/
Author: Егорова Н.И. Чубарьян А.О.
Tags: новейшая история (1917 -) история события факты холодная война
ISBN: 5-224-04305-0
Year: 2003
Text
СЕРИЯ «АРХИВ»
Российская академия наук
Институт всеобщей истории
ХОЛОДНАЯ ВОИНА
1945-1963 гг.
ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕТРОСПЕКТИВА
Сборник статей
m
Москва
«ОЛМА-ПРЕСС»
2003
ББК 63.3(0)6
Х734
Исключительное право публикации книги «Холодная война. 1945—1963 гг.
Историческая ретроспектива» принадлежит издательству «ОЛМА-ПРЕСС».
Выпуск произведения или его части без разрешения издательства считается
противоправным и преследуется по закону.
Ответственные редакторы:
Н. И. Егорова, А. О. Чубарьян
Редколлегия:
И. А. Агеева, И. В. Гайдук
Х734 Холодная война. 1945—1963 гг. Историческая ретроспектива:
Сб. ст. / Рос. акад. наук. Ин-т всеобщей истории / Отв. ред.
Н. И. Егорова, А. О. Чубарьян. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. -
640 с. — (Архив).
ISBN 5-224-04305-0
Холодная война, как главный феномен международных отношений второй
половины XX в., ушла в прошлое. Однако в общественном сознании до сих
пор сохранились многие стереотипы холодной войны, ее политические
последствия продолжают сказываться и в современных условиях. Поэтому
интерес к истории холодной войны не только не исчезает, но и приобретает
новые импульсы, благодаря рассекречиванию архивных документов по обе
стороны бывшего «железного занавеса». В книге на основе новых архивных
материалов и с учетом ведущихся научных дискуссий представлена
современная интерпретация основных этапов становления и развития конфронтации
между западным и советским военно-политическими блоками с середины
1940-х до начала 1960-х годов.
Книга рассчитана на историков, политологов и всех читателей,
интересующихся историей международных отношений.
ББК 63.3(0)6
ISBN 5-224-04305-0 О Издательство «ОЛМА-ПРЕСС», 2003
Н. И. ЕГОРОВА
ВВЕДЕНИЕ
Обращаясь к характеристике современных тенденций в
историографии холодной войны, исследователи широко оперируют таким
понятием как написание ее «новой» истории. Применение данного,
широко употребляемого в исторической науке термина (вспомним
«новую» экономическую, политическую, социальную,
интеллектуальную историю) к изучению феномена международных отношений
второй половины XX в. восходит к началу 1990-х годов. Тогда сама
холодная война после «бархатных» революций 1989 г. в Восточной
Европе, крушения Берлинской стены, а затем и распада Советского
Союза в 1991 г. стала считаться достоянием прошлого. Под
влиянием происходивших событий и особенно эйфории в связи с
открытием российских и восточноевропейских архивов, возникла
настоятельная потребность пересмотреть многие прежние интерпретации
генезиса, хода и исхода холодной войны.
Волна «ревизии» коснулась и российской историографии. Долгие
годы в ней господствовала трактовка холодной войны как
односторонней, идеологической и политической агрессии стран Запада против
СССР и «социалистического лагеря», которая постоянно грозила
перерасти в военную конфронтацию. Поэтому доступ к ранее закрытым
партийным архивам, архивам внешнеполитического ведомства и даже
к архивам спецслужб со всей остротой поставил вопрос о
необходимости переосмыслить старые подходы к советской внешней
политике с учетом открывшихся новых документальных свидетельств. Свою
роль в переоценке ценностей сыграл и кризис марксисткой
идеологии и методологии истории. В отечественной исторической науке
критика формационного подхода сопровождалась широким
обращением к цивилизационным и циклическим теориям. В этих условиях
российским историкам, по сути, предстояло заново написать историю
холодной войны.
Первым академическим опытом такого рода были сборник
«Холодная война: Новые подходы, новые документы» и коллективный
труд «Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945—
1985). Новое прочтение»1. С начала 1990-х годов на полках книжных
магазинов стало также появляться значительное количество
мемуарной литературы, которая заслуживала внимания профессиональных
исследователей холодной войны2. В этих книгах, несмотря на всю
специфику жанра воспоминаний, так или иначе оправдывающих
3
Холодная война
политическую деятельность их создателей, содержалось немало
ценных сведений и критического материала, что также способствовало
процессу переоценки устаревших концепций.
Что касается зарубежной историографии холодной войны, прежде
всего американской, то в ней не наблюдалось того всплеска
«ревизионизма», как это случилось в 1960-е годы, названные критическим
десятилетием Америки. Однако международные события рубежа
1990-х годов и открытие архивов по ту сторону «железного занавеса», а
также рассекречивание новых документов в архивах стран Запада и
других регионов породили мощный импульс к изучению холодной
войны как международной истории. Именно в таком широком смысле
определялась генеральная стратегия создания новой истории холодной
войны. Речь шла о переносе акцентов с противоборства США и СССР
на изучение роли третьих стран в происхождении и эскалации
холодной войны, причем не только в Европе, но и в Азии, на Ближнем и
Среднем Востоке, в Латинской Америке.
Вместе с тем по мере выхода в свет новых работ зарубежных
исследователей по различным проблемам послевоенного глобального
противоборства западного и восточного военно-политических блоков
понятие новой истории холодной войны приобретало дополнительные
характеристики, включая пересмотр прежних интерпретаций при
одновременном синтезе их наиболее рациональных элементов и
перспективных идей. Этот процесс нашел наиболее полное выражение в
трудах представителей так называемого «постревизионистского»
направления, становление которого началось с середины 1970-х годов
под воздействием «ревизионистской» критики ортодоксальных
концепций, а также теорий «политических реалистов» и которое
постепенно утвердилось в качестве лидирующего в западной
историографии холодной войны. Несмотря на то, что его представители подчас
имеют большие расхождения между собой относительно причин и
проявлений холодной войны, постревизионистов можно объединить
по ряду общих признаков. Эти исследователи в целом сходятся во
мнении, что каждая из сторон несет свою долю ответственности за
развязывание холодной войны. Постревизионистов также сближает
тенденция к многофакторному анализу происхождения холодной
войны. Они рассматривают как геополитические причины, уделяя
особое внимание интересам обеспечения национальной безопасности, так
и непримиримые различия в идеологии и природе советской
(тоталитаризм) и западной (демократия) внутриполитических систем. Кроме
того, они принимают во внимание роль субъективного фактора
(личности И. В. Сталина, Ф. Рузвельта, Г. Трумэна, У. Черчилля и др.),
который в современной интерпретации сводится к проблеме адекватного
и искаженного восприятия действительности и намерений
противостоящих сторон их политическими лидерами.
Одним из главных результатов переосмысления
постревизионистами прежних подходов к холодной войне является возрождение на
новом уровне интереса к роли идеологии. В свое время
постревизионисты уделяли слишком большое внимание инструментарию
политических реалистов, в частности анализу роли национальных ин-
4
Введение
тересов сверхдержав в генезисе холодной войны, их борьбы за
сферы влияния. Рассмотрение холодной войны в контексте
противоборства идеологий было достаточно скомпрометировано
ортодоксальными историками, а также крушением самой соцсистемы. Однако
открытия в бывших партийных архивах России и стран Восточной
Европы заставили вновь обратиться к более пристальному
рассмотрению идеологического фактора. Особую роль в начавшихся
дискуссиях сыграла книга одного из ведущих американских специалистов
в области изучения холодной войны Дж. Гэддиса «Сейчас мы
знаем. Переосмысление истории холодной войны», опубликованная в
1997 г.3, в которой автор уделил преимущественное внимание роли
Сталина, советской системе и идеологии в развязывании
конфронтации. Оппоненты Гэддиса среди постревизионистов (в их числе
такие известные историки, как М. Леффлер, Г. Лундестад, А. Стефан-
сон и др.) усматривают в таком одностороннем подходе элементы
неоортодоксальности, а также обвиняют автора в игнорировании
идеологического измерения американской внешней политики.
В 1990-е годы в изучении холодной войны западными историками
стало заметнее влияние политологии, в частности конфликтологии,
системной теории международных отношений и политической
психологии, что не чуждо и отечественной историографии, однако
проявляется в гораздо меньшей степени4. Вместе с тем между
политологами и историками идут дебаты о том, насколько полно последние
используют методологические разработки теоретиков международных
отношений и наоборот, как сами теоретики ассимилируют новые
исторические факты в своих исследованиях5.
О заметном продвижении по пути написания новой истории
холодной войны с позиций многополярности и преодоления узких
биполярных или американоцентристских схем свидетельствует тот
факт, что европейские исследователи составили заметную
конкуренцию своим заокеанским коллегам, которые всегда занимали
лидирующие позиции в историографии темы. Помимо целого ряда
индивидуальных монографий о холодной войне, опубликованных
европейскими учеными за последние годы, известное английское
издательство Ф. Касса основало специальную серию «История
холодной войны». Ее главной целью является содействие
дальнейшему созданию новой истории холодной войны. В рамках этой серии
уже выпущена коллективная монография «Пересматривая холодную
войну. Подходы, интерпретация, теория»6 и другие исследования.
Еще одним проектом, который реализуется через издательство
Касса и является совместной инициативой Института всеобщей истории
РАН, Лондонской школы экономики и политических наук, при
участии ряда известных европейских и американских специалистов по
холодной войне, является публикация журнала «История холодной
войны»7. Первый номер данного издания вышел в конце 2000 г.
Годом ранее, в 1999 г., специализированный «Журнал по исследованию
холодной войны»8 начал выпускаться Гарвардским университетом.
Существенной, хотя и прикладной, частью новой истории
холодной войны являются современные формы сотрудничества ученых, а
5
Холодная война
также распространения результатов их исследований. В настоящее
время в США и ведущих странах Западной Европы существуют
многочисленные центры по изучению России и стран Центральной и
Восточной Европы. Наиболее известным является Институт Кенна-
на при Центре Вудро Вильсона в Вашингтоне. В 1991 г. именно в
этом Центре, который считает одним из приоритетов в своей
работе подведение исторической базы под политические дебаты в
правительственных кругах, было положено начало выделению
тематики холодной войны в отдельный долгосрочный проект. Речь идет о
хорошо знакомом специалистам Проекте по международной истории
холодной войны (Cold War International History Project) Центра
Вудро Вильсона. Главной целью проекта является содействие написанию
многонациональной истории холодной войны через рассекречивание
архивных материалов в бывшем советском блоке (включая Китай,
Вьетнам, Северную Корею), частичную их публикацию на
страницах специального бюллетеня и проведение серии международных
конференций в различных регионах в сотрудничестве с учеными
разных стран.
Менее масштабный европейский проект «Восточная и Западная
Европа в холодной войне, 1953—1989» объединяет
преимущественно западноевропейских исследователей. Его организаторы считают
своей основной целью не только изучение новых архивных
документов. Большое значение придается исследованию взаимоотношений
европейских государств в годы холодной войны и в целом роли
Европы в ее происхождении и развитии.
Исследованию военного измерения холодной войны посвящен
также новый международный «Проект по параллельной истории
НАТО и Организации Варшавского договора», в числе
организаторов которого Архив национальной безопасности при Университете
Дж. Вашингтона (США) и научные центры по изучению проблем
безопасности в Вене и Цюрихе. Одна из главных целей данного
проекта—содействие современным проблемам безопасности через
изучение опыта союзнических отношений в западном и восточном
военно-политическом блоках. Важным результатом деятельности
проекта является публикация рассекреченных документов из
архивов Чехословакии, Болгарии, Румынии, Венгрии. Благодаря
усилиям болгарских участников проекта выпущены два компакт-диска —
«Болгария в Варшавском пакте» и «НАТО на Балканах».
Девяностые годы прошлого века были также отмечены
появлением многочисленных национальных научных центров и групп по
изучению истории холодной войны. В США такие центры существуют
при университете в штате Огайо, в Гарвардском университете,
Калифорнийском университете (Санта-Барбара) и др. В Италии
группа историков из университетов Флоренции, Падуи, Перуджи, Рима
и других создала межуниверситетский центр по изучению холодной
войны. В Восточной Европе наиболее известны центр в Институте
венгерской революции 1956 г. в Будапеште и группа по изучению
холодной войны в Болгарии. В 2000 г. болгарские коллеги провели
первую международную конференцию «Холодная война на Балканах:
6
Введение
история и современность», посвященную региональному измерению
холодной войны и ее негативному воздействию на страны
Юго-Восточной Европы и Средиземноморья, в частности на судьбу Греции,
Кипра, Югославии и др. Центры по истории холодной войны
существуют также в Китае (при Университете Восточного Китая в
Шанхае, а также при Университете и Институте изучения современного
Китае в Пекине).
В 1995 г. в Институте всеобщей истории РАН была создана
специальная группа по истории холодной войны, которая в 1999 г. была
преобразована в Центр по изучению холодной войны для реализации
коллективных и индивидуальных научных проектов, а также, по
возможности, координации российских исследований в данной области.
Сотрудничество российских и зарубежных ученых в форме
реализации краткосрочных и долгосрочных проектов имело своим
результатом не только проведение многочисленных международных
конференций и дискуссий по наиболее острым проблемам холодной
войны, но и публикацию ряда сборников документов. В числе
наиболее крупных из них можно назвать издание совместно с фондом
Фельтринелли (Италия) документов трех совещаний
Информационного бюро коммунистических и рабочих партий на основе
российских фондов архива Коминформа9.
На фоне достижений зарубежной историографии вклад
отечественных историков в написание новой истории холодной войны
выглядит пока еще довольно скромно, хотя в России издано
немало книг и статей, касающихся различных аспектов
внешнеполитической деятельности Советского Союза в послевоенные годы, а
также освещающих многие сюжеты внутриполитической истории СССР
и функционирования властного механизма (особенно — в свете
критики сталинизма), которые в значительной степени расширяют
представление исследователей о том, что же представлял собой
феномен холодной войны. Так, понять движущие силы внешней
политики Сталина помогают монографии Г. В. Костырченко, Р. Г. Пи-
хои, В. Ф. Зимы, Г. М. Ивановой и других, посвященные жизни
советского общества в системе тоталитаризма10. Данная тематика
нашла отражение и в книге Е. Ю. Зубковой об общественном
мнении в СССР в первые послевоенные годы11. В монографии
А.А.Данилова и А. В. Пыжикова о становлении СССР в качестве
сверхдержавы предпринята попытка комплексного анализа таких важных
факторов, влиявших на внешнюю политику страны, как
военизированная экономика, идеология и партийно-правительственный
аппарат тоталитарного государства12.
Однако, как показывает состояние российской историографии в
данной области на рубеже 2000-х годов, отечественным историкам
еще предстоит большая работа по созданию специальных
исследований по теме холодной войны. В конце 1990-х годов Институтом
всеобщей истории было выпущено два сборника статей,
охватывающих сталинский период холодной войны13. Вышли в свет
монографии А. А. Фурсенко и Т. Нафтали, А. В. Торкунова, А. С. Орлова,
Ар. А. Улуняна, Ф. И. Новик, посвященные войне в Корее, Кубин-
7
Холодная война
скому кризису, холодной войне на Балканах и традиционному, но все
еще дискуссионному «германскому вопросу»14. Следует особо
отметить фундаментальный труд авторов Института славяноведения РАН,
в котором показана эволюция и особенности становления режимов
советского типа в странах Восточной Европы15.
Важным сегментом современной российской историографии
холодной войны и свидетельством значительного прогресса в ее
изучении являются публикации архивных документов в научных
журналах «Источник», «Исторический архив», «Новая и новейшая
история», «Вопросы истории», «Международная жизнь» и других, а
также в многотомных изданиях. В числе последних высокую
оценку в России и за рубежом получили вышедшие в конце 1990 —
начале 2000-х годов сборники «Восточная Европа в документах
российских архивов», «Советский фактор в Восточной Европе», «СССР и
германский вопрос», «Советский Союз и венгерский кризис 1956 г.»,
а также опубликованные фондом «Демократия» в серии «Россия
XX век. Документы» тома: «Лаврентий Берия. 1953 г.», «Маленков,
Молотов, Каганович. 1957 г.», «Георгий Жуков»16.
Таким образом, на сегодняшний день вполне можно говорить о
сложившейся отечественной историографии новой истории холодной
войны и ее специфике. Прежде всего, ее отличает более
интенсивный интерес к архивному источнику (на фоне некоторого спада
такового за рубежом — из-за неоправдавшихся ожиданий
сенсационных находок в архивах). Это вполне объяснимо, учитывая тот
документальный голодный паек, которым долгие годы приходилось
довольствоваться советским историкам.
Еще одной особенностью российской историографии является
постановка вопроса о причинах выхода сталинизма за пределы СССР
и усиления конфронтации со странами Запада в 1940 — 1950-е годы.
Во многом это было вызвано не внешними, а внутренними
факторами: милитаризацией народного хозяйства и развитием ВПК,
новой волной массовых репрессий с целью укрепления сталинской
тоталитарной системы власти. В частности, этот подход был
первоначально представлен в сборнике «СССР и холодная война», а
затем продолжен коллективом авторов в новом сборнике «Советское
общество: Будни холодной войны»17.
Обращает на себя внимание и такая новая для отечественной
историографии тема (ранее засекреченная), как история советского
атомного проекта и развития ВПК. В числе опубликованных
исторических работ — монография В. Л. Малькова о дипломатической
истории начала ядерной эры (с экскурсом в советскую политику по
созданию атомной бомбы)18, работы С. Н. Симонова и И. В. Быст-
ровой о советском ВПК в сталинский период холодной войны19.
В настоящее время также опубликовано несколько томов
документов из архивов Министерства атомной промышленности и Академии
наук СССР о создании советского ядерного оружия20. Все это
способствует дальнейшему развитию данной темы.
Представленный вниманию читателей новый сборник статей,
подготовленный Центром по изучению холодной войны Института
8
Введение
всеобщей истории, направлен на освещение наиболее спорных
вопросов, а также сюжетов, ранее не рассматривавшихся в
отечественной историографии, и теоретическое обобщение уже накопленного
конкретно-исторического материала. Если говорить о концепции
книги в целом, то статьи объединяет общий замысел авторского
коллектива: показать холодную войну как процесс, на зарождение и
динамику которого влияли не только глубинные
идейно-политические факторы, но и целый ряд событий международной и
внутриполитической жизни обеих противоборствующих сторон. Выбор
хронологических рамок с 1945 г. до начала 1960-х годов обусловлен
целью изучения наиболее острого периода конфронтации, а также тем
комплексом отечественных документов, которые к настоящему
времени рассекречены и могли быть использованы исследователями при
подготовке книги. Все статьи (часть их имеет примечания с
развернутыми авторскими комментариями) написаны на основе
документальных материалов из российских и зарубежных архивов.
Среди тех проблем, которые все еще вызывают жаркие споры
между историками, на первом месте продолжают оставаться само
определение холодной войны, ее хронология и дилемма
приоритетности геополитических или идеологических факторов в качестве
причин конфронтации. Данные проблемы наиболее полно
представлены в статьях Д. Г. Наджафова и В. О. Печатнова, относящих
начало драматического конфликта между бывшими союзниками по
антигитлеровской коалиции к 1945—1946 гг. Однако в соответствии с
предложенной Наджафовым интерпретацией, истоки холодной
войны восходят даже к 1917 г., поскольку ее возникновение связано со
структурными противоречиями между двумя различными социально-
политическими системами. Причем решающая роль в конфликте
принадлежала идеологической несовместимости социалистической и
капиталистической систем. Хотя данная концепция далеко не нова и
впервые была всесторонне обоснована в начале 1960-х годов Д.
Флемингом21, а также имеет своих сторонников как среди зарубежных, так
и российских исследователей, Наджафов предлагает собственную
оригинальную систему доказательств, которая базируется на тщательном
изучении документов бывших партийных архивов и тезисе о том, что
изучение проблематики холодной войны не может быть оторвано от
«исторических причин падения коммунистической власти в СССР».
Отличие подхода Наджафова состоит также в том, что он
рассматривает Вторую мировую войну как рубеж, за которым последовала
следующая, более активная фаза холодной войны, принявшая
конкретную форму острого соперничества между СССР и США.
Если Д. Г. Наджафов отдает предпочтение решающему влиянию
идеологического фактора в генезисе холодной войны, то В. О.
Печатное примыкает к сторонникам синтеза идеологических и
геополитических причин в возникновении послевоенной конфронтации двух
сверхдержав. Проанализировав процесс двойной перестройки
советско-американских отношений (от «холодного мира» к боевому союзу
и затем к холодной войне), автор выделяет среди главных причин
враждебных отношений бывших союзников, начиная с 1946 г.: скла-
9
Холодная война
дывание антисоветского консенсуса в США, реидеологизацию
американской политики в отношении СССР как антитезы рузвельтов-
скому курсу на сотрудничество, возврат к тотальному контролю во
внутриполитической жизни СССР, геополитические притязания и
великодержавность Сталина. В целом Печатное считает, что все
участники «большой тройки» несут ответственность за девальвацию
сотрудничества и переход к холодной войне. Доступ автора к
документам Архивам Президента РФ и Службы внешней разведки
позволил ему ввести в оборот немало новых фактов, касающихся
отношения западных союзников к притязаниям СССР на укрепление
своих позиций в Средиземноморье, получения опеки над
итальянскими колониями и др.
Не менее дискуссионной и даже более мифологизированной
является тема становления восточного блока. Основные расхождения
в данном вопросе среди российских историков выявляются в
различной оценке роли внешнего (политика Москвы) и внутреннего
(деятельность национальной партийно-государственной номенклатуры)
факторов при возникновении и утверждении режимов советского типа
в странах Восточной Европы, а также в толковании народной
демократии22. Поэтому представленные в сборнике две статьи Л. Я. Гиби-
анского, в которых автор на основе документальной реконструкции
взаимоотношений СССР со странами восточноевропейского региона
в период с начала 1940-х годов до 1953 г. стремится доказать, что
процессы становления социалистических режимов и советского
блока являлись взаимосвязанными, отличаются полемической
направленностью. Придавая большое значение тому факту, что советское
руководство было обеспокоено будущим Восточной Европы еще
задолго до успешного наступления Красной Армии и что после ее
вступления на территорию восточноевропейских стран СССР занял
определяющие позиции в регионе в отличие от своих союзников по
антигитлеровской коалиции, Гибианский тем не менее гибко
подходит к выявлению степени советского влияния на создание режимов
народной демократии. Новизна авторского подхода состоит в том,
что он, исходя из взаимодействия внутренних
социально-политических причин и роли Советского Союза, делит страны Восточной
Европы на три группы в соответствии с тем, как там осуществлялось
создание народной демократии: при советской поддержке, но на
собственной основе; при преобладающем советском вмешательстве;
при решающем воздействии СССР в сочетании с влиянием
национальных общественно-политических сил.
Принцип классификации применен автором и при анализе
режимов народной демократии в различных восточноевропейских
странах. В зависимости от того, какое положение занимали
коммунисты в той или иной стране Восточной Европы в 1945—1947 гг.,
Гибианский выделяет три типа режима народной демократии. Как
подчеркивает автор, существование разных типов народной
демократии значительно усложняло процесс формирования советского
блока, но до рубежа 1946/47 г. Москва продолжала проводить
дифференцированную политику в отношении стран Восточной Европы,
10
Введение
т. е. ориентировалась на более короткие или длинные сроки
советизации. Автор критически оценивает концепцию, разделяемую рядом
других российских историков, что до середины 1947 г. Сталин
допускал развитие стран Восточной Европы по «национальному» (т. е.
более демократическому) пути к социализму. По мнению Гибиан-
ского, формула «несоветского пути» означала «растянутую
советизацию» и имела «камуфляжный смысл». Поднимая вопрос о
расхождениях российских историков в датировке и оценке существа
советско-югославского конфликта, Гибианский опровергает точку зрения,
согласно которой этот конфликт возник как часть сталинского
плана перехода от политики «национальных путей» к социализму к
насаждению единообразия по советскому образцу. С точки зрения
автора, конфликт Сталина с Тито был скорее первым расколом в
социалистическом лагере. В работе Гибианского читатель найдет и
другие критические оценки, а также интересные размышления о
методологии исследования темы.
В статье Н. И. Егоровой показана специфика консолидации
западного блока, который в совокупности с процессами,
происходившими в советской сфере влияния, явился одним из
системообразующих факторов формирования биполярности послевоенных
международных отношений и эскалации холодной войны. Значительное
внимание в статье уделено планам западных держав в отношении
интеграции Западной Германии в европейскую систему
безопасности и соответствующей реакции советского руководства. В этой
связи автор касается дискуссионных вопросов (не разделяя позицию
А. М. Филитова) об истинных мотивах посылки советской ноты от
10 марта 1952 г. (так называемая «нота Сталина») правительствам
Англии, Франции и США и о степени обеспокоенности советского
руководства перспективой ремилитаризации ФРГ и ее вступления в
Европейское оборонительное сообщество в начале 1950-х годов.
В контексте анализа блоковой политики Запада, создания армии
НАТО и расширения стратегических границ Североатлантического
альянса Егорова затрагивает важную, но пока еще находящуюся на
периферии интересов российских историков (в силу закрытости
необходимых архивов) тему военного измерения холодной войны.
Поскольку германский вопрос, как одна из главных причин и
движущих сил холодной войны, по-прежнему порождает различные
интерпретации, большой интерес представляет статья А. М.
Филитова, предлагающего искать ответ на спорные вопросы посредством
конкретного анализа отдельных периодов германской проблемы.
Обращаясь к послевоенной истории советско-германских отношений
с экскурсом в военные годы, автор сосредоточил внимание на ее
поворотных моментах, характеризовавшихся сменой
идейно-политических установок и дипломатической тактики советских лидеров.
Макроистория переплетается в статье с микроисторией: на основе
новых документальных свидетельств Филитов пересматривает ряд
трактовок современной российской историографии. Так, в
частности, он полагает, что осенью—зимой 1946 г. и в январе 1947 г. еще
существовали возможности для компромисса бывших союзников по
11
Холодная война
германскому вопросу, которые были упущены. Пересмотру
подвергаются и собственные прежние оценки автора, например
относительно причин Берлинского кризиса 1948—1949 гг. Критический подход
Филитова к утвердившимся оценкам «ноты Сталина» и отношения
вождя к «германской угрозе» в 1950-е годы, а также к
доминирующей в историографии трактовке корней Берлинского кризиса 1958—
1961 гг. во многом основаны на тезисе автора, что холодная война
помимо своих межблоковых проявлений была еще и «своеобразной
формой регулирования отношений внутри обоих лагерей», т. е.
взаимоотношений сверхдержав с их союзниками.
В отличие от А. М. Филитова, который полагает, что, как и
первый Берлинский кризис, война в Корее была «тестом» СССР в
отношении намерений США развязать большую войну, К. Уэзерсби
рассматривает происхождение этого первого «горячего» локального
конфликта в годы холодной войны не как исходное намерение
испытать Запад на прочность (хотя в итоге он подвергся этой
проверке), а с позиций эволюции подхода Сталина к силовому решению
корейского вопроса и его просчетов в оценке невмешательства США
в гражданскую войну в Корее. Участие в написании данной книги
американской исследовательницы, автора многих работ по истории
корейской войны и руководителя проекта «Корейская инициатива»
в рамках Проекта по международной истории холодной войны,
наглядно демонстрирует объединение усилий международного
сообщества ученых в создании новой истории холодной войны.
Примечательно, что К. Уэзерсби в своем исследовании в значительной мере
опирается на документы Архива Президента РФ, которые до сих пор
не рассекречены, но копии которых были предоставлены
правительству Южной Кореи во время визита туда Б. Н. Ельцина и прежде
всего оказались доступными зарубежным историкам. Помимо
анализа советско-корейских отношений в 1949—1953 гг. в статье на
основе записей бесед Сталина с Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем
уделено внимание сложному характеру советско-китайских отношений
в годы войны в Корее, затрагивавших как вопросы военных
действий КНР, так и процесс переговоров о мирном урегулировании
1951—1953 гг. Автор предлагает свою версию ответа на спорный
вопрос о том, почему Сталин предпочел поддерживать военные действия
в Корее в стадии позиционной войны и всячески затягивал
переговорный процесс.
Затронутая Н. И. Егоровой и К. Уэзерсби тематика милитаризации
холодной войны получает свое продолжение в статьях В. Л. Малькова
и Ю. Н. Смирнова, посвященных роли ядерного оружия в
происхождении и развитии послевоенной конфронтации. В рамках постановки
и решения сверхзадачи показать на примере политики, связанной с
созданием атомной бомбы, выработку кодекса взаимосдерживания в
условиях неравного военно-технологического противостояния
США — СССР и риска ядерной войны В. Л. Мальков
сосредоточивает внимание на внутриполитическом аспекте советской атомной
дипломатии. ВпервьГЬ в исследовании феномена «атомной
дипломатии» автор придает столь важное значение анализу морально-психо-
12
Введение
логического климата в СССР, который сложился под влиянием
атомной монополии США и который позволил Сталину укрепить
собственную власть, а также проводить жесткую политику в отношении
держав западного «атомного клуба». Как подчеркивает автор,
«призрак атомной войны» оказался пригодным для внутреннего и
внешнего использования. Мальков также выявляет существование
внутренней взаимосвязи между опасением со стороны Кремля
«германской угрозы» в первые послевоенные годы и отсутствием атомного
паритета между США и СССР. В целом автор подчеркивает важность
учета техногенного фактора, т. е. появления и гонки
ракетно-ядерных вооружений, в изучении происхождения и поступательного
развития холодной войны, при этом обращая внимание на личностные
характеристики политических лидеров и их восприятие
происходящих событий.
Ю. Н. Смирнов, который как ученый-ядерщик принимал участие
в создании водородной бомбы мощностью 50 мегатонн в группе
А. Д. Сахарова и написал ряд работ по истории советского
атомного проекта, также разделяет мнение относительно определяющего
влияния на послевоенное противостояние СССР и США создания
и совершенствования ядерного оружия. В своей статье с
использованием малоизвестных профессиональным историкам фактов и цифр
Смирнов выстраивает убедительную систему доказательств
взаимосвязи эскалации холодной войны и гонки ядерных вооружений.
В представленной автором хронологии событий данного процесса
начало 1960-х годов отмечено в качестве важной точки отсчета. Взрыв
100-мегатонной (в варианте 1/2 мощности) термоядерной бомбы над
Новой Землей в октябре 1961 г. и Кубинский кризис в октябрьские
дни 1962 г. продемонстрировали миру опасность политической игры
сверхдержав на «устрашение», а осознание необходимости контроля
за ядерными вооружениями привело к Договору 1963 г. В плане
анализа внутриполитической составляющей холодной войны и в
продолжение темы, затронутой В. Л. Мальковым, о вкладе самих
разработчиков ядерного оружия в «просвещение» политической элиты
относительно угрозы выживанию человеческой цивилизации и
невозможности выиграть атомную войну, в статье Смирнова
содержится интересный материал об атмосфере свободомыслия, которая
существовала в «закрытых» советских городах. Автор также приводит
факты об отдельных случаях влияния создателей ядерного оружия на
процесс принятия решений в области обороны, технической
политики и разоружения. Особо рассматривается такой малоизвестный
факт как сопричастность физика-теоретика В. Б. Адамского к
подписанию московского Договора 1963 г. о запрещении испытания
ядерного оружия в трех средах.
В числе сравнительно новых сюжетов для российской
историографии холодной войны находится деятельность советской
разведки, что связано в первую очередь с трудностями доступа к архивам
спецслужб. Тем более отрадно, что данная тематика представлена в
сборнике статьями В. В. Познякова и И. А. Аггеевой. В работе
Познякова показано, сколь разветвленной разведывательной сетью об-
13
Холодная война
ладал Советский Союз в первые годы холодной войны и какова была
структура функционирования советской разведки. Автор, опираясь
на российские архивные документы и рассекреченные материалы
американского проекта «Венона», анализирует как внутренние, так
и внешние причины кризиса советской разведывательной
деятельности во второй половине 1940-х годов, ряд провалов, особенно в
США. Позняков заостряет внимание на важных и взаимосвязанных
вопросах о том, какого рода информация интересовала сталинское
руководство и как недостоверность разведывательной информации
отражалась на советских внешнеполитических акциях. В качестве
конкретных примеров негативного воздействия просчетов советской
разведки на советскую внешнюю политику и недостатков работы
Сталина с разведывательной информацией автор приводит эпизоды
из истории первого Берлинского кризиса и войны в Корее.
В фокусе статьи Аггеевой находятся советско-канадские
отношения, рассмотренные сквозь призму «дела Гузенко» 1945 г., имевшего
широкий международный резонанс и внесшего свою лепту в
ухудшение взаимоотношений между бывшими союзниками в войне.
Автор вводит в оборот новые документы из канадских и российских
архивов, позволяющие представить сложную картину выработки
позиции Канады в ответ на побег советского шифровальщика и
показать, что беспрецедентный случай предания гласности (после
длительных консультации канадской стороны с представителями США
и Великобритании) деятельности военной разведки преследовал
далеко идущие политические цели и был связан с начинавшейся на
Западе антисоветской кампанией. В то же время Аггеева поднимает
в статье и другую важную проблему современной историографии: о
роли третьих стран в становлении холодной войны. В статье
показано, как Канада стремилась использовать «дело Гузенко» для
своего утверждения в качестве равного участника англо-американского
атлантического партнерства.
Тема воздействия третьих стран на динамику холодной войны
находит более полное выражение в статье Ар. А. Улуняна, которая
посвящена специфике внешней политики Греции и Турции как
младших членов НАТО, занимавших важное геостратегическое
положение и пытавшихся использовать соперничество сверхдержав в
Средиземноморском и Ближневосточном регионах в собственных
национальных интересах. В статье достаточно нового материала,
касающегося участия этих стран в Североатлантическом блоке,
создании Балканского союза и вхождения Турции в Багдадский пакт.
Уделяя значительное внимание внутриполитическому измерению
холодной войны, Улунян на примере ряда событий
внутриполитической и внешнеполитической жизни Греции и Турции, которые
характеризовали их становление к концу 1950-х годов в качестве
малых региональных держав, выстраивает модель взаимоотношений
подобных стран с великими державами в условиях холодной войны.
Изучение холодной войны не может быть оторвано от ее
антитезы, каковой являлась политика разрядки. Поэтому в сборнике
выделена проблема первой разрядки в послевоенных международных
14
Введение
отношениях, важным фактором которой явились дипломатические
инициативы нового советского руководства, пришедшего к власти
после смерти Сталина в марте 1953 г. Одним из первых значимых
шагов главных участников холодной войны в сторону ослабления
международной напряженности явились результаты Женевской
конференции 1954 г. по Индокитаю. Этот важный эпизод истории
холодной войны и разрядки, который только начинает привлекать
внимание российских исследователей, всесторонне рассмотрен в
статье И. В. Гайдука. Стоит отметить, что автор прослеживает
взаимосвязь советских предложений относительно необходимости
урегулирования опасной ситуации в Азиатско-Тихоокеанском регионе, где
шла война во Вьетнаме, с решением европейских проблем: по
возможности повлиять на позицию Франции в отношении создания
Европейского оборонительного сообщества с участием Западной
Германии. Опираясь на новые документы, которые автору удалось
обнаружить в российских архивах и впервые познакомить с ними
читателя, Гайдук показывает сложность процесса принятия решения
советским руководством о разделе Вьетнама в качестве оптимального
выхода из Индокитайского кризиса. В фокусе исследования автора
находится активность советской дипломатии во главе с В. М.
Молотовым, действовавшей в преддверии и на самой конференции в
Женеве в тесном контакте с представителями КНР и ДРВ.
В отличие от Женевской конференции 1954 г. историки гораздо
чаще обращаются к итогам встречи на высшем уровне в Женеве в
июле 1955 г. как к прообразу разрядки. В статье Н. И. Егоровой
данное событие рассматривается в контексте анализа советских
предложений середины 1950-х годов о создании системы коллективной
безопасности в Европе в противовес Парижским соглашениям 1954 г.
и включению ФРГ в НАТО. Реконструкция на базе новых архивных
документов основных расхождений между советской формулой
обеспечения безопасности в Европе с ее ставкой на сохранение раскола
Германии и западного «плана Идена», которые нашли свое
проявление на женевской встрече и на совещании министров
иностранных дел осенью 1955 г. в Женеве, позволяет лучше понять, почему
в середине 1950-х годов не были реализованы потенциальные
возможности для компромиссов, равно как и то, почему в это время
ослабление международной напряженности не могло стать
долговременным процессом.
Середина 1950-х годов была отмечена и другими явлениями,
размывавшими жесткую биполярную модель конфронтации. К ним
относится начало процесса дестабилизации советского блока. Этот
вопрос достаточно подробно освещается в статье А. С. Стыкалина,
который, опираясь на большой массив документов, не ограничился
ярким описанием эскалации и подавления польского и венгерского
кризисов 1956 г., а предпринял попытку комплексного анализа
внешнего фактора (воздействия на события в Восточной Европе внутри-
блоковой политики СССР, западных планов дестабилизации
восточноевропейских государств) и внутреннего (нарастания протеста
населения Восточной Европы против социально-экономической
15
Холодная война
политики коммунистических властей). Этот подход позволил
автору на примере событий в Венгрии выявить причины отката Н. С.
Хрущева и других советских лидеров от провозглашенной на XX съезде
КПСС формулы о многовариантности путей перехода к социализму и
в конечном итоге принять решение о военной интервенции. В
заключительной части статьи рассматривается влияние кризисов в
Польше и Венгрии, а также специфической югославской модели,
тенденций к независимости в Румынии и китайско-советских
разногласий на усиление центробежных тенденций в советском блоке
в 1960-е и последующие годы.
Еще одна принципиально новая характеристика холодной войны,
возникшая в 1950-е годы и оказавшая существенное влияние на
процесс конфронтации, получает рассмотрение в статье М. Я. Пели-
пася. В рамках конкретно-исторического исследования Суэцкого
кризиса 1956 г., с акцентом на анализе формирования и
отстаивания США своих национальных интересов в Ближневосточном
регионе, автор поднимает проблему распространения холодной войны на
страны «третьего мира». Особенностью авторской трактовки
Суэцкого кризиса являются сомнения в обоснованности традиционной
оценки его начала с объявления Г. А. Насером 26 июля 1956 г.
решения о национализации Суэцкого канала. По мнению Пелипася,
корни конфликта лежали в несовершенстве ялтинско-потсдамской
международной системы и стремлении развивающихся стран выйти из
навязанной им роли объектов, а не субъектов международных
отношений. Однако в условиях биполярности законная и справедливая
с точки зрения международного права акция Каира рассматривалась
даже государственными деятелями развивающихся стран как
покушение на стабильность существующего мирового порядка и
необоснованное осложнение международной обстановки. Как
подчеркивает автор, данная реакция со стороны руководителей
формировавшегося Движения неприсоединения, прежде всего Дж. Неру, заставила
Насера в его борьбе за лидерство в арабском мире и отстаивание
суверенитета Египта сделать ставку на американо-советские
противоречия в регионе. В числе глобальных последствий трехсторонней
англо-франко-израильской агрессии в ноябре 1956 г. и ее провала в
статье выделен и такой факт, как проявление кризисных тенденций в
блоке НАТО. Таким образом, Суэцкий кризис, находившийся на
периферии основного фронта холодной войны, оказал на западный блок
то же дестабилизирующее влияние, которое имели последствия
развивавшегося параллельно Венгерского кризиса для восточного блока.
Наиболее опасным кризисом холодной войны, который поставил
мир на грань ядерной катастрофы, явился Кубинский кризис. В
статье А. А. Фурсенко, продолжающего более детальное исследование
советско-американского противостояния в Западном полушарии в
тревожные октябрьские дни 1962 г., преимущественное внимание
уделено таким конкретным и все еще далеким от окончательных
оценок вопросам, как роль разведки в развитии событий, а также
принятие Н. С. Хрущевым решения о размещении советского
стратегического и тактического ядерного оружия на Кубе. С этой целью
16
Введение
автором привлечены новые документы из Архива Президента РФ и
Службы внешней разведки, позволяющие внести коррективы в
существующие интерпретации. Вместе с тем Фурсенко подчеркивает,
что перспективным направлением дальнейшего изучения Кубинского
кризиса является его рассмотрение во взаимосвязи с Берлинским
кризисом и возведением Берлинской стены, с ситуацией на Дальнем
Востоке и другими аспектами международных отношений начала
1960-х годов.
Обзор тематики, концептуальных подходов и оценок в
представленном на. суд читателей сборнике статей позволяет судить о
приоритетных на сегодняшний день направлениях изучения холодной
войны в российской историографии и о большом, еще далеко не
освоенном историками комплексе проблем, требующих своего
исследования.
Авторский коллектив сборника и редколлегия книги выражают
надежду, что результаты их труда стимулируют научную мысль в
области анализа международных отношений второй половины XX в.,
а также будут способствовать складыванию более объективного
представления о недавнем прошлом у молодого поколения, имея в виду
и тот факт, что спецкурсы по истории холодной войны включены в
программы ряда российских вузов.
1 Холодная война: Новые подходы, новые документы / Отв. ред. М. М. На-
ринский. М., 1995; Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945—
1985). Новое прочтение / Отв. ред. Л. Н. Нежинский. М., 1995.
2 Чуев Ф.И. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991; Он же. Молотов:
Полудержавный властелин. М., 1999; Судоплатов П. А. Разведка и Кремль.
Записки нежелательного свидетеля. М., 1996; Корниенко Г. М. «Холодная война».
Свидетельство ее участника. М., 1995; 2-е изд. 2001; Громыко А. А. Памятное:
В 2 т. М., 1988; Добрынин А. Ф. Сугубо доверительно. М., 1997; Трояновский
О. А. Через годы и расстояния. М., 1997; Фалин В. М. Без скидок на
обстоятельства. Политические воспоминания. М., 1999 и др.
3 Gaddis J. L. We Now Know: Rethinking Cold War History. Oxford, 1997.
4 См.: Системная история международных отношений. События и
документы 1918—2000: В 4 т. / Отв. ред. А. Д. Богатуров. Т. 1. М., 2000; Современные
международные отношения: Учебник / Под ред. А. В. Торкунова. М., 1999.
5 Wohlforth William С. A Certain Idea of Science: How International Relations
Theory Avoids the New Cold War History // Journal of Cold War Studies. Vol. 1, № 2
(Spring 1999). P. 39—60; Lebow Richard N. Social Science, History, and the Cold
War: Pushing the Conceptual Envelope // Reviewing the Cold War: Approaches,
Interpretations, Theory / Ed. by Odd Arne \№stad. London, 2000. P. 103—125.
6 Reviewing the Cold War: Approaches, Interpretations, Theory / Ed. by Odd Arne
Wfestad. London. 2000.
7 Cold War History. Vol. 1, № 1 (August, 2000).
8 Journal of Cold War Studies.
9 Совещания Коминформа, 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М.,
1998.
10 Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политические
преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М., 1994; Он же.
Тайная политика Иосифа Сталина: Власть и антисемитизм. М., 2001; Зима В. Ф.
17
Холодная война
Голод в СССР 1946—1947 гг.: Происхождение и последствия. М., 1996;
Иванова Г. М. Гулаг в системе тоталитарного государства. М., 1997; Пихоя Р. Г.
Советский Союз: История власти. 1945—1991. Новосибирск, 1998; 2-е изд. М., 2000.
11 Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество. Политика и
повседневность. 1945-1953. М, 2000.
,2 Данилов А. А., Пыжиков А. В. Рождение сверхдержавы. СССР в первые
послевоенные годы. М., 2001; Они же. Рождение сверхдержавы. 1945—1953 годы.
М., 2002.
13 Сталин и холодная война / Отв. ред А. О. Чубарьян. М., 1998;
Сталинское десятилетие холодной войны / Отв. ред А. О. Чубарьян. М., 1999.
14 Фурсенко А. А., Нафтали Т. Адская игра. Секретная история Карибского
кризиса, 1958—1964. М., 1999; Торкунов А. В. Загадочная война. Корейский
конфликт 1950—1953 годов. М., 2000; Орлов А. С. Холодная война. М., 2000;
Улунян Ар. А. Балканы: Горячий мир холодной войны. Греция и Турция между
Западом и Востоком. 1945—1960 гг. М., 2001; Новик Ф. И. «Оттепель» и
инерция холодной войны. (Германская политика СССР в 1953—1955 гг.). М., 2001.
15 Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А.
Москва и Восточная Европа. Становление режимов советского типа (1949—1953):
Очерки истории. М., 2002.
16 Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1953 гг.: В 2 т.
/ Отв. ред. Г. П. Мурашко. Т. 1: 1944—1948. Новосибирск, 1997; Т. 2: 1949—1953.
Новосибирск, 1998; Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953:
Документы: В 2 т. / Отв. ред. Т. В. Волокитина. Т. 1: 1944—1948. М., 1999; Т. 2: 1949—
1953. М., 2002; СССР и германский вопрос, 1941—1949: Документы из Архива
внешней политики Российской Федерации. Т. 1: 22 июня 1941г. — 8 мая 1945 г.
М., 1996; Т. 2: 9 мая 1945 г. — 3 октября 1946 г. М., 2000; Советский Союз и
венгерский кризис 1956 г.: Документы. М., 1998; Лаврентий Берия. 1953 г.:
Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А Н.
Яковлева. М., 1999; Молотов, Маленков, Каганович, 1957 г.: Стенограмма июньского
пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева. М., 1998;
Георгий Жуков: Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие
документы / Под ред. А. Н. Яковлева. М., 2001.
17 СССР и холодная война / Под ред. В. С. Лельчука и Е. И. Пивовара. М.,
1995; Советское общество: Будни холодной войны. М.; Арзамас, 2000.
18 Мальков В. Л. «Манхэттенский проект». Разведка и дипломатия. М., 1995.
19 Симонов С. Н. Военно-промышленный комплекс в СССР в 1920—1950-е
годы. М., 1996; Быстрова И. В. Военно-промышленный комплекс в СССР в
годы холодной войны. (Вторая половина 40-х—начало 60-х годов). М., 2000.
20 История советского атомного проекта: Документы, воспоминания
исследования. Вып. 1. М., 1998; Атомный проект в СССР. Документы и материалы:
В 3 т. / Под ред. Л. Д. Рябева. Т.1: 1938-1945: В 2 ч. М., 1998; Т. 2: Атомная
бомба, 1945-1954. Кн.1. М.; Саров, 1999.
21 Fleming D. The Cold Y\&r and Its Origins, 1917—1960: In 2 vols. London, 1961.
См. также: Дэвис Д., Трани Ю. Первая холодная война. Наследие Вудро
Вильсона в советско-американских отношениях. М., 2002.
22 Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т. А. Москва
и Восточная Европа. Становление режимов советского типа (1949—1953):
Очерки истории. М., 2002. С. 4—5, 16, 29—56.
РАСКОЛ ПОСЛЕВОЕННОГО
МИРА:
ФОРМИРОВАНИЕ БИПОЛЯРНОСТИ
В. О. ПЕЧАТНОВ
ОТ СОЮЗА - К ВРАЖДЕ
(советско-американские отношения в 1945—1946 гг.)
В распаде союза трех великих держав-победительниц, ставшем
прологом холодной войны, при всей объективности этого процесса
не было автоматизма, как, впрочем, и в его создании. И то и
другое потребовало многих целенаправленных усилий и действий
(а иногда даже и бездействия) всех участников; обе эти фазы —
созидательная и разрушительная — были частью единого двустороннего
процесса, имевшего внутреннюю динамику и закономерности, свои
симметрии и асимметрии. Хотя формированию и в меньшей
степени распаду антигитлеровской коалиции посвящена огромная и
фундаментальная литература, эти две фазы исследуются, как
правило, порознь, а также вне сравнительной перспективы. Цель данной
статьи, во-первых, рассмотреть взлет и падение союза как единый
процесс двойной качественной перестройки советско-американских
отношений — от «холодного мира» к боевому союзу, а затем к
холодной войне. Во-вторых, выявить общие закономерности и
специфику протекания данного процесса на примере СССР и США как
главных его участников.
Наследие союза
В контексте предыдущей истории отношений между СССР и
ведущими западными державами антигитлеровский союз «большой
тройки», в сущности, явился аномалией, потребовавшей от обеих
сторон коренных изменений в восприятии друг друга, привычных
установках и методах работы госаппарата, пропаганде и, конечно, в
содержаний самой политики и дипломатии. «Перепрограммирование» на
сотрудничество со вчерашним противником стало непростым и
весьма болезненным процессом, прежде всего для США с их громоздкой
системой «сдержек и противовесов», повышенной ролью
общественного мнения, независимой прессой и огромной инерционностью
ведомственных интересов. Тем не менее и там за какие-нибудь полтора
года произошла удивительная метаморфоза в восприятии СССР.
Мировая пария, убогая диктатура — колосс на глиняных ногах («вся сила
которого состоит в его массе», как презрительно резюмировала
военная разведка США в конце мая 1941 г.)1 превратилась в великую
державу — «высокоэффективное и крайне организованное современное
21
Холодная война
государство», по словам популярного еженедельника, выражавшего
широко распространившееся к разгару войны мнение2.
Главной причиной этой метаморфозы, разумеется, были
неопровержимые свидетельства поразительной стойкости СССР в
отражении фашистской агрессии. Ослепительные победы Красной Армии
со всем тем, что стояло за ними (развитие промышленности и
организация военного производства, прочность тыла и морального духа
народа), приводили американцев к переосмыслению сложившихся
представлений о достижениях и даже самом генезисе советского
строя3.
Наряду с этим главным фактором действовал и психологический
механизм союзной солидарности, по которому соратник
американской демократии в столь великом и правом деле по определению не
мог не быть «достойным, смелым и благородным» (самые
распространенные эпитеты в отношении СССР в годы войны). Эта почти
инстинктивная потребность в «облагораживании» союзника
подкреплялась вполне осознанной, продиктованной нуждами коалиционной
войны необходимостью щадить самолюбие и считаться с
интересами партнера. Соответствующий дружелюбно-уважительный тон
задавался самим Белым домом и директивами правительственной
пропаганды, ставившими задачу «укреплять отношения между Россией
и другими Объединенными нациями»4. Но не менее
показательными были другие, менее известные примеры подобной
предупредительности. Так, в марте 1944 г. руководство госдепартамента замяло
планы комитета палаты представителей по расследованию
антиамериканской деятельности предать огласке рукопись книги Л. Троцкого
о Сталине, поскольку Сталин, по словам госсекретаря Э. Стетиниу-
са на совещании в госдепе, «наверняка счел бы наше правительство
ответственным за это, что могло бы крайне вредно отразиться на
наших отношениях». В июне того же года по аналогичным
причинам решением госдепа была отложена публикация очередного тома
«Документов внешней политики США», посвященного Парижской
мирной конференции 1919 г. и содержавшего обсуждение планов
антисоветской интервенции со стороны Антанты. «Мы не должны, —
пояснил один из руководителей европейского отдела госдепа
Дж. Данн — вредить нашим отношениям с Советским Союзом,
покуда продолжается война с Германией»5. «Покуда продолжается
война...» — запомним эту важную оговорку.
Наконец, большой резонанс в США получили известные шаги
советского руководства по «национализации» сталинской модели в
годы войны — примирение государства с церковью, роспуск
Коминтерна, перестройка вселенско-большевистской идеологии и
символики в более традиционном национально-патриотическом ключе.
Все это, вместе взятое, приводило к новому взгляду на природу
и перспективы советской системы, которая все чаще
рассматривалась как «переросшая» свою революционную стадию и постепенно
превращающаяся в подобие нормальной великой державы с
легитимными национальными интересами и рациональными мотивами
поведения6. Даже скептики — аналитики Управления стратегических
22
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
служб — в своих оценках 1943—1944 гг. отмечали «растущую в СССР
тенденцию к развитию более нормальных и менее «чрезвычайных»
типов институтов по мере усиления и стабилизации режима»,
подчеркивая «тенденцию к кристаллизации советской нации, для
которой социализм будет лишь одной из сторон национальной жизни»7.
Сам Ф. Рузвельт как в частном, так и публичном порядке не раз
заявлял, что СССР движется от «советского коммунизма... к
государственному социализму» по пути «конституционной эволюции»8. Для
многих в США, особенно людей либеральных взглядов, это
движение было встречным: демократизация советского строя и
«социализация» капитализма в направлении дальнейшего расширения
социальной ответственности и экономической роли государства,
начатого реформами «нового курса». Отсюда — первый всплеск концепции
конвергенции в 1943—1944 гг., проникшей в американскую научную
литературу, публицистику и даже кулуарные разговоры в Белом
доме9. Подразумеваемое ею ощущение «общности судьбы» было
чрезвычайно важным для преодоления системной пропасти между
капитализмом и социализмом, способным подвести идеологическую
базу под их мирное сосуществование и сотрудничество.
Несомненный отпечаток подобных настроений лежал и на
советской политике Рузвельта и его ближайшего окружения (Г. Гопкинс,
Г. Уоллес, Дж. Дэвис и др.). Ее отправной точкой служило
представление об СССР как проблемной, но отнюдь не
имманентно-враждебной США стране, антизападные комплексы которой коренятся в
тяжелой истории (а отчасти и в поведении самого Запада) и могут быть
постепенно изжиты при условии правильного обращения с ней.
Ключевая презумпция эластичности советских мотивов и поведения
подкреплялась отмеченным образом СССР как «нормализующейся
системы», позитивным опытом военного сотрудничества и оптимизмом
самого Рузвельта в отношении своих способностей к «приручению»
Сталина, а через него и всей советской системы. Рузвельтовская
стратегия «перевоспитания» СССР через его постепенную интеграцию в
мировое сообщество («семью народов», по словам президента)
предполагала признание законных интересов безопасности Советского
Союза и его самого в качестве «полностью признанного и
равноправного члена сообщества великих держав» (как писал Рузвельт
Черчиллю осенью 1944 г.)10. При соблюдении этих условий, надеялся Рузвельт
и его единомышленники, новообретенные навыки сотрудничества с
Западом превратятся в устойчивую привычку и «дитя научится
ходить», т. е. жить по правилам западного сообщества11.
При том, что рузвельтовская политика в отношении СССР
включала в себя серьезные элементы своекорыстия и подстраховки
(оттяжка со вторым фронтом, сохранение в секрете от союзника «Ман-
хэттенского проекта» и др.), главным ее вектором все же была
помощь Советскому Союзу в годы войны и надежда на сотрудничество
с ним в послевоенном мире.
Эта политика шла вразрез с укоренившимися
антикоммунистическими и антисоветскими настроениями в конгрессе, общественном
мнении, военном и дипломатическом ведомстве. Для ее проведения
23
Холодная война
президенту потребовалось сконцентрировать принятие основных
решений в руках узкого круга своих ближайших помощников (прежде
всего Г. Гопкинса и верных ему людей), часто действуя в обход
госдепартамента, Пентагона и других государственных ведомств.
Многочисленные донесения советских дипломатов и разведчиков из
США, неизменно рисовавшие картину борьбы «дружественного нам»
меньшинства против большей части госаппарата (в особенности
военных и госдепартамента), имели под собой вполне реальную почву.
Дело доходило, как показывают архивные документы, до планов
скрытой «чистки» госаппарата от антисоветских элементов,
предлагавшихся сторонниками Рузвельта12.
Меры по укреплению межсоюзного доверия коснулись и такой
деликатной сферы, как разведка и контрразведка: президент весьма
решительно сдерживал рвение военной («Джи-2») и
военно-политической (УСС) разведки в работе на советской территории, а также
не давал хода неоднократным сигналам спецслужб об активизации
в США шпионажа (в том числе «атомного») в пользу СССР и
призывам «принять меры» к пресечению этой деятельности как
«несовместимой с союзническими отношениями»13.
При всей недвусмысленности линии Белого дома на
сотрудничество с СССР традиционный антисоветизм, хотя и вышедший на
время из моды, сохранял весьма прочные позиции в стране. В
госаппарате его главными источниками были военные и
внешнеполитические планировщики, продолжавшие по геополитическим и
идеологическим соображениям считать СССР «гипотетическим
противником», а союз с ним —* сугубо временным явлением, обреченным
на распад по окончанию войны14. По этой логике чрезмерное
укрепление потенциального конкурента грозило Соединенным Штатам
большими осложнениями в будущем. К этим долгосрочным
опасениям примешивались и такие текущие факторы, как острое
недовольство американских военных «отсутствием взаимности» со
стороны советских властей в обмене информацией и допуске к военным
объектам, а также явно недостаточная, на их взгляд, обоснованность
советских заявок на поставки по ленд-лизу и отсутствие отчетности
об их использовании15.
Опасения традиционалистов заметно усилились с коренным
поворотом в ходе войны на советско-германском фронте. Уже с
конца 1942 г. на первый план во внутренних дебатах планировщиков
госдепартамента (так называемой «комиссии Ноттера») выходят
вопросы о том, как далеко на Запад продвинется Красная Армия в
преследовании вермахта, «какую цену» (прежде всего —
территориальную) запросит СССР за свою решающую роль в войне и каким
образом США смогут ограничить масштаб и интенсивность «советской
экспансии» в Европе и Азии16. А после выхода Красной Армии к
западным границам СССР (по сотоянию на 22 июня 1941 года)
оживились страхи и подозрения в общественном мнении страны
(особенно среди католиков и других выходцев из Восточной Европы),
ослабляя доверие к советскому союзнику, как констатировала
служба информации госдепартамента17.
24
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Общей исходной посылкой традиционалистов было убеждение в
«неисправимости» сталинского режима, имманентности его
агрессивности, исключавшей возможность нормального сосуществования с
ним. Наиболее откровенно эта позиция была изложена в личных
посланиях Рузвельту летом 1943 г. бывшего посла США в Москве У.
Буллита, а затем — в его нашумевших статьях, ставших боевым кличем
традиционалистов18. Хотя Рузвельт отмежевался от Буллита и его
рецептов, фронт скрытой оппозиции политике президента продолжал
расширяться. К осени 1944 г. к ней присоединились военно-морской
министр Дж. Форрестол, посол в Москве А. Гарриман и глава
военной миссии США в СССР генерал Дж. Дин, настоятельно
рекомендовавшие Белому дому перейти в отношениях с СССР к формуле qui
pro quo* и, в частности, использовать ленд-лиз и другие финансовые
рычаги США для политического давления на Кремль.
Рузвельт пресекал подобные попытки, следуя прежним курсом
сотрудничества, отказа от прямого вмешательства в сферу влияния
СССР и от политики «наказания» Москвы за «неадекватное
поведение», что не оставалось секретом от советской стороны. Так,
сообщая о закулисной кампании Гарримана и руководства ФЕА
(Администрации внешнеэкономической помощи) с целью умерить
«советские аппетиты» по ленд-лизу, советская разведка доносила, что
«Рузвельт предложил положить конец этой болтовне и указал всем
министерствам, что СССР играет в войне главную роль»19. В
сентябре 1944 г. президент, дабы исключить возможное бюрократическое
самоуправство, специальным распоряжением запретил всем
министерствам и ведомствам «принимать какие-либо односторонние
действия в вопросах ленд-лиза» и «немедленно отменить любые
отданные или подготовленные инструкции по ленд-лизовским поставкам
союзникам на случай капитуляции Германии»20.
Вместе с тем в действиях Рузвельта сохранялись и даже
усиливались элементы подстраховки в отношении СССР: секретная
американо-английская монополия на разрабатываемое атомное оружие
(подтвержденная «гайд-парковским протоколом» 1944 г.), торможение
начатого было (по указанию самого же Рузвельта в начале 1944 г.)
проекта предоставления Советскому Союзу крупного кредита на
послевоенное восстановление21. Видимо, не без ведома президента
армейская разведка начала в конце 1943 г. большую тайную операцию по
дешифровке дипломатической шифропереписки советских загрануч-
реждений в США («проект Венона»). Продолжая надеяться на лучшее
в отношениях с СССР, Рузвельт готовился и к худшему.
И все же главной линией его советской политики оставалась
стратегия сотрудничества, что подтвердили и итоги Ялтинской
конференции. Ее решения очертили те максимальные пределы, на
которые США и Великобритания готовы были пойти навстречу
советским территориальным и политическим притязаниям в Восточной
Европе и на Дальнем Востоке. И это было не просто вынужденное
* Одно вместо другого (лат.).
25
Холодная война
согласие с завышенными запросами «неудобного» союзника.
Внутренние оценки госдепартамента и военных в целом признавали
обоснованность советских требований в свете исторического опыта и
геополитических интересов России. Например, эксперты УСС,
отмечая «императивный характер» советских стратегических целей в
буферной зоне вдоль западных границ СССР (Прибалтика,
Финляндия, Польша, Балканы), констатировали, что «исторические и
правовые претензии СССР на юрисдикцию над этими странами не хуже
и не лучше большинства подобных претензий»22. Советские
запросы на Дальнем Востоке, просчитанные в Вашингтоне задолго до их
официального выдвижения, также рассматривались как вполне
резонные и умеренные (хотя ряд членов «комиссии Нотгера» и
некоторые военные планировщики были против передачи СССР
Бессарабии, Курил и Южного Сахалина)23.
