и новым, вступающим в та¬
кое же отношение к их обветшалой новизне, обратив¬
шейся в рутину. Когда явился Пушкин, все свежие и
умные люди стали за него, все обскуранты вооружились
против Пушкина. Прошло двадцать или больше лет; об¬
стоятельства во многом изменились, сообразно с ними
явились новые требования в поэзии. И вот появились
люди, которые стали говорить, что Пушкин уже недоста¬
точен для нашего времени, что нужна теперь и уже воз¬
никает новая литература с новыми деятелями, у которых
и содержание и форма не похожи на прежнее, на то, что
было при Пушкине: — «Как? Вы против Пушкина? —
возопияли добросовестные отсталые люди. Значит вы го¬
ворите то же самое, что во времена нашей молодости го¬
ворили обскуранты, — ведь они также восставали против
Пушкина; значит, вы хотите, чтобы общество восхища¬
лось Сумароковым и Херасковым?» Ну да, друзья мои,
вы совершенно отгадали: Гоголь как две капли воды
похож на Державина, Щедрин на Хераскова, Кольцов на
Нелединского-Мелецкого. Вы совершенно отгадали в чем
дело.
Как бы растолковать добросовестным отсталым лю¬
дям, что порядочные люди нового времени проникнуты
теми же честными стремлениями, какими были проник¬
нуты порядочные люди прежних поколений, что только
обстоятельства переменились во многом, и потому для
осуществления тех же стремлений приходится делать не
то, что делалось прежде? Как бы растолковать им, что
мужик, боронующий землю, продолжает то же самое
дело, которое делал, когда пахал ее? Но нет, толковать
об этом напрасно. У кого из прежних людей есть способ¬
ность понимать факты и думать о них своею, а не чужою
головою, тот сам давно это знает, и новое время чтит его
как полезного деятеля современности, наравне с новыми
людьми; чтит его выше их, потому что он показал не со¬
всем обыкновенную силу ума и честной твердости, поняв
ею

и приняв к сердцу заботы общества, не совсем похожего
на то, в котором воспиталась его молодость. Честь ему;
он совершает уже второй переход по тяжелому историче¬
скому пути и идет наравне с нами, или даже впереди нас,
делающих наш первый переход. А что до остальных его
сверстников, — бог с ними. История обойдется и без них.
Пусть себе твердят зады.
■ Стремления новой школы в экономической науке те
же самые, какие были и у старой, когда старая была
молода. Только обстоятельства переменились; с ними
изменились требования общества, с требованиями обще¬
ства изменились и понятия о том, что нужно делать ныне
для достижения тех целей, к которым стремились и осно¬
ватели старой школы. Перемена не в предмете желаний:
он один и тот же — доставление большего благосостоя¬
ния человеку и, как необходимейшая гарантия, как важ¬
нейший источник всякого благосостояния, развитие само¬
стоятельности отдельного лица. Перемена и не в том,
чтобы отвергалось хотя одно научное понятие, вырабо¬
танное прежнею школою. Не беспокойтесь: никто не от¬
вергает той истины, что ценность вещи зависит от отно¬
шения между предложением и запросом, что личный
интерес служит сильнейшим или, пожалуй, единственным
двигателем всякой деятельности; не беспокойтесь, никто
не отвергает этих и других, подобных им, экономических
истин.
Напротив того, на них-то именно и основана новая
теория. Их открытие составляет, по мнению новых людей,
славу прежней школы. Разница только в том, что к ста¬
рым открытиям прибавились новые; что прежними теоре¬
мами не исчерпывалась вся истина, что в прежней теории
открылись пробелы, которые теперь дополнены новою
теориею, как и в ней со временем найдутся пробелы, ко¬
торые будут пополнены трудами следующих поколений.
Теперь мы говорим о том отделе экономической тео¬
рии, который относится к вопросу об участии обществен¬
ной силы в экономической деятельности. Старая школа
открыла, что один способ этого вмешательства, самый
употребительный в те времена, регламентация, вещь
очень вредная. Честь и слава старой школе за это благо¬
детельное открытие. Но что же открылось потом? Откры¬
лось, что те области жизни, которые не ограждены от
611

произвола и слепого случая разумным законодательством
и рассудительною предусмотрительностью, подвергаются
деспотизму произвола. Теория, составленная тогда, когда
этот факт еще не был замечен наукою, оказалась недоста¬
точна. Мы разбирали эту знаменитую теорию и видели,
что она ведет к пожертвованию правами отдельного чело¬
века и его самостоятельностью всем прихотям государ¬
ства. Кто же верен духу экономической науки и благо¬
родных ее основателей, боровшихся против рутины и про¬
извола: те ли, которые держатся рутинной теории, или те,
которые отвергают ее за то, что она ведет к произволу?
Мы видели другой факт. Старая школа требовала на¬
туральности в экономических отношениях и восставала
против искусственности; она заметила, что природе про¬
тивна регламентация. Прекрасно, но что же открылось
потом? Было замечено, что вся человеческая деятель¬
ность состоит в переделке природы; что каждое действие
и каждое желание человека состоит в заменении фактов и
отношений, даваемых природою, другими фактами и от¬
ношениями, более сообразными с потребностями чело¬
века. Как согласить это разноречие? Искусственного ни¬
чего не должно быть, все должно стремиться к натурально¬
сти; и с тем вместе вся человеческая деятельность со¬
стоит в изменении порядка, возникающего независимо от
человеческой воли, т. е. порядка, даваемого натурою, —
как соединить эти различные факты? Ответ ясен. Надобно
различать человека от внешней природы, слепое действие
сил внешней природы от человеческих желаний, резуль¬
таты действия сил внешней природы от человеческих по¬
требностей. Мы люди, мы смотрим на все с человеческой
точки зрения и не можем смотреть иначе. Из этого ясно,
в каком объеме надобно понимать ту натуру, с которой
должна сообразоваться экономическая деятельность. Эта
натура — человек, его силы и потребности. Мы можем
браться только за то, что в наших силах. Мы должны де¬
лать так, как велят наши потребности. Часть природы,
человек, старается переделать сообразно себе остальные
части. Если вы хотите придать философское выражение
этому закону, вы увидите в нем тот же самый закон, по
которому теплое тело стремится разлить свою теплоту на
все окружающее, лишенное теплоты; тот самый закон, по
которому проникается электричеством все соприкасаю¬
612

щееся с телом, в котором развивается электричество.
Каждый процесс природы стремится охватить всю при¬
роду. Человек есть вместилище известного процесса, и
выходя от него этот процесс, процесс разумного устрой¬
ства и жизни более энергической, стремится внести более
энергическую жизнь и более разумное устройство в
остальную природу.
Не' беспокойтесь же: тут действует природа; искус¬
ственности тут нет, как нет искусственности во всем пла¬
нетарном процессе, венцом которого является деятель¬
ность сил, находящих себе орган в человеке. И особен¬
ного тут нет ничего, если одна часть природы, одна ее
сила борется против других: все силы природы так дей¬
ствуют, все они в борьбе между собою. Можно приба¬
вить, что нечего сомневаться и в будущей судьбе тех сил,
которые представляются нашему сознанию как потреб¬
ности человека: когда известный процесс является край¬
ним развитием других низших процессов, предшествую¬
щих ему, нечего спрашивать о том, удержится ли он и
будет ли он усиливаться с каждым часом: пока суще¬
ствуют другие процессы, будет существовать и он; и пока
их непрерывное действие будет продолжаться, в каждую
данную минуту будут приливаться к нему из них новые
силы. Пока остается на земле растительная и животная
жизнь, исторический прогресс будет неудержимо итти
своим чередом.
Мы заговорили философским языком об общих прин¬
ципах нынешнего воззрения на человеческую жизнь. Что
же делать? Каждая частная теория относительно извест¬
ной сферы жизни сознательно или бессознательно выво¬
дится из общего миросозерцания данной эпохи. Нам
кажется, что сознательный образ мыслей лучше бес¬
сознательного, и показав коренное основание нынешней
теории, мы можем спуститься в область частной экономи¬
ческой науки и изложить ее прозаическим языком нынеш¬
ние понятия об одном из ее вопросов. Мы писали эту
статью с тем, чтобы разъяснить понятия новой экономи¬
ческой школы об отношениях государства к частной ини¬
циативе в экономической деятельности. Мы старались
показать неудовлетворительность отсталой теории, же¬
лающей освободить частную экономическую деятельность
от всякого административного и законодательного влия¬
613

ния, но вместо того приходящую к подавлению личности,
к отдаче ее на полный произвол государства даже и в
экономическом отношении, через сосредоточение всей
громадной силы, которою располагает государство, в
одном направлении, самом неблагоприятном для само¬
стоятельности индивидуума. Мы старались потом пока¬
зать, что, каковы бы ни были экономические теории обще¬
ства и государства, все-таки государство имеет громадное
влияние на экономическую деятельность и не может не
иметь его. Прямым образом экономическая деятельность
частных лиц подчинена государству посредством бюд¬
жета; косвенным образом она подчиняется влиянию ка¬
ждой законодательной и административной меры, каков
бы ни был прямой предмет государственного действия;
следовательно, заключаем мы, вопрос не в том, частная
экономическая деятельность будет ли подвергаться силь¬
ному и прямому вмешательству государства: иначе быть
не может, пока существует государство; вопрос только в
том, сознательно или бессознательно будет производиться
это вмешательство. Нам кажется, прибавляли мы, что
сознательность и в этом случае, как во всех других,
лучше бессознательности, потому что сознательное дей¬
ствие может быть управляемо и удерживаемо в извест¬
ных границах рассудком, а бессознательная сила дей¬
ствует слепо и беспощадно. О направлении, в каком
должно производиться влияние государства на экономи¬
ческий быт, мы также говорили; остается сказать о том,
в каких границах оно должно удерживаться.
Одну из норм, определяющих границы государствен¬
ного влияния, мы уже упоминали. Эта норма — здравый
рассудок, главное правило которого: берись только за то,
что возможно. Регламентация тем и нелепа, что хочет
сделать невозможное. Мы замечали также, что невоз¬
можность часто лежала не в самом предмете, к которому
стремились, а в средствах действия, которые были изби¬
раемы.
Если бы эта статья не была уже так длинна, мы по¬
дробно рассмотрели бы понятия возможности и невоз¬
можности с их признаками, — этот предмет очень важен,
потому что в нем господствуют чрезвычайно странные
предрассудки. Быть может нам случится заняться им
когда-нибудь, в другой раз. Теперь заметим только два
614

обстоятельства. Во-первых, часто называют невозмож¬
ным то, что неприятно. Например, может ли Франция,
при нынешнем расстроенном положении своего бюджета,
употребить полмиллиарда 'франков на заимообразное по¬
собие промышленным товариществам людей, занимаю¬
щихся черною работою? Единодушный ответ всех обску¬
рантов, реакционеров и отсталых экономистов: «не мо¬
жет». •—Почему же? «Ей негде взять такую страшную
сумму, в бюджете и без того дефицит, нация и без того
обременена налогами, государственный долг и без того
громаден». Ну, а Крымскую войну могла ли она вести?
могла истратить на нее более миллиарда? И теперь мо¬
жет начать новую войну, которая будет стоить еще го¬
раздо дороже? Это она не только «может сделать», это
она сделала и сделает. А, понимаем.
Другое обстоятельство состоит в том, что неуменье
или нежеланье принять нужные средства смешивают с
невозможностью предмета; между тем, как неудача при
неудачном выборе средств доказывает только, что нужно
поискать других средств (в большей части случаев не¬
чего и искать: верные средства к достижению цели уже
указаны бывают умными людьми, только слушать их не
хотят). Например, в Англии государство не успевает
улучшить положение бедных классов посредством подати
в пользу бедных; из этого заключают, что государство и
не может помочь им прямым образом. Но как упо¬
требляются деньги, доставляемые этой податью? Обра¬
щаются ли они на отстранение причин, производящих
бедность? Нет, напротив, употребляются так безрассудно,
что содействуют усилению этих причин. В корабле ока¬
залась течь; вместо того, чтобы заделать ее, вы только
стараетесь вычерпать воду, да еще приделали помпу так
неловко, что от каждого удара рукоятки слабеют те
пазы, в которых находится щель: удивительно ли, что
течь с каждым часом увеличивается и в трюме вода при¬
бывает? А следует ли из того, что нельзя избавить ко¬
рабль от этой беды?
Если есть охота, если есть уменье, — область возмож¬
ного очень велика; если нет ни охоты, ни уменья, — ни¬
чего нельзя сделать путным образом. Из этого мы видим,
что, если речь идет о каком-нибудь отдельном случае,
вопрос о возможности чрезвычайно много зависит от
615

качеств государственной власти; из них главное — охота;
уменье всегда приходит вслед за нею.
■Второю нормою для определения границ государ¬
ственного вмешательства служит справедливость. Что
такое справедливость, об этом много спорят разные фило¬
софские и экономические теории. Но если читатель согла¬
сен с нами, что человек должен смотреть на все челове¬
ческими глазами, он легко сделает выбор между разными
решениями. Справедливо то, что благоприятно правам
человеческой личности; всякое нарушение их противно
справедливости; потому отстранение всего, противного
человеческим правам, требуется справедливостью.
Изложение нашей теории было очень длинно, потому
что на каждом шагу встречались нам предубеждения,
требовавшие разбора. Но сущность теории, которая при¬
нимается за справедливую и полезную для настоящего
времени современными мыслителями, очень проста и не
многосложна; ее можно выразить несколькими трюиз¬
мами, из которых каждый сам по себе принадлежит к
разряду мыслей, подобных знаменитым истинам: «солнце
освещает землю; ночью бывает темнее, нежели днем»
и т. д. Каждый из них мы отметим особенным значком,
чтобы эти златые изречения не затерялись для потом¬
ства.
A.	Человек имеет потребности.
B.	В числе человеческих потребностей есть такие, ко¬
торых нельзя не признать законными и неизбежными. Они
называются неотъемлемыми потребностями человеческой
натуры. О них мы и будем говорить.
C.	Пока эти потребности какой-нибудь личности не
удовлетворены, личность не получила удовлетворения
своих прав.
D.	Говорить о правах человеческой личности значит —
говорить об удовлетворении потребностей человеческой
натуры.
E.	Потому все, что ведет к лучшему удовлетворению
человеческих потребностей, благоприятно правам лич¬
ности.
Это первый ряд трюизмов. Вот второй ряд:
F.	Несправедливость состоит -в нарушении человече¬
ских прав.
616

G.	Справедливость состоит в их охранении, восстано¬
влении и увеличении.
H.	Каждый человек обязан помогать, по мере своих
сил, осуществлению справедливости.
I.	Что обязан делать каждый, то обязаны делать все.
Теперь третий ряд:
J.	Нация состоит из людей.
K.	Все люди, составляющие нацию, рассматриваемые
как одно целое, называются государством.
L.	Все вместе люди продолжают иметь те же обязан¬
ности, какие каждый из них имеет в отдельности,
M.	Каждый человек обязан, по возможности, действо¬
вать в пользу справедливости.
N.	Государство также.
Теперь четвертый ряд:
O.	Государство располагает известною степенью влия¬
ния над национальною жизнью.
P.	Все отрасли жизни тесно связаны между собою.
Q.	Когда из предметов, тесно связанных между со¬
бою, один подвергается известному влиянию, этому влия¬
нию не могут не подвергаться и все связанные с ним.
R.	Экономическая деятельность есть одна из отрас¬
лей жизни.
S.	Государство обязано заботиться о том, чтобы его
влияние производилось сообразно закону справедливости.
T.	Справедливость состоит в удовлетворении челове¬
ческих потребностей.
U.	Экономическая сторона жизни имеет потребности.
Теперь пятый ряд:
V.	Человеческие обязанности ограничиваются преде¬
лами возможного и благоразумного.
X.	Нормою человеческих действий должна служить
справедливость.
Y.	Государство состоит из людей.
Но мы утомили читателя этим длинным рядом мудро¬
стей, заимствованных как будто прямо из прописей или
из прекрасных Premier-Moscou покойницы «Молвы»:
«Москва есть первопрестольная столица» и т. п. Да и
латинский алфавит почти уже истощен. Сократим же всю
эту мудрость и скажем просто:
Государство не может не иметь прямого влияния на
экономическую деятельность. Все те действия, которых
617

требует здравый рассудок и справедливость, все они со¬
ставляют не только право, но и прямую обязанность
государства.
Короче и проще этой теории, кажется, ничего быть не
может; вся она возникает из соединения мыслей, несо¬
мненных до наивности и тривиальности. А между тем,
читатель, будьте уверены, что найдутся люди, которые
станут говорить: «какая опрометчивая теория! сколько
в ней софизмов!». Еще больше найдется таких, которые
скажут: «ну вот, ведь мы знали, что общинное поземель¬
ное владение могут защищать только люди, не дорожа¬
щие правами человеческой личности, готовые отдать ее на
произвол государства». Пусть говорят. Этих толков мы
не боимся. Мы боимся только того, что каждый рассуди¬
тельный человек скажет: не смешно ли писать длинные
статьи в доказательство того, что без всяких доказа¬
тельств ясно каждому, думающему своею, а не чужою го¬
ловою, и известно, по выражению Гоголя, каждому, даже
не обучавшемуся в семинарии. Вот этого одного приго¬
вора мы и боимся.
А все-таки следующая наша статьяs, также очень
длинная, будет посвящена доказательству той великой
истины, что ложка меду, влитая в бочку дегтя, не вино¬
вата в том, когда вы, отведывая эту смесь, ощущаете
мало сладости.
Проницательный читатель видит, что предметом сле¬
дующей статьи будут также возражения против общин¬
ного поземельного владения: «почему же, дескать, оно не
оказывает тех удивительных действий, которые, как вы
объясняете, должны происходить из его натуры?».
В связи с этим затруднительным вопросом мы будем
рассматривать другой, столь же затруднительный вопрос:
почему лещ, вытащенный на берег рыболовною сетью, не
плавает?

Г. ЧИЧЕРИН, КАК ПУБЛИЦИСТ1
(ОЧЕРКИ АНГЛИИ И ФРАНЦИИ. Б. ЧИЧЕРИНА. МОСКВА. 1359).
ТТ едавно как-то мы отважились изложить мысль необы-
чайноновую и странную: если человек, до пятидесяти лет
бывший низким обманщиком и злодеем, попавшись в не¬
ожиданную беду, призывает к себе честных людей и гово¬
рит: «спасите меня, я буду вашим верным другом», и если
честные люди поверят ему, а потом, вывернувшись из
беды при их помощи,, он начнет куролесить хуже преж¬
него, причем даст на орехи и своим избавителям, то они
сами виноваты в том, что потерпят от него, — зачем было
им верить обещанию низкого обманщика? Проницатель¬
ные люди немедленно сообразили, что мы восстаем про¬
тив честности и защищаем обманщиков; сообразив это,
проницательные люди все поголовно вознегодовали на
нашу безнравственность, низость и обскурантизм; проник¬
шись негодованием, они стали выражать его самым
благородным и энергическим образом, и словесно, и в
письмах, адресованных на наше имя. Мы увидели необ¬
ходимость принести публичное раскаяние в нашем пре¬
ступлении, и в следующей книжке журнала написали:
мы совершенно заблуждались, говоря, что словам обман¬
щиков не следует верить; мы должны были только
сказать, что злодеи должны подвергаться уголовным
619

наказаниям, и тот, кто по своему излишнему доверию к их
словам остановит совершение правосудия над такими
людьми, вредит сам себе и целому обществу. Из этих
слов проницательные люди немедленно убедились, что мы
действительно раскаиваемся в своей прошлой ошибке и
смиряемся перед их удивительною проницательностью.
Тогда они с удовольствием стали потирать себе руки, го¬
воря: «ну вот, мы вывели вас опять на прямую дорогу,
с которой вы было сбились». — Правда, точно так, отве¬
чали мы. Проницательные люди смягчились и даже про¬
стили нам прежнюю нашу ошибку за чистосердечное
наше раскаяние 2.
Но, увы! мудрейший из мудрых погрешает семь раз
в день; как же нам, обыкновенным смертным, было спа¬
стись от нового падения? В то самое время, как мы
искренним покаянием искупали один проступок, мы совер¬
шали другой, не менее тяжкий: по неразумному легко¬
мыслию, мы проговорились о тех чувствах, какие внушает
нам восхитительное зрелище подвигов нашей литературы
за прошлый год 3. Проницательные люди опять таки не
замедлили понять истинный смысл нашего грустного сар¬
казма. Мы говорили, что литература едва-едва, да и то
спотыкаясь на каждом шагу, плелась вслед за людьми,
не видящими, куда они идут, но желающими по возмож¬
ности итти назад, и в этом шествии получила несколько
изрядных пинков; проницательные люди тотчас сообра¬
зили, что мы не желаем добра литературе. Мы говорили,
что обсуждение важных вопросов, умалчивающее о суще¬
ственной стороне их, касающееся только мелочей, да и то
с какою-то вялою слабостью, никак не может назваться
удовлетворительным обсуждением, ничего не разъяс¬
няет, ни к чему, кроме пошлостей и нелепостей, не приво¬
дит; проницательные люди тотчас сообразили, что мы не
сочувствуем свободе печатного слова (термин «глас¬
ность» мы не решаемся употреблять, — до того он опош¬
лился). Был в наших словах и тот смысл, что каково бы
наконец ни было безотносительное достоинство советов
и объяснений, нечего ожидать от них никакой пользы
делу, когда советников и объяснителей просто считают
злонамеренными, презирают их, гнушаются ими; прони¬
цательные люди тотчас же поняли, в чем дело, и сильно
обиделись: они сообразили, что мы уважаем их менее,
620

нежели людей, чувства которых изобличали перед ними;
они сообразили также, что мы хвалим обскурантов и
глупцов, и вознегодовали на нас.
Как вы полагали, читатель: можно ли было ожидать,
чтобы люди умные, ученые и отчасти знаменитые, оказа¬
лись одаренными такою проницательностью?
Но к чему это предисловие? А хотя бы, на первый раз,
к тому, чтобы доказать необходимость еще другого пре¬
дисловия.
Мы хотим быть строгими к г. Чичерину. Для вас, чита¬
тель, для вас, человек обыкновенный, не одаренный изу¬
мительною проницательностью, причины строгости ясны
сами по себе, без всяких объяснений. Г. Чичерин поль¬
зуется громкою известностью, а люди, пользующиеся из¬
вестностью, должны быть разбираемы строго; когда речь
идет о них, общественная польза требует не комплимен¬
тов, а серьезной критики. Г. Чичерин человек умный и
ученый. От умного и ученого человека надобно требовать
многого; если он говорит пустяки, его можно по всей спра¬
ведливости упрекать за это, — снисходительность, на ко¬
торую имеют право простяки, была бы относительно его
неуместна. Это все ясно для вас, читатель, для вас, чело¬
век с обыкновенным здравым смыслом. Вы сами догада¬
лись бы, что мы строги к г. Чичерину потому, что он зна¬
менитость, и успокоились бы на этом, и не осудили бы
нас за строгость порицания, если бы оказалось, что пори¬
цание основательно.
Но люди проницательные тотчас сообразят, что этими
простыми причинами не следует ограничиваться их до¬
гадливости. Г. Чичерин знаменитость, стало быть, если его
порицают, то порицают по каким-нибудь личным расче¬
там; ведь без особых личных побуждений нельзя пори¬
цать знаменитостей, по мнению проницательных людей.
И они нападут на нас за г. Чичерина с таким же восхи¬
тительным негодованием, как за Поэрио, и за статью о
прошлогодней литературе.
Нечего делать, надобно покаяться перед проницатель¬
ными людьми, от догадливости которых никогда не
утаишь самых сокровенных своих мыслей. Да, наша стро¬
гость к г. Чичерину происходит из личных побуждений.
Каковы эти побуждения, мы должны объяснить, — не
621

ради вас, читатель, человек обыкновенный, а ради людей
проницательных.
Г. Чичерин считает себя непогрешительным мудре¬
цом. Он все обдумал, все взвесил, все решил. Он выше
всяких заблуждений. Этого мало. Он один имеет эту при¬
вилегию на мудрую непогрешимость. Кто пишет не так,
как приказывает он, тот человек вредный для России. Он
приказывает смотреть на все его глазами, говорить обо
всем в его тоне, под страхом политической казни. Если
вы осмелитесь заметить ему, что он напрасно принял на
себя труд приказывать и наказывать, он пожимает пле¬
чами и отвечает вам: «Вы, друг мой, человек прекрасной
души, но вы глупы. Я один понимаю вещи, вы все ничего
не смыслите; слушайтесь, слабоумные друзья мои, меня,
единственного умного человека между вами».
Из этого факта родилась наша статья. Без этого
факта, не только быть строгим к г. Чичерину, но и гово¬
рить о нем мы не захотели бы, потому что не стоило бы
труда разбирать его книгу. Положим, что она наполнена
странными понятиями, но мало ли у нас книг, наполнен¬
ных странными понятиями? Почему же именно ему мы
стали' бы вменять в упрек то, в чем столько же виноваты
десятки других писателей,.также пользующихся извест¬
ностью умных и ученых людей? Его книга не хуже мно¬
гих других, так пусть бы оставался он с своим авторите¬
том, довольно безвредным по ограниченности круга лю¬
дей, имеющих охоту соглашаться с ним.
Но он взял на себя высокомерие приказывать и нака¬
зывать, он взял на себя высокомерие объявлять вредными
людьми или глупцами тех, кто не покоряется ему, — а,
это уже другое дело. Надобно посмотреть, что это такой
за мудрец и владыка появился между нами. Он предпи¬
сывает нам, какие понятия должны мы иметь. Посмо¬
трим, имеет ли он сам понятие о том, чему учить взялся
нас.
Во-первых, он учит, каков должен быть публицист. Это
любопытно. Кстати же, он и сам публицист. Посмотрим,
как понимает он дело, за которое взялся.
Когда вследствие исторических обстоятельств один из суще¬
ственных элементов государства развивается в ущерб другим, тогда
общественное мнение, чувствуя невыгоды исключительного напра¬
вления, естественно влечется в противоположную сторону. Редко
622

при этом сохраняется должное чувство меры. Болезненный опыт,
ежечасно ощущаемый гнет делают более живыми представления о
темных сторонах известного порядка и заставляют забывать его
существенные и благие последствия. Общественное мнение, заходя
за пределы разумных требований, идет к полному отрицанию тяго¬
теющего над ним элемента. Так, при анархическом разгуле сво¬
боды, общество воздвигает над собою власть, которая стесняет дея¬
тельность граждан даже в самых умеренных ее проявлениях, и на¬
оборот, когда рука сдерживающей власти чувствуется слишком
сильно, общество естественно видит себе спасение только в возмож¬
но большем ограничении ведомства правительственных органов.
Публицист, который не старается льстить современному увле¬
чению умов, который имеет в виду не успех, основанный на поклоне¬
нии современному кумиру, а беспристрастное исследование истинных
начал общежития, не должен подчиняться подобным требова¬
ниям. Он за случайным не забывает существенного; злоупотребле¬
ния не скрывают от него благих начал, на которых основывается
то или другое учреждение. И взгляд свой, добытый внимательным
изучением истории современной жизни, он обязан высказать прямо
и откровенно, хотя бы он противоречил временному настроению
общества. Могут говорить о так называемых практических целях,
о необходимости ярче выставить недостающую сторону общежития
и не дать противоположному мнению орудия, которое может быть
употреблено во зло. Не думаю, чтобы практические цели должны
были вести к намеренному искажению истины. Известный порядок
можно исправить не утаением существенных его сторон, не стара¬
нием наложить слишком густые краски на невыгодные его послед¬
ствия, а разумным его пониманием и беспристрастным исследова¬
нием естественных его границ. Одностороннее отрицание ведет со
стороны противоположного начала к отрицанию столь же односто¬
роннему. Вместо правильного развития, основанного на взаимном
понимании, на взаимном уважении различных, общественных сил,
в обществе водворяется борьба, и чем резче высказывается каждое
направление, чем более оно вдается в крайности, тем упорнее взаим¬
ное недоброжелательство, тем болезненнее столкновения, тем более
жертв и страданий в общественном организме. Повинуясь безус¬
ловно временному влечению, общество быстро приходит к разочаро¬
ванию; слишком напряженные силы преждевременно ослабевают, и
люди е грустью окидывают взором свое прошедшее, жалея о не¬
удавшихся попытках, об утраченных силах, об обманутых надеждах
(Предисловие, стр. IX и X).
Все это будет совершенно верно, если вместо слова
публицист поставим слово ученый: мы часто слыхивали,
что главным достоинством ученого должно быть служение
науке, не поддающейся минутным увлечениям обществен¬
ного мнения. Но в этом ли должно состоять главное каче¬
ство публициста? на его ли специальной обязанности
лежит исследование истинных начал общежития? Нет, он
выражает и поясняет те потребности, которыми занято
623

общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке
не его дело; он не профессор, а трибун или адвокат.
Г. Чичерин не имеет понятия о качествах той роли, какую
берет на себя. Он не замечает, что публицист, воображаю¬
щий себя профессором, также странен, как профессор,
воображающий себя фельетонистом.
В каждом человеке, для которого главное дело живые
люди, а не отвлеченная наука, главным качеством должна
быть способность понимать, в каком положении нахо¬
дится его публика, его слушатели или читатели. Если он
начнет проповедывать истины, которые вовсе не отно¬
сятся к его слушателям, он будет смешон. Леность —
дурной порок; но предположим, что в Англии или в Се¬
верной Америке является господин, начинающий оратор¬
ствовать против лености: он будет нелеп, потому что из
его слушателей, вся жизнь которых неутомимая деятель¬
ность, ни один не нуждается в предостережениях против
лености. Но еще смешнее, когда оратор начинает предо¬
стерегать от исключительного увлечения каким-нибудь
хорошим качеством, которое едва-едва, самым слабым
образом, начинает возникать в его слушателях. Что мы
подумали бы о человеке, который стал бы говорить о
вреде исключительного пристрастия к общественной ти¬
шине в кругу нынешних мёхиканцев, каждый год сочи¬
няющих по три революции? Отвлеченные истины могут
быть уместны в ученом трактате, но слова публициста
должны прежде всего сообразоваться с живыми потреб¬
ностями известного общества в данную минуту. Что же
мы слышим от г. Чичерина? Он предостерегает нас от
одностороннего увлечения каким-то отрицанием чего-то
будто бы хорошего, существующего у нас, — чего именно,
предоставляем читателю отыскать в отрывке, нами выпи¬
санном из него. Вероятно наше общество страдает не¬
обыкновенною живостью и силою чувств, кажущихся
г. Чичерину вредными. Вероятно мы похожи на каких ни-
будь северо-американцев, непризнающих вмешательства
центральной власти в их дела? Вероятно большинство
читателей г. Чичерина ужасные анархисты, которым на¬
добно проповедывать о необходимости некоторого сохра¬
нения государственной власти, совершенно ими отвергае¬
мой? Кажется, г. Чичерин был бы готов доказывать
готтентотам вред одностороннего увлечения учеными заня¬
624

тиями, доказывать рыбам опасность излишней болтливо¬
сти, предостерегать белого медведя от пристрастия к тро¬
пическому климату.
Мы не сомневаемся в том, что г. Чичерин проникнут
прекраснейшими намерениями, но нас изумляет прелест¬
ный такт, с которым он берется за дело, — изумляет вер¬
ность его взгляда на коренные недостатки нашего обще¬
ства. Он пишет по-русски, и ему кажется нужным
объяснять, что он не намерен потворствовать анархиче¬
ским стремлениям. Ему кажется, будто наше общество до
излишества живо чувствует вредную сторону принципов,
господствующих в нем. Мы, видите ли, страдаем избыт¬
ком одностороннего отрицания и нас надобно предосте¬
регать от расположения к борьбе, к упорству в столкно¬
вениях. Странное понятие о нашем обществе.
Для публициста, кроме знания потребностей
общества, нужно также понимание форм, по которым дви¬
жется общественный прогресс. До сих пор история не
представляла ни одного примера, когда успех получался
бы без борьбы. Но, по мнению г. Чичерина, — борьба
вредна. До сих пор мы знали, что крайность может быть
побеждаема только другою крайностью, что без напря¬
жения сил нельзя одолеть сильного врага; по мнению
г. Чичерина, следует избегать напряжения сил: он не
знает, что, одержав победу, войско всегда бывает утом¬
лено, и что если оно боится утомления, то не зачем ему
выходить в поле.
Еще одно любопытное понятие. Г. Чичерин говорит об
искажении истины в угодность современному кумиру
общественного мнения. Боже ты мой милостивый! Мы,
русские писатели, по мнению г. Чичерина, можем иска¬
жать истину из раболепства перед общественным мне¬
нием! В каком удивительном положении он видит нас!
Читатель! знали ли вы до сих пор, кто заставляет меня
часто лгать перед вами? Вы сами, читатель. Я, видите
ли, мог бы говорить с вами обо всем, что хочу и как хочу,
но вы, читатель, связываете мне язык вашим деспотиз¬
мом. Нет, книга г. Чичерина написана не по-русски, из¬
дана не в Москве: он вероятно имел в виду северо-аме¬
риканскую публику, которая делает все, что захочет, и
заставляет всех преклоняться перед своею волею. На¬
добно полагать, что г. Чичерину нужен был необыкновен¬
40 Н. Г. Чернышевский, т. II
025

ный запас мужества, чтобы защищать бюрократию и
централизацию, эти драгоценности, совершенно изгнан¬
ные из нашего общества и беспощадно преследуемые
в нем. Надобно предполагать, что он писал для общества,
над которым владычествуют ультра-республиканцы, са¬
жающие в тюрьму каждого, кто замолвит слово в пользу
монархического порядка.
Итак, главный порок нашего общества состоит в том,
что оно слишком страстно, слишком непреклонно, слиш¬
ком круто проводит свои стремления, и публицист, пишу¬
щий по-русски, обязан говорить нам, что мы должны
соблюдать умеренность в борьбе, которую ведем так энер¬
гически. По его мнению, надобно публицисту вразумлять
нас, чтобы мы оставили хотя какие-нибудь следы старин¬
ных наших учреждений; — главное, чего должен остере¬
гаться публицист, — это потворство «современному ку¬
миру нашего временного увлечения». Изумительно, изу¬
мительно!
Из всего предыдущего выходит, что публицист должен стано¬
виться на точку зрения беспристрастного наблюдателя, который
изучает историю и современную жизнь во всей их многосторонно¬
сти, не исключая и не осуждая безусловно ни одного из элементов,
входящих в их состав. Такое требование, выраженное в виде об¬
щей формулы, конечно не встретит возражений; но нельзя скрывать
от себя, что как скоро дело доходит до частностей, так неизбежны
не только разногласия, но и прямые уклонения от принятого начала.
Людям, которые увлекаются известным направлением, или слиш¬
ком живо ощущают на себе бремя общественных недостатков, не
нравится всякое слово, сказанное в пользу того, что болезненно на
них отзывается. Признавая в теории необходимость беспристраст¬
ного воззрения, они ропщут на него, когда оно является перед
ними в осязательной форме. Это можно ожидать в особенности у
нас, где гражданская жизнь мало развита и общественные вопросы
до сих пор не обсуждались гласно. Мы не привыкли еще обозре¬
вать их с различных сторон; мы даже не умеем еще подмечать в
суждениях меру и границы. Слыша похвалу или порицание, мы
склонны считать их за выражение мнения безусловного, и не обра<-
щаем внимания на то, что они высказываются в известных пределах,
при известных обстоятельствах. Еще хуже, когда эта непривычка
к теоретическим прениям соединяется с недостатком общественной
деятельности. Практические столкновения лучше всего показывают
естественные границы того или другого общественного начала и не¬
обходимость восполнить одно другим. Там, где граждане не прини¬
мают живого участия в общественных делах, неизбежно господ¬
ствует односторонность взглядов, и это ведет иногда к прискорб¬
ным явлениям. Нет ничего печальнее общества, которое, чувствуя
себя не в силах исправить гнетущее его зло, тратит время в бес-
628

плодных воздыханиях, в ожесточенной критике, которое, оставаясь
в бездействии, ожидает, чтобы чужая рука сняла тяготеющее над
ним бремя. Общество, которое хочет что-нибудь сделать, должно
глядеть на^ вещи прямо и трезво. Первый признак разумной силы
есть спокойствие, а спокойствие ведет к ясному и всестороннему по¬
ниманию жизненных явлений, без прикрас, без утайки и без раз¬
дражения (Предисловие, стр. XVIII, XIX и XX).
На все это объяснение в пользу беспристрастия мы
будем отвечать только сближением двух мыслей самого
г. Чичерина. Он советует нашему обществу иметь всесто¬
ронний взгляд, чуждый раздражения, а между тем сам
говорит, что в нем «неизбежно» должна господствовать
односторонность взглядов. Не бесполезен ли совет удер¬
живаться от того, что неизбежно? И если кто-нибудь ста¬
нет советовать человеку не быть раздраженным, когда
сам признает раздражение неизбежным, не показывает
ли он сам своим советом, что лишен способности пони¬
мать условия действительной жизни? Очень жаль, что эти
советы не обращены, например, к французам, сардинцам
и австрийцам: они ведут войну4, в войне неизбежны сра¬
жения, в сражениях неизбежны выстрелы; но мы думали
бы посоветовать им, чтобы они сражались, не стреляя из
пушек. Дело другое, если вы советуете им кончить войну
и разойтись по домам; но нет, г. Чичерин не против раз¬
вития, он только хочет, чтобы развитие совершалось бес¬
страстным образом, по рецепту спокойствия и всесторон¬
ности. К сожалению, этого никогда не бывало. Человека
душит разбойник, и по рецепту г. Чичерина этот человек
в то самое время, когда старается отбиться от разбой¬
ника, должен спокойно рассуждать о том, что разбойник
возникает из исторической необходимости, имеет истори¬
ческое право существования; что великая римская импе¬
рия была основана разбойниками; что если должно ува¬
жить римское право, то должно уважать и разбойников,
без которых его не было бы, — помилуйте, до того ли че¬
ловеку, чтобы помнить обо всех этих прекрасных вещах!
Из этих советов, быть холодными, беспристрастными,
подавлять в себе всякое раздражение, мы заключаем, что
г. Чичерин знает только, как пишутся ученые книги, но
не знает, какими силами развивается общественная
жизнь. Он думает быть публицистом, но является школь¬
ным учителем, у которого главная забота та, чтобы уче¬
ники смирно сидели по своим местам и слушали его
*	827
наставления. Первым делом у него выставляется то, чтобы
общество отказалось ог всяких живых чувств из боязни
нарушить теоретическое беспристрастие.
Мы думаем, что г. Чичерин напрасно взялся быть пу¬
блицистом, если нет у него в груди живого сердца. Нам
кажется, что в нем слишком сильна наклонность к схола¬
стике. Быть может мы ошибаемся, и дай бог, чтобы мы
ошиблись; но нам кажется, что живой человек, при ны¬
нешнем положении нашего общества, не вздумал бы го¬
ворить против «мечтательных отрицателей существую¬
щего порядка», против «слишком отважных нововводите-
лей», против «болезненного нетерпения». Быть может в
этих неуместных усилиях подавить то, что, право, вовсе
не нуждается в подавлении со стороны г. Чичерина, вино¬
вата не натура его, а случайная односторонность его раз¬
вития; но как бы то ни было, г. Чичерин в настоящее
время решительно не понимает, какому обществу он дает
свои советы, не умеет судить о том, что уместно и что
неуместно в статьях, имеющих претензию руководить на¬
шею общественною жизнью. Только человек одержимый
схоластикою может воображать, что русскому публицисту
надобно быть защитником бюрократии.
Но если г. Чичерин неспособен теперь быть публи¬
цистом, которому нужно живое сочувствие к современным
потребностям общества, то быть может оц имеет каче¬
ства, нужные для школьного учителя. Будем сидеть
смирно, по его приказанию, и слушать его лекции.
Обязывая школьников сидеть смирно, школьный учи¬
тель сам обязан по крайней мере быть порядочно знаком
с тем предметом,.о котором читает он лекцию. Главные
предметы в лекциях г. Чичерина: демократия, централи¬
зация и бюрократия. Посмотрим, какое понятие он имеет
об этих вещах.
.. .относительно гражданского устройства и управления абсо¬
лютизм и демократия именно потому и сходятся между собою, что
в этой сфере прочнее всего утвердились результаты всей новейшей
истории Западной Европы, независимо от борения партий, незави¬
симо от того, куда переносится источник власти. Уничтожение са¬
мостоятельных союзов, корпорационных прав, сословных привиле¬
гий, вообще уничтожение средневековых форм жизни, основанных
на дробности общественного быта, и создание единого государ¬
ственного тела — вот великое дело, начало которому положили
абсолютные государи и которое преемственно перешло и к новой
628

демократии. В этой системе народ представляет единую, есте¬
ственно расчленяющуюся массу, в которой ни одна часть искусствен¬
ным образом не перевешивает другой, в которой ни один член не
вытягивает из другого жизненных соков. Государственные учре¬
ждения с целою системою чиновников составляют общую связь
этогЬ тела, 'общее его строение, по которому совершаются его
общественные отправления, а централизация сводит это устройство к
единству, установляя центральный пункт, от которого исходит и к
которому притекает правительственное движение. Конечно, и здесь
могут быть невыгодные стороны, злоупотребления; неоживленная
народным духом, эта форма может превратиться в мертвую машину.
Но что касается до самой сущности этих установлений, то нет со¬
мнения, что они придают народной жизни такое единство, какого бы
она без того никогда не имела. В ней создается общая среда, гос¬
подствующая над всеми частными стремлениями и интересами; в
ней чувствуется единое биение пульса, разливающего кровь по всем
членам, и вместе с тем каждая часть свободно занимает то место,
к которому она тяготеет по своей природе. Народ перестает быть
собранием разнородных частей; он делается общественною едини¬
цею, он становится особью, которая живет единою жизнью
(стр. 7 и 8).
В дополнение к этому месту приведем еще сле¬
дующее:
Демократические начала проникают и во внутреннее управление
Англии. Здесь они являются в виде усиления центральной власти
на счет местных. Независимость последних основана на преобла¬
дании аристократического элемента в государстве. Поэтому все
меры, которые клонятся к уменьшению их значения, к замене да¬
ровых должностей, замещаемых богатыми землевладельцами, бюро-
кратиею, доступною всем и каждому, ведут вместе с тем к уничто¬
жению общественного неравенства и преобладанию одного элемента
над другим. Конечно, успехи централизации и бюрократии в Англии
чрезвычайно медленны; однако они не подлежат сомнению. В тече¬
ние последнего двадцатипятилетия очевидные злоупотребления по¬
казали необходимость преобразовать и подчинить высшему пра¬
вительству управление общественным призрением, поставить под
надзор центральной власти медицинскую полицию, тюрьмы, воспи¬
тательные заведения, наконец в недавнее время и самую полицию
городов. Каждый новый закон об администрации, представляемый
парламенту, имеет целью усилить центральную власть. Правда, это
стремление встречает себе сильное противодействие, но тем не ме¬
нее оно существует, как в правительстве, так и в народе. Вопрос о
бюрократии поднят был в последнее время с особенною силою.
Война выказала в ярком свете недостатки управления, основанного
на привилегиях одного сословия. В то самое время, как раздались
вопли общественного мнения по случаю бедствий английской армии
в Крыму, составилась лига в пользу административной реформы.
Цель ее — уничтожить в управлении преобладание аристократии
и сделать его доступным способностям и талантам, в какой бы сфере
они ни проявлялись. Сами государственные люди Англии признают
629

в некоторой степени необходимость преобразования, вследствие
чего этот вопрос стоит теперь на первом плане в делах внутренней
политики (стр. 24 и 25).
Пусть нас извинит г. Чичерин, но мы должны сказать,
что его понятия о формах государственного устройства
чрезвычайно сбивчивы. Основным принципом его поня¬
тий оказывается бюрократическое устройство, и ему
представляется, будто демократия похожа на абсолю¬
тизм в том отношении, что очень любит бюрократию и
централизацию. Но какую централизацию и бюрократию
найдет он в Северо-Американских Штатах или в Швей¬
царии? По существенному своему характеру демократия
противоположна бюрократии; она требует того, чтобы
каждый гражданин был независим в делах, касающихся
только до него одного; каждое село и каждый город неза¬
висимы в делах, касающихся его одного; каждая об¬
ласть — в своих делах. Демократия требует полного под¬
чинения администратора жителям того округа, делами
которого он занимается. Она хочет, чтобы администратор
был только поверенным той части общества, которая по¬
ручает ему известные дела, и ежеминутно может требо¬
вать у него отчета о ведении каждого дела. Демократия
требует самоправления и доводит его до федерации. Де¬
мократическое государство есть союз республик, или,
лучше сказать, образуется из нескольких постепенных
наслоений республиканских союзов, так что каждый до¬
вольно значительный союз состоит в свою очередь из
союза нескольких округов, — таково устройство Соеди¬
ненных Штатов. В них каждая деревенька есть особен¬
ная республика; из соединения нескольких деревень
образуется приход, который опять-таки составляет само¬
стоятельную республику; из соединения нескольких при¬
ходов образуется новая республика — графство; из не¬
скольких графств — республиканский штат; из союза
штатов — государство. Неужели это сколько-нибудь по¬
хоже на бюрократию? В Швейцарии каждый кантон мо¬
жет иметь у себя даже особенное войско. Откуда же
взялось у г. Чичерина мнение о бюрократии, как форме
демократического устройства? Это просто следствие той
путаницы, какую слишком доверчивый ученый может
целыми ковшами черпать из великих мыслителей фран¬
цузской мнимо-либеральной, а в сущности реакционной
630

школы. Есть на свете разные мелкие французы, кото¬
рые многим из нас кажутся великими людьми и которые
рассуждают следующим образом: Англия страна аристо¬
кратическая, и в ней нет ни централизации, ни бюрокра¬
тии; Франция страна демократическая, и в ней есть цен¬
трализация и бюрократия. Следовательно централизация
и бюрократия суть принадлежности демократии. Это умо¬
заключение Точно такого же рода, как например: ученые
греки, приехавшие в Рим, были развратные трусы; сле¬
довательно просвещение ведет к разврату и трусости.
Франция более 200 лет имела абсолютное правительство;
в течение этого долгого времени абсолютизм успел выра¬
ботать соответствующие себе формы управления, бюро¬
кратию и централизацию, и успел приучить к ним фран¬
цузов. Вековые привычки исчезают нелегко и нескоро.
Демократия не имеет такой волшебной силы, чтобы один
звук этого слова мог перерождать нравы народов в не¬
сколько лет; потому французы до сих пор не успели отде¬
латься от бюрократии и централизации, введенной у них
старинным порядком дел, как не успели отделаться от
многих других привычек, привитых к ним тою же стари¬
ною. Французы, например, до сих пор мечтают о завоева¬
ниях, до сих пор страшно любят щегольство, франтов¬
ство, блеск и тому подобные пошлости: неужели все это
принадлежности демократии? — нет, это просто догни¬
вающие остатки того порядка дел, какой был у них 100 и
200 лет тому назад. Именно потому, что эти старинные
привычки еще не достаточно ослабели между францу¬
зами, демократическая форма до сих пор не могла утвер¬
диться у них. Наполеон I и реставрация старались воскре¬
сить аристократию; Орлеанская династия всячески стара¬
лась поддержать ее; Наполеон III в третий раз старается
воскресить ее. У французов еще недостает привычки
к демократическому устройству, и все их правительства,
возникавшие из погибели кратковременных попыток к со¬
зданию демократического устройства, ни мало не могут
служить образцами приверженности к тем новым фор¬
мам, на подавлении которых основывали они свою власть.
Наполеон I, Бурбоны, Луи-Филипп, Луи-Наполеон, все
они одинаково держались опорою партии застоя, или
даже чистой реакции. Удивительно ли, что при всех этих
управлениях поддерживалась форма администрации, при¬
631

надлежащая французской старине? Но все те французы,
которые действительно, а не на словах только, привязаны
к демократическому принципу, — все они до одного вра¬
ждебны теперь бюрократии и централизации. В ненависти
к этим формам они не уступят самому заклятому англий¬
скому аристократу. Правда, до сих пор не успели они
водворить во Франции того устройства, какое желали бы
дать своему отечеству; но из этого следует только, что
Франция до сих пор не успела получить учреждений,
соответствующих ее демократическим стремлениям, а во¬
все не то, чтобы централизация и бюрократия были при¬
надлежностями демократического принципа. Французы
похожи на горожанина, недавно переселившегося в де¬
ревню и прогуливающегося по полю в палевых перчатках
и лакированных сапогах. Должны ли мы заключать по
этим принадлежностям его костюма, что палевые пер¬
чатки и лакированные сапоги составляют принадлеж¬
ность истинно-деревенского образа жизни? Надобно по¬
лагать, что, поживши в деревне, он отвыкнет от этой
великосветской дряни.
Г. Чичерин, воображающий себе демократию по не-
развившимся французским ее формам, искаженным силь¬
ною примесью старых учреждений, которые уцелели со
времен абсолютизма, имеет самое фальшивое понятие о
демократии. Не менее фальшиво его понятие о существен¬
ном характере абсолютизма, который представляется ему
чем-то столь же враждебным аристократии, как демокра¬
тический принцип. Такой взгляд опять-таки почерпнул он
из французских книжек, восхваляющих Мазарини или
Ришлье, будто бы благодетелей Франции. Штука в том,
что французские короли старались завоевать области,
принадлежавшие могущественным феодальным правите¬
лям, и наконец успели покорить их. Разумеется, пока шла
война — была и вражда. Разумеется, обе воевавшие сто¬
роны прибегали ко всяким средствам, чтобы достичь по¬
беды. Но если теперь австрийское правительство было бы
радо произвести революцию в Париже, лишь бы сбыть
с рук Наполеона III и сохранить Милан и Венецию, из
этого еще вовсе не следует, чтобы австрийское правитель¬
ство отличалось сочувствием к республиканскому устрой¬
ству и ненавидело деспотизм. Напротив, можно думать,
что по своим принципам оно очень мало разнится от сво¬
633

его противника. Точно так герцог бургундский, герцог
бретаньский ничем не. разнились в своих принципах от ко¬
роля французского, с которым враждовали. Еражда шла
только из-за того, что разным герцогам и графам не хо¬
телось потерять своих владений, а королю французскому
хотелось приобрести эти области. Чтобы склонить к из¬
мене подданных своего врага, король французский мог
покровительствовать притесненным горожанам его обла¬
стей, но за то и какой-нибудь герцог бургундский помогал
учреждению демократической республики в Париже. Все
это было военною тактикою в роде того, как монголы
могли для упрочения своего господства поднимать рязан¬
ских князей против московских, или московских против
тверских. Неужели в самом деле какой-нибудь Мамай
или Узбек огорчались от притеснений, которым какой-
нибудь Всеволод или Георгий подвергал соседнее кня¬
жество?
Но вот победа была решена, вся Франция соедини¬
лась под властью короля, отдельных владений не оста¬
лось. Каков принцип известного учреждения, мы можем
видеть, когда оно одержит победу и получит полную силу
перестроить жизнь по своему духу. Являются ли фран¬
цузские абсолютные короли, начиная с Людовика XIII,
или даже Генриха II, сколько-нибудь расположенными
к «уничтожению сословных привилегий», как думает
г. Чичерин? Напротив, они устроивают целое государство
таким образом, чтобы весь народ жил исключительно для
содержания двора и придворной аристократии. Есе по¬
дати лежат на простолюдинах, почти вся масса просто¬
людинов обязана сверх того личными повинностями дво¬
рянству. Одни дворяне имеют значение, они одни поль¬
зуются покровительством государственной власти. С Лю¬
довика XI или, пожалуй, с Филиппа Прекрасного До са¬
мого конца XVIII века ни одна из привилегий дворянства
не была отменена королевскою властью; напротив с ка¬
ждым поколением расширяется их покровительство дво¬
рянству, и в администрации, и в богатстве, и во всех
отношениях официальной жизни. Центр всей жизни есть
двор; двор состоит исключительно из аристократов, — ка¬
кая же тут противоположность принципа между абсолю¬
тизмом и аристократиею? Напротив, французский король
есть представитель и глава аристократического принципа.
633

Он все государство устроивает в духе самой исключи¬
тельной аристократии. Не понимать этого может только
тот, кто не имеет правильного понятия ни об одном из
фактов французской истории XVI, XVII и XVIII столетий.
Но от Франции г. Чичерин переходит к Англии. Он
видит, что в последнее время заметно стала падать в ней
аристократия и быстро усиливается демократический эле¬
мент. Как вы думаете, в чем полагает он сущность этого
движения? Он до того занят своею теориею неразрывной
связи бюрократии с демократиею, что воображает, будто
бы сущность развития английских государственных учре¬
ждений в наше время состоит в развитии бюрократиче¬
ского начала, которое до сих пор было в Англии слабо,
к великому сожалению г. Чичерина. Это просто забавно.
Из 28 миллионов англичан, шотландцев и ирландцев най¬
дется ли хотя один человек, от самого отсталого ультра-
тори до самого горячего хартиста, который бы не гну¬
шался бюрократиею, не пришел в неистовство от одной
мысли, что бюрократия когда-нибудь может быть введена
в Англии? Английские аристократы очень щедро осыпают
своих врагов демократов всяческими упреками, но никто
в целой Европе никогда не слыхивал, чтобы они приписы¬
вали им наклонность к бюрократии. Каждому ребенку
известно, что английские демократы с состраданием и
презрением смотрят на французское бюрократическое
устройство, и если сочувствуют каким-нибудь учрежде¬
ниям, то единственно австралийским и северо-американ¬
ским, в которых бюрократии еще гораздо меньше, нежели
в английских. Рассуждения г. Чичерина об усилении бю¬
рократии в Англии от усиления демократии могут слу¬
жить самым восхитительным примером того, до какого
уклонения от очевидной истины может доводить схола¬
стика, отправляющаяся от фальшивого основания и без¬
боязненно шагающая кривыми силлогизмами с полным
пренебрежением к смыслу фактов. «Бюрократия есть при¬
надлежность демократии. В Англии развивается демо¬
кратия, следовательно Англия вводит у себя бюрокра¬
тию». От Пальмерстона до Эрнеста Джонса, от Росселя
до Ферджуса О’Коннора, все нововводители, — и умерен¬
ные либералы, и радикалы, и хартисты Англии кричат
в один голос: «мы гнушаемся бюрократией»; но г. Чиче¬
рин мужественно поучает их: «я лучше вас знаю, кто вы
634

таковы: все вы отчаяннее бюрократы». Начитавшись его
книги, мы думали даже предложить Пальмерстону долж¬
ность исправника в городе Туруханске: это место совер¬
шенно соответствовало бы его наклонностям, по изобра¬
жению г. Чичерина; с каким удовольствием писал бы он:
«На отношение вашего высокородия за № 15, 217 имею
честь ответствовать, что беспаспортной солдатской жонки
Авдотьи Никитиной на жительстве в Туруханском уезде
не оказалось».
Впрочем очень может быть, что г. Чичерин вообра¬
жает себе бюрократию не в таком виде, как предста¬
вляется она нам. Быть может и абсолютизм, и аристокра¬
тия, и демократия представляются ему вовсе не в том
виде, в каком привыкли представлять их себе мы. Дей¬
ствительно, это очень может быть: по крайней мере на¬
добно предполагать, что если бы эти понятия не предста¬
влялись ему совершенно различным от обыкновенного
понимания способом, то он не наговорил бы об них таких
странных вещей, какими наполнена его книга.
Мы вполне выписывали из книги г. Чичерина длинные
отрывки, на которых основываем свое заключение, что он
действительно не имеет понятия о существенном смысле
тех форм государственного устройства, объяснению кото¬
рых посвящена вся его книга. Читатели могли убедиться,
что мы не взводим на него небылиц, когда говорим, что
он не знает ни демократии, пи абсолютизма, ни аристо¬
кратии, ни бюрократии, ни централизации. Получив такие
результаты, мы можем прекратить выписки, потому что
вся остальная запутанность понятий в его книге соста¬
вляет уже естественное следствие отсутствия правильного
взгляда на эти основные предметы его рассуждений. Пе¬
ресмотрим же коротко содержание его- книги.
Первая статья, «О политической будущности Англии»,
написанная по поводу книги Монталамбера 5, начинается
утешительным уверением, что вопросы, волнующие Запад¬
ную Европу, «не имеют для нас жизненного значения».
Утешительно это потому, что очень благоприятствует смо¬
треть нам на события Западной Европы «без гнева и при¬
страстия». Мы готовы были бы думать, что это уверение
просто избитая мысль, употребляющаяся многими из нас
по условному правилу, имеющему свою внешнюю вы¬
году; но отрывки о роли публициста, выписанные нами
635

