63.3(2)722 Б31
Издание второе, дополненное
4702010200—006
БМ127|03|—84 57—84
«Карелия», 1984.


Сорок лет назад, в полдень 28 июня 1944 года десантом с Онежского озера был освобожден Петрозаводск— столица советской Карелии.
В те волнующие дни фронтовым корреспондентом Г. 3. Санько был сделан снимок, по следам которого прошел автор этой книги. Книга эта впервые увидела свет десять лет назад. И естественно, в жизни тех, о ком в ней идет речь, многое изменилось. Об этом можно было бы рассказать читателю. Но автор решил не делать этого, чтобы оставить нетронутыми непосредственные впечатления тех дней, когда шел поиск.
Несколько новых страниц, которые появились в книге, посвящены тем, кто в тот тревожный 1944 год вошел в жизнь ребят и сыграл столь важную роль в их дальнейшей судьбе.
Десять лет — большой срок. Были приобретения, были потери. Ушла из жизни автор снимка Галина Захаровна Санько.
Памяти Галины Захаровны Санько посвящается эта книга.
з


Узники фашизма (фото Г. Санько)


НАЧАЛО
Пожалуй, начать лучше всего с воспоминаний петрозаводчанина Николая Сергеевича Костина. То, что увидел он тогда пытливыми детскими глазами, запомнилось ему на всю жизнь. Его неопровержимое свидетельство может служить прологом к рассказу о судьбе многих людей, о том, что в ней стало общим и что различным.
«Я хотя и был тогда мал, но очень хорошо запомнил тот день освобождения. Я, мой брат Миша, Вова и Ася Кузьмины, братья Ермолины, проснувшись утром, были удивлены тишиной, царившей на улице.
Все мы жили в одном бараке метрах в десяти о г главной магистрали, по которой двигались отступающие части белофиннов. Старшие ребята, оказывается, уже нэ спали. Они перерезали проволоку между столбами и убежали из лагеря на волю. Туда же часов в 7—8 утра устремились и мы.
Как сейчас помню, как одна бабушка в соседнем бараке вывесила в слуховое окно сделанный из красного сарафана флаг.
Я своими глазами видел, как, вспенивая воду, от Ивановских островов к горящей пристани помчались катера. Туда валом валила масса народа, к которой присоединились и мы, ребятишки. У всех было радостно на сердце.
А Ася и Вова тут же на пристани после мучительной разлуки встретились со своим отцом — морским офицером Кузьминым, одним из наших освободителей.
2 3650
5


Клава Соболева (К. А. Нюппиева) в июне 1944 г. (фрагмент фотографии Г. Санько)


К. А. Нюппиева во время защиты кандидатской 28 мая 1973 г.
диссертации.


Их я с тех пор не видел, да и тогда момент встречи детей с отцом наблюдал словно в тумане, сквозь радостные слезы, сквозь призму радости за друзей и горечи в связи с неизбежностью разлуки с ними.
На следующий день в местной газете появился снимок, на котором увидел Вовку и Аську, горделиво восседавших на руках отца».
Мы еще возвратимся к письму Николая Костина, к его воспоминаниям о тех, кто, придя на выручку, властно вмешался в судьбу ребят, «худеньких маленьких оборвышей», которых, как пишет Костин, «дяденьки военные потчевали сытным солдатским супом из своих походных котелков».
В рокоте катеров, мчавшихся к желанной цели, услышали Костин и его друзья будущего зов и устремились навстречу этому будущему. ,
Письмо Костина — одно из многих, полученных редакциями газет «Ленинская правда» и «Советская Карелия» после того, как в них была опубликована фотография — дети за колючей проволокой,— обошедшая впоследствии прессу многих и многих стран.
...В архивах, в музеях, в личных альбомах хранится много снимков, сделанных в те июньские дни, когда была освобождена столица Советской Карелии. Почему же мы решили остановиться именно на этом? Почему его, а не другой опубликовали в номере, посвященном Дню Победы? Во-первых, потому, что на других, имевшихся в нашем распоряжении, были сфотографированы большие группы ребят. А мы хотели, чтобы читатель смог разглядеть каждого в отдельности, узнать его и сообщить, что он знает о последующей судьбе знакомого ему человека. Как правило, эти снимки были строго документальными, но четко воспроизвести их в газете не представлялось возможным просто в силу технического несовершенства оригиналов. Этот же снимок явно принадлежал профес8


сиональному мастеру: в этом сразу убеждала и искусно найденная композиция, и умело схваченный момент.
Существовала еще одна причина, заставившая избрать именно эту фотографию, — надпись, эта страшная надпись на двух языках: «Переселенческий лагерь. Вход в лагерь и разговор через проволоку воспрещен под угрозой расстрела». Слово «расстрела» было выведено особенно четко, я бы сказал старательно. Такие надписи не появлялись сами по себе. Кто-то придумывал текст, кто-то воспроизводил его на тщательно струганных досках...
Как этот снимок попал в редакцию? Его прислал наш московский корреспондент Рудольф Сюкияйнен. Он же сообщил, что автором является военный корреспондент Галина Санько.
Когда я услышал это имя, мне сразу припомнился необыкновенный солнечный зимний день, когда к нам, в редакцию журнала «Огонек», вошла женщина в кухлянке, торбосах и расшитом бисером малахае. Это была фотокорреспондент Галина Санько, работавшая в те годы на Камчатке. Ее снимки рыбаков, охотников, оленеводов обошли все иллюстрированные издания, часто появлялись в газетах.
Этот приход даже в повидавшем многих интересных визитеров особнячке на Страстном бульваре (там тогда располагался «Огонек») был замечен всеми. Заведующий редакцией В. П. Микулин, ведавший тогда и фотоделами журнала, познакомил с экзотической посетительницей Ефима Давыдовича Зозулю, известного писателя и заместителя редактора, и, помнится, даже Михаила Ефимовича Кольцова. Мы, молодежь (Исаак Зарубин и я), не без тайной зависти глядели на «таинственную незнакомку», которая будто сошла со страниц северных рассказов Джека Лондона. Для меня эта заинтересованность имела далеко идущие последствия. Вскоре моя бригантина подняла якорь и из тихой гавани на Страстном бульваре отпра9


вилась в беспокойное Охотское море. Работая на Камчатке, я встречался с Санько. Давно это было...
После того, как выяснилось имя автора, желание пройти по следам снимка стало еще более настоятельным. Было очевидно, что на определенном этапе надо будет обязательно связаться с Галиной Санько. Однако сделать это хотелось лишь после того, как появятся первые обнадеживающие результаты, придут интересные отклики непосредственных участников событий.
Как уже сказано, 9 мая 1966 года фотография была опубликована в республиканских газетах. «Ленинская правда» сопровождала ее таким текстом:
«Этот снимок сделан фоторепортером Галиной Санько летом 1944 года, в те дни, когда Петрозаводск был только что освобожден от фашистских захватчиков. Эти ребятишки были узниками фашистского концлагеря... К сожалению, до сих пор не удалось установить, как сложилась впоследствии судьба тех, кто запечатлен на снимке.
Может быть, наши читатели помогут в этом? Вглядитесь, товарищи, в лица этих детей, давно ставших взрослыми. Может быть, вы узнаете кого-нибудь из них? Если узнаете, напишите нам. Это даст возможность рассказать о них на страницах газеты».
Двадцать газетных строк. Не очень мудреных, родившихся в сутолоке торопливого газетного дня. Но стояло за ними то, что воплощается в хорошем слове «надежда». А вдруг отзовутся, и тогда, может быть, появится возможность проследить судьбы людей, узнать, чем заполнены были у них все промчавшиеся с того ослепительно солнечного дня годы.
Отзовутся или не отзовутся? Ощущение нетерпеливого ожидания хорошо знакомо участникам любого журналистского поиска.
Отозвались. В редакцию приходило много людей, располагавших сведениями о тех давних событиях. Пришел 1С


и Аркадий Николаевич Ярицын, токарь Онежского тракторного завода. Он оказался первым из числа сфотографированных.
— Да, это я,— сказал он, будто впервые вглядевшись в снимок. — Когда впервые увидел, были еще кое-какие сомнения. Все-таки в газете отпечаток не очень четкий, да и прошло как-никак более двадцати лет... Но теперь, когда вы мне показали эту отчетливую фотографию, окончательно убедился. За колючей проволокой слева от столба я. Помню, как наши освободили Петрозаводск. А вскоре женщина фотокорреспондент и пришла.
— Вскоре? А когда — вскоре?
— Думаю, дня через два. Или, может, через сутки...
Через два дня? Но даже если через сутки — это значит не вместе с первым десантом. Выходит, детей потом собрала специально. Что-то не похоже на Санько. Оставалась какая-то неясность. Если опоздала, значит что-то помешало военному корреспонденту. Но что? Ведь это снимала Санько, та Санько, чьи снимки рыбаков всегда делались в открытом море, шахтеров — глубоко под землей, та Санько, которая фотографировала войну только на переднем крае, находясь в боевых порядках войск. В чем же дело?
Этот вопрос, честно говоря, я задал себе позднее. А тогда был одержим жаждой поиска и радостью первой находки. К тому же в редакцию приходили письма. Много писем. В каждом сообщались факты, в которых надо было разобраться. Пожалуй, самым ярким человеческим документом в этой почте первых дней было письмо Антонины Романовны Натарьевой. Привожу его полный текст.
«Дорогая редакция! На этом снимке стоит среди других ребят девочка. Трудно сказать сейчас про себя с сходстве, ведь прошло двадцать два года.
Жили мы до войны в деревне Еглово, что в шести километрах от знаменитых Кижей. Деревня наша малень11


кая, затерялась среди многочисленных островов Онежского озера.
Началась война, и в декабре 1941 года (это мне мама рассказывала, так как даты-то я уж не помню) пришли враги в наши мирные деревни. Отобрали скот, хлеб, одежду, а нас повезли сначала на лошадях до Сенной Губы, а потом в открытых автомашинах. Было ужасно холодно. Мне было четыре года, моей сестре Вале — семь лет, с нами была мама (Екатерина Яковлевна Натарьева), бабушка и двоюродная сестра (Анна Петровна Гагарина).
Взрослые в дороге, как могли, укрывали детей, чтобы мы не замерзли.
Привезли в Петрозаводск и поместили в лагерь, обнесенный колючей проволокой. Каждую неделю загоняли всех в очень жаркую баню: мужчин, женщин, детей. Мы с Валей теряли сознание от жары. Но все равно никого не выпускали раньше отведенного времени. А одежду, если те лохмотья еще можно было так назвать, пропаривали и выкидывали на улицу, потом в этой куче каждый искал свое, а иногда и не находил, так как народу было очень много.
Один раз Аня (ей было двадцать три года тогда, речь идет о двоюродной сестре) не отдала своего платья пропаривать, надзиратели узнали и выпороли ее резиновыми плетками. Все тело у нее было «полосатое».
Взрослых гоняли на работу. Кормили очень плохо. Наша мама и бабушка все, что могли, отдавали нам с Валей. Бабушка говорила: «Я старенькая, мне уж можно и умереть, а они маленькие». И отдавала нам последний кусок. Потом бабушка умерла. Много умирало стариков и детей. Мы с Валей остались живы благодаря нашей маме. Как у нее хватило сил на все это!
Однажды мимо лагеря шло стадо коров. Валя закричала: «Мама, мама, наша Зорька идет, иди подои нам молочка!» А мама сказала: «Да, это наша Зорька», а доить не пошла, только стала при мне плакать, до этого 12


она никогда не показывала нам своих слез. Ну, и мы все заплакали. Я не понимала еще всего и просила молока целыми днями.
И потом еще много раз наша Зорька ходила мимо лагеря. Мы ее позовем, она и подойдет, а мы сквозь проволоку гладили ее, а потом стадо угоняли, и нам становилось совсем тоскливо, особенно маме.
Однажды мы с мамой ходили полоскать белье, не знаю, какое оно там было. Из лесу вышел мужчина в гражданской одежде и стал разговаривать с мамой о лагере, о том, сколько здесь народу и откуда все эти люди. Потом он ушел, и прибежала охрана лагеря. Стали маму спрашивать: «Где партизан, с кем разговаривала?» Мама им ничего не сказала, они избили ее прикладами. Она несколько дней не вставала; эти дни для нас были самыми тяжелыми. Валя мне говорила шепотом, чтобы мама не слышала: «Не плачь, а то маме еще больнее будет».
Так писала А. Р. Натарьева. Безыскусственно, просто, но какая точная картина пережитого встает за этой предельной простотой. Люди, оказавшиеся в лагере, не имели до войны ни молочных рек (если не считать упомянутой в письме Зорьки), ни кисельных берегов. Но они имели то, что ничем не заменишь: право считать себя хозяевами своей судьбы.
Промчались годы, и пережившие войну вглядывались теперь в нечеткий газетный отпечаток не только потому, что пытались узнать кого-то или самого себя. Потому вглядывались, что до сих пор не перестали кровоточить нанесенные тогда раны. Бывает такое минувшее, с которым ни при каких обстоятельствах примириться нельзя, ни при каких, никогда!
Главный вопрос, который выдвинуло письмо А. Р. На- тарьевой: она ли изображена на фотографии? Ответить на него оказалось очень трудно. Девочка, о которой идет речь, изображена на самом срезе снимка справа, да и ра3 3650
13


курс очень неудобный для опознания. Трудно даже решить, девочка это или мальчик. Прическа скорее мальчишеская... Хотя это, конечно, не критерий, — неудивительно, что впоследствии о своем сходстве с ней писали многие, в том числе и мужчины.
Тогда же мы встретились с Антониной Романовной в общежитии на проспекте Ленина, где она жила, долго изучали имевшиеся у нее фотографии, сравнивали... К окончательному выводу так и не пришли. А потом решили: она или не она, а судьба-то ее...
Среди тех, кто откликнулся на заметку в газете, была и Зинаида Ивановна Няргина, проживающая в Суоярвском районе. Она аккуратно отметила на фотографии чернильным крестиком совсем маленького мальчика, которого держала на руках девочка лет четырнадцати.
«Мы, родные, — писала Зинаида Ивановна, — и я, как сестра, узнала своего брата Егорова Петра Ивановича. Он родился в 1938 году в деревне Кончезеро Чалкосельгского сельсовета Петровского района. В период эвакуации мы до Спасской Губы ехали вместе. Там наша мать Егорова Александра Савиновна была ранена во время бомбежки. Меня и старшего брата Михаила отправили в Каршевский детский дом. А вот следы Петра потерялись. Теперь для нас очевидно, что он был в числе освобожденных из концлагеря. Может, кто-нибудь знает что-либо о его дальнейшей судьбе?»
И вновь — вопрос. Число их не сокращалось, а даже увеличивалось с каждым новым письмом. Права ли Няргина? Если да, то где Петр? Почта приносила все новые письма. Сопоставление их содержания, беседы с людьми, помнящими события тех лет, наталкивали на мысль, что снимок запечатлел детей из разных лагерей. Как же они оказались вместе? По-видимому, и впрямь объектив взглянул на эту группу ребят через несколько часов или даже, может быть, дней после освобождения.
14