Малоизвестно, что в недрах военно-политических ведомств США
в 1943—1944 гг. прорабатывались варианты более далеко идущих
уступок советским стратегическим интересам. На ключевом черномор-
ско-средиземноморском направлении США не только поддержали
требование СССР о пересмотре конвенции Монтрё, но и обсуждали
возможность передачи Советскому Союзу в индивидуальную опеку
некоторых итальянских колоний, прежде всего стратегически важных
островов в Эгейском море, поскольку «при современных средствах
подводной и воздушной войны (как отмечалось в рекомендациях
Комитета начальников штабов госсекретарю), выход из Черного моря
может быть так же эффективно перекрыт с баз на этих островах, как
и с самих проливов»24. Характерно, что рекомендация КНШ
рассматривать возможные советские заявки на эти территории наравне с уже
сделанными английскими вызвала острую критику со стороны
армейских планировщиков, которые усмотрели в этом «отказ в
максимальной поддержке испытанному союзнику ради эфемерной дружбы с
таким крайне непредсказуемым «соседом», как СССР»25. Что же
касается обязательных консультаций с Россией по этим вопросам, то «они,
— подчеркивал один из руководителей Оперативного управления
штаба армии генерал Г. Линкольн, — интересуют военных только
покуда Россия остается нашим военным союзником и Комитету
начальников штабов приходится держать ее в «стойле». С окончанием
войны эта ситуация изменится»26. Но война еще продолжалась, и КНШ
положил возражения планировщиков на полку, откуда они будут
вытащены год спустя. Пока же даже в зоне ключевых американских
интересов — на Тихом океане — УСС прогнозировало стремление СССР
к «равному с США влиянию» в послевоенной Японии, а штаб
Маршалла предусматривал возможность участия двух советских дивизий
в оккупации Хоккайдо27.
Главной проблемной зоной оставалась Восточная Европа. То, что
регион к востоку от линии Триест — Прага — Щецин будет сферой
влияния СССР, представлялось очевидным уже к началу 1944 г., и
вопрос заключался лишь в формах и степени этого влияния. Хотя
Рузвельт в частном порядке признавал и бессилие США
воспрепятствовать там советскому контролю, и даже собственное равнодушие
26
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
к тому, будут эти страны «коммунизированы или нет»28, ни по
внутриполитическим (голоса избирателей — выходцев из Восточной
Европы), ни по стратегическим соображениям (угроза превращения
региона в часть монолитного советского блока) США не могли себе
позволить согласиться на открытую советизацию
восточноевропейских стран. Да и сама советская политика в регионе к концу войны
выглядела еще слишком неоднозначной: ранние симптомы жесткой
линии в Румынии и Польше соседствовали с чехословацкой и
финской моделями, вполне укладывавшимися в американские
представления о легитимных сферах влияния в духе доктрины Монро.
Поэтому Рузвельт, отвергая рецепты как жестко-конфронтационного,
так и «полюбовного» раздела Европы на сферы влияния29, видел
свою задачу в том, чтобы попытаться направить советскую
политику в регионе в русло «добрососедства», втянув Сталина и здесь в игру
по правилам с соблюдением демократических приличий. Известный
ялтинский дуализм (перекройка польских границ в пользу СССР на
фоне Декларации об освобожденной Европе) хорошо отражал этот
двойственный характер рузвельтовского подхода: «открытая» сфера
влияния СССР превращалась в единственно приемлемый
компромисс между советскими потребностями безопасности и западными
интересами.
При этом в Вашингтоне рассчитывали, что основными
факторами удержания советской экспансии в приемлемых для США рамках
будет большая (прежде всего — экономическая) заинтересованность
СССР в сохранении сотрудничества с США после войны и
готовность самих США к такому сотрудничеству в сферах экономики и
безопасности. Для большинства политических и
военно-разведывательных прогнозов, разрабатывавшихся в госаппарате США с
конца 1943 по начало 1945 г., были типичны два отправных момента:
констатация неустоявшегося, двойственного характера советской
политики (сочетающей новые элементы сотрудничества со старой
тенденцией к односторонним, враждебным действиям) и вывод о
том, что окончательный выбор СССР будет во многом зависеть от
действий самих США. Типичным примером может служить мнение
директора советского отдела УСС Дж. Робинсона, высказанное
своему шефу У. Лэнгеру в начале 1944 г.: Советский Союз, писал он,
вряд ли отказался от распространения советской модели на
соседние страны, но «есть весьма неплохие шансы на то, что советское
правительство не станет этим заниматься, если
американо-англосоветское сотрудничество утвердится еще до того, как вдоль
советских границ возникнут революционные ситуации, и если западные
союзники предложат Советскому Союзу впечатляющие гарантии
безопасности и материальной помощи в (послевоенном)
восстановлении»30. Иными словами, ключевая презумпция рузвельтовского
подхода (об эластичности советского поведения и мотивов) все еще
оставалась в силе.
Поэтому, несмотря на постъялтинские трения по польскому
вопросу и «бернскому инциденту», президент до последних дней своей
жизни продолжал выдерживать линию на сотрудничество, отвергая
27
Холодная война
советы Гарримана и Дина использовать рычаг военно-экономической
помощи для предотвращения «большевизации Европы»31. Военное
командование, связанное советским участием в завершающей стадии
войны в Европе и Японии, еще следовало за президентом32. Однако
будущее этой линии выглядело все более проблематичным,
поскольку оно зависело от действия трех весьма подвижных переменных —
сохранения лидерства Рузвельта и базы его политической
поддержки в стране, продолжения войны (с ее цементирующим эффектом
общей угрозы и взаимной заинтересованности), а также
соответствующего «подыгрыша» этой политике со стороны Советского Союза.
* * *
Для Советского Союза переход к сотрудничеству с Западом был
также непростым и многослойным процессом. Правда, в условиях
тотального политического контроля и личной диктатуры подобные
резкие повороты в политике институционально проходили гораздо
легче, чем в плюралистических США, — достаточно было сменить
«программу» в голове Сталина и его ближайшего окружения. В то же
время политико-идеологическая жесткость сталинского режима
порождала дополнительные проблемы как в процессе мирного
сосуществования с Западом, так и в его последствиях для самого режима.
В еще большей степени, чем США, советская сторона
сталкивалась с императивом идеологического оправдания союза с вчерашним
классовым врагом. Попросту говоря, нужно было ответить на
вопрос, который (как сигнализировала партийная служба информации)
сбивал с толку многих советских людей: «Почему нам помогают
Англия и Америка, ведь они же капиталисты?»33 Доктринально это
противоречие снималось проведением качественного различия между
буржуазной демократией и фашизмом, а стратегически —
реанимацией установки на создание широкой межклассовой коалиции всех
антифашистских сил. В политико-пропагандистском плане это вело
к определенной деидеологизации межгосударственных отношений и
самой пропаганды, которой теперь вменялось подчеркивать
общность интересов и ценностей всех «демократических государств», «не
раздувать разногласия и противоречия внутри антигитлеровской
коалиции»34. Одновременно приходилось мириться и с растущим
присутствием западной пропаганды на еще недавно полностью
закрытой для нее советской территории, несмотря на протесты Главлита
и «неподходящие для нас оценки», содержавшиеся в этой пропаганде
(как признавали даже противники ее запрета из НКИД)35.
Но дело не ограничивалось чисто пропагандистской
перелицовкой былого «образа врага». Возросшие контакты, атмосфера
союзной солидарности, новое живительное ощущение равноправной
причастности к западной цивилизации после долгих лет изоляции и
комплекса неполноценности, наконец, расширение пределов
официально дозволенного — все это вело к появлению новых взглядов на
бывшего противника и перспективы сосуществования с ним.
Главным рассадником подобного «ревизионизма» стала академическая и
28
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
литературно-художественная среда. По отчетам Агитпропа только за
1943 г, в центральных издательствах было изъято или не допущено
к печати 432 книги и брошюры, в основном за «преклонение перед
общественным строем, наукой и культурой капиталистических стран»
(включая подготовленные в Госполитиздате научные монографии,
сами названия которых уже говорили о многом: «Великобритания и
США — великие демократические державы» Бокшицкого,
«Великобритания — наш союзник» Лемина, «США — великая
демократическая держава» Лана)36. В том же году серьезной кадровой чистке и
изъятию уже опубликованных номеров подвергся журнал
«Интернациональная литература» за «идеализацию общественного строя и
условий жизни в Англии и США»37. Даже авторам чисто
научно-технических статей и монографий вменялась в вину «вредная
тенденция» — «смазывать различие двух систем»38.
Прозападные, демократические настроения распространялись и в
более широких общественных кругах интеллигенции, духовенства и
даже крестьянства, в том числе и под влиянием уже отмеченных
тенденций к «нормализации» сталинской системы в годы войны.
Материалы многочисленных проверок и данных об общественных
настроениях, поступавшие в ЦК ВКП(б), не оставляют сомнений в том, что
ослабление идеологической дисциплины и контроля в условиях союза
с западными странами превратилось в серьезную проблему для
партийного руководства39. Среди партийно-пропагандистского актива
накапливалось недовольство «запущенностью работы на различных
участках идеологического фронта», усиливались жалобы на забвение
того, что «война с фашизмом есть классовая борьба», на то, что
приходится «слишком нянчиться с союзниками», «притушевывать
классовую борьбу» и т. п.40 Собирался компромат на независимых авторов,
подготавливались оргмеры против неортодоксальных «толстых»
журналов. Но, если не считать цензурных рогаток, до больших кампаний
по завинчиванию гаек дело, как правило, не доходило — сказывалось
и воздействие межсоюзных отношений и поглощенность властей
критическими вопросами ведения войны.
Идейная бдительность и охранительство не были монополией
одной лишь номенклатуры. Для многих рядовых коммунистов союз
с классовым врагом в сочетании с роспуском Коминтерна и
возрождением религии расшатывали привычные ориентиры и стереотипы,
порождая опасения «капитуляции перед капиталистическими
странами», «отказа от мировой революции» и реставрации
капиталистических порядков в СССР под давлением западных союзников41.
В свою очередь неортодоксальные настроения затронули и
видных советских дипломатов, работавших на западном направлении.
М. М. Литвинов, И. М. Майский и А. А. Громыко в своих
прогнозах развития ситуации в конце войны и после нее исходили из
продолжения сотрудничества «большой тройки» как основы
послевоенного урегулирования42. Предвидя расхождения западных и советских
интересов в вопросах политического устройства Восточной Европы,
Германии, а также Китая, они тем не менее считали сохранение
союзнических отношений не только вполне возможным, но и же-
29
Холодная война
лательным для защиты советских интересов. Такой подход,
навеянный опытом военного сотрудничества, предполагал новый взгляд на
англо-американский капитализм как убежденного противника
фашизма и партнера по поддержанию мира. Даже осторожный Громыко
предсказывал в 1944 г., что США будут «заинтересованы в
сохранении международного мира» и будут «способствовать установлению
буржуазно-демократических политических режимов в Западной
Европе, и прежде всего в Германии», а Майский даже ратовал за
совместные действия «большой тройки» по насаждению демократии в
освобожденных от фашизма странах43. Хотя до коИвергенционист-
ских построений в официозном советском мышлении дело, как
правило, не доходило, новый взгляд на «реформированный» капитализм
«рузвельтовского типа» как более жизнеспособную и миролюбивую
систему начинал проникать даже в авторитетные научные
публикации44.
При всем том опыт военного сотрудничества для советского
руководства отнюдь не был однозначно позитивным. Вялая
материальная поддержка со стороны союзников в критический для СССР
начальный период войны воспринималась в Москве как следствие
«политических мотивов», «нерешительности и прямого шантажа», а
также лицемерия англосаксов, которые «щедро дают обещания и
бесцеремонно нарушают свои обязательства» (из донесений Л.
Берии и А. Микояна Сталину о ходе союзных поставок по ленд-лизу
в 1942—1943 гг.)45. Затяжка с открытием второго фронта
подтверждала худшие подозрения в отношении подлинных намерений
западных союзников, которые даже «западник» Литвинов характеризовал
как стремление «к максимальному истощению и изнашиванию сил
Советского Союза для уменьшения его роли при разрешении
послевоенных проблем»46. То, что пальма первенства в этой стратегии
принадлежала англичанам, не меняло сути дела, ибо Рузвельт, как
подчеркивали советские дипломаты в своих донесениях, позволял
Черчиллю «вести себя на буксире»47. Между тем пагубные
последствия подобной политики для сохранения доверия со стороны
Советского Союза вполне отчетливо сознавались искушенными
американскими аналитиками. Ставка на то, «чтобы германская и русская
собаки пожирали друг друга, — откровенно писал американский
дипломат в Москве и Чунцине Дж. Дэвис осенью 1943 г., — вряд ли
может породить что-то иное, кроме решимости русских преследовать
исключительно свои собственные интересы»48. Подозрительности и
эгоизму учило Кремль и англо-американское утаивание разработки
атомного оружия, о которой там знали уже с 1942 г. Активизация
советской разведдеятельности в США в годы войны была не только
симптомом, но и стимулом этой подозрительности, давая ей
богатый фактический материал.
Поэтому «ревизионизм» в отношении Запада вряд ли всерьез
затронул Сталина, Молотова и таких твердокаменных замов
последнего, как Вышинский, Лозовский или Деканозов. Военный опыт
сотрудничества с Западом не изменил в корне их болыпевистско-цинично-
го взгляда на союзников как корыстных, коварных и лицемерных49, а
30
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
на сам союз — как временное соглашение с «одной фракцией
буржуазии», на смену которому может прийти соглашение с «другой» (по
словам Сталина, сказанным Г. Димитрову)50.
Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его
окружение к сохранению заинтересованности в продолжении
сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную
перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом
предотвращения новой германской и японской угрозы. Несмотря на
сомнения Кремля в способности англосаксов к совместному
контролю над Германией и Японией (на которые Вашингтон и Лондон
«отвечали взаимностью»), антифашистский потенциал
антигитлеровской коалиции еще не представлялся исчерпанным и
проецировался на послевоенный период.
Во-вторых, союз предоставлял институциональные рамки для
легитимации новых советских границ и обширной зоны влияния за их
пределами. Большая часть новых границ была де-факто или де-юре
признана еще в годы войны, признание остальных представлялось
советской дипломатии делом предрешенным (считалось, что Рузвельт
«примирится с неизбежным и признает границы, соответствующие
нашим стремлениям»)51. Но еще предстояло заключать мирные
договоры с сателлитами Германии, добиваться весомой роли в оккупации
Японии, отстаивать «дружественные правительства» в соседних
государствах и, хотя в Москве знали, что здесь грядет упорный торг,
особенно по Польше, согласованный «дележ» сфер влияния был гораздо
предпочтительней конфронтационно-силового52. Тем более что в
СССР с учетом уроков войны разрабатывались и более далеко
идущие геополитические заявки на европейском и черноморско-среди-
земноморском направлениях. «Максимальная зона безопасности»
СССР, по проектам комиссии Литвинова, должна была включать в
себя не только всех западных соседей СССР, но и Швецию с
Норвегией, а также Турцию. Кроме того, намечалось сохранение
советского присутствия на севере Ирана, интернационализация Кильского
канала и получение под индивидуальную опеку бывших итальянских
колоний (прежде всего — Додеканезских островов и Триполитании)53.
Большая часть этих притязаний шла за счет английских
интересов и питалась расчетами на ослабление Британской империи и
поддержку США: чтобы «сбить Англию с ее позиций, — писал
Литвинов Сталину и Молотову, — нам несомненно потребуется сильная
поддержка со стороны США»54. Отсюда — еще одна
инструментальная полезность союза для СССР: только оставаясь в рамках
«большой тройки», можно было рассчитывать продолжить игру на
англоамериканских противоречиях, выдерживая при этом «генеральную
линию нашей внешней политики» (по словам Лозовского) — «не
дать сложиться блоку Великобритании и США против Советского
Союза»55.
Кроме того, сотрудничество США было необходимо для
получения экономической и финансовой помощи, в которой так остро
нуждалось разрушенное войной хозяйство страны. Еще на встрече с
главой Управления военного производства Д. Нельсоном в октябре
31
Холодная война
1943 г. Сталин обозначил масштабные потребности СССР в
закупках американского промышленного оборудования после войны за
счет долгосрочного кредита56. В Москве крайне внимательно, с
привлечением всех разведресурсов, отслеживали развитие американских
планов о большом послевоенном кредите Советскому Союзу, а уже
в конце 1944 г. ГКО принял специальное постановление «О
кредитном соглашении с США», на основе которого американской
стороне в январе 1945 г. было сделано официальное предложение57.
Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологический
фактор — признание Советского Союза в качестве новой великой
державы, а самого Сталина — полноправным членом «большой
тройки», вершащей судьбы послевоенного мира. Этот ставший
привычным для Сталина формат соответствовал и его великодержавному
самовосприятию, и накопленному умению в обращении с
Рузвельтом и Черчиллем.
Короче говоря, у советского руководства были основания
надеяться на то, что ему удастся совместить консолидацию
геополитических «трофеев» войны с сохранением сотрудничества с Западом,
по крайней мере, на ключевой период послевоенного
урегулирования, до новых крупных сдвигов в соотношении сил в пользу СССР,
которые могли принести дальнейшее усиление советской мощи — с
одной стороны, и ослабление капитализма под влиянием новых
кризисных потрясений — с другой. При этом дуализме советских
стратегических установок приоритетность первой задачи (прежде всего —
в Восточной Европе) над второй была очевидной даже для
американских аналитиков. «Для советского руководства, — подчеркивали
эксперты УСС весной 1945 г., — просоветская ориентация внешней
политики соседних государств важнее, чем успех или провал
общего международного сотрудничества после войны... Ради взаимной
вежливости с Америкой и Великобританией Москва готова изменить
форму своих требований в Восточной Европе, но не их суть»58. Это
писалось по следам Ялты, где уступки Сталина по Польше и
демократической программе для Европы как раз и обозначили ту
максимальную цену, которую он был готов заплатить ради сохранения
«взаимной вежливости» с союзниками.
И все же это не означает, что Кремль с самого начала сделал
тайную ставку на полную советизацию региона, используя соглашения
с союзниками в качестве дымовой завесы. Степень политического
контроля и принуждения, необходимая для обеспечения
просоветской ориентации восточноевропейских стран, была еще неясной и
ее предстояло установить опытным путем. Двусторонние договоры
СССР 1943—1945 гг. с рядом европейских стран и документы
планировщиков НКИД предполагали скорее традиционную сферу
влияния, а не создание монолитного советского блока, что позволяло
Литвинову и его коллегам надеяться, что такое доминирование
СССР окажется для Запада приемлемым59.
Подведем итоги. Слабеющая Англия (с которой можно будет
сговориться о разделе сфер влияния), мощная, но удаленная от
Европы и СССР Америка, глубокий антагонизм англо-американских
32
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
интересов, сохранение «рузвельтовской тенденции» в политике
США, благодарно-податливая Восточная Европа — таковы были
основные презумпции (и необходимые условия реализации)
советского подхода к отношениям с Западом к концу войны. В Кремле
были готовы добиваться своих главных целей совместно с
союзниками, если возможно, и вопреки им, в одиночку — если
необходимо. Но окончательный выбор зависел не только от Кремля.
Расходящиеся пути
Неожиданная смерть Ф. Рузвельта 12 апреля 1945 г. спутала
карты как в Вашингтоне, так и в Москве. В доверительной беседе с Дж.
Дэвисом 23 апреля Молотов назвал ее «непоправимой потерей»,
подчеркнув, что, проживи Рузвельт дольше, «многие мировые
проблемы были бы урегулированы...»60 Для Сталина, при всем его
недоверии к президенту, ФДР был самым удобным и надежным
западным партнером, гарантом сохранения «рузвельтовской тенденции» в
политике США. Будучи хорошо информированным о нарастании
внутренней оппозиции политике Рузвельта, Сталин теперь имел все
основания опасаться усиления антисоветизма в Вашингтоне. Не
слишком обнадеживала и личность преемника ФДР, известного
советскому руководству в основном по памятному призыву не мешать
взаимному истреблению русских и немцев. Однако в Москве не
спешили с выводами. Первые внутренние оценки нового президента
экспертами НКИД были выдержаны в духе осторожного
оптимизма, характеризуя Трумэна как способного в основном продолжать
внешнеполитическую линию Рузвельта61.
В Вашингтоне же смена политических ветров ощутилась в пер--
вые же дни. Уход Рузвельта открыл шлюзы копившегося давления в
пользу ужесточения советской политики. Малоопытный и
прямолинейный Трумэн, чуждый виртуозной рузвельтовской стратегии
«приручения», быстро дал понять, что предпочитает более откровенный
и жесткий тон в отношении СССР и будет больше полагаться на
мнение своих военных и дипломатических советников. Сторонники
ужесточения незамедлительно воспользовались новой обстановкой.
Уже 17—23 апреля КНШ пересмотрел свое решение двухнедельной
давности, согласившись с рекомендациями генерала Дж. Дина о
выходе из совместных проектов и зарезервировав за собой право на
ответные меры в случае советской неуступчивости62.
В те же дни руководство УСС повторной и более широкой
рассылкой распространило среди военно-дипломатической верхушки
страны проигнорированный Рузвельтом доклад «Проблемы и цели
политики Соединенных Штатов», подводивший развернутую
концептуальную базу под новую жесткую стратегию. В ее основе лежало
представление об СССР как о новом, по завершении разгрома
Германии и Японии, «евразийском гегемоне», способном в силу
сохраняющихся у нбго «экспансионистских устремлений» «стать для США
самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор». И хотя ав-
33
2 Холодная война 1945-1963 гг.
Холодная война
торы еще оставляли небольшой знак вопроса над советскими
намерениями, США, утверждали они, «никак не могут ждать, пока
русская политика полностью себя обнаружит» с принятием мер по
предотвращению этой пусть даже пока еще потенциальной угрозы, ибо
«подавляющим императивом ситуации является будущий (курсив
мой. — В. П.) военный потенциал России и та огромная угроза,
которую она будет представлять Соединенным Штатам, если
преуспеет в объединении ресурсов Европы и Азии под своим контролем».
В качестве основных средств этого «профилактического
сдерживания» предлагалось создание американо-западноевропейского блока в
Европе, исключение советского влияния в Японии и недопущение
его распространения на всю Германию и Китай63. Примерно в том
же духе был выдержан и меморандум «О послевоенной
безопасности», подготовленный в марте группой государственных
консультантов под руководством принстонского профессора Э. Эрла64.
Ключевые посылки этих документов вскоре лягут в основу всего военно-
стратегического планирования США.
Наконец, 22 апреля состоялось известное совещание в Белом
доме, на котором поспешивший в Вашингтон Гарриман с Форрес-
толом и Леги использовали ту же аргументацию для подготовки
президента к предстоящей беседе с Молотовым. И хотя участники
совещания не проявили полного единодушия, преобладающее мнение
(по дневниковой записи Леги) свелось к тому, что «настало время
занять сильную позицию в отношении Советов и что не будет
большого вреда для наших военных планов, даже если Россия замедлит
или вовсе прекратит свои военные усилия в Европе и Азии»65.
Обещание президента «проявить твердость» на следующий день
полностью подтвердилось. Пусть знаменитый «прямой в челюсть»
советскому министру и был несколько преувеличен самим Трумэном,
Молотов действительно подвергся холодному душу, прежде всего — по
польскому вопросу. Советской стороне недвусмысленно дали понять,
что времена изменились. Американская пропаганда получила
указание, подчеркивая преемственность политики Рузвельта и Трумэна, «не
замалчивать трудностей в отношениях между союзниками»66. В
напряженной обстановке началась и учредительная конференция ООН в
Сан-Франциско: открытая перепалка по процедурным вопросам
сопровождалась враждебными брифингами американской делегации ет
разрастанием кулуарных слухов о грядущем конфликте (и даже
войне) между союзниками.
Окончание войны в Европе дало новый импульс демонстрации
жесткости. Откровеннее всего возможности новой ситуации оценил
британский разведывательный комитет в своем докладе
совместному штабному комитету США и Великобритании. «С окончанием
войны в Европе отпала необходимость предоставления России
военной помощи... наше положение в торге с русскими сразу же
улучшилось и нам нет больше нужды любой ценой сохранять
примирительный тон». Отныне, делался вывод, СССР больше зависит от
Запада (прежде всего — финансово-экономически), чем Запад от
него, что открывает новые возможности для более жесткого торга67.
34
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Уже 9 мая на встрече у госсекретаря в Сан-Франциско было
решено: 1) усилить давление на Кремль по польскому вопросу; 2)
отдать приоритет экономической помощи Западной Европе за счет
сокращения поставок по ленд-лизу в СССР68. На следующий день
состоялось ключевое межведомственное совещание в
госдепартаменте по вопросу дальнейшей судьбы советского ленд-лиза. Как
докладывал своему начальнику его участник от штаба армии генерал
Линкольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители
госдепартамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза
как политического оружия в связи с нашими трудностями с
русскими по Центральной Европе»69. Параллельно в госдепартаменте
стали обсуждаться варианты увязки с восточноевропейскими
проблемами и другого важного для СССР вопроса — о предоставлении
послевоенного кредита70. По итогам совещания от 10 мая президенту
Трумэну был направлен проект директивы о «немедленном
прекращении» запланированных поставок Советскому Союзу (кроме
предназначенных для войны с Японией) и перенацеливании
освобождающихся ресурсов тоннажа и товаров на нужды Западной Европы71.
В тот же день Трумэн одобрил директиву и уже на следующее утро
не только была прекращена погрузка стоявших в портах судов, но
и повернуты вспять два американских судна, находившихся далеко
в открытом море. 12 мая советскому послу была вручена сухая нота,
в которой в общих словах говорилось о «немедленном
видоизменении отгрузок поставок».
Вскоре госдепартамент открестился от злополучной фразы «о
немедленном прекращении» (списав ее на ошибку неведомого
чиновника), а суда продолжили свой путь, но было уже поздно. Хотя
посольство в Вашингтоне детально информировало Москву о неразберихе
вокруг этого решения72, в Кремле однозначно интерпретировали его
как продуманный акт политического давления и демонстративный
разрыв с рузвельтовским запретом на политизацию ленд-лиза.
Официальным ответом американцам стала предельно лаконичная нота от
16 мая, а внутренним наказом советским дипломатам — суровое мо-
лотовское указание больше «не клянчить» и «не высовываться вперед
со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить
поставки, тем хуже для них»73.
Эта смесь бравады с искренним возмущением как нельзя лучше
передает подлинное настроение кремлевских вождей, оскорбленных в
час своего победного триумфа не столько сутью в общем-то
ожидавшегося американского решения, сколько его бесцеремонной
стилистикой. Три недели спустя, уже после компромиссного урегулирования
вопроса о дальнейших поставках, Сталин в разговоре с Гопкинсом
опять вернется к этому эпизоду, многозначительно предупредив о
тщетности попыток разговаривать с СССР языком ультиматумов.
Выговорами американцам дело не ограничилось. Прекращение
ленд-лиза было доведено до всего советского руководства в
специальной ориентировке, которая, как свидетельствуют ветераны
советской разведки, квалифицировала этот акт Вашингтона как серьезный
симптом нового жесткого курса в отношении СССР74.
35
Холодная война
В те же майские дни госдепартамент под влиянием Дж. Грю и
Гарримана затеял подготовку ревизии ялтинских соглашений по
Дальнему Востоку. Растущее убеждение, что советский вклад в
разгром Японии не так уж необходим, подогревало усилившееся со
смертью Рузвельта и окончанием войны в Европе стремление
переиграть ялтинские договоренности в пользу США. Ставился даже
вопрос о том, стоит ли президенту Трумэну брать на себя
обязательства, данные по этому вопросу Рузвельтом. Конкретно речь шла о
сокращении согласованных советских приобретений (в т. ч. по аренде
Порт-Артура) и требовании дополнительных политических уступок
от СССР по Маньчжурии, Северному Китаю и использованию
Курильских островов военной авиацией США75. Однако реакция
военных на этот запрос госдепартамента от 12 мая была в целом
прохладной: Стимсон подчеркнул, что вступление СССР в войну с
Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а
США все равно не в силах воспрепятствовать занятию данных
территорий Красной Армией (за исключением Курильских островов, где
это повлекло бы за собой удлинение сроков войны с Японией и
неприемлемые «потери американских жизней»). Военный министр
также подтвердил, что советское участие в оккупации Японии было
бы оправданным с военной точки зрения, но является предметом
политического решения76. В результате «задний ход» по Ялте не
удался, хотя его рецидивы еще дадут себя знать в будущем.
Вообще май—июнь 1945 г. стали периодом, пожалуй, самых
напряженных дебатов по советской политике в
общественно-политических кругах США. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два
противоположных подхода. Сторонники рузвельтовской линии
(Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк и др.), встревоженные
первыми серьезными признаками похолодания, били тревогу,
призывая к срочным мерам для пресечения дрейфа
советско-американских отношений в сторону враждебности. Продолжая разделять
ключевые посылки рузвельтовского подхода
(советско-американское сотрудничество как основа послевоенного мира, легитимность
интересов безопасности СССР, эластичность советских мотивов), они
предупреждали об опасности ужесточения американской политики,
которое грозит привести к «ощетинившейся России» и расколу
Европы на два враждебных блока. Вместо этого предлагалось снять
советские опасения за счет заключения военно-политических
договоров о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации
Рура, учета советских запросов по черноморским проливам,
безотлагательного предоставления крупных кредитов на восстановление
экономики СССР77.
«Ястребы», со своей стороны, исходили из противоположных
презумпций и ратовали за сдерживание «советской экспансии»
путем создания противовесов ей в Европе и Азии как единственного
способа избежать новой большой войны, а в случае
необходимости — победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией —
предрешенное дело», — писал, например, первый заместитель
госсекретаря Дж. Грю в записке от 19 мая, распространить которую в кругах
36
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
госдепартамента ему с трудом отсоветовали Гарриман и Болен
(опасаясь, что более чем вероятная утечка этой информации будет
расценена как «планирование войны с Советским Союзом»)78. Масло в
огонь подобных настроений подливала тенденциозная информация
от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов,
командования Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших
американцев к «неизбежному столкновению» с «советской тиранией»79.
Антагонистов в этих внутренних дебатах объединяло ощущение
критичности переходной ситуации и необходимости резкой смены
курса. Однако время однозначных решений еще не пришло.
Сохранялась зависимость от советского фактора в разгроме Японии, в
общественном мнении и влиятельных СМИ еще были сильны
настроения в пользу сотрудничества с СССР80, оставалась неясность
как в стратегических аппетитах самих США, так и в отношении
советской . политики.
Поэтому за первым похолоданием последовала серия
примирительных шагов со стороны США. Последняя миссия Гопкинса в
Москву проложила дорогу к признанию Западом Временного
польского правительства (что было расценено в Москве и
просоветских кругах Польши как «победа по всей линии»)81. В ходе
июньской переписки А. Громыко со Стеттиниусом США согласились
поддержать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших
итальянских колоний82. В июне после колебаний Белый дом все-таки
не последовал призывам Черчилля оставить американские войска в
отведенной для СССР оккупационной зоне в Германии в качестве
«козырной карты» на предстоявших переговорах. Хотя у сэра Уин-
стона нашлись сторонники в администрации83, энергичное
вмешательство Гопкинса и отрицательное мнение госдепартамента
предотвратили взрывоопасную ситуацию84. Весьма положительной была и
предварительная американская реакция на советские предложения
по десятимиллиардному уровню репараций с Германии в пользу
СССР и интернационализации Рурской области. «Намерения у них
неплохие», — подытожил для руководства И. Майский впечатления
от первой встречи с представителями США в межсоюзной
репарационной комиссии85.
Однако опытные советские дипломаты хорошо понимали, что
податливость союзников долго не продлится и предлагали
форсировать переговоры по мирному урегулированию. Союзники,
докладывал Сталину и Молотову М. Литвинов, «заинтересованы в том,
чтобы мы вступили в войну с Японией... Именно поэтому они будут
более расположены к уступчивости, чем после победоносного
завершения ими войны на востоке...»86
В этом смысле Потсдамская конференция «большой тройки»
представляла оптимальную возможность для закрепления и
дальнейшего продвижения советских интересов. Накануне и в ходе
конференции их растущий размах обозначился весьма выразительно. В
дополнение к Восточной Европе и Дальнему Востоку речь шла о
новых требованиях к Турции (совместный контроль над Проливами,
включая советские военные базы в их районе плюс территориальные
37
Холодная война
претензии на Каре и Адаган), индивидуальной опеке над одной из
бывших колоний Италии в Средиземноморье, создании советских
военных баз на территории Норвегии (на Шпицбергене и о-ве
Медвежий) и Дании (о-в Борнхольм). Обозначилось также усиление
активности СССР на севере Ирана, направленной на его превращение
в зону советского влияния. Хотя некоторые из этих запросов имели
характер зондажа, в целом этот список, имевший под собой
весомое стратегическое обоснование, представлялся советскому
руководству вполне законной «долей», причитавшейся союзнику, внесшему
наибольший вклад в победу над общим врагом87.
Однако в то время, как советские геополитические аппетиты
росли, терпимость к ним западных партнеров быстро сокращалась.
Процесс межведомственного согласования позиций США к
Потсдаму еще сопровождался внутренними разногласиями, но на сей раз
«ялтинцы» оказались уже в явном меньшинстве. В военном
командовании, по сути, лишь генерал С. Эмбик из Объединенного
комитета стратегического анализа продолжал отстаивать прежнюю линию
в отношении СССР. Советские запросы по Проливам и Кильскому
каналу, доказывал он, отражают легитимные интересы безопасности
русских, отказывать в которых у США нет ни военных сил в этих
районах, ни «морального основания», поскольку сами они требуют
баз в Атлантике и на Тихом океане и сохраняют контроль над
жизненно важными для себя морскими путями. Подобный отказ,
заключал он, лишь создаст угрозу для союза трех держав и всего
мирового порядка88.
Для критиков Эмбика опасность дальнейших уступок виделась в
поощрении «экспансионистских тенденций» СССР, создании
опасных прецедентов интернационализации для зон влияния США и
Англии (Суэц, Панамский канал). Доводы об отсутствии в советских
запросах непосредственной угрозы американским интересам
парировались констатацией общности стратегических интересов США и
Британской империи, а тезис о невозможности США помешать
силовому решению этих проблем Советским Союзом отводился
сомнениями в том, что СССР решится встать на путь открытого разрыва
с Западом и нового напряжения своих военно-экономических
ресурсов. Наконец, довод о «моральной непоследовательности»
«снимался» характерной посылкой о качественных различиях между США и
СССР как в методах достижения стратегических целей, так и, самое
главное, — в мотивах и репутации обеих сторон: «История
показывает, что мы не являемся агрессивными экспансионистами, тогда как
Россия пока находится под подозрением...»89
Но даже те, кто еще не убирал знак вопроса над советскими
намерениями, считали, что безопаснее подстраховаться на случай
возможного «развала отношений между великими державами» и не
усиливать позиции потенциального конкурента90. Непримиримее всего
были настроены армейские разведка и планировщики, по долгу
службы ориентированные на поиск новых угроз и врагов. Для них
уже не было сомнений в том, что советской политикой движут не
законные интересы безопасности, а стремление к неограниченной
38
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
экспансии и что, следовательно, разрозненные геополитические
«заходы» СССР в различных регионах мира есть составляющие
единого плана борьбы «за мировое господство», которому пора поставить
заслон. «Мы достигли предела в санкционировании советской
экспансии», — гласил вывод «Джи-2» о советских намерениях91.
Подробный анализ этих пределов содержался в подготовленном к
Потсдаму докладе оперативного управления штаба сухопутных сил о
«Позиции США в отношении советских намерений экспансии». Эта
экспансия характеризовалась в нем как глобально-неограниченная по
своим целям и «оппортунистическая» по своим методам, график
которой во многом зависит от «географической близости того или
иного района к границам СССР и степени зрелости плода». Районом
«наибольшей стратегической угрозы» считалась Турция, поскольку
выход СССР на Карское плато и Проливы будет означать начало
«двойного охвата Малой Азии» с перспективой распространения
советского контроля на Эгейское море и восточное Средиземноморье.
Следующим этапом советской экспансии в Европе считалась
дестабилизация ситуации на западе континента с целью укрепления
там просоветских сил. Не исключалась и возможность применения
военной силы, особенно по мере сокращения военного присутствия
США на континенте: если в настоящее время, считали
планировщики, США в случае конфликта могут удержать свои позиции по
нынешней линии раздела, то через несколько месяцев им придется
отойти к Центральной Франции и странам Бенилюкса, а через год
с небольшим (когда по планам демобилизации у США в Европе
останется всего 8 дивизий) вообще убраться с континента. В свете
подобного расклада сил ключевое значение приобретала
Великобритания, которая, как говорилось в докладе, является «европейской
душой» «кучки сравнительно маломощных стран (Западной
Европы. — В. П.), возможно, еще готовых сражаться с нами против
России». «Безусловно, что без ее участия, как, видимо, и без нашего,
нельзя ожидать сопротивления России со стороны этих стран».
Отсюда делался вывод о необходимости всемерной поддержки
интересов Британской империи в Турции, Средиземноморье и других
районах.
Не более утешительно выглядели возможности военного отпора
«советской экспансии» в Иране и Континентальной Азии, где СССР,
как считалось, может легко захватить Монголию, Маньчжурию и
Корею, а также победить в борьбе за влияние в Китае. После
этого, прогнозировали авторы доклада, СССР посягнет и на
стратегическую вотчину США — Западное полушарие. Для пресечения этих
глобальных планов рекомендовалось оказывать решительное
политическое противодействие советским притязаниям в Турции и
Иране, распространению советского военного присутствия на Тайвань,
Японские острова и к югу от реки Янцзы в Китае. Наконец, США
должны были «противодействовать, если необходимо — с
использованием военной силы, любой дальнейшей экспансии России на
западноевропейском направлении»92. Хотя авторы доклада пока
воздерживались от более далеко идущих выводов, из подобного анализа
39
Холодная война
они напрашивались сами собой — необходимо сохранение и
наращивание американских и союзных с ними сил по всем ключевым
направлениям «советской экспансии». В этом смысле данный
сугубо рабочий документ интересен как, пожалуй, самый ранний
набросок будущей стратегии сдерживания.
Через ту же призму «советской угрозы» начинали рассматриваться
и другие проблемы, включая японскую и германскую. Так, в докладе
УСС о стратегических целях США на Дальнем Востоке намечалось
решение проблемы создания там нового противовеса СССР на
замену Японии: «Если мы будем поддерживать наше превосходство в
воздухе и на море примерно на нынешнем уровне и сохраним
оккупацию японских островов, мы можем стать таким же, если не более
эффективным, заслоном русской экспансии на севере Китая, каким
на протяжении полувека были японцы»93. Рекомендации
планировщиков КНШ к Потсдаму предусматривали продолжение «торга» по
вопросу западной границы Польши (ввиду вероятности ее просоветской
ориентации) и отклонение советского предложения по
интернационализации Рура, которая, как подчеркивали авторы, «неизбежно и в
нежелательной степени допустит Россию к участию в
западноевропейских делах»94. Явное охлаждение к идее совместного контроля над
Руром — «арсеналом будущих войн» со стороны верхушки
госдепартамента отмечал в своих потсдамских дневниках и Дж. Дэвис. Общий
настрой американской делегации, по его словам, «определялся не
желанием найти справедливое общее урегулирование, а стремлением
«объегорить» партнера или послать его к черту...»95
Неудивительно, что при таком настрое и заготовленных
позициях англосаксы в Потсдаме сумели отбить ключевые советские
требования по Руру и уровню репараций с Германии, заявки на
стратегические форпосты в Проливах, Средиземноморье и др. районах.
В то же время советской дипломатии удалось отстоять свои
основные предложения по оккупационному режиму для Германии, новым
границам Польши, а также ведущей роли СССР в подготовке
мирных договоров с европейскими сателлитами Германии (кроме
Италии). Одновременно были отвергнуты попытки союзников
установить международный контроль за выборами в Румынии, Болгарии и
Венгрии. Это решение, сообщал Молотов в циркуляре для
наркомата, «развязывает нам руки в дипломатическом признании Румынии,
Болгарии, Венгрии и Финляндии» (в разговоре с Г. Димитровым
нарком был еще откровенней, назвав потсдамские решения
«признанием Балкан как советской сферы влияния»)96. Устраивало Москву
и решение о сохранении за «большой тройкой» главной роли в
согласовании мирных договоров. Таким образом, общий баланс
уступок представлялся в Москве «вполне удовлетворительным», тем
более что торг по остальным советским требованиям должен был быть
продолжен в рамках СМИД.
Любопытно, что историческое сообщение из Аламагордо об
успешном испытании первой американской атомной бомбы 16 июля,
немало воодушевившее, по свидетельству очевидцев, Трумэна и Бирнса97,
не сразу прибавило им жесткой напористости в переговорах. Напро-
40
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
тив, основные договоренности на конференции (как отмечал в том же
циркуляре и Молотов) были достигнуты на ее заключительной стадии.
Однако уже через несколько дней ситуация круто изменилась.
Хиросима нанесла серьезный удар сразу по нескольким опорам
советской стратегии. Прежде всего, было подорвано привычное
представление о США как далекой стране, неспособной представлять пря1
мую военную угрозу Советскому Союзу. Во-вторых, обретение
американцами монополии на новое сверхоружие нарушало сложившееся
«соотношение сил» (о чем Сталин говорил на встрече с учеными-
атомщиками в Кремле вскоре после Хиросимы). В-третьих, рушились
расчеты на получение равной (или хотя бы сопоставимой) с
американской доли в оккупации Японии, о которой Сталин рассуждал еще
два месяца назад в беседе с Гопкинсом. Хотя страхи Сталина и
надежды Трумэна на то, что Япония сдастся еще до наступления
советских войск (и что американцы могут сказать — «мы вам ничего не
должны»)98, оправдались не полностью, стремительная капитуляция
Японии после Хиросимы и Нагасаки сводила советский вклад в
победу и основанные на нем притязания к минимуму. Под угрозой
могли оказаться даже ялтинские приобретения в регионе.
Границы этого минимума быстро обретали весьма жесткие
очертания. Американские планы зональной оккупации Японии были
пересмотрены, а полномочия генерала Маккартура — усилены. Уже
11 августа на встрече с Молотовым Гарриман резко отвел попытку
наркома получить право голоса в вопросе назначения союзного
главнокомандующего в Японии (даже в скупой советской записи
беседы говорится о «раздраженном тоне», с которым посол заявил, что
«Советский Союз не может предъявлять таких претензий после всего
лишь двух дней войны с Японией»)99. В тот же день Трумэн отдал
распоряжение сразу же после капитуляции Японии оккупировать
порт Дальний, «если к тому времени он еще не будет захвачен
силами советского правительства»100 (по Ялтинским соглашениям
СССР, как известно, имел преимущественные права в Дальнем и его
захват американцами был бы нарушением этих договоренностей).
Однако когда передовой отряд морской пехоты США подошел к
Дальнему, там уже были советские войска, что вынудило
американцев ретироваться101.
Еще через неделю Трумэн в своем послании не только наотрез
отказал Сталину в предполагавшемся участии в оккупации Хоккайдо,
но и в весьма категоричной форме запросил права базирования
американских ВВС на Курилах. Трумэновский заход по Курилам вряд ли
был просто неожиданной импровизацией. В Пентагоне, как уже
отмечалось, давно нацеливались на них как кратчайший воздушный
коридор от Алеутских островов в Восточную Азию и подбивали
политиков на подобную попытку102. Для Сталина же, с учетом его
подозрительности, двойной демарш Трумэна не мог не иметь
серьезнейшей подоплеки: мало того, что наглые янки хотят закрыть для СССР
дверь в Японию, они решили еще и влезть в зону советского
контроля, завоеванную в Ялте, или, по крайней мере, испытать этот
контроль на прочность. Поэтому, проглотив горькую пилюлю по Хоккай-
41
Холодная война
до, Сталин отплатил Трумэну той же монетой по' Курилам.
Непреклонно ледяной тон сталинского ответа заставил Белый дом отступить,
поскольку в последовавшем внутреннем разбирательстве даже пента-
гоновцы скрепя сердце признали правомочность советского отказа103.
Плоды Ялты на Дальнем Востоке удалось отстоять (в том числе — и
закрепив их в советско-китайском договоре от 14 августа 1945 г.), но
дверь в Японию для СССР продолжала закрываться.
В дни обмена по Курилам Кремль получил еще один очень
тревожный сигнал — отказ западных союзников признать просоветские'
правительства в Румынии и Болгарии до тех пор, пока в них не
войдут представители прозападных оппозиционных партий.
Одновременно англо-американцы активизировали скрытую поддержку
оппозиционных сил в этих странах, и так уже всерьез препятствовавших
советскому доминированию. Особенно напористо действовали
американские спецслужбы в Румынии104. Представители СССР в этих
странах начали сигнализировать об «англо-американском
наступлении», а в Болгарии даже члены правительства стали поговаривать об
отсрочке выборов до введения межсоюзного контроля за их
проведением105.
Попытка западных союзников оспорить советский контроль в
решающей и казавшейся уже обеспеченной зоне влияния СССР
вкупе с происходившим на Дальнем Востоке в глазах советского
руководства могла означать только одно — ободренные новым (атомным)
козырем в своих руках, англосаксы перешли в наступление,
пытаясь ревизовать ялтинско-потсдамские договоренности в своих целях.
Разговоры союзников о «защите демократии» в Восточной Европе и
на Балканах, безусловно, воспринимались в Москве как лицемерное
прикрытие попыток возродить антисоветский «санитарный кордон»
(коль скоро даже сами американцы между собой не воспринимали
всерьез демократические потенции восточноевропейских стран)106.
Сталинский ответ на «атомную дипломатию» союзников был по-
своему вполне логичен: стремительное наращивание советской
атомной программы (Постановление ГКО от 20 августа о создании
Специального комитета во главе с Берия) и встречная жесткость на
переговорах с целью девальвировать атомное преимущество США.
Сталин, вспоминал А. Громыко слова вождя, был уверен, что
американцы используют свою атомную монополию, чтобы «заставить
нас принять свои планы по проблемам Европы и остального мира.
Но этому не бывать». В этом наступательном ключе и
подготавливались советские позиции на предстоящей первой сессии СМ ИД в
Лондоне. Американцы, в свою очередь, также готовились к
наступлению: «с бомбой и долларом в кармане, — записал в своем
дневнике Г Стимсон, — Бирнс не предвидел больших трудностей в
достижении согласия остальных министров по мирным договорам на
условиях Соединенных Штатов»107.
Главными задачами Сталина на сессии было закрепить советский
контроль на Балканах и попытаться навязать американцам
контрольный механизм в Японии по типу германского. «...По всем
данным, махинации союзников (в Румынии) будут разбиты», — сооб-
42
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
щал он Молотову в Лондон после встречи с делегацией П. Гроза,
наказывая своему заму «держаться крепко» и не делать «никаких
уступок союзникам насчет Румынии». Главным аргументом было
обвинение союзников в поддержке «антисоветских элементов» в
Румынии, «что несовместимо с нашими союзническими
отношениями»108. Молотов дополнил этот довод параллелями с американской
зоной влияния в Мексике, но Бирнс продолжал упорно настаивать
на «независимости балканских стран» от Москвы. И доводы
Сталина, и реакция Молотова («при Рузвельте было иначе», а «теперь мы,
что же, стали не нужны»)109 говорят об искреннем возмущении
обоих нарушением неписаного правила поведения союзников времен
Рузвельта — невмешательства в сферы влияния друг друга.
Еще большим было зозмущение Сталина безапелляционным
отводом англосаксами советского предложения по контрольному
механизму для Японии: «Я считаю верхом наглости англичан и
американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не
захотели заслушать нас, как следует, по вопросу о Контрольном совете
в Японии, — телеграфировал он Молотову. — Один из союзников—
СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди,
называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше
заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное
чувство уважения к своему союзнику»110. Чувствуется, что Сталин
был действительно оскорблен не только сутью, но и формой ответа
американцев, отбросивших былую вежливость и видимость
союзного равноправия.
Столь же жесткое сопротивление встретил и советский заход по
Триполитании, получение которой в опеку предусматривалось
инструкциями Политбюро. Не помогли и неоднократные напоминания
об обещании поддержки в этом вопросе, что создавало общее
впечатление «отката» американцев от ялтинско-потсдамских
договоренностей сразу по нескольким направлениям. Это впечатление еще
больше укрепилось, когда западные союзники «при попустительстве»
Молотова (как потом скажет Сталин) в обход потсдамского
решения добились участия представителей Франции и Китая в
обсуждении всех мирных договоров. Сталинский выговор Молотову с
требованием вернуться к потсдамской формуле участия «только
вовлеченных стран» поставили конференцию на грань срыва.
Не менее тревожным сигналом для Сталина стало и
неожиданное предложение Бирнса заключить договор о разоружении и
демилитаризации Германии, которое по замыслу госсекретаря должно
было стать испытанием для советских опасений возрождения
германской угрозы. Молотов в отчете о беседе высказался в
поддержку этой инициативы. Сталин же со свойственной ему
проницательной подозрительностью сразу же разглядел в этой
преимущественно пропагандистской затее четырехзвенный стратегический замысел.
«Первое, отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка
видит себя как завтрашний друг Японии... — разъяснял он
Молотову в очередной депеше, — второе — получить от СССР формальное
согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же .роль,
43
Холодная война
как СССР, с тем, чтобы потом в блоке с Англией взять в свои руки
судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже
заключены СССР с европейскими государствами; четвертое —
сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с
Румынией, Финляндией и т. д.»111 Вместе с тем, учитывая, что «нам трудно
отказаться от антигерманского пакта с Америкой», Сталин
предложил увязать его с подписанием аналогичного пакта в отношении
Японии.
В реакции вождя на зондаж американцев прослеживалось сразу
несколько расчетов и опасений. Прежде всего — ослабление
надежды на уход США из Европы и явное нежелание делить с дядей
Сэмом роль гаранта европейской безопасности. Во-вторых, подспудная
боязнь связать себе руки в Германии договорным обязательством
вывести оттуда советские войска по завершению демилитаризации
и тем самым лишиться главного геополитического козыря СССР на
континенте — военного присутствия в сердце Европы. В третьих —
стремление сохранить Германию в качестве жупела для
пристегивания восточноевропейских стран к советской «орбите» безопасности.
Наконец, — попытка использовать увязку двух пактов для того,
чтобы влезть в японские дела вместе с американцами.
В любом случае заход Бирнса по Германии только подтверждал
худшие опасения Сталина насчет новой постхиросимской линии
союзников. Отплачивая им той же монетой, Сталин предпочел срыв
Лондонской конференции любым уступкам, способным, как ему
представлялось, лишь разжечь аппетиты англосаксов. Первая
послевоенная атака Запада была отбита и в этом в Кремле видели
главный итог лондонской встречи, которая (как сообщал Молотов в
НКИД) «окончилась провалом попытки определенных
англо-американских кругов развернуть первое после войны дипломатическое
наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза,
достигнутые в ходе войны»112.
Примерно такой же смысл вкладывали в происшедшее и
англосаксы: Советскому Союзу преподан первый настоящий урок
жесткости, после которого ему придется умерить свои аппетиты113.
Окончание войны с Японией устранило последнюю серьезную
зависимость США от советского союзника, что не замедлило
сказаться на ходе мысли и поведении Пентагона. Военное
командование, панически напуганное перспективой «саморазрушения»
вооруженных сил после разгрома Японии (прежде всего — ВВС и
сухопутных сил)114, видело в сохранении глобальных позиций и военной
мощи США единственный способ избежать повторения
стратегических провалов Первой и Второй мировых войн. СССР с его
огромными военными ресурсами и чуждой идеологией представлялся
идеальным функциональным эквивалентом фашистской угрозы,
дающим как нельзя более подходящее и единственно возможное
оправдание дальнейшего наращивания американской военной
мощи115. Не минуло и двух недель после капитуляции Японии, как
планировщики КНШ принялись за разработку новой
«Стратегической концепции и плана использования вооруженных сил США»,
44
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
исходившей из того, что «единственной ведущей державой, с
которой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН,
является СССР»116. Выдвинутая в этом документе «Стратегическая
концепция разгрома России» стала быстро обретать очертания
конкретных военных планов: уже в сентябре 1945 г. был разработан
первый из таких планов, предусматривавший стратегические
бомбардировки 20 крупнейших советских городов с использованием
атомного оружия117. К тому времени последние сторонники договоренности
с СССР типа генерала Эмбика присоединились к антисоветскому
консенсусу118.
Быстро менялось к худшему и отношение американского
общественного мнения к СССР. Окончание войны в сочетании с
жесткой советской политикой в Восточной Европе, массовыми
реквизициями и эксцессами поведения военнослужащих Красной Армии в
Германии и других оккупированных территориях быстро стирали в
массовом сознании образ «славного союзника», воскрешая западный
стереотип «варварского нашествия с Востока». Активную роль в этом
играла печать союзников, освободившаяся с концом войны от
сдерживающего влияния цензуры в освещении советской политики119 и
не замечавшая аналогичных явлений на своей стороне. Слухи о
жестокости и грабительстве русских, отмечал в своем потсдамском
дневнике Дж. Дэвис, «старательно распространяются и отравляют
всю атмосферу. Французы тащат все подряд из своей зоны,
включая кухонные печи. Наши солдаты и даже некоторые члены
делегации (США на Потсдамской конференции. — В. П.) «освобождают»
ценные вещи в этом районе. Но критика направлена только на
русских...»120 Советская сторона, в свою очередь, не проводя различия
между частными СМИ и государственной пропагандой,
усматривала в этой критике целенаправленную «кампанию союзников по
дискредитации Красной Армии» и приступила к «отпору» путем сбора
и распространения «компромата» на поведение союзников121.
К концу 1945 г. и официальная пропаганда США на СССР стала
смещаться в сторону более наступательно-критического
«разоблачения» политики Кремля и открытой апологетики американского образа
жизни. Призывая к развертыванию русскоязычного радиовещания на
территорию СССР (в ответ на «антиамериканское» радиовещание на
США), посольство США в Москве заверяло госдепартамент в том, что
«наш народ будет менее восприимчив к клевете, чем русские — к
правде»122. Предложения посольства легли в основу подготовки
«русского канала» на «Голосе Америки». Так пропагандистское
сотрудничество времен войны сменялось растущим соперничеством.
Спецслужбы США, освободившись от ограничений рузвельтовских времен,
резко активизировали работу против советской агентуры. С осени в
Белый дом начала поступать регулярная информация от ФБР,
свидетельствовавшая о серьезности советского проникновения в атомные
и другие секреты США123.
Дипломатия США перестраивалась в духе соперничества
несколько медленнее, чем военное командование. Еще в конце сентября при
опросе руководителей государственных ведомств относительно целе-
45
Холодная война
сообразности сохранения полной секретности производства атомного
оружия заместитель госсекретаря Д. Ачесон присоединился к
ученым-атомщикам (Э. Ферми, Л. Сцилларду, В. Бушу), предлагавшим
сотрудничество с СССР в этом вопросе. «Никакое прочное
взаимопонимание, основанное на твердости, откровенности и признании
коренных интересов друг друга, — писал он президенту, — на мой
взгляд, будет невозможно при англо-американской политике
исключения России из атомных разработок»124. Разброс мнений по
советской политике сохранялся на «Фогги боттом» вплоть до конца 1945 г.
Срыв лондонской встречи стимулировал поиск альтернативных идей
среди аналитиков госдепартамента, озабоченных дрейфом
союзнических отношений к новой враждебности. В стремлении развязать
восточноевропейский узел заведующий отделом Южной Европы
К. Хьюстон в своем меморандуме от 24 октября предложил
публично признать советскую сферу влияния в Восточной Европе,
отказавшись от поддержки любых групп в этом регионе «направленных
против Советского Союза»125. Более сдержанный вариант,
предложенный Бирнсу Боленом, предусматривал те же действия США в обмен
на советские гарантии сохранить эту сферу влияния открытой.
(Болен также прозорливо предупреждал об опасности создания в умах
советских лидеров представления о тщательно «продуманном
дипломатическом наступлении на советские интересы, отражающем
коренной поворот в американской политике»)126. Признавая, что для
«советского ума» трудно провести различие «между дружественным и
марионеточным правительством», Болен все же еще не терял
надежды на «перевоспитание» советского руководства в этом вопросе под
воздействием «последовательной, твердой и терпеливой» политики
США127. Отголосок этих рекомендаций был слышен в выступлении
Бирнса 31 октября перед журналистами в Нью-Йорке, с помощью
которого госсекретарь пытался подтолкнуть СССР к политике в духе
«добрососедства» в Восточной Европе за счет признания законных
интересов СССР в этом регионе128.
Последней и наиболее концептуальной попыткой найти
альтернативу жесткому антисоветизму в недрах госдепартамента можно
считать меморандум Болена — Робинсона от 10 декабря 1945 г.
«Возможности и намерения Советского Союза в зависимости от
американской политики». Этот документ достаточно подробно изучен в
американской и отечественной историографии129, поэтому
подчеркнем лишь ключевые моменты, относящиеся к нашему изложению.
Авторы документа исходили из посылки о достигнутом «решающем
военном превосходстве» США над СССР (прежде всего в атомном
оружии и средствах его доставки), которое должно было продлиться
еще «несколько лет» («период № 1»), в течение которых США могут
не слишком беспокоиться о советских намерениях и имеют
повышенную свободу маневра. Однако вслед за этим неминуемо должен был
последовать «период № 2», когда СССР достигнет «сравнимого
потенциала», а его намерения станут «критически важными для США».
Поэтому главная проблема, поставленная авторами, заключалась в
том, как разумнее распорядиться этим преходящим периодом превос-
46
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ходства, чтобы минимизировать опасности последующего периода —
сочетание «сравнимого потенциала» СССР с враждебными
намерениями. Исходя из того, что политика США в течение «периода №1»
окажет большое воздействие на обе эти переменные (особенно — на
дальнейшие советские намерения), Болен и Робинсон предлагали
избрать в отношении СССР «умеренный, рассчитанно-успокоительный
курс вместо максимального сосредоточения мощи против
Советского Союза». Такой «курс А» («долгосрочная стабилизация американо-
советских отношений») предусматривал предоставление советской
стороне данных, необходимых для производства атомного оружия (или,
по крайней мере, — для мирного использования атомной энергии),
признание советской сферы влияния в Восточной Европе,
«совместные усилия по созданию в Германии, Японии и Китае стабильных
буферных режимов, приемлемых для обеих сторон», а также активную
поддержку Соединенными Штатами «экономических и политических
реформ» в Европе и Азии в целях предотвращения там
«революционных ситуаций».
Подобная политика, считали авторы, не будет представлять
чрезмерного риска для США с учетом их явного превосходства и
возможности ее обратимости в случае, если Кремль однозначно станет
на путь «экспансии, облегчаемой революциями». И напротив, «курс
Б» (ставка на приумножение силового превосходства) грозит стать
«самосбывающимся пророчеством», способным «затвердить
советские намерения в этой (агрессивной) форме», что в сочетании с
достижением СССР силового паритета со временем создаст для США
«чрезвычайно опасную ситуацию»130.
Нетрудно заметить перекличку основных презумпций этого
документа (об эластичности советских намерений, о влиянии США на
политику Москвы, законности советских интересов безопасности) с
рузвельтовским подходом, проекция которого на послевоенный
период порождала серьезную альтернативу надвигавшейся холодной
войне. Однако подобные идеи уже не делали погоды в
госдепартаменте. Меморандум Болена — Робинсона остался
невостребованным131, хотя некоторые шаги в духе «умеренности» еще будут
сделаны Бирнсом в Москве.
В Советском Союзе между тем тоже продолжался пересмотр
политики в отношении западных союзников, имевший, правда,
дополнительные причины и протекавший в несколько иных формах.
Пожалуй, главным отличием советского разворота к холодной войне
была повышенная роль внутренних факторов. Хотя победоносная
народная война и укрепила легитимность сталинской системы,
окончание войны ставило перед ней ряд новых проблем. Помимо уже
отмеченных сдвигов в общественных настроениях и государственной
политике за годы войны заметно укрепилась самостоятельность
нового поколения руководящих военных и хозяйственных кадров,
резко расширился состав ВКП(б), превратившейся в многомиллионную
организацию, возросли роль и авторитет научно-технической и
творческой интеллигенции, были созданы конституционные
предпосылки большей самостоятельности союзных республик. Продолжить
47
Холодная война
движение к дальнейшей нормализации и плюрализации советской
системы, идя навстречу народной тяге к спокойной мирной жизни
после долгих лет огромных лишений и крайнего напряжения сил,
или вернуться к привычной системе тотального контроля и
принудительной мобилизации — таков был, видимо, главный
стратегический выбор Сталина и его окружения.
