Text
                    Серия
«Гуманистическая психиатрия»


Klaus Dorner Burger und Irre Zur Sozialgeschichte und Wissenschaftssoziologie der Psychiatrie EUROPAISCHE VERLAGSANSTALT Hamburg 1999
Клаус Дёрнер Гражданин и безумие К социальной истории и научной социологии психиатрии Перевод с немецкого |И.Я. Сапожниковой | под редакцией М.В. Уманской АЛЕТЕЙА Москва 2006
УДК 616.89 ББК 88.1 Д36 Издание книги поддержано грантом Института им. Гете Дёрнер Клаус Д36 Гражданин и безумие. К социальной истории и научной социологии психиатрии / Пер. с нем. И.Я. Са- пожниковой под ред. М.В. Уманской. — М.: Алетейа, 2006. — 544 с. — (Гуманистическая психиатрия). ISBN 5-98639-008-3 Книга одного из величайших немецких психиатров XX века Клауса Дёрнера «Гражданин и безумие» посвящена анализу отношений к неразумию и безумию на фоне становления гражданского общества в Англии, Франции и Германии и на фоне формирования социальных и общественных институтов. Автор представляет глубокий анализ естественно-научных и философских доктрин, лежащих в основе психиатрии и классификации психических расстройств. Книга рассчитана как на специалистов в области социологии, психиатрии, так и на читателей, интересующихся философией и историей. УДК 616.89 ББК 88.1 ISBN 3-434-46227-9 Klaus Dorner, Burger und Irre © 1995 by Europaische Verlagsanstalt, Hamburg © Перевод. Сапожникова И.Я., 2006 ISBN 5-98639-008-3 © Издательство «Алетейа», 2006
Предисловие к третьему изданию Когда в 1968 году философскому факультету Свободного университета Берлина я предложил первую редакцию «Гражданина и безумия» в качестве диссертации, ее приняли более чем сдержанно, так как в ней было «слишком мало от марксизма и экономики». Когда же в 1969 году эта работа была опубликована в форме монографии, то в профессиональных психиатрических журналах едва ли появилась хотя бы одна рецензия. Ведь в монографии было слишком много от марксизма и экономики. Возможно, расстановка сил в этой спорной области — как и во многих других — объясняет столь долгий успех этой книги, побудивший издательство сейчас, более 25 лет спустя, выпустить ее в новой редакции. Другая причина состояла, по- видимому, в том, что моя попытка осветить возникновение психиатрии со всех возможных точек зрения, как практической отрасли и как науки, стала свидетельством рождения современности. Этого нельзя было знать в то время, в лучшем случае, об этом можно было только догадываться.
6 ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ В результате, кажется, почти все науки смогли извлечь пользу из «Гражданина и безумия». Та последовательность, с которой появлялись отзывы на эту книгу, поучительна. Первые рецензии принадлежали романистам, германистам и англистам. За ними последовали историки, философы, социологи, политологи, экономисты, педагоги, психологи и естествоиспытатели. Позднее на книгу откликнулись специалисты по общей медицине и по истории медицины, но отнюдь не специальные психиатрические издания. При этом многие представители психиатрии уже в самом начале прочитали эту книгу с большим воодушевлением. Но это были, в основном, молодые люди, вышедшие из антиавторитарного движения: вначале они выступали против собственных государственных учреждений, за освобождение психически больных из психиатрических больниц и создали движение за проведение реформ в психиатрии. Но у них не было ни одного собственного печатного издания. Сегодня книга считается «классикой» психиатрии. Это означает, что книга достигла того возраста, в котором она сама становится фундаментальным источником для других. Возможно, лучше ее сравнить с шахтой, в которую уверенно может спуститься любой ученый, потому что найдет что-то полезное для саморефлексии своей науки. Причем в разные десятилетия ученым покажутся полезными разные вещи. Ниже я более подробно расскажу о трех из этих находок, или трех гранях поучительной истории «Гражданина и безумия», которые кажутся мне особенно важными для современности и для будущего. Речь идет, во-первых, о соотношении романтизма и Просвещения, во-вторых — о реформистском движении в психиатрии после 1945 года и, наконец, о включении нацистской психиатрии в историю современности. 1. В 1994 году вышла в свет книга американского германиста Теодора Циолковского под названием «Служба поэта — не-
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ 7 мецкий романтизм и его институты» (Мюнхен), которая, не в последнюю очередь, опирается на «Гражданина и безумие». Циолковский показывает, что немецкие романтики могли существовать только в общественной реальности своего времени, формировали ее и в своем творчестве создали интеллектуальную модель ряда институтов, без систематического воздействия которых современность* была бы немыслима. Он связывает этот процесс с такими институтами, как рудник, суд, психиатрическая больница, университет и музей, которым он подчиняет естественные и общественные науки, психологию, философию и искусство. В то время как право индивида на самоопределение и утилитаристская этика способствовали тому, что рыночная экономика начала ато- мизировать общество, романтики, по мнению Циолковского, и творчески, и профессионально выступали за модернизацию институтов, посредством которых индивиды могли бы и далее рассматривать себя частью целого. В этом контексте сумасшедший дом укрепляет ту обширную сеть формировавшихся социальных институтов, куда могли быть помещены не только психически больные, но и около 10% всего населения: по сравнению с современным буржуазным разумом они казались неразумными, а в силу гражданской неблагонадежности и индустриальной "непригодности не могли найти своего места в обществе в процессе становления в нем рыночных отношений и были, вероятно, безвозвратно потеряны для него. Анализ Циолковского подтверждает ту точку зрения, что в период становления новых общественных институтов не существовало альтернативы для тех групп населения, которые мешали этому процессу, не вписывались в общепринятые рамки и были бесполезны для общества. В то же время эта позиция доказывает, что буржуазия, занятая в сфере промышленности и культуры, то есть предста- * Словом «современность» (die Moderne) автор обозначает исторический период, охватывающий примерно 1800-1950 годы. Ниже в том же значении используются другие варианты перевода — «Новое время», «современная эпоха». — Прим. ред.
8 ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ вители обеих групп, образовавшихся в результате распада цельного просветительского разума — на инструментальный индивидуальный и романтический социальный, хотя и не сообща, но в равной мере и дополняя друг от друга, формировали современное общество. Эти соображения могли бы привести к разумному компромиссу в современных разногласиях между либерализмом и коммунитаризмом. 2. Влияние «Гражданина и безумия» на практику очевидно, особенно на восторженное начало реформистского движения в психиатрии, на первые попытки отменить изоляцию неразумия и дегоспитализировать психически больных — как в Германии, так и в других европейских странах. Не в последнюю очередь, это влияние поддерживалось духом антиавторитарного движения 68-го года. Так, Франко База- лья неоднократно рассказывал мне, какую большую роль книга «Гражданин и безумие» сыграла в возникновении движения «Демократической психиатрии» в Италии. Вопреки близоруким воззрениям континентальной Европы, эта книга доказала также, что зарождение психиатрии как практической отрасли и как науки, а вместе с ней и первые опыты изоляции неразумия в начале Нового времени, следует искать не в Центральной Европе и не в революционной Франции с ее Пинелем, а в Англии. Этому соответствует и тот факт, что после 1945 года опять же в Англии начались реформы в психиатрии, эмансипация психически больных, их дегоспитализация. Именно поэтому в 70-е годы Англия по праву стала Меккой для всех европейцев, воодушевленных реформами. И до сегодняшнего дня Англия в состоянии удерживать преимущество в осуществлении реформ: все же только в этой стране в настоящее время из 130 больших психиатрических больниц — «сумасшедших домов», 40 полностью закрыты. В тот период можно было только догадываться, но никак не знать — слишком мало времени прошло для оценки
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ 9 собственных действий, что реформа в психиатрии — всего лишь небольшое, хотя и очень важное, звено в общем социальном отказе от изоляции. И в этом книга «Гражданин и безумие» могла помочь, так как доказывала, что отчуждение психически больных нужно рассматривать только в рамках отчуждения всех тех, кто не нужен промышленности и служит помехой обществу, в рамках их институализации как ответа на «социальный вопрос». В то же время после 1945 года, то есть после падения национал-социалистского режима, все промышленно развитые страны с рыночной экономикой все активнее возмещали прежнюю политику институализации политикой деинституализации, движением за глубокую интеграцию всех ранее отверженных групп населения. Это происходило во всех странах в одном и том же порядке: сначала помощь получали инвалиды и подростки, затем умственно отсталые и только после этого психически больные. Вместе с возрастающей готовностью общества к интеграции и те люди, кого она касалась, оказались способны объединиться в независимые организации взаимопомощи: сначала инвалиды, затем умственно отсталые (через своих родителей, наподобие организаций «Помощь ради жизни»), позднее родственники психически больных (с начала 80-х годов имеющие собственное федеральное общество) и, наконец, сами психически больные (начиная с 90-х годов со своим «Федеральным обществом лиц, имеющих опыт в психиатрии»). Отсюда вышло современное движение триалога в психиатрии, или Trialog-Foren, — как движение представителей автономных групп одного уровня: пациентов, компетентных в психиатрии, родственников душевнобольных и психиатров-профессионалов. И здесь «Гражданин и безумие» заставляет задуматься: ведь институализацию XIX века можно рассматривать как внутреннюю колонизацию не пригодных к труду групп населения и продолжение двух других фаз колонизации, отметивших начало Нового времени, — внешней колонизации остальной, неиндустриальной, части мира и колонизации природы. После 1945 года всем трем направлениям деинституализации сопутствует деколониза-
10 ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ ция — на базе взаимопомощи и эмансипации тех, кто до сих пор эксплуатировался обществом. Эти процессы, равнозначные во всем мире, могут и взаимно поддерживать друг друга. Нельзя сказать, что деколонизация уже победила колонизацию: думать так было бы антиисторически. Напротив, современные колонизационные устремления индустриального, инструментального индивидуального разума по-прежнему в силе. Наряду с ними столь же активно проявляется стремление романтического социального разума к деколонизации, несмотря на постоянные неудачи, действенное до сих пор. Вернемся еще раз к современной реформе в психиатрии. История психиатрии полна реформ, но она показывает, что воодушевление реформаторов тратится впустую, если их энергию не вложить в десятилетия упорного труда. «Гражданин и безумие» показывает, почему это происходит и должно происходить. Изоляция неразумия, институализа- ция групп населения, не пригодных к использованию в условиях товарно-денежной экономики, — таким был ответ на «социальный вопрос»: в период прорыва к современности он представлял собой общественную необходимость, разрешение проблем, в которых принимали участие все духовные, культурные, экономические, социальные и политические круги общества, и благодаря чему они изменялись и модернизировались. Решение этой проблемы стало гарантом модернизациии общества на 150 лет — с 1800 по 1950 год. Этого достаточно для вывода, что движение за деин- ституализацию должно затрагивать и изменять все сферы общественной жизни до тех пор, пока они станут не столько современными, сколько постсовременными. При этом неполная дегоспитализация бессмысленна: государственные структуры будут продолжать совершенствоваться. Внимания заслуживает только полный отказ от изоляции, то есть только полное восстановление возможности свободного контакта разума и неразумия, разумных и неразумных. При этом историю нельзя повернуть вспять, ведь колесо истории может вращаться только вперед. Нельзя возродить преж-
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ 11 де устойчивый институт семьи для реализации основной потребности хронически психически больных — потребности в доме. Производственное предприятие современного типа не может, как прежде, использовать труд психически больных и способствовать их интеграции. Для современных реформаторов это означает, что сегодня, чтобы реализовать потребность хронически психически больных проживать в доме, местное самоуправление должно заменить семью. Использование коммунальных структур в психиатрии предопределено. Для удовлетворения потребности в труде это означает, что люди, занятые в психиатрии, сами должны становиться предпринимателями и создавать рабочие места для больных, которые, как нам теперь известно, нуждаются в работе так же, как и обычные люди. В Гютер- сло нам удалось почти полностью завершить процесс де- госпитализации только потому, что мы использовали оба пути. Больница закрыта. Почти все хронически психически больные выписаны, осталась только клиника для больных с острыми психическими расстройствами. Почти 400 хронически психически больных, некоторые из которых находились в больнице в течение 50 лет, были выписаны для проживания в нормальных квартирах, 100 больных вернулись в родные общины, 300 были поселены в разных районах города Гютерсло. 80% из них не нуждаются в помощи или получают амбулаторную помощь в условиях «обслуживаемого жилья», 20% тех, кто нуждается в попечении, проживают в обычных квартирах, имеющих статус интернатов. Нормальные условия жизни каждого психически больного могли быть обеспечены только благодаря тому, что мы пробились в предприниматели и создали рабочие места: 100 рабочих мест в фирмах взаимопомощи, 120 рабочих мест в фирмах вторичной занятости и 70 рабочих мест в мастерской для инвалидов. Дегоспитализация, а вместе с тем и эмансипация психически больных может совершенствоваться только в том случае, если будет успешной их интеграция не только в общине — для реализации потребности в жилье, но и в экономике — для удовлетворе-
12 ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ ния потребности в труде. И здесь «Гражданин и безумие» также дает повод для размышления: психиатрия, если она все же хочет продолжать деинституализацию, — это наука не только об эмансипации или интеграции. Она достигнет цели только в том случае, если эмансипация и интеграция пройдут настолько успешно, что безболезненно сольются. Таким образом, отказ от изоляции требует дальнейшего социального и экономического развития общества. 3. Целью «Гражданина и безумия» была и остается саморефлексия психиатрии как практической отрасли и как науки. Это способно помочь молодому поколению, которое после 1980 года оказалось, наконец, в состоянии спросить себя: как получилось, что во время Третьего рейха так много людей, причастных к психиатрии, позволило втянуть себя в нацистские программы уничтожения психически больных и умственно отсталых, хотя они, эти люди, были, по- видимому, не лучше и не хуже нас. Реформаторы почувствовали и свои обязательства перед историей, что сказалось на их ответственном отношении к реформе, этому «долгому походу по учреждениям». Началось с того, что группа сотрудников каждой психиатрической больницы, каждого дома умалишенных изучала условия их организации во время нацистского режима. Так возник новый вид литературы, который за 10 последующих лет займет в библиотеках до трех метров стеллажей. Члены «Комиссии по изучению нацистской эвтаназии», не будучи историками по специальности, до сих пор встречаются с профессионалами в этой области для обмена опытом. К тому же выяснилось, что профессиональная историография, также как и современная история, продолжая политику изоляции в современном обществе, вынесли за скобки своего представления об обществе те же 10% населения, которые были целевыми группами нацистской политики уничтожения, включая психически больных, умственно отсталых, инвалидов,
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ 13 наркоманов, гомосексуалистов, почти не поддающуюся определению массу так называемых асоциальных элементов («люмпенпролетариат»), а также евреев и цыган. Наша, хотя и запоздалая, солидарность с ними привела к тому, что представители этих групп в 1987 году впервые сами смогли выступить в свою защиту перед специальной комиссией бундестага, что привело к признанию их преследуемыми, по меньшей мере, второй волны, и принятию определенных мер для компенсации ущерба. Почему именно после 1945 года, то есть после падения нацистского режима, во всех развитых странах мира — наряду с привычной современной изоляцией — впервые систематически развивается, становясь все более активным, движение за эмансипацию и интеграцию психически и других больных? Вряд ли это можно доказать, но многое свидетельствует о том, что в мире распространилось если не знание, то, по крайней мере, подозрение, что нацистская политика уничтожения была, возможно, только следствием политики отчуждения и изоляции последних 150 лет и что этот путь оказался ошибочным или, по меньшей мере, устаревшим. Поэтому следует приложить все усилия для того, чтобы современными средствами, путем деинституализации попытаться восстановить непосредственный контакт сильных и слабых. В пользу этого решения говорит и тот факт, что после войны, наряду с двумя направлениями колонизации — в отношении промышленно слаборазвитых стран и в отношении природы, первым систематически, хотя и с переменным успехом, стало выступать движение за деколонизацию. Начиная с 80-х годов, движение за деинституализа- цию, кажется, переживает кризис. Это отмечено не только структурной безработицей и недостатком жилья, но и тем, что сегодня снова разрешается во всеуслышание говорить о «жизни, не представляющей ценности», что звучат требования позволить людям, которые нуждаются в постоянном уходе, умереть с помощью врача, что настаивают на близкой к евгенике пренатальной диагностике, говорят, что больным новорожденным совсем не обязательно сохранять жизнь,
14 ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ что надо разрешить операции на умственно отсталых, что генетическое вмешательство ставит под вопрос человеческую идентичность. К тому же, констатируя смерть в момент смерти мозга, мы отнимаем кусок у жизни; руководители психиатрических больниц удерживают, как заложников, своих последних пациентов, чтобы сохранить им жизнь и т. д. Все это приправлено необычным этическим взрывом, из которого только утилитаристские биоэтические концепции привлекают внимание общественности, то есть именно та философская традиция, которая через философов вроде И. Бен- тама уже около 1800 года послужила принятию проекта современности. В здравоохранении и социологии в настоящее время речь идет не только о рационализации, но и о рационировании, потому что «теперь не все может быть оплачено». Чтобы и дальше продвигать продукцию, произведенную с помощью техники, и бороться с конкурентами, может потребоваться так много денег, что для удовлетворения основных потребностей всех людей из средних слоев общества денег уже не хватит. Абстрактно-бюрократическая форма солидарности сильных и слабых, просуществовавшая в Новое время 150 лет благодаря финансовому балансу между экономической и социальной системами, начинает давать сбои. Но до сих пор не ясно, насколько она может быть заменена новой постмодернистской, общинно- психиатрической, коммунальной солидарностью, так как востребованность психически больных на рынке труда — как доказательство удавшейся эмансипации и интеграции — в лучшем случае еще только дает о себе знать. К этой критической фазе, к этому кризису следует отнестись серьезно, ведь только недостаток исторического сознания может стать основанием для пессимизма. Основные положения «Гражданина и безумия», которые все больше подтверждаются и могут быть развиты в дальнейшем, что я, надеюсь, показал в этом предисловии, и в наше время, вероятно, достаточно действенны, чтобы привести к определенным планам на будущее. В начале Нового времени всеохватывающий разум Просвещения был расколот кон-
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ 15 куренцией между прикладным индивидуальным разумом (или этикой) и объединяющим социальным разумом (или этикой): первый из них был ведущим на протяжении 150 лет Нового времени, в то же время последний мог выжить только ценой институализации наиболее слабой части населения. Позднее, с началом движения за деинституализа- цию в послевоенные годы, социальное сознание заметно окрепло. Итак, сегодня мы находимся в значительно лучшем положении, чем 50 или 100 лет назад, в положении, когда обе формы разума (или этики) приблизились к состоянию равновесия, или равного соотношения сил. Обе в равной степени необходимы для дальнейшего успешного развития всего общества. При этом история современности учит нас видеть нашу задачу в том, что мы не должны допустить доминирования одной из сторон, чтобы равновесие сохранялось. Даже отдаленная цель в качестве доказательства того, что деинституализация полностью удалась, то есть новое объединение экономической и социальной систем как основных продуктов раскола, вызванных первым толчком Нового времени, становится все более ощутимой и жизнеспособной: мастерские для инвалидов, а также фирмы взаимопомощи и фирмы вторичной занятости — это зоны воссоединения производственной и социальной деятельности как отдельного человека, так и всего общества. Кто не верит, пусть найдет такое место и испытает на себе его воздействие. Клаус Дёрнер Январь 1995
Предисловие ко второму изданию В 1962 году в Берлине я приступил к работе над «Гражданином и безумием». В 1967 году я начал писать книгу — утром того дня, когда во время демонстрации против иранского шаха полицейским был застрелен студент Бенно Онезорг. В результате в период создания книги я активно участвовал в антиавторитарном студенческом движении. События этого времени повлияли на меня в период написания книги. Когда в 1969 году книга была напечатана, она оказалась продуктом этого движения не только по времени, но и по содержанию. В настоящее время книга переведена на итальянский, испанский и английский языки. Судя по всему, она представляет междисциплинарный интерес, ведь она втянула меня в дискуссии не только с медиками и социологами, но и с психологами, педагогами, романистами, англистами, германистами, экономистами, политиками и историками. В конечном счете, эта работа о возникновении психиатрии способствовала возникновению движения за психиатрическую реформу в ФРГ и Италии.
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ 17 Все же я приступил к переработке книги с определенным страхом, когда издательство сообщило мне о своем намерении предпринять новое издание. Прошло уже 13 лет с начала студенческого движения. Почти столько же продолжается и движение за реформы в психиатрии. Между тем появились новые работы по истории психиатрии. Да и я все это время непрерывно работал в практической психиатрии. Поэтому и я сам изменился, став частью системы психиатрической помощи и научной психатрии, о которых я в свое время писал и судил, если и не совсем бесцеремонно, то с высоты теории. Закончив переработку книги, я испытал некоторое удовлетворение. Правда, потребовалось переписать значительную часть введения для того, чтобы более понятно сформулировать не только теоретические, но и практические цели работы. С высот академического языка, который я с трудом освоил в процессе работы, я часто с таким же трудом снова спускался до разговорного немецкого. Необходимо было включить и результаты последних исследований. Пришлось срочно внести многочисленные сокращения и дополнения, так как я уже не мог согласиться со многими деталями. Это касается содержания трех вопросов, которые сегодня, исходя из моего опыта, кажутся мне более важными, чем прежде. Во-первых, является ли психиатрия и в какой степени наукой более медицинской или более философской? Эта проблема неизбежно возникает при совместной работе с представителями других специальностей. Во-вторых, вопрос об антропологической ориентации психиатрии, без ответа на которой я не могу ни обосновать, ни оправдать многие свои действия в психиатрической практике. И в-третьих, каким образом я могу считать психиатрию времен Третьего рейха частью общей истории моей профессии? Этот вопрос связан с тем, что в истории психиатрии переплетаются самые разные традиции, которые рассматривают Другого, психически больного, как врага, как друга или как неприятеля. Я постоянно был недоволен той высокомерной оценкой, которую я давал экзистенциальной и антропологической 2 А-1014
18 ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ психиатрии послевоенного времени. Очевидно, тогда прошло еще слишком мало времени, чтобы я мог понять неизбежность ее наследования. Я написал об этом в приложении и сделал соответствующие исправления в тексте. В приложении я представил и последующие работы по истории психиатрии. Особое удовлетворение мне доставило то, что уже тогда мне, очевидно, удалось объединить противостоящие друг другу Просвещение и Романтизм в единое диалектическое целое. Ведь мы, несомненно, унаследовали обе традиции, и они в равной мере важны для нас. Это вполне заслуженное, как я думаю, внимание к романтизму было в то время еще непривычным, сегодня же оно по праву вызывает дискуссию. На основе этого и других примеров я пришел к выводу, что книга «Гражданин и безумие» не утратила своей актуальности. Тот факт, что моим путем идут авторы многочисленных монографий, убеждает меня в этом. До тех пор пока психически больные будут получать, в лучшем случае, лишь половинную помощь, по сравнению с соматическими больными, будет продолжаться неравный спор между «гражданами» и «бедными безумцами».
Гражданин и безумие
Введение D Цель исследования: саморефлексия психиатрии Со времен Эйнштейна и Гейзенберга естествоиспытателей мучает вопрос о легитимности, обоснованности их деятельности перед лицом как безграничных возможностей, так и опасностей современного естествознания. И, быть может, хорошо, что вся наша жизнь более зависит от честности и постоянства этого «самоистязания», чем от других действий естествоиспытателей. В связи с этим они определяют «классическое» естествознание как частный случай современного естествознания, ставят вопрос о роли субъекта в естественнонаучных расчетах, об этическом праве создавать то, что может быть создано, о своей собственной истории, об исторических Зачем и Почему своих поступков, а также об общественной, экономической и политической обусловленности и последствиях своей работы. Короче говоря, с тех пор, как в XIX веке естествоиспытатели отпраздновали по-
22 I. ВВЕДЕНИЕ беду независимости своей науки, разорвавшей оковы философии, в XX веке они пытаются восстановить организующую роль философского мышления. Они мучительно занимаются саморефлексией. Психиатры и все специалисты, работающие в психиатрии, имеют полное основание последовать этому примеру представителей точного естествознания. По аналогии с «классической психиатрией», и они могут говорить о почти не ограниченных возможностях, например психотерапии, химиотерапии или местных социо-терапевтических психиатрических организаций, но и о столь же не ограниченных опасностях: стоит только подумать о жертвах операций на мозге, осуществлявшихся с 30-х годов или об эвтаназии 40-х годов. Газовые камеры Гадамара для психиатрии стали тем же, чем атомная бомба Хиросимы для физики. Тем не менее психиатрам приходится труднее, чем физикам, хотя в обоих случаях речь идет об одном и том же — о границах допустимого и недопустимого в отношениях между людьми. Только в последнее время стала расти готовность представителей психиатрии заняться саморефлексией в том, что касается их собственной истории. Своим исследованием я хотел бы стимулировать готовность психиатров сопровождать повседневную работу обдумыванием правомерности своих действий. Исследование посвящено только одному из названных выше жизненно важных вопросов — вопросу о возникновении психиатрии как практической отрасли и как науки. В свете того факта, что народы Европы на определенной стадии своего общественного развития создали систему специализированной психиатрической помощи и соответствующую науку, правомерен вопрос: почему вообще существует психиатрия, если она могла бы и не существовать? Это вопрос об основах психиатрии, ее источниках, условиях и поэтому также об ее задачах и цели. Заглавие «Гражданин и безумие» говорит о том, что рассматриваются отношения между безумными и гражданским обществом в целом, представителями которого являются профессионально занима-
1. ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ... 23 ющиеся безумными психиатры. При этом сразу придется ограничиться тем, что отношения между гражданами и безумными представлены, в основном, с точки зрения граждан, в том числе и психиатров, и в значительно меньшей степени с точки зрения безумных, поскольку к моменту написания исследования все еще отсутствовали необходимые источники и методические предпосылки для сбалансированного описания отношений между гражданами и безумными. Только в 1980 году историк Блазиус (Blasius) впервые предпринял робкую попытку представить историю психиатрии с позиции безумных, то есть с позиции заинтересованной стороны. В этой области предстоит еще большая работа. Если в сознании психиатров безумные являются «предметом» психиатрии, то настоящее исследование делает и безумного, и граждан-психиатров своим «предметом» и пытается найти социально-экономические, политические и культурные предпосылки, при которых, в сочетании с политической и индустриально-капиталистической революцией в буржуазном обществе, возникло соотношение граждан и безумных, ставшее фундаментом психиатрии как института и как науки. В рамках этой темы в исследовании принимаются во внимание, в первую очередь, три проблемы, которые могут сделать его интересным для всех, а не только для психиатров. Первой проблемой является диалектика всех современных наук: диалектика между их требованием всеобщей эмансипации человека как исполнения обещаний Просвещения, с одной стороны, и, с другой стороны, их часто противоположным влиянием на рационализацию, интеграцию и подконтрольность существующего общественного строя. Во-вторых, тот факт, что предназначением психиатрии граждане считали доместикацию бедных безумцев, вынуждает видеть в этом процессе элемент классовой борьбы и одно из первых решений актуального «социального вопроса». Поэтому настоящее исследование не только вносит вклад в саморефлексию психиатрии, но и рассказывает о доныне забытых корнях и предтечах социологии. Наконец, в-третьих, необходимо обсудить проблему
24 I. ВВЕДЕНИЕ взаимосвязи разума и неразумия — понимая их, в том числе, как здоровье и как болезнь — и во внешней структуре гражданского общества, и во внутренней экономике членов этого общества. В К вопросу о предварительном понимании связи психиатрии и социологии Тема и цель исследования требуют одновременно социально-исторического и социологического подходов, причем социологию следует привлекать как историческую и сравнительную, а также как научную дисциплину. В связи с тем, что психиатры и социологи, особенно в немецкоязычном регионе, говорят на совершенно разных языках, для взаимопонимания могут оказаться полезными некоторые предварительные замечания. Читатель, которому это покажется излишним, может, без больших потерь, пропустить эту главу и продолжить чтение с главы I. 3. Обе науки — психиатрия и социология — привыкли опираться на признанный понятийный аппарат других дисциплин. Подобно тому как психиатрия учитывает социологические «точки зрения», а точнее, позиции эпидемиологии, социальной статистики и социального обеспечения, почти все социологические школы, особенно со времен Фрейда, используют психиатрические термины, которые, в конечном счете, часто переводят анализ в экономические категории. Из-за этого в социологии возникло опасное заблуждение: она неосмотрительно идентифицирует психоанализ с психиатрией. При этом осталось незамеченным, что психоанализ является хотя и значительным, но все же поздним продуктом научного психиатрического мышления, существовавшего ко времени работы Фрейда уже не менее 100-150 лет. Незамеченным остался долгий процесс обособления психиатрии от философии и от изначально единой медицины, так же как и спорное обретение независимости социологии от философии и экономики. Этот неис-
2. К ВОПРОСУ О... СВЯЗИ ПСИХИАТРИИ И СОЦИОЛОГИИ 25 торический, узкий взгляд на вещи предоставил социологам повод считать, что в мировоззрении психиатров оба символа — психиатрическая больница и couch* — существуют независимо друг от друга, то есть наивно празднуется победа психоанализа над больницей. Почему же социология ухватилась именно за психоанализ, а не за более ранние психиатрические теории? Так как, прежде всего, психоанализ претендует на то, что он сделает возможным полное объяснение человеческих страданий (от этиологии до терапии). Кроме того, фрейдистские понятия и образы столь привлекательны потому, что их психологическое содержание едва ли можно отделить от анатомических, физиологических и неврологических представлений [1], с одной стороны, и от социологических, с другой. Методологически этому соответствует и то, что Фрейд нечетко проводил границы между естественными и гуманитарными науками, между построением гипотез, подлежащих проверке, и предпониманием герменевтики [2]. Так как все психиатрические проблемы, в соответствии с природой человека, нужно рассматривать только с двух позиций одновременно — естественно-научной и гуманитарной, то такой подход правомерен, но лишь при условии, что сохраняется напряженность между этими точками зрения, а не решается, ради видимого упрощения, в пользу одной из них. Этой опасности подвергался уже сам Фрейд, так как он считал себя целиком и полностью медиком, разбирающимся в естествознании, и в еще большей степени его современник Крепелин, создатель классической систематизации психических болезней. К самым тяжелым испытаниям в психиатрии относится то, что при общении с больными их суждения, восприятия и опыт надо не только отнести к определенному типу, но и дать им псевдонаучное толкование, которое как будто позволяет принимать эти суждения за «объективную реальность». Интересно, что для медиков, и особенно психиат- 4 Couch (англ.) — кушетка, на которой лежит больной во время сеанса психоанализа. — Прим. ред.
26 I. ВВЕДЕНИЕ ров, этот соблазн, кажется, более силен, чем для естествоиспытателей. Опасности подвергались не столько сами Фрейд и Крепелин, сколько их последователи. Два примера того, как опасно ослаблять внимание к этому вопросу. Гипотезы классической крепелиновской психиатрии (например, об излечимости, а точнее, неизлечимости, психических заболеваний) до начала и во время Третьего рейха предоставили естественно-научное оправдание социал-дарвинистских целей, так что психиатры, организовавшие и проводившие стерилизацию и эвтаназию, верили в свою правоту и чувствовали себя под защитой научной истины [3]. Другой пример: в США естественно-биологический аспект фрейдистского психоанализа был в той или иной степени снят. Только в такой смягченной форме «культуралистской школы» (Сал- ливан, Хорни, Томпсон, Фромм) он мог еще повлиять на социологию, главным образом, на ее структурно-функциональную теорию. А в движении «Душевное здоровье» С Mental Health") этот критический импульс Фрейда искажается, превращаясь в увлечение приспосабливаемостью индивида [4]. Это развитие соответствовало той социологии, которая, в свою очередь, пройдя процесс возврата к психологизации между Дюркгеймом, Максом Вебером и Мангеймом, вылилась в теорию межличностных отношений и привела, особенно в США, к попыткам гармонизировать «субъективно оцениваемый смысл» с существующей общественной системой. Таким образом, кажется, что сближение социологии и постфрейдистской психиатрии произошло ценой сужения горизонтов познания, частичного выхолащивания отдельных сторон жизни, особенно тех, которые оказывают наиболее упорное сопротивление рациональному и осмысленному овладению природой. В психиатрии это, прежде всего, касается психотических больных, основной группы прежних «безумных», — людей с органическими поражениями головного мозга, «неизлечимых» алкоголиков с органическими деструктивными мозговыми процессами, людей
2. К ВОПРОСУ О... СВЯЗИ ПСИХИАТРИИ И СОЦИОЛОГИИ 27 с «личностными расстройствами» (раньше именовавшихся психопатами, теперь социопатами), людей с сексуальными расстройствами и психически больных пожилого возраста. Все эти группы, у которых соматические проявления человеческой природы играют существенную роль, составляют, вместе взятые, основной контингент повседневной психиатрической практики. Так мы оказываемся в парадоксальном положении, когда современные психологизирующие или социологизирующие психиатрические теории годятся лишь для меньшинства больных с нерезко выраженными психическими расстройствами. В то же время большинство людей с более тяжелыми заболеваниями отданы во власть «классического» психиатрического учения с его псевдообъективными претензиями, всеми признанного устаревшим, а также соматических методов лечения и больничной администрации, что называют «прикладной психиатрией». Сюда надо добавить, что лечение назначают в зависимости от социального статуса пациента, его доходов и интеллектуального уровня [5]. Физическая сторона человеческой природы остается и останется основной возмутительной провокацией и ключевой проблемой психиатрии. Ее избегают и вытесняют либо с помощью более или менее насильственных попыток чисто технического овладения природой, либо, что более современно, отрицая ее существование. После того как в течение последних 80 лет психиатрические теории выходили из университетских психиатрических клиник, по всей вероятности, следует ожидать, что всеобъемлющая теория психиатрии, которая бы не затушевывала телесное и основывалась на философской антропологии, возникнет в стационарах, современных психиатрических больницах — уже потому, что именно там на практике столкнулись все проблемы. Склонность современных психиатрических теорий к психологии и социологии любят объяснять лишь обратной реакцией на биологическую односторонность медицинских и психиатрических взглядов XIX столетия, получивших кошмарное завершение в годы Третьего рейха. Это объяснение, напро-
28 I. ВВЕДЕНИЕ тив, выдает искаженное понимание как истории, так и естествознания и остается только контрпозицией, зависимой от уже побежденной позиции. При этом забывают, что это всего лишь пример универсального процесса обобществления науки в целом, который легко увидеть хотя бы в стремлении превратить «душевное здоровье» (mental health) во всеобщую цель [6]. Раскол теории и практики, так же, как и обобществление науки, показывает, насколько диалектична психиатрия, которая служит одновременно свободе и безопасности, эмансипации больных и их беспрепятственной интеграции, то есть обузданию взрывных, разрушительных и деструктивных сил, иными словами, насколько психиатрия замеша на на «диалектике Просвещения». Эта диалектика, обещающая эмансипацию и требующая стабилизации, господствует, разумеется, и в истории возникновения, и в развитии социологии до настоящего времени. И социология, и психиатрия исходят из того, что разумный гражданин сторонится неразумия, будь то бедность, безумие или то и другое вместе. Обе науки начали с попыток преодолеть социальный кризис, вызванный буржуазной и промышленной революциями, и поэтому являются, в известной степени, науками о кризисах. Эту общность мы кладем в основу нашего исследования, потому что было бы бесполезным при социологическом анализе психиатрии опираться только на ее общественные предпосылки. Вместо такой редуцированной концепции мы, напротив, используем социологический подход, исторически и философски более оправданный. Мы считаем, что нашли его в «Диалектике Просвещения» (Dialektik der Aufklarung) Хоркхаймера и Адорно. Просвещение понимается ими критически — как «подчинение всего естественного самодержавному субъекту» [7], как материя, которая лишена «иллюзии господствующих или внутренних сил и скрытых особенностей», как хаос — и нуждается поэтому в насильственном синтезе [8]. Если власть и самообладание, обязательное самосохранение, «овладение природой внутри и снаружи становится абсолютной целью жизни», то тогда все, что не поддается этому упорядочиваю-
2. К ВОПРОСУ О... СВЯЗИ ПСИХИАТРИИ И СОЦИОЛОГИИ 29 щему и предписывающему вмешательству, что остается за его пределами, кажется «абсолютной опасностью» для общества, источником страха и поэтому отмечается клеймом иррациональности, неразумия и отчуждается [9]: «неосвоенная, угрожающая природа»; «чисто природная экзистенция», инстинкты, фантазии и теоретическая сила воображения, «промискуитет и аскеза, изобилие и голод <...> как силы разложения»; несоединимое, разрыв, множество, несоизмеримое, отрезанное от «всеобщей связи, влияния всего сущего на все сущее»; «неизвестное», которое «в предвосхищающей идентификации штампуется как давно известное»; «еще одна последняя инстанция, разрывающая связь между индивидуальными поступками и общественными нормами», которые устраняет позитивизм; «жертвующий мыслью, как и наслаждением»; всеобщий «страх потерять самого себя», который сохраняется до тех пор, пока инстинкт самосохранения, поиски идентичности являются единственным господствующим общественным принципом [10]. Все эти формы выражения «неразумия» граждан мы снова встретим как проявление неразумия безумных. Во всяком случае, они отмечают предметную область психиатрии — эти иррациональные, а потому признаваемые неразумными «побочные продукты» и корреляты прогрессирующего процесса Просвещения, рационализации и типизации. Именно это отличает диалектику психиатрии. Должна ли она, в угоду рационализации, скрыть иррациональное, или раскрыть его, классифицировать, или объяснить? Так как себе самой она обязана как стремящимся к цельности процессом Просвещения, так и противостоящим ему движением — романтизмом, то она стоит перед непреклонным требованием Просвещения: «расплата за прошлые надежды» [11], обнажение неизвестного, несмотря на рациональный страх, который оно вызывает; «господство вплоть до мысли о возможности познать неприрученную природу» и тем самым ослабить «смешение свободы со стремлением к самосохранению» [12], между тем как «изломы сознания» [13] сохраняются, признаются и не прикрываются как неразумные.
30 I. ВВЕДЕНИЕ Наше исследование необходимо в рамках обеих наук, если действительно верно, что «общественное самосознание науки <...> заключено как требование в определении самой науки» [14] и что критерием научной истины является диалектика, как ее понимало Просвещение. В какой же степени новейшие историко-теоретические представления психиатрии отразили описанные выше задачи? Этот вопрос находится в центре внимания первого раздела приложения [15]. Материалов немного, хотя, начиная с 1969 года, когда вышло первое издание этой книги, их, к счастью, стало гораздо больше. Из этого вытекает, что наше исследование, которое имеет преимущественно описательно-исторический характер, должно, в первую очередь, расширять и популяризировать психиатрическое мышление и практику и их связь друг с другом. Кроме того, теперь понятно, какие аспекты психиатрии были упущены, представлены односторонне или идеологически не соответствуют своим собственным требованиям, и, напротив, становится ясно, каким образом предмет нашего исследования должен быть расширен (или ограничен) и над чем стоит задуматься. Выше уже говорилось о том, что критика естественнонаучного самосознания психиатрии оправдана только в том случае, если оно используется в идеологических и политических целях. Антропологическое обоснование психиатрии, особенно первых послевоенных лет, осталось, к сожалению, без более или менее заметных последствий, в пользу упрощенного технократического восприятия психических заболеваний. Подхватить и унаследовать этот антропологический стиль мышления нам еще предстоит. Только тогда будет возможно провести границу между тем, что можно объяснить с естественнонаучных позиций и тем, что можно понять с точки зрения гуманитарных наук. То же самое относится и к вопросу, когда можно изменить болезнь, а когда ее нужно принять. Иначе говоря, когда психиатр действует как практик, а когда как теоретик? Когда он действует терапевтическими, а когда педагогическими методами? Дру-
2. К ВОПРОСУ О... СВЯЗИ ПСИХИАТРИИ И СОЦИОЛОГИИ 31 гими словами, будут ли интересны действия психиатра не только по ту сторону «терапии», в сопоставлении с «неизлечимым»? [15] То и другое может быть тоталитарным и опасным для человека: объяснять там, где нечего объяснять, и понимать там, где нечего понимать [16]. Поэтому имеющиеся на сегодня работы по истории психиатрии недостаточны, как и идейно-исторический метод с его намерением «вынести человеческую деятельность за границы времени и места» [17], а также и культурно-исторический метод (Кирхгоф, Бирнбаум). Поэтому после падения национал-социализма послевоенная социальная история критиковала историю культуры как абстрактный коррелят истории власти [18]. По той же причине был поставлен под сомнение путь немецкой социологии знания в том виде, в каком он был проложен Дильтеем, пройден Мангеймом и сегодня продолжен Гадамером [19]. Наши замечания соответствуют той искусной критике в адрес социологии знания, которая в последние годы прозвучала со стороны Ленка [20], Плесснера [21], Вольфа [22], Либера [23], Хоффма- на [24] и Хабермаса [25]. Если в XVIII веке препятствием к познанию считалась низость правителей (теория лжи господствующих классов*), или субъективные предрассудки, то в XIX веке в этом препятствии видели объективно необходимую идеологию, соответствовавшую тогдашним границам естественнонаучного или общественного прогресса. В XX веке это видение приводит к добровольному подчинению познания и суждений смысловой последовательности исторически сложившихся предрассудков, к самостоятельному приспособлению к данностям [26]. «В то время как философия в исходном пункте задается вопросом о „бытии-человека-в-мире", снова обращаясь к его экзистенциалиям или постоянным оп- * Priestertrugtheorie (нем.) — теория, получившая распространение со времен Просвещения. Согласно ей, мировоззрение, включая ложные предрассудки, сознательно навязывается массам правящими классами. — Прим. ред.
32 I. ВВЕДЕНИЕ ределениям, либо она почти полностью выпускает из поля зрения историю и общество как конкретный процесс, либо они застывают в понятиях „историчности" и „социальности"» [27]. Подобным образом Плесснер критикует превращение предметов в феноменологические понятия, или в собственный «мир»: «Телесное как структурный момент конкретной экзистенции, которую ему предстоит объяснить и которую оно проявляет в различных модусах согласия и сопротивления, не становится проблемой как тело. Эта проблема передается биологии и другим органическим естественным наукам» [28]. Но к понятию науки относится то и другое, не только прогрессирующая стабилизация ее самой, а через нее и современного ей общества (в овладении техникой, системобра- зовании, а также в толковании); к нему относится также прогрессирующее просвещение самой науки и современного ей общества. Такое мышление, понимающее смысл как нечто объективное, не останавливается на субъективном понимании, передаваемом через сознание действующих индивидов. Оно «отделяет догматику пережитой ситуации не просто с помощью формализирования; но благодаря существующим традициям оно вводит в оборот субъективно искажаемый смысл и в то же время взламывает его» [29]. Такая социология к тому же может быть лишь исторической. «Ее принципиальное отличие от социологии знания в том, что она получает свои категории из критики, которая может быть сведена только к идеологии, что она приняла всерьез в своих собственных намерениях лишь единожды». Она понимает смысл объективно, а не субъективно, поскольку имеет дело «с изломами сознания, по выражению Гегеля — с несоответствием существующего и его идеи» [30]. Психиатрия совершенно особым образом сталкивается с «изломами сознания» в человеческом мышлении и поступках. Поэтому, а также ввиду исторической связи с «социальным вопросом», психиатрия, в известной степени, представляет собой социологию еще до основания социологии как науки. И наш научно-социологический вопрос не мо-
3. МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ 33 жет больше звучать чисто формально: каким образом могут крайности в человеческом мышлении и поступках рассматриваться как особенные и становиться предметом науки; он должен звучать так: каким образом к определенному моменту времени эти крайности могли проявиться и стать важными для общества как конкретная потребность и опасность — тяготящая и опасно-очаровывающая? Каким же было общество, его представители, уровень его экономического развития, его моральные нормы, его религиозные представления, претензии его политических, правовых и административных властей для того, чтобы могла броситься в глаза проблема, требующая столь многого (порядка и просвещения)? Какие потребности общества были столь настоятельными, чтобы в какой-то момент появилась готовность вкладывать большие суммы денег в создание более или менее обширной системы социальной помощи, психиатрических учреждений? И как в то время научная и философская мысль аргументировала то, что эти, ставшие очевидными, нужды и требования должны быть удовлетворены, чтобы, отчасти исходя из опыта этих новых учреждений, отчасти «на свой страх и риск», добавить новый элемент к канону научных дисциплин? Отсюда вытекают все последующие вопросы. В Методы исследования После того как определен предмет исследования, установлены границы, в рамках которых он должен быть рассмотрен, а также критерии, в соответствии с которыми необходимо проследить его историческое развитие, остается выяснить, откуда и каким образом может быть получен материал для анализа. Именно потому, что мы занимаемся возникновением психиатрии, мы следуем — насколько это возможно — «Структуре научных революций» Томаса Куна A965), где подвергается критике вера в прямолинейное, кумулятивное развитие наук. Для Куна наука возникает ЗА-1014
34 I. ВВЕДЕНИЕ тогда, когда в (философской) полемике в одной области науки, связанной с эталонным конкретным результатом, утверждается модель, «парадигма», которая 1) открыта для большинства острых проблем, 2) кладет конец дальнейшим спорам о фундаментальных вопросах для более крупной группы ученых (community), откуда выводятся 3) отдельные теории, методы, подходы и законы, что, наконец, 4) создает научные институты (профессиональный статус, место работы, журнал, объединение, учебник, возможности обучения). Развитие науки происходит путем революций, которые во многом подобны политическим, а это означает, что меняется и мировоззрение (view of the word), так что не только теории, но и факты рассматриваются под углом новых концепций. Предпосылкой к тому является кризис, достижение, разрушающее старую парадигму, которая оказывается несостоятельной по отношению к новым насущным проблемам и потребностям. А после следует общественная дискуссия по поводу старой и новой, альтернативных парадигм-кандидатов. Победившая парадигма обещает быть «более адекватной» новым потребностям, причем абсолютно равное значение могут иметь политические авторитеты, индивидуальная сила убеждения, философские размышления и эстетическое чувство соответствия [31]. Впрочем, эта концепция лишь частично применима к психиатрии, которая развивалась исключительно на основе естествознания. Кун и сам знает, что ситуация в медицине, технике, юриспруденции сложнее, так как эти науки выбирают проблемы исследований не по собственному желанию, а эти проблемы диктуются внешними настоятельными потребностями общества [32]. Поэтому мы используем его формалистическую схему лишь технически, как дополнительное средство для сравнения ступеней общественного развития. Именно психиатрия переплетается с многочисленными и разнообразными потребностями общества, от давления которых она зависела с самого начала [33]; и степень этой зависимости скорее возросла, так что сегодня психиатрии приписывается задача, наподобие инженерной
3. МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ 35 психологии, — скрыть социальную тревогу [34]. Во всяком случае, в психиатрии критика касается и того, что «исследовательский процесс, организованный субъектом, через акты познания и сам принадлежит к объективным связям, которые должны быть признаны» [35], что «познающий субъект» может быть понят «благодаря связям с общественной практикой» [36]. Ввиду этих сложностей было невозможно довериться методическому канону с ограниченной областью приложения. Скорее стоит следовать методу, описанному Хаберма- сом на примере анализа столь же комплексного предмета, буржуазного общества: в отличие от формальной социологии, этот метод анализа предмета, который рассматривается как «типический для данной эпохи», является историческим, то есть он не прибегает к обобщениям, как идеально-типические методы, и не сводится к столь же формальной демонстрации излюбленных исторических ситуаций. В то же время он, в отличие от истории, является социологическим, так как единичное может быть интерпретировано только как образец, как вариант общественного развития. «Этот социологический подход отличается от строго исторического, как кажется, большей свободой суждений по отношению к историческому материалу; между тем, он подчиняется, в свою очередь, столь же строгим критериям структурного анализа всех общественных взаимосвязей» [37]. Навстречу этому социологическому методу идет современная социальная история в том виде, в каком она разрабатывается Конзе и Моммзеном [38] и используется как метод истории развития понятий, биографический и статистический методы. Вопрос для нас состоял в том, чтобы дать историческому подходу прочный фундамент, то есть в причинное или сравнительное истолкование вовлечь как можно больше деталей из имеющегося материала, или, по меньшей мере, частично их классифицировать. Приоритеты научных достижений, когда-то спорный вопрос национальной гордости граждан, снова приобретают относительное значение, что
36 I. ВВЕДЕНИЕ связано со сравнением уровня развития общества и его психиатрии. Нужно было проследить историю психиатрических институтов: психиатрических больниц, учебников, обществ, журналов, коммуникации ученых и историю включения психиатрии в курс преподавания на факультетах и в университетах, а также расширения компетентности психиатрии, то есть круга ее пациентов и полномочий, а тем самым ее социальных функций и связей. Следовало принять во внимание успехи общей медицины и ограничение ее интересов «органическим аспектом» (что имело технические и теоретические последствия для психиатрии), а также возникновение буржуазной литературной и политической общественности, развитие экономических потребностей и производительных сил общества того времени. Необходимо было провести сравнение со смежными науками, такими, как психология и педагогика. Надо было обрисовать связь психиатрии с философией и процесс отделения от нее. Имела значение также национальная и социальная политика правительств и бюрократического аппарата, а вместе с тем и подъем общественных движений, иными словами, диалектика эмансипации и интеграции в период становления и расцвета буржуазного общества (например, рабочих, евреев). Большое значение придавалось сбору, анализу и — где это было возможно — классификации и оценке биографий психиатров, причем надо было учесть не только «великих людей». В связи с недоступностью источников это удалось сделать лишь в отношении Германии. Весь материал построен как сравнительный анализ между странами, причем пришлось ограничиться Великобританией, Францией и Германией, решающими для нашего исследования. В соответствии с этим построена книга. В хронологическом порядке она рассказывает о возникновении психиатрии в трех обществах в названной последовательности. Тот факт, что немецкая психиатрия возникла последней, предполагает ее осмысление в духе «запоздавшей нации» [39]. Далеко не полные комментарии призваны защитить наше исследование от того, чтобы его принимали лишь за исто-
4. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ: ОТЧУЖДЕНИЕ БЕЗУМИЯ 37 рию психиатрии. Все же оно может представлять общий интерес, выходящий за рамки психиатрии, поскольку рассказывает, каким было отношение граждан как к индивидуальному, так и общественному, внутреннему и внешнему, проявлениям неразумия в период расцвета буржуазного общества, что показано на примере отношения гражданина- психиатра к бедным безумцам, с учетом разнообразных противоречий между идентификацией и дистанцированием, между эмансипацией и интеграцией. Изменение форм и методов социального контроля должно быть изучено так же, как и притязания Просвещения, без которых до сих пор не может существовать ни один институт, ни один закон, ни одна теория и ни одна практическая реформа. Кто обличает и отвергает Просвещение как идеологию — как это делает Фуко [40], тот пропагандирует эпоху пост-Просвещения, но, именно в силу этого абстрактного отрицания, сохраняет свою связь с Просвещением и ограничивается лишь реакцией протеста против него. В Исторические предпосылки: отчуждение безумия Возникновение психиатрии как современной науки следует рассматривать на фоне движения, которое на протяжении XVII столетия коренным образом изменило социальный ландшафт Европы. Наступление века разума, меркантилизма и просвещенного абсолютизма происходило рука об руку с новой жесткой организацией пространства, позволившей упрятать за решетку все формы общественного неразумия, которые в средние века относили к божественному, в эпоху Возрождения — к секуляризирующемуся миру. Они были изолированы и вынесены за пределы гражданского мира общения, обычаев и труда, короче говоря, разумного мира. Так сразу оказались скрыты и «обезврежены» нищие и бродяги, неимущие, безработные и не имеющие профессии, преступники, политически ненадежные и еретики, проститут-
38 I. ВВЕДЕНИЕ ки, развратники, сифилитики и алкоголики, сумасшедшие, идиоты и чудаки, но и нелюбимые жены, совращенные дочери и промотавшие состояние сыновья. Европа впервые покрылась чем-то вроде сети концентрационных лагерей для людей, которые были сочтены неразумными. С этой целью в 1657 году в Париже несколько старых учреждений объединились в гигантский Общий госпиталь (Hopital general), который занялся концентрационной деятельностью. Но первым городом во Франции, открывшим в 1612 году подобное учреждение, был Лион. Эдикт 1676 года предписывал каждому городу создать Общий госпиталь; до революции 32 провинциальных города выполнили это предписание. В Германии создание воспитательных, исправительных и работных домов началось в Гамбурге в 1620 году. Однако всеобщим это движение стало только после Тридцатилетней войны: в 1656 — Бриге и Оснабрюк, в 1G67 — Базель, в 1668 — Бреслау; оно также продолжало развиваться вплоть до конца XVIII века. Тот же самый процесс начинается в Англии значительно раньше и имеет свои отличительные черты. Предписания об учреждении исправительных домов появились уже в 1575 году. Несмотря на угрозу наказания и поощрение частных предпринимателей, хотя уже в то время проводилась политика огораживания общинных земель, благодаря которой крупные землевладельцы могли рационализировать сельское хозяйство, а поток «освобожденных» и безземельных крестьян устремился в города, эта модель так и не смогла получить широкого распространения [41]. Этому воспротивилась почти вся Шотландия; впрочем последовало слияние исправительных домов с действовавшими тюрьмами. Значительно больший успех имело создание работных домов, из которых первый появился в Бристоле в 1697 году, а до конца XVIII века было открыто еще 126, преимущественно в регионах начинавшейся индустриализации. Если задаться вопросом о мотивах такого общеевропейского движения, то нужно, прежде всего, представить себе, что масса трудоспособных, но не работающих, и бедняков
4. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ: ОТЧУЖДЕНИЕ БЕЗУМИЯ 39 составляла 10-20 % городского населения, а в резиденциях духовенства и во время экономических кризисов достигала 30 % и даже больше. Это, прежде «нормальное», положение, очевидно, казалось всем власть имущим провокационным и опасным в той мере, в какой они пытались установить господство разума над природой и «неразумием»: абсолютизму — с его требованием гражданского порядка; капитализму — с его принципом регулярного, поддающегося расчетам труда; наукам — в их стремлении к систематическому овладению природой; церкви, особенно в пуританстве; наконец, главам семейств, между тем как они приучались видеть в благоразумии чувствительность, необходимую для соблюдения правил благопристойности и защиты семьи от позора. Эту эпоху административного отчуждения неразумия A650-1800) можно описать как период, когда церковь больше не могла, а буржуазное капиталистическое общество еще не могло справиться с формами неразумия, особенно с бедными и безумными. В то же время эта эпоха создала предпосылки для более позднего социально-экономического устройства: она служила воспитанию выдержки, признавала труд нравственным долгом, что позднее станет общественной аксиомой. Исправительные и работные дома и тюрьмы стали рассматриваться как эластичный инструмент: «дешевая рабочая сила в периоды полной занятости и высокой оплаты труда; а в периоды безработицы изоляция неработающих и социальная защита от агитации и восстаний» [42]. В XVIII веке производительности этих учреждений, ставшей и без того сомнительной, не придавалось значения, важнее считалась их социально-педагогическая функция в буржуазном обществе: они давали гражданину возможность ощутить негативную сторону того пространства, в котором он может «свободно» и без конфликтов передвигаться, они указывали ему путь к осознанию того образа жизни, который превратит его в самостоятельного, нравственного и работающего члена общества. По мере того, как он это усвоит, названные учреждения утратят свою функцию и будут, в самом деле, перестроены или ликвидированы.
40 I. ВВЕДЕНИЕ К числу отверженных относились безумные [43]. Среди пациентов этих заведений они, вероятно, составляли в среднем 10 %, хотя в некоторых местах их могло быть намного больше: это зависело от того, будут ли бездельник и чудак сочтены безумцем или дураком или на них будет навешен иной ярлык. Одновременно сложились и особые формы, где неразумие безумных оставалось связанным с общественным разумом. В отличие от массы изолированных, о чьем существовании гражданам напоминали только внушительные стены специальных заведений, безумные занимали особое положение — прежде всего те из них, кто представлял наибольшую угрозу общественной безопасности, то есть буйные, неистовые, угрожающие (то есть маниакальные больные). Этих в буквальном смысле «монстров» запирали в клетки и за плату демонстрировали буржуазной публике, которая нигде не предстает с большей очевидностью, чем здесь, объектом надзирающего разума, объектом его воспитательных и упорядочивающих намерений, — вопрос о насилии остается на заднем плане. Множество современных источников и путеводителей рассказывают о том, как демонстрация сумасшедших, пользовавшаяся благосклонностью этой публики, в Лондоне и Париже, а также в разных немецких городах конкурировала с показом диких зверей. Эти спектакли имели больше общего, чем решетка зверинца и ловкость надзирателя, дразнящего своих жертв. Представленное здесь было дикой и неукротимой природой, чем-то «звериным», абсолютной и разрушительной свободой, социальной опасностью, которая, оказавшись за решеткой, поставленной разумом, производила, вероятно, куда более драматичное впечатление, чем если бы тем же способом публике был продемонстрирован разум как необходимость господства над природой, как ограничение свободы и как гарантия государственного порядка. Если в прежние времена безумие считалось знаком грехопадения, указывало — со ссылкой на демонов и святых — на христианский загробный мир, то сегодня оно свидетельствует о политическом потустороннем, о естественном состоянии
4. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ: ОТЧУЖДЕНИЕ БЕЗУМИЯ 41 мира и человека, о шаткой основе его страстей, то есть о том состоянии, которое описал Гоббс A642) и из которого он не видел иного выхода, кроме подчинения человека государству, его второй социальной природе: «Только в государственной жизни есть единое мерило для добродетельных и порочных; и именно поэтому оно не может быть ничем иным, как законами каждого государства. Даже законы природы, если принята конституция, становятся частью государственных законов» [44]. Представление, демонстрировавшее безумных как диких и опасных зверей [45], было призывом к публике усвоить нравственные мерки абсолютистского государства как мерки собственного разума. То, что с абсолютной животной свободой безумных нужно было бороться только абсолютным принуждением, то, что они считались объектом воспитания и дрессировки, которые должны были сломить их безумие с помощью разумной истины, их тягу к насилию с помощью физических наказаний, и то, что их опасность для общества могла быть показана в своем истинном бессилии, придавало целям и санкциям этого морально-политического воззвания наглядную и поучительную силу. Возникновение психиатрии как института и науки связано с особенностями преобразования учреждений, которые только в эпоху просвещенного абсолютизма начали изоляцию неразумных. Об общественных предпосылках, направлении и влиянии этих преобразований будет рассказано далее.
Великобритания Q Изоляция неразумия и общественность а) Определение политической общественности Выше уже шла речь о том, что социальное движение за отчуждение неразумия хотя и имело место в Англии бесспорно раньше, чем в других странах, но не в таких масштабах, как во Франции и Германии. Еще в первой трети XVIII века социальный институт геометрического разделения пространства между разумом и неразумием стал темой дискуссии, которая и подготовила его упразднение. В Англии очень рано было проведено разграничение, согласно которому от подобных заведений ждали не столько выполнения нравственных и воспитательных функций, сколько непосредственной пользы для общества и самих изолированных, различия между которыми именно в силу этого становились очевидными. Так, мануфактуры протестовали против конкуренции со стороны работных домов, а Да-
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 43 ниэль Дефо критиковал трудовое воспитание обитателей этих заведений, считая, что таким образом безработица и бедность лишь перемещаются в другую сферу. Правда, и в Англии экономика не была еще развита настолько, чтобы задействовать массы нищих и бродяг. С другой стороны, все большее число предпринимателей бралось за открытие не только работных домов, но и уже в то время отличавшихся от них частных домов для умалишенных (lunatic asylums). Последние хотя и принимали, в основном, состоятельных безумных, но и заключали договоры с соответствующими общинами, которые оплачивали часть расходов за содержание «бедных безумных» [1]. Эти «бедные безумные» в 1714 году впервые стали объектом парламентского акта «о более эффективном наказании мошенников, проходимцев, злостных нищих и бродяг», который не только предписывал их изоляцию как опасных и «буйнопомешан- ных», но и впервые отделил их от других адресатов подобных законов, называя «бедными безумцами». Их особое положение подчеркивалось тем, что они единственные освобождались от наказания в виде порки [2]. Даже Бедлам, самый большой из лондонских изоляторов, дифференцировал своих обитателей и, несмотря на связанные с ним страшные истории, был куда больше похож на больницу, чем сравнимый с ним Общий госпиталь в Париже. Однако в Бедламе безумных все еще выставляли на обозрение публике, что в послереволюционной Франции было уже немыслимо. Именно поэтому Бедлам после его монументальной перестройки A676) был постоянным предметом общественной дискуссии и неизменной отправной точкой в попытках проведения социальных реформ. Откуда же взялись эти явления, ставшие объектом дифференциации, полемики и утилитаристских рассуждений, явления, чья несвоевременная синхронность в обществе, где движение за изоляцию неразумных только начиналось, служила почвой для критики? Во Франции того времени, не говоря уже о Германии, мы не найдем ничего подобного. Это мировоззрение, определяющее для деятельности вра-
44 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ чей в начале века, можно объяснить только в более широком историческом контексте. Козеллек считает образование классического абсолютистского государства на континенте результатом религиозных гражданских войн, а закат этого государства связывает с другой гражданской войной — Французской революцией. Напротив, «особое положение Англии» он сводит к убедительной формуле, согласно которой «на островах оба события совпали по времени. Здесь становящееся абсолютистское государство было сломлено религиозной гражданской войной, а религиозные войны означали уже и буржуазную революцию» [3]. Этот тезис докажет свою плодотворность лишь в том случае, если объяснит упорное сосуществование старых и новых структур, но в новой послереволюционной «среде», в которой противоречия между ними закрепляются в форме институтов. Таким образом, господству аристократии в Англии после революции вовсе не приходит конец; скорее, она — обложенная налогами и без того уже больше зависящая от наличия земельной собственности, чем от происхождения, — приспосабливается к новым формам разделения властей (партии и парламент). Она участвует в торговле и вступает в контакт с буржуазией, что Хаузер доказывает на примере стиля и читательской аудитории таких журналов, как «Татлер» (Tatler) Стила A709) и «Спектатор» (Spectator) Эддисона A711) [4]. Религиозные войны прошлого также находят свое продолжение в модифицированной форме новых конфликтов между конфессиями и сектами. Скептический интеллектуализм аристократов и крупной буржуазии продолжает развиваться и вскоре находит противника в избыточной эмоциональности среднего и мелкого бюргерства. Не иначе обстоит дело и с институтами изоляции неразумия. Мы должны были видеть в них абсолютистское средство воспитания и принуждения, ориентированное на публику, которая рассматривалась как объект этого поучительного процесса просвещения. Эта структура сохраняется на протяжении всего XVIII века. В противовес ей формирует-
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 45 ся и другая публика, которая видит в себе субъект и обсуждает как эти, так и все остальные существующие структуры, дифференцирует их, задается вопросом об их полезности для индивида и нации в целом и, соответственно, пытается их изменить. Эта уже самостоятельно размышляющая публика разрушит прежние инструменты обучения в той мере, в какой она, с одной стороны, считает себя достаточно просвещенной и видит свой долг в том, чтобы трудиться и соблюдать нормы гражданской морали, а с другой — приходит к убеждению, что отверженное неразумие различными путями можно «привести» в состояние более подобающей и полезной разумности. Единство публики как субъекта и «среды», где этот субъект превращает в предмет дискуссии себя и свое отношение к другому, создает явление, которое, по мнению Ха- бермаса, возникает в этот период и которое он называет «политической общественностью». Он более конкретно ставит вопрос, заданный Козеллеком, и пытается «выяснить, почему в Англии значительно раньше, чем в других странах, конфликты созревают настолько, что они выносятся на обсуждение публики. В качестве инстанции, имеющей право голоса, литературная общественность существует и на континенте. Но там она становится политически активной лишь тогда, когда капиталистический способ производства под защитой меркантилизма достигает того уровня развития, какой был в Англии уже после Славной революции» [5]. Начало этому процессу, основу которого составляет новое противостояние интересов между ограниченным торговым и расширяющимся промышленным капиталом, положили, по Хабермасу, три события, произошедшие в 1694-1695 годах: создание Английского банка, благодаря чему Англия становится мировым финансовым центром и что способствует расцвету новых форм производства; создание первого правительственного кабинета как решающего шага на пути парламентаризации государственной власти; наконец, издание «Акта о лицензиях» (Licensing Act), благодаря которому ликвидируется предварительная цензура, эстетству-
46 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ющая аристократическая литературная общественность превращается в политическую, а не отличающаяся единодушием пресса преподносит политические решения на обсуждение широкой общественности [6]. Кофейни, чайные, клубы и улица тоже становятся институтами этой новой гражданственности, — общественного сознания, как и отчасти оплачиваемые партиями или правительством политические газеты и журналисты, например Дефо, Свифт, Болингброк и Гей. Дискуссия и «бесконечное противостояние» — в качестве института общественной оппозиции правительству вместо традиционного для прежних веков применения насилия — были впервые опробованы партией тори (Болингброк, Свифт, Поуп, Гей) против правительства вигов, возглавляемого Уолполом A721-1742). Со времени критических и сатирических комментариев, в которых эти журналисты представили общественности падение Компании Южных морей как результат спекуляции акциями A720), оппозиции неоднократно удавалось, ссылаясь на нравственную силу человеческих чувств, гражданственности, здравого смысла или общего мнения, переиграть официальные результаты выборов и заставить парламентское большинство вигов пойти на уступки [7]. Дефо, принадлежавший к партии вигов, и Свифт, один из тори, представляли два полюса большой общественной дискуссии, определявших политику и философию: разумному оптимисту Робинзону Крузо A719), который через овладение природой создает все из ничего, противостоит пессимистический мир Гулливера A726), саркастически демонстрирующий обратную сторону Просвещения. В словах Болингброка «если не каждый человек может рассуждать, то каждый способен чувствовать», которыми он обосновывает безошибочность общественного мнения и надежность «здравого смысла», заложена та непосредственность, которой доверял уже Локк, наделявший суждения частных лиц — в качестве «Закона мнения» — силой, равной божественным и государственным законам; этот закон осуществляется «втайне и с молчаливого согласия», а по-
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 47 скольку он является «мерой добродетели и порока», то Локк называет его даже «правом частной цензуры» [8]. Это и есть то самосознание и доверие, с которым Локк, с одной стороны, превращает право собственности в'гражданском обществе, право присвоения продуктов природы действующим индивидом «в естественный базис основанной на договоре государственной власти» [9]. С другой стороны, в возможности распоряжаться частной собственностью он видит автономию человека как человека, которая «представлена как таковая в сфере буржуазной семьи в форме любви, свободы и образования, одним словом, могла бы внутренне осуществляться как гуманность» [10]. Допускаемая здесь идентичность между обществом «собственников» и обществом «людей», вероятно, была оправдана в борьбе против абсолютистских претензий государства. Она, конечно, должна была оказаться мнимой, если бы «естественный порядок» понимался в категориях, определяющих динамику самого гражданского общества [11]. Влияние Локка ощущается в разных направлениях. С одной стороны, Мандевиль в своей «Басне о пчелах» A714) признает естественное право присвоения в целях самосохранения двигателем всеобщего бытия: «общественные пороки создали общественные добродетели» [12]. С другой стороны, Шефтсбери исходит из непосредственно человеческого и из созидательной деятельности субъекта с его саморефлексией. Он подчеркивает молчаливое согласие, с которым принимается здравый смысл, его человечность, предупредительность и свойственное ему восприятие связей между вещами, которые дискурсивное мышление различает посредством «симпатии»: «Итак, это не столько естественное право и присущее всем людям свойство, сколько социальная добродетель, скорее добродетель души, чем ума, как полагает Шефтсбери» [13], — та добродетель, которую шотландская философия называет нравственным чувством. Идеалистически преувеличивая значение этой социальной составляющей, Майнеке начинает с Шефтсбери свою работу «Возникновение историзма», видя в его философии
48 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ «первое признание принципа индивидуализма», согласно которому всем особенным формам свойственны «самобытные и независимые проявления» и «внутренний гений». Это позволяло Шефтсбери видеть рациональные вещи в их внутренней гармонической взаимосвязи, в их inward constitution: удовольствие и боль, замкнутость и открытость, уродство и притягательность диких зверей. Его потрясала близость и между освободителем и угнетателем, между дураком и истинным пророком, ибо и того и другого ведет страстное воодушевление, их нельзя отличить внешне, да и границу между здоровым и переходным состоянием можно определить только с большим трудом [14]. Безумие в эту эпоху надо рассматривать как предмет политики в самом широком смысле, это проявляется уже в том, что даже его медицинский аспект тесно связан с понятиями расширяющейся гражданской общественности. «Безумие» и «английская болезнь» были излюбленными темами завсегдатаев кофеен. Локк и Мандевиль сами были врачами и занимались безумными так же, как натуралисты Бойль и Хук и политически ангажированные литераторы Дефо и Свифт. Наряду с интересом к самой проблеме, предпосылкой для этого была близость политических представлений к естественно-научным и медицинским и их почти осязаемая физическая зависимость друг от друга, еще не нуждавшаяся в аналогиях. Особенно понятия времен основания Королевского общества в Лондоне обладали тогда и физической, и социально-нравственной реальностью, что в следующем веке с его различными субъективными, объективно-нейтрализующими и метафизическими формулировками привело к большой путанице, пока разделению труда в рамках нового научного производства не удалось добиться мнимого согласия между ними. Так, возможность определить все же невидимую «гражданственность» (public spirit) как политически реальную — чувствующую и направляющую — силу связана с медицинским учением о духе и прежде всего в том его варианте, который впервые сформулировал Томас Уиллис A667) в работе по неврологии, в основу ко-
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 49 торой положена анатомия. Согласно Уиллису, «животные духи» (spiritus animales), расположенные внутри органов, под внешним воздействием устремляются глубже, вызывая таким образом ощущения. Источником этих волнообразных, распространяющихся вперед-назад и одновременно стимулируемых механически движений в нервах — и здесь рождается еще одно базовое понятие гражданского общества — является sensus communis — «общее чувство» (Gemein- sinn*) в центре мозга. Оно не только обусловливает восприятие предметов, различаемых органами чувств, но и прокладывает дорогу воображению, фантазии и памяти. Потом «нервные духи» (Nervenspirits) вновь выталкиваются наружу «общим чувством». Таким образом, он вызывает желания и соответствующие им движения, а при частом повторении — автоматически воспроизводимую причинную связь между чувством и движением, то есть привычки. Уиллис не только «первый изобретатель нервной системы», он дает еще и неврологическое описание деятельности «нервных духов», направляемой «телесной (жизненной и восприимчивой) душой», а также представляет ее как тонкую и активную материю средней части мозга, подчиненную рациональной душе. В этой связи он объединяет процессы, происходящие в нервной системе, под введенным им в медицину названием — «психология». Эта неврологически-психологическая система Уиллиса вытеснила традиционные гуморально-химические толкования и стала ведущей в XVIII веке. Причиной болезней являются механические потрясения, вызванные внешними объектами. Формы безумия возникают тогда, когда нет видимых физических повреждений, поскольку поражены лишь «нервные духи», которые можно распознать только по их воздействию. Так сформировалась та область знаний, кото- * Немецкое понятие Gemeinsinn означает и восприятие общего, свойственного различным чувствам, и^внутреннее чувство» (самосознание, самовосприятие), и здраэый человеческий рассудок (здравый смысл), и социальное сознание. — Прим. ред. 4А-1014
50 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ рая позволяла — даже с закатом эпохи, осмыслявшей соотношение между телесным и духовным, — называть почти все психические, нравственные, социальные и политические феномены «болезненными» или «аномальными» — как раз из-за отсутствия видимого физического повреждения, на котором все же настаивали (или которое опровергали). Это признание власти невидимого, свойственное учению о «духах» (spitits) и «здравом смысле» (common sense), позволяет как врачу, так и политику рассуждать о том, является ли спорный предмет здоровым или больным, полезным или опасным, часть ли он гражданского общества или должен быть отчужден от него. б) Истерия и идентификация гражданина Бросается в глаза то, что Уиллис вносит в свою теорию нервной системы только истерию и сходные с ней расстройства, порывая со старинным представлением об их связи с маткой и относя их к «нервным» болезням. Меланхолию кими нарушениями, отчасти — повреждением нервных духов (пустая болтовня), а иногда локализуют в сердце (чувство печали и скорби). При этом теоретическое объяснение «упадка духа» скорее ориентируется на модель нервной системы, а терапия (заменить скорбные чувства приятными) — на сердечное происхождение болезни: первый намек на позднейшее разделение труда между теоретическим естественно-научным и практическим романтическим подходом. Еще более скромное место у Уиллиса — там, где он отклоняется от темы, — занимают мании, или madness, то есть основные формы безумия. Это очень точно отражает тот факт, что истерия является допустимой темой общественной дискуссии и играет в ней значительную роль. В то же время безумные все еще подлежат вердикту о фактическом, а значит и научном, отчуждении неразумия, которое, в силу этого, не подлежит обсуждению также в практической и теоретической психиатрии вплоть до середины века. Эту ситуацию ничто не
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 51 описывает лучше, чем то жестокое лечение, предполагающее рационально обоснованную дрессировку и наказания, которое Уиллис считал оправданным в отношении собственно безумных: «Для излечения безумных нет ничего более действенного и необходимого, чем их благоговение перед теми, кого они считают своими мучителями <...>. Буйные помешанные быстрее излечиваются в тесных помещениях, посредством наказаний и грубого обращения, чем с помощью лекарств и врачебного искусства <...>. Их пища должна быть скудной и малоприятной, одежда легкой, постель твердой, а обращение с ними жестким и строгим» [15]. Сиденхем, тоже член Королевского общества и друг Локка и Бойля, своим описанием истерии в 1682 году предлагает далеко идущее сопоставление теорий Уиллиса и Глис- сона [16], что оказывается в то же время своего рода описанием нравов английского буржуазного общества в преддверии XVIII века. В том, что касается клинической картины истерии, преобладающей у женщин, он идентифицирует ее с меланхолией и ипохондрией, ее эквивалентом у мужчин. Иначе говоря, он развивает тенденцию, уже заметную у Уиллиса. Тем меньше он говорит об истинном безумии. Истерии почти не подвержены женщины, «которые работают и ведут тяжелую жизнь». Напротив, это расстройство чаще встречается у мужчин, «которые ведут сидячий образ жизни и упорно учатся» [17], то есть у тех, кто работает в торговых и других фирмах или занят в академической и литературной сфере. Таким образом, понятием истерии довольно точно охватывается экономический и литературно-гуманитарный круг деятельности, то есть доступная изучению часть гражданской общественности. Типичный буржуа также страдает истерией и ипохондрией. Остальное остается в большей или меньшей неизвестности — сужение общественного кругозора, которое то и дело приводит психиатров (и не только их) к ошибочным выводам. Истерию объясняют, прежде всего, нарушением порядка, атаксией spiritus animates. Но это означает также более глубокое осознание принципа Уиллиса — теперь и с точки
52 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ зрения методики, — в дифференциации Сиденхема: «Как тело состоит из частей, воспринимаемых органами чувств, так, несомненно, и душа формируется в неизменном обрамлении духов — spirits, и доступна восприятию только внутренним чувством, разумом; а поскольку этот внутренний мир тесно связан с темпераментом и строением тела, то он приходит в расстройство в той мере, в какой части нашего тела, данные нам природой, сильны или слабы» [18]. Можно, вероятно, принять интерпретацию Фуко, согласно которой нейтрализующее естественно-научное наблюдение Уил- лиса подменяется внутренним видением, связывающим дух со строением тела и, соответственно, внутреннее и физическое измерение с нравственным, а слабость конституции — со слабостью сердца [19]. Именно этой связью Сиденхем объясняет большую предрасположенность к истерии у более слабых женщин и обосновывает, с культурно-критических позиций, непостоянный, женственный характер нового гражданского общества: «Женщины потому болеют истерией чаще, чем мужчины, что природа снабдила их более тонкой и слабой физической конституцией, ведь они предназначены для более легкой жизни и для удовольствия мужчин, которые созданы сильными, чтобы обрабатывать землю, охотиться на диких зверей и совершать другие действия, связанные с насилием» [20]. Среди терапевтических средств Сиденхему известны, прежде всего, очистительные процедуры, затем железо для укрепления духа и ежедневная прогулка верхом — для возвращения его естественного состояния [21]. В последнем из перечисленных советов можно увидеть начало той тенденции, которая стремится включить распорядок дня пациента в общий план лечения; так как симптомы истерии проявляются как неупорядоченное движение и нервных духов, и социального образа действий, то и терапия должна быть нацелена на исправление этого социосоматического движения. С Сиденхемом связана одна история, весьма поучительная, даже если это только легенда. Когда во время тяжелой
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 53 болезни одного «аристократа» все усилия врача ни к чему не привели, тот посоветовал ему обратиться к своему прославленному, но несуществующему коллеге, якобы живущему в горной Шотландии. Когда после долгого и напрасного путешествия пациент вернулся в Лондон и отправился с упреками к Сиденхему, он был здоров. Объяснение: утомительное путешествие (путешествие как самоцель, «поездка, не достигающая цели»), а в конце него возмущение обманом врача послужили «достаточным поводом для того, чтобы изменить обычное течение мыслей» пациента и вернуть его к здоровому и упорядоченному движению [22]. Таким образом, медицинская модель нервных и психических заболеваний представляет собой то, что отчетливо выявляется в буржуазном обществе, — истерию [23]. Теории Уиллиса и Сиденхема, касающиеся этого характерного заболевания, определяют мышление и образ действий врача вплоть до середины века. Поскольку «бедные безумные» находятся вне поля зрения общественности и, следовательно, за пределами того, что граждане считают обществом, а также и вне интересов государства, то в сфере интересов властвует истерия. Она становится тем инструментом, с помощью которого гражданин может скрыть свою человеческую сущность и свое общественно-политическое лицо. Предпосылкой для этого служит то, что в пылу общественных дискуссий обо всем на свете врачи лишаются своего традиционного авторитета, да и сами считают себя лишь одними из участников этих споров. Из четырех наиболее значительных лондонских больниц две числятся на стороне вигов и две — на стороне тори. Так формируется образ врача, который много времени уделяет политике, экономике и литературе, а в медицине понимает не больше, чем нужно для того, чтобы извлечь отсюда какую-то выгоду. Беседа с пациентом часто проходит в кофейне; и часть медицинской деятельности, которая позднее составит содержание психиатрии, тоже представляет собой беседу с больным истерией пациентом — «психиатрическое консультирование» [24].
54 П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Это взаимное проникновение общественной и врачебной практики показывает не только то, что все кому не лень — врачи и не врачи — писали об истерии, но и то, что большинство книг и журнальных статей, где авторы излагали истории собственных болезней, отнюдь не ссылались на медицинские авторитеты и были адресованы всему образованному обществу, призывая лечиться самостоятельно и предлагая подробные планы лечения. Стремление найти выход из положения, воспринимавшегося как опасная «нестабильность», и достичь стабильного порядка, идентичности, обрести свое собственное «Я», которое функционирует самостоятельно, а не навязывается внешними авторитетами, составляло ядро всех общественных дискуссий — и в политической сфере, как у Локка [25], и в индивидуальной. Мандевиль, с его образом жизни и его медицинскими трудами, может служить идеально-типическим примером врача этой эпохи. Он весьма неохотно занимался медицинской практикой, получая пенсию от нескольких голландских коммерсантов. Его интересы были скорее литературными, политическими, экономическими, чем медицинскими. Вращаясь, преимущественно, в литературных кругах, он был знаком и с Эддисоном, и с Бенджамином Франклином. В 1711 году он написал «Трактат об ипохондрических и истерических страстях» (Treatise of the Hypochondriack and Hysterick Passions), связанный с представлением о «настоящем способе самоисцеления», то есть «написанный для просвещения пациентов», к тому же «совершенно новым методом» — как диалог между врачом и пациентом. В этой работе нашлось место и для рассказа о собственной болезни — страхе заболеть сифилисом. В терапии, считает он, важна не собственная теория, а снимающая напряжение дискуссия, которая в сатирической манере рассказывает об ошибках пациентов и коллег-врачей. Памятуя о том значении, какое он приписывает функции человеческого эгоизма, Мандевиль позволяет пациенту выплеснуть на него свою агрессию, а потом заплатить за это. В то же время он предписывает — например, дочери одного из своих пациентов,
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 55 страдающей истерией, — курс упражнений, в котором детально расписан распорядок дня; в него входят, в том числе, ранние вставания, несколько часов занятий верховой ездой, энергичный массаж щеткой с помощью прислуги и многочасовые прогулки. Так складывается гигиенический идеал дочери влиятельного буржуа. В первой половине века становится модным, привлекая истерию, непосредственным образом идентифицировать индивидуальное и общественное самосознание, словно у индивидов не было иной возможности объяснить особенности и значение гражданского общества и нации, в то время как Сиденхем еще раньше увидел в этом удручающую нестабильность. Журналист и врач Блэкмор издал в 1725 году «Трактат о сплине и ипохондрии, или ипохондрические и истерические расстройства». Он также считает, что расстройства у мужчин и женщин являются формами одной и той же болезни. Строение селезенки, ответственной за сплин, определяет, насколько вяло или активно проявляет себя человек в сексуальной и других сферах жизни. Для него понятие «английского сплина» становится своего рода принципом индивидуализации, который влияет на своеобразие личности и национальные особенности. По сравнению с другими народами, «характер британцев отличается наибольшим разнообразием, чем они обязаны селезенке (spleen), той составной части их физического склада, которая на этих островах имеет свои особенности, по крайней мере, в том, что касается ее значения. Отсюда и различие характеров и талантов, которыми так богата эта земля. Наши соседи беднее нас остряками и оригиналами. <...> Англичанину незачем отправляться в заграничное путешествие, чтобы познакомиться с нравами соседей. Ему достаточно прокатиться от Темпл-Бара до Людгейта, чтобы <...> за 24 часа узнать нрав и характер всех европейских народов» [26]. В 1733 году вышло сочинение Дж. Чейни «Английская болезнь, или трактат о нервных болезнях всех видов... с подробным изложением личного опыта автора» (The English
56 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Malady: or, a Treatise of Nervous Diseases of all Kinds,., with the Author's own Case at large). Здесь национальная болезнь англичан с гордостью признается причиной нападок со стороны других народов. Согласно Чейни, причинами большей распространенности этого заболевания в Англии, чем в других странах, являются, в том числе, «изобильная и тяжелая пища, богатство граждан (благодаря международной торговле), бездеятельность и сидячая работа лучших представителей общества (которые наиболее подвержены этой болезни) и образ жизни в крупных, многонаселенных, а потому нездоровых городах». К тому же этой болезнью заболевают отнюдь не «дураки, слабовольные, глупые, мрачные и скучные люди», а те, кто одарен «самыми живыми и подвижными органами <...>, самым острым и пытливым умом, самым тонким вкусом и восприятием, как наслаждения, так и боли», что следует «из уклада жизни и законов природы» [27]. По Чейни, эта болезнь может быть только соматической. Пусть налицо слабость или нарушение нервного тонуса, однако и здесь решающую роль играют лежащие в основе болезни «нрав и характер» пациента, так что «английскую болезнь» можно назвать нервным расстройством. Поэтому и симптомы этой болезни неоднородны, а соответствуют особенностям пораженных ею частей тела; каждому органу присуще его собственное «настроение» — sentiment. В процессе развития учения об истерии только часть отчужденного неразумия — связанная, преимущественно, со страстями — признается существенной составной частью и гражданского общества, и не столько потому, что она является опасным злом, которое нужно подчинить рациональности, сколько в качестве независимой соматической, социальной и нравственной силы, распознаваемой внутренним чувством. Со времен революции этот романтический аспект английского Просвещения почти невозможно отделить от его рационального аспекта (Сиденхем, Шефтсбери) [27а]. «Истерические страсти» служат физическим индикатором одаренности и оригинальности ин-
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 57 дивида, а также показателем торгово-промышленного изобилия, а вскоре и свободы общества. Но в то же время они свидетельствуют и о степени лабильности, и о соматически-нравственных болезнях, которые являются платой за все остальное. Спекуляции и крах Компании Южных морей, «Пузыря Южных морей», в 1720 году стали событием-парадигмой. Врачам пришлось столкнуться с таким трудно объяснимым, с рациональных позиций, фактом, что к ним чаще обращались те пациенты, «которым вскружило головы несметное богатство, неожиданно брошенное фортуной к их ногам, чем те, кто был полностью разорен в результате этого краха. Так разрушительно действует на разум ненасытная жадность» [28]. Монтескье тоже с удивлением говорит о том, что англичане — если их сравнивать с римлянами — совершают самоубийства без видимой причины, будучи даже на вершине успеха. В этом проявляется социосоматическая закономерность истерии, которая требует терапевтического вмешательства, соответствующего этим же законам; ведь те времена, когда в этой болезни видели искупление за отступление от веры, уже прошли. Но истерия и сплин представляют собой «воображаемые причуды или фантазии», столь же тесно связанные с телом, как и с обществом: совершенно невозможно посредством речи рационально объяснить заблуждения, «давать советы человеку <...> даже прибегая к выразительной речи» [29]. Истерия показывает и отдельным людям, и обществу в целом, что теперь не только возможно, но и необходимо лечиться вдумчиво, самостоятельно регулировать стабильность своих поступков. Стабильность может быть только относительной, так как она не зависит от внешних факторов, она необходима, так как от степени гарантированной лабильности зависит, с одной стороны, оригинальность индивида, а с другой — активность общества, торговля и богатство. Только так можно достичь удовлетворительной силы и активности «животных духов» (animal spirits) и гражданственности (public spirit) в модернизирующемся обществе.
58 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ в) Шаги навстречу неразумию Если неразумие истерии не только интегрировано в буржуазном обществе, но, более того, почти идентифицируется с ним, то и отчуждение неразумия — бедности и безумия — не является более абсолютным. Эта граница отныне представляется общественности не такой уж объективной и незыблемой. Этот процесс начинается не сразу. «Бедные безумные» все еще едва ли замечаются медициной, оставаясь на периферии ее теоретических и практических интересов. Но и здесь возникает движение в сторону одновременной дифференциации и идентификации. В этой связи Локк пишет свой «Опыт о человеческом разуме» A690), который оказывается возможным только благодаря тому, что он выносит за скобки вопрос о физических предпосылках (например, животных духов) возникновения ощущений и идей. Это позволяет ему дать весьма характерное определение настоящего безумия и его отличия от слабоумия. Сумасшедшие — madmen, характеризуются тем, что, «соединяя некоторые идеи совершенно неверно, они ошибочно принимают их за истины»; и «разница между идиотами и сумасшедшими состоит, по-видимому, в том, что сумасшедшие неверно соединяют идеи и таким образом составляют неверные предложения, но, исходя из них, верно доказывают и рассуждают; идиоты же составляют очень мало предложений или совсем не составляют их и вообще едва ли рассуждают»* [30]. Свободный от каких-либо соматических толкований, Локк все же приходит к допускающей идентификацию гипотезе, согласно которой его понятие «безумия» (madness), неправильное связывание идей, может быть при случае применено ко всем людям. В этом отношении их невозможно отличить от обитателей Бедлама. Такие неправильные ассоциации образуются, прежде всего, в результате фиксации привычек, чему люди обязаны возникновением * Здесь цит. по: Локк Д. Опыт о человеческом разуме / Избр. философские произведения: В 2 т. — М., 1960. — Т. 1. — С. 178- 179. - Прим. ред.
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 59 симпатий и антипатий. Этому процессу Локк дает объяснение, используя понятие spiritus animates — «животных духов». Таким образом, неразумие — something unreasonable, включается в границы человеческого разума. При продолжительном закреплении неправильных рассуждений — when this combination is settled, разум становится бессильным, так как идеи развиваются в соответствии с собственной природой и излечению может помочь только время [31]. Дефо A697) видит различие между безумными и идиотами в том, что первые теряют разум, а вторые рождаются без него. Между тем, так преследуется и определенная практическая цель. Слабоумные (Fools, Naturals), то есть абстрактная противоположность разума, стоят ближе к его вере в чистый разум, чем безумные. Он требует открыть «сумасшедший дом» (Fool-House) в то время, когда о безумных не принято заботиться вовсе. Для осуществления этого плана потребовалось ровно 150 лет. Представление Дефо о том, кто возьмет на себя финансовые расходы, было прекраснодушно-утопическим: это должны быть те, кого природа или Бог наградили не меньшим, а большим разумом, чем других. Именно они, в силу данных им преимуществ (а также высокого авторитета и больших доходов), должны позаботиться о неразумных, как о младших братьях, на долю которых не выпало наследства и которые «не могут служить на пользу общему благу». Парламентский акт позволит «очень легко добыть» необходимые средства «с помощью налога на ученость, выплачиваемого авторами книг» [32]. Разумеется, Дефо одним из первых протестует против «частных сумасшедших домов», против полного произвола в том, что касается оплаты, эксплуатации больных и их наказаний, а также против использования этих домов гражданами «из числа выдающихся людей», для того чтобы на время или навсегда упрятать туда своих неугодных жен. Поэтому Дефо в 1707 и 1728 годах требует от «гражданских властей», чтобы «все частные сумасшедшие дома были немедленно закрыты. <...> Для лечения настоящих безумных должны быть открыты лицензированные
60 П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ сумасшедшие дома в подходящих частях города, подлежащие контролю и инспектированию; и никто не должен быть помещен в сумасшедший дом без достаточных оснований, обследования и гласного заключения» [33]. Как будто антиутопию пишет Свифт. Он иронизирует над слишком абстрактными для того времени проектами вроде предложенного Дефо открытия сумасшедших домов и в «Путешествии Гулливера» описывает Лапуту, страну разделителей пространства, прожектеров и рационалистов, требующих от людей слишком многого, в то время как их собственные дела приходят в упадок [34]. Напротив, там, где Дефо лишь предлагает планы содержания безумных за счет литераторов, Свифт действует практически: в 1714 году он не только соглашается стать одним из «управляющих Бедлама», но и жертвует свое состояние на строительство первого дома для умалишенных в Ирландии, которое на деле было начато только в 1746 году, то есть через год после его смерти. В связи с этим — намекая на Блэкмора и Чейни — Свифт написал эпитафию самому себе: Все то, что накопил с трудом, Он дал на сумасшедший дом; Иного места нет на свете, Где так потребны зданья эти* [35]. Но антиутопия Свифта идет дальше. Он обращает представления своего времени о психических болезнях в их противоположность. В «Путешествии Гулливера» еху порой страдают сплином. Их удается вылечить только с помощью тяжелой физической работы, а отнюдь не приятных занятий (путешествий, плавания, верховой езды и т. д.), как это было принято во времена Свифта: «На этот рассказ я ответил молчанием из любви к моим соотечественникам, хотя для меня очевидно, что описанное состояние есть зачаток хандры — болезни, которою страдают обыкновенно * «Стихи на смерть доктора Свифта» в пер. Ю. Левина. — Прим. ред.
1. ИЗОЛЯЦИЯ НЕРАЗУМИЯ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ 61 только лентяи, сластолюбцы и богачи и от которой я взялся бы их вылечить, подвергнув режиму, применяемому в таких случаях гуигнгнмами»* [36]. Напротив, Свифт находит весьма утопическое применение наклонностям безумных, памятуя о том действительно тяжелом физическом труде, к которому они принуждались в его эпоху. В «Сказке бочки» A697) есть раздел о «пользе и успехах безумия в человеческом обществе». Здесь короли, завоеватели, министры, философы и религиозные фанатики подвергаются испытанию на гениальность, которая, по понятиям того времени, была связана с сумасшествием. Именно «безумие породило все великие перевороты в государственном строе, философии и религии». Это Свифт с иронией относит и к самому себе: «Я сам, автор этих важных истин, обладаю пылким воображением, которое нелегко обуздать и которое очень склонно понести разум, а из долгого опыта мне известно, что это весьма легковесный всадник и сбросить его нетрудно. Поэтому мои друзья на меня не полагаются и никогда не пускают одного, не взяв торжественного обещания изливать свои умозрения, тем или иным способом, на общее благо человечества»** [37]. Это написано в то время, когда Дефо справедливо требовал самой педантичной добросовестности и самого надежного общественного контроля для точного установления различий как между безумными и слабоумными, так и между безумными и нормальными. И когда в 1733 году вводится новое разграничение — в Бедламе открывается специальное отделение для неизлечимых больных [38], — Свифт сглаживает это небесспорное разделение с помощью идентификации. В своем «серьезном и полезном плане создания больницы для неизлечимых» Свифт утверждает, что и он, наравне с другими людьми, объединенными по самым разным признакам, вправе быть приня- * Здесь цит. по кн.: Свифт Д. Путешествия Гулливера // Библиотека всемирной литературы. — Серия первая. — Т. 59. — М.: Худ. лит., 1976. - С. 358. - Прим. ред. ** Там же // Сказка бочки. — С. 125 и 131. — Прим. ред.
62 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ тым в подобное заведение — в качестве «неизлечимого бумагомарателя». Самопросвещение психиатрии не в силах отказаться ни от Дефо, ни от Свифта. В Промышленная революция, романтизм и психиатрическая парадигма а) Социоэкономическая ситуация Эта глава охватывает отрезок времени между 1750 и 1785 годами. На этот период приходится зарождение промышленного капитализма, первый апогей романтизма, первые проявления социологии в шотландской моральной философии и возникновение психиатрии — в Англии, а значит, и во всей Европе. Вероятно, мы не осмеливаемся отдать должное синхронности этих событий во всей их полноте, но не видим и ни одной дисциплины из существовавших до того момента, которая послужила бы источником этого феномена. Скорее, мы способны доказать лишь то, что в эту эпоху произошло нечто, позволившее впервые и с полным основанием заговорить о психиатрии, и что возможно понять только в связи с другими, названными выше, эпохальными переменами. Уже в первой половине века в Англии сложились важные предпосылки индустриализации. С одной стороны, расширение торговли — благодаря колониальным завоеваниям и меркантилистской политике двора и правительств — привели к накоплению значительного капитала. С другой стороны, усиливалось рано проявившееся стремление земельного дворянства к расширению поместий и научная рационализация сельского хозяйства (севооборот, откорм скота), увеличивалась доля и рыночная производительность аграрной сферы, в то время как многие мелкие крестьяне были вынуждены переселиться в города [40]. Кроме того, в 1750 году производство получило широкую свободу, одним из следствий которой стало то, что многие «освобожден-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 63 ные» ремесленники оказались безработными. Несомненно, непосредственным толчком для дальнейшего развития послужили войны с Францией и ее союзниками между 1744 и 1763 годами, которые велись почти во всем колониальном мире. Парижский мирный договор A763) продемонстрировал ведущую политическую и колониальную роль Англии в мире. Связанное с этим расширение рынка как внутренней, так и внешней торговли требовало такого же увеличения производства. Здесь-то и обнаружилось противоречие. «Старые методы и инструменты производства начали препятствовать расширению рынка и соответствующему увеличению производства» [41]. В этой ситуации расстановка сил была такова, что оказалась возможной промышленная революция. Для этого требуется, чтобы переплелись три процесса: 1) устаревшее к этому времени оснащение мануфактур заменяется машинами с более высокой производительностью. В 60-е годы Англия становится страной технических изобретений; достаточно вспомнить о паровой машине, прялке и ткацком станке и о технических новшествах при прокладке первого экономически выгодного канала; 2) строительство и запуск новых машин и транспортных средств становится возможным только благодаря вложению крупного капитала — «постоянного основного капитала», источником которого служит торговля. Именно это отличает промышленное производство от мануфактур, и только со времени первых массовых вложений подобного постоянного основного капитала — чему сопутствует свободная конкуренция — можно говорить о настоящей промышленной революции. Подготовительный период революции занимает в Англии 50-е — начало 80-х годов; 3) этот переход на новые, более современные формы производства, с одной стороны, разрушает основы су-
64 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ществования множества людей, имевших работу в прежних условиях, и связывается с нищетой и безнадежностью. С другой стороны, в связи с ним приходится привлекать куда большее число работников, чем при старой форме хозяйственного устройства. Он приводит к массовому вложению не только постоянного, но и переменного капитала, поскольку для этого перехода необходима массовая мобилизация как можно более дешевой и доступной рабочей силы и ее включение в капиталистическую экономику [42]. Эти процессы — особенно последний — сопровождаются глубокими изменениями в структуре общества и гражданской общественности. Вопреки лидерским претензиям со стороны «хорошего общества», аристократии и крупной буржуазии развивается — хотя и не без противоречий — самосознание широких слоев средней и мелкой буржуазии. Это проявляется в экономическом отношении. При обнищании части среднего слоя другая его часть обогащается за счет расширения торговых связей и индустриализации: не только торговец, но и предприниматель, инженер или колониальный чиновник обретают новую собственность и новое обличье, имеющее мало общего с аристократом или купцом старого образца. В то же время «революция чувств», романтическая стилизация частной и внутренней жизни, приносит среднему классу сознание собственного достоинства и окончательной победы над аристократическим рационализмом и скептицизмом, и это в одно мгновение, поскольку он начинает замечать «теневую сторону» общества. Это еще требует осмысления в связи с истерией. В то же время эти процессы ведут к расслоению гражданской общественности. Там, где ей уже не приходится обороняться против внешней власти абсолютистских институтов, где после победы этой общественности «общество» в ее лице сталкивается с самим собой, обнаруживается фиктивность локковской идентичности общественного индивида — как собственника и человека. Политическая и литературная общественность расходятся. Понятие соб-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 65 ственности как права присвоения мелким собственником, работающим на себя, дополняется правом на охрану собственности, правом систематического использования крупной собственности на хозяйственные блага [43]. Во второй половине XVIII века делается шаг в сторону «политической экономии», которая, сформулированные еще Лок- ком естественноправовые законы гражданского общества и его государства «превращает в естественные законы самого общества» [44]. Адам Смит получает кафедру в Глазго в 1751 году. Этому движению свойственно внутреннее противоречие между экономическим и политическим либерализмом. Одновременно из недр литературной общественности выходит движение, ориентированное на естественность «чисто человеческого». В литературе оно проявляется в романтизме, в политике — в борьбе за права человека, а естественные науки, наряду с растущей объективацией и нейтрализацией, получают независимое и все же параллельное гуманитарное, филантропическое измерение; так определяется та функциональная область внутри медицины, где возникает психиатрия. Все три направления развития чреваты опасностью свести человека как нечто абстрактно- субъективное — небезопасным соединением его общественного и экономического бытия — к абстрактно и объективно понимаемому государству . И здесь моральная философия представляет собой попытку критически согласовать полезность буржуазной экономики с авторитетом государства — во имя «естественной истории гражданского общества», согласно которой человеческий род по своей природе предрасположен к тому, чтобы улучшать условия своей жизни [45]. Определяющим для всех этих процессов является одно до сих пор лишь вскользь упоминавшееся обстоятельство, которое наиболее способствовало тому, чтобы они радикальным образом изменили структуру общества, и которое позволяет понимать эти процессы только как единое движение. Отчуждение неразумия, считавшееся разумным с точки зрения абсолютизма и до сих пор существовавших в 5А-1014
66 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ обществе форм естественного права, окончилось крахом. Неразумие с удвоенной силой — его ядро составляли нищие и безумные — хлынуло в гражданское общество, а общество, в свою очередь, распространило требования освобождения и интеграции на неразумие, при том что у этого амбивалентного процесса не было иных — непротиворечивых — форм развития. Неразумие было воспринято обществом неодинаково в разных сферах, однако повсюду с откровенно «смешанными чувствами». В экономике страху остаться не у дел, который преследовал крестьян и мелких собственников, противостояла постоянно растущая потребность промышленности в рабочей силе, то есть потребность в людях — в условиях начинавшейся капитализации экономики — настолько же бедных, насколько нуждавшихся и свободных, иными словами, в людях, которые были вырваны из привычной социальной среды и которыми, следовательно, можно было абсолютно свободно распоряжаться. Политическому мышлению уничтожение прежних границ представлялось в двойном аспекте: как распространение права на свободу на всех людей и как требование всеобъемлющей интеграции и предотвращения политических волнений. Романтизм переживал эти перемены — угрожающие и захватывающие — как власть иррационального. Так же их воспринимала и церковь — как угрозу ее компетентности в вопросах гражданской морали и как призыв к более широкой благотворительной и душеспасительной деятельности. И, прежде всего, медицина оказалась в центре переплетения этих разнообразных и противоположных экономических потребностей, политических требований, общественных и научных дискуссий и гуманных обещаний, от которых она хотя и спряталась под крышей идеологии, но фактически никогда больше не освободилась. Она приобрела общественный авторитет как наука, даже независимо от достигнутого ею уровня знаний и практических навыков. Это справедливо для медицины в целом, например, в том, что касается ее успехов в борьбе с инфекциями, продления вероятной продолжительности жизни, общей гигиены (в
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 67 питании, одежде, жилье) и повышения производительности труда. Но столь же значительным стало и разделение функций, осуществленное медициной, благодаря чему она способствовала оформлению независимой психиатрии. Только теперь оказалась возможной дифференциация и демифологизация классического неразумия, и «жесткое ядро» неразумия, безумие, получило, наконец, свое рациональное место в качестве болезни, что позволило освободиться от многих опасений относительно бедняков, к которым относится значительное большинство неразумных, и с наименьшими трудностями ввести их в рамки новой разумности, в новую экономическую систему. Так получилось, что не философская дедукция неразумия, не ее буржуазная форма, истерия, даже не существование частных сумасшедших домов и не та забота, которую проявлял Дефо о ссылаемых туда женах, проложили дорогу к психиатрии, а, напротив, то обстоятельство, что неразумие было замечено обществом, то есть безумные были восприняты им как «бедные безумные». Между тем, общественный интерес к «бедным безумным» уже давал о себе знать в некоторых областях, но все еще едва ли в сфере медицины. К этим подготовительным событиям относится и то, что в 1736 году актом парламента были отменены все законы «против заклинаний, колдовства и черной магии», служившие основанием для преследования безумных как одержимых, ведьм и колдунов [46]. С 1744 года, в дополнение к закону 1714 года, от общин стали требовать не только изоляции «бедных безумных» в строго определенных заведениях, чтобы обеспечить общественную безопасность, но и принятия мер для их лечения: «лечение таких лиц во время их изоляции» [47]. В научной медицинской общественности дискуссия о «бедных безумных», в достойном упоминания масштабе, развернулась значительно позже, чем в политических кругах [48]. Наряду с законодателями, внимание к проблеме безумия с самого начала проявила и церковь. Не обладая поли-
68 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ тическими правами, она развила весьма активную, в чем-то даже восторженную, общественную деятельность. Это касается, прежде всего, движения методистов, которое возглавлял Джон Уэсли. Поскольку государство следит за соблюдением законов, но отнюдь не моральных норм, последние должны стать частью государственной жизни скорее благодаря деятельности граждан или церкви. Джону Уэсли вместе с его сподвижниками и последователями удалось приблизить к христианству новые массы людей, порожденные промышленной революцией. Справедливо говорили о том, что Уэсли, благодаря его энтузиазму и умению общаться с людьми, «предотвратил крупную политическую и социальную революцию в Англии» [49]. Уэсли начал свою деятельность в 1738 году с чтения проповедей для «свободных бедняков» на лоне «свободной природы»: подобная непосредственность устрашающе действовала на буржуазию [50]. Страдания и боль были в высшей степени реальными темами и отдаляли рабочих от политики. Это были те самые чувства, которые в сублимированной форме, как страдание и наслаждение, буржуазия вскоре будет стремиться пережить в романтизме. Но интересы Уэсли касались как духовного, так и физического здоровья. Уже в 1747 году он изложил в доступной форме свои рекомендации по самоизлечению. Однако его взгляды на одушевленность тела более всего соответствовали медицинским представлениям того времени в отношении феномена электричества. Сразу после первых терапевтических экспериментов Франклина с «электрической лечебной машиной» Уэсли перенял этот метод — причем на 10 лет раньше, чем это сделали в больницах. Со временем он приобрел несколько аппаратов, чтобы бесплатно лечить бедняков. В 1760 году он изложил свой опыт на бумаге в работе с характерным названием «Desideratum*: или об электричестве, простом и полезном. Написано любящим человечество и здравый смысл». Он * Desideratum (лат.) — пробел, который желательно восполнить. — Прим. ред.