из предисловия, убеждают нас, что г. Чичерин в самом
деле воображает, будто это так и будто это очень утеши¬
тельно. Это удивительно. Кому не известно, что вот уже
очень много лет наша судьба связана с судьбою Запад¬
ной Европы и каждое важное событие в ней отражается
на нас? Фридрих II ограбил Марию Терезию, — и вот мы
были запутаны в семилетнюю войну. Европа стала покло¬
няться Вольтеру, и у нас началась комедия гуманных воз¬
гласов в угодность Вольтеру, лицемерное хвастовство
либерализмом; но Вольтер имел у нас много и таких при¬
верженцев, которые не были лицемерами. Вспыхнула
французская революция, и характер администрации у нас
сделался решительнее, прямее и пружины действия пере¬
стали прикрываться философскими украшениями. Из ре¬
волюции вышел Бонапарте, и мы были запутаны в про¬
должительные войны, кончившиеся удачно, но разорив¬
шие Россию и присоединившие к ней Варшаву. Потом
Меттерних основал Священный Союз, и кому не известно
влияние этого учреждения на судьбу России? Продол¬
жать ли этот перечень? Нам кажется, перечисленных
фактов довольно, чтобы отказаться нам от возможности
равнодушно смотреть на западно-европейские события.
«Перевес либерализма или демократии, успехи револю¬
ции или удача диктатуры в Западной Европе, — все это
вопросы, не имеющие для нас жизненного значения», —
этих слов уже достаточно, чтобы показать совершенное
отсутствие способности понимать положение России.
Впрочем, напрасно мы останавливались на этом: мы уже
знали, что г. Чичерин неспособен быть публицистом, а
способен быть только ученым схоластиком. Для схола¬
стика нет надобности понимать отношения своего обще¬
ства к фактам, которыми он занимается; ему только
нужно знать факты.
Но и фактов г. Чичерин не знает сам, а принимает их
на веру от других, которые не заслуживали его доверия.
Гнилая оппозиция французских академиков называет
Монталамбера великим оратором, а его книгу замеча¬
тельным произведением; г. Чичерин смотрит на вещи не
так, как французские академики, потому мог бы думать о
Монталамбере и его книге иначе. Но он принимает этого
реакционного- болтуна очень серьезно за защитника сво¬
633

боды, за представителя либерализма, и серьезно рассу¬
ждает о его понятиях, будто бы о мыслях дельного чело¬
века. Монталамбер говорит об Англии вздорные общие
места, в роде того, что «привязанность к старине соста¬
вляет отличительную черту английского народа», что ан¬
гличане «отличаются от других народов любовью к разо¬
блачению своих собственных недостатков», что англий¬
ская аристократия «невраждебна никакому прогрессу»;
г. Чичерин очень серьезно повторяет эти пустые слова,
или несправедливые, или ровно ничего не выражающие:
по всему видно, что Монталамбер для него кажется дра¬
гоценным источником сведений об Англии. Человек уче¬
ный не должен был бы принимать дрянную брошюру за
что-нибудь значительное. Он спорит с Монталамбером
очень важно, как будто бы с противником, заслуживаю¬
щим уважения.
Такое же чрезмерное уважение к пустым репутациям
видно в следующей его статье «Промышленность и госу¬
дарство в Англии», составленной по поводу книги Леона
Фоше6. Леон Фоше был человек довольно трудолюбивый,
но вовсе не даровитый. Либерализм его всегда был очень
узок и сильно отзывался консерватизмом. Г. Чичерину
кажется, что он испортился только с 1848 года. Он ду¬
мает, что только тогда Леон Фоше «покинул точку бес¬
пристрастного наблюдателя и сделался членом партии»,
что только тогда «примкнул он к тому близорукому боль¬
шинству французского законодательного собрания, кото¬
рое не умело основать новых учреждений». Напрасное
прискорбие. Леон Фоше всегда принадлежал к близору¬
ким людям, которые враждовали против новых учрежде¬
ний. Г. Чичерин не имеет верных сведений об отношениях
партий при Орлеанской династии; он не'знает характера
той оппозиции, которая признавала своим предводителем
Тьера, и характера той экономической школы, которая
называлась тогда либеральною, но либерализм которой
ограничивался хлопотами о понижении тарифа. Впрочем
книга Леона Фоше не есть пустая болтовня, как памфлет
Монталамбера: в ней собрано много фактов. Мы не осу¬
ждаем г. Чичерина за то, что он вздумал серьезно поль¬
зоваться ею. Но любопытен вывод, к которому клонятся
все его выписки из Леона Фоше и Лаверня7. Мы уже
637

говорили об этом выводе. Г. Чичерин воображает, что
сущность реформ, произведенных парламентом в эконо¬
мическом устройстве Англии, ведет к усилению бюрокра¬
тии; а между тем из этих реформ все важнейшие состоят
в робком, неполном, иногда нелепом удовлетворении не¬
которым из экономических потребностей английских про¬
столюдинов; и если эти реформы принадлежат к какой-
нибудь системе понятий, то разве к системе тех эконо¬
мистов, которые думают прикрасить ветхое рубище своей
теории некоторыми лоскутками социализма 8. Например,
в Англии запретили держать детей на фабричной работе
более 12 часов в день; потом запретили нанимать женщин
для работы в рудниках; потом предписали, чтобы дети,
работающие на фабриках, непременно посещали школу;
потом запретили держать женщин на фабричной работе
более 12 часов в сутки. По мнению г. Чичерина, это —
бюрократия и централизация, а по мнению каждого эко¬
номиста эти постановления принадлежат к тому, что
г. Чичерин называет «безумными проявлениями социа¬
лизма». Таких недоразумений в статье о промышленности
Англии находится множество. Но вот место, которое по¬
казывает, что г. Чичерин не знает не только того, к ка¬
кому порядку идей принадлежат перечисляемые им
факты, но не знает даже того, к какому порядку идей
принадлежат его собственные мысли. Он начинает гово¬
рить о том, что расширение центральной власти или вме¬
шательство правительства должно в Англии усилиться
еще значительнее, нежели насколько усилилось всеми
произведенными реформами. Тут мы читаем между про¬
чим следующее соображение:
Правительству должны подлежать, говорит г. Чичерин, все те
общественные установления, которые не требуют личной предприим¬
чивости и энергии. Таково, например, застрахование. В наше время
оно производится частными компаниями, но нет сомнения, что оно
с таким же успехом может быть предпринято правительством. На¬
стоящее место частного капитала там, где он является орудием
личной деятельности; здесь же капитал целого общества служит
обеспечением риска, которому подвергается каждый из его членов.
Потому мы думаем, что с большим и большим развитием системы
застрахования, она поступит наконец в ведомство правительствен¬
ной власти. Самое государство можно в некотором отношении рас¬
сматривать, как общество взаимного застрахования, составленное
638

целым народом: каждый гражданин уделяет часть своего достоя¬
ния в общую кассу для того, чтобы получить от государства обес¬
печение личной своей деятельности.
Мы не станем разбирать, сам ли г. Чичерин написал
это место, или заимствовал его из Милля; он не отмечает,
что заимствовал его, следовательно представляет как
свою собственную мысль. Нам остается только поздра¬
вить централизацию с приобретением такого нового ха¬
рактера. Встарину подобные вещи назывались регалиями
или монополиями казны, но никак не централизациею или
бюрократиею; ныне называются они иначе; как именно
называются ныне они и к какому порядку идей принад¬
лежат, мы не станем говорить. Но скажем, что присвое¬
ние государству страхования, по понятиям нынешних
экономистов, ничем не отличается от присвоения государ¬
ству исключительного права иметь железные дороги, от
наложения на него обязанности давать работу ре¬
шительно каждому неимеющему работы, принимать на
общественное содержание каждого бедного и т. д. Если
мы не ошибаемся, все эти мысли составляют принад¬
лежность теории, которая заслужила от г. Чичерина на¬
звание безумной. Нам остается только жалеть, что г. Чи¬
черин повидимому незнаком с этою теориею, а лишь
слыхивал о ней от людей подобных Монталамберу, Ток¬
вилю, Сюдру, Луи-Ребо. Не дурно было бы ему заметить
вред, происходящий от этого пробела в знакомстве его
с произведениями современной мысли: он украшает свои
статьи лоскутками той самой теории, которую упрекает
в безумстве.
Точно также он имел бы совершенно другое понятие о
смысле демократического движения в Англии, если бы
изучал его по достоверным источникам, например по пар¬
ламентским прениям, по речам и сочинениям представи¬
телей этого движения, а не по книжкам, писанным отста¬
лыми людьми, в роде Леона Фоше, или реакционерами,
в роде Монталамбера.
Третья статья, «Старая французская монархия и ре¬
волюция», написана по поводу книги Токвиля9. Начи¬
нается она объяснением, что дурно поступают те историки,
которые пишут под влиянием современных политических
событий, что историк не должен вносить страстей настоя¬
щего в изображение прошедшего. Словом сказать,
839

г. Чичерин очень подробно и хорошо парафразирует из¬
вестную характеристику летописца в «Борисе Годунове»:
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.
Пушкин был вероятно прав, изображая такими наших
летописцев, людей чуждых всякого понятия о жизни,
сущих книжников и притом чрезвычайно мало образо¬
ванных; но г. Чичерин напрасно хочет, чтобы нынешние
историки подражали им. Он, повидимому, не знает истин¬
ного смысла тех возгласов об историческом беспристра¬
стии, которыми наполнены все реакционные книги.
Реакционеры называют историка беспристрастным тогда,
когда он доказывает, что старинный порядок вещей был
хорош. Напротив, например книгу г. Чичерина «Област¬
ные учреждения» все реакционеры называют пристраст¬
ною и несправедливою за то, что автор совершенно спра¬
ведливо изобразил в ней старинную систему управления
не в розовом свете. Живой человек не может не иметь
сильных убеждений. От этих убеждений не отделается
он, что бы ни стал делать: писать историю или стати¬
стику, фельетон или повесть; все написанное им будет
написано для оправдания и развития какой-нибудь мысли,
кажущейся ему справедливою. Если вы разделяете эту
мысль, вам будет казаться, что писатель изображает
жизнь беспристрастно; если вы враждуете против его
образа мнений, вам будет казаться, что он изображает
жизнь пристрастно и несправедливо. Следовательно дело
не в том, проводит ли историк свои убеждения в своей
книге. Не проводить убеждений могут только те, кото¬
рые не имеют их; а не иметь убеждений могут только
или люди необразованные, или люди неразвитые, или
люди тупые, или люди бессовестные; дело только в том,
хороши ли убеждения, проводимые историком, т. е. воз¬
никают ли они из желания добра, справедливости и
благосостояния людям, или из каких-нибудь принципов,
противных благосостоянию общества, и ясно ли пони¬
мает историк, какие учреждения и события содейство¬
вали, какие мешали осуществлению такого порядка дел,
который пользуется его сочувствием. Если убеждения
историка честны и если он понимает влияние изображае-
61Q

мых им событий и учреждений на судьбу народа, тогда
заслуживает он уважение; и кроме честности убеждений,
другого беспристрастия никогда не бывало ни в каком
историке, если он был одарен человеческим смыслом,
а не писал как бессмысленная машина. Откуда же взя¬
лось у г. Чичерина мнение, что историк должен походить
на пушкинского летописца? Опять-таки оно возникло от
необдуманного принятия чужих слов на веру. Если бы он
сам подумал о том, были ли равнодушны Фукидид, Тацит,
Маккиавелли, де-Ту, Тьерри, Шлоссер, Гиббон, или даже
хотя такие историки, как Гизо, Тьер, Маколей, к тем со¬
бытиям и людям, о которых писали, он увидел бы, что ни
один, сколько-нибудь сносный историк, не писал иначе,
как для того, чтобы проводить в своей истории свои по¬
литические и общественные убеждения.
Но, приняв на веру чужие слова, лишенные положи¬
тельного смысла, г. Чичерин вздумал, будто бы Токвиль
пишет дурно только потому, что проводит в своей книге
политические убеждения известной партии, а не потому,
что его убеждения во многом реакционны, во многом
вздорны. Мы сочувствуем Токвилю гораздо меньше,
нежели г. Чичерину, но должны сказать, что и в его
нападениях на Токвиля так же мало ясного понятия
о вещах, как в книге Токвиля, и притом главные нападе¬
ния обращены именно на ту сторону, которая одна только
и хороша у Токвиля. Среди множества разного вздора,
в книге Токвиля проводится одна верная мысль, что
абсолютизм наделал Франции несравненно больше вреда,
нежели пользы. Но абсолютизм учредил бюрократию,
а по мнению г. Чичерина бюрократия — вещь очень хо¬
рошая, и вот он считает своею обязанностью вступиться
за французский абсолютизм против Токвиля. Он надеется
защитить дело французских королей, взяв образцовым
временем их принципа период раньше того, к которому
относится характеристика Токвиля. В XVIII веке, гово¬
рит он, абсолютный принцип уже испортился; чтобы оце¬
нить его, надобно посмотреть, каков он был прежде. Но
сколько мы ни смотрим, никак не можем заметить, чтобы
когда-нибудь защищаемый г. Чичериным принцип не
был точно таков же, как в XVIII веке. Нравственные и
политические принципы Екатерины Медичи очень хорошо
известны; человек без сильного воображения никак не
41 Н. Г. Чернышевский, т. II
641

предположит, чтобы она могла сделать сама или допу¬
стила других делать что-нибудь действительно полезное
для государства. С того времени до XVIII века господ¬
ствовала та же самая политика. Ришлье и Мазарини на¬
верное не много принесли пользы нации, хотя быть мо¬
жет, что они умели хорошо вести дипломатические
интриги и выбирать хороших генералов. Но быть может
и в конце XVI и в XVII веке принцип, ‘ защищаемый
г. Чичериным, был уже «испорчен». Если так, очень
жаль, потому что и Карл VIII и Людовик XII ничем не
отличались в своих тенденциях от Генриха II или Людо¬
вика XIV. Но г. Чичерин смотрит на дело, вероятно,
с иной точки зрения. Главным благодеянием для фран¬
цузской нации он считает то, что она получила политиче¬
ское единство. О, если завоевывать области и по возмож¬
ности увеличивать свои владения значит быть благоде¬
телем, то почему же не предполагать, что Аттила и Батый
были представителями благодетельнейшего принципа:
они хотели доставить всему европейскому человечеству
то благо, которым обязаны были французы Филиппу
Прекрасному, Людовику XI и другим собирателям земли
французской. Результат завоевательной политики, правда,
оказался недурен в том отношении, что французская на¬
ция соединилась в одно государство. Но людей, занимав¬
шихся этим делом, не стоит называть благодетелями
нации, потому что они имели в виду вовсе не пользу нации,
а только удовлетворение собственному эгоизму, и одина¬
ково вели всевозможные войны, не разбирая того, по¬
лезны ли эти войны для национального единства, или
нет. Походы на Бургундию, на Бретань проистекали из
того же самого принципа, как и походы Карла VIII в
Италию или Людовика XIV в Германию; разница была
не в мысли, а только в том, что одни походы кончались
удачно, другие — нет. Немецкий Эльзас был покорен на
том же самом основании как и французская Нормандия.
Если завоевание Страсбурга не было внушено высокою
идеею народного блага, то не было внушено ею и завое¬
вание Дижона.
Но все-таки надобно же благодарить кого-нибудь за
то, что Франция собралась в одно целое из раздроблен¬
ных герцогств, графств и виконтств. Чтобы узнать, кого
должно благодарить за это, надобно только сделать себе
642

вопрос, почему Шампань осталась во владении француз¬
ских королей, а Италия, несколько раз завоеванная
французами, все-таки постоянно отрывалась от француз¬
ского государства. Ответ ясен: Шампань была населена
французами, которые стремились составить одно целое
с остальными французами, а в Италии жили итальянцы,
которым не было охоты присоединяться к французам.
Теперь, кажется, не трудно сообразить, какой силе обя¬
заны французы тем обстоятельством, что соединились в
одно государство. Надобно предполагать, что они были
обязаны этим своему собственному стремлению соеди¬
ниться в одно государство. Потому надобно думать, что
если французы должны кого благодарить за могущество,
приобретенное Франциею, то должны благодарить за это
только самих себя, и больше никого. Тот или другой эгоист,
тот или другой честолюбец мог находить выгодным для
себя стремление к национальному единству, врожденное
французам, но не он создал его, он только пользовался
им и пользовался почти всегда вредным для самих фран¬
цузов образом. За что же французам благодарить его,
называть представителем каких-то высоких идей, когда
все, что было в результате хорошего, произошло благо¬
даря только их собственному национальному чувству?
Если мы станем благодарить французских Валуа за то,
что при них произошло воссоединение французских про¬
винций, всегда стремившихся к единству, то не должны
ли мы благодарить Елизавету английскую за то, что при
ней Шекспир написал Гамлета? Нам кажется, что за
Гамлета следует благодарить Шекспира, за француз¬
ское единство французы должны благодарить самих
себя.
Таким образом надобно смотреть на степень заслуги
абсолютного принципа в деле соединения французской
земли. Этот принцип только эгоистически пользовался
силою, существовавшею независимо от него; и если оце¬
нивать достоинство этого принципа, надобно смотреть не
на то, что приобретал он, потому что приобретения дела¬
лись не его заслугами, а национальным чувством, — нет,
надобно смотреть только на то, что он делал с приобре¬
тенными провинциями. Тут ответ опять короток: искони
веков, с самого Гуго-Капета до Людовика XIV, главною
заботою представителей абсолютного принципа было
648

получение возможно большего количества доходов, ка¬
кими бы то ни было средствами, начиная с постоянного
разорения всей нации законными и незаконными побо¬
рами до нарушения контрактов, продажи должностей и
делания фальшивой монеты. Начиная с X и кончая XVII
или XVIII веком принцип, защищаемый г. Чичериным,
брал с французской нации все, что только мог взять, и
почти постоянно только этим да ведением войн ограни¬
чивалась вся государственная деятельность этого прин¬
ципа. Само собою разумеется, что без исключений ничего
на свете не бывает. В течение 800 лет Франция имела
двух государей, действительно думавших о благе народа:
«Людовика Святого и Генриха IV, и несколько гениаль¬
ных министров. Но даже Генрих IV был занят своею
Габриэлью и военными планами гораздо больше, нежели
народными нуждами, а Людовик IX не имел успеха ни
в одном из своих предприятий, конечно потому, что его
характер и его нравственные правила совершенно не
соответствовали качествам, каких требует положение,
доставшееся ему на долю. Что же касается до великих
французских министров, то мы знаем, что Сюлли был
отослан в деревню за неуживчивость характера, а Коль¬
бер должен был’ все свои усилия напрягать к тому, чтобы
доставлять Людовику XIV как можно более денег на ве¬
дение войн. И так остаются только Ришлье и Мазарини.
Они действительно управляли государством, как хотели;
но при известных качествах этих людей кто отважится
сказать, чтобы когда-нибудь приходила тому или дру¬
гому из них в голову мысль о пользе нации?
Мы не надеемся, чтобы г. Чичерин удостоил прочте¬
нием нашу статью; мы даже не думаем, чтобы это было
нужно, потому, как непогрешительный мудрец, он, ко¬
нечно, не мог бы извлечь никакой пользы из наших за¬
мечаний; но если бы он прочел эту статью, он сказал бы,
что мы смотрим на историю французского абсолютизма
и предшествовавшего ему феодального королевства очень
пристрастным образом, забываем все хорошее и выста¬
вляем на вид только дурное. Мы точно также говорим
о его взгляде, что он преувеличивает все хорошее, при¬
писывает своему любимому принципу многое такое, чем
Франция вовсе не ему обязана. Г. Чичерин скажет, что
мы пристрастны, а он беспристрастен; мы, наоборот, го-
644

ворим, что мы беспристрастны, а он пристрастен. Как
разобрать — кто из нас прав, кто нет? Каждый читатель
решит это сообразно своему образу мыслей. Кому наш
образ мыслей кажется справедливым, тот скажет, что
и взгляд наш на французскую историю беспристрастен.
Кто, напротив, разделяет убеждения г. Чичерина, тот на¬
зовет наши понятия о французской истории чрезвычайно
пристрастными. Но мы и не претендуем казаться бес¬
пристрастными в глазах каждого. Г. Чичерин претен¬
дует, но может быть уверен, что из 10 человек едва ли
хотя один признает за ним то беспристрастие, о котором
он так хлопочет. Какую же выгоду перед нами, прямо
говорящими, что любим одних, не любим других истори¬
ческих деятелей, доставила ему его забота казаться равно¬
душным ко всем и ко всему? Этою фальшивою претен¬
зией) может каждый из нас обольщать сам себя, но дру¬
гие все-таки не будут обмануты его самообольщением.
И например о г. Чичерине каждый говорит, что любовь
к бюрократии и централизации заставляет его странным
образом преувеличивать все хорошее и уменьшать все
дурное в истории французского абсолютизма.
Четвертая и последняя статья в книге г. Чичерина,
«О французских крестьянах», была гораздо менее заме¬
чена публикою, нежели три первые статьи. Это дает нам
возможность не говорить о ней подробно. Заметим
только одно место, интересное для определения нынеш¬
него направления симпатий г. Чичерина. Из трех книг,
выставленных в заглавии этой статьи, г. Чичерин обра¬
щает внимание особенно на две, Дареста и Боймера 10.
Он характеризует ту и другую. Дарест сам объясняет
свое направление следующими довольно странными сло¬
вами: «Там, где поверхностные историки видели между
рабочими классами и высшими сословиями противобор¬
ство, существовала, напротив, тесная связь, скажу более,
полное почти общение чувств и интересов». Из этого
видно,.что книга Дареста написана с целью доказать,
что мятежи французских крестьян против дворян и
Страшная ненависть поселян к феодальным господам
была явлением мимолетным, неосновательным, и, соб¬
ственно говоря, жалобы крестьян были неосновательны.
Сам г. Чичерин прибавляет: «Автор представляет мно¬
гие средневековые учреждения с слишком выгодной
(На
стороны. Он нередко старается объяснить общественною
пользою такие права, которые были явным последствием
права сильного». Бонмер, напротив того, живо раскры¬
вает всю тяжесть положения поселян и постоянно сочув¬
ствует им, не оказывая потворства средневековым гнус¬
ностям. Г. Чичерин сочувствует даже французскому
абсолютизму, который кажется ему союзником демокра¬
тии, и не любит самоправления за то, что в Англии имеет
оно аристократический характер. После этого можно
было бы ожидать, что к Бонмеру у него будет больше
сочувствия, нежели к Даресту, защитнику феодализма.
Но нет: Дареста он не лишает своей милости, но Бонмера
казнит он нещадно.
Г. Дарест и г. Бонмер могут служить представителями двух
противоположных направлений науки: один слишком старается-
оправдать все прошедшее, другой слишком старается его унизить.
Нельзя не сказать, однако, что первый показал несравненно более
исторического и критического такта, нежели последний. И не му¬
дрено: несмотря на некоторую односторонность, он стоит на истин¬
ной дороге и смотрит на историю не с точки зрения современной
страсти, а как ученый наблюдатель, который изучает лежащие пе¬
ред ним явления. Книга его может служить лучшим руководством
для изучения истории французских крестьян (стр. 281).
.. .Сочинение Бонмера написано с крайне-односторонней точки
зрения. Г. Бонмер, повидимому, принадлежит к тому разряду фран¬
цузских демократов-социалистов, которые, подводя все эпохи под
исключительную мерку настоящих своих требований, видят в исто¬
рии не постепенное развитие народа, а постоянную несправедли¬
вость, от которой следует отделаться. Это — направление вполне
отрицательное. Автору нельзя отказать в начитанности, но приобре¬
тенный материал употреблен им без всякой критики и с явным
пристрастием. Книгу его можно назвать не столько историею кре¬
стьян, сколько повествованием об испытанных ими притеснениях.
К несчастию, даже и эта одна сторона далеко не удовлетворяет
читателя. Весь рассказ преисполнен декламациею, риторическими
выходками и преувеличением, которые невольно заставляют за-
подозревать самую фактическую верность изображений, и т. д.
(стр. 280).
Из этого мы можем видеть, что, несмотря на все свои
рассуждения о прогрессе, несмотря на всю нелюбовь
к английским аристократическим учреждениям, г. Чиче¬
рин не колеблется отдавать преимущество привержен¬
цам старины над людьми, которые кажутся ему слишком
живо сознающими вредную сторону старинных учрежде¬
ний. Дарест оставляет без внимания жизненную сторону
учреждений и вносит в средневековые учреждения по¬
ст
нятия нового времени-с целью показать законность без¬
закония, пользу насилия; из этого, повидимому, надобно
было бы г, Чичерину заключить, что он лишен всякой .
способности быть историком; но нет, «он стоит на истин¬
ной дороге и книга его может служить лучшим руковод¬
ством, показывая в нем исторический и критический
такт». Из этого заключения г. Чичерин сам на себе мо¬
жет видеть, что такое скрывается под фразою об истори¬
ческом беспристрастии, которою он обольстился: под нею
просто скрывается требование, чтобы историк старался
оправдывать беззаконие и выставлять хорошие качества
феодальных и тому подобных учреждений.
Мы кончили разборы, и нам остается объяснить
странные качества, найденные нами в книге г. Чичерина.
Мы сначала будем говорить вообще.
Демократия, готовая скорее согласиться на оправда¬
ние феодализма, нежели на его порицание, либерализм,
состоящий в пристрастии к бюрократии, публицистика,
равнодушная к вопросам ею излагаемым, ученость, не
знающая характера событий и людей, известных ка¬
ждому, — каким образом объяснить эти сочетания ка¬
ждого качества с признаками решительно неуместными
в нем, эту холодность жара, обскурантизм просвещения,
реактивность прогресса, бессмыслие мысли? Мы приве¬
дем сначала общие причины, не относящиеся к лицу.
Мы видели, почему французская демократия является
с формами бюрократии: она еще слишком слаба, чтобы
отвергнуть въевшуюся в нее старину, противную ее соб¬
ственной натуре. Она похожа на одного из недавно уво¬
ленных наших кантонистов, которые все еще по старой
привычке делают под козырек проходящему офицеру,
хотя человек, уволенный из военной службы, не должен
уже делать под козырек. Все мы воспитаны обществом,
в котором владычествует обскурантизм и застой; потому,
какими понятиями ни пропитываемся мы потом из книг,
все-таки большая часть из нас сохраняют привычное
расположение к обскурантизму и застою. Мы похожи на
ту ворону, обращенную в соловья, которая часто, по рас¬
сеянности, каркала по вороньему. Если бы мы все были
таковы, нельзя было бы ожидать обществу ничего хоро¬
шего при нашем поколении.
«47

Но есть и в Западной Европе люди, у которых под
либерализмом скрывается обскурантизм; их образ мы¬
слей нелеп и дурен, но он имеет некоторую связность, в
нем нет режущих глаза логических несообразностей.
Монталамбер, например, не станет хвалить Робеспьера,
не будет восхищаться Кромвелем. Зачем же у наших
просвещенных обскурантов такая путаница в понятиях?
Почему русский человек способен на одной и той же
странице восхищаться Жанною Д’Арк и хвалить руан¬
ский трибунал, который сжег ее за сношения с бесами?
Это происходит от двух причин. Наши либеральные
обскуранты набираются, например, своих понятий из
отсталых французских книжек; в этих книжках все так
хорошо, гладко, связно; но они набиты узкими нацио¬
нальными предубеждениями, нелепость которых слиш¬
ком заметна каждому иностранцу. Русский ученик по
необходимости отбрасывает этот вздор в роде того, что
Наполеон в 1812 году не был побежден, что бюллетени
его не содержали бесстыдной лжи, что французы —
единственная великая нация в свете, и в этом качестве
никогда не грабили Германию и Италию, а должны, для
счастия самих немцев, владеть всем левым берегом
Рейна, и т. д. От этих выпусков оказываются в системе
большие пробелы, и русский ученик наполняет их, как
умеет, лоскутами фактов и понятий, набранными откуда
бог даст. Но мало того, что он сам наделал пробелов
необходимыми выпусками: и в полном своем иностран¬
ном виде отсталая теория не касалась многих вопросов,
специально важных для русской жизни и неизбежно
представляющихся мысли русского ученика. Он также
старается приискать для них ответы, ввести их в чужую
систему. По этим двум причинам жилет из французского
атласа покрывает нашивками из английского коленкора,
серо-немецкого сукна и русской выбойки. Все эти за¬
платы не производили бы арлекинского вида, если бы
цветом своим подходили к основной ткани. Но главная
нелепость состоит именно в том, что цвет заплат совсем
не тот, какой нужен для гармонии. Первоначальная тео¬
рия была составлена, как мы сказали, людьми застоя или
реакции с целью охранения и защиты старины. Нам рус¬
ским нечего жалеть в нашей старине и нет охоты защи¬
щать ее. Потому приставки наши имеют обыкновенно
648

совершенно не ту тенденцию, как первоначальная теория.
До сих пор мы говорили вообще, теперь сошлемся в
частности на деятельность самого г. Чичерина в подтвер¬
ждение последнему обстоятельству. Мы видели, какого
оттенка иностранные писатели, изучением которых он
занят, из которых он почерпает основные понятия свои
о европейской жизни, с которыми он, если и спорит, то
не как с противниками своими по принципу, а как
с людьми, имеющими только частные недостатки. Эти
люди: Токвиль, Леон Фоше, Лавернь, Гизо, Маколей
и т. п. господа, то есть все это люди так называемого
умеренного и спокойного прогресса, иначе сказать, люди,
которым застой гораздо милее всякого смелого историче¬
ского движения. Он спорит с ними, но и в спорах видно,
что он чрезвычайно уважает их, и вообще, как мы ска¬
зали, их книги, их теории служат ему главным резервуа¬
ром мудрости. Но есть отрасль знаний, о которой они,
к несчастью, не писали и которою занимается г. Чиче¬
рин. Эта отрасль — русская история. И г. Чичерин напи¬
сал превосходную книгу о русской администрации в Мо¬
сковский период. Прочтите эту книгу, и вы почувствуете
надобность протереть глазе и снова заглянуть на
обертку, чтобы удостовериться, действительно ли эта
книга написана тем же г. Чичериным, который написал
«Очерки. Англии и Франции». Тот ли это человек, кото¬
рый предпочитает Дареста Бонмеру? Ведь об его
«Областных учреждениях» все умеренные западно-евро-
пейцы буквально сказали бы то самое, что сказал он
о книге Бонмера:
Направление г. Чичерина вполне отрицательное. Автору нельзя
отказать в начитанности, но приобретенный материал употреблен
им без всякой критики и с явным пристрастием. Книгу его можно
назвать не столько историею русской администрации, сколько по¬
вествованием о притеснениях, ею оказывавшихся. К несчастию,
даже и эта одна сторона далеко не удовлетворяет читателя. Весь
рассказ преисполнен преувеличением-, которое невольно заставляет
заподозревать самую фактическую верность изображений. Автор
тщательно выбирает из источников всякую частность, которая мо¬
жет сгустить краски на его картине, и чем мрачнее событие, хотя
бы оно случилось в каком-нибудь углу государства, тем ярче оно
выставляется на вид, как характеристическая черта целой эпохи.
Эти слова списаны нами с 280—281 стр. книги г. Чи¬
черина; читатель может сравнить их с отрывком, кото¬
рый представили мы выше из его суждений о Даресте и
649

Бонмере. Нужно было только переменить фамилию и
выпустить два-три слова, относящиеся к характеристике
слога, — и то самое, что должно служить осуждением
Бонмеру, буквально применилось к самому г. Чиче¬
рину, которому впрочем мы вовсе не ставим в упрек всех
тех качеств, какими может возбуждаться подобный
отзыв о его книге со стороны умеренных прогрессистов.
В самом деле, как легко г. Чичерину опровергнуть их
упрек! Он может сказать, и действительно говорил: вы
заподозреваете фактическую верность моих изображе¬
ний. Проверьте цитаты, и вы найдете, что я пользовался
источниками совершенно добросовестно. Вы говорите,
что я выбрал одни мрачные черты, — пересмотрите
источники, я предлагаю вам найти какие-нибудь другие
черты, кроме найденных мною. Вы Говорите, что я пре¬
увеличиваю. Я прошу вас показать хотя одно место, в
котором я сказал бы что-нибудь, кроме того, о чем едино¬
гласно свидетельствуют все источники. Г. Чичерин гово¬
рил это, и оказалось, что он совершенно прав, оказалось,
что не он, а самые источники, самая жизнь наших пред¬
ков виновата в том, если все содержание его исследова¬
ния сводится к однообразному результату: что делала
администрация в XIII веке? — Грабила. Что делала она
в XV веке? — Грабила. Что делала она в XVII веке? —
Грабила. Что ж было делать г. Чичерину, если так го¬
ворили источники? Он был честен, добросовестен, и если
у него не вышла идиллия, не он виноват.
И вот эта примесь собственной честной мысли, соб¬
ственного добросовестного взгляда к целой массе по¬
нятий, на веру принятых из теории застоя, реакции, из
теории, отвергающей все те живые силы, без которых
невозможен прогресс, из теории людей, думающих взойти
на гору без труда, сидящих в болоте, чтобы не подвер¬
гнуться одышке от усилий выйти из болота, — вот эта
смесь собственной честности и собственного благород¬
ства с чужою пошлостью производит тот бессвязный хаос
не клеящихся одно с другим понятий, который отпечат¬
лелся на каждой странице «Очерков Англии и Фран¬
ции». Это сочетание противоестественно, разнородные
элементы хаоса лезут прочь один от другого. Нельзя
долго служить Егове и Ваалу вместе. Надобно отка¬
650

заться от Еговы или сжечь Ваала. Мы смело предсказы¬
ваем, что г. Чичерин скоро выйдет из той путаницы по¬
нятий, в которой находится теперь.
Но в какую сторону он выйдет из нее? Он человек
честный, — это мы видим, и потому следовало бы ему,
когда он двинется с распутья, на котором стоит теперь,
пойти по той дороге, по которой идут честные люди, если
природа не обделила их умом, как не обделила г. Чиче¬
рина. Быть защитником притесняемых, или защитником
притеснений, — выбор тут не труден для честного чело¬
века.
Но мы начали с того, что г. Чичерин считает себя
непогрешительным мудрецом. Ему трудно будет со¬
знаться,— ни перед нами, ни перед публикою, — для
людей с благородной гордостью не трудно сознаваться
в своих ошибках перед другими, — нет, перед самим со¬
бою ему трудно будет сознаться, что он был введен в
заблуждение обманчивым благозвучием ложных слов;
что именем беспристрастия прикрывалась вражда про¬
тив нового для сохранения старинных бедствий, именем
справедливости прикрывалось эгоистическое равнодушие
к чужим страданиям. Успеет ли он одержать эту победу
над самолюбием, успеет ли он стать тем, чем должен бы
стать по своей честной натуре, — этого мы не знаем.
А если г. Чичерин не успеет одержать победы над чу¬
ждыми его благородству понятиями, он не замедлит сде¬
латься мертвым схоластиком, и будет философскими
построениями доказывать историческую необходимость
каждого предписания земской полиции, сообразно теории
беспристрастия. Потом историческая необходимость мо¬
жет обратиться у него и в разумность.

СУЕВЕРИЕ И ПРАВИЛА ЛОГИКИ1
Позволительна ли по правилам логики гипотеза о вредном влиянии
общинного владения на земледелие. — Что такое называется азиат-
ством и в чем заключаются действительные препятствия успехам
нашего земледелия.
Нам, людям просвещенным, чрезвычайно смешны ка¬
жутся деревенские простяки, верящие в знахарство и за¬
говоры. Пропадет у бабы холст, который разостлала она
белить за огородом, — баба отправляется к знахарю,
главе всех окрестных мошенников, и знахарь объявляет
ей, что холст найдется в таком-то овине или хлеве. Долго
бьет мужика неотвязная лихорадка: призывают зна¬
харку, — она поит его вином, к которому примешан
мышьяк, сопровождая лечение причитыванием разных
заговоров, и лихорадка проходит, если больной не умрет
от мышьяка. И баба, нашедшая свой холст, и мужик,
выздоровевший от лихорадки, остаются в твердом убе¬
ждении, что действие произведено причитываниями и
таинственными жестами, с которыми знахарь гадал о по¬
терянной вещи и знахарка давала лекарство. Какое не¬
лепое, тупоумное суеверие! Но если, вместо того, чтобы
смеяться над ним, мы захотим разобрать, отчего произо¬
шло дикое заблуждение, мы найдем, что сущность его
состоит в предположении, будто бы результат произве¬
ден фактом, только случайно совпадающим с другими
фактами, обратить внимание на которые не хотят суевер¬
ные простяки и которые сами по себе уже очень доста¬
точны для объяснения дела. Знахарь имеет сношения
652

с ворами — это известно всем в селе; не было ли бы
довольно этого, чтобы понять, как может он указать
место украденной вещи, поделившись оброком от просто¬
душной крестьянки с своими агентами — ворами?
Мышьяк лекарство слишком вредное, но радикальное
лекарство от лихорадки: не было ли бы довольно этого,
чтобы объяснить излечение мужика? Но деревенские не¬
вежды, пренебрегая причинами положительными, непре¬
менно хотят строить гипотезы о мнимом влиянии таких
фактов,, которые ровно ничем не участвовали в совер¬
шении дела.
Если мы не захотим забывать найденной нами суще¬
ственной черты суеверия, то без всякого затруднения
мы найдем слово, которым надобно характеризовать
мнение отсталых экономистов о том, будто бы плохое
состояние нашего земледелия имеет какую-нибудь связь
с общинным владением. Это мнение, точно так же, как
вера в силу таинственных жестов знахарства, основы¬
вается исключительно на том, что отсталые экономисты
непременно хотят придумать гипотезу для объяснения
факта, слишком достаточно объясняемого действием
причин очевидных и несомненных. В одной статье мы
говорили о возражениях против общинного владения,
проистекающих от незнакомства с философиею, в дру¬
гой — о возражениях, проистекающих из незнакомства
с характером дельного законодательства, из неумения
отличить его от бестолковой регламентации; теперь мы
будем говорить о предрассудке, возникающем из незна¬
комства с основными правилами логики.
Когда мы хотим исследовать, может ли какое-нибудь
обстоятельство считаться причиною известного факта,
логика предписывает нам, во-первых, рассмотреть, нужна
ли гипотеза о какой бы то ни было лишней причине, или
тот факт, происхождение которого мы хотим узнать, со¬
вершенно достаточно объясняется действием причин уже
известных. Если окажется, что этих несомненных причин
уже совершенно достаточно и что нет надобности приду¬
мывать новую причину, логика велит нам испытать, нет ли
положительных указаний, что факт, происхождение ко¬
торого мы объясняем, возникает исключительно от этих
причин, совершенно независимо от обстоятельства, кото¬
рому наше суеверие приписывало влияние на него. Для
653

Этого логика велит внимательнее обозреть природу и
историю, чтобы видеть, не повторяется ли этот факт в
полной своей силе и там, где не существует обстоятель¬
ства, которое суеверным образом ставится в связь с ним.
Для человека рассудительного бывает обыкновенно до¬
вольно первой половины исследования; но тот, кто ослеп¬
лен суеверием, принужден бывает сознаться в своем
заблуждении только по приложении к спорному вопросу
и второго способа, — способа отрицательной поверки.
Положим, например, что я вздумал бы утверждать, будто
поднятие ртути в барометрической трубке зависит от
свойств стеклянной массы, составляющей стенки этой
трубки. Как узнать, основательно ли мое мнение? Ка¬
ждому известно, что ртуть поднимается в трубке давле¬
нием атмосферы, и логика велит прежде всего исследо¬
вать, достаточно ли влияния одной этой причины для под¬
нятия ртути на ту высоту, какой она достигает в баро¬
метре. Если окажется, что достаточно одного давления
атмосферы для произведения этого факта, рассудитель¬
ные люди уже увидят неосновательность моего мнения
о связи этого явления с качествами стекла; но я в упор¬
стве своего ослепления все еще могу твердить: «так,
ртуть поднимается давлением атмосферы; но почему
знать, не поднимается ли она отчасти также и каким-
нибудь свойством стекла?» Чтобы отнять у меня воз¬
можность такого пустословия, надобно сделать барометр
из железа, кости или какого-нибудь другого материала:
когда в роговой или глиняной трубке ртуть будет под¬
ниматься точно так же, как в стеклянной, нелепость моей
гипотезы обнаружится таким осязательным способом,
что, не отказавшись от нее, я представлюсь уже просто
или человеком недобросовестным или тупоумным суеве¬
ром. Упрямство отсталых экономистов таково, что необ¬
ходимо довести исследование о предполагаемой связи
между низким состоянием земледелия и общинным вла¬
дением до этого последнего результата. Для них мало
будет простого указания на то, что предположение об
этой связи гипотеза совершенно лишняя, потому что и
без нее факт слишком достаточно объясняется такими
причинами, влияние которых на состояние земледелия
несомненно.
654

Развитие сельского хозяйства в России слабо. Но
могло ли оно достичь высокой степени, какова бы ни
была у нас система владения землею? Существовало ли
у нас до сих пор хотя одно из тех обстоятельств, от ко¬
торых зависит усиленное развитие земледелия? Не оче¬
видно ли, напротив, что все данные, которыми обусло¬
вливается положение сельского хозяйства, находились
у нас до сих пор на ступени, чрезвычайно неблагоприят¬
ной его успехам? Пересмотрим поочередно главнейшие
из этих данных, чтобы видеть, какого развития могло до¬
стигать у нас сельское хозяйство при каком бы то ни
было способе владения землею.
Статистика говорит, что степень успехов сельского
хозяйства везде соответствует густоте населения. Лучше
всего в Европе земля обработывается в Англии, в Рейн¬
ской Германии и в Ломбардии: эти страны имеют от 5
до 6 000 населения на квадратную милю. Во Франции,
где население простирается до 4 000 человек на квадрат¬
ную милю, земля обработывается далеко не с такой за¬
ботливостью. В восточных частях Австрийской империи,
где население еще реже, обработка земли еще хуже.
В собственной Венгрии, где на квадратную милю счи¬
тается 2 500 населения, сельское хозяйство до сих пор
остается под господством методов обработки совершенно
первобытных. Еще меньше усовершенствований имеет
сельское хозяйство в Трансильвании, где приходится на
квадратную милю по 2 000 человек. Венгрия и Трансиль¬
вания до такой степени отстали в методах сельского хо¬
зяйства от прочих земель Западной Европы, что стати¬
стика, говоря о земледелии в Западной Европе, никак не
думает и вспоминать о восточных областях Австрии, как
о странах сколько-нибудь похожих в этом отношении на
земли более населенные, которые служат исключитель¬
ным местом усовершенствований в земледелии. У нас
нет ни одной губернии, которая густотою своего населе¬
ния равнялась бы хотя Венгрии, и, за исключением одной
Московской, нет ни одной губернии, которая превосхо¬
дила бы в этом отношении Трансильванию. Если мы
возьмем даже только одни так называемые земледельче¬
ские наши губернии, то есть западную часть централь¬
ной России, Малороссию и землю черноземной полосы,
все-таки, в общей сложности, мы не получим более
655

1 200 человек на квадратную милю в этом пространстве,
где главным образом сосредоточено наше земледелие *.
Скажите же, каких усовершенствованных методов, при
каком бы то ни было способе (земледелия), можно
ожидать в сельском хозяйстве такой страны, которая
имеет население в два раза меньше, чем Венгрия и Тран¬
сильвания, где, по многоземелию, нет надобности в усо¬
вершенствованных методах? Если Франция, имеющая
около 4 000 жителей на квадратную милю, до сих пор
держится трехпольного хозяйства, если она до сих пор
остается почти совершенно чужда усовершенствованным
способам производства, то не безумно ли приписывать
мистическому влиянию общинного владения то обстоя¬
тельство, что мы, подобно французам, держимся трех¬
польной системы и подобно французам плохо удобряем *
свою землю? Кто, сравнивши густоту населенности в
Европейской России и в Западной Европе, будет ну¬
ждаться еще в гипотезе о вредном влиянии общинного
владения, тот, по нашему мнению, должен, в случае бо¬
лезни, лечиться не у докторов, а у знахарей: действие
медицинских средств ему должно казаться тоже недо¬
статочным, и он должен искать помощи себе в каком-
нибудь заговоре колдуна.
Зависимость усовершенствованных способов обра¬
ботки земли от густоты населения яснее всего выказы¬
вают Соединенные Штаты. Они в высокой степени обла¬
дают всеми другими условиями, вызывающими усовер¬
шенствованное сельское хозяйство: и громадным разви¬
тием городов, и превосходными путями сообщения, и
страшным богатством капиталов — всеми этими усло¬
виями, которых лишена Россия; они отличаются от
Англии только тем, что густота населения в них неве¬
лика, и от разницы в этом одном обстоятельстве проис¬
ходит то, что североамериканец пренебрегает усовер¬
шенствованными методами сельского хозяйства. Спро-
♦ Мы отбрасываем губернии Архангельскую, Олонецкую, Во¬
логодскую, Астраханскую и другие, в которых население не¬
сравненно меньше. Читатель знает, что если считать эти громадные
пустыни, то средняя густота населения в Европейской России едва
достигает 650 человек на квадратную милю. Но мы берем только
ту половину Европейской России, в которой население по нашей
русской норме считается уже довольно густым и которая преиму¬
щественно имеется в виду, когда речб идет о земледелии.
656

сите его, почему он не употребляет на улучшение акра
земли в каком-нибудь Огайо по 100 долларов, между тем
как англичанин тратит на улучшение своей земли го¬
раздо больше, — он или захохочет, считая вас помешан¬
ным, или рассердится, думая, что вы принимаете его за
дурачка, над которым можно потешаться. Но если вы
объясните ему, что вы спрашиваете серьезно, и докажете,
что вы человек не глупый, а только чересчур начитав¬
шийся отсталых экономистов, то он растолкует вам, в
чем дело. Он скажет: если я буду обработывать свою
землю по английской усовершенствованной методе, я не
обработаю и третьей части того количества, какое нахо¬
дится у меня теперь под посевом. Земля у нас так де¬
шева, что тратить много денег на ее улучшение еще
невыгодно.
Отсталые экономисты вообще так сообразительны,
что, пожалуй, тотчас же придумают новую гипотезу, все
во вред тому же непостижимому для них общинному
владению. Надобно поскорее сделать оговорку, чтобы
предупредить их остроумную догадку. Хорошо, скажут
они, затрачивать много денег на улучшение земли у нас
нельзя потому, что земля слишком дешева и население
не имеет такой густоты, как в Англии. Но причиною ма¬
лой населенности и дешевизны наших земель не должно
ли считаться общинное владение? Мы не сами выдумали
это остроумное соображение, после которого остается
только предположить, что нерасчищенность фарватера
наших рек происходит также от общинного владения.
Отсталые экономисты действительно говорили, что раз¬
витие населения у нас задерживается общинным владе¬
нием; но это показывает только, что они не читали даже
извлечения из русской истории Карамзина, которое при¬
ложено к немецкой грамматике г. Таппе, для упражне¬
ния в переводах. Иначе они знали бы, что до половины
XVII века вся Европейская Россия была театром таких
событий, при которых можно дивиться разве тому, что
уцелели в ней хотя те малочисленные жители, которых
имела она при Петре. Татарские набеги, нашествия по¬
ляков, многочисленные шайки разбойников, походившие
своею громадностью на целые армии, — все это по¬
стоянно дотла разоряло русские области. Они опустоша¬
лись также страшною неурядицею управления. Мы
42 Н. Г. Чернышевский, I. II
657

знаем, что вольные люди записывались за помещиков,
лишь бы найти себе какую-нибудь защиту, потому что
закон был совершенно бессилен оградить их, — это факт,
говорящий о таком положении вещей, соответствие ко¬
торому в истории Западной Европы представляют лишь
те мрачные времена средних веков, когда аллодиальные
владельцы принимали на себя феодальную зависимость.
Удивительно ли, что, при таком положении дел, народо¬
население оставалось чрезвычайно малочисленным?
Только с XVIII века внешние разорители были обузданы
и внутренняя администрация стала несколько улуч¬
шаться; с тех пор, в течение 160 лет, она постоянно улуч¬
шалась, но, по нынешнему ее состоянию, можно судить
о том, какова была она лет 70 тому назад. Если теперь
производятся вещи, тысячной доли которых не мог опи¬
сать Щедрин, то рассказы наших отцов и дедов свиде¬
тельствуют, что в их времена господствовал произвол,
невероятный даже для нас. Не будет ли явным безрас¬
судством отыскивать каких-нибудь других причин к объяс¬
нению того факта, что Россия заселена еще очень слабо?
Мы удивляемся не тому, что теперь наше население еще
слишком мало; напротив, скорее требовало бы объясне¬
ния то обстоятельство, каким образом могло оно увели¬
читься хотя до настоящей цифры при известной нам
судьбе русского народа в этот период. Сравнивая цифру
населения собственно русских областей в наше время
с населением их за полтораста лет, мы должны припи¬
сать натуре русского человека чрезвычайную переносли-
вость — черта, которая обнаруживается также всею
нашею историею и всеми особенностями нашего быта.
Мы сказали только об одной причине неразвитости
нашего сельского хозяйства, и эта одна причина — малая
населенность даже самых населенных наших земель —
уже могла бы служить очень удовлетворительным объяс¬
нением тому, что наше земледелие еще не вышло из-под
господства первобытных методов обработки; но сколько
есть еще других несомненных причин, действующих в
том же направлении. Замечено, например, что развитие
сельского хозяйства идет в уровень с развитием городов.
Дело очень понятное: методы производства улучшаются
тогда, когда нужно усиленное производство; усиление
658

производства возможно только тогда, когда есть соыт для
продуктов. В большой стране города собственного госу¬
дарства должны служить важнейшим местом сбыта сель¬
ских продуктов. Потому, чем значительнее пропорция
городского населения в общем числе жителей страны,
тем высшего развития достигает в ней и земледелие.
Противники общинного владения восхищаются англий¬
ским сельским хозяйством; но ведь в Англии более двух
третей населения живет в городах. Один Лондон, с при¬
надлежащими к нему местечками, представляет массу
покупщиков хлеба едва ли не большую, чем все города
Русской империи от Петербурга до Якутска *.
В Англии более двух третей населения сосредоточено
в городах. В Пруссии городские жители все еще состав¬
ляют около третьей части всего населения; даже в
Австрии в городах живет восьмая часть населения.
У нас оно составляет едва двенадцатую часть. Итак, не
сравнивая Россию с Англией, ни даже с Францией и
Пруссией, довольно будет заметить, что по пропорции
между городским и сельским населением русское зе¬
мледелие находится в положении в полтора раза
неблагоприятнейшем, чем земледелие Австрии, самой
отсталой западной державы по методам сельского хозяй¬
ства.
Отсталые экономисты могут в чем угодно обвинять
общинное владение. Может быть, оно причиною того, что
климат наш суров, что часты у нас засухи; но едва ли
даже они дойдут до мысли приписывать ему неразви¬
тость наших городов. А, между тем, странно сказать, как
ни малы наши города, они почти не увеличиваются, как
будто бы нет у нас и потребности в них. Одесса, Харьков,
еще два, три города — и кончен список всех центров,
развивающихся заметным образом. Даже столицы наши
увеличиваются далеко не так быстро, как большие го¬
рода Западной Европы. В Москве, например, с незапа¬
* В Лондоне с окрестными местечками считается до 3 миллио¬
нов жителей, а во всех городах Русской империи до 5 с половиною
миллионов. Но почти во всех наших уездных и даже во многих гу¬
бернских городах большинство населения занимается хлебопаше¬
ством. Эти люди горожане только по имени, а в самом деле они
такие же поселяне, как и деревенские мужики, несмотря на свой
титул мещан. Нет надобности говорить, что в Лондоне, напротив
того, каждый житель не производит, а только потребляет хлеб.
*	659

мятных времен, чуть ли еще не при Иване III Василье¬
виче, а наверно при Елизавете Петровне, считали более
300 000 жителей. По прошлогоднему календарю счита¬
лось в ней 354 927 жителей. Надобно будет справиться
в календаре за нынешний год, не вознаградился ли в по¬
следние десять месяцев застой целого столетия. Шутки
в Сторону. Каких успехов можно ожидать при каком бы
то ни было способе землевладения от сельского хозяй¬
ства такой страны, где после двух столичных губерний и
Херсонской губернии с ее полуиностранною Одессою
первое место, по пропорции между городским и сельским
населением, занимают провинции, недавно завоеванные
от Турции, как будто бы самые передовые в экономиче¬
ском развитии *.
Наши города оставались до сих пор какими-то паро¬
диями на города. Но если они представляли для сбыта
сельских произведений рынок столь ничтожный, что не
могли поднять земледелия, зато есть у нас другой источ¬
ник сбыта — заграничная торговля. Мы кричим очень
много об отправляемом нами за границу хлебе. Но в це¬
лые десять лет, с 1844 до 1853 включительно, мы вывезли
• из всех наших гаваней, всех сортов хлеба вместе, всего
57 миллионов четвертей, по 5 700 000 четвертей в год,
то есть, считая по полуторы четверти на продовольствие
одного потребителя, весь наш заграничный отпуск рав¬
нялся присутствию четырех миллионов потребителей.
Из этого следует, что если мы соединим размер внутрен¬
него рынка (городские потребители) с продажею на за¬
граничные рынки, мы получим, что все поощрение на¬
шего земледелия к усиленному производству равнялось
* Для курьеза — именно для курьеза, потому что цифры эти
восхитительны, — выписываем верхнюю часть таблицы городского
населения из Тенгоборского 2.
На 1 000 человек населения считается городских жителей:
Губернии:
1.	С.-Петербургская .	517
2.	Московская	258
3.	Херсонская (Одесса)	237
4.	Таврическая (турецкая цивилизация)	172
5.	Бессарабия (турецкая цивилизация)	163
6.	Астраханская (калмыцкая цивилизация)	140
7.	Курляндия (немцы)	121
8.	Харьковская (слава богу, вот и мы, наконец)	114
6S0

потребности 8 миллионов потребителей *. Итак, оба
рынка, внешний и внутренний, едва могут производить
у нас на земледелие столько возбуждающего влияния,
сколько производится в Австрии одним внутренним рын¬
ком.
Отсталые экономисты могут приписать все это общин¬
ному владению; но дело известное, что слабое развитие
наших городов имеет своею причиною неразвитость на¬
шей промышленности и торговли, а отпуск хлеба за гра¬
ницу стесняется отсутствием сносных путей сообщения.
Надобно ли говорить, что обе причины, кроме косвенного
вреда, приносимого ими земледелию через ограничение
заграничного сбыта и городского потребления, страшно
вредят сельскому хозяйству и прямым образом? На¬
добно ли говорить, что каково бы ни было число жителей
в городах, земледелие не может делать успехов в стране,
где слаба промышленность и торговля? Надобно ли гово¬
рить, что всякое производство, а в особенности земле¬
дельческое производство нуждается для своего развития
в удобных путях сообщения? Кому неизвестно, что
Псковская губерния может умереть с голоду прежде,
чем получит хотя четверть хлеба из Малороссии, кото¬
рая в то же время будет страдать от невозможности
сбыть куда бы то ни было свой хлеб? Или надобно гово¬
рить о том, что наша торговля находится в самом неудо¬
влетворительном положении, а пути сообщения до по¬
следнего времени находились еще в худшем?
Есть еще одно важное коммерческое обстоятельство,
специальным образом тяготеющее над нашим земледе¬
лием. Из всех отраслей производства в сельском хозяй¬
стве всего ощутительнее важность оборотного капитала.
Фабрика или завод обыкновенно или создается или по¬
купается тем самым человеком, который бывает хозяи¬
ном производства. При покупке или устройстве своего
заведения, он обыкновенно рассчитывает, чтобы нужное
количество капитала оставалось у него для оборота.
Не то в сельском хозяйстве. Земля чаще всего достается
по наследству, и владелец, не получив вместе с нею
* Мы полагаем, из 5 с половиною миллионов городского насе¬
ления, до 4 000 000 человек, покупающих хлеб, — цифра слишком
высокая, — и к ним прибавляем 4 000 000 потребителей, которых мы
продовольствуем за границей.
631