Впрочем, для Сталина ответ на этот вопрос был фактически
предрешен. Дальнейшие эксперименты с уже отработанным режимом
личной власти вряд ли входили в его планы, тем более что
окончание войны породило и ряд более непосредственных угроз
стабильности этого режима. Брожение в армии, где «декабристские»
настроения части боевого офицерства, его фронда в отношении
«представителей органов» сочетались с буйным разгулом солдатской массы
на оккупированных территориях и внутри страны; послевоенная
волна преступности, охватившая крупные города СССР; наконец,
признаки десубординации в среде «возомнившего о себе» за годы
войны ближайшего сталинского окружения132 — все это на фоне
серьезнейших экономических трудностей послевоенного периода не
могло не создавать в уме Сталина тревожной картины
«разболтанной страны», которую было необходимо «подморозить» (используя
одно из любимых выражений В. Леонтьева). Тем более что
предстояло мобилизовать народ на новые гигантские усилия и лишения,
связанные с послевоенным восстановлением и наращиванием
военно-промышленного потенциала страны. «Враждебное окружение» с
его императивами сплочения, жертв и дисциплины было
правдоподобным (учитывая все более жесткое поведение Запада), привычным
и универсальным решением целого комплекса проблем.
Уже летом — осенью 1945 г. происходит постепенное изменение
тона советской пропаганды, руководители которой на служебных
совещаниях призывают пропагандистский актив вновь «обострить
идеологическую борьбу»133: советским людям опять начинают напоминать
о «капиталистическом окружении», «реакционных тенденциях» в
политике Запада и необходимости борьбы с ними. Более
идеологизированной и напористой становится и внешняя пропаганда, особенно
после принятия сентябрьского постановления ЦК «Об усилении
советской пропаганды за рубежом». Эти сдвиги быстро фиксировались
американскими дипломатами в СССР, сообщавшими о «возвращении
к довоенному стилю пропаганды»134. В ноябре Сталин, находясь в
отпуске на юге, делает резкий выговор Молотову за ослабление
цензуры материалов иностранных корреспондентов в Москве и
публикацию речи Черчилля с дифирамбами в адрес советского народа и
«великого Сталина». Он использует последний эпизод для того, чтобы
вскрыть «лицемерие Черчилля» и предупредить соратников по
Политбюро о необходимости «вести борьбу против угодничества и
низкопоклонства перед иностранными фигурами». В начале декабря для
вящей назидательности Сталин организует унизительную процедуру
обвинения и покаяния Молотова перед «тройкой» Политбюро в
«либерализме» и «уступчивости» по отношению к «англо-американцам»135.
В «ошибках» Молотова со времени лондонской сессии СМИД дей-
48
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ствительно просматривалась если не «уступчивость», то инерция
привычного союзного сотрудничества, тогда как Сталин уже начинал
настраивать соратников и страну на более жесткое соперничество с
Западом. «Попутно» решалась и задача укрепления его личной
власти над ближайшим окружением, которое теперь прекрасно
понимало, что отныне лучше «переборщить» в сторону жесткости и
ксенофобии, чем пиетета в отношении «союзников».
Вместе с тем в конкретных внешнеполитических шагах Кремля
еще не было линейной одномерности. Сталин не оставлял попыток
шире внедриться в японские дела, жестко пресекая линию
«четверки» Политбюро на признание главенствующей роли там США.
Однако он проявлял большую осторожность в Китае, опасаясь
конфликта с наращивавшими свое военное присутствие американцами.
В ноябре Сталин приказывает отозвать «наших людей» из Янаня,
«поддерживать хорошие отношения» с гоминьдановцами в
Маньчжурии и «отгонять» «так называемые коммунистические отряды» от
городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в
конфликт с США, чего нельзя допускать»136. Весной за этим
последовал, как известно, вывод советских войск из Маньчжурии
вопреки всем прогнозам американских военных. По договоренности с
США советские войска к началу декабря были выведены и из
Чехословакии. В конце октября Сталин даже прерывает свой отдых для
приема посла Гарримана, рассчитывая, что тот привезет новые
уступки по Японии и другим проблемам. Уступок Гарриман не
привез, но торг по этим вопросам был продолжен.
Одним из рефренов той встречи, в ответ на жесткий тон Белого
дома, стало сталинское предупреждение о том, что «СССР не
подходит для этой роли» (сателлита Америки. — В. П.)137.
Акцентировка Сталиным проблемы равенства в советско-американских
отношениях была не просто тактическим ходом. Судя по всему, Сталин и
его соратники действительно воспринимали весь постхиросимский
курс США как результат «головокружения от успехов» со стороны
самонадеянных янки, взявших командный тон в отношении главного
союзника. В начале декабря Сталин получил примечательную запись
беседы И. М. Майского с Гарриманом (которая так понравилась
Молотову, что тот дослал ее вождю и «тройке» Политбюро). В ней
Майский, парируя сетования американца на «ухудшение атмосферы»
и «нехватку доверия» в отношениях между союзниками, возразил:
«...советским людям кажется, что как раз американцы в последнее
время несколько зазнались и не дают себе труда даже сознавать
этого. Здесь кроется одна из трудностей нынешнего положения. Здесь
кроется и одна из причин лондонской неудачи. Если американцы
поймут и почувствуют, что все мы живем на одной и той же
маленькой планете, что эта планета с каждым годом становится все
меньше, а соприкасаемость народов все больше, что поэтому США в
целях поддержания мирового порядка следует в отношениях с
другими странами больше признавать принципы равноправия со всеми
вытекающими отсюда последствиями, то мне думается, что с
психологическим фактором на предстоящей конференции все будет в
49
Холодная война
порядке». Гарриман, согласно записи беседы, согласился с тем, что
«элементы зазнайства» у американцев в последнее время
действительно имелись, но пробовал доказать, что в данном случае речь
может идти лишь об отдельных лицах или группах в США. Он,
однако, признал, что с настроениями «зазнайства» необходимо вести
борьбу и что такие настроения не должны быть допущены за
столом конференции»138.
Сталин и Молотов подчеркнули пассажи о «зазнайстве» и «рав-.
ноправии», а особенно о «чистосердечном признании» Гарримана139.
Оно, с одной стороны, авторитетно подтверждало опасения
Москвы, а с другой —- давало некоторую надежду на «отрезвление»
зарвавшихся заокеанских партнеров при условии твердого и спокойного
их «осаживания». Именно к такой политике «выдержки и стойкости»
и призвал Сталин своих коллег по Политбюро накануне московского
совещания трех министров иностранных дел140.
К тому времени появился ряд признаков эффективности линии
Сталина на блокирование политико-дипломатического наступления
союзников после Потсдама. Бирнс, несмотря на рекомендации Фо-
рин Оффис и своих дипломатов «дать русским повариться в
собственном соку»141, пошел на возврат к ялтинско-потсдамскому
формату «большой тройки», предложив созвать конференцию трех
министров в Москве (причем без предварительного согласования этой
инициативы с англичанами, что вдвойне порадовало Москву).
Кроме того, после успешных выборов укрепились позиции просоветских
режимов в Болгарии и Югославии, что усиливало надежды Кремля
на решение «балканской проблемы». Все это расценивалось
Сталиным, как победа «советской линии», создавшая предпосылки для
успеха московского совещания.
Оно действительно ознаменовалось серией компромиссных
решений. Советской дипломатии удалось добиться согласия союзников
признать правительства Румынии и Болгарии в обмен на включение
в их состав минимального числа представителей «лояльной»
оппозиции. «Решения по Болгарии и Румынии, — информировал
Молотов руководство НКИД, — укрепляют положение дружественных
Советскому Союзу демократических правительств, а вместе с тем,
благодаря небольшим уступкам, дают возможность Англии и США
в скором времени признать румынское и болгарское
правительства»142, В Кремле хорошо понимали, что московские решения если
и не прекратят, то резко сузят возможность западного вмешательства
в Юго-Восточной Европе. «Конечно, за кулисами англичане и
американцы будут продолжать свою поддержку оппозиции, — говорил
чуть позже Молотов в беседе с болгарскими коммунистами, — но
они не смогут больше это делать открыто»143.
Гораздо более скромными были советские успехи по Японии, но
и там американцы вместо прежнего лобового сопротивления
согласились на создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета
с участием СССР, что давало советской стороне небольшое влияние
на оккупационную политику и надежду на его расширение в
будущем. Взаимные уступки привели к соглашениям о составе участни-
50
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ков будущей мирной конференции и создании Комиссии ООН по
атомной энергии.
В целом итоги встречи в Кремле рассматривали не только как
успех в решении ряда конкретных проблем, но и чуть ли не возврат
к союзному сотрудничеству времен войны. «Нам удалось, —
подытоживал Молотов в циркуляре по Наркомату, — достигнуть решений
по ряду важных европейских и дальневосточных вопросов и
поддержать развитие сотрудничества трех стран, сложившегося во время
войны»144. В сходных выражениях было выдержано и послание
Сталина Трумэну от 23 декабря145.
Однако добиться большего взаимопонимания и ясности в
отношении намерений друг друга участникам встречи не удалось.
Несмотря на рекомендации отдельных советников обеих сторон
«раскрыть карты», с тем чтобы обозначить и попытаться согласовать
сферы своих геополитических интересов, и несмотря на то, что
обоюдные призывы в том же духе прозвучали и за столом
переговоров146, обе стороны в основном продолжали действовать втемную,
предпочитая сохранять свободу рук и ставить друг друга перед
свершившимися фактами, что, естественно, не укрепляло взаимного
доверия. «США, — признавал А. Гарриман в служебном меморандуме,
написанном во время московской встречи, — планируют и
осуществляют определенные меры по обеспечению своей безопасности,
которые они не раскрывают Советскому правительству, кроме
отдельных случаев, когда имеются обращения к третьим странам (как,
например, Исландии) или сообщения в печати... Советское
правительство, со своей стороны, также не информирует Соединенные
Штаты о своих планах в области безопасности, кроме как в самом
общем виде или в связи с конкретными шагами, которые оно
предпринимает или собирается предпринять»147.
На встрече-Сталин, правда, попытался завести разговор с Бевиным
о «справедливом» разделе сфер влияния между тремя великими
державами, вновь возвращаясь к вопросу об итальянских колониях.
Советская делегация в Лондоне, сказал Сталин (согласно английской
записи беседы от 24 декабря), «была несколько обижена отношением
английского и американского правительств, которые как будто
боятся согласиться на советскую опеку над Триполитанией. Но если бы
об этом договорились, то Великобритания ничего не потеряла бы,
поскольку она владеет множеством баз по всему свету, которых у нее
даже больше, чем у США. Почему же нельзя учесть и интересы
Советского правительства?... У Великобритании есть Индия, владения в
Индийском океане и целая сфера интересов; у США есть Япония и
Китай, а у Советского Союза ничего нет». «Советская сфера, —
возразил Бевин, — протянулась от Любека до Порт-Артура»148. На том
разговор о сферах влияния и закончился, хотя в параллельных
контактах с американцами Бевин подробно обсуждал ситуацию во всех
стратегически важных районах (Турции, Греции, Иране и т. д.), где
СССР, по его словам, «терся о британскую империю»149.
Тем не менее советское руководство, судя по всему,
действительно сочло, что московское совещание расчистило путь к приемлемым
51
Холодная война
решениям основных проблем межсоюзных отношений. На
прощальной беседе с А. Гарриманом 23 января 1946 г. Сталин выразил
уверенность в том, что «по Японии, видимо, дела пойдут на лад» (ибо
«советское и американское правительства нашли общий язык в
японских делах»), отметил урегулированность румынской и
болгарской проблем, заинтересованно расспрашивал Гарримана о видах на
предоставление кредитов Советскому Союзу150.
В Кремле еще, видимо, не знали о том холодном приеме, который
был оказан в Вашингтоне вернувшемуся из Москвы Бирнсу: его
уступки (особенно по японским и атомным делам) были сочтены
чрезмерными и отдающими «умиротворением», а Трумэн в письменном
выговоре госсекретарю заявил, что ему «надоело нянчиться с
Советами»151. Хотя трумэновская «выволочка» Бирнсу по форме выгодно
отличалась от унизительного «избиения» Молотова Сталиным месяц
назад, по сути, оба жеста означали примерно одно и то же — лидеры
настраивали свое окружение на более жесткий курс в отношении
вчерашнего союзника. Но если теперь в Кремле были несколько
успокоены результатами успешного (как казалось) «осаживания»
«зазнавшихся» американцев, то в Белом доме, напротив, жаждали реванша.
Масла в огонь подлила известная речь Сталина от 9 февраля, в
которой тот, развивая линию, намеченную им еще по осени
прошлого года в переписке с соратниками, призвал к новой мобилизации
сил для очередного экономического рывка и воскресил
ортодоксальную идеологическую установку о капитализме как источнике войн.
В кругах администрации эта речь была с пристрастием воспринята
как отказ от союза с Западом и призыв вернуться к идеологической
вражде и революционной экспансии предшествовавшего периода152.
Знаменитая «длинная телеграмма» Дж. Кеннана (написанная по
горячим следам сталинской речи) подвела развернутую аналитическую
базу под новый (а точнее — подновленный) взгляд на «источники
советского поведения». Неотразимая привлекательность кеннанов-
ского анализа для «вашингтонского сообщества» заключалась не
только в том, что он давал авторитетное обоснование и ориентиры
уже пробивавшему себе дорогу курсу в отношении СССР, но и в том,
что он снимала США всякую моральную ответственность за
прогрессирующий "развал союза и обострение всей международной
обстановки, целиком перекладывая ее на СССР. В концептуальном
плане выводы Кеннана довершали формулирование антитезы
рузвельтовскому подходу к СССР: имманентная агрессивность
советской системы (вместо рационального поведения великой державы),
«неисправимость» советского поведения (вместо эластичности
мотивов СССР) и как следствие — ставка на «слом» или «размягчение»
этой системы под действием превосходящей силы (вместо ее
постепенной интеграции в мировое сообщество). В этом смысле
«длинная телеграмма» означала не менее явно выраженную
реидеологизацию политики США в отношении СССР, чем сталинская речь в
Большом театре — в отношении советской политики. Обе стороны
двигались в одном и том же направлении отрицания легитимности
друг друга и признания непримиримой враждебности двух систем.
52
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Среди хора одобрений в адрес творения Кеннана (разосланного
в сотни адресов в столице и зарубежных миссиях США) еще
звучали и отдельные голоса несогласных. Так, глава военной
администрации США в Германии генерал Л. Клей воспринял «длинную
телеграмму» (по сообщению в госдепартамент политического советника
США в этой стране Р. Мэрфи) как «крайний алармизм» и результат
происков англичан, пытающихся, в частности, переложить вину за
осложнение работы союзного механизма в Германии с себя на
советскую сторону, тогда как советские представители в Германии, по
словам Клея, «скрупулезно соблюдают основные принципы
Потсдамских соглашений» и сохраняют дружественное отношение к
своим американским коллегам153.
Но в целом постулаты «длинной телеграммы» стремительно
становились новой ортодоксией в официальном Вашингтоне154.
Ужесточалась и публичная риторика госсекретаря Бирнса,
исправлявшего свои московские «ошибки». Но, пожалуй, самым важным
следующим рубежом в отношениях внутри «большой тройки» стали
фултонская речь Черчилля и «иранский кризис». В сложной пропа-
гандистско-дипломатической игре трех лидеров вокруг фултонской
речи основная задача Трумэна сводилась к тому, чтобы, не
солидаризируясь полностью с призывами Черчилля, но и не противореча
ему, послать Сталину сигнал-предупреждение о возможных
последствиях дальнейшего советского продвижения в Иране и других
стратегически важных районах, а заодно — прощупать общественную
реакцию в США на ужесточение политики в отношении СССР155.
Для Сталина же фултонский демарш представил не только
угрозу, но и новую возможность. Тревожные симптомы ужесточения
политики англосаксов накапливались уже с конца февраля: «длинная
телеграмма» Кеннана (перехваченная, по свидетельству советских
разведчиков, в Вашингтоне сразу по нескольким каналам)156,
жесткая речь Бирнса от 28 февраля, первое использование Совета
Безопасности ООН англо-американцами для изоляции СССР по
иранскому вопросу. На этом фоне фултонская речь с ее призывом к
сплочению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы
всерьез возрождала кошмарный призрак англо-американской
коалиции против СССР, которая еще недавно казалась в Москве
маловероятной. Соединение же американской военно-экономической мощи
с глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи
не сулило для СССР ничего хорошего (недаром и Сталин, и
Молотов при чтении перевода речи Черчилля особо подчеркнули именно
эти ее пассажи).
В то же время Фултон дал Сталину возможность использовать
знаковую фигуру старого антисоветчика Черчилля для напоминания
советскому народу об империалистической угрозе и необходимости
бдительности и нового напряжения сил для отпора ей. Отсюда —
срежиссированная Сталиным широкая пропагандистская кампания
вокруг фултонской речи, перебросившая своего рода мостик от ее
«камерной» репетиции внутри Политбюро в ноябре 1945 г. к
полномасштабной «ждановщине» августа 1946 г. Прологом последней ста-
53
Холодная война
ло апрельское совещание в ЦК ВКП(б) по идеологическим
вопросам, на котором Жданов высказал указание вождя заняться
«лечением недостатков на идеологическом фронте» (прежде всего — в
работе «толстых» журналов) и бороться против вредного тезиса о
том, «что людям после войны надо дать отдохнуть и т. д.»157 Но,
несмотря на реидеологизацию своей пропаганды, Сталин не
оставлял попыток предотвратить дальнейшее англо-американское
сближение на антисоветской основе, пытаясь убедить американцев по
дипломатическим каналам не таскать антисоветские каштаны из огня
для англичан158. Однако его собственные шаги по продолжению
грубого нажима на Иран и Турцию лишь подталкивали союзников к
совместным ответным действиям. 13 марта ОКНШ в ответ на запрос
госдепартамента о последствиях удовлетворения советских
требований по Турции делал однозначный и нарочито алармистский вывод:
«Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в
Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными
Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал
США и их возможных союзников по общей идеологии может
оказаться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского
Союза»159. Последовавшее в конце марта советское решение о выводе
войск из Ирана не меняло этой принципиальной позиции
союзников, ибо советское отступление целиком приписывалось «твердости
Запада», которую следовало проявлять и впредь.
В апреле того же года госдепартамент предпринял последнюю
робкую попытку нащупать компромиссное решение по советским
запросам относительно Проливов и Средиземноморья. Советник
госдепартамента Б. Коэн по поручению Бирнса прозондировал в
Пентагоне возможность предоставления Советскому Союзу права
опеки над Триполитанией в обмен на двадцатилетний мораторий на
следующие запросы СССР в этом регионе. Посетовав между собой
на «наивность» дипломатов, военные ответили категорическим
отказом: такой шаг, утверждал ОКНШ, не только создает угрозу
коммуникациям Британской империи и «окружения» Италии и Греции,
но и в случае войны с СССР воспрепятствует действиям союзников
в воздухе и на море160. Кроме того, вскоре Белый дом распорядился
в кратчайшие сроки усилить разведработу на советском направлении
по всем линиям161. И хотя деятели, администрации в контактах с
советской стороной еще говорили о сохраняющемся для СССР
выборе между сотрудничеством и «разграничением Запада и Востока»,
между собой они уже не видели реальной альтернативы
углубляющемуся расколу. Посол У. Смит в майской депеше Бирнсу из
Москвы предсказывал: «...мы постепенно оказываемся (если уже не
оказались) в положении, когда реальность обстановки заставит нас
рассматривать Европу как не единое целое, а нечто разделенное на две
части: восточную, где мы можем надеяться только смягчить
советскую политику, и западную, которая еще не подпала под пяту
Советов и где еще есть возможность для нас с англичанами взрастить
и защитить здоровые общества, обладающие иммунитетом от
тоталитарного вируса»162.
54
Раскол послевоенного мира, формирование биполярности
То же ощущение раскола Европы и мира в целом на две
враждебные системы крепло и в Москве, сменяя былые надежды на
сохранение сотрудничества великих держав. К лету 1946 г. там уже
были приняты ключевые решения, определившие национальные
приоритеты на годы вперед — пятилетка восстановления народного
хозяйства, огромные военно-технические программы в области ПВО
и ракетной техники наряду с форсированным продолжением
атомного проекта. Причем все это предстояло осуществить, опираясь
только на собственные силы и ресурсы: союзники продолжали
блокировать расширение репараций с Германии, и хотя переговоры с
США о кредите еще продолжались, американцы выдвигали на них
все более неприемлемые политические условия. После напряженной
внутрибюрократической борьбы Советское правительство отказалось
от >частия в Бреттон-Вудс кой системе, опасаясь зависимости от
Запада и увеличения прозрачности своей экономики163. В результате
экономические стимулы к сотрудничеству с Западом резко
ослабевали, давая больший простор накапливавшейся
политико-идеологической враждебности.
Во внутренних советских оценках США быстро сменяли
Великобританию (а до того — Германию) в роли главного противника
СССР, взявшегося за возрождение старых врагов России —
Германии и Японии, окружающего СССР военными базами и
угрожающего атомным оружием. Стандартным объяснением этого поворота
в американской политике стал тезис об «изменении соотношения
сил» в США, где «рузвельтовская тенденция» уступила место
«тенденции усиления реакционного курса», которая наметилась в США
«особенно после прошлогоднего совещания трех министров» (из
отчета Молотова о работе Парижской мирной конференции)164.
Новые документы из российских архивов дают много других
свидетельств подобных настроений, во многом перекликавшихся с
американскими представлениями об СССР — те же убежденность в
имманентной враждебности и агрессивности другой стороны,
склонность к «худшим вариантам» в оценке намерений противника и
возможных последствий его действий, твердое стремление укрепиться
на завоеванных позициях, готовясь к следующему витку
конфронтации. Основное отличие советского восприятия состояло, пожалуй,
в подспудном ощущении собственной слабости, особенно по части
экономического и пропагандистского соперничества с Западом165.
Публично, несмотря на явное усиление антизападной
пропаганды после Фултона, советское руководство еще говорило о «борьбе
двух тенденций» в мировой политике, об «англо-американской
реакции», не связывая ее напрямую с деятельностью правительств
США и Великобритании. Сталин лично следил за сохранением этой
линии, вычеркивая из проектов речей своих соратников все
упоминания об «англо-американском блоке» как о свершившемся факте166.
Однако за кулисами, во внутренних оценках и переписке уже
прочно утвердилась психология холодной войны с ее центральной
посылкой о непримиримой враждебности между «западным блоком» и
просоветской группой, «доказавшей морально-политическое превос-
55
Холодная война
ходство СССР перед его противниками», как сообщал Молотов с
Парижской мирной конференции167.
При еще продолжающемся соблюдении внешних приличий
подлинный настрой в недавно союзных столицах не был секретом для
другой стороны, что лишь усиливало взаимные подозрения.
Советская разведка, несмотря на начавшиеся в 1946 г. провалы, еще
регулярно снабжала Кремль совершенно секретными материалами о
военно-политическом планировании США. Англосаксы получали по-,
добные сведения об СССР от своей разведки и обширной сети
информаторов в Восточной Европе. Так, например, во время
Парижской мирной конференции Э. Бевин поделился с Дж. Бирнсом
сообщением «надежного источника» о беседе Молотова с делегацией
польских коммунистов в мае 1946 г., в которой советский министр
говорил о невозможности мира, «пока существуют две
диаметрально противоположные социально-экономические системы», о том, что
хотя «в настоящее время англосаксы обладают военным,
техническим и экономическим преимуществом, время работает на Россию»
и она «не примет мира ценой предлагаемой ей капитуляции»168.
Самое же авторитетное подтверждение возобладавшего в Москве
настроя пришло в Вашингтон в конце июня прямо из «логова»
врага. То было известное впоследствии интервью М. Литвинова
корреспонденту Си-би-эс Р. Хоттелету, содержание которого было срочно
передано шифротелеграммой в Вашингтон (а оттуда — в Париж
Бирнсу), где держалось в глубоком секрете до самой смерти
Литвинова как сообщение «чрезвычайной государственной важности».
Полуопальный старейшина советской дипломатии дал волю своему
глубочайшему разочарованию в связи с развалом союза великих
держав. «В конце войны и сразу после нее, — сказал Литвинов, — у
меня была надежда на международное сотрудничество, но в
результате неверных решений из двух возможных путей был выбран
наихудший». «Корень беды, — подытожил он, — возобладавшая здесь
идеологическая концепция о неизбежности конфликта между
коммунистическим и капиталистическим миром»169.
Хотя тяжкий упрек Литвинова был адресован прежде всего
Москве, развал союза «большой тройки» был общим делом всех его
основных участников. Союз государств, принадлежавших к
противоположным социальным системам, был вызван к жизни
чрезвычайными обстоятельствами войны с общим смертельным врагом и
сохранял внутреннюю непрочность. С устранением этой
сплачивавшей угрозы подспудные противоречия и системные различия
стали выходить на передний план, тем более что стратегические
запросы к концу войны заметно выросли у обеих сторон, особенно
в США, где произошла подлинная революция глобализации
американских интересов безопасности. Этот обоюдный рост аппетитов
подстегивался как уроками самой войны, так и новыми
возможностями, созданными образовавшимся в ее итоге вакуумом силы.
Согласование этих сталкивавшихся интересов в виде, скажем,
полюбовного раздела сфер влияния, само по себе было крайне
непростым делом, требовавшим определенного взаимного доверия и со-
56
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
поставимости подходов обеих сторон. При отсутствии того и
другого реальные разногласия усиливались столкновением советской и
американской идеологий миропорядка, взаимными страхами и
подозрениями. В итоге уже к весне—лету 1946 г. обе стороны
фактически пришли к выбору в пользу своих главных стратегических
приоритетов, пожертвовав второстепенным— сохранением
сотрудничества, которое стало несовместимым с реальным развитием
событий.
1 Цит. по: Stoler М. The Soviet Union in US W)rid War II Strategic Planning,
1941—1945. A Paper for the 6th International Simposium on Allied Relations during
World War II, Middleburg, the Netherlands, June 12-14, 1995. P. 2.
2 Schubert P. How Did the Russians Do it? // Look Magazine. 1944. March 21.
P. 36.
3 «Ленин и Сталин, — говорилось, например, в «Брошюре о России»
(наставлении для личного состава вооруженных сил США, выпущенном военным
министерством в разгар войны), — спасли молодое советское государство и
постепенно создали условия для политического, экономического и военного развития
сегодняшней России...Важнейшим результатом и лучшим оправданием
пятилетних планов промышленного развития стало то, что СССР в итоге заполучил
средства самообороны, обеспечившие поражение гитлеризма» («Russia Booklet». —
National Archive (далее — NA), Record Group (далее — RG), 334, Box 26).
4 Propaganda for Russia. Joint Psychological Warfare Committee. — NA, RG 218,
General File 1942-1945, CCS 385, USSR (3-20-42).
5 Policy Committee Minutes, March 10, June 19, 1944. — NA, RG 59, Records
of H. Notter, 1939—1945. Records relating to Miscellaneous Policy Committees,
1940—1945, Box 138. (Этот том был опубликован лишь в 1946 г. — через три года
после предыдущего.)
6 Подробнее об этой эволюции восприятия СССР в годы войны см.: Mark E.
October or Thermidor? Interpretations of Stalinism and the Perception of Soviet Foreign
Policy in the United States, 1927—1947 // The American Historical Review. 1989. \bl. 94,
№ 4 (October). P. 945-951.
7 Survey of Domestic Political Developments in 1943. — NA, RG 59, Decimal
File (далее - DF), 861. 00/12045.
8 Gaddis J. The United States and the Origins of the Cold Wkr, 1943—1947. N. Y,
1972. P. 41; Saturday Evening Post. 1943. April 10. P. 21.
9 См.: Dunn D. Caught Between Stalin and Roosevelt: America's Ambassadors to
Moscow. Lexington, 1998. P. 5; Willkie W. One Wjrld. N. Y, 1943; Sorokin P. Russia
and the United States. N. Y, 1944.
10 W. Kimball (ed.). Churchill & Roosevelt. The Complete Correspondence. Vol. 3.
L. 1984. P. 339.
11 Подробнее об этой стратегии Рузвельта см.: Gaddis J. The Strategies of
Containment. N. Y, 1982. P. 9—13; Kimball W. The Juggler: Franklin Roosevelt As
Wartime Statesman. Princeton, 1991. Ch. 5.
12 См.: Memorandum for the Secretaries of State, War and Navy (n. d.). —
F. D. Roosevelt Library (далее — FDRL), O. Cox Papers, Book 5 (Aid to Russia).
13 A. Berle, Jr. to S. Welles, April 19, 1943. - NA, RG 59, DF 861. 20211/4-1943;
A. Berle, Jr. To the Secretary, November 11, 1943. — Op. cit., 861. 20211/209;
Позняков В. Тайная война Иосифа Сталина. Советские разведслужбы в
Соединенных Штатах накануне и в начале холодной войны // Сталин и холодная
война/ Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1998. С. 149—150.
57
Холодная война
14 См , напр. Minutes T-9, June 6, 1942. — NA, RG 59, Н Notter Records, Box
59 (Committee on Territorial Problems). Подробнее о роли армейских
планировщиков в этом процессе см Stoler M. Allies and Adversaries The Joint Chiefs of Staff,
The Grand Alliance, and U. S. Strategy m Vtorld №r II. Chapel Hill, 2000 P 182-186
'* Этими претензиями американских военных пестрят их мемуары (Standley
W, Ageton A Admiral Ambassador to Russia Chicago, 1955, Deane J The Strange
Alliance The Story of our >\&r Efforts and Wartime Cooperation with Russia N Y,
1947)
6 Policy Committee Minutes, October 9, 1942. — NA, RG 59, H. Notter Records,
Box 59
r Public Attitudes toward Russia, January 15 — February 15, 1944 (Office of
Public Information, Department of State). — NA, RG 59, DF 711 00/2-1544
ь W Bulht to F. Roosevelt, May 12, 1943. — FDRL, PSF, Department of the
Navy, Мальков В Л Франклин Рузвельт. Проблемы внутренней политики и
дипломатии М 1988. С 264.
9 Фитин — Леканозову, 14 марта 1944 г. // Архив Службы внешней
разведки РФ
10 F Roosevelt to King, September 9, 1944. — Library of Congress (далее — LC),
W Leahy Papers, Box 15 (Lend-lease).
:i С Hull Memorandum for the President, February 7, 1944. — FDRL, President
Secretary File (далее — PSF), (Russia); G Herring, Jr. Aid to Russia 1941—1946. Strategy,
Diplomacy, and The Ongins of the Cold V&r. N. Y; L., 1973. P 169—171
22 Political Orientation and Morale of the USSR (Febr 23, 1943). (R&A Report
N 523) - NA, RG 226, M 1221.
23 Committee on Territorial Problems, July 16, 1943 — NA, RG 59, H. Notter
Records, Box 59
24 W Leahy to the Secretary of State, 16 May, 1944 — NA, RG 218, W. Leahy
Records, Box 17.
ь JCS 838/1 Disposition of Italian Overseas Territories (Memo, Caraway to Chief,
Strategy and Planning Group, May 13, 1944). — NA, RG 165, ADC 092 Italy.
26 Memorandum for General Handy, 15 May, 1944. — Ibid.
27 Operational Arrangements to Be Made with USSR in Event They Decide to
Come Into the War Against Japan. — NA, RG 165, Item 12a (Executive 5)
28 Messer R. The End of an Alliance. James Byrnes, Roosevelt, Truman and the
Origins of the Cold War Chapel Hill, 1982. P. 42; Notes on the conversations with
the President. — LC, W. A. Harriman Papers, Chronological File, Cont 175.
29 В наиболее последовательном виде эти рецепты высказывались
соответственно Дж. Кеннаном и Дж. Дэвисом (см. Печатное В. М-р «X» в 1945 г.
Неизвестное письмо Дж. Кеннана // Проблемы всемирной истории: Сб. ст. в честь
А. А. Фурсенко. СПб., 2000. С. 378-382).
30 G Robinson to W Langer, February 21, 1944. - NA, RG 226, «Donovan
microfilm», reel 87; см. также: «Will the Soviet Union Be Willing to Participate in a
Joint Military Government of Germany?» R&A Report by USSR division, 22 September
1943. — NA, RG 226, Records of the OSS Wellington Director's Office, roll 102.
31 Daily Summary of Developments, April 5, 1945. - NA, RG 59, General
Records of the Office of the Executive Secretariat, Box 1.
32 JCS 1301/2, «Arrangements with the Soviets», April 5, 1945. — NA, RG 218,
CCS 092 (7-27-44).
33 Казьмин — Г. Александрову, 8 июля 1944 г. // Российский
государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ), ф. 17, оп. 125,
д. 235, л. 71.
34 План мероприятий по улучшению пропагандистской и агитационной
работы партийных организаций (т. Александров — т. Щербакову, 31. 3. 1944).//
РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 221, л. 42.
58
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
35 Н. Садчиков — Г. Александрову; А. Арутюнян — А. Вышинскому, 9. 11. 1943
// РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 185, л. 63-65, 72-75.
36 О контроле за выходящей литературой (Г. Александров, П. Федосеев —
Щербакову, 5. 5. 1944) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 31-34.
37 Г. Александров, А. Пузин — секретарям ЦК Андрееву А. А., Маленкову
Г. М., Щербакову А. С, 15 февраля 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 198,
л. 30-35.
38 Г. Александров — А. Щербакову, 29. 7. 1944 // Там же, д. 271, л. 149—150.
39 Докладная записка об идеологических ошибках в изданиях Академии наук
(Н. Садчиков - т. Щербакову, 17. 6. 44) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 124—
147, 148—150; Александров — Маленкову, 2. 8. 44 // Там же, д. 235, л. 84.
40 Секретарю ЦК и МГК т. Щербакову А. С. О некоторых фактах
нездоровых явлений и вывихов в области идеологии 21. 2. 44 // Там же, д. 212, л. 173—
182; Р. Райт — Щербакову // Там же, д. 219, л. 153; ЦК ВКП(б), тов.
Александрову, 31. 8. 45 (от Полянского) // Там же, д. 313, л. 171—183.
41 О политических настроениях в связи с последними постановлениями
Исполкома Коминтерна (информационное письмо). — тт. Александрову Г. А.,
Йовчуку М. Т., 26. 5. 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 181, л. 2-6.
42 Подробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. New Documents on
Soviet Thinking about post-war Relations with USA and Great Britain // Cold War
International History Project: Working Paper. JSfe 13. W&shington, 1995.
43 Pechatnov V. The Big Three after WWII. P. 4.
44 См. Варга Е. Изменения в экономике капитализма в итоге второй
мировой войны. М., 1946.
45 Архив Президента РФ (далее — АП РФ), ф. 3, оп. 63, д. 318, л. 93; там
же, д. 217, л. 177; там же, д. 220, л. 16.
46 Архив внешней политики РФ (далее — АВП РФ), ф. 06, оп. 5, п. 28,
д. 327, л. 7.
47 Там же.
48 Davies J. Policy Conflicts among the United Nations. September 17, 1943.
(in: J. Magruder to F. Roberts, 15 Dec. 1943). - NA, RG 165, ABC 092 (15 Dec 43).
49 Это хорошо понимали и сами американские представители. «Россия, —
писал, например, своему руководству ген. Ведемейер, — не доверяет нам и, реально
говоря, прекрасно понимает, что наш внезапный дружественный интерес является
сугубо эгоистическим» (Military Policy Toward Russia. Memorandum for General Handy,
December 12, 1942. — LC, H. Arnold Papers, Military Subject File, Box 201).
50 Dimitrov G. Diaries. Sofia, 1997. P. 464.
51 Литвинов М. О взаимоотношениях с США, 10. 1. 45 // АВП РФ, ф. 6,
оп. 7, п. 7, д. 173, л. 47. Отвергая предложения своих коллег об использовании
вопроса о границах 1941 г. в качестве козыря на переговорах в Ялте, Ч. Болен
писал им в январе 1945 г.: «Мы ясно сознавали, что СССР достигнет этих
границ и, что еще важнее, Советское правительство знает, что мы не собираемся
оказывать ему сопротивления в этом вопросе». (Ch. Bohlen to J. Hickerson,
January 9, 1945. — LC, Ch. Bohlen Papers, General Correspondence, Box 3).
52 Примечательно то глубокое удовлетворение, которое испытывал Сталин,
заполучив от союзников ялтинские уступки по Дальнему Востоку (см.
Громыко А. А. Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 189).
53 К вопросу о блоках и сферах влияния. Пянваря 1945 // АВП РФ, ф. 06,
оп. 7, п. 17, д. 174, л. 58—61; К вопросу о получении подопечных территорий
22 июня 1945 // Там же, д. 173, л. 59—60.
54 Дополнительные соображения по вопросу о подопечных территориях
(28 июня 1945) // Там же, л. 64.
55 Протокол заседания комиссии Литвинова от 28. 4. 44 // АВП РФ, ф. 07,
оп. 2, п. 8, д. 4, л. 51.
59
Холодная война
56 Memorandum for the President from Donald Nelson, November 6, 1943. —
FDRL, PSF, Diplomatic Correspondence, Russia, Box 49.
57 В. Меркулов — тт. Сталину И. В., Молотову В. М., Берия Л. П. 11
февраля 1944 г. // Архив СВР РФ; О кредитном соглашении с США (Молотов,
Микоян, Берия, Маленков, Вознесенский — тов. Сталину) // АП РФ, ф. 3,
оп. 66, д. 295, л. 197-200.
58 Soviet Aims with Respect to Poland. R&A Report N 2522 (24 March 1945). —
NA, RG 226, M 1221. P. 2-3.
59 Подробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. P. 17—18.
60 Misgivings from Molotov (Journal April 23, 1945). — LC, J. Davies Papers,
Chronological File (далее — CF), Cont. 16.
61 Гарри Трумэн. Президент США. 13 апреля 1945 // АВП РФ, ф. 07, оп. 10,
п. 34, д. 455, л. И.
62 JCS 1313/2 (Revision of Policy with Relation to Russia), 23 April 1945. - NA,
RG 218, Geographical File 42-45, CCS 092 USSR (30-27-45) Sec. 1.
63 Problems and Objectives of the United States Policy. 2 April 1945. — NA, RG 334,
Subject File (OSS folder). Полный перевод этого документа см.: Печатное В. США:
скрытые дебаты по «русскому вопросу» // Новая и новейшая история. 1997. № 1.
64 Stoler M. Allies and Adversaries. P. 227—229.
65 W. Leahy Diaries (April 23, 1945). — LC, W. Leahy Papers, Reel 4.
66 Department of State to American Legation, Bern (OWI Directive), April 18,
1945. - NA, RG 59, DF, 761. 00/4 - 1845.
67 Relations with the Russians. Memorandum by the Representatives of the British
Chiefs of Staff. 6 June 1945. - NA, RG 218, Geographical File 1942-1945, CCS 092
USSR (3-27-45), Sec. 1.
68 Memo of Conversation, May 9, 1945. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen,
Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945.
69 Memorandum for the Chief of Staff, 11 May 1945. - NA, RG 165, ABC 400.
3295 Russia (19 April 1942), Sec. 1.
70 Memorandum for Mr. Secretary, April 19, 1945. — NA, RG 59, Records of
Ch. Bohlen, Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945.
71 Grew J., Crowley L. Memorandum for the President, May 11, 1945. — Ibidem.
72 См.: Советско-американские отношения во время Великой Отечественной
войны 1941-1945. М., 1984. Т. 2. С. 388-391.
73 АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 296, л. 13.
74 Запись беседы автора с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.
75 Memorandum for the Secretary of War, May 12, 1945. — W. Harriman Papers,
Chronological File (далее — CF), Cont. 179 (May 10—14, 1945).
76 Secretary of War to the Acting Secretary of State,- May 14, 1945. — Ibidem.
77 Подробнее см.: Печатное В. США: скрытые дебаты по «русскому
вопросу». С. 114-118.
78 Ch. Bohlen to J. Grew, August 12, 1947. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen,
General Correspondence, Box 1.
79 R. Murphy to F. Matthews, April 24, 1945. - NA, RG 59, DF, 740. 011/4 -
2445.
80 McLeish to Grew, May 26, 1945. - там же, DF 761. 61/5-2645.
81 Запись беседы с послом Польской республики Модзелевским (из дневника
А. Н.Абрамова) 7 июня 1945 г. // АВП РФ, ф. 07, оп. 10, п. 21, д. 304, л. 57.
82 Foreign Relations of the United States (далее — FRUS). The Conference of
Berlin, 1945. Washington, 1960. Vol. II. P. 633-634.
83 Grew (Acting) to American Embassy, Moscow, May 9, 1945. — NA, RG 59,
DF, 761. 61/5 -945.
84 Hopkins to President, 8 June, 1945. — NA, RG 218, W. Leahy Records,
Box 15. «Такой шаг, — предупреждал госдепартамент, — будет расценен рус-
60
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
скими „как разрыв официального соглашения, а ответные советские
действия будет трудно предвидеть"» (Memo for Admiral Leahy, n. d. — Ibid).
Любопытно, что незадолго до этого Сталин пресек как «неверную и вредную»
аналогичную рекомендацию своих дипломатов в отношении советских
войск, продвинувшихся в глубь западной оккупационной зоны в Австрии
(Фалин В. Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов.
М., 2000. С. 565—566). Таким образом, обе стороны удержались от
соблазна воспользоваться военной ситуацией для пересмотра достигнутых
договоренностей.
85 Запись беседы с Поули и Люблиным 12. 6. 45 (из дневника И. М.
Майского) // АВП РФ, ф. 06, оп. 29, п. 166, д. 4, л. 36—39.
86 Литвинов — Молотову, 3 июля 1945 г. — АВП РФ, ф. 06, оп. 7, д. 175 (т. 3),
л. 2.
87 По оценкам комиссии Майского, этот вклад составлял 75% всех военных
усилий союзников (Майский — Молотову, 4. 2. 45 // АВП РФ, ф. 06, оп. 7а,
п. 59, д. 38, л. 80).
88 Memorandum for General Handy, 4 July 1945; US Policy Concerning
Dardanelles and Kiel Canal (JCS 1481/1). - NA, RG 165, Exec 17, Item 21A.
89 US Policy Concerning Dardanelles and Kiel Canal (Report by Vice-Admiral
R. Wilson, 16 July 1945. — NA, RG 165, Exec. 17, Item 21A; Comments on JCS
1481/1 (Memorandum for General Lincoln, 16 July 1945/ - NA, RG 165, ABC
093 Kiel Sec. 1-A (6 July 45).
90 JCS 1443/2 Report by Joint Staff Planners (22 July 45). - NA, RG 165, ABC
386 (Spitsbergen) (14 July 45); Stimson to Secretary of State (n. d.). — NA, RG 165,
ABC 093 Kiel, Sec. 1-A (6 July 1945).
91 The Importance of the Spitsbergen Archipelago and Bear Island. G-2
Intelligence Brief, 16 July 1945. - NA, RG 386, Spitsbergen (14 July 45); Soviet
Intentions (6 July 1945). - NA, RG 165, ABC 092 USSR (15 Nov. 44).
92 U. S. Position with Regard to General Soviet Intentions for Expansion (6 July
1945). - NA, RG 165, Exec. File 5, Item 21a.
93 American Aims and Interests in the Far East. 5 July 1945. — NA, RG 226,
R&A Reports, Reel 103.
94 Dismemberment of Germany (JSSC). — NA, RG 165, ABC 387 Germany
(18 Dec 43), Sec. 4-b.
95 Diary-Journal July 16, 14, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 18.
96 АП РФ, ф. 3, on. 66, д. 231, л. 161; Dimitrov G. Diaries. P. 492.
97 Diary July 28, 29, 1945. - LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.
98 См.: Khrushchev Remembers. The Glasnost Tapes. Boston; London, 1990. P. 81;
Mark E. «Today Has Been A Historical One»: Harry S. Truman's Diary of the Potsdam
Conference // Diplomatic History. 1980. Summer. P. 322.
99 Прием посла Великобритании Керра и посла США Гарримана 11 августа
1945 г. (из дневника Молотова) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 43, д. 678, л. 41.
100 Memo for Admiral King and General Marshall, August 11, 1945. — NA, RG
218, W. Leahy Records, Box 9.
101 Cummings B. (ed.). Child of Conflict: The Korean-American Relationship.
Seattle, 1983. P. 86-91.
102 В частности, планировалось, что Гопкинс прозондирует эту возможность
во время своей последней поездки в Москву (L. Hull. Air Base Rights in Kurile
islands (Memorandum forthe Assistant Secretary of War), 24 August 1945. — NA,
RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43), Sec. 3.
103 Air Base Rights in Kurile Islands (Memorandum for the Assistant Secretary of
War, 24 August 1945). - NA, RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43) Sec. 3.
104 См.: Mark E. OSS in Romania, 1944—1945: An Intelligence Operation of the
Early Cold War // Intelligence and National Security. 1994. April.
61
Холодная война
105 См.: Печатное В. Стрельба холостыми: советская пропаганда на Запад в
начале холодной войны (1945—1947) // Сталиной холодная война... С. 173—174;
Dimitrov G. Diaries. P. 494—495.
106 См., напр., потсдамский дневник Трумэна (Mark E. «Today Has Been
A Historical One»... P. 324—325).
107 Цит. по: Ward P. The Threat of Peace. James F. Byrnes and the Council of
Foreign Ministers, 1945—1946. The Kent State University Press, 1979. P. 22.
108 «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю...».
Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по
внешнеполитическим вопросам в сентябре—декабре 1945 г. // Источник. 1999. № 2. С. 72.
109 Bullock A. Ernst Bevin. Foreign Secretary. N. Y., 1985. P. 132.
110 Переписка Сталина с Молотовым... С. 76.
111 Переписка Сталина с Молотовым... С. 74—75.
112 Цит. по: Beyond the Cold War: New Dimensions in International Relations /
Ed. by G. Lundestad and O. Westad. Oslol 1993. P. 32.
113 Byrnes J. Speaking Frankly. N. Y, 1947. P. 105.
114 Military Position of the United States in the light of Russian Policy (Report
by the JSSC, 9 October, 1945). - NA, RG 165, ABC 384 United Nations (14 Jul
44), Sec. 1-C; Gen. F. Anderson to A. Harriman, October 12, 1945. — LC,
W. Harriman Papers, CF, Cont. 182.
115 Подробнее об этой эволюции военно-стратегического мышления США
см.: Leffler M. A Preponderance of Power. National Security, Truman Administration,
and the Cold War. Stanford, 1992. P. 111-114.
H6 Strategic Concept and Plan for the Employment of the United States Armed
Forces. 27 August 1945. - NA, RG 165, ABC 092 (18 July 1945) Sec. 1-A.
117 Батюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки. Советско-американские
отношения в 1945-1950 гг. М., 1995. С. 106-107.
118 См.: Stoler M. Allies and Adversaries. P. 262—263.
119 Директивы для американской пропаганды военных лет, как правило,
призывали «рассеивать распространяемые немцами страхи перед «красным
террором», угрожающим охватить Европу в случае поражения нацизма» (Political
Orientation and Morale of the USSR, Febr. 23, 1943. OSS R&A Report. — NA, RG
226, M 1221).
120 Diary, July 29, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.
121 О кампании союзников по дискредитации Красной Армии (Лозовский —
Молотову и Маленкову, 5 октября 1945 г.) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 136,
л. 82.
122 FRUS, 1946, VI (Washington, 1969). Р. 678,
123 См.: Е. Hoover to H. Vaughan, November 15, 1945. — Harry S. Truman Library
(далее — HSTL), President's Office File, Subject File, FBI.
124 Memorandum requested by the President, September 25, 1945. — HSTL,
President's Secretary File, Subject File, Atomic Bomb — Cabinet.
125 Huston С Suggested Extension of American Policy in Eastern Europe, October
24, 1945. - NA, RG 59, DF 711. 61/10 - 2445. Подробнее см.: Messer R. Paths
Not Taken: The US Department of State and Alternatives to Containment, 1945—
1946// Diplomatic History. 1977. Fall. P. 301-303.
126 Ch. Bohlen. Memorandum for Mr. Secretary, October 12, 1945. — NA, RG
59, Ch. Bohlen Records, General Correspondence, Box 3.
127 Memorandum for the Secretary, October 18, 1945. — Op. cit., Box 4.
128 Подробнее см.: Mark E. Charles E. Bohlen and the Acceptable Limits of
Soviet Hegemony in Eastern Europe: A Memorandum of 18 October 1945 //
Diplomatic History. Spring. 1977.
129 См.: Messer R. Op. cit. P. 304—319; Мальков В. Л. «Манхэттенский
проект»: разведка и дипломатия. М., 1995. С. 166—168.
62
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
130 The Capabilities and Intentions of the Soviet Union as Affected by American
Policy. - NA, RG 59, DF 711. 61/12 - 1045. P. 1, 2, 14-17, 18.
131 Последние соображения авторов документа циркулировали в
госдепартаменте до начала февраля 1946 г. (см.: М. Hamilton to Mr. Mathews, February 14,
1946. - NA, RG 59, DF, 711. 61/2 - 1446).
132 См.: Переписка Сталина с Молотовым... С. 79—84; A. Harriman to
SecState, November 15, 1945 (Discontent in the Soviet Union). — FRUS. 1945. V.
P. 916—917 (и неопубликованное приложение к этой депеше — NA, RG 59, DF,
861. 00 /11 — 1545). Большой фактический материал о беспорядках в армии и
преступности в стране содержится в «Особых папках» Сталина (ГАРФ, ф. 9401,
оп. 2).
133 Стенограмма совещания у т. Лозовского от 22 мая 1945 г. // ГАРФ, ф.
8581, д. 149, л. 31.
134 G. Kennan to SecState, September 15, 1945. - NA, RG 59, DF, 761. 61/9 -
1545.
,3<i Подробнее см.: Chubariyan A., Pechatnov V. Molotov the Liberal: Stalin's 1945
Criticism of his Deputy // Cold War History. 2000. August. P. 129—140.
136 РГАСПИ, ф. 558, on. 11, д. 98, л. 81; АП РФ, ф. 45, on. 1, д. 98, л. 144.
137 АВП РФ, ф. 7, оп. 10в, п. 46, д. 1, л. 23.
138 Разговор с Гарриманом 12 декабря 1945 г. (из дневника Майского) // АВП
РФ, ф. 06, оп. 7, п. 5, д. 51, л. 69-70.
139 Там же; АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 234, л. 45.
140 Подробнее см. : Переписка Сталина с Молотовым... С. 84—85.
141 FRUS, 1946, II, р. 559; G. Kennan to Berlin and Vienna, October 6, 1945. -
LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 183.
142 АП РФ, ф. 3, on. 63, д. 233, л. 224-229.
143 Восточная Европа в документах российских архивов 1944—1953. Т. 1 М.,
1997. С. 359.
144 АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 233, л. 229.
145 Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США
и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной
войны 1941-1945 гг. М., 1986. Т. 2. С. 300-301.
146 США и политика вмешательства (Литвинов — Молотову, 7 декабря 1945)
// АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 17, д. 175, л. 160; Memorandum of conversation
between Molotov, Vyshinsky, Bevin and Kerr, December 18, 1945. — LC, W. Harriman
Papers, CF, Cont. 185.
147 Certain Factors Underlying Our Relations with the Soviet Union. December
20, 1945. - LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.
148 FRUS. 1945. II. P. 775-776.
149 Memorandum of conversation between Bevin, Byrnes and Cadogan, December
17, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.
150 АП РФ, ф. 45, on. 1, д. 378, л. 89-97.
151 H. Truman to J. Byrnes, January 5, 1946. - HSTL, PSF, SF, Longhand
Personal Memos, 1946; W. Leahy Diary, 26-28 December, 1945. — LC, W. Leahy
Papers. Тонкий анализ этого эпизода см. в: Messer R. The End of an Alliance.
P. 161-165.
152 См.: DeSantis H. The Diplomacy of Silence. The American Foreign Service,
The Soviet Union, and the Cold War, 1933-1947. Chicago; L., 1980. P. 172-173.
153 R. Murphy to H. Matthews, April 3, 1946. - NA, RG 59, DF, 861. 00/4-346.
154 «Отныне, — сообщал своим коллегам по госдепартаменту Ч. Болен в
середине марта, — нет больше необходимости в дальнейшем анализе мотивов или
причин нынешней советской политики». (Н. DeSantis. Op. cit. P. 178).
155 Подробнее см.: Фултонская речь Черчилля // Источник. 1998. JSfe 1.
156 Запись беседы с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.
63
Холодная война
157 Стенограмма совещания в ЦК ВКП(б) по пропаганде под
председательством т. Жданова 18 апреля 1946 г. // РГАСПИ, ф. 77, оп. 1, д. 976, л. 88—89.
158 АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 382, л. 45.
159 W. Leahy to J. Byrnes, 13 March 1946. - NA, RG 218, W. Leahy Records,
Box 18. Контрпродуктивность грубо-силовой тактики Сталина в отношении
Ирана и Турции сознавалась и в самом НКИД. Так, М. Литвинов,
препровождая руководству запись своей беседы с новым послом США в Москве У.
Смитом, с явным намеком выделил в ней следующий пассаж: «Посол, как военный,
вполне понимает, что нам нужны дружественные правительства в соседних
странах, что нам нужна нефть и что мы имеем не меньшее право на иранскую
нефть, чем Англия и США. Можно, однако, одобрять наши цели, но осуждать
наши методы. Мы могли бы получить иранскую нефть, не прибегая к таким
сильным средствам, как нарушение договора, вмешательство во внутренние дела
и т. п.». (АВП РФ, ф. 06, оп. 8, д. 31, л. 13.) Даже Молотов, судя по его
воспоминаниям, пытался возражать Сталину по Турции (Чуев Ф. Сто сорок бесед с
Молотовым. М., 1991. С. 147—148).
160 Memorandum for the Record, General Lincoln, 16 April 1946. — NA, RG 165,
ABC 334. 8 Iran (30 Oct 43); Memorandum for General Hull, 19 April 1946. — Ibid.
161 Central Intelligence Group Directive N 9, 9 May 1946. — NA, RG 218,
W. Leahy Records, Box 21.
162 B. Smith to SecState, May 31, 1946. - NA, RG 59, DF 761. 00/ 5-3146.
163 Батюк В., Евстафьев Д. Указ. соч. С. 101—103.
164 «На этом мы сломаем их антисоветское упорство...» (Из переписки
Сталина с Молотовым по внешнеполитическим делам в 1946 г.) // Источник. 1999.
№ 3. С. 98.
165 Подробнее см.: Сталинское десятилетие холодной войны / Отв. ред.
А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 110-111, 118-119.
166 Жданов — тов. Сталину, 4 ноября 1946 г. // АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 732,
л. 74-84.
167 «На этом мы сломаем их антисоветское упорство...» С. 98.
168 Bevin to Byrnes (Personal and Private Top Secret), 23 August 1946. — NA,
RG 59, DF 761. 00/8 - 2346.
169 FRUS, 1946, VI (Washington, 1969), pp. 763 - 765; Memo for the Secretary
of State, 24 June 1946. - NA, RG 59, DF 761. 61/6 - 2146.
Д. Г. НАДЖАФОВ
К ВОПРОСУ О ГЕНЕЗИСЕ
ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
Как и почему практически сразу по окончании Второй мировой
войны между союзниками по победоносной антигитлеровской
коалиции (державами Запада и Советским Союзом) начался драматический
конфликт, вошедший в историю XX века как холодная война,
конфликт, длившийся почти 40 лет и нередко грозивший перейти в войну
«горячую»? Как могло случиться, что, развязав один узел мировых
противоречий — в результате победы над агрессивным блоком держав
оси, — война в то же время завязала другой тугой узел противоречий
на том же мировом уровне? И как все это соотносится с
возобладавшими повсеместно по окончании войны ожиданиями наступления
эры гуманизма в жизни общества и в мировой политике?
Непростые вопросы, судя по тому факту, что сколько пишущих
на тему холодной войны, столько и мнений о ней. Отсюда ее
распространенное определение как феномена XX в. —
научно-исторической загадки, ждущей своего разрешения. Хотя, казалось бы,
обильная, не поддающаяся точному библиографическому учету
литература темы дает такой благодатный материал, опираясь на
который можно было высказать веское слово.
Попытки, конечно, предпринимались. Достаточно давно
американский либеральный историк А. Шлезингер в эссе «Истоки холодной
войны» (объединившей его статьи 1960—70-х гг.)1, оптимистически
высказывался о наступлении академической стадии в изучении
холодной войны и преодоления тем самым побочных
идейно-пропагандистских наслоений. Свои ожидания он связывал с растущим
стремлением исследователей понять мотивы и определить структурные
противоречия, которые лежат в основе крупных конфликтов. Это должно
было покончить с положением, когда большая холодная война
между коммунизмом и демократией породила малую холодную войну
между историками по разные стороны от Берлинской стены — этого
зримого символа разделенного послевоенного мира.
Но если на Западе были достойные подражания примеры
(работы Дж. Гэддиса, вероятно, наиболее крупного американского
исследователя холодной войны), то на Востоке, до падения советской
«империи», историки были скованы официальной установкой,
возлагавшей ответственность за холодную войну на противоположную
сторону со всеми вытекающими отсюда оценками ее происхождения,
сущности и эволюции.
65
3 Холодная война 1945-1963 гг.
Холодная война
Разумеется, были и остаются трудности объективного свойства.
Такие, как незавершенность до недавнего времени холодной войны
как целостного явления (ограничивавшая действие «закона
расстояния», позволяющего взглянуть на события с исторической
дистанции), а также отнюдь не снятые полностью ограничения на доступ
к секретным архивным материалам, особенно к документам бывших
советских архивов. Трудно дается и преодоление
идейно-пропагандистского наследия прошлого, все еще оправдываемого
рассуждениями о пользе некоего «баланса» в распределении ответственности за"
холодную войну.
Круг рассматриваемых в данной связи вопросов включает такие,
как хронологические рамки холодной войны, восприятие
советским руководством Второй мировой войны и ее итогов,
отношение И. В. Сталина и его окружения к Западу вообще и к США в
особенности, русская имперская традиция и международная
практика большевизма, характер сталинского режима, советская
внешняя политика и идея мировой революции, конфликт демократии
с тоталитаризмом, взаимосвязь внутренней и внешней политики
Советского Союза. И поскольку окончание холодной войны подвело
итог противоборства советского социализма с капитализмом,
изучение ее проблематики не может быть оторвано от исторических
причин падения коммунистической власти в СССР.
1
Одна из особенностей современной стадии изучения холодной
войны состоит в сохраняющемся разбросе мнений относительно ее
начальных хронологических рамок. Если о времени окончания
холодной войны можно судить достаточно определенно — это
произошло в 1989—1991 гг. в результате падения Берлинской стены и
распада советской «империи», — то нельзя столь же уверенно
синтезировать существующие точки зрения на проблемы ее генезиса:
глубинные корни и предпосылки, причины и обстоятельства первых
проявлений становления конфронтационного двухполюсного мира.
Между тем через анализ генезиса холодной войны пролегает путь
к раскрытию ее природы, понимание которой оказалось более чем
осложненным тем, что холодная война достаточно скоро приобрела
собственную динамику, вновь и вновь генерируя конфликтные
ситуации. В восприятии как политиков, так и общественности
причины и следствия череды международных кризисов часто оказывались
деформированными или даже подмененными. У противников в
постоянно разраставшемся конфликте появилась возможность (которой
они не преминули воспользоваться) оперировать в свою пользу
целым набором.аргументов и фактов. В трактовке происхождения
холодной войны был открыт простор для появления различных
историографических концепций2.
Но откуда такая размытость, неопределенность в вопросе точки
отсчета холодной войны? В чем причина различия суждений, когда
66
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
историки касаются времени перехода от союзнических отношений
стран антигитлеровской коалиции к послевоенной конфронтации
между ними? И насколько оправдан в исследованиях последнего
времени повышенный интерес к роли Советского Союза в
возникновении холодной войны?
В этой связи обращает на себя внимание ясно обозначившаяся
тенденция в трудах по истории холодной войны: отодвинуть ее
начало как можно дальше, в глубь Второй мировой войны и даже в
довоенные годы. На самом деле это — констатация того, что
государства антигитлеровской коалиции, кроме общей военной,
преследовали и другие цели, политические и стратегические, столь
различные, что они давали себя знать, когда война еще продолжалась.
Следовательно, происхождение холодной войны так или иначе
связано с политикой держав-союзников, которой они следовали и до,
и в ходе мировой войны.
В этих трудах конфронтация напрямую увязывается с
противоречиями, как источником холодной войны, между Советским Союзом,
с одной стороны, и западными странами, прежде всего США, — с
другой. Так логика уже многократно апробированного подхода к
проблеме происхождения холодной войны, которая вошла в историю
как проявление резкого обострения борьбы двух мировых систем —
социализма и капитализма, указывает на первопричину ее
зарождения. А именно, на структурные противоречия между двумя
системами, противоречия, восходящие к «расколу мира» в далеком 1917 г.
