1
9
8
9
No
9
(
3
3
)
С
Е
Н
Т
Я
Б
Р
Ь
РОДНИК
П
Р
О
З
А
,
П
О
Э
З
И
Я
,
Д
Р
А
М
А
Т
У
Р
Г
И
Я
,
П
У
Б
Л
И
Ц
И
С
Т
И
К
А
,
К
Р
И
Т
И
К
А
,
1
5
$
И
0
2
3
5
—
1
4
1
2

РОДНИК
«АВОТС» («РОДНИК») ЛИТЕРАТУРНО-ХУДО­
ЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕ ­
СКИЙ ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ ДЛЯ М О ­
ЛОДЕЖИ НА ЛАТЫШСКОМ И РУССКОМ
ЯЗЫКАХ. ИЗДАНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИ ­
ТЕТА ЛКСМ ЛАТВИИ И СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ
ЛАТВИЙСКОЙ ССР. ВЫХОДИТ С ЯНВАРЯ
1987 ГОДА. ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК КП ЛАТВИИ,
Г. РИГА .
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
АЙВАРС КЛЯВИС
(главный редактор)
ЯНИС АБОЛТИНЬШ
ВИЛНИС БИРИНЬШ
(ответственный секретарь)
ИЛМАРС БЛУМБЕРГС
ГУНТАРС ГОДИНЬШ
(редактор отдела)
МАРИС ГРИНБЛАТС
ЭДВИНС ИНКЕНС
ВЛАДИМИР КАНИВЕЦ
(заместитель главного редактора)
АЛЕКСАНДР КАЗАКОВ
ПЕТЕРИС КРИЛОВС
ЮРИС КРОНБЕРГС
АНДРЕЙ ЛЕВКИН
(редактор отдела)
ЯНИС ПЕТЕРС
БАЙБА СТАШАНЕ
АДОЛЬФ ШАПИРО
ВИЕСТУРС ВЕЦГРАВИС
ИМАНТС ЗЕМЗАРИС
РЕДАКТОРЫ:
ЕКАТЕРИНА БОРЩОВА
РУДИТЕ КАЛПИНЯ
ЕЛЕНА ЛИСИЦЫНА
НОРМУНДС НАУМАНИС
ЭВА РУБЕНЕ
КОНСУЛЬТАНТ ПО поэзии
АМАНДА АЙЗПУРИЕТЕ
КОНСУЛЬТАНТ ПО ПРОЗЕ
АЙВАРС ТАРВИДС
КОРРЕКТОР
ЛИДИЯ БИРЮКОВА
ПЕРЕВОДЧИК
АНТА СКОРОВА
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
НОМЕРА
НОРМУНДС НАУМАНИС
----------------------------------- ЛИТЕРАТУРА
Айварс Тарвидс. «Нарушитель
границы» (1)
Янис Рокпелнис. Стихи (9)
Генрих Сапгир. Опусы (12)
Олег Дарк. «Из записок
новорожденного» (14)
Жак Брель. Стихи (18)
Алексей Ивлев. Стихи (22)
Эргали Гер. «Электрическая
Лиза» (24)
-----------------------------------------
КУЛЬТУРА
Андрис Рубенис. «Любовь — тема
для философского
размышления» (32)
Генри Миллер. «Эротика в
изобразительном искусстве» (44)
«Дэвид Боуи глазами Дэвида Боуи» (48)
- -- ---------- -- ------------ ---- П У Б Л ИЦИСТИКА
Даце Балоде, Янис Круминьш.
«Биография человека — это и его
сексуальная жизнь» (56)
Александр Казаков. «Пролетариат
и заповеди» (62)
А. Залкинд. «Двенадцать половых
заповедей революционного
пролетариата» (63)
- -- ------------ -- ---------- -- -------- Л ИТ ЕР АТ УР А
Олег Золотов. Послание (69)
«Одно стихотворение» (70)
М. Агеев. «Роман с кокаином» (72)
БРАКОВАННЫЕ ЭКЗЕМПЛЯРЫ ПРОСИМ ОТСЫЛАТЬ В ТИПОГРА
ФИЮ (АДРЕС см. НИЖЕ). РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛЫ НЕ ВЫСЫЛАЕТ.
Рукописи принимаются отпечатанными на
машинке в двух экземплярах, не рецен­
зируются и не возвращаются.
Сдано в набор 10.07.89. Подписано в печать 16.08 .89. ЯТ 00142. Формат 60X90/8. Офсетная бумага No 1, 2. Офсетная печать. 10+0,5
уел. печ . п „ 21,5 уч. л . отт ., 14,6 уч.-изд. л . Тираж 143 000 (на латышском языке 100 000, на русском языке 43 000). Номер заказа 1267.
Цена 50 кол. АДРЕС РЕДАКЦИИ: 226081, РИГА, БАЛАСТА ДАМБИС, 3. АБОНЕНТНЫЙ ЯЩИК 35. ТЕЛЕФОНЫ: гл. редактор 224166;
зам. гп . редактора 224100; отв. секретарь, техн . редактор 225654; редактор отделов прозы, поэзии, культуры, публицистики 229743;
консультант прозы и поэзии 227208; художник 210030. Отпечатано в типографии Издательства ЦК КП Латвии, 226081, Рига, Баласта дамбис, 3.

т
ДЙВДРС ТАРВИДС
НАРУШИТЕЛЬ ГРАНИЦЫ
Спорить не имело смысла, и Арнольд со всем согласился.
И с тем, что житье у них сносное, не нужны им чудеса
заморские, свой хлеб есть будем, добытый трудом и потом,
мозолистыми руками . . . Еще Арвидс припомнил, как во
время службы на Украине воровали помидоры, вспомнил
еще сороковой год, когда в родительском доме поселился
русский офицер, он на кухне принялся крутить ручку
кофемолки и все допытывался, как по этому телефону
дозвониться до штаба . . . Потом дядя вдруг стал по-
собачьи гавкать, и Максис, раскормленный кокер-спаниель
жены, сидя на диване, в недоумении встряхивал повислыми
ушами. Жена беспомощно опустила руки, пьянчуга совсем
окривел, бог его знает, как завтрашним вечером до кон­
церта праздника песни доберется, ведь красиво как — так
много латышей, все стоят и поют о царстве света там,
наверху . . . Но Арвидс не слушал, в стаканы лилась водка,
остаток уже второй бутылки, и Арнольд чувствовал тя­
желую руку на плече. В ноздри били спиртовые пары,
а в ушах раздавались шепелявые слова, что нужно дер­
жаться вместе, нельзя враждовать, латыши должны всту­
пать в партию, чтобы было побольше честных людей,
чтобы народ выжил, тут никакая Америка не поможет,
Америка жидам помогает, нам нужны свои руки . . .
...
Руки и шея у мастера были черны от загар а, что
свидетельствовало о том, что лето он провел на стройках.
—
Будет ровно?
обеспокоенно спросил Арнольд, на ­
блюдая, как мастер накладывает плитку на стены ванной
комнаты.
—
Будет, будет, — тот пробурчал в ответ и сплюнул
в раковину.
—
И не отстанут?
—
Ты мне под руку не суйся, конролер этакий! Я самому
Лацису сортир делал.
—
Лацису?
—
Ему еще памятник наперед Чаксте поставлен1.
Мастера он нашел в реставрационной конторе, был
там на хорошем счету, из мастеров старой закваски, и
руки его стоили пятнадцать рублей за кафельный квад­
ратный метр. Капризный, как все мастера. Петерис, окон­
чив работу, выпивал водки, требуя при этом рюмку толстого
стекла с тяжелой ножкой и участия работодателя в распи­
тии бутылки и в разговорах о политике. На закуску хозяин
должен был непременно поставить зеленый лук и кильки.
Петерис долго умывался в ванной койнате, пахнущей
известкой и раствором. Переодевшись, сложив инструмен­
ты в огромный портфель и тщательно пригладив ж ид­
коватые волосы, он усаживался на кухне у стола.
—
Ну, хозяин! — сказал Петерис, наливая рюмки.—
Хорошее дельце сделано...
—
Да.
—
Прозит!
Нужно было пить до дна. Арнольд кривился от вкуса
водки во рту и слушал, как Петерис хрустит луком, з а ­
пихивает зелень в солонку и снова хрустит. А кильку
ел такой, как есть,— гильотинированная рыбешка мигом
(Продолжение. Нач. в No 8, 1989)
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК КП ЛАТВИИ, «РОДНР
Перевела АНТА СКОРОВА
ускользала в щель между его железных зубов, и в на ­
труженных пальцах оставался только самый кончик хвоста.
—
Ну, на вторую ногу, чтобы не хромать! — Петерис
уже разливал.
Чокнулись и выпили.
—
Так ты доктор, значит, — Петерис заговорил, жуя
лук.
—
Врач — секач.
—
Доктор.
—
Трудная работа?
-
—
Не из легких.
—
Правильно. Все трудные. Если пахать.
—
Да.
—
Первые три быстро идут! — мастер опомнился и ух­
ватил бутылку. Арнольд с удовлетворением отметил, что
уровень водки в бутылке упал до слова «ВОДКА» на
этикетке.
Они чокнулись церемонно, как государственные деятели
на банкетах.
—
Слушай, доктор, ты бы хотел жить в Америке?
—
Я?
—
Ну да.
—
Нет.
—
Смышленый парень . . . Ты бы там с голоду подох!
—
Не все в Америке от голода умирают.
—
Не все. Кто пашет, тот и ест. С маслом.
—
Ябытожеработал...
—
Х а . . . Знаем мы вас, писаки, лишь бы рецептик
нацарапать . . . Знаем, знаем . . . Клистир поставить не
сумеете!
Петерис нашарил в кармане скомканную пачку сигарет
и, раскрасневшись, продолжил:
—
Ты институты всякие прошел, дипломов полон шкаф,
партейный небось, так скажи ты мне одну вещь, почему
брательник мой, такой же рабочий, да нет же, пенсионер,
может мне через «кордон» посылки слать, а я ему только
дерьмовую пластиночку «Тут твоя родина, берег песча­
ный» . . . Скажи!
—
А если твой пенсионер заболеет, тогда что?
—
Дурак. Ты что, не знаешь, что наша медицина хороша
только на случай «синего листка», чтобы похмелье после
юбилея залечить. . . Санитарка без пятерки до утки не
дотронется, о вас, докторах, и говорить нечего . . .
Ну, Петер, это уже чересчур!
—
Ку-ку! — мастер рассмеялся, — я в прошлом году
старуху похоронил. Д ва инфаркта. Я эти ваши лазареты
изнутри знаю. Во!
—
Ясно.
—
Давай еще по одной! Чтобы земля пухом моей Ан­
нушке.
Арнольд пил и проклинал Анну, перенесшую два ин­
фаркта, Петериса, сильно любившего покойную жену, и
доктора Сушкевича, который поместил больную в коридор
клиники и умно говорил, что теперь надо доставать им­
портные лекарства, в них единственное спасение. Арнольд
слушал с умным видом, потому что хотел, чтобы Петерис
покрыл кафелем заодно и кухню, которая в тот момент
напоминала склад. В углу ящики с плиткой, мешок це­
мента, шпунтованные доски, тут же еще не налаженная
стиральная машина, измазанная известью лестница. В
1

хаосе ремонта нетронутыми остались только стол и два
табурета, на которых они сидели и распивали сивушную
водку.
А Петерис все уплетал зеленый лук и закусывал род­
ными балтийскими кильками. Он говорил с полным ртом:
—
Ты не волнуйся, кухню тебе как конфетку сделаю.
Людям нравится чистая работа. Я, например, думаю, войны
не будет. Американцы чуют, что русскому ни хрена сделать
не могут. Глянь, Гитлер тоже аж до Волги-матушки дошел,
и капут! Нет, русскому нужен татарин, чтобы в задницу
его, до самых г л а н д . . . На нас наверняка какая-нибудь
ракета нацелена. .. Бомба!
—
На нас?
—
Ты что, только на свет народился? Через нас все
войны шли, все, кому власть взять охота, с танками к
нам, думаешь, теперь будет по-другому? — Петерис про­
ткнул кильку с яростью, как комиссара.
—
Я уже старик.
Это тебе волноваться надо. Я с девками уже нагулялся . . .
Д а, помню, в молодости . . . Другие времена были. Все
на облигации подписывались, Сталина до дыр зачитывали,
с китаезами дружили . . . Ты знаешь, сколько первый «мо­
сквич» стоил? . . Девять тысяч старыми деньгами!
—
Тот, что по образцу «опеля» делали? — спросил Ар­
нольд, чтобы разговор не превратился в монолог.
—
Тот самый! У первых машин еще были оригинальные
детали с фирменным знаком. «ОреГкабеИ:». Машинка!
Фрицы войну затеяли, плати, что ты сильному сделаешь,
контрибуция . . . У тебя тоже рюмка сухая.
Арнольд спешно разлил и спросил, что Петерис на войне
делал, служил ли в армии.
—
Меня? В армию? Ни хрена! — воскликнул Петерис,
окутывая себя в густой дым дешевого табака.
—
Как толь­
ко в сорок третьем пришла та повестка, я к родне в
Курземе, потом по лесам укрывался. Там, вдоль Венты
и Абавы.
—
А что, жандармы не вылавливали?
—
А как же, гонялись за нами, как положено . . . Была
одна красавица, хозяйская дочка, она меня припрятала.
Сидел, как царек, в хлеву на чердаке, а фрицы посреди
двора курземской бражкой упивались . . Альвина была
красивой девкой, — старик вздохнул и заглотнул кильку,
как пеликан, — один брат у Альвины партизанил. « Крас­
ная стрела»2. Второй с «курелиешами», ты знаешь, «лесные
коты» были. Под конец фрицы хотели разделаться и с
теми, и с другими. Житуха . . . Одну ночь за пайкой при­
ходил старший братец, другую — младший, тот, кому
социализма хотелось. Мамаша Альвины страх как боялась,
что эти чокнутые при встрече друг другу пасть разорвут
за свою Латвию. Д а, какая там политика, если бить не­
кого...
Арнольд разлил оставшуюся водку. Накатила тошнота,
в желудке заныло, зрение теряло резкость. Арнольд смот­
рел на лицо мастера, и ему казалось, что он видит Петериса
и весь мир через совершенно не подходящие ему очки.
Арнольд быстро намазал на ломоть черного хлеба толстый
слой масла и сунул в рот. А Петерис без устали рас­
сказывал, что под конец войны почувствовал, что крышка,
или на Готланд надо смываться, или в партизаны идти.
Так случилось, что в апреле их с Жанисом перехватил
патруль, пришлось удирать и к красным подаваться. А
тут капитуляция подоспела, немцы разъезжали по дорогам
с белыми тряпками, а он из лесу вышел красным пар­
тизаном. Альвина в конце концов его женила на себе,
беременная была, грозила, стерва, что пойдет в органы
и расскажет, что Петерис никакой не боец, а дезертир
паскудный, от призыва в легион под бабьей юбкой пря­
тался...
—
Постойте, ведь вашу жену Анной звали . . .
—
Правильно, Анна-Альвина. Когда-то давали двойные
имена, — тут старый плутовски улыбнулся своей сталь­
ной улыбкой, — а то, что меня в партизаны засчитали,
мне здорово помогло. Я боец, точно, ветеран, имею право
отовариваться в лавке для инвалидов вместе с русскими
полковниками . . .
В тот вечер Арнольд узнал, что Жаниса после войны
прихлопнули лесные братья, второй брат сгинул в си­
бирском лагере, а у Альвины крепкий дом где-то в Новой
Зеландии. Мастер повертел рюмку в руке и решил еще
сообразить, чего уж там на полдороге оставаться, справ­
лялся, который час, магазин закрыть могут, курево тоже
надо взять.
Оба долго препирались, пока не договорились настоящую
пьянку устроить после окончания ремонта кухни. В чистом
доме, с тремя банками, дюжиной пива и хорошей закуской.
—
Сделаю по высшему разряду, кухня будет первый
сорт, эх, парень, старею, в молодости поллитровку оп­
рокидывал, и хоть бы хны, теперь после четвертинки ко­
сой, — лепета л Петерис, ковыляя через лестничную клетку.
Одна рука упиралась в перила, а другую оттягивал ог­
ромный портфель с серебряной монограммой.
Окурки, ошметки килек и лука Арнольд кинул в му­
сорник. Долго драил голландской жидкостью тарелки и
рюмки. Подозрительно нюхал вилку — как бы между зубь­
ев не остался тяжелый дух ворвани. Отрыжка не про­
ходила, и Арнольд принял мужественное решение. В ванной
комнате взболтал литр теплой воды с содой и поднял
коктейль к губам. Арнольд опорожнил желудок и сквозь
слезы увидел салатовую плитку на стене по ту сторону
унитаза. Приятный салатовый оттено к. . .
...
салатовый оттенок, как у костюма той дамочки.
А дама все читает и читает. Увлеченно, как какой-нибудь
латышский подвижник прошлого столетия, стремившийся
к свету знаний в Дерптском университете.
Арнольд взглянул на жену:
—
Ты спишь?
—
Просто глаза закрыла.
—
Только что вспомнил, как ремонт в квартире де­
лали . . . Петерис еще стены кафелем выкладывал.
—
Да, отличный мастер был.
—
Ремонтировать кв ар тир у — настоящая Голгофа.
—
Утешай себя мыслью . . .
—
Понял. Интересно, кто по утрам будет вбегать в
зеленую ванную и открывать никелированные краны?
—
Арнольд, тебе не . . .
—
Все равно, абсолютно все равно. Пусть подавятся! . .
Арнольд слышал равномерное постукивание колес на
местах стыков рельсов. Как грустный метроном, эти звуки
отзывались в сознании, и он представил, что это его путь
дробится под колесами на стальные отрезки. И каждый
отрезок рельс приближает его к границе, границе, отме­
ченной на карте, земле и в сознании людей, которая от­
деляет государство от государства, систему от системы,
разрознивает людей и народы, отрицает прошлое и сулит
будущее. Остается настоящее, такое обманчивое мгнове­
ние, оно не дает права и возможности выбора. Но грани­
ца — преграда высокая, ее не переступишь, можно сказать,
она почти абсолютно надежна, как далекая стена . . .
...
как далекая стена за Бранденбургскими воротами.
Она выкрашена в белый-белый цвет, и, надо полагать,
человечек, переползающий через нее, на таком фоне подо­
бен крохотному черному клопику, а может быть, таракашке,
так и чешутся руки прихлопнуть такого. Инсектов надо
уничтожать, и мухобойка тут заменяет автомат системы
АКМ. А светлая стена тянулась через миллионный город,
рядом стоял Хорст, он что-то рассказывал на ломаном
английском языке, и Арнольд отвечал, точно так же ко­
веркая слова. Они познакомились прошлым летом, когда
в Риге по обмену гостили немецкие студенты. Этого парня
мало интересовали ганзейские памятники архитектуры Ри­
ги, килограммы дешевого в то время кофе, янтарные бусы
и матрешки. Концерт органной музыки Хорсту тоже быстро
опротивел, потому что фуги его соплеменника Баха еще
толком не успели прорезонировать под величественными
сводами Домского собора, как отоварившиеся экскурсанты
стали перебивать звуки музыки шуршанием бумажной
обертки. Хорст оказался практичным немецким мальчон­
кой. Тогда его родная рабоче-крестьянская страна еще
жила ханжескими иллюзиями и делала попытки искоренить
2

аборты, комбинируя рекламу презервативбв со строгостью
закона. У Арнольда связей было достаточно, сначала Хорст
учился кюреткой выскребать зеленый огурец, набил руку
и был допущен в операционную, где помог двум пациенткам
прервать нежелательную беременность, при этом скрывая
свой арийский профиль под марлевой повязкой. Домой
Хорст повез соответствующие профессиональные навыки
и полный комплект инструментов для осуществления этой
небольшой хирургической манипуляции.
И вот Арнольд гостит в городе с медведем на гербе,
воочию видел телебашню, воздвигнутую на Александер-
платц, и знаменитые часы, видел в музеях голову Не­
фертити и головной убор Фридриха Великого, побывал
в клинике Шарите и на нудистском пляже, в веселой ком­
пании познал берлинские ночные рестораны, дворец Сан-
Суси и Трептов-парк. Довелось посмотреть и на границу,
на эту линию фронта в склоке между двумя идеологиями,
нержавеющий железный занавес, который перелетали
единственно отъевшиеся на немецких хлебах голуби, мечты,
проклятия и многочасовые телевизионные программы. Ко­
нечно, форпост свободного мира или международного им­
периализма Арнольд видел на очень, очень большом р ас­
стоянии. Хорст рассказывал, что на дороге к пропускному
пункту в восточной зоне стоят баррикады, там крутые
повороты. На машине не разбежишься, даже тараном не
возьмешь, последовал жест отчаяния. А по ту сторону
полосатого барьера стоит сторожка, из нее выпархивает
девушка в мини-юбочке и, проставив в паспортах печати,
желает ездокам доброго пути, и машины катят дальше
по широкой магистрали, прямой, как линейка. Арнольд
еще, усмехаясь, осведомился, каким образом Хорст так
хорошо обо всем знает, небось по ночам, будучи под гр а­
дусом, он перебирается через стену, чтобы наведаться
в публичные дома для американских солдат. Хорст серь­
езно рассказывал об Onkel Karl, который наезжает в
гости каждый год из Westberlin, информация, так Сказать,
из первых рук. Один народ, два государства . . . Скажите
спасибо Марксу и Гитлеру, ответил Арнольд. Хорст сделал
вид, что не расслышал замечания.
Много лет Арнольд получал от немецких друзей краси­
вые поздравительные открытки — «Glückliches Wei­
hnacht, Frohe Ostern», — пока однажды не обнаружил в
почтовом ящике письмо с маркой Bundespost. Хорст пи­
сал, что теперь он обитает у Рейна и по воскресеньям де­
лает шпацир мимо Кельнского собора. «Gruß aus Köln» —
было нацарапано на цветной открытке. Но немецкий
оказался чертовски трудным языком, просто мучение со
всеми этими артиклями и падежами. Частной преподава­
тельнице пришлось здорово потрудиться, пока Арнольд н а­
столько поднаторел в языке великого Гете, что смог чи­
тать детективные романы, слушать «Deutschlandfunk»
и более или менее свободно болтать. Проклятая граматика,
ich bin, du bina, der, die, das, ставь, что больше под­
ходит, все равно два иностранных языка плюс русский —
это уже пол-Европы у твоих ног. Европа, маленькое, с
зазубринками пятнышко на глобусе, ладонью прикрыть
можно, с одной стороны останется Урал, у другой — океан
и Канарские острова, к которым причаливают наши мор­
ские пахари отдохнуть в Лас-Пальмасе и толкнуть там
пятилатовики. Самая большая серебряная монета дв адца­
того века, символ независимой республики, «Милдочка»
с народными косичками и призывом к богу хранить Л а т­
вию, имеющая теперь уже и коллекционную ценность, пре­
вращается в пестрые тряпки, видеокассеты и отштампо­
ванные в Сингапуре транзисторы или настроенные теле­
фончики с цифровой тастурой. Жми раз восемь на кнопоч­
ки, затрещат реле на линиях, раздастся длинный зудящий
сигнал вызова, и вдалеке кто-то поднимет трубку. Алло,
Хорст, ст арый Kamerad, помнишь, кто учил тебя бабам на
второй м е с я ц брюхо скрести, помнишь, какое вкусное пиво
в «Сените» и какие сладкие поцелуи в постелях у латыш­
ских красавиц? . . Как кричали на митингах дружбы —
Дружба, Freundsschaft, S olidarität. . . Russian Vodka,
o-la-la, noch ein bischen Bier trinken, zum W ohl!. .
.-.
. т е л ефон на столе. Часы с лениво ползущими стрелка­
ми, глоток крепкого кофе, ночь и дымок сигареты. В три —
писк звонка, нетерпеливо поднятая трубка и Нью-Йорк на
другом конце провода. Кружащие по орбите спутники, ве­
ликолепная слышимость, боязнь чужого уха и тариф десять
рублей за минуту . . . Консилиум родственников и знакомых
застыл, прислушиваясь к тщательно продуманному разго­
вору. Время — деньги. Нью-Йорк гостеприимен. Пособия,
устройство на работу, курсы языка и виды на подданство.
Отдел виз зверствует. Рейган молодец. Рига продолжает
сидеть на чемоданах, все здоровы, все надеются на скорую
встречу. Никто не хочет терять надежду. В конце обе
стороны шлют через океан по пять поцелуев. Поцелуй
Ларочку пять раз! Понял, пять раз! Ясно, что понял.
Слышимость становится идеальной. Конспираторы! Пять
телефонных поцелуйчиков — рижские знакомые выдадут
отъезжающим пять тысяч на сррчные расходы, а в Штатах
родственники за эту сделку взаимно рассчитаются свобод­
но конвертируемой валютой по советскому спекулятивному
курсу. Конспирация . . . Будут денежки — можно будет оп­
латить международные разговоры и пересылку мебели
в контейнере, появятся средства на взятки чиновникам, ос­
танется и на пропитание, и на будущий гонорар за уход
за семейными могилами. Какие-то пять минут с трубкой в
руке, слова, банальные слова, а пальцы чуть ли не на
ощупь осязают деньги . . . О, Нью-Йорк, богатый город,
цитадель сионизма, частица земли обетованной! Уолл­
стрит и Гарлем, пацифисты и бездомные на экране Цент­
рального телевидения, по Пятой авеню несутся лимузины,
и колеса «Боинга» вот-вот коснутся бетона беговой дорож­
ки международного аэродрома Кеннеди, в Объединенных
Нациях говорят о разоружении, Большой театр следит за
премьерами свого балета, элегантность Манхэттена и вели­
колепные зубы широко улыбающихся негров, полиция л о­
вит гангстеров, а в кадре сидит Марлон Брандо с красной
розой на смокинге и говорит, что любит Америку. «Крест­
ный отец» заботится о семье, зритель затаил дыхание,
фильм сопровождается музыкой Нино Рота, а . . .
...
а поезд неутомимо мчался по покрытым туманом
осенним полям Латвии. Виднелись домишки, в их окнах
мерцали огоньки, дворы пусты, яблоки давно сняты. Мото­
циклист на большаке, бродячая собака и покинутое до
весны гнездо аиста на верхушке опоры линии высоковольт­
ной передачи. Мимо промелькнул улегшийся на ночлег по­
селок. Дома из силикатного кирпича с высоко задран­
ными антеннами на коньках крыш, облезлая церквушка и
облезлый народный дом. На провинциальной станции поезд
дальнего следования не останавливался. Промелькнули
загнанные на резервный путь цистерны, то ли нефти и
аммиака, то ли с цементом, синие глазки стрелок, транс­
форматорные будки и станционное здание. Тихое и одино­
кое, освещенное тусклыми лампочками. С перрона скорому
поезду салютовал дежурный в небрежно надетой формен­
ной фуражке и тапочках. Над головой у него сверкала вы­
веска с названием «M EITENE * — «MEFITEHE».
Где еще на свете найдется станция с таким названием,
подумал Арнольд. Назвать таким невинным именем место,
где издавна крутились спекулянты и шлюхи, обсыпанные
вшами мешочники и жадные до водки солдаты. Девушка,
моя последняя девушка в Латвии, еще несколько километ­
ров, и начнется литовский край.
—
Я покидаю свою историческую родину, — сказал Ар­
нольд, вглядываясь в исчезающие огни городка.
—
Только сейчас решился?
—
Жребий брошен.
—
Мог бы и в оригинале процитировать.
—
По-латыни я знаю только, как тазовая кость зовет­
ся . . . Сейчас будет литовская граница. Все. Dazu labu
ziedu Gauja kaisiju3 . . .
—
Неужели уже Литва? — вмешалась в разговор попут­
чица.
* meitene — девушка (латышек.)
3

—
Да, — подтвердил Арнольд, — мы в братской респуб­
лике. На первой же остановке меня ждут триумфальная
арка и духовой оркестр.
—
В Литве чудесный творожный сыр. Советую купить
на обратном пути.
—
Впредь мы молочные продукты будем покупать в дру­
гом месте.
—
На рынке все ужасно дорого, — неожиданно сердито
произнесла попутчица и зазвенела золотыми браслетами на
руке. — Я себе это позволить не могу.
—
Кто не работает, тот не ест, — высказался Арнольд,
которому самоуверенная мадам стала действовать на
нервы.
А женщина презрительно поджала губы, опять взялась
за книжку, и Скарлетт О ’Хара продолжила беспощадную
борьбу с судьбой. В этот момент проводница открыла
дверь:
—
Кому горячий чай?
—
Чтош, матушка, будем чаи гонять, — ответил Ар­
нольд.
Пока соседка искала мелочь, он попросил принести два
стакана кипятка. Кипяток, до зарезу нужен кипяток!. .
Плавно закрылась дверь, на маленьком столике рядом с
банкой с цветами дымился стакан в жестяном подста­
каннике, а соседка вытащила из сумки кулек с пирож­
ными.
—
Может быть, вы тоже выпьете кофе? — любезно спро­
сила София.
—
Спасибо. Я от кофе спать не буду, — ответила
женщина и вгрызлась в «наполеон».
Наворачивай жирное, наворачивай, злорадно думал
Арнольд, глянь, от обещанной пластической операцией
красоты остался только шрам на подбородке, схалтурил
докторишка, денежки выкачал, кожу натянул, а над швами
не потрудился, сметал, как мужик прохудившийся карто­
фельный мешок. Сладкий крем и опухшие ноги с узлами
варикозных вен, проступающими сквозь нейлоновые чулки.
Да, приятного аппетита и хорошего сна! . . Раздражение
Арнольда легко понять, ведь подсознание весьма точно
воспринимало заряды отрицательных эмоций, и Арнольд
мог поспорить хоть на ящик коньяка, что барынька из тех,
кто при каждом удобном случае упоминает должность
мужа, заслуги родителей и свои права . . . А женщина тем
временем принялась за маковую булочку. На краю стакана
виднелись карминовые следы губной помады.
За окном придавленный ночью лес сменился полями, го­
ризонт терялся в темноте, а деревья тянулись к небу хмуро
и угрожающе, сливаясь в тяжелую, призрачную стену
вдоль железнодорожного полотна. Казалось, что этой чаще
тысяча лет, что она повидала и как князь Витаут вел своих
соотечественников на борьбу с тевтонцами, и словно из ро­
манов Сенкевича выехавших польских кавалеристов, с под­
нятыми мечами воевавших со шведами и с русскими,
захвативших в свое время Московию, а как-то в сентябре
пытавшихся, вооружившись ими, встать на пути танковых
колонн Гудериана. Лесной массив был большой, мелька­
ли стволы, и казалось, что здесь, в чаще, могут блуждать
языческие божки, одинокие души жертв чумы и проказы,
лесных братьев. Хотя взойдет солнце и осветит прекрас­
ный сосновый бор, тропинки, автостоянки и плакаты с при­
зывами хорошо вести себя и не бросать на землю горя­
щие спички. Очередная иллюзия, вымышленный кусочек
сахара на закуску. Как в детстве, когда зажигал лампоч­
ку в погребе, полном привидений. Как у парней, любящих
похвастать, как весело было в армии, или у женщин, ко­
торые, кормя грудью малыша, рассказывают подругам,
что все ерунда, немного поорала и родила.
Проводница принесла стаканы с горячей водой, Арнольд
открыл банку кофе и разорвал обертку рафинада.
—
Мне ложечку, — попросила София.
—
Ваше слово для меня закон, — Арнольд уже разме­
шивал ароматный напиток.
—
Да, кофе нигде не купишь, — сказала попутчица,
разжевывая яблочное пирожное.
4
—
В Бразилии колхозы организовали, — выдал Арнольд
и вытащил копченую колбасу.,
—
-
В магазинах нет, а люди и кофе пьют, и сервелат
достают . . .
—
Я краду. С ножичком в руке, — сказал Арнольд и,
раскрыв сладной нож с костяной ручкой, нарезал тонень­
кими ломтиками колбасу.
—
Надо закусить деликатесом,
за праздничным столом положено.
—
А что сегодня за праздник? A-а, революция . . .
—
О, исключительный праздник. Исключительный, —
тут Арнольд почувствовал на плече руку Софии.
—
Сидим
в теплом вагоне, несемся сквозь тьму и дождь, угощаемся
лакомствами и неотвратимо приближаемся к намечен­
ным рубежам . . .
Арнольд жевал колбасу и, поигрывая алюминиевой
ложечкой, невольно Думал о закаленной, засунутой за го­
ленище солдатского сапога ложке и о собственном буду­
щем, совершенно неясном, спрятавшемся где-то вдали, в
темноте и неизвестности. Только и радости, что мазохистски
пугать себя возможной судьбой аутсайдера, полным кра­
хом, неоплаченными счетами за квартиру и электриче­
ство, выселением на улицу, безработицей и залитой
дешевым виски трусостью. Допиться до ручки, тоже мне
достижение, главное, чтобы стакан всегда был под рукой,
вот этот самый, по семь копеек штука, в который . . .
...
в который с бульканьем льется коньяк, пьянящий
экстракт армянского солнца. Отец с жадностью потянулся
рукой за стаканом, потом опомнился, виновато улыбнулся
и стал искать еще один пустой стакан. На столе их было с
полдюжины, но все загажены, вонючие. Арнольд сказался
негордым и налил себе коньяк в восточную пиалу. Бог
знает, как в этой свинюшной кухне очутилась настоящая
восточная пиала. Молча они поднесли напиток к губам и
дернули.
—
Сушит? — спросил Арнольд.
' — И не говори, — ответил отец, сидевший на шатаю­
щемся ящике из-под египетских апельсинов, вырядившись
в испокон веков не стиранную пижаму. Отерев губы
рукавом, он принялся рассказывать, что сегодня бросит
пить, знает ведь, что пить плохо и вредно, надо кончать
с такой жизнью, нельзя себя гробить, да и печень уже
больная, а с печенью шутки плохи, печень еще пока не пе­
ресаживают, эх, съездить бы на юг, радоновые ванны и
виноград очень полезны для здоровья.
Арнольд молча смотрел по сторонам. Раньше отец жил в
двухкомнатной квартире сталинских времен, а теперь оби­
тал в однокомнатном вонунге в московском форштадте,
с входом через кухню и сухой уборной на лестнице.
Наверное, поменялся, а доплату выписал в коллектив­
ный сортир или здесь же, в раковину. Физиономия у ста ­
рика как у всех забулдыг, что показывают по телевизору
просыпающимися у котла с бражкой. На лице и в поведе­
нии симптомы алкоголизма в чистом виде, как иллюстра­
ция к учебнику. А в квартире запах мочи, одеколона и
плесени, на столе пустые бутылки и остатки еды — надку­
санный пирожок с рыбой, засохшая горбушка черного хле­
ба и пачка маргарина. Прогнивший пол, голуби на подокон­
нике и лампочка Ильича на потолке.
—
Ужасно люблю коньяк, сынок! Коньячок, — шепеля ­
вил отец, разыскивая в помойном ведре среди тресковых
костей окурок сигареты.
—
Кури! — сказал Арнольд, вытаскивая из кармана
только что начатую пачку «Космоса».
—
Терпеть не могу с фильтром, — ворчал отец и, прекра­
тив археологические раскопки, довольно ловко прикурил
от газовой горелки.
Они выпили, и отец сетовал, что дома нет ни лимона, ни
шоколада.. Кофе тоже не помешал бы, горячий, дымящийся
кофе. Шипели горелки на плите, обогревая холодным
зимним утром кухню, паук в углу плел свою сеть, соседи за
стеной запустили радио на полную катушку, а отец все
никак не мог нарадоваться, как Арнольд вырос, каким стал
красивым и умным.

—
Значит, ты доктор? И людей лечишь? — не уставал
он переспрашивать.
—
Да, да, — отвечал Арнольд.
—
Это хорошо, что ты вспомнил своего седого отца . . .
У меня так судьба сложилась, жизнь собачья . . . С квар­
тиры хотят выселить, электричество отключили, еще, чего
доброго, в кутузку посадят.
—
Лечиться не посылали?
—
Посылали, — отец трясущимися пальцами потянулся
за бутылкой со звездами.
—
Еще как посылали! . . Будь
здоров! . . Пришлось таблетки глотать, над тазом си­
деть . . . И гипноз. В твое тело вливается тепло, твое тело
тяжелеет . . . Первые недели после психушки, как выпью,
так рвет . . . Ничего, привык, прошло . . . ну, будь здоров,
сынок! . .
—
Будь здоров. Ты работаешь?
—
Кем только не работал . . . Слесарем, грузчиком на
пивоварне, санитаром в больнице, как его там, служителем
в зоопарке ...
—
А сейчас?
—
Ой, родной сын, родной сын, а допрашивает, как
участковый. Мильтон придет, папочка под мышкой, все
расспрашивает, когда я на работу устроюсь . . . Тунеяд­
ство. Чтоб у него яйца отсохли, слышишь, чтоб отсохли! . .
А у меня два авторских свидетельства были. Хочешь,
покажу?
—
Не надо, верю.
—
Нет, покажу. В жизни не врал, — согбенный мужик
привстал на ноги и с пьяным упрямством стал рыться в
шкафчике, перебирая разные повестки и квитанции, бросая
на пол старые газеты, обрывки бумаги, пробки и засохшую
колбасную кожицу.
—
Немогунайти...Эх, пропали...
Эх, авторские . . . Я в Оргсинтезе работал. С раком боролся.
С лейкозом. Ты знаешь, что такое лейкоз? . . К нам иност­
ранцы ездили. Фрицы и япошки. Спирта всегда вдоволь . . .
Наши же, латыши . . . А теперь вот я один, не с кем погово­
рить, понимаешь ли ты, каково это — с утра проснуться, а
поговорить не с кем . . .
—
Понимаю.
—
В говне ты понимаешь! Мать твоя, свинья этакая, ей
бы только под кого-нибудь лечь, а я тут один, старый и
больной . . .
5
1
л
л
ю
с
т
р
а
ц
и
я
С
Е
Р
Г
Е
Я
Д
А
В
Ы
Д
О
В
А

—
Давай лучше выпьем. Со свиданьицем!
—
Выпьем, выпьем . . . Поцелуй своего старого папочку!
—
Ладно, ладно . . .
-т- Помнишь, я тебя в цирк водил? Филатовских медве­
дей смотрели и клоунов. Еще воздушные гимнасты были . . .
Такие смазливые девицы в блестящих костюмах . . .
—
Конечно, помню.
Арнольд смотрел на захмелевшего мужичка, утиравшего
рукавом пьяные слезы. Одутловатое лицо, клочки седых
волос вокруг лысины. Интересно, меня тоже ждет луна на
голове? Причем, размышляя об этом, Арнольд не ощущал
ни малейшего сочувствия, понимания или жалости. Вместо
грусти холодное равнодушие и желание выбраться на све­
жий воздух. Страдания, истинные страдания Арнольд ви­
дел ежедневно, годами был свидетелем тому, как люди сги­
бались под тяжестью не подлежащего обжалованию
приговора, вынесенного природой или превратностями
судьбы. Они медленно усыхали, извивались, как черви, и
мечтали только о морфии. Некоторые сопротивлялись, з а ­
кусив зубы, а после уколов даже шутили. Другие предлага­
ли деньги в надежде на мифические импортные лекарства
и знахарей, умоляли врачей или со всей серьезностью
обещали скоро поправиться и жить долго-долго. Но ему,
представителю самой гуманной профессии, если говорить
красиво, ему оставалось только одернуть полы белого х а ла ­
та, отмерить путь до поджидающих в коридоре близких
умирающего и говорить какие-то слова, что операция з а ­
поздала и нож уже не поможет, или, еще хуже, что опе­
рация была напрасной, больной остался на столе. Что для
него нытье страдающего от цирроза и алкоголизма старика
по сравнению с теми мгновениями, проклятыми мгнове­
ниями, когда приходилось смиряться, пятиэтажно ругаясь
про себя, и, стаскивая резиновые перчатки, заново осозна­
вать собственную беспомощность. Не помогали утешения
и разумные рассуждения, что врач по большому счету
всегда в проигрыше. В холодильник лифт вез не только
покойника, вместе с изъеденным болезнью телом на катал­
ке ногами вперед катились его тщеславие, вера в свои силы
и сожаление. Оставалась лишь голая догадка, насколько на
самом деле слаб и беззащитен человек. Какие-то пустяко­
вые семь десятков лет в среднем, и в культурный слой
ложится очередной комок праха, даж е причина смерти до­
кументируется давно умершим, неживым языком.
А отец тем временем сморкался и бубнил, что нечего
кобениться, им обоим надо жить вместе, им вместе будет
так хорошо, крыша над головой, тепло и много счастли­
вых лет впереди. Арнольд видел, что еще немного, и
старый забулдыга уснет, а тогда его не разбудить даже
первым взрывом атомной войны.
—
Послушай, отец! Подпиши эту бумагу! — Арнольд
открыл «дипломат» и помахал документом, который нельзя
было класть на грязный стол.
—
Не подпишу.
—
Почему?
—
Главное, ничего не подписывать. Тогда ничего не
пришьют.
—
Ну, ради меня.
—
Нет.
—
Ты хочешь сделать мне больно?
—
А что это? — отец, кажется, очухался и заговорил
жалобным голосом.
—
Ты собственноручно подтверждаешь, что не возра­
жаешь против выезда твоего сына из СССР.
—
В командировку едешь?
—
Насовсем.
—
Что-о? . . Насовсем? . .
—
Из России насовсем.
—
Ты что, с жидами спутался?
—
Можно и так сказать.
—
Бросить отца в беде. Подлец, — старик жадно выпил
стакан.
—
Я тебе это не прощу, слышишь, вовек не прощу!
Хоть убей, не подпишу! Иуда . . .
—
Почему?
—
Собственный сын . . . В цирк водил . . . Ты скарлати­
нойболел...
—
Не валяй дурака! Мне было четыре года, когда вы с
матерью развелись.
—
Только из-за нее, слышишь, из-за нее. Я очень любил
своего маленького мальчика.
—
Я серьезно говорю! — у Арнольда в тот момент и
впрямь руки чесались.
—
Я тоже.
—
Глянь! — В приоткрытом «дипломате» смирно, как
послушные двойняшки, лежали бутылки коньяка с позо­
лоченными этикетками.
—
У нас есть еще что дернуть?
—
Может быть.
Отец еще минут пять препирался, канючил, что вовек не
простит себе этот шаг, не переживет, если они больше
не увидятся. В свою очередь, Арнольд обещал писать
письма, слать подарки и раз в год — честное слово
—
приезжать в гости. Наконец отец вымолвил:
—
Ради тебя, сынок, я на все готов!
Арнольд подал «паркер» с черными чернилами, и отец
накарякал в нужном месте подпись — размашисто, как
звезда эстрады или спорта.
—
Но как же ты на чужбине жить будешь?
—
Там видно будет. . .
—
Видно будет, видно будет . . .
—
Выпьем...
—
Подожди! Ведь здесь твоя родина. Понимаешь ли
ты, парень, что для человека значит родина?
—
Святое дело.
—
Ну, блядь! С жидами спутался . . . Собственный сын.
Тебя надуют, ты их не знаешь. Думаешь, немцы дураки
были? Нет, немцы были умные. «Adolf, pem plinti,
sauj ¿Idus Gaujmalä4...» Во как пели. А ты родину, нашу
маленькую Латвию . . . Где может быть лучше, чем на
родине?. .
—
Перестань болтать! Тебе хорошо, тебе! Ну и наслаж­
дайся этими завоеваниями, наслаждайся на здоровье!
Жри водку, валяйся в заблеванной норе, валяй дурака . . .
Радуйся своим правам. Эх, поперек горла . . .
—
• накри­
чавшись, Арнольд в сердцах сплюнул. В конце концов,
было глупо и унизительно спорить с алкоголиком, даже
если это и собственный отец.
Но отец и не слушал, потому что высоким дрожащим
голосом запел: «Näk rudens apgleznot Latviju . . . »5.
Слова в затуманенном сознании перепутались, мелодия
утонула в коньяке, .и старик, немного покашляв, начал
песенку про янтарное море. Сосед заколотил в стенку и з а ­
орал, чтобы прекратили этот бардак наконец, иначе можно
опять схлопотать по шее. Отец виновато осекся и стал вор­
чать под нос, что сейчас встанет, пойдет и выколет глаза
этим паразитам, чангалам и стукачам. Как хочу, так и от­
дыхаю, а они, они возьмут да вызовут дружинников . . .
Арнольд разлил, надо было без лишних скандалов по­
быстрее отключить пьяницу от проблем большого мира.
Отец опустошил стакан, пускал слюни, валял во рту рыб­
ный пирожок и ругался. Паук бегал по сверкающей
на утреннем солнце паутине, из крана в раковину струй­
кой текла вода, рядом вещала первая программа Всесо­
юзного радио, а во дворе ребятишки гоняли шайбу, у них
еще были каникулы.
—
В Америку . . . Собственный сын, и в Америке . . .
—
мечтательно заговорил отец, глядя куда-то в почерневший
потолок, — богатая страна, богатая . . .
—
Богатая.
—
Я в военном госпитале подрабатывал. Раненых там
слегка подлечивали, чтобы затем отправить в горные
санатории в фатерлянде. Был я здоровым сорванцом,
немчуры перетаскал — ой, ой, ой . . . Еще вечерами отво­
зил их в креслах в кинозал, смотрели оперетты и победы
вермахта. З а услуги солдаты давали сигареты, карамель,
мармелад. Шнапс у фрицев швах, так себе, водичка с порт­
ков, тридцать два градуса. Ни черта на него не выменять
было. Народ гнал самогон, оккупанты пугали Саласпил-
6

