БОГАТЫРСКИЙ
ПРОСВЕЩЕНИЕ
JIchz^4cl^^ 6 f


Любое племя на земле владело в детстве поэтическим зеркальцем, где причудливо, у каждого по-своему, отражался мир; так первые впечатления бытия слагались в эпос, бесценное пособие к познанию национальной биографии наравне с останками материальной культуры.
Леонид Леонов (Из романа «Русский лес»)
Русский эпос XI века уже эпос исторический.
Федор Буслаев
(«Исторические очерки русской народной словесности и искусства», т. I, 1861)
ОТ АВТОРА
Эта книга, как и те, которые ей предшествуют, о «малых» жанрах фольклора (1957) и сказках (1959), написана для учителя-словесника. Однако она может оказаться полезной и всем, кто интересуется героическим эпосом независимо от учебно-педогогических целей.
В полной мере отдаю себе отчет в трудностях. В недавнем прошлом существовало даже сомнение в возможности когда-либо уяснить исторйю эпоса. Один из ученых писал: «Эпическое прошлое русского народа, этого великого Сфинкса, еще очень загадочно. Еще многие из нас должны будут подходить к нему во всеоружии науки и отходить с сознанием своего бессилия». Однако желание понять былину, ее смысл в пору, когда она создавалась, побуждало снова и снова устремляться в ее таинственное прошлое.
Науку не переставал беспокоить вопрос о происхождении и всей последующей исторической жизни былинного эпоса. И вот, как прежде, в наше время появляются все новые и новые книги. За монографией А. М. Аста¬
3


ховой «Русский былинный эпос на Севере» (Петрозаводск, 1948) выходит двумя изданиями книга В. Я. Проппа «Русский героический эпос» (Лм 1955, М., 1958). Читатели познакомились с исследованиями М. М. Плисецкого «Историзм русских былин» (М., 1962), «Взаимосвязи русского и украинского героического эпоса» (М., 1963). Выпущены специальные тематические сборники, посвященные эпосу. С новой силой вспыхнул спор об историзме былин. Дискуссию открыл академик Б. А. Рыбаков статьями в журнале «История СССР» (1961, № 5, 6). Недавно появилась книга Б. А. Рыбакова «Древняя Русь. Сказания, былины, летописи» (изд. Акад. наук СССР, М., 1963). .Глубокий и блестящий историк древней Руси, академик Б. А. Рыбаков дал солидный историко-бытовой комментарий к былинам, предложил новое толкование ряда былин.
Отвергая историческую концепцию В. Я. Проппа, Б. А. Рыбаков настаивает на уяснении глубоких связей эпоса с историей древней Руси. Справедливо требование убрать все, что при истолковании былин может заслонить отраженную в них «конкретную историю русских земель». Верно в исследовании Б. А. Рыбакова и общее историко-хронологическое приурочение эпоса к эпохе Киевского государства и ближайшим к ней временам. Такое приурочение само по себе обязывает к определенному истолкованию эпоса. Нельзя, однако, не заметить, что летописная достоверность, какую ученый желает видеть в каждой былине, часто сужает ее исторический идейно-художественный смысл.
Спор о смысле былин, несомненно, будет продолжен. При всем этом нужда в сводной книге о русском эпосе остается едва ли не самой острой у тех, кто преподает фольклор.
Предлагаемая вниманию читателей книга кратко характеризует историю развития былин в эпоху, когда они жили полной творческой жизнью, когда сложились об¬
4


разы главных героев эпоса, основы своеобразной былинной поэтики и стиля. В пределах небольшой книги нельзя привести всю аргументацию в пользу того или иного толкования отдельных былин, равно как и рассмотреть отклонения от основного содержания былины, по большей части объясняемые поздней историей бытования фольклорного произведения. Характеристика поэтики и стиля былины дана суммарно в последней главе книги. Развитие поэтики и стиля былины по историческим периодам не только не разработано, но и самый этот вопрос еще должным образом не поставлен.
Величайшие поэтические обобщения выдвинули русский эпос в ряд самых значительных явлений мирового искусства. Богатыри, их борьба за свободу и независимость Руси всегда будут восхищать нас. Наше отношение к былинам наполняется особым смыслом, когда уясняются исторические условия, при которых на древней Руси возникал эпос. Создание былин явилось актом непосредственного участия народа в общественной борьбе. С этой борьбой связаны темы, идеи и образы эпоса — нашего великого древнего искусства.
Сентябрь, 1963.


РЕДЕЛЕНИЕ
БЫЛИНЫ И ПуТИ ЕЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ
Е ДВА ли еще найдется такой жанр в фольклоре, о котором было бы написано статей и книг больше, чем о былинах. Это объясняется прежде всего высокими идейно-художественными достоинствами эпоса. В поисках ему аналогии, неизменно вспоминают величайшие художественные ценности мирового фольклора — карелофинские руны, болгарские и сербские юнацкие песни, якутское олонхо, узбекские дастаны — словом, древнее песенно-эпическое творчество разных народов мира. И действительно, былины должны быть отнесены к разряду песен древнего эпического склада. На это свойство со всей определенностью указывает самое их областное название на русском Севере: «старина». Общерусское название «былина» введено в науку И. П. Сахаровым в первой половине XIX в. на основании выражения в «Слове о полку Игореве» — «былины сего времени». Однако «Слово» имело в виду не песни, гетые в современную ему эпоху, а были. Автор с самого начала предупреждает, что намерен говорить о действительных событиях: «Начати же ся тъи пЪсни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню» *. Термином
1 	Цит. по книге А. С. Орлова «Слово о полку Игореве», изд. АН СССР, М.—Л., 1946, стр. 66. Д. Н. Дубенский в своей известной книге о «Слове» (1844) переводит: «Былина (от глагола быти) — быль, деяние».
Ь


«былина» тоже желали подчеркнуть достоверность исторического содержания русских эпических песен К
До самых недавних времен считалось возможным в определении былины ограничиваться указанием на ее принадлежность к древнему роду эпических песнопений, но признака такой принадлежности еще недостаточно для определения. Былина как особый вид песен должна быть понята и в ее отличии от прочих народно-племенных и собственных национальных форм песенно-исторического творчества. Уяснение этого свойства потребовало бы, в частности, сравнения былин со сходными видами эпического творчества других народов. Предприняв такое исследование, в конечном итоге можно было бы установить историко-художественное своеобразие нашего эпоса как порождения общественных условий древней Руси, но этот путь исследования остается пока практически неосуществимым ввиду слабой изученности предмета. Приходится довольствоваться общим указанием на специфичность былин в общем ряду прочих видов песенно-эпического творчества других народов. Оригинальное песенно-эпическое искусство в былине, его содержание и формы складывались в пределах архаического фольклора русского народа и отразили собой своеобразие древнейшей восточнославянской и русской истории.
К сожалению, во многих современных работах о былинах сохраняется усвоенное по традиции от дореволюционной фольклористики мнение, что время появления былин «главным образом» не древнее XI в., реже — X в. Вместе с тем творческую жизнь былины продлевают до наших дней, лишь в крайнем случае считают XVI—XVII столетия последним временем еще полной творческой жизни былины. Это представление расходится с реальным историческим содержанием эпоса. В таком взгляде, в частности, выразилось желание абсолютизировать значение эпоса как поэтического наследства, продолжающего волновать людей и в более позднее время,  11 О термине «былина» сМ.: А. М. Лобода, Русский богатырский эпос (Опыт критико-биографического обзора трудов по русскому богатырскому эпосу), Киев, 1896, а также статью П. Д. У х о- в а «К истории термина «былина» («Вестник Московского университета», 1953, № 4, стр. 129—135).
7


когда миновала самая пора эпического творчества *. Историко-хронологические пределы формирования и развития былин должны быть раздвинуты в глубину «до- киевской» истории Руси и одновременно отодвинуты назад от новой и новейшей истории. Ко второй половине XIV в. былина успела откристаллизоваться в произведения с определенной идейно-образной наполненностью и с достаточно твердыми жанровыми признаками. Такое представление о времени былин в целом находится в согласии с суждением академика Б. А. Рыбакова, который, приступая к освещению истории былин, в своем труде пишет: «Как я постараюсь доказать, древнейшие былины можно возводить к событиям и явлениям IX в., а наиболее поздние—к XIII в. Время бытования былин в целостном, почти первоначальном виде, вероятно, XVI—XVII вв., и время окончательного отмирания жанра — середина XX в.»1  2.
Былина как древняя эпическая песня отличается от поздних исторических песен тем, что ей не свойственна точная передача исторических фактов. Если поздняя историческая песня берет реальность и дает ей идейнохудожественную интерпретацию в формах, в целом соответствующих действительности, то былина как порождение эпического творчества, восходящего в наиболее архаической своей части к «докиевской» эпохе, становилась отдаленно похожей в своем историзме на позднюю песню лишь в тех случаях, когда ее древнее традиционное содержание и формы усваивали имена отдельных исторических лиц и реальные подробности действительности IX—XIV вв. Между тем гораздо чаще былина не сохраняла реальных очертаний конкретных исторических событий и имена действительно живших исторических лиц. Невозможно, например, сказать, кто именно из деятелей русской истории изображен в Илье Муромце —
1 Критику антиисторических взглядов см. в статьях автора этой книги: «Коллективность как сущность творческого процесса в фольклоре» (ежегодник «Русский фольклор», вып. V, изд. АН СССР, М—-Л., 1960, стр. 7—24); «Об антиисторизме в изучении традиционного фольклора» (там же, вып. VI, 1961, стр. 34—62); «Пути и путы» (полемические заметки о фольклористике), «Вопросы литературы», 1963, № 3, стр. 112—129).
2 Б. А. Рыбаков, Древняя Русь. Сказания, былины, летописи, изд. АН СССР, М., 1963, стр. 12.
8


главном герое былин; чьи дела или какое конкретное событие отозвались в былине о бое Добрыни со змеем и пр. Правильно писал о богатырях исследователь XIX в. Л. Майков: «Эти лица, хотя и введены в обстановку исторической действительности, не суть по большей части лица действительно существовавшие, но вымышлены народным творчеством»1. Верно и замечание: «Илья существует не в истории, а в одном эпосе»1  2.
До какой-то степени историзм эпических песен схож с историзмом народной сказки, которая, говоря об Ива- не-младшем брате или Кощее бессмертном, имеет в виду не конкретных исторических лиц и конкретные события истории русского народа, а воспроизводит социальные типы в собирательных образах, исполненных художественной фантазии. Это не унижает, а возвышает в наших "глазах историзм былины, так как ее образы являют собой художественное обобщение исторической мысли народа. Как правило, не связывая себя с передачей каких-либо отдельных конкретных событий и лиц древнейшей русской истории, былина остается вернейшим выражением исторического сознания и исторической памяти народа. Эпос историчен, но он никогда не становился летописно-достоверным рассказом о конкретных событиях и деяниях отдельных лиц 3.
Свойство былин как искусства, запечатлевающего историческую реальность в обобщенных образах, обработанных со всей силой народной фантазии, так существенно, что, не приняв во внимание эту черту былинного эпоса, нельзя составить о нём верного понятия. Эпос передает понимание истории, резко очерчивает социально-исторические типы общественных деятелей, вскрывает исторический смысл общественных событий, потрясавших древнюю Русь в жестокой борьбе за этническую целостность и государственную независимость. Наконец, былина обнаруживает проницательный взгляд
1 Л. Майков, О былинах Владимирова цикла, Спб., 1863v стр. 2.
2 Т а м же, стр. 31.
3 В связи с этим нельзя не поддержать критику новейших попыток возродить старый, неверный взгляд на былину как на летопись конкретных событий и деяний реальных исторических лиц, с которой выступил Б. Н. Путилов в статье «Концепция, с которой нельзг согласиться» («Вопросы литературы», 1962, № 11, стр. 98—111).
<>


на социально-классовые противоречия в древнерусском обществе.
Как выражение народной исторической мысли эпическая песня воспроизводит идеалы социальной справедливости, славит защитников достоинства, чести и человеческих прав народа. Желание певцов былин представить своих героев безупречными в доблести и делах, твердыми в нравственных правилах придало эпическим песням ту поучительность, ради которой они и исполнялись. Былины несли в себе запас тех высоких общественных и нравственно-этических идеалов, которые укрепляли социальные стремления народа, давали угнетенным чувствовать нравственное превосходство над угнетателями. Былины соединили идеалы справедливости и добра, неистребимо жившие в народе, с величием многовековых героических традиций. Богатырь и богатырство обладали силой влекущего жизненного примера. Редкий из крестьянских подростков не играл в богатырей. Богатырские подвиги сохраняли всю власть над душой и тогда, когда мальчик превращался в парня, затем — в отца семейства, в седобородого деда. Старому человеку было что рассказать из своей жизни и еще более — из жизни тех, кто в эпических песнях стаптывал конем полчища врагов, пугал силой обладателей государственной власти, корчевал лес, расчищал «чищу» под пашню, ходил за море, спасал от гибели русские полоны. Это свойство не есть простая тематическая или бытовая характеристика эпоса. Былины потому и говорили о героях, наделенных физической мощью, человеческим достоинством, что стремились вызвать у слушателей уважение к высоким социально-историческим идеалам и нравственно-этическим убеждениям народа. Эпос был не только исторической памятью народа, но и его достоинством, умом, нравственным кодексом. Рано поняв это, наука стала именовать былины героическим эпосом. Героика должна быть понята не только как тематическая характеристика былин, но как примета самого их жанра. Былина — это патетическое, торжественное песнопение, повествующее о великих деяниях необыкновенных людей. С таким жанрово-тематическим свойством былин прямо связана их песенно-стихотворная форма. Ритмическая организация слова предоставляет певцу былин особые возможности художественного изо¬
10


бражения и, главное, сопряжена с повышенной экспрессией поэтического изложения.
Соединив все эти свойства былинных песен, получим такое их определение: былины — это героические песни, возникшие как выражение исторического сознания народа в .восточнославянскую эпоху и развившиеся в условиях раннефеодальной Руси; имея целью возвеличить социальные и нравственно-этические идеалы народа, эти песни отразили историческую действительность в образах, жизненная, реальная основа которых обогащена фантастическим вымыслом; былинные песнопения обладают торжественно-патетической экспрессией: их стихотворно-ритмическая организация, особая стилистика отвечает их назначению прославить необыкновенных людей и величественные события истории.
Науке известны многочисленные попытки классифицировать былины с помощью тематического описания их состава. Очень рано была выделена группа песен о Киеве и киевских богатырях, затем — о Новгороде и героях Новгородской земли. Наметилась и группа былин, действие в которых перенесено в другие города и края Руси: такой признали былину о Дюке Степановиче— богатыре из Галицко-Волынского княжества; а былину о князе Романе и братьях Ливиках соотнесли с историей брянской земли и пр. Некоторая научная ценность тематических классификаций бесспорна, но они все же еще немного дают для понимания отношения былин к истории. Столь же бесспорна некоторая научная ценность деления эпоса на героические и новеллистические песни. К этим группам былин, выделенным по признаку преобладающего в них «тона» изложения, иногда добавляют «былины-скоморошины», «былины-баллады», другие жанровые разновидности песнопений, использующие фактуру и организацию былинного стиха. Эта классификация по-своему оправдана, но ее недостаток, а равно и всех ей иных подобных, состоит в том, что ни одна из этих тематических и стилистических классификаций не считается с тем, что вот уже больше ста лет именуется «многослойностью» эпоса. Вот что писал о многослойности былин один из ученых прошлого века: «Слоевой состав русского богатырского эпоса напоминает те геологические пласты разных периодов, какие можно видеть в горных породах, резкими графами,
11


с разной окраской выступающих по берегам больших рек. По этим пластам, со всеми животными и растительными окаменелостями, геолог судит о тех силах, какие произвели напластования горных пород. В былинах историк старой жизни и словесности так же открывает внутренние силы: преемственность исторического интереса и новые вклады в старые основы народного песне- творчества. Раз выработанный склад былин ложится в основу целого ряда новых былин, связанных с прежним основанием общностью образов, богатырских типов, подвигов и других «похождений» 1.
Многослойность означает вхождение в былину идейных и образно-тематических примет творчества разных исторических эпох, разнов'ременное слияние в одной и той же былине признаков творчества из разных местностей. Именно это и делает, в частности, невозможным выделение только «киевских» или только «новгородских» былин. По той же причине становится невозможным четкое деление былин на героические и новеллистические. В былинах возможно соединение самых разных художественных стилей и начал. Так, строгая былина о Садко в ряде своих пересказов-вариантов неожиданно начинает весело повествовать о чудаковатом морском царе, который спорит с царицей о том, что дороже на Руси — золото или булат. Для того, чтобы решить свой спор с супругой, морской царь требует к себе на дно Садко. Сметливый новгородский купец легко разрешил спор, избежав и гнева морского царя, и раздражения его строптивой супруги. В прочих вариантах былины Садко попадает к владыке водных стихий потому, что море требует человеческой жертвы. Нетрудно признать за последней мотивировкой значение исконно древнего повествования, а в шутливо-веселом рассказе — позднее балагурство. Этот случай может наглядно указать на путь, которым надо идти при изучении былин. Оно предполагает уяснение разновременного и разнолокального происхождения отдельных частей былины, выяснение разных исторических пластов в них. Состав, деление, самое развитие былин могут быть объяснены лишь при условии исторического подхода к ним. Былину нужно
1 П. В. Владимиров, Введение в исгорию русской словесности, Киев, 1896, стр. 211.
12


понять в движении из глубины веков к поздним историческим временам. Только исторический взгляд предоставляет возможность верно истолковать развитие былинного эпоса.
Попыткам осветить историю эпоса должно предшествовать обоснование самой возможности такого освещения. История эпоса не может быть правильной, если не опирается на верные социально-исторические и методологические основания. Вследствие этого изучение песенно-эпической старины в фольклоре со всей неизбежностью смыкается с решением общих научных вопросов. Опора на общие мысли неизбежна, так как эпоха древности, не знающая записи эпических произведений, по необходимости требует гипотетического способа исследования, а всякое гипотетическое исследование не может не опираться на знание общих закономерностей развития в фольклоре и на наблюдения за общим процессом развития народной культуры. Так было и в науке прошлого. Все предпринимавшиеся до сих пор попытки исторического исследования эпоса так или иначе опирались на общеконцептуальные и общие социально-исторические основания. Рассмотрим главные аргументы, выдвинутые в пользу возможности исторического исследования эпоса в его первоначальном и последующем состоянии.
Возможность исторического изучения песенно-эпического фольклора обосновывается пониманием особого творческого процесса в фольклоре. В коллективно создаваемом народном искусстве имеет место сохранение поэтических традиций древности. Этот творческий процесс опирается на реальную, конкретную жизненную историко-социальную и бытовую основу.
Придав такое важное значение фольклорным традициям для обоснования возможности гипотетического восстановления истории песенно-эпического фольклора, мы по необходимости должны углубиться в разъяснение самой сущности явления традиции. Традиция в фольклоре— это передача из уст в уста, от поколений к поколениям устных произведений. Таково внешнее и самое общее проявление традиций. Во время такой передачи вошедшие в традицию произведения — будут ли это эпические песни или пословицы, сказки, театрально-сценические «действа», другие жанры и виды
13


фольклора — все они приобретают черты прочно существующего обычая, у7вержденного неписаным людским законом. Традицией становится не только исполнение произведений, но и характер этого исполнения, его содержание и форма: образы произведения, сопряженные с передачей определенного идейно-художественного содержания, сюжетная организация, а при ее отсутствии последовательность разных компонентов внесюжетного построения, композиционно-жанровые особенности произведения, твердо и канонически разработанная стилевая структура. Другими словами, в фольклорном произведении традиционно и содержание, и форма. Традиционность в данном случае не означает преемственности только общих принципов творчества (метода, наиболее общих признаков стиля и пр.), что имеет место в индивидуальном, неколлективном творчестве, существующем вне фольклора. Традиция в фольклоре предполагает преемственность "конкретных образов, конкретных сюжетов, конкретного стиля, осуществляемую через непосредственное заимствование. В этой непосредственности заимствования из предшествующего творческого акта — всё существо дела.
Известно, что традиции в разнообразных формах и видах присущи всякой человеческой работе, всякому человеческому творчеству. Традиционная преемственность лежит в основе многих бытовых явлений. В искусстве существует традиционная преемственность, дающая право говорить о течениях, направлениях и общих художественных стилях. Традиции фольклора специфичны самим своим осуществлением через непосредственное заимствование. Фольклор не знает обособленного, индивидуального творчества, когда новое произведение, пропетое или рассказанное отдельным лицом, стояло бы вне непосредственных заимствований из предшествующих творческих актов. Последние служат новым устным произведениям и в особенности пересказу старых и опорой и базой. Уже известные в народе поэтические произведения существенно влияют на облик нового фольклорного произведения. Этим, между прочим, объясняется совпадение образов, сюжетов и сюжетных подробностей, словесных формул и общего стиля фольклорных произведений, разновременных и разноместных по записи. Преемственность творческих актов в фольклоре стано*
14


вится не просто внешним фактом устного бытования, а тем существенным качеством, которое составляет главный творческий момент и является критерием самой фольклорности. Фольклорным можно считать лишь такое произведение, которое нашло в живом процессе бытования среди народа в результате многократных творческих актов свое содержание и свою жанрово-композиционную, стилистическую структуру. Процесс многократного творческого изменения произведения, передаваемого из уст в уста, приводит к «кристаллизации» такого содержания и таких форм, которые соответствуют среде бытования произведения. По этим признакам произведения фольклора и называют «народными». На них лежит печать духовного мира многочисленных творцов, лиц, принявших участие в создании, сохранении, передаче и обработке произведения. Именно по этой причине о фольклорных произведениях говорят, что они не имеют авторов и что их автор —народ. В традициях выражаются эстетические вкусы, нормы, понятия, представления, нравственно-этические убеждения народа.
Традиционность и традиции в фольклоре есть прямое выражение народного коллективного творческого процесса создания и сохранения устных произведений. Между тем в обедненной интерпретации, еще прочно держащейся в современной науке, фольклорная традиция рассматривается как явление, обусловленное всего лишь устными формами жизни словесных произведений: «...Устное творчество, не закрепленное материально,— писал академик Ю. М. Соколов,— должно было выработать в многовековой практике такие традиционные мнемонические приемы, которые сохранили бы в памяти иногда очень сложные сюжеты. Анализ фольклорной поэтики должен будет показать, как выработанные традицией стилистические и композиционные приемы, с одной стороны, содействуют запоминанию художественных текстов, а с другой стороны, облегчают переработку их или создание новых текстов в порядке импровизации» 1
Это объяснение назначения и самого существования традиций в фольклоре без особого труда опровергается
1 Ю. М. Соколов, Русский фольклор, Учпедгиз, М., 1938, стр, 13.
15


указанием на тот факт, что традиции существуют и вне словесного фольклора, в тех видах народного творчества, которые располагают средствами материального закрепления: в искусстве народной вышивки, орнамента, деревянной и глиняной игрушки, в резьбе по дереву и пр. Здесь традиции — такой же реальный факт, как и в народном искусстве слова. Это позволяет говорить о том, что факт существования традиций в фольклоре должен быть объяснен более общими причинами, чем указание на специфику устного слова. Если он распространен в разных видах фольклорного творчества, то и причина его должна быть общей для всех его видов.
Продолжая поиски причин существования традиций, мы со всей неизбежностью придем к выводу о непосредственной зависимости традиционного существования и развития фольклора от того факта, что он творится народной массой и не знает индивидуальных творцов. Передача, освоением развитие традиций присущи фольклору как искусству, коллективно творимому народной массой.
Факт традиций, прочно существующих на протяжении более или менее продолжительного времени в фольклоре, в каждом отдельном случае нуждается в особом исследовании. Его исследование значительно облегчает историческое изучение фольклора и ведет в конечном счете к правильному восстановлению его прошлых исторических состояний, а также тех отдельных произведений, которые повлияли на формирование фольклора, доступного нам в поздних записях. Когда ученый анализирует устные традиции, он имеет дело не с воспроизводимым в последующее время видоизменением устных традиций в творчестве индивидуальных мастеров- художников, а с «родовым», массовым продолжением и изменением этих традиций. Изменение наступает не под влиянием индивидуальных творческих факторов, воздействующих на творчество отдельного лица, которое представляет общеисторическое явление в неповторимо своеобразных формах, а под влиянием общих исторических причин, меняющих общий облик фольклора и равно действующих в творчестве всех творцов устной поэзии, каждый из которых представляет прежде всего народно-массовое, а не свое индивидуальное, особенное творчество. Установление общих причин смены
16


поэтического содержания и стиля позволяет воспроизвести, указать в традиционном материале и относительно общее проявление этих исторических изменений в конкретных формах поэтической работы народа.
Традиционность и традиции в народном творчестве складываются в самой тесной связи с жизненным социально-историческим и житейско-бытовым опытом народа. Меняется жизнь, историческая действительность, положение социальных трудовых низов — меняется опыт трудящихся, он обогащается новыми наблюдениями и новыми выводами, наблюдениями, темами и формами, свое выражение в традициях фольклора как искусстве трудящихся. В фольклоре, перешедшем на новую историческую ступень развития, не все обречено на умирание. Наряду с вытеснением старины новизной, в фольклоре наблюдается и пополнение, обогащение старины новыми выводами, наблюдениями, темами и формами. Новый поэтический опыт народа целиком не устраняет народного опыта предшествующих веков — народный опыт пополняется из эпохи в эпоху. С веками фольклор вырабатывал такие емкие художественные образы и формы, которые оказывались способными жить много столетий. При этом, несомненно, происходила трансформация древних традиционных «элементов», но при соответствующей аналитической работе древнее содержание и формы фольклора времени, от которого не сохранилось достоверных записей, могут быть, безусловно, определены, указаны со всей ясностью и отчетливостью.
Традиции несут в себе идейно-художественное содержание, взвешенное, проверенное в процессе бытования на протяжении нескольких веков и эпох. Традиционная основа русских былин и в записях XVIII—XX вв. сохраняет отчетливые следы и пласты далеких от нас времен: и эпохи раннего феодализма, больше того — и эпохи разложения первобытнообщинных порядков.
Формы и причины сохранения традиционного содержания эпоса в записях позднего времени самые различные. Чтобы их понять, надо принять во внимание прежде всего ту реальную социально-историческую почву, которая позволила существовать самой эпической традиции на протяжении веков! Когда понята социально-историческая причина сохранения фольклорной традиции на протяжении веков, становится ясным в общих своих чертах
17


и характер изменения этих традиции: изменялись порядки внутри социального института — изменялось мировоззрение, быт трудящихся, изменялись и традиции.
После выяснения социальных причин, поддерживавших самое существование фольклорных традиций, важно принять во внимание форму изменения традиционного содержания и стиля древних эпических песен. В разных жанрах эти формы разные: в пословицах они одни, в сказках — другие, в загадках — третьи, в былинах — четвертые, совсем не похожие на предыдущие. Это наименее изученный вопрос, хотя точно записанный на протяжении XVIII—XX вв. традиционный фольклорный материал дает обильную пищу для изысканий в этом направлении.
Итак, историко-фольклорное исследование обязано установить, что вызывает к жизни фольклорные традиции, что поддерживает их существование, в каких формах выражается их действие, как эти формы видоизменяются с изменением жизни народа, какие новые черты появляются в них после изменения исторической действительности, в каких пределах они сохраняют свою устойчивость, когда и почему они начинают терять эту устойчивость, что в них сохраняется после их преобразования.
Подлинный историзм в изучении традиционных жанров фольклора может быть прочно обоснован лишь признанием коллективно-творческой природы устной поэзии народа, массовости его традиций, относительной стабильности этих традиций в каждый отдельно взятый исторический период времени и смены этих традиций в каждый новый исторический период, но смены, сопряженной с сохранением их ядра, общим их переосмыслением и трансформацией под влиянием общих исторических причин. Смены традиций, так же как и рождение, утверждение их в творчестве масс, происходят не в результате деятельности отдельных художников-новаторов. Изменение традиций в истории народного искусства — плод деятельности огромного числа лиц, ищущих новые формы для воплощения идей и образов, рожденных новой исторической эпохой. Исследование в разное время записанных вариантов устных художественных произведений должно быть подчинено установлению прежде всего их традиционной основы, т. е. типического, ха¬
18


рактерного для народного строя чувств и мыслей. Все привнесенное в фольклор действием случайных обстоятельств, нехарактерное, противоречащее всему идейнохудожественному строю народных произведений должно быть отодвинуто в сторону при таком анализе.
Чтобы исторический анализ поэтических традиций в эпосе протекал успешно, надо разобраться в характере и смысле самой важной части песенно-эпических традиций — в традиционности сюжетов и мотивов. Миновало время, когда мотив и сюжет причислялись лишь к явлениям традиционной формы: таков взгляд А. Н. Веселовского, таковы теоретико-методологические принципы понимания этих категорий во всей академической науке второй половины XIX в. — первых десятилетий XX и. Мотивом Веселовский называл простейшую повествовательную единицу, ее определяющий признак — образный одночленный схематизм. Простейший род мотива Веселовский определял алгебраической формулой а + в. Достаточно изменить один из членов этой формулы, как мотив превращается в сюжет К
В этой широко известной формулировке понятий мотива и сюжета выступает вся ошибочность исходного понимания Веселовским явлений искузства. Ошибка состоит в том, что простейшие повествовательные единицы искусства характеризуются только с точки зрения их композиционно-структурного построения. Между тем явления искусства не могут быть верно охарактеризованы только со стороны количества — композиции, структуры. Произведение искусства может быть верно понято лишь через постижение единства его количественных и качественных признаков, причем главным является качество, через уяснение которого становится понятной мера, структура, композиция произведения. Понятия «мотив» и «сюжет» наполнены определенным конкретным содержанием и являются качественной характеристикой повествовательной основы в искусстве, а не только характерна стикой явления в количественно-структурном отношении.
Освободив понятия «мотив» и «сюжет» от качественных измерений, Веселовский сделал широкий шаг навстречу односторонней характеристике фольклора, ли-  11 А. Н. Веселовский, Поэтика сюжетов, «Историческая поэтика», Л., 1940, стр, 495,
2*
19


шейного главного — жизненной и поэтической конкретности, через которую раскрывается самое существенное — смысл художественного произведения. Понятиям мотива и сюжета, освобожденным в теории А. Н. Веселовского от качественной определенности, должно вернуть их истинный смысл. Это не категория чисто структурно-композиционного построения произведения искусства, чаще всего — схемы, улавливающие соотношение, взаимную связь и зависимость действующих лиц произведения. Конкретное понимание сюжетов и мотивов исключает их восприятие как схем. Сюжет и мотив — это емкие, в каждом отдельном случае особые и неповторимые картины движения, борьбы и связей реальной жизни, соотношения характеров. Сюжет — категория историко-социальная, взятая во всей полноте и конкретности своих качественных идейно-эстетических признаков, и только при этом понимании оправдано употребление этого понятия, как и понятия мотива.
Поскольку с сюжетом и мотивом в фольклоре связаны характеристика персонажей, особое во всех случаях конкретное идейно-художественное эстетическое освещение изображаемой действительности, то сюжеты и мотивы, взятые в реальных бытовых и художественных наполнениях, всегда несут в себе изначальную связь произведения с исторической действительностью. В сюжетах и мотивах, как и во всей традиционной поэтике фольклора, запечатлены народные вкусы, воззрения, понятия и представления, всегда обусловленные конкретной исторической действительностью. Понять конкретный смысл традиционного сюжета и традиционного мотива означает исторически соотнести их с определенными эпохами в жизни народа. Замечено, что время возникновения сюжетов и мотивов современно изображенным явлениям независимо от того, свойственна ли сюжету, мотиву форма правдоподобия или фантастики. Необходимо лишь точно установить характер преломления действительности через призму вымысла.
Анализ традиционных сюжетов и мотивов, взятых в конкретных историко-социальных, бытовых и художественных наполнениях, представляет возможность исторического изучения песенно-эпического фольклора древности во всей его целостности. Через изучение сюжетов и мотивов посредством сопоставления их с разнообраз¬
20


ным кругом историко-социальных бытовых явлений уясняется идейная наполненность и характер сюжетных поворотов, смысл сюжетных мотивов в былинах, оказывается вскрытым их исторический характер. Так разбор сюжетов и мотивов становится важнейшим путем исторического изучения эпоса.
Этот путь более надежен, чем тот, которым, как правило, пользовались ученые, пытавшиеся опереться при историческом изучении былин исключительно на упоминаемые в них имена действующих лиц, географические приметы и разные исторические реалии. Необоснованность преимущественного сближения былин с исторической реальностью на такой основе вызывала неоднократный протест уже в старой, дореволюционной науке. Так, А. В. Марков, один из учеников В. Ф. Миллера, подверг резкому критическому разбору некоторые исследования своего учителя, осудив его за обыкновение сближать имена героев былин и реальных исторических лиц, оставляя при этом без внимания сюжеты былин К Конечно, было бы ничем не оправдано пренебрежение к истолкованию имен, географических примет и общей «канвы» событий в работе, посвященной истории былин. Попытки строить выводы на именах в научном исследовании выполняют роль вех, которые ставят инженеры при прокладывании новых дорог. Однако имена и прочие реалии имеют силу только при верном истолковании сюжетноповествовательной основы былины, ее исторического смысла. В этом отношении становится особенно очевидной рискованность, с которой в своей работе Б. А. Рыбаков полагается на имена как «точные хронологические ориентиры», которые, по мнению ученого, «позволяют привести в систему почти все основные былинные сюжеты»1  2. Скорее, наоборот — истолкование былинных сюжетов, взятых в исторических наполнениях, может привести в систему упоминания исторических лиц в былинах.
1 А. В. Марков, Обзор трудов В. Ф. Миллера по народной словесности, «Известия отделения русского языка и словесности», т. XIX—XXI, отд. оттиск, Пг., 1916. См. об этом В. П. Аникин, Историко-фольклорная концепция А. В. Маркова, «Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии», вып. И; изд, АН СССР, М„ 1963, стр. 156—174.
2 Б. А. Рыбаков, Древняя Русь, стр. 43, 86, 102 и др.
21


Исследование историзма былинного сюжета или мотива должно основываться на уяснении того, какие реальные связи существуют у него с конкретной историей Руси. Недостаточно изучение сюжета и мотива былины лишь с точки зрения того общего содержания, какое у них могло быть с содержанием аналогичного явления в эпосе других народов. Именно этот недостаток присущ известной книге В. Я. Проппа «Русский героический эпос» *. Связи былин с историей древней Руси оказались ослабленными в этой монографии из-за неконкретного применения методики сравнительно-исторического изучения к исследованию былин через сопоставление с эпосом других народов.
Предваряя конкретный разбор былинных сюжетов, замечу, что история былин распадается на несколько периодов, каждый из которых дал эпосу своих героев и по- своему изобразил их деяния и подвиги. Древнейший, первый период, иначе сказать, мифологический: это время возникновения и первоначального развития эпических песен в эпоху разложения первобытнообщинных порядков и возникновения в обществе классово-антагонистических отношений. Начало этого периода приблизительно приходится на IV в. н. э., а конец — на IX в. Второй, киевский, период охватывает время с IX до середины XII в. Эпические песни предшествующего времени в этот новый период истории сосредоточили свое действие вокруг Киева и стольного киевского князя. Третий, владимиро-суздальский, период начался за столетие до нашествия татаро-монголов — с середины XII в. и продлился до второй половины XIV в. В это время произошло оформление цикла былин с Ильей Муромцем во главе. Этот период был весьма важным в истории былин. Он отмечен рождением на Северо-Востоке Руси по рекам Оке и Москве в городах Ростове, Суздале, Владимире и, наконец, в Москве нового мощного государственного центра. Северо-Восточная Русь стала колыбелью истории русской народности как особого этнического образования в числе других вскоре после этого возникших восточнославянских народностей. Исторический процесс государственного и этнического развития в Северо-Вос-  11 В. Я. Пропп, Русский героический эпос, изд. ЛГУ, 1955; изд. 2, М., 1958.
22


точной Руси имел самое решающее влияние на судьбы былинного эпоса. В этот же период времени в пределах разных земель складывались областные вариации общерусского эпоса, в частности на севере и северо-западе Руси сложилась специфическая группа новгородских былин. Местные былины, отправляясь от общерусских традиций, ввели в эпос героев своей земли. Последний, четвертый, период в истории былин — это время со второй половины XIV в. по начало XVII в. В это время новые былины не возникали, но имела место творческая обработка прежде созданных применительно к историческим условиям Московской Руси. Оставаясь еще живым явлением устного творчества, былина успела в это время передать часть своих песенно-эпических свойств жанру, который с конца XIII в. стал ее вытеснять и со временем целиком заменил, — жанру исторической песни. Таким образом, время с IV по XIV вв. целиком охватывает время зарождения, сложения и окончательного формирования былин. Эта мысль высказывается здесь с тем, чтобы ее доказать в последующем изложении. Наше мнение находит поддержку в суждении Б. А. Рыбакова: «Производя хронологические подразделения, мы должны учитывать, во-первых, время сложения песен определенного жанра, а во-вторых, и время их бытования — активную и пассивную форму жизни жанра» (курс, автора. — В. А.) К
Предложенная периодизация истории былин выведена из разбора конкретных былинных сюжетов, их образов и стиля. Анализ обосновывает выделение в истории былин всех названных периодов и подводит к пониманию, что со второй половины XIV в. началась новая жизнь былины как старинного песенного предания. Позднее бытование эпоса среди народа как поэтического наследства после того, как миновало самое время былинного творчества, — особая тема и не входит в наше рассмотрение.  11 	Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 11,


РЕВНЕИШИИ ПЕРИОД
В ИСТОРИИ БЫЛИН
11 ЕРВЫЙ период существования былин до IX в. можно кратко определить как мифологический, связывая с этим определением тесные первоначальные связи эпоса с мифологией. Как правильно заметил Б. А. Рыбаков, разные ученые, «представители разных направлений сходятся в том, что наиболее ранними следует считать былины с мифологическим элементом в них» К Мифология своей образностью повлияла на складывающиеся традиции древнейших эпических песен. Так было в древнейшем искусстве всех народов мира. Говоря об искусстве древней Греции, Маркс писал, что оно имело своей предпосылкой «греческую мифологию, т. е. природу и общественные формы, уже переработанные бессознательнохудожественным образом в народной фантазии». Мифология, по словам Маркса, составляла «не только арсенал греческого искусства, но и его почву»1  2. То же самое можно сказать о русских былинах времени их первоначального существования. Мифология составляла «почву», «арсенал» искусства древнейших предков русского народа. Под мифологичностью песенно-эпических традиций надо понимать особый характер их общей сюжетной основы, отдельных сюжетных положений и ситуаций, характерные приметы стиля, а всего более — тот мифоло¬
1 Б А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 10.
2 К. Маркс, Введение, «К критике политической экономии». Цит по сб. «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», т. I, изд. «Искусство», М., 1957, стр. 135.
24


гический взгляд на действительность, который стал невозможен позднее, когда миновало время эпического творчества.
Можно говорить не только о таких связях былин с мифологией, которые свидетельствуют о включении более древних мифологических традиций в песенные традиции былин, но и о таком отношении их, которое предполагает переработку мифологических традиций в целях, отличающих былины от древнего мифологического предания. Этим, между прочим, объясняется выбороч- ность в восприятии былинами древних мифологических, традиций. Важно понять направление переработки мифологических традиций в былинах, причину самого обращения эпоса к мифологическим традициям, а это ведет к уяснению того, что лежит в социально-исторических основах возникновения, развития песенно-эпической поэзии и определяет ее отношение и к самой мифологии. Этот вопрос не из легких. Пока ясно только, что древнейшая эпическая песня возникла как поэзия, продолжающая художественные традиции древнейшей мифологии, и воспроизвела в своих образах социальные устремления народа в новую историческую эпоху, наступившую с началом разложения первобытнообщинных порядков.
О 	влиянии мифологического мировоззрения на идейно-художественный строй первоначальных эпических песен, их поэтику и стиль свидетельствуют все древнейшие былины. О мифологической основе былин о Святогоре говорили еще в прошлом веке. Богатыря Святогора считали антропоморфным воплощением исполинских туч. Этому служила и этимология слова «гора» как обозначения всего высокого К Последующее развитие научной мысли поставило под сомнение правильность мифологического истолкования образа богатыря-горы. Увлеченные стремлением всюду видеть литературное заимствование, ученые, отвергнувшие мифологическую концепцию, усмотрели в былинах о Святогоре результат творчества позднего времени — народную переделку разных заимствованных литературных произведений. В особенности  11 См. О. Миллер, Опыт исторического обозрения русской словесности, Спб., 1866, стр. 205; А. И. Афанасьев, Поэтические воззрения славян, на природу, т, II, М.,, 1868, стр, 668—674 и др.
25


многое раскрыл в литературной истории былин о Святогоре ученик А. Н. Веселовского — академик И. Н. Жданов. В своем исследовании «К литературной истории русской былевой поэзии» (Киев, 1881) Жданов со всей очевидностью установил разнообразные источники некоторых песенных мотивов в былинах о Святогоре. Оказалось, что они ведут свое начало из библейско-апокрифической литературы и сказок восточного происхождения. Таково, например, приключение Ильи Муромца с женой Святогора. Богатырь-исполин всегда возит жену с собой в хрустальном ларце, но она все-таки нашла случай изменить мужу. Параллель этому былинному повествованию находим в арабских сказках «Тысячи и одной ночи». Впрочем, о литературных влияниях знали и ученые-мифологи, но придавали им лишь частное значение в общей истории былин о Святогоре. По их мнению, эти воздействия не затрагивали их мифологической основы. Если ученые-мифологи не были правы в своем истолковании былинных песен о Святогоре, как на это правильно указано трудами нового поколения ученых, то не правы были и те, кто отказывал образу Святогора во всяких связях с древнейшей мифологией и относил былины о нем к позднему творчеству.
Исключив из круга эпических песен о Святогоре те из них, которые, как установлено И. Н. Ждановым, явились плодом заимствования — вроде рассказа о неверной жене Святогора или еще повествования о том, как Святогор был лишен сил после острижения волос, словно ветхозаветный Самсон, преданный Далилой, — оставим лишь те песенные сюжеты, в исконной принадлежности которых русскому эпическому творчеству нет сомнений. Это прежде всего былина о том, как Святогор пытается поднять суму с земной тягой и гибнет. Другая былина, тоже говорящая о кончине Святогора, но уже в гробу, оказавшемся роковым образом ему как раз по размерам, заставляет подозревать ее сложение в среде певцов духовных стихов. Во всяком случае можно считать бесспорным факт сильного влияния на нее религиозного творчества калик перехожих.
В своем исследовании Б. А. Рыбаков предлагает новое интересное толкование былины о смерти Святогора в гробу. Опираясь на вариант былины, в которой бога¬
20


тырь лишен обычной для него гиперболизации и отвергая все остальное, исследователь полагает, что первоначально былина говорила о черниговских дружинниках князя Олега Святославича, вздумавших шутки шутить около знаменитого мраморного Таманского саркофага. Один из воинов лег в гроб, на гроб надвинули крышку, а снять её из-за тяжести не могли1  2. По мнению Б. А. Рыбакова, эта былина лишь в поздние времена оказалась расцвеченной фантазией, а первоначально она носила «насмешливый характер», сообщенный ей киевлянами, враждовавшими с Черниговом3. Нельзя не за-- метить, что даже намека на иронию или шутку нет в этой былине, в ней все строго и говорит о фатальных представлениях ее творцов — певцов духовных стихов.
Народные былины о Святогоре воссоздают образ бога- тыря-гиганта. От непомерной Святогоровой тяжести —
Мать сыра земля колыбается,
Темны лесушки шатаются,
Реки из крутых берегов выливаются4.
Сила в тягость самому Святогору. Бесцельно едет он по полю с давно утраченной надеждой встретить кого- нибудь, кто бы мог помериться с ним силой. «Как бы я тяги нашел, — думал Святогор, — так я бы всю землю поднял!» И вот наехал Святогор в поле на маленькую сумочку переметную. Дотронулся до нее, а сдвинуть не может. Слез Святогор с коня, ухватил сумочку обеими руками, поднял повыше колен: и по колена сам в землю «угряз» — по белому лицу не слезы, а кровь течет.
Где Святогор увяз, тут и встать не мог,
Тут ему было и кончание5  6.
Сума с тягой земной в свое время дала повод говорить о мистическом смысле былины. Навстречу такому
1 А. Д. Григорьев, Архангельские былины и исторические песни, т. III, Спб., 1910, стр. 249—255. В дальнейшем ссылки на это издание будут даваться сокращенно: А. Д. Григорьев, с указанием тома и номера страницы.
2 Б. А. Рыбаков, Древняя Русь. стр. 11.
3 Т а м же, стр. 134.
4 «Песни, собранные П. Н. Рыбниковы м», изд. 2, под редакцией А. Е. Грузинского, т. I, М., 1909, № 51, стр. 320. В дальнейшем ссылки даны на это издание сокращенно: П. Н. Р ы б-
ников, с указанием тома, номера былины и страницы.
6 П. Н. Рыбников, т. 1, № 86, стр. 454.
27


Истолкованию, по-вИдиМому, шли И НёкбТорые религиозно-моральные сентенции, которыми певцы былины иногда сопровождали оказывание песни о гибели Святогора. Богатырь, мол, в поисках занятия по силам похвалился землю поднять, — «бог его и попутал за похвальбу»1. Из этого замечания сказительницы, однако, отнюдь не следует вывод о религиозной основе былины. Повествование о суме с тягой земной всего лишь поэтическое воплощение идеи о гибели великана, сила которого признана бесполезной. Огромная мощь Святогора тяжела матери сырой земле, и сам он никому не нужен.
Имя Святогора говорит о какой-то связи с горами. Эти горы трудно доступны. Сам Святогор похож на каменную гору. Никакие удары не могут причинить ему вреда. Только после третьего удара палицей с силой, на какую только был способен самый могучий богатырь русского эпоса Илья Муромец, Святогор пробуждается и насмешливо говорит: «Будто три раза комар кусил». Илья видит его уснувшим на коне у подножия высоких гор, среди громоздящихся друг на друга горных уступов, на краю пропасти.
Заехал-то Илюшенька Муромец На те ль тут горы на высокие,
Под ущелья бы ли да плотные.
Как едет чудовище, чудо ведь,
Сидит-то он еще на добром кони,
Такого чуда он да ведь не видал,
Такого ведь чуда он не слыхал1  2.
Настойчивые указания на то, что Святогор — обитатель гор, позволяют думать, что в основу его мифического облика легли какие-то представления о горных великанах. Каменные уступы гор, обнаженные земные породы, разрушенные и обточенные водой и ветром, нередко образовывали причудливые формы и фигуры, напоминавшие гигантских исполинов. Воображение наделяло бездушные камни жизнью. Такие представления о каменных людях хорошо сохранил древний сказочный фольклор некоторых сибирских народов. Не будет безосновательным предположение, что и далекие предки рус-
1 П. Н. Рыбников, т. I, № 86, стр. 454.
2 Ю. М. Соколов, В. И. Ч и ч е р о в, Онежские былины, М., 1948, № 1, стр. 70,


скнх людей много веков назад имели подобные мифологические предания. Они-то и могли войти в былины в пору создания эпоса. Не случайно былины подчеркивают, что Святогор не выезжает за пределы своих гор. Встретившись с Ильей, он говорит:
Мне не придано тут ездить на святую Русь,
Мне позволено тут ездить по горам да по высокиим,
Да по щелейкам да толстыим
Это только подтверждает мысль о природной реальной основе образа Святогора. Приняв это во внимание, можно объяснить и былинный сюжет о смерти Святогора. Святогор как мифический богатырь представляет- бесплодную непроизводительность горных пород, и, как бесполезная сила, он должен погибнуть, когда люди научились возделывать землю. Тяга земная в некоторых вариантах, за которыми надо признать значение старейших «редакций», находится в суме землепашца 1 2. Забываемый всеми могучий властелин гор гибнет как сила, противостоящая плодородию матери сырой земли 3. На смену Святогору явились другие богатыри, которые нашли себе дело в новую историческую эпоху 4.
К числу древнейших произведений, по которым также можно судить об эпическом творчестве начального мифологического периода в истории русских былин, относятся и песни о великом искуснике, охотнике, воине — Волхе. Волхвами исстари на Руси называли оборотней, колдунов, волшебников, чародеев и прорицателей. Былинный Волх, неустрашимый воин-богатырь, наделен вещим знанием и особым искусством превращаться в разных зверей и птиц. Необычно самое его рождение. Гуляя по зеленому саду, молодая княжна Марфа соскочила с камня, около ее чебота-зелен сафьян обвился змей, и она зачала сына. Волх — сын змея и женщины. Рождение богатыря сопровождается грозными явлениями в природе — затряслась земля, сколыбалося синее море —
1 А. Д. Григорьев,?. III, стр. 114.
2 П. Н. Р ыбников, т. I, стр. 321 (примечание к № 51).
3 Этот взгляд на былину, изложенный В. Я. Проппом («Русский героический эпос», изд. ЛГУ, 1955, стр. 35), отвергает Б. А. Рыбаков, находя невозможным говорить о ее «доземледельческой первобытности» («Древняя Русь», стр. 11)
4 См. об этом дальше — в разборе былин «Илья Муромец и Святогор»,
29


Для-ради рожденья богатырского Молода Волха Всеслаоъевича.
Испуганная рыба пошла в голубь морских вод, птицы взмыли высоко в небеса, ускакали за горы туры и олени, лисицы и зайцы попрятались в чащах, медведи и волки— в ельниках, соболи и куницы кинулись искать убежища на островах.
Былинный рассказ о рождении Волха от змея, о «мудрости», которую он перенял от отца-змея, воспроизводит мотив древнейших повествований о великих героях. Их могущество основывается на родственных связях с силами природы:
А и будет Вольх десяти годов,
Втапоры поучился Вольх ко премудростям:
А и первой мудрости учился Обвертываться ясным соколом,
Ко другой-то мудрости учился он, Вольх,
Обвертоваться серым волком,
Ко третей-та мудрости учился Вольх Обвертоваться гнедым туром-золотые рога ’.
Волх наделен всем могуществом необыкновенного, чудесно рожденного человека. Полуторачасовой младенец-богатырь кричит, и голос его звучит, как «гром гремит». Волх требует:
А и гой еси, сударыня-матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А и не пеленай во пелену чер(в)чатую1  2 А не пояс (ай) в поёсья шелковые,—
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
По праву руку — палицу,
А и тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица в триста пуд3.
Такое описание в характерном для эпоса гиперболическом стиле должно возвысить богатыря над всеми другими героями песни и находит свое объяснение в необыкновенном рождении Волха. С течением времени по¬
1 Кирша Данилов, Древние российские стихотворения, издание подготовили А. П. Евгеньева и Б. Н. Путилов, изд. АН СССР, М.—Л., 1958, № 6, стр. 40. Все ссылки на это издание далее идут сокращенно: Кирша Данилов, с указанием номера цитируемой былины.
2 Ч е р (в) ч а т ы й — багряный, пурпуровый,
8 Кирша Д а н и л о в, № 6, стр. 39—40.
30


добные описания стали общей чертой жанра богатырских песен, хотя бы в них уже и не говорилось о чудесном рождении героя.
Родственная связь Волха с природой обнаруживает народный характер этого рбраза. Образ Волха создан в традиции героев мифологии материнского рода. Именно при господстве матриархата могли сложиться понятия и представления о могучих родственных связях человека и природы. Получив мудрость от чудесного рождения, Волх употребляет ее во благб соплеменников. Обернувшись серым волком, Волх бегает-скачет «по темным по лесам и по раменью», бьет сохатых зверей, медведей, вол-- ков, зайцев, лис, «кормит» их мясом своих соплеменников, одевает их в звериные шкуры. Приняв облик ясного сокола, Волх бьет на синем море гусей, белых лебедей, серых малых утиц, и тоже ради пользы своего народа. Таким образом, в песенно-эпических подробностях былина о Волхе восходит к фольклору времен, когда еще в полной силе были мифологические понятия о родоначальниках из мира природы. Русский фольклор и в других случаях говорит о змее. Герои древних сказок ведут с ним упорную, беспощадную борьбу. Сказочное змее- борчество вошло в фольклор в ту эпоху общественного развития, когда древнейшие мифологические представления и понятия подверглись коренному пересмотру и человек дерзнул вступить в борьбу с прежним своим кумиром \ В эпической песне о Волхе герой еще родственник змея и наследник его природной мудрости. Это говорит о почтенной древности мифологических традиций в песне о Волхе. Их древность может быть подтверждена и сопоставлением с песней, говорящей о рождении от змея другого героя славянского эпоса. Марко Кралевич в сербских и болгарских песнях старшей поры тоже унаследовал черты героя мифологических преданий и сказаний. Сходство русской былины с южнославянским эпосом говорит о праславянской мифологии как общей почве древнейших песен славян.
Историческое приурочение образно-сюжетной основы былины о Волхе было бы, однако, определено неверно,  11 	См. об этом в книге «Русская народная сказка», Учпедгиз, 1959, стр. 135—141 и др. О змееборчестве см. также в книге В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки», изд. ЛГУ, 1946.