К вызову, брошенному капитализму Октябрьской революцией, —
наиболее радикальной революцией в истории, провозгласившей
своей целью создание альтернативной цивилизаций. Так началось
противостояние, развивавшееся преимущественно по линии классового,
социально-политического размежевания. Борьба с мировым
капитализмом стала целью и смыслом существования нового, стремящегося
к классовой однородности социалистического государства. Отныне
два мира разделял глубокий антагонизм: они по-разному относились
к демократии и свободе личности, совершенно различным стало
видение ими перспектив цивилизации. И поскольку обе стороны
считали конфликт идей и ценностей неустранимым, каждая
рассматривала противника как постоянную угрозу собственному
существованию. Это противостояние несколько притупилось с образованием
антигитлеровской коалиции, но, конечно, не могло исчезнуть.
Отметим, что и до Второй мировой войны противостояние двух
систем имело тенденцию к перерастанию в конфликт глобального
масштаба. Что касается Советского Союза, то и в прошлом,
задолго до Второй мировой войны, официальная концепция «враждебного
капиталистического окружения» предопределяла масштабный
характер любого мало-мальски острого столкновения с
капиталистическими странами. И всякий раз официальная пропаганда била
тревогу по поводу подготовки объединенной иностранной интервенции
против СССР. В 1928 г., например, в условиях разрыва
англо-советских отношений, VI конгресс подконтрольного сталинскому
руководству Коминтерна заявил в своей новой программе, что «поход
67
Холодная война
против СССР ставится империализмом в порядок дня»3. В ходе
обсуждения программы много говорилось о войне как одном из
центральных вопросов «на ближайшую полосу», после победы в которой
«мы будем иметь новые советские республики»4. Но только в
холодной войне конфликт СССР с Западом действительно разросся
настолько, что в него оказались вовлеченными в той или иной
степени большинство государств мира. Неудивительно, что по
масштабности и роли в тотальной поляризации сил холодная война стоит в
одном ряду с мировыми войнами. Линия последних была
продолжена и в плане того преимущественного внимания, которое
стороны конфликта уделяли его военно-стратегическим аспектам.
Точка зрения на холодную войну как на острое проявление
противостояния двух антагонистических миров получила убедительное
подтверждение в свете разительных перемен, с которыми
человечество подошло к концу XX в. Перемен, стимулирующих попытки
оценить в концептуальном плане такие два явления вселенского
порядка, какими являются крушение коммуно-социалистической
идеи,ч приведшее к распаду советской «империи», и окончание
холодной войны. Столь исторически значимый финал конфронтации
двух мировых систем, продолжавшейся почти три четверти столетия,
не мог не наложить отпечаток на естественное стремление
переосмыслить комплекс проблем, связанных с ролью Советского Союза
в мировом развитии. Приоритетное значение приобретают подходы,
отдающие должное либеральным ценностям, нравственным
критериям, защите прав и свобод отдельной личности. Иначе говоря,
понять, почему современная цивилизация отторгла советскую модель
социализма, можно только, если уроки истории выводить из
категорий добра и зла, из позитивного «да» и негативного «нет».
Как предвидение Ленина о «немыслимости» длительного
сосуществования двух систем, так и подчеркивание его преемниками
всемирно-исторического значения Октябрьской революции отражали
советскую ставку на перманентное углубление противостояния
социализма с капитализмом, придавшего идеологическое измерение
извечному геополитическому соперничеству Восток — Запад.
Поскольку больше половины периода этого противостояния падает на
годы холодной войны, очевидна необходимость учета
долговременных, стратегических целей сторон в конфликте, ибо мотивы
тактического порядка не могли столь долго определять состояние
международных отношений на грани между «холодным» миром и
«горячей» войной. Отсюда также следует, что надо принимать во
внимание в первую очередь те мировоззренческие основы, на
которых строилась политика основных субъектов холодной войны.
2
Есть все основания особо выделить фактор Второй мировой
войны, ставшей тем рубежом, после которого и наступили долгие
десятилетия холодной войны. Точнее, наступила пора ее второй фазы
68
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
(в отличие от первой, довоенной) — намного более активной.
Настолько активной, что она стала доминантой послевоенных
международных отношений. Но можно ли проследить взаимосвязь между
этими двумя фазами в годы мировой войны? Думается, что можно.
В процессе войны сталинский Советский Союз и страны
демократического Запада оказались в одной коалиции, противостоявшей
Германии и ее партнерам по оси. С началом же войны — что
следует отметить особо, ибо это имеет непосредственное отношение к
рассматриваемому сюжету, — СССР фактически принял сторону
агрессивной нацистской Германии, а не ее врагов и своих
потенциальных (как подсказывал опыт Первой мировой войны с ее четкой
расстановкой противоборствующих сил) союзников — Франции и
Англии. Советский Союз был единственным из великой пятерки
держав (будущих постоянных членов Совета Безопасности ООН), кто
успел побывать — причем на договорных началах — на стороне
обеих враждующих коалиций.
В период советско-германского сближения В. М. Молотов
высмеивал лозунг «уничтожения гитлеризма», под которым Англия и
Франция вступили в мировую войну, как не имеющий «никакого
оправдания» и даже как прикрывающий «преступную» войну против
Германии5. Но впоследствии Советский Союз, наряду с другими
победителями, участвовал в Нюрнбергском судебном процессе над
нацизмом, осудившем его идеологию и практику. Напомним также,
что Советский Союз, окончательно отбросивший с заключением с
Германией договора о ненападении лозунг антифашизма, позднее,
после гитлеровского нападения на него, выразил (с оговорками)
согласие «с основными принципами» подписанной Ф. Рузвельтом и
У. Черчиллем Атлантической хартии (август 1941 г.), требовавшей
«окончательного уничтожения нацистской тирании»6. Однако не
менее известные «Четыре свободы» Рузвельта (январь 1941 г.),
призванные «защитить и сохранить свободный мир» — свобода слова,
вероисповедания, от нужды и страха, — так и не нашли отклика у
официальных советских кругов7.
В оправдание такой двойственной политики кремлевские
руководители в своих программных выступлениях приводили
исключительно классовые мотивы. Сошлемся на заявление Г. М. Маленкова на
первом совещании Коминформа (сентябрь 1947 г.), где он говорил
буквально следующее: «Мудрая сталинская внешняя политика
советского государства как перед войной, так и в ходе войны позволила
нам правильно использовать противоречия внутри лагеря
империализма, и это было одним из важных условий нашей (курсив мой. —
Д. Н.) победы в войне»8. Выделенные курсивом слова
подразумевают многое: и то, что проводником политики игры на
«противоречиях внутри лагеря империализма» был Сталин; и то, что он
следовал неукоснительно заданной классовой внешнеполитической линии;
и то, что все было сделано «правильно», т. е. против стран
капиталистического мира; и то, что все делалось во имя нашей (а не
общей с союзниками) победы в войне. Для советского руководства
Вторая мировая война так и не стала конфликтом, в равной мере
69
Холодная война
затрагивавшим всех участников антигитлеровской коалиции. Не
случайно и стремление выделить советско-германскую войну из
общего хода мировой войны (как Великую Отечественную войну
советского периода 1941—1945 гг.), желание максимально использовать к
своей односторонней выгоде результаты войны (территориальные
приобретения в нарушение Атлантической хартии). Наконец, с
годами возраставшее обвинение западных союзников в том, что они
пытались руками гитлеровцев — «ударным кулаком империализм
ма» — расправиться с первым в мире социалистическим
государством. В официозной истории внешней политики СССР разгром
нацистской Германии называется «исторической победой
социализма над империализмом», открывшей дорогу «для подъема
революционной борьбы рабочего класса, невиданного размаха
национально-освободительного движения и краха колониальной системы»9.
Советские руководители следовали типично марксистскому
анализу, по логике которого советско-западные союзнические
отношения не могли не иметь временного, преходящего характера, а
последующее их жесткое противостояние, наоборот, было неизбежным
по самой природе классово разделенного мира. В их представлении
холодная война была, таким образом, не чем иным, как давно
запрограммированной активной фазой неотвратимой борьбы «двух
систем». В этом мало удивительного, если вспомнить, что за
несколько десятилетий «мирного сосуществования» двух систем (иначе
говоря — отсрочки их решительного вооруженного столкновения)
марксистско-ленинская мысль так и не поднялась выше вывода о
«мирном сосуществовании» как специфической формы классовой
борьбы между социализмом и капитализмом в мировом масштабе10.
Идеологическая несовместимость двух систем была подосновой
«структурных противоречий» холодной войны. Марксистская
идеология, стратегически рассматривающая мирное сосуществование
временным явлением, по мнению Р. Пайпса, «сама по себе и является
основным источником международной напряженности»11. В свое
время таковым стала разрушительная для цивилизации идеология
нацизма. Разница только в том, что одна основывалась на
классовом начале, другая — на расовом. Обе добивались своих
необузданных целей с использованием всех мыслимых и немыслимых средств.
Если, следовательно, со времени образования усилия Советского
государства, вопреки провозглашенному вскоре «мирному
сосуществованию», были направлены на то, чтобы максимально ослабить
своего исторического оппонента — мировой капитализм, то что же
говорить о периоде после Второй мировой войны, когда СССР
вышел на линию открытой глобальной конфронтации с капитализмом,
не столь нуждаясь, как это было до поры до времени, в прикрытии
Коминтерна?!
В многозначительной формулировке Маленкова видится
разгадка целей предвоенной внешней политики СССР12, равно как и
объяснение преемственности советской международной стратегии до,
во время и после Второй мировой войны. Для Советского Союза
другие государства, фашистские ли, буржуазно-демократические, как
70
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
были, так и оставались «враждебным капиталистическим
окружением». Мотив потребности во внешнем враге был присущ советскому
руководству во все времена.
Соединение после гитлеровского нападения на СССР его
военных усилий с усилиями Англии и несколько позже с США носило,
по существу, вынужденный характер13. Во многих отношениях это
был довольно-таки странный союз, чтобы не сказать
противоестественный. Союзников, различавшихся резким несходством
государственного устройства, социальных и экономических структур,
поневоле объединила на время общая военно-политическая задача —
покончить со все более разрастающейся агрессией германского
нацизма. Противника сильного, успевшего к тому времени закабалить
большую часть Европы и мечтавшего о насильственном
установлении тысячелетнего мирового господства германской расы и
ставшего, таким образом, опасностью для всех.
Идя на сближение с Советским Союзом, премьер-министр Англии
Черчилль и президент США Рузвельт прониклись сознанием особой,
по сравнению с коммунизмом, угрозы нацизма. Угрозы ближайшей,
непосредственной, глобальной. Сталинский Советский Союз,
несмотря на «большой террор» 1930-х гг. и военную экспансию 1939—1940 гг.
против малых соседей — от Финляндии до Румынии, —
представлялся им меньшим злом и к тому же, памятуя Первую мировую войну,
более чем полезным военным партнером. Во всем остальном
союзники по антигитлеровской коалиции были так же далеки друг от друга,
как и до начала мировой войны. «Уже во время войны», говорилось в
декларации, принятой на первом совещании Коминформа по вопросу
о международном положении, «в определении как целей войны, так и
задач послевоенного устройства» между союзниками существовали
различия, которые стали «углубляться в послевоенный период»14.
Историки, плотно увязывающие происхождение холодной войны
со Второй мировой и ее непосредственными последствиями,
подчеркивают приоритетное значение для Советского Союза
антикапиталистических целей его политики. Среди ранее неизвестных
документов, не оставляющих сомнений относительно советских намерений,
следует назвать текст выступления Сталина, обнаруженный в
коллекции трофейных архивных материалов, вывезенных в СССР из
Европы по окончании войны. Это — поразительно откровенное
выступление Сталина в Политбюро 19 августа 1939 г. в преддверии
заключения советско-германского пакта. «Опыт двадцати последних
лет, — говорил Сталин, — показывает, что в мирное время
невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой
степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть.
Диктатура этой партии становится возможной только в результате
большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен»15. Гитлер,
таким образом, играл на руку Сталину, провоцируя общеевропейский
конфликт, которым советский руководитель хотел воспользоваться.
В той части Европы, до которой удалось дойти Красной Армии в
результате «сталинского натиска на Запад», Советский Союз
действительно обеспечил приход к власти местным коммунистам16.
71
Холодная война
Мировая война, устранив противоречия между фашизмом и
демократией, в то же время вывела на первый план международной
политики противоречия между тоталитарным советским
социализмом и либеральной западной демократией. Это объясняет, почему
становление холодной войны произошло под воздействием и в
итоге Второй мировой войны, хотя ее генезис следует отнести к
периоду раскола мира на две системы.
Показательно, что история и особенно предыстория Второй
мировой войны стали одним из первых объектов взаимных
острых нападок бывших союзников. Обе стороны — и западная, и
особенно советская — оказались весьма чувствительными к
проблеме ответственности за мировую войну. Почти одновременно в
январе—феврале 1948 г. вышли из печати совместный
англо-франко-американский сборник документов «Нацистско-советские
отношения 1939—1941 гг.», составленный из архивных материалов
МИДа Германии, и советская брошюра «Фальсификаторы
истории. (Историческая справка)». Из материалов этого сборника
следовало, что закулисные контакты сталинского Советского Союза
с нацистской Германией, завершившиеся подписанием пакта
между ними и последующее советско-германское сотрудничество (от
торгово-экономического до военно-политического), имели
антизападную направленность (отражая сталинскую политику
использования «межимпериалистических противоречий» в интересах
социализма). Советская брошюра, изданная двухмиллионным
тиражом (она обещала «восстановить историческую правду» после
предания гласности немецких секретных документов, захваченных
советскими войсками17), обвиняла в пропагандистской манере в
подготовке и развязывании мировой войны правящие круги
Англии, Франции и США.
Как свидетельствуют материалы архивного фонда Сталина18,
советский вождь лично переписывал и дописывал брошюру, задетый
за живое обвинением в потворстве Гитлеру посредством заключения
с ним пакта 1939 г.
Прежде чем появиться в «Правде», которая печатала брошюру
по главам, их тексты19, подготовленные в МИДе СССР под
руководством А. Я. Вышинского, посылались на высочайшее одобрение
в Кремль20. Там Сталин вносил свою принципиальную правку,
меняя многое, начиная с заглавия брошюры («Фальсификаторы
истории. Историческая справка») вместо прежнего («Отпор
клеветникам»), названий глав и кончая большими фрагментами текста, в
первую очередь — к заключительной части последних двух глав
(3-й и 4-й). В сталинской правке расставлялись жесткие оценки
довоенной и предвоенной политике Запада в германском вопросе
и, наоборот, полностью оправдывалась и защищалась советская
внешняя политика, особенно в вопросе заключения пакта о
ненападении с Германией 1939 г.
Значение этой брощюры в 80 страниц велико. Публикации на
исторические темы, положения которых расходились с установками
«Фальсификаторов истории», изымались из продажи, а их тиражи
72
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
уничтожались. Известные специалисты по истории международных
отношений Л. И. Зубок, И. М. Майский, В. И. Лан и другие
подверглись гонениям за «недооценку» ими антисоветской политики США
и других стран Запада до и во время мировой войны. С другой
стороны, Сталинские премии получали работы, в которых США
приписывалась активная, а то и ведущая роль в проведении антисоветской
политики, начиная с времен иностранной интервенции после
Октябрьской революции. Сталинские установки брошюры на
десятилетия вперед предопределили линию СССР в холодной войне,
продолжив довоенный курс его внешней политики, далекой от проявления
общности интересов со странами демократического Запада.
О степени ожесточенности взаимных обвинений можно судить по
выступлению на совещании Коминформа в ноябре 1949 г. М. А.
Суслова, поставившего в один ряд Антикоминтерновский и Северо-
атлантический пакты. Последний, по его словам, «прикрываясь
обветшалым знаменем антикоммунизма, является программой агрессии
и войны, программой удушения национальной независимости и
демократических прав народов»21.
Не менее показательно, что антизападная кампания в советской
печати началась еще до появления «Фальсификаторов истории».
Главный партийный орган, журнал «Большевик», задал тон
кампании по разоблачению картельных связей между германскими и
американскими монополиями22. В конце 1946 г. редакция журнала,
отвечая на письмо читателя, назвала предвоенную политику западных
держав «решающим фактором», позволившим фашистским
агрессорам собраться с силами для войны23. Еще до окончания войны
приступил к работе над нашумевшем романом «Поджигатели» Н. Шпа-
нов. Роман, писал автор Сталину, был посвящен «разоблачению роли
США и Англии и их разведок в развязывании второй и подготовке
третьей мировых войн»24.
За пропагандистской кампанией, имевшей целью возложить
ответственность за развязывание Второй мировой войны на западные
страны, нетрудно разглядеть конъюнктуру все более обострявшейся
холодной войны. В начале января 1952 г. директор Института
Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК партии П. Н. Поспелов
представил М. А. Суслову написанные по его поручению вставки в статью
«Вторая мировая война», подготовленную для 2-го издания Большой
Советской Энциклопедии (БСЭ). Все они касались международных
отношений предвоенного периода. В одной из них говорилось, что
правители Англии и Франции «вовсе не думали» о коллективном
отпоре гитлеровской агрессии, «а стремились к тому, чтобы
заключить прочное соглашение с гитлеровской Германией и направить
агрессию против Советского Союза и Польши». В другой вставке
заключение советско-германского пакта 1939 г. оправдывалось тем,
что это «опрокинуло планы провокаторов войны из лагеря западных
держав», помешало созданию «единого фронта капиталистических
держав» против СССР. Хотя соответствующий том БСЭ уже был
подписан к печати, предложения Поспелова были приняты и
вошли в окончательный текст статьи25.
73
Холодная война
3
Участие в коалиции со странами демократического Запада
практически никак не повлияло на видение перспектив мирового развития,
укоренившееся в сознании Сталина, его соратников и преемников.
Итоги мировой войны воспринимались ими однозначно: как еще одно
подтверждение марксистско-ленинской теории о неизбежности
перехода человечества к социализму (и далее к коммунизму) через
империалистические войны и пролетарские революции. По убеждению
сталинского руководства, итоги войны «резко изменили»
соотношение сил между двумя системами в пользу социализма26. В сентябре
1946 г., все еще находясь под влиянием послевоенной эйфории,
Сталин выражал сомнение, что правящим кругам США и Англии
удастся, если бы даже они этого захотели, создать «капиталистическое
окружение» для Советского Союза27. Дальнейшее мировое развитие
виделось из Московского Кремля в виде перманентного усиления
социализма — как закономерности эпохи, начатой в 1917 г.
Казалось, все идет по канонам марксизма-ленинизма. Живой его
классик, Сталин, словами и делами как бы подтверждал избранный
страной исторический путь. Итоги мировой войны, чудовищные
людские потери в которой десятилетиями скрывались властями (при
жизни Сталина официально называлась цифра в 7 млн, затем она
возросла до 20 млн, еще позже до 27 млн жертв войны),
представлялись официальной пропагандой как военно-политический триумф
СССР, отбившего еще один натиск сил мирового капитализма.
Под утлом классового противоборства рассматривался тот факт,
что Советский Союз, единственный из великих держав, в
результате войны расширил свои территории как на западе, так и на
востоке. Более того, попавшие в полную зависимость от него «народно-
демократические страны» восточной Европы и коммунистический
Китай образовали вместе с СССР, как представлялось Сталину,
«единый и мощный социалистический лагерь, противостоящий лагерю
капитализма»28.
На этом положении Сталина, высказанном им в ноябре 1951 г.,
следует остановиться подробнее. Оно последовало после его слов о
том, что Вторая мировая война была порождена дальнейшим
углублением «общего кризиса капитализма», выход из которого каждая из
«вцепившихся друг в друга» капиталистических коалиций (тех самых,
которых в разное время поддерживал Советский Союз), видела в
том, чтобы «разбить противника и добиться мирового господства»29.
Это объясняет, почему Сталин отбросил прочь свою же
характеристику Второй мировой войны как справедливую со стороны стран
антигитлеровской коалиции, противопоставив образовавшийся
после войны «лагерь социализма» и бывшим врагам, и бывшим
союзникам. Как объясняет и то, почему в ходе войны отношения СССР
и с теми и с другими основательно менялись, когда это было
выгодно сталинскому Советскому Союзу. Достаточно вспомнить
оценку главой Советского правительства Молотовым договора о
ненападении между Германией и СССР от 23 августа 1939 г. как взаимо-
74
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
выгодного. По его признанию, это соглашение, с одной стороны,
«устранило возможность трений в советско-германских отношениях
при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной
границы», а с другой — «обеспечило Германии* спокойную уверенность
на Востоке»30. Еще циничнее был Сталин на закрытом совещании в
ЦК ВКП(б), подводившем итог войны с Финляндией. Объясняя,
почему нельзя было откладывать нападение на нее в ноябре—декабре
1939 г. (под предлогом необходимости обеспечения защиты
Ленинграда), он сослался на сложившуюся для СССР благоприятную
международную обстановку — войну на Западе, где «три самые большие
державы вцепились друг другу в горло». Когда же решать вопрос о
Ленинграде, говорил Сталин, «если не в таких условиях, когда руки
(капиталистических противников СССР. — Д. Н.) заняты и нам
представляется благоприятная обстановка, чтобы их в этот момент
ударить»31. Но после 22 июня 1941 г., когда нацистская Германия, с
которой было налажено политико-экономическое сотрудничество
(и даже военное — совместная война против Польши, в которой, по
сталинскому определению, родилась советско-германская дружба,
«скрепленная кровью»32), напала на Советский Союз, западные
демократические страны превратились в желанных союзников.
Менялись внешнеполитические ориентиры СССР, а вместе с ними и
тактика использования Советским Союзом в своих интересах
«межимпериалистических противоречий».
Таким образом, сталинская оценка происхождения и характера
Второй мировой войны, высказанная уже в разгар холодной войны,
отнюдь не была вызвана переменами в отношениях между Востоком
и Западом. Она вписывалась полностью в нужды непрекращающейся
борьбы двух систем.
В послевоенных условиях никаких оснований для пересмотра
своей внешнеполитической стратегии сталинское руководство не
видело. Советский Союз и сам расширился территориально, и
навязал странам Центральной и Восточной Европы систему
имперских отношений и зависимости под флагом «социалистического
лагеря»33.
Наступление на позиции капитализма шло и других местах. В
западной, капиталистической части Европы коммунисты, заслужившие
доверие масс своей самоотверженной борьбой против фашизма, явно
теснили классовых врагов. «Таков закон исторического развития», —
комментировал Сталин рост влияния компартий в Европе в итоге
войны, явно имея в виду оборотную сторону медали — ослабление
сил буржуазной демократии34. В Англии на парламентских выборах
1945 г. лидер консерваторов Черчилль, приведший страну к победе
в тяжелейшей войне, вынужден был уступить премьерство
лейбористу К. Эттли. В громадной Азии, включая многомиллионный Китай,
леворадикальные силы также брали вверх над своими
противниками. Начался распад мировой колониальной системы, что, согласно
марксистской теории, окончательно подрывало позиции
капитализма. Напрашивался однозначный вывод о плодотворности внешней
политики, которую проводил Советский Союз, последовательно про-
75
Холодная война
тивопоставляя себя капиталистическому миру. Разве не стоило
продолжить и развить начатое еще в 1917 г.?!
С началом холодной войны в политико-пропагандистский оборот
были запущены новые определения с выраженными, как и в
прошлом, глобальными целями. Помимо жесткой формулы «двух
лагерей», высказанной Ждановым на совещании Коминформа 1947 г.,
интересам идейно-политического обоснования линии на
противостояние с Западом служили и другие определения: «эпоха борьбы двух
противоположных общественных систем», «эпоха социалистических
и национально-освободительных революций», «эпоха крушения
империализма», «торжества социализма и коммунизма во всемирном
масштабе» и т. п.35
Рассматривать такого рода заявления — официальные, имевшие
силу партийно-государственных предписаний, — как чисто (или
преимущественно) пропагандистские, предназначенные
исключительно для «внутреннего пользования», некорректно. Их назначение
не ограничивалось тем, чтобы закрепить в сознании советских
людей образ капиталистического врага «по ту сторону баррикад».
Объективно не меньшее значение имел международный резонанс
подобных заявлений, реакция на них за рубежом. Учитывая
громадное значение идеологического фактора в международных
отношениях новейшего времени, не стоит недооценивать последствия этих
заявлений. Особенно в плане воздействия на умонастроения и
политику демократического Запада — ведь они вызывали ответную
активную реакцию, и не только пропагандистскую.
Поскольку во Второй мировой войне сталинское руководство
преследовало далеко идущие антикапиталистические цели (отнюдь
не совпадавшие с национально-государственными интересами
страны), последующий разрыв союзнических отношений с Западом был
неизбежен. Чем ближе был конец войны, тем явственнее
проявлялось стремление сталинского руководства к действиям, не
учитывающим ни ранее согласованные межсоюзнические решения, ни
интересы западных партнеров по коалиции.
Президент США Рузвельт, в свое время проявивший инициативу
в деле установления дипломатических отношений с СССР,
незадолго до смерти (он скончался в апреле 1945 г.) говорил в приватной
беседе: «Мы не можем вести дела со Сталиным. Он нарушил все до
единого обещания, которые дал в Ялте (в частности договоренность
о проведении свободных выборов в Восточной Европе. — Д. Н.)»36.
Г. Трумэн, новый хозяин Белого дома, вскоре пришел к тому же
выводу. В начале января 1946 г. он предписывал государственному
секретарю Дж. Бирнсу такую линию поведения в переговорах с
Советским Союзом: «У меня нет никаких сомнений в том, что Россия
намеревается вторгнуться в Турцию и захватить проливы, ведущие из
Черного моря в Средиземное. До тех пор, пока Россия не встретит
твердого отпора в делах и словах, еще одна война будет назревать.
Единственный язык, который они [русские] понимают — «сколько
у вас дивизий»? Я не думаю, что мы должны и впредь играть в
компромиссы»37. И уже в следующем году была провозглашена «докт-
76
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
рина Трумэна», в которой США призвали все страны мира «сделать
выбор между исключающими друг друга путями жизни»38. Хорошо,
что «вовремя отступили» в своих территориальных требованиях к
Турции, вспоминал Молотов: «А так бы это привело к совместной
против нас агрессии»39.
Дж. Гэддис пишет о завершающем этапе Второй мировой войны,
что уже тогда не оставалось сомнений в нежелании Советского
Союза сотрудничать с Западом для поддержания баланса сил в
послевоенном мире. СССР, продолжает он, стремился к максимальному
расширению своего влияния и даже, «если позволят обстоятельства,
готов был пойти на риск войны, чтобы добиться этого»40. В свою
очередь, В. И. Дашичев подчеркивает, что в послевоенной
советской внешней политике «на передний план вышло распространение
социализма сталинского типа повсюду, где только возможно». В
таком случае, каким был Советский Союз для другой стороны?
Державой, «чье руководство стремится военным путем ликвидировать
буржуазные демократии и установить коммунистический строй
советского типа во всем мире»41. Своим преемникам Сталин оставил,
писал М. Я. Гефтер, «неуходящие замыслы и средства, способные
решающим образом влиять на ход мировых дел»42. Понятно, что
стремление Советского Союза «контролировать и подчинять других» и
«решающим образом влиять на ход мировых дел» наталкивалось на
самое активное противодействие.
Трудно оспаривать, что самодовлеющая цель советского
руководства состояла в том, чтобы, используя всевозможные средства,
добиться решающего воздействия на развитие в послевоенном мире.
Публичные заявления представителей высшей
партийно-государственной номенклатуры в эти годы определенно указывают на эту
глобальную цель.
Известно, что Сталин придавал абсолютное значение фактору
силы в международных отношениях. Именно как отражение
политики подготовки к возможной войне восприняли за рубежом его
заявление в феврале 1946 г. о советских планах наращивания (втрое)
промышленного потенциала страны во избежание «всяких
случайностей»43. Через месяц в получившей широкую огласку речи в Фулто-
не (США) Черчилль, оговорившись, что не верит в то, что
Советская Россия хочет войны, добавил: «Чего она хочет, так это плодов
войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин»44.
4
Холодная война стала естественным продолжением Второй
мировой войны для тех, кто с самого начала считал мировую войну еще
одной, после «похода 14 государств», попыткой сокрушить советский
социализм. На этот счет имеются документальные свидетельства
исторической значимости, принадлежащие самым
высокопоставленным деятелям сталинского времени. И, что следует подчеркнуть,
высказывания таких, в общем, не схожих деятелей, как М. М. Лит-
77
Холодная война
винов, В. М. Молотов, Н. С. Хрущев. Хотя все трое принадлежали
к высшему руководству страны, к ним нельзя подходить с одной и
той же меркой. Тем больший вес приобретает то, что все они
едины в том, что привело к холодной войне между недавними
союзниками.
Лишь после кончины Литвинова американский корреспондент
решился обнародовать интервью с ним, взятое в Москве летом
1946 г. На вопрос, почему Восток и Запад не могут жить в мире,
Литвинов ответил: «С моей точки зрения, глубинная причина этого
кроится в господствующей в нашей стране идеологической концепции,
согласно которой конфликт коммунистического мира с
капиталистическим неизбежен»45. (Встреча с корреспондентом прослушивалась,
и Сталин с Молотовым получили полную запись интервью46.)
Можно сказать, что Литвинов был своего рода «белой вороной»
в советском руководстве, хотя и возглавлял в довоенные годы НКИД
СССР. Он никогда не внушал доверия ни Сталину, ни его правой
руке в вопросах внешней политики Молотову. Из недавних архивных
публикаций мы узнаем, что Сталин еще в 1920-е годы считал
Литвинова проводником фракционной линии в НКИД СССР, называя
его «оппортунистом» (наряду с Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым),
обвиняя в неправильной оценке международной обстановки и
излишней доверчивости к западным деятелям-«мерзавцам»47. Литвинов
был смещен со своего поста в мая 1939 г. из-за его несогласия с
партийным курсом на сближение с нацистской Германией.
Молотов развил сталинскую характеристику НКИД при
Литвинове, якобы ставшего «убежищем для оппозиции и для всякого рода
сомнительных, полупартийных элементов»48. Не менее резкие
оценки его деятельности дал Молотов в «беседах» с писателем Ф. Чуе-
вым, завершив их заявлением, что Литвинов «был совершенно
враждебным нам» и потому «заслуживал высшую меру наказания со
стороны пролетариата» и лишь «только случайно жив остался»49.
Будучи послом СССР в США в 1941—1943 гг., Литвинов
находился «под колпаком» советского резидента. В донесениях резидента в
Москву о настроениях Литвинова сообщалось, что он был и
остался противником советско-германского договора о ненападении
1939 г.50 В другом сообщении говорилось о том, что Литвинов
расценивает смещение И. М. Майского с поста советского посла в
Лондоне в 1943 г. как сигнал к ухудшению отношений с союзниками и
как предрешение его собственной судьбы51. Содержание книги
воспоминаний Литвинова «Notes for a Journal» («Записки для
дневника»), сигнальный экземпляр которой был добыт советской резиден-
турой в Лондоне в июле 1955 г., еще до выпуска тиража книги, КГБ
СССР расценило как «антисоветское»52.
Допустим, оценка Литвиновым, этим, по выражению У. Таубме-
на, «первым крупным диссидентом послевоенного времени»53,
особой ответственности Советского Союза за возникновение холодной
войны грешит преувеличением. Но чем объяснить то, что с
Литвиновым в этом принципиальнейшем вопросе согласен, причем без
каких-либо оговорок, его идейно-политический противник Молотов?
78
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Вот как последний откровенничал с Чуевым относительно
подлинных причин холодной войны. «Ну что такое холодная война? —
задавался вопросом Молотов в ноябре 1974 г. и сам же отвечал на
него: — Обостренные отношения. Все это просто от них (стран
Запада. — Д. Н.) зависит или потому, что мы наступали. Они,
конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что
завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую
Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они тоже
были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядки. Вот
холодная война»54.
Тема противостояния СССР и стран Запада — излюбленная в
беседах Молотова, записанных в 1969—1986 гг. на магнитную ленту.
Поражает в этих беседах вызывающая откровенность, с которой
Молотов, демонстрируя прежний, с довоенных времен, сталинский
подход, пространно говорит о своей враждебности к Западу. Не
потерял он и свой большевистский настрой сокрушителя старого мира.
Незадолго до своей смерти Молотов говорил об особой склонности
русских людей к «размаху» в делах, к драке «по-настоящему», а
отсюда: «социализм — так в мировом масштабе... Особая миссия»55.
Молотов решительно отвергал принцип мирного сосуществования
двух систем. Перспектива развития мира, по Молотову, «может быть
только одна, если идти вперед, — только на международную
революцию, ничего другого нет более благонадежного» 56.
Откровения Молотова представляют интерес и в том отношении,
что они, и об этом можно говорить с полным основанием,
отражали представления самого Сталина. В беседах Молотов не раз
говорил о своем несогласии со Сталиным по второстепенным вопросам.
Но нигде он не упоминал о расхождениях принципиальных.
Наоборот, чаще всего подчеркивал, что они действовали заодно со
Сталиным, входя в так называемую «руководящую группу» внутри
Политбюро. (Практика, сохранявшаяся с ленинских времен и позже
узаконенная постановлением Политбюро57.)
Молотов, судя по его многочисленным высказываниям, уступал
в идеологической непримиримости разве что одному Сталину.
Постоянная и все усиливающаяся борьба с капитализмом — из тех
коммунистических принципов, которыми нельзя было поступиться.
В беседах рассказывается об острой четырехчасовой полемике
Молотова с его современным оппонентом. Потом «оппонент» делился
впечатлением: «Да, этим ребятам пальца в рот не клади — отхватят!
Какой же был Сталин, если у него был такой Молотов...»58.
Откровения Молотова вполне соответствовали его
представлениям о целях и методах советской дипломатии. Дважды возглавляя
внешнеполитическое ведомство СССР (в 1939—1949 и 1953—1956 тт.),
свою задачу он, как и Сталин, видел в том, чтобы «как можно
больше расширить пределы нашего Отечества»59. Стоит вновь напомнить,
что Советский Союз был единственным государством в стане
победителей в войне, который в ее итоге прирастил свою территорию.
Не скрывал Молотов и того, что сталинское руководство нисколько
не доверяло западным союзникам по Второй мировой войне: «Они
79
Холодная война
настороже в отношении нас, а мы в их отношении еще более...»60
Зарубежные авторы давно пришли к выводу о том, что советские
лидеры, не считавшиеся ни с какими нормами международного
права, рассматривали правительства капиталистических стран как
изначально враждебные Советскому Союзу61.
Хрущев, преемник Сталина в качестве главы партии (а затем и
государства), полностью согласен с Молотовым в наличии самой
тесной связи между советскими целями во Второй мировой войне,
с одной стороны, и холодной войной — с другой. Об этом Хрущев
более чем откровенно говорил на советско-бельгийских переговорах
в Москве в октябре—ноябре 1956 г.62
При обсуждении международных проблем советский руководитель
«очень поразил» П. Спаака, одного из лидеров Социалистической
партии Бельгии, неоднократно возглавлявшего ее правительство
(впервые еще до Второй мировой войны), тем, что в своем
пространном выступлении придал «большое значение» взаимоотношениям
СССР с западными странами накануне и в период мировой войны.
Несколько раз возвращаясь к вопросу об ответственности за
мировую войну, он настаивал на том, что война была развязана «лишь
потому», что английские консерваторы и французские реакционеры
не могли примириться с существованием социалистического
Советского Союза, намереваясь «уничтожить его за счет сил германского
фашизма»63.
И много лет спустя советские руководители оставались в плену
представлений о капиталистическом Западе, заданных сталинским
«Кратким курсом истории ВКП(б)». Западные страны оказывались
виноватыми и тогда, когда «помешали» предотвратить войну; и
тогда, когда после ее начала не оказали (вопреки ожиданиям в
Москве) должного, т. е. продолжительного, сопротивления Германии;
наконец, и тогда, когда затягивали открытие второго фронта в
расчете на максимальное ослабление СССР — «чтобы мы потеряли свое
значение великого государства и подчинились диктату Англии и
Америки»64.
Западные державы открыли в конце концов второй фронт,
говорил Хрущев, потому, что «боялись, что наши войска придут в
Париж и это создаст для них еще большие политические трудности.
Мы не отрицаем, мы действительно разгромили бы немцев и
пришли в Париж». Еще раз возвращаясь к «ситуации» послевоенного
1945 г., он заявил, обращаясь к Спааку: «Я не хочу вам доказывать,
что мы, в нашем понимании, не хотели победы рабочего класса
Франции и других западноевропейских стран. Я откровенен с вами.
Мы этого хотели. Мы и сегодня этого хотим. Другой вопрос —
какими средствами и путями...»65
В свете сказанного понятно, в чем Хрущев видел «корень»
послевоенной международной напряженности. Все дело в том, говорил
он, что Советский Союз и страны Запада стояли «на разных
политических и социально-политических позициях». Советский Союз
стоял «за развитие и укрепление социализма» в странах Восточной
Европы, как и «за завоевание» власти рабочим классом там, где еще
80
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
господствует капитализм. Конечно, заключил Хрущев,
руководители капиталистических стран борются не только против своих
рабочих, «они борются и против нас... Они правильно рассматривают нас
(мы за это не обижаемся) как рассадник социалистической заразы
во всем мире. Отсюда и напряженность»66.
В своих «Воспоминаниях» Хрущев подтвердил классовую точку
зрения на причины холодной войны, считая «нормальным», когда
обе стороны ведут друг против друга «подрывную политику». Такая
политика взаимной враждебности, объяснял он, «вызывается
классовым антагонизмом». И подчеркивает: «Мы тоже не отказываемся
от идеологического противостояния со всеми сопутствующими ему
мероприятиями, однако за исключением ведущих к катастрофе»67.
Обращает на себя внимание, что все три приведенные выше
оценки структурных противоречий периода холодной войны исходят
из постулата идейно-политической несовместимости противостоящих
друг другу сторон. У Литвинова — это основополагающая
коммунистическая идея непримиримого антагонизма двух систем, у Молото-
ва — откровенная ставка на развитие мирового революционного
процесса, у Хрущева — «нормальность» противостояния тех же двух
систем, несколько скорректированная осознанием реалий атомного
века. Однако нельзя не отметить, что впервые провозглашенная на
XX съезде КПСС (1956 г.) возможность предотвращения мировой
войны имела сугубо теоретический характер.
5
Противостояние коммунистической и
либерально-демократической идеологий, отступившее на задний план в годы войны,
продолжилось по ее окончании в открытой форме. Сталинское руководство,
оценивая победу над фашизмом под классовым углом зрения,
предполагало развивать наступление на позиции капитализма.
Когда закончилась победоносная для СССР война, вспоминал
Д. Т. Шепилов, в 1948—1949 гг. возглавлявший Отдел пропаганды и
агитации ЦК ВКП(б) (направлявший всю идеологическую
деятельность компартии), становилось «яснее и яснее», что не все в
области идеологии «соответствует победоносной эпохе и славе»
Советского Союза68. «Наступила такая историческая полоса, когда стало
необходимо изгнать капитализм из его последнего убежища — из
области идеологических отношений», — будет сказано позже в
официальной истории партии69. Считалось, что во всех остальных областях
советской жизни капитализм уже побежден. Характерные для
тоталитарного общества максимы идеологии задавал, разумеется, сам
Сталин, никому не уступавший верховенство партийного теоретика.
Какие идеологические установки исходили от него — нетрудно
догадаться, если вспомнить, что в приписываемом (вполне
оправданно) Сталину «Кратком курсе истории ВКП(б)» изложение событий
подчинено истории идей. Идеология была самым эффективным
оружием большевиков. Сталкиваясь с той или иной проблемой, совет-
81
Холодная война
ские руководители, как правило, прибегали к ее помощи, полагаясь
всецело на магическую силу удачно выбранной идейно-политической
формулы.
Одной из них, ставшей лейтмотивом всей истории СССР, явилась
формула постоянного обострения идеологической борьбы между
двумя системами. В черновых записях Молотова, готовившегося к
докладу по случаю 30-летия Октябрьской революции, содержится
запись, в которой идеологическая борьба названа «условием»
дальнейшего продвижения социализма вперед в таких разных областях,
как сельское хозяйство, культура и укрепление мира70. Чтобы
идеология не теряла свою дееспособность, ее постоянно питали
массовыми репрессиями и порождаемым ими страхом. Созданное
Сталиным идеократическое государство было хорошо приспособлено для
контроля над умами людей.
По Сталину, по мере продвижения вперед классовая борьба
должна была нарастать. Очередным таким «продвижением вперед» и
явилось образование «социалистического лагеря».
В идеологических битвах периода холодной войны сделали
карьеру многие видные советские деятели. Будущий главный идеолог
партии М. А. Суслов, став в 1947 г. секретарем ЦК, одновременно
возглавил Агитпроп ЦК, а после назначения нового заведующего
оставался его куратором. Осенью 1949 г. обязанности заведующего
вновь перешли к Суслову. В дальнейшем он стал отвечать в
Политбюро, помимо идеологии, также за внешнюю политику и за кадры
государственной безопасности и разведки. Хорошая иллюстрация к
механизму функционирования идеократического государства,
приспособленного к нуждам холодной войны.
Обе идеологии, коммунистическая и
либерально-демократическая, выступали как наднациональные, обращенные во внешний
мир, как идеологии, рассчитанные на максимальное
распространение. Но если первая выражала дискредитированную идею
тоталитаризма, то вторая стала основой современной западной цивилизации
с богатым историческим опытом многих стран. Различия между
ними объяснялись диаметрально противоположными
представлениями о послевоенном миропорядке. Естественно, и применяемые при
этом методы были различными. Союзники давали разные ответы на
вызовы послевоенного времени, обусловленные, с одной стороны,
невиданным трагизмом судеб общества и отдельных личностей во
Второй мировой войне, с другой — очистительным,
освободительным характером войны. Ответы с Востока в общем повторяли
тоталитарный опыт. Запад, хотя тоже предлагал отнюдь не новые
рецепты, но апеллировал к универсальным человеческим ценностям,
обогащенным новым позитивным зарядом: принятием Устава ООН и
созданием ЮНЕСКО, учреждением Международного военного
трибунала, международных валютных фондов, возвратом к планам
всеобщего разоружения (в том числе атомного), возрождением планов
единения Европы, принятием Всеобщей декларации прав человека
и других норм гуманитарного права. Однако по всем этим вопросам
начались (и тем дальше, тем жестче) противоречия сторон, отражая
82
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
несовместимость советской линии на дальнейшую социализацию
жизни насильственными средствами и западной линии на свободу
личности в условиях либеральной демократии. Эти линии в лучшем
случае развивались параллельно, но все чаще остро сталкивались при
неизбежном их пересечении.
По-разному складывались условия жизни там, куда ступала нога
солдата антигитлеровской коалиции. В зоне
англо-франко-американской ответственности в Германии искоренение нацизма
сопровождалось созданием предпосылок для демократических общественно-
политических порядков. В советской зоне Германии и в странах
Восточной Европы, на которые распространилась юрисдикция
советских военных властей, также преследовали нацистов, а заодно и тех,
кто стоял за буржуазный строй. На смену последнему шли
порядки, скоро приобретшие черты порядков просоветских.
«Сталинский натиск на Запад» в ходе мировой войны стал, по
мнению Р. Раака, автора одноименной книги, посвященной
проблеме происхождения холодной войны, центральным явлением
новейшего времени. С ним автор связывает причины и Второй мировой,
и холодной войны. Аргументируя такую постановку вопроса,
историк подчеркивает, во-первых, ту определяющую роль, какую
сыграла в судьбах народов и стран Европы сталинская политика опоры на
военную силу для достижения советских внешнеполитических целей;
во-вторых, критически важное значение восточноевропейского
региона, ставшего объектом советской экспансии с началом мировой
войны, региона, где более всего проявились противоречия между
СССР и его западными союзниками и где взошли первые всходы
(послевоенной — в отличие от довоенной) холодной войны. Тесную
взаимосвязь между Второй мировой и холодной войнами автор
прослеживает в словах и делах Сталина в 1938—1945 гг., который ярко
персонифицирует собой многие события того времени.
6
Публикация на английском языке воспоминаний П. Судоплато-
ва, одного из руководителей советской разведки, занимавшейся
тайными операциями за рубежом, произвела фурор фактами глубокого
проникновения советских агентов в атомные секреты Запада.
Намного больший интерес представляет русское издание книги под
названием «Разведка и Кремль», раскрывающей самые скрытые, самые
темные стороны советской разведывательной службы, без
непосредственного участия которой, как оказалось, не обходилось решение
многих вопросов государственной важности. Достаточно сказать, что
круг высокопоставленных лиц, от которых Судоплатов получал
тайные задания, включал Сталина, Берия, Молотова. Не случайно
автор назвал себя «нежелательным свидетелем» замыслов и дел
обитателей Кремля71.
В особой главе, посвященной холодной войне, автор фактически
опровергает распространенную версию ее начала, часто связываемого
83
Холодная война
с речью Черчилля в Фултоне. Для советских спецслужб, пишет он,
«конфронтация с западными союзниками началась сразу же, как
только Красная Армия вступила на территорию стран Восточной
Европы». В другом случае он буднично замечает, что советские
активные разведывательные операции в Западной Европе «совпали» с
началом холодной войны72. Как резюмирует по такому же поводу
историк Раак, холодная война двигалась на Запад вместе с
продвижением Красной Армии и частей НКВД73.
Борьба против Запада, давний и постоянный фактор советской"
внешней политики, разгорелась с невиданной силой. Место
Великобритании в качестве основной политико-дипломатической и
пропагандистской мишени заняли США, а определение
«англо-американский империализм» сменилось на «американский империализм».
Произошел переход к силовому противоборству с США, которые
обвинялись в провозглашении нового, откровенно
экспансионистского курса с целью установления своего мирового господства.
Антиамериканизм стал лейтмотивом советской пропаганды как внутри,
так и вне Советского Союза74. Так противостояние двух систем
приняло конкретную форму острого соперничества СССР — США,
которое лишь обострилось с началом гонки ракетно-ядерного
вооружения. Однако, как показал исход холодной войны, «догнать и
перегнать» США, занявшие в структуре западной демократии ведущее
положение, так и не удалось.
Со знанием дела Судоплатов утверждает, что когда началась
холодная война, Сталин «твердо» проводил линию на конфронтацию
с США75. Протоколы заседаний Политбюро подтверждают, что тон
яростному антиамериканизму задавал сам Сталин, а его ближайшее
окружение — Молотов, Жданов, Маленков, Берия, Суслов —
активно демонстрировало свои антизападные чувства.
О накале страстей, вызванных холодной войной, свидетельствует
тот факт, что сам Сталин решился публично ответить на
произнесенную в марте 1946 г. речь Черчилля в Фултоне, в которой тот
говорил о «железном занавесе», опустившемся на Европейский
континент от Щтеттина на севере до Триеста на юге. Тень тирании,
продолжил Черчилль, пала на Европу: «Никто не знает, что Советская
Россия и ее международная организация намереваются сделать в
ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют,
их экспансионистским и верообратительным тенденциям»76.
Раздражение Сталина было столь велико, что он не остановился перед
сравнением Черчилля с Гитлером, обвинением Черчилля в расизме,
в стремлении организовать против СССР новый поход «14
государств» и т. п.77 Естественно, последовала команда в «инстанции» об
ужесточении советской позиции по всем вопросам отношений с
Западом, включая пропаганду78.
Черчилль в долгу не остался. Его весьма откровенные публичные
высказывания насчет большевизма, судя по архивному фонду Мо-
лотова, изучались в Кремле с пристрастием. Так, в январе 1949 г.,
выступая в английском парламенте, Черчилль выражал уверенность
в том, что «настанет день, когда будет несомненно признано... всем
84
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
цивилизованным миром, что удушение большевизма в зародыше
было бы несказанным благословением для человечества». Спустя два
месяца в речи в Бостоне (США) он говорил: «Неспособность
задушить большевизм в колыбели с помощью того или иного средства
и вовлечь обессиленную тогда Россию в общую демократическую
систему теперь лежит на нас тяжелым бременем... Но мы не
должны отчаиваться»79.
В своих антизападных планах Сталин и Молотов были не прочь
попытаться вновь разыграть германскую карту в геополитической
игре на континенте. Как и в 1920—1930-е гг., они хотели бы сделать
ставку на Германию в противовес другим странам Запада. Правда,
публично это, естественно, отрицалось как «отход Советского Союза.
от его коренных национальных интересов» (Сталин)80. О
непреходящих советских намерениях использовать Германию для расширения
своего господства над Европой можно судить по той оценке,
которую дал Сталин образованию в октябре 1949 г. Германской
Демократической Республики, — как поворотного пункта в истории
Европы. В свое время Молотов аналогично оценил
советско-германский договор о ненападении 1939 г. — как поворотный пункт в
истории Европы, да и не только Европы81.
Конечно, были и попытки сохранить, особенно в 1945—1946 гг.,
видимость продолжающегося сотрудничества с Западом. Союзникам
по войне удались некоторые согласованные решения, например,
мирные договоры с восточноевропейскими странами —
сателлитами Германии, в чем был больше заинтересован Советский Союз.
Хотя, признается в официозной «Истории внешней политики
СССР», подготовка мирных договоров «проходила в условиях
напряженной дипломатической борьбы по вопросам, определявшим
будущее судьбы значительной части Европы»82.
Анализируя международные события между двумя сессиями Совета
министров иностранных дел, Лондонской (сентябрь—октябрь 1945 г.)
и Московской (декабрь 1945 г.), Сталин придавал решающее
значение тому, что он назвал советской политикой «стойкости и выдерж-,
ки». Благодаря этой политике, писал он накануне московской сессии,
«мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшемся в Лондоне».
Выиграли, так как США и Англия отступили, и предстоявшая
московская сессия пройдет «без привлечения Китая по европейским
вопросам и без привлечения Франции по балканским вопросам». Как
советский выигрыш Сталин оценивал результаты парламентских
выборов в Болгарии и Югославии, на которых победили коммунисты.
Очевидно, подытоживал свой анализ Сталин в письме Молотову из
Сочи, где он находился на отдыхе, «что, имея дело с такими
партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо
серьезного, если начнем поддаваться. Чтобы добиться чего-либо от таких
партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки»83.
Преследуя собственные имперские интересы, СССР так и не
заключил мирный договор ни с Германией (его де-юре заменили хель-
синские договоренности 1975 г.), ни с Японией (вопрос так и остался
открытым).
85
Холодная война
1
Но вернемся к хрущевскому откровению насчет советского
намерения «прийти в Париж», воспользовавшись войной. В данной
связи любопытно проанализировать заявление, с которым выступил
много лет спустя, летом 1983 г., А. А. Громыко, в то время член
Политбюро ЦК КПСС, первый заместитель главы правительства и
долголетний министр иностранных дел. Публично, с высокой триг
буны Верховного Совета СССР, говорилось о том, что «когда
фашистская Германия уже была повержена», Советский Союз «мог»
повернуть «могучий вал советских армий» против своих же союзников,
продолжив наступление в западном направлении. Мог, если бы не
его верность «союзническим обязательствам»84.
Отметим, что официальное заявление Громыко о том, что по
окончании мировой войны сталинское руководство так или иначе не
исключало новой войны, на этот раз с западными странами, —
свидетельство непосредственного участника событий, посла СССР в
США в 1943—1946 гг., входившего в советскую делегацию на
конференциях в верхах в годы войны, свидетельство человека,
пользовавшегося доверием Сталина и Молотова (о чем Громыко не без
гордости писал в воспоминаниях).
Некоторые обстоятельства и факты, ставшие известными в
последние годы, дополняют и развивают сенсационное заявление Громыко.
Выясняется, что планы «освобождения Европы» от
капиталистического гнета действительно вынашивались в самых высоких советских
кругах. Стало известно о беседе Генерального секретаря Французской
компартии М. Тореза со Сталиным, состоявшейся после освобождения
Франции. В ответ на сообщение о требовании генерала Ш. де Голля,
чтобы участники французского Сопротивления сдали оружие, было
сказано: «Прячьте оружие. Возможно, вы нам еще поможете». В.
Бережков, в прошлом один из переводчиков Сталина, делится своими
догадками: готовился ли Сталин к возможной агрессии со стороны
США, желая иметь в тылу противника движение Сопротивления, «или
действительно у него была мысль двинуться до Атлантики?»85.
Напрашивается и сопоставление заявления Громыко с известным
фактом о том, что в мае 1945 г. Черчилль распорядился оставить кое-
какие части разгромленной немецкой армии наготове, чуть ли не под
ружьем — «на всякий случай». Молотов распоряжение Черчилля
прокомментировал так: «Боялись, что мы пойдем дальше...»86
Рассекреченные недавно английские архивные документы подтверждают,
что в апреле—мае 1945 г. правительство Черчилля действительно вело
подготовку к войне против Советского Союза. Один из двух
планов— наступательный, под названием «Немыслимое» (от 22 мая
1945 г.), второй, составленный вскоре, — касался исключительно
обороны Британских островов. Комментарий автора публикации:
«Из одной крайности бросились в другую»87, верно отражает
панические настроения в верхах на Западе.
Любопытны и некоторые свидетельства Молотова из его бесед с
Чуевым. На вопрос, правда ли, что маршал Жуков предлагал не ос-
86
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
танавливаться на Берлине, а идти дальше, ответил, что он «такого»
не помнит. Зато помнил, что были «мысли» о том, что «Аляску
неплохо бы вернуть», но, добавил Молотов, «еще время не пришло
таким задачам». Еще в одном месте бесед он одобрительно
отзывается о словах Сталина, будто бы сказанных послу США в СССР
А. Гарриману при распределении зон между союзниками в Берлине:
«Царь Александр дошел до Парижа»88. Мол, немецкая столица не
была пределом советских возможностей.
Косвенное подтверждение всему этому содержится в
рассекреченном в 1989 г. «Оперативном плане действий Группы советских
оккупационных войск в Германии», датированном 5 ноября 1946 г.
Цель публикации заключалась в опровержении подозрений Запада
в том, что «мы будто бы сразу после войны составили обширные
планы завоевания Европы и даже нападения на США». Автор
комментариев к публикации пишет, что все обстояло наоборот: «Сразу
после второй мировой войны главной целью военной доктрины
США было уничтожение мировой системы социализма и
утверждение гегемонизма США»89. Как бы то ни было, глубокий разлад
между союзниками налицо.
Однако приостановить «могучий вал Советской армии» на уже
достигнутых рубежах в Европе следовало хотя бы по той причине,
что все еще предстояло предъявить сталинский «особый счет к
Японии». В «Обращении к народу», выпущенном 2 сентября 1945 г.
после разгрома дальневосточного союзника нацизма — милитаристской
Японии, Сталин говорил о наступлении долгожданного дня: «Сорок
лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня» — ликвидации
«черного пятна», легшего «на нашу страну» в результате поражения
в русско-японской войне 1904—1905 гг.90 Не прочь был Сталин
оккупировать и часть «собственно японской территории», чтобы,
писал он Трумэну 16 августа 1945 г., возместить тот моральный ущерб,
который был нанесен русскому общественному мнению
оккупацией японцами в 1919—1921 гг. «всего советского Дальнего Востока»91.
Но встретил решительный отказ.
Другим сдерживающим мотивом, помимо стремления
рассчитаться с Японией за давнее поражение, была неожиданно возникшая
атомная проблема. Об испытании атомной бомбы стало известно на
Потсдамской конференции в июле 1945 г., а вскоре она нашла
боевое применение против Японии. Правда, вначале Сталин,
по-видимому, недооценивал значение нового страшного оружия массового
поражения. В сентябре 1946 г. он публично говорил о том, что не
считает атомную бомбу «такой серьезной силой», какой склонны ее
считать некоторые политические деятели. По его словам, атомные
бомбы «предназначены для устрашения слабонервных» и они не
могут решить судьбу войны — «для этого недостаточно атомных
бомб»92. В январе 1949 г. Молотов высказывался примерно в том же
смысле, заявив, что «у них (Запада. — Д. Н.) нет сейчас столько
пороха, чтобы напасть на Советский Союз»93. Из этих высказываний
следует, что поначалу американская атомная монополия не
воспринималась советским руководством настолько серьезно, чтобы отне-
87
Холодная война
сти появление атомного оружия к непосредственным причинам
послевоенной холодной войны.
В Европе, остававшейся эпицентром событий холодной войны,
Советский Союз, несмотря на окончание войны, сохранял большие
силы. Его курс на запугивание Запада советской военной мощью
был одной из главных причин возраставшей международной
напряженности. О степени этой напряженности можно судить по
пропагандистской схватке, развернувшейся на очередной, 3-й сессии
Генеральной Ассамблеи ООН в Париже (сентябрь—октябрь 1948 г.).
Заметным явлением на сессии стало выступление 28 сентября
главы делегации Бельгии, ее премьер-министра П. Спаака94,
обратившегося к советской делегации со словами: «Империя Советского
Союза простирается от Дальнего Востока до Балтийского моря и от
Черного до Средиземного моря. Власть его ощущается теперь даже
на берегах Рейна <...>, и Советский Союз спрашивает, чего
опасается другая сторона! <...> Дело в том, что внешняя политика
Советского Союза теперь более честолюбивая и смелая, чем политика
самих царей»95. Напомнив о «Четырех свободах» Рузвельта, Спаак
потребовал, чтобы советские руководители освободили людей на
Западе от чувства страха, которое они испытывают перед военной
мощью СССР96.
Современники на Западе сравнивали выступление Спаака по силе
эмоционального воздействия на общественность с речью Черчилля
в Фултоне. Позднее, во время визита в СССР с бельгийской
правительственной делегацией, Спаак вернулся к тому, что он назвал
«важным вопросом». «Начиная с 1948—1949 гг.», заявил он советским
руководителям, западные страны «жили под впечатлением страха»,
считая, что они находятся под угрозой со стороны Советского
Союза. По его словам, «этот страх лежал в основе создания НАТО и
Западного блока»97.
Однако тщетно было бы по тогдашней советской прессе найти
что-либо дополнительно о содержательной части выступления
Спаака. Но о том, что оно задело советскую делегацию на сессии за
живое, можно судить по ответной речи главы делегации А. Я.
Вышинского, которая пестрела выражениями: «...Никаких фактов. Одна
риторика, одна истерия по поводу какого-то страха». Красноречие
Спаака обращено «на совершенно посторонние и никчемные речи»,
полна «враждебных Советскому Союзу, совершенно нелепых и
необоснованных положений»98.
Некоторое представление о том, насколько в Москве были
недовольны выступлением Спаака, дают сообщения, поступавшие от
посольства СССР в Бельгии (советский посол в этой стране входил
в состав делегации Советского Союза на сессии Генеральной
Ассамблеи ООН). В одном из них о речи Спаака говорилось, что по
своей антисоветской направленности она «превосходила все
предшествующие его выступления»99. В отчете посольства за 1948 г.
предлагались средства давления на Бельгию «на случай, если бы [они]
понадобились при известных условиях», с предъявлением «серьезных
претензий (в общей или ультимативной форме)»: требования прекра-
88
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
щения поставок урановой руды в США, выхода Бельгии из
Западного и Атлантического союзов, полной и немедленной репатриации
в СССР всех перемещенных лиц из числа советских граждан,
запрещения всех эмигрантских антисоветских комитетов «с выдачей
нам военных преступников, в них засевших», запрещения органов
белогвардейской пропаганды, прекращения бельгийской опеки над
Руанда-Урунди100.
8
Были и веские внутриполитические причины, объясняющие
заинтересованность властей в нагнетании холодной войны. Срочно
требовалось освежить явно потускневший за годы мировой войны
образ врага в лице западных стран, переломить массовую
политическую психологию доброжелательности к союзникам,
сформировавшуюся в условиях борьбы с фашизмом.
Судя по публичным высказываниям кремлевских руководителей,
они опасались, что советские люди в солдатских шинелях,
познакомившиеся с порядками и культурой на Западе, вернутся домой с
желанием установить такие же порядки дома101. «Нужно было
убирать тех солдат, тех вольнодумцев, которые своими глазами
увидели, что побежденные живут не в пример лучше победителей, что
там, при капитализме, жизнь идет гораздо здоровей и богаче... Вот
и стал товарищ Сталин губить тех, кто ему шкуру спас», —
вспоминал ветеран войны писатель В. П. Астафьев, говоря о причинах
послевоенных массовых репрессий102. Опасения, что доверие народных
масс к властям не столь велико, как им бы хотелось, были не
напрасны. Например, в ходе кампании по выборам в Верховный
Совет СССР в конце 1945 — начале 1946 г., «компетентные органы»
сообщали с мест «об антисоветских и хулиганских проявлениях»,
выражавшихся в разбрасывании листовок и распространении
частушек антисоветского содержания. Арестованный инвалид войны
И. Ф. Туленков призывал избирателей быть осторожными в выборах
кандидатов в депутаты, «а то выберем такое правительство, которое
снова навяжет нам войну»103.