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 69 видел в электричестве, прежде всего, самое дешевое и «в высшей мере необходимое средство для лечения нервных болезней всех видов» [51]. Когда он доказывает, что истерия и сплин больше не являются привилегией хорошего общества, а их физические свойства все чаще переходят в психически-нравственные, становится ясным, насколько глубоко эта проблема затрагивает общественные потребности, которым медицинская наука отвечает порой только вторично. В своем дневнике в 1759 году Уэсли записывает: «Почему не все врачи задумываются о том, в какой значительной мере физические расстройства обусловлены разумом или возникают под его влиянием?» [52] б) Уильям Бэтти Священники различных конфессий, которые после революции столь воинственно восприняли морализаторские тендеции расширяющегося общества, которые с церковных кафедр пропагандировали романтическую литературу и в то же время боролись друг с другом, нередко были — как представляется — и отцами первых психиатров. Это относится и к Уильяму Бэтти A704-1776), до недавнего времени забытому историей психиатрии. Нам кажется, Бэтти задал первую «парадигму» психиатрии, с максимальной, по тем временам, полнотой охватившую три направления — институт, теорию и практику. То, что до тех пор называлось двусмысленным термином Mad Business — «сумасшедшее предприятие», превратилось в научную медицинскую дисциплину, а «бедные безумные» — в пациентов. Правда, в этом можно видеть лишь некий прообраз будущих преобразований: Бэтти и его больница — еще долго служившие образцом — стояли в начале долгого процесса общественной интеграции безумных как одних из представителей отчужденного разума. То, что общественное развитие привело к осознанию этой потребности, уже говорилось. Поэтому Бэтти был нужен своему времени. После смерти отца он продолжал изучать медицину, не имея никаких собствен-
70 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ных средств, рано начал читать лекции по анатомии, издал Аристотеля и Изократа, а его практика в Кембридже была столь успешной, что уже в 1738 году он смог переселиться в Лондон. Он стал действительным членом Королевской коллегии врачей, читал лекции по физиологии и клинической медицине, публиковал книги по этой тематике, выполнял различные почетные поручения и, наконец, в 1764 году стал президентом коллегии — первым и до сих пор единственным психиатром, которому выпала эта честь. Если для становления новой науки важно, чтобы ее будущий основатель был уже признанным специалистом в другой отрасли знаний и пользовался благосклонностью влиятельных особ, то Бэтти сочетал в себе и то и другое: он был одним из самых знаменитых врачей Лондона и обладал большим весом в обществе. Стоит, к тому же, вспомнить о его неутомимой и многосторонней деятельности — он столь же охотно строил дома и ввязывался в судебные тяжбы, — и о его реформаторском пыле, вызывавшем удивление. Например, он с удовольствием трудился как поденщик в собственном поместье и одевался соответственно.-Он сделал так, что его баржи тянули вверх по Темзе не люди, а лошади, что вызвало гнев как богатых, так и бедных. Поэтому Бэтти можно сравнить с теми предпринимателями последующих десятилетий, которые ответили реформами на социальные потрясения, не забывая при этом и о собственной выгоде. Когда Бэтти умер, его состояние составляло 1 200 000 фунтов, хотя начиная с 1754 года он вкладывал деньги в содержание частного сумасшедшего дома. Его психиатрическая деятельность началась с того, что в 1742 году он был избран в наблюдательный совет больницы Бедлам. Здесь — наряду со своими медицинскими и прочими обязанностями — он в течение восьми лет наблюдал безумных и познакомился с местными недостатками, уже ставшими притчей во языцех. Именно в это время Бедлам посещали многие писатели-романтики; сюжетами многих рисунков Хогарта были сцены из жизни сумасшедшего дома, а среди карикатуристов стало модным изображать
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 71 известных политиков закованными в цепи в камере для безумных. В 1750 году — по инициативе Бэтти — шесть уважаемых граждан Лондона (в том числе два коммерсанта, дрогист, фармацевт и врач) собрались для того, чтобы издать призыв к пожертвованиям в пользу новой, более благоустроенной больницы — специально предназначенной для безумных, особенно «бедных безумных». Этот документ, продиктованный Бэтти, был, несомненно, революционным: здесь не только неоднократно говорится о «лечении» (сиге) вместо «попечения» (саге), не только описывается состояние дел, при котором нигде нет больницы для малоимущих безумных, хотя им необходимо продолжительное и дорогое лечение, но и впервые письменно указывается на необходимость специального обучения персонала, обслуживающего безумных. И наконец, авторы документа с самого начала осмеливаются планировать новую больницу как учебное заведение для студентов-медиков, занимающихся психиатрией: «новые врачи, желающие сделать эту отрасль медицины своей специальностью, могут с полным правом ожидать, что тем самым лечение этого страшного заболевания станет более эффективным, более быстрым и более дешевым» [53]. Насколько поворотным было это требование, станет понятным, если вспомнить, что вплоть до 1843 года Бедлам противился допуску студентов-медиков к клиническим занятиям. Уже в 1751 году было открыто это новое по характеру заведение, получившее название Госпиталя св. Луки. Бэтти был приглашен управляющими на должность главного врача, а в 1753 году ему было предложено вести первый учебный курс. Несмотря на то что еще применялись средства принуждения (например, наручники), здесь никогда не доходило до злоупотреблений и скандалов, столь характерных для Бедлама. Отказались и от публичной демонстрации безумных. Прежнее заведение, в котором изолированные безумные использовались для моральных поучений общественности, Бэтти заменил учреждением нового типа, где безумные хотя и вовлекались в пространство общественной деятельности, но оставались защищен-
72 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ными от любопытства буржуазной публики, попадая в особую область нейтрализации, область медицинской науки, которая, в свою очередь, — благодаря допуску студентов — стала имманентной частью медицинской общественности. В 1758 году выходит теоретический труд Бэтти — «Трактат о безумии» (Л Treatise on Madness), основанный на богатейшем опыте собственных наблюдений и, соответственно, пренебрегающий всеми традиционными теоретическими положениями, при этом он отличается всесторонним, но и на редкость лаконичным освещением темы (99 страниц). Во введении Бэтти пишет о своих прагматических намерениях: граждане Лондона думали о будущем и о безумных всех наций, когда основали Госпиталь св. Луки, с самого начала увидев в этом возможность привлечь новых врачей к проблемам безумных и их лечению. Для этих и других студентов Бэтти и изложил свои мысли на бумаге. Так был создан первый учебник по психиатрии и почти полностью сформулирован канон составляющих ее формальных разделов и институтов, которые превращают психиатрию в единство исследования, учения и практики. Содержание этого трактата тоже может быть взято за образец, поскольку Бэтти объединяет единым замыслом те представления, которые спустя более или менее длительное время распадутся как альтернативные и которые еще и сегодня дают пищу принципиальным спорам в психиатрии. В своего рода отрицательно-диалектическом прагматизме он проводит различие между тем, что мы знаем, и тем, чего мы не знаем, между «позитивной» и «негативной наукой», однако считает и то и другое одинаково важным для познания «практической истины» [54]. Он дает объяснение natural sensation — врожденной способности к ощущению, исходя из его, прежде всего, анатомической локализации в нервах и мозге, но не в какой-либо другой материи. Он отличает от (внешних и внутренних) объектов, или раздражителей, служащих отдаленцыми причинами, первичные и внутренние причины, которые нам не известны, но которые, несомненно, заложены в строении нервной субстанции. После-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 73 днее звено в этой цепочке объектов, чье воздействие нам известно, — это давление (pressure) на нервную субстанцию. Объекты не могут быть ближайшей причиной уже потому, что безумные способны к восприятию и в отсутствие соответствующих объектов. Принимая всерьез восприятие безумных, Бэтти приходит к собственному определению безумия, madness: «Ложное представление является не только бесспорным, но и существенным признаком безумия и с точностью отличает его ото всех других душевных расстройств <...> только тот человек является безумным, кто полностью и независимо от наличия объекта или явления убежден в чем-то, чего не существует или что, в действительности, ему не является, и поступает в соответствии с этим ошибочным убеждением. <...> Таким образом, безумие, или неверное восприятие, является противоестественным состоянием, или расстройством ощущений» [55]. Здесь очевидно отличие от взглядов Локка: «безумие» — madness, больше не рассматривается как чистое расстройство разума, неправильная связь идей, но может быть нарушено — disordered, false, deluded, само восприятие, как внешнее, так и внутреннее, как sensation — ощущение, так и imagination — представление. Безумный больше не рассматривается — с позиции просвещенного абсолютизма — в рамках модели разумного опровержения заблуждений или ограничивающего неразумие принуждения, но расстройство признается глубоким и неподдельным и понимается как новая независимая реальность — именно в ее фиктивности. Между тем как само восприятие считается нездоровым, расстройство включается в более широкие рамки, причем его «внутреннее», с одной стороны, закрепляется за конкретной материальностью нервной субстанции, в то время как, с другой стороны, ему именно таким образом гарантируется независимое психическое пространство. Эта концепция позволит через несколько десятилетий анализировать бредовые представления, галлюцинации и паранойю с позиций психологии, как верно замечают Лайббрандт и Уэт- тли [56], в то время как образцом еще продолжало считать-
74 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ся локковское «расстройство рассудка». Формула «ложное представление» — deluded imagination, свидетельствует о том, что Бэтти также находился под влиянием романтических идей. Однако, вопреки восторженному использованию imagination для разрушения всех границ между здоровьем и болезнью, как это обыгрывает Сэмюэль Джонсон [57], та же самая концепция безумия сохраняет определенную дистанцию между ними, поскольку она исходит из анатомической локализации расстройства, оставляя место для материальной природы и ее законов. В дальнейшем Бэтти критически выступает против стремления видеть в явлениях жизни рациональное планирование полезных целей, то есть господство разума. С этой целью, пишет он, Уиллис ввел метафорические понятия «природа» (nature) и «душа» (anima). А Шталь ошибочно мифологизировал и обожествлял (deifyed) их. Но все это исключительно полезные слова, позволяющие кратко изложить медицинские факты, и начинающий врач должен строго следить за тем, чтобы не путать эти понятия с intellectual agency («разумной силой»), animal oeconomy («жизненной гармонией»), vital action («жизнедеятельностью»), что было бы столь же абсурдно, как Faculties of the Ancients [58]. Это означает, что первая концепция безумия (madness) связана с гипотезой об автономной, саморегулирующейся деятельности, без диктующего «сверху» разума. От качественно нового понятия безумия необходимо отличать два количественно-механических расстройства восприятия: страх, как слишком сильное возбуждение, связанное с реальным, но слишком долго воздействующим раздражителем, с одной стороны, и его внезапный переход — в силу какой-то реальной причины — к слишком слабому возбуждению, к нечувствительности, вплоть до идиотии, с другой стороны. Если, согласно Бэтти, избыток страха служит началом безумия, а нечувствительность (или идиотия) представляет собой его развязку, то madness здесь впервые понимается как исторический процесс, в котором качественно-иррациональное расстройство, безумие, явля-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 75 ется средней, обособленной стадией рационально объяснимого количественно-механического процесса. Отсюда впоследствии развиваются альтернативные и конкурирующие теории, различающиеся тем, ставится ли в них акцент на качественных или количественных аспектах [59]. Этиологически Бэтти различает: 1) «врожденное безумие», вызываемое только «внутренним расстройством» нервной субстанции; и 2) «обусловленное безумие», при котором расстройство является следствием и требуется давление выше среднего, чтобы могла возникнуть та средняя стадия безумия. Бэтти составил каталог, достаточно полный даже в перспективе, возможных механических, психических и моральных (отдаленных) причин безумия: ранения вследствие несчастного случая, экзостозы черепа, изменения в мозговой оболочке, сотрясение головного мозга, солнечный удар, мышечные спазмы (лихорадка, эпилепсия, роды, сильные эмоции вроде радости и гнева), яды, а также алкоголь и опиум, венерические заболевания, долгая концентрация ума на одном объекте, недостаток движений, лень и невоздержанность [60]. Понятием «врожденное безумие» Бэтти не только предвосхитил современную проблему эндогеннос- ти, но и определил «идиопатическое сумасшествие», вычисленное Г.Э. Шталем в Галле с помощью философской дедукции, как клинически негативное: безумие является скорее врожденным, когда его причины наименее уловимы, нервная система повреждена уже изначально и болезнь возникает и протекает спонтанно, «без всякой видимой причины», вследствие чего эта форма болезни менее подвластна медицинскому вмешательству, но часто излечивается сама собой. «Обусловленное безумие», напротив, можно вылечить, устранив вызвавшие его причины — однако только при своевременном вмешательстве, так как в противном случае механические и нравственные причины становятся хроническими, а расстройство — в смысле развития «второй натуры» — столь же необратимым, как и природный детерминизм «врожденного безумия» [61]. Подчеркивая силу
76 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ устоявшихся привычек, Бэтти переносит значительную часть неразумия безумия — а в то же время и истерию — в область нравственно-философского мышления, когда это касается возможной медицинской практики. Под влиянием этих представлений Бэтти позднее создает общественное движение за «нравственное руководство» (moral management). Его лапидарная фраза «руководство значит больше, чем медицина» свидетельствует о том, что психиатрия, как самостоятельная отрасль медицины, освобождается от бессмысленного применения бесчисленных медикаментов и становится «нравственной наукой» (moral science). Для безумных, интегрируемых в гражданское общество посредством Госпиталя св. Луки и подобных ему заведений, это означает, что на место прежней изоляции, природной «свободы» и зависимости от частного произвола и эксплуатации, любого применения насилия, отсутствия порядка и общего бесправия приходит требование хотя и филантропического, но универсального нравственного порядка во всех сферах жизни, пока эта болезнь «остается не объяснимой ни наукой в целом, ни законами природы». Это ограничение показывает, что здесь «нравственное руководство» лишь заменяет признанное недостаточным господство над природой, в то время как позднее и эта «негативная наука», и сопротивление природы будут вычеркнуты из научных расчетов, а само «нравственное руководство» признают специфическим средством. Другое отличие «нравственного руководства» от рационалистического отчуждения заключается в том, что безумие более не рассматривается как заблуждение в масштабе объективной истины и что, якобы исправив это заблуждение, можно вылечить безумие. Скорее, «безумие» понимается как отклонение восприятий и поведения от принятой средней нормы «жизненной гармонии» (animal oeconomy). Излечение представляет собой возвращение этих крайностей к среднему уровню practical truth — «практической истины». Правила этого «руководства» следующие: полный разрыв со сферой социальных отношений (жилье, семья), причем даже в отношении бога-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 77 тых научный авторитет ценится выше общественного, хотя этим пациентам разрешается оставлять обычную прислугу; устранение любых раздражающих объектов; упорядочивание всех хаотических стремлений; разрушение навязчивых фантазий; занятия должны занимать промежуточное положение между удовольствием и неудовольствием. В рамках этого режима пытаются устранить известные причины болезни и умерить страсти, приведя их к средней норме с помощью наркотических средств или вызывая противоположные чувства (страх вместо гнева, озабоченность вместо радости); в случае невоздержанности и праздности врачу разрешается применять насилие — например, лекарства, вызывающие боль, — чтобы склонить пациентов к сдержанному и трудолюбивому образу жизни [62]. Впервые обращаясь к «будничным» — vulgary, вещам, Бэтти не только пытается вырвать самих безумных с их неразумием из споров философских школ [63], но и полемизирует, прежде всего, со своими влиятельными конкурентами и представителями традиционных взглядов на безумие — врачом Бедлама Джоном Монро и владельцами частных приютов для безумных. Он считает молчание — defect of communication, причиной недостатка знаний о безумных, которые могут прийти только в результате дискуссии и обмена опытом. Поэтому публикация его опытов была лобовой атакой на это частное и молчаливое использование как самих безумных, так и знаний о них [64]. Напоследок Бэтти делает весьма гуманистический вывод исходя из своего опыта: «Будучи людьми, мы с удовлетворением отмечаем, что безумие, вопреки мнению тех, кто не дает себе труда подумать, ничуть не хуже поддается лечению, чем многие другие тяжелые и затяжные болезни, которые, однако, не принято считать неизлечимыми: и нельзя отказываться от этих несчастных людей и, тем более, заключать их в эти ужасные тюрьмы как преступников или нарушителей общественного спокойствия» [65]. Согласно Бэтти, введение руководства в качестве метода делает бессмысленным роковое различие между излечимыми и неиз-
78 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ лечимыми заболеваниями, как того требует узкое медицинское мышление: психиатр нужен в обоих случаях. Все же Бэтти предостерегает, особенно начинающих врачей, от слишком активного терапевтического вмешательства, которое может препятствовать исцелению, поскольку никогда не известно наверняка, чем больше надорваны нервы — «безумием» или лечением: они должны вновь свободно обрести свою natural firmness — «природную крепость». Впрочем, врач должен постоянно стремиться облегчить страдания своих собратьев, даже если это облегчение только на миг [66]. Монро очень хорошо понял смысл этой полемики, и об эпохальном значении Бэтти ничто не свидетельствует лучше того обстоятельства, что Монро сразу откликнулся на его вызов, положив конец двухсотлетней традиции врачей Бедлама молчать обо всем, что касается безумных. Уже в том же 1758 году появились «Замечания к „Трактату о безумии" доктора Бэтти» (Remarks on Dr. Battle's Treatise on Madness) Монро [67]. Монро пытается доказать, что бессмысленно превращать безумие в предмет медицинской дискуссии: «Природа безумия такова, что о ней можно сказать мало полезного. Ближайшие причины безумия навсегда останутся непознанными. Помощь этим несчастным предполагает как общее руководство, так и применение лекарств. Я никогда бы не стал публиковать что-либо по собственному побуждению, если бы не был вынужден ответить на незаслуженные нападки доктора Бэтти в адрес моих предшественников» [68]. Но в этом проявляется диалектика консервативной позиции, подчиняется ли она словесному выражению или — даже вопреки собственному желанию автора — законам разумного рассуждения. Для того чтобы критиковать Бэтти, он должен противопоставить собственное определение его понятию deluded imagination («ложного представления»): безумие, или madness, согласно Монро, — это vitiated judgement («отсутствие здравого смысла» или «неправильное суждение»), в соответствии с рационалистической традицией. Впрочем, надо признать, что более емкая формули-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 79 ровка Бэтти оказалась и более продуктивной для психопатологии всего XIX века, хотя следует добавить еще и то, что в начале этого пути Монро ставит предупредительный знак. В то время как расстройство «суждения» —judgement, приближается к понятию madness в его ограниченном значении, безумие, трактуемое как расстройство «воображения» — imagination, чревато опасностью потерять из поля зрения границы самого понятия madness и применять его ко всем аномальным отклонениям поведения от любых принятых в обществе норм. Видимо, Бэтти не настолько содействовал этой опасной тенденции, насколько часто это случалось со многими из его последователей, которые сделали теоретические выводы из практического обобществления безумия, в результате чего психиатрия превратилась в инструмент поддержания нравственного порядка и общественной интеграции. Все же Монро справедливо критикует эту экспансивную тенденцию уже у Бэтти: «Несомненно, ложное представление можно, по ошибке, увидеть там, где нет ни малейшего подозрения на безумие, например, при опьянении, при ипохондрических или истерических аффектах» [69]. Спор между Бэтти и Монро привлек внимание общества. С одной стороны, обе книги подверглись основательному анализу в «Критическом обозрении» — The Critical Review, a Т.Д. Смоллет включил в свой роман «Приключения сэра Ланселота Гривза» целые пассажи из этих книг [70]. С другой стороны, интерес как медицинской, так и парламентской общественности к Mad Business был так взбудоражен этой дискуссией, что Коллегия врачей не смогла уклониться — как это было еще в 1754 году — от сотрудничества в разработке закона, касавшегося контроля над частными сумасшедшими домами, и в 1763 году с этой целью парламент создал комиссию, в которую вошли Фокс и Уильям Питт. В качестве специалистов перед этой комиссией выступили Бэтти и Монро. Оба были единодушны в том, что необходим установленный законом порядок контроля этих частных заведений. Два проекта закона в 1772 и 1773 го-
80 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ дах провалились из-за сопротивления палаты лордов. Только в 1774 году был принят «Акт парламента о правилах содержания домов для умалишенных». На ограниченности этого закона явно отразилось противоборство различных интересов: он был задуман как гарантия прав только состоятельных безумных, которые сами оплачивали свое содержание в частных больницах, и исключал из круга своего действия «бедных безумных» — как раз тех, кто находился в работных домах, богадельнях и других заведениях такого рода, а также бедных обитателей частных больниц, чье содержание оплачивали общины. Пять commissionars — уполномоченных, избранных Коллегией врачей, должны были отныне выдавать лицензии тем лицам, кто хотел принять в свой дом более одного безумного, а также инспектировать сумасшедшие дома один раз в год, но только в дневное время. Обо всех поступивших, за исключением «бедных безумных», хозяева сумасшедших домов должны были уведомлять — в Лондоне в течение трех дней, в провинции — в течение 14 дней; то же касалось предписания, согласно которому в дом для умалишенных могли принять лишь на основании медицинского заключения. Практическое осуществление этого несовершенного закона имело, соответственно, и свои недостатки; о существовании некоторых заведений не появилось ни одного сообщения. Даже если «бедные безумные» — как и «работающие бедняки» — были восприняты обществом как действительно существующие, то прошло еще полвека, прежде чем их признали достойными определенной защиты со стороны закона [71]. То, что теоретические разногласия не мешали Бэтти и. Монро сотрудничать на практике, следует не только из сказанного выше и не только из того, что они часто консультировались друг у друга: это видно и по их выступлениям перед судом. Когда один из бывших пациентов обвинил Монро в незаконном помещении в больницу и уже казалось, что процесс проигран, Бэтти привлекли в качестве эксперта. Ему удалось своими вопросами заставить истца изложить бредовые идеи, которые остались невыясненны-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 81 ми при перекрестном допросе, и продемонстрировать их • суду, после чего Монро оправдали. Таким образом, Бэтти не только смог доказать на практике превосходство своего метода над концепцией Монро о чистых расстройствах рассудка, но и дал пример необходимости психиатрической экспертизы, часто приводимый в английской истории права. Впрочем, именно этот судебный аспект позволяет считать «парадигму» Бэтти завершенной. Поскольку стимулом для развития психиатрии послужила отнюдь не теория, а, в первую очередь, то, что общественность обратила внимание на «бедных безумных» и началось создание специальных учреждений для них, то у теории Бэтти было немного непосредственных последователей, скорее, образцом для подражания стала основанная им больница. Это началось — и не случайно — в индустриальном центре, в Манчестере. В этом промышленно развитом городе экономические и благотворительные мотивы помощи «бедным безумным» смешались с потребностью во всеобъемлющем социальном порядке, при котором как богатые, так и бедные — при соблюдении подобающей дистанции между ними — обрели бы свое место. В Манчестере особенно отчетливо проявилось то, что капиталистический хозяйственный либерализм, нацеленный на «работающих бедняков», вынужден и «бедных безумных» — хотя и обособленно — включить в рамки буржуазного порядка. В первом плане Публичного госпиталя — Publick Infirmary, в 1752 году ответственным лицам в Манчестере казалось еще «чрезвычайно затруднительным принимать „бедных безумных" в качестве пациентов» — из-за больших затрат на строительство и оплату персонала. Однако в 1763 году план пересмотрели и решили включить в программу — сформулированную Бэтти — и «бедных безумных». Мотивы: 1) забота о них и защита общества от безумных, потому что это самые несчастные из людей, за которых никто не чувствует себя ответственным и которые должны иметь свое место, свою структуру и быть защищены; бА-1014
82 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 2) если фабрикам нужны бедняки в качестве рабочих, то от них следует отделить безумных, — иначе ставится под угрозу бесперебойность производства; 3) родственники безумных должны быть освобождены от высокой оплаты владельцам частных сумасшедших домов и от самих безумных, чтобы иметь возможность работать. В соответствии с этими принципами в Манчестере был построен «Изолятор, диспансер и приют для безумных» (Infirmaryf Dispensary and Lunatic Azylum, Manchester), который открыли в 1766 году, а уже в 1773 расширили. Манчестер стал еще более образцовым примером, чем Госпиталь св. Луки, и более умеренным в том, что касалось применения механического стеснения, — как раз благодаря явным экономическим мотивам и стремлению к поддержанию социального порядка. Примеру Бэтти последовали в Ньюкас- ле-на-Тайне в 1767 году, в Йорке в 1777 и Ливерпуле в 1790 [72]. В этой ситуации теоретический вклад, который вносила общая медицина, должен был стать своего рода шагом назад, поскольку она не располагала возможностями для наблюдения, которые бы соответствовали новым взглядам на безумие, — то есть специальными психиатрическими больницами. «Лечение безумных» было уже слишком развито и слишком тесно связано с социально-экономическими потребностями общества, чтобы еще имело смысл обсуждать его как подраздел общего учения о болезнях. Это, прежде всего, относится к Шотландии, которая в силу особых прав сопротивлялась всем английским требованиям создания единого порядка в том, что касалось безумных, — как в традиционной, так и в новой формах, — в связи с чем еще долго даже в XIX веке большая часть шотландских безумных оставалась «свободной», и поэтому возможности накопления медицинского опыта были ограничены. Но именно шотландская школа с 1750 года стала ведущей в медицине, наряду с Уайттом, и прежде всего, его последо-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 83 вателем Уильямом Кулленом A710-1790), связавшим философский эмпиризм с нервной теорией и объединившим почти всю общую медицину на базе нейрофизиологии и невропатологии. Он таким образом скомбинировал концепции немецких физиологов Фридриха Хофмана (о собственной активности мышечных волокон) и Альбрехта фон Хал- лера (о различии чувствительности нервов и возбудимости мышц), что пришел к выводу об «идентичности нервов и мышц» (нервы имеют только «чувствительные и подвижные окончания»), а значит, и существовании единой «нервной энергии», которая идентична самой физической жизни, правда, во взаимодействии с нематериальной, рациональной душой. Поэтому все заболевания, как противоестественные движения нервной энергии, являются нервными заболеваниями, неврозами — rnorbi neurosi, neuroses. Теория нервных расстройств, разработанная на основе буржуазной болезни — истерии, Уиллисом, Сиденхемом и Уайттом, становится патогенетическим базисом общего учения о болезнях. Она построена Кулленом как исчерпывающая, «природная» система (Genera morborum), сконструированная по методу ботанической классификации К. Линнея A763). В этой системе всех (нервных) болезней Куллен различает четыре класса, один из которых — наряду с лихорадочными, кахектическими и местными заболеваниями — представляет собой класс неврозов в самом узком смысле, так как почти исключительно касается нервной системы [73]. Понятие нервной энергии свидетельствует о динамическом развитии существовавших до тех пор механистических нервных теорий: критерием здоровой и больной жизни теперь является не различное количество «нервного сока», а связанные со временем и местом различия в его подвижности, чередование деятельности и возбуждения, спазма и покоя, коллапса и атонии мозга. Отныне, если угодно, человек понимается не только как физически функционирующий организм. Благодаря Куллену в психиатрию входит идея полярности сил и влечений (по степени их
84 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ интенсивности), а также чувств (экзальтации и депрессии), а с другой стороны — представление о болезни как об усилении здоровых процессов. По мнению Куллена, класс неврозов охватывает четыре порядка: комы (например, апоплексический удар), адинамии (например, ипохондрия), спазмы (например, истерия), а также везании, которые относятся к подлинному безумию. Последнее традиционно определяется как расстройство рассудка — «расстройство суждений, не сопровождаемое лихорадкой или комой». В соответствии с этим теоретическим обособлением безумия, то есть уже почти пройденной стадией общественного развития, терапевтическая схема Куллена все еще ориентирована на физическое принуждение, одна из фунций которого — защитить общество от безумных — слабо акцентируется, в то время как вторая — вернуть разум на правильный путь — выходит на первый план: «Принуждение тоже надо рассматривать как лекарство <...>, оно полезно и должно применяться в полной мере <...>, и смирительная рубашка отвечает всем требованиям лучше, чем что-либо другое из предложенного ранее» [74]. Вызывать страх тоже полезно, так как страх успокаивает дух и противодействует излишнему возбуждению. Поэтому лица, близкие к безумным, должны постоянно стараться пробуждать в них «благоговение и ужас», чего можно достичь с помощью плетей и побоев: «Иногда этого можно добиться только посредством плетей и побоев, причем первое, хотя и кажется более жестоким, но гораздо безопаснее, чем нанесение ударов по голове» [75]. Куллен — несмотря на его выдающийся авторитет — только тогда действительно оказал продолжительное влияние на психиатрию, когда некоторые из его учеников посвятили себя практическим проблемам безумия. Это касается, в первую очередь, Т. Арнольда, А. Кричтона, Дж. Фер- риара и У.С. Халларана. Кроме того, теория Куллена оказалась наиболее авторитетной моделью для основателей психиатрии в других странах, которую они отчасти скопировали, отчасти критически переработали: это Пинель во
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 85 Франции, Раш в Соединенных Штатах, Кьяруджи в Италии и несколько врачей в Германии. Эта, очевидно, наиболее исчерпывающая концепция, вышедшая из-под пера одного из самых знаменитых врачей своего времени, была очень полезной для того, кто первым в своей стране начинал непосредственно заниматься проблемами безумных или в области теории, или стремясь получить иные результаты на основе собственного опыта. На этом фоне легче понять, почему один из учеников Куллена, Дж. Браун A735-1788), который намного превзошел учителя в спекулятивном упрощении нейрофизиологических процессов, почти не получил признания в Англии, в то время как его влияние в Германии отодвинуло в тень имя Куллена и привело к почти мировоззренческому спору о «браунизме». Бывший богослов, Браун в своем труде Elementa medicinae (Эдинбург, 1780) преобразил «нервную энергию» Куллена в тотальную «жизненную силу», или «возбудимость» (excitability), то есть способность приходить в состояние возбуждения посредством раздражителей. Все, что действует на организм, является раздражителем. Жизни свойственна эс- сенциальная (врожденная) возбудимость, подобно тому как железу — свойства магнита. В то же время жизнь не свободна от давления извне, поскольку она зависит от раздражителей и их интенсивности; при этом раздражение какой- либо одной части воздействует и на целое. Так рушатся границы механистической медицины, а ее место занимает романтическая медицина, построенная на принципах целостности и полярности сил, что делает особенно понятным ее влияние на Германию (особенно на Шеллинга) [76]. Этим принципам жизни и здоровья подчиняются и болезни. Болезнь является только отклонением — стеническим или астеническим — от нормальной, средней возбудимости, которая соответствует здоровью. Для отдельных форм безумия это означает: мания представляет собой слишком сильную возбудимость, то есть стеническую болезнь, обусловленную аномалией мозга или слишком сильным возбуждением (страстями). Эти эмоции могут возрастать до такой степени, при
86 П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ которой разрушается сама возбудимость, что вызывает астеническое состояние в форме необычной слабости (эпилепсия или апоплексический удар). Напротив, при меланхолии налицо очень низкая возбудимость, то есть ослабление возбуждаемых эмоций; таким образом, собственно слабость приводит к астеническому состоянию. Из этой теории вытекает и терапевтический принцип, который заключается в системе разнообразных противодействующих средств, то есть в уравнивании раздражителей, чему могут служить как диетические предписания, так и наказания и возбуждение эмоций, которые должны привести болезненные проявления к средней норме. Если теория Брауна принадлежала, по сути, уже не этой эпохе (заострение тезисов Куллена, следствием чего явилось нечто качественно новое, рассорило его с бывшим покровителем) и только потому имела отношение к психиатрии, что притязала на универсальность, то одновременно с основными трудами Куллена и Брауна появился второй, после Бэтти, учебник по психиатрии, написанный другим учеником Куллена и чрезвычайно показательный для этого переходного периода интеграции безумных и создания ориентированных на них заведений и теорий. Автор этой книги, Томас Арнольд A742-1816), прежде всего, показывает, что движение, направленное на превращение безумных в объект особого общественного интереса, достигло и «частных сумасшедших домов», а Арнольд был владельцем одного из них, третьего по величине, в Лейстере. Это не в последнюю очередь связано с тем, что частные больницы начиная с 1774 года заговорили о необходимости подчиниться общественному законодательству, призывавшему их к национальной ответственности. Все чаще владельцы частных сумасшедших домов — Mad Business, в многочисленных газетных объявлениях, в которых они рекламировали свои заведения, указывали и на то, что отчасти готовы принимать и «бедных безумных». Арнольд тоже считал свое заведение «щедрым и патриотическим учреждением»: он содержал за весьма умеренную
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 87 плату восемь пациентов, а «двое других были освобождены от какой бы то ни было платы». В то же время он как будто сам расшатывал доминирующее положение частного предпринимательства в той сфере рынка, которая связана с содержанием безумных: по его инициативе в 1781 году было запланировано создание государственной больницы, которая открылась в 1794 году под названием «Приют для безумных в Лейстере» (Leicester Lunatic Asylum) и первым врачом которой стал сам Арнольд. Тем же целям служит его учебник, два тома которого вышли в 1782 и 1786 годах: это была первая, после Бэтти, работа, написанная профессиональным психиатром, ориентированная на научные стандарты, систематическая и снабженная тщательно подобранными цитатами. Во введении выражен энергичный протест против того, чтобы посредством системы частных сумасшедших домов безумные становились объектом эксплуатации: «Среди тех немногих, у кого есть возможность осуществлять необходимые наблюдения <...>, еще меньше тех, кто хотел бы представить публике то, что так послужило бы и их личной пользе»; поэтому своей книгой Арнольд стремится пробудить «общественный интерес» [77]. На титульном листе книги приведены слова Эпиктета, сопровождаемые — с оглядкой на широкую публику — английским переводом: "Men are not disturbed by things themselves; but by the opinions which they form concerning them"*. При всем при этом положение дел стало значительно яснее, чем это было при Бэтти: общество начинает понимать, что оно представляет собой автономную сферу взаимодействий, в связи с чем оно вынуждено интегрировать также бедных и безумных; оно нуждается в них как в инструментах, обеспечивающих его расширение в двух направлениях. Обществу нужны бедняки для внешней экспансии: экономической — в качестве рабочей силы, * «Не вещи смущают людей, но мнения, которые они о тех имеют». — Цит. по кн.: «Епиктета стоического философа Енхириди- он и Апофтегмы...» — Спб., 1759. — С. 63. — Прим. ред.
88 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ колониальной и военной — как солдаты. Но обществу нужны и безумные для внутренней экспансии, для поддержания внутренней циркуляции, необходимой ему для саморефлексии, осознания своей идентичности; в эпоху буржуазной революции, освобождения от внешнего и физического авторитета, делая ставку только на себя и одновременно следуя рыночному принципу, общество вынуждено стать своим собственным ориентиром. Средством для этого являются восприятия (не интегрированные более in ratio и physis), страсти и мнения (opinions), и общество учится переживать их как нечто субъективное, имеющее собственные законы, в то же время превращая их в приводные ремни общественного движения и саморефлексии. В этом круговороте уже в 1750 году истерия и сплин обретают свое место; и только теперь появляются безумные. Больше невозможно разделить внешнюю и внутреннюю экономику — industrial and animal оесопоту, хотя именно в этой области развиваются противоречия между собственником и человеком. Поскольку гражданское общество получает свое право на общественный авторитет не извне, а изнутри, и поэтому постоянно нуждается в легитимизации, то бедняки и безумные — на этот раз вместе — приобретают свои функции в этом процессе: они служат выдающимся примером того, как обосновывается долг буржуазного государства по обеспечению внутреннего порядка и защиты общества — с помощью средств попечения и социального принуждения, как раз в той области, которая недоступна уголовному судопроизводству. У Арнольда эти темы уже затронуты, хотя его практику и теорию еще нельзя причислить к реформаторским опытам следующей эпохи. В его книге частота случаев безумия в Англии становится непосредственным критерием свободы и экономического прогресса. Таким образом, он не только распространяет гипотезу Блэкмора и Чейни на состояние Англии как индустриального общества, но и впервые переносит функции истерии и сплина на формы настоящего безумия: в то время как среди французов, по сравнению с
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 89 другими цивилизованными нациями, наименьшее число безумных, так как они менее способны к глубоким, сильным, трагическим и стойким чувствам F чем свидетельствуют Эддисон и Хьюм), в Англии именно это проявляется в полной мере, особенно в отношении религии, любви или коммерции. И именно эти страсти являются решающими причинами безумия. Например, во Франции любовь — это только мимолетный флирт, а не глубокое сердечное чувство, как в Англии (о чем свидетельствует Стерн). И религия во Франции не пробуждает истинных чувств (например, чувства вины), так как господствующая там католическая церковь подавляет их посредством отпущения грехов. Наконец, французы вряд ли одержимы страстью к обогащению или мыслью о доходах, ведь они все еще живут в рабской стране с абсолютной монархией, где торговля и земледелие находятся в упадке. Англия, напротив, страна свободы, поощряет дух предпринимательства и риск, так как собственность гарантирована и созданы условия, в которых «здоровая философия» и христианство приучают к «традиции и внутренней ценности благодеяний, порождаемых изобилием» [78]. Во Франции, где «честь дворянина не способна ужиться с характером торговца» и где насилие со стороны государства подавляет все страсти, желание обладать богатством не может стать столь сильным, чтобы породить безумие. Поэтому расточительство там свойственно только высшим классам, а в Англии — всем [79]. Таким образом, безумие функционально связано, прежде всего, с ростом собственности и богатства и увеличением роскоши и поэтому чаще всего встречается «среди англичан — богатой, свободной и торгующей нации» [80]. Собственно, теорию Арнольда нельзя отделить от этих воззрений. Она испытала на себе не только влияние его учителя Куллена, но и Бэтти, и основана на богатом практическом опыте самого автора. Необходимая сенсуалистская позиция обусловлена воззрениями не только Локка, но и Дей- вида Хартли [81], врача, также проявлявшего интерес к психиатрии. Идеи Бэтти получают дальнейшее развитие,
90 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ когда Арнольд включает в понятие безумия расстройства, связанные с восприятием идей, то есть галлюцинации, как «идеальное безумие» (ideal insanity), и противопоставляет этой форме бредовые понятия, или высказывания, то есть расстройство ассоциаций в локковской традиции, как «безумие представлений» (notional insanity). Различные особенности и акценты указывают на то, что Арнольд уже занимается осмыслением романтического опыта. Он не только подчеркивает (меланхолический или маниакальный) характер аффективного безумия, но также и возможность сойти с ума из-за страсти, превратившейся в независимую привычку. «Империя страстей» (а вместе с тем и основа «патетического безумия») включает любовь, суеверие, скупость, отчаяние, а также ностальгию, все беспорядочные стремления и «выраженную склонность к необузданным романтическим, детским, бесцельным фантазиям» [82]. Кроме того, согласно Арнольду, существуют зыбкие переходы от обычных глупостей, которые говорят все люди, к истинному безумию. Это означает, что все люди — вследствие запечатленных в них самих страстей и предрасположенности к безумию — втянуты в естественный нравственный круг безумия, которое всегда может принять медицинскую и противоестественную форму: «нравственное безумие» — moral insanity, служит естественной, общечеловеческой основой «медицинского безумия» — medical insanity. В этом отношении и дурак, и гений подвержены одинаковой опасности, поскольку они то и дело пересекают социальные и моральные границы (Шекспир). Подробные описания Арнольда указывают на то, что его определение безумия основано на опыте отношения человека к самому себе и собственным расстройствам (опыт отчуждения, лишения). В амбивалентной позиции, которую занимают страсти, согласно Арнольду, явно отражены противоречия в структуре буржуазного общества. С одной — экономической — точки зрения, интенсивность страстей служит индикатором духа предпринимательства, стремления к успеху, способно-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 91 сти рисковать, богатства и роскоши, а следовательно, показателем величия и свободы нации; здесь страсти узаконены «здоровой философией» и христианством. С другой — внутренней — точки зрения, за все это приходится расплачиваться; и здесь страсти и потребности заключают в себе не только куда более сильную угрозу безумия, но и сами становятся поводом для того, чтобы призвать к моральной оценке человеческого поведения, здесь речь идет о запрете крайностей, о сохранении нравственных норм, об истине, которая находится где-то посредине. Отклонения в поведении — дурака, чудака или гения — в равной мере чреваты наказанием болезнью, безумием — medical insanity. Но, так как предрасположенность к различным нравственным отклонениям является всеобщей, именно «нравственное безумие» — в противовес «медицинскому безумию» и отличаясь от него только степенью проявления — представляет собой универсальную угрозу, от которой не может ускользнуть ни один из членов общества. Это проиллюстрировано на примере «безумия страстей» (appetitive insanity): им страдает тот, кто во что бы то ни стало желает удовлетворить свою потребность в удовольствии, даже если это не адекватно обстоятельствам; «обычно оно поражает тех, кто, не имея семьи, под внешним давлением напускной скромности предается похотливым мыслям, тогда как законы, привычки и религия должны были бы удержать его», иными словами, тех, кто «тайно вскормил в себе запретный огонь» [83]. В 1809 году Арнольд издал третий том своей книги под названием «Замечания об управлении безумными» (Observa- tiones on the Management of the Insane), ставший итогом его 42-летнего опыта лечения безумных, причем результаты лечения в его частной больнице и общественном приюте выражаются соотношениями 3:2 и 2:1. Социальные различия, в этом проявляющиеся, становятся еще более очевидными, когда Арнольд, с одной стороны, ратует за гуманность и «мягкое и терпимое лечение», а с другой, открыто признает, что «цепи применяются исключительно к бедным пациентам, чье финансовое положение не позволяет им рас-
92 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ считывать на то обслуживание, которое необходимо для обеспечения безопасности» [84]. в) Функционализация истерии Необходимо дополнить описание того процесса, в результате которого истерия и сплин — то есть менее тяжелые нервные расстройства, уже успевшие получить права гражданства, — с 1750 года приобретают особое значение. В 1746 году вышла первая книга Джона Андри, специально посвященная эпилепсии. Будучи учредителем и врачом Лондонского Госпиталя (London Infirmary), он впервые получил возможность собрать обширные данные об этой болезни. Таким образом, и в этой области учреждение, предназначенное для практических целей, способствовало первым научным успехам. Так или иначе, это привело к тому, что истерию стали с большей уверенностью отличать от более тяжелого и скорее органического заболевания — эпилепсии, но это разграничение в конце концов взяли на вооружение более чем через сто лет. В 1796 году вышел труд Дж. Б. Морганьи, величайшего анатома той эпохи, о результатах более 700 вскрытий. Стало ясно, что, выдвигая гипотезы о соматических причинах психических и нервных болезней, надо соблюдать сдержанность. Еще важнее раскол в медицинских представлениях, обозначившийся в середине века. Духи — spirits, все еще представляют собой почти метафизическое единство физических и нефизических, внешних и внутренних феноменов. Теперь им на смену постепенно приходят модели нервной деятельности, которые — одновременно с успехами физиологических экспериментов — все больше ориентируются на физику и принимают во внимание движение жидкой и твердой материи, тонус и напряжение/расслабление эластичных волокон, вибрацию натянутых струн. С одной стороны, так создаются предпосылки для превращения медицинских дисциплин в единую науку о законах человеческого организма и его расстройств. С другой стороны, на
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 93 основе тех же физических понятий — независимо от их функции объяснения соматических процессов — складывается их иное, образно-символическое значение. «Природа» человека толкуется двояко и распадается на внутреннюю и внешнюю. «Внутреннее зрение», которое еще Сиденхем приписывал физическим и психосоциальным духам (sririts), отделяется от телесной сферы, чьи функции теперь объясняются извне, и все более превращается в некое — психологическое — наблюдение над непосредственной и субъективной истиной. Для «души», «восприятия», «симпатии», sensus communis, «страсти» внешнее-видимое является только средством или аналогией для познания внутреннего-невидимого. Понятие «конституции» тоже становится тем средством, с помощью которого по внешним проявлениям можно прочитать внутренние психические склонности. Арнольда интересовало, насколько часто критерием страстей становятся нравственные нормы вместо законов природы. Так, например, из трудов Уэсли мы узнали о том, как модель электричества может служить представлениям о внутреннем мире человека, а также и связанным с ними практическим целям. Каким образом такие понятия, как «чувствительность» и «раздражимость», несущие на себе отпечаток физиологических экспериментов Халлера, были трансформированы в пользу медицинских и мировоззренческих потребностей, в наиболее резкой форме можно видеть у Брауна. В то же время осознание всех этих понятий приводит к созданию английского варианта романтизма в литературе. В этом движении видное место занимает Роберт Уайтт A714-1766), предшественник Куллена, заложивший основы шотландской медицины. В 1751 году он предложил первую медицинскую соматическую и неврологическую концепцию, совершенно свободную от духов (spirits), а в 1765 году написал книгу — единственную значительную работу об истерии во второй половине XVIII века. Будучи «неврологом», он не только открыл некоторые наиболее важные рефлексы: реакцию зрачков на свет, неподвижность зрачков после разрушения четверохолмия мозга, чихательный,
94 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ рвотный, кашлевой и мочеиспускательный рефлексы, эрекцию и эякуляцию [85]. Именно благодаря своим экспериментам над рефлексами он пришел к более ясным представлениям о связи двигательной функции мышц и чувствительности. Особое значение имеет его гипотеза, согласно которой движение возникает в результате нервного импульса, без вмешательства более высокого побуждения или внешнего раздражителя; это означает, что существуют «жизненные», или «непроизвольные», движения, «не выраженные сознательно», то есть возникающие без управляющей инстанции наподобие души. Также не существуют — отдельно друг от друга — anima = «жизненная, или чувствующая, душа» (vital or sentient soul), которую мы приписывали животным, и чисто человеческая Animus = «местонахождение рассудка и разума» (the seat of reason and intelligence), но «у людей есть, вероятно, единый ощущающий и разумный ПРИНЦИП, который является, в равной мере, как источником жизни, чувства и движения, так и источником разума» [86]. Этот «принцип» — у Уайтта всегда абстрактный — позволяет ему заменить традиционную границу между функциями, осознанными у человека и бессознательными у животных, другой, которая, по, мнению Хантера и Макал- пайна, разделяет нейрофизиологическую и психологическую точки зрения [87]. При этом обе — одна снаружи, вторая изнутри — в состоянии описать совокупность функций человека как развивающийся по собственным законам и как будто замкнутый цикл. Подобным же образом Уайтт анализирует истерию и ипохондрию, из которых первая относится к женщинам, вторая — к мужчинам и которые он идентифицирует как «нервные расстройства». Их причиной он считает «чрезвычайную слабость, нарушенную или неестественную восприимчивость отдельных органов организма», причем больные органы обычно многочисленны и удалены друг от друга, что можно объяснить только чрезмерной подвижностью физических связей (это особенно свойственно женщинам, которые поэтому заболевают чаще), то есть их повышенной
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 95 согласованностью — sympathy, consensus. Эти связи существуют между органами и в то же время представляют собой одну из форм чувствительности и передаются посредством нервной системы. Поэтому другой причиной «нервных расстройств» служит «чрезвычайная утонченность и чувствительность всей нервной системы» [88]. Эти свойства нервной системы являются одновременно психическими, даже нравственными категориями, и Фуко справедливо замечает: «Отныне он [человек] заболевает от того, что чувствует слишком сильно; он страдает от чрезмерной солидарности со всем, что его окружает. Он не поддается давлению своей тайной природы, но падает жертвой всего, что взывает с поверхности мира к его телу и душе. А потому человек становится и более невинным, и более виновным»* [89]. Так, с одной стороны, нервное возбуждение, слабая и утонченная конституция подталкивают больных к соматическим и неосознанным реакциям и даже беспамятству. С другой стороны, болезнь можно рассматривать в более глубоком смысле — как естественное наказание за вину, именно потому, что разум не является больше независимой инстанцией, чью ошибку надо распознать и исправить. Там, где сила чувства превышает порог нервной возбудимости, простое заблуждение превращается в нравственный порок и способно превратить частную жизнь, во всей ее полноте, в грех перед природой, которая в этом случае воспринимается как буржуазная норма естественности [90] и в то же время — как физическая природа и готовность к аномальной реакции — становится инстанцией, угрожающей нравственным наказанием. В это секуляризованное буржуазное соотношение вины и наказания, которое стоит на службе саморегулирующегося социального порядка, могут вступать все потребности-притязания, страсти и представления, но, прежде всего, любое злоупотребление, все «неестественно» чрезмерное: городской образ жизни, чтение романов, посе- * Цит. по: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. — СПб, 1997. - С. 298.
96 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ щение театра, неправильное питание, сексуальные страсти и та привычка, которая, в силу ее преступного характера, упоминается лишь иносказательно, — онанизм. Разумеется, по сравнению с moral insanity Арнольда, которое угрожает безумием, эта концепция истерии воздействует более непосредственно, так как ею можно воспользоваться уже при самой незначительной попытке самонаблюдения и саморефлексии как схемой интерпретации, привлекательной и принудительной одновременно. Разговоры о моральной стороне чувствительности и «революция чувств», новая концепция «нервных расстройств» и литературный романтизм появляются не просто одновременно, они пронизывают друг друга не только в теории и на практике, но и совпадают в своих общественных функциях. Вместе с экономической революцией, начавшейся в середине века, преображается и сфера частной жизни буржуазии — как в ее внешней, так и во внутренней экспансии. Понятие «капитал» получает свою курсовую цену, в то время как Стерн вводит в обращение атрибуты «интересного» и «сентиментального» [91]. С началом индустриализации литераторы теряют свое общественное значение для политики и экономики, своих политических покровителей и обращаются к индивидууму, к его природе и внутреннему миру, его частной жизни и саморефлексии. Буржуа как собственник и буржуа как человек существуют независимо друг от друга, но и в той, и в другой роли — и коммерсанта, и гения — это свободные индивиды, принадлежащие к двум несовместимым с требованием цельности, но, в действительности, самокомпенсирующимся мирам. Формируется читающая публика и возникает до сих пор не известная всеобщая «страсть к чтению», способная довести до «нервного расстройства» или «мании». Смоллет открывает первую «фабрику литературы». Примерно в 1780 году выпуск книг становится более продуманным благодаря созданию крупных издательств: потребность в книгах столь велика, что их можно оценивать как товар, рассчитанный на рынок анонимных покупателей, чьи потребности надо
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 97 учитывать и чьи интересы можно удовлетворить с помощью успешной конкуренции. Одним из средств конкуренции становится культ оригинальности; в 1759 году священник Э. Юнг написал «Обоснование оригинальности произведения» (Conjectures on Original Composition). Каковы же потребности читающей буржуазной публики? С середины века общество замечает не только внешне отчужденное неразумие — темой обсуждения становится и неразумие внутреннего мира человека. Разум развенчан не только Уайттом и не только с медицинской точки зрения. Он превращается в одну из инстанций в кругообороте психических законов или снабжается, благодаря Арнольду, компасом в виде буржуазных законов, привычек и религии. И писателям разум начинает казаться весьма сомнительным понятием, как, например, хроническому меланхолику С. Джонсону в повести «Расселас, принц Абиссинский»: «Наихудшим и наиболее тревожным в неопределенности нашего нынешнего положения является шаткое состояние разума. <...> Нет ни одного человека, которого бы время от времени не терзали тщетные мысли, вызывая страх или надежду, выходящие за пределы разумного и вероятного. Вся сила воображения, превышающая разум, есть проявление безумия» [92]. Обратной стороной этой трагической относительности является великая апология права на чувства, что, действительно, соответствует потребностям гражданина. «Романтизм, по своему происхождению, представляет собой английское явление, так же как и сама буржуазия нового времени, впервые получившая независимое от аристократии право голоса, есть результат сугубо английских, обстоятельств. Как поэзия природы Томсона, серенады Юнга и оссиановские поэмы Макферсона, так и сентиментальные романы нравов Ричардсона, Филдинга и Стерна — всего лишь литературная форма индивидуализма, который выражается также и в laissez faire*!, и в промышленной революции» [93]. * laissez faire (фр.) — свобода торговли. — Прим. ред. 7А-1014
98 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Если гражданин готов признать, что человек не является существом совершенно рациональным, то он начинает терпимее относиться к очевидности существования отчужденного неразумия — безумный более не кажется ему абсолютно иррациональным. Напротив, между очевидным неразумием сумасшедшего и его собственным, незаметным внутренним неразумием гражданин находит нечто общее: смятение чувств, часто вызывающее боль, страсть, чувствительность, непреодолимые желания, да и вообще человеческую незавершенность, свободную игру воображения, мечты и другие проявления тайной стороны души. Познание этого общего, которому «нервные расстройства» задают модель некой связующей шкалы, более не действует столь опасно, как во времена Свифта, когда безумные еще были отчуждены. Скорее, этот опыт — с сочувствием и удовольствием — разделяют и дополняют многие авторы и широкая читающая публика. Впрочем, он может стать провоцирующим, как для героя Стерна, Тристрама Шенди, «рыцаря конька»*, который заимствует свободу личности из мира безумца, будучи странным и чудаком, признает ограниченность людей и так объясняет свой отказ от рациональной «личности», познания Абсолюта и оценки со стороны мира, нацеленного на результат: «Я победил его, как это делал всегда, потому что действовал как безумный» [94]. Индивидуализм как требование свободного развития всех способностей протестует, по сути, против аристократического мира, и здесь литераторы и предприниматели являются союзниками. С другой стороны, это протест и против того, что пришло на смену прежнему миру, и тут литератор выступает против предпринимателя, против нивелирования, механизации и обезличивания в экономически развитом буржуазном обществе. В этой ситуации наступление на расчетливый рационализм экономики предшествует иррацио- * «Конек» — как излюбленное увлечение, чудачество или причуда — является одной из проходных тем романа Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». — Прим. ред.
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 99 нально-эмоциональному напряжению, и в противовес обществу, эксплуатирующему природу, подлинная природа приобретает моральные качества. Так, внушаемость и склонность к преувеличению собственных чувств, самолюбование и серьезность в отношении любого душевного настроя и побуждения отныне не только направлены против аристократической холодности, но в то же время служат «компенсацией за неудачи в практической жизни» [95]. Несравненный Ричардсон перенес эти потребности на литературную почву, в результате став одним из самых удачливых писателей в истории. В его творчестве тема частной жизни, «сердечных проблем», упрощается, но добродетельный гражданин обращается к душевной драме, трогающей своей интимностью, нервной чувствительностью и назидательным саморазоблачением. Здесь внешний мир предстает лишь в виде искушений, которые преодолеваются в результате мучительной внутренней борьбы; тогда и внешние обстоятельства оборачиваются к лучшему. Памела, молодая девушка, которой угрожает бесчестье, все же сохраняет свою чистоту и получает награду, став женой своего хозяина, — таков прообраз всех позднейших фантазий и нравоучительных романов, где соблюдение приличий служит тем средством, с помощью которого мелкий буржуа достигает цели: безнравственная мораль успеха для неудачника. Герой осуществляет несбывшиеся мечты читателя. Моральное оправдание буржуазного социального порядка как «естественного» и идеология борьбы за жизнь объединяются в этой психологии. При этом едва ли найдется хоть один писатель, кто бы для объяснения страданий как своего героя, так и своей собственной жизни придумал что-нибудь иное, кроме шаблонного «нервного расстройства». Общество, цивилизованный городской мир представляют собой тот единственный спектр раздражителей, которому в высшей мере подвластен чувствительный, а значит, и нравственный буржуа, в то время как тот, кого это не трогает, у кого нет для этого нужного «органа», кто предается только своим занятиям, оказывается бесчувственным, черствым, не-симпатичным [96], то есть
100 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ в буржуазном смысле безнравственным, и не может считаться гражданином. Тем скорее тупоумие и глупость рассматриваются отныне не только как следствие и необратимая конечная стадия безумия, но в то же время и как нравственное звено в цепочке причинных связей: как страшное наказание за то, что обещающую наслаждение чувствительность не сдерживают уздами нравственности, что поддаются всем соблазнам искусственной городской жизни, что страсти не знают меры и переходят границы буржуазной морали и естественности. Чувствительность, достоинство гражданина, ставит перед ним нравственную задачу, которую можно решить, только ограничивая себя и в чем-то себе отказывая, что вознаграждается успехом. Забывается, что неестественно и беспредельно раздутая чувствительность может закончиться болезнью как одним из возможных наказаний. Переходы здесь зыбки: «нервные расстройства» — «безумие» (madness) — «бесчувственность»/слабоумие. Арнольд прибегает к другим понятиям: moral insanity и medical insanity. Сознание нравственной вины и представление о душевной болезни как наказании образуют ту связь, которая санкционирует нравственный порядок и внушает страх гражданину. Несомненно, в свете этого можно рассматривать и написанное Джонсоном: «Нет ни одной болезни воображения, <...> столь трудной для излечения, как та, что осложнена чувством вины» [97]. В то время как развитие экономики подчиняется рациональности, стремлению к выгоде и самосохранению, Джеймс Вер, торговец и управляющий Бедлама, в 1778 году, используя понятие «нервных расстройств», создает сбалансированную буржуазную мораль, когда «нравственные инстинкты» теряют свою власть над «инстинктами низшего порядка» (то есть над инстинктом самосохранения — self-preservation, self-love); тогда возникает «своего рода внутренняя борьба, раздирающая человека помимо его воли: и с этого момента беспокойство и тревога становятся во многом ее неизбежным следствием» [98]. Как же побеждают герои буржуазных романов и их авторы и как побеждают врачи, берущиеся за nervous disorders,
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 101 в этой внутренней психической и в то же время социально- нравственной борьбе? У них есть одно общее средство, непревзойденное по своей • эффективности и популярности: бегство, уход от повседневной жизни, от городской суеты, от профессиональных волнений и неудач и от изматывающих нервы развлечений — короче говоря, от изобилия раздражителей, отягощенности ответственностью, чувством вины и болезнями, которым подвержена чувствительная душа [99]. Направление этого бегства — критичного по отношению к культуре — твердо установлено. Гражданин приходит к «человеческому» в самом себе, к своей внутренней природе, к субъективному и истинному знанию о себе благодаря гармонии и чистоте первозданной внешней природы, и тогда результат соответствует нравственной «естественности», возвращающей поведение к норме. То, что началось с Чейни и Ричардсона (которому приписывали, например, симптомы «библиомании»), стало модой, превратившись в психические и моральные терапевтические принципы: пасторальная жизнь, загородные прогулки, охота, рыбалка, верховая езда, физические упражнения и английские сады; к этому добавили лечение молоком и другие виды натуральной диеты. С тех пор как нервы рассматриваются как натянутые вибрирующие струны, музыка представляет собой идеальную основу для восстанавливающих целительных сил (в то время как романтическая литература, напротив, приводит к перевозбуждению) [100]. Очистительное действие воды, связанное с древним мифом о внутреннем возрождении, закрепляется институционально: в XVIII веке баня становится центром общественной жизни. Если до сих пор упоминавшиеся средства, уже отчасти связанные с короткими путешествиями, подходят, прежде всего, для лечения легкого сплина мелкого буржуа, то путешествие вообще, длительное путешествие служит превосходным лекарством против тяжелого сплина более обеспеченного буржуа. Если еще 100 лет назад считалось, что путешествие может закончиться болезнью (из-за ностальгии), если еще Сиденхем видел в путешествии всего лишь
102 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ механический отвлекающий маневр, то в середине века оно становится и преобладающей темой разговоров, и модой. Это веяние коснулось, главным образом, молодых людей, которых отправляли в длительные путешествия по Франции и Италии: получение образования, развлечения и исцеление от мировой скорби, угрызений совести и неподобающих странностей более не были несовместимыми целями перед вступлением в деловую жизнь. Бегство к природе становится и бегством в прошлое. Хорас Уолпол, Смоллет, М. Грин Боссуэлл, Бекфорд, Голдсмит и Стерн завершают то, что в «Сентиментальном путешествии» A768) последнего из них превращается в символ эпохи [101]. Само собой разумеется, что беднякам ничего не досталось из этих продуктов культуры — ни в сублимированной форме «нервных расстройств», ни в виде их дорогостоящего лечения, освобождающего «человеческое». На их долю остаются — если вообще остаются — традиционные слабительные средства и тому подобные насильственные меры, хотя, впрочем, открытый Уэсли самый дешевый метод лечения — электрическая машина, и ее использование для лечения бедняков свидетельствовали об интеграции и прогрессе, которые поставили бедных на одну ступень с иными из лучших граждан. О том, что в результате появилось медицинское средство интеграции индустриального мира, свидетельствует история успеха доктора У.Ст. Клара. В феврале 1787 года среди работниц одной хлопкопрядильной фабрики началась эпидемия истерии, сопровождавшейся судорогами и приступами страха. Каким-то симпатически-инфекционным образом она перекинулась на другое, отдаленное предприятие. Фабрика с 2300 рабочих должна была закрыться. Однако приглашенный врач сумел за короткое время вылечить всех больных с помощью своей «переносной электрической машины <...>, предназначенной для электрического шока», и работа на фабрике возобновилась [102]. Шотландская философия морали не меньше, чем романтизм, способствовала возникновению науки о челове-
2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, РОМАНТИЗМ... 103 ческом духе, психиатрии. Это относится как к теоретическому оправданию своеобразия этой научной сферы, так и к формированию прагматически-доброжелательного отношения врачей к предмету своей науки, безумным, и к определению общественной функции психиатрии. Шотландскую философию, как и романтизм, отличает двойственный протест. Она скептически настроена не только по отношению к метафизике, но и по отношению к сенсуализму. Она обращена против власти внешних авторитетов и все же хочет — в соответствии с критерием полезности — поддерживать традиции. Это означает, что она не доверяет авторитету, порожденному самим буржуазным обществом, а придерживается традиции как основы непрерывного развития естественного прогресса. «Ее критика созвучна консерватизму естественной истории» [103]. Говоря о превосходстве чувств над разумом и определяя социальную добродетель как «симпатию», шотландцы опираются на Шефтсбери и тот common sense — «здравый смысл», благодаря которому возможны изначальные и естественные суждения, а значит, и само общественное бытие: «Они направляют нас в повседневной жизни, где разум оставляет нас блуждать во мраке» [104]. Правда, «здравый смысл» у них становится более субъективным; он не имеет больше определенного медициной места в организме, как об этом писал Уиллис, a per analogiam переносится на природу. Относительно независимый от нее «здравый смысл» выстраивает область субъективно очевидного. Шотландская философия «поставила на место познания, в его первоначальном смысле, прагматическую веру в силу «здравого человеческого рассудка» и в то, что истина всегда находится посредине. <...> Здравый смысл был своего рода среднестатистической мерой всех бытовавших в мире убеждений» [105]. Здесь предпринимается попытка приблизиться к непосредственным свидетельствам о психических и социальных данных, пока еще косвенно связанных с разумом и телом, с рациональным познанием и природой. Уже Хатчесон бьется над доказательством, которое стремились получить также Бэтти, Арнольд и Уайтт, — доказа-
104 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ тельством того, что в человеческом субъекте есть сфера, в которой прозрачное для разума и оцениваемое нравственно становится независимым и в то же время действует с силой, присущей «второй природе», против которой бесполезна рациональная попытка коррекции, приводящая, скорее, только к рационализации: «...обычно сохраняемые в тайне убеждения служат оправданию чувств» [106]. Это уже настолько очевидно для Т. Рида, что для осуществления своего замысла — «анатомии разума» и «анализа человеческих способностей» — он допускает только интроспекцию собственного духа. Но и это, как рефлексия, приходит слишком поздно, чтобы снести гору привитых воспитанием предрассудков, превратив их в «простые и подлинные принципы конституции» [107]. Так намечаются пути использования такого рода психологии в медицине. Согласно Дж. Грегори, профессору философии, а позднее и медицины в Абердине, это возможно с помощью «сравнения внутренней гармоничности человека и животных»; он согласен с Уайттом в том, что инстинкт, в отличие от разума, служит человеку безошибочным принципом и надежной базой его душевного здоровья. Положительные, естественные инстинкты домашних и диких животных являются для Грегори критерием того, что и в людях их нужно отделять от «испорченного и неестественного состояния, в которое погрузился человеческий род». Понятно, что не только у Ричардсона, но и в Шотландии берет начало та критика цивилизации, которую позднее мы найдем у Руссо. Благодаря практическому применению такого рода «сравнительных наблюдений», психиатрия превращается в «прогрессивное искусство», так как «сокровенное знание человеческого сердца» и «использование одних чувств для борьбы с другими» нельзя почерпнуть из книг — этому можно научиться только на опыте [108]. Действительно, именно функциона- лизация истерии показывает, что психиатрия с самого начала принадлежит тому движению, которое видит источник зла в том, что искусственно вносится в природу цивилизацией и буржуазным обществом. И, напротив, это движение
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 105 выступает за то, чтобы не посредством точных наук, а с помощью науки как искусства вновь приблизиться к целительной природе, которая, между тем, чаще всего трактуется как сфера морали, задаваемой «здравым смыслом» в форме буржуазной нравственной естественности. Важнейшее для психиатрии открытие шотландской философской мысли состоит в признании того, что (психические) законы души и ее расстройств образуют собственную реальность, столь же явственную, как и физическая: «Хотя страхи этих пациентов обычно беспочвенны, их страдания реальны. <...> Расстройства представлений заслуживают такого же внимания врача, как и физические нарушения». Грегори отмечает также, что, имея дело с «бедными безумными» и с буржуазными «нервными расстройствами», ориентированная на психику медицина, со времени своего возникновения, разделяет на практике две эти социально-экономические группы: «Нередко врачи лечат эти недуги с варварской небрежностью или с убийственным презрением, если пациент едва ли в состоянии оплатить их услуги, в то время как пациентов из высших классов они выхаживают с величайшим усердием и откровенной симпатией. Никакие другие болезни, с экономической точки зрения, не являются столь выгодными, как болезни нервной природы» [109]. Ш Реформаторское движение и диалектика принуждения а) Кризис — либеральный и консервативный ответы Возникновение психиатрии как в Англии, так и во Франции обычно связывают с эпохой Французской революции, прежде всего, с 1796 годом, когда Тьюк открыл «убежище» недалеко от Йорка. Вопреки этому можно утверждать, что период между открытием заведения нового типа и движением Конолли за отмену принудительных мер — No Restraint
106 П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Movement, в 1840 году был не чем иным, как развитием и реализацией того, что уже в середине и во второй половине XVIII века было начато Бэтти, а также Уайттом, Кулленом и Арнольдом и что, по существу, необходимо рассматривать в рамках экономической революции, романтизма и шотландской психологической и социологической философии. Это означает, что мы не найдем в это время никаких новых идей, никакой новой парадигмы, а в строгом смысле слова, только реформаторское движение, подобное социальному Reform Movement, какое имеет место в Англии в тот же период на базе существующего буржуазного общества, в процессе которого — и благодаря революции во Франции — конституируются и это общество, и психиатрия. После политического кризиса, связанного с поражением в войне за независимость Соединенных Штатов, с приходом Питта младшего A783) начинается всеобщая дискуссия об укреплении мира и хозяйственной сферы, о программах экономии, политических свободах и правах, а также о реформах в различных социальных областях. С этого времени возникают постоянные споры о том, насколько сильным должно быть государственное вмешательство в регулирование социального, а позднее и экономического порядка в обществе, вредно оно или полезно, стоит ли его запретить или признать необходимым. В этой полемике лишь формируется понятие того, что в качестве «социального вопроса» затрагивает суть самого буржуазного общества. Подобно тому как «работающие бедняки» и «бедные безумные» были замечены обществом одновременно, они фигурируют и внутри того самого «социального вопроса», который общественность теперь признает программным. Хотя «рабочий вопрос», что очевидно, вызывает больше интереса, чем «проблема безумных», между ними существует тесная связь, и во многих аспектах решение последнего показательно для первого — особенно в том, что касается роли государства. Оба вопроса отступают на задний план в общественных дискуссиях середины XIX столетия — как кажется, уже решенные — но оба вновь назревают к концу века.
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 107 В последних десятилетиях XVIII и первых XIX века общество было столь сильно захвачено индустриализацией, что по крайней мере для дальновидных политиков и писателей больше не могло оставаться незамеченным, что рабочие — даже если они отличаются от буржуа — стали частью буржуазного общества, и это отражает свойственную данному обществу ситуацию принуждения и бедности. Больше нельзя было недооценивать принуждение и бедность, считая их приговором только отверженного неразумия, существующего по ту сторону просвещенного и гуманного буржуазного общества. Они больше не были частью неоспоримого естественного порядка. Скорее, они были продуктом промышленной экономики, одними из средств производства общественных благ, то есть продуктом самого разумного общества, а вместе с ним и Просвещения. Разумность общества — требование Просвещения — стала сомнительной. Продолжительность рабочего дня росла, зарплаты снижались, женский и детский труд использовались все чаще, денежные штрафы за нарушение фабричных правил и система оплаты натурой дополнили меры принуждения. Не хватало жилья, распадались семьи, школы почти не посещались. Недоедание, истощение и несчастные случаи на производстве повысили заболеваемость и смертность. Алкоголизм привел к еще большему упадку. Классическая национальная политэкономия утратила всякую надежду на будущее. Согласно Рикардо, зарплата за труд не должна существенно превышать прожиточный минимум культурного человека. В 1798 году Мальтус рекомендовал работающим прибегнуть еще и к «моральному принуждению», чтобы уменьшить бремя расходов за счет снижения рождаемости. Оба, исходя из этого, выступали против законов в поддержку бедных и любой общественной помощи. «Так все и во всем укрепляло новые индустриальные отношения, и человеческие надежды Просвещения оказались обманутыми» [110]. Осознание этих проблем стало еще острее, когда в связи с циклическими кризисами перепроизводства, первый из которых пришелся на 1792-1793
108 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ годы [111], стало ясно, что и само сплоченное капиталистическое производство не в состоянии ни функционировать без кризисов, ни развиваться прямолинейно. А когда в том же 1793 году события Французской революции продемонстрировали, как близка к террору может быть даже самая благородная борьба за права человека, большинство английской общественности настроилось против любых революционных изменений социальных отношений. Последующими знаковыми событиями стали забастовки 1815 года, бой с рабочими в Манчестере A819), борьба и поражение тред-юнионов после 1824 года и чартистское движение 30- 40-х годов, провал которого в 1848 году отмечает относительное стихание «рабочего вопроса», да и «социального вопроса» в целом, наряду с ростом общего благосостояния. Недовольство, которое начало ощущаться в Англии не позднее 1750 года, можно было понимать как следствие противоречий между городом и деревней, как борьбу страстей с рационализмом и как попытку нравственной организации общества в созвучии или хотя бы по аналогии с естественным соотношением между природой и разумом. Мы можем это видеть в романах раннего романтизма о внутреннем мире человека, в нравственно-философской психологии, в практике и теории зарождавшейся психиатрии. Все эти явления еще можно понять как проекты самопознания буржуазного общества в его борьбе за освобождение от господства абсолютистско-рационалистических структур, воспринимавшихся как инструмент принуждения. Но в конце XVIII века для оправданий была не только одна причина; бедность, принуждение, несвобода и другие формы неразумия бросалась в глаза и внутри общества, как его собственный продукт. Но если общество само порождает свои страдания [112] — и это становится ясным не только на примере тогда еще стоявших на обочине социальной жизни рабочих, но и оказавшейся перед угрозой разорения мелкой буржуазии, и обедневших крестьян и арендаторов, и обанкротившихся предпринимателей, — и если, следуя представлениям медицины от Уайтта до Брауна, чувствитель-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 109 ность, нервная и жизненная сила, иными словами, никто иной, как человек, в силу его предрасположенности и им самим создаваемых раздражителей, сам вызывает свои болезни, тогда недовольство обществом превращается в кризис его саморефлексии. А его история — это больше не естественная история, бесспорно разумная и идентичная естественному приближению ко всеобщей свободе и богатству. Мышлению, которое сталкивается с этим кризисом, приходится выбирать между двумя путями, в зависимости от того, какой диагноз ситуации оно поставит. Когда мышление рассуждает о кризисе с верой в прогресс и видит в нем, в первую очередь, один из этапов эмансипации общества, чьи трудности преодолимы, если продолжать бороться с ними и исходить из того, что требования Просвещения должны осуществиться именно сейчас, тогда это мышление придет к последовательному теоретическому анализу, основанному на динамике движущих сил общества (или человека) и стремящемуся распознать его естественные законы. Оно создаст технологический план стабилизации общества, власть в котором как будто заложена в рациональности самой организации. Но основная проблема этого подхода заключается в том, что его реализация в общественной практике терпит неудачу — не хватает и человеческой рациональности в целом, не существует и социального класса как субъективного носителя, способного осуществить эту либеральную модель. На практике оказывается, что эта модель в данных условиях уподобляется, с одной стороны, социальным утопиям, в то время как с другой, ее теоретическая сила содействует развитию академических и ориентированных на естественные науки дисциплин — социологии, психологии и психиатрии. Среди сторонников этого подхода надо назвать Дж. Бентама и Дж. С. Милля, а также большинство представителей раннего «социального движения» (например, аграрных социалистов, настроенного на радикальный индивидуализм и порвавшего с церковью священника и филантропа В. Годвина) [113], френологическую естественнонаучную психиатрию, а в ли-
НО П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ тературе — представителей гуманистически-атеистического направления раннего романтизма, протестовавших против эксплуатации и индустриализации городов (Кольридж, Шелли, Байрон) и, наконец, по праву, несентиментального тори В. Скотта, который превращает психологический роман раннего романтизма в естественно-социологическое изображение классовых различий и социальных причин формирования характера [114]. И хотя разновидности либерального мышления этой эпохи гарантируют индустриализации свободу действий, необходимую для саморазвития, но они оказываются не способны практически изменить тяжелые последствия этого развития. Пока еще не испытывая недоверия к общественному принуждению, они борются, главным образом, с остатками «прежнего» насилия, в котором можно упрекнуть и государство. Отсюда и их заслуги в некоторых областях, например в сфере тюремной реформы. Другой возможный путь мышления начинается с определения кризиса как состояния хаоса и анархии, в котором нельзя обвинить государство и другие традиционные институты, но чью причину следует искать в неограниченном и бурном росте общественных движений, а следовательно, и в идеях самого Просвещения. Этот диагноз вынуждает либо романтически устремиться назад к традиционным общественным отношениям, невзирая на Просвещение и индустриализацию, либо принять основные достижения буржуазного общества и закрепить их, включив в разросшиеся властные структуры, с существованием которых придется смириться. Здесь нет места доверию к рациональности, которая должна победить в динамике общественных и личных побуждений и потребностей. То, что обособляется как общество, должно войти в иррациональные структуры, подкрепленное заимствованным у природы авторитетом семьи, ограниченное моральными нормами и поддержанное законными институтами государства и церкви. Эта консервативная модель, как и любая другая, имеет свои теоретические слабости, так как почти не позволяет прибегать к рациональным аргументам в пользу восстановления поряд-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 111 ка, основанного на неоспоримом авторитете власти и догматах веры. Поэтому эта модель имеет успех не столько в научной теории, сколько в практическом применении, и скорее в нормативных дисциплинах, чем в естественных науках, где видное место занимают вопросы причинности. Ведь теоретической слабости консервативной модели сопутствует ее практическая сила. В то время как идеи Просвещения, права человека и механизмы капиталистической экономики представляют собой абстрактные инстанции, а естественные науки и планы общественной организации живут за счет возможности их формализации, то те институты, посредством которых консервативное мышление стремится интегрировать общество, носят исключительно конкретный характер. В силу своего авторитета, они располагают средствами для воспитания в духе их собственных традиций (семья, государство, церковь), то есть они сами являются непосредственной целью этого воспитания (социально-нравственные нормы поведения). Во всяком случае, это мышление рассчитывает на средства непосредственного практического воздействия, аппе- лирует к независимости внутреннего мира человека, к его потребности в нормативных обязательствах и способствует поддержанию существующего порядка, в рамках которого нравственная вменяемость человека — в том числе и за пределами уголовной ответственности — получает свои функции, как мы пытались доказать это на примере развития представлений об истерии. Правда, консервативная модель превращается в идеологическую тогда, когда либеральная становится утопической, то есть в том случае, когда оказывается, что она не в состоянии изменить общественные отношения, а скорее уступает развитию капиталистического типа экономики и оправдывает его. При этом она приспосабливает людей к новым капиталистическим отношениям, предоставляя им иррационально-авторитарные средства компенсации только вне их экономического бытия: не добившийся экономического успеха буржуа в роли авторитарного главы семьи, верноподданный патриот, добродетельный
112 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ пуританин, страдающий на этом свете и вознаграждаемый на том. Понятно, что эту консервативную модель можно связать и с традиционалистскими положениями шотландской моральной философии, в то же время и достаточно утилитарной, и с раннеромантическим апофеозом буржуазной личности, возвращением к природе и героическому прошлому, и, не в меньшей мере, с далеким от политики спиритуализмом и благотворительной деятельностью методистов и тому подобных движений. Сюда же относятся и различные реформы, особенно в области социального попечительства, в числе которых и наметившиеся изменения в сфере практической психиатрии, но также и законодательное вмешательство в экономику, например, ограничение женского и детского труда, направленное на укрепление семьи A819 и 1833), закон о фабричной гигиене и введение должности заводского инспектора A829), законодательное сокращение продолжительности рабочего дня A847), — меры, потребовавшие значительного увеличения государственного бюрократического аппарата. И здесь раннему романтизму принадлежит заметная роль — в форме разрушающего машины антикапитализма, эстетической мифологизации реальной эксплуатации (Шелли, Кольридж) и, наконец, у Вордсвор- та, в торжестве природной и детской невинности и безусловности нравственного долга — и это впервые сознательно излагается поучительным и доступным языком. Консервативное движение — в постоянной функциональной связи с экономической экспансией того времени — достигает своего апогея в викторианскую эпоху, прежде всего, в середине века. «Идейная реакция против экономического либерализма становится внутренним делом, нравственным самоспасением буржуазии. Она вынашивается теми же слоями общества, которые на практике представляют принцип экономической свободы, а в викторианском компромиссе образуют элемент, уравнивающий материализм и эгоизм» [115]. После поражения пролетариата возникает даже «нечто вроде судьбоносного единения аристократии и народа», в котором одинаково сильны по меньшей мере антили-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 113 беральные, авторитарные и романтически-филантропические мотивы если не лорда Эшли*, то Карлейля. «Феодализм Дизраэли является политическим романтизмом, «оксфордское движение» — романтизмом религиозным, критика культуры Карлейля — романтизмом социальным, а философия искусства Раскина — эстетическим. Все эти учения и направления отрицают либерализм и рационализм и скрываются от проблем современности в мире более высокого надличностного, сверхъестественного порядка, находя спасение в том положении вещей, которое не подвластно времени и анархии либерального и индивидуалистического общества» [116]. Несмотря на то что утилитаристы, капиталисты и материалисты были глубже проникнуты идеями Просвещения, чем их романтически и консервативно настроенные противники иррациональной тоской по сильной власти, не вызывает сомнения, что именно последние повлияли на «просвещенное» общество за пределами экономической сферы как своей практикой социальных реформ, так и учреждением того нравственного порядка, который был внутренним выражением внешнего принуждения. «Бедные безумные» были, в буквальном смысле, болезненным явлением и свидетельством начинавшегося кризиса середины XVIII века. Теперь же, на исходе века, когда кризис становится явным, они превращаются в глобальный предмет общественной дискуссии — число публикаций на эту тему стремительно растет [117]). Безумные фигурируют в обсуждениях внутреннего неразумия отдельного человека и общества в целом; усиливается роль сознательно вызываемых целительных кризисов в терапии [118]. И как будто по коварному замыслу разума, в 1788 году сходит с ума носитель высшей власти, король Георг III — становится очевидным, что безумие может настигнуть каждого и поэтому требует общего для всех подхода. Именно потому, что психиатрия допускает большое разнообразие и автономность психических проявлений, она вступает в круг наук, * Имеется в виду Шефтсбери. — Прим. ред. 8 А-1014
114 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ которые видят свою задачу в том, чтобы противостоять кризисам, в то время как смешиваются и дифференцируются их либеральные и консервативные, просветительские и научные стабилизирующие элементы. В психиатрии тоже начинается дискуссия о реформах, вызванная отнюдь не новыми подходами теоретической парадигмы, а как ответ на общественные потребности и вопрос о конкретных перспективах психиатрической практики. В 1771 году вышла первая книга о больницах и других заведениях для бедных [119], в которой рассматриваются и заведения для «бедных безумных» и автор которой, врач Дж. Эйкин, вводит в обращение понятие asylum — «приют», широко употребляемое впоследствии. В качестве образца для строительства «приютов» Эйкин ссылался на уже упоминавшееся заведение в Манчестере. Правда, то, что Эйкин называл «гуманным и бескорыстным рвением отдельных лиц», в социальном контексте может быть понято иначе. Если допустимо итог назвать гуманным рвением, то в его основе как будто всегда лежит определенный экономический интерес. И это обязательная предпосылка промышленного способа производства, которое только впоследствии вынуждено интегрировать в общество ранее отверженное неразумие, так что и оно попадает «под надзор полиции». А это означает, что гарантируется внешний социальный порядок и создается минимум гуманных заведений. Необходимо установить различия и условия госпитализации, которые позволят предпринимателю оценить потенциальные возможности рабочей силы, предоставляемой этой сферой, и гарантируют бесперебойное функционирование его предприятия и общественного движения в целом. А исходя из этого, должны быть построены специальные и изолированные заведения для «бедных безумных» также и для того, чтобы освободить целые семьи (женщин и детей) от присмотра и ухода за безумным членом семьи и вовлечь их в трудовой процесс. Эйкин впервые совершенно открыто обосновывает экономическую функцию «приютов»; так как, если отвлечься
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 115 от их страданий, безумные «вредны и внушают страх окружающим; и они не только сами потеряны для общества, но и требуют полной отдачи и внимания от других. Если же их помещают в общественное заведение, то им требуется куда меньшее число надзирателей. Так они удаляются с глаз общественности, у которой вызывают столько беспокойства, а тот вред, который они причиняют себе и другим, может быть предотвращен с тем большей уверенностью». Поэтому общественные заведения для безумных принесут много пользы: «вместо того чтобы быть бременем для общества, они станут для него спасением, освободив не только семьи, но и общины» [120]. Буржуазное общество, осуществляющее хозяйственную деятельность, интегрирует ранее отчужденное неразумие с помощью дифференциации и специальных заведений. И хотя оно обходится с безумными более сурово и размещает их «более упорядоченно», не так-то просто сказать — как это делает Фуко, — что таким образом оно заставляет их замолчать и исчезнуть. Реальное положение вещей куда сложнее. После того как безумные стали частью общества и объектом общественной дискуссии о правах человека, само общество становится не только более работоспособным, динамичным, но и более возбудимым, более лабильным и сильнее нуждается в нормативных предписаниях. Именно потому, что теперь безумные существуют внутри общества, ему приходится противостоять исходящей от них угрозе с помощью средств безопасности, дифференциации и порядка, находящихся в его распоряжении. Да, безумные по-прежнему, в определенном смысле, замечаются обществом и даже остаются функционально связаны с его структурой, в то время как социально-экономический и нравственный порядок буржуазного общества формируется с учетом и их особенностей. И напротив, возможности лечения хотя бы части безумных могли совершенствоваться в рамках, созданных этими целесообразными экономическими потребностями. Стоит заметить, что эти заведения, согласно Эйкину, необходимы для того, чтобы освободить семью и использовать ее в ка-
116 П. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ честве выгодной рабочей силы. Это обоснование звучит задолго до следующего формального социологического аргумента: с переходом от многочисленной семьи аграрного общества к небольшой семье буржуазного невозможно заботиться о безумном (слабоумном, больном, старом) члене семьи, что требует создания все большего количества специальных заведений. Значительный и действенный толчок реформам дал один из представителей Reform Movement и сторонник тюремной реформы Джон Говард, чей доклад о состоянии тюрем, больниц и приютов для безумных в 1789 году [121] вызвал резонанс во всей Европе. Говард, друг Эйкина, не только показал бедственное положение «бедных безумных», но и задал основные направления строительства приютов, сходные с идеями Эйкина. Он способствовал тому, чтобы безумные были замечены обществом сами по себе, находил их среди обитателей тюрем, исправительных и работных домов и приютов для бедных и лично был кредитором и инициатором строительства «приюта для безумных» в Ливерпуле. Это заведение — расположенное в промышленном центре — своим возникновением во многом обязано объединению утилитарных и просветительских интересов. Его главный врач, Д. Керри, пишет в 1789 году в своем отчете о строительстве приюта: «В устройстве приюта для безумных есть своя особенность, состоящая в том, что интересы богатых и бедных в нем равнозначны и непосредственно связаны. При других заболеваниях богатые пользуются поддержкой своих семей, но безумные чаще всего могут рассчитывать только на помощь заведений, специально предназначенных для их лечения». Эта концепция более демократично понимаемой функции безумия преследует свою экономическую и в то же время гуманитарную цель: «Политика приюта должна таким образом связать оба класса пациентов, чтобы более высокие издержки богатых отчасти покрывали расходы за содержание бедных» [122]. С другой стороны, Керри, исходя из своего представления о нейтральном характере безумия как соматического заболевания,
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 117 приходит к выводу о целесообразности строительства приюта в комплексе с больницей, в то время как большинство приютов в первой половине XIX века — на основании романтических представлений, далеких от сущности этих расстройств, — строились вдали от городов, на фоне естественного сельского ландшафта. Кризис стал очевиден вследствие осознания автономности социальной структуры общества и психики человека, и никто не предпринял более явной попытки разрешить его утилитарно-рациональными средствами, чем это сделал другой великий реформатор — Иеремия Бентам A748-1832). Его план организации общественной структуры относится к сфере капиталистической индустриализации и группам прежде отчужденного неразумия: обе сферы должны быть интегрированы обществом и объективированы им, чтобы стать максимально полезными и доступными. В 1791 году он излагает свою теорию в работе с характерным названием «Паноптикум, или поднадзорный дом, идея создания которого связана с новым принципом построения, применимым к любому заведению, где люди любого сорта содержатся под наблюдением» (Panopticon; or, the inspection- House: containing the idea of a new principle of construction applicable to any sort of establishment, in which persons of any description are to be kept under inspection). Основная идея — создание паутины, применимая, в равной мере, к тюрьмам, исправительным, работным и детским домам, воспитательным учреждениям, приютам для бедных и престарелых, а также и заведениям для безумных и промышленным предприятиям. От центрального помещения, откуда осуществляется надзор, в форме лучей расходятся коридоры, в которых рядами расположены рабочие места или камеры. При этом для наблюдения достаточно одного или нескольких человек, что означает максимально эффективный контроль при минимальных затратах. В заведениях для безумных и подобных им учреждениях этот принцип позволяет соблюдать даже важнейшее для того времени гигиеническое требование — доступ свежего воздуха, что в эпоху, предшество-
118 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ вавшую бактериологии, было единственным средством защиты от инфекционных заболеваний [123]. В каждой камере было окно, выходящее наружу, и защитная решетка изнутри. Бентам считал такую планировку проявлением либерализма в отношении безумных, ведь цепи и другие средства непосредственного физического насилия заменялись более рациональным принуждением благодаря особому архитектурному и организаторскому решению. До 1851 года по образцу, предложенному Бентамом, но в самых разных модификациях, в Англии строились многие заведения — в форме звезды, буквы «н» или полукруга. Это были огромные купольные сооружения, вмещавшие невиданное доселе количество людей. На континенте эта модель использовалась, например, при строительстве тюрем, но отнюдь не сумасшедших домов, что было связано с более поздним началом реформы и ее более выраженным романтическим компонентом. Бентам внес свой вклад в рациональную организацию не только внешней экономики развивающегося индустриального общества, но и внутренней психической экономики индивида. Исходя из аналитического метода Т. Рида, объясняющего естественную историю человека, Бентам пытался найти A817) объективные «мотивы поступков» (the springs of actions), то есть те процессы, которые влияют на волю «путем непосредственного контакта». Эти процессы {psychological entities — «психологические реальности»), в концепцию которых вошли бессознательные рефлексы Уайтта и тезис шотландцев о формировании привычек, представляют собой не влияющие на волю осознанные мотивы, а, скорее, их естественную основу. Для обозначения науки об этих взаимосвязях Бентам вводит два понятия, которые были приняты только спустя более полувека — прежде всего, в связи с ростом естественнонаучного и неврологического знания, — а после стали ключевыми понятиями психиатрии: психодинамика и психопатология. «Основой психодинамики (под этим названием подразумевается наука, занимающаяся изучением самих мотивов
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 119 поступков) является психопатология» [124]. Патология пока не имеет ничего общего с учением о болезнях, а только рассматривает связь между целью и средством ее достижения, между удовольствием и неудовольствием: будучи учением о страданиях, потребностях, недостатках и интересах, она становится основой науки о человеческом поведении и служит Бентаму доказательством того, что все мотивы человеческих поступков обусловлены личными интересами. «Не существует ни одного мотива, который не сопровождался бы соответствующим интересом, реальным или воображаемым» [125]. При этом Бентам прекрасно видит, что «желания и мотивы», неприемлемые для нас или для других (связанные со стремлением к удовольствию, которое дает еда и сексуальная жизнь, с богатством, любовью и властью, с дружбой и антипатией), в то же время прикрываются «фиговым листком», интерпретируются как «неподобающие проявления человеческого образа мыслей» и замещаются другим мотивом [126], — первый намек на теорию проекции и вытеснения. Создается впечатление, что психиатрическая практика этого периода следовала, преимущественно, консервативной романтической модели. Не случайно эта сторона реформы была тесно связана с различными религиозными движениями: квакеры основали приют вблизи Йорка, методисты еще активно боролись с психическими расстройствами, а многие значительные личности, занимавшиеся психиатрией, были одновременно священниками и врачами (или только священниками), например, Б. Фосетт, У. Паргетер, У. Мур, С. Уокер и Ф. Уиллис. Они должны были заниматься психиатрией в той мере, в какой она подчеркивала психическое (и связанное с самообвинением) происхождение психических расстройств. Об этом говорит и тот факт, что в названную эпоху — два последних десятилетия XVIII века и первые десятилетия века XIX — не только многие психиатры были писателями — men of letters, или «медицинскими журналистами», но некоторые проявили себя и в поэтическом жанре и поддерживали отношения с писателями-романти-
120 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ками, например, У. Перфект (в то время видный масон), Т. Бейкуэлл, Э. Дарвин (дед Чарльза Дарвина), Дж. Ферри- ар, Т. Беддаз, Т. Браун, П. Эрл и Т. Троттер. К тому же, первая английская книга по психиатрии, привлекающая немецкие источники, ссылается на один из продуктов раннего немецкого романтизма — «Журнал по практической психологии» (Magazin fur Erfahrungsheilkunde) [127]. Наконец, перечисленные здесь врачи, занимавшиеся практической психиатрией, большей частью, были и теми, кто подчеркивал психическое происхождение расстройств, создавал или совершенствовал метод «нравственного руководства», пропагандировал значение воспитания и предлагал в своих книгах — в качестве нового метода описания — собрание подробных персональных историй болезни. Таким образом они давали понять, что собираются реализовать реформу в том смысле, в каком о ней говорила романтически и исторически ориентированная шотландская философия морали и психиатрия Бэтти. В самом начале их деятельности им помогло одно историческое событие, которое привлекло на их сторону английскую общественность и в то же время оказало влияние на направление развития возникавшей тогда же психиатрии на континенте: это припадки безумия у короля Георга III в 1788-1789 годах и шумный успех лечения, которое проводил священник, врач и владелец частного дома для умалишенных, доктор Франсис Уиллис A717-1807). Общественный резонанс был настолько сильным еще и потому, что приглашенные врачи много раз отвечали на вопросы парламентской комиссии, а их отчеты были изданы большими тиражами. Положение Уиллиса было особенно выгодным, поскольку к нему обратились после тщетных попыток других врачей, когда их неудачи уже стали очевидными, и болезнь, продолжавшаяся некоторое время, начала стихать. Уиллис обещал выздоровление, если пациент будет следовать его «нравственному руководству». Он объяснил болезнь перенапряжением и little rest — недостаточным отдыхом, и потребовал полностью изолировать короля от членов его
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 121 семьи и министров. Лекарства почти не применялись (в соответствии с формулой Бэтти: «руководство значит гораздо больше, чем лекарства»). Однако на короля на время надели смирительную рубашку, а по некоторым сообщениям, его даже били, чтобы сломить сопротивление. Между тем, решающим и эпохальным средством Уиллиса было возбуждение здорового чувства страха (wholesome sense of fear), так как предпосылкой любого выздоровления он считал абсолютный внутренний контроль над пациентом. Пациент должен относиться к врачу с почтением и страхом. Только благодаря такому подчиненному положению «нравственное руководство» допускало в дальнейшем более мягкое обхождение с пациентом и предоставляло ему значительную свободу передвижения, при этом, правда, на случай неповиновения всегда были под рукой средства физического принуждения. Но каким образом врач подчиняет пациента своей власти? Только с помощью «воздействия своей личности», а особенно той силы, какую имеет пристальный взгляд [128]. Слава о магической целительной силе Уиллиса подкреплялась тем обстоятельством, что он никогда не высказывался письменно. Поэтому любопытство врачей, да и общества в целом, удовлетворялось мистифицирующими сообщениями из вторых рук. Так, один посетитель пишет в 1795-1796 годах: «Обычно приветливое выражение его лица изменялось, когда он впервые встречался с пациентом. Он вдруг совершенно преображался, вызывая почтение даже у маньяков. Казалось, его пристальный взгляд проникал в их сердца и предугадывал их мысли. Таким образом он подчинял себе пациента и использовал это как средство лечения» [129]. Когда Эдмунд Бёрк на заседании парламентской комиссии усомнился в способностях Уиллиса, то последний, как сообщается, так пристально посмотрел на философа, что обезоружил его так же, как и его коллегу драматурга Р.Б. Шеридана [130]. Уиллис, который был первым, кто в девяти из десяти случаев устанавливал строго определенную плату за лечение, в качестве вознаграждения за успешное лечение короля получил самую высокую пенсию в истории медицины. Она по-
122 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ чти удвоилась после того, как его пригласили консультантом к королеве Португалии. Именно национальное значение методики Уиллиса вызвало общественный интерес к реформе в сфере содержания безумных в целом и, в частности, способствовало распространению представлений о психическом происхождении безумия и «нравственном руководстве». Это вряд ли могла сделать публикация психиатрических отчетов о лечении короля, которые зачастую пытались обжаловать методы Уиллиса. Отныне почти все врачи обосновывали свои действия, ссылаясь на практическую деятельность в частных или общественных заведениях, то есть были вынуждены следовать изменившимся критериям лечения, ставшего более активным. В данных обстоятельствах это возможно только тогда, когда твердо установлена психическая причина заболевания. Соответственно, область психического — страдания пациента — как сфера возможного воздействия на отдаленные причины приобретает огромное значение, вплоть до того, что стираются и без того абстрактные различия между ближайшими и отдаленными причинами. С победой moral management были забыты те различия, которые проводил Бэтти между автохтонными и вторичными заболеваниями. Болезнетворное и в то же время целебное воздействие страданий стало одной из самых популярных тем. Применение «нравственного руководства» должно было ориентироваться на индивидуальные особенности. Самое большое собрание историй болезней издал У. Перфект, владелец private madhouse — частного сумасшедшего дома, чья книга была чрезвычайно популярной и в 1778-1809 годах выдержала 5 изданий [131]. Решающим фактором лечения становится личность врача, его как будто магическое превосходство над пациентом и способность «поймать его взгляд» [132]. Один из случаев, описанных Паргетером, особенно показателен, поскольку автор учитывает предпосылки магического воздействия взгляда врача и дает понять, что речь идет о законном овладении внутренним миром человека: «Я взял с собой двух помощников, а узнав, что у него нет
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 123 при себе опасного оружия, оставил приведенных с собой людей у двери, приказав им вести себя тихо и не показываться. Их помощь могла мне понадобиться. После этого я рывком открыл дверь, ворвался в комнату и в первое же мгновение пристально посмотрел на него. Дело было сделано: он тут же затих, задрожал от страха и проявил такое послушание, какое только можно ожидать от сумасшедшего» [133]. Физическая природа заболевания потеряла значение. Если можно было отказаться от физического насилия, то от пациента требовали, чтобы он подчинился — якобы добровольно — внутреннему моральному принуждению: искусственная ситуация, в которой внешнее насилие, на случай непослушания, оставалось у двери, незамеченное и готовое к действию. Можно доказать, что теория психического происхождения безумия порвала с прежними теориями и стала самостоятельной в тесной связи с той потребностью в действиях, которую испытывало реформаторское движение, поэтому особенно характерно, что многие традиционные терапевтические методы получили лишь новую психическую интерпретацию. Так Дж. Ферриар, врач больницы в Манчестере, не хотел отказываться от применения рвотных препаратов не только потому, что они способствуют удалению вредных веществ, но и из-за тех «неприятных ощущений, которые они вызывают». Таким образом, это старое средство получает свое место в схеме «нравственного руководства» Фер- риара, который понимает под этим, в первую очередь, «систему дисциплины» и стремится сделать пациента «чувствительным к ограничениям». За нарушение порядка предусмотрены и другие наказания, например, заключение пациента в темной камере и голодная диета «до тех пор, пока он не проявит признаков раскаяния». Соответственно, улучшение состояния связывали с «правильным поведением», «наградой» за которое был перевод в лучшую комнату, так как нравственная цель лечения состояла в том, чтобы привить пациенту a habit of self-restraint — «умение владеть собой» [134].
124 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Новая психическая интерпретация была дана и «вращательной машине» — Rotatory Machine, причем самим ее изобретателем. В 1804 году она была описана М. Коксом, врачом и владельцем частного сумасшедшего дома — по техническим указаниям Дж. Смита A790) и Э. Дарвина A796). Впрочем, мы уже встречались с таким принципом у Мандевиля. Сначала Кокс склонялся к соматической интерпретации безумия. Его основная идея состояла в том, что insanity — безумие, является соматическим заболеванием и охватывает весь организм, защищая его от развития других болезней. Поэтому он высказал гипотезу, согласно которой «введение в организм какого-либо нового заболевания» будет столь сильным потрясением для animal oeco- поту} что может вылечить безумие или привести к улучшению. Именно эту новую, исцеляющую безумие болезнь должна была искусственно спровоцировать созданная им .машина: с помощью убыстряющегося вращения закрепленного в ней пациента, при том что время вращения определялось строго индивидуально, у него вызывали головокружение, рвоту, сосудистый коллапс, вплоть до потери сознания, а иногда и судорог. Кокс, а вслед за ним и психиатры по всей Европе, считали весьма убедительными успехи этого метода [135]. В 1810 году в ирландской больнице Корка У.С. Халларан усовершенствовал эту машину таким образом, что она могла вращать четырех пациентов одновременно со скоростью до 100 оборотов в минуту [136]. Несмотря на свою соматическую теорию, Кокс дал этому методу нравственную интерпретацию: «Это и нравственное, и медицинское средство для лечения маньяков». Это «сильнодействующее средство» успокаивает не только тело, но и душу. Прежде всего, оно вызывает способствующее исцелению «чувство страха», действие которого можно усилить, если проводить процедуру в темноте и позаботиться о необычных шорохах или запахах. Таким образом можно скорректировать ложные идеи, разрушить болезненные ассоциации и сломать «силу и последствия порочных психических привычек» [137].
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 125 б) Приют, или Осознанное принуждение Учреждения, или терапевтические модели, чей романтически- консервативный, но активный практический характер описан в предыдущем разделе, существовали, широко применялись и непосредственно повлияли на тот процесс, начало которому в середине XVIII века положило открытие приюта недалеко от Йорка. Поэтому совершенно недопустимо связывать основание английской психиатрии с учреждением приютов. Правда, в приютах описанная выше модель была реализована в такой степени, что стала объектом дискуссии и образцом для подражания. Возникновение приютов служит примером как самоуправления английской буржуазии, так и общественно-политической активности английских религиозных общин, никогда не достигавшей такого размаха на континенте. В 1791 году некая женщина, член «общества друзей» — квакерской общины Йорка — впала в состояние бреда и была отправлена в дом для умалишенных в Йорке, существовавший с 1777 года. Администрация заведения запретила посещение пациентки, а спустя несколько недель она умерла при невыясненных обстоятельствах. После этого квакеры Йорка в 1792 году решили открыть для членов своей общины собственный сумасшедший дом с более мягким режимом. Один из квакеров, живший в Йорке Уильям Тьюк, взял дело в свои руки: он побывал в приюте Манчестера и Госпитале св. Луки, чтобы набраться опыта, собрал пожертвования и построил здание для нового приюта, который принял первых пациентов в 1796 году. Руководство женским отделением осуществляла «матрона», мужским — «суперинтендант». У. Тьюк, как «фактически главный управляющий», постоянно наблюдал за работой приюта. Было решено пригласить врача. А. Хантер, врач Йоркского дома для умалишенных, претендовал на это место, но безуспешно, так как его подозревали в слишком суровом отношении к больным, к тому же он до сих пор не подтвердил свою научную квалификацию. Предпочтение было отдано аптекарю Т. Фауле-
126 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ру, который в 1786 году ввел во врачебную практику применение белого мышьяка. Новый приют сознательно противопоставил себя многочисленным заведениям для безумных, существовавшим в то время, и всегда был открыт для инспектирования заинтересованной общественностью; будущим инспекторам других заведений разрешалось жить в приюте для приобретения опыта. Добровольно отдав себя на суд общественности, приют добился того, что уже в 1798 году появилось первое хвалебное сообщение о нем, опубликованное швейцарским врачом де ла Ривом [138]. Однако собственный отчет о деятельности заведения последовал лишь в 1813 году и был написан внуком его основателя — Сэмюэлем Тьюком, «квакером, филантропом и торговцем из Йорка, казначеем приюта» [139]. Тьюк в своей «дилетантской» книге сообщает, что в этом «дилетантском» заведении были испробованы традиционные медицинские средства физического воздействия, но их признали неэффективными — за исключением теплых ванн. Поэтому его первый вывод гласит: «Опыт работы приюта <...> не много прибавит к славе и развитию медицинской науки». Но Тьюк тут же поспешно утверждает, что присутствие врача было небесполезным, так как «врач, благодаря своему положению, иногда больше влияет на умы пациентов, чем другие надзиратели». Врач действует не столько как специалист, сколько from his office, то есть силой своего профессионального и общественного авторитета. В лечении безумных следуют почти исключительно принципу «нравственного руководства», тем самым реализуя его наиболее полным образом со времен Бэтти. Цель одна — привить всем безумным «благотворную привычку к самоконтролю». Есть два пути, чтобы добиться этого добродетельного поведения. Первый — принятое еще со времен Уиллиса внушение чувства страха: при этом всегда можно изолировать пациента в качестве наказания за неподобающее и агрессивное поведение. Второй путь — это апелляция к самоуважению. Он практикуется в приюте: от пациентов требуется «держать себя в руках» в присутствии по-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 127 сторонних, но чаще этот метод используется под маской дружеской беседы между управляющим и пациентом во время регулярных чаепитий — tea-parties. Пациенты появляются здесь в своей лучшей одежде и должны участвовать в благопристойной по форме беседе, чтобы преодолеть последние «отклонения», мобилизуя свои лучшие «нравственные качества», и «укрепить свою способность к самоконтролю» [140]. Принцип самоуважения пока выходит за рамки принципа устрашения в процессе осознания принуждения, хотя оба способствуют освобождению от него. Самоуважение требует от пациента нормального поведения, свойственного рядовому члену общества, субъекту в диалоге с другим субъектом; при этом — в отличие от принципа устрашения — собеседнику больного категорически запрещается «дурачиться или <...> проявлять высокомерие». Напротив, вести себя следует как «разумному существу». Искусственность ситуации доводится до совершенства. Если в середине XVIII века медицинские книги призывали граждан самостоятельно лечить свои «нервные расстройства» с помощью рационального просвещения, то теперь безумных вовлекают в ситуацию, в которой создается законченная иллюзия самолечения, — мнимое равенство, проявляющееся в способности субъекта поддерживать диалог и самостоятельно подавлять свои «отклонения», страсти и приступы агрессии на пути к социально и морально приемлемому поведению. Так осуществлялось превращение безумного в субъекта, не подкрепленное реальным положением вещей, а отнюдь не его объективизация, как считает Фуко [141], поскольку именно объективные препятствия на пути к субъективности и самоограничению безумных преподносило как само течение заболевания [142], с одной стороны, так и реальная структура власти в самом заведении, с другой, но эти препятствия игнорировались, в лучшем случае, из них делали тайну и раздували идеологически. Так или иначе деятельность квакеров, а также упомянутых выше врачей, чей опыт им предшествовал, представ-
128 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ляет собой достойную попытку приблизиться к пониманию проблемы безумия. Поэтому С. Тьюк с полным правом так сформулировал свою задачу: «...осуществление этого благородного эксперимента, чтобы понять, насколько глубоко можно повлиять на безумных с помощью разума и чувств и насколько далеко они могут с пользой продвинуться на пути к свободе, счастью и общим привычкам нормальных людей» [143]. Для более точного понимания устройства приюта и сравнимых с ним заведений необходимо рассмотреть те структуры власти, которые были в состоянии, пробуждая страх и самоуважение, подтолкнуть безумных к субъективности и «сдержанности» (self-restraint). Это те самые принципы, которые, как мы видели, оказались действенными в консервативной программе реформ, направленной на преодоление кризиса в гражданском обществе. В то же самое время, когда революция во Франции привела к возникновению гражданского общества, Англия уже стояла перед задачей либо организовать утилитаристскими методами, либо интегрировать консервативными те силы, которые стали заметны в результате индустриальной экспансии гражданского общества. В безумии было нечто романтически притягательное: как анархический продукт субъективного поведения, как развращенное состояние человеческой природы, уже по определению Грегори, его еще можно было вернуть к естественной моральной норме. Умеренность, порядок и законность — так М. Якоби суммирует в своем немецком переводе Тьюка [144] методы, применявшиеся в приюте. Не меньшее значение имеет и заимствование у семьи ее естественного авторитета. Тьюк не уставал повторять, что обстановка в приюте аналогична семейной. Пациенты должны привыкнуть к тому, что своим неправильным поведением они вредят семье и что даже сам принцип устрашения выводится из ее природы: «страх следует вызывать в той мере, в какой он естественно вытекает из обычных правил, принятых в семье». Безумных нужно наказывать или вознаграждать, как детей, сразу после совершения соответ-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 129 ствующего поступка; для того чтобы вызвать к разговору, их надо сначала напугать, потом приободрить. Семья остается островком нетронутого естественного авторитарного уклада в анархическом обществе. Фуко справедливо пишет о приюте: «Безумие есть детство <...> Внешне в такой «семье» больной обретает нормальную и одновременно естественную среду; на самом деле она отчуждает его еще сильнее»* [145]. Еще в те времена, когда бедняки, как и безумные, попадали в сферу государственного правопорядка, заведения, созданные для последних, воспроизводили форму мнимой семьи: психологически реальной, как институт — фиктивной; для безумных разум воплощался в фигуре патриархального отца. С тех пор и существует фатальный терапевтический трюк: мнимое равноправие на вербальном уровне при явно одностороннем распределении власти на уровне действий. Поэтому религиозность свойственна приюту не только как заведению, основанному квакерами, но и как принцип лечения. Подобно семье, религия может быть образцом естественности и порядка. Так как, с точки зрения верующего, никакая болезнь не в силах разрушить религиозность, то в отношениях с безумным нужно, прежде всего, взывать к его набожности. Даже в глазах безумного религия может оправдать и устрашение, и призывы к совести, чтобы подтолкнуть его к якобы собственной победе над беспорядочными страстями. Благоразумие должно снизойти на него, как покров исцеляющей религиозности. Так приют превращается в такую среду, «которая не только не станет для него защитой, но, наоборот, будет поддерживать его в состоянии тревоги, под неослабной угрозой Закона и Провинности»** [146]. Наконец, привлекается целебная сила романтической, чистой, не испорченной городом и цивилизацией природы. * Цит. по: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. — СПб, 1997 - С. 479. ** Там же. - С. 473. 9А-1014
130 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ После основания приюта все заведения в XIX веке еще долго строились «на природе» — де ла Рив пишет: «Этот дом расположен в одной миле от Йорка, среди плодородного и приветливого ландшафта; он нисколько ни производит впечатления тюрьмы, а скорее — большого поместья, окруженного обширным садом и обнесенного забором» [147]. Природа исцеляет безумие, как и другие последствия хаотического общественного прогресса. Труд, если это работа в поле, тоже один из элементов целительного изначального порядка, правда, лишь как полезное движение и занятие, как самоцель или средство морального «самоконтроля». Таким образом, приют — это отступление, бегство от анархии буржуазно-индустриального общества. Впрочем, куда меньшая вина возлагается на общество, чем на отдельных людей, которые поддаются неестественным наклонностям, неразумным страстям, неограниченной свободе и безнравственной порочности, принимая на себя вину и болезнь одновременно, а очиститься, избавиться от грехов и излечиться им должно помочь педагогическое руководство. Тьюк постоянно подчеркивал педагогический характер своего метода лечения, который вовсе не воздействует на разум с помощью аргументов, так как они оказались столь же бессмысленными, как цепи и ориентированная на физическое вмешательство медицинская терапия. Скорее, это воспитание сердца и характера нормативными средствами интеграции в рамках нравственного порядка. Разум «копирует» нравственную практику, а не она определяется разумом. Связь между целью и методом этого воспитания повторяет перспективы романтического движения: семья, природа, религия и нравственно осознанная внутренняя жизнь. Хотя это общественное движение и в состоянии постичь человеческую индивидуальность, в качестве платы за это оно лишь смиряется с объективными успехами реального экономического процесса и его последствиями для буржуазного общества, оставляя этот прогресс за пределами своих интересов, а в конце концов, надстраивая его идеологически и компенсируя нравственно. Точно так же и деятельность
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 131 приюта направлена только на моральную интеграцию и самопринуждение индивидов и затушевывает объективную и естественную историю самого заболевания, которая как раз и мешает больному вернуться к нормальной жизни. Это означает, что романтическая практика созерцательна и ничего не изменяет в действительности, до тех пор пока причины отклонений она ищет исключительно в самом индивиде и стремится подчинить его нормальному порядку с помощью расточительных апелляций к его нравственности, в то же время не обращая внимания на то, что и люди с психическими расстройствами могут жить своей жизнью. По большому счету, для приюта не важно, чем закончится острая и агрессивная стадия болезни — излечением или равнодушием и покорностью конечного состояния. Ведь то, что внушает тревогу и опасения при безумии, в обоих случаях успешно побеждено, а спокойствие и порядок восстановлены. Показательно, что приют хотя и стал местом обучения «суперинтендантов» для других заведений, но никто не думал об организации клинического преподавания для студентов-медиков и врачей. Эта немедицинская или откровенно антимедицинская сторона реформы своим происхождением обязана Бэтти и имеет такое же значение для развития психиатрии и ее общественных функций, как и ее противоположность — в лице соматической психиатрии и утилитаристской модели Бентама. Ни в одной стране возникновение психиатрии не обошлось без столкновения обеих этих позиций и обусловивших их общественных движений. К вопросу о «гуманности» заведения квакеров необходима следующая поправка: официальное заведение в Йорке принимало всех больных, включая тяжелых и агрессивных. Поэтому определенная доля «беспорядков» была неизбежной. Приют квакеров, напротив, являлся реформаторским и элитарным заведением и не принимал тяжело больных пациентов, в связи с чем было нетрудно похваляться своей гуманностью. Д. Блазиус описал тот же самый процесс на примере Зигбурга. Подобный самообман нередко встречается и сегодня.
132 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Приют — хотя и был образцом заведения, созданного по инициативе граждан, — косвенным образом способствовал тому, что безумные как продукт общественной анархии в еще большей степени передавались под защиту и во власть государства. Отчет Тьюка в 1813 году значительно усилил заинтересованность общественности в ситуации вокруг безумных, что привело к раскрытию недостатков в заведениях Йорка и Бедлама. А это, в свою очередь, послужило причиной широкого «Парламентского расследования относительно состояния домов для умалишенных, 1815-1816 гг.». Заключение комиссии, проводившей расследование, отличается от предыдущих расследований, главным образом, по трем аспектам, где она проявляет себя более либерально: 1) выдвигается требование более широкого развития научной и практической деятельности врачей; 2) если раньше на первом плане стояла защита общества от безумных, то теперь акцент переносится на защиту безумных — с помощью государства — от насилия и принуждения, применяемого в лечебницах, то есть на защиту личных прав от незаконных посягательств; 3) критерием, согласно которому данные комиссии классифицируются скорее как недостатки, является слишком долгая продолжительность лечения. Это означает, что заботы парламентариев вращаются, прежде всего, вокруг того, чтобы свести к минимуму потери рабочей силы и денежные затраты общества. Новый вывод, согласно которому принуждение признается негуманным, пока оно замедляет возвращение к трудовым отношениям, это, в первую очередь, призыв к психиатрии — наделить безумных определенными общественными функциями. Правда, только в 1828 году был принят закон, заменивший неэффективные предписания 1774 года и значительно расширивший возможности контроля за сумасшедшими домами. Отныне, например, каждое заключение для направления в больницу должно было подписываться двумя врачами — за исключением «бедных безумных», когда довольствовались подписью одного врача. Даже на уровне закона
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 133 сохранялось прежнее дискриминирующее отношение к бедности и безумию. То, что действие закона по-прежнему распространялось и на преступников, подтверждает принятие в 1800 году «Билля о безумных преступниках» (Insane Offender's Bill). В 1800 году Хадфилд, покушавшийся на короля, был оправдан, так как защитник, лорд-канцлер Томас Эрскин, убедил суд в его безумии. Но поскольку не было легальной основы для отправки Хадфилда в сумасшедший дом, то в спешке был принят соответствующий закон, который предусматривал помещение «безумных преступников» — criminal Lunatics, в Бедлам или общественную больницу одного из графств. В результате над входом в приют, открытый в Бедфорде в 1812 году, появилась надпись: «Дом для умалишенных графства Бедфорд, открытый для приема сумасшедших преступников и бедных безумцев» [148]. Вероятно, ничто не служит более красноречивым доказательством непреодолимого различия между «бедными безумными» и другими сумасшедшими, чем показания Т. Монро, врача из Бедлама, перед парламентской комиссией в 1815 году. На вопрос, почему именно в Бедламе, а не в своей частной больнице он так часто применяет цепи и кандалы, Монро ответил: «В частной больнице так много персонала, что нет оснований для применения принудительных мер; у меня сорок с лишним пациентов и достаточно надзирателей». На вопрос, как он все же относится к принудительным мерам такого рода, Монро ответил: «Они пригодны только для бедных; если заковать в цепи джентльмена, ему бы это не понравилось. <...> Я совершенно не привык видеть джентльмена в цепях и никогда не видел ничего подобного: это так оскорбляет мои чувства, что я никогда не сочту подобную меру необходимой». Согласно Монро, имея дело со знатным человеком, впавшим в безумие, а не с «бедным безумцем», прибегнуть к насилию значит только возбудить его еще больше [149]. Доклад Тьюка пробудил общественный интерес к раскрытию нарушений в 1813-1814 годах и инициировал пар-
134 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ламентское расследование 1815-1816 годов, но и эта фаза закончилась успехом приюта. С одной стороны, был распущен весь персонал больницы в Йорке, а ее реорганизацией было поручено заняться приюту. С другой стороны, из Бедлама был уволен не только Т. Монро, но и аптекарь Джон Хаслам. Отличаясь чрезвычайно заносчивым характером, он высмеивал врачей, работавших с безумными пациентами: они якобы обходятся без насилия, а подчиняют безумных лишь «решительным выражением и необыкновенной силой своего магического взгляда». Но на самом деле они приближаются к буйным пациентам только в том случае, если на них надеты смирительные рубашки, к тому же в сопровождении нескольких надзирателей: «Я никогда не мог убедить кого-либо из этих врачей применить свой редкий талант (этакая пантомима) с глазу на глаз с возбужденным больным» [150]. Хаслам был единственным значительным критиком романтически настроенных реформаторов и психиатров, а в то же время и единственным, кто в этот период обогатил теоретическую базу психиатрии (см. ниже). Со времен Тьюка и парламентского отчета 1815-1816 годов больше не умолкал вопрос об охранительной и надзирающей функции государства. Даже Томас Бейкуэлл, чей частный дом для умалишенных на протяжении нескольких поколений был «семейным предприятием», выступая перед парламентской комиссией, предложил — в качестве реформаторского средства — создать «национальные больницы исключительно для лечения безумия». Решительно, речь шла о том, чтобы принять «радикальные законодательные меры, которые позволят признать всех безумных детьми государства» [151]. Национализация безумных для защиты их прав и для защиты общества — в этой формулировке проявляется недоверие, которое с тех пор психиатры питают к обществу, поскольку оно мешает им быть безоговорочно либеральными и вынуждает поддерживать политику государственного вмешательства в дела общества, не способного справиться со своими проблемами. Джордж М. Барроуз, врач
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 135 и владелец сумасшедшего дома, считал заслугой британцев то, что благотворительность, наука и искусство всегда были делом гражданского common sense — «здравого смысла» нации, в то время как за границей инициатива должна была исходить от правительства. Только в отношении безумных надо сделать исключение, ведь вмешательство государства, «вмешательство закона» в самоорганизацию общества и в дела индивида необходимы. Безумные и слабоумные должны находиться «под опекой власти». Только таким образом можно гарантировать защиту свободы и собственности и предотвратить самосуд — ввиду той опасности и тревоги, которую возбуждают безумные. Государство должно регулировать также учреждение и строительство психиатрических больниц, потому что только так можно на практике побороть всеобщий предрассудок о неизлечимости безумия; а именно он больше всего повинен в том, что буржуазное общество теряет так много полезных членов. В целом, результаты лечения в частных сумасшедших домах гораздо лучше в силу того, что они располагают большими возможностями; значит, и государственные «психиатрические больницы» должны лучше финансироваться, к тому же это пойдет на пользу общей экономике. Необходим государственный контроль и за начальством этих заведений: оно обладает неограниченной властью над больными и персоналом, так что — ввиду человеческой слабости — слишком велико искушение злоупотребить этой властью и прибегнуть к насилию. В этом отношении Барроуз был одним из первых, кто ясно указал на роль надзирателей, которые должны обладать высокими нравственными качествами и профессионализмом, что является предпосылкой «нравственного лечения». Поэтому труд надзирателей следует лучше оплачивать, страховать их из фонда заведения на случай болезни и смерти, а также по старости, и выдавать специальные свидетельства о профессиональной пригодности [152]. Наконец, Барроуз, пожалуй, первым заимствует у романтической психиатрии ее опыт нравственного подхода — в той форме, какую он принял в приюте и у Тьюка, — чтобы довести до
136 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ абсурда его теоретические претензии на абсолютизм: поскольку оказывается, что даже квакеры, ведущие почти безукоризненный образ жизни, могут впасть в безумие, это, с одной стороны, опровергает красивую теорию, согласно которой «безумие является душевной болезнью». А с другой, даже если воспитание и привычки оптимальны, «ни одно человеческое общество, каким бы превосходным ни было его теоретическое и практическое устройство, не может быть совершенно свободно от человеческих слабостей. Все, что может быть приписано чистейшей нравственности и в чем я тоже полностью убежден, состоит в следующем: среди членов братской общины найдется меньше душевнобольных, чем где бы то ни было» [153]. в) Примирение с системой, или Невидимое принуждение Слушания и отчет комиссии, проводившей расследование в 1815-1816 годах, а также аргументация Барроуза в 1820 году очерчивают — правда, без конкретных имен и дат — отрезок времени, когда романтическая и утилитаристская традиции встречаются, вступая в то сложное соотношение, которое и определяет лицо психиатрии XIX века. Предыдущие 30 лет обусловлены романтической реформой в психиатрии. Именно в силу того, что романтическая психиатрия могла приписать неразумные страсти и неестественные влечения любому отклонению в поведении, безумные стали моделью общественного инструмента стабилизации. Отчасти им пользовались священники и другие люди без специального образования в рамках фиктивной семьи и идеологизированной натуры, ориентируясь на патриархальные отношения и «сердечную педагогику». Правда, в этих условиях человека принимали всерьез и освобождали от цепей. В то время как безумных считали детьми, воспитывать которых надо силой семейного авторитета; они были изъяты из свободной коммуникации экономического общества, защищены laissez-faire — «невмешательством», и, со
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 137 своей стороны, не мешали его беспрепятственному развитию. Оставался всего один небольшой шаг, чтобы передать отцовство государству, которое было в состоянии куда более эффективно выполнять обе связанные между собой функции. Сохранялась в силе и прежняя взаимосвязь между «бедными безумными» и бедными рабочими. Нельзя забывать, что в это время происходили первые серьезные бунты рабочих и были сделаны первые попытки законодательного ограничения женского и детского труда A819). Эти постановления могут быть истолкованы двояко: государство вмешивается в экономическую жизнь общества и защищает от нее рабочих, или оно гарантирует обществу беспрепятственное развитие и защищает его от нарушений со стороны рабочих. Подобно тому как патриархальная интеграция безумных берет начало в идее воспитания, так и трудовое законодательство 1819 года восходит к Роберту Оуэну и его идее всеобщей национализации в целях совершенствования общества [154]. Однако для Барроуза и психиатров последующего периода на первый план все явственнее выходит утилитаристская и естественно-научная позиция, в то время как консервативная модель реформ, особенно в викторианскую эпоху, сохраняется в качестве своего рода стабилизирующей надстройки больничной практики и лишь позднее вновь обретает значение для возникновения психопатологии, независимой от соматологических концепций. Для Барроуза общественная функция больницы заключается в том, чтобы как можно больше безумных пациентов и притом в кратчайшие сроки вернуть к состоянию, в котором они будут полезны обществу. Он даже предлагает ввести конкуренцию между заведениями; они должны публиковать ежегодные отчеты, чтобы можно было сравнить результаты лечения. Сам он впервые широко применяет статистический метод — как для анализа успехов заведения, так и для того, чтобы подтвердить свой тезис, согласно которому безумие не является неизлечимым заболеванием, а поддается лечению, как и другие соматические заболевания, число же безумных с развитием цивилизации
138 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ не растет постоянно. Вопреки пессимистическим взглядам тех, кто утверждает обратное, он замечает, что значение «особого настроя организма, который называют наследственной предрасположенностью», сильно преувеличено и приводит к отказу от лечения [155]. Роль наследственности особенно подчеркивали романтики. В противовес им Бар- роуз развивает своего рода теорию среды и кризисов: только в периоды внезапных экономических, религиозных или политических «переделок» (например, плохого урожая, подъема цен, болезни короля) вырастает число безумных, чтобы по окончании кризиса снова снизиться до прежнего уровня [156]. Жертвой статистики пала и старая идея, что Англия отличается наибольшим числом безумных, людей, страдающих сплином, и самоубийц. Вместо этого Барроуз предлагает прагматическое и куда более объективное объяснение: англичане раньше других обратили внимание на безумных и поэтому имеют больше знаний о них [157]. За этим стоит представление о том, что дистанция между безумием и болезнью слишком велика, чтобы была возможна какая-либо точная национальная идентификация. В конечном счете, безумие, согласно Барроузу, нельзя объяснить особенностями «внутреннего мира человека» — его задатками, склонностями, страстями, безнравственностью; это болезнь, связанная с внешними, физическими причинами. Он приводит, прежде всего, следующие аргументы в защиту этой гипотезы: а) с точки зрения этиологии: возможность дифференциации физических причин заболеваний и результаты вскрытий, которые он привлекает так же, как это делают Дж. Хаслам и анатом А.Д. Маршал A815) [158]; б) с терапевтической точки зрения: наличие лечебного эффекта при выполнении соматически ориентированных предписаний. Раскол между внутренним и внешним, душой и телом, реакцией и раздражителем, о котором почти не могло идти речи в связи с представлениями Т. Уиллиса о common sense и anima, этот раскол, прошедший через весь XVIII век и
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 139 все более искусственно прикрываемый понятиями нервной и жизненной силы, теперь становится очевидным. Отныне можно разобраться в альтернативах и сделать выбор между ними. Психиатрам, которые придерживаются концепции соматического происхождения заболевания, эта ситуация приносит значительное облегчение и освобождение. Как врачи, они снова что-то значат. Их проблемы упрощаются за счет разделения обязанностей. Вопросы души и морали они передают в ведение больниц, действующих по романтическому принципу. Сами же они теперь могут следовать схеме, позволяющей им искать явные соматические причины безумия, объяснять его с этиолом/ческих позиций и разделять на разные группы заболеваний, и, придерживаясь этого пути, указанного успешным развитием естествознания, определять соответствующие методы лечения. Так перед ними открывается даже оптимистическая утопия: однажды будут раскрыты все или одна причина безумия, и тогда безумие, как форму человеческого неразумия, можно будет победить окончательно. Эта схема и эта утопия — контрастируя или переплетаясь с романтической и противостоящей им концепцией, или надстройкой, — определяют путь психиатрии в XIX веке. Они создали тот фундамент, на котором могли возникнуть новые и более непосредственные связи с медициной, слабые в период романтической реформы, но уже очевидные для Бэтти. Позднее это привело к признанию психиатрии медицинской дисциплиной и повышению ее профессионального уровня в целом, ради чего модель болезни довольно часто трактовалась чересчур идеологически. В 1823 году в Лондоне и Эдинбурге сэр Александр Морисон начал читать регулярные лекции по психиатрии. В 1842 году Джон Конолли открыл первый клинический курс в провинции (в приюте Хануэлл). Ничто более явно не свидетельствует о потере интереса к медицинскому характеру психиатрии (по сравнению с ее педагогическим аспектом), обусловленную, прежде всего, романтической реформой, чем то обстоятельство, что клиническое преподавание в Госпитале св. Луки, введенное
140 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ Бэтти в 1753 году, было прервано в начале XIX века и возобновилось только в 1843 году. В 1841 году была основана «Ассоциация медицинских служащих приютов и больниц для безумных» — национальное объединение врачей, занимающихся безумными. В 1853 году этот союз выпустил свой первый журнал Asylum Journal of Mental Science. Однако уже в 1848 году начал выходить основанный Фор- бсом В. Уинслоу Journal of Psychological Medicine and Mental Pathologie, который придерживался более аналитического и теоретического направления. Для этой фазы развития и институализации психиатрии, которая приобретала все более соматическую и естественнонаучную основу и с 1820 года находилась под значительным влиянием Франции, характерны определенные перемены во взглядах на общественную обусловленность безумия. По аналогии с тенденцией определять причины и терапию исходя из внешних физических проявлений, романтические упреки в отношении внутренних задатков и страстей человека заменяются обвинениями в адрес его окружения. Это касается не только политических, экономических и религиозных кризисов, о которых говорил Барроуз, и не только первого протеста врачей во главе с Такрахом против нищеты в промышленной среде A831) [159], но и критики до тех пор существовавших заведений, в которых сама среда — по выражению Джона Рида A816) — являлась «рассадником и производителем безумия» [160], что должна была изменить внешняя реорганизация приютов. Теоретический и практический оптимизм психиатров, по сравнению с Бэтти ориентированных однозначно соматически, нашел поддержку в различных открытиях начала XIX века, которые как будто подтвердили, что психические расстройства всегда являются симптомами органических заболеваний мозга: 1) объяснение пеллагры и ее психических симптомов [161]; 2) отличие кошмаров алкогольного делирия от других видов бреда [162];
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 141 3) связь безумия с состоянием мозга (позднее признанном сифилитическим) при прогрессивном параличе, с которой — как с открытием французов — Барроуз познакомил общественность в 1828 году [163]; 4) доказанное Беллом A811) различие между двигательными и чувствительными нервами, что способствовало совершенствованию неврологической теории и привело к новым представлениям об ассоциативной психологии, определившим XIX век. В том же направлении развивался эволюционизм У. Лоренса, этнолога, слывшего атеистом и разрушителем общества, которому, впрочем, удалось прийти A819) с помощью сравнительной анатомии и физиологии к тезису о том, что дух лишь выражает «функции мозга» [164]. Как раз в связи с этнологией общественный интерес привлекает новая социальная проблема — защита аборигенов. С самого начала в этом участвуют и психиатры, исходя из теоретических и практических оснований (эволюционизм или Reform Movement): другой значительный этнолог того времени, Джеймс Причард, в то же время и практикующий психиатр, из-за морального диктата был вынужден придать религиозную форму эволюционистским тезисам своей «Физической истории человечества», вышедшим между вторым A826) и третьим A836-1847) изданиями [165]. В то время как основание первого этнологического объединения, Общества защиты аборигенов (Лондон, 1838), с самого начала было связано с политической реформой, дальнейшая формализация и профессионализация понятия и института «науки» шагнули так далеко вперед, что уже спустя пять лет возникла необходимость во встречном основании Лондонского этнологического общества, поддерживавшего научный нейтралитет. В эти годы психиатры участвовали, по меньшей мере, в пяти социально-политических движениях: движении в защиту бедняков и рабочих, в тюремной реформе, движении в защиту аборигенов, движении в поддержку новой педаго-
142 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ гики и в реформе организации медицинской помощи безумным. Все эти движения предваряются страстным требованием эмансипации, все они, впрочем, имеют и свои — большей частью, незамеченные — внутренние связи как на научном, так и на организационном уровне, как мы показали это на примере реформы в отношении безумных (Irrenreform). Все составляющие ее романтические и либеральные, нравоучительные и естественно-научные компоненты смешиваются, главным образом, с историческими, естественноисторическими и эволюционистскими представлениями. К тому же существует множество промежуточных связей во взглядах на тогдашних адресатов этих реформаторских движений. Например, образ ребенка переносится на бедных рабочих, заключенных, аборигенов и безумных, причем слово «бедный» с этого момента понимается не только экономически, но и сентиментально, а слово «ребенок» означает восхитительную невинность и автономность или отсталость, вызывающую сострадание и требующую изменений. В результате экономического вторжения в колонии и естественноисторического — в их происхождение, общество пополняется новыми формами неразумия — неразумием дикаря и ребенка, которые нуждаются в интеграции или эмансипации. Поэтому Розен справедливо замечает, правда, не делая различий между романтической и либеральной моделями: «Иррациональность и безумие были только следствием исторического развития и изменения социальных отношений. По мере роста и развития цивилизации и невероятного прогресса причины безумия и иррациональности увидели в отдалении человека от природы, в нарушении способности чувствовать, связанном с тем, что он утратил непосредственную связь с природой. Безумие стало обратной стороной прогресса» [166]. Для теоретического обоснования психиатрических и смежных с ними (антропологических, психологических, социологических) исследований и социальной практики большое значение приобрела френология Галля и Шпурц- хайма. Шотландский врач Эндрью Комб A797-1847) изу-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 143 чал френологию в Париже в 1818 году, а в 1831-м познакомил с ней Англию [167]. Это учение, которое пыталось локализовать человеческие качества, прежде всего, влечения, в строго определенных областях мозга, тем самым создало физиологическую картину патологии мозга — «материалистическую» основу для объяснения безумия. Однако при этом оно допускало как соматическую, так и связанную с ней функционально, но в остальном автономную психическую и социальную этиологию и симптоматику. Предложенное Комбом определение безумия как «функционального расстройства мозга» — functional derangement of the brain, из-за использования прилагательного «функциональный» до сих пор колеблется между двумя значениями — «психогенное расстройство» или «последствие органического поражения». В том числе, на этой основе уже упомянутый выше Причард в 1835 году смог развить свою знаменитую судебную концепцию moral insanity — «нравственного безумия», противопоставив его intellectual insanity — «интеллектуальному безумию». В ту эпоху это было самое значительное и самое спорное расширение полномочий психиатрии на сферу психически нездорового. Ведь потенциально под этим названием можно было признать болезненным любое поведение, отличающееся от общепринятого. То, что Арнольд называл «нравственным безумием» и, в отличие от «медицинского безумия», считал допустимым в рамках нормы, теперь было «аномализировано» с точки зрения психиатрии. По определению Причарда, moral insanity — это «болезненное извращение чувств, склонностей и способности к действию, не связанное с какой-либо иллюзией или ложным убеждением разума: оно может проявляться при совершенно нормальных умственных способностях, и им часто страдают люди <...> со странным, своенравным и эксцентричным характером» [168]. Определение того, какое поведение следует считать нормальным, становится почти недоступным для медицинских авторитетов того времени, так как и здесь, несомненно, речь идет об органических заболеваниях мозга. Спустя 50 лет эти противоречия выль-
144 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ ются в психиатрическую и судебную проблему психопатии. Впрочем, убеждение в соматической обусловленности безумия приводит Причарда к выводу, что веру в существование болезни духа в Англии теперь можно встретить только в суждениях общественности, которые в связи с монополией специального научного знания признаются дилетантскими, да еще в абсурдных для англичанина представлениях, наподобие воззрений немецкого романтика Гей- нрота [169]. Менее проблематичной была экспансия психиатрических интересов в другом направлении, впрочем, тоже соматически ориентированная: теперь, наконец, в поле зрения попали слабоумные, малоумные и эпилептики, и их научилась различать как психиатрическая наука, так и общество, заинтересованное в их защите и интеграции. До сих пор они жили не в такой изоляции, как безумные до 1750 года, так как большинство приютов отказывалось их принимать. Эта наиболее абстрактная форма неразумия, представлявшая, по сравнению с другими, наименьшую социальную опасность и почти не нарушавшая жизнь общества, приносила, как казалось, и наименьшую экономическую пользу. Около 1820 года, в период нарастающей рационализации общественной экономики, и эта форма неразумия начала вызывать беспокойство, но в то же время стало понятно, что и она нуждается в защите. Вскоре и психиатрией она была признана излечимой настолько, что этим больным можно было приписать даже большую экономическую полезность и надежность, чем безумным. Заслужило признание выступление Барроуза, который в 1820 году пожалел отвергнутых всеми заведениями «эпилептиков, тупо- и слабоумных», заметив, что в Англии ни один бедняк не был вылечен от эпилепсии и что для этих больных необходимы специальные заведения [170]. К нему присоединились и другие психиатры: они дифференцировали некоторые формы этих заболеваний, способствовали учреждению больниц и нашли здесь более благодарный объект своей страсти к педагогике, ибо более управляемый, чем безумные. В 1847 году в Лон-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 145 доне при поддержке филантропов, проявлявших интерес к педагогике, и Джона Конноли был построен первый дом призрения, предназначенный исключительно для больных идиотией. Прошло ровно 150 лет с тех пор, как этого требовал Дефо. А уже в 1855 году открылся похожий на замок «Приют для идиотов, Эрлсвуд» (Asylum for Idiots, Earlswood), где в первые годы безвозмездно работал сам Конолли. Мы видим, что психиатрия, по понятиям XIX века, развивалась как самостоятельная наука в тесной связи с различными социально-политическими движениями, прибегая к помощи других медицинских и немедицинских дисциплин. Стадия становления психиатрии в Англии закончилась введением Non-Restraint System — «системы нестеснения», связанной с именем Джона Конолли. Пропитанные романтическим духом и, как правило, частные больницы, продолжавшие существовать в викторианскую эпоху, принимали в этом столь же малое участие, как и в расширявшихся естественнонаучных исследованиях. «Нравственное руководство» в его выраженной форме — что недавно было доказано, по крайней мере, для США начала XIX века — значительно увеличило социальную дистанцию между бедными и богатыми безумными, которых до тех пор лечили одинаково плохо [171]. Система нестеснения, напротив, изначально являлась продуктом государственных заведений, их естественнонаучного мышления и теорий о значении среды и их утилитаристского убеждения в первостепенной важности внешней организации [172]. Поэтому начало этого движения, несомненно, связано с Бентамом, его влиянием на строительство лечебных заведений до 1850 года и его принципом, согласно которому наибольшую свободу передвижения надо совместить с эффективным надзором без применения насилия. В этих рамках — как это делает Джеттер [173] — и следует рассматривать логику развития механических средств терапии: цепи были заменены смирительной рубашкой, ее место заняли вращательная машина и качели Кокса. Но чтобы буйный пациент мог легче выплеснуть свое беспокойство и потребность в дви- 10 А-1014
146 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ жении, чтобы у него была возможность «перебеситься» и вернуться в уравновешенное состояние — как того требует классическое либеральное представление — начиная с 1820 года прежние инструменты постепенно вытесняются изоляторами с мягкой обивкой стен — padded room. Одним из последствий этого стала замена романтической трудотерапии, считавшейся самоцелью, полноценной работой. Она позволяла пациенту постоянно двигаться и уже не только фиктивно поддерживала в нем убеждение в его социальной полезности, кроме того, продажа созданной им продукции могла удешевить затраты самого заведения. В варианте Халларана это успешно осуществил Уильям Эл- лис, главный врач приюта Хануэлл в одном из графств. Его френологические взгляды запрещали ему применять наказания в воспитательных целях, поскольку пациент страдает заболеванием мозга, но они же позволяли ему выбрать индивидуальное лечение. Он взял на работу педагогов, чтобы необразованные пациенты могли получить профессию. Продукцию, изготовленную больными, продавали на распродажах при больнице или за ее пределами. Для Эллиса связь между бедностью и безумием была очевидной: нищета и безработица ведут к безумию, а безумие усиливает бедность. Этот первый последовательный представитель социальной и трудовой психиатрии вполне осознавал риск превращения больничной среды в мир труда. Он отпускал больных на испытательный срок перед окончательной выпиской и использовал больничные фонды для возвращения бывших пациентов на предприятия. Эллис был также единственным психиатром, кто выступил перед парламентом в 1834 году по вопросу о положении «рабочего класса». Никогда прежде бедняки не были столь жестко подчинены принципу экономической полезности, поэтому обществу никакие прежние результаты психиатрической работы не казались столь убедительными: Эллис был первым психиатром, получившим дворянское звание [174]. В связи с этими тенденциями не только Конолли в своей работе полностью отказался от применения насиль-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 147 ственных мер, но и общественный приют Линкольна. Его главный врач, Эдуард П. Чарлсворт, с 1823 года систематически, год за годом, ограничивал медицинские показания к применению принудительных мер. Эта постепенная реформа, разумеется, закончилась революцией, когда в 1835 году на работу был принят хирург Роберт Гардинер Хилл A811-1878). Он занялся изучением условий жизни в приюте, что в его изложении выглядит как тщательный социологический эксперимент: «Обнаружив, что положительные результаты неизменно следуют за более мягким лечением, я тщательно составил статистические таблицы; я включил в них результаты разных методов лечения; я рассмотрел каждый случай в отдельности. Я жил среди пациентов и наблюдал за их привычками. <...> В конце концов, я пришел к убеждению, что при надлежащей системе надзора, в подходящем для этого помещении механическое принуждение является ненужным и вредным. Я высказал это мнение доктору Чарлсворту и попечителям; я сделал это собственным принципом. Я действовал согласно этому принципу и подтвердил свою теорию на деле» [175]. Этот эксперимент, включавший наблюдение, сравнение ряда опытов, изучение частных случаев и статистическую обработку, дал следующие результаты: после того как в 1834- 1838 годах применение насильственных мер сократилось от 647 случаев до 0, улучшились и показатели лечения, в приюте больше не было самоубийств, прекратились неприятные инциденты, воцарился порядок, реже наблюдались приступы возбуждения, больные больше не проявляли враждебных и мстительных чувств по отношению к надзирателям, тупоумным удалось привить гигиенические привычки и все обитатели заведения стали «гораздо счастливее». В 1839 году Хилл опубликовал первые итоги и составил перечень организационных мер, которые после полного отказа от personal restraint — «личного принуждения», должны были занять его место: «улучшенная конструкция здания, <...> классификация больных, бдительность, постоянное присутствие надзирателей днем и ночью, доб-
148 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ рожелательность, заботливость и внимание к здоровью, чистота и удобство, обслуживающему персоналу абсолютно запрещено во время работы заниматься посторонними делами» [176]. Таково соотношение уже испытанных на опыте принципов, но с одним существенным дополнением: речь идет о постоянном присутствии надзирателей. На смену внешнему и внутреннему принуждению пришли люди, которые не бьют, не наказывают, не читают нравоучений, а просто присутствуют. То, что надзиратели должны были нести вахту и днем и ночью, было так же внове, как и правило не заниматься в это время другими делами, не говоря уже о том, что им отныне категорически запретили проявлять свое естественное недовольство непослушными или злыми больными, а требовали обходиться с ними исключительно дружелюбно. Надзиратели, и без того получавшие мизерную зарплату, презираемые обществом и выполнявшие опасную для жизни работу, теперь стали жертвами освобождения безумных и новой системы. Не удивительно, что Хилл потерпел неудачу, и не в последнюю очередь по вине надзирателей. Его называли утопистом, духовидцем, болтуном и шарлатаном, его обвиняли в растратах и в том, что он подвергает бессмысленной опасности жизни других. Несмотря на его успехи и вмешательство доктора Чарлсворта, против него ополчилась напуганная общественность, ошибочно полагая, что безумных снова выпустят на свободу. Это показывает, какую тревогу и беспокойство внушает индустриальному обществу уже одно только представление о «свободных безумных» и какие страхи и насилие со стороны общества призваны устранить дома для умалишенных (в том числе и благотворительные). Наконец, надзирателей призвали не подчиняться Хиллу. А в 1840 году он был вынужден оставить свою должность. Он занялся частной практикой, озлобился, выслушивая отказы при попытках получить новое назначение, и лишился общественного признания [177]. Однако в 1839 году его посетил один профессор, широко известный своими связями, даже близостью к королеве,
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 149 своей многосторонней социальной деятельностью, к тому же настроенный достаточно романтично, чтобы пуританский организационный план Хилла и Эллиса дополнить «семейной идеологией». Итак, Джон Конолли в 1839 году, в период между своим назначением и началом работы в приюте Хануэлл, посетил Хилла в приюте Линкольна. Там он познакомился с Non-Restraint System и с 1839 года воспроизводил ее в Хануэлле, имел успех, и именно с Конолли и его именем связана мировая слава этой системы. Конолли рос в бедности; будучи отцом семейства, вел во Франции богемный образ жизни и вращался в кругу литераторов. Затем он вернулся в Англию, еще не имея никакой профессии, и изучал медицину до 1821 года. В Стратфорде-на- Эйвоне — а Конолли был страстным почитателем Шекспира* — он пять лет вел частную практику, был членом городского совета и дважды избирался бургомистром. С этого времени и в течение всей своей жизни он активно занимался медицинской журналистикой либерально- прогрессивного направления и выступал за улучшение положения рабочего класса. Он был членом Общества распространения полезных знаний (Society for the Diffusion of Useful Knowledge), основателем дома призрения для бедняков, написал множество научно-популярных статей о здоровье, а также книгу, посвященную холере и серию работ, специально адресованных рабочим. Он относился к числу основателей или первых членов Британской медицинской ассоциации A832), журнала «Медико-хирургическое обозрение» (Medico-Chirurgical Revue), френологического общества в Уорике, Этнологического общества, Медико-психологической ассоциации, Национальной ассоциации распространения социальных знаний (National Association for the Promotion of Social Sciences), был основателем первой большой больницы для страдающих малоумием в Эрлсву- де. Если добавить, что до этого он в течение пяти лет, буду- * Стратфорд-на-Эйвоне считается местом рождения Шекспира. — Прим. ред.