оборотного капитала, обыкновенно и не понимает нужды
в нем. Земля у него есть, работа даром и справляется
крепостными людьми: о «ем же еще думать владельцу?
Если у него есть деньги, он пускает их в другие пред¬
приятия, или, чаще всего, проживает, а земледельческое
производство совершается у него решительно без всяких
затрат оборотного капитала. Между тем, известно, что
успехи земледелия находятся в прямой зависимости от
величины затрат на оборотный капитал. Каких успехов
можно ожидать там, где нет понятия о надобности в обо¬
ротном капитале?
Это положение приводит нас к одному из основных
источников нашей отсталости во всех отношениях —
к крепостному праву. Коренным образом крепостное
право принадлежит сфере сельского хозяйства, и само
собою разумеется, что если оно обессиливало всю нашу
жизнь, то с особенною силою должны были отражаться
его результаты на земледелии, которое полнее всего под¬
чинялось его силе. Неуместно было бы здесь распростра¬
няться об этом предмете, — о нем довольно наговорено
в последнее время бесчисленными писателями, которые
вдруг обнаружили благороднейшее негодование против
бедствия, имевшего привилегию столь долго не вызывать
никаких порицаний. Мы сами грешили этими внезап¬
ными вспышками благородства.
В те дни, когда нам было ново
Значенье правды и добра 3,
и теперь не можем, не краснея, вспоминать о тогдашних
наших подвигах. Итак, довольно будет сказать, что цена
Хлеба зависит от той части его, которая производилась
крепостным трудом, то есть не имела ровно никакой
цены в глазах владельца, и что крепостное право, пере¬
делавши в своем духе все наши обычаи, конечно, не
могло содействовать ни развитию духа предприимчи¬
вости, ни поддержанию трудолюбия в нашем племени.
Если бы не было никаких других неблагоприятных
обстоятельств, одного крепостного права было бы доста¬
точно, чтобы объяснить жалкое положение нашего зем¬
леделия.
Крепостное право было одним из учреждений, ослаб¬
лявших народную энергию. Но не одному ему надобно
*
662

приписывать страшный упадок ее. Крепостное право
было только одним из множества элементов, имеющих
такое же влияние на силу нации. Мы не хотим теперь
перечислять всех этих вредных учреждений: для нашей
цели довольно будет обратить внимание только на ре¬
зультат их. Русский народ жил, или, лучше сказать, про¬
зябал или дремал в тяжелой летаргии, немногим отли¬
чающейся от расположения духа, владычествующего над
азиатцами.
[Апатия у нас изумительная; она так поразительна,
что многие называют нас народом ленивым. Мы не
знаем, существуют ли на свете ленивые народы. Психо¬
логия говорит, что страсть к деятельности врождена че¬
ловеку, а физиология объясняет и доказывает это, го¬
воря, что наши мускулы имеют физическую потребность
работать, подобно тому, как желудок имеет потребность
переваривать пищу, нервы — потребность испытывать
впечатления, глаза — потребность смотреть и т. п. Оста¬
вляя в стороне этот общий принцип органической жизни,
по которому каждая часть нашего организма требует
соответствующей своему характеру деятельности, мы за¬
метим только, что в нашем климате леность никак не мо¬
жет находить себе место, если бы и могла принадлежать
каким-нибудь другим племенам, живущим под полюсом
или под тропиками. Смешно говорить о наклонностях
к лени в человеке, который в пять или шесть месяцев
должен (обеспечить себя) средствами к жизни на це¬
лый год].
Энергия труда подавлена в нас вместе со всякою дру¬
гою энергиею.
[Как вы хотите, чтобы оказывал энергию в производ¬
стве человек, который приучен не оказывать энергии
в защите своей личности от притеснений? Привычка не
может быть ограничиваема какими-нибудь частными
сферами: она охватывает все стороны жизни. Нельзя вы¬
дрессировать человека так, чтобы он умел, например,
быть энергическим на ниве и безответным в приказной
избе тем, чтобы почесывать себе затылок и переминаться
с ноги на ногу. Он будет таким же вахлаком за сохою.
Впрочем, об этом предмете можно было бы наговорить
слишком много, если бы в самом деле нуждалась в до¬
казательствах мысль, что энергия в русском человеке
663

подавлена обстоятельствами, сделавшими из него ка¬
кого-то аскета. Возвратимся лучше к той, более отрадной
стороне его жизни, которая показывает, что по природе
своей он вовсе не предназначен быть апатичным. Когда
пробуждается в нем усердие к делу, он обнаруживает
чрезвычайную неутомимость и живость к работе. Но
для этого бывает нужно ему увидеть себя самостоя¬
тельным, почувствовать себя освобожденным от стеснё-
ний и опек, которыми вообще он бывает подавлен].
Исторические обстоятельства развили в нас доброде¬
тели чисто пассивные, как, например, долготерпение,
переносливость к лишениям и всяким невзгодам. В сан¬
тиментальном отношении эти качества могут быть очень
хороши, и нет сомнения, что они очень удобны для лю¬
дей, пользующихся ими к своей выгоде; но для развития
экономической деятельности пассивные добродетели ни¬
куда не годятся.
Мы сказали, что не хотим перечислять причин, пода¬
вляющих энергию труда в русском народе. Это перечис¬
ление было бы слишком огорчительно для нашего с вами
патриотизма, читатель (мы надеемся, что вы такой же
яростный патриот, как и мы; что вы, подобно нам, вос¬
хищаетесь нашим общественным устройством во всех
его потребностях, начиная с петербургских и кончая
сельскою администрациею). Но мы должны обратить
внимание на одну сторону народной жизни, которая,
сама обусловливаясь благосостоянием и свободою на¬
рода, служит коренным источником всех успехов его
экономической деятельности. Каждое человеческое дело
успешно идет только тогда, когда руководится умом
и знанием; а ум развивается образованием, и знания
даются тоже образованием; потому только просвещен¬
ный народ может работать успешно. В каком же положе¬
нии наше образование? В целой Западной Европе, имею¬
щей около 200 миллионов жителей, не найдется столько
безграмотных людей, как в одной нашей родине; в ка¬
кой-нибудь Бельгии, или хотя бы даже Баварии, при
всей отсталости Баварии от других земель Западной
Европы, на 5 миллионов населения считается столько же
учащихся в школах, сколько в целой России, и число
всех грамотных людей в России таково, что едва ли бы
достало его на одну провинцию в Прусском королев¬
«81

стве *. О том, насколько распространено у нас высшее
образование, нечего и говорить: об этом слишком крас¬
норечиво свидетельствуют цифры изданий Гоголя, Пуш¬
кина, Тургенева и число экземпляров, в каком издаются
наши газеты и журналы **.
Как из неуспешное™ русского человека в материаль¬
ной работе проницательные люди вывели, что он от при¬
роды расположен к лености, так из слабого развития
нашей образованности они заключают, что русское племя
мало имеет охоты к просвещению. Обе эти клеветы оди¬
наково тупоумны и нелепы. Стремление в народе чрез¬
вычайно сильно; но обстоятельства слишком не благо¬
приятствуют его осуществлению.
Мы перечислили много причин, имеющих гибельное
влияние на наше земледелие: отсутствие умственного
развития в народе, упадок его энергии, крепостное состоя¬
ние, недостаток оборотного капитала, неразвитость тор¬
говли и промышленности, плохое состояние путей сооб¬
щения, слабое развитие городов, незначительная степень
населенности, — все это такие причины, из которых каж¬
дая сама по себе и без содействия других бывает в со¬
стоянии задержать сельское хозяйство на низкой степени
развития. Из европейских народов нет ни одного, у кото¬
* По самым щедрым расчетам предполагается, что, из 65 или
70 миллионов жителей Русской империи, людей, умеющих читать,
набирается до 5 миллионов. Но эта цифра, по всей вероятности,
слишком высока. Большинство грамотных людей сосредоточено в го¬
родах; в селах едва ли наберется половина того, сколько находится
в городах. Но и в городах гораздо больше половины жителей еще
не знают грамоте. Судя по этому, едва ли мы ошибемся, положив
число грамотных людей в России не превышающим 4 миллионов.
** Все наши ежедневные газеты, вместе взятые, расходятся в
числе 30 или много 35 тысяч экземпляров; все большие журналы,
вместе взятые, далеко не достигают этой цифры. Предположим для
каждого экземпляра даже по 10 человек читателей, мы увидим,
что все наше образованное общество едва ли простирается до полу¬
миллиона человек. Во Франции, где чтение распространено меньше,
нежели в Германии и Англии, одни только парижские ежедневные
газеты печатаются в числе более 200 000 экземпляров (провинциаль¬
ных газет мы не считаем). Итак, во Франции приходится один
экземпляр газеты на 180 человек, а в России один экземпляр на
2 200 человек. Но всего прелестнее цифры изданий наших класси¬
ческих писателей. Кто из людей сколько-нибудь образованных не
читал Гоголя? Число всех экземпляров всех изданий Гоголя не
простирается и до 10 тысяч.
665

рого хотя один из этих фактов, враждебных успехам
земледелия, имел бы такой обширный размер, как у нас,
и нет в Европе ни одного народа, у которого бы соединя¬
лись все эти факты, соединенные у нас. Что ж удивитель¬
ного, если земледелие у нас находится в худшем положе¬
нии, чем у западных народов? Когда есть так много и столь
сильных несомненных причин, производящих данное по¬
ложение, позволяют ли правила логики придумывать еще
гипотетические и мистические причины? При виде фактов,
нами перечисленных, говорить, что наше земледелие за¬
держивается общинным владением, значит подражать той
даме, которая зимою поехала на бал, накинув на голые
плечи только легкую мантилью, а потом, выдержав го¬
рячку, приписывала свою болезнь тому обстоятельству,
что забыла взять с собою веер. Мы не знаем, имеет ли
веер свойство предохранять от простуды; но можно ду¬
мать, что если б он и был у ней в руках, он не заменил
бы для нее шубы и теплых ботинок. Можно полагать, что,
каков бы ни был способ землевладения в стране, где на¬
селение мало, города не развиты, путей сообщения нет,
торговли и промышленности почти нет, оборотного капи¬
тала в земледелии нет, где не развита в народе энергия
и нет простора умственной деятельности, — можно ду¬
мать, что, каков бы ни был способ владения землею в та¬
кой стране, земледелие не могло бы достичь в ней ника¬
ких успехов.
Говорить о вредном влиянии общинного владения на
земледелие в России значит приписывать цвету волос или
величине усов неподвижность человека, у которого пора¬
жены параличом руки и ноги. Нас так восхищает гипо¬
теза о вредном влиянии общинного владения, что мы
предложим ряд вопросов, которые все могут быть разре¬
шены посредством вредного влияния общинного владения
с таким же успехом, как и вопрос о слабом развитии на¬
шего земледелия.
Почему наши города так плохо развивались до сих
пор? Общинное владение мешало их развитию, препят¬
ствуя купцам развивать свои дела покупкою земель у по¬
селян. Почему неизмеримые леса наших северных губер¬
ний гниют на корню, между тем как средняя и южная
Россия нуждается в лесе? Общинное землевладение
останавливает поток колонизации, который без него
66S

устремился бы в благодатную Олонецкую губернию и
пустил бы в торговлю ее леса. Почему ярославские му¬
жики имеют рыжие бороды? Причиною тому должно счи¬
таться общинное владение, препятствующее ярославцам
походить на французов, имеющих бороды темного цвета.
Почему русские экономисты отсталой школы не в состоя¬
нии понимать самых простых и ясных фактов? Причиною
тому должно считаться общинное владение, задерживаю¬
щее успехи русских людей как в отношении материаль¬
ном, так и в отношении умственном.
Задерживая умственное развитие русских экономи¬
стов отсталой школы, общинное землевладение препят¬
ствует им удовлетворяться предыдущими доказатель¬
ствами, совершенно достаточными для обыкновенного
здравого смысла. Потому мы считаем недостаточным для
них предшествующее положительное указание на факты,
которые свидетельствуют, что нет надобности в гипотезе
о вредном влиянии общинного владения для объяснения
неразвитости нашего земледелия: надобно прибегнуть
также к отрицательному методу поверки гипотез, чтобы
показать еще очевиднейшим образом неуместность их
предположения.
На земном шаре находится очень много стран, в ко¬
торых состояние земледелия не лучше, или немногим
лучше, или даже гораздо хуже, чем в России, но которые
имеют способ землевладения, могущий, по мнению отста¬
лых экономистов, поднять наше сельское хозяйство, будто
бы убиваемое общинным землевладением. Мы сделаем
обзор этих стран, чтобы видеть, в состоянии ли господ¬
ство частной поземельной собственности помочь у нас
тому делу, плохое положение которого занимает нас.
В Испании положение сельского хозяйства едва ли
лучше, чем у нас; многие из условий, не благоприятствую¬
щих нашему земледелию, существуют и там, хотя далеко
не в такой степени. Население в полтора раза гуще на¬
ших земледельческих губерний, пропорция городского
населения гораздо значительнее. Средиземное море и
Атлантический океан представляют удобный путь сбыта
для продуктов целой половины страны, но все-таки сход¬
ство с нашим положением довольно велико: население,
хотя и больше нашего, все-таки не довольно густо,
развитие городов все-таки неудовлетворительно^ пути
637

сообщения плохи, оборотных капиталов в земледелии нет,
торговля и промышленность очень слабы и общественные
учреждения подавили прежнее просвещение и прежнюю
энергию испанского племени. Сходства по этим основным
условиям достаточно для того, чтобы земледелие произ¬
водилось чрезвычайно небрежно, хотя испанцы не имеют
и понятия об общинном владении. Дайте им общинное
владение или уничтожьте его у нас, положение сельского
хозяйства ни у нас, ни у них не изменится, если перечис¬
ленные нами условия останутся в прежнем виде. Точно
таково же положение вещей в Неаполе и в Папской об¬
ласти, хотя и они не знают общинного владения.
Но если мы хотим видеть в Европе страну, где обста¬
новка земледельческого производства представляет наи¬
большее сходство с нашей, мы должны взглянуть на Тур¬
цию. Не надобно и говорить, что и в ней успехи земледе¬
лия задерживаются общинным владением.
Слово Турция пробуждает в нас новую мысль, кото¬
рая, к сожалению, до сих пор не приходила нам в голову:
иначе были бы излишни все наши прежние рассуждения.
Европейская Турция до сих пор остается в сущности
азиатским государством, хотя и лежит в Европе, не
правда ли? Итак, найден нами ключ к объяснению всего,
о чем толковали мы с подробностями, которые теперь ока¬
зываются совершенно ненужны. Азиатская обстановка
жизни, азиатское устройство общества, азиатский поря¬
док дел, — этими словами сказано все, и нечего прибав¬
лять к ним. Может ли земледелие получить европейский
характер при азиатском порядке дел? В самом деле,
Азия * представляет обширнейший прототип того земле¬
* Под «Азиею» мы разумеем здесь нс всю ту часть света, кото¬
рая известна под этим именем в географии, а только те земли в
этой части света, которые издавна знакомы нашему народу и по
которым составил он себе понятие об азиатстве. Это — страны, ле¬
жащие на запад от Китая и на север от Индии, собственно только
мусульманская часть Азии. Столь ученое примечание мы сочли не¬
обходимым сделать, имея в виду обыкновенную сообразительность
отсталых экономистов; иначе они тотчас возразили бы: «не явное
ли невежество говорить о том, что земля в Азии возделывается
дурно, когда известно, что в Китае она обработывается самым тща¬
тельным образом?» Сделав такое возражение, они остались бы
очень довольны собою. К сожалению, наша статья имеет в виду не
Китай, где, по крайней мере, прочность обычая служит некоторым
633

дельческого положения, о котором мы говорим, -со всеми
причинами, производящими его, т. е. мешающими ему за¬
мениться чем-нибудь лучшим; а, между тем, Азия точно
также не знает общинного владения землею, как и За¬
падная Европа. Анатолия, Сирия, Месопотамия, Персия,
Кабул, Бухара, Хива, Кокан, — все эти страны точно так
же имеют личную поземельную собственность, как и
Англия, Бельгия, Рейнская Германия. Из этого, кажется,
можно заключить, что личная поземельная собственность
вовсе не служит ручательством за высокое развитие
земледелия, что порядок землевладения, будучи необык¬
новенно важен по своему влиянию на распределение иму¬
щества между разными сословиями, не имеет ровно
никакого влияния на развитие технической стороны сель¬
ского хозяйства. В чьи руки идет сбор хлеба, доставляе¬
мый десятиною земли, — вот это решается способом
землевладения. Но как обработывается эта десятина и
как велик сбор хлеба, ею даваемый, это зависит от со¬
вершенно других условий, важнейшие из которых мы
перечислили. Теперь мы знаем также, как надобно назы¬
вать совокупность тех условий, при которых обработка
земли бывает плоха и сбор хлеба мал: совокупность этих
условий, враждебных развитию сельского хозяйства, на¬
зывается просто — азиатством.
[Если бы мы писали статью об общинном владении
для обыкновенных читателей, нам не было бы нужды
останавливаться на разъяснении, что такое должно разу¬
меть под словом азиатство; но мы пишем для отсталых
людей, называющих себя учеными, то есть для людей с
понятиями самыми сбивчивыми, потому, нечего делать,
объясним, что обыкновенные, неученые люди называют
азиатством. Если бы отсталые ученые могли снисходить
до чтения статей, по заглавию своему относящихся к
предметам неученым, мы просто указали бы на разбор
сочинений г. Островского, помещенный в последних книж¬
ках «Современника» 4: понятие азиатства изложено в них
с большою подробностью и обстоятельностью. Но могуг
ли люди, воображающие себя учеными, учиться у какого-
вознаграждением за слабость закона, а только страны, имеющие
порядок дел подобный турецкому, персидскому, хивинскому и ко-
канскому.
669

нибудь неизвестного западным их авторитетам г. — бова?
Повторим же здесь кратко его основные мысли, чтобы
ознакомить с ними наших отсталых экономистов.
Азиатством называется такой порядок дел, при кото¬
ром не существует никакой законности, не существует
неприкосновенности никаких прав, при котором не огра¬
ждены от произвола ни личность, ни труд, ни собствен¬
ность. В азиатских государствах закон совершенно бес¬
силен. Опираться на него значит подвергать себя поги¬
бели. Там господствует исключительно насилие. Кто
сильнее, тот безнаказанно делает над слабейшими все,
что только ему угодно, а так как у него нет человеческих
понятий, то руководится он в своих действиях только
прихотями добрыми или дурными. Это как случится, но
во всяком случае совершенно бестолковыми; эта черта
азиатства в разборе сочинений г. Островского очень
удачно названа самодурством. Для человека посторон¬
него она составляет самую поразительную особенность
азиатского порядка дел. При безграничном владычестве
самодурства каждый азиатец в сношениях своих с более
сильным человеком руководится исключительно мыслью
угождать ему. Угодливость, уступчивость, раболепство, —
это единственный способ не быть раздавленным от руки
сильнейшего. Мы часто обвиняем азиатцев за их рабо-.
лепство; но что же им делать, когда закон у них, как мы
сказали, бессилен? Водворите у них законность, и вы уви¬
дите, что они сделаются такими же людьми, как мы,
европейцы!]
Мы чувствуем, что наши слова об азиатстве реши¬
тельно неудовлетворительны. Но что же делать! наш
язык не выработался настолько, чтобы можно было удо¬
влетворительно выражать им серьезные понятия. Неда¬
ром все ученые жалуются на бедность нашей терминоло¬
гии. Если бы мы писали по-французски или по-немецки,
мы, вероятно, писали бы лучше. Но, не удостоившись от
судьбы получить такое счастие, мы должны писать на
языке, который, по какому-то загадочному случаю,
устроен так, что никак не сумеешь излагать на нем своих
мыслей связно и ясно. Наш язык, орудие слишком непо¬
корное мысли и истине, беспрестанно увлекает писателя
в такие уклонения от его идеи, которые могут быть не¬
приятны не только читателю, но и самому автору, но ко¬
610

торые должен извинять великодушный читатель. Удер¬
жаться на прямой дороге развития идеи нет возможности,
когда . пишешь по-русски, и писателю остается только,
когда он заметит, что уклонился от своей идеи слишком
далеко, делать крутые повороты, чтобы взяться опять за
дело, ускользнувшее из-под его пера по сбивчивости на¬
шего языка. Мы так и сделаем. Забывая наш неудовле¬
творительный эпизод об азиатстве, мы беремся опять за
логику и смотрим, что велит она делать при рассуждении
о неосновательных гипотезах, каково разбираемое нами
предположение отсталых экономистов о вредном влиянии,
будто бы оказываемом на земледелие нашею системою
общинного владения.
Логика говорит, что не довольно опровергнуть оши¬
бочное мнение, а надобно также показать, каким обра¬
зом могло оно произойти, потому что иначе ошибка оста¬
валась бы делом произвольным, не имеющим достаточ¬
ных причин, то есть загадочным. Чтобы исполнить это
последнее требование логики, нам нужно только рассмо¬
треть посылку, из которой отсталые экономисты выводят
свое ошибочное мнение. «Наше земледелие, говорят они,
задерживается в своем развитии тем, что поземельная
собственность не имеет у нас достаточной безопасности».
Мысль совершенно справедливая, и ошибка заключается
только в том, что причиною небезопасности поземельной
собственности принимается отсталыми экономистами
общинное владение. В статье «Законодательство и регла¬
ментация» 5 мы подробно доказывали, что общинное вла¬
дение землею из всех форм поземельной собственности
форма самая прочная, безопасная, самая свободная от
всяких придирок и юридических столкновений. Но мы
оканчивали нашу статью согласием в том, что общинное
владение, при всем своем юридическом превосходстве,
далеко не оказывает у нас всех полезных действий, каких
следует ожидать от его существенного характера. Мы
обещались в нынешней статье разобрать причины такого
несоответствия между сущностью принципа и его резуль¬
татами. К тому же самому делу приводит нас и надоб¬
ность показать причину, вовлекающую отсталых эконо¬
мистов в их фальшивую гипотезу.
Отыскать причину их ошибки очень легко. Они сравни¬
вают поземельное владение у нас и в Западной Европе;
671

они замечают, что в Западной Европе поземельная соб¬
ственность безопасна, у нас не имеет безопасности; они
видят с тем вместе, что на Западе существует одна форма
поземельного владения, у нас — другая. И вот они делают
из этих фактов следующее заключение: «в Западной
Европе поземельная собственность безопасна, а форму ее
там составляет присвоение собственности частному лицу;
итак, присвоение поземельной собственности частному
лицу дает ей безопасность. У нас, напротив того, позе¬
мельная собственность лишена безопасности и с тем
вместе имеет форму общинного владения. Итак, форма
общинного владения служит причиною небезопасности
поземельной собственности».
Эта форма умозаключения очень обыкновенная у лю¬
дей, не привыкших к логическим приемам; видя два
факта известного рода, соединенными в одном месте, и
два факта другого рода, соединенными в другом месте,
неопытные в логике умы тотчас же заключают без даль¬
нейшего исследования, что в каждой паре фактов суще¬
ствует между двумя явлениями причинная связь. Если
бы этот род умозаключений был пригоден для ученых
изысканий, наука уже давно постигла бы все тайны при¬
роды и общественной истории. Но, к сожалению, логика
заклеймила такой легкий способ отыскания истины зна¬
менитою фразою cum hoc, ergo propter hoc и объявила,
что подобные умозаключения решительно никуда не го¬
дятся. Если бы отсталые экономисты были знакомы с ло¬
гикою, они знали бы, что все нелепости суеверия были
основаны на этой самой форме умозаключения, и знали
бы, какое множество примеров приводится этому в ло¬
гике.
Например, на чем были основаны ауспиции древних
римлян? Однажды перед битвою они слышали ворону,
каркающую с правой стороны, и проиграли битву; в дру¬
гой раз слышали ворону, каркающую с левой стороны, и
выиграли битву. Дело ясное: cum hoc, ergo propter hoc —
совпадает, следовательно, имеет причинную связь. Итак,
карканье вороны с правой стороны приносит войску ги¬
бель, карканье с левой — дает ему победу.
Все суеверия основаны на этой форме умозаключе¬
ния. Доказывать его нелепость было бы скучно; довольно
будет сказать, что суеверную привычку делать заключе¬
672

ния по форме, нами указанной, логика велит заменять
строгим исследованием положительных причин, прибав¬
ляя, что очень часто могут совпадать между собою
факты, тенденции которых противоположны, и что в та¬
ком случае результаты слабейшего факта подавляются
противоположными ему результатами сильнейшего
факта.
Положительно известно, например, что просвещение
облагороживает человека, а благородство противопо¬
ложно, например, хоть взяточничеству. Между тем,
сколько мы видим у нас взяточников, кончивших курс в
высших учебных заведениях. По способу умозаключения,
которого держатся отсталые экономисты, вывод из этого
совпадения фактов таков: человек, кончивший курс в од¬
ном из высших заведений, берет взятки — итак, ученье
делает человека взяточником. Логика велит судить об
этом иначе. Она говорит: если даже люди образованные
становятся взяточниками, несмотря на противоречие
между образованностью и взяточничеством, то надобно
полагать, что в обстановке, среди которой живут эти
люди, есть обстоятельства, столь могущественно влеку¬
щие к взяточничеству, что противоположное направле¬
ние, внушаемое образованностью, может изнемогать под
силою этих обстоятельств.
Другой пример. Светское воспитание, хорошо оно или
дурно в других отношениях, но имеет ту несомненную хо¬
рошую тенденцию, что делает человека деликатным в
обращении, отучает его от низких, грязных манер. Но
сколько у нас есть людей, получивших светское воспита¬
ние, которые чрезвычайно грубы в обращении со своими
подчиненными, которые невежливо обращаются с мел¬
кими чиновниками, если бывают, в гражданской службе,
которые ругают солдат, если бывают офицерами. По умо¬
заключению отсталых экономистов, опять выходил бы та¬
кой силлогизм: люди, получившие светское воспитание,
унижаются до пошлых грубостей — итак, светское воспи¬
тание отнимает у человека вежливость. Логика опять го¬
ворит напротив: если даже люди, получившие светское
воспитание, бывают невежливы, грубы, пошлы в обраще¬
нии с другими, то надобно думать, что в обстановке, среди
которой живут эти люди, есть обстоятельства, столь
сильно располагающие к нахальному попиранию всякой
43 И. Г. Чернышевский, т. II
673

слабой личности, что даже вежливость, даваемая свет¬
ским воспитанием, подавляется этими обстоятельствами.
В подобных случаях логика велит, вместо того, чтобы
останавливаться на тупоумном предположении «совпа¬
дает, следовательно, имеет причинную связь», присталь¬
нее всматриваться в обстоятельства, среди которых про¬
исходит явление, чтобы отыскать истинные причины его.
Так поступим и мы. Отыскать истинные причины небезо¬
пасности нашей поземельной собственности очень не¬
трудно. Можно даже сказать, что они известны каждому,
кроме отсталых экономистов.
Собственность принадлежит к числу общественных
учреждений. Чем же ограждается безопасность обще¬
ственных учреждений? — Законами. — Прекрасно. Ка¬
кими способами проявляется в обществе действие зако¬
нов? Опять каждому известно, что, для приведения зако¬
нов в действие, общество имеет два органа: администра¬
цию и судебную власть. Итак, если мы рассуждаем о
безопасности какого-нибудь общественного учреждения
в известном обществе, то не должен ли нам прежде всего
приходить в голову вопрос о том, каково состояние адми¬
нистрации и судебной власти в этом обществе?
Мы не имеем намерения подробно отвечать здесь на
такой вопрос. Сколько бы ни наговорили мы о качествах
нашей администрации и судебной власти, мы не сказали
бы ничего такого, что не было бы не хуже нас известно
каждому из наших читателей. Доказывать истину было
бы тут не для кого и спорить не с кем. Мы полагаем, что
даже отсталые экономисты, так мало понимающие нашу
жизнь, понимают, каково положение администрации и
судебной власти у нас.
Мы нашли коренную причину не только явления,
объяснением которого специально занимаемся в этой
статье, но и всех тех фактов, которые представлялись
нам ближайшими причинами его. Не только слабость
успехов нашего земледелия, но и медленность в развитии
нашего населения вообще, нашего городского населения
в частности, неудовлетворительное состояние наших пу¬
тей сообщения, торговли, промышленности, недостаток
оборотного капитала в земледелии — все это, и не только
это, но также и крепостное право, и упадок народной
энергии, и умственная наша неразвитость, — все эти
674

факты, подобно всем другим плохим фактам нашего быта,
коренную, сильнейшую причину свою имеют в состоянии
нашей администрации и судебной власти.
[Весь наш быт во всем, что есть в нем печального,
обусловливается этою основною причиною всех зол.
В самом деле, пересмотрим все недостатки его, для
всех найдем одну и ту же главную причину. Начнем с
экономической стороны. Все неудовлетворительные явле¬
ния нашего материального быта подводятся под одно
общее выражение: «наш народ беден». Если мы созна¬
лись в этом общем факте, кажется, не подлежащем спору,
мы не станем удивляться ни одному из частных явлений,
входящих в состав его или представляющихся его по¬
следствиями. Например, может ли быстро увеличиваться
население, у которого бедностью отнята возможность
вести жизнь в здоровой обстановке и потреблять хоро¬
шую пищу? Могут ли быстро развиваться города у бед¬
ного народа? Может ли у него процветать торговля, когда
у него нет обильного запаса продуктов для обширной
торговли, или промышленность, когда ему не на что по¬
купать произведений промышленности? Могут ли у него
быть достаточные оборотные капиталы в земледелии,
когда он вообще терпит чрезвычайный недостаток в ка¬
питалах? Словом сказать, в чем бы ни увидели мы недо¬
статок, мы уже вперед сказали о нем, когда произнесли
общую фразу: «народ беден».
Но может ли выйти из бедности народ, у которого
администрация дурна и судебная власть не исполняет
своего предназначения? Разве не каждому известно, что
народное благосостояние развивается только трудолю¬
бием и бережливостью? А эти качества могут ли суще¬
ствовать при дурной администрации, при плохом суде?
Человек может работать с усердием только тогда, когда
никто не помешает его труду и не отнимет у него плодов
труда. Этой уверенности нет у человека, живущего d
стране, где администрация дурна и суд бессилен или не¬
справедлив. Бережливым можешь быть только при уве¬
ренности, что бережешь для себя и своей семьи, а не для
какого-нибудь хищника. Если этой уверенности нет, че¬
ловек спешит поскорее растратить — хотя бы на водку —
те скудные деньги, которые успеет приобрести. Распро¬
страняться об этом вновь едва ли нужно, потому что
много раз уже говорил об этом «Современник». Приве¬
дем только небольшой отрывок из статьи, которая, по
нашему мнению, довольно верно указывает причину зла.
«Кто говорит: «бедность народа», тот говорит: «дурное
управление». Это единственный источник народной бед¬
ности. Но что такое дурное управление? Зависит ли оно
от лиц? Нет, каждый видел на опыте, что при самых бла¬
гонамеренных начальниках порядок дел оставался точно
таков, каков он был при самых дурных. Мы жили в про¬
винции, губернатором которой был человек честнейший;
редкого ума и чрезвычайно хорошо знавший дело *.
Каждый житель того края скажет вам, что при нем де¬
лалось то. же самое, что и до него. Должности продава¬
лись с формального торга. Суда и управы не было; гра¬
бительство было повсеместное; оно владычествовало в
канцелярии губернатора, в губернском правлении, по
всем ведомствам и инстанциям. Теперь мы нашли там
начальником одного из частных управлений, человека
тоже безукоризненной честности и большого ума **. Но
когда, проезжая по провинции, мы спрашивали поселян
его управления, меньше ли берут с них взяток, чем
прежде при отъявленных взяточниках или глупцах, они
отвечали, что берут с них столько же, как и прежде. Мы
поручимся, что и в соседней, также поволжской, губер¬
нии, где губернатором теперь человек известной честно¬
сти, дельности и ума, делается то же самое, что делалось
прежде; поручимся, что не исправилась администрация
и в Р. губернии, где вице-губернатором — один из наших
благороднейших писателей, характер которого достоин
его прекрасных произведений 6. Итак не личные качества
людей причина дурного управления. Или виновны в нем
понятия народа, будто не сознающего всей гнусности
гнусных дел? О, нет. Послушайте, как говорят о чинов¬
никах люди всех других сословий: помещики, купцы, ду¬
ховенство, мещане, крестьяне. Все, кроме берущих
взятки, рассуждают о дурном управлении с теми чув¬
ствами, которых оно заслуживает. Или дурное управле¬
ние зависит от привычек? Но нет, мы видим, что самые
♦ Мы говорим о г. К Кожевникове), бывшем саратовском гу¬
бернаторе.
*♦ Мы говорим' о г. М., управляющем удельною конторою.
67 в

отъявленные взяточники на казенной службе бывают
честными людьми как помещики и хозяева промышлен¬
ных заведений. И притом, что значила бы привычка ка¬
кой-нибудь горсти людей, действия которых осуждаются
всем остальным обществом? Эти люди быстро исправи¬
лись бы или бы уступили место людям другого образа
действий, если бы на их местах возможно было действо¬
вать другим образом. И послушайте самых дурных чи¬
новников: редкий из них доволен своим служебным пове¬
дением. Напротив, почти все скажут вам, что хотели бы
действовать иначе, отправлять свои обязанности честно,
и если не делают этого, то лишь потому, что это невоз¬
можно. Да, они правы: действительно они не могут от¬
правлять своих должностей иначе. Мы не говорим о не¬
достаточности жалованья, потому что действуют безза¬
конно и те чиновники, которые получают достаточное
жалованье; недостаточность жалованья служит причиною
только мелкого, можно сказать, невинного и безвредного
взяточничества маленьких чиновников. Какой-нибудь бед¬
няга писец или помощник столоначальника гражданской
палаты берет с вас полтинник за то, что сделает для вас
справку — тут еще нет большой беды. Дело не в этом
взяточничестве. Нет, вопрос в том, почему дела у нас
вообще ведутся беззаконно, с получением или без полу¬
чения взяток, все равно. Если, например, я имею чин кол¬
лежского советника (это уже важный чин в провинции),
я могу безнаказанно прибить мещанина, и меня оправ¬
дают, не взяв с меня никакой взятки. Зато, если обидит
меня генерал (каждый генерал в провинции важнее, чем
в столице генерал-адъютант или действительный тайный
советник), его тоже оправдают, не взяв с него никакой
взятки, и от меня не захотят взять даже огромной взятки,
чтобы обвинить его. Только в тех случаях дело решается
взяткою, когда обе стороны почти равны по обществен¬
ному положению. Эго случаи довольно редкие. Итак,
вовсе не о взятках должна быть речь: речь должна быть
о том, что вообще у нас дела ведутся беззаконно; то,
что беззаконие доставляет доход чиновнику, есть уже
только последствие системы, а не причины ее. Истинные
причины беззаконности — безответственность и безза¬
щитность чиновников. Чиновник наш подлежит одному
только контролю — контролю начальства; ни общество,
677

ни товарищи, ни подчиненные не могут ничего сделать
с ним, если только начальство довольно им; зато ни об¬
щество, ни товарищи, ни подчиненные не могут спасти
его, если начальство им недовольно. Он безответственен
перед всем и всеми на свете, кроме начальства; зато пе¬
ред начальством беззащитен. Лишенный всякой незави¬
симости относительно начальства, он может держаться
на службе только тем, чтобы угождать ему. Теперь пред¬
ставим себе такой случай. У начальника есть брат, кото¬
рый имеет тяжбу с человеком маленьким. Начальнику
нет времени и охоты вникать в запутанные подробности
дела, да если он станет вникать, все дело поневоле пред¬
ставляется ему в свете более благоприятном для его
брата, нежели как может представляться постороннему
человеку. Дело производится, положим, в уездном суде.
Если- маленькие чиновники чисты и секретарь уездного
суда не произведет его, как считает справедливым при¬
страстный по родству глаз начальника, они навлекут на
себя его неудовольствие. То же, что о брате начальника,
надобно сказать о других его родных, и о его друзьях,
и о его знакомых, и о знакомых его друзей и родствен¬
ников. Что же будет, если во второй, в третий, в десятый
раз члены уездного начальства навлекут на себя неудо¬
вольствие начальника? Они беззащитны, они вполне за¬
висят от него. Каким же образом могут они занимать
свои места, если часто не нарушают закона для того,
чтобы их решения совпадали с предубежденным в пользу
известной стороны мнением начальника? И как устоят
они против искушения нарушить закон? Ведь это совер¬
шенно безопасно: лишь бы был доволен начальник, и ни¬
какая ответственность не упадет на них. Таким образом
они должны нарушать закон не для того, чтобы брать
взятки, а для того, чтобы не подвергнуться несчастию
самим. Вот истинный источник беззаконного ведения дел.
А если уже совестью надо кривить, все равно, будет ли
надобно брать взятки или нет, то почему и не брать взя¬
ток? Когда надобно делать одно и то же — кривить ду¬
шою — с выгодой и без выгоды, то, конечно, будет даже
лучше кривить душою с выгодою. И без того не избе¬
жишь греха. Таким образом взяточничество является
только уже результатом предшествующей ему необходи¬
мости нарушать закон по беззащитности исполнителей
579

закона перед сильнейшими и безответственности перед
обществом. Чтобы восстановить законность, надобно
обратить внимание не собственно на взяточничество, а на
эту коренную причину невозможности чиновникам обхо¬
диться без нарушения закона. Надобно изменить поло¬
жение чиновников, дать им возможность не погибать от
отказа нарушать закон в угоду сильным людям и, с дру¬
гой стороны, сделать так, чтобы одно благорасположение
начальства не служило для них залогом полной безопас¬
ности при нарушении закона. Читатель видит, что для
этого должны быть изменены отношения должностной
деятельности к общественному мнению. Оно должно по¬
лучить возможность к тому, чтобы защитить чиновника,
исполняющего свой долг, от погибели и подвергнуть
ответственности чиновника, нарушающего закон. Для
этого одно средство: надобно сделать, чтобы должностная
деятельность перестала быть канцелярскою тайною,
чтобы все делалось открыто, перед глазами общества, и
общество могло бы высказывать свое мнение о каждом
официальном действии каждого должностного лица»7.
Мы не знаем, возможно ли, при нынешнем устройстве
наших общественных отношений, осуществление условия,
которое предлагается выписанным нами-отрывком для
прекращения беззаконности; быть может, подобная
реформа предполагает уничтожение отношений слишком
сильных, не поддающихся реформам, а исчезающих
только вследствие важных исторических событий, выхо¬
дящих из обыкновенного порядка, которыми производятся
реформы. Мы не хотим решать этого, мы не хотим рас¬
сматривать, какие обстоятельства нужны для исполнения
мысли, изложенной автором приведенного нами отрывка.
Но можно сказать, что пока не осуществится изменение,
необходимость которого он доказывает, все попытки к во¬
дворению законности в нашей администрации и судебном
деле останутся безуспешны.
Впрочем, рассмотрение средств, которыми могла
устраниться коренная причина бедности нашего народа,
дурное управление, не составляет главного предмета на¬
шей статьи. Мы должны показать только, что дурное
управление есть общая коренная причина всех тех недо¬
статков, которые задерживают развитие нашего земле¬
делия. Начав с экономической стороны быта, мы ска¬
V79

зали, что дурное управление — основная (причина) бед¬
ности нашего народа, которая, в свою очередь, не даег
развиться ни одному из материальных условий, нужных
для успехов земледелия].
Даже другая сильнейшая причина нашей бедности —
крепостное право произошло некогда от дурного управле¬
ния и поддерживалось им. О происхождении крепостного
права мы заметим только, что это учреждение развилось
от бессилия нашей старинной администрации охранить
прежние свободные отношения поселян, живших в извест¬
ной даче, к владельцу дачи, и удержать постепенное рас¬
ширение произвольной власти, захватываемой владель¬
цем над населявшими его землю людьми; заметим еще, что
возможность учредить крепостное состояние происходила
только оттого, что вольные люди, слишком плохо защи¬
щаемые управлением, терпели слишком много притесне¬
ний, так что переставали дорожить своею свободою и не
видели слишком большой потери для себя от записки в
принадлежность сильному человеку. Излагать подробнее
этот предмет, относящийся к старине, было бы неуместно
в статье, говорящей о нынешнем положении дел. Мы хо¬
тели сказать, что если крепостное право держалось до сих
пор, то оно было обязано такою продолжительностью сво¬
его существования только дурному управлению. Действи¬
тельно, каковы бы ни были законы, определявшие права
помещиков над крепостными людьми, но если б даже эти
законы соблюдались, то, во-первых, все помещики давно
бы перестали находить выгоду в крепостном праве, во-
вторых, почти во всех поместьях крепостное право было
бы прекращено частными судебными решениями по про¬
цессам о злоупотреблении власти.
[Мы уже сказали, что не намерены писать филиппик
против крепостного права; но мы укажем факт, всем из¬
вестный, если скажем, что трудно было бы найти по¬
местье, в котором пользование крепостным правом или не
превышало бы границ, определенных ему законом, или не
употреблялись бы для управления крестьянами средства,
запрещенные законом, и не оставлялись бы в пренебре¬
жении обязанности относительно крестьян, возлагаемые
законом на помещика. В одних поместьях требовалась
барщина выше трех дней, в других — крестьяне подвер¬
гались иным притеснениям, в третьих — оставлялись без
680

надлежащего пособия во время неурожаев и т. д. На¬
добно сказать, что эти нарушения законов далеко не все¬
гда проистекали от того, что помещик был дурным чело¬
веком: нет, источник их лежал не в личных качествах
отдельных людей, а в самой натуре крепостного отноше¬
ния. По своей сущности крепостное право ведет к произ¬
волу, и какими бы законами ни определялось оно, оно не¬
минуемо влечет и к нарушению, потому что произвол не
может ужиться ни с каким законом. Если бы управление
действительно хотело и могло преследовать все бесчис¬
ленные нарушения законов, неминуемо вытекавшие из
крепостных отношений, в каждом поместьи беспрестанно
возникали бы процессы против помещика, и, измученный
справедливыми преследованиями, он давным-давно сам
постарался бы вывести свое поместье из крепостных отно¬
шений, которые, прибавим, очень мало доставляли бы
ему материальной и денежной выгоды, если бы управле¬
ние не позволяло далеко превышать законных размеров
и средств пользования крепостным правом. Много гово¬
рить об этом нет надобности: спросите какого угодно
дельного чиновника, он скажет вам, что удовлетворитель¬
ные формы ведения процессов гражданских и уголовных
были невозможны при крепостном праве; а это значит,
иными словами, что существование крепостного права
было бы невозможно при хорошем управлении.
Если мы посвятили несколько страниц изложению по-^
следствий дурного управления в экономической стороне
народного быта, то едва ли понадобится нам больше не¬
скольких строк для обнаружения того, что дурное управ-■,
ление было также главною причиною неудовлетворитель- ;
ного развития нравственных и умственных сил народа, j
Говоря о бедности, производимой дурным управлением, ',
мы уже видели, что оно производит ее через подавление |
нравственной энергии в народе. Действительно, может ли ■
быть энергичен человек, привыкший к невозможности ;
отстоять свои законные права, человек, в котором убито ’
чувство независимости, убита благородная самоуверен¬
ность? Соединим теперь упадок нравственных сил с бед¬
ностью, и мы поймем, почему дремлют также умственные
силы нашего народа. Какая энергия в умственном труде
возможна для человека, у которого подавлены и сознание
своего гражданского достоинства, и даже энергия в
681

материальном труде, который служит школою, подготов¬
ляющею человека к энергии в умственном труде?]
Метода лечения знахарей и знахарок представляет
драгоценную параллель с тою системою, по которой от¬
сталые экономисты думают поправить неприятное для них
явление экономического быта, — например, помочь жал¬
кому положению нашего земледелия. Появился какой-
нибудь веред на ноге: знахарь, не задумываясь, прикла¬
дывает к нему какую-нибудь лепешку и ожидает, что бо¬
лезнь уступит этому местному медикаменту. О том, отчего
произошел веред, он не думает. Он не думает видеть в
нем только симптом общего худосочия, только ничтожное
обнаружение болезни, недрящейся в целом организме,
проистекающей от испорченности основного процесса
организма, от испорченности крови, от расстройства пита¬
ния. Наука, напротив, говорит, что какое-нибудь, повиди-
мому, местное поражение очень часто не может быть
исцелено никакими припарками и прижиганиями соб¬
ственно больного места, что для исцеления болезни, обна¬
руживающейся этим местным симптомом, больной дол¬
жен изменить весь образ жизни, чтобы исправился рас¬
строившийся основной процесс организма.
Потому-то и отвратительно нам слышать рассуждения
отсталых экономистов о том, как дурное состояние нашего
земледелия может быть исправлено приложением мест¬
ной припарки — уничтожением общинного землевладения
и введением на его место частной поземельной собствен¬
ности. Не потому отвратительно слышать нам эти тупо¬
умные, суеверные рассуждения, что мы приверженцы об¬
щинного землевладения: нет, все равно, мы негодовали
бы на них и тогда, когда бы думали, что частная позе¬
мельная собственность лучше общинного владения. Ка¬
ково бы ни было полезное или вредное влияние известной
системы землевладения на успехи сельского хозяйства,
все-таки это влияние совершенно ничтожно по сравнению
с неизмеримым могуществом тех условий нашей обще¬
ственной жизни, в которых нашли мы истинные причины
жалкого положения нашего земледелия. Больной чув¬
ствует лихорадочный озноб оттого, что гнилой климат и
изнурительный образ жизни развивают в нем чахотку; а
вы, милостивые государи, советуете ему лечиться порош¬
ком из раковых жерновок. Я не знаю, действительно ли
683

помогают раковые жерновки от лихорадки. Медицина
говорит, будто бы это средство совершенно вздорное. Но
все равно. Пусть оно будет и превосходным средством от
лихорадки, оно все-таки никуда не годится в нашем слу¬
чае. Болезнь не та, как вы думаете, милостивые государи.
Она произошла не от легкой простуды, которую вы хотите
лечить вашими милыми раковыми жерновками, и какие
лекарства ни употребляйте против озноба, который один
заметен вам из всех симптомов страшной болезни, вы не
уничтожите не только общей болезни организма, но даже
и этого частного ее проявления. Вы только губите боль¬
ного, заставляя его терять время на пустяки, когда ка¬
ждый день увеличивает опасность его положения. Всмо¬
тритесь получше в состояние организма, и вы найдете, что
лихорадочный озноб производится причинами, против
которых необходимо употребить средства, совершенно
различные от рекомендуемых вами суеверных пустяков.
Вся обстановка жизни больного должна измениться для,
того, чтобы прекратилось гниение основного органа его
тела. А когда его легкие будут здоровы, сам собою, без,
всяких раковых жерновок, исчезнет и мнимый лихорадоч¬
ный озноб. Позаботьтесь о том, чтобы мы получили хоро¬
шую администрацию и справедливый суд, тогда вы уви¬
дите, что не нужно будет нашему земледелию прибегать
к вашим раковым жерновкам — к разделению общинных
земель на потомственные участки, — тогда вы увидите,
что общинное владение не будет мешать успехам сель¬
ского хозяйства, потому что тогда будет исчезать наша
бедность и явятся те условия, которых теперь нет и без
которых ни при какой системе землевладения сельское
хозяйство не может притти в удовлетворительное
состояние.

КАПИТАЛ И ТРУД1
«НАЧАЛА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ», СОЧИНЕНИЕ ИВАНА ГОРЛОВА.
ТОМ ПЕРВЫЙ. С.-ПЕТЕРБУРГ, 1859
Ч итателю известно, что мы не очень усердно покло¬
няемся той системе политической экономии, которая, по
незаслуженному счастью, до сих пор считается у нас
единственною и полною представительницею всей науки.
Если мы скажем, что г. Горлов ни на шаг не дерзает
отступать от этой системы, читатель может предполо¬
жить, что наша статья будет содержать жестокое нападе¬
ние на сочинение г. Горлова. Нет, — мы не находим,
чтобы эта книга заслуживала такой участи или такого
внимания.
Г. Горлов излагает систему, которой мы не одобряем;
но он, как из всего видно, держится этой системы только
потому, что гораздо легче знать вещи, о которых толкуют
во всех книгах уже целых сто лет, нежели усвоить себе
понятия, явившиеся не очень давно. Ломоносов был вели¬
кий писатель — кому это не известно? А то, что Гоголь
также великий писатель, еще далеко не всем понятно.
За что же нападать на человека, который, вечно толкуя
о Ломоносове, не ценит Гоголя потому только, что ро¬
дился «в настоящее время, когда», чтобы понимать Го¬
голя, надобно следить за литературою, а не через пять¬
684

десят лет, когда слава Гоголя войдет в рутину? Это про¬
сто отсталый человек; отсталость должна в чувствитель¬
ной душе возбуждать сожаление, а не гнев.
Порицать книгу г. Горлова мы не находим надобности;
хвалить ее мы, пожалуй, были бы готовы, но как ни ста¬
рались набрать в ней материалы для похвал, набрали
■их немного. Изложение книги не очень дурно; хорошим
назвать его нельзя, потому что оно вяло и скучно. Мыслей,
которые считаются дурными у людей, взятых г. Горло¬
вым за руководителей, у г. Горлова нет; но зато нет и ни
одной сколько-нибудь свежей или самостоятельной мыс¬
ли, — а мы могли бы ожидать найти хотя две, три таких
мысли, потому что некоторая (умеренная) свежесть и
некоторая (мелочная) самостоятельность допускаются
даже школою, к которой принадлежит г. Горлов. Уче¬
ность, — и того мы не нашли. Есть заимствования из
Рошера, Рау, Милля, Мак-Куллоха, показывающие зна¬
комство с этими писателями; но их книги не такая ред¬
кость, чтобы уже и превозносить того, кому случится
познакомиться с ними. Главным ресурсом для г. Горлова
служит, повидимому, «Словарь Политической Экономии»
Гильйомена, — книга хорошая, спору нет, но вовсе не
имеющая своим назначением служить источником для
ученых сооружений. За что же можно похвалить г. Гор¬
лова? Разве за спокойствие, умеренность и скромность
тона? Правда, это не составляет особенного достоинства
при вялости изложения, а должно считаться только след¬
ствием вялости; но, так и быть, похвалим его книгу за
отсутствие излишних претензий.
Говоря без тонкостей, это значит: мы не намерены
нападать на книгу г. Горлова потому, что при всей своей
почтенности она не заслуживает внимания. Есть читатели,
очень мнительные, которым все надобно доказывать.
К числу их в настоящем случае без сомнения будет при¬
надлежать и г. Горлов. «Вы говорите, что моя книга не
заслуживает внимания, — извольте же доказать это».
Пожалуй. В доказательство возьмем, чтобы не ходить
далеко, хотя предисловие к «Началам политической эко¬
номии». Вот оно, все вполне. Читатель, который поверит
нам на слово, может пропустить эту выписку, потому что,
предупреждаем его, он не найдет в ней ничего, заслужи¬
вающего труда быть прочтенным.
685

В настоящее время в России поднято много весьма важных
вопросов, тесно соединенных с народным благосостоянием. Чтоб
прояснить свои понятия об этих вопросах, общество обратилось к
науке, дотоле находившейся у нас в совершенном забвении — к го¬
сударственной экономии. Тогда оказалось, что хотя наука эта
прежде и не была разработываема в нашей литературе, но что на¬
чала ее были более или менее распространены между многими
образованными людьми чрез университетское преподавание или
чрез иг чение иностранных сочинений. Ибо, по первому призыву
общественного мнения, возбужденного вопросами о свободе труда
в сельском хозяйстве и торговле, о способах владения землею, о
монополиях и других предметах, появились не только особые отделы
в журналах, им посвященные, но даже основались специальные
журналы, назначенные для разработки экономических идей и руко¬
водимые людьми, весьма сведущими. При таком направлении на¬
шего времени и при таких его потребностях, напрасно было бы
оправдывать появление книги, заключающей в себе изложение на¬
чал государственной экономии.
Однако же те ошиблись бы, которые, имея в виду вопросы со¬
временности, стали бы искать в этой книге практических правил и
способов действия в данных случаях. В настоящее время появ¬
ляется в России много разных планов и экономических проектов.
Но не такова задача этой книги: она чужда всякого прожектерства
и не есть собрание каких-нибудь политико-экономических рецептов
и способов. В ней только излагаются естественные законы экономии
народов, и мы почти могли бы сказать вместе с французским эко¬
номистом К- Дюнойэ — «Je n’impose rien, je ne propose meme rien,
j’expose» *. Но живая потребность ощущается, и именно теперь, в
изучении этих естественных законов. И в самом деле, если прежние
искусственные организации народной экономии, произведенные
историческими обстоятельствами, удаляются со сцены, то надобно
знать, каким естественным законам будет следовать народная эко¬
номия, когда она будет предоставлена самой себе.
При этом случае так называемые практики конечно упрекнут
нас в ограниченности взгляда, который довольствуется старою, за¬
брошенною формулою laissez faire и полагается на естественные
законы. Мы же, со своей стороны, находим, что эта формула есть
великое, хотя и не исключительное начало, что она уже принесла
и принесет еще огромную пользу всякий раз, когда заставит обще¬
ство убедиться в бесполезности разных искусственных организаций,
вроде glebae adscriptio ** и тому подобных. А естественные законы
установлены тою же великою силою, которая управляет целым ми¬
ром; следовательно, по натуре своей они не могут быть бедственны
и разрушительны, и рассмотрение их всегда может сделаться до¬
стойным предметом весьма важной науки.
Нам скажут, что под влиянием естественных законов человек
не только живет, но страдает и погибает. Это справедливо; так
что же из этого? По естественным законам человек может впадать
* Я ничего не навязываю, ничего даже не предлагаю, я только
излагаю. — Ред.
** Прикрепление к земле. — Ред.
68в

в бедность и расстроивать свое экономическое положение. Из этого
выходит только то, что ему необходимо законы эти изучать, чтоб
из них извлекать всю пользу и напротив избегать зла. С последнею
цёлию общество принимает некоторые меры; но это не показывает,
что надлежит отвергнуть формулу laissez faire; это показывает
только, что надлежит в известных случаях ее дополнять. Какова
была бы медицина, если б она утверждала, что для поддержания
здоровья человека, надлежит постоянно возбуждать искусственными
средствами его аппетит и таковыми же очищать его тело, и что при¬
рода этого сделать не может, будучи предоставлена самой себе?
И, однако же, прежние экономические системы были проникнуты
духом именно подобной медицины, ибо они искусственно возбу¬
ждали производство и потребление ценностей в обществах, не по¬
нимая, что для них существуют естественные законы. Таких-то эко¬
номических систем мы не признаем, и желаем, чтобы они от преж¬
ней сложности действия и искусственности обратились к потерян¬
ной простоте и естественности.
Итак мы излагаем теорию, естественные законы экономии на¬
родов. Но теория была бы жалкою и бесплодною отвлеченностию,
если б она отвращалась от явлений современности, которые совер¬
шаются пред глазами всех и живо занимают всех, кому дороги
важнейшие интересы человечества. В объяснении именно этих яв¬
лений лежит практическое значение теорий, излагаемых в науке.
Современные экономисты, Мекколлок и Рошер, справедливо заме¬
тили, что важнейшая задача теоретика состоит в том, чтобы выра¬
зить и рассмотреть с надлежащею основательностию потребности
своего времени. Мы старались не выпускать из виду эту точку зре¬
ния, излагая отвлеченные истины экономической науки, и может
быть это-то придаст нашей книге некоторую особенность и практич¬
ность, несмотря на то, что в ней нет готовых планов действия и
экономических проектов.
Обращаемся теперь к недоверчивым читателям, кото¬
рые были своею мнительностью принуждены прочесть
выписанное нами предисловие г. Горлова, и спрашиваем
их: чего должно ожидать от книги, имеющей подобное
предисловие? От него веет шестидесятилетнею рутиною,
вы по крайней мере двадцать раз читали в разных книгах
все то, что сказано на этих страницах, — и каким рутин¬
ным тоном изложены эти всем и всякому давно наскучив¬
шие мысли! Обратите внимание хотя на начало: «В на¬
стоящее время в России поднято весьма много важных
вопросов» — ведь этими самыми словами начинает ныне
решительно каждый, что бы ни начинал писать, — фелье¬
тон о загородных гуляньях или пении г-жи Лагруа в
«Норме», об освобождении крепостных крестьян или о
новоизобретенной помаде для рощения волос. Итак, «в
настоящее время» появление «Начал политической эко¬
687