Все разъяснить могла только сама автор снимка, и, естественно, к ней и только к ней следовало обратиться.
Я услышал голос Галины Захаровны после тридцатилетнего перерыва. Даже по телефону он звучал так же молодо и энергично, как и тогда на Камчатке.
— Вот вы о чем...— сказала Галина Захаровна.— Ну, конечно, были особые причины. Знаете что, я вам лучше напишу. Припомню все и напишу...
Через несколько дней пришло письмо. Вот что сообщила Санько:
«Летели из Москвы на У-2. Торопились в освобожденный Петрозаводск. Над Тихвином у самолета заглох мотор, и мы начали планировать. Удар, треск. Сильная боль в голове, плече и ноге. Пытаюсь подняться, слышу стоны пилота. Он очнулся раньше меня и поднял крыло самолета, давая возможность выбраться. Нижняя часть лица у него разбита. Я поползла вдоль дороги. Полевая сумка с фотоаппаратом волочилась за мной. Обернувшись, увидела самолет. Вид у него был довольно странный: шасси вверху, плоскости и винт обломаны. Вскоре подошла санитарная машина...
Послала телеграмму в редакцию. Твердо решила: утром отправлюсь дальше. И вот уже разговариваю с начальником авиационного штаба генералом Беловым.
— В Петрозаводск? Машины не дам. Там все заминировано, да и вечером ложатся туманы.
Только на следующее утро мне удалось убедить его. Решили сесть прямо на площади или улице, лишь бы только скорее попасть в освобожденный Петрозаводск.
И вот мы летим вдоль берега озера. Город производит тяжелое впечатление. Все разрушено.
Приземляемся. Изредка встречаются люди. Зная, что Петрозаводск освобожден морским десантом, пошла к озеру. Целыми были лишь два-три дома. По дороге к порту обогнала группу людей, несших знамя. Оказалось, что это патриотка Анна Севастьяновна Рогозина. Она с мужем и
15


дочерью была в лагере и сохранила красное знамя. Рогозины шли на пристань, чтобы вручить это знамя освободителям города.
По дороге ко мне присоединились девушки-комсомолки. Они рассказали о лагере, в котором были заключены и маленькие дети. Я пошла туда, на окраину города.
За колючей проволокой я увидела бараки. Подошла к проволоке, около которой сосредоточилась группа детей. Они с недоверием смотрели на меня недетскими глазами. Я пыталась с ними заговорить, но они упорно не отвечали. Сделав несколько фотографий, я решила пройти в ворота. И вдруг какая-то девочка мне сказала: «Тетя!»
В лагере были и взрослые и дети. Не только из Карелии, но и из Ленинградской области. Сразу отправить их не могли, так как город был освобожден только со стороны озера. Железная дорога не работала. Вокруг еще были фашисты.
Скоро я улетела в Москву, спеша доставить в редакцию снимки из освобожденного Петрозаводска.
Прошло двадцать два года, но и сейчас, когда я гляжу на эти фотографии, сразу ощущаю тревожное дыхание тех лет. Недавно узнала, что многие из тех, кто изображен на моем снимке, здравствуют. Страна вырастила их, обучила. Они счастливы».
Так написала Г. 3. Санько тогда, в 1966-м.
— Скажите, Галина Захаровна,— спросил я во время следующего телефонного разговора,— ребята, которых вы снимали, могли быть из разных лагерей?
— Да, конечно. С запретами было покончено. Люди общались, разыскивали близких, друзей.
Да, хотя эти дети стояли за колючей проволокой, воздух, которым они дышали, был уже воздухом свободы. И все же фотокорреспондент не погрешила против истины. Она только воспроизвела то, что было чудовищной повседневностью несколько десятков часов назад именно 16


Г. 3. Санько в дни войны


для этих детей, в каком бы из лагерей ни находились они на положении узников.
Посмотрите на этот снимок! Не правда ли, создается впечатление, будто все эти мальчики и девочки к чему-то прислушиваются. Может, слышится им зов горна? Ведь играли «зорю» на боевых судах, принесших свободу петрозаводчанам. Кажется, что все эти маленькие узники, чье детство хотел похитить враг, вслушиваются в переливы пионерского горна, зовущего их в будущее.
Здесь уместно рассказать об одном из тех людей, кто принес долгожданную свободу в исстрадавшийся город,— об Иване Сергеевиче Молчанове, первом коменданте города Петрозаводска.
ПЕРВЫЙ КОМЕНДАНТ
Восемнадцать лет было Ивану Молчанову, уроженцу Смоленщины, когда он приехал в Москву и, обосновавшись в общежитии, стал работать в «Бетонпромстрое», осваивая профессию электромонтера. Сначала жил против Белорусского вокзала, а потом в Марьиной Роще, где в те годы часто раздавались милицейские свистки и куда нередко выезжали по неотложному случаю работники МУРа.
Другой трест и другая работа: десятник. Вновь поднялся на леса стройки. Помнится, сооружали клуб автозавода, что ныне носит имя своего первого директора И. А. Лихачева.
Давно уже величали Молчанова Иваном Сергеевичем. Был не только прорабом,— доводилось руководить стройками большого масштаба. Сейчас, когда идет по Москве, где живет, где выросли дети, мысленно отмечает все новое, что появляется на столичных улицах, но особенно 18


дорого ему то, в сооружении чего принимал непосредственное участие. Вот хотя бы эти жилые дома, в которых когда-то справляли новоселье работницы фабрики «Красная роза»...
Строил он, отец. Строят и его дети. Старшему сыну уже сорок семь, Валентин Иванович — заместитель управляющего трестом механизации строительства. Борису — тридцать шесть. Он, как и отец когда-то,— прораб. Внук Сергей не только носит имя прадеда, но и следует семейной профессии — учится в Московском строительном институте имени В. В. Куйбышева. Внучка пока орудует только кубиками. Ей шесть лет.
Мы еще не сказали о Сильве Абрамовне, супруге Ивана Сергеевича, которая в прошлом тоже была техником-строителем. Когда заводит о ней речь Молчанов, когда рассказывает о том, что в трудные годы вырвала она из жестоких лап болезни старшего сына, теплеют его глаза, даже голос звучит по-иному.
Перед самой войной Иван Сергеевич работал главным инженером в строительной конторе системы «Ушосдор». Близко сошелся он тогда с полярниками, с самим Иваном Дмитриевичем Папаниным. Как раз дом для полярников строили, тот, что на Садово-Кудринской, рядом с планетарием.
И вот война. Обстоятельства сложились так, что Молчанов в армию пришел не сразу (ушосдоровцев не брали), а долгое время оставался в прифронтовой Москве, выполняя служебные обязанности. Видел зенитные орудия на площади Восстания, у зоопарка...
Все же настоял в военкомате. Так и попал впоследствии в формирующийся 31-й отдельный батальон морской пехоты. Был назначен командиром пулеметного взвода. Замок мог с закрытыми глазами разобрать и собрать.
Чем занимались в те дни? Окалывали лед вокруг кораблей, которые пришли с Онежского озера сюда, в район Горького. Орудовали ломами и мечтали о настоящих 19


делах. Все мечтали — и те, кто только пришел с «гражданки», и те, кто хлебнул уже фронтовой жизни под Москвой, Одессой, Севастополем, на Ханко...
И вот снова ожила Онежская флотилия, базироваться она стала на Вытегру. Молчанов принял третью стрелковую роту. Морские пехотинцы заняли рубежи на южном побережье Онежского озера. Нелегкими были эти боевые белые ночи, когда все как на ладони. Вспоминая их, обязательно говорит о том, как ликвидировали вражеский десант, как искали приземлившихся на парашютах летчиков со сбитых вражеских самолетов. Задержать их удалось только благодаря тому, что Иван Сергеевич досконально, со свойственной ему обстоятельностью изучил вверенный район.
Хорошо воевали. Иван Сергеевич тепло говорит о первой полученной им награде — медали «За боевые заслуги». Потом были ордена, но эта медаль особая. Она — первая...
Вскоре после того, как были задержаны летчики противника, давшие нашему командованию ценные сведения, на Карельском фронте началось самое главное...
II
...Вот он, желанный берег. В бинокль просматривается каждая деталь. Действительно ли отошел противник? Ведь еще недавно с этого мыса вражеская артиллерия вела огонь по судам нашей флотилии. Совсем недавно, а как сейчас?
Неделя прошла с тех пор, как седьмая армия после того, как наши штурмовики и бомбардировщики нанесли сокрушительные удары по позициям врага, форсировала Свирь и захватила надежный плацдарм. Тут же стали развивать успех.
В эти слова «развивать успех» укладывается и то, что Военный совет Карельского фронта, командующий К. А. Мерецков дали Онежской военной флотилии приказ 20


высадить батальон морской пехоты в районе Уйской Губы. Задача: овладеть селом Деревянное, перерезать шоссейную дорогу Вознесенье — Петрозаводск, прервать железнодорожное сообщение между этим городом и Лодей- ным Полем в районе станции Деревянка. Морским пехотинцам надлежало соединиться с наступающими в этом районе частями 368-й стрелковой дивизии.
27 июня была произведена посадка на суда: личный состав батальона разместился на канонерских лодках, тральщиках, торпедных и минных катерах и других кораблях. Отвалили, взяли нужный курс. И вот уже командир батальона капитан Молчанов внимательно вглядывается в берег. Как будто бы никого. И все-таки полной уверенности нет. А Иван Сергеевич по характеру человек обстоятельный и не любит малейших неясностей.
Оторвавшись от бинокля, приказывает:
— Второй стрелковой роте лейтенанта Молькетеллера начать высадку.
Десант осуществили успешно. В тот час, когда белая ночь переходит в утро. Неотступно наблюдали за ходом высадки и Молчанов и командир дивизиона канонерских лодок, капитан первого ранга Иван Павлович Никулин.
Все в порядке. Теперь и штаб и взвод разведки на берегу. Да, враг еще недавно был здесь. Там, где на мысу стояла его батарея, желтели гильзы снарядов. Свежий след отпечатался на дороге, здесь прошли тягачи. Три ряда проволочных заграждений и мины. Много мин. Саперам хватило работы.
Штаб разместился в двухэтажном доме. И сразу же Молчанов направил в разные стороны разведгруппы, чтобы выяснить, насколько удалось оторваться противнику. Немедленно были приняты меры к ликвидации пожара, к восстановлению моста.
Как раз в тот момент, когда шла вся эта работа, поступила радиограмма от командующего флотилией капи-
21


тана первого ранга И. В. Антонова. Текст был лаконичным: приказ — готовиться к высадке в Петрозаводске, капитан Молчанов назначается комендантом этого города.
— Каково? — заметил Иван Сергеевич.— Выходит, я комендант еще не освобожденного города.
— Ничего,— сказал начальник штаба Писаревский,— до освобождения считанные часы остались. Так что поздравляю с новым назначением, товарищ комендант.
Писаревский не ошибся. В первой половине дня 28 июня 1944 года моряки-десантники подняли Красное знамя над освобожденным городом. К набережной стекались сотни людей. Объятия. Поцелуи. Слезы радости.
Вместе со всеми ликовал и Молчанов. Но как ни велика радость, послаблений позволить себе не мог. Дела откладывать нельзя. Немедленно направил летучие отряды к вокзалу, к шоссе на Пряжу. Перекрыли все подходы к городу.
В доме, где недавно была комендатура противника, разместился штаб батальона. Только здесь Молчанов прочитал полный текст приказа командующего флотилией. Приказ начинался словами о том, что столица Карелии освобождена от захватчиков. Далее говорилось: «В целях сохранения революционного порядка в городе и его окрестностях до прихода Советской власти город объявляю на военном положении; вся власть возглавляется Военным Командованием. Военным комендантом назначаю капитана Молчанова».
Дверь в кабинет Молчанова не закрывалась... В числе тех, кто переступил порог комендатуры, был священник.
— Благодарственный молебен по случаю освобождения города отслужить можно?
— Ваше дело... Мы не вмешиваемся. Только, пожалуйста, без звона. По стратегическим соображениям...
Пришли в комендатуру разыскавшие родных капитан Кузьмин, старшина первой статьи Лешачев, техник- лейтенант Тикачев, краснофлотец Лезин. Вместе с ними 22


были те, кого они уже не надеялись увидеть. Увидели! Можно себе представить, какая это была радость.
Из городского театра сообщили, что в одной из колонн у здания тикает часовой механизм. Туда направили саперов.
Представитель пригородного совхоза рассказал, что в инкубаторе вылупилось несколько сот цыплят. Но вот беда: подойти к ним нельзя. Опять-таки — мины. Послали саперов.
Допоздна принимал посетителей, заботился о размещении людей, о том, чтобы полевые кухни готовили пищу и для населения. Продукты были. Враг не успел вывезти их со своих складов. Уж очень торопился унести ноги.
Поздно вечером беседовал с корреспондентом газеты «Красный флот» В. Рафаловичем. Иван Сергеевич расспрашивал московского гостя о столице, о том, строят ли там сейчас жилые дома. Командир батальона морской пехоты в душе оставался строителем.
— Вы знаете,— сказал вдруг Молчанов Рафаловичу,— когда мы зашли в дом, где прежде размещались местные партийные органы, там даже еще часы ходили. Ведь мы буквально на пятки врагу наступали.
Скоро прибыли пехотинцы, сменившие моряков на ряде участков. Тридцатого июня был митинг. Накануне комендант познакомился с членом Военного совета Карельского фронта Г. Н. Куприяновым. Постепенно к работе подключались гражданские власти. Жизнь входила в свою колею.
В числе многих встреч была и такая. В комендатуру пришла женщина в военной форме. Через плечо у нее свешивалась большая, битком набитая полевая сумка. В ней, по-видимому, содержалось все походное имущество. И еще Иван Сергеевич обратил внимание на фотоаппарат в видавшем виды футляре.
— Санько,— сказала женщина и тут же добавила: — военный фотокорреспондент.
23


— Что военный и что фотокорреспондент — вижу, но для порядка прошу предъявить документы,— откликнулся комендант.
Иван Сергеевич помнил снимки Санько еще в довоенном «Огоньке», помнил, что они всегда носили экзотический характер, свидетельствуя о стремлении автора постигать неведомое.
— Как раз к обеду поспели,— заметил он, возвращая удостоверение.— А если отдохнуть захотите, то и для этого условия создадим.
Молчанов посоветовал Санько, что и где можно сфотографировать, и занялся своими делами.
А наутро поступил приказ о том, что батальону надо перебазироваться на один из участков фронта. Срочно слагал с себя комендантские обязанности и чуть не забыл о Санько. Поручил ординарцу разбудить ее. Батальон уже готовился к построению, когда появилась Галина Захаровна. Сделала несколько снимков. Он хранит их сейчас как реликвии военных лет.
Освобождали Пряжу, Питкяранту и другие города и поселки Карелии. Еще в Пряже узнали: за участие в освобождении Петрозаводска батальон получил наименование «Петрозаводский». Затем было нелегкое освобождение Севера, где пришлось преодолеть три полосы долговременной обороны противника, эшелонированной на глубину 110 километров. Освобождал южную Польшу, сражался в Чехословакии. К медали и ордену Красного Знамени прибавились ордена Александра Невского и Отечественной войны I степени. А батальон, ставший «горным стрелковым», остался «Петрозаводским», как и дивизионы катеров и канонерок, действовавших вместе с ним. И город наш не забыл коменданта военных лет, назвал его своим Почетным гражданином.
Иван Сергеевич живет в Москве. Здесь и работал все послевоенные годы, здесь все родное. Но навсегда в сердце у него останется город, где под его руковод24


ством был совершен 28 июня 1944 года десант в полдень.
Каждое новое посещение Петрозаводска оставляет след в его памяти. Как вглядываются в лицо старого друга после долгой разлуки, так вглядывается всякий раз он в лицо города. Молодеет... И, конечно, всякий раз много различных встреч. Со старыми боевыми друзьями и с теми, кого не знал прежде. Встретился и с Клавдией Александровной Нюппиевой. (О К. А. Соболевой-Нюппиевой впереди). Они прошли на берег озера, к тому месту, где когда-то высаживалась морская пехота. Синело озеро, и скользил по воде, почти сливаясь с ней, белый парус.
УСТАНОВЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
Это напоминало снежный ком, катящийся вниз по горному склону. Писем становилось все больше, причем весьма ко многим прикладывались фотографии. Разные: яркие, четкие и пожелтевшие, выцветшие, на которых с великим трудом можно было различить тех, кто был снят еще в довоенные времена. А ведь речь шла о том, чтобы установить, что на снимке Г. 3. Санько и на этом, присланном, изображено одно и то же лицо. Особенно много нашлось таких, которые опознали себя или своих близких в большеглазой девочке, стоящей справа от столба. Сразу же начиналась проверка, которая завершалась выводом: опять ошибка...
Нет, никто не стремился извратить факты. Просто прошло более двух десятилетий, а общность судеб многих людей в ту трудную годину создавала предпосылки для невольных ошибок. Тоже была в лагере, в таком примерно возрасте, тоже фотографировали после освобождения. Все так.
Очередное письмо: «Сегодня купила в киоске газету и узнала одну девочку (на переднем плане, помечена
25