150 И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ чи профессором медицины, преподавал в Лондоне, что с 1842 года проводил первые клинические занятия по психиатрии в Хануэлле, содействовал обучению надзирателей и был одним из наиболее популярных психиатров — как в сфере терапевтического консультирования, так и в судебной, — что он много сделал для введения независимой психиатрической экспертизы, возглавлял оба конкурирующих психиатрических общества и придал системе нестеснения, по меньшей мере, перспективную форму, то можно понять, что Конолли был тем человеком, в чьей деятельности воплотилась взаимосвязь психиатрии с большинством общественных проблем, проявившихся с началом индустриализации в середине XVIII века и получивших некое предварительное разрешение в реформаторском движении середины XIX века. В личности Конолли отразилось также и относительное завершение того процесса, которому психиатрия обязана своим превращением в науку и профессиональным становлением, то есть процесса, начатого парадигмой Бэтти. Иными словами, с Конолли связано все то, что само по себе не было значительным вкладом в психиатрию, но больше соответствовало общественным потребностям, от которых психиатрия была неотделима с самого начала [178]. На чем основывается система нестеснения Конолли? Безумие рассматривается им как болезнь мозга, обусловленная внешними физическими или социальными факторами. Из них важнейшие — как для патогенеза, так и для ориентированной на терапию организации больницы — питание, физическое здоровье и воспитание, снова понимаемое как духовное. Все это, по Конолли, важно и для общества в целом: пренебрежение этими факторами приводит не только к безумию (чаще у женщин, так как они исключены из сферы духовного развития), но и к неудачам в воспитании детей, массовому обнищанию и нравственному вырождению. Психо- и социально-гигиеническая организация больницы в соответствии j^ тремя названными факторами га-
3. РЕФОРМАТОРСКОЕ ДВИЖЕНИЕ И ДИАЛЕКТИКА... 151 рантирует терапевтический успех. Место насильственных мер — 600 средств принуждения в Хануэлле становятся ненужными — занимает реорганизация внешних условий жизни: питание (для богатых — менее, для бедных — более обильное, чем обычно), проветривание помещений, ванны, увеличение числа надзирателей с повышением их заработной платы. Издаются подробные правила на все случаи жизни, вводится регистрация, проводятся статистические наблюдения. В то же время «обязательная» гигиена превращается в заповедь. Принуждение, как механическое, так и осознанное нравственное, оказывается излишним. Директор больше не стремится вызвать у пациента «исцеляющее чувство страха», а становится, в первую очередь, врачом, доброжелательным и всегда готовым к разговору. Конечно, своим признанием Конолли обязан тому, что он учился на ошибках Хилла. Он дополняет его систему надстройкой в викторианском духе, наделяя терапевтическими функциями авторитет семьи, школы и церкви. Так врач превращается в отца для своих crazy children — «сумасшедших детей». Поскольку Конолли считает, что хорошо воспитанные граждане редко впадают в безумие, то «бедные безумные» превращаются для него в «бедных неграмотных пациентов». Воспитание призвано вернуть к социальным нормам отклонения в потребностях безумных. Примирение либерально-утилитаристской модели с консервативно-романтической в системе нестеснения смягчает и жесткую трудотерапию Эллиса: теперь считается, что она подходит только половине пациентов и поэтому заменяется разными видами «социальной активности» (развлечения на свежем воздухе, концерты, даже танцевальные вечера). Наконец, приглашается публика; пора покончить с традиционной изоляцией и предрассудками, а безумных избавить от ощущения отверженности. Попавшие в поле зрения общества «бедные безумцы» были со времен Бэтти освобождены сначала от внешнего, а теперь и от внутреннего принуждения. Принуждение стало невидимым. Оно проявилось в системе нестеснения, в
152 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ гигиенических предписаниях, в социальной организации условий жизни — по аналогии с законодательно контролируемым фабричным предприятием для Labouring Poors — «работающих бедняков». Одновременно с этим осуществлялась интеграция безумных — сначала в фиктивную романтическую семью, которая затем росла и превращалась в общественное заведение, мнимое социальное и замкнутое подобие самого общества, сродни интеграции «работающих бедняков», чья эмансипация в этот период потерпела неудачу. Середина XIX века приносит гражданскому обществу Англии вместе с ростом благосостояния относительное затишье социальной напряженности — видимость социального перемирия как в «рабочем вопросе», так и в «вопросе о безумных». В 1847 году, когда парламентом были приняты фабричные законы, Конолли заканчивает свою первую книгу о системе нестеснения и путях достижения социального мира, который приближается, благодаря его системе в Хануэлле, к фиктивному обществу для безумных: «Наступит спокойствие, воскреснет надежда, воцарится всеобщая удовлетворенность. <...> Почти все склонности к злонамеренным поступкам, пагубной мести или саморазрушению исчезнут. Чистота и благопристойность будут поддержаны или восстановлены; и даже отчаяние превратится в жизнерадостность и надежное спокойствие». И если есть где-либо на земле место, «где будет царствовать гуманность», то это оно [179]. Только в конце XIX века обнаружится, какое множество проблем, связанных с безумными и рабочими, сводилось к искусственному согласию в середине века, скрывалось или вытеснялось, насколько равновесие между социальной эмансипацией и интеграцией лишь более или менее совершенно симулировало возможную свободу.
ФРАНЦИЯ D Теоретическая и практическая подготовка уничтожения старого режима В то время как в буржуазной Англии практика изоляции неразумия никогда не была неограниченной, именно так обстояло дело в абсолютистской Франции. Продолжительность этого периода можно точно установить. Он начался в 1656 году с королевского Декрета о возведении Общего госпиталя и закончился — как и сам абсолютизм — вместе с революцией. Так как общие госпитали были созданы абсолютизмом, то их задача — перевоспитание армии нищих с помощью труда — при низком уровне развития буржуазной экономики имела мало успеха. Еще Кольбер прилагал значительные усилия, чтобы превратить больницы в мануфактуры — без убедительных результатов. Тем отчетливее проявились другие функции этих учреждений: они служили абсолютизму средством осуществления власти и желания воспитать в подданных определенные моральные каче-
154 III. ФРАНЦИЯ ства. Поэтому здесь бедняки и безумные содержались в обществе политических заключенных или абсолютно аморальных личностей, шла ли речь о непокорных сыновьях страны или о маркизе де Саде. Достаточно было lettre de cachet* — который было легко получить, но почти невозможно оспорить — чтобы отправить в госпиталь неугодного по каким-то причинам человека [1]. Это учреждение — почти автономное и неприступное — занимало среднее положение между полицейской и судебной властями и служило третьим внутриполитическим инструментом абсолютистского государства, одновременно инструментом господства и попечения: с помощью него наказывали и приучали к порядку, труду, морали и благоразумию. Директора имели неограниченные полномочия, гарантированные монархом и отвечавшие универсальным функциям этих заведений: «Они обладали силой власти, руководства, управления, коммерции, полицейскими функциями и правом юрисдикции, правом принудительного перевоспитания и наказания» [2], то есть в их распоряжении находились все классические средства принуждения. Общий госпиталь — как модель абсолютистского господства — мог служить оправданием требования Монтескье о разделении властей, а в критике второй половины XVIII века стал символом борьбы против тирании. С помощью этих заведений абсолютистское государство пыталось отстраниться от решения всех важных социальных проблем, чтобы было возможным объявить существующее общество разумным и нравственным. Поэтому подлинные «социальные вопросы», в их конкретном общественном значении, оставались незамеченными. До конца XVIII века они куда в большей степени обсуждались лишь как частные стороны «политического вопроса», изменения государственного строя и освобождения индивида. Только в момент кризиса, в годы, предшествовавшие революции, и во время нее, они попали в * lettre de cachet (фр.) — королевский указ об изгнании, о заточении без суда и следствия. — Прим. ред.
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 155 поле зрения как самостоятельное явление. Это касается как бедняков, так и безумных. Даже тогда, когда общественность из литературной превратилась в политическую, критически настроенную по отношению к властям, она еще очень долго не обращала внимания на положение безумных. Точно так же и медицинская наука не видела в безумных особой проблемы. Несмотря на то что одной из функций общих госпиталей было государственное попечительство и поэтому в них работали врачи, безумные пациенты не вызывали их специального интереса. Только потому, что в Англии все обстояло иначе, во Франции создалось впечатление о частых случаях безумия, меланхолии, сплина или самоубийств среди англичан, и поэтому возникло понятие Morbus Anglicus — «Английская болезнь». Зачатки интереса к безумным мы обнаружим только в середине XVIII века, когда начался тот процесс, который в Англии прослеживается несколькими десятилетиями раньше: тогда прошедшая школу сенсуализма буржуазия обратилась к самой себе и создала пространство для критически настроенной общественности, и, по меньшей мере, те формы неразумия (истерия, неустойчивость настроения, нервные болезни, ипохондрия, меланхолия), которые считались привилегией отдельных слоев общества, сначала стали видимы и доступны, а потом поразили. В этот период, начиная с 1750 года, развиваются все предпосылки, которые в Англии привели к созданию психиатрии как науки и практики и которые приведут к тому же результату и во Франции. Однако они остаются особенным образом завуалированными и разобщенными; создается впечатление, что они до тех пор не могли выкристаллизоваться в практическую и теоретическую парадигму, пока общие госпитали, это средоточие абсолютизма, препятствовали появлению безумных на социальной сцене, то есть до тех пор, пока гражданское общество, уже осознавшее себя, еще оставалось политически бессильным. Пока представлявшие это общество критики могли списать неразумие на счет внешнего влияния абсолютизма, было невозможно, а главное, бесполезно, рассматривать неразумие как пробле-
156 III. ФРАНЦИЯ му или как продукт самого гражданского общества. Предварительные элементы, или условия, парадигмы — это гражданская общественность под властью абсолютизма, медицинский витализм, сенсуализм, романтизм Руссо и медицина нервных расстройств, физиократизм и тщетные попытки реформы, касающейся безумных. а) Виталисты и просветители «Также и во Франции, однако только с середины XVIII века, возникает политически активная часть общества. <...> В первой половине века, вопреки Монтескье, „философская" критика ограничивалась в основном религией, литературой и искусством; только на стадии публикаций энциклопедистов моральная позиция философов приобретает, пусть часто неявную, политическую окраску» [3]. В последней трети века клубы, разбуженные сначала Болинброком и другими английскими эмигрантами и путешественниками, превращаются в очаги общественной критики. Здесь из беллетристической возникает материалистическая, нравственная или экономическая дискуссия об устройстве общества и природы. Отсюда в 1774-1776 годах физиократы Тюрго и Мальзерб были приглашены в правительство — «словно первые выразители общественного мнения» [4]. Из той же Англии, разумеется, были импортированы ложи (в 1789 году их насчитывалось свыше 600) и кофейни (в 1788 году в Париже их было около 1800), здесь собиралась общественность, которой Неккер в 1781 году, а позднее Ка- лонн адресовали свои финансовые отчеты — Compte rendu. С этого момента политизированная общественность становится инструментом влияния поднимающейся буржуазии, по мере того как в ее руках постепенно накапливается экономический потенциал. В той же мере власть короля и его бюрократического аппарата, аристократии и клира приобретает все более формальный характер. Нас, прежде всего, должно интересовать, как эта буржуазия справляется с изнаночной стороной своей открыто зая-
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 157 вившей о себе политической и экономической мощи: со своей душой, природой и своими расстройствами. С 1750 года в медицине наиболее решительные импульсы исходят от Тео- филя Бордё и его виталистической школы в Монпелье. Бордё и его последователи Бартез и Биша пришли к своей позиции путем двойного отрицания. Картезианский рационализм, дуалистически разделявший мертвую материю тела и душу, после результатов физиологических экспериментов (Глис- сон, фон Халлер, Уайтт) был для них уже не приемлем. Но они не могли довольствоваться и анимизмом Шталя, который считал почти бесмысленными любые изыскания о возможности как осознанного, так и неосознанного движения и маскировал их под метафизическими терминами, предполагая объяснить вопросы, возникающие в этой области, непосредственным воздействием разумной души. В то время как после Шталя многие немецкие медики философствуют о «первооснове всего живого», Бордё и Бартез заменяют anima — «душа», Шталя нейтральным понятием la nature — «природа», или principe vital — «витальная основа». Гипотеза о существовании некой основной силы — как своего рода руководящей идеи — освобождает, с помощью формализации, от всякой метафизической проблематики и тем самым делает доступной для эмпирического изучения область живой материи, органического мира. Реализация этой возможности приходится, разумеется, на послереволюционный период: Франсуа Ксавье Биша в своей Anatomie generate A801) исходит из структурного своеобразия и витальности всех органов и тканей, уточняет понятия фон Халлера, дифференцируя при этом духовную и органическую чувствительность и сокращаемость и тем самым закладывая гистологический и химико-физический фундамент господства французской медицины в XIX веке [5]. В аргументации школы из Монпелье тело теряет свою механическую объяснимость, так как законы мертвой материи не применимы к явлениям жизни; зато оно приобретает автономию, которая должна быть принята во внимание наукой. Душа лишается своего картезианского особого положения, превращаясь в динамический
158 III. ФРАНЦИЯ принцип объяснения одушевленной природы — principe vital. Физиология, обоснованная таким образом, следует не механистическому, а «виталистическому материализму» [6]. Она не нуждается в рационально дедуцированной естественной системе, наподобие той, которую, в конце концов, создает Соваж в 1763 году. Скорее, она должна начинать с описания фактов, даваемых внешним и внутренним восприятием и обладающих — благодаря principe vital и природе — тем живым своеобразием, которое и следует анализировать. Это применимо для анализа органов и тканей [7], чья особая структура определяет характер болезни не меньше, чем страсти, инстинкты, мысли и другие предметы психологии, которые в рамках данной физиологии занимают хотя и зависимое от законов жизни, но свое собственное, свободное для эмпирического исследования пространство. Аналитический метод, которому отныне, то есть со времени революции, следуют медики-виталисты так же, как идеологи и психиатры, предоставляет им локковский сенсуализм в адаптации Кондильяка [8]. В противоположность Декарту, наука должна начинать не с дефиниции, а с «собирания фактов»: она должна разложить свои представления о данном факте на отдельные элементы, а затем, руководствуясь своим опытом, снова собрать их воедино. Это и есть аналитический или исторический метод, или генеалогия представлений. «Жизнь души» в значительной мере состоит из ощущений — sensibilite у Гельвеция, и развивается в зависимости от внешних обстоятельств, от воспитания. Во всяком случае, голоД или физиологические потребности — в роли движущей силы — являются врожденными. Несмотря на разработанную ими психологию потребностей, эти просветители едва ли касаются психических заболеваний. Последние казались им, как и Локку, расстройствами рассудка. Душа, или sensibilite, развивается непосредственно из одушевленной и организованной материи, хотя и может вернуться, например, при расстройстве рассудка, к своему изначальному состоянию. Но угасает она лишь вместе с жизнью.
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 159 Де Ламетри, как врач, и вовсе довольствуется тем, что объясняет безумие «испорченностью соков», по античному определению Галена. Это показатель того, насколько структура гражданской общественности Франции отличалась от английского общества той же эпохи. В то время как Арнольд может говорить о страстях, связывая их с болезнями самого складывающегося гражданского общества и используя для объяснения безумия, во Франции эта тема все еще звучит как политический аргумент в борьбе за такое общество против внешних авторитетов монархии и церкви, против обмана священнослужителей, в борьбе, которую большинство французских просветителей пережило на личном опыте: одни оказались в тюрьме и эмиграции, книги других сожгли. Так, в 1770 году Гольбах писал о вине за расстройство «общественного мнения»: «Троны служат настоящим рассадником порчи народов. <...> Те, кому надлежит вести нас, либо обманщики, либо погрязли в собственных предрассудках, и они запрещают нам прислушиваться к разуму. <...> Так страсти, свойственные нашей природе и необходимые для нашего существования, становятся инструментом нашего собственного уничтожения и разрушения общества, сохранности которого они должны были бы служить». Люди не только не отваживались «требовать счастья у королей, чей долг был сделать их счастливыми», но и позволили лживым проповедникам оттолкнуть себя от разума с помощью «религии, основой которой всегда было невежество, а путеводной нитью — воображение. <...> Отнюдь не природа сделала человечество несчастным, да и оскорбленный Бог не желал, чтобы оно жило в слезах, и ни в коем случае не наследственная испорченность сделала смертных злыми и несчастными. Скорее, эти достойные сожаления явления следует приписать исключительно заблуждению. <...> Если и существует лекарство для всех, которое можно применить при самых различных и тяжелых человеческих недугах, то оно, несомненно, единственное — истина, которую нужно почерпнуть у природы» [9].
160 III. ФРАНЦИЯ В эти, еще рационалистические, рамки природной истины и заблуждений, где движения тела и страстей соответствуют морали, Encyclopedic втискивает и безумие: оно является заблуждением, которого больше не замечают; это отказ от разума, от «доверия к нему и твердого убеждения за ним следовать. <...> В таком случае, истинное безумие присутствует во всех расстройствах духа, во всех иллюзиях самовлюбленности и во всех наших страстях, когда они ослепляют нас; тогда ослепление становится решающим признаком безумия» [10]. Стало быть, не самовлюбленность или страсти сами по себе вызывают безумие, а их иллюзия, или ослепление. Безумие — это заблуждение, расстройство рассудка, причины которого следует искать в обманчивых, физических и нравственных, внешних обстоятельствах, то есть в том, что человек недооценивает разумную и нравственную природу. Ошибка, предубеждение, заблуждение, догматизм — для просветителей в абсолютистской Франции это больше, чем субъективное мнение, которое легко опровергнуть с помощью анализа. «Заблуждение, с которым имело дело Просвещение, скорее является ложным сознанием эпохи, которое закреплено в институтах ложного общества и, в свою очередь, укрепляет господствующие интересы. Осязаемая объективность предрассудка, которой речь тюремных стен подобает более словесной паутины, становится очевидной в преследованиях и неудачах задержавшейся зрелости» [И]. Против такого неразумия Просвещение может устоять только в том случае, если мужество и стремление к разуму оно использует в собственных интересах. «Разум, несомненно, сродни таланту зрелости и восприимчивости ко злу этого мира. Он всегда проявляет себя в интересах справедливости, благополучия и мира» [12]. Поэтому понимание законов природы может в то же время стать руководством для морально правильной жизни. Конечно, необходимая зрелость — это зрелость гражданская. Поэтому «тюремные стены» общих госпиталей нужно рассматривать лишь через призму ее притязаний. Эти стены должны быть разруше-
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 161 ны, коль скоро они ограничивают свободу граждан. Безумные и бедняки, либо вовсе недееспособные в качестве граждан, либо дееспособные лишь отчасти — как рабочая сила, — сами по себе никого не интересуют. Поскольку безумные вызывают мало интереса, их включают в рационально дедуцированную схему расстройств разума и им нет никакой пользы от аналитического метода наблюдения и собирания фактов Кондильяка. Этот интерес возникает только тогда, когда вместе с революцией гражданское общество набирает силу, когда ему нужно определить границы зарождающихся гражданских свобод и когда оно осознает, что общество может быть причиной собственных бед. Во всяком случае, именно в это время природа более не образует неоспоримых нравственных и физических рамок виталистической медицины и Просвещения, науки начинают обособляться от живой природы и с позиций позитивизма определяют свой предмет, нет более единого разума, который из единой природы черпает нравственные законы жизни. Но тогда же впервые становится очевидной слабость сенсуалистского Просвещения, которое объективности абсолютистского насилия и неразумия могло противопоставить только веру в настолько же объективный разум и антиисторически статичную природу, вследствие чего его психология ощущений оказалась под угрозой превращения в пассивный приемник впечатлений, вызываемых объектами и событиями, в приемник, не пригодный к преобразующей деятельности субъекта. Позднее, по той же причине, Маркс критиковал материализм Фейербаха за то, что «предмет, действительность, чувственность постигаются только в форме объекта или восприятия, но не как осмысленная человеческая деятельность, практика; не субъективно» [13]. б) Руссо и Месмер Руссо не прислушался к этой критике, но он также не только показал обратную сторону Просвещения, как это часто говорится, но одновременно и укрепил позицию Просвеще- 11 А-1014
162 III. ФРАНЦИЯ ния и приблизил ее к практике. Если Дидро в «Племяннике Рамо» впервые представил общественности существо, чье место было в стенах Общего госпиталя и которое изображено как невежественное, ленивое, наглое и сумасшедшее, то Руссо жил такой асоциальной, скитальческой жизнью, страдая из-за нервов и из-за самого себя, или, по крайней мере, демонстрируя ее общественности как проявление индивидуальности [14]. Просветители поддерживали народ как филантропы, заступались за него, однако сами вели образ жизни высшего общества и, не в последнюю очередь, его аристократических слоев. «Руссо первый, кто говорит, как один из народа, и кто говорит и в свою собственную поддержку, когда делает это для народа»; он не призывает к реформам, «он первый настоящий революционер», который всю жизнь признает себя мелким буржуа, деклассированным, плебеем [15]. Под впечатлением от нравственно-сентиментальных романов Ричардсона, Руссо безвозвратно вытолкнул французскую читающую публику, а в то же время и политическую общественность, за пределы «хорошего общества», что способствовало — в большей степени, чем в Англии, — тому, чтобы низшие классы стали носителями революции и буржуазный импульс революции временно выплеснулся наружу. Руссо одновременно развивает и выворачивает наизнанку просветительскую критику, направляет ее снаружи внутрь, показывая, что принуждение и угнетение исходят не столько от абсолютистского государства, сколько продуцируются самим человеком и обществом — а именно, его научно-просвещенной частью. Это ведет его через неприятие теории к примату непосредственной практики и позволяет видеть революцию не как неразрывное и беспроблемное развитие, а как переворот с не поддающимися рациональному планированию последствиями, то есть как кризис. «Руссо был первым, кто направил свою критику не только против существующего государства, но с той же остротой и против критикующего это государство общества; он также первым охарактеризовал их взаимосвязь понятием кризиса» [16]. И опять же это Руссо предполагает, что абсолю-
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 163 тизм и аристократический рационализм уже нельзя победить средствами Просвещения, да, он даже подозревает, что оружие самого просветительского разума взято из арсенала его противника. «Он обращается против разума, потому что видит в процессе интеллектуализации в то же время и процесс обобществления» [17]. Поэтому и свою неприязнь к рациональной культуре, которую он считает не прогрессом, а вырождением, Руссо выражает более радикально и решительно, чем это было возможно в раннем английском романтизме. Его ordre naturel — «естественный порядок», в отличие от физиократов, не был имманентен обществу, а трансцендентен по отношению к нему; отсюда революционеры сделают вывод о своей невиновности и добросовестности своих действий, поскольку Руссо «предоставил в распоряжение политической дискуссии силы сердца и чувства и volonte generate — «общую волю» [18]. Впрочем, «природа» Руссо тоже будет имманентна буржуазному обществу в процессе его становления, а позднее, с культурно-критической и антикапиталистической позиций, она лишь отчасти победит буржуазную природу, подлежащую овладению с помощью рациональных законов, эксплуатации и превращению в неравно разделенную собственность, но в значительно большей степени она станет оправдывающей ее надстройкой, то есть даст объективированной, отчужденной природе моральное измерение и будет противостоять ей как прочувствованная, субъективная буржуазная естественность, морально-эстетически стилизованная под тоску по «простой жизни», под «природу как настроение», под исторический праздник живой индивидуальности. Процесс овеществления, отчуждения и разделения природы и человека — так он интерпретирует капиталистический способ производства и его последствия — преувеличенно, субъективно, сквозь идею «прекрасной души», спонтанности и оригинальности, выраженную в самобытной целостности произведения искусства [19]. Программа Руссо в том смысле, в каком она повлияла на психиатрию, была изложена уже в его первой значительной работе, победившей в конкурсе Дижонской акаде-
164 III. ФРАНЦИЯ мии и отвечавшей на ее вопрос: способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов? Его сочинение Discours sur les sciences et les arts («Рассуждение о науках и искусствах», 1750) представляет собой резко выраженный отрицательный ответ. В нем утверждается, что наука и философия порождают праздность, а значит, источник большинства бед, разрушают веру и добродетель и являются «врагами общественного мнения», под которым здесь понимаются укоренившиеся обычаи и суждения простого и доброго народа, а вовсе не рассудительность просвещенного общества [20]. К тому же, наука и литература усиливают интерес к торговле, деньгам и роскоши, а тем самым и неравенство между людьми, хоронят истинную нравственность и прочность нации, развращают вкусы; «истощают» тело и заставляют дух терять твердость. Граждане становятся не пригодными к солдатской службе. И наконец, наука и литература губят воспитание детей, питая их рассудок «абсурдными вещами», в то время как формирование души, верность долгу, невинность, неосведомленность, бедность и естественные, спонтанные добрые дела обесцениваются [21]. Ничто так не повлияло на непосредственное оформление психиатрической парадигмы во Франции, как Руссо и начавшаяся с него «мания самонаблюдения и самоотражения» [22]. Каждую из этих мыслей Руссо мы неоднократно встретим в теории и практике психиатрии. Он направляет внимание снаружи внутрь, на страдающего от собственного «Я» индивида, который сам был виновен в своем принудительном положении, в своем психическом и моральном отчуждении от нравственной природы, в своих психических страданиях: вследствие праздности, «сидячего образа жизни», рационального воспитания, роскоши, экономического эгоизма, страстей, удаленности от природы, отказа от религии, патриотизма, вкуса и воспитания души, вследствие революции, то есть сопутствующей ей «утрате нравственных корней». Все это будет вплоть до сегодняшнего дня порождать бесконечные вариации психических расстройств — если
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 165 следовать психиатрической этиологии — в постоянной борьбе с противоположной позитивистской, естественно-научной тенденцией. Соответственно, также значительно влияние Руссо на терапевтические принципы. Пути «душевного оздоровления» ведут дорогой романтиков во внутренний мир чувства, к сдержанному счастью души, к нравственной бе- зыскусности, назад к сельской жизни и физическому труду. Это путь воспитания души, который оберегает от потерь, обусловленных обществом и односторонней и чрезмерной работой ума, или устраняет эти потери, стремясь тем самым вернуть к жизни «изначально естественного человека». Сам Руссо в 1737 году предпринял «английское путешествие» в Монпелье для лечения своей ипохондрии и отнюдь не случайно во время этого предприятия выдавал себя за англичанина [23]. Он верил в morale sensitive и надеялся, что человеческую душу и поступки можно незаметно направлять с помощью гармонизирующих, чувственных раздражителей внешнего мира — красок, звуков, ландшафта. Именно музыка, которую он так почитал, кажется ему «наиболее подходящим средством, которое, не пропущенное сквозь сито рациональных представлений, достигает области эмоций: она воздействует непосредственно на душу» [24]. «Психиатрическое консультирование» при нервных расстройствах, ипохондрии, неустойчивости настроения и меланхолии, которое с 1750 года переживает подъем, соответствующий потребностям публики, и все больше ориентируется на идеи Руссо, опирается уже на новые модели нервной системы, предложенные физиологами: на витальные свойства чувствительности или на гипотезу, которая представляет нервы как натянутые или расслабленные струны, проводящие вибрацию. Именно это последнее представление облегчает аналогию с психическими процессами. С одной стороны, идя по этому пути, психическое состояние или его расстройства можно понять как натяжение, тонус, внимание — attention, или как вялость и рассеянность. Именно поэтому мания, как постоянное колебание чувствительности, вызванное перенапряжением нервных волокон,
166 III. ФРАНЦИЯ может перейти в полярное, противоположное состояние, в меланхолию, при которой связям с внешним миром препятствует расслабление или предельное натяжение нервных волокон. Это позволило Пьеру Помму объяснить истерию и ипохондрию A763) как чрезмерную — симпатическую — близость организма к самому себе вследствие сжатия нервной системы [25]. С другой стороны, теория напряжения — мыслимая одновременно механически и как деятельность нервной или жизненной силы — дает наглядную возможность использовать самые разные лечебные средства по модели музыки: как независимо от разума действующей и регулирующей силы, которая восстанавливает гармонию и оптимальный средний тонус напряжения нервов-струн, то есть средний показатель нравственной естественности. П.Ж. Бюшоз в 1769 году разработал теорию, согласно которой различным состояниям меланхолии можно противостоять с помощью соответствующих свойств музыки, им противодействующих. Это было то самое время, когда музыканты, в свою очередь, создавали «учение об аффектах», в соответствии с которым каждый эмоциональный порыв имеет свое звуковое выражение [26]. Анн-Шарль Лорри A726-1783) со своей работой о меланхолии A765) стоит на пороге новых нервных теорий [27]. Он описывает две формы меланхолии — melancholia humoralis («гуморальная меланхолия»), традиционно объясняемую порчей желчных соков, и новую, melancholia nervosa («нервная меланхолия»). Его теоретический интерес сосредоточен, преимущественно, на этой последней, которая представляет собой расстройство твердых частей и одновременно в том, что касается гуморальной формы (sans matiure), беспричинна. Нервная теория дает ему основание предположить, что меланхолия часто переходит в манию: это теоретический мост высочайшего практического значения, потому что благодаря ему интерес к модной у буржуа болезни, меланхолии, может распространиться и на тех настоящих безумных, которые находятся по ту сторону стен Общего госпиталя. В зависимости от твердости или мягкости нервных
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 167 волокон, различают, вслед за Руссо, два типа личности — солдата и поэта. Отныне, когда вину за возникновение меланхолии перекладывают на индивида и его организм, оказывается, что Лорри уже не обнаруживает никаких паразитических веществ, которые нужно выводить терапевтическими методами, поэтому и традиционное кровопускание и слабительные становятся бесполезными. Идеал здоровья, скорее, это «равномерное натяжение» (Homotonie): счастье и здоровье определяются равновесием тонуса всех нервных волокон, средним натяжением, способным гибко приспосабливаться к требованиям жизни. Большинство терапевтических средств, которые он предлагает, — путешествия, ванны, беседы, игры — связаны с модой на курортную жизнь, чью целебную силу превозносил еще Бордё — включая и маленькие галантные приключения. После 1750 года Спа стал французским курортом. Благодаря Симону-Андре Тиссо и его главному труду 1778-1780 годов [28], меланхолия и нервные расстройства окончательно закрепляются за нервной системой, или за чувствительностью, и определяются нравственно, в духе Руссо. Тиссо и другие психиатры, занимавшиеся «психиатрическим консультированием», поддались этому влиянию. Один и тот же нерв, согласно Тиссо, передает и ощущение, и движение. Первую функцию Тиссо объясняет с помощью теории распространения раздражения, чему служат маленькие сталкивающиеся друг с другом частицы, а вторую — гипотезой о волнообразно распространяющемся движении нервного сока. «Чувствительность» переносится на психические и нравственные качества. Люди, страдающие неврозами, обладают слишком чувствительной нервной системой и в то же время слишком чувствительной душой, слишком беспокойным сердцем, принимают на свой счет все события окружающего мира, сострадая и сочувствуя им. Эта повышенная способность к резонансу может привести к потере чувствительности, когда нервная система оказывается в состоянии столь сильного раздражения и реактивности, что не может больше перерабатывать и интерпретиро-
168 III. ФРАНЦИЯ вать получаемые впечатления. Это еще один теоретический мост, позволяющий получить общее представление о нервных болезнях и безумии. С помощью понятия чувствительности самому индивиду может быть приписана вина за возникновение нервного заболевания; это моральное наказание за то, что индивид предпочел неестественные раздражители общественной жизни всегда целительному влиянию естественного существования на лоне природы. Так была реализована руссоистская критика вырождения культуры, а также его метод лечения силами природы. Врач больше не умудренный наставник-просветитель, а моралист, выступающий против незрелости и удаления от природы, в которых повинны сами люди. Тиссо считал, что «чистая и незапятнанная совесть является лучшим средством профилактики безумия». Идеальное здоровье сопутствует нравственному совершенству. С тех пор в долговечном фонде критики культуры хранится убеждение в постоянном росте нервных болезней, которое часто используется как предзнаменование нравственного и национального упадка. Так, один из аспектов безумия, увиденного, по меньшей мере, с теоретической точки зрения, был вписан в издержки прогресса цивилизации; Маттей, другой близкий к Руссо врач, напоминает людям о слабости их разума, так как случай или сильное душевное чувство могут превратить их в неистовых безумцев [29]. Лечением для вырождающегося общества и страдающего индивида послужит возврат к гармонизирующим ритмам «естественной жизни» и физического труда — освобождение от социального принуждения не ради животного произвола, а ради закона и истины нравственной естественности. Так это представляет Тиссо, и так экзотический романтик Сен-Пьер описывает, как он сам излечился от болезни своего воображения, за что благодарен наставлениям Руссо, а не врачей [30]. Отнюдь не случайно, что к этому времени, в конце XVIII века, бельгийская деревня Гель была «открыта заново»: со времен средневековья более половины постоянного населения этой деревни составляли безумные, которые жили и работали в крес-
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 169 тьянских семьях почти без применения насилия и активного лечения. Если раньше такая организация и воспринималась как способ изоляции безумных, то Руссо дал ей другую интерпретацию и восславил как идиллию, в которой безумные отданы во власть всех целительных сил природы и поэтому, чаще всего, выздоравливают в течение года. Тем самым естественный нравственный элемент семьи был признан целительным для безумных еще до того, как французские приюты, наподобие английских, стали преподноситься как «семьи». То обстоятельство, что безумные были замечены теориями, исходит из логики мышления не столько просветителей, сколько кризисного сознания Руссо. Безумие лучше всего символизирует отдаление людей от прежнего простого образа жизни, современные виды социального принуждения и угрожающее вырождение культуры. Неразумие безумия ныне теоретически существует в недрах общества, глубоко прочувствованное и более распространенное; считаясь продуктом общества или социального индивида, безумие принимает теперь форму отчуждения (aliunation) человека от его естественного источника, от его самости, его природы, законов души, от его исторического предназначения. Под этим заглавием Пинель создаст первую психиатрическую парадигму во Франции. Как форма отчуждения, безумие показывает последствия разрыва с естественностью природы, поскольку человек уступил и продался искусственному и вырождающемуся обществу. В этой схеме размышлений (а с тех пор, как под нервной системой стали понимать чувствительность, жизненная сила в человеческом организме позволяет установить связи всего со всем без «сословных» барьеров) даже очень незначительное медицинское показание становится предупреждением тяжелых моральных и политических последствий для общества: так холодная вода полезна в качестве наказания и для гармонизации тонуса нервной системы и организма в целом, поэтому — в отличие от горячих напитков — целительна при нервных расстройствах. Отсюда Прессавен де-
170 III. ФРАНЦИЯ лает выводы A770), имеющие всемирно-историческое значение: «Большинство мужчин справедливо подвергаются критике за то, что они вырождаются, поскольку переняли женскую слабость, привычки и склонности; не хватает только сходства в строении тела». Чрезмерное употребление горячих напитков — а это выпад против кофеен, где формируется общественное мнение, — «ускоряет метаморфозу и делает оба пола почти идентичными как физически, так и морально. Горе человеческой расе, если этот предрассудок охватит весь народ; тогда не будет ни крестьян, ни ремесленников, ни солдат, так как вскоре они лишатся сил и энергии, которые необходимы для этих профессий» [31]. Женственность, нервные расстройства и просвещение становятся знаком времени; между тем они еще могут локализоваться в высшем обществе, пока простой народ защищен от них и располагает нравственно-экономическим противовесом благодаря своей неиспорченности и своему труду. Франция того времени была ареной первой шумной и скандальной кульминации «психиатрического консультирования», движения «животного магнетизма», месмеризма [32]. Франц Антон Месмер A734-1815), сын егеря, служившего у архиепископа Констанца, прежде чем заняться медициной, изучал богословие, философию и юриспруденцию. После защиты диссертации De planetarum influxu в 1766 году и женитьбы на богатой вдове, он в 1768-м открыл свою практику на большой венской вилле в стиле барокко. Здесь, одержимый музыкой и строящий теории с помощью музыкальных категорий, он осуществил первую постановку «Бастьена и Бастьенны» Моцарта A768). В 1774 году ему впервые удалось вылечить от истерии с помощью магнита одну девушку, что положило начало его славе. С 1775 года Месмер неоднократно демонстрировал свой метод лечения и его воистину мировоззренческую основу. Однако в Германии он повсюду встречал почти одно только неприятие. Медицинские общества и публика все еще были настроены слишком рационалистически для того, чтобы последовать за магически-материалистическим романтиком.
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 171 Когда в 1777 году он был заподозрен в мошенничестве в одном из случаев исцеления, враждебное отношение к нему обострилось настолько, что он был вынужден эмигрировать. Он вернулся в Вену еще один раз, после революции, но, обвиненный в якобинстве, вынужден был снова покинуть город [33]. В Париже, начиная с 1778 года, Месмер становится объектом ожесточенных споров ученых и общественности; Лафайет и Джордж Вашингтон принадлежат к его сторонникам, а его обширная лечебная практика не прекращается и тогда, когда в 1784 году королевская комиссия решает одну тяжбу не в его пользу. В нее входят лучшие ученые-натуралисты того времени — Франклин, Бейли, Лавуазье, а также врач и «друг народа» Ж. Гильо- тен, изобретатель названной его именем машины, за которую двое последних из этих ученых обязаны ему своей безболезненной казнью во время революции. Эта комиссия приходит к выводу, что «флюида», реальность которого утверждает Месмер, не существует, и что его сенсационное воздействие на пациентов объясняется галлюцинациями, прикосновениями, подражанием и обманом. Признать чисто психическую реальность, то есть суггестию, этой комиссии было так же трудно, как и самого Месмера. Новая наука, созданная Месмером, складывается из ряда традиционных мотивов. Однако признанная ранее целебная сила магнита должна была в век электричества и Гальва- ни [34] подвергнуться новой умозрительно-динамической интерпретации. Уже Бордё внес в новое медицинское мышление гуморально-теоретическую идею кризиса в процессе болезни, связав жизненную силу нервов с переломными днями, влиянием луны, приливами и отливами. Поскольку, по Месмеру, человек и Вселенная состоят из одной и той же субстанции, на них влияют гравитация, климат и луна, он считает обоснованной гипотезу о существовании флюида — чистой материи и силы одновременно, — который объясняет движение и небесных тел, и нервов, и их взаимное влияние друг на друга. То, что в былые времена приписывалось духам, божествам и демонам, те-
172 III. ФРАНЦИЯ перь, с открытием «животного магнетизма», считается воздействием естественных сил и позволяет покончить с суевериями. Благодаря раздражимости, возбудимости нервов, человек способен стать участником «озвучивающих» вибраций флюидов и природы как воплощенной гармонии движений. Болезнь — это нарушение возбудимости, а отсюда дисгармония, неправильная или слабая настройка и натяжение нервов-струн. Только природа способна излечить, и единственный метод, доступный человеку, чтобы усилить ее целительное воздействие, это магнит, который является отражением природы и обладает теми же свойствами (например, полярностью), что и человеческое тело. С помощью магнита можно передать животный магнетизм, с помощью музыки — выразить и сконцентрировать, а в зеркале — отразить и аккумулировать его, провоцируя «целительные кризисы»; например, безумных, эпилептиков, страдающих истерией надо доводить до припадков, потому что только через «полную революцию» можно добиться излечения. По сути дела, Месмер лишь пытался с помощью физических аналогий с электричеством, гравитацией и магнетизмом свести в единую рациональную и естественную схему идеи своего времени — чувствительность, возбудимость, теорию нервов-струн, гипотезу об отдаленных «симпатических» воздействиях, представление о виталистической жизненной силе, безыскусность природы у Руссо и Тиссо. Поэтому он неизменно относил себя к просветителям, а в своем последнем труде «Месмеризм, или система взаимодействий» A814) выступил за демократическое государственное устройство и религию, подобную разумному культу революции. Неопределенность и универсальность этих представлений и заложенный в них морально-практический смысл являются, конечно, только обратной стороной точности естественных наук, ограниченных строгостью эмпирически данного: и те, и другие возникают в результате распада классического единства наук о природе и морали, то есть являются продуктом того самого движения, в процессе которого гражданское общество обосабливается от абсолютистского
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 173 государства и проявляются противоречия между теорией и практикой, связанные с разделением функций и особенно заметные в возникающей психиатрии. Просветительская задача Месмера — ввести иррациональные силы жизни и природы в одну рациональную сверхтеорию — обернулась, перенесенная на практику, спиритуализмом и магией [35]. Просвещение — как начинают понимать современники — это отнюдь не прямолинейное и все объясняющее движение, а расхождения и столкновения рационального и иррационального [36]. Месмер на практике углубляет и технически совершенствует свои первоначальные методы. Вначале — следуя своей теории — он, действительно, использует магнит. Но уже в 1776 году он «переносит» особую целительную силу магнита на самого «магнетизера», который, с помощью прикосновений и поглаживаний, передает флюид пациенту. Наконец, место физического контакта занимает одна лишь концентрация воли. Поэтому одно из движений, вышедших из месмеризма, будет названо «волонтеры». Его специфическая черта состоит во взаимодействии между двумя индивидами, один из которых способен передавать энергию, а другой ее воспринимать, откуда вытекают не только все возможные варианты спиритизма, но отчасти и психотерапевтическая ситуация XIX да и XX века. Другим направлением развития становится техническое совершенствование аранжировки, которой даже сегодня бихевиористы приписывают исключительно лечебное воздействие [37]. Успех Месмера, то есть растущий спрос на него, требует своего рода большого предприятия. Для размещения пациентов, находящихся на лечении, открывается несколько домов, отелей и одна больница. Для лечебных залов Месмер изобретает baquet — чан с водой, обломками железных стрел, толченым стеклом, откуда торчат железные стержни, к которым с помощью ремней присоединяется пациент, — так создается подобие электрической батареи. Наряду с лечебными залами, для снятия кризисных симптомов (это приступы смеха и плача, выкрики, буйство, икота, судороги, обмороки) оборудуют «зал кризисов» с мягкой обивкой стен. Нанимают
174 III. ФРАНЦИЯ еще одного врача и слуг («красивых юношей» — для пациентов, среди которых больше женщин), которые получают право гипнотизировать самостоятельно. Оркестровая музыка, пение, иной раз природная идиллия в качестве фона, золотой жезл и фиолетовая одежда мастера, в долгом ожидании которого нервное напряжение доходит до предела, создают то волшебство, что порождает различные кризисные симптомы и их стремительное распространение. Moral sensitive Руссо воплощается в действительности. Поэтому в отчете комиссии за 1784 год Бейли не забывает указать на опасность этого метода для нравов, так как тесные доверительные и чувственные отношения между магнетизером и его впечатлительными клиентками близки к оргазму. «Индустриализация» этого предприятия начинается с того, что банкир и адвокат открывают своего рода рекламное отделение. 100 акций по 100 луидоров каждая были распространены по подписке. Акционеры создали основанный на взаимности тайный союз: Ordre de VHarmonie — «Орден гармонии»; они должны были в тайне сохранить учение, которое обязался им доверить Месмер. Жест в сторону бедняков показывает его отличие от пролетарски-нравственного движения Уэсли, который выступал за использование электричества для лечения нервных болезней. В пригороде Парижа Месмер заряжает одно дерево своим жизненным магнетизмом для бесплатного лечения больных бедняков, что приносит ему славу благодетеля человечества. Символ моральной поляризации общества для Руссо: в то время как состоятельные люди — аристократы и разбогатевшие представители крупной буржуазии — основывали дочерние акционерные компании даже в Америке, близкий к природе простой народ высаживал в провинции черенки «древа жизни». Только революция положила конец этому движению. В то время как хорошее общество искусственно создавало свои частные кризисы и выплескивало их, укрывшись за мягкими стенами, разразился и обострился политический кризис реального общества, и динамическая переработка этого кризиса приняла форму по-буржуазному разумного переворота
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 175 общественного строя, связанного, с одной стороны, с кризисными симптомами эмиграции и гильотиной — с другой. В период этих реальных перемен на некоторое время исчезли нервные расстройства — неустойчивость настроения, ипохондрия и модная, отличавшаяся чувствительностью меланхолия, как это наблюдалось с тех пор во времена политических переворотов и кризисов. С исчезновением клиентов закончилась и эра «психиатрических бесед»; мес- меровские спектакли более не соответствовали потребностям. Тем более что только Германия оказалась восприимчивой к ним, и позднее, уже в других формах, эти методы возродились во Франции. в) Провал реформ физиократов Так же, как и в Англии, появление нервных расстройств, этих смягченных форм безумия, отождествление с ними аристократии и привилегированных буржуа и их общественные функции — как символа социального статуса или социального упадка — стали явным знаком того, что существование главной из сословных границ, границы, отделяющей неразумие, уже не является бесспорным. В основу самого понятия о нервных расстройствах легло движение науки к менее рациональным и динамически более субъективным концепциям, таким, как чувствительность, законы души и жизненная сила; в более общем плане: «Во многом еще абстрактный аспект мира растений, животных и человека, систематизированный и классифицированный, закрепившийся в сословном сознании предреволюционного XVIII века, был поколеблен поднимавшимся третьим сословием <...> Таким образом, уклоняется в сторону ход исторического мышления, основанный на классификации, на нерушимых связях и границах, на вечных потребностях. Вещи теряют свое прочное место в разуме и попадают в изменчивую, обманчивую, опасную, более приземленную сферу жизни» [38]. Еще отчетливее нервные расстройства разрушают сословные барьеры там, где они противопоставляются уравнитель-
176 III. ФРАНЦИЯ ной категории буржуазного труда и интерпретируются как наказание за привилегию «не работать». Мерсье A783) формулирует это более резко, чем Руссо: «Это мука всех изнеженных созданий, которых безделье ввергло в опасную чувственность и которые для избавления от тягостного труда, предуготованного природой, усвоили все обманчивые суждения <...> Так богатые наказаны за презренную пользу, которую они извлекают из своего богатства» [39]. Но если праздность — это нарушение ordre naturel — «естественного порядка», что приводит к моральному и физическому злу (и, скорее всего, это именно так, а не наоборот), то — таков вывод физиократов — по-настоящему важно было только усомниться в необходимости негативных привилегий, изоляции неразумия и, насколько возможно, снять эти ограничения. Здесь, как и в другом месте, принудительная политика меркантилизма потерпела неудачу. Вопреки любому трудовому воспитанию, в большинстве общих госпиталей и государственных тюрем царило развращающее безделие, чреватое всеми мыслимыми бедами. Физиократический разум признал неверной предпосылку меркантилизма: праздность не была следствием безнравственности, так как научились видеть, что только экономические кризисы вызывают рост безработицы, нищеты и бродяжничества и, в не меньшей степени, кажущуюся потерю интереса к труду. Вообще, праздность и нищета могли быть, наконец, рассмотрены как экономическая, а не нравственная проблема [40]. Под этим новым углом зрения госпитали и их обитатели снова оказались на виду, став заметной темой общественных дискуссий; а общественное мнение физиократы оценивали как критический инструмент независимой от государства public eclaire («просвещенной публики») [41]. Образ мышления, признававший законы «естественного порядка», больше, чем руссоистская критика культуры, способствовал распространению, а в конце концов, разрушению или, по крайней мере, изменению функций «тюремных стен» госпиталей, государственных тюрем, исправительных и работ-
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 177 ных домов, которых, по данным революционеров, насчитывалось более 2185 [42]. При этом были приняты во внимание четыре аспекта: 1) раскрытие развратных порядков в госпиталях, 2) дифференциация больных, 3) экономическая полезность и 4) политизация социальных вопросов. 1) После того как были открыты истинные экономические причины бедности и нищеты и обнаружилось, что в госпиталях не работают, об этих учреждениях перестали судить по предусмотренным для них функциям — воспитанию трудовой морали и устрашению публики демонстрацией принуждения, а стали расценивать их по царившему в них разврату. Мер- сье видел в них место, где сконцентрированы насилие, унижение и несчастья общества, место, рядом с которым отравлен даже воздух и которое вызывает одновременно отвращение и сострадание [43]. В этой ситуации возникает общественное убеждение, справедливое и по сей день, в опасности госпитализации, поскольку условия больниц могут ухудшить состояние их обитателей, но это мнение самым запутанным образом смешивается с ошибочным представлением, будто постоянное общение с безумными вызывает безумие. В 1788 году Мирабо дает свою критическую оценку: «Как и все, я знал, что Бисетр был одновременно больницей и тюрьмой; но я не знал, что больница была построена для того, чтобы наказывать больных, тюрьма, чтобы порождать преступления» [44]. Это была «трясина», где расцветали ядовитые цветы, с помощью которых — как считали — де Сад собирался ввести в обществе обнаженное насилие [45]. В этих обстоятельствах не удивительно, что, например, в 1780 году во время эпидемии в Париже возник слух, что очагом несчастья, постигшего город, был Бисетр и его обитатели. Только специальная комиссия, состоявшая из полицейских и врачей, установила, что в Бисетре из-за плохого качества воздуха болели гнойной лихорадкой, но не она была причиной 12 А-1014
178 III. ФРАНЦИЯ эпидемии в городе [46]. Однако события подобного рода подтолкнули к тому, чтобы медицинские требования, в рамках движения за больничную реформу в конце XVIII века, стали, в первую очередь, гигиеническими. Качество воздуха, погода и климат играли в этой программе решающую роль. Естественно-научная и морально-философская гипотезы о воздействии атмосферы, воздуха и т. д. благоприятствовали тенденции к дезинфекции больничных заведений с тем, чтобы противостоять их вредному, заразному влиянию. Больницы — в соответствии с романтическим мышлением — были переведены в сельскую местность или, По крайней мере, обнесены cordon sanitaire, то есть садом или парком, при этом большое значение придавалось проветриванию палат и содержанию их в сухости. Правда, задача защитить общество с помощью гигиенических мер была забыта на фоне их гуманистического эффекта [47]. 2) Во время участия в правительстве Тюрго и Неккера в 1776 году была не только создана комиссия, которая должна была изучить вопрос о необходимости улучшений в госпиталях, что привело, например, к перестройке Сальпетриера A789) [48], но министр внутренних дел Мальзерб и лично посетил государственные тюрьмы и приказал перевести заключенных, которые показались ему безумными, в другие заведения, где их должны были лечить по его предписаниям. Интерес к отчужденному безумию приводит к дифференциации; ведь смешение всех без исключения изолированных препятствует тому, чтобы распознать ту «их часть, которая может стать полезной», оно же делает невозможной любую систематизацию, улучшение или излечение. Хотя этот целевой и рациональный подход приводит к тому, что безумные становятся последними, кто попадает в поле зрения общественных интересов. В 1778 году о них говорит Мирабо в своих Lettres de Cachet, по контрасту
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 179 с протестом и обещанием освобождения, которые он высказывал относительно других изолированных групп: «Это, действительно, правильно, что от общества нужно изолировать тех, кто утратил разум» [49]. Как самая трудная проблема, безумные не нужны просветителям-теоретикам. Это изменит только практика революции. 3) Для физиократов и их экономических законов «естественного порядка» институт изоляции неразумия доказывал лишь неразумие меркантилистской и моральной политики принуждения, самого абсолютизма. Вместо того чтобы изолировать в госпиталях и «оставлять не у дел» бедняков, нищих и бродяг, заключенных, мошенников и люмпенов, распутников, нарушителей порядка и непокорных, их можно было бы интегрировать — как потенциальную рабочую силу — в гражданское общество, способствуя его развитию. Следуя экономическому закону Кенэ о laissez- faire, то есть невмешательстве государства в экономические отношения, нужно назначить им, как освобожденным под гуманное принуждение, небольшую зарплату, чтобы возбудить их разумный интерес к труду. Поскольку богатство нации состоит, прежде всего, в имуществе граждан, уже отец Мирабо, «друг народа», в 1758 году требовал опустошить госпитали, а также filles de joie — «девушек для радости», превратить в filles de travail — «девушек для работы», например, с помощью мануфактур [50]. В конкуренции между народами именно «использование бедняков» гарантирует дешевизну продукции, а вследствие этого, и победу. «Бедные являются действительным движущим началом тех великих сил (средств производства. — Прим. авт.), которые составляют истинную силу народа» [51]. В результате, главным образом, этого движения вместе с бедняками были замечены и бедные безумцы. Для богатых существуют petites maisons — психиатрические больницы, наподо-
180 III. ФРАНЦИЯ бие частных больниц в Англии: в сооветствии с этим уровнем интеграции, безумные освобождаются от непосредственного физического принуждения и подвергаются теперь, как и бедняки, в качестве «свободных людей», только экономическому принуждению. 4) Между тем социальньШ реформам все еще противостояла политическая власть. Компромисс физиократов заключался в различии между действиями монарха и признанием этих действий, между наукой и управлением, теорией и практикой [52]. «В то время, когда английская классическая национальная экономика уже проповедовала меркантильный промышленный либерализм, французские физиократы были вынуждены еще довольствоваться требованием аграрно- политического либерализма. <...> Социальный вопрос являлся здесь, в известной мере, вопросом политической власти» [53]. Поэтому во Франции более отчетливо, чем где бы то ни было, госпитали являлись инструментом власти и помещение в них политических заключенных и лиц с мятежным или вызывающим поведением позволяло критике проводить непосредственную границу между правами индивида и угнетающим его государством. Так, английский врач Р. Джонс в 1785 году в ужасе писал о своем посещении Бисет- ра: «Я не мог сдержать своей растерянности и сочувствия, когда увидел такое количество несчастных, прикованных цепями в одиночных камерах, без всякой иной, как мне сказали, причины, кроме странностей их образа жизни и эксцентричного поведения» [54]. Правда, формальный естественноправовой интерес к положению заключенных и улучшению содержания в тюрьмах во всех странах пробудился раньше, чем интерес к безумным (Хоуард появился до Тьюка, Маль- зерб до Пинеля, а в Германии — Вагниц до Райля), но политическая борьба во Франции обернулась тенденцией, направленной прямо против безумных. Участились протесты как заключенных, так и директоров
1. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА... 181 больниц, которые считали вынужденное пребывание пациентов рядом с безумными дополнительным, а потому незаконным наказанием. Таким образом, безумные становятся не только жертвами госпиталей, но в то же время символом и средством абсолютистского деспотизма. Это причина того, почему, в то время как другие группы постепенно интегрируются в общество, они почти единственные остаются не у дел и становятся почти единственными обитателями госпиталей, пока эти последние, а также lettres de cachet и абсолютистский институт изоляции неразумия не будут уничтожены революцией. Мы говорили о компромиссе физиократов. Козеллек утверждает, ссылаясь на Токвиля, что прочные завоевания революции — централизация управления, попечительство по отношению к народу, уравнивание привилегий, ликвидность собственности и земельных владений — были заложены еще старым режимом и революция только завершила то, что стремилась, но была не в состоянии осуществить прежняя власть. «Административная власть прежнего государства так же способствовала революции, как и сама революция провоцировала постепенное усиление государственной власти. Две, казалось бы, противоречивые силы — общественная революция и государственная власть — оказываются взаимно обусловленными и благоприятствующими факторами одного и того же процесса» [55]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что — в отличие от Англии — так мало внимания было уделено отношению ученых и практикующих врачей к положению безумных и что вместо этого два врача, ответственные за управление и инспекцию госпиталей, оказались почти единственными, кто имел конкретное представление о необходимости специальной реформы — Irrenwesens, и организации медицинской помощи безумным, и смогли поставить вопрос о способах ее реализации: Коломбье и Дубле в 1785 году опубликовали адресованную администрации больниц «Инструкцию о способе управления безумными и о работе по их излече-
182 III. ФРАНЦИЯ нию» (Instruction sur la maniere de gouverner les insenses et travailler a leur guerison). Они пришли к выводу, что во Франции практически нет заведений, которые соответствовали бы потребностям безумных и были бы пригодны для их излечения. Представления авторов о реформе исходят из архитектурных принципов и принципа дифференцирования. Каждое учреждение — а они будут находиться во всех провинциях — должно состоять из четырех зданий, при каждом из которых есть собственный сад. Для лечения безумных необходимы три вида помещений; нужно разделить пациентов в зависимости от того, отличаются ли они буйным или спокойным поведением или находятся в стадии выздоровления. К буйным пациентам можно применять насилие. Каждый пациент должен спать в своей собственной комнате, хорошо проветриваемой и защищенной от пожара. Помещения, предназначенные для купания, должны быть легко доступны. Уже здесь придается особое значение подбору обслуживающего персонала; описание желательных качеств надзирателей прагматично, а отнюдь не романтично: они должны быть физически сильными, гуманными, терпеливыми, умелыми и ловкими и обладать присутствием духа. К подобным выводам приходит и врач Тенон, который, по поручению Парижской академии наук, должен был представить доклад о состоянии парижских больниц. С этой целью он сотрудничал с Коломбье и предпринял поездку в Англию, чтобы изучить лучшие из английских заведений. В 1788 году он опубликовал свое исследование, которым хотел привлечь внимание правительства к положению безумных столь же настойчиво, как и оба его предшественника. Но это правительство было уже не в состоянии осуществить то, что его же собственной администрацией было определено как необходимая реформа. Между тем, после революции не только Пинель и Эскироль в своей практической реформе недвусмысленно ссылались на Коломбье и Дубле, но и организация медицинской помощи безумным во Франции стала наиболее централизованной и строго управляемой в Европе.
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 183 В Революция и эмансипация безумных Ни об одном психиатре не написано так много и так много противоречивого, как о Филиппе Пинеле. В почитаемой родословной психиатрии он, как правило, считается освободителем безумных и основателем психиатрии. Эта честь присвоена ему, хотя освобождение от цепей было осуществлено еще Жоли в Женеве в 1787 году и Кьяруджи в Пизе в 1789-м, где в 1792 году был основан приют. Поэтому Пане [56], например, считает, что Пинель своей славой обязан революции, для Вирша [57] фигура Пинеля имеет, в лучшем случае, чисто практическое значение, а Фуко превращает реформу Пинеля в ее противоположность, видя в ней скорее подчинение безумных более сильному принуждению. Еще более спорным является теоретический вклад Пинеля. В традиционной психиатрической дискуссии о том, следует ли безумие понимать как психическое или физическое расстройство, Пинеля так же охотно причисляют к «со- матикам», что делают Крепелин [58], Груле [59] и Вирш [60], как и к «психикам», к чему склоняются Акеркнехт [61], Лай- ббранд/Уэттли [62] и Эй [63]. В остальном, многие данные биографии Пинеля оставались до последнего времени неизвестными [64], не говоря уже о легендарном приукрашивании его освободительской деятельности. Эти неясности дают повод рассмотреть, в первую очередь, социальное и политическое положение безумных во время революции, как это было сделано выше, а также определенные аспекты развития медицины и философии того времени, прежде чем мы отважимся дать определение парадигме Пинеля. а) Бедные и безумные во время революции; реформа медицины Одна из комиссий, созданных революционным Учредительным собранием в августе 1789 года, должна была исследовать вопрос о нищенстве и бедности. В этой связи герцог де Ларошфуко в декабре 1789 года докладывал о состоянии
184 III. ФРАНЦИЯ общих госпиталей. Эти изыскания были необходимы как прямое следствие «Декларации прав человека и гражданина» B6 августа), так как с этого момента любое ограничение свободы было недопустимо — за исключением случаев, предусмотренных законом. Все госпитали упразднялись либо должны были пройти проверку на соответствие новым законам. Недавно обретенная гражданская свобода означала не только отмену принуждения, но и превращение произвольного принуждения в законное, требовала нового определения границ свободы, обязательных для поддержания безопасности. Здесь лежит одна из причин узаконения fait psychiatrique — «психиатрического случая» [65]. В своем докладе Ларошфуко, как и его предшественники до революции, видит корень всех бед в промискуитете безумных. Поэтому для них должны быть предусмотрены специальные заведения. Для дифференциации безумных герцог требует проведения единой больничной реформы и тем самым дает первый толчок требованию провести реформу и в медицине [66]. В марте 1790 года во исполнение «Декларации прав человека и гражданина» издается постановление Учредительного собрания в течение шести недель освободить всех заключенных посредством lettres de cachet или каким-либо другим образом — за исключением осужденных или обвиняемых в уголовных преступлениях и безумных. Однако положение последних, в каждом отдельном случае, в течение трех месяцев обязаны проверить чиновники и врачи; после этого безумных должны либо освободить, либо «поместить в подходящие для этой цели больницы» [67]. Так случается, что 29 марта 1790 года гражданское общество — а среди его представителей бургомистр и астроном Бей- ли — подчиняясь собственным законам, отправляется в Би- сетр и Сальпетриер, чтобы отменить изоляцию безумных, подтвердить их гражданские свободы и вписать их в гражданскую законность. Но именно в этом и заключалась сложность: формальное освобождение тех, кто был изолирован вследствие неразумия, или иных угнетенных старым режи-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 185 мом — бедняков, безумных и преступников, а также женщин, детей и евреев — было утопическим предвосхищением поставленной цели. Сначала надеялись, что ее реализация в обществе произойдет автоматически, потом хотели достичь ее морально-педагогическим средствами, а в конце концов, гражданское общество постоянно, хотя и с разной интенсивностью, боролось за нее на протяжении всего своего существования. Эта проблема весьма наглядно раскрылась на примере положения безумных: не существовало «подходящих больниц» и не существовало психиатрии ни как практической отрасли, ни как адекватной теории, ни в форме доступных практических представлений. Создавался социальный вакуум чисто формального освобождения. Так же, как завершение начатого Тюрго освобождения промышленности разорило многих ремесленников, как упразднение принудительного труда при феодализме привело к обнищанию мелких землевладельцев и так же, как бедняки в качестве бедных стали орудием индустриализации в руках крупных буржуа, победивших во время революции, так же, прежде всего, ухудшились условия жизни безумных. Поскольку многочисленные госпитали и приюты, которыми отчасти управляла церковь и, по сравнению с другими, более гуманно [68], были закрыты, правительство не придумало ничего другого, как собрать всех «освобожденных» «бедных безумных» в Сальпетриере и Бисетре; в провинции единственным подходящим для этого местом часто оставалась тюрьма. Поэтому не удивительно, а скорее даже показательно для своеобразного характера Французской революции, что почти одновременно с человеколюбивым, но неосуществимым постановлением марта 1790 года — освободить безумных или оказать им специальную помощь — она приняла, учитывая бедственное положение, закон о защите населения, в котором определяла безумных как вредоносных, опасных и «звероподобных». Между двумя этими сосуществовавшими позициями развивалась психиатрия в Англии в течение почти всего XVIII века. Что касается закона, речь идет о статье 3 постановлений, изданных с 16
186 III. ФРАНЦИЯ по 24 августа 1790 года. В них на управление коммун возложена ответственность за «...профилактические мероприятия, направленные против скандальных и вредных инцидентов, виновниками которых могут стать освобожденные безумные». Это относится и к упомянутым в той же статье вредным и опасным бродячим животным [69]. Обязанность надзирать за безумными усилена законом от 22 июля 1791 года и распространена на их родственников. Дополненный угрозой наказания, этот текст войдет в Уголовный кодекс Наполеона. С другой стороны, образ действий в отношении безумных, предписанный в марте и августе 1790 года, совершенно один и тот же. Оба постановления дают понять, что революционное освобождение не может быть осуществлено только путем открытого столкновения сил. С помощью освобождения скорее можно достичь естественного упорядочивания государственной организации и контроля и намеченной сверху реформы. В отличие от английской (и американской) революции, во времена Французской, благодаря Руссо, известно, что нельзя безоговорочно рассчитывать на саморегулирование эгоистических интересов, так как человеческая природа извращена, а также известно, что бедняки и предполагаемые рабочие уже являются главными носителями революции. Поэтому политическая революция должна быть нацелена на социальную реформу и в то же время включать в себя такие политические составляющие, как административный контроль, социальная интеграция и мобилизация моральных стимулов. Это стремление к социальной реформе проявляется и в медицинской реформе, причем Пинель указывает только на один из ее аспектов. Поэтому не удивительно, что эта реформа — крайне эмпирическая, когда речь идет о ее теоретических источниках, и тесно связанная с административными нуждами — началась именно в годы революции. Правда, возникло расхождение: революционеры-якобинцы с крайним недоверием относились к естествоиспытателям-позитивистам, а некоторым из них и вовсе пришлось познако-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 187 миться с гильотиной. Напротив, реформаторы в области медицины были, прежде всего, «хорошими революционерами», но со времен Национального конвента снова вернулись к своим реформаторским планам. Реформаторы в области медицины, которые одновременно считали себя реформаторами в педагогической сфере, ведут свое духовное происхождение из салона вдовы Гельвеция. В нем бывают, по меньшей мере, четверо из реформаторов: Кабанис, Пи- нель, Туре и Руссель. Здесь они знакомятся как с энциклопедической традицией (через Дидро, Д'Аламбера, Кондорсе, Кондильяка, Гольбаха), так и с традицией физиократов (через Тюрго); здесь же они встречаются с химиком Лавуазье, а также с Франклином и Джефферсоном, которые вносят большую лепту в англофильскую ориентацию кружка [70]. Выбор же интересов реформаторов в пользу медицины решился благодаря идеологу и врачу Мирабо и Кабанису. В 1791 году в Национальном собрании уже Гильотен предложил связать медицинские школы с больницами. В том же году Пинель участвовал в конкурсе на лучший способ лечения безумных. Хотя он не получил премии, его работа послужила поводом к тому, чтобы посредством друзей — Ка- баниса, Туре и Кузена — 13 сентября 1793 года его назначили «главным врачом госпиталя Бисетр», где он смог начать свою психиатрическую реформу, а затем, в 1795 году, продолжить ее в Сальпетриере. Более широкие возможности для проведения реформ появились тогда, когда в 1793 году Национальный конвент, наряду с разными прочими институтами времен абсолютизма, упразднил и медицинские факультеты и когда после кончины Робеспьера в 1794 году крупная буржуазия, заинтересованная в реформах, снова пришла к власти. Теперь министром просвещения стал идеолог Тара. Во Франции были основаны многочисленные медицинские школы — ecoles de sante. Парижская школа была связана с тремя больницами: для лечения хирургических, внутренних, а также редких и сложных болезней; последняя из них была ясно задумана как одновременно и исследовательский институт, но она была готова только в 1815
188 III. ФРАНЦИЯ году. Медицинское образование отныне следовало идеям Кабаниса и Фуркруа: обучение проводилось у постели больного, считалось, что так студентам прививается умение вести клиническое обследование. С тех пор это стало основным принципом любого медицинского образования. Гара поручил Кабанису написать книгу о медицинской реформе, которая была опубликована в 1804 году. Реформаторы еще не видели того, что реформа требует специализации; для них, как и прежде, было очевидно, что нужно изучать и осваивать несколько медицинских специальностей. Так, начиная с 1794 года, в Парижской медицинской школе, при ее первом директоре Туре, Пинель преподавал гигиену и физику, а позднее и патологию внутренних органов, Кабанис — общую медицину, судебную медицину и историю медицины. Для поддержания первенства Франции в медицине XIX века требовалось завершить построение каркаса медицинских институтов, с этой целью, в 1796 году, названные выше врачи приняли участие в основании Медицинского состязательного общества. б) Медицина идеологов Пьер Ж.Ж. Кабанис A757-1808) не только ключевая фигура медицинской и педагогической реформ , он выдвинул также и медицинскую теорию, которая стала основополагающей как для школы идеологов и их позитивистски настроенных последователей, так и для медицины в целом. При нем административный элемент реформы сохраняется и в политике, пока еще не ограничиваясь «прикладной» наукой. По окончании террора он возвращается в политику, становится министром просвещения и управляющим парижскими больницами, заседает в Совете пятисот, становится сенатором и поддерживает государственный переворот Наполеона, за что последний, впрочем, будет ему не слишком благодарен, запретив деятельность школы идеологов как опасную для власти. В салон мадам Гельвеции и под его влияние Кабанис попадает благодаря своему отцу,
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 189 адвокату и помещику, дружившему с Тюрго. Позднее он был усыновлен мадам Гельвеции, унаследовал ее салон, в который удалились идеологи, после того как их работа в Institut National потеряла политическую поддержку. Идеологи исходят как из метода Кондильяка, метода сбора фактов и аналитической редукции феноменов, так и из предложенного виталистами способа «клинического наблюдения» и описания [71]. Однако сенсуализм первых и умозрительная «жизненная сила» вторых отступают на задний план. Первым существенным результатом применения этой концепции в медицине была работа Пинеля Nosographie philosophique ou la methode de Vanalyse appliquee a la medicine («Философская нозография, или метод анализа, применяемый в медицине», Париж, 1798). Этот компендиум становится программой французской «клинической школы», так как Пинель «впервые с величайшей решительностью, точно и убедительно изложил здесь содержание «аналитического метода» Кондильяка как определяющего для исследований в области патологии и таким образом стал предшественником знаменитого Биша» [72]. Биша, и в самом деле, ссылался на Пинеля в Traite des membranes («Трактате о мембранах», Париж, 1800), когда утверждал, что органы человека следует свести к простым тканям, а патологические изменения определяются разновидностью ткани, а не органов. Таковы были первые шаги позитивистской медицины (и психиатрии Пинеля), когда Кабанис опубликовал свою работу Rapports du physique et du moral de Vhomme («Доклад о физическом и нравственном состоянии человека», Париж, 1802) [73]. Эта попытка — с помощью реформы понять и завершить революцию, с помощью исследования фактов дать освобожденному обществу законы добродетели, счастья и совершенства — направлена и против картезианского дуализма, и против сенсуалистской tabula rasa, и против «жизненной силы» виталистов, попытка одновременно детерминистская и волюнтаристская, материалистическая и идеалистическая. В формирующемся гражданском обществе ложные идеи нельзя более объяснять об-
190 III. ФРАНЦИЯ маном правящих классов, но только с помощью целостного анализа сознания. Три ветви науки о человеке, антропологии, — это физиология, анализ идей и этика [74]. Физиология составляет основу любой психологии и философии морали, поскольку — согласно Кабанису — мозг продуцирует идеи так же, как желудок переваривает пищу. Поэтому врачи создают фундамент для разумного построения общества, для всех социальных реформ, и их реформа в медицине имеет национальное значение. Этот физиологизм освободил медицину от многочисленных систем и теорий и тем самым раздвинул рамки, в пределах которых в течение длительного времени успешно исследовались фактические данные. Став основой анализа идей и практических политических стремлений, он все же никоим образом не мог соответствовать своему прогрессивно- оптимистическому назначению. Деятельность по сбору медицинских фактов и нарушение налаженной практики — перенесенные на общество — привели к попытке интерпретировать его лишь как все более полно поддерживаемый status quo. Отличие от дореволюционных просветителей состоит в том, что гражданскому обществу больше не нужно пробивать себе дорогу в борьбе с внешней деспотической силой и обманчивым благополучием, поскольку теперь это общество кажется состоявшимся. Но тогда и природа перестает быть трансцендентным по отношению к обществу источником, гарантирующим право на поступки, напротив, она становится имманентной обществу, становится его собственной физиологической основой, и нужно остерегаться только тех нарушений, причина которых, прежде всего, кроется в них самих, или принимать меры к их предотвращению. Отныне общество становится мерилом самого себя, каково бы ни было его истинное состояние, а не ориентируется на признанную теперь спекулятивной объективную истину и обязательства идей, разума. Гражданское общество как таковое — это природа, разум, порядок, идентичность, мораль; а там, где оно искажается, где оно становится неестественным, неразумным, беспорядочным, отчужденным и безнрав-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 191 ственным, достаточно лишь политическими методами вернуть это общество к его собственному идеалу — с помощью административных механизмов, гигиены, воспитания, мобилизации нравственных и социализации бунтарских побуждений [75]. Идеи, сознание индивида, как и сознание общества, сводятся «толкователями идей», или идеологами, к тому, что ими и до них активно обсуждается в физиологии [76], к первоисточникам, то есть к тому, что не сотворено человеком, а создает и объективирует его. Кабанису уже удается продвинуться в поисках физиологии идей и сознания: человек действует прежде, чем осознает свои действия, он думает прежде, чем анализирует свои мысли. Существует целый ряд индивидуальных различий, связанных с полом, возрастом, заболеваниями, темпераментом, климатом и питанием, характером и организацией труда, то есть суммой физических привычек. Каждый человек, в зависимости от его индивидуальных данных, уже имеет сильные или слабые органы. Они определяют образование идей, а потребности зависят от особенностей органов. До того как овладеть речью, дети учатся собственному языку жестов. Подобно им, физиогномические знаки, пантомимика и, прежде всего, знаки симпатии необходимы обществу, они обладают большим потенциалом социализации, который смягчает резкость разрушительных физических потребностей и зависит от степени совершенства индивида и его возбудимости. Как бы Кабанис ни поддерживал спор о разнице между чувствительностью и возбудимостью и как бы ни упрекал Кондильяка в том, что тот не признает существования инстинктов [77], столь же мало он сам способен преодолеть трудности, с которыми столкнулся аббат Сийе, когда в «Декларации прав человека» разделил основные принципы социальных отношений Hafaculte (свойства, способности) и besoin (потребности). Для Кабаниса они, вероятно, различаются, когда речь идет о морали, но физиология выводит их из одного источника. Воспитание — лишь продолжение созидательной функции физиологии, но другими средствами: с помощью впе-
192 III. ФРАНЦИЯ чатлений и выработки привычек оно тоже «создает новые органы», вносит необходимые исправления. Считается, что энергетически-творческим началом является внутренняя физическая природа человека. Сам мозг является вторым человеком в человеке. Сон требует такой же активной работы мозга, как избыток двигательной энергии во время маниакального или эпилептического припадка, поскольку чувства восприняли при этом не больше впечатлений, чем обычно. В противовес пассивному сенсуализму, Кабанис видит в нервной системе, в первую очередь, «активное начало в силу присущей ему энергии», и только во вторую, «приемник впечатлений». Он вновь связывает нервную систему с активными физическими источниками: активность нервов зависит от окружающих тканей и сосудов, от определенных активирующих соков, при этом Кабанис — исходя из мужской сексуальной активности — «предчувствует» существование гормонов, далее эта активность определяется фосфором и гальваническим электричеством [78], чем закладывается химическая и физическая сетка редукции. И, наконец, ведущая роль нервной системы, на которой настаивает сенсуали- стски-рационалистическая психология Кабаниса, сводится им к старому учению о конституции, причем он, изменяя морфологическую типологию Халле A797), оставляет четыре гиппократовых типа и добавляет к ним один нервический и один мышечный тип. Здесь, вероятно, скрыты истоки многих привычек и наследственных, а потому с трудом поддающихся лечению, заболеваний [79]. В рамках этого становится понятно, что возникновение нервных расстройств, безумия и разных видов бреда (delires), согласно Кабанису, вызывается не только беспорядочностью внешних впечатлений, но и внутренними ощущениями, заболеваниями внутренних органов, причем в этих случаях непосредственное исцеление невозможно. Как и во времена «донервной эры», особая чувствительность приписывается области диафрагмы (с кардией), подреберья (с печенью и селезенкой) и гениталий [80]. Безумие проявляется в динамически-симпатических связях между очагами чувствитель-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 193 ности внутренних органов и общим сознанием, или мозгом. Во всяком случае, изменяется не только связность мыслей, но становятся неестественными и ее основы: вкус, склонности, аффекты, привычки и устремления воли. Если болезнь возникает скорее неосознанно, «автоматически» и связана с состоянием внутренних органов, то и терапия сводится к манипуляциям, которые не проходят через сознание пациента, а больше влияют непосредственно на больного и изменяют его. Вот чрезвычайно характерное для Кабаниса описание воздействия музыки: «В известном смысле, общая власть музыки над живой природой доказывает, что далеко не все раздражители, предназначенные для уха, могут быть сведены к восприятиям, которые будут восприняты и сличены мыслящим органом: в этих раздражителях есть нечто более непосредственное <...> Существуют особые звуковые ассоциации и даже совершенно простые звуки, которые овладевают одновременно всеми органами чувств и, действуя самым непосредственным образом, сразу вызывают в душе определенные эмоции, которые, по каким-то изначальным, неизвестным законам организма, кажется, свойственны этим звукам. Нежность, меланхолию, угрюмую печаль, оживленное веселье, радость, граничащую с безумием, воинственный пыл, неистовство можно быстро пробудить и быстро успокоить удивительно простыми песнями: это воздействие будет тем вернее, чем проще мелодии, чем короче тексты и чем проще они запоминаются. Все эти впечатления, очевидно, относятся к области симпатии, и мыслящий орган принимает в этом участие только в той мере, в какой он является центром чувствительности» [81]. Кабанис натурализировал некоторые спекулятивные идеи, что сделало возможным триумфальное шествие позитивистской медицины. Вопреки натурализации утопического и преждевременного идеала разумного общества, в действительном буржуазном долго сохранялась опасность безраздельного идеологического оправдания его состояния в любой момент [82]. Когда в деятельности идеологов, то есть в любом анализе сознания, Наполеон увидел опасность для 13 А-1014
194 III. ФРАНЦИЯ всего позитивного, которое, как он считал, скорее подчиняется законам сердца, он не осознал того факта, «что проводимый идеологами анализ сознания не так уж не совместим с интересами власти. Ему уже был свойствен некий техни- чески-манипулятивный оттенок. Но позитивистское учение об обществе никогда от него не отказывалось и данные этого анализа постоянно держало наготове для использования в противоположных целях» [83]. в) Пинель: историческая парадигма и освобождение на пути к административной морали Некоторые фрагменты биографии Пинеля [84] могут помочь в понимании того, как возникла психиатрия во Франции. Филипп Пинель A745-1826) родился в деревне в провинции Лангедок. Его отец был хирургом (представители этой профессии были выделены из числа цирюльников лишь в 1743 году и еще не имели всех гражданских прав) и муниципальным служащим. В 1762 году Пинель поступил на отделение богословия коллежа в Лавуре, где проявляли интерес к янсенистам и энциклопедистам. Здесь он изучал философию — в том числе и Руссо — и получил низший церковный сан. С 1767 года он посещал похожий коллеж в Тулузе, где в 1770 обратился к медицине и математике. В 1773 году он получил степень лиценциата и разрешение на практику по теме «Об уверенности, которую придает изучение математики возможности ее применения в науках». Несмотря на окончание коллежа, следующие пять лет он учился в Монпелье у Соважа, Бордё и Бартеза. Влияние виталистов сохранится надолго. С 1778 года с тем же рвением, и независимостью он продолжает свое образование в Париже, не желая брать на себя какую-либо социальную ответственность. Чтобы добывать себе средства к существованию, он, как и прежде, дает частные уроки, главным образом, по математике. Он предпринимает своего рода паломничество к могиле Руссо, участвует в заседаниях, кото-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 195 рые проводит Д'Эслон, ученик Месмера, становится членом общества энциклопедистов и входит в блестящий круг участников салона Гельвеция. Бенжамин Франклин производит на него столь сильное впечатление, что Пинель подумывает об отъезде в Америку. Он переводит книги с английского, в том числе Каллена. Наконец, в 39 лет и после 22 лет обучения он предпринимает первые попытки занять какое-то положение в обществе. С 1784 года (по 1794 год) он издает Gazette de Sante («Газету о здоровье») и сам пишет статьи из области гигиены и медицины, которые приобретают большое политическое значение с того времени, когда трудоспособность населения начинает интересовать физиократов [85]. В том же 1784 году он занимает должность домашнего врача в одном из тех petites maisons (маленьких домов), которые, как частные заведения, — упомянутое принадлежало столяру Ж. Бельомму — были предназначены для лечения психических расстройств у богатых пациентов. Здесь он впервые знакомится с безумными и следит за течением их заболеваний, ежедневно и систематически делая записи. Сам Пинель считает, что он с начала революции воодушевленно защищает интересы третьего сословия. Он становится муниципальным служащим. Но его революционный пыл угасает во времена Конвента, разгула террора и казни короля. Вместе со своим другом Кабанисом он ищет убежище для преследуемых Кондорсе. В это время он отходит от общественно-политической деятельности и — как уже упоминалось — участвует в медицинской и педагогической реформах, занимает кафедру гигиены, получает место врача в Бисетре и здесь начинает «освобождение безумных». В годы империи его авторитет растет. Он становится консультирующим врачом Наполеона, а в 1804 году — кавалером ордена Почетного легиона, покупает небольшую усадьбу в сельской местности, становится бургомистром; его практика расцветает, он приобретает популярность среди студентов, пока в 1822 году во время «чистки» медицинской школы либералами его принудительно не отправляют на пенсию.
196 III. ФРАНЦИЯ Книга, благодаря которой Пинеля стали считать основателем французской — да и немецкой — психиатрии, появилась в 1801 году: Traite medico-phylosophique sur Valienation mentale ou la manie («Медико-философский трактат о психическом расстройстве или мании») [86]. Более отчетливо, чем в Rapports Кабаниса, здесь представлена попытка интегрировать и закрепить буржуазно-либеральные достижения революции на пути социальной реформы — как против реставрации феодальных институтов и рационалистического мышления, так и против всего, что способствует дальнейшему развитию революции и, по мнению Пинеля, высвобождает «извращенные инстинкты низших классов», бедняков. Центральной проблемой для Пинеля становится буржуазная категория индивидуальной и общественной идентичности, рассмотренная на примере безумных, а также лечение и предотвращение разных форм ее отчуждения. При этом практике отдается предпочтение перед теорией: наблюдение, описание, сбор «практических данных», совместное проживание с безумными, «внутренняя полиция» заведений и нравственное воздействие имеют приоритет перед обсуждением естественных систем, перед теорией и законами, созданными исключительно с помощью рассуждений. Для него нет никаких сомнений в том, что возможность такого образа действий была завоевана революцией: она принесла науке освобождение от религиозных институтов, частного стяжательства (переход от частных заведений к общественным); она дала возможность свободно мыслить и свободно преподавать, включая обучение в больнице с помощью наблюдений, она способствовала признанию преимуществ социально-нравственной терапии перед традиционными методами лечения [87]. И именно революция показала влияние инстинктов, страстей и социальных потребностей на животное стремление к выживанию у индивида и государства в целом, а также на возникновение безумия. Революция не только спровоцировала большое число случаев психического отчуждения, до предела развязав страсти, но и способствовала призна-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 197 нию необходимости порядка и воспитания, то есть подтолкнула администрацию и правительство к благоразумному выводу, что нужно строить новые больницы и в этом смысле служить альтруизму — и незаинтересованно, и в интересах порядка. Так Пинель определяет место психиатрии между медициной и наукой об управлении государством и обществом. Для общественного блага, говорит он, требуется крепкое правительство, которое в его книге сможет найти необходимые рекомендации [88]. То, к чему стремится Пинель на практике и в теории, он может обнаружить только в усилиях буржуазной Англии. Поэтому он ссылается почти исключительно на английских авторов: Кричтона, Каллена, Хаслама, на деятельность Феррайара в Манчестере, Фаулера в его приюте и Франсиса Уиллиса. Как и всех писателей периода революции, его вдохновляет героическая античная эпоха — ведь и Гиппократ оставил индивидуализированные описания, и он видел связь между медициной и всеми событиями своего времени. Если попытаться охарактеризовать в двух словах влияние революции на Пинеля, то это будет глубокое изумление перед тем, какие огромные силы человеческого разума, воли и влечений, о которых и не подозревал сенсуализм, способны выйти наружу в разные исторические эпохи — как созидая, так и разрушая; в их интерпретации Пинель глубоко амбивалентен. Это изумление пропадет у его последователей на том пути, который указывает сам Пинель. Из этого опыта революции, из элементов витализма и энциклопедического сенсуализма, из доверия физиократов к правительству, из руссоистской веры в природу и «нравственное воспитание», из элементов романтической реформы психиатрии в Англии, из гигиенических стремлений к порядку и чистоте в социальных и экономических интересах и из постоянной медицинской и философской дискуссии в кругу идеологов, к которым, в конечном счете, принадлежит и Пинель [89], складывается первая французская парадигма психиатрии — исторически рассмотренный Пи-
198 III. ФРАНЦИЯ нелем вариант клинической позиции, метода и практики, даже если он считает, что у этого варианта не было оснований. Важнейшей предпосылкой возникновения психиатрии остается, бесспорно, тот факт, что во время революции были закрыты абсолютистские учреждения изоляции; только благодаря этому появилась потребность и необходимость социальной интеграции освобожденного неразумия, бедных и безумных, с целью их максимального «использования» в экономике. В то же время лишь общественные институты гражданского общества дают бедным возможность участвовать в создании «точной» науки, потому что только так была гарантирована как объективирующая социальная дистанция по отношению к изучаемому предмету во взаимосвязи «гражданин — бедный», так и достаточно больше •* число объектов, «случаев», что позволило сформулироват эмпирически получаемые законы или типы. То, что эт^ обстоятельства были ключевыми для специализации и остальных медицинских дисциплин, недавно описал Лески: «В XVIII, а еще чаще в XIX веке, лечение бедняков было дорогой к профессиональной специализации» [90]. Пинель расчищает пространство для своих научных экспериментов, прежде всего отказываясь от всех существующих систем (Каллен, Соваж), а также от многочисленных ограничений идеологов, чтобы впредь безумные не подвергались изоляции и равнодушному отношению врачей как неизлечимые и sequestres de la societe («пленники общества»). Врач (alieniste), лечащий безумных, может как «добросовестный историк» сначала лишь наблюдать бесформенный хаос проявлений безумия совершенно не известного ему рода, при том что психологический анализ идей, предложенный идеологами, нужно дополнить анализом нравственных склонностей. Научные доводы Пинеля в пользу внутренней реформы в его больнице основываются на том, что методичное и сравнительное наблюдение возможно только тогда, когда «объекты» могут передвигаться без цепей, хотя и в соответствии со строгими, неизменными и свободными от внешних влияний порядками заведения, когда наблюда-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 199 тель ежедневно находится рядом с ними и следит за развитием болезни. Только с помощью такого «исторического» описания симптомов и их связи с биографией, которая точно устанавливается в каждом отдельном случае, можно прийти к «фактам», то есть индивидуальным различиям в истории возникновения и развития симптомов. На следующем этапе, исходя из этих различий — а вовсе не из содержания бреда (например, любовного), то есть формально-генетически, — можно определить формы болезни. Так же как безумие, по Пинелю, принадлежит истории и философии человеческого духа, так и философия этого заболевания является историей его симптомов, его развития, его особенностей и его лечения [91]. Пинель определяет безумие не только как историю болезни, но главным образом как нарушение власти над собой, самообладания, самосохранения, идентичности, причем «отчуждение» (alienation) — отчасти синоним «мании» — он выбирает в качестве родового понятия для всех форм безумия [92]. Это отражается в определениях, используемых Пинелем в многочисленных историях болезней, и при этом он всякий раз показывает, что безумие стало вероятной формой неразумия гражданского общества, основанного на власти над самим собой и идентичности. Так же как буржуазное понятие разума уже в XIX веке является глубоко волюнтаристическим, так и неразумие безумия, исходя из сенсуалистских представлений о расстройстве разума, со времен Пинеля все больше превращается в расстройство воли, неконтролируемую власть инстинктов, не объяснимых извне, несдерживаемых, разрушительных, неосознанных, вырывающихся изнутри, из самой глубины личности, что выражается в приступах бешенства или пассивности, в агрессии, направленной на себя или других. Здесь также пригодился опыт революции. Так возникает пине- левское определение «рассудительной мании» — Manie raisonnante: избыток мышечной и волевой активности при ненарушенных функциях рассудка. Это наблюдение — близкое дорациональным представлениям о связи между заду-
200 III. ФРАНЦИЯ манным действием и сопротивлением окружающего мира (Дестют де Траси) — дает Пинелю повод подвергнуть сомнению идеалистическое единство разума, например у Вин- кельмана, а равным образом, и «модель статуи» Кондилья- ка, то есть происхождение всех идей из ощущений. Этот исторический и волюнтаристский характер изложения, опирающегося также на психологию способностей и особенности конституции человека, позволил немецким врачам и философам найти те точки соприкосновения с Пинелем, которые они не смогли обнаружить в сенсуализме. Но в не меньшей степени могла опереться на Пинеля и соматическая школа в Германии. Хотя для Пинеля понимание отчуждения возможно только через описание и анализ психических симптомов, речь идет и о соматических заболеваниях, первопричиной которых служит не нервная система или мозг, сообщающиеся с внешним миром, а самоощущения, то есть предрасположенность внутренних органов, главным образом, в области желудка, в находящихся там нервных ганглиях, которые вызывают «соответствующие» вегетативные симптомы — от потери аппетита и запора до бессонницы. Поэтому идеально-типическую форму отчуждения Пинель видит в регулярно протекающей мании, которая связана исключительно с внутренними причинами, развивается по собственным законам — как самоотчуждение — и почти не доступна терапевтическому вмешательству (извне). В то же время внешние причины вызывают нечто, выходящее за пределы их собственного воздействия, и только при нерегулярно возникающих маниях, конечно, преобладающих, играют определенную роль. Поэтому в списке причин, составленном Пинелем, на первом месте стоят наследственность, предрасположенность и конституция; психические причины (от несчастной любви и неправильного воспитания до религиозного фанатизма и суеверий) занимают со второго по седьмое место; только затем следуют физические причины, часто механического характера. Опросы представителей разных специальностей об их предрасположенности к безумию показывают, насколь-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 201 ко позитивно «наука» оценивала себя, поскольку реалистическая жизненная позиция себя оправдала: на место руссоистского противопоставления «поэт против крестьянина и солдата» приходит понимание того, что священники, монахи и люди искусства чаще, а естествоиспытатели, врачи и математики реже подвержены проявлениям неразумия безумия [93]. При систематизации пяти основных форм болезни Пи- нель поддается давлению традиций: вопреки собственному клиническому методу описания, он берет за основу принцип расстройства рассудка. Первая форма — меланхолия, которая представляет собой господство единственной бредовой идеи и подавления здоровых способностей рассудка, являясь поэтому частичным нарушением рассудка, часто бредом величия или самоуничижения. Вторая форма, под провоцирующим названием «мания без бреда» (manie sans delire), представляет собой своего рода экстракт революционного опыта Пинеля; это, в чистом виде, расстройство воли при ненарушенном рассудке, то есть физическое напряжение без внешних причин, выражающееся только в спонтанных, слепых влечениях, в поведении (ненормальном, извращенном с точки зрения эмоций, запрещенном как преступное), в поведении, которое все же является болезнью. Эта болезнь, под разными названиями, до сих пор служит предметом споров психиатров и юристов, прежде всего, о свободе человека с ее, не в последнюю очередь, политической взрывоо- пасностью [94]. Определяющим элементом парадигмы Пинеля остается то, что, освобождая изолированное безумие, для упорядочивания гражданского общества, он само это безумие расширяет за счет рационально и сравнительно легко выделяемых расстройств рассудка и распространяет на сферу человеческого поведения в целом — с его аномалиями, отклонениями, отчуждением и стремлением вынести порядок в область трансцендентного. Однако при этом только устанавливаются нормы, но не формулируются неоспоримые, заданные разумом в качестве объективных, границы и законы. В рамках этих — как индивидуальных, так и поли-
202 III. ФРАНЦИЯ тических — интерпретаций вместе с освобождением и классификацией неразумия безумия, неожиданно усложняется связь этого волюнтаристски понятого неразумия с гражданским обществом [95]. Третьей формой болезни является «нормальная», наиболее частая форма alienation — мания с горячкой, с периодическими обострениями и поражением одной или нескольких функций рассудка. В то время как мания приводит к неверным суждениям, четвертая форма — деменция — вовсе не создает никаких суждений; это картина анархического, бесцельного блуждания мыслей и чувств, без всякой связи с восприятием внешних объектов, это занятия без цели, автоматическое существование и, более того, «нравственный распад». Наконец, пятая форма — это идиотия как более или менее полная задержка в развитии функций рассудка и воли, врожденная или приобретенная. Благодаря историческому методу, Пинель часто наблюдал прогрессирование болезни от первой формы к пятой, на что позднее будут опираться сторонники теории единого психоза. Пинелевское «освобождение безумных» было, таким образом, практической необходимостью определить объект как научных, так и административных интересов, так что можно оставить в стороне филантропический мотив, единственный, который до сих пор приписывался Пинелю. «Декларация прав человека», благодаря которой безумные стали «равными» и «свободными», в то же время отдала их во власть общественного хаоса. То, что происходило с бедняками, коснулось в равной мере и безумных. Политическое освобождение в гражданском обществе — это еще не общественное освобождение. Даже на уровне закона статус безумных опустился до положения диких зверей; вместо того чтобы строить декларированные «подходящие больницы», закрыли старые. Всеобщий голод в период революции тяжелее всех поразил безумных. Безумные мужского пола из Парижа и его окрестностей были сконцентрированы в Би- сетре, который до 1836 года оставался еще и тюрьмой [96], женщин разместили в Сальпетриере. В этой ситуации ос-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 203 вобождение от цепей являлось не только политическим и революционным актом — даже если цепи были «символом господства одного человека над другими» [97], — но и необходимостью социальной интеграции освобожденных — теми средствами, которые были возможны в новом самоорганизующемся обществе. С освобождением от цепей — по словам Пинеля — исчез дух мятежа. Одним ударом были созданы условия для установления порядка, создания «внутренней полиции», этичного обращения и научного наблюдения. Легенду об этом освобождении то и дело рассказывают, прославляя филантропа Пинеля [98]. Парализованное якобинское страшилище, Кутон, в 1793 году инспектирует Бисетр, чтобы найти среди безумных «подозрительных врагов народа». Оскорбления и непристойности прикованных цепями людей скоро ему надоедают. Когда Пинель просит его разрешения, чтобы их освободить, Кутон отвечает: «Гражданин, ты что же, и сам дурак, что хочешь выпустить на свободу такой скот?» Пинель настаивает: «Гражданин, я убежден, что эти безумные так невыносимы только потому, что они лишены свежего воздуха и свободы». Кутон удаляется со словами: «Делай с ними, что хочешь, но боюсь, ты сам станешь жертвой своего заблуждения!» В тот же день Пинель снимает цепи с сорока безумных и отбирает плети у надзирателей. В большинстве случаев цепи заменяются смирительными рубашками или чем-то подобным, а ведь система Конолли придет из Англии только 60 лет спустя. Но путь к traitment moral — «нравственной терапии», по Пинелю, свободен. Разумеется, он состоит во введении почти драконовских порядков и соответствующей им морали. Ведь Пинелю, как и отцам революционного законодательства, ясно, что свобода в гражданском обществе может существовать только как административно организованный порядок в сочетании с мобилизацией моральных стимулов [99]. Административный характер методов, которые Пинель применял в своей практике, вытекает из очерченных выше обстоятельств и из того факта, что сам Пинель был чинов-
204 III. ФРАНЦИЯ ником. Истинным вдохновителем нового подхода к лечению был, кажется, не столько сам Пинель, сколько директор внутренней полиции Ж.Б. Пюссен и его жена; с тех пор этот пост во Франции стал еще более значительным, чем пост суперинтенданта или «матроны» в Англии. Сам Пинель неоднократно подчеркивает большое психологическое и терапевтическое дарование супружеской пары Пюссен, а их современник Иделер считает даже, что Пинель играл, в основном, роль «наблюдательного зрителя» [100]. Тем не менее Пинель в своей книге во всех подробностях изложил методы лечения в непосредственной связи со своей теорией. В отличие от романтической реформы в психиатрии, проводившейся в то же время в английских приютах, антиклерикально настроенный Пинель не собирается создавать в своей больнице никакой религиозной «среды»; вообще, по мнению Пинеля, суеверия, содержащиеся в священных книгах, часто способствуют возникновению безумия. С другой стороны, нравоучительное содержание религии неизменно используется, чтобы привить больным нормы буржуазного порядка, социальной морали, трудовые и семейные ценности. Существует важная связь между теоретическими и практическими опытами Пинеля, который считал, что, с одной стороны, причиной болезни, морального отчуждения является личность самого пациента, а с другой — исконная нравственная структура того же самого индивида сохраняется и может быть стабилизирована только извне. Так что от острой наблюдательности Пинеля не ускользнуло, что поступки и чувства каждого безумного подчиняются двойной игре. Поэтому институт брака и семьи, а также тяжелая физическая работа и половая мораль способны исцелять психические болезни и даже предупреждать их. Отсюда Пинель делает вывод, что два класса общества, которые не связывают себя с этими нравственными представлениями третьего сословия, первыми попадают в группу риска. Это аристократы, которые слишком горды, чтобы подчиниться закону о физической работе, поэтому они с трудом поддаются лечению и поправляются медленнее всех. На другом полюсе —
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 205 семьи низших классов, расшатанные развратом, постоянными раздорами и нищетой; такие условия — благоприятнейший источник для психических заболеваний. Оказывается, что воспитание в духе идеалов третьего сословия гарантирует психическую идентичность всем членам гражданского общества, в том числе и представителям других классов, и защищает их от отчуждения. Но даже аристократы — богатые, могущественные, высокомерные — хотя и с трудом, поддаются лечению; наибольшим потенциалом возникновения психической болезни все же обладает глубинная структура как самого индивида, чьи инстинкты разрушают разумные препятствия, так и общества, низшие классы которого с их агрессивными наклонностями еще не интегрированы гражданскими институтами. Вопрос о связи между бедностью и безумием вновь возникает на новой общественной и научной сцене. Эти данные должна учитывать терапия. Внутренний полицейский распорядок и лечение находятся в непосредственной связи и представляют собой относительное единство либеральной и романтической моделей английской реформы. В больницах вводится строгое разграничение форм заболеваний. Строго, с точностью до минуты, соблюдается распорядок дня. В любой момент надзиратели должны быть готовы дать понять пациенту и без слов, что его буйство, агрессия и сопротивление не принесут успеха и абсолютно бесцельны. Внешние обстоятельства жизни в больнице должны быть организованы таким образом, чтобы создать убедительное впечатление о суверенной власти дирекции, что подразумевает возможность применения наказаний, но всегда под контролем врача. В этих «гуманно контролируемых» рамках безумные свободны настолько, насколько это допускает безопасность самого больного и его окружающих. Этот единый порядок уже сам по себе оказывает на больных успокаивающее и целительное воздействие. Но непосредственным лечебным и педагогическим влиянием обладает система регулярного физического труда. Эту систему Пинель предлагает ввести во всех крупных учреждениях
206 III. ФРАНЦИЯ такого рода, оставшихся после закрытия госпиталей — в сумасшедших домах, тюрьмах и приютах для престарелых, считая ее единственным надежным средством для восстановления здоровья, морали и порядка. Работа, понимаемая как методичные и упорядоченные движения, проникает в самую суть безумия, будь то слепые приступы физической активности или противоположное, но равнозначное им погружение в бездействие и ступор. Поэтому все заведения должны превратиться в своего рода сельскохозяйственные предприятия в духе физиократов и руссоистов. Это и есть та система, с помощью которой Пинель мог привить своим больным все ценности буржуазного экономического порядка: ценность собственности, так как больнице принадлежит земля и пациенты приучаются кормить себя и больницу плодами собственного труда; разделение труда, так как пациенты занимаются разными, в том числе и ремесленными, работами; конкуренция, так как об улучшении их здоровья судили по производительности их труда. Не в последнюю очередь посредством такого режима Пинель рассчитывал пробудить в больных естественные человеческие инстинкты — обрабатывать землю и заботиться о самосохранении [101]. О природе речь идет и при проведении самого лечения, впрочем, не столько о ней, сколько о рационально дедуцированном разуме, и не о его романтическом потенциале, способном индуцировать моральные чувства, а, скорее, о приписываемой ему энергии социализаторских побуждений. Отсюда следует первая терапевтическая заповедь Пинеля: выжидание, терпение. Природе нужно дать время, чтобы она могла проявить свое действие. Тогда приступ постепенно угаснет, и социальные инстинкты, а с ними и разум, снова получат перевес. Однако ничего нельзя оставлять на волю многочисленных и мешающих внешних случайностей, нужно помогать природе развиваться в направлении ее собственных побуждений, чтобы дать силу добрым и социально приемлемым желаниям вместо разрушительных. Часто это удается только в том случае, если вся администра-
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 207 ция больницы принимает участие в мероприятиях, которые — путем косвенного воздействия на сознание — подталкивают поведение отчужденного индивида к социально- нравственной идентичности и тем самым вынуждают больного, словно вышедшего за границы собственной личности, вернуться к желаемому, приемлемому «Я». Из этой схемы вытекает бесконечное количество вариантов педагогического обмана. Делая вид, что соглашаются с бредом безумного, создают фиктивную проблему, которая позволяет как можно скорее опровергнуть этот бред благодаря последующим событиям. Кто думает, что у него нет головы, должен носить тяжелый, свинцовый колпак, пока не убедится в обратном. Больной со змеей в животе получает рвотное средство, а в рвотные массы ему тайком подкладывают змею. Для меланхолика, страдающего от чувства вины, инсценируют заседание суда, который его оправдывает. У одного пациента мания величия и он мнит себя Христом; тогда отдают приказ, запрещающий с ним разговаривать; пациент — брошенный в одиночестве — чувствует себя глубоко униженным в такой социальной изоляции и через некоторое время расстается со своей идеей, чтобы снова быть принятым в общество. Тому, кто считает себя королем, указывают на соседа, который утверждает то же самое, но бессилен и служит предметом всеобщих насмешек. Короче говоря, больному предлагается взглянуть в зеркало, с помощью которого он должен демистифицировать самого себя. Для достижения этой цели театр тоже оказывается полезным. Спектакль должен не только развеять навязчивые, замкнутые на себе идеи меланхолика или неожиданной развязкой положить конец безучастности депрессивного больного; но предпринимается попытка представить полную иллюзию безумного мира одного-единственного пациента, чтобы с помощью объективации довести этот мир до абсурда. В этой ролевой игре участвуют врач и все работники заведения. Как известно, эти мероприятия привели к тому, что директор больницы Шарантон позволил самим безумным участвовать в спектаклях и назначил де Сада режиссером этих
208 III. ФРАНЦИЯ отчасти публичных представлений, пока в 1808 году главный врач Руайе-Коллар не сообщил властям и полицмейстеру о скандальном упадке морали и дисциплины [102]. Эти методы объединяет то, что все они как будто признают человека безумным, чтобы столкнуть его непосредственно с самим собой. Эта конфронтация необходима, и ни один больной в процессе лечения не может ее избежать; traitement moral Пинеля сродни «нравственной неподкупности» его современника Робеспьера. В становящемся гражданском обществе общим местом является признание того, что оно само создает свои недуги — более радикально, чем в Англии, потому что оно более политизировано. И Пинель закрепляет психическую болезнь за более глубокими слоями человеческой личности, чем его английские коллеги. Но если человек сам является виновником своих деструктивных побуждений и навязчивых идей и одновременно их жертвой, то он может добиться излечения только будучи предоставлен самому себе. Так больной приходит к пониманию того, что он сам является собственным пленником. Когда он признает генетическую вину за собственное социальное отчуждение, цель «нравственной терапии» достигнута: пациенту вновь дается моральная ответственность, мобилизуются его социальные стремления, он способен управлять своими разрушительными силами и вернуться к социальной идентичности. Насколько в этой системе терапевтические усилия врача — выступающего одновременно в роли и карающего судьи, и милостивого отца — связаны со стремлением Пинеля воспроизвести в больнице нормы гражданского общества [103], можно увидеть и на отрицательных примерах. Из числа объектов своих благодеяний Пинель исключил тех больных, кто нарушил нормы буржуазной морали в ее самых чувствительных пунктах. В больницу вообще не принимались люди, «не подчиняющиеся из религиозного фанатизма», то есть лица, подстрекающие других больных, поскольку они считают, что Бога надлежит слушаться больше, чем людей. В самой больнице помещали в темные камеры тех больных, кто не подчинялся
2. РЕВОЛЮЦИЯ И ЭМАНСИПАЦИЯ БЕЗУМНЫХ 209 общему закону о труде, чем возбуждал других пациентов, а также те, кто совершил преступления против собственности. Эскироль добавит сюда четвертое идиосинкразическое социальное правонарушение: в то время как при Пинеле старый метод «погружения» пациента в воду до возникновения страха удушья отвергается как варварский и садистский, допускается применять его в том случае, если безумие сводится к противоестественной и злостной привычке к онанизму [104]. Фуко поставил на одну доску Пинеля и Тьюка. Подобная аналогия недопустима. Романтическая реформа Тьюка никак не связана с научно-аналитическими замыслами и представляет собой только фазу развития английской психиатрии, ту фазу, которая во Франции началась лишь с Пинеля. Поэтому пинелевскую реформу скорее можно сравнить с тем, что происходило в Англии между «революцией» Бэтти и реформой Тьюка, поскольку Пинель пытался осуществить и то и другое одновременно. При всех исторических — общественных и научных — различиях скорее между Бэтти и Пинелем есть некое функциональное сходство, которое и подталкивает их к основанию психиатрической парадигмы. Оба уже добились успеха в другой области медицины, опубликовали по значительному труду на терапевтическую тему и пользовались авторитетом в обществе задолго до того момента, когда общественная изоляция безумных из экономических и политических соображений утратила смысл и они первыми обратили внимание на безумных у себя на родине. И Пинель, и Бэтти много лет были просто наблюдателями, потом на практике осуществили переворот в социальных условиях содержания безумных, ввели морально и психически ориентированную терапию и только после этого обнародовали свои научные и терапевтические методы — и тот, и другой в своей единственной книге по психиатрии. К тому же оба пытались найти источник безумия — вопреки традиционной для того времени теории — в психическом (и соматическом) мире человека. Наконец, их объединяет то, что, невзирая на дол- 14 А-1014
210 III. ФРАНЦИЯ гую деятельность, они почти не имели непосредственных учеников и практическое осуществление их парадигмы началось лишь спустя десятилетия. Щ Психиатрический и социологический позитивизм Со времен революции и особенно с тех пор, как Кабанис наделил дух определенными медицинскими функциями, а Пинель предложил свой сравнительно-исторический метод, стало почти очевидным, что медицинские исследования психических расстройств и их лечение распространялись не только на индивидов, но и на общество. Сочли, что больше нет нужды в утопически опасной метафизике философов XVIII века, и стали с недоверием относиться к их транс- цендированию реальности. Вместо этого преобладало стремление взять верх над общественной анархией, которую развязала революция, одновременно упрочив ее завоевания. Однако казалось, что власть и безопасность уже достигнуты при посредстве естественных наук, в той мере, в какой эти науки отошли от философии и обратились к позитивным фактам. По этому образцу, стало всеобщим требованием, чтобы политические, социальные и нравственные явления были подняты на высоту теоретически обоснованных фактов и стали доступны практическому освоению. На этот раз медицина заявила о себе как науке об одушевленной человеческой природе: физиология с ее сведением феноменов не столько к их внешним, сколько к внутренним предпосылкам; гигиена с ее ориентацией на прогностические, профилактические и воспитательные меры; учение о духовных и нравственных расстройствах (alienations); вскоре появилось и основанное на анатомии учение о склонностях человека — френология. Эта медицина уже не возражала против того, чтобы перенести свои претензии на натуралистическую экспансию в социальную сферу, как того требовал и энциклопедический закон Конта, в котором логичес-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 211 кая и генетическая последовательность наук была изложена таким образом, что социологии, которую еще надлежало создать, предшествовала физиология, а внутри нее — физиология мозга и нервов. Все, кто прямо или косвенно наследуют Пинелю, считают себя обязанными отвечать общественной потребности тем, чтобы продуцировать научные высказывания о политических и социальных фактах и выступать, таким образом, в роли «научных вождей» народа наряду с «промышленными вождями», как это формулирует Конт уже в 1820 году [105]. При этом, действительно, существует общее важное условие возникновения обеих элитарных групп «вождей», состоящее в том, что они имеют дело с «народом», с массой бедняков и их интеграцией. Подобно тому, как научная медицина ориентирована на большие величины, на «лечение бедняков» и — как мы это видели у Пинеля — даже на их расположение, что позволяет спокойно провести контролируемые и доступные для сравнения наблюдения, так и бедняки, народ были не только замечены во время революции, но и проявили свои собственные «инстинкты», свою волю. Поэтому они, без труда которых ничто не обходится, становятся ключевой проблемой капиталистической экономики и промышленности, которая с 1820 года и, прежде всего, после Июльской революции, находится в состоянии скачкообразной экспансии и старается достичь как политической, так и экономической рекапитуляции «английского» XVIII века. Так конкретизируется всеобщее осознание кризиса — сначала, по обыкновению, как социальное — в вопросе о положении бедняков и рабочих и их интеграции в гражданском обществе. Это относится к традиционализму таких консерваторов, как де Бональ, а также к индустриализму Сен-Симона и его учеников, вплоть до Конта. Как раз у этого последнего речь идет о решении кризисных проблем — примирении революции и реформ, прогресса и порядка, общества и государства — меньше об изменении объективных условий, экономического и государственного устройства, а больше об изменении субъектов и их убежде-
212 III. ФРАНЦИЯ ний, упразднении духовной и нравственной анархии, о самосовершенствовании в историческом процессе, о прогрессе научных идей и организующей роли ученых, об органичной — до известной степени романтической — гармонизации деятельной души общественного организма и, в первую очередь, о всеобщем воспитании, на службу которого должна быть поставлена наделенная определенными функциями имманентная (или неокатолическая и социалистическая) религия. Этими идеями и стремлениями проникаются врачи, интересующиеся психиатрией, с тех пор как они объясняют психические явления исходя из их собственных законов. Психиатрия и социология взаимно и разнообразно влияют друг на друга, в результате чего создается основа для сравнительно сильной политической активности французских психиатров в XIX веке [106]. Так, например, врач Шаран- тона, П.П. Руайе-Коллар, как депутат от либеральной партии и председатель парламента A828) энергично выступает против клерикального воспитания. Тесные связи возникают между Контом, Галлем и физиологом Бруссе. Целая группа находится под влиянием сенсимонизма, причем идеи прогресса, наследственности, гигиены, католицизма и социализма связаны либерально-романтическими отношениями. Это касается и П.Ж.Б. Бюше, президента Национального собрания в 1848 году и теоретика товарищеской солидарности, а среди психиатров — У. Трела, Л. Сериза и особенно А. Мореля, первым создавшего парадигму дегенерации и связанного с Р. Ламенне. В 80-е годы П. Брусе, один из реформаторов психиатрии, одновременно возглавляет названное его именем крыло социалистической партии, а директор одной из больниц (Л. Люсипиа) даже становится членом Коммуны 1871 года и за это отправляется в ссылку. К картине их политической активности можно добавить то, что представители первого поколения психиатров, например Ж. Феррюс, Ж. Эскироль и Ф. Бруссе, — в качестве военных врачей — прошли всю Европу вместе с революционной и наполеоновской армиями. И, наконец, социальное
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 213 происхождение многих психиатров указывает на ускоренный революцией переворот в структуре общества. В отличие от других стран, многие из них происходили из бедных семей и поэтому вынуждены были отчасти сами оплачивать свое обучение, будь то «дети народа» (Е. Жорже, Ф. Лё- ре, Ф. Фодере) или те, чьи отцы погибли или обнищали во время революции (Бруссе, Феррюс). Другие психиатры были выходцами из среды торговцев и предпринимателей (Эски- роль, Галль, Морель) [107]. Поэтому психиатры эпохи Бурбонов и «короля-буржуа»* в той же мере, в какой они пытались осуществить психиатрическую парадигму, были вовлечены в научное разрешение социального и политического кризиса, что имело решающее значение для параллельно развивавшихся наук — психиатрии и социологии. Пинель, все еще будучи под непосредственным влиянием революционных событий, призывал к построению гражданского общества. Для его последователей критика существующего буржуазного общества вышла на первый план; общество, по их мнению, нуждалось в реформировании на основе научного анализа, причем реставрационно-стабилизирующие планы часто не отличались от либерально-освободительных. а) Реставрация и реформа в психиатрии Жан-Этьен-Доминик Эскироль A772-1840) воплотил парадигму Пинеля в теории и на практике в период между защитой диссертации A805) и инициированным им принятием закона о безумных A838). Он не ощущал себя, подобно Пинелю, соучастником революции, даже с долей скептицизма; для него даже завоеванная революцией свобода научного мышления была уже естественна. Скорее его волновало то, что из-за революции он был вынужден прервать учебу и защищал подозреваемых перед революционным * Имеется в виду Луи Филипп, правивший в 1830-1848 гг. — Прим. пер.