номии» своевременно. Почему же? Вероятно потому, что
она дает решения для «вопросов», поднятых в настоящее
время? Нет, она «не есть собрание политико-экономиче¬
ских рецептов и способов (к чему?). — В ней не найдется
практических правил и способов действия в данных слу¬
чаях». Она только описывает, а не предписывает — пре¬
красно; но в таком случае к чему же начинать фразою
«в настоящее время»? И какою ветхостью пахнет мысль,
что наука только описывает факты, а не предлагает пра¬
вил! Неужели из таких фраз можно составлять предисло¬
вия? И кто придумал эту мысль? Несчастный Жан-Батист
Сэ, как уловку для смягчения Наполеона, не любившего,
чтобы «идеологи» мешали ему воевать! Это — отговорка,
избитая уловка, а г. Горлов принимает ее за чистую мо¬
нету. Где вы найдете книгу о политической экономии, ко¬
торая не требовала бы свободы труда и отменения про¬
текционной системы? Сам г. Горлов требует этих вещей.
Почему же он не замечает, что книга его противоречит
своему предисловию? — Потому не замечает, что и содер¬
жание книги, и содержание предисловия им составлены
просто по рутине. Довольно будет того, говорит он, если
наука убедит в бесполезности искусственных организа¬
ций, «вроде glebae adscriptio» — какая скромность в пре¬
лестном выражении glebae adscriptio вместо «крепостное
право»! Книга подписана г. ценсором 6 апреля и 11 авгу¬
ста 1859 года, когда уже свободно позволялось говорить
о вреде крепостного права, а г. Горлов все еще не ре¬
шился употребить этот прямой термин в предисловии к
ней, как будто писал пятнадцать лет тому назад. И будто
бы крепостное право — искусственная организация? Про¬
смотрите книгу ле-Пле «Les ouvriers» * или хотя Роше-
ра, — вы увидите, что оно возникает так же естественно,
как впоследствии возникает отношение наемного работ¬
ника к капиталисту. Естественность известного явления,
к сожалению, вовсе не ручается за его сообразность с
здравыми экономическими понятиями. У древних, напри¬
мер, естественно развилось в теории понятие, а в прак¬
тике явился обычай, что свободному гражданину непри¬
лично работать — ну что тут хорошего? Начитавшись
Бастиа, который особенно много разыгрывал вариаций на
* «Работники». — Ред.
688

слово «искусственность», г. Горлов забыл, что искус¬
ственным образом не производится в общественной
жизни ровно ничего, а все создается естественным обра¬
зом, — дело не в том, чтобы сказать «это естественно», а
в том, чтобы разобрать, ко вреду или к пользе общества
это служит. Ведь и протекционная система — явление со¬
вершенно естественное в известных обстоятельствах (то
есть, когда масса не имеет здравых экономических поня¬
тий, проникнута завистью к иноземцам, думает, что бо¬
гатство состоит, главным образом, в деньгах и т. д.),—
а по словам самого г. Горлова, в ней нет ничего хорошего.
Война тоже — дело самое естественное, и останется са¬
мым естественным делом в истории, пока массы не будут
перевоспитаны. Г. Горлов вслед за своими учителями го¬
ворит о естественности и искусственности, но сами его
учители не знают хорошенько смысла употребляемых ими
понятий; мы на следующих страницах поговорим об этом
подробнее, а теперь заметим еще один милый факт все о
том же деликатном glebae adscriptio. «В настоящее вре¬
мя, когда поднято так много вопросов», ведется дело,
между прочим, и об уничтожении у нас крепостного
права. У нас некоторые полагают, что освобождаемые
крестьяне будут лениться, не захотят наниматься на об¬
работку полей, и земледелие упадет, количество произво¬
димого Россиею хлеба уменьшится от освобождения кре¬
стьян. Интересно было бы знать, подтверждаются ли
такие опасения последствиями подобных реформ в других
странах. О том, каковы были экономические последствия
освобождения крестьян во Франции, Пруссии, Австрии и
других европейских землях — г. Горлов ничего не гово¬
рит; единственный пример освобождения, экономические
результаты которого подробно пояснены у него — уничто¬
жение рабства в английских и французских колониях.
К чему же привела эманципация английских вест-инд¬
ских невольников? Вот к чему, по словам г. Горлова
(стр. 145 и 146). «Для плантаторов оказались неудоб¬
ства, состоявшие в том, что рабочих нельзя было нахо¬
дить без большого затруднения. Негры не хотели зани¬
маться прежними работами, а стали возделывать
пустопорожние земли, или заниматься мелкими промы¬
слами, или предаваться праздности. Только огромная
плата могла привлечь их на плантации, так что во время
44 И, Г. Чернышевский, т II
689

жатвы поденщики получали до 3 и даже 4 рублей. Это
положение, проистекавшее от недостатка рук, через не¬
сколько месяцев было причиною того, что работа на мно¬
гих плантациях была совершенно прекращена. Разу¬
меется, и производство сахара соответственно уменьши¬
лось». Затем следует ссылка, разумеется на Dictionnaire
de l’economie politique, служащий главным ресурсом для
г. Горлова, и приводится из этого словаря таблица, пока¬
зывающая, по словам г. Горлова, что «производство
сахару, постепенно уменьшаясь, дошло только до двух
третей в период 1842—1846 годов» сравнительно с тем
количеством, какое производилось в 1827—1831 годах, до
освобождения негров. Далее, г. Горлов подробно объяс¬
няет, «до какой степени пострадали колонии» от освобо¬
ждения негров. В Гвиане, например, по его словам, «цена
многих плантаций чрезвычайно упала», и заключает свое
рассуждение словами: «итак, с экономической точки зре¬
ния и имея в виду одни только настоящие, современные
интересы, эманципация была делом разорительным»
(стр. 147). На той же и следующей страницах говорится,
опять по свидетельству того же драгоценного
ученого пособия Dictionnaire de l’economie politique,
что «те же хозяйственные последствия, которые обна¬
ружились в английских владениях, оказались и во
французских колониях» и до сих пор, в течение целых
одиннадцати лет, «благосостояние колоний все еще не
восстановилось» (стр. 148). Dictionnaire de l’economie
politique, изданный для французской публики, может без¬
опасно говорить ей об этом предмете какой угодно
вздор, потому что освобождение там — уже дело кончен¬
ное и безвозвратное. Но русский автор, пишущий для
общества, в котором вопрос об освобождении еще не по¬
кончен, не должен был бы без всякой критики заимство¬
вать всякое пустословие о вредных последствиях освобо¬
ждения — из французских книжек или книжищ с дурным
направлением, потому что у нас нелепые суждения об
этом предмете могут иметь дурное влияние. Если бы
г. Горлов потрудился справиться с отчетами о совеща¬
ниях французского конституционного собрания 1848 года,
провозгласившего освобождение негров во французских
колониях, он увидел бы, что та партия, которая писала
статьи Dictionnaire de l’economie politique, была партиею
600

плантаторов, противилась освобождению негров, и увидел
бы, как опровергались мнения этих почтенных людей
Шельхером, главным двигателем освобождения негров.
Он понял бы тогда, что бедствия, на которые жалуются
французские плантаторы, были произведены не освобо¬
ждением негров, а безрассудным поведением самих план¬
таторов, противившихся освобождению, раздраживших не¬
гров и не захотевших вести свое хозяйство рациональным
образом. Он мог бы оценить тогда справедливость их жа¬
лоб на леность негров. Дело очень просто: плантаторы не
хотели по освобождении негров изменить порядка работ,су¬
ществовавшего при невольничестве, не хотели обращаться
с неграми, как с людьми свободными, хотели сохранить на
работах бич, как поощрение к труду, не хотели ни пла¬
тить неграм за работу, ни изменить устройство своих
плантаций так, как требовали новые условия труда. Само
собою разумеется, что и в Пруссии разорился бы тот по¬
мещик, который захотел бы теперь сохранять в своем
поместии барщину и плеть. Совершенно неизвинительно
легкомыслие, с которым г. Горлов также повторяет жа¬
лобы английских вест-индских плантаторов. Если бы он
потрудился прочесть полемику, которая велась об этом
предмете в английских газетах много раз, и между про¬
чим в начале нынешнего года, он увидел бы, что жалобы
плантаторов на неохоту негров работать — лишены вся¬
кого основания, — да, повторяем: лишены всякого осно¬
вания. Плантаторы в большей части колоний просто не
хотят платить им порядочного жалованья, — это доказано
официальным образом, об этом свидетельствуют сами
губернаторы колоний. А в тех колониях, где плантаторы
отказались от вражды против негров, где они нанимают
их по добровольному соглашению, как нанимаются работ¬
ники в Западной Европе, никакого недостатка в рабочих
силах не чувствуется, и негры работают как нельзя усерд¬
нее. Напрасно г. Горлов принял без критики пустословие
Dictionnaire de l’economie politique, напрасно он не по¬
трудился справиться с подлинными документами. Вопрос
о том, действительно ли освобождение в Вест-Индских
колониях имело те следствия, как утверждают планта¬
торы, слова которых легковерно повторяет г. Горлов,
слишком важен для нас, потому в одной из следующих
книжек «Современника» мы переведем статью «Edin-
*	691
burgh Review» 2, подробно излагающую ход дела в анг¬
лийских Вест-Индских колониях. Документы, в ней при¬
водимые, доказывают, что экономическое падение
колоний началось задолго до уничтожения невольниче¬
ства; что главною причиною его было самое существова¬
ние невольничества; что производство сахара в колониях
начало уменьшаться до уничтожения невольничества; что
эманципация не усилила этого явления, происходившего
от других причин; что, напротив, выгодные последствия
его наконец одолели силу причин, уменьшавших произ¬
водство сахару, что свободный труд дал плантаторам воз¬
можность выдержать соперничество с другими производя¬
щими сахар странами, которые совершенно задавили бы
производство английских колоний, если бы эти колонии
сохранили невольничество, — одним словом, что освобо¬
ждение негров имело последствия, совершенно противные
тем, какие приписываются ему неразумною злобою план¬
таторов, — не разорило колонии, а спасло их от совер¬
шенного разорения, являвшегося следствием невольни¬
чества.
Понятие, сообщаемое нам книгою г. Горлова о по¬
следствиях эманципации, может служить примером того,
до какой степени оправдываются содержанием его книги
слова его, будто бы он «не выпускал из виду точку зре¬
ния», по которой «важнейшая задача теоретика состоит
в том, чтобы выразить и рассмотреть с надлежащею
оснсГвательностью потребности своего времени». Надобно
ли говорить о том, сколько свежести и занимательности
имеет столь удачно осуществляемая им мысль, что «тео¬
рия», «не давая готовых планов действия», не должна
однако же «отвращаться от явлений современности, кото¬
рые совершаются перед глазами всех и живо занимают
всех, кому дороги важнейшие интересы человечества»?
Таким образом, предисловие г. Горлова составлено
из мыслей, которые быть может имели свежесть лет
пятьдесят тому назад, но составлять из которых преди¬
словие к сочинению, издаваемому «в настоящее время»,
быть может значит наводить читателя на предположение,
что он в самой книге не найдет ничего, кроме истертой
школьной рутины. Вдобавок, сличение этих обещаний
предисловия с содержанием книги показало нам, что
г. Горлов набирает ветхие взгляды из своих учителей, не
е»2

думая о том, оправдываются ли они подробностями той
самой теории, которую он излагает. Он восстает против
искусственности, и не замечает, что например меркан¬
тильная система, которую главным образом имеет он в
виду («прежние экономические системы», которые
«искусственно возбуждали производство и потребление
ценностей в обществах» — эти слова явно служат харак¬
теристикою меркантильной системы), — не замечает
того, что меркантильная система была в свое время явле¬
нием самым естественным, да и никогда не бывало ни¬
чего искусственного в экономических явлениях; он заим¬
ствует слово искусственность из Бастиа, не замечая, что
оно годилось только для полемики, а серьезного смысла в
себе не заключает. Он обещает надлежащим образом
рассматривать живые вопросы, и по важнейшему из них,
по эманципации, без всякой критики повторяет ложные
уверения людей, защищавших рабство и озлобленных
его уничтожением.
Нам кажется, что нет надобности подробно разбирать
книгу, снабженную таким ветхим предисловием. Нам
кажется, что нет оснований и нападать на такую книгу:
бог с нею, она не привлечет к себе ничьего внимания;
потому чем меньше говорить о ней, тем сообразнее будет
с ее достоинством.
Если бы нам следовало всю эту статью посвятить
собственно книге г. Горлова, статья была бы, как видим,
очень коротка. Но мы вздумали воспользоваться появле¬
нием его ветхого труда, чтобы поговорить об отношениях
нашего взгляда на экономические явления к той системе,
учеником которой является г. Горлов. Мы часто спорим
против нее, смеемся над нею, но до сих пор наши споры
и насмешки относились к разным частным вопросам эко¬
номической жизни — к теории невмешат,ельств1а обще¬
ственной власти в экономические явления, к отвержению
общинной поземельной собственности и т. д. Теперь мы
хотим взглянуть на дело в его общем характере.
Если мы называем отсталыми, неверными и вред¬
ными многие мнения той школы, учение которой у нас
исключительно называется политическою экономиею, то
из этого еще вовсе не следует, чтобы мы не признавали
за неоспоримые и благотворные истины очень многих су¬
щественных положений школы, называющей своим осно¬
693

вателем Адама Смита. Например, без всякого сомнения,
постоянная меновая ценность продукта определяется
издержками его производства, а рыночная, ежедневно
колеблющаяся цена его — отношением запроса к предло¬
жению; без всякого сомнения также, разделение труда
служит одним из могущественнейших условий для увели¬
чения и усовершенствования производства. Мы могли бы
насчитать множество подобных положений, с которыми
мы вполне согласны, но такой список подробностей все¬
гда остался бы не полон, а, между тем был бы слишком
утомителен; мы думаем, что лучше определим отношение
своего взгляда к господствующей школе политической
экономии, если вместо перечисления подробностей, в ко¬
торых согласны с нею, выскажем свою мысль об основ¬
ной идее, которая составляет общий источник всех этих
частных мыслей. Мы удивим многих так называемых
экономистов, если скажем, что вполне принимаем основ¬
ную идею их системы. «Как? вы признаете принцип
laissez faire, laissez passer?» скажут с изумлением так
называемые экономисты, воображающие, что понимают
теорию, которой держатся и против которой мы постоянно
спорим. «Если так, зачем же вы защищаете столь проти¬
воречащие этому принципу мысли, как законодательное
определение экономических отношений и общинное вла¬
дение землею?» прибавят они с негодованием. Из такого
понятия о принципе laissez faire, laissez passer следует
только, что так называемые экономисты сами не разумеют
оснований теории, которой следуют. Чтобы объяснить им
их ошибку в этом случае, мы должны будем коснуться
мыслей, которые относятся не к одной политической эко¬
номии, а принадлежат к общей теории какой бы ни было
науки. Читатель увидит, что многие из соображений, на
которых основан наш взгляд на экономические вопросы,
имеют подобный характер.
Идеи, предписывающие что-нибудь делать, стремиться
к чему-нибудь, словом, имеющие практический характер,
по обширности своего применения разделяются на два
разные рода. Одни имеют значение общее, требуют при¬
менения ко всякому данному случаю, всегда и везде. Та¬
ковы например принципы: человек обязан искать истины,
поступать честно; общество обязано стремиться к водво¬
рению в себе справедливости, законности. Цель действия
694

указывается такими принципами; но говорят ли они о
способе, которым надобно стремиться к ней? Нет, способ
исполнения задачи ни мало не определяется ими. Как
скоро мысль указывает способ исполнения, она теряет
характер всеобщей, безисключительной применимости.
Возьмем например самое общее определение способа к
исполнению обязанности поступать честно. Оно будет:
не лги. На первый раз может показаться, что это правило
не допускает исключений. Но Муций Сцевола сказал
Порсене: «таких людей, как я, в Риме триста человек».
Он солгал, — он был один; но кто осудит его, когда он
своим обманом спас отечество? В одной из сербских пе¬
сен о битве на Косовом поле, сербы посылают своих ви¬
тязей осмотреть силы врага. Витязи возвратились; «много
ли войска у турок?» — спрашивают их. «Нет, — войска
у турок не очень много; мы можем одолеть его», — отве¬
чают они войску; потом отводят в сторону князя Лазаря
и говорят: «У турок бесчисленное войско; победить их
нет возможности; мы сказали, что турок немного, чтобы
не оробели сербы». Кто осудит этих витязей? А ведь они
солгали. Они поступили бы нечестно, если бы сказали
войску правду. Мы нарочно взяли такой способ действия,
который представляется имеющим самый высокий харак¬
тер безисключительности. Но и он, как видим, встречает
случаи, в которых не соответствует общей обязанности
человека поступать честно, когда его нарушение состав¬
ляет высокую доблесть. Всякое другое правило о способе
действия допускает еще гораздо больше исключений. На¬
добно ли говорить, почему это так, — почему мысль,
определяющая способ действия, никак не может иметь
характера всеобщности, и характер этот может принадле¬
жать только мыслям, определяющим цели действия?
Цель практической деятельности постановляется приро¬
дою человека, то есть элементом, присутствующим по¬
стоянно. Способ действия есть элемент, зависящий от
обстоятельств, а обстоятельства имеют характер времен¬
ный и местный, разнородный и переменчивый. «Поступай
честно» — это можно и должно соблюдать всегда, потому
что нарушение этого правила противоречит благу чело¬
века, противоречит его натуре; условие, из которого вы¬
текает эта обязанность, неразлучно с человеком, как не¬
разлучен с ним его организм. Но в чем состоят требования
6V5.

честности, — это определяется частным характером ка¬
ждого данного положения; иногда честность требует
сказать правду, иногда — отказаться от личной выгоды,
иногда она требует стать во вражду с кем-нибудь другим,
поступающим нечестно, иногда помочь ближнему; нельзя
перечислить всех тех способов, которыми должна быть
осуществляема в разных обстоятельствах обязанность
поступать честно; мы видели, что эти способы при проти¬
воположности обстоятельств могут даже иметь характер
взаимного противоречия. В большей части случаев, почти
всегда, но только почти всегда, а не абсолютно всегда,
честность требует соблюдения истины; но мы видели, что
иногда она требует ее нарушения *.
Теперь мы спросим так называемых экономистов: ка¬
кой смысл имеет их обожаемая фраза: laissez faire, lais¬
sez passer, что хотят они определять ей: цель экономиче¬
ских учреждений или способ достижения этой цели? Что
они хотят сказать, когда произносят эти слова? Говорят
ли они только то, что экономические учреждения должны
стремиться к доставлению наибольшей возможной сво¬
боды человеку, — или полагают сказать, что устранение
законодательных определений, стеснений и запрещений
есть единственный способ к водворению наилучшего
экономического порядка? В первом случае, если бы зна¬
менитая фраза хотела определять только цель экономи¬
ческих учреждений, в ней не было бы очевидного противо¬
речия с характером принципов, могущих иметь всеобщ¬
ность. Нужно было бы исследовать, действительно ли это
правило верно, действительно ли оно составляет резуль¬
тат изысканий политической экономии; но не было бы
* Нет надобности замечать, что случаи, в которых нарушение
истины может допускаться, принадлежат исключительно практиче¬
ской сфере, жизни действия, а не жизни мысли, не теоретической
сфере. В теории, в исследовании принцип «ищи истины, распростра¬
няй истину» определяет задачу, цель деятельности, а не способ
исполнения этой задачи. Потому этот принцип абсолютен. Но как
осуществлять его? На это опять есть разные способы, из которых
ни один не может претендовать на безисключительность. Иногда и
от некоторых людей служение истине требует заботы о новых ис¬
следованиях в области науки; иногда нарушил бы человек свои
обязанности перед истиною, если бы отдал свои силы на новые
исследования — это бывает тогда, когда он может оказать истине
больше услуг простым распространением уже найденных наукою
истин в массе, нежели какими-нибудь учеными изысканиями,
696

еще причины без всяких исследований, с первого же
взгляда называть его не соответствующим придаваемой
ему претензии. Но в таком случае принцип laissez faire,
laissez passer теряет всякую определительность и стано¬
вится решительно неспособен к полемическому употреб¬
лению, какое придают ему так называемые экономисты.
Тогда и меркантилист, и коммунист, и регламентатор оди¬
наково с экономистом могут говорить, что система ка¬
ждого из них служит осуществлением этого принципа.
«Цель экономических учреждений есть наибольшая воз¬
можная свобода, — скажет, например, меркантилист. —
Мне кажется, что при запретительном тарифе цель эта до¬
стигается полнее, нежели при ограничении пошлин чисто
фискальною целью. Без запретительных пошлин житель
Франции не мог бы делать свекловичного сахара, а за¬
претительный тариф дает каждому французу эту возмож¬
ность, — следовательно, расширяет круг его выбора
между экономическими деятельностями — следовательно
дает ему больше свободы». Регламентатор в свою оче¬
редь сказал бы: «Свободен только тот, кто безопасен;
определим же ширину коленкора, определим, сколько
ниток должен иметь дюйм каждого сорта этой ткани,
сколько веса должен иметь каждый кусок каждого сорта
и по какой цене должен продаваться; тогда покупщик
обеспечен от плутовства фабрикантов, — следовательно
свободен». Что сказал бы коммунист, — мы не хотим
объяснять. Без всякого сомнения, экономист мог бы
опровергнуть приведенные нами рассуждения регламен-
татора и меркантилиста; но он мог бы опровергнуть их
только со стороны фактических ошибок, а не мог бы
упрекнуть их в недостатке любви к принципу laissez faire,
laissez passer, если этот принцип определяет только цель
учреждений, а не способ достижения цели. Они могли бы
говорить, что по их мнению регламентация или запрети¬
тельный тариф служат способами к достижению этой
цели. Итак очевидно, что если фраза laissez faire, laissez
passer служит девизом одной из спорящих теорий, то она
определяет не только цель (в этом смысле могли бы при¬
нять ее все без исключения экономические школы), а
указывает также способ исполнения задачи. Действи¬
тельно, в таком смысле понимают эту фразу все ее при¬
верженцы, Когда они произносят ее, они говорят не то
697

одно, что экономические учреждения должны стремиться
к водворению наибольшей свободы в обществе, — они го¬
ворят также, что какова бы ни была цель общественных
учреждений, эта цель может быть достигаема исключи¬
тельно одним способом: отстранением законодательного
вмешательства в экономические отношения. Экономисты
не могут указать ни одного сочинения своей школы, в
котором их любимая фраза не употреблялась бы по¬
стоянно именно в этом определительном смысле, как ука¬
зание исключительного способа к исполнению требова¬
ний науки.
После наших предыдущих объяснений, читатель ви¬
дит, что даже без всяких исследований, уже по одному
своему характеру, фраза laissez faire, laissez passer,
определяющая способ действия, выказывает себя лишен¬
ной возможности служить основным принципом науки.
Характер науки есть всеобщность; она должна иметь
истину для всякого времени и места, для всякого данного
случая. Когда нравственная философия говорит, «посту¬
пай честно», она дает правило, которое прилагалось и в
допотопные времена и будет применяться во все беско¬
нечное продолжение будущего. Когда юриспруденция го¬
ворит, «оправдывай невинного и осуждай виновного», она
также дает правило, от применения которого не должен
быть исключен никакой случай, никогда и нигде. Если
политическая экономия имеет претензию принадлежать к
области наук, то есть заключать в себе хотя малейшую
частицу теоретической истины, она также должна иметь
своим основным принципом такую мысль, которая при¬
менялась бы во всякое время ко всякому данному случаю.
Мы видели, что мысли, определяющие способ действия,
никак не могут иметь такой всеобщности. Если бы так
называемые экономисты были знакомы с архитектони¬
кою наук, они поняли бы, что придавая фразе laissez
faire, laissez passer смысл, определяющий способ дей¬
ствия, они отнимают у своей теории всякий научный ха¬
рактер, когда ставят основным принципом ее эту фразу.
Но предположим, что мы исправили эту слишком
резкую сторону их ошибки, извиняемую только недостат¬
ком философского образования в представителях школы,
над которой мы так часто смеемся. Попробуем принять
их обожаемую фразу в таком смысле, который не показы-
698

вал бы на первый же взгляд свою несообразность с пре¬
тензией служить общим принципом науки. Положим, что
выражение laissez faire, laissez passer не имеет претен¬
зии определять способа, а говорит только о цели. Пусть
оно значит только: целью экономических учреждений
должно быть водворение наибольшей возможной сво¬
боды. В таком смысле оно имеет всеобщность значения.
Мы видели, что в этом случае оно уже не может служить
девизом какой-нибудь одной из враждующих школ, а при¬
нимается за истину всеми без исключения честными
людьми, к какой бы школе кто из них ни принадлежал.
Оно уже становится непригодным для полемического
употребления в спорах между порядочными людьми; но
может ли оно, хотя в этом своем всеобщем смысле, слу¬
жить основным принципом политической экономии, как
отдельной науки, занимающейся исследованиями о произ¬
водстве и распределении ценностей? Опять для каждого,
знакомого с общими понятиями о науке, очевидно, что
политическая экономия никак не может удовлетвориться
подобным принципом. Каждый предмет имеет свой осо¬
бенный характер, которым отличается от других предме¬
тов, или, как говорится, имеет свою индивидуальность.
Потому основной принцип каждой науки должен иметь
в себе особенность, должен быть таков, чтобы принадле¬
жал именно этой науке; например: нравственная фило¬
софия говорит: «поступай честно», юриспруденция — «за¬
боться об оправдании невинного и осуждении виновного»;
это две мысли решительно различные. Но говорила ли
бы что-нибудь свое, что-нибудь специальное политиче¬
ская экономия, если бы сущность ее выражалась прави¬
лом: «водворяй свободу»? Это одна из задач, равно при¬
надлежащих всем нравственным и общественным наукам.
Общий принцип всех их: служить благу человека. Сво¬
бода, подобно истине (или, лучше сказать, просвещению,
потому что здесь имеется в виду субъективное развитие
истины в индивидуумах), не составляет какого-нибудь
частного вида человеческих благ, а служит одним из не¬
обходимых элементов, входящих в состав каждого част¬
ного блага; свобода и просвещение — это кислород и во¬
дород, которые не могут быть предметами особенных
наук, потому что и сами по себе не составляют отдельных
предметов, не могут существовать в природе независи¬
ма

мым, самостоятельным образом, отделяются от других
элементов только искусственным анализом, но без кото¬
рых не существует в природе никакая жизнь. Какое благо
ни возьмете вы, вы увидите, что условием его существо¬
вания служит свобода; потому она составляет общий
предмет всех нравственных и общественных наук, — во¬
дворение свободы служит общим принципом их. Для чего
юриспруденция старается оградить личность и собствен¬
ность своими гражданскими и уголовными законами и
своими приговорами? Для того, чтобы человеку свобод¬
нее было жить на свете. Могут ли быть хороши граждан¬
ские или уголовные законы, которые клонятся не к увели¬
чению, а к уменьшению свободы? Никак не могут быть
хороши. Возьмите какую угодно другую нравственную
или общественную науку, — о предмете и цели каждой
из них вы должны сказать то же самое. В числе других
паук это надобно сказать и о политической экономии. Но
точно такую же роль в нравственных науках играет, как
мы заметили, и просвещение. Его интересы также служат
неизменною нормою того, хорошо или худо какое бы то
ни было общественное учреждение, хорошо или дурно
какое бы то ни было правило, имеющее претензию опре¬
делять жизнь частного человека или общества. Но где же
отдельная наука о просвещении? Для какой науки-может
служить специальным принципом правило «водворяй
просвещение»? Это общий принцип всех нравственных и
общественных наук. В числе их, и о политической эконо¬
мии должно сказать: соответствие интересам просвеще¬
ния служит нормою ее .правил, распространение просве¬
щения верховною целью забот ее. Итак, если говорить:
laissez faire, laissez passer, то надобно также сказать:
laissez eclairer; laissez etre intelligent, — давайте свободу,
давайте просвещение. Без этих двух вещей ничего хоро¬
шего не бывает, потому обе они равно должны служить
принципами для политической экономии, которая, разу¬
меется, должна стремиться к тому, чтобы на свете стано¬
вилось не хуже, а лучше. Но должно прибавить, что к
этому же стремятся все нравственные и общественные
науки, и потому у всех у них общий девиз: свобода и про¬
свещение.
Если выражение laissez faire, laissez passer не может
быть принципом никакой науки в смысле, определяющем
700

способ действия; если в смысле, определяющем только
цель научных исследований, это выражение не может
служить специальным принципом ни одной из нравствен¬
ных и общественных наук, будучи одинаковою нормою
для успешности исследований во всех в них, то какой же
принцип надобно назвать основною идеею политической
экономии, — идеею, специально принадлежащею этой
науке? Если так называемые экономисты доказывают
только свое незнакомство с общими философскими поня¬
тиями, забавным образом поставляя гордость свою в вы¬
ражении, не имеющем специальной связи ни с какою
частною наукою и отнимающем у их теории всякое науч¬
ное достоинство, то в какой же формуле надобно видеть
основной вывод всех их частных исследований? Если бы
они были сколько-нибудь знакомы с философскими при¬
емами, для них было бы очень легко разрешить задачу,
которую теперь мы хотим объяснить для них по состра¬
данию к их философской беспомощности.
Предмет политической экономии, по общему решению
всех экономистов, составляет изучение условий производ¬
ства и распределения ценностей, или предметов потребле¬
ния, или предметов нужных для материального благосо¬
стояния человека. Экономисты говорят, что политическая
экономия распадается поэтому на две главные части: о
производстве и о распределении продуктов. Все они со¬
гласны, что двигателем производства служит личный
интерес; все они говорят, что счет и мера должны слу¬
жить постоянным руководством для всех соображений в
политической экономии. Кажется, эти вещи очень зна¬
комы каждому из них; посмотрим же теперь, недоста¬
точно ли будет этих основных понятий для отыскания
верховного принципа политико-экономических стремле¬
ний? Для облегчения дела мы сначала взглянем на реше¬
ние задачи для каждой из двух главных частей политиче¬
ской экономии в отдельности.
Личный интерес есть главный двигатель производства.
Энергия производства, служащая мерилом для его
успешности, бывает всегда строго пропорциональна сте¬
пени участия личного интереса в производстве. Кажется,
мы говорим мысли, от которых никогда не отступался ни
один экономист. В чем же состоит личный интерес? Он
состоит в стремлении владеть вещью. Полное владение
701

вещью называется правом собственности над вещью.
Итак, личный интерес вполне удовлетворяется поступле¬
нием вещи в собственность. Поэтому энергия труда, то есть
энергия производства, соразмерна праву собственности
производителя на продукт. Из этого следует, что произ¬
водство находится в наивыгоднейших условиях тогда,
когда продукт бывает собственностью трудившегося над
его производством. Иными словами, — работник должен
быть собственником вещи, которая выходит из его рук.
Мы не знаем, нужно ли объяснять примерами эту
очень простую истину. На своем огороде каждый рабо¬
тает усерднее, нежели на чужом; поэтому самое выгод¬
нейшее дело бывает тогда, когда огород принадлежит
человеку, копающему в нем гряды. Избу для себя каждый
строит усерднее, чем для другого; поэтому самое выгод¬
ное дело бывает тогда, когда изба принадлежит тому,
кто обтесывал лес и пилил доски для ее постройки.
Теперь обратимся к закону наивыгоднейшего распре¬
деления ценностей. Тут нужно руководиться счетом и ме¬
рой; но вычисления будут очень простые: четыре правила
арифметики будут достаточны для разрешения задачи.
В статье «Экономическая деятельность и законодатель¬
ство» мы уже говорили, как она решается, и здесь кратко
повторим наши тогдашние слова. Наивыгоднейшее рас¬
пределение ценностей ееть то, при котором данная масса
ценностей производит наибольшую массу благосостояния
или наслаждения. Будем выражать степень его цифрами.
Предположим, что сумма ценностей есть 1000, а число
лиц, составляющих общество, есть 100. Предположим
сначала, что в руках одного сосредоточилась ценность
604; тогда на остальных 99 лиц осталось 396, т. е. на
каждого по 4. Предположим теперь, что распределение
ценностей изменилось, и в руках одного сосредоточилось
вместо 604, — сумма 802, тогда прочим 99 лицам остается
только 198, т. е. на каждого из них приходится только
ценность 2. Сравним это положение с прежним и посмо¬
трим, увеличилась или уменьшилась сумма благосостоя¬
ния в обществе. Выиграл один и его благосостояние уве¬
личилось на одну третью часть против прежнего; про¬
играли 99, и благосостояние каждого из них уменьшилось
наполовину. Итак, мы имеем одну третью часть единицы
выигрыша и 99 половин единицы проигрыша, т. е. за вы¬
702

четом плюса из минуса мы имеем ровно 44'/б единиц чи¬
стого проигрыша. Это значит: общество пострадало
настолько, как будто изо 100 человек 44 лишились вся¬
кого пропитания.
Теперь взглянем на перемену в противоположном
направлении. Предположим такое распределение ценно¬
стей, что у единицы, у которой сосредоточивалась цен¬
ность 604, осталось только ценность 406; тогда на осталь¬
ных 99 приходится 594, т. е. на каждого по 6. Это значит,
что у одного благосостояние уменьшилось наполовину, а
у 99 других возросло у каждого наполовину. Вычитая ми¬
нус из плюса, мы имеем 44 чистого выигрыша. Это
значит: общество выиграло настолько, как будто изо
100 человек 44 от совершенной нищеты перешли к бла¬
госостоянию. Из этого следует, что наивыгоднейшее
распределение ценностей производится такими отноше¬
ниями и учреждениями, при которых общество идет к со¬
размерности между количеством ценностей, действительно
принадлежащих каждому лицу и тою долею ценностей,
какая приходилась бы на его часть по отношению коли¬
чества лиц, составляющих общество, к массе ценностей,
находящихся в этом обществе.
Итак, основною идеею учения о производстве мы на¬
ходим полное совпадение идеи труда с правом собствен¬
ности над продуктом труда; иначе сказать, полное соеди¬
нение качеств собственника и работника в одном и том
же лице. Основною идеею учения о распределении цен¬
ностей мы находим стремление к достижению, если1
можно так выразиться, такого порядка, при котором}
частное лицо (количество ценностей, принадлежащих)
лицу) определялось бы посредством арифметического}
действия, где делителем ставилась бы цифра населения, i
а делимым цифра ценностей.	'
Читатель, привыкший к философским приемам, без
труда увидит, что оба найденные нами принципа служат
выражением совершенно одной и той же идёи стремления
к одному и тому же факту, только с разных сторон. Дей¬
ствительно, когда мы берем значительную массу людей,
то все индивидуальные различия сливаются в средней
цифре. Иван может быть вдвое сильнее и умнее Петра;
но, вообще говоря, в каждом обществе существует извест¬
ный уровень умственных и физических сил и масса инди-
703

Видуумов очень близка к этому уровню, а замечательных
исключений из него в дурную или хорошую сторону так
немного, что при общих соображениях о порядке дел в
целом обществе они составляют элемент решительно не¬
значительный. Притом же эти уклонения, эти слишком
сильные или слишком слабые индивидуумы являются
разбросанными по разным группам родственных и других
гражданских отношений, так что в каждой сколько-ни¬
будь значительной группе взаимно уравновешиваются.
Таким образом, надобно принимать, что в каждой группе
родства или в каждой группе соседства сумма физиче¬
ской и умственной способности к труду очень близка к
общему уровню этой способности для целого общества.
Потому из принципа о соединении труда и собственности
в одних и тех же лицах, и из права собственности ка¬
ждого лица на продукты его труда прямо следует распре¬
деление ценностей, совпадающее с найденным нами ме¬
рилом наивыгоднейшего распределения, т. е. с распреде¬
лением по средней цифре. С практической точки зрения
почти все равно, которому из этих двух принципов отдать
первое место. Но в теории принцип производства, т. е.
соединение собственности в одном лице с трудом, пред¬
ставляется как преобразование, или вывод, или как част¬
ный случай принципа о наивыгоднейшем распределении
ценностей, имеющего более общее значение. Действи¬
тельно, труд предполагает материю, над которой произ¬
водится; продукт предполагает существование предше¬
ствующего ему продукта, из которого он происходит че¬
рез приложение труда; таким образом, распределение
существующих ценностей представляется условием про¬
изводства. Кроме того, ценность сама по себе есть поня¬
тие более обширное, нежели понятие производства, которое
составляет только один из моментов, проходимых цен¬
ностью: всякое производство обращено на созидание цен¬
ности, но ценность не есть предмет одного производства,
она служит также предметом сохранения, мены и по¬
требления. Прибавим, что производство имеет свою цель
не в самом себе, а в потреблении, а потребление имеет
своею основою распределение ценностей, потому и основ¬
ной предмет исследований политической экономии нахо¬
дится в теории распределения; производство занимает ее
только как подготовление материала для распределения.
ТОЛ

Читатель, привыкший к анализу общих понятий, ко¬
нечно улыбается, читая такие азбучные рассуждения,
слишком знакомые «каждому, даже не учившемуся в се¬
минарии». Но для большинства так называемых эконо¬
мистов, решительно незнакомых с философскими терми¬
нами и приемами, они должны показаться столь же труд¬
ной абстрактностью, как для обыкновенного человека
теория эллиптических функций. Желая как-нибудь повра¬
зумительнее для их непривычных мыслительных сил рас¬
толковать изложенные нами азбучные понятия, мы ска¬
жем, что они могут уразуметь, в чем дело, если потру¬
дятся подумать о фактах, которые находятся в каждой из
книг, написанных их учителями или даже ими самими.
Например, Плиний как-то сказал: «Большепомест-
ность разорила Италию», latifundia perdidere Italiam3.
Экономисты с восторгом от своей учености тычут эгу
фразу в подлинных латинских словах в глаза каждому
читателю, кстати и некстати: смотри, дескать, — мы и по-
латыне знаем, и Плиния читали. Это хорошо. Но в чем
смысл слов Плиния, приводящих в восхищение каждого
экономиста? В том, что распределение поземельной соб¬
ственности в Италии удалилось от средней цифры, проис¬
ходившей из отношения числа югеров * к числу семейств,
населявших Италию. Пока были в действии благотворные
законы об общественной земле, ager publicus, из кото¬
рой каждому гражданину давался небольшой участок,
достаточный для прокормления его семейства, пока Цин-
циннат и Регул, командовавшие войсками, сами пахали
землю, до тех пор Рим был и честен, и благосостоятелен,
и могуществен. Когда «умнейшие и лучшие люди», «opti-
mates», убедили римлян, что общественная земля — бес¬
плодное бремя, что частная поземельная собственность
производительнее, когда ager publicus перешел в частную
собственность, Италия разорилась и Рим погиб. Мы сове¬
туем экономистам прочесть, что говорит Нибур о законах
Лициния Столона, оградивших на некоторое время обще¬
ственную землю от вторжения частной собственности и
бывших источником всего римского величия, всех
* Просим читателя удивиться и нашей учености: мы нарочно
оставили слово югер, чюбы он видел громадность наших сведений:
мы знаем, что у римлян земля измерялась не десятинами, а юге-
рами. О, бездна учености!
45 Н. Г. Чернышевский, т. II 705

гражданских й частных добродетелей, всего благосостоя¬
ния для римлян.
Экономисты с большим удовольствием рассуждают
также об экономической невыгодности рабства; они уди¬
вляют в этом случае необыкновенным благородством, с
которым изобличают чужие недостатки. Пусть они поду¬
мают об основных чертах рабства, — они увидят повторе¬
ние всех этих невыгодных обстоятельств при таком по¬
рядке вещей, где собственность и труд не соединены в
одном лице. Невольник получает за свой труд пищу, жи¬
лище, и т. д., — то, что необходимо для поддержания его
жизни, а продукт труда принадлежит не ему. Вот суще¬
ственная черта невольничества. Пусть же экономисты
припомнят собственные свои слова о норме заработной
платы: нормою заработной платы служит возможность
поддержания жизни; она не может ни далеко, ни надолго
подняться выше этой нормы, — это их собственные слова.
Итак, со стороны отношения труда к вознаграждению за
труд вся разница между невольником и наемным работ¬
ником заключается в том, что невольник получает возна¬
граждение натурою, а наемный работник деньгами; не¬
вольнику дается жилище, работнику даются деньги, на
которые он сам должен приискать себе жилище; но ко¬
личество вознаграждения в обоих случаях совершенно
одинаково: оно определяется возможностью поддержать
существование. Велика или мала ценность продуктов,
производимых, например, в течение недели трудом наем¬
ного работника, это все равно для него, как и для неволь¬
ника: во всяком случае он, подобно невольнику, получит
за свой труд ни больше, ни меньше того, сколько нужно
для поддержания его существования. Поэтому мы гово¬
рим, что между состоянием невольника и наемного рабо¬
чего существует огромная разница в нравственном и в
юридическом отношениях; но специальной экономической
разницы в их отношениях к производству нет никакой.
Если труд свободного наемного работника производитель¬
ней, нежели труд невольника, — это зависит от того, что
свободный человек выше невольника по нравственному
и умственному развитию; потому и работает несколько
умнее и несколько добросовестнее. Но эта причина пре¬
восходства, как видим, совершенно чужда экономиче¬
скому его отношению к производству; потому мы и гово-
708

рим, что если Нравственная философия и юриспруденция
удовлетворяются уничтожением невольничества, то поли¬
тическая экономия удовлетворяться этим никак не мо¬
жет; она должна стремиться к тому, чтобы в экономиче¬
ской области была произведена в отношениях труда к
собственности перемена, соответствующая перемене, про¬
изводимой в нравственной и юридической области осво¬
бождением личности. Эта перемена должна состоять в
том, чтобы сам работник был и хозяином. Только тогда
энергия производства поднимется в такой же мере, как
уничтожением невольничества поднимается чувство лич¬
ного достоинства.
Эти два примера могут показать экономистам, в чем
состоит смысл средней цифры в распределении ценно¬
стей, которая служит основною идеею политической эко¬
номии. Эти примеры могут также показать им, что они
сами обыкновенно не понимают смысла фактов, об которых
так много кричат. Мы привели два факта: один прямо
свидетельствует в пользу общинного поземельного владе¬
ния, другой прямо говорит о необходимости сделать
работника хозяином, антрепренером. Оба эти вывода по¬
вергают в ужас и в негодование так называемых эконо¬
мистов, а между тем, они прямо следуют из фактов, кото¬
рыми сами экономисты без ума восхищаются, которыми
они тычут в глаза читателей чуть не на каждой странице
своих произведений. Если бы у нас было время и место,
подобные сюрпризы можно было бы выводить решительно
из каждого факта, приводимого в подтверждение теории
laissez faire, laissez passer. Когда так называемые эконо¬
мисты обыкновенно не умеют сообразить даже частных
выводов из отдельных фактов, то нельзя уже удивляться
тому, что они не умеют сообразить, какой общий принцип
выходит из всей совокупности их любимых фактов и от¬
дельных наблюдений. Этот общий вывод мы уже выра¬
зили. Повторяем его: наивыгоднейшее для общественного
благосостояния распределение ценностей состоит в том,
чтобы пропорция ценностей, принадлежащих каждому
члену общества, как можно ближе соответствовала сред¬
ней цифре, даваемой отношением между суммою ценно¬
стей, находящихся в данном обществе, и числом членов,
его составляющих.
707

Мы вообще не имеем никакой претензии представлять
читателю что-нибудь новое, делать ученые открытия или
высказывать истины, постижение которых требует какой-
нибудь учености. Так и о выводе, который мы сейчас
представили, мы должны сказать, что давным-давно было
множество писателей, превосходно объяснявших эту
мысль. Даже из людей, которых хвалят экономисты (хва¬
лят, впрочем, больше по непониманию, чем с умыслом),
можно указать довольно многих, представлявших такой
вывод. Мы назовем одного Бентама. Думаем, что не¬
трудно найти такую же мысль и у Рикардо; быть может,
отыщется она даже у Мальтуса; об Адаме Смите нечего
и говорить: известно, что хорошие экономисты считают
его страшным еретиком и превозносят только из прили¬
чия. Но у всех этих знаменитостей политической эконо¬
мии взгляд нами изложенный подавлен исследованиями
о частных явлениях, анализ которых составлял главную
их задачу. Только у Бентама средняя цифра прямо и ре¬
шительно выставлена, как формула наивыгоднейшего
распределения ценностей. Мы упомянули о великих лю¬
дях политической экономии. Нам приходит в голову, что
все они уже давно умерли; нам приходит в голову спро¬
сить, какие открытия сделаны в науке после них людьми,
которые называют себя верными их учениками? Адам
Смит, например, был основателем новой науки: показал
отношение труда к ценности, участие капитала в произ¬
водстве, норму вознаграждения за труд, важность разде¬
ления труда, и мало ли каких новых открытий не сделал
он1 На нескольких страницах не перечтешь и десятой
части их. Мальтус разобрал вопрос о народонаселении.
Рикардо объяснил вопрос о ренте. Оба эти открытия по¬
служили основными камнями для экономической теории.
Кто не знает трудов Мальтуса и Рикардо, не может гово¬
рить ни о чем правильным образом. Но интересно было
бы нам знать, какую новую мысль можно найти у кого
бы то ни было из экономистов, славившихся после Маль¬
туса или Рикардо, или процветающих ныне? Какое откры¬
тие в науке сделал Мишель Шевалье, или Бастиа, или
Воловский, или Рошер, или Рау, или хотя бы даже сам
Жан-Батист Сэ? Некоторые из них были люди умные, на¬
пример Сэ (впрочем, мы едва ли не сделали ошибку,
употребив множественное число. Кажется, что грех было
70S

бы сказать о ком-нибудь из названных нами, кроме одного
Сэ, что он человек с замечательной головой); некоторые
из них люди очень ученые, например Рошер и Рау; неко¬
торые замечательны способностью болтать легко и
изящно, например Бастиа и Мишель Шевалье; а Волов-
ский считается диковинкою между членами парижского
общества экономистов, потому что знает по-немецки. Но
любопытно было бы узнать, что они сделали для разви¬
тия науки? Жан-Батист Сэ ввел политическую экономию
во Франции и прекрасно популяризировал мысли, откры¬
тые англичанами, — заслуга великая, но заслуга перед
французской публикой, а не перед наукой. Мишель Ше¬
валье хорошо описал Северо-Американские Штаты и
отлично доказал, что когда по открытии калифорнских и
австралийских россыпей стали добывать золото вдесятеро
больше против прежнего, а количество добываемого се¬
ребра не увеличилось, то золото должно понизиться в
цене, сравнительно с серебром, — вещи хорошие, что и
говорить, — но для науки нового в них разве немногим
больше, чем в книге г. Горлова. Бастиа писал памфлеты
против протекционистов и коммунистов, и памфлеты
очень бойкие, но в них он только рабски развивал отдель¬
ные фразы из своих учителей. Он также, прослышав о
возражениях американца Кери против теории ренты Ри¬
кардо, сам сочинил против нее возражения, как две капли
воды сходные с мыслями Кери, которые лишены всякой
основательности; это тоже похвально, но повторить по
наслышке чужие и притом неосновательные мысли, не
значит еще двинуть вперед науку. Что еще он сделал? —
Да, вот что: несмотря на свою историю с Кери, он был
человек честный — это похвально. Мы едва не забыли о
главном. Он написал «Harmonies economiques» *; в них
он доказывал, что все на земле устроено премудро и про¬
мысел направляет все к лучшему, и на чем свет стоит
бранил Жан-Жака Руссо. Относится ли это к политиче¬
ской экономии, мы не умеем решить; но если относится,
то должно быть очень полезно для нее. Воловский пере¬
вел Рошера, — труд похвальный, и объяснил, что кре¬
стьян в России надобно освободить без земли, — мысль
тоже хорошая, но не новая после статей г. Бланка и раз-
* Экономические гармонии. — Ред.
709

пых сотрудников Журнала Землевладельцев 4. Рау в ко¬
ротеньких параграфах крупным шрифтом повторил то,
что нашел у своих предшественников, и сделал к этим
параграфам длинные примечания, напечатанные мелким
шрифтом, в которых набрал мильоны мелких фактов,
иногда очень любопытных; таким образом вышла книга,
неоцененная для приискивания справок и цитат. Рошер
сделал то же самое с трудолюбием, быть может, еще ко¬
лоссальнейшим, и вдобавок постарался расположить на¬
бранные им факты в хронологическом порядке. Оба они,
как видим, компиляторы очень почтенные, не щадившие
ни глаз, ни поясницы для служения науке. Но где же во
всех этих книгах, начиная от Сэ и кончая Рошером, хотя
что-нибудь похожее на разрешение чего-нибудь, оставше¬
гося нерешенным после Мальтуса и Рикардо? Ничего та¬
кого и не ищите; если вы не читали ни одной из книг
всех этих знаменитых писателей, и в том числе вовсе не
знаменитого писателя Воловского, вы остались, быть мо¬
жет, не знающими некоторых фактов, полезных для сооб¬
ражения, но наверное не лишили себя ни одной важной
мысли, когда прочтены вами Адам Смит, Мальтус, Бен¬
там и Рикардо.
Теперь мы подумали: какое доверие можно иметь
к удовлетворительности теории, ни на шаг не подвинув¬
шейся вперед в течение целых сорока или сорока пяти
лет? Если бы экономисты подумали об этом и вдобавок,
если бы они знали хотя основные понятия из истории
развития наук, они сообразили бы, что, даже не вникая
в их доктрину, по этому одному признаку можно решить,
что она для нашего времени несостоятельна. Постоянно
имея в виду быть назидательными для экономистов, мы
просим у читателя позволения кратко изложить здесь
вещи, конечно, давным давно ему известные, но к вели¬
кому состраданию и смеху нашему неизвестные так назы¬
ваемым экономистам.
Начнем с того, что даже предмет, в котором не про¬
исходит никаких изменений, не истощим для науки, и ка¬
ждый даровитый наблюдатель открывает в нем новые
стороны, не замеченные или не понятые прежними иссле¬
дователями. Лучшим примером тому может служить
история и археология классического мира. Источники
для их изучения остаются одни и те же вот уже четы¬
110

реста лет. Со времен Петрарки не открыто слишком важ¬
ных греческих или римских писателей. Гомер, Геродот,
Фукидид, Ксенофонт, Полибий, Плутарх, Тит Ливий,
Цицерон, Тацит, Плиний — все эти книги с возрождения
наук были в руках ученых почти в таком же виде, в ка¬
ком имеем их мы. Некоторые новые книги и отрывки
отысканы, — это правда; но все они не доставляют и ты¬
сячной доли нового материала для изучения классиче¬
ской древности, по сравнению с тем запасом сведений,
какой представлялся латинистам и гелленистам XV века.
Что же мы видим? Каждое новое поколение делает но¬
вые открытия в понимании жизни древнего мира. Взгляд
на греческую и римскую историю разъясняется, расши¬
ряется с каждым новым десятилетием. Древняя жизнь
каждому новому исследователю открывает новые сто¬
роны. Каждая новая книга, доставляющая своему автору
известность между латинистами и гелленистами, богата
новыми мыслями.
Разумеется, еще поразительнее перемены, которым
быстро подвергаются науки, занимающиеся предметами,
для изучения которых являются новые материалы. Вспо¬
мним об истории древнего востока. Что общего в со¬
держании и взгляде на предмет между книгами, писан¬
ными, например, о персидском царстве тридцать лет
тому назад и теперь, когда изучили зендский язык, стали
читать клинообразные надписи и ближе познакомились
с нынешним востоком? Но еще радикальнее перевороты
в воззрениях на предмет, когда не только открываются
новые материалы для его изучения, но и сам он продол¬
жает жить и изменяться. Возьмем в пример историю
какого угодно из нынешних народов и какое угодно со¬
бытие в этой истории, например французскую револю¬
цию. В эпоху Наполеона I понимали некоторые стороны
этого события; когда возвратились Бурбоны, она пред¬
ставилась в новом виде; в июльскую монархию поняли
ее гораздо полнее, чем при Бурбонах и при Наполеоне I;
теперь опять видят, что взгляд времен Орлеанской дина¬
стии был далеко неудовлетворителен, и понимают пред¬
мет многостороннее и глубже.
Каждому известно, отчего это происходит и почему
не может быть иначе. Жизнь и науки развиваются с ка¬
ждым поколением. Когда изменились понятия общества
711

от развития жизни и всей совокупности наук, от этого
самого должен уже измениться взгляд на предмет ка¬
ждой частной науки, хотя бы этот предмет был неподви¬
жен и новых материалов к его изучению не было. Когда
прибавились новые материалы, перемена будет еще зна¬
чительнее. Но что сказать, когда и самый предмет растет,
когда он сам с каждым годом все полнее объясняет себя
развитием новых явлений и сторон своей натуры?
Именно таково делю политической экономии. Мы ви¬
дим, что каждое новое издание книги Бёка «О государ¬
ственном хозяйстве древних Афинян», было значитель¬
ным шагом вперед по сравнению с предыдущим изда¬
нием, хотя предмет был мертв и новых источников к его
изучению представлялось мало по сравнению с запасом
прежних материалов. А предмет политической эконо¬
мии — не древние Афины, а живое общество, и в нем
быстрее всего остального развивается именно та сфера,
которая составляет специальный предмет политической
экономии. Что общего между экономическим бытом
Англии или Франции во время Адама Смита, или хотя бы
во время Рикардо, и нынешним положением дел? Артур
Юнг, путешествовавший по Франции всего 70 лет тому
назад5, изображает нам быт, о котором сами эконо¬
мисты говорят, что он составляет такую же допотопную
картину, как экономическая жизнь какого-нибудь древ¬
него Египта или гомеровского Аргоса. Когда мы читаем
первые романы Жоржа-Занда, писанные 25 лет тому
назад, или «Пиквикский клуб» Диккенса, . писанный
после «Индианы», мы видим, что вся обстановка жизни,
все экономические отношения сословий изменились в
эти немногие годы. Да что говорить об Англии или Фран¬
ции? Посмотрим хоть на себя, идущих очень тихо за
другими народами. И у нас, воротившись через 20 лет
в знакомую вам губернию, вы не узнаете ее: купцы не те,
и торгуют не так, и не тем торгуют, и не на тех условиях
покупают, как прежде. И помещики живут не так, не та¬
кие имеют доходы, не на такие вещи тратят их, как
прежде. И чиновники переменились, и мужики переме¬
нились, и все не так, и все не то, что прежде.
А какое сравнение между материалами, бывшими в
руках у Адама Смита и у Мальтуса, и нынешними ма¬
териалами? Адам Смит не знал даже числа жителей
в своем королевстве; Мальтус, когда писал свой трактат
о народонаселении, единственным достоверным докумен¬
том о числе рождений и смертей и о прибыли населения
имел шведские таблицы. Через 15 лет по издании книги
Адама Смита, не было еще известно количество земли,
возделываемой в Англии или во Франции. Словом ска¬
зать, — великие люди, которым политическая экономия
обязана своим нынешним развитием, не имели в руках
и мильонной части тех статистических сведений, кото¬
рыми владеем теперь мы. Надобно прибавить, что они
не имели описаний народного быта и экономических
учреждений даже в своих странах. Тем больше славы
для них, что они сумели найти так много истин при столь
скудных средствах; но что сказать о положении теории,
которая до сих пор не умела воспользоваться безмерно
.возросшим богатством сведений? Нечего говорить о том,
каковы были знания об экономической жизни отдален¬
ных стран, доступные великим деятелям политической
экономии, если свои собственные земли они с экономи¬
ческой и статистической стороны едва ли не хуже знали,
чем теперь мы знаем тибетские и туркестанские учре¬
ждения. Даже о Германии и об Испании они имели са¬
мое смутное понятие. России они вовсе не знали. Не да¬
лее как 30 лет тому назад никто в целой Англии не мог
понять характера поземельной собственности в Ост-
Индии.
Что ж теперь сказать, если кто-нибудь воображает,
что теория, которая могла существовать во время Маль¬
туса и Рикардо, сколько-нибудь соответствует нынеш¬
нему развитию экономической жизни, нынешнему запасу
статистических и этнографических сведений? Вы прихо¬
дите к господину, который сидит и очень усердно пи¬
шет. — «Что это вы пишете?» — спрашиваете вы его. —
«Я пишу историю Петра Великого». — «Какие же у вас
материалы и как вы смотрите на ваш предмет?» —
«Я нахожу,.что у Голикова6 несколько устарел слог, но
взгляд совершенно правилен, и собственно я только пе¬
ределываю Голикова по вкусу нынешней публики». Что
вы скажете такому господину? или, лучше сказать,
можно ли говорить с таким господином? Это какой-то
урод, какое-то неправдоподобное, допотопное чудовище.
Но из того, что он невежда или идиот, что его книги
713