К. А. Нюппиева встретилась с первым комендантом Петрозаводска И. С. Молчановым (1981 г.)
мною крестиком). Это Лида. Она сейчас замужем. Фамилии по мужу не знаю».
Тут же пишущая сообщила некоторые косвенные сведения, которые, по ее мнению, можно было использовать в поиске. Так мы и сделали. И разыскали Лиду.
Мне очень хорошо запомнилось посещение этой семьи, жившей в одном из новых каменных домов, кажется железнодорожных. Лида была почти уверена, что именно ее фотографировали двадцать два года назад. Но когда мы поглубже вникли во все детали, относящиеся к годам войны, это не подтвердилось. Налицо была лишь общность судеб. Не больше.
Впрочем, что значит — не больше? Ведь за общностью судеб вставало самое главнее. Именно в силу этого 26


в каждом из писем соседствовали ночь и день. Ночь — это страшные годы оккупации, годы унижений, страданий и горя. День — это все, что пришло вслед за освобождением.
...Поиск продолжался.
Однажды порог редакции переступила молодая женщина. Клавдия Александровна Нюппиева (до замужества— Соболева) принесла с собой свои детские фотографии. Здесь был и послевоенный снимок девочки в белой шапочке, и групповой, сделанный в пионерском лагере «Артек» в 1947 году, и семейные фотографии недавних лет. Поразительное сходство с той, что за колючей проволокой, сразу бросилось в глаза. Однако к этому времени мы уже имели возможность убедиться, что при решении вопроса об идентичности ни в коем случае нельзя руководствоваться ни эмоциями, ни зрительными впечатлениями. Необходимо с предельной пунктуальностью вникнуть во все детали, выслушать версию того, о ком идет речь, и с максимальной объективностью сличить ее с теми данными, которыми мы к этому времени располагали. Такое сличение давало самый благодарный материал для выводов. И однако они, эти выводы, могли стать неоспоримыми только в том случае, если на помощь придут научные методы. Ими располагает криминалистика.
Сколько лет прошло, а не забывается, с какой готовностью отнеслись специалисты к нашей просьбе. Они проверили все исследования с такой же и даже, пожалуй, большей оперативностью и тщательностью, чем обычно.
Мы передали все полученные материалы для криминалистического исследования. Вопрос был поставлен так: одно ли и то же лицо изображено на фотокарточках: девочка на общем снимке за колючей проволокой (в первом ряду вторая справа от столба) и девочка на снимках, представленных К. А. Нюппиевой, а также К. А. Нюппиева, сфотографировавшаяся вместе с сестрами в наши дни.
27


О ходе сложной экспертизы и теперь, ряд лет спустя, можно судить по таблицам и пространному машинописному тексту, в котором специалисты излагали и суть задачи, и свои умозаключения. В одном из разделов («Описание примет») значилось: для удобства описания они сведены в таблицу, составленную в такой последовательности, в какой произведено описание фотографии. Знак плюс означает сходство примет, минус — различие.
Но минусов нет, что позволяет эксперту П. Грабовец- кому написать: «Отмеченные совпадающие признаки в совокупности индивидуальны и дают основания для вывода о том, что исследуемые изображения на фотокарточках 1, 2, 3, 4 принадлежат одному и тому же лицу».
Теперь самое время полностью привести письмо К. А. Нюппиевой, полученное нами еще до того, как она впервые переступила порог редакции.
«Может быть, уже поздно возвращаться к фотографии, дважды напечатанной в «Ленинской правде», но я прошу вас это сделать. Почти уверена, что девочка, стоящая у самой проволоки, справа, — это я.
Сразу же после опубликования фотографии, 9 мая, муж сказал, что с этой девочкой мы очень похожи. Хотела написать, но все откладывала, слишком тяжело вспоминать те годы. Писать нужно не только о себе, но о всей нашей большой семье, разрушенной войной.
В июньские дни 1944 года вышли из-за колючей проволоки концлагеря, что был на Перевалке, и мы — шесть сестер Соболевых: шестнадцатилетняя Мария, четырнадцатилетняя Антонина, Раиса, которой было тогда двенадцать лет, я, Клавдия, девяти лет, шестилетняя Евгения и младшая Эля, которой не исполнилось и трех лет. В лагере с нами была и мама, Степанида Ивановна. Но в дни освобождения она находилась в психиатрической больнице. Заболела она еще в то время, как нас везли в концлагерь.
28


Родились мы все в Заонежье, в деревне Рим Выро- зерского сельского Совета. Младшая, Эльвира, родилась 15 сентября 1941 года, уже во время войны. Наш отец, Александр Васильевич Соболев, так и не узнал имени шестой дочери. Коротко расскажу о нем. Работал отец в течение многих лет бухгалтером в Кузарандской МТС, а в 1940 году был переведен в Пряжинский госбанк. Мы все собирались летом 1941 года переехать к нему. Старшая сестра Мария уже успела это сделать. Нас же в разгар сборов захватила война.
Папа пользовался отсрочкой по броне. Но мог ли он, коммунист, усидеть дома? В начале июля пошел добровольцем. Сначала воевал в истребительном батальоне, а потом на Ленинградском фронте. Обстоятельства сложились так, что мы от него не успели получить весточки. Правда, кое-что впоследствии сообщили те, кто встречал его на фронте. Но это стало нам известно только после войны. Например, воспитательница Олонецкого детского дома Гусева (имени, к сожалению, не помню) рассказала, что видела папу под Ленинградом в 1944 году. Он был ранен, хромал. Справка в пенсионном деле лаконично сообщает: пропал без вести. Вот почему так и не узнал папа о рождении младшей дочери.
Ведь через несколько месяцев после его ухода в армию в Заонежье пришли белофинны. Жителей выселяли из запретной зоны. Мама укрывала на груди младшую трехмесячную Элю, а рядом сидели еще пятеро.
Стужа была страшная, а мы были совсем без теплой одежды. Времени на сборы не дали, даже обед остался в печи нетронутым.
Остановились в какой-то деревне. Несмотря на запрет, мама вернулась домой и привела корову. Но недолгой была радость — оккупанты приказали сдать корову, а когда мама решила ее прирезать, мясо отобрали и в наказание лишили всю семью продовольственных карточек на месяц вперед. Летом привезли нас на барже
4 3650
29


в Петрозаводск, в концлагерь, и поселили в бараке № 125 шестого лагеря. Больную маму также поместили с нами, но потом часто забирали в больницу.
Помню и я, как люди падали в обморок от жары в так называемой бане, а затем их обливали холодной водой. Помню «дезинфекцию» бараков, после которой шумело в ушах и у многих шла носом кровь, и ту парилку, где с большим «старанием» обрабатывали все наше тряпье. Однажды парилка сгорела, лишив многих людей последней одежды.
Как-то прошел слух о приезде в лагерь большого начальства. Всех выгнали из бараков, провели тщательную «дезинфекцию». Молодежь постарше заставляли работать. Марию, которой было пятнадцать лет, определили на лесозаготовки. Здесь все было как на каторге. Наказывали за провинность розгами.
Кормили плохо, испорченными продуктами. Одежда у нас износилась. Мария сшила нам платья из простыни, выкрашенной в зеленый цвет. Мне кажется, что в этом платье я и стою на снимке.
В последние дни перед освобождением был и такой случай. Охрана лагеря была, наверное, снята. Ребята, что постарше, бегали к складам с обмундированием. Вдруг появились солдаты на велосипедах, стали стрелять прямо в детей. Все бросились обратно в лагерь. Одному пареньку прострелили ногу, когда он уже перелезал через проволоку. Наша сестра Рая тоже была среди этих детей, только успела спрятаться за кустик в своем зеленом платье. Накануне освобождения был взорван железнодорожный мост, что был недалеко от лагеря, в окнах барака вылетели стекла.
На рассвете мы, дети, ползком выбрались из-за колючей проволоки, как бывало и раньше, когда пробирались в город в поисках еды,— никого, тихо кругом. С самодельными красными флажками направились мы в город. Были мы и на митинге, посвященном освобождению 30


Петрозаводска, искали среди воинов-освободителей своего отца, ждали его, встречали все приезжающие составы, искали глазами его среди солдат в открытых дверях вагонов. Тщетно.
Затем пришлось разлучиться и сестрам. Четырех младших взяли в детприемник в августе 44 года. Встретились все вместе через годы. Впрочем, не все: следы маленькой Эли затерялись. Надежда найти ее или узнать дальнейшую судьбу и заставила меня обратиться в редакцию с этим письмом. Сохранились у меня воспоминания о том, как Элю хотели взять на воспитание какие-то люди, мужчина и женщина, которые дважды приходили в детприемник. Но мы не согласились отдать сестренку.
В октябре, кажется, точно помню дату — 3 октября, Элю распределили в Сосновецкий дом малюток. Ей только что исполнилось три года, была она кудрявой, голубоглазой девочкой. Перед отъездом ее постригли, одели в трикотажный костюмчик, помнится, и фотографировали. Документ оформляли на большом бланке, где записали фамилию, имя и дату рождения. Сестра Рая провожала ее к поезду, что увозил малышей в Сосно- вец. Потом сестра рассказывала, что Элечка плакала и не хотела отпускать ее.
Затем Женю увезли в Ладвинский дошкольный детский дом, а нас с Раей — в октябре 44 года — в Олонецкий школьный детский дом. Здесь были собраны дети разного возраста. Вскоре детей до трех лет отвезли в тот же дом малюток в Сосновец.
Мы попросили воспитательницу, сопровождавшую детей в дом малюток, поискать там нашу сестренку. Вернувшись, она сказала, что не видела Элечку. Теперь ясно, что зря нас тогда разлучили.
Как сложилась дальнейшая судьба остальных? Пожалуй, счастливо. В детском доме жили хорошо. Запомнились и трудные будни, и яркие праздники с песнями
31


и плясками. Хочется сказать большое спасибо дорогой Евдокии Васильевне Мелентьевой, нашему директору, за то, что детский дом стал для нас родным. О том, как мы жили, можно было бы написать красивую книгу. Во всем была ее направляющая рука, ее доброе сердце, что дарило любовь и ласку сотням детей. Признательными остались мы и Екатерине Моисеевне Мыльниковой, научившей нас многому полезному в жизни, и другим педагогам и воспитателям. Как не вспомнить Ольгу Антоновну Баранову, столь много сделавшую для нашего воспитания.
Теперь мы все взрослые, растим детей. Трое из нас живут в Петрозаводске. Старшая — Мария Александровна Завьялова — работает на деревообрабатывающем комбинате мастером в малярном цехе.
Три сестры стали педагогами. Одна из них — Антонина Александровна Кудрявцева — учительница 10-й школы, живет на Перевалке, недалеко от того места, где был концлагерь.
Две другие — Раиса Александровна Гайнетдинова и Евгения Александровна Лебедева — живут и работают в Ленинграде.
А моя дальнейшая судьба определилась встречей еще с одним хорошим человеком — Лехто Кертту Ивановной, у которой я жила после детского дома, с 1951 года, училась в школе, затем в институте. С ней мы встречаемся часто и сейчас. Долгое время она жила в Олонце, преподавала английский язык в Верховской восьмилетней школе. Сейчас в Петрозаводске. На пенсии.
Живу я в Петрозаводске, работаю в Институте биологии. Младшей дочери Людмиле шесть лет — столько было и мне, когда началась война, а сыну Мише девять лет — столько же было мне в дни освобождения Петрозаводска.
Пользуясь случаем, хотели бы мы, все сестры, обратиться через газету к бывшим воспитанникам детских до- 32


<мов: припомните, не было ли среди вас Соболевой Эльвиры, кудрявой, голубоглазой девочки? У нее были особые приметы: небольшое родимое пятно на лбу, овальное, розовое. Могли остаться и следы от ожога на косточках пальцев обеих рук».
Это письмо Клавдии Александровны Нюппиевой датировано десятым июня 1966 года. К этому или примерно к этому периоду относятся и другие письма, о которых мы уже упоминали или же намерены упомянуть. Естественно, за прошедшие с тех пор годы в жизни авторов и их близких многое изменилось.
ОТБЛЕСК ПОБЕДЫ
Галина Захаровна приехала в Петрозаводск, как только узнала, что сможет вновь встретиться с теми, кто запечатлен на ее снимке военных лет.
Такое бывает не часто. Двадцать два года назад она буквально прорывалась в только что освобожденный, весь в дымящихся развалинах город. Она ходила по его улицам, пытливо вглядывалась в лица людей. Засняла не одну пленку. И откуда было знать, что одному из кадров предстоит такая долгая жизнь!
Я сразу узнал Галину Захаровну, хотя после последней нашей встречи прошло без малого тридцать лет. Время, оно бывает беспощадным, особенно в отношении женщин. Но все тот же разлет бровей, все те же пытливые глаза... Все та же общительность, тяга к людям.
И перед нами те же герои фотографии. И уже не те же. Тогда глянули в объектив ее «лейки» девочка и мальчик. И вот уже мальчик — глава семьи, заводской человек, крепко подружившийся с металлом. И завод, где он работает,— необычный: третью сотню лет разменял этот завод, давший жизнь городу. А девочка? Она — аспирант, научный работник, жена, мать. Изучает влияние 33


заморозков на различные сорта картофеля. Когда-то сама, подобно ростку, едва не погибла в жестокую стужу войны. Выстояла. Была выхожена незнакомыми людьми, которые стали родными.
Галина Захаровна почти не появлялась у нас в редакции. На заводе, дома, на улице она фотографировала своих вновь обретенных героев. Кадр за кадром. Снимок за снимком. Одному из них суждено было стать знаменитым. Цветы в кувшине. Молодая женщина и двое детей вглядываются в старую фотографию. Строгая композиция. Ничего лишнего.
Перед отъездом Галина Захаровна заглянула ко мне.
— Почему бы вам не написать в «Огонек» о своем поиске? — сказала она на прощанье.— А я дам снимки. Тот, что сделан двадцать два года назад, и те, что теперь...
Как-то само собой, подсказанное почтой, родилось начало этого небольшого очерка.
«Здесь все было вытоптано, утрамбовано, сцементировано сотнями ног. Здесь не то что цветку — самой нетребовательной травке не за что было уцепиться, негде пустить корни. И вдруг он, шестилетний житель концентрационного лагеря, увидел сразу за колючей проволокой маленькое сверкающее чудо. И он потянулся за цветком, забыв обо всем на свете. Где ему было в ту минуту помнить о строжайшем запрещении лагерных властей: под угрозой расстрела не покидать пределов лагеря.
Сухонькое тело скользнуло под проволоку, и тут на мальчика обрушился град ударов. Резиновая плеть только тогда перестала опускаться, когда тщедушное тело покинули последние признаки жизни».
Все рассказанное выше не было литературным домыслом. Это произошло на глазах другого обитателя лагеря — М. М. Марина. В 1966 году он работал слесарем строящегося завода тяжелого бумагоделательного 34