сом, все равно, один черт, гнали. В сорок четвертом мне
светил призыв во вспомогательные войска зенитной артил­
лерии. Фронт тоже подошел. Красная Армия прорвала обо­
рону, госпиталь эвакуировался. Там один врач служил.
Обер-лейтенант. Длинный, худой. Чахотка или ленточный
червь. Из прибалтийских немцев. Звал с собой. Мол, чего
тебе у большевиков оставаться, они всех в Сибирь . . .
—
Чего ж не поехал?
—
Молод был, глуп. Думал, а как мама, что в Германии
делать, зачем в пекло лезть. Да, госпиталь барахло упа­
ковывал, так я в неразберихе спер пакет с таблетками.
От триппера. Потом его на барахолке на Луцавсале на
американские «танки» поменял. Д а, какие уж там ботинки,
если пописать нельзя . . . Попал бы я, сынок, в Америку,
там бы меня оценили. Там мозги ценят. Университеты
в Мэриленде, в Беркли, лаборатории, и . . .
—
Нобелевскую премию упустил?
—
А я в Риге остался, как пришли русские, в вечернюю
школу пошел . . . Эх, латыши, лишь бы горох жрать да
воздух портить . . .
Арнольд высек огонь и затянулся дымом. Он не мог по­
нять, была ли тирада об ошибках молодости и ценящей
таланты заокеанской стране лишь частью обычного ре­
пертуара пьяницы, или это было что-то новенькое, что
впредь будет изумлять окрестных синюшников. Как просто:
не уехал, не оценили, съели из зависти, споили . . .
—
Жаль, что у тебя нет детей. Мальчика или девочки, —
неожиданно заговорил отец.
—
Я бы им рассказывал сказ­
ки про Снегурочку и доктора Айболита . . . Послушай,
давай сходим в баню! Пиво, лавка, березовый веник. Под­
дать жару . . . У меня ванной нет. Пойдем?
—
Пойдем.
—
Обещаешь?
—
Обещаю.
—
Плесни!
Арнольд молниеносно выполнил приказ Уже первый гло­
ток стал решающим, и, несвязно лепеча, отец соскользнул
со своего апельсинового трона. Арнольд потащил его в
постель и заметил, что родитель напустил в штаны. Он
уложил обвислое тело на голый полосатый матрац и при­
крыл замызганной шинелью железнодорожника. Спер, на ­
верное, подумал Арнольд, наблюдая, как солнечные зайчи­
ка скачут на позолоченных пуговицах, а из беззубого
рта течет длинная и липкая струйка слюны. Нет, это не
было отвращение, как-никак двухлетняя закал ка на «ско­
рой».
Пьяный старик, разбившийся об мостовую? Ну и что? В
машину, и побыстрее в больницу. Главное, чтобы не успел
очухаться, не облевал машину и не начал буянить. Тогда
разговор короткий, алкаш получает кулаком по диафрагме.
Автокатастрофы? . . Д а, противно. На проезжей части
куски, каска мотоциклиста и сгустки мозга, а пока собе­
решь изуродованное тело, халат вымажешь, как на бойне.
Инфекционные больные? . . Потом два дня все хочется
руки вымыть. А родственники вопят, что в больницу не на ­
до, это не тиф и не дизентерия, виновата во всем съеден­
ная вчера копченая салака.
Страдания детей?. . Наверное, самое тяжелое. Но при­
выкаешь, ко всему привыкаешь. Иначе невозможно рабо­
тать.
Но в первый год своей работы он однажды вырвался
из клетки сдержанности и что было сил врезал розовоще­
кому учителю физкультуры. Такому пижонистому, в нейло­
новом тренировочном костюме, со свисточком на шее.
Учителишка орал на Михельсона, старого фронтового
врача Михельсона, что кривоносый жид — убийца, убийца
ребенка, потому что не приехал вовремя, и что он во всем
виноват. Старик в растерянности не знал, что ответить, а
учитель все кричал и размахивал кулаками. Тогда Арнольд
ударил, учитель — лапки кверху, плюхнулся. А рядом на
носилках л еж ала двенадцатилетняя девочка, веснушчатая
и рыжеволосая, поэтому личико трупа казалось особенно
бледным. Девчушка врезалась в застекленную дверь и
перерезала артерию. А директор, вызывая «скорую», в е­
щал, что одна девочка упала и подвернула ногу. В ожида­
нии медицинской помощи педагоги макали в фонтан крови
носовые платки и взятую из аптечки марлю, говорили, ка­
кое ужасное ЧП произошло, и поглядывали на проезжа­
ющие по улице машины . . . Маленькая девочка, с галстуч­
ком и в таких же красных колготках. Вот это несчастье,
вот это трагедия. А тут старик в мокрых панталонах.
Ему не противно, нет. Скорее это сожаление, совершенно
абстрактное, меланхолическое сожаление о покорности че­
ловека, о той легкости, с которой он опускает руки и под­
дается соблазну свободы падения.
На кухне Арнольд прямо из горлышка отпил большой
глоток, потом еще один. Начатую бутылку поставил назад
на стол, вторую спрятал в «дипломат» и, проверив, как в
папке лежит только что подписанный документ, направился
к двери. Ступая по крутой лестнице, он еще подумал,
что старик, наверное, не один раз по пьянке планировал
тут вниз головой вперед и что, вполне возможно, однажды
санитары морга будут тащить его труп и нещадно ругаться,
что вместо чаевых заработают грыжу. На улице тем време­
нем неожиданно началась метель, резкие порывы швыряли
снежинки прямо в лицо, Арнольд поднял руку, чтобы . . .
. . . поднял руку, чтобы протереть глаза. Рядом стояла
проводница со стопкой белья под мышкой. Она что-то
спрашивала.
—
Конечно, спать будем на чистых простынях, — отве­
тил Арнольд и протянул пятирублевую бумажку. Провод­
ница замялась, что нет сдачи, Арнольд сказал, что осталь­
ное пусть будет на чай. В конце концов, какое значение
имеют деньги. В их ситуации, конечно. Вчера в такси он от­
валил четвертной водителю, веселому и покладистому пар­
ню, хотя на счетчике было два двадцать. Таксист глазел на
него, как на нервнобольного, а он сказал , что наконец-то
достиг того счастливого мгновения, когда шуршащие ку­
пюры просто бумажки и только. Еще Арнольд припомнил
рассказ о банковской машине, которую в июле сорок перво­
го года разбомбили «юнкерсы». Ветер гонял по трамвай­
ным рельсам вихри рублей, люди смотрели на миллионы и
рассуждали, что через месяц немцы будут маршировать по
Москве. Рубли подмел дворник, убитых шофера и охран­
ника закопали прямо там, в парке.
Арнольд помог жене постелить постели и, взяв с крючка
куртку, сказал , что покурит, пока дамы будут устраиваться
на ночь. Тамбур был пуст, можно было без помех выта­
щить фляжку. Одно движение, тихие глотки, аромат в гор­
ле, и теплая струя забирается в желудок. Но в тамбуре бы­
ло холодно. Хорошо, что надел куртку. Арнольд погладил
подкладку. Волчья шкура! Настоящая волчья шкура. Как
на фотографии в журнале «АМЕРИКА» — «Президент
Форд дарит Генеральному секретарю Брежневу на память
шубу из волчьего меха». Тогда тоже была осень, когда на
дворе непрерывно идет дождь, а . . .
, . а вода в ванне такая горячая и душистая. Щетка ца­
рапала тело, приятно щекотала его, струи душа ласкали
лицо, и издалл раздался нетерпеливый звонок в дверь.
Арнольд смахнул хлопья шампунной пены и прислушался.
Нет, похоже, что звонили настойчиво, наверное, заглянули
в освещенные окна квартиры. Опять этот дребезжащий
звук На губах проклятие, халат на плечи. Отпечатки
мокрых ног на паркете в коридоре, и предохранительная
цепочка в раскрасневшихся пальцах.
Арнольд отпер дверь и увидел мужчину в форменной
фуражке и длинном дождевике.
—
Добрый вечер, доктор! . . Похоже; я помешал . . .
—
У вас, уважаемый, такой татарский стиль, — Арнольд
смахнул текущий по лицу ручеек. В сумерках шапка во­
шедшего казалась зеленой, интересно, что здесь искать
пограничнику. Мильтон, обэхээсэсник, чекист — им дело
до всех, а зеленошапочники чаще всего гоняли грибников
на Курземском взморье.
—
Я ... Я, наверное...
—
Раздевайтесь и проходите в комнату! По коридору
вперед. Я сейчас . . .
Вытершись как следует, облачившись в полосатую корей­
скую пижаму и обувшись в купальные шлепанцы, Арнольд
зажег в коридоре лампочку. Шапку на вешалке украшала
7

кокарда лесничего. Ну, этот в Сибирь на лесоповал не пош­
лет, подумал еще Арнольд и выключил свет.
Они сидели в гостиной за круглым карточным столи­
ком, который в старые времена как раз подходил для того,
чтобы разорившиеся аристократы проигрывали на нем
свои имения. А незваный гость вертел головой и, рассмат­
ривая помещение, сказал:
—
Богато живете. Красиво.
—
У меня зарплата сто сорок в месяц. Есть чему зави­
довать, — Арнольд рассмеялся.
—
Все это . . . картины,
люстры, как в Кремле, дуб и бронза, все это наследство
моей жены. Я здесь поднаниматель. Декоративная собачка,
хотя у собак есть все же родословная и медали . . .
—
Да...Выменя непомните?
—
Знаете, я сегодня так устал, что собственное имя
пришлось бы в чека уточнять.
—
Вы мою мамулю оперировавли. Весной.
—
Ох, господи . . . Весной, — Арнольд вздохнул и поко­
сился на грубое лицо гостя — лет пятьдесят, седина на
висках, обветренная кожа, — у меня по три операции в
неделю. Теперь уже Рождество на носу . . . Выпьем!
Сверкали гравированные грани хрустальных рюмок, на ­
питок казался теплым и ароматным, Арнольд делал глотки
один за другим и старался стряхнуть усталость, давившую
на плечи, как мешок с песком, связавшую суставы, склеи­
вавшую веки, вдобавок ему казалось, что эта мамуля,
которую он якобы оперировал весной, на самом деле суще­
ствовала, ее сын-сирота ворвался в квартиру, сейчас со­
берется с духом, ударит огромным мужицким кулаком по
столу, будет ругаться, угрожать и полезет драться. Все воз­
можно на этом свете, а ему хочется спать, сон разливается,
как вода, теперь только одеяло на голову, и пусть все
катятся . . .
—
Вы маме рак прооперировали.
—
Так. Ну говорите смелее, говорите! Умерла? Я ее в
гроб вогнал?
—
Что вы, доктор! . . Здорова. Все в порядке. Вчера в с а­
духренкопала...
—
Хрен! Рыбное заливное с хренком . . .
—
Арнольд уже
смеялся. Коротким, застревающим в горле смехом. Лес ­
ничий отставил в сторону сухую рюмку, выглядел он
совсем растерянно.
Арнольд взял бутылку и торопливо продолжал:
—
Седьмое ноября сегодня. Военный парад, демонстра­
ция трудящихся. Иду я по пустому коридору клиники, смот­
рю, на горизонте отсвет салюта. Меня ждет мой одноклас­
сник Карлис, за одной партой сидели . . . Спрашивает, что,
операция кончилась? . . Так быстро? . . А я думаю, какого
дьявола я не умотал на юг отдыхать, в командировку, мало
ли куда можно уехать . . . «Широка страна моя родная ...»
Так нет же . . . Он мне дозвонился, только на меня вся
надежда . . . Пейте, пейте, на улице мерзкая погода, похо­
же, что бог не коммунист . . . Карлис смотрит на меня, как
католик на богородицу, а я глаза потупил, руки за спину
прячу и говорю, старик, я не господь бог, ты меня прости,
вскрыл, а там полно метастаз . . . К акая красивая женщина
была! . . Мама Карлиса. Сидим за столом, детский бал, у
Карлуши жабо под подбородком и десять свечей на торте
в честь его дня рождения, открывается дверь, входит мама,
спрашивает, дети, кто еще будет лимонад пить . . . Такие
делишки! Вдали салютуют, а я должен говорить про фи­
нишную прямую, неделя, может быть, две, может, месяц.
Не всегда заранее скажешь . . . Морфием помогу, хотя
тоже мне помощь, говно на палочке . . . А у Карлиса
текут слезы, он несвязно лепечет, благодарит, дурак этакий,
сует в руки сверток, это, мол, мне к празднику . . . Я, дурак,
забрал и облегченно вздохнул, смотрю, как Карлис уходит,
коридоры у нас, знаете, такие длинные . . . А на набереж­
ной все салютуют, видно, тридцать залпов, революцию
поминают.
. . . Приехал домой, оказывается — лосось, здоровая ры­
бина, две миски икры, с белым хлебом и мукой — первый
сорт, на кухне в лед поставил. Если еще перчика сверху да
лучок добавить. Да, лососик и бутылка французского
коньяка, а в обмен совет подобрать гроб и белые тапочки.
Что я мог сделать, опухоль в два кулака, с голову ребенка.
А он мне верил, надеялся . . . Разлейте, пожалуйста, нет,
руки у меня не дрожат, профессия такая . . . Чем вам
в лесу плохо. Свежий воздух и тишина . . .
—
Дел хватит, — пробурчал мужик.
—
В прошлом году
браконьеры ногу прострелили. Дробью. К счастью, кость
целой осталась. А еще эти планы, лоси молодые елки обгла­
дывают, бригады гуцулов на шее . . . Господа на сверкаю­
щих «Волгах» в лесничество подкатывают. В дверь сарая
попасть не могут, а туда же, кабана такого требуют, чтобы
у «чомбы» клыки, ну, хотя бы на рекорд Латвии тянули.
Наорутся, кто-то еще в лесу заблудится, ходи тогда, как
дурачок, аукай, не дай бог, один другого по пьянке на тот
свет отправят . . .
—
Извините . . . Как вас величать?
—
Шмит. Карлис Шмит.
—
Еще один Карлис. Именины двадцать восьмого ян­
варя . . . Выпьем, господин Шмит, выпьем! Результатов
своего труда вам не увидеть, деревья растут медленно,
а я зато свои ошибки в землю закапываю.
—
Поехали?
—
Поехали . . . Значит, у мамы все в порядке?
—
У вас рука легкая.
—
От этого легче не становится.
—
Мне вам спасибо сказать хотелось . . .
—
Не надо.
—
Ну, не обижайте, мы люди простые, — тут мужик вы­
тащил шуршащий газетный сверток, — носите на здоровье!
—
Спасибо! — Арнольд чувствовал, как качается под
ним кресло, а тело все глубже погружается в мягкую
обивку, словно ракета-носитель выводит его на орби­
ту, — скажите, только честно, вам говорили, что без денег
доктор даж е пальцем не шевельнет?
—
Говорили . . . Чего только не говорили . . . Сестрам д а ­
вали, за лекарства тоже . . . А с вами мы разговаривали.
В том кабинете, с картиной. Вы сказали, все будет хорошо,
операция была удачной, теперь только пусть заживет, хо­
рошо, что больная фигуристая, самое противное — сквозь
сало пробираться . . .
—
Да, я так говорю. И деньги беру. Не требую, но беру.
Люди покупают не только мои руки, но и надежду. Пони­
маете, надежду! . . От бутылок коньяка не отобьешься.
Полную ванну можно бы налить. А почему мне не брать? . .
Мальчишка кончает ПТУ-30, вытачивас: никому по нуж­
ные детали и как истинный пролетарий, как гегемон про­
пивает сотни три в месяц минимум. Сколько же у нас
этих фабрик, на каждой кто-то вытачивает, штампует,
фрезерует . . . Зарабатывает, чтобы революция семнадца­
того года была последней . . . Разве это справедливо?
(Продолжение следует)
1 В. Лацис — известный писатель и деятель советской власти,
Я. Макете — первый президент Латвийской Республики. Надгробный
памятник Лацису на Лесном кладбище г. Риги в 70-е годы установлен,,
с расчетом, чтобы заслонить для посетителей на главной аллее памятник
Макете.
2 «Красная стрела» — отряд советских партизан на территории
«Курляндского котла». «Дикие кошки» — так в народе назывался отряд
генерала Латвийской армии Я- Курелиса. Этот отряд сформировали
немецкие спецслужбы для диверсионной борьбы против Красной Армии.
Часть этого отряда в смуте немецкого поражения и наступления
большевиков надеялась восстановить независимость Латвии. Многие,
как «предатели», были казнены фашистами, часть, как «лесные братья»,
сражалась еще после войны, остальные попали в Сибирь или на Запад.
3 «Бросаю цветы в реку, чтобы несли привет любимой» (латышек.).
4 «Адольф, за винтовку, стреляй жидов на берегу Гауи» (латышек.).
Такую «песенку» распевали участники массового геноцида, члены л а ­
тышских полицейских батальонов во время войны. (Прим, автора)
5 «Пришла осень расцветить Латвию». Из современной эстрадной
песни.
8

ЯНИС РОКПЕЛНИС
ПЕТЕРБУРГ
(фрагменты)
(т
лишь вели вели
образы смертных
проходят к цели
средь велей несметных
**#
надо долг отдать Петербургу
как пропитую пятерку — другу
которому лет пятнадцать
стыдно признаться
♦**
ай город Питер
книжное корыто
с тех пор словно ляжки свиные
мозги мои пухнут и ныне
по большакам ветров я выучился ходить
там в воздухе всегда есть вырытый ветром путь
бугристый ухабистый без булыжников и асфальта
но ведущий через рассудок и крыши
этот скорее туннель из кипящего воздуха
прорубленный в толще воздуха и устремленный ввысь
забавно было когда в легком пальтишке
(поскольку зимнее было сдано в ломбард)
по островам воспетым в путеводителях до мелочей
я шел замерзая но в то же самое время
по большакам ветров запыхавшись бежал я
так незаметное становится более явным
чем заметное и оттиснутое в многочисленных
фиолетовыми (точно круги
под глазами полуночных женщин)
самыми крепкими печатями и могучими словно львы —
бумагах
я в город вхожу из окна
что в Европу прорублено скоро лет триста
я рос на окне
так пойду взгляну
что же в этих комнатах творится
♦**
начну в демонологию введенье
про их молниеносное паденье
про чистку крыльев наспех и на месте
все демоны — бродяги в поднебесье
***
Зданья плавают в тумане,
Ветры звякают извне,
Месяц льет тарелку манны
Прямо на голову мне.
так демоны бредут небес по краю
оступятся
и в бездну напрямик
и бледные девицы сбившись в стаю
готовы им отдаться в тот же миг
В голове сплошная каша,
Пресных мыслей облака, —
Бледный дар небес слегка
Звездным сахаром подкрашен.
но демоны без комплексов и злобы
уних,какправило,некнам—акнебу—счет
вот почему у нас стучат от страха зубы
когда брести по небу наш черед
***
здесь на крови сивуху варят,
справляюсь — кто? мой сбылся сон!
упьюсь я образом водяры
услышу жизнь как рюмки звон
был клок тумана на закуску
и ветер в кутежи как кров
но я был ясностью окутан
так свято гнали эту кровь
***
в ту пору
в моей записной книжке
еще были телефоны ангелов
и когда я был полон пива и надежд
(меньше — надежд, больше — пива)
я конечно звонил им
это ничего что вечно было занято
или же
никто не брал трубку —
главное —
в моей записной книжке
все-таки были
телефоны ангелов
* души предков
БЛОК
Ты вовсе не славянский, ты немецкий ликом,
И ныне высечен могильным обелиском,
Но распростершийся душой великой —
Да, чтенье к нам приходит разными томами,
И — город весь, с проспектами, домами,
Еще с очами несказанной дамы,
И с вьюгами, которыми живых
Не прекратят кормить в космической столовке,
только чек
Оплачен будет этим всем, то есть ничем.
МАНДЕЛЬШТАМ
и этот с ножом — а много ли проку
выставил подбородок в профиль
а жирок-то в бурях сойдет на нет
как в Альпах со склонов снег
прощай жирок накопленный в школе
из толстых дремотных книг
дух и плоть станут сгустком боли
и сам я буду жив через них
а нож — тончайший, почти незримый
не сало, а время режет как воск
без бахил он бредет столетья низиной
и не клонит его притяжение вод
9

БЕЛЫЙ ТИГР В ДЕЛИЙСКОМ ЗООПАРКЕ
ветры, жаля,
мое сердце
взяли, в дали
окунули
жару дали
жиру вдули
нет у старых истин срока —
скрасит пустоту барокко —
классицизм меня на ложе
спать в отчаянье уложит
ах как нравится двоиться
грезить одному в двух лицах,
хоть в себе увидеть друга —
ты дала мне это, вьюга
***
ехал —
юнец
энергичен, красив
вернулся —
вдовы
статистический сын
1984— 1985
Впервые с начала
Зимы замерз канал,
И это означало,
Что из цветков калл —
Оструганных и утрамбованных —
Небесные умельцы
Соорудили лед.
Будет где школьникам покататься.
Будет где этике укрепляться.
На этом льду,
Где этика в ходу,
Костер вдвоем
Разведем.
И подвесим небо
Как серебряный котелок.
Поутру, как петушок
На заборчик вскочит,
Может быть, сольемся вместе,
Может быть. ..
РУБЕНС
Идет, —- и не ждал я иного, —
Рубенс сквозь смертные сны,
Павлины, со львами скрещенные, снова
С меня начинать должны.
Сквозь смерть жилы красок вспухают,
И плоть облаков цветет,
И к дому мое дыханье,
Себя опознав, идет.
Как во сне это было роскошно,
Когда белый тигр возник, все затмив!
...
Но дамское платье, прекрасная кошка,
Зачем он обрызжет, этот гений и миф?
Гений зверя становится в клетке столь скотским,
Что зверями нас вовек не сочтет. ..
Кто мы такие, одетые броско,
На которых, сверкая, презренье течет?
♦**
Сегодня встречусь я с сентиментальным фильмом,
И я уже заранее переживаю встречу.
(Вот я выхожу. И небо обильно
Облаками долгожданными.
Сосны синеют, и трепещет девчоночьих юбочек стая
Как моя жизнь непережитая.)
Потому что так редко случается с нами,
чтоб предчувствия будущего сбывались
Не плутуя, на все сто!
Пусть даже это будущее — просто фильм.
Зато.
Рой. Еще раз рой. И рой —
Сухое жалящее племя. . .
Тебе колодцами надо выкрикнуть
Мимоходной пустыни
Мимотекущее время.
Служаночка жизнь, в глазах твоих светят
Искры ржаных колосьев,
Закатная тропка куда забросит
В Юрьев день на рассвете?
Служаночка жизнь, зачем ты оделась
В мерцающий уголек?
Тебе трудиться, сбиваясь с ног,
Пока твой кутит владелец.
мой знакомый дракон что в цветах на лугу
живет и ходит в серебряных брюках
мой знакомый дракон что в свободное время
почитывает Карлиса Крузу* со скуки
(но бывает тоскливо совсем, оттого
дракон переводит Т, С. Элиота)
мой дракон встречается с Карлисом Скалбе
и воспоминания цедит в охотку
в неспешной беседе о душах усопших
у чертовки за стопкой водки
но это всего лишь житейские мелочи!
(в этом месте вы скажете мне)
и кстати личность дракона
неоспоримо
ни ярка ни неповторима
правда ваша
и все же позволю заметить
что и в серой обыденности
скрыта
своя скромная красота
Переводы ГРИГОРИЯ ГОНДЕЛЬМАНА
"латышский поэт
10

ВОКРУГ ШАРИКА ФАНТАЗИИ
—
Слушай, может, не перегружать? . .
—
Если б листья облетали птицами,
я бы знал,
куда уходит лето.
—
Слушай, может, не перегружать? . .
—
Будь цветы, как птицы, перелетными,
я бы знал,
куда уходит лето.
—
Слушай, может, не перегружать? . .
—
Если бы тепло хранилось в табакерке,
я бы знал,
куда уходит лето.
—
Видишь? Я предупреждал — шарик не взлетает. . .
***
опусти свой брегет прорастать меж цветов меж тычинок
меж беспечно царящих качнувших соцветья на кон
на закате в глазах наших — все еще отблеск лучины
месяц вогнан еще в немоту как осиновый кол
На двух крылах, на двух блестящих бритвах
Влечу к тебе, в твое окно открытое.
Цветок колючий ты, цветочек ненаглядный,
Лишь бритве ты себя позволишь гладить.
Ты хочешь голой быть — совсем — как истина,
В этом мире цветистом------------------------
НОЯБРЬСКИЙ ЭСКИЗ
снег медленно впитает напряженность
больных деревьев осовелых птиц
коммуникации расслабит город
под тучами балладными боярскою длиной бород
как белые колосья
ветвясь произрастают пешеходы
и тихо катится насиженное солнце
журчит фонтан где-то
я говорю нигде
фонтан кровавый в небо бьет
пусть бьет
я говорю нигде
таких фонтанов нет
вот дерева растут и гонят листья в небо
но сей фонтан
незрим
да это кровь души
но тебе ее уже не увидеть
ибо она прозрачнее
чем слеза
♦**
Мой язык нарциссами, иволгами перепуган,
Оборотнем, инеем перепуган мой язык.
Медленно проходят звуки, мимо, мимо,
Языка не касаясь, скользят,
Великая Немота на острове красном —
На языке моем — хозяйка.
Мой язык нарциссами, иволгами перепуган,
Оборотнем, инеем перепуган
Мой язык.
Красота приходит и играет на свирели песню страха.
ДЕТСТВО СЕТЧАТКИ И ВЕТЕР
Детство сетчатки, ветер,
Да, конечно же, всепроникающий ветер,
Слагатель основ Вселенной;
Лишенный пространства и времени,
Ни в чьих губах поцелуй еще,
В пробуждении сна горящий,
Да, детство сетчатки, ветер —
Осушитель печали в ресницах;
Пальцы светятся, в снег погруженные.
Детство сетчатки, ветер.
нет корабли не играют не любят
нет не играют с волнами к ним тяжесть
липнет от волн от легчайших касаний
так тяжело твоей легкой так тяжко
легкой руке твоей тяжко причалить
к темным брегам моим тяжко легчайшей
легкой руке твоей мореподобной
легкой в мерцании плоти течений
в трепете темных глубин в этих знаках
мелей подводных камней ураганов
неотделимой от моря без боли
легкой в кипении пальцев и пены
Переводы ОЛЕГА ЗОЛОТОВА
II

ГЕНРИХ САПГИР
Как! чужая мысль чужая мысль
чуть коснулась вашего слуха
и уже стала вашею собственною
едва коснувшись вашего слуха
уже становится вашею
Развивая ее беспрестанно
развивая ее постепенно
развивая ее постепенно и беспрестанно
удивительно! удивительно!
Итак для вас не существует ни труда ни охлаждения
ни этого беспокойства которое предшествует
вдохновение для вас
вдохновение послушно не вам
не вы послушны вдохновению
вдохновение послушно вам
я бы даж е сказал что оно для вас не существует
гармонически и гармонически
Понимаете ли вы
Понимаем ли мы
ваятель роясь в мягком гипсе
находит уже в нем Зевса
скульптор в куске караррского мрамора
видит сокрытого Юпитера
Раздробляя его оболочку ударами
резцом и молотом раздробляя его оболочку
Прометей освобождает Громовержца
лО9 '
Почему мысль каким образом мысль
из головы поэта выходит выходит
уже вооруженная четырьмя рифмами
вооруженная четырьмя рифмами
как рогатый дракон
василиск базилевс
вооруженная четырьмя рифмами
размеренная и размеренная
и поражает сердца
испепеляет сердца
Никто кроме самого импровизатора
никто кроме самого импровизатора импровизатора импровизатора
не может понять ни изъяснить
эту быстроту впечатлений
эту связь между вдохновением и чуждою внешнею природою
эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешней волею
тщетно я сам хотел бы это изъяснить
тщетно я захотел бы изъяснить неизъяснимое
тщетно я хотел бы изъяснить это
Тузы тройки разорванные короли
сыпались веером
разорванные короли сыпались веером
сыпались на пол
сыпались вокруг на —
и облако и пыль
12

стаканы гремели
и облако стираемого мела
стаканы гремели
мешалось с дымом турецкого табаку
Как мы засиделись как засиделись не пора ли остановить игру
все бросили карты и встали из-за стола
все встали из-за карточного стола
и встав из-за ломберного сгола все бросили карты
всякий докуривая трубку стал считать свой или чужой проигрыш
стали считать начали спор стали считать и начался спор
всякий допивая стакан или докуривая трубку
стал считать свой чужой проигрыш выигрыш проигрыш выигрыш проигрыш
поспорили согласились и разъехались
облако стираемого мела мешалось с дымом турецкого табаку
Не хочешь ли вместе отужинать вместе отужинать
поедем вместе
без ужина я никак не могу обходиться
а ужинать могу только у наших известных красавиц
я познакомлю ты будешь меня благодарить я тебя познакомлю
ты будешь мне благодарен
Едем едем поехали погоняй!
По звонким улицам Петербурга
по темным улицам Петербурга
по петербургским удаленным улицам
по мертвым улицам Петербурга по мертвым улицам Петербурга
по мертвым улицам мертвым улицам мертвым улицам
Теперь стук тележки теперь гром колес
но гром колес только гром колес только стук
окрест меня безмолвие вокруг меня мирное безмолвие
Явсеещенемогуянемогу
Успокоясь мало-помалу наблюдал
На второй станции смотрел на
и нечувствительным образом путешествие уже не казалось мне
Но нет лошадей нет лошадей все лошади —
с почтою прапорщик нет лошадей две тройки пошли с почтою
едущий чиновник 10 класса остальные две лошади
Стояла одна курьерская тройка курьерская тройка
не мог ее дать не мог
если паче чаянья прискачет курьер если паче чаянья курьер
если паче чаянья наскачет курьер
или фельдъегерь или что того хуже
то что с ним тогда будет! то что с ним будет! что с ним будет!
_
„
что тогда будет!
Беда необходимости
беда — нечего делать
Угодно ли чаю или кофею Я стал смотреть на Я начал смотреть
по Я спросил нет ли кофею и занялся картинками
В первой почтенный старик в колпаке
в первой картине который поспешно принимает
который принимает который с благодарности«) принимает
В другой изображена роскошная жизнь
в другой изображена роскошная
в другой изображен разврат развратного молодого человека
Он сидит за столом он сидит
с женщинами любовницами з корсетах и во французском кафтане
и треугольной шляпе
и оборванной и разорванной и в рубище
и разделяет с ними трапезу и питается жолудями и по-братски
разделяет с ними жолуди
Наконец возвращение его развра — возвращение блудною сына
стоит на коленях он стоит перед ним на коленях
вдали повар едали убивает
ецкие стихи сколь разумею для
остальные не имеют рам не удостоились почести рам
и прибитые к стене гвоздиками
гвоздиками как гвоздиками изображают погребение кота
Они не стоят обратить гвоздиками
они не стоят внимания образованного человека гвоздиками
они не стоят внимания образованного любителя художеств
гвоздиками
они как по изобретению так и по исполнению не стоят внимания
о бразованного человека гвоздиками
худым забором гремя рябинами околицей отпряженная моя телега
полосатые версты облако полосатые версты и между ними —
никого
на небе кой-где облако и солнце
Какая скука! какая скука! Иду назад возвращаюсь и возвращаюсь
какая
1

ОЛЕГ ДАРК
ИЗ ЗАПИСОК
НОВОРОЖДЕННОГО
Наде
Находиться
можно
с удобством
и вниз головой — или что там у ме­
ня? — но это непривычно, и я спешу
перевернуться. Кроме того, такое по­
ложение меня пугает, я не знаю,
почему, но мне кажется, оно чем-
то грозит. Почему-то я уверен, что
предчувствия меня не обманывают.
Плохо еще, что они за мой смотрят,
я не знают, зачем, но это так, и это
раздражает. Иногда я начинаю пе­
редвигаться, последнее время я де­
лаю это чаще, чем раньше, я плы­
ву — здесь можно и кролем, и брас­
сом — нетяжелая жидкость обтекает
меня, не обременяя и легко отлипая
от пальцев — или что там у меня? Я
стал замечать, что скорость моего
перемещения растет. С одной сто­
роны, скорость приятна, но я не по­
нимаю, чем вызвано ее увеличение,
и тревожусь. Я тыкаюсь головой —
я уверен, что е ю !— в податливую
стенку, которая сначала прогибает­
ся, а потом пружинит, и я легко
отлетаю обратно, к центру, откуда
пустился в путь. Сразу же я возоб­
новляю движение, но уже в другом
направлении, и там тыкаюсь, и опять
отлетаю, это занятие мне нравится
и развлекает. Иногда я понимаю,
что меня манит конкретное направ­
ление, оно мне симпатичнее других,
по-видимому, оттуда исходит какое-
то приятное излучение, и когда я ты­
каюсь головой, я успеваю, прежде
чем меня оттолкнет, почувствовать
за стенкой его источник. Возвра­
щаясь к себе, я уже знаю, что сей­
час он окажется в другом месте и я
изо всех сил устремлюсь туда. Иног­
да он обманывает меня, и когда я
тыкаюсь в стенку, за ней никого нет,
он спрятался, но я не сержусь, я уве­
рен, что сейчас он будет в третьем
месте и я побегу за ним. Я люблю
играть. Вот только зачем они смот­
рят за мной? Чего они хотят рассмот­
реть? Их взгляд я не всегда чув­
ствую на себе, он появляется с ка­
кой-то
непонятной мне регуляр­
ностью, и тогда мне хочется крик­
нуть им: «Да убирайтесь вы отсюда к
чертовой матери! Оставьте меня в
покое!». Их взгляд я чувствую на
себе, как щупальце. Что-то мне гово­
рит, что это все не вечно, что мне
придется выбираться отсюда, я ду­
маю, что я и в этом прав. Но если
они хотят меня отсюда вытащить,
пусть стараются, и мы еще посмот­
рим. Со мной не так-то просто сла­
дить, если я уже принял решение,
во всяком случае, я сделаю все, что в
моих силах, и если Господь не оста­
вит меня, их план сорвется. Мне
здесь хорошо. Ко мне вовремя и всег­
да в достатке поступает питание, я
не знаю, как это происходит, но это
так. Может быть, через эту штуку,
которая у меня в ногах — или как их
зовут? Я чувствую, что у меня на
них груз, он единственное, что меша­
ет мне плыть, я чувствую, что
тащу гору, и хотел бы сбросить ее
к лешему, а если она нужна для
питания? Да убирайтесь вы! Что вы
смеетесь надо мной?! Черт бы вас
взял!
Сегодня я, как всегда после раз­
личных игр, успокоился в двоем
центре и впал в бессознательность.
Вдруг я очнулся и прежде чем по­
нял что делается устремился перед
почти помимо своей воли — вернее
как я потом вспомнил и проанализи­
ровал желание конечно возникло но
даже еще до того как я очнулся и ко
мне вернулась способность сообра­
жать и так мгновенно я на него отреа­
гировал что не могу успеть проконт­
ролировать и фиксировать — и с
такой невиданной доселе скоростью
что я сперва испугался потом уже
пообвыкнув пока летел даже не помо­
гая руками этого не требовалось они
должно быть руки если я не оши­
баюсь? а потом опять испугался уже
когда трахнулся со
всей силой
в стенку так что она необычнейшим
образом прогнулась и я испугался что
прорвется и я вылечу отсюда к дья­
волу но этого не случилось стенка
все-таки спружинила но вокруг дейст­
вительно на какое-то время все изме­
нилось и я опять испугался мне стало
вдруг крайне тесно будто помещение
мое сжалось кроме того я возвра­
щался к центру странным направле-к
нием не противоположным тому
которым пустился в путь а перпен­
дикулярным ему и не понимал, отчего
это такое, но потом все вернулось
к прежнему. Мне думается, что те­
перь такие явления будут повто­
ряться, может быть, даже часто,
может быть, даже все чаще и чаще.
Я привыкаю считать свои предсказа­
ния безошибочными, хотя еще ни
одно не подтвердилось. Вообще я
жду теперь чего угодно, преиму­
щественно самого худшего.
Я же говорил, что мои перевороты
вниз головой к добру не приведут,
как всегда, я прав. Вопреки моим
ожиданиям
скоростные
заплывы
вроде тогдашнего хотя и повторя­
ются, но не так часто, как я пред­
полагал. Однако это ничуть
не
облегчает мое существование. Зато
участились мои неприятные перево­
роты. Хуже всего то, что мне с
каждым разом все труднее вернуть­
ся в исходное положение, но пока я
борюсь и рад отметить, что не без
успеха. Я с усилием перебираю, сучу
ногами, — а с таким грузом на них,
я вас уверяю, это не так-то легко, —
пока не окажусь в своем центре,
от которого меня изрядно утащило
вниз, а мне все труднее всплывать,
хотя я не сказал бы, что моя среда
становится гуще и тяжелее, скорее
напротив, и потом я отдыхаю, но
времени на отдых отпускают все
меньше, потому что схватки мои
учащаются, и я предчувствую, что
скоро они пойдут вовсе без перерыва.
Меня совершенно не радует, что они
уже не смотрят за мной, потому что,
по моему мнению, это свидетельству­
ет только о том, что они что-то
замышляют. Поэтому они позаботи­
лись убрать и источник излучения,
У меня теперь никаких игр, а одни
муки, страхи и борьба. Ладно, я буду
тоже готовиться, я надеюсь, врас­
плох они меня не застанут. На пер­
вом этапе надо постараться реже
оказываться вниз головой. Честно го­
воря, это у меня плохо получается,
и голова все-таки перевешивает. Как
только я чувствую, что это начинает­
ся, я стараюсь сопротивляться до
последнего, я балансирую всем те­
лом, пытаясь сохранить равновесие,
но на какое-то, пусть недолгое бла­
годаря моим усилиям время все-
таки переворачиваюсь. Вдобавок и я
это склонен рассматривать как не­
желательное и неожиданное послед­
ствие своего сопротивления, возвра­
щаясь в исходное положение, я поч­
ти всегда ощущаю вокруг себя так
меня когда-то впервые испугавшую
тесноту и всеобщее сжатие и суже­
ние, а также другие, еще менее мне
понятные изменения, например, к
центру я возвращаюсь не тем мар­
шрутом, а другим. Может быть, мне
бросить сопротивляться? Может быть,
я себе делаю только хуже? Не
знаю.
ааааааааааааааааааа , . .
ведь
ес­
ли я буду кричать я захлебнусь что
вы делаете я же сказал что не же-
14

лаю подите к черту это же нога и
какое же оно у вас холодное только я
не понимаю тащит он меня или на­
оборот заталкивает ааааа аааааааа-
аа . . . я так и предчувствовал только
боялся себе признаться что моя улов­
ка не удастся что ты делаешь
кретин осторожнее раздавишь мне
голову аааахххахррхахаааа . , .
Гос­
поди! За что ты меня так?! Ох, как
болит грудь! И все тело болит, коре­
жит его и ломает, прямо сводит
всего . . . Что они делают со мной?
Это же не та среда, к которой я при­
вык!, . Брр..
Бум-бум-бум — шумит
в
ушах.
(Или что там у меня?) Господи! Как
разрывает грудь! Мне кажется, что
пузырек воздуха, который я всосал
при выходе, до сих пор там и вы­
рос объемом, но тело болит меньше.
Я бы хотел рассказать, что нахожусь
в одиночестве, как привык, но, к
сожалению, это не так. Вокруг меня
несколько таких же. Когда в палате,
кроме нас, никого нет, они выбира­
ются из пут и расползаются по полу,
волоча за собой свивальники, но как
только угадывают чье-нибудь при­
ближение, быстро разбираются по
местам. Я думаю, здесь не может не
возникнуть путаницы. Уверен, что
они не способны запомнить точно,
где кто лежит. Но я не понимаю,
как им удается развернуться, слезть
с кроватей, а потом так быстро взоб­
раться обратно (не забудьте про ре­
шетку!). Но еще непостижимей для
меня, как они заворачиваются. Один
другого — это так, но ведь всегда ос­
тается последний, он-то ведь дол­
жен все проделать самостоятельно!
Мне кажется, это они от незаня­
тости. Почему они не лежат в покое,
как я, и не думают, не вспоми­
нают? Разве нам не о чем вспомнить?
Там можно было и брассом, и кро­
лем . . . Мне бы хотелось сейчас вы­
пить рюмку коньяка, медленно за­
курить, потом лечь на спину, под­
ложив одну руку под затылок, а
другой контролируя сигарету (отто­
го, что не зыпростаешь, особенно
хочется!), и лежать так без дела, и
еще чего-то к этому хочется, только я
пока не знаю, чего . . . Да, действи­
тельно, хуже всего, что тревожат,
постоянно таскают. Эта жидкость
приторна на вкус, впрочем, как вы­
яснилось, переваривается, хотя и не
слишком желанна. Иногда мне об­
рызгивает лицо, особенно часто по­
ливает вокруг рта — ведь сосу-то я
ртом, правда ведь, да? — и тогда я
корчусь от отвращения к липкому
составу. Сначала я не хотел сосать,
но потом согласился, только чтобы
отстали поскорее, а они думают, что
от голода. Но я вообще мог бы не
есть. Ведь там меня никто спе­
циально не кормил, все происходи­
ло само собой, я не знал, как это
происходит, но это было так, и здесь
могло бы быть так же. Только что
один из них заполз ко мне на кро­
вать, но я так глянул на него...
нет, глянуть я не мог ... я такое ему
передал свое ощущение, что он быст­
ро отпрянул от меня и уполз.
Давай отсюда, гад ползучий! Госпо­
ди, как мне здесь надоело! Хоть ты
и позволил меня вытащить, но я на
тебя не сержусь. Все мои предчув­
ствия, как показывает жизнь, оправ­
дались, и сейчас мне опять кажет­
ся, что это все временно, и скоро я
покину эти места, и меня опять куда-
нибудь перетащат. Я думаю, я и сей­
час окажусь прав. Хорошо только
ночью, когда меня никто не трогает
и гады ползучие спят. Беда, правда,
что приходится спать самому, но сны
бывают приятные. В последнюю ночь
мне снилось, будто я плыву брассом.
Источник излучения манит меня, я
плыву к нему и знаю, что на этот
раз он не обманет и, когда я толк­
нусь, он окажется здесь, на месте. Я
плыл особенно медленно, как никог­
да не бывало на самом деле, и, когда
я приблизился, стенка вдруг начала
выгибаться в мою сторону, как тоже,
по-моему, не бывало, мы соприкосну­
лись, наконец, и стали ласкаться,
она ходила волнами под мной, и я
нырял по ней, как корабль . . . Ужас­
но! Неожиданно все это прекра­
щается, и после некоторого неясного
промежутка, во время которого я
куда-то падаю, я опять нахожу себя,
но в другой уже позиции. Меня тянут
за ногу, временами она натягивает­
ся, как струна, но я опять подбираю
ее под себя, ее опять вытягивают
назад, я продолжаю дергаться по-
лягушачьи из стороны в сторону —
часто было непонятно, то ли я под­
бираю ногу, то ли сам подтягиваюсь
к ней, в результате ногу отрывают,
чем, между прочим, все и могло бы
кончиться в действительности, я ду­
маю, спасла случайность. С беше­
ной скоростью я лечу вперед, как
ядро, помню радость освобождения и
просыпаюсь от собственного крика.
Мне кажется, какая-то моя часть там
вправду побывала, и не все было
сном, а потом таким ужасным кош­
маром. По-видимому, сном было то,
что я там побывал весь, а на самом
деле — только часть меня. Я до сих
пор ощущаю на себе нетяжелую
жидкость, которая медленно просы­
хает на коже. К сожалению, я не
могу попробовать ее на вкус и иден­
тифицировать, но если бы вы лизну­
ли меня, вы сами бы убедились, что
я не обманываю, вы могли бы и прос­
то пощупать меня, если брезгливы.
Бум-бум-бум — шумит в ушах.
Меня опять перетащили. Я пред­
полагаю, что так пойдет и дальше.
Ядумаю, что здесь я тоже на время.
Неприятность в том, что никогда
заранее не угадаешь, где окажешься
в следующий раз. Должно быть, в
этом есть какой-то пока ускользаю­
щий от меня смысл, по крайней
мере здешний. У нового места я тем
не менее нахожу ряд преимуществ.
Во-первых, у меня свой огорожен­
ный участок, где меня иногда остав­
ляют одного. Во-вторых, гадов пол­
зучих, которых я невзлюбил с перво­
го взгляда, рядом нет. В -третьих . . .
Я не знаю, как это происходит, что
я, как паровоз-кукушка, сную меж
двух пунктов следования. Мне ка­
жется, что я и там, и здесь пре­
бываю одинаковое количество време­
ни, но это, по-видимому, не так, судя
по произведенным действиям и зат­
раченным усилиям. Там я успеваю
наплаваться,
наныряться,
напры­
гаться, как дельфин, набрызгаться и
наплескаться. Здесь же я еле успе­
ваю наспех поесть и тороплюсь об­
ратно. Может быть, я скорее похож
на командировочного, который за­
скакивает в буфет на пять минут,
чтобы опять бежать потом в учреж­
дение. Он ест стоя, заливая костюм
супом. Может быть, это сравнение
удачнее, чем с кукушкой. Там мне
нравится больше. Чтобы туда по­
пасть, я стараюсь чаще и больше
спать. Меня возвращает голод — это
такое чувство, о котором они посто­
янно здесь говорят (я сам слышу) в
отношении меня и которое, мне ка­
жется, они специально во мне раз­
вивают, чтобы я не умел уйти окон­
чательно. Я знаю, кто виноват, что
кормление стало для меня такой
проблемой и требует столько энергии
и силы желания, а не происходит
все само собой, как когда-то, когда
я даже представить себе не мог, что
может быть как-нибудь иначе . . .
Теперь я знаю, что у меня есть
глаза. Наверное, они были всегда, но
на них, по-видимому, раньше была
пленка, а теперь она спала, и я могу
осмотреться. В ушах больше не шу­
мит, а, наоборот, я нормально слышу
и понимаю, что это слова. Я уже
знаю очень много их значений, боль­
ше, чем вы можете себе предста­
вить...
Если правда, что умалишенный не
может менять манию, как уверяет
меня Наполеон, я буду первым. Во
всяком случае, я все чаще об этом
подумываю, уж слишком они меня
мучают...
Корова ты моя, мама! Значит, это
ты! Пока я не увидел собственными
глазами, к сожалению, не целиком
тебя всю, а часть, я уже предпола­
гал нечто подобное, но не верил себе,
когда начанал вдруг узнавать сосле­
пу знакомое, например, источники
излучения. Их два, это руки, они та­
кие же, как у меня, только значи­
тельно больше. Когда то, что было
вокруг, становится рядом, это трудно
представить! Во всяком случае, это
ты держишь меня здесь и не даешь
мне вернуться насовсем, хотя это бы
тебе ничего не стоило, но разреша­
ешь мне каникулы и этим только
зло дразнишь?! Сколько бы я ни
просился, ни корчился от боли на
твоих коленях, ты только упрямее
их сжимаешь! Сколько бы я ни сту­
чался! Ты нарочно в насмешку кла­
дешь меня у самого входа, чтобы
дразнить, чтобы я слышал приветли­
вый рокот волн и страдал от их
недосягаемой близости. Видит око...
Близок локоток . . . Зелен виноград,
зелен, зелен . . .
Теперь я понимаю, что был не­
справедлив к ползучим. Они просто
активнее и острее меня реагировали
на то, что с нами случилось, менее
меланхоличны, менее склонны
к
рефлексии, нежели я. Я должен был
их понять. Они, наверное, искали
пути, чтобы выбраться отсюда и вер­
нуться обратно по тому скользкому
полу,
но не успевали до чьих-то
шагов и от этого только больше и
отчаянней суетились. А я на них раз­
дражался! Если бы они опять были
15