Наибольшие опасения вызывала советская интеллигенция,
морально и политически активизировавшаяся в условиях
антифашистской борьбы. Постановлениями ЦК ВКП(б) от августа 1946 г. с
критикой «идеологических ошибок» в работе журналов «Звезда» и
«Ленинград» и репертуара драматических театров высшее
партийно-государственное руководство положило начало многолетним
гонениям на творческую интеллигенцию, представители которой
обвинялись в проявлении «раболепия и низкопоклонства перед
иностранщиной», даже в «политической неблагонадежности». За ними
последовали другие партийные постановления по так называемым
«идеологическим вопросам», на самом деле отразившие сталинский
антиинтеллектуализм послевоенных лет. Последствия
идейно-политических кампаний тех лет, с их неизменно безумными масштаба-
89
Холодная война
ми, до сих пор сказываются на выборе той части современного
коммунистического электората, чье сознание формировалось в годы
борьбы против «заговорщиков» из Еврейского антифашистского
комитета, «безродных космополитов», «врачей-убийц».
Чтобы предотвратить «тлетворное», по их разумению, влияние
Запада, власти широко использовали партийный аппарат и
агентурную сеть КГБ. В мае 1947 г. М. А. Суслов, в то время
возглавлявший Отдел внешней политики ЦК ВКП(б), сообщал руководителям
партии и правительства о том, что Всесоюзное общество культурной
связи с заграницей (ВОКС) «без разрешения МИД СССР»
систематически берет для просмотра иностранные фильмы в английском,
французском, итальянском посольствах. На копии этого документа
Молотов наложил такую резолюцию: «ВОКС оказался в роли
сводника наших людей с иностранными посольствами и их пособника»104.
Одно из политических обвинений против руководителей Еврейского
антифашистского комитета, арест которых готовился исподволь,
сводилось к тому, что они «ориентируются на американцев»105. Еще
дальше пошел Маленков, заявивший на совещании Коминформа 1947 г.,
что представители «некоторых неустойчивых слоев» интеллигенции,
«зараженных болезнью низкопоклонства перед всем заграничным...
легко становятся пищей для иностранных разведок»106. Так начал
интенсивно формироваться новый образ внутреннего врага —
«агентов американского империализма».
Строгое ограничение зарубежных контактов советских людей
распространялось от запрещения смешанных браков до ужесточения
цензуры на все виды информационной продукции и на фактический
разрыв культурных и научных связей с другими странами.
Показателен пример с публикацией на русском языке журнала
«Сторонники мира». Этот журнал до этого уже выходил на нескольких
иностранных языках. В начале 1950 г. было решено выпускать его,
начиная с марта, и на русском. Сигнальный экземпляр журнала (это
был его седьмой номер) был представлен самому Сталину, а копии —
Маленкову, Молотову, Берии, Микояну, Кагановичу, Булганину,
Суслову. Из 20-тысячного тиража половина предназначалась к
распространению за рубежом, остальные — в Советском Союзе107. Однако
этот журнал сторонников мира, о безусловной поддержке которых
неустанно и много говорили советские руководители, могли читать
далеко не все. Архивный документ зафиксировал записку
ответственных работников Отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)
(Агитпроп ЦК) на имя Суслова, в котором сообщалось, что «журнал
предназначался для распространения лишь среди руководящего
партийного и советского актива»108.
Страна, только что пережившая страшные четыре года советско-
германской войны, снова оказалась Надавленной
«антиимпериалистической» пропагандой, внушавшей советским людям, что они не
застрахованы от опасности новых вражеских нашествий, на сей раз
со стороны государств Запада, возглавляемых США. И подавляющее
большинство людей, лишенное иной информации, естественно,
верило официальной пропаганде.
90
Раскол поогевоенного мира: формирование биполярности
Показательна осевшая в архиве Агитпропа ЦК информация о
реакции населения на опубликованное в сентябре 1946 г. партийно-
правительственное сообщение о повышении цен на продукты питат
ния. Чтобы выявить настроения людей в связи с принятием такого
непопулярного решения, работники Агитпропа посетили собрания
трудящихся Москвы, прошедшие в своем большинстве, по их
оценке, «организованно». Но на некоторых собраниях «имели место
провокационные выкрики». В качестве примеров приводились мнения
«некоторых рабочих» о том, что «повышение цен связано с
неизбежностью войны в ближайшее время». Отмечалось, что «на собраниях
докладчикам и беседчикам задается много вопросов о войне»109. Еще
в одном архивном партийном документе приводится перечень
свыше полусотни вопросов, заданных партийным лекторам рабочими и
служащими предприятий и учреждений Москвы и семи областей.
Первыми двумя вопросами, открывавшими список, были: «Будет ли
война?» и «Не вызвано ли повышение цен сложной международной
обстановкой?»110
9
Многое для понимания «структурных противоречий» холодной
войны дает тот факт, что она возникла еще при жизни Сталина. При
нем же мир стал свидетелем таких острейших ее проявлений, как
захват власти коммунистами в Чехословакии, Берлинский кризис
1948—1949 гг., корейская война 1950—1953 гг. Угроза перерастания
холодной войны в еще одну мировую была постоянной, реальной.
Имея в виду субъективную сторону дела, нельзя не прийти к
заключению, что возможность подобной трансформации отвечала
марксистской установке на все возрастающее обострение борьбы
двух систем.
Признание правомерности постановки вопроса об особой
ответственности Сталина в возникновении холодной войны
отечественными историками нашло отражение в издании в последнее время
двух созвучных по названиям сборников «Сталин и холодная
война» и «Сталинское десятилетие холодной войны», основанных на
новых архивных данных. Сторонники традиционной (с советских
времен) точки зрения на роль Сталина обычно предпочитают
конкретно-историческому анализу ссылки на его «прагматизм»,
«национальный большевизм» (в смысле приверженности
национально-государственным интересам). Но дело в том, что так называемый
«прагматизм» Сталина был марксистским. Основу его политической
культуры составляли марксистско-ленинские теоретические
представления о характере и перспективах всемирно-исторического
процесса. Другими словами, его прагматизм ограничивался системой
классовых принципов и убеждений, с прицелом на то, чтобы нанести как
можно больший ущерб мировому капитализму. Это определяло
достаточно узкие рамки историко-политического сознания Сталина,
классовость категорий его мышления, однозначную направленность
91
Холодная война
мыслей. Следовательно, и действий. Действий абсолютного
диктатора, чьи единоличные решения отражали глубокую убежденность в
том, что он владеет секретом принципа политической правильности.
Нельзя сбрасывать со счетов и то, что Сталин был деятелем
державным. А державная политика имеет свою логику, свои
закономерности ,- равно как и свои минусы. Такие его государственные акты, как
заключение пакта с Гитлером в 1939 г. и провоцирование конфликтов
с западными странами по окончании Второй мировой войне скорее
говорят не в пользу мнимого прагматизма Сталина, а об авантюризме
его политики. Известный российский физик академик Е. Л. Фейнберг,
близко общавшийся с учеными — создателями советской атомной
бомбы, вспоминая о времени, когда было покончено с американской
атомной монополией (1949 г.), добавляет: «...и Сталин сразу начал войну
в Корее»111.
Сталин и его преемники придавали решающее значение
стратегии борьбы за социализм, на которой строилась вся внутренняя и
внешняя политика страны. В воспоминаниях Хрущева о периоде
возникновения холодной войны говорится, что «Сталин считал
обстановку предвоенной и создавал соответствующий политический
накал». В другом месте его воспоминаний мы читаем о том, что уже
сразу по окончании Второй мировой войны Сталин «уже
обряжался в тогу военачальника возможных будущих походов»112. Именно
при Сталине получила устойчивое распространение
военно-политическая формула «двух лагерей» на мировой арене, заменившая
собой формулу «двух систем», отдававшей приоритет общественно-
политическим различиям, но все же переносившей час решительной
схватки на будущее. Во всяком случае, если в Советском Союзе
начало холодной войны приписывали речи Черчилля, этого
отставного английского премьер-министра, в Фултоне, то еще больше
оснований применить критерий ответственности за холодную войну к
действиям советского диктатора, который, как прекрасно известно,
чувствовал себя достаточно вольно как в сфере внутренней, так и
внешней политики.
Авторитетных суждений, указывающих на
причинно-следственную связь между теорией и практикой сталинизма, с одной
стороны, и зарождением холодной войны, — с другой, более чем
достаточно. Эти суждения принадлежат и профессиональным историкам,
и известным политикам. Наблюдается сближение позиций в этом
вопросе отечественных и зарубежных исследователей. Р. Такер,
автор многотомной биографии Сталина, анализируя внутреннюю
борьбу в советском руководстве по вопросам внешней политики в
последний период его жизни, полемизировал с теми американскими
коллегами, которые полагали, что к концу жизни Сталин
склонялся к смягчению напряженности в отношениях с Западом. Наоборот,
доказывал Такер, советский лидер по-прежнему считал, что в
области международных отношений следует опираться на силу, и только
на нее. Позже в интервью одному из ведущих советских журналов
он развил свою мысль, отметив: Сталин и его приверженцы
исходили из того, что «величие государства заключается в его военной
92
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
мощи, способности контролировать и подчинять других»113.
Суждение Такера совпадает с мнением М. Тэтчер, назвавшей в бытность
ее премьер-министром Великобритании «настоящей причиной»
холодной войны «крайне жестокую сталинскую систему»114. Тэтчер
опиралась на представления о причинах холодной войны, широко
распространенные на Западе.
Каковы были замыслы советского руководства при Сталине,
готово ли оно было идти до конца, до решающей вооруженной схватки с
капитализмом, однозначно трудно сказать. Особенно пока
исследователям не будут полностью доступны партийные и военные архивы
(а они раскрывают свои тайны весьма неохотно). Во всяком случае, в
окружении Сталина, судя по официальным заявлениям, такой исход
противостояния с Западом не исключался. Вряд ли можно считать
совершенно безобидным выражение «Все дороги ведут к коммунизму» из
доклада Молотова в ноябре 1947 г. по случаю 30-летия Октябрьской
революции. Взятое из текста песни, которую почти ежедневно
распевали по радио, оно следовало после слов докладчика о том, что
«судорожные усилия империалистов, под ногами которых колеблется почва,
не спасут капитализм от приближающейся гибели»115.
Как известно, оба пика наибольшего влияния социализма
связаны с двумя мировыми войнами и их последствиями. В обоих
случаях, как при рождении советского социалистического государства
в 1917 г., так и при образовании «мировой социалистической
системы» после 1945 г., это было результатом применения силы. В
первый раз — по ленинскому рецепту превращения
империалистической войны в гражданскую, во второй — с опорой на советские
вооруженные силы.
Под углом социальных последствий мировых войн
рассматривались на партийном съезде 1952 г. перспективы капитализма. В
выступлении Сталина на съезде восхвалялась работа «ударной
бригады» мирового революционного* и рабочего движения — советских
коммунистов, «особенно в период Второй мировой войны», когда
они помогли народам, «томящимся под гнетом капитализма».
Теперь, когда от либерализма буржуазии «не осталось и следа»,
продолжил он, имеются «все основания» для победы братских партий
«в странах господства капитала»116. Отчетный доклад сталинского
руководства предрек системе капитализма окончательный развал в
итоге третьей мировой войны117. (Впрочем, точно такие же прогнозы
раздавала партийная пропаганда перед Второй мировой войной.)
10
При анализе генезиса холодной войны следует помнить и о
такой ее исторической предпосылке, как существование мощного
евразийского геополитического образования, какими были Российская
империя, а затем советская «империя». Линия великодержавной
преемственности между царской и советской Россией, прослеживаемая
в «национальном большевизме» Сталина, показывает, что Россия как
93
Холодная война
бы шла к «советскому глобализму» — к созданию максимально
разветвленной системы имперских отношений и зависимости118. Это
отвечало традиционному стремлению России к территориальному
расширению и столь же ее традиционной склонности
противопоставлять себя другим странам. Идею величия страны, которую сеяли
в народе российские правящие элиты, охотно подхватили и
развили большевики. При советском режиме произошла закономерная
«встреча с судьбой» коммунизма и российского экспансионизма.
Еще одна сторона имперской преемственности между Россией
царской и Россией советской — это традиция соединения собственно
политической истории страны с проблемами международных
отношений, когда любое решение или действие рассматривалось сквозь
призму великодержавности и военно-стратегических интересов.
Традиция, которая при советской власти получила невиданное развитие
в системе ценностей и методов тоталитаризма как воплощения
возведенной в абсолют идеи насилия. Советские руководители чем
дальше, тем больше чувствовали себя продолжателями российских
имперских традиций.
Но что имело большее значение: традиционное геополитическое
соперничество, на сей раз между резко усилившимися СССР и США
(вскоре их назовут «сверхдержавами») или противоположность их
социально-политических систем? Вопрос тем более закономерен,
поскольку еще в начале века знатоки геополитики предсказывали
наступление времени американо-российского соперничества в
мировом масштабе119. С одной стороны, несомненно, что сложившийся
после Второй мировой войны биполярный мир в виде
противостояния СССР и США основывался на объективных реалиях второй
половины XX в. К Соединенным Штатам, взявшим старт к
глобализму с рубежа XIX—XX вв.120, присоединился Советский Союз,
добавивший к своим огромным естественно-географическим
ресурсам возросшую военно-политическую мощь. С другой стороны, в
итоге мировой войны Советскому Союзу впервые удалось
реализовать давнюю, с времен Октябрьской революции, стратегию усиления
мировых позиций социализма. Сталин «все дела» вел к тому, чтобы
победила мировая коммунистическая система, говорил Молотов,
подводя итог его государственной деятельности121. Вызов, открыто
брошенный капитализму в далеком 1917 г., ко второй половине XX в.
принял по-настоящему глобальные параметры, подкрепленный
мощью одной их двух сверхдержав. Биполярность мира, заложенная
Октябрьской революцией, приняла реальные очертания тотальной
конфронтации между «двумя мирами». Вылазки и набеги из
«осажденной крепости», какой долго считал себя Советский Союз,
сменились его активными, наступательными действиями по всему
периметру его внешних границ. Для раскрытия положения о
«структурных противоречиях» сторон в холодной войне следует ввести эту
проблему в контекст главного противоречия XX в. — между
демократией и тоталитаризмом, что делает зримым и значимым конфликт
социально-политических систем. В самом деле, разве не имеет
решающее значение то, что сторонами конфликта были столь различ-
94
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ные, просто взаимоисключающие системы? Запад представляли в
этом конфликте страны с развитой демократией (где
функционировали избранные на всеобщих выборах парламенты и президенты),
многопартийной системой, свободой печати и влиятельным
общественным мнением (при всех издержках, связанных с ужесточением
холодной войны). В сталинском Советском Союзе картина была
совершенно иной. Налицо были атрибуты тоталитарной системы
«партии-государства»: господствующая безальтернативная партийная
идеология и государственное насилие как основной метод решения
внутренних и внешних проблем.
Как правило, кризисные ситуации в первые послевоенные годы
создавались сталинским Советским Союзом или при его явной или
тайной поддержке. Коммунистический, или классовый, империализм
оказался наиболее опасной разновидностью империализма,
поскольку он исходил из постулата классовой непримиримости, подчинив
идее классового антагонизма все, вплоть до моральных принципов.
Стороны в конфликте различались не только принципами, но и
методами проведения внешней политики. Это ставит под вопрос
распространенное мнение, что человечеству удалось избежать
превращения холодной войны в «горячую» только благодаря
установившемуся в мире ракетно-ядерному паритету.
11
Идеологизация, характерная для международных отношений
XX в., достигла своего пика в холодной войне. Дух
идейно-политических установок определял столь многое, что едва ли не все
конфликтные события приобретали идеологический оттенок. Советский
Союз с его предельно идеологизированной
общественно-политической системой внес не меньшую, чем его капиталистические
оппоненты на Западе, лепту в двухполюсную модель тотального
противостояния в холодной войне. Идеологическая сущность советской
системы, период становления которой приходится на годы
сталинского правления, когда идеология окончательно превратилась в
инструмент и власти, и политики, не могла не проявиться особенно
зримо в сфере международной. В сфере, где напрямую сталкивались
непримиримые противники. Если отвлечься от
общественно-политической природы советской системы как идеократической, нельзя
понять роль СССР в международных отношениях как их субъекта,
принципиально противопоставляющего себя всем государствам
капиталистического мира.
Подобное толкование соотношения в политике СССР реального и
идеального, отдающего предпочтение идеологии, лишь на
поверхностный взгляд кажется странным в применении к стране, неизменно
отстаивавшей примат всего материального. На самом же деле советская
внешняя политика проводилась в раз и навсегда идеологически
очерченных концептуальных рамках. В плане долгосрочном, стратегическом,
она осуществлялась на уровне идей, составляющих целостное антика-
95
Холодная война
питалистическое мировоззрение, идей, сцепленных классовым началом.
И как внешняя политика с антикапиталистической направленностью,
она не ограничивалась политически мотивированными целями, а
включала весь комплекс социалистических идейных принципов, на которых
зиждилось советское общество. Коммунистическая идеология,
напрямую сопряженная с соответствующим видением мира, являла собой
реальный подтекст международной политики СССР.
Обусловленная не подлежащими пересмотру идеологическими
установками, советская внешняя политика развивалась как бы
автономно от реальных международных отношений. Отсюда ее
заторможенная эволюция, постоянное запаздывание с реакцией на
перемены в мире, и наконец, ставшая для всех явной неспособность
принять ответный вызов капитализма. Существует мнение, что еще при
Сталине произошел отход СССР от линии Коминтерна на мировую
революцию (хотя противоположного мнения придерживается,
вероятно, большинство исследователей вопроса). Сторонники такой
точки зрения, думается, не учитывают в должной мере известное ленин-
ско-сталинское положение о СССР как «базе и инструменте
мировой революции» (Сталин)122. Ни один из советских руководителей —
от Ленина до Черненко (исключение можно сделать разве что для
М. С. Горбачева) — никогда не отказывался от коминтерновских
идей. И на Западе мало кто всерьез верил в то, что СССР
отказался от глобальных коммунистических амбиций. Роспуск Коминтерна
в 1943 г. означал не отказ от революционно-силовых установок в
международных отношениях, а лишь свидетельствовал о переносе
центра борьбы против капитализма в СССР, был результатом все
возраставшей опоры на его военно-политические возможности.
При той же долгосрочной цели свержения капитализма в других
странах смещались методы и средства ее достижения. Известно,
например, видение хода мировой революции Сталиным как процесса,
совпадающего с расширением территории СССР и усилением его
роли, как центра притяжения всех революционных сил. Сталин,
Молотов и другие советские руководители, подводя итоги Второй
мировой войны, оценивали их прежде всего и главным образом как
еще один сильнейший удар по мировому капитализму. Произошло
вполне естественное слияние понятий «мировая пролетарская
революция» и «мировое господство СССР», писал по этому поводу
М. Восленский123. О «революционно-имперской парадигме»
сталинской внешней политики пишут и В. Зубок с К. Плешаковым124.
При создании Коминформа в 1947 г. были реанимированы
механизмы контактов и связей, внедренных Коминтерном в практику его
иностранных секций. Выращенные в Москве коминтерновские
кадры были теми людьми, руками которых насаждалась
«народно-демократическая власть» в странах Центральной и Восточной Европы.
И много позже советские руководители не раз декларировали свою
приверженность вечной идее мировой революции. Например, в
совместном советско-эфиопском коммюнике от 20 сентября 1978 г., в
котором «революция» в Эфиопии рассматривалась как «составная
часть всемирного революционного процесса».
96
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
В том же году произошла «апрельская социалистическая
революция» в Афганистане, получившая вскоре массированную
военную поддержку со стороны Советского Союза (при тщательной
подготовке всей операции). В марте 1979 г. на двухдневном
заседании Политбюро ЦК КПСС, обсуждавшем вопрос о советских
действиях в связи с обострением обстановки в Афганистане125,
звучали весьма примечательные заявления. Министр иностранных дел
СССР А. А. Громыко призвал «прежде всего исходить из главного
при оказании помощи Афганистану, а именно: мы не можем
потерять Афганистан»126. Более осторожный и практичный Председатель
Совмина СССР А. Н. Косыгин, наоборот, призвал не
«подталкивать» афганское правительство к тому, чтобы «оно обращалось к
нам относительно ввода войск»127. По словам министра обороны
Д. Ф. Устинова, уже были «разработаны два варианта
относительно военной акции»128. Председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов
признавал, что «на нас наверняка повесят ярлык агрессора», но, по
его словам, «несмотря на это, нам ни в коем случае нельзя терять
Афганистан»129. При принятии окончательного решения о
проведении военной акции130 Политбюро в своем «указании» советским
послам в социалистических странах предписывало им
подчеркивать, что под угрозой оказались «основы Апрельской революции
1978 г.»131. В информации же советским партийным организациям
говорилось, что при принятии решения о вводе войск
«Политбюро ЦК учитывало Стратегическое положение Афганистана»132.
Широту намерений инициаторов советского вторжения в Афганистан
выдавала также провозглашенная на XXVI съезде КПСС в феврале
1981 г. «готовность» брежневского руководства обсудить вопросы,
связанные с Афганистаном, «в увязке с вопросами безопасности
Персидского залива»133.
Рассматривая себя как самодостаточное явление истории,
Советский Союз и при Сталине, и после него постоянно держал курс на
«победу социализма во всемирном масштабе». К чему приводит
безудержное стремление к преобладанию в мире, хорошо видно на
примере нацистской Германии. Нечто схожее случилось и с
Советским Союзом, которого подточило и погубило длительное
противостояние с капитализмом, курс на развитие «по особому пути» в
отличие и, главное, в противовес другим странам.
По окончании Второй мировой войны, воспользовавшись
холодной войной, СССР продолжил стратегический курс на подрыв
единой системы мировых политических и экономических связей.
Образование «мировой социалистической системы» трактовалось не
иначе, как возникновение международных отношений нового типа — в
отличие и в противовес существующим. Сталин подвел под этот курс
экономическую основу известным заявлением о распаде единого
всеохватывающего мирового рынка и об образовании двух параллельных
мировых рынков, «тоже» (как и «два лагеря») противостоящих друг
другу134. Организация Объединенных Наций, заклейменная как
орудие англо-американского диктата, использовалась, по опыту
советского участия в Лиге Наций, в качестве международной трибуны для
97
4 Холодная война 1945-1963 гг.
Холодная война
«разоблачения» явных и мнимых антисоветских планов и намерений.
Прошли долгие годы, прежде чем Советский Союз присоединился к
таким эпохальным решениям ООН, как принятая в декабре 1948 г.
Генеральной Ассамблеей Всеобщая декларация прав человека.
Еще одной проблемой в противостоянии СССР и Запада стала
сохраняющаяся с довоенного времени безоговорочно негативная
советская позиция по отношению к интеграционным процессам в
Европе135. Вторая мировая война, оставившая после себя еще более
опустошенную и еще более расчлененную Европу, никак не
повлияла на эту позицию. В начале 1946 г. редакция журнала «Большевик»,
отвечая на вопрос читателя о «капиталистическом окружении»,
отвергала с порога призывы таких европейских деятелей, как
Черчилль, возобновить усилия по строительству единого континента,
высмеивая попытки вытащить «из нафталина замызганное знамя
«пан-Европы» и собирать под ним всех темных дельцов, шумящих
о новой войне». Досталось и основателю панъевропейского
движения в новейшее время графу Р. Куденхов-Калерги, обвиненному в
том, что он возглавлял «политический притон» под вывеской
Соединенных Штатов Европы, а теперь «предлагает свой залежалый товар
легковерной американской публике» (один из конгрессов
панъевропейского союза состоялся в США в годы Второй мировой войны)136.
Самоизоляция, диктовавшаяся интересами консервирования
условий общественной жизни в СССР, распространялась, естественно, и
на область информационную. Политические и прочие контакты на
международном уровне, и без того ограниченные, с усилением
холодной войны практически свелись на нет. Усилились закрытость и
секретность, которые всегда были важнейшим атрибутом советской
партийно-государственной Системы. Лишенные мировой
питательной почвы, советские руководители были обречены на узость
политической культуры137.
* * *
Глобализация международных отношений в XX в., с такими ее
катаклизмами, как две мировые и холодная войны, превратила
конфронтацию в стержень исторического развития в новейшее время.
Поднятая с регионального на глобальный уровень, конфронтация
как бы оправдывает возросшее внимание к военно-стратегическим
и политико-дипломатическим факторам при анализе основных
проблем и тенденций века. Но в таком случае трудно понять суть
мировых конфликтов, их социально-политические корни, подлинные
причины, породившие эти конфликты. Это верно в отношении всех
трех конфликтов — обеих мировых и холодной войн. Во всех этих
случаях конфликты зародились в недрах тоталитарных систем, а
победителями из них выходили более передовые системы. В
холодной войне удалось избежать худшего только потому, что длительная
конфронтация выявила, с одной стороны, перевес сил либеральной
демократии, и нежизнеспособность советской социалистической
системы — с другой.
98
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Особая роль советского фактора в XX веке, выпукло представшая
в холодной войне, свое наивысшее выражение нашла в стремлении
упростить основную проблему современной цивилизации — выбор
пути развития, сведя его к формуле-дилемме: социализм либо
капитализм. Такие ленинско-сталинские теоретические выкладки, как
«общий кризис капитализма», были напрямую ориентированы на
антагонистическое противоборство с капитализмом, на силовое решение
мирового спора «кто — кого». Насилие внутри и вне страны служило
средством сохранения и укрепления коммунистической власти —
доминирующей идеи правителей Кремля. Все это окончательно
определилось в последний период жизни Сталина, с завершением
строительства базиса и всей надстройки советской системы, принявшей
классический вид. Дальнейшее оказалось как бы запрограммированным.
Если верно распространенное мнение о том, что современная
цивилизация на нашей планете все еще не сложилась, не менее верно и
то, что Октябрьская революция своими деструктивными
последствиями немало способствовала этому.
1 Шлезингер А. М. Циклы американской истории. М., 1992. С. 237—310.
2 См., напр.: Лельчук В. С. У истоков биполярного мира // Советское
общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. М., 1997; Т. 1: От
вооруженного восстания в Петрограде до Второй мировой войны. С. 323—393;
Чубарьян А. О. Новая история холодной войны // Новая и новейшая история.
1997. № 6. С. 3—22; Гайдук И. В. К вопросу о создании «новой истории»
холодной войны // Сталинское десятилетие холодной войны. Факты и гипотезы.
М., 1999. С. 213—222; Уэйтц Р. Западные теории происхождения холодной
войны // Холодная война. Новые подходы, новые документы. М., 1995. С. 11—47.
5 Коммунистический интернационал в документах. Решения, тезисы и
воззвания конгрессов Коминтерна и пленумов ИККИ. 1919—1932. М., 1933. С. 14.
4 Коминтерн и идея мировой революции. Документы. М., 1998. С. 652.
5 Известия. 1939. 1 нояб.
6 Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны.
Документы и материалы: В 3 т. М., 1944—1947; Т. 1. С. 144—148.
7 См.: Наджафов Д. Г. Нейтралитет США. 1935-1941. М., 1990. С. 148-149.
8 Совещания Коминформа. 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М.,
1998. С. 81. В советских официозных изданиях нетрудно найти упор на все
тот же классовый мотив советской внешней политики. В изданном в начале
60-х годов «Дипломатическом словаре», одним из редакторов которого был
А. А. Громыко, в качестве примера использования противоречий между
империалистами «для обезвреживания их агрессивных замыслов» содержится
ссылка на внешнеполитическую стратегию СССР как перед, так и в годы
Второй мировой войны (советские маневры 1939—1941 гг. предпринимались,
следовательно, в целях «обезвреживания» антисоветских замыслов). —
Дипломатический словарь: В 3 т. М., 1960—1964; Т. 1. С. 467. Для авторов
официозной истории советской внешней политики Вторая мировая война
явилась подтверждением ленинского предвидения неизбежности «самых ужасных
столкновений» между социализмом и капитализмом, т. е. естественным
продолжением борьбы двух систем. — История внешней политики СССР. 1917—
1985: В 2 т. 5-е изд. М., 1986. Т. 1. С. 15.
9 История внешней политики СССР. Т. 1. С. 46.
99
Холодная война
10 Программа Коммунистической партии Советского Союза // Материалы
XXII съезда КПСС. М., 1961. С. 364.
11 Московские новости. 1998. № 21.
12 Подробнее см.: Наджафов Д. Г. Советско-германский пакт 1939 года:
Переосмысление подходов к его оценке // Вопросы истории. 1999. № 1. С. 154—
167; он же. Начало Второй мировой войны. О мотивах сталинского руководства
при заключении пакта Молотова—Риббентропа // Война и политика. 1939—1941.
М., 1999. С. 85—105; он же. СССР в послемюнхенской Европе (октябрь 1938 г. —
март 1939 г.) // Отечественная история. 2000. № 2. С. 67—88.
13 Союзники в войне. 1941—1945. М., 1995.
14 Совещания Коминформа... С. 242.
15 Новый мир. 1994. № 12. С. 232.
16 Raack R. С. Stalin's Drive to the West. 1938—1945: The Origins of the Cold
War. Stanford, 1995.
17 Уже в феврале—марте 1948 г. были подписаны к печати «Документы и
материалы кануна второй мировой войны» в 2-х томах (М., 1948),
составленные из трофейных секретных документов МИДа Германии за 1937—1939 гг.
18 РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 243. «Фальсификаторы истории».
19 Правда. 1948. 10, 12, 15 и 17 февр.
20 РГАСПИ, ф. 558, оп. И, д. 243, л. 1.
21 Совещания Коминформа... С. 550.
22 См., напр.: Изаков Б. Международные связи германской
промышленности // Большевик. 1945. № 13. С. 44—55.
23 РГАСПИ, ф. 599, оп. 1, д. 1, л. 150. К вопросу о «капиталистическом
окружении» для Советского Союза.
24 Там же, ф. 17, оп. 132, д. 224, л. 5—6. Н. Шпанов — И. Сталину. 28
марта 1949 г.
25 Там же, д. 484, л. 118—119. Текст статьи см.: Большая Советская
Энциклопедия. 2-е изд. Т. 9. М., 1951. С. 357-360.
26 Так начинался доклад А. А. Жданова «О международном положении», с
которым он выступил на первом совещании Коминформа // Совещания
Коминформа... С. 152.
27 Внешняя политика Советского Союза. Документы и материалы. Январь-
декабрь 1946 г. М., 1952. С. 68-69.
28 Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. М., 1953. С. 72.
29 Там же. С. 71-72.
30 Правда. 1940. 2 авг.
31 Зимняя война. 1939—1940: В 2 кн. М., 1999. Кн. 1: И. В. Сталин и
финская кампания (Стенограмма Совещания при ЦК ВКП(б). С. 272.
32 СССР-Германия. 1939-1941: В 2 т. Вильнюс, 1989. Т. 1. С. 35.
33 Гибианский Л. Проблемы международно-политического структурирования
Восточной Европы в период формирования советского блока в 1940-е годы //
Холодная война. Новые подходы, новые документы. С. 99—126; Мурашко Г. П.,
Носкова А. Ф. «Советский фактор» в послевоенной Восточной Европе, 1945—
1948 гг. // Советская внешняя политика в годы «холодной войны» (1945—1985):
Новое прочтение. М., 1995.
34 Правда. 1946. 14 марта.
35 Программа Коммунистической партии Советского Союза // Материалы
XXII съезда КПСС. С. 322.
36 Цит. по: Шлезингер А. М. Циклы американской истории. С. 243.
37 Truman H. S. Memoirs: 2 vols. Garden City (N. Y.), 1955-1956; Vbl. 1. P. 552.
38 Цит. по: История внешней политики СССР. Т. 2. С. 124.
39 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991.
С. 103.
100
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
40 Gaddis J. L. The Long Peace. Inquires Into the History of the Cold War. New
York-Oxford, 1987. P. 33.
41 Дашичев В. Восток — Запад: поиск новых отношений. О приоритетах
внешней политики Советского государства // Литературная газета. 1988. 18 мая.
42 Октябрь. 1989. № 1. С. 166.
43 Внешняя политика СССР. Документы и материалы. Январь—декабрь 1946 г.
С. 40.
44 Источник. 1998. № 1. С. 98.
45 Цит. по: Phillips H. D. Between the Revolution and the West. A political
Biography of Maxim M. Litvinov. Boulder. 1992. P. 172.
46 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 96. В архивном фонде
В. М. Молотова имеется полный текст интервью Литвинова от 18 июля 1946 г.
// РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1036, л. 91—94. В конце июля 1946 г. министр
государственной безопасности СССР В. Абакумов в записке на имя
Сталина привел дополнительные данные об интервью Литвинова // Там же, л. 75—
76.
47 Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925—1936 гг. Сборник
документов. М., 1995. С. 89, 144, 155, 157-158, 160, 167.
48 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1027, л. 77. Выступление В. М. Молотова на
партийной конференции МИД СССР 6 января 1949 г.
49 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 96—97.
50 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1036, л. 35—37. Л. Берия — В. Молотову. 9
ноября 1942 г.
51 Там же, л. 53—54. В. Меркулов — В. Молотову. 30 июля 1943 г.
52 Там же, л. 198. И. Серов — В. Молотову. 15 июля 1955 г.
53 Taubman W. Stalin's American Policy: From Entente or Detente to Cold War.
New York, 1982. P. 133.
54 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 86.
55 Там же. С. 90.
56 Там же. С. 482-484, 497.
57 Постановление Политбюро о подготовке вопросов для Политбюро ЦК
ВКП(б). 14 апреля 1937 г. // Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник
документов. М., 1995. С. 55.
58 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 479.
59. Там же. С. 14.
60 Там же. С. 65.
61 См., напр.: Bzezinski Zb. The Soviet Bloc: Unity and Conflict. Cambridge
(Mass.). 1967. P. 32-33.
62 Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ), ф. 072,
оп. 34, п. 148, д. 17. Стенограмма советско-бельгийских переговоров 23, 25
октября и 2 ноября 1956 г.
63 Там же, л. 18.
64 Там же, л. 19.
65 Там же.
66 Там же, л. 20.
67 Хрущев Н. С. Воспоминания: Избранные фрагменты. М., 1997. С. 496.
68 Шепилов Д. Как это было // Тихон Хренников о времени и о себе. М.,
1994. С. 143.
69 История Коммунистической партии Советского Союза. М., 1984. С. 510.
70 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 77, л. 96.
71 Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля.
М., 1996.
72 Там же. С. 263, 246. См. подробнее: Позняков В. В. Тайная война
Иосифа Сталина. Советские разведывательные службы в США накануне и в начале
101
Холодная война
холодной войны. 1943—1953 // Сталинское десятилетие холодной войны.
С. 188—206; Кристофер Э., Гордиевский О. КГБ. История внешнеполитических
операций от Ленина до Горбачева. Гл. X. Лондон, 1992.
73 Raack R. С. Stalin's Drive to the West. 1938—1945. The Origins of the Cold
War. Stanford. P. 103.
74 Подробнее см.: Наджафов Д. Г. Сталинский Агитпроп в холодной войне
(по архивным фондам ЦК ВКП(б) и МИД СССР) // Сталин и холодная
война. М.: Институт всеобщей истории РАН, 1988. С. 205—227; Он же.
Антиамериканские пропагандистские пристрастия сталинского руководства //
Сталинское десятилетие холодной войны. М.: Наука, 1999. С. 134—150.
75 Судоплатов П. А. Разведка и Кремль... С. 250.
76 Источник. 1998. № 1. С. 96.
77 Правда. 1946. 14 марта.
78 Печатное В. В. «Стрельба холостыми»: советская пропаганда на Запад в
начале холодной войны (1945—1947) // Сталинское десятилетие холодной
войны. Факты и гипотезы. М., 1999. С. 113—114.
79 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1485, л. 213-214.
80 Внешняя политика СССР. Документы и материалы. Январь—декабрь 1946 г.
С. 69.
81 Известия. 1949. 14 окт.; Правда. 1939. 1 сент.
82 История внешней политики СССР. Т. 2. С. 28.
83 РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 99, л. 127. И. Сталин — В. Молотову. 9
декабря 1945 г.
84 Правда. 1983. 17 июня.
85 Куранты. 1991. 9 мая.
86 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 64—65.
87 Ржешевский О. А. Секретные военные планы У Черчилля против России
в мае 1945 г. // Новая и новейшая история. 1999. № 3. С. 122ч
88 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 77, 100, 103.
89 Военно-исторический журнал. 1989. № 2. С. 16—31. Вскоре в этом же
журнале появилась статья в развитие этого положения: Секистов В. А. Кто на-,
гнетал военную опасность // Военно-исторический журнал. 1989. № 7, 10.
90 Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны.
Документы и материалы: В 3 т. М., 1944—1947; Т. 3. С. 55—56.
91 Truman Y. S. Memoirs. Vol. 1. P. 440.
92 Правда. 1946. 25 сент.
93 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1027, л. 85.
94 Организация Объединенных Наций. Пленарные заседания Генеральной
Ассамблеи. Третья сессия. Первая часть. Краткие отчеты заседаний 21
сентября- 12 декабря 1948 года. Париж - Нью-Йорк, 1948-1949. С. 133-137.
95 Там же. С. 135.
96 Там же. С. 136.
97 АВП РФ, ф. 072, оп. 34, п. 148, д. Па, л. 16.
98 Правда. 1948. 8 окт. Мои попытки выяснить через Архив внешней
политики РФ реакцию в Кремле на выступление Спаака ни к чему не привели.
Отказ от поисков соответствующих архивных материалов мотивировался тем,
что советские руководители слишком были заняты государственными делами,
чтобы обратить внимание на выступление «какого-то Спаака». Каждый, кто
видел протоколы заседаний Политбюро, на которых рассматривались десятки
и сотни вопросов, может по достоинству оценить истинные мотивы отказа.
99 АВП РФ, ф. 072, оп. 26а, п. 125, д. 2, л. 2.
100 Там же, оп. 28, п. 220, д. 11, л. 12.
101 Внешняя политика СССР. Материалы и документы. 1947 г. Ч. 1. С. 65.
102 Родина. 1991. № 6-7. С. 54-55.
102
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
103 «Свергнуть власть несправедливости...» (Сводка донесений местных
органов НКВД об антисоветских и хулиганских проявлениях в период
подготовки к выборам в Верховный Совет Союза ССР за декабрь 1945 — январь 1946 г.),
М., 1998. С. 470-471.
104 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 1013, л. 22-23.
105 Там же, д. 1012, л. 54. Докладная записка МГБ СССР о Еврейском
антифашистском комитете.
106 Совещания Коминформа. С. 79.
107 РГАСПИ, ф. 17, оп. 137, д. 172, л. 32. В. Григорьян, председатель
Внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) — товарищу Сталину. 27 февраля 1950 г.
108 Там же, оп. 132, д. 324, л. 36. Л. Слепов, В. Подкурков — Суслову М. А.
2 апреля 1950 г.
109 Там же, ф. 17, оп. 125, д. 425, л. 2-6.
110 Там же, л. 7-10.
1,1 Фейнберг Е. Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. М.,
1999. С. 53.
112 Хрущев Н. С. Воспоминания. С. 438, 203.
113 Проблемы мира и социализма. 1989. № 3. С. 96.
1,4 Известия. 1989. 29 марта.
115 Внешняя политика СССР. 1947 год. Документы и материалы: В 2 т. М.,
1952. Т. 2. С. 67.
116 Сталин И. В. Речь на XIX съезде партии. 14 октября 1952 г. М., 1953. С. 5,
7-8.
117 Маленков Г. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального
Комитета ВКП(б). 5 октября 1952 г. М, 1952. С. 27.
118 См.: Наджафов Д. Г. Советский глобализм: теория и практика //
Советская внешняя политика в ретроспективе. 1917—1991. С. 160—170.
119 Такого мнения придерживался, например, Б. Адаме, историк по
профессии и советник президента США Т. Рузвельта в своей нашумевшей книге
«Экономическое превосходство Америки. — Adams B. America's Economic Supremacy.
N. Y, 1900. Книга переиздана в 1947 г. См. также: Stead W. Т. The Americanization
of the Wbrld. The Trend of the Twentieth Century. N. Y, 1901.
120 Nadzafov D. G. Amerikas Hinwendung zur Wkltpolitik: Die europaische Politik
der USA // Europa urn 1900. Texte eines Kolloquiums. Berlin, 1989. S. 139—150.
121 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 269.
122 Речь И. Сталина на пленуме ЦК ВКП(б) о программе Коминтерна.
5 июля 1928 г. // Коминтерн и идея мировой революции. С. 670.
123 Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза.
2-е изд. испр. и доп. Лондон, 1990. С. 481.
124 Zubok V., Pleshakov С. Inside the Kremlin's Cold War. From Stalin to
Khrushev. Cambridge (Mass.); London, 1996. P. 15-16, 19, 34-35, 45, 68, 111.
125 Центр хранения современной документации (ЦХСД). Коллекция
рассекреченных документов. Перечень № 25, документ JNfe 1, л. 1—25: «Об
обострении обстановки в Демократической Республике Афганистан и наших
возможных мерах».
126 Там же, л. 3.
127 Там же, л. 7.
128 Там же, л. 8.
129 Там же, л. 9.
130 Там же, п. 14, д. 33, л. 1—26. «О наших шагах в связи с развитием
обстановки вокруг Афганистана».
131 Там же, л. 4.
132 Там же, л. 20.
133 Материалы XXVI съезда КПСС. М., 1981. С. 13, 29.
103
Холодная война
134 Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. С. 71—73.
135 Белоусова 3. С. СССР и бриановская Пан-Европа (по материалам
архивов МИД СССР и ЦК ВКП(б) // Объединение Европы и Советский Союз.
С. 141-160.
136 РГАСПИ, ф. 599, оп. 1, д. 1, л. 149. Ответственное лицо в редакции
оставило помету: «Хорошо написано...» (там же, л. 144). Тогда же, в годы войны,
в США появилось еще одно издание книги: Coudenhove-Kalergi R. N. Crusade
for Pan-Europe. Autobiography of a Man and a Movement. New York, 1943.
137 См.: Tucker R. C. Political Culture and Leadership in Soviet Russia. From
Lenin to Gorbachev. New York; London, 1987.
Л. Я. ГИБИАНСКИЙ
ПРОБЛЕМЫ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
И НАЧАЛО ФОРМИРОВАНИЯ
СОВЕТСКОГО БЛОКА
Среди важнейших факторов нарастания противоречий между
Советским Союзом и его западными партнерами по «большой
тройке», развернувшегося на завершающем этапе Второй мировой
войны и вслед за ее окончанием, особое место заняла ситуация в
Восточной Европе, где в 1944—1945 гг. при ликвидации там
гитлеровского господства образовалась (за исключением Греции) сфера
советского контроля, были установлены под эгидой Москвы
режимы так называемой народной демократии и из них начал
формироваться блок во главе с СССР.
Проблема будущего Восточной Европы возникла в отношениях
советской стороны с западными союзниками задолго до того, как
летом — осенью 1944 г. Красная Армия вступила почти во все
страны региона (кроме Греции, где высадились британские войска, и
Албании). Эта проблема начала обсуждаться еще во время
происходивших в декабре 1941 — мае 1942 г. переговоров о заключении
советско-английского союзнического договора, в ходе которых
значительное внимание было уделено рассмотрению того, каким следовало
бы быть послевоенному положению на Европейском континенте и
в чем с этой точки зрения должны состоять взаимно согласованные
цели обеих держав. Одним из центральных на переговорах стало
требование Кремля, чтобы в планировавшемся договоре (или
секретном протоколе к нему) было зафиксировано, а тем самым, по сути,
санкционировано стремление СССР к сохранению по окончании
войны его границ в Европе, установленных в результате
территориальных присоединений, которые Советский Союз силой или с
угрозой ее применения осуществил в 1939—1940 гг. в условиях его
тогдашнего альянса с нацистской Германией. Помимо прочего, имелись
в виду и советские границы с восточноевропейскими соседями —
Польшей и Румынией. Кроме того, советская сторона высказалась
за проведение в Восточной Европе после войны некоторых
территориальных изменений — приращение Польши, Чехословакии,
Югославии и Турции за счет Германии, Италии, Венгрии и Болгарии, а
также ревизию в пользу Румынии венгеро-румынской границы,
установленной так называемым Венским арбитражем Германии и
Италии в 1940 г. Но в смысле политического будущего
восточноевропейских стран гораздо большее значение имели выдвинутые на
переговорах в декабре 1941 г. предложения: с советской стороны — чтобы
105
Холодная война
в советско-английском договоре предусматривалось заключение
после войны Румынией военного союза с СССР, причем последний
обладал бы правом иметь на ее территории военные базы, а с
британской стороны — замысел образования федеративных или
конфедеративных объединений малых европейских государств, прежде
всего в Центральной Европе и на Балканах1.
И советский проект относительно Румынии, и английский план
создания федераций/конфедераций предлагались выдвинувшими их
сторонами в качестве неотъемлемой части мер, направленных
против возможности повторения германской агрессии в будущем и
призванных обеспечить послевоенную безопасность и стабильность как
для обеих держав, так и для Европы в целом. Однако если
предложение СССР фактически означало превращение, по крайней мере,
одной из восточноевропейских стран — Румынии в зону советского
контроля, то британский замысел оказывался сопряжен с
перспективой установления в восточноевропейском регионе, напротив,
влияния англичан. Под покровительством последних на рубеже 1941—
1942 гг. уже происходили выработка и подписание между
соответствующими эмигрантскими правительствами, нашедшими приют в
Великобритании, соглашений о создании польско-чехословацкого и
югославо-греческого конфедеративных объединений, каждое из
которых должно было затем стать основой и более широкого
федерирования: первое — в Центральной Европе, а второе — на Балканах,
включая и ту же самую Румынию. Во всяком случае, по поводу
последней налицо было достаточно очевидное столкновение советских
и британских намерений, что сразу же отметили, в частности, в
Форин Оффисе2.
Вместе с тем из документов, которыми пока располагают
исследователи, остается неясным, ограничивалось ли тогда стремление
СССР к установлению зоны его контроля в Восточной Европе лишь
одной Румынией. Посколько одновременно советская сторона
поставила в переговорах с англичанами аналогичным образом вопрос и о
своем северо-западном соседе — Финляндии3, напрашивается вывод,
что превращение тех или иных стран вдоль границы СССР в
Европе в сферу советского контроля являлось одним из существенных
элементов внешнеполитических намерений Кремля. И вполне
вероятно, что Румыния и Финляндия были избраны в качестве
наиболее целесообразных в тот момент объектов для зондажа
возможностей достижения подобной договоренности с Лондоном потому, что
обе непосредственно граничили с Советским Союзом и
участвовали в войне против него на стороне Гитлера. В то же время вряд ли
подходящими для такого же зондажа в тогдашних конкретных
условиях оказывались не граничившие прямо с СССР
восточноевропейские гитлеровские сателлиты Венгрия и Болгария (вторая даже не
участвовала в войне против Советского Союза), не говоря уж об
оккупированных странах Восточной Европы (включая самого
крупного и наиболее важного восточноевропейского соседа СССР —
Польшу), чьи эмигрантские правительства выступали в роли
участников антигитлеровской коалиции.
106
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Во взаимоотношениях с последними у советской стороны уже
имелся к тому моменту определенный негативный опыт, связанный
с тактически недостаточно рассчитанной инициативой начала июля
1941 г.: тогда Москва заявила эмигрантским правительствам Польши,
Чехословакии и Югославии, что стоит за восстановление
государственной независимости этих стран и считает вопрос о
послевоенном режиме, который будет там установлен, их внутренним делом,
но одновременно предложила, чтобы в Советском Союзе были
созданы для мобилизации сил в антигитлеровской войне польский,
чехословацкий и югославский национальные комитеты4. Если
большая часть этого заявления была встречена упомянутыми
эмигрантскими правительствами положительно, то предложение о создании
национальных комитетов сразу же вызывало опасение, не
превратятся ли названные комитеты, которые могли оказаться под советским
влиянием, в фактический противовес тем же правительствам. В итоге
на предложение о комитетах польская и югославская стороны
отреагировали негативно (первая — проигнорировав, вторая —
отвергнув) и даже чехословацкий президент Э. Бенеш, питавший
значительные иллюзии по поводу советской политики и склонный к
более чем тесной связи с СССР, ответил, что если и может в
предварительном порядке не занимать отрицательной позиции
(таковой она была у членов чехословацкого эмигрантского
правительства), то лишь при условии, что чехословацкий комитет будет
подчиняться посланнику Чехословакии, которого Бенеш назначит в
Москву5.
В документах, которыми мы пока располагаем, нет прямых
данных о том, какие конкретно планы в отношении Польши,
Чехословакии и Югославии связывал Кремль со своим замыслом
образования в СССР соответствующих национальных комитетов. Но если
действительно имелось в виду создать таким образом новые
национально-представительные эмигрантские органы трех названных
стран, подконтрольные советской стороне и способные в итоге
выступить соперниками трех правительств в эмиграции, то расчет на
возможность принятия предложения о комитетах самими
упомянутыми правительствами был тактически явно ошибочен. Однако
каким бы ни был советский замысел, отрицательная реакция, которую
встретило предложение о комитетах, заставила руководство СССР
уже через несколько дней отказаться от этой идеи и согласиться на
обмен послами с эмигрантскими правительствами Польши,
Чехословакии и Югославии6.
В тогдашней крайне тяжелой для Советского Союза военной
ситуации, когда его руководство было особенно заинтересовано в
максимально возможном налаживании отношений с другими
участниками складывавшейся антигитлеровской коалиции, Москве приходилось
тем более соблюдать чрезвычайную осторожность при выдвижении
советских претензий по поводу восточноевропейских стран на
переговорах с англичанами. Открытие еще неизвестных архивных
документов, которые бы содержали сведения о выработке и принятии
Кремлем решений в период данных переговоров, возможно, позволит
107
Холодная война
выяснить, сказалась ли эта осторожность — а если да, то в какой
мере — на позиции советской стороны, ограничившей тогда свои
претензии в Восточной Европе лишь вопросом о Румынии.
Во всяком случае, в апреле 1942 г. Кремль по тактическим
соображениям предпочел даже заменить требования по поводу Румынии,
а также Финляндии внешне более умеренными: теперь предлагалось
заключение договоров о взаимной помощи между Советским
Союзом и каждой из названных двух стран с «гарантией
независимости» последних, а о том, чтобы разместить на их территории
советские военные базы, больше не было речи7. Причиной этого шага,
призванного придать послевоенным целям СССР в отношении его
европейских, в том числе восточноевропейских, соседей
максимально возможную приемлемость в глазах западных союзников, было,
как видно из документов, стремление создать условия, при которых
оказалось бы возможным склонить англичан к тому, чтобы они
сняли согласованный ими с США отказ от включения в
планировавшийся советско-британский договор особенно важного для
советской стороны положения о праве СССР на восстановление его
границ в Европе, существовавших к моменту гитлеровского нападения
на него8. Однако из секретных инструкций, посланных в данной
связи В. М. Молотовым послу в Лондоне И. М. Майскому, следует,
что такая демонстрация умеренности была лишь уловкой: для
советского руководства речь не шла о действительном отказе от
намерения получить военные базы в Румынии и Финляндии, а дело
заключалось в том, что, как объяснял Молотов в упомянутых
инструкциях, просто «сейчас нет необходимости ставить этот вопрос»9.
С точки зрения содействия достижению того конкретного
результата, который был тогда столь желателен Москве, предпринятый ею
шаг оказался бесполезным, посколько ей так и не удалось
добиться, чтобы советско-английский договор, заключенный 26 мая 1942 г.,
каким-либо образом отразил, а тем самым санкционировал
советскую цель восстановления европейских границ СССР, какими они
являлись к 22 июня 1941 г. Но как принцип поведения Кремля
тактическая линия на то, чтобы, насколько возможно, скрывать от
западных союзников подлинные советские устремления в отношении
прилегающей к СССР части Европы, включая прежде всего
восточноевропейский регион, стала одной из неотъемлемых черт внешней
политики советского руководства на довольно длительный
последующий период. Более того, после заключения советско-британского
договора и, пожалуй, по крайней мере, до лета — осени 1944 г., когда
Красная Армия вступила в пределы Восточной Европы, советская
сторона, как правило, предпочитала больше не обсуждать с
западными союзниками послевоенное будущее региона и уж, во всяком
случае, не инициировала такое обсуждение.
Однако некоторые проблемы, относившиеся к будущему
восточноевропейских стран, в этот период выдвигались, наоборот, перед
Советским Союзом западными партнерами, главным образом
Великобританией, проявлявшей особую заинтересованность по поводу
Восточной Европы.
108
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Одной из подобного рода проблем был поставленный и
периодически вновь поднимавшийся англичанами вопрос, уже
упомянутый выше: о желательности образования федераций или
конфедераций восточноевропейских стран. При его возникновении в декабре
1941 г. И. В. Сталин, особенно стремившийся в тот тяжелый для
СССР момент к максимальному налаживанию еще только
формировавшихся отношений с западными союзниками и рассчитывавший
тогда на включение в планируемый договор с Англией положения
о восстановлении советских границ в Европе по состоянию на
22 июня 1941 г., предпочел продемонстрировать готовность пойти
навстречу пожеланиям Лондона и в общей форме высказал британской
стороне согласие с возможностью создания федераций10. Но с
начала 1942 г., когда под английским патронатом эмигрантскими
правительствами были заключены греко-югославское соглашение о
балканской унии и польско-чехословацкое соглашение о конфедерации,
а виды на то, чтобы договором между СССР и Англией
санкционировалось восстановление советской западной границы,
существовавшей к 22 июня 1941 г., становились все более призрачными, пока в
итоге не оказались в мае 1942 г. окончательно перечеркнуты,
позиция Москвы в отношении британских замыслов приобретала все
более выраженный негативный характер. В связи с опубликованным
в английской печати в середине января 1942 г. интервью и. о.
министра иностранных дел польского эмигрантского правительства
Э. Рачиньского, в котором он среди прочего изложил тезис о
необходимости создания послевоенного блока стран «третьей Европы»,
расположенных между Германией и СССР от Балтийского до
Адриатического, Эгейского и Черного морей, в редакции «Правды» была
подготовлена статья, где резкая критика этого тезиса сопровождалась
даже многозначительным замечанием, что, возможно, Рачиньский
повторяет «чьи-то чужие мысли»11. Очевидно, это замечание должно
было восприниматься как намек на англичан. Хотя статью,
присланную на согласование Молотову, в итоге сочли в тот момент тактически
нецелесообразным печатать в «Правде» и дело ограничилось
направлением польской стороне памятной записки, в которой интервью
Рачиньского критиковалось лишь за его высказывания о судьбе
государств Прибалтики, а о блоке «третьей Европы» в ней вообще не
упоминалось12, отрицательное советское отношение к этим планам
объединения восточноевропейских стран нарастало. В докладе,
который был в конце февраля 1942 г. представлен заведующим 4-м
Европейским отделом НКИД Н. В. Новиковым Молотову и членам
возглавляемой наркомом комиссии по проектам послевоенного
устройства зарубежных стран, польско-чехословацкая конфедерация и
предусмотренная греко-югославским соглашением балканская уния
прямо оценивались как направленные не только против Германии, но
и против СССР. Причем в качестве антисоветской направленности
фигурировало то, что, как говорилось в докладе, оба объединения
призваны стать барьером, препятствующим влиянию СССР на
зарубежную Европу, и конкретно — предотвратить возможное советское
продвижение на запад при поражении Германии13.
109
Холодная война
Позиция, нашедшая выражение в этой оценке, затем
непосредственно проявилась в политике Кремля. В конце апреля 1942 г. в
ходе продолжавшихся переговоров о заключении договора между
СССР и Англией советская сторона, направляя британской
очередной измененный проект, решила вообще изъять имевшееся до того
в проектах упоминание о возможности послевоенных региональных
федераций, конфедераций или блоков. А месяцем позже Молотов во
время визита в Лондон, отвечая на вопрос своего британского
коллеги А. Идена о причинах такого изъятия, уже счел допустимым
прямо аргументировать данный шаг «наличием попыток направить
некоторые из этих федераций против СССР»14.
Москва и дальше продолжала пристально следить за
намерениями Лондона по поводу федераций/конфедераций в Восточной
Европе. В частности, НКИД изучал разрабатывавшиеся английские
планы, добытые, очевидно, агентурным путем, а советские эксперты
пытались оценить возможности и последствия предполагаемой
реализации подобных планов15. Вместе с тем советская дипломатия
время от времени пользовалась случаем напомнить британскому
партнеру об отрицательном отношении к федерированию в Восточной
Европе16. Когда же англичане поставили вопрос о создании
конфедераций или «объединений» малых европейских и прежде всего
восточноевропейских государств на обсуждение Московской
конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в
октябре 1943 г., там в ответ последовало категорическое советское
заявление, что выдвигать, а тем более решать данный вопрос
преждевременно и что некоторые проекты федераций напоминают
довоенную «политику санитарного кордона» в отношении СССР17.
Аналогичным образом попытка У. Черчилля в Тегеране, а затем на
советско-британских переговорах в Москве в октябре 1944 г. вести речь
о конфедерациях или экономических объединениях, куда вошли бы
восточноевропейские страны, натолкнулась на решительные
возражения Сталина18. А занятие почти всего восточноевропейского
региона Красной Армией окончательно ставило крест на этих
британских планах.
С проблемой послевоенных политических перспектив в
Восточной Европе было также связано инициированное западными
союзниками обсуждение вопросов, касавшихся эмигрантских
правительств двух самых крупных стран региона — Польши и Югославии.
В польском случае это было вызвано крайней обеспокоенностью
Лондона и Вашингтона, когда Москва в конце апреля 1943 г.
прервала отношения с эмигрантским правительством, обвинив его в
пособничестве Гитлеру. Обвинение, как известно, строилось на том,
что ввиду немецкого заявления об обнаруженных в Катыни
массовых захоронениях расстрелянных польских офицеров, попавших в
советский плен в 1939 г., польское эмигрантское правительство
обратилось, как и нацистские власти, к Международному Красному
Кресту, чтобы он расследовал это дело19. Разрыв СССР с
эмигрантским правительством во многом ставил под вопрос возможность
последнего вернуться в страну, поскольку к тому времени стало уже
ПО
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
очевидно, что роль освободителя Польши от гитлеровской
оккупации скорее всего будет принадлежать советским войскам.
Естественно, западные союзники сразу же начали добиваться от советской
стороны восстановления прерванных отношений. Однако
обсуждение этой проблемы правительствами Англии и США с руководством
СССР, продолжавшееся вплоть до вступления Красной Армии в
Польшу, так и осталось безрезультатным для западных участников:
Москва на протяжении длительного времени вообще отказывалась
иметь дело с польским эмигрантским правительством, а под
занавес, весной — в начале лета 1944 г. в качестве условий
восстановления отношений с ним потребовала не только дезавуирования его
прежней позиции по поводу Катыни и немедленного признания той
линии советско-польской границы, на которой настаивала советская
сторона, но и коренного изменения состава самого правительства в
соответствии с советскими желаниями20. Последнее означало бы
фактическую ликвидацию существовавшего правительства и
включение в него тех, кто провЬдил бы просоветскую политику.
Документы, которые до сих пор было возможно исследовать, не
содержат прямого ответа на вопрос о том, в какой мере решение
прервать отношения с польским эмигрантским правительством
явилось следствием крайне болезненной реакции Кремля на опасность
разоблачения его собственного преступления в Катыни и было
обусловлено стремлением во что бы то ни стало пресечь возможность
возникновения подозрений на сей счет внутри антигитлеровской
коалиции, а в какой мере Сталин просто воспользовался польским
обращением к Международному Красному Кресту как удобным
поводом для того, чтобы прервать отношения с эмигрантским
правительством, к тому времени уже более чем прохладные, и таким
образом получить свободу рук в будущем установлении промосковской
власти в Польше, когда советские войска вступят на территорию
этой страны. Но, во всяком случае, когда Москва объявила о
разрыве отношений, уже были приняты меры по организации в СССР
так называемого Союза польских патриотов в качестве
политического центра, подконтрольного советской стороне и
противостоящего эмигрантскому правительству, равно как и меры по созданию
столь же подконтрольных польских воинских формирований
(дивизии, позже преобразованной в корпус, а затем — в армию)21. Ас
конца 1943 г. Кремль начал то на время прерывавшуюся, то вновь
возобновлявшуюся тайную подготовку образования органа, который
при вступлении советских войск в Польшу должен был быть ввезен
туда в качестве своего рода польского правительства. Такой орган
под названием Польский комитет национального освобождения
(ПКНО) в итоге был сформирован под непосредственным
контролем Сталина в Москве в июле 1944 г. из ряда польских
коммунистов и некоторых примкнувших к ним левых деятелей,
находившихся в эмиграции в СССР либо специально с этой целью тайно, с
помощью советских спецслужб, переброшенных из еще
оккупированной немцами Польши. При пересечении вслед за тем Красной
Армией линии западной границы СССР, установленной в сентябре
111
Холодная война
1939 г. и теперь рассматривавшейся Кремлем как советско-польская
граница, последовал спектакль декларирования ПКНО в качестве
национальной правительственной власти, якобы созданной в самой
Польше, и «признания» этой власти со стороны советского
правительства22.