машиностроения (ныне «Петрозаводскбуммаш») и взялся за перо, увидев в газете снимок Галины Санько.
В фотоочерке, появившемся в «Огоньке», шла речь не только о светлом пути тех, с кем читатели уже познакомились выше, но и о ребятах, розыски которых продолжались. В частности, я писал о самой младшей из сестер Соболевых — Эльвире, называл ее особые приметы: «небольшое родимое пятно на лбу, овальное, розовое».
Не только Элю, но и других детей разыскивали их родственники. В редакции «Ленинской правды» имелось письмо Анны Кузнецовой, из поселка Пийтсиёки Суоярв- ского района Карельской АССР. Она разыскивала того мальчика, который на снимке Галины Санько стоит рядом с нынешним онежцем Аркадием Ярицыным.
«Дорогая редакция,— писала Кузнецова.— Прошу Вас узнать что-нибудь про мальчика, который стоит слева от столба вторым. Он очень похож на моего сына Володю Ванина. Его у меня отобрали фашисты. Это произошло в Шелтозере».
Эксперт В. Д. Петухов сличил присланную А. Кузнецовой фотографию с той, которую мы опубликовали, и установил: можно предположительно считать, что на снимке Г. Санько действительно — Володя Ванин. Но где он сегодня?
К сожалению, на этот вопрос ответа не было получено и после публикации в «Огоньке».
А вот по поводу того ребенка, что стоит справа у самой кромки фотографии, в котором признавала себя А. Р. Натарьева, пришло письмо от Ю. В. Таранькина. Он писал о том, как вся их семья «оказалась за колючей проволокой 1-го концлагеря», как пришло освобождение.
«Взрослым было приказано без специальных нашивок на улице не появляться. Бараки наши находились около железной дороги. В день освобождения, когда подходи35


ли наши моряки, люди, похожие скорее на скелеты, обтянутые кожей, бросились навстречу освободителям, невзирая на мины.
К причалу, куда подошли корабли, было не пробиться. Впереди колыхалось целое море голов».
В заключение Ю. В. Таранькин сообщил, что живет в Карелии, работает в Петрозаводском химлесхозе вздымщиком, что женат, в семье двое детей. Он привел доводы и приложил снимки, которые дают основание считать, что именно он изображен на фотографии. Впрочем, в таких вопросах излишняя категоричность вредна. Все-таки столько лет прошло, и порой даже экспертиза бывает бессильна установить истину.
Если раньше, до огоньковской публикации, мы получали сообщения только из Карелии, то теперь наши адресаты нередко оказывались за тысячу километров от места событий. В ряде случаев были сделаны весьма важные уточнения. Например, и раньше было известно, что девочку в черном берете зовут Надей. Правда, фамилии я не знал. Теперь выявились новые подробности.
Если вы вновь внимательно взглядитесь в снимок, то обратите внимания на девушку в платке, что стоит рядом с Надей. Это одна из сестер Соболевых — Мария (ныне Завьялова). Выяснилось, что она вместе с Надей работала на лесозаготовках, а после освобождения Петрозаводска Надя и две из сестер Соболевых — Мария и Антонина — уехали с эвакогоспиталем на Дальний Восток. Сестры в 1947 году возвратились, а Надя осталась, и ее следы надолго затерялись.
Еще большую ясность внес учитель Шуньгской восьмилетней школы Г. П. Свиньин, приславший подробное письмо. Оказалось, что Надя и ее родные (их фамилия Ростовцевы) до войны жили в деревне Истомине Шуньгского сельсовета. Затем оккупанты их оттуда выселили, а в 1942 году определили всю семью в концлагерь № 6 в Петрозаводске.
36


У Нади действительно был черный берет, связанный ею из хлопчатобумажных ниток. Наде к моменту освобождения было 14—15 лет, а ее сестре Шуре—10—11.
Как же сложилась дальше судьба этих двоих? По словам Г. П. Свиньина, мать Нади и Шуры, уже престарелая женщина, почти утратила связи с дочерьми, хотя знает, что обе они проживают на Сахалине, что у Нади двое детей, в возрасте от 14 до 16 лет. Ряд лет она работала в Холмске на рыбозаводе.
Постепенно на старой фотографии оставалось все меньше «белых» пятен. Очень важное письмо прислала из Мордовии Любовь Александровна Костромина. Она сообщила, что справа от столба, взявшись левой рукой за проволоку, стоит ее брат Геннадий Костромин. «В данное время он жив-здоров, женат, имеет двоих детей... Маленький мальчик на руках у девочки — это Валерий Фурсов, родившийся 7 марта 1941 года в деревне Остречины (Вознесенский район Ленинградской области). Мать его до войны была моей учительницей. Она умерла в шестом лагере. Но жив ли ее муж Фурсов Николай, который в 1941 году был взят в армию? И если жив, знает ли он, что где-то у него есть сын, который учился в ремесленном училище Ленинградской области, стал слесарем и уехал в Коми АССР (г. Инта)?» Впоследствии выяснилось, что В. Н. Фурсов переехал в Сибирь, что он женат, растут дети, стал квалифицированным рабочим.
Здесь, пожалуй, самое время вспомнить о том, что, идя по следам старой фотографии, никак нельзя прибегать к категорическим выводам. Ведь этот снимок — лишь звено в большой цепи человеческих судеб, а судьбы эти требуют глубокого изучения.
В письме Любови Александровны Костроминой приведено много фактов, которые пока ничем не были опровергнуты. Но как тогда быть «с маленьким мальчиком на руках у девочки» (кстати, кто эта девочка?), в котором 3. И. Няргина опознала своего брата Петра? Ее письмо 37


мы приводили в начале этого рассказа. Правда, Няргина указала, что Петр родился в 1938 году. Это значит, что к моменту освобождения ему должно было быть шесть лет. Но разве можно дать столько мальчику на снимке? А вот Валерий Фурсов родился в 1941 году, и это скорее соответствует действительности. Во всяком случае, автор этих строк думает так, но он, конечно, никогда не решится окончательно поставить точку. Тут всегда возможны новые открытия, новые факты, которые могут заставить пересмотреть, казалось бы, неопровержимый вывод.
Благодаря публикации в «Огоньке» разъяснилось многое, связанное не только с судьбой тех, кто изображен на фотографии, но и с жизнью совсем других людей. На особенно ярком примере хочется остановиться поподробнее.
Автор одного из писем счел себя родственником того Аркадия Ярицына, токаря Онежского завода, который первым опознал себя на старой фотографии. Вот что написал, адресуясь ко мне, Алексей Александрович Ярицын из Днепропетровска (текст привожу не полностью):
«Ваш рассказ разбередил уже зарубцевавшиеся раны, напомнил мне, человеку зрелого возраста, о детстве и нашей Карелии.
Сразу вспомнились мальчишки и девчонки, бегущие что есть духу смотреть на первый маленький трактор,, вспомнились поляны ландышей и земляника в траве между камнями. Вспомнились теплые «черные» бани на берегу Онежского озера; ярко представилась сверкающая серебром ряпушка. Явились наяву холодные, голодные зимние ночи, завывание волков на задворках дома. Вспомнились и стройки Кондопожской ГЭС и целлюлозно-бумажного комбината, где работал мой отец. Умер он в Кондопоге.
Родился я в деревушке Шабаловская в Заонежье 5 марта 1919 года. Мальчик у столба слева в кепке, Арка-
38


,дий Николаевич Ярицын, по моим предположениям, является сыном моего двоюродного брата — Николая Петровича.
То, что сообщено в «Огоньке», еще раз подтверждает, что в нашей стране ничто и никто не забывается. Яркий пример этому — судьба Аркадия Ярицына, твердо ставшего на ноги.
Еще немного о себе. Как уже сказано выше, наша семья из Заонежья переехала в Кондопогу. Было это в 1932 году. Здесь я окончил семь классов. С 1935 по 1939 год учился в Петрозаводском автодорожном техникуме. Затем работал в Хабаровске и служил до 1941 года в Тихоокеанском флоте. С 1942 года воевал на Брянском фронте под Орлом и Мценском. Офицер запаса. Член КПСС с 1946 года. Работаю в Днепропетровске на Южном машиностроительном заводе в должности ведущего инженера-конструктора, женат. У нас две дочери».
Обстоятельно рассказав о себе, А. А. Ярицын перешел к тому, что представлялось ему особенно важным.
«За время войны я потерял всех своих родных: мать, брата и сестру. Матери, безусловно, нет в живых. Родной брат Василий Александрович, 1923 года рождения, до войны учился в лесотехническом техникуме в Петрозаводске. Был хорошим лыжником, воевал на Карельском фронте. О судьбе его я ничего не знаю. Если он жив, то, вероятно, разыскивает меня. Возможно, жива и моя старшая сестра Анна Александровна (по мужу — Черноусова). У нее до войны были дети. Быть может, из них кто уцелел. Вся наша деревня была сожжена фашистами».
В заключение А. А. Ярицын, указав свой адрес, просил сообщить об этом письме Аркадию Ярицыну и выслать его координаты. Все это было сделано. Кроме того, о сыне кондостроевца было рассказано в очередном обзоре «Ленинской правды».
После этого в редакцию снова заглянул Аркадий Ярицын.
39


— Должен огорчить своего днепропетровского однофамильца: мы не в родстве и о судьбе его близких я ничего не знаю.
Однако на этом точка не была поставлена. В дело вмешался, как это нередко бывает, его величество Случай. Однажды к петрозаводским Ярицыным заглянула двоюродная сестра жены Аркадия. Он рассказал ей о письме из Днепропетровска.
— А что, ты один Ярицын в мире? — вдруг ответила она.— У нас на заводе тоже, помнится, работает Ярицын.. Кажется, Василием звать. Может, он и есть?
— Надо порасспросить.
Так и сделали.
И вот новая весточка из Днепропетровска. Начало эмоциональное, но как будто ничего особенного не обещающее: «Разрешите поздравить вас и всех сотрудников редакции с наступающим Новым годом, пожелать вам хорошего здоровья, больших журналистских находок и удач в благородной деятельности».
Далее следовало многократное выражение благодарности и сногсшибательное сообщение о том, что «отозвался житель Петрозаводска Ярицын Василий Федорович, который является моим двоюродным братом, помнит и знает меня с довоенных лет. Он-то и сообщил мне, что мои родные брат Василий и сестра Анна живы-здоровы, разыскивают меня и не теряют надежды на встречу. Он сообщил, что брат живет в Ленинграде, а сестра в Кандалакше.
Я сразу же написал в адресный стол Ленинграда и Кандалакши и через несколько дней получил точные адреса своих родных.
Вот так через двадцать пять с лишним лет воссоединились три семьи.
С братом Василием я даже успел созвониться по телефону. Вы можете себе представить, каким интересным, долгожданным и необычным был этот десятиминутный 40


разговор. Думаю, Вам интересно будет сообщить о близких людях, нашедших друг друга исключительно благодаря помощи и участию газеты».
Что и говорить: конечно, и приятно, и интересно. А главное, отрадно то, что этим фактом можно поддержать надежду в сердцах тех, кто еще продолжает разыскивать близких, пытается восстановить утраченные связи с родными. И потом, участвовать в таком поиске все равно что держать руку на пульсе жизни, в поступательном ритме которой все мы черпаем и счастье, и вдохновение, и силы, необходимые для того, чтобы идти дальше.
А завершалось письмо из Днепропетровска так:
«В три семьи возвратилось большое счастье. Сброшен с плеч груз неизвестности, тяготивший нас четверть века».
Конечно, приятно читать такие письма. И как не вспомнить о том, что началось все со старой фотографии, с тех ребят, которые казалось бы случайно собрались вместе, случайно глянули в объектив фотоаппарата военного корреспондента.
Нет, ничего случайного во всем этом не было, равно как закономерной является и дальнейшая судьба снимка. Она не исчерпывается тем, что рассказано выше.
Буквально в те дни, когда вышел из печати сорок второй номер журнала «Огонек» за 1966 год, были подведены итоги Всемирной выставки «Интерпрессфото-66». Галина Захаровна Санько, в числе пяти советских фотомастеров, удостоилась Золотой медали. Эту высокую оценку получили две ее фотографии — «Узники фашизма» (дети за колючей проволокой) и «22 года спустя». На этой второй были запечатлены молодая женщина с мальчиком и девочкой. Оба снимка уже давно были знакомы живущим в Карелии, а до самой широкой аудитории дошли благодаря журнальной публикации. Теперь же их поместили многие газеты. Миллионы читателей «Комсомольской правды» узнали о судьбе маленькой девочки из Заонежья. Фотохроника ТАСС разослала районным газетам пластмас4И


совые клише с этими снимками, и они были использованы множеством районок, донесших яркий фоторассказ о том, что было и что стало, до самых отдаленных мест.
Фотодокументы Г. 3. Санько появились и в ряде зарубежных изданий. Например, во Франции они были включены в книгу, посвященную зверствам фашизма, а затем воспроизведены в газете «Юманите». Экспонировались они в Музее победы в Берлине, но об этом ниже. Публиковались они в газетах Болгарии, Германской Демократической Республики и других социалистических стран.
В Болгарии об удивительной истории фотографии читателям еженедельника «Поглэд» поведал его московский корреспондент Никола Рачев. У его репортажа — своя интересная история с продолжением.
Когда шел наш поиск, в Москве подружились три журналиста — Никола Рачев и Митко Иванов из Болгарии и Анатолий Штыков из Карелии. Карельский товарищ и подсказал Николе Рачеву тему репортажа о судьбе детей с фотографии. Этот репортаж имел продолжение. Второй болгарский журналист Митко Иванов впоследствии побывал в Карелии и своими петрозаводскими очерками дополнил репортаж Николы Рачева.
Да, фото Г. 3. Санько путешествовали по миру.
Очень хорошо помню, как в Ленинграде мне довелось посетить выставку «Интерпрессфото-66». До этого она экспонировалась в Москве, кажется в Центральном выставочном зале в Манеже. Галина Захаровна прислала тогда фотографию: группа людей у ее снимков — средних лет мужчина, женщина в платке, наш гость из Африки и юноша в очках. Они глядели на стенд, и чувствовалось, что все четверо по-настоящему взволнованы.
Такое же я увидел и в городе на Неве. Пришли мы к Этнографическому музею, где была развернута выставка, целой группой. Число желающих ознакомиться с экспозицией было настолько велико, что образовалась большая очередь. Но вот перед нами распахнулись двери 42


в огромный зал, где было представлено фотоискусство планеты. Мне вспомнились тогда слова Ильи Эренбурга о том, что его привлекает в фотографии.
«Я не люблю ни живописи, похожей на цветные фотографии, ни фотоснимков, пытающихся сойти за художественные произведения, все это мне кажется суррогатами, шарлатанством... Фотографии, которые меня увлекали, были человеческими документами...» — писал Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь».
На выставке были представлены все виды фотографий: и такие, которые Эренбург считал суррогатом искусства, и те, документальную силу которых он признавал. Здесь были сотни фотографий, отмеченных духом поиска наиболее выразительной формы, и просто запечатлевшие факт. Лихие репортерские снимки спортивных состязаний и претендующие на глубину обобщений портреты современников. Экзотические фото, сделанные в джунглях, в пустыне, под водой, за кулисами театров. Все это вместе было визитной карточкой планеты. Здесь сияли сотни имен мастеров экстракласса, чьи произведения миллионы читателей привыкли видеть на первых страницах газет, сопровождаемые громкими аншлагами, или за глянцевитыми обложками самых богатых еженедельников.
Не затерялись ли во всем этом фотовеликолепии два скромных снимка Галины Захаровны? Нет, не затерялись. Я шел от стенда к стенду и вдруг почувствовал: это здесь!
У стенда молча стояло много людей. Сосредоточенно вглядывались они в лица ребят, собравшихся у столба со страшной надписью. Нахмурившись, всматривались пожилые люди в то, что для многих из них было когда-то печальной явью. Нахмурившись, всматривались молодые в то, о чем знали лишь по рассказам старших и из книг. И у тех и у других морщинки разглаживались и теплели глаза, когда они переходили ко второму снимку. Все-таки трагедия имела оптимистический исход. И как же не быть 41