будут заслуживать только презрение или насмешки, вовсе
еще не следует, чтобы Голиков не был1 человеком, за¬
служивающим величайшей похвалы. Он сделал все, что
мог сделать в свое время, но для нашего времени нужны
совершенно иные вещи.
40 лет неподвижности в теории такого предмета, как
политическая экономия! Это нечто неудобомыслимое,
неправдоподобное, невероятное. Какое единственное
объяснение может быть такому нелепому явлению? ка¬
кое предположение неизбежно вызывается в уме таким
странным фактом? Не в одной политической экономии,
а во всех науках есть школы, остающиеся при окамене¬
лых теориях. До сих пор пишут исторические книги в
духе «Рассуждения о всеобщей истории» Боссюэта; до
сих пор есть историки, например французской литера¬
туры, полагающие, что Корнель с Расином выше
Шекспира, или историки русской литературы, восхищаю¬
щиеся Княжниным и Озеровым. Мы очень хорошо знаем,
что думать о таких школах, и знаем, как объяснять
отсутствие замечательных деятелей по таким теориям.
Что отжило свой век, к тому не обратятся живые силы,
то будет предметом любви и насыщения для людей ту¬
пых или своекорыстных; около трупа собираются только
коршуны и кишат в нем только черви. Люди с свежими
силами необходимо должны делать что-нибудь новое и
свежее. Новиков, издавший словарь русской литера¬
туры 7, был человек великого ума и благородства; но
когда занялся историею русской литературы такой же
человек следующего поколения, Н. А. Полевой, он не
стал повторять мнения Новикова, и хотя продолжал! его
дело, но во многом прямо противоречил ему и почти во
всем расходился с ним. Когда после Полевого занялся
тем же делом новый человек, Белинский, он опять заго¬
ворил совершенно новое, — и что значит теперь оста¬
ваться при мнениях, которые были хороши 35 лет тому
назад, при основании «Телеграфа», мы к несчастию, ви¬
дим на брате Н. А. Полевого, г. Ксенофонте Полевом.
А ведь и г. Ксенофонт Полевой был в свое время чело¬
веком полезным, писал благородно и вовсе не глупо.
Не дай только бог никому пережить себя, служить по¬
смешищем для новых поколений и самому пятнать свое
имя и свою школу.
Ш

Мы очень хорошо знаем, что думать, например, о ны¬
нешнем значении теории и деятельности г. Ксенофонта
Полевого; знаем, как понимать его слова, что он и его
литературные сподвижники исключительно защищают
чистоту вкуса, здравый смысл и благородство в литера¬
туре, и что все люди, которых они порицают, должны
считаться злодеями; мы очень хорошо знаем, как объяс¬
нять то явление, что вот уже 30 лет школа, к которой
принадлежит г. Ксенофонт Полевой, не производила ни
одного замечательного человека. Мы говорим: истинной
критики и здравого взгляда на литературные явления
надобно искать в других школах. Школа г. Ксенофонта
Полевого потеряла способность производить что-нибудь
замечательное, цотому что отстала от времени.
То же самое по необходимости предполагаешь и
о школе так называемых экономистов, когда видишь, что
она утратила способность иметь в своих рядах людей
великого ума, утратила способность открывать что-
нибудь новое и развивать науку. При виде такого явле¬
ния необходимо предполагаешь, что вне ее круга, ве¬
роятно, возникло какое-нибудь новое направление науки,
привлекающее к себе все свежие силы. Действительно,
мы видим, что все умы, способные открывать в предмете
новые стороны, все гениальные писатели, занимавшиеся
экономическими вопросами после Мальтуса и Рикардо,
принадлежат к противникам так называемых экономи¬
стов. Мнения этих гениальных людей во многом расхо¬
дятся одно с другим, потому что никогда не может в двух
самостоятельных головах развиться совершенно одина¬
ковый взгляд: самостоятельные и даровитые люди
именно тем отличаются от бездарных и тупых, что
у каждого из них есть оригинальность, особенность в
образе мыслей. Мы не имеем охоты говорить, чьих
именно мнений мы держимся, и скажем только, что, чи¬
тая книги замечательных противников господствующей
школы, вы бываете поражены безмерным превосход¬
ством каждого из этих людей над нынешними так назы¬
ваемыми экономистами, по отношению к силе ума. Ука¬
жем в пример хотя на Сисмонди, чтобы не говорить
о других, более гениальных. Сисмонди занимался не
одною политическою экономиею..Он, между прочим, на¬
писал многотомную историю Франции. В этой книге вы
715

находите его человеком, бесспорно, очень умным и уче¬
ным; но, сравнивая с другими современными ему исто¬
риками, с Гизо, - Огюстеном Тьерри, Нибуром, вы не
видите в нем гениальности: перед этими, действительно
великими историками, он кажется человеком второсте¬
пенным. Зато какая разница, если вы сравниваете его
«Новые принципы политической экономии» с сочине¬
ниями учеников Смита, Мальтуса и Рикардо, — он ка¬
жется гигантом по отношению к ним. Его книга во мно¬
гом очевидно ошибочна; но сколько в ней новых, свежих
мыслей, какая сила ума, какое богатство новых фактов,
ведущих к новым взглядам, какая в ней оригинальность
и свежесть по сравнению с монотонными произведениями
так называемых экономистов, с этими, бесцветными по¬
вторениями произведений Адама Смита, Мальтуса и Ри¬
кардо! Что же надобно думать об умственной силе писа¬
телей, перед которыми кажется гением человек, далеко
не имевший силы быть первостепенным мыслителем в
такой науке, которая имела деятелей действительно ве¬
ликого ума? Невольно рождается мысль, что жалка и
мертва та школа, деятели которой ничтожны по уму в
сравнении даже с человеком второстепенного таланта.
Мы назвали Сисмонди потому, что хвалить его очень
удобно; но читатель знает, что между противниками так
называемых экономистов он — человек далеко не самый
замечательный. Каждый вспомнит многие имена, гораздо
более знаменитые. Мы упомянем из них одно: в «Совре¬
меннике» недавно была помещена статья о Роберте
Овене. Вот, например, мыслитель действительно вели¬
кий. Читатель знает, что у него были сподвижники и
остаются продолжатели, достойные стоять с ним рядом
и по гениальности и по благородству стремлений.
Мы спрашиваем теперь: когда нам представляются
в исследовании известного предмета два направления,
из которых одно служит только бесцветным повторением
старины, не имеет между своими деятелями ни одного
человека с замечательным умом, а к другому принадле¬
жат без исключения все люди гениальные, то в котором
направлении мы естественно должны предполагать бли¬
жайшее родство с потребностями времени, наибольшую
теоретическую справедливость и практическую благо¬
творность? Повторяем наше сравнение: если главою
710

одной школы вы видите г. Ксенофонта Полевого, а в Дру¬
гой школе таких людей, как Белинский, — которую из
двух школ вы естественно должны предполагать истин¬
ною представительницею науки?
Мы не имеем охоты -излагать мнения тех людей, ко¬
торых считаем истинными представителями экономиче¬
ской науки в наше время. Мы говорили, что хотим только
показать отношение нашего взгляда на экономические
явления к теории так называемых экономистов, которых'
теперь мы имеем право назвать .отсталыми экономи¬
стами. Мы перечислили причины, по которым необхо¬
димо предполагать, что их теория неудовлетворительна
для нынешнего времени. Теперь, из обстоятельств самого
дела мы постараемся вывести заключение о том, какого
характера надобно ожидать от теории, соответствующей
нынешнему положению общества в цивилизованных
странах.
Известно, что сущность исторического развития в но¬
вом мире служит как бы повторением того самого про¬
цесса, который шел в Афинах и в Риме; только повто¬
ряется он гораздо в обширнейших размерах и имеет
более глубокое содержание. Разные классы, на которые
распадается население государства, один за другим вхо¬
дят в управление делами до тех пор, пока наконец вод¬
ворится одинаковость права и общественных выгод для
всего населения. В Афинах мы замечаем почти исключи¬
тельное преобладание чисто-политического элемента:
эвпатриды и демос спорят почти только из-за допущения
или недопущения демоса к политическим правам. В Риме
является уже гораздо сильнейшая примесь экономиче¬
ских вопросов: спор о сохранении общественной земли,
об ограждении пользования ею для всех имеющих на нее
право, идет рядом с борьбою за участие в политических
правах и наполняет собою всю римскую историю до са¬
мого конца республики. Лициний Столон и Гракхи имели
продолжателей в Марие и Цезаре. В новом мире эконо¬
мическая сторона равноправности достигает наконец
полного своего значения, и в последнее время политиче¬
ские формы главную свою важность имеют уже не само¬
стоятельным образом, а только по своему отношению
к экономической стороне дела, как средство помочь эко¬
номическим реформам или задержать их.
717

Ё новом мире процесс развития не только обширнее
и глубже, но и многосложнее, чем в классической древ¬
ности. В Афинах мы видим только эвпатридов и демос,
в Риме только патрициев и плебеев; в новом обществе
мы находим не два, а три сословия. Каждое из них имеет
свою политическую и свою экономическую систему. О по¬
литических формах мы не будем говорить, а займемся
только характером экономических учреждений. Высшее
'сословие, с экономической стороны, представляется со¬
словием поземельных собственников. При его владыче¬
стве господствует теория приобретения богатств посред¬
ством насилия. В отношении к чужим народам эта цель
достигается войною, в своей собственной стране посред¬
ством права владельца на собственность людей, насе¬
ляющих его землю, словом сказать, посредством того,
что в Западной Европе называлось феодальными учре¬
ждениями. Характер этого быта не допускал высокого
экономического развития, потому и экономическая наука
была мало развита; но все-таки те времена имели свою
экономическую теорию. Она выражалась в том, что че¬
ловеку свободному (свободным человеком по-настоя¬
щему был тогда только феодал) не следует заниматься
производством. Он должен быть только потребителем.
Масса его соотечественников и все остальные народы
существуют только для того, чтобы производить для него,
а не для себя предметы потребления. Обширного науч¬
ного развития достигла только одна часть этой системы,
называющаяся меркантильной теорией. Сущность ее со¬
стоит в том, чтобы брать у других, не давая им ничего
взамен. В те времена при слабом развитии кредита звон¬
кая монета, конечно, должна была иметь всю ту важ¬
ность, какая ныне принадлежит биржам, банкирам и
вексельным оборотам. Натурально было, что накопле¬
нием драгоценных металлов дорожили тогда точно
так же, как ныне дорожат упрочением и возвышением
кредита. Меркантильная система, вытекавшая из поня¬
тия «надобно брать, не давая ничего в обмен», нату¬
рально должна была применять эту идею к драгоценным
металлам, и потому говорила, что надобно всячески ста¬
раться, чтобы ввоз серебра и золота был как можно
больше, а вывоз как можно меньше.
718

Феодальные учреждения были низвергнуты, когда
среднее сословие достигло участия в государственных
правах, и по своей многочисленности, конечно, стало
преобладать над высшим, лишь только было допущено
к разделению власти. В Англии среднее сословие до¬
стигло такого положения в половине XVII века и только
в это время были низвергнуты значительнейшие из фео¬
дальных учреждений 8 *. Благодаря особенному стече¬
нию обстоятельств, вынуждавшему английскую аристо¬
кратию к уступчивости, среднее сословие до последнего
времени само обращалось с нею снисходительнее, чем во
Франции, потому она сохранила огромную политическую
силу. Соответственно сохранению очень сильного влия¬
ния высшего сословия на политические дела, в Англии
сохранились и феодальные учреждения в значительной
степени. Земля осталась в руках аристократии; аристо¬
краты как лендлорды сохранили господство над обще¬
ственными делами сельского населения и огромное уча¬
стие в составе палаты общин, которая стала верховною
властью. По уступчивости аристократии долго сохраня¬
лось фактическое преобладание ее в государстве, и
только после целого века непрерывных маленьких при¬
обретений все большего и большего участия в делах,
среднее сословие действительно стало господствовать
над ними, хотя юридически могло господствовать
с половины XVII века. К тому времени, когда среднее со¬
словие приобрело фактический перевес над высшим в
государственных делах, т. е. к последней половине прош¬
лого столетия, относится и возникновение новой эконо¬
мической теории, до сих пор пользующейся привилегиею
на имя политической экономии, как будто она един¬
ственная теория экономических учреждений. Дух ее со¬
вершенно соответствует положению среднего сословия
в обществе и роду его занятий. Среднее сословие соста¬
вляют хозяева промышленных заведений и торговцы;
потому важнейшими из экономических явлений школа
Адама Смита признает расширение размера фабрик, за¬
водов и вообще промышленных заведений, имеющих
одного хозяина с толпою наемных работников, и развитие
* Важнейшие из феодальных повинностей были отменены при
Кромвеле и главным условием при возвращении Стюартов было то,
чтобы они признали законность этой экономической реформы.
719

обмена. Для отсталых экономистов, которые сами не по¬
нимают духа своей теории, может показаться странным,
что мы заботою их теории ставим не развитие производ¬
ства вообще, а именно развитие той формы его, успехи
которой измеряются расширением оборотов каждого
отдельного хозяина. Читатель, привыкший наблюдать
точные черты явлений, не ограничиваясь отвлеченно¬
стями, не составляющими их специальности, легко пой¬
мет, почему мы выразились именно таким образом.
Возьмем в пример хлопчатобумажную промышленность,
которая справедливо составляет любимый предмет пане¬
гириков отсталой школы. Кто не знает, что возрастание
хлопчатобумажной промышленности состояло не в уве¬
личении числа хлопчатобумажных фабрик, а в расши¬
рении объема каждой из них? Здесь было бы слишком
длинно объяснять, почему такое явление принадлежит
всем отраслям промышленности, развивающимся при
господстве среднего сословия. Притом каждому чита¬
телю известно, что чем значительнее капитал известного
лица, тем меньшими процентами может оно довольство¬
ваться; что чем обширнее размер промышленного заве¬
дения, тем дешевле и лучше производство, благодаря
полнейшему разделению труда и действию более сильных
и совершенных машин. Итак мы сказали, что расшире¬
ние размера промышленных заведений и развитие
обмена составляют главную заботу господствующей по¬
литико-экономической теории. Эта забота совершенно
соответствует положению людей, господствующих над
общественною жизнию в цивилизованных странах. Люди
эти, как мы уже сказали, хозяева промышленных заве¬
дений и купцы. Разумеется, дела каждого купца разви¬
ваются пропорционально общему развитию торговли,
а богатства промышленника возрастают пропорцио¬
нально обширности его заведения. Для достижения той
и другой цели могущественнейшим пособием служат
биржевые обороты, банки и банкирские дома, потому их
интересы также чрезвычайно дороги для господствую¬
щей теории. Соответственно этим главным предметам
внимания, господствующая экономическая теория в своем
чистом виде почти исключительно занимается вопросами:
о разделении труда, как пути, которым расширяются
промышленные заведения, о свободной торговле, о баи-
?20

новых оборотах, об отношении звонкой монеты к бумаж¬
ным ценностям разного рода. Успешность занятий бан¬
кира, купца и хозяина промышленного заведения зави¬
сит не от собственных его потребностей, а просто от
обширности круга людей, требующих его посредниче¬
ства или покупающих его произведения. Потому главная
забота каждого из них состоит в том, чтобы расширить
свой рынок. Из этого возникают два противоположные
направления: с одной стороны, потребность мирных отно¬
шений со всеми посторонними его ремеслу людьми, не¬
расположение к войне, затрудняющей доступ на ино¬
странные рынки, ведущей к коммерческому кризису, —
с другой стороны, стремление отбить покупателей у дру¬
гих промышленников, занимающихся тем же делом, как
он, то есть в сущности заменение физической иноземной
войны коммерческою междоусобною войною внутри ка¬
ждого промысла, — в банкирских оборотах между до¬
мами, встречающимися на одной бирже; в торговле
между купцами одного торгового округа и одного рода
торговли; в промышленности между фабрикантами или
заводчиками одного рода занятий. Сообразно этому, гос¬
подствующая экономическая теория провозглашает вла¬
дычество конкуренции, то есть заботы каждого произво¬
дителя о том, чтобы подорвать других производителей;
но с тем вместе она доказывает, что благосостояние ка¬
ждого народа возвышается от благосостояния других
народов, потому что чем богаче они, тем больше поку¬
пают у него товаров. Подобным образом она доказывает,
что чем успешнее идут промыслы в народе вообще, тем
выгоднее для каждого отдельного промысла, для про¬
дуктов которого внутренний рынок становится тем об¬
ширнее, чем больше благосостояния в обществе. Но,
проповедуя такую заботливость об иностранцах и посто¬
ронних людях, как потребителях, господствующая поли¬
тико-экономическая теория не видит возможности отвра¬
тить разорительную междоусобицу производителей, за¬
нимающихся одним делом. Соперничество, как орудие
этой междоусобной войны, принимает между прочим
форму спекуляции, которая постоянно стремится к без¬
рассудному риску и к коммерческому обману; это стрем¬
ление промышленной и торговой деятельности периоди¬
чески производит кризисы, в которых погибает значи¬
46 И. Г. Чернышевский, т. II
721

тельная часть произведенных ценностей, и во время
которых подвергается страшным страданиям масса,
живущая заработною платою. Но такой характер произ¬
водства и торговли неизбежен при нынешнем экономи¬
ческом устройстве, когда производство находится под
властью хозяев и 'купцов, благосостояние которых зави¬
сит не от потребления, а просто только от сбыта товаров
из своих рук: при таком порядке дел производство рас¬
считывается не по истинной своей цели, а только по
одному из посредствующих фазисов. Политическая эко¬
номия, замечая неизбежную связь спекуляции и коммер¬
ческих кризисов с нынешним порядком дел, выставляет
их вещами неизбежными и неотвратимыми. Из трех эле¬
ментов, участвующих в производстве ценностей, недви¬
жимая собственность и в особенности земля принадле¬
жит высшему классу, не участвующему прямым образом
в производстве; оборотный капитал вносится в производ¬
ство средним классом, так называемыми антрепренерами,
мануфактуристами, заводчиками и фермерами; труд
почти весь совершается простым народом, который в по¬
литическом отношении до сих пор служил только ору¬
дием для среднего и высшего сословий в их взаимной
борьбе, не сохраняя постоянного независимого положе¬
ния в политической истории. Среднее сословие есте¬
ственно придает наибольшее значение тому элементу
производства, которым владеет само. Сообразно этому
господствующая теория выставляет интереснейшим эле¬
ментом производства оборотный капитал, доказывая, что
без него невозможно успешное приложение труда к ма¬
терии, то есть земля останется непроизводительной, а ра¬
ботники не найдут себе занятия. Но с высшим сословием
средний класс, несмотря на взаимную борьбу, находится
в отношениях более приязненных, нежели с простым на¬
родом. Во-первых, если средний класс еще не совершенно
уничтожил всякую самобытность в высшем сословии и не
совершенно поглотил его в себе, если все еще должен
вести с ним борьбу, то уже очень хорошо чувствует, что
имеет решительный перевес в ней; с каждым годом во
всех странах средний класс торжествует экономические
победы и часто наносит политические поражения своему
сопернику. Выигрывающий и побеждающий натурально
расположен быть снисходительным к изнемогающему
322

противнику, близкую смерть которого предвидит. Кроме
того банкиры, купцы и мануфактуристы имеют с высшим
сословием много личных связей; они равны ему по бо¬
гатству, ведут одинаковый образ жизни, встречаются в
одних и тех же салонах, сидят рядом в театрах; почти
все лица одного сословия имеют родственников и прияте¬
лей в другом; и наконец это слияние дошло уже до того,
что множество лиц, принадлежащих по происхождению
к высшему сословию, занялись промышленною деятель¬
ностью, а множество лиц среднего сословия обратили
часть своих движимых капиталов в недвижимую соб¬
ственность. Все эти обстоятельства чрезвычайно смяг¬
чают враждебность среднего сословия против высшего;
но еще сильнее действует в том же смысле существенная
одинаковость их положения в деле распределения цен¬
ностей при нынешнем порядке. Мы видели противопо¬
ложность их отношений к производству: собственник-
феодал пользуется рентою и получает, ничего не давая
в обмен; купец и хозяин промышленного заведения при¬
обретают богатство посредством обмена: они покупают
один предмет и продают другой, берут сырой материал и
возвращают обработанный продукт, меняют товары на
деньги, меняют кредит на деньги и на товары, дают
простолюдину деньги, покупая его труд. В этом отноше¬
нии между антрепренером и собственником большая
разница. Но сходство между ними то, что часть ценно¬
стей, поступающая к собственнику без обмена, или
остающаяся в руках антрепренера после обмена, далеко
превышает своим размером то количество ценностей, ка¬
кое производится в этом обществе трудом одного семей¬
ства или, точнее говоря в экономическом смысле, трудом
одного работника. Фабрикант, получающий, например,
в Англии тысячу фунтов ежегодного дохода, принадле¬
жит к самым мелким фабрикантам; а между тем для
произведения прибыли в тысячу фунтов нужен труд де¬
сяти и двадцати работников. Таким образом, по распре¬
делению ценностей общество распадается на два раз¬
ряда: экономическое положение одного из них основы¬
вается на том, что в руках каждого из его членов
остается количество ценностей, производимое трудом
многих лиц второго разряда; экономическое положение
людей второго разряда состоит в том, что часть ценно¬
723

стей, производимых трудом каждого из его членов, пере¬
ходит в руки лиц первого разряда. Очевидно, каково
должно быть отношение интересов между этими разря¬
дами: один должен желать увеличения, а другой умень¬
шения и приведения к нулю той части ценностей, которая
переходит от лиц второго разряда к лицам первого. Эта
общность интересов высшего и среднего сословия по
отношению к массе, служит самым твердым залогом
снисходительности промышленников к собственникам.
Сообразно этой мирной основе, лежащей под оболочкою
враждебности, господствующая теория признает эконо¬
мическое достоинство собственности, как наследствен¬
ного факта, который дает право на часть производимых
ценностей, без всякого деятельного участия в производ¬
стве их со стороны собственника. Тот факт, что известное
лицо получило известную недвижимую собственность,
уже вменяется этому лицу в заслугу, за которую оно
должно получать постоянное вознаграждение, называе¬
мое рентою. Уступая такую привилегию недвижимой соб¬
ственности, принадлежащей главным образом высшему
сословию, средний класс натурально должен был выста¬
влять делом совершенно необходимым подобную же вы¬
году от простого, бездеятельного обладания движимою
собственностью (деньгами и кредитными бумагами), при¬
надлежащею главным образом ему самому. Сообразно
этому господствующая теория принимает неизбежность
процентов и доказывает, что человек должен считаться
очень полезным членом экономического общества, когда,
получив движимый или недвижимый капитал, проводит
свою жизнь как потребитель, не принимая деятельного
участия в производстве, и видит свой капитал не умень¬
шающимся: она говорит, что рента и проценты имеют
свойство содержать собственника или капиталиста без
убытка для общества, хотя бы он только потреблял,
а сам не производил ничего. При таких понятиях об
участии собственности и оборотного капитала в произ¬
водстве, конечно не очень много места остается в теории
на долю труда. Мы видели, что в политической жизни
простой народ до сих пор служил только орудием для
высшего и среднего сословий, не имея прочного само¬
стоятельного значения; точно так и господствующая эко¬
<21

номическая теория смотрит на труд, принадлежность
простого народа, только как на орудие, которым поль¬
зуются для своего увеличения собственность и оборотный
капитал. Мы видели, что высшее и среднее сословия
имеют в распределении ценностей прямой интерес умень¬
шать долю труда, потому что их собственную долю со¬
ставляет сумма продуктов, за вычетом части отдаваемой
труду; точно так и теория говорит, что продукты должны
принадлежать владельцам собственности и оборотного
капитала, а работникам может быть выдаваема на про¬
довольствие лишь такая часть из производимых ими цен¬
ностей, какая будет найдена возможной по интересам
собственности и оборотного капитала, под влиянием со¬
перничества.
Последователи господствующей системы могут быть
недовольны таким изложением характера своей теории;
но читатель, знакомый с их сочинениями, видит, что все
черты, нами исчисленные, действительно принадлежат
этой теории. Определить сущность ее, по нашему мне¬
нию, очень легко: эта теория выражает взгляд и инте¬
ресы капиталистов, ведущих промышленные и торговые
дела и отчасти уже сделавшихся владельцами недвижи¬
мой собственности, а вообще проникнутых снисходитель¬
ностью к побеждаемому врагу, феодальному сословию,
которое оказывается их союзником в вопросе о распре¬
делении ценностей. Теория самих феодалов выражала
интересы людей, совершенно чуждых производству и по¬
нятию обмена; потому мало найдется в ней пригодного
для экономических потребностей общества, и мы совер¬
шенно согласны с отсталыми экономистами в том, что
меркантильная система была ошибочна в своих основа¬
ниях. Этого нельзя сказать о теории отсталых экономи¬
стов. В ней есть элементы совершенно справедливые, и
для того чтобы получить теорию, удовлетворяющую
истинным условиям общественного благосостояния,
нужно только со всею точностью развить основные идеи,
из которых выходит господствующая система, но кото¬
рые или не хочет она развивать, или подавляет при¬
месью враждебных с ними понятий.
Мы видели, что господствующая теория соответствует
потребностям среднего сословия, существенную принад¬
725

лежность которого составляет оборотный капитал и ко¬
торое источником своих богатств имеет участие в произ¬
водстве. При таком основании теория капиталистов
должна была начать анализом понятий производства и
капитала. Результатом анализа был вывод, что всякая
ценность создается трудом и что самый капитал есть
произведение труда. Нужно не бог знает какое глубокое
знакомство с философскими приемами, чтобы видеть,
к чему приводит развитие этих положений. Если всякая
ценность и всякий капитал производятся трудом, то оче¬
видно, что труд есть единственный виновник всякого про¬
изводства, и всякие фразы об участии движимого или
недвижимого капитала в производстве служат только
изменениями мысли о труде, как единственном произво¬
дителе. Если так, то труд должен быть единственным
владельцем производимых ценностей. Вывода, нами
представленного, конечно не хотят принять отсталые эко¬
номисты, но он необходимо следует из основных понятий
о ценности, капитале и труде, найденных Адамом Сми¬
том. Нет ничего удивительного, если результат принципа
не был замечен тем мыслителем, который высказал прин¬
цип: в истории наук самое обыкновенное явление то, что
у одного человека недостает силы и открыть принцип и
последовательно развить его; по принципу разделения
труда, принимаемому отсталыми экономистами, так и
должно быть. Одни люди кладут фундамент, другие
строят стены, третьи кладут крышу и уже четвертые
отделывают дом так, чтобы он был пригоден для жилья.
Адаму Смиту тем легче было не предвидеть логических
последствий найденного им принципа, что в те времена
у сословия, которому принадлежит труд, не было, ни в
Англии, ни во Франции, никаких стремлений к самостоя¬
тельному историческому действованию и оно было в тес¬
ном союзе с средним сословием, с владельцами оборот¬
ного капитала, пользовавшимися помощью простолюди¬
нов для своей борьбы с высшим сословием. Это были
времена, когда Вольтер и Даламбер покровительство¬
вали Жан-Жаку Руссо, когда откупщик Эльвесиус был
амфитрионом всех прогрессистов. Адам Смит был в сущ¬
ности учеником французских энциклопедистов; и как они
воображали, что народу не нужно ничего иного, кроме
726

тех вещей, которые были нужны для буржуазии, и как
народ сам не замечал еще тогда, что его потребности не
во всем сходны с интересами среднего сословия, шед¬
шего тогда во главе его на общую борьбу против феода¬
лов, так и Адам Смит не заметил разницы между содер¬
жанием своей теории, соответствовавшей экономиче¬
скому положению среднего сословия, с основным своим
учением о труде, как источнике всякой ценности. То были
времена, когда требования среднего сословия выводи¬
лись из демократических принципов и оживлялись мыс¬
лями, говорившими о человеке вообще, а не о торговце,
фабриканте или банкире.
Читателю известно не хуже нас, что с той поры поло¬
жение дел изменилось. Возьмем в пример историю Фран¬
ции. В 1789 году ученики Монтескьё подавали руку уче¬
никам Руссо и аплодировали парижским простолюдинам,
штурмовавшим Бастилию. Через несколько лет они уже
составляли заговоры для восстановления Бурбонов.
Во время Реставрации они опять соединились на некото¬
рое время с народом для низвержения воскресавшего
феодализма, но с 1830 года разрыв стал окончательным
и безвозвратным. В 1848 году среднее сословие по¬
стоянно действовало заодно с аристократиею. В Англии
разрыв не до такой степени заметен для поверхностного
наблюдателя, потому что победа среднего сословия над
феодалами еще не так полна, и оно принуждено было
прибегать к помощи простого народа при проведении
парламентской реформы в 1832 году и при уничтожении
■хлебных законов в 1846. Но и в Англии мы видим, что
работники составляют между собою громадные союзы
для самостоятельного действования в политических и осо¬
бенно экономических вопросах. Партия хартистов иногда
примыкает к парламентским либералам и крайние пар¬
ламентские либералы бывают иногда ораторами просто¬
народных требований, если не в экономическом, то в по¬
литическом отношении. Но, несмотря на эти союзы,
среднее сословие и работники издавна держат себя, уже
и в Англии, как две разные партии, требования которых
различны. Открытая ненависть между простолюдинами
и средним сословием во Франции произвела в экономи¬
ческой теории коммунизм. Английские писатели утвер¬
727

ждают, что после Овена коммунизм не находил значи¬
тельных представителей в их литературе, и это отсут¬
ствие смертельной вражды между теоретиками соответ¬
ствует отсутствию непримиримой ненависти между
английскими работниками и средним сословием. Но если
английские экономисты не находят в своей литературе
современных мыслителей, подобных Прудону, то в прак¬
тике промышленные союзы (Trade’s Unions) работников
представляют очень много соответствующего теориям,
которые у французов называются коммунистическими.
В Англии, где не любят давать громких имен вещам, эти
союзы подвергаются упреку в коммунистических стрем¬
лениях только при особенных случаях, каковы, напри¬
мер, колоссальные отказы от работы для принуждения
фабрикантов к повышению заработной платы. При
взгляде на дело, более спокойном, чем во Франции, мо¬
гут в английской литературе сохранять, благодаря своему
спокойному тону, название экономистов, верных системе
Адама Смита и Рикардо, такие писатели, идеи которых,
если бы выражены были на французском языке с поле¬
мическою горячностью, подвергли бы своих авторов про¬
клятию всех так называемых экономистов Франции.
Замечательнейший из этих английских писателей, без
особенного шума вводящих в науку новые взгляды, —
Джон Стюарт Милль. Мы никак не думаем, чтобы его
теория была вполне удовлетворительна. Он человек бес>
спорно очень замечательного ума и безмерно выше всех
французских экономистов; но ум его силен только в ло¬
гическом развитии подробностей. Он превосходно разъ¬
ясняет частные истины, но создать новую систему, дойти
до поверки основных принципов и пополнить их он не
в состоянии. Он говорит, например, что все возражения
экономистов против коммунизма не выдерживают кри¬
тики; а между тем он только исправляет и дополняет в
частных случаях ту теорию, односторонность которой
доказана писателями, по его собственным словам, не¬
опровержимыми в сущности своих мыслей. Почему же
он не перестроил всю теорию с самых оснований? Оче¬
видно, у него нет силы отделить сущность новых мыслей
от их полемической и декламаторской формы, перевести
французское ораторство на холодную теоретическую речь
728

и согласить новые мысли со старыми. Во всяком случае,
политическая экономия у него далеко не похожа по
своему духу на то, что называется политическою эконо¬
мией) у отсталых французских экономистов.
Мы говорили, что у французских экономистов, следо¬
вавших за Жаном Батистом Сэ, нельзя найти ни одной
свежей мысли, что их сочинения содержат только бес¬
цветное повторение мыслей, высказанных Адамом Сми¬
том, Мальтусом и Рикардо. Но каким бы раболепным
переписчиком старых книг ни был новый писатель, он
никак не может остеречься от влияния некоторых мыс¬
лей, принадлежащих его собственному времени; потому
у французских экономистов та теория, верность которой
думают они соблюсти, представляется с искажениями
двойного рода. Адам Смит и Рикардо, когда писали свои
произведения, вовсе не думали о коммунистических тео¬
риях, которые во время Смита не существовали, а во
время Рикардо казались невинною шуткою, не обращав¬
шею на себя ничьего серьезного внимания. Нынешний
французский экономист, которому каждая блуза, встре¬
чаемая на улице, представляется символом коммунизма,
грозящего разрушением французскому обществу, кото¬
рый был несколько раз в пух и прах побит Прудоном,
осмеявшим его, выставившим его перед публикой за
идиота и невежду, — французский экономист не может
ни одной буквы написать, не думая о коммунизме. Как
победить этого ненавистного врага? Он сам не одарен
такими умственными силами, чтобы составить теорию,
которая удовлетворяла бы его желанию опровергнуть
коммунизм; он может только переписывать старую тео¬
рию. Но при этом он вычеркивает из нее все, что, по
его мнению, может служить подтверждением комму¬
низму: он искажает и определения и факты, чтобы предо¬
хранить своих читателей от коммунистической заразы;
особенно отличался в этом Бастиа. Адам Смит или Ри¬
кардо ужаснулись бы, увидев себя в его переделках. Но
с тем вместе французский экономист не в силах ра¬
зобрать, что в его собственной голове засели разные
клочки коммунистических теорий, и среди искаженного
повторения мыслей, например Адама Смита, вы вдруг
73’3

находите страницу, от которой так и веет коммунизмом,
впрочем, также искаженным *.
Французские экономисты, вклеивающие в свои книги
все больше и больше страниц из коммунистической тео¬
рии, нимало не сообразных с общим направлением сочи¬
нений, показывают невозможность охранить прежнюю
теорию от новых идей. Английские экономисты, и осо¬
бенно Милль, прямо говорят о необходимости переделать
ее, хотя и не имеют сил для исполнения такой задачи.
Но из их переделок и вставок можно видеть, в каком
направлении следует искать полной переделки. Мы по¬
пробуем представить краткий очерк теории, которая
рождается из последовательного логического развития
идей Адама Смита о труде, как о единственном произво¬
дителе всякой ценности. Читатель, конечно, не будет уди¬
влен, если наши определения будут иногда отличаться
от определений обычных для отсталой экономической
школы.
Надобно начать с разъяснения понятий о труде про¬
изводительном и непроизводительном. Производитель¬
ным трудом мы называем тот, результатом которого бы¬
вают продукты, нужные для благосостояния человека;
непроизводительным тот, результатом которого не уве¬
личивается благосостояние. Очевидно, что тут многое
зависит от того, чье благосостояние ставится мерилом
производительности. Воровство очень производительный
промысел для ловкого вора, но благосостояние общества
не увеличивается от воровства, потому для него это дело
непроизводительно, с каким бы усердием, и ловкостью,
и прибылью ни велось ворами. Политическая экономия,
если имеет претензию на имя науки, конечно, должна
рассматривать предмет с общей точки зрения, иметь в
виду выгоды общества, нации, человечества, а не какой-
нибудь частной корпорации. Потому производительным
* В пример укажем на определение ценности у Бастиа. Он
страшно ратует против Прудона, и сам того не замечая, принимает
определение, данное Прудоном, только уродует его так, что вме¬
сто внутренней ценности (valeur en usage) выходит у него меновая
ценность (valeur en echange); перепутав эти веши, он начинает из¬
лагать теорию обмена услуг таким образом, что можно только уди¬
вляться, как он сам не заметил ее несообразности ни с его соб¬
ственными намерениями, ни с самыми простыми понятиями о вну¬
тренней ценности и об издержках производства.
730

трудом мы называем только такой, продуктами которого
возвышается благосостояние • общества. Благосостояние
может возвышаться только при расчетливости, а расчет¬
ливость находит убыточным всякое дело, которым отнято
время и силы от другого, более выгодного дела. Напри¬
мер, если плотник, который может получать один рубль
в сутки, займется мастерством, приносящим только во¬
семьдесят копеек, он поступит нерасчетливо и займется
работою, убыточною для него. Чтобы видеть, какого рода
труд может считаться выгодным для общества, то есть
производительным, надобно знать положение и потреб¬
ности общества. Известно, что потребности человека раз¬
деляются на необходимые и прихотливые. Если, напри¬
мер, иметь за обедом мясо составляет потребность дей¬
ствительную, то иметь мясо, приправленное трюфлями,
есть уже прихоть. Список первых существенных потреб¬
ностей человека не очень длинен; в наших климатах для
здоровья необходимо: довольно просторное и опрятное
жилище, хорошее отопление, теплая одежда, и пища, ко¬
торая бы своим питательным достоинством равнялась
пшенице и мясу. Итак, пока все члены общества не
имеют удовлетворения этим первым потребностям, труд,
обращаемый на производство предметов, служащих на
удовлетворение потребностей более изысканных и менее
важных для здоровья, употребляется нерасчетливо, убы¬
точно, непроизводительно. Положим, например, что в
известном обществе не все имеют крепкое и теплое
платье; положим, что на производство такого платья для
одного человека на целый год нужно десять рабочих
дней или, оценяя каждый день в один рубль серебром,
годичная ценность удовлетворительного платья соста¬
вляет 10 руб. серебром. Положим, что это общество со¬
стоит из ста человек и употребляет на производство
платья 1 000 рабочих дней. Теперь, если один из членов
этого общества будет носить такое платье, что станет
расходовать на него 50 руб., это значит, что труд для
удовлетворения его потребности одеваться занимает в
обществе 50 рабочих дней. Это значит, что на производ¬
ство одежды для остальных членов общества остается
только 950 дней, между тем как нужно было бы
990 дней, чтобы одеть их удовлетворительным образом.
Ясно, что первая потребность некоторых членов обще¬
731

ства не будет удовлетворена надлежащим образом, что
они будут нуждаться в платье. Из этого надобно заклю¬
чить, что работники, употребившие 50 дней на изгото¬
вление платья, трудились не производительным для
общества образом, хотя бы и получили за свой труд над¬
лежащее вознаграждение. Их труд имел направление
невыгодное для общества, и из 50 рабочих дней, употреб¬
ленных ими на этот труд, 40 дней составляют чистую
потерю для общества.
Из этого надобно выводить такое правило: весь труд,
употребленный на производство продуктов, стоимость
которых выше другого сорта тех же продуктов, удовле¬
творительного для здоровья, надобно называть непроиз¬
водительным при настоящем положении общества, когда
некоторые из членов его еще имеют недостаток в продук¬
тах, необходимых для здорового образа жизни. Каждая
индейка, покупаемая в Петербурге за 3 руб. серебром,
отнимает у общества пуд говядины, потому что ее произ¬
водство взяло столько же времени, сколько бы нужно
для произведения пуда говядины. Каждый аршин сукна
ценою в 10 руб. серебром отнимает у кого-нибудь теп¬
лую шубу, потому что на производство этого аршина
сукна потрачено время, которое было бы достаточно для
производства простой, но теплой шубы.
Господствующая экономическая теория очень близка
к подобному воззрению, но никак не умеет достичь до
того, чтобы ясно сознать его. Она запутывается в сообра¬
жениях, которые имеют какой-то меркантильный харак¬
тер. Деньги, обмен, плата за услугу, удовлетворитель¬
ность вознаграждения для работавших, — эти второсте¬
пенные понятия затемняют для нее коренную сущность
дела, а сущность дела состоит просто вот в чем: нация,
имеющая известное число людей способных к работе,
располагает известным числом рабочих дней. Каждый
рабочий день, употребленный на удовлетворение при¬
хоти или роскоши, пропал для производства продуктов,
удовлетворяющих первым потребностям. Если нация
употребляет половину своего рабочего времени на про¬
изводство предметов роскоши, — а предметами роскоши
надобно назвать все те, которые не идут на удовлетворе¬
ние первых потребностей или хотя идут на удовлетворе¬
ние их, но имеют стоимость, превышающую ценность
142

производства другого сорта тех же предметов, удовле¬
творяющего условиям гигиены, — если нация употреб¬
ляет половину своего рабочего времени на производство
предметов роскоши, когда не удовлетворены надлежа¬
щим образом первые потребности всех ее членов, она
расточает половину своего времени непроизводительным
образом, она поступает подобно человеку, который
стал бы голодать половину дней, чтобы иметь роскошный
стол в другие дни, который тратил бы на перчатки поло¬
вину своего дохода и мерзнул бы зимою без теплой
одежды.
Если хотите, вся сущность новой теории заключается
в таком взгляде на различные роды экономической дея¬
тельности. Все остальное служит в ней — или развитием
этого основного требования, вовсе не чуждого и преж¬
ней теории, или определением средств для того, чтобы
приблизиться к его исполнению.
Само собою разумеется, что средств этих нужно
искать в порядке распределения ценностей. Если я имею
средства платить 40 рублей в зиму за абонемент кресла
в опере, никто не запретит мне нанимать это кресло, и
какое мне дело до того, что труд, употребленный на про¬
изводство ценностей в 40 рублей, потребляемых мною
на мое развлечение в течение нескольких вечеров, — ка¬
кое мне дело до того, что этот труд, употребленный на
вещи более необходимые, доставил бы приличную
одежду или приличное жилище каким-нибудь людям,
которые теперь терпят лишения? Моя совесть так же
спокойна, как тогда, когда я кладу в чашку кусок сахара,
произведенного трудом невольников: не я так другой за¬
нял бы это кресло, купил бы этот сахар, и не смешон ли
я буду, если я стану отказывать себе в невинном или
даже благородном удовольствии для каких-то абстракт¬
ных понятий о труде и времени?
Действительно, теория трудящихся (так будем назы¬
вать мы теорию, соответствующую потребностям нового
времени, в противоположность отсталой, но господствую¬
щей теории, которую будем называть теориею капита¬
листов) главное свое внимание обращает на задачу
о распределении ценностей. Принцип наивыгоднейшего
распределения дан словами Адама Смита, что всякая
ценность есть исключительное произведение труда, и
733

правилом здравого смысла, что произведение должно
принадлежать тому, кто произвел его. Задача состоит
только в том, чтобы открыть способы экономического
устройства, при которых исполнялось бы это требование
здравого смысла.
Тут мы встречаем дикое, но чрезвычайно распростра¬
ненное понятие об отношениях естественности и искус¬
ственности в экономических учреждениях. Как, вы
хотите преобразовывать экономическое устройство искус¬
ственным образом? говорят последователи теории капи¬
тала. Вы теоретически придумываете какие-нибудь планы
и хотите строить по ним общество? — это искусствен¬
ность. Общество живет естественною жизнью, и все
должно совершаться в нем естественно. Публика, состоя¬
щая из людей, не имеющих ясного понятия ни об искус¬
ственности, ни об естественности, громким хором повто¬
ряет: да, они хотят нарушать естественные законы.
О! какие они безумцы!
Обыкновенно называют естественным экономическим
порядком такой, который входит в общество сам собою,
незаметно, без помощи законодательной власти и дер¬
жится точно так же. Определение прекрасное, — только
жаль, что ни одно важное экономическое учреждение не
подходит под него. Например, введение свободной тор¬
говли вместо протекционной системы, конечно, соста¬
вляет по мнению отсталых экономистов возвращение
к естественному порядку от искусственного. Каким же
образом оно происходит? Правительство, убеждаемое тео¬
ретическими соображениями ученых людей, объявляет
уничтоженным прежний высокий тариф и велит повино¬
ваться распоряжениям нового низкого тарифа. Только
правительственная власть заставляет мануфактуристов,
враждебных новому тарифу, терпеть его; если бы они
имели силу, они готовы были бы собрать войско, овла¬
деть таможнями и поставить в них свою стражу, кото¬
рая собирала бы высокие пошлины с одних товаров и
запрещала ввоз других. Величайшее торжество есте¬
ственности составляет, по мнению экономистов, отмена
хлебных законов в Англии. Но ведь она также была
произведена по предварительному плану, составленному
Кобденом и его товарищами, была произведена парла¬
ментским актом, и много лет новый порядок вещей под-
334

держивался только беспрестанными, упорными объявле¬
ниями законодательной власти, что она не потерпит ни¬
каких попыток к восстановлению прежнего порядка.
Уничтожение навигационного акта9, возвратившее сво¬
боду морской торговле между Англией и другими стра¬
нами, экономисты также назовут возвращением от искус¬
ственности к естественности; но и оно было произведено
также, в исполнение теоретических соображений, реше¬
нием законодательной власти, и английские судохозяева
до сих пор так неистовствуют против свободы, данной
иностранным флагам, что если бы не правительственная
защита новому учреждению, оно было бы уничтожено
завтра же. Таким образом, признаком естественности
вовсе не должно считаться то, что для ее водворения не
нужны ученые теории или законодательные распоряже¬
ния. Никакая важная новость не может утвердиться в
обществе без предварительной теории и без содействия
общественной власти: нужно же объяснить потребности
времени, признать законность нового и дать ему юриди¬
ческое ограждение. Если мы захотим в чем бы то ни
было важном обходиться без этого, мы просто не имеем
понятия об отношении общества и его учреждений к че¬
ловеческой мысли и к общественной власти. Нет ни одной
части общественного устройства, которая утвердилась бы
без теоретического объяснения и без охранения от пра¬
вительственной власти. Возьмем вещь самую натураль¬
ную: существование семейства. Если бы европейские за¬
коны не определяли семейных отношений, могло ли бы
утвердиться наше понятие, например, о единоженстве
или о праве наследства? Различие в праве наследства,
существующее между нациями равно образованными,
доказывает важность законодательных определений в
этих вопросах. В чем же заключается действительный
смысл понятий о естественности, как о чем-то независи¬
мом от законодательных постановлений? Он заключается
в том, что законы для своей прочности и благотворности
должны быть сообразны с потребностями известной на¬
ции в известное время. В противном случае законы
оставались бы бессильны и недолговечны. Таким обра¬
зом законодательное определение вовсе не служит нор¬
мою естественности: может называться естественным та¬
кое учреждение, которое ограждено законами, и могут
785

называться неестественными такие учреждения, которые
также ограждены законами. Дело состоит только в том,
сообразны ли будут законы с потребностями нации.
Это говорит здравый смысл и беспристрастие; но не
то говорят эгоистические интересы. У чехов есть превос¬
ходная древняя песня о суде Любуши. Она относится
к тому времени, когда чехи были еще язычниками, но
уже начали чувствовать немецкое влияние. По старому
чешскому обычаю, который был у всех славян, недвижи¬
мая собственность оставалась в общем владении сыно^
вей. В крайних случаях, при невозможности мирных
отношений между братьями-сонаследниками, допускался
ровный раздел между всеми сыновьями. Вот умер на
«Кривой Отаве» владелец, как видно очень важный и бо¬
гатый. Двое сыновей его не могли поладить между собою
в вопросе о наследстве. Дело доходит до княжны, она
созывает народный сейм для его решения. Что- нам де¬
лать с братьями? спрашивает она:
Вадита се круто мезу собу (о дедине отне);
Будета им оба в едно власти,
Чи се розделита ровну меру? —
«Ссорятся они жестоко между собою (из-за поместий
отцовских); будут ли они ими оба за одно владеть, или
разделятся ровной мерой?» Сейм отвечает:
Будета им оба в одно власти, —
«Должны они оба ими за одно владеть». Едва услышал
это решение старший брат, Хрудош, он встал. «Тряслись
у него от ярости все члены; махнул он рукой, заревел,
как дикий бык: горе птенцам, к которым залезет змея!
горе мужчинам, которыми управляет женщина! Мужчи¬
нами должен управлять мужчина; старшему сыну по
справедливости должно отдать поместье.
Встану Хрудош от Отаве Криве,
Трясехусе яростю вси уди;
Махну руку, зарве ярим турем:
«Горе птенцем, к ним-жь се змия внори,
Горе мужем, им же жена владе!
Мужу власти мужем заподобно,
Первенцу дедину дата правда!»
Экономисты не любят нераздельного владения, но
еще меньше одобряют они право первородства, а между
тем Хрудош находит натуральным и справедливым, чтобы
старший сын получал все поместье. Точно так во всех
73а

делах и вопросах; каждый называет естественным то,
что сообразно с его выгодами: североамериканские план¬
таторы находят естественным, чтобы черная раса была
в невольничестве у белой; английские землевладельцы
находили естественным, чтобы английское земледелие
охранялось пошлинами от иностранного соперничества;
банкиры находят естественным такой порядок, по кото¬
рому они владычествуют над денежным рынком; ману¬
фактуристы находят естественным, чтобы фабрика имела
хозяина, в пользу которого шли бы выгоды предприятия;
я могу находить естественным, чтобы публика покланя¬
лась мне за мои статьи; г. Горлов может находить есте¬
ственным, чтобы его книгу называли очень хорошей: что
сказать обо всех этих претензиях? Обо всех одинаково
надобно сказать, что личный интерес облекает иллюзиею
естественности все дела без разбора, которые для него
выгодны.
С этой точки зрения наука, которая должна быть
представительницею человека вообще, должна призна¬
вать естественным только то, что выгодно для человека
вообще, когда предлагает общие теории. Если она
обращает внимание на дела какой-нибудь нации в от¬
дельности, она должна признавать естественными те
экономические учреждения, которые выгодны для этой
нации, т. е., в случае разделения между интересами
разных членов нации, выгодны для большинства ее чле¬
нов. Если так, то совершенно напрасно говорить о есте¬
ственности или искусственности учреждений, — гораздо
прямее и проще будет рассуждать только о выгодности
или невыгодности их для большинства нации или для
человека вообще: искусственно то, чю невыгодно. За¬
менять точный термин другим, произвольно выбранным,
значит только запутывать смысл дела.
Мы старались найти смысл во фразах о естествен¬
ности, которая будто бы должна служить необходимою
принадлежностью экономических учреждений, и наконец
успели найти точку зрения, с которой эти фразы могут
казаться не совершенным пустословием; но точка зрения,
нами найденная, чисто субъективная, производимая
иллюзиею личной выгоды. Нет надобности говорить, что
наука не должна смотреть на предметы таким образом; она
должна стараться понимать их в том виде, какой они
47 Н. Г. Чернышевский, т. II
737

действительно имеют, а не в таком, какой обыкновенно
придается им страстями. Теперь спросим каждого, имею¬
щего хотя какое-нибудь понятие о законах природы,
может ли что-нибудь на свете, важное или неважное,
происходить не естественным образом? Действие не бы¬
вает без причины; когда есть причина, действие непре¬
менно будет; все на свете происходит по причинной
связи. Это известно каждому школьнику. Связь причины
и действия естественна и неизменна; ничего противного
ей не может случиться, все требуемое ею непременно
должно произойти.. После этого, кажется, ясно должно
быть, что неестественного ничего никогда в мире не было
и не будет. Финикийцы приносили своих детей в жертву
Молоху; это они делали очень дурно; но если вы разбе¬
рете их понятия, т. е. их суеверия, то вы увидите, что
дело это было для них совершенно естественно, что
люди с такими понятиями не могли не бросать своих
детей в огонь для умилостивления Молоха. Отчего же у
них были такие дикие понятия? Опять-таки, разберите их
историю и вы увидите, что им естественно было иметь
такие понятия. Феодальный рыцарь убивал и грабил
еврея, да и не только еврея, а всякого не принадлежав¬
шего к рыцарскому обществу с таким же спокойствием
совести, как вы пьете чашку чая. В его положении, с
его понятиями естественно было ему поступать и чув¬
ствовать таким образом. То положение общества,, кото¬
рым произведены были такие понятия и поступки, воз¬
никло также самым естественным образом. Судя по
этому, очень легко угадать, что скажут о нынешнем
естественном порядке дел наши потомки.
Впрочем, нет надобности этому естественному порядку
дел ждать мнений потомства, чтобы услышать приговор
себе. Каково бы ни было положение и понятия общества,
все-таки тем же самым естественным путем являются
в нем или отдельные лица, или целые сословия, которые
судят о делах не по временным и местным преданиям
и предубеждениям, а просто по здравому смыслу и по
чувству справедливости к человеку вообще, а не к
рыцарю или вассалу, не к фабриканту или работнику.
Каким путем развивается в них сознание о правах чело¬
века вообще, без всяких подразделений, — все равно;
в иных производится оно высоким развитием мысли;
738

таков, например, был Мильтон, провозглашавший свободу
совести во времена смертельной религиозной вражды,
когда честные пуритане и бесчестные иезуиты одина¬
ково думали, что должны казнить друг друга. Иногда
это сознание развивается невыносимостью личного
положения; так родился средневековый припев, ко¬
торый повторялся крестьянами на всех европейских
языках, от английского и французского до поль¬
ского и чешского: «Когда Адам пахал, а Ева пряла
шерсть, не было тогда рабов» 10. Задолго до уничтожения
рабства был произнесен над ним этот приговор, и стоит
только сделать ряд вопросов, чтобы получить суждение
о нынешнем естественном порядке вещей. Мы не будем
предлагать этих вопросов; они приходят в голову ка¬
ждому, в ком есть искра человеческого чувства, или кто
подвергся несправедливости, или кто терпит лишения.
Мы скажем только, что все естественно: и хорошее и
дурное. Естественность — не рекомендация.
Зато и искусственность тоже не должна служить ни
порицанием, ни похвалою, потому что ни к одной мысли,
ни к одному действию даже отдельного человека, не
только к какому-нибудь плану, принимаемому многими
людьми, или к какому бы то ни было учреждению, обни¬
мающему многих людей, эпитет неестественности или
искусственности не может относиться на точном научном
языке. Вы скажете, например, что какой-нибудь жеман¬
ный франт говорит искусственным языком, делает искус¬
ственные ужимки. В житейском языке, в котором слова
имеют условный смысл и в котором, например, выражение
«ваш покорнейший слуга» означает просто — я кончил
свое письмо, — в житейском языке почему и не выра¬
зиться таким образом? Но если вы хотите говорить
языком науки, вы не имеете права сказать, чтобы франт,
делающий нелепые ужимки, держал себя искусственно:
по его понятиям об изяществе манер он естественно
должен делать такие ужимки; а его понятия естественно
получили такой характер от его воспитания и от его
отношения к обществу. Само собою разумеется, что о
таких пустых вещах, как ужимки какого-нибудь франта,
смешно и глупо выражаться научным языком; но в уче¬
ных книгах о таких важных вещах, как экономические
учреждения, говорить языком, не соответствующим
139

научной точности, значит также поступать глупо и, по¬
звольте прибавить, значит поступать недобросовестно.
Извинять подобные выражения можно только отсут¬
ствием философского образования; потому они, конечно,
извинительны, например, для Бастиа, который в знаме¬
нитом споре о даровом кредите обнаружил совершенное
незнакомство с самыми элементарными приемами и тер¬
минами гегелевской диалектики. Мы не говорим, чтобы
гегелевская диалектика была хороша; мы только думаем,
что-человек, не имеющий понятия о таком важном факте,
как, например, гегелева философия, не может считаться
просвещенным человеком, и становится смешон, когда
принимается рассуждать об ученых предметах. И вот
этакой господин полюбил слово естественность и вздумал
клеймить словом искусственность все, что ему не нрави¬
лось. И вот господа экономисты с восхищением схвати¬
лись за эти слова; это не делает чести их ученому обра¬
зованию.
Как в истории общества каждый последующий фазис
бывает развитием того, что составляло сущность преды¬
дущего фазиса, и только отбрасывает факты, мешавшие
более полному проявлению основных стремлений, при¬
надлежащих природе человека, так и в развитии теории
позднейшая школа обыкновенно берет существенный вы¬
вод, к которому пришла прежняя школа, и развивает его,
отбрасывая противоречившие ему понятия, несообраз¬
ность которых не замечалась прежнею теориею. Мы ви¬
дели основные идеи, до которых дошла теория капитали¬
стов: наивыгоднейшее положение производства то, в
котором продукты труда принадлежат трудившемуся;
наивыгоднейшее распределение ценностей то, в котором
часть каждого члена общества по возможности близка
к средней цифре, получаемой из отношения массы цен¬
ностей к числу членов общества. Мы видели, что теория
трудящихся, принимая эти . основные идеи, точнейшим
образом развивает понятие о производительном труде, и
говорит, что труд, обращенный на производство продук¬
тов, не соответствующих настоятельнейшим потребностям
человеческого организма, должен в нынешнее время
считаться непроизводительным, пропадающим для об¬
щества; мы говорили, что средств к развитию произво¬
дительного и к уменьшению непроизводительного труда
940