здесь, я знаю, как бы я сделал.
Их следовало объединить и органи­
зовать, иначе ничего не добьешься,
добровольно вы нас не выпустите,
теперь я понимаю. Это должно было
стать бунтом, восстанием, может
быть гражданской войной . . . Мы бы
вас душили свивальниками . . . Они
часто склоняются надо мной и пока­
зывают мне разные ненужные вещи.
Я смеюсь над ними, а они уверены,
что мне приятно. Они постоянно
хотят меня радовать, это их главная
идея. И все время таскают меня и
передают из рук в руки. Здесь очень
много
лиц, они
перекидываются
между собой именами, которых я,
мне кажется, никогда не запомню.
Я бы хотел уметь отпугивать от
себя . . . Они любят, когда я улыба­
юсь ... Я бы хотел уметь улыбаться
зловеще . . .
Эта, кажется, такая тонкая и неж­
ная стенка стала непреодолимой
стеной, обросла снаружи мясом и от­
делила меня навсегда! Когда я в от­
чаянии толкаюсь в нее, она не пру­
жинит, как бывало, а мгновенно
твердеет под толчками, я чувствую,
как мышцы хватают друг друга за
руки в организованном кордоне. Сре­
ди них есть и конные...Там мож­
но было по-всякому, но в данный
момент я бы предпочел кролем . . .
Не буду! Сказал же, не буду! Я по
вашим ужимкам вижу, что там что-
то подмешано. Придумали добав­
лять какой-то горечи! Но я их быстро
раскусил. Теперь определяю уже по
тому, с какой миной они подходят.
Сначала я просто старался отпих­
нуть и расплескать или же, если не
удавалось, сразу выплевывал. Но
потом я стал хитрее действовать.
Я набирал послушно в рот, а когда
они отходили, тогда выплевывал. Но
и они мне уже не доверяют, а ждут,
когда я проглочу, стоят рядом. Я
держу во рту, терплю горечь, но не
глотаю...
Я не понимаю, почему я вреднее
Наполеона, которому все сходит с
рук. Я ничего не имею против него,
он добродушный парень и даже нян­
чил меня, когда чересчур раскаприз­
ничаюсь, а он при этом не слишком
занят. Однако отчего ему такие по­
слабления?! Это же несправедливо!
Его уколют раз, когда слишком рас­
кричится с Бернадоттом (не может
простить предательства!), а я часами
лежу с капельницей, да еще так пе­
ретянут простыней, что вздохнуть
трудно. Раньше я сопротивлялся.
Когда подходило время кормления,
полз в угол, хотя мне нелегко в
моих пеленках, и там боролся. Но
недавно решил соглашаться сразу
добровольно и сам протягиваю руку.
Я надеялся, что тогда они не станут
меня зря мучить. Однако они по-
прежнему меня связывают . . .
Кто там теперь вместо меня? Знает
ли он обо мне?..
Я не знаю, что такое «новый год»,
с которым они все теперь так носят­
ся, но не жду особенно интересного.
Успокаивает то, что до него еще дале­
ко, судя по их неспешным приготов­
лениям. Подойдет срок, и они засуе­
тятся, я знаю. Так было, когда нача­
лось с «днем рожденья». Я про это не
записывал, потому что не показалось
достаточно интересным, а сейчас
вспомнил к слову. Они говорили це­
лый месяц, особенно их радовало,
что это мой «первый день рож­
денья». Они произносили так, точно
я должен быть без ума от этого яв­
ления, и подкидывали меня вверх.
Мне не было страшно, я теперь во­
обще ничего не боюсь, но досадно.
Когда они меня подкинули в какой-
то раз, я подумал, что было бы не­
плохо, если бы они меня упустили
и я дрябнулся бы об пол. Я не­
стерпимо захотел разбиться им наз­
ло. Их бы тогда перекосило, я ду­
маю. И чем же все это кончилось?
Они так забегали, что на время
забыли даже обо мне, и это единст­
венное хорошее, что тогда случилось,
а потом вокруг меня оказалось
столько лиц (и все с именами! Они
пытались
мне
представиться!),
сколько никогда не бывало. А потом
наоставляли всякой ерунды, ею дол­
го не поразвлекаешься. Если таким
же обещают «новый год», я лучше
нарочно сползу со стола, когда они
отвернутся. Я представляю, как их
перекосит, когда они увидят разби­
тую голову. Жалко, что они не рас­
познают здесь умысла . . .
Я был просто маленький дурачок,
который даже не знал, есть ли у него
руки. Мне следовало в большей сте­
пени пользоваться тем, что есть, пока
это было возможно: наслаждаться
водой, загорать на берегу, жадно
впитывая излучения. Если б можно
было вернуться, я не стал бы напрас­
но бороться и на этом зря расходо­
ватьсилы...
1) Прежде всего необходимо за­
хватить переходы и коридоры. Это
главное —- чтобы они не могли под­
нять тревогу раньше времени. Побе­
ду обеспечивают быстрота и согласо­
ванность действий.
2) Дежурные по палатам и в кори­
дорах должны быть уничтожены.
3) Основной удар направить в па­
лату, где они нас вытаскивают на
свет. Работа там идет постоянно, и
мы сможем спасти и вернуть обрат­
но некоторых братьев. Людей унич­
тожить! Братья нас ждут!
4) Я раньше думал, что коров
даже будить не стоит. Мы вернемся
в них без их ведома. Непринципи­
ально, чтобы каждый в свою. Время
дорого. Это была ошибка. Все народ­
ные войны терпели поражение из-за
узости взгляда и местнических инте­
ресов действующих сил. Мы пока не
имеем права возвращаться! Мы дол­
жны прежде спасти и объединить
всех!
а) Наладить связь с другими
роддомами;
б) помочь им организоваться и
освободиться. Людей уничтожить;
в) формировать сводные отряды
и отряды милиции для контроля
городских улиц;
г) захватить телеграф, почтамт.
Это важнейшая задача;
д) наладить связь с другими го­
родами и менее крупными насе­
ленными пунктами;
е) подумать, как можно устано­
вить контакт с теми, кого еще не
вытащили. Согласовать их сопри­
косновение с нашей борьбой (пя­
тая колонна и т. д .)
...
Я, может, их даже не слишком
осуждаю, я ведь понимаю, что они на
мне срывают зло, потому что меня
трудно кормить. Это ты, мама-коро­
ва, поместила меня сюда и заставила
меня хотеть есть, да еще в строго
установленное время. Ты мне когда-
нибудь выколешь глаз этой твоей
штукой, только имей в виду, я этого
не хотел, то есть я сейчас не про
глаз, а про все, что вокруг . . . Нет,
я не прошусь и не завидую ему,
ему ведь все равно придется выби­
раться. Я просто хотел бы знать, есть
он там на моем месте или нет. Если
же там свободная вода, то это с
вашей
стороны
гнусность — меня
здесь держать. Когда я там бываю,
я не нахожу его, но может быть,
его куда-нибудь убирают на это вре­
мя?..
Я тут вам опять о Наполеоне. Вот
он стоит, упершись лбом в угол, у
него там — Святая Елена, с эмис­
саром Мюрата беседует. Разговор
деловой. Все мимо на цыпочках бе­
гут, чтоб не помешать. Он тоже о
возвращении мечтает. Но сравните
его кровавое возвращение и мое.
Один его жуткий бред о высадке,
десанте и п|Ь. наводит ужас. Однако
это я, а не он, лежу с капельницей,
прикрученный простыней, и в меня
льется физиологический раствор, от
которого я только пухну, а тот —
на свободе, в своем законном углу.
И меня еще нарочно кладут к ней на
колени, чтобы я изнывал ... Я не
против Наполеона, я за справедли­
вость!...
У них только и разговоров, что про
елку, какую ставить, настоящую или
искусственную. Я не знаю еще, что
такое елка, но мне даже хочется
посмотреть, хотя я не уверен, что
это что-нибудь оригинальное . . .
Каждый раз повторяется все с са­
мого начала и так далее, пока не
окажусь опять перед ними на столе
и не захочу есть. Процесс напоми­
нает долгое и мучительное всплыва­
ние, мне приходится заново все пе­
режить, как впервые, так же сильно
и подробно. Интересно, что там я
начисто забываю, что со мной бывает
обычно дальше, по ходу, хотя меня
и преследует постоянно смутное
ощущение, что это со мной уже слу­
чалось. И когда начинает перевора­
чивать головой вниз и тащить к вы­
ходу, а я упираюсь, я продолжаю
чувствовать, что все знакомое, и ког­
да пытаюсь вырваться по-лягушачьи,
а они рвут меня за ногу, и потом
я все-таки переворачиваюсь, тогда
они за голову, я также знаю, что
это уже было. И наконец разрыва­
ющий грудь пузырек воздуха. Я с
сочувствием отношусь теперь к ползу­
чим, но не желаю там их опять
видеть. Там я почему-то уверен, что
если догадаюсь, где это со мной бы­
вало, мучения кончатся, и не умею
догадаться. Я рад, что это происхо­
дит со мной все реже, и я думаю,
скоро совсем пройдет. Теперь яболь­
шую часть времени здесь, с ними,
наблюдаю их, как они когда-то меня.
Я не понимаю, отчего такое сдела­
лось, потому что раньше я мотался в
обе стороны и не всегда отдавал себе
отчет, где я в данный момент: там
16

или здесь, так часты налезающие
друг на друга по дороге мёльки, как
на бракованной фотографии, но зато
тогда я там только плавал и сразу
бежал сюда есть, чтобы быстрей вер­
нуться. Мне это нравилось, потому
что мне не приходилось переживать
этот безумный путь назад (или
вперед?), я переносился сам собой, а
сейчас, и когда вам рассказываю,
меня охватывает ужас при мысли,
что мне такое предстоит еще не
один раз. Но скоро это пройдет. Я
считаю, они так нарочно со мной уст­
роили, чтобы я захотел быть больше
с ними и в конце концов совсем бы
остался . . .
Если бы мы знали друг о друге, мы
могли бы подать друг другу знак,
может быть, перестукивались бы. Я
бы очень хотел знать, какой он, так
же ли ему там нравится, как мне.
Если же нет, мы бы с ним поме­
нялись местами, когда они все спят,
и моя корова тоже, никто бы ничего
не заметил. Но он, конечно, не со­
гласится. Я за это не держу на него
зла, а, наоборот, готов ему способ­
ствовать, у меня ведь уже есть не­
который опыт. Я бы его уговорил
не тратить понапрасну сил на бес­
толковое сопротивление, а лучше
пусть наслаждается, пока дают. А
поверил бы я сам, если б мне такое
посоветовали, когда я был на его
месте? Значит, и он не поверит? Но я
бы ему все равно сказал и еще про
то, как здесь, чтоб он знал, к чему
себя готовить, а там — как он хочет,
яжемуненянька!Заэтоонбы
мне говорил о себе, о своих играх
ишалостях...
Любопытно, сегодня я чуть было не
упал со стола (сам подполз к краю)
и так испугался, что еле успокоил­
ся. Меня они все вместе утешали, я
даже преисполнился к ним благо­
дарности. Выходит дело, я здесь об­
живаюсь. А ведь когда-то сам хотел
сползти со стола им назло . . .
Свет, я теперь оцениваю, не так
плох, если его принимать в допусти­
мых количествах.
Временно
нам
следует стать амфибиями, в этом нам
сослужат службу наши коровы, в
них мы будем иногда укрываться
(продумать, с какой регулярностью,
чтобы не повредило здоровью — на­
шему). Разместить я думаю их вдоль
дорог, может быть, на крестах, у ко­
торых пригодная для этого конфигу­
рация.
а) Выяснить, чем кормятся;
б) выбрать из наиболее ответ­
ственно мыслящих братьев совет
для координации и согласования
всеобщих действий. На него же
(совет) возложить обязанность от­
дать окончательное распоряжение
о запланированном уходе нашём
обратно, когда с рождаемостью
здесь будет покончено . . .
Я по-прежнему отказываюсь есть
то, что они мне приносят в кормление
и предлагают мне для очистки своей
совести, прежде чем поставить ка­
пельницу. Тогда они берут просты­
ню, скручивают ее в жгут, перетя­
гивают мне грудь и завязывают.
Один из них вставляет в узел ножку
табуретки и начинает закручивать.
Это нестерпимо больно, так что под
конец я уже не в состоянии кричать,
а лишь беззвучно давлюсь, но тем не
менее не стану есть их картошку или
кашу, потому что знаю, что, если
съем хоть ложку, умру, так как мой
неоформившийся желудок не будет
воспринимать такую пищу, как они
не понимают! Когда им надоедает,
они ставят капельницу и уходят. Я
себя уговорил, что капельница — это
все равно как из бутылочки. Я ду­
маю, они из обыкновенного желания
все-таки настоять на своем не хотят
нацедить в настоящую бутылочку,
хотя это менее хлопотно, чем посто­
янно мучить меня. Но я их даже
не слишком обвиняю. Яуже говорил,
что понимаю, как им трудно с моим
кормлением. Я бы с удовольствием
ужесдалсяижилбыиелбы,как
все здесь, как вон Наполеон или
Брежнев, но уже не могу, по-видимо-
му, мания сильнее меня, вот если
только сменить ее полностью, заме­
нить другой, я уже знаю, какой . . .
Я все чаще об этом подумываю . . .
Теперь они только и говорят о «новом
годе», я догадываюсь, что скоро пой­
дет суета. Они так меня взвинчи­
вают разговорами, что я заражаюсь
всеобщим возбуждением и начинаю
скандалить. Тогда они таскают меня
по всем комнатам и шепчутся со
мной на разные темы. Лучше бы
бросили расстраивать меня загодя!
От этого пресловутого «нового года»
я жду самого неприятного поворота
в моей жизни. А когда я услышал,
что он вдобавок совпадает с очеред­
ным днем рожденья, я совсем рас­
строился. Значит, это будет что-то
вдвойне неприятное. Они меня заму­
чили своими днями, их справляют
с такой частотностью, что я уже ус­
воил
периодичность
и
накануне
скандалю. Правда, они утверждают,
что в дальнейшем будут справлять
реже, раз в год. Год, новый год — в
Годе, по-видимому, таится что-то
крайне для них значимое ...
Один сказал:
«Посмотри, Вероч­
ка, как он сразу оживился при тебе».
«Это его твой живот привлек», —
другой сказал. «Конечно, — третий
говорит, — их
всех привлекает сфе­
рическая форма». «Эта форма лежит
в основе всего. Она первична», —
кто-то добавил. Я так и рванулся с
рук ей навстречу, едва она порог
переступила, меня еле та удержала.
Я сразу понял, что он там. Мне
кажется, и он меня почувствовал и
тоже толкнулся в моем направлении.
Теперь я знаю, кто вместо меня,
но он оказался не там, где я его пред­
полагал, но это все равно. Если бы
они мне позволили, я бы его сам
лучше оттуда вывел, чем они. Я бы
пошел впереди него и все бы ему
здесь показывал и объяснял. Он
же абсолютно беспомощный . . .
Ничего страшного, только елка ко­
лется. Я сначала хотел заплакать, но
потом передумал. Там и шары, и
остальное тоже есть. Когда зажгли
свечи, мне даже понравилось...
Когда на какое-то время они все
выходят и оставляют меня одного,
я нарочно умолкаю сам и слушаю,
как потрескивает что-то в стене. И
больше ничего не нарушает тишину!
Я представляю, как было бы хорошо,
если бы мы все умолкали. Я думаю, в
нас всех что-то испортилось, вот те­
перь это неостановимо портится во
мне.
Что-то
изнутри
заставляет
меня пытаться им подражать, я ста­
раюсь произнести слово, вытягиваю
губы трубочкой, лезу наружу язы­
ком ... Я очень расстраиваюсь, что
у меня не выходит, хотя не сле­
довало бы. В глубине души я хотел
бы молчать, как вещь, которая мне
кажется натуральнее. Дверца шкафа
напротив неисправна, не закрывает­
ся плотно и на сквозняке скрипит.
Я догадываюсь, как она мучается.
Теперь я понимаю, что моя новая
роль, которую я, видимо, решусь
принять, хотя мне и нелегко отка­
заться от опробованного, окажется
спасительной и освободительной. Мы
освободим мир от слова! . .
Однажды я увидел это|Фак. Живое
дышащее море, вокруг вышедшее из
берегов, вскипающее разноволосой
(у кого есть волосы!) пеной. Неко­
торые уже могут ползти, другие
только
перекатываются.
Дороги,
улицы, площади полнятся бурля­
щим потоком маленьких, незаметно,
но неуклонно двигающихся тел. Зад­
ним мешают волочащиеся свиваль­
ники, набрякшие грязью, замешан­
ной на крови, подхватывающие по
дороге сейчас ничейные ножки, руч­
ки, головки. Рушатся дома, в кото­
рые упорно бьются волны, какую-то
часть нас погребают, но по обломкам
торопятся дальше следующие. Стро­
чат пулеметы, взрываются грана­
ты, шлепает по еще стоящим стенам
пригоршнями мозга, крови, кусками
тел. Мы сминаем пулеметы, пушки,
не успевшие взлететь вертолеты,
оставляем за собой расплющенными.
Ползем...
Я решился. Только надо будет их
обмануть. Я сделаю вид, что сдался,
пускай торжествуют. Сначала я ста­
ну принимать пищу, потом сам
пойду в туалет . . . Но когда они
привыкнут ко мне, я вдруг умолкну.
Я не думаю, чтобы это вызвало у
них особенные возражения, им в
сущности все равно, глухонемой ли
я, хлопот им с этим не будет.
Теперь я понимаю, что надо было
сразу стать глухонемым среднего
возраста, а не младенцем. Недаром
говорят: семь раз отмерь ... Я сумею
войти в доверие к настоящим глухо­
немым, постигну их язык. Я знаю,
как им неуютно в этом говорящем
мире, они, наверное, думают, что они
неполноценные, как я думал, когда
пытался заговорить, им , наверное,
стыдно, но я их уговорю на их языке,
что как раз они-то полноценные.
Мы составили бы заговор, подняли
восстание и уничтожили говорящее
население. Я бы один сохранил спо­
собность говорить, но об этом ни­
кто бы не знал, иначе меня убьют.
А теперь я откажусь управлять ими,
мавр сделал свое дело, хотя, по со­
вести, имею на это право, это я ос­
новал цивилизацию глухонемых, но
я ухожу в сторону, тем не менее,
пускай они сами теперь, как знают,
своим умом, что я, нанимался за них
решать? . .
Ожесточенные
бои
развернулись
в районе . . . Да выключите вы ра­
дио...
Октябрь — декабрь 1987 г.
17

Ж
АК
БРЕЛЬ
Игра в создание мифов о себе — наверное, одно из самых забавных занятий человеческих. Стимул личности рож­
дает реакцию окружающих, от сплетен до серии «Жизнь замечательных людей». Масштаб личности равен масштабу
мифа о ней. Те, кто в этом плане особенно постарался, остаются в истории. А художники, уходя, оставляют еще и
свои творения.
Ж ак Брель умер сорокадевятилетним. Сцену он оставил, когда ему было тридцать семь. А прижизненную славу
Бреля в те годы можно сравнить только разве что с тем истерическим ажиотажем, которым посмертно удостоили
у нас Владимира Высоцкого. Публика, превратив Бреля в идола, перестала его слышать. Или ему так показа­
лось, но выступать он перестал. С глаз долой, чтоб забыли.
При этом денег у Бреля было — кот наплакал . Накоплений он не делал. На вопросы журналистов, как он собира­
ется жить, Брель отвечал: «Я не знаю. Наверное, найду что делать, А потом закончу жизнь в нищете, как все а р­
тисты. Потому что деньги — это то, на что я всегда плюю». У Бреля была репутация человека, который не говорит
легкомысленно, и ему верили.
Процитирую Бреля еще: «Я хочу заниматься кучей разных вещей, которые мне были недоступны до сих пор: напи­
сать книжонку, купить себе корабль . . . Меня никогда не интересовали материальные проблемы. Достаточно хоро­
шего друга и стакана пива, чтоб быть довольным . . . Важно рисковать время от времени . . .». На вопрос: зачем этот
уход? — он отвечал: «Мне нужна свобода. Это объяснение наиболее честное из тех, которые я мог дать». И послед­
нее, из интервью «Юманите диманш»: «Я — авантюрист. Песня была для меня авантюрой, и авантюра эта ставит
передо мной требование соответствовать тем идеям, которые я сам выдвигал . . . Я считаю, что Брель никогда не об­
манывал Бреля . . .».
Миф Бреля о Бреле — редкий случай в мифотворчестве. Преподносимое желаемое совпало с действительным.
Брель поступает в центр Гленан, чтобы закончить свое обучение судовождению и навигации. После этого покупает
яхту. Еще одно увлечение — самолет . Новые курсы — и на руках у Бреля права на вождение самолетов, от малень­
ких, одномоторных, до гигантских «Боингов».
Отдельная тема этого десятилетия — Брель и кино. Два его собственных фильма — «Франц» и «Дальний З а ­
пад» — были критикой недооценены, но актерские работы Ж ака Бреля (учитель в «Профессиональном риске» Андре
Кайата, 1967; зануда в одноименной картине Э. Молинаро, 1973; следователь в «Преступлении во имя порядка»
М. Карне, 1971,и др.) были признаны несомненной удачей. Брель, по его словам, давал себе лет десять, чтобы стать
«приемлемым режиссером», но добавлял: «Если я в один прекрасный день почувствую, как надо делать фильм,
чтобы тот имел успех, я тут же брошу это дело». Такой прецедент уже был (сцен а), и поэтому можно верить и этому
утверждению Бреля.
Но в 1974 году он оставляет кинематограф, поселяется на облюбованных им во время путешествий Маркизских
островах и для публики снова как бы перестает существовать. Проходит даже слух, что Брель умер.
На Маркизы он взял только то, что постоянно должно быть под рукой. В том числе часть своей библиотеки, где
среди прочих были сочинения Пушкина, Толстого, «Теория перманентной революции» Троцкого, «Архипелаг Гулаг»
и другие Сочинения Солженицына.
1977 год — год нового бума вокруг «неистового Ж ака» . После десятилетнего перерыва во всех музыкальных мага­
зинах Франции без рекламы, в один и тот же день и час начинается продажа его нового диска песен, который станет
последним. Цена — рекордная, 49 франков. Тираж — миллионный. Дополнительные тиражи расходятся мгновенно.
Гигантский гонорар, за вычетом 10% для своей семьи, Брель отдает медицинскому центру по борьбе с раковыми з а ­
болеваниями.
Умер Ж ак Брель 9 октября 1978 года от рака легких. За месяц до этого «Пари-матч» опубликовал нечеткую фото­
графию человека в халате и бинтах, выходящего из госпиталя в Бобиньи. Подпись к фото утверждала, что это Жак
Брель. Выпуск «Пари-матч» был арестован. Кроме того, еженедельник вынужден был уплатить 20 000 франков за
ущерб певцу. «Преследование и травля развернулись до такой степени, что могут привести к гибели пациента», —
говорилось в решении суда.
Бежать от «любви народной» больной артист уже не мог. Мог только отбиваться.
Но бегство (а может быть, точка покая, которой еще при его жизни стали Маркизы) было оговорено в завещании.
Похоронен Ж ак Брель на Таити, на острове Хива-Оа, недалеко от могилы другого беглеца — Поля Гогена.
АЛЕКСЕЙ ШИПУЛИН

АМСТЕРДАМ
В Амстердамском порту
Мор яки ра сп ев ают,
Их мечты догора ют
У свечей на свету;
В Амстердамском порту
Моряки сп ят, как камни,
И телес наготу
Выставляют, как знамя;
В Амстердамском порту
Умирают они
С пинтой пива во рту
После пьяной резн и;
Но в А мстердамском порту
Вновь их девы рожают
И потом отпу скают
На простор, в пустоту . . .
В Амстердамском порту
Белой скатерть не будет,
Коли рыбу на блюде
Морякам подадут;
Гордо выпятив грудь,
К ак циклопы, хохочут:
Море, бурные ночи
Да удачи чуть-чуть!
Шлюхи, ка к и тре ска,
Невкусны и ко стл яв ы,
Да и те — словно павы
У матроса в руках;
Он уйдет в темноту,
Хохоча и ры г ая:
«Ну и шторм, дорогая,
Был у нас на борту!».
В Амстердамском порту
Танцы в самом разгаре —
Трутся пьяные пары
Животом к животу;
И несет пере гаром,
И девчонки визжат —
Их матросы кружат
Под аккордеон старый.
Он хрипит что есть сил,
Веселье нарастает . . .
Но приходи т пора,
Аккордеон смолкает . . .
Тогда они по парам,
От похоти потея,
Расходятся из бара
По номерам борделя.
В Амстердамском порту
Пьют всю ночь моряки:
.Молодежь, старики
Пьют; кто больше, на спор
Пьют за шлюх, что живут
В Амстердамском порту
И в других городах,
Наконец, пьют за ту,
Что матросам дает
З а один золотой
На полгода вперед
Утолить голод свой!. .
Пусть на женщин плюют,
Пусть на звезды блюют, —
Я же плачу о них,
Кого жены не ждут!
В Амстердамском порту,
В Амстердамском порту . . .
КОГДА ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ
Когда тол ько любовь,
Провожают с надеждой
В путь, к ак море, бе збрежный,
Без упреков, без слов.
Когда только любовь,
Лишь твоя и моя —
Нам лишь бог судия,
А не сплетни вр аго в.
Когда только любовь,
Нашим клятвам сбываться —
Нет иного богатства
До скончанья веков.
Когда т ол ько любовь,
Не затмят это чудо
Ни ур одство лачуг,
Ни тщета городов,
Когда только любовь,
Нету правды иной,
Нету песни другой,
Кроме слова «любовь»!
Когда тол ько любовь,
Согре ет она
Всех, кто нищ, вбех, кто н аг,
Лучше пышных мехов:
Когда только любовь,
Возлагают молитвы
На могильные плиты
Безымянных певцов;
Когда тол ько любовь,
Всем, кто жаждет борьбы,
Если мы не рабы,
Надо с вергнуть богов;
Когда только любовь,
Пролагайте свой путь,
Чтоб с него не свер нуть
На дороги воров;
Когда т ол ько любовь,
Пусть литавры гремят,
Пусть из пушек палят,
Прославляя ее!
И пусть нет ничего,
Но есть силы любить;
Понесем на руках
Этот сказочный мир!
ДАНО УВИДЕТЬ НАМ
Сквозь мерзость и дерьмо,
что обсту па ют нас,
Среди холены х р ож,
Среди холодных глаз,
Поверх подн ятых рук,
Что голосуют « за»,
В бесплодности потуг
Давить в себе раба,
З а полосой гран ицы
Запретнейшей из стран,
Где нищета гнездится, —
Дано увидеть нам . . .
Дано увидеть нам,
Что Красота жива,
И солнечным лучам
Покорна синева,
И ласточки полет,
И кор абли в порту,
И друга , что придет,
Когда невмоготу!
Сквозь ф арс семейных драм,
З а чередой измен,
Сквозь матерную брань
Борделей и арен,
З а грохотом мар те нов,
Строек, по ез дов,
З а воплями сирен
Пылающих портов,
З а кр иками детей,
Играющих в войну,
За играми вождей,
Терзающих страну . . .
Дано услышать нам,
Как птица средь ветвей
Поет~своим пте нц ам
О счастье летних дней,
Как матери качают
Беспомощных де тей, —
И горе отступает
На вр емя в тьму ночей!

НЕ ЗНАЮ Я
Не знаю, почему дожди
Упали с серой высоты,
И хмурых низких туч ряды
Накры ли милые холмы?
Не знаю, вете р почему
При свете утренней зари
Пер ем еш ал колокола
С веселым смехом детв оры?
Всего того не знаю я,
Но — знаю, что еще люблю!
Не знаю, почему ведет
Дорога к городу меня,
И ветер запахи несет
От тополей на то по ля?
Зачем меня туман густой
Сопровождает, как эскорт, —
Чтоб я попал в собор пустой,
Где мог любв и моли ться мертвой?
Всего того не знаю я,
Но знаю, что те бя люблю!
Не знаю, город почему
Свои ворот а мне открыл:
Чтоб я, войдя как тень во тьму,
Бродил среди любви могил?
И почему все люди там
Смеются над моей бедой:
Прилипли к окнам тут и там,
Чтобы позор увидеть мой?
Всего того не зн аю я,
Но — знаю, что еще люблю!
Не знаю, почему х ладн ы,
И бесприютны, и безл юдн ы
Все улиц ы, и нет луны;
Ночь — музыкант, а я — как лютня?
Не знаю, почему оп ять
Она меня приводи т в ластно
К вокзалу этому рыдать
Так безутешно и напрасно?
Всего того не знаю я,
Но — знаю, что тебя люблю!
Не знаю я, когда уйдет
Тот грустный п оезд в Амстердам?
С тобою он в купе войдет —
Я буду здесь, ты будешь там!
Не знаю я, корабль когда
Из Амстердама отплывет?
Разбито все: любовь, душа,
Итело,исердца,ипамять ...
Всего того не зн аю я,
Но — знаю, что еще люблю!
Но — знаю, что тебя люблю!
БАСТИЛИЯ
«Все, — сказал мой друг, —
Над о изменить!
Всех, что есть вокруг,
Надо истребить
Буржуа!»
Значит, ты считал, чтоб подняться к власти,
Надо утонуть в уличной толп е;
Значит, полагал, что мечта о счастье
В том, чтоб всех, кто против, ве ша ть на стол бе?!
Но сознайся тогда —
Никакою мечтою,
Даже если чиста,
Не отмыться от крови!
Да, Бастилия разбита,
Но не стало легче жить!
Да, Бастилия разбита,
Но учись, мой друг, любить!
«Да! — сказал мой друг, —
Мир не изменить!
Посмотри вокруг,
Значит, будем жить,
Как буржуа!»
Значит, думал ты, надо защищаться,
Чтоб за счет других жить и процветать;
Значит, веришь ты, что они из страха
Будут пресмыкаться, а не бунтовать?!
Но сознайся тогда:
Никакою мечтою —
Даже если чиста —
Не отмыться от крови!
Да, Бастилия разбита,
Но не стало легче жить!
Да, Бастилия разбита,
Но учись, дружок, любить!
Я сказал тогда,
1Что можно изменить
Этот мир без зла,
И незачем душить
Всех буржуа!
В будущее путь — революционный,
Но смешны потуги мелких бунтарей!
В будущее путь — мирный и за конный,
Без смер тей, без войн и без лагерей!
Поспешим все, кто верит,
И поможем друзьям!
Прочь с пути, недоверье,
Дай те руку врагам!
Да, Бастилия разбита,
Но и мы живем в крови!
Да, Бастилия разбита,
Мир погибнет без любви!
О весна, о весна,
И хмелеют сердца от стакана вина.
О весна, о весна,
В Нотр-Даме влюбленных венчает она . . .
Вновь весна —
Для цветов, для улыбок, для счастья, для света и клятв,
И девчонки, смеясь, дарят вам поцелуи и любящий взгляд!
Видишь, они с сигареткой в губах
Липнут к бравым парням, ловят праздных зевак;
Видишь, они отдаются за так,
Девочки у метро, девочки за пятак . . .
О весна, о весна,
И хмелеют сердца от стакана вина!
О весна, о весна,
В Нотр-Даме влюбленных венчает она!
Вновь весна —
Для цветов, для улыбок, для счастья, для света и клятв!
Весь Париж, хохоча, изменился за сутки, за вечер, за час!
Видишь, Пари ж стал огромным загоном,
Где пасу тся ст ада ош але в ши х влюбленных!
Видишь, Пари ж разбрелся по газонам
В скверах, в парках, в садах, солнышком освященных!
О весна, о весна,
И хмелеют сердца от стакана вина!
О весна, о весна,
В Нотр-Даме влюбленных венчает она!
Вновь весна —
Для цветов, для улыбок, для счастья, для света и клятв:
Вся земля, хохоча, дарит вам поцелуи и девичий взгляд!
Видишь, как чудо расто п и ло беду,
Б ез повесток явилось белым цветом в саду!
Видишь, ка к чудо плеще т рыбой в пруду —
Первое и единственное счастье в году!
О весна, о весна,
И хмелеют сердца от стакана вина!
О весна, о весна,
В Нотр-Даме влюбленных венчает она!
О весна, о Весна, О ВЕСНА!
ВЕСНОЙ
20

Г
Ю
Н
Т
Е
Р
Г
Р
А
С
С
.
П
л
о
д
о
в
и
т
ы
й
г
р
и
б
.
1
9
7
4
СТАРИКИ
ЖАК БРЕЛЬ
Они не говорят, но все подскажет взгляд их глаз полуслепых,
Пусть даже не бедны, но все ж разорены — полсердца на двоих.
Несет в дому аптекой, травами, лавандой, в комнатах темно.
Они живут в столице, а душою там, где не были давно.
Есть от чего смеяться, голоса трещат, как вспомнишь о былом,
Есть от чего рыдать, и катится слеза, и падает на стол.
Они дрожат и ждут, когда их срок пробьют часы из серебра,
Что тикают в дому то «да», то «нет» во тьму: «Мы ждем, и вам
пора!
Им не о чем мечтать, их книги крепко спят, рояли на замке,
Их кошечка мертва, и рюмочка винца их не заставит петь.
Им тяжело ходить, их мир ничтожно мал, ка к у грудных детей:
С постели до окна, от кре сла до стол а и сн ова на постель.
И если иногда они покинут дом, в зя в под руки подруг,
То значит, умер друг, и на до проводить его в последний путь,
И плача не слыхать, который час стучат часы из серебра,
Что тикают в дому, их торопя во тьму: «Пора, пора, пора . . .»
Они не умирают, но уснут порой, пр ос титься не успев.
Не разнимают рук, боясь осиротеть, уже осиротев.
Был мудр и глуп, был щедр и скуп тот, что уснул н авек,
Неважно для того, кто остается жить, кляня свой долгий век.
Быть может, вы его увидите однажды в скорби и в дожде:
Он вам уступит путь, замешкается чуть, и, значит, быть беде . . .
Но вот и дл я него пробили смертный ч ас часы из сер ебра,
Что тикают в углу: «Пора, мой друг, во мглу! Пришла твоя пора!».
Что тикают в углу то «да», то «нет» во мглу, куда и нам пора . . .
Переводы ВАДИМА ПЬЯНКОВА
21

УТРО. РИЖСКИЕ СТИХИ
1
Облака удлиненные, будто
и в самом деле
рассвет. Рот
откроешь —- облака нёбо щекочат,
будто сегодня рожден
и смерти нет.
АЛЕКСЕЙ ИВЛЕВ
Фонари в волоконцах тумана, видимого лишь на просвет,
тихо-тихо ветви растут,
тишину усиливая.
Достанут до неба ль грядущего?
Не шелохнутся.
Ветви дышат смертью, и значит — покоем,
выдыхая жизнь — суету, время.
Липкая кровь перегноя,
от корней подымаясь к ветвям,
чистоту обретает
и прозрачность
и поет в неподкупных ветвях, с небом готовых слиться,
нарастающий
первого
грузовика
(броневика?)
ломает остатки сна XIX столетия,
и я закрываю окно,
чтобы Он Ничего Не Заметил,
и ныряю в постель.
но грохот
2
..
. и если ты погладишь по спине
подушкой пальца паука-крестовика,
тобою скоро дрема овладеет,
и будет сон глубок
и не страшен . . . Будь мужчиной, Литература.
3
И как в детстве, дурачась,
с ума сойти,
кровь увидав
на простыне материнской —
5
—
будь мужчиной, Каштанка.
6
Моя жизнь — агония детства.
Учимся бегству в сны.
В них спокойней и лучше.
В них и ты уместен.
Засыпаю, трепетным мясом сердца
ощущая когтистые корни родины.
Но перед сном
по каналу пустому
брачный танец бацилл электронных
чтоб не стошнило.
наблюдать воровато,
дыхание замедляя,
Так входило в тебя мастерство прорицателя
собственных снов — по волнам.
Сила ... И не сразу поймешь, откуда.
Так
отраженные берегом волны прибоя
увлекают пловца в океан,
и единственный шанс уцелеть —
лечь на волну, раствориться,
стать частью ее, ощущая
невольную прелесть полета над бездной,
экономя силы для вечернего броска назад —
к реальности,
к твердому дому смерти.
пятно в форме Чувашской АССР.
Контурная карта грехопадения
твоего. Тебе
предстояло обжить ее искупленьем,
сам по себе Освенцим.
И по красным полям необозримым
уже знакомый с портвейном,
ощущать тошноту и тяжесть
—
концентрат —
и невмочь паек сухой поедать.
И поминальной кашей в растерянности
давиться.
4
«Закутаться в женский платок,
пойти по России с сумою
все дальше и дальше на юг,
рыдая, икая и воя ...»
7
«Я ел свинину без хлеба
на фоне пейзажа пейзажей,
в свинину в бумаге, в бумаге
погружаясь, не глядя, зубами,
чтоб не стошнило ...»
И пошел, пошел зигзагообразно
по дороге женщин, стариков и детей,
корыстно любя,
испаряясь ...
Сердце — будто в чреве ребенок —
слепое, в слизи,
безутешное . . .
—
Аборт!
22

Ты свободен.
Ты можешь уйти.
За тебя
Всё сделают дети.
8
ЧУЖИЕ СТИХИ
Мы только знак, но невнятен смысл.
Боли в нас нет, мы в изгнанье едва ль
Родной язык не забыли.
Гельдерлин
Полет поцелуя над свалкой, над сварой
псов, взрыв
цистерны у виадука,
живые факелы автомобилей,
автопилотов.
Хороводы бульдозеров вокруг кладбищ.
Ты новое время танцуешь, торжество сновидений,
пальцы в струнах вязнут, гитара узлом,
ты танцуешь головокруженье,
и бред, и полувстречу,
и губы полуоткрыты.
Все по-прежнему, знаешь ... Те же
новые мифы
рождаются,
чтобы тут же сгореть, и ты —
эпицентр и причина пожара, как
деревья красиво гнили, и кто ты,
пленник ее волос,
на ветки снов моих намотанных мертво?!
..
. Но — струенье их под дождем
(сразу: водоросли, кино, смех аммиачный)
тяжелое,
татуировка «бабочка» тушью спрута...
Так ты рос для нее,
Забыть Невиденное Не В Силах.
(Где я видел это уже? Взгляд
на колени косой
африканца . .. Не видеть.
Не дышать. Н е быть. Так)
я рос для тебя
на суку эдемском —
ухом во весь экран.
Хмурые голые трубы. И там же —
с лампой масляной в легких руках
в темном воздухе заброшенном, да? —
прилети, бабочка «мертвая голова», да? —
и качается в такт голова
однострунного сердца
на бреге восточном Остзея
в одиночестве нашем
без тел.
1988
ДУЭТ
Ты произносишь слово «человек», и уста смыкаются, и
снова —
молчание, но нет любви.
Ты произносишь: «под моими ногами лежит человек» —
и смотришь
под ноги. Там земля, и становится страшно, но нет
любви, и ты
уходишь.
И только лишь если ничего не произнося, представить,
что
лежащий в земле человек — ты, понимаешь, что слово
«человек» кое-что значит.
Ты приходишь домой усталый, разбитый,
берешь наугад книгу и
засыпаешь на первой странице.
Проснувшись, включаешь лампу и ищешь книгу (не
помня названия,
лишь
в уверенности — вчера
ТЫ ЧИТАЛ КНИГУ, прежде
чем отключиться.) И
не находишь. Встаешь — тебя ждет работа. Свет
режет глаза. И уже открывая дверь, возвращаешься,
чтобы
выключить лампу, и замечаешь вилку, так и не
вставленную
в розетку.
Свет.
1988
НЕИЗБЕЖНАЯ ВАРИАЦИЯ НА ЗНАКОМЫЙ
МОТИВЧИК
Кто-то устроен так, что нигде и никогда не пропадет.
А кто-то — так, что пропадет везде и всегда.
Но самое интересное: тот, кто устроен так,
что нигде и никогда не пропадет, действительно
не пропадает, а . . .
вот видите?
ЧУВАШСКАЯ КУКЛА
Глаз едва приоткрыт,
взгляд по трещине в снегу потолка блуждает,
находит местечко пошире, протискивается,
видит звезды.
Губы мертвенно-бледны,
дыхание удивлено.
Сквозь лиловатости проступает природная смуглость,
но космический холод в мозгу
морщинит соски,
знавшие лучшие времена,
знавшие, что такое мой голод.
Так в свое отраженье я погружаюсь, как Китеж,
когда нет тебя, Недотрога.
И -гобой становлюсь.
А когда ты приходишь,
я, по-сучьи щелкнув зубами,
ставлю себя на место —
на столик у зеркала —
зализывать тайну.
Когда? . .
1988
23

ЭРГАЛИ
ГЕР
ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ Л И ЗА
I
В семнадцать лет я носил узенькие, залатанные р аз ­
ноцветными латками джинсы «Вранглер» и был похож
на кузнечика, а еще больше — на поздно проклюнувшегося
цыпленка. Жил я тогда на С-м бульваре, на пятом этаже
дома, в полуподвале которого, если помните, помещалось
знаменитое по тем временам кафе «Белочка». Знаменито
оно было своей клиентурой, которую собирал вокруг себя
огромный электрический самовар, восседавший, как Будда,
на низком столике в углу заведения; доступ к нему был
бесплатным — заплатив три копейки за первую чашку,
можно было весь день просидеть в кафе, попивая бес­
платный ароматный чаек и сверяя часы по милицейскому
патрулю, возникавшему в дверях подвала без пятнадцати
минут каждого часа. Д а и случайному человеку, однажды
заглянувшему в «Белочку», хотелось сюда вернуться, ми­
лиция в этом смысле не была исключением: тут жили
как дома, а это для наших кафе не правило, а напасть.
Бродили от столика к столику выжившие из ума арбатские
старики, свихнувшиеся кто на политэкономии, кто на Книге
Йова; бузила и эпатировала гостей столицы зеленая н ар ­
кота; длинноволосые хиппари читали английские книжки
в мягких обложках или искали в головах друг у друга,
и тихо скучали чистенькие, учтивые гомосексуалисты, всему
на свете предпочитавшие доверительные беседы и свежие
булочки с марципаном.
Теперь все не то: хиппари, как известно, перевелись — их
сменило ущербное коротконогое племя панков, перевелись
и булочки с марципаном, и чердаки, где мы ширялись
по кругу нестерилизованным шприцем, — и живу я уже
не над «Белочкой», а над приемной химчистки, под которую
переоборудовали «Белочку» лет пять назад. То ли она
была слишком уютной для нас с вами и растлевающе
действовала на нашу способность стойко переносить все
тяготы Великого похода, которым живет страна, то ли
ее попросту сочли нерентабельной — неизвестно. Никто
никому ничего не докладывал, как вы понимаете, да и
спросить в таких случаях оказывается не у кого, и некому
объяснить, что в комплексе с нашей молодостью и близ­
лежащим винным магазином «Белочка» была вполне рен­
табельной. Подобные дела вершатся у нас безлично и
тихо, как бы сами по себе, по логике собственного развития,
как это имеет место в природе, — «Белочка» сама себя
прекратила, превратившись в химчистку, как превраща­
ется в гусеницу легкокрылая бабочка.
В то лето, помнится, я очень был удручен окончанием
школы и необходимостью что-то сделать по этому случаю
для своих родителей: написать что-нибудь гениальное, ка ­
кой-нибудь «Вечный зёв», а еще лучше поступить в ин­
ститут. (Я выбрал второе и, надо сказать, до сих пор
жалею.) Родители перебрались на дачу, оставив меня
«заниматься в городе», и я занимал ся со всем, так сказать,
нерастраченным пылом юности. Вставал в половине две­
надцатого или около того, будил приятелей, таких же
усидчивых в этом деле, мы шли сдавать бутылки к П а ­
лашевскому рынку (его уже тоже нет), а оттуда завтракать
в «Белочку» — бывало, конечно, что я просыпался один
или вдвоем с Танечкой Гущиной, звездой моей юности, —
мы, по школьной привычке, любили просыпаться вдвоем,—
или вообще просыпался черт знает где — это неважно:
все равно поутру все дороги вели в «Белочку», а уж
оттуда расползались, как раки, по образному выражению
Гоголя. Попав в «Белочку», в этот смеситель, можно было
вынырнуть под вечер бог знает где: всяко бывало. В
Ленинграде, бывало. На внуковских дачах, бывало. И
в родном 356-м отделении милиции тоже бывало. А Танечка
Гущина, звезда моей юности, проснулась однажды в Того
замужней женщиной, вернее, одной из «мужних» женщин
тамошнего начальника департамента по делам культуры
и кооперации. Но это, понятно, случай из ряда вон; чаще
же мы безвылазно торчали в «Белочке», цепенея в ожи­
дании чуда от скуки и косности бытия. Можно даже
сказать, что вся моя молодость была упорным ожиданием
чуда, и не только моя. Конечно, и с нами порой случались,
но какие-то всё не те чудеса — в случаях с нами плоть
с удивительным постоянством торжествовала над духом,
так что в идеалистическом тумане наших воззрений ф а­
тально вырисовывалось волосатое рыло реальной действи­
тельности — зрелище, надо сказать, и впрямь захватываю­
щее, однако же не чудесное, как я понимаю по прошествии
многих лет. Истории все были наподобие той, что легла
в основу данного опыта и которую я вам сейчас расскажу:
здесь, как увидите, нет ничего чудесного, не считая того,
что все это было на самом деле, было и прошло вместе
с молодостью.
2
Я сидел в «Белочке», скучая от острого материального
неблагополучия, и слушал вполуха рассуждения о сходстве
рассказа, как литературного жанра, с половым актом —ав ­
тором этого замечательного открытия был Вольдемар, кр а­
савец мужчина с накрашенными ресницами, — когда з а ­
метил, что нас разглядывают изумленно и откровенно:
проследив этот взгляд, я подсек улыбку, блеснувшую в
полуподвале, как рыбка в мутной воде. Девушка была
в голубом, как мой собеседник, платье, она топталась
в очереди перед разложенными на прилавке сластями,
с любопытством оглядывалась по сторонам и уже вы­
танцовывала ритуальный танец знакомства, только никто
еще не успел принять вызова. Маленькая хипповая сумочка
(или большой кошелек? — это меня заинтересовало) бол­
талась на ее загорелой шейке. И сумочку эту тоже никто
не успел принять, хотя обстановка в кафе заметно элек­
тризовалась: в ее голубых глазах, во всем ее энергичном
облике чувствовалось что-то весьма обнадеживающее —
провинциальная общительность, очевидная, так сказать,
распахнутость, высокая готовность к энергетическому об­
мену с внешней средой — я почувствовал её заряженность
на себе, потому что встал и пошел к прилавку, как электрик
по вызову.
—
Привет! Как у тебя с деньгами?
—
Ничего, до дому как-нибудь доберусь, — охотно ото ­
звалась она.
—
Ты всегда считаешь чужие деньги?
—
Нет, — соврал я.
—
Иногда. Когда хочется познако­
миться — нет. Когда хочется позавтракать — да. А тут
так все совпало, ты просто не представляешь. Ужасно
хочется позавтракать с тобой: завтрак вдвоем, довери­
тельность и интим, преломление хлебов опять-таки. Сов­
местный прием пищи сближает, как всякий физиологи­
ческий акт. Ж ал ь, денег нет. Я подождал бы, пока они
появятся, но ты к тому времени можешь сильно прого­
лодаться . . .
И так далее минуты три. Для затравки.
—
А твой приятель, он что, не предлагает тебе сов­
местного акта? — спросила она, доброжелательно прослу­
шав весь текст.
—
Он тебе нравится?
—
Ты знаешь, не очень, — призналась она, потом взгля ­
нула на меня с подозрением: — А тебе?
—
Ты знаешь, нам трудно . . .
—
признался я. — Он
серьезный мужчина, а я, по его выражению, бабник.
—
Ай-я-яй . . .
—
укоризненно пропела она, оттаивая.
—
Ну конечно, вам трудно найти общий язык . . .
24