благодарным автору за то, что она рассказала об этом столь величественно просто и наглядно.
Золотая медаль Всемирной выставки. В ней — отблеск той победы, которая была одержана в мае 1945-го. И конечно, того солнечного июньского дня, когда десантом с озера был освобожден Петрозаводск.
ВСЕ ПЕРЕЖИТОЕ
Нужно подняться на третий этаж. Затем пройти налево по длинному коридору и еще раз свернуть налево. Тогда вы найдете, что нужно. В этой аудитории устраиваются публичные лекции. Здесь собирают участников студенческих научных конференций. Здесь чествуют старейших преподавателей, проводят собрания. В этой же аудитории проходят защиты диссертаций и присуждаются ученые степени.
И в этот день тоже была защита диссертаций. Уже поздравили первую защищавшую. Место у кафедры, за которой были развешаны на стене различные схемы, выполненные на листах ватмана, заняла молодая большеглазая женщина в белом костюме.
Председательствующий, окинув взглядом аудиторию и убедившись, что все члены ученого совета уже собрались, объявил, что сейчас состоится защита диссертации на соискание ученой степени кандидата биологических наук. Тема: «Изменение фотосинтетического аппарата у различных по устойчивости видов картофеля в результате действия заморозка». Диссертантка — младший научный сотрудник лаборатории биохимии Института биологии Карельского филиала АН СССР Клавдия Александровна НюпП'иева.
Да, та самая Клава, которая без малого двадцать девять лет назад глядела в объектив фотоаппарата из-за колючей проволоки, та самая, которой с трудом сшили платьице из старой простыни, стояла теперь у небольшой 44


трибунки и четко излагала основы своей работы.
Сразу подумалось о двух вещах.
Первое. Жаль, что нет среди присутствующих Галины Санько. Жаль, что сейчас не щелкнет затвор ее фотоаппарата. Была бы она здесь, фотожурналист Санько,.фоторепортер Санько, на чьи кирзовые сапоги ложилась пыль многих военных дорог, и тогда к двум ее снимкам, удостоенным Золотой медали «Интерпрессфото», прибавилось бы третье неопровержимое свидетельство в пользу поступательного движения жизни.
И второе. Конечно, очень приятно писать о таких превращениях. Приятно говорить о той силе, которая вырвала большеглазую девчушку из-за колючей проволоки и, пронеся ее через годы, подняла на эту кафедру. Что и говорить — приятно. Ибо и впрямь каждое посрамление тех, кого навсегда осудила история, тех, кто оснащался колючей проволокой и душегубками, каждое их посрамление— лишь проявление закономерности. Это факт.
Говоря о людях, переживших войну, не надо забывать о том, что многое, ох как многое зависит от самого человека, от его упорства, таланта, трудолюбия. Это важно подчеркнуть в интересах справедливости. Хотя бы потому, что нередко те, кому, казалось бы, предоставлены все условия, не оправдывают надежд и даже любые нынешние свои неудачи кощунственно пытаются объяснить пережитым в прошлом.
А Клавдии тоже было не легко. Не легко учиться в трудные послевоенные годы, не легко получить высшее образование, а потом, выйдя замуж, воспитывать детей, вести научную работу.
Да и тема оказалась твердым орешком. Нюппиева же по складу характера не принимает поверхностности. В попытках дойти «до самой сути» она проделала длинный путь. И вот — итог...
— Вопрос о причинах гибели и повреждения растений от отрицательных температур, — говорила женщина в бе45


лом костюме,— является одним из важных в физиологии растений. Его значение определяется величиной ущерба, который наносится сельскому хозяйству от повреждения растений отрицательными температурами и во время вегетации.
Одной из задач в борьбе с потерями, вызванными заморозками, является селекция картофеля на морозоустойчивость с использованием в качестве исходных форм диких, устойчивых видов.
Слушая диссертантку, я думал о том, что и ей самой довелось выдержать многократные испытания на устойчивость. Ее детские глаза видели страшные вещи: жестокость, возведенную в добродетель, и добродетель, втоптанную в грязь. Но видели они и то, как их матери и бабушки оказывались сильными духом, как с суровой твердостью глядели изможденные люди в бешеные глаза выхоленных палачей.
Так было. И отсюда, от этой аудитории рукой подать и до того места, где когда-то протягивались миски за порцией баланды, и до того, где обедали господа офицеры, почитавшие себя хозяевами нашего города.
А диссертантка продолжала:
— Всестороннее изучение внутренних изменений, происходящих под влиянием отрицательной температуры у различных по устойчивости растений, может быть одним из возможных путей подхода к познанию природы устойчивости.
Защита диссертации шла обычным порядком. Зачитывались отзывы, выступали научный руководитель, официальные оппоненты, члены ученого совета. Решение было единогласным: присудить младшему научному сотруднику Института биологии Карельского филиала Академии наук СССР ученую степень кандидата биологических наук.
Счастливые минуты, заслуженная оценка большого труда. Товарищи по работе, друзья поздравляют Клавдию Александровну, подносят ей цветы.
46


Рискуя заслужить неудовольствие Клавдии Александровны, хочу здесь сказать о том, что нередко становилось предметом обсуждения между нами. Дело в том, что Клавдия Александровна с самого начала не без внутреннего сопротивления встречала каждую попытку публикаций о ее жизни.
Конечно, такую позицию можно понять. Дело в том, что вовсе нет ничего приятного, если пережитое тобою, глубоко прочувствованное становится расхожей темой. Да к тому же никто не гарантирован от «пустозвонства во асе века вертевшихся льстецов», пытающихся любой твой жизненный успех объяснить популярностью твоей биографии.
Да, в каком-то смысле такую позицию можно понять. Но вот что бесспорно: оправдать ее нельзя. Ибо оправдать ее — значит забыть обо всем том море искренних человеческих чувств, которые вызвали в сущности скупые газетные и журнальные сообщения и весть о присуждении Г. 3. Санько Золотой медали «Интерпрессфото».
Почта Клавдии Нюппиевой росла изо дня в день, и те, кто писал ей, взрослые и дети, испытывали высокий душевный подъем. Получив же ответное письмо с петрозаводским штампом, они показывали его близким, друзьям, знакомым и незнакомым. Отблеск судьбы маленькой девочки стал для многих и многих людей у нас и за рубежом поводом для глубоких раздумий, для патриотических обобщений.
Именно в эти годы Клавдия Нюппиева защитила самую ответственную диссертацию — на звание Советского Человека, прекрасно отдающего себе отчет, что теперь она вспоминает о прошлом не для себя — для других.
А письма все шли и шли.
47


ПОЧТА КЛАВДИИ НЮППИЕВОЙ
Одним из первых пришло письмо из города Аннабер- га-Бухгольца Германской Демократической Республики,, Учитель Готфрид Бекер писал:
«Дорогая фрау Клавдия! С глубоким волнением смотрели мы на ваш снимок и читали газетную статью. Но' с гораздо большей радостью мы увидели вас на снимке с вашими дорогими детьми. Мы, здешние немцы, желаем вам всего доброго и много здоровья всей вашей семье.
Мы хотим всегда жить в мире и дружбе, чтобы наши дети никогда не узнали войны.
Мы хотим рассказать о вас в нашей школе. Если представится возможность, пришлите, пожалуйста, Ваши снимки и напишите нам, пожалуйста, пару строк».
Далее следовал постскриптум:
«Наш город лежит в горах Гарца, близ Карл-Маркс- Штадта. Теодор Корсельт, имя которого носит наша улица, был антифашистом и жил в нашем городе».
Ясно, что на это письмо, датированное 26 октября 1966 года, нельзя было не ответить. Завязалась переписка, которая не прекращается до сих пор.
Готфрид Бекер в своих обстоятельных письмах сообщал все о себе: что он — член Социалистической Единой партии Германии и партийный секретарь, член правления Общества германо-советской дружбы, учитель, придающий огромное значение делу интернационального воспитания, что ему 46 лет, что у него четверо детей.
Как-то Бекер прислал карту, на которой значком отметил Аннаберг и сделал надпись: «Наш родной город». Прислал он и вырезку из местной газеты, в которой была напечатана его заметка о судьбе девочки из Петрозаводска.
«Скоро у вас важное событие,— писал Готфрид Клавдии Александровне в начале 1971 года, — 31 марта начнет 48


работу XXIV съезд КПСС. Я поздравляю Вас и всех советских людей с этим событием».
А вот письмо, полученное из ГДР накануне 56-й годовщины Великого Октября. Передав самые теплые поздравления с праздником, Готфрид Бекер далее писал: «От имени наших школьников я сердечно благодарю Вас за письмо. На торжественном собрании я передал детям Ваши подарки. Особенно обрадован книге «Кижи». С большим интересом я узнал из Вашего письма, что в Петрозаводске есть отделение Общества дружбы с ГДР и что Вы хотите стать членом этого общества. Вы, дорогая Клавдия, помогаете мне учиться русскому языку и помогаете мне вести воспитательную работу с детьми. Ваши письма— хороший вклад в дело дружбы между нашими народами. Я сердечно поздравляю Вас с успешной защитой диссертации.
В августе я был два раза в Берлине: на X Всемирном’ фестивале молодежи.
Галина Санько несколько раз написала мне».
К письму был приложен значок, которым награждаются молодые патриоты — члены ССНМ (Союза свободной немецкой молодежи). Теперь им была награждена К. А. Нюппиева.
Историей старой фотографии заинтересовались и наши' друзья из Нойбранденбурга, для которых отправной точкой послужил стенд в берлинском мемориальном музее. Журналисты газеты «Фрейе Эрде», приехавшие в гости к своим петрозаводским коллегам, встретились с Клавдией Александровной, а потом рассказали об этой встрече своим читателям.
Несколько писем пришло из Болгарии.
«Здравей, далечка другарка Клавдия!» — таким обращением начиналось письмо Златана Цветанова из села. Остраканцы Виданского округа Народной Республики Болгарии.
4У


Клавдия Александровна регулярно переписывается с семьей Дафинки Йордановой Христовой из городка Пи- санец Русенского округа НРБ. В этом случае можно говорить о дружбе двух семей. Уже давно произошел обмен семейными фотографиями, уже давно обмениваются письмами не только взрослые, но и дети.
Христовы не раз бывали в СССР. После одной из таких поездок они сообщили в Петрозаводск о том, какое огромное, незабываемое впечатление произвело на них посещение Мавзолея В. И. Ленина и Мемориального центра в Ульяновске.
После того, как рассказ о судьбе петрозаводской девочки поместила болгарская пионерская газета, стало приходить особенно много писем от детей. Хочу привести одно из них. Ребята из Велинграда сообщали: «Наш отряд носит имя смелого партизана из нашего города Стою Кол- пазанова... Каждый год в день его гибели мы посещаем мать героя и преподносим ей букет цветов в знак признательности».
И в ГДР и в Болгарии хорошо знали о том, что Клавдии Александровне предстоит защита кандидатской диссертации, и живо интересовались этим событием. Потом — поздравляли, желали новых творческих успехов.
Приходили в связи с диссертацией из-за рубежа и совсем другие письма. В них вовсе не было эмоций, а с лаконичной сухостью излагалась просьба выслать оттиски печатных работ или сообщить о своих научных выводах. Такие запросы приходили из Чехословакии, США, Ирландии, ФРГ, Нидерландов.
Больше всего писем получила и продолжает получать Клавдия Нюппиева из городов, сел и поселков нашей страны. Если бы на карте СССР отметить районы и области, откуда приходят письма, то стало бы очевидным, что очень многим известен адрес научного сотрудника из Петрозаводска.
50


Обратим взгляд на юг. Вот что писала Клавдии Александровне Роза Мусаева:
«Привет вам из солнечного Таджикистана. Приезжайте погостить к нам в Душанбе. Я работаю преподавателем в техникуме, а муж — заведующий отделом Управления вечерних школ в Министерстве народного образования. У меня трое сыновей. Старший, Фархад, учится в третьем классе. Сегодня его принимают в пионеры. Младшим — Акбару шесть лет, а Фарруху—пять лет.
Дорогая Клавдия Александровна! Напишите, пожалуйста, о себе, о вашей семье. Сообщите, когда будет ваш отпуск и приедете ли вы к нам в гости. Приезжайте, пожалуйста, с детьми и мужем. Будем очень рады. Большой привет Вам от моего мужа — Анвара».
Хотя не довелось Клавдии Александровне съездить ни в Таджикистан, ни в десятки других хороших городов, куда ее приглашали, замечательных друзей у нее становилось все больше. Вот простое перечисление отправителей писем: учащиеся 22-й школы из Комсомольска-на-Амуре, житель города Джизак Кустанайской области, молдавские ребята из села Марионы, учащиеся школы-интерната № 1 из Перми, семья из Балты (из той самой, о которой писал Багрицкий: «Балта —городок приличный, городок что надо. Нет нигде румяней вишни, слаще винограда...»), военные из Киева, журналист из Полтавы, воспитатель из Кемерова; пишут из Псковской области, из Клинцов Брянской области, из Удмуртии и т. д.
Строки из письма иркутской учительницы Людмилы Иннокентьевны Головных: «Если получу от Вас письмо, буду читать его ребятам и хранить как реликвию».
Надпись на вырезке из газеты: «На память Клавдии Александровне от полтавчанина, участника боев за Берлин и рейхстаг».
Дышащие теплотой и непосредственностью письма получила К. А. Нюппиева от школьников Сахалина. Из села Троицкое к ней обратились пионеры дружины имени Зои
5 Г


Космодемьянской, а из поселка Гастелло — красные следопыты.
Особенно оживленную переписку с Клавдией Александровной вели пионеры отряда им. В. Дубинина Над- воицкой школы-интерната № 14.
Вот любопытный документ:
«Решение совета дружины Надвоицкой школы № 19 от 9 декабря 1966 года.
Уважаемая Клавдия Александровна! Вы приняты почетным пионером дружины имени Л. Голикова. Посылаем Вам галстук».
Такое же решение приняли пионеры Надвоицкой средней школы № 1. А потом К. А. Нюппиева и А. Н. Ярицын, тоже получивший галстук, выехали в Надвоицы и приняли здесь участие в торжественном сборе.
Но почему именно в Надвоицы? На этот вопрос ответит следующее письмо:
«Милая девочка Клава! Я вспоминаю тебя воспитанницей детского дома. Мне было в ту пору восемнадцать лет. Я только начинала педагогическую деятельность и работала воспитательницей в детском доме города Олонца. Тщательно готовилась к занятию, чтобы изучить новую игру — хоровод. Всех детей еще не знала. Дети неохотно вставали в круг. Кое-как привлекала их внимание к игре. Только одна красивая девочка безучастно сидела в углу. Когда я позвала ее играть, она мне сказала «уйди». Я горько переживала в тот вечер. Спустя некоторое время я узнала, что Клава любит тишину. Немало пришлось воспитателям М. И. Евсеевой, Л. И. Мельниковой, директору Е. В. Мелентьевой и другим работникам детского дома потратить сил, уделить внимания, чтобы эта девочка и ее сверстники, узнавшие ужасы войны, научились улыбаться.
,'Разве забудутся те короткие примечания в «личном деле», с которым поступали к нам дети: «Найден возле убитой матери», «Девочка плакала и просила кушать...»
52