если бы оказалось забытым, что/эта былина, связанная с древней мифологией, вместе d тем во многих случаях изменяет мифологическому врспроизведению действительности. Волх, наделенный бт отца-змея могущественным умением, для осуществления своих замыслов вынужден собирать себе дружйну. Ему как бы нё хватает собственных сил. О. Миллер охарактеризовал эту черту в Волхе как «впадение его в исторический тип» и как «измену типу мифическому» К В этой характеристике верно отмечена «двойственная» природа Волха — сверхъестественного существа и одновременно земного деятеля, столкнувшегося с обычными трудностями, с которыми встречались реальные князья — предводители дружины.
Для того исторического типа, который представляет собой Волх, характерны и его устремления как бога- тыря-оборотня. Волх становится гнедым туром — золотые рога, скачет к царству Индейскому, летит туда соколом, чтобы узнать тайные речи индейского царя. Превратившись в горностая, Волх «накусивал» тетивы у боевых луков, «повынимал» с каленых стрел «железцы» — наконечники. Когда дружина Волха нагрянула в царство Индейское, нечем стало царю Салтыку Ставрульевичу обороняться от пришельцев. Не спасли царя и стены, а они были высоки, крепки:
Крепка стена белокаменна,
Вороты у города железные,
Крюки-засовы все медные,
Стоят караулы денны-нощны,
Стоит подворотня дорог рыбей зуб,
Мудрены вырезы вырезено,
А и только в вырезу мурашу пройти 1 2.
Волх как раз и обратил себя и своих «добрых молодцов» мурашиками — муравьями. Былина заканчивается грандиозной картиной дележа захваченных богатств. Молодой Волх «насел» царем в Индейском царстве и щедро одарил свою дружину:
Он злата-серебра выкатил,
А и коней, коров табуном делил,
А и всякого брага по сто тысячей3.
1 О. Миллер, Опыт исторического обозрения русской словесности, стр. 206.
2 Кирша Д а н и л о в, № 6, стр. 43.
3 Та м же, стр. 44,
т


Из былины со всей очевидностью следует, для чего Волх учинил набег на богатое Индейское царство. Мужчины царства истреблены, вставлены в живых только молодые женщины, на которых дружинники и женятся. Покорение царства при всей ^пичности похода и фантастичности самого царства соответствует вполне реальным чертам боевых походов и^ эпохи завоеваний с их жестокостями и переселением племен. Никто не сможет указать, землю какого исторического племени или народа завоевал Волх. События, р которых говорит былина, далеко отодвинуты в глубь времен и подернуты поэтической дымкой. Только такой и могла быть эта эпическая песня, она повествовала о событиях давно миновавших времен.
В былине обрисован идеал рачительного предводителя могучей дружины, превыше всего ставящего благо своих воинов. Возвеличивание героя часто приобретает форму противопоставления вождя дружине.
Дружина спит, так Вольх не спит...—
неоднократно замечает былина К Когда Волх обращается к дружинникам с предложением кому-нибудь побывать в царстве царя Салтыка, никто не может сделать этого:
Как бы лист со травою присылается,
А вся его дружина приклоняется,
Отвечают ему удалы добры молодцы:
«Нету у нас такова молодца,
Опричь тебя, Вол (ь) ха Всеславьевича 1 2.
Возвышение отдельного лица над остальными стало фактом в условиях распада материнского рода и утверждения патриарха. В эту пору в разных формах пересматривалась и древняя мифология. Прежнее могущество героев мифологии переходит к людям сильным, выдающимся, в действиях которых видели торжество новой этики и нового образа жизни. Это обстоятельство, однако, не может дать основание для вывода о слиянии народной песни с идеологией воинственных предводителей дружин, с защитой права попирать социальные порядки и этику эпохи матриархата с его равноправием.
1 Кирша Д а н и л о в, № 6, стр. 40.
2 Т а м же, стр. 41;
$ В. П. Аникин
«3


Ни одна из народных эпичес/их песен, производившая пересмотр прежней мифологии, не стала произведением, прославляющим носителей/социального угнетения. В песне о Волхе мифологический образ героя, приобретшего черты воинственного князя-дружинника, получил народную поддержку ли/пь в пределах песенно-эпического повествования о пбходе на соседнее племя, то есть во внешних общественных акциях, но отнюдь не во внутренних социально-классовых устремлениях того исторического типа, который ,Явил собой Волх. Былина говорит о завоевании чужих Земель и захвате чужих богатств в эпоху, когда такие действия признавались нормой в каждом варварском обществе и в этом смысле были народны. В поздних эпических переработках Волх превращен в князя Вольгу — защитника Киевской Руси. Со своей воинственной дружиной Вольга идет походом то на царя Золотой Орды, то, как в нашем варианте, против «индейского царя» Салтыка. Верно заметил по этому поводу В. Я. Пропп: «Это — не забывчивость, не искажение, а отбрасывание из песни идеологически не соответствующих историческому развитию народа элементов песни» *.
Песня о Волхе, возникшая в раннюю пору истории эпоса, вошла в круг остальных более поздних былин, приняв в себя исторические черты уже киевского времени. По-своему эта судьба характерна и для других песен мифолого-исторического типа. Еще в дореволюционных исследованиях установлен поздний исторический слой, который лег на древнее ядро песни о Волхе. На этом основании большое число разных ученых возводили образ Волха к историческому киевскому князю Олегу как прототипу Волха — Вольги. Они указывали на сходство имен Олега и Вольха — Вольги, громкую славу Олега Вещего и «хитрость-мудрость» Вольха, умевшего обращаться в зверей и птиц. Удачный поход Олега в Византию сопоставлялся с эпическим завоеванием Волхом Индейского царства. Даже легендарную смерть исторического Олега от змея ставили в связь с чудесным рож-  11 	В. Я. Пропп, Русский героический эпос, изд. ЛГУ, Л., 1955, стр. 72.


дением Вольха ’. К этим доказательствам тождества былинного Вольха и князя Олега были добавлены и другие наблюдения, но ни прежние, ни одно из новых не обладает значением решающего довода в защиту историчности былинного Волха, так как не устраняют важного обстоятельства — образно-сюжетная основа песни и эпоха, воспроизведенная в былине, равно как и самый образ Волха-кудесника, древнее времени исторического князя Олега. Вместе с тем след поздних исторических влияний на былину все же очень ясен, и это позволяет говорить о поздней исторической редакции этого вполне сохранившего свои первоначальные черты древнего песенно-эпического сказания. Вполне возможно, что с течением времени образ Волха стал соединяться с представлением о некоторых исторических лицах одновременно. Кроме Олега Вещего (X в.), ученые называют еще Всеслава Полоцкого (вторая половина XI в.) 1 2. Недавно известный славист Р. О. Якобсон посвятил Все- славу Полоцкому и былинному Волху отдельное исследование3. В работе сделано детальное сопоставление образа Волха с подробностями облика и жизни Всеслава Брячиславовича, известными нам по «Повести временных лет» и «Слову о полку Игореве». Здесь предложен вывод о том, что в былине содержится поэтическое иносказание о реальных исторических событиях. В другой своей работе Р. О. Якобсон произвел сопоставление южнославянской песни о змеевиче Вуке с былиной о Волхе. Исследователь нашел в обоих произведениях отражение «единого общеславянского эпического сюжета», основанного на «общем мифологическом наследии»4. Если
1 См. М. Е. Халанский, К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем, «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1902, № 8; 1903, № 11; С. К. Шамбинаго, К былинной истории о Вольге-Волхе Всеславьевиче, там же, 1905, № 11, и другие работы.
2 Д. С. Лихачев, Народно-поэтическое творчество времени расцвета древнерусского раннефеодального государства (X—XI вв.); В книге «Русское народное поэтическое творчество», т. I, изд. АН СССР, М.—Л., 1953, стр. 200—202.
3 R. Jakobson and М. S z е f t е 1, The Vseslav Epos.—«Russian Epic Studies», edit, by R. Jakobson and E. J. Simmons. Philadelphia, 1949, p, 13—86.
4 R. Jakobson and G. Ruzi6ic, The Serbian Zmaj Ognjeni Vuk and the Russian Vseslav Epos. — «Annuaire de l’lnstitut de Philo- logie et I’Histoire Orientale et Slave», t. X, Bruxelles, 1950, p. 343.
3*
35


первая мысль во всех случаях, когда допущены явные натяжки, вызвала обоснованное возражение В. М. Жирмунского, то вторая мысль/no нашему мнению, заслуживала поддержки *. При вёем этом совсем отрицать возможность поздних влиянии и приурочений. нет оснований. Это имело место и в/истории других песен столь же древнего сложения, как ц былина о Волхе. Причем поздние воздействия могли быть такими сильными, что осложнили первоначальное содержание песен в степени, позволяющей говорить об общей сильной переработке древних эпических песен в новый тип. Разбирая эти песни, уже отчасти переходим из первого мифологического периода истории былин во второй период их жизни, но этот период еще не сопряжен с полной перестройкой образно-сюжетной основы древних песен — явлением, ставшим признаком отнесения былины к более позднему, киевскому времени.
К числу эпических песен, в которых еще очень сильны традиции предшествующего времени, но уже определились и черты нового периода, относятся наряду с прочими песни о Дунае и Михайле Потыке. Традиции этих песен складывались в мифологический период, и они отчетливо предстают в былинном повествовании, донеся до нас мир древнейшей русской мифологии.
Дунай — герой нескольких песен. Его история занимала воображение народа в течение многих столетий, и это привело к сочетанию в песнях о Дунае идейно-художественных пластов, приурочиваемых к разным историческим эпохам. Песни говорят о жизни и службе Дуная «у Тчого ли у короля у шаховинского» или «политов- ского», а всего чаще Дунай предстает перед нами разъезжающим «из земли в землю». У короля у «поли- товского-шаховинского» Дунай встретил Настасью Коро- левичну. Настасья, старшая дочь короля, и Дунай полюбили друг друга. Узнав о связи дочери с Дунаем, король приказал казнить богатыря, но Настасья его спасла. Таков сюжет песни «Дунай и Настасья Королевична».  11 В. М. Жирмунский, Эпос славянских народов в сравнительно-историческом освещении. Доклад на IV Международном съезде славистов. Цит. по книге В. М. Жирмунского «Народный героический эпос», М.—Л., 1962, стр. 130.
36


В позднем своем виде былина утратила имена и говорит о безымянном молодце и королевской дочери.
Скитания привели Дуная в Киев, и здесь он получил от киевского князя поручение высватать у политовского короля младшую дочь Опраксу Королевичну. Дунай выполняет поручение. Для этого ему приходится круто обойтись с королем. Тот не желал с миром отдать дочь за Владимира. Повествование об этом сватовстве составило новую песню — «Дунай сватает невесту Владимиру».
На обратном пути в Киев Дунай наезжает в поле на лошадиную «ископыть» — след и скоро нагоняет бога- тырку-поляницу. Он вступает с нею в борьбу. Уже занеся руку для последнего удара, Дунай вдруг узнает в поверженной Настасью Королевичну. Они мирятся и едут в Киев, где играют свадьбу. На пиру у князя Владимира Дунай хвастает своим умением стрелять «по приметам» из лука. Внезапно Настасьина сестра Оп- ракса объявляет, что нет умелее лучника, чем Настасья. Дунай и Настасья вступают в спор. Первой стреляет Настасья. Она сбивает золотое кольцо с головы Дуная. Наступает черед стрелять Дунаю. Жена уговаривает мужа отложить спор: промахнувшись, Дунай убьет ее, а она носит под сердцем сына — могучего богатыря. Но Дуная уже не остановить. Он требует, чтобы Настасья встала «на мету» с золотым кольцом. Неудачным выстрелом Дунай поражает Настасью на смерть:
А где пала Настасьина головушка, —
Протекала речка Настасья-река 1.
В отчаянии Дунай убивает и себя:
Сгоряча он бросился в быстру реку,
Потому быстра река Дунай слывет,
Своим устьем впала в сине море.
А и то старина, то и деянье! 1 2
Песня о борьбе и споре Дуная с Настасьей представляет собой отдельное былинное повествование. Оно порой совсем не связано с песней о Дунае как свате. Легендарно-летописное сказание о сватовстве князя
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, Онежские былины, Спб., 1873, № 94. Впредь ссылки на это издание будут даны сокращенно: А. Ф. Гиль- фердинг, с указанием номера, под которым идет былина в сборнике, и столбца цитируемого текста.
2 Кирша Д а н и л о в, № 11, стр. 79.
37


Владимира к полоцкой княжне Рогнеде, безусловно в чем-то обязанное древнейшему песенному фольклору, называет сватом не Дуная, а Добрыню. Песню с Добры- ней-сватом можно считать ранней версией былины о женитьбе князя Владимира. Надо предположить, что Дунай как герой стародавних песен, войдя в круг киевских богатырей, в силу прежних традиций, нередко еще мог теснить более поздних по сравнению с ним героев эпоса. Произошло обычное для былин замещение богатырей, что случалось и в эпоху позднего бытования эпических песен, но, по-видимому, имело место и в раннее время. Так что есть основание предполагать, что песни о Дунае первоначально не имели отношения к былине о сватовстве князя Владимира. Иначе на этот вопрос смотрит В. Я. Пропп. В своем исследовании «Русский героический эпос» он находит связь былин о сватовстве с песнями о Дунае оправданной К Навстречу такому толкованию идет и предположение Б. А. Рыбакова о том, что события, о которых говорит былина о Дунае-свате, могут быть отнесены к истории союзных отношений Киевской Руси со степными алано-болгарскими племенами. Исторический князь Владимир взял Корсунь (Херсонес) и женился на Анне, сестре византийского императора. В борьбе с Византией Владимиру помог союз с алано- болгарами. Дунай, по предположению Б. А. Рыбакова, вышел из среды этих юго-восточных соседей зарождавшегося русского государства 1 2. Не исключено, что эта догадка найдет свое подтверждение в дальнейших розысках, но сейчас она остается лишь предположением. О предположительности отнесения былин о Дунае к IX—X вв. с приурочением к событиям, имевшим место при русско-алано-болгарских отношениях, говорит и Б. А. Рыбаков 3.
Таким образом, с наибольшей долей вероятности Дунай может рассматриваться как герой песни о службе у «шаховинского-политовского» короля и песни о поединке и споре с Настасьей. Кроме этих песен, есть еще одна песня — о бое Добрыни с Дунаем, за которой также надо признать значение ранней былины о Дунае, но
1 В. Я. Пропп, Русский героический эпос, стр. 128—147.
2 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 49—50,
3 Т а м же, стр. 49.
38


о ней пойдет речь при разборе образа Добрыни, которого эта былина характеризует в большей степени, чем Дуная.
Былинный Дунай и Настасья Королевична предстают перед нами как люди, находящиеся в состоянии постоянной розни, несмотря на любовную связь. Дунай, по мнению певцов, совершает опрометчивый поступок, и победителем в споре выходит Настасья. Ее образ заставляет вспомнить русских сказочных богатырок, которые оказываются оскорбленными героями, но находят путь восстановить свою честь. Соперничество богатырки с героем песни не плод досужей фантазии, сведшей Дуная с женщиной под стать его богатырской удали. Происхождение песенного сюжета, говорящего о столкновении богатырей разного пола по-своему отразило реальное сокрушение материнского рода мужчиной-патриархом. Эта историко-общественная коллизия по-особому в каждом случае, но едва ли не в равной степени полно представлена как в древних сказках, так и в былинах древнейшей формации. Народный взгляд на это столкновение не мог выразиться в защите прав героя-мужчины, поправшего порядки равенства и демократии. Это-то и заставило народ, творивший песни и сказки, постоянно в выгодном свете представлять женщин. У Настасьи нежное и самоотверженное сердце. Зная о предстоящей гибели, она не думает о себе, старается сохранить жизнь и силы ребенку. Дунай осужден былиной. Трагический исход борьбы Дуная с Настасьей лишь отчасти смягчен рассказом о реках, про который В. Г. Белинский писал, что он дышит «каким-то примирительным и успокоительным чувством» 1. На такое окончание можно глядеть как на дополнительное доказательство древнейшей мифологической образности былины. Она по-своему «объяснила» происхождение рек, а также самые их названия.
Уходя своими истоками в мифологию, песни о Дунае и Настасье многое подвергли переосмыслению. В былину введена историческая обстановка, известная нам из других былин, приуроченных уже к Киеву. Самая вражда Дуная и Настасьи как героев, воплощающих разные тенденции в развитии общества, ослаб¬
1 	В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. V, изд. АН СССР, М., 1954, стр. 369.


лена в своей социально-исторической характеристичности и превращена в нравственно-этическое столкновение людей разного темперамента и душевного склада. У Дуная много качеств, заслуживающих нашего восхищения, но есть в нем та рьяность и тот упорный характер, которые мешают ему понять слезы жены и уговаривание других. Дунай опрометчив, и это его губит. Увидя себя виноватым, верный своему характеру, он не находит другого искупления вины, кроме ухода из жизни. Перевод всего повествования в нравственно-этический план сообщил былине свойства, характерные для эпохи достаточно развитого эпического искусства. Былина о Дунае сделала предметом изображения не только действия и поступки людей, но и душевный их мир, их индивидуальный характер.
Столь же древни и столь же сильно изменены традиции другой былины — о Михайле Потыке. Мифологическая основа ее песенных традиций признавалась лишь в работах последователей Ф. И. Буслаева. Сам Буслаев видел мифологический элемент былины в образе Марьи — белой лебеди, полагая, что перед ним мифическое воплощение стихии вод1. Отвергая такое истолкование образа, другие ученые указали на совпадение имени воина из древнеболгарского жития — Михаила Потукского с песенным Потыком. Этими и некоторыми другими доводами желали доказать, что былина хотя бы частично восходит к древнеболгарскому житию1  2. Всеволод Миллер считал, что былина являет собой сказку и примыкает к южным славянским версиям бродячего сюжета о герое и деве-лебеди 3. Современник Миллера А. М. Лобода истолковал образ Марьи- лебеди как заимствование из народной свадебной поэзии 4. Существовали и другие работы, так или иначе
1 Ф. И. Буслаев, Народная поэзия, Спб., 1887, стр. 94—97. См. также: О. Ф. Миллер, Илья Муромец и богатырство киевское, Спб.. 1869, стр. 387—414, 463—477.
2 А. Н. Веселовский, Разыскания в области русского духовного стиха, вып. IX. Праведный Михаил из Потуки, «Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. XXXII, № 4. 1883, стр. 355—366.
3 Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, М., 1897, стр. 122—128; т. Ill, М., 1924, стр. 51—52.
4 А. М. Лобода, Русские былины q сватовстве, Киев,, стр. 85-119.
40


варьировавшие и соединявшие уже высказанные взгляды. В наше время новый разбор былины дан В. Я. Проппом. Некоторые из его наблюдений нельзя не признать правильными, в особенности если освободить их от навязанной былине в духе общей концепции книги идеи о «коллизии двух идеологий, которые представляют собой идеологию двух исторических эпох» К Надо заметить также, что категорическое отрицание в работе В. Я. Проппа всякого позитивного смысла ранее высказанных суждений о былине не делает современный анализ более правильным. Б. А. Рыбаков толкует былину как «отголосок крещения Болгарии и Руси», по научной традиции сближая народную песню с древне-болгарским житием Михаила из Потуки1  2. Остается неясным, какое отношение может иметь крещение Руси к конкретному содержанию былинного действия.
На былину, несомненно, оказала сильное влияние мифология. Мифологические традиции сказались, в частности, в образе Марьи — белой лебеди, хотя и не так, как это представлялось в свое время Ф. Буслаеву и О. Миллеру. Неслучайна также перекличка древнего образа Марьи — белой лебеди со столь же древними образами из свадебной лирики. У них во многом общая основа. -Наконец, не должно смущать сближение русской былины со сходными образами сказочного фольклора других народов, в особенности со сказками южных славян, как не может смущать и частичное совпадение древнеболгарского жития с русской былиной 3. На житие оказали прямое воздействие родственные русским южнославянские сказочные повествования о змееборцах. Верное понимание былины о Михаиле Потыке лежит не в полном отрицании всех наблюдений предшествующей науки, а в учете всего того рационального, что она могла дать, обремененная тяжестью неправильных концепций.
1 В. Я. Пропп, Русский героический эпос, стр. 121.
2 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 48.
3 Б. А. Рыбаков высказал мысль об общности эпического сказания, возникшего на русско-болгарской почве и породившего как былину, так и житие о Михаиле из Потуки («Древняя Русь», стр. 49). Эта мысль еще нуждается в окончательном доказательстве, так как при всем сходстве существенное различие жития и былины остается трудно оспоримым фактом.
41


Былина о Михаиле Потыке восприняла из мифологии сюжетную основу — повествование о встрече человека с девой-лебедью. Дева-оборотень представляет силы, враждебные богатырю, а характер их столкновения становится ясным из разбора самого былинного сюжета. Вечно пирующий князь Владимир просит богатыря Михаила Потыка сослужить службу заочную, съездить на синее море и настрелять гусей, лебедей, уточек к его княжескому столу. Набив разной дичи, Михаил хотел было уже ехать обратно в Киев, как увидел на тихой заводи белую лебедь:
Она через перо была вся золота,
А головушка у ней увивана красным золотом И скатным жемчугом усажена 1.
Натянул Потык свой тугой лук и готов уж был спустить каленую стрелу с шелковой тетивы, как заговорила лебедь:
А и ты, Поток1  2 Михайла Иванович!
Не стреляй ты меня, лебедь белую.
Не в кое время пригожуся тебе! 3
Выходила лебедь на крутой бережок и обращалась в душу — красную девицу. Воткнул Потык свое копье в землю, привязал к нему коня, взял девицу за белые руки, целовал ее в сахарные уста. Авдотья (она же — Марья по другим вариантам) в ту пору взяла с Потыка слово, что пойдет за него замуж с условием: кто из них раньше помрет, другому за ним живому в могилу идти. Чтобы скорее сыграть свадьбу, Михаил поспешил в Киев, а Авдотья полетела, обернувшись ле- бедью. Приехал Потык в Киев, а Авдотья уже сидит под косящатым окошком. Дивится Потык: нигде не мешкал, а она его опередила. Потык отдал князю настрелянную дичь и сказал:
Здравствуй ты, ласковый сударь Владимир-князь!
Куда ты меня послал, то сослужил:
Настрелял я гусей, белых лебедей,
Перелетных малых уточек.
И сам сговорил себе красную девицу4.
1 Кирша Данилов, № 23, стр. 149.
2 Михаил назван в разных вариантах былины то Потыком, го Потоком.
3 Кирша Дани л о в, № 23, стр. 150,
4 Там же, стр. 151.
42


Обвенчали Потыка с Авдотьей. Был пир, все «пили- ели, прохлаждалися». Счастье пришло к богатырю, но недолго прожил Потык с молодой женой — всего полтора года. Захворала Авдотья: с вечера она расхворалась, ко полуночи разболелася, а к утру и преставилася. В былине говорится:
Мудрости искала над мужем своим,
Над молодым Потоком Михаилом Ивановичем.
Не простой была Авдотья-лебедь. Ее предсвадебное условие оказывается роковым для Потыка. Выкопали глубокую и великую могилу. Погребли тело Авдотьино, и Михаил Потык тоже опустился в ту же могилу с конем и ратной сбруей. Над могилой настлали дубовый потолок, а сверху насыпали желтые пески. Оставили только место для веревки, привязав ее к соборному колоколу. Стоит Михаил Потык в могиле с добрым конем. В самую полночь приполз большой огненный змей. Богатырским ударом Потык срубил ему голову и змеиной кровью «учал» тело Авдотьино мазать. И в ту пору пробудилась Авдотья-«еретница». Потык ухватился за веревку и ударил в колокол. Собрался народ, разрыли могилу. Видят — жив Потык, жива и Авдотья — дивятся этакому чуду.
Поновили их святой водой,
Приказали жить по-старому 1.
Когда же Потык умер своей смертью, Авдотью зарыли с ним живую в сыру землю.
И тут им стала быть память вечная.
То старина, то и деянье1  2.
«Еретница» Авдотья приняла пленительный образ белой лебеди по воле таинственных мрачных сил, олицетворенных образом лютого огненного змея. Стоило По- тыку убить змея, и с Авдотьи спали чары — она стала обычной женщиной. Девой, принявшей облик белой лебеди, враждебный людям мир пытается погубить богатыря. Главное в замысле черных сил — поставить богатыря в наименее выгодное для него положение. Былина
1 Кирша Данилов, стр. 155*
2 Т а м же, стр. 154,
43


говорит о столкновении не Потыка и Авдотьи, а о борьбе богатыря с лютым огненным змеем. Тем самым образ Потыка становится в один ряд с образами других былинных змееборцев. Эта первооснова образа хорошо сохранена лишь в некоторых вариантах былины. Между тем во многих других, необычно для русского эпоса разросшихся вариантах, Михаил Потык превращен в героя, враждующего с еретицей Марьей Вахрамеевной и ее давним любовником некиим Иваном Окульевичем. Михаил во всех этих вариантах представлен бесконечно доверчивым, и, если бы не помощь со стороны, ему, обращенному в камень, никогда бы не воскреснуть для новой, более удачной жизни К Вопреки истолкованию пространных вариантов былины в труде В. Я. Проппа как древнейших «редакций», надо признать такими краткие варианты, подобные тому варианту, который находится в лучшем из собраний былин — в сборнике Кирши Данилова. Не считать пространные варианты былины древнейшими заставляет хотя бы тот факт, что развитие сюжета и отдельных эпизодов в них сделано в основном за счет общих традиционных мест и положений, прямая связь которых с конкретной образно-сюжетной основой былины более чем сомнительна.
Понимание былины о Потыке как песенного повествования о богатыре-змееборце сразу предоставляет возможность указать в этой былине первоначальные традиции, уводящие к древнейшей мифологии наших предков. Это те же традиции, что и традиции волшебных сказок, повествующих о столкновении человека с огнедышащими многоголовыми чудовищами-змеями. Первоначальной естественной основой мифологического образа змея была природная стихия огня. Память о реальной связи, которую предки русского народа установили между огнем и мифическим образом змея, хорошо сохранили нам многие сказки и самое «отчество» змея — «Горыныч». Название змея в волшебных повествованиях— производное от общеславянского слова «гора» не в смысле позднего обозначения высокой местности, а как названия леса. Этот же смысл имеет слово  11 См.; А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 39, 52 и др.
44


«гора» и в языках, родственных славянским: в литовском giria gire — лес, в древнепрусском garian — дерево1. Таким образом, «Горыныч» мог иметь смысл и значение :«лесной», «от леса-дерева происходящий». Так называя змея, народ мог иметь в виду связь огня с деревом: ведь огонь добывался трением дерева о дерево. Этимологический анализ подкрепляет мысль о реальной основе образа змея как фантастического воплощения огневых явлений в природе и в быту. Самое же соединение понятий о змее и огне — «Змей Горыныч» могло возникнуть на основе того общего признака, что при змеином укусе человек чувствовал острое жжение, сходное с ощущением ожога.
Огонь вошел почти у всех народов в число мифических существ. Русские люди в древности тоже поклонялись огню. Об этом есть прямые исторические свидетельства начиная со времен епископа Кирилла, проклявшего «поганский» языческий культ огненной и других стихий. Социальная основа фольклорной традиции, прочно связавшей огненного змея с женщиной, усматривается в том обстоятельстве, что в ранний период ведения общинного хозяйства женщинам принадлежала пер* венствующая роль и огонь был в их ведении. Бесчио сленным количеством народных обычаев, традиционно идущих от времен далеких, подтверждается этот факт. По представлениям русских крестьян, благополучие семьи зависит от отношения женщин к очагу. С огнем соединялось представление и о плодородии. Культ огня включал в себя понятия об укреплении сил рода, заботу об укреплении и предупреждении возможных бедствий. Так, одушевленное яркое огненное пламя осветило социальные и бытовые порядки при матриархате. Нарушить порядки, существовавшие при матриархате, означало войти в социальный конфликт не только с женщиной, но и со всем строем языческой мифологии матери-родоначальницы. Не случайно фольклор постоянно говорит о совместной борьбе женщины и огня-змея против героя-мужчины, строящего семью.
При таком понимании социально-исторической природы повествований о змееборчестве требует своего объ-  11 А. Преображенский, Этимологический словарь русского языка, т. I, М., 1910—1914, стр. 145,
45


яснения только то, что в народных обычаях сохраняются с достаточной ясностью представления об огне как благодетельной силе, а в фольклоре — словесном искусстве, свободном от религии,— у огня-змея никогда не усматривается положительных свойств. Происходило это вследствие того, что в пору сложения поэтических произведений огонь-змей уже попал в число мифических существ, резко осуждаемых обществом нового типа. С утверждением патриархата, с возникновением семьи, вставшей в антагонистические отношения к родовым институтам, происходил разрыв и с мифологическими представлениями, понятиями. Мифология, которая всегда была шире религии, так как включала в себя и нерелигиозные понятия, стала служить новым общественным целям — идейному обоснованию выделившихся из рода семей. В новых сказаниях мужчина вступил в борьбу с прежним властителем — огнем-змеем, стремясь отнять у него женщину, завоевать право на нее. Так возник в мифологии фантастический мотив змееборчества. Эпический фольклор воспринял традиции этих мифологических сказаний К
Подобно народным сказкам, эпические песни восприняли традиции таких мифологических сказаний, однако они приняли их не для того, чтобы узаконить положение узурпаторов родовых прав, а для того, чтобы укрепить в жизни новое общественное явление — возникшую семью. Герой народа ведет смертельную борьбу против бывшего мифического владыки и покровителя рода — змея-огня и вместе с тем как выразитель народных чаяний воплощает в себе все черты прежних родовых добродетелей. Таков и Михаил Потык нашей былины. Ему в высшей степени присуще благородство — верность однажды данному слову. Он чужд коварства и всех тех отрицательных качеств, которые помогли реальным устроителям патриархальных семей установить свою неправую власть над рабами и домочадцами.
При таком понимании сюжета становятся понятными и черты поразительной предусмотрительности богатыря. Он заранее знает, что в могиле встретится со змеем, и на  11 На отражение в фольклоре борьбы семьи против родовых порядков обратил внимание В, Я. Пропп. См,: «Русский героический эпос», стр 31, 39 и др.
46


этот случай принял все меры предосторожности. Слушателям былины в свое время была понятна внутренняя логика действий богатыря. Потык строит свою семью, следовательно, он столкнется с противоборством тех сил, которые противятся ее устроению. Это — силы прежней древней мифологии, освящавшие давние родовые общественные порядки. Становится понятным и образ Авдотьи-Марьи — белой лебеди. Она принимает облик того существа, которое по свадебной символике олицетворяет собой невесту. Она не вольна в своем коварстве. В песнях краткой «редакции» она не предпринимает сама, по своей инициативе, каких-либо действий против Потыка. Другое дело — пространные «редакции» былины, в которых Марья упорно защищает свое право выбора мужа. Но во всех случаях она выступает как пособница прежних мифических владык и главное — из-за нее идет борьба героя с ними. Это как нельзя лучше характеризует ту мифологическую традицию, которая исконно дала такую, а не иную расстановку социально-исторических сил: с одной стороны — мужчина-герой, основывающий семью, с другой — женщина и вся сила прежних мифических владык. С этой образно-сюжетной ситуацией еще придется встретиться при разборе и других древних эпических песен о змееборцах.
Остается заметить, что приуроченность былины к древнейшему периоду подтверждается отдельными упоминающимися в ней реалиями. Таков обычай хоронить главу семьи с домочадцами. Михаил Потык, скончавшийся своей смертью, похоронен вместе с молодой женой Авдотьей: «с ним же живую зарыли в сыру землю», а первое ее захоронение совершается по древнему чину — на санях:
Он пошел, Поток, соборным попам весть подавать,
Что умерла его молода жена.
Приказали ему попы соборные Тот час на санях привезти Ко тоя церкви соборные,
Поставить тело на паперти ’.
Обычай умерщвлять * жену в случае смерти главы семьи мог возникнуть лишь при полном господстве муж-  11 Кирша Д а н и л о в, № 23, стр. 153.
47


чины —основателя патриархальной семьи. Эта подробность может служить дополнительным доказательством правильности приурочения былины о Потыке к эпохе торжества патриархальных обычаев. Вместе с тем образ Киева, пиры князя Владимира и картина реального захоронения по христианскому обычаю с крестом на могиле говорит и о поздних исторических наслоениях в этой древней былине. 1
Рассмотрением былин о .Святогоре, Волхе, Дунае и Потыке можно закончить характеристику древнейших сюжетов первого, мифологического периода истории русского эпоса. Значение этого периода в истории былины огромно. Он не только дал русскому фольклору значительнейшие произведения, которые могут стоять рядом с лучшими творениями мирового фольклора, и оказал глубокое воздействие на последующее развитие русского эпоса. Древнейшие песни укрепили в песенноэпическом фольклоре образно-стилистическую систему, которая сплавила воедино традиции мифологии первобытнородового происхождения и песенные традиции фольклора эпохи становления нового социального строя. По своему содержанию песенно-эпический фольклор этой поры носил глубоко народный характер. Былины древнейшей поры говорят о победе над силами недвижно дремлющей природы (былины о Святогоре), славят ге- роев-родоначальников (былины о Волхе), становятся на сторону людей, без вины обиженных сильным воином (былины о Дунае), и, наконец, утверждают в жизни семью, пришедшую на смену роду, но такую семью, устроитель которой обладает всеми добродетелями старого общества (былина о Потыке).
Точка зрения народа, последовательно проведенная во всех былинах, придала содержанию древнейших былин тот вид, который заставляет признать несостоятельными всякие попытки связать судьбы ранних эпических песен с историей социальных верхов. К сожалению, в  11 См. об этом: Б. А. Рыбаков, Предпосылки образования русского государства. Очерки истории СССР, III—IX вв., изд. АН СССР, М., 1958, стр. 824—827. На сочетание язычества и христианства в былине указал еще А. Котляревский („Погребальные обряды языческих славян”, Спб., 1868.)
48


Новейшей исследовательской литературе без Достаточного основания получила известное распространение мысль о резко антагонистическом отношении песенноэпического творчества к мифологии как выражению мировоззрения первобытнообщинного строя. «Эпос рождается из мифа не путем эволюции, а из отрицания его и всей его идеологии»1, — пишет В. Я. Пропп в своем исследовании «Русский героический эпос» и далее замечает: «Эпос этой эпохи (т. е. эпохи разложения родового строя.—В. А.) был направлен против идеологии родового строя и поддерживал строй, шедший ему на смену» 1 2. Эти выводы нельзя признать правильными. Народный эпос не поддерживал строя, шедшего на смену родовому обществу. В таком песенно-эпическом творчестве были заинтерсованы угнетатели, и антинародное песенно-эпическое творчество, действительно предполагавшее пересмотр' народных мифологических традиций, развивалось в среде военно-аристократической верхушки общества. Народное песенное творчество совпадало с ним лишь в тех случаях, когда разрабатывало темы, идеи этнического сплочения при внешних акциях племени-народа, как это имело место в былине о Волхе. Только в этом и подобных случаях можно говорить о существовании единого эпического фольклора в обществе, уже узнавшем классы. Однако эти случаи не дают основания для обобщений, имеющих силу для всего песенноэпического фольклора. Никакого антагонизма народной эпической песни к мифу не могло быть, так как и то и другое было порождением народной мысли, народного отношения к действительности. Противоречия, обнаруживаемые между песенным эпосом и мифологией, могли возникать лишь на почве прежнего и нового отношения к действительности, которая изменялась все более и более, но эти противоречия не носили антагонистического характера.
Думается, неверно также отождествлять мифологию только с идеологией родового строя и предполагать, что идеология строя, пришедшего на смену родовому, была
1 В. Я. Пропп, Русский героический эпос, изд. ЛГУ, 1955. стр. 33; см. также стр. 28, 29, 31, 54 и'др.
2 Т а м же, стр. 54.
4 В. П. Аникин
49


Свободна от мифологии. Народные эпические песни, возникшие в период ломки родового строя, не были свободны от мифологии. Избранная древнейшими песнями форма воплощения идеи еще сопряжена с выражением сохраняющего свою силу мифологического взгляда на действительность. Мифологическая образность и особая стилистика ранних былин во многом по традиции перешла к песням последующего времени и прежде всего к былинам того периода в истории эпоса, который охватывает время с IX по середину XII в., —былинам времени возникновения и существования могучего Киевского государства.