новая теория ищет в учреждениях, которыми давалось
бы наивыгоднейшее для общества распределение цен¬
ностей. Дух этих учреждений легко определится, если
мы сообразим экономические качества лиц, интересам
которых должна удовлетворять новая теория. Важнейшее
различие между лицом, вносящим в производство труд,
и лицом, которому принадлежит капитал, определяется
следующими чертами: в производстве трудящийся дей¬
ствует только собственными силами, между тем как капи¬
талист располагает силами многих лиц; в распределении
ценностей, трудящийся не может иметь более того, что
произведено им самим, а капиталист приобретает сумму
ценностей, производимую трудом многих; цель производ¬
ства для трудящегося есть потребление произведенных
ценностей, а для капиталиста сбыт их в другие руки для
выигрыша через обмен. Мерилом производства для тру¬
дящегося служат надобности его собственного потребле¬
ния (если труд в один день доставлял бы ему все, что
нужно для потребления в целую неделю, он стал бы тру¬
диться только один день в неделю), а мерилом произ¬
водства для капиталиста служит только размер сбыта.
Таким образом, трудящийся не находится к другим
лицам, занимающимся тою же работою, во враждебном
отношении, как капиталист. Он может только желать,
чтобы в других промыслах производилось больше, но не
имеет интереса желать, чтобы уменьшилось производ¬
ство других трудящихся, занимающихся тем же про¬
мыслом, как он. Ныне, когда трудящийся не имеет
самостоятельности, подчинен расчетам и оборотам
капиталиста, этот существенный характер отношения к
другим трудящимся затемняется соперничеством между
работниками для получения работы. Но вникнем в
чувства и рассмотрим круг деятельности тех трудя¬
щихся, которые работают самостоятельно, — мы уви¬
дим, что для них, даже при нынешнем порядке
распределения ценностей, нет интереса действовать
во вред другим трудящимся того же промысла. Пред¬
ставим себе, например, русскую или французскую де¬
ревню, в которой у каждого домохозяина есть свой
участок земли и которая лежит в таком глухом месте,
что наемных земледельческих работников нельзя там
ш

найти *. Представим, что экономический округ, к кото¬
рому принадлежит эта деревня, имеет самый малый
объем, хотя бы даже только одну милю в поперечнике.
Представим, что он населен очень мало; все-таки эта
квадратная миля будет иметь несколько сот человек на¬
селения. Предположим сохранение нынешнего определе¬
ния продажной цены не по стоимости производства, а по
отношению между запросом и предложением. Все-таки
разорение соседа не может принести никакой выгоды
земледельцу этой деревни: для продовольствия жителей
нужен земледельческий труд нескольких десятков се¬
мейств, и устранение одного или двух из числа земле¬
дельцев нисколько не поднимет цены на хлеб. Когда
было, например, пятьдесят семейств, производивших по
десяти четвертей хлеба, производство было 500 четвер¬
тей. Если Ивану удалось разорить Петра и осталось
только 49 производителей, количество хлеба уменьшилось
только на одну 50-тую долю, и цена его не могла повы¬
ситься от этой ничтожной перемены. Иван, не имея наем¬
ных работников, не может производить хлеба больше
прежнего, и продавая попрежнему 10 четвертей по преж¬
ней цене, не найдет себе никакой выгоды от разорения
Петра. Конечно, дело иное, если б разоренный поступил
к нему в наемные работники: тогда он увеличил бы свое
производство и получил бы больше выгоды; но тогда он
занял бы уже положение капиталиста, и это показывает
нам, каким образом и по какому расчету возникает осо¬
бенный класс капиталистов. Но читатель заметит, что
возникновение капиталиста основывается на разорении
другого человека, то есть на предварительной потере
* Экономисты, с обыкновенной своей проницательностью, обра¬
тятся на выражение глухая местность и скажут, что предполагае¬
мый нами быт возможен только при неразвитости экономического
быта. Действительно, работник при нынешнем порядке дел может
сохранять самостоятельность только в тех местах и промыслах, ко¬
торые не охвачены биржевым коммерческим духом. Но читатель
знает, что теория трудящихся именно к тому и стремится, чтобы
дух спекуляции, то есть отчаянного риска, заменился духом произ¬
водительного труда, который расчетлив и потому враждебен спе¬
куляции. Через несколько строк мы скажем, каким образом выгод¬
ная сторона нынешнего производительного развития сохраняется и
даже усиливается в теории трудящихся, с устранением убыточной
своей стороны, то есть направления к рискованному и непроизво¬
дительному труду.
742

некоторого количества ценностей, находившихся в обще¬
стве. Теория, дух которой мы определяем теперь, стре¬
мится именно к тому, чтобы предотвратить всякую по¬
терю ценностей; а из этого следует, что если она может
найти средства для своей цели, то и превращение Ивана
в капиталиста не будет допускаться экономическим по¬
рядком, ею излагаемым.
Итак трудящийся, пока остается трудящимся, не
имеет выгоды себе в подрыве людей, занимающихся тем
же производством, как он. Число рук, требуемых ка¬
ждым производством, так велико, что цена продуктов не
может изменяться от происков, направленных против того
или другого человека, трудящегося в этом производстве.
Даже при нынешнем порядке мы видим, что земле¬
дельцы, имеющие свое хозяйство, проникнуты взаимным
доброжелательством; между ними нет соперничества в
том виде, какое существует между фабрикантами, тор¬
говцами или большими фермерами. В чем же может со¬
стоять конкуренция по теории трудящихся, если»она не
имеет в ней стремления подорвать друг друга, какое при¬
надлежит ей в теории капиталистов? Она просто состоит
в выгоде производить наибольшее количество продуктов
в данное время. Выгода капиталиста требует увеличивать
число своих покупателей, то есть при данном размере
рынка отбивать покупателей у своих соперников. Выгода
трудящегося требует наработать побольше в каждый
день. Из этого мы видим, что по ней сохраняют всю
свою привлекательность средства к усовершенствованию
производства. Трудящийся не хуже капиталиста должен
чувствовать выгодность усовершенствованного инстру¬
мента, если трудится в свою пользу. Разница только в
том, что выгода, приносимая этим усовершенствованием,
производится различным образом по отношению к другим
людям, занимающимся тою же отраслью производства:
выгода, получаемая трудящимся, остается его выгодою,
и только; выгода, получаемая капиталистом, происходит
из подрыва других.
До сих пор мы говорили о ходе дел при нынешнем
порядке. Но для того, чтобы изложить дело яснее, на¬
добно отбросить понятие денег и говорить только о про¬
дуктах, как делает и господствующая экономическая
ИЗ
теория. Представим себе общество, для удовлетворения
нуждам которого потребно в год 1 000 пар платья, произ¬
водимых трудом 6 000 рабочих дней; считая по 300 рабо¬
чих дней в году, мы видим, что производством платья
должны заниматься 20 человек. Представим себе, что
ни один из этих 20 человек не находит выгоды или воз¬
можности расширить свое производство насчет других.
Должен ли будет он и при таком порядке дел желать усо¬
вершенствований в производстве платья? Он производит
50 пар платья и на каждую пару употребляет 6 рабочих
дней. Выгодно ли будет для него введение какого-нибудь
нового инструмента, сокращающего работу на одну
треть? Разумеется, выгодно. Тогда он произведет свои
50 пар платья, по 4 дня на каждую пару, не в 300, а
только в 200 дней и 100 дней будет у него выиграно. Он
может употребить их на отдых или на какое-нибудь но¬
вое занятие, для которого общество до сих пор не имело
времени.
Читателю могут показаться совершенно излишними
эти рассуждения. Может ли в здоровой голове родиться
мысль о том, что усовершенствование производства, то
есть сокращение труда, бывает приятно человеку только
тогда, когда служит ему средством приобрести себе но¬
вых покупателей, и перестанет казаться ему приятным
'и выгодным, если число покупателей останется у него
прежнее? Да, трудно вообразить себе такую нескладицу,
но экономисты с важностью провозглашают ее, когда
уверяют, что соперничество в нынешнем своем виде не¬
обходимо для усовершенствования производства. Им ка¬
жется, будто человеку хлеб вкусен бывает только тогда,
когда отнят у другого.
Не имея причин зложелательствовать друг против
друга, трудящиеся не имеют побуждений держаться ка¬
ждый особняком. Напротив, они имеют прямую экономи¬
ческую необходимость искать взаимного союза. Почти ка¬
ждое производство для своей успешности требует разме¬
ров, превышающих рабочие силы одного семейства. Капи¬
талист не нуждается в союзе с другими, потому что распо¬
лагает силами множества людей. Трудящийся, распо¬
лагая силами только своей семьи, должен вступать в
товарищество с другими трудящимися. Это для него
711

легко, потому что нет ему причины враждовать против
них. Таким образом форма, находимая для производства
теориею трудящихся, есть товарищество.
Тут мы опять встречаем возражение, забавность кото¬
рого может быть сравнена только с самодовольствием, с
каким экономисты повторяют его, как будто бы неопро¬
вержимый аргумент. Дело, имеющее одного хозяина,
идет успешнее, нежели дело, производимое товарище¬
ством, говорят они. Это возражение до того несообразно
с сущностью вопроса, что может свидетельствовать
только о рутинной тупости, лишенной способности пони¬
мать новые идеи, или о недобросовестности, нагло рас¬
считывающей на незнакомство большинства публики с
сущностью дела.
Во-первых, можно отдавать предпочтение одной форме
дела над другою только тогда, когда обе формы воз¬
можны при данных условиях дела. Например, можно
спорить о том, что выгоднее для английского лендлорда:
делить свою землю на крупные или на мелкие фермы.
Но невозможно рассуждать в Англии о том, должен ли
лендлорд сам быть фермером или отдавать свою землю
в аренду. При условиях английской жизни и при об¬
ширности поместий, лендлорду невозможно быть самому
своим фермером. Потому, хотя с абстрактной точки зре¬
ния собственнику выгоднее самому возделывать свою
землю, но в Англии преобладает отдача ферм в наймы,
и ратовать против такого стремления английских ленд¬
лордов вещь совершенно напрасная, пока остаются ны¬
нешние обычаи и нынешнее распределение поземельной
собственности. Точно так, все равно, выгоднее ли ве¬
дется дело одним хозяином, или товариществом, — если
трудящиеся имеют стремление и выгоду быть самостоя¬
тельными: самостоятельность в производстве возможна
для них только при форме товарищества, потому возра¬
жать против стремления их теории к товариществу в
производстве — дело совершенно напрасное. Если вам
угодно опровергать эту форму, доказывайте, что тру¬
дящиеся не должны иметь стремления к самостоятель¬
ности. А если вы не хотите говорить этого, потому что
говорить это значило бы отвергать свободу труда, объ¬
являть себя защитником несамостоятельности труда,
715

защитником крепостного состояния и рабства, вы не име¬
ете логического основания для возражений против това¬
рищества.
Мы не знаем, выгоднее ли шла бы постройка желез¬
ных дорог, если бы эти предприятия принадлежали от¬
дельным хозяевам, а не акционерным компаниям; эко¬
номнее ли было бы управление построенными железными
дорогами, если бы каждая дорога принадлежала одному
хозяину. Но дело в том, что железная дорога не может
быть построена иначе, как акционерным обществом (если
не строится государством); это дело превышает силы
отдельного капиталиста. Итак, спрашивается только:
выигрывает ли общество через постройку железных дорог,
нужны ли они? Да. Могут ли они быть строимы отдель¬
ными капиталистами? Нет. После этого всякая речь о срав¬
нительной выгодности строения железных дорог отдель¬
ными капиталистами, а не товариществами капиталистов
становится пустословием. — Так точно мы спрашиваем:
выигрывает ли трудящийся, если приобретает самостоя¬
тельность в труде, должен ли он хотеть, чтобы все про¬
дукты его труда оставались в его руках? Да. Каждый
неизбежно желает своей выгоды, и общество не может
не выигрывать, когда выигрывает вся масса населения,
которая состоит из трудящихся. Могут ли трудящиеся
достичь этой цели иначе, как посредством товарище¬
ства в производстве? Нет. После этого всякая речь о
выгодах одиночного хозяйства над товариществом ста¬
новится пустословием.
Теория трудящихся имеет полное право говорить, что
не принимает возражения о выгодах одиночного хозяй¬
ства как возражения, не применяющегося к сущности
данных положений. При каком порядке дел производство
идет успешнее: при рабстве, или при свободе? Я этого не
знаю и не хочу знать; я знаю только, что рабство про¬
тивно врожденным стремлениям раба, что свобода соот¬
ветствует им, и потому я говорю, что производство
должно иметь форму свободы. На какой фабрике больше
производится продуктов: на фабрике, принадлежащей
одному хозяину — капиталисту, или на фабрике, принад¬
лежащей товариществу трудящихся? Я этого не знаю и
не хочу знать; я знаю только, что товарищество есть
единственная форма, при которой возможно удовлетво¬
ри
рение стремлению трудящихся к самостоятельности, и
потому говорю, что производство должно иметь форму
товарищества трудящихся.
Мы говорим: все равно, увеличивается или умень¬
шается успешность производства через заменение рабства
свободою и одиночного хозяина товариществом трудя¬
щихся, — все равно, потребности человека заставляют
утверждать, что самостоятельность трудящихся, давае¬
мая только формою товарищества, выгоднее для обще¬
ства, нежели хозяйство отдельного капиталиста, как
свобода выгоднее рабства для общества. Но как при
свободе успешнее идет и самое производство, точно так
же при форме товарищества оно должно итти успешнее,
нежели при хозяйстве отдельного капиталиста.
Одну из причин этого мы видели, когда говорили об
общем принципе производства, указываемом самою тео-
риею капиталистов: успешность производства пропор¬
циональна энергии труда, а энергия труда пропор¬
циональна степени участия трудящегося в продуктах;
потому наивыгоднейшее для производства положение дел
то, когда весь продукт труда принадлежит трудящемуся.
Форма товарищества трудящихся одна дает такое поло-
жениеудел, потому должна быть признана формою самого
успешного производства.
Другая причина заключается в направлении производ¬
ства, в характере продуктов, на которые будет обращен
труд. Мы видели, что производительным трудом должен
называться только тот, который обращен на производ¬
ство предметов нужных, — таких предметов, потребление
которых одобряется расчетливостью и благоразумием.
С точки зрения трудящихся, такие продукты — вещи, удо¬
влетворяющие необходимейшим потребностям человече¬
ского организма. Пусть каждый рабочий день произво¬
дит ценностей на один рубль. Пусть для благосостояния
трудящегося с его семейством нужно потребление цен¬
ностей первой необходимости на 200 рублей в год. Пусть
общество состоит из 100 человек трудящихся. Пусть в
этом обществе 40 человек заняты производством продук¬
тов роскоши. Тогда для производства предметов первой
необходимости остается 60 трудящихся. Они производят
по 1 руб. в 300 дней — всего на 15 000 рублей продуктов
первой необходимости, то есть для потребления каждого
<ч<

трудящегося производится ценностей только на 150 руб¬
лей, между тем как для его благосостояния нужно 200.
Ясно, что трудящиеся должны нуждаться.
Самостоятельность трудящихся имеет тот экономиче¬
ский смысл, что они трудятся для собственного потреб¬
ления. Потому, пока недостаточно продуктов первой
надобности для их потребления, они не займутся произ¬
водством других продуктов. Положим, что форма това¬
рищества уменьшает успешность их труда, так что в
рабочий день производится ценностей только на 70 ко¬
пеек. Но зато все 100 трудящихся работают над произ¬
водством предметов первой необходимости, и в каждый
день производится их на 70 руб., а в 300 дней на 21 000.
Ясно, что каждый трудящийся будет иметь предметов
первой необходимости на 210 руб., когда для благосо¬
стояния нужно только 200. Ясно, что общество трудя¬
щихся имело бы избыток даже при предполагаемом
уменьшении успешности труда, тогда как прежде оно
терпело нужду даже при предполагаемой большей успеш¬
ности его.
Это значит вот что: если из двух работников только
один занят, например, земледелием, а другой производ¬
ством бронзовых украшений, то общество и в том числе
они скорее подвергнутся недостатку хлеба, нежели
когда они оба заняты производством хлеба, хотя бы,
работая оба над производством хлеба, они производили
только по 10 четвертей, а при занятии одного производ¬
ством бронзовых украшений другой — оставшийся при
земледелии, производил по 15 четвертей в год. Во втором
случае, при работе более успешной, общество имеет
только 15 четвертей хлеба, а в первом случае, при работе
даже менее успешной, оно имеет 20 четвертей.
Но мы видели, что успешность труда в каждый рабо¬
чий день должна не уменьшиться, а увеличиться; потому
избыток, производимый формою товарищества, должен
быть гораздо более значителен.
Есть еще третья причина большей успешности труда
при форме товарищества. Мы видели, что мерилом про¬
изводства для трудящегося служит не сбыт продуктов,
а надобность собственного потребления. Потребление
имеет в себе элемент постоянства, которого лишен
сбыт. Вы можете наверное рассчитывать, сколько хлеба
743

нужно для известного семейства на неделю, на месяц,
на год; обед должен быть и ныне, и завтра. Не то в во¬
просе о сбыте: ныне на бирже требуются сотни тысяч чет¬
вертей хлеба или тюков хлопчатой бумаги, через неделю
не потребуется, быть может, ни одной четверти, ни од¬
ного тюка. Сбыт не идет размеренным шагом, как по¬
требление; он вечно находится в лихорадочных пароксиз¬
мах, и крайняя энергия сменяется в нем совершенным
бессилием. К довершению гибельности, невозможно забла¬
говременно предусматривать ни времени, ни продолжи¬
тельности этих перемен, ни интенсивности каждой из них.
Потому производство капиталиста подвержено беспре¬
рывным застоям, а весь экономический порядок, осно¬
ванный не на потреблении, а на сбыте, подвержен неиз¬
бежным промышленным и торговым кризисам, из кото¬
рых каждый состоит в потере мильонов и десятков
мильонов рабочих дней. Эти кризисы, эта насильственная
-утрата рабочего времени невозможна при производстве,
мерилом которого служит потребление. Пусть производ¬
ство капиталиста, основанное на сбыте, может бежать
с быстротою Ахиллеса; пусть производство товарищества
трудящихся идет с медленностью черепахи; но мы еще
в детстве узнали, что черепаха, шедшая безостановочно,
опередила Ахиллеса, который с изумительною быстротою
сделав несколько шагов, садился и терял даром время.
Если мы сообразим все эти обстоятельства, дающие
перевес производству под формою товарищества трудя¬
щихся над производством отдельного капиталиста, если
мы вникнем в громадную силу каждого из этих обстоя¬
тельств и подумаем, в какой громадной пропорции
должна возрастать она от дружной помощи двух других
обстоятельств, то мы должны будем сказать, что степень
возвышения, которую должна произвести в благосостоя¬
нии общества эта форма, далеко превосходит все ожи¬
дания, к каким мы способны теперь при нашем рутинном
понятии об идеале общественного благосостояния. Как
самые жаркие проповедники уничтожения феодальных
учреждений остались со всеми своими панегириками
призываемому новому веку далеко ниже действитель¬
ности, которую принес он людям, так и мы теперь, какого
благосостояния не ожидали бы от формы товарищества
между трудящимися, не в силах вообразить себе ничего
74»

равного высокому олагосостоянию, которое произведет
она в действительности.
Думая о том, что люди, называющиеся учеными, во¬
ображающие себя доброжелательными и честными,
напрягают все свои силы, чтобы пустозвонными деклама¬
циями и тупыми возражениями, не идущими к делу,
задержать реформу столь благотворную, мы не можем
не иметь к ним того чувства, которое человек, желающий
улучшений в жизни, имеет к обскурантам и ретроградам.
Они говорят о своей добросовестности, об искренности
своих убеждений. Но разве огромное число всяких вообще
обскурантов не состоит также из людей добросовестных?
Мало того, чтобы быть человеком честным; нужно так¬
же думать о том, чтобы не отстать от потребностей века
в своем образе мыслей. Тяжко грешит против общества
тот, кто воображает, что не нужно ему проверять поня¬
тий, бог знает как и бог знает когда зашедших к нему
в голову и принадлежащих положению общества, далеко
не похожему на нынешнее. Но если таково наше мнение
о так называемых экономистах, то читатель видел, что
мы вовсе не подвергаем безусловному осуждению теорию
Адама Смита и Рикардо, которой они до сих пор продол¬
жают держаться. Нам кажется, что отличие новой теории
от этой устарелой состоит только в том, что новая
теория, овладевая существенными выводами старой, раз¬
вивает их с полнотою и последовательностью, которых
не могла достигать прежняя теория. Прежняя теория
провозглашала товарищество между народами, потому что
благосостояние одного народа нужно для благосостояния
других. Новая теория проводит тот же принцип товари¬
щества для каждой группы трудящихся. Прежняя тео¬
рия говорит: все производится трудом; новая теория при¬
бавляет: и потому все должно принадлежать труду;
прежняя теория говорила: непроизводительно никакое
занятие, которое не увеличивает массу ценностей в об¬
ществе своими продуктами; новая теория прибавляет:
непроизводителен никакой труд, кроме того, который
дает продукты, нужные для удовлетворения потребностей
общества, согласных с расчетливою экономиею. Прежняя
теория говорит: свобода труда; новая теория прибавляет:
и самостоятельность трудящегося.
750

Мы все говорили только о духе экономического по¬
рядка, требуемого теориею трудящихся, но не говорили
о тех способах, которыми она предполагает достичь
своей цели. Если читатель припомнит сказанное нами в
начале статьи о характере правил, представляющих спо¬
соб исполнения, он не будет ожидать, чтобы мы предло¬
жили какой-нибудь способ, как неизбежный и непремен¬
ный. Способ зависит от нравов народа и обстоятельств
государственной жизни его. Англичанину кажется удоб¬
ным расположение квартиры в два или три этажа, о чем
и не думают другие народы. Строить его дом по одному
плану с русским или французским значило бы напрасно
тревожить его привычки. Можно сказать вообще только
то, что каждый дом должен быть опрятен, сух и тепл.
Различных планов для исполнения требований новой
теории находится много, и который из них вы захотите
предпочитать другому, почти все равно, потому что каж¬
дый из них в существенных чертах своих сходен с
другими и удовлетворителен, и из каждого легко могут
быть удалены те подробности, которые составляют при¬
чину споров между его приверженцами и защитниками
других планов. Экономисты и обскуранты всякого рода,
либеральные и нелиберальные, говорят, что всеми этими
планами стесняется индивидуальная свобода. Мы теперь
не можем читать без улыбки такой упрек, потому что
припоминаем о том, как случалось нам потешаться над
ним в изустных спорах. Мы употребляли военную хит¬
рость такого рода: когда говорили нам, что теория, нами
защищаемая, стесняет индивидуальную свободу, мы
спрашивали: о ком же, например, из главных мыслителей
этой теории может сказать это наш противник? Он назы¬
вал несколько имен. Мы спрашивали, которое из них при¬
надлежит самому злейшему стеснителю свободы? Узнав,
кто именно жесточайший тиран, мы говорили, что не
можем защищать его, и переменяли разговор. Через чет¬
верть часа мы под именем плана, составленного соб¬
ственно нами, излагали теорию писателя, защищать кото¬
рого отказывались прежде, и спрашивали у нашего
противника замечаний о недостатках, какие могут быть
в нашем плане; он делал разные замечания, но никогда
не случалось нам слышать в числе их, чтобы изложенный
план стеснял свободу. Выслушав до конца, мы говорили,
751

обращаясь к другим собеседникам: «изложенный мною
план, в котором г. такой-то, находя всякие недостатки,
не нашел стеснительности для свободы, принадлежит
именно тому мыслителю, идеи которого он называл стес¬
нительными для свободы». После этого защитник сво¬
боды, разумеется, не мог продолжать спора: оказывалось,
что он не имел понятия о том, что осуждал. Это средство
очень верное. Действительно, почти ни один из людей,
нападающих на так называемые утопические планы, не
знает хорошенько сущности ни одного из этих планов.
Да и удивительно ли, что экономисты не имеют отчетли¬
вого понятия об идеях своих противников, если обыкно¬
венно остаются незнакомы хорошенько даже с Адамом
Смитом, которого называют своим учителем?
Пользуясь способом, о котором мы сейчас говорили,
мы предлагаем свой план осуществления теории трудя¬
щихся, прося читателей обратить внимание на то, сте¬
сняется ли свобода этим планом, который приспособлен
к нравам стран, потерявших всякое сознание о прежнем
общинном быте и только теперь начинающих возвра¬
щаться к давно забытой идее товарищества трудящихся
в производстве. Надобно сказать также, что в государстве,
для которого предназначался этот план, правительство
ежегодно бросает десятки мильонов на покровительство
сахарным заводчикам и оптовым торговцам. Кроме того,
оно дает десятки мильонов взаймы компаниям железных
дорог и тратит десятки мильонов на разные великолеп¬
ные постройки.
Правительство назначает такую сумму, какая сооб¬
разна с его финансовою возможностью, для первоначаль¬
ного пособия основанию промышленно-земледельческих
товариществ. За эту ссуду оно получает обыкновенные
проценты, и ссуда погашается постепенными взносами в
казну из прибыли товариществ.
Само собою разумеется, что пособия от казны пред¬
полагаются только для ускорения дела. Теперь есть
много примеров, что товарищества основывались без
всякой посторонней помощи. Но если оптовые торговцы
и компании железных дорог получают пособия, то нельзя
назвать излишней притязательностью предположение, что
трудящийся класс также имеет некоторое право ожидать
от государства такого содействия, которое не будет
752

стоить ни одной копейки казне: получая проценты и по¬
степенно возвращая выданный капитал, она тут не жерт¬
вовательница, а просто посредница между биржею и
трудящимся классом.
Теперь идея товарищества дело еще новое, и для ее
осуществления нужна некоторая теоретическая подготов¬
ленность. Потому на первый раз ведение дела поручается
человеку, которого правительство признает представляю¬
щим надлежащие гарантии знания и добросовестности.
Приглашаются желающие участвовать в составлении
товарищества. Число участников в каждом товариществе
полагается от 1 500 до 2 000 человек обоего пола; они
принимаются в товарищество с согласия директора, кото¬
рый отдает предпочтение семейным людям над бессемей¬
ными. Таким образом, товарищество состоит из 400 и
500 семейств, в которых будет до 500 или больше взрос¬
лых работников и столько же работниц. Как поступили
они в товарищество по своему желанию, так и выходить
из него каждый может, когда ему вздумается.
В государстве, к которому относится план, находится
среди полей множество старинных зданий, стоящих запу¬
щенными и продающихся за бесценок. Для товарищества
всего выгоднее будет купить одно из таких зданий, по¬
правка которого не требовала бы особенных расходов.
Но если оно найдет выгоднейшим, то можно построить
новые здания; словом сказать, дело это ведется совер¬
шенно по такому же расчету, как постройка или покупка
здания для какого-нибудь обыкновенного промышлен¬
ного заведения. Надобно только, чтобы при здании было
такое количество полей и других угодий, какое нужно
для земледелия по расчету рабочих сил товарищества.
Разница от обыкновенных фабрик и домов для поме¬
щения работников состоит в том, что квартиры устра¬
иваются с теми удобствами, какие нужны по понятиям са¬
мих работников, которые будут жить в них. Так, например,
квартира для семейного человека должна иметь число
комнат, нужное для скромной, но приличной жизни.
Число квартир устраивается приблизительно соразмерное
с числом желающих пользоваться такими квартирами.
Но кому не угодно жить в этом большом здании, тот
может нанимать себе квартиру, где найдет удобным.
Обязательного правила тут нет никакого.
48 Н. Г. Чернышевский, т. II
753

При здании находятся принадлежности, которые тре¬
буются нравами или пользою членов товарищества. По
нравам того народа и его потребностям такими принад¬
лежностями считаются: церковь, школа, зала для театра,
концертов и вечеров, библиотека. Кроме того, разумеется
должна быть больница.
По архитектурным сметам, т. е. по цифрам, точность
которых каждый может проверить, оказывается, что такое
здание со всеми своими принадлежностями и удобствами
будет стоить такую сумму, что лица, поселившиеся в нем,
получат квартиру и гораздо лучше и гораздо дешевле
помещений, в каких живут ныне. Цена за квартиры
полагается такая, чтобы за вычетом ремонта капитал,
затраченный на здание, давал процент обычный в том
государстве.
Товарищество будет заниматься и земледелием и про¬
мыслами или фабричными делами, какие удобны в той
местности. Инструменты, машины и материалы, нужные
дЛя этого, покупаются на счет товарищества.
Словом сказать, товарищество находится относительно
своих членов в таком же положении, как фабрикант и
домохозяин относительно своих работников и жильцов.
Оно ведет с ними совершенно такие же счеты, как фабри¬
кант с работниками, домохозяин с жильцами. Нового и
неудобоисполнимого тут очень мало, как видим.
Теперь, когда здание готово и все нужное для работ
приобретено, начинается дело.
Одним из важных экономических расчетов служит то,
что земледелие требует громадного количества рук в не¬
долгие периоды посева и уборки, а в остальное время
представляет мало занятий. Товарищество должно поль¬
зоваться временем как можно расчетливее, потому во
время горячих земледельческих работ все члены его
приглашаются заниматься земледелием, а другими про¬
мыслами и работами занимаются в свободное от земле¬
делия время. Впрочем, обязательности и тут нет никакой:
кто чем хочет, тот тем и занимается. В каждом промысле
для каждого разряда работников существует та самая
плата, какая обычна для него в тех местах. Какое же
средство привлечь все руки к земледелию, когда оно
требует наибольшего числа рук? Товарищество знает, что
количество работы составляет сущность дела, потому
754

во время посева и уборки назначает за земледельческую
работу такую плату, чтобы огромное большинство членов
его, занимающихся обыкновенно промыслами, увидело для
себя выгоду обратиться на время к земледелию. Как
видим, товарищество держится в этом случае обыкно¬
венных в нынешнее время средств: оно держится их и во
всех других случаях. Работники, не занимавшиеся до той
поры земледелием, на первый год, конечно, будут пахать
или косить хуже записных земледельцев; но под их руко¬
водством исполнят новое дело сносным образом, а на
следующие годы и во^се привыкнут к нему.
Мы говорили, что каждый занимается тою работою,
’какую знал или какую хочет выбрать. Разумеется, од¬
нако ж, что товарищество и в этом случае руководится
расчетом. Сапожники, портные, столяры конечно для него
нужны, и оно найдет выгодным иметь такие мастерские.
Но если бы иной член вздумал заняться производством
ювелирных вещей, товарищество рассудит, нужна ли ему
такая работа: если нужна, оно заведет ювелирную мастер¬
скую, если нет, то скажет ювелиру, что когда он непре¬
менно хочет заниматься только ювелирством, а не другим
чем-нибудь, то пусть ищет себе работы где ему угодно,
а оно, товарищество, не может доставить ему мастерской
такого рода. На первый раз этот разбор возможного и
невозможного зависит от благоразумия директора, кото¬
рый набирает членов.
Но власть директора не ограничена только до того
времени, пока записываются поступающие члены; как
только состав товарищества определился, члены его по
каждому промыслу выбирают из своего числа админи¬
стративный совет, согласие которого нужно во всех
важных делах и вопросах, относящихся к этому про¬
мыслу; а все члены товарищества выбирают общий адми¬
нистративный совет, который постоянно контролирует
директора и выбранных им помощников и без согласия
которого не делается в товариществе ничего важного.
Но вот прошел год; члены товарищества успели доста¬
точно узнать друг друга и приобрести опытность в том,
как ведутся дела. Власть прежнего директора, назначен¬
ного правительством, становится уже излишнею и совер¬
шенно прекращается. Со второго года все управление
делами товарищества переходит к самому товариществу;
♦
755

оно выбирает всех своих управителей, как акционерная
компания выбирает директоров. Быть может, опыт и
наклонности членов товарищества указали неудобства
некоторых определений устава, которым управлялось това¬
рищество в первый год. В таком случае что же мешает
товариществу изменить их по своим надобностям и же¬
ланиям? Конечно, если первоначальный директор был че¬
ловек рассудительный, если он принимал людей в члены
товарищества с осмотрительностью, то члены набрались
такие, которые понимают в чем сущность дела, к кото¬
рому они присоединились. Они вероятно понимают, что
товарищество существует для возможно большего удоб¬
ства и благосостояния своих членов, что сущность его
состоит в устройстве, по которому каждый работник был
бы свободным человеком, и трудился в свою пользу, а не
в пользу какого-нибудь хозяина. Вероятно, также, что
эти люди будут люди, а не звери, то есть не станут забы¬
вать, что общество обязано по возможности заботиться о
сиротах и других беспомощных своих членах; вероятно они
не захотят уничтожить ни школы, ни больницы, видя, что
есть- у товарищества достаточно средств для их содержа¬
ния. А если так, то они останутся верны духу и цели
своего товарищества и тогда, когда от них будет зави¬
сеть изменять, как им самим угодно, устав его. А если
так, то надобно полагать, что устав этот они не испортят,
а разве усовершенствуют. Что именно сделают они для
его усовершенствования, это уже их дело, а наше дело
только рассказать, какой порядок заводится в товари¬
ществе первоначальным уставом, действовавшим в пер¬
вый год; одну часть его, отноаящуюся к производству,
мы изложили; теперь займемся другою, относящеюся к
распределению и потреблению.
Можно, кажется, предположить, что работники, полу¬
чая от товарищества обыкновенную плату обыкновенным
порядком, будут работать не хуже обыкновенного. Мы
предполагаем, что управлению товарищества едва ли по¬
надобится прибегать к исключению какого-нибудь члена
товарищества за леность, а если понадобится — что
делать! — оно исключит его, как отпускает фабрикант
слишком ленивого работника. Но ленивых работников
будет в товариществе меньше, нежели на частных фабри¬
ках: имея, как мы увидим, более прямую выгоду от усер-
756

дня в работе, члены товарищества, вероятно, останутся
верны общему качеству человеческой природы, по кото¬
рому усердие к делу измеряется выгодностью его, и
потому надобно полагать, что работа в товариществе
пойдет успешнее, чем на частных фермах и фабриках,
где наемные рабочие не участвуют в прибыли от своего
труда.
Если у фабриканта остается значительная прибыль,
за вычетом заработной платы и других издержек произ¬
водства, то остается она и у товарищества. Одна часть
этой прибыли пойдет на содержание церкви, школы,
больницы и других общественных учреждений, находя¬
щихся при товариществе; другая на уплату процентов
по ссуде из казны и на ее погашение; третья на запасный
капитал, который будет служить, так сказать, застрахо¬
ванием товарищества от разных случайностей. (Если то¬
вариществ много, этот запасный капитал служит основа¬
нием для их взаимного застрахования от разных невзгод.
Когда же возрастание его представит возможность, он
также обращается на пособие вновь основываемым това¬
риществам.) За покрытием всех этих расходов, должна
остаться значительная сумма, которая пойдет в дивиденд
всем членам товарищества, каждому по числу его рабочих
дней.
Наш устав написан именно в том предположении,
что эта сумма, остающаяся для дивиденда, будет значи¬
тельна. Почему мы так думаем? Просто потому, что
хозяин частной фабрики также имеет все расходы, кото¬
рые мы вычитали из прибыли товарищества: он также
платит проценты по своим долгам и погашает их, также
содержит, если только он человек честный, и церковь, и
школу, и больницу (и надобно заметить, что чем больше
он тратит на эти учреждения, требуемые понятиями или
пользами его работников, тем больше остается у него
чистой прибыли); наконец, он также застраховывает свою
фабрику, — издержка, соответствующая образованию за¬
пасного капитала в товариществе, — и за всрми этими
расходами у него все еще остается значительная сумма,
которая одна собственно и составляет его прибыль: он
бросил бы свою фабрику, если бы эта сумма, остаю¬
щаяся у него в руках, не была значительна. Нет причины
757

полагать, чтобы работа у товарищества шла менее ус¬
пешно, нежели у него, а есть причина полагать, что она
пойдет успешнее; потому-то и мы говорим, что дивиденд
в товариществе будет значителен.
Этот дивиденд составляет одну сторону выгодности
товарищества для его членов; он возникает из производ¬
ства. Другую сторо*ну выгодности доставляет посредни¬
чество товарищества в расходах его членов на потреб¬
ление.
Мы уже говорили, что все желающие члены пользу¬
ются в общественном здании квартирами, которые лучше
и дешевле обыкновенных. Точно так же они могут брать,
если захотят, всякие нужные им вещи из магазинов то¬
варищества по оптовой цене, которая гораздо дешевле
обыкновенной, розничной. Кому, например, кажется
удобным покупать сахар по 20 коп. за фунт, а не по 30,
как он продается в маленьких лавках, тот может брать
его из магазина товарищества, которое покупает сахар
прямо с биржи, стало быть имеет его 30-ю процентами
дешевле, чем получается он из мелких лавок. Но, разу¬
меется, кому угодно платить не 20, а 30 коп. за фунт,
тот может покупать его, где ему угодно. Для людей небо¬
гатых главный расход составляет пища. Кому угодно
самому готовить свой обед, может готовить его, как
хочет. Но кто захочет, тот может брать кушанья к себе
на квартиру из общей кухни, которая отпускает их де¬
шевле, нежели обходятся они в отдельном маленьком
хозяйстве; а кому угодно, тот может обедать за общим
столом, который стоит еще дешевле, нежели покупка
порций из общей кухни на квартиру.
Нам кажется, что во всем этом нет пока ровно ничего
особенно ужасного или стеснительного. Живи где хочешь,
живи как хочешь, только предлагаются тебе средства
жить удобно и дешево, и кроме обыкновенной платы по¬
лучать дивиденд. Если и это стеснительно, никто не
запрещает отказываться от дивиденда.
Вот именно этот самый план имеет свойство возбу¬
ждать в экономистах отсталой школы неимоверное него¬
дование своей ужасною притеснительностью, своим про¬
тиворечием со всеми правилами коммерческого расчета,
своею противоестественностью и своим пренебрежением
к личному интересу, без которого нет энергии в труде.
768

Хороший отсталый экономист скорее согласится пойти в
негры и всех своих соотечественников тоже отдать в
негры, нежели сказать, что в плане этом нет ничего
слишком дурного или неудобоисполнимого.
Почему же такая простая и легкая мысль до сих пор
не осуществилась и по всей вероятности долго не осуще¬
ствится? Почему такая добрая мысль возбуждает него¬
дование в тысячах людей добрых и честных? Это вопросы
интересные. Но ими мы займемся когда-нибудь в другой
раз.

ПРИМЕЧАНИЯ*
СОЧИНЕНИЯ т. Н. ГРАНОВСКОГО
1	Впервые статья напечатана в «Современнике», 1856, № 6.
Статья посвящена выходу в свет первого тома Сочинений Т.Н. Гра¬
новского. В «Современнике» № 2 за 1857 г. была помещена крат¬
кая рецензия Чернышевского на второй том Сочинений Грановского,
в которой Чернышевский писал о своем намерении подробно рас¬
смотреть впоследствии содержание тома, но намерение это, однако,
не осуществил.
Рукопись статьи не сохранилась. В настоящем издании статья
печатается по тексту «Современника».
2	Первое посмертное издание сочинений А. С. Пушкина появи¬
лось вскоре после смерти поэта (первые восемь томов — в 1838 г.,
три дополнительных тома — в 1841 г.). Подготовлял это издание
В. А. Жуковский, исказивший некоторые произведения Пушкина
с целью придать изданию «благонамеренный» характер.
3	Петр Иванович Прейс (1810—1846) был преподавателем Пе¬
тербургского университета по кафедре истории и литературы сла¬
вянских наречий. Ранняя смерть оборвала научную деятельность
этого талантливого русского филолога. Оставшиеся после его
смерти рукописи хранились у профессора М. С. Куторги, к которому,
повидимому, и обращены упреки Чернышевского.
4	В «Русском вестнике» 1858 г. было напечатано начало неокон¬
ченной биографии Грановского «Детство и юность Грановского»,
написанной П. И. Кудрявцевым.
6	«Об Океании и ее жителях» — лекция Грановского, записанная
с его слов в 1852 г. Н. Г. Фроловым и поправленная автором, была
* Примечания к данному тому составлены С. В. Басистом и
Н. В. Богословским,
760

опубликована после его смерти во второй книге «Русского вест¬
ника» 1856 г.
6	Цитата из стихотворения А. С. Хомякова «Ночь» («Русская
беседа», 1856, т. I). В стихотворении Хомякова речь идет о пробу¬
ждении религиозного сознания. Приводя этот стих, Чернышевский
придает ему совершенно иной смысл.
7	«Беседа любителей русского слова» — реакционное литератур¬
ное общество (1811—1816), возглавлявшееся адмиралом А. С. Шиш¬
ковым. С «Беседою» боролось литературное общество «Арзамас»
(1815—1818), в котором состоял, 1^ежду прочим, и юный Пушкин.
8	Перевод этого письма с примечаниями Грановского был напе¬
чатан в «Магазине землеведения и путешествий» (1852), издавав¬
шемся Н. Г. Фроловым.
9	Имеется в виду рецензия самого Чернышевского, напечатан¬
ная в «Современнике», 1855, т. 53, № 9.
10	Об этом см. примечание 19 на стр. 768.
ИЗ «ЗАМЕТОК О ЖУРНАЛАХ»
ИЮЛЬ 1856 ГОДА
1	Впервые опубликовано в «Современнике», 1856, № 8, в разделе
«Заметки о журналах». В заметке речь идет о В. Г. Белинском,
имя которого зашифровано буквами NN. В настоящем издании
статья печатается по тексту «Современника», сверенному с ру¬
кописью.
2	После слов «Ровно ничего» в рукописи зачеркнуто: «Мы
старались забыть о нем, чтобы самим нам казаться важнее в своих
глазах и друг перед другом».
3	После слов «вечной славы?» в рукописи: «Ужели народная
признательность будет всегда так бездейственна? Ужели не воз¬
двигнет она памятника поэту — любимцу Русской земли? Не пора ли
было бы подумать об исполнении этого священного долга?»
СТИХОТВОРЕНИЯ Н. ОГАРЕВА
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1856,
т. 59, № 9. Написана она в связи с выходом в свет в издании Сол¬
датенкова первого сборника стихотворений Н. П. Огарева (сборник
этот выдержал затем без .изменений еще два издания в России, в
1859 и в 1863 гг., и был переиздан в Лондоне в 1858 г. с прибавле¬
нием новых стихотворений). В том же номере «Современника»,
где был напечатан отзыв о стихотворениях Огарева, была помещена
и VI глава «Очерков гоголевского периода русской литературы»,
в которой Чернышевский, маскируя тогда еще легальным именем
Н. Огарева кружок Герцена — Огарева, освещал важнейшие этапы
развития революционной мысли в России 30-х и 40-х годов. Обе эти
статьи были смелой попыткой в завуалированной форме напомнить
читающей России о Герцене и Огареве, обрисовать пути их идейного
развития, отметить значение их деятельности для русского освобо¬
дительного движения.
761

В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника», сверенному с рукописью.
2	«Старый дом» был впервые напечатан в «Отечественных
записках», 1840, т. 10; «Кабак» — там же, 1842, т. 21; «Nocturno»,—
там же, 1841, т. 14; «Младенец» — там же, 1842, т. 21; «Обыкновен¬
ная повесть» — там же, 1842, т. 20; «Еще любви безумно сердце
просит» — там же, 1844, т. 5; «Старик, как прежде, в час привыч¬
ный»— там же, 1853, т. 90; «Проклясть бы мог свою судьбу» —
в «Русском вестнике», 1856, май.
3	Отец Герцена—-И. А. Яковлев.
4	«Замечательнейшие люди тогдашнего молодого поколения»,
соединившиеся в «Отечественных записках» (1840—1846), — Белин¬
ский, Герцен, Огарев.
6 Под «школой», к которой принадлежал Огарев, Чернышев¬
ский подразумевает кружок Герцена.
6	После слов «в историческом развитии» в рукописи зачеркнуто:
«Историческое движение не идиллия, а Патрокл не Дафнис: Пат¬
рокл необходимое лицо в «Илиаде». Над историею нельзя изде¬
ваться. .. История не смутится ничьими шутками».
7	Эта строка стихотворения «Монологи» была искажена цензу¬
рой. У Огарева: «Пред истиной нагой исчез и призрак
бога...»
8	Далее в рукописи зачеркнуто: «Надеялись мы, быть может,
на других, и в недавнее время, как в старину, создавали мы, быть
может, кумиров, от которых ждали слова свежего и сильнейшего.
Но до сих пор наши надежды обманывались самым жалким
образом».
9	После слов «своими убеждениями» в рукописи следует: «Но
до сих пор мы еще не дождались этого, и тот тип, который воспро¬
изводится между прочим поэзиею г. Огарева, остается еще в нашей
литературе идеалом, дальше которого не повели ее передовые наши
люди. Некоторые из них, — мы могли бы назвать двоих, — одного
прозаика, другого поэта — идут вперед, по всей вероятности пове¬
дут за собою и литературу; мы могли бы сказать, что по некоторым
благородным и свежим качествам таланта можно еще не оставлять
надежды на деятельность третьего... Но то, что будет, когда-то
еще будет, а теперь наша литература еще не вышла из момента
развития, представителем которого в лирической поэзии служит
г. Огарев»,
10	Заключительный абзац статьи в рукописи отсутствует. Он
добавлен И. И. Панаевым в «Современнике», о чем сам Панаев
писал В. П. Боткину в письме от 28 сентября 1856 г.
«ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО».
«ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ» Л. Н. ТОЛСТОГО
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1856,
№ 12. Появление ее было вызвано выходом в 1856 г. отдельными
изданиями «Детства и отрочества» и «Военных рассказов» Л. Н. Тол¬
стого, впервые опубликованных в «Современнике» 1852—1856 гг.
В этой статье Чернышевский высоко оценил Толстого как
762

художника-психолога и безошибочно предсказал его великое бу¬
дущее.
В настоящем издании статья печатается по тексту Полного со¬
брания сочинений Н. Г. Чернышевского, т. III, Гослитиздат, 1947.
2	«Миргород» вышел в 1835 г., «Ревизор» — в 1836 г.; «Андрей
Колосов» — ранняя повесть И. С. Тургенева (1844), «Хорь и Кали-
ныч» (1847) положил начало серии рассказов Тургенева, печатав¬
шихся в «Современнике» (1847—1851), которые составили сборник
«Записки охотника», впервые изданный в 1852 г.
3	Повесть «Юность» появилась в первом номере «Современника»
за 1857 г., т. е. в следующем за тем номером, в котором была опу¬
бликована данная статья Чернышевского,
4	«Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстой писал, находясь
в рядах защитников Севастополя, и пересылал их в редакцию «Со¬
временника». Первый рассказ появился за подписью Л. Н. Т.,
последний был подписан в журнале полным именем автора. Первый
рассказ из севастопольского цикла сопровождался примечанием от
редакции, в котором давалась чрезвычайно высокая оценка этому
произведению молодого Толстого: «Редакция «Современника» счи¬
тает себя счастливою, что может доставлять своим читателям статьи,
исполненные такого высокого современного интереса, и притом
написанные тем писателем, который возбудил к себе такое живей¬
шее сочувствие и любопытство во всей читающей русской публике
своими рассказами: «Детство», «Отрочество», «Набег» и «Записки
маркера».
5	«Герой нашего времени», часть II, «Княжна Мери» (см.
М. Ю. Лермонтов, Полное собрание сочинений, т. IV, Гослитиздат,
1948, стр. 98).
6	Отрывок из десятой главы очерка «Севастополь в мае» (1855),
озаглавленного в «Современнике» «Ночь весною 1855 в Севасто¬
поле» (см. Л. Н. Толстой, Избранные повести и рассказы, т. I,
Гослитиздат, 1946, стр. 189—190).
7	В журнальном тексте: «общественном». В квадратных скоб¬
ках— исправление по рукописи.
8	После слова «чистоту» в рукописи пометка Чернышевского
для типографии с указанием о наборе стр. 379—381 из второго
тома сборника «Для легкого чтения. Повести, рассказы, комедии,
путешествия и стихотворения современных русских писателей»
(1856), где были перепечатаны «Записки маркера». Однако в «Со¬
временник» соответствующая выдержка из «Записок маркера»
не вошла. К ней относится в рукописи статьи следующий отрывок:
«Эту страницу, подобных которой по [верности и глубине] [траги¬
ческой] силе [чувства] и удивительной истине найдется не много в
нашей литературе, можно было написать только сохранив всю све¬
жесть чувств «непривычного человека».
,■ 9 Отрывок из рассказа «Два гусара», глава XIV (см. Л. Н. Тол¬
стой, Избранные повести и рассказы, т. I, Гослитиздат, 1946,
стр. 144—146).
10	После слов «графа Толстого» в рукописи зачеркнуто: «—эту
изящную простоту их, тонкость и верность его кисти».
11	В рукописи: «поэта с великим талантом».
763

«ПИСЬМА ОБ ИСПАНИИ» В. П. БОТКИНА
1	Статья-рецензия Чернышевского на книгу Боткина «Письма
об Испании» напечатана впервые в «Современнике», 1857, № 2.
Статья была написана в связи с выходом в свет в 1857 г. «Писем
об Испании» Боткина отдельной книгой. Впервые «Письма» были
напечатаны в «Современнике» в 1847 и 1848 гг.
Хотя Чернышевский дает на первый взгляд положительную
оценку книге Боткина, но нетрудно видеть, что он относится к ней
критически. Сосредоточивая основное внимание в рецензии на исто¬
рии и политическом устройстве Испании, Чернышевский тем самым
подчеркивает коренной недостаток книги Боткина, ограничиваю¬
щегося почти исключительно описанием природы и красот страны.
В своей рецензии Чернышевский выдвигает на передний план со¬
циальный момент. Это сказывается особенно в разоблачении Черны¬
шевским клеветнического утверждения Боткина о якобы природной
лени испанского народа. При этом нетрудно видеть, что эти выска¬
зывания Чернышевского направлены по адресу русских реакцио¬
неров, которые аргументировали в пользу «преждевременности»
освобождения крестьян от крепостной зависимости якобы приро¬
жденной леностью русского крестьянина.
Отрывок статьи, начиная со слов: «Никто не знал происхожде¬
ния первоначальных обитателей Испании» (стр. £5), и кончая сло¬
вами: «Все эти различные явления исторической жизни испанского
народа» (стр. 68), написан рукою Некрасова. Заключительный аб¬
зац статьи в рукописи отсутствует.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника», сверенному с рукописью.
2	Автор «Писем русского путешественника», «Бедной Лизы» и
«Марфы Посадницы» — Н. М. Карамзин. Полное название книги
Делапорта: «Всемирный путешествователь, или познание старого
и нового света, то есть: описание всех по сие время известных
земель в четырех частях света». Сочинение г. аббата де ля Порта.
Перевод с французского Якова Булгакова, в 27 томах. Книга выдер¬
жала три издания.
3	Из стихотворения Ф. Шиллера «Торжество победителей» (в
переводе В. А. Жуковского).
4	После слов «Так, погубили себя» в рукописи зачеркнуто: «Но
знаете ли вы испанскую легенду об Альмансоре, который сходит в
зачумленный город, чтобы в своем теле принести чуму врагам
и тем спасти отчизну. Предположите, что этот Альмансор ошибкою
пришел, зачумленный из зачумленного города в стан не врагов, а
друзей — конечно, он погубил бы себя и отчизну — но все-таки ведь
он был бы герой».
5	Далее в рукописи зачеркнут незаконченный отрывок: «Если бы
коренными пороками испанской нации были торгашество, эгоизм,—
трудно было бы предугадать будущность Испании, — быть может,
эти пороки нашли бы возможность так или иначе ужиться с пре¬
обладающим стремлением нашего века к материальному благосо¬
стоянию, — но невежеству и беззаботности оно смертельный враг.
Ни оторваться от Западной Европы, ни воспротивиться Испания
не может теперь — и».
764

ИЗ «ЗАМЕТОК О ЖУРНАЛАХ*
АПРЕЛЬ 1857 ГОДА
1	Статья «Славянофилы и вопрос об общине» впервые опубли¬
кована в «Современнике,», 1857, № 5, в разделе «Заметки о журна¬
лах», одновременно с рецензией на книгу Струкова. Статья
«Славянофилы и вопрос об общине», как и ряд других, написанных
Чернышевским ранее («Русская беседа» и ее направление», «Рус¬
ская беседа» и славянофильство»), имеет своим содержанием!
не только постановку вопроса о необходимости сохранения общины
как условия, предупреждающего «язву пролетариатства» в России,
но главным образом защиту и обоснование принципа общественной
собственности вообще, против буржуазного принципа частной соб¬
ственности. Благожелательное с виду отношение Чернышевского к
славянофилам за их якобы положительную оценку русской общины
является в действительности другой стороной остро-критического
отношения его к либеральному западничеству, восхвалявшему
западноевропейские буржуазные порядки, которые идеологи рус¬
ской буржуазии пытались перенести в Россию как самые «со¬
вершенные». Резко отрицательное отношение Чернышевского к сла¬
вянофилам особенно ярко выражено в его статье «О причинах
падения Рима», где он, обходя цензурные рогатки, разоблачает реак¬
ционный характер их взглядов.
Кроме основной рукописи статьи сохранились два листа перво¬
начальной ее редакции: «Только при взаимном ограничении полно¬
властия каждого из членов возможен всякий союз. Но нелегко
отказываться хотя бы даже от незначительной части того, чем> уже
привык пользоваться, а на Западе отдельная личность привыкла
уже к безграничности юридических прав. Пользе и необходимости
взаимных уступок может научить только долгий горький опыт и про¬
должительное размышление. На Западе лучший порядок экономи¬
ческих отношений соединен с пожертвованиями, и потому его учре¬
ждение очень затруднено.
Затруднения, развившиеся па Западе, еще почти не существуют
у нас. Историческое движение у нас еще мало касалось массы насе¬
ления, и потому в ней .мало поврежденным сохранился экономиче¬
ский быт, предшествующий историческому развитию. Поземельная
собственность государства и частных землевладельцев почти вся еще
находится в общинном пользовании. Пример Запада не должен быть
потерян для нас. Вопрос о земледельческом быте важнейший для
России, которая очень надолго останется государством по преиму¬
ществу земледельческим, так что судьба огромного большинства на¬
шего племени долго еще — целые века — будет зависеть, как зави¬
сит теперь, от сельскохозяйственного производства.
Но того нельзя скрывать от себя, что мы живем в переходной
эпохе, что Россия, доселе мало участвовавшая в экономическом дви¬
жении, быстро вовлекается в него, и наш быт, доселе остававшийся
почти чуждым' влиянию тех экономических законов, которые начи¬
нают обнаруживать свое могущество только при усилении экономи¬
ческой и торговой деятельности, начинает быстро подчиняться их
силе. Скоро и мы вовлечемся в сферу полного действия закона кон¬
куренции, результаты которой, если она не подчинена закону обще¬
765

ния и братства в производстве, уже обнаружились в Англии и Фран¬
ции превращением огромного большинства тех племен в людей, не
обеспеченных ничем против нищеты, и образованием все расширяю¬
щейся язвы пролетариата. И мы, как западные народы, скоро по¬
чувствуем необходимость не подчиняться рабски этому закону, роко¬
вому в своей односторонности. И теперь уже обнаруживаются
первые признаки того в тех отраслях экономической деятельности,
где введены улучшенные способы, где большие капиталисты уже
оттеснили малых *.
В настоящее время мы еще владеем спасительным учреждением,
в осуществлении которого западные племена начинают видеть изба¬
вление своих земледельческих классов от бедности и бездомности.
Но при новой эпохе усиленного производства, в которую вступает
Россия, многие из прежних экономических отношений, конечно,
изменятся сообразно потребностям' времени. В этих преобразованиях
да не дерзнем коснуться священного, спасительного обычая, остав¬
ленного нам нашим прошедшим, прошедшим, бедность которого с из¬
бытком искупается одним этим драгоценным'наследием, да не дерзнем
мы посягнуть на общинное пользование землями, — на это благо, от
приобретения которого теперь зависит благоденствие земледельче¬
ских классов Западной Европы. Их пример да будет нам уроком.
Славянофилы знают этот урок и хотят, чтобы мы воспользовались
им. Они считают общинное пользование землями, существующее
ныне, важнейшим залогом, необходимейшим условием благоденствия
земледельческого класса. В этом случае они высоко стоят над мно¬
гими из так называемых западников, которые почерпают свои убе¬
ждения в устарелых системах, принадлежащих по духу своему ми¬
нувшему периоду одностороннего увлечения юридическими правами
отдельной личности и необдуманно готовы восставать против нашего
драгоценного обычая, как несовместного с требованиями этих систем,
несостоятельность которых уже обнаружена наукой и опытом западно¬
европейских народов. Все теоретические заблуждения, все фантасти¬
ческие увлечения славянофилов с избытком вознаграждаются уже
одним, убеждением их, что общинное устройство наших сел должно
остаться неприкосновенным при всех переменах в экономических
отношениях.
Читатели, зная наш образ мыслей, не могут, конечно, предпола¬
гать в нас особенного расположения к тем примесям славянофиль¬
ской системы, которые находятся в противоречии и с идеями, выра¬
ботанными современной наукой, и с характером нашего племени. Но
мы повторяем, что выше этих заблуждений есть в славянофильстве
элементы здоровые, верные, заслуживающие сочувствия. И если уже
должно делать выбор, то лучше славянофильство, нежели та умствен¬
ная дремота, то отрицание современных убеждений, которое часто
* Укажем, один пример. На наших глазах быстро исчезает на
Волге многочисленный зажиточный класс судохозяев, уступая место
нескольким заведениям пароходной перевозки товаров. Построение
железных дорог, что бы ни говорили, вытеснит многочисленный и во¬
обще пользующийся благосостоянием'класс людей, промышлявших из¬
возом по главным дорогам. Подвоз товаров к железным дорогам, что
бы ни говорили, будет для них уже более тесным поприщем промысла.
766