Под этим письмом стояла подпись: «Завуч Надвоицкой школы-интерната № 14 заслуженная учительница школы Карельской АССР Г. Ф. Ивоева».
Улыбаться и даже смеяться Клава научилась быстро. Она, как и другие, откликнулась на зов горна. Через три года уже была председателем пионерской дружины, отдыхала в Артеке. А потом стала большой любительницей танцев, спортсменкой, выступала на республиканских смотрах художественной самодеятельности вместе со своими друзьями по детскому дому и школе.
Что же до письма Г. Ф. Ивоевой, то оно само по себе является интереснейшим человеческим документом. Так и видишь за этими проникновенными строками автора — человека доброго, самоотверженного сердца. Это письмо и объясняет, почему именно в Надвоицы выезжали Клавдия Нюппиева и Аркадий Ярицын. Теперь пришел их черед внести свою лепту в нелегкое дело воспитания.
Есть во всем этом еще одна сторона, о которой нельзя1 не сказать. Когда щелкнул у страшной надписи фотоаппарат Г. 3. Санько, поселка Надвоицы в нынешнем его виде не существовало. Была деревня Надвоицы. Глухой угол. По рассказам старожилов, когда-то понадобилось одному из здешних крестьян написать прошение по начальству. Обошел он всю деревню из конца в конец и не обнаружил ни одного грамотного. Лишь в уездном центре Пове- нец нашелся человек, который помог ему. Это был большевик М. И. Калинин, сосланный сюда за революционную1 деятельность.
Нынешние Надвоицы — социалистический город, хорошо знакомый с автоматикой, электроникой, город крылатого металла. Здесь, в Надвоицах, высятся красивые здания школ, двух Домов культуры, трех клубов. Есть современный физкультурный комплекс. И все это построено уже после того, как Клавдия и ее сверстники услышали из-за колючей проволоки призывный зов горна.
53<


...Почта Клавдии Нюппиевой. К ней можно отнести и те письма, которые адресовались не ей непосредственно, а приходили в редакцию газеты. Одно из них вновь возвратило нас к тем черным дням, с которых начался этот рассказ. Автор, К. Д. Савельева, пишет, что Соболевы жили в 125 бараке, а «мы с мамой, двумя братьями и с сестрой в 120 бараке».
«Мне было тогда 13 лет. Я сначала работала в лаптеж- ной мастерской. Плела лапти. А потом нас, подростков, водили под конвоем в Соломенное. Там выращивались в парниках для оккупантов овощи.
Иногда ночью появлялась полиция. Всех нас выгоняли на улицу, устраивали унизительный обыск. Заставляли раздеваться.
Я в настоящее время проживаю в поселке Восточная Идель Сегежского района, работаю начальником отделения связи. Имею двоих детей. Пусть растут они и никогда не изведают ужасов войны.
Возможно, и нескладно получилось, но лучше не могу. Прямо скажу: когда вспоминаю пережитое, ужас одолевает».
Да, каждый из писавших обязательно сообщал, чем он занимается в настоящее время. Обязательно рассказывал о составе семьи, и детях. И все это очень понятно: оглянувшись на то в прошлом, что скорее напоминает кошмарный сон, радостно ощутить, что ныне твоим повседневным бытом является интересная, нужная работа, что окружают тебя близкие, дорогие люди, что никто не посмеет покуситься на твои человеческие права. Их охраняет закон.
Ты — хозяин своей судьбы.
Встречи, новые знакомства, переписка... Письма, которые приходили в последующие годы, чаще всего имели прямое отношение к ее, Нюппиевой, научной деятельности. Особенно много появилось добрых друзей после пребывания на Международном ботаническом конгрессе, со54


стоявшемся в Ленинграде. Клавдия Александровна увезла оттуда не только ценную научную информацию, но и тепло встреч с учеными Болгарии, Чехословакии, Германской Демократической Республики. И вот — письма. Суть этих писем одна — дружба.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЕНИ
В этот теперь уже давний очень солнечный августовский день мы с Аркадием Николаевичем Ярицыным (тем самым, что первым обнаружил себя на снимке) совершили путешествие во времени.
Нечто подобное порой переживает каждый. Человек не замечает тех изменений, которые с годами появляются в его наружности. Точно так же не замечает он, как изменяется лицо города, с которым привык не расставаться годы, десятки лет. Ведь и город меняет свой облик не сразу, постепенно.
Как-то я встретил на площади Ленина, у мемориального комплекса своих давних знакомых — мужа и жену. Актерская судьба увлекла их сначала в Ленинград, а затем в Прибалтику. Вновь посетили они Петрозаводск лишь лет десять спустя. Посетили — и ахнули: каким красавцем стал! Мои знакомые не уставали поражаться тому, что для других, проживших здесь все эти годы, день за днем, сутки за сутками, было самой что ни на есть обыденностью.
А мы с Аркадием Николаевичем отправились в прошлое.
...Встретились у магазина на улице Мерецкова. Мне показалось, что Ярицын за те пять лет, что мы не виделись, почти не изменился. Разве только немного более усталыми стали глаза. Но ведь это, может, потому, что накануне он работал в вечернюю смену. А у наладчика забот хватает.
55


Аркадий Ярицын в июне 1944 г. (фрагмент фотографии Г. Санько)


А. Н. Ярицын за работой в цехе Онежского ордена Ленина ордена Октябрьской Революции тракторного завода


Аркадий осваивал новое нелегкое дело с помощью Ивана Михайловича Чехонина, великого знатока всех тонкостей станочной техники, который работал в этом же цехе, первом механическом.
О маршруте мы договорились еще накануне. Хлопнула дверца «Волги», и мне вдруг показалось, что мы стали пассажирами машины времени. Нет, за зеркальными стеклами мелькал тот же Петрозаводск. Петрозаводск августа 1973 года. И все-таки мы уже путешествовали.
Воображение перенесло нас почти на тридцать лет назад. Впрочем, слово «воображение» в данном случае применимо лишь ко мне. Если же говорить об Аркадии Николаевиче, то тут более уместно слово «память». Он вдруг вновь почувствовал себя мальчишкой, брошенным за колючую проволоку, мальчишкой, на чью хрупкую судьбу тяжело опустилась чужая, жестокая рука.
Машина остановилась в самом начале Олонецкой улицы. И каждый из нас увидел свое. Я — широкую ленту асфальта, группу людей, весело переговаривающихся на автобусной остановке, два ряда сверкающих свежей масляной краской домиков, незатейливые занавески на окнах первого из них, более старого на вид, но тоже принарядившегося.
Ярицын явственно представил совсем другое. Колючую проволоку. Вышку с часовым. Иссушенные лица женщин. Одетых в тряпье детей. Он видел страшную вывеску с предупреждением о расстреле. Из дома, который привлек мое внимание веселыми занавесками, до него доносились страшные крики. Здесь пытали, здесь истязали людей. Сюда втаскивали виновных в нарушении лагерного режима или тех, кого охранникам захотелось считать таковыми. Полуживотные-полулюди, не считаясь с девичьей стыдливостью, не слыша детского плача, срывали одежду со своих жертв, и резиновая плетка впивалась в обнаженное тело. Такому избиению мог подвергнуться каждый, ибо никто не мог знать, к чему придерется надзиратель.
58


Может, ему покажется недостаточно почтительным взгляд одного из узников или просто захочется поразвлечься, издеваясь над «этим русским».
Да, все это происходило в этом домике. А вон в том через дорогу (он находился по ту сторону колючей проволоки) жил начальник лагеря. Он очень любил кофе со свежеиспеченными булочками. Он любил музыку. Когда крики истязаемых уж очень досаждали, он включал пузатый радиоприемник и сразу уносился мыслями в аккуратный особнячок в Суоми, где от него ждали рождественских гостинцев.
Я подумал о том, как важно всем нам иметь хорошую память. Как важно, чтобы проходящие по Олонецкой улице юноша или девушка видели не только то, что можно увидеть сегодня, но и знали о том, что было здесь прежде. Тогда они еще больше будут ценить те усилия, которые предпринимает наша родина для упрочения мира во всем мире. И тогда, открывая свежую газету и читая сообщение о встрече руководителей братских социалистических стран или о поездке представителей нашей страны за рубеж с новой мирной инициативой, они еще лучше представят себе, какими благородными устремлениями все это продиктовано.
...Мы с Аркадием Николаевичем медленно прохаживались по Олонецкой улице. Хотя здесь и не строили никаких монументальных зданий, все равно очевиден был разительный контраст того, что было, с тем, что стало. На смену безысходному горю пришло счастье, и ощущалось оно во всем.
И еще одно. Очень важное. Там, где когда-то свою волю людям диктовала колючая проволока, построена школа. А неподалеку от нее — кинотеатр «Искра». Здесь сегодня шли фильмы «Ромео и Джульетта» и «Перед рассветом».
Я снова взглянул на тот дом, где когда-то истязали людей. Нет, даже он ничем не отличался от других.
59


И все же следы минувшего еще дают о себе знать. Они есть не только в памяти. Они и сегодня накладывают свой отпечаток на жизнь людей.
— Тут был лагерь,— сказал Ярицын.— Отсюда мы и побежали к озеру навстречу своим освободителям.
Теперь уже я вслед за Ярицыным явственно заглянул в прошлое, увидел город таким, каким он предстал перед теми, кто освободил его 28 июня 1944 года десантом с озера. Все было разрушено: университет, домик Г. Р. Державина, гостиница. Было уничтожено до пятисот зданий. Полному опустошению подверглись зарецкий и центральный районы, набережная, пристань, территория пароходства. Впрочем, здесь сохранилось одно здание. Но только потому, что его приспособили под тюрьму. Когда речь шла об учреждениях такого типа, оккупанты не мелочились. В шести концентрационных лагерях за колючей проволокой содержалось от двадцати пяти до тридцати тысяч человек. Обслуга лагерей облюбовала для себя все наиболее удобные дома.
Я шагнул в тот июньский день, в день освобождения, вдруг почувствовал себя среди матросов отдельного батальона морской пехоты и бойцов 1228 стрелкового полка, которые сошли на берег с борта катера № 210.
Я представил, как «дяденьки военные потчевали маленьких оборвышей сытным солдатским супом из своих походных котелков», о чем писал Костин. Среди этих военных был и капитан Кузьмин, которого ждала на покрытой вздыбленными руинами набережной поистине самая счастливая встреча.
Позвольте, а ведь Костин, кажется, упоминал, что о встрече его друзей с отцом сообщала тогда газета. Надо проверить.
В тот же день я вновь перебрал почту, связанную со старой фотографией, нашел письмо Николая Сергеевича Костина, которое уже приводилось в начале этого рассказа. Обратил внимание на строки, относящиеся к братьям
60


Кузьминым, которые после трехлетней разлуки встретились на петрозаводской пристани с отцом.
Костину, его братьям и сестрам, эвакуированным в Петрозаводск из заонежской деревни Ямки, довелось жить в том же лагере, что и Кузьминым. Он дружил с Вовой и Асей, вместе с ними колесил по лагерю в поисках хоть какой-то еды, знал во всех подробностях, как их с матерью перевезли из Вознесенья сюда, за колючую проволоку, помнил, как умерла мать Володи и Аси и как его мать делала что могла, стараясь облегчить участь осиротевших мальчиков. Но могла она очень мало. Угроза болезней и голодной смерти висела здесь над каждым.
Просматриваю письмо Костина. Да, он сообщал, что о встрече братьев Кузьминых с отцом писала газета 8 июля 1944 года. Надо разыскать этот номер. Корю себя за то, что не сделал этого раньше. Но очень уж был увлечен непосредственно теми, кто был на снимке. Остальное временно откладывал. Больше нельзя откладывать.
ОНЕЖСКОЕ ОЗЕРО, БЕЛЫЙ ПАРОХОД
...Пожелтевший номер газеты «Ленинское знамя» (так тогда называлась «Ленинская правда»). В нем опубликована очередная сводка Совинформбюро, сообщающая, что «в течение 7 июля к западу от города Петрозаводска наши войска с боями заняли несколько населенных пунктов...»
Здесь же и предыдущая сводка за 6 июля. По-види- мому, она поступила поздно и ее пришлось перенести в следующий номер. Сделали это, конечно, скрепя сердце. Но что тут поделаешь: газета еще печаталась в Беломорске, куда в свое время были эвакуированы все республиканские учреждения. Ее еще требовалось доставить к читателям, что было далеко не просто.
61


Встреча братьев Кузьминых с отцом 28 июня 1944 г.
В сводке за 6 июля о боях близ Петрозаводска сообщается больше, говорится о том, что войска Карельского фронта наступают, «преодолевая сопротивление и инженерные заграждения противника на лесных дорогах и межозерных дефиле...»
С удовольствием думаю о том, что это сопротивление врага было безнадежным. Ничто более не могло остановить наступательный порыв наших воинов.
Вот фотография военного фоторепортера Д. Козлова: морской офицер Кузьмин обнимает своих сыновей, Асю и Вову, с которыми он после трех лет разлуки встретился здесь, на пристани освобожденного Петрозаводска. В корреспонденции Анны Дмитриевой, помещенной тут же и написанной по свежим следам событий, рассказывается 62


о том, как по пристани бежали люди, выкрикивая приветствия освободителям, и как со словами «Папа, папа!» к одному из моряков бросились двое мальчиков.
Да, это была необыкновенная встреча. Когда еще в первый год пребывания в лагере умерла их мать, ребятам стало совсем плохо. Старший, утешая младшего, говорил: «Папа обязательно придет сюда на большом белом корабле с красным флагом. На этом корабле будут стоять пушки, здесь будет много моряков...» И вот они встретились...
Об этом писала Анна Дмитриева. Строки эти сегодня волнуют не меньше, чем сорок лет назад. Здесь же напечатано трогательное письмо братьев Кузьминых, семилетнего Аскольда и десятилетнего Владимира, к воинам Карельского фронта.
«Мы не видели папу три года. Мы сидели за проволокой и не могли выйти на улицу... Солдаты очень крепко били тех, кто пролезал за проволоку. Если заметит патруль, то сразу стреляет. В нашем лагере был мальчик Шура Версаков. Пуля поранила ему голову».
Это письмо завершалось словами: «Теперь никогда больше не будет колючей проволоки».
...Старая газетная подшивка. Как много она может поведать. Вот и сейчас, листая ее, буквально ощущаешь, как в освобожденный десантом с озера город возвращалась жизнь. Именно об этом рассказывают короткие сообщения, опубликованные в июле 1944 года.
5 июля: «В городе работают две пекарни, сапожная мастерская, столовая».
14 июля: «В Петрозаводск, Кондопогу, Шуньгу, Шелт- озеро, Пряжу и Спасскую Губу ежедневно направляется 1650 экземпляров газеты «Ленинское знамя» и 720 экземпляров «Тотуус».
21 июля: «В Петрозаводске начала работать первая на освобожденной территории школа ФЗО строителей».
63


26 июля: «В Петрозаводске работают две телефонные станции, установлено более 60 телефонов».
Что и говорить: по сегодняшним масштабам ничего особенного, а тогда, чтобы каждая из этих строк стала возможной, люди совершали чудеса мужества и самоотверженности.
О том, какими они были, эти первые дни после освобождения города, рассказывает Н. А. Дильдёнкин, бывший секретарем Петрозаводского горкома партии еще до войны и вновь ставший им в июне сорок четвертого.
— Уже на следующий день после того, как город был освобожден десантом с озера, преодолев нелегкий в тех условиях путь, мы прибыли в Петрозаводск. Руины завода скрывал необыкновенно разросшийся парк, в создании которого еще до войны принимали участие тысячи горожан. Весело шелестели листвой повзрослевшие, тянущиеся вверх деревья, а город, наш родной город как бы врос в землю.
Я шел по знакомым улицам и почти не узнавал их. Руины, руины... Унылые пустыри, скарб, почему-то вытащенный из домов. Направился к парку культуры. Подхожу к тому месту, где прежде была плотина небольшой ГЭС. Вижу приближающуюся с той стороны худощавую фигуру человека в шинели. Узнаю. Это секретарь ЦК ЛКСМ республики Юрий Владимирович Андропов. Сразу скажу: много сделали комсомольцы под его руководством для восстановления разрушенного, для того, чтобы счастье вернулось к людям. Вот хотя бы небольшой, но очень примечательный факт: именно наш комсомольский секретарь возглавил людей, которые наводили мост через Шую. Управились в кратчайший срок. Через мост пошли машины.
Мы начали с воссоздания партийных организаций, ибо это было залогом успеха во всем остальном. И еще вот о чем хочу сказать. Мы собирали кирпичи и книги. Кирпич необходим нам был на первых стройках (хлебозавод!). 64