Зато мы нашли общий язык очень быстро. Ей хотелось
выглядеть столичной и взрослой, и у нее получалось, надо
сказать, неплохо, она очень старалась, хотя, конечно,
у нее не было никакого понятия о столичных манерах — и
слава богу; не было анемичности, усталости, лярвозности,
а была ж ивая и смелая провинциалка, ходуном ходившая
под своим «взрослым» платьем, сквозь которое, как два
голубка, проклевывались очень такие девичьи груди; мне
хотелось прикоснуться к ним, они притягивали, как при­
тягивает электрика оголенный провод, но я сдержался;
разве что эту грань мы не перешли — к тому времени,
когда подошла НАША очередь.
Звали ее Лизой, и это имя ей шло, в нем тоже было
что-то электрическое. Она закончила девятый класс и
вместе с , сестрой, занудой и старой девой, отдыхала в
Крыму, а теперь едет домой, в Новогрудок (?), а сестра
в Минск, у них там в пединституте стройотряд собирают,
так что в Москве они проездом, всего на один день, вечером
в поезд, и прощай, Москва, столица, прощай, веселая
курортная жизнь без папы с мамой! Хорошо, что она
смылась от сестры, та до сих пор киснет в очереди перед
Пушкинским музеем, за культурой стоит, а сама в слове
«Хемингуэй» ухитряется четыре ошибки сделать — ну да
ладно, им ведь не дашь приткнуться в какую-нибудь оче­
редь — они же с ума сойдут, а в очередь встал —
-
и всё,
родная стихия, можно отдышаться, восстановиться, вы­
яснить, кто за кем и чего дают — смотри ты, какая нас­
мешница — сестра в Крыму только в очередях и оживала,
да еще когда выговаривала: «Ли-и -за, да как ты себя
ведё-ёшь, и куда ты бе-егаешь, я вот ма-а -ме все на ­
пишу . . .», — а там жизнь кипит и играет, бьет ключом,
да всё по голове, как говорил Игорь (?), никакого кино,
не нужно . . . А море? О more mío, это же сказка! — можно
было не сомневаться, что она с толком, очень содерж а­
тельно провела время в Крыму. Сколько же ей лет, пят­
надцать? Ах, шестнадцать . . .
—
А ты что, бедный? — спросила она то ли с искренним,
то ли с насмешливым любопытством, когда выяснилось,
что я съел свою половину бутербродов, а она — свою
половину пирожных; мы взглянули друг на друга, по­
менялись тарелками и рассмеялись, а Вольдемар за со­
седним столиком не обращал на нас решительно никакого
внимания. Я ответил, что нет, не бедный, напротив, обес­
печенный и благополучный, разве станет бедный предла­
гать себя к завтраку? — бедный гордый, а я обеспеченный
и нахальный, теперь такой стиль, разве она не знала? —
Лиза слушала, я перемалывал бутерброды и рассказывал,
что живу в этом же доме, на пятом этаже, у меня пре­
красная музыка, родители на даче, все условия, вот только
деньги, выдаваемые родителями раз в неделю, все вышли,
вышли и не вернулись.
—
Ты не только нахальный, но и это . . . циничный, — За­
метила Лиза.
—
Какие еще условия, для чего?
Я ответил, что для этого тоже, но не только для этого;
бывает, что девушкам приятно пожить пару дней в доме
с видом на Кремль, примерить на себя чужую жизнь,
они ведь любят, девушки, примерять чужие наряды, и
я лично не вижу в этом ничего предосудительного. Лиза
улыбнулась. Слово за слово, мы позавтракали и нашли
общий язык, потом погуляли в переулках Арбата — надо
же ей взглянуть на Арбат, да и я в те годы любил
гулять по Арбату с девушками, которых любил, а любил
я в те годы всех девушек, с которыми доводилось по
Арбату гулять, — такой уж, надо думать, это район. В
переулках было безлюдно, жарко, и Лиза в своем на­
рядном голубом платье порхала по серому асфальту, как
китайская бабочка. Мы выпили по бокалу шампанского
в «Адриатике», и там то же было пусто и тихо, только
два низкорослых негра, посольские шофера, изображали
из себя иностранцев, и там же я поцеловал Лизу в ушко —
у нее было млечное, изящно вырезанное ушко, и, пока
она болтала, много завираясь, о светской жизни в Крыму,
я целовал ее и думал о том, как славно выглядит вот
такое нежное, крохотное, теплое, светоносное и, судя по
всему, весьма эрогенное ушко, как хорошо это характе­
ризует женщину и как это вообще хорошо. Эти и некоторые
другие мысли я изложил в проникновенной речи, завершив
ее приглашением отобедать у меня дома. Лиза выказала
веселое изумление:
—
Однако кто-то плакался, что дома нет хлеба, кто-то
как будто три дня не ел, или я ошибаюсь?
- - Н е хлебом единым жив человек, — ответствовал я.
—
Сейчас мы возьмем в гастрономе мяса, зелени, пару бу­
тылок сухого или шампанского, лучше сухого, и ты сама
побудешь в роли московской хлебосольной хозяйки. Мо­
лодой, удачливой и красивой, — добавил я, видя ее з а ­
думчивость.
Момент был несколько щекотливый. Я пояснил, что
обойдется такой праздник не дороже, чем заурядный обед
на. одну персону в любом московском кафе. И дело не
только в том, что не оскудеет рука дающего черт побери
ты мне просто нравишься ты мне действительно нравишься
и я не хотел бы выглядеть перед тобой альфонсом — ты
хоть знаешь, что такое альфонс? — вот видишь, ты дей­
ствительно не глупа и не будем про это мясо.
—
Я альфонс не потому, что позволяю женщинам кор­
мить себя обедом, хотя и на этот счет у меня нет пред­
рассудков — я альфонс, потому что беру в любви больше,
чем даю, а почему так, не знаю. Наверно, от восприим­
чивости к красоте, добру, душевности — чужой красоте,
чужому добру, чужой душевности. Черт его знает . . .
Это на меня шампанское подействовало, должно быть, —
добавил я.
—
Я тоже в этом смысле альфонс, — сказала Лиза.
—
Так что теперь держись.
Она вытряхнула на стол содержимое своей сумочки,
пересчитала деньги и объявила, что принимает приглаше­
ние быть моей гостьей, кормилицей и хозяйкой и что
мы должны будем уложиться в четыре часа и пятнадцать
рублей.
В такие параметры да с такой девушкой грех было
не уложиться. Я не сомневался, что поставленную перед
нами задач у мы с честью выполним.
3
На кухне жарилось мясо и варился картофель, а в
моей комнате — свою родители предусмотрительно запи­
рали, — в моей комнате с видом на уезжающий в сизую
парижскую дымку московский бульвар пел Элтон Джон,
оказавшийся слишком приторным для последующих вре­
мен, и исходили соком в сметану болгарские помидоры,
заправленные солью, луком и перцем. Я сидел на диване
и в одиночестве пил кислый рислинг. Лиза, сославшись
на жару, только что убежала под душ, а до этого мы
целовались в кухне и на диване, и теперь меня всего
трясло. Пора было проявлять инициативу, я пил рислинг
и готовился ее проявить, даже сходил на кухню и убавил,
насколько возможно, огонь под кастрюлей и сковородкой.
Значит, так, думал я, возвращаясь в комнату и приса­
живаясь на диван . . . Лиза плескалась под душем, и мне
очень живо виделось, как она плещется, голенькая, как
бережно обводит мыльной мочалкой грудь и вообще как
она моет свое гибкое, тренированное тельце. В Новогрудке
все девочки увлекались гимнастикой. Значит, так . . .
—
Здесь чей-то халат, можно его накинуть? — крикнула
Лиза из ванной, и я крикнул в ответ, что можно, про
себя удивляясь ее нахальству и непровинциальной какой-то
смелости — для шестнадцатилетки из Новогрудка она вела
себя весьма уверенно.
—
Совсем другое дело! — сообщила она, появляясь бо­
сая, в мамином халатике, вся посвежевшая и веселая.
—
Как наше мясо?
—
Ваше в полном порядке, — ответил я.
—
А то, что
на кухне, подгорало, и я убавил огонь.
—
Ф-фу ... И тебе не стыдно?
Она выставила вперед ножку и заголила ее почти до
основания. Сердце мое упало, прямо-таки ухнуло вниз,
я пристыженно развел руками: ничего нелепее и грубее
слова «мяса» придумать было нельзя. Это была стройная,
точеная, округлая ножка, она оказалась взрослей и ве­
сомее Лизиного тела; вдруг я понял, что по-настоящему
эта девочка только начала нагуливать красоту и что н а­
стоящая красота придет к ней еще не скоро — тогда,
когда душа, быть может, уже порастратит свой пыл, и
что красота эта будет великой, способной повелевать и
ранить, и что это будет мстительная красота, знающая
себе цену и умеющая распорядиться собой, — все это
промелькнуло перед моим носом вместе с заголенной нож­
кой, а в следующее мгновенье Лиза уже сидела у меня
на коленях и принимала извинения, и мы пили рислинг,
и я чувствовал ее тело, только мамин халат меня немного
смущал. Он совсем не возбуждал меня, добрый старый ма­
мин х а л а т , скорее наоборот, и я попытался объяснить
эго Лизе, напирая почему-то на отсутствие Эдипова комп­
л ек с а — она не знала, что это такое, но рациональное
зерно моих сбивчивых объяснений просекла верно:
—
Я не могу его снять, потому что под ним ничего
25

нет, — призналась она, переползая с моих колен на диван,
но там оказался я, я тоже, оказывается, переполз на
диван и что-то горячо говорил Лизе, а потом уже не го­
ворил, и это самое, наконец-то, подумал я. Лиза впилась
в меня, как маленький кровосос, это было не очень сек­
суально, но говорило о полноте чувств, потом мы нашли
то, что надо, быстрые точечные поцелуи в одуряющем
темпе и медленные, проникновенные, вяжущие — в голове
у меня забегала рота маленьких, с мелкую дробь, бара­
банщиков, и дело пошло. Грудь у нее оказал ась маленькой,
тугой и необыкновенно чувствительной, от нее шел волную­
щий, непередаваемо нежный запах, чего нельзя было ска­
зать о мамином халате; впрочем, халат этот легко рас­
пахивался. Рука моя блуждала маршрутами отважных
и смелых, потом дерзко проникла в нежные, потаенные
глубины ее сокровенного «я», и Л иза, вздохнув, задрожала,
заметалась у меня под рукой, как ящерица, совсем з а ­
путавшись в остатках маминого халата, который в конце
концов вылетел на середину комнаты, а свою одежду
я сорвал рывком, как скафандр. Лиза опрокинула меня
на себя — нам незачем было заниматься любовной игрой,
недоигрынамбыло—ияувяз вЛизе, как муха в
варенье: увязал, тонул, брал, гудел, как колокол во дни
торжеств, потом взревел, как ракета, взорвался, как р а ­
кета, и то ли взрывной волной, то ли на реактивной
тяге меня выбросило на берег, и я очнулся от Лизы,
но не освободился.
Потом все повторилось.
Потом мы пили вино и баловались.
Это мы опускаем, дабы не вводить читателя в иску­
шение. Мы просто баловались; невесомые наши тела
висели под потолком, помятые и неуклюжие, как повсед­
невные робы, а души беззаботно озорничали и нежничали,
и были счастливы, что нашли друг друга, и благодарны
друг другу за праздничную легкость общения, за нежное
сияние и дрожь воздуха, за блаженство освобождения
от собственной оболочки — мы узнали друг друга еще
в кафе, мы сразу отличили друг друга по легкости, искрен­
ности, ненасытности, по жадности к жизни, умению высечь
из банальной случайной встречи праздничный фейерверк,
залп из всех орудий, словно два корабля, встретившихся
ц открытом море, — и мы любили др$г друга: в нежности
и озорстве вызрели страсть и азарт, бесплотные наши
тела налились земными соками и плюхнулись вниз на
продавленный многострадальный диван.
И от нее совсем не пахло любовной женской истомой —
только вином; только вином, только разгоряченным мо­
лодым телом и совсем, совсем немного — маминым де­
зодорантом, который, по-моему, стоял в ванной.
4
На слабом огне мясо не столько пригорело, сколько
ссохлось, и мы безуспешно рвали его на части. Потом
все померкло, погрустнело и обернулось суматошными
сборами: четыре часа промелькнули, наше время вышло.
—
Я ничего не забыла? — спросила Лиза, впопыхах
оглядывая комнату.
—
Я бы хотела оставить здесь что-
нибудь, чтобы вернуться.
Я хотел посоветовать ей бросить копейку, а лучше рубль,
как это делают туристы, а вместо этого сказал:
—
Ты оставила здесь частицу себя, а значит— вер­
нешься.
Мы поцеловались, как в последний раз, словно там,
за порогом комнаты, поцелуи будут уже не те.
—
Оставайся, — сказал я. — Не валяй дурака, Лизка,
к черту сестру, понятно?
—
Да ты что, она же позвонит маме! — испуганно з а ­
кричала Лиза.
—
Поехали, она же такой вой поднимет —
вся Москва на уши встанет!
Мы выскочили, сели в такси и помчались на Белорусский
вокзал, глядя, как обалделые, на оживленные вечерние
тротуары.
—
Что это за улица? — спросила Лиза, когда мы ехали
по улице Горького. Я сказал.
—
Ну вот ...
—
протянула она разочарованно, — по­
смотрела Москву.
—
В кино посмотришь.
—
Давай попробуем так . . .
—
Она задумалась, голу­
бые ее глазки стали далекими и сосредоточенными. Ска­
жем, что ты мой одноклассник, твоя фамилия Володя
Смирнов, ты в Москве с родителями, живете у родствен­
ников . . . Нет, не поверит, вот дура, ведь не поверит!
Или так: мы познакомились прошлым летом в Артеке,
я там действительно была прошлым летом, а завтра у
нас слет бывших артековцев, трам-там -там, отлично все
получается, а? Переночую у подружки, а после слета
домой. Идет? Подружка согласна! Ой, учти, тебя зовут
Леша, ты переписывался со мной после Артека. Понял?
Я кивнул. Мы выскочили из такси, побежали в зал
ожидания, нашли сестру, которая бродила по залу на
задних лапах, как бронтозавр, не зная, на кого обрушиться,
Лиза встала перед ней свечечкой, и та обрушилась на
нее с упреками. Лиза поникла, я тоже понял, что кончен
бал, потому что с сестрой все было ясно с первого взгляда:
это была дура, притом дура набитая, истеричная и не­
управляемая педагогиня — проще было бы уломать брон­
тозавра. Уродиной я бы ее не назвал, скорее наоборот —
лицо ее было красивым, но белым как мел и непривле­
кательным, и вся она была неловкая, грузная, провин­
циально одетая, и выражение лица у нее было ужасно
провинциальное. Стоило Лизе заикнуться о нашем с ней
пионерском слете, как у сестры по щекам потекла тушь,
она замах ал а руками, вспомнила маму, бога, венероло­
гический диспансер, всякие провинционализмы типа «не
думай ни за что», «только через мой труп», «принесешь
в подоле», а т акж е популярное на Белорусском вокзале
«ни в коем разе». Лиза улыбнулась мне издали вымученной
улыбкой. Отступать было некуда. Я подошел, представился,
рассказал, как долго и тщательно мы готовились к слету,
какие цели преследует это мероприятие, традиционно про­
водимое под эгидой Всесоюзного штаба пионерских дру­
жин, членом коего я имею честь состоять, пожурил Лизу
за легкомыслие («да-да, она очень легкомысленна, я даже
не знаю ...» — пробормотала педагогиня, с трудом скры­
вая недоверие к моей персоне),— за преступное легко­
мыслие, уточнил я, ибо иначе не назовешь нежелание
поддерживать связи с нами, артековцами, молодой по­
рослью и надеждой, — таки е связи надо ценить смолоду,
верно? — сегодня они артековцы, завтра выпускники при­
вилегированных вузов, а послезавтра, глядишь, иных уж
нет, а те далече . . . Сестрица зачарованно и очарованно
кивала.
—
Хватит валять дурака,,— подытожил я.
—
Завтра на
слете будут все наши. Ты и так целый год не давала
о себе знать — покажешься, напомнишь о себе, и чтоб
потом каждый месяц писала письма, понятно?
Лиза пристыженно закивала.
—
Но это невозможно! — опомнившись, завопила Женя
(так звали этот анахронизм).
—
Я не могу бросить ее
в Москве!
Она задумалась с растерянным и плаксивым видом,
потом вновь воскликнула, что не может, никак не может,
и пошла и поехала, зарыдала-заплакала, замахала руками,
совсем затерроризировала бедную Лизу, и я подумал про
эту сестрицу Женю, что она человек несчастный, потому
что невольный, до того невольный и упёртый, чтб сама
себя, даж е если захочет, не сможет свернуть с означенного
пути, вроде как бронепоезд или опять-таки как бронтозавр,
аналог бронепоезда в живой природе . . .
Через десять минут, получив в камере хранения Лизин
чемодан, мы стояли на перроне перед вагоном.
—
К черту всё, слезай на первой станции и возвра­
щайся, — шепнул я, улучив момент.
—
Да, как же! — Лизин сосредоточенный взгляд бу­
равил стенку вагона.
—
А если она отобьет телеграмму
матери?
Поезд тронулся; Женя заверещала; мы посмотрели в
глаза друг другу — видно, и впрямь ничего уже нельзя
26

было сделать,— вздохнули друг о друге, Лиза шагнула
в тамбур и заскользила от меня прочь.
—
Маму поцелуй! — крикнула Женя, и Лиза уехала,
и мы побрели по перрону в зал ожидания.
—
Прямо гора с плеч! — повеселев, сказала Женя, и
я, представьте, промолчал, даж е кивнул, до того мне стало
тошно и безразлично.
Женя, та наоборот, оживилась и посвежела, даже шаг
у нее стал легче — уже не казалось, что она на кого-то
сейчас набросится — видать, и впрямь нелегко давалось
ей шефство над Лизой. Она попросила меня помочь с
билетом до Минска, обращаясь ко мне на «,вы» и не
без почтения, — я вошел в зал ож идания, чувствуя, как
реют за моей спиной шелковые стяги Всесоюзной пионер­
ской дружины, но оказалось, что пионерам в этом смысле
никаких льгот не предусмотрено, и мы еще два часа про­
стояли в очереди, очень мило беседуя о московских му­
зеях — мы даже перешли на «ты», потому что моими
неотъемлемыми чертами были простота, доступность и
демократичность, — прежде чем выяснилось, что на сегод­
ня все билеты на Минск проданы, а на завтра остались
только боковые места в плацкартных вагонах. Женя пе­
реполошилась, заохала и заметалась перед окошком кассы,
а я с трудом преодолел искушение незаметно смыться,
пока она ерзает ко мне задом (а кассирше передом плачет);
в результате мы взяли билет на завтра и пошли уламывать
проводников всех поездов минского направления; Женя
висела на мне, как груз греховного прошлого. Я при­
глядывался к ней с беспокойством и растущим недоуме­
нием: не знаю, где у Лизиной сестрицы помещался ре­
зервуар слез, но если бы вся она, все объемы ее были
одним сплошным резервуаром слез, они бы иссякли к
27

концу первого часа; а между тем она обильно кропила
слезой перроны беспрерывно в течение двух часов, и тре­
тий час был на подходе.
—
Значит, так, Женя, — сказал я, когда мы проводили
очередной поезд на Минск.
—
Во-первых, хватит рыдать.
Ты можешь выслушать меня спокойно?
—
Да, — прорыдала Женя, кивая.
—
Тогда слушай. Сейчас ты пойдешь в туалет, освежишь
личико, поправишь макияж и выйдешь оттуда походкой
нормального человека. Ты ведь нормальный человек, в
принципе? Вот и хорошо. Эту смелую гипотезу мы про­
верим. Так вот, мы пойдем с тобой гулять по Москве,
потому что эти проводники все равно шарахаются от
тебя, как от иностранки. Ты случаем не иностранка? Верю,
верю. А переночевать можно и у меня, поужинать тоже.
—
Нет-нет,чтоты,янемогу,нет,низачто!.. — за ­
лепетала Женя, и я позволил ей поломаться, потому что
на душе было пусто и безразлично. Я охотно послал
бы к черту эту грузную девицу с размалеванной по щекам
тушью, дурости которой хватило, чтобы прервать мой
праздник. Она и на улице продолжала похныкивать, хотя
з а м е т н о воспряла духом. Троллейбусом мы доехали до
Пушкинской площади, оттуда пошли вниз по Тверскому.
Я упорно молчал, хотя понимал, конечно, как неприятно
мое молчание спутнице — но и спутница, и джентльмен­
ство были мне в тягость, я упорно молчал, так что поневоле
пришлось говорить Жене — оно и к лучшему, оказалось,
потому что собственная болтовня подействовала на нее
как успокоительное.
Было около десяти часов вечера — время сумерек, когда
одинаково приятны и свежесть воздуха, и тепло р аска­
ленного за день камня, когда и сонная тишина переулков,
и нарядные толпы, валящие из освещенных театральных
подъездов, и свора машин, спущенных с поводка по знаку
светофора, — все каж ется как -то по-особому волнующим
и значительным. Мы шли бульварами. Женя нервничала,
но не очень, много болтала и с интересом озиралась по
сторонам, примеряясь к новой для себя жизни. Я слушал
ее вполуха, а иногда незаметно приглядывался к ней,
пытаясь понять ее жизнь или увидеть в ее чертах Лизу.
Лизы в этих чертах не было вовсе, да и самих черт,
по-моему, не было, а было обыкновенное девичье лицо,
а точнее, лицо девицы постарше меня года на два, меч­
тающей обо всем, о чем мечтают девицы, с поправкой
на провинциальный пединститут и московские сумерки.
Так мы пришли к моему дому, благополучно перенесли
еще один трехминутный приступ сомнений и поднялись
на пятый этаж.
—
А где родители? — скользнув в комнату, шепнула
Женя.
Я сказал, что родителей нет, они второй год работают
в советском секторе Атлантиды, так что можно говорить
нормальным голосом и вести себя тоже.
—
Иты все два года живешь один? — с удивлением и
жалостью спросила Женя.
—
Да, — удивленно ответил я.
—
А что?
—
Нет, ничего. Я не в том смысле ...
—
Она вдруг
придумала конфузиться и краснеть.
—
Просто так стран­
но . . . Одинокий молодой человек . . . Я бы, наверное, испу­
галась к тебе идти, если бы знала.
Все-таки она сумела меня достать.
—
Да брось ты, Женя, — сказал я с досадой.
—
Взгляни
на себя: при желании ты без натуги сможешь меня от­
шлепать, разве не так? Неизвестно, кто тут из нас под­
вергается большей опасности. Так что давай не будем
льстить друг другу и займемся ужином.
По-моему, это привело ее в чувство. Остаток вечера
мы провели мирно: ссохшееся мясо — еда одинокого мо­
лодого человека — привело Женю в какое-то бабье уми­
ление, и после ужина она прибрала на кухне, а затем
в комнате. Я не мешал. Потом мы пили чай и слушали
музыку. Было около двенадцати, когда Женя после му­
чительных колебаний сделала над собой нечеловеческое
усилие и спросила, как мы устроимся на ночлег, Я сказал,
что в нашем распоряжении диван (один) и раскладушка
(одна). Потом застелил диван свежим бельем, поставил
раскладушку, мы немного подискутировали о правилах
хорошего тона: кому положено спать на раскладушке,
гостье или хозяину? — после чего побежденная Женя от­
правилась в ванную, а я застелил раскладушку своим
бельем.
—
Музыку выключить? — спросил я, когда Женя вер­
нулся.
—
А что, пускай играет, мне не мешает, — ответила
она с каким-то, я бы сказал, паническим оживлением;
пожелав Жене спокойной ночи, я вышел.
В те годы была у меня привычка посиживать в ванне
с книжкой; теперь я читаю в других изолированных местах,
но в юности, когда сердце было не столь чувствительно
к нагрузкам, я часами плескался в ванне, почитывая Л И ­
ТЕРАТУРУ и почесывая распаренное тело, только вот
курить в ванне плохо, воздух очень сырой. И в тот раз,
помнится, я залез в ванну с намерением скоротать в
ней часок-другой — раньше двух я не ложился, — а заодно
и смыть с себя такой содержательный, но жаркий день.
Тело мое еще помнило Лизу и пахло ею; я залез в ванну,
и горячая вода смыла все запахи, я сказал Лизе «прощай»
и отдался чтению. Не помню, что я читал, — помню, однако,
что очень скоро раздался стук в дверь и взволнованный
Женин голос сказал:
—
Там телефон звонит, просят тебя.. .
—
Скажи, что иду...
Я наскоро вытерся, надел трусы, прошел в комнату и
застиг Женю ныряющей под одеяло: на ней были трусики
и лифчик, белые трусики и белый лифчик. Звонил мой
приятель Фома, и, конечно, он первым делом поинтере­
совался, кто это подошел к телефону: Фома был любопытен,
как женщина. Еще Фома сказал, что он там-то и с теми-то,
они всё выпили и думают, не податься ли ко мне; я
в мягкой форме отклонил это предложение, сославшись
на поздний час, Фома хмыкнул и пожелал спокойной
ночи мне и очаровательной, он надеется, незнакомке, ко­
торая интересно откуда вытаскивала меня к телефону.
Я оставил на его совести эту бестактность, положил трубку,
выключил музыку и потушил свет. Ж еня на диване з а ­
таилась, как мышь, и даж е, по-моему, не дышала. Я
лег на раскладушку. Заскрипели пружины, потом стало
тихо. Очень тихо.
5
И началась дурацкая штука, похожая на игру в под­
давки. Нам не спалось — мне и Жене: мы вздыхали, во ­
рочались в своих пастелях, и воздух в комнате ощутимо
сгущался, как будто в чашку жидкого кофе капали вязкий,
приторно-сладкий ликер. Дурацкие эротические и даже,
пардон, порнографические сценки рисовались мне в этом
густеющем воздухе, и я даже не пытался понять, как,
каким образом от полного пренебрежения гостьей я дег­
радировал к такому пристальному и концентрированному
вниманию — во всем была виновата ночь, в юности такое
случается.
Женя вздыхала, ворочалась на диване, потом опять
становилось тихо, только за окнами, далеко внизу, изредка
проносились машины.
Вот видишь, говорил я себе, она тоже этого хочет.
Она тоже этого хочет: приподняться, провести красивой
полной рукой по распущенным волосам и позвать тебя,
но никогда не сделает этого, потому что боится, потому
что она человек невольный, никогда не живший по своей
воле и даже, скорее всего, никогда не желавший вволю,
и если ты не поможешь ей, так оно всё и будет: жизнь
по рельсам, рабство — высшая добродетель, а на эту ночь
программа такая: вздохи до утра, потом тупой сон и
безрадостное пробуждение — она не простит тебе, если
ты не поможешь ей сегодня, сейчас, она никогда тебе
не простит, так что хватит валяться, давай вставай.
Встань и иди.
Лежишь? Значит, ты не хочешь ее, иначе давно уже
встал бы, подсел к ней на край дивана и тихо так, ласкрво,
проникновенно позвал: гражданочка, а гражданочка

м-да ...
—
она сопела бы, притворясь спящей, потому что
раба, потому что боится и стыдится себя самое, и тогда
ты скользнул бы под одеяло, нахал, и почувствовал дрожь
ее горячего, ее тоскующего по тебе тела, и тут только,
когда уже есть контакт, когда спелые груди выскакивают,
как зайчата, из чашек лифчика, и бедра намагниченно
липнут друг к другу, тут только она изобразит запоздалое,
лицемерное пробуждение . . . Нет, я серьезно хочу ее, я
знаю, что хочу, у меня же все под рукой, но хочу не
так, чтобы действовать, а так, чтобы действовала она,
потому что у меня была Лиза, Лиза-электроЛиза, которую
эта педагогиня отправила на воздержание в Новогрудок,
а сама улеглась на ее место, и будь я проклят, если
не разоблачу ее лицемерие до конца, до самого конца,
до конца окончательного и конечного. . .
Вдруг я почувствовал, что на диване что-то переме­
нилось — оттуда тек умоляющий, страстный шепот, не­
разборчивый шепот-призыв, я прислушался и разобрал
в этом мерном, как прибой, шепоте одну-единственную,
обжигающую слух фразу: М ИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый
идикомнеМИЛЫЙИДИКОМНЕмилыйидикомне...
Невозможно было понять, наяву звучали слова или только
в моих натруженных мозгах — я недоверчиво вглядывался
в темноту, глаза уже свыклись с ней, и теперь, мне казалось,
я угадывал очертания ее тела под одеялом, все эти горки,
складки, развалы ее постели, белизна которой нежно и
призрачно просачивалась сквозь тьму — и что-то непо ­
нятное, вроде струйки дыма, плавало в лиловом воздухе
над диваном. Это была ее рука: гибкая, голая, танцующая
рука Жени. МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ, милый иди ко
мне М ИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ . . . Рука волновалась, как
водоросль, манила и призывала, соблазняла чарующими
пассами, полными истомы, страсти, змеиного изящества;
затаив дыхание, я следил за этим колдовским танцем,
потом, ощущая себя маленькой загипнотизированной птич­
кой колибри, отвернул одеяло, встал и, пошатываясь, пошел
к дивану...
Женя спала, до ушей накрывшись одеялом, шепот ока ­
зался ее ровным, легким дыханием, я тупо постоял над
ней и побрел в туалет.
—
Вот так-то, брат . . .
—
попрекнул я в туалете ту ­
поголового своего приятеля, по милости которого вышел
такой конфуз. Приятель скукожился и хмуро молчал. Т а ­
раканы, пригревшиеся на трубах, испуганно шевелили
усами.
Мы справили маленькую нужду, потом я добрел до
раскладушки и плюхнулся на нее с твердым — нет, вы
не угадали — с твердым намерением предаться здоровому,
полноценному сну. Бери пример с Жени, сказал я себе,
сладко зевая, — и тут же, как эхо, на диване раздался
вздох, Женя отбросила одеяло и прошлепала по моим
следам в туалет.
Вернувшись, она преспокойно улеглась на диван, и я
от досады и унижения чуть было не уснул окончательно.
Опять ее дыхание переходило в шепот, опять ее яростный,
страстный призыв влек каждую клеточку моего бессовест­
ного организма туда, к дивану, но я не верил этому
бреду, я засыпал. Молодая педагогиня, утомленная бе­
готней по музеям и перронам, спит ангельским сном, по­
ложившись на порядочность одинокого молодого начшта-
ба, и напрасно наш юный герой кувыркается на своем
ложе, как блин на сковородке — так говорил диктор, и
я поддакивал, в душе не веря, но время шло, и ровное
дыхание Жени было убедительней моих аргументальных
снов. Засыпая, я продолжал чутко вслушиваться в ее
дыхание, и она, по-видимому, решила, что я уснул: там,
на диване, началось какое-то движение, легкие шелестящие
звуки чередовались с причмокиванием, а дыхание то у ча­
щалось, то прерывалось вовсе, потом перешло в громкие,
страстные придыхания. Женя разошлась не на шутку,
диван стонал под ней и пружинил, и мотало ее из стороны
в сторону с такой силой, что я не без испуга следил
за демоническим разгулом ее страстей. Потом она села
и стала раскачиваться, как маятник, просунув под себя
обе руки; я боялся пошевелиться, дабы не спугнуть ее
за этой прелестной девичьей игрой, однако во мне про­
сыпалась совесть, я не мог хладнокровно следить за ее
страданиями. Любишь ты, парень, на все готовенькое,
попрекнул я себя напоследок; однако пора, твой выход.
Я рванулся вперед, проснулся и озадаченно уставился в
темноту: Щло. т^цсо. Женя мирно посапывала; за окном
по бульвару пронесся подгулявший автомобиль, и бешено
колотилось мое вздорное сердцем
#
И опять я усну#,' и почти тотчас Ж еня сползла с дивана,
я тоже сполз, и мы поползли по ковру навстречу друг
другу, следя, чтобы каждый прополз равное расстояние
до другого,® мы по-звериному поглядывали и порыкивали
друг на друга. Этот бред смыла реальная вознжна диване:
Женя сняла лифчик, сунула: его под подушку и перевер­
нулась на другой бок. Впрочем, я уже ничему нО верил,
тем более что на диване опять началось шевеление, только
на этот раз работали в четыре руки — приглядевшись,
я обнаружил на диване обеих сестричек, Женю и Лизу.
Удивляться было бессмысленно. Славная эта парочка мог­
ла бы заняться акробатикой или синхронным плаванием,
столько головоломных трюков привнесли сестрички в лес­
бийские игры, — любуясь их слаженйостыб, трудно было
однозначно ответить, спорт эти или искусство. Мне снилось,
что я лежу на раскладушке и притворяюсь спящим, в
то время как девушки распаляют друг дружку и с вож­
делением поглядывают в мою сторону^ет, ты слишком
жесток с этими нежными, теплыми, розовыми созданиями,
ты слишком долго испытываешь их терпение; должно быть,
они подумали о том же — мысли у нас были общие, как
вода в сообщающихся сосудах, — потому что замерли там,
на диване, огорченные моей беспечностью, и одеяло, по­
крывавшее девушек, картинно сползало на пол . . . вдруг
я отчетливо, с замиранием сердца понял, что шорох спол­
зающего одеяла идет не из сна, а как бы со стороны,
из реальной ночи — открыл глаза и увидел невероятное:
Женино одеяло сползло на пол, а сама Женя, в одних
трусиках, леж ала передо мной во всей своей красе, как
большой именинный торт . . . Это очень походило на оче­
редной бред или сон. Я понимал, что надо вставать, иначе
она обидится и замерзнет, но тело мое словно вросло
в несчастную раскладушку — нет, тут что-то было не так —
я не мог сдвинуться с места; наконец сделал отчаянное,
решительное усилие — и в очередной раз проснулся.
Часы показывали половину третьего. Я сел, прислонив­
шись спиной к книжному шкафу, и глубоко задумался.
Женя, судя по всему, спала. Д ля меня же, надо понимать,
единственным шансом уснуть было нарваться на ее ре­
шительный, недвусмысленный, прямой и грубый отказ.
Ну конечно, я так и знал , что все закончится этим. В
нашем деле без умаления и унижения не обходится. Это
днем она дура, а я начальник Генштаба, а сейчас она
женщина, Гея, матерь-земля, она будет лежать, раски­
нувшись на диване, и ждать, пока ты не начнешь суетиться
и припадать, да еще подумает, чего ей хочется, тебя
или огурчиков с медом . . . Надо было решаться. Я сидел
и решался.
—
Ты не спишь? — вздохнув, спросила Женя.
—
Не-ет, — ответил я недоверчиво.
—
Думаешь?
—
Думаю.
—
О чем?
—
О тебе. А ты почему не спишь?
(Женя вздыхает, потом садится на диване, прижимая
одеяло к груди): Поспишь тут . . . Стонешь, дергаешь­
ся ... Я подумала, не заболел ли ...
—
Ах, Женя! — сказал я с горечью.
—
Должно быть,
я действительно заболел, раз лежу и думаю о тебе. По­
трогай мой лоб ...
—
Я пересел на диван и склонился
над Женей, она хотела потрогать мой лоб рукой, но я
запротестовал:
—
Нет, рукой не почувствуешь, надо губами, — и не­
ожиданно для себя поцеловал ее в спекшиеся, заспанные
губы, — Только так можно вылечить, — добавил я, целуя
ее еще раз, и еще что-то бормотал, неразборчивое, но
убедительное, надо понимать, потому что Женя вздохнула,
29

обвила мою шею полными, горячими руками, по сравнению
с которыми я был холоден, как ледышка, и припала ко
мне ...
—
МИЛЫЙ ...
—
прошептала она.
—
МИЛЫЙ, ИДИ
КОМНЕ...
6
И случилось так, что я оконфузился. Иначе говоря,
потерпел блистательное поражение. Женя оказалась слиш­
ком томной для меня женщиной, ее спелая, горячая грудь
оказалась невыносимо сладостной, и чрево ее было налито
горячим медом — короче, только я вошел в нее, как тут
же и вышел; допекли меня мои эротические сны. Громкие,
томные стоны Жени раздирали мне слух — это был стон-
мольба, это стенало и молило о помощи живое существо,
которому я, к стыду своему, был бессилен помочь.
—
Подожди, Женечка, — бормотал я.
—
Подожди, де­
вочка. Все будет хорошо, но мне надо перевести дух.
Потерпи, Женечка . . .
Женя, стеная, обратила ласку свою и страсть на воз­
рождение моего мужества, и тут прозвенел звонок. Один,
потом другой. Звонили в дверь. Со стоном отпрянув от
меня, Женя лихорадочно, с каким-то испуганным подвы­
ванием стала искать в развале постели трусики — я оша ­
лело соображал, стоит ли открывать, и это ее дурацкое
подвывание, по сути, решило дело.
—
Послушай, Женя, возьми себя в руки. Неужели ты
полагаешь . . .
—
Звонок опять затрещал.
—
Это кто-ни­
будь из приятелей. Сейчас я им дам от ворот поворот,
а ты полежи спокойно. Не суетись.
Для верности я поцеловал ее, уложил, сам натянул
трусы и пошел открывать. За дверью с чемоданами в
ногах стояла Лиза. Увидев меня, она облегченно вздох­
нула.
—
Привет из Новогрудка! — Я с отчаянным видом при­
ложил палец к губам, и она закончила недоумевающим,
затихающим шепотом: — Я боялась, что попала не в ту
квартиру...Ктотам?..
Я знаками показал, чтоб она молча шла за мной, под­
хватил чемодан и повел Лизу на кухню, закрывая за
собой все двери и абсолютно не зная, что сказать Лизе
и как, под каким соусом преподнести ей сестру.
—
Как ты здесь оказалась? — прошептал я.
—
Очень просто — вылезла на первой же станции, в
какой-то, прости господи, Вязьме, потом на электричке
приехала, а метро закрыто, денег на такси нет, потом
один тип довез, я ему никак не могла объяснить, какое
там у тебя кафе внизу, потом говорю . . . А кто там?
Почему шепотом?
—
Угадай, — сказал я.
Лиза посмотрела на меня недоверчиво, пожала плечами,
потом усмехнулась, глядя мимо, и сказала:
—
А что гадать: баба там.
—
Не угадала, — сказал я, усаживаясь на табурет и
усаживая Лизу рядом.
—
Там Женька.
Рот у Лизы открылся, она испуганно посмотрела на
дверь.
—
Женька?! ■— прошептала она.
—
Воттаквлипли...
А что же она — не уехала?
—
Да вот как-то не получается у вас с отъездами.
Билетов не было, пришлось взять на завтра. Но понимаешь,
Лизанька, это еще не все. Как бы это сказать . . . Короче,
я положил ее на диван, сам лег на раскладушку, а потом
так все как-то перемешалось, что.,,
—
Обалдеть, — помолчав, проговорила Лиза.
—
Ты что,
трахнул мою сестру?
Я кивнул.
—
Нет, не может быть, — сказала она.
—
Эту непороч­
ную стерлядь? Ты ее бил, да? поил? стихи читал, да? Нет,
ты поделись опытом, город-герой Минск тебя не забудет.
—
Лиза, — сказал я, поворачивая ее личико к себе.
—
Лизанька. Ты же знаешь, что мне никого, кроме тебя,
не нужно.
—
Теперь знаю, — она хихикнула, причем как-то нехо-
30
рошо.
—
Обалдеть. Прямо Ромео и Джульетта. Стоит вы­
скочить на пару часиков, как тут уже трахают твою сестру.
Мне давно не было так скверно и удрученно: пацанка,
мотылек, акробаточка, она полночи прыгала с поезда на
поезд, чтобы в конце концов напороться на такое дерьмо,
как я. И поделом тебе, говорил себе я. Поделом.
—
Я спать хочу, — сказала Лиза.
—
Можно, я лягу на
раскладушку?
Я сказал, что нельзя. Сказал, что она ляжет со мной.
Лиза помотала головой и ответила, что она очень устала
и хочет спать, если можно, одна, а если нельзя, то она
пойдет на вокзал.
—
Хорошо, — сказал
я.
— Ложись на раскладушке.
—
Скажи Женьке, что пришла какая-нибудь твоя под­
руга, соври что-нибудь, хорошо? А утром познакомишь
нас, — сказала Лиза, и глазки ее ожили, она даже чмок­
нула меня в щечку, провожая на дело. Я пошел в комнату,
с горя чувствуя себя роботом, а не человеком, и лег
рядом с Женей.
—
Это ты? .— Она схватила мою руку и прижала к
груди; с четкостью автомата я зафиксировал, что форма
номер один — лифчик и трусики — восстановлена. Таким
образом, на всех фронтах наши войска откатывались к
исходным позициям.
—
Кто там пришел?
Я сказал, что пришла одна моя знакомая, она поссо­
рилась с родителями и переночует на раскладушке. Женя
опечаленно вздохнула. Вскоре вошла эта моя знакомая,
скинула в темноте платье, улеглась на раскладушке и за ­
мерла. Женя, прикорнувшая у меня на груди, минут десять
л еж ала спокойно, потом стала вжиматься в меня всем
телом и наконец оседлала мое бедро — совсем стыд по­
теряла девушка; дрожь ее чресел способна была взвол­
новать даж е робота, и руки мои сами по себе, независимо
от моей воли, помогли Жене избавиться от лифчика и
трусиков. С приятелем моим, который был не только ту­
поголов, но и прямолинеен, у Жени завязал ась очень
такая нежная дружба. Они были достойны друг друга,
подозрительно мирное посапывание на раскладушке их
совсем не смущало; Женя, та вообще все больше походила
на бронепоезд, на всех парах набирающий скорость. При­
ятель тоже был хорош. Сказать откровенно, мне все это
дело было не по душе, душа моя лежала, если так можно
выразиться, больше к раскладушке и даж е НА раскла­
душке, я вяло сопротивлялся, отдавая, впрочем, себе отчет,
что «нам бы день простоять да ночь продержаться» в
данном случае 'не получается, потому что приятель мой
и был тем самым Мальчишом-Плохишом, изнутри под­
рывавшим — и т. д.; Женя клокотала и постанывала, на ­
мерения ее определились как самые серьезные, так что
наша любовная игра приняла несколько атлетический ха ­
рактер. В конце концов, выразительно кашлянув, я сдался
и уложил Женю на обе лопатки. Стон ее был густ и
сочен и полностью покрыл скрип раскладушки — я не
успел отпрянуть, как Л иза, бесенок эдакий, навалилась
на меня сверху, прохрипела «ну, погоди!», потом укусила
за ухо пребольно, оторвала от Жени и увлекла на себя.
Женя с визгом отпрянула к стене,
—
Она что, с ума сошла? — воскликнула она негодую­
ще, но отвечать было некому: л ежа на Лизе, я боролся с
приступом идиотского радостного хохота, а Лиза сосредо­
точенно пыталась меня снасильничать и раздасадованно
колошматила по моей спине кулачками.
—
Нет,этоже ...
—
вдруг озлилась Женя и со стоном
бросилась в атаку на мою наглую подругу.
— А ну пошла,
пошла, тебе говорят! — шипела она, раскачивая нашу
маленькую пирамиду.
—
Вон отсюда, бесстыжая! А тьк
что там делаешь? . , Господи, да что же это такое?!,
Я покорно сполз на пол, где хохотать было удобней,
но Лиза ожесточенно отстаивала свои рубежи — какое -то
время слышалась только возня с пыхтением и постаны­
ванием, затем выстрелили три быстрые жирные пощечины,
Женя взвилась, перемахнула через меня и с плачем з а ­
металась по комнате, наконец нащупала на стене выклю­
чатель и включила свет.