214 III. ФРАНЦИЯ трибуналом и что, прежде всего, революция виновата в том большом социальном кризисе, который он пытался преодолеть организаторскими методами. Таким образом, Эскироль принадлежит к роялистам и умеренным консерваторам эпохи реставрации. Поэтому во время Июльской революции он был смещен со своего поста инспектора университета, который занимал с 1823 года. Подобно Пинелю, он начинал как теолог, учился в Тулузе и Монпелье и занимался, главным образом, математикой. В 1796 году он приехал в Париж и стал учеником Пинеля, а с 1810 года — в качестве главного врача — его наследником в Сальпетриере. С 1826 года он занимал ту же должность в Шарантоне. Одно время он руководил также частной лечебницей в Иври, убежищем предающихся романтическому отчаянию литераторов, а также и Конта, до тех пор пока ему не запретили занимать две должности одновременно [108]. Эскироль сам занимался организацией почти всех учреждений, относящихся к научно-административному институту психиатрии, и тем самым реализовал модель Пинеля. В 1814 году он открыл первый клинический курс по психическим заболеваниям. Перечислять его учеников излишне, ими были почти все французские психиатры до середины века. В 1818 году, по заданию министерства внутренних дел, он инспектировал сумасшедшие дома в 13 городах. Его отчет делает достоянием общественности тот факт, что отпразднованное освобождение безумных — за исключением парижского округа — совершилось лишь на бумаге, в «Декларации прав человека» и прилагавшемся к ней законе. В своем отчете Эскироль намекает на то, что не просто статус «диких зверей», присвоенный безумным Кодексом Наполеона, был им гарантирован: «С этими несчастными обращаются хуже, чем с арестантами, и их положение более ужасно, чем положение скота. Почти повсюду безумных размещают в самых сырых и нездоровых помещениях. Я видел, что они прикрыты лохмотьями и у них есть лишь солома, чтобы защититься от холода и сырости пола, на котором они лежат. Я видел, что им дают грубую пищу, им не
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 215 хватает воздуха, чтобы дышать, воды, чтобы утолить жажду, они лишены простых средств к существованию и подвергаются насилию и жестокому обращению со стороны настоящих тюремщиков. Я видел их в тесных, зловонных углах, без света и воздуха, закованных в норы, куда побоялись бы запереть тех диких зверей, которых богатые правители содержат в столицах за большие деньги» [109]. Этим отчетом Эскироль добился того, что в 1819 году вышел министерский циркуляр, впервые определивший меры для защиты безумных, а не защиты от них [110]: пресловутые полуподвальные камеры запрещены; помещения для безумных должны иметь дощатый пол и окна; никакого совместного размещения безумных с другими обитателями больниц или тюрем; пищу должны подавать несколько раз в день; цепи должны быть заменены смирительными рубашками; плети запрещаются; косвенно упоминается даже лечение — предписан ежедневный визит врача. Однако для сумасшедших домов Эскироль разработал и собственную структурную модель, в которой он — вслед за Кабанисом — вместо массового размещения больных предложил поселять их в небольших комнатах, более подходящих, с точки зрения гигиены, и вся эта модель лучше соответствовала терапевтическим целям. По его проекту были построены многочисленные больницы во Франции и других странах. Внутренний порядок, введенный им в Шарантоне, был воплощением пинелевско- го подхода, но без его революционно-классической строгости. Этот режим стал образцовым для континента, пока его не обогнало английское движение против механического насилия (Non-Restraint), так как от принуждения до тех пор не отказывался никто, даже Эскироль. Позднее, в 30-е годы, он участвовал в государственных мероприятиях по развитию здравоохранения и гигиены. Два последних достижения Эскироля, важных для институализации психиатрии, приходятся на 1838 год. С одной стороны, речь идет о его учебнике, первой репрезентативной работе такого рода после Пинеля, а с другой — о законе относительно безумных, который принимается «королем-буржуа», в значительной
216 III. ФРАНЦИЯ степени, под влиянием Эскироля. Этот закон во многих отношениях противоречив, что показательно и для политического развития, и для неопределенного положения безумных в буржуазном обществе. С точки зрения замысла, этот закон отличается совершенным свободомыслием и опирается на идеи революции. Так, отменяется — прежде обязательное — признание недееспособности перед направлением в больницу. Тем самым гарантируется неприкосновенность безумных как свободных граждан. Но как мы уже видели у духовных вождей революции, свобода должна быть политически управляемой. И из этого закона власть тоже выходит победителем. В больницы принимаются только те безумные, которые угрожают общественному порядку или безопасности других лиц. К тому же, прием больных производится независимо от врачебного заключения, а исключительно с разрешения префекта полиции в Париже или местных префектов в департаментах, а каждая выписка из заведения требует предварительного согласия префекта, даже вопреки мнению врача. Такие понятия, как уход и лечение, не принимаются во внимание в законе. Так неразумие безумных по-прежнему определяется на основе гражданского законодательства как нарушение порядка и безопасности, которое государство должно держать под контролем. Из-за этого административного централизма врачи чувствуют себя ущемленными в том, что касается их полномочий и свободы действий, тем более что они, будучи психиатрами, поверили в излечимость безумия и первой, пока еще не общественно опасной, стадии болезни дают самые большие шансы на выздоровление. Разумеется, этот закон направлен против бедных больных, так как для состоятельных безумцев открыты двери частных приютов. В этих обстоятельствах декларируемое законом равноправие административно-экономического директора и директора-врача, которые назначаются министром внутренних дел (что соответствует позитивистской модели двоевластия экономиста и ученого), более или менее формально. (Необходимо добавить, что США, которые с их революционным законодательством пошли по пути либе-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 217 рализма, с самого начала решили эту проблему таким образом, что должность директора всегда занимал врач.) Во второй половине века этот закон превратился в политический детонатор, ведь в обществе то и дело звучало подозрение, что с его помощью правительство сделало лечебные заведения инструментом политики, причем напрашивалось сравнение со старыми госпиталями [111]. Уже название учебника, изданного в 1838 году, указывает на то, что бросающиеся в глаза противоречия закона, и в самом деле, определяют общественное положение безумных — как части социального вопроса — между медициной и государственной властью или место психиатрии между естествознанием и наукой о нравственных и политических явлениях. Полное название этого учебника, вышедшего в том же году в немецком переводе, звучит так: «Психические болезни и их связь с медициной и государственной фармацевтикой» [112]. Место понятия «отчуждение» (alienation), которому Эскироль отдавал предпочтение еще в своей диссертации 1805 года, заняли «психические болезни» (maladies mentales). Тем самым не только сильнее подчеркивается, по сравнению с Пинелем, болезненный характер безумия, но скорее расходятся исторически связанные элементы пине- левской парадигмы, приобретая, если угодно, относительную позитивистскую автономность. С одной стороны, безумие приобрело более отчетливые черты соматического заболевания. Оно локализуется в мозге, что возвращает рассудку и его расстройствам большее значение для организма в целом. Этот сдвиг был почти неизбежен после, тогда еще бесспорных, успехов анатомической психиатрии Бейля и френологии. С другой стороны, собственный субстрат психиатрии имеет теперь куда менее физический характер, так как клиническим наблюдениям доступны, прежде всего, психические и моральные явления. Вопрос о последних причинах отступает на задний план, уступая место анализу внутренних и внешних психических и социальных предпосылок все же, по существу, физического, или мозгового, заболевания. В этом процессе, начало которому поло-
218 III. ФРАНЦИЯ жил Пинель, не только весь организм, но и личность больного получает большую самостоятельность. Это, вероятно, не связано с введением нового универсального научного метода. Врачи-клиницисты, идеологи и позитивисты едины в том, что можно избежать голого эмпиризма и метафизических спекуляций о первопричинах и найти законы связи явлений только в том случае, если наблюдение будет признано высшим научным принципом, а сила воображения лишена своего традиционного духовного господства. Формула Конта для «позитивной, или реальной, стадии» звучит следующим образом: «Основная особенность: закон постоянного подчинения воображения наблюдению»; это революция, благодаря которой в зрелые годы нашей духовной жизни «достигается совершенно нормальное состояние умственных способностей» [ИЗ]. Преобладание способности к наблюдению, или основополагающего для нее умения концентрировать внимание, Эскироль и у своих пациентов считает показателем нормального состояния умственных способностей. Слишком слабое внимание говорит о мании, чересчур фиксированное — о мономании. Это верно не только для рассудка, но и для аффективной сферы, для способности к соучастию. Анормальные или болезненные состояния, с этой точки зрения, представляют собой духовную безучастность, иначе говоря, страсти, искаженные цивилизацией и лишенные среднего естественного нравственного напряжения. Чтобы управлять своим разумом, необходимы не только внимание и наблюдение, но и традиционное уважение существующих порядков, морали и религии, так как развитие нравственных сил сопутствует развитию и умственных способностей [114]. Для Эскироля больше, чем для Пинеля, безумие является безнравственным искажением страстей, расстройством воли, так что искаженное самосознание для него может быть истолковано в смысле homo duplex. To, что в основе этих представлений лежит модель нервов-струн, находящихся в средней степени натяжения (attention), служит их антропологически ориентированной целостности и укрепляет их убедительную силу [115].
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 219 Этот подход Эскироль использует при анализе общества в целом, к чему он чувствует себя оптимально подготовленным; ведь сумасшедший дом, по его мнению, — увеличенное отражение гражданского общества. Структуру его инстинктов, его физиологию здесь можно изучать непосредственно, так как все известные страсти представлены безумными со всей откровенностью, в то время как в остальном, нормальном обществе их старательно скрывают под внешней рациональностью. Поэтому безумные для Эс- кироля «самые интересные члены общества» [116], по ним ученый узнает истинное состояние общества. Бросается в глаза культурный пессимизм диагноза — в постреволюционной Франции царит духовная и моральная анархия. Именно государственное устройство республики вредно для нравственности, так как оно предоставляет простор страстям (таким, как честолюбие, алчность, эгоизм, праздность, спекуляция, жажда власти), порождаемым искусственными, а не естественными инстинктами. Подобным же образом действуют и все «общественные движения»', поскольку они вызывают чрезмерную (искусственную) мобилизацию энергии. Напротив, деспотия и частная собственность действуют благотворно, а в качестве профилактического средства против самоубийств Эскироль рекомендует ограничить гласность, запретить эту тему в газетах, книгах и театре [117]. Эскироль — по сравнению с его предшественниками — приходит к «более социологическим» взглядам. Революции и тому подобные «политические катастрофы» действуют возбуждающе только короткое время. Гораздо опаснее — в силу его необратимости — переворот в нравах и моральных устоях за последние 30 лет. Социальный вопрос вызывает у Эскироля несравнимо большую тревогу, чем политический; они связаны друг с другом так же, как роковое хроническое заболевание с (потенциально излечимым) острым. В своей интерпретации он следует за традиционалистами. Идеи свободы и реформ порождают «опасные новшества» и вызывают беспорядки. В городах разгораются страсти и болезни, по мере того как образование интеллигенции становится
220 III. ФРАНЦИЯ все более односторонним и предлагается все больше эмо- цинальных излишеств, впрочем, Англия уже расплачивается за эксцессы цивилизации наибольшим числом безумных. Спекуляция осуждается двояко, поскольку она искажает масштабы реальности: как материальная спекуляция торговца, так и идеальная теоретика, в результате чего разум ускользает из-под власти морали и религии. Решающее значение имеет упадок воспитания — либо исключительно интеллектуального, либо излишне эмоционального. Неправильное воспитание виновато в том, что ученики старших классов предрасположены к психическим заболеваниям [118]. Ту же вину Эскироль приписывает и «легкомысленному воспитанию» девочек: женщины, которые должны быть хранительницами нравов, расплачиваются за свою «нынешнюю распущенность», которая выражается в чтении романов, увлечении туалетами и фривольном поведении, тем, что они значительно чаще, чем мужчины, подвержены безумию [119]. В то время как безумие у бедных вызывается скорее внешними условиями (например, соматическими заболеваниями), у богатых оно чаще возникает вследствие внутренних — таких, как наследственность и нравственные предпосылки. Это одно из доказательств того, что, действительно, существует социальная дистанция между врачами, которые представляют буржуазию, и безумными, которые относятся к беднякам. В том, что касается бедных, научный опыт накапливается, прежде всего, за счет дистанцированного наблюдения; когда же речь идет о состоятельных больных, представителях того же класса, что и врачи, на первый план, помимо экономической заинтересованности, выходят дополнительные возможности общения на языке, социально общем для врача и пациента. Поэтому Эскироль может сделать совершенно осмысленные выводы относительно механизмов возникновения и развития болезней у пациентов своего класса: коммерсанты впадают в безумие из-за своих спекуляций и «сумасбродных проектов», чиновники — из- за своей профессиональной зависимости, поэты и актеры —
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 221 из-за чрезмерной работы воображения, офицеры — поскольку зависят от случая, придворные и богатые — вследствие праздности. Но, учитывая недостаток своих знаний о бедняках, Эскироль предостерегает от того, чтобы прославлять добродетель народа, к чему склонны многие философы. Хотя воспитание в высших слоях общества имеет свои недостатки, но в низших классах оно и вовсе отсутствует, что приводит ко всеобщей распущенности: большинство пороков, преступлений и психических болезней общества берут здесь свое начало, что подтверждает, в конечном счете, связь между классическими формами неразумия — аморальностью, преступностью, нищетой, безумием — даже в эмансипированном буржуазном обществе [120]. Если Пинель все еще исторически подходил к изучению внутренних предпосылок и «становлению симптомов», неустанно доказывая их изменчивость и индивидуальность казуистическими методами и оставляя в стороне свои естественно-научные гипотезы, то эпоха Эскироля — вместе с ростом индустриализации и успехами естественно-научной медицины, то есть примерно с 1820 года, — является тем временем, когда исторические и практические факты превращаются в позитивные, когда внутренние предпосылки получают естественно-научное толкование и аналогичные явления определяются статистикой как «закономерные процессы». Конт говорит об универсальности методов и в то же время — как того требует позитивизм — об ограниченности их задач, их предмета: «Идет ли речь о самом незначительном или самом сильном воздействии, о толчке или силе тяжести, о мышлении или морали, мы в состоянии познать в действительности только различные взаимные связи, присущие их течению, не проникая в тайну их происхождения» [121]. Это единство научного познания человека, согласно Конту, «с неоспоримой разумностью» основано на необходимом постоянстве человеческого организма, чьи многообразные и характерные физические, нравственные и интеллектуальные задатки на всех ступенях социальной лестницы, по сути своей, одни и те же и подчиняются одним и тем же зако-
222 III. ФРАНЦИЯ нам, так как более или менее полное развитие, которое гарантирует социальное положение, никоим образом <...> не может изменить их природы» [122]. Точно так же и для Эскироля непосредственная причина безумия остается тайной природы [123], и точно так же он констатирует многообразие «течений» наблюдаемых им симптомов, которые менее историчны, чем у Пинеля, а скорее представляют собой естественные закономерные «процессы». Начинается секулярный процесс «клинификации» неразумия безумных. Закон трех стадий Конта Эскироль поясняет на примере суицида — за акт самоубийства судили сначала по религиозным, потом по гражданским законам, теперь же суицид — как проявление болезни — находится в компетенции медицинского закона [124]. Подобным же образом дело обстоит и с религиозной формой меланхолии — демономанией: одержимых ею когда-то преследовали как ведьм, позднее просветители разоблачили ложные религиозные идеи, ее вызывающие, как обман священников. Сегодня эти симптомы тоже считаются болезнью, хотя в связи с ростом «всеобщего образования» они встречаются редко, чаще — среди низших классов и в Германии. Соматический и одновременно социальный анализ приводит Эскироля к критическому заключению, что место страха перед демонами сегодня занимает страх перед полицией и ее преследованиями [125]. Вообще же он, как и Конт, считает, что войны более не современны и «вредны» для психики. Сама история для Эскироля становится процессом; она представляет собой подъем интеллектуального и упадок нравственного образования человека. В связи с этим, чем выше уровень социальной лестницы, тем больше интеллектуальной и нравственной энергии он аккумулирует. Поэтому среди богатых — ведь они располагают максимумом энергии — преобладает моральная и интеллектуальная этиология безумия (избыток страстей или внимания). Их удается вылечить легче всех остальных не только потому, что у них больше экономических средств, но и потому, что они обла-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 223 дают наиболее сильной волей [126], — это подтверждает, что натуралистическое уважение к экономическому успеху во Франции эпохи призыва «Обогащайтесь» (Enrichessez- vous)y не ограничивается социал-утопистами, даже если Эс- кироль дополняет его критикой культуры с нравственных позиций. Эскироль рассматривает безумие и как прогрессирующий процесс, будь то последовательная смена разных форм болезни (меланхолия — мономания — мания — деменция) или естественный переход функцинально-психического нарушения в структурно-органическое, если процесс не прерывается «целебным кризисом» — со стороны природы (появлением нового соматического заболевания или пристрастия) либо со стороны врача (продуцирование болезни, например, заражение чесоткой; или воспитание, например, манипулирование страстями). И наконец, старение ини- дивида тоже понимается как процесс. При этом Эскироль считает начало заболевания неизбежным итогом предыдущей социосоматической биографии, то есть воспитания, причем детерминистские связи устанавливаются как можно с более раннего возраста и подчиняются триаде «наследственность — конституция — ранние детские переживания», тенденция, которая и сегодня порождает хотя и противоречивые, но удачные и с трудом фальсифицируемые теории. Если институты воспитания — семья, церковь, государство — не сохраняют своего влияния вплоть до достижения индивидом половой зрелости, то, по мнению Эс- кироля, пробуждающиеся страсти без всякой защиты отдаются во власть общественного хаоса, становятся слишком умозрительными или индифферентными и безвольными, в результате чего не только возникают безумие и преступления, но и поддерживается упадок цивилизации. В этих рамках нужно понимать и три новых уточняющих понятия, введенных Эскиролем: 1) идиотия, 2) галлюцинация, 3) мономания. 1) Пинель недостаточно разграничивал деменцию и идиотию. Если под деменцией понимается конечная ста-
224 III. ФРАНЦИЯ дия болезни, то идиотию, несмотря на сходные симптомы, можно определить как важную, с точки зрения теории, но формальную противоположность: идиотия — это не ступень в развитии болезни, но отсутствие или слишком ранняя и полная остановка развития. Это не становление, а существование, не болезнь, а состояние. Больной деменцией — это обнищавший богач, а идиот беден с самого начала [127]. 2) В то время как при иллюзиях органы чувств имеют перед собой реальный предмет и только разум вследствие расстройства ошибается в его определении, то при галлюцинации, по Эскиролю, речь идет о «восприятии без органов чувств»; то есть в этом случае мозг работает с такой силой, что идеи реализуются и персонифицируются без вмешательства органов чувств, или внешнего мира, причем с такой непосредственной убедительностью, что подверженный галлюцинациям человек и в своих действиях вынужден прислушиваться к этому восприятию [128]. Галлюцинация определяется как совершенно не зависимый — по отношению к бреду (delire) — феномен и представляет собой важный шаг в рамках той тенденции, которая пытается раскрыть в психической сфере самостоятельные механизмы, не связанные с органами чувств и внешним миром. Эй видит в этом «девитализирующее» грехопадение психиатрии, ее отступление на позиции бездушного, лишенного динамики механицизма и атомизма, к вивисекции [129]. 3) И наконец, мономания является вершиной социологического анализа Эскироля, который таким образом поставил диагноз своему времени: наряду с френологией, она превращает психиатрию во Франции в предмет общественной полемики. Однако Эскироль опирается на moral insanity Арнольда и Причарда и manie sans delire Пинеля. В то время как меланхолия — это печальный, направленный внутрь себя вариант (же-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 225 лание не желать) частичного помешательства [130], мономания представляет собой его вывернутый наизнанку, экспансивный вариант, проекцию расстройства на поведение. Следуя традиции, Эскироль называет три разновидности болезни: 1. «интеллектуальная мономания» (определяется по одному ложному принципу); 2. «аффективная мономания» или manie raison- nante (эмоциональное расстройство как неадекватное поведение с рационализацией); 3. «инстинктивная мономания» (расстройство воли как насильственные действия вопреки собственному рассудку). Во всех остальных отношениях эти больные являются здоровыми, «нормальными». Эскироль считает мономанию болезнью своего времени, болезнью крайностей, разобщенности и односторонности человека, болезнью прогресса, экспансии, отчуждения человеческой природы, слишком резкого поворота ко внешнему. Это «душевная болезнь цивилизации», и поэтому она яркий пример того, что «болезнь» скорее можно определить путем социального, чем медицинского наблюдения, а значит, она может «возникнуть» [131]. Мономаны односторонне образованы, эгоистичны, экзальтированы, экспансивны, находятся во власти страстей и воображения, спекуляций и иллюзий в отношении будущего. Главное же — это замедленное развитие души, по сравнению с интеллектуальным совершенствованием: неразумие здесь рассматривается в рамках первой психиатрической теории cultural lag — «культурного отставания» [132]. Более жестко, чем у Пинеля, мономания превращается в политический инструмент, что позволяет подвергнуть дискриминации — как одну из форм безумия, как болезнь — все странные и необычные поступки, выходящие за границы социальных норм. С другой стороны, эта концепция могла быть использована и в интересах отдельного индивида. Она 15 А-1014
226 III. ФРАНЦИЯ позволяла психиатру освободить обвиняемого от судебной ответственности. Главным образом, (инстинктивная) мономания убийства — или совершенно не объяснимое убийство, которое как будто абсолютно не вяжется с личностью преступника, в остальном полностью здорового и нормального человека, — заставила юристов предсказать, что Ша- рантон заменит Бастилию, политиков — утверждать, что она разрушит основы государства, а философов — опасаться за единство духа. Эскироль защищался: мономания не вопрос теории, она представляет собой «факт», который, наконец, учит отличать больных от преступников. Он чувствовал себя преемником тех врачей, которые в конце XV века впервые защищали «ведьм» перед судом инквизиции, произнося сентенцию: nihil a daemone, multa ficta, a morbo pauca (ничего демонического, много лжи, немного — от болезни. — Прим. пер.)> которую Эскироль приспособил к своему времени: nihil a crimine, nulla ficta, a morbo omnia (ничего преступного, никакой лжи, все — от болезни. — Прим. пер.). Заслуга Эскироля состоит в том, что он спровоцировал изменения в закулисной практике судов, которые до тех пор освобождали от ответственности, в лучшем случае, лишь того, кто производил на них впечатление своим буйным или совершенно абсурдным поведением [133]. Дальнейшее оформление мономании связано со становлением психиатрии и социологии как самостоятельных научных дисциплин. В то время как Конт, монополизировав исторический метод, отделил социологию от физиологии, в психиатрии произошло аналогичное размежевание. С одной стороны, последователи соматизирующей естественно-научной тенденции стремились освободить безумных от печати неразумия, так как считали, что те — как соматические больные — должны быть подвергнуты демистификации и нейтрализованы, что в то время было самым сильным стимулом для более гуманного отношения к безумным. Однако другая сторона того же процесса тем резче выявляет иную сферу безумия, сферу, в которой болезнь почти идентифицируется с личностью безумного, в которой уже не
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 227 болезнь, а сам человек, его развитие, его «судьба» должны быть описаны, но не как патологический процесс, а как аномальное состояние. Это состояние, в любом случае, можно определить как слабость — на интеллектуальном уровне как идиотию, на моральном — как мономанию, о той и другой общественность впервые узнала от Эскироля. Поэтому уже в самом начале было ясно то, что в ходе бесконечной дискуссии в 1869 году сформулировал Кампань: «есть слабо- и тупоумные как духом, так и интеллектом» [134]. Правда, настоящих безумных, тех, кого в наше время называют психотическими больными, никогда полностью не освободят от диагноза неразумия в пользу одной лишь болезни и не отделят от мономанов, слабых духом, морально слабых [135]. Все же они именно мономаны, которые репрезентируют разные формы неразумия и, в силу соответствующей односторонности, очень явно отвечают социальным и моральным нормам буржуазного общества. Концепция мономании предлагает формулы, с помощью которых впоследствии будет «устанавливаться» — с клинико-психиатричес- кой, а также нравственной, политической или юридической точки зрения — органическая зацикленность «нарушителей» норм. Мономания служит рамкой для «слишком больших», а потому непристойных страстей, например, самомнения, высокомерия (мегаломания), потребности в любви (эротомания), правдоискательства (сутяжничество), пристрастия к спиртному (дипсомания), воровству (клептомания), поджогам (пиромания) и т. д., а также для наркоманов всех сортов, гомосексуалистов и сексуальных «извращенцев», рецидивистов и закоренелых преступников и, наконец, для массы других ненормальных, которых потом назовут психопатами. Чтобы придать этим оценкам политическое звучание, достаточно добавить, что, начиная с середины века, вождей неудавшихся — но отнюдь не победивших! — революций характеризовали как психопатов и т. п. и «подвергали экспертизе» [136]. Конечно, та же система понятий используется в отношении нарушителей норм «сверху»; часто и гении описываются как односторонние, слабые нравственно, эгоистич-
228 III. ФРАНЦИЯ ные и — прибегая к еще одному понятию Эскироля — спекулятивные личности. В понимании Эскироля, мономаны являются результатом односторонне интеллектуальной эволюции человеческого рода, диалектики цивилизации и прогресса и разоблачаются как безнравственные. Поэтому, в качестве примера неизлечимой болезни, он приводит именно мегаломанию, манию величия, при которой человек в наибольшей степени отдаляется от своей природы, от унаследованной им морали духа. И здесь Эскироль выступает как политический традиционалист. Не свободно от такого неприятия культуры и то, что именно Конту он поставил диагноз неизлечимой мегаломании, когда тот в 1826 году стал пациентом его частной лечебницы [137]. Конт отплатил ему, написав о «пресловутом Эскироле» и его калечащем и «абсурдном лечении», торжествуя по поводу того, что «внутренняя сила» его организма позволила спонтанно победить болезнь и лекарства [138]. Впрочем, Эскироль не настаивал на своем диагнозе, а в следующем году вместе с Бруссе и А. фон Гумбольдтом слушал лекции позитивистов, что — как мы видели — не прошло для него незаметно. Когда Конт в старости потребовал поставить душу, чувства и любовь выше разума, Эскироля, который бы с ним согласился, уже не было в живых. Идея Эскироля об ограниченности, которая вытекает из неспособности постигнуть целое и приводит к односторонности и одиночеству, принесла ему с его мономанией популярность в романтически настроенных кругах: эта идея распространилась на специализацию в науках и разделение труда в экономике и нашла свое литературное выражение в индивидуализме неизлечимого отчаяния Шатобриана, а вскоре после этого в антибуржуазной доктрине «искусства для искусства». Мономания стала образцом для политических карикатур Домье, но, прежде всего, для романов Бальзака. Герои Бальзака — мономаны, которые руководствуются в своих поступках одной-единственной, довлеющей над ними, особенной страстью, и в силу этой односторонности их невозможно спутать ни с кем. Для Эскироля,
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 229 как и для Бальзака, мономаны служат примером того, что психика опирается на незыблемый фундамент — физической или социальной — материальной действительности. Так, герои Бальзака в одно и то же время и несравненные творения природы, и всего лишь представители социальной группы, поскольку для него «индивид существует только в его взаимоотношениях с обществом» [139]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он вынашивал мысль в «Патологии социальной жизни» изобразить капитализм с медицинской точки зрения, как болезнь общества. «Он ставит диагноз гипертрофированного стремления к наживе и власти и объясняет зло эгоизмом и безбожием эпохи. Он видит во всем последствия революции, а в уничтожении прежней иерархии, прежде всего, королевской власти, церкви и семьи, винит индивидуализм, свободную конкуренцию и безмерное, неудержимое честолюбие» [140]. Это точно соответствует диагнозу эпохи, поставленному Эскиролем. Несмотря на столь угрожающий прогресс, неудержимый, но не лишенный для них и привлекательности, оба видят спасение в силе старых устоев (семьи, любви, религии и монархии) и воспитании в духе прошлого. Терапия по Эскиролю больше, чем у Пинеля, соответствует нравственному воспитанию. И тем более выглядит местью Эскироля за то отвращение, которое он испытывает к прогрессу цивилизации и буржуазному обществу, что именно мономанам в качестве лечебного средства он прописывает, в том числе, и «остроумно придуманные напасти» [141]. б) Соматизм и прогресс Соматические основы психиатрии, определившие ее дальнейшее развитие в XIX веке, в период деятельности Эскироля закладывались и целым рядом других врачей, далеко не все из которых были психиатрами и которые, в отличие от него, не были обременены обращенным в прошлое культурным пессимизмом; в гораздо большей степени неразумие безумия было для них — теоретически — материально
230 III. ФРАНЦИЯ объяснимой болезнью, уже сейчас или в будущем, а практически — проблема безумных, как и проблема общества, скорее оставалась делом рациональной организации, чем духовного воспитания. Отчасти они были материалистами, отчасти получили это название от своих противников, поскольку занимались естествознанием в позитивистском духе. Одни из них были атеистами, другие — неокатоликами, одни — либералами, другие — социалистами-сенсимонистами, а большинство поддерживало идеи освобождения и не проявляло скептицизма по отношению к прогрессу и производителям фактов — тем более к Конту. Франц Йозеф Галль [142] A758-1828), сын торговца из окрестностей Пфорцгейма, изучал медицину и после сдачи экзамена в 1785 году открыл свою практику в Вене. В то же время он приступил к неврологическим исследованиям и изучению анатомии мозга. Уже в 1791 году в одном романтическом и натурфилософском сочинении он пишет об инстинкте, видя в нем «свойство органической природы в целом», которое в качестве «общего закона, единственной силы» властвует над всеми существами [143]. Вскоре Галль начинает выступать с частными лекциями, и результаты его исследований становятся достоянием общественности. Под давлением церкви правительство запрещает эти лекции в силу их атеистического и материалистического характера. В 1805 году Галль вместе со своим учеником И.Г. Шпурцхаймом вынужден покинуть Вену. После поездки с лекциями по Европе он выбирает Париж местом своей пожизненной эмиграции, в то время как Шпурцхайм с 1813 года распространяет новое учение в англо-саксонских странах. Если для Месмера парижская почва оказалась романтической, то для Галля — естественно-научной, особенно в том, что касается его сравнительно-исторического метода, если даже Наполеон почувствовал в Галле материалистическую опасность, хотя и был успокоен своими лейб-медиками, Корвизаром и Ларреем. После ряда публикаций Галль изложил свое учение, за которым позднее утвердится название френологии, в шести-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 231 томном труде 1822-1825 годов [144]. Насколько методика зависит от допускаемых обществом идей, позволяет убедиться предложенный им анатомический метод изучения мозга. Галль представлял срезы мозга не чисто механически, как его предшественники, а пытался проследить эволюционное развитие от более старых слоев головного мозга и мозжечка до более молодых. Таким образом, ему удалось открыть в, казалось бы, однородной массе мозга ограниченные структуры, системы волокон и направления различных нервных путей к головному мозгу. Тем самым были заложены предпосылки для главной гипотезы Галля: мозг не однороден, он состоит из множества независимых, но функционально связанных органов. К более точному определению связей между структурой и функцией Галль пришел путем систематического сравнения мозга взрослых и детей, больных, безумных, глухих, слабоумных, преступников и высокоодаренных людей, а также разных животных. Комбинируя сравнительную анатомию и психологию, Галль приходит к выводу, что развитие интеллекта происходит параллельно со все большим увеличением и усложнением поверхности коры головного мозга, которая, в силу этого, более не остается только оболочкой или органом секреции, но становится местопребыванием и органом души. Место единства мозга занимает единство структуры и функции — числу особых органов головного мозга соответствует число врожденных психических способностей, сил, причем в основе инстинктов и разума лежит та самая сила, о которой шла речь уже в его сочинении от 1791 года и наличие которой есть то единственное, что отличает человека от животных. Галль называет 27 органов и основных способностей. Впрочем, каждый френолог имеет собственный каталог. По убеждению Галля, несмотря на врожденную органическую предрасположенность, способности не детерминированы, а представляют собой разные уровни потенции, доступные вмешательству воспитателей и педагогов. Безумие — это фиксация, утрата власти над органом вследствие его чрезмерной деятельности или раздражения. Практичес-
232 III. ФРАНЦИЯ кое применение френологии Галль находит благодаря краниологии, которую он строит по принципам эстетики, точнее, физиогномики, пытающейся по внешней форме частей тела (лица, рук, ступней, по строению тела в целом) опре- делелить душевный, внутренний строй человека. Поскольку, согласно Галлю, психическое определяет форму мозга и, соответственно, форму черепа — с учетом биографических изменений, — то путем наблюдения и измерения внешних параметров черепа и его выпуклостей можно установить свойства отдельных психических сил. Френология служит одним из самых захватывающих примеров того, что идеи, получившие общественную санкцию, и методы, из них вытекающие, могут превратиться в необыкновенно продуктивную теорию, хотя отдельно взятые гипотезы не верны, отчасти даже гротескны. То, что дух человека зависит от его материальной организации и что отдельные способности могут быть локализованы, именно с тех пор — хотя первая возможность научной верификации появилась только 50 лет спустя, после того как Бро- ка открыл центр речи, — то и дело связывается с утопической или обоснованной либеральной верой в прогресс и в то же время постоянно оспаривается с помощью обоснованного же сомнения или идеологического аргумента о существовании социальной опасности. Учение Галля, несомненно, дало толчок всем эволюционным, сравнительным и дифференцирующим идеям: психиатры нашли в нем и психический, и соматический принципы объяснения всех состояний очевидного распада душевного единства, сновидений, сомнамбулизма, галлюцинаций, а также частичного безумия — мономании. С помощью этой теории они научились различать функциональные заболевания и заболевания, связанные с нарушением структуры. Неврология вообще началась с Галля. У психологов впервые появился шанс получить материальные свидетельства об истинном положении вещей, вместо формального определения способностей с помощью ассоциативной теории [145]. Кроме того, метод Галля требовал более глубокого изучения осо-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 233 бенностей каждого индивида, чтобы сравнить их с краниологическими наблюдениями и так приблизиться к диагностике характера, что внесло существенный вклад в более индивидуализированное, а потому и более гуманное обращение с безумными. Этот метод оказался пригодным и для воспитания детей, и для нравственного перевоспитания преступников, придя на смену односторонности наказаний. Наконец, Галль подумал и о государственной психиатрии, которая на основе его принципов могла сделать более разумным состояние общества и, прежде всего, положение бедных классов. Галль и Конт были дружны с Бруссе, развивавшим физиологическое направление в рамках французской клинической школы: опираясь на теорию возбудимости Броуна, он объявил лихорадку и воспалительный процесс (особенно в области желудочно-кишечного тракта) основными причинами возникновения всех болезней. Конт назвал его первым настоящим патологом. Безумие для Бруссе тоже было, прежде всего, функционально-воспалительным раздражением органов, ведающих инстинктами и интеллектом, то есть скорее раздражением френологически понимаемого мозга, которое лишь впоследствии приводит к структурным нарушениям [146]. В отличие от философов его эпохи, которые верили в силу идей, соматик Бруссе настаивал на том, что такие понятия, как «Я», «сознание», «разум» и «психическая болезнь», надо деонтологизировать, так как здесь идет речь о процессах в нервной материи мозга, меняющейся в течение жизни. Исходя из этого, он выступал против судебной ответственности безумных, а функциональное и динамическое понимание материи заставило его предположить, что можно вмешаться в процесс безумия, изменив даже наследственную предрасположенность, с помощью физических, нравственных и интеллектуальных мер [147]. Процесс соматизации основных принципов психиатрии XIX века пришел к относительному завершению только тогда, когда было сделано первое важное для психиатрии и всецело естественно-научное открытие, чья познавательная
234 III. ФРАНЦИЯ ценность не оспорена временем: в 1822 году в диссертации, опиравшейся только на шесть примеров, А.Л.Ж. Бейль показал, что причиной психических симптомов определенной формы безумия (мании величия и слабоумия), а также усиливающегося паралича является хроническое воспаление мозговой оболочки, определяемое с точки зрения патологии мозга, — Arachnoiditis. Хотя в числе причин этого воспаления Бейль упоминает и сифилис, обязательную причину в нем заподозрили только спустя 40 лет, а для подтверждения того, что именно он является возбудителем болезни, известной сегодня под названием прогрессивного паралича, потребовалось еще 100 лет [148]. В то время открытие Бейля производило впечатление, ведь хотя бы для одной определенной формы безумия была найдена долгожданная «ближайшая причина» — и она оказалась анатомической [149]. Во-вторых, деменция стала считаться не только ослаблением психической силы, но и анатомически проявляющимся разрушением. Учение Пинеля и Эскироля о психической природе заболеваний — по крайней мере, в его цельности — оказалось под угрозой. Прогрессивный паралич стал образцом для той психиатрии, которая все настойчивее претендовала на статус естественно-научной дисциплины и для которой, особенно во второй половине века, было характерно требование, по примеру Бейля, нейтрализовать все психопатологические симптомы и попытаться объяснить их с соматических и рациональных позиций. В энциклопедической схеме Конта психологии не нашлось места среди наук, так как она представлялась ему чисто умозрительной и интроспективной, то есть не поддающейся контролю дисциплиной. Тем большее влияние на него оказали соматически ориентированные врачи — Галль, Бруссе, но прежде всех Кабанис и Биша, — когда он создавал психологическую базу социологии. Так как Конт был одним из первых членов парижского Френологического общества, основанного в 1831 году, то в его позитивной философии френология, бесспорно, стала промежуточным звеном между двумя органическими науками — биологией и
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 235 социологией. Он считал Галля первым, кто сделал возможным позитивное изучение «трансцендентального раздела биологии», психического и нравственного, то есть церебральных функций [150], так как ему удалось преодолеть картезианский дуализм духа и материи путем идентификации интеллекта и инстинкта. Благодаря представлению о поддающихся воспитанию врожденных склонностях, учение Конта не подчиняется диалектике влечений. Согласно ему, естественный — определяемый по поверхности мозга — перевес ненасытных эгоистических влечений над духовно-социальными управляет поступками человека и удерживает его от умозрительных рассуждений и самоубийственного альтруизма, в то время как, с другой стороны, только воспитание духовно-социальных инстинктов способно сдержать накал противоположных влечений, благодаря чему возникают культура и мораль. Так внутри социальной статики осуществляется социальная динамика, социальный прогресс оказывается замкнут в границах законного социального порядка — по аналогии с взаимосвязью физиологии и анатомии. Несмотря на френологическое обоснование социологии, Конт выделяет ее из физиологии как самостоятельную науку. Он осуждает Галля, а особенно Кабаниса, за то, что они превращают социологию в «один лишь придаток биологии» и смешивают историко-социальные изменения с природой человека: например, Галль утверждал неизменность воинственных склонностей человека, хотя история явно показывает, что этот показатель снижается [151]. Мышление физиологов остается для Конта сравнительным, а мышление социологов, напротив, историческим [152]. Каковы же были последствия для практического положения безумных в ту эпоху, которая увидела прогресс в стремлении создать позитивный промышленно-научный общественный порядок и которая доказывала с убедительных соматических позиций, что инструмент общественного развития, разум, а также его расстройства, безумие, локализуются, прежде всего, в мозге («церебрально»)? Именно эти стремления показывают, что научная деятельность во
236 III. ФРАНЦИЯ Франции, начиная с 20-х годов, обособилась как значительный и признанный обществом институт, который видит свою функцию в теоретической активности и вносит свой вклад в организацию буржуазного общества, определяя закономерный порядок вещей. Только после этого мог быть поставлен вопрос о возможности практического применения достигнутых результатов. Приоритет изучения фактов и их теоретического обоснования выявился, особенно в психиатрии, уже после Пинеля. В этом и есть явное отличие от английских психиатров, которые — от Бэтти до Конолли — развивали свои теоретические представления скорее исходя из вопросов практического лечения, причем чисто терапевтические цели имели, пожалуй, только эмпирические исследования Хилла. Следствием этого сциентизма во Франции была, в первую очередь, теоретическая объективация и дифференциация безумных. Для этого есть, прежде всего, две модели: безумие может быть болезнью мозга (Галль, Бейль, Жорже [153]) или задержкой развития (Галль, Эскироль, Вуа- зен [154]). Но не один Галль свел воедино церебральный и эволюционный тезисы. Так, в 1833 году, под влиянием Конта, сын Пинеля, Сципион, написал книгу под названием «Физиология человека безумного, примененная для анализа человека социального» (Physiologie de Vhomme aliene appliquee a Vanalyse de Vhomme social). Он разрабатывает девятиуров- невую шкалу — «от примитивного человека до человека разумного» и описывает психические особенности, свойственные каждому уровню, дополняя их параллельной шкалой возможных расстройств — от полного отсутствия всех способностей через различные формы безумия к господству разумной и свободной воли. Этой схеме соответствуют анатомические повреждения мозга. Страсти, в свою очередь, образуют социальную шкалу: маленькому человеку известны только скромные желания, в то время как большие страсти присущи высокому интеллекту. Эта элитарная цепочка заканчивается апофеозом воли: «Свободная воля является единственной точкой соприкосновения между
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 237 Богом и человеком. <...> Несомненно, воля есть самое непонятное достижение интеллекта; она противостоит любому анализу: подобно самой жизни, она либо есть, либо нет; это судьба человека, которая заключается и в том, что человек сам господин своей воли. Фатализм — это лишь незнание самого себя <...> Безумные больше не способны желать, они хуже, чем ничто, они — одушевленное ничто» [155]. Эта система С. Пинеля, представляющая собой синтез почти всех тенденций того времени, спаяна христианскими идеями, которые, вероятно, были для него единственным средством интеграции в ту анархистскую эпоху. Позитивистский подход, наряду с объективацией, ведет к дальнейшей дифференциации безумных — по группам заболеваний (по модели Бейля), по индивидуальным особенностям (в соответствии с характером мономании), по степени деструктивного процесса (например, по Пинелю) или по стадии заболевания (острой или хронической). В той мере, в какой психиатрия становится медицинской специальностью наряду с другими и в то же время признается социологией как теоретическая база буржуазного общества, она становится и средством практической интеграции безумных, в результате чего они во многом — но не полностью — приобретают статус пациентов; они считаются больными среди других больных. Их дифференциация остается не только теоретической, больницы используют ее при размещении пациентов. Появляются новые заведения. Эволюционному подходу сопутствует интерес как к идиотии, так и к психическим расстройствам у детей, и в 1833 году в Бисетре Ф. Вуазен открывает специальное отделение [156]. Феррю настаивает на специальном заведении для безумных, совершивших уголовные преступления, чтобы их освободить из тюрем, а больницы — от них. Закон о безумных, изданный в 1838 году, применяет и к ним наполеоновский принцип местной социальной и медицинской помощи населению: лечебные заведения ответственны как за самих безумных в своих отделениях, так и за нарушение общественного порядка с их стороны.
238 III. ФРАНЦИЯ Позитивистская, соматически ориентированная критика добивается, наконец, следующей стадии освобождения безумных, по крайней мере, стихает активность моральной терапии. В процессе перехода от соматической нейтрализации к пониманию безумия как болезни разрывается его моральная связь с классическим неразумием. Пациентов больше не принуждают признать свою моральную вину, вызывая в них страх и подвергая необыкновенным мучениям, чтобы так подтолкнуть их на путь исцеления. Впрочем, не было предложено никаких встречных практических терапевтических методов, кроме веры в действенность организационных мер. Когда в 1840 году Ф. Лёре еще раз предложил запугивание и очень болезненный душ, с тем чтобы подавлять сопротивление пациентов и их обуздывать [157], его уже все оценили как ретрограда. Впрочем, это только одна сторона вопроса. Как упоминалось выше, правильнее было бы говорить о том, что, с одной стороны, источник неразумия безумия видели в физической болезни, но с другой, особенно в случае мономании и ее последствий, его причину искали гораздо глубже — в самом человеке, будь то наследственность, предрасположенность, конституция или ранние детские травмы. Что в первом варианте отделялось от человека как болезнь, то во втором тем сильнее идентифицировалось с ним как аномалия. Что там прощалось, становилось здесь пожизненной виной. И не только в юридическом смысле. Скорее, здесь возникло абстрактное противоречие, которое во второй половине века, как раз в силу своей абстрактности, было использовано для включения в дихотомию класса и расы и немало способствовало возникновению теории дегенерации. Наконец, снижение нравственной активности имеет свою оборотную сторону; в результате возник вопрос, должен ли, исходя из результатов соматических исследований, ее место занять терапевтический нигилизм. Для решения этой все более осязаемой проблемы были избраны два пути, оба диктовались позитивистской социологической идеей организации процесса. Во-первых, усилили и систематизирова-
3. ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ И... ПОЗИТИВИЗМ 239 ли гигиенические мероприятия. В 1833 году Феррю осуществил мечту Пинеля и создал сельскохозяйственное предприятие при лечебнице св. Анны, которое стало образцом для многих других. Но регулярная работа, часовой график занятий, строгий распорядок дня, совместный прием пищи в установленное время, согласование диеты, регулярный сон, гимнастика, игры на открытом воздухе, соблюдение чистоты и т. д. теперь не ставили своей целью нравственное воздействие на безумных, а общая и всесторонне продуманная организация среды, окружающей пациентов, должна была оказывать длительное, благотворное и упорядочивающее влияние на их расстроенное здоровье. Другой путь — это путь воспитания. По нему пошли, прежде всего, вдохновленные Сен-Симоном, Бюше, Трела и Сериз, чья откровенно религиозная социально-освободительная деятельность распространялась не только на пролетариат и женщин, но и на безумных. Ф.Ж.Б. Бюше, которого Маркс сравнивал с Лассалем [158], вместе с Трела, учеником Эскироля, в 1825 году выпустил сочинение о гигиене, развил эволюционное учение о прогрессе и написал «Штудии о развитии безумия». В них он следует за Галлем и Биша и рассматривает идеи в рамках двойного объективного порядка: нервной материи и спиритуалистического порядка знаков языка. Мозг, по Бюше, работает со знаками и поэтому становится органом человеческой продуктивности. Безумие развивается постепенно путем утраты духовного самоопределения как следствия органического поражения. Психиатрическое лечение, по Бюше, включает, помимо гигиенических мер, и перевоспитание: необходимо обратиться ко все еще здравым идеям больного, чтобы повлиять на его нездоровые идеи. Нужно сопоставить ложные и правильные образы для того, чтобы активизировать способность сравнивать, — это методика реорганизации, которая может быть доведена до уровня дрессировки. Другие последователи еще дальше уходят от прежних представлений о воспитании безумных в смысле морального признания своей вины. В то же время все больше и боль-
240 ГП. ФРАНЦИЯ ше доверяют духовной силе языка и наставлениям, которые способны изменить тело и даже модифицировать наследственные данные [159]. Обучить пациента определенному виду деятельности значило связать его через слово с социальной действительностью и надолго изменить его тело. При этом Сериз, принадлежавший к поборникам рабочих союзов и производственных товариществ, подчеркивает индивидуальную и общественную ценность совместной работы: «Цель работы служит источником мыслей и чувств, которые управляют большим количеством феноменов иннервации <...> Врач должен учитывать не только физиологическое влияние, которое оказывает особая индивидуальная цель работы, но и влияние общей социальной цели, создающей и поддерживающей нации. В общей цели труда заключено решающее объяснение тех характерных черт, которые отличают народы, племена и классы» [160]. Позитивистское изучение фактов создало свободное пространство, в котором сосуществуют прогрессивно-либеральная и католико-социалисти- ческая вера в то, что путем участия в oeuvre social — «общем деле», человек способен превратить доказанный наукой детерминизм в собственное освобождение. Таким образом, на завершающем этапе становления французской психиатрии, начало которому положила революция, вера в преобразующую общество силу науки позволяет поставить на одну доску эмансипацию и интеграцию неразумия безумных и те же процессы в обществе, результат, который, впрочем, в меньшей степени, чем в Англии, повлиял на практику. Период возникновения психиатрии во Франции можно считать завершенным с выходом первого национального психиатрического журнала Annales medico-psychologiques («Медико-психологические хроники») A843), в котором принимал участие Сериз, и основанием, в том числе и при участии Феррю, не менее значимого психиатрического общества Sodete medicopsychologique («Медико-псилогическое общество») A847).
ГЕРМАНИЯ D Меркантилизм и просвещенные граждане В Германии так же, как в Англии и Франции, безумные выходят на поверхность общественной жизни в связи с процессом, в результате которого притязания граждан на экономическую и политическую свободу оборачиваются потребностью в относительном освобождении масс. И в то же самое время формируется литературная общественность, которая, и продолжая, и оспаривая традиции Просвещения, романтически обращается к своему внутреннему миру и внутренним проявлениям неразумия. Но исторические условия Германии, точнее, многочисленных германских княжеств, конечно, модифицировали это развитие, замедлили построение психиатрической парадигмы в этой стране и поддерживали своего рода мораторий, который дал время для своеобразного и в высшей степени амбивалентного «углубления» взаимоотношений между гражданами в лице ученых, государством и «бедными безумными». Итоги этого 16 А-1014
242 IV. ГЕРМАНИЯ пути уже в настоящее время очень различны — в том числе и уничтожение психиатрами психически больных. а) Политика народонаселения и дифференциация отчужденных Под влиянием Просвещения германские государства тоже были захвачены европейской волной отчуждения бедняков, нищих, бродяг, асоциальных и аморальных элементов, венерических больных, сирот, безумных и прочих существ, чей образ жизни противоречил разумным представлениям. В противоположность западным странам, учреждения, предназначенные для изоляции, отличались необыкновенным разнообразием, что связано с особенностями этих государств: существовали тюрьмы, исправительные дома, дома изоляции и богадельни, работные дома и дома для сирот, воспитательные дома, пансионы и дома для умалишенных. Эта система расширялась по мере того, как просвещенные князья, обладавшие абсолютной властью, превращали армию и чиновников в основу государственности и, опираясь на бюрократию, в роли отцов отечества стремились регламентировать общественную и семейную жизнь в соответствии с разумными принципами, а в качестве «первых предпринимателей» своей страны, опять же с помощью своих служащих, пытались приучить подданных к максимальному трудолюбию как требованию нравственного долга и меркантилистскими средствами извлечь наибольшую выгоду из владения землей и людьми. Меры изоляции в Германии нужно рассматривать именно с точки зрения политики народонаселения, так как демографические и экономические последствия катастрофы, которой была Тридцатилетняя война, еще долго ощущались здесь и в XVIII веке. К тому же немецкие государства, если они хотели иметь голос в европейской политике, могли компенсировать свою сравнительно небольшую площадь только количеством людей. С этой целью и для построения автаркического хозяйства нужно было «превратить» поддан-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 243 ных, насколько это возможно, а в случае необходимости прибегая и к насилию, в супружеские пары, рабочих, налогоплательщиков и солдат. При этом речь шла и о полицейских мерах в отношении изолированных, резервной армии асоциальных элементов, численность которых на территории приходов составляла свыше 25% населения [1]. Нужно иметь в виду, что этот слой то и дело пополнялся за счет множества тех, кто становился жертвой несчастного случая или переменчивой судьбы: погорельцев, увечных, больных, в том числе и безумных, покалеченных на войне, стариков, вдов, сирот, отставных солдат или офицеров, а также подвергшихся телесному наказанию по приговору суда. Были и еще два обстоятельства. Во-первых, эта социальная прослойка становилась все более заметной гражданскому обществу по мере того, как закрывались монастыри, богадельни и другие церковные заведения, которые до сих пор кормили множество нищих. Во-вторых, распались и многие другие общественные структуры, которые со времен средневековья пытались помочь нуждающимся и несчастным и сделать их жизнь более терпимой: профессиональные объединения, цеха и общины. К тому же это было явной целью политики меркантилистской рационализации общества. Одним из тех редких случаев, когда рейхстаг в XVIII веке с легкостью принял решение, был имперский закон от 1731 года о реформировании ремесленной структуры, причем у ремесленных цехов были отняты в пользу государства почти все права на самостоятельные действия и постановления. В той же связи формировалось и такое «семейное сознание», которое чувствовало себя ответственным только за ближайших родственников, а бедствующим дальним родственникам не было готово предоставить ни крова, ни помощи и не считало себя обязанным это делать. Свою роль сыграло также и ускоренное государством, отчасти принудительное, использование женского и детского труда во многих областях — а в сельской местности в качестве прислуги, — что разрушало традиционную структуру семьи. Это происходило еще до индустриализации и не могло не сказаться именно на положе-
244 IV. ГЕРМАНИЯ нии безумных. Меланхоликам, умственно отсталым и слабоумным не так-то просто теперь было найти тихое пристанище и необходимый присмотр в семье. Другие безумные больше не считались естественными членами общины. Поэтому происшествия, виновниками которых оказывались безумные, все чаще бросались в глаза общественности. Администрация, руководствовавшаяся в своих действиях разумными принципами, должна была чувствовать вызов со стороны недоступного ее пониманию неразумия. Безумные тем скорее попадали в сферу полномочий административных органов — одновременно поддерживающих порядок и воспитывающих благоразумие и трудолюбие, — чем меньше просвещенная церковь нуждалась в них как в ведьмах и одержимых демонами — ни из теологических оснований, ни для демонстрации своей земной власти. Отношение к безумным как к чему-то угрожающе чужому в тех государствах, чья политика автаркии была направлена против всех чужеродных влияний, проявлялось еще и в том, что их не только изолировали за крепкими стенами различных заведений, но и высылали за многочисленные границы или оплачивали их перевозку морем в Новый свет и другие колонии [2]. В заведениях существовали правила, согласно которым безумные не могли быть освобождены от цепей даже во время пожара из-за той угрозы, которую они представляли для общества [3]. В образе действий по отношению к безумным проявляются пространственные ориентиры административного аппарата княжеств той эпохи: тот, кто существует за границами благоразумия, трудолюбия и приличий, в буквальном смысле отграничивается; тот, кто чуждается порядка, становится чужаком; тот, кто беден разумом, в ком мало собственно человеческого, отправляется к прочим беднякам; тот, кто дает волю своим животным инстинктам, относится к животным и выставляется, подобно им, в клетке на всеобщее обозрение; тот, чьи идеи и поступки необычны и навязчивы, должен быть изолирован и привязан к одному месту; тот, чьи суждения смещаются относительно корректного согласования с действительностью, дол-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 245 жен быть перемещен в исправительный дом. Подобное разделение пространства находит свое крайнее выражение в приспособлениях, призванных без обиняков погасить опасную экспансивность безумных: «ящики для сумасшедших» (Dollkasten), передвижные ящики, или чуланы, которые сколь угодно долго исключали всякую возможность двигаться. Хотя система механического принуждения и наказаний, применявшаяся в тюрьмах, работных и иных домах, была широко известна, как общины, так и отдельные семьи испытывали облегчение, когда им удавалось получить одно из запрошенных мест для безумного. Это была наиболее гуманная возможность освободиться от ответственности. Большей частью в заведение принимались только буйные, то есть опасные больные, а различные распоряжения предписывали, что это могли быть только «собственные» безумные, проживавшие в данной местности. Многозначительной иллюстрацией системы наказаний может служить расписка, которую должен был дать один меланхолик перед тем, как его отпустили из заведения в Киле в 1760 году: «Я, нижеподписавшийся, вместо действительной присяги заверяю перед лицом вечной истины, да поможет мне Бог вернуться к душевному покою, что после освобождения от ареста я никому не буду мстить» [4]. В той же самой местности, в Ноймюнстере, незадолго до этого произошел редкий случай, когда с работы уволили одного надзирателя за то, что он без повода угостил среди прочих и одного безумного [5]. То, что принуждение в изоляционных заведениях воспринималось как нечто само собою разумеющееся, можно понять только в связи с тем, что непривилегированное гражданское общество, которое и во второй половине XVIII века едва ли пришло к самоосознанию и формированию хотя бы только литературной общественности, в известной степени и само представляло собой заведение, чьи обитатели воспитывались государством и церковью, в том числе и с помощью вознаграждения, но чаще посредством принуждения в целях поддержания разумного порядка и трудовой
246 IV. ГЕРМАНИЯ морали — ради всеобщего, а стало быть, и личного блага — в соответствии со словами короля Фридриха: «Все для народа, ничего за счет народа». В этом смысле широко признается тот факт, что многие князья с их меркантилистскими требованими к дворянским и буржуазным предпринимателям и борьбой с экономически неразумными элементами сословных порядков, были более прогрессивными, чем остальные граждане. Таким образом, положение обитателей тюрем мало чем отличалось от положения разного рода безработных, солдатских жен и детей, когда речь шла о государственных принудительных работах и поддержке частных фабрикантов, как об этом говорится в двух прусских циркулярах: «В связи с жалобами фабрикантов ткацких мануфактур на то, что им не хватает ткачей <...>, в начале 1761 года всем без исключения доменам — а именно в Си- лезии — было приказано — проживающих в их деревнях лиц обоего пола, старых и молодых, которые не обучены никакому ремеслу или не имеют заработка и как лентяи лежат на печи <...>, привлечь к работе на ткацких и других фабриках, расположенных в их местностях»; это было в 1761 году. А в 1763: «Солдатских жен и детей заставить прясть силой» [6]. Даже если отверженные должны были работать в полную силу, то все же воспитательная функция исправительных домов была, по меньшей мере, столь же важна, как их непосредственная экономическая польза. Само существование подобных домов призывало к трудолюбию, так же как демонстрация безумных (Narretei) была не только увеселением, но и служила нравственному воспитанию. Было признано идеальным, об этом говорил и венский камера- лист Зонненфельс, чтобы мануфактуры располагались в полезной и в то же время опасной близости к тюрьмам, работным домам и сиротским приютам. В одном из источников того времени читаем: «Страна расцветает, если шелковые и суконные мануфактуры хорошо оборудованы и расположены поблизости от тюрьмы, страх перед которой заставит отпетый сброд прилежно работать <...>, это <...>
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 247 очевидно, что с помощью тюрем и приютов для сирот, мануфактуры, которые следует основать и открыть, будут несравненно лучше связаны друг с другом» [7]. Экономическая политика князей, трудовое воспитание и поддержка частных предпринимателей содержали те элементы, которые способствовали как обособлению капиталистически организованного хозяйства, так и развитию самосознания граждан. Если меркантилизм повлиял на то, что прежняя частная хозяйственная деятельность поднялась до уровня всеобщего интереса, определяющего характер общества, то тот же процесс должен был перевести экономическую ориентацию с модели ойкоса* на модель свободного рынка, в котором наука об экономике больше не являлась частью науки об управлении, полиции, в котором «субъект» государственного управления и социальной власти становился независимым субъектом общественного мнения, а гражданское общество превратилось в противовес государства. «Общество — это форма сосуществования, в которой зависимость человека от себе подобных достигается во имя жизни, а отнюдь не в целях какой-либо общественной пользы, и где вследствие этого все виды деятельности, которые служат только поддержанию жизни, не только возникают у общественности, но и вправе определять характер общественного пространства» [8]. В этом общественном пространстве, ориентированном на жизнь и ее поддержание, отныне приобретают особое значение личная свобода работающих лиц и тех, кто занимается хозяйственной деятельностью, их дееспособность в объективных условиях экономики, как это понимается в гражданском праве. С экономической точки зрения и с неотделимой от нее человеческой, это приводит к критике целесообразности и нравственной правомерности таких мер- кантилистких инструментов, как принудительный труд и * Ойкос (от греч. oikeo — обитаю, населяю) — замкнутое хозяйство, в котором производство и потребление продукции осуществлялось в кругу «дома», рода, семьи. — Прим. ред.
248 IV. ГЕРМАНИЯ институты изоляции, и заставляет признать, что несвободный труд не эффективен [9]. Как прежде в Англии и отчасти во Франции, в Германии эти взгляды впервые получают резонанс в 1780-х годах — с началом индустриализации, раннего романтизма и первых социальных реформ [10]. Новые предприятия, основанные на применении машин, требовали проявления личной инициативы и свободной калькуляции рисков. Для механизации производственных процессов нужны были специалисты и определенное количество более свободных от меркантилистких офаничений фупп населения. Дорогостоящее и долгосрочное планирование заставило осознать важность заботы о здоровье и профилактической гигиены для всего населения. Впрочем, пока буржуазия не стремилась к политической эмансипации и не располагала необходимым капиталом для приобретения машин, именно государство, в отличие от Англии, способствовало индустриализации посредством открытия собственных предприятий или финансовой поддержки частных предпринимателей. Это относится к введению первых прядильных машин в Рейнской области, Саксонии и Берлине и первых паровых машин в Рурской области, Берлине и Верхней Силезии [И]. Если в Англии между началом промышленной революции и собственно революцией в индустрии, что подразумевает первые массовые вложения постоянного основного капитала, прошло очень мало времени, а во Франции этот процесс был ускорен физиократами и политической революцией, то в Германии он затянулся до 30-х — начала 40-х годов XIX столетия, то есть ему потребовалось полвека. Этот временной сдвиг довольно точно соответствует сдвигу и в формировании не теории, а парадигмы психиатрии. Отставание в экономическом развитии Германии связано как с национальной и экономической раздробленностью, с тем, что дворянство не спешило с рационализацией крупных землевладений, а промышленное законодательство предоставляло мало свободы [12], так и с «принудительной государственно-церковной организацией немецкого протестантизма», который,
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 249 в отличие от английского, препятствовал политической независимости гражданского общества [13]. Короче говоря, несостоятельность граждан приводила к тому, что просвещенные абсолютистские государства столь же часто сами начинали насущные экономические (а затем и политические) преобразования, как после с большим трудом к ним приспосабливались — в силу своего как будто все менее адекватного времени дирижизма. Та же амбивалентность между освободительной рационализацией и меркантилистским принудительно-воспитательным протекционизмом характерна для реформирования изоляционных заведений во второй половине века. Особенно с началом индустриализации в 80-х годах общественность больше не интересуется нравственно-педагогической самоцелью труда, а только его рентабельностью, возникает потребность в освобождении пригодной для работы части изолированных. При их дифференциации по трудоспособности и дееспособности — в связи с отсутствием общей позиции в отношении безумных — встает вопрос о том, следует ли рассматривать последних как особенно злостных нарушителей, не желающих работать, которых поэтому надо подвергнуть суровому наказанию и исправлению, или же их нужно отнести к нетрудоспособным [14]. В последнем случае также возникают многочисленные точки зрения: как «опасные для общества» и как всеобщее бедствие, безумные служат объектом полицейского надзора; просто как беспомощные существа они должны стать объектом бережной заботы, которая может определяться как государственный, христианский или нравственный долг; как больные, они должны быть поручены искусству врачей. В процессе новой дифференциации разума и неразумия в зависимости от трудоспособности возникает тенденция отделять безумных от других обитателей тюрем и работных домов, отчасти внутри этих заведений, отчасти путем строительства специальных сумасшедших домов, что в большинстве случаев ухудшило положение безумных. Так врач, в 1793 году принятый на работу в тюрьму и сумас-
250 IV. ГЕРМАНИЯ шедший дом в Брауншвейге, считает, что остальные заключенные должны не только взять на себя обязательства по пропитанию безумных — выполняя их работу, — но и позаботиться о наблюдении за ними, тем более что именно воры, благодаря своим качествам — уму, осторожности, ловкости, — больше других подходят на роль надзирателей [15]. В тюрьмах Шлезвиг-Гольштейна была установлена более высокая плата за содержание безумных, но обращались с ними более сурово, чем с работавшими заключенными; в Ноймюнстере вплоть до середины века безумных секли до тех пор, пока они не переставали вести неразумные речи [16]. Между тем, граница трудоспособности пролегла и через группу самих безумных. Городской совет Гамбурга в 1764 году постановил для повышения доходов не переводить трудоспособных безумных из тюрьмы, приспособленной под прядильню, в Пестхоф — «чумной двор», предназначенный для больных и беспомощных [17]. После того как расширилась сфера применения общественного критерия дееспособности в трудовых вопросах и эффективности труда, безумные были не просто отмечены клеймом социальной непригодности, но и все иррациональное, непредсказуемое, мешающее — как опасное и требующее защитных средств —замечалось обществом в той мере, в какой общественное устройство становилось административно и экономически рациональным, взвешивало нарушения и проявляло чувствительность к ним. Изменение восприимчивости граждан по отношению к безумным тоже оказывается весьма двойственным. Общество не только проявляет чрезвычайный интерес к неразумию безумных, но и призывает к усилению мер безопасности, направленных против волнений и беспорядков. Так, например, с 1783 года в сумасшедший дом в Любеке принимались не только буйные больные, но и безумные с бредовыми идеями, не столько ради их лечения, сколько потому, что они и их аномальное поведение в обществе расценивались как скандальное явление и общество больше не желало терпимо относиться к ним. И новая тюрьма для безумных, открытая там же в
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 251 1788 году, должна была, прежде всего, заботиться о безопасности публики [18]. Если принять во внимание экономические цели, нет ничего удивительного в том, что, подобно Англии и Франции, сначала тюрьмы, а не заведения для безумных, становятся объектом ярко выраженной попытки общественных реформ. В 1791 году берлинский священник Вагниц составляет каталог нарушений, обнаруженных в тюрьмах, и бичует принудительный труд как на государственных, так и на частных предприятиях. Он тоже почти не видит разницы между бедными и безумными: «Под бедняками следует понимать не только бедных в собственном значении этого слова, но и эпилептиков, слабоумных, безумных, меланхоликов, буйных и т.д.» [19]. Почти не говорится об излечимости, зато тем больше о безопасности и строгой дисциплине. Вагниц хочет отстранить безумных даже от участия в богослужениях, ибо только разумные могут славить Бога, и следовательно, Евангелие десакрализуется неразумием безумных. Тем не менее «просветитель» Вагниц расхваливает смирительный стул, привязанный к которому безумный может, по крайней мере, сидеть: он считает это прогрессом гуманности по сравнению с абсолютным принуждением Dollkasten — «ящиков для безумных». В это время, когда безумным, по сравнению с относительным освобождением остальных отверженных, угрожает почти полный социальный вакуум, предпринимаются первые робкие попытки реформ, одним из назначений которых становится лечение. В новом положении сумасшедшего дома во Франкфурте в 1785 году до сих пор преобладавший педагогический пиетизм отчасти заменяется медицинскими принципами и выдвигается требование, чтобы врач посещал безумных трижды в неделю [20]. В Вюрцбургском Juli- usspital — Юлиусском госпитале, который уже в XVI веке имел гуманный устав [21], после 1785 года вводится разделение на излечимых и неизлечимых, а принуждение получает новую интерпретацию как лечебный эксперимент [22]. В 1788 году в Людвигсбурге отдельно от тюрьмы стро-
252 IV. ГЕРМАНИЯ ится «пансион и сумасшедший дом», в штат которого зачисляется врач [23]. Разрушение изоляционных заведений во время пожаров и страх администрации перед расходами, связанными с новым строительством, привели к тому, что берлинские и гамбургские безумные попали в сферу деятельности врачей: в Берлине в 1798 году их перевели из Фридрихштадта, сумасшедшего и работного дома, в Шарите, а в Гамбурге в 1814 году — из Пестхофа в городскую больницу [24]. Особенно заметной стала эта реформаторская тенденция в медицине в Вене, где прогосударственные, рациональные и просвещенно-католические взгляды, отмеченные влиянием голландского врача Г. ван Свитена, заставили Иосифа II стать как будто освободителем безумных в этой специфической сфере еще до Пинеля: после того как в 1781- 1783 годах он отменил крепостное право, издал эдикт о веротерпимости и начал эмансипацию евреев, в ходе секуляризации около 700 монастырей ему удалось напасть на след одного обычая венских капуцинов: после безуспешного изгнания бесов сошедших с ума монахов пожизненно заключали в подземелье, где они должны были поститься и исчезнуть бесследно. После освобождения заключенных в 1783 году последовал один достойный внимания декрет, который обязывал и в будущем сообщать окружной администрации обо всех безумных обитателях монастырей, «... и каждый монастырь, и мужской, и женский, обязан заботиться о своих впавших в безумие обитателях, как если бы они заболели другой болезнью» [25]. Таким образом, в этой ограниченной сфере безумные впервые были приравнены к другим больным. Годом позже эта идея была поставлена на более широкую основу, когда Иосиф II повелел возвести Главный госпиталь в Вене и присоединить к нему «башню безумных». В известной степени, так впервые было создано психиатрическое отделение в составе общей больницы [26]. Это необычное шестиэтажное здание со 139 одиночными палатами хотя и соответствовало медицинским требованиям (так, круглая форма строения должна была обеспечи-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 253 вать хорошее проветривание и тем самым обезвреживать болезни в самом их начале), но чрезвычайно толстые стены, палаты, похожие на тюремные камеры, свидетельствуют о том, что и при строительстве больницы на первом плане стояла функция поддержания общественной безопасности [27]. И здесь ничего не могли изменить последующие улучшения, которые в 90-е годы пытался ввести выдающийся государственный и медицинский деятель этой эпохи Иоганн Петер Франк. Тем меньше удивляет тот факт, что и сам Франк в своем главном труде «Система совершенной медицинской полиции» A788) рассуждает о безумных, главным образом, с точки зрения их социальной опасности и обязанности полиции защищать от них публику [28]. В целом об этой первой фазе реформ можно сказать следующее: новые или все более заметные экономические аспекты социальной полезности, эффективности, рациональности и свободы приводят к дифференциации, в процессе которой значительная часть изолированных постепенно освобождается ради общественной пользы, а положение заключенных, которые остаются в тюрьмах, медленно улучшается. Безумные же, напротив, становятся жертвами этого образа мыслей. Именно в той мере, в какой они рассматриваются с точки зрения трудоспособности и умения пользоваться свободой, становится все более очевидной их социальная непригодность и опасность, а поэтому и необходимость в надзоре за ними. В результате этого своего рода контрастного воздействия общества они оказываются в еще большей изоляции, чем раньше, хотя следует учесть, что первые осторожные попытки увидеть в безумных излечимых больных приходятся именно на это время. В свою очередь, другие, до сих пор изолированные группы населения в этот период испытывают на себе воздействие новых форм воспитания и интеграции, которые в связи с изменяющимися методами хозяйствования становятся целенаправленными. Так, в 1774 году Песталоцци выступает со своим ориентированным на Руссо методом воспитания сирот и детей бедняков, положив тем самым начало
254 IV. ГЕРМАНИЯ борьбе против объединения тюрем и мануфактур с приютами для сирот и против соответствующих способов воспитания с помощью принудительного труда «в рамках разумного». Кроме того, это эмансипация евреев, на осуществлении которой настаивают участники дискуссии, начавшейся в 1781 году. Этот процесс имеет множество формальных связей с реформой в отношении безумных, тем более что социальная интеграция евреев в Германии с самого начала преподносилась как долговременная воспитательная задача, при выполнении которой евреи должны были доказать, прежде всего, свою социальную состоятельность под постоянным контролем государства. Франция, напротив, во время революции одним единственным актом утвердила равноправие евреев, предоставив их социальную интеграцию взаимодействию различных сил гражданского общества. Стимул этому движению эмансипации и интеграции дал не столько указ Иосифа II от 1781 года, который во многом остался без последствий, сколько вышедшее в том же году сочинение прусского военного советника Дома «Об улучшении гражданского положения евреев». Дому, состоявшему в приятельских отношениях с берлинскими еврейскими просветителями из круга Мендельсона, было совершенно очевидно, что еврей является «больше человеком» и больше гражданином, чем евреем, стоит только изменить угнетающие его внешние обстоятельства и таким образом перевоспитать его: «Я готов согласиться с тем, — писал он, — что евреи, возможно, более испорчены нравственно, чем другие нации <...>, но я должен добавить, что эта однажды заданная большая испорченность евреев является вынужденным и естественным следствием угнетающего их законодательства, в рамках которого они существуют в течение многих веков» [29]. Государство должно проводить и контролировать их эмансипацию, что является только особым случаем «отвечающей духу времени» задачи отменить все сословные, корпоративные и религиозные ограничения внутри общества (к которым относится и институт изоляции), заменив их «всеобщей гармонией государства». «Человеко-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 255 любие и истинные интересы государства» в этом отношении были тождественны. В то время как Дом настаивал на том, чтобы в первую очередь хотя бы частично улучшить правовое положение, в течение последующих 20 лет здесь, как и в других реформируемых областях, преобладали критерии экономической и государственной полезности, воспитания и защиты от предполагаемых опасностей, например, согласно документам, в Бадене это означало «использование евреев на территории земли», «обезвреживание» их опасных намерений, защиту от «всеобщего бедствия» и «исправление для целей индустрии». Положение евреев и перспективы, открывавшиеся перед ними, вплоть до деталей соответствовали планам в отношении безумных, если закрыть глаза на то, что они представляли собой группу, совершенно не способную сказать ни слова в свою защиту. Как и евреи, безумные относятся к чужеродному меньшинству, для которого экономически и политически расширяющееся гражданское общество вынуждено искать новый интегрирующй статус. С разрушением защитных и ограничительных сословных преград признание чужаков без этого статуса становится тяжелым как с политической и психической точек зрения, так и нецелесообразным с экономической. Как в отношении евреев, так, по существу, и в отношении безумных речь идет об эмансипации и интеграции большинства из них, то есть бедняков; ведь несмотря на формальную изоляцию и незащищенность, обеспеченные евреи жили в хороших социальных условиях, так же как о безумных из богатых семей в частных больницах заботились вполне сносно [30]. Именно потому, что непременной предпосылкой проведения реформ в отношении безумных и формирования психиатрической парадигмы является заинтересованность государства и экономики в бедняках, нужно еще раз вспомнить о взаимосвязи между специализацией медицинских дисциплин и политикой народонаселения [31]. Вслед за Страсбургом и Лондоном в Берлине, Геттингене и Вене во второй половине века открылись родильные дома. Вслед за
256 IV. ГЕРМАНИЯ Лондоном в Вене в 1788 году был основан первый институт детских болезней. В то же самое время в Швейцарии был создан первый институт ортопедии*, название которого уже указывает на связь с воспитанием детей. Основание новых учреждений, результатом чего стало возникновение таких научных дисциплин, как акушерство, педиатрия и ортопедия, было трансформацией интересов князей как с помощью профессоров камералистики, так и посредством медицинской полиции, в частности, уже упомянутого И.П. Франка: лечебное и профилактическое здравоохранение, поддержание трудоспособности населения в целом, а особенно бедняков, становилось решающим фактором политики в экономически развивающемся обществе и в то же время допускало незаинтересованную филантропическую заботу о человеке. Следует подчеркнуть, что существенную роль в этом играет феномен Германии как «запаздывающей нации» и ее замедленного экономического развития, что находит отражение и в медицине. В то время как в Англии и Франции медицина все крепче связывает свою задачу улучшения здоровья и гигиены бедняков с интересами экономической экспансии самоорганизующегося гражданского общества, немецкое общество и с окончанием эпохи меркантилизма сосредоточено на приумножении богатства и власти князя и государства. Поскольку деятельность врачей рассматривается в рамках камералистского мышления как «медицинская полиция» — определение, введенное В.Т. Pay в 1764 году, — а вместе с тем и как отрасль управленческой, или «полицейской», науки, то Э.Г. Балдингер в 1782 году и саму медицину определяет, по сути, как «государственную науку» [32]. До сих пор в немецкой медицине, особенно в сфере социальной и государственной медицины и социальной гигиены, патерналистский элемент выражен сильнее, чем в западных обществах, и все еще не ясно, спо- * Название «ортопедия» (фр. orthopedie) происходит от греч. orthos — прямой, правильный и paideia — воспитание (от слова pais, род. падеж paidos — дитя). — Прим. ред.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 257 собна ли формирующаяся в Германии социальная психиатрия и психиатрия, занимающаяся общинами, осознать эту чрезвычайно мощную традицию, чему стремится помочь и настоящее исследование. Тот же самый Франк, для которого в 1788 году защита общества от безумных стояла на первом месте, позднее дополнит этот мотив экономическим: «Прошло не так много времени с тех пор, как государство ничего не предпринимало для безумных, кроме того что запирало их, чтобы сделать безопасными для человес- кого общества. Теперь мы знаем и выполняем и другую, святую обязанность: мы возвращаем безумных человеческому обществу как его полезных членов, и об этой двоякой цели — защищать общество от приступов сумасшедших и лечить этих последних — мы должны постоянно помнить при организации заведений для умалишенных» [33]. Эти характерные перемены показывают, что новые дома для умалишенных при всем их внешнем сходстве с прежними учреждениями изоляции берут на себя и другие функции; они не только изолируют безумных от общества, но и призваны возвращать их обществу в той мере, в какой это может быть выгодным для него. б) От Просвещения к «Буре и натиску» «Духовные течения в Германии и соседних странах развиваются почти параллельно, но структурные преобразования в Германии происходят позже» в том числе и потому, что «западноевропейские мыслители оказывали значительно большее влияние на формирование политических, социальных и экономических отношений, чем современные им немецкие философы-просветители» [34]. Среди немецких медиков XVIII века были выдающиеся создатели теорий нервной системы, чьи взгляды обсуждались в Англии и Франции и которые приобрели там — как уже упоминалось — большое влияние: Фридрих Хофман со своим механистическим учением о тонусе нервов и собственной активности мышц; Г.Э. Шталь, согласно анимизму которого 17 А-1014
258 IV. ГЕРМАНИЯ разумная душа воздействует даже на неосознанные движения и под чьим влиянием медицина с тех пор сталкивается с проблемой самостоятельно действующей душевной силы. Хотя Шталь и не ввел различия между первичными идио- патическими и вторичными симпатическими заболеваниями, но превратил это различие в прочную категорию критического медицинского мышления [35]. Наконец, А. фон Хал- лер, который вместе с чувствительностью и раздражимостью считал экспериментально доказанным существование особых сил или способностей, свойственных всему живому. Эти теории были развиты во второй половине века, например, И.А. Унцером, который доказал, что каждой части нерва, а не только мышце, присуща возбудимость, и Г. Про- хаской, уже с натурфилософских позиций обобщившим понятие" нервной силы [36]. Однако куда большее практическое, а также общемедицинское и психиатрическое значение эти теории приобрели у английских клиницистов от Уайтта до Куллена и Д. Брауна, а также у виталистов в Монпелье, а позднее и в Парижской клинической школе времен революции. Конечно, и в Германии XVIII века существовало «психиатрическое консультирование», то есть были врачи, которые занимались общими болезнями, а особенно лечением ипохондрии, истерии, лунатизма и т. д., признавали страсти причиной заболеваний, рекомендовали морально- психические методы лечения и публиковали свои методические разработки. Так, И. Больтен в 1751 году считает полезным разъясняющее убеждение и утешительные беседы даже при соматических заболеваниях [37]. И.Э. Цу- керт в 1768 году говорит о разрушительности страстей; новое чувствительное поколение, утверждает он, уже в утробе матери получило слишком слабые тканевые волокна, а потому изнежено, и защитой против этого служат религия, философия и диететика [38]. В последней трети века М.А. Вайкард находит еще достаточно поводов для того, чтобы оспаривать существование нервных духов и одержимость, лечит психические расстройства с помощью ме-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 259 ханического успокоения нервов и слывет модным врачом в аристократических кругах. В основном, он служит придворным врачом в Фульде, а в промежутках практикует в Хайльбронне, Павии и Петербурге, куда его приглашает Екатерина Великая [39]. Все эти врачи второй половины века едва ли следуют теоретическим идеям своих коллег из западных стран. Но и они, большей частью, добросовестные просветители. Ун- цер, например, издавал вольнодумный медицинский журнал, а его дом был центром альтонского общества, где его философствующая супруга Иоганна Шарлотта исполняла свои анакреонтические песни. Вайкард принадлежал к иллюминатам. Его антирелигиозное сочинение «Врач-философ» было запрещено. Но и практическое влияние этого труда опять же было невелико. Отсутствовали необходимые общественные предпосылки, которые в Англии уже в первой половине, а во Франции с середины XVIII века стали литературным и политическим резонатором «психиатрического консультирования». В Германии, где буржуазная элита отождествлялась с классом чиновников, политика в области здравоохранения в интересах государства могла развиваться только в рамках демографической политики и вести к созданию соответствующих институтов и научных медицинских дисциплин. Но слишком долго отсутствовало свободное гражданское общество, осознающее себя литературно и политически, не было и соответствующего посредника в лице поднимающей дискуссии общественности. А там, где она появлялась, этот процесс был медленным, подавлялся или, в лучшем случае, ограничивался небольшим государством. Но до тех пор, пока не сложилось самосознание буржуазии, пока она была не способна самостоятельно определять направление общественного развития или хотя бы оказывать на него существенное влияние, не могло сформироваться и то рефлексивное сознание, которое является сутью гражданского общества и обеспечивает не только его прогресс, но и порождает его страдания. В Англии и
260 IV. ГЕРМАНИЯ Франции это было решающей предпосылкой того, что нервные расстройства, истерия и ипохондрия, самоубийства и нервная система в целом, а вместе с тем нервная и жизненная сила и сама активная жизнь [40] стали предметом общественной дискуссии. Поэтому в Германии могла возникнуть куда меньшая потребность во врачах, занимающихся нервной системой и страстями, в их терапевтических рекомендациях касательно образа жизни, одновременно урбанистических и критичных по отношению к культуре, и в обусловленных этим модах и институтах. У немецких врачей было мало возможностей развивать социосомати- ческие теории здравого смысла, философствовать о чувствительности городских жителей, противопоставлять нравственным болезням, возникающим по собственной вине больного, исцеляющее воздействие природы и превращать нервные расстройства в показатель гражданской, политической и экономической свободы. Для этого не хватало уже национального рынка. Впрочем, все эти темы не были забыты. Но когда они осторожно проявились сначала в течении «Бури и натиска», а затем в романтизме, «рыночная ситуация» стала уже иной. Та же самая программа, выполняемая в более позднее время, должна была привести к другим результатам. С точки зрения всеобщей истории идей, этот сдвиг, имевший практические последствия и для становления института психиатрии, достаточно часто обсуждался именно после 1945 года. «Просвещение было простейшей политической школой современной буржуазии, без которой не мыслима ее роль в духовной истории двух последних веков. Несчастье Германии заключалось в том, что она в свое время не прошла этой школы <...>; а потом было уже не так легко уйти от наивности и предрассудков движения». Так как отдельные представители Просвещения оставались скорее в изоляции внутри общества, это движение никогда не пронизывало полностью «общественную жизнь, политико-социальное мышление широких слоев, образ жизни буржуазии <...> Большая часть буржуазии и интеллигенции была не спо-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 261 собна понять значение Просвещения в связи с интересами своего класса» [41]. Среди многочисленных факторов, которые считались ответственными за это, наряду с экономическими и религиозными препятствиями упоминались следующие: упадок городов, просвещенность части самих немецких князей и то обстоятельство, что в Германии часть аристократии не выступила на стороне буржуазии, как это произошло в Англии (в экономической сфере) и во Франции (в литературе и политике). Когда же вместе с «Бурей и натиском» через руссоистскую Францию первая волна романтизма пришла в Германию из Англии, где со времен Локка и Шефтсбери Просвещение и так никогда не было односторонне рационалистичным, создалась ситуация, которую вместе с Хаузером можно обрисовать так: «В то время как во Франции и в Англии буржуазия по-прежнему осознавала свое классовое положение и никогда полностью не отказывалась от достижений Просвещения, буржуазия в Германии оказалась в фарватере романтически-иррационального мышления, не успев пройти школу рационализма <...> Эмоциональность романтического движения был непосредственно связан с революционными тенденциями внутри буржуазии. <...> Хотя немецкая идеалистическая философия вышла из антиметафизической, уходящей корнями в Просвещение теории познания Канта, но она развила субъективизм этого учения до полного отрицания объективной действительности и достигла, в конце концов, полной противоположности реализма Просвещения» [42]. Но сначала именно этот ранний этап романтического движения сформировал литературную общественность Германии. Об этом ясно говорит уже одно только число писателей: с 1773 по 1787 год оно выросло примерно с 3000 до 6000 [43]. В это время скачкообразно увеличивается количество журналов и читательских обществ, с тем чтобы утолить начинающийся «читательский голод». Эти элементы образуют рассуждающую публику, состоящую из отдельных представителей бюргерства, собирающихся для того,
262 IV. ГЕРМАНИЯ чтобы обменяться мнениями и сформировать общественное мнение, которое, впрочем, начинают так называть лишь в 90-е годы [44]. Движение «Бури и натиска» было литературной попыткой политического прорыва, и именно оно выявило недостающую практическую связь бюргерства с общественной действительностью, которую подвергали критике как «лишенную волшебства». Индивидуализм и жизнь гения понимались антииерархически, обращение к «народу» и истории антифеодально, а чувствительность не столько антирационально, сколько антибюрократически. «Но именно на практической почве крушение самых лучших планов было неизбежным. Фронт правящих и привилегированных слоев остался незыблемым и не был прорван. <...> С этой ситуацией политического разочарования тесно связан успех веймарской классики и спекулятивной философии. В философии Канта это непримиримое противоречие между природой и законом отражает непреодолимая антиномия между существующей феодально-абсолютистской государственностью и требуемой разумом законностью гражданского общества» [45]. Отсутствие практических политических рычагов и связующих звеньев между требованием экономической свободы и свободы мысли приводит к столкновению внешних и внутренних стремлений к свободе, к полемике между бюргерами, принадлежащими к сфере экономики и сфере культуры. Следующее после разочарования, связанного с политическим провалом штюрмерских 70-х годов, десятилетие отмечено подъемом и индустриализацией экономики и расцветом эстетически-пессимистической классики — после «бегства в Италию» Гете в 1786 году [46]. Эти процессы протекали независимо друг от друга, но с психофизической точки зрения были как будто параллельны. То же самое происходит и с двумя «специфически буржуазными науками, которые возникают в XVIII веке» [47]: экономическая наука и психология развивают учения соответственно о внешней и внутренней экономике буржуазной жизни почти без всякой связи друг с другом; уроки английского
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 263 Просвещения — прежде всего, сенсуализма и common sense — не дали им никакой общей материальной основы ни в социальном, ни в соматическом плане. Итак, отнюдь не врачи, а философы, педагоги, антропологи и поэты «Бури и натиска» начали размышлять о своем внутреннем мире и его неразумии, поэтому психиатры более поздней эпохи нашли свой предмет уже преформи- рованным с позиции образованного бюргера. К тому же от этих представителей третьего сословия, принадлежавших к сфере культуры, — иначе, чем от бюргерства из сферы экономики, — мир бедных оставался скрытым, а вместе с ним и предпосылка реального доступа к безумным: именно поэтому у Руссо были восприняты не плебейски революционные тенденции, подрывающие «хорошее общество», а предложенный им сентиментальный идеал воспитания [48]. И наконец, было роковой ошибкой считать, что при первых ростках политического самосознания граждан в условиях еще не сломленной княжеской власти психические расстройства, неразумие и ложное идеологическое сознание порождаются самим субъектом. В западных странах эта уже своевременная оценка стояла в одном ряду с отказом бюргеров от претензий на политическую власть. «Объявление ложности сознания виной, которую следует приписать субъекту», приводило к «уничижительному с точки зрения морали и субъективистскому» сужению процесса на данной стадии, оставляло его на уровне неисторического понимания общества [49] и ограничивало общественную эмансипацию освобождением внутреннего мира индивида путем самопознания. Но именно это индивидуально-нравственное самоограничение и самообвинение «было принято» публикой. Только так можно понять успех романов ужасов Х.Г. Шписа. В своих «Биографиях безумных» он стремится «прежде всего, доказать, что каждый из них сам был виновником своего несчастья, и, следовательно, в нашей власти предотвратить подобное несчастье» [50]. Ссылаясь на «печальные события» Французской революции, он грозит бюргеру тем, что наказанием
264 IV. ГЕРМАНИЯ за слишком смелые планы, страсти и нарушение норм и запретов будет безумие. Отсутствие реакции со стороны сенсуалистски настроенных врачей (таких, как Унцер) отражает слабость гражданских побуждений, направленных на практическое изменение общества, а также отсутствие «политического и социального содержания» sensus communis — здравого смысла: «Хотя понятие sensus communis и было принято, но полностью лишенное своего политического содержания оно утратило свое подлинное критическое значение. Под словами sensus communis стали понимать исключительно способность к теоретизированию, теоретическую силу ума, занявшую место рядом с нравственным сознанием (совестью) и вкусом». В отличие от общего нравственного чувства у англичан, для Канта, главным образом, важно то, что «характер заповеди, присущий нравственному сознанию, принципиально исключает сравнительную рефлексию относительно другого подобного сознания», а место здравого смысла (Gemeinsinn) занимает вкус [51]. В связи с сутью немецкого гения и недостатком политической общественности мадам де Сталь выразится так: "Trop d'idees neuvesy pas assez d'idees communes"*\ Психиатрия как выразитель гражданского самосознания в Германии начала XIX века не остается равнодушной к тому, что в XVIII веке она не играла этой роли и лишь в недостаточной мере осмыслила англо-французскую традицию [52]. Это приводит к коренному различию между французами, которые считают признаком упадка количество сумасшедших и самоубийств в Англии, что сами англичане приписывают своему политическому самосознанию, и психиатрами и гражданами Германии, которые, напротив, — ради национального самоутверждения — при взгляде на западные страны склоняются к тому, чтобы разоблачать болезни и упадок цивилизации уже в духе сенсуалистского мышления. * «Слишком много новых идей, но недостаточно общих идей» (фр.). — Прим. пер.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 265 в) Кант и эмпирическая психология После того как в 1772-1773 годах Кант начал читать курс лекций по антропологии, в 1798 году он издал «Антропологию с прагматической точки зрения», где психопатология освещается с большим знанием дела, чем это было характерно для современных ему врачей. Кроме того, вполне доказуемо, что введенная Кантом систематизация психиатрических понятий действенна и по сей день, стоит лишь задуматься, что психиатрическая модель в Германии первой половины XX века, связанная с именами Кальбаума, Шюле, Крафт-Эбинга и Крепелина, создана, прежде всего, неокантианскими методами, и если вспомнить, что немецкие психиатры то и дело обосновывали свою науку антропологией кантовского образца. Своей антропологии, а вместе с тем и психопатологии Кантом предпосланы три принципа. 1. «Прагматическая точка зрения» в антропологии исходит из того, что человек, «как свободно действующее существо, делает или может и должен делать из себя сам», поэтому совершенно ясно, что другая возможность, физиологическая антропология, то есть то, «что делает из человека природа», остается за скобками, поскольку о физических основах поведения мы ничего не знаем, а можем только «умствовать»* [53]. 2. Основа этого подхода — традиционная психология врожденных, данных природой свойств в сочетании с «единством сознания» личности, остающейся идентичной при всех изменениях. Все расстройства и формы неразумия выводятся из этих свойств методом дедукции. Эта схема вполне понятным образом вытекала из критики сенсуализма, чей каузальный анализ, движущийся от внешних факторов к внутренним, теперь остался вторичным — не проиграв с точки зрения психологии, но скорее с потерями в сомато- * Цит. по: Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. - М., 1966. - С. 351. - Прим. ред.
266 IV. ГЕРМАНИЯ логическом и социологическом аспектах. Это в равной мере относится и к развитию психологии в Германии [54]. 3. В вопросе о методах психология способностей настраивает Канта скептически по отношению к наблюдению, так как она сама видоизменяет свой предмет. А самонаблюдение способно даже привести в сумасшедший дом, когда «игра сочиняющего воображения» перетряхивает «принципы мышления» и таким образом вызывает «искажение естественного порядка познавательной способности»* [55]. Поэтому Кант выступает против пиетистов, против «иллюминатизма или терроризма» и против моды на ведение дневников, чем занимались Паскаль и Альбрехт фон Халлер под влиянием душевных страхов. Лучшими методами, согласно Канту, служат путешествия и потребление литературной продукции, причем особенно рекомендуются англичане — от Свифта, Стерна и Ричардсона до Джонсона и Босуэлла. Почти все «немощи души, или душевные болезни», Кант связывает со способностью познания. Психология способностей, от которой он отталкивается, позволяет ему начать со слабостей. Он описывает как неспособность, как аномальные состояния данные природой индивидуальные особенности, отклоняющиеся от разумной нормы отдельных способностей: простофиля, бестолковый человек, глупец, сумасшедший, безумец, чудак. С полным правом можно говорить о том, что здесь нужно искать корни немецкого варианта мономанов, позднее названных психопатами [56]. К людям с недостатком ума Кант причисляет дураков, высокомерных и обманщиков; к категории последних в отступлении он относит и евреев, считая бесполезными попытки «читать нравоучения» по поводу обмана, так как евреи издавна, еще до изгнания, были купцами [57]: это совершенно расходится с позицией военного советника Дома, который поддерживал эмансипацию и во внешних социальных обстоятельствах видел как истоки испорченности евреев, так и шанс для их нравственного исправле- ! Там же. - С. 364-365.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 267 ния. Подверженному «рассеянности» [58], то есть душевной немощи, которую Кант противопоставляет «собранности» пиетистов, он приписывает вину в том, что тот «слепо следует игре своего воображения, не упорядоченной разумом», а это — например, при чрезмерном увлечении романами — приводит к безумию [59]. Именно эту форму душевной немощи в то же самое время Фихте доводит до крайности в своем «наукоучении»: «Принцип догматиков — вера в вещи ради них самих: значит, опосредованная вера в их собственное рассеянное и лишь объектами определяемое „Я"» [60]. Так упраздняется автономность «Я», которое опосредуется только через объекты, через природу; и философия, которая у нас есть, зависит для Фихте от того, что мы за люди, а не наоборот. Те же приоритеты станут отличительной особенностью идеалистических характерологических концепций неразумия в психиатрии. Замещение идеологического, ложного сознания у Гольбаха, которое прояснялось только путем истинного познания природы, «рассеянностью» у Фихте комментирует Хабермас: «Предубеждение французских энциклопедистов появляется в немецком идеализме под названием «рассеянность», что означает фиксацию незрелого сознания со слабо выраженным «Я» на внешней стороне вещей; это подразумевает овеществление субъекта» [61]. Недееспособным, по Канту, является здоровый рассудок, который обнаруживает «слабости в своем применении». Это относится к детям и женщинам, которых в силу их речистости можно было бы считать «сверхдееспособными», к расточителям, которых следует отнести к недееспособным, и к народу в целом, поскольку отцы страны держат своих подданных, а духовенство — мирян, в состоянии недееспособности для их собственного блага, так как «механическое обращение с людьми под управлением других есть самое надежное средство соблюдения законного порядка»* [62]. * Там же. - С. 449-450.
268 IV. ГЕРМАНИЯ Ипохондрия (Grillenkrankheit*) начинается как легкое расстройство, как будто в твоей собственной голове стрекочет сверчок. Причем Кант не раз идентифицирует его и с «коньками» Стерна; но и они уже являются «отступлениями за пределы рассудка»** [63]. Как подлинная болезнь души, ипохондрия является «болезнью воображения», при которой любые локальные внутренние ощущения приводят к мыслям о самых страшных болезнях, в то время как разумный порядок предписывает, что познание общего всегда должно предшествовать познанию частного. Ипохондрик «упрям», и ему помогает только намеренное отвлечение внимания от болезненных ощущений [64]. В работе «Сила способности сознания» Кант превращает ипохондрию в прямую противоположность названного качества: «От того, кто болеет этой болезнью, и пока он болен ею, нельзя требовать, чтобы он сам справился со своими болезненными ощущениями. Так как если бы он мог это сделать, то не был бы ипохондриком» [65]. В этой амбивалентности заключается главная трудность психиатрии Канта. Подобным образом он рассматривает и меланхолию: «угрюмый человек, мучающий самого себя» — такова особая природа этого субъекта, который сам создает «иллюзию горя»*** [66]. Истинное безумие (душевное расстройство, манию) Кант рассматривает только как «бред» (делирий), точнее, как «существенный и неизлечимый беспорядок», подчеркивая бессмысленность обращения к изолированному неразумию, что характерно для допсихиатрической эры. «Впрочем, малополезно заниматься этим: так как силы субъекта не принимают в этом участия (не то что при телесных заболеваниях), а цель может быть достигнута только применением собственного рассудка [больного], то все лечебные методы должны в этом отношении оказаться бес- * Grille (нем.) — сверчок, поэтому Grillenkrankheit буквально переводится как «сверчковая болезнь». — Прим. ред. ** Кант И. - Там же. - С. 443. *** Там же. - С. 454.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 269 полезными»* [67]. Все четыре формы этого неизлечимого бреда Кант излагает как упрек метафизическому догматизму, превращает их в символ того, с чем он и без того сражается; ведь здесь субъект способен произвести нечто, что выдается за объективное, хотя оно и не подчиняется законам разума. В этом повинно и недостаточное подчинение силы воображения; автономное субъективное правило не подчиняется объективному, в связи с чем подчеркивается близость и к неизлечимому творческому поэтическому гению [68]. В сумасшедший дом, который — с рационалистической точки зрения Канта — представляет собой замену отсутствующего собственного разума чужим, нужно поместить только тех, кто опасен для общества, а не тех, кто думает только о себе, то есть о самосохранении [69]. Наиболее законченной формой неразумия является безумие (vesania), подверженный которому в своих систематических и независимых от опыта спекуляциях настаивает на существовании «сверхчувственных сил». Здесь имеет место не просто отклонение или неупорядоченность, а скорее сдвинутый новый порядок, «положительное неразумие», то есть другое правило, совершенно другая точка зрения, на которую становится душа: sensorium commune, которое необходимо для единства жизни (животного), оказывается в этом случае помещенным в отдаленное от него место». Значит, природа «даже в неразумие стремится внести принцип <...> связи, чтобы способность мышления не оставалась в бездействии, если и не объективно, для действительного познания вещей, то хотя бы только субъективно, ради [сохранения] животной жизни»** [70]. Посредством отделения чисто субъективной и животной жизни от умственных способностей медицина и философия оспаривают у романтизма Канта тему безумия, которую он в своих критических замыслах столь настойчиво отдает философии в его собственном понимании, что осо- * Там же. - С. 455. ** Там же. - С. 457.
270 IV. ГЕРМАНИЯ бенно отчетливо проявляется в судебных вопросах. Кант хочет передать в компетенцию врачей только лихорадочный бред как телесную болезнь, в то время как истинное безумие, по мнению Канта, должно остаться исключительно предметом философии (то, что человек «как свободно действующее существо, делает или может и должен делать из себя сам»). Поэтому в вопросе о виновности «суд должен направить его не на медицинский, а (ввиду некомпетентности судебных органов) на философский факультет. Вопрос, владел ли обвиняемый при совершении проступка своей естественной способностью суждения и рассудка, — вопрос всецело психологический, и хотя телесное изменение органов души, быть может, и бывает иногда причиной неестественного нарушения законов долга (присущего каждому человеку), но врачи и физиологи еще не в состоянии проникнуть в механизм человека настолько, чтобы из него объяснить внезапные побуждения к таким преступным деяниям». Если бы Кант оставил безумие медицине, то, наоборот, он поставил бы под сомнение разум и обязательный закон, а вместе с тем и «компетентность» философии. Выступая против судебного решения, согласно которому одну детоубийцу признали сумасшедшей, вместо того чтобы вынести ей смертный приговор, так как из ложных посылок она сделала правильные выводы, Кант занимает позицию, возможную еще и сегодня: «На основании такого аргумента нетрудно признать всех преступников сумасшедшими, которых следует жалеть и лечить, а не наказывать»* [71]. Компетенция Канта как философа проявилась и на практике, например, так: в 1804 году в Гамбурге был казнен учитель и теолог Рюзау, который в отчаянии убил свою жену и пятерых детей. По документам можно восстановить, что он страдал психотическим бредом обнищания. Два врача, давшие экспертное заключение, высказались за его оправдание. Решающим для осуждения стало, с одной стороны, давление общественности, а с другой — суждение спе- * Там же. - С. 455.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 271 циально созванного собрания представителей медицинского, юридического и философско-богословского факультетов, причем последний единодушно выступил за обвинительный приговор и смертную казнь и в результате взял верх. В приговоре говорилось, что Рюзау сам породил, вскормил и сформировал свою болезнь, так как не подчинялся законам долга, хотя и обладал необходимой для этого свободой воли. Поэтому смерть — это справедливое наказание длД него и «другим людям такого рода, которые из-за повседневных трудностей жизни малодушно предаются отчаянию, устрашающий пример» [72]. Безумные не только сами подчиняются тому же закону долга, ради философского всевластия которого не признается возможность физически обусловленных препятствий, но и служат предостерегающим примером его притязаний на всеобщую значимость. Судит ли Кант о человеке слишком строго? Кант радуется также и безграничному одобрению со стороны своего собеседника по вопросам духовной диететики, лейб-медика прусского двора К.В. Гуфеланда, который весьма обоснованно видит угрозу этой позиции в зарождающейся натурфилософии. Власть духа над телом, которой противится обычный человек в своем стремлении к комфорту, кажется ему особенно уязвимой, «когда, как это происходит в последнее время, даже философия, обычно носительница духовной жизни, полностью снимает различия между духом и телом в системе тождеств, и таким образом и философы, и врачи признают зависимость духа от тела, прощая тем самым все преступления, считая их причиной несвободу духа, и вскоре дело может дойти до того, что уже ничто нельзя будет назвать преступлением. Но куда заводит эта точка зрения? — Разве она не противоречит божественным и человеческим законам, которые основаны на том принципе? — Не ведет ли она к грубому материализму? Не уничтожает ли она всякую мораль, всю силу добродетели, которая заключается именно в жизни мысли и ее власти над телесным? — А вместе с тем и истинную свободу, независимость, самообладание, самопожер-
272 IV. ГЕРМАНИЯ твование, то есть все самое возвышенное, чего может достигнуть человек: победу над самим собой?» [73]. Эта названная здесь материалистической натурфилософия была, на самом деле, тем путем, следуя по которому «занимающиеся психикой врачи» освобождали безумных от рационалистичного ригоризма Канта и учились воспринимать их как больных и поддающихся лечению. Влияние Канта на психиатрию многосторонне. Критический взгляд на английскую философию позволил ему вскрыть слабости сенсуалистской психиатрии. Он скептически относился ко всем попыткам объяснить безумие исходя из внешних причин, что в то время еще вовсе не обсуждалось и лишь позднее стало проблемой научного позитивизма. Любовь, высокомерие, экономические спекуляции и «заучивание» были для него «не причиной безумия, а следствием его». Неразумие человека уже предполагает «безумие, без которого он не дошел бы до такого поведения». «Заторговавшийся» купец, увлеченный бессмысленными планами или путешествиями, «уже здесь составляет свой план как дурак». Если неразумие и является чем-то положительным, то в то же время оно «лишь форма», к которой можно приноровить любую случайную «материю, на которую натыкаются». Внешние проявления безумия могут быть любыми, их форма не имеет значения* [74]. Впрочем, этот формализм выводит Канта за пределы критики внешних причин неразумия и, уже минуя критику, подталкивает его к другим крайностям, причем без учета доступных эмпирическому наблюдению явлений. Основным этиологическим фактором Кант считает только «наследственное душевное расстройство». Так как ни одно внешнее обстоятельство не может быть сильнее разума, то любой признак неразумия уже является «вспышкой сумасшедших наклонностей». «С развитием зародыша человека развивается и зародыш помешательства»** [75]. С тех * Кант И. - Там же. - С. 458 и 460. ** Там же. - С. 458.