И Ш О второй период своей истории разрозненно существовавшие до той поры эпические песни получили могучий толчок к объединению. Это явление именуется циклизацией. Под циклизацией подразумевается объединение былинных образов и сюжетов вокруг отдельных персонажей и мест действия. Циклизация повлекла за собой глубокие внутренние сдвиги в содержании былин. Само это явление нуждается в историческом пояснении. Если попытаться кратко определить сущность этого процесса, то можно сказать, что былины в своих социальнохудожественных обобщениях постепенно обретали ту историческую конкретность, которой они не имели в предшествующее время. Былинные песенно-эпические традиции отныне не отвлекались от конкретной исторической действительности. Этот процесс изменения былин имел почвой развитие исторического сознания у народа в условиях возникшего Киевского государства.
Мысль об этническом единстве русского народа, особенно глубоко осознанная в киевское время перед лицом постоянной угрозы внешнего нападения, внесла в общественное сознание народа высоко значимую концепцию великой Киевской державы и Киева как «матери городов русских». Сильная государственная власть, прочность границ Руси, ее высокий государственный престиж были поняты как естественное необходимое условие самого существования Руси рядом с сильными вражду- щими с нею государствами и землями. Стремления
4*
51


первых киевских князей — Олега, Игоря, Святослава и, наконец, Владимира (IX—XI вв.) собрать русские земли получили поддержку наиболее сознательной и передовой части древнерусской народности.
Былины как социально-исторические песнопения выразили народное отношение к укреплению Руси и явились показателем народного устремления к единению восточнославянских племен в прочное этническое образование. Певцы народа запели о Киеве и Киевской державе как средоточии русской славы. Киевский князь в своей земле оказался высоко поставленным над всеми «концами» необъятной русской земли. Отныне большинство былинных сюжетов стало тяготеть к городу Киеву, а былинные богатыри — служить киевскому князю. Таким образом, циклизация былин явилась следствием глубинных сдвигов в историческом сознании народа, который свои социальные устремления стал связывать с конкретными носителями идеи единства русской земли.
Былина как древняя эпическая песня все чаще стала вторгаться в область конкретных исторических оценок и сделала предметом своего изображения общественную жизнь и историю Киевской Руси. Традиции прежних песен мифологического периода были подвергнуты действию того процесса, который условно можно обозначить как историзацию эпических сюжетов и образов. Об условности этого определения надо говорить потому, что прежде существовавшие традиции песенного эпоса тоже, как это было уже показано, не были лишены историзма. Историзм былин общерусского киевского цикла в отличие от прежнего соединяет традиционные художественные обобщения с историческими оценками явлений общественной жизни русского народа в новую историче- кую эпоху.
Из всех первых киевских князей эпос избрал Владимира Святославича, пройдя мимо и его отца — Святослава и деда — Игоря. Время княжения Владимира стало песенно-эпическим временем в былинах. Редкая из былин, возникших позднее XI в., не говорила о Владимире. Ко времени княжения этого киевского князя приурочено действие и в некоторых ранее возникших былинах. Произошло это вследствие того, что княжение Владимира, как это хорошо выяснено историками, было временем расцвета могучей ранней государственности. Многочис¬
52


ленные восточнославянские племена слились в одно государство. При'великом киевском князе Владимире Святославиче Русь утвердилась в границах, обозначенных внутренними походами воинственного отца и деда Вла- димира. Князь Владимир приложил много стараний к тому, чтобы обезопасить южные рубежи своей державы. Покой жизненно важных центров молодого Киевского государства берегла сильная дружина князя. Защита Руси от набегов кочевников была общенародным делом, и с этого времени эпос стал связывать подвиги героев с обороной рубежей Руси.
Образование киевского цикла былин, а также характер эпических песнопений второго периода их истории всего яснее прослеживаются по былинам о могучем святорусском богатыре Добрыне Никитиче — главном богатыре эпоса времени, предшествующего появлению в былинах Ильи Муромца. Добрыня вошел в сознание народных певцов как герой, обладающий доблестями исторического деятеля эпохи борьбы древней Руси за этническое единство и могущество русского государства, и это сразу поставило героя Добрыню над всеми богатырями песен предшествующего времени. Возвышение Добрыни отчетливо обнаруживают былины о бое Доб- рыни с Дунаем. Один из лучших вариантов этой полузабытой былины, за которой, кстати сказать, отрицалось самое право на самостоятельность среди прочих песенноэпических сюжетов, начинается с характерного зачина:
А и ездил Добрынюшка по всем землям,
Да по всем же землям, по всем странам;
А искал-де Добрынюшка поединщика,
Поединщика искал себе, супротивник?;
Не нашел он, Добрынюшка, поединщика,
Поединщика себе он, сопротивника ‘.
Такой зачин весьма часто сохраняют и другие записи этой редкой былины. Добрыня стал богатырем, не знавшим себе равных. И вот ехал Добрыня по чистому полю и завидел черный шатер. У шатра стоит дубовый столб, а в столбе золотое кольцо, у шатра лежит бочка с зеленым вином, а на бочке — чара с надписью: кто возьмет чару и станет пить, войдет в шатер, тому живому не быть. Пало это за беду Добрынюшке за великую: «Будто  11 А. Д. Г р и г о р ь е в, т. III, № 37.
53


нам уж, молодцам, и в поле выезду нет». Слез он с коня, привязал его к столбу за кольцо, пил и ел из чаши, а потом хмельной учинил разгром в шатре — «все раз^еял-разметал он по чисту полю», а сам улегся спать там, где «бил и бушевал». К спящему Добрыне‘подъехал хозяин шатра — богатырь Дунай, оставивший дерзкую надпись иа чаше. Спит Добрыня не пробуждается, хотя его конь в тревоге бьет копытами. Размышляет Дунай: «Не честь-хвала мне молодецкая сонного убить». Громко вскрикнул Дунай — пробудился, наконец, Добрыня. Встал он на резвые ноги — и к коню, вскочил верхом на него. Тут, говорит былина, разъехались ребятушки и с долгомерными копьями наперевес жестоко ударили друг на друга. По «насадочкам» копья извернулись — никто никого не ранил. Съехались снова и скрестили мечи. Исщербились острые мечи. Ударились палицами — изломали и палицы. Тянули друг друга через гривы лошадиные— никто никого не поборол. Тогда соскочили богатыри с коней и ухватились «плотным боем — рукопаш- кою». Трое суток шел бой. Богатыри оказались достойными противниками. Судьей их воинского спора былина делает великого киевского князя Владимира. Выслушав Дуная, Владимир решил было: «Виноват ты, Добры- нюшка, голову срублю», но, узнав подробности, в особенности об оскорбительной для чести русского богатыря надписи на чаше, он приказал засадить Дуная в глубокий погреб. Поздние варианты былины нередко делают судьей в споре богатырей Илью Муромца, который в традиции эпоса более позднего времени мирит Добры- ню и Дуная для того, чтобы они с равной доблестью служили стольному городу Киеву. Есть также и варианты, которые говорят о полной победе Добрыни над Дунаем:
Выпадал Дунай из седёлышка,
Скокал Добрыня с добра коня,
Расстегал латы железные,
Порол Добрыня груди белые >.
Однако при любом сюжетном решении былина на стороне Добрыни. Он противопоставлен Дунаю как богатырь, ревниво оберегающий честь русской земли. При равных с Дунаем силах, при равной доблести, воинском  11 А, М. Астахова, Былины Севера, т. I, М—Л., 1938, № 49.
54


умейии и благородстве характера высшей похвалы заслуживает Добрыня, так как действует во благо Руси. Наказание Дуная должно быть понято как своеобразная форма осуждения воина-богатыря, свободно переезжающего из одной земли в другую. Понятие о богатырстве, как показывает эта былина, уже обнаруживает связь с представлением о том, что отношение богатыря к Киевской Руси есть мера того уважения, которого он достоин. Эта мысль и патриотическая, и народная.
Добрыня как русский богатырь противопоставлен Дунаю и в других случаях. Противопоставление выступает тем определеннее, что Добрыня заместил Дуная едва ли не в тех же самых песнях, в которых ранее героем был Дунай. Такой надо признать былину «Добрыня и Настасья». Она напомнит нам прежнюю былину, рассказывающую, как Дунай наехал в поле на след богатырки, в поединке одолел ее, а затем венчался с ней и убил ее по горячности и оплошности. И раньше былина не одобряла поступка Дуная. Теперь, в киевскую эпоху, на основе прежней былины возникла новая, которая ставит богатыря-героя в подобные обстоятельства, но заключает повествование совершенно иным исходом. Как и Дунай, Добрыня наехал в чистом поле на лошадиную «ископыть». Добрыня стал торопить своего коня и скоро увидел могучего богатыря, который на вопрос:
Как сказывай топерику, какой земли,
Какой же ты земли да какой орды,
Чьего же ты отца да чьей матери?
дерзко отвечает:
Если хочется тебе узнать, какой земли,
Так булатом переведаем.
Разъехались богатыри и сшиблись на конях. Не сразу одолел Добрыня в бою: застоялась у него в плече рука. Узнал Добрыня, какой земли богатырь. Оказался его супротивник женщиной — Настасьюшкой Никулиш- ной. Сказал тут Добрыня:
Поди-ка ты, Настасьюшка Никулична,
Поди-ка ты да замуж за меня *.  11 Г. Н. Парилова и А. Д. Соймонов, Былины Пудожского края, Петрозаводск, 1941, № 34, стр. 291—293.
55


Сели Добрыня и Настасья на коней и поехали в Киев к Добрыне на широкий двор. Сказал Добрыня князю Владимиру, придя в высокие терема:
Красно солнышко Владимир стольно-киевский!
Как приехал-то Добрынюшка Никитинец,
Как привез-то он невесту из другой земли,
Как хочет-то на ней да жениться...
Былина заканчивается повествованием о веселом свадебном пире. В отличие от песен про Дуная былина не содержит трагического конфликта, и это происходит по той причине, что Добрыня в противоположность Дунаю, зная о великой удали и силе своей жены, не позволяет себе увлечься чувством ревности к богатырской славе, если его поступки пойдут в ущерб Киеву. Вспомним, что Дунай погубил вместе с Настасьей сына. Настасья говорит о нем Дунаю:
Гой, еси ты, мой любезный ладушка,
Молоды Дунай сын Иванович!
Оставь шутку на три дня,
Хошь не для меня, но для своего сына нерожденного; Завтра рожу тебе богатыря,
Что не будет ему сопротивника *.
Вообще говоря, отсутствие чего-либо не может явиться основой для позитивных выводов. Однако, поскольку перед нами один и тот же сюжет, хотя и доведенный в последнем случае лишь до середины, можно считать отсутствие трагического исхода во встрече Добрыни с Настасьей очень характерным. Добрыня поступает в соответствии с этикой нового времени. Сейчас будет уместно, вернувшись к прежним былинам мифологического периода, отметить, что старая песенно-эпическая традиция требовала от героя сватовства на стороне. Эта традиция в своих жизненных основах связана с реальными фактами исторически существовавшей экзогамии — браков вне рода и племени. Такие брачные связи укрепляли жизнеспособность родовых и племенных коллективов. В древнейших песнях о Дунае, о Потыке развит именно этот мотив. Убийство Настасьи Дунаем осуждалось с точки зрения интересов продолжения богатырского рода. Может показаться, что Добрыня не нарушает этой традиции. Он тоже берет себе невесту издали. Богатырь  11 Кирша Д а н и л о в, № Ц, стр. 78.
56


как бы совершает поступок, достойный подражания и в прошлом, но в отличие от старых былин действиям Добрыни придана государственная оправданность. Тем самым оказывается переосмысленной давняя песенноэпическая традиция, еще присутствовавшая в песнях о Дунае и Потыке. Как верно заметил В. Я. Пропп, былинный киевский князь Владимир всегда бывал рад, когда его богатыри женились. По поводу брака Михаила Потыка Владимир заметил:
В нашу державу святорусскую
Пойдут семена — плод богатырский.
То лучше злата и серебра *.
«Мы видим,— пишет В. Я. Пропп, приведя эти слова Владимира, — что в былину, предметом которой служит любовь героя, вносится... точка зрения госудраственной целесообразности»1  2. Таков и смысл женитьбы Добрыни. Мы являемся свидетелями того, как прежнее понимание социальных явлений даже из области быта пронизывается осознанием пользы, которую богатырь обязан принести русской державе.
Переосмысление прежних традиций в исторических условиях киевского времени в полной мере выразилось и в былине о столкновении еще неженатого Добрыни с Мариной. Богатырь «на возрасте» подобно Михаилу Потыку оказывается завороженным колдуньей-обольсти- тельницей. Он попадает во власть ее чар, зная, однако, кто такая Марина. Живет Маринка не в каких-либо далеких пустынях и дальних землях, а в самом городе Киеве, на улице Игнатьевской в высоком всем известном тереме. Проезжая мимо Маринина двора, Добрыня вдруг заметил на косящатом окошке сизых голубей. Натянул Добрыня лук и спустил с тетивы стрелу, но стрела не попала в голубей, а угодила прямо в окно. Соскочил Добрыня с коня и скоро поднялся по узким переходам высоко в терем, взял свою стрелу и хотел было уйти, как Марина вышла на шум. Стала она выговаривать ему за учиненный беспорядок: стрела проломила оконницу, отшибла все причалины серебряные, разбила зеркало, а всего более ругала Марина Добрыню, зачем он челом ей не бьет. Грубо обругав Марину, Добрыня сказал ей:
1 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 196, стр. 609.
2 В, Ц. Пролп, Русский героический эпос, стр. 113.
57


Ты была в городе жалищица,
Ты в городу кровопивчица,
Много извела ты бесповинных голов,
Меня хошь, Добрынюшку, ты извести *.
Надо полагать, и голуби на окошке, по которым стрелял Добрыня, появились по Маринкиному умыслу. Они заманили богатыря. Марина слывет в Киеве злой колдуньей, и силу ее колдовства Добрыня узнал в полную меру.
Брала она следы горячие, молодецкие,
Набирала Марина беремя дров,
А беремя дров белодубовых,
Клала дровца в печку муравленую Со темя следы горячими,
Разжигает дрова палящатым огнем,
И сама она дровам приговаривает:
«Сколь жарко дрова разгораются Со темй следы молодецкими,
Разгоралось бы сердце молодецкое
Как у молода Добрынюшки Никитьевича!..»2
Взяло Добрыню пуще острого ножа по сердцу богатырскому. Не ест, не пьет, не спит, еле дождался утра — и на рассвете пошел к Марине. К своей досаде Добрыня увидел у нее Змея Горынчища. Тут Добрыне за беду стало, ухватил он бревно в охват толщиной и выбил двери вон. Кинулся Змей вон от Марины со словами: «Не дай бог бывать мне у Марины в дому, есть у нее друг и лучше и повежливее!» Но не так думает Марина. Высунувшись из окна по пояс, она кричит вдогонку Змею:
— Воротись, мил надежа, воротись, друг!
Хошь, я Добрыню обверну клячею водовозною?
Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить;
А еще —хошь, я Добрыню обверну гнедым туром?3
И обернула она Добрыню туром, пустила в далекое поле, где уже гуляло девять таких туров. Чтобы отличить от них Добрыню-тура, она наделила его золотыми рогами. Пропал богатырь из Киева. Спасение к нему пришло от матери, которая узнала о Добрыниной судьбе от самой Марины; однажды похвалилась чаровница, что нет ее хитрее и мудрее во всем Киеве, и прибавила
58
А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 163, столб. 833. Кирша Данилов, № 9, стр. 53.
Там же, стр. 55—56.


еще — обернула-де она девять богатырей и десятым — Добрыню в туров. Узнала про Добрыню и его крестная мать. Сбив с ног Марину, она пригрозила ей:
А и хошь ли, я тебя сукою обверну?
А станешь ты, сука, по городу ходить,
А станешь ты, Марина, много за собою псов водить.
Испуганная Маринка обратилась в касаточку и, сев на рога к Добрыне-туру, стала спрашивать, не наскучило ли ему чистое поле и зыбучие болота, не возьмет ли он ее замуж. «Возьму,— ответил Добрыня,— но поучу тебя, как мужья жен учат». Тут — повествует песня — она вернула Добрыне прежний вид, а сама стала девицей. Женились они в чистом поле, венчались вкруг раки- това куста. Вернулись в Киев, и стал Добрыня «учить» молодую жену,— отрубил руки и ноги, а затем — и голову за «дела еретические».
Бесспорно, песня о Добрыне и Марине генетически восходит к традиции тех мифологических повествований, которые говорили о столкновении с воображаемыми силами, мешавшими богатырям добывать жен, но как песня не похожа на все прежние! В отличие от Михаила Потыка, Добрыня не обольщен женской красотой Марины, и не жену он ищет в ней. Добрыня подпал под власть заговорных чар и, сознавая это, ищет случая наказать Марину. Его невольное согласие на брак с ней — единственная возможность наказать «еретницу». Добрыня расправляется с колдуньей, избавляя Киев от ее жестоких и мрачных дел. Добрыня оказывается блюстителем патриархальных нравов. Песня совершенно свободна от смысла тех мифолого-эпических повествований, которые ей предшествовали. Она сохранила от прежних повествований чисто формальные сюжетные ходы и отдельные приметы. Марина очень похожа на своих предшественниц: она противится намерению порвать связи, существующие между ней и мифическим чудовищем, однако и здесь наблюдается отличие. К Марине перешла роль главного врага. Прежний главный враг — Змей даже думать боится о том, чтобы побороться с Добрыней. Сама же Марина враждует с героем, но ее «способ борьбы» доступен и другим. Сила заговора — это уже не прежняя власть сверхъестественных существ и песенно-эпических персонажей, с ними свя занных. Родственники Добрыни сами знают заговорные
59


формулы, могущие повредить и Марине. Марина —такая же женщина, как все прочие, хотя и знает свои, «особые» хитрые слова. Традиционны в былине лишь те животные, в которых Марина умеет обращать своих врагов: обращение в тура-златые рога — мотив мифолого-эпических повествований, едва ли не с самого древнего упоминания о нем в былине о Волхе. Вместе с тем формы обращения уже разнообразятся в духе городского образа жизни: тут и кляча водовозная, и городская собака и пр.
Новизна и степень творческих преобразований прежних традиций в еще большей мере и с большей характерностью выразилась в былине о Добрыне-змееборце. Давний враг песенно-эпических героев — Змей, не оказавший в былине о Добрыне и Марине никакого серьезного сопротивления богатырю, уже не в качестве женского прелестника, а как иноземный враг попытался победить богатыря Добрыню. Несомненно, сюжет былины о победе Добрыни над змеем пришел в эпос киевского времени из древнейшего фольклора. Песенное повествование родственно волшебным сказкам. Как и сказки, оно столь же архаического происхождения. Былина воссоздает события и действия Добрыни в полном согласии с давней традицией и вместе с тем содержит существенные преобразования, последовавшие под влиянием эпохи Киевского государства.
Былина открывается повествованием о том, что мать наказывает Добрыне не ездить к Пучай-реке и не купаться в ней: эта река и свирепа и сердита:
Из-за первой же струйки как огонь сечет,
Из-за другою же струйки искра сыплется,
Из-за гретьеей же струйки дым столбом валит,
Дым столбом валит да сам со пламенью *.
Добрыня не слушается совета матери: для него Пу- чай-река — «ложинушка дождёвая» — лужа. Далеко заплыл Добрыня в Пучай-реку, и тут сбылось опасение матери:
Да из далеча-далёча, из чиста поля,
Из-под западной да с-под сторонушки,
Да й не дождь дождит да й то не гром гремит,
А й не гром гремит, да шум велик идет...
Налетела на молодого Добрынюшку А й змеинище да то Горынище,  11 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 5, столб. 30
60


А й о трех змеинище о головах О двенадцати она о хоботах *.
Нагому Добрыне нечем битьея со Змеем. Сказал он сам себе: «Видно, Добрынюшке кончинушка», — а сам все же ринулся к берегу. В этом месте былина упоминает таинственный «колпак земли греческой», которому случилось быть на берегу. Тяжел колпак, в нем весу три пуда. Ударил Добрыня Змея колпаком и отшиб ему все двенадцать хоботов. Взмолился Змей, стал просить Добры- ню не губить его: положим, мол, великую заповедь — не ездить Добрыне в змеиные места, а ему, Змею, не летать на святую Русь:
А и не брать же больше полону да русского,
Не носить же мне народу христианского.
Ослабил Добрыня колена, которыми прижал Змея к земле:
Змея была да тут лукавая, —
С-под колен да тут змея свернулася,
Улетела тут змея да во ковыль-траву1  2.
Вернулся Добрыня в стольный Киев-град, и тут сказали ему: летел Змей через Киев, через зеленый сад, подхватил молодую Забаву — дочь Путятичну, племянницу князя Владимира, и понес в хоботах через реки и леса. Ищет князь Владимир, кто бы возвратил Забаву в Киев. Добрыня тут же собрался в поездку на далекие Сорочинские горы, к пещерам лютого Змея. Мать учит Добрыню, когда станет он топтать змеенышей, не давать им налипать коню на копыта, не давать им присасываться к конским бокам — пусть Добрыня плетью заставит коня поскакивать и змеенышей от ног и боков стряхивать. Вовремя на Сорочинских горах Добрыня вспомнил матушкин наказ. Притоптал он всех змеенышей. У самого входа в пещеры встретил Добрыня Змея и крикнул ему:
Ай же ты, змея 3 проклятая!
Я ли нунь порушил свою заповедь,
Али ты, змея проклятая, порушила? 4
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 79, столб. 472—473. Былина называет Горынища то существом женского, то мужского рода.
2 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 5, стр. 31.
3 Змей .здесь назван существом женского пола.
4 Там же, № 5, стр, 34—35,
61


Бился Добрыня со Змеем долгие трое суток и еще три часа, пока не побил его. Потекла змеиная кровь от востока вниз с гор до запада и не может поглотить ее мать сыра земля. Ударил Добрыня копьем о землю, бьет и приговаривает: «Расступись-ка ты же,матушка сыра земля, на четыре на все стороны, ты прижри-ка эту кровь да всю змеиную!» По Добрыниному слову и случилось. Вошел Добрыня в пещеры и вывел из них на белый свет весь полон русский, что держал у себя огненный Змей. Сказал Добрыня:
Кто откуль вы да унесены,
Всяк ступайте в свою сторону.
А сбирайтесь все да по своим местам,
А не троне вас змея боле проклятая...
Не унесет нунь боле полону да русского И народу христианского,
А убита е змея да у Добрынюшки,
И прикончена да жизнь нунчу змеиная *.
Из самой дальней пещеры вывел Добрыня и Забаву Путятичну. Посадил ее на коня и свез в Киев.
Давняя фольклорно-мифологическая традиция, говоря о змееборстве, сталкивала героя со Змеем как с обладателем или похитителем женщины. Змей Горыныч в былине о Добрыне также предстает перед слушателями в своей обычной роли. Но здесь есть и отличие. Прежняя фольклорно-эпическая традиция сталкивала Змея и героя как носителей разных социально-исторических сил. Герой вел борьбу с чудовищем, стоявшим на страже родовых порядков, боролся за женщину, чтобы создать семью, которая создавалась в борьбе с родом. Как говорилось, народность этой традиции состояла в том, что основатель семьи не выступал в фольклоре как устранитель родового равенства. В сказках, например, он создает семью, заручившись поддержкой матери- женщины. Такой поддержкой герой не мог бы пользоваться, если бы представлял собой силу патриархов — узурпаторов родовых прав. Что былина о Добрыне восходит именно к этой народной традиции мифологического фольклора, доказывается присутствием в песне образа матери, который едва ли не с былин этого типа стал частым в эпических песнях. Раньше мать в народных повествованиях о змееборцах помогала герою в  11 А. Ф, Г и л ь ф е р д и н г, № 5, столб, 36.
62


борьбе с мифическими чудовищами, олицетворяющими силы прежнего времени. В новой эпической песне мать тревожится и за сына, и за успех его дела. Ее совет стряхивать змеенышей спасает Добрыню, позволяя ему совершить подвиг во имя родной земли.
По сравнению с прежними героями Добрыня являет образ воителя нового типа. Он не борется за устройство своей семьи. Добрыня — борец за спокойствие и нерушимость русских границ. Добрыня освобождает Забаву Путятичну не как невесту. Древний мотив борьбы за женщину становится мотивом борьбы за русскую полонянку. Вместе с ней богатырь освобождает и огромный русский полон. Новый подвиг Добрыни как бы отделен от прежних. В начале песни огненный Змей предстает как бы замиренным. Между Добрыней и Змеем положена «великая заповедь» — оставаться каждому в своих землях, но Змей коварно нарушил эту заповедь, и Добрыня снова, теперь уже окончательно, побеждает разорителя русской земли. Добрыня прославлен в песне как освободитель Русской земли от губительных налетов огненного Змея-насильника. Оказывается переосмысленной самая основа традиций прежних фольклорных повествований о змееборцах. В былине выразился социальный историзм мышления народной массы, прославившей героя — защитника рубежей и людей великой .Киевской державы.
В песне есть и еще одна как будто незначительная деталь, по которой, однако, можно судить об общем переосмыслении прежних фольклорных традиций. В отличие от прежних змееборцев Добрыня пользуется в битве с чудовищем не только помощью матери. При первом столкновении со Змеем Добрыня побивает своего супротивника не так, как его фольклорные предшественники, например, Михаил Потык, действовавший мечом. Добрыня, застигнутый Змеем во время купания в Пучай- реке, обрушивает на Змея удары «колпака земли греческой». Колпак греческой земли — это головной убор духовных лиц и паломников, побывавших в Византии,— оплоте христианства в киевскую эпоху. Добрыня не просто русский богатырь, он богатырь святорусский. Пучай- река, в которой купается герой, как со всей бесспорностью доказано Вс. Миллером, — реальная река Почайна,
63


в которой по преданию были крещены киевляне *. Ученый связывал эпизод купания Добрыни, однако, с крещением не киевлян, а новгородцев, считая, что былина в целом отражает крещение Новгорода. Ученик Вс. Миллера А. В. Марков указал на киевскую, а не новгородскую основу эпизода повествования о купании Добрыни 1 2. Купание Добрыни означает пришествие христианской веры, и колпак земли греческой символизирует силу и могущество богатыря, принявшего православную христианскую веру. В таком изображении богатыря выразилось новое, появившееся в эпоху Киевского государства народное понимание героизма.
После крещения Киевской Руси в X веке в древнерусском обществе появились не только новые религиозные идеи, способствовавшие узаконению социального гнета. В стремлении укрепиться новая религия соединилась с жизненно важной идеей единства русского государства. Мысль о единстве русской земли не была порождена христианством, ее истоки лежат в истории развития общественных отношений на Руси. Христианство придало идейную форму такому единению. Внешняя христианская форма реального стремления к укреплению могущества русской земли воспринята и былиной о До- брыне-змееборце. Приняв эту форму, былина, однако, не стала поэтической защитой религиозной основы укрепления могущества Руси. Область былины значительно шире религиозной и порождена реальным историческим стремлением русского народа сохранить свою самостоятельность перед лицом угрозы внешнего нападения. Огненный Змей как порождение восточнославянской языческой мифологии стал в новую историческую эпоху обобщенным выражением могущественных сил врагов Руси. Отличие религии, принятой на Руси, от религий враждебных племен и народностей сделало огненного Змея воплощением всех «поганских», языческих сил, обступавших молодую Киевскую державу со многих сторон и в особенности со стороны южных степей, в которых кочевали печенеги, а затем пришедшие им на
1 См.: Вс. Миллер, Экскурсы в область русского народного эпоса, М., 1892, стр. 32—54; его же, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 144—148; т. III, стр. 23—34.
2 А В. М а р к о в, Из истории былевого эпоса, «Этнографическое обозрение», 1905, № 4, стр. 1—53; 1906, № 3—4, стр. 16—54.
64


смену половцы. Таким образом, и в истолковании враждебных героям эпоса сил произошли изменения, свидетельствующие о переходе поэтических обобщений народа в область социальных представлений об исторических врагах народа в киевское время К
Добрыня, как главный герой эпоса IX—XII вв., выведен во многих былинах, и он всюду верен своему цельному, определенному характеру. Бесконечно преданный Руси, богатырь ревниво оберегает свое достоинство как русского воина. Человеческие качества Добрыни определяются тем свойством, которое в былинах именуется «вежеством». Добрыня разумен в речах, сдержан, тактичен. Его вежество «рожённое», то есть врожденное, а не внешне приобретенное и потому нередко утрачиваемое. Добрыня — заботливый сын и любящий супруг. Обо всех этих свойствах Добрыни дают полное представление такие былины, как былина о сватовстве князя Владимира к Апраксии — младшей дочери «политов- ского» короля. Добрыня становится в этой былине сватом и вместе с Дунаем успешно справляется с возложенным на него трудным поручением. Когда доброе слово сватов было отвергнуто, они, как посланцы могучей Русской державы и ее великого киевского князя, чувствуют себя глубоко оскорбленными и грозят «политовскому» королю расправой. Отдельные варианты былины сохранили исторически достоверный ответ, услышанный реальными сватами князя Владимира от «политовского» короля:
Да как ваш-от князь невелик собою.
И еще:
А князю-от Володимир да быв холопище.
Летопись под 980 годом рассказывает, что еще во время княжения в Новгороде Владимир заслал сватов в Полоцк просить за себя у полоцкого князя Рогволода дочь Рогнеду. Гордая полоцкая княжна отказала послам, заявив, что не хочет «розути робичича» 1 2. В свадебном обряде разуть жениха означало стать его неве¬
1 В истолковании былины «Добрыня и змей» Б. А. Рыбаков пошел вслед за учеными дореволюционной поры, которые видели в былине символическое воспроизведение крещения Руси («Древняя Русь», стр. 68—71).
2 «Повесть временных лет», ч. I, изд. АН СССР, М.—Л., 1950, стр. 54.
65


стой, а «робичич» — это сын рабыни: Владимир действительно был сыном ключницы Малуши и князя Святослава. Своим отказом Рогнеда оскорбила киевского князя. Владимир разорил Полоцк и насильно сделал Рогнеду своей женой. Полоцкое княжество находилось на западной окраине русских земель и позднее на некоторое время включалось в пределы Литвы. Поэтому былины и говорят о «политовской» земле как месте, куда выехали сваты Владимира. Включение реального эпизода из истории, правда, уже обработанной поэтической фантазией народа, весьма характерно для былин о Добрыне. Высоко ставящий достоинство русского воина, Добрыня лучше, чем кто-либо другой, мог выполнить поручение Владимира. Во всякого рода дипломатических делах — а княжеские браки в киевское время, да и позднее заключались по преимуществу как дипломатические акты — Добрыня являлся незаменимым лицом. Он достойно представлял Русскую землю и умел поддержать ее престиж в сношениях с государями и князьями других земель. Таков Добрыня и в былине «Добрыня Никитич и Василий Казимирович». Он тоже выступает в ней как посланец и представитель Киевской державы. Былина эта поздняя и северная, новгородская, по своему происхождению. Тем не менее она характерна для облика Добрыни, остающегося верным тем чертам, которые он приобрел уже в киевское время.
Былина «Добрыня и Алеша Попович» рассказывает, как Добрыня сумел восстановить свою семейную честь. В цикле былин о Добрыне она едва ли не самая поздняя по времени своего сложения, если не считать былину о Добрыне и Василии Казимировиче. Она будет рассмотрена в свое время. Остается еще одна былина, в которой Добрыня выведен как главное действующее лицо — как второстепенный персонаж он присутствует во многих эпических песнях,— это былина о бое Добрыни с Ильей Муромцем, но она должна быть отнесена не к циклу былин о Добрыне, а к былинам об Илье Муромце.
Итак, рассмотрение былин о Добрыне может убедить в том, что с этим богатырем в песенно-эпический фольклор вошел тип общественного деятеля, который целиком связал свои подвиги, дела и помыслы с укреп-
66


лением могущества Киевской державы — залога самостоятельности и единства Русской земли и русского народа. Добрыня верой и правдой служит Киеву и стольному киевскому князю. Былины о Добрыне обрели свои свойства вследствие перемещения давних песенно-эпических традиций на историческую почву.
К более поздним явлениям, но того же самого киевского периода в истории русских былин надо отнести появление антикняжеских былин. Конкретность социально-исторического мышления народной массы, обретенная в условиях дальнейшего развития Киевского государства, выразилась и в изображении столкновений стольного киевского князя с богатырями как представителями народной силы. Все началось с осознания непоследовательности в поведении социальных верхов Киевского государства перед лицом возможных и реальных нападений внешних врагов. Осознание этого стало причиной появления в народе былин, в которых князь Владимир предстает не только как глава могучей Киевской державы, но и как представитель корыстного класса господ, превыше всего ставивший свои личные интересы, даже если они ослабляли силу Киевского государства. Антикняжеские тенденции выразились в былинах о Сух- мане, или Сухмантии, и особенно в былине о Даниле Ловчанине.
Былина о Сухмане открывается пиром, устроенным князем Владимиром в честь русских богатырей. Весело пируют богатыри. Невесел лишь один из них — Сухман- богатырь. Князь Владимир спрашивает, что же он не ест, не пьет — или чарой обнесен Сухман, или посадили его не «в место», или надсмеялся кто над ним. Сухман отвечает, что и сам не знает причины своей тоски. Не знает он, чем может похвастаться перед остальными богатырями. «Похвастать — не похвастать»,— говорит он,—
Привезу тебе лебедь белую,
Белу лебедь живьем в руках,
Не ранену лебедку, не кровавлену *.
Сел Сухман на добра коня и поехал за лебедью, но не случилось ему встретить лебеди на тихих заводях. Что-то случилось на Днепре-реке. Не по-старому течет  11 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 148, стр. 339. 5*
67


река, не по-прежнему, помутилась в ней вода с песком. «Как же мне течи по-старому, по-прежнему, — говорит Днепр-река,— коли за мной стоит сила неверная». Здесь былина упоминает татар, но всего вероятнее, что во время позднего бытования песни татары вытеснили более ранних врагов Киевской Руси — печенегов и половцев, часто совершавших набеги на Русь из южных степей. Именно сюда приехал Сухман-богатырь — в сторону «синя моря». Узнав от реки весть о набеге поганых, раздумался Сухман: не честь-хвала будет ему не отведать вражеской силы. Переехал Сухман Днепр-реку, выбрал в чистом поле сырой дуб, вырвал его «со корень- ем» и напустился на врагов: стал бить их Сухман дубиной налево и направо, пока не «прибил» всех, кроме трех «татаровей», что бежали от него и попрятались в ракитовые кусты. Проехал мимо их Сухман, пустили они в него по стреле — вонзились те стрелы в Сухман?. Выдернул он их из бока, а раны заткнул листьем маковым, убил своих врагов и поехал в Киев. Стольный князь ждет его с леб^дью. Говорит ему Сухман, что встретился с поганой силой и прибил ее всю до единого человека вырванным в поле дубом. Не поверил князь Владимир, приказал слугам схватить Сухмана за белы руки и посадить в глубокий погреб, а сам все-таки послал людей проверить слова Сухмана. «Правдой хвастал Сухман»,— сказали вернувшиеся из поля и показали Владимиру щепы от дуба, разбитого Сухманом в бою. Велел Владимир привести к себе Сухмана. Сказали Владимировы слуги Сухману:
Выходи со погреба глубокого:
Хочет тебя солнышко жаловать,
Хочет тебя солнышко миловать За твою услугу великую.
Вышел Сухман из погреба и сказал князю:
Не умел меня солнышко миловать,
Не умел меня солнышко жаловать,
А теперь не видать меня во ясны очи!
Выдернул Сухман листья маковы из своих ран, и потекла его кровь рекой. Сказал Сухман:
Потеки, Сухман-река,
От моя от крови от горючия,
От горючия крови, от напрасный *.  11 	П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 148, стр. 344,
68


Смерть Сухмана заставляет вспомнить трагическую кончину Дуная и Настасьи. Кровь Сухмана-богатыря дала начало другой реке в память о гордом богатыре, обиженном Владимиром. Великий киевский князь изображен властным, поспешным в. решениях господином, который усомнился в богатырской чести Сухмана. Недоверие роняет князя в глазах богатырей. Моральная победа всецело на стороне Сухмана. Киевский князь по своей вине лишился отважного защитника рубежей Русской земли. Идейный смысл былины о Сухмане интересно прокомментирован Б. А. Рыбаковым с Помощью достоверных фактов из истории обороны южных рубежей Руси К С некоторых пор киевские князья стали привлекать для защиты границ Руси «своих поганых» — торков, берендеев, черных клобуков. Тюркоязычные воины у киевского князя несли пограничную вассальную службу. Таков, по остроумной догадке, и Сухман. Этим объясняется его нерусское имя и отчество Леванидович, Замантьевич и пр. Сухман, или Сухан, по мнению Б. А. Рыбакова, «может быть «су-хан» — «князь реки»2. Это объяснит нам и заключительный эпизод былины. Установив историческую основу былины, Б. А. Рыбаков, однако, не удовлетворяется блестящими историческими результатами своего анализа и доводит их до поиска конкретного исторического лица — прототипа Сухмана, вступив на зыбкую почву внешних сопоставлений 3.
В еще большей степени, чем в былине о Сухмане, осужден князь Владимир в былине о Даниле Ловчанине. Как и былина о Сухмане, она начинается с повествования о пире у деспотического князя Владимира, у киевского «солнышка» Сеславича — Святославича. На пиру среди других богатырей сидит Данило Денисович из Чернигова града. Как и Сухман, Данило сидит и ничем не хвастает. В ответ Владимиру он сказал, что и богат, и женат на молодой жене Василисе Никулишне, есть у него и цветное платье, а задумался он так, без всякой причины. Но былины всегда связывают задумчивость героев среди общего веселья с предстоящей их кончиной или с каким-либо несчастьем. Услышав о жене
Б. А. Рыбаков, Древняя Русь, стр. 140—142, 145—150. Там же, стр. 140.


Данилы, князь Владимир вдруг вспоминает, НТО он-то сам еще не женат. Нужна ему невеста хорошая, пригожая, чтоб лицом была красна, умом «сверстна», равна князю, чтоб «умела» русской грамоте и «горазда» «четью- петью» церковному. Некий Мишатычка, Путятин сын, говорит, что нет более подходящей невесты князю, чем жена Данилы. Владимир-князь было усомнился в правильности совета взять за себя жену Данилы:
Еще где это видано, где слыхано —
О 	г живого мужа жену отнять!
Но Мишатычка научил князя:
Мы Данилушку пошлем во чисто поле.
Во те ли луга Леванидовы,
Мы ко ключику пошлем ко гремячему,
Велим пымать п гичку белогорлицу,
Принести ее к обеду княженецкому.
Совет «накинуть» на Данилу такую службу означал умышленно погубить Данилу, и это сразу поняла Василиса Никулишна, со слезами проводившая мужа в чисто поле, во Леванидовы луга. Приехал Данила ко ключику гремячему и увидел тут богатырь, что идет на него от Киева сила русская. Заплакал тут богатырь:
Знать, гораздо, я князю стал ненадобен,
Знать Володимиру не слуга я был.
Еще где это слыхано, где видано —
Брат на брата с боем идет? —
говорит Данила, воткнул он копье тупым концом в сыру землю и бросился на острие всей грудью.
Князь Владимир тем временем приехал ко вдове Данилы свататься. Возговорила Василиса Никулишна: «Уж ты, батюшка Володимир-князь! Не целуй меня в уста во кровавы без моего друга Данилы Денисьича». Отпросившись у князя в луга Леванидовы, Василиса берет с собой булатный нож и кончает с собой над трупом Данилы, попросив перед кончиной, чтобы не оставили их убитых в чистом поле. Извел князь Владимир ясного сокола Данилу и не поймал он белой лебеди — Василисы К  11 	«Песни, собранные П. В. Киреевским», вып. I—V, М., 1860— 1863; вып. III, стр. 32—38. В дальнейшем ссылки на это издание даются сокращенно: П. В. Киреевский, с указанием выпуска и соответствующих страниц.
70


Князь Владимир из-за личной корысти забыл о своей чести стольного князя великой Киевской державы. Ему, не остановившемуся перед преступлением послать против русского богатыря русских же воинов, противопоставлен народный богатырь Данила, понимающий невозможность вступления в братоубийственную борьбу даже тогда, когда он лично обижен князем Владимиром. Нигде историзм социального мышления народной массы не выразился в былинах киевской эпохи с такой подлинной государственной мудростью, как в этой замечательной эпической песне. Былина осуждает самую возможность братоубийственных усобий, вызываемых корыстью князей. Народный богатырь оказывается выше ее и кончает с собой, лишь бы не лилась русская кровь. Но не только в этом выразился новый историзм киевских былин. Песня о Даниле Ловчанине, подобно былине о Сухмане, усматривает в киевском князе черты деспотичного владыки, которого отделяет от народных богатырей его власть, употребленная для достижения целей, не имеющих ничего общего с помыслами об укреплении государственного могущества Киевской державы.
Кроме разобранных, к киевскому циклу принадлежат и другие былины — о богатыре-малолетке Михаиле Даниловиче и его отце Даниле Игнатьевиче, о Чуриле, о Соловье Будимировиче и былина об Иване Годино- виче. Все эти былины также обязаны своим происхождением IX—XI столетиям. Из этой эпохи они вынесли тот особенный историзм, который присущ всем киевским былинам.
Былина о Михаиле Даниловиче повествует о набеге силы поганых на Киев. У князя Владимира на ту пору не случилось богатырей в городе. К нему пришел малолетний богатырь Михаил, но князь не верит в силы юноши. Михаил решает один биться с врагами. Судя по рукописи XVIII в. «Гистории о киевском богатыре Михаиле сыне Даниловиче двенадцати лет», эта былина некогда имела продолжением рассказ о том, как совершившего подвиг Михаила оклеветал «лихой заговорщик» и князь Владимир засадил Михаила в глубокий погреб. Скоро правда о богатырском подвиге становится известной Владимиру, он желает наградить Михаила, но богатырь уходит в монастырь. Такое окончание сбли-
71


жает былину о Михаиле1 с былиной о Сухмане. Какая-то боковая ветвь этого повествования выделилась в самостоятельный песенный сюжет о том, как молодой богатырь по неопытности попадает в глубокие подкопы, уготовленные ему врагами, и Михаила избавляет от смерти его отец — Данила Игнатьевич, спасающийся под старость лет в одном из дальних монастырей. Надо признать, что эта песня крайне неустойчива в своих традициях, и это серьезно мешает ее анализу2. Ряд существенных соображений об исторической основе этой былины высказал Б. А. Рыбаков3. Так, например, упоминание в былине ханов Кудревана и Шкурлака привело исследователя к мысли принять во внимание обстоятельства сражения русских сил с половцами Шарука- ном (Кудреваном) и Сугрой (Скурлой, Шкурлаком) летом 1107 г. под Лубном. «Летопись не говорит ничего о «подкопах», — пишет Б. А. Рыбаков, — но если половцев гнали до Хорола, если были взяты Шарукановы обозы, то мы должны взглянуть на карту театра военных действий: Хороль течет в 40—45 километрах от Лубна, в глубине половецких степей; весь водораздел Сулы и Хорола, особенно ближе к последнему, изрезан глубокими балками и оврагами. Надо полагать, что Старый Ша- рукан сумел поставить свои «товары» так, чтобы к ним было трудно подобраться, а резко профилированный берег реки облегчал это. Русская легкая конница — «молодь», «стрельцы», на которых обычно возлагалась погоня (и в числе которых должен был быть молодой отрок Михайлушка), неизбежно должна была встретиться с трудностями скачки по пересеченной неизвестной местности, где так легко было расположить ханский лагерь за оврагами — «перекопами» 4.
Былина о Чуриле отразила усиление могущества отдельных княжеских уделов в Киевском государстве XI— XII вв. Предводитель грозной дружины Чурила осмеливается охотиться на государевом займище и наносить
1 «Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков», издание подготовили А. М. Астахова, В. В. Митрофанова, М. О. Скрипиль, изд. АН СССР, М.—Л., 1960, стр. 140-145.
2 См. П. В. Киреевский, вып. III, стр. 39—41, 41—51; П. Н. Рыбников, № 104; А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 192 и др.
3 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 115—124.
4 Т а м же, стр. 117.
П


увечья людям князя Владимира. Князь прощает Чуриле все беззакония ради выгоды приблизить его к Киевскому княжеству:
Гой еси ты, Чур ила Пленкович!
Не подобает тебе в деревне жить,
Подобает тебе, Чуриле, в Киеве жить, князю служить!1
Чурила, принятый на службу к князю Владимиру, однако, занялся делами, которые прославили его как щапа-щеголя и губителя женских сердец. Сама княгиня Апраксия, заглядевшись на Чурилину красоту, обрезала за обедом себе палец, а Катерина, молодая жена старого Бермяты, скоро стала полюбовницей Чурилы. Чурила грешит, не считаясь с благочестивой православной моралью.
Если первая былина «Чурила и князь» кончается отказом щеголю в службе, то во второй—«Чурила и Катерина» любовные похождения франта оканчиваются возмездием за нарушение строгих семейных правил. В обоих случаях былины обличают в Чуриле поведение и мораль, чуждую настоящим богатырям. Этой идеей былины о Чуриле смыкаются со всем кругом остальных идей эпоса как своеобразного кодекса борьбы за укрепление могущества сильного Киевского государства.
Б. А. Рыбаков, не найдя в былине о Чуриле и Катерине никаких имен и исторических реалий, отказывается как-либо хронологически определить былину1  2. Между тем ее хронология скрывается в сущности воспроизводимого образа щеголя и «бабьего угодника». Былина о Чуриле и Катерине соединяется со всеми остальными былинами киевского цикла. Что же касается былины «Чурила и князь», то не только ее смысл, но и ее бытовые черты, как показывает Б. А. Рыбаков, вполне соответствуют русскому княжескому и боярскому быту IX— XII вв., а не XVII в., как ранее думали3.
Другое замечательное поэтическое создание эпического искусства киевского времени — былина с Соловье Будимировиче. Она повествует о сватовстве богатого
1 Кирша Д а н и л о в, № 18, стр. 115.
2 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 135,
8 Там же, стр. 136.
73


Гостя-иноземца к племяннице киевского князя Запаве Путятишне. Соловей, сын Будимиров, прибыл из-за моря с ладьями, у которых нос, корма — по-туриному, а бока взведены по-звериному. Корабли «изукрашены» драгоценными камнями и мехами. Подарки, дареные Соловьем князю Владимиру и княгине Апраксеевне, и богаты и обильны. Среди .них — камка с хитрыми царьградскими узорами, меха, золото с серебром. «Счастье твое на двор к тебе пришло!» — говорят Запаве нянюшки-мамушки. Для своей невесты выстроил Соловей в ви- шенье-орешенье «снаряден двор». За ночь «поспели» три златоверхих терема с решетчатыми косящетыми сенями. Матушка Запавы свадьбу «кончати посрочила», сказавши Соловью, съезди-де за моря синие и, когда там расторгуешься, тогда и на Запаве женишься. И отъехал Соловей за синее море. Свадьба случилась не раньше, чем он вернулся в Киев после удачной продажи своих товаров. Счастью Запавы едва не помешал «голой щап», франт и щеголь Давыд Попов, возведший на Соловья неправду, будто торговал он нечестно и попал в тюрьму в заморском царстве. Опечалился князь Владимир, и было уже согласие выдать Запаву за щапа, но тут-то и пристали ладьи Соловья к киевским берегам. За свадебными столами на пиру обман Давыда открылся, и радостная Запава высмеяла обманщика, сказав: «Здравствуй, женимши, да не с кем спать!»
Общественный смысл былины о сватовстве и женитьбе заморского гостя Соловья на княжеской племяннице откроется, если принять в соображение, что браки киев* ских княжон, выдаваемых за пределы Руси, укрепляли международные связи Киева и всей Русской земли. Торговля несла богатства и процветание. Былина избирает для Запавы жениха, богатого действительными, а не мнимыми богатствами. Осторожность матери Запавы, желающей выдать дочь замуж после того, как Соловей «расторгуется», оказывается не лишней. Случались и такие браки, какой едва не заключил князь Владимир, чуть не выдав Запаву за щапа Давыда. Речь идет не только о личном счастье Запавы. Возвращение Соловья в Киев тем радостнее для стольного князя, что прибыл настоящий достойный жених — не чета голому щапу. Соловей удачно и честно торгует за пределами Руси.
74


Трудно согласиться с Б. А. Рыбаковым, рассматривающим эти былину как «бытовую» К Бытовых былин вообще не существует. Если песня бытовая, то это уже не былина. Из содержания былины видно, что Соловей — купец, он торгует за морем, между тем, стремясь сблизить Соловья с историческим Гаральдом — норманским конунгом, королем Норвегии, Б. А. Рыбаков почему-то не считается с этой важной тематической деталью былинного повествования и отрицает принадлежа ность Соловья к купцам1  2. Остается недоказанным и то, что Запава — историческое лицо, Елизавета, дочь Ярослава Мудрого, вышедшая замуж за норвежского короля. Необоснованные сближения, заимствованные из работы А. И. Лященко «Былины о Соловье Будимиро- виче и сага о Гаральде»3, не помешали Б. А. Рыбакову дать глубокий разбор исторических реалий в запеве былины. Б. А. Рыбаков пришел к мысли, что запев.воспроизводит путь кораблей Соловья по знаменитой водной дороге «из Варяг в Греки». Однако и это замечательное толкование запева: «Высота ли высота поднебесная» в его некоторых песенных вариантах4 оставляет недоказанной другую мысль ученого — о возможности авторского происхождения запева. По мнению Б. А. Рыбакова, запев сочинен знаменитым Бояном. Сравнение запева и отрывка из «Слова о полку Игореве»: «Комони ржуть за Сулою» — скорее говорит о различии, чем о близости их поэтического стиля5.
Своей идеей былина о Соловье Будимировиче отчасти сближается с былиной об Иване Годиновиче, хотя последняя и говорит уже о других событиях. Общее между ними то, что обе былины против браков, которые ослабляют Русскую землю. Былина об Иване Годиновиче осуждает те брачные связи с иноземцами, которые могут ослабить могущество и единство Русской земли. Вздумал князь Владимир женить богатыря Ивана Го- диновича на дочери черниговского гостя Дмитрия. Шлет он вместе с женихом грамоту скорописчатую с изъявле¬
1 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 84.
2 См. там же, стр. 83.
3 Помещена в «Сборнике в честь профессора А. И. Маленна», т. II, Пг„ 1922.
4 См. Б. А. Рыбаков, Древняя Русь, стр. 81—83.
5 Т а м же, стр. 81, 84—85.
75