—
Ап! — воскликнула Лиза, вскидывая ручки, как трю­
кач в цирке.
—
Здравствуй, Женечка!
Женя, задохнувшись, схватилась за голову и присела.
—
Ты . . . — простонала она. — Лизка!!!
Момент, надо сказать, был из тех, когда присутствующие
снимают шляпы. К сожалению, ничего подобного ни у
кого из нас при себе не было.
—
Дай я обниму тебя, Женечка, в этом доме скорби, —
пропела Л иза (она, надо сказать, прямо-таки цвела).
—
Лизка, сволочь . . .
—
начала было Женя, которую
явление родной сестры как-то даж е успокоило поначалу,
но вдруг она коротко простонала от обиды и унижения
и, заметавшись, лихорадочно стала собирать одежду, все
комкая и прижимая к груди, подвывая и заметно опасаясь
приближаться к дивану, где о ставалась немаловажная
часть ее туалета и где свила себе гнездышко ее подколодная
младшенькая сестрица.
—
Какие гомерические страсти, какие венерические фор­
мы — ты ли это, Женечка? — Что же ты не читаешь мне
мораль, сестра, или тебе без трусиков несподручно?
—
Не смей! Не смей, дрянь! — искажаясь в лице, за ­
вопила Женя, прикрываясь скомканным платьем и под­
ступая к дивану.
—
А не дам, — сказала Лиза, быстро пряча под себя
ее трусики, и тут Женя остервенело ринулась на нее,
обе завизжали, клочьями полетела шерсть, я бросился
разнимать, и в меня, как мне показалось, моментально
впились сорок остреньких коготков и не менее шестидесяти
четырех отточенных клычков, я сам заорал и еле выдрался
из этой мясорубки, а потом и Лиза, победно размахивая
чужими трусиками, перепорхнула с дивана на раскладуш­
ку. Женя, сдавшись, прикрылась одеялом и разрыдалась.
Мне как-то неловко стало голым стоять посередине ком­
наты, я нашел на диване свои трусы и натянул их под
насмешливым взглядом Лизы.
—
И как тебе моя Женечка? Не разочаровала, наделось?
—
Отнюдь, — сказал я, пересаживаясь на раскладуш­
ку.
—
г Вот и прекрасно, — вспыхнув, сказала Лиза.
—
Ей-
богу, на это дело не ж ал ь одного любовника.
—
Да будет тебе, — сказал я.
—
По-моему, я уже иску­
пил свою вину кровью, — я показал ей одну и другую,
несколько царапин.
—
Так тебе и надо, — сказала Лиза, подышала на одну
из них, под правым соском, и поцеловала, а Женя, бедная,
так и рыдала, пока мы зализывали друг другу раны.
—
Послушай, так не годится, — сказал я Лизе, и мы
перебрались на диван к Жене.
—■Да будет тебе, Женька! — заунывно, как на пани­
хиде, начала Лиза.
—
Женька, брось ты это мокрое дело!
Женя взревела, как алеутский сивуч.
—
Нет, ну что это такое, а? . . Женька, прекрати! Рыдать
в тот самый момент, когда у меня появилась сестра с
человеческим лицом . . . Женечка, я тебя очень люблю,
честное слово!
Женя страшно рыдала. Мы с Лизой по очереди при­
падали к ней, гладили и успокаивали, иногда скептически
переглядывались, потому что имели представление о Ж е ­
ниных возможностях.
—
Не плачь, Женечка! — уговаривала Лиза.
—
Не
плачь, миленькая, я никогда так больше не буду! , . (Ус­
лышав это, Женя зарыдала с возмущением.) Хочешь,
я уйду, а? насовсем уйду, на вокзал! — при этом Лиза
поглядывала на меня с хитрецой.
—
Я уйду, Женечка,
ты только не плачь, хорошо?
—
Я сама уйду-у -у , , , — рыдала безутешная Женя.
—
Ноги моей здесь не будет! . . Это ты, ты все подстроила,
Лизка, это подло, подло, бесчеловечно! Да, я низкая,
я развратная, но я никогда не лезла в постель к твоим
мальчикам, и... Это жестоко, это . . .
Слава богу, подумал я. Прорезалось. Сестрицы ожесто­
ченно заговорили, а я сходил на кухню, поставил чай,
потом сел на диван рядом с голенькой Лизой, которую
Женя тотчас прикрыла от моих глаз одеялом; в остальном,
по-моему, про меня забыли, и я тоже зал ез под одеяло
со своего конца. Теперь мы все трое сидели на диване,
как в одной лодке.
—
Ты растрачиваешь себя направо и налево, для тебя
это как семечки грызть, и ты истаскаешься еще до того,
как придет настоящее чувство! — взахлеб проповедовала
Женя.
—
Ты думаешь, я завидую тебе? Да я жалею тебя,
да-да, именно жалею, хотя ты смелей меня, нахальней,
моложе, все равно настоящего счастья у тебя не будет,
ты его уже промотала, представь себе! . .
Лиза смиренно отвечала в том смысле, что все это
так и гореть ей синим пламенем, а вот Женя рождена
для счастья, как птица для полета, на что Женя отвечала,
что не надо иронизировать, но действительно, и пусть
она тоже оказалась развратной (но не такой, как Лизочка,
не тако й!), пусть она толстовата для нынешних худосочных
мод и парней, и все равно она внутренне моложе, красивей
и богаче Лизы, потому что у нее есть внутренний мир,
идеалы и ценности, каковых, естественно, нет у Лизы
и у меня.
—
Это ты толстовата? — возмутилась Лиза, с велико­
лепным женским чутьем извлекая из всей этой белиберды
рациональное зерно.
—
Ты толстовата? Да ты встань, ты
взгляни на себя!
Она рывком сорвала одеяло, Женя задергалась, но я
вовремя встрял, мы с Лизой подхватили и посадили Женю,
великолепную женщину, прекрасную, вон какие бедра, —
что до меня, то я искренне рад был познакомиться с
ней поближе, я так и сказал — Женя, разволновавшись,
отмахивалась, дергалась за одеялом и говорила, что мы
с Лизой развратные и ужасные, но тут я по-джентль­
менски поцеловал Женю в грудь, тяжелую, как гроздь
винограда, в спину мне впились острые Лизины коготки,
и мы с Лизой улыбались Жене, хотя мне, честно говоря,
было не до улыбок.
Потом мы сидели на диване, обложившись чайными
приборами, и то и дело принимались хохотать, как су­
масшедшие, поливая себя и диван остывшим чаем. На­
ступило время необыкновенной легкости, какая случается
порой, если претерпеть дикое напряжение, и все были
ужасно рады чему-то, хотя и непонятно, чему. Чему, на­
пример, могла радоваться Женя, слушая историю нашего
с Лизой знакомства и двух сговоров против нее — одного
на вокзале, другого на кухне? — бог ее знает, однако
же она смеялась взахлеб. Смеялась и Лиза, когда я чи­
стосердечно каялся и описывал свои ночные кошмары;
с' Женей от смеха чуть не сделалась истерика. Вообще,
мне кажется, вся эта история подействовала на нее благо­
творно. Мы сидели, охваченные чувственной, легкой, р а­
достной близостью, и три пары наших ног мирно сопри­
касались под одеялом. И я сказал, что физическая близость
между мужчиной и женщиной должна, по идее, рассмат­
риваться прежде всего как одно из основных средств
достижения близости духовной, как преодоление всех этих
физических оболочек, замыкающих человека в себе, как
внедрение и слияние друг с другом г—во имя духовной
близости. Женя поддержала меня с восторгом в голосе,
но Лиза — ее умение во всем доходить до сути удивило
меня еще р а з — иронически усмехнулась и сказала:
Держись, Женька, сейчас этот хват предложит нам
спать втроем.
—
Ну нет, - - Ж е н я осеклась и торопливо добавила: —
Вы как хотите, а я буду спать на раскладушке.
—
А мы так и хотим, — вежливо заметила Лиза, и
всем стало грустно, Я добавил, что Женя, кажется, оста­
лась единственной, кто не пробовал спать этой ночью на
раскладушке, и это слегка разрядило атмосферу, но только
слегка. Женя улеглась на раскладушке, и вид у нее был оби­
женный, честное слово. Я выключил свет — за окном было
уже совсем светло — и мы с Лизой долго шептались под
одеялом, Лиза рассказывала всякие истории о себе, потому
что пора было нам познакомиться друг с другом поближе.
Женя ворочалась на раскладушке. Пару раз я предлагал
Лизе позвать ее к нам, на что Лиза резонно отвечала,
что не стоит, пожалуй, потому что духовной близости
с Женей у меня все равно не будет.
31

АНДРИС РУБЕНИС
Л
Ю
Б
О
В
Ь
-
ТЕМА ДЛЯ ФИЛОСОФСКОГО
Р
А
З
М
Ы
Ш
Л
Е
Н
И
Я
В этике с понятием любовь связаны
интимные и глубокие чувства, особый
вид сознания, душевного состояния
и действий, которые направлены на
другого человека, общество, идею
и т. п . Сложность и важность понятия
любовь продиктованы тем, что в ней
сфокусированы в органическом сое­
динении физиологическое и духов­
ное, индивидуальное и социальное,
личное и общечеловеческое, понят­
ное и необъяснимое, интимное и об­
щепринятое. Нет такого развитого
общества и нет такого человека, кто
не был с ней знаком хотя бы в малой
мере. Более того, без любви не
может сформироваться моральный
облик человека, не происходит нор­
мального развития. Это признается
и познается каждым, даже не находя­
щимся в состоянии любви. Она может
быть в разной степени развита, но ее
не может не быть, в противном случае
' не было бы человека. Так же как
слепой знает что-то о свете, глухой —
о звуках, так и человек — о любви.
«То, чтЬ ты не любишь, — писал
Л. Н . Толстой, — не означает, что
в тебе нет любви, а только то, что
в тебе есть нечто, мешающее лю­
бить.<
. ..>■ Твоя душа полна любви,
но она не может открыться, ибо твои
грехи не дают ей этого. Освободи
душу от того, что ее очерняет ..
Попробуем в самом общем виде
ч показать те наиболее значимые и су­
щественные характеристики любви,
которым философы всех времен
и народов посвятили столько внима­
ния благодаря тому месту, которое
занимает любовь в человеческом
обществе. Не понимая любви, не­
возможно понять и самого человека.
Страсть любить, отмечает в своей
известной работе «Искусство любить»
американский социолог Э. Фромм,
это самое существенное проявление
человеческих положительных, жизне­
утверждающих влечений. «Любовь —
единственный
удовлетворительный
ответ на вопрос о проблеме суще­
ствования человека».5 Однако, про­
должает он, большая часть людей не
способна развить ее до адекватного
уровня возмужания, самопознания
и решимости. Любовь вообще — это
искусство, требующее опыта и умения
концентрироваться, интуиции и пони­
мания, словом, его надо постигать.
Причиной того, что многие не призна­
ют этой необходимости, являются, по
мнению Фромма, следующие обстоя­
тельства: 1) большая часть людей
смотрит на любовь с позиции «как
быть любимым», но не «как любить»,
не с позиций возможностей любви;
2) представление, что проблема в са­
мой любви, а не в способности
любить; 3| смешиваются понятия
«влюбленность» и «состояние люб­
ви», в результате чего доминирует
представление о том, что нет ничего
32

•iA
.V
.y
;
.гЧ
_
_ »j,..
■y ■‘ "Л-
'•л
s**
и___
легче любви, в то время когда на
практике это совсем- иначе. Чтобы
преодолеть это состоянй
надо осоз-
нать, что любовь — это "’искусство,
равно как человеческая жизнь во­
обще, что его необходимо постичь.
Прежде всего надо понять, что
любовь нельзя сводить только на
отношения между противоположны­
ми полами, мужчиной и женщиной.3
Любовью отмечена вся человеческая
деятельность во всех ее проявлениях
(любовь к труду, родине, удоволь­
ствиям и т. п .), более того, — может
быть побудительницей этой деятель­
ности, ее стимулом, источником энер­
гии. «Любовь становится более пло­
дотворной от наших внутренних пере­
живаний, — пишет X. Ортега-и -Гассе­
та, — она
рождается
во
многих
движениях души: желания, мысли,
стремления, действия; но все то, что
прорастает из любви, как урожай из
семени, еще не сама любовь; лю­
бовь — это условие, чтобы названные
движения души проявились». 4 Поэто­
му в каждую эпоху выделялись
разные виды и аспекты любви, дела­
лись попытки систематизировать фор­
мы ее проявления; расположив по
мере значимости и смыслу.
Для выражения различных аспектов
и оттенков любви древние греки,
например, использовали различные
термины. Словом «эрос» они обозна­
чали чувства, направляемые на пред­
мет с целью полностью его вобрать
в себя. Этот термин выражает лю­
бовь-страсть, ревность и чувственное
влечение и связан с его пафосом,
эффектной, чувственной стороной.
Эрот выражает царящую в природе
полярность и непреодолимую тягу
к ее преодолению. Эрот — страстная
самоотдача, восторженная любовь,
смотрящая на свой «предмет» словно
бы «снизу вверх», не оставляющая
в себе места жалости и сочувствию.
Слово «рИМ!а» (обычно перево­
дится как «любовь-дружба»)5 обоз­
начает связь индивидов, обусловлен­
ную социальным или личным выбо­
ром. Это внутренняя склонность,
влечение, выросшее из интимной
близости и общения с конкретным
лицом. Эта любовь затрагивает отно­
шения близких друг другу людей, она
обычно удовлетворена присутствием
любимого и развитием естественных
чувств. Это чувства, появившиеся без
особого усилия, в процессе личного
общения, их ценность в том, что они
необходимы человеку как чему-то
целому, а не как отдельным его
особенностям.
«Любовь-дружба» —
это влечение к самому предмету
любви, выросшее из совместной жиз­
ни, взаимной общности взглядов на
многие вещи. Основное душевное
состояние здесь — «духовный по­
кой», внутренняя близость, взаимопо­
нимание, что, однако, не означает
холодную расчетливость или слепую
импульсивную страсть. Таким обра­
зом,
«philia» означает духовную,
открытую, основанную на внутренней
симпатии любовь, выражает соедине­
ние подобных (тогда как эрос —
борьба и соединение противополож­
ных] принципов.
Слово «storge» означает любовь,
которая связана с органическими
родовыми связями, нерушимыми, не
поддающимися отмене (особенно
семейные связи). Это нежная, уве­
ренная, надежная любовь, которая
устанавливается между родителями
и детьми, мужем и женой, граждана­
ми и отечеством. В такой любви
человек находит покой и доверие,
чувство уверенности. Этот термин
выражает чувства не отдельной лич­
ности, а чувство родовой общности,
без которого греки не представляли
своего существования.
Термин «адарё» у греков означал
разумную любовь, возникающую на
основе оценки какой-либо особенно­
сти любимого, его черт характера
и т. п . Ее человек может разумно
обосновать, ведь она основана на
убеждении, а не на спонтанных чув­
ствах, привычках, стихийно. Этот ас­
пект любви исторически связан с
адекватной оценкой другой личности
(оценивать правильно, не переоцени­
вая), что лежит в основе взаимоува­
жения; в ней чем больше понимания,
тем меньше места чувствам. «Ада­
рё» — любовь, укрепляемая деятель­
ностью разума, поэтому она абстракт­
на, безличностна более, чем другие
формы любви. Это воля, направляе­
мая разумом.
В средние века христианство трак­
товало любовь как высший принцип
нравственности, наиболее глубоко
раскрывающий человеческую сущ­
ность. Под любовью понималась не­
кая внутренняя сила человека, кото­
рая никогда не иссякала, а беспре­
станно, без устали распространялась
на все действия человека, направляя
его к благоденствию.
34

Христианский мыслитель Аурелий
Августин, например, выделял три
формы любви — любовь человека
к Богу, любовь к ближнему и любовь
Бога к человеку.
Первая (amor Dei) выражается как
стремление человека к совершенству
на пути к Богу и связана с его
сущностью, природой, дающей воз­
можность думать, решать. Она начи­
нается как желание любить Бога,
однако без нужной ясности о предме­
те любви. Поэтому сначала надо найти
истинный предмет любви и путь
к нему, что внесет беспокойство
в сердце, поставит вопрос (Questio
amoris). В результате исканий чело­
века надо достичь правильного нап­
равления любви, и, конечно, к Богу
(caritas), а не к вселенной (cupi-
ditas). Истинная — первая, ибо че­
ловек любит все во имя Бога, любит
самое любовь к Богу; вторая — лож­
на, ибо направлена на преходящее,
тленное
(carnalis
cupiditas).
Важно не потерять правильного на­
правления, меры (самый большой
грех — самолюбие,
выражающееся
в высокомерии, заносчивости).
Истинная любовь, говорит Авгу­
стин, может быть только к Богу, ибо
любимо непреходящее, вечное. Любя
Бога, не согрешишь («люби и делай
то, что хочешь»), именно так можно
преодолеть властвующие в этом мире
страх, заботы, потери, смерть. Чело­
веку необходимо не только знать, что
Бог — высшее благо, но прежде всего
любить его. Это означает, по мысли
Августина, что вся любовь к людям,
вещам в этом мире истинна только
тогда, когда она во имя Бога, а не во
имя человека. Он высказывается
парадоксально: самолюбие человеку
необходимо, но оно принимается
с тем условием, что больше себя
любишь Бога. Кто любит Бога, тот
любит и себя.
Любовь к ближнему — вторая фор­
ма, принятая в христианстве. Она
возможна потому, что «ближний» —
это подобие Бога. Она объединяет
естественно и без исключения всех
людей в единое целое (см. о смысле
ее далее). Третья — любовь Бога
к созданию (Deus est caritas). Бог
не только любит, он сам есть любовь,
таинство которой заключено в учении
о триединстве. В таком аспекте
любовь в своей изначальной глубине
непостижима и недоступна человеку.
Но любовь Бога прорывается наружу
как творение и избавление человека
от грехов. Бог не только создает
вселенную в первом акте своей
любви, но и реставрирует мир «пад­
ших», восстанавливает в нем правя­
щий порядок.
Арнольд Хейнлинк в своем вы­
шедшем в 1665 году труде «Любовь»
(Amor) разделяет ее на два подви­
да — чувственная
(amor dilecti-
onis) и действенная любовь (amor
effectionis).
Чувственная любовь еще не сама
нравственность, а награда за нее
(можно принимать, можно не прини­
мать ее). Она выражается как те­
лесная и чувственная любовь (amor
sensibieis
sen corporaiis),
т.
e.
страсть и желание (так же душа свя­
зана с телом); сама по себе она не
плоха и не хороша; и так же как
абстрактная любовь (amor spiritu-
alis) — подтверждение
того,
что
наши действия находятся в зависимо­
сти от разума и высшего закона
нравственности (люди, однако, этого
не ценят].
Действенная любовь как целенап­
равленное, твердое желание к дей­
ствию выражается в трех формах.
Первая — любовь-уважение
(amor
obedientiae) — формирует нрав­
ственность как готовность действо­
вать по велению разума. Вторая —
любовь-доброжелательность
(amor
benevolentiae) — не может быть
преступной, плохой, ибо является
одной из черт Бога. Третья — любовь-
стремление, склонность (amor сол-
cupiscentiae) — характеризует дея­
тельность как нравственную наибо­
лее глубоко.
В свою очередь Стендаль в знаме­
нитом трактате «О любви» (1822)
указывает на четыре формы любви:
любовь-страсть,
любовь-желание,
физическая любовь и любовь-често­
любие.
Разумеется, можно найти и другие
варианты классификации видов люб­
ви, но ясно одно — всегда надо иметь
в виду много-, неоднозначность этого
феномена.
Существует множество форм и пу­
тей выражения любви, но наиболее
важен вопрос, во все времена зани­
мавший умы мыслителей, о ее перво­
источнике (зарождении).
В древнем обществе, когда пред­
ставления о личности (ее ценности,
самостоятельности,
независимости)
находились в зачаточном состоянии
и индивид был растворен в коллекти­
ве как в едином целом, где его
действия и побуждения были подчи­
нены интересам коллектива, соответ­
ственно понималась и любовь. Мифо­
логия как мировоззрение древних
35

МАРК ШАГАЛ. ДАФНИС И ХЛОЯ. 1961
рассматривает любовь не столько как
факт личной жизни, сколько как уни­
версальный космический
процесс,
в котором человек только участвует,
но не играет ведущую роль. В этом
смысле решались и две основных
темы: е одной стороны, вопрос
о единстве человечества и вселенной,
с другой — понятие о властвующей
в нем поляризации (где центром
является оппозиция мужского и жен­
ского). Важный для человечества
вопрос, получивший и мифологиче­
скую интерпретацию, был (и актуален
он для любой культуры): как возмо­
жен тот факт, что единое само по
себе человечество «выражено» в двух
полах, в двух организациях тел —
36
в мужчинах и женщинах! Где тот
объединяющий момент, который пре­
одолевает физиологическое отличие
полов, их отчужденность! Человече­
ство, подчеркивается во многих древ­
них памятниках, несмотря на физио­
логические отличия, в своей сущности
едино. Об этом свидетельствуют
мифы об изначально едином, здоро­
вом, неделимом существовании лю­
дей.6
В диалоге Платона «Пир» Аристо­
фан излагает миф о первобытных
людях: «Прежде всего, люди были
трех полов, а не двух, как ныне, —
мужского и женского, ибо существо­
вал еще третий пол, который соеди­
нял в себе признаки обоих; сам он
исчез, и от него сохранилось только
имя, ставшее бранным, — андрогины,
и из него видно, что они сочетали
в себе вид и наименование обоих по­
лов — мужского и женского. Кроме
того, тело у всех было округлое, спи­
на не отличалась от груди, рук было
четыре, ног столько же, и у каждого
на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух лиц,
глядевших в противоположные сто­
роны, была общая, ушей имелось две
пары, срамных частей две (круг и
цифра «четыре» — обычно символ
целого.7 — А . Р.) Они обладали могу­
чей силой, не боялись противостоять
даже богам, они пытались совершить
восхождение на небо, чтобы напасть
на богов. Зевс и другие боги стали
совещаться, как поступить с ними.
Тогда Зевс после долгих размышле­
ний воскликнул: «Мне кажется, что я
нашел средство, как сохранить людей
и покончить с их непорядочностью:
их надо ослабить, разделив каждого
пополам». Сказав так, он разрезал
людей на половины, как на половины
разрезают яйцо. С тех времен у лю­
дей зародилась любовь друг к другу,
старающаяся возродить их прежнюю
природу, из двух сотворить опять
одно и излечить содеянное зло».8
Подобный миф мы находим и в Вет­
хом Завете: «И Господь Бог сотворил
человека из земли и вдохнул через
его ноздри жизнетворную силу; так
человек стал живым существом. Тогда
Господь Бог велел глубокому сну
снизойти к человеку. И, когда он
заснул, Он вынул одно из его ребер
и заполнил это место плотью. Это
ребро, вынутое из человека, Господь
Бог превратил в женщину и велел ей
идти к человеку. Она воистину кость
от моей кости и плоть от моей плоти!
И называться ей мужней женой,
потому что от мужа взята. И впредь
муж да оставит мать с отцом да
привяжется к своей жене, и станут они
единой плотью».9Таким образом, сам
Адам изначально сотворен как «муж­
чина и женщина», и только потом Ева
была извлечена из его тела, частью
которого она была до того.
Тема бисексуализма и смены полов
имела большое значение во многих
древних религиях и ритуалах. У ав­
стралийцев, например, ритуал посвя­
щения мальчиков предусматривает
его «превращение» в женщину. У
многих африканских народов иници­
ируемого мальчика переодевают в
женскую одежду (некоторых иници­
ируемых девушек — в одежду юно­
шей). У иных народов мальчиков
обнажают, чтобы подчеркнуть асек­
суальность инициируемого: прежде
чем человек приобретет пол, он дол­
жен пройти фазу, в которой он якобы
принадлежит обоим полам. Симво­
лическая
инверсия, переодевание
мальчиков девочками и, наоборот,
девочек мальчиками, вообще харак­
терна для древних народов всего
света.

Эта тема изначального единства
человека актуальна и для более
поздних эпох, в том числе и для
европейского гуманизма, который
по-новому выдвинул эту проблему.
Ф. Шлегель писал: «Что может быть
более отталкивающим, чем преуве­
личенная женственность, что м о­
жет быть противнее, чем преувели­
ченная мужественность,
—
однако
это доминирует в наших законах,
в наших мнениях, даже в лучших
наших произведениях искусства. От­
личия полов ни в коем случае не надо
преувеличивать, а наоборот, надо их
смягчать с помощью большого проти­
вовеса. Только нежная мужествен­
ность, только независимая женствен­
ность являются истинно настоящими
и красивыми. На самом деле муже­
ственность и женственность, как их
обычно
понимают, — это опасные
препятствия».10В искусстве этот идеал
был выражен в образе Христа, кото­
рый изображен уже не «мужчиной»,
но «человеком», в котором черты
человечности (например, нежность)
можно назвать «женственными». Се­
куляризация этих особенностей, как
указывал К. Г. Ю нг, это искусство
Леонардо да Винчи: его Иоанн Кре­
ститель и Джоконда — по существу
один и тот же образ; не образ того
или другого пола, а личность свобод­
ного человека, полная ясности и по­
коя, противопоставляющая себя по­
знаваемому миру.
Мир — един, един и человек. Одна­
ко каждая на свете вещь имеет свое
место, они абсолютно не схожи,
относительно разделены. Относи­
тельно разделены, отчуждены и оба
пола, прежде всего благодаря своим
телесным отличиям; каждый из них
имеет свое назначение, свое осо­
бенное место в социальной иерархии.
Ксенофонт объяснял это так: «Бог
с самого начала природу обоих полов
приспособил по-своему:
женскую
природу — для домашних работ и за­
бот, а мужскую природу — для внеш­
них. Тело и душу мужчины он сфор­
мировал такими, чтобы человек мог
лучше перенести холод и жару, путе­
шествия и военные походы, и поэтому
он назначил ему работать вне дома.
А женское тело он сделал менее
способным и поэтому, как мне ка­
жется, доверил ей домашние забо­
ты».11
Мир пронизывают полярные про­
тиворечия, самые устойчивые среди
них — мужественность / женствен­
ность
(соответствуют
оппозиции:
верх/низ, правая сторона/левая сто­
рона, небо/земля, четное/нечетное
число и т. д .) .Объединение мужчины
и женщины — это тот же самый
космический брак между Небом
и Землей во время грозы (тучи,
например, считаются яйцеклетками
земли, а дождь — оплодотворяющая
сперма неба). Во многих древних
религиях Луну, землю и воду воспри­
нимали как женское начало, а Солнце,
огонь и тепло — как мужское. Муж­
ское выражает активность, волю,
символизирует энергетическое нача­
ло, форму; женское — пассивность,
послушание, материю; мужское —
дающее, женское — принимающее.
Такое понимание характерно почти
всем учениям древности.
Но есть исключения, в которых эти
отношения трактуются противопо­
ложно. В тантризме (древнее религи­
озное учение в Индии) активным
считается женское начало, пассив­
ным — мужское. Мужеподобное оце­
нивается как недифференцированный
абсолют, пробудить который может
энергия, идущая от женщины. Творче­
ское начало вовсе не мужчина, а жен­
щина. Поэтому в тантризме огромная
роль принадлежит сексу (предусмот­
рены еще медитация, йога и жертво­
приношение), которые символически
воспроизводят процесс сотворения
мира, его происхождение. В сексуаль­
ном акте человек словно бы возвра­
щается к первоисточнику мира, при­
общается к его энергетическому по­
тенциалу. Слияние — символ непре-
рывающегося созидания, ибо сущест­
вование
мира — это непрерывное
рождение, обеспечиваемое оплодо­
творением мужским семенем жен­
ского начала. Женские половые орга­
ны — это «пасть чудовища», выплевы­
вающего мир. Мужское семя, в свою
37
МАКС ШВАБИНСКИЙ. СЛИЯНИЕ ДУШ. 1896

1й??- '
■
'
ГЕНРИ МУР. СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ. 1949
очередь, награждает возможностью
существовать, быть всей мировой
системе.
В тантризме главная роль при­
надлежит богине времени Кали, кото­
рая непрерывно творит все окружаю­
щее через нас и для нас. Эта женщина
открывается, показывает через каж­
дую женщину — носительницу боже­
ственной энергии. Мужчина может
наполнить себя только посредством
женщины. Каждый акт любви между
мужчиной и женщиной — это тень
космического процесса, и чем он
ярче, полнее исполнен, тем больше
человек приближается к прообразу
Бога.
Однако процесс сотворения имеет
теневую сторону, и естественно: ког­
да богиня производит мужчину и мир
во времени, она отдаляется от него.
Поэтому Кали одновременно разру­
шительница, уничтожающая богиня.
Болезни, войны (все, связанное с
убийством, калечением человека)—
неотвратимые результаты ее деятель­
ности. Эта богиня может быть ужасна,
но из-за этого она не менее любима.
Тантра — это культ экстаза, скон­
центрированный на сексуальности
всего окружающего, его видении,
наблюдении. В ней человеческое тело
приравнивается к космосу. Сам кос­
мос — это поток энергии, порядок,
структуру ему придает тело как
система. Тантризм указывает, что
космический разум и разум человека,
так же как и космическое тело и тело
человека, в своей сущности не отлича­
ются. В этом учении появляются
карты механизма потока энергии,
описывающие процесс, в ходе кото­
рого созидающий импульс равно­
мерно разделяется между телами
человека и мира.
Человеку необходимо психомати-
ческое усилие (медитация, йога),
чтобы, развивая в себе возможности
тела, приблизить его к образцу
космического тела. В конце этого
процесса человек начинает походить
на изначальное двуполое божество,
занимающееся собой в счастливом
сексуальном акте. Человеку надо
приблизиться к космической благода­
ти, являющейся одновременно все­
охватывающей любовью, сексуальной
и материнской (сына и матери), со­
циальной, организующей и деструк­
тивной.
Такова
мифологическая
версия
любви, которая еще не знает любовь
как глубокие и интимные чувства,
переживания. Такой любовь стано­
вится одновременно с развитием
личности на определенной ступени
исторического развития, одновре­
менно с открытием «Я». 13 Каковы
специфические черты любви в смыс­
ле личной жизни и как понять ее роль
в жизни человека!
В процессе формирования лично­
сти человек впервые осознает свою
конечность, ограниченность своего
существования и т. п ., то, что он —
ограниченное, имеющее конец суще­
ство и одновременно в нем зарожда­
ется законное стремление это прео­
долеть. Любовь — это тоже одна из
форм выражения этого стремления
на пути к совершенству (противопо­
ложность несовершенству), абсолюту
(противоположность
относительно­
му), вечности (противоположность
преходящему). Не зря сама филосо­
фия понимается как «любовь к муд­
рости» (от слов «philia» и
«so­
fia»), чем подчеркивается, с од­
ной стороны, тот факт, что человек
бесконечно далек от истины (близки
ей совершенные, бессмертные боги,
те живут в соответствии с истиной),
может ее только любить, но, с дру­
гой — что именно в этом процессе
его отличие от других живых существ
(которые ни к чему не стремятся,
живут в соответствии со своими био­
логическими детерминантами), его
сущность. Любовь в этом смысле как
эксстатический акт («стасис» — поло­
жение, «экс» — вне) призвана прео­
долеть природные физиологические
рамки, индуцировать его вечное
стремление к этому недостижимому
совершенству (также и в нравствен­
ном значении). «Любовник, — пишет
Ортега-и -Гассет, — выходя из своего
Я, приближается к объекту и в конце
концов сливается с ним. Любовь —
это, быть может, высшая попытка
38

природы вывести индивида из его
узких рамок и приблизить к другому.
В желании я стремлюсь привлечь
к себе предмет, в любви я сам
привлекаемый». 14
Этот аспект любви очень хорошо
понимал Платон, который трактовал
его как божественную силу, помогаю­
щую человеку преодолеть его несо­
вершенство, помощницу ему на пути
к вечной красоте, нравственности,
выражающую вечную необходимость
своего совершенствования. Направ­
лял человека к чистому полету в «воз­
вышенное», в вечность, пробудил ду­
шу Эрот, он воодушевил человека к
стремлению к непреходящей и абсо­
лютной истине, служившей грекам
эталоном
высшей нравственности,
целью морали.
Эрот, разъясняет Платон, — сын
бога Пора и Нищеты, они и определи­
ли его натуру. «Прежде всего, он
всегда беден и совсем не нежен и не
красив. Спит он неприкрытым на го­
лой земле, у дверей под открытым
небом, вечно в страшной нищете, как
и полагается сыну Нищеты, но, будучи
и сыном своего отца, он хитростью
завоевывает себе хорошее и прекрас­
ное, он храбр и энергичен, всегда го­
тов к борьбе, всю жизнь он отдается
философии. Он и смертен и бессмер­
тен. Все, чем он обогащается, опять
теряет, и так он никогда не беден, но
и никогда не богат. Он на середине
между мудростью и глупостью». 15
«Человек, которого воодушевил Эрот
(любовь), страстно будет стремиться
к мудрости и в конце пути увидит
волшебную красоту в самом себе, —
что есть вечно, то не появляется и не
пропадает, то не становится не боль­
ше и не меньше,то везде одинаково
красиво, то для всех одинаково
красиво». 16
Концепция любви у Платона была
первой попыткой фиксировать сущ­
ность «чистой» любви, понять и ос­
мыслить то, что отличает эту сторону
человеческой жизни от физиологиче­
ского инстинкта, чувственного удов­
летворения. Теория Платона имеет
концептуальную природу, и действи­
тельно: она для нас — абсолют, точка
отсчета, мера, сверяясь с которой мы
можем открыть, понять, насколько
наши порывы связаны с чувствитель­
ностью, физиологией, и насколько —
с истинно человеческим элементом,
понять то, что отличает нас от
влечений, правящих в остальном
мире. Древнегреческий философ по
существу проделал такую теоретиче­
скую работу, которую выдают за
идеализацию: теоретически констати­
ровал то, чего в природе в чистом
виде не существует, чтобы понять
происходящие в природе процессы
(например, такие абстракции, как
идеальный газ, идеально твердое
тело, абсолютный нуль и т. д .
—
этого
в природе нет, но с помощью этих
понятий мы глубже понимаем приро­
ду). Чистая, платоническая любовь —
мера нравственности человечности,
такая мера, которую человек открыл
на новых взлетах своего существова­
ния, усложняя свою духовную жизнь.
Половой инстинкт отличается от
любви тем, что он соответствует
нашей психофизиологической органи­
зации, зависит от нашей чувственно­
сти, интенсивности — от степени на­
сыщенности. Половой инстинкт лег­
ко удовлетворить, и его монотонное
повторение вызывает лишь утомле­
ние. Ортега-и -Гассет думает, что
«отличие ярче проявляется в экстре­
мальных случаях, когда из-за морали­
заторских или других причин надо
отказаться от выражения полового
влечения, или когда избыток полово­
го влечения превращается в извраще­
ние. В обоих случаях, в отличие от
любви, чистое сладострастие идет
впереди своего объекта. В этом
случае человек чувствует влечение,
еще не зная ситуации или человека,
который его может удовлетворить.
Последствия такой постановки тако­
вы, что это влечение может удовлет­
ворить любой человек. Инстинкт, пока
он инстинкт, не выбирает. Он не
скрывает в себе влечения к насыще­
нию». 17
Любовь, наоборот, — другая сто­
рона человеческой жизни, она не
сводится к удовлетворению наших
чувствований, так как вызывает не
чувство утомления и пресыщения,
а радость, восторг бесконечным об­
новлением. Любовь предусматривает
заинтересованность в повторении это­
го бесконечного процесса, его не­
обходимость. Она, как и человек,
открыта для бесконечности и по сво­
ей сути антипрагматична. Наслажде­
ние — антипод любви, и не потому,
что оно не может сопровождать
любовь, а потому, что их сущность
отличается (например, объект любви
может постареть, любовь — нет, она
неподвластна времени).
Любовь преодолевает не только
ограниченность человека на пути
к совершенству, истине, но и делает
его понятнее другому человеку, вы­
носит одного индивида из его физио­
логической скорлупы другому, прео­
долевая их отчуждение. «... Она
связывает любящих, она создает
такое соприкосновение и близость,
которое сильнее осязаемого, это
жизненная двуединость. Любящий
онтологически близок любимому, его
судьбе, какой бы она ни была». 18
Фромм понимает значение любви
как страсти, преодолевающей отчуж­
дение между людьми, порожденное
чувством стыда, вины или волнения.
«Без любви человек не мог бы
просуществовать ни дня». 19
«Возмужавшая любовь — условие,
при
котором
сохраняется цело­
стность, единство, индивидуальность
каждого. Любовь — это активная сила
человека, это сила, пробивающая
стены, отделяющая одного человека
от другого, объединяющая его с дру­
гими: любовь помогает ему преодо­
леть чувство изоляции и одиночества,
одновременно он может остаться
самим собой, сохранить свою инди­
видуальность. В любви реализует­
ся парадокс — два существа стано­
вятся одним, и одновременно их
двое».20
Любовь,
продолжает
Фромм, не пассивное, а активное
действие,
«состояние, в котором
любишь», но вовсе не влюбленность.
Она связана с отдачей, а не с восприя­
тием. Однако надо иметь в виду, что
одна из самых распространенных
ошибок считать, что отдача — это
значит отказ от чего-то, жертва. Эта
позиция характерна для людей, кото­
рые готовы отдать в том случае, если
сами приобретут, или пожертвовать,
но с целью получить подтверждение
значимости своей жертвы в глазах
других.
«Для характера продуктивного, со ­
зидающего процесс отдачи приобре­
тает совсем другой смысл. Этот
процесс для него — выражение выс­
шей возможности. В процессе отдачи
я открываю свою силу, могущество,
богатство. Это возвышенное чувст­
во жизни и способности наполняет
меня радостью. Я ощущаю себя
переполненным, щедрым, живым,
счастливым. Отдавать радостнее, чем
брать, не потому, что это означает
отказ от чего-либо, а потому, что это
мое жизненное самовыражение».21
В сфере материальных вещей да­
вать — значит быть богатым. Не тот
человек богат, которому многое
принадлежит, а именно тот, кто много
отдает. Скупец — нищ, независимо от
того, сколько ему принадлежит. Тот,
кто может от чего-либо отказаться,
чувствует себя богачом. Но самая
главная сфера отдачи — царство гу­
манизма, в котором человек отдает
себя, часть своей жизни (не всегда
это означает приносить в жертву
жизнь) — радость, понимание, зада­
чи, юмор, интересы и т. д. Отдавая эту
часть своей жизни, подчеркивает
Фромм, человек обогащает другого,
углубляет смысл своей жизни, углуб­
ляя смысл жизни другого. Отдавая от
души, человёк не может не получить
того, что идет от другого, таким
образом объединяясь в чувстве радо­
сти за обретенное.
«Говорить о любви — это значит
говорить: любовь — это сила, по­
рождающая любовь; импотенция —
это невозможность породить лю­
бовь».22 Возможности любви зависят
от степени развития личности и пре­
дусматривают достижения творящего
состояния, в котором человек по­
беждает зависть, самолюбование,
властолюбие, приобретает сознание
своей силы, уверенность в своих силах
при достижении цели. В той мере,
продолжает Фромм, насколько у че­
ловека не хватает этих качеств,
настолько он боится отдать себя,
39

:
—
|»» ш
тт—
V >Г»-
т. е . боится любить. Активный харак­
тер любви, продолжает Фромм, вы­
ражается и в следующих элементах:
—
забота как активное отношение
к жизни и благосостоянию того, кого
мы любим [детям, цветам), труд на
пользу других;
—
отзывчивость
как
готовность
«отозваться» на призыв другого,
просьбу и т. п. (это не требователь­
ность, навязываемая со стороны);
—
уважение как способность ви­
деть человека таким, какой он есть,
принимать его индивидуальность (а не
таким, какой он мне нужен для моих
целей); это возможно только тогда,
когда любовь свободна;
—
познание, которое преодоле­
вает слепоту, неумение разглядеть
друг друга, только в любви реализу­
ется жажда узнать себя и своих
близких, чего никогда нельзя сделать
простым узнаванием. Единственно
полный путь познания реализуется
в акте любви. Мне надо узнать себя
и другого человека объективно, что­
бы я был способен разглядеть его
истинную сущность или, точнее, прео­
долеть иллюзии, неверные, уродли­
вые представления о нем. Только
тогда, когда я познаю живое существо
объективно, я могу узнать его до
самой интимной сущности, и это
я делаю в процессе любви».23
В современном капиталистическом
мире любовь соответствует, указыва­
ет Фромм, общему социальному
положению: автоматы не могут лю­
бить. Так же и семья образуется
в соответствии с общим господствую­
щим законом рынка как «единая
упряжь», как «хорошо смазанные
отношения между двумя людьми,
остающимися чужими друг другу, не
достигнув настоящей близости, одна­
ко очень мило обходящимися друг
с другом и старающимися жить по
возможности приятнее. Это «эгоизм
вдвоем», подменяющий близостью
любовь, который можно считать и
«сумасшествием вдвоем».
Приме­
ром псевдолюбви Фромм называет
и сентиментальную любовь, пережи­
ваемую лишь в воображении, а не
в реальных отношениях. Она связана
с подменой любви «заменителя­
ми» — фильмами, романами и т. д.
В современном
западном
мире
властвуют только две «нормальные»
формы любви — любовь как удовлет­
ворение полового влечения и как
«работа вобщей упряжке», бегство от
одиночества.
«Любовь возможна лишь в том
случае, когда два человека вступают
в связь сознательно, и, следователь­
но, каждому надо найти в себе центр
этой сознательности. Только в таком
«центре сознания», «центре суще­
ствования» человек является самим
собой, только здесь его жизненная
сила, только здесь основа любви.
Любовь, которую осознают в таком
виде, — непрерывный призыв; в ней
нет места отдыху, а есть движение,
рост, общий труд; находятся ли они
в согласии или в конфликте, в радости
или в горе — это все вторично в срав­
нении с тем фактом, что эти двое
воспринимают друг друга глубиной
своего сознания, что они не чувствуют
друг друга, а живут друг другом так
же, как собой». 24 Есть только одно,
подводит итог Фромм, доказатель­
ство любви — глубина отношений,
жизненная сила каждого любящего.
Это плод любви, по которому можно
судить, есть ли она вообще.
Аспект любви, связанный с необхо­
димостью отдавать, преодолевая свой
личный эгоизм, жизненные инстин­
кты, имеет особое место в христиан­
ской морали, выразившееся в изве­
стном тезисе о любви к ближнему
и врагу как к самому себе. Эта любовь
занимает особое место не только
40

КАНЬЯЧЧО ДИ САН ПЬЕТРО. ПОСЛЕ ОРГИИ. 1928
—
НИ*!«.Ж » » * * -------
штт-ттм
---- - »МНЛТНХ»3»——
ЮУ11Т~ШШ
КОЛЛАЖ НОРМУНДСА НАУМАI-
1
I
в христианстве, но в морали вообще,
и поэтому рассмотрим ее немного
подробнее.
Тезис
подобной формулировки
можно встретить уже в античной фи­
лософии. Стоик Сенека, например,
утверждал, что надо помогать врагам,
ибо несправедливость не должна
разрушать царящую в душе гармо­
нию. Нравственная энергия должна
преодолеть ненависть: если кто-то
плюнул тебе в лицо, воспринимай это
словно морскую пену, учил Сенека.
Он подчеркивал: человек для чело­
века — святыня. Античный гуманизм
особо отмечал, что вся программа
поведения человека проистекает из
него самого, оценивающего себя
в сравнении с другим человеком,
любящего не себя, а другого, и мери­
лом, высшим проявлением этой люб­
ви является любовь к врагу. Здесь
речь идет о твердости характера
и силе личности, уважении.
В христианстве этот тезис имеет
другое содержание — послушание и
радикальный отказ от личных пре­
тензий: любовь к врагу — не утвер­
ждение человека как высшей ценно­
сти, а высшая точка преодоления
себя, когда преодолеваются эгоисти­
ческие желания, корысть. Это требо­
вание указывает на то, что на первом
месте должна быть любовь к Богу,
ибо отношением человека к Богу
диктуется его отношение к ближне­
му — преодолевая в себе грешные
желания (источник греха — самолю­
бие, себялюбие), человек готов при­
нести в жертву себя как Богу, так
и ближнему.Любовь к Богу возможна
лишь тогда, когда индивид истинно
любит и своего ближнего, и врага.
Любовь по-христиански — не чувства,
а самопожертвование в основе кото­
рой.
Поэтому эта любовь проявляется
при условии, что человек верит в Бога,
иначе она непонятна.
В соответствии с этим в христиан­
стве выделены различные степени
любви. Первая — низшая, связанная
с «золотым законом» нравственно­
сти, а именно: не делай против
другого того, чего бы сам себе не
желал. Вторая степень говорит о не­
обходимости отказаться от всего иму­
щества, богатства и т. п ., принадлежа­
щего тебе, разделив, отдав его дру­
гим. Третья, в свою очередь,
—
высшая степень любви, выражается
в способности вытерпеть всяческие
унижения, ненависть, муки, боль,
сохранив любовь к человеку, к своим
мучителям, убийцам (как смог это
Христос, жертвуя собой ради греш­
ных, злых людей).
Христианское трактование любви,
таким образом, подразумевает ду­
шевное бескорыстие и доброту, по­
давление гордыни и себялюбия. В
этом требовании, по существу, в рели­
гиозной форме заключен общечело­
веческий идеал нравственности. «Ак­
центируется мысль, — п ишет Г. Май­
оров, — что лучший наставник чело­
веческой души — доброта, которая
укрепляет хорошее в том, кто ее
проявляет, и отводит зло от того, на
кого она направлена. Так как доброта,
если она глубокая и истинная, не
сиюминутная, а постоянная, если
она — принцип, то на самом деле она
парализует зло и настраивает на
взаимную доброту. Истинная доброта
не горда и не хвастлива, она медли­
тельна и спокойна в рассуждениях;
она не слишком много рассуждает, не
рассчитывает доходы и расходы, не
мелочна, она исходит не от разума,
а от сердца; ее порождает любовь.
Давать, ничего не требуя взамен,
даже не ожидая благодарности, тем
более давать не ради самосовершен-
ства, а ради желания давать — это
непривычно, нелогично, но это так
41

КЕЙТ ХЕРРИНГ. БЕЗ НАЗВАНИЯ. 1984
ФОТОРЕПРОДУКЦИИ АНДРИСА КРИЕВИНЬША
возвышенно и благородно, что каж­
дый хотел бы видеть вокруг себя
таких людей».25
Так надо понимать евангелические
заповеди, абстрагируясь от религи­
озного учения, в рамках которого они
сформулированы. Другими словами,
христианство обращает внимание на
то обстоятельство, что в основе
обыкновенной морали лежит спра­
ведливость в юридическом понима­
нии, что она зависит от правового
сознания.
Эта
мораль
руковод­
ствуется принципом эквивалентности
поведения двух людей. То есть
справедливость достигается тогда,
когда на добро отвечают добром, на
зло — злом. Однако с точки зрения
совершенства нравственного идеа­
ла такие отношения далеки от со­
вершенства.
Один человек ударит другого, в от­
вет тоже получит удар, пусть в по­
рядке самообороны, но это не для то­
го, чтобы зло не осталось безнаказан­
ным, и чтобы человек, испытавший на
себе действие зла, больше не делал
зла. Человек, конечно, в будущем
воздержится от насилия над другими,
но что его удержит! Страх перед
расплатой, которая заставит страдать
самого! Страх может удержать от зла,
но не может улучшить человека
в нравственном плане, сделать его
лучше. Он затемняет, портит, де­
формирует личность, подавляя в ней
чувство свободы и человеколюбия.
Нет ничего хорошего, нельзя любить
из-за страха (то, что человек не
делает зла, само по себе не норма).
Аналогичен принцип, когда на хоро­
шее отвечают хорошим (т. е. хоро­
шее надо делать потому, что тебе
сделали что-то хорошее, или для
того, чтобы в будущем тебе сделали
что-то хорошее). Однако в таком
случае принцип действия, по сущест­
ву, безнравствен, это, безусловно, ко­
рысть.
Истинная нравственность, наоборот,
возвышается над юридической мо­
ралью и основывается на принципе
человеколюбия. Другой — всегда
цель и ценность не меньшая, чем ты
сам, и поэтому хорошее надо делать,
ничего не ожидая взамен (ни вознаг­
раждения, ни чего другого), един­
ственно ради своей необходимости
любить: «Люби ближнего как самого
себя» (Матф., 22, 39—40).
В последующие эпохи этому аспек­
ту морали уделяли внимание многие
мыслители, выделяя мысль, что самое
42