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 273 пор любая идеалистическая (и неокантианская) психиатрия была обременена наследственной тенденцией переоценки задатков, прорывающихся изнутри или развивающихся в силу врожденности и наследственности, — это особенно характерно для воззрений в Германии, а также для пришедшей из Франции теории дегенерации [76]. Из антропологов немецкой классической школы Кристоф Майнерс больше всех опирается на концепцию наследственности. Он считает, что «способности и характер» народов наследственно обусловлены. Европейские народы превосходят славян и все неевропейские расы, причем особенности «личности вождей» и хозяйственной специализации опять же связаны с различием наследственных качеств. У Майнерса, которому возражает Георг Форстер со ссылкой на Гобино, мы уже находим утверждение, что более благородные, например германские, корни «вырождаются» при скрещивании с неблагородными [77]. Структурная проблема психиатрии Канта заключается в следующем: с одной стороны, он считает, что безумие порождается самим субъектом, причем «единственный общий признак помешательства — это потеря здравого смысла (sensus communis) и появление вместо него логического своемыс- лия (sensus privatus)»* [78]; и в этом отношении безумие является пассивным, гетерономным, водимым на помочах и ограниченным разумом, оно принимает форму предрассудков, суеверия, спекуляции, догматизма и как предмет просвещения относится к «несовершеннолетию по собственной вине» [79]. С другой стороны, неразумие безумия является лишь проявлением «особой природы», унаследованных свойств, проявившейся предрасположенности. Формально безумие — причины которого незримы — не менее оригинально, чем гений, следующий своему врожденному таланту; ведь гармоничное, благодаря воображению, движение душевных сил у гения и негармоничное у безумного «должно осуществляться через природу субъекта». Таким образом, * Там же. - С. 460. 18 А-1014
274 IV. ГЕРМАНИЯ неразумие безумия у Канта одновременно производится самим субъектом и через это осуществляется врожденной природой субъекта, это вина без вины, судьба — и данного момента вплоть до сегодняшнего дня избежать не удается [80]. Здесь проявляется дилемма Канта, в которой Лукач подозревает следствие критической очистки формального познания от всего содержательно-материального как для объектов, так и для самого субъекта: «Так же, как объективная необходимость, материальный субстрат которой остается трансцендентным, застывает в непреодолимой случайности вопреки всей рациональности и закономерности ее проявлений, и свобода субъекта, которая таким образом должна быть спасена, как пустая свобода не способна избежать пропасти фатализма <...> Невозможность постичь, «произвести» связь между формой и содержанием как конкретную связь, а не только как основание чисто формального расчета, приводит к неразрешимой дилемме свободы и необходимости, волюнтаризма и фатализма. «Вечная, железная» закономерность природных процессов и чисто внутренняя свобода индивидуальной нравственной практики появляются в заключении «Критики практического разума» как несовместимые и разобщенные, но в то же время в своей разобщенности безоговорочные основы человеческого бытия» [81]. Лукач видит в этом проявление гражданского общества, которое разрывает старые «природные» иррациональные отношения и заменяет их новыми, не менее безжалостными отношениями, «созданными им самим» [82]. На деле теоретически-этиологическому противоречию безумия у Канта соответствует практически-терапевтическое. С одной стороны, только сам субъект может вылечить себя от безумия, освободиться от недееспособности, «только с помощью твердого намерения справиться со своими болезненными чувствами». С другой стороны, с точки зрения врожденных и данных природой свойств, неразумие безумия неизлечимо, терапевтическая практика не может привести к изменениям, так как физические симптомы, подлежащие компетенции врача, не составляют сути сумасше-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 275 ствия. Поэтому антропология Канта в этом отношении может быть лишь опосредованно прагматичной, может только «требовать бездействия», то есть воздержания от неразумных поступков. Прежде всего, нужно избегать того, чтобы «родниться с семьей, в которой был хотя бы один такой больной»; при этом только семья со стороны матери —проявление давней и глубоко укоренившейся неприязни — считается носителем зародыша безумия и поэтому опасна [83]. Та же амбивалентность становится, возможно, еще пластичнее в кантовском рассмотрении страстей, сдерживающих разум расстройств способности желания, которые одновременно являются и болезнью, и проявлением нравственной испорченности. С одной стороны, страсти — это всегда «болезнь духа», мания, которая как «движущая сила желания <...> является внутренним практическим заблуждением <...>, принимающим субъективное за объективное, настроение внутреннего чувства за познание самой вещи», страсти почти всегда неизлечимы «внутренним или внешним врачеванием души», так как активно отторгают улучшение [84]. С другой стороны, страсти есть «главное зло чистого практического разума», так как они абсолютизируют одну склонность в ущерб всем остальным, «часть цели превращают в целое», что «как раз и противоречит самому разуму с его формальным принципом»; ведь тем самым страсть отрекается от свободы и «власти над самой собой», «находит удовольствие и удовлетворение в рабском чувстве». Ее отличает характер мании. «Поэтому все без исключения страсти <...> дурны, и наилучшее желание, даже если оно касается (если говорить о материи) того, что <...> относилось к добродетели, тем не менее (по форме), как только оно выливается в страсть, не только губительно прагматически, но и порочно с точки зрения морали» [85]. Эта связь с практическим разумом выражается в ригоризме нравственной терапии, которую абсолютизировала начинающая немецкая психиатрия, в отличие от английской и французской, в существующем с тех пор влиянии судебно-правовых интересов на построение теории психиатрии и в непреодо-
276 IV. ГЕРМАНИЯ лимой, с точки зрения медицины и нравственности, противоречивости дискуссии о мономании и психопатии. Тем временем течение «Бури и натиска» вылилось в движение, которое не только вследствие пессимизма и политических неудач подчеркнуто обратилось к пространству внутреннего опыта и sensus privatus мелких событий повседневного бюргерского быта, но и формализм Канта переживало как неудовлетворительный, взрывая критическую ограниченность его метода, однако извлекая пользу из кан- товского «самоопределения субъекта». Это движение с его ориентацией на психологизацию личности использовало приемы физиогномики и учения о конституции, искусства педагогики, пиетического самонаблюдения и автобиографии. Физиогномика (и мимика) уже в 70-е годы стали объектом всеобщего интереса, главным образом, благодаря статьям педагога и эстетика И.Г. Зульцера и теологов И.Г. Гер- дера и И.К. Лафатера [86]. К вере в согласованность между внешностью и внутренним миром человека приходят со стороны души, считая, что «тело есть не что иное, как ставшая видимой душа» (Зульцер). Гердер в «Пластике» A778,) описывает символику отдельных частей тела, которые, согласно ему, делают наглядным нравственное состояние душевных функций. После выхода «Физиогномических фрагментов для поощрения человеческих знаний и любви» A775-1778) Лафатера это искусство «быстро почувствовать человека», которому невозможно научить, способствует возрождению Лейбница. Человек — это микрокосм, чьи тело и душа построены по единому плану, который в силу идентичности внутреннего и внешнего обусловливает «бесконечное множество различий» между людьми, а вместе с тем и неповторимость индивидуальности. Между отдельными частями организма существует полная гармония, и «каждая часть органического целого есть образ целого, имеет характер целого». Лафатер, «гений сердца», мало заботился о том, чтобы его метод поддавался проверке; ему было достаточно «физиогномического чувства». Поэтому именно над Лафатером иронизирует Г. К. Лихтенберг, говоря, что в
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 277 человеке можно «рассмотреть» только то, что о нем уже известно. К тому же наше тело рассказывает «не только о наших склонностях и способностях, но и об ударах судьбы, климате, болезнях, питании и еще о тысяче других бед». Но общественные условия и здесь не благоприятствовали учету социальных и соматических внешних обстоятельств. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к концу века медицински обоснованное учение о конституции появляется во Франции (Халле, Кабанис), в то время как в Германии направление психосоматического символизма продолжает развиваться в поэзии и натурфилософии [87]. Все названные средства поиска внутренней сущности человека нашли свое отражение в программе журнала «Бури и натиска» с характерным названием TNQ012AYTON, или «Журнал практической психологии»; хотя собранные здесь авторы весьма стремились вытеснить Канта, но для них, как и для него, Просвещение было «революцией во внутреннем мире человека». Так, например, основным мотивом психологического исследования И.Г. Федера было предотвращение «беспорядка в гражданском обществе», как будто уже произошла настоящая революция [88]. Это напоминает стремления Шиллера в 90-е годы, который начавшемуся процессу освобождения общества от прежних естественных государственных устоев хочет придать не психологическую, а национальную эстетическую форму в качестве «опоры» и который при этом считает необходимым дальнейшее существование государства для предотвращения общественной анархии; «живой часовой механизм государства должен быть усовершенствован, в то время как он работает, и здесь необходимо заменить вращающееся колесо во время оборота» [89]. Этот журнал, выходивший в Берлине в 1783-1793 годах, был основан и издавался Карлом Филиппом Морицем, позднее вместе с Соломоном Маймоном. Основание журнала, как и «Путешествие немца по Англии» A783), стало итогом поездки Морица в Англию в 1782 году, о чем свидетельствует уже понятие Magazin. Так возникло собрание
278 IV. ГЕРМАНИЯ очерков о путешествиях во внутренний мир человека, скорее образных, чем терминологических описаний психических состояний, наблюдений за собственными и чужими психическими странностями и особенностями и основанных на этой казуистике терапевтических рекомендаций нравственно-педагогического или религиозного характера, касающихся внутреннего и внешнего разлада бюргерской жизни. Благодаря впервые столь концентрированному изложению, журнал отвечал потребностям граждан, которых именно интерес к собственному «Я» превращал в читателей, к тому же он никоим образом не использовал герметичный научный язык, недаром на титульном листе журнала было обращение к «ученым и неученым» [,89а]. В то время как в первые годы существования журнала религиозные предрассудки освещались здесь лишь с позиций английской ассоциативной психологии (Хартли, Пристли), позднее все чаще ощущалось подспудное влияние Лейбница, и то, что раньше рассматривалось с точки зрения физиологии, теперь приобретало психологическую независимость — например, смутные представления, сновидения, головокружения и сама чувствительность. Этим психологам казалось, что Кант слишком строго придерживается ньютоновской механики. Они же хотели соотнести все объекты опыта с состоянием души и непрерывностью человеческого «Я» и тем самым больше узнать о «настоящей» жизни. В журнале, кроме Морица и Маймона, публиковались Лафатер и Зульцер, а позднее К.Ф. фон Ирвинг, Федер, еврейский врач и философ Маркус Герц, а также теософ и хирург из Линдау Обер- райт. Герц открыто говорил о том, что психология в медицине должна занять место, раньше принадлежавшее метафизике. Автобиографии обоих издателей относятся к числу тех, что вызвали самое пристальное внимание современников. В автобиографическом произведении «Антон Рейзер, психологический роман» A785—1790) Мориц говорит о том, что недостаток душевного равновесия, мучившие его тревоги и постоянные сомнения в своей гениальности были ре-
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 279 зультатом психических травм раннего детства, которое он провел в бедной, разорившейся семье, под влиянием мис- тико-пиетических идей, среди враждовавших и неправильно воспитывавших его родителей. Поэтому «с детства у него было слишком мало собственного существования» [90]. Так все внешние события неизбежно приводят к самопроизводным результатам его жизни, которая превращается в постоянный процесс самоопределения, достигаемого с помощью пиетистских методов самонаблюдения. В предисловии Мо- риц придает наибольшую важность тому, «что сначала казалось мелким и незначительным», так как на этой основе строится «внутренняя история человека». Роман призван «остановить глаза души на ней самой», и это оправдывается тем, что «все же главным образом в педагогическом плане никогда не будет совершенно бесполезным стремление направить большее внимание человека на самого человека и сделать более важным для него бытие его личности» [91]. Различие между сентиментальной психологией Морица и веймарской классикой никому не виделось яснее, чем Гете, который относился к Морицу, как к обездоленному судьбой младшему брату и писал об их совместном пребывании в Риме в 1786 году: «Наш спутник Мориц и теперь, в окружении высокого искусства и прекраснейшей природы, не отказался от того, чтобы постоянно размышлять и фантазировать о внутреннем мире человека, его дарованиях и развитии» [92]. Еще больше взволновала публику «История собственной жизни» Маймона A792), которая описывала превращение оборванного, неграмотного и нищенствовавшего польского еврея в значительного и признанного философа, посредника между Кантом и Фихте, и доказывала — по словам Морица, — «как сила мышления даже под самым сильным давлением обстоятельств может развиться в человеческом духе» [93]. Так Маймон стал живым доказательством кантовского постулата о «преодолении человеком несовершеннолетия по собственной вине». Предисловие Маймона соответствует словам Морица. Он тоже признает:
280 IV. ГЕРМАНИЯ «Природа не делает скачков. Все значительные события — следствие многих незначительных», и эти «кажущиеся маловажными случайности человеческой жизни могут быть гораздо более интересными и поучительными», чем государственные аферы и крупные политические и военные события истории. Свою жизнь, «саму по себе интересную и поучительную в психологическом, педагогическом и моральном отношении», Маймон стремится «описать близко к жизни». История жизни должна быть итогом того, «насколько я приблизился к своему предназначению» и «чего еще недостает для этого» [94]. Таким же был характер публикаций в Magazin: требовалось изобразить человека в домашнем халате, а не в парадном костюме. Так как читатели рассчитывали наиболее точно распознать психические симптомы в их болезненных изменениях, самым популярным в журнале стал раздел под названием «Вести из сферы душевных болезней». Здесь обсуждаются сны, в которых исполняются желания, страсти, неосознанные безнравственные желания и мания. Маймон признает ее лишь расстройством духовных способностей низшего порядка (воображения, памяти). Поэтому безумие подобно алкогольному опьянению или сновидению, а терапия — пробуждению. В целом все статьи журнала преследуют терапевтическую цель и тогда, когда речь идет о самопознании, в том числе осознании детских воспоминаний, или об упорядочивании и гармонизации индивидульных и социальных нарушений равновесия, подобно шоковой терапии в отношении страстей, и тогда, когда обсуждаются педагогические проблемы вроде той, о которой говорит Мориц, настаивая на необходимости врача, отличающегося высокой нравственностью, для лечения психологических расстройств в сиротском доме в Галле, или когда вслед за Руссо восхваляют целительную силы природы. Общим для большинства авторов журнала было религиозное, чаще всего пи- етистское обоснование психологии. Здесь также заметно преодоление до сих пор бытовавших просветительских традиций и в то же время их продолжение в применении к
1. МЕРКАНТИЛИЗМ И ПРОСВЕЩЕННЫЕ ГРАЖДАНЕ 281 «внутреннему человеку», причем на это преодоление тратилось куда больше усилий, чем того требовал сам предмет, так как в Германии атеистические и материалистические компоненты Просвещения и без того никогда не проникали слишком глубоко — не в последнюю очередь из-за влияния протестантской церкви [95]. Описанный выше процесс отчуждения безумных и их начавшаяся «ревизия» в Германии находят соответствие в образе дурака на сцене и в литературе. Рационализм просвещенного абсолютизма «с помощью шута на сцене устранял в том числе постоянно угрожавшую ему опасность стать посмешищем»; «в угоду здравому смыслу он, словно фокусник, заставлял сценического шута исчезнуть в сумасшедшем доме» [96], чтобы стать совершенно разумным, а значит, и более приспособленным социально. С расколом бюргерства между сферами экономики и культуры эта линия рационализма не прервалась, а в конце XVIII века в форме преследующего рациональные цели экономического разума была продолжена торгово-промышленной буржуазией: «Деловой человек потому лишен чувства юмора, что он презирает эти опасные игры, так как остроумие — это непристойная или скорее дурная привычка разума <...>, он пренебрегает шутками, так как они занимают разум, который он может использовать для более полезных дел, чтобы быть полезным своему ближнему» [97]. В той же мере образованные представители третьего сословия в период позднего рационализма — а к ним Промис причисляет и движение «Бури и натиска» — открыли безумца во внутреннем мире человека, вернули его в литературу в этом новом облике и с его помощью начали игру превращений разума в безумие и наоборот. Но так как местом действия этой игры было уже отнюдь не эмансипированное буржуазное общество, то для этих граждан — как и для психологов из Magazin — государственный разум оставался табу, оставалось в силе и их побуждение защитить общество от беспорядка, оправданное наблюдением, «что рационализм, связанный с попытками исследовать иррациональное, чтобы
282 IV. ГЕРМАНИЯ быть более уверенным в своей безопасности, в действительности освобождает иррациональное» [98]. Из-за недостатка политического sensus communis это «предчувствие романтической души» [99] было озабочено исключительно защитой ставшего ненадежным частного мира буржуа, оставаясь одинаково далеким как от стремления к политической эмансипации, так и от медицинских или педагогических попыток практически изменить неразумие безумных. Для основания психиатрии было недостаточно только усилий граждан в раскрытии собственных психических особенностей и нарушений; куда важнее было заметить неразумие «бедных безумных». В Революция сверху и неудавшаяся психиатрическая парадигма а) Романтический импульс в медицине Базельский мирный договор с Наполеоном в 1795 году привел к тому, что Пруссия и другие северные и центральные немецкие территории в течение 10 лет выступали в роли наблюдателей политических и общественных перемен в Европе. В это время на службу в прусские учреждения поступило большинство будущих реформаторов. Но они были не способны провести либеральные реформы, которые признавали необходимыми, из-за сопротивления правительственного кабинета прусского государства, пока его власть оставалась устойчивой и он, вопреки опасной революционной заразе, приходившей из Франции, скорее упорствовал в своих традиционных представлениях. К тому же не было никакого давления «снизу», которое вынудило бы его поменять тактику своих действий. В этом ничего не изменил и экономический спад, который, например, в 1800 году привел к введению продовольственных карточек для низших классов населения. В понимании дореволюционного свобо-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 283 домыслия, правление осуществлялось не за счет народа, а для него. Тем более активной была духовная деятельность ныне все же независимой — хотя и лишенной политической и социальной самостоятельности — литературной общественности, состоявшей из образованных граждан. Эта активность была столь велика, что предметом литературно-философс- кбй полемики становились как позиции «за» или «против» революции, так и естественно-научные проблемы — главным образом медицинские. Это десятилетие кажущегося мира, когда происходит духовно-историческое наложение романтизма на классицизм и натурфилософии на идеализм Канта, формирует ту сцену, на которой болезнь, безумие, темная сторона души равным образом привлекают литераторов и врачей. Это то время, когда врачи обращаются к душевным расстройствам с поэтических и философских позиций, а поэты стремятся быть врачами не только собственных чувств, не только своих душевных, связанных с чувствительностью, но и соматических болезней — подобно английским литераторам середины XVIII века. Политическая революция в Германии была воспринята только литературной общественностью, пережита ею и в конце концов вписана в разумный порядок вещей, в то время как в реальности ее подменили декретами о реформах. Точно так же интерес первых врачей, которые долго и активно занимались неразумием безумных, был литературно-философским, далеким от самих безумных. В обоих сферах потребовались тяжелые обходные пути, прежде чем были созданы институты, адекватные гражданскому обществу. Однако так же верно и то, что как раз ввиду неспособности граждан еще преимущественно аграрного государства увидеть общество в целом, включая бедных, с социальной и политической точек зрения, романтическое движение в поддержку политического развития, а также психиатров приобретает просветительские функции. Первое поколение романтиков — как и психиатров, родившихся около 1770 года, — было куда более подвержено противоречиям революцион-
284 IV. ГЕРМАНИЯ ной эпохи, чем классики, большинство из которых было обязано своим происхождением Просвещению XVIII века и которые после «Бури и натиска» пришли к пессимистическому эстетическому идеалу культуры. Молодое поколение в большинстве своем с ликованием встретило Французскую революцию, но вскоре оказалось перед трудно разрешимым вопросом, считать ли Наполеона освободителем от феодального гнета или иностранным деспотом. Сначала было совершенно невозможно предугадать, что сам Наполеон будет решительно подталкивать к ответу в этом последнем смысле, в результате чего скорее революционное начало немецкого романтизма пошло по пути консерватизма и реставрации — в противоположность Западу, где романтизм начинался враждебно по отношению к революции и был законопослушен, а с победой крупного капитала принял более либерально-нонконформистское направление [100]. Сначала этот «опыт эпохи», уже не поддающийся немедленному определению с помощью разумных принципов, привел к не известному классикам кризисному сознанию, связанному с расширением, конечно, прежде всего внутреннего опыта реальности: и тот и другой стали предпосылками психиатрии. Опыт революции во Франции с ее противоречивыми, быстро менявшимися фазами освободил от кан- товских правил игру фантазии между действительностью и возможностью, заставив поверить в то, что можно проникнуть в иные реальности. Мир казался тем более продолжительным, чем больше убеждались в том, что он всего лишь отсрочивает войну, понимали его мнимость и нереальность. Романтики развивали художественное чутье реальности рационально нереального, «реальности невидимого», вследствие чего понятие-протест «немецкий народ» как замена отсутствующего национально-государственного единства гражданского общества западного образца и одновременно как «совершенно» сформировавшийся организм, как изначально мифологическая реальность превратилось в своего рода игру [101]. Дальше больше. Эти писатели убеждены в подавляюще реальной ненадежности, нестабильности собствен-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 285 ной жизни, в хаотическом состоянии мира в целом, в могуществе непредвиденного случая. Они принимают и описывают власть бессмысленного, неразумия, болезни. Они первые, кто осознает обезличивающую реальность больших городов, которым они особым образом принадлежат, они чувствуют себя незащищенными от разобщенности и противоречий не только мира большой политики, но и собственного профессионального и личного существования. Они представляют собой первое поколение литераторов, большая часть которых зарабатывает на хлеб в качестве промышленных служащих или юристов в административном аппарате. Так разумность требуемой (и доказываемой) ими конкретной функциональной рациональности, в силу недостаточного экономического и политического самосознания бюргерства, кажется им еще менее очевидной, чем их западным коллегам. Конечно, их протест против этого по тем же самым причинам направлен исключительно внутрь, он позволяет им сопоставлять «подлинные» и «неподлинные» реальности и немало способствует созданию проходного мотива «двойника» [102]. Для них более не решено a priori, какая из контрастирующих реальностей победит. В отличие от классиков они уже не способны упорядочить космический хаос, подчинить разумному иерархическому порядку чувственно-эмпирический и интеллигибельный характер человека, укротить неразумие с помощью разума, привести к разумной гармонии теорию и практику, жизнь и смерть, здоровье и болезнь. Односторонние, «болезненные» отклонения в изображаемом ими развитии негативного, темных сторон кажутся им менее подозрительными, чем торжество предрешенных состояний равновесия. Страдание становится двигателем любого развития. Так романтизм, который с тех пор и по сей день будет сопровождать волнения либерального капитализма и его экономические кризисы, пришел к признанию своего отказа от рациональной общественной действительности. Антирациональные действительности, противопоставленные ей, были не меньшим выражением социального отказа, чем бегство от нее, не менее реалистическим протестом против
286 IV. ГЕРМАНИЯ всех рациональных ограничений буржуазного существования, чем иррациональный тупик. Это относится к историзму, к мифу о народе и логике эманации так же, как и к романтизации ужасного и таинственного, воображаемого и неосознанного, мечты и утопического воплощения желаний, скитаний, одиночества и безродности, детства и сказок, чужого и отчужденного, настроений и влечений, физических и психических болезней. Особенно это, как патологическое вообще, притягивало романтиков. Поэтому Гете высмеивал их «больничную поэзию». «Болезнь воплощала для них отрицание обычного, нормального, разумного и таила в себе дуализм жизни и смерти, природы и искусственности, соединения и разложения, который овладел их мировоззрением. Она означала обесценивание всего однозначного и неизменного и соответствовала романтическому отвращению к любому ограничению, к любой застывшей, окончательной форме» [103]. Девизом романтиков, как и натурфилософов, стали слова Шлегеля: «Хочешь проникнуть во внутреннюю сущность физики, посвяти себя таинствам поэзии!» [104]. Для Новалиса, Шеллинга, Г. Стеф- фенса, Ф. фон Баадера, Л. Окена, И. фон Гёрреса путь к наиболее волновавшим их проблемам медицины, к физиологии нервной и жизненной силы пролегал через Джона Брауна, шотландского врача и романтика, у которого уже были сформулированы их представления о полярности и идентичности, а также через немецких представителей бра- унизма, преподававших в Бамберге врачей А. Маркуса и А. Решлауба. Особенно сильно Браун повлиял на Новалиса, технически одаренного асессора горного дела, склонного к точным наукам и в то же время поэтизировавшего «таинственный путь вглубь себя». Он не только развел по разным полюсам двойственные понятия Брауна, определяющие болезни, — стению и астению, — но и углубил их, превратив в понятия, характеризующие конституцию. Только сославшись на склонности, можно провести универсальную аналогию между стенией и астенией, силой и слабостью,
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 287 телом и душой, внутренним и внешним миром. В этом уже заключена более высокая оценка астенического полюса — астенические болезни, то есть болезни чувствительности, ее органов и нервов, возвышают и одушевляют человека. Вместе с человеком в природе появилось то и другое, чувствительность и нервные заболевания, а с ними свобода и грех как поступки вопреки природе, слабость и любовь, которая и сама является болезнью. Так астеник — страдающий, любящий, сформировавшийся человек — становится облагороженным представителем романтизма. Астенической является также ночь и связанная с ней безрассудность, более благородной формой которой считается безумие. Во «Фрагментах» об этом сказано так: «Ночь двулика: опосредованная и непосредственная астения. Та возникает из-за ослепления, избыточного света, эта из-за его недостатка. Есть и безрассудство из-за недостатка самовозбуждения и безрассудство от его избыточности — там слишком грубый, здесь слишком нежный орган. Одно вызывается уменьшением света или самовозбуждения, другое — их избыточностью, или ослаблением и усилением органа. Ночь и безрассудство вследствие недостаточности наиболее частые. Безрассудство вследствие избыточности называют безумием. Различная направленность избыточного самовозбуждения видоизменяет безумие» [105]. Таким образом, безумие как опосредованная астения покоится на слишком нежной нервной органической конституции, которая служит предпосылкой сильного самовозбуждения; безумие — это безрассудство, вызванное чрезмерным раздражением, это ночь, вызванная ослеплением. Правда, здесь — как у Шеллинга — в отличие от психологов «Бури и натиска», материальная организация и физиология раздражения открыто и без идеалистической предрешенности включаются в проблемы безумия. Однако это концептуальное наследие западного, в том числе и немецкого, XVIII века дошло до немецких психиатров только в рамках романтической и соответственно натурфилософской системы. И что еще важнее, это произошло, за немногими исключениями,
288 IV. ГЕРМАНИЯ отнюдь не на ранней стадии натурфилософии, как будто материалистической, резко и откровенно выделяющей противоположности и все еще революционной и воодушевленной либеральными идеями. Это произошло лишь после того, как Шеллинг обратился к религиозному обоснованию своей философии A804), Шлегель перешел в католицизм A808), Гёррес поменял республиканство и натурфилософию на мифы A805) и национализм A806), а Жан Поль, Э.Т.А. Гофман, Тик, Дихтер и Бонавентура в «Ночных бдениях» начали облачать безумие в литературные формы. При этом они трансцендировали и социальную действительность «бедных безумных», и материально-соматическую цельность безумия как страшной болезни, переведя их в «высшее состояние», в антропологическую «пограничную ситуацию», чтобы исходя из этих последних возможностей человека сконструировать свой собственный внутренний метафизический порядок и придать смысл хаосу [106]. В то же время гальванизм, которым восхищался еще Гердер, по-прежнему в силе. Месмеризм, пришедший на этот раз из Парижа, также и в Германии находит благодатную почву. Самуэль Ханеман развивает «гомеопатию», в которой он со своими цельными романтическими представлениями выступает против любой физической локализации и теорий воспалительных процессов, принятых во врачебном мышлении, да и вообще ставит под сомнение смысл медицины. В 1796 году от Брауншвейгского герцога он получает деньги и землю для строительства частного «лечебного учреждения для безумных» в замке Георгенталь недалеко от Готы. Несмотря на то что газета National-Zeitung за 1798 год (№ 47) приветствовала его как «немецкого Уил- лиса» [107], наибольший успех пришел к нему только после 1806 года. Правда, то самолечение дилетантов, которому как раз способствовал и Ханеман, было очень популярно в среде философов и поэтов и уже в 1800 году привело к общественному скандалу, когда Шеллинг, лечивший дочь Шлегеля Каролину, принял дизентерию за нервную лихорадку, а врача позвали лишь к постели умирающей. Это
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 289 событие пошатнуло служебное положение профессора Шеллинга в Йене [108]. Все эти влияния углубляют мышление немецких психиатров, оставляя мало места клиническому позитивизму, анатомическим исследованиям мозга и социальной восприимчивости к бедным безумным внутри гражданского общества, которой во Франции способствовала революционная эпоха. Там, где все же предпринимаются подобные попытки, они начинаются извне или сверху и, большей частью, отмечены печатью разобщенности теории и практики. Среди своего рода исключений наиболее значительным являются «Рапсодии о применении психического лечебного метода при душевных расстройствах» Иоганна Кристиана Райля, которые обычно считают началом немецкой психиатрии. Нетипичный характер этого произведения, написанного в 1803 году, возвышает его над большинством последующих психиатрических трудов и связан с тем, что оно создано еще под влиянием первой либеральной и почти материалистической фазы романтизма. Вскоре после этого и Райль пришел к тому, чтобы с помощью умозрительной системы Шеллинга сглаживать и разрешать эмпирические противоречия. Поэтому «Рапсодии» назвали «последней совершенно самостоятельной работой Райля» [109]; все же она насквозь романтична, на что намекает уже ее поэтическое название. Этой научной метаморфозе в биографии Райля соответствует и политическая [110]. Райль родился в Восточной Фрисландии в 1759 году в семье пастора. Вопреки воле отца он изучал не теологию, а медицину и в течение нескольких лет практиковал как врач, после чего в 1788 году получил звание ординарного профессора медицины в Галле. Здесь он стал одним из наиболее популярных врачей и занимался необыкновенно разносторонней научной деятельностью, в связи с чем в 1810 году его пригласили в новый Берлинский университет [111]. Он работал терапевтом, хирургом, окулистом, занимался исследованиями в области анатомии, патологии, физиологии, химии и фармакологии. 19 А-1014
290 IV. ГЕРМАНИЯ В частности, он начал проводить химические опыты для выявления строения глаза и мозга, что имело такое же значение для анатомии мозга, как и методика Галля, и видел в химии патологических состояний организма главный фактор учения о причинах заболеваний. В 1796 году он основал журнал Archiv fur Physiologie («Физиологический архив». — Прим. ред.) и был его редактором в течение всей своей жизни. Райль поддерживал отношения с Фихте, Шлей- ермахером, Берне, Гете, Стеффенсом, Гумбольдтом, Арнд- том, Ф.А. Вольфом и Галлем. Как и большинство его друзей, сначала он был республиканцем. Еще в 1799 году он посвятил Наполеону четвертый том своего главного клинического труда — учения о лихорадке. Но в 1806 году он уже патриотический глашатай граждан Галле. В период освободительных войн, ко времени которых Райль был давним шеллингианцем, в своей ненависти к французам он превзошел Фихте. Э.М. Арндт изображает его так: «Фихте и Райль были, в известной степени, трагическими фигурами столицы вследствие той невероятной пылкости, с которой они воспринимали свое время, и вследствие страстной ненависти к иностранцам, которую последний испытывал, наверное, в еще большей мере, чем Фихте» [112]. В 1813 году ему, разработавшему первую программу реформы домов для умалишенных, была поручена новая гигиеническая организация военно-санитарной службы. Во время кампании он осуществлял верховное руководство военными госпиталями на левом берегу Эльбы. Там он и умер от тифа. Уже первый значительный труд Райля «О жизненной силе» A795) показывает, что теоретические интересы приведут его к проблеме безумия: неизменной проблемой для него остается соотношение материи и идеи, тела и души. Основу мировоззрения Райля составляет тот тип динамического материализма [113], который имеет значение и для молодого Шеллинга. Его представления о материи отмечены воодушевлением теми успехами, которые за последние десятилетия сделала химия тепловых процессов, химия кислорода и учение об электричестве. Как справедливо было
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 291 замечено, он мог бы прийти к тем же представлениям, что Конт и Галль [114], если бы в Германии, как во Франции, существовало свободное общественное пространство для естественных и социальных наук. Райль опирается на Глис- сона и Лейбница. Материя представляется им — после соединения ее элементов и форм ее агрегации — как цепь «усиливающегося своеобразия», причем зачатки живого заложены уже «в лоне» мертвой природы. Жизнь — это соединение более грубой материи с утонченной и незримой (например, светом, теплом, кислородом, электричеством). Подобно тому как материя представляет собой силу, так и органическая материя является жизненной силой, или жизнью: «Стало быть, сила является чем-то неотделимым от материи, ее свойством, благодаря которому она порождает явления» [115]. Настроенность (temperies) индивидуума — это свойственная ему степень самостоятельности материи, жизненной силы. Болезнь никогда не возникает непосредственно извне, а только в результате неестественного смешения и расстройства формы жизненной силы, вследствие отклонения от собственной температуры (intemperies — рас- строенность). Исходя из этой теоретической основы, в 1799 году в 4-м томе своего главного труда Райль включает психические болезни в общее учение о болезнях — их место вовсе не над физическим, они представляют собой вызванное раздражением расстройство состава и формы мозговой субстанции, «аномальный жизненный процесс в мозге» [116]. Как и Пинель, Райль достаточно близко подошел к предмету, чтобы приписывать какую-либо систематичность «хаосу» психических расстройств. Он только дифференцирует vagefixen — бред, ярость, глупость и слабоумие. Дедукция, свойственная психологии способностей Канта (и Хоффбауэра), — поскольку она выходит за пределы опыта — настойчиво отвергается, как и попытки локализации, предпринятые Галлем. До сих пор начало психиатрии в Германии датировали 1803 годом, когда появилась основная работа Райля по пси-
292 IV. ГЕРМАНИЯ хиатрии, его «Рапсодии». Действительно, историческая и духовная ситуация похожа на то, что происходило в Англии и во Франции. Можно говорить о соприкосновении просветительского и романтического мышления, если Райль, бывший сначала кантианцем, незадолго до своего обращения к натурфилософскому системному мышлению написал труд, который десятилетия спустя ближе всех подойдет к парадигме. И все же политические и социально-экономические условия в Германии того времени оставляют в тени истинный объект изучения. Несомненно, Райль в 1803 году — подобно Бэтти и Пинелю — это достигший успехов в области медицины ученый и уважаемый в обществе человек. Однако он не приложил никаких усилий к тому, чтобы пообщаться с «бедными безумными» в течение многих лет, перейти, так сказать, на их сторону перед тем, как высказывать о них свои теоретические соображения. У него нет практически никакого опыта работы с безумными, поэтому он создает свою, по сути, литературно-поэтическую антропологию. Он разработал грандиозную схему терапии, организации лечебного заведения и академической дисциплины «психиатрия» — это понятие своим происхождением тоже обязано Райлю [117]. Но если Бэтти и Пинель в своей апелляции к общественности опирались на собственные наблюдения, опыт практической организации, освобождения и интеграции, то Райль напоминает общественности, правителям и государству об их долге и ожидает активных действий с их стороны, сам ничего не предпринимая для осуществления своей мечты. Более того, он исходит при этом из приоритета внешней политики и политики силы: только если «государственный организм», подобно организму природному, живет гармоничной жизнью, правители, чьей высшей целью является «счастье народа», способны проявить благородство в отношении безумных и открыть свое «отцовское сердце» «недееспособным» [118]. Единственным элементом психиатрической парадигмы, который воплотил Райль, является литературный. Он основал два психиат-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 293 рических журнала, которые, однако, были чисто философскими, а из-за того, что общественная потребность в них еще не проснулась, вскоре прекратили свое существование [119]. В конечном счете, это единственный пункт, в котором приоритет принадлежит Германии, ведь и немецкой психиатрии в целом в первой половине века, прежде всего, подходит определение «литературной». Блестящая культурная надстройка — это только обратная сторона управляемого сверху и замедленного экономического развития, в связи с чем отдельные слои отверженного неразумия далеко не сразу замечаются гражданским обществом как резервная армия промышленности и как социальный вопрос, а вместе с ними и «бедные безумные». «Отважное поколение осмеливается на великую идею, у обычного человека вызывающую головокружение, искоренить одну из наиболее страшных эпидемий на земном шаре. И действительно, кажется, что оно уже приближается к гавани» [120]. Этой прекрасной фразе отнюдь не соответствовала практика; психиатрия Райля была не более чем постулатом, поэтому его парадигма изложена в сослагательном наклонении. Как и в западных странах, существует причинно-следственная связь с тюремной реформой. Ее немецкий протагонист, проповедник Вагниц попросил своего друга Райля написать статью для своего журнала о жалком положении безумных, чье место в обществе Райль последовательно определяет как «подвал наших тюрем». Сетования Райля по поводу изолированных безумных трогают сильнее, чем жалобы западных реформаторов, несмотря на то что он почти не имел дела с безумными или именно поэтому: «Мы запираем эти несчастные созданья, подобно преступникам, в закуты для сумасшедших, в заброшенные тюрьмы, рядом с дуплами сов, в глухие расселины над городскими воротами или в сырые тюремные подвалы, куда никогда не проникает сочувственный взгляд филантропа, и оставляем их, прикованных цепями, гнить в собственных нечистотах. Кандалы истерли их тела до костей, а их изможденные и бледные лица говорят о близости смерти,
294 IV. ГЕРМАНИЯ которая скроет их страдания и наш позор. Их отдают на потеху черни, и алчный сторож дразнит их, как диковинных тварей, чтобы повеселить праздного зрителя. <...> Эпилептики, слабоумные, болтуны и мрачные мизатропы смешаны здесь самым живописным образом. <...> Служащие, большей частью, это бечувственные люди, забывающие о своих обязанностях или попросту варвары, редко владеющие искусством обращения с безумными и почти не выходящие за пределы того круга, который они описывают своими палками» [121]. Характерную для западной психиатрии тему рефлексивного самосознания гражданского общества, которое само создает свои беды, Райль развивает по контрасту с дикарем — человеком в его естественном состоянии, который еще почти идентичен со своим телом и поэтому живет цельной жизнью — где противоречия сбалансированы — и не страдает психическими болезнями. Вместе с внешними предпосылками эволюции человека усложняются и внутренние. «Пристройка души», которая увеличивается подобно паразиту, делает все более трудным балансирование противоречий, и поводов для возникновения психических болезней становится все больше. «Мы шаг за шагом приближаемся к сумасшедшему дому, продвигаясь по пути развития нашей духовной и интеллектуальной культуры» [122]. Забота о безумных — это не только проявление любви к ближнему, но и естественное беспокойство о собственных интересах и «счастье нации», к тому же — по ту сторону патогенного поведения людей — природа может дать каждому болезненные задатки или внушить аномальное настроение. Ведь Райль наделяет природу еще большим могуществом, чем Кант. В то же время и эстетическое содержание этого «настроения» (настроенности, Stimmung) Лукач интерпретировал как романтически-антропологический аналог кантовс- кой «вещи в себе»: как то, «что не было создано человеком, <...> этот мнимый апогей осознания природы означает как раз полный отказ от действительного проникновения в нее. Настроенность как форма содержания предполагает такие
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 295 же непроницаемые и не доступные проникновению объекты (вещи в себе), как закон природы» [123]. Не меньшее значение имеет для Райля утопическая идея романтической природы, или — согласно Лукачу — «та сторона внутреннего мира человека <...>, которая осталась природой или которой, по меньшей мере, свойственна тенденция, страстное стремление к тому, чтобы снова стать природой. „Они то, чем мы были, — говорит Шиллер о формах природы, — они то, чем мы должны стать"» [124]. Именно здесь, по Райлю, место врача, которого он превращает в поставщика здоровья, посредника между еще и уже не расстроенной душевными и общественными противоречиями (и хорошей) телесной природой, между тем, какими мы были и какими должны стать снова. Ведь медицина — а в то же время наука и искусство — может вскрыть разлад, духовно- материальную двуликость человека, пробудить стремление к форме внутри хаоса, вернуть человеку природу, в которой люди больше не будут чужды друг другу. Понимать и лечить человека означает, что врач «воссоздает его, следуя естественной истории». Это относится к физической болезни, безумию и «нравственной болезни», или преступности, поэтому нападки Гуфеланда на материализм, снимающий моральную безусловность, относятся и к Райлю. Правда, согласно Райлю, врач формирует тело индивидуума так же, как правитель формирует тело государства, и единый прогресс государства и науки направляется уже «поэтическим орлом» спекулятивной натурфилософии» [125]. „ Своеобразная эмпирическая психология Райля, близкая к природе, материи и физическому телу, психология, для которой он требует отдельной кафедры, позволяет «пластической природе» создавать «мозг как необработанную массу (tabula rasa) из животной материи» и из задатков, которые посредством раздражителей — главным образом идеальных — порождают «способности к самостоятельным волевым действиям». Это вторичное «самоволие» формирует исторический характер душевной жизни, делает возможным воспитание и терапию и с помощью идей: «По-
296 IV. ГЕРМАНИЯ средством идей формируются динамические связи мозга» [126]. Спонтанность не допускается; «душа появляется и исчезает всякий раз, когда появляется и умирает тело и все же оно остается одним и тем же» [127]. Основная психическая сила — это самосознание, орган «взаимосвязи нашего существа», личности, тоже крепко спаянный с телом, о чем Райль судит по явлениям расщепления и отчуждения самосознания (например, в снах и при пробуждении) [128]. Трем «направлениям» самосознания соответствуют три органа: нервная система связывает с телом (с помощью соматического сознания, Gemeingejuhl*); органы чувств связывают с внешним миром; мозг обеспечивает рефлексию по поводу собственных внутренних изменений и репродукцию представлений (с помощью внутреннего чувства, воображения). Поэтому только на одном из этих путей могут возникнуть психические расстройства. Но как вообще возможно безумие? Нервная система имеет собственные очаги (узлы, сплетения), которые связаны с мозгом: «но вследствие болезней они могут отбиться от него и, как мятежные правители, независимо от мозга управлять своим собственным движением. <...> В этом состоянии в сознании, несомненно, исчезает способность к синтезу. Душа как будто сдвигается с места; чужая в своем собственном доме, в котором она находит лишь разрушение, она теряет управление и вынуждена плыть по волнам творческой фантазии в иные миры, времена и пространства» [129]. Безумие здесь становится отсутствием единства на почве бунтарского, вредительского эгоистического сепаратизма — образ, к которому тем больше склоняется романтическая психиатрия, чем больше политическое требование национального единства государственного организма, в силу * Понятие Gemeingefiihl буквально переводится как «общее чувство». В немецкой философии оно означает свойственное индивиду неясное, складывающееся из множества органических ощущений сознание. Гегель и Шеллинг используют также понятие Selbstgefiihl («самоощущение»), подразумевая под ним элементарное нерасчленимое первичное самосознание. — Прим. ред.
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 297 расхожей аналогии, и сама наука понимаются как патриотическое действие. С другой стороны, Райль пытается увидеть сенсуалистскую «мраморную статую» Кондильяка с эстетически-романтических позиций. Так мозг превращается в орган, в ряд звучащих тел, вызывающих раздражение; при их расстройстве «возникают диссонансы, скачки, аномальные представления, ассоциации по аналогии, цепочки навязчивых идей и соответствующие им влечения и действия. <...> Так выглядит мозг безумного человека. <...> Ослабевает одно волокно внутри мозга, и живущая в нас искра Божья превращается в сказки о феях» [130]. С помощью идеи о лжи священнослужителей (Priester- trug-Idee)* Райль в просветительской манере создает пространство для материального, органического объяснения патогенеза психических заболеваний: «Особенно попы использовали их как свое особое оружие и маску, под которой они одурачивали чернь и надевали на нее ярмо религиозной деспотии» [131]. Только на трех названных органических путях возникает безумие. Соматическое сознание (Gemeingefuhl) здесь больше никак не связано с описанной у Канта теоретической способностью и с критическим по отношению к политике common sense. Его функция состоит в том, чтобы заботиться об индивидуальном, «частном» самосохранении — с помощью ощущения тела и обусловленных его состоянием представлений, чувства удовольствия и неудовольствия, влечений и симпатии, темперамента, настроения, страстей и привычек [132]. Так постоянные раздражители, воздействующие на тело, через соматическое сознание (Gemeingefuhl) приводят к истерии, ипохондрии, аномальным влечениям и бредовым представлениям о состоянии собственного тела (например, к мысли, что у тебя стеклянная голова), в то время как расстройства внешних органов чувств продуцируют ложные восприятия и расстройства самого мозга. И здесь — как и у Канта — они усиливают власть воображения и страстей, разрушающих разум. * См. сноску на с. 31. — Прим. ред.
298 IV. ГЕРМАНИЯ Хотя безумие и является соматическим заболеванием, Райль настаивает на том, что проявления безумия зависят от особенностей индивида; так как душа и ее болезни не представляют собой единства, а скорее некое механическое соединение, нет никаких строгих и «определенных правил их конструкции, которая задается лишь индивидом, в котором они происходят. Поэтому тот, кто считает их «единством», впадает в заблуждение» [133]. Истинной целью «Рапсодий» остается, конечно, адаптация западных способов морального воздействия — в качестве «психического метода лечения» — к условиям Германии. С этого момента — по общемедицинским представлениям Райля — для полноценного лечения любой, в том числе и физической, болезни, наряду с хирургическим вмешательством и общей терапией, должен использоваться и третий метод — психического лечения; ведь все методы оказывают материальное воздействие: «Вероятно, конечное относительное воздействие всех, даже психических лечебных средств состоит в изменении его [организма. — Прим. авт.] структуры» [134]. Конечно, безумие нельзя лечить физическими методами, так как при этом речь идет о сепарации чрезвычайно специфических частей и нарушениях наиболее тонкой и подвижной материи. Поэтому и психический метод лечения должен в высшей степени специфически и избирательно возбуждать или успокаивать орган души и находить особые средства, «с помощью которых можно исправить неумеренную витальность мозга» [135]. Описание Райлем этих методов представляет собой как необузданную романтическую фантазию, так и «рационалистический демонизм» [136] и в конце концов может стать тем более экстатическим, если учесть, что этот утопический проект повисает в воздухе и, в отличие от западных реформ, нисколько не корректируется реальным опытом. Так, в силу недостаточных общественных предпосылок для связи между желаемым и действительным, возникает гротескная компиляция своего и чужого, коллекция принудительных методов психического воздействия, направленных про-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 299 тив отчуждающих себя безумных, чье внимание рассеивается по внешним объектам. Эти методы, позднее широко опробованные — насколько это вообще возможно — в психиатрических учреждениях, приводят Нойбургера к выводу: «Немцы, кажется, превзошли все остальные нации в изобретении пыток, которым они подвергали своих пациентов» [137]. Воздействие психической терапии направлено главным образом на соматическое сознание (Gemeingefiihl) и внешние органы чувств. «Таким образом мы ведем больного от самой низкой ступени безумия с помощью ряда воздействующих на душу раздражителей вверх к полному овладению разумом» [138]. Схема этого вождения на помочах состоит в том, чтобы только сломить пациента и силой приучить его к полному послушанию, а после наградить покорного; сперва задействовать его лишь пассивно, а затем подвергнуть активной нагрузке. Уже пребывание в лечебном заведении должно лишить пациента любой привычной поддержки, «потрясти» его и превратить в безвольный инструмент врача, который ведет его к разуму: ночная поездка в отдаленную, неизвестную местность; по прибытии барабанный бой, гром пушек, мавры для приема вновь прибывших; служащие говорят на чужом, звучном языке. Появление и поведение директора учреждения должно убедить пациента в бессмысленности любого сопротивления: «Его речь должна быть немногословна, лаконична и понятна. Внешний облик приходит на помощь душевным качествам и внушает страх и благоговение. Он должен быть высоким, сильным, мускулистым, его походка — величественной, выражение лица —уверенным, голос — громоподобным» [139]. Терапевтические способности врача или психолога — это способности артиста: «Большей частью, он должен импровизировать, чтобы произвести впечатление на воображение больного и повлиять на его желания, как того требует случай и насколько его талант склонен к сильным и потрясающим экспромтам» [140]. Однако для того, чтобы произвести угнетающее впечатление, начало лечения обычно требу-
300 IV. ГЕРМАНИЯ ет «нескольких грубых наступлений на нервную систему». Например, «больного с помощью системы подъемных блоков поднимают под высокий свод, где он, подобно Авессалому, парит между небом и землей, рядом с ним стреляют из пушек, приближаются с раскаленным железом, делая устрашающие приготовления, бросают его в бурлящий поток или будто отдают на растерзание диким зверям <...> или заставляют плыть по воздуху навстречу огнедышащему дракону. Или можно показать подземный склеп, в котором заключены все ужасы, какие только могут быть в царстве князя тьмы, или таинственный храм, в котором под торжественную музыку волшебная сила прекрасной женщины одно за другим создает из ничего роскошные видения» [141]. Особое значение придается истязаниям. Вот выдержка из этого репертуара: лишение еды, жажда, холод, средства, вызывающие тошноту, чихание или рвоту, заклеивание пластырем мочеиспускательного канала, подтягивание за волосы, вызывание чесотки (вследствие зуда или воспаления), прикладывание раскаленного железа к темени или горячего сургуча к ладоням, вообще «пытки низшего уровня», стегание крапивой, розгами, щекотание путем погружения в чан с живыми угрями, наказание как непосредственная расплата за провинность и, наконец, разнообразные возможности использования воды как средства устрашения и истязания, а также хождение по обвалившимся мостам или плавание в сломанной лодке. Райль задумывается также о позитивных и вызывающих удовлетворение раздражителях, особенно если им предшествует наказание, — таких, как хорошая еда, вино, возможно, и сексуальное удовлетворение мужчин с помощью проституток, в то время как для женщин и интимные отношения, и последующая беременность могут оказаться целительными — как освобождение головы с помощью отвлекающей нагрузки на противоположную зону тела. Кроме того, у Райля есть особая программа раздражения для каждого органа чувств. Он описы-„ вает действие рояля, сконструированного из живых кошек,
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 301 использует магнетизм и не забывает о театре: «персонал заведения должен быть превосходно обучен актерскому мастерству, чтобы в зависимости от потребностей каждого пациента он мог разыгрывать любые роли, то есть с наивысшим мастерством обманывать чувства», чтобы врач, руководствующийся каждый раз особыми целями, путем лобовой атаки мог победить навязчивые идеи безумных [142]. Короче говоря, набор психических средств лечения, который предлагает Райль, — это фантастическая и убийственная последовательность из того, что действительно применялось в Англии и Франции. Напротив, предложения Райля, связанные с реформой заведений для умалишенных, были более практичными. Он настаивает на «общественном характере» этих заведений в связи с их национальным значением, чтобы обеспечить полный отрыв пациентов от сферы их частной жизни, чтобы можно было ограничиться несколькими крупными больницами с небольшим контингентом подходящих врачей и чтобы защитить безумных от террора, а граждан от противозаконного заключения в заведение (например, из-за обманов, связанных с наследством). Далее, должно быть проведено строгое разделение между лечебными заведениями и домами призрения. Собственно, лечебное заведение должно находиться в «прелестной местности», имеющей все признаки романтического «ландшафта». По внешнему виду оно должно быть похоже на ферму и ничем не напоминать прежние тюрьмы. Подходящие занятия — это наивысший принцип. «Праздность и лень нарушают любой порядок, работа ведет к здоровью» [143]. Так как речь идет о воспитательном заведении, то нужно тщательно следить как за «наказанием упрямых», так и за вознаграждением послушных. Больных следует классифицировать не по их положению или характеру болезни, а только в соответствии с индивидуальными особенностями и планом лечения. Учитывая шансы на излечение, власти, насколько это возможно, должны заботиться о заблаговременном приеме в заведение. Пропуском для интеграции в гражданское общество
302 IV. ГЕРМАНИЯ служит то, что «сначала каждый новый больной выслушивает наставления, пока он не приучится к послушанию и не будет надлежащим образом готов к лечению» [144]. Администрация заведения должна быть коллегиальной: старший надзиратель, занимающийся и хозяйственными вопросами, врач и «психолог», который по профессии должен быть врачом, философом или священником. Это говорит о том, что Райль не мог определить, к какому из классических факультетов отнести свою новую науку или искусство. Государственное назначение руководителей излишне, если кандидат высказывает надлежащие патриотические убеждения. С одной стороны, персонал заведения служит механизмом управления, а с другой, он посылает в правление имеющего право голоса делегата — вплоть до сегодняшнего дня в значительной степени утопическая демократическая идея. Наконец, Райль выдвигает требование, чтобы больница стала «питомником» для молодых врачей: «Врачи, приписанные к больнице, должны читать лекции о психических заболеваниях, психических методах лечения и эмпирической психологии <...> и при этом иметь возможность комментировать свои теоретические доклады с помощью наглядных примеров» [145]. Психиатрия Райля явственно демонстрирует результаты несоответствия между возможным в теории и невозможным в общественной практике. б) Прусская реформа и французское влияние «Рапсодии» Райля взволновали умы, побудив их, однако, скорее к философствованию, чем к действию. Его воззвание и социальная утопия лечебного заведения были еще слишком либерально-освободительными, чтобы стоять в одном ряду с идеями прусских реформаторов общества. Его основные гипотезы были слишком соматическими и материалистическими, чтобы медицина, еще не свободная и не ставшая естественной наукой, могла воспринять их без натурфилософской оболочки. Так в Германии складывается своеобразная ситуация, когда со многих философских и
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 303 медицинских кафедр читают лекции о безумных и о психических методах лечения и размышляют о них за письменным столом, прежде чем они сами, реально существующие «бедные безумные», попадут в поле зрения гражданского общества, то есть до того как это общество, если не с помощью революции, то, по крайней мере, благодаря ряду назревших социальных реформ расширится настолько, что слои отверженного неразумия будут замечены гражданами, а их интеграция станет насущной задачей. Прусские реформаторы, действительно, дают определенный толчок и практической реформе в отношении безумных, а среди врачей играют роль прежде всего представителей того меньшинства, которое воздерживалось от увлечения натурфилософией и следовало идеалистической философии. Особый характер, свойственный общественным реформам в Германии, отразился и на реформе в отношении безумных. Прусское реформаторское движение существовало уже с 90-х годов; например, освобождение крестьян на государственных землях было осуществлено уже в 1805 году, а Штейн добился заметного экономического прогресса, в 1804 году отменив внутреннюю пошлину. Пример революционной Франции и экономического процветания провинций на левом берегу Рейна, принадлежавших ей с 1792 года, заставлял все громче говорить о необходимости реформ. Но радикальные реформы, затрагивающие саму структуру общества, стали возможными только тогда, когда с поражением Пруссии в 1806-1807 годах стала очевидной слабость феодального государства не в одной лишь военной сфере, сопротивление аристократии было на время ослаблено и реформаторы смогли использовать в своих целях аргумент патриотизма. Разница становится очевидной, когда Всеобщий прусский свод законов, принятый в 1794 году с прогрессивными намерениями, в 1807 году Гарденберг называет «предназначенным для нации обманщиков и преступников» [146]. Реформы в различных областях общественной жизни — самоуправление городов, освобождение крестьян, свобода ремесел, равноправие евреев, военная и образова-
304 IV. ГЕРМАНИЯ тельная реформа, — проводившиеся с 1807-1808 годов, своим характером и отчасти предпосылками были обязаны тому, что рядовым исполнителям реформ удалось добиться настоящего суверенитета [147] администрации, заменить монархический абсолютизм «бюрократическим» и, таким образом, в значительной мере идентифицировать политику и управление [148]. Это было следствием недостатка реальной власти буржуазии, которая в революционной форме требовала политических и экономических прав. Именно ввиду защиты буржуазного либерализма от фактической власти аристократии с ее влиянием на двор Б.Г. Нибур сформулировал «признание того, что свобода несравненно больше основана на управлении, чем на конституции» [149]. Так возникли лидерские претензии бюрократов, эквивалентные новой редакции известной фразы короля Фридриха: «Все для народа, ничего — за счет народа», однако принятые и гражданской общественностью, тем более что она национальным освобождением интересовалась больше, чем политической свободой, а позднее — национальным единством больше, чем конституцией. Эта расстановка сил определила основной характер реформы в целом, а реформаторам, которые были в основном кантианцами, внушила убеждение в том, что общество «реально», а его движение и без революции можно направить на осуществление идеалистического плана преобразования мира. В то время как Штейн во время катастрофы еще больше ориентировался на «общее оздоровление народа» с помощью старого органического сословного самоуправления, взгляды Гарденберга, Шёна и Альтенштайна были отмечены печатью восточно-прусского духа, то есть экономических интересов крупных землевладельцев, поддерживавших свободу торговли, а также подверглись влиянию со стороны кенигсбергских учеников Адама Смита и «практического разума» Канта. Так разрушение сословных институтов и новая организация общества, основанная на принципе свободного приобретения собственности и образования, правового равенства партнеров по трудовому договору
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 305 и свободы конкуренции, создавали те единственно необходимые условия, при которых экономика была в состоянии последовать примеру хозяйственной экспансии Англии и Франции. При этом речь шла не о передаче политических прав гражданам, а только о поддержании и даже об усилении и рационализации власти правительства. Целью стало «экономически свободное, но политически включенное в государство общество» [150]. Реформы, конечно, принесли с собой, как и в западных странах, прежде всего разорение многочисленных мелких крестьян и ремесленников. Росту «освобожденного», теперь заметного гражданскому обществу «плебса» способствовало и то, что с закрытием многих монастырей решением Постоянной имперской комиссии массы «монастырских бедняков» получили доступ в общество. В не меньшей степени кризис социальной перестройки переживали традиционные меркантилистские учреждения изоляции — тюрьмы, богадельни, работные дома и другие подобные заведения. Они не соответствовали ни общим либеральным принципам, ни новым потребностям развивавшейся по капиталистическому принципу промышленности — сортировке отверженных по трудоспособности и приспособляемости. Они были закрыты или декартелизованы и преобразованы, в зависимости от социальной «пригодности» их обитателей, в новые дифференцированные и специализированные заведения. Этот процесс, как следует из сообщений, начался уже в 80-е годы, но постепенно стал заметен и в количественном отношении. Именно в рамках этого процесса, определяющего для либерального, экономически развитого общества, почти все реформаторы проявляли интерес и к реформе в отношении безумных, поскольку безумные представляют собой обратную картину «промышленной пригодности». Здесь важно то, что широкие требования реформаторов, связанные с общественным планированием, предполагали как идеалистические обязательства государства перед гражданином, в котором оно должно воспитать свободную и разумную личность, так и социальную ответствен- 20 А-1014
306 IV. ГЕРМАНИЯ ность — исходя из Всеобщего прусского свода законов и его формулировки государственной системы жизнеобеспечения. Еще в 1817 году Гарденберг и И.Г. Хоффман, находившийся под влиянием Оуэна, опасаются того, что «воспитание фабричного рабочего» будет осуществляться за счет «воспитания человека и гражданина», и приходят к выводу: «В конституции, несомненно, должны быть заложены средства, гарантирующие свободу молодым людям, которая была бы способна защитить их от раннего изнеживания» [151]. В интерпретации Козеллека, «государство должно служить, так сказать, институтом, предотвращающим отчуждение, которое, по мнению Гарденберга, неизбежно нарастает с расширением мира технического труда» [152]. Естественно, реформаторы потерпели неудачу при конкретизации этих требований по отношению к реставрации, но в еще большей степени — по отношению к растущей власти лиц, представлявших интересы промышленности. В той мере, в какой государство отказывалось от социальной ответственности в либерально-экономическом смысле, эта проблема в качестве «социального вопроса», наряду с вопросом о конституции, могла стать ядром оторванного от государства или направленного против него политического движения гражданского общества — впрочем, лишь в предмартовский период*. Те же трудности постигли и проблемы образования. С помощью реформы школьного образования государство оставило за собой непосредственный инструмент управления теми, кого оно считало недееспособными, инструмент, посредством которого можно было заменить существовавшую до сих пор механическую муштру свободным развитием способностей и все же предъявить к гражданам определенные требования, связанные с их нравственным долгом и их собственным разумом. Аналогичными были и цели военной реформы, что показательно именно для стиля прово- * Имеется в виду период до мартовской революции 1848 г. в Германии. — Прим. ред.
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 307 дившейся в то же время реформы в отношении безумных. Место чисто механических наказаний — таких, как палки и шпицрутены — и муштры как самоцели должно было занять чувство чести и долга, то есть внутреннее принуждение, воспитание самостоятельного и разумного поведения, образование и патриотический образ мыслей. Стимул этому процессу дал Кант и убеждение в превосходстве наполеоновской национальной армии [153]. Но с воспитательскими претензиями аппарата государственного управления выполнение моральных норм тоже стало задачей государства — как постулировал не только Гегель, — что привело к многочисленным препятствиям для развития принципа западных обществ — «подчинения государства моральному приговору граждан», политической общественности [154]. В то же время экспансия промышленности показала, что «притязания государства на всеобщее воспитание народа, действительно, остановились у ворот заводов и перед хижинами кустарей» [155]. Таким образом, было ограничено пространство независимой общественной деятельности, питаемой «здравым смыслом» (Gemeinsinn) граждан, критическим и социально-нравственным common sense. Воспитание должно было привести только к «внутреннему формированию личности <...> к плюралистической индивидуальной этике», а отнюдь не к подлинной социальной этике. Противовесом сильного и влиятельного государства стало государство просвещения и культуры. «Поскольку здесь долг послушания по отношению к позитивному праву, которое понимается как безусловное, изначально является несомненным, то исходя из этого не может возникнуть никаких особых проблем социальной этики <...> Так как государство было воплощением социальной общности, от него можно было ожидать достижения максимального благополучия» [156]. Столь же слабо и церковь могла оживить политическое самосознание и социо-этическую деятельность граждан, как это имело место в Англии. Напротив, в большинстве германских государств главным образом независимые органы управления протестантских церквей превратились лишь в отделения государ-
308 IV. ГЕРМАНИЯ ственных министерств, а политическая функция церкви была ослаблена, особенно с началом реставрации и растущей пропагандой единства «трона и алтаря» и смирения перед монархией и государством [157]. Даже, самое позднее, после смерти Гарденберга A822) прусский государственный абсолютизм никоим образом не стал более либеральным, и потребовалось много времени, а прежде всего, настоящая индустриализация экономики в 30-е годы и вместе с ней растущая взрывоопасность «социального вопроса», чтобы часть граждан смогла понять истинную суть мифа об идентичности управления и политики и по ту сторону чисто экономических интересов и идеалистического или романтического аристократизма заняться развитием общественного самосознания, направленного на политические перемены. Практическая Irrenreform — реформа в отношении безумных, в Германии, то есть освобождение неразумия безумия от рационалистического отчуждения и механического принуждения начинается в Байрейте в 1805 году. Эта ситуация обусловлена рядом факторов. В первую очередь, реформа в отношении безумных является составной частью прусских преобразований, которые приспосабливали общество к экономическому развитию. Это видно уже по тому, что она опирается не на романтическую теорию Райля, а на совместную работу Гарденберга и Лангермана, ученика Канта и Фихте, хотя дорогу ей проложили романтики, благодаря которым неразумие стало «внутренним опытом» эпохи. Затем следует учесть, что еще до начала прусской Irrenreform французские воззрения на безумных практиковались на немецкой почве. В левобережных районах Рейна в результате французской оккупации была ликвидирована феодальная структура власти и тем самым созданы возможности для свободной экономической деятельности. Позднее был введен в действие «Кодекс Наполеона», а вместе с французским принципом регионального управления была запланирована и организация системы здравоохранения для всего населения — посредством открытия больниц, например, в Кёльне, Нойсе, Кобленце, Трире и Майнце: «Что
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 309 коренным образом отличает наполеоновские гражданские госпитали начала XIX века, это явное желание преобразовать целую область <...> в духе нового представления о «благополучии», в соответствии с принципами равенства и братства» [158]. Например, в Кёльне это проявилось так: «Еще в конце XVIII века заботу о больных и беспомощных, безумных и убогих осуществляли почти исключительно благотворительные объединения. Их размещение было делом конвентов, которых в городе Кёльне около 1790 года было еще 39. С началом оккупации французскими войсками большинство этих конвентов было распущено, а другие подчинены больничной комиссии. Из монастырей св. Цецилии и св. Михеля был образован «гражданский госпиталь» Кёльна, который можно назвать первой настоящей больницей нового времени» [159]. Это произошло в 1803 году. Здесь, как и в других городах Рейнской области, с этого времени действовало правило, до сих пор в значительной мере чуждое христианскому милосердию: все citoyens — «граждане», получили равные права на медицинское обслуживание; стали проводить различия между излечимыми и неизлечимыми, безумные тоже были признаны больными, для которых при больницах открывались особые, хотя и бедные приюты. Таким образом, комиссии по общему благу действовали новаторскими методами в том, что касается административной стороны обслуживания безумных, но, конечно, еще не специальных психиатрических лечебных целей. Вскоре после этого подобные изменения произошли и в Мюнхене. Заключение Постоянной имперской комиссии от 1803 года тоже способствовало тому, что масса отчужденных безумных была не только замечена общественностью, но и в распоряжении правительств оказалось несчетное количество опустевших монастырей и замков — использовавшихся под фабрики, а кроме того, для дифференциации и дешевого размещения «освобожденных» безумных. Эти «приспособленные» заведения, с одной стороны, открывали возможности для организационного осуществления реформаторских планов, с другой стороны, их мощные каменные
310 IV. ГЕРМАНИЯ стены и тесные кельи мешали развитию индивидуального лечебного подхода в психиатрии и поддерживали патриархальность немецких сумасшедших домов. Тем не менее показательно, что уже через три месяца после выхода упомянутого заключения 1803 года тогдашний обер-президент фон Штейн воспользовался случаем, чтобы поручить своему ландрату фон Винке составить план сумасшедшего дома для прусских провинций по ту сторону Везера [160]. Наконец, в начале прусской Irrenreform Указом государственного совета от 29.09.1803 дается уже законодательное регулирование порядка помещения в сумасшедшие дома, согласно которому, впрочем, «безумные и слабоумные» — эти понятия зафиксированы в своде законов — все еще рассматриваются не как подлежащие лечению больные, а исключительно как опасные для общества лица, от которых местные полицейские власти должны защитить общественный порядок. Только после того как суд признает кого- либо безумным или слабоумным — с 1804 года в экстренных случаях это заявление разрешается сделать задним числом, — соответствующая палата может распорядиться о помещении в больницу. В 1825 году министр юстиции ужесточает меры принудительной изоляции: теперь в любом случае, невзирая на лица, является обязательным предварительное заключение о слабоумии. Только в 1839 году циркулярным указом министра просвещения допускается возможность при приеме в заведение для проведения лечения обойтись без заключения о слабоумии — ввиду затрат и нежелательной публичности [161]. И.Г. Лангерман A768—1832), сын крестьянина, благодаря помощи одного мецената при саксонском дворе получил возможность изучать теологию и право в Лейпциге. Когда же он призвал к проведению там университетских реформ, правление университета заставило его сменить место учебы. Так он попал в Йену, где в 1794 году благодаря Фихте занялся философией, а благодаря Гуфеланду — медициной. Здесь он преподавал Новалису и поддерживал отношения с Гете, Шиллером и Гайдном. Диссертация по
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 311 душевным болезням (Gemutskrankheiten)* осталась его единственной психиатрической работой. Гарденберг принял его в медицинскую коллегию, так как ценил его юридические знания. Его работа о желтой лихорадке посвящена фон Штейну. После пяти лет реформаторской деятельности в Байрейте в 1810 году он становится государственным советником, в 1819 году вступает в цензурную коллегию и в силу своего пристрастия к ветеринарной медицине возглавляет берлинскую ветеринарную школу. Хотя он и не был психиатром, а Irrenreform скорее оставалась для него только одним из многочисленных направлений реформаторской и административной деятельности, он стал протагонистом этической психиатрии, выступал — чувствуя свои обязательства перед Кантом, Фихте и Виндишманом — против какого бы то ни было материализма в медицине, боролся с магнетизмом и гомеопатией, а свою деятельность в узком кругу прусских реформаторов мотивировал преимущественно педагогическими интересами. Диссертация Лангермана [162] также основана не на опыте общения со «зримыми» безумными, это скорее литературное теоретизирование о них, задающееся вопросом в фихтевском духе, какая ввиду неразумности их поведения возможна коррекция с помощью лечения. Такой подход и «нравственная идея» Фихте побуждают Лангермана к тому, чтобы подхватить предложенное Шталем определение безумия как идиопатического душевного рассройства и защищать его от сверхестественных интерпретаций теологов и соматических толкований медиков (в том числе и Рай- ля). Таким образом, душа сама вызывает свои страдания, она страдает из-за осознанного ею, но направленного по ложному пути стремления или страсти, поэтому диагноз — вывод из Канта — определяется особенностями индивидуума: его конституцией, темпераментом, характером и «пате- * Gemutskrankheiten (нем.) — так называли болезни души, не связанные с расстройствами рассудка. Близко к современному понятию аффективных расстройств. — Прим. ред.
312 IV. ГЕРМАНИЯ матологией» — учением о страстях. Субъективно-идеалистическое представление Лангермана о «почти полном сродстве между страстями и безумием» [163] выводит его за пределы рационалистически ограниченной веры в неизлечимость безумия и у Шталя, и у Канта, более того, вынуждает его отказаться от законов природы и впервые признать безумие излечимым именно потому, что оно само продуцирует себя и возникает по вине больного. Если на безумного можно возложить моральную ответственность за его безумие, то можно воззвать и к остаткам его разума, и к его нравственному долгу самоисправления. Это основа высокого призвания врача по душевным болезням, который подобно воспитателю, имеющему дело с озорством и аффектами детей, должен собрать и сформировать души заблудших и рассеянных по миру объектов и обуздать страсти. При этом назначаются и наказания — раскаленное железо и пытки разной степени тяжести, если это позволяет физическое состояние больного. Подобно натурфилософской интерпретации тела и соматического сознания (Gemeingejuhl) у Райля, педагогический ригоризм Лангермана и толкование разума как нравственного долга приводят его к не менее жестоким принципам лечения безумных. Доказательством верности этой концепции отныне и впредь служит стоическая сказка о том, что сильный духом заболеть не может [164]. В 1804 году, по требованию Гарденберга, Лангерман представил свой план «относительно перемен в Байрейтском доме для умалишенных» [165]. Для него очевидно, что Irrenreform касается «бедных безумных»; для богатых строится отдельное здание. Поскольку больница предназначена и для лечения безумных, и для защиты общества от них, то из числа бедных следует принимать тех, кого можно вылечить, а из числа неизлечимых — всех общественно опасных. Благодаря тому, что больница является государственной, можно обойтись без правового порядка госпитализации. Больных разделяют только на бедных и богатых, а также по полу. В отличие от чисто лечебного заведения Райля, излечимые и
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 313 неизлечимые должны содержаться в одной и той же больнице, так как в единичных случаях возможны ошибки при определении категории больного. Конечно, еще нет «антропологии, включающей динамику души» [166], но все же, учитывая сходство между безумными и детьми, можно прийти к правильной терапии, если следовать принципам истинной педагогики, для определения которой будут полезны идеи Песталоцци. Основные элементы лечебного процесса — это тренировка духа, физическая активность, в том числе и без определенной цели, жесткий авторитет, которым может пользоваться только один человек — врач; кроме того, наказания и столь же строгие правила дисциплины устанавливаются и для надзирателей. Проповедники не должны заниматься терапией, поскольку они преследуют другие цели, а безумие больше не идентифицируется с грехом. Лангерман отклоняет методы Ф. Уиллиса и Пинеля, а гроты и декоративные сады Райля лишь усиливают, по его мнению, рассеянность безумных, которые только с помощью физического труда и тренировки духа могут «воссоздать себя заново», так как разум не мог угаснуть совсем и ни один безумный не утратил полностью восприимчивости к нравственному закону и воспитанию [167]. В своем ответе, распоряжении, отданном палате Бай- рейта в феврале 1805 года [168], Гарденберг, большей частью, одобряет «превосходный и правильный» лечебный план Лангермана и во многих отношениях превращает его в законодательную основу байрейтской больницы, «первого заведения для лечения психических больных в Германии». Тем самым государство впервые санкционирует излечимость безумия — об этом мог свидетельствовать прогресс психологии и медицины, и так как государству вменяется в обязанность как для этих несчастных, так и для науки создать заведения, отвечающие этим целям, то отныне психический метод, то есть педагогическая версия Лангермана, а отнюдь не Райля, должен стать основой лечения безумных. Райль должен был вызывать подозрение и у прусских чиновников — в его патетическом протесте, утопической иррацио-
314 IV. ГЕРМАНИЯ нальности, демократических организаторских идеях, оптимистической терапии и в его материализме можно было увидеть непредсказуемые романтические взрывоопасные тенденции, угрожающие нравственному порядку. От них, во всяком случае в этом можно было не сомневаться, свободны идеи Лангермана, который самим субъектам приписал вину за их безумие и распространил и на них власть нравственного закона. Правда, лангермановская концепция внешнего порядка казалась Гарденбергу не вполне достаточной. Поэтому полномочия врача были ограничены, надзирательские функции остались за Палатой, был введен судебный порядок приема в больницу, а к врачу прикомандирован советник по военным и имущественным вопросам в качестве содиректора. Педагогический характер этого плана подчеркивался зачислением в штат специального педагога, получавшего жалование. Зарплата врача была весьма скромной, так как он должен был получать дополнительный доход, занимаясь живущими отдельно богатыми пациентами. Этот порядок, выгодный для государственной казны, естественно, привел к тому, что иные врачи, занимавшие должность директора, значительно больше внимания обращали на источник собственных доходов и потенциального обогащения, чем на «бедных безумных», — и это имеет место вплоть до сегодняшнего дня. Из всех психиатров Лангерман по своим личным и деловым качествам лучше всего соответствует бюрократическому и педагогическому абсолютизму прусских реформаторов. Существенные черты того отношения к человеку, которое характерно для проводимых ими реформ, особенно отчетливо проявляются в том, как Лангерман подходит к безумным, попавшим в поле зрения общества. Социальная интеграция безумных была для него идентична распространению безусловного требования нравственного закона и личной ответственности разумных лиц и на этих неразумных. Он не сомневался в том, что даже глупцы при достаточном волевом усилии способны достичь необходимой разумности. К дуракам, позднее названным психопатами, не нужно про-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 315 являть снисхождения; им может и не понравиться в больнице. Он не хочет снимать всю вину с безумных, совершающих преступление или самоубийство [169]. Не медицинская теория, а философия, скорее сообщающаяся с администрацией, чем с наукой, заставила его во имя нравственного закона санкционировать педагогические нравоучения, а также армейскую дисциплину и наказания, чтобы подчинить «бедных безумных» их собственной воле и тем самым дать им возможность стать свободными гражданами общества. Авторитетом Лангермана долгое время прикрывался тот идеализм, под знаком которого в Берлине с помощью пыток старались пробудить в безумных остатки разума. Этот идеализм Байрейт оставил в тени, когда после памятного пожара 1798 года в целях государственной экономии и в качестве эксперимента безумные были переведены в Шарите под медицинское наблюдение и когда профессор практической медицины Эрнст Хорн A774—1848), с 1806 года служивший там вторым врачом, с энтузиазмом начал применять к ним новый психический метод лечения. В объяснительной записке, написанной после его отставки в 1818 году, Хорн с полным правом мог указать на свои заслуги в деле эмансипации безумных — он впервые дифференцировал безумных, до сих пор не разделенных по половому признаку и влачивших жалкое существование вместе с больными сифилисом и чесоткой, он заменил цепи более либеральными средствами безопасности, отказался от традиционных медикаментов, считая их бесполезными, и ввел учебные занятия (например, по географии). Он же читал первые в Германии лекции по психиатрии [170]. Однако как же выглядел установленный им порядок? Сочинение 1818 года может служить лучшим свидетельством распространения власти гражданского разума на неразумие безумных в период проведения прусских реформ. Правда, Хорн мотивирует свой образ действий и как физическое влияние на безумных через соматическое сознание (Gemeingefuhl) в том смысле, как его понимал Райль. Но специфический и по-прусски идеалистический избыток во-
316 IV. ГЕРМАНИЯ енной жесткости, акцент на подчинении и послушании, признание любой филантропии романтической слабостью искаженно понятого нравственного долга, для чего не найти никаких аналогий в западных странах, выдает в Хорне йен- ского ученика Фихте, сделавшего выводы из Лангермана. Четко разработанный распорядок дня обрамлялся утренними и вечерними религиозными поучительными беседами. Мотивы применения многочисленных механических средств — лечение, воспитание, порядок или садистское наказание — почти невозможно отделить друг от друга. Когда с потолка выливалось 200 ведер холодной воды, а болезненные водяные струи направлялись на половые органы, когда голову окутывали льдом или окропляли водой с шестиметровой высоты, это объясняли следующим образом: «Это улучшает поведение, послушание и собранность сумасшедшего, возвращает речь немому; отнимает решимость у тех, кто хочет лишить себя жизни; приводит тихого меланхолика <...> к новому осознанию себя; <...> в некоторых случаях это превосходное средство устрашения и наказания в целях поддержания порядка и спокойствия» [171]. Беспокойные пациенты становились послушными, ленивые прилежными благодаря вращательной машине, усовершенствованной Хорном, так что было достаточно одного ассистента вместо четырех, а скорость вращения достигала 120 оборотов в минуту. Принудительное стояние с фиксацией рук и ног — больше чем на 12 часов — в качестве средства лечения и наказания и вовсе было предписано для использования в частной практике. Пощадить «изнеженного и сентиментального» больного — значит проявить недостаток врачебного искусства и погрешить против долга. А непреклонное требование его выполнения — это первейший принцип, причем возникает вопрос об отличии от судей более ранних эпох, которые подвергали пыткам тело ведьмы ради спасения ее души. Хорн тоже считает, что труд делает человека свободным, а поскольку принудительный труд уже признавался неэффективным для экономики, то он должен был стать прежде всего нравственной самоцелью, а потому
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 317 выполняться без желания и цели. Так, в Шарите выкапывали и снова засыпали могилы; безумных запрягали в телегу, приказывая провезти других пациентов по территории заведения. Вообще, армейская муштра считалась действенным средством для того, чтобы добиться от безумных послушания, которое отождествлялось со здоровьем. Это терапевтическое изобретение, которое вскоре начали использовать и в других немецких больницах, ввел один поправившийся военный; оно нашло применение и в лечении женщин. Как в настоящей армии, непокорных и ленивых наказывали тем, что они должны были маршировать с наполненными песком ранцами. В конце концов, Хорн сам пал жертвой одной из своих терапевтических, предназначенных для пыток конструкций: «мешок Хорна», который надевали на буйных больных и завязывали под стопами, чтобы лишить больного дневного света и возможности двигаться, стал причиной того, что его изобретателя судили за непредумышленное убийство одного безумного и уволили из Шарите. Этот прусский метод лечения был, конечно, не столько врачебным искусством, сколько военно-педагогическим и авторитарным методом управления разумом и нравственным долгом — с либеральными намерениями. Для безумных это означало, что на смену произвольному принуждению абсолютизма пришло применяемое в строгом соответствии с законом общественное принуждение, которое в силу либеральных; но долгое время безуспешных попыток прусских реформаторов было введено «сверху» и навязано гражданскому обществу революционными методами. И хотя цепи пали, но механический и физический характер принудительных мер в отношении безумных не был отменен, как это произошло на Западе. Даже если фантастические пытки и меры принуждения и можно найти в Англии и Франции, тем более что большинство из них начали применяться именно там, однако не все: например, армейская муштра с ее притязанием на универсальность там и близко не была доведена до такого совершенства и не практиковалась с такой виртуозностью и убежденностью, как в Герма-
318 IV. ГЕРМАНИЯ нии [172]. Это можно понять только в связи с тем, что как в Англии, так и во Франции к моменту начала Irrenreform и в сознании, и в реальности уже существовало нечто, где граждане собирались эмансипировать безумных, куда они хотели их интегрировать и ради чего они стремились сделать их экономически пригодными: гражданское общество, созданное самими гражданами и революцией, с теми институтами политической общественности, которые гарантировали личную свободу и в то же время налагали определенные нормативные обязательства. С одной стороны, так были созданы социальные предпосылки для того, чтобы обратить естественные науки — как медико-соматически, так и психологически — в рамках совместимой с ними философской традиции на пользу неразумия безумных, в частности, в том, что касается представлений о лечении безумных, где эти науки смогли получить более конкретное, то есть в этом случае и в это время более гуманное применение. С другой стороны, только гражданское общество и рефлексия граждан по поводу того, что оно само производит свои страдания, создали предпосылки для социально ориентированной терапии безумных. Так начался тот процесс, который мы описали как осознание принуждения, в результате чего механическое и физическое принуждение все более переходит в психическое, морально-социальное. При этом вопрос о прогрессе гуманности становится праздным, так как внутреннее принуждение, психологическими средствами навязанное безумным в рамках moral management или traitement moral, приносило им чрезмерные страдания. Решающим было то, что при этом безумные были втянуты в диалектику приспособления к реально существующим моральным и социальным нормам гражданского общества, а вместе с тем сопоставлены с остальными, «нормальными» гражданами общества и их общественными функциями. Так появилась возможность использовать при лечении философию здравого смысла и либерально-экономического утилитаризма, романтические, религиозные и другие разновидности социальных течений, сенсуалистские и позитивисте-
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 319 кие гипотезы идеологов и социосоматические теории влечений. Таким образом лечение соотносилось с реальной целью эмансипации и интеграции безумных, с действительными (или желаемыми) условиями гражданского общества. Благодаря этому в практическом отношении все же стало возможным введение «системы нестеснения», а в теоретическом — начало плодотворной для обеих сторон дискуссии психиатров с представителями естественно-научной медицины и социологии, а вместе с тем и применение важнейших и ничем не заменимых элементов научной психиатрии, даже если этот разрыв с философией как руководящей познанием дисциплиной подвергался постоянной технократической угрозе. Именно этих условий не было в Германии во времена Лангермана, Хорна и Райля, надолго и основательно их не могли создать и прусские реформаторы, столкнувшиеся с многообразными формами противодействия. Это, вероятно, основная причина «прусского пути» реализации Irrenreform и того, что считается парадоксом возникновения немецкой психиатрии: несоответствия между нравственным идеализмом намерений и жестокостью средств, с помощью которых они должны были осуществляться. Там, где терапевтическое осознание принуждения никак не соотносится с еще не реализованными социально-нравственными нормами гражданского общества, где оно не может ограничиться социальным сопоставлением и приспособлением и опереться на «истинную социальную этику», там практическое и благотворное стремление, ограниченное в своей социальной реализации, имеет тенденцию становиться субъективно-идеалистическим и «абсолютным» и апеллировать к безусловности государства и нравственному долгу. Когда причины безумия ищут не в соматических или социальных внешних факторах, а скорее во внутреннем мире субъекта (от индивидуальной природы человека, склонностей, идиопатических психических проявлений, осознанного неразумия и безнравственности до религиозного греха) и поэтому в какой-либо форме обвиняют его самого, то
320 IV. ГЕРМАНИЯ вера в излечимость безумия все более основывается на постулате, что даже в безумном состоянии субъект должен подчиняться требованиям разума и абсолютности нравственного закона. В конечном счете это та форма безусловности, которая дает психиатру право, более того, требует от него как будто любой ценой — за исключением жизни — спасти пациента от невнимательного отношения к себе, а значит, и к собственному долгу, и вернуть его под власть разума и нравственного закона. Долг этого «терапевтического идеализма» состоит в том, чтобы воздействовать на безумного всеми мыслимыми средствами, вплоть до предела душевной и физической выносливости, вне зависимости от того, о чем идет речь — об истязании соматического сознания (Gemeingefuhl) и органов чувств и формировании духа, о педагогической работе без социального смысла, о религиозных призывах вернуться к самому себе, о военной муштре, о соблюдении порядка и послушании как административной самоцели или о том множестве наказаний, которые заимствованы в еще широко распространенном в Германии феодальном праве применения телесных наказаний по отношению к подчиненным, а также в арсенале наказаний и пыток уголовного права [173]. Впрочем, опыт прусской Irrenreform скоро переняли — причем с далеко идущими последствиями — те государства и провинции, которые познакомились с западными идеями: либо французская оккупация привела к революционным изменениям их управленческой и общественной структуры, либо они — подобно государствам Рейнского союза — испытали косвенное влияние Франции и, как в случае юго- западных германских государств, рано приняли конституцию. Здесь имеется в виду Рейнская область, Вестфалия, Саксония, Баден, Вюртемберг и Бавария. Правда, в непрусских заведениях сначала меньше внимания уделялось науке. Но идеализм прусских теоретиков благодаря практикам из «провинции», на которых повлияли французские материалисты, менялся: он смягчался, становясь более гуманным, и приспосабливался к новой реальности, часто еще
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 321 по-деревенски патриархальной, причем количественное соотношение между этими влияниями было очень разным. Потребность в знаниях сказывалась уже в том, что после собственно прусского начала психиатрии, которое заимствовало достижения западного прогресса, но, конечно, было задержано на этом пути войнами, континентальной блокадой и патриотическим движением, немецкие врачи начали активно путешествовать, превзойдя в этом своих западных коллег. Сравнительный анализ биографий психиатров показывает, что поездки с учебными целями, главным образом во Францию и Англию, с 1810 года были почти обязательными, пока война 1870-1871 годов под влиянием национализма не приостановила этот устоявшийся международный научный обмен. Часто власти выбирали врача на должность одного из директоров больницы в зависимости от того, побывал ли кандидат перед этим в «больничной командировке». Немалая часть научной литературы состояла из сравнительных отчетов о путешествиях. О структуре этих поездок и новом общественном характере проблемы безумных можно судить, исходя из таблички над входом в Первую больницу Марсберга в Вестфалии: «Каждый образованный иностранец, особенно проезжающие здесь врачи, которые хотят посетить эту больницу и дом для умалишенных из участия к проживающим здесь их ближним, должны сообщить об этом директору, который сам проводит их внутрь заведения и, по их желанию, покажет им больных и тех из безумных, кто без вреда для своего душевного состояния может принять иностранного посетителя. Сведущих людей просим откровенно сообщить руководителю о замеченных изъянах и недостатках или своих предложениях относительно улучшения больницы или письменно изложить свои замечания в комнате заседаний управления земельного госпиталя и оставить их там же открыто или анонимно» [174]. Возникшее таким образом многостороннее сотрудничество между психиатрами больниц привело к тому, что они, в отличие от профессоров, занимавшихся теоретизированием в духе идеализма и натурфилософии, выработали свое собственное как 21 А-1014
322 IV. ГЕРМАНИЯ практическое, так и научное самосознание и во второй трети XIX века стали движущей силой того прогресса психиатрии, который больше ориентировался на французский опыт и соматический подход. Для возникновения психиатрии за пределами Пруссии характерна история саксонской больницы Зонненштайн/ Пирна A811). В результате отмены изоляции неразумных здесь — как и повсюду — была расформирована типичная тюрьма времен меркантилизма, существовавшая в Вальдгейме с 1716 года. Все ее обитатели были рассортированы: уголовные преступники отправлены в исправительные заведения (Цвикау, Лихтенбург), дети — в воспитательный приют для сирот (Лангендорф), неизлечимые безумные и другие убогие остались в Вальдгейме, который теперь стал исключительно домом призрения. Излечимые больные были переведены в «приспособленную» для этого бывшую крепость Зонненштайн — «первую dinicum psychicum (психическую клинику) в Германии», так как здесь впервые была реализована идея чисто лечебного заведения. В Саксонии, как и в Пруссии, реформа начиналась «сверху». Но в отличие от Гарденберга, обер-президент консистории, министр фон Ностиц и антиромантически настроенный поэт Йен- кендорф, который описал Зонненштайн [175], сначала отправили врачей, предназначенных для проведения реформы, — К.А.Ф. Хайнера и Э. Пиница — в 1805-1806 годах поучиться у Пинеля и Эскироля. Бывший теолог Хайнер позднее, с 1807 года, занимался расформированием Вальд- гейма, составил план открытия Зонненштайна, но сам остался директором в Вальдгейме при своих «неизлечимых братьях и сестрах». Он был вероятным приверженцем гуманизации своего поколения, в многочисленных обращениях к властям выступал против непорядков, пропагандировал Пинеля в противовес Райлю и настойчиво разоблачал старые методы принуждения, которые иные реформаторы лишь маскировали с помощью новой идеалистической педагогической аргументации: «Будь проклят отныне каждый удар, нанесенный убогому из этого достойного жалости класса
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 323 страдающих! Горе каждому человеку, высокого он или низкого звания, кто позволяет избивать людей, лишенных разума!» [176]. Из принудительных мер в отношении буйных больных он разрешал использовать лишь смирительную рубашку — строго по часам и под постоянным наблюдением, а также Pallisadenzimmer — «камеру-палисадник» Аутен- рита с мягкой обивкой стен [177]. Правда, и Хайнер придумал новые машины, например, «полое колесо» наподобие того, в котором заставляют бегать до изнеможения белку или щегла. Он мотивировал это соответствующими времени аргументами — «заставить рассеянного прийти в себя, а погруженного в себя вернуть из мира мечты в мир реальности» [178]. Это еще раз подтверждает, что идентичность была не только господствующей темой той эпохи, не только теоретическим вопросом познания, но все больше обосновывалась потребностью граждан в общественном принуждении к идентификации. Гуманистически настроенные реформаторы, занимавшиеся безумными, постепенно оказались во власти функционеров, которые должны были подчинить лишенных социальной идентичности, а потому вызывавших возмущение безумных специфической дисциплине развивающегося индустриального общества и добиться соответствия между ними и адекватным ему разумом. Пиниц A777-1853), напротив, стал главным врачом и администратором лечебного заведения Зонненштайн и впервые использовал там французский метод «нравственной терапии». Его жена-француженка — свидетелем на свадьбе был Эскироль — полностью втянулась в процесс лечения, что соответствовало идее, согласно которой больница должна быть большой семьей. Вместе со все более интенсивной терапией становилась и более отчетливой классовая дифференциация больных. Пиниц различал благородных, полублагородных и простых; для последних сумма оплаты снижалась в зависимости от размера общины, которая должна была оплачивать их содержание, а также в зависимости от тяжести заболевания и степени общественной опасности больного. Наряду с этим существовал частный пансионат
324 IV. ГЕРМАНИЯ для душевнобольных. Пиниц относился к тем, кто благодаря такой экономически градуированной системе, на самой нижней ступени которой лечение было безвозмездным, нажил определенное состояние [179]. В Зонненштайне ввели социально-психиатрический принцип, следуя которому поддерживали связь с выписанными больными. Кроме того, Пиниц в 1828 году и Хайнер в 1833 отказались от использования заключенных в качестве надзирателей, то есть от того решения, которое поддерживал еще Лангерман в целях экономии. Влияние Франции сыграло свою роль и в реализации принципов гражданского общества в Бадене, а усилия, предпринятые для освобождения безумных, бесспорно, могут быть индикаторами этого процесса. В 1804 году баденские власти назначили доктора И.К. Роллера, работавшего в богадельне для безумных и престарелых, первым психиатром больницы Пфорцгейма. В 1826 году безумные были переведены оттуда в новое лечебное заведение в Гейдельберге, чей первый директор Ф. Гроос A768-1852), либерал и сторонник революции, добивался правовой реформы и правовой защиты безумных. Он был посредником между идеалистической и соматической психиатрией, а его взгляды нашли отражение в работе под названием «От преддверия политической свободы к храму нравственной свободы» [180]. Баден был также первым из германских государств, конституционными эдиктами от 1807-1808 годов законодательно утвердившим эмансипацию евреев, которая, правда, как и повсюду в Германии, но в отличие от Франции — и так же, как эмансипация безумных в Германии, — рассматривалась как затяжной воспитательный процесс с различными принудительными обязательствами для проверки нравственности и рассудка тех, кто подлежал освобождению [181]. Именно в сравнении с Баденом проявляется политическая отсталость Вюртемберга — как в более позднем начале эмансипации евреев A828), так и в проблеме новой организации сумасшедшего дома, где дистанция между этими государствами составляет те же несколько десятилетий. Ранее
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 325 ограничились тем, что в 1812 году переселили безумных из переполненной больницы Людвигсбурга в монастырь Цви- фальтен — более приспособленное для этого заведение, но еще смешанного типа [182]. В Гессене, в Хофхайме, в 1812 году открылось заведение для немощных и безумных, где с 1821 года Л.Ф. Аме- лунг пытался реализовать свой опыт, накопленный в Западной Европе и требовавший отношения к безумным не как к детям, а как ко взрослым и отмены любого механического принуждения. Его неудача служит примером того, что добрых намерений недостаточно, если предварительно — как это демонстрируют английские реформаторы системы принуждения — внешние и социальные условия заведения (архитектура, численность и образование надзирателей и т. д.) не были изучены и приведены в соответствие с новой эмансипаторской точкой зрения на безумных, что, в свою очередь, зависит от того, насколько глубоко продвинулся интерес к «социальному вопросу» в данном обществе и его правящих кругах. Дело дошло до несчастных случаев, когда Амелунг, в порядке эксперимента, снял решетки в четырехэтажном здании своей больницы, чтобы не осталось никаких напоминаний о временах тюремного заточения безумных. Более того, Амелунг относится к тем отнюдь не малочисленным психиатрам (как раз либералам и эмансипаторам), кто пал жертвой покушения одного из своих страдающих бредом пациентов A849) [183]. В герцогстве Вестфалия в 1814 году капуцинский монастырь приспособили под больницу смешанного типа, предназначенную для Марсберга. Планы для этого были составлены в 1811 году во время правления французского короля Жерома. С этой целью врач Штолль провел первое статистическое исследование о численности безумных в одном немецком государстве. Главным врачом заведения стал В. Ру- эр. Его психический метод лечения был ориентирован на ригоризм Райля и Хорна. Но и Марсберг стремится к тому, чтобы пополнить реестр учреждений, которые станут составляющими института психиатрии. Так, Руэр начинает
326 IV. ГЕРМАНИЯ просветительскую и общественную деятельность, чтобы познакомить население с проблемами безумных, причем вырисовывается та точка зрения, согласно которой психическое лечение безумных предполагает и «лечение» общества. Конечно, для Руэра — как и для многих врачей, занимавшихся безумными и последовавших примеру его просветительской деятельности, — основным мотивом служат патриотические убеждения и борьба за совершенствование немецкого народа и национальное единство, в связи с чем он издает Vaterlandische Blatter* Вестфальского герцогства [184]. Руэр поднимает как тогда, так еще и сегодня не решенную проблему подбора персонала, то есть тех людей, кто находится в постоянном и теснейшем контакте с больными. Если реформаторы больше не хотели принимать на эту работу надзирателей старых исправительных домов, вышедших из тюрем преступников или бывших пациентов, то лишь люди, не преуспевшие ни в одной из уважаемых профессий, были готовы пойти в надзиратели, чтобы служить безумным и слабоумным существам, погруженным на самое дно общества, — со всем зловещим и мерзким, противным религии, разуму и морали (Райль говорил еще и о специфическом «запахе» безумных), что им свойственно или в чем их обвиняли. И тем не менее для этой нищенски оплачиваемой профессии, связанной к тому же с постоянной и непредсказуемой опасностью для жизни и здоровья, нужны были именно непредубежденные, знающие и доброжелательные люди, которые — и это самое малое из того, что можно назвать, — в состоянии удержаться от естественной реакции при нападении безумного, то есть не мстить и не наказывать, а принимать его всерьез как личность. Чтобы решить эту проблему, в 1819 году Руэр добавил к своей системе третий педагогический элемент — следует воспитывать не только безумных и не только общество, но и персонал [185]. Он ввел систематическое обучение для своих надзи- * Vaterlandische Blatter (нем.) — «Отечественная газета». — Прим. ред.
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 327 рателей и принимал экзамены, которые были признаны вышестоящими властями, правительством Арнсберга. Опосредованному французскому влиянию обязано своим возникновением и первое лечебное заведение нового типа на (позднее) немецкой почве: тогда еще датская больница в Шлезвиге, построенная в 1817-1820 годах. Со времени правления министра и лейб-медика Струэнсе, который был почитателем Руссо, Дания находилась под влиянием французских реформаторских настроений. Больница в Шлезвиге объединила функции защиты и лечения. В ее облике соедининились элементы венской «башни дураков», паноптикума Бентама и прежде всего реформаторского архитектурного стиля Эскироля [186]. Ее первым главным врачом стал П.В. Йессен A793-1875), который из своей служебной командировки по европейским больницам привез практические и теоретические наработки: скептицизм по отношению к терапевтическому ригоризму (во Франции и Англии безумие лечат так же хорошо, как в Германии, реже подвергая пациентов физическим пыткам) и открытие Бел- лом сенсомоторного круга, который отныне он, конечно, использовал при натурфилософском анализе всех возможных феноменов. Но он принадлежит к тем натурфилософам, которые переучивались в естественнонаучную домар- товскую эпоху и пытались в своих теориях опираться на доказуемые физические факты. В соответствии с этим он приходит к либеральным представлениям о социальной этиологии, полагая, что «свободное развитие человека ограничивается, сдерживается и подавляется тягостями жизни и ее тревогами, недостатком образования...» [187]. Как один из основателей и авторитетное лицо Союза немецких психиатров A860), Йессен подчеркивает в связи со шлезвиг- голынтейнским вопросом, что основание больницы является «национальным делом». Наконец, в Ганновере наполеоновская оккупация тоже способствовала улучшению положения безумных. Врачом, который занимался реализацией этих изменений, был Г.Х. Бергман A781-1861), изучавший медицину (патологи-
328 IV. ГЕРМАНИЯ ческую анатомию) в Париже у Бруссе и Лаэнне. В старом исправительном доме в Целле в 1806 году попытались дифференцировать заключенных и открыли специальное отделение для безумных. Бергман работал здесь с 1810 года. Его психический метод был ориентирован на опыт французских исследований мозга. В 1827 году, на базе двух монастырей в Хильдесхайме, он первым создал тот тип больничного заведения, который стал окончательным для XIX века: «своего рода комбинированное лечебное и попечительское заведение», после чего заведения смешанного типа и полная изоляция чисто лечебных заведений стали считаться нецелесообразными. Направление же в чисто попечительские заведения воспринималось обществом как своего рода смертный приговор пациенту, и врачи образумились и начали сомневаться в своих прогнозах относительно излечимости и неизлечимости, чем больше они отворачивались от теорий и обращались к наблюдениям за больными. Так пришли к решению собрать всех безумных — пусть даже учитывая дифференциацию — в одном больничном комплексе. Что касается теории, Бергман импортировал в Германию френологию, причем опять же — как у Йессена и других — оказалось, что подобное «онемечивание» возможно только под маской мистифицирующей натурфилософии. Бергман опирается на шеллингианцев — Г.Х. Шуберта и И.П.В. Троксле- ра, на Новалиса и ученика Гегеля Розенкранца. Французская психиатрия мозга и немецкая натурфилософия порождают комбинацию представлений, типичную для первых соматически ориентированных немецких психиатров: представление о мозге как месте локализации безумия сочетается с верой в бессмертную, не тронутую болезнью душу, или в вечный духовный принцип, который проявляется только сквозь призму жизни и находит изменчивое воплощение в материальном органе. Бергман модифицирует тезисы Галля с помощью своих исследований анатомии мозга. Если для Галля важнейшим органом была кора головного мозга, то для Бергмана таковыми становятся желудочки мозга, где он открыл тонкие сердцевинные волокна, назвав их хордами и
2. РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ И... ПАРАДИГМА 329 сравнив с фортепьяно, на котором играет мозговая пневма. И здесь налицо та связь, что столь характерна для состояния психиатрии в Германии: между научно-исследовательскими открытиями и убеждением в их «прогрессивности», с одной стороны, и попытками интеграции этих взрывоопасных идей с помощью натурфилософской систематизации, даже бегства в прошлое — вроде обращения Бергмана к старой спиритуалистской теории — с другой стороны. Эта амбивалентность между политическими, экономическими и естественно-научными идеями Запада и немецкой реакцией на них повторяется и в практической деятельности Бергмана. С одной стороны, его больница ориентирована на физическое воздействие, он создает условия для разнообразных сельскохозяйственных работ, например на винограднике, занимается народным просвещением, поддерживает контроль со стороны общественности и родственников и организует учебные курсы для практикующих врачей. С другой стороны, его власть сродни неограниченной власти патриарха, он перенимает прусские методы муштры и выдумывает мистические объяснения лечебной силы гальванизма или органной музыки [188]. Этот обзор позволяет противопоставить сенсационному прусскому примеру разнообразные попытки иного толка, интенсивность и многосторонность именно французского влияния, а в этой связи и многочисленные практические элементы потенциальной парадигмы психиатрии, которые были открыты или адаптированы в географически разбросанных мелких государствах. То, что они, тем не менее, нашли отражение преимущественно в идеях прусских фи- лософско-психиатрических теорий, не в последнюю очередь объясняется тем, что эти теории представляли собой первейшее и обязательное средство коммуникации, особенно после окончания освободительных войн. Чтобы не создать ошибочных представлений об эффективности реформаторской деятельности в ее начале и о масштабе задач социальной интеграции, которая охватывала все неразумие, стоит сослаться на подсчеты Ф. Нассе,
330 IV. ГЕРМАНИЯ ученика Райля, согласно которым в 1821 году только шестая часть безумных получала лечебную помощь врачей или специальных заведений, в то время как большинство из них по-прежнему оставалось в изоляции — в исправительных домах, тюрьмах или на улице. К тому же существует большая разница между городом, который уже гораздо чувствительнее реагирует на нарушение порядка и располагает большими средствами для его поддержания, и деревней, поэтому Нассе — разочаровавшийся в эффективности лечебных заведений и социальной поддержке властей — считает необходимым, чтобы сельские священники взяли на себя более систематическую, чем прежде, заботу о «бедных безумных» и чтобы изучение теологии включало в себя и психологическое — читай: психиатрическое — образование [189]. В период реставрации отчетливо проявляется и новая религиозная ориентация психиатрии. Как мало считались с действительными проблемами «бедных безумных», видно по статистическим данным Хорна, согласно которым 75% пациентов, принятых в Шарите в 1816 году, в основном принадлежали к бюргерству [190]. Наконец, следует подчеркнуть, что еще в середине XIX века выступления и призывы врачей, занимавшихся безумными, в поддержку освобождения их хотя бы от цепей не были беспредметными. Здесь можно привести описание — безразлично, точное или приукрашенное — одного особенно показательного случая на острове Боркум, характерного с точки зрения реакции окружения: «В 1821 году, когда на остров Боркум пришли солдаты для подавления мятежа, один из них соблазнил прелестную девушку. Ребенок умер, а покинутая девушка впала в меланхолию. К этому нужно добавить всеобщее презрение и осуществление строгого надзора со стороны церкви. В 1822 году она впала в буйное помешательство, и ее приковали цепью в убогом коровнике приюта для бедных. И на этой цепи она провела, с незначительными перерывами, 44 года, то есть до июля 1866 года, трясясь, плача, неистовствуя, бушуя и скуля. Так как в бешенстве она уничтожала все, что можно было уничтожить, то боль-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 331 шую часть времени, проведенного в этом жалком состоянии, она была неодета» [191]. 0 От реставрации к буржуазному естественно-научному либерализму а) Натурфилософская и теологическая психиатрия Материалистические тенденции, заметные, например, у Райля в период раннего романтизма, когда образованные представители третьего сословия были одновременно и республиканцами, могут быть отнесены и к йенскому периоду Шеллинга, когда в борьбе с субъективизмом Фихте, наблюдая происходящие в природе процессы, он стремился убедиться в идее объективности и единства противоположностей [192]. Правда, спор с физиологами и химиками о проблемах жизни A797-1799) уже в его первых натурфилософских работах приводит к отрицанию или идеалистическому преувеличению их результатов, которые осуждаются как механистические. Шеллинг постоянно говорит об использовании всех сил, действующих на нас извне, и изменении их полярности; они должны действовать изнутри наружу, как движущие силы и потенции организма, подобно тому как природу, которая производит только видимость, сначала создает сам философ, превращая ее в деятельную природу и на каждой ступени жизни находя идентичность души и тела, природы и духа — но не с помощью механистических категорий причинности, а через непосредственное созерцательное знание: «природа должна быть видимым духом, а дух невидимой природой. Стало быть, здесь, в абсолютной идентичности духа внутри нас и природы вне нас, должна разрешиться проблема того, как возможна природа вне нас» [193]. Шеллинг страстно спорит с западным мышлением, воплотившимся в идеях Дж. Брауна, чьи тезисы о «возбудимости» он считает всего лишь пассивно-механистическими и отвергает: «Нечто абсолютно-пассивное в природе есть не-
332 IV. ГЕРМАНИЯ вещь» [194], так как этому всегда предшествует более существенное — побуждение, влечение, инстинкт, высшей ступенью которого является гений, раздражимость как позитивное, чьим негативным проявлением служит чувствительность. «Вообще, всякое познание есть негатив (предпосланного ему) позитивного; человек познает только то, что он желает познать; напрасный труд — объяснять людям что-либо, к чему они не испытывают никакого стремления» [195]. Утверждая этот «аристократизм теории познания» [196], Шеллинг высмеивает педагогические претензии Просвещения: философия никоим образом не может быть «изучена» всеми — эгалитаристски понимаемыми — людьми; как «интеллектуальное созерцание», непосредственный чувственный опыт она доступна лишь тем, кому это дано в качестве инстинкта [197]. Таким образом Шеллинг пытается развить определения, сформулированные Кантом в «Критике способности суждения» и «Антропологии» [198], но освободить их от ограничений и придать им достоинство непосредственной связи, идентичности с объективными природными процессами. Это исходная точка той традиции, которая до сих пор затрудняет теориям обучения доступ в Германию и с помощью которой в немецкой психиатрии, например, гениальности или «эндогенности» психозов приписывается своего рода инстинктивная, природно-объектив- ная неуязвимость, невзирая на всю рефлексивную философию и эмпирическую верификацию. В вопросе о болезни Шеллинг тоже приписывает Брауну вину в том, что «становление во внешних вещах» тот ставит выше вещей непреходящих, в то время как болезнь представляет собой несоответствие раздражимости и чувствительности, то есть только факторов возбудимости (в известной степени, шеллинговской «вещи в себе») [199], и как внешние раздражители, так и медицинские заключения — например, стения/астения Брауна — уже предполагают настоящую болезнь [200], чем определяется та логика, исходя из которой еще и сегодня считается, что внешние факторы являются только «пусковым механизмом» эндо-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 333 генных психозов, которые имеют место «уже давно». С этим связано то, что Шеллинг посредством философии особым образом облагородил медицину. Она является той особой наукой в реальном порядке природы, естествознания —чему соответствует идеальный порядок духа, исторической науки, — которая стремится ко всеобщему, к истокам познания, к абсолютной идентичности, а с наукой о последней, теологией, она обнаруживает особое сродство. Вскоре врачи и в самом деле извлекут отсюда заметную выгоду, да и вообще, высокое положение, которое Шеллинг признает за медициной, соответствует ее авторитету в обществе, по меньшей мере, в литературных кругах романтической общественности. Поэтому нет ничего удивительного в том, что врач К.А. фон Эшенмайер в 1818 году становится ординарным профессором философии в Тюбингене и читает и здесь — вслед за Берлином и Лейпцигом — первые лекции по психиатрии. «Философии тождества» своего учителя Шеллинга Эшенмайер скорее предпочитал воззрения Ф.Г. Якоби, который пытался преодолеть дискурсивное мышление и атеизм просветителей интуитивным, «непосредственным знанием» и сверхъестественными религиозными переживаниями. В этом смысле Эшенмайер в 1803 году сделал свои выводы из Шеллинга, подготовив тем самым его религиозный «скачок» в потустороннее: «Но познание угасает только в Абсолюте, где оно становится тождественным познанному. <...> Отсюда следует, что больше не может быть познания, а только наказание или молитва» [201]. В своем ответе в 1804 году, после переезда из Йены в Вюрцбург, вопреки всей полемике с Эшенмайером Шеллинг принимает эту двойственность философии, чистую негативность познания по отношению к созерцанию души, Божественного в человеке, «которое едино с Абсолютом и само есть Абсолют», но связывает это с идеей развращенности мира, повинного в отпадении человека от Бога, и таким образом приходит к скептическому ограничению своей прежней философии тождества: «Одним словом, от Абсолютного к
334 IV. ГЕРМАНИЯ действительному не существует постоянного перехода, истоки чувственного мира можно представить лишь как полный разрыв с Абсолютностью с помощью скачка, <...> отпадение от Абсолютного» [202]. По мнению Хабермаса, здесь Шеллинг опередил критическую оценку идеи абсолютной тождественности, данную Гегелем три года спустя в «Феноменологии духа», когда ему показалось, что философии тождества не хватает «серьезности, боли, терпения и работы негативного» и она не размышляет «всерьез об инобытии и отчуждении, как и о преодолении этого отчуждения» [203]. Действительно, в 1804 году Шеллинг сделал в этом направлении шаг, в известном смысле более радикальный, чем даже критика Гегеля, правда, с тех пор постоянно прикрываясь не только идеалистической системой, но и религиозными и спасительно-историческими идеями. Так как для Шеллинга сам Абсолют служит источником отпадения от него, а значит, отпадению предпослана свобода, то падший человек сам является противоположностью Абсолюта, перевернутым Богом, подобно природе, попавшей под власть материи, внешних сил [204]. Эта свобода отпадения обусловливает радикальность разрыва с Абсолютом, отчуждения, «жесткость и оторванность вещей» и негативное не только как недостаток цельности, но даже и как позитивное — в двух ипостасях: негативное создает позитивное (подобно тому, как к добродетели относится сила, направленная на злое); но негативное поднимается над позитивным, небытие над бытием, относительно несуществующее над сущим, внешнее над внутренним, возникает и позитивное, и единство, то есть «ложное единство» (так же, как заблуждение — это не только недостаток истины, но и само позитивное). В этой двойственной форме состояние природы и человека становится свидетельством и доказательством отпадения от Абсолюта и в то же время существования самого Абсолюта: природные катастрофы, сама земля как большие руины, вопли и тоска у животных, природное зло (все ядовитое, вредное, вызывающее отвращение), вообще вся сила внешнего, произвола, случая, непостоянства; далее — все немощ-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 335 ное, погибающее, бренность жизни, боль, болезни и смерть; наконец, все зло в нравственном мире, несчастье вообще, нужда и страдания, пороки, которые порождает и само государство, «нищета — зло в огромных размерах», борьба людей всего лишь за внешнее, физическое существование; к тому же своенравие, заблуждения, ненависть, гнев, психические болезни, слабоумие и безумие [205]. При этом именно болезнь — как считалось в 1809 году — свидетельствует о развращенности и человека, и природы, как «собственная, но ошибочная жизнь, жизнь лжи, нарост тревоги и испорченности» свидетельствует о власти внешнего, уродства, периферии: «Самое точное сравнение здесь преподносит болезнь, которая является подлинной противоположностью зла или греха и возникает вследствие нарушения природного порядка из-за злоупотребления свободой» [206]. Так болезнь в ее прежнем натурфилософском и космическом аспекте вписывается в (священно)истори- ческий контекст. Это придает ей — как «самому точному сравнению» — такую притягательность для романтизма в целом, что замедляет развитие естественно-научной медицины, которая в сравнении с этим производит жалкое впечатление. В «Штуттгартских беседах» в 1810 году Шеллинг, наконец, приступает к изучению в этих границах темы неразумия безумия, отводя ему самое видное место — между государством и миром духов. Доказательством того, что отпавший человек осужден вновь погрузиться в природу и тщетно искать свое собственное обособленное единство, служит для Шеллинга, с одной стороны, состояние гражданского общества, ориентированного только на неорганическое, на «поддержание внешних основ жизни», с другой же стороны, тщетное, ибо чисто внешнее, единство государства: «Поэтому государство, говоря откровенно, есть следствие лежащего на человечестве проклятия» [207]. Из-за того, что государство обладает инструментами физического принуждения, оно не может достичь никакого нравственного состояния, поэтому попытки Французской революции
336 IV. ГЕРМАНИЯ или Канта совместить единство государства со свободой граждан были напрасными. Именно поиски справедливого порядка приводят к деспотии, как показывает «замкнутое торговое государство» Фихте [208]. В истории государство превращалось в тиранию в той мере, в какой церковь оказывалась несостоятельной, вмешиваясь во внешнюю борьбу за власть. Истинного внутреннего единства человеческий род достигнет лишь через Христа, который может снова сделать человека посредником между Богом и природой; тогда станет возможным упразднить государство, «природное единство, эту вторую природу над первой», «государство, где не обходятся без того, чтобы производить и уничтожать, все же побудить к тому, чтобы оно само постепенно освободилось от слепого насилия <...> и преобразилось до интеллигенции» [209]. Превосходство внутреннего единства человека над отмеченной проклятием гражданской свободой, которое современным психиатрам могло бы показаться убедительным с профессиональной точки зрения, Шеллинг развивает и дальше, давая каждому шанс путем духовного развития достичь внутреннего единства и тем самым опередить историческое развитие человеческого рода. Духовные потенции индивида — это характер, дух (в узком смысле) и душа, которые, соответственно, проявляются на трех уровнях. Характер (Gemiit)* — это бессознательный, ставший добычей природы принцип духа. Он проявляется в форме а) страсти, симпатии, уныния; б) влечения, желания, вожделения, раздражительности (так выражается жажда бытия, от которого человек сам отрезал себя, отчего он никогда не находит удовлетворения); и в) чувства и чувствительности — высшего, что есть в характере. * Понятие Gemiit — здесь переводимое как «характер» — в немецкой философии означает совокупность склонностей и эмоциональных задатков, способность испытывать эмоции; это чувствующая душа, в отличие от интеллигенции (Intelligenz), мыслящего сознания. — Прим. ред.
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 337 Дух (esprit) есть идеальная сторона, личное, осознание, осознанная страсть, то есть воля. Его ступени: а) наиболее глубокая — это своеволие (Eigenwille), которое, будучи господствующим, является злом; б) наивысшая — рассудок; в) промежуточную, нейтральную позицию занимает воля. Дух не может быть высшей потенцией человека, так как он подвержен болезням, заблуждениям и греху, то есть преобладанию небытия над бытием, из чего следует, что «не дух заражает тело, а, наоборот, тело заражает дух» и «самое страшное разложение — именно духовное» [210]. Душа является третьей и высшей силой. Это Божественное в человеке. Она как сущее (Seiend) есть безличное, которому должно быть подчинено личное как несущее (Nicht- seiendes). Поэтому: дух знает, а душа — это наука; дух может быть благим, а душа есть благо; дух может заболеть, а «душевных болезней <...> не существует». Душа — это в то же время и взаимосвязь с Богом. «Здоровье характера (Gemiit) и духа покоится на том, <...> что как будто существует постоянное соединение между душой и самыми глубинами характера» [211]. Нарушение этого соединения и этой взаимосвязи и есть болезнь — и снова в трех формах: а) душевная болезнь (Gemiitskrankheit), когда тоска доминирует над остальными чувствами; б) слабоумие, когда своенравие доминирует над рассудком, что — как у Канта — связано со стремлением к удовольствию и не представляет опасности; в) если же разрывается связь между душой и рассудком, то возникает «самое ужасное» — безумие, «собственно, я должен был бы сказать не «оно возникает», а оно проявляется»; так как именно здесь, на примере безумия, на высшей ступени и на пороге Божественного Шеллинг снова развивает идею отпадения от Бога и его последствий — сдвига бытия и небытия, основы и существования и обманчивого единства. Поэтому безумие есть одновременно разрушительное и Божественное в человеке: «Что есть дух человека? Ответ: сущее, но возникшее из несущего, то есть рассудок из безрассудного. Что есть основа человеческого духа в том смыс- 22 л-1011
338 IV. ГЕРМАНИЯ ле, в каком мы употребляем слово «основа»? Ответ: безрассудное, и так как человеческий дух относится к душе как несущее, то и он безрассуден по отношению к ней. Таким образом, глубочайшая сущность человеческого духа, NB, если рассматривать его в отрыве от души, а стало быть от Бога, есть безумие. Поэтому безумие не возникает, а проявляется, если то, что, в сущности, есть несущее, то есть безрассудное, актуализируется, если хочет стать бытием, сущим. Таким образом, основой самого рассудка является безумие. Поэтому безумие — это необходимый элемент, который, однако, не должен не обнаруживаться, а только не должен актуализироваться. То, что мы называем рассудком, если это настоящий, живой, активный рассудок, есть не что иное, как упорядоченное безумие. Рассудок может лишь обнаружить себя, проявиться в своей противоположности, то есть в безрассудном. Люди, лишенные этого внутреннего безумия, это люди с пустым, бесплодным рассудком. Отсюда и фраза-перевертыш: nullum ingenium sine quadam dementia*. Отсюда и божественное безумие, о котором говорит Платон, о котором говорят поэты. Ведь если это безумие находится во власти души, то это поистине божественное безумие, основа вдохновения и деятельности в целом» [211]. Так, в подчиненном безумии есть творческое начало, но свободное и неподчиненное безумие служит предзнаменованием отпадения. Например, если в безутешной боли душа не может руководить духом и характером, то «прорывается изначальная темная сущность и увлекает за собой разум как несущее по отношению к душе, и тогда проявляется безумие как страшное свидетельство того, чем является воля в оторванности от Бога» [212]. Ведь место человеческой свободы — выше характера, но ниже души. Воля совершает зло, оставаясь «на своей собственной основе», следуя низшему, своеволию и отчуждаясь от души; воля действует во благо, если она отчуждена от своеволия и подчинена душе, «внутреннему небу человека». * «Ни один гений не обходится без известной доли безумия» (лат). — Прим. ред.
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 339 Разум существует благодаря соответствующему подчинению: «разум не может быть ничем иным, кроме как рассудком в подчинении более высокому, душе» [213]. Безумие как неразумие здесь выражено острее, чем какой бы то ни было протест, недостаток подчинения. Подобно тому как душа представляет собой активное начало по отношению к страдающему разуму, так и в своей действенной власти над волей и вожделением она есть добродетель. Императив «пусть душа действует в тебе» имеет не только нравственное, но и эстетическое значение, когда произведение искусства надо освободить от личностно-субъективного и придать ему безличностно-объективный характер; этот императив имеет силу и для достижения совершенного здоровья, и для осуществления подлинного внутреннего единства в истории вместо чисто внешнего единства государства; только душа как Божественное может создать Божественное, только она движет религией и в любви приходит к тождеству бытия и небытия. Наконец, Шеллинг определяет безумие в его отношении к демоническому, к миру духов, который наделяется высшей реальностью в той мере, в какой дух способен подчинить тело, то есть и тело обладает внутренним духовным принципом. Демоническое — в редких случаях — есть духовное предвосхищение добра или зла — пусть даже обособленных — в качестве Абсолюта. Оно проявляется, с одной стороны, в ясновидении, например у лунатиков, а с другой — в противостоящем ему безумии: «Итак, безумие есть состояние ада» [214]. Эта система позволяла врачам и естествоиспытателям рассматривать проблемы жизни, здоровья и болезни — и в частности безумия — в одном общем контексте, где им к тому же отводилось привилегированное место и где были учтены все мыслимые соотношения: физические, химические, физиологические, магнетизм, гальванизм, факторы возбудимости, симпатия и демонизм, но и в не меньшей мере исторические связи, эстетика и физиогномика, этика, теория познания, государство и религия, социальные отноше-
340 IV. ГЕРМАНИЯ ния, правда, рассматриваемые лишь в теологическом аспекте, а нищета и вовсе только как «зло в огромных размерах». В Шеллинге отражается как избыточность литературной, так и недостаточность политической общественности в Германии. Если еще кантовское обоснование «эстетического суждения на субъективном a priori жизненного чувства...» шло «навстречу иррационализму и культу гениальности XIX века», то в период между эстетическим формированием Шиллера и Шеллинга уже сложилось «интересующееся искусством образованное общество»; свобода живого чувства в противовес разуму, свобода жизни вопреки идее — это «свобода только в эстетическом государстве, а не в реальности. <...> Это проза отчужденной реальности, вопреки которой поэзия эстетического примирения должна искать свое собственное самосознание» [215]. Уже за пределами эстетики, между 1804 и 1810 годами, Шеллинг наделял смыслом эту отчужденную реальность — в таких ее формах, как заблуждение, зло, нищета, болезнь, безумие, — исторически обреченных на гибель, которая, однако, (с возрастом Шеллинг все более настаивал на этом) понималась как внутреннее, религиозное, мистическое обновление. В период реставрации эта система отпадения, греховности, свободы и стремления души к единству путем подчинения как природы, так и человека преобладала в группах врачей, полностью или частично занятых в психиатрии и ответственных за ее научное развитие, а значит, и за ее отставание, — среди профессоров. Для более подробного изложения оригинала — самого Шеллинга — мы оставляем в стороне теории его подражателей [216]. Тем не менее необходимо проследить их влияние, определившее направление развития психиатрии до середины века. Говоря о первых психиатрах, мы различали ранний материалистический романтизм первых работ Рай- ля и прусский административный идеализм Лангермана и Хорна [217]. Теперь же первому поколению больничных психиатров, чья западная ориентация проявилась в тесной связи их теорий — правда, сплавленных с немецкими идея-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 341 ми — с конкретной практикой требовавших разрешения социальных задач, мы должны противопоставить первое поколение психиатров из академических кругов. Они прославляли психиатрию в университетах с 20-х по 60-е годы XIX века, опираясь на натурфилософию и, в той или иной степени, на теологию. Шеллинг, а с ним Баадер, Окен и Гёррес повлияли на всю медицину этого времени. Далее следует назвать Фр. Яна, автора работы «Болезни как ложный порядок» и К.Р. Хоффмана с его «Патологией идей» A839), а также и прежде всего И.Н. Рингсайза, для которого еще и во второй половине века болезни оставались одушевленными демонами и помощниками большого дьявола, а революции — болезнями политической жизни. Он начинал лечение с очищения пациентов от грехов, с помощью Библии и католицизма боролся против микроскопа и аутопсии, и все же вопреки или благодаря этому был врачом величайших умов своей эпохи — он стоял у постели больного Шеллинга и другого теософа, Баадера, так же, как у постели атеиста Фейербаха [218]. Особенно велико было влияние Шеллинга на профессоров медицины, которые находились под впечатлением «обманчивого единства» — неразумия безумных. Здесь господство Шеллинга продолжалось и тогда, когда в 30-е — 40-е годы в общей медицине постепенно победили естественные науки, оно осталось в силе и после провала его политической миссии в 1840 году, состоявшей в том, чтобы подорвать влияние опасного для государства гегельянства в Берлинском университете. Не случайно, когда его слава померкла, именно «психиатрствующие» ученики, Эшенмай- ер, Г. Стеффенс и Г.Г. фон Шуберт, были последними, кто сохранил ему верность. Так как с 70-х годов благодаря неокантианскому понятию жизни, Дильтею, Ницше, открытию Шопенгауэра, а также французской теории дегенерации в психиатрии возрождается иррационализм, то воспоминание о естественнонаучном позитивизме XIX века в психиатрии становится мифом. Строго говоря, его власть в Германии тает в 60-е годы, то есть в то десятилетие, когда как
342 IV. ГЕРМАНИЯ экономический, так и политический либерализм переживал свой единственный и короткий расцвет в истории немецкого гражданского общества. Точнее говоря, в XIX веке формирование философских и естественнонаучных теорий в психиатрии протекало параллельно, а их представители вступали только в идеологические союзы, избегая посредства практики и ориентированных на нее дискуссий — поэтому реальные нужды «бедных безумных» никогда не были восприняты в полной мере. Почти во всех университетах Германии в рамках натурфилософских и религиозных систем появляется идея болезни духа, которая преподносится врачами и философами или теми, кто совмещал в себе то и другое. Вот перечень избранных фамилий. Берлин: К.Г. Нойман (как последователь Хор- на). Бреслау: Г. Стеффенс, который приближается к безумию лишь с «тихим ужасом», относящимся, впрочем, не к реальным безумным, а к безумию как выражению «древнего хаоса неупорядоченных вещей», и поэтому обсуждать безумие можно только в рамках космологии, охватывающей планеты. В Дрездене: К.Г. Карус. Лейпциг: И.К.А. Гейнрот. Йена: Д. Г. фон Кизер, величайший виртуоз в том, что касается поляризации человека и природы, который помещает то и другое между отрицательным и положительным полюсами, низшие функции человека называет теллурическими, рассматривает здоровье как гармоничную вибрацию между полюсами, а болезнь — как авторитарный эгоизм отрицательного полюса и поэтому «безнравственную форму жизни». Мюнстер: А. Хайндорф. Киль: уже упомянутый П.В. Йес- сен. Бонн: К.И.И. Виндишман, который мог быть в университете одновременно врачом и ординарным профессором философии и истории и который хотел дать эмпирическую основу мировому духу в гальванизме. Тюбинген: многократно упоминавшиеся Эшенмайер и Аутенрит. Вюрцбург: А.Ф. Маркус, основавший там в 1834 году первую психиатрическую университетскую клинику. Мюнхен: Рингсайз. Эр- ланген: И.М. Лейпольд, которому чисто научная точка зрения казалась «не немецкой» [219]. Сродни этим профессо-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 343 рам близкий друг Шеллинга фон Шуберт, который со временем все больше склонялся к мистико-оккультистскому толкованию всех проявлений «теневой стороны жизни», начиная со сновидений, а также отстаивавший экзорцизм Эннемозер и Юстинус Кернер, который пытался найти следы мира духов в реальном мире и подтвердить их документально в своем журнале о духовидении. Его книга о «Пророчице из Преворста» стала излюбленным объектом критики соматически ориентированных психиатров, которые, подобно первым просвещенным врачам эпохи Возрождения, могли разоблачить якобы одержимую духами как душевнобольную. Наконец, следует упомянуть еще об одной особой группе профессоров. В отличие от Франции, магнетизм в Германии смог стать неотъемлемой частью натурфилософских систем. Под влиянием модного магнетизера И.Ф. Ко- реффа [220] министр фон Гарденберг, вопреки сопротивлению факультетов, добился того, что в различных университетах были открыты кафедры животного магнетизма. Их возглавили: в Берлине — К. Вольфарт, который, по сути, заново открыл Месмера для Германии, в Бонне — К.Ф. Нас- се, который — и в этом он является исключением — с этих позиций обратился к соматически ориентированной психиатрии, в Галле — П. Крукенберг, в Йене — уже упоминавшийся выше Кизер и в Гиссене — И.Б. Вильбранд [221]. Этой теме был посвящен один из многочисленных и недолговечных журналов, что отражает его слабую связь с реальностью: Archivfiir den thierischen Magnetismus*, выходивший под редакцией Нассе и Кизера с 1817 по 1824 годы. Когда пытаются систематизировать появившуюся в этой сфере продукцию, прямо или косвенно связанную с натурфилософией, то оказываются перед морем литературы, погрузившейся в болезненное состояние души и духа: она вовсе не замечает настоящих безумных, хотя и связывает с ними притягательные для нее феномены, она не опирается на сколько-нибудь существенный опыт наблюдений над бе- * «Архив животного магнетизма». — Прим. ред.
344 IV. ГЕРМАНИЯ зумными и не видит повода для того, чтобы соотнести свои размышления с социальной действительностью «бедных безумных» и что-либо сделать для практического улучшения их физического состояния и социального положения. Это означает, что мы имеем дело с внушительным срезом «образованного общества», которое видит себя лишенным политической и экономической власти и поэтому разрешает проблему неразумия, действительно существующего в обществе, с помощью тех явлений, которые обнаруживаются во внутреннем психическом мире индивидов и в целительной силе которых на пути к самопознанию и внутреннему обновлению можно убедиться под защитой академической сферы. Внешний мир, который воспринимается как хаотический и болезненный и перед которым бюргер чувствует себя беспомощным, теперь отображается не просто в форме протеста, как это было в период раннего романтизма, но лишается ненужных социальных и соматических формальностей, осознается и индивидуализируется для того, чтобы в этой далекой от реальности форме, адекватной ситуации образованного бюргера, стать доступным систематизации. В отношении Англии и Франции мы использовали понятие «психиатрического консультирования», говоря о том времени, когда в преддверии индустриализации и связанного с ней появления безумных на общественной сцене граждане пытались интерпретировать свое внутреннее и политическое сознание через посредство безобидного неразумия — nervous disorders, ипохондрии, истерии, меланхолии [222]. В Германии влияние этого периода все еще ощущается именно в академической сфере, когда индустриализация уже давно идет полным ходом и когда «социальный вопрос» мог давно попасть в поле зрения общественности, в том числе и под знаком существования «бедных безумных». Та настойчивость, с которой именно профессорские круги образованного общества придерживались старого, как будто еще доиндустриального стиля интерпретации, в соответствии с которым даже симптомы настоящего безумия
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 345 проявляются только на уровне собственных ощущений, отражает отсутствие связи между университетами и социальной действительностью и все больше и больше принимает характер бегства или умолчания. То, что у Шеллинга предшествует мышлению (Unvordenklichkeiten), зависимость всего лишь пассивного разума от души, инстинкта, гения, жизни, природы, Божественного, бытия, чьим бессменным и не нуждающимся в утверждении наместником позднее становится и государство [223], используется психиатрами-натурфилософами во всех мыслимых космологических, нравственных, теологических, политических, мистических и магических направлениях — только связь с социальным бытием гражданского общества остается эфемерной. Этому поколению вряд ли было известно о подъеме республиканских настроений в Германии. В молодости на большинство из них повлияли освободительные войны, например на Стеффенса, который в 1813 году в Бреслау, подобно Райлю в Берлине, превосходил всех своим патриотическим воодушевлением. В дальнейшем эта натурфилософская группа — как и сам Шеллинг — становится все более законопослушной, а в конце концов и однозначно реакционной. Уже в «национальном деле» ученых, в 1822 году вопреки препонам цензуры учредившим «Собрание немецких естествоиспытателей и врачей» — в противовес первому «национальному делу» торгово-промышленной буржуазии во главе с Ф. Листом, в 1819 году основавшей «Всеобщую ассоциацию германских промышленников и купцов», принимали активное участие лишь Окен и Карус, которые не были натурфилософами в узком смысле этого слова. Их движение развивается в ином направлении. В 1818 году Гейнрот видит спасение психиатрии в Священном союзе. Кизер, бывший командиром академической гвардии, во время революционных беспорядков 1830 года подавляет восстание в Йене. Большинство из названных выше ученых с 1830 года принимают участие в борьбе с материализмом поднимавшихся естественных наук, а также занимаются поэтическим творчеством. Наряду с Гёрресом и Рингсайзом,
346 IV. ГЕРМАНИЯ Гейнротом и Лейпольдом они принадлежат к той мистической и реакционной Мюнхенской школе, которая получила название «христианско-германской» [224]. В силу разных причин нужно принять во внимание еще два сочинения этой эпохи. «Опыт патологии и терапии душевных и психических болезней» A811) Александра Хайндорфа A782-1862) — это первая немецкая книга по психиатрии, автор которой пытается дать полное и систематическое изложение проблемы в рамках учебника. Хайн- дорф был вестфальцем еврейского происхождения [225], изучавшим медицину. В Бамберге он стал браунианцем, в Вюрцбурге — натурфилософом, а во Франции — приверженцем Галля. С 1816 года в Мюнстере наряду с лекциями по физиологии и медицине он одним из первых начал читать лекции по психиатрии. Хотя он и имел некоторый опыт общения с безумными, но внес мало нового в изучение этой проблемы. Зато он был, вероятно, единственным психиатром, который активно работал над выполнением педагогических задач, тесно связанных с обещанной эмансипацией евреев: в 1826 году он основал в Мюнстере школу для обучения учителей и ремесленников еврейского происхождения и стал ее руководителем. Учебник по психиатрии, написанный Хайндорфом, — это, по сути, вся натурфилософия. В нем он добросовестно пытается с помощью нескольких случаев, свидетелем которых он был, и знания нервной системы дать эмпирическую и соматическую основу своим умозрительным рассуждениям. В отличие от его французских учителей, Хайндорфа больше всего волнует то, что у медицины нет достаточной философской базы. Поэтому он начинает с изложения идеи абсолютной жизни, с точки зрения которой вся физиологическая жизнь представляется конченой, мутной, надломленной, искаженной: «Общие причины этих изменений, или искаженной формы жизни, надо искать в космическом феномене, который однажды касается каждой из небесных сфер в процессе ее существования, а именно в наклонном положении ее оси по отношению к Солнцу» [226]. Так возник-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 347 ли климат, времена года, а также труд и болезни. Жизнь индивида — это гальваническая поляризация (между положительным и отрицательным = созданием и уничтожением = водородом и кислородом), она рождается из «целого» и после смерти возвращается в него путем второго рождения, поэтому смерть не абсолютна, это лишь внешнее и временное явление. Здоровье и болезнь — только два «относительных понятия замутившейся жизни», первое подчинение целому, последнее отклонение частного, то есть нарушение равновесия вследствие односторонности и ее борьбы с целым, в хроническом случае материализующееся в болезненных результатах. Врожденная конституция — это не болезнь индивида, а «больная ветвь на здоровом стволе человечества» [227], причем предостережение Хайндорфа, что «сильные нации» уничтожают таких индивидов при рождении, на одно мгновение приоткрывает картину того, какой взрывоопасный груз взяла с собой психиатрия в XX век вследствие медицинской абсолютизации таких философских понятий, как конституция, предрасположенность, «природа субъекта», темперамент, внутренний мир, настроение (Stimmung) как «вещь в себе». Определение безумия — как и у раннего Шеллинга — выводится из «идеи души в ее самом высоком и чистом значении», из «мировой души», в которой природа и дух сливаются с Божеством. То, что было параллаксом в определении болезни вообще, в определении душевной болезни является тоже ориентированной на Абсолют исторической точкой зрения: душевная болезнь возможна, так как душа индивида никогда не совпадает с мировой душой, разбросана по времени и вещам, имеет свою историю. Заболевает не она сама, однако нарушение ее связей с миром является психической (Geisteskrankheit), ее связей с самоосознанием — душевной (Gemutskrankheit) болезнью, которые соотносятся друг с другом как идеальное и реальное, мужское и женское. Поэтому неразумной, не творящей мира женщине недоступна высшая ступень безумия, болезнь разума и воображения. Хайндорф проводит аналогии между рядом болезненных форм, от кре-
348 IV. ГЕРМАНИЯ тинизма и слабоумия до высшего проявления безумия — болезни разума, и 1) иерархией способностей (от животного эгоизма до разума); 2) развитием влечений (от инстинкта самосохранения до альтруизма, до «либерального» подчинения высшему, которое есть Божество); 3) последовательностью — от мира металлов и растений к царству животных и человека; 4) определенными химическими формулами; 5) отделами нервной системы от спинного до головного мозга. При этом формы болезни выступают соматическим коррелятом, подвергшимся наибольшему западному влиянию. Терапия Хайндорфа ограничивается тем, что он вслед за Брауном предлагает противопоставлять любым односторонним проявлениям их противоположность, причем в «духовной терапии» решающей является внушающая уважение и усмиряющая позиция врача. На Хайндорфа едва ли повлиял религиозный поворот в натурфилософии — он заботился о соматической стороне своих тождеств и либеральными методами боролся с уголовной ответственностью безумных [228]. В отличие от него, Гейнрот в «Учебнике о расстройствах душевной жизни» A818) олицетворяет теологическую психиатрию. Если Хай- ндорф уже не мог более соответствовать религиозным потребностям своих немецких сограждан, лишенных земной, политической свободы и единства, то Гейнрот стал, несомненно, одним из главных представителей психиатрии периода реставрации. Гейнрот A773-1843), сын лейпцигского хирурга, с 1791 года изучал медицину в родном городе. Как многие молодые врачи этой и последующей эпох, он сопровождал в путешествии одного русского аристократа, затем слушал в Вене лекции П. Франка, занимался теологией в Эрлангене, а в 1805 году опять же в Лейпциге получил степень доктора медицины. После утверждения в должности доцента он читал лекции по антропологии, а в промежутке между 1806 и 1813 годами состоял военным врачом на французской службе. Здесь он мог накопить опыт работы с безумными, так как в течение нескольких десятилетий был врачом Сиротского, исправительного и попечительс-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 349 кого заведения св. Георгия в Лейпциге. С 1811 года он занимал должность экстраординарного профессора психиатрии. Темой его философской диссертации от 1817 года стал вопрос, каким образом можно подчинить пациента воле врача. В 1827 году он стал ординарным профессором. Религиозное понимание науки заставило его с возрастом — как уже упоминалось — примкнуть к «христианско-герман- ской» школе. Учебник Гейнрота, появившийся в 1818 году, представляет собой названный антропологическим романтический синтез идей Шеллинга, Канта, Шиллера и Гегеля, причем последний отвергается автором из-за «теологического увенчания» его системы. Эта книга может быть понята исходя из конкретной социальной ситуации ее автора, который в то же время специфическим образом освещает и положение безумных, и несоответствие теории и практики в общественных условиях Германии: тот самый врач, который первым в Германии — и рано даже по сравнению с Западной Европой — гарантирует психиатрии как теории независимое академическое признание, свой практический опыт в психиатрии получает, по сути, благодаря своей должности в многоцелевом исправительном доме старого стиля, в заведении изоляции неразумия, типичном для эпохи просвещенного абсолютизма, как будто никогда не было ни революции, ни даже реформы сверху. Но именно здесь берет начало относительная прогрессивность его идей. Ведь Гейнрот первым в Германии рассматривает безумие в связи с социально-нравственными нормами и состоянием общества в целом, ищет сходство между безумными и «нормальными» и делает темой обсуждения общественную интеграцию безумных. Конечно, период восторженно-романтических требований эмансипации безумных уже миновал. Топос неразумия, причина которого в самом индивиде, установки религии разума, пусть и оживленные безусловностью жизни и настроения (Stim- rnung), а также приоритетное восстановление нормативного социального порядка, хотя теперь он и может быть осознан, — все это производные эпохи просвещенного абсолю-
350 . IV. ГЕРМАНИЯ тизма и его институтов изоляции. А их право служить образцом для гражданского общества кажется тем более очевидным, что с 1818 года общественное и государственное развитие Германии не прерывается никакими радикальными переломами. Для Гейнрота — как с возрастом и для Гегеля — эпоха революций завершилась. Благо — это дело государства и нравственности правителей. Только они одни могут побороть неразумие либерального и алчного гражданского общества, эгоизм, который является причиной как безумия, так и преступности, и подчинить его разумному, то есть, по Гейнроту, христианскому порядку. То, что Гейнрот и ему подобные могли писать об этом в то время, когда либерализм в Германии был развит еще слабо, объясняется главным образом тем, что считалась несомненной возможность продолжать традиции абсолютизма, которые и профессору психиатрии в лейпцигском Сиротском, исправительном и попечительском заведении, казалось, демонстрировали свою явно законную силу. В этом отношении Гейнрот с полным основанием построил свой учебник, «отталкиваясь от рационалистической точки зрения», и даже лекции Франка, в которых нашла отражение меркантилистская государственная медицина, не прошли впустую. Такова, в известной мере, предварительная интерпретация этого труда, ибо она связана с социальными предпосылками его возникновения. Человек и человечество, так начинает Гейнрот, тождественны; они — это сознание, которое разворачивается на разных уровнях: мировое сознание, самосознание и совесть, иначе говоря, вне нас, в нас или над нами. Совесть — это третья и самая высокая ступень; она есть слышимое в молчании о себе, разум, единственный путь к Богу, она создает целостное физическое и душевное здоровье, «свободную жизнедеятельность», препятствуя тому, чтобы человека терзало пустое противоречие между внутренним и внешним. Этому противостоит «болезненное состояние человека», «стесненная жизнедеятельность», то есть «любое восприятие, не допущенное в совесть или разум». Поскольку это происходит намеренно — «ведь свобода выбора и способ-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 351 ность выбирать, своеволие есть изначальное достояние человека», — то человек идет не только против своего собственного развития, «жизненного раскрытия», но в то же время и против «порядка и законности бытия и самой жизни» [229]. Подавление и нарушение этого порядка начинается в чисто внешней деятельности гражданского общества, в болезненном и тщетном влечении, ориентированном на выигрыш или проигрыш, то есть в страсти, усиливается бредом, а позднее превращается в порок. Так и любая болезнь начинается с души и прогрессирует вместе с усиливающимся принуждением и потерей свободы, переходя в психическую болезнь, а затем и болезнь воли. Все формы неразумия берут свое начало в греховном, то есть принципиально свободном и намеренном поведении, причем безумие находится вне разума, а порок направлен против него. Гейнрот не допускает оправдания преступника из-за его физической или психической предрасположенности, так как «зачатки» свободной воли присущи человеку «еще раньше» и всегда налицо отпадение от Бога, вина. В крайнем случае, можно признать, что безумный в силу своей недееспособности не в состоянии отбывать наказание. Гейнрот отказывается от теоретического разума Канта как механистического и расширяет его понятие практического разума, поскольку — по его мнению — для терапии не важна никакая теория; здесь свободная воля врача сталкивается со свободной волей пациента. Однако для Гейнрота это не означает, что нравственное лечение должно быть «субъективно нравственным»; в этом отношении следует критиковать англичан, французов и скорее субъективно- идеалистического Лангермана. Даже романтически-эстетическая аналогия между врачом и артистом кажется ему слишком механистической и субъективной, так как артист накладывает свой отпечаток лишь на мертвый и пассивный материал. Вопреки этому Гейнрот переносит объективный порядок просвещенного абсолютизма на гражданское общество: нравственное лечение должно быть «объективно нравственным»; это возвращение индивидуальности, ускольз-
352 IV. ГЕРМАНИЯ нувшей за границы дозволенного, так как предоставить ей свободу можно только в безнадежных случаях. Нравственное лечение — это навязывание формы, порядка, закона, «нормы разума», одним словом, «ограничения», причем врач только создает условия для объективного «начала выздоровления», в то время как выздоровление, то есть естественные мера и порядок, определяются самой природой [230]. Поэтому понятно, почему движение нестеснения родилось не в Германии и было принято ею с большим трудом. Идентификация человека с человечеством и историчностью безумия — но отнюдь не реального положения безумных — позволяет Гейнроту выделить шесть периодов монументальной «истории развития душевных расстройств»: 1) эпохе героев соответствуют аффекты и страсти; 2) эпохе поэтов — экстазы фантазии, эротика, а с ними безумие и эпилептические припадки; 3) «уже искусственно сочлененному обществу» — невыносимость «утраты счастья, богатства, чести», то есть меланхолия и безрассудство; 4) позитивной религии — фанатизм и религиозная меланхолия; 5) законченной метафизике — систематизированное сумасшествие и сумасбродство; 6) современной эпохе, утратившей естественность и ослабленной излишествами, с ее физической и нравственной слабостью — ребячество и слабоумие. Образованные граждане этой эпохи, и в самом деле, находят свое отражение, свое самосознание, свою идентичность, свой разум и в среде неразумия безумия, здесь же они рискуют и ищут случая подняться наверх (ср. с культом гениальности, ясновидением). Согласно этой генеалогии, здесь же они находят и свое историческое сознание, причем бросаются в глаза пессимистические перспективы построений Гейнрота по сравнению с «законом трех стадий» Конта. А если к тому же обращают внимание на то, что в родовом понятии слабоумия Гейнрот отождествляет ребячество (Albernheit) с вырождающейся аристократией, а
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 353 глупость (Dummheit) с плебсом [231], то все же стоит заметить, что бюргерство отмежевывается от аристократии, как будто снисходительно описывая ее понятием ребячества, в то время как отмежевание от черни, которой приписывается самая глубокая ступень безумия — немощь слабоумия, — выражается весьма агрессивно. Поэтому слабо- и тупоумные дольше других остаются в изоляции. Их социальная интеграция начинается лишь тогда, когда классический либерализм практически уже идет на спад. В дальнейшем развитии психиатрии становится очевидным: чем больше плебс в лице пролетариата стремится к выработке собственного самосознания в XIX веке, чем больше его сила воспринимается как угроза гражданскому порядку, тем больше он типизируется и отвергается занимающимися психиатрией гражданами, как олицетворение физической, интеллектуальной и нравственной слабости и такого же слабоумия. Пессимистический диагноз, который Гейнрот ставит своему времени, соответствует прогнозам Гегеля относительно опасностей, угрожающих гражданскому обществу [232]. Гейнрот был первым, кто со всей обстоятельностью изучил английскую и французскую психиатрию, насмотря на то что (или как раз поэтому) он не был на Западе, более того, из-за французской оккупации не любил французов. Он полагал, что Лорри, будучи французом, из любви к пустой видимости был способен рассматривать человека не иначе, как двигаясь от внешнего к внутреннему, а Пинель «подтверждает свою принадлежность к французским писателям тем, что не придерживается никакой позиции, а важнейшие предметы, которых он касается, ускользают от него, и поэтому он никогда не исчерпывает ни одной материи» [233]. Но и всех предшествующих немецких психиатров — Лангерма- на, Хорна, Райля, Хоффбауэра — он объединяет под тем же стереотипом, хотя и в смягченной форме. Согласно Гейнро- ту, нельзя рассматривать человека с механистических позиций как разумное существо, интерпретировать его исходя из внешних факторов и выводить душевные расстройства из внешних «причин». Для него очевидно, что только «сово- 23А-1014
354 IV. ГЕРМАНИЯ купность условий» может что-то произвести; только весь человек, то есть человек как, прежде всего, свобода и воля, может заболеть, так как предрасположенность к нравственно-религиозной разумной жизни (свободе и воле) является объективной исходной точкой любого жизненного развития, даже если индивид не осознает этого субъективно. Подчинение этому объективному разуму благотворно как для теории, так и для терапевтической практики [234]. Душевное расстройство возникает — как и все остальное — через совокупление, то есть соединение внутреннего (мать, настроенность души) и внешнего (производитель, решающее возбуждение, зло) элементов. Но поскольку тело — это только орган души, которая, в свою очередь, подчиняется совести, то каждый ответственен за свое настроение (Stimmung), свой темперамент: с этой объективно- нравственной точки зрения Гейнрот ловит на слове Канта с его «предрасположенностью» и Шеллинга с его «настроением» (Stimmung). Если настроение решило освободиться от разума и Бога, то лишь в этом состоянии отпадения от Бога получают шанс внешние отрицательные раздражители, и настроенность души может оказаться во власти разных форм неразумия [235]. Подталкивающие к этому внешние раздражители, о которых говорят механистически мыслящие врачи, не зависят от степени восприимчивости, на которую настроена душа и которая задается самим индивидом, так как настроенность души является итогом всей предшествующей и загубленной — если не подчиненной разуму — жизни. В 1822 году Гейнрот следующим образом истолковывает эту всеобъемлющую жизненную вину: даже мгновение гнева является душевной болезнью, поскольку свидетельствует о том, что индивид «не защищал себя от подобного»; для исправления этой ошибки «нужно совершить коренную революцию во всем своем существе», поэтому обычно куда охотнее списывают собственную вину на счет внешних раздражителей. Насколько буквально рес- таврационны эти разговоры о революции, показывает при- • мер, приведенный Гейнротом по этому поводу: некоторое
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 355 время тому назад превозносили «известный патриотический гнев» (Вартбургское празднество*), который в действительности был выражением общего эгоизма [236]. Точно также грешная и невоздержанная жизнь должна предшествовать возникновению геморроя, который может стать предпосылкой душевного расстройства, так как все раздражители, даже наследственность, воздействуют на настроенность души только нравственно и только с помощью морали можно им противостоять. Вслед за этим представитель образованной части третьего сословия Гейнрот критикует торгово-промышленную буржуазию, которая изменяет «мир» по своему усмотрению: «возбудители зла» — это, в первую очередь, «мир», следовательно, своим происхождением они обязаны тому, что люди свободно создают сами. Эгоизм движет «миром»; хотя деньги, власть, собственность, наслаждение не являются дурными сами по себе, но если отдаться их руководству, то это станет отпадением от Бога, возникнет душевное расстройство, при котором душа послушна низшим, механическим законам и силе тяжести, она превращается в автомат или механизм, только периферию или только центр и порождает псевдопорядок. Но так как для Гейнрота нет ничего случайного, то даже в расстройстве еще преобладает объективный порядок, то есть каноническая форма неразумия безумия, в строго рациональной архитектонике которой, подобной классификации растений, точно так же чувствуется и традиция XVIII века. Учение о форме в качестве категорий использует ступени сознания — характер (Gemiit), дух и волю, а также виды душевной силы — экзальтацию/гиперстению, депрессию/астению, а также — из-за принятых здесь триад — комбинацию того и другого. К каждому виду относят- * Вартбургское празднество — собрание представителей немецких университетов в замке Вартбург 18 октября 1817 года, приуроченное к 300-летию Реформации и годовщине Лейпцигской битвы 1813 года. Его участники выступили за национальное единство Германии. — Прим. ред.