нием своего желания видеть дочь черниговского гостя замужем за Иваном. Прочитал Дмитрий-гость грамоту и сказал:
Глупый Иван, неразумный Иван!
Где ты, Иванушка, перво был?
Ноне Настасья просватана.
Душа Дмитриевна запоручена
В дальну землю загорскую,
За царя Афромея Афромеевича —
и прибавил ядовито:
За царя отдать — ей царицей слыть.
За тебя, Иван, отдать—холопкой слыть.
Избы мести, заходы скрести.
С обидой вернулся Иван в Киев, пересказал все Владимиру. Князю не по нраву пришелся ответ черниговского гостя, велит он Ивану взять дружину и пойти в Чернигов: честью не даст Дмитрий дочери — силой взять! По дороге к Чернигов отпустил Иван дружину, поехал «единой» за невестой. Приехав к Дмитрию, сказал:
Гой еси ты, славный Дмитрий-гость!
Добром ли у тебя сваталися,
А сватался Владимир-князь;
Не мог ты честью мне отдать;
Ноне беру — и не кланяюсь!
Сказав это, Иван посадил Настасью на коня и повез в Киев. Только уехал, дали из Чернигова весть Афро- мею, а стояла под Черниговым в трех верстах сила — три тысячи иноземных воинов. Обернулся Афромей гнедым туром, поля перескочил, темные леса соболем перебежал, быстрые реки соколом перелетел, нагнал Ивана с Настасьей у белого шатра. Начался трудный спор за невесту. Победил в споре Иван, да по его оплошности взял над ним верх хитростью Афромей. Помогла ем\ Настасья, не захотевшая стать холопкой за Иваном, а пожелавшая быть царицей в загорской земле. Привязан ный к сырому дубу, Иван видит, как ушел царь Афромей с Настасьей в шатер. «По талану» добра молодца случилось, что отпущенная им дружина наехала на связанного Ивана в чистом поле. Афромея взяли в шатре, но не казнили — свезли в Киев к Владимиру, а Настасье Иван за измену «поученье дал» — срубил голову.
Былина со всей определенностью осудила черниговца Дмитрия за попытку выдать дочь замуж за иноземного
76


царя Афромея. С этим браком связано ослабление связей Чернигова с остальными русскими землями: уже стоит близ Чернигова многотысячная сила загорского царя, и Дмитрий не считается с волей и просьбой великого стольного князя. Черниговский гость желает сделать дочь царицей за пределами Русской земли, предпочтя такой брак браку с богатырем из дружины Владимира. Брак дочери с Иваном он считает холопским. Это уже и оскорбление русскому богатырю. Былина осудила действия, наносящие ущерб Руси. Известно, что в киевскую эпоху удельные княжества, противясь воле стольного Киева, ради автономии стали завязывать свои особые отношения с врагами Руси. Браки, скрепляющие эти отношения, — а такие браки имели место в истории отдельных княжеств, — былина осудила со всей непримиримостью.
В своей книге Б. А. Рыбаков возводит первоначальное сложение былины об Иване Годиновиче к до- киевскои поре: «...сватовство Ивана Годиновича и вероломство Настасьи в былине, как и упоминание князя Владимира, — результат дальнейшего развития первоначального подлинного эпического сюжета, не лишенного и мифологического элемента» 1. Основанием для такого вывода Б. А. Рыбакову, историку-археологу, служит истолкование изображения на серебряной оковке турьего рога, найденного в богатом княжеском кургане Черная Могила в Чернигове. По мнению Б. А. Рыбакова, изображение воспроизводит кульминационный момент в былине об Иване Годиновиче — сражение за Настасью. Эпизод с вещей птицей, которая в некоторых вариантах былины помогает Ивану Годиновичу тем, что стрела, пущенная в нее, обращается против недруга Ивана, истолкована как символика, родственная былинному действию1  2. Если следовать логике изображения, надо признать, что мифическая покровительница Чернигова — вещая птица на стороне Ивана и против иноземного жениха Настасьи, но в былине Иван действует против Чернигова. Если это привнесение отнести за счет позднего изменения, то надо признать, что былина в том виде, в каком она нам известна, — творчество киевской, а не
1 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 47.
2 Та м же, стр. 45—47.
77


докиевской поры и несет в себе идею народа, не мирящегося с обособленным существованием княжеств.
Таким образом, все былины киевской эпохи в своих социально-исторических обобщениях исходят из идеи укрепления могущества Русской земли. В этом нельзя не видеть проявления социального историзма, который обрел в былинах этой поры новые формы на почве Киевского государства. Таков историзм всех былин о Добры- не, антикняжеских былин о Сухмане, Даниле Ловчанине и Михаиле Даниловиче, а также былин о Чуриле, предававшемся любовным утехам, былины о сватовстве Соловья Будимировича и киевского богатыря Ивана Го- диновича.
Былины киевской эпохи включали в себя идеи бескорыстного добровольного и самооотверженного служения Русской земле, высоко ставили этику и мораль защитников Руси и осуждали все, что мешало ее единству и укреплению. Былины порицали княжескую корысть, ослаблявшую могущество Русской земли. Народный эпос поднимался в социально-этическом отношении над классово-сословной ограниченностью военно-аристократической верхушки девнерусского общества. Былины киевского времени всего выше ставили бескорыстный, подлинно народный героизм Добрыни. С его подвигами, так же как с воинскими подвигами других русских богатырей этого времени — Сухмана, Михайла Даниловича, связано возникновение и развитие героических традиций былинного эпоса, новых по сравнению с мифолого-песенными традициями эпоса докиевской эпохи. Былины до краев наполнились звоном воинской славы Киевской Руси. Наибольшая слава, которой достиг Киев при князе Владимире, его сыне Ярославе Мудром и правнуке Владимире Всеволодовиче, прозванном Мономахом, навсегда сохранила в эпосе за Киевом значение центра и средоточия могущества Руси. Циклизация былин, происшедшая в этот период их истории, по-своему отразила реальное стремление народа сохранить единство родины и собрать все земли вокруг Киева и великого стольного князя. Служба богатырей у князя Владимира стала первой главной положительной чертой всех русских богатырей. Высоко ставя положение киевского князя, былины, однако, не сделали князя Владимира главным героем эпоса. Самым значительным гером эпоса этого
78


бремени был богатырь Добрыня. В нем выразились МЫС- ли и стремления народа эпохи Киевской Руси. Между тем в князе Владимире стали отмечать деспотизм и корыстолюбие, и это сделало его образ противоречивым. Противоречивость образа была следствием реальных противоречий в поведении военных сословно-классовых верхов Русского государства. Поддерживая укрепление сильной власти в Киеве, народ не мог не отметить, что киевские князья, оставаясь носителями державной политики, обнаруживали и черты деспотов. Князь Владимир порой неправо поступал с богатырями, хотя именно они являлись носителями подлинно народных стремлений к единству Русской земли. На стороне народных богатырей по сравнению с Владимиром то преимущество, что свои дела и подвиги они не связывают ни с какой корыстью.
В изображении сложных социальных отношений киевского времени былины выявляют народную точку зрения на историю, воссоздают образы богатырей, могущие стать для современников предметом подражания. Народная эпическая песня воплощала идеи и идеалы народной массы, вовлеченной силой исторических обстоятельств в решение судеб Киевского государства. Былины с их идеей единства Руси и с образами народных богатырей противостояли социально-историческим тенденциям политики удельных князей, желавших личного господства в своих землях даже ценой утраты единства Русской земли. И в этом надо видеть подтверждение зрелости исторического мышления народа в эпоху Киевской Руси.
Былины киевского времени переработали прежние мифолого-песенные традиции и превратили их в новое явление народного эпического искусства. Главную черту преобразования давних традиций составляло соединение прежней образно-сюжетной системы с исторически-кон- кретными представлениями и понятиями народа в эпоху существования Киевского государства. Это повлекло за собой целый ряд стилистических изменений первоначальных песенно-эпических традиций. Процесс обнаружил себя во всех былинах, но протекал в каждой песне в своих особых формах и имел особое жизненное оправдание. Смысл общих изменений условно может быть назван историзацией прежних традиций. Чем дольше
79


существовали былины, тем ближе и теснее становились их связи с конкретной русской исторической действительностью. Этот процесс продолжался до слияния традиций былин с традициями исторической песни — нового песенно-исторического жанра, возникшего и развившегося уже в иных общественных условиях по сравнению с эпохой былинного творчества. Собственно говоря, вся тенденция развития былин в киевское время вела к возникновению этого нового песенно-исторического жанра, так как знаменовала собой движение исторического сознания народа. Так бы и случилось к исходу киевского периода истории былин, если бы не феодальная раздробленность и не совпавшее с ней нашествие татаро-монголов. В новую историческую эпоху, начавшуюся в XII в., с одной стороны, оживились прежние мифолого-эпические традиции былин, а с другой стороны, возникли тенденции, придавшие прогрессировавшим уже в киевское время формам эпоса новый исторический вид. На это ушло два столетия — XIII и XIV, включая сюда и вторую половину XII в.


уЗДАЛЬСКИИ ПЕРИОД В ИСТОРИИ БЫЛИН
Все, что произошло с древними песенно-эпическими традициями в киевское время, получило окончательное закрепление в третий период истории былин. Это была эпоха, наступившая, после утраты Киевом своего могущества, когда на северо-востоке Руси в пределах Ростовской, Муромской и Владимиро-Суздальской земель, включавших в себя окраинный небольшой городок Москву, возникло новое государственное образование. -Северо-Восточная Русь смотрела на себя как на преемницу и наследницу истории и культуры Киевской Руси. Северо-восток являлся таким и по существу своего социально-общественного и народноэтнического развития.
Владимиро-Суздальская земля с городами, находящимися под ее влиянием — Муромом, Рязанью, Тверью, в конце XI в. еще представляла собой глухой, малонаселенный край. Любечский съезд, собравшийся в 1097 г., отдал Суздальскую землю Владимиру Всеволодовичу — правнуку Владимира Святославича, крестившего Русь. Суздальские князья: Владимир Всеволодович, получивший прозвище Мономаха, его сын Юрий Долгорукий и особенно дети Юрия — Андрей и Всеволод Большое Гнездо — приложили много усилий, чтобы превратить дотоле дикий край в сильное княжество. Юрий Долгорукий основал Москву и город Юрьев «польский», то есть, стоящий на «поле», Андрей — город Боголюбов. Кострома, Тверь, Галич, Переяславль,  66 В. П Аникин
81


СтароДуб, Звенигород и множество Других новых городов возникло на северо-востоке Руси. Они стали спорить в красоте и благоустройстве со старыми городами— Ростовом, Суздалем. К числу древних городов надо отнести и Муром, Владимир-на-Клязьме, существовавшие уже при Владимире Святославиче, а также Ярославль на Волге. Северо-восточные княжества приняли к себе большое число переселенцев из Новгородской, Смоленской, Полоцкой земель, и в особенности много — с юга, из Киевщины. Разорение Киевщины, участившиеся половецкие набеги, княжеские усобицы заставляли население южного края искать убежища и пристанища далеко на севере за лесами, в Ростовском и Владимиро-Суздальском княжествах. Разорение юга в конце XII в. оказалось таким сильным, что напоминало самые тяжелые времена в истории Руси. «Слово о полку Игореве» так описывает опустошение Южной Руси: редко «ратаеве кикахуть», но часто вороны «грая- хуть», деля трупы, и галки по-своему говорят перед тем, как лететь «на уедие» 1. Об этом говорит и летописец, скорбя о разорении Киевской Руси: «Городи вси опустЪша, села опустЪша; прейдемъ поля, иде же пасома бЪша (т. е. перейдем поле, где раньше паслись) стада конь, овця и волове, все тъще нонЪ видимъ (все бесплодным увидим), нивы поростъше звЪремъ жилища быша»1  2.
Северо-восточные земли стали местом нового средоточия русских сил. Если Владимир Мономах еще смотрел на себя как на киевского князя, — он бывал в Ростово-Суздальском крае наездами, то его сын Юрий смолоду долго жил в Суздале и покинул его только тогда, когда незадолго до своей смерти получил киевское княжение. Сын Юрия—Андрей, прозвищем Бого- любский, — был посажен своим отцом недалеко от Киева в Вышгороде, но Андрей ушел на север жить во Владимир-на-Клязьме. Когда в 1157 г. Юрий умер, князь Андрей был приглашен ростовцами и суздаль- цами на княжение. Тогда-то Андрей и соединил все северо-восточные земли под своей властью. В то же время Боголюбский считал себя великим князем и над всей
1 Цит. по книге А. С. Орлова «Слово о полку Игореве», стр. 69.
2 «Повесть временных лет», ч. 1, стр, 146.
82


остальной Русской землей. Он воевал с Новгородом и, в конце концов, поставил его в зависимость от себя. Андрей захватил и Киев, но не остался в нем, отдав его своему младшему брату. Ростово-суздальский князь, не живя в старой столице Руси, стал влиять на дела во всей Русской земле Все это не могло не укреплять в сознании народа Северо-Восточной Руси, составившегося в значительной мере из переселенцев с юга и запада, мысль, что они являются непосредственными продолжателями культуры и истории Киевской Руси. Этот взгляд определил своеобразие в развитии песенного эпоса на северо-нюстоке. Песенно-эпические традиции подверглись здесь значительным видоизменениям.
Академик Б. А. Рыбаков приурочил сложение былин по преимуществу к южным областям Киевской Руси, находя возможным; говорить о том, что с юга былина распространилась по всему северо-востоку и северу Руси — в пределы новгородских и псковских земель. «Нас не должно удивлять и то, — пишет ученый, — что былины о Владимире, воспевающие оборону южных рубежей Руси, дошли до наших дней преимущественно в устах потомков новгородцев и суздальцев, унесших на далекий Север память о событиях, важных для всех русских. Ведь Словене новгородские и суздальские Кривичи и Вятичи в свое время ездили на юг помогать киянам и курянам воевать с «погаными» и одолевать их»1  2.
Бесспорно, оборона южных рубежей имела общерусское значение, и поэтому песни о сражениях с южными кочевниками волновали и кривичей, и вятичей, и словен новгородских, однако северо-восточное и северное население древней Руси не было простым восприемником творчества южных краев. Песенно-эпическое творчество было повсеместно и повсюду на Руси уходит своими древними корнями в культуру и быт всех восточно-славянских племен. Как мы увидим далее, северо-восточные и северные земли внесли свою существенную лепту в общерусское песенно-эпическое творчество.
1 См.: В. О. Ключевский, Курс русской истории. Сочинения, т. I, М., 1956, стр. 316—334, а также общие курсы русской истории С. М. Соловьева, С. Ф. Платонова и другие груды.
2 Б. А. Рыбаков, Древняя Русь, стр. 62, см. также стр. 77.
§*
83


Северо-Восточная Русь ввела в число эпических героев и поставила рядом с киевскими богатырями выходца из своей земли — Илью, прозванного Муромцем по городу Мурому, вблизи которого находилось родное село Ильи — Карачарово.
С появлением в эпосе Ильи Муромца началось новое движение в историческом сознании народа. Илья принес в общерусский эпос много новых идей, которых ранее не было в былинах. Илья выразил всем своим крестьянским обликом демократический характер решений всех жгучих проблем второй половины XII—XIII вв. Обращением Ильи в главного героя эпоса к исходу киевского периода в истории былин ознаменовалась самая тесная преемственность реальных общественных и этнических связей Северо-Восточной Руси с историей и культурой Киевской Руси.
Былины об Илье Муромце весьма естественно соединяются друг с другом, давая возможность составить представление почти о всей героической жизни и подвигах богатыря. Из былинных повествований об Илье выпадают лишь немногие из песен. Появление Муромца в них находит свое оправдание в истории отношений цикла былин об Илье к более ранним эпическим песням. Среди таких песен надо в первую очередь назвать былину о Сйятогоре и Илье, а также былину о бое Ильи с Добрыней. Появление этих былин, равно как и частое присутствие Ильи в других былинах, объясняется тем, что Муромец возобладал над всеми остальными героями эпоса, и на эту его роль как первого богатыря певцы былин желали указать со всей определенностью. Этим и объясняется возникновение былин о Святогоре и Илье.
Илья предстает в былинах как богатырь, пришедший на смену самому могучему герою эпоса мифологического периода — Святогору. Таков смысл былин, рассказывающих о совместной поездке Святогора и Ильи по лесам, по горам, когда наехали они на «чудный» гроб. В этом гробу «было и умереть» Святогору, а Илья остался жить как меньшой брат великого Святогора !.
Особое значение надо придать былине о бое Ильи с Добрыней. Добрыня представлен в ней как рязанский  11 	См.: Г. Н. Парилова, А. Д. С о й м о н о в, Былины Пудожского края, № 4; Ю, М. Соколов, В. И. Ч и ч е р о в, Онежские былины, № 1 и др.
84


житель. Про самую Рязань говорится, что она «досе- лева» «слободой слыла», а вот «нынече» слывет городом. Прошла слава и о Добрыне как удалом борце — «немалая» славушка по всей земле до самой «украины» — до Мурома. Илья, о котором в былине говорится уже как об известном по всей Руси богатыре, едет в Рязань, чтобы убедиться в силе и удали Добрыни. При встрече с Ильей все узнают его и воздают ему честь-хвалу. До* брынина мать чествует его медом и всяким питьем, величает по имени и отчеству. Сам Илья удивляется:
Еще как меня знаешь, именем зовешь,
Именем меня зовешь ты из отечества?
Отвечает мать Добрыни:
Еще знать-то ясного сокола по полету,
Еще знать-то удалого молодца по пбезду.
Илья встречается с Добрыней в чистом поле. Уда* рились богатыри палицами, потом — мечами, соскочили с коней — принялись бороться. Бой закончился тем, что Илья и Добрыня побратались. Сказал Добрыня:
Уж ты будь-ка мне-ка, Илеюшко, да второй отец.
И поехали богатыри в Киев. Владимир стольно* киевский встретил Илью такими словами:
Уж ты здравствуй, Илеюшка, Илья Муромец!
Уж ты здравствуй, дородный добрый молодец!
А Добрыне киевский князь сказал:
Я тебя-то, добрый молодец, не знай, как зовут К
Смысл былины в том, чтобы утвердить в сознании, слушателей мысль о превосходстве Ильи над Добрыней, который почти равен силой с Ильей, но слава которого будто бы началась не раньше, а позднее славы Ильи. По былине судя, Муромца знали повсюду уже тогда, когда Добрыня только приехал в стольный Киев. Зачем было создавать такую былину? Надо полагать для того, чтобы Добрыня как старейший богатырь русского эпоса уступил первенство Илье Муромцу. Ради Ильи былина пытается оспорить первенство Добрыни как богатыря предшествующего времени в развитии- эпоса. Для вящего доказательства былина заставляет Илью и Доб|эыню. ехать в Киев, и князь Владимиру  11 А. Б. Марков, Беломорские былины, М., 1901, № 108.
85


будто бы еще не знавший Добрыню, невольным вопросом решает спор двух могучих богатырей. Да они и сами к тому времени вполне ясно определили свое отношение друг к другу. Былина, которая нарочито ставит Илью над Добрыней, понадобилась для опровержения ходячего мнения, что Добрынина слава родилась раньше Ильюшиной. Илья Муромец как богатырь, рожденный историей возвышения Ростово-Суздальской земли над прочими русскими землями, в своей эпической биографии также берет верх над остальными богатырями эпоса и, в первую очередь, над Добрыней, как главным героем эпоса IX—XI вв.
Среднерусское и более позднее происхождение Ильи Муромца обнаруживается не только в том, что на реке Оке выше по течению в двух верстах от Мурома, действительно, расположено родное село Ильи—Карачарово, являющееся древним русским поселением, но и всем идейным строем и историко-бытовым характером былин об этом главном богатыре Руси.
Песенную биографию Ильи открывает былина об исцелении богатыря. Былину именуют то «Исцеление Ильи», то — «Илья и калики перехожие». Действительно, в былине выведены некие старцы — калики-нищие, которые, застав Илью одного в доме, просят напоить их хлебной брагой, а нет ее — так ключевой водою. Илья отвечает им, что нет ему «во ногах хожденьица», сидень он. Однако калики говорят: «Стань и иди»,— и Илья вдруг встал и пошел. Напились старцы, напоили и Илью. Спрашивают: «Что же, Ильюша, в себе чувствуешь?» — «А я чувствую в себе силу великую»:
А кабы было колечко во сырой земли,
А повернул ли земёлышку на ребрышко.
Велели старцы еще раз испить Илье из ковша, и тут почувствовал он, что убавилось в нем силы наполовину. Сказали тут старцы: «Живи, Илья, и будь воином!»
Надо полагать, что былины об Илье-сидне испытали сильное влияние творчества певцов духовных стихов. Это воздействие выдает прямое заимствование из стиха про Алексея —человека божьего  11 См., например: Ю. М. Соколов, В. И. Ч и ч е р о в, Онежские былины, № 70, стр. 323;


Но как бы там ни было, Илья всегда представлен крестьянским сыном, рождение, детство и юность которого с самого начала отмечены печатью высокого жизненного назначения и даже предопределенностью: ему—воину—смерть в бою не писана! Хотя это яв- ное влияние эстетики святого духовного стиха на былину и ослабляет драматизм сложных перипетий беспокойной ратной жизни Ильи, тем не менее надо признать, что богатырь вошел в сознание народа как человек необыкновенной внутренней духовной силы. Истоки этой силы лежат не в освящении его дела божьим словом ни-' щих калик, а в самом его деле.
Первый подвиг могучего Ильи —это раскорчевка и расчистка лесной земли под пашню. Таким делом занимались родители Ильи. Оно стало делом и богатыря Ильи. Илья приходит на помощь отцу в тяжелой крестьянской работе. Он спрашивает родителей:
Ай же вы мои рождение родители!
Где вы работали .крестьянскую роботушку?
Отец ответил:
Ай же ты Илей, мы роботаем луг-пожню,
Чистим луг-пожню за три поприща от дому 1
Илья просит отца:
Сведи меня туда на займище:
Укажите вы мне мою роботушку.
Привел родитель Илью на займище, указал место, где межа, и стал богатырь работать:
Захватил Илейко лесу кусту в пясть,
Отрубил лесы дремучий по корешку,
Бросил на место на пристойное1  2.
Во многих исследованиях говорится, что такая работа по расчистке леса под пашню свидетельствует о северном происхождении этого былинного эпизода. Крестьяне русского севера, действительно, тяжким трудом очищали землю от леса. Однако не легче было и тем, кто корчевал леса в далеком прошлом, заселяя и обживая дикие места Ростово-Суздальской и Муромской земель в XII в. Места для пашни расчищали и здесь, выжи¬
1 Поприще — старинная мера длительности пути в одни сутки, около двадцати верст.
2 А. Ф, Г и л ь ф е р д и н г, № 120.
87


гая леса, корчуя пни, вырубая кусты. Так что богатырский подвиг при расчистке лесов под пашню скорее подкрепляет мысль о среднерусском происхождении Ильи, а не опровергает ее и во всяком случае не противоречит ей.
С родительского благословения Илья решает ехать в Киев. Это его намерение позволяет с известной точностью говорить о времени, после которого в эпической песне было бы бессмысленно посылать Илью к киевскому князю: несомненно, это могло иметь историческое оправдание лишь до разгрома стольного города Руси татаро-монгольскими полчищами в 1240- г. Илья избирает для службы Киев — происходило это не только потому, что к этому обязывала прочная песенноэпическая традиция, заставлявшая богатырей служить Киеву, но и потому, что самое решение богатыря служить киевскому князю говорило о верности идее единства Русской земли. Богатырь родом из Мурома намерен служить Руси, а не только своему краю. Общая народная концепция эпоса не мирилась с существованием княжеств по отдельности.
Общерусские тенденции поддерживались эпосом и тогда, когда речь шла о политике князей. Исторический Владимир Мономах держался взгляда, что Ростово-Суздальская земля и весь северо-восток — неотделимая часть Киевской Руси и что Киев — стольный русский город. Именно вследствие этого он смог передать былинному Красному Солнышку часть своих исторических качеств. Между тем, например, акт перенесения его внуком Андреем Боголюбским столицы из Киева во- Владимир-на-Клязьме не получил никакой поддержки в эпосе. Взгляд на Киев как на центр Русской земли народ сохранял во все- дотатарское время. Держаться этого взгляда после разгрома Киева становилось бессмысленным, и народ обратил свой взор на северо-восток. Наличие концепции великого стольного Киева в северо-восточных былинах не может дать основание усмотреть противоречия в эпосе. Хотя, с одной стороны, северо-восточный эпос выдвинул героя своей земли — Илью на первое место в былинах, а с другой стороны, по-прежнему держался социально-политической концепции великого Киева, здесь, однако, нет противоречия. Оно устраняется тем фактом, что Илья олице¬


творяет собой народное стремление к единству Руси и потому в согласии с песенно-эпической традицией должен быть киевским богатырем, и вместе с тем появление его в эпосе означает, что народ Северо-Восточной Руси осознал свою роль в объединении родины.
Итак, богатырь Илья едет на своем коне бурушке- косматушке к стольному граду Киеву, где по-прежнему пирует, рядит и судит, задает службы богатырям веч-* ный князь Владимир. Этой поездке Ильи Муромца посвящена отдельная былина — «Илья Муромец и Соловей Разбойник». Она, несомненно, среднерусского происхождения. В ней говорится о реальных препятст- виях, с которыми принужден был считаться всякий, кто ездил из Северо-Восточной Руси в Киев. Илья устранил эти препятствия, и в этом его подвиг.
Между Северо-Восточной Русью и Поднепровьем в земле вятичей на сотни верст стояли непроходимые леса. Весь Суздальский край именовался в Киеве «залесьем». Лишь в середине XII столетия через лесные дебри проложили дорогу, именовавшуюся путем «сквозь вятичи» — с Оки на Днепр. До этого приходилось объезжать лесной край, направляясь в верховья Волги, и уже оттуда — на Днепр, а по нему — к Киеву. Однако и после того, как прямая дорога была проложена, многие предпочитали прежний окольный путь. Прямая дорога на юг была неспокойной, на ней грабили и убивали, но именно эту дорогу через дремучий и опасный лес Илья Муромец и выбрал для поездки в Киев. Этот эпизод дает право приурочить былину ко второй половине XII в., когда прямая дорога на Киев уже существовала, хотя и оставалась опасной. Таким образом, выбор Киева как места службы у стольного князя и самая поездка прямым, а не кружным путем позволяет считать, что былина о выезде Ильи Муромца из родного села говорит о времени второй половины XII — первых десятилетий XIII в.
Илья покидает родительский дом в самую пасху и дает отцу слово в этот день не кровавить меча, не вынимать из колчана стрел, но ему не пришлось выполнить обета. Подъезжая к городу, затерянному в дремучих лесах,— город зовется то Смолягиным, то Черниговым, то Турговым, то Обалковым, то Бежеговым, то Чиженцем, есть ему и другие названия,— Илья видит вражью


силушку. Собралось ее «черным черно как черно ворона»
Богатырское сердце разгорчиво и неуёмчиво:
Пуще огня-огничка сердце разыграется,
Пуще пляштого1  2 мороза разгорается3.
Нарушил Илья обет. Он находит себе оправдание в таких словах:
Всяк человек завет завечает,
А не всякий завет справляет4.
Не до соблюдения церковных обетов, когда враг со своей ратной силой подошел к городу и грозится вырубить всех горожан. Этот замечательный эпизод дополняется рассказом и о других действиях Ильи, которые позволяют видеть в нем человека, свободного от религиозного фанатизма. Илья поступает вопреки церковной морали, если она мешает делу. После короткого размышления богатырь начинает бой:
А подъехал как ко силушке великоей,
Он как стал-то эту силушку великую,
Стал конем топтать да стал копьем колоть,
Ай побил он эту силу всю великую5.
Отворили горожане ворота и стали звать Илью к себе воеводой, но богатырь держит путь в Киев. В отдельных вариантах былины говорится, что Илья, побивший врагов, въезжает в город и находит горожан в соборной церкви:
Они каются-причащаются,
Со белым светом прощаются,
Во чисто поле на войну снаряжаются6.
Пока горожане били поклоны, Илья успел побить Врагов. Этот эпизод возвращает нас к словам богатыря о том, как надо соединять христианское благочестие и земные ратные дела. Илья подал пример верности па? триотическому долгу, поставив его выше всех других за? бот, в том числе и церковных заветов.
Илья спрашивает у горожан дорогу на Киев. Указа? ли они ему ее и прибавили:
1 	П. Н. Р ы б н и к о в, т. 1 № 4, стр. 15.
3 	Пляштый — жгучий.
3 П. В. Киреевский, вып. I, стр. 35.
4 П. Н. Рыбникову. II, № 170, стр. 477.
6 	А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 74, столб. 440.
6 П.-Н. Рыбников, т. И, № 127, стр. 150.
90


Прямоезжая дорожка заколбдила,
Заколодила дорожка, замуравила *.
Заросла лесом, завалена дорога колодами потому* что давно по ней никто не ездит. У самой грязи у Черной, у березы покляпой, у речки Смородины в Брынских лесах засел на дубах Соловей Разбойник, и не дает он проезда-прохода ни конному ни пешему. Прямоезжей дорогой до Киева — «пятьсот ёсть верст», а окольной — «цела тысяща». Дорога, идущая через Брынские леса, заставляет вспомнить реальные леса на реке Брыни в Калужском крае. Лес был дремучим и труднопроходимым. Это и есть та реальная дорога «сквозь вятичи», которая связывала северо-восточные земли с югом Руси. С трудом пробирается Илья через болота и леса, «мостит мосты» — кладет настилы на зыбкие трясины:
Левой рукой коня ведет,
Правой рукой дубья рвет,
Дубья рвет все кряковисты,
Мосты мостит каленые1  2,
Работает дорожку прямоезжу3.
Заслышав шум, живущий в лесу Соловей полетел навстречу Илье. Сел Соловей на старый кряковистый дуб и засвистел по-соловьему, закричал по-звериному, да так, что травушка-муравушка заплеталася, лазоревы цветочки осыпалися, темный лес к земле клониться стал. Споткнулся богатырский конь. Рассердился Илья:
Аль не езживал ты по темным лесам,
Аль не слыхивал пташьего посвисту? 4
Взял Илья лук, натянул тетиву и спустил стрелу — сшиб Соловья с дуба, выбил разбойнику око со косицею, поднял Соловья с земли, пристегнул справа к стремени и поехал своим путем.
О 	враге Ильи — Соловье Разбойнике существует довольно большая исследовательская литература. В нем видели и мифическое существо — олицетворение сил природы (Орест Миллер) 5, бортника-древолазца: потому,
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 74, столб. 440.
2 Каленые — калиновые.
3 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 127, стр-. 153—154.
4 П. В. Киреевский, вып. I, стр. 37.
5 Орест Миллер, Илья Муромец и богатырство киевское, стр. 254—306,
91


мол, он и сидит на дубу (Ф. Буслаев) *. Было высказано и мнение о заимствовании этого образа из фольклора других народов (В. Стасов, М. X а л а н с к и й) 1 2. Наконец, существовал взгляд, согласно которому Соловей — обычный человек, занимающийся разбоем. «Соловей»— это его разбойничья кличка за умение хорошо свистеть. Так, в частности, смотрел на Соловья Всеволод Миллер, и это мнение возобладало, хотя в целом толкование образа и былины в трудах ученого не было принято3.
Насколько и в какой степени справедливы все эти суждения, позволит говорить самое былинное повествование. Соловей Разбойник изображен как существо, живущее в лесах со всем своим выводком — гнездом: дочерями и зятьями. Видно, что они слушают его беспрекословно: по его приказу «не тумашиться», не вводить в задор Илью — зятья бросают звериные рогатины, которые было схватили, чтобы кинуться на богатыря. Есть и еще одна любопытная подробность. Илья, поглядев на родственников Соловья, спрашивает: «Что у тебя дети во единый лик?» Соловей ответил:
Я сына-то выращу — за него дочь отдам;
Дочь ту выращу — отдам за сына,
Чтобы Соловейкин род не переводился4.
Диким показался Илье этот обычай. Если верно, что былина развернула свое действие в лесах земли вятичей, а это представляется трудно оспоримым, то самый этот факт по-своему объяснит нечестивый в глазах Ильи образ жизни Соловья. В летописи говорится о земле вятичей и других северных землях, что племена здесь «жи- вяху в л^сЪ, яко же и всякий звЪрь, ядуще (т. е. ели) все нечисто и срамословье в них предъ отъци и предъ снохами и браци (т. е. браки) не бываху в них». Летописец говорит здесь о русских племенах, но он одновременно имеет в виду все языческие народы, к числу ко¬
1 Ф. И. Буслаев. Народная поэзия, стр. 275—279.
2 В. В. Стасов, Собрание сочинений, т. III, стр. 1111 и сл.
М. Е. Ха л а некий, Южнославянские сказания, вып. I, 1893, стр. 104.
3 С-м.: Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 391—401. В своей книге «Русский героический эпос» В. Я. Пропп отнес образ Соловья к разряду чудовищ, с которыми (Постоянно сражаются герои эпоса.
4 П. В. К и р е е вс к и й, вып. I, стр. 34.
92


торых относит и некоторые из северных племен Руси. В обуреваемом христианским рвением летописце просыпается историк, широко осведомленный в образе жизни разных народов. Летопись вспоминает о хронике Георгия Амортола, откуда обильно цитирует рассуждение о языческих народах. Неприязненно резка оценка тех из них, у которых в обычае убийства («убийстводЪйци»), сквернотворство («сквернотворяще»), «блуд». Под последним летописец разумеет брачные отношения между родственниками («матери поимати, с братними чады блуд дЪяти») *. Закончив большую цитату из Амортола, летописец находит осуждаемые языческие обычаи у современных ему половцев. «Мы же хрестияне... — продолжает летописец, — закон имамъ единъ, елико во Христа крестихомся и во Христа облекохомся» 1 2.
Илье Муромцу не свойственны излишние заботы о религиозном благочестии, но и он не преминул заметить, что семейно-брачные отношения в лесном поселении Соловья свои, особенные, не похожие на те, которые известны ему, русскому богатырю родом из Мурома. Живущий в земле вятичей Соловей Разбойник должен быть причислен к тем, чей образ жизни не мог встретить одобрения у русских людей, которые уже приобщились к иным семейно-бытовым порядкам. Показательно в этом отношении, что Соловей получил у создателей былины нерусское отчество. Оно выдает его принадлежность к чужому племени. Соловей именуется Рахматовичем, Рахментовичем, а всего чаще Одихмантьевичем. Такое отчество приобретено Соловьем, ве-роятно, в эпоху татарщины и лишь придавало ему дополнительные черты чудовища чужого народа.
Нерусским племенем в Брынских лесах могло быть только племя голядь. О нем и месте его обитания известно из русских письменных источников XI—XII столетий. Это неславянское, как предполагают, литовское племя жило по рекам Угре, Протве в земле вятичей, как раз в тех местах, которыми Илья ехал в Киев. Надо полагать, место обитания голяди ранее XI—XII вв. было еще более широким. Об этом говорят географические названия в бывшем Дмитровском, Клинском и Брянском
1 «Повесть временных лет», т, I, стр. 15.
2 Т а м же, стр, 16,
93


уездах: села Голяди, Голяжье, река Голяда. Племя быстро ассимилировалось со славянами, и лишь местные названия сохранили память о нем К Между тем в XI в. оно воевало с князем Изяславом Ярославичем1  2, а в XII в. еще упоминалось в летописях как живущее в пределах Смоленского княжества.
Как все северные лесные жители, голядь, несомненно, жила бортничеством. Вероятно, не совсем безосновательно мнение Ф. Буслаева, который видел в Соловье древолазца, добывающего мед диких пчел, хотя эта догадка еще не разъясняет смысла образа. Для Соловья характернее другое. За ним прочно закрепилось прозвище Разбойника. Он получил его, вероятно, вследствие враждебных отношений племени, к которому принадлежал, и русских пришельцев, заселивших глухой северный край. Полупокоренная голядь, живущая вдали от крупных городов в труднодоступных местах, досаждала своим врагам всякий раз, когда на Руси начинались ослабляющие ее междоусобия. По дороге, ведущей в Киев, сквозь лесные дебри земли вятичей, в местах, заселенных нерусским племенем, порой становилось опасным ездить. Недаром былина говорит, что вот уже тридцать лет, как этой дорогой не рисковал ездить ни один смельчак. Здесь грабит и убивает проезжих Соловей. Его разбойничьи дела похожи на защиту неприкосновенности своего лесного края. Это не совсем обычные помехи свободному передвижению. Не они характеризуют действия тех, кто олицетворен образом чудовищной птицы3.
Новое, близкое нам понимание образа Соловья предложил Б. А. Рыбаков. Он видит в Соловье «представителя тех косных сил родо-племенного строя, которые были чужды государственности, боролись за свою обособленность, противодействовали «дорогам прямоезжим» через их лесные земли, — дорогам, которые теперь (имеется в виду X в., но дороги были нужны не меньше
1 См.: Н. П. Барсов, Очерки русской исторической географии. География начальной (Несторовой) летописи, изд. 2, Варшава, 1885.
2 «Повесть временных лет», сведения под 1058 годом, стр. 109.
3 Ср. мнение: В. И. Ч и ч е р о в, Об этапах развития русского исторического эпоса, «Историко-литературный сборник», М., 1947, стр. 27—28.
94


и позднее, в XII—XIII в. — В. А.) особенно понадобились для связи юга с землями Вятичей и Кривичей»'.
Что же касается птичьего облика Соловья, то едва ли ошибались те из ученых, которые почувствовали в Соловье нечто чуждое всему строю русской мифологии и, в частности, на этом основании искали в фольклоре других народов происхождение свойств чудовища-птицы. Если В. Стасов был не прав, найдя прообраз Соловья в среднеазиатском Иельбегене, то все же оправдано было стремление усмотреть в чудовищной птице черты мифического существа из фольклора другого народа. Не исключено, что образ Соловья входил в мифолого-поэтические представления того самого племени, которое было побеждено Ильей, но нам, к сожалению, ничего не известно о мифологии голяди. Может быть, найдется нечто схожее с Соловьем в фольклоре литовского народа, родство с которым племени голядь, однако, тоже остается пока предположением. Если бы это предположение подтвердилось, то наука получила бы право более определенно говорить о месте, откуда Соловей прилетел в русский эпос, однако и сейчас кажется вероятным, что в силу обстоятельств развития Руси и истории племен, живших на ее тогдашнем севере, эпос столкнул русского богатыря с птицей-чудовищем из чужой мифологии. Остается отметить, что древнейшая мифология литовского народа особенно часто вводила в число мифических существ разных лесных птиц. Об этом говорят оригинальные литовские сказки об удоде, дергаче, кукушке, кулике, жаворонке, утке, чибисе, аисте, синице, корольке, голубе и других лесных и полевых птицах. Такое обилие птичьих пород, обращенных в сказочных героев, знают немногие из сказок европейских народов1  2. Действие литовских сказок о птицах перенесено в отдаленные времена, «когда над зверями и птицами еще властвовал Перкунас»3. Но и без этого указания можно считать бесспорной почтенную древность сказаний о птицах, наряду с повествованием об уже-тотеме, священных деревьях — ели, ясене, березе и осине.
1 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 73.
2 См. «Королева Лебедь», Литовские народные сказки, Вильнюс, 1962, стр. 392—399 и др.
3 Та м же, стр. 396,’


Пленение Соловья освободило прямоезжую дорогу, и Илья с Соловьем в тороках на своем могучем коне успевает попасть в Киев в тот же день к окончанию обедни. Это первый приезд Ильи в стольный город, и никто его еще не знает здесь. Стал Владимир-князь спрашивать Муромца:
— Ты скажи-тко, ты откулешной, дородний добрый молодец,
Тебя как-то молодца да именем зовут,
Звеличают удалаго по отечеству? 1
Ответы Ильи и рассказ о том, как ехал богатырь, повергают князя в изумление. Гневно он взглянул на Илью:
Ай же мужичище деревенщина!
В глазах, мужик, да подлыгаешься,
В глазах, мужик, да насмехаешься!
Ничего не говоря, Илья ведет князя к Соловью, но и тут Владимир, уже увидя Соловья, еще не верит, что перед ним именно гроза лесного края. Князь желает увериться в правде слов Ильи. Илья велит Соловью свистнуть в пол-свиста, крикнуть в пол-крика. Засвистел- закричал Соловей во всю силу. Маковки на теремах покривились, рассыпались околенки-переплеты в окнах. Сам Владимир-князь «окорач пополз», мертвыми попадали люди наземь. Только Илья устоял на ногах. Так Владимир поплатился за свое недоверие и аристократическое высокомерие. С приговором, что Соловью не слезить больше «отцов-матерей, не вдовить молодых жен, не сиротать малых детушек», Илья рубит чудовищу голову.
Подвиг Ильи, истребившего Соловья, был наполнен особым смыслом для современников борьбы за единение Русской земли в XII — начале XIII в. Помехи свободному проезду, чинимые на дорогах полупокоренным племенем в глубине Брынских лесов, были тем злом, которое разобщало Северо-Восточную и Южную Русь. Илья берет на себя роль устранителя этого препятствия. Ему оказалось под силу то, что не мог сделать даже киевский князь. Уже в этой былине об Илье народ со всей определенностью сказал, кто был подлинным творцом могущества и единства Русской земли. Кре¬
1 	А. Ф, Г и л ь ф е р д и н г, К? 74, столб. 442.
96.