Поставив, таким образом, своих британских и американских
партнеров перед совершившимся фактом, руководство СССР в
ответ на продолжавшиеся обращения к нему Лондона и Вашингтона
с призывами к восстановлению отношений с польским
эмигрантским правительством перешло к новой тактике: теперь оно
заявляло о необходимости достижения договоренности эмигрантского
правительства с ПКНО и даже выражало готовность «посредничать» в
этом, в том числе в создании обеими польскими сторонами
единого правительства. В рамках такой тактики эмигрантские
представители во главе с премьер-министром С. Миколайчиком были
приняты в конце июля — начале августа, а затем в середине октября 1944 г.
в Москве, где состоялись их встречи со Сталиным и Молотовым и
организованные советской стороной переговоры с делегацией
ПКНО. Миколайчика склоняли как к принятию советско-польской
границы, отстаивавшейся Кремлем и несколько откорректированной
по линии Керзона (она уже была фактически согласована Сталиным
и западными союзниками в Тегеране и зафиксирована формальным
соглашением между СССР и ПКНО), так и к образованию единого
правительства, в котором премьером был бы Миколайчик, но
основу составлял бы, однако, ПКНО, а эмигрантская сторона получала
бы всего 20—25 % мест, причем без участия тех, кого «советское
руководство и его подопечные из ПКНО обвиняли в реакционности
и антисоветизме23. В качестве запасного варианта Сталин во время
октябрьских переговоров имел в виду возможное увеличение
эмигрантской доли даже до 1/3 объединенного правительства, но с тем,
что подавляющая часть важнейших министерств, в том числе все
силовые, а также иностранных дел, гражданской администрации,
пропаганды, в значительной мере экономические министерства,
равно как руководство армией и пост президента останутся в руках
коммунистов и сил, тесно сотрудничающих с ними в ПКНО24.
Предлагавшаяся Москвой комбинация была нацелена на то,
чтобы в обмен на довольно ограниченный допуск части эмигрантских
деятелей в единое правительство вместе с тем удержать решающие
позиции в системе власти в руках советских подопечных. Это
давало бы серьезные возможности для сохранения основ уже
устанавливаемого в Польше режима, тем более в условиях присутствия
Красной Армии, а вместе с тем позволяло бы получить его признание
западными союзниками. Между тем Черчилль, проявлявший особую
активность в польском вопросе, со своей стороны, не видел в
сложившейся ситуации иного выхода, кроме комбинации с
объединенным правительством, но, наоборот, надеялся, что путем участия в
нем сил во главе с Миколайчиком будут созданы условия, при
которых удастся не допустить полного коммунистического контроля в
Польше. Потому он усиленно склонял эмигрантского премьера, осо-
112
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
бенно в октябре 1944 г., к соглашению с Москвой и ПКНО, для чего
пытался добиться как от Миколайчика, так и от Сталина
взаимоприемлемой договоренности о границе между СССР и Польшей, без
решения вопроса о которой нельзя было достигнуть и компромисса
относительно создания объединенного польского правительства25.
Это, однако, тогда не удалось ввиду сопротивления основных сил
эмиграции и довольно сдержанной позиции США, а впоследствии
вопрос о создании единого польского правительства, став, начиная
с Ялты, предметом напряженных переговоров между державами
«большой тройки», получил практическое решение лишь в июне
1945 г., о чем еще будет речь впереди.
Что касалось Югославии, где развернувшееся с 1941 г. массовое
сопротивление почти сразу сопровождалось и вооруженным
столкновением противоположных по своей ориентации
антиоккупационных движений — партизанского, руководимого компартией, и чет-
нического, выступавшего в стране в качестве сил королевского
эмигрантского правительства, то еще в 1941 — 1942 гг. сложилась
ситуация, когда СССР стал поддерживать партизан, а западные
союзники, главным образом Великобритания, — четников. Британская
сторона с конца 1941 г. пыталась добиться от советской, чтобы та
инструктировала коммунистическое руководство партизан
подчиниться четническому командованию. Москва сначала просто
уклонялась от этого, хотя и ориентировала компартию Югославии
(КПЮ) на достижение сотрудничества с четниками для совместных
действий против оккупантов, но частично с весны, а более
решительно и прямо — с середины 1942 г. выступила против четников,
обвиняя их, на основе сообщений руководства КПЮ, в
коллаборационизме. Обращения англичан и югославского эмигрантского
правительства к советской стороне в попытке оспорить обвинения (хотя
тактический коллаборационизм четников, особенно в интересах
борьбы с партизанами, имел место) были безрезультатны, так же как
и продолжавшиеся до осени 1943 г. британские усилия склонить
СССР к примирению партизан с четниками26.
После того как движение под руководством КПЮ, добившись
крупных военно-политических успехов в борьбе как с оккупантами,
так и с четниками и другими противостоявшими ему внутриюго-
славскими силами и создав значительные освобожденные районы,
провозгласило в конце 1943 г. образование так называемой новой
Югославии и заявило о лишении эмигрантского королевского
правительства всех прав, а советская сторона продемонстрировала затем
поддержку этого шага, Лондон, выступавший главным покровителем
югославского короля и эмигрантского правительства и
стремившийся, насколько возможно, спасти их позиции, начал добиваться
отвечавшего данной цели компромиссного соглашения между ними и
новой Югославией, которую возглавил лидер КПЮ И. Броз Тито. На
соответствующие британские обращения не только к Тито, но и
прямо к советскому руководству, как к патрону югославских
коммунистов, Кремль отреагировал в пользу компромисса, однако вместе
с Тито стремился к тому, чтобы вопреки расчетам англичан комп-
113
Холодная война
ромиссное решение фактически было бы преимущественно в
интересах КПЮ и контролируемого ею движения. Благодаря сильным
военно-политическим позициям последнего и советской поддержке
это удалось. В результате заключенного в июне 1944 г. соглашения
Тито с эмигрантским премьер-министром И. Шубашичем
эмигрантское правительство было вынуждено практически признать новую
Югославию и довольствоваться на деле вспомогательной ролью при
ее высших органах. А соглашение с Шубашичем о создании
объединенного правительства, чего добивались англичане, Тито,
действовавший согласовано с СССР, подписал лишь в начале ноября 1944 г.
(оно было дополнено в декабре), когда его вооруженные силы
вместе со вступившими месяцем раньше в северо-восточную часть
Югославии советскими войсками уже приступили к изгнанию оккупантов
из страны и на окончательно освобождаемой территории стала
устанавливаться власть, всецело руководившаяся коммунистами. В этих
условиях дело свелось к столь незначительному включению
эмигрантских представителей в объединенное правительство, созданное в
марте 1945 г., и к столь ограниченному допуску их сторонников к
участию в политической жизни новой Югославии, что реальный
характер уже установленной власти фактически не изменился27. Английские
расчеты потерпели неудачу.
Еще в мае 1944 г. перед лицом все более вероятной перспективы
прихода в Восточную Европу Красной Армии и соответственно
установления там советского контроля британское правительство
попыталось хотя бы частично ограничить заранее зону продвижения
советских войск, по крайней мере, в балканском субрегионе, где оно
надеялось осуществить высадку сил западных союзников. С этой целью
советской стороне было сделано предложение о разграничении сфер
«инициативы» (или «ответственности») между СССР и
Великобританией в предстоявших военных операциях на Балканах: к советской
была бы отнесена Румыния, а к британской — Греция. Москва
ответила, что готова к такому соглашению, однако обусловила его
согласием США, которые с подозрением относились к возможному
англосоветскому сговору о фактических сферах влияния. Но несмотря на
то, что Черчиллю с большим трудом удалось убедить Ф. Рузвельта
согласиться на предлагаемое разделение «зон ответственности», хотя
бы ограниченное трехмесячным сроком, советская сторона в
переговорах по этому поводу с англичанами, тянувшихся в течение мая —
июля 1944 е, продолжала ссылаться на сомнения Вашингтона. В
результате, вопреки усилиям Лондона, рассчитывавшего затем
расширить проектируемое соглашение, чтобы английская зона охватила
вместе с Грецией Югославию, а в обмен советская зона — вместе с
Румынией Болгарию, весь вопрос о реализации британского плана
фактически повис в воздухе28. Таковым положение продолжало быть
и тогда, когда со второй половины августа 1944 г. масштабным
прорывом в Румынию началось советское наступление на балканском
направлении, а между тем надежды Черчилля на организацию
сколько-нибудь значительной высадки на Балканах сил западных
союзников так и остались неосуществленными.
114
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Поскольку до сего времени мы не располагаем документами о
том, как и почему принимались тогда в Кремле решения по поводу
британского обращения в мае относительно разграничения зон
военной ответственности, остается не совсем ясным, насколько
советская позиция была обусловлена нежеланием вступать в соглашение,
вызывавшее американскую настороженность, а насколько ссылка на
США являлась предлогом, чтобы дипломатично уклониться от
английского предложения. Но так или иначе избранная в Москве
линия поведения позволяла избежать прямого отказа англичанам и
демонстрировать готовность к межсоюзническим договоренностям,
а вместе с тем практически не связывать себя заранее
ограничениями относительно вступления советских войск в те или иные
балканские страны. Кремль активно использовал такую ситуацию. Так,
вслед за наступлением в Румынии, в начале сентября 1944 г.,
накануне намеченного подписания перемирия Болгарии с
Великобританией и США, которые находились в состоянии войны с этим
гитлеровским сателлитом, советская сторона, ставя западных партнеров
перед свершившимся фактом, неожиданно сама объявила о
состоянии войны с Болгарией и ввела туда войска, тем самым
торпедировав действия союзников, до того координировавшиеся с ней, и
явочным порядком установив в Болгарии собственный контроль. А три
недели спустя Москва ввела войска в Югославию, утверждая, что это
делается лишь для их прохода в Венгрию, хотя на самом деле тем
самым оказывалась также важная поддержка утверждению власти
движения во главе с КПЮ.
Показательно, что к концу сентября 1944 г., когда Красная
Армия уже заняла, помимо Румынии, Болгарию и должна была со дня
на день войти в Югославию, а Лондон, встревожившись, как бы
следующей в данном ряду не оказалась и Греция, вновь напомнил
Москве о своих претензиях на эту страну как зону британских
военных операций, советская сторона вдруг без всяких оговорок
ответила, что придерживается достигнутого, по ее мнению, еще в мае
соглашения о разграничении ответственности на Балканах на
основе предложения англичан, согласно которому Греция относится к их
сфере действий29. Теперь, в условиях уже происшедшего советского
продвижения вглубь Балкан, далеко за пределы Румынии,
обозначенной в упомянутом майском предложении в качестве зоны СССР,
Кремль мог позволить себе задним числом изобразить, будто он
действовал в соответствии с советско-британской договоренностью, тем
более что к тому времени он уже принял решение,
удовлетворившись большинством балканских стран, не идти в Грецию, чтобы не
вступать в слишком лобовое противостояние с Великобританией,
проявлявшей в греческом случае особо острую заинтересованность.
Советская тактическая игра продолжилась затем и в связи с
известным предложением, сделанным Черчиллем Сталину на
московских переговорах в октябре 1944 г., о процентном соотношении
влияния СССР и Великобритании на Балканах, с помощью которого
англичане хотели не только еще раз гарантировать свой контроль в
Греции, где в начале октября произошла высадка их войск, но и
115
Холодная война
пытались все-таки получить для себя или вместе с США
определенные позиции в странах, куда к тому времени вошла Красная Армия.
В отношении Югославии, а также непосредственно примыкавшей к
Балканам Венгрии речь шла даже о равной с СССР роли, а в
отношении Болгарии — о несравненно более скромной, но хотя бы
заметной двадцатипятипроцентной роли (по поводу же Румынии
имелось в виду уже закрепленное соглашением о перемирии,
подписанным 12 сентября 1944 г., положение СССР, аналогичное тому, какого
Англия хотела для себя в Греции). Вопреки официозной версии,
господствовавшей в советской историографии, будто Сталин просто
отверг идею Черчилля о распределении влияния в балканских
странах, как британские записи этих переговоров, уже давно открытые
для исследователей, так и долго скрывавшиеся советские записи,
свидетельствуют, что московские хозяева охотно стали обсуждать
предложение гостей из Лондона, подтверждая согласие по поводу
фактического контроля Англии в Греции, но настаивая на
аналогичном положении СССР в Болгарии, а не только в Румынии, и
стараясь добиться преимущественной, а не равной с англичанами
советской роли в Югославии и Венгрии30. Ведя эту торговлю, Кремль,
с одной стороны, поддерживал в англичанах представление о его
готовности к партнерству в решении поднятых ими вопросов, а с
другой стороны, старался использовать британскую инициативу для
того, чтобы его контроль в странах, занятых советскими войсками,
приобрел, по возможности, как бы законный вид, подтвержденный
межсоюзнической договоренностью.
Хотя по некоторым позициям договоренность не была
окончательно достигнута, фактически в подавляющем большинстве
случаев англичанам перед лицом реальности уже состоявшегося прихода
Красной Армии во все, кроме Греции, страны, о которых в данной
связи шла речь, пришлось почти смириться с советскими
условиями. Относительно Болгарии это нашло отражение в подписанном
28 октября 1944 г. соглашении о перемирии с ней. Практически
немногим отличалось и подписанное 20 января 1945 г. соглашение о
перемирии с Венгрией. В обоих случаях действительный контроль в
этих бывших сателлитах нацистской Германии был, как и в
Румынии, сосредоточен в руках СССР31. Лишь в случае с Югославией
публично заявленное в англо-советском коммюнике по итогам
московской встречи в октябре 1944 г. решение проводить там
«совместную политику» внешне как будто напоминало британское
предложение. Но на самом деле такая формулировка была для советской
стороны не более чем голой декларацией в чисто тактических целях,
ибо ни Великобритания, ни вообще западные союзники не
получили там никакого реального контроля, даже частичного, а допуск
патронируемых Западом сил в объединенное правительство был, как
уже говорилось, в действительности символическим, не помешав
утверждению руководимой коммунистами «народной демократии».
Подобный результат соглашения о Югославии уже полгода спустя
пришлось констатировать Черчиллю в одном из его посланий
Сталину32.
116
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Будь то в Польше или на Балканах, — почти во всей Восточной
Европе, куда вступила Красная Армия, определяющие позиции тем
самым оказывались у советской стороны, в то время как западные
союзники были вынуждены в той или иной мере
приспосабливаться к возникшему положению. Западная политика в отношении стран
региона все больше приобретала импровизационный и догоняющий
характер, в лучшем случае будучи в состоянии лишь немного
притормозить или хотя бы затруднить, но никак не изменить то
развитие восточноевропейских государств, которое в одних случаях
поощрялось и поддерживалось, в других — просто инициировалось
Москвой. Общим вектором этого развития было создание от Польши на
севере до Югославии и Албании на юге режимов, получивших
общее название «народной демократии». С точки зрения соотношения
внутренних социально-политических причин и советской роли в
возникновении этих режимов страны Восточной Европы, в
сущности, делились на три основные группы.
Одну из них составляли Югославия и в значительной мере
Албания, где установление подобных режимов произошло хотя и при
определенной советской поддержке (более прямой и
непосредственной в югославском случае и более опосредованной — в албанском),
но преимущественно на собственной основе. Здесь еще в период
фашистской оккупации компартиям удалось повести за собой
большую часть населения под лозунгами освобождения от захватчиков и
восстановления государственной независимости, а одновременно
установления власти народа и справедливого социального порядка.
К моменту начавшегося в обеих странах осенью 1944 г. изгнания
оккупантов, завершившегося в Албании к концу ноября того же
года, а в Югославии — в мае 1945 г., коммунисты стояли там во
главе мощных организованных массовых движений, которые уже
являлись в каждой из стран доминирующим внутренним военно-
политическим фактором. Обладая наиболее крупными в своих
странах партизанскими формированиями, эти движения смогли сыграть
роль военной силы в освобождении (как отмечалось выше, в
северо-восточной части Югославии — совместно с пришедшими на
помощь советскими войсками, выведенными затем в конце 1944 —
начале 1945 г.) и одновременно разгромить все противостоявшие им
военно-подитические группировки, либо в той или иной мере
сотрудничавшие или тактически взаимодействовавшие с оккупантами,
либо обвиненные в коллаборационизме коммунистами. В итоге при
ликвидации гитлеровского господства в Югославии и Албании
движения, возглавлявшиеся компартиями, установили контроль в
обеих странах. Там утвердились режимы, в которых коммунисты
заняли монопольно-руководящее положение33.
Другую группу составляли Польша, Румыния и Венгрия, где в
установлении «народной демократии», наоборот, абсолютно
преобладало прямое советское вмешательство.
Раньше всего и, пожалуй, наиболее грубо это было сделано в
Польше. Здесь в период нацистской оккупации компартия,
распущенная по решению Москвы в 1937—1938 гг. и воссозданная по
117
Холодная война
директивам той же Москвы в 1942 г. как Польская рабочая партия
(ППР), а также блокировавшиеся с ней под ее фактическим
руководством некоторые левые группировки среди социалистов и так
называемого людовского (крестьянского) движения имели опору
лишь в весьма узких слоях населения и представляли собой в
значительной мере маргинальное течение. К нему основная часть
польского общества, находившаяся под сильнейшим впечатлением
от соучастия СССР вместе с гитлеровской Германией в ликвидации
довоенного польского государства и разделе его территории в
сентябре 1939 г., относилась с глубоким недоверием, считая носителем
устремлений, противоречивших интересам Польши, и, по сути,
советской агентурой. Предпринятое руководством ППР создание 1
января 1944 г. подпольной так называемой Крайовой Рады Народовой
(КРН), провозгласившей себя руководящим национальным органом
Польши, было не более чем политико-пропагандистским символом,
который выражал претензии на власть при предстоявшем
освобождении страны от нацистской оккупации. Реальной силой для
осуществления таких претензий сами польские коммунисты и
блокировавшиеся с ними группировки не обладали34. Однако, как уже
говорилось, во второй половине июля 1944 г. в Польшу был вместе с
советскими войсками ввезен ПКНО, провозглашенный (от имени
КРН как якобы «подпольного парламента») органом с функциями
национального правительства, вслед за чем последовало
официальное советское заявление о признании полномочий КРН и ПКНО в
качестве верховной польской законодательной и исполнительной
власти.
На польской территории, освобождавшейся Красной Армией от
гитлеровского господства, под советским патронатом начал
формироваться из членов и сторонников ППР и примкнувших к ней групп
административный аппарат этой новой власти. Одновременно
советские войска, силы НКВД и госбезопасности подавляли всякое
сопротивление создававшемуся режиму и проводили ликвидацию
разветвленной системы действовавших в Польше во время нацистской
оккупации подпольных органов и вооруженных формирований
польского эмигрантского правительства35. Когда эти подпольные
структуры начали 1 августа 1944 г. крупномасштабное восстание в
еще оккупированной немцами Варшаве в расчете на то, что сумеют
овладеть городом, к которому уже подходила с востока Красная
Армия, и тем самым получат важное политическое преимущество,
установив свой контроль над польской столицей, советская сторона
заняла по отношению к восстанию и его руководству фактически
враждебную позицию. Только почти через полтора месяца после его
начала, в обстановке непрерывных обращений Лондона и
Вашингтона в Москву, последняя предприняла меры по оказанию
некоторой, весьма ограниченной помощи повстанцам36. В распоряжении
исследователей все еше нет документов, где непосредственно
содержался бы ответ на вопрос многолетней историографической
дискуссии: насколько остановка Красной Армии в предместьях Варшавы,
на восточном берегу Вислы, напротив основной части польской сто-
118
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
лицы, в которой восстание продолжалось вплоть до его подавления
немцами в начале октября 1944 г., была обусловлена политическим
расчетом, а насколько — отсутствием, по утверждению советской
стороны, возможности успешного форсирования реки и штурма
города. Но в любом случае документальные материалы
свидетельствуют о том, что перспектива победы восстания, организованного и
возглавленного органами польского эмигрантского правительства,
решительно противоречила политическим целям Кремля. В
утвержденной 2 августа 1944 г. инструкции правительства СССР его
представителю при ПКНО Н. А. Булганину, надзиравшему за
создававшимся в Польше режимом, прямо ставились задачи, с одной
стороны, всемерного содействия организации новой власти во главе с
ПКНО, а с другой — ликвидации всех имевшихся в стране
структур эмигрантского правительства37. В этом смысле, какими бы ни
были те или иные конкретные причины тогдашней советской
остановки на Висле, с поражением восстания устранялась возможность
открытого возникновения на освобождаемой от нацистской
оккупации территории Польши политического центра, который бы
являлся конкурентом режиму, создававшемуся под советской эгидой и
утверждавшемуся в стране по мере ее очищения от гитлеровских
захватчиков.
Примененный в Польше сценарий силовых действий для
насаждения власти, контролируемой коммунистами, Москва во многом
повторила в Румынии, хотя и с существенными отличиями,
обусловленными спецификой тамошней ситуации. Специфика была в
значительной мере связана с тем, что при разгроме Красной Армией
основной группировки немецких и румынских войск,
находившейся в районе советско-румынской границы, румынский королевский
двор с частью генералитета 23 августа 1944 г. путем верхушечного
переворота устранили главу прогитлеровского режима Антонеску и
его правительство, объявив о переходе Румынии на сторону
Объединенных Наций и повернув румынскую армию против немцев. В
результате в Румынии, которую заняли советские войска, сохранилась
действовавшая система государственной власти во главе с королем,
ее административный аппарат и армия. Правительство, созданное
23 августа, состояло в основном из военных и деятелей, близких ко
двору. Компартия Румынии (КПР), с представителями которой
дворцовые круги установили контакт еще до переворота и
взаимодействовали при его осуществлении, получила в правительстве одно место,
но даже это было вынужденной уступкой со стороны властей,
обусловлено необходимостью считаться с советским патроном КПР,
которая, только что выйдя из подполья, ни численно (едва ли
1000 чел.), ни организационно не представляла собой действенного
фактора. Однако уже к концу сентября 1944 г., как только КПР
начала развертывание своей организации и деятельности, привлекая к
себе тяготевшие влево общественно-политические течения и
объединяя их в так называемый Национально-демократический фронт
(НДФ), она под советским патронатом инициировала выступления
от имени НДФ с нападками на правительство и поддерживавшие его
119
Холодная война
две наиболее влиятельные в Румынии правые партии — национал-
царанистскую и национал-либеральную. В рамках этой
последовательно нараставшей кампании, в ходе которой КПР и ее левые
союзники постепенно расширяли свое представительство в
правительственном кабинете, было выдвинуто требование вообще передать
власть правительству, целиком сформированному НДФ. А
параллельно советская сторона, опираясь на свою решающую роль в
союзническом контроле в Румынии, обвиняла румынские власти в
неудовлетворительном выполнении соглашения о перемирии и, ссылаясь
на выступления НДФ, требовала преодоления «кризиса» путем
уступок «демократическим силам». Развязка наступила в конце
февраля — начале марта 1945 г., когда Кремль, посчитавший, что после
Ялты он приобрел большую свободу рук, предъявил королю
ультиматум с требованием замены действовавшего кабинета
правительством НДФ. При этом использовалось то обстоятельство, что КПР
и блокировавшимся с ней левым силам удалось в тот момент
вывести на улицы Бухареста, а также некоторых других городов
значительное число своих сторонников. Часть из них при покровительстве
советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК)
была вооружена, создавая угрозу насильственного захвата власти.
Советскими спецслужбами была проведена организационная
подготовка поддержки такого захвата, к румынской столице были
стянуты крупные формирования войск НКВД. В связи с происшедшими
25 февраля столкновениями сторонников НДФ с румынскими
правительственными силами советская сторона с помощью угрозы
прямого военного вмешательства парализовала действия властей,
призванные противостоять начавшемуся, по сути, перевороту. В итоге
король был вынужден 6 марта назначить новое правительство,
которое сформировал НДФ и где ведущую роль фактически играли
коммунисты38.
В отличие от Румынии, в Венгрии, куда советские войска
вступили в конце сентября 1944 г., попытка Хорти, стоявшего во главе
режима, разорвать с Германией и заключить перемирие с
державами антигитлеровской коалиции окончилась неудачей: немцы, чьи
войска находились в стране, 15 октября сместили его и поставили у
власти марионеточное правительство Салаши. В итоге значительная
часть венгерской армии продолжала вместе с вермахтом сражаться
против наступавших советских сил, а другая часть под
командованием ряда хортистских генералов отказалась подчиняться немцам и
предпочла сдаваться в плен Красной Армии. В этой ситуации 22
декабря Кремль создал под своим контролем временное венгерское
правительство на той территории страны, которую уже заняли
советские войска (целиком они смогли занять Венгрию лишь в начале
апреля 1945 г.). Однако в условиях, когда первоочередной задачей
был подрыв режима Салаши и его вооруженных сил и привлечение
максимально широких слоев венгерского населения на
антигитлеровскую сторону, советское руководство, отдавая себе отчет в
чрезвычайной слабости компартии (КПВ), а также учитывая, что
соглашение о перемирии с Венгрией еще только предстоит подписывать
120
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
вместе с западными союзниками, пошло на то, чтобы КПВ во
временном правительстве не имела перевеса и была представлена
наряду со всеми основными политическими силами, занявшими
антинацистские и антисалашистские позиции, вплоть до видных хорти-
стов, прежде всего из числа высших военных, сдавшихся Красной
Армии, подобно генералу Б. Миклошу, которого поставили во главе
правительства. Вместе с тем благодаря советскому воздействию
компартия все-таки получила в правительстве позиции более
значительные, нежели ее реальное влияние в обществе: вместе с ее тайными
сторонниками, выступавшими как деятели других партий, КПВ
заняла треть мест в кабинете39.
Третью группу стран составляли Болгария и Чехословакия, где
советское воздействие играло первостепенную роль в возникновении
«народной демократии», но сочеталось с очень значительным, а то
и приближавшимся к почти равному влиянием внутренней
общественно-политической ситуации. Компартии в обеих странах, хотя
и в разной степени, смогли при крахе нацистского господства
выступить в блоке с другими силами Сопротивления как чрезвычайно
важный фактор. Коммунисты заняли ведущее место в перевороте
9 сентября 1944 пив установленной им новой власти в Болгарии, а
также в Словацком национальном восстании (конец лета — осень
1944 г.), которое хотя и было в итоге подавлено немцами, но во
многом обусловило при начавшемся затем освобождении
Чехословакии серьезные позиции компартии как в обществе, так и в
образованном в начале апреля 1945 г. коалиционном правительстве, где
она вместе с примыкавшими к ней получила треть постов, в том
числе ряд ключевых. Но в то же время именно приход в обе эти
страны советских войск и поддержка Москвы в огромной, если не
решающей, мере сделали возможным в Болгарии успех переворота
и фактически определяющее положение компартии, а в
Чехословакии — выдвижение коммунистов на роль главного партнера Бене-
ша и возглавляемых им сил при формировании правительства40.
В историографии давно обсуждаются вопросы: во-первых,
стремился ли Кремль изначально к советизации Восточной Европы или
лишь к созданию там для СССР зоны безопасности, которая бы
состояла из режимов, тяготеющих к Советскому Союзу либо даже
просто дружественных ему, но не обязательно коммунистических; во-
вторых, проводилась ли тогда советской стороной общая
политическая линия в отношении всего восточноевропейского региона или
цели Сталина были совершенно дифференцированы по отдельным
группам стран в зависимости от того, какое значение он придавал той
или иной из групп с точки зрения интересов Москвы; в-третьих, была
ли вообще у Сталина в то время более или менее четкая,
продуманная программа, своего рода генеральный план по поводу
политического будущего как всей Восточной Европы, так и каждого из
расположенных там государств, или же, скорее, имела место
импровизация, складывавшаяся на ходу под влиянием того или иного
стечения обстоятельств. Как ни парадоксально, в последнее
десятилетие, когда история возникновения «народных демократий» и в том
121
Холодная война
числе роли СССР стала исследоваться на основе прежде закрытого
материала восточноевропейских и бывших советских архивов,
произошло новое оживление подобных дискуссий. Ибо среди архивных
источников, ставших теперь доступными, весьма мало либо даже
почти нет документов, в которых бы отражалось, как в
интересующий нас период происходили определение долгосрочных советских
целей в Восточной Европе, анализ возможностей и путей их
достижения, выработка соответствующих прогнозов и планов и, наконец,
принятие практических решений — на самом высшем советском
уровне: Сталиным и его ближайшим окружением либо единолично
хозяином Кремля. А отсутствие таких сведений продолжает
порождать, а то и усиливать споры о мотивации тех или иных шагов
Москвы, различную интерпретацию причин и конечных задач ряда ее
действий в данном регионе.
Некоторым работам и дискуссионным выступлениям последних
лет (например, М. Леффлера в США, Т. В. Волокитиной и И. И.
Орлика в России) присуща тенденция делать выводы о
восточноевропейских планах советского руководства в период, который здесь
рассматривается, преимущественно (либо даже исключительно) на
основе двух категорий источников. Во-первых, это — ставшие недавно
известными записки, которые в 1943—1945 гг. готовились в
аппарате НКИД СССР, в том числе в специально созданных для этого
комиссиях НКИД, и были посвящены прогнозированию
европейского и мирового послевоенного порядка и выяснению
соответствующих внешнеполитических задач Москвы. Во-вторых, — данные о
ряде непубличных высказываний Сталина по поводу Восточной
Европы в его тогдашних беседах с различными иностранными
деятелями. Однако обе, несомненно, важные группы документов
использовались без должного учета особенностей их происхождения,
характера, функционального предназначения.
Если говорить об источниках первой из названных категорий, то
хотя Леффлер и в значительной мере Волокитина склонны
отождествлять их с планами советского руководства41, на самом деле эти
материалы не были таковыми, а представляли собой, наоборот,
информационно-аналитические справки и предложения дипломатов и
экспертов, предназначенные для рассмотрения в советских верхах.
Не исключено, что отдельные составители таких материалов,
особенно из числа более высокопоставленных функционеров, могли быть
до определенной степени в курсе общих внешнеполитических
устремлений на высшем советском уровне и учитывать их в
подготавливаемых документах. Но, как свидетельствует тогдашняя практика,
более конкретные замыслы Кремля, к тому же рассчитанные на
относительно длительную перспективу, почти не выходили за
пределы крайне узкого круга самых приближенных к Сталину. Во всяком
случае, судя по документам, основная из комиссий НКИД,
разрабатывавшая предложения о мировом послевоенном устройстве
(комиссия замнаркома М. М. Литвинова), приступая к работе, не
имела прямых ориентировок от руководства СССР относительно его
непосредственных внешнеполитических намерений42. О том, что ее
122
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
члены далеко не всегда были осведомлены о перспективных
замыслах Кремля, свидетельствуют и последующие обсуждения различных
вопросов на ее заседаниях43. Вместе с тем в исследованной
документации пока сплошь и рядом нет сведений, как реагировало
советское руководство на те или иные представляемые материалы,
насколько и каким образом учитывало их в своих долгосрочных
расчетах, в частности, по поводу Восточной Европы.
Отождествление (как видим, неоправданное) такого рода записок,
подававшихся наверх, с планами советского руководства
одновременно сопровождается, особенно рельефно у Леффлера, выводом о
том, что, поскольку в этих материалах необходимость превращения
восточноевропейских стран в сферу советского контроля
рассматривалась под углом зрения обеспечения безопасности СССР, а о
перспективах внутреннего развития указанных стран там говорилось
почти вскользь, с употреблением общих формулировок о демократии
и без упоминаний о возможной коммунистической власти, стало
быть, вы само стремление к контролю над Восточной Европой
базировалось тогда лишь на геополитической концепции безопасности,
без намерения советизации данного региона44., Подобное
умозаключение совершенно не учитывает, что материалы, о которых идет
речь, по своему функциональному предназначению должны были в
основном служить выработке позиции при переговорах с
западными союзниками об организации послевоенного международного
порядка, о распределении влияния и контроля между державами
«большой тройки», решении территориальных проблем, об обращении с
побежденными государствами и т. п. Естественно, под углом зрения
таких, главным образом геополитических проблем и фигурировали
в данных материалах страны Восточной Европы, а о будущем
внутреннем устройстве этих стран там либо почти, либо совсем не
говорилось.. Последнее было во многом обусловлено и ведомственной
принадлежностью указанной группы источников, ибо советские
усилия, касавшиеся перспектив социально-политического развития
восточноевропейских государств, шли,' как правило, по крайней мере
до осени 1944 г., вообще не по линии НКИД. В свою очередь,
обратным следствием подобного положения оказывалось то, что даже
такие наиболее высокопоставленные составители записок, как,
например, замнаркома Майский, автор представленных советскому
руководству в январе 1944 г. самых всеохватывающих предложений
о желательном мировом послевоенном порядке, отчасти
затрагивавших и вопросы будущего Восточной Европы45, могли быть не в курсе
тех или» иных решений по поводу политики СССР в этом регионе,
которые тогда уже принимались и затем осуществлялись Кремлем46.
Что же касается документов второй из упомянутых категорий,
при их использовании в тех же работах заметна неправомерная
склонность трактовать те или иные слова Сталина в разговорах с
различными иностранными собеседниками как непосредственное
выражение советских намерений, без учета и анализа того, кому
именно, при каких обстоятельствах и для чего это говорилось.
Например, исходя из данных, согласно которым в 1944 г. Сталин ска-
123
Холодная война
зал Миколайчику, что коммунистическая система не подходит для
Польши, а через несколько месяцев, весной 1945 г. при встрече с
Тито высказывался, наоборот, в том смысле, что всюду на
восточноевропейской территории, занятой советскими войсками,
стремление Кремля состоит в установлении этой системы, Леффлер сделал
вывод, будто противоречие между двумя заявлениями обусловлено
тем, что у руководителя СССР в то время вообще еще не было
определенной цели по поводу будущего общественного строя в
Восточной Европе47. Но прибегая к подобному сопоставлению, Леффлер
совершенно не учел поистине огромной разницы в том, с кем
беседовал Сталин в каждом из упомянутых случаев: Тито был тогда его
ближайшим коммунистическим союзником, с которым кремлевский
хозяин мог быть более откровенен по поводу стремления к
советизации Восточной Европы, а Миколайчик — политическим противником,
в отношении которого вся советская тактика строилась на обмане.
В свою очередь, Орлик, ссылаясь на сделанные в беседе 28 апреля
1944 г. с левоориентированным польским католическим священником
из США С. Орлеманьским заявления Сталина, что советская сторона
не намерена вмешиваться в то, какие порядки будут установлены в
Польше, а лишь хочет, чтобы там было правительство, которое
«понимало бы и ценило хорошие отношения» с СССР, утверждал, что в этих
словах было «выражено отношение Москвы к будущему польскому
государству»48. Но подобный вывод построен на полном игнорировании
того, что Орлеманьский отнюдь не принадлежал к людям, с которыми
Сталин мог бы всерьез делиться своими внешнеполитическими
планами, а был просто очередной фигурой, которую Кремль старался
использовать в пропагандистско-тактических целях. И показательно, что
сказанное Сталиным полностью противоречило как
предпринимавшимся тогда же тайным советским усилиям по созданию ПКНО, так и
тому, что вся советская политика в Польше вслед за вступлением
туда Красной Армии была направлена именно на установление
определенного общественно-политического порядка49.
В итоге при том методологическом подходе к обеим названным
группам источников, который проявился в упомянутых работах,
адекватность выводов, сделанных на такого рода основе, оказывается
под вопросом. Впрочем, отсутствие у историков столь необходимых
сугубо внутренних, рабочих документов высшего советского
руководства, самого Сталина, в которых бы содержались тогдашние
относительно долгосрочные планы по поводу Восточной Европы, вряд ли
вообще может быть компенсировано путем выборочной
абсолютизации и некритической интерпретации каких-то отдельных
категорий других документальных материалов. Скорее, наоборот,
максимально возможное приближение к более адекватному пониманию
восточноевропейских устремлений Кремля требует комплексного
подхода, включающего как конкретный критический анализ и
взаимное сопоставление всей совокупности относящихся к этому
источников, так и их тщательное соотнесение с реально
происходившими событиями, с практическими советскими действиями в
Восточной Европе.
124
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Под углом зрения такого подхода данные, которыми располагает
историография, особенно на основе исследований, осуществленных в
последнее десятилетие, заставляют полагать, что ближе к концу
Второй мировой войны и, возможно, сразу вслед за ней у Сталина был
скорее общий замысел, некий набор наиболее актуальных целей в
отношении восточноевропейских стран, нежели сколько-нибудь
детализированная программа, не говоря уже о «расписании» ее реализации.
Стержнем этого замысла, судя по проводившейся практической
политике, было установление в Восточной Европе левоориентированных
режимов с превалирующим, а если не сразу удается, то, по крайней
мере, весьма значительным по обладанию важнейшими рычагами
власти участием подчиненных Москве компартий в государственном
управлении. Но применительно к разным странам региона проведение
такой линии отнюдь не было абсолютно идентичным ни с точки
зрения ближайших конкретных задач, решавшихся на том этапе Кремлем,
ни с точки зрения употреблявшихся им средств. В этом смысле
показательны уже упоминавшиеся выше примеры, когда в Польше и в
несколько ином виде в Румынии были применены опиравшиеся на
советское военное присутствие силовые методы для установления власти
с ключевой ролью компартий, между тем как в Чехословакии и
Венгрии советская сторона, а соответственно, и руководимые ею
коммунисты этих стран действовали куда умереннее, первоначально
удовлетворившись участием компартий в правительственных коалициях с
реальным некоммунистическим преобладанием.
Вряд ли подобная дифференциация советского поведения могла
быть обусловлена какой-то одной универсальной причиной, скорее,
она вызывалась сочетанием ряда факторов. Важнейшую роль
несомненно играла всякий раз оценка Сталиным практических
возможностей в зависимости как от неодинаковой внутренней ситуации в
разных восточноевропейских странах, так и от той позиции,
которую занимали или могли занять в каждом конкретном случае
западные партнеры по «большой тройке». Не менее важным, очевидно,
было то, какое место в данный момент занимала та или иная
страна региона в совокупной иерархии советских внешнеполитических
приоритетов, и насколько решения в отношении этой страны
представлялись Кремлю в сложившихся условиях не терпящими
промедления или, наоборот, не столь неотложными. Однако при любых
обусловленных этими факторами различиях непосредственной
политической линии, проводившейся советским руководством
применительно к разным государствам Восточной Европы, общим во всех
случаях было его очевидное стремление закрепить за тамошними
компартиями максимум того, что оно считало в тогдашних
обстоятельствах (и в сочетании со всеми другими внешнеполитическими
целями СССР) достижимым, и создать условия для последующего
усиления коммунистических позиций в регионе.
По поводу того, как советское руководство представляло себе
результаты развития в этом направлении, в историографии нередко
фигурирует известное мемуарное свидетельство М. Джиласа об уже
упоминавшемся выше высказывании Сталина на встрече с югослав-
125
Холодная война
скими коммунистическими лидерами в апреле 1945 г.: каждый из
главных победителей, и в том числе СССР, распространит свою
общественную систему на ту территорию, которую сумеет занять его
армия50. К сведениям Джиласа нужно отнестись с той же степенью
критичности, как и к любым мемуарам, тем более что автор писал
их исключительно по памяти много лет спустя, да и стоял к тому
времени на антикоммунистических позициях. Но в недавно
опубликованном дневнике Г. Димитрова зафиксировано относящееся тоже
к началу 1945 г. (28 января) другое высказывание Сталина, имевшее
место на встрече с рядом руководящих деятелей новых режимов
Болгарии и Югославии и, в сущности, косвенно подтверждающее то,
о чем свидетельствовал Джилас. Согласно записи, которая была
сделана Димитровым сразу же после этой встречи, а потому может в
отличие от мемуаров рассматриваться как достаточно надежный
источник, Сталин говорил о необходимости тесного союза славянских
народов (так именовался тогда в советском политическом
лексиконе начавший складываться блок СССР и первых
восточноевропейских «народных демократий») в контексте перспективы грядущей
новой войны. А эта перспектива рисовалась им как будущее
военное столкновение такого блока не только с Германией, которая, по
его прогнозам, могла к тому времени возродиться в качестве
мощного государства, но и с капитализмом вообще, включая западные
державы, пока еще составлявшие вместе с СССР антигитлеровскую
коалицию51. Коль скоро речь шла о предстоявшей в будущем войне
с «капитализмом», то в подобном конфликте, который, по оценке
Сталина, должен был произойти через одно — два десятилетия52, в
качестве надежных союзников расчет мог быть, очевидно, именно на
режимы, которые стали бы в итоге коммунистическими.
Если учесть характер сказанного и круг собеседников, то, скорее, есть
основания полагать, что в данном случае слова Сталина могли в
немалой мере отражать его действительные представления как вообще о
дальнейшем ходе событий на мировой арене, так и непосредственно о
направлении развития восточноевропейских стран. Причем, ставя
вопрос таким образом, как он сделал в беседе, записанной Димитровым,
Сталин, в сущности, отождествлял интересы СССР в вероятном
грядущем военном столкновении с западными державами (возможно,
блокирующимися с Германией) с интересами «социализма» в борьбе против
«капитализма». Если подобное говорилось болгарским и югославским
подопечным не в каких-то чисто тактических целях, .а всерьез, то из
этого должно следовать, что распространение коммунистической
власти за пределами советских границ (конкретно — в странах Восточной
Европы) было для кремлевского властителя и фактором усиления
безопасности СССР, и одновременно расширением «сферы социализма».
При таком подходе обе названные цели оказывались неотделимы одна
от другой, сливаясь в единое целое. Возможно, здесь и лежит решение
той дилеммы, которая столь активно дебатируется в историографии:
исходил ли Сталин в своей восточноевропейской политике из док-
тринально-идеологических (революционно-коммунистических)
постулатов или из прагматических соображений безопасности СССР.
126
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Во всяком случае, практическая политика СССР в странах
Восточной Европы, куда вошла Красная Армия, с очевидностью
свидетельствует, что утверждение там своего эффективного контроля
советское руководство в огромной, если не в решающей, мере
отождествляло с сосредоточением важнейших рычагов власти в руках
компартий. Соответственно Кремль всячески противодействовал
попыткам в той или иной степени этому помешать, которые
предпринимались Лондоном и очень активизировавшимся с первых
месяцев 1945 г. Вашингтоном главным образом в отношении тех стран,
где процесс установления коммунистического преобладания либо
даже фактической монополии в государственном управлении зашел
в конце Второй мировой войны особенно далеко.
Хотя западные союзники вынужденно признали и фактически
уже не оспаривали преимущественную роль СССР применительно к
большинству государств региона, они трактовали такую роль скорее
как определенное патронирование внешнеполитической ориентации
этих государств в целях обеспечения интересов Москвы, однако
вместе с тем стремились воспрепятствовать утверждению там
режимов с полным коммунистическим контролем, с моделью власти,
которая по своему характеру означала бы движение к системе,
напоминающей советскую. Начиная с вновь поднятого англичанами и
американцами в Ялте вопроса о Польше, а затем в спорах с
советской стороной по поводу внутренней ситуации в Румынии, Болгарии
и Югославии, тянувшихся с весны — начала лета 1945 г., в том числе
в Потсдаме, вплоть до московского совещания министров
иностранных дел «большой тройки» в декабре, западные державы пытались,
насколько возможно, добиться того, чтобы в перечисленных
восточноевропейских государствах политические силы, оппонировавшие
коммунистам или возглавляемым компартиями левым блокам,
получили более или менее существенный доступ к реальному участию во
власти и сколько-нибудь ощутимую возможность влиять на
развитие своих стран. Употреблявшиеся при этом средства варьировались
от страны к стране в зависимости от конкретно складывавшихся
обстоятельств и тех возможностей, которыми в каждом случае
обладали США и Англия.
В польском случае подобная попытка совмещалась с усилиями
найти, наконец, решение проблемы все еще продолжавшегося
параллельного существования правительства в эмиграции, официально
признаваемого западными союзниками, а в самой стране —
подконтрольного Москве так называемого Временного правительства, как
стал с 31 декабря 1944 г. именоваться ПКНО. Предпринятая на
Крымской конференции инициатива западных союзников,
предложивших создать вместо существовавших двух одно новое польское
правительство, куда вошли бы как представители просоветского
лагеря, так и деятели другого направления из эмиграции и из самой
Польши, была призвана дать США и Англии с помощью такого
компромисса выход из возникшего тупика в польском вопросе,
угрожавшего серьезным ущербом их политическому престижу в
условиях, когда Красная Армия достигла польско-германской границы и
127
Холодная война
тем самым власть Временного правительства распространилась
почти на всю страну. Вместе с тем данный план в случае его
успешной реализации содержал в себе возможность заменить
монопольное положение ППР и возглавляемых ею сил в управлении Польшей
некоторым разделением власти с партнерами по новому
правительству, которое было бы создано. Причем, стремясь к скорейшему
осуществлению предложенной комбинации, англичане и американцы на
сей раз решили даже вовсе исключить из ее проведения
эмигрантское правительство, в котором после ухода из него в конце 1944 "г.
Миколайчика и других политиков демократическо-либеральной
ориентации остались лишь противники всякого компромисса с СССР
и советскими подопечными в Польше53.
В югославском случае западные союзники стремились
воспользоваться своим положением гарантов (вместе с СССР) выполнения
соглашения Тито—Шубашича и создания объединенного
правительства. На этой основе англичане поставили в Потсдаме вопрос о
необходимости принятия решений, направленных на ликвидацию в
Югославии однопартийного контроля и обеспечение там
демократических порядков. А затем осенью 1945 г., после того как Шубашич
и его коллеги в югославском правительстве из числа бывших
эмигрантов, протестуя против диктата коммунистической власти,
подали в отставку, Вашингтон пытался добиться советского согласия на
переформирование правительства путем заключения нового
соглашения Тито—Шубашича и недопущения намеченных парламентских
выборов в условиях подавления тех, кто оппонирует режиму54.
Наконец, применительно к Румынии и Болгарии западные
партнеры СССР по «большой тройке» старались использовать свой
статус держав-победительниц в отношении этих бывших гитлеровских
сателлитов и формальные прерогативы своего участия (на самом деле
лишь символического) в осуществлении там союзнического
контроля. В наибольшей мере такая линия проявилась начиная с
Потсдама, когда американцы и поддержавшие их англичане, настаивая на
реорганизации румынского и болгарского правительств путем
включения в них представителей оппозиционных партий, обусловили
проведением подобной реорганизации возможность не только
дипломатического признания указанных правительств, но и
последующего подписания с ними мирных договоров55.
Хотя в разных случаях конкретные результаты предпринятых
усилий отличались друг от друга, однако общим было то, что западным
союзникам не удалось в конечном счете достигнуть желаемого. Ибо
имевшиеся у них политико-дипломатические средства, которыми они
пытались воспользоваться, оказывались явно недостаточными, чтобы
добиться существенного изменения в странах, которые на деле уже
стали частью советской сферы. Москва же, опираясь на занятые ею
и ее восточноевропейскими подопечными позиции, могла успешно
сочетать неуступчивость в том, что было определяющим для
сохранения этих позиций, с тактикой лишь частичных, тщательно
дозированных компромиссов, допустимых с точки зрения советского
руководства, а нередко — и вовсе квазикомпромиссных комбинаций.
128
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Так, по польскому вопросу советская сторона в Ялте как бы
согласилась на создание нового правительства из представителей не
только патронируемых ею, но и других общественно-политических
сил, однако, используя свое преимущественное положение в связи
с Польшей, настояла на решении сделать это путем реорганизации
Временного правительства «на более широкой демократической
базе»56. А затем в послеялтинских переговорах с англичанами и
американцами о практическом проведении реорганизации активно
применяла принятую в Крыму формулу для того, чтобы свести дело
всего лишь к очень ограниченному пополнению этого
подконтрольного Кремлю правительства. Попытки западных союзников,
несколько откорректировав задним числом свою позицию,
воспрепятствовать такому решению натолкнулись на категорический
отказ Сталина, в ответ откровенно выставившего в качестве образца
для Польши пример создания единого правительства в
Югославии57. В итоге Вашингтон и Лондон после почти четырехмесячных
безрезультатных усилий с их стороны не нашли в сложившейся
ситуации иного выхода, как окончательно принять советские условия,
и в конце июня 1945 г. Временное правительство путем включения
в него нескольких политиков гражданско-демократического
направления, в том числе Миколайчика, занявшего пост одного из вице-
премьеров, было преобразовано в так называемое Временное
правительство национального единства. Хотя в отличие от Югославии, где
соглашение Тито—Шубашича не дало оппонентам коммунистов
практического доступа к государственному управлению, в Польше
элементы частичного, крайне ограниченного доступа все-таки,
особенно на первых порах, имели место, однако в целом основные
рычаги реальной власти остались в руках ППР и ее ближайших
союзников. Они сохранили за собой посты президента, премьера,
главные позиции в правительстве (17 портфелей из 21), в руководстве
армией, репрессивными органами, административным аппаратом,
пропагандой, внешней политикой, большинством экономических
ведомств58. Сталин добился несравненно большего, чем то, на что он
рассчитывал при переговорах с Миколайчиком в 1944 г.
В случае с Югославией западные попытки и вовсе окончились
ничем. На Потсдамской конференции Сталин, выразив несогласие
с британскими претензиями, обусловил их рассмотрение участием
представителей югославского правительства, а на возражение
Черчилля о разногласиях в правительстве между Тито и Шубашичем
высказался за приглашение в Потсдам обоих. Очевидно, что
взаимные обвинения и контробвинения, которых можно было при этом
ожидать от югославских участников, создавали бы ситуацию
запутанности и давали бы возможность Сталину вообще торпедировать
принятие «большой тройкой» какого-то определенного решения, что
было выгодно Тито и его советскому покровителю. Но уже само
поставленное Сталиным условие заблокировало рассмотрение
поднятой англичанами проблемы, ибо, хотя Черчилль нехотя
согласился на приглашение Тито и Шубашича, Трумэн, руководствуясь
своими соображениями, отказался, и тем самым вопрос был снят с об-
129
5 Холодная война 1945-1963 гг.
Холодная война
суждения. Когда же затем англичане вновь попробовали поставить
его на конференции, с советской стороны были выдвинуты
предложения относительно Триеста и Греции, нежелательные для
британской делегации, которая предпочла, чтобы они были сняты вместе с
югославским вопросом, что и требовалось Сталину. А последовавшие
осенью предложения США о переформировании югославского
правительства и отсрочке выборов были просто отвергнуты Москвой59.
Мало чем отличались от этого результаты западных требований
о реорганизации правительств Румынии и Болгарии. Уже в
Потсдаме Сталин, заявив, что не сможет поддержать предложения США о
шагах к заключению мирного договора с Италией, если не будет
начато аналогичное движение к мирному урегулированию с
остальными бывшими европейскими союзниками Германии, включая
Румынию и Болгарию, вынудил американцев, особенно
заинтересованных в решении вопроса об Италии, частично отступить и
согласиться, чтобы была начата выработка мирных договоров со всеми
указанными государствами и чтобы каждая из держав «большой
тройки» имела свободу рук в установлении с ними дипломатических
отношений60. Последнее позволило Кремлю тут же демонстративно
сделать это и применительно к Румынии и Болгарии, что было
призвано способствовать упрочению как международных, так и
внутриполитических позиций тамошних режимов. В частности, Москва, по
окончании Потсдамской конференции планировавшая установить
дипломатические отношения с Болгарией после проведения там
парламентских выборов, назначенных на 26 августа, поторопилась с
таким шагом уже 14 августа, предприняв его в качестве
противовеса последовавшему накануне американскому предупреждению, что
США не установят дипломатических отношений с Софией, если
выборы будут проведены в тех недемократических условиях,
которые существуют в Болгарии61. И хотя в сложившейся затем
ситуации советской стороне пришлось в тактических целях пойти на то,
чтобы отложить выборы до 18 ноября, никаких уступок по какому-
либо реальному изменению положения в Болгарии, а тем более
изменению в правительстве она делать не собиралась62. А для
блокирования западных попыток по поводу реорганизации болгарского и
румынского правительств уже примененный в Потсдаме прием
использования вопроса об Италии был превентивно взят Кремлем на
вооружение и в связи с закончившейся в итоге провалом
лондонской сессией СМИД (11 сентября — 2 октября 1945 г.)63.
Фактически черту под все еще продолжавшим дебатироваться
американцами и англичанами вопросом о реорганизации обоих
правительств подвело московское совещание министров иностранных
дел СССР, США и Англии в декабре 1945 г., где советской стороне
удалось свести дело к решению о включении в каждое из них всего
лишь по два представителя оппозиции. Добиться большего западные
участники совещания оказались не в состоянии, тем более что
такое решение было частью достигнутого там общего компромисса по
поводу целого комплекса спорных проблем (процедура выработки и
заключения мирных договоров с бывшими европейскими союзника-
130
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ми Германии, положение на Дальнем Востоке, контроль над
атомной энергией и др.), урегулирование которых представлялось
приоритетным для партнеров СССР по московской встрече, прежде
всего американцев. В частности, последние считали важным
согласование вопроса о межсоюзнических контрольных органах для
Японии, с осени 1945 г. оказавшегося предметом весьма
напряженных советско-американских переговоров, в ходе которых Сталин
счел необходимым придать советской позиции значительную
жесткость64. Хотя затем Трумэн обвинил государственного секретаря
США Дж. Бирнса в чрезмерных уступках, сделанных Советскому
Союзу на совещании в Москве, в конечном счете результаты
совещания во многом являлись следствием более глубоких причин. Ни
Вашингтон, ни Лондон к тому моменту еще не были готовы к
публичному разрыву с процедурой межсоюзнического согласования
между ними и Кремлем по поводу послевоенного мирного
урегулирования, в то время как Сталин уже во время лондонской сессии
СМИД был со своей стороны вполне готов к такому повороту,
особенно если дело касалось советских интересов в Восточной Европе,
в частности как раз в Румынии и Болгарии, и если для достижения
договоренности с западными державами речь шла не о чисто
символических жестах, а о каких-то реальных уступках65. В результате
советская сторона могла позволить себе куда большую жесткость,
нежели ее партнеры, а соответственно обладала более сильными
позициями в ходе переговоров.
Во всяком случае, решение о Румынии и Болгарии ввиду
мизерности предусмотренного для оппозиции представительства в
правительствах этих стран стало лишь видимостью компромисса, а на деле
победой Кремля. К тому же в румынском случае, где оно было
осуществлено, западные союзники согласились на то, что в
правительство были включены даже не лидеры оппозиции, а
второстепенные деятели, в итоге так и не получившие реального доступа к
управлению. В болгарском же случае сама оппозиция отказалась от
псевдокомпромиссной комбинации, понимая ее обманный
характер66. А предпринятые в последующие месяцы западные попытки
добиться, чтобы болгарские власти пошли на соглашение с
оппозицией, которое бы было взаимоприемлемым для обеих сторон,
остались безрезультатными: СССР и контролируемое им
правительство Болгарии ссылались на решение московского совещания. Все,
на что в такой ситуации были, помимо бесплодных дипломатических
демаршей, способны Вашингтон и Лондон, это не устанавливать
дипломатических отношений с Софией вплоть до 1947 г. (с
Бухарестом они были установлены в феврале 1946 г.).
Таким образом, к концу 1945 — началу 1946 г. было окончательно
продемонстрировано, что не только внешнеполитическая ориентация,
но и внутреннее развитие большинства восточноевропейских государств
идут в направлении, определяемом советской стороной и
находящимися под ее патронатом компартиями этих стран. Что возникшие там
режимы «народной демократии», образующие блок под руководством
СССР, во все большей мере приобретают черты фактического комму-
131
Холодная война
нистического контроля. И что американские и британские попытки не
допустить этого с помощью достижения какой-то договоренности с
Кремлем в итоге тщетны и, более того, стали игнорироваться
последним с почти не скрываемой откровенностью. Западная констатация и
одновременно оценка происшедшего были в наиболее
концентрированном виде, хотя и с большой пропагандистско-эмоциональной окраской,
отражены в фултонской речи Черчилля в марте 1946 г. с ее формулой
о «железном занавесе», опущенном советской рукой над Восточной
Европой. В свою очередь, даже те бесполезные шаги, которые были
предприняты западными союзниками в последние месяцы 1945 г. в
отношении прежде всего Румынии и Болгарии, вызвали крайнее
раздражение с советской стороны. Если по итогам Потсдамской
конференции советское руководство, тогда с большим удовлетворением
посчитавшее, что его партнеры по «большой тройке» фактически
признали Восточную Европу сферой влияния СССР, было склонно к довольно
оптимистической оценке возможностей продолжить взаимодействие с
ними, имея в виду достижение при этом нужного ему эффекта, то два-
три месяца спустя оценка меняется в сторону стандартного клише о
коварных замыслах «империализма», среди проявления которых
фигурируют в первую очередь именно упомянутые выше шаги западных
держав, трактовавшиеся Кремлем как недопустимое покушение на его
восточноевропейскую сферу67.
1 О перечисленных требованиях и предложениях см., напр.:
Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны, 1941—1945:
Документы и материалы. М., 1983. Т. 1. С. 182, 188—189, 195—196; СССР и
германский вопрос, 1941—1949. Документы из Архива внешней политики
Российской Федерации. Т. 1: 22 июня 1941 г. — 8 мая 1945 г. / Сост. Г. П. Кынин,
Й.Лауфер. М., 1996. С. 125-127, 129.
2 Barker E. British Policy in South-East Europe in the Second W>rld War. L., 1976.
P. 130-131.
3 СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 127.
4 Документы и материалы по истории советско-польских отношений (далее —
ДМИСПО). Т. 7: 1939-1943 гг. М., 1973. С. 198.
5 Там же. С. 203; Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 4. Кн. 1: Март 1939 г. — декабрь 1943 г. М, 1981. С. 117—
118, 124-125.
6 ДМИСПО. Т. 7. С. 204.
7 СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 158.
8 См. там же. С. 151—159.
9 Там же. С. 154.
10 Там же. С. 127.
11 РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 986, л. 117-122.
12 ДМИСПО. Т. VII. С. 282.
13 АВП РФ, ф. 0512, оп. 4, п. 22, д. 178, л. 13-18, 26.
14 СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 153, 160—161.
15 См., напр.: АВП РФ, ф. 0512, оп. 4, п. 22, д. 179; п. 12, д. 20.
16 Советско-английские отношения... Т. 1. С. 389.
17 Советский Союз на международных конференциях периода Великой
Отечественной войны 1941—1945 гг.: Сборник документов. Т. 1: Московская кон-
132
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании (19—30
октября 1943 г.). М., 1978. С. 49, 71, 174-175, 190-195.
18 Там же. Т. 2: Тегеранская конференция руководителей трех союзных
держав — СССР, США и Великобритании (28 ноября — 1 декабря 1943 г.). М, 1978.
С. 166—167; СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 563—564.
19 ДМИСПО. Т. 7. С. 356—357; Переписка Председателя Совета Министров
СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время
Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. 2-е изд. М., 1976. Т. 1. С. 145—
146; Т. 2. С. 58-60.
20 Переписка... Т. 1. С. 146-151, 153-154, 156, 230-236, 237, 239-244, 247-
248, 251, 252-255; Т. 2. С. 60-61, 124-127, 133, 139, 153-156; ДМИСПО. Т. 7.
С. 413-415, 419-425; Т. 8. Январь 1944 г. - декабрь 1945 г. М., 1974. С. 25,
26—27; Советский Союз на международных конференциях... Т. 1. Московская
конференция... С. 252—254; Т. 2: Тегеранская конференция... С. 163—165;
Kersten К. Narodziny systemu wladzy: Polska 1943—1948. Poznan, 1990. S. 56,
58-59.
21 См., напр.: ДМИСПО. Т. 7. С. 352-353, 360-361, 364-365, 369;
Zarchiwow sowieckich. Т. HI: Konflikty polsko-sowieckie. 1942—1944 / Oprac.
W. Roszkowski. Warszawa, 1903. S. 48—51; Kersten K. Op. cit. S. 16—18.
22 Материал об этом из польских и бывших советских архивов содержится,
в частности, в документальных публикациях: Sprawa powolania Polskiego Komitetu
Narodowego w Moskwie (grudzieii 1943 — styczen 1944) // Archiwum Ruchu
Robotniczego. T. IX. Warszawa, 1984; Z archiwow sowieckich. T. HI: Konflikty...
S. 62—89; Polonsky A., Drukier B. The Beginnings of Communist Rule in Poland.
L.; Boston; Henley, 1980; ДМИСПО. Т. 8. С. 129-139, 141-146, 148-149, 152—
155, 162-171, 175.
23 См.: Переписка... Т 1. С. 288, 292-293, 297-298; Т. 2. С. 159-160, 161;
Русский архив. Т. 14 (3—1). СССР и Польша: 1941—1945. К истории военного
союза. Документы и материалы. М., 1994. С. 205—206; Советский фактор в
Восточной Европе. 1944—1953: Документы. Т. 1: 1944—1948 / Отв. ред. Т. В. Во-
локитина. М., 1999. С. 69-70, 72-74, 76-83, 84-85; ДМИСПО. Т. 8. С. 181-
182, 271—273, 280—281, 282—285; Dokumenty do dziejow PRL. Zesz. 2: Protokoty
posiedzen Biura Politycznego« КС PPR. 1944—1945 / Oprac. A. Kochanski. Warszawa,
1992. S. 31, 33-35.
24 Dokumenty do dziejow PRL. Zesz. 2: Protokoty... S. 35—36; Archiwum Akt
Nowych. Zesp. КС PPR. Sygn. 295/V-l. K. 26.