существенное — себя — человек мо­
жет получить, только бескорыстно
отдавая. Как писал Гегель: «Истинная
сущность любви в отказе от самого
себя, забвение себя в другом, и все-
таки в этой раздвоенности и забвении
прежде всего человек найдет себя
и будет собою управлять».26
Также Л. Н . Толстой отмечал, что
настоящая любовь возможна тогда,
когда другого ставишь выше себя,
и вырастает она из отказа от себя,
самопожертвования. «Любовь тогда
любовь, если это самопожертвова­
ние».27 Ее невозможно перенести
на лучшие времена, условия (напри­
мер, материальные); любовь — или
«здесь и сейчас» и вся сразу (не
существует половинчатой любви), или
ее вообще нет. «Любви не бывает
в будущем; любовь — это действие
единственно в настоящем. У челове­
ка, не испытывающего любви в насто­
ящем, нет любви».28 Любовь, так же
как и добро, невозможно отложить,
перенести на завтра. Она абсолютно
конкретна и делает самого человека
реальностью, дает возможность пе­
реживать себя реально — этой абсо­
лютной конкретности и целостности.
Единственно по-настоящему реален
тот, кто чувствует, страдает, сопере­
живает, любит, жаждет . . . ».29
Любовь — и в этом выражается ее
уникальная роль в жизни — одна из
немногих (может быть, даже единич­
ных) сфер, в которых человек абсо­
лютно незаменим, и способна эту не­
заменимость пережить. Во многих со­
циальных ролях и функциях людей
можно заменить, заместить, сменить,
только не в любви. В этой сфере
жизни, таким образом, индивид име­
ет высшую ценность, значение по
сравнению со всем остальным (ребе­
нок, женщина, Родина, друг и. т. д .) .
Здесь человек — не функция, а он
сам в своем конкретном и неопосре­
дованном абсолюте. И только именно
поэтому только в любви человек
может прочувствовать смысл своего
существования для другого и смысл
существования другого для себя. Это
высший синтез смысла существования
человека. Любовь помогает ему проя­
виться, рассматривая, преувеличивая,
развивая в человеке хорошее, поло­
жительное.
И заканчивая, любовь — это одно
из проявлений человеческой свобо­
ды. Никто не может заставить любить
(много чего можно заставить де­
лать — работать,
даже
совершать
зло, но не любить) — ни другого, ни
самого себя. Это дело свободной
инициативы, которая сама себя обос­
новывает — она основа самой себя.
У нее нет внешних побудителей, и она
не сводится ни к умозаключениям, ни
к природным влечениям, инстинктам.
Она часто может быть разуму
понятна, и поэтому многие, например
Л. Фейербах, их сближают, противо­
поставляя обоих иррациональной ве­
ре: «Потому любовь идентична лишь
разуму, а не вере, что, так же как
и разум, любовь свободна, универ­
сальна, в то время как вера по своей
природе скупа, ограниченна. Только
там, где есть разум, властвует все­
общая любовь; сам разум не что
иное, как универсальная любовь». 30
Однако часто она выражается как
нечто неподвластное разуму, осо ­
бенно рациональной логике, расчет­
ливым соображениям, как это, напри­
мер, подчеркивали романтики. «В ро­
мантической любви, — писал акаде­
мик В. Жирмунский, — со единяются
романтическое учение о сущности
жизни и ее назначении, мистическая
онтология и этика. Любовь у романти­
ков — это мистическое познание сущ­
ности жизни; любовь открывает лю­
бящему бесконечную душу любимо­
го. В любви соединяются небо и зем­
ля, чувственное и одухотворенное,
духовное обретает плоть; любовь —
самая сладкая радость на земле, на
нее молятся, и она сама — молитва
небу».31 В любви романтики нашли
удовлетворение потребности в эмо­
циональной теплоте и психологиче­
ской интимности.
1 Толстой Л. Н. Полное собр. соч .,
т.45.
—
М.,
1966, с. 101.
2Fromm Е.TheArt ofLoving, N.Y., p. 111.
3 О любви в этом аспекте, см .: Васильев К. Любовь.
—
М.: Прогресс,
1982.
4 Ортега-и -Гассет X. Любовь и мудрость.
—
Р.: 1940, с. 59.
5 О любви и дружбе, см .: Кон И. Дружба. Этико-психологический
очерк.
—
М.: Политиздат, 1980.
6 Интересно отметить, что в буквальном переводе с латинского слово
«гермафродит» означает «сын мудрости». Это было определение
Меркурия — изначальная и поэтому принадлежащая обоим полам
эмблема человека. В средневековье Меркурий обозначал ртуть
и одновременно служил довольно сложным мифологическим, в изве­
стной мере конкурирующим с ортодоксальным образом Христа.
Воскресший Й воспринимался как «философский камень», т. е.
алхимический эквивалент тела Христа.
7 Цифра «четыре» (соответствует квадрату) означает времена года,
части суток, части света, стихии (огонь, вода, воздух, земля),
цвета (красный, белый, синий, черный).
8 Platon. Menon. Piг.
—
R.: 1980, 76. — 78. Ipp.
9 Pirmâ Mozus grâmata, 2 .nodala, 7.— 24. pants.
10 Achlegel. Werke im zwei Banden. Erster Band. Berlin und Weimar;
1980, S.32—33.
11 Ксенофонт Афинский. Сократические сочинения. М . — Л ., 1935.
12 См.: Tantra. The Indian cult of ecstasy. London, 1973; The Art of
Tantra.
—
N. Y. and Toronto, 1978.
13 И. Кон. Открытие «Я».
—
P.: Авотс, 1984.
Такую постоянную, самовосполняе-
мую природу, возможно, наиболее
точно охарактеризовал Б. Паскаль
в своем учении о «порядке любви»
(ordo
amoris) — противополож­
ность порядку, царящему в природе
и разуме, или «логике сердца»
(logique de coner). Он писал: «У
сердца свои законы, которых не
знает разум ...» И дальше: «У сер­
дца — свой порядок, у разума —
свой, именно ум полагается на причи­
ны и доказательства, а сердце — на
другое. Никто же не пытается дока­
зать, последовательно разбирая при­
чины любви, что надо любить того или
иного человека: это было бы смеш­
но . . . Этот порядок выражается в от­
клонении от порядка, которого требу-
•ЭО
ет разум».
Специфику любви Ортега-и-Гассет
старается охарактеризовать следую­
щими словами: «Любовь — и именно
только любовь, а не общее состояние
души любящего — есть чистый акт
чувств, направленный на какой-либо
объект, вещь или личность. Как одно
из чувственных проявлений памяти,
любовь сама по себе отличительна от
всех составных памяти: любить —
это не соотносить, наблюдать, думать,
вспоминать, представлять, а с другой
стороны, любовь отличительна и от
влечения, с которым она зачастую
смешивается. Без сомнения, влече­
ние — одно из проявлений любви, но
сама любовь не есть влечение . . .
Наша любовь — в основе всех наших
влечений, которые, как из семени,
вырастают из нее». 33
Вероятно, никогда не иссякнут
споры о степени присутствия ра­
зумного и иррационального, физиче­
ского и духовного в любви и т. д. Ясно,
однако, одно — через нее мы осозна­
ем, познаем и смысл жизни вообще,
и собственную автономию. Любовь
всегда счастлива, несчастлива лишь
нелюбовь, ее отсутствие. Любовь —
это критерий для нас самих и для
окружающих наших способностей,
нашего искусства быть человеком.
Перевод ТАТЬЯНЫ РУДЯК
14 Ортега-и -Гассет X. Любовь и мудрость, с. 59—60.
15 Platon. Menon. Pir.
—
R.: 1980, 90. Ipp.
16 там же, с. 97.
17 Ортега-и -Гассет X. Любовь и мудрость, с. 83.
18 там же, с. 79.
19Fromm Е. The Art of Loving, p. 16.
20 там же, с. 18—19. «Любовь младенца следует принципу: «Я люблю
потому, что меня любят». Возмужавшая любовь следует принципу:
«Я люблю потому, что люблю». Неокрепшая любовь означает: «Я
люблю тебя потому, что ты мне нужен». Возмужавшая любовь озна­
чает: «Ты мне нужен потому, что я тебя люблю» (там же, с. 37).
21 там же, с. 21.
22 там же, с. 22.
23 там же, с. 29.
24 там же, с. 96.
25 Майоров Г. Г. Этика в середине века.
—
М.: Знание, 1986, с. 15.
26 Гегель В. Ф . Соч., т. 13.
—
М.— Л.,
1940, с. 107.
27 Толстой Л. Н. О жизни, с. 88.
28тамже, с. 83.
29 М. де Унамуно. Трагедия жизни, 1959, с. 159.
30 Л. Фейербах. Сущность Христианства. Основы философии будуще­
го.—
Р.: Авотс, 1983, с. 137.
31 Жирмунский В. М . Религиозное отречение в истории романтиз­
ма.
—
М., 1919, с. 18.
32 Паскаль Б. Мысли, с. 103.
33 Ортега-и -Гассет X. Любовь и мудрость, с. 88 —89.

ГЕНРИ МИЛЛЕР
ЭРОТИКА
В ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОМ ИСКУССТВЕ
ЭГОН ШИЛЕ. Две модели, лежащие друг подле друга. 1915
Сегодня мы наслаждаемся свободой читать, читать
все, написано ли это мастером или писакой, смакующим
непристойности. Даже кино позволило нам наблюдать,
как пары занимаются любовью. Когда же дело до­
ходит до скульптуры и живописи, сразу же возни­
кает ореол запретности, если речь идет о показе широкой
публике. Монархи, аристократы и миллионеры всегда
имели доступ к этим тайным сокровищам искусства.
Равно как и Государство и Церковь. Во всяком случае,
эти коллекции не выставлялись для показа. Вероятно,
это вызвано тем, что религиозные, политические лидеры
должны оберегать правоверных от того, что им нельзя
читать *1 нельзя смотреть. Но странная вещь, ни один
из охранителей фонда нечестивых произведений искус­
ства не впал в безумие, не стал насильником или
выродком, хотя, судя по всему, это должно произойти
с человеком с улицы, стоит ему эти работы показать.
Богатый коллекционер, ценитель или критик, священ­
ник, цензор могут на них спокойно смотреть, не опа­
саясь за свою
моральную устойчивость.
Но не
простой человек. L'homme moyen (простой человек)
всегда считался потенциальным сексуальным маньяком,
и его следовало ограждать частоколом запретов.
Здесь 1 представлены картины и скульптуры выдаю­
щихся мастеров. Их творчество вызывало восхищение,
перед ними преклонялись критики и ценители. Что же
заставило этих мастеров, скажем так, сбиться с пути?
Может, это было временным помрачением разума, или
они были сексуально одержимыми или просто скверны­
ми, злобными людьми? Но нет, как доказывает их
творчество. Они выбирали эротику в большой степени по
тем же причинам, что и любой человек. Потому что это
бессмертный, неистребимый, сильный элемент жизни.
Эротическое, а с ним и оккультное никогда не переста-
нуть притягивать, всегда будут удерживать наш инте­
рес. Я не устаю говорить об этом. И все-таки на протя-
1 Речь идет о книге «Эротическое искусство мастеров», фрагменты
из вступления к которой мы публикуем.
44

1 ДЖОРД СЕГАЛ. ОБЪЯТИЕ.
2 МЭРИЛИН МОНРО.
3 ДИНАСТИЯ ЦИН, СЕРЕДИНА XVIII в. ИНЬ и ЯНЬ
3.
жении веков цензоры, светские и духовные, пытались
подавить все что было приятным и возбуждало чув­
ства, или низменные инстинкты человека, как это на­
зывается. Как будто можно пренебречь самыми интим­
ными актами бытия, сделать вид, что их не суще­
ствует. А когда уже исчерпаны все предлоги, вспомина­
ют о том, что следует охранять молодых. Сегодня
молодые видели и пережили гораздо больше, чем их
родители. Во всяком случае, вряд ли можно возложить
на молодых вину за полный хаос, в котором оказалось
общество.
Сегодня проблемы вседозволенности, свободы читать
что хочется и делать что хочется вызывают беспокой­
ство. Об этом много говорят. Но если эротическое искус­
ство великих мастеров считается грязным и развраща­
ющим, значит, эта свобода все еще под подозрением.
Можно спросить, обязательно ли эротическое искус­
ство непристойно. В литературе эротика может быть
подана возвышенным языком, и до недавнего времени
так оно и было. Другое дело — изобразить мужчину
и женщину в сексуальном объятии на холсте. Картины
этого жанра наносят человеку удар между глаз, или
ниже пояса, если хотите. Здесь все живо, ясно и недву­
смысленно. В глаза бросаются все части тела, связанные
с физической любовью. И неважно, занимаются любовью
бог с девственниций или лебедь с аппетитной нимфой.
Во времена Боккаччо, например, за этим запретным
занятием часто изображали духовенство, обычно в вин­
ном погребе, где похотливый монах или священник
овладевает девицей сзади, в то время как она наливает
вино из огромной бочки . . .
Какое определение эротического искусства оказалось
бы жизнеспособным? Я бы сказал так — это все, что
возбуждает вас, усиливает страсть, вызывает вожделе­
ние . . . Пусть меня не обвинят в аморальности, но я нахо­
жу эротическую живопись полезной для здоровья, а для
закомплексованных и импотентов — лечебной. Сегодня
психиатры советуют этим людям выискивать эротику в
искусстве и литературе так же, как и на экране.
Весьма странно, что эротические работы художника,
45

Ф
о
т
о
р
е
п
р
о
д
у
к
ц
и
и
А
Н
Д
Р
И
С
А
К
Р
И
Е
В
И
Н
Ь
Ш
А
имя которого уже вошло в обиход — Пабло Пикас­
со, — не отвечают определению, данному выше. Рискну
утверждать, что в этой области Пикассо как бы наносит
удары для видимости. Его эротические картины игри­
вы, тем самым чувственность, которой в них ищут, под­
дельная. Он, конечно, как всегда великолепен и непред­
сказуем, но сцены, им изображенные, скорее забавляют,
доставляют удовольствие и дразнят, чем возбуждают,
во французском значении этого слова. И этим они
представляют большой контраст, например, с полной
серьезностью японцев. Если японский художник иногда
придает сцене оттенок юмора, изобразив в углу картины
пару кошек, занимающихся тем же, нет никаких сомне­
ний, что сами любовники абсолютно серьезны . . .
Действительно, что же больше всего возбуждает в
эротических произведениях искусства? Для одних это
может быть обилие волос на лоне, для других — их
отсутствие. Иногда это позы, которые принимают
любовники. Или лицо женщины, чьи искаженные черты
выражают полное самозабвение, или
- с овокупление
сатира с притворно скромной девственницей или монаш­
кой. Словом, перефразируя известное выражение, у каж­
дого своя ахиллесова пята . . . Способы и средства, ра­
зумеется, небесконечны, но они могут быть пора­
зительно изощренными и соблазнительными. И вне вся­
кого сомнения, самое главное — чтобы художник был
художником. Даже в «непристойных» произведениях
искусства мы ищем руку мастера. Работа халтурщика
оставляет нас холодными и воспринимается с иронией.
Я не говорю «с отвращением», ибо как бы ни была она
плоха, если она заставляет нас думать и алкать, в
ней есть что-то, что не позволяет от нее полностью
отмахнуться...
Залы художественного музея могут вогнать в сон. Мы
уже сыты по горло шедеврами, которые хорошо сохра­
нились, как бесценные мумии. Но стоит нам встретиться
с эротическим искусством, и мы оживаем. Нам неважно,
кто это написал и когда, мы просто благодарны за пре­
доставленную возможность принять участие в празднес­
тве жизни.
46

£
Изображает ли эротическое искусство Любовь, Любовь
с большой буквы? Не всегда. Однако когда это происхо­
дит, когда оно славит хрупкую, смертную оболочку —
человеческое тело, мы верим вместе с верующими, что
человек создан по образу Божьему. В религиозном ис­
кусстве самая возвышенная любовь всегда прославляла
тело. Когда мы принимаем причастие, мы символи­
чески вкушаем плоть и кровь Христову. И это действи­
тельно так, иначе мы бы просто играли в канниба­
лов. Что касается меня, то я не впал в экстаз, когда пер­
вый и последний раз причастился много лет назад, но
я каждый день восхищаюсь чудом и великолепием
мироздания.
Среди простых и естественных праздников плоти,
которые дарит нам наше тело, — физическое единение
мужчины и женщины. Ему мы обязаны не только
величайшим эмоциональным переживанием, доступным
плоти, но и самой жизнью. Если изображение этого
акта в словах, красках или иными средствами —
зло, развращающее и растлевающее, то те, кто изрекает
это, — больные и безнадежно испорченные люди. Если в
древности считалось мудрым и полезным снабжать не­
посвященных руководствами по искусству любви, по
искусству соития, то тем более важно сегодня посвящать
молодых в глубокий и таинственный смысл самой
любви. Ибо тот, кто ложится с женщиной только
ради того, чтобы удовлетворить свой сексуальный аппе-
тит, упускает главную цель этого акта и лишает себя
истинного наслаждения — отдаться в нежные руки воз­
любленной, вручить ей свое сердце и душу.
«Красота есть правда и правда — красота», — писал
Джон Ките. Художник лучше, чем священник знает,
где таится истинное зло. Он благоговейно поклоняется
великолепию мироздания и славит его. Он не пропове­
дует; он приглашает нас созерцать то, что написано в
наших сердцах.
Перевела с английского
ЕКАТЕРИНА БОРЩОВА
47

ДЭВИД БОУИ
ГЛАЗАМИ
ДЭВИДА БОУИ
НАЧАЛО
Когда я был очень молодым, я увидел, как танцевала
моя кузина. Она двигалась под „Hound Dog“ Элвиса, и я
никогда не видел, чтобы она так двигалась еще когда-
нибудь. Это — могущество музыки — действительно произ­
вело на меня впечатление. Я начал покупать пластинки.
Моя мама купила мне «Bluebaty Hill» Fats Detnino
на следующий день. Когда я .стал старше, то услышал о
Чаке Берри, и это привело меня к ритм-энд-блюзу, джазу и
блюзу. Я старался открыться всем стилям. (Ноябрь, 1972.)
Сейчас мой брат Терри находится в психиатрической
больнице. Мне бы хотелось думать, что сумасшествие в
нашей семье означает гениальность, но я боюсь, что это
неправда.
Я просто увлечен безумием. Это хорошая штука, чтобы
сразу все отбросить, правда? Каждый находит что-то
интересное в рехнувшейся семейке. Каждый говорит: «О
да, моя семья совершенно сумасшедшая». Моя действи­
тельно такая. Я не шучу, мальчики. Они по большей части
безумны — даже если не попали в больницу. Или не умер­
ли.
Я годами не разговаривал с ними. Мой отец умер. По-
моему, я заговорил с матерью пару лет назад. Я никого из
них не понимаю. Дело не в том, понимают они меня или
нет. Просто я ботинок для совсем другой ноги. (Февраль,
1976.)
Все время в отрочестве я провел, меняя обличья и роли.
Однажды я был музыкантом, потом — стилягой, изучаю­
щим, кем быть. (1972.)
Я был разбит. Я пришел в рок, потому что таким прият­
ным образом можно было делать деньги и в течение че­
тырех-пяти лет озадачивать своими выходками. Но до этого
я был художником. Изучал дизайн в Бромлейской высшей
технической школе. Пробовал заниматься рекламой: это
было ужасно. Это было хуже всего, что я делал. Но мне
удалось добиться успехов, занимаясь с маленьким саксофо­
ном, поэтому я бросил рекламу и подумал: попробуем
заняться роком. Во-первых, так можно неплохо провести
время, а во-вторых, заработать немного денег. Чтобы жить.
Особенно потом. Это были стиляжьи дни, в хорошей
одежде можно было выиграть половину сражения. Я про­
живал тогда за мусорными ящиками на улицах Карнеби.
Когда-то Карнеби-стрит была модной, до тех пор, пока не
стала всем известной в Лондоне. Самые лучшие молодые
модельеры работали именно здесь. И так как это были
очень дорогие итальянцы, то если у какой-нибудь рубашки
не хватало пуговицы или чего-нибудь в этом роде, то такую
вещь отправляли на свалку. Мы их обходили и осматри­
вали все мусорные ящики. Так — совершенно бесплатно —
у нас появился полный гардероб. Все, что нужно было сде­
лать, так это пришить пуговицу или рукав. Мы все пойма-
лись на удочку стать вторым Элвисом . . . Я прошел че­
рез множество группочек, был даже в мим-труппе
„Feathers". (Февраль, 1976.)
Миму меня учил Линдсей Кемп. Главная трудность
мима в том, что там есть рутинный набор тем, который надо
играть лишь со своими вариациями.
Марсо блистателен с технической точки зрения. Я не ду­
маю, что все, что он говорит, уместно; но большинство из
тех, кто ходит посмотреть на него, видят технику, совре­
менное балетизированное движение и совершенно замеча­
тельный физический контроль человека над собой. Я по на­
туре не дотошный. Но мим я понял лишь как средство
создания окружающего мира. (1973.)
Со „Space Oddity"было очень тяжело. Шел 1969 год, а
я стоял перед всеми этими головами в резиново-кожа­
ных париках. Как только я (немного похожий на Боба Д и­
лана) появился с вьющимися волосами и просто одетый,
меня освистали и заплевали. Было ли это ужасно? Я стал
параноиком и просто вырубился. (1972.)
Когда умер отец, я был в одном из своих плохих состоя­
ний. Это бывает у меня, и тогда я совершенно не чув­
ствую других. Когда умер отец, я почти ничего не чувство­
вал несколько недель . . . И только потом это все удари­
ло .. . (1972.)
Я был в отчаянии в те дни. Это было что-то сверхъес­
тественное. Мой отец умер, а через неделю моя запись
стала хитом. Это наложение походило на пантомиму.
Траги-комедию. (Апрель, 1971.)
Я встретил Тони де Фриза. Он сказал: «Я могу вытащить
тебя из этого». Я открылся. Я был просто потрясен, что
кто-то обладает властью над миром.
Я всегда был сильнее тех, кто окружал меня. Более
определенный и желающий много сделать. Здесь все пере­
ставали рисковать.
Это походило на восхождение на гору, когда тащищь за
собой много детей — «Ох, ну пошли же, пожалуйста!» —
и ни с места.
И была такая сила . . . Похоже, что все изменяется.
(1972.)
кто я?
Я всегда чувствовал себя вместилищем для чего-то, но
я так и не понял, для чего именно. Я думаю, каждый
48

с
Фото ОЛЕГА ЗЕРНОВА

чувствует то же самое в то или иное время: что он не при­
надлежит самому себе. И гораздо чаще обращается к
Библии и соглашается, что, возможно, дело в Иисусе, Боге
и всей этой религии. Такое чувство, что все мы здесь на­
ходимся с совсем другой целью. И во мне это очень сильно.
Это вопрос возможностей . . . Его-то я и решаю. Я вижу
вещи, которые происходят на моих глазах, и стараюсь
увидеть их как бы в будущем. (Январь, 1973.)
Я искренне чувствую, что чего-то в моей жизни совер­
шенно невероятно не хватает, и я не знаю, чего именно.
Я пытаюсь увидеть себя объектом судьбы (потому что
люблю экспериментировать с разными физическими пред­
метами). Я думаю, что люди обладают большей спо­
собностью быть вне, чем это им представляется. Поэтому
если я в состоянии думать каким-то особым образом вре­
менами, то и большинство людей тоже может это делать.
Очевидно, мы идем по разным касательным, и я уверен,
что множество людей воспринимает все это иначе, чем я.
(1973.)
Я никогда не был так счастлив, как в То время, когда
вернулась старая добрая вещь «Гт gonna change the
world». У меня это было однажды. Тогда я был потря­
сающим идеалистом. А потом, когда увидел, что все мои
усилия напрасны, я превратился в жадного пессимиста.
Маниакально-депрессивного. Сейчас у меня в этом смысле
все в порядке. (Февраль, 1976.)
Я люблю шоковую тактику. Я хочу обмануть и получить
реакцию.
Художественного здесь ничего нет, но, по меньшей мере,
это изумляет. Мамы и папы думают, что я какой-то таин ­
ственный, но я не новатор. На самом деле я проявляю
то, что уже было внутри. Я просто отражаю то, что проис­
ходит вокруг меня. Но не все из моих опытов приятны.
Некоторые даже я нахожу противными и порой опасны­
ми. Но когда мне говорят, что я плохо влияю на молодежь,
я только смеюсь. Я не очень ответственный человек.
У меня нет желания таскать все эти неприятности на
своих плечах. Если люди хотят подражать моему стилю,
прекрасно. Но я не адвокат их действий. (Июль, 1973.)
Весь мой отдых проходит на работеу здесь я совершен­
но серьезен. Я всегда думал, что единственное, что нужно
сделать, — попытаться пройти по жизни, как супермен.
Буквально. По-другому я чувствовал себя слишком незна­
чительным. И потом, я не мог существовать, думая, что все
важное может принадлежать лишь хорошему человеку.
Богсним... Но я не хочубытьпростаком. Я хочу
быть сверх-сверхсуществом и улучшить производитель­
ность всего, что мне дано, процентов на 300. Я решил, что
это вполне возможно.
Года два назад я понял, что стал тотальным продуктом
моей концепции-Зигги Стардаста. Таким образом я совер­
шил очень успешный круиз по новой идентификации соб­
ственной личности. Я ободрал себя и потом сложил зано­
во, ряд за. рядом. Обычно я сижу в постели и отбираю
то, что никогда не любил или не мог понять. И в течение
недели я старался убить это. Первое, что я уничтожил, —
отсутствие чувства юмора. Почему я решил, что я — над
людьми? Мне нужно было что-то решить. Пока это не
произошло, но я вонзился в себя. Это была очень хорошая
терапия. Я выблевал себя. И делаю это до сих пор.
Иногда мне кажется, я знаю причину своей Печали. (Фев­
раль, 1976.)
Я хочу быть суперменом; я думаю, что очень рано понял,
что человек — это не очень совершенный механизм, Я хо­
тел сделать себя.лучше. И всегда думал, что все время дол­
жен меняться . . . Сейчас я знаю точно, что моя личность
совершенно отличается от прежней. Я оглядываю мысли,
свою внешность, маньеризм, идиосинкразию — не нравятся
они мне.
Поэтому я разобрал себя и сложил совершенно другую
личность. Когда при мне говорят что-то умное, я прис­
ваиваю это и потом использую как свое.
Если в ком-то я вижу качество, которое мне нравится,
я беру его. Я все еще занимаюсь этим. (Февраль, 1976.)
Как ни крути, я не интеллектуал. Очень я огорчился, ког­
да увидел рекламу в Америке, которая представляла меня
чем-то вроде интеллектуала новой волны. Но я и не при­
митив. Я бы определил себя как осязающего мыслителя.
Я улавливаю предметы . . .
Я — хорошенькая ледышка. Очень холодная. Я так счи­
таю. У меня сильный лирический, эмоциональный драйв,
и я не знаю, откуда он приходит. Я не уверен, что все в
моих песнях проходит через меня. Песни уходят, и я слышу
их потом и думаю, что тот, кто их написал, сильно их
прочувствовал. Я не могу чувствовать сильно. Я окоченел
от холода. Мне кажется, что я все время хожу вокруг этого
холода. Поэтому в некотором смысле -я — продавец льда.
(Ноябрь, 1972.)
Я научился следовать себе. И на самом деле не знаю,
где же настоящий Дэвид Джоуес. Это похоже на игру в
капусту. У меня так много всего сверху, что я забыл, как
выглядит ядро. И я не узнаю его, даже если найду. Извест­
ность помогает избавиться от проблемы открыть себя. Я так
думаю. Это, по-моему, важнейшая причина, по которой я
хотел быть принятым, почему я так обдирал свои мозги,
приспосабливая их к занятиям искусством. Я хочу оста­
вить след. Раньше это было сплошной претензией. И я
считаю себя ответственным за всю новую школу претен­
зий. (Февраль, 1976.)
ЗИГГИ СТАРДАСТ
Я не лишен иллюзий, потому что, когда начинал, верил,
что Зигги для меня — все. Это было пять лет назад. Если
вы хотите сделать вклад в культуру, политику, музыку
или еще во что-нибудь, надо приспособить себя не только к
музыке. Лучший способ добиться этого — разнообразиться
и стать помехой всему и повсюду. (Март, 1976.)
Я хочу походить на Винса Тейлора. Это он придумал
Зигги. Винс Тейлор — американская звезда рок-н-ролла,
который медленно сходил с ума. В конце концов он поджег
свой оркестр и вышел -на сцену в белой простыне, пред­
ложив публике признать его Иисусом. И зрители прогнали
его. (Февраль, 1976.)
Вы знаете, я ничего не делаю наполовину. Костюмы для
выступления должны быть возмутительными. Я их сделал
Ю—12, разных, для всей группы, а не только для себя.
Я любил, чтобы мои музыканты были одеты не как все
люди. Они походили на группу из «Вестсайдской истории»:
в блестках, коротких пиджаках, длинных кожаных сапогах.
Я изменил прическу и почувствовал себя насильником.
Я был готов к кровавым развлечениям, и не только на
сцене. Но я не мог этого сделать в жизни. Я — по ­
следний из людей, претендующий на то, что я — радио.
Но лучше я стану цветным телевизором. Это будет прек­
расно. И вся группа так легко попала в это! (1972.)
Множество людей, с которыми я говорил после концер­
тов, по-разному представляют себе Зигги. Они знают, как
он работает для них. Я бы не хотел разбивать вдребезги
чье-то личное видение, И мне совсем не хочется расска­
зывать свою версию, потому что я согласен во всеми осталь­
ными так же, как и со своей. Я понимаю, что они имеют в
виду, и ненавижу тех, кто хочет разрушить все эти пред­
ставления: ведь они реальны. Все это имеет силу, (1972.)
Я еще увлечен Зигги. Возможно, через несколько меся­
цев он выйдет из меня, и мы сделаем другую маску. Я на-
50

деюсь, что и вы, и Зигги будут счастливы. Зигги — это мой
вам подарок. (1972.)
Я очень чувствую Зигги. Это оказалось очень легко: день
и ночь быть в характере. Я стал Зигги Стардастом.
Дэвид Боуи вылетел в окно.
Все считали меня мессией, особенно в первые гастроли
в Америке. Я сам безнадежно потерялся в этой фантазии.
В Англии я мог бы стать диктатором, Гитлером, например.
Это было бы нетрудно. Концерты становились все более
устрашающими, так что даже газеты заговорили: «Что-то
должно произойти!». И они были правы. Я был бы прекрас­
ным диктатором. Эксцентричным и абсолютно сумасшед­
шим. (Февраль, 1976.)
Зигги был частично сотворен из определенного рода
высокомерия. Но вспомним, тогда я был молод, и такая
идея казалась мне позитивной. Я думал, что это было
прекрасное произведение искусства, созданное мной. Я ду­
мал, что это грандиозная картина-китч . Это было настоя­
щее страшилище.
Эта дрянь не покидала меня годами. Это было в период
всеобщего окисления. Все происходило так быстро, что в
это трудно было поверить. И это захватило меня на у ж ас­
но долгое время. Я целиком был к этому привязан. И я сно­
ва жил с этим.
Оглядываясь назад, я не сожалею, потому что все это
вызвало цепь экстраординарных событий в моей жизни.
Я думаю, что мог бы взять у Зигги интервью. Зачем было
его оставлять на сцене? Почему бы не закончить портрет?
Глядя в прошлое, я понимаю, что это был полнейший
абсурд.
Все это стало опасным. Я действительно стал сомневать­
ся в своем здравии. Я не могу отрицать, что этот опыт
захватил меня безумно сильно. Я подошел к опасной черте.
Не буквально, разумеется. Я играл в эти заумные игры сам
с собой так широко, что был очень рад вернуться в Ев­
ропу и снова почувствовать себя нормально.
Но вы же знаете, мне всегда везло. (Октябрь, 1977.)
РАЗУМНЫЙ АЛЛАДИН
Я не думаю, что этот характер столь же выражен, как
Зигги. Зигги был ясно ограничен сферой игры, а Алладин —
это эфемерная прелесть. Но он тоже представляет собой
оппозицию индивидуальному сознанию.
ТОНКИЙ БЕЛЫЙ ГЕРЦОГ
Я перестал что-либо прибавлять к себе. Я перестал прис­
посабливаться. Нет больше никаких героев. Но у Белого
Герцога был отвратительный характер. (Сентябрь, 1977.)
Это был изоляционист, сосредоточенный на себе, безо
всяких обязательств перед обществом. (Весна, 1978.)
ЛЮБОВЬ И СЕКС
Я никогда не любил, Однажды влюбился, и это было
ужасно. Это убило, иссушило меня и стало катастрофой.
В этом была ненависть. Влюбленность — это то, что по­
рождает животный гнев и ярость. Это немного похоже на
христианство или любую другую религию. (Февраль, 1976.)
Я начал бродяжничать с семи лет. Это не поза, а прав­
да. Потом я стал грубым потому, что мои интересы не
соответствовали обычным увлечениям этого возраста, вро­
де ковбоев и индейцев. Мои интересы были более таин­
ственны. Когда подступало настроение, я говорил что-
нибудь вроде: «Я думаю, что умираю», — с адился и не­
сколько часов пытался умереть. Я же актер, вы понимаете,
что люди воспринимали это как детские шалости. (1972.)
Когда мне было 14 лет, секс неожиданно стал самой
важной вещью. При этом совершенно не имело значения,
кто и что вызывал его, как долго это длилось. Это мог
быть симпатичный мальчик из другой школы или еще кто-
то, кого я приводил к себе домой. Это все было. Моя первая
мысль: если я когда-нибудь попаду в тюрьму, то буду знать,
как остаться счастливым. (Февраль, 1976.)
Я помню, как это случилось впервые.
Как-то меня интервьюировали и спросили, было ли у меня
в этой сфере что-нибудь веселенькое. Я сказал: «Да, я би­
сексуален». Этот парень, журналист, так и не понял, что я
имею в виду. Он бросил на меня устрашающий взгляд:
«О,господи ... Ипетух, икурица ... ». Янедумал, чтомои
проблемы сексуальной жизни будут так широко осве­
щаться прессой. Ведь это что-то вроде записок на манже­
тах...
Это правда — я бисексуален. Не могу отрицать, что я
этим хорошо пользовался. Думаю, что лучшее, случивше­
еся со мной, именно это. И самое смешное — тоже.
С другой стороны, девушки считали, что я храню свою
гетеросексуальную невинность по особой причине. Поэтому
каж дая из них пыталась перетянуть меня на свою сторону,
говоря: «Милый Дэви, это не так плохо. Я покажу тебе».
Или еще лучше: «Мы покажем тебе».
Я играл немного. (Февраль, 1976.)
Когда я привез в Америку фильм «Человек, который про­
дал мир», то оделся в женское платье. Потому что собрался
в Техас. Один парень там увидел меня, схватился за ружье
и обозвал педерастом.
Но платье все равно было замечательное. (Апрель, 1971.)
Это очень смешно, вы мне никогда не поверите, но это
пародия на Габриэля Розетти. Не впрямую, разумеется.
Поэтому когда мне говорят, что культ скучающей королевы
был создан до меня, я отвечаю: «Прекрасно. Не надо объяс­
нять; ведь никто этого не поймет». Я буду играть один, и
ничто меня не остановит. Потому что стремление людей к
скандалу дает мне шанс. Газеты целые тома исписали о
том, что я болен, что я убивал правдивое искусство. И если
бы они могли, то все отдали бы настоящим художникам.
Это очень мило, потому что они же уйму крови положили
на описание очередного цвета моих волос. Я хотел бы знать,
почему они убивают время, описывая мои позы и одежду.
Почему? Зачем?
Потому что я опасен. (Весна, 1976.)
Время возвышения я уже пережил. Приятного в этом бы­
ло процентов 50. Я сейчас вспоминаю лишь то время, когда
ездил в Японию. Там совершенно прелестные мальчики.
Ну, не совсем мальчики. Им по 18—19 лет. У них восхи­
тительный образ мышления. Они цветут до 25 лет, потом
неожиданно превращаются в самураев, женятся и обзаво­
дятся сотней детей.
Мне это очень нравится. (Февраль, 1976.)
ВЫ ВСЕ ЕЩЕ БИСЕКСУАЛЬНЫ?
О Господи, да нет же. Честное слово, нет. Это ложь. Мне
создали такой образ, и я играл его несколько лет. Ни в жиз­
ни, ни на сцене, ни в студии звукозаписи я не был бисексу­
альным.
Это уже невесело.
Я думаю, мне просто нужно много людей. Мне это чувс-
ство так хорошо знакомо. Но, с другой стороны, собрать
их всех сразу — значит превратить их в быструю поживу
для газет.
Вас сразу затопчут. Чтобы остаться собой, надо вести
партизанскую войну, самая большая награда в которой —
ваша способность довести ее до конца, до самой могилы
(1972.)
Я не верю, что в рок-н-ролле можно сказать больше пары
новых мыслей. Каждый д о л ж е н высказать одну идею. Это
5|

такой эфемерный род культуры, что стоит подумать о том,
стоит ли в нем вообще оставаться. Если вы действитель­
но стремитесь сказать что-то новое, это становится иным
способом остаться, оставить след.
Так произошло с Бобом Диланом, й доброму старому
Брюсу Спрингстину было ужасно тяжело начинать. Но по­
том это уже неинтересно. (Март, 1976.)
Я никогда не был рок-н-ролльным певцом. Я был груб,
как они, но у меня есть определенная склонность к приду­
мыванию героев и воссозданию их с помощью холодного
чувства.
Я отдаю им себя, но это — преувеличение всего, что я
чувствую о себе. Возможно, это какая-то часть меня, кото­
рая на самом деле взрывается. Другие герои были вспыш­
ками других рок-музыкантов.
В это время я гораздо более доступен на сцене, чем
тогда, когда был персонажем — параноидальным прибе­
жищем Нью-Йорка. (Март, 1976.)
Последние лет десять рок плетется за искусством. Он
довольствуется огрызками. Я прихватил кое-что из литера­
туры и использовал в работе. Но этого нельзя было делать,
если все на самом деле мертво.
То же случилось с роком. Он только сейчас прибли­
жается к Д ада. Можете считать меня футуристом, но я
думаю, что современен настолько, насколько это нужно. А
все остальное — из того, что я делаю, — это ретроспектив­
ный взгляд на то, что уже было до этого.
Такой была атмосфера лет пять назад. Этого сейчас так
много, что кажется, будто они представляют сегодняшний
день. Но это не так. Сейчас все берется из атмосферы пяти­
летней давности. (Июнь, 1978.)
Теперь вы знаете, что я не самый теплый исполни­
тель и никогда таким не был. Потому что я очень робок,
когда говорю с людьми со сцены.
. . . Знаете, пока не наделаешь крупных ошибок, никогда
не начнешь расти. Поэтому вы просто должны совершать
ошибки. Сначала я ошибался раз в неделю, если вы так не
поступаете, то никогда не станете самим собой. Я учился ис­
кусству ошибки, чтобы понять героя, который носился в
воздухе. Люди любят наблюдать за теми, кто ошибается:
они предпочитают тех, кто их может пережить. Делать
ошибки и переживать их — это лучшее, что есть.
Так называемые мятежники не пользуются популяр­
ностью, потому что, ошибаясь, они преодолевают свои
ошибки. Я думаю, публика идет на рок-концерт, чтобы
получить информацию, а артист — это тот, у кого она есть.
Не знаю, какая именно, но что-то по поводу того, как можно
выжить. Я уверен, что рок-н-ролл с этим связан; и этот
жизненный инстинкт пронизывает музыку, слова и все
вокруг. (Март, 1976.)
Возможно, я вообще вне рок-н-ролла. Возможно, я толь­
ко пользовался им. Вот что я делаю. К рок-н-роллу я не
имею никакого отношения.
Я не прославляю его. Я только выражаю себя. Выражаю
то, что бывает у меня в голове, или то, что делает меня
прежде всего творческой личностью. Так случилось, что ме­
ня посадили на рок-н-ролльную диету. По-моему, это просто
мой холст. Это на самом деле основа, как у живописца.
Рок-н-ролл — это лишь материал, который выводит к
самовыражению. (Июнь, 1973.)
Дали — первый среди тех, кто движется. Он что-то пи ­
шет. Но большинство подошло бы к такому же резуль­
тату путями, резко отличными от его путей.
Другое дело, Дали сказал как-то: все, что не следует за
традицией, — это плагиат . Я понимаю это так: сначала
надо изучить традиции, а потом отказаться от них. Когда
они познаны.
Мне кажется, что я всегда изучал рок аналитически.
Небольшие островки его, которые интриговали меня.
Иногда мне хочется постоять на краю. И я не знаю, пора­
жение это или выигрыш.
52
Я чувствую, что точка зрения аутсайдера выигрышна.
По крайне мере, она выигрывает не меньше, что принадле­
жит ангажированному человеку.
Впрочем, я не знаю . . . время рассудит. И сейчас я со­
вершенно не знаю, что такое традиция рок-н -ролла. (Июнь,
1973.)
Рок-н-ролл действительно подстрелил меня позднее. Есть
опасность превратиться в неподвижного, стерильного фа­
шиста, который все время плетет сеть своей пропаганды.
Она-то и диктует уровень мышления и ясности, выше ко­
торых уже не подняться. И тогда у вас не будет ни ма­
лейшего шанса услышать по радио Бетховена. Вы будете
должны слушать только О’Джейса. Я понимаю: диско-
музыка — это великая вещь. И первая моя пластинка
(„Fame") была диско, но это эскейпистский выход. Это
болезнь. Рок-н-ролл тоже. Он захватывает и ломает вас.
Он ведет к примитивному, в необходимости которого я не
убежден. Рок всегда был дьявольской музыкой. И вы не
убедите меня в обратном. (Февраль, 1976.)
Единственное, что я могу сказать, так это то, что рок-н-
ролл — задачка, ставящая в тупик. Мое заявление очень
критично, если исключить его двусмысленность. Я думаю,
что «рок-н-ролл — вокруг всех». Похоже, что я хотел не­
много показать, как это выглядит в стране, напоминаю­
щей безжалостную пластиковую игрушку. Вот о чем был
предыдущий альбом. Кому нужно послушать кровавого
художника, тот вспомнит другой альбом. Соме оп! (Август,
1975.)
Я чувствую, что сделал для рок-н-ролла все, что мог.
Я создал эпоху, отвечаю за это и являюсь единственным,
кто остался в глубине. Было бы печально, если бы я дей­
ствительно оказался в дерьме . . . (Март, 1976.)
ПЕСНЕПИСАНИЕ
Я не пишу легко. Когда я учился живописи, умел рисо­
вать. Но когда я решил, что делаю это не очень хорошо,
я начал стараться словами сказать то, что раньше хотел
выразить живописью. И это было нелегко. (1973.)
Сначала я всегда пишу мелодию. Потом слова к ней.
Мелодию адаптирую по мере надобности. (Май, 1973.)
Я рисую музыку, ее контур, то, какой она должна быть.
Я должен писать, как живописец, чувства, потому что не
могу объяснить их. Музыканты, которые работали со мной,
сейчас выучили мой язык. Эта музыка требует соучастия.
(Июнь, 1978.)
Я не хотел бы писать, пользуясь многими точками зрения.
Я бы хотел представить образы сегодняшнего дня, образы,
с помощью которых мы устанавливаем стандарты и живем.
Я хотел показать песню.
Понимаете, акцент ставится на том, что люди говорят;
мудры они или нет, не имеет смысла, потому что я не хочу
быть мудрым и глубоким. Цель художника — это только
исследование. И все, что я хочу делать, — исследовать и
представлять результаты. (1972.)
Должен сказать, что я не знаю, о чем я говорю в песнях.
Все, что я пытаюсь делать, — так это собрать интересую­
щее меня, то, что ставит меня в тупик и становится песней.
Люди, слушающие мои песни, должны взять из них то, что
могут, и посмотреть, совпадает ли их опыт с моим. И что
вообще мы сейчас делаем.
Все, что я могу, так это сказать: «Заметили ли вы и что
это значит?». Это все, что я могу сделать с песней. Я не
могу объяснить: «Это —то-то и то-то . . . ». Я не могу сде­
лать, потому что я не знаю! Я не знаю! (Январь, 1973.)
В основном мне не нравится музыка, которую я написай-