стьянский сын, «деревенщина» — мужик Илья своим появлением в былинах углубил и усугубил исконный демократизм эпоса. В былине утверждена мысль, что народное деяние, народный подвиг и народная сила составляют основу великих дел на Руси.
Героизм и самоотверженность Ильи-богатыря, приехавшего в Киев из самых глубин народной Руси, высоко поднят над героизмом и воинским умением всех киевских богатырей. Эта мысль раскрыта в былине «Илья и сын». Песня исполнена трагического величия. Принятый на службу к киевскому князю, Илья покинул стольный город и живет вместе с другими богатырями на рубеже с чужими землями, следя с высоких окати- стых холмов за спокойствием границы.
Эх, стояли на заставе они на крепкоей,
Стерегли-берегли они красен Киев-град.
Однажды на заре «раннеутренней» завидел Илья — запылилось впереди: едет какой-то молодец, перед ним бегут выжлоки, а на руках сидят сокол с кречетом. Решил Илья — сокольник-охотник перед ним, но сокольник едет прямо, не сворачивая на заставу. Зашел Илья в шатер, сказал спящим богатырям:
Уж вы гой еси, удалы вы добры молодцы!
Уж что же вы спите, да что вы думаете?
Да наехал на нас супостат велик...
Посылает Илья младшего богатыря — Алешу. Вернулся Алеша, сказав: «Не моя едет чета да не моя верста». Послал Илья своего крестного брата Добрыню. Вернулся Добрыня с теми же словами и еще прибавил — мол, ничего не ответил молодец на расспросы о своем роде-племени, сказал лишь, что путь держит в стольный Киев — «во полон хочет взять». Загорелось в Муромце ретивое.
Закипела во старом да кровь горючая,
Расходилися его да могучи плеча.
Засвистел он коня да из" чиста поля *.  11 	А. Д. Григорьев, т. III, Кг 4 (308).
97-


Оседлал коня и поехал, говоря: «А мне предется-де съехаться на поле с неприятелем». Не две горы вместе «сотолкалося», не две тучи вместе «сокаталося», съехались Илья и незнаемый молодец. Долго бились богатыри. Одеревенела правая рука у Ильи, поскользнулась левая нога, пал Муромец на землю, насел на него сокольник, хочет пороть белые груди, не спрашивая «отечества-молодечества». Напряг силы Илья и сбросил молодца, насел на него сверху, стал спрашивать его о роде-племени. Отвечает молодец, что он сын бабы Салы- горки. Встал Илья на ноги, поднял сокольника, целует в уста, узнал сына. Вспомнил тут и сокольник наказ матери — уважить отца и поклониться ему. Сделал, как мать велела. Привел Илья сына к богатырям, говоря:
Да и будешь у меня ты первый богатырь,
Да не будет тебе у нас поединщиков *.
Потом лег спать, а сокольник, видя Илью спящим, решил заколоть отца во сне. Ударил его копьем, но попал в нательный крест. Пробудился Илья и, потемнев в лице, тут же убил сокольника. Уже не сына видел он перед собой, а врага, нарушившего священные узы родства. Былина скупа на изображение чувств Ильи, но и без такого описания понятно, как тяжко для богатыря исполнение долга. Только что обретенный сын, способный помериться могучей силой с самим отцом, оказался незамиренным, коварным врагом, таящим замысел полонить Киев. Кровная связь с сыном не остановила Илью. Как тяжек ни был его долг, богатырь остался верен ему. К мысли о преданности делу Руси у Ильи не примешиваются никакие соображения корысти и эгоизма. Самоотверженность в служении Руси — народная черта в богатыре. Это свойство характера Ильи Муромца должно было столкнуть и столкнуло его со всеми, кто поступал в ущерб интересам Руси и ее народа.
Выработанная эпосом в предшествующий период его истории мысль о неправой корыстолюбивой княжеской рласти в былинах об Илье доведена до оправдания прямого бунта народного богатыря против стольного князя. Повествование об этом легло в основу отдельной бы-
Н. Е. Ончуков, Печорские былины, Спб., 1904, № 1,


Лины. В ней идет речь не о мимолетной ссоре Ильи с Владимиром, а именно о бунте против князя. Уже былина «Илья и Соловей Разбойник» показала, как стольный киевский князь разрешал себе говорить с богатырем. Князь оскорбил в Илье чувство крестьянского достоинства. Отношения богатыря с князем, несмотря на великую заслугу Ильи перед родной землей, с самого начала устанавливаются как неприязненные. Однако Илья никогда не позволяет себе увлечься чувством личной враждебности к Владимиру. Об этой черте в характере Ильи былины говорят много раз. Илья как богатырь лишен мелкого тщеславия и самолюбия. В нем много здравого смысла и той спокойной уравновешенности, которая сопутствует рассуждению зрелого ума. Илья убелен сединами, он соединяет в себе жизненный опыт и мудрость с могучей физической силой, которая не ушла из него с годами. Илья воспылал гневом на Владимира, когда князь дал серьезный повод для этого.
Былина «Бунт Ильи против Владимира» в вариантах по-разному объясняет причину столкновения богатыря с князем. Некоторые из них считают поводом буйных действий Ильи скупость князя. Илья получил от князя в подарок худую шубу, оставшуюся после смерти Дуная. Илья понял княжеский поступок как стремление унизить его, богатыря.
Да Илье-то шуба не в честь пришла *.
В других вариантах Илья оскорблен тем, что не позван на княжеский пир. Казалось бы, невнимание Владимира не должно так сильно задеть умного богатыря и толкнуть его на выражение крайнего недовольства. Тем не менее Илья всегда резко осуждает действия князя. Столкновение Владимира с Ильей имеет своим источником не эти действия князя, а более глубокие причины. Пренебрежение князя лишь переполнило чашу терпения богатыря. Илья представляет при стольном киевском князе народ. Сразу же по приезде в Киев Илья определил свое положение на службе у Владимира: богатырь отказался принять княжескую награду. За по-  11 	А. Фг Г и л ь ф е р д и н г, № 296, столб, 1267. 7*
99


беду над Соловьем Владимир надумал пожаловать Илье «города со пригородками». Это — деревни с крестьянами. Илье ли, крестьянскому сыну, владеть деревнями, когда такое обладание идет против его совести, чести и того дела, которому он себя посвятил?! Илья остается верен отцовскому наставлению — «жалеть на поле крестьянина»1. Таков он всегда и при всех обстоятельствах.
Илья высказал киевскому князю со всей прямотой народного характера слова укора и осуждения, когда самовластный Владимир задумал совершить черное дело, пожелав отнять у Данилы Ловчанина Василису. Илья выразил и свое и народное осуждение намерений князя. Нетрудно догадаться, как деспотичный Владимир принимал прямые речи народного богатыря. Князь отдалил от себя Илью, лишил его своего расположения. Он не зовет Илью на пир, дарит ему самую захудалую вещь из своих кладовых. И вот тут народный богатырь, лишенный возможности влиять на киевские дела, решается на крайний в его положении поступок. Он учинил буйство и беспорядок, собрал вокруг себя городскую «голь», стал стрелять по золоченым маковкам киевских церквей. Уже потом, после бунта, он со всей прямотой, на какую был способен, сказал князю:
А было намерение наряжено:
Натянуть тугой лук разрывчатый,
А класть стрелочка каленая,
Стрелять во гридню во столовую,
Убить тебя, князя Владимира,
Со стольною княгинею с Опраксией.
И прибавил:
А ноне тебя бог простит За этую за вину да великую!1  2
Надо полагать, «великая вина» Владимира не выражалась в подарении худой шубы и в забвении пригласить Муромца на пир. Великая княжеская вина в том, что власть стольного князя употреблялась во вред народу. Илья и при дворе Владимира помышляет о благе простого люда. В связи с этим представлением об Илье-
1 А. Д. Г р и г о р ь е в, т. III, № 50.
2 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 119, стр. 103.
100


богатыре как о помощнике народа будет уместным вспомнить известное письмо оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского кастеляну Евстафию Воловичу от 5 августа 1574 г. Жалуясь и прося о помощи, Кмита писал, что погибает от голода, в нищете и скорбях. При этом ему вспоминается Илья: бывали, мол, времена, когда и богатырь попадал в немилость1. Такое упоминание Кмиты заставляет думать, что Илья разделил общую судьбу простого люда. Особым смыслом наполняется песенно-былинная подробность о пожалованиях Владимира боярам чистого серебра, красного золота и скатного жемчуга1  2, между тем как Илья получает худую шубу. В Илье протестует крестьянская обиженная господином душа. «Великая вина» Владимира — в социальной несправедливости его действий по отношению к простому люду и ее представителю — Илье- богатырю.
Смысл «великой вины» Владимира станет еще более понятным, если принять во внимание, что пиры киевского князя были своеобразной формой совещания князя с дружиной3. Таким образом, не позванный на пир Илья оказывается отстраненным от решения государственных дел. Это и толкнуло Илью на резкие бунтарские действия.
У былин о бунте Ильи против Владимира два исхода— в одних вариантах повествование заканчивается видимым примирением Ильи с Владимиром. Причем мирит разбушевавшегося богатыря с князем крестный брат Ильи — Добрыня. Знал Владимир, кого послать к Илье. В других вариантах Илья оказывается посаженным в погреб. Князь намерен уморить богатыря голодной смертью:
Посадить его в погреб глубокие,
В глубок погреб да сорока сажен.
Не дать ему не пить не есть да ровно сорок дней,
Да пусть он помрет собака и с голоду4.
1 Письмо Кмиты перепечатано в работе А. Н. Веселовского «Южно-русские былины», вып. II (Приложение к XXXIX тому «Записок Академии наук», № 5 Спб., 1881, стр. 62—64).
2 П. В. Киреевский, вып. I, стр. 66.
3 Д. С. Л и х а ч е в, «Эпическое время» русских былин. «Сборник в честь академика Б. Д. Грекова», М., 1952.
4 А, Ф, Г и л ь ф е р д и н г, № 257, столб. 1177.
101


Оба исхода песенно-былинного действия по-своему характерны для фольклора. Илья-бунтарь получил свои черты от патриархального крестьянина, который из ненависти к боярам желал смести до основания всех господ и не мог рассчитывать на прощение. Вместе с тем, в крестьянстве жили иллюзии полюбовного разрешения споров с верховной властью — Илья мирится с Владимиром. Таков богатырь — сын патриархального крестьянина из Карачарова.
О 	дальнейших событиях в жизни народного богатыря и Руси говорит былина «Илья и Калин-царь» — может быть, самое значительное явление среди всех былин о богатыре. Народ рассказал в эпосе о трагических событиях татаро-монгольского завоевания Руси. Былина могла сложиться только после установления на Руси мучительного ига пришедших из глубин Азии кочевников. Народ обобщил трагический опыт своей борьбы против нашествия. Завоевание Руси совпало с незадолго до этого происшедшей утратой Киевом значения центра Русской земли. Победили силы, против которых долгие десятилетия боролась народная песенно-эпическая мысль. Взяли верх удельно-княжеские устремления, ослаблявшие Русь. Отсутствие единства позволило татаро-монголам в небольшой срок завоевать Русь. После первого прихода татар на Русь и битвы на Калке в 1223 г. Бату, или Батый, сын Джучи, племянник сына Чингис-хана Угэдэя, со своими полчищами прошел через всю Русь, ломая упорное сопротивление отважных, но разъединенных, по одиночке бившихся сил русских княжеств. В 1237 г. после героической обороны пала мужественная Рязань. Сжегши город и пленив рязанцев, Батый разорил Москву, бывшую в те годы прикрытием Суздаля и Владимира; потом пали и Владимир с Суздалем. В марте 1238 г. русские были разбиты на севере Владимиро-Суздальской земли — на реке Сити, где владимирский князь Юрий Всеволодович собрал войска и сразился с захватчиками. Татаро-мЬнголы взяли Тверь и Торжок и направились было к Новгороду, но не дошли до него, повернув на юг. По дороге в степь на реке Жиздре они осадили городок Козельск. Он пал после стойкой защиты, поразившей татаро-монголов. Так в течение двух лет Батый завоевал по отдельности все зем-
102


ли Северо-Восточной Руси. В 1239—1241 гг. Батый разорил Переяславль, Чернигов, овладел Киевом, Владимиром — центром Владимиро-Волынского княжества и Галичем. Обессиленный в битвах с Русью Батый перешел через Карпаты, но встретил отпор в Чехии и принужден был повернуть назад. В низовьях Волги татаро- монголы основали город Сарай — столицу своей Золотой, или Кипчакской, Орды.
Эпоха первых битв с завоевателями Руси прочно вошла в память народа и стала темой эпических песен, исполненных величавой и трагической героики. Былина «Илья и Калин-царь» почти всегда открывается повествованием о том, как стольный киевский князь с ужасом размышляет о совершении роковой ошибки. Татары подошли к Киеву, и некому защищать стольный город. Илья засажен Владимиром в глубокий погреб и, как думает князь, поморен голодной смертью. Горе и раскаяние чувствует Владимир. Однако Илья жив. Его спасла Апракса, жена Владимира, носившая в погреб еду и питье. Воспрянув духом при известии о том, что Илья жив, Владимир сам идет к богатырю, и первое, что он ему говорит, это слова жалобы:
Наш-то Киев-град нынь в полону стоит,
Обошел собака Калин-царь наш Киев-град,
Со своими со войсками со великими.
Князь униженно просит Илью о помощи. В лучших вариантах былины говорится, что Илья идет защищать родную землю с убеждением, что ратные его подвиги пойдут на пользу Руси, стольному городу Киеву. Он станет биться «за вдов, за сирот, за бедных людей» *.
А для собаки-то князя Владимира Да не вышел бы я вон из погреба 2, —
говорит он князю, и Владимир смиренно принимает эту ругаць. Илья удовлетворяет не чувство личной мести, он высказывает мысль, которая в пору нашествия опреде* дила его поведение как народного защитника. Идея оставить внутренние распри, когда речь идет о самом существовании русского народа, проходит через все былинное повествование.
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 75; столб. 448. ? Там же, № 257, столб, 1179,
т


Илья седлает своего коня и едет к татарским полчищам. То, что он увидел, потрясло его.
Нагнанб-то силы много-множество,
Как от покрыку от человечьего,
Как от ржанья лошадиного Унывает сердце человеческо *.
Мать сыра земля от войска потрясалася;
В конном топище красного солнца не видать было,
А светлый месяц от пару конского померкнул весь...1  2
Шум обозов, крики, ржание, удушливые испарения, пыль, затмившая небо, исторически не менее достоверны, чем схожие описания в летописях, говорящие о скрипе телег, реве множества верблюдов, ржании коней. Как силен ни был Илья, но не решился один биться с татарами: не было татарской силе ни конца, ни краю. Илья едет к другим русским богатырям и зовет их сразиться с врагами. Отвечают воины:
Ай не будем мы да и коней седлать,
И не будем мы садиться на добрых коней,
Не поедем мы во славно во чисто поле...
Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,
Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой-Королевичной:
У него ведь есте много да князей-бояр;
Кормит их и поит да и жалует,
Ничего нам нет от князя Владимира3.
Богатыри, как и Илья, в обиде на стольного киевского князя, но в отличие от Ильи они не понимают, что сейчас не время споров. Трижды принимается Илья убеждать богатырей седлать коней и стоять за Киев- град, говоря:
Это дело у нас будет нехорошее,
Как собака Калин-царь разорит да Киев-град,
Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит,
Да он божьи церкви все на дым спустит,
Да князю Владимиру с Опраксой-Королевичной А он срубит им да буйные головушки4.
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 75, столб. 449.
2 П. С. Ефименко, Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии, ч. II, М., 1878, стр. 32,
3 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 75, столб. 451—452,
4 Т а м же, столб. 451,
Ж


Не убедил Илья богатырей, поехал один биться С татарской силой. Стал он силушку конем топтать* копьем колоть. Бьет он силушку великую, «будто траву косит».
Тут-то «испровещился» конь Ильи человеческим языком:
Ай же славный богатырь святорусский!
Хоть ты наступил на силу на великую,
Не побить тебе той силушки великии:
Нагнано у собаки царя Калина,
Нагнано той силы много-множество...1
Конь предупреждает Илью, что у Калина сделаны подкопы, — из двух подкопов конь вынесет Илью, а из третьего — не выскочить, богатырь попадет в руки врагов. Однако Илье ничего не остается делать, как продолжать биться с татарской силой. Как конь сказал, так и сбылось. Попал Илья в глубокий подкоп, а конь успел выскочить вверх на волю. Навалились татары и связали Илью, повели к Калину-царю. Татарский царь чувствует себя таким непобедимым, что велит развязать Илью, промолвив:
Тебе где-то одному побить моя сила великая*  2.
Зовет Калин Илью служить ему, татарскому царю. Гневно и грубо обрывает Илья Калина. Ему ли, русскому богатырю, изменить своему народу и Руси?! Схватил развязанный Илья рядом стоящего татарина и стал им бить врагов. Прошел он сквозь всю татарскую силу, круша татар налево и направо. Тяжко стало Илье: одному ему не одолеть татар! Свистнул он пасшегося в чистом поле коня, пустил из лука стрелу в шатер, в котором почиют сном обиженные князем Владимиром русские воины. Полетела стрела и снесла покрышку с шатра. Они спят, думает Илья: «Мне здесь-то одному да мало можется». Проснулись богатыри, пришли на помощь Илье, победили татар, а царя Калина пленили и привели в Киев. Калин обязался платить Руси дани «век и по веку». Так былинный Илья со всеми богатырями спас Киев. В действительности одолели не русские, а татаро-монголы. Киев был полонен, разгромлен и сожжен. Как же понять былину?
* А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 75, столб. 453.
2 Т а м же, столб. 455,
105


Этот вопрос Давно стоит в науке. Точка зрений па эпос как на творчество, рассказывающее лишь о реальном и исключающее возможность отхода от него, заставляла ученых искать историческую основу былины в Эпохе до татаро-монгольского нашествия. Предполагалось, что некогда, задолго до появления татаро-моНп> лов на Руси, в IX—XI вв. Киев отразил какой-то набег чужеземной воинской силы, и это событие дало жизнь былине об Илье и Калине. Согласно этому взгляду, под влиянием поздней эпической традиции татары заменили других врагов Руси. Одновременно была высказана И мысль, исключающая первое предположение, — на былину будто бы оказали влияние события позднего времени— XIV—XVI вв., когда татары действительно оказались разбиты соединенными силами Руси. Все эти догадки мало вероятны и должны быть отведены. О каких ранних победах киевлян в IX—XI вв. над врагом может идти речь, когда самый образ Ильи-победителя — главного героя песни появился в эпосе позднее XI в.? Что же касается XII в., то на всем его протяжении не было на Киев набега, хотя бы близко напоминавшего своей силой нашествие татаро-монголов. Былины постоянно говорят о необыкновенном многолюдстве вражеских сил. Лишено всякого смысла и предположение о позднем происхождении былины. О победе над татарами в XIV—XVI вв. говорится в иных песнях, отличных от былин. Остается одно и самое естественное — считать, что былина «Илья и Калин-царь» говорит о нашествии татаро-монголов и осаде Киева в 1240 г., но это обязывает к ясному ответу на недоуменный вопрос о причинах изображения победы Руси над татарами, вопреки историческим фактам.
Ответ скрывается в смысле былины. В ней говорится о том, как могли бы сложиться события, если бы в стане защитников Киева было единство, оказалась забытой взаимная вражда. Илья ставит защиту Руси выше всех своих обид, но могучие воины Владимира не могут простить князю его несправедливость и не желают стоять за князя. Их обиды так тяжки, так глубоки, что даже слова Ильи о Калине, грозящем Киеву полным истреблением, не колеблют их решимости не помогать киевскому князю. Один Илья не может побить врагов,
106


но исход битвы за Киев мог бы увенчаться победой, и Калину, а не Руси пришлось бы платить дань, если бы другие воины вняли словам Ильи и объединили свои усилия. Былина воспроизводит два исхода битвы — пленение Ильи, который один не в силах истребить татар, и пленение самого Калина, когда все воины единодушно приняли участие в битве с татарами. В этом и состояла поучительность былины. В годину суровых испытаний родины она подала пример правильного и неправильного поведения воина.
При таком понимании былины снимается видимое противоречие, которое наблюдается между былинно-песенным успешным завершением борьбы за Киев и тем трагическим запевом, которым начиналось пение былины в исполнении некоторых сказителей. Запев возник под впечатлением трагического конца Киева, с разгромом которого народ связал наступление самых тяжелых времен в истории Руси. Мимо Киева бегут молодые туры и видят чудо: вышла девица на городскую стену, ходит по ней и горько плачет. Узнав от молодых туров про виденное чудо, мать-турица объяснила смысл недоброго предзнаменования, которое должно сбыться над Киевом:
Глупые туры да малы детушки,
Не бывали вы туры да на святой Руси,
Не видали вы туры да свету белого!
А тут плакала не душа красна девушка,
А тут плакала стена да городбвая.
Она ведаёт над Киевом несчастьицо,
Она ведаёт над Киевом великое.
А с-под той ли сторонушки с восточный Наезжает-то Батыга сын Батыгович...1
Девица плачет потому, что Киев ожидает разгром от Батыги-Батыя. Этот запев получил особую творческую переработку у певцов духовных стихов, придавших запеву религиозно-мистический характер, но нет основания считать его вообще чуждым эпосу1  2. Не думать так позволяет хотя бы то, что запевом о турах открывается не только былина об Илье и Калине-царе, но и былина о
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 41, столб. 205.
2 Так оценил этот запев В. Я- Пропп в книге «Русский героический эпос», стр. 293, 295,
107


Василии Игнатьевиче1. Предположение о чуждости запева былинам сделано, в частности, на основании, что «Киев не погибает, а спасается»1  2. Однако в том-то и смысл былины, что, начавшись с повествования о гибели Киева, былина, не отрицающая этого непреложного факта, говорит одновременно и о том, что этой трагедии могло и не быть. Песня указывает, что могло бы спасти город и Русь3.
Остается заметить, что в былине об Илье и Калине- царе имя предводителя татарских полчищ не соответствует имени исторического Батыя. Батый — Батыга действует в былине о Василии Игнатьевиче малолетке-бо- гатыре. Однако эта былина схожа с былиной об Илье и Калине в такой степени, что ее считают непосредственно смыкающейся с кругом былин о татарском нашествии на Киев4. В былине об Илье Батый получил и свое настоящее имя, правда, только в одном из вариантов и, вероятно, не без воли издателя или собирателя: «Ба- тый-царь сын Батыевич»5. Вряд ли найдутся основания для сомнения в том, что Калин — Батыга — Батый — одно и то же лицо в эпосе. Тем не менее остается фактом, что былинам об Илье — защитнике Киева привычнее имя Калина, которое обладает лишь некоторыми колебаниями: Галин и пр. Вс. Миллер производил имя Калина от названия «Калкинского» побоища — первого столкновения русских с татаро-монголами на реке Калке в 1223 г. «Я предполагаю, — писал Вс. Миллер,— что царь Калин получил свое имя от названия Калкинского побоища...»6. Если принять это сопоставление, то
1 См.: А. Ф. Гильфердинг, № 41; П. Н. Рыбников, т. I, № 7 и др.
2 Мнение Всеволода Миллера, принятое В. Я. Проппом. См. упом. книгу последнего, стр. 294.
3 Б. А. Рыбаков отрицает связь былины об Илье и Калине- царе с историей разгрома Киева и предполагает, что в ней идет речь о событиях восстания в Киеве в 1068 г. Для доказательства своей мысли автор «Древней Руси» прибегает к весьма сложным и недостаточно мотивированным соединениям таких разных былин, как «Илья и Калин-царь», «Васька Пьяница и Кудреванко-царь», «Ссора Ильи с Владимиром», «Вольга Всеславич» и ряда других былин (см. стр. 85-97).
4 См.: В. Я. Пропп, Русский героический эпос, стр. 291.
6 П. В. Киреевский, вып. IV, стр 38—46.
6 Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т II, М., 1910, стр. 67. ■ г ■
108


нельзя все же не заметить, что имя предводителя татарских полчищ должно было бы быть тогда Калкин или Калнин, так как название реки, где произошла битва,— Калка или Кална. Не исключено, однако, что «Калин» явилось преобразованием имени убийцы Каина, рано ставшего нарицательным. Имя Каин могло быть привнесено в песенно-эпйческую традицию певцами духовных стихов, сказывавших и былины. Массе народных сказителей эпических песен имя Каин не было понятно, и они превратили его в «Калина». В некоторых былинах за ним все-таки сохранилось имя Каин1, а в былине о Дунае ляховинский король говорит, что его дочь Апраксия, будущая жена Владимира, просватана —
Во ту есть она в Золоту Орду,
За того-то короля да и за Каина 1 2.
Таким образом, «Калин» — обычная народная этимология имени Каина. Навстречу этому толкованию имени идет соответствие смысла нарицательного имени Каина- убийцы и облика Калина-садиста в былинах. Калин грозит «вырубить» весь Киев, а с князя Владимира с живого содрать кожу, вырвать язык через темя, вытянуть очи «косицами» и пр.
Таков основной круг былин об Илье-богатыре. За пределом нашего рассмотрения осталась былина «Илья и Идолище». О ней пойдет речь при разборе былин о другом, как и Илья, сравнительно поздно введенном в эпос богатыре —об Алеше Поповиче. Есть еще былины об Илье: «Три поезки Ильи», «Илья на Соколе-корабле». Первая из них возникла в результате былинно-песенного переложения распространенных сказочных сюжетов, прикрепившихся к имени славного богатыря. Вторая возникла на почве объединения песен об Илье с поздними песнями о героях русской истории XVI—XVII вв.
Тесные отношения со сказкой и поздней исторической песней надо признать явлением, характерным для былин об Илье Муромце. Они возникали и развивались как явление, имевшее традиционные связи со всем остальным фольклором. В частности, этой связью надо объяснить и прозвище Ильи, под которым он известен в истори¬
1 А. В. Марков, Беломорские былины, № 2.
2 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 34, столб. 167.
109


ческих свидетельствах конца XVI в. О письме оршанского старосты Кмиты Чернобыльского уже говорилось. Илья назван здесь Муровлениным. Известно также, что немецкий путешественник Лясотта в 1594 г. побывал в Киеве и посетил святыню — «капеллу», в ней будто бы был погребен Илья Моровлин — «знаменитый герой или богатырь», как его называют, о котором рассказывают много басен1. «Муровленин» и «Моровлин» — одноко- рениые слова. «Мур» в западнорусских и южных говорах обозначал каменную стену, а словами, «мурава», «мурава» или, как в псковских и тверских говорах — «муром», «муромь» называлась глазурь на посуде, на печных изразцах. Областные колебания от «муравы» до «мурома» как обозначений одних и тех же сходных понятий устанавливается существованием особого назва- вия поливщика посуды: он называется то «муромщи- ком», то «муравлеником»1  2. Прозвище «Муравлении» или «Моровлин» могло обозначать какую-то связь русского богатыря с «муравленой» печью, на которой, как известно, его нашли калики в доме отца. Илья сидит на печи подобно герою русских сказок Ивану-запечнику. Едва ли не связь героя богатырского эпоса с традиционным персонажем волшебных сказок дала повод назвать Илью «Муровлениным». Имена «Муровленина» и, по Лясотту, «Моровлина» Илья, вероятно, получил в песенных сказаниях калик. Для творчества в этой среде характерно использование уже существующих в фольклоре образов, заимствованных из разных жанров и соединяемых в нарушение самой устной традиции фольклорных жанров. Одновременно с таким свободным соединением песен и сказок имело место преобразование фольклора в духе самой этой среды, близкой к церкви. Неслучайным представляется тот факт, что Лясотта знал Илью с прозвищем «Муровлина» как чтимого киевлянами святого. Все это подкрепляет уверенность в том, чтс богатырь Илья получил имя «Муровленина» или «Моровлина» в каличьих обработках былин. Тем не менее
1 См.: Орест Миллер, Илья Муромец и богатырство киевское, стр. 799.
2 В. И. Д а л ь, Толковый слорарь живого великорусского языка, т. II, М, 1955, стр. 359.
HQ


§ фольклоре возобладало исторически ясное и опреде* ленное прозвище Ильи как «Муромца» — богатыря родом из муромской земли.
Цикл былин об Илье Муромце внес в эпос много нового и развил некоторые его тенденции, заложенные в предшествующее время. Былины о богатыре, родившемся в самой глубине народной Руси и сразу поставленном выше всех других героев истории Киевской Руси, говорили о возросшем сознании народа. Народная масса поняла себя как силу, без опоры на которую невозможна никакая успешная деятельность на благо Руси. Сам стольный киевский князь оказывается в положении человека, отчаявшегося и запутавшегося в своих делах и поступках: Владимир отказывается от помощи Ильи и остается один. В былинах об Илье Муромце прямо указано на чуждый народу деспотический облик стольного князя. Следствием антинародных действий Владимира стал бунт Ильи, пригрозившего князю убийством. В отличие от Владимира Илья, как народный богатырь, никогда не преследует личных интересов. Его преданность Руси основана на чувстве кровной близости к народной крестьянской массе, которую он представляет при Владимире и ради которой несет службу у стольного князя. Народная мысль в былине об Илье и Калине-царе возвысилась до безоговорочного осуждения тех воинов, которые во внутренних распрях с Владимиром забыли о долге защищать русские рубежи и стольный город.
Ко всем этим идеям, свидетельствующим о глубине народного взгляда на события в эпоху, непосредственно предшествующую татаро-монгольскому нашествию и во время его, былины присоединили мысль о могуществе и великом будущем, ожидающим землю, из которой вышел Илья. Он богатырь Северо-Восточной Руси, которая уже в начале XIII в. стала стремительно набирать силы. Нашествие татаро-монголов хотя и принесло страшное опустошение Северо-Восточной Руси, но не приостановило ее роста совсем. В XIII и XIV вв. Северо- Восточная Русь окрепла настолько, что через сто двадцать лет после разгрома Киева объединенные силы русского народа нанесли поражение татарам на Куликовом поле. Такое развитие истории утвердило возвышение Ильи-богатыря родом из Северо-Восточной Руси над всеми киевскими богатырями. В глазах всего русского
111


народа Илья остался первым и самым Могучим из героев эпоса. Таким образом, в былинах об Илье идея превосходства выходца из крестьян сомкнулась с мыслью о северо-востоке как месте, где Русь возрождалась для новой, лучшей жизни. Русский народ возвращал былое могущество Киевского государства. Былины об Илье Муромце, петые в мрачную эпоху татарщины, рассказывая о трагических несчастьях Киева и всей Русской земли, напоминали о горьком историческом опыте разгромленного Киевского государства. В этом и состояло высокое общественное назначение героического эпоса в XIII—XIV вв. Именно вследствие этого былины хранили память о прошлой истории Руси и сохранили всю исторически достоверную обстановку исчезнувшего Киевского государства.
Одновременно с былинами об Илье Муромце на Руси стали ходить былины о славном Алеше Поповиче. Он, подобно Илье, тоже приехал в Киев из Северо-Восточной Руси, и, так же как в былинах о богатыре из муромской земли, в былинах об Алеше родом из «славного Ростова, красного города» выражена идея высокого значения Северо-Восточной Руси в общих судьбах русской народности. Об Алеше Поповиче сложено несколько былин. Самые древние из них восходят ко времени не ранее начала XIII в., а поздние — в отдельных вариантах — уже говорят о существовании Московского государства х.
Для исторического приурочения ранних былин об Алеше Поповиче большое значение имеют летописные известия о храбреце XIII в. Александре Поповиче. Доказано, что сообщение тверского летописца о подвигах известного в Ростовской земле Александра, или Олешки, Поповича своим источником имело какие-то местные ростовские предания2. По словам летописца, Александр Попович служил у сына Юрия Долгорукого — великого князя Всеволода Большое Гнездо, а затем у сына Всеволода — Константина. Константин Всеволодович владел Ростовом и пожелал после смерти отца занять стол  * *1 	С. И. Гуляев, Былины и песни южной Руси, Новосибирск, 1952, № 17.
* Д. С. Лихачев, Летописные известия об Александре Поповиче, «Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР», т. VII, 1949, стр. 17—51,
112


И во Владимире-на-Клязьме, в котором сидел его брат Юрий Всеволодович. Началась усобица. Александр Попович, находившийся на службе у Константина, успешно воевал с дружиной Юрия. О его победах, как говорит древнерусская летопись, свидетельствуют многочисленные могилы побитых им воинов. Александр помог Константину победить Юрия. Константин стал великим князем, но скоро умер, и Юрий получил великий стол своего брата. Вот тогда-то Александр Попович, опасавшийся мести за прежние свои заслуги перед Константином, решил ехать в Киев, чтобы служить великому князю Мстиславу Романовичу. Его отъезд, как считают многие исследователи, положил начало былине о выезде Алеши Поповича из Ростова. Действительно, Алеша-богатырь покидает родной город, чтобы служить у киевского князя К
Отмечаемое учеными частичное совпадение' местных ростовских преданий с былиной об Алеше Поповиче говорит за несомненную связь былинного богатыря с «храбром» Александром из местных ростовских преданий, занесенных в летопись. К тому же имя Александра в уменьшительной форме «Алекса» совпадает с именем Алексея. Редкий случай сохранения в летописях тех преданий, с которыми были связаны в своем генезисе эпические песни, как нельзя лучше свидетельствует не только о местных северо-восточных преданиях, влиявших на сложение былин в конце XII — начале XIII в., но также и об отборе тех из них, которые сочли важными слагатели былин. Былины об Алеше Поповиче прошли мимо всех перипетий опасной службы Александра Поповича у ростовского князя. Былина поставила в заслугу богатырю не его подвиги в битвах за удельные права ростовского князя, а службу у великого киевского князя интересам всей Руси. В этом отношении характерно былинное повествование о раздумьях Алеши на росстани. Доехал он и его крестовый брат Еким до некоего камня. Лежит камень среди трех широких дорог,  11 См.: Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. II, стр. 104—106.
ИЗ


Первая дорога в Муром лежит,
Другая дорога в Чернигов-град,
Третья — ко городу ко Киеву Ко лаокову князю Владимиру.
Спрашивает Еким, куда ехать, ответил .ему Алеша Попович:
Лучше нам ехать ко городу Киеву 1.
Кроме Мурома, Чернигова и Киева, дороги в былине могут вести также в Суздаль, в Новгород, в другие города, но при всем разнообразии вариантов всегда указывается дорога и на Киев, которую и выбирает Алеша. Трудно яснее выразить мысль о желании богатыря служить киевскому князю, собравшему под свою могучую руку всю Русскую землю.
Включив в свое повествование некоторые реальные исторические черты действительно жившего и некогда воевавшего «храбра» родом из Ростова, былина во всем остальном следовала той многовековой традиции, которой обладал к XIII в. этот песенно-эпический жанр. Александр Попович оказался введенным в обстановку традиционного сюжета о змееборцах с обычной для эпоса враждой героя с чудовищем, но, как мы могли •убедиться, традиционный сюжет оказался значительно измененным уже в предшествующее XII—XIII столетиям время. Змей в былинах о Добрыне стал поэтическим обобщением реальных исторических врагов Киевской Руси. В соответствии с этими традициями «Змееви- чем» в былине об Алеше сделан и Тугарин-иноземец. В нем надо видеть не определенное историческое лицо, а вообще врага-иноземца, которому почему-то в Киеве оказывают почет и который своими действиями позорит великого киевского князя. Чтобы в песенно-эпическом фольклоре сложили образ хозяйничающего в Киеве Тугарина, должен быть не единичный исторический факт близости стольного киевского князя к какому-либо пришельцу из чужой земли, а ряд фактов, воспринятых народом как явление, угрожающее самостоятельности и независимости Русского государства. Такие факты действительно были. Разные князья из южнорусских земель, пренебрегая безопасностью Руси, решались зазывать иноземцев для участия во внутренних междоусо-  11 Кирша Данилов, № 20, стр. 126.
114


биях. Многие считают, что былина о победе Алеши над Тугариным вобрала в себя какие-то воспоминания об убийстве в Киевской Руси половецкого хана Тугор- кана 1. Этим объясняется и совпадение его имени с именем былинного Тугарина. Однако, кроме имени, почти нет ничего другого, что указывало бы на тождество былинного Тугарина, и исторического половецкого князя. Известно, что Тугор-кан был убит летом 1096 г. и погребен в Киеве потому, что приходился тестем Свято- полку киевскому. Народная песенная традиция соединила победу над иноземцем с воинским подвигом Алеши Поповича, между тем как исторический Тугор-кан был поражен князем Святополком и убит у Переяславля, а не в Киеве или вблизи Киева, как говорит былина. Все это заставляет думать, что в основу былинного повествования положен не исторический факт и обстоятельства убийства Тугор-кана, а целый ряд подобных фактов. Вот что об этом пишет в своей книге Б. А. Рыбаков: «Соглашаясь с Д. С. Лихачевым в том, что исторический прототип Алеши (в полной форме Александр) Поповича относится к XIII веку, мы должны признать, что это имя прикрыло собой еще одного богатыря, победившего в 1096 г. Тугор-кана, в 1099 г. воевавшего с Боняком (половецким ханом. — В. А.) и в неизвестном году сразившего во дворце Владимира загадочное Идо* лище Поганое»1  2. На такого богатыря Б. А. Рыбаков указывает, говоря об Ольбеге Ратибориче, дружиннике Владимира Мономаха3.
Мысль о вреде тесных отношений с южными врагами Руси из какого-то «Загорского» царства оказалась выраженной уже в киевской былине про Ивана Годино- вича. Спустя столетие за памятным народу убийством Тугор-кана, может быть, вследствие этого и запомнившего имя половецкого хана, в эпоху участившихся подобных случаев и при обстоятельствах, усугублявших опасность вторжения иноземцев на Русь, сложилась новая былина, которая возложила на богатыря из Северо-Восточной Руси роль освободителя Русской зем¬
1 См.: Вс. Миллер. Очерки русской народной словесности, т. II, стр. 112 и сл.
2 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 108,
3 Там ж е, стр. НО—111.
8*
U5


ли от опасного врага, проникшего в стольный город Руси. Былина воссоздает тягостную для всякого русского человека картину зависимости стольного князя от захватчика Тугарина. Приехавший к Владимиру Алеша видит, как слуги внесли иноземца в гридню пирующего киевского князя на раззолоченной доске. Уселся Тугарин за дубовый стол и повел себя с княгиней так, что явно обнаружил свое отношение к ней. Подали кушанья. Тугарин, не замешкавшись, сглотнул целиком белую лебедь, положил за щеку целую ковригу хлеба. Веселый и насмешливый по природе, Алеша облек свое негодование в едкую шутку, сказав Тугарину, что у его батюшки, у ростовского попа, была старая корова: охоча была она ходить по поварням «ёловину» есть, «да ёло- вины корова да обожралася»1. Тугарин в досаде бросил в насмешника ножом, но Алешенька «ухватчив был», поймал на лету нож. Вихрем выскочил Тугарин из гридни. Алеша вслед за ним. В чистом поле съехался богатырь с чудищем. У Тугарина конь с огненными крыльями, и летает чудище по поднебесью. Стал тут Алеша просить у небес частого дождя. Нанесло большую тучу, пролился дождь, затушило огненные крылья у Тугаринова коня, спустился Змеевич на матушку сыру землю. Крикнул Алеша Тугарину: «Оглянись-ка назад: там стоит полк богатырей». Оглянулся Тугарин, ударил его Алеша мечом и ссек ему голову. Изрубил Алеша Тугарина Змеевича на мелкие части, разметал их по чистому полю черным воронам на съедение, а голову Тугарина взял с собой, отвез князю Владимиру и отдал со словами:
Ты возьми-тко Тугаринову голову да и в подарочки;
Да хоть рубахи бучь1  2 да и пиво вари3.
В былине ясно говорится о мести за унижение достоинства Руси, ее обычаев. Алеша Попович ревниво бережет честь стольного князя, между тем как сам Владимир смиренно терпит позор. Былина об Алеше Поповиче, вероятно, испытала сильное влияние времени, когда установилось татаро-монгольское иго. Не этим
1 Ёловина — остатки от варки пива.
2 Бучить — мочить.
8 А. Д. Г р и г о р ь е в, т» Ш, Я? 3Q (334)«
116


ли объясняется та ярость, с которой Алеша мстит за обиды и унижения родины?! Сколько поруганий чести и достоинства пришлось принять завоеванной татаро-монголами Руси! С этими унижениями не могла примириться совесть народной Руси, и голос ее оскорбленной души прозвучал в песне, прославившей защитника достоинства Рус». Характерно также, что Алеша как богатырь обладает особыми «эпохиальными» свойствами, которых в пору могущества и независимости Руси не могли иметь ни Добрыня, ни Илья. Хитрость не в характере богатырей, между тем Алеша Попович ничего предосудительного не видит в обмане врага. Такая черта в богатыре едва ли не навеяна условиями, в которые была поставлена страна, захваченная татаро-монголами. Не располагая силами, превышающими силы врагов, народный богатырь мог положиться лишь на хитрость и изворотливость. Таков Алеша-богатырь эпоса эпохи татарщины. .
Замечательно, что эпос этого времени сделал защитником народного достоинства поповского сына. Объяснение этому факту скрывается в особой политике, которую проводили татаро-монголы. Захватчики боялись ссориться с русской церковью, справедливо полагая, что ее призывы защитить православную Русь от «поганых» могут помочь объединению разрозненных русских сил. Сразу же после завоевания Руси митрополит с «церковными людьми» были освобождены от «выхода» — дани и прочих повинностей. Церковники стал» получать от ханов «ярлыки» — особые грамоты со льготами. Народный эпос сделал Алешу, как поповича, героем, радеющим о чести родной земли, по ясно осознанному желанию представить Русь единой в борьбе с врагами. Песенное повествование о событиях, отодвинутых в был»не ко времени Владимира Красного Солнышка, в эпоху татарщины явилось напоминанием о том, как раньще богатыри берегли народное достоинство, как поступали с врагами предки тех, кто получал от захватчиков разные льготы и послабления. Тем самым былина придала своему повествованию силу поучительного исторического примера. Кроме того, песня сделала героем выходца из ростовской земли — одной из областей Северо-Восточной Руси, которая в ходе неутихающей борьбы русского народа за ниспровержение татаро-
117


монгольского ига в тяжкую годину взяла на себя роль собирательницы русской силы. Таков исторический смысл былин о ростовском богатыре, поповском сыне Алеше.
Былина об Алеше Поповиче и Тугарине, кроме версии, в которой рассказывается о встрече героя со Змее- вичем в гридне киевского князя, имеет и другую версию. В ней Алеша встретил Тугарина на дороге к Киеву. Побить Тугарина Алеше помогает обычная его хитрость. Узнав от калики перехожего, где Тугарин, Алеша обрядился в его одежды нищим странником. Неузнанный, подходит он к Тугарину. Заревел зычным голосом Тугарин З'меевич — дрогнула зеленая дубрава, Алеша Попович «едва жив идет». Тугарин спрашивает у него, не* видал ли он Алешу Поповича, словно уже знает, от кого он примет смертельный удар. Говорил тут Алеша;:
А и ты ой еси, Тугарин Змеевич млад!
Поезжай поближе ко мне,
Не слышу я, что ты говоришь *.
Когда поравнялись они, ударил Алеша Тугарина ше- лепугой по буйной голове, сбил с коня и добил на земле. Далее идет приключение, едва не кончившееся печально* для ростовского богатыря. Сняв платье с Тугарина, надел Алеша его на себя. Еким Иванович, Алешин крестовый брат, принял богатыря за Тугарина и едва не* у.бил его ударом тяжелой палицы.
Эта облегченная версия не сохранила исконного4; смысла былины и могла появиться как ее поздняя пере- рдботка в среде калик2. В таком предположении находит свое объяснение и появление калики в качестве былинного персонажа. Каличья версия былины «Алеша* и Тугарин» навеяла и создание схожей с нею былины об «Илье Муромце и Идолище». Илья заменил в этой былине Алешу, а Идолище — Тугарина. Если Алеиш освободил Киев от Тугарина, то Илья уничтожает татарскую силу, осадившую Киев. Возможно, переработку былины с заменой Алеши Ильей вызвало имевшее вскоре после создания героических былин о ростовском герое снижение его образа. Следствием стало намере-
1 Кирша Д а н и л о в, № 20, стр. 128.
2 На связь этой былины с церковной моралью и церковной средой^ указывает и Б. А. Рыбаков. Древняя Русь, етр. 112..
па


йиё приписать подвиг Алеши Илье Муромцу, йо об этом изменении образа Алеши надо говорить особо. Сейчас же заметим, что замена чудовища Тугарина татарами окончательно проясняет смысл былины об Алеше как эпическом произведении, близком по времени создания к эпохе татарщины и вобравшем в себя многое именно из этой эпохи.
Переработкой былины об Алеше и Тугарине в былину об Илье и Идолище снова заявила о себе и своем влиянии на эпос среда странствующих певцов-калик. Они пожелали прославить русских богатырей подвигом уничтожения всякого идолослужения и языческой нечестивости1. В некоторых из вариантов Илья Муромец освобождает от Идолища даже не Киев, а самый Царь- град или Иерусалим. Известно, что в середине XV в. Царьград был завоеван мусульманами-турками. Варианты былины могли сложиться в охваченной религиозным рвением среде паломников, желавших освобождения Царьграда от турок и для этого «призвавших» на помощь «святорусского» богатыря' Илью1  2. Алеша Попович в герои-освободители Царьграда или Иерусалима не годился, так как был к этому времени в эпосе уже скомпрометирован своей слабой приверженностью к соблюдению церковного благочестия и строгих патриархальных обычаев.
Если не считать некоторых случайных песенно-эпических образований, возникавших в позднее время под влиянием былин о других богатырях или как механическое соединение разных былинно-песенных мотивов3, то с именем Алеши остаются тесно связанными еще только две былины. Это былины о неудавшейся женитьбе Алеши и былины про Алешу и сестру Петровичей-Збро- довичей. Сравнивая эти былины с былиной об Алеше и Тугарине, мы с особой ясностью заметим, что внесено народом в героическую биографию Алеши Поповича. Вс. Миллер правильно усматривал в этих былинах
1 См.: А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 4.
2 Т а м же, № 48.
8 См.: П. С. Ефименко, Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии, ч. 2, стр. 25—30. «Материалы, собранные в Архангельской губ. летом 1901 года А В. Марковым, А. Л. Масловым и Б. А. Богословским», «Труды Музыкально-этнографической комиссии», т. I, М., 1905, № 6.
119


«омрачение древнего ростовского богатыря» и делал предположение, что, вероятно, оно вызвано «его происхождением» К Поповский сын получил £ эпосе некоторые свойства того сословия, которое издавна находилось в презрении у простых людей. Алешка Попович прослыл в былинах «бабьим пересмешником», склонным похвастать своими любовными связям», человеком, мало задумывающимся над выбором средств в достижении своих целей. Чтобы такие черты соединились с образом богатыря, требовалось время, в течение которого героическая биография Алеши отодвинулась в прошлое.
В былине о неудавшейся женитьбе Алеши народ столкнул лицом к лицу древнего киевского богатыря Добрыню и Алешу, использовав для этого широко известный в мировом фольклоре сюжет возвращения мужа из дальних странствий в день свадьбы его понуждаемой к новому браку жены. Добрыня, покинувший пределы Руси на длительный срок, едва не был обманут Алешей Поповичем. Алеша пожелал жениться на оставшейся в Киеве'Добрыниной жене. Настасья, верная супруга Добрыни, не дает согласия на брак. Алеша привозит ложную весть:
«...нет жива Добрыни Никитича:
Убит лежит во чистом поле,
Буйна голова испроломлена,
Могучи плечи испрострелены,
Головой лежит чрез ракитов куст1  2.
Князь Владимир играет в былине неприглядную роль Алешиного свата. Он уговаривает Настасью дать согласие на брак. Добрынина жена, наконец, уступила домогательствам Алеши. Все в Киеве приготовлено для свадьбы, и в это время возвращается Добрыня. Он пришел неузнанный на свадебный пир, «срядившись» ско- морохом-гуселыциком. Среди веселья стал Добрыня «по стрункам похаживать», стал голосом «поваживать». Смолкли все и слушают Добрыню. Повел гуселыцик наигрыши заморские, привезенные в Киев из Царьграда. За умелую игру посадил Владимир скомороха рядом с собой и благословил налить чару и поднести ее любому
1 Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. II, стр. 161.
2 П. Н, Р ы б н и к о в, т. I, № 26, стр. 167,
120


из пирующих по Добрыниному желанию. Добрыня опустил в чару свой золоченый перстень и поднес чару с ним Настасье-невесте со словами:
Буле пьешь до дна, так видаешь добра,
А не пьешь до дна, не видаешь добра.
Приняла Настасья чару, выпила и заметила на дне перстень. Тут она узнала Добрыню, да и сам он уже не таится от других. В этом месте сделала былина Добрыню судьей над порядками, возобладавшими в Киеве за время его отсутствия. Простив жену, сказал Добрыня:
Что не дивую я разуму-то женскому,
Что волос долог, да ум короток:
Их куда ведут — они туда идут,
Их куда везут — они туда едут;
А дивую я солнышку Владимиру С молодой княгиней со Апраксией:
Солнышко Владимир тот тут сватом был,
А княгиня Апраксия свахою,
Они у живого мужа жену просватали!
Стал упрашивать Алеша Добрыню отпустить ему вину. При этом неудачливый жени!Х не без умысла умалил свою провинность:
Прости, прости, братец мой названый,
Чго я посидел подле твоей любимой семьи,
Подле молодой Настасьи Никулишны *.
Но Добрыня сурово перечисляет все вины Алеши. За вину, в которой признался сам Алеша, его «бог простит», а вот за напрасные слезы и горе матери, которая поверила со слов Алеши в смерть Добрыни, будет обманщику особое наказание: «С этой вины тебя не прощу», — говорит Добрыня и берет шалыгу. Начал он ею «учить» названого братца. «Только-то Алешенька и женат бывал».
Недавний герой — ростовский богатырь тесно сближен в былине со стольным киевским князем. Алеша живет при княжеском дворе, приняв его ложь и обман. Как свидетельствует эпос, с известной поры разные неправые дела вошли в обыкновение великокняжеского двора и правления. Былина о неудавшейся женитьбе Алеши развила мысль прежних эпических песен о неблаговидных  11 П. Н. Рыбниковых, I, № 26, стр 170—171,
121


делах Красного Солнышка. Образ Алеши вследствие его происхождения из духовного сословия подвергся известному изменению, которое нельзя не признать весьма характерным для идейного развития эпоса в позднее время \
Отношение к Алеше Поповичу установилось не сразу, и свидетельством существования переходной стадии в изменении образа надо считать былину «Алеша и сестра Петровичей-Збродовичей». На пиру у киевского князя Алеша похвастал своей близостью к сестре братьев Петровичей-Збродовичей. Те уверены в непорочности своей сестры:
Сидит она у нас за девятью замками, —
Буйны-ти ветры не завеют ей,
Часты-ти дожди не замочат ей,
Добры-ти люди не засмотрят ей1  2.
Алешка велит братьям итти «ночесь да во седьмом часу» к дому девушки и бросить комом снега в «окут- ное» окошко — выбежит Олена на крылечко в одной тонкой рубашке, без пояса. Братья убедились в правде Алешкиных слов и хотели предать сестру жестокой казни. Олену ждет людской позор и мучения, ей уже слышится пение на погосте и похоронный звон колокола, но Алеша женится на девушке и тем самым искупает свою провинность перед ней. В этой былине ему еще не чужды и сочувствие попавшей в беду девушке, и сердечная верность. Здесь он только хвастлив и не додумывает своих поступков.
. С образом Алеши Поповича сопряжено представление о веселом человеке-насмешнике. Его буйная молодая сила ищет выхода, и он озорует. Возвращаясь из чистого поля с головой убитого Тугарина, Алеша подъехал к Днепру, увидел баб, полощущих белье. Он показывает им отрубленную голову Тугарина и весело смеется, увидев, как завизжали испуганные портомой-
1 В книге В. Я. Проппа «Русский героический эпос» предпринята попытка рассмотреть образ Алеши без качеств, омрачающих его воинскую доблесть. При этом старым ученым, видевшим противоречия в поведении богатыря, брошен упрек в искажении образа. Это искажение будто бы явилось следствием «буржуазности» их общего понимания эпоса (стр. 266 и др.).
2 А. Д. Григорьев,!. I, JNT? 49 (85),
122.