356 IV. ГЕРМАНИЯ ся три картины расстройств. Отсюда посредством дедукции выводятся 36 форм, которые подразделяются на многочисленные подформы. В антропологии Гейнрота, согласно которой жизнь состоит лишь в «служении духу», неразумие безумия, по сути, становится следствием жизни, служащей злу [237], препятствием на пути совершенствования, устремленностью души к материи, к пустоте, то есть ее парализацией и замыканием на себе или подчинением внешней природной необходимости, пустоте — таковы две основные формы. Таким образом, меланхолия есть заброшенность собственного «Я», которое вытесняется другим предметом, это отчуждение, так как появляется «полое, пустое, терзающее себя „Я"», которому свойственно «самоосознание непринадлежности-самому-себе» и усиленная рефлексия из-за этого «раскола». При помешательстве, напротив, предмет таков, что «Я» «словно вырывается из себя самого и лишается себя самого, уносится в галлюцинации и миражи», но и здесь оно подчиняется материальному закону тяготения, так как фантазия создает только то, что должна создать, будучи связана с ослаблением или прекращением рефлексии в «счастье самозабвения» [238]. В этих формулировках, в которых, по-видимому, впервые в немецкой психиатрии, вылившиеся в понятия действительные наблюдения пронизывают все же рационалистическую поляризацию, вероятно, нашло отражение реальное, даже если и недостаточно интенсивное общение Гейнрота с «бедными безумными». Эта основа душевных расстройств, которую можно свести к формуле «утрата себя вследствие себялюбия», описывает, согласно Гейнроту, и состояние современного ему общества: «Значит, все мы душевнобольные, так как все мы живем в описанном состоянии» [239]. Этим он уже намечает средство воспитания буржуазного экономически развитого общества и моральную компенсацию экономических неудач. Ведь душевное расстройство является не только следствием эгоизма и проявляется не только субъективно в боли и недомогании, но заявляет о себе и объективно — в форме неудач, задержек в работе, беспоря-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 357 дочности в «деловых контактах, в экономических отношениях, в личных связях» [240]. Диететика — «психическая экономия», становится гарантом внешней экономической деятельности — она обещает ей успех в случае подчинения «святому разуму», религии, а в противном случае угрожает и неудачами, и ужасом неразумия [241]. Собственно терапия заключается — как уже говорилось — в насильственном возвращении неразумия к «разумной норме», химико- нравственной аналогией которого является «уравнение с противоположными коэффициентами», то есть своего рода борьба между планами врача и задатками пациента, борьба, в исходе которой, в силу теоретических, «объективно-моральных» причин, нельзя сомневаться, так как здоровый и набожный человек в конце концов, бесспорно, окажется сильнее больного и неверующего. В качестве «профилактики» Гейнрот предлагает «искоренение» всех душевных расстройств с помощью веры в Бога, посредством которой можно снять заложенное в человеке противоречие между «Я» и разумом, — это и доступная идеологизации теория уничтожения психически больных. Вера возвышает «Я», ведя его к самоуничтожению, а разум — к идее; она реализует идею и порождает единство «Я» и разума. Не иначе обстоит дело и с государствами, которые, как растения, должны принимать все более совершенные формы. До сих пор государства, по мнению Гейнрота, находились на уровне природы, считали себя самоцелью и пытались совершенствоваться с помощью революций. Теперь же, вместе со Священным союзом, впервые возникло содружество правителей, которые подчиняют свои государства христианской религии. Поэтому теперь закон государства может стать не только внешним, но и внутренним, божественным законом, который в состоянии, наконец, ограничить свободу произвола, что необходимо для внутреннего развития человека. До сих пор религиозное воспитание и дисциплина существовали в школе и церкви. Государственный организм как нравственная личность должен осуществлять их на уровне государства и гражданского
358 IV. ГЕРМАНИЯ права. До сих пор все заботились о деньгах и доходах. Но если Бог станет господствующей идеей государства, то все обратятся к вере, а евреев будут воспринимать всего лишь как «невоспитанных детей». Это тот путь, по которому мы, очищенные революцией, должны идти — все вместе, но прежде всего каждый в отдельности. Это одновременно и единственный разумный путь профилактики, то есть преодоления себялюбия, а вместе с тем и «искоренения» душевных расстройств [242]. Отношение Гете к антропологии Гейнрота могло быть только критическим: «Многие достоинства, которые приписываются этому труду, разрушает сам автор, выходя за границы, предписанные ему Богом и природой» [243]. Это те самые границы, которые в 1827 году по другому, но родственному поводу поставил государству И.Кр.А. Громан, не в связи с профилактическим устранением душевных расстройств, а с либеральных позиций оспаривая право государства на вынесение смертного приговора. Этот учитель гамбургской гимназии, находившийся под влиянием Галля и высказывавшийся по всем психиатрическим и судебным вопросам, писал так: «Жизнь, как и религия, выходит за пределы государственной власти. Вместе с религией начинается разумная жизнь, выходящая далеко за пределы гражданских законов. Но физическая жизнь протекает как за границами государства, так и в его пределах. <...> Государство выходит далеко за пределы правовой сферы, когда оно взимает жизнь в качестве контрибуции или хочет распоряжаться ею. <...> Государственная власть должна быть принуждающей, а не уничтожающей» [244]. Это относится уже к следующей главе. б) Домартовский период: «соматики» против «психиков» Тридцатыми годами XIX века датируется настоящая промышленная революция в Германии, начинается основанное на этом капиталистическое производство, либеральная тор-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 359 гово-промышленная буржуазия приобретает влияние в политической сфере, меняются социальные взгляды граждан, что приводит к переименованию «плебейского» сословия в представляющий постоянную угрозу класс «пролетариата». В дальнейшем благодаря университетам получают признание естественные науки, в том числе и в области медицинских специальностей. В литературе и искусстве начало «современности» относят к 1830 году [245]. А соматически ориентированная школа в психиатрии, вышедшая из больничной практики врачей и заинтересованная в лечении безумных — то есть всех безумных, включая и бедных, одерживает победу над профессорами с их натурфилософскими и идеалистическими теориями. Начало этого движения символизирует строительство первого на немецкой почве заведения нового типа, больницы Заксенберг недалеко от Шве- рина A830). Этот процесс, который на различных уровнях наталкивается на многочисленные препятствия и сопротивление со стороны то одной, то другой из господствующих точек зрения и сдерживается недостаточным развитием инфраструктуры, в 40-е годы и прежде всего во время революции 1848 года и связанных с нею событий становится необратимым. С Июльской революцией 1830 года новый импульс пришел из Франции, правда, повлекший за собой больше последствий в Бельгии [246], Польше и Италии, чем в Германии. В каком направлении развивались события видно из того, что в Гессене штурмом были взяты таможни [247]. С основанием Германского таможенного союза торгово-промышленная буржуазия не только внесла свой вклад в осуществление национального объединения — как и другие граждане путем организации союзов в сфере своей профессиональной деятельности, но, более того, так была создана последняя важная предпосылка индустриализации, то есть первого массового вложения постоянного капитала, после того как благодаря реформам бюрократов была реализована «свобода» заключения трудовых договоров, возникли «резервные армии» и были накоплены необходимые капиталы.
360 IV. ГЕРМАНИЯ С середины 30-х до середины 40-х годов прокатилась первая большая волна основания фабрик. Та, по меньшей мере, посредническая роль, которую в этом сыграло государство, способствовала тому, что в Германии эта волна совпала с первым подъемом в деле основания новых домов для умалишенных, в первую очередь, в первой половине 40-х годов, в то время как соответствующий первый апогей в Англии приходился на 1810 и 1820 годы, а во Франции на период между 1820 и 1830 годами [248]. Эти временные сдвиги между отдельными странами связаны с разным уровнем промышленного развития, с обусловленным им прогрессом дифференциации «резервуара» неразумных по степени их социальной полезности и с растущим вместе с механизацией давлением со стороны промышленности, стремящейся защитить производство и в конце концов само общество от непредсказуемого и неразумного поведения и добиться того, чтобы они функционировали «без перебоев». Эти экономические интересы полностью совпадали с основным намерением прусского правительства: воспитание благоразумия у граждан в том смысле, какой теперь приобрело понятие разума. Во всяком случае, налицо, по меньшей мере, один из мотивов того, почему в это время прусское правительство начало систематически поддерживать общественное попечение о безумных, свидетельством чего является то, что Альтенштейн в 1833 году заказал врачам М.В. фон Мандту и И.Н. Русту отчет о развитии домов для умалишенных в Англии и Франции [249]. Конечно, в это время экономическая экспансия еще сильно замедлялась недоверием полуабсолютистского государства к подобной независимой общественной деятельности, что немало способствовало участию либералов из сферы экономики в революции 1848 года. Так, например, даже в основании акционерных обществ видели опасное объединение частных лиц; давление на концессии прекратилось только в 1870 году [250]. Еще большую опасность усматривали в создании ученых и других союзов в сфере культуры и образования, что поэтому было трудно осуществить. К тому же
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 361 Гамбахское празднество* A832), спор между правыми и левыми гегельянцами, «Молодая Германия» с ее журналистами и «подрывающими устои интеллектуалами», а также восхищение «Геттингенской семеркой»** A837) свидетельствуют о том, что литературная общественность Германии, несмотря на цензуру и многочисленные предрассудки, становилась все более политизированной. Причиной того, что прогрессу психиатрии и подготовке ее организационного объединения на этом этапе способствовали не университеты, а больницы, была опека над академической сферой и реакционная политика при назначении на должности, хотя с другой точки зрения дома для умалишенных находились в большей зависимости от государства, чем университеты. Государство и экономика куда быстрее пришли к единой позиции в отношении пролетариата. Рабочие как «свободный» класс были необходимым условием существования промышленности, а вместе с тем и неотъемлемой составной частью общества в целом. В то же время уже в 30-е годы растет осознание того, что пролетариат — это понятие было тогда же заимствовано у Франции — как независимый фактор может поставить под угрозу гражданское общество и подорвать его именно потому, что оно все еще занято борьбой с сословными ограничениями. Если «плебейское» сословие существовало вне общества и настолько ниже его по уровню жизни, что это ограничивало его возможности воспроизводства, то пролетариат подчинялся закону экспансии и породил представление о зловещем, более ничем не сдерживаемом «буйном разрастании снизу», * Гамбахское празднество — политическая демонстрация 27 мая 1832 в деревне Гамбах в Баварии, участники которой требовали объединения Германии, введения конституционных свобод и превращения Германии в федеративную республику наподобие Швейцарского союза. — Прим. ред. ** В 1837 году из Геттингенского университета ушли семь наиболее видных профессоров — среди них были братья Гримм, физик В. Вебер и др. — в знак протеста против нарушения королем Эрнстом Августом ганноверской конституции. — Прим. ред.
362 IV. ГЕРМАНИЯ сопровождавшемся «потерей чувства справедливости, законности и чести». Это заметил уже Гегель, который предупреждал об опасностях, связанных с формированием двух- классового общества, когда «при избытке богатства гражданское общество недостаточно богато, то есть не обладает в достаточной мере лично ему принадлежащей собственностью, чтобы воспрепятствовать чрезмерному росту бедности и воспроизводству черни» [251]. Ввиду этого процесса проясняется положение государственных управленческих структур, которое усложнялось «запаздыванием». С одной стороны, хотели принять либеральную экономическую концепцию невмешательства (laissezfaire) и в течение длительного времени даже отвергали законы о бедных [252] как вмешательство в свободную игру сил. С другой стороны, пытались взять ситуацию в свои руки, оставляя в силе прежние ограничительные меры меркантилизма в сфере рабочей и социальной политики или возвращаясь к ним повторно. В 1827 году врач Вайнхольд для предотвращения опасности пауперизма предлагает ограничить либеральное право свободного передвижения и повсеместного проживания и ввести запрет на рождение детей для всех нищих и других «живущих вне брака, обедневших людей», для нетрудоспособных и больных, зависящих от поддержки общины, а также для «всей прислуги мужского пола, подмастерьев и учеников в городах и сельской местности» [253]. Положением о прислуге, например в Саксонии, еще в 1835 году вводится не только институт трудового соглашения, но за «господами» закрепляется и право применения телесных наказаний и «незначительных насильственных действий» [254]. Для позиции государства показательна его политика в рабочем вопросе при строительстве железных дорог, которым хотя и занимались частные предприниматели, но чье финансирование гарантировалось государством и не в последнюю очередь форсировалось именно потому, что казалось средством борьбы с бедностью рабочих масс. Забастовки, которые вспыхивали во всех областях Пруссии из-за нищенской и произвольно назначаемой заработной
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 363 платы, теперь впервые в таких масштабах подавлялись с помощью военной силы. Когда хагенский ландрат Г.В. Винке (младший) — настроенный скорее консервативно, чем либерально, — в 1846 году попытался возобновить государственную политику социальных обязательств, а на железной дороге ввести рабочий контроль над установлением заработной платы и государственные инстанции для улаживания конфликтов между рабочими и предпринимателями, этому помешало его министерство, которое встало на сторону партии предпринимателей, железнодорожного акционерного общества, и в своем предписании распорядилось придерживаться «свободного трудового договора» как высшего принципа, а в остальном использовать армию для подавления дальнейших беспорядков [255]. Соответственно и в сумасшедших домах того времени еще не отказываются от применения более или менее жестоких механических средств принуждения и «незначительных насильственных действий». Снова слышатся пугающие и напоминающие об осторожности советы строить сумасшедшие дома поблизости от гарнизонов, чтобы в случае мятежа могли, если потребуется, вмешаться военные [256]. Первые новые больницы с их коридорами и камерами — например Заксенберг A830) и Эрланген A846) — с архитектурной точки зрения все еще отчасти напоминают тюрьмы, а функциям обеспечения безопасности и изоляции по-прежнему отводится решающая роль [257]. Точно так же и в законодательстве безумные все еще характеризуются как опасные. В Силезии в 1833 году в распоряжении Верховного президиума понятие всеобщей опасности формулируется в неоднозначных и далеко идущих выражениях. При этом оказываются равнозначными: 1) приступы буйства, 2) высокая степень нечистоплотности, 3) склонность к самоубийству и 4) угроза общественному спокойствию, порядку и безопасности [258]. Психиатрия и как больничная практика, и как научная теория способна быть «либеральной» только в той мере, в какой либерализм проявился в экономической, политической,
364 IV. ГЕРМАНИЯ социально-попечительской и литературной деятельности граждан, независимой по отношению к государству, примером чего служат Англия и Франция. Но это все еще не имело места в Германии, несмотря на все потрясения до- мартовского периода [259], поэтому понятно, что и психиатрия была не в состоянии решительно раздвинуть заданные рамки. Более того, если речь идет о прусских психиатрах, прогрессивные изменения в этой области по-прежнему осуществляются отчасти благодаря либеральным реформам Альтенштайна и Шоэна. Именно Альтенштайн, веривший в необходимость воспитывать в подданных качества человека и гражданина, всю свою жизнь боролся с предпринимателями и коллегами по министерству за упразднение детского труда, превращавшего в иллюзию обязательное обучение. Он не только провел первое исследование по этому поводу и первым подготовил, правда, не имевший продолжения закон об ограничении детского труда A839), но и постоянно добивался улучшения положения безумных, причем ему приходилось еще и бороться с теми планами, которые были равнозначны возрождению изоляции XVIII века. Так, в 1832 году сословное представительство одной из прусских провинций решило объединить приюты для бедных в Тапиау и Грауденце с сумасшедшими домами. Альтенштайн направил приказ обер-президенту фон Шоэну, отменявший выполнение этого плана, поскольку уже давно известно, что подобное объединение противоречит требованиям гуманности и науки [260]. Впрочем, оказывается, что даже в этот противоречивый и переходный период можно было достичь определенных успехов, особенно в тех областях, где преобладало французское влияние, например, в Бадене, Вюртемберге, Баварии, которая была первым государством, учредившим психиатрические клиники при университетах, а в Пруссии, прежде всего, в Рейнской области. Несмотря на то что в домартовский период одержали победу соматически ориентированные психиатры, работавшие в больницах, показательным для 30-х годов стало сочинение одного профессора. Его автор, К.В. Иделер, который
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 365 будто бы способствовал светскому обращению Гейнрота, стал представителем тех, кого в качестве «психиков» противопоставляли «соматикам» — упрощенная поляризация, принятая в трудах по истории психиатрии для обозначения периода с 1805 по 1845 год, а в более широком смысле, конечно, и обозначение продолжающегося вплоть до сегодняшнего дня давнишнего спора в психиатрии. Вероятно, эти понятия будут особенно много значить для описываемого периода, если рассматривать их с абстрактной духовно-исторической точки зрения, в соответствии с которой Иделер и близкие к нему «психики», отказавшись от натурфилософии, пытались основать психиатрию на базе независимой психологии, в то время как «соматики», так сказать, отступили от натурфилософии, перейдя на другую сторону и намереваясь дать психиатрии чисто соматическое и медицинское обоснование. Тем не менее в данных общественных обстоятельствах обе партии оставались, каждая по-своему, во власти абсолюта, и ту и другую в более широком понимании еще можно назвать соматической. До сих пор упускали из виду тот важный факт, что «психик» Иделер, пройдя через психологическую теорию влечений, пришел к своего рода социологической психиатрии, первой и в определенном отношении единственной в Германии. Иделера часто называли немецким вариантом Эскироля. В действительности же оба пытались включить безумие в реальную «игру сил» гражданского общества. Различие заключается в том, что это общество пришло к власти во Франции во времена короля-буржуа и Конта, а в домартовский период в Германии оно только вступило в борьбу за власть против полуабсолютистского государства. Так, Эскироль является представителем самого гражданского общества и решает проблему социальной интеграции порождаемого этим обществом неразумия. Иделер, напротив, с удивительной точностью отражает амбивалентность своего работодателя, прусского государства, по отношению к экономическому либерализму граждан, с одной стороны, и политическому — с другой. Его «Очерки» 1835 года посвящены министру фон Альтенштайну, который со-
366 IV. ГЕРМАНИЯ стоял с ним в дружеских отношениях. С Иделера в области психиатрии начинается то абстрактное, нашедшее выражение в бесчисленных диспутах противостояние между ориентирующимися на гуманитарные — а в этих рамках и общественные — науки идеалистами, которые поддерживают более или менее консервативное государство, прежде всего, влияющее на социальную интеграцию, и опирающимися на естественные науки материалистами, которые, в первую очередь, говорят об эмансипации всех общественных сил и уже откровенно о политическом либерализме. Это противостояние сдерживало социосоматическое мышление в Германии — как пытались утверждать, вплоть до сегодняшнего дня — в той же мере, в какой в Англии и Франции подобное препятствие то и дело могло возникнуть в связи с переработкой традиции Просвещения XVIII века [261]. Иделер A795-1860), сын пастора из Пригница, изучал медицину в Берлине. Из «эпохи великих событий» ему досталось пережить только национальную победу над Наполеоном: в 1815 году в качестве прусского военного хирурга он прошел весь путь до Парижа. После 1820 года он занимался врачебной практикой, до тех пор пока благодаря своему другу Лангерману не получил должность заведующего психиатрическим отделением берлинской больницы Шарите. Здесь в 1839 году он возглавил кафедру психиатрии, а с 1840 по 1860 год был независимым директором вновь открытой психиатрической клиники. Самым волнующим в жизни этого религиозного, влюбленного в музыку и углубленного в себя человека, страдавшего депрессивно-ипохондрическими фазами, была связь теории и практики. Иделер был охвачен миссионерской страстью поучать и воспитывать как своих студентов, так и своих безумных. За его письменным столом (но только здесь) возникали многочисленные объемные труды, которые начинались и заканчивались словами о самоопределении человека и нравственном обновлении индивидуума и общества. Однако на практике, в реальном положении своих безумных пациентов, он ничего не изменил. Гротескный инструментарий механи-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 367 ческих средств принуждения, относящихся еще ко временам Хорна, продолжал применяться и под началом Иделе- ра с 1828 по 1860 год, по существу, в неизмененном виде. Сообщают, что он собирал около 50 безумных и обращался к ним с проповедью, чтобы вернуть им разум. Он бывал доволен, если после этого хотя бы один пациент объявлял о своем раскаянии. Прекословившие отправлялись на вращающийся стул, подвергались принудительному стоянию или сходным видам дисциплинарного воздействия [262]. Такое поведение Иделера охотно называют парадоксальным и необъяснимым ввиду его гуманного образа мыслей и этической теории. Но парадоксы тут не при чем. Напротив, здесь верно лишь то, о чем уже говорилось в связи с Лан- германом и Хорном и что было одним из возможных выводов из философии Канта: безусловность нравственности, требованиям которой субъект обязан подчиняться, исходя из общих задатков, узаконивает почти каждое средство, любое насилие, нацеленное на то, чтобы привести его к победе, к прорыву всех внешних препятствий и преград и обузданию их внутренних коррелятов, страстей. Наряду с психиатрической практикой это отражается и на судебной сфере, в которой для Иделера «безразлично» — по сравнению с внутренне необходимым «ригоризмом права», то есть предпосылкой разумной нравственной свободы как абсолютным принципом — осуждение или оправдание выпадает в отдельном случае [263]. Поскольку в психиатрической терапии процесс подчинения абсолютному нравственному принципу и его также заранее заданным институтам является внутренним, теория Иделера ведет к легитимации существующего порядка, включая принудительный инструментарий Шарите. Поэтому кажется вполне логичным, что в течение 32 лет ничего не изменилось в положении тамошних безумных; ведь «чистому мыслителю», каковым считал себя Иделер, есть дело только до «внутренних необхо- димостей», идей, и такой человек никогда не взбунтуется, никогда не захочет перестроить мир [264] — формулировки, в заострении которых уже как будто заложено их об-
368 IV. ГЕРМАНИЯ ратное прочтение Карлом Марксом; к тому же реальным противником Иделера, действительно, был и материалистически мыслящий врач, и коммунист, и революционные «массы», что еще предстоит показать. В своих «Очерках по психиатрии» Иделер отвергает всю прежнюю психологию, так как она либо слишком он- тологична, либо слишком логична и, вероятно, забывает о том, что страсти, влечения становятся движущей силой воли, так как «вытесняют из сознания все противоречащие им идеи» [265]. Психология Иделера, напротив, эмпирическая и этическая одновременно. В ее основу положен категорический императив Канта, безусловное признание нравственного закона. Но Кант еще не мог завершить раскола человеческого организма, разрыва между мышлением и желанием, наукой и нравственностью, чьим относительным единством был характер (Gemiit), так как «нравственность и есть высшее проявление характера». Поэтому каждое стремление души, каждое влечение в силу свободного побуждения стремится стать бесконечным и напористым, то есть страстью, но в то же время в силу внутренней потребности связано с «болезненным самообманом», аскетизмом, «воспитанием характера» [266]. Это применимо и к обществу, которое хотя и заботится о либеральном развитии своих сил, но чьи дисциплина, аскетичность и гармония подчиняются высшим целям, нравственному закону и его институтам (государства, семьи, воспитания, права, религии). Только в этих нравственных границах царит свобода воли, допускается наслаждение и в то же время возможна эмпирическая психология (и психиатрия). Тут-то и следует признать, прежде всего, «полную зависимость разума от душевных побуждений»; взаимосвязь побуждений друг с другом «динамична», лишена логики, поэтому не может быть выражена непосредственно в языке, в силу этого психолог- эмпирик ограничен «чисто историческими знаниями» и может выполнить свою диагностическую задачу только путем анализа связей между побуждениями и действиями. Психолог подобен историку, который знаком с «прообраза-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 369 ми душевных сил», но из-за бесконечной изменчивости их внешних проявлений может заниматься лишь «пророчеством, обращенным назад». Так же и «практический гений» психолога только благодаря «непринужденному такту» и развитию собственных душевных склонностей познает, в каких преобладающих стремлениях индивид — как характер — остается верным себе вопреки всем внешним влияниям, сохраняет свою личность. Врачи-материалисты, напротив, ставят органические данные выше нравственных и поэтому оправдывают, например, убийцу, «чтобы как будто разрушить духовную автократию». Они пытаются выстроить нравственные силы, исходя из низшего уровня жизненной организации, что Иделер стремится довести ad absurdum одним замечанием, которое в абстрактной и завуалированной форме предвосхищает будущий поворот к психоанализу: если бы — говорит Иделер — это было так, то любой бы отважился назвать «известный акт» ниже пояса великим нравственным действием [267]. Напротив, для Иделера очевидно, что только с появлением вечного человеческого образа в христианстве как народы, так и индивиды не должны более развиваться по законам природы в сторону односторонности и саморазрушения, но могут быть воспитаны в целях гармоничного раскрытия всех сил, поэтому работа в заведениях перестала быть бессмысленным устроением преград. В силу этого Иделер называет свою науку в целом, то есть исследование эмпирических душевных сил и благоприятных условий нравственного воспитания, «практической философией». Душа сама создает свои раздражители — по собственным причинам — без вмешательства тела. Поэтому должно существовать «столько же значительных душевных побуждений, сколько изначально существует различных направлений, куда устремляется душа», причем «влечение» только в том случае является «существенным», если оно «возникает до всякой культуры» и необходимо «для поддержания общественного состояния» [268]. На этом основана как идентичность индивидуального характера, так и его повторение 24А-ЮМ
370 IV. ГЕРМАНИЯ в мировой истории. Для поддержания общественного состояния общества важны, прежде всего, институты собственности и сословные различия, что стало особенно ясно после ужасов Французской революции. Эгоизм и стремление к обогащению необходимы, так как на них построено гражданское общество, но, конечно, только в границах нравственности и во имя нее. Тем самым Иделер еще более отчетливо выражает двойственную позицию прусского государства по отношению к обществу в домартовский период. Точно так же стабилизируют общество прилежание и труд как нравственная самоцель, так как это предохраняет от «диких страстей толпы». Богатство воспитывает добродетель почитания, так же как признание сословных различий — даже в лечении безумных — заостряет разум [269]. И наконец, вера в благо является для Иделера основным и обязательным допущением, в то время как материалистические сомнения в нем «напрямую уводят человека с арены деятельности». Критическое отношение Иделера к тем, кого он с материалистических позиций назвал «соматиками», — Якоби, Фридрейху, Гроосу, которые, разумеется, сами себя никогда бы так не назвали, основано на его позитивном понимании «самостоятельности души». Характер (Gemiit) управляет соматическими процессами, боль — это только сдерживаемое побуждение; физическая обусловленность задатков и темпераментов для него «ничто с точки зрения науки», а конституцию, здоровье и болезнь можно интерпретировать непосредственно с позиций психологии и проследить их историю вплоть до раннего детства. Впрочем, «бесконечное разрастание» одного влечения и его превращение в страсть за счет всех остальных влечений, что означает его безнравственность, невозможно в органической жизни [270]. Даже Пинеля Иделер считает не только чересчур соматичным, но и слишком либеральным, слишком снисходительным в своих этических суждениях, так как он допускает проявление болезненного автоматизма там, где индивида, напротив, следует винить в необузданной страсти. Ему больше
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 371 нравится размышлявший о социальной интеграции Эски- роль, чью нравственно-социологическую этиологию и тезис о возникновении безумия из страсти он перенимает. Хотя Иделер одобряет повышенные нравственные и педагогические требования, которые предъявляет к человеку Гейнрот, но он отвергает гипотезу Шеллинга о существовании принципа абсолютного зла, так как это подрывает систему безусловной нравственной ответственности человека. Авторитетами для Иделера остаются Лангерман и Шталь. У них он находит примирение идеализма и материализма, под которым он понимает, конечно, победу первого над вторым [271] и, более конкретно, психогенное происхождение безумия, развивающегося из страсти: «Одним словом, безумный — это персонифицированная страсть, которая заполняет каждую клеточку его существа и использует для своего развития всю его духовную и физическую жизнь» [272]. Эта генетическая связь позволяет Иделеру сравнивать неразумие безумных и неразумие материалистов и других политических бунтовщиков, вследствие чего его психиатрия более явственно, чем когда-либо прежде, может быть использована в целях идеологической агитации в поддержку существующих государственных институтов. Поэтому понятию «ошибочное мировоззрение» [273] безумных, предложенному Иделером, еще до начала империалистической эпохи придавался политический оттенок. Если безумие является «неприкрытым стремлением разрушить порядок и взаимосвязь явлений», то следует признать, что «нынешние штюрмеры» и революционеры олицетворяют не что иное, как страсть и безумие. Единственное различие состоит в том, что безумный уединяется, литератор вмешивается. Неразумие безумия, благодаря Иделеру, приобретает здесь, на новой ступени интеграции «изнутри управляемого общества» [273а], функцию доказательства от противного, подтверждая тот постулат, что разумность и нравственность состоят в осознании господствующих представлений и институтов: «Таким образом, безумие представляет собой только любую бессмыслицу, противоречащую господствующим
.472 IV. ГЕРМАНИЯ понятиям, которая не может перебороть их, а поэтому лишает характер (Gemiit) всякой выдержки, так что по контрасту с первыми проявляется еще ярче». Так как именно в либеральном экономически развитом обществе неизбежно господствуют страсти, большинство людей следовало бы отправить в сумасшедший дом; но кабинетный психиатр Иделер боится остаться без пропитания, так как в этом случае замерла бы вся трудовая жизнь [274]. Так же как в индивидуальном развитии эгоистические побуждения превалируют над нравственными, революция хотя и была эпохой сатанинских преступлений, а со времен Робеспьера и вовсе «республикой каннибалов», но за ней следовали 40 лет нравственного прогресса, так как люди осознали необходимость поддерживающих порядок позитивных законов и безусловного послушания и научились тому, что даже деспотия лучше разъяренной толпы народа и что она стоит на службе человечества, когда «с оружием в руках» приходится выполнять «приказы властелина для восстановления порядка и законности в борьбе с неукротимыми бунтовщиками» [275]. Так же как при лечении безумных, здесь действует правило, согласно которому воспитание самоопределения [276] и гармонии побуждений делает невозможным любое бунтарство. Если Просвещение боролось с ограниченностью средневековья, то теперь, напротив, нужно упразднить ничем не сдерживаемый либерализм или облагородить его путем «ограничений», не экономических, а морально-политических. Подобно тому как «природный гений» проявляется уже в ребенке, который послушен сам, а не требует уступчивости, так и аристократия друзей истины, знающая «подлинные потребности», уважает цензуру и не имеет ничего общего с парламентами и политическими (партийными) газетами Франции, Англии и Америки [277]. Искусство и литература тоже отступили от первоначальной цели нравственного союза: Вольтер был только разрушителем, Гюго, Дюма и Жорж Санд пытались раскрыть человеческую природу исключительно в ее порочности, а Руссо, «который хотел экспромтом со-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 373 здать новый мировой порядок на руинах старого, который хотел даже разрушить все законы», убедительно доказывает, что «идея, которая порывает с медленным ходом своего развития, чтобы достичь своей цели посредством скачка, обречена на вырождение и безумие» [278]. В то время как после революции вследствие активности масс, «рабочего класса», французы все еще не пришли к спокойствию, Германия, в которой правили «мудрые правители, прославленные герои», обрела устойчивость [279]. Иделер с оптимизмом оценивает одновременное влияние «мудрых правителей» и экономической экспансии в Германии: заболеваемость снижается, численность населения растет, так что экономика укрепляется, а значит, нужно основывать и колонии; в то же время жизнь становится более естественной, «жизненный настрой» более устойчивым, чем во время революции, в то время как рост психических заболеваний нужно отнести лишь на счет «обманчивого либерализма» [280]. Иделер путем своего нравственно-социологического «генетического толкования» сравнивает психиатра с «мудрым правителем», управляющим биографиями своих виновных пациентов: «Безумие — это <...> всегда проявление абсолютного и длительного подчинения благоразумия повышенной страсти, развитие которой до такой степени надо рассматривать как общий итог всех предшествующих жизненных обстоятельств и их взаимосвязей с внешним миром» [281]. Таким образом, с Иделе- ром гуманитарно-идеалистическая психиатрия «психиков» становится составной частью тех поддерживающих государство воспитательных институтов ограничения и подавления, которые ради того, чтобы легитимировать и компенсировать экономическую экспансию общественных сил, за злоупотребление свободной реализацией устремлений и интересов морального и политического характера угрожают индивидам определенными наказаниями — в данном случае неразумием безумия [282]. Таковы же и обязанности психиатра перед судом, согласно учебнику Иделера по судебной псхиатрии: нравствен-
374 IV. ГЕРМАНИЯ ная свобода как высший позитивный правовой принцип, из которого следует, что наказание является средством устрашения, гарантирующим «спокойствие народа», справедлив и для эксперта-психиатра, который, исходя из того же высшего принципа, формирует свое представление об «объективной патологии», то есть, основываясь на психологии, выводит «генетические взаимосвязи между мотивом поступка и всей предшествующей жизнью» обвиняемого [283]. Врачи-материалисты, напротив, могут и здесь предложить только свою субъективную гипотезу, согласно которой безумие является заболеванием мозга. При этом они подрывают основы не только государства и культуры, но и самой науки, а вместе с тем напрашиваются на «уничтожающую цензуру всех благонамеренных» [284]. Тем самым Иделер настаивает на том, что в индустриализирующемся обществе экономическое требование превращения дисциплины в самодисциплину относится и к науке. Так как мы не хотели бы, чтобы в науке была полиция, то есть чтобы психиатрия оставалась полицейской наукой, то «взамен мы берем на себя <...> непреложное обязательство беспощадно преследовать любое учение, которое подрывает всякие основы благополучия, и будучи обнародовано коварными подстрекателями во времена массовых волнений, отравляет своим ядом нерассуждающую толпу и доводит ее до яростного исступления» [285]. С инквизиторским пылом охранителя государственности Иделер составляет черный список позиций, разрушающих правовые понятия, а вместе с тем и общество, список, который и после его смерти позволял немецкой психиатрии рассматривать разумие и неразумие с предвзятой политической точки зрения: «Фатализм, который, отрицая любую религиозную потребность, считает мир порождением железной необходимости, чей механический закон детерминизма превращает людей в автоматы, которые приводятся в движение невидимыми нитями в мировом театре марионеток, создавая обманчивое впечатление, что они действуют по собственному желанию; сенсуализм, который, будучи лишен всякой творческой и ду-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 375 ховной силы, насмехается над всеми недостижимыми для него сверхчувственными понятиями как пустым самообманом, допуская существование только осязаемых истин; химера сравнительной психологии, которая хочет истолковать тайны человеской души на основе жизни животных (у которых нет ни истории, ни культуры, которые являются только часовым механизмом) <...>; пустой скептицизм, который, сознавая свою беспринципность, вынужден приписывать ее и другим, а в силу этого не способен к какому-либо глубокому исследованию запутанных взаимосвязей, диалектически разлагает их на громкие противоречия и поэтому служит эгоизму, который может достичь удовлетворения только путем нарушения правовых и нравственных принципов; высокомерие, которое сравнивает с землей духовный труд тысячелетий как изжившую себя глупость и прославляет свою сиюминутную мудрость как провозглашение нового, лучшего мирового порядка; коммунизм, который хотел бы разрушить до основания поддерживаемое законами состояние народов, чтобы осуществить свой безумный план облагодетельствования народа, и поэтому пишет слово «свобода» на знамени мятежа» [286]. В то время как идеалистическая психиатрия «психи- ков» отождествлялась с государством [287], вместе с ним переживала кризис и с началом революции 1848 года на какое-то время утратила свою актуальность, отчего и социологический подход Иделера не находил отклика, больницы стали инициаторами новой попытки обособления от предшествующей философской психиатрии. Сложилась группа «соматиков», которые, несомненно, прикладывали значительно больше усилий, чем профессора, чтобы установить связь с домартовскими тенденциями либерального гражданского общества, то есть отталкиваться от эмпирических данных наблюдений, доступных им как директорам больниц, больше опираться на французскую и английскую психиатрию, обогнать философию с помощью науки, следуя при этом, в первую очередь, естественнонаучному материалистическому развитию общей медицины, начавше-
376 IV. ГЕРМАНИЯ муся в Германии благодаря физиологии И. Мюллера (с 1833 года) и клеточной теории Шванна и Шлейдена A838-1839), дорогу к которой проложил технический прогресс. В дальнейшем эти «соматики» с помощью либеральных мер пытались смягчить педагогический ригоризм в практике сумасшедших домов. Применяя к безумным терапию, тоже ориентированную на тело, они учились больше внимания уделять материальному положению пациентов. Наконец, они были более открыты, чем их академические противники, в отношении стремлений к политической либерализации. Поэтому к ним примкнули и те психиатры, которые прежде могли пострадать от политических преследований [288]. К группе «соматиков» следует отнести: 1) как директоров или врачей больниц: М. Якоби, Ф. Бир- да и В. Рихарца в Зигбурге; К.Ф. Флемминга, который реализовал неслыханную по тем временам идею, в 1830 году построив свою больницу Заксенберг не в сельском уединении, как того требовала романтическая традиция, а рядом с городом (Шверином). Ф. Нассе, который хотя и был профессором в Бонне и всего лишь директором одной частной лечебницы, но очень рано сделал наблюдение основой медицинской методологии и систематизировал ее, и который был первым психиатром, принявшим ассоциативную психологию Гербарта [289]. К.Ф.В. Роллер, который основал отдаленную баденскую больницу Илленау A842) и руководил ею: она стала примером осуществления идеи больницы как «большой семьи», получившей широкое распространение в середине века. Он опирался как на известных ему французских психиатров, так и на консервативно и антика- питалистически настроенного лорда Эшли, проявлявшего сочувствие к рабочим и безумным. Таким образом, Роллер превратил «проблему безумных» в неотъемлемую составную часть «социального вопроса»; опираясь на основанное им «государственное объединение врачей», он настаивал на общих социальных реформах и разработал проект законодательной и государственной защиты безумных в Баде- не [290]. Наконец, Э.А. Целлер, который — так же, как Рол-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 377 лер — с 1834 года руководил новой больницей Винненталь в Вюртемберге и модифицировал средства педагогического принуждения с помощью как соматических методов лечения, так и духовного воздействия. Он передал своему ученику Гризингеру идею Гислена о «едином психозе» (различные формы безумия не независимы друг от друга, это всего лишь следующие друг за другом стадии единого болезненного процесса), он лишил мифического ореола «Пророчицу из Преворста» Ю. Кернера [291] и, как многие его коллеги, проявил себя в музыке и поэзии и поэтому большинству скорее известен как автор евангельских хоралов; 2) к числу «соматиков» не случайно относятся судебные врачи, например Фридрейх и Блумрёдер, так как уже утрированная позиция Иделера в отношении судебных вопросов позволяет предположить, что многие судебные врачи стремятся обосновать престиж своей работы скорее с помощью соматологической теории, чем принципа нравственной свободы. Поэтому они отдают предпочтение естественно-научной либеральной оппозиции; 3) наконец, к «соматикам» примыкают и некоторые интересующиеся психиатрией профессора, занимающиеся общей медициной. Из них здесь нужно упомянуть только К.Ф. Бурдаха, который высказывался в духе «соматиков» и произнес речь, сыгравшую значительную роль в зарождении революционных настроений 1848 года, когда в 1844 году на праздновании 300-летия по-старолиберальному свободного Кенигсбергского университета он в качестве проректора открыто обвинил присутствовавшего там реакционного министра по делам культов Айхгорна во всеобщем упадке [292]. Эпоха «соматиков» — как и политический домартовский период — начинается около 1830 года. На 1830 год приходится не только постройка первого нового лечебного заведения, но и крайне важное для теории сочинение Якоби, о котором речь еще впереди. А в 1831 году появляется первая работа, целиком посвященная больничной практике. Ее автор, Роллер, провозглашает «новую эру» в лечении безумных, где не должно быть места поискам вины или неви-
378 IV. ГЕРМАНИЯ новности безумных, «приговору», а возможны лишь «помощь и сострадание» к ним [293]. В общем наступлении на идеалистически философскую и теологическую психиатрию Иделера и Гейнрота все они едины. Если Иделер пытался опереться на «практический разум» Канта, то «соматики» искали опору в его «теоретическом разуме», притом через посредство философа Якоба Фриза, который в своей «Психологической антропологии» A820-1821) требовал избавить психиатрию от этико-религиозных спекуляций и сделать ее фундаментом точные и естественные науки позитивистского реализма [294]. Не только Иделер заметил у Канта разрыв между мышлением и желанием. Тот факт, что оба направления психиатрии, хотя и исходившие из разных социологических предпосылок (университет против больницы), пытались примкнуть к теории Канта соответственно с двух противоположных концов, выделяет и в этой области ту точку, в которой наука и философия угрожают окончательно разойтись, а теория и практика так же, как интеграция и эмансипация, подвергаются опасности отказа или от посредничества разума как критической шкалы для оценки требований Просвещения, или от столь же критического подхода к строгости эмпирической, хотя, может быть, только гипотетически-экспериментальной и контролируемой реализации теоретических и практических представлений. Противостояние обеих психиатрических школ под абстрактно-альтернативной и неожиданной формулой «сома- тики» против «психиков» указывает на эту опасность. Конечно, можно защищать утверждение, что исторически «соматики» были «правы». Это следует уже хотя бы из отсутствия интереса к «настоящим» безумным со стороны Гейнрота и Иделера, а также появившихся позднее натурфилософов реакционно-оккультистского толка. Интересно провести параллель с синхронно развивавшейся физиологией. Согласно Темкину [295], французские физиологи от Кабаниса, Биша и Маженди вплоть до Клода Бернара никогда не теряли связи со своей философской традицией (с Локком и Кондильяком так же, как и со школой Монпе-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 379 лье), поэтому их материализм не был столь механистичен, чтобы потерять из поля зрения проблему соотношения «цель — средство» и вопросы живой организации, а вследствие этого сохранялся более или менее виталистический материализм. Немецким физиологам, напротив, романтизм отрезал связь с философской традицией XVIII века. В лице идеализма и натурфилософии им пришлось бороться с могущественным противником, толкавшим их к тому же в ряды политической оппозиции, когда в конце 30-х годов они попытались основать собственную науку. Жертвой этой суровой борьбы, ориентированной на требования безусловности, стали виталистические элементы натурфилософии. Согласно Темкину, получилось так, что значительная часть немецких физиологов — Шванн, К. Фохт, Молешотт, Бюх- нер, Дюбуа-Реймон, учитель Фрейда Брюкке, а также психолог Лотце и левогегельянец Л. Фейербах апеллировали не столько к биологии, сколько к биофизике и биохимии, а также к математическому анализу. Их материализм был не способен интегрировать витализм; он оказался гораздо более механистическим, чем во Франции, и развивался под угрозой превращения в «вульгарный материализм» — в том смысле, как его критически понимал Маркс, а поэтому с легкостью был признан ошибочным. Психиатрия достигла этого уровня в полном объеме, пожалуй, в 60-е годы. Однако сравнение проясняет и позицию «соматиков», и их абстрактно-радикальную антитети- ку по отношению к «психикам». На самом деле они были не в состоянии сделать решающий шаг за ее пределы. К тому же они оставались во власти натурфилософии. Недаром Нассе был (единственным настоящим) учеником Рай- ля, а Якоби — сыном философа Ф.Г. Якоби, направляющего от Канта к Шеллингу. Большинство «соматиков» только потому связывали безумие с физической болезнью, что для них душа как Божественное в человеке, в натурфилософском смысле, не могла заболеть. Проведение аналогий между различными органами тела, прежде всего кровью, и психическими функциями часто мало отличается от поиска
380 IV. ГЕРМАНИЯ взаимосвязей, предпринимавшегося психиатрами натурфилософской ориентации. Это приводит, в сущности, к формальной противоположности между ними и «психиками»: в обоих лагерях определения в равной мере априорны и обособлены, а различие заключается лишь в том, что одни рассматривают патогенез безумия как психический, а другие — как соматический. Все же не приходится сомневаться в том, что путь к становлению психиатрической науки мог пролегать только через «соматиков». Освобождение науки от онтологических и теологических предпосылок и освобождение безумных от религиозной вины и педагогически обоснованного механического принуждения могло стать целью психиатрии только вследствие радикального сомнения в абсолютности всех философий и институтов, даже если при этом исчезала антропология. Все же «сома- тики» дали первый толчок этому процессу, несмотря на то что сами они ни теоретически, ни практически (большинство из них все еще не принимало отмену принуждения точно так же, как и клиническое учение) не были способны осуществить этот прорыв. Наиболее ярким представителем «соматиков» является Максимилиан Якоби A775-1858) [296]. Он вырос в Дюссельдорфе. Благодаря своему знаменитому отцу, он познакомился с Гете и Клаудиусом. Изучал медицину в Йене, Геттингене и — что особенно важно — в Эдинбурге. В Лондоне он получил специальность хирурга. Позднее жил в Мюнхене и участвовал в реорганизации санитарного дела в Баварии. Закончив свою врачебную практику в Зальцбурге, Якоби вернулся в Дюссельдорф, где добился положения правительственного и медицинского советника. Занимая эту должность, он основывал дома для умалишенных в Рейнской провинции, в Зигбурге — в сотрудничестве с министром Альтенштайном. Этим заведением он руководил с момента открытия A825) до смерти. Режим Якоби был, правда, скорее патриархальным, как это свойственно его теоретическим противникам в вопросах педагогической строгости. Достоинства и ограничения заведенного им порядка обус-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 381 ловлены тем, что он принял во внимание сочинение Тьюка от 1813 года, а в 1822 году перевел его на немецкий язык [297], но продолжал отвергать принцип нестеснения. Он уволил самого талантливого из своих ассистентов, Ф. Бирда, когда тот захотел заменить моральное принуждение в процессе лечения свободными занятиями пациентов. Позднее Якоби, что показательно, стал объектом теоретических и практических нападок со стороны обоих важнейших течений буржуазного либерализма, естественнонаучного и экономического материализма: на критике теории Якоби Гризингер построил свой собственный метод, а власти, которым Якоби всегда честно служил, осудили его деятельность в больнице с точки зрения чуждого ему экономического рационализма, раскрыли чрезмерные и дорогостоящие траты в работе заведения, что никак не могло быть связано с эффективностью лечения, раскритиковали его нерентабельность и попытались заменить надзирателей более дешевыми медсестрами из религиозных организаций. Гуманное возражение Якоби, что при лечении «бедных безумных» не следует думать о затратах, не было поддержано обществом, движимым капиталистической рационализацией, а поставлено в зависимость от результатов. Тем временем Блазиус в своей работе «Управляемое безумие» более детально исследовал эти разногласия. При этом выяснилось, что больница Зигбурга, будучи «образцовым заведением», принимала только состоятельных психически больных с более благоприятными шансами на излечение. Следствием этого стало то, что на приписанной к больнице территории, главным образом в районе Дюссельдорфа, общее медицинское обслуживание менее обеспеченных психически больных было куда хуже, что вызвало справедливое негодование со стороны административных органов, отвечавших за медицинское обеспечение всего населения. Это первый пример и сегодня существующих разногласий между психиатрическими отделениями больниц общего профиля и крупными больницами земель. Свой вклад в этот спор внес доктор Рихарц, впрочем работавший в Зиг-
382 IV. ГЕРМАНИЯ бурге, когда в 1847 году в Киле на собрании естествоиспытателей он выступил с докладом «О преимуществах нескольких небольших, размещенных на части земли (Land) государственных заведений для лечения безумных перед одной единственной большой центральной больницей». Он перечислил преимущества маленьких больниц, которые должны находиться поблизости от общин, в то время как для неизлечимых больных необходимо центральное попечительское заведение с большой зоной обслуживания. Здесь мы снова сталкиваемся со случаем, когда на основе представлений об образцовом лечебном учреждении может проявиться интерес исключительно к излечимым пациентам, в то время как у врача, занимающегося терапией, пропадает интерес к так называемым неизлечимым. Теория Якоби в общих чертах была готова уже в 1821 году, когда для обоснования психиатрии он требует использовать знания других отраслей медицины и опыта других стран и опираться только на «строжайшее научное наблюдение и индукцию» [298], хотя до сих пор он и сам видел немногих безумных. Он завершает свою теорию в 1830 году, ее центральный тезис отражен уже в заглавии его сочинения: «Наблюдения относительно патологии и терапии заболеваний, связанных с безумием». Он полемизирует с Гей- нротом, чьи идеи он как будто выворачивает наизнанку — не соматические расстройства являются следствием безумия, первоначально возникшего в силу психических и нравственных причин, а то и вовсе под воздействием греха, но у истоков безумия всегда стоит соматическая болезнь, которая уже во вторую очередь может отразиться на психических функциях и даже вылиться в безумие. Безумие служит всего лишь симптомом соматического заболевания. Поэтому можно говорить только о «заболеваниях, связанных с безумием». Таков, в лучшем смысле, либеральный, естественно-научный и эмансипаторский план Якоби по защите безумных от принципиального тезиса психиатров христианского философского направления, утверждающих, что безумие возникает по собственной вине. Поэтому Якоби
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 383 оспаривает то, что психопатология может развиться из нормальной психологии; и поэтому он подчеркивает чуждое и объективно недоступное в протекании болезни у безумных. Тем самым он утверждает то, что является вероятностью для каждого человека и действительностью для безумных: подверженность внешнему, чужому, вещественному — соматическому заболеванию — без субъективной вины, в силу объективной необходимости и без возможности защитить себя собственными силами от болезни, отчуждения, овеществления. Это относится как к мыслям и чувствам, так и к поступкам. Здесь мы подходим к той точке, в которой психиатрия Шеллинга пытается эмпирически и всерьез преодолеть «ложное единство», действительность и непроницаемость неразумия. И здесь начинается процесс, который в сфере идеологических проблем, теперь, правда, весьма далеких от психиатрического мышления — хотя и иначе, чем у энциклопедистов XVIII века, приводит к Марксу, в противовес идеализму настаивающему на объективной непроницаемости ложного сознания, поскольку и в зависимости от того, насколько оно функционально зависит от соответствующих материальных отношений [299]. Для Якоби психиатрия Гейнрота представляет собой не что иное, как злостный приговор человеку, который не может защититься от своей явной чужеродности. Он отказывается признать, что у безумных можно требовать отчета за их болезнь и ее возникновение, ссылаясь на безусловность их нравственной свободы, он отказывается признать и то, что психиатр, даже с психотерапевтическими целями, может предъявлять подобное требование, которое легко превращается в притязание на власть [300]. Разумеется, у Якоби эта точка зрения включена во все еще широкие натурфилософские рамки. Так как возникновение безумия из соматического заболевания теперь превращается в постулат, в некоторых привлекаемых историях болезни самым незначительным соматическим странностям приписывается своя роль в патогенезе. Абсолютное разграничение здоровья и болезни необходимо не только по эмпи-
384 IV. ГЕРМАНИЯ рическим, но и по высшим и в то же время политическим причинам, «так как на этом основана вера в божественную и человеческую справедливость, и без этого не могла бы возникнуть ни этика, ни законодательство, но оба, несомненно, превратились бы в бессмыслицу, в то время как гуманное бытие в целом лишилось бы всякого твердого основания, исходя из которого и в силу привитых ему идей добра, истины и красоты оно должно прийти к нравственности, религии и благочестию» [301]. Это, в конце концов, еще одна добрая часть пути от Якоби к позитивистскому разделению труда между физическим и «высшим» духовным миром. Но, скорее, между обоими мирами существует родство: в ритме. Болезнь — это аритмия, а выздоровление — возвращение к ритму, то есть развитие «чувства порядка, меры и такта» [302]. В целом, перевес органических или психических симптомов при болезни определяется только индивидуальными особенностями темперамента, который сохраняет свое фундаментальное значение потому, что местом пребывания души является не мозг и не нервная система, а весь человеческий организм [303]. Правда, и история формирует темперамент. Так, евреи сохраняют свою физическую и психическую структуру в силу неизменности их религиозного и политического состояния; и даже принадлежность к определенному сословию или семье накладывает свой отпечаток на тело [304]. Но возникновение болезни всегда начинается с тела и того переворота, который нарушает гармонию темперамента. По тому же пути должна идти терапия, даже если она ориентирована на психику [305]. Если Якоби и трактует основные формы безумия традиционным образом, он уже не настаивает на замкнутости системы, обусловленной неким основополагающим принципом, как это принято у «психиков». Вирш [306] указывает, что все выпавшее из системы Якоби — «врожденные пороки и дефицитарные состояния», «переход основных форм во вторичные состояния» и «нравственные извращения и деградация» — отмечает то, что в последней трети XIX века оказалось самой насущной проблемой: состояния
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 385 слабоумия и психопатии, сексуальные извращения и хронические психозы или психозы, заканчивающиеся дефектными состояниями. в) Революция, реформа в медицине и психиатрическая парадигма (Гризингер) В том самом 1844 году, когда Якоби опубликовал свою монографию о буйном помешательстве (почти на 1000 страниц), произошло одно событие, которое, в известной мере, придало законченную форму победе больничных психиатров, то есть «соматиков». После того как в предшествующие десятилетия многочисленные психиатрические и антропологические журналы, основанные именно «соматиками», обычно довольно быстро прекращали свое существование, благодаря участию всех директоров больниц был создан первый печатный орган, выходивший долгое время, — Allge- meine Zeitschrijijur Psychiatrie und psychisch-gerichtliche Medizin, herausgegeben von Deutschlands Irrenarzten in Verbindung mit Gerichtsarzten und Criminalisten*. Необычным в основании этого журнала было то, что хотя он и оправдал себя с институциональной точки зрения (все же он просуществовал более 100 лет), став основой объединения немецких психиатров, сначала как секции в Обществе естествоиспытателей A847), а позднее как самостоятельного Союза A865), тем не менее он «запоздал». Он свидетельствовал отнюдь не о начале, а о завершении того периода, когда подталкиваемая философией психиатрия была не в состоянии реализовать основные элементы парадигмы психиатрической науки [307]. Для этой ситуации показательно, что сочинение «О неистовстве», изданное Якоби в 1844 году, как будто уже тогда было «устаревшим», и его автор не продолжил публикацию обещанных монографий о других основных формах * «Всеобщий журнал по вопросам психиатрии и судебно-психи- атрической медицины, издаваемый германскими психиатрами вместе с судебными врачами и криминалистами». — Прим. ред. 25А-1014
386 IV. ГЕРМАНИЯ безумия. Вместо этого точкой отсчета для научных дискуссий все чаще становилось основное сочинение Гризингера, появившееся в 1845 году и носившее естественно-научный и материалистический характер. Революция 1848 года и либерализм, несмотря на ее поражение добившийся определенного успеха, привели к тому, что работа директоров больниц и авторов Allgemeine Zeitschrift> которые идентифицировались с бюрократической традицией государства в проведении реформ, казалась все большим анахронизмом или — как говорилось — была «оторвана от жизни». Олицетворением этой ситуации стала фигура главного редактора журнала — Генриха Дамерова A798-1866). Он — как и многие его коллеги — был сыном пастора, учился психиатрии у Хорна, а философии у Шлейермахера и, в первую очередь, у Гегеля. После нескольких «поездок по больницам» он какое-то время служил профессором в Грайфсвальде, был доверенным представителем Альтенштайна в вопросах психиатрической помощи в берлинском министерстве, а с 1844 года — директором больницы Нитлебен рядом с Галле. Все работы Дамерова служат доказательством того, насколько сомнительны попытки и после смерти Гегеля рассуждать по-гегелевски, не «поставив его философию на ноги». Политический, философский и психиатрический мир Дамерова складывается исключительно из обязательного идеалистического синтеза — даже тогда, когда естественнонаучная критика так же, как экономическая, признала, что «идеи, напротив, развиваются из действительных различий», что «только путем отрицания прежней философии» возможна реализация философских идей [308]. Это начинается с идеи Дамерова об «относительно связанных друг с другом лечебных и попечительских заведениях» [309], которую он понимал как высший синтез двух до сих пор обособленных типов заведений. На самом деле реальным поводом для этой идеи, впрочем уже реализованной и раньше в Хильдесхайме A827) и Марсберге A835), стала утрата первоначального оптимизма в отношении возможностей представительных и грандиозных заведений: напрасно на-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 387 деялись, что одно лишь открытие этих больниц исключительно с лечебными целями позволит добиться лучших результатов в лечении безумных. К тому же бюрократия, все чаще приводившая экономические мотивировки, считала слияние и совместное управление лечебными и попечительскими заведениями более дешевым решением проблемы [310]. Подобным же образом Дамеров опосредовал и многие другие противоречия, в которых в его время не было недостатка. Психиатрия представляется ему наукой будущего, посредницей между медициной и философией. Так душа вытесняется из диалектики тела и духа. Или: «из гармонии теории и исторического опыта возникла душа как элемент будущего в истории» [311]. Все же виртуозность идеалиста и посредника поставила его в ситуацию, в которой он был вынужден сводить вместе различные направления психиатрии — как академических «психиков» и натурфилософов, так и практиковавших в больницах «соматиков» — на базе «всеобщего» журнала, причем его страстное стремление к национальному единству было мощным стимулом, тоже побуждавшим его к мысли о «немецкой психиатрии». О том, насколько философия даже у «соматиков» преобладала над естественно-научными подходами, ничто не свидетельствует более явно, чем то обстоятельство, что Дамеров смог навязать и им свою идеалистическую программу. Он формулирует ее во введении к первому номеру своего журнала, соредакторами которого были «соматики» (Роллер и Флемминг) и который по форме во всех подробностях имитировал основанный годом раньше журнал французских психиатров [312]. Новый журнал служит для Да- мерова доказательством того, что немецкая психиатрия достигла в своем развитии «высшей точки теоретического единства» — антропологической, которая представляет человека в единстве тела, души и духа и является корнем или основой всех отдельных, периферических, всего лишь «искусственных теорий» на древе психиатрии. То, что антропология объединяет психиатрию, доказывает «практическая,
388 IV. ГЕРМАНИЯ фактическая, реальная <...> объективная психиатрия», то есть лечение безумных и общественное попечение о них; ведь здесь психиатрия освобождается от ограниченности отдельных теорий, касающихся крови, мозга, страстей и т. д., и принимает свободную антропологическую, а значит, гуманную точку зрения. Односторонние теории, каждая по- своему, представляют объективную историческую ценность как «самоцель науки и средство достижения более высоких жизненных целей». Настоящим проводником на пути к теории остается объективная психиатрия, практика, жизнь, то есть антропологическая идея [313]. Из этого вытекает — если следовать Гегелю — подчинение «прикладной немецкой психиатрии, превратившейся из слова в дело», не только идеям, но и государствам: «Более высокой и всеохватывающей позиции последних, государственному организму, должен подчиниться и в то же время слиться с ним другой организм — вопросы, касающиеся безумных» [314]. Таким образом, объективная психиатрия, прикладная, практическая и государственная, служит посредницей между врачами и правительством, теорией и практикой, словом и делом, идеей и ее осуществлением, техникой и администрацией — взаимное проникновение и соединение в третьем, самостоятельном и позитивном продукте, который возникает, как душа из тела и духа, как настоящее из прошлого и будущего. С помощью этих органических категорий Даме- ров хотя и воздавал должное прошлому, но едва ли считался с настоящим и уж тем более не с будущим. Уровень общественной помощи безумным — это для Дамерова надежный показатель духовной культуры, нравственной и интеллектуальной свободы страны. Это верно и в отношении психиатрии «сверху» — в двояком смысле: с высоты идеи и с высоты государства. Он восхищался успехами психиатрической помощи, развитие которой, наконец, началось и в Австрии: «Одно лишь распоряжение сверху об основании нового большого дома для умалишенных стало духовным рычагом, способствовало развитию и утверждению психиатрии и организации общественной помощи безум-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 389 ным» [315]. Врачи с помощью государства должны учиться на «психиатристов» (Psychiatriker), ведь психиатрия развивается в той мере, в какой «она является предметом особой заботы государства», поэтому в Пруссии с начала правления Фридриха Вильгельма IV были достигнуты большие успехи [316]. Таким образом, считает Дамеров, журнал Allgemeine Zeitschrift не только способствовал единству психиатрии во всех контактах между наукой и жизнью, не только облегчил их объединение посредством статистических методов, охватывающих Германию в целом, не только сблизил отдельные нации, но и послужил делу национального единства Германии. Дамеров не подозревал, что его вводная статья в журнале, на которую его вдохновили образы будущего, почти по всем пунктам скорее была панегириком в память о прошлом. 1. В эти последние годы домартовского периода, когда обострилось положение во всех сферах общественной жизни, естествознание, несмотря на ужесточившуюся цензуру, в том числе и в психиатрии, больше не было готово к тому, чтобы оставаться в рамках натурфилософского синтеза. 2. Те самые заведения, которые Дамеров превозносил «как образцы гуманности и благотворительности» [317], вскоре были подвергнуты критике за то, что в силу романтических предрассудков они искусственно удалили безумных от городов и от общества и, более того, должны были бы стать больницами, так как безумных следует рассматривать не иначе, как больных. 3. В то время как Дамеров по-гегелевски отвергал систему «непринуждения», считая ее чистым отрицанием того, что было раньше и результатом тепличных условий развития английской «непросвещенной психиатрии»; он защищал механическое принуждение в качестве «разумно применяемого осознанного принуждения» [318]. То снова был «запоздалый» от-
390 IV. ГЕРМАНИЯ клик на реальную ситуацию. Потом другие психиатры, не имевшие отношения к Allgemeine Zeitschrift, вместо того чтобы разумно и компетентно отразить существо дела, ограничились его резким о малообоснованным отрицанием. 4. Дамеров испытывал определенную растерянность перед процессом капиталистической рационализации гражданского общества, которая затрагивала также и положение безумных, настойчивее требовала общего медицинского обслуживания для излечимых и неизлечимых больных, приводила к признанию необходимости их большей близости к городу и обществу, так как теперь меньше были готовы терпеть оторванные от производственного процесса и обособленные общности наподобие патриархальных домов для умалишенных. Процесс капитализации порождал требования, чтобы и при лечении безумных затраты соотносили с результатами, а сама терапия как можно больше ориентировалась на их возвращение к труду. Сам Дамеров стал жертвой этого экономического мышления государства, точнее, его жалованье за работу на пользу безумных в берлинском министерстве A848), несмотря на его облаченный в философскую форму протест. 5. Подчинение психиатрии государству, как того требовал Дамеров, и идеалистическая интеграция социологического подхода Иделера во многом оставляли незамеченной связь между «проблемой безумных» и «социальным вопросом». Государственное самосознание было настолько сильным, что политическая и философская эмансипация удавалась только в чересчур нейтральных естественнонаучных рамках. В общей медицине, напротив, Вирхов, которому было поручено правительством исследовать причины эпидемии сыпного тифа в Силезии в 1847-1848 годах, возложил вину за эпидемию на это правительство и рекомендовал в
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 391 качестве терапии не лекарства и продукты питания, а «полную и неограниченную демократию», создание товариществ и формулу радикала Струве: «Образование вместе с его дочерьми — Свободой и Благосостоянием» [319]. Созданная им клеточная теория была для него моделью демократического государства, медицина — «социальной наукой», врачи — «естественными защитниками бедных, а <...> значительная часть социального вопроса» сферой «их юрисдикции» [320]. Такому общественному самосознанию едва ли можно найти соответствие среди психиатров, а уж в империи Бисмарка его нет наверняка. В этом направлении двигался, пожалуй, Р. Лойбушер, единственный врач берлинского работного дома (принимавшего ежегодно до 7000 асоциальных неразумных любого сорта), который наряду с лечившим бедняков Нойманом был близким сподвижником Вирхова в борьбе за политическую демократию и реформу в медицине во время революции 1848 года. Лойбушер призывал психиатров — не в Allgemeine Zeitschrift, а в других изданиях — выйти за стены больниц и заняться, наконец, реальными вопросами «жизни». В историко-теоретическом плане он отличает «индивидуальное безумие», возникающее вследствие предрасположенности, от «социального безумия», которое детерминировано одним из «совокупности нормированных законов»; действительно явное безумие возникает из «двусторонней зависимости обоих рядов явлений» [321], в связи с чем он указывает на общественную обусловленность того, что со временем будет названо неразумием безумия. 6. Дамеров все еще использует христианские идеи в своей антропологии; так, по поводу одной рецензии он пишет о том, что государства посредством медицины и психиатрии — впрочем, «за исключением того, что невозможно ассимилировать», — должны прийти к единой религии всех народов [322] и христианская
392 IV. ГЕРМАНИЯ вера еще долго будет играть определенную роль в лечебных заведениях. В то же время все это не вяжется с академической психиатрией, которая секуляризуется и превращается в естественную науку, при том что либерализация университетов в 50-е и 60-е годы, конечно, сталкивалась с тем, что естественнонаучный позитивистский исследовательский процесс носил нейтральный характер и представлял меньшую политическую опасность, чем наука домартовского периода, чьи философские обязательства всегда включали и политические — в поддержку существующего порядка или против него. 7. К вопросу о клиническом обучении относились скептически или вовсе его отвергали, причем не столько Дамеров, сколько большинство его работавших в больницах коллег, например Лейпольдт, Флемминг, Яко- би. Ошибочно считали, что демонстрация пациента во время клинических занятий может причинить ему вред. За этим скрывались обоснованные опасения больничных врачей перед тем, что связь психиатрии с университетами в результате будет еще теснее, что безумные лишатся ореола неразумия, которым их наделяют философские концепции, и будут превращены в физических больных, их вырвут из надежного сословно-государственного порядка и отдадут на произвол общества, общественности и города, которые связывали с отсутствием порядка, а вместе с тем и классическая больница как самодостаточный микрокосм и модель большого мира утратит свое романтическое очарование, а также и свои нравственно-педагогические претензии; ведь клиника неизбежно означала город. В действительности это было требование либеральных психиатров, ориентирующихся на естественные науки: освобождение безумных не столько от механического, сколько от нравственного принуждения и их максимальная близость к гражданскому обществу. За новыми формами эмансипации, разуме-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 393 ется, и здесь последовали новые формы интеграции реальной — в производственный процесс, а в 70-е годы — теоретически-мировоззренческой — в учение о дегенерации. И вновь аналогично протекает процесс эмансипации евреев. Точно так же около 1860 года их эмансипация рассматривалась уже не с педагогической точки зрения, то есть не как доказательство зрелости, а в аспекте политического либерализма и экономической полезности — как с самого начала это было в период Французской революции: «В этой аргументации обнаружился <...> разрыв с просветительской и абсолютистской концепцией эмансипации <...>. Государство не должно было воспитывать, <...> оно и по отношению к евреям не должно было поступать иначе, как устранять ограничения и создавать предпосылки для свободного развития индивида в гражданском обществе. Социальная интеграция евреев не могла больше оставаться задачей государства, она должна была стать задачей самого общества» [323]. Но и здесь — и именно в момент проведения эмансипации — возникло новое собирательное мировоззренческое понятие: понятие «еврейской расы» [324]. 8. Наиболее заметны колебания Дамерова и его последователей-психиатров в вопросе о соотнесенности психиатрии с государством и ее отделении от него, где они пытались сохранить верность Гегелю, — несмотря на провал революции и реакцию 50-х годов. Дамерова связывали наилучшие отношения с министром по делам культов Айхгорном, самой ненавидимой личностью 40-х годов. Даже его журнал был обязан своим существованием инициативе «сверху», точнее, самому Айхгорну; в 1843 году он заявил, что предоставит журналу для публикации материалы своего министерства и выпишет 40 экземпляров в качестве финансовой поддержки, если Дамеров возьмет на себя руководство изданием. Только после этого
394 IV. ГЕРМАНИЯ удалось учредить журнал [325], название которого, впрочем, — как часто бывало и прежде — больше не привлекало немедицинскую общественность, зато в равной мере учитывало и судебную деятельность психиатра на службе у государства. Поэтому нет ничего удивительного в том, что после революции в Allgemeine Zeitschrift часто высказывалась точка зрения, противоположная той, которую занимали врачи, выступавшие в защиту бедняков. Главным образом Кизер так интерпретирует приметы того времени. В 1850 году ему представляется, что «безрассудная односторонность» страстей пролетариата во время революции становится полностью идентичной с неразумием безумных, которое до тех пор пытались побороть или гармонизировать с помощью больниц. Разум низводится Кизером до одного лишь систематизирующего понятия, в котором совпадают воспитательная и силовая функция государства. Как и при безумии, при политическом «нарастающем духовном беспорядке» речь идет о психической болезни; то и другое суть психические явления и подлежат лечению путем упрочения разума и веры, то есть смирения. Это и есть профилактические средства, «единственные, которые могут предложить оборонительный щит против надвигающейся бури, обещанной пролетариатом в будущем». Только так можно возвести преграды на пути «угрожающей анархии» внутренних — отныне все более заметных — и внешних врагов, подготовиться к близким «дням развязки» — под бдительным оком «всемогущей и вечной мудрости свыше» [326]. Крайнее выражение той же самой позиции: в это же время, то есть в эпоху Иделера, на факультете в Берлине обсуждалась и была принята одна диссертации по медицине, озаглавленная с полной серьезностью De morbo demokratico*. «О демократической болезни» (итал.). — Прим. ред.
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 395 Все эти восемь аспектов лишили молодых психиатров возможности принять существовавшую до сих пор психиатрию и прежний государственный порядок, и их развитие пошло в естественнонаучном и либеральном направлении. Это привело к тому, что никогда в истории медицины в Германии не было такого количества политически ангажированных психиатров — да и вообще врачей — как перед революцией 1848 года и во время нее. Правда, здесь появляется еще один мотив; ведь эта революция была в конечном счете ознаменована и экспансией специфических интересов отдельных социально-экономических слоев, например, торгово-промышленной буржуазии, ремесленников, представителей отдельных профессиональных групп и пролетариата, а расхождения и противоборство их партикулярных интересов внесли немалый вклад в провал этой несвоевременной и запоздалой революции, в ходе которой рабочие уже заявили о собственных притязаниях, а буржуазия еще не отвоевала свои. Особый интерес врачей представляла медицинская реформа [327], проведения которой в последние годы требовали все более настойчиво и которая, как мы помним, и во Франции совпала с революцией. Ни до, ни после врачи не были более тесно связаны с государством и не выступали так часто в роли чиновников, как в годы, предшествовавшие революции. Collegia medica — врачебные коллегии, обладали широкими правами надзора. В соответствии с прусским указом 1835 года студентов-медиков перед допуском к государственному экзамену подвергали политической проверке. Сословная шкала медицинских рангов вносила хаос в распределение полномочий; низкое и произвольно назначаемое жалованье (молодых) врачей приводило к жестокой конкурентной борьбе и к недостаточному медицинскому обеспечению бедняков. Хотя центром реформаторских требований был Берлин и журнал «Медицинская реформа» Вирхова и Лойбушера (выходивший в течение года с июня 1848), они все же потерпели неудачу, в том числе из-за рассредоточенности и неоднородности своих интересов, поскольку выбирали то англий-
396 IV. ГЕРМАНИЯ ские, то французские, то сословно-консервативные, то однозначно социалистические ориентиры. В какой-то мере единым это движение было в своем стремлении к независимости от государства и факультетов, к профессиональному самоопределению и национальному объединению, а также в желании экономически приспособиться к либеральному экономически развитому обществу, вследствие чего всякое «принудительное лечение» (как для государственных служащих, так и для бедняков) должно было заменяться добровольным лечением и свободным выбором врача, свободой, которая, впрочем, снова не затрагивала интересов пролетариата, хотя некоторые предприниматели — не только Бисмарк — уже в 40-е годы отваживались на первые опыты в сфере страхования. В то время как ни одно из этих требований не было непосредственно выполнено, все же большинство из них, благодаря революционному импульсу, было реализовано в «либеральных 60-х годах». Так, например, в 1861 году были отменены экзамены по историческим и философским дисциплинам, чего берлинские студенты добивались еще в 48-м году: место Philosophikum занял Physikum, экзамен по медицинским дисциплинам. Это, как ничто другое, служит выразительным свидетельством того обстоятельства, что тем самым медицина — и психиатрия — из государственной и полицейской науки и из определяемой философскими и историческими концепциями дисциплины превратилась в независимую естественную науку — хотя бы в своих субъективных претензиях; ведь отныне якобы отвергаемые предписания объективно сохранились — одни как политическая реальность, другие — как задачи, относящиеся к науке. Тем не менее с тех пор и вплоть до сегодняшнего дня позитивистское самосознание позволяет врачам и психиатрам верить в то, что они освободились от гнета этих предписаний. Если теперь начинают вырисовываться последствия этого заблуждения медиков, то при этом, конечно, стараются забыть о том, что победа естествознания в медицине и психиатрии в то время представляла собой неслыханное освобождение от теологи-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 397 ческих, философских и политических ограничений как в теории, так и на практике [328]. Только так можно объяснить масштабы политической деятельности, которой занимались молодые психиатры в революционные годы, в отличие от представителей все еще господствующей психиатрии. О Лойбушере речь уже шла, а еще раньше о левом франкфуртском депутате Блумтёде- ре. В 1848 году В. Гризингер, будучи молодым экстраординарным профессором в Тюбингене, примкнул к крайним левым, а еще в 30-е годы студентом был исключен из того же университета за политическую республиканскую деятельность. Э. фон Фойхтерслебен — следуя идеям Канта и Ф.К. Гартмана — причислял себя к психосоматикам и был центральной фигурой венского салона в 30-е и 40-е годы [329]; занимая должность декана, он поддерживал австрийских реформаторов медицины; в 1848 году был уволен. Он — как, впрочем, и большая часть тогдашних психиатров — находился под влиянием занимавшегося политикой гегельянца К. Розенкранца, который, будучи философом, читал в Кенигсберге лекции по психиатрии. С Г. Ноймана начинается цепочка видных еврейских психиатров последней трети XIX века. Он, пожалуй, единственный теоретик научной психиатрии в XIX веке. Его «аналитический метод», применимый и к телу, и к душе, был заимствован Вернике и Фрейдом. Работая ассистентом в силезской больнице Лойбуса, в революционные годы он пытался ввести «конституционное правление», в котором были бы представлены все группы больничного персонала; в то же время он критиковал психиатров традиционного типа, называя их «замкнутой кастой». Поэтому в больнице его невзлюбили. В 1850 году он был военным врачом во время польского восстания, а в 1852 году открыл в Бреслау частный дом для умалишенных, дав ему примечательное название «медицинское заведение». В Кенигсберге в 1848 году молодой экстраординарный профессор Г.Б. Хайнрих принимал участие в политических событиях и в проведении медицинской реформы; он принадлежал к партии Гагерна и Дальмана и
398 IV. ГЕРМАНИЯ какое-то время к конституционно-демократической партии Восточной Пруссии. Депрессия, мучившая его и раньше, и разочарование в политике в апреле 1849 года подтолкнули его к самоубийству, в последний день 1848 года он писал: «Вот уже несколько недель, как я парализован и неспособен к каким-либо активным действиям... На пороге новый год: идеализм 1848 года рассеялся, его сменяет действительность» [330]. К. Шпурцхайм, племянник френолога и заведующий приюта в Ипсе, а позднее — Венской больницы, один из австрийских реформаторов в сфере лечения безумных, в 1848 году был умеренным депутатом Франкфуртского парламента. Людвиг Мейер в студенческие годы в Бонне принимал активное участие в революционном движении вместе с Шурцем, Кинкелем и Шпильхагеном. Он участвовал в штурме зигбургского цейхгауза, его обвинили в участии в перевороте и исключили из университета. В период реакции он скрывался в Вюрцбурге у Вирхова. Ему принадлежит заслуга в том, что в 1858 году он первым в Германии признал идеи Конолли и ввел в Гамбурге систему нестеснения. Так что ему было предписано стать одним из самых близких друзей и соратников Гризингера в борьбе за естественнонаучную психиатрию и отмену любого механического принуждения. Еще одна деталь его биографии, впрочем, тоже весьма типична для того времени: позднее он восхищался Бисмарком и в качестве национал- либерала баллотировался в рейхстаг. Август Цинн, уроженец баварского Рейнпфальца, обучался лесоводству, а после этого участвовал в революции 48-го года. Будучи гражданским комиссаром временного правительства, в 1849 году он был вынужден бежать в Швейцарию. Здесь благодаря дружбе с физиологом Людвигом он начал изучать медицину. Став психиатром, он реформировал различные швейцарские и немецкие больницы, последней из которых была бран- денбургская в Эберсвальде. Он по-прежнему активно участвовал в политике, но уже будучи депутатом рейхстага изменил свои либеральные взгляды, перейдя сначала в группу «Леве-Цинн», а потом к национал-либералам. И нако-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 399 нец, Шпильман из Богемии, чья «Диагностика психических болезней» от 1855 года была почти забыта, хотя она вряд ли уступает теории Гризингера [331]. С 1847 года Шпильман работал в Пражской больнице. Он также принимал активное участие в революции и привлекал к революционной деятельности пациентов своей больницы. Так как у революционеров не было печатных станков, он поручал безумным переписывать политические листовки. Само собой разумеется, что и он был уволен. Это привело к тому, что он одним из первых психиатров в Тетшен-Боденбахе занялся частной практикой и с головой ушел в разнообразную городскую социально-реформаторскую деятельность, правда, и здесь работая над своей, чуждой больницам, психиатрической теорией. Восемь приведенных выше аспектов достаточно полно структурируют ситуацию между 1840 и 1865 годами. В то же время они обозначают те сферы, в которых Гризингер пришел к отрицанию до сих пор существовавшей психатрии, в результате чего — как мы полагаем — возникла первая полная теоретическая и практическая парадигма психиатрической науки в Германии, то есть было завершено то, что начал Райль, но что не могло осуществиться в тот промежуток времени вследствие особого философского, социоэкономи- ческого и политического развития Германии. Структурный переворот середины века тоже станет очевидным, если рассмотреть социальное происхождение психиатров и сравнить профессии их отцов. Согласно соответствующим биографическим сведениям, которые удалось собрать, выяснилось: из 67 психиатров, которые начали изучать медицину между 1800 и 1845 годами, у 33 % отцы были представителями свободных профессий; из 90 психиатров, которые стали студентами-медиками между 1846 и 1890 годами, это можно сказать о 42 %. Этот прирост касается в основном семей, где отцы были врачами, коммерсантами, промышленниками, адвокатами. Напротив, почти нет разницы между психиатрами первой и второй половины века, когда речь идет об их происхождении из семей чиновников: их число снизилось с
400 IV. ГЕРМАНИЯ 56% до 54%. Их абсолютное численное преимущество служит еще одним признаком тесной связи между происхождением из «прогосударственной» среды и деятельностью психиатров [332]. Эти семьи чиновников состоят в равной мере из высших должностных лиц, священников и врачей, служащих в государственных учреждениях, — это характерно как для первой, так и для второй половины века. Впрочем, выясняется, что подняться по социальной лестнице из низших в более высокие классы общества во второй половине века, когда велась либеральная, «свободная и равная» борьба за существование, было, пожалуй, еще труднее, чем в закрытом бюрократическом и феодальном обществе первой половины века, когда еще существовало меценатство, которое ориентировалось на конкретного человека и поддерживало, в том числе, и научную карьеру: доля психиатров, происходивших из низших (насколько это возможно для них) слоев общества, — из семей мелких чиновников, ремесленников или крестьян — снизилась с 13 % в первой половине века до 5,5 % во второй. Вильгельм Гризингер A817-1868) был сыном одного из учредителей штуттгартской больницы, убитого душевнобольным учителем музыки, преподававшим в его семье [333]. Свое медицинское образование он начал в 1834 году в Тюбингене. Здесь он отказался посещать лекции по психиатрии натурфилософа Эшенмайера, который в то время был поглощен полемикой с Гегелем и Д.Ф. Штраусом. Гризингер предпочитал лекции физиолога Иоганнеса Мюллера. Уже упоминавшееся политическое consilium abeundi* заставил его переехать в Цюрих. Здесь он высоко оценил медика И.Л. Шёнлайна, занимавшегося естественной историей, хотя позднее A842) боролся с ним как с онтологом. В 1838 году после защиты докторской диссертации он на год уехал в Париж, где учился прежде всего у Маженди. В 1839 году занимался общей медицинской практикой на * Consilium abeundi (лат.) — университетское постановление об исключении студента. — Прим. ред.
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 401 Боденском озере. С 1840 года в течение двух лет был ассистентом в психиатрической больнице Винненталь у «сома- тика» Целлера. В это время он подружился с врачом и естествоиспытателем Робертом Мейером, находившимся в больнице в качестве пациента. Плодом этой дружбы стала их знаменитая переписка о механическом эквиваленте теплоты, превращениях тепла и движения и распространении энергетического принципа на все, в том числе и на естественные физиологические процессы [334]. Эта двухлетняя практика в больнице предоставила ему базу для его основного сочинения, появившегося в 1845 году: а) эмпирический материал наблюдений, б) теоретическую модель единого психоза, разработанную его учителем Целлером и в) понятие энергетического мышления Р. Мейера, происходящее из физической, а не из органической сферы. Правда, после этого Гризингер много времени занимался практически только физиологией, патологической анатомией и общей медициной. Впрочем, для него это не исключало психиатрическую медицину. В 1843 году он стал ассистентом в медицинской клинике в Тюбингене у друга юности К.А. Вундерлиха, а с 1847 года взял на себя редактирование его журнала Archiv fur physiologische Heilkunde*. В том же году он получил должность экстраординарного профессора. В 1848 году для него наступило время политической деятельности, которая коснулась также медицинской реформы и уже реформы в отношении безумных. В 1849 году он стал ординарным профессором медицинской клиники в Киле. В 1850 по приглашению египетского вице-короля он принял руководство медицинской школой в Каире. Здесь появились его крупные труды о тропических болезнях. В 1854 году он стал директором психиатрической клиники в Тюбингене. Начиная с 1859 года он собирал данные о слабоумных детях в больнице Мариаберг, что нашло отражение во втором издании его книги по психиатрии A861). Так как правительство не хотело признавать необходимос- * «Архив по физиологической медицине». — Прим. ред. 26А-1014
402 IV. ГЕРМАНИЯ ти открытия поликлиники, на котором настаивал Гризин- гер, он принял приглашение переехать в Цюрих A866). Здесь начинается вторая, психиатрическая фаза деятельности Гризингера, а именно — фаза практических преобразований. В содружестве с Бильротом и Везендонком он перестраивает существующий сумасшедший дом в клинику, иными словами — превращает больничную психиатрию в «университетскую», так как в его понимании безумные являются соматическими больными. В то же время он вводит принцип нестеснения и занимается планированием новой большой психиатрической больницы. Приглашение переехать в Берлин A864) он принимает с условием, что ему будет предоставлена не только кафедра психиатрии, но и клиника нервных болезней и поликлиника, так как он отвергает чисто психиатрическую специализацию, лишенную соматической базы, а также не мыслит стационарного лечения без амбулаторного, в соответствии со своей общепсихиатрической концепцией. И до, и после он предпринимает поездки, целью которых является, в первую очередь, знакомство с более свободными формами лечения безумных в западных странах: в Англии он изучает принципы нестеснения, во Франции — «аграрные колонии», которые были основаны там, например, на ферме Фитц-Джеймса уже в 1847 году, в Бельгии — поселение безумных в Геле. В Берлине он также упразднил всякое механическое принуждение, что вызвало ожесточенные нападки на него, тем более что он должен был стать преемником Иделера. Объединение «психиатрической и нервной клиник», осуществленное Гризингером в Берлине, в течение 100 лет оставалось моделью «университетской психиатрии», что показывает, насколько психиатры препятствовали обособлению неврологии. В 1867 году Гризингер совместно со свои другом Л. Мей- ером и его учеником и последователем И.К. Вестфалем основали журнал ArchivfurPsychiatrie und Nervenkrankheiten*. Это был боевой орган, направленный против психиатров «Архив по психиатрии и нервным болезням». — Прим. ред.
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 403 больниц и их журнала Allgemeine Zeitschrift, орган, с помощью которого либеральные университетские психиатры, придерживающиеся естественнонаучных взглядов, не только требовали добровольного лечения безумных и отмены принуждения, но и предприняли почти «империалистическую» экспансию предметной области психиатрии: с одной стороны, в направлении (не психических) неврологических заболеваний мозга и нервных болезней, с другой — что имело тяжелые последствия — в направлении общества в целом, то есть того бесчисленного множества индивидов, чье «неразумие» до сих пор вообще не могло быть замечено, так как они никогда не обращались в больницы, более того, скрывали от общества свои страдания, им причиняемые, замыкались в себе, но отныне все чаще, как «слабые», «обращали на себя внимание» безжалостного контролирующего и диагностического органа в лице экономического либерализма и принудительной установки на результативность. Поэтому они начинают открываться, по меньшей мере, частному неврологу или клиническому психиатру. Речь идет о массе «страдающих раздражительной слабостью»*, «ненормальных», «сексуальных извращенцев», наркоманов, психопатов, больных с навязчивыми состояниями, невротиков, то есть о той сфере, где граница между «анормальным» и «нормальным» угрожает исчезнуть. Они, скрывавшие свое «неразумие» за социальным «фасадом», были сначала замечены Гризингером, который тем самым начал это движение в психиатрии и возродил старую традицию «психиатрического консультирования», включив ее в рамки «клинической» психиатрии — главным образом посредством такого института, как поликлиника [335]. Уже на смертном ложе — Гризийгер умер в 51 год от аппендицита — он получил известие о том, что объединение больничных психиатров, все еще сохранявших силу, отклонило его реформаторские предложения, почти все из кото- * «Раздражительная слабость» — устаревшее определение неврастении. — Прим, ред.
404 IV. ГЕРМАНИЯ рых были реализованы позднее. В то время как его ученики позволили ему умереть «в борьбе за свои убеждения» [336], даже в некрологах все еще содержались нападки на него. Несмотря на то что Гризингер определил будущее психиатрии не только с точки зрения организации и лечебной практики, но и создал основные теоретические элементы всех последующих теоретических направлений — нейропатоло- гической, клинической и психоаналитической психиатрии, до сих пор нет полной интерпретации сделанного им. Больничные психиатры, которые в его время обладали значительным влиянием и с которыми он боролся (например, Дамеров, Якоби, Флемминг), естественно, высказывались в связи с этим очень сдержанно или отрицательно. Хотя следующая эпоха, продолжавшаяся вплоть до конца столетия, и признала Гризингера, но отдельные направления либо вырывали подходящие им (и поэтому вскоре застывающие) фрагменты из парадигмы Гризингера, либо он казался им теперь слишком спекулятивным и априористичным. Освоение Гризингера полностью прекратилось в конце 20-х годов XX века (и с началом Третьего рейха), когда научились проклинать XIX век как исключительно позитивистский и материалистический [337]. Этому неприятию, которому сегодня уже можно было бы положить конец, в 1932 году весьма послужит Груле, который примет только предложенное Гри- зингером определение сущности безумия, вытекающее из анатомии, все же остальное сочтет сумбурным и не сможет объяснить, почему его книга столько раз переиздавалась [338]. Л. Бинсвангер A936) считал, что Гризингер учредил «конституцию клинической психиатрии», а также занимался «понимающей психологией» (конечно, у Гризингера понятия «понимать» и «объяснять» еще не были разделены и противопоставлены друг другу с точки зрения сфер применения), так что и клиническая психиатрия Крепелина, и психоанализ Фрейда могут быть выведены из «конституции» Гризингера. Однако это признание служит отрицанию обоих, Крепелина и Фрейда, в пользу антропологической, экзистенциально-аналитической психиатрии Бинсвангера, согласно
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 405 которой к жизни, к природе прибавляется нечто еще, прежде чем это станет «человеческим бытием», и которая исходит из «общей экзистенции», в силу чего и психическое заболевание сначала является не болезнью, а «изначальной возможностью человеческого бытия». Тем самым Гризинге- ру приписывается грехопадение психиатрии: после него воцарилось конструктивное мышление, оттеснившее антропологию; с него началось «обезличивание человеского бытия», превратное толкование феноменологических фактов [339]. Ситуация не меняется и десять лет спустя. В 1948 году И. Бо- дамер видит в теории Гризингера почти классически монистическую, «абсолютно механистическую систему», построенную из таких элеменов, как рефлексы, ассоциации и единый психоз, и обладающую абсолютной целостностью, причем он допускает, что психологическое определение болезни и другие моменты у Гризингера не вполне укладываются в это суждение [340]. И восемь лет спустя все еще продолжают жить под знаком реакции на материализм XIX века. И. Вирш говорит об отсутствии «личностных» свойств в характеристике «Я» у Гризингера: «это выглядит так, как будто мы выходим за пределы живого мира», поскольку «Я» здесь является лишь абстракцией всего пережитого прежде [341]. Первая более адекватная интерпретация Гризингера, вероятно, дана Акеркнехтом: «Подобно Марксу, который утверждал, что если он и использовал философию Гегеля, то в то же время и «поставил ее на ноги», то есть дал ей материалистическую интерпретацию, Гризингер мог сказать о себе, что он «поставил на ноги» романтическую психологию» [342]. В последнее время Гризингера заново открыли и в США: в 1965 году появилась работа, критикующая официального историка психиатрии Зильбурга, выступавшего с психоаналитических позиций и не нашедшего у Гризингера никакой психологии. Авторы этой работы, напротив, с замечательной мудростью выводят из Гризингера почти все основные понятия психоаналитической, динамической психиатрии [343]. Последнее свидетельство возрождения Гризингера и того, что современные дискуссии по-прежнему посвящены ис-
406 IV. ГЕРМАНИЯ ключительно возможности дальнейшего раскрытия парадигмы Гризингера: «Удивительно, — пишет М. Шренк в конце 1968 года, — но именно Гризингер с его тезисом о том, что психические заболевания являются заболеваниями мозга, — то есть с этим не психологическим и уж тем более не социологическим, а естественно-научным тезисом — произвел решающий переворот в сфере всех проблем, которые мы сегодня называем социально-психиатрическими, итак <...> 1) в положении психически больных внутри общества, 2) в вопросе госпитализации психически больных, 3) в понимании социальных влияний на возникновение психических расстройств». Шренк называет это «удивительным» и «парадоксальным» и считает, что Гризингер только потому не смог придать своей социальной психиатрии ту форму, какую она обрела в настоящее время, что в его подходе не было философского и медицинского «антропологического понятия личности» [344]. Самый последовательный ученик и преемник Гризингера, Карл Бонхёфер противостоял нацистскому режиму не только в связи с заговором «20 июля», но именно как врач и как психиатр, решительно придерживающийся естественнонаучных взглядов, и противостоял сильнее, чем многие из тех психиатров, чей подход предполагал идеалистическое и антропологическое понятие личности. Так широка предварительная интерпретация Гризингера, привязанная, прежде всего, к его биографии. Почти первое научное высказывание A842) Гризингера было эмфатическим признанием того, что он является противником позитивизма (в котором его до сих пор обвиняют) и сторонником отрицания, а также критики и согласования теории и практики: «Факты! Только факты! восклицает позитивизм, не имеющий никакого представления о том, что в каждый момент наука должна делать еще один шаг на пути отрицания, который не желает понимать, что каждый раз реконструкции понятий должно предшествовать их уничтожение» [345], — так начинается эссе, которое показывает двустороннюю рефлексию Гризингера, его борь-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 407 бу на два фронта — против спекуляций и онтологии прошлого и против чересчур кумулятивного позитивистского исследования современности, проводимого на основе разделения труда. Теоретиками должны быть уже не философы, а те, «кто сам занимался поисками конкретного материала». А тем, кто считает себя «позитивным», предстоит стать защитниками субъективности, «партийности» науки, чьей исходной точкой должно стать «нечто «пережитое», несиюминутный результат учения и прочих жизненных принципов их обладателя»; ведь «природу нужно постигать с теплотой и искренностью», только тогда отрицание будет «исходить изнутри, движущее и стимулирующее» [346]. Субъективный процесс является в то же время и объективным: «Само исследование природы и есть природа, неизбежный натиск одной ее стороны, познающей, на другую, познаваемую, если сам исследователь с радостью и гордостью чувствует себя лишь субъектом, но ни в коем случае не превозносит себя». Только в той мере, в какой индивид согласует внешнюю и внутреннюю направленность своей природы, удается «взаимное проникновение теории и практики, жизни и науки» [347]. С помощью этой принципиальной позиции Гризингер пытается «поставить на ноги» прежнюю философскую медицину и обратить ее к естествознанию. Так, он энергично выступает против онтологии «христиански-германского» Рингсайза и ставшего прусским придворным врачом Шён- лайна: их «онтологическому пониманию болезни, которое преобладало в немецкой медицине», системам, в которых «образцы» болезней помещаются «под стекло», абсолютному разграничению болезни и здоровья он противопоставляет те средства, которые представляются ему единственно легитимными: «физиологию в самом широком смысле, патологическую анатомию и критику существующего» [348]. Ничто другое не может быть отрицанием и «расплавлением» всего готового, не способно проследить все функциональные нарушения, все патологические детали и стадии болезненного процесса, связать их с лежащим в их основе
408 IV. ГЕРМАНИЯ материальным нарушением, не предпослав процессу исследования привнесенный извне абсолютный принцип: «В этом смысле мы до сих пор не знаем сущности ни одной болезни» [349]. Эта сущность, которая является «полной историей болезни» и одновременно ее материальной природой, превращается тем самым в утопию естественно-научной медицины Гризингера, к которой неизбежно должно быть сведено теоретическое опосредование с помощью физиологии всего того, что доступно эмпирическому наблюдению, причем необходимо постоянно осознавать предварительность, «абстрактность всех этих попыток объяснения» [350]. Физиологические методы Гризингер переносит на диалектическую формулу взаимного проникновения экспериментально-конструктивного и историко-критического методов [351]. «На ноги» ставится и патология: если упорядочивающую нозологическую систему, на которую опираются в своей практике все врачи, Гризингер отвергает как «непрактичную», то имеющая лишь теоретическую силу патология для него «в высшей степени практична, так как она является, прежде всего, тем, что способно согласовать и связать практическую медицину с физиологией и тончайшей анатомией, чтобы дать суждениям и действиям врачей рациональную базу». В то же время она кажется ему и «философской» наукой именно потому, что свойственное ей общее не вносится «априорно извне» из какого-либо мирового порядка, а вытекает из согласования с деталями эмпирически наблюдаемого [352]. Это объясняет, почему Гризингер — подобно Марксу — отвергается философами как позитивист и элементарист [353], а позитивистами — как философ, что как раз и подтвержает широту, предметную близость и жизнестойкость его парадигмы. Связь между субъектом и объектом, отрицанием и утверждением, теорией и практикой, конструкцией и ее исторической критикой, человеком и природой, на которой настаивает Гризингер, означает «серьезность» никуда не исчезнувшей, а может быть, победившей непримиримости, нетождественности этих отношений [354]. Так, его нейрофизиология представляет собой
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 409 всего лишь открытую «конструкцию» (правда, в меньшей степени, чем у его последователей) по отношению к ее собственному историческому самоустранению, а основанная на ней психиатрия не является системой и не использует синтез для установления идеалистических тождеств, которые столь великодушно ее дополняют аналогиями любого рода. Поэтому такая психиатрия раскрывает психические болезни как подлинный перелом и отчуждение физиологической жизнедеятельности людей, не интегрируя их вновь систематически или нормативно. Она позволяет увидеть реальные, до сих пор не замеченные страдания и раскрывает до сих пор в высшей степени непонятные масштабы неразумия безумных внутри общества. Теоретический проект психиатрии изложен Гризинге- ром в двух статьях в физиологическом (!) журнале A843 и 1844), в рецензии на книгу Якоби «О неистовстве» A844) и в его итоговой книге A845). «Каркасом» его теории служит статья «О психических рефлекторных действиях». Так как спинной и головной мозг анатомически связаны, начинает Гризингер, то напрашивается сравнение их «жизнедеятельности», то есть проведение «параллелей между функциями спинного и головного мозга, поскольку последний является органом психических проявлений в более узком смысле» [355]. Таким образом — и это самое главное — парадигма Гризингера продолжает традицию нейрофизиологической просветительской психиатрии XVIII века, традицию Уайт- та, Халлера, Унцера, а также Райля, воспринимает немецкую психиатрию только с критических позиций и снова находит опору в новейших достижениях эмпирической нейрофизиологии, преимущественно западного происхождения — Белла, М. Холла, И. Мюллера, Ю. Будге, Б. Стиллин- га и др. Многочисленные экспериментальные, сравнительные и генетические данные убеждают Гризингера в том, что в действительности существует «аналогия», параллель, гармония между спинным и головным мозгом, то есть между ощущением/движением и представлением/побуждением. Таким образом, мышечному тонусу как чисто рефлекторно-
410 IV. ГЕРМАНИЯ му акту — хотя даже здесь представления («душа») могут вызвать «соответствующее настроение в спинном мозге» — соответствует «психический тонус» в головном мозге, сознание. В обоих случаях тонус описывается диалектически как «состояние мнимого спокойствия», или как результат регулирующей деятельности и спинного, и головного мозга: «рассеивания» впечатлений и, соответственно, представлений и их превращения в «двигательное возбуждение» [356]. Более рецептивная часть мозга называется темпераментом, а часть, регулирующая побуждения, — характером. Как и в спинном мозге, переход «представление/побуждение» основывается на «органическом принуждении», на «органическом насилии и натиске». О духовной деятельности утверждается: «Мы чувствуем, как это нас подгоняет, как только в этом последнем переходе от представления к побуждению и действию мы достигаем цели наших представлений, реализации нашего духовного «Я», насколько действие является нашим предназначением и как оно освобождает наш внутренний мир» [357], ведь интенсивность этого перехода позволяет ему проникнуть в сознание, делает возможным желание, свобода которого может быть укреплена путем тренировки и воспитания рассеивающих и комбинирующих функций мозга: «Мышление делает свободным» [358]. Как между простейшим животным и человеком, так и между рефлекторным актом и сознанием произвольность не образует четкой границы. «Начальные представления в высшей степени неясны и неопределенны, их интенсивность нарастает по мере прохождения неуловимых промежуточных этапов, и количественное различие в силе этих представлений в определенной точке переходит в качественные изменения — то есть в осознание, вследствие чего представление впервые выходит на передний план „души"». Насколько спинной мозг «нагружен» бесконечным множеством впечатлений, из которых только немногие осознаются как восприятия, настолько же головной мозг нагружен соответствующими его «специфической энергии» представлениями, «чье бесчисленное множество хранится в туманной неподвижности». От этого
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 411 «туманного полусознания» (Halbbewufitsein) исходят те движения, чье место между рефлекторными и произвольными действиями и которые только потому нельзя назвать инстинктами, что и они не защищены от опыта, подражания и формирования привычек хотя бы в языке [359]. Этот проект, к «переходам» которого нигде не присоединяется новый принцип «извне» — позитивное: сознание, душа, личность, «Я», — Гризингер пересматривает еще раз, с точки зрения отрицания и теории сдерживающего фактора. «Совместное воздействие всех остальных представлений на текущие представления создает психическое торможение, которое можно назвать рассудительностью <...>, рефлексией», — движущая и стимулирующая сила отрицания всей практической и теоретической жизнедеятельности [360]. Отсюда делается вывод о двух «основных формах» расстройства как спинного, так и головного мозга: слишком сильное или слишком слабое торможение, затруднение или облегчение рассеянности и двигательного возбуждения, что в головном мозге выражается в форме депрессивного или маниакального расстройства психического тонуса. Таким образом, это негативные расстройства. С помощью обратного прочтения идеалистической психиатрии психический «сдвиг» хотя и определяется как количественное изменение физиологического состояния, но и принимается всерьез как «органическое принуждение», как объективное, для субъекта непроницаемое страдание, даже если угадывается различие в понимании «рассеянности» у Фихте и в идеалистической психиатрии, с одной стороны, и у Гризингера — с другой. Подобное происходит и тогда, когда Маркс переворачивает идеализм и критически рассматривает утрату человеческого «Я» в общественно-материальном бытии: «Как Фихте по сравнению с Гольбахом, так Маркс по сравнению с Фихте еще раз ужесточает догматизм; еще раз этот последний выигрывает в том, что касается непроницаемости субстанции, природности объективного ослепления» [361]. Разумеется, понятия «рассеянности» у Фихте и идеалистически настроенных психатров имели больше общего между собой, чем
412 IV. ГЕРМАНИЯ материальное бытие у Маркса и Гризингера, не говоря уже об их последователях: результатом «постановки-на-ноги» идеализма — несмотря на ее освободительный момент — стало и то, что естественно- и общественнонаучные «ноги» в среде либерального разделения труда все еще едва ли смогли попасть в такт и до сих пор предпочитают маршировать не согласуясь друг с другом. По аналогии с невралгией, с физической болью, за которую отвечает спинной мозг, для Гризингера существует «неприкосновенный закон», согласно которому все остальные психические болезни развиваются из психической боли, из депрессии как первоначальной формы. В подтверждение этой идеи единого психоза Гризингер ссылается на Целлера и Гислена, которого он цитирует: «Безумие — это первоначально состояние недомогания, страха, страдания, боли, но состояние нравственное, интеллектуальное, церебральное» [362]. Но материалистическая перелицовка должна унаследовать и идеалистическую психиатрию, реализовать ее психологическое содержание, причем трактуя его в неразрывной связи с материалистическим «бытием». В отличие именно от «соматиков», которые признавали болезни отдельных органов, но отнюдь не души, Гризингер настаивает на том, что мозг столь же «первично» может заболеть как в силу «симпатического раздражения», вызванного другими органами, так и под воздействием «самых разных внешних обстоятельств» [363] и способен привести к депрессии, а учитывая переход от представления к побуждению, главным образом к «болезни воли». «Мы полагаем, что не совершим никакой несправедливости в отношении самой души и не припишем ей чего-либо ее недостойного, если именно душу мы будем считать заболевшей в ее самой глубочайшей глубине в процессе безумия» [364]. Именно соматологические предпосылки должны стать основой существования психологии внутри психиатрии. Расширяя свою основополагающую аналогию, в 1844 году Гризингер соотносит «спинальное возбуждение» спинного мозга (с судорогами, болевыми ощущениями, чувстви-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 413 тельностью к холоду, гиперемией и т.д.) с безумием как «церебральным раздражением» головного мозга. Практическая ориентация его «конструкции» здесь проявляется в том, что сравнение с неприятными ощущениями при невралгии он переносит на состояния, в которых каждое впечатление или требование сопровождается ответной психической реакцией — например «психической болью», «душевной холодностью». А значит, он распространяет это сравнение на то множество людей, которых «чаще можно наблюдать в обычном мире, чем в сумасшедшем доме, и которые постоянно пребывают в плохом настроении и дурном расположении духа, что выражается в вытекающей отсюда подозрительности, недоверии, зависти и злобе, которые становятся постоянными качествами характера». И состоянию этих людей, будущее обозначение которых — «психопаты» или «социопаты» — превратилось в бранное слово в сфере морали и политики, Гризингер дает то же генетическое объяснение и видит тот же «психологический процесс» в их расстройствах, что и при психических заболеваниях. Оставаясь по другую сторону от тех, кто приписывает им нравственную вину, он приходит к выводу, что «люди такого рода больше достойны сожаления, чем ненависти» [365]. Во всяком случае, от этого не зависит «состояние душевной холодности» — аналогичное состоянию онемевшего члена — результат равнодушия ко всему любимому прежде, что — как проекция вовне — оборачивается тем, что пациенты воспринимают свое окружение как «ставшее абсолютно Другим», отвергают его и замещают галлюцинациями, которые вызывают у них представление об уничтожении себя и мира и стремление это сделать. Душа точно так же не остается нетронутой страданиями тела, и Гризингер превращает безумие — как один из возможных вариантов развития «человека в целом», поскольку он постоянно изменяется — в физиологическую «норму», а в теории освобождает его от принципиальной отчужденности человека; ведь опыт указывает на «постоянно чередующиеся, то неожиданные, то более постепенные изменения в состояни-
414 IV. ГЕРМАНИЯ ях мозга, из которых абстрагируется единство «Я», и на возможности этих изменений покоится возможность как заболевания, так и совершенствования» [366]. Этот биографический процесс абстрагирования представляет собой и осознание внешнего мира, и в то же время отчуждение от него. Только благодаря тому, что в норме эти изменения протекают медленно, «мы не чувствуем того, как часто прогрессирующие метаморфозы восприятия мира и собственного «Я» происходят в самое короткое время, а больной зачастую быстро начинает чувствовать, и в глубине души он абсолютно прав, что он стал другим, совершенно другой личностью, и тогда он недалек от того, чтобы подозревать в себе определенную иную личность» [367]. Таким образом, мы забежали вперед, изложив основные мысли главного сочинения Гризингера. Психические заболевания — это заболевания мозга; вопреки прежнему дуализму души и тела предлагается апелляция к простейшей материалистической гипотезе, конструкции, то есть к «непосредственному единству телесных и душевных феноменов», к тезису о том, что душа представляет собой «сумму всех состояний мозга», специфическую энергию, функцию мозга [368]. Вопреки «поверхностному материализму», самоопределение человека и вообще все психическое содержимое остается нетронутым до тех пор — и тут снова естественно-научная утопия, — пока они не подвергнутся физиологическому толкованию. Но пока это требование не выполнено и существует цель его самоликвидации, психологический образ действий остается адекватным, правда, не тот, который был свойственен прежней дуалистической нравственной психиатрии, чья вина, вероятно, в том, что теперь общество относится к безумным как к людям, лишенным нравственности [369]. И материалистическая конструкция Гризингера требует пересмотра этих отношений. Гризингер продолжает рассуждать в этих рамках, одновременно с точки зрения психологии влечений и психологии внутреннего «Я». Подобно тому как в модели рефлек-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 415 торных актов движущая сила человека возрастает ступень за ступенью вплоть до того, что «мы должны захотеть» отказаться от реализации идей, так и «Я» понимается в целом — с применением закона ассоциации идей Гербарта — как столкновение различных массивов представлений. Сила человеческого «Я» проявляется в той мере, в какой оно управляет этим противоборством и регулирует его; так конституируются самовоспитание, рассудительность, свобода. Правда, в отношении различных функций человека возможно существование нескольких «Я», которые то и дело образуются снова. Это происходит главным образом в пубертатный период [370], который до настоящего времени остается актуальной физиологической моделью возникновения безумия: развиваются новые ощущения, влечения, которые сначала противостоят прежнему «Я» как чуждое, неасси- милированное «Ты». Эта «двойственность» старых и новых массивов представлений вызывает сильные аффекты, потрясение и ужас, вследствие чего и первая стадия безумия почти всегда представляет собой душевное страдание (связанное с состоянием печали). Если безумию предшествовала слабость «Я», то увеличивается опасность того, что этот процесс затянется, а новое «Я» постепенно завладеет прежним, которое «фальсифицируется и становится другим» или распадается на несколько «Я» [371]. Гризингер называет и другие физиологические состояния, феноменологически сравнимые с пубертатным периодом: состояния сильного аффекта, наркотические отравления, алкогольное опьянение, сновидения, переходы между сном и бодрствованием, лихорадочный бред [372]. Как того требует борьба с «онтологией безумия» и энергетической диалектикой «качество — количество», между этими состояниями признается бесконечное множество переходов и неразличимых промежуточных состояний. Если психиатр не заявляет об этом перед судом, он отдаляется от нравственно-нормативного мышления юристов; метаобществен- ная естественно-научная позиция запрещает Гризингеру рассуждать, основываясь на «нравственности и добром граж-
416 IV. ГЕРМАНИЯ данском порядке в мире» [373]. Критерием безумия остается все-таки «сущностное изменение» человека, «отчуждение» от его прежней сущности [374] — понятия, которые таким образом ставятся в центр психиатрии и соответствуют идее общественного отчуждения у Маркса, сложившейся в то же время и также в результате переворота до сих пор существовавшей филосософии. До сегодняшнего дня не удалось найти содержательной связи между двумя формами отчуждения — это могло бы произойти ценой опасного онтологического, антропологического и неисторического соединения. И это уже произошло в ложном единстве реимпортированной из Франции первой объективации неоромантизма — теории дегенерации Мореля, в которой просветительское, открытое и ничего не примиряющее «отчуждение» Гризингера усиливается и превращается в религиозно-биологическое «вырождение». То, что в конце 60-х годов Гризингер все больше признает самого Мореля, свидетельствует о том, что парадигматические элементы его психиатрии следует приписать не столько его «личности», сколько его «эпохе», социоэкономическому и научно-философскому либеральному переходному периоду в Германии, а в конце концов, поблагодарить за них его раннюю смерть. Под названием общей предрасположенности обсуждаются, в первую очередь, социальные предпосылки. При этом и в Германии темой дискуссий становится экономический либерализм, одобряемый Гризингером, что также позволяет ему принять во внимание «социальный вопрос». Правда, он замечает вызывающие тревогу проявления цивилизации (рост умственного труда; либеральное воспитание; массовое честолюбивое стремление к результату, непосильное для некоторых людей; экономическое, социальное и политическое надувательство; погоня за успехом; наслаждения вместо близости к природе; всеобщие дискуссии). Но это, в крайнем случае, приводит к «дурманящему возбуждению мозга», а революция уже и вовсе не может действовать как патогенный фактор. Напротив, прогресс цивилизации дол-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 417 жен пойти на пользу жизни и здоровью, о чем свидетельствуют благосостояние, образование, гигиена и психиатрические клиники. Куда важнее для Гризингера то, что, как показывает опыт, люди из низших социальных слоев (в классовом и профессиональном отношении), люди без образования и бедняки чаще подвержены безумию. Отсюда он делает вывод — в соответствии с Вирховым, — что главным образом голод, массовая бедность и нищета в городах, а вследствие этого алкоголизм и недостаточное формирование умственных и критических способностей (то есть силы отрицания), а также способности к сдерживанию предрасполагают к безумию [375]. Вместе с тем интересом, который экономически развивающееся буржуазное общество Германии проявляет к массам бедняков, на передний план выходит сотношение между неразумием бедняков и безумных — обязательное для парадигмы психиатрии. Но неразумие кажется теперь демифологизированным нравственно, механизированным индустриально, «церебрализованным»: в нем видят недостаточное для обуздания своих влечений умственное развитие и отчуждение в смысле функционального — словно с точки зрения ролевой теории — инобытия. В силу этого, а также в связи с ростом числа больниц, в том числе и тех, где наблюдаются «бедные безумные», Гризингер впервые смог ясно «увидеть» симптомы шизофрении, которая окончательно начала «существовать» в качестве понятия только на рубеже веков, — это «душевный раскол», раздвоенность, «трещина внутри „Я"» и стойкий дефект. То же самое относится к слабо- и тупоумию, которые в это время впервые замечаются обществом в Германии, в связи с чем Гризингер справедливо отмечает: так же как психиатрические клиники являются предпосылкой для исследования безумных, так и заведения для умственно отсталых, которые необходимо строить в настоящее время, позволяют изучить этот тип умственной недостаточности [376]. Это соотносится с тем, что тогда же Гризингер выделяет, так сказать, специально для бюргеров, «образованных людей», новое заболе- 27А-1014
11,4 IV. ГЕРМАНИЯ вание: невроз. Хотя фактически оно и имеет нечто общее с ипохондрией и истерией хорошего общества XVIII века, но в понятийном отношении едва ли; в центре его — в связи с социоэкономическим развитием — отныне оказывается «принуждение» [377]. Это бросает свет и на состояние эмансипации женщин, и на их одновременную интеграцию в трудовой процесс, когда Гризингер обнаруживает, что молодые учительницы и гувернантки особенно часто впадают в безумие. Напротив, из тех, кто раньше подвергался изоляции, только настоящие нищие и бродяги находятся по ту сторону опасностей и возможностей буржуазного производительного общества — согласно Гризингеру, они особенно редко подвержены психическим болезням в силу равнодушия к гражданскому обществу и незаинтересованности в нем [378]. Среди видов индивидуальной предрасположенности Гризингер подчеркивает наследственность, которую он, однако, рассматривает в тесной связи с воспитанием, прежде чем подвергнуть и то и другое, подкрепив их «мировоззренчески», абстрактному противопоставлению — как расу классу, задатки среде. В конкретных случаях часто имеет место не наследственное психическое заболевание, а всего лишь расстройство внутри семьи, подражание и «психическая передача особенностей характера» [379]. Если и учение о дегенерации находит дружеское признание во втором издании его книги, то, включая его в свою модель, Гризингер все же приходит к основной либеральной гипотезе о том, что каждый индивид, сообразно с его биографией, имеет особое органическое или психическое «поле битвы», где может возникнуть «трещина внутри „Я"», безумие [380]. Впрочем, среди этиологических факторов особое предпочтение он отдает сексуальности, причем, с одной стороны, по-прежнему подвергаются критике онанизм и сексуальные эксцессы, а с другой, уже принимается во внимание недостаточная сексуальная удовлетворенность. Так, он соглашается с французской статьей, в которой описывается одна больная замужняя женщина, которая испытывавшая наслаждение, втайне убегая со своим возлюбленным, то есть
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 419 больше не подавляя свою страсть [381], — представление, которое в этой форме в конце концов отважился высказать Райль. Формы безумия описываются психологически в рамках естественно-научной конструкции, вследствие чего Гризин- гер не испытывает сомнений, интерпретируя переходы между отдельными симптомами и стадиями с динамической и телеологической точек зрения. Двойственность подхода сохраняется как неразрешимая. С одной стороны, субъекты, действуя, осуществляют переход из одной стадии безумия в другую. С другой стороны, речь идет о прогрессировании объективного, органического болезненного процесса, по отношению к которому действия субъекта нежелательны [382]. Единый процесс болезни почти всегда начинается с исходного состояния депрессии, психической боли, характерных для первой стадии. Это может выражаться в меланхолии (несвязанность настроения со внешними причинами, болезненность каждого ощущения, изменение или утрата мира и себя, замещение утраченного галлюцинациями) или в ипо- хондрии(каждое чувство воспринимается само по себе, не достигает объектов, к которым оно относится, не может быть удовлетворено). Здесь Гризингер впервые отчетливо наблюдает — одновременно с некоторыми французами — циклическое чередование депрессии и мании, что в итоге приводит к концепции маниакально-депрессивного помешательства. В то же время был замечен циклический характер конъюнктурных кризисов перепроизводства в экономике. Переход депрессии в манию или буйное помешательство является психологической попыткой субъекта вознаградить себя за сопротивление депрессии, преодолеть недостаток самовосприятия (Selbstempfindung) чрезмерным самовосприятием и направлением энергии влечений на все возможные действия. Из мании, как и из депрессии, развиваются вторичные расстройства, галлюцинации и бред. Страдающий ими субъект пытается с помощью проекции вовне выразить свою заторможенность или возбуждение, ужас перед инобытием, отчуждение. Бред — это попытка объяс-
420 IV. ГЕРМАНИЯ нения, рационализации, мысленная или активная объективация ущемленности или удовлетворение собственных духовных интересов [383]. В то же время это неосознанный или лишь слабо осознаваемый процесс. Если и воля начинает служить закрепившемуся в состоянии бреда объяснению и благодаря этому стихает душевное возбуждение, то вопреки внешнему спокойствию наступает состояние все «более глубокого неразумия», поскольку «Я» подвергается отчуждению и становится «Другим» [384]. Это переход к остаточным явлениям безумия, к «консе- кутивным состояниям психической слабости». В то время как аффекты улеглись, активность как органического процесса, так и самого субъекта утрачивает силу, основным проявлением болезни теперь становится сама умственная недостаточность. Прогрессирующее внутреннее противоречие между представлениями больше не может формироваться субъектом. Но не вся активность прекращается; более того, Гризингер выдвигает решающий принцип, согласно которому отсталость и этих индивидов усиливается в той мере, в какой они предоставлены самим себе и не слышат никакого «обращения», никаких требований извне. Эти состояния психической недостаточности проявляются в форме парциального помешательства (здесь Гризингер признает и moral insanity как психическое помешательство), общего помешательства, слабоумия, идиотии и кретинизма. Терапевтическая практика нуждается в утилитаристской критике того состояния, в котором она находилась раньше и при котором безумные были только предметом ограниченного гуманистического принципа и интересом государства, а отнюдь не медицинской науки: «Но именно поэтому мы можем взять за правило эти гуманистические принципы только в той мере, в какой они способствуют достижению наших целей, мы должны помнить о том, что не то обращение с безумными является гуманным, какое приятно индивидуальному восприятию врача или больного, а то, которое его лечит. И психиатрия не должна выходить за пределы серьезной и основанной на наблюдении
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 421 науки и впадать в сентиментальность, которая едва ли подкупит и дилетанта» [385]. До сих пор существовала психиатрия не столько для «бедных безумных», сколько для психически больных бюргеров, их нравственных законов и их абсолютизации государства. Лишь позднее оказалось, что психиатрия может существовать и ради себя самой как позитивистской науки. Гризингер считал, что как теория, так и практика должны подходить к безумным одновременно с соматической и психической точек зрения. Прежнее «Я» и сохранившиеся способности должны быть востребованы. Наиболее важны занятия, подходящие данному индивиду. Во втором издании, в отличие от первого, Гризингер признает, что теперь он убежден в принципе нестеснения Ко- нолли. В противовес лечению, которое до того времени практиковалось в Германии и в котором принуждение смешивалось со «сладкими сказками о раздаче рождественских подарков», теперь Гризингер любое принуждение считает пренебрежительным отношением к больным и требует полного отказа от применения механических принудительных средств и их замены активными лечебными методами [386]. Практический (терапевтический и организационный) аспект своей парадигмы Гризингер изложил в серии программных статей в первом томе своего «Архива». Ведущими психиатрами больниц эта программа реформ была встречена с еще большей неприязнью, чем его теоретические построения: критерием может быть только «практическая потребность». Поскольку принятое до сих пор разделение безумных на излечимых и неизлечимых слишком нормативно и непрактично, то его нужно заменить разделением на больных с острыми и хроническими заболеваниями. Следовательно, необходимы заведения для кратковременного и долговременного пребывания безумных, и поэтому Гризингер требует строительства «городского приюта» для первой группы больных в каждом городе. Этот приют — во многих отношениях — противоположность прежних заведений. Он должен находиться не в романтическом уголке природы, а на окраине города, ориентируясь на его «мигри-
422 IV. ГЕРМАНИЯ рующее население»; принимать в него должны всех больных с острыми психическими заболеваниями, а также с заболеваниями мозга и нервными болезнями. В отличие от прежнего сложного юридического порядка приема, должен быть возможен немедленный прием, чтобы предотвратить самоубийства и несчастные случаи и повысить шансы на излечение. В то время как для богатых существуют частные клиники, общественный приют, с низкой платой за содержание и бесплатным приемом, предназначен в основном для бедных. Снижение социального статуса образованного бюргерства в экономически развивающемся буржуазном обществе проявляется в том, что здесь под низшими классами надо понимать не только бедняков, но и тот «класс населения, который, при хорошем воспитании и тщательном духовном образовании, не имеет других средств и вынужден рассчитывать на постоянный доход от своего единственного капитала, своих духовных сил, и чьи доходы прекращаются в случае болезни, поэтому и помещение в частный приют в большинстве случаев невозможно» [387]. Маргинальное общественное положение пролетариев и интеллектуалов объединяет их в сумасшедшем доме, где для последних хотя и есть несколько отдельных комнат, но в любом случае предусмотрен единый уровень обслуживания. Другие особенности активной терапии в приюте отчасти и сегодня — особенно в Германии — остаются заветной мечтой психиатров. Приютский врач перед приемом больного должен побывать в его доме, чтобы познакомиться с «условиями его жизни до сих пор». Пребывание в лечебнице ограничено одним годом. Больной постоянно ощущает близость семьи, благодаря чему облегчается «повторное вживание в прежнее»; возможны пробные отпуска, работа вне дома и амбулаторное лечение после выхода из лечебницы [388]. Вообще, понятием «кратковременной госпитализации» Гризингер предвосхищает отказ от своего собственного клиницизма: становится возможным подумать о принятой сегодня общинной психиатрической программе, предполагающей создание домов переходного типа, днев-
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 423 ных и ночных стационаров, поддерживающее лечение, работу при сохранении статуса пациента и принципиальное предпочтение амбулаторного лечения. Для Гризингера безумные все еще остаются только больными. Поэтому и с точки зрения архитектуры городской приют не должен отличаться от больниц, чтобы тем меньше напоминать прежние сумасшедшие дома «с острыми башенками и тому подобными глупыми выкрутасами», а также церкви, кегельбаны и т. п. Более того, «наблюдательное отделение» с обязательным дневным и ночным дежурством должно гарантировать более точную диагностику всех вновь поступающих пациентов [389]. Наконец, городские приюты в университетских городах должны стать клиниками и служить базой для обучения, а поэтому войти в объединение остальных клиник. Приют является объективацией теоретического опыта Гризингера, который говорит о том, что безумные — больные среди других больных, что закончилась эпоха изоляции, да и вообще особого положения безумных, а вместе с тем и «корпоративной замкнутости» психиатрии. «Объединение так называемых психически больных с больными, страдающими заболеваниями мозга и нервными заболеваниями» — это интеграция психиатрии в медицину как дисциплины среди других дисциплин [390]. Из прежних и так переполненных больниц должна быть выделена еще одна группа. Спокойные слабоумные и умственно отсталые, парализованные и эпилептики (расчетливость Гризингера подвергает его опасности и в этом предвосхитить будущее: он говорит о «социальных и интеллектуальных ничтожествах») вместе с физически немощными больными должны находиться под наблюдением религиозных общин в больших попечительских заведениях, чью терапевтическую функцию он отвергает [391]. Те, кто страдает хроническим помешательством и еще остается в больницах, должны быть подвергнуты дальнейшей дифференциации — в зависимости от их экономической полезности и возможности свободно выбирать место жительства; необходимо прекратить «массовое казарменное обслужива-
424 IV. ГЕРМАНИЯ ние больных с хроническими психическими заболеваниями, еще достойных жизни в гуманных условиях» [392]. Осуждается и принятый доселе принцип защиты и безопасности общества, который привел к тому, что всех безумных воспринимали исходя из редких примеров действительно опасных больных и лишали свободы, хотя это бессмысленно и вредно. «Не вызывает сомнений и то, что единичные опасные действия, как и вообще единичные несчастные случаи в мире никоим образом нельзя предотвратить, невзирая на любую предусмотрительность, даже если надумать связать и запереть всех больных» [393]. Это первое свидетельство установления взаимосвязи между обусловленным социоэкономическими мотивами и философски обоснованным перфекционизмом. Дальнейшая децентрализация призвана устранить экономическую нецелесообразность до сих пор существовавших заведений. Конечно, в центре больницы должен находиться закрытый приют для действительно подверженных опасности или опасных безумных. В административном плане в его состав должны войти — с сохранением их локальной независимости — заимствованные на Западе «свободные формы попечения». Их первая ступень — это «аграрная колония», где безумные и надзиратели вместе живут и занимаются сельским хозяйством. Еще более свободной формой является «семейное попечение»: «Оно предоставляет то, чего никогда не сможет дать даже самая роскошная и наилучшим образом управляемая больница в мире, — полноценное существование среди здоровых людей, возвращение из искусственной и монотонной в естественную социальную среду, к благополучию семейной жизни» [394]. Это означает, что безумных либо отдают в окрестные деревни на пансион к крестьянам или ремесленникам, либо строят специальный поселок по модели повсеместно созданных промышленниками дешевых рабочих поселков (cite ouvriere Мюльхаузена), что, впрочем, может обойтись значительно дешевле строительства новой больницы. Эти «свободные формы» имеют то преимущество,
3. ОТ РЕСТАВРАЦИИ К... ЛИБЕРАЛИЗМУ 425 что «они требуют куда меньших затрат при неограниченном распространении и отчасти даже экономически выгодны, так что при правильном руководстве могут приблизиться к самоокупаемости». Таким образом, все лечение безумных подчиняется следующему принципу: «Каждому должна быть предоставлена именно та степень свободы, которая ему может быть позволена. Попытки перейти через этот предел всегда необходимо продолжать» [395]. Степень эмансипации безумных, которую допускает Гризингер и его эпоха, соответствует ускорению интеграции безумных в городское общество и прежде всего в производственный процесс. Так Гризингер мотивирует агитацию в поддержку принципа нестеснения: «Все это, но особенно самое насущное, хорошие надзиратели, требует средств, и проблема системы нестеснения и добровольного лечения является поэтому прежде всего денежной проблемой. Но любые вложенные сюда деньги будут использованы правильно, если при создании таких условий больше больных станут трудоспособными, то есть производителями, и больше больных смогут выйти из больницы (в связи с выздоровлением или улучшением)» [396]. Таким образом, Гризингеру приписывается создание первой законченной парадигмы психиатрии как науки в Германии, после того как Райль, на которого Гризингер неоднократно ссылается, сделал первые шаги, но остался в писателях или, может быть, стал жертвой «запоздалого» развития Германии. Подобно Бэтти и Пинелю, Гризингер в Германии был первым — после Райля, — кто посвятил себя психиатрии, уже добившись научных успехов в другой медицинской дисциплине и получив социальное признание. Каждый из них смог выстроить свою парадигму только в специфических условиях переходного периода, когда вместе с индустриально-капиталистической экспансией экономики и после, по меньшей мере, частичной эмансипации граждан неизбежно бросилось в глаза как неразумие бедных и безумных, так и внутреннее неразумие членов гражданского общества, и когда перед обществом встал соци-
426 IV. ГЕРМАНИЯ альный вопрос. Несмотря на все сходство, есть, конечно, большие различия в содержании этих парадигм, что связано с несинхронностью развития трех обществ. Бэтти, Пи- нель и Гризингер предложили законченную парадигму, новый взгляд на безумных в рамках особых взаимосвязей между разумом и неразумием внутри гражданского общества — с институциональным изменением границ между безумными и обществом, с развернутым и, соответственно, более широким теоретическим подходом к безумию и изменениями в терапевтической практике. Все трое — но не Райль — накопили опыт наблюдений в больницах, прежде чем изложили свои теоретические взгляды. Гризингер, правда, что показательно, занимает особое положение, так как он ограничился двумя годами работы в больнице и приступил к своим теоретическим построениям раньше, чем сформулировал и реализовал изменения в институциональной практике. Наконец, всех троих объединяет то, что их эмансипаторские намерения стояли на первом плане, в то время как у их последователей — Тьюка, Эскироля, Крепелина — взял верх нравственный или социальный аспекты интеграции. Наконец, особенность психиатрической практики Гри- зингера обусловлена еще и тем, что она приходится, прежде всего, на 60-е годы, то есть на тот короткий промежуток времени, когда в Германии набрал силу не только экономический либерализм, но и политически либеральное общество. Так, Гризингер заканчивает свое сочинение, посвященное принципу нестеснения, обещанием, что если государство указом сверху навяжет психиатрам больниц отмену механических мер принуждения, то он «со всей решительностью» будет сопротивляться такому образу действий, несмотря на то что это соответствует его намерениям; «но если однажды общественное мнение заинтересуется <...>, какие больницы приняли принцип непринудительного лечения, а какие нет? — то я не считаю это вредным и не понимаю, какие могут быть причины для противодействия этому пожеланию» [397]. Людвиг Мейер, друг Гризингера, превратил общество в открытую трибуну для обсуждения
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 427 проблемы того, как отменить изоляцию безумных и освободить их от механического принуждения. Когда в 1858 году он был назначен на должность главного врача по вопросам психиатрической помощи в Гамбурге, он за один день распродал с аукциона все бывшие в наличии инструменты принуждения — публично [398]. Q Заключение Мы надеемся, что смогли передать хотя бы ощущение того, как гражданское общество, развивавшееся в индустриально-капиталистическом направлении, училось обходиться с теми, кто в соответствии с его представлением о разуме считался неразумным — на примере тех, кто болен психической или другой болезнью. В качестве самой действенной из этих форм обращения оно развивало психиатрию как науку и институт. Мы показали, как она зарождалась, и стремились не упустить ни одного из совокупности явлений, от которых она зависима, — ни философских, ни литературных, ни политико-экономических, ни естественнонаучных. С завершением периода становления и в течение последующих ста лет психиатрия выполняла задачи, возложенные на нее государством и обществом, и нельзя сказать, что недобровольно или задумываясь над ними. Определяющие ее связи до сих пор остаются теми же — вне зависимости от того, раздвинула ли она, не задумываясь, границы своей компетенции, подчинилась ли национал-социалистской машине уничтожения, расширила ли посредством естественных наук свои диагностические и терапевтические возможности или вспоминает о своих эмансипаторских претензиях, глядя на них с точки зрения психоаналитики и нынешней общинной психатрии, и все же при этом подвергает себя опасности превращения в технократически совершенную систему контроля в целях изоляции — обезвреживания и укрытия — человеческих страданий современными средствами. Поэтому и сегодня остается открытым вопрос, какой наукой в большей мере является психиатрия — нау-
428 IV. ГЕРМАНИЯ кой об эмансипации или об интеграции, то есть стремится ли она к освобождению психически больных или к укреплению дисциплины в обществе. Самое позднее с 1940 года, с газовых камер Гадамара, во всяком случае, никто больше не может быть назван психиатром, если для него размышления об этом вопросе не стали буднично-мучительным элементом практического отношения к себе и к тем, кто от него зависит.