за последние годы. Я забыл, что я не музыкант и никогда
им не был. Я всегда хотел быть кинорежиссером, чтобы
оба медиума слились. Я старался наложить кинемато­
графические концепции на звук. И не получилось. (Фев­
раль, 1976.)
еще это фото на обложке. Боже мой, я выглядел так, как
будто только что встал из гроба.
Это сейчас так чувствую. А альбом этот следовало бы
назвать David Bowie Is Alive And Well And Living
Only In Theory». (Октябрь, 1977.)
Все, что я могу, — объединять полученную информацию.
Я записал песню для нового альбома, которая называет­
ся «Время», и я думал, что она о времени, и я очень тяжело
описывал его и чувствовал тоже, но когда прослушал
запись — Боже мой, это была веселенькая песенка! Я же в
мыслях не имел намерения написать что-то подобное. Когда
я снова прослушал запись, то просто не мог поверить. Я
подумал, ладно, пусть это останется, как самая большая
странность. (Январь, 1973.)
На самом деле мне нечего сказать. Я ничего не могу пред­
ложить или посоветовать. Ничего.
Все, что я могу, — так это предложить несколько идей,
которые помогут людям подольше слушать все это.
И, может быть, у них что-то появится, и они спасут меня.
Моя карьера похожа на такой ход. Я уйду отсюда через
убийство. (Февраль, 1976.)
Я не хочу, чтобы они что-то придумывали. Они так же
смущаются, как я, когда думаю о том, что делаю. Я думаю,
что я последний, кто способен понять написанное мной.
КАК ВЫ МОЖЕТЕ ОПИСАТЬ САМОГО СЕ
.,
Немного загадочный, немного старомодный . . .
ш ...
старомодный!
Да. (Ноябрь, 1972.)!
Я
Я жив только после реакции. Если ее нет, значит, моя
работа провалилась^ Я так считаю. Если вещь действитель­
но провалилась, это уже реакция. И мне нужна только
реакция. (1972.)
На самом деле я не знаю, как долго будут продаваться
мои альбомы. Я думаю, они должны быть более экстре­
мистскими и полностью соответствовать тому, о чем я хочу
писать. (Февраль, 1976.)
АЛЬБОМЫ
Когда мы записывали „Young America ns" , по ночам у
студии стояли дети, часов до десяти утра. Мы впускали их,
проигрывали некоторые вещи из альбома. Им нравилось
все веселое.
Здесь был чисто эмоциональный драйв. Это один из пер­
вых альбомов, сделанный на эмоциональной коллизии. И
внешне концепция не видна.
Тут я начал чувствовать себя писателем, но к этому вре­
мени совершенно изменился. Боже мой, я ведь чувство­
вал это. Но пока не сложишь всего вместе, никогда не
знаешь, что же получилось. Так только, номера, отрыв­
ки...
Но когда мы все вместе прослушали записанное, то стало
очевидно, что я действительно изменился. И значительно
больше, чем думал.
Каждый раз, слушая готовый альбом, я получаю шок.
И думаю — ба, неужели я действительно здесь оказался?
(1974.)
Никакихцрассказов. Молодые американцы. Это о паре
новобрачных, которая никак не может разобраться, нра­
вятся они друг другу или нет. Своего рода интересное
положение.
Номер „Win" — своего рода песня-моралите. Она была
написана под впечатлением от людей, которые не работают
тяжело, ничего вообще не делают, не думают. Не порицай­
те меня за это, я ведь привык тяжело работать.
Вы знаете, что легкость (когда вы что-то добываете) —
это и есть победа.
...
И „A cross the Universe" — одна из сильнейших ве-
щей, написанная Джоном Ленноном. Я всегда почему-то
думал, что она какая-то сказочная, но совершенно
бессодержательная. И я вообще-то выбил из нее весь ад.
Она нравится немногим. А я очень ее люблю и думаю, что
хорошо исполняю ее лишь в самом конце.
Говорят, что я использовал Д жона Леннона . . . позволь­
те вам заметить . . . что никто и никогда не использовал
Джона. Он приходил и играл. И был прекрасен.
„Сап you Hear Me" написана для той, о ком я не скажу.
Это настоящая песня любви. Я не обманываю. (Август,
1975.)
Каждый альбом имел успех, как иллюстрация опреде­
ленной эпохи, как ее фотография, в создании которой я
тогда участвовал. Это было время музыкальной фотогра­
фии. Я люблю смотреть свои альбомы 70-х годов и думать,
что несколько моих фотографий, как капсулы, заключили в
себе прошедшие годы. (Весна, 1979.)
. . . все, что есть на небе, живое и настоящее. И мы
должны стать хоть немного счастливее, думая о будущей
всеобщей встрече людей. (1972.)
...
Я вовсе не удивлен тем, что Зигги Стардаст сделал
мне карьеру. Я изготовил абсолютно заслуживающую
доверия пластиковую рок-звезду. И мой герой превосходил
всех этой особенностью.
«Алладин» — это Зигги в Америке . . . (Сентябрь, 1974.)
Три даты: 1913 — 1938 — 197?
Я хотел сделать как предисловие к песне чувство постоян­
ной катастрофы, которое я испытывал, работая в Америке.
С этой точки я начал преодолевать эту катастрофу. Так я
чувствую себя с 1947 года и по сей день.
. . . Альбом „David Live" — это конец Зигги. Напря­
жение, которое здесь есть, напоминает укус вампира. И
Джон Леннон . . . Это больше, чем влияние или помощь.
Всегда начинает вырабатываться адреналин,, когда рядом
Джон. Но его главный вклад состоял в исполнении «Fame».
Ничего не произошло бы, если бы с нами не было Джона.
Он был энергией, и поэтому ему доверено это было напи­
сать . . . он был вдохновением. (Ноябрь, 1976.)
Никакой радости в рабочем процессе не было. Я исклю­
чил его из «Station to Station» . Это было безумно
волнующе, потому что походило на мольбу о возвращении в
Европу. Это был один из тех разговоров с самим
собой, которые время от времени бывают у каждого.
. . . Многое в этом альбоме от депрессии. Это было ужас­
но больное время. Я был в страшном состоянии. Потому что
все еще был в рок-н-ролле. И не только в нем. А в самом
центре его. Я должен был вырваться . . . Я никогда не стре­
мился быть настолько ангажированным рок-н-роллом . . .
а в Лос-Анджелесе я оказался в самом его центре. (Ок­
тябрь, 1977.)
В ЛА все время приходилось возвращаться к року. Это
было кровосмешение. У меня как будто на глазах были шо­
ры и я не видел других музыкальных возможностей. Я
вдруг понял, как мало я знаю о мире. И то, что в альбоме
„Low" нет текстов, отражает простой факт: я буквально
был в тупике.
53

Я начал искать новый музыкальный язык, потому что у
меня должна была начаться новая жизнь. Это настолько
личное, что я надеялся: меня не поймут. (Январь, 1978.)
„Low" — это реакция на скучный зеленовато-серый аме­
риканский рок-н-ролл. Хогда я вылетел оттуда и оказался
в Европе, то сказал себе: «Ради Бога, скажи, почему тебе
непременно нужно быть на первом месте в этом деле?
Ты действительно хочешь быть клоуном? Остановись. То,
что тебе нужно, — так это посмотреть на себя более
внимательно. Найди людей, которых не понимаешь, и место,
где тебе не хочется находиться, — и вперед. Напрягись и
сам отправляйся в магазин ...»
И я так и сделал. (Ноябрь, 1977.)
. . . „Art Decade“ — это Западный Берлин, город, отре­
занный от мира, искусства и культуры, умирающий без
надежды на возмездие. „Weeping Wall" —это о берлин­
ской стене-страдании. Следующий номер — о людях, ока ­
завшихся в Восточном Берлине после раздела, отсюда
слабые джазовые саксофоны, олицетворяющие память о
прошлом.
Начало жизни в Берлине шло под девизом: не лучше ли
быть самим собой, и пусть все летит к чертовой матери.
Это настроение и есть „Low", как и жалость к самому
себе. Вторая сторона пластинки отразила наблюдения (в
музыке) за жизнью в восточном блоке — на Западный
Берлин. Это все я не мог выразить словами. Из всех
известных мне текстов больше всего подошли те, что были
написаны Брайаном Ино.
...
Но я был растерян от того, как принимался этот
альбом прессой. Я доверился ей, как никогда раньше. А
многие не заметили в нем Ино. Хотя его важность очевид­
на. И я вложил в этот, альбом много крови и сил. Этот
факт тоже игнорировали. (Сентябрь, 1977.)
Берлин — это город, загримированный барами для пе­
чальных, лишенных иллюзии людей. Чтобы они могли в
нужный момент выпить.
Здесь много изолированных общин людей. Это очень
печально. Очень, очень печально.
Встретившись с такой жизнью, затрудняешься петь « Д а­
вайте все думать о мире и любви».
Но . . . Дэвид, почему ты это сказал? Глупо. Именно
потому ты и должен был сюда приехать и увидеть такое.
Здесь нужно сострадание. И название альбома — „Hero­
e s“ — говорит о том, как, оказавшись лицом к такой реаль­
ности, можно выстоять. Надо выстоять. Только героиче­
ский акт поможет ощутить связь с жизнью, дать радость от
очень простых удовольствий, которые все равно есть. Не­
смотря на то, что здесь пытаются убить каждое движение
жизни. (Октябрь, 1977.)
В альбоме „Heroes“ в первом номере все начинается с
резкого поворота к мраку. Но это симпатичная песня о
том, как я сегодня чувствую в старомодной романтиче­
ской манере. Ведь вы же чувствуете, как многое уходит
из-под контроля. Это приводит в ярость, потому что не
должна депрессия управлять жизнью и каждое утро дик­
товать свои условия. Вплоть до того, как одеться и при­
вести себя в порядок. (Май, 1979.)
ФИЛЬМЫ
«ЧЕЛОВ ЕК , КОТОРЫЙ ПРОДАЛ МИР».
Николас Руг, режиссер, пришел ко мне домой спустя
несколько недель после того, как отослал мне сценарий.
Он приехал, а .меня не было дома.
Через восемь часов я вспомнил о назначенной встрече.
А вернулся домой на девять часов позднее назначенного
времени. И думал, что он, конечно, ушел. А Николас сидел
на кухне. И не входил в комнату.
Боже, как мне было стыдно. Я думал, что и в кино мне
будет стыдно сниматься. Он спросил: «Ну, Дэвид, что ты
думаешь о сценарии?». Я ответил: «Он немного корявый,
да?». Его лицо дернулось, потом он начал что-то говорить.
Два или три часа спустя я понял, что этот человек —
гений.
Там, в сценарии, была очень сильная история, но она
была чем-то вроде шкурки на мясе. И я все еще не понял
того, что заложено в этом фильме, потому что он находится
на таком художественном уровне, который значительно вы­
ше моего. (Февраль, 1976.)
Больше всего я люблю делать деньги. Я художник, и
все, на чем их можно заработать, — это хорошо.
Не знаю, актер ли я. И не могу понять этого до тех
пор, пока не увижу свой фильм в обычном зале, где рядом
будут люди. Это будет проверка. Я хочу понаблюдать за
собой в этом контексте. Я старался работать как можно
лучше. Этот фильм требовал неигры, потому что характер
Ньютона — очень холодный, невыразительный. На земле
он с трудом изучает эмоцию, которая с трудом до него
доходит.
Мне предлагали много сценариев, но я выбрал этот, пото­
му что не должен был петь и выглядеть как Дэвид Боуи.
А сейчас я думаю, что Дэвид Боуи похож на Ньютона.
Одну вещь Руг делает хорошо: вводит в роль. Меня он
ввел полностью, и сказал , что после окончания работы
пройдет еще много времени, прежде чем я выйду из роли.
И он был абсолютно прав. После четырех месяцев съемки
я еще полгода оставался Ньютоном. (Март, 1976.)
. . . Мне бы хотелось что-нибудь поставить. Актер может
лишь работать над ролью. Режиссер — единственный, кто
собирает все вместе, и в конце концов вы видите его идею,
его концепцию. Вот, я думаю, где зарыт мой талант.
Я не очень хороший актер. Я весь составлен из клише.
Люди говорят: «Ах, это штампы». Но они очень важны.
Они понятны всем и потому универсальны. Д а й жизнь пол­
на штампов. Они могут многое сказать. (Декабрь, 1975.)
Я чувствую, что больше познал в процессе съемок, чем
когда увидел готовый результат. И результат этот мне не
понравился. Он получился очень плотный, как пружина,
которая готова развернуться . . . Конечно, это часть того,
что называется чудом кино.
Разница между кино и сценой чудовищна.
Я думаю, что театральный спектакль представляет собой
больше церемонию, в которой можно сыграть роль жреца.
Но в кино вы вызываете духа из себя. (Октябрь, 1975.)
«КАК ТАНЦОР». Режиссер — Дэвид Хеммингс.
Это было очень приятно, потому что я гораздо ближе к
Дэвиду, а он очень великодушен.
Я нахожу необычайно увлекательным проникновение
под кожу людей, находящихся рядом. Я действительно
много думал о своем герое дома, управлял им и показы­
вал, как это делается. Это невозможно объяснить, но
это как бы следование мыслям, а не повторение их . . .
Это удивительно!
Как говорил мне Питер Брук: «Ну, в «Отелло» всего
лишь 3.584 слова. Сейчас вы знаете все слова, и единствен­
ное, что нужно, так это правильно их употребить».
Я ненавижу говорить об актерской игре. Я недостаточ­
но знаю ее. (Февраль, 1978.)
ПОЛИТИКА
Готовьтесь к войне, потому что она грядет. Она будет
гражданской, а не мировой. (1972.)
На этой планете нет Ни одной заслуживающей доверия
страны. Поэтому иногда хочется застрелиться. Это изматы­
вает. И я думаю, мы должны становиться сильнее.
Для начала нравственность должна выпрямиться. Она
ведь неузнаваемо изменилась. Вся эта цивилизация . . . Она
44

ведь даж е не декадентская. Мы не знаем настоящего д е­
каданса, потому что мир погряз в филистерстве.
Если вы, как и я, верите, что современная мораль . , .
или отдельные ее проявления . . . изгнаны господствующей
властью или средствами массовой информации . . . для то­
го, чтобы подавить или осмеять рабочего человека, чтобы
он поменьше вглядывался в свою жизнь.
. . . Пути использования масс-медиа неисповедимы. Со
всеми своими потенциальными возможностями они только
все разрушают. В Америке вообще нет обратной связи меж­
ду телевидением, радио, литературой, газетами и читателя­
ми и зрителями. (Август, 1975.)
Мне бы очень хотелось сделать что-то такое, чтобы
очистить масс-медиа. У меня есть идея, но я лучше сделаю,
чем буду говорить о ней. Рок-н-ролл не выполнил
своего предназначения.
Подлинной целью его было установление альтернативно­
го медиума в виде живого голоса для людей, не обл а­
давших властью и возможностью проникновения в высшие
круги общества. Иначе говоря, он был действительно
нужен людям.
И то, что мы сказали, было лишь использованием рок-
н-ролла для выражения сильных чувств против условий, в
которых мы оказались. Но мы обещаем, что сделаем что-то,
чтобы изменить мир. И рок-н-ролл будет чем-то вроде
трамплина.
Но сейчас это — божественная юла. Правда? Она все
время крутится в неизменном пространстве. И рок-н-ролл
мертв. Это беззубая старушка. А это смущает.
Вы, видимо, надеетесь, что я неправ. Но я прав. Мои
предсказания весьма точны . . .
Диктаторство! В скором будущем появится политиче­
ская фигура, которая согнет в дугу эту часть света, как
это сделал ранний рок-н-ролл. И вам сейчас нужен крайне
правый фронт, который все выметет и вычистит. А затем вы
получите новую форму либерализма. Некоторые облегчен­
ные формы его носятся в американском воздухе, потому
что у них нет никакого основания и они должны исчез­
нуть. Ибо они отделены от законов, установившихся в
кровавые 50-е и ранние 60-е и 70-е.
Поэтому лучшее, что сейчас может произойти, — это
приход к власти крайне правого правительства. Его пози­
тивный вклад будет заключаться в том, что в людях родит­
ся смятение. И тогда они или примут диктаторство, или
отвергнут его.
Все это похоже на калейдоскоп. Не имеет значения,
сколько и каких цветов вы в него вложите, все равно они
превратятся в какой-то рисунок. (Август, 1975.)
Люди не очень-то блещут. Они заявляют, что им нужна
свобода, но когда выпадает случай, они проходят мимо
Ницше и выбирают Гитлера. Потому что он сумеет промар­
шировать по комнате, а в стратегически важный момент
свет вспыхнет, и даж е зазвучит музыка. (Февраль, 1976.)
Я бы хотел заняться политикой . . . Однажды я это сде­
лаю. Очень хочу быть премьер-министром. Для того, чтобы
ускорить приход либерализма, я бы для начала устроил
прогресс правой, абсолютно диктаторской тирании для то­
го, чтобы как можно быстрее преодолеть ее. В тюрьме люди
быстро становятся очень ответственными.
. . . Но сначала я хочу создать свою страну. Государство,
в котором захотел бы жить сам. Я мечтаю о том, чтобы в
один прекрасный день скупить все радио- и телекомпании
и контролировать их. Потому что все в нашей жизни —
лишь результат манипуляции средствами массовой инфор­
мации. (Февраль, 1976.)
Я ничего больше не могу прояснить в своих за яв ­
лениях. Я аполитичен. Чем больше я путешествую, тем
меньше я могу увериться в правоте политических фило­
софов, хвалящих что-либо. Чем больше я вижу разных
общественных систем, тем меньше я готов отдать
предпочтение какой-либо стране. Это стало бы для меня
катастрофой: признать действительное за разумное.
Ну, а в общем это все шутка. (Октябрь, 1977.)
Перевод с английского и послесловие
ЛАРИСЫ МЕЛЬНИКОВОЙ.
В этом тексте, собранном из интервью, — л итературный биографический портрет Дэвида Боуи.
Книг подобного рода у нас нет по той причине, что нет и традиции интервьюирования. Я поясню, что имею в виду.
У нас под понятием интервью бытует декларация официальной точки зрения на тот или иной вопрос, которая
излагается не сплошным текстом, а в разбивку вопросами. При этом манера и стиль наших интервью, как прежде
всего записанного живого слова, никак не отличается от обычных статей. У нас также не имеет значения личность
журналиста; это видно по тому, что ответы всегда психологически безадресны. И что еще важно — у нас читатель
никогда не догадывается о том, что же за человек перед ним; какие у него особые черты, кроме объявленных пози­
ций.
Интервью — это взгляд внутрь. Того, кто на вопросы отвечает, и того, кто их задает. Это попытка одной стороны
максимально приблизиться и открыть другую сторону, которая, в свою очередь, желает как можно дальше отдалить­
ся и закрыться. Эта игра имеет в своей основе интерес к умопостигаемым деталям жизни(особенно знакомым, по­
нятным), которые (по нашему иллюзорному представлению) дадут возможность разгадать человека. Нас не без
оснований гложет мысль о том, что он унесет свою тайну в могилу. А публика вроде бы и желает разгадки,
но на самом деле страшится ее.
Этот момент также известен и Дэвиду Боуи, и английскому журналисту Майлсу, который осуществил титаниче­
ский груд по отбору: интервью и их расположению.
Мне кажется, что удача этой книги именно в качестве ее литературности, которое позволяет ощутить моменталь-
ность факта интервью и прикоснуться к натуре Боуи.
Читая текст как лирическую прозу, можно почувствовать разницу между журналистами, которые интервьюиро­
вали Боуи. Разная степень его к ним доверия дала разный повествовательный стиль. Из этих стилей постепенно
складывается портрет Боуи как персонажа литературного, близкого, на мой взгляд, персонажам Джойса.
К достоинствам текста следует отнести намеренное избегание сциентизмов и прочих клише. Поэтому он свободен,
он дышит, к нему можно прислушаться.
К сожалению, за пределами перевода остался уникальный фотоматериал, который на самом деле был основой
книги. А сама она скорее походила на раскадрованный фильм, снабженный субтитрами. Пластический элемент
(который бывает и изобразительным, и выразительным) необычайно важен у Боуи — поэта, музыканта, художника,
исполнителя.
Что же касается тайны этого человека, то к ней по-своему прикоснулся Бергман в фильме «Фанни и Александр».
Там в самом конце появляется персонаж-медиум по имени Исмаил. Его портрет — это фактическая копия портрета
Зигги Стардаста, романтика, желавшего изменить мир, исследуя проблему всеобщего греха. И наказания, которое
должно настигнуть всех ...
Жаль, что наш зрительский опыт обеднен тем, что мы не встречались с Дэвидом Боуи. Тем внимательнее стоит
вчитаться в текст.

ДАЦЕ БАЛОДЕ ЯНИС КРУМИНЬШ
БИОГРАФИЯ ЧЕЛОВЕКА-
ЭТО И ЕГО
— На Съезде народных депутатов СССР
писатель Валентин Распутин высказал оза­
боченность тем, что эфир и прессу за­
хлестнули мутные волны секса и насилия.
Проникли они наконец и в наш чистый
«Родник». Почему, откуда! Не могу, впро­
чем, избавиться от ощущения, что уважае­
мый писатель все свалил в одну кучу.
—
Думаю, вскоре в России секс и
насилие действительно будут в одной
куче, потому что может оказаться, что
нет никаких моральных критериев.
Прежние, пускай призрачные, но бы­
товавшие в сталинской России, прика­
зали долго жить. Они, конечно, сыгра­
ли свою роль, сплотив людей в одну
серую массу и породив страх. Но
в скором будущем, по-моему, в Рос­
сии вспыхнет нечто вроде сексуаль­
ной революции, причем в донельзя
исковерканных формах. В Латвии,
Литве и Эстонии эта волна уже в ка­
кой-то степени отошла (в Литве она
ощущалась меньше всего — католи­
цизм!), и мы, балтийцы, делаемся
более европеизированными, что ли.
Ныне европейскость означает гораздо
большую прочность семейной жизни.
В условиях нарастающего потока ин­
формации и оживления контактов
многим у нас известно, что делается
на Западе, и каждый, кто побывал там,
смог убедиться — да, возможностей
заниматься сексом у них в сто раз
больше, но и личностные устои куда
тверже. Стабильность личности — вот
чего у нас нет. И неудивительно: в
атмосфере двойной морали, навязы­
ваемой человеку извне, на окружа­
ющей ярмарке лицемерия искали са­
мореализации в непрерывном пьянст­
ве и разврате самого низкого пошиба.
Подкосились и рухнули и остальные
опоры -благонравия — трудовая доб­
родетель, девичья честь. В этом смыс­
ле Латвия, вероятно, стала первым
полигоном в стране. России это еще
предстоит. И все эти эротические те­
атры и секс-кооперация в условиях,
когда нет никакого отбора, никаких
критериев и моральных принципов,
Ф
о
т
о
И
Н
Т
А
К
А
Л
Н
И
Н
Ь
Ш
А

представляют собой, по-видимому,
самый легкий путь выпускания пара,
энергии народных масс. Вентиль. Ибо
до
нормального
самовыражения,
обеспеченного материально и куль­
турно, дистанция огромного размера,
сто лет шагать — не дошагать. Этот
вентиль, с одной стороны, выгоден
правящему классу, но, с другой, —
чреват деградацией всего и вся изнут­
ри. В истории так бывало не раз: в пе­
риоды потрясений империи все тону­
ло в сплошном разврате, распад
становился неизбежным. Когда-то сви­
репствовал сифилис, теперь СПИД.
ВЛатвии сейчас своеобразное двое­
властие, причем абсолютное. На уров­
не эмоциональном, митинговом мы
уже фактически свободны, это одно.
Но ничто не меняется по существу, это
другое. Наплыв мигрантов не останов­
лен, колбасы по-прежнему нет. Для
решения любого вопроса требуется
«добро» партийных органов, хотя оче­
видно, что там сидят все те же, что
и раньше, и диктуют все, как встарь.
Механизм и структура власти живут
своей жизнью, общество — своей. И
трещина между ними, на мой взгляд,
углубляется. Долго это продолжаться
не может. Пропасть разверзнется —
и катастрофа. И тогда, вероятно, на­
силие, в самых явных формах, и даль­
нейший упадок морали. Симптома­
тично, что среди латышской молоде­
жи мало кто во что верит. Одни
сверхциники, другие — фомы неве­
рующие. Из кого, например, состоят
сельские группы Народного фронта?
Да там одни пенсионеры. Если так
будет продолжаться, ничего хороше­
го не жди. Те же алкоголизм, нарко­
мания и гнилая мораль. Я, кажется,
сам себе противоречу — только что
говорил о знакомстве, пусть по вер­
хам, с европейской цивилизацией
и традициями, о нарастающей инфор­
мированности — и на тебе! Но в том-
то и дело, что окно в Европу распах­
нуто для понимающих, а таких, увы,
немного. Спрашивается, при чем тут
секс? При том, что он неотделим от
политики. Нынешняя наша жизнь —
лавина информации, стремительная
политизация и идеологизация — это
ведь путь к половой импотенции.
Безумная картина! Пора серьезным
людям поработать над ситуацией и
призвать всех к уравновешенности и
спокойствию. Возьми меня — я тре­
тье лето подряд света белого не вижу.
Никогда, знаешь ли, не ощущал кров­
ной связи с природой, но лето —
солнышко, зеленая трава, деревья, лу­
га, речка, цветы — лето для меня
всегда существовало. А теперь? Про­
сиживаю штаны в прокуренных поме­
щениях, а вечером потягиваю конья­
чок, чтобы немного расслабиться. Так
мы понемногу все станем импотента­
ми. Вто же время я не вижу оснований
и для восторженных призывов Дайни-
са Иванса — ах, давайте плодиться и
размножаться! Это, по-моему, еще
опаснее. Тут сам за себя не поручишь­
ся, а ведь какая-то ответственность у
человека должна быть. Может, это и
цинично звучит, но, логически рассуж­
дая, телячий оптимизм безосновате­
лен сегодня. Мол, будет у латышей
по шесть-семь детей в семье, то-то
зашагаем навстречу благоденствию.
Так ведь ничего не решалось.
— В апреле во всесоюзной печати пи­
салось о том, как свыше ста ушедших на
покой членов ЦК КПСС поклялись в вер­
ности любимой партии. Любовь к партии
и государственным деятелям, к родному
предприятию и токарному станку . . . Вся
наша жизнь случаем не плод сексуаль­
ных комплексов, абсурдной сублимации и
извращенности некоторых (многих!) лю­
дей!
—
Собственно, в твоем вопросе
уже частично заключен и ответ. Тут
и Фрейд, и экзистенциалисты. И ны­
нешнее наше бытие, и прежнее. Прав­
да, теперь мы любим не партию и
вождей, а свой народ и освобожде­
ние. Но живем по-прежнему ненор­
мальной жизнью и нормальным обра­
зом не любим ровным счетом ни­
чего. В свое время любовь и ее
проявления сублимировались в лобза­
ниях Брежнева. Это была сексуальная
революция по-советски. На глазах у
всех нормальный поцелуй нации прев­
ращался в слюнявое лобызание ма­
разматиков. Об этом ходили анекдо­
ты. А вот о любви между мужчиной и
женщиной — молчок, и не пикни. Ес­
ли начинают трезвонить о любви к
родине — так и знай, на пороге кри­
зис доверия. Любовь и ненависть —
вещи очень даже конкретные.
Одного американского политолога
мы спросили, какой у него самый
любимый анекдот о России, И этот
профессор Принстонского универси­
тета, специалист высокого класса, рас­
сказал грубоватый анекдотец о том,
кто какой любовью занимается. Фран­
цузы— оральной (через рот), му­
сульмане — анальной (через задний
проход), а советские — брейнальной
(мозговой). Нам непрестанно дрючат
мозги. Вся наша политика не только не
была человечной, но и очеловеченной
не была ни на грамм. Потому-то на­
шим государственным мужам так
тяжко было контактировать на между­
народной арене с их деятелями — об­
щепринятые нормы человеческого
общения нашим высокопоставленным
были несвойственны. Это относится к
эпохе Брежнева, Андропова, Чернен­
ко, а впрочем и Хрущева. Какие у
них могли быть отношения, напри­
мер, с Жискар д'Эстеном, признан­
ным в ходе опроса, проведенного,
кажется, австралийским секс-журна­
лом «Клео»,
самым сексуальным
мужчиной во Франции! Горбачев —
первый из советских лидеров, кто дал
почувствовать, что он мужчина, пока­
зал, что у него женственная супруга
и что он вообще нормальный человек.
— Фактически в сексе, как и во многих
других областях, мы старательно пыта­
лись планировать и на советский манер
управлять такими вещами, которые подчи­
няются хорошо известным внутренним
закономерностям. Если же их игнорируют
или крутят влево-вправо, наподобие
поворота северных рек, то и выходит
уродство вселенского масштаба. Но поло­
вое влечение и половая деятельность в
мире были, есть и будут, пока суще­
ствуют мужчины и женщины. И эротика
не бранное слово и не пена на мутной
волне, докатившейся до нас «знамо отку-
дова». Что означает эротика в психиче­
ском, умственном и душевном складе
латыша, в латышской ментальности!
—
Могу только сослаться на наши
народные песни — дайны. Латыши на­
род крестьянский и, видимо, поэтому
довольно тяжеловесный. Но одно точ­
но — у нас было больше здоровой
жизнестойкости, витальности, этим
просто полны наши дайны, и мы не
были так испорчены, так заидеоло-
гизированы. Мне кажется, секс у ла­
тышей был, в хорошем смысле слова,
по-животному
здоровый. Как
в
итальянском фильме «Серафино».
Челентано там играет едва ли не кре­
тина, но от него исходят земная сила
и всамделишность, а это основа жиз­
неспособности во все времена. Если
народ хочет быть жизнеспособным,
живучим . . . Об англичанах, допус­
тим, расхожее представление совсем
иное — бледные, анемичные, скован­
ные, застегнутые на все пуговицы.
Может, встарь латыши были сексу­
альнее, чем теперь. Если иметь в виду
общую сексуальность нации, конечно,
а не распутство. Это вопрос и о стиле
жизни. В независимой Латвии, на­
сколько я могу судить, были и иде­
альные златокудрые красотки, и нрав­
ственность была. Внутренняя стабиль­
ность в людях, пусть даже насаждав­
шаяся автократически. Сегодня гово­
рить о нормальной культуре, не­
отъемлемой составной частью кото­
рой является культура сексуальная, —
полный абсурд. Остается все созда­
вать заново, потихоньку выкарабки­
ваться из пеленок. Механически пере­
нимать чужое, скажем, французский
стиль, тоже нельзя. В телепрограмме
«Лабвакар» показали однажды шоки­
рующий видеоклип — приложение к
журналу «Плейбой». Знаешь, это пе­
репрыгивание через этапы, я бы ска­
зал, апофеоз онанизма. Продвигаться
надо шаг за шагом, на карту поставле­
но слишком многое. Видеокадры, ко­
нечно, сами по себе красивы и эсте­
тичны, и Распутин, думается, неправ,
телевидение у нас еще жутко смир­
ное, но начинать надо с азов, как это
сделал недавно наш дошколятский
журнал «Зилите», — с простеньких
наивных картинок для детей про по­
ловую жизнь. Так и должен выглядеть
первый шаг. Но — ни у кого нет ни
времени, ни терпения, все ударились
в политику.
Вообще эротика — часть всякой
культуры, и это не только эстетиче­
ская, но и этическая категория.
Жизнеутверждающая в том числе.
Возьмем, к примеру, историю танца.
57

Ясно, что танец — это пересозданная
и социализированная эротическая иг­
ра, которая трансформировалась в
культуре. Где живы элементы этой
игры, где чувствуется ее основа, там
настоящее, подлинное искусство. И я
им наслаждаюсь. А если перед нами
искусство до предела социализиро­
ванное или псевдостилизованное, то
от него веет холодом. Мне неинтерес­
ны бальные танцы — от начала до кон­
ца сделанные, по-моему, или совети­
зированные танцы ансамбля «Дайле»,
лишенные натурального эротического
корня, плоские до невозможности.
В балете — голландском, испанском,
иногда в латышском— эротическая
игра еще присутствует. Всегда готов
смотреть «Кармен», ряд других по­
становок. Поскольку в разных видах
искусства и в литературе нет этого
чуда, постольку об искусстве не мо­
жет быть и речи.
— Выбор между порно и эротикой —
это вопрос культурного уровня!
—
Порнографию надо знать. На­
пример, ты, как журналистка, должна
знать, что это такое. Порнография,
возможно, необходима части мужчин,
поднимает потенцию. Но в целом это
сфера движений. Эротика — это
предшествующий этап, Если расчле­
нить и проанализировать весь про­
цесс, то все самое интересное — до и
после. Какова свобода человека, како­
вы его чувства — вот что меня ин­
тересовало.
— Как-то в частном такси я увидела
прикрепленный к ветровому стеклу блок­
нотик с почти нагой сексапильной блон­
динкой на обложке. Всю дорогу опасливо
косилась на шофера — не извращенец ли!
Я что-то читала о вуайеризме — это когда
мужчина удовлетворяется подглядывани­
ем за сексом других, ну, в частности
картинками, фильмами . . .
—
Тогда и «Плейбой» — предмет
вуайеризма. Но у него тираж 35 мил­
лионов, это самый популярный жур­
нал в мире. И серьезный, кстати, там
работают профессионалы высокого
класса. Наташа Негода, снявшись в
нем, заработала балл для России, ну
а что касается «измов», то главное —
детей уберечь. И все. Правда, в одном
западногерманском магазинчике я
увидел самые разные журналы, были
там и всякие видеокассеты, смотри
хоть на месте. И женский секс, и
мужской, и прочие. По-моему, будь
все это никому не нужным, Запад
давно бы от этого отказался. Половых
преступлений у них, между прочим,
намного меньше, чем у нас. Потому
что люди с болезненными реакциями,
обусловленными подчас чисто биохи­
мическими сдвигами, достигают раз­
рядки вот в таких лавчонках и ки­
ношках. Чем скорее мы отбросим
предрассудки на этот счет, тем лучше.
Но должны быть обеспечены и все
остальные свободы. А не гастроли, в
море ханжества и лицемерия некоего
театра эротики, где кривоногую мам-
58
зель мажут сметаной. Уж лучше
«Эммануэль» — да, эротика, да, про­
паганда свободной любви, но хотя
бы «съедобное». Что касается сек­
суальных извращений, то повсюду в
мире признано, что в их основе лежит
биогенетика. Извращения существу­
ют, но за рамками нормальных си­
стем.
—
Ну да, моя дочурка держит у себя на
полке тот самый номер «Зилите». Кто-то
вырастает на брелочках и календариках,
которые продаются в любом газетном
киоске. А мы с тобой росли совсем по-
другому.
—
Мы воспитаны главным образом
на запретах. Нельзя, не смей, не
смотри, не кури, не разговаривай,
«кэ-э -к стоишь?!». Наша культура ба­
зировалась на запретительных знаках.
Уж я-то в детстве наглотался совли-
тературы, как вспомнишь, чем нас
пичкали, так вздрогнешь. А парткомы,
где разбирались интимные вопросы,
разводы, измены? — тоже ведь вос-
питаньице. Все в духе сплошных за­
претов. Вот и выросли мы уроды
уродами. Последствия куда ужаснее,
чем кажется на первый взгляд. Хотя
у каждого был, конечно, свой путь.
Я, например, рос в типичной ла­
тышской семье, на селе, в Цесис-
ском районе. Как говорится, в добро­
порядочной обстановке, где царили
устойчивые понятия о жизненных
ценностях. Мама моя была сельской
учительницей. Я занимался спортом,
входил в сборную республики, поез­
дил по Латвии, по стране. Может,
благодаря этому быстрее взрослел,
входил в жизнь, кругозор был поши­
ре, чем у иных сверстников. Важно
и то, что ты сам черпаешь из книг,
фильмов, чем интересуешься. Опыт
должен накапливаться естественно,
без форсирования, чтобы потом чело­
век не срывался с короткого поводка.
Родители не строили мое воспитание
на запретах. Чем больше у тебя ин­
формации, тем труднее сбить тебя с
панталыку. Тут и Бог, по-моему, в
смысле — «храни тебя, Господь». И
если ты почувствовал, что этот мир
достоин уважения, попытался понять,
как живут люди, кто таков твой ближ­
ний, если стремился познать эту тай­
ну бытия и досконально ее обдумать,
значит, у тебя есть почва под ногами,
тебя уже не «занесет». Я о тенден­
ции. Но мужчина все же есть и будет
охотник. Возможно, это древний
инстинкт самосохранения, ему милли­
оны лет. И мужчине, если с ним все в
порядке, всегда интересен противо­
положный пол — женщина. В нас,
видимо, заложена вся мудрость на­
родная, это и позволяет понять, како­
ва ментальность латыша. Точнее, дол­
жна бытьвнасзаложена, но...но
сегодня вся эта система не работает,
глухо. Мы можем возвратиться к Кон­
ституции независимой Латвии, но мы
не в состоянии вернуть себе внутрен­
нюю конституцию латыша.
— Что еще на тебя повлияло, какие
моменты!
—
Ябыл завсегдатаем знаменитого
«Шкафа» в прежней гостинице «Рига».
Думается, в этом кабачке реализовы­
вали скорее художественные, чем
биологические амбиции. Слава богу,
что был такой «Шкаф». Может, из
этих заведений, своего рода нефор­
мальных клубов, подогревавших дух
сопротивления, питавших останки бы­
лой интеллигентности и поддерживав­
ших какой-то уровень информирован­
ности, и произросло нынешнее про-
бун^цение. У меня, впрочем, было
любимое
выражение — настоящий
талант пробьется и при развитом
социализме. В «Шкаф» ходило нема­
ло латышской интеллигенции, людей
со своим этическим ядром.
— Но кое-кто считал, что там сплошная
богема и что мужчины и женщины сле­
таются туда, как ночные бабочки на ого­
нек, чтобы найти себе партнера, хотя бы
на одну ночь.
—
Конечно, бывали в «Шкафу» и
всякие подонки. Мне искренне жаль
тех, кто там спился, но, слава Богу,
таких было не слишком много. Да, за
столиками сколачивались стихийно,
вдруг веселые компании, ехали куда-
нибудь догуливать. Такая, знаешь,
жизнь была у нас — держаться вместе
и особо не размышлять. Казалось,
все, что вокруг, — навеки. Брежнев —
ну просто Кощей Бессмертный. Но,
я думаю, внутренне интеллигентный
человек допускает и подобное обще­
ние тоже. Мужчина, женщина могут
быть одиноки, их может обуревать
желаяие выразить себя именно телес­
но, биологически. Просто в любых
обстоятельствах надо оставаться че­
ловеком. Я тут не оправдываю
случайные связи, но готов повто­
рить — подлинная интеллигентность
допускает и это. Бывает, надо пожа­
леть другого, а иногда хочется, чтобы
и тебя пожалели. Не знаю, думают
ли так, как я, другие мужчины, но я
всегда считал своим долгом, как это
ни странно звучит, полюбить и при­
ласкать женщину. Потому что, вопре­
ки внешнему благополучию и тому
подобному, любой человек одинок в
этом мире. Разумеется, такими веща­
ми не хвастают. Нельзя выставлять­
ся. Есть, конечно, спортсмены до
мозга костей и в этом деле, они
щелкают костяшками, и меньше трех­
сот не в счет. Тут спортсменом я не
был.
—
Встретить такого мужчину, как ты, —
мечта. Но мне хочется, чтобы общество и
сами мужчины поняли, что вполне нор­
мальная женщина может позволить себе
красивый миг, не спрашивая, а что потом.
Многие этого себе не позволяют только
потому, что боятся оскорбительных ярлы­
ков. Лишь однажды мне довелось услы­
шать от мужчины: «Раз я переспал с
женщиной, я не имею права говорить о
ней, как о . . .». Сам знаешь. Но в действи­
тельности все бывает наоборот, разве
нет!

—
Нет, пожалуй. Я встречал жен­
щин (они, возможно, были интеллек­
туальнее и свободнее), у которых
было просто человеческое желание.
И только от человека самого зависит,
может ли он, не испытывая серьезно­
го увлечения, а тем более всепогло­
щающей любви, устром проснуться
и сказать лежащему рядом: «Доброе
утро!». Если же говорить о девичьей
нравственности, то я всегда полагал,
что не следует ложиться в постель
в первый же вечер и что мужчина
должен обладать чувством ответст­
венности. Коли видишь, что вы не пой­
мете друг друга или она отдается тебе
из какой-то покорности либо ложно
понятой общительности, не допускай
этого, будь нормальным, уважающим
себя человеком. По крайней мере
я старался так и поступать в своей
греховной практике.
— Мужчины, как я слышала, довольно
легко судят о нравственности женщины.
По каким признакам мужчина отличает
порядочную женщину от . . . непорядоч­
ной!
—
Это вопрос о шлюхе-любитель-
нице и шлюхе-профессионалке. Пос­
ледняя становится таковой по приз­
ванию, может, психофизиологически
так устроена и осуществляет свои же­
лания независимо от того, замужем
она или нет, есть ли у нее дети, каково
ее положение в обществе. А первая,
может, начиталась «Великого Гетсби»
или чего-нибудь в этом роде либо
подражает,
обезьянничает,
чтобы
выглядеть «по-западному», хотя ей
самой это вовсе и не нужно. Просто
чтобы казаться современной. Тут и
сексуальный «взрыв» среди выпуск­
ниц школ, «комплекс первого кур­
са» — выросшим на селе девчонкам
страсть как хочется переплюнуть го­
родских и тем самым побыстрее вой­
ти в новую для себя среду, прео­
долеть застенчивость. Когда нет
критериев жизненных ценностей, нет
опыта и интеллигентности, перенима­
ют внешнее, то, чему легче подра­
жать. Девочки начинают курить и,
перекрестившись на образа, погру­
жаются в пучину все глубже и глуб­
же, а когда доходит до этого, пере­
живают. Проблема города и деревни
была всегда и во всем мире...
Как различают тех и других? Трудно
сказать, кожей, видать, чувствуем.
Вообще женщины и девушки, если
они осознают свое «Я», свою роль в
обществе, свое предназначение, ко­
нечно же, должны блюсти себя.
Но—с умом.
Монтень
говорил,
что женская скромность украша­
ет, но когда украшений чересчур
много — это дурной вкус. Я все о той
же интеллигентности. Сверхжеманная
и наигранная нравственность может
вызвать в ответ у человека, ма­
ниакально добивающегося своей це­
ли, приступ агрессивности, мол, захо­
чу — сломаю. Мне тоже когда-то хо­
телось при виде чудовищного чисто­
плюйства, этаких вежливых недотрог,
наговорить в лицо грубостей. Ложная
нравственность не лучше разврата. Из
всех видов распутства духовное —
самое ужасное, а духовная прости­
туция— самая презренная.
— Скажи, ты мог бы подружиться с
женщиной, чьи взгляды на секс отли­
чаются от общепринятых!
—
В молодости мои сослуживцы,
во всяком случае многие, считали ме­
ня бабником, так как по натуре я
человек общительный, легко вхожу в
контакт и, может быть, позволял себе
слишком много вольностей для сов­
деповских условий. Вообще говоря,
любое нормальное общение или
обыкновенная беседа сразу обнару­
живают, присуща человеку сексуаль­
ная свобода или нет. Если у него нет
этих сексуальных проблем и пред­
рассудков, общаться с ним лег­
коипросто,акольужесть,тоио
погоде не поговоришь, все с ужимка­
ми да прыжками. Это моментально
чувствуется, когда попадаешь в незна­
комую компанию, а общение между
собой нормально устроенных людей
вообще именно этим и определяется.
Некоторое время тому назад я по
случаю просматривал картотеку риж­
ских проституток. В СССР и среди
зарубежных моряков наши проститут­
ки, между прочим, котируются выше
прочих в Союзе. Это объясняется
как географическим положением Ри-
и, так и той дозой информации,
которой располагают рижанки, нас­
чет того, что и как в мире «делает­
ся» — она несколько выше, чем вдру­
гих регионах страны. Обеспокоило
меня то, что среди фигурирующих в
списке представительниц древнейшей
профессии слишком уж много работ­
ников медицины и просвещения; есть
преподавательницы университета,
медсестры,студентки педучилищ, ву­
зов. Они зарабатывают на этом деле
как минимум 200 рублей в день, что
ж — может, это их и оправдывает.
Женщина, допустим, предрасположе­
на к шампанскому и кайфу и полу­
чает за это деньги. Упрекай не уп­
рекай, но в нашей экономике аб­
сурда честным трудом ничего не за­
работаешь. Когда изменится эконо­
мическая ситуация, в рядах проститу­
ток останутся, я думаю, только те,
для кого это призвание.
Отношение к лесбиянкам? В отли­
чие от мужеложства, что не для ме­
ня, женщин я больше понимаю.
Опять-таки нельзя сбрасывать со сче­
тов груз социальных причин: с одной
стороны, алкоголики, затурканные и
замурзанные мужики на крошечной
зарплате, с другой — женщина как
чудо. Плюс полотна Видбергса или
сильные впечатляющие фильмы про
лесбиянок, где все это психологиче­
ски обосновывается, — поневоле на­
чинаешь их понимать. И если даже не
понимаешь, все равно относишься без
ненависти и возмущения. Женщина
для меня как бы воплощенное чудо,
И этой богине я готов простить или
по крайней мере понять, почему она
равнодушна к такому грубому созда­
нию, как мужчина. Пускай они лучше
любят друг дружку, чем какого-то
кретина в записанных штанах.
—
Теперь болтают все больше не о том,
кто стукач, а о том, кто гомик. Откуда
столько голубых развелось!
—
Об этом почти с исчерпываю­
щей полнотой высказался главный
сексопатолог республики Э. Аганов,
которого я интервьюировал в прош­
лом году для журнала «Лиесма».
Что я могу прибавить, если ребенок,
скушавший отравленный пестицидами
помидор, может стать гомосексуалис­
том! Не только поэтому, конечно.
От социальной обусловленности этого
явления нам тоже не уйти. Где-то
должен был сорваться вентиль. А
тут еще Рига, какой мы ее знаем се­
годня.
— Мне кажется, социальное «пожира­
ет» нас все больше и больше. Не пора
ли вернуться к забытой истине, что отно­
шения между мужчиной и женщиной —
это общечеловеческие непреходящие цен­
ности, как о том напомнила нам недав­
но художница Айя Зариня. Я, например,
в молодости очень хотела быть эман­
сипированной и вела себя соответствен­
но. Меня даже оскорбляло то, что женщи­
ну оценивают сначала по внешней кра­
соте или стройности ног, а не по уму и
таланту. Сегодня, пожалуй, больше хочет­
ся, чтобы во мне видели прежде всего
женщину, но я уже вынуждена вступать в
отношения, диктуемые социальными ро­
лями.
—
Да, такая проблема существует.
Это и проблема, а фактически, беда
сельской интеллигенции. Сам видел,
как женщины с вузовским дипломом
приезжают на село и очень высоко
себя ставят — как же, образованные.
А за кого прикажете замуж выходить?
За механизатора, в лучшем случае
выпускника техникума. Часть из них
так и остается старыми девами,
что им делать-то? Как говорил
персонаж наших довоенных лубочных
романов Олд Ваверли: «Лучше позд­
но, чем никогда, сказала старая дева
и села на гвоздь».
Да простят
меня старые девы! С другой сто­
роны,
человек
перерос уровень
той среды, того общества, в котором
он живет. Могу ли я бросить в этих
женщин камень? А если это маяки,
которые освещают эстетический путь
всей нации, сами усыхая, как дерево?
Нередко такие женщины находят
себя в литературе, живописи, а осо ­
бенно в науке, и не просто работают,
скажем, в библиотеке, но выполняют
возложенную на них миссию. Что
будет, если из духовной структуры
Латвии изъять женщин? Пустота. И
спасибо им, поскольку им самим
труднее всего приходится. Я много
размышлял об этом, с сочувствием и
пониманием. Есть и другие женщи-
59