а книги (их складывали в актовом зале университета) сослужили потом немалую службу в духовном становлении людей.
Восстановили связь, вышла газета, заработали первые предприятия. Жизнь входила в свое русло. Близкие обретали друг друга...
Да, жизнь возвращалась.
...Где же сегодня братья Кузьмины? Кто может знать хоть что-то об их дальнейшей судьбе? Были ли в письме Костина какие-либо указания на нынешнее местопребывание братьев? Там говорится так:
«Их я с тех пор не видел, да и тогда момент встречи детей с отцом наблюдал словно в тумане, сквозь радостные слезы, сквозь призму радости за друзей и горечи в связи с неизбежностью разлуки с ними... Не можете ли вы помочь найти друзей?»
Итак, и Костин, во всяком случае, тогда, в 1966 году, не имел связи с товарищами трудного своего детства. Но, может быть, впоследствии он все же сумел их разыскать?
Чтобы получить ответ на этот вопрос, необходимо было встретиться с Костиным. Где он тогда работал? Кажется, об этом он что-то упомянул. Возвращаюсь к письму.
«Я самый младший из оставшихся в живых. После демобилизации из рядов Советской Армии возвратился в Петрозаводск. Работал и учился на вечернем отделении Петрозаводского строительного техникума, который окончил в 1963 году, и продолжаю трудиться в родном городе».
Но где? Об этом не сказано. Есть лишь упоминание о том, что «...выкраиваю время для занятий в студии изобразительных искусств». И еще: «Супруга моя Клава работает на стройке. Она — машинист башенного крана».
Что ж, с такими данными, да еще зная, что его брат, Михаил Сергеевич, тогда работал в тресте «Строймехани- 1с1ция», был депутатом городского Совета, можно разы- < кать человека. Хотя за минувшие годы он сменил и мес65


то службы, и квартиру, без особых затруднений удалось узнать, что Николай Сергеевич, как и его брат, работал в «Строймеханизации», как и он, на автокране, а жил в новом доме по Бесовецкой улице.
Здесь мы и встретились. Костин, невысокий, бледноватый, импульсивный, так и лучился искренним интересом к людям.
Трехкомнатная костинская квартира сияла чистотой. Не было тут такого места, которого не коснулась бы кисть маляра: все сверкало свежей масляной краской. И все это, как тут же выяснилось, было сделано руками хозяина.
— Мы с женой как-никак строители,— пояснил Николай Сергеевич.— И дома делаем все сами. Знаете, даже приятнее так. Как получили квартиру, тут же принялись все по-своему перекрашивать.
Клавдия Николаевна, как уже сказано, в течение девяти лет была машинистом башенного крана. Потом была работа полегче. Все-таки трое детей, и внимания им надо было уделять немало. Но любовь к своей высотной профессии осталась. Проходя по улице и видя скользящую в небе стрелу, обязательно проследит за ней глазами и мысленно даст оценку тому, кто ею управляет.
Николай Сергеевич издавна увлекался изобразительным искусством. В течение года он посещал студию, где овладевал основами мастерства. О втором призвании Костина напоминали многочисленные карандашные портреты, которые он охотно показывал, извлекая из только ему ведомых заповедных мест.
Разглядывая эти работы, свидетельствующие о наблюдательности автора, о зоркости его художнического зрения, я обратил внимание на странную особенность: своих близких и дальних родственников он часто изображает с закрытыми глазами, во время сна.
— Чего ж тут удивительного,— объяснил Николай Сергеевич.— Они все люди работающие, разве у них есть время позировать...
66


И это объяснение, отнюдь не казавшееся наивным, сразу вызвало повышенный интерес к многочисленной его» родне. Начали, конечно, с давнего.
Костин коротко рассказывал о том, как мать его Евдокия Марковна с пятью детьми и все односельчане были выселены оккупантами из деревни Ямки и после ряда злоключений водворены за колючую проволоку петрозаводского лагеря № 3. Он вновь, но уже более подробно, рассказывал о том же, что так детально описал сам и о чем шла речь в приведенном мною письме А. Р. На- тарьевой. Она жила в этом же лагере и знакома Костину.
За колючей проволокой, подобно редкому растению, расцвела и окрепла дружба Николая с Аскольдом и Владимиром — детьми военного моряка.
— А слышали ли вы что-либо о них впоследствии?
Спросил, честно говоря, скорее для очистки совести, ибо думал: если они не встретились в течение четверти века, то вряд ли удалось это осуществить впоследствии.
— Как же, как же,— сказал Николай Сергеевич.— После того, как «Ленинская правда» привела выдержки из моего письма о лагерной жизни, я получил через редакцию весточку от Аскольда.— И он протянул мне исписанный четким почерком листок.
Вот это здорово! Оказывается, отдел писем нашей газеты еще за несколько лет до этого переслал Костину письмо, в котором как раз и содержался ответ. А он решил так: раз письмо получено из редакции, то, вероятно, она в курсе всех подробностей.
«Дорогой Николай,— писал младший из братьев.— Мы, Вова и Ася Кузьмины, с большим удовольствием откликаемся на ваше письмо, с которым вы обратились к нам через газету. Наш отец Кузьмин Иван Захарович умер п 1954 году в Ленинграде и похоронен на родине в поселке Вознесенье.
Владимир со своей семьей живет в Вознесенье. Он работает на телефонной станции. Я со своей семьей, жена
6Т


Кира и дочь Наташа, живу в Ленинграде. Мы с Кирой работаем в проектном институте.
Коля, если будешь в Ленинграде, обязательно приходи к нам, ведь нам есть что вспомнить и о чем поговорить. С искренним приветом — Аскольд».
В Ленинград Николаю съездить не довелось. А вот у Володи в Вознесенье он гостил. Впоследствии узнал о постигшем Владимира горе. Скоропостижно скончалась его жена Валентина.
А потом связь с Владимиром вновь прервалась, если не считать поздравительных открыток. Аскольду писал, но ответа не последовало. Огорчился. Все-таки столько вместе прожито и столько пережито.
Николай Сергеевич подробно рассказал тогда, десять лет назад, о своих близких, о том, что у Евдокии Марковны более двадцати внуков и уже правнуки есть, что ей исполняется семьдесят семь. «Вот и подарок припас — отрез на платье. Она такую расцветку любит: цветочки на черном фоне».
— Вообще мы, Костины, дружно живем. Мама только вчера возвратилась из Заонежья. От дочери Анны. Между прочим, привезла старую фотографию. Там и Леша Авды- шев есть, он теперь известный художник. А тут снят мальчиком, когда впервые приехал в Ямки. Небось, и не узнает себя... А вообще я вот что скажу. Кто пережил лагерный ужас, тот несет в себе отпечаток тех страшных дней и сейчас. Нет, не о болезнях я. Их-то хватает... О том, что трудности сплачивали людей, не равнодушными их делали, а наоборот, отзывчивыми к чужому горю, и к радости тоже!
Прошу Николая Сергеевича хотя бы коротко рассказать о том, что поделывает большая фамилия Костиных.
— Рассказать так рассказать... Ну, наших ребят вы уже видели: Юлю, Наташу и Сережу. Начну со старшего брата, Виктора Николаевича. Характером крутоват, но очень
68


Братья Костины — Михаил Сергеевич и Николай Сергеевич (слепа). 1974 г.


трудолюбивый и великий мастер по плотницкой части. Он такую баньку построить может, что заглядишься! Не по- черному, не хуже тех, что финскими называются. Образования не пришлось ему получить, но образованность очень ценит. Помню, несколько лет я учился, живя у него в семье. Так все условия мне создал. А ведь своих ртов хватало. Как узнает, что я получил в школе хорошую отметку, прямо озаряется весь радостью. После освобождения Петрозаводска он вступил добровольцем в армию. Работал в пожарной части. Однажды при тушении пожара получил тяжелые травмы. Двадцать два дня был без сознания. Потом долго лечился.
Да, о детях Виктора. Жена его Анна Тарасовна родила ему троих сыновей. Старший, Валерик, служит в Советской Армии, а Саша с Колей еще учатся в школе.
Теперь о сестре Анне Николаевне. Шестнадцать лет было ей, когда от колхоза на лесопункт поехала. Зимой лес заготовляла, летом — на сплаве. Живет в Ламбас- ручье. Это у нее мама гостила. Муж Анны, Владимир Михайлович Лупин, прямо скажу, замечательный механизатор. В леспромхозе его ценят. Четверо детей подрастают. Старшие, Таня и Галя, окончили профучилище. Уже работают.
— Не надоело вам о чужой родне слушать? — вдруг спросил мой собеседник.— Я-то люблю в жизнь вникать, «о не все же такие...— Тут же, поняв, что для сомнений нет оснований, добавил: — Кто войну пережил, тот умеет слушать...
— Вся родня как следует живет,— продолжал Костин.— Есть еще у меня племянницы, дети сестры Марии. Так вот одна из ее дочерей лучшей медицинской сестрой республики была названа, а вторая—швея. Золотые руки у нее.
Так что все при деле. Бабушка Евдокия Марковна колхозу сколько сил отдала. Это она после войны впряглась -в соху, распахивала запустошенные в годы войны каменис70


тые поля Кижского острова. А по ночам в сторожах ходила. Пережила смерть младшего сына Саши. Он-то, вне* сомнения, жертва лагерной жизни.
Вот и вся наша фамильная история. Есть что рассказать. Было бы у меня время, я бы в картинах пережитое представил. Ну и, конечно, показал бы, какие чудеса может творить труд. А фамилия наша — трудовая. Тут уж все на виду.
Чувствовалось, что Николай Сергеевич от души радуется этому. Оно и понятно: он сам — человек труда и у него соответствующий критерий оценки людей.
Мы простились.
А путь по следам фотографии продолжался.
Машина мчится по широким улицам микрорайона, выезжает на проспект Ленина, затем на набережную. Недавно у Онего появился новый сквер, и невысокий человек глянул с пьедестала на синеющие дали противоположного берега. Отто Вильгельмович Куусинен как будто глядит в будущее, соразмеряя пройденный путь с тем, что еще? ждет нас впереди.
Мы ехали мимо зданий филиала Академии наук, когда вдруг я увидел набережную и озеро как бы озаренными ослепительным светом магния. Весь город еще был во- мгле, угрюмо чернели руины зданий, за бахромой колючей проволоки уродливыми заплатами громоздились лагерные бараки. Но мальчики, худенькие, оборванные, с горящими глазами бежали навстречу яркому дню, навстречу той немыслимой встрече, которая вот-вот должна была, произойти.
И встреча эта произошла, став с тех пор самым ярким выражением счастья, которое принесли в наш город освободители.
...На следующее утро после того, как мы побеседовали с Н. С. Костиным, я решил попытаться позвонить в Вознесенье. Если Владимир Кузьмин связист, то, может, он окажется близ телефона. И что же? Иногда просто са71


мо собой приходит то, что в другом случае ищешь годами!
Издалека послышался слегка глуховатый голос:
— Кузьмин у телефона.
Мы поговорили.
Да, Владимир и сейчас работает монтером связи в Вознесенье. Да, он овдовел два года назад. Сейчас женат. Нина Владимировна по профессии синоптик.
— У Аскольда все в порядке. Почему он не ответил на письмо Николая? Вероятно потому, что не получил его. Переехал на другую квартиру. Мы, как и отец, причастны к морской службе. Аскольд учился в Нахимовском, но потом окончил инженерно-строительный. Его жена Кира Александровна — архитектор. Я тоже подышал морским ветром. Действительную военную службу проходил во флоте.
— А белый пароход помните?
— Конечно. И Аскольд — тоже...
Нет, оно не было белым, судно, которое три десятилетия назад вернуло отца братьям Кузьминым. Своей суровой шаровой окраской гордились боевые корабли, принесшие желанное освобождение Петрозаводску и петрозаводчанам.
И все же он есть — белый пароход с красным флагом. Может быть, это легкокрылый «Метеор», так быстро пробегающий расстояние до Кижей и до деревни Ямки — родины Костиных. Или, может, это сам Петрозаводск, спускающийся к озеру праздничными кварталами своих домов. Таким мы в 1944-м видели его в мечтах, а сегодня созидаем еще лучший.
И в этом городе просто замечательно сложилась судьба тех, кто был на снимке. Маленькая Клава, которая после перенесенных горестей разучилась даже играть со сверстниками, стала кандидатом наук, а Аркаша — одним из тех, кому подчиняются самые сложные станки.
72


ДЕСАНТ В ПОЛДЕНЬ
Есть у меня в Петрозаводске знакомый почтальон. Это Е. П. Куклышева. Пожалуй, никто столь непосредственно не ощущает перемен, происходящих в городе, как люди этой профессии. Вот и Куклышева — тоже.
— Яс 1938 года почту разношу,— говорила она.— Сначала в лесхоз доставляла. Он был за болотом, неподалеку от улицы Гоголя.
Последние слова Куклышева произнесла столь же ровным голосом, как и предыдущую фразу. Было очевидно: в том, что и лесхоз и болото находились не так уж давно неподалеку от улицы Гоголя, она не видит ничего из ряда вон выходящего. Вот ведь появились на месте руин новые кварталы прекрасных домов, выросли жилые микрорайоны. Раньше на том участке, что на Красной, одни только деревянные домики были, а теперь там все больше каменных зданий. Ничего особенного...
Но есть такие перемены, на которые и Куклышева обращает особое внимание. Как-то она сказала:
— Как все изменяется! Сколько раз слышишь: «Тетя Дуся, «Мурзилку» мне принесла?» Носишь-носишь «Мурзилку» или «Веселые картинки», а потом и оглянуться не успеешь, как тому же адресату доставляешь «Учительскую газету» или журнал какой мудреный.
Так говорила почтальон Куклышева. И то, о чем рассказано в этой книжке, подтверждает справедливость ее слов. Правда, многим из тех, кто был запечатлен на фотографии Галины Санько, так и не довелось почитать «Мурзилку». Но их дети читают, и в музыкальные школы ходят, и в театры на утренники...
В июньский полдень десантом с озера был освобожден Петрозаводск. Прошли годы, и каждый из тех, кого <ло так цепко держало за колючей проволокой, идя в ногу со страной, многого добился. Солнечный полдень ныне у страны и у них тоже. Совершая журналистский 73


«десант» в этот полдень, знакомясь с интересной, исполненной творческих исканий жизнью многих наших знакомых, мы радуемся за них и гордимся Отчизной, которой по силам такое вмешательство в судьбы.
Перемены, во всем перемены, в том числе в судьбе ставших взрослыми детей сестер Соболевых. Младший сын Марии Сергей отслужил в армии, работает в системе Госбанка, ремонтирует счетные машины. А вот Игорь, старший сын, трагически погиб. Нелепый случай. Володя Кудрявцев закончил лесоинженерный факультет, тоже прошел армейскую школу. Оле, дочери Раисы Александровны, 15 лет, учится в школе, сын Андрей отслужил, работает в связи в городе Ленинграде. Подросли сыновья у Евгении Александровны. Алеша — будущий архитектор, Вадим — школьник. Устроилась судьба у ребят Клавдии Александровны. Людмила замужем, Михаил женат. Все у них ладится — и работа, и учеба.
В сердце каждой из сестер продолжает жить маленькая Эля. Она ведь так и не найдена. Несколько раз появлялась легкая тень надежды. Однажды даже показалось, что вот-вот загадка разрешится.
Это произошло после того, как было получено письмо» от женщины, уверовавшей в то, что она и есть Эля. Своих близких писавшая утратила при сходных обстоятельствах, возраст и многие другие данные совпадали. Но вот небольшого родимого пятна на лбу, овального, розового, у этой женщины не было. А потом выяснилось, что Маша Дунаева (так звали писавшую) не может быть одной из сестер Соболевых, так как ее удочерили, взяв из детского дома, в феврале 1944 года, когда Эля и все ее близкие были еще в лагере.
Но переписка с Дунаевой, жившей в Кемеровской области, продолжалась. Для К. А. Нюппиевой стала близкой судьба этой сверстницы ее сестры — телятницы из совхоза «Кузбасский». Ей были интересны и важны семейные дела и производственные заботы Дунаевой. И Дунае- 74