25 См., напр.: РГАСПИ, ф. 558, on. 11, д. 283, л. 3-5, 18-20, 58-63; ДМИСПО.
Т. 8. С. 273-276, 282-283, а также: Kersten К. Op. cit. S. 97.
26 В частности, см.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия.
1941—1947 гг. М., 1987. Гл. 1.; Woodward L. British Foreign Policy in the Second
W>rld War. Vol. III. L., 1971. Chap. XLI.
27 Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия.
С. 91-103, 110-133.
28 См.: Переписка... Т. 1. С. 280-281, 283; Churchill W. S. The Second World
War. Vol. V. L., 1952. P. 623; \Ы. VI. L., 1954. P. 63-71; The Eden Memoirs: The
Reckoning. L., 1965. P. 459; FRUS, 1944. Vol. V. Wash., 1965. P. 112-115, 117-
121, 123-127, 130-131; Woodward L. Op. cit. Vol. HI. P. 116-118, 121-123. См.
также: Гибианский Л. Я. Дипломатическая история Висского соглашения Тито—
Шубашича // Балканские исследования. Вып. 3: Освободительные движения на
Балканах. М., 1978. С. 208-209, 215-217.
29 Этот ответ отражен в архивных документах как британской дипломатии
(Barker E. Op. cit. P. 144), так и советской (Васильева Н. СССР и проблема
мирного урегулирования с Болгарией после второй мировой войны // България
в сферата на съветските интереси / Ред. кол. В. Тошкова и др. София, 1998.
133
Холодная война
С. 15). Исходя из него, автор второй из указанных здесь работ даже сделал
ошибочный вывод, будто соглашение было в мае действительно заключено.
30 Многократно приводившиеся в историографии британские записи по этим
вопросам опубликованы, в частности, в документальных сборниках: България —
непризнатият противник на Третия райх / Съст. В. Тошкова и др. София, 1995.
С. 83—86, 89—96; Tito—Churchill: Strogo tajno / Izabrao i uredio D. Biber. Beograd;
Zagreb, 1981. S. 342—346. Советские записи, ставшие в 1990-е годы
приоткрываться лишь в отдельных случаях (см.: Волков В. К. Узловые проблемы
новейшей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000. С. 96—
97), теперь открыты для исследователей частично: РГАСПИ, ф. 558, оп. 1Г,
д. 283, л. 6-7, 8-9, 11-13.
31 Подробнее см., напр.: Гибианский Л. Я. Советский Союз и соглашения о
перемирии с Румынией, Болгарией и Венгрией // Etudes balkaniques. 1983. № 1.
32 Переписка... Т. 1. С. 402—403.
33 См., напр.: Petranovic B. Istorija Jugoslavije 1918—1988. Knj. 2:
Narodnooslobodiladki rat i revolucija 1941 — 1945. Beograd, 1988; Vodu§ek-Stari6
J. Prevzem oblasti 1944—1946. Ljubljana, 1992; Краткая история Албании. С
древнейших времен до наших дней / Отв. ред. Г. Л. Арш. М., 1992. С. 336—382.
34 Обобщенную характеристику расстановки сил в польском обществе в
период оккупации см., напр.: Albert A. (Roszkowski W.). Najnowsza historia PolskT
1914-1993. L., 1994. Т. I. S. 504-516, 546-562; Paczkowski A. Pol wieku dziejow
Polski 1939-1989. Warszawa, 1995. S. 69-92.
35 В частности, см.: НКВД и польское подполье. 1944—1945 (По „Особым
папкам" И. В. Сталина) / Отв. ред. А. Ф. Носкова. М., 1994; Русский архив. Т.
14 (3—1). СССР и Польша... С. 334; Z archiwow sowieckich. Т. III. Konflikty...
S. 180—183; Т. V. Powrot zolnierzy AK z sowieckich lagrow / Oprac. A. Paczkowski.
Wfcrszawa, 1995. S. 26-33.
36 См., напр.: ДМИСПО. Т. 8. С. 191-192, 219-221, 247-249, 255;
Переписка... Т. 1. С. 296-297, 299-303; Русский архив. Т. 14 (3-1). СССР и Польша...
С. 227-229, 230-232, 236-237, 240, 246-249, 254-255, 256, 262, 266-267, 271—
275, 277—280, 291—292; Восточная Европа в документах российских архивов.
1944—1953 гг. Т. 1: 1944—1948 гг. / Отв. ред. Г. П. Мурашко. М.; Новосибирск,
1997. С. 52; Z archiwow sowieckich. Т. IV: Stalin a Powstanie Warszawskie / Oprac.
Т. Strzembosz. \\forszawa, 1994.
37 Восточная Европа... Т. 1. С. 52—55.
38 О развитии ситуации в Румынии см., напр., сборник исследований 6 Martie
1945: Inceputurile comunizarii Romaniei. Bucuresti, 1995, а также документальные
публикации: Три визита А. Я. Вышинского в Бухарест (1944—1946 гг.):
Документы российских архивов / Отв. ред. Т. А. Покивайлова. М., 1998. С. 38—116;
Romania: Viafa politica in documente, 1945 / Coord. I. Scurtu. Bucure§ti, 1994.
P. 80-121, 129-158, 162-166, 167-169, 170-189; Chiper I., Constantiniu E, Pop
A. Sovietizarea Romaniei: Percepfii anglo-americane (1944—1947). Bucuresti, 1993.
P. 87-133.
39 Gati Ch. Hungary and the Soviet Bloc. Durham, 1986. P. 24—28, 33—41, 85;
Восточная Европа... Т. 1. С. 72-73, 75-76, 86-87, 94-98, 102-104, 111-113;
Советский фактор... Т. 1. С. 109—116, 118—122.
40 См., напр..: Valeva Ye. The CPSU, the Comintern, and the Bulgarians // The
Establishment of Communist Regimes in Eastern Europe, 1944—1949 / Ed. N.
Naimark, L. Gibianskii. Boulder (Colo.), 1997; Kaplan K. Prvni povaledna vlada:
Komentovane dokumenty // SeSity Ustavu pro soudobe dejiny CSAV. Sv. 5. Praha,
1993. S. 69-88, 101-127; Восточная Европа... Т. 1. С. 159-162, 170-172.
41 Leffler M. Inside Enemy Archives: The Cold War Reopened // Foreign Affairs.
\Ы. 75, № 4 (July-August 1996). P. 122-125; Idem. The Cold War: What Do «We
Now Know»? // American Historical Review. Vol. 104, № 2 (April 1999). P. 514,
134
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
516 etc.; Волокитила Т. В. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце
40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие
холодной войны: факты и гипотезы / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 10—12.
42 СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 237, 239—241.
43 Анализ таких обсуждений см., напр.: Pons S. In the Aftermath of the Age of
W&rs: the Impact of W>rld War II on Soviet Security Policy // Russia in the Age of
W&rs, 1914—1945 / Ed. S. Pons, A. Romano [Fondazione G. Feltrinelli: Annali. Anno
Trentaquattresimo. 1998]. Milano, 2000. P. 283—291.
44 См. примеч. 41.
45 Эти предложения, которые, в частности, имели в виду в своих
построениях Волокитина и Леффлер, см.: СССР и германский вопрос... Т. 1. С. 333—360.
46 Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Кремль и создание советского блока в
Восточной Европе: некоторые проблемы исследования и интерпретации новых
документов // Славянские народы: общность истории и культуры. К 70-летию
члена-корреспондента Российской академии наук Владимира Константиновича
Волкова / Отв. ред. Б. В. Носов. М., 2000. С. 384—389.
47 Leffler M. Inside Enemy Archives... P. 123.
48 Орлик И. И. Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—
1953 гг. // Новая и новейшая история. 1999. № 5. С. 185; Центрально-Восточная
Европа во второй половине XX века. Т. 1. Становление «реального социализма»,
1945-1965 / Отв. ред. И. И. Орлик. М., 2000. С. 27 (автор И. И. Орлик).
49 Подробнее см., напр.: Яжборовская И. С. «Согласовать со Сталиным»
(советско-польские отношения и проблема внутреннего устройства Польши в
конце 1943 — начале 1945 г.) // У истоков «социалистического содружества»: СССР
и восточноевропейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский.
М., 1995.
50 Bilas М. Razgovori sa Staljinom. Beograd, 1990. S. 75; Idem. Revolucionarni
rat. Beograd, 1990. S. 423.
51 Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февруари 1949). София, 1997.
С. 463-464.
52 В беседе с югославами в апреле 1945 г. Сталин, согласно свидетельству
Джиласа, говорил, что война будет через 15—20 лет (Bilas M. Razgovori... S. 76;
Idem. Revolucionarni rat. S. 423), на встрече в мае 1946 г. с руководителями
возглавляемого ППР левого блока Польши он назвал срок «по крайней мере» в
20 лет (Восточная Европа... Т. 1. С. 457), а на встрече с коммунистическими
лидерами Болгарии в июне 1946 г. сказал, как зафиксировано в болгарской
записи, что войны не предвидится в течение 10—15 лет (БКП, Коминтернът и ма-
кедонският въпрос (1917—1946) / Съст. Ц. Билярски, И. Бурилкова. София,
1999. Т. 2. С. 1268).
53 О западной инициативе в Ялте см.: Советский Союз на международных
конференциях... Т. 4. Крымская конференция руководителей трех союзных
держав — СССР, США и Великобритании (4—11 февраля 1945 г.). М., 1979. С. 97—
99, 103, 128-130, 150, 159.
54 Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская
(Потсдамская) конференция руководителей трех союзных держав — СССР, США
и Великобритании (17 июля - 2 августа 1945 г.). М., 1980. С. 87-89, 324-325;
FRUS, 1945. \Ы. V. Wash., 1967. Р. 1270-1272.
55 Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская
(Потсдамская) конференция... С. 45—46, 316—317.
56 Там же. Т. 4. Крымская конференция... С. 126, 150—156, 161—163, 167—
168, 173-174, 177-181, 190-191, 193, 269.
57 Переписка... Т. 1. С. 365-367, 370-374, 384-386, 390-392, 400-407, 410—
412; Т. 2. С. 216-218, 226-228, 230-232, 233-236, 241-242, 243, 244-245, 247-
248; ДМИСПО. X 8. С. 383-387, 388-390.
135
Холодная война
58 Подробнее см., напр.: Kersten К. Op. cit. S. 140—141; Albert A. (Roszkowski
W). Op. cit. Т. 2. S. 20.
59 Советский Союз на международных конференциях... Т. 6: Берлинская
(Потсдамская) конференция... С. 87-89, 264; FRUS, 1945. \Ы. V. Р. 1274-1275,
1286—1288. На парламентских выборах 11 ноября 1945 г., бойкотировавшихся
оппозицией, компартия и руководимый ею Народный фронт получили
подавляющее большинство, что было следствием как имевшейся у них массовой
поддержки, так и репрессивной политики в отношении оппонентов.
60 Советский Союз на международных конференциях... Т. 6. Берлинская
(Потсдамская) конференция... С. 101—102, 114—116, 473—474.
61 Димитров Г. Дневник... С. 493.
62 Там же. С. 495. На выборах, в которых отказалась участвовать оппозиция,
победителем стал лагерь, руководимый компартией, что, подобно Югославии,
было результатом как его массовой поддержки, так и серьезного давления
властей.
63 Печатное В. «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя
волю...» (Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по
внешнеполитическим вопросам в сентябре — декабре 1945 г.) // Источник. 1999.
№ 2. С. 71-72.
64 РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 4-15, 19-49, 58-66, 74-79, 102-121,
160-169; д. 99, л. 22-25, 35-45.
65 См.: инструкции Сталина Молотову в Лондон (Печатное В. Указ. соч.
С. 72).
66 См., напр.: Восточная Европа... Т. 1. С. 337—340, 357—361; Три визита...
С. 188-195, 197-204, 205-213, 215-217, 218-219; Димитров Г. Указ. соч.
С. 518-524.
67 Об этих оценках можно, в частности, судить по тому, что говорилось
тогда руководящими советскими деятелями Димитрову и югославскому послу в
Москве. См.: Димитров Г. Указ. соч. С. 492; Arhiv Josipa Broza Tita. F. Kabinet
MarSala Jugoslavije. I-3-b/602. L. 2-5; I-3-b/611. L. 1-2.
Л. Я. ГИБИАНСКИЙ
ФОРСИРОВАНИЕ СОВЕТСКОЙ
БЛОКОВОЙ ПОЛИТИКИ
В ходе послевоенного мирного урегулирования окончательно
закреплялся на международной арене порядок, возникший в
результате Второй мировой войны. Тем временем задачи, связанные с
формированием советского блока, не только продолжали оставаться
одним из главных приоритетов во внешней политике Москвы, но и
заняли там, пожалуй, еще более значимое место. Характер
предпринимавшихся в данной связи советских усилий в огромной мере
был обусловлен тем, что в первые годы после окончания войны
восточноевропейская зона, оказавшаяся в сфере контроля СССР, с
точки зрения долгосрочных кремлевских целей все еще
политически находилась по большей части в довольно «жидком состоянии»,
как выражался по этому поводу Молотов и много лет спустя1.
Установленные в Восточной Европе режимы «народной демократии»,
нередко именовавшиеся тогда, в частности Сталиным, также «новой
демократией», представляли собой достаточно пеструю картину.
Помимо большой специфики положения применительно к каждой из
стран, в целом эти режимы по своим основным характеристикам
подразделялись, в сущности, на три основных типа.
Один из них составляли Югославия и Албания, где, как уже
говорилось, еще на раннем этапе возникла фактически
коммунистическая монополия власти, выросшая преимущественно вследствие
внутренней расстановки сил (в Югославии частичное
кратковременное присутствие советских войск прекратилось на рубеже 1944—
1945 гг., а в Албании их не было вообще). Опираясь на широкую
массовую поддержку, эта монополия в первые послевоенные годы
продолжала укрепляться и ужесточаться. Компартии полностью
управляли всей государственной системой (включая юстицию и
вооруженные силы), сферой массовой информации, общественными
организациями. Последние могли функционировать лишь в рамках
так называемых фронтов (в Югославии — народного, в Албании —
демократического), тоже безраздельно руководимых коммунистами.
Частичному и очень ограниченному оформлению внефронтовских
легальных партий и организаций, независимых или оппозиционных
по отношению к компартии, как имело место в Югославии в
период действия соглашения Тито—Шубашича, был полностью положен
конец уже на рубеже 1945—1946 гг. Затем власти пресекли, в том
числе путем прямых репрессий, и попытки создания внутрифронтов-
137
Холодная война
ской оппозиции. Партиям, фигурировавшим наряду с КПЮ в
составе Народного фронта, был придан чисто номинальный характер, а
вскоре их совсем убрали со сцены. Как в Югославии, так и в
Албании (в последней частичные попытки легального оформления
оппозиции если и проявлялись, то в куда более стертом виде) почти с
самого начала утвердилась, по сути, коммунистическая
однопартийная система, напоминавшая советскую2.
Другой тип составляли режимы в Болгарии, Польше и Румынии.
Для них было характерно фактическое коммунистическое
преобладание во власти вплоть до значительной степени диктата компартий,
что отчасти сближало упомянутые режимы с положением в
Югославии и Албании. Но вместе с тем их серьезно отличали от
югославского и албанского случаев допуск многопартийности, включавшей
и оппозиционные (или таковые по сути) партии, а что еще важнее —
существование элементов коалиционное™ власти: частично
реальное, хотя и достаточно ограниченное участие в ней тех или иных
некоммунистических группировок. Коалиционность участия во
власти была двоякой: во-первых, между левым блоком, где ведущая
роль принадлежала коммунистам, и некоторыми силами,
стоявшими правее блока, во-вторых, — и в большей мере — между
партиями самого левого блока.
Первое имело место в Румынии и Польше. После произведенного
под советским прикрытием в конце февраля — начале марта 1945 г.
фактического переворота, возглавленного компартией Румынии
(КПР), в образованное 6 марта румынское правительство, где
подавляющее большинство принадлежало подконтрольному коммунистам
Национально-демократическому фронту, вошла также группировка
национал-либералов во главе с Г. Тэтэреску, которая в отличие от
основных правых национал-либеральной и национал-царанистской
партий, перешедших в оппозицию, посчитала тактически
целесообразнее перескочить в просоветский лагерь3. А в Польше, как уже
говорилось, в созданное в июне 1945 г. Временное правительство
национального единства с его опять-таки подавляющим
большинством от так называемого «блока демократических партий»,
возглавлявшегося ППР, были допущены представители гражданско-демок-
ратических сил, чьим наиболее видным лидером являлся Миколай-
чик.
Второе, т. е. частичная коалиционность участия во власти между
партиями левого блока, было характерно как для тех же Польши и
Румынии, так и для Болгарии. В польском и румынском случаях
реальным коалиционным партнером коммунистов выступали
внутри блока главным образом левосоциалистические группировки4.
В Польше такая группировка, присвоившая себе традиционное
название Польской социалистической партии (ППС), шла в основном
вместе с ППР. Однако в послевоенных условиях ППС стала
проявлять некоторые колебания, ряд ее лидеров, не удовлетворяясь
местом пристяжных в упряжке ППР, в той или иной форме
претендовал на более самостоятельную роль ППС и ее больший доступ к
решающим рычагам власти. Это вело к заметным трениям между
138
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ППС и коммунистами вплоть до возникавших в ряде случаев
кризисных явлений в отношениях между лидерами обеих партий,
создавало существенные трудности для ППР, порождало серьезное
беспокойство как ее руководства, так и советской стороны и даже
вызывало в 1946—1947 гг. прямое вмешательство Кремля5. Стремление к
большей самостоятельности по отношению к компартии проявилось
и в социал-демократической партии Румынии, особенно сильно к
концу 1945 г. Но оно было с успехом пресечено КПР с помощью
левых социал-демократов уже в начале 1946 г., после чего социал-
демократия все сильнее подчинялась курсу коммунистов, хотя
временами ее руководство все еще пыталось претендовать на большее
участие во власти и повышенно реагировало на некоторые
проявления слишком явного коммунистического диктата6. В Болгарии в
отличие от Румынии и Польши элементы коалиции вообще
ограничивались исключительно рамками так называемого Отечественного
фронта (ОФ), возглавляемого компартией: в правительстве и всей
администрации были представлены только партии ОФ. Но уже с
конца 1944 — начала 1945 г. коммунисты, при всей своей сильно
выраженной руководящей роли в ОФ, столкнулись со значительным
стремлением в рядах их партнеров, в том числе таких основных, как
Земледельческий союз и отчасти партия «Звено», к занятию более
самостоятельной позиции, к противодействию коммунистической
гегемонии, к большему участию во власти вплоть до частичного
соперничества с компартией. Это, несмотря на маневры
коммунистических лидеров, привело летом 1945 г. к расколу ОФ и переходу
его значительной, хотя и относительно меньшей части в оппозицию,
ставшую, таким образом, действовать легально наряду с ОФ (до того
времени партии вне ОФ разрешены не были)7. Компартия смогла в
целом удержать положение в стране под своим контролем, однако
раскол, особенно в первое время, вынуждал ее к тактике большей
терпимости в отношении оставшихся парткеров по ОФ, что в
середине 1946 г. было даже осуждено Сталиным как чрезмерная
уступчивость8.
Режимы данного типа существенно отличались друг от друга с
точки зрения своей массовой базы. В Румынии и особенно в
Польше, несмотря на то, что на волне левых настроений,
охвативших значительные слои народа в обстановке разгрома фашизма во
Второй мировой войне, коммунисты и примыкавшие к ним
серьезно расширяли свое влияние, тем не менее не только сами
компартии, но и в целом возглавляемые ими левые блоки, будучи
сосредоточением новой власти, не имели, однако, поддержки
преобладающей части населения. В румынском случае более либо, по крайней
мере, не менее влиятельной являлась оппозиция вкупе с группой
Тэтэреску (временная коалиция с Тэтэреску, на которую лидеры
компартии пошли по указанию Москвы, была призвана хоть в какой-
то мере расширить базу режима), а в польском случае намного
превосходящей поддержкой в обществе пользовалась формально
представленная в правительстве, но фактически ставшая играть роль
оппозиционной партия Миколайчика Польске стронництво людове
139
Холодная война
(ПСЛ). Поэтому в обеих странах коммунистические лидеры с
согласия советского патрона оттягивали, насколько возможно,
послевоенные парламентские выборы, предусматривавшиеся по настоянию
западных союзников договоренностями «большой тройки». В
Польше выборы сначала просто заменили состоявшимся только через год
после образования Временного правительства национального
единства референдумом 30 июня 1946 г. с демагогическим подбором
вопросов, результаты которого были к тому же абсолютно
сфальсифицированы коммунистической частью аппарата власти с помощью
специалистов, специально отряженных для этой цели МГБ СССР.
И лишь в январе 1947 г. провели, наконец, выборы, активно
использовав запугивание, шантаж, прямую фальсификацию9. В Румынии
выборы оттянули до ноября 1946 г. и широко применили на них
манипуляции, подтасовки и другую, как выражались лидеры КПР,
«технику», так что итоги не соответствовали действительному
соотношению влияния политических сил10. Хотя в обоих случаях эти
выборы, в результате которых было объявлено о решительной победе
«блока демократических партий», использовались как формальное
подтверждение легитимности существовавших режимов, однако
очень левый характер власти с господствующим положением в ней
коммунистов продолжал быть обусловлен в Румынии и тем более в
Польше, по сути, не столько (а то и вовсе не) внутренним
развитием, сколько советским военным присутствием, затянувшимся затем
надолго11. Между тем в Болгарии дело обстояло по-иному, хотя и там
пребывание советских войск, завершившееся в конце 1947 г.,
являлось чрезвычайно важным фактором укрепления режима. Стоявшие
у власти силы во главе с компартией до раскола ОФ опирались на
явное большинство общества, а после ухода отколовшейся части в
оппозицию пользовались хотя и значительно меньшей, чем прежде,
но скорее все-таки преобладающей поддержкой, которая позволяла
им в отличие от происходившего в Польше и Румынии уже сразу
после войны пойти на неоднократное — в ноябре 1945 пив
октябре 1946 г. — проведение парламентских выборов12.
Наконец, еще один тип составляли режимы, установленные в
Чехословакии и Венгрии. Их характерной чертой было еще более
реальное, чем в режимах второго из названных выше типов,
коалиционное партнерство между компартиями с примыкавшими к ним
левыми группировками, с одной стороны, и некоторыми силами
гражданско-демократической, а отчасти и более консервативной
(особенно первоначально в Венгрии) ориентации — с другой. Оно
базировалось либо на примерном, хотя и колебавшемся паритете
между совокупными позициями каждой из сторон в системе
органов власти, либо даже на определенном преобладании
некоммунистических партнеров над коммунистами. Некоммунистическое
преобладание было эначале и в Венгрии, и в Чехословакии: как уже
говорилось, в первых правительствах этих стран, пришедших к власти
в ходе ликвидации гитлеровского господства, коммунисты с
примыкавшими к ним получили в обоих случаях треть мест. Однако затем
соотношение сил в каждой из стран стало развиваться по-разному.
140
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
КП Венгрии, занявшая указанное выше положение в правящей
коалиции благодаря преимущественно советскому патрону, не
обладала соответствующими позициями в венгерском обществе. На
парламентских выборах в ноябре 1945 г., проводившихся в достаточно
демократических условиях, она получила всего 17 %, а вместе с
близкой коммунистам Национально-крестьянской партией — около
четверти голосов. С помощью последовавшего вслед за выборами
воздействия советской стороны, которое было особенно важным в
условиях непосредственного советского военного присутствия в
Венгрии (затянувшегося затем тоже надолго), коммунистам удалось в
общем сохранить, если даже не расширить в какой-то мере свои
позиции во власти13. Однако им пришлось оставаться и дальше в
положении меньшинства в правительстве и парламенте, вследствие
чего установленный режим даже не всегда рассматривался
руководством КП Венгрии и Москвой как «народная демократия»14. Что же
касалось Чехословакии, откуда советские войска (одновременно с
американскими, находивЩимися на западе Чехии) были выведены в
конце 1945 г., то на первых после войны парламентских выборах в
мае 1946 г. компартия получила около 38 % голосов, выйдя на
первое место среди других партий, а вместе с социал-демократической
партией, где левое крыло, сильно связанное с коммунистами,
имело очень значительное влияние, набрала до 50 %. Кроме того, у
компартии были сильнейшие, если не преобладающие позиции
среди руководителей региональных и местных органов власти, главным
образом в Чехии15. В целом в государственно-политической системе
Чехословакии коммунисты и в значительной степени примыкавшие
к ним социал-демократы вместе заняли в итоге положение,
примерно равное всем остальным партнерам по коалиции, вместе взятым.
Советская сторона наиболее высоко оценивала режимы первого
из перечисленных типов. В частности, немного позже, на рубеже
лета — осени 1947 г., при подведении некоторых итогов в
аналитических материалах, составлявшихся в Отделе внешней политики
(ОВП) ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой к учредительному
совещанию Коминформа, Югославия и Албания характеризовались как
государства, которые в сравнении с остальными
восточноевропейскими «народными демократиями» идут значительно «впереди других
стран» по пути «демократических преобразований». Причины такой
оценки назывались в самих этих материалах: прежде всего,
монопольная власть компартий, а также сопутствовавшее ей
установление доминирующей роли государства в экономике обеих стран (уже
в 1945—1946 гг. государственный сектор охватил там подавляющую
часть промышленности, транспорта, сферу финансов, оптовую
торговлю)16. Таким образом, в качестве самого передового, наиболее
предпочтительного варианта рассматривались те режимы, где
начиная уже с завершающего этапа войны, а затем вслед за ее
окончанием стала, по сути, проводиться ускоренная советизация.
Что же касалось стран с режимами второго и особенно третьего
из упомянутых типов, то исходя как из реалий внутренней ситуации
в каждой из этих стран, так и из тогдашних соображений, связан-
141
Холодная война
ных с позицией западных держав, Москва и соответственно
руководимые ею восточноевропейские компартии стали вначале
ориентироваться на перспективу проведения там, хотя бы на какое-то
обозримое время, более длительной, «растянутой» советизации. В
качестве способа ее осуществления в политической сфере был взят курс
на постепенное, по мере возможности, усиление роли (в режимах
второго типа — фактического диктата) компартий в государственном
управлении, а одновременно вытеснение или, как в режимах третьего
типа, сначала еще только оттеснение от власти сил, которые на деле
противостояли коммунистам, являлись их соперниками либо лишь
временными попутчиками, и фактическое полное подчинение
компартиями своих партнеров по левому блоку. Параллельно усилия в
социально-экономической сфере были направлены на то же
постепенное, максимально возможное в каждый данный момент расширение
государственного сектора в промышленности, на транспорте, в
финансах, оптовой торговле (вместе с проведением радикальной земельной
реформы). Последовательное продвижение в данном направлении,
несоветское по форме, с использованием чужого флага демократии, с
применением компартиями тактики политической мимикрии и
обманных коалиционных комбинаций, с употреблением атрибутов
многопартийности и отчасти парламентаризма, где номинального (вплоть до
фактически фиктивного), а где на первых порах в определенной мере
реального, но все больше контролируемого, было призвано, по
замыслу Кремля, привести в итоге к тому же социалистическому, в советском
понимании, результату, к какому намного более ускоренным темпом
(хотя частично тоже с камуфляжным, но более ограниченным по
времени и содержанию использованием внешне несоветских форм)
продвигались режимы первого типа. Такой курс был выражен в
выдвинутом Сталиным еще в конце Второй мировой войны тезисе о том, что
к социализму можно идти не только через советское устройство, но и
через другие гсгсударственно-политические формы — демократическую
республику, а то и конституционную монархию. Данный тезис,
излагавшийся им в беседах с рядом руководящих деятелей
восточноевропейских «народных демократий», был вслед за окончанием войны
трансформирован советским лидером в формулу о возможности
движения к социализму, минуя диктатуру пролетариата17.
В упомянутых непубличных высказываниях Сталина, однако,
никоим образом не конкретизировалось, как долго, по его
прогнозам, продлится в странах Восточной Европы подобного рода
несоветский путь к тому, что, по мнению Москвы, можно было бы с
точки зрения характера власти и собственности на основные
средства производства считать устройством, относящимся хотя бы в
минимальной мере к социалистическому типу. В том числе никак не
уточнялось, на сколь длительную перспективу он допускал
сохранение там многопартийности, более или менее действующих
атрибутов парламентаризма, включая легальную оппозицию, и той или
иной степени реальной коалиционное™ власти. А какие-либо
другие документы, в которых содержались бы планы Кремля на сей
счет, тоже пока не известны.
142
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
В этих условиях в историографии получили хождение весьма
различные трактовки того, что именно имел в виду Сталин: от
оценки, что подобные его сентенции, повторявшиеся затем рядом
восточноевропейских коммунистических лидеров, были — как и сама
практическая политика, свойственная упомянутым выше вариантам
«растянутой» советизации, — выражением тактико-камуфляжного
маневрирования, рассчитанного на довольно ограниченный срок, и
до совершенно противоположной интерпретации, согласно которой
Кремль тогда всерьез допускал, что страны региона могут в
относительно длительной перспективе развиваться по действительно
отличному от советского, более демократическому пути к социализму.
В некоторых работах последнего времени указывается на отдельные
сталинские заявления, сделанные им непублично в 1946 г., главным
образом во время ставших недавно известными его бесед с лидерами
ППР и ППС 23 мая и с руководством ППС 19 августа18* как на
свидетельство того, что, по крайней мере, еще летом — осенью 1946 г, а то
даже, «пожалуй, до середины 1947 г.» он продолжал оставаться
сторонником «национальных путей» к социализму в Восточной Европе.
Более того, по утверждению авторов данных работ, из говорившегося тогда
Сталиным следует, что он мыслил такое развитие «на основе
принципов парламентаризма» и рассматривал соответствующую этому «новую
демократию», отличную от диктатуры пролетариата и советской
системы, как «долговременную модель» для стран региона19.
В высказываниях руководителя СССР, о которых идет речь,
действительно продолжала декларироваться приверженность идее
несоветского пути для восточноевропейских государств20. Но на самом
деле Сталин при этом не говорил, ни сколь продолжительной
может быть подобная модель, ни о ее парламентском характере. По
поводу протяженности названного им варианта движения к
социализму он ограничился лишь сделанным в беседе с поляками 23 мая
1946 г. замечанием, что режим, который установился в Польше и
который он характеризовал как воплощение такого варианта,
отличного от диктатуры пролетариата, «стоит сохранить»21. На какое, хотя
бы примерно, время, — не уточнялось. А по поводу
парламентаризма он в той же беседе с поляками всего лишь упомянул о том, что
Ленин «допускал возможность прихода к социализму путем
использования таких учреждений буржуазного демократического строя, как
парламент и другие институты»22. В тогдашнем коммунистическом
лексиконе сие означало тактическое использование парламентских
форм, а не следование «принципам парламентаризма». Характерно,
что при этом Сталин в качестве безоговорочных примеров «новой
демократии» указал польским собеседникам, во-первых, на режим в
их собственной стране, к которому понятие парламентаризма было
тогда в действительности просто неприменимо, ибо, как уже
отмечалось выше, отсутствовал парламент ввиду боязни ППР провести
выборы, а во-вторых, — и вовсе на югославский режим, близкий по
сути советскому. В то же время Чехословакию, где как раз
существовала более реальная парламентская система, он назвал страной, где
«новая демократия» установлена лишь «отчасти»23.
143
Холодная война
В доказательство версии о серьезной ориентации Кремля в пользу
«национальных путей» некоторые авторы ссылаются и на
изложенный Сталиным в беседе с делегацией британской лейбористской
партии 7 августа 1946 г. тезис о двух путях к социализму: русском —
более коротком, но требующем больше крови, и английском —
парламентском, но более длинном24. Т. В. Волокитина неоднократно
резюмировала даже, что тем самым советский лидер констатировал
«возможность отказа при продвижении к социализму от основных,
наиболее одиозных постулатов коммунистической доктрины»25.
Подобный вывод выглядит более чем странно, если принять во
внимание тот вполне очевидный факт, что в этой беседе Сталин, как
часто бывало при его встречах с такого рода посетителями, просто
разыграл очередной спектакль. Сначала выслушав гостей, которые
рассказывали ему о мерах и планах лейбористского правительства,
ориентированных, как подчеркивали члены делегации, на
социалистическую перспективу, кремлевский хозяин в тон собеседникам
заявил о значимости того, что два столь больших государства, как
СССР и Великобритания, идут к одной цели — социализму26.
Конечно, это заявление, в контексте которого Сталин и сказал о двух
путях, вовсе не выражало того, что он думал на самом деле.
Трудно с точностью определить, насколько предпринятый им ход
был сделан с общим прицелом на то, чтобы повысить имидж СССР
среди европейских социалистов и следовавших за ними масс, а
насколько был обусловлен более конкретными соображениями,
связанными с прогнозами советского руководства по поводу Англии.
Прогнозы, а точнее ожидания заключались в том, что при усилении
противоречий между Англией и США, на которое надеялся Кремль,
лейбористы, давшие слишком много социалистических обещаний
британским рабочим, столкнутся не только с собственной
буржуазией, но и с «американскими империалистами» и будут вынуждены
искать некоторой поддержки со стороны Москвы27. Не исключено,
как раз на такую перспективу было рассчитано сталинское
замечание, что поскольку «и вы, и мы», т. е. Англия и СССР, «идем к
одной цели — социализму», «можно было бы только удивляться, если
бы между двумя странами не было дружбы»28. Но независимо от
того, какая из задач являлась для Сталина превалирующей во
время беседы с лейбористской делегацией, в любом случае все
сказанное им тогда об английском социализме представляло собой не
более чем тактическую уловку.
Впрочем, во многом тактической игрой было на самом деле и то,
что он говорил о несоветском, без диктатуры пролетариата, пути к
социализму в Польше, как и в других восточноевропейских странах,
во время упоминавшихся выше двух бесед с поляками в мае и
августе 1946 г. Авторы, ссылающиеся на то, что излагал тогда Сталин,
как на выражение его действительных намерений, совершенно
игнорируют, при каких конкретных обстоятельствах и с какими
целями он это делал. Ведь его высказывания, о которых идет речь,
адресовались в обеих беседах присутствовавшим лидерам ППС,
которые в тот момент выступили с претензиями к ППР, обвиняя ее в
144
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
сосредоточении всей власти в своих руках, в фактическом
установлении коммунистической диктатуры, и проявили колебания по
поводу проведения в блоке с ППР жесткой конфронтационной линии
против ПСЛ во главе с Миколайчиком29. Заявления Сталина, что
«новая демократия», существующая в Польше, так же как в других
странах Восточной Европы, не является и не должна быть
подобием советского строя, что движение к социализму будет происходить
там без диктатуры пролетариата (а значит, без тех свойственных ей
черт, что пугали руководство ППС), были противопоставлены как
обвинениям, которые выдвигались со стороны ППС, так и стоявшим
за этими обвинениями опасениям, которые нарастали среди ее
деятелей. Он стремился их успокоить, удержать в блоке с ППР на
положении фактически вспомогательного инструмента последней.
Вместе с тем, помимо нацеленности подобных сталинских
высказываний в каждом отдельном случае на решение разного рода
конкретных конъюнктурных задач, в более общем плане тезис о
возможности несоветского пути восточноевропейских стран к
социализму являлся, как отмечено нами выше, и отражением курса на
«растянутую» советизацию. Однако такой курс, по крайней мере уже в
1946 г., на деле относился не ко всем «народным демократиям», а к
режимам упоминавшихся второго и особенно третьего типов. Он
представлял собой не отказ от советизации, а специфический
тактический вариант ее более постепенного осуществления, на какое-
то время с использованием тех или иных несоветских форм и
переходных комбинаций, с камуфлирующим лавированием компартий в
процессе реализации своих целей.
Показательны соображения, изложенные Сталиным в ходе
состоявшейся 2 сентября 1946 г. беседы с лидером болгарских
коммунистов Г. Димитровым, в которой кремлевский хозяин тоже затронул
вопрос о пути к социализму без диктатуры пролетариата. В отличие
от упомянутых его встреч с лейбористской делегацией или с
поляками, эта беседа, проходившая в присутствии лишь самого узкого
круга высшего советского руководства, носила доверительный
характер и потому важна для понимания действительных намерений
Кремля. Говоря, что в Болгарии, идущей по названному выше пути,
не следует копировать опыт русской революции, происходившей в
совсем другой обстановке, Сталин в качестве конкретного
выражения болгарской специфики дал установку на объединение
компартии и других, как он выразился, «партий трудящихся», прежде
всего Земледельческого союза, являвшегося участником ОФ, в одну так
называемую трудовую партию. В условиях коммунистического
преобладания объединенная партия, поглотив союзников компартии по
ОФ, была бы, согласно сталинскому замыслу, по существу
коммунистической, но внешне не выглядела бы таковой и приобрела бы
более широкую массовую базу, особенно среди крестьянства.
Выступая со своего рода программой-минимум, содержащей лишь
задачи на данный конкретный период, она воспользовалась бы, по
определению Сталина, «очень удобной маской», что, как он
подчеркивал, было важно не только во внутриполитическом плане, но и с
145
Холодная война
точки зрения международной ситуации. А затем, подытоживал он,
придет время и непосредственно для программы-максимум30. Хотя
план создания подобной партии по каким-то причинам не получил
практического развития, сказанное тогда Сталиным наглядно
раскрывает, каков был в принципе сам характер устремлений, из
которых он исходил, выдвигая формулу о несоветском пути к
социализму для восточноевропейских «народных демократий», и сколь так-
тическо-камуфляжный смысл эта формула имела.
При оценке того, каким являлось реальное содержание тактики
«несоветского пути» («растянутой» советизации), нельзя также не
принять во внимание, что в действительности она отнюдь не
означала ограничения лишь политическими (не говоря уж —
парламентскими) средствами для достижения целей Кремля и
подконтрольных ему местных компартий. Наоборот, ее практическое
осуществление с самого начала сочеталось и с активным применением
коммунистами, когда они (или их советский патрон) считали
необходимым, различного рода административного давления и
подрывных действий через находившийся в их руках государственный
аппарат, вплоть до непосредственно репрессивных методов в
отношении как их политических оппонентов, так и тех союзников по
левому блоку, которые в какой-то момент проявляли значительную
строптивость или серьезные колебания.
Из режимов второго и третьего типов, которые как раз и стали
сферой проведения «растянутой» советизации, до начала 1947 г.
употребление административно-репрессивных рычагов было
свойственно главным образом второму типу, где коммунисты могли делать это,
опираясь на уже имевшиеся у них решающие позиции во власти.
Среди многочисленных повседневных случаев использования
подобных средств укажем хотя бы на такие известные примеры, как
имевшие место в Болгарии преследование Г. Димитрова-Гемето,
являвшегося в конце 1944 — начале 1945 г. лидером Земледельческого союза,
или смещение по указанию Сталина летом 1946 г. военного
министра и одного из руководителей партии «Звено» Д. Велчева;
практиковавшиеся с 1946 г. в Польше насильственный роспуск ряда
организаций ПСЛ и манипуляции госбезопасности по расколу этой
партии, формально все еще представленной в правительстве;
давление, ограничения и репрессии в отношении тех или иных деятелей,
местных организаций и органов печати оппозиционных партий в
Румынии, особенно наиболее влиятельной национал-царанистской
партии31. Сюда же относились упоминавшиеся выше шантаж,
запугивание, фальсификация результатов при проведении референдума в
Польше в июне 1946 г., парламентских выборов в Румынии в
ноябре 1946 г. и в Польше в январе 1947 г.
В странах с режимами третьего типа, где коммунисты еще не
имели преобладания во власти, применение таких методов было для
них намного более затруднительным. Но уже с 1945—1946 гг.
компартии Венгрии и Чехословакии, добившись получения портфелей
министров внутренних дел (в венгерском случае — при опоре на
прямой советский нажим32), начали прилагать усилия к тому, чтобы
146
Раскол послевоенного мира формирование биполярности
установить контроль над спецслужбами и использовать их в своих
интересах. В частности, в Венгрии органы МВД при поддержке
советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК)
повели с весны 1946 г. наступление на ряд общественных
организаций, деятельность которых вызывала особое недовольство
компартии и ее советских покровителей33. В обеих названных странах
спецслужбами, оказавшимися под коммунистическим руководством,
стала вестись работа по добыванию тайной информации о других
политических силах, по сбору, а в еще большей мере — фабрикации
компромата о деятелях партий, противостоявших коммунистам, либо
являвшихся партнерами последних. Это рассматривалось как
создание очень важного инструмента воздействия как на противников, так
и на попутчиков или недостаточно устойчивых союзников при
дальнейшем коммунистическом наступлении и позже (о чем еще
пойдет речь дальше) было активно пущено в ход34.
Стремясь, таким образом, в случае с режимами первого типа —
к упрочению фактически уже установленной коммунистической
монополии власти, с режимами второго типа — к закреплению и
расширению коммунистического преобладания, а с режимами третьего
типа — еще только к достижению такого преобладания, Кремль и
патронируемые им восточноевропейские компартии направляли
вместе с тем усилия на максимально возможное включение всех этих
режимов в процесс формирования блока под советским главенством.
Стержнем формирования являлось складывание системы
двусторонних политических, военных, экономических,
культурно-идеологических и иных связей каждой из стран «народной демократии» с
СССР как блоковым центром, включая и следование в фарватере его
политики на международной арене. Становление этой
основополагающей «лучевой» конструкции, охватывавшей все упомянутые
страны и скреплявшей их с Москвой, а через нее — в общую блоковую
систему, дополнялось постепенным возникновением союзнических
отношений, также на двусторонней основе, между самими
государствами Восточной Европы, которое советская сторона стремилась
тщательно контролировать. До осени 1947 г. реальная вовлеченность
тех или иных «народных демократий» в блокообразование, в том
числе даже особенно активная, далеко не всегда сопровождалась
оформлением официальных договоров о союзе (о «дружбе,
взаимопомощи и сотрудничестве»), прежде всего потому, что тогдашний
международно-правовой статус восточноевропейских бывших
гитлеровских сателлитов (Болгарии, Румынии, Венгрии) до подписания и
вступления в силу мирных договоров с ними лишал их права
открыто участвовать в союзах. Наиболее показателен случай с Болгарией,
которая уже о осени 1944 г. была интенсивно включена в
формирование блоковых отношений как с СССР, так и с Югославией, вплоть
до предпринятой на рубеже 1944—1945 гг. югославо-болгарской
попытки объединиться под эгидой Кремля в федерацию южных
славян, замышлявшуюся как один из элементов советского блока на
Балканах. Используя упомянутый выше статус Болгарии, Лондон,
опасавшийся, что югославо-болгарское объединение может представ-
147
Холодная война
лять собой угрозу для Греции, вместе с Вашингтоном наложили вето
не только на создание федерации, но и на заключение Софией и
Белградом договора о союзе, с чем пришлось считаться Москве и ее
балканским подопечным35. В итоге подобными договорами до
второй половины 1947 г. были охвачены только СССР и те из
«народных демократий», которые являлись членами Объединенных Наций,
т. е. Югославия, Польша, Чехословакия, а также частично Албания,
подвергшаяся во время войны фашистской оккупации, но не
допущенная США и Англией в состав Объединенных Наций. Так,
помимо советско-чехословацкого договора, заключенного еще в декабре
1943 г и приобретавшего новый смысл в послевоенных условиях, в
апреле 1945 г. были подписаны договоры СССР с Югославией и
Польшей; в марте и мае 1946 г. — Югославии с Польшей и
Чехословакией; в июле 1946 г. — югославо-албанский договор; в марте
1947 г. — польско-чехословацкий договор.
Однако степень действительной вовлеченности той или иной из
восточноевропейских стран в процесс формирования советского
блока зависела главным образом от политического характера
установленного в ней режима. Больше всего в указанный процесс были
включены, естественно, режимы первого, а также, как правило,
второго типов, независимо опять-таки от того, насколько это было
закреплено в том или ином случае формальными соглашениями. В
данной связи характерно, например, содержавшееся в посланиях
Сталина югославскому и болгарскому коммунистическим лидерам
И, Брозу Тито и Г. Димитрову в середине августа 1947 г. замечание
о том, что СССР связан с Болгарией фактическим союзом так же,
как с Югославией, хотя с первой у него и нет такого формального
договора, как со второй36. Встроенность в складывавшуюся систему
блоковых отношений, основывавшихся прежде всего на упомянутой
выше «лучевой» связи каждой из восточноевропейских стран с
Москвой, была вместе с тем неотделима от советского контроля за
этими странами, особенно выраженного в отношении режимов
второго типа. Многочисленные архивные материалы, ставшие теперь
доступными, свидетельствуют о тогдашней повседневной практике
запрашивания их коммунистическими лидерами у советского
руководства указаний или санкций при принятии важнейших решений
как во внешней, так и во внутренней политике, при основных
кадровых назначениях37. Для режимов первого и второго типов
неотъемлемой частью блоковой конструкции стала привязанность к СССР
в военной сфере. Советская сторона играла важнейшую роль в
вооружении и снаряжении их армий, подготовке нового офицерского
корпуса и генералитета. Ввиду ограничений военного потенциала,
наложенных в то время на бывших сателлитов Германии, наиболее
интенсивным было первоначально советское участие в организации,
оснащении, подготовке вооруженных сил Югославии и Польши,
двух самых крупных восточноевропейских государств, обладавших и
самыми большими армиями в регионе. В обоих случаях имело
место непосредственное советское военное присутствие в этих армиях:
в Югославии с ее прочным коммунистическим режимом — в виде
148
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
военных советников и инструкторов, а в Польше с ее более
сложной внутренней ситуацией — путем прямого зачисления большого
числа советских генералов и офицеров на командные должности в
Войско Польское, где в 1945 г. они составляли около половины его
офицерского состава, к началу 1946 г. — около четверти, к началу
1947 г. — примерно 10 %, причем на важнейших постах38.
В несравненно меньшей степени в формирование советского
блока могли быть вовлечены режимы третьего типа. Но в случае с
Венгрией это в определенной мере компенсировалось непосредственным
советским военным присутствием и контролем как фактором
удержания страны в советской орбите. Что же касалось Чехословакии,
то до 1948 г. она, с одной стороны, не являлась включенной в
формирование блока в том смысле, в каком это относилось к режимам
первого и второго типов, т. е. на социально-политической основе
фактического, но в то время не афишируемого противостояния
«империализму», который олицетворялся западными державами.
Однако, с другой стороны, она, по сути, частично втягивалась в
блоковую ориентацию, проводя координировавшуюся с СССР, а также с
некоторыми «народными демократиями» политику прежде всего в
германском вопросе, на Парижской мирной конференции 1946 г., где
рассматривалось послевоенное урегулирование с бывшими
гитлеровскими союзниками в Европе, при обсуждении ряда международных
проблем в ООН. Практически блоковый характер имело секретное
соглашение о поставках исключительно Советскому Союзу
чехословацкого урана, заключенное в ноябре 1945 г. между Прагой и
Москвой по желанию последней39. Такое положение было как
следствием сильных позиций, которыми обладали во власти и в обществе
коммунисты вместе с примыкавшими к ним левыми
социал-демократами, так и в значительной мере результатом того, что их более
правые партнеры по правящей коалиции так называемого
Национального фронта, группировавшиеся вокруг президента Бенеша, тоже
склонялись к тесным связям с СССР, а также другими славянскими
государствами, ибо усматривали в этом важнейшую гарантию
против возможного возрождения германской угрозы. Эксплуатируя
подобную ситуацию, Кремль оказывал нажим на Чехословакию с целью
добиться ее большей блоковой ангажированности. В историографии
как пример нажима преимущественно фигурирует сталинский диктат
в июле 1947 г., заставивший чехословацкую сторону отказаться от
возможного участия в «плане Маршалла». Но еще раньше, в конце
июля 1946 г., советское правительство поставило перед Прагой (как
и перед Варшавой) вопрос о необходимости скорейшего, чуть ли не
в течение месяца, заключения польско-чехословацкого союзного
договора, а когда дело затянулось в связи со спорными
территориально-национальными проблемами между Чехословакией и Польшей, то
Кремль в конце февраля 1947 г. ультимативно потребовал от
чехословацкого руководства безотлагательно подписать договор40. В
начале марта это было выполнено.
Хотя таким образом процесс формирования блока в той или иной
мере охватывал «народные демократии» разных типов, однако самим
149
Холодная война
существованием типов, заметно отличавшихся друг от друга,
развитие данного процесса значительно усложнялось. Более того,
различие типов вообще придавало определенную внутреннюю рыхлость
всей политической конструкции, сложившейся на том этапе в
восточноевропейской зоне советского контроля, и затрудняло задачу не
просто удержания, но и существенного упрочения этого контроля в
том смысле, как было привычно Москве. Тем не менее до рубежа
1946—1947 гг. последняя продолжает проводить прежнюю
дифференцированную политику в отношении «народных демократий», в том
числе тактику «растянутой» советизации применительно к режимам
второго и третьего типов. В частности, даже репрессивные меры,
употреблявшиеся в случае с режимами второго типа в рамках
тактики «несоветского пути», были призваны усилить решающую роль
коммунистов во власти и обеспечить дальнейшее поступательное
осуществление «растянутой» советизации, но как будто еще не
направлялись непосредственно на радикальную замену действовавшей
там политической модели. Пока мы не располагаем определенными
и тем более бесспорными свидетельствами того, что до
упомянутого времени ближайшей конкретной целью предпринимавшихся
усилий являлись ликвидация имевшей место в Болгарии, Польше и
Румынии частичной коалиционное™ власти или отмена
существовавшей там ограниченной многопартийности, допускавшей и
дозируемое наличие оппозиции.
Но уже с первых месяцев 1947 г. появились признаки
значительного ужесточения курса.
Прежде всего во всех трех странах коммунистами и
подконтрольными им государственными структурами стали предприниматься
действия, результатом которых явилось устранение наиболее
крупных и влиятельных оппозиционных партий. В Польше после
фальсифицированных выборов в январе, искусственно сделавших ПСЛ,
больше не представленную в правительстве, партией
парламентского меньшинства, совсем незначительного по размерам, власти на
основании выдвигавшихся ими обвинений в связях ПСЛ со все еще
действовавшим, хотя и постепенно сокращавшимся вооруженным
антиправительственным подпольем развернули кампанию
насильственного роспуска многих ее местных организаций, ареста ее
функционеров, удушения ее прессы. Фактически стала осуществляться
ликвидация ПСЛ как оппозиционной партии. В условиях
нарастания полицейского террора, шантажа и пропагандистского давления,
развязанных режимом, в ПСЛ возник кризис, Миколайчик и
некоторые другие ее лидеры, опасаясь ареста, бежали в октябре 1947 г.
на Запад, партия в значительной мере распалась, а руководство ее
остатками перешло в руки тех, кто в итоге предпочел встать на
сторону властей41. Тем самым произошло устранение легальной
оппозиции. В Болгарии на основе обвинений в «антигосударственном
заговоре», готовившихся госбезопасностью в течение нескольких
месяцев и официально выдвинутых в мае 1947 г., основной
оппозиционный лидер Н. Петков (он возглавлял ту часть
Земледельческого союза, которая в 1945 г. вышла из ОФ) в июне был арестован, а
150
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
значительная часть парламентской фракции его партии была
лишена депутатских мандатов. В августе Петкова приговорили к
смертной казни (казнен в сентябре), а его партию запретили42. В
Румынии в июле 1947 г. также на основе обвинений в заговоре
арестовали ведущих деятелей национал-царанистской партии во главе с ее
лидером Ю. Маниу, ее парламентская фракция была
ликвидирована, партия запрещена. Позже, на судебном процессе в октябре —
ноябре, Маниу и его коллег приговорили к длительным срокам
заключения. В условиях развязанного террора была вынуждена
прекратить свою деятельность и оппозиционная национал-либеральная
партия43.
Наряду с ликвидацией основных сил легальной оппозиции (а в
Польше ее полного устранения) обозначилась также тенденция
нового, с несравненно более радикальными, чем прежде, целями,
наступления коммунистов на партии, до сих пор выступавшие в
блоке с ними. В апреле 1947 г. руководство ППР поставило в качестве
непосредственной практической задачи «объединение» ППР и ППС
на основе фактического поглощения последней44. Вслед за тем
коммунисты приступили ко все нараставшему давлению на ППС, в том
числе и с использованием спецслужб, с целью навязать ей
необходимые для этого организационные, кадровые и идеологические
изменения45. Аналогичные планы в отношении
социал-демократической партии стали разрабатываться и руководством румынской
компартии46. Речь шла о ликвидации даже весьма левой и,- если говорить
о практической политике, в конечном счете прокоммунистически
настроенной социал-демократии, которая в обеих странах была
наиболее крупным партнером коммунистов по левому блоку. Кроме
того, в Румынии осенью 1947 г. была обвинена во враждебной
деятельности, изгнана из правительства и фактически разгромлена
группа Тэтэреску, коалиция с которой оказывалась больше не нужной
правящему режиму после устранения основных партий оппозиции47.
Подобное ужесточение курса распространилось даже на одну из
стран с режимами третьего типа — Венгрию. Но поскольку там, в
отличие от режимов второго типа, коммунисты не преобладали во
власти, перед ними стояла еще задача оттеснения коалиционных
партнеров и приобретения доминирующего положения, а выполнить ее
сами они были не в состоянии. Поэтому акция была развернута под
прикрытием и при прямом участии советской администрации СКК.
На рубеже 1946—1947 гг. венгерские спецслужбы,
контролировавшиеся коммунистами, заявили о раскрытии антиреспубликанского
заговора, направленного на восстановление хортистского режима,
обвинив в причастности к заговору некоторых деятелей самой
влиятельной в стране Партии мелких сельских хозяев (ПМСХ),
занимавшей наиболее значительные позиции в парламенте (на выборах
1945 г. она получила 57 % голосов) и правительстве. Эти обвинения
сразу же стали использоваться для наступления на ПМСХ, для
дискредитации ряда ее деятелей, в том числе ее генерального
секретаря Б. Ковача, которым приписывались связь с заговором или
прямое участие в нем. Под таким напором руководство ПМСХ уже в
151
Холодная война
январе — марте 1947 г. поспешило заменить в правительстве и
парламенте некоторых из упомянутых деятелей, а в феврале 1947 г.
Ковач был заменен на посту генсека, но требование о лишении его
депутатской неприкосновенности, что позволило бы спецслужбам
арестовать его, было отвергнуто парламентским большинством. Тогда
в конце февраля к акции непосредственно подключились советские
военные власти: они сами арестовали Ковача, а в ходе
проведенного ими следствия были сфабрикованы материалы о якобы участии
в заговоре уже ряда основных лидеров ПМСХ во главе с премьер-
министром Ф. Надем. В мае материалы были переданы лидеру КП
Венгрии М. Ракоши, обсуждавшему этот вопрос во время визита в
Москву в конце апреля, и тот в отсутствие Надя, отдыхавшего в
Швейцарии, выступил с обвинениями премьер-министра.
Поскольку Ракоши оперировал данными, исходившими от советской
стороны, напуганная верхушка ПМСХ стала стремительно отступать,
опасаясь разделить участь Ковача. Надь, не рискуя возвращаться в
Венгрию, прислал заявление об отставке, а другой ведущий деятель
ПМСХ, председатель парламента Б. Варга бежал на Запад48.
В итоге пост премьер-министра и руководство ПМСХ оказались
в руках ее левого крыла, связанного с компартией. ПМСХ
раскололась, из нее выделилось несколько новых партий, перешедших в
оппозицию, а оставшаяся часть оказалась привязанной к
коммунистам в рамках возглавленного ими левого блока. В обстановке этих
изменений компартия добилась выгодного ей проведения в августе
досрочных парламентских выборов, на которых при давлении и
манипуляциях удалось несколько увеличить (до 22,3 %) число
полученных ею голосов по сравнению с выборами 1945 г., но самое
главное — левый блок опередил организационно раздробленную
оппозицию, собрав 60 % голосов. В сформированном правительстве
левого блока компартия официально получила треть мест, но в
действительности за счет своих тайных членов и сочувствующих,
выступавших в качестве представителей других партий, — больше
половины49. Опираясь на значительно возросшие позиции во власти,
коммунисты перешли к следующему этапу — наступлению на
оппозицию с использованием уже опробованных полицейских методов.
Начало было положено ликвидацией одной из двух самых крупных
оппозиционных партий — Венгерской партии независимости. Ее
обвинили в подлогах во время выборов, а ее лидера 3. Пфейффера —
во все той же причастности к «заговору». В результате Пфейффер
был вынужден в ноябре 1947 г. бежать на Запад, а его партию
лишили парламентских мандатов и запретили50.
Эти события, означавшие весьма радикальное изменение
положения в странах с режимами второго типа и в Венгрии (на особой
ситуации в Чехословакии мы еще остановимся позже), справедливо
расцениваются в историографии как фактический переход к
ускоренной, форсированной советизации. В последние годы высказывались
разные мнения о том, насколько его причиной было нарастание
соответствующих устремлений в самих компартиях и
поддерживавшей их части общества указанных стран, а насколько он являлся
152
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
следствием советского решения. Но выдвигаемые оценки, подчас
значительно отличающиеся друг от друга, в действительности
остаются пока что предположениями. Ибо для полноценного ответа на
этот вопрос необходимо исследование документов, которые бы
содержали сведения, с одной стороны, о подобном решении Кремля,
о том, когда и по каким соображениям оно принималось, с другой
стороны, — о том, когда и каким образом тема перехода к
форсированной советизации начала рассматриваться как лидерами
компартий названных выше четырех «народных демократий», так и в
контактах между Москвой и этими лидерами. А между тем документов,
о которых идет речь, почти или вовсе не обнаружено среди
российских и восточноевропейских архивных материалов, ставших до сих
пор доступными.
Пожалуй, лишь в случае с Венгрией удалось выявить, что, по
крайней мере, в конце апреля 1947 г. Ракоши выдвинул перед
руководством СССР предложение использовать показания находившегося
в советских руках Б. Ковача для атаки непосредственно на
руководство ПМСХ, включая премьера Ф. Надя51. Из последующих
событий видно, что Кремль санкционировал проведение такой операции.
Однако при крайней скупости и фрагментарности документальных
данных вряд ли из этого может следовать безоговорочный вывод, что
происшедшее в Венгрии было инициировано тамошней
компартией. Ибо остается пока неизвестным, зачем Москва пошла еще в
феврале 1947 г. на столь чрезвычайное и прямое вмешательство, как
арест Ковача, и в частности, не предприняла ли она, в свою
очередь, эту акцию с дальним прицелом, аналогичным тому, что
Ракоши предложил советскому руководству в апреле. А в случае с
Болгарией имеются некоторые свидетельства участников тогдашних
событий, согласно которым еще в конце 1946 г. руководство компартии
получило указание Москвы покончить с Петковым и возглавляемой
им оппозицией. Но прямых документальных данных, которые бы
подтверждали подобные свидетельства, пока не обнаружено, хотя,
как уже отмечалось в историографии, в декабре 1946 — январе 1947 г.
в советских средствах массовой информации появились материалы,
приписывавшие оппозиции пособничество гитлеровцам во время
войны и организацию «реакционного заговора с целью свержения
народной власти», и эти материалы перепечатывались болгарской
прессой, подконтрольной компартии52. Не исключено, что
применительно к разным странам соотношение инициативы Кремля и
местных компартий не было одинаковым.
Однако в конечном счете определяющим фактором перехода от
«растянутой» к форсированной советизации была при любых
вариантах советская сторона, ибо без ее решения (будь то инициатива или
согласие) такое развитие событий, да еще сразу в четырех государствах
региона, последовать не могло. При отсутствии документальных
сведений о подобном решении остается неизвестным, когда оно было
принято. Но если исходить из реально происходившего в названных
странах, то напрашивается вывод, что линия на форсирование была
взята Москвой не позднее конца 1946 — весны 1947 г.
153
Холодная война
Возможно, ее отражением являлась сформулированная в ОВП ЦК
ВКП(б) уже в начале февраля 1947 г. критическая оценка
высказываний на пленуме ЦК КП Чехословакии в сентябре 1946 г.