ии'ЦЫ. Веселость делает Алешу Поповича любимым героем певцов, склонных к иронии и шуткам. Таковы былины об Алеше-богатыре ростовской земли.
Третий период в истории былин, ознаменованный приходом в эпос Ильи Муромца и Алеши Поповича, отмечен полным развитием того процесса, который давно шел в эпическом творчестве. Во второй половине XII в. и последующее время, особенно в эпоху татарщины, в полной мере выявились областные версии и ответвления общерусского эцоса. Все они запечатлены теми же чертами историзма я демократизма, которые обнаружились в общерусском эпосе второй половины XII—XIV вв., но только приняв во внимание областные формы эпического творчества, можно попытаться в целом охарактеризовать процессы, происходящие в эпическом фольклоре этого времени.


цвд-В ОДЫ ИСКИ Е,
Новгородские
и другие
ОБЛАСТНЫЕ
ТЕНДЕНЦИИ
В ИСТОРИИ БЫЛИН
|/|сТОРИЯ выдвижения богатырей родом из Северо-Восточной Руси по своему существу была историей возобладания в общерусском эпическом творчестве традиций поначалу только местного, областного происхождения. Муромо-ростовские традиции взяли верх над всеми прочими вследствие особой роли народа северо- восточных земель в древней истории Руси. Однако новые эпические песни возникали не только в Северо-Восточной Руси, но и на юго-западе в пределах Галицко- Волынского княжества, на северо-западе, в Псковско- Новгородской земле, в центральной Руси — в Черниговском и Брянском краях. Безусловно местные эпические новообразования существовали еще и в других местах Руси. Эпос не был порожден художественной деятельностью только какой-либо местной части русского народа и продолжался в столь же повсеместном общерусском творчестве. Не все рбластные новообразования сохранились при неизбежном для эпической песни переходе в общерусское бытование. Отсеивалось все непригодное, идущее в разрез с идейной направленностью эпоса как коллективного создания всего русского народа. Однако местное эпическое творчество обогащало общерусский эпос новыми темам» и образами. Творческие новации в соответствии с духом эпохи несли на себе общую печать своего времени и естественно соединялись с образно-сюжетной и стилистической основой общерусского эпоса. Тем не менее в местных
124 •


песнях сохранились некоторые черты, свидетельствовавшие о побежденных в ходе исторического развития иных тенденциях в эпосе. К числу их надо отнести былину о Дюке Степановиче. Песня возвеличивала Галиц- ко-Волынскую землю в . прямом противопоставлении Киеву и двору стольного киевского князя.
Содержанием былины сделана поездка галицкого богатыря Дюка в Киев и состязание, в которое богатырь вступил с самыми богатыми людьми Киева. Песня начинается характерным зачином о выезде Дюка «из славного города из Галича, из Волынь-земли из богатый». Богат и Дюк, богат необычайно. Необыкновенно дороги самые его стрелы, которыми он щедро сыплет из лука на охоте. Они из заморских тростинок с редким оперением от сизого Орла Орловича, который летает время от времени на синее море бить малу утицу. Всего интереснее, что в «пяту» стрел вделаны самоцветы:
Где стрела летит —
От нее луч печет:
В день красно солнышко,
В ночь от светлого месяца К
Дорого седло у Дюкова коня, оторочено оно золотыми, серебряными и медными нитями. На самом богатыре роскошное цветное платье. Дюк въехал в Киев, поражая всех, кто его видит. Князь Владимир спрашивает Дюка Степановича о Галиче, и Дюк охотно удовлетворяет его любопытство. Оказывается, что в Галиче дешевы кони, мосты мощены дубом и сверху настланы сукна, а вот в Киеве у Владимира мосты неровны и всего лишь сосновые. В Галиче в ворота Дюкова двора вделаны золотые иконы, а на самом дворе расставлена сыта медвяная, для коней насыпано пшено белояровое. Зелено вино подают в доме у Дюка из глубоких погребов, калачи вкусны и не пахнут хвоей, как у Владимира. Обидным показался рассказ Дюка первому ки- евскфму богачу и «щапу» Чуриле, и он бьется об заклад, что «перещапит» — перещеголяет Дюка, но проиграл спор. Чтобы проверить богатства Дюка, Владимир посылает в Галич Добрыню. Добрыня при приезде в Галич спутал к своей досаде служанку Дюкову с матерью Дюка: так богато одеты даже простые галичане. Чтобы  11 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 181, стр. 538.
125


описать богатства Дюка, не хватило и шести возов бумаги с чернилами. Былина кончается отъездом Дюка в Галич.
Исторический смысл былины станет понятен, если обратиться к эпохе возвышения Галицко-Волынского княжества. Вначале раздельно существовавшие Галиц- кое и Волынское княжества стали крепнуть и богатеть почти одновременно с возвышением Северо-Восточной Руси. На тучном черноземе галицких и волынских полей издавна процветало пашенное земледелие. Галицкие князья вели оживленную торговлю с западноевропейскими странами. Развитие ремесел вело к росту городов. Во второй половине XII в. обособившееся от Киева Галицкое княжество достигло выдающихся успехов. Князь Ярослав Владимирович Осмомысл удачно воевал с половцами, отстоял земли на Дунае. «Слово о полку Игореве» поставило могучего Ярослава Осмо- мысла рядом со Всеволодом Большое Гнездо. Одно время они были самыми сильными князьями во всей Руси. Волынский князь Роман Мстиславич в конце XII в. объединил свою землю с Галицкой. Ему удалось преодолеть сопротивление местных бояр и подчинить их своей власти. В 1203 г. князь Роман занял Киев и провозгласил себя великим князем вопреки противодействию владимиро-суздальского князя Всеволода. После гибели князя Романа боярство предало интересы своей земли. Иноземцы завоевали Юго-Западную Русь. Сын Романа — князь Даниил с помощью торопецкого князя Мстислава Удалого нанес поражение захватчикам, и во второй четверти XII в. Волынь и Галич снова соединились. К ним был присоединен и Киев. Так еще раз до татаро-монгольского нашествия образовалась единая Юго-Западная Русь. В бурном течении политических событий народ Юго-Западной Руси принял сторону великого князя, порицая действия местных бояр, в особенности тех из них, кто ослаблял государственное единство связями с иноземцами. Другой защиты у народа не было. Стольный Киев, некогда могучий и сильный, к этому времени пришел в упадок.
После утраты Киевом былого значения галицко-во- лынские певцы эпических песен возложили надежды на возвышение стольного города своей земли. Творцы местных былин пожелали для Галича славы самого
126


богатого города на Руси. Отличие галицко-волынских . былин от тех, что создавались в северо-восточной земле, в том, что, прославляя могущество Руси, они отрицали за Киевом значение великого стольного города. И там и здесь, но по-разному было выражено народное устремление к укреплению Руси. Однако, славя героев своих земель, Северо-Восточная Русь нигде не допускала унижения Киева. Богатыри Северо-Восточной Руси верно служат Киеву. Стольный русский город воплощал в эпосе могущество объединенных сил Руси, и в таком отношении к Киеву выразилась исторически прогрессивная мысль народа Руси. История подтвердила правильность устремлений северо-восточных, а не юго-западных творцов эпоса, и галицко-волынская былина о Дюке Степановиче сохранилась в общерусском эпосе как произведение, несколько выпадающее из круга былин киевско-владимирского цикла.
В былине о Дюке, однако, нашлось нечто такое, что дало ей возможность долго жить в народе: это «нечто»— социально острая тема унижения великого князя Владимира. Былина, направленная против великого князя, многое говорила народу во всей его последующей истории. Былина частично удовлетворяла потребность в социально острых произведениях, направленных против господ. Кроме того, поэтические достоинства былины сохранили за ней значение замечательного образца древнего эпического искусства, и в течение своей, долгой жизни былина вбирала в себя все новые и новые, художественные украшения. Исследователи бытовой основы эпоса находят в ней отражение роскоши, одежд и обычаев боярской Москвы XVI—XVII вв. *.
Значительнее вклада галицко-волынских творцов былин было особое творчество певцов на русском севере в пределах Псковско-Новгородского княжества. Эпическое творчество здесь привело к созданию целого круга оригинальных былин, которые по их специфичности принято называть «новгородскими», чтобы отличить от остальных. Большинству северных былин свойственно
1 	С. К. Ш а м б и н а г о, Древнерусское жилище по былинам, «Юбилейный сборник в честь академика В. Ф. Миллера», М., 1900, стр. 129—14?,
W


стремление возвеличить Новгород как центр Северной и Северо-Западной Руси. В стремлении прославить могущество и силу «Господина Великого Новгорода», как он сам именовал себя в официальных грамотах, северные певцы резко противопоставили свой город Киеву. Однако, так же как в галицко-волынской былине о Дюке, идея о превосходстве над Киевом выразилась в творчестве, остающемся в целом верным образно-тематическим традициям общерусского эпоса.
Новгородскую былину о Вольге и Микуле многие исследователи! считают порождением сравнительно позднего творчества. Так, В. Я. Пропп относит время ее возникновения к XIV—XV вв. Г Не исключены поздние наслоения на былину о Микуле, как это имеет место и во многих других случаях, но ее основа возникла значительно раньше —по крайней мере в XI—XII вв. и именно в пределах северной Новгородской земли. Так думать заставляет идея былины — важнейший и решающий критерий исторйческо-хроникального и местного приурочения всякой эпической песни.
Идея былины раскроется нами во всей ее конкретной связи с действительностью Новгородской Руси, если разобраться в сюжетной коллизии. Князь Вольга Святославич, приходящийся в былине дядей Владимиру Красному Солнышку, получил от стольного киевского князя три города — Гурчевец, Ореховец и Крестьяно- вец. Молодой Вольга с дружиной выехал в далекий путь «к городам за получкою» — за данью. В чистом <поле Вольга наехал на могучего пахаря, который пашет сохой, выворачивая коренья и большие камни. Спрашивает пахарь у Вольги, далече ли князь со своей дружиной держит путь, а узнав, куда едет князь, пахарь тут же рассказывает, какие люди живут в городах, пожалованных князем Владимиром. Был пахарь в тех местах «третьёго дни», в вез оттуда соль, так местные мужики-разбойники напали на пахаря: стали с него «грошей просить». «Подорожными грошами» былина именует или действительную пошлину, которую вздумали взимать с пахаря разбойные горожане, или так  11 В. Я. Пропп, Русский героический эпос, стр. 361—362, 364 и др,
128


иронически назван грабеж. Рассказал пахарь Вольге и то, как он побил своих обидчиков. Князь Вольга тут же предлагает оратаю ехать «в товарищах» к тем городам. Пахарь охотно соглашается, и, судя по тому, как развернулись дальше события, его участие в поездке Воль- ги было совершенно необходимым. Дружине князя была бы не под силу борьба с разбоем. Это ясно из того, как по просьбе пахаря и по приказанию князя дружинники дергают из земли соху пахаря. Подумал оратай, уже отъехав от пашни, что не надо было бы оставлять соху в борозде: еще позарится на нее кто- нибудь из своей братьи мужиков. Вертят могучие дружинники соху за обжи, а не справиться им с ней. Пришлось пахарю вернуться: выдернул он ее из борозды одной рукой, из омешиков-лемехов землю повытряхнул и бросил соху за ракитов куст. Снова в пути Вольга и пахарь — видит князь, что его конь не чета соловой кобыле пахаря. Отстал Вольга с дружиной. Дивится князь пахарю, спрашивает, кто он:
— Ай же ты, ратаю-ратаюшко!
Как-то тебя именем зовут,
Как звеличают по отечеству?
Говорил оратай таковы слова:
— А же, Вольга Святославович!
А я ржи напашу да во скирды сложу,
Во скирды складу, домой выволочу,
Домой выволочу, да дома вымолочу,
Драни надеру, да и пиву наварю,
Пива наварю, да и мужиков напою.
Станут мужички меня покликивати:
«Молодой Микулушка Селянинович» *.
Многие варианты на этом и обрывают песенное повествование, но это не конец былины. Завершением, которое только и может раскрыть ее идею, является рассказ о том, как Вольга с Микулой приехали в жалованные города. Стали они по городу похаживать. Стали горожане поговаривать: не Вольги с дружиной они боятся, а боятся того, кто «третьёго дни» у них был и их побил.
А мужички-то стали собиратися,
Собиратися они да думу думати:
Как бы прийти да извинитися,
А им низко поклонитися.  11 	П. Н. Р ы б н и к о в, т. I, № 3, стр. И»
12$


И Вольга назначает в своих городах наместником Микулу Существовали и другие варианты былины. Согласно им, действие в былине разворачивается так, что без Микулы Вольга с дружиной погибли бы. Горожане устроили засаду Вольге — разобрали мост. Ми- кула спас князя. Потом пахарь угощал Вольгу у себя и после угощения отпустил в Киев2. Так Микула оказался не только сильнее, но и «мудрее» Вольги. Его превосходство тем разительнее, что князю с детства «похотелося» много мудрости. Не случайно многие варианты былины о Вольге открываются эпическим повествованием о чудесном рождении князя, известном из былины о Волхе Всеславьиче.
Смысл былины раскрывается в том, что власть и дары киевского стольного князя не имеют никакого значения в тех местах, где живет Микула. Здесь все решает местная сила, ее отношение к актам пожалования, совершаемым киевским князем. Вольга с дружиной могли воочию убедиться, кто в краю Микулы хозяин положения. Узнав истинное соотношение сил, Вольга почитает за лучшее сделать наместником в городах Микулу и вернуться в Киев. Эта идея могла принадлежать только северному Новгородскому краю. Новгород признавал лишь те решения киевского князя, которые были любы новгородцам, а не те, которые самовластно принимал стольный киевский князь.
В новгородском характере былины убеждают и ее историко-бытовые приметы. Весьма точно назвал и определил их Вс. Миллер. О подробностях работы Микулы в поле:
Орет в поле ратай, понукивает,
Сошка у ратая поскрипывает,
Омешики по камешкам почеркивают3.
То коренья, каменья вывертывает,
Да великие он кбменья все в борозду валит4, —
Миллер писал: «Это точная картина северной пахоты — в губерниях Новгородской, Псковской, Олонецкой и друг., где пашни иногда сплошь усеяны валунами', то
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и и г, № 156, столб. 798—799.
2 П. Н. Рыбников, т. 1, № 3, стр. 14—15 (примечание!, 8 Т а м же, № 3, стр. 10.
4 А. Ф. Г и л ь ф е р д и и г, № 73, столб. 436.
W.


Мелкими, о которые постоянно почеркивИЮт омешики сохи, то крупными, которые приходится огибать при пахании. Только соха чудесного пахаря Микулы Селя- ниновича могла великие камни вывертывать и в борозду валить. Вывертывание кореньев также указывает на северные нивы, расчищенные среди леса, а не на привольные, обширные пахотные пространства на южном черноземе» !.
Представляют несомненный интерес и наблюдения ученого над отчеством могучего пахаря: в некоторых случаях он не «Селянинович», а «Селягинович» от слова «сельга», как называлась нива, запущенная при переложном возделывании земли под лес и траву. Орать сельгу было трудно, соха постоянно наскакивает у Ми- кулы на коренья1  2.
Былина, поставившая новгородца Микулу над дядей киевского князя — Вольгой Святославичем, запечатлела тот период в истории Великого Новгорода, когда он особенно настойчиво боролся с киевскими князьями за независимость в середине XII в., и прозвучала в свое •время как политическое произведение, откликнувшееся на злобу дня. Вместе с тем былина, выражающая новгородскую ориентацию, не стала произведением, отстаивающим права новгородского боярства. Былина противопоставила родственнику киевского князя не боярина, а пахаря, который на стороне киевской власти только тогда, когда она защищает порядок и в Новгородской земле, борясь с разбоем и действиями тех, кто мешал новгородскому сельскому люду сноситься с городами — приобретать у горожан все необходимое, соль в том числе. Таким образом, будучи областной новгородской, былина одновременно оставалась демократической, так как противопоставила князю пахаря. Эта демократическая основа, обнаруживающая сложение былины в народной среде, предоставила былине возможность войти в общерусский эпос. При таком вхождении с течением времени былина усилила свое крестьянское звучание и, как показывает рассмотрение вариантов, стерла некоторые приметы некогда ее акту¬
1 Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 168—169.
2 Там же, стр. 176—177.
9*
-131


альной политической областной ориентации. Классово социальная идея стала преобладать над областной. Оправданное прежнее возвеличивание Микулы с ослаблением новгородской идеи былины заменялось замечательной поэтизацией крестьянского труда. Былйна внушала уважение к черному, тяжкому труду землепашца. Поэтизация труда пахаря дана в традиции эпоса..Мику- ла пашет на необыкновенной сохе, гужи у него шелковые, омешики булатные, присошечек — серебряный, ро- гачик из красного золота. Сам пахарь в сапогах «зелен сафьян», в кафтане черного бархата и в других нарядных одеждах К
Особое истолкование образа Микулы предложил Б. А. Рыбаков. Он считает, что по времени своего происхождения былина «предшествует основному Владимирову циклу былин»1  2. В цепи общих положений книги такое происхождение былины должно, по мысли Б. А. Рыбакова, доказать народный характер эпоса X века. Для ученого эта былина — своеобразный «эпиграф всего Владимирова цикла»3. Надо заметить, что демократический характер былин Владимирова цикла можно выводить не только из того, что ему предшествует, но и из того, что присуще самим былинам Владимирова цикла. Они демократичны по своим идеям, образам и стилю. Для раннего приурочения былины о Ми- куле Б. А. Рыбаков пользуется «не типичной», как он сам замечает, записью былины «Вольга», не содержащей никакого упоминания о Микуле, но зато говорящей о некоем Сантале, которого, как говорит этот текст, победил Вольга-богатырь4. Сантал — персонаж, неизвестный эпосу и, скорее всего, это прозрачное искажение Салтана — героя лубочных и народных сказок. Упомянутый Сантал отождествлен Б. А. Рыбаковым со Све- налдом — воеводой-варягом (970 г.) 5. Дальнейшее развитие исторических разысканий ученого определилось этими историко-хронологическими ориентирами. Вольга отождествлен с князем Олегом Святославичем (970— 977), далее идет отождествление городов древлянской
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 156, столб. 796.
2 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 44.
3 Та м же, стр. 85.
4 Там ж е, стр. 54—55,
5 Там же.
132


земли е городами, упоминаемыми в былине. Самая попытка погубить былинного Вольгу на мосту в былине сопоставлена с реальной гибелью Олега Святославича на обломившемся мосту в 977 г., хотя в былине не говорится о гибели Вольги. Произведены и другие, более мелкие сближения.
Большое число предположительных и далеких по существу сопоставлений, не взятых в единстве с сюжетным действием, ставит под сомнение выводы такого разбора. Остается недоказанной мысль о том, что Мику- ла —герой «антиваряжского эпоса» 1.
Идея превосходства над Киевом, актуальная для политической жизни Новгорода XII в., ясно выражена и в былине о Ставре. Как и в общерусских былинах, действие в ней разворачивается в Киеве. Здесь правит все тот же князь Владимир, те же у него пиры, забавы, самая расправа с ослушниками посредством засаживания в глубокий погреб, но в привычную песенно-эпическую обстановку уже введены и новые персонажи, ранее остававшиеся неизвестными эпосу. Это — сотский Ставр и его мудрая, хитрая жена, которая «с ума свела» — ввела в заблуждение стольного киевского князя и его двор. Наиболее правильное толкование былины о Ставре и его жене предложено Всеволодом Миллером и его учеником А. В. Марковым1  2, но оно нуждается в освобождении от тенденциозного понимания народной былины как произведения, воспевающего богатого боярина.
Былина переносит слушателей в гридню киевского князя. Все на пиру пьют и хвастают. Не хвастает лишь молодой Ставр Годинович, приехавший в Киев из земли «ляховицкия». На расспросы Владимира, почему он молчит, Ставр говорит, что у него всего вдоволь, и он не считает похвальбой, что есть у него и добрые «комо- ни» — стоят они, «не ездятся», есть золота казна, которая «не тощится», много есть городов и сел, родная матушка, а есть еще молодая жена:
1 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 61.
2 Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 263—282; А. В. Марков, Поэзия Великого Новгорода и ее остатки в Северной России (отд. отт. из XVIII тома «Сб. Харьковского историко-филологического общества, изданного в честь проф, Н. Ф. Сумцова»), Харьков, 1909, стр. 6—9,
133


Она всех князей-бояр да всех повыманит,
Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет
За эти слова киевский князь велит посадить Ставра в глубокий погреб. Человек Ставра сел на коня и ускакал с известием о случившемся к жене Ставра. Молодая Василиса Микулична «подрубила» свои волосы «по-молодецки», переоделась в мужское платье, назва- лась-«накрутилась» Василием Микуличем и с дружиной поехала выручать мужа из беды. Не доехав до стольного города, Василиса оставила дружину в белых шатрах, а сама под видом сына ляховинского королевича, сватающегося к дочери Владимира, прибыла к киевскому князю. Дочь князя подозревает в приезжем женихе женщину по речам-поговорке, по походке, по тонким рукам и следам колец на пальцах. Владимир решается увериться в истине и задает Василисе несколько заданий. Он посылает жениха в баню, велит спать в «ложне», спальне, заставляет стрелять из лука, бороться. Из всех испытаний пола Василиса выходит победительницей. Киевский князь вполне уверился в том, что перед ним и мужчина, и достойный жених. Влади* мир согласен на свадьбу и дает пир в честь Василия Микулича. На пиру жених просит развеселить его игрой на гуслях, но ни один гусляр не может развеять грустных дум Василия. Он говорит Владимиру, что слыхал от своего родителя — посажен у князя Владимира в погреб Ставр сын Годинович: вот, мол, был горазд играть на гуслях. Опасаясь гнева жениха, Владимир решается выпустить Ставра из погреба. Развеселился тут Василий. разными загадками, не лишенными скабрезности, Василиса дает Ставру понять, что она его жена, переодетая в мужское платье, но Ставр не понимает ее шамеков. Остаются в неведении и сам Владимир, все окружающие его киевские бояре. Тогда Василиса просит Владимира отпустить Ставра с собой в шатры и здесь открывается мужу. Пристыдив Владимира за то, что он был готов с.ыгр.азъ .свадьбу дочери с нею, женщиной, Василиса подтверждает справедливость -похвальбы Ставра и с освобожденным мужем, с дружиной уезжает из Киева1  2.
1 П. Н. Р ы б н и к о в, г. I, № 30, стр. 203.
2 П, Н. Р ы б н и к о в, т. 1„ № 30; Кирша Д а н и л о в, № 15 и др,
134


В основе сюжетного действия в былине при любых комбинациях мотивов и вариациях повествования лежит*' идея превосходства лихой Ставровой жены над столь-- ным киевским князем и его приближенными. Кто же’ такой Ставр и что это за «ляховинская» земля, из которой он приехал в Киев и куда уезжает освобожденный своей женой? «Ляховинская» земля с известных пор при всех причудах географии в эпосе обозначала всякую враждебную'Киеву землю. Упоминание «ляховинской» земли имеет тот смысл, что Ставр приехал из враждующей с Киевом земли, откуда-то с северо-запада. К счастью, нашлось указание на то место, где жил Ставр. И оно подкрепляется рядом историко-бытовых примет былины. Освобождаемое Василисой лицо, по наблюдениям Всеволода Миллера, носит имя, известное в летописи. Ставр жил в XI—XII вв. и был новгородским сотским, то есть предводителем «сотни», которая в числе прочих составляла новгородское ополчение — «тысячу». Про Ставра в летописи говорится, что в 1118 г. киевский князь Владимир Мономах «разгневался» на него и дру-- гих новгородцев — «заточи я вся». «При исторически известных неприязненных отношениях Новгорода к Киеву, — писал Вс. Миллер, — крутой поступок киевского князя (каким был в 1118 г. Владимир Мономах) с новгородским именитым гражданином должен был задеть за живое новгородский патриотизм и мог послужить стимулом к сложению рассказа или песни, в которой киевский князь Владимир получил нелестную для него роль» 1.
Принадлежность Ставра к Новгороду доказывается* и тем, что былина противопоставила его, боярина, стольному киевскому князю. Все сильнейшие русские князья постоянно враждовали с новгородским боярством. Политический строй в Новгородской земле отличался от порядков в других русских землях. Власть в Новгороде принадлежала знатным боярам. Таков и Ставр — влиятельное лицо в Новгороде. Известно также, что новгородские бояре вели торговые операции и занимались ростовщичеством. Торгует и былинный Ставр. В некоторых из вариантов былины в награду за
1 См. об этом: Вс Миллер, Очерки русской народной словесности, т, I, стр. 278, 279,
135-


«правильную» похвальбу Владимир позволяет Ставру торговать «во Киеве, во граде век беспошлинно» К Ставр похваляется тем, что его золота казна потому «не точится», что он дает скудным, бедным, деньги в долг: «тем же я ростом год проживу»1  2. Значит, .боярин Ставр — торговец-ростовщик.
А. В. Марков обратил внимание на существование устава Владимира Мономаха о процентах. Киевский князь, желая ослабить силу новгородских бояр-ростов- щиков, ограничил их во взимании процентов роста. «Нетрудно догадаться, — писал А. В. Марков, — в какие отношения к новгородским боярам должен был поставить Мономаха устав о процентах... Владимир разгневался на Ставра за его похвальбу богатством»3.
Таким образом, историко-бытовая основа былины заставляет признать XII в. как наиболее вероятное время ее первоначального сложения. Именно в середине XII в. и в последующие десятилетия вплоть до нашествия татаро-монголов Новгород достиг значительных успехов в своей самостоятельной политике. В это время и могло сложиться устное произведение, высмеявшее стольного киевского князя. Владимир потерпел поражение от ловкой новгородской бабы.
Замысел новгородских творцов былин унизить киевского князя, однако, не превратил былины в произведение, прославляющее боярина Ставра. Она не воспела боярина — богатея и ростовщика. Настоящим героем в былине бесспорно надо признать жену Ставра. В этом выразился народный характер песни. Народное воображение наделило героиню всеми чертами фольклорного типа хитрой и мудрой женщины.
Новгородский сепаратизм не помешал былине со временем войти в число общерусских эпических произведений, так как стремление высмеять промахи и неудачи стольного князя Владимира с определенной поры стало и общерусской традицией эпоса. При переходе былины в общий цикл владимиро-киевских былин, вероятно, произошло ослабление и когда-то остро зву¬
1 П. Н. Р ы б н и к ов, т. I, № 30, стр. 212,
2 Цит. по «Очеркам русской народной словесности» Вс. Миллера, т. I, стр. 268.
3 А. В. Марков, Поэзия Великого Новгорода и ее остатки, и Северной России, стр. 7,
136


чавшего противопоставления Новгорода Киеву. Историческое развитие Руси, не признав отдельной самостоятельности Новгородской земли, сгладило первоначальные областные тенденции былины. Сохранилась лишь социальная неприязнь к князьям и боярам Киева.
Оригинальный разбор былин о Ставре дал Б. А. Рыбаков. Новейшие записи подтверждают новгородский характер былины. В записи А. П. Разумовой (1942) на Печоре былина о Ставре заставляет героя говорить:
Я живу-де Ставер да Нбве-городе,
В Нове-городе живу да я хозяином,
Я хозяином живу да управителем И полным лицом живу доверенным *.
Приведя и эти строки, Б. А. Рыбаков оспаривает новгородский характер былины, указав на Ставра Гор- дятинича, который оставил в Софийском соборе в Киеве надпись — граффити, и присоединив к этому Ставру предполагаемого его отца — летописного Ставка Гордя- тича (1069—1070). В результате такого сложного отождествления Б. А. Рыбаков предлагает считать Ставра не новгородцем, а киевлянином. Явное осудительное в былине отношение к киевскому князю и его боярам при истолковании былины почему-то оставляется без внимания, хотя именно это обстоятельство мешает выводу о том, что былина «уравнивает старого боярина с князем» и что самое ее сложение отразило политическую зрелость и самостоятельность боярства1  2. Дело в том и состоит, что былина не воспевает ни киевских ни новгородских бояр. Ее героиней, как мы видели, надо считать не Ставра, а Ставрову жену.
Изменения, подобные тем, которые произошли с былиной о Ставровой жене при вхождении в общерусский фонд, претерпела и другая новгородская былина — о Садко. В отличие от былин про Микулу Селяниновича, Ставра, она и тематически вышла за пределы киевского цикла былин. События, о которых она повествует, происходят в самом Новгороде и среди новгородцев. Содержание былины довольно сложно, и, надо пола¬
1 Былины Печоры и Зимнего Берега (новые записи), издание подготовили А. М. Астахова, Э. Г. Бородина-Морозова, Н. П. Кол- пакова, Н. К. Митропольская, Ф. В. Соколов, иЗд. АН СССР, М.—Л., 1961, № 27.
2 Б. А, Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 130,
137


гать, мам известны какие-то сводные ее варианты, объединившие в себе несколько песен о Садко. Былина о Садко, по крайней мере, распадается на две части, существующие и в виде отдельных песен. Первое повествование о приобретении Садко несметных богатств и вторая — рассказ о поездке Садко за море, во время которой Садко попадает к морскому царю и решает его задачи. Каждая из этих песен обладает особой образностью, и будет правильным рассматривать их в отдельности.
В первой песне Садко является перед слушателями в облике бедного гусляра. Им пренебрегли новгородские бояре, и он идет к Ильмень-озеру и тут играет от всей полноты души, исполненной печали и обиды. От игры стало озеро колыбаться, и, потрясенный всем виденным, Садко прервал игру » ушел прочь от озера. Так повторяется трижды. В третий раз осмелевший Садко остается — из пучин поднялся водяной царь и за чудную игру пообещал Садко несметные богатства. Пусть гусляр побьется об заклад с новгородскими купцами, что водится в Ильмень-озере «рыба — золоты перья». Эту рыбу он, царь, пошлет Садко в тоню — сеть. Садко поступил, как велел царь, и выиграл в споре с купцами три лавки красного товару. Стал он поторговывать — разбогател, воздвиг пышные палаты, украсив их дивной росписью: на небе солнце — и в палатах солнце, на небе месяц—и в палатах месяц, на небе звезды — и в палатах звезды. Стал Садко-богач думать, что и самый Новгород не поспорит с ним в богатстве. Похвалился Садко скупить все товары в Новгороде, но сколько ни скупал Садко товаров, а все остается их множество в гостиных рядах и в торговых улицах. Против прошлого
Вдвойне товаров принавезено.
Вдвойне товаров принакоплено
На тую на славу на великую новгородскую *.
Идут в Новгород товары со всей Руси, идут товары и заморские. Тут-то и решил Садко:
Не я, видно, купец богат новгородский, —
Побогаче меня славный Новгород1  2.
1 П. Н. Р ы б н и к о в, 1. II, № 134, стр 247,
2 Т а м же.
138


Былина на стороне удачливого гусляра, когда он беден, но купец, возомнивший, что он богаче и сильнее Новгорода, лишен сочувствия народа. Бесспорно, былина заставляет его признать победу Новгорода. В былине со Всей определенностью выражена мысль о торговой мощи великого города Северной Руси. Эта идея соответствует областным тенденциям новгородского эпоса в эпоху его соперничества с киевскими князьями. Всего вероятнее, что былина возникла в XII—XIII вв.
Вместе с тем на истории этой песни можно убедиться в том, как областные тенденции Новгорода оспаривались иными идеями' и как эпос отражал противоречивый ход развития народной исторической мысли. Областная новгородская тенденция оказалась неприемлемой для общерусского эпоса, и в сюжете песни произошли серьезные изменения* В версии былины из сборника Кирши Данилова Садко из гусляра превращен в молодца, свободно гуляющего по Волге. Захотелось молодцу побывать в Новгороде. Отрезал он хлеб, солью насолил и опустил в Волгу с поклоном и благодарностью за удачу, какую он знал здесь, на Волге. Река Волга дала добрый совет оказавшему ей почет и уважение:
А и гой еси, удалой добрый молодец!
Когда придешь ты во Новгород,
А стань ты под башню проезжую,
Поклонися от меня брату моему,
А славному озеру Ильменю *.
Ильмень-озеро, по былине, — родственник Волги. Они одна семья. Такое изображение само по себе не вяжется с идеей областного отдельного существования Новгорода от остальных русских земель.
Садко приходит в Новгород и бьет челом Ильмень- озеру. Озеро радушно встречает его как пришельца с Волги. Молодец передает ему поклон от сестры. Ильмень помогает Садко во всем. Он посылает ему удачу. Богатый улов рыбы за ночь превращается в деньги. Нажив богатства, Садко не знает, как ему быть с приобретенными богатствами. Он снова идет и кланяется Ильмень-озеру:  11 	Кирша Д а н и л о в, № 28, стр. 184.
139


Батюшко мой, Ильмень-озеро!
Поучи меня жить во Новегороде *.
Ильмень-озеро советует ему водиться «со людьми со таможенными'», с торговыми людьми Новгорода. Замечательно, что в этом месте песня исторически достоверно воспроизводит факты из своеобразной торговой жизни Новгорода, обнаруживая точное знание ее. Садко идет к «мужикам новгородским» на пир-братчину, устроенную в николин день. Устройство братчин в Новгороде вызывалось не только желанием отметить пиром-складчиной церковный праздник. Предполагается, что здесь, на братчинах, обсуждались вопросы, которые позднее стали решать на собраниях цеховых сословно-ремесленных объединений и союзов1  2. Садко живет, как велел батюшко Ильмень-озеро. На братчине он затевает спор о богатстве. Былина в этой версии приносит Садко полную победу над Новгородом. Садко удается скупить все новгородские товары, даже черепки от горшков: пригодятся ребятам для игры. Такой исход спора отличает песню от всех остальных. Хотя Садко и произносит слова, замечательно точно передающие общий смысл всей истории Садко в прежних версиях:
Не я, Садко, богат, богат Новгород3, —
но теперь они звучат иронически. Садко победил Новгород. Как и мысль первых версий, эту идею надо признать весьма созвучной эпохе XII—XIII вв. Не случайно победителем в споре выведен молодец с Волги из мест, где находились земли Северо-Восточной Руси, соперничавшей с Новгородом. Победа над Новгородом, по замыслу песни, должна внушить слушателям мысль о том, что не так уж богат Новгород, если удачливый Садкг один мог победить его. Такая версия былины могл* исходить лишь из Северо:Восточной Руси, приобретшей к тому времени великое княжение в Киеве и в итоге
1 Кирша Д а н и л о в, № 28, стр. 184.
2 Б. А. Рыбаков, Ремесло древней Руси, изд. АН СССР, 1948, стр. 759 и др.; И. Н. Жданов, Русский былевой эпос, Спб., 1895 стр. 256—259. Свод исторических известий о братчинах см. в статьях: С. М. Соловьев, Братчины («Русская беседа», 1856 кн. IV, 108—117) и А. Н. Попов, Пиры и братчины («Архив историко-юридических сведений изд. Калачевым», кн. JI долов. 2. отд. VI, стр. 19—41).
3 Кирща Д а д и л о в, № 28, стр. 189,
140


длительной борьбы поставившей Новгород в зависимость от себя.
Вторая песня отправляет Садко с товарами за море. Плывут груженные золотом и серебром корабли по синему морю, расходилась погода, бьют волны, паруса рвет, все корабли вперед бегут, а корабль Садко на месте встал. Сразу сообразили корабельщики, что море требует человеческой жертвы. Кидают жребий, и, как Садко ни ловчит, жребий падает на него. Видя, что выхода нет, купец бросается прямо в море со всей присущей ему решимостью, отвагой и удалью, захватив только гусли, которые когда-то его сделали богатым. Он снова тот самый гусляр, который некогда тешил своей игрой подводное царство. Корабль Садко побежал по морю, а гусляр очутился на морском дне. Глянул вокруг:
Сквозь воду увидел пекучись красное солнышко, Вечернюю зорю, зорю утреннюю.
Увидел Садко — во синем море Стоит палата белокаменная...1
Вошел Садко в палаты — видит морской царь на лавке лежит. Обрадовался царь гусляру — велел Садко играть, заиграл гусляр, начал морской царь плясать. Напоил царь на радостях Садко, уснул гусляр, а во сне к нему пришел святой Никола Можайский, покровитель мореходов, и говорит: «Расплясался у тебя царь, ско- лыбалося синее море, реки разлились, тонут бусы-корабли1  2, рви струны на гуслях, не губи православный народ». Послушался Садко. Утихли и море и реки. Утром морской царь стал уговаривать гусляра жениться на одной из тридцати своих дочерей. По наказу Николы выбрал Садко — «котора девушка похуже всех» — и, помня Николино наставление, не целовал ее в брачную ночь. Поутру проснулся—лежит он на берегу Волхова, одной ногой в реке. Огляделся вокруг Садко и узнал Новгород, а по церкви Николы — «приход своих». Бегут по Волхову корабли Садко, пристали к берегу. Вышел Садко к ним навстречу.
1 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 134, стр. 250.
2 Б у с а — большое судно, большая лодка. Бусы-корабли—. одно из синонимических сочетаний в духе всего эпоса.
141


Идея былины раскрывается в предпочтении', которое оказывает Садко Новгороду перед всеми завидными судьбами, перед богатствами, женитьбой на прекрасных дочерях морского царя. Простая девушка, которую выбрал гусляр, оказывается рекой, на которой стоит Новгород. Садко спасли наставления покровителя северных мореходов Николы, или Миколы. В русских обычаях этот святой слыл помощником на водах. Его даже называл» «морским» или «мокрым». В Новгороде был распространен его культ. Купец-мореход Садко принят в братчину Николыцину — так нет ничего удивительного в том, что в море его спасает именно этот святой *. В некоторых вариантах былины спасенный купец возводит соборную церковь в честь Николы2. Таким образом, и эта былина о Садко, подобно первой, возвеличивала мощь, силу, славу торгового русского города, а также преданность, верность ему. Эта идея соответствовала областным тенденциям новгородского эпоса и позволяет отнести былину к XII—XIII вв. Это тем более допустимо, что летопись упоминает под 1167 г. некоего Садко Сытинца (вариант Сотко Сытинич), который заложил церковь в «каменном городе-детинце» близ собора святой Софии. Софийский Временник называет этого хра- мосоздателя «Сотко богатым»3. Дело, разумеется, не в том, что былинный Садко тождественен летописному Сотко, а в том, что какие-то предания об историческом реальном лице могли повлиять на былинное повествование.
Былины о Садко вошли в общерусский эпос со своей своеобразной мифолого-исторической образностью. «Какая широкая, размашистая фантазия! — восклицал В. Г. Белинский и продолжал. — А пляска морского царя, от которой сине море всколебалося, а и быстрые реки разливалися!.. Да, это не сухие, аллегорические и риторические олицетворения: это живые образы идей, это поэтическое олицетворение покровительных для торговой общины водяных божеств, это поэтическая мифо-
1 См. об этом: Вс. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 299—300.
2 См.: П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 134.
3 См. об этом: Вс, Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, стр. 287,
иг


Логия Новагорода...»1 Новгородская областная Эпическая традиция обогатила русский эпос. Художественная обработка мифолого-религиозных представлений в эпосе происходила и в Новгороде при решающем воздействии исторической действительности. Эту историзацию местной мифологии (представлений о реках, морском царе и пр.), соединенную с некоторыми христианскими понятиями о святом Николае, дополнила демократическая тенденция былин. Они сделали своим героем простого гусляра, верного в своей преданности родной земле, а не богатея, для социального облика которого характерны стяжательство и корыстолюбие. Садко размашист, удал, он легко нажил богатство и столь же легко может расстаться с ним. В таком изображении выразился его народный характер. Много удали и размашистости и в другом герое новгородского эпоса — Ваське Буслаеве.
Васька Буслаев — одна из самых ярких фигур, выделяющаяся даже в галерее совершенных типов русского песенно-эпического фольклора. Правильную основу для толкования исторически сложного и многослойного образа Василия Буслаева может дать изучение той действительности, которая его породила.
Былина о Буслаеве начинается с рассказа об отце Василия:
В славном великом Нове-граде А и жил Буслай до девяносто лет,
С Новым-городом жил, не перечился,
Со мужиками новогородскими Поперек словечка не говаривал1  2.
Сын пошел не в отца. С детства в Ваське живет дух враждебности к торговому посаду. Как надо полагать по всей логике последующего развития действия в былине, посад забрал настолько большую силу в Новгороде, что соединился с понятием всего города. Варианты по-разному, но равно единодушно описывают буйства Васьки. Он стакнулся с «веселыми удалыми добрыми молодцами», но в былинах говорится, что Васька не простой буян. Он учен всем грамотам и наукам, которым
1 В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т, V, стр. 420.
2 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 59t
143


учили своих детей новгородские аристократы. Особенно часто Васька обижает сверстников из богатого Новгород-* ского посада.
А и мужики новгородский,
Посадския, богатыя,
Приносили жалобу оне великую,
Матерой вдове Амелфе Тимофеевне На тово на Василья Буслаева \
Новгородские богатые мужики сулят Ваське «наква- сити река будет Волхова»1  2, то есть утопить, как это обычно делалось в Новгороде: осужденных сбрасывали с моста 3. Такому наказанию подвергали только за самые серьезные преступления. Чтобы обезопасить себя, Васька решает набрать себе дружину. Эта черта также навеяна действительностью Новгорода. Именитые люди из новгородских верхов держали при себе толпы вооруженной челяди4. Такой была дружина и Буслаева. О её положении говорит призыв Васьки:
Кто *ощет пить и есть из готового,
Валися к Ваське на широкой двор,
Тот’пей и ешь готовое И носи платье разноцветное!5
Примечательно, однако, что в дружину Буслаева вошли не просто могучие молодцы, способные выдержать удар «червленого вяза» по буйной голове. Это люди из разных сословий и городов. Среди них Костя Новотор- женин. Появление этого удальца из Торжка в дружине Буслаева, как увидим далее, в особенности показательно для той борьбы-драки, в которую ввязался Васька. В Васькиной дружине два брата-боярчата — Лука и Моисей. В.ней «мужики Залешена» — они откуда-то издали, из Залесья. Этих мужиков боится и сам Васька. Наконец, среди Васькиных товарищей — братья Сбродо- вичи-бродники — первообраз тех, «ушкуйников», которые ходили в своих лодках далеко за пределы Новгородской земли. Так, дружина Буслаева объединила людей из раз¬
1 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 60.
2 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 169, стр. 466.
3 См.: Н. Костомаров, Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада, т. II. Спб., 1863, стр. 98,
4 Т а м же, стр. 113.
5 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 60,
144


ных сословий и разных мест. Дружина, как и Васька, горит ненавистью к новгородскому богатому посаду.
Васька с товарищами появляется на пиру, где собрались богатые посадские. Описания пира разнообразятся по вариантам, но все они характерны для былины. Васька приходит в братчину Никольщину, то есть на пир- собрание торговых посадских людей, и платит щедрую «ссыпь» — вклад от себя и своих друзей.
За всякого брата по пяти рублев!
А за себя Василий дает пятьдесят рублей *.
. Вызов на драку исходит то от Васьки, то от самих «новгородских мужиков»:
Когда ты, Василий, удал е,
Пойдем же драться на мостик на Волховский,
На тою на реченку на Волхову:
Ты со своима со дружинамы хоробрыма,
А мы будем драться всем народом 1 2.
Иногда драка начинается тут же на пиру. Враждующие ударились об заклад — заплатить побитому всем своим состоянием и быть в подчинении у победителя. Во всех случаях Васька грозил побить весь Новгород, хотя имеется в виду именно торговый посад.
А и мужики новгородский И все купцы богатыя,
Все оне вместе сходилися,
На млада Васютку напущалися...3
Новгород как противник Васьки назван потому, что на стороне торгового посада — богатых купцов — и сам князь, и посадник, и архиепископ. В спор невольно втянут и черный люд. Что касается архиепископа, то из дальнейшего повествования становится ясным, что симпатии главы новгородской церкви не на стороне Васьки, а новгородские «князья» или князь в ряде вариантов- пересказов былины явно заинтересованы в победе над Буслаевым. Даже самая ссора Васьки с новгородскими богатеями иногда происходит на княжеском пиру, « князь опасается за исход драки: ведь побьет Васька Новгород!
1 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 62.
2 П. Н. Рыбников, т. II, № 125, стр. 132.
3 Кирша Данилов, № 10, стр. 63.
145