прикрывается эгидою верности западной цивилизации, причем под
западной цивилизацией понимаются чаще всего системы, уже отверг¬
нутые западной наукой, и факты, наиболее прискорбные в западной
действительности, — например, порабощение труда капиталу, разви¬
тие искусственных потребностей, удовлетворяемых роскошью, и т. д.».
Статья претерпела значительные изменения по цензурным усло¬
виям. Журнальный текст во многом отличен от рукописного. В квад¬
ратных скобках воспроизводятся восстановленные по рукописи места.
2	Отзыв о статье В. И. Ламднского Чернышевский опубликовал
в № 7 «Современника» за 1857 г. (см. Полное собрание сочинений,
т. IV, Гослитиздат, 1948, стр. 779—789).
3	«Русская беседа» — славянофильский журнал, издававшийся
в Москве с 1856 по 1860 гг. А. И. Кошелевым; с 1859 г. редактором
журнала был славянофил И. Аксаков.
Чернышевский имеет в виду статьи Ю. Самарина, напечатанные
в кн. 5 «Русской беседы» за 1857 г.: рецензию на книгу Орлова
«Очерк трехнедельного похода Наполеона против Пруссии в 1806
году» и «Несколько слов по поводу исторических трудов г. Чичерина».
Отзыв Чернышевского об этих статьях помещен в № 4 «Современ¬
ника» за 1857 г.
4	В «Современнике» после слова «стремлении»: «которое, появив¬
шись на Западе, до сих пор остается там теориею; между тем искони
существует у нас в сельском быте порядок, к которому ведет оно, и
благовременное усвоение здравого понятия о нем с одной лучшей его
стороны (общинного пользования крестьянами землею) составляет
для нас дело великой важности. Во Франции вопрос о новом эконо¬
мическом устройстве прошел уже несколько кризисов».
6	В рукописи после слова «страдания» зачеркнуто: «муки рожде¬
ния нового младенца еще только начались». В «Современнике»: «Оте¬
чество наше в стороне благодаря нашим коренным экономическим
началам, сохранение которых необходимо для ограждения нашего
национального благосостояния от этих испытаний».
6	В «Современнике» после слова «идея»: «о союзном' пользова¬
нии и производстве между людьми».
7	В «Современнике» вместо отрывка, заключенного в квадрат¬
ные скобки! «Он противен привычкам английского и французского
поселянина».
8	После слова «обольстительна» в рукописи зачеркнуто: «осо¬
бенно, если прикрывается именем свободы».
9	В «Современнике» вместо слов, заключенных в квадратные
скобки: «до сих пор большинство экономистов привыкло».
10	«Экономический указатель» — журнал буржуазно-либераль¬
ного направления, издававшийся буржуазным экономистом И. В. Вер¬
надским (1857—1861).
11	Вместо фразы, заключенной в квадратные скобки, в «Совре¬
меннике»: «Одним из препятствий успешному развитию сельского хо¬
зяйства автор считает».
12	Далее в рукописи: «Во-первых, они дали бы за эту землю
1 000 000 франков, — а на эти деньги можно было бы продолжить
великолепную улицу Риволи; во-вторых, каждая из пяти дач платила
бы городу по 5 000 франков, — а на 25 000 франков можно было бы
ежегодно задавать лишний великолепный обед в Hotel de Ville, то
в честь Пелиссье, возвращающегося из Крыма, то в честь г. Пер-
синьи, возвращающегося из Лондона».
13	Laissez faire, laissez passer — в экономическом значении есть
свобода экономической деятельности от государственного вмеша¬
тельства. Принцип этот стал лозунгом вульгарной политической эко¬
номии, которая использовала его для капиталистической апологии.
Именно в плане борьбы против капитализма Чернышевский ра¬
зоблачал апологетическое значение принципа laissez faire, laissez
passer. Разоблачению этого буржуазного принципа посвящены мно¬
гие работы Чернышевского, в частности статья «Экономическая
деятельность и законодательство», публикуемая в настоящем томе.
14	Далее в рукописи зачеркнуто: «5. Потому невыгодно для госу¬
дарства и разорительно для огромного большинства земледельче¬
ского населения было бы разрушать общинное пользование землею,
господствующее ныне в России».
13 После этой фразы в рукописи зачеркнуто: «Но если бы людям,
несогласным, с нами в убеждениях, выгоднее показалось защищать,
нежели нападать, мы готовы перейти по первому их желанию в на¬
ступательное положение».
16	В рукописи эта фраза читается так: «Важность распростра:
нения здравых понятий об этом вопросе у нас в настоящее время,
когда нам приходится выбирать между уничтожением или сохране¬
нием господствующего у нас общинного пользования землею, чрез¬
вычайно велика».
17	«Молва» — еженедельная московская газета славянофиль¬
ского направления, начавшая издаваться в 1857 г., редактор С. Шпи-
левский, издатель И. Аксаков.
18	В рукописи после слова «которая»: «как будто бы боится
назвать себя органом славянофилов, хотя каждому с первого взгляда
видно, что она».
19	Речь идет о статье проф. Петербургского университета В. Гри¬
горьева «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве», напеча¬
танной в «Русской беседе», кн. 3 и 4 за 1856 г., в которой автор отри¬
цательно высказался о Грановском как об ученом и общественном
деятеле.
20	Выступление Н. И. Крылова — проф. римского права Москов¬
ского университета, бывшего оппонентом историку Чичерину, защи¬
щавшему диссертацию под названием «Областные учреждения Рос¬
сии в XVII веке», было напечатано в «Русской беседе» в 1857 г.,
в кн. 5 и 6. После того как «Русский вестник» указал на ряд грубых
исторических ошибок в выступлении Крылова, «Молва», как и в деле
с Григорьевым, печатала статьи в защиту Крылова.
«ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ» ЩЕДРИНА
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1857,
т. 63, № 6. Появление ее связано с выходом в свет отдельным изда¬
нием «Губернских очерков» Щедрина, печатавшихся первоначально
в «Русском вестнике» в течение второй половины 1856 г.
Чернышевский в своей статье проницательно указал, что очерки
Щедрина открыли новую страницу в литературе после Гоголя, яви¬
лись шагом вперед в развитии русского критического реализма. Ука-
768

Эание Чернышевского, что он предпочитает «сосредоточить... внима¬
ние исключительно на чисто психологической стороне типов, пред¬
ставляемых Щедриным», сделано было в целях обхода цензуры.
При внимательном ознакомлении со статьей читатель должен был
притти к выводу, что искоренение пороков и зол, описываемых авто¬
ром «Губернских очерков», достижимо лишь путем революционного
изменения общественного строя царской России. Чернышевский
смело назвал книгу Щедрина «историческим фактом русской
жизни», подчеркнув, что «никто... не карал наших общественных
пороков словом более горьким, не выставлял перед нами наших
общественных язв с большею беспощадностию».
В настоящем издании статья печатается по тексту IV тома Пол¬
ного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, Гослитиздат, 1948.
В квадратных скобках заключены отрывки, изъятые Чернышевским
по цензурным соображениям.
2	Имеется в виду журнал «Отечественные записки» 40-х годов,
в пору сотрудничества в них Белинского.
3	«Бурмистр» и «Контора» Тургенева появились в 1847 г. «Ма¬
линовая вода» и «Бирюк» — в 1848 г. Последний рассказ по своей
антикрепостнической направленности был одним из наиболее ярких
в цикле «Записок охотника». Говоря об «очень громких голосах», все
еще восстававших против рассказов Тургенева, Чернышевский, по
всей вероятности, имеет в виду кампанию травли реакционно-кре¬
постническими кругами первого отдельного издания «Записок охот¬
ника» (1852).
4	«Деревня» Д. В. Григоровича была напечатана в 1846 г., «Ры¬
баки»— в 1853 г., «Переселенцы» — в 1856 г. Все эти три произве¬
дения были посвящены изображению жизни крепостных крестьян.
5	Порфирий Петрович, Иван Петрович, Фейер и другие — дей¬
ствующие лица «Губернских очерков».
6	Далее в рукописи: «готовы думать, что он совершит реши¬
тельно всякое преступление или злодейство, лишь бы только оно
представлялось ему выгодным делом».
7	В «Современнике»: «Он писатель, по преимуществу, грустный
и негодующий».
8	Далее в рукописи: «Напротив, законы всех народов требуют
строгого исполнения заключенных договоров. Приведем пример:
я отдаю участок земли в наемное содержание. Никто не может
осудить меня, если я отдаю его тому из желающих нанять, который
соглашается давать мне наибольшую арендную плату. Не только
нельзя осудить меня за то, напротив, все меня осудили бы, если бы
я поступил иначе. Если бы я отдал этот участок за цену меньшую,
нежели какую могу получить или даже вовсе задаром, меня назвали
бы человеком нерасчетливым и даже вовсе глупым. Конечно, могут
быть особенные обстоятельства. По чувству дружбы или родства я
могу отступить от обыкновенного правила и отдать участок без вся¬
кой платы своему родственнику, или приятелю, или просто бедняку.
За это меня не осудят, напротив даже назовут человеком велико¬
душным. Но вы видите, что тут есть особенные обстоятельства, со¬
ставляющие исключение из общего правила, да и самая моя лич¬
ность, возбуждающая удивление своими великодушными качествами,
составляет исключение из обыкновенного порядка. Но мы говорим не
49 II. Г. Чернышевский, т. II 769

об исключениях, которые никогда не служат основанием для обыкно¬
венного течения дел. Мы говорим о самом обыкновенном порядке дел.
В моем распоряжении есть участок земли, ко мне являются различ¬
ные наниматели, желающие нанять этот участок затем, чтобы полу¬
чить через то для себя выгоду. Здравый смысл и законы всех на¬
родов повелевают мне требовать, чтобы наниматель часть той вы¬
годы., какую получит уступаемый ему мною участок, предоставлял
мне. Здравый смысл, житейское благоразумие и общественное мне¬
ние одинаково говорят мне, что я должен отдать свой участок тому
из нанимателей, который обещается давать мне наибольшую плату.
Я так и делаю. Никто меня за это не осудит. Я человек не особенно
великодушный, но совершенно справедливый. Я пользуюсь своим
правом. Сделаем оговорку: пользование своим правом можно дово¬
дить до крайности обременительной и стеснительной для нанимателя.
Как человек справедливый, я этого не делаю. Не требую такой платы,
при которой мой наниматель терпел бы нужду, я вовсе не хочу, чтобы
он работал только для меня, сам умирая с голоду. Нет, тогда меня
осудили бы, как человека слишком требовательного и корыстолюби¬
вого. Я не употребляю никаких вымогательств; я довольствуюсь тою
платою, какую он сам предлагает давать мне. Между нами заклю¬
чена полюбовная, никому из нас не обидная, для обоих равно выгод¬
ная сделка- Но сделка заключена. Теперь она должна быть испол¬
няема с обеих сторон. Это говорят законы всех народов и обще¬
ственные мнения во всех странах. Теперь на обеих договорившихся
сторонах лежат взаимные обязанности, неразрывно соединенные
с правами, возникающими из договора. Мой арендатор получает вы¬
году с участка, отданного мною в его распоряжение. За то он обязан
вносить мне плату, установленную договором. Я, с своей стороны,
получаю от арендатора известную оброчную плату, и за то обязан
охранять его права на пользование участком, отданным от меня
ему по договору. Рассмотрим сначала мое положение: если возник¬
нут для арендатора какие-нибудь неприятности вследствие того, что
он, согласно договору, обработывает участок, ему отданный, я обязан
устранить эти неприятности, как например: если бы явились какие-
нибудь разбойники, которые захотели бы мешать надлежащей обра¬
ботке участка, я должен защитить от их нападения моего аренда¬
тора. Если бы он потребовал от меня каких-нибудь распоряжений,
могущих содействовать надлежащей обработке участка и не вовле¬
кающих меня ни в какие расходы, я обязан был бы дать эти распо¬
ряжения. Войдем теперь в положение арендатора. Он не может не
употреблять всех находящихся в его распоряжении средств для из¬
влечения выгоды с участка, иначе он останется в убытке; не будет
в состоянии платить мне условленную договором сумму и, как не¬
исправный должник, справедливо будет лишен мною эаведывания
участком. Всякая беспечность к увеличению своих доходов грозит
моему арендатору опасностью быть изгнанным с участка и остаться
без ередств к существованию. Итак, самая необходимость побуждает
его быть деятельным и энергическим хозяином. Мы, т. е. я и мой
арендатор, желаем знать, какой юрист в целой Европе найдет ка¬
кой-нибудь повод к осуждению в вышеизложенных отношениях,
основанных на добровольном договоре с обеих сторон. Я, хозяин
участка, честен и справедлив, получая плату с моего арендатора. Он,
770

мой арендатор, честен и справедлив, употребляя все свои средства
для наивыгоднейшей разработки полученного им от меня участка.
За нас гражданские законы всех образованных наций. За нас обще-,
ственное мнение.
Но мы совершенно отдалились от предмета нашей статьи, увлек¬
шись размышлениями о сельском хозяйстве. Впрочем, читатели, быть
может, извинят это отступление том, что во всех отраслях человече¬
ской деятельности господствуют одни и те же законы, а также и тем,
что основные начала договорного права одинаково применяются ко
всем гражданским отношениям».
9	Далее в рукописи: «Из последнего замечания можно вывесть
благоразумное правило. Не каждому его общественным положением
даны средства приниматься за какое-нибудь полезное преобразова¬
ние с надеждой достичь успеха. И как, например, не заслуживал
осуждения ваш дед, когда, отправляясь из Казани или из Харькова
в Москву, набивал свой тарантас всевозможными съестными сна¬
добьями, точно так же не заслуживает осуждения и подьячий, слу¬
живший во время вашей молодости, за то, что сообразовался с при¬
вычками, существовавшими в прошлые времена. Надобно полагать,
что в те времена, когда путешествовал ваш дед и когда служил
этот подьячий, неудобно было, а быть может и невозможно было по¬
ступать не так, как поступали они. Но мы не исчерпали еще всех
отвлеченных от жизни обвинений, какие можно взвести против лич¬
ного характера и качеств души нашего подьячего».
10	Имеются в виду «Рассказы из истории Англии» Маколея
(в переводе на русский язык они были напечатаны в «Современ¬
нике», 1856, № 10).
11	Далее в рукописи: «Но с другой стороны мы вовсе не распо¬
ложены придавать особенную важность мнениям тех людей, которые
слишком< много стали бы говорить о недостаточности жалованья, по¬
лучаемого подьячим прошлых времен. В этом случае примером мо¬
жет служить Франция. Там очень много говорили и говорят о недо¬
статочности жалованья, получаемого огромным большинством) слу¬
жащих людей, и при этом ссылаются на Соединенные Штаты, где
последний чиновник получает очень значительное содержание. Но
при этом сравнении забывают французы о том,, что число чиновни¬
ков во Франции в пятьдесят раз больше, нежели в Соединенных
Штатах. Когда однажды вздумали было во Франции серьезно при¬
няться за этот вопрос, то оказалось, что во Франции число людей,
состоящих на гражданской службе, простирается до полумиллиона
человек, и оказались несбыточными мечты обеспечить достаточным
жалованьем такую громадную орду. Все увидели недостаточность
французского бюджета на удовлетворение требованию, невидимому,
очень справедливому, и основательные люди пришли к той мысли,
что обширность и многосложность французского государственного
механизма ставит эту страну в положение совершенно отличное от
положения Соединенных Штатов по вопросу о жалованье. Дело в
том, что нельзя по произволу переделывать стену здания, которая
казалась неприятною для французов. Она связана с другими ча¬
стями здания».
12	«Губернские очерки», глава «Прошлые времена» («Первый
рассказ подьячего»).
771

13	Чернышевский имеет в виду комедию А. Н. Островского «До¬
ходное место», напечатанную в 1857 г. в кн. 5 журнала «Русская
беседа».
14	Этим рассуждением о «добрых качествах» большинства
русских купцов в их частной жизни Чернышевский стремился еще
более резко оттенить основную мысль своей статьи, — что первопри¬
чина пороков, лжи и грязи, изображавшихся писателями, коренится
не в сдрйствах характера отдельных людей, а в общественном
устройстве крепостнической России.
15	«Губернские очерки», глава «Драматические сцены и моно¬
логи» («Что такое коммерция?»).
16	Большов — одно из действующих лиц комедии Островского
«Свои люди — сочтемся» (первоначальное название ее «Банкрот»),
17	«Гамлет Щигровского уезда» — рассказ И. Тургенева из «За¬
писок охотника».
18	Далее в корректуре статьи вычеркнут следующий отрывок:
«Мы находимся в каком-то приятном расположении всех оправды¬
вать, всех защищать. Если нашли уже мы возможность замолвить
пред предубежденным к осуждению читателем доброе слово за подь¬
ячего прошлых времен и Ижбурдина, этих людей действительно
отчасти грязноватых,, то как же не заступиться нам за добросовест¬
ность Буеракина, которого называет добрым человеком! сам неумоли¬
мый Щедрин?»
19	«Губернские очерки», глава «Талантливые натуры» («Влади¬
мир Константиныч Буеракин»),
20	Слово «защитить» заменено цензором в корректуре словом
«извинить».
21	Далее в корректуре вычеркнут следующий отрывок: «Нам
казалось, что эта статья уже кончена, как мы вспомнили, что в ней
нет ни одной из необходимых принадлежностей критического раз¬
бора. Мы во всем соглашались с Щедриным, не противоречили ни
одному из его мнений, ни одному из его слов; а ведь это необходимо!
Как же может критика оставить автора без благих указаний и на¬
зидательных замечаний относительно его ошибок. Должна же кри¬
тика указывать авторам их ошибки. Иной читатель, пожалуй, скажет,
что писатели, подобные Щедрину, не нуждаются ровно ни в каких
указаниях и назиданиях. Но мы не можем согласиться с таким мне¬
нием. Оно оскорбительно для критики, оно, можно сказать, оскор¬
бительно для чести литературы. Помилуйте; что же это была бы за
литература, в которой над авторами не было бы никакого суда?
Нет, вы пишите, как себе хотите, а без указаний и замечаний мы не
можем вас оставить. Это было бы противно благу литературы, на¬
конец нашей совести, которая велит нам заботиться о благе литера¬
туры, а потому велит нам находить в вас недостатки и ошибки, за¬
служивающие порицания. Итак мы кончаем порицанием, даже по
внушению нашей совести, строгим порицанием одной очень важной
ошибки, или недостатка, или заблуждения Щедрина. Его прекрасные
очерки кончаются похоронами. На каком основании эти похороны
явились в вашей книге, господин надворный советник Щедрин? Не
слишком ли вы поторопились со своими похоронными желаниями?
■Мы решительно не понимаем: к чему, зачем и на каком основании
устроили вы эти похороны? У вас, милостивый государь, слишком
972

мрачный взгляд на вещи; вы находитесь в желчном расположении
духа, вы принимаете мечты своего воображения за действитель¬
ность. Постарайтесь быть хладнокровнее, господин надворный совет¬
ник Щедрин. Взгляните на дело вашим спокойным и проницатель¬
ным взглядом', и вы вместе с нами от души весело посмеетесь над
вашим странным заблуждением. К чему воображать, будто мы жи¬
вем в холерное время? К чему ж и отчего ж будут у нас с вами
мысли о смерти? Слава богу, все наши добрые знакомые находятся
в добром здоровье и совершенном благоденствии, никто из них и не
думал умирать. Да здравствует долговечность!»
22	«Северная пчела» — реакционная газета, основанная в 1825 г.
при покровительстве властей тайным полицейским агентом, злост¬
ным гонителем передовых писателей Ф. Булгариным; существовала
до 1864 г.
О НЕКОТОРЫХ УСЛОВИЯХ,
СПОСОБСТВУЮЩИХ УМНОЖЕНИЮ НАРОДНОГО КАПИТАЛА.
РЕЧЬ И. БАБСТА.
РАССУЖДЕНИЕ р ГРАЖДАНСКОМ
И УГОЛОВНОМ ЗАКОНОПОЛОЖЕНИИ И. БЕНТАМА
1	Впервые статья была опубликована в «Современнике», 1857,
№ 10. Рецензируемая Чернышевским книга профессора политиче¬
ской экономии Казанского университета И. Бабста представляет
собою второе (московское) издание речи, произнесенной им в торже¬
ственном собрании Казанского университета в июне 1856 г. О пер¬
вом (казанском) издании речи Чернышевский написал краткую
заметку в № 8 «Современника» за 1856 г.
В «Речи» буржуазного профессора Бабста была начертана про¬
грамма развития России по пути капитализма. Не соглашаясь с Баб-
стом в основных его исходных теоретических положениях, Черны¬
шевский использует его «Речь» для разоблачения славянофильских
взглядов, затушевывающих пороки политического и экономического
устройства царской России. В этой своей статье Чернышевский со¬
средоточивает внимание на вопросе об «умножении» «нравственного
капитала», то есть на необходимости поставить трудовой народ в по¬
ложение, которое позволило бы в интересах самого народа поднять
благосостояние страны. Из содержания подцензурной статьи чита¬
тель должен был понять, что «нравственным капиталом» в указан¬
ном смысле может быть лишь свободный от крепостнического ярма
народ.
В настоящем издании статья дается по тексту «Современника»,
сверенному с рукописью.
2	Полное название книги Бабста: «Джон Ло или финансовый
кризис Франции в первые годы регентства», М. 1852. Статьи
экономиста В. А. Милютина, в свое время отмеченные В. Г. Белин¬
ским, были опубликованы: «Пролетарии и пауперизм в Англии и
во Франции» — в «Отечественных записках», т. L, 1847; «Мальтус
и его противники» — в «Современнике», № 8 и 9, 1847; две статьи,
представляющие собой критику «Опыта о народном' богатстве или
о началах политической экономии» вульгарного русского экономиста
773

Бутовского —в «Современнике», № 10, 11 и 12, 1847, и в «Отече-'
ственных записках», т. LV, 1847.
3	Далее в рукописи: «Какое нам дело до того, справедлива ли
теория Мальтуса, старающаяся объяснить положение народного быта
только там, где уже чувствуется недостаток земли, которого мы
у себя еще вовсе не чувствуем?»
4	Далее в рукописи: «ученые, писавшие о политической эконо¬
мии, пользовались в то время сочувствием, если не меньшим, то и не
большим того, каким пользуются математики, астрономы и естество¬
испытатели, труды которых, конечно, признаются достойными вся¬
кого внимания и уважения, но имеют с нашими гражданскими инте¬
ресами только ту связь, что вообще содействуют распространению
просвещения, не оказывая непосредственного влияния на ход обще¬
ственных убеждений и событий».
После этого отрывка в рукописи зачеркнуто: «Когда ученый не
удовлетворялся этим довольно равнодушным уважением, он обра¬
щался от политической экономии к другим занятиям, приносившим
более лестную награду. Так В. Милютин покинул политическую
экономию для русской истории и истории русской литературы, когда
захотел достичь того, чтобы каждый вспоминал его, когда вспоминал
о самых популярных людях в литературе и называл его в числе по¬
лезнейших ее деятелей. Г. Бабст блистательным образом достиг этой
же цели, не покидая своей науки. Его речь».
5	О понимании Чернышевским категории «капитал» см. его
перевод «Оснований политической экономии» Милля, прибавление
к главам 4, 5 и 6 «Понятие капитала» (Н. Г. Чернышевский, Пол¬
ное собрание сочинений, т. IX, Гослитиздат, 1949).
6	Далее в рукописи: «Ценность годичного труда мужчины Ре-
gen, из которого мы заимствуем эти цифры, оценивает для Англии
в 115 р. сер., для Франции в 75 р. сер., для других государств
несколько менее, так что среднюю цену для всей Европы определяет
он в 55 р. с. Такая оценка слишком' низка; она основана на расчете
заработной платы, получаемой земледельцами и мастеровыми, а не
на ценности производимых ими продуктов, которую надобно счи¬
тать, по крайней мере, втрое больше».
7	Далее в рукописи: «Эта оценка еще слишком низка. Напри¬
мер, считая, что во Франции ежегодно производится ценностей на
300 милл. р. сер. и что только две трети этих ценностей (что, ко¬
нечно, слишком мало) производятся работою взрослых мужчин;
далее, считая, что число взрослых мужчин, способных к работе,
равно одной четвертой части населения (что, конечно, слишком' мно¬
го) и что из этих 9 000 000 взрослых мужчин только 1 500 000 при¬
надлежат к непроизводительному классу (что, конечно, слишком
мало), мы получим, что из остальных 7 500 000 мужчин каждый
производит ценностей на 266 р. сер.».
8	Ост-индское возмущение — восстание индусов против англи¬
чан в 1857—1859 гг.
9	Англия «присоединила», т. е. попросту захватила Аудское
королевство в 1856 г.
13 Манчестерская партия — сторонники «свободы торговли»,
боровшиеся в интересах промышленной буржуазии против хлебных
законов в Англии в 40-х гг. прошлого столетия.
774

11 Имеется в виду, повидимому, вторжение французов в пределы
Испании в XVIII веке, в связи с так называемой войной за испан¬
ское наследство. В связи с смертью испанского короля Карла II
(Габсбургского) Франция в числе других стран предъявила претен¬
зии на испанский престол. Франции удалось на некоторое время
установить в Испании свое господство.
РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА RENDEZ-VOUS
1	Впервые статья была опубликована в журнале «Атеней»,
1858, № 18. Чернышевский избрал этот журнал, а не отдал статью,
как обычно, в «Современник» только потому, что «Ася» Тургенева,
по поводу которой написан «Русский человек на rendez-vous», была
напечатана в «Современнике» (1858, № I). Статья Чернышевского,
являющаяся одним из самых ярких образцов русской революционно-
демократической критики, служит превосходной иллюстрацией к
словам Ленина о том, что Чернышевский умел «и подцензурными
статьями воспитывать настоящих революционеров...» (В. И. Ленин,
Сочинения, т. 5, изд. 4, стр. 26).
Вялость и дряблость характера, половинчатость натуры, неспо¬
собность к решительному действию — черты, которыми отмечен
тургеневский герой Н. Н. в повести «Ася», — позволили Чернышев¬
скому дать в статье уничтожающую характеристику политической
трусости и безволия российского либерализма. Статья писалась под
впечатлением острейшей борьбы в связи с подготовлявшейся тогда
земельной реформой и освобождением крестьян. Подлинный демо¬
крат и революционер, Чернышевский считал поведение либералов
накануне реформы жалким и трусливым, как поведение тургенев¬
ского героя на rendez-vous. Статья Чернышевского резко осуждала
малодушие либералов, безошибочно предсказывала, как будут они
вести себя в минуты решительных классовых схваток. Вместе с тем
Чернышевский обращался к Тургеневу с призывом стать союзни¬
ком революционной демократии в борьбе с крепостниками.
Почти пятьдесят лет спустя после появления «Русского человека
на rendez-vous» Ленин клеймил либералов новой формации словами
Чернышевского:' «Трагедия российского радикала: он десятки лет
вздыхал о митингах, о свободе, пылал бешеной (на словах) стра¬
стью к свободе, — попал на митинг, увидел, что настроение левее,
чем его собственное, и загрустил.. . «поосторожнее бы надо, гос¬
пода!» Совсем как пылкий тургеневский герой, сбежавший от Аси. —
про которого Чернышевский писал: «Русский человек на rendez¬
vous».
Эх, вы, зовущие себя сторонниками трудящейся массы! Куда
уж вам уходить на rendez-vous с революцией, — сидите-ка дома;
спокойнее, право, будет... Вам полетать неподвижные обыватели!»
(В. И. Ленин, Сочинения, т. 11, изд. 4, стр. 421—422).
Сохранились два неопубликованных до сих пор варианта на¬
чала статьи Чернышевского, сходные между собою. Приводим один
из них: «Русский человек на rendez-vous». Размышления по поводу
одной сцены в «Асе» Тургенева.
«Рассказы Щедрина, Печерского и других в деловом изобличи¬
тельном роде, конечно, очень полезны и благородны, но оставляют
775

в душе читателя очень тяжелое чувство. Поэзия должна быть при¬
мирением всех односторонностей в просветленном идеале. Я с ра¬
достью читал «Асю», поэзия которой наконец, освежила душу, изму¬
ченную рассказами о грязных людях и гадких делах».
Такими словами встретил меня один из моих добрых знакомых,
много раз укорявший меня в пристрастии к безотрадному взгляду
на жизнь и желчным умозрениям. За этим предисловием последовал
ряд насмешек над людьми, которые «Gazette de tribunaux и Gazette
des hopitaux» предпочитают светлой поэзии Пушкина. Я молча
принимал эти укоризны, не возражая даже моему изобличителю,
что его диатриба против желчных людей теперь уже несвоевременна,
потому что желчные люди ныне перестают быть желчными, нахо¬
дят причины хвалить и радоваться. Я только заметил моему прия¬
телю, что подожду,, каково будет впечатление, когда он дочтет
«Асю» до конца. Когда, встретившись с ним через несколько дней,
я напомнил этот разговор, он с досадою сказал, что ни один из
рассказов Щедрина о негодяях не [производил на него такого груст¬
ного впечатления], не пробуждал в нем таких мрачных мыслей о
нравственном состоянии нашего общества, как «Ася», что он был
обманут началом ее, что...»
В настоящем издании статья печатается по тексту журнала
«Атеней».
2	Чернышевский имеет в виду рассказы обличительного харак¬
тера, бичевавшие порядки крепостнической России, рассказы в «щед¬
ринском духе», которые появились во множестве в конце 50-х годов,
после «Губернских очерков» Щедрина.
3	Макс Пикколомини — герой драмы Шиллера «Пикколомини».
4	«Фауст» — «рассказ в девяти письмах» Тургенева (1855).
6	«Саша» —поэма Н. А. Некрасова, впервые была напечатана
в «Современнике», 1856, № 1, одновременно с «Рудиным».
6	Бельтов — герой романа Герцена «Кто виноват?» (1845).
7	Рассказ о рейнской русалке Лорелее принадлежит немецкому
поэту-романтику Брентано (1778—1842) и затем неоднократно встре¬
чается в немецкой поэзии.
3	Имеется в виду сказка Гофмана «Повелитель блох».
КАВЕНЬЯК
1	Первая статья о Кавеньяке была напечатана в «Современ¬
нике», 1858, т. 67, № 1; вторая — там же, 1858, т. 68, № 3.
Статьями о Кавеньяке был начат в «Современнике» цикл заме¬
чательных исторических работ Чернышевского. За ними последовали
«Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X»,
«Тюрго», «Июльская монархия» и др.
Статьи о Кавеньяке были приурочены Чернышевским как раз
к десятилетию со дня февральской революции 1848 г. во Франции.
«Западные» дела интересовали Чернышевского не'сами по себе.
В центре его внимания в то время стояли животрепещущие вопросы
русской действительности (именно с 1858 г. в «Современнике» из
номера в номер печатались статьи Чернышевского по крестьянскому
вопросу). Но на примере революционных событий во Франции
Чернышевский хотел наглядно показать передовым русским читд-
телям, что ход исторического развития определяется непреложными
законами классовой борьбы. По тонкости и глубине классового
анализа статьи о Кавеньяке — одно из наиболее сильных произве¬
дений Чернышевского. Оно ясно показывает подлинное лицо «уме¬
ренных республиканцев» и их «вождя» Кавеньяка, потопившего в
крови восстание парижских рабочих. Чернышевский в своей статье
детально прослеживает главнейшие этапы революции 1848 г. во
Франции и клеймит нерешительность и боязливость мелкобуржуаз¬
ных французских демократов.
Подводя итоги своего анализа, в конце статьи Чернышевский
говорит о том, что полугодичное управление Кавеньяка и «умерен¬
ных республиканцев», расчистивших дорогу Наполеону III, «дает
много уроков людям, думающим о ходе исторических событий...
Нет ничего гибельнее для людей и в частной и в государственной
жизни, как действовать нерешительно, отталкивая от себя друзей
и робея перед врагами».
Это резюме Чернышевского было прямо направлено против
представителей русского либерализма конца 50-х годов, которые
стояли на пути революционной демократии, стремившейся к свер¬
жению самодержавно-крепостнического строя в России.
В настоящем издании статьи печатаются по журнальному тек¬
сту, сверенному с рукописью и с авторской корректурой; в последней
И. И. Панаевым отмечены некоторые места, которые он предложил
Чернышевскому устранить по цензурным соображениям. Об этом
свидетельствует записка Панаева, приложенная к корректуре: «По
моему крайнему разумению и убеждению, почт(енный) Н(иколай)
Гаврилович), необходимо выключить отмеченные мною места.
Й. П:» На страницах 262, 266, 270, 272—273, 276, 277, 278 нашего
издания находятся отрывки, которые были вычеркнуты в «Совре¬
меннике» по предложению Панаева.
Кроме сокращений, произведенных Панаевым, в тексте статьи
сделаны некоторые изъятия и самим Чернышевским. Восстановлен¬
ные по рукописи отрывки приводятся в квадратных скобках.
2	Переворот 2 декабря — государственный переворот, совершен¬
ный 2 декабря 1851 г. Луи-Наполеоном, занимавшим пост прези¬
дента французской республики. Объявив военное положение, Луи-
Наполеон распустил Национальное законодательное собрание и об¬
народовал новую конституцию, по которой президент избирался на
десятилетний срок.
3	Речь идет о выборах депутатов в 1857 г. Избранный депутатом
от Парижа, Кавеньяк, однако, отказался принести присягу и потому
не мог войти в Законодательный корпус.
4	«Moniteur» — французская правительственная газета. «Consti-
tutionnel» — французская газета, основанная в 1815 г.; во время
Июльской монархии и Луи-Наполеона была официозным органом.
5	«National»—французская газета, основанная в 1830 г.; орган
буржуазных республиканцев, закрыта Луи-Наполеоном после пере¬
ворота 2 декабря 1851 г.
6	«La R£forme» — французская газета, основанная в 1843 г.;
орган мелкобуржуазных республиканцев демократов, закрыта в
1851 г.
777

7	Тлемсен — форт в Алжире, захваченный французами в 1836 г.
В следующем году он был отвоеван арабами.
8	Слово «энтузиантов» было вычеркнуто в корректуре Пана¬
евым и заменено в журнальном тексте словом «фанатиков»,
9	Часть текста, заключенного в квадратные скобки, начиная
со слов «но с противной стороны» зачеркнута Панаевым.
10	Убийства в Трансноненской улице — расправа правительствен¬
ных войск над парижскими рабочими 13 и 14 апреля 1834 г., когда
в Париже возникли волнения в связи с жестоким подавлением! рабо¬
чего восстания в Лионе.
Судебные преследования — процесс 164 республиканцев, обви¬
ненных в организации парижского восстания 13—14 апреля 1834 г.
11	Трактаты 1815 г. — тяжелые для Франции условия второго
Парижского мирного договора, заключенного 20 ноября 1815 г.
после «Ста дней».
12	18 мая 1848 г. во Франкфурте-на-Майне открылись заседа¬
ния германского национального собрания, ставившего своей целью
воссоединение Германии. Деятельность парламента оказалась без¬
результатной и в июне 1849 г. прекратилась.
13	После слов «кандидатом в президенты» в рукописи зачерк¬
нуто: «и не жалел обещаний. Самые приятные слухи распространя¬
лись его агентами между невежественными поселянами, — их уве¬
ряли, что Луи-Наполеон, когда будет президентом, отменит налог
на соль, отменит налог на вино, отменит добавочные проценты на
поземельный налог, возбуждавшие столько неудовольствия, вообще
уменьшит налоги и пошлины; в тех местах, где поселяне были осо¬
бенно невежественны, распущена была даже молва, что после
Наполеона ему достались тысячи миллионов в наследство, что он
думает употребить их на государственные расходы, и намерен на
три года освободить народ от всех налогов. Это расположило в его
пользу значительную часть поселян во многих департаментах, но
все-таки еще он не имел никакой серьезной опоры во Франции, и
никак не мог бы удержаться собственными силами, решительно
ничтожными».
14	После заключительной фразы статьи в рукописи зачеркнуто:
«Формы устройства в различных странах могут быть различны,
вопросы, которым сочувствуют честные люди в одной стране —
одни, в другой — другие. Но правила благоразумия для всех стран
и времен одни и те же».
БОРЬБА ПАРТИЙ ВО ФРАНЦИИ
ПРИ ЛЮДОВИКЕ XVIII И КАРЛЕ X
1	Первая статья была напечатана в «Современнике», 1858, т.70,
№ 8; вторая — там же, 1858, т. 71, № 9. «Борьба партий во Фран¬
ции» принадлежит к числу произведений, в которых Чернышевский
дает резкую критику политических позиций либерализма, разобла¬
чает либералов как предателей народных интересов и сторонников
монархии. Хотя в работе речь идет о событиях, происходивших во
Франции, не трудно видеть, что содержание’ее следует рассматри¬
вать как разоблачение русского либерализма, уже вступившего на
778

путь компромисса с царем Александром II по вопросу об отмене
крепостного права, на путь предательства интересов русского народа.
«Борьба партий во Франции» написана по поводу выхода пер¬
вого тома «Записок» Гйзо. Но, как писал сам Чернышевский в
вступлении к «Июльской монархии», «в статьях «Борьба партий во
Франции в эпоху реставрации» мы вовсе не держались книги, из¬
дание которой служило для нас только предлогом для изложения
фактов по совершенно иным источникам и с точки зрения, диамет¬
рально противоположной взгляду Гизо...»
Рукописи статей не сохранились. В настоящем' издании статьи
печатаются по журнальному тексту. В квадратных скобках воспро¬
изводятся отрывки, вычеркнутые в цензорской корректуре.
2	Под последними сочинениями Дювержье де-Горанна Черны¬
шевский, повидимому, имеет в виду первые томы начавшей выхо¬
дить в свет в 1857 г. его «Histoire du gouvernement parlementaire
en France» («История парламентского правления во Франции»).
Последнее сочинение Токвиля — «L’ancien regime et la Revolution»
(«Старый порядок и революция»). Последние сочинения Монталам-
бера — повидимому «De Tavenir politique de 1’Angleterre» («О поли¬
тическом будущем Англии»), опубликованное в 1855 г., и «Pie IX et
lord Palmerston» («Пий IX и лорд Пальмерстон»), опубликованное
в 1856 г.
3	«Journal des Debats» — французская реакционная газета, осно¬
ванная в 1789 г.
4	В «Современнике»: «Если нам, удастся показать, что между
так называемыми либералами было тогда столько же желания под¬
держать королевскую власть, как между так называемыми рояли¬
стами».
5	Знамя, учрежденное во время революции 1789 г., как государ¬
ственный флаг французского государства.
6	В цензорской корректуре слова «этому старику» вычеркнуты
и заменены словом «ему».
7	Веронский конгресс — совещание участников Священного со¬
юза в 1822 г. в связи с восстаниями в Испании против короля
Фердинанда VII. Монархи Священного союза (русский, прусский и
австрийский) издали в результате этого совещания манифест, в ко¬
тором содержались угрозы по адресу испанских революционеров.
8	Ультрамонтанцы — сторонники неограниченной церковной и
светской власти римского папы. Идеологом ультрамонтанцев был
Жозеф де-Местр.
9,Речь идет о сыне убитого герцога Беррийского, бывшем по¬
следним представителем Бурбонов.
18 В «Духе законов» французского писателя и философа Монте¬
скье проводилась буржуазно-либеральная теория о разделении вла¬
стей на законодательную, исполнительную и судебную.
11	Знаменитые июльские повеления (ордонансы)—изданные
26 июля 1830 г. распоряжения короля Карла X о роспуске оппози¬
ционной ему палаты депутатов, об изменении конституции в на¬
правлении ограничения прав народа и усилении прав крупной земле¬
владельческой аристократии, об уничтожении свободы печати.
Ордонансы были изданы с целью борьбы с оппозиционными настрое¬
778

ниями в стране и явились одним из ближайших поводов к возник¬
новению июльской революции 1830 г.
12	Герцог Орлеанский — Луи-Филипп, ставший королем 7 авгу¬
ста 1830 г. в результате июльской революции.
13	«Temps» — французская газета, являющаяся официозом пра¬
вительства.
ТЮРГО
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1858,
т. 71, № 9. Как указывает Чернышевский, книга Муравьева была
лишь поводом для критики экономической теории физиократов. Но
и критика физиократов не является главным содержанием статьи
Чернышевского. Она является звеном в серии работ, посвященных
освещению исторических событий западноевропейской жизни, имею¬
щих прямое отношение к России. Используя в данном случае от¬
рывок из «Истории французской революции» мелкобуржуазного
социалиста Луи Блана, Чернышевский вскрывает гниль, продаж¬
ность монархического правительства Людовика XVI, доказывая, что
иной монархия и не может быть. Царская цензура прекрасно по¬
няла намерения Чернышевского и тщательно вычеркивала места,
которые особенно дискредитировали монархический образ правле¬
ния и личность монарха. Статья Чернышевского представляет боль¬
шой интерес для характеристики его экономических взглядов.
В настоящем издании статья печатается по журнальному тексту
с восстановлением в квадратных скобках отрывков, вычеркнутых
в корректуре цензором. Два отрывка (на стр. 442—443 и на стр, 444),
хотя и не подверглись цензурному изъятию в корректуре, были
все же опущены в «Современнике».
2	«Collection des economistes» — издававшийся в 50-х гг. в Па¬
риже сборник, в котором очень поверхностно, с позиций вульгарной
политической экономии, излагалось содержание различных эконо¬
мических учений.
3	Речь идет об экономической «школе» физиократов.
4	Полное название работы Тюрго: «Reflexions sur la formation
et la distribution des richesses» («Рассуждения об образовании и
распределении богатств»).
КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ
ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1858,
т. 72, № 12. В статье «Критика философских предубеждений против
общинного владения», опубликованной в самый разгар борьбы за
отмену крепостного права, Чернышевский аргументирует в пользу
общинного владения землей с философских позиций. В этой статье,
как и в последующих, написанных по тому же вопросу, — «Эконо¬
мическая деятельность и законодательство» и «Суеверие и правила
логики»; — Чернышевский резко обрушивается на противников
общинного владения, которых он пытается побить с их же собствен¬
ных позиций. Чернышевский показывает несостоятельность фило¬
780

софских основ позиции противников общинного владения. Неприми¬
римый враг частной собственности, Чернышевский, исходя из
диалектического закона о всеобщем развитии, стремится доказать,
что развитие общества должно завершиться общинным владением
не только на землю, но и на средства производства вообще, как
наивысшей формой собственности.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника», сверенному с рукописью и цензорской корректурой.
2	Чернышевский имеет в виду свою статью «О поземельной
собственности», напечатанную в «Современнике», 1857, № 9 и 11.
3	Вместо «любимому» в рукописи первоначально было: «иноска¬
зательному».
4	«Kosmos» («Вселенная») — четырехтомный труд немецкого гео¬
графа и естествоиспытателя Александра Гумбольдта.
5	Первоначально в корректуре было: «2) Ег — это, по выраже¬
нию г. Н. де Безобразова, для среднего рода людей».
6	Первоначально в корректуре было: «и предок великороссий¬
ского потомка г. Н. де Безобразова...»
7	Первоначально в корректуре вместо «благорожденный сузда-
лец» было: «г. Н. де Безобразов».
На полях корректуры красным карандашом заметка: «Необхо¬
димо исключить фамилию Безобразова».
8	Полное название книги французского буржуазного историка
и министра Июльской монархии Гизо: «Histoire de la civilisation en
France depuis la chute de l’Empire Romain jusqu’en 1789» («История
цивилизации во Франции от падения Римской империи до 1789 года»),
9	Далее в рукописи зачеркнуто: «Число подобных вопросов
каждый читатель может умножать до бесконечности, и на каждый
из них, вероятно, ответ также мало подлежит сомнению, как и
ответ на общие формулы, обнимающие их:
1)	Вопрос о фактах. Когда один народ, стоящий на низкой
степени развития общественных учреждений, сближается с другим,
достигшим более высокого развития, и начинает подчиняться его
влияниям, то спрашивается, какие именно черты из быта высшего
народа оказывают влияние на подчиняющийся влиянию народ:
те ли черты, которые существуют, или те, которые уже не суще¬
ствуют?
Например, если бы хивинцы стали бы просвещаться от сближе¬
ния с Россиею, что стали бы они заимствовать от нас: карты или
зернь (игра XII века), мундиры, фраки, пальто, кринолины, чепцы,
шляпки, или ферези, фаты, желтые сапоги, бобровые шапки (в кото¬
рых щеголяли мы некогда); нынешний наш административный и
судебный порядок, или тиунов, вечевые собрания и суд по Ярославо¬
вой правде.
2)	Вопрос о понятиях и стремлениях. Когда у известного народа
борются между собою два различные миросозерцания, два [идеала]
различные».
10	Чернышевский имеет в виду свою статью «Экономическая
деятельность и законодательство» (см. настоящий том, стр. 556—
618).
11	Из стихотворения Генриха Гейне «Доктрина».
12	Из стихотворения Гете «Vanitasl vanitatum vanitasl»
781

13	Далее в рукописи зачеркнуто по цензурным соображениям:
«о неизбежности того или другого зла, о необходимости нам, тысячу
лет пить горькую чашу, которую пили другие: да ведь она уже (?)
выпита другими, чего же нам-то пить? Их опыт научил нас, их со¬
действие помогает нам приготовить новое питье повкуснее и поздо¬
ровее, Все, что признано злым по опыту дру(гих)».
14	Далее в рукописи зачеркнуто: «не мы на смерть (?) боро¬
лись с средневековым устройством, но когда падает оно у дру¬
гих, не продержится оно и у нас: ведь мы же в Европе живем;
этого довольно».
15	После слов «сделано тем самым и у нас» в рукописи зачер¬
кнуто: «надобно только узнать, что и как сделано, надобно понять
пользу, а тогда все будет легко».
16	Не вполне точная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова
«Новый год». У Некрасова:
«Нас давит времени рука,
Нас изнуряет труд,
Всесилен случай, жизнь хрупка,
Живем мы для минут,
И то, что с жи8ни взято раз,
Не в силах рок отнять у нас!»
ФРАНЦИЯ ПРИ ЛЮДОВИКЕ НАПОЛЕОНЕ
1	Статья Чернышевского «Франция при Людовике Наполеоне»
предназначалась для опубликования в январском номере «Совре¬
менника» за 1859 г., но не увидела света вследствие запрещения ее
цензурой. Чернышевский использовал статью' «France under Louis
Napoleon», помещенную без подписи в октябрьской книге англий¬
ского журнала «Westminster Review» за 1858 г. Интерес Чернышев¬
ского к статье, английского журнала, переведенной, вероятно, им са¬
мим, вызван имеющимся в ней резким осуждением монархическо-
самодержавного режима. Чернышевский в этом случае, как и в дру¬
гих подобных, использует фактический материал из иностранной
политической жизни для освещения политического положения Рос¬
сии, надеясь таким путем обойти царскую цензуру.
На цензурных гранках набора этой статьи имеются две цензор¬
ские пометки; первая сделана цензором Д. И. Мацкевичем: «Печата¬
ние позволяется, если не встретится препятствий со стороны ми¬
нистра иностранных дел. 9 января 1859 г. Цензор Мацкевич». Под
этой пометкой — другая: «Статья эта напечатана быть не может.
Член главного Управления Цензуры от Министерства Иностранных
Дел Борон Бюлер. 14 января 1859 г.»
Впервые статья была опубликована в сборнике «Шестидесятые
годы», изд. Академии Наук СССР, 1940, стр. 16—45. В настоящем
издании статья печатается по тексту этого сборника.
2	14 января 1858 г. — день покушения на жизнь Наполеона III
графом Орсини и другими членами итальянского союза карбонариев
за вмешательство Франции в итальянские дела.
782

8	Парижский конгресс-—конгресс европейских держав, собрав¬
шийся в Париже в феврале 1856 г. для выработки условий заклю¬
чения мира между Россией и коалицией европейских государств,
участвовавших в Восточной (Крымской) войне 1854—1856 гг.
4	Нантский эдикт был издан французским королем Генрихом IV
13 апреля 1598 г. и предоставлял гугенотам (протестантам) свободу
исповедания, равные политические права. Нантский эдикт был отме¬
нен 17 октября 1685 г. королем Людовиком XIV.
5	Речь идет о выборах 1857 г. в законодательный корпус импе¬
рии, которые хотя и дали большинство сторонникам правительства
Наполеона III, но свидетельствовали о нарастании оппозиции.
6	15 мая 1848 г. в Париже произошла народная демонстрация
в защиту революционной Польши. 24 июня 1848 г. — июньское вос¬
стание парижского пролетариата. 13 июня 1849 г.-—демонстрация
национальной гвардии Парижа для выражения протеста Законода¬
тельному собранию против нарушения им конституции. 2 декабря
1852 г. — день провозглашения империи.
7	Речь идет о июньском восстании парижского пролетариата.
8	Речь идет, видимо, о январской книжке «Современника» за
1859 г., в которой напечатан политический обзор «Январь 1859 г.»;
в этом обзоре Чернышевский говорит о статье «неизвестного автора»
из английского журнала и добавляет: «Факты о внутреннем упра¬
влении Наполеона III со времени восстановления империи изло¬
жены в статье, которую читатель найдет в этой книжке».
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО
1	Впервые статья была напечатана в «Современнике», 1859,
г..73, № 2.
«Экономическая деятельность и законодательство» — обещанная
Чернышевским статья (см. прим. 10 к статье «Критика философских
предубеждений против общинного владения»), посвященная поле¬
мике с противниками общинного землевладения. В «Экономической
деятельности», как и в «Критике философских предубеждений»,
Чернышевский связывает вопрос о сохранении общины с отменой
крепостной зависимости и наделением крестьян землей. Упор де¬
лается в этом случае на роль государства, которое не только имеет
право, но обязано руководить экономической деятельностью, имея
в виду интересы крестьян. Конечно, в данном случае Чернышевский
имеет в виду не царское правительство, а государство, которое дол¬
жно и может действовать в интересах народных масс. В этой статье
Чернышевский подвергает резкой критике основной принцип вуль¬
гарной политической экономии — laissez faire, laissez passer, разоб¬
лачая его буржуазный характер.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника».
2	Здесь и ниже Чернышевский приводит отдельные строки из
стихотворения Н. А. Некрасова «Маша».
783

* Перевод сочинения английского экономиста Джона Стюарта
Милля «Principles of Political Economy, with some of their Applica¬
tions to Social Philosophy» («Основания политической экономии
с некоторыми из их применений к общественной философии») Чер¬
нышевский начал публиковать, с известными своими добавлениями,
в «Современнике» в начале 1860 г.
4 Коклен и Гильйомен — издатели «Dictionnaire de l’ficonomie
politique» — «Словаря политической экономии».
6 Имеется в виду статья «Суеверие и правила логики» (см. в на¬
стоящем томе, стр. 652—683).
Г. ЧИЧЕРИН, КАК ПУБЛИЦИСТ
1	Статья впервые напечатана в «Современнике», 1859, № 5. Она
написана по поводу выхода в свет «Очерков Англии и Франции»
историка Чичерина, буржуазного либерала и убежденного монар¬
хиста. Подвергая критике его реакционные взгляды, Чернышевский
блестяще разоблачает защищаемый Чичериным буржуазный мнимый
объективизм, доказывая, что последний является лишь маской, под
которой идеологи реакционных классов и партий проводят свою анти¬
научную и антинародную линию.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современника».
2	Чернышевский имеет в виду свои статьи об итальянском поли¬
тическом деятеле Поэрио, помещенные в № 3 и 4 «Современника»
за 1859 г. в отделе «Политика».
3	Возможно, что Чернышевский говорит здесь о статье Добро¬
любова «Литературные мелочи прошлого года», напечатанной в «Со¬
временнике», № 1 и 4 за 1859 г.
4	Речь идет о войне, которая велась в Италии в 1859 г. между
соединенной франко-сардинской армией, с одной стороны, и
австрийской —»с другой. Война к тому времени, когда Чернышев¬
ский писал свою статью, не была закончена.
6 Книга реакционного французского историка Монталамбера:
«De l’avenir politique de l’Angleterre» («О политическом будущем
Англии»).
6	Книга французского вульгарного экономиста Леона Фоше:
«Etudes sur l’Angleterre» («Исследование об Англии»).
7	Речь идет о книге Лаверня «Essai sur l’economie rurale de
l’Angleterre, de l’Ecosse et de Firland» («Исследование о сельском
хозяйстве в Англии, Шотландии и Ирландии»).
3	Возможно, что здесь Чернышевский имеет в виду буржуаз¬
ного экономиста Джона Стюарта Милля.
9	Книга французского историка А. Токвиля: «L’ancien regime et
la Revolution» («Старый порядок и революция»).
10	Книга Дареста де ла Шаванн: «Histoire des classes agricoles
en France» («История земледельческих классов во Франции»),
Книга Эжена Бонмер: «Histoire des paysans» («История крестьян»).
Чичерин использовал также «Histoire des classes rurales en France
et de leurs progres dans l’egalite civile et la propriete» par M. H. Do-
niol, 1857 (Дониоль, «История земледельческих классов во Франции
в об их успехах в деле гражданского равенства и собственности»).
781