председателя КПЧ К. Готвальда, излагавшего то, что говорил ему Сталин
о возможности иного пути к социализму: минуя диктатуру
пролетариата и советскую систему. Лидер КПЧ заявил тогда на пленуме, что
такой новый путь уже осуществляется применительно к специфике
Чехословакии, и ссылался на сталинские слова как на
подтверждение того, что этот курс не противоречит марксизму-ленинизму. В
документе, составленном в ОВП, умалчивалось, что декларированное
Готвальдом насчет особого пути было пересказом услышанного от
Сталина, и, таким образом, все приписывалось исключительно
самому главе чехословацких коммунистов. А затем многозначительно
указывалось, что «высказанная тов. Готвальдом точка зрения»
«неизбежно ассоциируется с тезисами «собственного пути» и
«собственного социализма», которые выдвигают деятели и пресса
чехословацких буржуазных партий», делающие это, как подчеркивалось в
документе, в противовес ориентации на СССР, советскому опыту и
подлинному, на основе марксистско-ленинских целей, движению к
социализму В заключение делался вывод, что «такая точка зрения
руководства компартии может быть использована реакцией в
борьбе против самой же компартии»53. Отметим, что позже, когда линия
на форсированную советизацию уже прямо была поставлена во
главу угла политики Кремля в отношении всех «народных демократий»
Восточной Европы, эта негативная оценка упомянутых
высказываний Готвальда получила продолжение и стала одним из элементов
выдвинутого советской стороной обвинения руководства КПЧ в
«антимарксистских установках» по поводу «мирного пути» развития
Чехословакии к социализму54. Так что и первое появление критики,
не исключено, было обусловлено тем, что к этому времени, т. е. к
началу февраля 1947 г., уже произошел либо как раз происходил
поворот к форсированной советизации.
Во всяком случае, уже не в качестве предположения, а с полной
определенностью можно говорить о том, что практическое
осуществление такого поворота стало бесспорно совершившимся фактом, по
крайней мере, не позднее мая. Ибо тогда в Венгрии Ракоши с
санкции Москвы выступил со сфабрикованными заранее советской
стороной обвинениями против Надя, а в Болгарии после
многомесячной подготовки были выдвинуты обвинения в отношении Петкова,
в последовавшем раскручивании «дела» которого почти сразу
приняли непосредственное участие советские советники по линии
госбезопасности55.
Вопрос о причинах решения Кремля в пользу ускорения
советизации обсуждается в исторической литературе не одно десятилетие.
Разброс высказанных на сей счет мнений весьма широк: от тех,
согласно которым речь скорее шла просто о переходе к следующей,
очередной фазе изначально намеченного в Москве поэтапного
проведения советизации — на первых порах «растянутой», а затем
ускоренной, до тех, что склонны в большей мере объяснять происшед-
154
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
шее самим воздействием эскалации холодной войны, вследствие
которого руководство СССР стало стремиться к более жесткой
консолидации восточноевропейской сферы своего влияния и все
меньше оглядывалось в этом вопросе на позицию Запада. Но пока в
распоряжении исследователей не окажутся источники (если они
вообще существуют), в которых бы содержались сведения, когда и как
принималось в советских верхах решение о форсировании, все
мнения о мотивах такого шага продолжают оставаться, по сути, лишь
умозрительными рассуждениями, чью обоснованность невозможно
проверить.
С большей долей уверенности можно только считать, что
непосредственной причиной кремлевского решения вряд ли являлось
выдвижение «плана Маршалла», которое нередко трактуется в
историографии как фактор, вызвавший в ответ обострение блоковой кон-
фронтационности с советской стороны, включая и ужесточение
позиции Сталина в отношении Восточной Европы. Поскольку, как уже
сказано, практическое осуществление ориентации на форсированную
советизацию, прямо связанное с политикой СССР, несомненно
наблюдается по меньшей мере не позднее мая 1947 г., а в
исследованных до сих пор архивных материалах нет и намека на то, чтобы в
Москве обладали информацией о «плане Маршалла» прежде, чем о
нем 5 июня публично объявил сам государственный секретарь США,
напрашивается вывод, что названный американский план причиной
поворота к форсированию быть не мог. Впрочем, если исходить из
того, что уже арест Ковача в феврале являлся проявлением этого
поворота, в таком случае получается, что форсирование не могло
представлять собой и реакцию на тоже фигурирующие в
историографии в качестве его причин так называемую доктрину Трумэна,
обнародованную в середине марта, или на западную позицию по
германскому вопросу, выраженную в ходе московской сессии СМИД
10 марта — 24 апреля 1947 г.
Но какими бы непосредственными соображениями переход от
«растянутой» к ускоренной советизации не был вызван, подобное
решение означало, во-первых, что подлинную прочность
желательного ему положения в Восточной Европе Кремль усматривал лишь
в установлении там полной коммунистической монополии власти и
жесткого фактически однопартийного устройства, максимально
приближенного к советскому. Во-вторых, что он сделал вывод об
осуществимости поставленной цели с точки зрения как конкретных
внутриполитических условий, которые к тому времени сложились в
соответствующих странах региона, так и эффективности своего
собственного влияния на обстановку в этих странах. В-третьих, что он
счел возможным пойти на реализацию названной цели независимо
от возможной реакции западных держав. Это несомненно
свидетельствовало об эскалации блоковой направленности в советской
политике. Однако остается пока без однозначного ответа вопрос,
руководствовался ли Сталин, принимая такое решение, готовностью к
определенному обострению отношений с США и Англией, и без
того становившихся все напряженнее, или он, исходя из уже имев-
155
Холодная война
шегося опыта, не ожидал от них какой-то особенно резкой реакции,
значительно выходящей за рамки тех рутинных заявлений, которые
практиковались ими прежде в случаях, подобных, например,
фальсифицированным выборам в Польше или Румынии, и спокойно
игнорировались советской стороной и ее восточноевропейскими
подопечными.
Вместе с тем практические усилия по форсированию советизации
почти совпали по времени с начатыми Москвой в июне 1947 г.
шагами, в результате которых был создан дополнительный инструмент
блоковой политики в виде Информационного бюро
коммунистических партий, или, как его стали затем называть, Коминформа.
Идею образования информбюро Сталин начал обсуждать с
некоторыми лидерами восточноевропейских компартий, по крайней
мере, с весны 1946 г. Это, в частности, видно из выступлений Ра-
коши перед руководящими функционерами КП Венгрии после его
произошедшей 1 апреля встречи со Сталиным, а особенно из
рукописных заметок Тито, сделанных после визита в Москву в конце
мая — начале июня 1946 г.56. Но только в беседе с генсеком ППР
В. Гомулкой 4 июня 1947 г. (в присутствии Молотова, Берии,
Вознесенского, Маленкова и Микояна) Сталин перевел дело в
практическую плоскость: предложил тому созвать в Польше совещание
компартий. Согласие Гомулки дало старт подготовке совещания,
которое затем состоялось 22—28 сентября 1947 г. в Шклярской Порем-
бе и закончилось учреждением Коминформа. Правда, ни о каком
создании информбюро советский руководитель ни в беседе с
Гомулкой 4 июня, ни при их следующем разговоре ночью с 9 на 10 июля
речи не вел, а называл в качестве цели совещания лишь обмен
информацией и мнениями о положении в отдельных странах, о
проблемах, которые стоят перед компартиями в Европе, и организацию
международного коммунистического печатного органа57. Это и
фигурировало в письме, которое Гомулка, по согласованию со
Сталиным, разослал в конце июля от имени ЦК ППР руководителям
компартий, приглашенных участвовать в предстоявшей встрече58 (кроме
ВКП(б) и ППР это были компартии Чехословакии, Венгрии,
Румынии, Болгарии, Югославии, Италии и Франции). Но советская
сторона в полной тайне от лидеров как ППР, так и других
партий-участниц стала готовиться к тому, чтобы неожиданно для них в ходе
самого совещания явочным порядком выдвинуть предложение о
создании информбюро с координирующими функциями и провести
соответствующее решение59. Данный план и был реализован в
Шклярской Порембе60.
Подобно рассмотренному выше случаю с переходом к
форсированной советизации «народных демократий» второго и третьего
типов, в распоряжении исследователей пока нет (то ли из-за
отсутствия, то ли из-за сохраняющегося режима секретности) документов
о том, когда и каким образом советское руководство пришло к
решению учредить Коминформ. А соответственно нет и прямых
данных о том, что конкретно подвигло Сталина на этот шаг и
намеревался ли он с самого начала, еще только предложив Гомулке созыв
156
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
совещания, использовать последнее для создания Коминформа, а
значит, изначально обманывал лидера ППР, или же принял такое
решение позже, при подготовке к встрече в Шклярской Порембе.
Можно только (как и по поводу перехода к форсированной
советизации) констатировать, что поскольку вопрос о созыве совещания
Сталин впервые поставил перед Гомулкой 4 июня 1947 г., т. е. до
состоявшегося 5 июня выдвижения «плана Маршалла», из этого
должен следовать вывод, что сама идея о совещании не была реакцией
Кремля на упомянутый план, давно фигурирующий в разных
историографических версиях как вызов, советским ответом на который
и стало появление Коминформа.
Встает, однако, вопрос, для чего в таком случае руководитель
СССР решил провести такое совещание. Лишь, как он уверял
Гомулку, для обмена информацией и организации печатного органа? Вряд
ли можно поверить, что Сталин затеял совещание только ради этих
целей, которые с успехом можно было осуществить, не прибегая к
столь неординарной (и до тех пор беспрецедентной) акции, как
встреча руководящих деятелей целого ряда компартий, включая
ВКП(б). На такое серьезное предприятие он должен был пойти лишь
во имя решения крупной задачи. И в этой связи обращают на себя
внимание два важных обстоятельства, уже отмечавшиеся в
историографии последних лет.
Первое из них — упомянутые выше замыслы о создании
информбюро, которые Сталин обсуждал, по крайней мере, с Ракоши и Тито
еще задолго до выдвижения «плана Маршалла». Судя по словам
Ракоши, советский руководитель считал нужным лишь выждать более
подходящие международные условия для учреждения Коминформа.
И в данной связи, помимо таких текущих событий, как
предстоявшие тогда, в 1946 г., выборы во Франции, Чехословакии и Румынии,
речь шла о необходимости подождать заключения мирных
договоров с бывшими европейскими союзниками Германии61. Подобное
препятствие было устранено с подписанием 10 февраля 1947 г.
указанных договоров, непосредственно относившихся и к трем
восточноевропейским «народным демократиям» — Болгарии, Румынии и
Венгрии. Это заставляет думать, что, беседуя с Гомулкой 4 июня,
советский лидер мог сразу же иметь в виду создание
координационного центра, подобного Коминформу, но предпочитал пока скрыть
свое намерение и неожиданно для других партий выдвинуть такой
план непосредственно на совещании. Не исключен, конечно, и
несколько иной вариант: предлагая Гомулке созыв совещания, Сталин
мог тогда действительно стремиться не к тому, чтобы сразу же
учредить координационный центр, а к тому, чтобы сделать первый
шаг — создать прецедент таких совещаний, начать выпуск
совместного периодического издания, а уже затем, опираясь на достигнутое,
использовать одно из последующих совещаний для реализации
основной цели — образования органа с координационными
функциями. Но даже если, договариваясь с лидером ППР, советский
руководитель намеревался создать координационный центр компартий не
на первом же совещании, а позднее, идя к осуществлению данной
157
Холодная война
цели поэтапно, то и при таком варианте сама цель была,
следовательно, поставлена до выдвижения «плана Маршалла». Последний
мог стать скорее лишь причиной форсирования событий, а не
причиной самого замысла создать Коминформ, поскольку замысел
возник значительно раньше.
Второе обстоятельство, обращающее на себя внимание, —
секретное послание за подписью Жданова, направленное лидеру
Французской компартии (ФКП) М. Торезу как раз накануне встречи Сталина
с Гомулкой, состоявшейся 4 июня (оно датировано 2 июня и
отправлено 3 июня). В нем от имени советского руководства выражалось
недовольство тем, что ФКП без ведома Москвы заняла в начале мая
1947 г. антиправительственную позицию в связи с забастовочными
выступлениями, в результате которой коммунисты оказались вне
правительства Франции62. Поскольку ФКП сразу же фигурировала в
беседе Сталина с Гомулкой 4 июня как участник намечаемого
совещания компартий, это наводит на мысль, что с самого начала одной из
целей советского предложения организовать совещание была
«проработка» там французских коммунистов. В пользу такого вывода
должна свидетельствовать и рассылка копий письма Жданова Торезу,
последовавшая 7 июня за встречей Сталина с Гомулкой, в адрес
лидеров восточноевропейских компартий — участниц будущего
совещания63. Видимо, таким образом Москва заранее готовила их
к планируемой «проработке». Но вполне возможно, что случай с
ФКП был для Сталина лишь наиболее значительным поводом,
непосредственно повлиявшим на его решение о созыве совещания, в
то время как он имел в виду более широкую цель ужесточить
контроль также над другими партиями — участницами предстоявшей
встречи, чем и определялся сам произведенный им отбор партий,
которые были туда приглашены.
Из различных материалов, составлявшихся в ЦК ВКП(б) при
подготовке к встрече, видно, что наряду с поведением ФКП и
Итальянской компартии (ИКП), которые в итоге и стали в Шклярской
Порембе основными объектами выдвинутых там в докладе Жданова
обвинений в оппортунистических ошибках и недостаточной связи с
Москвой и ее политикой, предметом серьезной советской
озабоченности был также ряд вопросов, касавшихся положения в Восточной
Европе.
Хотя в упомянутых материалах в целом выражалось
удовлетворение достижениями компартий региона и руководимых ими сил в
осуществлении «демократических преобразований», однако
указывалось на значительную разницу между восточноевропейскими
странами в степени этих преобразований, т. е., иными словами,
фактически на существование различных типов режимов. А при
сравнении положения в Югославии и Албании, т. е. в государствах, где
утвердились режимы первого типа, с тем, что имело место в
большинстве остальных стран, с достаточной очевидностью проглядывала
оценка последних, т. е. режимов второго и еще больше — третьего
типов, как в той или иной мере не достигших желательного
уровня64. Особенно острое советское недовольство вызывалось ситуаци-
158
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ей в Чехословакии. Ибо в то время, как в других «народных
демократиях» второго и третьего типов развернулся переход к
форсированной советизации, основное ядро в руководстве КПЧ, в том
числе ее председатель К. Готвальд и генсек Р. Сланский, не проявляло
необходимой Москве готовности к аналогичным действиям. С
одной стороны, у него был опыт того, что в Чехословакии в отличие
от остальных государств региона коммунистам уже удалось стать
наиболее значительной партией правящей коалиции
Национального фронта (партий вне его не было) в условиях относительно
свободной парламентской системы, а с другой стороны, оно
действовало в обстановке, когда в стране в отличие от Польши, Румынии,
Болгарии и Венгрии уже не было советского военного присутствия.
В данных обстоятельствах чехословацкие коммунистические лидеры
предпочитали не идти на риск открытого выхода за рамки
парламентских механизмов, а рассчитывали, что КПЧ, опираясь на растущее
влияние среди населения, максимально используя уже имеющиеся у
нее рычаги государственного управления и опробованную тактику
игры на противоречиях между своими чешскими и словацкими
оппонентами во фронте, наконец, частично сочетая это с
закулисными манипуляциями контролируемых ею спецслужб, уже ставших
фабриковать дело о якобы заговоре в Словакии, сможет, несмотря
на трудности, завоевать преобладающие позиции во власти на
очередных достаточно свободных парламентских выборах, намеченных
на 1948 г. Такая линия, в общих чертах изложенная, в частности, в
информации, которую по согласованию с Готвальдом Сланский
прислал в Москву в июне 1947 г., воспринималась советской стороной
как слишком умеренная и чреватая «усилением реакции» в
Чехословакии, которое может подорвать позиции КПЧ и угрожать
осуществлению того, что хотел Кремль65. В конце августа Жданов,
вырабатывая для представления Сталину практические предложения о
схеме проведения предстоявшего совещания в Шклярской Порембе,
в специально выделенном пункте «о критике допущенных
отдельными компартиями ошибок», указал в одном из предварительных
вариантов, наряду с ФКП и ИКП, также КПЧ66.
Весьма стало заботить Москву и то, что трактовалось ею как
националистические тенденции в некоторых восточноевропейских
компартиях. Здесь внимание было направлено, прежде всего, на
руководство ППР, которому инкриминировалось стремление умалить
роль СССР в освобождении Польши от нацистской оккупации и
установлении «народно-демократического» режима, слабая
пропаганда советского опыта и даже дистанцирование от него, создание
препятствий для распространения в стране советских изданий и
кинофильмов, игнорирование и вытеснение советских офицеров из
польской армии, уклонение от регулярного информирования ЦК
ВКП(б) о положении в Польше и ППР67. Независимо от того,
какие из этих обвинений отражали действительное положение вещей,
а какие были результатом того или иного сгущения красок, сам
характер подобных оценок свидетельствовал об обеспокоенности
Кремля, как бы столь желательное ему усиление коммунистической
159
Холодная война
власти в Польше не сочеталось с поползновениями последней к
принятию несколько более самостоятельных решений и хотя бы
некоторому уменьшению советского контроля. Характерно, что в
качестве примеров, вызывающих особую тревогу, указывалось, в
частности, на публичные заявления Гомулки о неприменимости в
Польше советского опыта с присущей ему ролью «диктатуры
пролетариата» и коллективизацией деревни и на то, что печать ППР
склонна писать о «марксизме вообще», но не о
марксизме-ленинизме68. В сущности, тем самым прежде одобрявшаяся тактика
«несоветского пути» не только получала неодобрительную оценку, но и
фигурировала фактически как опасное проявление «национальной
узости». Это перекликалось и с упреком аналогичного характера в
адрес КПЧ за недостаточную популяризацию и использование опыта
СССР, причина чего усматривалась тоже в установке на
«специфически чехословацкий» путь к социализму, отличающийся от
советского69. Как националистические отклонения трактовалась и позиция
некоторых руководителей КП Венгрии, по мнению которых, для их
страны были слишком тяжелым бременем передача Советскому
Союзу бывших германских активов в Венгрии, выплата репараций,
возврат продовольственных ссуд, полученных от СССР70.
Волновали Москву и случаи, когда восточноевропейские
коммунисты предпринимали какие-либо шаги, не соответствовавшие
советским намерениям на международной арене. В частности,
критически оценивались тоже как «национальная узость» стремление
лидеров Югославии выступить в руководящей роли по отношению к
другим балканским компартиям и «народным демократиям», а
также недовольство Белграда недостаточной, по его мнению, советской
поддержкой югославских требований в триестском вопросе.
Критика такой югославской позиции в связи с Триестом была даже
включена в предварительные варианты проекта доклада Жданова для
совещания в Шклярской Порембе71. Выдвижение «плана Маршалла»
еще больше обострило советскую подозрительность в отношении
внешнеполитической линии восточноевропейских режимов.
Отклонения от курса Москвы усматривались даже там, где их не было.
Так, первоначальная позиция коммунистов в правительстве
Чехословакии в пользу участия страны в конференции о «плане
Маршалла» была квалифицирована как «крупнейшая политическая ошибка»
и проявление недоброжелательства к СССР72. На самом же деле
причиной упомянутого решения лидеров КПЧ были колебания самого
Кремля, дававшего несколько раз менявшиеся указания: то, чтобы
«народные демократии» высказали заинтересованность в «плане
Маршалла», то, чтобы их представители поехали в Париж, но лишь
для срыва конференции, то, чтобы они вообще бойкотировали ее.
Все эти страны послушно следовали извивам советских директив,
что демонстрировало блоковую предопределенность их политики. Но
чехословацкие коммунисты, действовавшие в довольно
отличавшихся внутриполитических условиях, оказались в более чем
двусмысленном положении: заняв в коалиционном правительстве, в
соответствии с директивой Москвы, сначала одну позицию в отношении
160
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
«плана Маршалла», в результате чего правительство приняло
решение, получившее публичную огласку, они затем были поставлены
перед необходимостью, по новой директиве той же Москвы,
спешно встать на иную позицию и выступить за ее реализацию
правительством. Тем не менее, когда последовало требование Сталина об
отказе Чехословакии от участия в парижской конференции, оно
было тут же выполнено73. Подозрения Кремля вызвало и то, что
руководство ППР, исходя из польской заинтересованности в
экономической помощи Запада, хотело в чисто тактических целях
уклониться от откровенно негативного ответа на «план Маршалла» и
пыталось заручиться советским согласием, чтобы Польша не прямо
отказалась от участия в плане, а направила Англии и Франции
запрос, который бы включал условия, заведомо неприемлемые для
западных держав74.
Однако в итоге в доклад Жданова, который должен был служить
основой решений совещания, никакие волновавшие Кремль
восточноевропейские проблемы включены не были, в том числе и те,
которые на предварительных этапах подготовки доклада имелось в виду
там отметить. Зато в доклад был введен в качестве
основополагающего тезис о двух противостоящих лагерях на мировой арене —
«демократическом» и «империалистическом» и о том, что
«демократический лагерь» образуют вместе СССР и «народные демократии». Из
исследованных архивных материалов видно, что этот тезис,
отсутствовавший в первоначальных вариантах проекта доклада, появился
там на сравнительно позднем этапе по предложению Молотова75. Но
скорее всего, тот предпринял такой шаг, имея предварительно
мнение Сталина либо просто действуя по его указанию. Как раз тогда,
в последней декаде августа и первой половине сентября 1947 г.,
Молотов был вместе со Сталиным, проводившим отпуск на
Кавказе. Там они вдвоем рассматривали различные текущие проблемы и
посылали директивы в Москву, в том числе в связи с подготовкой
к совещанию в Шклярской Порембе76. Заявлением о существовании
«демократического лагеря», по сути, фиксировалось реально
происходившее образование советского блока, хотя при этом термина
«блок» Кремль тщательно избегал. Открытое провозглашение
концепции «лагеря» и его противостояния Западу, с одной стороны,
означало демонстрацию конфронтационности и форсирования
блоковой ориентации политики СССР, а с другой стороны, нагнетало
атмосферу необходимости мобилизации внутри советского блока —
с усилением сплоченности и дисциплины в его рамках. Очевидно,
в этих обстоятельствах Сталин посчитал нецелесообразным
специально выдвигать на совещании претензии к компартиям Восточной
Европы, поскольку весь комплекс политических установок,
сформулированных в докладе Жданова, и прежде всего доктрина жесткого
противостояния «двух лагерей» вместе с резкой критикой «ошибок»
ФКП и ИКП должны были достаточно эффективно воздействовать
на восточноевропейских коммунистов в нужном советской стороне
направлении и необходимым образом ужесточить иерархическое
подчинение «народных демократий» Москве. Последнее касалось
161
6 Холодная война 1945-1963 гг.
Холодная воина
даже режимов с еще не установленным коммунистическим
преобладанием, как было в случае с Чехословакией, где уже до Шклярской
Порембы некоммунистической части правительства пришлось
ввиду фактического ультиматума Сталина последовать за блоковой
позицией Кремля в связи с «планом Маршалла»77.
Советский замысел, касавшийся встречи в Шклярской Порембе,
удался. Установки, изложенные в докладе Жданова, и поставленная
задача создания Коминформа, о которых представители всех других
партий-участниц узнали лишь на самом совещании, явились
основой решений последнего. Гомулка, попытавшийся было возражать по
поводу образования Информбюро компартий, быстро пошел на
попятный и даже выступил в отведенной ему советской стороной роли
докладчика по вопросу организации Коминформа78. Линия,
выработанная в Москве, стала общей платформой партий-членов нового
международного коммунистического органа, включая и компартии
Восточной Европы. Тот же Гомулка сформулировал позицию
делегации ППР, что «большие международные вопросы», т. е., в
конечном счете, противостояние «демократического» лагеря
«империалистическому», «довлеют над всем ходом событий и должны
определять внутреннюю политику компартии»79.
Наряду с тем, что все восточноевропейские компартии
восприняли доктрину «двух лагерей», внутренние
общественно-политические процессы в странах региона в период, последовавший за
созданием Коминформа, тоже развивались в направлении, намеченном
Кремлем. Основным было дальнейшее развертывание
форсированной советизации, которая, стремительно набирая обороты в
государствах с режимами второго типа, все больше охватывала и режимы
третьего типа, причем не только Венгрию, где наступление на
оппозиционные партии нарастало, но теперь уже и Чехословакию.
Осенью 1947 г., когда в руководстве КПЧ усилилась ориентация
на более радикальные меры, соответствовавшие советским
устремлениям, госбезопасность, контролируемая коммунистами, пустила в
ход сфабрикованные ею дела о «заговорах» в Словакии и частично
в Чехии, с которыми якобы были связаны некоторые деятели
«буржуазных» партий, являвшихся партнерами-оппонентами КПЧ в
правящей коалиции. Целью были дискредитация этих партий и их
основных лидеров, обеспечение решающего сдвига в соотношении сил
в пользу компартии еще до предстоявших в 1948 г. парламентских
выборов. Однако упомянутые «дела», особенно активно
использовавшиеся в Словакии, стали рассыпаться в органах юстиции, не
находившихся в руках КПЧ80. Но среди лидеров партий, против которых
эти фабрикации были направлены, возникла обеспокоенность, как
бы коммунисты не установили фактический контроль в стране с
помощью госбезопасности. И когда в начале 1948 г. министр
внутренних дел коммунист В. Носек произвел ряд кадровых
перемещений в госбезопасности, усиливавших возможность установления
такого контроля, министры от данных партий выступили против.
Поскольку коммунисты во главе с премьером Готвальдом стояли на
своем, несогласные министры 20 февраля 1948 г. подали в отставку.
162
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Они планировали, что в соответствии с нормами парламентаризма
их шаг повлечет отставку всего коалиционного правительства и
откроет возможность сформировать или новое правительство, более
благоприятное для них по составу, или правительство чиновников
для досрочного проведения выборов, на которых эти партии
рассчитывали получить большинство и, сохраняя коалицию с КПЧ,
потеснить ее, лишив слишком сильных позиций, угрожавших остальным81.
Но Готвальд, активно подталкивавшийся Москвой к решительным
действиям, не ограниченным строго законными рамками, от
отставки правительства отказался, а потребовал от президента Бенеша
просто заменить ушедших министров прокоммунистическими
деятелями. КПЧ, опираясь на организованные ею массовые выступления
своих сторонников, создавая вооруженные отряды и используя силы
МВД, стала явочным порядком захватывать власть в стране. Ее
оппоненты оказались не готовыми к сопротивлению подобным
действиям. А социал-демократическая партия, с осени 1947 г.
пытавшаяся постепенно дистанцироваться от КПЧ, колебалась, не решаясь
покинуть правительство, и стала уступать своему
прокоммунистическому крылу82.
Хотя Кремль предпочел воздержаться от демонстративного
передвижения советских войск у границ Чехословакии, о котором
просил Готвальд для нажима на Бенеша, в Прагу (если верить
свидетельству П. А. Судоплатова, тогда одного из руководящих работников
МГБ СССР) еще перед февральским кризисом была тайно
переброшена на помощь коммунистам бригада советского спецназа: 400
человек, переодетых в штатское83. Бенеш, боясь силового
столкновения в стране и не исключая в конечном счете возможности
советского военного вмешательства, на которое ему прозрачно намекал
Готвальд, в итоге выполнил 25 февраля требования последнего. На
деле в Чехословакии произошел переворот. При этом партии,
пытавшиеся оппонировать КПЧ, фактически перестали существовать: их
штаб-квартиры были в ходе февральского противостояния
захвачены госбезопасностью, ряд функционеров арестован, от имени этих
партий стали выступать небольшие группы коммунистических
ставленников, а прежние лидеры, не сумевшие противостоять
перевороту, согласились уйти в отставку с партийных постов и как депутаты
парламента. Почти то же произошло с социал-демократической
партией, большинство руководства которой пошло на то, чтобы она
была привязана к КПЧ. Парламент, подвергшийся значительной
чистке, послушно поддержал правительство, сформированное, по
сути, заново и теперь целиком контролировавшееся коммунистами84.
Результаты переворота были затем закреплены проведенными
соответствующим образом принятием новой конституции и
парламентскими выборами в мае 1948 г.
Насильственное устранение оппозиционных партий или, как в
Чехословакии, основных партнеров-оппонентов по правящей
коалиции, осуществленное в странах с режимами второго и третьего
типов в 1947—1948 гг. (в Болгарии и Румынии еще остававшиеся
небольшие группы легальной оппозиции были полностью ликвидиро-
163
Холодная война
ваны в 1948 г., а в Венгрии этот процесс растянулся до начала 1949 г.,
когда последние оппозиционные партии вынужденно
«самораспустились»), стало решающим шагом в превращении политического
устройства этих стран в фактический аналог того, что было
характерно для режимов первого типа. Вслед за тем либо даже
параллельно коммунисты, опираясь на достигнутое ими положение полностью
диктующей силы, довершили монополизацию власти и всей
политической жизни, поглотив левых союзников. Как известно, во всех
названных странах уже в течение 1948 г. с помощью мощного
нажима, в том числе административного, и с использованием сильных
левых настроений, распространенных в социал-демократических
партиях, действовавших в блоке с коммунистами, была проведена
полная ликвидация этих партий путем их присоединения к
компартиям (причем до половины и больше членов ликвидированных
партий остались вне компартий). А другие входившие в левые
блоки партии, реорганизованные в конце 1947 — 1948 г. под жестким
коммунистическим контролем, либо тоже перестали существовать в
результате продиктованных им взаимных слияний, самороспуска или
просто необъявленного исчезновения с политической сцены, либо
бьыи оставлены в качестве бутафории и декларировали признание
абсолютно руководящей роли компартий и полное следование
курсу построения социализма. В сущности, в странах, где до того
имели место режимы второго и третьего типов, установилась, как еще
раньше в государствах с режимами первого типа, коммунистическая
однопартийная система. Утверждение этой монополии власти
сопровождалось и мерами соответствующей направленности в социально-
экономической и иных сферах жизнедеятельности общества.
Смена прежней разнохарактерности восточноевропейских
режимов их политической однотипностью, в основе аналогичной
советскому образцу, создавала условия для полной включенности всех
этих стран в осуществление обозначенного на учредительном
совещании Коминформа курса дальнейшей консолидации «лагеря» во
главе с СССР и блокового противостояния Западу. Переход к
новому качеству совпал по времени с начатым осенью 1947 г.
достраиванием системы двусторонних договоров о союзе, охватывавших
СССР и «народные демократии». Если до того, в результате
«первого раунда» подписания таких договоров, в эту систему, как
упоминалось выше, входили наряду с Советским Союзом Югославия,
Польша, Чехословакия и частично Албания, то теперь наступил
«второй раунд» — ее распространение на Болгарию, Венгрию и
Румынию, которые не могли быть ее участниками до заключения с
ними мирных договоров. Как только в середине сентября 1947 г.
мирные договоры, подписанные еще семью месяцами раньше, были
введены в действие, Кремль тут же поставил охрат трех упомянутых
стран договорной системой советского блока в качестве
непосредственной задачи. 14 сентября Тито и Димитров, еще раньше
предпринимавшие шаги, направленные к заключению
югославо-болгарского договора, получили аналогичные извещения советского
руководства, что 16 сентября мирные договоры вступят с силу и теперь
164
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
правительства Болгарии и Югославии могут приступить к
заключению договора о дружбе и взаимной помощи85. 14 октября
последовала более общая директива Политбюро ЦК ВКП(б),
предписывавшая МИД СССР обеспечить заключение двусторонних договоров о
взаимопомощи как Югославией, Чехословакией и Польшей с
Румынией, Болгарией и Венгрией, так и между тремя последними, а
затем заключить такие же договоры СССР с этими последними86.
Данное указание было осуществлено главным образом в период с
ноября 1947 г. по июль 1948 г., когда произошло подписание 10 из
12 двусторонних договоров, связавших Болгарию, Венгрию и
Румынию с СССР, Югославией, Польшей, Чехословакией и между собой
(заключение остальных двух — польско-румынского и чехословац-
ко-венгерского оттянулось на первые месяцы 1949 г.), а также
договора между Болгарией и Албанией.
С названными выше конкретными обстоятельствами, вследствие
которых началось заключение этих договоров, никак не согласуется
появившееся недавно в бтечественной историографии утверждение
Т. В. Волокитиной, что директива от 14 октября и последовавшая ее
реализация представляли собой спешное создание особой системы
коллективной безопасности в Восточной Европе, явившееся
советским ответом на предпринятые тогда действия западных держав,
устремленные к образованию сепаратного западногерманского
государства и его включению в формировавшиеся союзные отношения
в Западной Европе87. Не подкрепив свое утверждение никакими
документальными данными, Волокитина обошла полным молчанием
как то, что создание договорной системы, связывавшей СССР и
«народные демократии», началось вовсе не «спешно» осенью 1947 г.,
а намного раньше, так и то, что к его «второму раунду»,
продолжавшему уже давно проводимый,курс, Кремль приступил просто тогда,
когда это стало возможным ввиду вступления в силу мирных
договоров с бывшими гитлеровскими сателлитами.
Новое, что вносила директива Политбюро ЦК ВКП(б) от 14
октября 1947 г., состояло в ином. Если в договорах «первого раунда»
их фактическая антизападная направленность скрывалась под
традиционной со времени войны формулировкой о взаимопомощи в
случае агрессии со стороны Германии или каких-либо
объединившихся с ней государств, то директива предусматривала переход к более
откровенной формулировке о взаимопомощи против агрессии со
стороны не только Германии, но вообще любого государства.
Данная установка была реализована в шести договорах, подписанных в
ноябре 1947 — январе 1948 г. и связавших между собой балканские
«народные демократии» и Венгрию. Однако эти договоры, а также
последовавшее 17 января 1948 г. в ходе их заключения заявление
Димитрова журналистам о перспективе создания будущей федерации
либо конфедерации и таможенной унии всех «народных демократий»
(о нем еще пойдет речь ниже) вызвали нежелательную для Москвы
реакцию на Западе, где происходившее оценивалось как новый шаг
в образовании блока на востоке Европы и выдвигалось как аргумент
в пользу предложенной тогда, в частности британским правитель-
165
Холодная война
ством, идеи создания союза западноевропейских государств. И в
данной связи Кремль на рубеже января — февраля 1948 г. решил
вернуться к старой, более камуфляжной формулировке88. Она была
использована в остальных договорах «второго раунда», заключение
которых последовало начиная с февраля 1948 г., в том числе в
договорах СССР с Румынией, Венгрией и Болгарией.
Данная уловка, не менявшая, разумеется, подлинного характера
договоров, была частью общей тактики советского руководства, с
самого начала установления «народных демократий» стремившегося
максимально затушевать реально происходившее образование блока
во главе с СССР. Необходимость соблюдения подобной тактики,
рассчитанной на пропагандистский эффект и призванной, по
кремлевскому замыслу, выставить в роли поборника создания блоков
лишь Запад, отмечалась, в частности, Ждановым на одном из
совещаний в ЦК ВКП(б) в марте 1948 г.89 Например, видный теперь из
архивных документов механизм постоянной закулисной координации
политики восточноевропейских режимов на международной арене,
применявшийся Москвой, тогда тщательно скрывался. Правда, в
ряде случаев фактический блоковый характер тех или иных
внешнеполитических шагов этих режимов выдавал себя невольно, как это
особенно ярко продемонстрировал срежиссированый Кремлем
дружный отказ от «плана Маршалла». Однако открытых блоковых акций
советская сторона старалась избегать. Хотя в тех документах комин-
формовского учредительного совещания, которые были
обнародованы, прямо говорилось о «демократическом лагере», тем не менее
кроме некоторых заседаний самого Коминформа, чей блоковый характер
формально прикрывался участием не только компартий «лагеря»
(кроме КП Албании), но также ФКП и ИКП, никаких предававшихся
публичной огласке форумов или коллективных выступлений
государств советского блока не предпринималось. Единственным
исключением стало проведенное 23—24 июня 1948 г. варшавское совещание
министров иностранных дел СССР и всех восточноевропейских
«народных демократий» по германскому вопросу. Но этому совещанию,
созванному Москвой не для того, чтобы что-то решать, а лишь с
целью обнародовать от его имени заявление, в основном заранее
подготовленное советской стороной, специально отводилась роль
демонстративного публичного ответа на состоявшуюся 23 февраля —
6 марта и 20 апреля — 1 июня лондонскую конференцию США,
Англии, Франции с участием стран Бенилюкса, где были приняты
решения, непосредственно открывавшие путь образованию государства
на территории трех западных зон оккупации в Германии90.
Помимо стремления к некоторой маскировке образования блока,
в итоге не более чем формально-поверхностной и едва ли
эффективной, советское руководство и по существу не проявляло тогда
склонности к развитию коллективных форм внутриблокового
взаимодействия. Наоборот, как основу функционирования блокового
механизма Москва практиковала иерархический принцип уже упоминавшейся
выше «лучевой» структуры своих двусторонних отношений с каждым
из восточноевропейских режимов, соединяя таким образом эти отно-
166
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
шения в единую управляемую ею конструкцию «лагеря». По такой
линий и осуществлялась, как правило, координация политики
«народных демократий», в том числе на международной арене. Лишь при
подготовке международной конференции по проблеме Дуная,
состоявшейся в июле — августе 1948 г., советская сторона сочла нужным
прибегнуть к иной практике, предварительно проведя тайное
сепаратное совещание представителей СССР и «народных демократий»
Дунайского бассейна для согласования их общей линии на
предстоявшей конференции91. Но только позже, на рубеже 1948—1949 гг.,
Кремль впервые решил пойти на образование коллективной
межгосударственной структуры в рамках блока, какой явился Совет
экономической взаимопомощи (СЭВ), и притом сделать это публично.
Вместе с тем в ходе достраивания договорной системы,
связывавшей страны «лагеря», проявилось стремление Кремля к еще
большему ужесточению иерархической структуры блока. По инициативе
советской стороны в договорах СССР с Румынией и Венгрией,
заключенных соответственно 4 и 18 февраля 1948 г., появился
отсутствовавший в прежних договорах пункт об обязательных
консультациях по всем международным вопросам, затрагивающим интересы
участников; то же предусматривалось подписанными 11 февраля
дополнительным протоколом к действовавшему
советско-югославскому договору и специальным советско-болгарским протоколом,
включенным затем в качестве статьи в договор между СССР и Болгарией,
подписанный 18 марта 1948 г.92 Введение условия о консультациях,
фиксировавшего, по сути, обязательство восточноевропейских
режимов, повсеместно ставших коммунистическими, целиком поставить
свою деятельность на международной арене не только в зависимость
от внешнеполитического курса Москвы, но и под ее
предварительный контроль, было реакцией советского руководства на некоторые
шаги Белграда и Софии, предпринятые без его ведома во второй
половине 1947 — начале 1948 г.
Первым таким шагом явилось публичное объявление в начале
августа 1947 г. правительствами Болгарии и Югославии о том, что
они согласовали, т. е. фактически парафировали, двусторонний
договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Сделано это
было ими исходя из того, что минуло почти полгода с момента
подписания мирного договора с Болгарией и прежние возражения
западных держав, о которых шла речь выше, тем самым потеряли
силу. Но проявленным нетерпением София и Белград нарушили
прямое указание Сталина о необходимости подождать с болгаро-
югославским договором, пока не вступит в действие мирный
договор с Болгарией93. 12 августа Сталин шифровкой Димитрову и Тито
резко осудил их действия, в ответ на что оба дисциплинированно
признали ошибку и официально заключили договор лишь в ноябре
1947 г., после того, как получили отмеченное уже нами разрешение
советской стороны и ознакомили ее с выработанным проектом94. Но
17 января 1948 г. последовал второй шаг, не согласованный с
Москвой, —• упоминавшееся выше заявление Димитрова иностранным
журналистам о перспективах создания федерации/конфедерации и
167
Холодная война
таможенной унии, которыми были бы объединены все «народные
демократии» и даже Греция, где, по прогнозам Димитрова,
предстояло установление такого же режима в результате происходившей
тогда вооруженной борьбы партизанских сил, руководимых КП
Греции. Это также вызвало острую кремлевскую критику: сначала в
шифротелеграмме Сталина Димитрову95, а затем публично — в
редакционном комментарии «Правды» 28 января.
Наконец, третьим стал предпринятый в то же самое время
югославский шаг в отношении Албании, где Белград играл тогда
патронирующую роль и опасался, как бы его преимущественное
влияние на Тирану не было ослаблено растущим непосредственным
советским участием в албанских делах. Еще в декабре 1947 г., а затем
в январе 1948 г. в ходе советско-югославских обсуждений по поводу
Албании, в том числе в середине января между Сталиным и
приехавшим по его предложению в Москву М. Джиласом, руководство
Югославии добивалось подтверждения ранее выражавшегося
советского согласия на югославское преобладание в Албании. В ответ
Сталин, как он это делал при встрече с Тито в 1946 г., вновь
высказался за дальнейшее развитие тесной связи Албании с Югославией,
вплоть до их объединения, т. е. фактически включения Албании в
югославскую федерацию, к которому стремился Белград, но
повторил уже выдвигавшийся им прежде тезис о необходимости отложить
объединение до более благоприятного момента96. Исследованные
архивные документы не дают ясного ответа, отражало ли сказанное
его реальные намерения или было тактической уловкой, призванной
вообще воспрепятствовать федерированию Албании с Югославией.
Однако Тито, информированный Джиласом об ответе Сталина, без
ведома советской стороны обратился 19 января к главе албанского
режима Э. Ходже за согласием на ввод югославской дивизии в
Албанию. Обращение, на которое Ходжа, полагавший, что оно
согласовано с Москвой, прислал 20 января положительный ответ, Тито
аргументировал угрозой греческого вторжения в Албанию при
западной поддержке, но, если верить мемуарам Джиласа, просто хотел
таким образом укрепить позиции Югославии в Албании97. Так или
иначе, но югославский шаг был предпринят без спроса у Москвы,
которая, узнав о намерении послать войска в Албанию, резко
осудила его, в ответ на что Тито остановил отправку дивизии98.
Таким образом, Кремль столкнулся с очень встревожившей его
ситуацией: лидеры уже утвердившихся коммунистических режимов,
твердо поддерживавшие общий курс блоковой политики, вместе с
тем, когда дело касалось их специфических локальных или
региональных интересов либо устремлений, обнаружили склонность к
самовольным действиям, не санкционированным предварительно
советским патроном, причем во внешнеполитической сфере, в
области взаимных отношений. Помимо осложнений, какими это было
потенциально чревато для текущей советской политики, еще более
значимым являлось то, что подобное поведение в корне
противоречило и в перспективе могло угрожать той жесткой иерархической
модели блока, которая была единственно приемлемой для руковод-
168
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
ства СССР. А потому, хотя во всех трех случаях София и Белград в
ответ на полученный выговор дисциплинированно подчинились,
советская сторона стала срочно принимать меры для пресечения и
предотвращения подобного самовольства. Наряду с уже упомянутой
выше договорной фиксацией принципа обязательных консультаций
по международным вопросам, распространенной и на другие
«народные демократии», проштрафившиеся болгары и югославы были
вызваны «на ковер» в Москву. 10 февраля 1948 г. на трехсторонней
секретной встрече у Сталина (в присутствии Молотова, Жданова,
Маленкова, Суслова и замминистра иностранных дел СССР В. А. Зорина)
высокопоставленным представителям Болгарии (Димитров и
ближайшие к нему по рангу Т. Костов и В. Коларов) и Югославии (№ 2 в
югославском руководстве Э. Кардель, Джилас и В. Бакарич) была
устроена проработка по всем трем названным выше случаям. А в
качестве практических выводов Сталин, помимо указанной им
необходимости подписать протоколы СССР с Болгарией и Югославией о
консультациях по международным вопросам и повторного осуждения
идеи Димитрова о федерации и таможенной унии всех
восточноевропейских «народных демократий», не только запретил размещение
югославских войск в Албании, но и противопоставил стремлению
Белграда к объединению Албании с Югославией идею образования
югославо-болгарской федерации, к которой позднее присоединилась
бы и Албания, чем фактически поставил под вопрос югославские
планы в отношении последней".
На встрече 10 февраля как болгары, так и югославы
дисциплинированно восприняли критику. Но если болгарское руководство
продолжило эту линию и после встречи100, то югославская сторона после
возвращения ее делегации из Москвы решила на данном этапе не
соглашаться на федерацию с Болгарией и вновь стала воздействовать
на Тирану, чтобы та сама выступила с инициативой ввода
югославских войск в Албанию и объединения с Югославией. Более того, в
узком кругу югославского руководства было выражено и общее
недовольство, советской политикой, не считавшейся с интересами Белгра-
да10-1г Таким образом, исходя из своих собственных интересов,
югославская верхушка заняла позицию, противоположную указаниям
Сталина и даже критическую по отношению к ним. Это было
беспрецедентным. Поползновения к тому, чтобы действовать явочным
порядком без консультаций с Москвой, проявлялись у югославов и
прежде, в тех случаях, когда они считали необходимыми какие-то
решения, по поводу которых, однако, заранее предполагали
негативную советскую реакцию. Но такое поведение не выходило, как
правило, за рамки традиционных отношений между начальником и
подчиненным: допуская в своих специфических интересах, когда
возможно, некоторые вольности за спиной первого, второй в то же время
блюдет в целом субординацию, оставаясь субъектом иерархической
системы. На сей же раз Белград, получив прямые указания Сталина,
прямо пошел на их нарушение вопреки иерархии в советском блоке.
Информация об этом, поступившая в Москву в начале марта
1948 г., особенно сведения о высказанной Тито и его ближайшим ок-
169
Холодная война
ружением критике позиции советского руководства, тайно
полученные от члена политбюро ЦК КПЮ С. Жуйовича, вызвали острую
реакцию Кремля, расценившего поведение «мнимых друзей Советского
Союза из югославского ЦК» как враждебное102. Такая реакция
усугублялась посланным 9 марта сообщением посла СССР о том, что
вопреки прежней практике югославская сторона отказалась давать
советскому торгпреду служебные данные об экономике страны
(югославами потом это опровергалось) и что отказ «отражает изменения»
в отношении руководителей Югославии к СССР103. Предпринятыми
во второй половине марта ответными действиями Москвы
непосредственно начался советско-югославский конфликт,
развертывавшийся до конца июня 1948 г. тайно от внешнего мира104. Эти действия
шли по двум основным направлениям. Во-первых, демонстративно
отозвав 18 марта всех своих военных советников и гражданских
специалистов из Югославии, Кремль, начиная с письма от 27 марта за
подписями Сталина и Молотова, адресованного югославскому
руководству, выдвинул против последнего общие
политико-идеологические обвинения в оппортунистических ошибках, отступничестве от
марксизма-ленинизма и проведении антисоветской политики.
Поскольку Белград отверг эти обвинения, советская сторона в
продолжившейся секретной переписке с ним последовательно их
усиливала. Во-вторых, с ними сразу же были ознакомлены лидеры всех
восточноевропейских компартий — участниц Коминформа. Если
первое демонстрировало курс все возраставшего
политико-идеологического давления на Белград, нацеленного на капитуляцию и (или)
отстранение руководства Югославии, то второе было призвано
усилить это давление с помощью названных компартий и
одновременно предостеречь их верхушку против югославской «ереси».
Последнее, наряду с усилиями, направленными на решение
самой югославской проблемы, тоже занимало важное место в
кремлевских калькуляциях. Югославский прецедент вновь актуализировал и
даже серьезно усиливал проявившуюся, как уже говорилось, еще при
подготовке создания Коминформа озабоченность и подозрительность
советской стороны в связи со всем тем, что трактовалось ею как
националистические тенденции в восточноевропейских компартиях
и недостаточно твердое следование тем или иным аспектам
советской политики. Тем более что в марте 1948 г., как раз в момент
начавшегося раскручивания советско-югославского конфликта, в
Москву поступили, например, донесения посла СССР в Варшаве, в
которых говорилось о борьбе двух группировок в руководстве ППР,
одна из которых характеризовалась как придерживающаяся «явно
«промосковской» ориентации», а другая, возглавляемая Гомулкой, —
как состоящая из лиц, «зараженных польским шовинизмом» и не
удерживающихся от «антисоветских высказываний и выпадов»105.
А вслед за этим Кремль столкнулся с ситуацией, когда за
исключением руководства КП Венгрии лидеры остальных
восточноевропейских компартий — участниц Коминформа, получив в начале апреля
копии советского письма югославам от 27 марта, не торопились
присылать в ЦК ВКП(б) ожидавшиеся там специальные решения в под-
170
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
держку советских обвинений. И лишь после напоминаний,
сделанных из Москвы с помощью рассылки подобного венгерского
решения от 8 апреля (не исключено, что оно было принято по прямой
советской подсказке), они во второй половине апреля' последовали
примеру Будапешта106. Озабоченность и подозрения советской
стороны нашли выражение в специальных записках о компартиях
Польши (ППР), Чехословакии, Венгрии, составленных еще в конце
марта — начале апреля 1948 г. в ОВП ЦК ВКП(б) явно по заданию
свыше и представленных секретарю ЦК Суслову107. В их основе
лежали те же самые критические замечания, которые уже были
намечены в упоминавшихся выше записках об этих трех странах,
составленных при подготовке учредительного совещания Коминформа. Но
теперь критика была до невероятности ужесточена, раздута и
сделана стержнем характеристики позиций руководителей данных
компартий. Особенно это касалось поляков и чехословаков, которые
подобно югославам обвинялись в «антимарксистских установках», а
поляки к тому же особенно резко — в сползании на националистические
позиции. Несколько менее острой была записка «О
националистических ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном
влиянии в венгерской коммунистической печати».
Поскольку по направленности содержания названные три
записки, особенно о КПЧ и еще больше о ППР, сходны с датированной
18 марта 1948 г. запиской «Об антимарксистских установках
руководителей компартии Югославии в вопросах внутренней и внешней
политики»108, которая тоже была составлена в ОВП ЦК ВКП(б) и
явилась политико-идеологической основой фабрикации
«югославского дела», одна группа российских историков выдвинула версию,
что Кремль, решивший перейти от проведения, как они пишут,
политики «национальных^ путей к социализму» в странах Восточной
Европы к насаждению там единообразия по советскому образцу, еще
на рубеже 1947—1948 гг. запланировал смену руководства
проявлявших большую самостоятельность упомянутых трех компартий и
КПЮ. По данной версии, советско-югославский конфликт возник
именно как часть такого плана109. Однако, несмотря на
категоричность, с какой эти авторы настаивают на своем утверждении, оно
носит чисто умозрительный характер, ибо решительно никаких
сведений о существовании подобного плана нет ни в самих записках,
о которых идет речь, ни вообще в исследованной до сих пор
архивной документации. Более того, некоторые стороны указанной
версии плохо согласуются либо оказываются в противоречии с
фактическими данными. Так, сначала была написана записка о
Югославии (закончена 18 марта), а другие три — позже: по Венгрии —
24 марта, по Польше и Чехословакии — 5 апреля. Это скорее может
свидетельствовать не о каком-то едином плане, возникшем на
рубеже 1947—1948 гг., а в пользу того, что составление первой
записки было вызвано практическими потребностями начинающегося
конфликта с Белградом, а решение о написании остальных трех
приняли только потом в связи с дальнейшими соображениями,
обусловленными как раз югославской ситуацией. Возможно, составление
171
Холодная война
этих трех записок должно было служить и на случай, если бы
лидеры соответствующих компартий не захотели присоединиться к
атаке на Белград, а поскольку присоединились, заготовленные
обвинения не были тогда пущены в ход. Далее, характер записок, как уже
говорилось, отнюдь не равнозначен: если те, что посвящены КПЧ
и особенно ППР, действительно приближались по накалу обвинений
к записке о КПЮ, то документ по поводу КП Венгрии
существенно отставал от этого уровня и едва ли мог служить большему, чем
«проработке» ее лидеров, но никак не их устранению. Наконец,
конфликт Москвы с Белградом не имел никакого отношения к
политике «национальных путей'к социализму»: югославские
руководители были не сторонниками, а наоборот, ее противниками и
практически следовали именно советскому образцу.
Выдвинув версию, о которой идет речь, ее авторы не дали
внятного объяснения, что именно они имели в виду, когда утверждали,
что советско-югославский конфликт был лишь элементом более
широкой акции, которую Москва якобы решила предпринять
против коммунистических лидеров всех четырех упомянутых стран,
включая Югославию. Значит ли это, что конфликт был вызван не
теми реальными причинами, которые, как свидетельствуют
документально зафиксированные факты, изложенные нами выше, привели
к его возникновению, а неким замыслом советского руководства,
предполагаемым данными авторами, но никак не отраженным в
документах? Выходит, столкновение с Тито было изначально
запланировано Кремлем и просто сознательно провоцировалось? Слишком
явная безосновательность подобного взгляда, уже вызвавшего
критику110, видимо, заставила основного автора этой версии Т. В. Воло-
китину в недавно вышедшей работе, повторив все прежние
утверждения, немного уточнить и дополнить их. Из дополнения следует,
что советско-югославский конфликт представлял собой
«благоприятную возможность», которая «неожиданно открылась» — а таким
образом, заметим, все-таки не являлась, значит, заранее
спланированной Кремлем! — перед советским руководством для того, чтобы
использовать жупел титоизма с целью подавления встревоживших
его тенденций среди коммунистической элиты «народных
демократий». Но при этом Волокитина настаивает на том, что по указанной
причине Москва сразу оказалась заинтересованной не в разрешении,
а в эскалации конфликта. А вместо каких-либо документальных
свидетельств подобной заинтересованности в качестве аргумента
фигурирует утверждение, что «Сталин проигнорировал некоторые
имевшиеся возможности урегулирования», в доказательство чего
делается ссылка на позицию Гомулки и румынского коммунистического
лидера Г. Георгиу-Дежа в пользу улаживания конфликта и на то, что
о готовности Гомулки к фактическому посредничеству было
известно советскому руководству111.
Однако подобный довод тоже входит в противоречие с
исторической реальностью. Ибо, выдвигая его, Волокитина полностью
обходит имеющий в данном случае ключевое значение вопрос о том,
на какой основе Георгиу-Деж и Гомулка предлагали в мае 1948 г.
172
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
Белграду уладить советско-югославское столкновение, и была ли
готова принять такое предложение югославская верхушка во главе с
Тито. Между тем из исследования этого вопроса на основе архивных
документов очевидно, что речь шла об «урегулировании» на базе
фактической югославской капитуляции. Георгиу-Деж прямо призвал
Тито поехать на поклон в Москву и хотя бы частично признать
инкриминировавшиеся ему «ошибки». Одновременно и он, и Гомулка
настаивали на необходимости югославского участия в уже
намеченном по советской инициативе совещании Коминформа, которое
созывалось специально для рассмотрения конфликта и «положения в
КПЮ». А поскольку к тому времени руководящие органы всех
компартий, входивших в Коминформ, уже выразили солидарность с
обвинениями Москвы в адрес югославов, не приходилось сомневаться
в том, каким может быть характер предстоявшего совещания. И
потому Тито, понимавший, что речь идет о фактической сдаче на
милость или немилость Кремля, отверг предложение Гомулки о приезде
последнего для переговоров в Белград, оставшись на уже занятой
югославской позиции отказа от участия в совещании Коминформа112.
Таким образом, на самом деле советы, адресованные
коммунистическими лидерами Румынии и Польши югославскому руководству, ввиду
их неприемлемости для последнего вовсе не содержали никакой
перспективы улаживания конфликта, которую якобы проигнорировал
Сталин.
Согласно донесениям, посылавшимся тогда в Белград
посольством и военным атташе Югославии в Москве и постоянным
представителем ЦК КПЮ при ЦК ВКП(б), наоборот, в конце мая —
начале июня 1948 г. с советской стороны тоже делались намеки на
то, что урегулирование конфликта было бы возможно при хотя бы
частичном признании югославским руководством некоторых
«ошибок»113. Показательно и то, что когда Гомулка еще 7 мая обратился
к Жданову, чтобы предварительно выяснить, считает ли Кремль
целесообразным польский замысел обращения в Белград и
последующей поездки туда, отрицательный советский ответ был дан лишь
почти месяц спустя. И произошло это только после того, как
заместитель заведующего ОВП ЦК ВКП(б) В. В. Мошетов, ездивший в
Белград, передал советскому руководству письменный и устный
ответ Тито об окончательном югославском решении не участвовать в
совещании Коминформа114.
В распоряжении исследователей пока нет документов, которые бы
раскрывали, как обсуждалась в советских верхах ситуация,
возникшая в связи с советско-югославским конфликтом, какие расчеты там
строили в тот или иной момент. Но и в случае если приведенные
выше данные действительно свидетельствуют о том, что Сталин до
конца мая — начала июня был заинтересован в хотя бы частичном
признании югославской стороной выдвинутых против нее обвинений
и в ее участии в совещании Коминформа, это, разумеется, вовсе не
должно означать, что он стремился к примирению с Тито. Скорее,
желательность некоторого югославского отступления могла
рассматриваться под совершенно противоположным углом зрения: ма-
173
Холодная война
лейшая брешь в позиции Белграда повышала шанс на
дискредитацию и ослабление положения Тито и его ближайшего окружения
внутри Югославии, а тем самым на смену югославского руководства.
Иным разрешением кризиса могло быть только то или иное
отступление советской стороны, ее хотя бы частичное примирение с
претензиями Белграда, что являлось несовместимым с тем жестким
иерархическим принципом, на основе которого происходило само
формирование блока. Даже много позднее, в послесталинскую
эпоху, когда уже начался и стал развиваться процесс эрозии «лагеря»',
наследники Сталина тем не менее долго еще цеплялись за принцип
иерархического монолитизма как основу существования и
функционирования советского блока, лишь очень медленно и с огромным
трудом вынужденно отступая от него под сыпавшимися один за
другим ударами новой реальности. Тем более какое бы то ни было
отступление было вовсе невозможно для Сталина, поскольку оно
опасным образом подрывало бы положение Москвы как
непререкаемого распорядителя в советском блоке, а тем самым — его собственное
положение бесспорного «вождя», причем, возможно, не только в
рамках «лагеря», но и внутри советского руководства. Логика
создававшейся под его главенством блоковой системы фактически не
оставляла кремлевскому диктатору иного выбора. И в условиях, когда
Сталин оказался не в состоянии вынудить непокорное югославское
руководство к отступлению, ему оставалась лишь
непрекращающаяся борьба с «еретиками». Это важнейшее обстоятельство
совершенно не учитывается в построениях Волокитиной115.
Вместе с тем само нагнетание обвинений против югославского
режима, а затем его отлучение от коммунистического движения и
«лагеря», провозглашенное совещанием Коминформа 19—23 июня
1948 г., последовавшая, теперь уже публично, яростная антититовская
кампания, официальный разрыв Советским Союзом и «народными
демократиями» договоров о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи
с Югославией и принятая в ноябре 1949 г. новая коминформовская
резолюция, вообще объявившая «клику Тито» фашистской, — все это
стало мощным дополнительным фактором еще большей внутрибло-
ковой мобилизации против как «империализма», так и якобы
переметнувшегося к нему (или даже давно являвшегося его агентурой)
«титоизма», инструментом еще большего советского контроля за
странами Восточной Европы и соответственно усиления их дисциплины
как во внутренней, так и во внешней политике под угрозой борьбы
с проникновением югославской «ереси». К последней стал затем, как
известно, приписываться — в зависимости от подозрений Кремля
или соперничества внутри коммунистической верхушки той или
иной из «народных демократий» — ряд руководящих деятелей
восточноевропейских компартий (Гомулка, Райк, Костов и др.).
Еще в ходе подготовки совещания Коминформа, состоявшегося
в июне 1948 г., в ОВП ЦК ВКП(б) были по заданию руководства
составлены материалы, в которых на сей раз почти всем
коммунистическим лидерам Восточной Европы инкриминировалась
приверженность концепции «национального пути к социализму». В мате-
174
Раскол послевоенного мира: формирование биполярности
риалах содержалась установка на полный отказ от такой концепции,
на развертывание борьбы с «кулачеством», на усиление
репрессивной политики и копирование большевистской модели компартиями
стран «народной демократии»116. Осуществление подобной линии
стало одной из важнейших основ ужесточения консолидации
советского блока как возглавляемого Кремлем социально-политического
и одновременно военного объединения коммунистических режимов,
противостоявшего Западу. Причем в военной сфере обозначается
новое наращивание советского участия и руководства в организации
вооруженных сил восточноевропейских стран, в том числе более
четкое структурирование и расширение деятельности советских
военных советников, а в отношении Польши — новая волна
командирований советских офицеров на командные должности, включая
назначение министром обороны маршала Рокоссовского117.
Это дополнилось образованием в январе 1949 г. СЭВ как
экономической блоковой структуры. Решение советского руководства о его
создании (он первоначально фигурировал в советском проекте как
Координационный совет) и созыве с этой целью учредительного
совещания из представителей СССР, Румынии, Венгрии, Болгарии,
Польши и Чехословакии было оформлено постановлением
Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 декабря 1948 г.118 Как и во многих других
аналогичных случаях, исследователи пока все еще не располагают
документами, из которых было бы видно, как и почему это
решение возникло. В самом упомянутом постановлении Политбюро
содержалось поручение, чтобы МИД СССР разослал соответствующее
приглашение на совещание правительствам перечисленных
«народных демократий» с указанием, что совещание созывается по
инициативе правительств СССР и Румынии. Судя по аннотированной
описи шифровок, которыми в сентябре — ноябре 1948 г. обменивались
Сталин, отдыхавший тогда на Кавказе, и остававшиеся в Москве
руководящие советские деятели, от румынской стороны через
советского посла в Бухаресте действительно поступало некое
предложение об образовании «экономического блока», состоящего из СССР
и восточноевропейских «народных демократи