Видят князья беду неминучую,
Прибьет мужиков Василий Буслаевич,
Не оставит мужиков на семена 1.
Приходят «князья новгородские», воевода Николай Зиновьевич, старшина Фома Родионович к Васькиной матери, приходят и просят унять сына. В прозаическом пересказе былины сохранилась характерная подробность. Вместо князей названы «посадники»1  2. Какая бы путаница ни была внесена в результате забвения точного наименования должностных лиц в древнем Новгороде, и при искажениях былина указывает на то, что Васька бьется с торговым посадом и новгородскими властями, иными словами говоря, со «всем» Новгородом. «Весь Новгород» в этом же смысле называют и древние акты новгородской деловой письменности3.
Все это может означать, что спор Васьки с торговым посадом воспроизводит не простую бесцельную драку, а политическое столкновение в Новгороде. Драться на Волхов мост люди выходили из-за серьезных причин. При простом судебном поединке, когда дело предоставлялось решить «божьим волеизъявлением», бились дубинами и не до убийства, между тем в былине Васькина дружина по колено в крови-руде стоит4. Сраженные лежат «увалами», побитые «как погодою»5.
Былина повествует о драматических событиях драки. Уведенный по приказу матери и запертый, Василий не знает, что дружина гибнет. Служанка из дома Буслаева девушка-чернавушка пришла на Волхов за водой и, увидя погибающую Васькину дружину, сама приняла участие в бое-драке, а потом привела и Ваську. Увод Васьки из драки матерью, «старухой неразмышленой», совершен по хитрости богатых новгородских мужиков, которые пришли к ней «с дорогими подарочками». Освобожденный из погреба Васька хватает тележную ось и бежит к мосту. Тут происходит знаменательная встреча Васьки со «старцем-пилигримищем». Стоит старец попе¬
1 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 150, стр. 355—356.
2П. В. Киреевский, вып. V, прилож., стр. XI.
8 См. упомянутое исследование Н. Костомарова, т. II, стр. 24.
4 А. Ф. Ги л ь ф е р д и н г, № 30, 44, и др.
5 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 169, стр. 467.
146


рек улицы, держит на голове тяжелый колокол и кричит Ваське:
А стой ты, Васька, не попорхивай,
Молоды глуздырь *, не полетывай!
Из Волхова-,воды не выпити,
Во Новё-граде людей не выбити;
Есть молодцов оопротив тебя,
Стоим мы, молодцы, не хвастаем!1  2
Совершенно очевидно, что старище-пилигримище на стороне враждующих с Буслаевым и желает помешать Василию. Монастырский старец — это новгородский архиепископ, вышедший, как часто случалось в истории Новгорода, мирить спорящих. По некоторым вариантам былины старик пришел на мост по просьбе торгового посада 3.
Васька добром просит старца уйти и не мешать бою- драке:
Молись-ко богу господу,
А в наше дело не вникайся ты4.
В тех вариантах, в которых старик упорствует, Васька с закипающим гневом говорит, что забыл в свое время подарить старцу пасхальное яичко, и с возгласОхМ «Христос воскрес!» бьет упрямого архиепископа тележной осью по голове. Старчище валится мертвым, а Васька вступает в драку. Одолел Васька торговых мужиков. В возмещение полученных в бою увечий дружина требует у Васьки богатого угощения, и Буслаев выполняет ее требование. Любопытно, что в одном из уникальных вариантов былины говорится:
Да уж как стал Василий Буслаевич Владеть да всем Новым-градом5.
На такое первоначальное окончание былины намекает и летописный свод XVI в.: «Того же лета (то
есть 1171 г.) представился в Новегороде посадник Вас¬
1 Глуздырь — беспомощный птенец
2 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 65.
3 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 44, 259; П. Н. Рыбников, т. II, № 125 и др.
4Н. С. Тихонравов и В. Ф. Миллер, Былины старой и новой записи, М., 1894, стр. 228. В дальнейшем ссылки на это издание даются сокращенно: Н. С. Тихонравов, В. Ф. Миллер.
5 Н. С. Тихонравов и В. Ф. Миллер, стр. 292.
10*
147


ка Буславичь» *. Это сообщение не подкрепляется историческими свидетельствами, оно внесено под влиянием народных песен, знавших в XVI в. Ваську еще как посадника. Таким завершением былина окончательно проясняет политический смысл боя-драки в Новгороде, но и без того ясно, что бунтарство былинного Буслаева несет в себе воспоминания о политических событиях, совершавшихся в Новгороде.
Столкновение Буслаева с богатым посадом и всеми, кто его в Новгороде поддерживал, воспроизводит борьбу новгородских политических партий в XII — первой половине XIII в. В это время в Новгороде часто менялись князья, которые принадлежали к различным родственным линиям. Существовали политические партии, которые стояли за разных князей. Руководили этими группами представители богатейших новгородских семей. Однако настоящей причиной борьбы были не князья сами по себе, а интересы новгородских партий. Характерно, что и в былине о Ваське Буслаеве князь отодвинут куда-то в тень, так как исход борьбы на Волховом мосту решит и вопрос о новгородской княжеской власти. Главный Васькин враг — торговый посад, который оказывает решающее влияние на дела в Новгороде. Действительно, в Новгороде XII—XIII вв. была очень сильной суздальская партия, состоявшая из богатых торговцев, выгоды которых стояли в зависимости от тесных дружественных связей с северо-восточными княжествами. При вражде Новгорода с владимиро-суздальскими князьями эта партия терпела убытки1  2. В аналогичной зависимости, но от других областей находились интересы новгородских торговцев, которые издавна возили свои товары в Черниговскую и Киевскую землю. Васька Буслаев выступает против торгового посада и, думается, прежде всего против суздальской партии. Известно, что именно эта партия стояла за торговлю с северо-восточными землями и ставила Новгород в зависимость от владимиро-суздальских князей, а эти самые влиятельные на Руси князья в свою очередь стремились подчинить себе Новгород. Выступая против богатых торгов¬
1 Цит по исследованию И. Жданова «Русский былевой эпос», стр. 245.
2 См. об этом в исследовании Н. Костомарова «Севернорусские народоправства», т, I, стр. 78,
148


цев, Васька одновременно бьется против великокняжеских претензий Северо-Восточной Руси. Он ведет борьбу во имя независимости Новгорода. Свою противосуздаль- скую направленность песня обнаруживает в образе могучего Новоторженина. Костя из Торжка не случайно действует с Васькой. Торжок был местом выгодным для торговли купцов из суздальской партии. Владимиро-суздальские князья в начале XIII в. пытались противопоставить Торжок Новгороду, сделать пригород, каким был Торжок, главным городом в Новгородской Руси, чтобы распространить свое влияние на весь Север. Но- воторжковские богатеи стояли за связь с Владимиро- Суздальским краем. Торжок находился на границе с северо-восточными княжествами, и этот город часто разоряли военные столкновения новгородцев и влади- миро-ростовцев. Суздальские князья, сидящие в Новгороде, часто пользовались поддержкой подчиненного себе Торжка. Тем важнее было певцам былины сделать единомышленником и соратником Васьки Новоторженина. Былина стоит за единство Новгородской земли.
Противосуздальскую направленность былина обнаруживает и образом старца-пилигримища — новгородского архиепископа. Церковными главами Новгородской Руси, как правило, бывали ставленники владимиро-суздальских князей — хозяев положения в Киевской церковной митрополии, посылавшей в Новгород архиепископами своих людей. В былине старчище, вышедший на мост мирить спорящих, стоит за торговый посад, то есть за ту же самую суздальскую партию.
Таков исторический смысл драки-боя в Новгороде. В этом выразилась та же областная тенденция, которая присутствует и в других новгородских былинах. Идея независимости от власти тех, кто поддерживал владимиро-суздальских князей, была боевой на всем протяжении второй половины XII века и в XIII в. до нашествия татаро-монголов. Былина о Ваське делала свое дело.
Верно понял политическую идею былины В. Г. Белинский. В свое время он заметил: «Эту поэму должно понимать как мифическое выражение исторического значения и гражданственности Новгорода»1. Под «мифи¬
1 	В. Г, Бе л и н с к и й, Полное собрание сочинений, т, V, стр. 404.
J49


ческим» в данном случае критик понимал некоторые песенные подробности, не сообразные с исторической реальностью Новгорода, вроде упоминания об огромном закладе,, выигранном Буслаевым в бою-драке, и пр. Такие подробности введены в былину в силу песенно-эпической традиции и под влиянием особой судьбы песни о Буслаеве, когда она вышла за пределы бытования в Новгородской земле. При всем своеобразии конкретного смысла, вложенного Белинским в оценку былины, ее общий идейный смысл определен критиком точно. Это делает честь проницательности критика, хотя им было высказано и несколько недоуменных, еще не разрешенных в его время вопросов из истории Новгорода. Здесь есть и просто ошибочные утверждения, например, высказывание об отсутствии в Новгороде основы для политического столкновения партий и некоторые другие суждения ].
Отсутствие у Белинского развернутых доказательств в пользу предположения, что былина создана как «поэтический символ» новгородской государственности1  2, дало повод последующей научной критике возвести в свойство, определяющее смысл былины о Ваське, понятие о бесшабашной удали новгородских молодцов, грабивших й разорявших все, что плохо охранялось. Таково известное толкование Н. Костомарова, подробно пересказавшего былину в сопровождении исторического комментария в труде «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада». Характерно самое заглавие этого историко-фольклорного экскурса: «Новгородский удалец по народному воззрению»3. В столкновении Васьки с новгородцами Костомаров увидел «движения души, рождаемые случайным стечением обстоятельств». Развивая свою мысль, ученый пояснял: «Планида набежала такая», — говорит и теперь наш народ о событии, которого причин отыскать трудно, потому что нет других, кроме влечений нрава и сердца: человек не знает сам утром, что сделает вечером»4.
1 См.: В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. V, стр. 409.
2 См.: там же, стр. 410.
3Н. Костомаров, Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада, т. II, стр. 125—14?
Там же, стр. 142.
150


Это толкование надо признать и неверным и неисторическим. Все дело в том, что Васька не просто буян и удалец, а герой, отстаивающий кровные интересы Новгородской земли против тех, кто ради наживы предает ее. Бой-драка Васьки против новгородского торгового посада — это борьба за Новгород. В этом обнаруживается и областная тенденция песни, но в этом выразилась и демократическая направленность былины как произведения, возникшего в среде простых новгородцев. Соединение областных и демократических устремлений обнаруживает и самая история борьбы новгородского люда за независимость своего края. Так, например, было в 1207 г., когда были разгромлены и сожжены двор и владения богатых новгородских бояр- ростовщиков Мирошкиничей. Они поддерживали власть владимиро-суздальских князей, а в это время великий князь Всеволод Юрьевич Большое Гнездо предпринял действия, наносившие ущерб самостоятельности Новгорода. Восстание носило классовый характер, но одновременно оно было и за свободу Новгородской земли против великокняжеской власти.
С течением времен былина о Ваське Буслаеве вышла за пределы Новгородской земли и стала общерусской песней, но перед этим, по-видимому, она успела получить своеобразную творческую переработку в северо- восточных землях Руси. Песня, направленная против притязаний северо-востока на Новгород, вызвала полемический «ответ» в ростово-суздальской «редакции». При переработке былина, конечно, не могла удержать в неприкосновенности первоначального идейного строя и, подобно былине о Садко, претерпела ряд существенных видоизменений. Прежнее особое местное понимание «всего Господина Великого Новгорода», т. е. властей и влиятельного посада в былине, вышедшей за пределы Новгородской Руси, стало действительно обозначать весь Новгород как силу, враждебную герою. Во многих вариантах былины Васька борется уже не только против новгородского торгового посада и властей, но и против всех новгородцев, подчиняет их себе, принуждая уплачивать тяжелый выкуп-побор:
С хлебников по хлебику,
С калачников по калачику,
151


С молодиц повенешное С девиц повалешное1  2,
Со всех людей со ремесленных Опричь попов и дьяконов3.
Здесь показательно самое освобождение церковных людей от выкупа. Надо помнить, что новгородская церковная власть назначалась по воле северо-восточных князей, вследствие того что их влияние возобладало в Киеве, и былина, переработанная на северо-востоке, освободила свою креатуру от тяжелого налога. Налог распространен именно на тех новгородцев, которые противились воле Северо-Восточной Руси.
Надо полагать особое, отличное от прежнего, осмысление было придано и образу Кости Новоторженина. Он, как и Васька, борец против Новгорода. Славный соратник Буслаева стал представлять отношение Торжка, опорного пункта в борьбе Ростово-Суздальской земли против Новгорода, к центру Северной Руси.
Когда при общерусском бытовании оказалась растворенной и эта ростово-суздальская тенденция переосмысленной и преобразованной былины о Буслаеве, на первый план выступило самое ценное социальное содержание ее — борьба Буслаева с богатеями. В ореоле славы удалого бойца с неправдой богатых Васька и вошел в сознание всего русского народа, и это сделало его образ значительным обобщением в нашем фольклоре: Васька Буслаев сблизился в своем бунтарстве с Ильей Муромцем, тоже выступившим против социальной неправды. Сходство говорит о тех общих тенденциях, которые обнаруживал эпос в своем развитии в XII—XIV вв. независимо от места своего бытования. Сближение Васьки с образом Ильи-бунтаря выразилось в прямых заимствованиях былины о бое Васьки с новгородским посадом из былины о бунте Ильи. Существует известное число вариантов, обнаруживающих неслучайное объединение этих былин.
0 Ваське Буслаеве сложена еще одна былина, которая сохранила своему герою все прежние черты, но вместе с тем придала ему и нечто новое. Еще в пределах
1 Повенечное — сбор за венчание
2 Поваленное (повалешное) — сбор за мытье белья на плоту с валька.
3 Кирша Д а н и л о в, № 10, стр. 66.
152


Новгородской земли былины рано соединили образ действий Буслаева с делами удалого «повольника» — добровольца на всякое дело, требовавшее отваги и удали. Васька оказался превращенным в ушкуйника (от слова «ушкуй» — названия лодок особого устройства). Народная фантазия усадила Ваську с его дружиной в ушкуи и отправила по рекам в соседние земли для действий о которых сам Буслаев говорит:
Смолода бито много граблено *.
Новгородские летописи изобилуют сообщениями о походах ушкуйников. Ушкуйники грабили и били ради осуществления завоевательно-колонизационных замыслов Новгорода. Превращение Буслаева — борца за свободу Новгорода в ушкуйника вполне объяснимо. Ушкуй- ничество поощрялось Новгородом, оно укрепляло его положение и ослабляло соседей. Василий как ушкуйник тоже служил Новгороду. Для исполнения воли Новгорода ушкуйники ходили в походы правильно организованными дружинами. Таков и Буслаев с его дружиной. В натуре Васьки много стремления к свободе и своеволия. Широкий размах его удалых действий вполне устраивал исторический Великий Новгород.
Внимательный разбор былины о том, как Васька Буслаев ездил молиться, заставил И. Н. Жданова еще в прошлом веке сделать вывод: «...с полной вероятностью можно предполагать, что первоначально былина рассказывала о двух поездках Василия: сын Буслая уезжает из Новгорода, «гуляет» на Волге; позже его настроение меняется: он задумывает покаяться в.
грехах, возвращается в Новгород и после беседы с матерью, получив ее благословение, отправляется в Иерусалим»1  2. Действительно, в той былине, которая нам известна, есть внутренние противоречия. Былина начинается с того, что Васька возвращается из какой-то поездки:
Под славным великим Новым-городом,
По славному озеру по Ильменю Плавает-поплавает сер селезень,
Как бы ярой гоголь доныривает,
А плавает-поплавает червлен корабль
1 Кирша Д а н и л о в, № 19, стр. 118.
2 И. Н. Жданов, Русский былевой эпос, стр. 234.
153


Как бы молода Василия Буславьевича,
А и молода Василья со его дружиною хоробраю...1
Корабль пристает, и Васька идет по крутому берегу ко своему двору. Ушкуйник Васька просит у матери согласия на благочестивую поездку, однако сборы не напоминают приготовления к паломничеству. О матери сказано:
И дает она много свинцу-пороху,
И дает Василию запасы хлебные,
И дает оружие долгомерное1  2.
Из дальнейшего повествования былины становится ясным, что Васька выехал в Поволжье и далее путь его лежит «по морю Каспийскому». Для паломнической поездки в Иерусалим этот путь мало обычен. Паломники шли через Царьград. Встреча с вольными казака!ми на Куминском острове, которые догадываются, кто перед ними, хотя и видят Василия в первый раз, говорит о славе ушкуйника Буслаева, дошедшей и в отдаленные края Руси. Эти и другие подробности былины делают предположение И. Н. Жданова вполне обоснованным.
Можно понять, почему новгородская былина об ушкуйничестве Буслаева не сохранилась в полном виде. При вхождении в общерусский песенный обиход народ устранил из былины все, что противоречило его социально-историческим и этическим понятиям. В эпоху собирания русских земель слава ушкуйника становилась недоброй и его удалые действия подозрительными в глазах народа. Новгородский ушкуйник все чаще превращался в простого разбойника, и сам Новгород принужден был порой возмещать убытки, нанесенные ушкуйниками соседям. В былине мать предупреждает Василия: Коли ты, дитя, на разбой пойдешь,
И не дам благославление великого,
А и не носи Василья сыра земля!3
И вот герой, не потерявший симпатий народа, отказывается от своих прежних дел и едет «спасать душу». Замечательно, с какой верностью характеру Васьки разворачивается повествование об исполнении благочестивых намерений Василия. «Невольник — не богомоль-
1 Кирша Данилов, № 19, стр. 116—117.
2 Т а м же, стр. 118.
8 Та м же, стр. 118.
154


ник», — говорит пословица. Ваське не по душе покаяние и смирение. Он родился удалым бойцом, живет в полный размет своей беспокойной души и умирает, не смирившись. В святых местах Васька творит кощунство. Его хватило только на то, чтобы отстоять обедню. После нее он влез в «Ердань-реку» купаться, да не так, как все, — в одеждах, а нагим. В глазах смиренного и богобоязненного христианина это тяжкий непростительный грех: в Иордане будто бы крестился сам Христос. Но Василий не верует «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай», а верует лишь в свой «червленый вяз». Какая-то «баба залесная» укоряет купающегося Ваську, но он через речку кричит ей озорные слова. Предречение о скорой Васильевой кончине сбывается. На Сорочинской горе Васька набрел на человеческий череп, пнул его ногой. Провещала голова:
К чему меня, голову, попинываешь И к чему побрасываешь?
Я, молодец, не хуже тебя был,
Да умею валятися на той горе Сорочинские.
Где лежит пуста голова,
Лежать будет и Васильевой голове! 1
Взошел Васька на гору, видит — стоит высокий камень. Вопреки предписанию, Васька скакнул через камеи вдоль и, ударившись затылком, убился насмерть. Васька погиб не только как человек, преступивший через всякую святость, таким его силилось сделать воображение религиозных паломников — калик перехожих, чье участие в переделке былины на свой лад несомненно. Василий погибает прежде всего как ушкуйник, не •сумевший переделать своего нрава, привычек и обычаев. «Не носи Василия сыра земля» — грозит сыну мать, а •он остается прежним. Со слезами, с печалью приняла мать весть о смерти, но приняла ее как нечто неизбежное. Одарив товарищей Василия тем, что было в ее подвалах, мать отпустила их «кому куды захотелося».
Былина о смерти Василия-ушкуйника сложилась в пределах Новгородской земли в пору, когда ушкуйни- чество вырождалось в разбойничество, вредящее Новгороду в его отношениях с соседями и всей Русью. Время ее сложения — XIII—XIV вв., когда новгород¬
1 Кирша Д а н и л о в, № 19, стр. 123—124.
155


ские «повольники» начали грабить, не разбирая своих и чужих, а самое ушкуйничество стало угрожать покою, благосостоянию жителей многих русских городов в Поволжье и других местах. Сохраняя прежнее отношение к забубенному Ваське, смельчаку и «нигилисту» Своего века, народ, создавший былину, устранил его из жизни как представителя социальной силы, уже мешавшей новому укладу жизни. Идею §ылины подхватила вся масса творцов общерусского эпоса: былина ответила стремлению народа к прекращению разбоя на Руси. Таким образом, первоначальная жизнь былины, ее возникновение и развитие совершалось под определяющим воздействием особенных местных условий Новгородской Руси с последующим переходом в общерусское бытование.
Былинами о Микуле, Ставровой жене, Садко и Василии Буслаеве не ограничивался круг песенных сюжетов, созданных в Новгородской Руси. К местным северным образованиям надо отнести также былины о Василии Казимирском, о сорока каликах, о Самсоне Ко- лывановиче и некоторые другие эпические песни. Эти былины или обременены сугубо областными тенденциями, сильно ограничивающими их распространение в общерусском эпосе, или же серьезно переработаны в религиозной среде певцов духовных стихов. Однако разбор этих былин не изменил бы и без того теперь уже ясной общей картины исторического развития новгородских былин, как и общей картины развития местных образований в эпическом фольклоре других мест Руси.
Среди этих областных песенно-эпических образований надо назвать прекрасную черниговскую былину об Иване Го.стином сыне. Ее исторический смысл открывается через разбор столкновения черниговца Ивана Гостиного сына со стольным киевским князем Владимиром. Вызов бросает сам стольный князь. На пиру он хвастает конями в уверенности, что нет им равных среди табунов у других князей. Иван Гостиный сын принимает вызов. «Поруки держит» за него владыка черниговский. Вернувшись домой, Иван чувствует отчаяние от своей необдуманной похвальбы. Пришел он в конюшню к своему коню, упал к его ногам — «правому копытечку» и заплакал:
153


Гой еси ты, мой добрый конь,
Бурочко-косматечко, троелеточко!
Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь, —
А пробил я, Иван, буйну голову свою Со тобою, добрым конем...1
Конь утешает Ивана, говоря, что не боится ни сивого жеребца, ни «кологрива» жеребца, ни Воронка-коня. Пусть только Иван купает его в утренних росах, поит медвяной сытой, кормит Сорочинским пшеном. Иван так и поступает. Его конь стал диким — «передом ходит» — встает на задние ноги, сопит, выхватывает зубами из дорогой собольей шубы седока по соболю и бросает на сторону. При виде Бурушки все кони с княжеского двора, испуганные, разбежалися, а самая сильная лошадь Воронко сорвалася в бег, подняв хвост, всхрапывая от страха. Иван посрамил князя, спас себя и выиграл заклад:
Втапоры владыка Черниговский
У великого князя на почетном пиру
Велел захватить три корабля на быстром Непру,
Велел похватать корабли С теми товары заморскими,—
«А князи-де и бояра никуда от нас не уйдут»1  2.
Мысль певца этой былины устремлена к возвеличиванию превосходства черниговского молодца и его коней над князем Владимиром и его табунами. Эта та же тема соперничества черниговской земли и стольного Киева, которая была свойственна более древней былине— об Иване Годиновиче, но с иным, противоположным решением. Идея дает возможность со значительной долей вероятности приурочить былину к эпохе возвышения земли черниговского князя как отдельного княжества в XII —первой половине XIII в.
Идейный смысл былины очень точно в свое время был установлен А. М. Астаховой, которая в фундаментальном комментарии к «Былинам Севера» указала, что «пафос былины — в посрамлении князя»3. Б. А. Рыбаков исторически уточнил первоначальный областной
1 Кирша Д а и и л о в, № 8, стр. 49.
2 Т а м же, стр. 51—52.
3 А. М. Астахова, Былины Севера, т. I, М.—Л., 1938, стр 588.
157


замысел былины, заметив: «Былина «Иван Гостиный сын» отражает какую-то боярскую (или боярско- купеческую) оппозицию киевскому князю со стороны черниговских кругов, — оппозицию, порожденную соперничеством этих двух городов, двух династий, двух уже обособленных земель» К
Среди областных проявлений песенно-эпической поэзии XIII в. выделяется также брянская былина о князе Романе и литовских королевичах. Она весьма ощутимо связана со всеми давними традициями общерусского эпоса. Ее герой — отважный князь Роман, словно полоцкий Всеслав Брячиславович из «Слова о полку Игоре- ве», принимает облик серого волка. Оборотень-чародей князь Роман вороном летает по поднебесью и своим криком подает сигнал бить пришельцев. Князь разумеет птичью речь и узнает весть о вражеском нападении от пташки, которая прилетела из родных мест.
Сюжет этой сравнительно поздно возникшей былины в отличие от остальной массы эпических песен уже мог иметь первоначальную связь с конкретными историческими событиями. В этом отношении былину о литовском наезде надо считать переходной к песенно-историческому жанру, начавшему как раз в XIII в. сменять былину. Речь идет об исторической песне. Если песня о литовском наезде еще не обладает историзмом жанра, пришедшего на смену былинам, то только потому, что она еще сохраняет многие свойства эпоса. По-видимому, в некоторых, наиболее глухих местах Руси существовало известное отставание в восприятии поэтических новаций, и это сделало возможным соединение становящегося уже архаическим былинного стиля и нового исторического содержания. Такое явление наблюдается и в некоторых ранних видах исторической песни.
Конкретную историческую основу и развитие песни о князе Романе вполне удовлетворительно разъяснил А. В. Марков в работе «Из истории русского былевого эпоса»1  2. Изучив варианты былины, ученый заметил, что один город князя Романа назван «Сребрянским»: название можно считать легким искажением старинной формы «Дьбряньскъ», как назывался Брянск в XII—XV вв.
1 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 133.
2 «Этнографическое обозрение», 1904, № 2, стр. 115—138.
158


Дело, однако, не только в совпадении названия города, а в том, что былина со всей точностью воспроизводит отношения Литвы и Ливонии, Литвы и Руси в XIII столетии. Как исторические молодые князьки, новогруд- ский и жмудский, напали на Ливонию, чтобы добыть средства для похода на Русь, так и в былине братья Ливики наехали сначала на «землю Левонскую» с той же самой целью. Как и во время их похода в брянскую землю, в былине Ливики опустошили окрестные брянские села и, повернув назад к Березине, расположились в шатрах, считая себя в базопасности. Тут-то былинный и вместе с тем исторический князь Роман напал на них и разбил. В былине обнаруживаются некоторые поздние напластования, связанные с отторжением Брянска во второй половине XIV в. Литвой. В песне появилось упоминание о «московском рубеже», разнобой в имени и отчестве князя, отбившего наезд литовцев, и пр. Тем самым песня заявила о своем отходе от исторической конкретности и, подчиняясь общему свойству эпоса, приобрела типичный былинно-поэтический историзм. Патриотическая основа позволила брянской былине сделаться общерусской.
Итак, обозрев областные произведения эпоса второй половины XII—XIV вв., нельзя не отметить в них всех свойств и особенностей, присущих и общерусскому эпосу. Галицко-волынским, новгородским, черниговским и брянским эпическим песням, как и общерусским песням, присущи патриотические устремления, народное осуждение корыстолюбия состоятельных сословий, унижение стольного киевского князя, превосходство выходцев из народа над ним, демократический протест против классово враждебной народу власти и бунтарства. Все эти свойства общерусского эпоса, обнаруживаемые и в местных былинах, дают право считать областные эпические песни составной частью всего общерусского эпического творчества XII—XIV вв.
Областной эпос не мог спорить с общерусским в разнообразии сюжетов и богатырских типов, а главное — в устойчивости традиций. Все наиболее прочное в областном эпосе или восходило к общерусской, более того, к славянской основе песенно-эпического творчества, или же совпадало с общерусскими тенденциями, закрепляясь на почве перехода областного песенно-эпического
159


явления в общерусское бытование. Историческое движение эпоса вело к полному растворению всех местных тенденций в общерусском творчестве. Песенно-эпическое творчество обретало общерусский характер вследствие того, что песня переходила из места в место, стирая исключительные черты только одной какой-либо местности. Однако в эпосе время от времени могли спорить разные областные социальные тенденции. Побеждала та из них, которая соответствовала прогрессирующему направлению общественно-исторического развития Руси.
В областном песенно-эпическом творчестве, как показывает и поздняя былина о Ливиках, эпические традиции обогатились в результате многочисленных и многосторонних случаев сближения с исторической действительностью. Особенно близко приблизились к конкретному историзму былины новгородского происхождения. В былине о Садко, о Ваське Буслаеве народ разработал сюжеты, тематически совершенно не связанные с Киевом и киевским князем, а целиком взятые из исторической действительности XII—XIV вв. Они, равно как и другие областные проявления эпического творчества вроде брянской песни о князе Романе и братьях Ливиках, были показателем сильной потребности песенноэпического творчества отозваться на все то новое, что несла с собой действительность XII—XIV столетий. Причем эпическое творчество этого времени воплощало социально-историческую новизну своего содержания в сюжетно-образных формах, уже отличающих новые песенные образования от предшествующего творчества. Тем самым открылась возможность песенно-исторического творчества вне следования прежним эпическим традициям былин так называемого Владимирова цикла. Исподволь готовилась почва для возникновения новых песенных традиций в жанре, отличном от былин.
* * *
Третий период в истории былин едва ли не самый значительный по разнообразию созданных былинных сюжетов, образов и полноте разработанных тем. Продуктивность эпоса в эту пору подтверждает глубокую правильность мысли Н. Г. Чернышевского о том, что у народов «энергических, свежих, полных кипучей жизни,
160


искренности, достоинства и благородства» бывает такой же и поэзия. Существенные качества народного творчества порождаются обстоятельствами жизни народа. Эти свойства объяснимы той ролью, какую играет устная поэзия в действительности *. Бурная история борьбы русского народа за этническую целостность, консолидацию земель, осуждение социально-классового из десятилетия в десятилетие становящегося все сильнее гнета высоко вверх взметнули струю .эпического творчества. Мировой фольклор украсился одним из лучших созданий русского гения.
В песенно-эпическом фольклоре XII—XIV вв. со всей определенностью выразилась выдающаяся роль северо-восточных земель в истории Руси. Следствием этого стало не только их определяющее влияние на вид и характер эпоса, но и почти полный, во всяком случае преобладающий переход старого песенно-эпического творчества в фольклор великорусской народности, рано выделившейся среди прочих восточнославянских племен именно в эту пору. Только этим можно объяснить, что белорусская и украинская народности, возникшие позднее великорусской, вырабатывали свои особые песенные эпические традиции на иных социально-исторических основаниях и в эпохи, когда песенно-эпическое творчество, представленное былинами, стало уже непродуктивным и обратилось в архаику. Былины помнили в Белоруссии и на Украине — об этом есть исторические свидетельства, но прямого воздействия на развитие новых песенно-исторических традиций здесь они уже оказать не могли, повлияв лишь на некоторые, самые архаические жанры общей восточнославянской поэзии. Особые традиции украинской думы, белорусских форм песенно-исторического творчества соответствовали уже следующей после былин стадии песенно-эпического творчества. Между тем русская песенно-эпическая поэзия XII—XIV вв. сохранила непрерывную связъ с древними традициями восточнославянского эпоса и передала их последующему времени.  11 	См.: Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. II, М,, 1949, стр. 297,


А РОДИ ОСТЬ БЫЛИН feV И ЧЕРТЫ ИХ
ПЕСЕННО-
КОЛЛЕКТИВНОИ
ПОЭТИКИ
История эпоса могла убедить в том, что былина создана простым народом, что в ней выразились его взгляды на действительность. Таким эпос был искони, и не имеет под собой никакой почвы утверждение о ненародном происхождении былин. Против демократического происхождения в свое время было выставлено предположение, что совершенство эпоса не могло быть результа- татом художественной деятельности сказителей из народа. Народный певец — не профессионал, он не располагал всеми достижениями высокой словесной культуры, а былина, мол, обнаруживает следы профессиональной выучки. Эта аргументация в пользу ненародного происхождения эпоса не может быть сочтена убедительной. Верно, что сказители-мастера никогда не делали из пения былин профессии и не посвящали своей жизни изучению особенных приемов сложения эпических песен, но это не мешало певцам создавать совершенные художественные произведения. В фольклоре всегда имела место общая коллективная более или менее длительная творческая работа многих лиц. Все, что исходило от отдельного лица, становилось общим достоянием и, если оказывалось приемлемым, переходило в народный обиход. Личный вклад певца подвергался изменениям, исправлениям, дополнениям со стороны других певцов. Совместная работа превращала устное произведение в фольклор. Вследствие такого творческого процесса фольклорное творчество всегда несет на себе печать
162


народной среды, которая его создала. Фольклорному произведению чуждо все, что чуждо народу. Из века в век копились в фольклоре найденные в процессе повсеместного обращения в народе приемы сложения былин, складывалась их особая поэтика. Это и есть те самые свойства эпоса, которые были объявлены творческим созданием отдельных лиц, будто бы прошедших профессиональную подготовку. В прошлом такими людьми, разумеется, могли быть лишь представители состоятельных классов — артисты из социальных верхов. Такова «логика» сторонников теории аристократического происхождения эпоса. Она опровергается признанием факта коллективной деятельности народных сказителей-непро- фессионалов, которые из поколения в поколение передавали творческие достижения своих предшественников, бережно храня эпос и следуя выработанным отцами и дедами приемам сложения эпоса, его установившейся поэтике и стилю. Богатства и разнообразие поэтико-стилистического «оформления» эпоса выработаны не отдельными мастерами, а непрофессиональной творческой средой народа.
В поисках творцов эпоса мысль ученых, принявших теорию индивидуально-творческого профессионального происхождения фольклора, часто останавливалась на деятельности калик, которым действительно принадлежит ряд творческих разработок эпических песен. Однако не следует преувеличивать значение этого в целом чуждого народу песнетворчества, как неверно и совсем исключать его влияние на песенно-эпическое творчество народа. Влияние было, но оно, в конечном счете, всегда поглощалось более сильной стихией народного песнетворчества. Кроме того, без народной песенной основы самостоятельное творчество в среде калик вообще было бы невозможно. В песенном творчестве народа калики брали все необходимое для себя: сюжетно-образную систему, приемы стиля — и, пользуясь всем этим готовым, создавали свои особенные вариации народных песен. Такой характер каличьего творчества облегчал возвращение созданных ими устных произведений в народную среду, разумеется, после соответствующей творческой правки этих произведений. Следы прежней жизни устного произведения в среде калик вполне ясно сохранились в народной былине, и о них говорилось, когда речь
И* 163


шла о некоторых былинах вроде былин об исцелении Ильи Муромца или победе его над Идолищем и пр.
Другой тип певца-профессионала — скоморох. Скоморох соединил в себе и певца, и композитора, и музыканта, и актера. Это был мастер на все руки, профессионально занимавшийся искусством и живший им. Известия о скоморохах идут с давних времен. Безымянный художник, расписывавший стены Софийского собора в древнем Киеве, изобразил скоморохов в самом разгаре их представления. Скоморохи пляшут, бьют в медные тарелки, гудят в гудки. Один дует во флейту, другой щиплет струны домры, третий перебирает пальцами на арфе. Фокусник показывает народу обезьяну, кто-то декламирует или поет, наконец один из скоморохов открывает занавес балаганного театра. О скоморохах — бродячих мастерах-профессионалах — в искусстве древней Руси существуют и другие сведения 1.
Считать скоморошество целиком фольклорным явлением было бы неверным. Оно не было возможно без фольклора, но фольклор без скоморохов существовал задолго до их появления на Руси и развивался не менее плодотворно после их исчезновения. Кто же такие скоморохи — представители народного искусства или профессионалы-художники, служившие своим искусством социальным верхам? Вс. Миллер видел в скоморохах артистов-профессионалов, стоящих над народной средой и над народным искусством. Принимая этот взгляд в целом как верный, нельзя, однако, совсем исключить, что среди скоморохов могли встречаться и такие профессионалы-мастера, в деятельности которых многое тесно связывало с фольклором. Вероятно, такие скоморохи внесли в массовое творчество долю своего искусства. По аналогии тут можно вспомнить восточных акынов, смысл деятельности которых тоже не покрывается понятием «фольклор». Существовали и существуют до сих пор акыны — индивидуальные мастера — и акыны — исполнители народных песен, творчески работающие в пределах фольклорных традиций1  2. Существование подобного явления надо предполагать и в
1 См : А С. Ф а м и н ц ы н, Скоморохи на Руси, Спб., 1889.
2 См.: Е. Исмаилов, Акыны, Алма-Ата, 1957 (в особенности — глава «Акыны и их типы», стр, 25—97) '
164


устном творчестве средневековой Руси. Разумеется, это сопоставление допустимо лишь в известных границах, так как, несмотря на сходство, творчество акына и скомороха весьма отличается одно от другого. Скоморошество было разное, пестрое по своему социальному составу и творческим устремлениям. Это обстоятельство должно было сказаться и на самостоятельной творческой работе и на исполнительской деятельности. Но при всем этом возлагать на скомороха функцию главного создателя и хранителя эпоса, как это делалось во многих недавних исследованиях, было бы заблуждением. Искусство эпической песни древнее профессионального мастерства скомороха. Традиции эпического творчества непрофессиональной массы людей оказались более жизнеспособными и устойчивыми, чем профессиональная работа скомороха. Самое искусство скомороха стало возможным в условиях, когда народное непрофессиональное искусство достигло значительных успехов и уже располагало обширным запасом устных фольклорных произведений, большими ресурсами поэтических средств. Так было и в истории былин.
На скоморошьи переделки уже существовавших бы* лин указывает творческая история некоторых эпических сюжетов. Академик И. Н. Жданов считал, что скомо* рохи прибегали к переделке «старых погудок на новый лад». «Чтобы определить точнее этот новый лад, — писал И. Н. Жданов, — нам нет надобности пускаться в область догадок. О среде, в которой жила некогда наша былевая песня, мы имеем свидетельство писателя, еще заставшего обломки старорусского быта». Далее следовала ссылка на слова историка В. Н. Татищева: «Я прежде у скоморохов песни старинные о князе Владимире слыхал, в которых жен его именами, такожь о славных людях Илье Муромце, Алексие Поповиче, Соловье Разбойнике, Долке Стефановиче и проч. упоминают и дела их прославляют» К
Скоморохи переняли, от народа эпические песни, но не создали их. В.частности, об их обработке эпических песен говорит особая скоморошья переделка припевки, часто заключающей былину:  11 	См.: И. Н. Жданов, Русский былевой эпос, охр. 401,-
165


То старина, то и деянье,
Синему морю на утешение,
А быстрым рекам слава до моря,
А добрым людям на послушанье *.
В скоморошьей переделке этот былинный исход дополнен упоминанием о «веселых молодцах» — скоморохах:
Веселым молодцам на потёшенье1  2.
Или:
Еще нам, веселым молодцам, на потешенье,
Сидючи в беседы смиренныя,
Испиваючи мед, зелена вина;
Где-ка пива пьем, тут и честь воздаем Тому боярину великому И хозяину своему ласкову3.
Между прочим, самый обычай величания хозяев тоже не придуман скоморохами, а взят из вековых народ- ных обычаев.
Переделки былин еще не делают скоморохов творцами эпоса. Его создателями по праву должны считаться бесчисленные поколения народа, пронесшие через тысячелетия стремление утвердить в жизни все достойное и полезное для лучшей жизни идущих им на смену новых поколений. Былина пелась, по словам одной из припевок:
Молодым молодцам на перенйманье4.
«Перенйманье» былин и явилось определяющим моментом в многочисленных и многократных актах перехода эпической песни от лица к лицу. Каждый новый ее певец наследовал не просто традиционную поэтику былины, но всю полноту ее образно-сюжетного содержания. Это приходится признавать даже тем из ученых, которые не разделяют представлений о традиционной власти предшествующего творчества над последующей работой каждого отдельного человека. Былина, независимо от того, кто ее поет, при всех возможных изменениях в вариантах, твердо держится своего сюжета. Если же встречается серьезный поворот в повествовании, то эта сюжетная версия в свою очередь порождает свои
1 См.: Кирша Д а н и л о в, № 3, стр. 28.
2 Та м же.
3 Кирша Д а н и л о в, № 29, стр. 195.
4 Там же.
166


варианты, выдерживающие особенность именно этого сюжетного поворота. Между тем обычное немотивированное отклонение от сюжета свидетельствует лишь о забвении былин или недостаточной талантливости пересказчика.
В основе былинного сюжета, как правило, лежит рассказ о каком-либо грандиозном событии. По этой причине былинный эпос именуется богатырским. Богатырство героя — это его исключительная судьба, памятное событие или героический подвиг. Песенное повествование об этом ведется с тонким умением произвести сильное, прочно сохраняемое в памяти человека впечатление. Как установлено в специальных работах, посвященных поэтике, сюжетная архитектоника былин обнаруживает тяготение к такому композиционному построению, которое усиливает эффект повествования о грандиозном и величавом событии истории. К сожалению, в работе, которая наиболее интересно говорит об этом, — в давнем исследовании А. П. Скафтымова «Поэтика и генезис былин»1 — указанное свойство былин превращено в самодовлеющее качество и даже поставлено над историзмом и конкретным смыслом отдельных былин. Следствия не замедлили сказаться: стало неизбежным отвлеченно-эстетическое толкование сюжетного строения и прочих свойств поэтики былин. Многоформен- ность и многообразие былинного построения оказалось насильно подведенным под рубрику нескольких удручающе простых формул вроде «мотива предварительной недооценки героя». К такому мотиву отнесено повествование о молодости героя, о напрасном его унижении и даже рассказ о решительном преобладании врага и пр.1  2. Дело, однако, в том, что былины не знают такого композиционного единообразия. Под рубрику «предварительной недооценки» подведено все что угодно. Не случайно разбором конкретных былинных сюжетов наперекор своим установкам автор книги доказал свободу былин в выборе особой в каждом случае композиции. Единственно, что остается верным в самых общих наблюдениях исследователя, так это то, что «былина умеет
1 А. П. С к а ф т ы м о в, Поэтика и генезис былин, М. — Саратов, 1923.
2 См. указ, работу, стр. 50 и сл.
167


создать интерес, умеет взволновать слушателя тревогой ожидания, заразить восторгом удивления и захватить честолюбивым торжеством победителя»1. Просмотр былин под этим углом зрения убеждает в правильности этого вывода, но не приводит к мысли о единоообразии композиционного строя в былинах. В каждой новой былине своя композиция, подчиненная той мысли, ради передачи которой и создана былина в далеком прошлом.
Игнорируя историческую основу былин, приняв их за искусство, всецело подчиненное абсолютизированной экспрессии самодовлеющего условного поэтического изложения, нельзя понять композиции былин. Поучительны в этом отношении частные ошибки А. П. Скафтымовд. При анализе композиции былин об Илье и Соловье Разбойнике важнейший компонент былинного строения — рассказ о наказании исторического врага Руси — убий- цы и насильника Соловья — оказывается поставленным «вне связи с целым замыслом былины»Мотивировка, несущая идейный груз былины, выразившаяся во всем сюжетно-композиционном построении, отторжена от песни. Отвлеченное толкование поэтики подает руку формализму.
Иллюзия единообразия композиционного и поэтикостилистического построения былин возникает в значительной мере потому, что былина действительно пользуется некоторыми распространенными приемами поэтики и тем, что именуется общими стилистическими местами — «loci communes». Выделяя их, надо иметь в виду не общее единообразие поэтико-стилистических форм былин, а некоторые общие приметы их жанровой сущности, не зависящей прямо от идейно-образного смысла конкретного поэтического произведения. Эти жанровые особенности былин находят выражение в сти~ листических формулах внешней орнаментовки былин как особых исторических песнопений, а также в формулах привычного изображения некоторых повторяющиеся из былины в былину ситуаций вроде скакания бога-, тыря через стену, пирования в гридне, установления б чистом поле белого шатра, в котором богатырю держать опочив, и пр.  1 21 А П. С к а ф г ы м о в, Поэтика и генезис былин, стр. 63.
2 Там же, стр. 68.
168


В число жанровых «орнаментальных» примет былин включается прежде всего былинный запев. Им нередко начинается былинное повествование. Таков запев к былине о сватовстве Соловья Будимировича, прибывшего в Киев из-за моря на своих богато разукрашенных ладьях:
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота Океан-море,
Широко раздолье по всей земле,
Глубоки омуты днепровские1.
Увлекая воображение картиной необозримого небесного и земного простора, запев готовит к слушанию долгой былины о счастливом замужестве племянницы стольного киевского князя. Не связанный непосредственно с действием былины, запев лишь предваряет ее общий мажорный, праздничный тон. Напротив, иной по тональности знаменитый запев о турах и плачущей девице на киевской городской стене открывает былину о разгроме стольного русского города. Роковое течение событий, предвещаемое печальным запевом, особым образом увязывается с темой былины о нашествии татаро-монголов, хотя непосредственно с сюжетным действием и этот запев не связан.
Столь же «орнаментален» завершающий былины традиционный исход. Это уже упоминавшиеся припевки о «старине», которую сказывают ради тишины на море и ради славы рекам, неторопливо бегущим к морю. Наиболее часты короткие исходы, варьирующие тему тишины, славы и общего окончания оказывания:
Дунай, Дунай, Дунай,
Вперед боле не знай
Или:
И тут (такому-то — имя героя В. Л.) славы поют И во веки тая слава не минует —
и даже простое:
То старина, то и деянье
Смысл исхода не только в особом указании на конец цесни, но и в желании певца вывести слушателей из состояния прикованности к событиям о прошлом. Он возвращает их к настоящему времени, чтобы дать возмож¬
1 Кирша Д а н и л о в, № 1, стр. 9.