зой было важно все, что касается Нюппиевой: «Напишите, защитили ли вы диссертацию».
С ненайденной Элей связана также давняя и длительная переписка с однофамилицей, которую трудная биография забросила в отдаленный район Таджикистана. Давно уже ясно: что не Эля. Но этой далекой знакомой нужны петрозаводские письма, очень нужны! «Целый месяц была закрыта дорога,— сообщает она, а вчера прилетел самолет и сбросил почту». Радость! И Клавдия Александровна пишет в Таджикистан. Пишет потому, что и ей это необходимо, и ее несостоявшейся сестре — особенно.
Придет Нюппиева домой, и какие бы неотложные заботы ни ждали ее, обязательно берется за перо. Все связанное с фотографией стало для нее важным.
Пожалуй, сейчас самое время сделать одно уточнение. На снимке Г. 3. Санько, где Клавдия Александровна изображена с двумя детьми, девочка — ее дочь Людмила. А вот мальчик — это Володя, сын Антонины Александровны. Миша, когда приезжала Г. 3. Санько, был в пионерском лагере. Санько собиралась сфотографировать К. А. Нюппиеву одну, но детям тоже захотелось сняться. Они только что пришли с улицы, смеющиеся, мокрые от дождя.
— Я даже толком не успела их причесать,— вспоминает Клавдия Александровна.— Да этот кадр Галина Захаровна сделала просто так, для нас...
Как нередко бывает, именно этот почти случайный снимок оказался примечательным. Вместе с тем, военным, он обошел прессу многих стран.
После того как Клавдия Александровна успешно защитила диссертацию, я счел необходимым сообщить об этом Г. 3. Санько.
— Как, Клава уже защитилась? Что же она мне не сообщила? Так хотелось бы присутствовать на этом событии...
75


22 года спустя
Можно понять Галину Захаровну: кому как не ей принадлежало право сделать этот снимок. Но тут ничего не поделаешь. Приходится внести поправку на характер Клавдии Александровны. Трудно представить ее сообщающей даже Санько: мол, приезжайте, у меня защита... Это понимала и Галина Захаровна:
— Ну не Клава, так вы должны были позвонить...
С этим я согласился. Мое упущение было очевидно, тем более, что речь шла о столь радостных переменах.
Но Галине Захаровне довелось еще раз побывать в Петрозаводске. Она приехала в связи с проходившей здесь в начале марта 1977 года выставкой ее работ. Уже на самой выставке, которая была развернута в фойе Финского драматического театра, Санько сделала символический снимок, появившийся вскоре на страницах «Ленинской правды»: у витрины с фотографиями — ветеран 76


войны и мальчик со звездочкой октябренка. А вот и другой снимок. На нем сама Санько, вот-вот она нажмет затвор фотоаппарата. Санько снимает на своей выставке.
...Перемены ощущаются во всем. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить на работе героев этой, книжки.
С кого начать? Пожалуй, с Аркадия Николаевича Яри- цына. Его Онежский завод за минувшие годы сумел, по крайней мере, еще дважды родиться. В первый раз, когда его фактически построили заново после войны, и второй раз, когда он стал тракторным. Впрочем, и тракторным он стал давно. И первые двести тысяч машин сошли с его конвейера уже давно.
Сегодняшним днем завода десять лет назад был красавец ТДТ-55 и его многочисленные модификации. ТБ-1 уже оправдал себя тогда на лесозаготовках. С его помощью передовые бригады заготовляли по пятьдесят тысяч кубометров древесины. А плавающий трактор показал себя молодцом в Арктике. Трактор с манипулятором оказался незаменимым для культуртехнических работ на полях. Он так быстро освобождал их от камней, что просто диву даешься. Надежным помощником геологов стала самоходная бурильная установка. Одним словом, мастером на все руки можно было уже тогда назвать «ТДТ-55».
В эту машину вложен труд тысяч мастеров. В том числе и труд нашего знакомого А. Н. Ярицына, уже тридцать лет шедшего по солнечной стороне жизни.
Двести лет назад начал свою биографию Онежский тракторный завод. Многие десятилетия он был единственным промышленным предприятием в городе на Онего. А ныне в Петрозаводске действуют десятки промышленных предприятий, в числе их такое гигантское, как «Пет- розаводскбуммаш», 23 строительные организации.
Поприбавилось работы и у братьев Костиных. В 1973 г. их трест «Строймеханизация» был признан одним из по77


бедителей Всесоюзного социалистического соревнования и награжден Красным знаменем ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ, Прочитав об этом, я сразу мысленно представил себе Николая Костина, не очень крепко скроенного на вид, но проделавшего за эти годы своим автокраном огромную работу, оставившую прекрасные следы в том городе, где он испытал и самое большое горе, и самые большие радости.
А Натарьева? Через несколько лет после первой встречи мы вновь увиделись на лесопильно-мебельном, где она работала. Я шел по мебельному цеху и думал: узнаю или не узнаю? Узнал... Внимательные глаза, энергичные движения рук. Всего за три месяца Натарьева освоила новую профессию — столяра-сборщика. Нужны были характер, упорство, а эти качества всегда были присущи Антонине Романовне. Недаром же она дважды избиралась депутатом поселкового Совета и работала, по общим отзывам, на совесть.
Узнал, что Антонина Романовна — член жилищно-бытовой комиссии при завкоме. А там тонко надо уметь решать вопросы. По всей справедливости. На отчетно-выборном партийном собрании Натарьеву избрали делегатом на партийную конференцию Октябрьского района Петрозаводска. Узнав об этом, товарищи в цехе говорили:
— Антонина-то по восходящей идет. Гляди, еще и в члены райкома изберут...
Избрали. Только уже на городской партийной конференции— кандидатом в члены горкома. Оценили характер, который выковывался еще тогда, в трудные сороковые.
— Вы, кажется, Костина знаете? — спросил я у Антонины Романовны.
— Это какого, Николая?
- Да.
— Конечно. От нашего Еглова до их Ямок рукой подать, да и в лагере вместе горе хлебали.
78


— А кто у вас бригадиром? — спросил я.
— Ржанский Владимир Ильич.
Сразу мысль: «Не родственник ли тех Ржанских, что в годы войны помогали нашим разведчикам в Заонежье?»
Оказывается, родственник. Саше Ржанскому, которого расстреляли фашисты,— двоюродный брат. Антонина Романовна ведет меня через цех и знакомит с бригадиром.
— Мы с Сашей в одном доме жили,— сказал Ржанский.— Только в разных половинах. А когда наших в тюрьме держали до приговора, я в лагере был в Петрозаводске, где и Антонина.
— Было,— лаконично замечает Натарьева.
Владимир Ильич рассказал мне историю, которая, хотя еще не получила подтверждения, но представляет большой интерес. Я спросил у него:
— Не знали ли вы братьев Кузьминых, что встретились в день освобождения Петрозаводска на пристани со своим стцом — морским офицером?
— Кузьминых? Нет, не знал. А вот о другом случае слышал. Это точно. Когда высадился с катеров десант, то на борту одного из судов было два брата — то ли матросы, то ли солдаты-десантники. Не знаю. Заонежские они. И на пристани встретились они со своей матерью, что в лагере была. Освободили, значит, ее из неволи. Слышал я. Точно. И фамилию — тоже. Только позабылась она. Поспрашиваю у знакомых, может, кто запомнил...
Хорошо, если запомнил. Ведь известно же, что моряк петрозаводчанин П. П. Абросимов встретился с сестрой. Вот и рассказ Ржанского может подтвердиться. История с сыновьях, пришедших на выручку своей матери, своей родной земле, с тем чтобы затем любовно отстроить ее, преобразить, сделать прекрасной.
И отстроили. Что характерно: и К. А. Нюппиева, и А. Н. Ярицын, и А. Р. Натарьева работают и живут в зданиях, которых не было тогда, в 1944-м.
79


Все новое. Одна из сестер Соболевых — Мария Александровна Завьялова — многие годы отдала деревообрабатывающему комбинату, работая мастером в малярном цехе. Отсюда «столярка» потоком идет на новостройки. И двери в классах десятой школы, в которой преподавала другая из сестер Соболевых — Антонина Александровна, — тоже с деревообрабатывающего...
Впрочем, почти весь город мы отстроили заново. Перед войной население Петрозаводска не превышало семидесяти тысяч человек, в семьдесят третьем шагнуло за двести тысяч, а сейчас приближается к четверти миллиона. В городе целые микрорайоны появились там, где петрозаводчане в первые годы после войны сажали картофель, и даже там, где ребята собирали ягоды.
Было время, когда нам проще простого казалось отличить то, что было, от того, что построено. А теперь, сколько ни бросай взглядов из окон троллейбуса, видишь новое и новое. Театры? Новые. Больницы? Новые. Дома культуры? И они построены после войны.
Десант в полдень... Что видели тогда, в 1944-м, с кораблей те, что пришли на выручку нашему городу? Скелеты зданий? А ныне развернули свои фасады к озеру Публичная библиотека с миллионным книжным фондом, Дом физкультуры с бассейном, в голубой воде которого рождаются рекорды. Чуть подальше — архитектурный комплекс Карельского филиала Академии наук СССР. Здесь в конференц-зале собирались прославленные геологи планеты, известные всему миру биологи, выдающиеся специалисты в области фольклористики.
Четырнадцать научных учреждений, три вуза, четыре тысячи научных работников было в 1973-м, когда мы вели поиск. Теперь — больше. Ведь вот диссертация К. А. Нюп- пиевой не была еще защищена, когда приводилась эта цифра. В лабораториях, в библиотеках, да и непосредственно на производстве рождаются новые открытия, идут новые поиски. И нет в этом ничего удивительного. Такова 80


наша обыденность, таковы наши освещенные полуденные солнцем будни.
Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать. Идя по следам одной фотографии, мне удалось встретиться со многими людьми, вникнуть в их судьбы и еще раз убедиться в том, что судьбы эти в подавляющем большинстве случаев сложились благополучно, что детям и внукам тех, кто был брошен за колючую проволоку, сопутствуют большие радости, подлинное счастье.
Так стоит ли сегодня писать о том, что навсегда ушло в прошлое, стоит ли бередить старые раны? Этот вопрос далеко не праздный, и поставил его не я, а один человек, позвонивший по телефону в разгар беспокойного редакционного дня. Как раз накануне газета рассказала о судьбе детей капитана Кузьмина.
— Ну зачем, зачем писать так! — сказал звонивший.
— А что, разве есть какие-нибудь неточности?
— Да нет! Все правильно. Просто я сегодня сам не свой. Сразу нахлынуло на меня прошлое, пережитое, и сейчас буквально все из рук валится. Зачем пробуждать такие горькие воспоминания?!
А мне кажется, что это совершенно необходимо. Есть вещи, которые мы не можем, не имеем права забывать. Мало того, мы обязаны заботиться о том, чтобы и дети наши знали, что было прежде на месте Олонецкой улицы или у железнодорожного переезда на Зареке.
Почему это нужно? Пожалуй, лучше всего об этом сказано в следующих словах:
«Где есть любовь, там нет страдания, которое могло бы сломить человека. Настоящее несчастье — это эгоизм. Если любить только себя, то с приходом тяжелых жизненных испытаний человек проклинает свою судьбу и переживает страшные муки. А где есть любовь и забота о других, там нет отчаяния...»
81


Сестры Соболевы — Мария Александровна Завьялова


и Антонина Александровна Кудрявцева. 1974 г.


Эти замечательные строки дают исчерпывающий ответ, м принадлежат они человеку, который многократно прошел через горнило исключительных трудностей и всегда сохранял цельность своей замечательной натуры,— Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Он всегда пламенно любил людей, заботился о них и поэтому даже в самых, казалось, безвыходных ситуациях не испытывал отчаяния.
Так же было и тогда, в страшные дни оккупации. Выстаивал тот, кто и здесь, за колючей проволокой, думал о других. В этой книжке как раз и рассказано о таких людях, о тех, кто лишился, казалось, всего, но сохранил главное — высокое достоинство советского человека.
Так пусть же наши дети узнают, что любовь и забота о других способны были творить чудеса. Пусть они пройдут по следам своих близких и дальних и поймут, что настоящее несчастье — это эгоизм, а счастье — в служении людям.
Полдень — это только середина дня. Впереди еще долгий путь. Но вот что приятно: «подключишься» к чьей-то судьбе — и чаще всего получаешь добрые вести.
Вот я таким образом в ходе этого рассказа на мгновение «подключался» к судьбе многих людей: и тех, кто в свое время откликнулся на газетную публикацию, и тех, кто на нее не откликнулся, но имеет к ней самое непосредственное отношение. И вот что бесспорно: судьба каждого из них — проявление закономерности. В этом мы сумели убедиться, вникнув в биографию Клавдии Александровны, одной из сестер Соболевых. Не менее интересно и значительно все связанное с другими сестрами.
И еще об одном хочется сказать. Мы обязаны помнить прошлое и во имя тех, кто погиб за колючей проволокой, во имя того мальчика, что тянулся за цветком и был растерзан палачами.
Да, хорошая память необходима. В одном из московских журналов я прочитал однажды статью, авторы которой делились своими впечатлениями о поездке в Кижи.
84


Они справедливо писали о том, что путеводители и экскурсоводы, рассказывая о чуде архитектуры, упускали такой значительный факт: здесь, близ Кижей, действовал ставший легендарным разведчик Алексей Орлов. Что ж, это верно. Но упускается и не менее важное. И Евдокия Марковна Костина, которая распахивала запустошенные поля Кижского острова, и десятки заонежан, помогавших Орлову и заплативших жизнью за свои патриотические дела или водворенных за колючую проволоку петрозаводских лагерей, также заслуживают нашей признательности и доброй памяти. Здесь, в Петрозаводске, те из них, кому довелось дожить до дня освобождения, вновь встретились с А. М. Орловым. Эта встреча была бесконечно радостной и для них, и для него. Нет с нами Орлова, но его боевые товарищи каждое первое воскресенье июня собираются на площади Ленина. Придут они сюда и в июне 1984 года, отметят сорокалетие десанта в полдень, и зашелестят у них в руках страницы этой книжки.
Десант в полдень. Он был совершен сорок лет назад. Мы отчетливо услышали тогда зов будущего. Мы ясно слышим его сейчас, когда солнце в зените. Сквозь грохотание боев, по минным полям, под проливным свинцовым дождем мы шли на этот зов. Мы чутко прислушиваемся к нему сегодня, когда над нами мирное небо, когда, как и в дни испытаний, любовь к Отчизне дает нам силы, окрыляет, ведет вперед.
Мы слышим будущего зов. Белый пароход в пути!


СОДЕРЖАНИЕ
Начало 5
Первый комендант 18
Установление личности 25
Отблеск победы 33
Все пережитое 44
Почта Клавдии Нюппиевой .... 48
Путешествие во времени 55
Онежское озеро, белый пароход 61
Десант в полдень 73


Бацер И. М.
Б31 Десант в полдень. По следам одной фо фии.— Петрозаводск: Карелия, 1984.— 88 с.
В документальной повести рассказывается об релии г. Петрозаводска от фашистских захватчиков города, переживших ужасы оккупации и освобож об их послевоенной судьбе.
4702010200—006
Б М127(07)—84 57—84
63