СУЕВЕРИЕ Й ПРАВИЛА ЛОГИКИ
1	Впервые статья напечатана в «Современнике», 1859, т. 77,
№ 10. «Суеверие и правила логики» — третья из обещанных Черны¬
шевским статей, в которых он полемизирует с противниками общин¬
ного землевладения (см. «Критика философских предубеждений
против общинного владения» и «Экономическая деятельность и за¬
конодательство» в настоящем томе). В этой статье Чернышевский
бьет своих противников, обвиняя их в неумении логически мыслить.
И в этой статье, как и в первых двух, связанных с ней единством
содержания, проводится мысль о возможности сохранения и укре-
пле я общины в России при условии отмены крепостного права и
пер гаче общинам земли. При этом автор делает упор на зависимо¬
сти состояния русского земледелия от «плохой администрации» и
«плохого суда» — иначе говоря от российского самодержавия, кото¬
рое Чернышевский окрестил именем «азиатство».
настоящем издании в тексте статьи восстановлены изъятые
цензурой отрывки, содержащие наиболее откровенную и резкую
критику социально-политического устройства царской России. Вос¬
становленные отрывки приводятся в квадратных скобках.
'	2 Таблица из работы буржуазного экономиста Тенгоборского
«Essai sur les forces productives de la Russie» («О производительных
силах России»), переведенной на русский язык Вернадским.
3	Первые строки стихотворения Н. А. Добролюбова «Наш де¬
мон».
4	Чернышевский имеет в виду статьи Н. А. Добролюбова «Тем¬
ное царство», напечатанные в № 7 и 9 «Современника» в 1859 г. за
подписью «Н.—бов».
5	Чернышевский имеет в виду свою статью «Экономическая дея¬
тельность и законодательство».
6	Возможно, что речь идет о писателе М. Е. Салтыкове-Щед¬
рине, который был одно время вице-губернатором в Рязанской гу¬
бернии.
7	Вся эта выписка от слов «кто говорит» на стр. 676 пере-
"черкнута цензором с пометками: «На основании последнего распоря¬
жения Министерства на помещение этого места нужны фактические
доказательства. Цензор Мацкевич», и «Сделать ссылку на это место
и потом возвратить мне. Мацкевич».- На это Чернышевский ответил
(на корректуре): «Эта выписка сделана мной из рукописной статьи
под заглавием' «О взяточничестве и причинах его», присланной в ре¬
дакцию «Современника» каким-то господином, подписавшим под нею
буквы А. За—в. Чернышевский». Возможно, впрочем, что отрывок
написан самим Чернышевским.
КАПИТАЛ И ТРУД
1 Статья «Капитал и труд», написанная в конце 1859 г., была
напечатана в «Современнике», 1860, № 1.
Содержание статьи «Капитал и труд» выходит далеко за пре¬
делы рецензии на книгу русского вульгарного экономиста И. Я. Гор¬
лова. В плане критики буржуазной политической экономии Черны¬
шевский в этой статье излагает основные положения своего эконо-
БО И. Г. Чернышевский, т. II 785
мического учения, которое он называет «экономической теорией
трудящихся».
По поводу статьи Чернышевского участник кружка петрашевцев
поэт А. Плещеев писал Н. А. Добролюбову: «Что за удивительная
статья Николая Гавриловича! Просто все пальчики облизать можно.
Ежели кто и по прочтении этой статьи будет стоять за экономистов,
проповедующих laissez faire, laissez passer, так уж значит у того
голова одинакового устройства с помещицей Коробочкой» (Письмо
от 12 февраля I860 г.).
- В настоящем издании статья печатается по тексту «Современ¬
ника».
2	Перевод статьи из журнала «Edinburgh Review» сделан был
В. А. Обручевым и использован Чернышевским в его статье «Леность
грубого простонародья», опубликованной в № 2 «Современника»
1860 г.
3	Формулировка, приведенная Чернышевским, находится у Пли¬
ния Старшего (I век н. э.) в 7-й главе его XVIII книги «Естествен¬
ная история» (37 томов).
4	Речь идет о статье реакционера Г. Б. Бланка «Русский поме¬
щичий крестьянин», напечатанной в «Трудах Вольного Экономиче¬
ского общества», 1856, т. 2, в которой автор выступил с защитой
крепостного права.
3 Книга английского путешественника и экономиста Артура
Юнга: «Travels in France 1787, 1788 and 1789» («Путешествия по
Франции в 1787, 1788 и 1789 годах»),
6	Речь идет о двенадцатитомной работе И. И. Голикова «Деяния
Петра Великого» (1788—1789) и восемнадцатитомных «Дополне¬
ниях» к ним (1790—1797).
7	Книга русского прогрессивного общественного деятеля
Н. И. Новикова «Опыт исторического словаря о российских писате¬
лях» впервые была опубликована в 1772 г. Работа Н. А. Полевого
по истории русской литературы — «Очерки русской литературы».
8	Речь идет об английской буржуазной революции середины
XVII века.
9	Навигационный акт—закон, изданный во время английской
буржуазной революции в 1651 г., по которому запрещалось англий¬
ским колониям производить торговлю с другими странами, кроме
Англии. Уничтожение навигационного акта (1849—1854) открыло
возможность другим государствам' вести торговлю с английскими
колониями.
10	’ «Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Где был тогда дворянин?» —
припев революционной песни, которую пели крестьяне во время вос¬
стания в Англии в XIV веке под предводительством Уота Тайлера.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абделькадер (Абд-эль-Кадер)
(1807— 1883)	— алжирский
эмир, предводитель алжирских
арабов в войнах против фран¬
цузов в Марокко и Алжире. —
553.
Аделаида — сестра французского
короля Луи Филиппа. — 446.
Александр I (1777—1825) — рус¬
ский император. — 64, 99, 203,
206, 208, 214, 331, 343.
Александр Македонский (356—
323 до н. э.) — македонский
царь (с 336 г. до н. э.).— 19,
28, 35.
Альбер Александр Мартэ.ч
(1815—1895)	— французский
рабочий, в 1848 г. был в со¬
ставе временного правитель¬
ства. — 253.
Ангулемская, герцогиня, Мария
Тереза Шарлотта (1778—
1851)—жена герцога Ангулем-
ского, дочь Людовика XVI.—348.
Ангулемский, герцог, Луи Антуан
(1785—1844) — старший сын
графа д’Артуа, впоследствии
короля Карла X. — 348.
Араго Доминик Франсуа (1786—
1853) —французский физик, аст¬
роном и политический дея¬
тель. —105, 247.
Аристотель (384—322 до н. э.) —
древнегреческий философ и уче¬
ный.— 13, 171.
Архимед (287—212 до н. э.) —
математик древности. — 495.
Аттила (Эцел) (ум. в 453 г.) —
царь гуннов, завоеватель гер¬
манских и др. народов. — 642.
Бабст Иван Кондратьсвич
(1824—1881)	— буржуазный
экономист, публицист, профес¬
сор Казанского, а затем Мо¬
сковского университетов. — 35,
175—177, 181, 182, 202.
Барбе (Барбес) Арман (1809—
1870) — французский револю¬
ционер, мелкобуржуазный де¬
мократ. — 262.
Бартелеми Сент-Илер	(1805—
1895) — французский ученый и
государственный деятель. — 528.
787

Барро Одилон (1791—1873) —
французский политический дея¬
тель, в президентство Луи Напо¬
леона был главою первого ми¬
нистерства. — 402.
Барро Теодор Анри (р. 1794) —
французский журналист, редак¬
тор газеты «Manuel General de
l’lnstruction	Primaire». ■—512.
Бастиа Фредерик (1801—1850) —
французский вульгарный эконо¬
мист, общественный деятель и
журналист. — 268, 269, 470, 560,
688, 693, 708, 709, 729, 730,
740.
Батый (ум. в 1255 г.) — хан Зо¬
лотой орды. — 642.
Бек Август (1785—1867)—не¬
мецкий филолог, автор книги
«О государственном устройстве
древних афинян» и др. — 712.
Белинский Виссарион Григорьевич
(1811—1848). —36,	37	(NN),
714, 717.
Бентам Иеремия (1748—1832) —
английский философ и юрист,
основатель «утилитаризма». —
175, 203, 204, 206—208, 210—
2'14, 708, 710.
Беранже Пьер (1780—1857) —
французский революционный
поэт-песенник. — 395, 513.
Берар Огюст Симон Луи (1783—
1859)—французский политиче¬
ский деятель, буржуазный ли¬
берал. — 391.
Берне Карл Людвиг (1786—
1837)—немецкий публицист,
критик и историк литерату¬
ры. — 161.
Беррийский, герцог, Шарль Ферди¬
нанд	(1778—1820)—второй
сын французского короля Кар¬
ла X, убитый рабочим Луве-
лем. — 315, 346, 348.
Бетизи Шарль (1770—1827) —
французский политический дея¬
тель, ярый роялист. — 335.
Бибул Луций Кальпурний (I в. до
н. э.) — древнеримский исто¬
рик. — 168.
Блан Луи (1811—1882)—фран¬
цузский мелкобуржуазный со¬
циалист. — 253, 254,	256, 260,
267—269, 593.
Бланк Григорий Борисович
(1811—1889) — русский реак¬
ционный публицист, выступав¬
ший с защитой крепостного
права. — 709.
Бланки Огюст	(1805—1881) —
французский революционный
деятель, социалист-утопист. —
262.
Блюхер Гебгарт Лебрехт
(1742—1819)—прусский	гене¬
рал эпохи	наполеоновских
войн. — 575.
Бодо	Никола	(1730—1792) —
французский . экономист-физио¬
крат. — 421.
Бодрильяр Анри Жозеф Леон
(1821—1892)	— французский
публицист и экономист. — 581.
Бодрю — французский политиче¬
ский деятель, роялист. — 334.
Бомон Гюстав Огюст (1802—
1866)—французский публицист
и политический деятель, роя¬
лист. — 364, 365.
Бонмер Жозеф Эжен (р. 1813 г.) —
французский публицист и писа¬
тель. — 645, 646, 649, 650.
Боссюэт Жак Бенинь	(1627—
1704) — французский проповед¬
ник и реакционный историк. —
20, 714.
Боткин Василий Петрович (1810—
1869)—либерал, публицист и
литературный критик. — 63, 65,
68, 70, 75, 76, 80, 86, 92.
Брайт Джон (1811—1889) —
английский политический дея¬
тель, сторонник свободы тор¬
говли.— 194.
Браун — аббат, директор школы
в Меце ~ 534
Бреа Жан Батист (1790—1848) —
французский реакционный гене¬
рал. — 272.
Брут Марк Юний (85—42 до
и. э.) — политический деятель
древнего Рима. — 168.
788

Бэкон Фрэнсис (1561—1626) —
английский философ-материа¬
лист. — 19, 35.
Бэр Карл Максимович (1792—
1876)—русский естествоиспы¬
татель, член Академии наук. —
24, 30.
Бюффон Жорж Луи (1707—
1788) — французский ученый-
естествоиспытатель. — 418.
Валленштейн (прав.	Вальд-
штейн) Альбрехт	(1583—
1634)—полководец эпохи Три¬
дцатилетней войны.— 189.
Баррен Жак Эдуард (1795—
1873)—французский политиче¬
ский деятель, дипломат.— 197.
Васко де Гама (1469—1524) —
португальский мореплаватель,
открывший морской путь в Ин¬
дию. — 157.
Вашингтон Джордж (1732—
1799) — руководитель восста¬
ния в Северной Америке про¬
тив английского владычества,
первый президент США. — 273,
495.
Веллингтон Артур (1769—
1852) — английский полководец
и государственный деятель. —
194, 199, 330, 575.
Верженн Шарль Гравье (1717—
IT’S?) — французский государ¬
ственный деятель, министр ино¬
странных дел при Людовике
XVI. —431.
Вери—аббат, школьный приятель
Тюрго. — 446.
Вернадский Иван Васильевич
(1821—1884) —русский бур¬
жуазный экономист. — 449, 450,
452.
Беррес Гай (I в. до н. э.)—рим¬
ский . государственный дея¬
тель.— 165, 167—170.
Веспуций Америк (Америго Вес-
пуччи) (1451—1512)—море¬
плаватель, именем которого
названа Америка. — 28,
Вестрис Гаэтано (1729—1808) —
танцовщик, автор ряда бале¬
тов. — 447.
Вивьен Александр Франсуа
(1799—1854)—французский по¬
литический деятель, роялист. —
300.
Вико Джованни Баттиста (1668—
1744) — итальянский	философ
и историк, автор	трактата
«Принципы новой науки». — 20.
Вильгельм III	(1650—1702) —
английский король (с 1689 г.).—
495.
Вильгельм Завоеватель (1027—
1087)—норманский король, за¬
воевавший в 1066 г. англо-сак¬
сонское государство. — 195,
196.
Вильгельм Молчаливый, принц
Оранский, граф Нассауский
(1533—1584)—один из руково¬
дителей национально-освободи¬
тельной ‘борьбы Нидерландов
против испанского владыче¬
ства* — 189.
Вильель Жозеф (1773—1854) —
французский государственный
деятель, роялист. — 315,	339,
346, 351, 354—360, 362, 364,
367—370, 373, 383, 396, 403.
Вильмен Абель Франсуа (1790—
1870)—французский ученый и
государственный деятель, ми¬
нистр народного просвещения
в кабинете Гизо. — 315, 338,
340, 345, 391, 406, 412.
Виргилий Публий Марон (70—
19 до н. э.)—римский поэт.—
7, 13.
Витроль Эжен Франсуа Огюст
(1774—1854)—французский по¬
литический; деятель, ярый роя¬
лист, сторонник Бурбонов. —
402, 406, 408.
Владимир Мономах	(1053—
1125) — великий князь киев¬
ский с 1113 года. — 33.
Воблан Вьено	(1756—1345) —
роялист, противник революции
1789 г., после реставрации —
министр внутренних дел. — 331.
989

Войе д’Аржансон Марк Рене
(1771—1842) — французский по¬
литический деятель, член па¬
латы депутатов во время реста¬
врации и июльской монар¬
хии. — 328.
Волабелль Ашилл Тепаль (1799—
1859)—французский историк и
публицист. — 300.
Воловский Луи Франсуа Мишель
Раймонд (1810—1876)—фран¬
цузский буржуазный эконо¬
мист.— 560, 708—710.
Вольтер Франсуа Мари Аруэ
(1694—1778) — французский пи¬
сатель и философ. — 431, .436,
636, 726.
Всеволожский — автор книги
«Путешествие в Мальту, Сици¬
лию, Италию, южную Францию
и Париж». — 64.
Вяземский Петр Андреевич
(1792—1878)—поэт и критик,
в 50-х годах товарищ министра
просвещения. — 126.
Гальяни, аббат (1728—1787)—
французский экономист и пуб¬
лицист, противник физиокра¬
тов.— 420.
Гарвей (Гарвье) Вильям (1578—
1657) — английский врач, от¬
крывший законы кровообраще¬
ния. — 105.
Гарнье-Паже Луи Антуан (1803—
1878)-—французский политиче¬
ский деятель, после революции
1848 г. член временного прави¬
тельства.— 247, 291, 581.
Гашетт (Ашет) Луи — француз¬
ский книгопродавец. — 512.
Гегель Георг Фридрих Вильгельм
(1770—1831)—немецкий фило¬
соф-идеалист.— 13, 20, 30, 457,
474, 487, 491, 492, 740.
Гельвеций Клод Адриен (1715—
1771)—один из представителей
французского материализма. —
418, 431, 726.
Г енрих	II — король Франции
(1547—1559 гг.). —633, 642.
Генрих IV (1553—1610)—фран¬
цузский король (с 1589 г.).—
361, 507, 644.
Генрик V (1820—1883)—граф
Шамбор, внук Людовика XVIII,
легитимистский претендент на
французский престол. — 553.
Генрих VII—английский король
(1485—1509) из династии Тюдо¬
ров. — 495.
Георг III (1738—1820) — англий¬
ский король. — 398.
Гервинус Георг Готфрид (1805—
1871) —немецкий историк, автор
книги «Введение в историю XIX
века», которую Чернышевский
перевел среди других работ в
Петропавловской крепости.— 30.
Гердер Иоганн Готфрид (1744—
1803)—немецкий ученый, поэт
и публицист. — 20.
Гернон де Ранвиль	(1787—
1866)—министр народного про¬
свещения в кабинете Полинья-
ка. — 403.
Геродот (около- 485—425 до
н. э.)—древнегреческий исто¬
рик. — 711.
Гёте Иоганн Вольфганг (1749—
1832) — немецкий поэт, ученый
и мыслитель. — 449.
Гиббон Эдуард (1737—1794) —
английский историк, автор
«Истории упадка и разрушения
Римской империи». — 641.
Гибо — деятель протестантского
образования во Франции. —
519, 520.
Гизо Франсуа Гильом (1787—
1874)—французский реакцион¬
ный политический деятель и
буржуазный историк.— 19—21,
28—30, 32, 266, 279, 280, 315—
318, 326, 328, 329, 338, 362, 378,
391, 397, 407, 409, 410, 414, 468,
527, 641, 649, 716.
Гильйомен Жильбер Урбэн (1801—
1864)—французский издатель.—
430, 581, ‘685,
790

Гоголь Николай Васильевич
(1809—1852). —50, 60, 126, 127,
129, 130, 132, 148, 466, 591, 610,
618, 665, 684, 685.
Годвин Вильям (1756—1836) —
английский публицист и исто¬
рик, предшественник анархиз¬
ма. — 182.
Гоке — французский издатель. —
345.
Голиков Иван Иванович (1735—
1801) — историк, автор много¬
томных «Деяний Петра Вели¬
кого».— 713, 714.
Гомер — легендарный автор древ¬
негреческих эпопей «Илиада» и
«Одиссея»,—13, 187, 469,711,712.
Горлов Иван Яковлевич (1814—
1890) — профессор политиче¬
ской экономии и статистики в
Петербургском университете. —
684, 685, 687—693, 709, 737.
Гортензий (ум. в 50 г. до н. э.) —
римский оратор.— 168.
Гофман Эрнст Теодор Амадей
(1776—1822) — немецкий реак¬
ционный писатель-романтик. —
232.
Гракхи братья, Тиберий (ум.
в 133 до н. э.) и Кай (ум. в 121
до н. э.) — политические дея¬
тели древнего Рима. — 717.
Грановский Тимофей Николаевич
(1813—1855)—либеральный де¬
ятель, историк, профессор Мо¬
сковского университета по кафе¬
дре всеобщей истории. — 7—12,
14—19, 22, 24, 26, 27, 29—35,
124.
Греч Николай Иванович (1787—
1867)—реакционный писатель,
журналист, тайный агент III От¬
деления. ■— 64.
Григорович Дмитрий Васильевич
(1822—1899)—русский	белле¬
трист, автор повестей «Деревня»,
«Антон-горемыка», «Переселен¬
цы» и др. — 126, 127.
Григорьев Василий Васильевич
(1816—1881) — русский профес¬
сор-ориенталист. — 124.
Гуго Капет (941—996)—король
Франции, основатель династии
Капетингов. — 643.
Гумбольдт Александр (1769—
1859)—немецкий ученый-нату¬
ралист, автор книги «Космос,
или физическое описание ми¬
ра». — 460, 592.
Гурне Жан Клод Мари Венсан
(1712—1759)—французский эко¬
номист, предшественник физио¬
кратов.— 416, 424, 425.
Гуттенберг Иоганн (ум. в 1468) —’
изобретатель книгопечатания в
Германии. — 18.
Гюбер Луи (1815—1865)—фран¬
цузский политический деятель,
член подпольных революцион¬
ных организаций. — 262.
Гюбнер Жозеф Александр (1811 —
1892)—австрийский дипломат.—
584.
Д’Аламбер Жан (1717—1783) —
французский писатель и фило¬
соф.—418, 726.
Дантон Жорж Жак (1759—1794)—’
деятель французской буржуаз¬
ной революции. — 286.
Дарест де ла Шаванн (1820—
1882) — французский историк и
публицист. — 645, 646, 649.
Д’Артуа, граф — см. Карл X.
Декаэ Эли (1780—1860)—фран¬
цузский политический деятель,
крупный промышленник. — 315,
337, 338, 340, 343, 346—349,383.
Декарт Рене (1596—1650)—фран¬
цузский философ. — 31.
Делало Шарль (1772—1842) —
французский политический дея¬
тель, ярый роялист. — 353, 354.
Дер Луи Франсуа (1798—1847) —
французский публицист, биограф
Тюрго. — 430.
Державин Гавриил Романович
(1743—1816)— русский поэт.—
610.
Джеффрис Джордж (1640—1689) —
английский политический дея¬
791

тель, канцлер; известен своей
крайней жестокостью.— 168.
Джонс Эрнст (1819—1869)—ан¬
глийский политический деятель
и публицист, один из руководи¬
телей чартистского движения.—
634.
Дидро Дени (1713—1784)—фран¬
цузский философ-материалист,
один из редакторов известной
«Энциклопедии». — 418, 431.
Диккенс Чарлз (1812—1870) —
английский писатель-реалист. —
60, 95, 604, 712.
Диоклетиан Гай Валерий Аврелий
(284—305) — римский	импера¬
тор. — 13, 374.
Дюбарри Мария Жанна (1746—
1793) — фаворитка французского
короля Людовика XV. — 358,
444.
Дювержье де Горанн Проспер
(1798—1881)—французский по¬
литический деятель и журна¬
лист. — 316, 378.
Дюмон Пьер Этьен Луи (1759—
1829) — французский публи¬
цист. — 207.
Дюнойэ Бартелеми Пьер Иосиф
Шарль (1786—1862) — француз¬
ский экономист. — 686.
Дюпен Андре Мари (1783—1865) —
французский политический дея¬
тель, после февральской рево¬
люции 1848 г. президент Зако¬
нодательного собрания. — 400.
Дюпен Пьер Шарль Франсуа
(1784—1873)—французский эко¬
номист, математик и инженер,
общественный деятель. — 407.
Дюплесси де Г ренедан — фран¬
цузский политический деятель,
роялист. — 365.
Дюпон де л'Эр Жак Шарль
(1767—1855)—французский по¬
литический деятель, либерал.—
247.
Дюфор Жюль Арман Станислав
(1798—1881)—французский по¬
литический деятель, сторонник
Кавеньяка. — 300.
Дюшатель Шарль Мари (1803—
1867) — французский политиче¬
ский деятель, министр внутрен¬
них дел в кабинете Гизо. — 279.
Евгения (род. в 1826 г.)—фран¬
цузская императрица, жена На¬
полеона III. — 514.
Екатерина II (1729—1796)—рус¬
ская императрица. — 64, 212.
Елизавета Тюдор (1533—1603) —
английская королева (с
1558 г.). —495, 643.
Елизавета Петровна (1709—1761)—
русская императрица (с
1741 г.).—660.
Жанна Д'Арк (1412—1431)—ле¬
гендарная героиня Столетней
войны между Англией и Фран¬
цией. — 648.
Жерар Морис Этьен (1773—
1852) — участник наполеоновских
походов, после Июльской рево¬
люции маршал и министр.—
406, 408.
Жукова Мария Семеновна (1804—
1855)— русская писательница,
сотрудница «Библиотеки для
чтения», «Отечественных запи¬
сок». — 64.
Жюльен Станислав (1799—1873) —
французский ученый-ориента¬
лист. — 528.
Занд Жорж (1804—1876)—псев¬
доним французской писательни¬
цы Авроры Дюдеван. — 218, 712.
Зенон Элейский (середина V в. до
н. э.)—древнегреческий фило¬
соф,—317.
Зерникав Адам (1652—1693) —
немецкий богослов.— 13, 14.
Иаков II (1633—1701)—король ан¬
глийский (с 1685 г.).—495,496.
Иван III Васильевич (1440—
1505)—великий князь москов¬
ский. — 660.
793

Изабелла Кастильская — дочь
Иоанна II, короля Кастилии. —
66.
Иоганн Лейденский	(1510—
1536)—один из деятелей ана¬
баптизма. — 286.
Иосиф И (1741—1790)—римско-
германский император. — 212.
Кавеньяк Годфруа (1801—1845)—
французский политический дея¬
тель, один из руководителей рес¬
публиканского движения. —
244—247.
Кавеньяк Жан Батист (1762—
1829) — французский политиче¬
ский деятель, член Конвента,
отец Годфруа и Эжена. — 243,
244.
Кавеньяк Эжен (1802—1857) —
французский генерал, после фев¬
ральской революции 1848 г.
военный министр временного
правительства; в июньские дни
руководил жестоким подавле¬
нием восстания парижских ра¬
бочих. — 239—243,	245—251,
267—268, 271 —274, 276, 278, 286,
291—293, 295,	297, 299—302,
307—314.
Калигула Кай (12—41)—римский
император. — 553.
Кант Иммануил (1724—1804) —
немецкий философ-идеалист. —:
20, 31.
Канюэль Симон (1767—1841) —
французский генерал, роялист,
сторонник Бурбонов. — 330.
Карамзин Николай Михайлович
(1766—1826)—русский	писа¬
тель и историк. — 657.
Карбонель — французский гене¬
рал. — 410.
Карл Великий (742—814)—король
франков (с 768 г.), римский им¬
ператор (с 800 до 814 г.).—;
500.
Карл I Стюарт (1600—1649)—ко¬
роль английский, низложенный
и казненный в 1649 г. — 495,
496.
Карл И (1630—1685) — англий¬
ский король (с 1660 г.). — 84,
495 496.
Карл III (1716—1788) — испан¬
ский король (с 1759 г). — 67.
Карл V (1500—1558)—император
Римской империи и король
Испании. — 66, 486.
Карл VII (1403—1461)—фран¬
цузский король (с 1422 г.).—
486.
Карл VIII (1470—1498)—фран¬
цузский король (с 1483 г.).—
642.
Карл X (до вступления на престол
граф д’Артуа) (1757—1836) —
французский король, был низ¬
ложен с престола революцией
1830 г, —315, 326, 328, 338, 342,
347—349, 354—356, 363, 370—
372, 374, 375, 383, 389, 396—399,
401—408, 414.
Карлейль Томас (1795—1881) —
английский	консервативный
историк и	писатель. — 603,
604.
Карно Лазарь Ипполит (1801—
1888) — французский политиче¬
ский деятель, после революции
1848 г. министр народного про¬
свещения. — 300.
Каррель Арман (1800—1836) —
французский публицист, один из
руководителей газеты «Natio¬
nal». — 245.
Кастельбажак Мари Бартелеми
(1776—1868) — французский по¬
литический деятель, роялист. —
351.
Каталина Люций Сергий (108—
62 до н. э.)—римский полити¬
ческий деятель. — 167.
Катон Утический (95—46 до
* н. э.) — народный трибун Рим¬
ской республики. — 168.
Кене Франсуа	(1694—1774) —
французский экономист, основа¬
тель школы физиократов. —
417, 420—424, 426, 439.
Кентский, герцог, Эдуард (1767—
1820) — сын английского коро¬
ля Георга III. — 99.
793

Кери Генри Чарлз	(1793—
1879)	— американский	эконо¬
мист. — 709.
Кетле Адольф Ламберт Жак
(1796—1874) — французский уче¬
ный-статистик. — 25, 26, 30.
Кинэ Эдгар (1803—1875)—фран¬
цузский историк и публицист.—
527.
Клерон (1723—1803) — француз¬
ская драматическая актриса. —
447.
Клозель де-Куссерг Жан Клод
(1759—1846)—французский по¬
литический деятель, роялист. —
346, 347.
Княжнин Яков Борисович (1742—
1791)—русский драматург и
поэт. — 714.
Кобден Ричард (1804—1865) —
английский политический дея¬
тель, либерал, основатель «Ли¬
ги борьбы против хлебных за¬
конов».—194, 198, 199, 470, 734.
Ковалевский Егор Петрович
(1811—1868) — русский путеше¬
ственник и писатель. — 64.
Кожевников Матвей Львович —
саратовский губернатор с 1846
по 1854 г, —676.
Коклен Шарль (1803—1853) —
французский экономист. — 581.
Колумб Христофор (1446—1506) —
мореплаватель, с именем кото¬
рого связано открытие Амери¬
ки. — 28.
Кольбер Жан Батист (1619—
1683)—французский государ¬
ственный деятель, министр Лю¬
довика XIV. — 644.
Кольцов Алексей Васильевич
(1809—1842) — русский поэт. —«
610.
Конде Людовик Жозеф Бурбон,
принц Коиде (1736—1818) —
французский аристократ, орга¬
низатор контрреволюционных
сил в 1789 г. — 395.
Констан Бенжамен (1767—1830)—
французский писатель и поли¬
тический деятель, глава либе¬
ральной оппозиции в эпоху ре¬
ставрации Бурбонов. — 378, 391.
Константин Великий (ум. в 337)—
римский император.— 13, 194.
Конти Людовик Франсуа, принц
(1717—1777) — французский вое¬
начальник и политический дея¬
тель. — 436, 437.
Корбон Клод Антим (1808—
1891)—французский политиче¬
ский деятель, активный участник
революции 1848 г., вице-прези¬
дент учредительного собрания.—
304—306.
Корбьер Жак Жозеф (17157—
1853) — французский политиче¬
ский деятель, крайний роя¬
лист.— 334, 351, 355, 359.
Корне д'Энкур — французский по¬
литический деятель, член пала¬
ты депутатов в эпоху реставра¬
ции. — 341.
Корнель Пьер (1606—1684) —
французский драматург. — 714.
Коссидьер Марк (1809—1861) —
французский мелкобуржуазный
демократ, префект парижской
полиции при временном прави¬
тельстве (1848). — 267, 268.
Кремье Исаак (1796—1880) —
французский политический дея¬
тель, умеренный республика¬
нец. — 247.
Кромвель Оливер (1599—1658) —
вождь английской революции
XVII в, —648, 719.
Крылов Никита Иванович (1807—
1879) — профессор римского пра¬
ва Московского университета.—
124.
Ксенофонт (V—IV вв. до н. э.) —
греческий историк и философ.—
711.
Кудлич (Кудлих) Ганс (р. 1823)—
австрийский политический дея¬
тель в эпоху революции 1848 г.,
член австрийского рейхстага. —
377.
Кудрявцев Петр Николаевич
(1816—1858)—историк и лите¬
ратор, профессор Московского
университета. — 8—10, 33, 35,
794

Кузен Виктор (1792—1867) —
французский философ-эклек¬
тик. — 527.
Кук Джемс (1728—1779)—ан¬
глийский мореплаватель. — 74.
Кутузов Михаил Илларионович
(1745—1813)— великий русский
полководец. — 469.
Лабедойер Шарль Анжелик
(1786—1815)—французский вое¬
начальник, участник наполеонов¬
ских войн. — 338.
Лаборд Александр Луи Жозеф
(1774—1842) — французский ли¬
беральный политический дея¬
тель и археолог. — 404, 409.
Лабурдонне Франсуа Реми (1767—
1839)—французский политиче¬
ский деятель, роялист. — 333,
334, 340, 351, 355, 364, 368, 369.
Лавернь Леон Гильон (1809—
1880)	— французский экономист
и реакционный политический
деятель. — 637, 649.
Лагруа — французская певица, вы¬
ступавшая в итальянской опере
в Петербурге в 50-х годах. —
687.
Лажечников Иван Иванович
(1792—1860) — русский истори¬
ческий романист. — 28.
Лазарь (1372—1389) — правитель
Сербии, погибший в сражении
с турками на Косовом поле. —
695.
Ламанский Владимир Иванович
(1833—1914)—историк и пуб¬
лицист, славянофил. — 93.
Ламарк Жан Батист (1744—
1829) — французский натура-
лист. — 461.
Ламорисьер Леон (1806—1865) —■
французский генерал, в июнь¬
ские дни командовал одним из
отрядов армии Кавеньяка, пода¬
вившей восстание. — 272, 295,
300.
Лафайет Мари Жан Поль (1757—
1834)—французский генерал и
политический деятель, один из
вождей либеральной буржуазии
в период революции 1789 г.—
328, 406, 409, 410, 411.
Лафит Жак (1767—1844)—фран¬
цузский банкир и политический
деятель. — 387, 408—412.
Левшин Алексей Ираклиевич
(1799—1879)—русский государ¬
ственный деятель и писатель. —
64.
Ледрю-Роллен Александр Огюст
(1807—1874) — французский по¬
литический деятель и публицист,
представитель мелкобуржуаз¬
ной демократии. — 245,	310,
312—314.
Лейбниц Готфрид Вильгельм
(1646—1716)—немецкий фило¬
соф-идеалист и математик. — 31.
Лентул Публий Сура — древне¬
римский государственный дея¬
тель. — 167.
Лермонтов Михаил Юрьевич
(1814—1841). —49, 51, 52.
Ло Джон (1671—1729)—шотлан¬
дец по происхождению, экономист
и финансист.— 175, 428 (Лоу).
Ломоносов Михаил Васильевич
(1711—1765). — 11, 684.
Лувель Луи Пьер (1783—1820) —
французский рабочий, убивший
в 1820 г. в Париже герцога
Беррийского. — 345—348.
Луи-Ребо — см. Рейбо Луи.
Луи-Наполеон — см. Наполеон III.
Луи Филипп (1773—1850) — фран¬
цузский король (с 1830 по
1848 г.). —244—246, 248, 277,
291, 325, 412—414, 497, 521,525,
527, 531—533, 535, 631.
Людовик IX (1215—1270) — фран¬
цузский король (с 1226 г.).—
19 35 644.
Людовик XI Валуа (1423—1483) —
французский король (с 1461 г.).—
377, 442—444, 633, 642.
Людовик XII	(1462—1515) —
французский король (с 1498 г.).—
642.
Людовик XIII (1601—1643) —
французский король (с 1610 г.).—
633,
795

Людовик. XIV (1638-17'15) —
французский король (с 1643 г.).—
84, 292, 377, 431, 442, 516, 525,
KQO ело	АДА
Людовик XV (1710—1774) —
французский король (с 1715 г.). —
QKfi 491	494
Людовик ' XVI (1754-1793) —
французский король (с 1774 г.),
казненный по постановлению
Конвента 21 января 1793 г.—
327, 383, 431, 437, 444, 445.
Людовик XVIII (1755—1824) —
французский король (с 1814 по
1824 г.). —315, 326—328, 330,
331, 336, 337, 339, 343, 346, 347,
349, 352—354, 356, 357, 359, 363,
367, 383, 413.
Мабли Габриэль Бонно (1709—
1785) — аббат, французский уто¬
пический коммунист и писа¬
тель-моралист. — 431.
Мазарини Джулио (1602—1661) —
французский государственный
деятель, кардинал, первый ми¬
нистр после смерти Людови¬
ка XIII. —632, 642, 644.
Маккиавелли Николо (1469—
1527)—итальянский политиче¬
ский деятель и писатель. —
200, 641.
Мак-Куллох Джон Рамзей (1784—
1864) — английский вульгарный
экономист. — 685,	687 (Мекко-
ллок).
Маколей Томас Бабингтон
(1800—1859) — английский бур¬
жуазный историк и политиче¬
ский деятель. — 28—30, 137, 168,
641, 649.
Мальзерб Кретьен Гийом деЛа-
муаньон (1721—1794)—фран¬
цузский государственный дея¬
тель, сторонник Тюрго. — 436,
437.
Мальтус Томас (1766—1834) —
английский буржуазный эконо¬
мист, автор реакционной теории
народонаселения. — 182,	708,
710, 712, 713, 715, 716, 729.
Манини (Манин) Даниэль (1804—
1857)—один из вождей италь¬
янской революции 1848 г. —
513.
Машоэль Жак (1775—1827) —
французский политический дея¬
тель, вождь либеральной оппо¬
зиции в эпоху реставрации
Бурбонов. — 328.
Мари Александр Тома (1795—
1870) — французский политиче¬
ский деятель, министр общест¬
венных работ временного пра¬
вительства в 1848 г., организа¬
тор так называемых Нацио¬
нальных мастерских. — 247, 256,
257, 259, 265, 266.
Марий Кай (156—86 до н. э.) —
римский политический деятель
и полководец. — 717.
Мария Антуанетта (1755—1793) —
французская королева, жена
Людовика XVI, казненная по
приговору Конвента 16 октября
1793 г.— 446.
Мария Терезия	(1717—1780) —
германо-римская императрица,
королева Чехии и Венгрии. —
636.
Мармон Огюст Фредерик Луи,
герцог рагузский	(1774—
1852) — французский реакцион¬
ный государственный деятель и
полководец. — 408—410.
Марра (Марраст) Арман (1801—
1852) — французский публицист
и государственный деятель, ли¬
дер правых республиканцев. —
244, 247.
Мартиньяк Жан Батист (1776—
1832) —| французский	полити¬
ческий деятель, глава кабинета
в 1828—1829 гг, —356, 370, 375,
383, 397.
Машо Жан Баптист (1701—
1794)—французский государ¬
ственный деятель, с 1745 г. ге¬
неральный контролер. — 445,
446.
Медичи	Екатерина	(1519—
1589) — французская	короле¬
ва.—641.
79в

Мейер Дмитрий Иванович
(1819—1856) — юрист, профес¬
сор Казанского и Петербург¬
ского	университетов.— 154—
157.
Мельников-Печерский Павел Ива¬
нович (1819—1883) — русский
беллетрист, автор хроники
«В лесах» и «На горах». —
393.
Ментенон Франсуаза д’Обинье
(1635—1719) — фаворитка, а за¬
тем вторая жена Людови¬
ка XIV, —444.
Местр Жозеф (1754—1821)—■
реакционный французский пи¬
сатель, монархист и поборник
католицизма. — 326.
Меттерних Клеменс Венцель
(1773—1859)	— реакционный
австрийский министр, один из
организаторов «Священного
союза» монархов. — 326,	356,
403, 636.
Мешен Александр Эдмунд
(1762—1849)—французский по¬
литический деятель. — 409.
Милль Джон Стюарт (1806—
1873) —английский буржуазный
философ и экономист. — 578, 580,
639, 685, 728, 730.
Мильтон Джон (1608—1674) —
английский поэт, публицист и
политический деятель. — 340,
739.
Милютин Владимир Алексеевич
(1826—1855)—русский ученый
и публицист, профессор госу¬
дарственного права. — 175.
Минье Франсуа Огюст (1796—
1884)—французский исто¬
рик. — 525.
Миресс (Мирэ) Жюль Изаак
(1809—1871)	— французский
финансовый магнат. — 514, 515.
Миромениль Арман Тома (1723—
1796) — французский министр
юстиции. — 431, 437.
Михайлов Михаил Козьмич
(1775—1856)—писатель и пе¬
реводчик. — 175, 204.
Мишле Жюль (1798—1874) —
французский историк. — 527.
Моген Франсуа (1785—1854) —
французский политический дея¬
тель, адвокат, умеренный бур¬
жуазный либерал. — 407, 410.
Мольер Жан Батист	(1622—
1673)—французский драма¬
тург. — 466.
Монморанси Матье Жан Фелиси-
те (1760—1826)—французский
политический деятель, министр
иностранных дел с 1821 г.—
358.
Монталамбер Шарль (1810—
1870)—французский политиче¬
ский деятель, глава клерикаль¬
ной партии, реакционный исто¬
рик.—316, 326, 523, 603, 635—
637, 639, 648.
Монтескье Шарль Луи (1689—
1755) — французский политиче¬
ский писатель, историк и со¬
циолог, автор «Духа зако¬
нов». — 20, 23, 378, 727.
Мопу Рене Николай Шарль Огю¬
стен	(1714—1792)—француз¬
ский государственный деятель,
канцлер. — 431.
Морели — французский утопиче¬
ский коммунист XVIII в. — 431.
Морена Жан Фредерик Фелиппо
(1701—1791)—французский го¬
сударственный деятель, глава
кабинета	министров	пои
Людовике	XVI. — 431,	437,
445—448.
Мортмар Казимир Людовик Вик-
торьен (1787—1875) — француз¬
ский генерал, посланник в Пе¬
тербурге в 1828—1830 гг. — 401,
402.
Муравьев Сергей — экономист,
преподаватель Казанского уни¬
верситета, автор книги о Тюр¬
го,—416, 417, 437.
Мюи — военный министр при Лю¬
довике XVI. — 431.
Мюнцер Томас (ок. 1490—1525) —
вождь религиозно-крестьянского
движения в Германии времен
реформации. — 286.

NN — см. Белинский.
Наполеон I Бонапарт (1769—
1821)—французский импера¬
тор.— 199, 277, 278,290,292,297,
301, 326, 328, 330, 331, 338, 343,
348, 350, 356, 388, 395, 397, 502,
508, 509, 514, 530, 531, 539, 550,
631, 636, 648, 688, 711.
Наполеон III (1808—1873) —
племянник Наполеона I, фран¬
цузский император с 1852 по
1870 г. —242, 243, 284, 285, 299,
310—314, 316, 317, 494, 498—
514, 523—525, 527—531, 533—
540, 542—553, 584, 631, 632.
Неккер Жак	(1732—1804) —
французский государственный
деятель, министр финансов. —
432, 433—436.
Некрасов Николай Алексеевич
(1821—1877). —220.
Нелединский-Мелецкий Юрий
Александрович (1752—1828) —
русский поэт. — 610.
Нерон Люций Домиций (37—
68)—римский император.—374,
553.
Нессельроде Мария Дмитриевна,
графиня — жена министра ино¬
странных дел графа К. В. Нес¬
сельроде. — 402.
Нибур Бартольд Георг (1776—
1831) — немецкий историк. —
19, 20, 22, 25, 32, 705, 716.
Николай I	(1796—1855)—рус¬
ский император. — 401.
Новиков Николай Иванович
(1744—1818)—передовой	об¬
щественный деятель, публицист
и издатель. — 714.
Ньютон Исаак	(1643—1727) —
английский математик и фи¬
зик. — 105, 495.
Нэй Мишель (1769—1815)—мар¬
шал, соратник Наполеона. —
338.
Овен — см. Оуэн.
Огарев Николай Платонович
(1813—1877) — революционный
поэт и публицист, ближайший
сподвижник и друг А. И. Гер-
цена. — 40—44, 47, 48.
Одри де Пюйраво Франсуа —
французский политический дея¬
тель, участник революции
1830 г, —406, 409, 411.
Озеров Владислав Александро¬
вич (1769—1816)—русский дра¬
матург. — 714.
0’К.оннор Фергюс	(1796—
1855) — ирландский	адвокат,
глава английских чартистов. —
634.
Орсини Феличе	(1809—1858),
граф — деятель	итальянского
национально - освободительного
движения. — 549.
Оссе Шарль — французский поли¬
тический деятель, роялист, мор¬
ской министр в кабинете По¬
линьяка. — 403.
Островский Александр Николае¬
вич (1823—1886).— 132,	146,
148, 154, 669, 670.
Оуэн Роберт (1771—1858) — ан¬
глийский социалист-утопист. —
99, 593, 716, 728.
Пакье Этьен Дени (1767—
1862) — французский политиче¬
ский деятель, президент пала¬
ты пэров до революции 1848 г. —
332, 350, 351.
Пальмерстон Генри Джон Тепль
(1784—1865) — английский го¬
сударственный деятель. — 634,
635.
Парижский граф (принц Людо¬
вик Филипп Альберт Орлеан¬
ский) (1838—1894)—внук фран¬
цузского 'короля Людовика Фи¬
липпа. — 553.
Перье Казимир (1777—1832) —
французский политический дея¬
тель, крупный банкир. — 351,
375, 404, 406—409, 411, 414.
Петр I	(1672—1725)—русский
император.— 14, 60, 439, 657,
713.
Петрарка (1304— 1374) — итальян¬
ский поэт. — 711.
798

Печерский — см. Мельников-Пе¬
черский.
Пиль Роберт (1788—1850) — ан¬
глийский политический дея¬
тель,— 288, 317, 470.
Платон (427—347 до н. э.) —
древнегреческий философ-идеа¬
лист. — 13, 171, 172.
Пле Пьер Гильом Фредерик
(1806— 1867) — фр анцузский ин¬
женер и административный дея-
’ тель. — 688.
Плиний Старший Кай Секунд
(ок. 27—79) — римский писатель
и ученый. — 705, 711.
Плутарх	(46—120)—греческий
историк и моралист.— 171, 711.
Погодин Михаил Петрович
(1800—1875)—реакционный ис¬
торик, публицист и журналист,
профессор Московского универ¬
ситета. — 64.
Полевой Ксенофонт Алексеевич
(1801 — 1867) — журналист. —
'714, 715, 717.
Полевой Николай Алексеевич
(1796—1846)—журналист, исто¬
рик, редактор-издатель Жур¬
нала «Московский телеграф»,
к концу своей жизни за¬
нял крайне реакционные пози¬
ции. — 714.
Полибий (конец III в. — ок. 120 г.
до н. э.)—древнегреческий
историк. — 711.
Полиньяк Жюль (1780—1847) —
французский министр-президент
при Карле X. — 356, 396, 397,
400—403, 407, 410, 413, 414.
Помпадур (Антуанетта Пуассон)
(1721—1764) — фаворитка Лю¬
довика XV. —358, 417, 424, 444.
Помпей Кней (106—48 до н. э.) —
римский полководец и кон¬
сул.— 169, 170.
Попов — автор книги «Путешест¬
вие в Черногорию». — 65.
Порсена Ларс — царь Клузия, од¬
ной из общин Этрурии, изве¬
стен своей войной с римлянами
и осадой Рима. — 695.
Поэрио Джузеппе — неаполитан¬
ский политический деятель. —•
621.
Прейс Петр Иванович (1810—
1846)—преподаватель Петер¬
бургского университета по ка¬
федре .истории и литературы
славянских наречий. — 7, 8.
Прескотт Вильям (1795—1859) —
буржуазный американский ис¬
торик. — 29.
Прудон Пьер Жозеф (1809—
1865)—французский мелкобур¬
жуазный социалист, основопо¬
ложник анархизма. — 728—730.
Пушкин Александр Сергеевич
(1799—1837)—7, 24, 39, 49, 50,
60, 126, 610, 640, 641, 665.
Пье — французский политический
деятель, роялист. — 333.
Пюираво — см. Одри де Пюйраво.
Ранвиль Гернон—см. Гернон
де. Ранвиль.
Ранке Леопольд (1795—1886) —
немецкий историк. — 29.
Расин Жан Батист (1639—1699) —
французский драматург. — 714.
Рау Карл Давид Генрих (1792—
1870)—немецкий экономист и
статистик. — 685, 708—710.
Регул (III в. до н. э.)—римский
военачальник. — 705.
Рейбо Луи (1799—1879)—фран¬
цузский публицист и белле¬
трист, примыкавший к оппози¬
ции во время Июльской монар¬
хии, а после 1848 г. поддержи¬
вавший Наполеона III. — 639.
Ремюза Шарль Франсуа — фран¬
цузский писатель и политиче¬
ский деятель, буржуазный либе¬
рал. — 378.
Рикардо Давид (1772—1823) —
английский экономист. — 708—
710, 712, 713, 715, 716, 728, 729,
750.
Риттер Карл (1779—1859)—не¬
мецкий географ, автор «Всеоб¬
щей сравнительной геогра¬
фии». — 23, 592.
790

Ришелье Арман (1585—1642) —
кардинал, первый министр при
Людовике XIII, —67, 377, 442,
444, 632, 642, 644.
^Ришелье Арман Эммануэль Дю-
плесси (1766—1822), герцог —
французский государственный
деятель, несколько лет нахо¬
дился на русской службе. —
288, 315, 329, 331, 334, 338, 343,
344, 349, 351, 352, 354, 360, 369,
383.
Робер — издатель монархического
журнала в эпоху реставрации.—
339, 340.
Робеспьер Максимилиан (1758—
1794)—деятель французской
буржуазной революции, вождь
якобинцев и руководитель пра¬
вительства в эпоху «якобинской
диктатуры». — 377, 648.
Ройе-Колар Поль (1763—1845) —
французский политический дея¬
тель, монархист. — 329,	340,
371, 378, 397.
Роллан Пьер Шарль Антуан
(1818—1875)—французский по¬
литический деятель, министр
народного просвещения. — 528—
530.
Россель Джон, лорд (1792—
1878)—английский государст¬
венный деятель, представитель
партии вигов. — 634.
Рошер Вильгельм Георг Фрид¬
рих	(1817—1894)—немецкий
экономист. — 685, 687, 688, 708—
710.
Руссо Жан Жак (1712—1778) —
французский философ и писа¬
тель.—431, 709, 726, 727.
Салтыков-Щедрин Михаил Ев¬
графович (1826—1889)— 125—
127, 129, 130, 141, 144, 147, 148,
149, 151, 159, 160, 162, 171—174,
610, 658.
Самарин Юрий Федорович (1819—
1876) — публицист и политиче¬
ский деятель, славянофил. — 93.
Себастиани Орас (1772—1851) —
маршал Франции, министр ино¬
странных дел при Луи Филип¬
пе. — 408, 409.
Семезон — французский политиче¬
ский деятель, роялист. — 333.
Сенар Антуан Мари Жюль
(1800—1885)—французский по¬
литический деятель, член учре¬
дительного собрания в 1848 г. —
276, 300.
Сен-Симон Луи (1676—1755)—;
французский писатель и госу¬
дарственный деятель. — 516.
Сент-Арно Арман Жак (1801—
1854)—французский маршал и
приближенный Наполеона III.—
547.
Сервантес Сааведра Мигель
(1547—1616)—испанский писа¬
тель, автор «Дон-Кихота». —
166.
Серро, граф — французский госу¬
дарственный деятель. — 353.
Симон Жюль Франсуа Сюисс
(1814—1896) — французский по¬
литический деятель и публи¬
цист. — 526, 527.
Симонов Иван Михайлович
(1794—1855)—русский ученый
астроном и писатель. — 64.
Сисмонди Симон (1773—1842) —
швейцарский экономист и исто¬
рик.— 715, 716.
Скотт ' Вальтер	(1771—1831) —
английский исторический рома¬
нист и поэт. — 60.
Смит Адам (1723—1790) — англий¬
ский ’'1'ономист. — 31, 437, 491,
573, 662, 604, 694, 708, 710, 712,
713, 716, 719, 726—730, 733, 750,
752.
Сократ (V—IV вв. до ь. э.) —гре¬
ческий философ-идеалист. — 462.
Соловьев Сергей Михайлович
(1820—1879) — ез . "ий исто¬
рик. — 8.
Столон Гай Лициний Калв (IV в.
до н. э.) —древнеримский го¬
сударственный деятель. — 705,
717.
Страффорд Томас Вентворт
(1593—1641)—английский по¬
800

литический деятель, ближайший
советник Карла I, казненный
по постановлению парламента.—
403.
Строев—автор книги «Париж, пу¬
тевые заметки». — 64.
Струков Д. М. — автор книги
«Опыт изложения главнейших
условий успешного сельского
хозяйств а». — 93, 106, 108— 110,
112, 113, 115—119.
Суворов Александр Васильевич
(1730—1800)—великий русский
полководец. — 189.
Сугерий, аббат (ум. в 1151 г.) —
французский государственный
деятель XII в. — 19, 34, 35.
Сумароков Александр Петрович
(1718—1777)—русский поэт и
драматург. — 610.
Сцевола Муций (VI в. до н. э.) —
легендарный римский юноша,
совершивший самоотверженный
подвиг во время осады Рима. —
695.
Сэ (Сэй) Жан Батист (1767—
1832)—французский буржуаз¬
ный экономист.— 115, 417, 439,
441, 466, 578, 598, 688, 708—710,
729.
Сюлли Максимилиан де Бетюн
(1560—1651), герцог, — фран¬
цузский государственный дея¬
тель. — 644.
Талейран Шарль	(1754—
1838) — францу,л[,„.ч	дипло¬
мат. — 189, 326, J ™358.
Тамерлан (1336—1405) — средне¬
вековые . полководец и завоева¬
тель. — 19, 27, 35.
Таппе Август (1778—1830)—док¬
тор богд^.,;ария и философии,
профессор Дерптского универ¬
ситета. — 657.
Тацит Корнелий (ок. 55—120) —
римский историк. — 641, 711.
Терре Жозеф Мария (1715—
1781)—французский политиче¬
ский деятель, генеральный
контролер финансов при Людо¬
вике XV. — 431.
Тимур — см. Тамерлан.
Тит Ливий (59 до н. э. —17
н. э.)—римский историк. — 711.
Токвиль Алексис Шарль (1805—
1859) — французский политиче¬
ский деятель и писатель, либе¬
рал.— 316, 639, 641, 649.
Толстой Лев Николаевич (1828—
1910).— 49—52, 54—60, 62.
Тома Эмиль (1822—1880)—фран¬
цузский политический деятель,
директор Национальных мастер¬
ских в 1848 г. — 259, 260, 265,
266.
Тразибул — древнегреческий пол¬
ководец. — 495.
Трела Улис (1795—1879)—фран¬
цузский политический деятель,
министр общественных работ в
1848 г, —259, 269.
Ту Жак Огюст (1553—1617) —
французский историк и госу¬
дарственный деятель. — 641.
Тургенев Иван Сергеевич (1818—
1883). —49—51, 58, 126,	127,
215, 219, 220, 235, 665.
Тьер Луи Адольф (1797—1877) —
французский политический дея¬
тель и историк, палач Париж¬
ской коммуны. — 305, 316, 326,
328, 637, 641.
Тьерри Амедей (1797—1873) —
французский историк и полити¬
ческий деятель. — 23.
Тьерри Огюстэн (1795—1856) —
брат предыдущего, историк. —
28, 32, 525, 641, 716.
Тюрго Роберт Жак (1727—1781)—
французский государственный
деятель, экономист, последова-
, тель физиократов. — 416—418,
425—434, 436, 437, 439, 441, 442,
446, 447.
Фемистокл (VI—V вв. до н. э.) —
государственный деятель и пол¬
ководец древних Афин. — 171,
172.
’ДБ! Н. Г. Чернышевские, т. II
801

Фердинанд I — король арагонский
(с 1412 до 1416 г.). —66.
Фердинанд VII (1784—1833) —
испанский король. — 91,	356,
359.
Фетрье Жан Франсуа Гиацинт
(1785—1830) — аббат, француз¬
ский государственный деятель,
министр духовных дел в каби¬
нете Мар^иньяка-. — 374.
Филипп II (1527—1598) — испан¬
ский король. — 67, 77.
Филипп IV (Прекрасный)—фран¬
цузский король (с 1285 до
1314 г.). —633, 642.
Фориэль Клод Шарль (1772—
1844) — французский историк,
филолог и критик. — 23.
Фортуль Ипполит (1811—1856) —
французский государственный
деятель, министр народного про¬
свещения. — 528.
Фоше Леон (1804—1854) —фран¬
цузский публицист, экономист,
министр внутренних дел в пре¬
зидентство Луи Бонапарта.—
637, 639, 649.
Фридерик II — см. Фридрих II.
Фридрих II (1712—1786)—прус¬
ский король (с 1740 г.). — 212,
604, 636.
Фуа Максимилиан Себастьян
(1775—1825) — французский ге¬
нерал. — 365.
Фукидид (ок. 460—399 до н. э.) —
греческий историк. — 641, 711.
Фуше Жозеф	(1759—1820) —
французский государственный
деятель, министр полиции при
Наполеоне и Бурбонах. — 315,
330, 331.
Херасков Михаил Матвеевич
(1733—1807)—русский поэт и
драматург. —610.
Хомяков Алексей Степанович
(1804— 1860) — славянофил,
поэт, драматург и публицист. -»
12, 13.
Цезарь Юлий Кай (100—44 до
н. э.) — римский государствен¬
ный деятель и полководец. — 74,
166, 167—169, 278, 717.
Церников Адам — см. Зерникав
Адам.
Цинциннат Луций Квинций (V в.
до н. э.) —древнеримский поли¬
тический деятель. — 705.
Цицерон Марк Тулий (106—43
до н. э.)—римский политиче¬
ский деятель, Оратор, писатель
и философ.— 13, 165—170, 711.
Чертков Александр Дмитриевич
(1789—1858)—археолог и исто¬
рик, автор путевых заметок
«Воспоминания о Сицилии». —
64.
Чичерин Борис Николаевич
(1828—1904) — реакционный
публицист и историк. — 619, 621,
622, 624, 625, 627, 628, 630, 632—
642, 644—647, 649—651.
Шангарнье Никола (1793—1877)—
реакционный французский ге¬
нерал и политический деятель,
начальник парижской нацио¬
нальной гвардии. — 295.
Шатобриан Ренэ (1768—1848) —
французский писатель и поли¬
тический деятель, представитель
реакционного романтизма.—338,
355, 357—359, 367, 368, 414.
Шевалье Мишель (1806—1879) —
буржуазный французский эко¬
номист и публицист.— 108, 112,
466, 708, 709.
Шекспир Вильям (1564—1616) —
английский поэт и драматург. —
325, 643, 714.
Шеллинг Фридрих Вильгельм
(1775—1854)—немецкий фило¬
соф-идеалист. — 457,	474, 487,
491.
Шельхер Виктор (1804—1893) —
французский политический дея¬
тель и писатель, участник рево¬
люции 1848 г. — 691.
Шиллер Фридрих (1759—1805) —
немецкий поэт. — 26.
802

Шлоссер Фридрих Кристофор
(1776—1861) —немецкий исто¬
рик,—19—21, 29, 30, 32, 641.
Штейн Генрих Фридрих (1757—
1831)—прусский государствен¬
ный деятель. — 288, 317.
Эгильон Арман (1720—1782) —
французский государственный
деятель, министр иностранных
дел в 1771—1774 гг. — 431.
Эдвардс Анрй-Мильн — англий¬
ский натуралист. — 23, 32, 33.
Эльвециус— см. Гельвеций.
Эмерсон Ральф (1803—1882)' —
американский философ-идеа¬
лист.—26, 30, 31.
Эпафродит — вольноотпущенник,
рабом которого был философ
Эпиктет. — 317.
Эпиктет (ок. 50—138 г.) —уроже¬
нец Фригии, философ-стоик. —
317.
Эспинас Эспри Шарль (1815 —
1859) — французский генерал,
адъютант Наполеона III, а за¬
тем министр внутренних дел. —;
317.
Юнг Артур (1741—1820) —англий¬
ский писатель и экономист. —
712.
Яковлев Владимир Дмитриевич
(1817—1884)—писатель,	со¬
трудник «Современника» и «Оте¬
чественных записок». — 65.
Ярослав / Владимирович (978—
1054)—древнерусский князь.—
33.

СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
Сочинения Т. Н. Грановского	 7
Из «Заметок о журналах». Июль 1856 года	 36
Стихотворения Н. Огарева	.	40
Детство и отрочество. Военные рассказы Л. Н. Толстого . ,	49
Письма об Испании В. П. Боткина	 63
Из «Заметок о журналах». Апрель 1857 года	 93
Губернские очерки Щедрина	 125
О некоторых условиях, способствующих умножению народ¬
ного капитала. Речь И. Бабста. Рассуждение о граждан¬
ском и уголовном законоположении. И. Бентама		175
Русский человек на rendez-vous	  215
Кавеньяк	 239
Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X.	315
Тюрго. Его ученая и административная деятельность		416
•	Критика философских предубеждений против общинного
владения	 449
Франция при Людовике Наполеоне	 494
Экономическая деятельность и законодательство	 556
Г. Чичерин, как публицист	 619
Суеверие и правила логики	 652
•	Капитал и труд	 684
Примечания	 760
Указатель имен	 787
Редактор И. Кадышева
Художник издания Н. Седельников	Технический редактор А. Тюнеева
Подписано к печати 20/XII 1949 г. М-32069. Объем бО1/^ п. л. Тираж 50 тыс. экз.
43,9 уч.-изд. л. + 1 вклейка. Заказ Яг 305. Цена 14 руб.
2-я типография „Печатный Двор" им. А. М. Горького Главполиграфиздата при
Совете Министров СССР. Ленинград, Гатчинская, 26.

Иова0 ""’a 1
I -j IA G	it. i