Приложение Критерии историографии психиатрии Около 1900 года психиатрия без лишних слов и размышлений начинает определять себя как естественно-научное просвещение, как борьбу с демонологическими и иными предрассудками в обществе за права психически больных, как борьбу, которая ведется то вопреки государственной власти, то в союзе с ней, в том числе и против религиозных взглядов и учреждений. Короче говоря, ее поразила позитивистская слепота по отношению к смыслу и последствиям того, о чем она думает и что делает — и все это в тот момент, когда в лице Крепелина она достигла наивысшего признания как наука. В эти рамки вписывается и позиция историка медицины Хаэзера, который в 1881 году допускает, что развитие психиатрии просто шло параллельно отдельным фазам развития общей медицинской патологии и только период чисто теоретического обоснования в XVIII веке отличается от описательного, патологоанатомического и, наконец, физиологического [1] периодов. Подобным же образом выглядит «История попечительства над безумны-
430 V. ПРИЛОЖЕНИЕ ми в Германии» Киргхофа, появившаяся в 1890 году. Выступая против богословских догм, он настаивает на том соотношении, согласно которому только там, где фантазия в народе подчиняется рассудку, в случае поражения рассудка фантазией у одного индивида (таково его определение пихической болезни) можно рассчитывать на адекватное (медицинское) лечение. Поэтому его принципиальной установкой является вера в то, что культура сама находит средства против вызванных ею же (частично) страданий. Так в начале XX века появляется расхожая точка зрения, согласно которой история психиатрии «проливает свет на культурную историю человечества» [2]. Тот же Киргхоф в своей истории психиатрии от 1912 года делает следующий шаг в сторону идеологии, определяя психиатрию не как естественную науку, а как «науку о духе», хотя и комбинирует ее с «искусством» врача, которое должно обращаться как к душевной, так и к соматической стороне и приводить их в состояние равновесия. Как раз от его имени начинается отрицание XIX века — просветительского в области естественных наук: после того как психиатрия получила анатомию в подарок от общей медицины, она вновь начала развиваться в сторону искусства, то есть стараясь лечить не больной орган, а больного человека в целом [3]. В 1917 году, оглядываясь назад на «Сто лет психиатрии», Крепелин словно подводит итоги XIX века — поддерживая монополию естественнонаучного наблюдения и борьбу с предрассудком, что психическое заболевание — это всего лишь результат личного сумасбродства или гнусности, а потому позор для семьи, и что оно неизлечимо [4]. С 20-х годов на первый план выступают другие концепции истории психиатрии, как и самой психиатрии. То, что прежде уже заявило о себе в туманном понятии «науки о духе», в 1928 году определяется Бирнбаумом более точно — как «идейно-историческое изложение», обусловленное внутренней связью, духовными узами между духовными течениями, идейными директивами и направлениями. Этот
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 431 метод должен оправдать некоторые критерии отбора: подчеркивается то, что имеет значение для настоящего; практическая психиатрия выносится за скобки, так как психиатры представляют интерес только как представители духовных течений; проводятся различия между научным периодом («непрерывным, замкнутым, систематическим исследовательским процессом») и донаучным, когда воззрения определялись временем и культурой [5]. Примерно в этих границах движется изложение у Груле в 1932 году. Примечательно, что 1840 и последующие годы, которые до этого прославлялись как время становления собственно (естественно)научной психиатрии, ему неинтересны из-за материалистической ориентации и чересчур односторонних занятий больничной практикой и этиологическими гипотезами заболеваний мозга. Напротив, с этого момента идеи романтической психиатрии снова считаются более важными для современной эпохи [6]. Поэтому «Романтическая медицина» Лайббранда A937) угадала настроение времени в том, что касается психиатрии [7]. Время после окончания Второй мировой войны отличается появлением множества исторических трудов, что в последний раз имело место в период с 1820 по 1850 годы и не повторялось после. Правда, до сих пор нет ни одной работы, которая бы продвинулась до времени национал- социализма, поскольку это поставило бы ее перед проблемой — вписать в последовательность исторических событий акции «уничтожения жизни, не представляющей ценности» [8]. Вместо этого ощущается всеобщее стремление переработать идеи феноменологии и экзистенциальной философии, которые с 1922 года входят в психиатрию благодаря Бинсвангеру и др. В настоящее время преобладает тенденция рассматривать психиатрию как гуманитарную науку. Эти попытки объединяет наступление на материалистический XIX век. Так, Бодамер в 1948 году предпринимает попытку изложить «историю идей в психиатрии» с помощью метода феноменологического анализа объективного духа по Н. Гарт-
432 V. ПРИЛОЖЕНИЕ ману [9]. Его заслуга в создании типологии понятий обесценивается идеологически односторонними оценками: так, согласно ему, создание любых систем представляет собой маскировку проблем вследствие переоценки рационального; универсальные творения, то есть создание метафизического или религиозного фундамента эпохи, — это монополия германских народов; на счет романских стран записывается «процесс обездушивания» (к которому причастна и Англия), в то время как германские народы заботятся о постоянном движении в противоположном направлении; наконец, формы объективного духа сохраняют свою не зависящую от времени непрерывность благодаря «изначальным проблемам», например проблеме тела и души. Работа Бода- мера о возникновении психиатрии, датированная 1953 годом, более конкретна, она впервые включает некоторые социологические и политические «предпосылки» возникновения науки, но сохраняет их «духовно-историческую связь» с «духом времени». С точки зрения метода, Бодамер примыкает к Дильтею и понимает историю развития психиатрии как науки только как «трансфигурацию великих исторических изменений человеческого духа, вследствие периодического возникновения которых исторический процесс, подгоняемый неизвестными силами, движется к скрытой от нас цели. Каждая из различимых эпох этого процесса может быть понята, согласно Дильтею, лишь как всякий раз особая установка человеческого сознания по отношению к реальности мира» [10]. Споэрри в 1955 году задается вопросом о познавательной ценности исторического подхода [11]. По его мнению, история показала, что нет никакого прогресса в изучении эндогенных психозов (особенно шизофрении). Он считает это доказательством того, что психиатрия является гуманитарной, а не естественной наукой. Впрочем, в то время как все эмпирические науки содержат элементы иррационального, центральным для психиатрии является вопрос о соотношении тела и души, чье совпадение хотя и можно ощутить, но не объяснить научно, и поэтому оно метафизиче-
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 433 ское (по Н. Гартману). В этом смысле шизофрения также представляет собой неразрешимую метафизическую проблему. По аналогии с феноменом любви, суть шизофрении состоит непосредственно в совокупности ее симптомов. Согласно Споэрри, модель возникновения шизофрении может быть создана только гуманитарной наукой, точно так же как можно выявить только условия, но отнюдь не причины возникновения произведения искусства. В 1956 году Вирш основывает свою историю эндогенных психозов, которую он считает во многом идентичной истории психиатрии, на противопоставлении своего времени XIX столетию. Хотя в прошлом веке психиатрия и пришла к диагностике и терминологии болезней, но в силу того что она как наука была «подчинена принудительному соблюдению дистанции, объективации», она закрыла себе доступ к бытию заболевшего человека. Этому противопоставляется проводимый Бинсвангером экзистенциальный анализ, а также разговорная речь, искусство и литература: здесь явления могут стать прозрачными для своего бытия, так как вместо дистанцирования предполагается сочлененность, даже если теперь можно меньше узнать о причинах и условиях возникновения психозов [12]. Вирш развивает эти мысли в следующей работе от 1960 года: в понимании феноменов психиатрия становится открытой наукой, в то время как, будучи естественной наукой, она лишь овладевала своим предметом. Исходя из этого подхода, переосмысливается даже эпоха охоты на ведьм: если разъяснявший предрассудки XIX век считал своим козырным аргументом то, что беспомощных психически больных сжигали как ведьм на почве религиозных суеверий, то Вирш уже видит в этих событиях результат каузального естественнонаучного мышления, так как в этом случае развивающиеся внутри заболевания были истолкованы как вызванные внешними причинами [13]. От психиатрической метафизики Споэрри и призвания Вирша к психиатрии «истолковывать своего рода непознаваемое» [14] недалеко до работы Шёне от 1951 года о по- 28 А-1014
434 V. ПРИЛОЖЕНИЕ этической форме бреда, которая, по его мнению, уже в течение 150 лет является мотивом контртечения, направленного против эпохи разума. При этом поэзии приписывается «метафизическое понимание», трансцендирующая факты переоценка, отвечающая сущности, толкование в том числе и безумия путем проникновения поэта в этот «перевернутый мир» с помощью «действительной однократности интуитивного знания». Поэт выводит безумного больного из глубин сознания, по крайней мере, в метафизически упорядоченное пространство; «так он поддерживает целостность мира». Однако глубочайшее духовное помрачение, абсолютную бессмысленность, «предельный мрак поэт выделяет из целого» [15]. Для Телленбаха A958) вопрос о роли гуманитарных наук в психиатрии является вопросом о той антропологии, которая лежит в основе данных концепций. При этом он использует шкалу ценностей, критерием которой служит большая или меньшая близость к современности. Так, в основе естественно-научной психиатрии лежит картезианская антропология, чей идеал конкретизации, квантифика- ции и установления причинных связей каждого психоза требует органического субстрата. Эта законность, установленная природой, в понимающей психиатрии заменяется и расширяется законностью восприятия дильтеевского исторического и переживающего жизнь субъекта. Психоанализ тоже хочет понять недоступные пониманию и уже не столь очевидные дильтеевские взаимосвязи мотиваций и с этой целью интерпретирует homo natura Гете как физикалистс- кий аппарат. Таким образом он достигает — согласно формуле Бинсвангера — только понимания объясненного (естествознанием). Благодаря «феноменологически-антропологическому пониманию бытия» у Бинсвангера (начиная с 1922 года) впервые становится возможным, по мнению Телленбаха, «единое понятийное мышление в психиатрии, отвечающее бытию», то есть психиатрия как наука. Понятие Хайдеггера «бытие-в-Мире» превращается здесь в «динамическое единство „Я" и Мира» и дополняется феномено-
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 435 логическим «требованием практической науки». Этот подход ограничивает, обосновывает и превосходит все предшествующие: только экзистенциальное определение человека позволяет рассматривать психиатрические симптомы как «возможность, свойственную человеческому бытию», и лишь в этом отношении они вообще могут иметь (естественнонаучную) причину, а психиатрия может быть «понимающей смысл наукой» (фон Байер). Таким образом, действия врача ведут не к объективации, а к «миру встреч» нового типа, поскольку психотические феномены понимаются как неудавшиеся или денатурированные встречи. Как антропологический взгляд на бытие, гуманитарный образ мыслей охватывает и конституирует все типы психиатрического мышления [16]. Так как Телленбах считает это познание решающим достижением современности, он противоречит сам себе, когда в 1961 году выступает против исторического подхода, который продлевает современность, обращая ее в прошлое [17]. Лайббранду и Уэттли мы обязаны первой обстоятельной «Историей западной психопатологии» A961), основанной на богатейшем фактическом материале. Правда, ход их рассуждений соответствует упомянутым выше концепциям: «не лишенная оснований подоплека» состоит в том, чтобы принять понятие «безумия» в программном смысле как «заданную тотальность», поскольку она понимается как «общая экзистенциальная возможность отданного божествам и пронизанного ими бытия». Это определяет метод, который должен быть не «постройкой из кубиков», допускающей лишь психологическое толкование; напротив, «внутренняя идейная взаимосвязь» в истории видится не в изменении мышления, а в «повторяющихся общих идеях». «Ценностные взаимосвязи» распутывают как мнимые те противоречия, которые создаются, по большей части, склонными к упрощениям приверженцами определенных воззрений. Вопреки преобладающему, особенно в Германии, естественнонаучному мышлению, антиисторизму (в понимании Н. Гартмана), понятия болезни могут быть проявлениями
436 V. ПРИЛОЖЕНИЕ духа, духа времени. Этот гуманитарный «идейно-исторический метод» ищет «реальную, существующую в жизни взаимосвязь», которая — по Дильтею — «индивидуальна, следовательно, субъективна»; он стремится к тому, чтобы «приподнять деятельность человека в обществе над временем и местом». Выполнение авторами этой задачи показывает, что установление ценностных взаимосвязей, как правило, означает выступление в поддержку экзистенциального анализа современности, против расцениваемого как прошлое психоанализа. Практическая психиатрия остается за скобками и в этой работе тоже [18]. За рамки этой единодушной послевоенной тенденции, которая означает абсолютно новый, собственный «немецкий путь» в психиатрии и в истории психиатрии, выходят лишь немногие работы. Акеркнехт A957), с методологических позиций, выступает против «истории великих людей» и стремится представить историю в ее целостности, то есть не следовать моде, требующей выбирать из истории как раз самое современное. Резкая антипсихоаналитическая настроенность объединяет его с вышеназванными авторами; его отличает от них пренебрежительное отношение к философствующим психиатрам, ибо практическая психиатрия обязана им немногим. В изменении круга распространения психических расстройств в различных обществах и в разные исторические эпохи он видит их социальную обусловленность, но не развивает эту тему до конца. Более того, в этой все же достаточно трезвой работе история предстает как постоянная борьба между психически и соматически ориентированными позициями [19]. «История психиатрической больницы» [20] A964) Пан- зе — как почти единственное историческое описание практической психиатрии новейшего времени — показывает пропасть между теорией и практикой. Исходной точкой зрения автора здесь вновь становится просветительский идеал человеческого достоинства, а вместе с тем и потребностей психически больных. Без критической рефлексии практическая психиатрия декларируется как социальная наука:
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 437 обществу необходимо, чтобы «психически больные, так как они являются его детьми, подверженными наибольшей опасности, были главными свидетелями того, насколько оно в состоянии на деле реализовать эти идеалы». Осуществление гуманистического прогресса в истории приписывается соматически ориентированным психиатрам. В то же время в социально-политическом плане выдвигается патерналистская претензия, что современные идеалы прогресса (потребление, продукция, техника) наносят вред социальной психиатрии, «новой организации народного здравоохранения» [21]. Однако наиболее значительные работы во Франции, Англии и США говорят о том, что на историю можно взглянуть — выходя за пределы относительно однородной картины в Германии — и с других точек зрения. В 1941 году Зильбург выпустил первую репрезентативную историю психиатрии, основываясь на психоаналитических и психодинамических представлениях [22]. Пересмотр смысла исторических событий с этой позиции оказался столь односторонним, что научная ценность этой работы незначительна. К тому же Зильбург идентифицирует историю психиатрии с историей растущей гуманности: люди учатся, прежде всего, преодолевать страх и предубеждения, и тогда они становятся способны психологически понять своих близких. Здесь идея просвещения подается с показательной наивностью. Как раз после 1945 года в это больше невозможно поверить. Книга Зильбурга представляет собой идеальный объект для структуралистской критики Фуко. Для Анри Эя — как и для Акеркнехта — история психиатрии представляет собой диалектическое развитие вследствие постоянного взаимного противостояния динамической и механистической точек зрения [23]. Первая — фун- кционалистская и иерархическая, ориентированная на цель, гуморальная, целостная, синтетическая, рассматривает патологию как эндогенную, конституциональную, а болезнь — как нарушение равновесия, дегенерацию или реакцию; вторая — служащая коррелятом первой — морфологически-
438 V. ПРИЛОЖЕНИЕ аддитивная, каузальная, атомистическая, аналитическая, считает патологию экзогенной, а болезнь — вызываемым извне случайно паразитически, травматизмом. С помощью универсального синтеза Эй пытается позволить этой диалектической истории как целому влиться в его теорию: la conception organo-dynamiste («органо-динамическая концепция»). Правда, этот синтез означает победу одной стороны над другой, а здесь еще и победу XX века над XIX: интеграция органически-механистической точки зрения с помощью динамической. За этим стоит признание иерархической natura naturans*, которая не делает скачков и, развиваясь в высшей форме psychisme, достигает causalite interne («внутренней причинности»), selon un elan propre, celui de la liberte**, будучи готова к самоприспособлению. Поэтому Эй видит в психическом заболевании, в отличие от соматического, опасность для жизни, а вместе с тем считает психиатрию, подобно Канту, la pathologie de la liberte — «патологией свободы». В «Истории британской психиатрии» A961) Д. Лей пытается усилить достоверность описания отдельных эпох, поэтому красной нитью через его работу проходит подробное изложение биографий «великих людей» на основе анализа соответствующих общественных отношений [24]. Другая новейшая британская история написана Хантером и Ма- кальпином в 1963 году с неоправданно скептических позиций [25]: у психиатрии — по сравнению с медициной — еще и сегодня нет надежного научного фонда, каждый случай трактуется субъективно, в зависимости от школы, этиология умозрительна, патогенез неясен, классификация построена на симптомах, то есть произвольна, соматическая терапия совершенно эмпирична и зависима от моды, а психотерапия все еще ходит в коротких штанишках и полагается на доктрины. И, прежде всего, никто не может сказать, в какой * Природа порождающая (лат.). — Прим. ред. ** «Благодаря истинному взлету — взлету свободы» (фр.). — Прим. пер.
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 439 мере психиатрия относится к science, а в какой к humanities* . Причиной этой ситуации является то обстоятельство, что психиатрия вынуждена развиваться не в соответствии с данными научными возможностями, а под давлением социальных, гуманитарных, экономических, теологических и правовых потребностей. Поэтому история психиатрии пока еще не может быть написана. Вместо этого авторы ссылаются на документальные источники: они предлагают более 1100 страниц текстов, написанных психиатрами и не психиатрами трех последних веков, сопровождая их сжатыми комментариями. Таким образом они, возможно, создают одну из самых полезных книг в этой области. В 1961 году вышла в свет Histoire de la Foli** французского структуралиста Фуко [26]. Он подчиняет историю психиатрии одной единственной структуре: это разговор между «миром» безумия и нормальным «миром». Этот разговор, который Фуко прослеживает в сфере искусства, науки, гражданской морали, социальных и экономических факторов, в эпоху Ренессанса был еще открытым, в эпоху Просвещения превратился в монолог разума о безумии и закончился полным безмолвием, молчанием психиатрической больницы как раз в тот момент, который до сих пор было принято отмечать как «освобождение безумных» Пинелем и Тьюком (около 1790 года) и час рождения психиатрии как медицинской науки. Здесь диалектика Просвещения стала непосредственно тематической, однако в то же время она снимается в пользу деструктивной односторонности. Разумеется, это оказалось возможным только при условии ограниченного структурирования действительности. Тем не менее здесь представлена первая существенная попытка научной социологии психиатрии. Первый почти полный и критический обзор опытов по истории психиатрии появляется в США и принадлежит * То есть в какой мере психиатрия является естественной, а в какой — гуманитарной наукой. — Прим. ред. ** «История безумия» (фр.). — Прим. пер.
440 V. ПРИЛОЖЕНИЕ Мора A966) [27]. Все эти попытки признаются им недостаточными. Пять причин такого неудовлетворительного положения могут лишь отчасти претендовать на всеобщую значимость, так как сам Мора, рассуждая неисторически, считает само собой разумеющейся психодинамическую точку зрения: 1) историографией чаще всего занимаются известные психиатры, не имеющие никакого понятия об исторических методах; 2) большинство работ придерживается соматической ориентации и занимается гуманистическим философствованием только в порядке компенсации подсознательного чувства вины в связи с собственной безличной механистической позицией; 3) исследования, большей частью, преследуют индуктивные цели — принести пользу современности и показать значение выдающихся личностей, потому что повседневная клиническая деятельность, историко-генетический анализ личности накладывает отпечаток на научную работу; 4) психоаналитики еще не осознали, что они представляют зрелую науку и до сих пор пренебрегают историей и 5) сам Фрейд почти полностью игнорировал историю своей дисциплины. Вместо индуктивного метода Мора несколько наивно рекомендует теорию непрерывного прогресса, согласно которой современность постоянно осознает свою вину перед прошлым, а из непрерывного, хотя и циклического прогресса вытекает — всегда относительная — истина. Историография должна лишь расставлять вехи этой эволюции, делать акцент не на героях, а на событиях и принимать во внимание социокультурные моменты исключительно как задний план. Мое изображение экзистенциально-аналитических и антропологических подходов в историографии, увиденных мною с позиции 1982 года, то есть времени выхода второго издания, слишком обесценилось, так как у меня не было еще необходимой дистанции. Сегодня я осмеливаюсь на предварительное суждение о том, что экзистенциально-ана-
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 441 литический бум первых послевоенных лет, отталкивавшийся от того, что безумие является просто данной человеку возможностью, был как будто первой попыткой психиатров компенсировать собственное участие в национал-социалистских акциях уничтожения, правда, они не могли непосредственно вмешаться в эту проблему, поэтому на практике не осознавали (или не считали нужным осознать) больше, чем надстройку, что сравнимо с переходным этапом филосемитизма во время послевоенных попыток ликвидации национал-социалисткого антисемитизма. В этом отношении экзистенциально-аналитический подход в психиатрии в 60-е годы не дал почти никаких результатов и уступил место — независимым друг от друга — фармакологическим, психотерапевтическим и социально-психиатрическим подходам. В той мере, в какой нам удастся интегрировать психиатрию национал-социализма в общую историю психиатрии, мы, надеюсь, с большими практическими результатами будем упирать на необходимость унаследования антропологического подхода экзистенциально-аналитической психиатрии, стимулы к чему уже существуют. Начиная с 1969 года наряду с одиночными работами появились и более крупные исследования по истории психиатрии, которые, к счастью, написаны не только с точки зрения идейно-исторических концепций, а напротив, изучают историю психиатрии с помощью социальных и исторических методов и поэтому добиваются более точного восприятия, что было одной из целей и моей книги «Гражданин и безумие». Прежде всего, следует упомянуть двухтомный труд Гюзе и Шмаке, вышедший в 1976 году, «Психиатрия между буржуазной революцией и фашизмом». Это в известной степени хронологическое продолжение «Гражданина и безумия», критический анализ идеологии различных этапов в истории немецкой психиатрии, причем центральное место в нем занимает конфронтация между Гризингером, который оценивается как прогрессивный деятель, и Крепелином, кото-
442 V. ПРИЛОЖЕНИЕ рого оценивают как консерватора. Однако принимается во внимание психиатрия в Третьем рейхе. В 1977 году Кёлер написал книгу «Бедный и безумный. Социальное попечение в либеральной политике буржуазии». Здесь впервые «нормальный» историк взялся за историю психиатрии, ввел ее в русло материалистической интерпретации буржуазной политики в отношении бедных и при этом компенсировал ряд упущений «Гражданина и безумия». В 1980 году Блазиус, опять же «нормальный» историк, опубликовал «Управляемое безумие». С помощью всех методов современной социальной истории и грандиозного набора источников на примере рейнской психиатрии он показал, прежде всего, слабость позиции психически больных по отношению к позиции силы тех органов, которые управляли институтом психиатрии. Это первая попытка написать историю психиатрии с точки зрения заинтересованных лиц, то есть тех, кто является пациентами психиатров. Этот подход дает совершенно новое осмысление истории психиатрии, и он должен и может быть усовершенствован. В этих рамках анализируются разные волны психиатрических реформ в предшествующий исторический период и выявляется их сомнительная диалектика, поскольку до сих пор от этих реформ всегда выигрывали пациенты с более легкими заболеваниями, в то время как более тяжело больные пациенты не получали ничего. Эта тема раскрывается на примере образцового и элитарного учреждения Зигбурга. В том же самом 1980 году вышла «Война против психически больных», написанная мной и другими авторами. Мы хотели переосмыслить акции уничтожения психически больных во время Третьего рейха не только с помощью документов, но и под углом зрения собственной профессиональной истории, чтобы извлечь отсюда необходимые уроки для современности и для будущего. Разумеется, это всего лишь попытка чрезвычайно важной для практики дискуссии, которая еще долго будет требовать нашего внимания.
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 443 В то время как в последние годы сообщество историков медицины не опубликовало никаких значительных трудов по истории психиатрии, особенно радует то, что Институт истории медицины и естественных наук им. Карла Зюдхо- фа в Лейпциге выступил с рядом работ, например А. Тома и У. Тренкмана, посвященных истории психиатрии как отдаленного прошлого, так и Третьего рейха. А значит, в течение последнего десятилетия можно заметить благоприятные изменения, дающие нам право надеяться на то, что история психиатрии всем занятым в этой области предоставит больше шансов, необходимых для рефлексии и ориентации в повседневной практике.
Примечания Библиография Указатель
Примечания I. ВВЕДЕНИЕ 1. Spehlmann. Freuds neurologische Schriften. 2. Habermas. Logik der Sozialwissenschaften. Bes. S. 185 ff. 3. Doerner. Nationalsozialismus und Lebensvemichtung sowie Der Krieg gegen die psychisch Kranken. 4. Doerner. Hochschulpsychiatrie. 5. Hollingshead and Redlich. Social Class and Mental Illness. 6. Reimann. Die Mental Health Bewegung. Bes. S. 93-99. 7. Horkheimer und Adorno. Dialektik der Aufklarung. S. 10. 8. Там же. S. 15 f. 9. Там же. S. 44 f. 10. Там же. Подбор цитат на страницах 17-49. 11. Там же. S. 9. 12. Там же. S. 55. 13. Habermas. Theorie und Praxis. S. 229. 14. Lieber. Philosophie, Soziologie und Gesellschaft. S. 3 f. 15. G. Zeller. Von der Heilanstalt... 16. «Я считаю это чрезвычайной опасностью немецкого мышления, и эта опасность является только обратной стороной
448 ПРИМЕЧАНИЯ одного из самых больших достоинств этого мышления, состоящего в том, что оно, в силу своей склонности к интерпретации, хотело бы интерпретировать даже то, что можно только понять, <...> оно хотело бы <...> истолковать и все то, что можно правильно охватить только схемой «делания», «механизма», оно хотело бы «углубить» и превратить все в предмет интерпретации. <...>. Эта методологическая несогласованность, когда указывают там, где нужно объяснять, является только неоднократно повторяющимся в области методологии выражением неполитического мировоззрения, что уже часто наблюдается и в жизни» (Mannheim. Wissenssoziologie. S. 61). 17. Leibbrand und Wettley. Der Wahnsinn. S. 4. 18. Ср. к тому же почти все статьи в: Wehler (Hrsg.). Moderne deutsche Sozialgeschichte. 19. «Очевидно, смысл представленных мною доказательств заключается в том, что действенная историческая определенность овладевает также современным историческим и научным сознанием <...>, что наше бытие, действующее во всей полноте нашей судьбы, существенно превосходит наше знание» (Gadamer. Wahrheit und Methode. S. XX). Напротив, читаем у Хабермаса (Logik der Sozialwissenschaften. S. 175): «Тем не менее, субстанциональная основа исторически заданного воздерживается от того, чтобы оно воспринималось рефлексией не неизменным. <...> Авторитет и познание не взаимодействуют, <...> рефлексия не бесследно томится над данностью унаследованных норм». 20. Lenk. Ideologic "Problemgeschichtliche Einleitung". S. 13-57. 21. Plessner. "Abwandlungen des Ideologiegedankens". In: Lenk, a. a. O. S. 218-235. 22. Wolf. Einleitung zu: Mannheim. Wissenssoziologie. S. 11-65. 23. Lieber. S. 1-105. 24. Hofmann. Gesellschaftslehre als Ordnungsmacht 25. Habermas. S. 149-192. Признаком отчуждения психиатрии от ее истории, признаком ее неисторического сознания является, видимо, то, что работы по истории все чаще появляются не в профессиональной психиатрической литературе, а в дорогих выпусках фармацевтических концернов, представителями которых психиатрам преподносится ни к чему не обязывающая в плане науки, но обладающая действенностью рекламы «культурная надстройка».
I. ВВЕДЕНИЕ 449 26. «В действительности, не история принадлежит нам, а мы принадлежим ей. <...> Фокусом субъективности служит кривое зеркало <...>. Поэтому предрассудки одного человека гораздо в большей степени, чем его суждения, являются исторической действительностью его бытия» (Gadamer. S. 261). 27. Lieber. S. 11. 28. "Immer noch philosophische Antropologie?" S. 72. 29. Habermas, "Analytische Wissenschaftstheorie". S. 480. 30. Он же. Theorie und Praxis. S. 229. 31. К критериям «носителей» такой революции Кун причисляет то, что они работают над близкой к кризису проблемой, недавно занимаются данной наукой, то есть еще не всецело проникнуты существующими в ней традициями, что раньше они с успехом работали в области другой науки, поэтому уже имеют тоже важный для их задачи общественный авторитет, и то, что они еще относительно молоды (Kuhn. The Structure of Scientific Revolutions. S. 143). 32. Kuhn. S. 19 u. 163. Недавно U. Trenckmann ("Das psy- chiatrische Krankheitskonzept...") проверил концепцию Куна на примере романтической психиатрии. 33. Hunter and Macalpine. Three Hundred Years of Psychiatry. S. IX. 34. Bromberg. "Some Social Aspects...". S. 132. 35. Habermas. "Analytische Wissenschaftstheorie". S. 473 f. 36. Он же. Theorie und Praxis. S. 177. 37. Он же. Strukturwandel der Offentlichkeit. S. 7 f. 38. Conze W. und Mommsen H. "Sozialgeschichte". In: Wehler (Hrsg.). Moderne deutsche Sozialgeschichte. S. 16-26 и 27-34. 39. Plessner. Die verspatete Nation. 40. Foucault. Madness and Civilisation. Фуко первым решительно указал на значение того движения, которое мы называем изоляцией неразумия, для возникновения психиатрии. Оно появляется в его книге (стр. 38-64) под названием "The great Confinement". Впрочем, его структурный подход приводит к тому, что он с высоты этого европейского движения, теряет из поля зрения исторические различия между отдельными странами, следствием чего являются частые искажения и неверные обобщения. В сущности, книга Фуко написана, исходя из ситуации во Франции. Она, как и ее предшественницы, подтверждает, что до сих пор появилось слишком мало подходов к описанию исто- 29А-1014
450 ПРИМЕЧАНИЯ рии психиатрии, которые бы не приводили к искажениям из-за своей «национальной позиции» и которые были бы в состоянии увидеть развитие психиатрии в рамках становления буржуазного общества и поэтому заметить также и исторические различия в развитии отдельных стран. 41. Hoffmann. Ideengeschichte der sozialen Bewegung. S. 22 f. 42. Foucault. S. 51: "cheap manpower in the periods of full employment and highsalaries; and in periods of unemployment, reabsorption of the idle and social protection against agitation and uprisings." 43. Здесь возникает вопрос об исторически точном, универсальном обозначении психических расстройств. В то время как англичане говорят о madness, а ^французы о folie, в сложной и неоднородной ситуации в Германии не пришли к общепризнанному и обязательному термину. Многочисленные названия конкурируют друг с другом. В этой работе мы условимся говорить о «безумии» (Irresein) и «безумных» (Itren), то есть использовать наименее предвзятые понятия, которые включают вообще-то отсутствующее в немецком языке, но свойственное английскому и французскому значение «отчуждения» (alienation), в то время как в слове «сумасшествие» (Wahnsinn) происходит сужение смысла. 44. Hobbes. Lehre vom Menschen. S. 40; ср. S. 35 f. 45. Из этой подспудной близости к природе происходит устойчивое убеждение в^ том, что голод, холод и боль безумные могут переносить до бесконечности. Здесь теория расходится с практикой; ведь безумных сначала обрекли на голод, холод и жестокое обращение и только после сделали вывод об их качествах, то есть об особой, свойственной им нечувствительности. Подобным образом сложилась типология «рабочего». Во все времена были совершенно различными результаты наблюдений врачей, описавших, как чередуется безумие и определенные соматические заболевания у одного индивида. До сегодняшнего дня этот эмпирический, по существу еще не объяснимый факт, считается основным доказательством соматической «погруженности» безумия. Врачи, в прошлом лечившие безумных, решили в конце концов, что безумие защищает безумных от других болезней. Так, в том числе, смогли удостовериться в особом положении безумных, отличавшем их от «нормальных» людей.
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 451 11. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 1. Термином «бедные безумные» современный разговорный язык обозначает тех, кого стремится обособить со смешанным чувством высокомерного пренебрежения и социальной аннигиляции, сострадания и добродушного неприятия всерьез. Настоящая книга стремится вновь раскрыть историческую реальность этого ключевого термина. «Бедный безумец» был понятием административного разума, который пытался выделить и упорядочить все виды неразумия. Позднее этот термин стал обозначать принадлежность «вопроса о безумных» ("Irrenfrage") как к «социальному вопросу», так и к ощущаемому до сих пор сентиментально- гармонизирующему компоненту филантропических устремлений. И, наконец, этот термин говорит о том, что психиатрия как наука нигде не могла возникнуть на базе наблюдения отдельных состоятельных пациентов, но лишь тогда, когда безумные как масса, то есть как «бедные безумные», оказались в поле зрения буржуазного общества: как задача установления порядка, как объект эмансипации, а вместе с тем и подходящий случай, чтобы путем сравнения множества отдельных случаев прийти к научным родовым и упорядочивающим понятиям. Становится очевидным, что психиатрия с самого начала была наукой об эмансипации и интеграции. На эту связь указывает Кискер, правда, сглаживая противоречия (ср. Kisker. "Die Verrticktheit, die Armut und wir"). 2. Hunter and Macalpine. S. 299 f. 3. Koselleck. Klinik und Krise. S. 11. 4. Hauser. Sozialgeschichte der Kunst und Literatur. S. 46 f. 5. Habermas. Strukturwandel. S. 71. 6. Там же. S. 72 f. 7. Там же. S. 74, 78. 8. Там же. S. 106-108. 9. Он же. Theorie und Praxis. S. 47. 10. Он же. Strukturwandel. S. 69. (Так, понятием «собственность» Локк объединяет одновременно life, liberty и estate?) И. Там же. S. 70. 12. Mandeville. Die Bienenfabel. 13. Gadamer. S. 21 f. 14. Meinecke. Die Entstehung des Historismus. S. 19-26. 15. "For the curing of Mad people, there is nothing more effectual or necessary than their reverence or standing in awe of such as they
452 ПРИМЕЧАНИЯ think their Tormentors. <...> Furious Madmen are sooner, and more certainly cured by punishments, and hard usage, in a strait room, than by Physick or Medicines. <...> Let the diet be slender and not delicate, their clothing course, their beds hard, their handling sever and rigid" (Willis. "An Essay of the Pathology of the Brain and Nervous Stock". Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 191 f.). Это резко противоречит той мягкой терапии, которая практиковалась ранее в отношении меланхоликов, в то время как историческое описание, пренебрегая практикой и общественными условиями, в большинстве случаев замечает лишь близость между меланхолией и манией в теоретической интерпретации Уиллиса. 16. Ф. Глиссон в 1677 году приписывает живому телу некую собственную силу, способность отвечать движением на раздражение, то есть возбудимость или раздражимость, независимо от нервной деятельности. Таким образом, внутренняя, неосознанная телесная жизнь наделяется самостоятельностью, значение которой умаляют рационально управляемые нервные духи Уиллиса, как будто сводя ее к вторичной надстройке сознания. К тому же эта natura energetica Глиссона дает медицинскую психосоматическую базу «внутреннему чувству» (inward sentiment), «сердцу» у Шефтсбери. Ср.: Glaser. Das Denken in der Medizin. S. 54. 17. Sydenham. Dissertation. S. 367 f. 18. "As the body is composed of parts which are manifest to the senses, so doubtless the mind consists in a regular frame or make up of the spirits, which is only the object of reason. And this being so intimately united with the temperament of the body, is more or less disordered, according as the constituent parts thereof, given us by nature, are more or less firm" (Sydenham. Там же. S. 376). 19. Foucault. S. 149. 20. "Hence women are more frequently affected with this disease than men, because they have received from nature a finer and more delicate constitution of body, being designed for an easier life and the pleasure of men, who were made robust, that they might be able to cultivate the earth, hunt and kill wild beasts for food, and undergo the like violent exercises" (Sydenham. S. 376). 21. Sydenham. S. 401. 22. Hunter and Macalpine. S. 223 f. 23. С истерией более или менее идентифицируются ипохондрия, меланхолия, сплин, психосоматические расстройства (Vaporous), слабость духа (Lowness of spirits) и др.
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 453 24. Sprechstundenpsychiatrie («психиатрическое консультирование») — это понятие использует Акеркнехт. Ср.: Ackerknecht. Kurze Geschichte. S. 28. 25. Peardon. Предисловие к: J. Locke. The Second Treatise of Government S. IX. 26. "The temper of natives of Britain is most various, which proceeds from the spleen, an ingredient of their constitution, which is almost peculiar, at least in the degree of it, to this island. Hence arises the diversity of genius and disposition, of which this soul is so fertile. Our neighbours have greater poverty of humour and scarcity of originals than we. <...> An Englishman need not go abroad to learn the humours of these different neighbours; let him but travel from Temple-Bar to Ludgate, and he will meet <...> in four and twenty hours, the dispositions and humours of all the nations of Europe" (Blackmore. A Treatise of the Spleen and Vapours. S. 261 f.). 27. "The richness and heaviness of our food, the wealth and abundance of the inhabitants (from their universal trade)»the inactivity and sedentary occupations of the better sort (among whom this evil mostly rages) and the humour of living in great, populous and consequently unhealthy towns". Кроме того, этой болезнью заболевают отнюдь не "fools, weak or stupid persons, heavy and dull souls", а те, кто "of the liveliest and quickest natural parts <...> whose genius is most keen and penetrating, and particularly where there is the most delicate sensation and taste, both of pleasure and pain". И это вытекает "from the animal oeconomy and the present laws of Nature" (Cheyne. The English Malady. S. I-II и 262). 27a. Отсюда вытекает вопрос, который сопровождает нас постоянно: а что если Просвещение и романтизм не противостоят друг другу, а являются лишь двумя сторонами одного и того же движения, если воспринимать их как целое? 28. "...whose heads were turned by the immense riches which fortune had suddenly thrown in their way, then of those, who had been completely ruined by that abominable bubble. Such is the force of insatiable avarice in destroying the rational faculties" (Mead. Medical Precepts and Cautions. S. 88 f.). 29. "...to counsel a Man <...>, tho' never so eloquently apply'd" (Robinson. A New System of the Spleen. S. 399 f.). 30. Безумные "having joined together some ideas very wrongly, they mistake them for Truths"; и есть "difference between idiots
454 ПРИМЕЧАНИЯ and mad men, that mad men put wrong ideas together, and so make wrong propositions, but argue and reason right from them: But idiots make very few or no Propositions, but argue and reason scarce at all" (Locke. An Essay concerning Human Understanding. Bd. II. Кар. 11. § 12-13). 31. Locke. Bd. II. Кар. 33. § 1-13. 32. Defoe. An Essay upon Projects. S. 178-181. К тому же он предлагает, чтобы граждане содержали безумных посредством своей собственной глупости ("to maintain fools out of our own folly"), участвуя в лотерее (S. 184 f.); бедные и идиоты, несомненно, извлекут отсюда равную выгоду. В доме для умалишенных, который следует построить, не должно быть никаких классовых различий, но всех надо считать бедными и запретить представления для публики, директор заведения должен наказывать тех, кому придет в голову потешаться (sport) над его обитателями (S. 187-189). 33. "...all private mad-houses should be suppress'd at once. <...> For the cure of those who are really lunatick, licens'd mad-houses should be constituted in convenient parts of the town, which houses should be subject to proper visitation and inspection, nor should any person be sent to a mad-house without due reason, inquiry and authority" (Defoe. Augusta triumphans. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 267). 34. Критическое и сатирическое описание общества теми литераторами, которые оперируют психиатрическими понятиями, с пристрастием интерпретируется как эмоциональная бедность, характерная для шизофрениии. Габель, вероятно, ошибочно относит это и к Свифту, особенно тогда, когда он принимает иронию Свифта по поводу медицинских взглядов на изнурительные болезни за шизофреническое расстройство речи (Gabel. Formen der Entfremdung. S. 33). У Габеля этот остроумный вывод сделан более под влиянием Бергсона, как вытекает из контекста (S. 34). 35. Не gave the little wealth he had, To build the house for fools and mad; And shew'd by one satyric touch, No nation wanted it so much. (Свифт) 36. Swift. Bd. III. 4. Teil. Кар. 7. Здесь цит. по: Starobinski. Geschichte der Melancholiebehandlung. S. 38. 37. Swift. Bd. I. S. 206-220. Здесь цит. по: N. О. Brown. Zukunft im Zeichen des Eros. S. 246. С позиций психоанализа Браун ин-
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 455 терпретирует фекальные видения Свифта, там, где они превращаются в полную противоположность оптимистическому восторгу Дефо перед овладением природой (S. 225-251). 38. Еще раньше (в 1728 году), по воле учредителя Томаса Гая (Thomas Guy), в названной его именем лондонской больнице было открыто первое подобное отделение. 39. Swift. Bd. I. S. 477-496. 40. Hofmann. Ideengeschichte der sozialen Bewegung. S. 22 f. 41. Mottek. Wirtschaftsgeschichte. Bd. II. S. 72. 42. Там же. S. 67-77. 43. Hofmann. Ideengeschichte. S. 15. 44. Habermas. Theorie und Praxis. S. 47. 45. Там же. S. 217 f. 46. Hunter and Macalpine. S. 357. 47. Там же. S. 300. 48. Одна из немногих медицинских работ, вышедших в это время из стен частного сумасшедшего дома, была написана лекарем и владельцем сумасшедшего дома Т. Фэллоузом (Th. Fallowes): The best Method for the Cure of Lunaticks. Он описывал «несравненный Oleum Cephalicum» как универсальное средство для лечения безумия, которое было, конечно, только одним из многих веществ, с помощью которых пытались изгнать безумие, вызывая воспаление кожи головы. 49. Holborn H. "Der deutsche Idealismus in sozialgeschichtlicher Bedeutung". In: Wehler (Hrsg.). Modeme deutsche Sozialgeschichte. S. 101. 50. Maurois. Die Geschichte Englands. S. 496-499. 51. Wesley. The desideratum. S. III-VI. 52. "Why, then, do not all physicians consider how far bodily disorders are caused or influenced by the mind?" (Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 424.) 53. "For more gentelmen of the faculty, making this branch of physick, their particular Care & Study, it may from thence reasonably be expected that the cure of this dreadful disease will hereafter be rendered more certain and expeditious, as well as less expensive" (Hunter und Macalpine. S. 404). 54. Battie. A Treatise on Madness. S. 7. 55. "Deluded imagination, which is not only an indisputable but an essential character of Madness <...> precisely discriminates this from all other animal disorders: or that man and that man alone is
456 ПРИМЕЧАНИЯ properly mad, who is fully and unalterably persuaded of the existence or of appearance of any thing, which either does not exist or does not actually appear to him, and who behaves according to such erroneous persuasion. <...> Madness, or false perception, being then a praeternatural state or disorder of Sensation" (Battie. S. 4-6). 56. Leibbrand und Wettley. S. 339. 57. He меньшее значение имеет и вновь открытый Джонсоном Шекспир: «Безумные, любовники, поэты — все из фантазий созданы одних» (Сон в летнюю ночь / Пер. с англ. Т.Л. Щепки- ной-Куперник. — V. 1.) 58. Battie. S. 27-32. 59. Там же. S. 33-38. 60. Там же. S. 39-58. 61. Там же. S. 59-67. 62. Там же. S. 68-86. 63. Там же. S. 4. 64. Там же. S. 2. 65. "We have therefore, as Men, the pleasure to find that Madness is, contrary to the opinion of some unthinking persons, as manageable as many other distempers, which are equally dreadful and obstinate, and yet are not looked upon as incurable: and that such unhappy objects ought by no means to be abandoned, much less shut up in loathsome prisons as criminals or nuisances to the society" (Там же. S. 93). 66. Там же. S. 94-99. 67. В течение четырех поколений Бедламом правили члены одной семьи, династии Монро — примерно в одно время с ганноверской династией английского двора. Врачи из этой семьи строго следовали традиции в обслуживании и лечении безумных. Они приобрели известность только как меценаты лондонских художников и поэтов. 68. "Madness is a distemper of such a nature, that very little of real use can be said concerning it; the immediate causes will for ever disappoint our search, and the care of that disorder depends on management as much as medicine. My own inclination would never have led me to appear in print, but it was thought necessary for me, in my situation, to say something in answer to the undeserved censures which Dr. Battie has thrown my predecessors" (Цит. по: Leigh. S. 50 f.). 69. "It is certain that the imagination may be deluded where there is not the least suspicion of madness, as by drunkenness, or by
И. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 457 hypochondrical and hysterical affections" (Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 413). 70. Сначала роман был опубликован в форме ежемесячных приложений к "The British Magazine" 1760-1761. 71. Ср. с Leigh. S. 9 и Hunter and Macalpine. S. 451-456. 72. Leigh. S. 11-14. 73. Понятие невроза, введенное Кулленом, больше ста лет сохраняло свое значение — как нарушение нервной функции без видимых грубых структурных повреждений, пока оно, осознанное психологически, не утратило непосредственную связь с нервами. Это произошло в результате поспешного выделения неврологии в самостоятельную медицинскую дисциплину в конце XIX века и окончательно завершилось отнюдь не благодаря Фрейду, а, по иронии, лишь тогда, когда психиатрии стало ясно, что дрожание (тремор) и другие «невротические» реакции, которыми многие солдаты ответили на технические нововведения Первой мировой войны, отнюдь не результат органических поражений, а психическое нарушение приспособительных реакций. Не только в Германии, но и в других воюющих странах это стало научным открытием, но в то же время его оценили как вклад в усиление воли к сопротивлению и приветствовали как поддержку государственных финансов, так как оно предлагало средства для борьбы с «охотниками за рентой». Таков один из наиболее ярких примеров переплетения социологического и политического процессов познания в психиатрии. 74. "Restraint is also to be considered as a remedy <...>, is usefull, and ought to be complete <...>, and the strait waistcoat answers every purpose better than any other that has yet been thought of" (Cullen. First Lines of the Practice of Physic. S. 151). Первое подробное описание смирительной рубашки как средства, которое лучше всего символизирует переход от физического принуждения в качестве защиты от неразумия безумных к физическому принуждению как лечебному методу, предлагает Макбрайд (MacBride. Л Methodical Introduction to the Theory and Practice of Physick). Это средство применялось в Англии уже в конце 30-х годов XVIII столетия. Оно описано в романах эпохи раннего романтизма — С. Ричардсоном в «Истории сэра Чарльза Грандисона» A754) и Т. Смоллетом в «Приключениях сэра Ланселота Гивза» A762). Ср. с Hunter and Macalpine. S. 449.
458 ПРИМЕЧАНИЯ 75. "Sometimes it may be necessary to acquire it even by stripes and blows. The former, although having the appearance of more severity, are much safer than strokes or blows about the head" (Cullen. First Lines of the Practice of Physic. Bd. IV. S. 154). 76. О влиянии Брауна на психиатрию см.: Leibbrand. Roman- tische Medizin. Bes. S. 50-56. 77. Arnold. Beobachtungen iiber die Natur, Aiten, Ursachen und Verhutung des Wahnsinns oder der Tollheit S. 17 f. 78. Там же. S. 28. 79. Там же. S. 29 f. 80. Там же. S. 31. 81. На поворотном этапе к рассматриваемому нами периоду Хартли замечал: «Наблюдение за человеком, его обликом, его долгом и его ожиданиями», когда «безумие» (madness) является не только расстройством разума, но и вписано в более широкие рамки взаимоотношений человека с самим собой. В своей теории он объединяет Локка и Ньютона, так как видит взаимосвязь между ассоциациями идей и вибрацией нервов (посредством корпускул или флюида). 82. Arnold. S. 70. Согласно Арнольду, безумие следует за ностальгией там, где оно встречается довольно редко: в слаборазвитых, «не контролируемых полицией» регионах Европы, в то время как в цивилизованных регионах «из неотесанных и ревностных патриотов получаются доброжелательные, хотя и холодноватые космополиты» (S. 32 f. и 215 f.). Впрочем, Арнольд, как и другие, недооценивает истинные причины редких случаев безумия в «не контролируемых полицией» областях: социальный учет даже уже имеющихся безумных пропорционален политико-экономическому развитию общества. Так объясняется тот постоянно раздражающий психиатров и подталкивающий к культурному пессимизму феномен, что с ростом психиатрических учреждений как будто растет и число безумных. 83. Там же. S. 247 f. 84. "Chains should never be used but in the case of poor patients, whose pecuniary circumstances will not admit of such attendance as is necessary to procure safety without them" (Arnold. Observationes on the Management of the Insane. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 469). 85. Обобщение неврологических открытий Уайтта: Ritter. "Zur Entwicklungsgeschichte der neurologischen Semiologie". S. 510.
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 459 86. "There seems to be in man one sentient and intelligent PRINCIPLE, which is equally the source of life, sense and motion, as of reason" (Whytt. An Essay on the Vital and other Involuntary Motions of Animals. S. 290). 87. Там же. S. 389. 88. Whytt. Observations on the Nature. S. 111. 89. "From now on one fell ill from too much feeling; one suffered from an excessive solidarity with all the beings around one. One was no longer compelled by one's secret nature; one was the victim of eveiything which, on the surface of the world, solicited the body and the soul. And as a result, one was both more innocent and more guilty" (Foucault. S. 157). 90. «Буржуазный идеал естественности подразумевает не аморфную природу, а добродетель середины. Промискуитет и аскеза, чревоугодие и голод, несмотря на свою противоположность, непосредственно идентичны как силы распада» (Horkheimer und Adorno. Dialektik der Aufklamng. S. 45). 91. Maurois. Geschichte Englands. S. 501 f. 92. "Of the uncertainties of our present state, the most dreadful and alarming is the uncertain continuance of reason. <...> No man will be found in whose mind airy notions do not sometimes tyrannise, and force him to hope or fear beyond the limits of sober probability. All power of fancy over reason is a degree of insanity" (Johnson. Rasselas. Bd. II. S. 115-117). 93. Hauser. S. 57 f. 94. Tristram Shandy. S. 512 f. 95. Hauser. S. 64. 96. Изменение заключается в том, что симпатия — прежде считавшаяся объективной способностью к «резонансу» с другими людьми или другим человеком, то есть понятием, опиравшимся на соматическую теорию нервных расстройств, — все более осознается как субъективное чувство того, что кто-то мне симпатичен или не симпатичен. 97. "No disease of the imagination <...> is so difficult of cure, as that which is complicated with the dread of guilt" (Johnson. S. 141 f.). 98. Vere J. A Physical and Moral Enquirly. S. 32-34. 99. Если задуматься над множеством институтов частной жизни буржуазии, которые хотя и получили сегодня индустриальный размах, но обязаны своим существованием именно этой установке, то можно шире понять сказанное Хаузером об искус-
460 ПРИМЕЧАНИЯ стве английского романтизма: «„Хороший вкус" — это не только исторически и социологически относительное понятие, он, будучи эстетической ценностной категорией, имеет только ограниченное значение. Слезы, проливавшиеся в XVIII веке над романами, пьесами и музыкальными произведениями, свидетельствуют не только об изменении вкусов и сдвиге эстетических ценностей — от элитарности и сдержанности в сторону наглядности и навязчивости; они означают одновременно начало новой фазы в развитии той западной чувствительности, первым триумфом которой была готика, а вершиной станет искусство XIX века. Этот поворот означал более радикальный разрыв с прошлым, чем само Просвещение, которое представляет собой лишь продолжение и завершение процесса, начавшегося в конце средневековья. Этому явлению, как началу новой культуры чувств, которая ведет к совершенно иному понятию поэтического, еще не соответствует состояние вкусов» (S. 75 f.). 100. Н. Робинсон был одним из первых, кто ввел в моду музыкальную терапию, основываясь на теории нервных болезней. В его книге "A new System of the Spleen" есть глава под названием "Powers of the Music in Soothing the Passions, and allaying the Tempests of the Soul, under the Spleen, Vapours, and Hypochondriack Melancholy". 101. Sterne L. Empfindsame Reise durch Frankreich und Italien. Goldmann Munchen. Bd. 2493; к этому абзацу см. также: Starobinski. S. 75-78. 102. "Country news", In: The Gentleman's Magazine. Bd. 57. Teil I. S. 268. 103. Habermas. Theorie und Praxis. S. 218. 104. "They serve to direct us in the common affairs of life, where our reasoning faculty would leave us in the dark" (Th. Reid. The Philosophical Works. Bd. II. S. 774 ff.). 105. Spaemann. Ursprung der Soziologie. S. 54 f. 106. Hutcheson. An Essay on the Nature and Conduct of the Passions and Affections. S. 63. 107. Th. Reid. An Inquiry into the Human Mind. S. 12. 108. Gregory. A Comparative View. S. 13-15. 109. "It is not unusual to find physicians treating these complaints with the most barbarous neglect, or mortifying ridicule, when the patients can ill afford to fee them; while at the same time, among patients of higher rank, they foster them with the utmost
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 461 care and apparent sympathy: there being no diseases, in the stile of the trade, so lucrative as these of the nervous kind" (Gregory. Observations on Duties and Offices of a Physician. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 438). 110. Hofmann. Ideengeschichte. S. 7-12. HI. Mottek. Wirtschaftsgeschichte. S. 75. 112. Первый теоретический и исторический подход к социологии болезней, продуцируемых самим обществом, изложен в кн.: Н.Р. Dreitzel. Die gesellschaftlichen Leiden und das Leiden an der Gesellschaft. Stuttgart, 1968. 113. Hofmann. Ideengeschichte. S. 23-38. 114. Hauser. S. 217-220. 115. Там же. S. 353. 116. Там же. S. 354. 117. Согласно исключительно подробной библиографии психиатрических текстов, появившихся в Англии в XVIII веке (Leigh. S. 84-93), на фоне общей тенденции к постоянному увеличению количества публикаций выделяются два резких скачка, относящихся ко времени указанных нами качественных изменений в развитии психиатрии: за десять лет, с 40-х по 50-е годы, количество публикаций выросло с 6 до 17, с 70-х по 80-е годы — с 11 до 27. 118. Так звучит название одной из работ Дж. Белла: "The general and particular Principles of Animal Electricity and Magnetism, showing how to magnetise and cure different Diseases, to produce Crises, as well as Somnambulism, or Sleep-walking" (London, 1792). 119. Aikin. Thoughts on Hospitals. 120. Безумные, если отвлечься от их страданий, "a nusance and terror to others; and are not only themselves lost to society, but take up the whole time and attention of others. By placing a number of them in a common receptacle, they may be taken care of by a much smaller number of attendants; at the same time they are removed from the publik eye to wich they were multiplied objects of alarm, and the mischiefs they are liable to do to themselves and others, are with much greater certainty prevented". Поэтому общественные больницы для безумных "instead of being a burthen, they would be a saving to the community, not only from the relief of private families, but that of parishes" (Там же. S. 65 ff.). 121. Howard. Account of the principal Lazarettos in Europe.
462 ПРИМЕЧАНИЯ 122. "In the institution of a Lunatic Asylum there is this singularity, that the interests of the rich and poor are equally and immediated united. Under other diseases the rich may have every assistance at their own homes, but under insanity, relief can seldom be obtained but from an establishment for the treatment of this particular disease. <...> It is the policy of an asylum to make these two classes connect with each other, so that the increased payments made by the rich, may serve to diminish in some degree, the demands on the poor" (J. Currie. "Two Letters on the Establishment of a Lunatic Asylum at Liverpool". In: The Liverpool Advertiser. 29. August and 12. November 1789. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 518 f.). В этом проявляется тенденция нейтрализовать безумие не только как болезненный процесс, но и в отношении классовой принадлежности пациента. Последнее не удалось до сих пор: так, Холлингсхед (Hollingshead) и Редлик (Redlich) в книге Social Class and Mental Illness показывают на примере США впечатляющее различие в диагностике и терапии в зависимости от классовой принадлежности пациентов. Реальность классового общества и до сих пор препятствует замыслам Керри. 123. Воздействие, которое приписывалось как плохому и вредному, так целебному и свежему воздуху, привело в то же самое время — также в рамках реформаторского движения — к открытию в больницах изолированных отделений для инфекционных больных (ср. в связи с этим и вообще с идеей паноптикума: Jetter. "Ursprung und Gestalt panoptischer Irrenhauser"). Бентам считал, что таким образом найдено решение основной проблемы его времени: как с помощью минимальных средств и с наименьшими затратами добиться эффективного контроля над наибольшим числом людей. 124. "Psychological dynamics (by this name may be called the science, which has for its subject these same springs of action, considered as such) has for its basis psycological pathologie" (Bentham. "A Table of the Springs of Actions". S. 1). 125. "For there exists not <...> any motive, which has not for its accompaniment a corresponding interest, real or imagined" (Там же. S. 15). В соответствии с этим психопатология могла бы стать основой психологии, по крайней мере, в том случае, когда последняя понимается как психодинамика, то есть как учение о психическом развитии. 126. Там же. S. 32.
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 463 127. Crichton. An Inquiry into the Nature and Origin of Mental Derangement. 128. Это средство — как моральная власть одного человека над другим — использовалось в Англии прежде, чем туда проник магнетизм Месмера. Первым английским сочинением на эту тему была уже упомянутая работа Джона Белла (ср. примечание 118). Только в викторианскую эпоху Англия была достаточно романтической, чтобы предоставить магнетизму широкое поле деятельности. Если задуматься, то следует признать, что и психоанализ использует тот же принцип: преодоление сопротивления вплоть до подчинения (невроз переноса) и вознаграждение в конце. Видимо, сегодня мы снова вынуждены увидеть больше смысла в «пробуждении целебного чувства страха»: мы рассматриваем симптомы психических расстройств как последствия того, что пациент сопротивляется чувству страха, и стараемся подвести его к тому, чтобы он не противостоял страху, а принял его, потому что только так он способен понять и разрешить свои жизненно важные проблемы (сигналом которых служит страх). От Франсиса Уиллиса мы отличаемся, возможно, только тем, что пытаемся вызвать этот целительный страх не насильственными методами, а даем ему время проявиться изнутри, хотя нередко идем по пути Уиллиса, если честно признаемся себе в этом. 129. "His usually friendly and smiling expression changed its character when he first met a patient. He suddenly became a different figure commanding the respect even of maniacs. His piercing eye seemed to read their hearts and divine their thoughts as they formed. In this way he gained control over them which he used as a means of cure" (из анонимной статьи: "Details sur Petablissement du docteur Willis, pour la guerison des Alienes". In: Bibliothuque Britannique. Literature. Genf 1796. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 538). Несомненно, Франсис Уиллис был первым, кто в совершенстве воплотил в себе образ психиатра, одаренного особыми и таинственными личностными свойствами и способного установить контакт, или взаимосвязь, там, где другим людям это не под силу. Этот образ всегда можно было использовать и в ряду других теоретических мотиваций. Не случайно он возник в частных заведениях, например, в больнице самого Уиллиса и в приюте Тьюка; ведь уже в это время конкуренция между частными заведениями играла значительную роль, поэтому они — как и другие предприятия — давали в газетах и журналах рекламные объявления, рас-
464 ПРИМЕЧАНИЯ сказывая о своих особенных достижениях. Стоявшая за этим власть над людьми словно освящалась тем, что среди владельцев заведений, как уже упоминалось, было немало священников. 130. Leigh. S. 71 f. 131. Perfect. Methods of Cure, in some particular Cases of Insanity and Nervous Disorders. Перфект также принадлежит к тем врачам, которые часто ссылаются на Бэтти. 132. Если еще и сегодня встречаются профаны и даже некоторые врачи4, думающие, будто по «горящему взгляду» можно тут же поставить диагноз безумия, то это соотносится с тем традиционным методом, который якобы в борьбе «с глазу на глаз» стремится с помощью взгляда овладеть даже личностью больного. 133. Pargeter. Theoretisch-praktische Abhandlung. S. 36 f. 134. Ferriar. Medical Histories and Reflections. Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 543-546. Ферриар также ввел в употребление понятие hysterical conversion («истерические превращения») для обозначения изменчивости симптомов. 135. Сох. Practical Observations on Insanity. Идея взаимозаменяемости качественно различных болезней из психиатрической сферы восходит к: R. Mead. Medical Precepts and Cautions. Наблюдение над заболеваниями, которые протекают синхронно, чередуются или исключают друг друга, касается эмпирической сферы, постоянно подталкивавшей к прагматическим терапевтическим экспериментам. На этом пути были достигнуты большие успехи, когда на рубеже XX века врачи научились лечить прогрессивный паралич с помощью малярии. 136. Hallaran. An Enquiry into the Causes. 137. Cox. S. 137 ff. 138. de la Rive. Letter to the Editors of the Bibliotheque Britannique. 139. S. Tuke. Description of the Retreat 140. К этому абзацу ср. Hunter and Macalpine. S. 687-690. 141. Foucault. S. 249 f. Фуко разоблачает, прежде всего, подчинение пациентов режиму постоянного наблюдения; но эта предпосылка естественнонаучного медицинского знания была, скорее, как раз отвергнута, поскольку требовала соблюдения дистанциии. 142. Следует напомнить, что к тому времени еще не было технических или иных естественнонаучных методов, для того чтобы отличить заболевания, известные сегодня под названием эндогенных психозов (маниакально-депрессивный психоз, шизофрения),
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 465 от психопатологических симптомов иного происхождения, то есть церебрально-склеротических, сенильных, эндокринных, токсически-инфекционных, люэтических психозов; позднее психопатические состояния, реакции на фоне слабоумия, психогенные реакции, поведенческие расстройства и т. д. также в немалом объеме вошли в понятие безумия, к тому же с момента основания заведений для безумных снизился интерес к истерии и ее эквивалентам. Так, психиатрические заведения, не прикрепленные к конкретной территории и не обязанные госпитализировать всех пациентов, действительно, стремятся принимать более легких больных, создавая впечатление, что здесь хорошо понимают этих пациентов и обходятся с ними более гуманно, чем в заведениях, обязанных принимать всех больных с закрепленной за ними территории. 143. "Carrying out the noble experiment, as to how far the insane might be influenced through the medium of the understanding and the affections, and how far they may be beneficially admitted to the liberty, comfort, and general habits of the sane" (Hunter and Macalpine. S. 685). 144. Jacobi. Sammlungenfur die Heilkunde der Gemiitskrankheiten. Bd. I. S. 30. 145. "Madness is childhood. <...> Apparently this "family" placed the patient in a milieu both normal and natural; in reality it alienated him still more" (Foucault. S. 252-254). 146. "...Milieu, where, far from being protected, he will be kept in a perpetual anxiety, ceaselessly threatened by Law and Transgression" (Foucault. S. 245). 147. "This house is situated a mile from York, in the midst of a fertile and smiling countryside; it is not at all the idea of a prison that it suggests, but rather that of a large farm; it is surrounded by a great, walled garden" (de la Rive). 148. Laehr. Gedenktage der Psychiatrie. S. 95. Первые специальные заведения только для «безумных преступников» были открыты в Дандруме/Дублине A851) и в Бродмуре A863). 149. "They are fit only for pauper Lunatics; if a gentleman was put into irons, he would not like it. <...> I am not at all accustomed to gentleman in irons; I never saw any Thing of the kind: it is a thing so totally abhorrent to my feelings, that I never considered it necessary to put a gentleman into irons" (Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 703). 30 A-1014
466 ПРИМЕЧАНИЯ 150. "I have never been able to persuade them to practice this rare talent (such pantomime) tete-a-tete with a furious lunatic" (O биографии Хаслама ср.: Leigh. S. 94-114 und 121). 151. Bake well Th. A Letter, adressed to the Chairman of the Select Committee of the House of Commons. Stafford, Chester, 1815 (Цит. по: Hunter and Macalpine. S. 707). 152. Burrows. Untersuchungen iibergewisse die Geisteszerruttung betrejfende Irrttimer. S. 8 ff., 114-124. 153. Там же. S. 79. 154. Hofmann. Ideengeschichte. S. 33 u. 37 f. 155. Burrows. Untersuchungen. S. 24. 156. Там же. S. 29. 157. Там же. S. 39-45. 158. Marshal. Untersuchungen des Gehirns im Wahnsinn; особое значение в возникновении безумия здесь приписывается поражению сосудов мозга. 159. «...что 50 000 человек в Великобритании ежегодно умирают из-за фабричных и социальных условий и несоответствия этих условий и условий труда, становясь жертвами противоестественного состояния общества; это люди, которые, по своим природным данным, могли бы жить». (Thackrah. The Effects of Arts, Trades, and Proffessions. Introduction. Такрах лечил бедняков в Лидсе и первым выразил протест против капиталистической промышленной экономики, исходя из романтических взглядов на естественный образ жизни. Спустя два года были изданы первые более эффективные законы о фабриках.) 160. Reid J. Essays on Insanity, Hypochondriasis, and other Nervous Affections. S. 58 ff. 161. Holland. On the Pellagra. 162. Sutton. Tracts on Delirium tremens. 163. Burrows. Commentaries on the Causes, Forms, Symptoms, and Treatment moral and medical, of Insanity. Правда, уже упоминавшийся аптекарь Бедлама Джон Хаслам описал, по меньшей мере, в общих чертах психопатологию прогрессивного паралича. Хаслам занимает позицию, не свойственную его времени и ставшую типичной для психиатров только 100 лет спустя: сочетание постоянного, ежедневного пребывания среди безумных и дистанцированного, хладнокровного и объективного наблюдения за ними. Это стало предпосылкой той его долго неповторимой виртузности, с которой он описывал и дифференцировал
II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 467 психопатологические состояния и процессы. Наряду с прогрессивным параличом он описал маниакально-депрессивный психоз, невроз навязчивости, детские психиатрические состояния и, что особенно важно, полную симптоматику шизофрении, которая была «увидена» психиатрической общественностью только в конце XIX столетия. Кроме того, он систематически использовал для диагностики результаты аутопсии мозга. Его определение «безумия» (insanity) учитывает тот элемент, который и в настоящее время представляет собой основную проблему психиатрии: insanity — это «неправильная связь знакомых идей, которая не зависит от привитых воспитанием предрассудков и всегда сопровождается слепой верой и агрессивными или депрессивными переживаниями» ("an incorrect association of familiar ideas which is independent of the prejudices of education, and is always accompanied with implicit belief, and generally with either violent or depressing passions". — Observations on Insanity. S. 10). Он делает акцент на том, что для постановки диагноза имеют значение только familiar ideas — «знакомые идеи», которые следует четко отличать от предрассудков, связанных с социальным происхождением пациента. Это означает, что он видит разницу между патологическими представлениями и теми представлениями, которые только проводящему обследование психиатру кажутся незнакомыми в силу классовых различий. Хаслам продолжает традицию интеллектуальных воззрений на безумие; страсти для него — это только вторичные симптомы. Хотя Хаслам и считает наказание больных абсурдным, так как при безумии речь идет о болезни мозга, у него все же не возникает никаких сомнений в необходимости принудительных мер, даже кандалов, «как средства защиты и благотворного принуждения» (S. 126). Поэтому психиатры той эпохи, размышлявшие над эмоциональными проблемами и вдохновленные идеями эмансипации, а впрочем, лишь сделавшие более осознанным нравственное принуждение, видели в нем реакционера. 164. Lawrence W. Lectures on Physiology, Zoology, and the Natural History of Man. London, 1819. S. Ill ff. 165 Miihlmann. Geschichte der Anthropology. S. 80. 166. "Irrationality and madness were now the consequence of historic development and a changing social environment. As civilization developed and spread through the inexorable march of progress, irrationality and insanity were conceived as due to a
468 ПРИМЕЧАНИЯ separation of man from nature, to a deranged sensibility arising from a loss of immediacy in his relation with nature. Madness was the obverse of progress" (Rosen. Social Attitudes to Irrationality and Madness. S. 240). 167. Combe. "Observations on Mental Derangement". Френология, в частности, рассматривается в связи с Францией. 168. "...a morbid perversion of the feelings, affections, and active powers, without any illusion or erroneous conviction impressed upon the understanding: it sometimes co-exists with an apparently unimpaired state of the intellectual faculties. There are many individuals living at large <...> of a singular, wayward, and eccentric character" (Prichard. A Treatise on Insanity. S. 12 f.). 169. Neuburger. British and German Psychiatry. S. 139. 170. Burrows. Untersuchungen. S. 68-73. 171. Dain and Carlson. "Social Class and Psychological Medicine in the United States". 1789-1824. 172. Растущая «национализация» безумных в общественных заведениях находит отражение в законодательстве. Закон 1808 года разрешил графствам строить общественные больницы. Когда это не дало результатов, соответствующих общественным потребностям, новый закон от 1845 года обязал графства строить эти заведения. Последний закон принят по инициативе А. Эшли Купера, графа Шефтсбери, который является выразителем по- зднеромантических антикапиталистических взглядов консерваторов в отношении непривилегированных групп населения в Англии в середине XIX века. 173. Jetter. "Ursprung und Gestalt panoptischer Irrenhauser". S.35. 174. Ellis. A Treatise on the Nature, Symptoms, Causes, and Treatment of Insanity. Эллис и другие директора «приютов для бедных безумных» привлекали к регулярному труду до У* своих пациентов, причем, несмотря на отказ от принятых до сих пор наказаний за нравственное непослушание, теперь безумные, не желавшие работать, подвергались лечению с помощью вращательной или электрической машины. Это свидетельствует о социальном характере прогресса в психиатрии: индивиды не могли быть вовлечены ни в формально-административные, ни в продиктованные моралью отношения, но путь от неразумия к разуму пролегал через подчинение трудовому распорядку индустриального общества.
III. ФРАНЦИЯ 469 175. "Finding that good effects invariably followed a milder treatment, I made statistical tables with great labour; I tabulated the results of different modes of treatment; I considered the several cases idividually; I lived amongst the patients; I watched their habits. <...> At length, I announced my confident beief that under a proper system of surveillance, with a suitable building, instrumental restraint was in every case unnecessary and injurious. I mentioned this opinion to Dr. Charlesworth and the Governors; I adopted it as a principle; I acted upon it; and I verified my theory by earring it into effect" (Hill. A Concise History of the entire of Mechanical Restraint and of the Non-Restraint-System. S. 57-58,). 176. "Improved Construction of the Building, <...> classification — watchfulness — vigilant and unceasing attendance by day and by night — kindness, occupation, and attention to health, cleanliness, and comfort, and the total absence of every description of other occupation of the attendants"(Hill. Total Abolition of Personal Restraint S. 37-38). 177. Hill. A Concise History. В том числе: S. 58 ff. Бэтти и Хаслам тоже пришли «слишком рано» и сначала были забыты. Это подталкивает к мысли, что и вся английская психиатрия появилась «слишком рано» для континента, особенно для Германии, в связи с чем труды по истории психиатрии до сих пор склонны забывать о первой, именно английской парадигме психиатрии. 178. К биографии Конолли ср.: Leigh. S. 210-267 и Hunter and Macalpine. S. 805-809, 1030-1038. Их важнейшие работы: On the Construction and Government of Lunatic Asylums A847) и The Treatment for the Insane without Mechanical Restraints A856). 179. "Calmness will come; hope will revive; satisfaction will prevail. <...> Almost all the disposition to mediate mischievous or fatal revenge, or selfdestruction, will disappear. <...> Cleanliness and decency will be maintained or restored; and despair itself will sometimes be found to give place to cheerfulness or secure tranquillity" (Conolly. On the Construction. S. 143). III. ФРАНЦИЯ 1. Wettley. "Der Arzt und der Kranke in der Gesellschaft des 19 Jahrhunderts" («Положение психически больных в обществе XIX века»). In: Artelt/Ruegg (Hrsg.). Автор первой в Германии
470 ПРИМЕЧАНИЯ взяла на воружение Фуко. Тем не менее она вряд ли придерживается того тезиса, что в освобождении безумных, которое традиционно приветствуется как благотворительная акция, есть насилие, соответствовавшее изменившимся буржуазным отношениям. Кроме того, по-настоящему не проясняется, что особенно суровыми были рабочие традиции в учреждениях изоляции именно во Франции — a la Max Weber, — обусловленные, в первую очередь, протестантизмом. 2. "They have power of authority, of direction, of administration, of commerce, of police, of jurisdiction, of correction and punishment" (Foucault. S. 59). 3. Habermas. Strukturwandel S. 81 f. 4. Там же. S. 83. 5. Ср. с: Bodamer. Phanomenologie des geschichtlichen Geistes in der Psychiatrie. S. 303; Rothschuh. "Vom Spiritus animalis zum Nervenaktionsstrom". S. 2966, а также: Mtiller-Hill. Die Philosophen. S. 57 ff. 6. Temkin. "Materialism in French and German Physiology". S. 322 f. 7. Подобное побуждение включить душу в медицинскую теорию мы нашли у Уайтта. Но он скорее ограничился анализом нервной системы и тем самым способствовал созданию неврологической модели в медицине, что потом осуществил Каллен. Напротив, в Монпелье проводится анализ всех органов и тканей организма, что закладывает более широкую анатомическую и физиологическую основу медицины XIX века. 8. Rosen. "The Philosophy of Ideology". S. 328-331. Метод Кондильяка, которого Дидро называл "Locke perfecte", описан здесь по: Е. В. de Condillac. Essai sur Vorigine des connaissances humaines. 2 Bde. 1746-1754. In: Beck (Ed.). 18th-Century Philosophy. S. 167-170. 9. Holbach, P.H.D. "Systeme de la nature ou des lois du monde physique et du monde moral". In: Lenk. Ideologie. S. 69-73. 10. Цит. по: Foucault. S. 104 f. 11. Habermas. Theorie und Praxis. S. 234; ср. также с Lieber. S. 6 f. и S. 60-62. 12. Habermas. Там же. S. 235. 13. Marx. "Thesen uber Feuerbach". S. 593. 14. Поэтому Руссо был одним из излюбленных объектов психиатрического (и часто преисполненного неприязни) жанра
III. ФРАНЦИЯ 471 «патографии» знаменитых личностей, который достиг своего апофеоза в конце XIX века. 15. Hauser. S. 80. 16. Koselleck. Kritik und Krise. S. 133. 17. Hauser. S. 77. 18. Koselleck. S. 143. 19. Это представление о природе интерпретирует Лукач в Geschichte und Klassenbewufitsein (S. 148-154): «Природа означает здесь подлинное человеческое бытие, истинную сущность человека, освободившуюся от ложных, механизирующих ее форм общества: человека в его совершенной полноте, который внутренне преодолел или преодолевает разобщенность теории и практики, разума и чувственности, формы и материи; для него стремление придать себе форму означает не абстрактную рациональность, пренебрегающую конкретным содержанием; для него понятия свободы и необходимости совпадают» (S. 115). Ср. также: Hauser. S. 77 f. 20. «Поэтому "volonte generale" — это, скорее, согласие сердец, чем аргументов» (Habermas. Strukturwandel S. 113). 21. Rousseau. "Discours sur les sciences et les arts". In: Beck (Ed.). 18th-Century Philosophy. S. 151-163. 22. «В беседе с Руссо один поэт, как это принято в литературе, за исключением определенных лирических жанров, говорил о себе в третьем лице, причем едва ли он говорил о чем-нибудь другом и делал это самым бесцеремонным образом. С тех пор в литературе появилось понятие биографического и исповедального жанра, который был определяющим и для Гете, когда он интерпретировал свои произведения как «осколки одной большой конфессии» (Hauser. S. 78 f.). 23. Rousseau. Bekenntnisse. S. 316 ff. 24. Starobinski. Geschichte der Melancholiebehandlung. S. 86, 60. В то же время, благодаря Руссо, стала очевидной многократная противоречивость так понимаемой психиатрии: если она является рациональной наукой, то вступает в первое противоречие с «законами сердца», которые, как раз по Руссо, вообще не доступны рациональным определениям закона. Во-вторых, предмет психиатрии представляет собой отклонение от иррациональных законов сердца, или иррациональность иррационального. Наконец, психиатрия как практическая отрасль подвержена третьему противоречию в той мере, в какой ей имманентна концепция
472 ПРИМЕЧАНИЯ Руссо. Дело не только в том, что врачебный долг становится ответом на общественную потребность найти рациональные средства против рационально абсолютно не известного; вслед за Руссо рациональная наука исходит из того, что причина многих расстройств заключена в них самих, в чрезмерной рациональности. Не удивительно, что наука, которую столь настойчиво хотят превратить в антинауку, часто находит убежище в том, чтобы иррационально-непосредственным образом соответствовать идее иррационально-непосредственного «естественного человека», которая в большинстве случаев связана одновременно и с антикапиталистической, и с антилиберальной критикой общества. В то же время исторический этап английской психиатрии не проходит для нее бесследно, так как она отождествила либерально-капиталистическое общественное устройство и психические расстройства. 25. Pomme. Traite des affections vaporeuses. 26. Bouchoz P.-J. "Memoire sur la maniere de guerir la melan- cholie par la musique". In: F.-N. Marquet. Nouvelle methode facile et curieuse, pour connaitre le pouls par les notes de la musique. 2 Aufl. Amsterdam, 1769. Цит. по: Starobinski. S. 85 f. 27. Lorry. De melancholia et morbis melancholias. 28. Tissot. Traite des nerfs et de leurs maladies. 29. Дополнительно и к аналогичной интерпретации Тиссо ср.: Foucault. S. 151, 155 f., 186. 30. В. de Saint-Pierre. Oeuvres. Bd. III. Paris, 1818. S. 11 f. Цит. по: Foucault. S. 192 f. 31. Pressavin. Nouveau Traite des Vapeurs. Предисловие. 32. О Месмере см. в т. ч.: Kaech. "Der Mesmerismus" и Leibbrand. Romantische Medizin. S. 126-133. 33. Психиатрии известны три значительных случая эмиграции, которые не случайно имеют ряд общих черт: все трое эмигрировали — и вынужденно — из Германии на Запад, всех обвиняли, в том числе, и в близости к материализму, в результате все эти отвергнутые учения сначала получили распространение в западных странах; оттуда вернулись назад в Германию, где отношение к ним всегда оставалось двойственным. Речь идет о Месмере, Галле и Фрейде. 34. Врач, а позднее якобинец и «друг народа» Ж.П. Марат в 1784 году написал на эту тему "Memoire sur Pelectricite me- dicale".
III. ФРАНЦИЯ 473 35. Насколько популярным стал феномен месмеризма, можно показать на примере Сведенборга, которого проблема телесного и духовного привела к спиритуализму. То, что это соответствовало потребностям привилегированных слоев, подтверждает успех при европейских дворах заклинателя духов Калиостро (Бальзамо), который в 1785 году с помощью аферы и обмана способствовал наглядной демонстрации того, насколько упал авторитет французской монархии. Наконец, можно вспомнить священника//. Gasner, который в то время приобрел немалую популярность, изгоняя демонов из одержимых. 36. Напрасно спорить о том, можно ли в возрождении спиритуализма обвинять самих просветителей, как считают противники Просвещения, или же речь идет о противодействии сил реставрации, как это объясняли сами просветители, например Вольтер: «Чем дальше шагает разум, тем сильнее фанатизм скрежещет зубами» (Kaech. S. 3819). Естествоиспытатель Бертолле (Be?thollet), который сомневался в магнетизме, был едва не задушен приверженцами Месмера (Kaech. S. 3833). Этот спор возможен лишь в рамках обсуждения того, как протекало развитие буржуазного общества. 37. Ср., напр.: Glassner. Reality Therapy или О.Н. Mowrer. "The Basis of Psychopathology: Malconditioning or Misbehavior?"; /. Ass. Women, Deans and Couns. 29: 51-8, 1966. 38. Plessner. Die verspatete Nation. S. 74. 39. "C'est le supplice de toutes les ames effeminees que Г inaction a precipitees dans des voluptes dangereuses et qui, pour se derober aux travaux imposes par la nature, ont embrasse tous les fantomes de Popinion. <...> Ainsi les riches sont punis du deplorable emploi de leur fortune" (Mercier. Tableau de Pans. Bd. III. S. 199). 40. Brissot de Warville. Theorie des bis criminelles. Bd. I. S. 79: "La mendicite est le fruit de la misere qui est elle-meme produite par mille accidents survenus, soit dans les productions de la terre, soit dans le produit des manufactures, soit dans le haussement des denrees, dans un excedent de population, ets." («Нищенство — результат бедности, которая тоже имеет свои причины: в состоянии сельского хозяйства, в производительности мануфактур, в повышении цен на товары широкого потребления, в росте численности населения и т. д.»). 41. Habermas. Strukturwandel S. 110 f. 42. Eckert. Der Merkantilismus. S. 45.
474 ПРИМЕЧАНИЯ 43. Mercier. Tableau de Pans. Bd. VIII. S. 1 f. 44. "Je savois, comme tout le monde, que Bicetre etoit a la fois un hopital et une prison; mais j'ignorois que 1' hopital eut ete constniit pour engendrer des maladies, et la prison pour enfanter des crimes" (Mirabeau H. Observations d'un voyageur anglais. S. 4). 45. О де Саде см.: Foucault. S. 210 и 227 f. 46. Там же. S. 204. 47. Когда Фуко видит в этом (стр. 205 f.) возрождение функции средневековых лепрозориев, то он )шускает из виду совершенно иную — как экономическую, так и научную — ситуацию. «Прогресс» в отношении врачей к безумным и другим интернированным — каким бы спорным ни был его подтекст — как с точки зрения субъективных намерений, так с точки зрения и объективного успеха не может быть полностью сведен к strange regression. 48. Saussure. "French Psychiatry..." S. 1226. 49. "II est trop vrai qu'il faut cacher a la societe ceux qui ont perdu Pusage de la raison" (Mirabeau. Des Lettres de Cachet Bd. I. S. 267). 50. V. Mirabeau. L'ami des hommes. Bd. II. S. 415. 51. "Les Pauvres sont les agents necessaires de ces grandes puissances qui etablissent la vraie force d'un Peuple" (Recalde. Traite sur les abus qui subsistent dans les hopitaux. S. III). 52. Habermas. Strukturwanden. S. 110. 53. Hofmann. Ideengeschichte. S. 38. 54. "I could not forbear exihibiting my sensibilities, and my feelings, at seeing such a number of unfortunate persons chained down to their solitary abodes, without any other Cause, from what I can learn, than the peculiarity of the conduct, or eccentricity of their behavior" (R. Jones. An Inquiry into the Naturef Causes, and Termination of Nervous Fevers. Salisbury, 1789. Цит. по: Leigh. S. 73 f.). 55. Koselleck. "Staat und Gesellschaft in Preussen". In: Wehler (Hrsg.). Modeme deutsche Sozialgeschichte. S. 55 f. 56. Panse. Das psychiatrische Krankenhauswesen. S. 20. 57. Wyrsch. Zur Geschichte und Deutung der endogenen Psychosen. S. 12. 58. Kraepelin. "Hundert Jahre Psychiatrie". S. 161 ff. 59. Gruhle. Geschichtliches. 60. Wyrsch. Там же. 61. Ackerknecht. Kurze Geschichte der Psychiatrie.
III. ФРАНЦИЯ 475 62. Leibbrand und Wettley. S. 421 ff. 63. Ey. Etudes Psychiatriques. Bd. I. 64. Ср. с "Leibbrand und Wettley". S. 657, которые в своих исправлениях опираются на меддиссертацию: W. Lechler. Mun- chen, 1960. 65. Ey. S. 30. 66. Saussure. "Philippe Pinel". In: Kolle (Hrsg.). Grosse Nerven- arzte. Bd. I. S. 220; Foucault. S. 236 f. 67. Foucault. S. 237 f. 68. Таков приют Сен-Лазар в Париже, который был основан в 1632 году Винсентом де Полем. 69. "...le soin d'obvier ou de remedier aux evenements facheux qui pourraient etre occasiones par les insenses laisses en liberte" (Laehr. Gedenktage. S. 102). 70. Rosen. "The Philosophy of Ideology". S. 336-338; Leibbrand und Wettley. S. 658 f. 71. Rosen. Там же. S. 328-335. 72. Sudhof. Kurzes Handbuch der Geschichte der Medizin. S. 334. To, что Биша не ссылается на Кабаниса, связано с тем, что его клинический позитивизм был откровенно контрреволюционным, в то время как Кабанис был признан революцией на всех ее этапах. 73. Ср. с: Ackerknecht. Kurze Geschichte. S. 35; Leibbrand und Wettley. S. 403-410; Ey. S. 44 f. 74. Cabanis. Rapports. Bd. I. S. 6 f. 75. В этом месте «Негативная диалектика» Адорно продолжает критику за рамками «Диалектики Просвещения». 76. Гейне называет Дестюта де Траси, еще одного предводителя школы идеологов, Фихте материализма. Ср.: Temkin. "The Philosophical Background of Magendie's Physiology". S. 15. 77. Cabanis. Bd. II. S. 440-456. 78. См. также: Rothshuh. "Vom Spiritus animalis zum Nerven- aktionsstrom". S. 2970. Понятно, что в споре о гальванизме Кабанис с воодушевлением выступал за «учение об идентичности» Гальвани A791) и А. фон Гумбольдта A797), которое во многом стимулировало идеи немецких романтиков о полярности и идентичности: считая мышцы подобием лейденской банки с положительным и отрицательным электрическими зарядами, они верили в идентичность между электрическим током и нервным флюидом, нервной силой и, в конце концов, самой жизнью.
476 ПРИМЕЧАНИЯ 79. Cabanis. Bd. II. S. 593 ff. Шопенгауэр будет опираться на Кабаниса, чтобы уже сила тяготения могла предстать как первоначальная форма человеческой воли (Temkin. "The Philosophical Background...". S. 15). 80. Cabanis. Bd. II. S. 513 f. 81. Там же. S. 491-492, здесь в переводе Starobinski. S. 86. 82. К натурализации утопического у Дестюта де Траси ср.: Lieber. S. 63. 83. Soziologische Exkurse. S. 167. 84. Ср.: Leibbrand und Wettley. S. 656 ff.; Saussure. "French Psychiatrie". S. 1222; он же: "Philippe Pinel". In: Kolle (Hrsg.). S. 216 ff. 85. Rosen. "The Evolution of Social Medicine". S. 17 ff. 86. Цитата приводится по вышедшему в том же году немецкому переводу "Philosophisch-medizinische Abhandlungen uber Geistesverwirrung oder Manie". В это время переводы, особенно с французского на немецкий, появляются очень быстро и в не мыслимом сегодня объеме. Впрочем, уже на протяжении всего XVIII века происходил духовный обмен между Францией и Германией, основанный на переводах и более интенсивный, чем между Англией и Германией, что, очевидно, связано с разницей в общественном развитии. 87. Pinel. S. 44-47. 88. Там же. S. 322 f. 89. Rosen. "The Philosophy of Ideology...". S. 332. 90. Lesky. "Die Spezialisierung". S. 1019. Автор указывет на то, что развитие медицинских дисциплин в большей степени зависит от социологических предпосылок, чем от технических изобретений. Так, например, в 1841 году в маленьком немецком городке был впервые открыт и описан принцип ушного зеркала. Но лишь после того, как в 1860-е годы А. Политцер (A. Politzer) повторил это открытие в столичной Вене, в связи с большим числом пациентов, особенно бедняков, отсюда смогла развиться специальная отрасль — отология. К сожалению, Лески описывает «филантропию» как «настроение эпохи», в отрыве от экономических и социальных связей данного общества, что остается поэтому абстрактной, общепринятой схемой социоэкономи- ческого культурного дуализма, отчего, в первую очередь, страдает картина становления психиатрии. 91. Pinel. S. 1-8. Едва ли можно представить себе, как бы иначе развивалась психиатрия, если бы Пинель был более
III. ФРАНЦИЯ 477 последователен в том, что касается условий наблюдения, то есть если бы он не только освободил психически больных от цепей, но и захотел бы наблюдать их за пределами больницы, в нормальных домашних условиях. 92. То, что Пинель анализирует безумие на основе мании, а не более легких и более близких друг к другу форм меланхолии и нервных расстройств, говорит о ломке прежних представлений. 93. До сих пор в курсе психиатрии в высшей школе в распределении по факультетам видят предрасположенность к психическим расстройствам, что, впрочем, еще ничего не говорит о причинах, обусловливающих эти «факты». 94. Сначала Пинель — подобно Локку и Кондильяку — не верил в возможность такого внезапного, спонтанного и безрассудного поведения; но революция и множество импульсивных и не поддающихся анализу проявлений агрессии послужили ему наглядным материалом, который заставил его переучиться и стал — под названием тапге sans delire — теоретическим ядром парадигмы французской психиатрии. Среди многих доказательств существования этой формы заболевания числится пинелевское описание одной характерной сцены: в период резни в тюрьмах группа революционеров ворвалась в Бисетр, чтобы освободить жертв феодальной тирании, которых могли скрывать среди безумных. Они действительно нашли человека, с которым можно было вести разумную беседу, у которого не было признаков бреда и который горько жаловался на свое несправедливое заключение. Революционеры торжественно освободили его и намеревались арестовать или сразу заколоть подозрительного, враждебного народу директора больницы. Однако освобожденный, взбудораженный суматохой, вырвал кинжал у ближайшего к нему человека и дал волю своей кровожадности, пока его не обезоружили и снова не заковали в цепи. Не без удовольствия, Пинель смакует победу научного авторитета над тем, что ему казалось опасным в наивной абсолютизации рационального стремления к освобождению (Pinel. S. 164 ff). 95. Если вынести за скобки главную проблему Пинеля — тапге sans delire, как это делает Фуко (там же. S. 255 ff.), то можно прийти к выводу, что в буржуазном обществе молчание о безумных было доведено до совершенства. Понятно, что Шопенгауэр привлекает эту форму заболевания в поддержку своей волюнтаристской философии (Welt als Wille und Vorstellung. Bd. И. Кар. 32).
478 ПРИМЕЧАНИЯ 96. В Бисетре впервые была испробована и эффективность гильотины. 97. Panse. S. 20. 98. Так, например, у Haisch. "Irrenpflege in alter Zeit". S. 3149. 99. Habermas. Theorie und Praxis. S. 70-75. 100. Ideler. Grundriss der Seelenheilkunde. Bd. II. S. 99. 101. Пинель черпает эти с чувством описываемые картины, прежде всего, из сообщений об испанском госпитале в Сарагосе, где подобная система существовала со времен арабов. 102. Starobinski. S. 65; часть приводимых в этой книге примеров лечения взята не из разбираемого здесь основного труда Пинеля, а из его статьи "Melancolie". В: Encyclopedie methodique. 103. Об этом достаточно часто забывали последователи Пинеля и интерпретировали эти качества как особый дар врача, что справедливо замечает Фуко (Там же. S. 275). 104. Starobinski. S. 70. 105. Comte. "Sommaire appreciation de l'ensemble du passe moderne". In: supplement a Systeme du politique positive. Bd. 4. S. 41. Промышленной революции нужен новый тип человека — промышленный рабочий, и она стремится найти таких людей и отделить их от остальных. Поэтому теперь необходимо отделить бедняков от безумных, а следовательно, и создать специальные заведения для обеих групп, фабрики и психиатрические больницы. Новый человеческий тип промышленного рабочего должен обладать следующими качествами: он должен быть беден, а значит, непритязателен и дешев; свободен, то есть иметь обязанности только перед промышленным предприятием; безлик, то есть лишен значительных индивидуальных особенностей; надежен, то есть способен выполнять однообразную работу; предсказуем в своих действиях, что позволяет делать долгосрочные промышленные рассчеты, как и в отношении машин. Именно в силу множества индвидуальных различий и особенностей безумных и невозможности предугадать их поведение они не подходят, с точки зрения предпринимателей, для фабричной работы и не соответствуют требованию абсолютной пригодности, поэтому исключаются из сферы промышленного производства. 106. Rosen. "Evolution of Social Medicine". 107. Это совершенно контрастирует, прежде всего, с Германией, где большая часть психиатров в XVIII и XIX веках, по
III. ФРАНЦИЯ 479 нерушимой традиции и невзирая на растущую социальную мобильность, выходили из семей чиновников. 108. К биографии Эскироля, напр.: Еу. In: Kolle (Hrsg.). Grofie Nervenarzte. Bd. II. S. 87-97. 109. Цит. по: Haisch. "Irrenpflege". S. 3148. 110. Laehr. Gedenktage. S. 88 f. 111. Об этом законе ср.: Wettley. "Die Stellung des Geistes- kranken". In: Artelt/Riiegg (Hrsg.). Der Arzt und der Kranke. S. 64; Panse. S. 145-148 и 620 f. Эй (Еу. S. 14) критически комментирует этот закон: с его помощью буржуазное общество устранило лишь один источник беспокойства, с тем чтобы обезопасить себя, а на самом деле оно успокоило свою совесть, только скрыв истинные потребности безумных. 112. Esquirol. Des maladie mentales. 2 Bde. Paris, 1838. Здесь цит. по немецкому переводу. 113. Comte. Discours sur Vesprit positif. S. 24-27. 114. Ср. согласие Конта с высказыванием де Местра, имеющим политический подтекст: «Все, что необходимо, существует» (Comte. Soziologie. Bd. I. S. 360). 115. Esquirol. Bd. I. S. 9-13 и 30; подобно Конту с его акцентом на превалировании чувственных способностей и страстей в человеческой природе {Soziologie. Bd. I. S. 396, 399). 116. Esquirol. Bd. II. S. 210. 117. Esquirol. Bd. I. S. 31-34. 118. Следует напомнить о том, что после революции Франция обзаводится, например, первыми в Европе высшими техническими школами, которые становятся важным инструментом социального подъема. 119. Для этого и других утверждений Эскироль почти всегда имел под рукой статистические доказательства, которые с тех пор стали критерием научности в психиатрии. Но статистика скоро превратилась в инструмент политики психиатрических заведений: тот, кто мог доказать цифрами наиболее высокие результаты лечения в своей больнице, имел лучшие шансы в конкурентной борьбе не только за частных пациентов, но и при распределении общественных средств (Рапсе. S. 25). 120. Esquirol. Bd. I. S. 21-31. 121. Comte. Discours. S. 29. 122. Он же. Soziologie. Bd. I. S. 350. 123. Esquirol. Bd. I. S. 67.
480 ПРИМЕЧАНИЯ 124. Там же. Bd. I. S. 308. 125. Там же. Bd. I. S. 281-300. 126. Там же. Bd. I. S. 59. 127. Там же. Bd. II. S. 158. 128. Там же. Bd. I. S. 112-122. 129. Еу. S. 35-38; в этом, впрочем, проявляется бесплодность тех выводов о полярности механицизма и динамизма, которые делает Эй под влиянием Бергсона, хотя Эскироль объясняет свое понятие галлюцинации скорее как динамический, а не энергетический эксцесс. 130. Esquirol. Bd. I. S. 238 ff. 131. Там же. Bd. I. S. 238 ff. 132. Там же. Bd. II. S. 2 ff. 133. Там же. Bd. II. S. 379; о мономании убийства: там же. S. 50-56, 349-379; исторический обзор проблемы мономании, или moral insanity, с юридических позиций, дает Berthold: "Die Entwicklung der moral insanity". 134. "II у a des idiots et des imbeciles par le coeur comme il у а des imbeciles par Pintelligence" (Нем. пер. цит. по: Leibbrand und Wettley. S. 433). 135. Ориентированное на более конкретный подход и более гуманное отношение к пациентам движение за то, чтобы снять с безумных личную вину, а видеть в них только соматических больных, символически воплощается в лечении у постели больного, введенном бельгийским реформатором Гисленом (Guislain, 1797-1860), который начиная с 1829 года реорганизовывал больницу в Генте. Там же он читал лекции по психологии и гигиене, а с 1850 года и по психиатрии, он же внес в европейскую дискуссию идею единого психоза (все формы заболевания представляют собой только фазы одного процесса). 136. Это произошло, например, с вождями Мюнхенской советской республики. Поскольку они не были уничтожены раньше, то их подвергли «экспертизе», в которой, среди прочих, принимали участие Крепелин или Е. Кан, и признали «психопатами как вождей революции». 137. Wettley. "Die Trieblehre Comtes". S. 51. 138. Comte. Soziologie. Bd. III. S. VI f. 139. Hauser. S. 283. 140. Там же. S. 286. 141. Esquirol. Bd. II. S. 15.
III. ФРАНЦИЯ 481 142. О Галле ср.: Kirchhoff. Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 22- 24; Hunter and Macalpine. S. 711-716; Leibbrand und Wettley. S. 456-461. 143. Gall. Philosophisch-medicinische Untersuchungen tiber Natur und Kunst Bd. I. S. 673. To, что уже здесь заложен фундамент более поздних представлений, видно из следующей цитаты: «Есть вечная истина в том, что ни один зверь и ни один человек не станет учиться или посвящать себя тому, к чему у него нет ни врожденных способностей, ни природных задатков» (S. 128). 144. Gall. Sur les fonctions du cerveau et sur celles de chacune de ses parties. 145. "Probleme und Ergebnisse der Psychologie". S. 34-39. Уже свое сочинение от 1791 года Галль назвал также «медицинской психологией». 146. Broussais. De Virritation et de lafolie. 147. Насколько нормально для френологов было видеть в своем учении не только естественную, но и социальную науку, видно из предложения, сделанного Бруссе Июльской монархии: подвергнуть всех кандидатов вновь формируемого правительства краниологическому тестированию, чтобы исключить неподходящих, — так начался столь же блестящий, сколь и сомнительный путь технократического планирования общества (Wettley. "Die Trieblehre Comtes". S. 37 f.). 148. A.LJ. Bayle. Recherches sur les maladies mentales. Paris, 1822. Необходимую для этого открытия общую картину до тех пор гетерогенных феноменов к тому времени мог представить только Шарантон с его анатомической ориентацией, где тогда работал Бейль; в то же время над этой проблемой работали и в Сальпетриере, но безуспешно, так как здесь — под руководством Эскироля — заведомо выдвигались исключительно психологические гипотезы (Leibbrand und Wettley. S. 447 f.). 149. Связь между психопатологическим синдромом и специфической внешней причиной — в случае пеллагры и delirium tremens} белой горячки (см. дальше), — удалось установить раньше уже в Англии; кроме того, Хаслам в 1798 году описал связь между деменцией и параличом. 150. Comte. Soziologie. Bd. I. S. 349. 151. Там же. Bd. I. S. 355-357. 152. Там же. Bd. I. S. 353 и 357. 153. Georget. De lafolie. 31 A-1014
482 ПРИМЕЧАНИЯ 154. Voisin. De causes morales et physiques des maladies mentales. 155. Pinel. Physiologie de Vhomme aliene appliquee a Vanalyse de Vhomme social. S. 229 f. — Аннигиляция безумных становится одним из возможных последствий социосоматического позитивизма. 156. Десять лет спустя Вуазен суммировал свой опыт в этой области, имеющей, прежде всего, педагогическое значение, в работе "De Pidiotie chez les enfant". 157. Leuret. Du traitement moral de la folie. В Германии, напротив, именно Лёре получил в это время дополнительное признание. 158. Mehring. Geschichte derdeutschen Sozialdemokratie. S. 678; о Buches ср.: Leibbrand und Wettley. S. 523 f. и 669. 159. Cerise. Des fonctions et des maladies nerveuses. S. 1-2. 160. Cerise. S. 169. IV. ГЕРМАНИЯ 1. К. Маркс назвал этот слой «легкой пехотой капитализма, которую по необходимости бросают то туда, то сюда», в кн.: Das Kapital. Bd. I. S. 693. Его значение в количественном отношении ср.: Liitge. Deutsche Sozial- und Wirtschaftsgeschichte. S. 273-278 и 244 ff.: «В Германии в XVIII веке в церковных приходах на каждую тысячу жителей приходилось 50 священников и 260 нищих. Только в одном Кёльне насчитывалось от 12 000 до 20 000 нищих при общей численности населения 50 000. Так же велико было их число в Баварии. Хотя в протестантских районах их было меньше, но по нашим современным представлениям, ужасающе много» (S. 274). 2. Kirchhoff. Grundrifi einer Geschichte der deutschen Irrenpflege. S. 127, 140. 3. Haisch. "Irrenpflege in alter Zeit". S. 3146. 4. Там же. S. 3145. 5. Kirchhoff. Grundrifi. S. 126. 6. Sombart. Der moderne Kapitalismus. B. I. S. 815. 7. Там же. Bd. I. S. 820. 8. Arendt. Vita activa. S. 47. Таким образом одновременно описывается и основа перехода неразумия безумия от расстройства рассудка к расстройству чувств, жизненной силы, жизни. 9. Hofmann. Gesellschaftslehre als Ordnungsmacht. S. 29 и 33: «Работа несвободного человека (будь то крепостной, раб, заключен-
IV. ГЕРМАНИЯ 483 ный или каким-либо образом навсегда ограниченный в свободе, временно или надолго лишенный свободы) <...> неэффективна». 10. Mottek. Wirtschaftsgeschichte. Bd. II. S. 76 и 78 f. 11. Там же. S. 100 ff. и 113 ff. 12. Там же. S. 76. 13. Plessner. Die verspatete Nation. S. 41. 14. Lutge. S. 275. 15. Kirchhoff. Grundrifi. S. 112 f. 16. Там же. S. 126 f. Trenckmann ("Die institutionelle Entwick- lung") описывает проблемы изоляции в Саксонии. 17. Там же. S. 138. В то время слово «прядение» (Spinnen) стало обозначением безумия. 18. Там же. S. 147 f. 19. Wagnitz. Historische Nachrichten und Bemerkungen iiber die merkwurdigsten Zuchthauser in Deutschland. Цит. по: Kirchhoff. Grundrifi. S. 115 f. Свои реформаторские предложения Вагниц опубликовал, прежде всего, в Ideen und Plane zur Verbesserung der Polizei- und Kriminalanstalten. 20. Panse. S. 15 f. 21. Одна из статей регламента для обслуживающего персонала в 1580 году звучала так: «Проникнуть в сознание каждого, насколько это возможно, изучить их особенности, так как они ни в коей мере не сдерживают свое бешенство, неистовство, буйство и вызывают у вас сильный гнев» (Rieger. Uberdie Psychiatrie in Wurzburg). 22. Kirchhoff. Grundrifi. S. 108. 23. Laehr. Gedenktage. S. 66. 24. Kirchhoff. Grundrifi. S. 142 f., 152 f. Объединенные исправительные тюрьмы и тюрьмы для безумных существовали в Германии еще около 1850 года, например, в работном доме в Берлине, в Гере и в Стрелице. 25. Haisch. "Irrenpflege". S. 3146. 26. Panse. S. 17. 27. Jetter. "Zur Planting der Schleswiger Irrenanstalt". S. 136. 28. Frank. System einer vollstandigen medicinischen Polizey. Bd. IV. S. 146. Эта реформа, как и другие реформы Иосифа, вряд ли привела к повсеместным изменениям. Венская «башня дураков» оставалась источником постоянных нарушений, а позднее стала удобной мишенью критики со стороны врачей, лечивших безумных; ведь несмотря ни на что, только в 1869 году условия содер-
484 ПРИМЕЧАНИЯ жания безумных здесь были улучшены. В настоящее время, в 1969 году, в этой башне живут медсестры. 29. Rump. "Die Judenemanzipation in Baden". Цитата на S. 247. 30. О связи между евреями и безумными уже как объектами нацистских акций уничтожения ср.: Dorner. "Nationalsozialismus und Lebensvernichtung". S. 121 ff. 31. Lesky. "Spezialisierung". S. 1017 ff. 32. Rosen. "The evolution of social medicine". S. 17 ff. 33. Frank. Supplement-Bande zur medicinischen Polizey. Bd. 3. S. 223. 34. Ltitge. S. 297. 35. Этот профессор Шталь отличился и в деле усовершенствования изоляции неразумия; с ним, в том числе, связан прусский указ от 1716 года, запрещавший появляться на ярмарках «рыночным зазывалам, комедиантам, шутам, канатоходцам, мошенникам, лотерейщикам, актерам театров марионеток и кукольных театров <...> и так называемым знахарям»; существенным поводом для этого послужило недовольство профессиональных и образованных медиков успехами странствующего врача Иоганна Андреаса Айзенбарта (Promies. Der Burger und der Narr. S. 81 f.). 36. Rothschuh. "Vom Spiritus animalis zum Nervenaktionsstrom". S. 2967 f. 37. Bolten. Gedanken iiber psychologische Kuren. 38. О Цукерте ср.: Leibbrand und Wettley. S. 302. 39. Kirchhoff. In: Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 17-19. 40. В том смысле, как об этом говорится в примечании 8 к этой главе. В продолжение рационалистического отчуждения: «В то время как шут на сцене в рамках постоянных и естественных уловок, требуемых здравым человеческим рассудком, оставался инородным телом, прирожденный дурак — а бюргерство твердо считало себя мерилом всего человеческого — стал противоположностью буржуазной нормы: либо недочеловеком, либо слишком человеком, но всегда презираемым как человек» (Promies. Der Burger und der Narr. S. 72). 41. Hauser. Bd. II. S. 105. 42. Там же. S. 104 и 118. 43. Там же. S. 115. 44. Habermas. Strukturwandel S. 86 f. 45. Krauss. Studien zur deutschen und franzosischen Aufklarung. S. 388.