ность теперь, уже после всего услышанного спокойно обдумать все, о чем сказала былина. Исходы дышат успокоительным чувством, в них выражен взгляд певца- историка, поднявшегося над тем, о чем он рассказал своим слушателям.
Такое назначение запевов и исхода объяснит, почему их может и не быть при оказывании былины. К их помощи прибегает только очень опытный певец. Для начала повествования привычнее зачин—завязка действия, а для окончания — разрешение коллизии, наступающей вскоре после кульминационного подъема в развитии сюжетного действия. Начала и окончания былин так же разнообразны, как и самые сюжеты былин. В зачине излагается драматическая ситуация и выведен главный герой, в окончании дано ее разрешение и повествуется о результате борьбы героя, его судьбе — обо всем, в чем сосредоточен интерес разрешенной сюжетной коллизии.
Для зачина, воспроизводящего сюжетную ситуацию, характерны некоторые традиционные формулы вроде описания веселого и шумного пира у стольного князя Владимира, когда пирующие начинают хвастать кто бессчетной золотой казной, кто силой-удалью молодецкой, кто добрым конем, кто славным отечеством, а кто и молодой женой. Здесь же на пиру завязывается и спор. Спорит Иван Гостиный сын, обещает Сухман, пожелавший поймать руками белую лебедь, хвастает женой Данило Ловчанин, ведут гордые речи и другие богатыри. Формула пира, однако, лишь включается в зачин и совсем не обязательна для былин. Они пользуются типическими описаниями и положений и ситуаций в меру надобности. Каждая былина сообразно своей драматической ситуации из общих мест выбирает то, что ей необходимо для повествования.
После описания ситуации и героя певец начинает разворачивать действие, которое с нарастающим напряжением идет к кульминации. При повествовании певцы снова прибегают к характерным общим стилистическим местам. Повторяющееся из былины в былину общее стилистическое место есть емкая художественная формула, которая также относится к каждой отдельной былине, как и ко всякой иной, ибо воспроизводит наиболее часто встречающиеся в былинах сюжетные положения и действия персонажей, даже их привычные речи. Такова
170


переходящая из былины в былину формула течения времени:
Как день за днем — будто дождь дождит,
Неделя за неделей — как трава растет,
А год за годом — как река бежит К
При снаряжении богатыря в путь перечисляются подробности седлания коня:
Ай тут старый казак да Илья Муромец Стал добра коня тут он заседлывать;
На коня накладывает потничек,
А на потничек накладывает войлочек,
Потничек он клал да ведь шелковенькой,
А на потничек подкладывал подпотничек,
На подпотничек седелко клал черкасское,
А черкасское седелышко недержано,
И подтягивал двенадцать подпругов шелкбвыих,
И шпилечки он втягивал булатнни,
А стремяночки подкладывал булатнии,
Пряжки подкладывал он красна золота, —
Да не для красы угожества,
Ради крепости все богатырскоей.
Еще подпруги шелкови тянутся, да оны не рвутся,
Да булат железо гнется, не ломается,
Пряжки-та красна золота,
Оне мокнут, да не ржавеют 1 2.
Это развернутое описание может быть сокращено и до нескольких, но близких по образности и строю стихов.
Самый отъезд богатыря тоже облечен в устойчивую формулу, кратко указывающую, что только видели богатыря «седучись», а не видели его «поедучись», — закурились в поле курева. Богатырская езда на коне воспроизводится в виде скакания выше леса стоячего, «чуть пониже облака ходячего».
Значение стилистических устойчивых формул в процессе смазывания былин с замечательной точностью определил знаменитый собиратель былин А. Ф. Гильфер- динг. Ученый писал: «Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собою типиче¬
1 П. Н. Р ы б н и к о в, т. I, № 26, стр. 164
2 А Ф. Гильфердинг. № 75, столб. 448—449.
171


ские места и в которых рассказывается ход действия. Первые из них сказитель знает наизусть и поет совершенно одинаково, сколько бы раз он ни повторял былину; переходные места, должно быть, не заучиваются наизусть, а в памяти хранится только общий ogtob, так что всякий раз, как сказитель поет былину, он ее гут же сочиняет, то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения» 1.
Отметив общность типических мест во всех былинах, А. Гильфердинг одновременно заметил, что «типические места у каждого сказителя имеют свои особенности». В этих частных и характерных особенностях типических формул собиратель видел отражение «личности сказителя» * 2.
Еще не написана работа, которая бы исследовала историческое происхождение типических мест, но несомненна их древность. О пирах, стольного князя Владимира упоминают летописи, и древность сложения этой традиционной формулы не подлежит никакому сомнению. Традиционное место, говорящее об украшении теремов и палат:
На небе солнце — в тереме солнце,
На небе месяц — в тереме месяц,
На небе звезды — в тереме звезды,
На небе заря — и в тереме заря И вся красота поднебесная, —
воспроизводит настенную роспись древних палат и, вероятно, может быть исторически приурочена к определенному времени в развитии русского средневекового декоративного искусства. Традиционная стрельба былинных богатырей из тугого лука калеными стрелами также ведет нас к раннему средневековью. Рассказ о
‘А. Ф. Гильфердинг, Олонецкая губерния и ее народные рапсоды, «Онежские былины», Спб., 1873, стр. XXVII.
2 А. Ф. Гильфердинг, Олонецкая губерния и ее народные рапсоды, «Онежские былины», Спб., 1873, стр. XXVII. Этими наблюдениями в последнее время успешно пользовался П. Д. Ухов в работах, посвященных поэтике фольклора. См. его статьи: «Из наблюдений над стилем сборника Кирши Данилова» в сб. «Русский фольклор», зып. 1, изд. АН СССР, 1956; «Типические места (loci communes) как средство паспортизации былин», там же, вып. 2, 1957; «О типических местах (loci communes) в русских народных традиционных песнях», «Вестник МГУ», Филологическая серия, 1957, № 1 и др.
172.


богатырских заставах на рубеже Русской земли заставляет вспомнить заградительные сторожевые посты на южных окраинах Руси в XI—XII вв.
Есть основание полагать, что большой запас традиционных мест в былинах сложился в пору наиболее продуктивной жизни русского эпоса до XIV в., хотя некоторые из этих мест, вероятно, обязаны своим происхождением и более поздним временам.
К сожалению, еще не изучены и связи традиционных мест с конкретными былинными сюжетами. Очевидна связь традиционного оборотничества князя-чародея с древними былинами о Волхе. Уже на правах общего места это традиционное описание вошло в более позднюю былину о князе Романе. Увязывается с определенной сюжетной основой неосторожное хвастовство Данилы Ловчанина своей женой. Это хвастовство появилось позднее и в былинах, сюжетное действие которых не знает несчастья, накликанного неосторожным словом. Подобные наблюдения могут составить предмет отдельного весьма ценного труда по исторической поэтике былин.
Накопленные за долгое время традиционные типические описания, обороты и выражения предоставили певцам былин возможность соединять в исполнении песни традиционную передачу ранее усвоенного с импровизационным творчеством, придуманным по ходу рассказа в меру воодушевления певца. Только этим можно объяснить, почему одна и та же былина, записанная от одного и того же лица, но в разное время являет собой некоторые различия. В этом легко убедиться, сопоставляя записи П. Н. Рыбникова с повторными записями А. Ф. Гильфердинга, произведенными от тех же самых сказателей.
Типические места сконцентрировали в себе важные образно-стилистические особенности былин как торжественных песнопений о событиях необыкновенных и просто-примечательных. Монументальным образам богатырей соответствует вся их ловадка, обычай и облик. Все в богатырях и богатырских деяниях величаво, крупно, размашисто, широко. Богатыря отличает величайшая физическая сила, он ест и пьет, как существо необыкновенное,— выпивает единым духом чару в полтара ведра. Богатыри могут биться-рубиться по двенадцать дней, «не пиваючи, не едаючи», бьют в бою тяжелой палицей
173


налево и направо, так что враги валятся, как подкошенная трава. Если не случается под рукой оружия, то богатырь хватает подвернувшуюся тележную ось или ша- лыгу дорожную.
Да-к куда ли махнет — улица падет,
А назад отмахнет — переулицы,
Да исприбил он всех до единого *.
Переходит из былины в былину повествование о богатырских потехах. Чтобы поиграть своей силой, на раздолье — в чистое поле выезжают и богатыри и богатырки. Так про одну из воительниц говорится:
Шутит она шуточку не малую,—
Кидает она палицу булатною Под эвтую под облаку ходячую,
Подъезжает-то она на добром коне,
Подхватит эту палицу одной рукой,
То как лебединыим перышком поигрывает;
И не велика эта палица булатняя.
Весом-то она до девяносто пуд1  2.
Столь же необыкновенны картины богатырских схваток. Сначала противники устремляются друг на друга на конях, грозно выставив вперед копья, потом бьются мечами, а когда мечи исщербляются — палицами; когда же и палицы разлетаются в щепы, враги сходятся плотным боем для рукопашной схватки. Когда кто-нибудь оказывается поваленным на землю, начинается «пла- стание» груди с расспросами о «дядине-отчизе», роде- племени.
Все эти и подобные описания богатырей до известной степени сводятся к понятию гиперболизации — сознательного поэтического преувеличения, но это определение не передает былинного своеобразия приема. Гипербола в былине существует как средство песенно-эпического прославления героя или как способ, указывающий на трудность дела, которое приходится свершать богатырю. Могучи не только богатыри, но также их противники: огненный Змей Горыныч о многих «хоботах»; Тугарин жрет сразу по целой хлебной ковриге, целой лебеди и пьет по три ведра зелена вина; Соловей убивает людей своим свистом, от свиста осыпаются цветы, заплетается травушка. Враг жжет города, вырубает все их
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 257, столб. 1179.
2 П. Н. Р ы б н и к о в, т. I, № 5, стр. 26,
174


население, «спускает» на дым постройки и дома, вытаптывает поля. Принося богатырям победу над могучими и сильными врагами, былина увеличивает ореол славы победителя.
Той же цели служит общая поэтизация бытовой реальности в былинах. Силе богатыря, величию его подвигов соответствует идеальное изображение его богатых доспехов, одежды, жилища и пр.; на богатыре платье «цветное», шапочка «соболиная», сапоженьки «козловые», шубонька «кунья», доспехи его «крепкие». У богатыря— палаты «белокаменные», конюшня «новая», двор «широкий» 1 и пр. В особенности любовно изображается богатырский конь, узда на нем, седло, попона. Конь с долгой гривой — «трех локот», хвост «трех сажен», шерстка «трех пядей», и рассыпается она на все стороны1  2. Узда — в тысячу рублей, тесмяная, с зашитыми в них яхонтами3 и пр.
Этой поэтизацией объясняется и роскошная, не по работе одетая одежда пахаря Микулы, а также описание его чудесной сохи:
У оратая кобыла соловая,
Гужики у нея да шелковые,
Сошка у оратая кленовая,
Омешики на сошке булатные,
Присошечек у сошки серебряный,
А рогачик-то у сошки красна золота.
А у оратая кудри качаются.
Что не скатен ли жемчуг рассыпаются.
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя.
У оратая сапожки зелен сафьян:
Вот шилом пяты, носы востры,
Вот под пяту воробей пролетит,
Около носа хоть яйцо прокати.
У оратая шляпа пуховая,
А кафтанчик у него да черна бархата 4
Прием поэтизации богатырской жизни и богатырского облика правильно охарактеризован А. П. Скаф- тымовым. Исследователь усмотрел здесь «общую приподнятость в некий воображаемый мир лучшего»5. Та¬
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 110.
2 П. В. Р ы б н и к о в, т. II, № 181.
8 А. Ф. Г ильфердинг, № 171.
4 А. Ф. Гильфердинг, № 156.
8 Указанная работа, стр. 123 и сл.
175


кое воспроизведение действительности как нельзя лучше служит жанровому назначению былин: ведь это песни о героях, дела и образ жизни которых достойны подражания и восхищения.
Величаво-торжественному характеру былин соответствует неторопливое, медленное песенное развертывание* повествования в них. Изложение ведется с многочисленными и разнообразными повторениями. Замедленность действия — так называемая ретардация осуществляется не только через дословное повторение отдельных эпизодов, не только в довольно частом троекратном повторении какого-либо действия героя: например, трижды закидывает Садко сети в Ильмень-озеро, чтобы поймать рыбу — золотое перо. Замедленность в изложении былины достигается и посредством особых приемов синонимии, начиная с тавтологических сочетаний типа «растеть — матереть», «орать да пахать, да крестьянст- вовати» и кончая поэтическим изложением мысли в порядке ее нового и нового уточнения. Микула спрашивает у князя: «А и далече ль Вольга едешь» — и тут же прибавляет: «Куда путь держишь». Об Илье сказано:
Стрелил он тут по божьим церквам — и повторяется с уточнением:
По божьим церквам, да по чудным крестам.
Однако, не удовлетворяясь и таким повторением, былина добавляет:
По тым маковкам золоченыим *.
Троекратное поэтическое уточнение часто встречается и в образном описании одного и того же действия, но в разных его проявлениях:
А орет в поле ратай, понукивает,
А у ратая-то сошка поскрипывает,
Да по камешкам омешики прочеркивает 1 2.
Картина пахоты воспроизведена передачей звуков трех родов: понукиванием лошади, скрипом сохи и чирканьем лемехов о камни.
1 П. Н. Р ы б н и к о в, т. II, № 119, стр. 102.
2 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 73, столб. 436,
176


Все эти виды повторений одновременно выдают и песенную природу былины. Песенность обнаруживается и в особенностях стиха. Стих былины прибегает к синтаксическому параллелизму:
Уходили-то все рыбушки во глубоки моря.
Улетали все птички за оболоки,
Убегали все звери за темны леса.
Или:
Щукой рыбою ходить Вольге во синиих морях,
Птицей соколом летать Вольге под оболоки,
Волком и рыскать во чистых полях.
При одинаковом синтаксическом строении стихов возможны и внезапные отклонения, которыми выделяются важные в логически-художественном отношении слова:
У ратая кобылка соловенька,
Да у ратая сошка кленовая,
Гужики у ратая шелковые1.
Инверсией, отличающей последний стих от предыдущих, певец обратил особое внимание слушателей на то, что гужи-то у Микулы шелковые. Одновременно таким стихом закончено выражение мысли в сблизившихся между собой стихах.
Стиховые строки в былине с очевидностью соединяются друг с другом, группируясь сообразно переходу певца от одной относительно законченной картины к другой. В пределах групп стихов существует свое особенное композиционное строение, стилистико-поэтические приемы, звуковая система ассонансов, аллитераций и звуковых повторов. Членение былины на неравномерные строфико-композиционные части подчеркивается и всей системой конечных, а также и начальных созвучий1  2.
Ритмический склад былинного стиха устанавливается через выяснения его связи с напевом. Весьма часто наблюдаются случаи, когда ударений в стихе четыре, причем два всегда падают на третий от конца и последний слог.
Из того ли из города из Мурома, Из того ли села да Карачарова.
1 А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, № 73, столб. 435—436.
2 Подробнее об этом см. в статье Б. М. Соколова «Экскурсы в область поэтики русского фольклора», «Художественный фольклор»,
177


Стихосложение в былинах считается тоническим, однако оно предполагает «растяжимость» отдельных слогов, что явно выдает и песенное строение былинного стиха 1.
Дам тебе три места три любимыих,
А купцов как богатыих новгородскиих.
Нередки по той же причине и переносы ударения в словах:
Они двери на пяту поразмахнули\
Хоть вдовой живи, а хоть замуж поди1  2.
Для былинных напевов характерно неторопливое, спокойное ведение мелодии, не отвлекающейся ни на какие музыкальные эффекты. Былины исполнялись речитативом, т. е. пелись говорком, нараспев, очень похоже на напевную декламацию. Мелодия былинного напева связана с интонациями и ритмом выразительной речи. Ученые-музыковеды предполагают, что по самому характеру своему «былина, как спокойное эпическое произведение, должна была иметь в древнейшую эпоху и соответствующий напев, спокойный и серьезный»3. Такой тип напева традиционно сохранили певцы, певшие былины в манере прославленного северного сказителя Трофима Григорьевича Рябинина. Мелодия былины успокаивает слушателя, гармонируя с мерным повествованием о событиях далекой истории4.
Торжественное пение подчеркивалось и инструментальным сопровождением голосового исполнения былин. Правда, этот вопрос остается до сих пор спорным. Сами былины, однако, нередко упоминают «гусельки яров- чаты» как инструмент, на котором певец аккомпанировал себе в пении. На этих гуслях в былине подыгрывает себе музыкант-певец Садко. На гуслях в былине играет и Добрыня, явившийся на свадебный пир в палаты
1 См. мнение А. Ф. Гильфердинга об этом во вступительной статье к «Онежским былинам», стр. XXXIII.
2 О стихосложении см. исследование М. П. Штокмара «Исследования в области русского народного стихосложения», изд. АН СССР, М, 1952.
3 Н. Я н ч у к, О музыке былин в связи с историей их изучения. В антологии М. Н. Сперанского «Былины. Исторические песни», т. II, М., 1919, стр. 546.
4 Там же, стр. 549.
178


киевского князя. «Гусли, — считают музыковеды,— весьма подходящий инструмент для сопровождения медленных эпических песен; своими мягкими мелодическими звуками он не заглушает певца и в то же время создает спокойное, умиротворяющее настроение» Г
Сколь ни важно для общего строя былины как торжественной эпической песни такое исполнение, надо считаться и с тем, что былинные напевы могут приобретать и другую тональность, иной темп. Напев мог становиться быстрым и живым, когда былина обретала вид веселой скоморошины или просто развивала какой-либо веселый эпизод. Возможность изменять течение словесного текста в пении предоставляла певцу дополнительные средства речевой выразительности и способствовала повышенной экспрессии художественного повествования в былине.
Все эти особенности поэтики, стиля и пения сообщают былинам ту художественную цельность, которая позволяет видеть в них великое древнее искусство нашего народа.  11 Там же, стр. 549. См. также: А. Л. Маслов, Былины, их происхождение, ритмический и мелодический склад, «Труды Музыкально-этнографической комиссии», т. II, стр. 229—327.


БИБЛИОГРАФИЯ 1
НАУЧНЫЕ СБОРНИКИ
«Древние российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым», под ред. А. Ф. Якубовича, М., 1804; 2-е изд. под рёд. К. Ф. Калайдовича, М., 1818; 3-е изд. — перепечатка 2-го, М., 1878; 4-е изд. — «Дешевая библиотека» А. С. Суворина, перепечатка 3-го изд., Спб., 1892; 5-е изд. научное, под ред. П. Н. Шеффера, Спб., 1901; 6-е изд. под ред. С. К. Шамбинаго, М., 1938; 7-е изд Под ред. А. П. Евгёньевой и Б. Н. Путилова, изд. АН СССР, М.—Л., 1958.
«Песни, собранные П. В. Киреевским», вып. 1—10, М., 1862—1874 (былины — вып. 1 —5).
«Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, в 4тома,х», т. 1, М.; 1861; т. II, М., 1862; т, ИГ, Петрозаводск, 1864; т. IV, Спб., 1867; изд. 2-е под ред. А. Е. Грузинского, тт. I—III, М., 1909—1910.
А. 	Ф. Гильфердинг, Онежские былины, Спб., 1873; изд. 4-е, тт. I—III, изд. АН СССР, М.—Л., 1949—1951.
Н. С. Тихонравов и В. Ф. Миллер, Русские былины старой и новой записи, М., 1894.
А. 	В. М а р к о в, Беломорские былины, М., 1901.
A. Д. Григорьев, Архангельские былины и исторические песни, т. I, М, 1904; т. III, Спб, 1910; т. II, Прага, 1939.
Н. Е. О н ч у к о в, Печорские былины, Спб., 1904.
B. Ф. Миллер, Былины новой и недавней записи из разных местностей России, М, 1908.
О. Э. Озаровская, Бабушкины старины, М., 1916; изд. 2-е, 1923.
А. 	М. Астахова, Былины Севера, т. I, М.—Л., 1938; т. II, М.—Л, 1951.
C. И. Гуляев, Былины и исторические песни из Южной Сибири, ред. и вступ. статья М. К. Азадовского, Новосибирск, 1939; Былины и песни Южной Сибири, собрание С. И. Гуляева, под ред
В. 	И. Чичерова, предисловие Л. Славороссовой. Новосибирск, 1952
Г. Н. П а р и л о в а, А. Д. Соймонов, Былины Пудожского края, Петрозаводск, 1941.  11 В библиографию вошла лишь основная литература. Особое внимание уделено литературе советского времени.
180


Ю. М. С о к о л о в, В. И. Ч и ч е р о в, Онежские былины, М., 1948.
А. 	М Астахова, В. В. Митрофанова, М О. Скрипи л ь, Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков («Памятники русского фольклора»), изд. АН СССР, М.—Л., 1960.
А. 	М. Астахова, Э. Г. Бородина-Морозова, Н. П. К о л п а к о в а, Н. К. Митропольская, Ф. В. Соколов, Былины Печоры и Зимнего берега (новые записи), «Памятники русского фольклора», изд. АН СССР, М.—Л., 1961.
АНТОЛОГИИ
М. Н. Сперанский, Былины, т. I, М., 1916; Былины, исторические песни, т. II, М., 1919 («Памятники мировой литературы»).
Б. М. Соколов, Былины, М., 1918.
А. 	М. А с т а х о в а, Н. П. Андреев, Эпическая поэзия («Библиотека поэта», малая серия), Л., 1935.
Н. П. Андреев, Былины («Библиотека поэта», большая серия), Л., 1938.
Б. И. Богомолов, Былины («Библиотека поэта», малая серия), Л., 1954.
Б. Н. Путилов, Былины («Библиотека поэта», большая серия), Л., 1957.
П. Д. У х о в, Былины, изд. МГУ, М., 1957.
В Я. П р о п п, Б. Н. П у т и л о в, Былины, в двух томах, М., 1958.
А. М. Астахова, Илья Муромец, изд. АН СССР, М.—Л., 1958.
ИССЛЕДОВАНИЯ И УЧЕБНЫЕ ПОСОБИЯ
В. 	Г. Белинский, «Древние российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым и вторично изданные», «Древние русские стихотворения, собранные М. Сухановым», «Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым», т. I, кн 1, 2, 3, 4, изд. 3; «Русские народные сказки», ч. I, статьи 1, 2, 3, 4; Полное собрание сочинений, т. V, изд. АН СССР, Л., 1954, стр. 289—450. (Первоначальная публикация в «Отечественных записках», 1841.)
Ф. И. Буслаев, Эпическая поэзия. В кн. «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», т. I, Спб., 1861, стр. 1—78. (Первоначальная публикация в «Отечественных записках», 1851.)
Н. Г. Чернышевский, Песни разных народов (рецензия на сборник Н. Берга). Полное собрание сочинений, т. II, М, 1949, стр. 291—317, 362—368. (Первоначальная публикация в журналах «Современник», 1854 № 11, «Отечественные записки», 1854, № 12.)
И Д. Беляев, О скоморохах, «Временник Общества Истории и Древностей российских», 1854.
К. С. Аксаков, Богатыри времен князя Владимира по русским песням Сочинения, т I, 1861, стр 331—398. (Первоначальная публикация в «Русской беседе», 1856, № 4.)
181


Ф. И. Буслаев, Русский народный эпос. В кн. «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», т. I, Спб., 1861, стр. 401—454.
Ф. И. Буслаев, Русский богатырский эпос, «Русский вестник», 1862, № 3, 9, 10. Перепечатана в «Народной поэзии», Спб., 1887.
Л. Н. Майков, О былинах Владимирова цикла, Спб., 1863.
Н. И. Костомаров, Новгородский удалец по народному воззрению. В кн. «Севернорусские народоправства во времена удельновечевого уклада», т. II, Спб., 1863, стр. 125—148.
A. А. К о т л я р е в с к и й, Основной элемент русской богатырской былины. Сочинения, т. II, 1870. (Первоначальная публикация, «Филологические записки», 1864, вып. 1—2, стр. 69—82.)
П. Н. Рыбников, Заметка, «Песни, собранные II Н. Рыбниковым», т. III, Петрозаводск, 1864, стр. I—LII; перепечатана во 2-м изд. «Песен», под ред. А. Е. Грузинского.
B. В. Стасов, Происхождение русских былин. Собрание сочинений, т. III, Спб., 1894. (Первоначально в «Вестнике Европы», 1868.)
А. Н. Веселовский, О сравнительном изучении средневекового эпоса, «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1868, № И.
О. Ф. Миллер, Илья Муромец и богатырство киевское, Спб., 1869.
Н. Д. Квашнин-Самарин, О русских былинах в историкогеографическом отношении, «Беседа», 1871, № 4 и 5.
Ф. И. Буслаев, Бытовые слои русского эпоса (1871). Перепечатана в кн. «Народная поэзия», Спб., 1887.
А. Ф. Г и л ь ф е р д и н г, Олонецкая губерния и ее рапсоды, «Вестник Европы», 1872, № 3. Перепечатана в сб: «Онежские былины».
А. И. Кирпичников, Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. Поэмы Ломбардского цикла, М, 1873.
А. Н. Веселовский, Отрывки византийского эпоса в русском, «Вестник Европы», 1875, № 4.
И. Н. Жданов, К литературной истории русской былевой поэзии, Киев, 1881. Перепечатано в сочинениях, т. I, Спб., 1904.
А. Н. Веселовский, Южнорусские былины. «Сборники Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. XXII, Спб., 1881; т. XXXVI, Спб., 1884.
А. Н. Веселовский, Разыскания в области русских духовных стихов, «Сборники Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. XXVIII, Спб, 1881; т. XXXII, 1883; т. XLVI, 1889.
Н. П. Д а ш к е в и ч, К вопросу о происхождении русских былин, Киевские Университетские известия, 1883.
М. Е. X а л а н с к и й, Великорусские былины киевского цикла, Варшава, 1885. (Из «Русского Филологического Вестника», 1884, № 3, 4; 1885, № 1, 2, 3.)
А. Н. Веселовский, Мелкие заметки к былинам, «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1885, № 12; 1886, № 12; 1888, № 5; 1889, № 5; 1890, № 3; 1896, № 8.
И. П. Созонович, Песни о девушке-воине и былина о Ставре Годиновиче, Варшава, 1886
182


А. И. Соболевский. К истории русских былин, «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1889, № 7.
А. С. Фаминцын. Скоморохи на Руси, Спб., 1889.
A. Н. П ы п и н, История русской этнографии, в четырех томах, Спб., 1890-1892.
М. Е. X а л а н с к и й, Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского народного эпоса, Варшава, 1893. (Из «Русского Филологического Вестника», 1892.)
B. Ф. Миллер, Экскурсы в область русского народного эпоса, М., 1892.
Г. Н. Потанин, Марья — Лебедь белая в былинах и сказках, «Этнографическое обозрение», 1892, № 2—3.
Е. А. Л я ц к и й, И. Т. Рябинин и его былины, «Этнографическое обозрение», кн. XIII, 1894.
И. Н. Жданов, Русский былевой эпос. Исследования и материалы, Спб., 1895.
Фр. Миклошич, Изобразительные средства славянского эпоса, «Труды Славянской комиссии Московского археологического общества», т. I, М., 1895.
П. В. Владимиров, Введение в историю русской словесности, Киев, 1896, стр. 186—247.
A. М. Лобода, Русский богатырский эпос, Киев, 1896.
Ф. Е. К о р ш, О русском народном стихосложении, I, Спб., 1897, «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», 1896, т. I, кн. I; 1897, т. II, кн. 2.
B. Ф. Миллер, Очерки русской народной словесности, т. I, М., 1897; т. II, М., 1910; т. Ill, М., 1924.
Г. Н. Потанин, Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе, М., 1899.
C. К. Ш а м б и н а г о, Древнерусское жилище по былинам, «Сборник в честь Вс. Ф. Миллера», М., 1900.
А. В. Марков, Бытовые черты русских былин, журн. «Этнографическое обозрение», кн. 58, 59 (1903) (отд. отт., М., 1904).
А. В. Марков, Из истории былевого эпоса, «Этнографическое Обозрение», кн. 61, 62, 67, 70, 71 (1904—1906).
А. М. Лобода, Русские былины о сватовстве, Киев, 1904. (Из «Киевских университетских известий».)
С. 	К. Шамбинаго, К литературной истории старин о Волге, «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1905, № 11.
А. В. М а р к о в, К вопросу о методе исследования былин, «Этнографическое обозрение», кн. 72—73, 1907.
Н. В. Васильев, Из наблюдений над отражением личности сказителя в былинах, «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», 1907, кн. 2.
Н. И. В е й н б е р г, Русские народные песни об Иване Васильевиче Грозном, изд. 2, Спб., 1908.
А. В. Марков, Поэзия Великого Новгорода и ее остатки в северной России, «Сборник Харьковского историко-филологического общества», т. XVIII, Харьков, 1909.
Б. И. Ярхо, Эпические элементы, приуроченные к имени Михаила Потыка, «Этнографическое обозрение», 1910.
Б. М. Соколов, К былине о Даниле Ловчанине, «Русский филологический вестник», 1910, т. XIV.
183


А. Л. Масло в-, Былины, их происхождение и мелодический склад, «Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии», т. XIV, М., 1911.
С. 	К. Ш а м б и н а г о, Песни времени даря Ивана Грозного, Сергеев Посад, 1914. (То же — «Песни-памфлеты XVI века», М., 1913.)
Н. Сиротинин, Беседы о русской словесности, Спб., 1913.
Б. М. Соколов, История старин о сорока каликах со каликою, «Русский филологический вестник», т. LXIX, 1913.
Б. и Ю. Соколовы, Остатки былин и исторических песен в Белозерском крае, «Сказки и песни Белозерского края», М., 1915, стр. LXXXVIII—CVI.
Б. М. Соколов, Былины об Идолище Поганом, «Журнал Ми- нистерсгва Народного Просвещения», 1916, май.
Б. И. Я р х о. Илья — Илиас — Хильтебрант, «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», 1917, № 1.
М. Н. Сперанский, Русская устная словесность, М., 1917, стр. 178—328 (глава «Былины»).
М. К. Азадовский, Эпическая традиция в Сибири, Чита, 1921.
A. И. Лященко, Былины о Соловье Будимировиче и сага о Гаральде, «Сборник в честь проф. П. Малеина» — «Sertum biblio- logicum», 1922.
Б. М. Соколов, Германо-русские отношения в области эпоса. Эпические сказания о женитьбе кн. Владимира, Саратов, 1923. («Ученые записки Саратовского университета», т. I, выл. 3.)
B. М. Жирмунский, Рифма в былине; Рифма, ее история и теория, 1923.
Б. М. Соколов, Сказители, М., 1923.
А. П. Скафтымов, Поэтика и генезис былин, Саратов — М., 1923. (Перепечатано в кн. «Статьи о русской литературе»), Саратов, 1958, стр. 3—76.
A. И. Лященко, Былины о Дюке Степановиче, «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. 30, 1925.
B. М. Жирмунский, Введение в метрику. Теория стиха, Л., 1925 (§ 34, «Русский народный стих»).
Б. М. Соколов, Экскурсы в область поэтики русского фольклора, «Художественный фольклор», 1926, № 1.
М. О. Г а б е л ь, К вопросу о технике русского былинного стиха, «Науков. зашей научно-исследовательской кафедры», т. X, Харьюв, 1927.
М. О. Г а б е л ь, Форма диалога в былинах, «36ipH. на пощану акад. Д. Багалея», Харыав, 1928.
Н. П. Сидоров, Заметка к былинам о Добрыне-змееборце. Сборник статей «Памяти П. Н. Сакулина», М., 1931.
Ю. М. Соколов, Русский былинный эпос, «Литературный критик», 1937, № 9.
Ю. М. Соколов, Былины, глава из кн. «Русский фольклор», М. 1938, стр. 223—260 (переизд., М., 1940) (перепечатка с редакционными исправлениями и незначительными дополнениями главы Б. М. Соколова «Былины» из книги «Русский фольклор», М., 1929, стр. 21—72).
Б. Н. Путилов, Русская былина на Тереке, «Ученые записки Грозненского пединститута», 1947, № 3. Филологическая серия, вып. 3, стр. 5—46.


В. Г. Базанов, Народная словесность Карелии, Петрозаводск 1947.
В. И. Ч и ч е р о в, Об этапах развития русского исторического эпоса. В кн. «Историко-литературный сборник», М., 1947.
В. И. Ч и ч е р о в, Сказители Онего-Каргополыцины и их былины. В сб. «Онежские былины», М., 1948, стр. 32—65.
A. М. Астахова, Русский былинный эпос на Севере, Петрозаводск, 1948.
Д. С. Лихачев, Летописные известия об Александре Поповиче, «Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР», т VII, 1949, стр. 17—51.
Р. С. Липец, Былины у промыслового населения русского Севера XIX —начала XX века. В кн. «Славянский фольклор», М., 1951, стр. 153—210.
М. П. Штокмар Исследования в области русского народного стихосложения, М., 1952.
Д. С. Лихачев, «Эпическое время». русских былин. В кн. «Академику Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия». Сб. статей, М., изд. АН СССР, 1952, стр. 55—63.
«Русское народное поэтическое творчество» (коллективный труд, созданный Институтом русской литературы Академии наук СССР — Пушкинским домом), т. I, изд. АН СССР, М.—Л., 1953, глава «Былевой эпос X — первой половины XI века» (стр. 178—208) написана Д. С Лихачевым; глава «Былевой эпос периода феодальной раздробленности» (стр. 222—237) написана Д. С. Лихачевым; глава «Былевой эпос XIII—XV веков» (стр 256—282) написана М. О. Скрипилем; глава «Былины» (имеется в виду фольклор XV—XVI вв.) (стр. 337—345) написана М. О Скрипилем; глава «Былины» (имеется в виду фольклор XVII в.) (стр. 416—430) написана В. П. Адриановой-Перетц; т. II, кн I, М.—Л., 1955, глава «Былинный эпос» (имеется в виду фольклор XVIII — первой половины XIX в ) написана А. М. Астаховой стр. 129—206; т. II, кн 2, М. — Л., 1956, глава «Былинный эпос» (имеется в виду фольклор второй половины XIX в.) написана А. М. Астаховой, стр. 238—299.
B. Я. Пропп, Язык былин как средство художественной изобразительности, «Ученые записки ЛГУ», 1954, № 173. Серия филологических наук, вып. 20, стр. 375—403.
П. Д. Ухов, Былины. В кн. «Русское народное поэтическое творчество», под общей ред. П. Г. Богатырева, М., 1954; изд. 2, М., 1956, стр. 324—367.
В. Я. Пропп, Русский героический эпос, Л., 1965; изд. 2, М., 1958.
Н. К. Митропольская, К вопросу о научной оценке текстов русских былин (былины о борьбе Ильи Муромца с Калиным- царем), «Ученые записки Вильнюсского университета», 1955, 6. Серия’ историко-филологическая, т. 2, стр. 101 -117.
В. И. Малышев, Повесть о Сухане. Из истории русской повести XVII века, М.—Л., изд. АН СССР, 1956.
П. Д. Ухов, Из наблюдений над стилем сборника Кирши Данилова, «Русский фольклор», вып. I, М.—- Л., 1956, стр. 97—115
П. Д. Ухов, Типические места (loci communes) как средство паспортизации былин, «Русский фольклор», вып. II, М —Л., 1957, стр 129—154.


В. В. Пименов, Об отражении в былинах некоторых элементов материальной культуры. В кн. «Вопросы литературы и народного творчества», Петрозаводск, 1957, стр. 30—39.
Б. Н. Путилов, Русский былинный эпос. Вступ. статья к антологии «Былины» («Библиотека поэта»), Л., 1957, стр 5—44.
Е. М. Мелетинский, Вопросы теории эпоса в срвременной зарубежной науке, «Вопросы литературы», 1957, № 2, стр. 94— 112.
А. И. Лазарев, Эпическая народная поэзия в Барабе, «Ученые записки Бийского гос. пединститута», 1957, вып. I, стр. 55—80.
Р. М. Волков, К проблеме варианта в изучении былин, «Русский фольклор», вып. II, М.—Л., 1957, стр. 98—128.
Т. М. Акимова, Русский героический эпос в записях середины XIX века, «Ученые записки Саратовского гос. университета», т. 56, вып. филологический, 1957, стр. 275—303.
A. А. Кайев, Былины, глава кн. «Русская литература», изд. 3, М., 1958, стр. 118-143.
B. Я. Пропп, Б. Н. Путилов, Эпическая поэзия русского народа, вступ. ст. к антологии «Былины», М., 1958, стр. 3—64.
A. М. Астахова, Сатира и юмор в русском былинном эпосе. В кн. «Русский фольклор», вып. II, М.—Л., 1957, стр. 98—128.
B. Я. Пропп, Основные этапы развития русского героического эпоса (доклад на IV Международном съезде славистов), изд. АН СССР, М., 1958.
К. В. Чистов, Былина «Рахта Рагнозерский» и предание о Рахкое из Рагнозера. В кн. «Славянская филология», Сб. статей, т. III, изд. АН СССР, М., 1958, стр. 358—388. (То же —вариант в кн. «Вопросы литературы и народного творчества», Петрозаводск, 1959, стр. 118-166.)
Н. К. Митропольская, Тема защиты родины в русском героическом эпосе, «Ученые записки Вильнюсского гос. университета», 1958, вып. 18, Серия историко-филологических наук, т. 4, стр. 249—258.
М. К. Азадовский, История русской фольклористики, тт. 1—2, М., 1958—1963.
A. М. Астахова, К вопросу об отражении в русском былинном эпосе сказания о Еруслане, «Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР», т. XIV, М.—Л., 1958, стр. 504—509.
Н. В. Водовозов, Былины Кирши Данилова о Волхе и древние русско-индийские отношения, «Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР», т. XIV, М.—Л., 1958, стр. 212-221.
М. М. Плисецкий, Вопросы развития эпоса в условиях возникновения государственности, «Советская этнография», 1959, № 4, стр. 26—42.
B. В. Виноградов, Героический эпос народа и его роль в истории культуру. В кн. «Основные проблемы эпоса восточных славян», М., 1958, стр. 5—13.
В. И. Ч и ч е р о в, Итоги работ и задачи изучения русских былин и исторических песен, стр. 15—47.
П. Н. Попов, К вопросу о путях развития эпоса восточных славян, стр. 261—271.
186


Т. М. Акимова, Русские героические былины (схема исторического развития), стр. 62—81
П. Д. Ухов, Постоянные эпитеты в былинах как средство типизации и создания образа, стр. 158—171.
Н. Н. Белецкая, Русские былины в XVIII—XIX вв., стр. 48—61.
Э. В. Померанцева, Русские былины в конце XIX—XX вв., стр. 82—93.
В. И. Ч и ч е р о в, Былины. В кн. «Русское народное творчество», изд. МГУ, стр. 213—248.
B. И. Ч и ч е р о в, К проблеме исторической и жанровой специфики русских былин и исторических песен. В кн. «Вопросы теории и истории народного творчества», М., 1959, стр. 257—310.
C. Ф. Е л е о н с к и й, Былина о Василии Окуловиче и близкие к
ней литературные и фольклорные версии, «Ученые записки Московского гор. пединститута им. В. П. Потемкина», т. 98, 1959,
стр. 3—38.
Б. А. Рыбаков, Исторический взгляд на русские былины, «История СССР», 1961, № 5 и 6.
В. Я. Пропп, Об историзме русского эпоса (ответ академику Б. А. Рыбакову), «Русская литература», 1962, № 2, стр. 87—91.
Б. Н. Путилов, Концепция, с которой нельзя согласиться, «Вопросы литературы», 1962, № 11, стр. 98—111.
К. С. Давлетов, В. М. Г а ц а к, О происхождении народного героического эпоса, «Русская литература», 1962, № 2, стр. 76—86.
В. Е. Гусев, Так ли решается теоретическая проблема, «Русская литература», 1962, № 3, стр. 240—242.
A. М. Астахова, Народные сказки о богатырях русского эпоса, изд. АН СССР, М.—Л., 1962.
B. М. Жирмунский, Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки, М.—Л., 1962.
Я. Р. Кошелев, Русская фольклористика Сибири (XIX —начала XX в.), Томск, 1962.
C. Н. А з б е л е в, Новгородские былины и летопись, «Русский фольклор», вып. VII, изд. АН СССР, М.—Л., 1962, стр. 44—51.
С. 	Ф. Баранов, Былины. В кн. «Русское народное поэтическое творчество», М., 1962, стр. 155—183.
Д. С. Лихачев, Время в произведениях русского фольклора, «Русская литература», 1962, № 4, стр. 32—47.
М. М. Плисецкий, Историзм русских былин, М., 1962.
М. М. Плисецкий, Взаимосвязи русского и украинского героического эпоса, изд. АН СССР, М., 1963.
Е. М. Мелетинский, Происхождение героического эпоса (Ранние формы и архаические памятники), М., 1963.
Б. А. Рыбаков, Древняя Русь. Сказания, былины, летописи, изд. АН СССР, М., 1963.
Я. Р. Кошелев, Вопросы русского фольклора Сибири (дооктябрьский период), изд. Томского университета, Томск, 1963.
В. Г. С м о л и ц к и й, Из истории русского героического эпоса (Историческая основа былины о Василии Казимировиче), «Советская этнография», 1963, № 5, стр. 7—19.
В. П. Аникин, Историко-фольклорная концепция А. В. Маркова, «Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии», вып, 2, изд, АН СССР, М., 1963, стр. 156—174.
187


БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ УКАЗАТЕЛИ
А. М. Лобода, Русский богатырский эпос (Опыт критикобиблиографического обзора трудов по русскому богатырскому эпосу), Киев, 1896.
Г.. Александровский, Критико-библиографический обзор трудов по русскому богатырскому эпосу, Ревель, 1898.
А. П. С)с а ф т ы м о в, Материалы и исследования по изучению былин с 1896 по 1923 г. (библиографический обзор). В кн. «Поэтика и генезис былин», М.—Саратов, 1923, стр. 129—219.
А. М. Астахова, Комментарии к сб. «Былины Севера», тт. 1-2, М.—Л., 1938-1951.
П. Д. Ухов, Примечания к сб. «Былины», изд. МГУ, 1957, стр. 449—506.
М. Я. Мельц, Русский фольклор.- Библиографический указатель (1945-1959), Л., 1961, стр. 86-93, 169-177.


СОДЕРЖАНИЕ
От автора 3
Определение былины и пути ее исторического изучения .... 6
О термине «старина» и «былина». Принадлежность былин к древнему роду эпических песнопений. Время творческой жизни. Историзм. Идейно-художественное назначение. Определение. Классификации и многослойность. Обоснование возможности исторического изучения. Традиции и коллективно-творческая народная основа эпоса. Былинные сюжеты и мотивы в их отношении к истории. Изучение сюжетов и мотивов как путь исторического изучения. Предварительная периодизация исторического развития эпоса.
Древнейший период в истории былин 24
Связи эпоса с мифологией. Мифологическая основа былин о Святогоре. Образ былинного Волха в его связях с мифологией. Народный характер образа. Историческое приурочение былины и поздние ее черты. Новейшая научная литература о Волхе. Мифологические традиции в былинах о Дунае. Былина о Михаиле Потыке и традиции мифологических сказаний о змееборцах. Итоги.
Киевский период в- истории былин , 51
Явление циклизации и его социально-историческая почва. Историзация эпических сюжетов. Добрыня — главный герой эпоса этого времени. Исторический смысл былины о бое Добрыни с Дунаем. Былина о Добрыне и Настасье. Переосмысление прежних эпических традиций в былине о Добрыне и Марине. Киевское влияние -на эпический сюжет о борьбе героя со Змеем. Добрыня—борец за нерушимость границ Руси. Историческое.
1'8&


значение эпитета «святорусский». Добрыня-сват. Ранние анти- княжеские былины о Сухмане и Даниле Ловчанине. Другие былины киевского периода: о Михаиле Даниловиче, Чуриле Плен- ковиче, Соловье Будимировиче., Иване Годиновиче — и связи этих былин с исторической действительностью Киевской Руси. Итоги.
Владимиро-Суздальский период в истории былин 81
Значение Северо-Восточной Руси в истории эпоса. Среднерусское происхождение Ильи Муромца и выдвижение его на первое место. Развитие демократических начал эпоса. Отношение Ильи к старейшим богатырям — Святогору и Добрыне. «Илья и калики перехожие». Илья на крестьянской работе. Общерусские тенденции былины «Илья и Соловей Разбойник». Дорога на Киев. Соловей и Брынские леса. Илья у князя Владимира. «Илья и сын». Богатырская застава. Трагедия отца и сына. Бунт Ильи против Владимира. «Великая вина» князя. «Илья и Калин-царь». Былина и разгром Киева татаро-монголами. Идея. Запев о турах и его смысл. Научная литература о былине. Имя Калина. О прозвище Ильи «Моровлин», «Муровленин». Ростовский богатырь Алеша. Историческое приурочение былин о нем. Алеша и Тугарин. Хитрость Алеши. Каличьи версии былин. Отношение былин об Алеше к былине «Илья и Идолище». Былина о неудавшейся женитьбе Алеши. Омрачение образа богатыря. Алеша и сестра Петровичей.
Галицко-Волынские, Новгородские и другие областные тенденции в истории былин 124
Соотношение общерусских и областных тенденций в истории эпоса. Местные галицко-волынские тенденции в былине о Дюке Степановиче и последующий ее переход в общерусский эпос. Псковско-новгородские былины, их тенденции и изменения в них при переходе в общерусское бытование: былина о Вольге и Микуле; былина о жене Ставра; былина о Садко-гусляре и поездке Садко — богатого гостя за море; былина о Ваське Буслаеве, смысл боя-драки на Волховом мосту; былина о смерти Васьки и конец новгородского ушкуйничества. Черниговская былина об Иване Гостином сыне и ее исторический смысл. Брянская былина о князе Романе и братьях Ливиках. Итоги.
Народность былин и черты их песенно-коллективной поэтики . . 162
Народное происхождение былин и несостоятельность теории аристократического происхождения эпоса. Коллективнотворческая природа создания былин. Мера и удельный вес твор¬
190


ческой деятельности калик и скоморохов. О пестроте социального состава скоморошества. Следы скоморошьих переделок народных былин. Единство тематических и композиционно-архитектонических приемов. Loci communes в былинах. Орнаментальные приемы былин: запев, исход, характер зачинов, стилистические повторы. Гильфердинг о типических и переходных местах. Исторический смысл традиционных мест. Гиперболизация. Поэтизация бытовых примет. Ретардация и ее виды. Членение на строфико-композиционные части. Общий характер стихосложения и мелодий.
Библиография
Научные сборники 180
Антологии 181
Исследования и учебные пособия —
Библиографические указатели 188


Аникин Владимир Прокопьевич Русский богатырский эпос Редактор А. И. Багандин Художник М. И. Серегин Художественный редактор М. Л. Фрам Технический редактор М. С. Дранникова Корректоры С. А. Кунгурцева и У■. Г. Макухина
Сдано в набор 24/1 1964 г. Подписано к печати 30/V 1964 г. 84х 1087з2- Печ. л. 12(10,08) Уч.-изд. л. 1Э,21 Тираж 11 тыс. экз. (пл. 64 г. БЗ-86 № 3) А-00237
Издательство „Просвещение" Государственного комитета Совета Министров РСФСР по печати.
Москва, 3-й проезд Марьиной рощи, 41.
Ленинградская типография № 2 имени Евгении Соколовой «Главполиграфпрома» Государственного комитета Совета Министров СССР по печати. Измайловский проспект, 29.
Заказ № 102.
Цена без переплета 28 коп. Переплет 15 коп.