IV. ГЕРМАНИЯ 485 46. Там же. S. 388 f. 47. Habermas. Strukturwandel S. 42. 48. Holborn. "Der deutsche Idealismus". In: Wehler (Hrsg.). Moderne deutsche Sozialgeschichte. S. 91. 49. Lieber. S. 60. 50. SpieB. Biographien der Wahnsinnigen. S. IV f. 51. Gadamer. S. 24 и 29-31. 52. В XVIII веке не было ни одного немецкого врача, который бы после долгих наблюдений за безумными пришел к научным представлениям о них. Относительным исключением является И.Э. Грединг, который с 1758 года, будучи врачом в приюте для бедных в Вальдгейме (Саксония), заботился об улучшении условий жизни именно безумных. Правда, его научные интересы относились главным образом к покойникам. Впрочем, в том, что касается патологической анатомии, его высоко оценили за границей. 53. Kant. Anthropologie in pragmatischer Hinsicht S. 1 f. Именно к этой работе относится убийственная и ироничная рецензия Шлейермахера в Athenaeum. Bd. 2. 1799 (Rowohlts. Klassiker der Literatur. Bd. 29. 1969. S. 118-122): по его мнению, Кант только хотел показать своим сочинением, что, исходя из его предпосылок, вовсе нельзя прийти к антропологии, то есть он представил «отрицание любой антропологии», в то время как истинная антропология может быть только прагматической и физиологической одновременно: «прагматическая и физиологическая — это одно и то же, но с разных точек зрения»; в этом есть предчувствие того недовольства Кантом, которое в будущем будут испытывать философия и наука. 54. Flugel. Probleme und Ergebnisse der Psychologie. S. 123 f. 55. Kant. Anthropologie. S. 15 и 3. 56. Leibbrand und Wettley. S. 362 ff. 57. Kant. Anthropologie. S. 108 f. 58. Leibbrand und Wettley. S. 653. 59. Kant. Anthropologie. S. 109 и 111. 60. Fichte. Werke. Bd. III. S. 17. 61. Habermas. Theorie und Praxis. S. 236. 62. Kant. Anthropologie. S. 112 f. 63. Там же. S. 105. 64. Там же. S. 117. Если и сегодня психически больные мучаются сами или подвергаются мучениям со стороны других,
486 ПРИМЕЧАНИЯ потому что их страдания «всего лишь плод воображения», то это связано с сильным суггестивным влиянием того требования, которое в этой сфере Кант предъявлял к разуму. 65. Kant. "Von der Macht des Gemuts durch den bloBen Vorsatz seiner krankhaften Gefuhle Meister zu sein". S. 25. 66. Kant. Anthropologie. S. 118. 67. Там же. S. 119. Свидетельством допсихиатрического мышления является и то, что ипохондрия занимает в систематике более высокое место, чем мания, к которой в силу ее обособленного положения практически нет прямого подхода. 68. В кантовском понятии «сумасшествия» (Wahnwitz), то есть в расстройстве способности суждения, Лайббранд и Уэттли (S. 367) видят манию, а Кискер — шизофрению ("Kants psychiat- rische Systematik". S. 24). 69. Буржуазная абсолютизация «самосохранения» способна даже в состоянии неразумия безумия защитить от изоляции. 70. Kant. Anthropologie. S. 121 f. 71. Там же. S. 119. 72. Brachmann. Der Fall Riisau. S. 25. 73. Kant. "Von der Macht des Gemuts", из предисловия C.W. Hufeland. S. 5 f. 74. Kant. Anthropologie. S. 123 f. Скептицизм Канта относительно всех внешних — как соматических, так и социальных — причин исключает возможность приписать ему психофизический «эмпирический дуализм», как это пытается сделать Кискер (Kisker. "Kants psychiatrische Systematik". S. 25 f.), а скорее проясняет «будто-бы-дуализм» (Als-ob-Dualismus) немецкой идеалистической психиатрии даже еще в XX веке. 75. Kant. Anthropologie. S. 123. 76. Leibbrand und Wettley. S. 519 f.; Dorner. "Zur Geschichte der endogenen Psychosen". 77. Muhlmann. Geschichte der Anthropologie. S. 63-65. 78. Kant. Anthropologie. S. 125. Когда Кискер ("Kants psychiatrische Systematik". S. 25) утверждает, что sensus communis здесь предвосхищает экзистенциальную аналитическую категорию межчеловеческой коммуникации, то он забывает о том, что чувство здравого смысла (Gemeinsinn) как пробный камень верности суждений скорее представляло собой только теоретическую способность. 79. Kant. Anthropologie. S. 125 и 137; а также Kant. Kritik der Urteilskraft. § 40.
IV. ГЕРМАНИЯ 487 80. Kant. Anthropologie. S. 133. 81. Lukacs. Geschichte und Klassenbewufitsein. S. 147 f. 82. Там же. S. 142 f. 83. Kant. Anthropologie. S. 123. Шлейермахер в упомянутой рецензии упрекает Канта (см. примечание 53 к этой главе. Здесь: S. 122) в «отношении к женскому полу как к проявлению вырождения». 84. Kant. Anthropologie. S. 166 и 195 f. 85. Там же. S. 183 f. Все же Канту с его антропологическим подходом удалось выявить и сформулировать все важнейшие антиномии и противоречия психиатрии. И в этом вопросе настоятельно необходимое, но пока только зарождающееся антропологическое обоснование психиатрии может опереться на разработки Канта. Почву для этого подготовила Мартина Том своей книгой Ideologie und Erkenntnistheorie, доказав на анализе его ранних сочинений, что вся философия Канта, по сути своей, антропология; она цитирует Канта: «Философия, действительно, есть не что иное, как практическое человековедение» (S. 75). Даже с чисто методологической точки зрения достаточно удивительно то, что всех, кто стремится сделать психиатрию наукой, Кант напутствует замечанием, что особенности предметной области не допускают создания классификации, но позволяют создать типологию. И в этом отношении мы должны унаследовать опыт Канта. 86. Koos. Die Konstitutionslehre von C.G. Cams. S. 26-29. 87. Там же. S. 30 f. К этому времени шотландский нейрофизиолог Чарлз Белл (Essays on the Anatomy of Expression in Painting. 1806) положил в основу своей физиогномики как «анатомии выразительности» уже «чисто эмпирически» точное описание мимических мышц. Он воспроизводит также физиогномическое описание «буйных помешанных» в Бедламе, но связывает его с внешними условиями, физическим принуждением в этой больнице. 88. Об этом журнале ср.: Leibbrand. "K.P. Moritz und die Erfah- rungsseelenkunde" (здесь цит. S. 399). 89. Цит. по: Krauss. Studien zur deutschen und franzosischen Aufklarung. S. 390 f. 89a. Историки более позднего времени, возможно, подобным образом будут оценивать современный журнал Sozialpsychiat- rische Informationen и наш учебник Irren ist menschlich («Человеку свойственно ошибаться». — Прим. ред.). 90. Moritz. Anton Reiser, ein psychologischer Roman. S. 312.
488 ПРИМЕЧАНИЯ 91. Там же. S. 5. 92. Цит. по послесловию к Морицу, а.а.О. S. 379. 93. Maimon. Geschichte des eigenen Lebens. Berlin, 1935. Из вступления к первому изданию К.П. Морица. 1792. S. IX. 94. Maimon. Там же. S. 206-210. 95. «Своим многочисленным базам в домах протестантских пасторов немецкое буржуазное общество обязано ростом духовного могущества во многих расширяющихся и взаимосвязанных областях. Этим происхождением объясняется сильное влияние теологического наследства, которое помешало последовательному движению немецкого Просвещения к материализму и атеизму. Характерно, что мировоззренческий материализм и атеизм находят точное воплощение в образах великих злодеев — Дон Жуана и Франца Мора» (Krauss. S. 428). 96. Promies. S. 56 и 272. 97. Bernhardi-Tieck. Bambocciaden. 3 Bde. Berlin, 1797-1800. Цит. по: Promies. S. 97. 98. Promies. S. 261. 99. Leibbrand. "K. Ph. Moritz...". S. 412. 100. Hauser. S. 193 f. 101. Plessner. Die verspatete Nation. S. 48. 102. Ср.: Arno Schmidt. Die Ritter vom Geist S. 213-262. 103. Hauser. S. 190. 104. Цит. по: Leibbrand. Romantische Medizin. S. 49. 105. Novalis. Fragmente, IV, § 326. 106. Schone. Interpretationen zur dichterischen Gestaltung des Wahnsinns. 107. Laehr. Gedenktage. S. 42 f. и 69. 108. Jaspers. Schelling. S. 16, а также Leibbrand. Romantische Medizin. S. 164 f. Другим примером медицинского энтузиазма поэтов служит Жан Поль, который вроде бы пытался избавить фон Платена от болей с помощью магнетических прикосновений. 109. Boldt. Uber die Stellung und Bedeutung der uRhapsodienn. S.64. 110. Ср. его биографию в том числе у: Neuburger. J.C. Reil\ Donalies./.C. Reil 111. Согласно Ленцу (Lenz. Geschichte der Koniglichen Friedrich Wilhelm Universitat zu Berlin. Bd. I. S. 46 f., 102 ff., 202), ведущую роль на медицинском факультете в Берлине играл Райль, а не К. В. Гуфеланд.
IV. ГЕРМАНИЯ 489 112. Neuburger./.C. Reil. S. 92. 113. Это понятие может быть связующим звеном в споре между Болдтом (Boldt), который называет Райля материалистом, и Лайббрандом и Уэттли (Leibbrand und Wettley. S. 654), которые с этим не согласны. 114. Leibbrand und Wettley. S. 388 и 393. 115. Reil. Von der Lebenskraft. S. 23. 116. Он же. liber die Erkenntnis und Cur der Fieber. Bd. IV. S. 45. 117. Mechler. "Das Wort 'Psychiatrie'". S. 405 f. 118. Reil. Rhapsodien. S. 479 f. 119. В 1805 году Райль и А.Б. Кайслер (А.В. KaiBler) основали "Magazin fur die psychische Heilkunde", в котором натурфилософские статьи публикует почти исключительно последний. В 1806 году "Magazin" прекращает свое существование. С 1808 по 1810 выходят основанные Райлем и философом Хоффбауэром (j.C.Hoffbauer) "Beytrage zur Beforderung einer Curmethode auf psychischem Wege" («Вопросы развития психического метода лечения». — Прим. ред.). Только в 1818 году ученик Райля Ф. Нас- се (F. Nasse) основал первый психиатрический журнал медицинской направленности. 120. Reil. Rhapsodien. S. 52. «Искоренить на земном шаре» безумие и безумных: в Германии с самого начала и вплоть до сегодняшнего дня в вопросе об общественной опасности безумных психиатрическое мышление было более радикальным, чем на Западе, — и более далеким от практики, теснее связанным с идеей «счастья нации». 121. Там же. S. 14 f. Упоминание определенного сорта помещений «над городскими воротами» свидетельствует о том, что в Германии, очевидно, еще сохранялась средневековая традиция помещать безумного, которого с религиозно-онтологической точки зрения считали «человеком границы», внутри городской стены, на границе между городом и «не-городом». 122. Там же. §1. S. 7-18. 123. Lucacs. Geschichte und Klassenbewufitsein. S. 150. 124. Там же. S. 151. 125. Reil. Rhapsodien. S. 481-488 и 52 f. 126. Там же. S. 47. 127. Там же. S. 115. 128. Там же. S. 54 f. 129. Там же. S. 62 ff.
490 ПРИМЕЧАНИЯ 130. Там же. S. 46 и 8 f. 131. Reil. Fieberlehre. Bd. IV. S. 43. 132. Он же. Rhapsodien. S. 133 ff. 133. Там же. S. 123 f.; здесь снова, как у Канта. 134. Там же. S. 26. В переводе moral treatment как «психического метода лечения» также отражается недостаток социальных связей. 135. Там же. S. 49 f. 136. О. Rommel. "Rationalistische Damonie". In: DVj 17, 1939. 137. "The Germans seem to have excelled all other nations in the ingenuity of the torture which they sought to inflict upon their patients" (Neuburger. British and German Psychiatry. S. 129). 138. Reil. Rhapsodien. S. 253. 139. Там же. S. 476. 140. A. a. O. S. 33. 141. Там же. S. 236. 142. Там же. S. 209 f. 143. Там же. S. 468. Здесь сказалось влияние медицинского принципа: энтузиазм в лечении тех, кого можно вылечить; неизлечимые — будучи отделены — остаются ни с чем. 144. Там же. S. 472. 145. Там же. S. 479. 146. Koselleck. "Staat und Gesellschaft in PreuBen". In: Wehler (Hrsg.). S. 61. 147. Там же. S. 63. 148. Kehr. "Zur Genesis der preuBischen Biirokratie". In: Wehler (Hrsg.). S. 40 и 42. 149. Цит. по: Koselleck. In: Wehler (Hrsg.). S. 83. 150. Там же. S. 61. 151. Цит. по: Koselleck. Там же. S. 79; «изнеживание» (Verwoh- nung) понимается здесь еще не в культурно-критическом смысле, а скорее выражает беспокойство в связи с деформацией личности, обусловленной индустриальной работой в детском возрасте. 152. Там же. S. 79. 153. Braubach. "Stein und die inneren Reformen in PreuBen". S. 67 f. 154. Holborn. "Der deutsche Idealismus". In: Wehler (Hrsg.). S. 95 и 102. 155. Koselleck. In: Wehler (Hrsg.). S. 80. 156. Holborn. In: Wehler (Hrsg.). S. 103.
IV. ГЕРМАНИЯ 491 157. Там же. S. 97. 158. Jetter. "Das Krankenhaus des 19. Jahrhunderts". In: Artelt/ Rtiegg. S. 71. 159. Hundertfiinfzigjahre Regierungsbezirk Koln. S. 238 f. 160. Laehr. Gedenktage. S. 49. 161. Там же. S. 116. Элементы этой законодательной позиции, которая, исходя из оценки действительно опасных безумных, формирует нормы для всех психически больных и таким образом отдает приоритет защите общества от безумных в ущерб их потребности в лечении, существуют еще и сегодня; ср. с: Pense. S. 208 ff., sowie Wettley. "Die Stellung des Geisteskranken". In: Artelt/Ruegg. S. 66 f. 162. Langermann. Dissertatio de methodo cognoscendi curandique animi morbos stabilienda. Jena, 1797. Здесь излагается по книге: Ideler. Grundrifi der Seelenheilkunde. 1835. В предисловии к ней под названием «Лангерман и Шталь как основатели психиатрии» (S. 3-94) приводятся большие выдержки из теории Шталя и диссертации Лангермана. 163. Leibbrand und Wettley. S. 500. 164. Именно эта сказка служит еще и сегодня обоснованием того требования, согласно которому студентам с психическими расстройствами, «неврозом беспокойства», нечего делать в университетах, например, у Тиле: B.W. Thiele. "Neurosen bei Studenten". In: Die Berliner Arztekammer. 1967. 4; S. 221-225. Однако возложение вины на самого больного становится предпосылкой как психотерапевтического, так и педагогического подхода, который предпочитает Лангерман. 165. Bericht Langermanns von 28.5.1804. 166. Там же. S. 585. 167. Там же. S. 601 ff. (высказывание Лангермана от 1805 г.). 168. Там же. S. 589 ff. 169. Так у Лаэра в: Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irwnarzte. BcL I. S. 42. 170. Хорн также настаивал на уравнивании безумных с соматическими больными и привез из Англии ряд технических изобретений — в том числе вращательную машину Кокса — подобно тому, как из той же Англии были импортированы модели ткацких и паровых машин, которые немецким предпринимателям нередко доставались нелегально, отчасти посредством финансируемого государством промышленного шпионажа (Motteck. S. 114 f.).
492 ПРИМЕЧАНИЯ 171. Horn. Offentliche Rechenschaft tiber meine zwolfjahrige Dienst- fiihrung als 2. Arzt des konigl. Charite-Krankenhauses nebst Erfahrungen tiber Krankenhauser und Irrenanstalten. S. 222 f. 172. Полный каталог средств принуждения и истязания безумных должен содержаться у Шнайдера в: Schneider. Entwurfzu einer Heilmittellehre gegen psychische Krankheiten. 1824. Если мы хотим быть справедливыми в отношении терапевтического и педагогического «террора» этого первого поколения психиатров, то необходимо уяснить себе, что их намерения состояли в том, чтобы со всей силой идеалистического воодушевления и со всей интенсивностью воздействовать на острые проявления болезни, чтобы вылечить как можно больше безумных в возможно более короткие сроки и избавить их от судьбы, предназначенной неизлечимым. О том, что им это удавалось, говорит большое количество выписанных больных и короткие сроки пребывания в заведениях. Спустя несколько десятилетий, когда в безумном куда чаще видят больного, а режим становится более естественнонаучным и медицинским, а значит, и более «гуманным», значительно удлиняются сроки пребывания в заведениях, а больницы производят больше «неизлечимых», которые предоставляются самим себе, так как больше не вызывают интереса у проводящих терапию врачей, которые хотят только «вылечивать». 173. Невзирая на спорность права выводить элементы национал-социализма из пруссачества, нельзя обойтись без указания на то, что «терапевтический идеализм», о котором здесь идет речь, может быть обнаружен в личных воззрениях большинства именно тех психиатров, которые руководили уничтожением психически больных и других «неразумных» в Третьем рейхе. К тому же эту «позицию» доказать куда легче, чем существование объективирующего духа естествознания, до сих пор с пристрастием обвиняемого, — обвинение, которое, как пытаются убедить, и само вытекает из типично немецкого неприятия естествознания. Конечно, здесь речь шла в буквальном смысле об «излечении любой ценой», то есть об одобрении убийства, если другие меры оказываются неэффективными. К тому же в основу был положен постулат о достижимости идеального, совершенного здоровья — если и не индивида, то «тела нации». Это была аналогия, с помощью которой не занимавшаяся политическими размышлениями и запаздывающая нация (а с ней и психиатрия) куда быстрее и беспрепятственнее подключилась к традиции, чем
IV. ГЕРМАНИЯ 493 гражданские общества Запада (ср.: Dorner. "Nationalsozialismus und Lebensvernichtung"). 174. Цит. по: Haisch. "Irrenpflege". S. 3152. 175. Nostitz und Jankendorf. Beschreibung der Konigl. Sachs. Heil- und Verpflegungsanstalt Sonnenstein. 176. Цит. по: Dehio. In: Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 97. Вероятно, с этой искренней гуманностью Хайнера связано то, что он относится к тем немногим, кто сознательно выбрал работу с неизлечимыми больными. Его антипод — Пи- ниц (см. ниже). 177. Ф. Аутенрит A772-1835) был профессором медицины в Тюбингене. Будучи авторитарным политиком и организатором и занимая пост канцлера университета в период реставрации A822-1832), он стал своего рода диктатором, что привело его к вражде с Р. фон Молем. Являясь другом Райля, он придерживался натурфилософских взглядов на безумных, для педагогического наказания которых — наряду с относительно гуманной Pallisadenzimmer — он с большим удовольствием изобрел и орудия принуждения, например, маску, которая заглушала крик буйного безумного, чтобы врач не заболел сам. При этом и Аутенрит видел лишь немногих безумных (Ср. с: Gaupp R. In: Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 55-57). С другой стороны, он принадлежал к тому, к сожалению, не добившемуся успеха меньшинству, которое считало, что равномерное распределение безумных в обществе лучше, чем их концентрация в больших больницах, — первый предшественник нынешней общинной или итальянской психиатрии. Благодаря ему, Гёльдерлину был обеспечен семейный уход (Ср.: Hartling. S. 580 ff.). 178. Hayner. "Uber einige mechanische Vorrichtungen, welche in Irrenanstalten mit Nutzen gebraucht werden konnen". S. 339. 179. Ср.: G. Ilberg. In: Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 99-101. 180. Cp. Kirchhoff. In: Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 51-54; а также некролог в: Allgem. Zschr. Psychiat Bd. X. 1853. 181. Rurup. "Die Judenemanzipation in Baden". S. 255 ff. 182. Panse. S.27. 183. Ср. с: С Schneider. In: Kirchhoff (Hrsg.). Bd. I. S. 176 f. 184. Ср. с: Н. Schulte. In: Kirchhoff (Hrsg.). Bd. I. S. 131-133. 185. Ввиду трудности стоявшей перед ним задачи Руэр должен был соответствовать следующим требованиям к руководи-
494 ПРИМЕЧАНИЯ телю: производящая сильное впечатление фигура, развитые мышцы, здоровье, бесстрашное выражение лица, громкий голос, знание эмпирической психологии, антропологии и любовь к людям; то есть он должен был быть «личностью» (Там же. S. 131). Во всей предшествующей истории психиатрии обслуживающий персонал почти не имеет права голоса, то есть он еще более бесправен, чем пациенты. То, что в настоящее время эта ситуация меняется, служит обнадеживающим признаком нормализации отношений между людьми в психиатрическом плане. 186. Jetter. "Zur Planung der Schleswiger Irrenanstalt". 187. Цит. по: Kirchhoff (Hrsg.). S. 146. 188. Leibbrand und Wettley. S. 676, а также: О. Monkemoller. In: Kirchhoff (Hrsg.). S. 123 ff. 189. Wettley. "Die Stellung des Geisteskranken". In: Artelt/ Rtiegg. S. 58. 190. Рассчитано по документам в: Burrows. Untersuchungen uher gewisse die Geisteszerruttung betreffende Irrtiimer. S. 136 f. 191. F.O. Funcke. Reisebilder und Heimathklange. 3. Reihe. Bremen, 1873. Цит. по: Haisch. "Irrenpflege". S. 3150. 192. Lukacs. Die Zerstorung der Vernunft. S. 112 ff., а также: Habermas. Theotie und Praxis. S. 108 ff. 193. Schelling. Idem zu einer Philosophie derNatur A797). Werke. Bd. I. S. 706. 194. Он же. Von der Weltseele A798). Bd. I. S. 574. 195. Там же. S. 630. 196. Lukacs. Die Zerstorung der Vernunft. S. 118 f. 197. Поэтому Шеллинг, в отличие от Брауна, стремится к тому, чтобы найти «основание, предпославшее возбудимость любому истинному возбуждению» (Werke. Bd. IV. S. 196). Такое же соотношение, по мнению Шеллинга, должно быть между воспитанием и воспитуемостью. 198. Ср.: Kant. Antropologie. Особенно § 55: И Кант, и Шеллинг говорят об «оживляющем принципе»: но для первого это дух, для второго — душа, которая как побуждение, как инстинкт, в понимании Шеллинга, тем сильнее определяется объективными процессами природы — подобно гению, который для него представляет собой в то же время и чистую творческую силу воображения, в то время как гений у Канта вырастает из субъективных задатков, из «природы субъекта» и не свободен от изучения «некоторых основных механических правил», и поэтому
IV. ГЕРМАНИЯ 495 его «изначально порождает» отнюдь не сама природа, которая только «дает искусству правила». 199. Leibbrand. Romantische Medizin. S. 59 f. 200. Schelling. Werke. Bd. IV. S. 195 и 211. 201. Eschenmayer. Die Philosophie in ihrem Ubergang zur Nichtphilosophie. S. 25. 202. Schelling. Philosophie und Religion A804). Werke. Bd. IV. S. 20 f., 13, 28. 203. Habermas. Theorie und Praxis. S. 113. 204. «Противоположность, как Абсолютное, которое обладает всеми свойствами первого, была бы не истинна в самой себе и не абсолютна, не могла бы постигуть себя в своей самости (Selbstheit), чтобы быть истинной в качестве другого Абсолюта» (Schelling. Werke. Bd. IV. S. 29). 205. Согласно подбору высказываний Шеллинга, сделанному Хабермасом (Theorie und Praxis. S. 122 f.) и дополненному здесь в некоторых аспектах. 206. Schelling. Philosophische Untersuchungen iiber das Wesen der menschlichen Freiheit A809). "Werke". Bd. IV. S. 258, 263. Это надо понимать так: если здесь в интересах безумных вступиться за их невменяемость, это означало бы бросить вызов всей системе Шеллинга. 207. Schelling. Stuttgarter Pnvatvorlesungen A810). Werke. Bd. IV. S. 352 f. 208. Там же. S. 353 f. 209. Там же. S. 355 ff. 210. Поскольку тело для Шеллинга всего лишь цветок, из которого можно высосать или мед, или яд, это значит: «Тот, кто хоть немного знаком с мистериями зла, знает, что самое сильное разложение — именно духовное, что в нем в конце концов исчезает все естественное, а вследствие этого даже чувственность, да и само сладострастие, что оно переходит в жестокость и что демонически-дьявольское зло гораздо дальше от удовольствия, чем от добра. Но если оба, заблуждение и злость, имеют духовную природу и берут свое начало в духе, то он никак не может быть высшей силой» (Там же. S. 360). 211. Там же. S. 361. Следует обратить внимание на довольно редкую в целом позицию Шеллинга, согласно которой и смысл бреда заключен в нем самом. Для большинства теоретиков психиатрии он является, в конечном счете, лишь формой бессмыслицы.
496 ПРИМЕЧАНИЯ 212. Там же. S. 361 f. 213. Там же. S. 364. 214. Там же. S. 379. 215. Gadamer. S. 56 и 78 f. 216. Авторы работ по истории психиатрии обычно придерживаются обратного мнения. Например, Лайббранд и Уэттли в комментариях по поводу данного Шеллингом определения безумия называют его не иначе, как «удивительным», но справедливо замечают, что Шеллинг продолжает жить и в современности, например в «патософии» Вайцзекера. 217. Мы опускаем здесь третью, промежуточную линию развития, начало которой положил философ и ученик Канта И. К. Хоффбауэр, который, имея столь же ограниченный опыт, издал между 1802 и 1807 годами три тома, в которых он, вопреки Райлю, настаивает на автономности психических процессов и расстройств, но отказывается от нравственного субъективизма Лан- германа. Будучи кантианцем, он выводит безумие из способностей, но определяет его как, прежде всего, углубление (фиксацию) или рассеянность внимания. Только гений способен выйти из величайшей рассеянности и вернуться к естественному назначению = разуму = Я (Selbst), в то время как заурядный человек при этом впадает в безумие — на стадии страстей еще свободно, то есть по собственной вине, однако после того, как отклонение от собственного «Я» становится привычным, уже как больной (Untersuchungen uberdie Krankheiten derSeele. Bd. I. S. 23 ff. и 274). Его усилия удержать психологию посредством наблюдения «позитивных» явлений от спиритуализма и материализма (Bd. III. S. IV) были не слишком вознаграждены состоянием германского общества, предрасположенного к спекуляциям. Позднее его подход был дополнен И.Ф. Гербартом и Ф.Э. Бенеке в естественнонаучном и физиологическом аспекте, в то время как только во второй половине века появилась определенная свобода для «чистого» психологического наблюдения, примерно начиная с Ф.В. Ха- гена (Studien aufdem Gebiete der arztlichen Seelenkunde. 1870). 218. Leibbrand. Romantische Medizin. S. 103 ff. 219. Там же. S. 163. 220. Корефф был врачом, учеником Стеффенса и одним из «Серапионовых братьев» Э.Т.А. Гофмана. Он лечил с помощью магнетизма, например, А. В. Шлегеля, К. фон Гумбольдта, а в Париже — «даму с камелиями».
IV. ГЕРМАНИЯ 497 221. Haisch. "Irrenpflege". S. 3841. 222. Кажется, и сегодня можно доказать, что больные психозами, протекающими в форме фаз, скорее склонны к проявлению симптомов ипохондриии, в меру своей интеллектуальной замкнутости (зависящей от уровня образования и профессии) (Dorner und Winzenried. Wahninhalte phasischer Psychosen. S. 40 ff.). 223. Schelling. Philosophische Einleitung in die Philosophie der Mythologie oder Darstellung der rein rationalen Philosophie. Werke. Bd. V. S. 715 и 732. 224. Дальнейшее влияние Шеллинга на немецкую психиатрию едва ли изучено. Все же не в последнюю очередь именно благодаря Шеллингу было принято стандартное — более иррациональное, более враждебное к духу — немецкое определение безумия как «духовной болезни», так как в его понимании душа, «божественное в человеке», не может быть больной, — вопреки традиционным воззрениям Гегеля, который утверждал обратное: «Дух свободен и поэтому сам по себе не подвержен этой болезни» (Encyclopadie der philosophischen Wissenschqften. S. 354). Экзистенциально-аналитическая психиатрия отказалась от того, чтобы анализировать перешедшее к ней от Хайдеггера наследие Шеллинга. Одна особенно важная и едва ли кем-то (за исключением Лайббранда и Уэттли. С. 518) замеченная связь существует между немецкой натурфилософией и поздним французским романтизмом, коль скоро последний развился в теорию дегенерации. Ее создатель, Б.О. Морель A857), обосновывает свою идею прогрессирующего вырождения, которое вместе со сменой поколений внутри семьи превращается в слабоумие, не иначе чем Шеллинг с его идеей отпадения первого человека от Бога. Его теория в рамках французской традиции, конечно, с самого начала была и социальной. Еще до Гейне французов высмеивал Гапль, пытавшийся доказать, что, несмотря на просвещенность, они попались на удочку немецкого романтизма (Leibbrand und Wettley. S. 669). Антропология Майнерса так же, как и статья Каруса по случаю 100-летия со дня рождения Гете ("Uber ungleiche Befahi- gung der verschiedenen Menschheitsstamme fur hohere geistige Entwicklung" — «О неравных способностях разных человеческих племен к высшему духовному развитию». — Прим. ред.), опередила идеи Гобино. Возвращение этих разработанных во Франции «дегенеративно-теоретических» и этнологических представлений в Германию в 70-е — 90-е годы XIX столетия, имевшее 32 А-1014
498 ПРИМЕЧАНИЯ значение для формирования особого немецкого империализма, перенесенного «в глубину собственной души» (Arendt. Elemente und Urspiiinge totaler Herrschaft. S. 343), равным образом недостаточно изучено. Все же, с другой стороны, следует поблагодарить этих натурфилософов за то, что вопреки своему все более позитивистскому XIX веку они с изрядным упорством настаивали на том, что психиатрия является не только медицинской, но всегда и философской проблемой и поэтому — как любая наука о человеке — нуждается в философско-антропологическом обосновании, что нам известно со времен Канта. Недостаток подобной возможности рефлексии по поводу своих действий благоприятствовал проведению психиатрических акций уничтожения в XX веке. Тем не менее мы все еще стоим перед задачей выполнения философской и научной посреднической работы, ориентированной на потребности и права психически больных и оберегающей нас от наихудших опасностей нашей психиатрической деятельности. Разнообразными предварительными изысканиями на эту тему мы обязаны, с одной стороны, экзистенциально-аналитической психиатрии, которую нам еще предстоит унаследовать, а с другой — эпохальному труду Сартра «Идиот в семье: Гюстав Флобер», а также «Принципу диалога» Мартина Бубера. 225. Хайндорф был, пожалуй, первым еврейским психиатром в Германии. Первым еврейским неврологом был — по свидетельству профессора X. Шпаца — врач Б. Штиллинг A810- 1879) из Касселя. Научно-социологическое значение еврейских врачей для невропатологии в Германии — столь же плодотворная, сколь и неисчерпанная тема. Всего лишь несколько замечаний. В первой половине XIX века еврейские врачи вряд ли могли занимать какие-либо заметные должности в сфере лечения безумных. Наряду с Хайндорфом можно упомянуть К.Ф. Шта- ля, младшего брата консервативного прусского правоведа И.Ф. Шталя. Он был директором больницы сначала в Байрейте, а позднее в окружном франконском сумасшедшем доме Картха- уз-Прюлль. Только с начала 70-х годов немецким евреям была предоставлена, по крайней мере, формальная возможность общественного и профессионального роста. Чуть позже начинается антисемитизм империалистической эры. К этому времени психиатрия в Германии далеко продвинулась в профессиональном плане и интегрировалась в общество. В это же время неврология, специализирующаяся на промежуточных проблемах между
IV. ГЕРМАНИЯ 499 наукой о внутренних болезнях и психиатрией, занимает положение аутсайдера, особенно по сравнению с утверждавшейся психиатрией, и начинает борьбу за свое признание в качестве самостоятельной академической науки. Все эти обстоятельства приводят к тому, что еврейские врачи — все еще социальные аутсайдеры — в неврологии могли достичь больших успехов, чем в психиатрии (которая в то время становилась все более национально-либерально-прогосударственной наукой). Поэтому они, действительно, внесли очень значительный вклад в неврологию на начальном этапе ее развития. По тем же причинам еврейские врачи-неврологи в своей практической деятельности были вынуждены больше заниматься частной практикой — из-за существовавших общественных препятствий для продвижения еврейских врачей в университетах. Неврологическое лечение во время приема пациента, которое не могло быть удовлетворительным с точки зрения неврологии, было поэтому направлено прежде всего на истерию и другие невротические расстройства. Эти социологические предпосылки явились важной составной частью того положения вещей, которое привело к возникновению психоанализа. Они объясняют то обстоятельство, что психоанализ был основан и разработан главным образом еврейскими врачами, которые были, в первую очередь, неврологами. 3. Фрейд в этом отношении — лишь один из многочисленных примеров. В более поздние эпохи было весьма подходящим занятием доказывать наличие «еврейского материализма» в ориентации еврейских невропатологов на неврологию и теорию влечений. Наконец, в этих взаимосвязях кроется одна из важнейших причин того, что психоаналитическая психиатрия в Германии была, вероятно, несвоевременно отвергнута другими психиатрами. 226. Haindorf. Versuch einer Pathologie und Therapie der Geistes- und Gemutskrankheiten. S. 7. Слово «сумасшествие» (Wahnsinn) содержит как значение arm (убогий), так и schief (кривой, искаженный, неправильный; wahnschqffen — уродливый, обезображенный). То, что искажено (schief), труднее понять рационально — а значит, оно и более опасно, — чем то, что явно ему «противоположно» (F. Kluge. Etymologisches Worterbuch. Berlin, 1967. S. 832). 227. Там же. S. 10. 228. Там же. S. 405. 229. Heinroth. Lehrbuch der Storungen des Seelenlebens vom rationalen Standpunkt entworfen. Teil 1. S. 21-25.
500 ПРИМЕЧАНИЯ 230. Там же. S. 51-57; Teil 2. S. 3 ft 231. Haindorf. Versuch. S. 82 f. 232. Heinroth. Lehrbuch. Teil 1. S. 67 t; ср.: Hegels. Grundlinien der Philosophie des Rechts. § 241-246. Принятие в конце века такой формы болезни, как Dementia praecox (позднее шизофрения), связано с пессимистическим чувством опасности, которое испытывали граждане: абстрактно-теоретически эту форму можно было «предвидеть» и раньше. 233. Heinroth. Там же. S. 117. 234. Там же. S. 147. 235. Там же. S. 200. 236. Heinroth. "Abhandlung tiber die Seelengesundheit". In: Burrows. Untersuchungen iibergewisse die Geisteszerriitung betreffende Irrtummer. Ubers: Heinroth. S. 203. 237. Возникновение зла по Шеллингу, негативного в самом Абсолютном, больше не принимается всерьез ради их интеграции в разумный нравственный порядок. 238. Heinroth. Lehrbuch. Teil 1. S. 383 ft 239. Он же. "Abhandlung". S. 197. 240. Там же. S. 203 t 241. Там же. S. 251-260. 242. Он же. Lehrbuch. Teil 2. S. 377-383. Многочисленные пересечения между Гейнротом и Гегелем (ср.: Encyclopadie. S. 353 ft) легко доказать, в то время как расхождения, и в первую очередь с теологической классификацией Гейнрота, надо еще поискать. 243. Цит. по: Leibbrand. Romantische Medizin. S. 48. 244. Цит. по: Leibbrand und Wettley. S. 437. 245. Hauser. S. 239. 246. Бельгия дает еще один пример взаимосвязи между буржуазной политической и экономической революцией и тем, что безумные были, наконец, замечены. Здесь после августовской революции 1830 года конституцией была установлена ограниченная монархия, а также создана модель государственного и муниципального законодательства, на которую ориентировались все европейские либералы, боровшиеся за конституцию. Та же революция дала толчок реформе в отношении безумных, которую в последующие годы Ж. Гислен осуществил как в практике лечения, исследований и преподавания, так и в теории. 247. Здесь и далее ср.: Mottek. Wirtschaftsgeschichte. S. 119-134.
IV. ГЕРМАНИЯ 501 248. Данные приводятся по: Laehr. Gedenktage или 9-е изд. этой книги от 1937 г., дополненное автором. 249. "Acta betr. den Reisebericht des Prof. Dr. Mandt und des prakt. Arztes Dr. Rust in specie iiber die Irrenanstalten in Frankreich, England". Greifswald-Berlin, 20. Mai 1833; из бывшего Берлинского секретного госархива, цит. по: Leibbrand und Wettley. S. 661. 250. Mottek. S. 128. Лютге (Liitge. S. 355) указывает на то, что в Германии вопреки либеральной свободе торговли утверждалась идея «национальной политэкономии», и таким образом пытается подтвердить свой тезис, согласно которому в течение всего XIX века в Германии не исчезали мысли о меркантилистском национально-политическом управлении экономикой, а с конца XIX века эти намерения усилились вновь. 251. Hegel. Grundlinien der Philosophie des Rechts. S. 201. 252. Впрочем, насколько традиционно обосновывалось отклонение претензий на помощь со стороны бедноты, показывает мотивировка, приведенная выборными представителями одной из провинций в 1835 году: «По мнению собрания, беднота вообще не может быть субъектом права. <...> Узаконенная бедность искоренит стыд и религиозность бедняка, так как узы благотворительности, связующие религию и бедняков, будут разорваны» (цит. по: Koselleck. "Staat und Gesellschaft in PreuBen 1815-1848». In: Wehler (Hrsg.). Moderne deutsche Sozialgeschichte. S. 480.) — Подобные мотивы часто привлекаются там, где обязательные законодательные положения обходят психически больных. 253. Weihold. Von der Uberbevolkerung. S. 45 f. 254. Mottek. S. 39. 255. Koselleck. In: Wehler (Hrsg.). S. 77 f. Железные дороги и социальные результаты их строительства не остались без последствий и для развития медицины и психиатрии. Сначала многие врачи отнеслись к этому новшеству скептически. Некоторые монархи считали наиболее быстрое передвижение своей привилегией, угрозу которой они видели в железных дорогах и отказывались от них как демократически-уравнительного и вредного явления. По аналогии с ними медицинские комиссии доказывали, что не только поездка по железной дороге, но и простое наблюдение за движением поездов вредны для здоровья (Liitge. S. 364). Немецким психиатрам это дало возможность сделать то, что их английским коллегам было доступно уже в XVIII веке: систематически осмыслить социоэкономический патогенез пси-
502 ПРИМЕЧАНИЯ хических расстройств вследствие спекуляций и других проявлений экономического эгоизма. И наконец, начиная с 60-70-х годов привокзальные районы играли свою роль, превращая общественность в анонимную массу. Нет ничего случайного в том, что в это же время в поле зрения психиатрии впервые попали гомосексуализм, трансвестизм, эксгибиционизм и другие (сексуальные) расстройства, ставшие предметом систематического изучения, несмотря на то что они существовали и много раньше. Уже в первых научных сообщениях о подобных индивидах они то и дело описываются в среде железных дорог, вокзалов и их окружения, часто имеют коммерческие специальности — обстоятельства, не утратившие актуальности и до сегодняшнего дня. Это убедительный пример того, какое значение имеют социальные условия, развитие которых оказывает решающее влияние на формирование предмета науки, а вместе с тем и ее самой. В то же время это и пример того, как техническая рационализация в процессе развития гражданского общества вскрывает все новые проблемы. К тому же именно с этого времени гомосексуальность и т. д. в значительно большей степени, чем до сих пор, была «превращена» в уголовно-правовую проблему. 256. Haisch. "Irrenpflege". S. 3160. 257. Panse. S. 28. Немного позднее либерально настроенные психиатры, например Гризингер, будут критиковать эти все еще недавние достижения, называя их «казармами». 258. Laehr. Gedenktage. S. 33. 259. В отличие от Англии и Франции, индустриализация до 1848 года все еще отчасти осуществляется вопреки воле государства, так что нищета бедняков скорее связана с недостаточной мощностью экономики, чем с эксплуатацией, характерной для раннего этапа либеральной системы. Во всяком случае, политическая общественность, если понимать под этим парламентскую жизнь, существует в юго-западных немецких государствах. Заниматься «социальным вопросом» со всей серьезностью граждане начали только с 40-х годов, будь то попытки принятия прагматических решений, предложения христианских реформ, социальные утопии, революционные движения или первые подступы к общественным наукам. Естественные науки, которым все еще учатся у Запада, занимают оборонительную позицию по отношению к санкционированной государством натурфилософии. И для возникновения современного романа, литературной формы
IV. ГЕРМАНИЯ 503 складывающегося буржуазного общества, все еще нет условий в Германии: нет ничего сравнимого с социально- и естественнонаучными, а между тем усвоившими психиатрические проблемы романами Бальзака и Стендаля. 260. Laehr. Gedenktage. S. 85. 261. Естественно, признание государства Бисмарка, которому после 1870 года были подчинены почти все психиатры, привело к объединению обеих партий. Это было время, когда немецкая психиатрия — в этом единодушна вся историография психиатрии — «наверстала упущенное» и стала «ведущей» в Европе. Единство, которое и на этот раз политически осуществлялось «сверху» и теоретической базой которого даже теперь не стала переработка требований Просвещения, дало толчок не только наиболее полному синтезу психиатрии, определению понятия шизофрении (Е. Крепелин и Е. Блойлер), но и некоторым особым «мировоззренческим» и идеологически опасным абстрактным связям — таким, как идеалистический монизм, идеалистические расовые представления и обоснование проблемы эвтаназии, социобиологические теории или мифологизация «эндогенного» вопреки «экзогенному». 262. Kirchhoff. Grundrift. S. 154 f.; Leibbrand und Wettley. S. 501. 263. Ideler. Lehrbuch der gerichtlichen Psychologie. S. 8. 264. Он же. Grundrifi der Seelenheilkunde. Bd. II. S. 495 f. 265. Там же. Bd. I. S. 130. Иделер принадлежит к числу тех психиатров, которые предвосхитили психоаналитические понятия. 266. Там же. S. 123-127. 267. Там же. S. 141-144. 268. Там же. S. 238. 269. Там же. S. 281-290. 270. Там же. S. 522. 271. Ideler. Grundrifi. Bd. II. S. 61, 138. Эта позиция, в которой синтез противоречий между душой и телом, между материализмом и идеализмом всегда получает идеалистическое выражение, находит свое продолжение в современном примиряющем понятии психосоматики в медицине, которое, как правило, лишь скрывает то, что под ним, собственно говоря, подразумевается психогения. Напротив, сегодня, как и прежде, предметом дискуссии должно бы стать то, каким образом «серьезность, страдание негативного», жестокость и объективация отчуждения — как
504 ПРИМЕЧАНИЯ в обществе, так и в природе — в сфере теории не могут быть за короткий срок гармонизированы и приведены к общему смыслу, а должны быть выношены в их непримиримости. 272. Там же. S. 227. 273. Там же. S. 59. 273а. Ideler. Ср.: In: Riesman. Die einsame Masse. 274. Там же. S. 249-251. 275. Там же. S. 284. 276. Надо еще раз напомнить о связи между глубоко осознанным понятием самоопределения и характерными для XVIII века теориями нервной системы — напряжением и настройкой нервных струн. 277. Там же. S. 5 f. 278. Там же. S. 328-334, а также: Ideler. Der Wahnsinn in seiner psychologischen und sozialen Bedeutung. S. 155. 279. Он же. Grundnfi. Bd. II. S. 335 f. 280. Там же. S. 402 f. 281. Там же. S. 355. 282. Из учения Иделера о болезнях можно выделить два аспекта. Меланхолия — это хотя и подавленность душевных побуждений, но никак не отрицание, не недостаток деятельности, а скорее отрицательная деятельность, высшее напряжение, «столбняк духа». Это парадоксальное наблюдение, но правильно описывающее именно депрессивную заторможенность, позднее станет основой определения кататонической формы шизофрении, хотя Иделер и считает, разумеется, что меланхолия также представляет собой работу самой души, которую надо связывать с биографией (Там же. Bd. II. S. 601 f.). Этому соответствует и то, что Иделер принимает такие понятия, как manie sans delire и мономания убийства, но отнюдь не гипотезу о чисто физическом, автоматическом влечении к убийству. Ведь в какой-то момент жизни в «игре мыслей», несомненно, возникает «тайное противоречие», которое позднее выливается в безумие или убийство. Идеалистическое требование предполагает, что в каждом случае можно познать и интерпретировать не только внешнюю биографию индивида, но и погрешности его образа жизни, «тайную историю его сердца» (Там же. Bd. П. S. 596 f.). 283. Ideler. Lehrbuch der gerichtlichen Psychologic S. 12 f., 17 f., 236-239. 284. Там же. S. 4.
IV. ГЕРМАНИЯ 505 285. Там же. S. 9. 286. Там же. S. 9 f. 287. В сравнении с высшим правовым принципом нравственной свободы, воплощенным в государстве, можно пренебречь как материально-экономическими, так и материально-соматическими предпосылками: людей, пострадавших от дурного воспитания или окружения, «государство может <...> подвергнуть легитимному наказанию, только исходя из принципа самосохранения, из настоятельной необходимости самообороны против нарушителей его закона»; поскольку ему позволено во время войны, при нападении внешнего противника, жертвовать преданными гражданами, то тем больше его право на то, чтобы беспощадно преследовать тех, кто испорчен самим обществом, «своих внутренних врагов, которые своими преступлениями стремятся низвергнуть необходимый правопорядок» (Там же. S. 28 f.). Бедные и безумные стоят здесь друг подле друга как неразумные, так как под разумом понимается объективная способность различать приемлемое с точки зрения нравственности. Это обоснование насилия внутри общества (от смертного приговора до убийства душевнобольных), исходящее из того, что война с внешними врагами принимается за норму, в более широких кругах будет признано справедливым в конце века, начиная с 90-х годов. 288. В 1832 году И.Б. Фридрейх был отстранен от должности профессора кафедры медицины в Вюрцбурге за то, что он якобы заражал студентов крамольными настроениями. В дальнейшем он работал судебным врачом в Вайсенберге и только в этой должности, то есть, занимаясь судебными вопросами, стал теоретиком психиатрии — придерживаясь при этом «соматической» точки зрения. К.Ф. Флемминг ушел в отставку с поста директора больницы (Заксенберг) в 1852 году, когда в период реакции, наступившей после революции 1848 года, власти вопреки его желанию перенесли в больницу служебную квартиру одного священника. Г. Блумрёдер, сначала теолог и писатель-романист, под влиянием дружбы с Галлем и своей работы в качестве врача бедняков и судебного врача в Фихтельгебирге начал писать на психиатрические темы. В 1848 году во Франкфурте он стал депутатом округа от левых, вместе с остатками парламентского собрания перехал в Штуттгарт, был там арестован, в тюрьме заболел туберкулезом, поэтому в 1850 году его освободили, а в 1853 году он умер от этой болезни.
506 ПРИМЕЧАНИЯ 289. Ср.: Н. Schipperges. "Leitlinien und Grenzen der Psycho- somatik bei F. Nasse". In: Confin. Psychiat. 2:19-37, 1959. Тем не менее основатель немецкой парадигмы физиологии, Иоганнес Мюллер, вышел из «школы Нассе», как ее называли. Подробная оценка деятельности Нассе принадлежит Кайзеру и Тренкману: Wiss. Z Univ. Halle. 29:65-89, 1980. 290. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно этот практик, хотя и с точки зрения консервативно понимаемой интеграции, особенно явственно воспринял реальность «проблемы безумных» как проблемы «бедных безумных». Он утвердил в своем уставе, что «бедные безумные» имеют право на бесплатное лечение в течение полугода, если их прошение о приеме в больницу поступило в первые шесть месяцев с начала болезни. Кроме того, он открыл поликлинику, где «бедных безумных» обследовали бесплатно. В то же время внутри своего «общества в Илленау» Роллер воплотил в себе тип всемогущего «патриарха больницы», который отверг принцип нестеснения и тут же подвергся критике со стороны либералов за то, что его больница (с собственным учителем музыки, священником, гимнастикой, докладами и танцевальными вечерами) слишком сильно ориентирована на длительную изоляцию безумных от общества и слишком мало на их как можно более быстрое включение в производственный процесс. 291. Следует напомнить, что в дискуссиях между идеалистами и материалистами, часто имевших политическую подоплеку, доказательством существования сверхестественных сил должна была служить не только «пророчица» Кернера, но и Каспар Ха- узер. В 1828 году городскими властями Нюрнберга этот не весть откуда взявшийся 14-летний мальчик был отдан на воспитание учителю гимназии Даумеру, одержимому терапевтическими и педагогическими идеями. Он подвергая Хаузера, страдавшего, очевидно, височной эпилепсией с нерезко выраженным слабоумием, экспериментам и предъявлял к нему повышенные педагогические требования с единственной целью — вопреки «обычному материалистическому рассудку» продемонстрировать реальность высшего, экстраординарного и «позитивной веры» (G. Hesse. "Die Krankheit Kaspar Hausers". In: Munch. Med. Wschr. 109:156- 163, 1967). 292. Для Г. фон Гагерна эта речь была воодушевляющим знаком того, что «движение к домартовским событиям» снова
IV. ГЕРМАНИЯ 507 набрало силу (Wentzke und Klotzer. Deutscher Liberalismus im Vormarz. S. 288). 293. Roller. Die Irrenanstalten nach alien ihren Beziehungen. 1831. 294. В 1817 году Фриз лишился кафедры в Йене из-за студенческих интриг. В соответствии со своим политическим либерализмом после этого он стал представителем антисемитского «Хеп! Хеп! движения»* в Гейдельберге, в то время как правительство Бадена старалось защитить своих еврейских подданных и поэтому статья Фриза «Об опасности, угрожающей благополучию и характеру немцев вследствие еврейского влияния» (Гейдельберг, 1816) была конфискована (Rtipur. S. 262 f.). Эти события помогают понять, почему именно в Бадене вовсе не либерал, а консерватор и медицинский чиновник Роллер стремился улучшить положение и бедных, и безумных в сотрудничестве с правительством. Позднее Роллер стал восторженным почитателем Бисмарка. 295. Temkin. Materialism in French and German Physiology. S. 322 f. 296. По поводу биографии Якоби ср.: Hering. In: Deutsche Irrenarzte. Bd. I. S. 83-93. Следует еще раз обратить внимание на то, что вышеуказанный список авторитетных «соматиков» свидетельствует о том, что по своему географическому распределению почти все они работали в тех регионах, которые во время революции находились под французским влиянием. 297. В качестве эпиграфа Якоби предпослал этому переводу адресованные Фихте слова своего отца, характеризующие и сына: «Поистине, над самим собой человека возвышает только его сердце, которое является единственным вместилищем идей». 298. Jacobi. Sammlungfur die Heilkunde der Gemiitskrankheiten. Bd. I. S. VIII f. и 35 f. 299. О Марксе в этой связи ср.: Lieber. S. 64 f., а также: Habermas. Theorie und Praxis. S. 238 f. * Имеется в виду погромное движение, возникшее в Германии на фоне острого экономического кризиса после наполеоновских войн и с самого начала принявшее антиеврейскую направленность. Происхождение самого возгласа «Хеп! Хеп!» точно не установлено: одни связывают его с боевым кличем крестоносцев (от начальных букв латинской фразы "Hierosalima est perdita" — «Иерусалим утерян»), другие — с тем, как понукают домашних животных крестьяне Франконии. — Прим. ред.
508 ПРИМЕЧАНИЯ 300. Ср.: Leibbrand und Wettley. S. 496 f. 301. Jacobi. Die Hauptformen der Seelenstorungen. Bd. I: Die Tobsucht S. 527. 302. Jacobi. Sammlungen. Bd. I. S. 114 f. 303. Он же: Sammlungen. Bd. II: Uber die psychischen Erscheinungen und ihre Beziehung zum Organismus im gesunden und kranken Zustande. 1825. S. 156 ff. 304. Там же. S. 185-190. 305. Там же. S. 377 ff. 306. Wyrsch. Zur Geschichte und Deutung der endogenen Psychosen. S. 17. 307. К истории основания журнала "Allgemeine Zeitschrift" ср.: Bodamer. "Zur Entstehung der Psychiatrie als Wissenschaft im 19. Jahrhundert". S. 511 ff. 308. Marx. Kritik des Hegelschen Staatsrechts. S. 210; Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie. Введение. S. 384. 309. Damerow. Uber die relative Verbindung der Irren-Heil- und Pflegeanstalten. 1840. 310. Panse. S. 30. Герхард Целлер, правнук соматика и реформатора психиатрии Альберта Целлера, уже в настоящее время актуализировал соотношение между лечебным и попечительским заведением, между больными в острой и хронической стадии болезни, между излечимыми и неизлечимыми. Он пришел к выводу, что мы сможем преодолеть эту дилемму только в том случае, если нам удастся создать независимые друг от друга, равнозначные концепции не только в отношении больных в острой стадии болезни, но и для хронических больных, так называемых неизлечимых (G. Zeller. "Von der Heilanstalt zur Heil- und Pflegeanstalt"). 311. Damerow. Die Elemente der nachsten Zukunft der Medizin. Цит. по: Leibbrand. Romantische Medizin. S. 174. 312. Знаменательно, что литературное объединение инициировало реальное объединение психиатров в Германии. Для Да- мерова его журнал был первой необходимой духовной предпосылкой, «духовной связкой» всех последующих шагов (Damerow. Там же. Einleitung zur: Bd. I. S. XXVI). 313. Там же. S. III-IV. 314. Там же. S. V. 315. Там же. S. XXIX. Виртуозность Дамерова в вопросах гегелевской диалектики и его посредническая роль были мало жизнеспособны потому, что всякий раз благодаря этому он слиш-
IV. ГЕРМАНИЯ 509 ком быстро приходил к «третьему» синтезу, вместо того чтобы выдержать и вынести реально существующие противоречия во всей их напряженности. Поэтому только у способной на это антропологии есть шанс стать практическим и теоретическим фундаментом психиатрии, и только это имеет смысл для последней. 316. Там же. S. XXX. 317. Там же. S. V. 318. Там же. S. XXIV. 319. Ackerknecht. Rudolf Virchow. S. 11; Jacob. Medizinische Antropologie. 1967; по сравнению с Акеркнехтом, он вновь больше старается показать созвучие Вирхова с идеалистическими традициями немецкой медицины. 320. Ackerknecht. Там же. S. 36. От этого пафоса социально- критического обоснования медицины в ходе прогрессирующего разделения труда формально ничего не осталось, кроме нескольких «связующих» дисциплин, таких как социальная медицина и социальная гигиена, в то время как собственно медицинские специальности благодаря позитивизму полностью от этого «освободились». В то же время возможное содержание критико-социологической саморефлексии медицины было рассеяно по невзрачной и неопределенной периферии ее академической преподавательской сферы, то есть нашло себе место в медицине труда, социальной, государственной, страховой, судебной медицине, гигиене, истории медицины и в некой дисциплине под названием «медицинская философия». К тому же большинство этих дисциплин было поставлено на службу повышения производительности и безопасности производственного процесса. Вирхов же, напротив, никогда не забывал об освобождении пролетариата, которое он тоже считал целью революции 1848 года: «Так христианство освободило рабов, реформация — бюргеров, революция — крестьян, и мы точно так же посвящаем себя тому, чтобы включить рабочих, неимущих в большое культурное движение. Это долгая борьба человека против бесчеловечного, природы против неприродного, права против привилегий» (Там же. S. 139). 321. Leubuscher. Введение к: Calmeil. Der Wahnsinn. S. 1-21. 322. Damerow. Рецензия Штюрмера: Sturmer. Zur Vermittlung der Extreme im Staatsleben dutch die Heilkunde. Leipzig, 1845. In: Allgem. Zschr. Psychiat Bd. II. 1845. S. 159 f. Поражение Дамерова тем более трагично, что он был практически единственным, кто в XIX веке мог внести в психиатрию диалектическую мысль.
510 ПРИМЕЧАНИЯ Это стало делом Гризингера — правда, больше в научном, чем в философском плане, но уже не в единстве того и другого. 323. Rupur. "Die Judenemanzipation in Baden". S. 296. 324. Оно прозвучало из уст либерального историка Л. Хой- сера во время парламентской дискуссии об окончательном осуществлении эмансипации евреев в Бадене (Riipur. S. 297). 325. Лаэр сообщает об этом в связи с 50-летием существования журнала (Allgem. Zschr. Psychiat 50:21, 1894) и добавляет: «Тем временем Германия ценой собственной крови добилась единства и в политической сфере, того единства, за которое в научной сфере в свое время выступал журнал, используя литературные методы, и которого и он достиг в ограниченном круге деятельности» (Там же). 326. Kieser. "Von den Leidenschaften". In: Allgem. Zschr. Psychiat 7:251,1850. Остается спросить, были ли идеи Кизера относительно расширения — в духе «концентрационных лагерей» — политических функций сумасшедших домов, боровшихся с неразумием, обращены назад, в XVIII век, или в будущее — в век ХХ-й. 327. См. также: Ackerknecht. Beitrage zur Geschichte der Medizinalreform von 1848; Diepgen. Die Revolution von 1848-1849 und der deutsche Arztestand. 328. Из событий 1848 года медицина могла бы выйти и социальной наукой, если бы поражение революции не привело к почти полному отступлению медиков в позитивистскую «башню из слоновой кости», где ситуация нейтрализовалась естественными науками. С современной точки зрения мы можем рассуждать следующим удивительным образом: в 1848 году революционно настроенные студенты требовали замены философских и исторических дисциплин точными и естественными науками и, действительно, настояли на введении Physikum — экзамена по медицинским дисциплинам. В 67-68 годах XX столетия революционные студенты, участники студенческого движения, требовали восстановления курса философских и исторических наук на медицинских факультетах. На этот раз они тоже добились успеха, хотя и частичного: во вновь утвержденную программу включены новые дисциплины — медицинская психология и социология, а также психотерапия (психосоматика). Эти предметы и в самом деле занимаются теми проблемами, которые раньше относились к кругу философских, впрочем, за этот промежуток времени они прио-
IV. ГЕРМАНИЯ 511 брели до того научную, в позитивистском смысле, форму, что студенческие требования, по существу, по-прежнему не выполнены. Сегодня у студентов-медиков все еще нет шансов заняться изучением философского, антропологического и в целом рефлексивного и исторического мышления и образа действий. 329. Leibbrand und Wettley. S. 507. 330. Из некролога в: Allgem. Zschr. Psychiat 6:445-456, 1849. Другая форма пессимизма, трансформация политической энергии в научную, важная для понимания развития науки в Германии, возможно, наиболее аутентичное выражение нашла в дневнике бактериолога Ф. Кона за 25.9.1849: «Германия умирает, Франция умирает, Италия умирает, Венгрия умирает — свобода, единство, равенство умирают, вера, любовь, надежда умирают, — а холера и военно-полевые суды — бессмертны. Из враждебного мира, окружающего меня здесь, я ухожу в себя, в свои книги и занятия, встречаясь с немногими, многое постигая, вдохновляясь теперь одной лишь природой» (Цит. по: Leikind. Bull. Hist. Med. 7:51, 1939). 331. Впрочем, К.Л. Кальбаум, будущий основатель клинической психиатрии в Германии, опирался на Шпильмана так же, как и на Г. Ноймана. 332. Даже если удалось собрать недостаточно данных для сравнительного анализа, все равно создается впечатление, что в Англии и Франции куда меньшее количество психиатров происходило из семей чиновников, зато тем большее — из кругов торгово-промышленной буржуазии и из низших социальных классов. 333. Биографические сведения о Гризингере содержатся в том числе в: Leibbrand und Wettley. S. 509 f.; R. Thiele. In: Kolle (Hrsg.). Grofie Neivenarzte; Kirchhoff (Hrsg.). Deutsche Irrenarzte. Bd. II. S. 1-14; K. Bonhoeffer. "Die Geschichte der Psychiatrie in der Charite im 19. Jahrhundert". In: Zschr. Neur. u. Psychol. 168:37, 1940. 334. Preyer. R. v. Mayer... Briefe an W. Griesinger. 1889. 335. Griesinger. "Uber einen wenig bekannten psychopathischen Zustand". Gesammelte Abhandlungen. Bd. I. S. 180-191. 336. Ср.: некролог в: Arch. Psychiat. Nervenkr. 1:760 f., 1869-1870. 337. Например, историк медицины Дипген видит в XIX веке вслед за периодом романтизма одну только «материалистическую псевдофилософию» (Diepgen. S. 57). Напротив, в том, что касается его времени, он признает, что за каждым сидящим за
512 ПРИМЕЧАНИЯ микроскопом скрывается целое мировоззрение, способное охватить все детали: «Только с помощью этого универсализма может состояться хороший врач. Это то цельное видение медицины, которого требует от него немецкий национал-социализм» (S. 60). 338. Gruhle. "Geschichtliches". S. 16 f. 339. Binswanger. "Freud und die Verfassung der klinischen Psychiatrie". S. 180 ff. 340. Bodamer. "Zur Entstehung". S. 527; Он же. "Zur Phanomenologie". S. 308. 341. Wyrsch. Zur Geschichte und Deutung. S. 47 f. 342. Ackerknecht. Kurze Geschichte. S. 67. К сожалению, Акерк- нехт не приводит — вполне допустимого — доказательства своих аналогий. Я постараюсь в дальнейшем сделать некоторые шаги в этом направлении. 343. Dietze und Voegele. Griesinger's Contributions to Dynamic Psychiatry. S. 579-582. В последнее время на Гризингера не меньше претендует психиатрия, основанная на идеях Павлова. (Ср.: A. Mette. "W. Griesinger als materialistischer Neuropathologe". In: Forschen und Wirken. Bd. I. Berlin, 1960, а также: К. Fichtel. "W. Griesinger — ein Vorlaufer der materialistischen Reflextheorie". In: Zschr. arztl. Fortbild. 18:1032,1965). Уже универсальность этих связей оправдывает попытку рассмотреть Гризингера как «создателя парадигмы». 344. Schrenk. "Griesingers neuropsychiatrische Thesen und ihre sozialpsychiatrischen Konsequenzen". S. 445, 460. 345. "Theorien und Tatsachen". In: Abhandlungen. Bd. II. S. 3. 346. Там же. S. 5 f. 347. Там же. S. 6 и 8. К этой установке на рефлексию перед лицом атомной физики вновь пришли представители точных наук: Эйнштейн, Планк, Гейзенберг, Бор. 348. "Herr Ringseis und die naturhistorische Schule". In: Abhandlungen. Bd. II. S. 64 f., 67. 349. Там же. S. 65. 350. "Uber den Schmerz und tiber die Hyperamie". In: Abhandlungen. Bd. II. S. 177. 351. "Bemerkungen zur neuesten Entwicklung der allgemeinen Pathologie". In: Abhandlungen. Bd. II. S.106 f. В то же время это и путь от механического к динамическому, историческому, диалектическому материализму или соединение материализма и идеализма, теории и практики.
IV. ГЕРМАНИЯ 513 352. Там же. S. 98 и 101 f. 353. «Элементаризм» — один из излюбленных упреков в адрес Гризингера; см., например: B.G. Bally. "Grundfragen der Psychoanalyse und verwandter Richtungen". In: Gruhle (Hrsg.). Psychiatrie der Gegenwart. Bd. 1/2. Grundlagen und Methoden der klinischen Psychiatrie. Berlin, 1963. Той же самой критике тот же самый период подвергается в антропологии Мюльмана (Muhlmann. Geschichte der Antropologie. S. 92,). 354. Подобную интерпретацию этих связей у Маркса дает Альфред Шмидт (Alfred Schmidt. Der Begriffder Natur in der Lehre von Marx), напр., S. 22. Впрочем, наша интерпретация навеяна «Негативной диалектикой» Адорно. 355. "Uber psychische Reflexactionen" A843). In: Abhandlungen. Bd. I. S. 4. 356. Там же. S. 11-13. 357. Там же. S. 25. 358. Там же. S. 26. 359. Там же. S. 16, 17; Лайббранд и Уэттли (S. 511), вероятно, справедливо предполагают, что в гризингеровской модели количественного повышения интенсивности и ее перехода в качественно новое состояние в определенный момент чувствуется рука Р. Мейера. Психология здесь конструируется скорее посредством физических, чем биологических аналогий, что делает модель более рациональной, полнее раскрывает характер ее структуры и снижает риск некритического и непосредственного смешения с реальностью. В то же время здесь набрасывается сценарий психоаналитического бессознательного, правда, при этом отклоняется квазионтологическая самостоятельность отдельных инстанций, которые скорее остаются в ходу между органическим состоянием, социальным влиянием (привычкой), полусознанием (Halbbewufitsein) и сознанием. 360. "Uber psychische Reflexactionen". S. 30. 361. Habermas. Theorie und Praxis. S. 238. 362. Цит. по: Griesinger. "Uber psychische Reflexactionen". S. 36. Значит, у истоков любого психического расстройства стоят страх и страдание. 363. Там же. S. 37. 364. Там же. S. 42 f. Поэтому отнюдь не парадоксально, что Гризингер критикует «соматиков» с большим пылом, чем «пси- хиков». 33 А-1014
514 ПРИМЕЧАНИЯ 365. "Neue Beitrage zur Physiologie und Pathologie des Gehirns" A844). In: Abhandlungen. Bd. I. S. 53. В противоположность этому, в настоящее время — в 1969 году — можно столкнуться с тем, что социопаты трактуются как «враги общества» и под общим понятием «психопатических бездарей» составляют вторую подгруппу — «паразитов: проститутки, бродяги, хиппи, обломов- цы, бездельники и не желающие работать» и третью подгруппу — «фантазеров: анархисты, мечтатели, авантюристы, аутсайдеры, аферисты» (Н. Dietrich. Psychiatrie in Stichworten. Stuttgart, 1969. S. 53 f.). Едва ли что-то больше склонит автора к тому, чтобы считать необходимым свое исследование. 366. "Neue Beitrage". S. 77 и 78. 367. Там же. S. 78. 368. Die Pathologie und Therapie der psychischen Krankheiten. S. 6, а также: Там же. "Recension" von: M. Jacobi. Die Tobsucht A844). In: Abhandlungen. S. 105. 369. Здесь не могут быть представлены в систематизированном виде доказательства того, что общественные предрассудки по отношению к безумным к определенному времени становятся зависимы от теоретических воззрений и практики тех психиатров, которые проявили себя за одно—два поколения перед тем — то есть они появляются по вине самой психиатрии. 370. Griesinger. Pathologie und Therapie. S. 42-49. 371. Там же. S. 50 f. 372. Там же. S. 115 f. 373. Рецензия о Якоби. S. 90 f., а также доклад к открытию Психиатрической клиники в Берлине A868) в: Abhandlungen. Bd. I. S. 192 ff. 374. Pathologie und Therapie. S. 117. 375. Там же. S. 142-152. 376. Там же. S. 352-375. 377. "Uber einen wenig bekannten psychopathischen Zustand" A868). In: Abhandlungen. Bd. I. S. 180-191. 378. Pathologie und Therapie. S. 151 f. 379. Там же. S. 161. 380. Там же. S. 170. 381. Там же. S. 224. 382. Там же. S. 211, 280 f. To, что мы попытались понять через двуликость каждого человека как жертвы и как виновника в книге "Irren ist menschlich".
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 515 383. Там же. S. 73, 277 и 311. Акеркнехт замечает, что «ущем- ленность» Гризингера уже в современном ему английском переводе его книги передана словом frustration (Kurze Geschichte. S. 62). 384. Pathologie und Therapie. S. 277, 309 f. 385. Там же. S. 470 f. 386. Там же. S. 501-509. 387. "Uber Irrenanstalten und deren Weiterentwicklung in Deutschland". In: Abhandlungen. Bd. I. S. 273. 388. Там же. S. 276. Здесь в тесной связи друг с другом рассматриваются те важные элементы, которые в форме дневной и ночной клиник были реализованы только в 20-х годах XX столетия в Советском Союзе, а позднее в Англии и Канаде. 389. Там же. S. 276 f. 390. Там же. S. 285. 391. Там же. S. 285. Интерес Гризингера к психически больным, отныне определяемый с точки зрения клинической медицины, падает в той мере, в какой болезнь принимает все более хронический характер. Еще больше это касается его последователей вплоть до сегодняшнего дня, пока они считают психиатрию в основном медицинской наукой. 392. Там же. S. 290. 393. Там же. S. 293. 394. Там же. S. 301. 395. Там же. S. 306 и 308. 396. "Die freie Behandlung". In: Abhandlungen. Bd. I. S. 327. 397. Там же. S. 330 f. 398. Ср.: О. Monkemoller. In: Kirchhoff (Hrsg.). Irrenarzte. Bd. II. S. 77. V. ПРИЛОЖЕНИЕ 1. Haeser. Lehrbuch der Geschichte der Medizin. Bd. II. S. 1028. Более ранние рассуждения об истории психиатрии здесь не учитываются, так как они относятся к эпохе, которая сама является предметом исследования. 2. Kirchhoff. Grundrifi einer Geschichte der deutschen Irrenpflege. S. 1-3. 3. Он же. "Geschichte der Psychiatrie". S. 1-10. 4. Kraepelin. "Hundert Jahre Psychiatrie". S. 173-175.
516 ПРИМЕЧАНИЯ 5. Birnbaum. "Geschichte der psychiatrischen Wissenschaft". S. 10-15. 6. Gruhle. "Geschichtliches". S. 1-4, 15-17. 7. Leibbrand. Romantische Medizin. 8. Эта задача едва намечена у Вирша: J. Wyrsch. "Klinik der Schizophrenic". In: Gruhle (Hrsg.). Psychiatrie der Gegenwart. Bd. II. Berlin, 1960. S. 1-26; наряду с этим: Dorner. "Nationalsozialismus und Lebensvernichtung". 9. Bodamer. "Zur Phanomenologie des geschichtlichen Geistes der Psychiatrie". 10. Он же. "Zur Entstehung der Psychiatrie als Wissenschaft im 19. Jahrhundert". S. 511 f., 517-519. 11. Spoerri. "Besitzt die historische Betrachtung tiber das Wesen der Schizophrenic aktuellen Erkenntniswert?" 12. Wyrsch. Zur Geschichte und Deutung der endogenen Psychosen. S. 1-8. 13. Он же. Gesellschaft, Kultur und psychische Storung. S. 92-94, 113 f. 14. Там же. S. 114. 15. Schone. Interpretationen zur dichterischen Gestaltung des Wahnsinns in der deutschen Literatur. S. 23-25 и 199 f. 16. Tellenbach. "Die Rolle der Geisteswissenschaften in der modernen Psychiatrie". 17. Он же. Melancholl S. 3. 18. Leibbrand und Wettley. Der Wahnsinn. S. 1-4. 19. Ackerknecht. Kurze Geschichte der Psychiatrie. S. 1-9. 20. Panse. Das psychiatrische Krankenhauswesen. Эта книга открывается «историей одной психиатрической больницы» — определение, после 1945 года заменившее старое понятие «сумасшедший дом», которое, в свою очередь, получило всеобщее распространение в 1807 году благодаря Жану Полю (F. Kluge. Etymologisches Worterbuch. Berlin, 1967. S. 329). 21. Panse. S. IV и 1-3. 22. Zilboorg. A History of Medical Psychology. S. 525. 23. Ey. Etudes psychiatriques. Bd. I. S. 21 ff. и 55 ff. 24. Leigh. The historical Development of British Psychiatry. Bd. I. 25. Hunter and Macalpine. Three hundred Years of Psychiatry. S. I-VIII. 26. Foucault. Madness and Civilization, a History of Insanity in the Age of Reason.
V. ПРИЛОЖЕНИЕ 517 27. Mora. «The History of Psychiatry, and cultural a bibliographical Survey». Очевидно, что именно в США в последние годы переходят к социально-исторической разработке отдельных проблем, то есть к тому образу действий, результаты которого, собственно говоря, создают лишь предпосылку для постановки научно-социологических вопросов, что попытались сделать и мы. Эти подходы учтены в тексте нашего исследования.
БИБЛИОГРАФИЯ Ackerknecht E. "Beitrage zur Geschichte der Medizinalreform von 1848", In: Sudhoffs Archiv 25:61-183, 1932 - Kurze Geschichte der Psychiatrie, Stuttgart 1957 - Rudolf Virchow, Stuttgart 1957 Adorno, Th. W., Negative Dialektik, Frankfurt 1966 Aikin, J., Thoughts on Hospitals, London 1771 Arendt, H., Elemente und Ursprunge totaler Herrschaft, Frankfurt 1962 - Vita Activa, Stuttgart 1960 Arnold, Th., Beobachtungen Uber die Natur, Arten, Ursachen und Verhiitung des Wahnsinns oder der Tollheit, Leipzig 1784 Artelt, W. u. W. Riiegg (Hrsg.), DerArzt und der Kranke in der Gesellschaft des 19. Jahrhunderts, Stuttgart 1967 Battie, W., A Treatise on Madness, London 1758 Beck, L. W. (Ed.), 18th-century Philosophy, New York 1966 Bell, C, Essays on the Anatomy of Expressions in Painting, London 1806 Bentham, J., Panopticon; or the Inspection-House, Dublin 1791 - "A Table of the Springs of Action", London 1817, in: Three Tracts relative to Spanish and Portugueze Affairs, London 1821
БИБЛИОГРАФИЯ 519 "Bericht des Medizinal-Raths Dr. Langermann, die Veranderun- gen in dem Bayreuther Irrenhaus betreffend", in: Allgem. Zschr. Psychiat 2: 572 ff, 1845 Berthold, F., Die Entwicklung der moral insanity, jur. Diss. Erlangen 1937 Binswanger, L., "Freud und die Verfassung der klinischen Psychiatrie", in: Schweiz. Arch. Neurol. Psychiat 37:180-8, 1936 Birnbaum, K., "Geschichte der psychiatrischen Wissenschaft", in: Hdb. d. Geisteskrankheiten, hrsg. v. O. Bumke, Bd. I, Berlin 1928, S. 10-15 Blackmore, R., A Treatise of the Spleen and Vapours, London 1725 Blasius, D., Der verwaltete Wahnsinn, Frankfurt 1980 Bodamer, J., "Zur Phanomenologie des geschichtlichen Geistes in der Psychiatrie", in: Nervenarzt 19:299-310, 1948 — "Zur Entstehung der Psychiatrie als Wissenschaft im 19. Jahrhundert", in: Fortschr. Neurol Psychiat. 21:511-35, 1953 Boldt, A.y Uber die Stellung und Bedeutung der uRhapsodienn von J. С Reil in der Geschichte der Psychiatrie, Berlin 1936 Bolten, J. C, Gedanken iiber psychologische Kuren, Halle 1751 Brachmann, R., Der Fall Riisau. Bin Beitrag zur Geschichte der forensischen Psychiatrie, med. Diss. Hamburg 1921 Braubach, M., "Der Freiherr vom Stein und die inneren Reformen in PreuBen", in: Hdb. d. dt. Gesch., hrsg. v. B. Gebhardt, Bd. Ill, Stuttgart 1960 Bromberg, W., "Some social Aspects of the History of Psychiatry", in: Bull. Hist. Med. 11, 1942 Broussais, F. J. V., De I'irritation et de lafolie, Paris 1828 Brown, N. O., Zukunft im Zeichen des Eros, Pfullingen 1962 Buber, M., Das dialogische Prinzip, Heidelberg 1979 Burrows, G. M., Untersuchungen iibergewisse die Geisteszerruttun- gen betreffende Irrtumer und ihre Einfliisse auf die psyhischen, moralischen und bwgerlichen Verhaltnisse des Menschen, Leipzig 1822 — Commentaries on the Causes, Forms, Symptoms and Treatment, moral and medical, of Insanity, London 1828 Cabanis, P. J. G., Rapports du physique et moral de Vhomme, 2 Bde., Paris 1802 Cerise, L., Desfonctions et des maladies nerveuses, Paris 1842 Cheyne, G., The English Malady, London 1733, hier nach der 3. Aufl. 1734
520 БИБЛИОГРАФИЯ Colombier, J. et F. Doublet, Instructions sur la maniure de gouverner les insenses et travailler a leur guerison, Paris 1785 Combe, A., Observations on mental Derangement, Edinburgh 1831 Comte, A., Systeme de politique positive, Bd. IV, Paris 1912 — Soziologie, 3 Bde., Jena 1923 — Discours sur I'Esprit positif, hrsg. v. I. Fetscher, Hamburg 1956 Conolly, J., On the Construction and Government of Lunatic Asylums and Hospitals for the Insane, London 1847 — The Treatment for the Insane without Mechanical Restraints, London 1856 Cox, J. M., Practical observations on Insanity, London 1804, 2. Ed. 1806 Crichton, A., An Inquiry into the Nature and Origin of mental Derangement, London 1798 Cullen, W., First Lines in the Practice of Physic, Edinburgh 1777-84 — Nosology: or, a systematic Arrangement of Diseases, by Classes, Orders, Genera, and Species, Edinburgh 1800 Dain, N. and E. T. Carlson, "Social Class and Psychological Medicine in the United States, 1789-1824", in: Bull Hist Med. 18:139 ff., 1945 Damerow, H., Die Elemente der nachsten Zukunft der Medizin, entwickelt aus der Vergangenheit und Gegenwart, Berlin 1829 — Uber die relative Verbindung der Irren- Heil- und Pflegean- stalten, Leipzig 1840 — "Einleitung" zur Allgem. Zschr. Psychiat. I-XLVIII, 1844 Defoe, D., An Essay upon Projects, London 1697 — Augusta triumphans; or, the Way to make London^the most flourishing City in the Universe, London 1728 Diepgen, P., "Die Revolution von 1848/49 und der deutsche Arztestand", in: Medizin und Kultur, Stuttgart 1938, S. 251-60 Dietze, H. J. und G. E. Voegele, W. Griesingers Contribution to Dynamic Psychiatry, Diss. nerv. syst. 26:579-82, 1965 Dorner, K., "Die sexuelle Partnerschaft in der Industriegesells- chaft", in: Soziale Welt, 17:329-45, 1966 — Die Hochschulpsychiatrie, Stuttgart 1967 — "Nationalsozialismus und Lebensvernichtung", in: Vierteljahre- sheftef Zeitgeschichte, H. 2, 1967, S. 121-152 — "Zur Geschichte der endogenen Psychosen", in: J .Bochnik, Die endogenen Psychosen
БИБЛИОГРАФИЯ 521 - und F. J. M. Winzenried, Die Wahninhake physischer Psychosen, Stuttgart 1964 - und U. Plog, Irren ist menschlich. Lehrbuch der Psychiatrie/ Psychotherapie, Rehburg-Loccum 1979 - u.a., Der Krieg gegen die psychisch Kranken, Rehburg-Loccum 1980 Donalies, G., "J. C. Reil, Gedenkrede in Bernburg", in: Nervenarzt 30:372-3, 1959 Eckert, G., Der Merkantilismus, Braunschweig 1949 Ellis, S. С, A Treatise on the Nature; Symptoms, Causes, and Treatment of Insanity, London 1838 Eschenmayer, C. A., Die Philosophie in ihrem Ubergang zur Nichtphilosophie, Erlangen 1803 Esquirol, J. E. D., Die Geisteskrankheiten in Beziehung zur Medizin und Staatsarzneikunde, 2 Bde., Berlin 1838 Ey, H., Etudes Psychiatriques, Bd. I, Paris 1948 Fallowes, Th., The best Method for the Cure ofLunaticks, London 1705 Ferriar, J., Medical Histories and Reflections, London 1795 Fichte, J. G., Werke, ed. Medicus, Darmstadt 1962 Flugel, J. C, Probleme und Ergebnisse der Psychologie, Stuttgart 1948 Foucault, M., Histoire de la Folie, Librairie Plon, Paris 1961; ubersetzt als: Madness and Civilization, New York 1965 Frank, J. P., System einer vollstandigen medicinischen Polizey, Bd. IV, Mannheim 1788 - Supplement-Bande zur medicinischen Polizey, Bd. Ill, Leipzig 1827 Gabel, J., Formen der Entfremdung, Frankfurt 1964 Gadamer, H.-G., Wahrheit und Methode, Tubingen 1965 Gall, F. J., Sur les fonctions du cerveau et sur celles de chacune de ses parties, 6 Bde., Paris 1822-25 - Philosophisch-Medicinische Untersuchungen iiber Natur und Kunst im kranken und gesunden Zustande des Menschen, Bd. I, Wien 1791 Georget, E. J., Defa Folie, Paris 1820 Glaser, H., Das Denken in der Medizin, Berlin 1967 Glassner, W., Reality Therapy, a new Approach to Psychotherapy, New York 1965 Gregory, J., Л comparative View of the State and Faculties of Man with those of the animal World, London 1765
522 БИБЛИОГРАФИЯ — Observations on the Duties and Offices of a Physician, London 1770 Griesinger, W., Die Pathologie und Therapie der psychischen Krankheiten, Stuttgart 1845, 2 Aufl. 1861 — Gesammelte Abhandlungen, 2 Bde., Berlin 1872 Gmhle, H., "Geschichtliches", in: Hdb. d. Geisteskrankheiten, hrsg. v. O. Bumke, Bd. IX, Berlin 1932 Gtise, H. G. u. N. Schmacke, Psychiatrie zwischen biirgerlicher Revolution und Faschismus, Kronberg 1976 Habermas, J., Strukturwandel der Offentlichkeit, Neuwied 1962 — Theorie und Praxis, Neuwied 1963 — "Analytische Wissenschaftstheorie und Dialektik", in: Zeug- nissef Th. W. Adorno zum 60. Geburtstag, Frankfurt 1963, S. 473-501 — "Zur Logik der Sozialwissenschaften", In: Phil. Rundschau, Tubingen 1967 Haeser, H., Lehrbuch der Geschichte der Medizin, Bd. II, Berlin 1881 Hartling, P., Holderlin, Darmstadt 1976 Hagen, F. W., Studien aufdem Gebiet der arztlichen Seelenkunde, Erlangen 1870 Haindorf, A., Versuch einer Pathologie und Therapie der Geistes- und Gemutskrankheiten, Heidelberg 1811 Haisch, E., "Irrenpflege in alter Zeit", in: Ciba-Zschr., No. 95,1959 Hallaran, W. S., An Enquiry into the Causes producing the extraordinary Addition to the Number of Insane, Cork 1810 Hanley, D., Observations on Man, London 1749 Haslam, J., Observations on Insanity, London 1798 Hauser, A., Sozialgeschichte der Kunst und Literatur, Bd. 11, Munchen 1953 Hayner, C. A. F., "Uber einige mechanische Vorrichtungen, welche in Irrenanstalten mit Nutzen gebraucht werden konnen", in: Zschr.f psych. Arzte 1:339 ff., 1818 Hegel, G. W. F., "Encyclopadie der philosophischen Wissen- schaften", in: Samtl Werke, ed. Hoffmeister, Bd. V, Leipzig 1949 — Grundlinien der Philosophie des Rechts, ed. Hoffmeister, Berlin 1956 Heinroth, J. C. A., Lehrbuch der Storungen des Seelenlebens vom rationalen Standpunkt aus entworfen, 2 Teile, Leipzig 1818 — "Abhandlungen uber die Seelengesundheit", in: Burrows, Untersuchungen ..., a. a. O., tibers. v. Heinroth
БИБЛИОГРАФИЯ 523 Hesse, G., "Die Krankheit Kaspar Hausers", in: Munch. Med. Wschr. 109:156-163, 1967 Hill, R. G., A concise History of the entire Abolition of mechanical Restraint and of the non-restraint System, London 1857 — Total Abolition of personal Restraint in the Treatment of the Insane, London 1839 Hobbes, Th., Lehre vom Menschen, Meiner Leipzig 1949 Hoffbauer, J. C, Untersuchungen tiber die Krankheiten der Seele und die verwandten Zustande, 3 Bde., Halle 1802-1807 Hofmann, W., Gesellschaftslehre als Ordnungsmacht, Berlin 1961 — Ideengeschichte der sozialen Bewegung, Berlin 1962 Holland, H., "On the Pellagra", in: Medico-Chirurgical Transactions, London 1817 Hollingshead, A. A. and F. G. Redlich, Social Class and Mental Illness, New York 1958 Horkheimer, M. un Th. W. Adorno, Dialektik der Aufklarung, Amsterdam 1947 Horn, E., Offentliche Rechenschaft u'ber meine zwolfjahrige Dienstfiihrung als 2. Arzt des konigl. Charite-Krankenhauses, Berlin 1818 Howard, J., An Account of the principal Lazarettos in Europe, Warrington 1789 Hundertfunfzigjahre Regierungsbezirk Koln, Berlin 1966 Hunter, R. and J. Macalpine, Three Hundred Years of Psychiatry, a History presented in selected Texts, London 1963 Hutcheson, F., An Essay on the Nature and Conduct of the Passions and Affections with Illustrations on the moral Sense, London 1728 Ideler, K. W., Grundrifi der Seelenheilkunde, 2 Bde., Berlin 1838 — Der Wahnsinn in seiner psychologischen und sozialen Bedeutung, Berlin 1848 — Lehrbuch der gerichtlichen Psychologie, Berlin 1857 Jacob, W., Medizinische Anthropologie im 19. Jahrhundert, Stuttgart 1967 Jacobi, M., Sammlungenfurdie Heilkunde der Gemutskrankheiten, Elberfeld, Bd. I 1822, Bd. II 1825 — Beobachtungen tiber die Pathologie und Therapie der mit Irresein verbundenen Krankheiten, Elberfeld 1830 — Die Hauptformen der Seelenstorungen, Bd. I: Die Tobsucht, Leipzig 1844 Jaspers, K., Schelling, G?vfie und Verhangnis, Munchen 1955
524 БИБЛИОГРАФИЯ Jetter, D., "Zur Planting der Schleswiger Irrenanstalt", in: Sudhoffs Archiv 45:127-40, 1961 — "Ursprung und Gestalt panoptischer lrrenhauser in England und Schottland", in: Sudhoffs Archiv 46:27-44, 1962 Johnson, S., The Prince of Abissinia (Rasselas), Bd. II, London 1759 Kaech, R., "Der Mesmerismus", in: Ciba Zschr., No. 105, 1947 Kahn, E., "Psychopathen als revolutionare Fuhrer", in: Z. Neurol. 52: 90-106, 1919 Kant, I., Anthropologie in pragmatischer Hinsicht, 2 Aufl. 1800, hrsg. v. Kirchmann, Berlin 1872 — Kritik der Urteilskraft, Hamburg 1959 — Von der Macht des Gemiits, hrsg. v. C. W. Hufeland, Leipzig 1944 Kieser, D. G., "Von den Leidenschaften und Affekten", in: Allgem. Zschr. Psychiat 7:234-52, 1850 Kirchhoff, Th., Grundrifi einer Geschichte derdeutschen Irrenpflege, Berlin 1890 — "Geschichte der Psychiatrie", in: Hdb. d. Psychiatrie, Hrsg. Aschaffenburg, Allgem. Teil, 4. Abt. Leipzig 1912 — (Hrsg.), Deutsche Irrenarzte, 2 Bde., Berlin 1921 Kisker, K. P., "Kants psychiatrische Systematik", in: Psychiatria et Neurologia 133:24, 1957 — "Die Verrucktheit, die Armut und wir", in: Nervenarzt 38:89- 92, 1967 Kloos, G, Die Konstitutionslehre von C. G. Cams, Basel 1951 Kohler, E., Arme und Irre. Die liberate Fursorgepolitik des Burgertums, Berlin 1977 Kolle, K. (Hrsg.), Grofle Nervenarzte, 3 Bde., Stuttgart 1956 Koselleck, R., Kritik und Krise, Freiburg 1959 Kraepelin, E., "Hundert Jahre Psychiatrie", in: Zschr. f.ges. Neurol. u. Psychiat. 38:173 ff., 118 Krauss, W., Studien zur deutschen und franzi^sischen Aufklarung, Berlin 1963 Kuhn, Th. S., The Structure of scientific Revolutions. Chicago 1965 Laehr, H., Gedenktage der Psychiatrie, Berlin 1889 Leibbrand, W., Romantische Medizin, Hamburg 1937 — "K. Ph. Moritz und die Erfahrungsseelenkunde", in: Allgem. Zschr. Psychiat. 118:392-412, 1941
БИБЛИОГРАФИЯ 525 - und A. Wettley, Der Wahnsinn, Freiburg 1961 Leigh, D., The historical Development of British Psychiatry, Bd. I, Oxford 1961 Lenk, K. (Hrsg.), Ideologie, Neuwied 1961 Lenz, M., Geschichte der Konigl Friedrich Wilhelm Universitat zu Berlin, Bd. I, Halle 1910 Lesky, E., "Die Spezialisierung, arztliches Problem gestern und heute", in: Munch. Med. Wschr. 18:1017-23, 1967 Leubuscher, R., Einleitung zur Ubers. v. J. L. Calmeil, Der Wahnsinn in den vier letzten Jahrhunderten, Halle 1848, S. 1-21 Leuret, F., Du traitement moral de lafolie, Paris 1840 Lieber, H. J., Philosophie, Soziologie und Gesellschaft, Berlin 1965 Locke, J., An Essay concerning Human Understanding, ed. Fraser, Oxford 1894 Lorry, A. Ch., De melancholia et morbis melancholias, Paris 1765 Lutge, F., Deutsche Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, Berlin 1952 Lukacs, G.: Geschichte und Klassenbewufitsein, Berlin 1923 - Die Zerstorung der Vernunft, Berlin 1955 MacBride, D., A methodical Introduction to the Theory and Practice ofPhysick, London 1772 Maimon, S., Geschichte des eigenen Lebens, Berlin 1935 Mandeville, В., Die Bienenfabel oder: Private Laster, qffentliche Vorteile, Frankfurt 1968 - A Treatise of the hypochondrick and hysterick Passions, London 1711 Mannheim, K., Wissenssoziologie, hrsg. und Einleitung v. К. Н. Wolff, Neuwied 1964 Marshal A. D., Untersuchungen des Gehirns im Wahnsinn und in der Wasserscheu, ubers. D. M. Romberg, Berlin 1820 Marx, K., "Thesen tiber Feuerbach", in: Marx-Engels, Die Deutsche Ideologie, Berlin 1953 - "Kritik des Hegelschen Staatsrechts" bzw. "Zur Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie", in: Marx-Engels, Werke, Bd. I, Bin. 1961 - "Das Kapital. Kritik der politischen Okonomie", Bd. I, in: Marx-Engels, Werke, Bd. 23 Maurois, A., Die Geschichte Englands, Zurich 1953 Mead, R., Medical Precepts and Cautions, London 1751 Mechler, A., "Das Wort Tsychiatrie"', in: Nervenarzt 34:405-6, 1963
526 БИБЛИОГРАФИЯ Mehring, F., "Geschichte der deutschen Sozialdemokratie", in: Gesammelte Schriften, Bd. I, Berlin I960 Meinecke, F., "Die Entstehung des Historismus", in: Werke, Bd. Ill, Munchen 1965 Merrier, L.-S., Tableau de Paris, Amsterdam 1783, Vol. Ill Merton, R., "Science and Economy of 17th-Century England", in: Social Theory and Social Structure", New York 1962 Mirabeau, H., Observations d'un voyageur anglais, Paris 1788 — "Des lettres de cachet et des prisons d'etat", in: Oeuvres, ed. Merilhou, Bd. I Mirabeau, V.: L'ami des hommes, Bd. II, 2. AufL, Paris 1759 Monro, J., Remarks on Dr. Battle's Treatise on Madness, London 1758 Mora, G., "The History of Psychiatry, a cultural and bibliographical Survey", in: Internat.J. ofPsychiat. 2:335-56, 1966 Moritz, K. Ph., Anton Reiser. Ein psychologischer Roman, Munchen 1961 Mottek, H., Wirtschajisgeschichte Deutschlands, Bd. II, Berlin 1964 Mtihlmann, W. E., Geschichte der Anthropologie, Bonn 1948 Muller-Hill, В., Die Philosophen und das Lebendige, Frankfurt 1981 Neuburger, M.,J. C. Reil, Gedenkrede, Stuttgart 1913 — "British and German Psychiatry in the second Half of the 18th and the early 19th Century", in: Bull Hist. Med. 18:139 ff., 1945 Nostitz und Jankendorf, G. A. E. v., Beschreibung der Konigl. Sachs. Ней- und Verpflegungsanstalt Sonnenstein, 2 Teile, Dresden 1829 Novalis, F., Fragmente, Ed. Minor IV Panse, F., Das psychiatrische Krankenhauswesen, Stuttgart 1964 Pargeter, W., Observations on maniacal Disorders, London 1792; ubers. als: Theoretisch-praktische Abhandlung iiber den Wahnsinn, Leipzig 1793 Peardon, Th. P., Vorwort zu: J. Locke, The Second Treatise of Government, New York 1952 Perfect, W., Methods of Cure, in some particular Cases of Insanity and nervous Disorders, Rochester 1778 Pinel, Ph., Philosophisch-medizinische Abhandlungen tiber Geistes- verwirrungen oder Manie, Wien 1801
БИБЛИОГРАФИЯ 527 — "Melancolie", in: Encyclopedie methodique, Serie Medecine, Vol. 9, Paris 1816 Pinel, S., Physiologie de Vhomme aliene appliquee a Vanalyse de Vhomme social Paris 1833 Plessner, H., Die verspatete Nation, Stuttgart 1962 — "Abwandlungen des Ideologiegedankens", in: Lenk, Ideologie, a. a. O. — "Immer noch philosophische Anthropologie?", in: Zeugnisse, Th. W. Adorno zum 60. Geburtstag, Frankfurt 1963 Pomme, P., Traite des affections vaporeuses des deux sexes, Lyon 1763 Pressavin, J.-B., Nouveau Traite des vapeurs, Lyon 1770 Preyer, W., R. v. Mayer, uber die Erhaltung der Energie. Briefe an W. Gnesinger, Berlin 1889 Prichard, J. C, A Treatise on Insanity, London 1835 Promies, W., Die Burger und der Narr oder das Risiko der Phantasie, Munchen 1966 Recalde, Abbe de, Traite sur les abus qui subsistent dans les hypitaux du royaume, Paris 1786 Reid, J., Essays on Insanity, Hypochondriasis, and other nervous Affections, London 1816 Reid, Th., The philosophical Works, ed. Hamilton, Bd. II, London 1895 — An Inquiry into the human Mind, on the Principles of Common sense, Edinburgh 1764 Reil, J, C, Von der Lebenskraft, ed. K. Sudhoff, Leipzig 1910, Nachdruck, unverandert, Leipzig 1968 — Uber die Erkenntnis und Cur der Fieber, Bd. IV, 2 AufL, Halle 1802 — Rhapsodien uber die Anwendung der psychischen Curmethode auf Geisteszerruttungen, Halle 1803 Reimann, H., Die Mental Health Bewegung. Ein Beitrag zur Kasuistik und Theone der sozialen Bewegung, Tubingen 1967 Richarz, W., "Uber die Vorzuge mehrerer kleiner, uber einen Landestheil verstreuter, offentlicher Irrenheil-Anstalten vor einer einzigen groBen Central-Anstalt", in: Allgem. Zschr. Psychiat 4:387- 396, 1847 Rieger, C, Uber die Psychiatrie in Wiirzburg seit 300 Jahren, Wurzburg 1899 Riesman , D., Die einsame Masse, Reinbek 1966
528 БИБЛИОГРАФИЯ Ritter, G., "Zur Entwicklungsgeschichte der nenrologischen Semiologie", in: Nervenarzt 37:510, 1966 de la Rive, C.-G., Letter to the Editors of the Bibliothuque britan- nique concerning a new Establishment for the Cure of the Insane, Geneva 1798 Robinson, N., A new System of the Spleen, Vapours, and hypo- chondriack Melancholy, London 1729 Roller, C. F. W., Die Irrenanstalten nach alien ihren Beziehungen, Karlsruhe 1831 Rosen, G., "The Philosophy of Ideology and the Emergence of modern Medicine in France", in: Bull Hist. Med. 20:328-31, 1946 — "Social Attitudes to Irrationality and Madness in 17th and 18th Century Europe", in:J. Hist. Med. 18:240, 1963 - "The Evolution of social Medicine", in: H. E. Freeman et al. (ed.), Hdb. of Medical Sociology, Prentice-Hall, Inc. 1963, S. 17-61 Rothschuh, K. E., "Vom Spiritus animalis zum Nervenaktions- strom., in: Ciba Zschr., No. 89, 1958 Rousseau, J. J., Bekenntnisse, Leipzig 1956 Rump, R., "Die Judenemanzipation in Baden", in: Zschr. f d. Geschichte d. Oberrheins 114:241-300, 1966 Sartre, J. P., Der Idiot derFamilie, Gustave Flaubert 1821-1857, 5 Bde., Reinbek 1977-1980 Saussure, R. de, "French Psychiatry of the 18th Century", in: Ciba Symp. Vol. 11, No. 5, 1950 Schelling, F. W. J., Werke, ed. Schroter, Munchen 1927 Schipperges, H., "Leitlinien und Grenzen der Psychosomatik bei F. Nasse", in: Confin. Psychiat. 2:19-37, 1959 Schmidt, Alfred, Der Begriff der Natur in der Lehre von Marx, Frankfurt 1962 Schmidt, Arno, Die Ritter vom Geist, Karlsruhe 1965 Schneider, P. J., Entwurfzu einer Heilmittellehre gegen psychische Krankheiten, Tubingen 1824 Schone, A., Interpretationen zur dichterischen Gestaltung des Wahnsinns in der deutschen Literatur, phil. Diss. Miinster 1951 Schopenhauer, A., "Welt als Wille und Vorstellung", in: Werke, Bd. II, Кар. 32 Schrenk, M., "Griesingers neuropsychiatrische Thesen und ihre sozial-psychiatrischen Konsequenzen", in: Nervenarzt 39:441-50,1968 Sombart, W., Dermoderne Kapitalismus, Bd. I, 2 Aufl., Munchen 1916/7
БИБЛИОГРАФИЯ 529 Sozialpsychiatrische Informationen. Redaktion: Psychiatr. Klinik der Med. Hochschule Hannover, Jg. 1970-1982 Soziologische Exkurse. Frank/ Beitr. z. SozioL, Bd. 4, Frankfurt 1956 Spaemann, R., Der Ursprung der Soziologie aus dem Geist der Restauration, Munchen 1959 Spehlmann, R., Sigmund Freuds neurologische Schriften, Berlin 1953 SpieB, С H., Biographien der Wahnsinnigen, Bd. I, Leipzig 1796 Spoerri, Th., "Besitzt die historische Betrachtung tiber das Wesen der Schizophrenic aktuellen Erkenntniswert?", in: Mschr. Psychiat. Neurol. 129:243-60, 1955 Starobinski,J., Geschichte der Melancholiebehandlung, Basel 1960 Sterne, L, Leben und Meinungen des Tristram Shandy, Frankfurt 1962 Sudhoff, K., Kurzes Handbuch der Geschichte der Medizin, Berlin 1922 Sutton, Th., Tracts on Delirium tremens, London 1813 Swift, J., Ausgewahlte Werke, ed. Schlosser, 3 Bde., Berlin 1967 Sydenham, Th., "Dissertatio epistolaris de affectione hysterica", 1682, in: The entire Works, ed. J. Swan, London 1742 — Medecine pratique, Paris 1784 Tellenbach, H., "Die Rolle der Geisteswissenschaften in der modernen Psychiatrie", in: Stud. Gen. 11:298-308, 1958 — Melancholie, Berlin 1961 Temkin, O., "Materialism in French and German Physiology of the early 19th Century", in: Bull. Hist. Med. 20:322 ff., 1946 — "The philosophical Background of Magendie's Physiology", in: Bull. Hist. Med. 20:15 ff., 1946 Tenon, J., Memoires sur les hdpitaux de Paris, Paris 1788 Thackrah, С. Т., The Effects of Arts, Trades, and Professions, and of civic States and Habits of Living, on Health and Longevity, London 1831 Thorn, M., Ideologie und Erkenntnistheorie ... am Beispiel Kants, Berlin/DDR 1980 Tissot, S.-A., Traite des nerfs et de leurs maladies, Paris 1778-80 Trenckrnann, U., "Die institutionell-administrative Entwicklung der Unterbringung und Behandlung Geisteskranker in Sachsen vom Absolutismus bis zur burgerlichen Revolution", in: Z. ges. Hyg. 25: 536-9, 1979 34 A-1014
530 БИБЛИОГРАФИЯ Trenckrnann, U. и F. Ortmann, "Das psychiatrische Krankheit- skonzept der Romantik — Testfall fiir die Anwendung des Kuhnschen Paradigmabegriffs in einer Humanwissenschaft", in: Z. / Psychol. 188:331-9, 1980 Tuke, S., Description of the Retreat, an Institution near York, for insane Persons of the Society of Friends, York 1813 Vere, J., A physical and moral Enquiry into the Causes of that internal Restlessness and Disorder in Man, which has been the complaint of all Ages, London 1778 Voisin, F., Des causes morales et physiques des maladies mentales, Paris 1826 — De Vidiotie chez les enfants, Paris 1843 - Wagnitz, H. В., Historische Nachrichten und Bemerkungen iiber die merkwurdigsten Zuchthauser in Deutschland, 2 Bde., Halle 1791/2 — Ideen und Plane zur Verbesserung der Polizei- und Kriminal- anstalten, Halle 1801 Warville, Brissot de, J.-P., Theorie des loix criminelles, Bd. I, Paris 1781 Wehler, H.-U. (Hrsg.), Moderne deutsche Sozialgeschichte, Koln 1966 Weinhold, C. A., Von der Uberbevolkerung in Mitteleuropa und deren Folgen auf die Staaten und deren Civilisation, Halle 1827 Wentzke, P. und W. Klotzer (Hrsg.), Deutscher Liberalismus im Vormarz, Gottingen 1959, darin: H. v. Gagern, Briefe und Reden Wesley, J., The Desideratum: or, Electricity made plain and useful, London 1760 Wettley, A., "Die Trieblehre Auguste Comtes", in: Conf Psychiat 2:51, 1959 Whytt, R., An Essay on the vital and other involuntary Motions of Animals, Edinburgh 1751 — Observations on the Nature, Causes and Cure of those Disorders which have been called commonly nervous, hypochondriac, or hysteric, Edinburgh 1765 Willis, Th., "An Essay of the Pathology of the Brain and nervous Stock", in: The remaining medical Works of Willis, London 1681 Wyrsch, J., Zur Geschichte und Deutung der endogenen Psy chosen, Stuttgart 1956 — Gesellschaft, Kultur und psychische Stoning, Stuttgart 1960 — "Klinik der Schizophrenic", in: H. Gruhle (Hrsg.), Psychiatrie der Gegenwart, Bd. II, Berlin 1960
БИБЛИОГРАФИЯ 531 Zeller, G., "Von der Heilanstalt zur Heil- und Pflegeanstalt", in: Fortschr. Neurol Psychiat 49:121-127, 1981 Zilboorg, G., Л History of Medical Psychology, New York 1941
Предметный указатель Абсолютизм 37, 41, 44, 47, 64, 65, 73, 89 Алкоголизм 107 Анатомия мозга 230, 235, 290, 328 Английская болезнь (English Malady) 55 Анимизм 157, 257 Антропология 190, 218, 265, 292, 356, 358, 388, 391, 405, 406, 434, 440, 485, 487, 497, 509,513 Безумие 50, 58, 61, 72-74, 77, 78,88,96,100,113,120,140, 142, 287, 288, 312, 337, 342, 352,356,371, 373,391,412, 415, 434, 464 медицинское (medical insanity) 90, 100, 143 нравственное (moral insanity) 90, 100, 143, 224, 480 причины 75 Бихевиоризм 173 Больницы архитектура 118, 182, 215, 325, 327, 363, 423 организация 146, 150, 205, 301, 328 основание 60, 71, 114, 117, 125, 145, 327, 360, 376 среда 147 Браунизм 85, 286 «Буря и натиск» 260, 276, 277, 287 В Витализм 157, 189, 194, 197, 258, 379 Влечение 368,372
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ 533 диалектика влечений 235 структура влечений 219 теория влечений 319, 365 Возбудимость (excitability) см. также Раздражимость 85, 95, 172, 191, 331, 332 Вытеснение 119 Галлюцинация 73,90, 223, 232, 413, 419 Гальванизм 288, 329, 339, 342, 347 Дегенерация 175, 212 теория 238, 273, 341, 393, 416, 418, 497 Деменция 223,234 Демономания 222 Демонстрация безумных 41,43, 71 Диагностика характера 233 Дифференциация безумных 58, 61, 67, 115, 144, 178, 182, 236,237,249,253,291,315, 322, 328, 360, 421, 424, 466 Дуализм (картезианский) 189, 235 Душа 93, 94, 98, 101, 231, 269, 296,311,328,337,347,369, 370, 384, 387, 412 Душевное расстройство (Seelen- stomng) 352 Душевные болезни (Gemiits- krankheiten) 311,337,347 Единый психоз 377, 401, 405 Заведения для безумных государственные 43, 70, 87, 92, 132, 133, 145, 153, 154, 176,180,184, 185,187,195, 202, 203, 207, 214, 215, 237, 257,312,391,417,456,477, 481 как инструмент власти 154, 180 частные 43, 59, 67, 77, 79, 86, 87, 91, 120, 122, 133, 134, 145,179,195,214,216,397, 455, 463 Закон трех стадий (Конта) 222, 352 Законодательство о безумных 43,67,79,132,183,213,215, 237, 468 И Идентичности обретение 207, 208 Идеологи 188, 198, 218, 319, 475 Идиотия .74,145, 202, 223, 227, 237, 420 Излечимость 137,216,251,312, 319, 320 Изоляция (отчуждение) неразумия 37, 42, 43, 44, 50, 56, 58, 65, 67,144,153,176, 179,181,184,198, 209, 242, 257,269,293,305,310,322, 330, 349,350,364,423,427, 470 Индивидуализм 98 Инстинкт 104 Интеграция, см. также Эмансипация 9, 11, 13,28,36,37, 66,69,79,86,115,130,131, 137,142,144,152, 254, 314, 329,349, 353,365,371,393, 425, 426, 428, 451 Ипохондрия 51, 54, 55, 79, 84, 94, 165, 166, 258, 268, 297, 418, 419, 452 Истерия 50, 64, 67, 69, 76, 79,
534 ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ 83, 84,88,92,93,94,96,102, 104,111,166,170,172,258, 297, 418 Историзм 221 Историография психиатрии 69, 365, 469, 503 Канта психиатрия 265 Квакеры 119,125,126,127,129, 131, 136 Клиническое обучение 71,214, 302, 315, 392 Конституция 52, 93, 95, 103, 104, 200, 223, 238 Контроль, общественный 61 Краниология 232,233,481 Критика цивилизации 104 Культура 235 критика культуры 164, 168, 176, 219 культурный пессимизм 219, 229 Л Лечение (излечение) 51,58,59, 67,76,78,91,102,115,120, 121,122, 123,129,131,132, 172,178, 182, 208, 216, 222, 238, 257, 310, 455 план 52, 54 путешествиями 52, 101 результаты 135,137,147,381, 479 М Магнетизм 170, 301, 311, 339, 343, 463, 473 Мания 50,85,96,165,196,199, 200,201,202,207,218,223, 268, 419, 452 Меланхолия 50,51,86,166,201, 207, 222, 223, 224, 268,344, 352, 356, 419, 452, 504 Месмеризм 170, 195, 288 Метафизика 103 Модели нервной системы 50, 92, 165, 218 Модель консервативная ПО, 137 либеральная 109 терапевтическая 125 Модель семьи (в больницах) 128, 152, 323 Мономания 223, 224, 238, 266, 276 Музыкальная терапия 101,166, 193, 460 Н Надзиратели (больничный персонал) 133, 135, 147, 151, 205, 313, 324, 325, 326, 424 обучение 71, 148, 150 Наследственность 138,159,192, 200, 212, 220, 223, 233, 238, 240, 272, 273, 418 Неврозы 83, 84, 167, 418, 457 Неврология 48, 49, 141, 230, 232, 457, 470, 498 Нейрофизиология 83, 94, 409 Нервная система 166,169,192, 296, 346, 348, 384, 470 Нервные духи 49, 50, 52, 452 Нервные расстройства (nervous disorders) 94,95,96,98,100, 102, 105, 127 Нравственная терапия (traite- ment moral) 196, 203, 208, 318, 323 Нравственное руководство (moral management) 76, 120, 121, 122, 123, 126, 145, 318 Общественность гражданская 51, 64, 159, 304 литературная 45, 46, 64, 65,
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ 535 155,162, 241, 245, 259, 261, 283, 333, 340, 361 политическая 45, 46,64,155, 156,162, 259, 264, 307, 318, 340 Онанизм 96, 209, 418 Отчуждение (Alienation) 163, 169.196, 204, 205, 217, 306, 308, 334, 356, 414, 416, 417, 419, 420 П Парадигма психиатрическая 34, 69, 81, 106,114,150,155,156,164, 169.197, 201, 209, 210, 213, 217,241,255,292,329,385, 399, 404, 406, 408, 416, 417, 421, 425, 426, 469, 477 историческая 194, 241 Патогенез 220, 297, 380, 383, 438, 501 Поведение, аномальное 91 Позитивизм 161, 210, 218, 221, 230,237,238,240,272,319, 341, 378, 384, 392, 404, 406, 407, 408, 475, 482 Позитивистская медицина 188, 189, 193, 396 Познавательная способность, см. также психология способностей 266 Политика народонаселения 242, 255 Принуждение 44, 84, 88, 107, 113,118,132,147,151,154, 162,168,177, 179,180,184, 215,243,251,298,308,316, 317, 322, 323, 325,335, 380, 381, 389, 392, 403, 421, 426 диалектика 105 меры 133,317,323,467 осознание 123, 126,131, 307, 318, 319, 371 применение 145 средства 71, 121, 123, 316, 363, 367, 427, 457, 492 Принцип индивидуализации 55 устрашения (в терапии) 84, 121, 124, 126, 128, 299, 463 Прогрессивный паралич 141, 234, 464, 466 Проекция 119 Просвещение 46, 56, 107, 109, 110,111,113,161,241,257, 273, 277, 281, 292, 297, 332, 429, 439, 453, 460, 473, 488 Психиатрическое консультирование 53,165,167,170,258, 259, 344, 403, 453 Психиатрия романтическая 288, 289 соматическая, естественнонаучная 131, 140 социальная 146, 257 Психики 183,358,365,373,375, 378, 379 Психоанализ 369,404,434,499 Психодинамика 118 Психология способностей 266, 291 Психопатология 79, 118, 137, 265, 383, 435, 462, 466 Психопаты (социопаты) 227, 266, 314, 403, 413 Психосоматика 397, 503, 510 Раздражимость (раздражение) 93, 258, 332, 452 Раздражитель 72, 74, 85,94, 99, 101,109,138,165,168, 295, 297, 299, 300, 332, 355, 369 Расстройство воли 199,201,218,225 нервное 156, 165, 167, 169, 170, 175, 192, 477
536 ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ психическое 140, 164, 165, 196, 210, 237, 472, 477 Реставрация 213,306,308,340, 348, 473 Рефлекс 405,409,415 Реформа в отношении безумных (Irren- reform) 305, 308, 310, 311, 312,317,318,319,320,398, 401 в психиатрии 181, 187, 197, 198, 204 Реформаторское движение 186, 188, 213, 214, 251, 290, 302 Ригоризм терапевтический 325, 327 педагогический 312, 376 Роль государства 184 Романтизм 66, 74, 93, 96, 97, 101,102,108,113,248,260, 261, 283, 284, 287, 289, 331, 333, 335, 344, 453, 497 Самоконтроль (self-restraint) 126, 127, 128, 130 Самолечение 68, 168, 208 иллюзия самолечения 127 Самопросвещение психиатрии 62 Самосознание личности 218, 415 общественное 55, 308 Самоубийство 57,147,155,219, 222 Сенсуализм 103,155,156,158, 161,189,192,197, 200, 263, 264, 265, 272, 318, 374 Система нестеснения (Non-Restraint System) 145,150,151, 152, 215, 319,352,381,389, 398, 402, 421, 425, 426, 506 Сновидение 232 Соматизм 229,235 Соматики 183, 365, 370, 375, 385, 387, 507 Соматическая школа 200 Спиритуализм 173, 473 Сплин, см. также Истерия 55, 57, 60, 69, 88, 92, 101, 138, 155, 452 Способность к наблюдению 218 Статистика 137, 138, 147, 151, 325, 330, 389, 479 Страсти 56, 77, 85, 88, 89, 90, 93,95,98,100,108,127,130, 136,138,140, 158,159,160, 164,196, 218, 219, 222, 223, 225, 227, 228, 236, 258, 260, 264,275,280,297,311,351, 352,367, 368, 370, 373, 388, 394, 467, 496 Страх 74 Судебный аспект 81, 226, 233, 270, 275, 367, 373, 377, 394, 505 Сциентизм 236 Теория cultural lag 225 напряжения 165 нервных расстройств 83,166 соматическая 459 раздражимости (возбудимости) 233, 258, 287 среды (Milieu) 138 Терапия 50, 52, 54, ИЗ, 145, 150,165,167,193, 203, 215, 229, 238, 274, 280, 292, 295, 313, 314, 341, 348, 351, 354, 357, 366, 372, 376, 382, 384, 390, 394, 420, 438, 452,462, 492 движением 205 манипуляция 193 методы 68, 203
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ нравственная 275 религиозная 129 Традиционалисты 219 Трудотерапия 146, 151 Учение о конституции 192,276 Ф Физиогномика 276 Физиократизм 156, 197, 206, 248 реформы физиократов 175 Физиологизм 190 Физиология 157,158,190,191, 210,211,226,235,236,286, 287, 378, 407 общества 219 Философия морали 190 тождества 333 шотландская 62,102,112,120 Френология 142,146, 210, 217, 224, 230, 234, 328, 398 Функционализация истерии 92 Характер (Gemut) 336,337,355, 368, 370, 372 537 душевная немощь 267 Ц Церковь 66, 67, 185, 307 Ч Чувствительность 83,93,94,95, 96, 98, 109, 165, 167, 168, 169,193, 258, 287, 332, 336, 460 Ш Шизофрения 417,432,433,454, 464, 467, 486, 500, 503, 504 Эволюционизм 141 Эмансипация безумных, см. также Интеграция 8, 11, 12, 13, 14, 28, 37, 142, 152, 183, 195, 214, 240, 308, 319, 324, 349, 392, 425, 451 Эндогенность 75,332,333,432, 433, 464, 503 Энциклопедисты 194,195, 267, 383 Эпилепсия 75, 86, 92, 144 Этиология 75, 138, 139, 143, 165, 222, 272, 327, 371, 418, 438
Оглавление Предисловие к третьему изданию 5 Предисловие ко второму изданию 16 ГРАЖДАНИН И БЕЗУМИЕ I. ВВЕДЕНИЕ 21 1. Цель исследования: саморефлексия психиатрии 21 2. К вопросу о предварительном понимании связи психиатрии и социологии 24 3. Методы исследования 33 4. Исторические предпосылки: отчуждение безумия 37 II. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ 42 1. Изоляция неразумия и общественность 42
ОГЛАВЛЕНИЕ 539 а) Определение политической общественности 42 б) Истерия и идентификация гражданина 50 в) Шаги навстречу неразумию 58 2. Промышленная революция, романтизм и психиатрическая парадигма 62 а) Социоэкономическая ситуация 62 б) Уильям Бэтти 69 в) Функционализация истерии 92 3. Реформаторское движение и диалектика принуждения 105 а) Кризис — либеральный и консервативный ответы 105 б) Приют, или Осознанное принуждение 125 в) Примирение с системой, или Невидимое принуждение 136 Ш.ФРАНЦИЯ 153 1. Теоретическая и практическая подготовка уничтожения старого режима 153 а) Виталисты и просветители 156 б) Руссо и Месмер 161 в) Провал реформ физиократов 175 2. Революция и эмансипация безумных 183 а) Бедные и безумные во время революции; реформа медицины 183 б) Медицина идеологов 188 в) Пинель: историческая парадигма и освобождение на пути к административной морали 194 3. Психиатрический и социологический позитивизм 210 а) Реставрация и реформа в психиатрии 213 б) Соматизм и прогресс 229
540 ОГЛАВЛЕНИЕ IV. ГЕРМАНИЯ 241 1. Меркантилизм и просвещенные граждане 241 а) Политика народонаселения и дифференциация отчужденных 242 б) От Просвещения к «Буре и натиску» 257 в) Кант и эмпирическая психология 265 2. Революция сверху и неудавшаяся психиатрическая парадигма 282 а) Романтический импульс в медицине 282 б) Прусская реформа и французское влияние 302 3. От реставрации к буржуазному естественно-научному либерализму 331 а) Натурфилософская и теологическая психиатрия 331 б) Домартовский период: «соматики» против «психиков» 358 в) Революция, реформа в медицине и психиатрическая парадигма (Гризингер) 385 Заключение 427 V. ПРИЛОЖЕНИЕ Критерии историографии психиатрии 429 Примечания 447 I. Введение 447 П. Великобритания 451 III. Франция 469 IV. Германия 482 V. Приложение 515 Библиография 518 Предметный указатель 532
В серии «ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПСИХИАТРИЯ» готовятся к выходу в свет: К. Дёрнер «Хороший врач» Книга Клауса Дёрнера «Хороший врач» является первым и единственным в России изданием, посвященным вопросам врачебной этики. Автор этой удивительно глубокой и пронзительно доброй книги учит современного образованного и передового врача отношению к пациенту не только как к носителю болезни, но и как к страдающему субъекту, со своей биографией, психологией, реакцией на болезнь, ищущему свое место в обществе и семье, для которых он утратил свое значение и ценность. Ф.И. Касс, Дж.М. Олдхэм, X. Пардес «Энциклопедия психического здоровья» Во всем мире психические расстройства относятся к наиболее часто встречающимся формам заболеваний. Известны сотни различных форм психических расстройств, для которых разработаны различные методы диагностики и эффективного лечения. Тем не менее существует значительный дефицит знаний о многообразии психических расстройств, их течении, различных видах лечения и о методах работы разных лечебных учреждений. Предлагаемая «Энциклопедия психического здоровья» восполнит недостаток этих знаний в доступной, понятной форме.
Серия «Гуманистическая психиатрия» Клаус Дёрнер ГРАЖДАНИН И БЕЗУМИЕ К социальной истории и научной социологии психиатрии Ведущий редактор М.В. Козырев Художественный редактор СЮ. Гордеева Компьютерная верстка Л.Ю. Сергиенко Корректор Л А. Осипова Сдано в набор 01.09.2005. Подписано в печать 10.12.2005. Формат 84 х 108 У32. Бумага офсетная. Гарнитура «Petersburg». Печать офсетная. Усл. печ. л. 28,56. Тираж 1 500 экз. Заказ №А-1014 Издательство «Алетейа». 115569, Москва, а/я 135, «Алетейа». Отпечатано в ОАО ПИК «Идел-Пресс» в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов 420066 г.Казань, ул. Декабристов, д. 2