ны — они пытаются интегрироваться,
вписаться в это общество. И пьют
вместе с мужиками, и дымят, и об
автомобилях лялякают. Это трагедия.
Поэтому для меня абсолютно непри­
емлемы насмешки над матерями-
одиночками. Это дикое мещанство.
Слава Богу, понемногу оно исчезает
из нашей жизни. А в молодости
остро чувствовалось, и не составляло
никакого труда плыть по течению и
примкнуть к хору осуждающих голо­
сов. Женщина с высокими моральны­
ми критериями действительно стано­
вится кем-то наподобие чеховской
героини. Она слишком рано явилась в
наше общество и сгорает в нем, как
свеча. Не приведи Господь сделаться
ей записным педантом, завистливой
интриганкой или сойти с ума. Все это
только лишний раз показывает, какое
у нас больное общество. И матерей-
одиночек, если они не распоследние
распутницы или обыкновенные дебил­
ки, я уважаю и всегда их старался по­
нять. В самом деле — чувствовал, что
вот надо им помочь, надо их утешить.
Это каждый мужчина должен пони­
мать. Отсюда и мое отношение к лес­
биянкам тоже.
— Да, но у медали есть и оборотная
сторона. Отношение общества к мате-
рям-одиночкам изменилось, и их стано­
вится все больше. Именно в борьбе за
жизнь часто чувствуют себя несчастливы­
ми и мать, и ребенок. И все эти дети не
знают, что такое мужчина в семье. Какими
же вырастут эти мальчики и девочки,
как будут строить свою семью! Уже се­
годня ведутся разговоры о том, что гла­
вой семьи у нас вполне может быть и
является женщина.
—
Союз двоих должен основы­
ваться и на способности к самопо­
жертвованию, на уступчивости. Чело­
век может пойти на компромисс, но
быть соглашателем, конформистом,
предавать себя он не имеет права.
Есть и такие мужчины, которые жерт­
вуют собой ради жен, и это нормаль­
но.
Мне
кажется,
механическое
ощущение, что главой семьи непре­
менно должен быть мужчина, — это
снобизм или мещанство. В браке
может не быть любви, но взаимное
уважение для него обязательно. Ко­
нечно, чрезмерная эмансипация —
тоже явление ненормальное. На Запа­
де, например,она подчас доходит до
совершенного абсурда. Там есть такие
женщины, которым руку подать —
нельзя, пальто подать — нельзя, пока­
зать, что она физически тебя сла­
бее,— ни в коем случае! Независи­
мость и самостоятельность превыше
всего. Умом я это понимаю, но согла­
ситься не могу. Мне глубоко омерзи­
тельны и те люди, которые поступают
наоборот: паразитируют потому, что
принадлежат к определенному полу.
Мол, коли она женщина, так ты ей
просто-таки обязан выплачивать . . .
— . . . или он — вечно непонятый, не­
признанный и в собственной семье, и его
надо жалеть, лелеять . . .
—
Верно, есть такая категория
мужчин. Некоторые девушки попада­
ются на эту удочку. В микромодели
общества, которая существовала в
«Шкафу», насмотрелся на это. Так
что поосторожней насчет жалости. Не
приходилось видеть такую картину:
идет оборванный, спившийся, грязный
мужчина, а рядом с ним красивая,
элегантная женщина? Тут я всегда
вспоминаю «Тюрьму» Ж. Сименона,
описавшего похожую пару. Или ме­
муары М. Фриша — блестяще пока­
зано, почему у него, человека в воз­
расте, утратившего потенцию, могли
быть отношения с женщинами. Или
«Сцены супружеской жизни». После
этой книги я многое для себя уяснил.
Если бы нам и тут перекрыли кисло­
род, трудно сказать, кем бы мы сей­
час были, не зная культурно-исто­
рического опыта человечества. Срав­
нение: мы как бы сидели в спичеч­
ном коробке и глядели в дырочку.
Когда глядишь оттуда в дырочку,
угол зрения гораздо шире. А один пи­
сатель сказал, что главное — угол, а
не размеры. Для нас это было спа­
сением.
—
Эти книги частично компенсировали
наш сексуальный интерес, образование,
но ведь часть людей книг вообще не чита­
ет. Не потому ли так популярны раз­
говорчики о том, кто с кем спит. Мне ка­
жется, достаточно пройтись с мужчиной по
улице или, не дай Бог, зимой взять его
под руку, чтобы не поскользнуться, как
всем уже вся ясно .. .
—
Что ж, на подозрительности
строилась вся идеология. Подозри­
тельности, наговорах, интригах, доно­
сах. Породить такую атмосферу и
закрепить ее — одна из задач моно-
кратического,
пирамидального
по
своей структуре общества, с тем
чтобы, опираясь на низменные ин­
стинкты, можно было все сверху ре­
гулировать и контролировать. Осоз­
нанно или нет, но всякая диктатура,
любая монополия стоит на том, что
человек не позволяет себе быть сво­
бодным. А отсюда и мещанство,
пьянство, разврат. Тот, кто не интере­
совался хоккеем и не прикладывался
к рюмке, занимался сплетнями и ого­
ворами. Это целая чекистская импе­
рия быта. Пусть лучше человек будет
мелким, но ни в коем случае не сво­
бодным. Мне жаль времени, потра­
ченного на перемывание косточек
возможным стукачам, педерастам и
иже с ними. Сколько энергии из­
расходовано впустую. Мне жаль вре­
мени, которое нормальные люди се­
годня тратят на критику компартии.
Хорошо сказал журналист И. Бите —
незачем пинать ногами полутрупы и
заниматься некросадизмом. Хотя и я
не свободен от этой привычки. Всю бы
эту энергию, это подло растраченное
время да на какие-нибудь конкретные
действия! Чем старше становишься,
тем больше понимаешь, что все это
было ни к чему!
— И все же мне представляется, что
нравственность рушится, причем с каж­
дым днем все больше и больше. Слы­
шишь и видишь такое, что невольно ду­
мается — мир перевернулся вверх тор­
машками. Отношение к женщине дошло
до самой низкой точки. В то же время
в детском санатории двенадцатилетних
мальчишек предупреждают — избегайте
старших девочек (на пару лет всего стар­
ших), потому что тащат в кусты.
—
У народа или общества есть все-
таки инстинкт самосохранения. Дол­
жен существовать некий космос, кла­
дущий предел — вот до этой черты, и
не дальше. Допускаю мысль, что про­
исходящее сегодня, в том числе и на­
рушение моральных норм, именно
потому актуализируется, выступает
на первый план, что это вызов обще­
ству, которое должно занять по
отношению к таким явлениям опре­
деленную и непреклонную мораль­
ную позицию. Общество к этому под­
талкивается. У самых диких народов,
заметь, всегда существовал этический
идеал, священные традиции есть и у
варваров. Я часто задумывался над
тем, что на Западе съемки эротиче­
ских и порнофильмов нацелены —
объективно, так как у их продюсеров
могут быть другие цели — на снос
любых преград, воздвигаемых этими
святынями, и тогда — именно благо­
даря таким усилиям — эти святыни
как бы автоматически воспроизводят­
ся. Получается отрицание отрицания.
И если общество неспособно создать
противодействующую силу, не нахо­
дит, что противопоставить, то оно, в
конце концов, недостойно своего су­
ществования. Все логично, все идет
так, как и должно идти. Мы, конечно,
можем подсуетиться, засучить рукава,
мы не муравьи, разумеется, но — не
следует драматизировать ситуацию.
В природе своя роль и у вырод­
ков. Уродства для того и появляются,
чтобы на них обратили внимание.
Механизм самоочищения присущ и
человеческому обществу.
—
Теперь подумывают об организации
психологических служб. Возникла, гово­
рят, острая потребность в психоаналити­
ках, сексопатологах. Что дают эти службы!
—
Все это имитация деятельности.
Если нет твердого фундамента, а
конкретно в Латвии — если этот фун­
дамент не заменен, то все это обрече­
но быть толчением воды в ступе.
Это не более чем извращенный ин­
стинкт самосохранения данного из­
вращенного общества. Как приспосо­
биться не меняя системы. Вопрос о
нравственности и сексуальной культу­
ре человека — это и политический
вопрос. Как видишь, мы все время
упираемся в политику. Увы.
— Недавно я прочла, что религия —
это тоже модель культуры. О религии
говорят все больше, она у всех на слуху.
Может ли она способствовать возрож­
дению человеческой морали!
60

—
Думаю, в качестве средства —
да, но в качестве цели — нет. По-
моему, последние 2000 лет в доста­
точной степени продемонстрировали
изъяны религии, в частности ее ма­
лую активность и недостаточное ува­
жение человеческой личности. Есть
сентенция — Бог сделался Челове­
ком, чтобы человек стал Богом. Хри­
стианство этим гордится. Но, на мой
взгляд, надо поменять акценты. Чело­
век должен сделаться Богом, чтобы
Бог стал Человеком. Может, это аб­
солютно неприемлемый для традици­
онного религиозного сознания тезис,
но я сам дошел до этой мысли и
считаю, что такой подход позволяет
плодотворно участвовать в процессе
морального возрождения. При такой
постановке вопроса нам, возможно,
удалось бы разрешить проблему
необходимости религии, ибо в ней
тоже масса недостатков. Быть может,
я — язычник, но мне бы не хотелось
от коммунизмократического общест­
ва переходить к теократическому.
Интересно было бы послушать кого-
нибудь из духовных лиц по проблеме
взаимоотношений божественного и
человеческого начал или, скажем, о
сексе.
—
Существет ли для тебя идеал же н­
щины! Идеалы обычно формируются в
ранней юности под влиянием прочи­
танных книг, увиденных фильмов, спек­
таклей.
—
Когда-то у меня такой идеал
был. И идеал должен оставаться
идеалом. Звезда должна оставаться
звездой. А если спишь со звездой, ты
астрофил. Поэтому надо кое-что ос­
тавить «недо ...» — чтобы было к
чему стремиться, был простор для во­
ображения. Но ежели тебе кажется,
что идеал в жизни уже найден, ты
просто сам себя обкрадываешь. Все
зависит, конечно, от характера, на­
строения, степени усталости, инфор­
мированности, испорченности нако­
нец. Подростком мне хотелось похо­
дить на Холдена из книги Сэлиндже­
ра «Над пропастью во ржи». Чувак
был что надо, малость высокомерный
и жутко терпеть не мог дешевые
чемоданы. Я все думал, откуда у не­
го эта снобистская черта, потом по­
нял. Одно время моим идеалом была
такая женщина, которая встречала бы
меня в пеньюаре, бросалась на шею с
криком, с воплем — милый, как здо­
рово, что ты пришел! В другой раз
я тосковал по интеллектуальной жен­
щине, с которой можно обо всем по­
говорить, поделиться сомнениями и
раздумьями. Как бы там ни было,
женщине в первую очередь следу­
ет быть женственной и очарователь­
ной. Без этих качеств она меня со­
вершенно не интересует. И в ней
должна быть тайна. В конце концов
женщина должна быть умна как жен­
щина, а не быть «умной женщиной».
Соскучился по уму — припадай к фи­
лософским трудам, иди на толко-
вище с друзьями и коллегами.
—
Пожалуй, самые устойчивые впечат­
ления — это впечатления подростка. М уж ­
чины и женщины порой всю жизнь
ищут воплощения тех представлений, к о­
торые сложились у них под воздействием
прочитанного, увиденного и услышанного
в переходном возрасте. Помнится, по­
смотрела фильм «Красная мантия», и по­
том долго мне нравились мужчины типа
Олега Видова. Фактически я и сейчас люб­
лю сдержанных в своих эмоциях северян
со скрытой страстностью. Но охотно про­
меняла бы их и на Жерара Депардье.
Одна моя подруга мучительно искала в
жизни своего Рета Батлера. В свою оче­
редь я часто ловила себя в разных си­
туациях на подражании Кристине из «Не­
возможного брака» П. Хенсфорд-Джон-
сон. Мне очень нравятся независимые
манеры Анни Жирардо и Джейн Фонда.
Посмотрев фильм с их участием, я чув­
ствую, как у меня поднимается настрое­
ние и уверенность в себе.
—
Это бесконечно банально, но
мне всегда казалось, что я бы, ко­
нечно, не отказался побыть в шкуре
Алена Делона. В нем есть мужская
хватка, в нем сидит тот самый охотник,
и умом он тоже не обделен. А что ка­
сается секса, то тут я стопроцент­
ный «сельист». Ганс Селье говорил
примерно так: я бы хотел погибнуть
в возрасте девяноста пяти лет от
пули ревнивого мужа, заставшего ме­
ня в постели со своей женой. Все
эти типы — тоже механизм саморегу­
ляции общества. Людям во всякое
время нужна какая-нибудь Мэрилин
Монро.
—
Что можно считать в этом плане
приметами времени!
—
Чрезвычайно малоисследован­
ный вопрос. Но выяснить его для ма­
лочисленного народа было бы очень
интересно. Входящие в моду типы
женщин — наше собственное зерка­
ло. Это заметно хотя бы по мане­
кенщицам. Еще одним индикатором
могли бы послужить регулярные кон­
курсы королев красоты. Ведь мы со­
знательно или неосознанно выбираем
чаемый типаж. В пределах возможно­
го, разумеется. Со временем типажи
меняются.
Латыши
знают,
что
«имидж» Элзы Радзини — не то, что
Вии Артмане. Сегодня в Латвии тако­
го символа общественного идеала
женщины просто нет. В 60—70 -е годы
он опять-таки был иным. Например,
фильм «Слуги дьявола»: Дреге, Инд-
риксоне. Витальность, которая проры­
валась в тайном праздновании Лиго,
в застольях с обильным питием, в
ругани по адресу русских, — все это
поддерживало у латышей тонус. По­
том Озолиня, Кайриша: женщина-
страдалица, несколько подавленная,
загнанная в себя, замкнутая на своих
мыслях и переживаниях, как все наши
женщины.
—
Мисс Рига тоже довольно точно
воплощает в себе внешний облик совре­
менной рижанки — красивая, но не ла­
тышский тип. Теперь появилась мисс
Латвия. Но наряду с этими визуальными
знаками времени можно видеть и многое
другое. Когда на сцену вышла Лайма
Вайкуле, мне подумалось, что впервые в
так называемой «советской эстраде» воз­
никла женщина, в которой ощущается
нескрываемая чувственность.
—
Это было уже у Пугачевой, толь­
ко в вульгарном проявлении. Вайкуле
более или менее присуща интеллек­
туальная чувственность, она живет на
сцене жизнью неглупой женщины.
Это трудно объяснить, тебе кажется,
что тут просто совпадение, но в боль­
шей или меньшей степени эти симво­
лы наших желаний и стремлений
закономерны, неслучайны, связаны с
идеологией.
—
Мне вспомнился бывший президент
Франции. Как по-твоему, кто из появля­
ющихся чаще всего на публике обществен­
ных деятелей Латвии излучает нормаль­
ную человеческую сексуальность! М о­
жешь назвать конкретных людей!
—
Из мужчин, полагаю, секретарь
ЦК Иварс Кезберс. В нем ощущается
основательность и твердость. И этакий
блеск в глазах. Между прочим, это не
только мое мнение. Из женщин скры­
тая, интеллектуальная сексуальность
мне всегда чудилась в художнице
Джемме Скулме. Она вся в этом,
ты чувствуешь, что это женщина, в ней
есть шарм. И возраст тут ни при чем.
А это самое ценное.
—
Поразительно, но я бы назвала те
же фамилии. И не знаменательно ли —
глядя на любого мужчину или женщину,
кем бы он (она) ни были, мы в первую
очередь ищем в глазах, выражении
лица и жестах что-то человеческое, не
правда ли! И бываем обрадованы и рас­
троганы, если находим .. .
—
Только через человеческое на­
чало и возможен поиск взаимопо­
нимания в нашем обществе, в нашем
извращенном мире. Без этого мы нич­
то. А биография любого человека —
это и его сексуальная жизнь.
61

ПРОЛЕТАРИАТ И ЗАПОВЕДИ
Я убежден, что первая реакция по проч­
тении публикуемых отрывков из книги
проф. А . Б. Залкинда «Революция и м о­
лодежь» (М., 1924, Издание Коммунисти­
ческого университета им. Я. Свердлова)
совпадет у читателя с моей — это будет
смех. Действительно, как не рассмеяться
при чтении формулировок типа: «Половая
жизнь как неотъемлемая часть прочего
боевого арсенала пролетариата» или «По­
ловое влечение к классово-враждебному
объекту является таким ж е извращением,
как и половое влечение человека к кроко­
дилу или оранг-утангу». Но при перечиты­
вании текста впечатление как-то неулови­
мо меняется — появляется ощущение
кромешного ужаса и кошмара. Этому спо­
собствует, во-первых, фразеология про­
фессора, которая насыщена оборотами
«беспощадно преследовать», «воспиты­
вать в революционном духе», «жестоко
карать», и вся атмосфера книги, а во-
вторых, та концепция полового воспитания
подрастающей «красной молодежи», или
«молодняка», как по-пастушечьи нежно
обзывает автор молодое поколение, ко­
торая предлагается в труде. Необходимо
особо отметить, что автором предлагается
именно целостная концепция, основанная
на трудах «классиков», проведение кото­
рой в жизнь должно было обеспечить по­
беду революционному пролетариату и,
главное, «действительной власти трудя­
щихся — администрации, партии и проф­
союзам».
Справедливости ради следует сказать,
что в предисловии к книге, написанном
ректором Комуниверситета М. Лядовым
(авторитетным коммунистическим уче­
ным, автором первых работ по истории
партии), говорится о дискуссионной нап­
равленности труда Залкинда, а также о
том, что некоторые положения автора
«покажутся кой-кому спорными». Но эта
безоценочность предисловия, написанного
высокопоставленным научным работни­
ком, вполне компенсируется советом об­
судить книгу в каждом молодежном
кружке и большим по тем временам тира­
жом (10 тыс.). И все-таки можно ли всерьез
рассматривать предложенную автором
концепцию? Ведь в любом учении бывают
крайности, которые не являются показа­
тельными для учения в целом, и можно
представить, что перед нами лишь
оторванные от жизни мечтания и умозри­
тельные схемы автора-марксиста. Но так
ли это? Не является ли этот труд дове­
дением до крайности в теории больше­
вистской практики?
Двенадцати половым заповедям пред­
шествует изложение основ новой этики —
этики пролетариата. Автор предлагает
свою интепретацию практических нравст­
венных заповедей Ветхового Завета, что
придает его положениям ярко выражен­
ную антихристианскую направленность.
С точки зрения революционной целесо­
образности заповеди теряют смысл и
превращаются в свою противополож­
ность. Вместо «не укради» предлагается
ленинская формула «грабь награбленное».
Автор объявляет её русским видоизмене­
нием марксовой «экспроприации экспро­
приаторов» и при этом не чувствует ника­
кой разницы между этими призывами,
хотя второй из них звучит хотя бы элемен­
тарно цивилизованно, в то время как
первый отдает просто бандитизмом. Но
именно это различие и характеризует
62
разрыв между реформаторским учением
Маркса (в лучших его сторонах, пока оно
остается теорией и не становится основой
партийной борьбы со всей присущей
последней ложью и закулисными махи­
нациями) и его осуществлением в русской
революции. Мелкие руководители ре­
волюции, т. е. основная сила в массах (типа
булгаковского Шарикова), слышали этот
характерный нюанс в ленинском лозунге,
оправдывающий по существу грабеж бо­
гатых (когда богатым считался всякий, кто
богаче грабящего). Да и ухо высших пар­
тийных руководителей (типа Сталина с его
партийно-преступным прошлым «экспро­
приатора») не пропускало этих обертонов
ленинской мысли в своих расчетах и планах
осуществления тиранической власти и
установления в стране тоталитарного
режима. Особенно зловеще-пророчески
звучат пролетарские аналоги заповедей
«чти отца своего» (подготовка обществен­
ного мнения к подвигу Павла Морозова) и
«не убий». Пролетариат, по теории Зал­
кинда, должен отбросить ханжество и по-
деловому, диалектически подойти к убий­
ству. Убийство может быть этическим, ко­
гда оно совершено во имя Революции, то
есть как «убийство, совершенное орга­
н изова нно
классовым
ко лле к­
тивом— по распоряжению классовой
власти». В этом случае единственным
основанием для убийства человека или
множества людей становится указание
этой самой власти (администрации и пар­
тии, как неожиданно честно признается
Залкинд). Это — политическое оправда­
ние как бывшего, так и будущего красного
террора с его десятками миллионов
ж ертв. (Не менее характерно замечание,
что в критической ситуации необходимо
сначала убить, а уже потом отчитаться
перед классовым органом — даже не
оправдаться, а только отчитаться.) Но
дальше наш замечательный и правдивый
профессор, не ведая, что творит, дает
и философское обоснование массового
террора — «метафизической самодовле­
ющей ценности человеческой жизни для
пролетариата не существует».
Когда наш автор переходит, наконец,
к «половой платформе пролетариата»
и предлагает совершить «организованную
перестройку половых норм», то это кажет­
ся уже просто мракобесием (игрой бе­
сов во мраке, тотальным безумием). Но
здесь тоже все тонко продумано, и в этом
просматриваются вполне определенные
цели. Все заповеди можно разделить на
главные и побочные, которые должны
были привести и привели к неравно­
значным результатам. Центральной за­
поведью является, безусловно, послед­
няя, кульминационная: «Класс, в интересах
революционной целесообразности, имеет
право вмешаться в половую жизнь своих
сочленов». Эта заповедь в открытую про­
поведует наступивший тотальный государ­
ственный режим, одной из основных ха­
рактеристик которого является повсемест­
ное вмешательство в частную, в том
числе интимную, жизнь граждан, в пре­
деле уничтожение этой частной и интим­
ной сферы. Это строй тотального ого­
сударствления жизни. И хотя оконча­
тельного построения этого строя власть
так и не добилась, частично он все же
' Такой результат блестяще продемонстри­
рован в романах Е. Замятина и Дж. Оруэлла.
«работал», как, например, в разборе
вполне интимных семейных ссор на пар­
тийных и комсомольских собраниях. Но
через теорию тотальной организации
половой жизни товарища Залкинда про­
свечивают и многие другие важнейшие
характеристики «передового социального
учения», как-то: исходный утопизм целей,
жесткий и слепой рационализм в устрое­
нии общества, стремление достигнуть рая
на земле исключительно человеческими
усилиями, сведение человеческого счастья
к достижению материальных благ и чувст­
венных удовольствий (ценой самоогра­
ничения на первом, революционном,
этапе — героическая нищета), вера в дей­
ственную силу директив и вообще магиче­
ское отношение к слову (когда слово в соз­
нании говорящего уже является делом)
ит.д., ит.п.
Это — главная заповедь. Но не менее
интересны и остальные, которые если не
были осуществлены непосредственно, то
привели к предсказанным побочным
результатам. Я уже сказал о Павлике Мо­
розове. Здесь можно вспомнить и Пашу
Ангелину с ее тракторными рекордами,
которые уж во всяком случае не способ­
ствовали возрастанию в ней женствен­
ности. У товарища Залкинда мы найдем
обоснование и этому советскому фено­
мену: «Бессильная хрупкость женщины
ему (революционному половому под­
бору. —
А. К .) вообще ни к чему: эконо­
мически и политически, т. е. и физио­
логически, женщина современного проле­
тариата должна приближаться и все
больше приближаться к мужчине».
Другой побочный результат. По послед­
ним публикациям мы узнали, что Берия
(и далеко не он один), желая удовлет­
ворить свои неумеренные желания, объяс­
нял женщинам, от которых требовал со­
жительства (чаще всего замужним), что
состоять любовником столь важной госу­
дарственной персоны — большая честь.
У товарища Залкинда мы найдем вполне
научное классовое обоснование аргумен­
тов Берия: «Если уход от моего полового
партнера связан с усилением его классо­
вой мощи, если он (она) заменил(а) меня
другим объектом, в классовом смысле
более ценным, каким же антиклассовым,
позорным становится в таких условиях
мой ревнивый протест». Здесь налицо пе­
реворачивание с ног на голову всяческих
нравственных критериев.
У А. Залкинда и ему подобных можно
много еще найти откровенно высказанных
заветных мыслей. Я же ограничусь в конце
одним примечательным моментом.
А. Залкинд выражает удовлетворение тем,
что «кое-где отдельные смелые, крепкие
группки пытаются уже связать себя опре­
деленными твердыми директивами в об­
ласти половой жизни». Не напоминают ли
эти половые директивы сегодняшнюю
страсть к законам, часто совершенно
безумным и невыполнимым, как закон о
молодежи, о гласности и др? Скоро мы
сочиним Закон о Правде, или Закон о
Свободе, или, в конце концов, Закон о
Любви и Счастье. Уверен, что в нашей
поистине трагической ситуации лучше ос­
лабить мертвую хватку государства, и тог­
да все эти нормальные и естественные
человеческие отношения будут регулиро­
ваться сами собой, свободными гцрдьми.
АЛЕКСАНДР КАЗАКОВ

ДВЕНАДЦАТЬ
'
ПОЛОВЫХ ЗАПОВЕДЕЙ
РЕВОЛЮЦИОННОГО ПРОЛЕТАРИАТА
Старая нравственность умерла, разлагается, гниет.
Эксплоататорские классы, создавшие ее для себя, для своей
самозащиты, больше истории не нужны, и подавляющее
большинство человечества начинает вести себя совсем не
так, как буржуазии хотелось бы. На авансцену истории
выдвигается новый господствующий класс, — он начинает
строить свои собственные правила поведения, свою этику.
Этика, нравственность всегда была сборником фактиче­
ских правил классовой самозащиты; она учила, как следует
поступать в том или ином случае с точки зрения классовой
целесообразности. Такой же, очевидно, должна быть и бу­
дет новая классовая этика, — этика пролетариата; она
должна дать правила поведения, полезные с точки зрения
революционно-пролетарской целесообразности.
Этика исчезнет лишь тогда, когда сгинет и классовая
борьба, так как в этот исторический период не понадобится
уже особых правил для особого, «классового» поведения,
противопоставленного другому, враждебно-классовому по­
ведению: коллективизированное человечество будет пропи­
тано общими, едиными устремлениями и будет регулиро­
ваться в своих проявлениях совершенно иными законами,
чем те, которые существуют в классовом обществе. Доисто­
рический период развития человечества перейдет тогда
в исторический.
Для^ переходного же времени, для периода обострен-
нейшей классовой борьбы пролетариата ему этика необхо­
дима. Какова же она?
Итак, коллективизм, организация, активизм, диалекти­
ческий материализм, — вот четыре основных мощных стол­
ба, подпирающих собою строящееся сейчас здание проле­
тарской этики, — вот четыре критерия, руководясь кото­
рыми всегда можно уяснить,-целесообразен ли с точки зре­
ния интересов революционного пролетариата тот или иной
поступок. Все, что способствует развитию революционных,
коллективистских чувств и действий трудящихся; все, что
наилучшим образом способствует планомерной организа­
ции пролетарского хозяйства и планомерной организации
дисциплины внутри пролетариата, — все, что увеличивает
революционную боеспособность пролетариата, его гиб­
кость, его умение бороться и воевать, — все, что снимает
мистическую, религиозную пленку с глаз и мозга трудящих­
ся, что увеличивает их научное знание, материалистиче­
скую остроту анализа жизни, — все
это нравственно,
этично с точки зрения интересов развивающейся пролетар­
ской революции, — все это надо приветствовать, культиви­
ровать всеми способами.
Наоборот, — все, что способствует индивидуалистиче­
скому обособлению трудящихся, — все, что вносит беспо­
рядок в хозяйственную организацию пролетариата, — все,
что развивает классовую трусость, растерянность, ту­
пость, — все, что плодит у трудящихся суеверие и неве­
жество, — все это безнравствецно, преступно, — такое по­
ведение должно беспощадно пролетариатом преследо­
ваться.
Отсюда нам становится сейчас доступной и критика от­
дельных правил буржуазной этики. Мы можем любое пра­
вило поведения эксплоататорской этики заменить вполне
конкретным, практическим соображением, направленным
на защиту классовых интересов пролетариата.
«Не укради» эксплоататорской библии давно и хорошо
было заменено этической формулой товарища Ленина:
63

«грабь награбленное», которая является лишь русским
видоизменением Марксовой формулы: «экспроприация экс­
проприаторов».
—
Конечно, товарищ Ленин вовсе не освя­
щал огульного гр абежа, а лишь доказывал, что ограблен­
ное буржуазией у трудящихся должно быть возвращено
обратно трудящимся. Следовательно, здесь нет и речи
о праве на кражу всяким у всякого. Все богатства при­
надлежат создавшим их, т. е. трудящимся, и потому трудя­
щиеся имеют право использовать эти богатства Для своих
нужд: отсюда — экспроприация буржуазии в период воен­
ного коммунизма была этична, экспроприация Советской,
т. е. трудовой, властью церковных ценностей, во время го­
лода, была этична, как ни вопили против этих экспроприа­
ций апостолы буржуазной этик!, т. е. апостолы частной
собственности. Но отсюда вовсе не значит, что бандит, на ­
падающий на гражданина, хотя бы и нэпмана, и присваи­
вающий себе его имущество, тоже поступает этично. Его
поступок — грубейший, хамский индивидуализм, заклю ­
чающийся лишь в переброске денег из одного собственни­
ческого кармана в другой, собственнический же, карман.
Поэтому такого бандита, как поступившего, с пролетар­
ской, коллективистической точки зрения безнравственно,
да еще подрывающего при этом авторитет пролетарской
власти, нарушающего общественное спокойствие трудя­
щихся, — пролетарская власть и будет беспощадно пресле­
довать. Экспроприация экспроприаторов нравственна лишь
тогда, если она идет на пользу всем трудящимся и проле­
тариата в первую голову, и если она организованно выпол­
няется по приказу действительной власти трудящихся (ее
администрации, партии, профсоюза). Только такое «укра­
ди» — этично, нравственно, так как оно содействует благу
пролетарского коллектива (коллективизм), стойкой орга­
низации его власти (организация), увеличению его боеспо­
собности и сознательности (активизм, материализм).
«Не: убий», — собственно говоря, для буржуазии —
было ханжеской заповедью, т. к. она великолепнейшим
образом убивала, когда это ей было нужно, и всегда полу­
чала потребное для этого божье благословение. Пролета­
риат — первый в истории класс, который не прибегает
к ханжеству, — подойдет к этому правилу вполне откро­
венно, строго по-деловому, с точки зрения классовой
пользы — диалектически. Если человек крайне вреден, опа­
сен для революционной борьбы, и если нет других способов,
предупреждающих и воспитывающих, на него воздей­
ствий, — ты имеешь право его убить, конечно, не по соб­
ственному решению, а по постановлению законного твоего
классового органа (в минуты острой опасности, конечно,
ждать такого постановления было бы бессмысленно, но ты
всегда обязан потом немедленно отчитаться перед классо­
вым органом в этом действии). Убийство во имя сведения
личных, собственнических счетов, убийство по произволу —
безнравственно с точки зрения пролетарской этики, пре­
ступно — должно жестоко караться пролетарской властью.
Убийство злейшего, неисправимого врага революции,
убийство, совершенное организованно классовым коллекти­
вом — по распоряжению классовой власти, во имя спасе­
ния пролетарской революции — законное, этическое убий­
ство, законная смертная казнь. Пролетариат не жесток и
при первой возможности заменит казнь более легкой сте­
пенью наказания, если острота опасности притупится, но
в этой замене нет никакого псевдофилософского ханжества,
т. к. метафизической самодовлеющей ценности человече­
ской жизни для пролетариата не существует.
Для него существуют лишь интересы пролетарской ре­
волюции, интересы борьбы за освобождение человечества
от эксплоатации.
«Чти о тц а » , — пролетариат рекомендует почитать лишь
такого отца, который стоит на революционно-пролетарской
точке зрения, который сознательно и энергично защищает
классовые интересы пролетариата, который воспитывает
детей своих в духе верности пролетарской борьбе: коллек­
тивизированного, дисциплинированного, классово-созна ­
тельного, революционно-смелого отца. Других же отцов,
враждебно настроенных против революции, надо перевос­
питывать: сами дети должны их перевоспитать (что и де­
лают сейчас комсомольцы, пионеры). Если же отцы ни за
что не поддаются этому революционному воспитанию, если
они всячески препятствуют и своим детям воспитываться
64
в революционном духе, если они настойчиво пытаются сде­
л ать из своих детей узких хозяйчиков, мистиков, — рево­
люционным детям не место у таких родителей: после энер­
гичной борьбы, если она оказалась безуспешной, дети эти­
чески вправе покинуть таких родителей, т. к. интересы ре­
волюционного класса важнее блага отца. Самодовлеющего
«отцовства» для класса нет, нет и самодовлеющего «по­
читания» отцов.
«Не прелюбы сотвори»,— этой заповеди часть нашей
молодежи пыталась противопоставить другую формулу —
«половая жизнь — частное дело каждого», «любовь сво­
бодна», — но и эта формула неправильна. Ханжеские з а ­
преты на половую жизнь, неискренне налагаемые бур­
жуазией, — конечно, нелепы, т. к. они предполагали в по­
ловой жизни какое-то греховное начало. Наша же точка
зрения может быть лишь революционно-классовой, строго
деловой. Если то или иное половое проявление содействует
обособлению человека от класса, уменьшает остроту его
научной (т. е. материалистической) пытливости, лишает
его части производственно-творческой работоспособности,
необходимой классу, — понижает его боевые качества, —
долой его. Допустима половая жизнь лишь в том ее содер­
жании, которое способствует росту коллективистических
чувств, классовой организованности, производственно-
творческой, боевой активности, остроте познания (на этих
принципах и построены половые нормы, данные автором
в статье ниже).
И т. д., и т. п., — из этих примеров мы видим, что органи­
зованный, активный и материалистически-сознательный
коллективизм является нравственным оселком, на котором
можно безошибочно испытывать революционную остроту,
классовую правильность того или иного нашего поступка.
Вся наша жизнь, весь наш быт должны строиться именно
на этих принципах.
Всякая область пролетарского классового поведения
должна опираться при проработке норм ее на принцип
революционной целесообразности. Так как пролетариат и
экономически примыкающие к нему трудовые массы состав­
ляют подавляющую часть человечества, революционная
целесообразность тем самым является и наилучшей биоло­
гической целесообразностью, наибольшим биологическим
благом (как мы в этом ниже и убедимся).
Следовательно, пролетариат имеет все основания для то­
го, чтобы вмешаться в хаотическое развертывание половой
жизни современного человека. Находясь сейчас в стадии
первоначального социалистического накопления, в периоде
пред-социалистической, переходной, героической нищеты,
рабочий класс должен быть чрезвычайно расчетлив в ис­
пользовании своей энергии, должен быть бережлив, даже
скуп, если дело касается сбережения сил во имя увеличе­
ния боевого фонда. Поэтому он не будет разрешать себе
ту безудержную утечку энергетического богатства, которая
характеризует половую жизнь современного буржуазного
общества, с его ранней возбужденностью и р азнуздан­
ностью половых проявлений, с его раздроблением, распы­
лением полового чувства, с его ненасытной р аздражитель­
ностью и возбужденной слабостью, с его бешеным метанием
между эротикой и чувственностью, с его грубым вмешатель­
ством половых отношений в интимные внутри-классовые
связи. Пролетариат заменяет хаос организацией в области
экономики, элементы планомерной целесообразной органи­
зации внесет он и в современный половой хаос.
Половая жизнь — для создания здорового революцион­
но-классового потомства, для правильного, боевого исполь­
зования всего энергетического богатства человека, для
революционно-целесообразной организации его радостей,
для боевого формирования внутри-классовых отноше ­
ний, — вот подход пролетариата к половому вопросу.
Половая жизнь, как неотъемлемая часть прочего бо е­
вого арсенала пролетариата,— вот единственно возмож­
ная сейчас точка зрения рабочего класса на половой

вопрос: все социальное и биологическое имущество рево­
люционного пролетариата является сейчас его боевым а р ­
сеналом.
Отсюда: все те элементы половой жизни, которые вредят
созданию здоровой революционной смены, которые грабят
классовую энергетику, гноят классовые радости, портят
внутри-классовые отношения, должны быть беспощадно
отметены из классового обихода, — отметены с тем боль­
шей неумолимостью, что половое является привычным,
утонченным дипломатом, хитро пролезающим в мельчай­
шие щели — попущения, слабости, близорукости.
I. Не должно быть слишком раннего развития половой
жизни в среде пролетариата — первая половая заповедь
революционного рабочего класса.
Коммунистическое детское движение, захватывая с ран­
них лет в свое русло все детские интересы, создавая наилуч­
шие условия для развития детской самостоятельности, для
физического детского самооздоровления, для яркого р ас ­
цвета любознательных, общественных, приключенчески-
героических устремлений, приковывает К себе все детское
внимание и не дает возможности появиться паразитирую­
щему пауку раннего полового возбуждения. Тут и физиоло­
гическая тренировка, и боевая закалка, и яркая классовая
идеология, и раннее, равное товарищеское общение разных
полов, — преждевременному половому развитию вырасти
при таких условиях не на чем. Поэтому первая задача
пролетариата —1не давать ходу ранней детской сексуаль­
ности, а для этого необходимо: у казать родителям и школе
на необходимость правильного подхода к социальным и
биологическим интересам ребенка, всемерно содействовать
такому подходу, — и употребить всю классовую энергию
на наилучшую организацию массового коммунистического
детского движения, на внедрение этого движения во все
закоулки детского, школьного и семейного бытия. Оздоров­
ление половой жизни детства сделает в дальнейшем не­
нужной столь трудную сейчас борьбу с половой путаницей
зрелого возраста.
II. Необходимо половое воздержание до брака, а брак
лишь в состоянии полной социальной и биологической з ре­
лости (т. е. 20—25 лет) — вторая половая заповедь проле­
тариата.
А что же вредного, скажут нам, в половой активности до
брака? Вредно то, что подобная половая активность не ор­
ганизована, связана со случайным половым объектом, не
регулируется прочной симпатией между партнерами, под­
вержена самым поверхностным возбуждениям, т. е. харак­
теризуется как раз теми чертами, которые, как увидим
ниже, должны быть безусловно и беспощадно истребляемы
пролетариатом в своей среде. Подобное, хаотическим обр а­
зом развившееся, половой содержание никогда не ограни­
чивается узкой сферой чисто полового бытия, но нагло
вторгается и во все прочие области человеческого творче­
ства, безнаказанно их обкрадывая. Допустимо ли это с точ­
ки зрения революционной целесообразности?
III. Половая связь — лишь как конечное завершение глу­
бокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту
половой любви.
Чисто физическое половое влечение недопустимо с рево­
люционно-пролетарской точки зрения. Человек тем и отли­
чается от прочих животных, что все его физиологические
функции пронизаны психическим, т. е. социальным содер­
жанием. Половое влечение к классово-враждебному, мо­
рально-противному, бесчестному объекту является таким
же извращением, как и половое влечение человека к кроко­
дилу, к оранг-утангу. Половое влечение правильно р азви­
вающегося культурного человека впитывает в себя массу
ценных элементов из окружающей жизни и становится от
них неотрывным. Если тянет к половой связи, это должно
значить, что объект полового тяготения привлекает' и дру­
гими сторонами своего существа, а не только шириною
своих плеч или бедер.
На самом деле, что произошло бы, если бы половым
партнером оказался бы классово-идейно глубоко чуждый
человек? Во-первых, это, конечно, была бы неорганизован­
ная, внебрачная связь, обусловленная поверхностным
чувственно-половым возбуждением (в брак вступают
лишь люди, ориентирующиеся на долгую совместную
жизнь, т. е. люди, считающие себя соответствующими
друг другу во всех отношениях); во-вторых, это было бы
половое влечение в наиболее грубой его форме, не умеряе­
мое чувством симпатии,' нежности, ничем социальным не ре­
гулируемое: такое влечение всколыхнуло бы самые низмен­
ные стороны человеческой психики, дало бы им полный
простор; в-третьих, ребенок, который мог бы все же по­
явиться, несмотря на все предупредительные меры, — имел
бы глубоко чуждых друг другу родителей, и сам оказался
бы разделенным, расколотым душевно с ранних лет; в-чет ­
вертых, эта связь отвлекла бы от творческой работы, так
как, построенная на чисто чувственном вожделении, она
зависела бы от случайных причин, от мелких колебаний в
настроениях партнеров и, удовлетворяя без всяких творче­
ских усилий, она в значительной степени обесценивала бы и
самое значение творческого у с ил ия, — она отняла бы
у творчества один из крупных его возбудителей, не говоря
уже о том, что большая частота половых актов в такой
связи, не умеряемой моральными мотивами, в крупной сте­
пени истощила бы и ту мозговую энергию, которая должна
бы идти на общественное, научное и прочее творчество.
Подобному половому поведению, конечно, не по пути
с революционной целесообразностью.
IV. Половой акт должен быть лишь конечным звеном
в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих
в данный момент любящих.
К половому акту должно «не просто тянуть»: преддве­
рием к нему должно быть обострившееся чувство всесто­
ронней близости, глубокой идейной, моральной спайки,—
сложного глубокого взаимного пропитывания, физиологи­
ческим завершением которого лишь и может явиться по­
ловой акт. Социальное, классовое впереди животного,
а не наоборот.
Наличность этой социальной, моральной, психологиче­
ской предпосылки полового акта повлечет к ценнейшим
результатам: во-первых, половой акт сделался бы значи­
тельно более редким, что, с одной стороны, повысило бы его
содержательность, радостное насыщение, им даваемое, —
с другой стороны, оказалось бы крупной экономией в общем
химизме, оставив на долю творчества значительную часть
неизрасходованной энергии; во-вторых, подобные половые
акты не разъединяли бы, как это обычно бывает при частом
чувственном сближении, вплоть до отвращения друг к дру­
гу (блестящую, вполне реалистически правильную иллюст­
рацию дает этому Толстой в своей «Крейцеровой сонате»),
а сближали бы еще глубже, еще крепче; в-третьих, подоб­
ный половой акт не противопоставлял бы себя творческому
процессу, а вполне гармонически уживался бы рядом с ним,
питаясь им и его же питая добавочной радостью (между
тем, как голо-чувственный половой акт обворовывает и
самое творческое настроение, изымая из субъективного
фонда творчества почти весь эмоциональный его материал,
почти всю его «страсть», на довольно долгий срок опусто­
шая, обесплодив, «творческую фантазию»; это относится,
как видим, уже не только к химизму творчества, но и к его
механике).
V. Половой акт не должен часто повторяться.
Это уже достаточно явствует из вышестоящих пунктов.
Однако последними мотивы пятой «заповеди» все же не
исчерпываются.
Имеются все научные основания утверждать, что дей­
ствительно глубокая любовь характеризуется нечастыми
половыми актами (хотя нечастые половые акты сами по
себе далеко не всегда говорят о глубокой любви: под ними
может скрываться и половое равнодушие). При глубокой,
настоящей любви оформленное половое влечение вызревает
ведь как конечный этап целой серии ему предшествовавших
богатых, сложных переживаний взаимной близости, а по­
добные процессы протекают, конечно, длительно, требуя
для себя большего количества питающего материала.
VI. Не надо часто менять половой объект. Поменьше по­
лового разнообразия.
При выполнении указанных выше пунктов эта «заповедь»
и не понадобится, но обосновать ее следует все же особо.
а) Поиски нового полового, любовного партнера явля­
ются очень сложной заботой, отрывающей от творческих
стремлений большую часть их эмоциональной силы; б) д а ­
же при отыскании этого нового партнера необходима целая
серия переживаний, усилий, новых навыков для всесторон-
65

него к нему приспособления, что точно так же является
грабежом прочих творчески-классовых сил; в) при зав оева­
нии нового любовного объекта требуется, подчас, напря­
женнейшая борьба не только с ним, но и с другим «завоева­
телем», — борьба, носящая вполне выраженный половой
характер и окрашивающая в специфические тона полового
интереса все взаимоотношения между этими людьми, —
больно ударяющая по хребту их внутриклассовой спаян­
ности, по общей идеологической их стойкости (сколько
знаем мы глубоких ссор между кровно-идеологически близ­
кими людьми на почве полового соревнования).
VII. Любовь должна быть моногамной, моноандрической
(одна жена, один муж).
Это отчетливо явствует из. всего вышеизложенного, но,
во избежание недоразумений, надо этот пункт выделить
все же особо.
Нам могут указать, что возможно соблюдать все приве­
денные правила при наличности двух жен или мужей.
«Идейная близость, редкие половые акты и прочие дирек­
тивы совместимы ведь и при двумужестве, двуженстве».
—
«Ну, представьте, что одна жена (муж) мне восполняет
в идейном и половом отношении то, чего не хватает в другой
(другом); нельзя же в одном человеке найти полное вопло­
щение любовного идеала».
—
Подобные соображения
слишком прозрачная натяжка. Любовная жизнь двуженца
(двумужниц) чрезвычайно осложняется, захватывает
слишком много областей, энергии, времени, специального
интереса, — требует слишком большого количества спе­
циальных приспособлений,— вне сомнения, увеличивает
количество половых актов, — в такой же мере теряет в со­
ответствующей области и классовая творческая деятель­
ность, так как сумма сил, отвлеченных в сторону непомерно
усложнившейся половой жизни, даж е в самом блестящем
состоянии последней, — никогда не окупится творческим
эффектом. Творчество в таких условиях всегда проигры­
вает, а не выигрывает — притом проигрывает не только ко­
личественно, но и в грубом искажении своего качества,
так как будет непрерывно отягощено избыточным и спе­
циальным половым, «любовным» интересом.
VIII. При всяком половом акте всегда надо помнить
о возможности зарождения ребенка — и вообще помнить
о потомстве.
Ни одно предупредительное средство, кроме грубо-вред­
ных, не гарантирует полностью от возможной беремен­
ности, — аборты же чрезвычайно вредны для женщин, —
и потому половой акт должен застать обоих супругов в со­
стоянии полного биологического и морального благополу­
чия, так как недомогание одного из родителей в момент
зарождения тяжело отражается на организме ребенка. Это
же соображение, конечно, раз навсегда исключает поль­
зование проституцией, так как возможность заражения
венерической болезнью является самой страшной угрозой,
как для биологической наследственности потомства, так и
для здоровья матери,
IX. Половой подбор должен строиться по линии классо­
вой, революционно-пролетарской целесообразности. В лю­
бовные отношения не должны вноситься элементы флирта,
ухаживания, кокетства и прочие методы специально поло­
вого завоевания.
Половая жизнь рассматривается классом — как со ­
циальная, а не как — узко-личная функция, и поэтому
привлекать, побеждать в любовной жизни должны социаль-1
ные, классовые достоинства, а не специфические физиоло-
гически-половые приманки, являющиеся в подавляющем
своем большинстве либо пережитком нашего до-культур-
ного состояния, либо развившиеся в результате гнилонос­
ных воздействий эксплоататорских условий жизни. Поло­
вое влечение, само по себе, биологически достаточно силь­
но, чтобы не было нужды в возбуждении его еще и добавоч­
ными специальными приемами. Так как у революционного
класса, спасающего от погибели все человечество, в поло­
вой жизни содержатся исключительно евгенические задачи,
т. е. задачи революционно-коммунистического оздоровле­
ния человечества через потомство, очевидно, в качестве
наиболее сильных половых возбудителей должны выявлять
себя не те черты классово-бесплодной «красоты», « жен­
ственности», — грубо «мускулистой» и «усатой» мужест­
венности, которым мало места и от которых мало толку
66
в условиях индустриализированного, интеллектуализиро-
ванного, социализирующегося человечества.
Современный человек — борец должен отличаться тон­
ким и точным интеллектуальным аппаратом, большой со­
циальной гибкостью и чуткостью, классовой смелостью и
твердостью — безразлично — мужчина это, или женщина.
Бессильная же хрупкая «женственность», явл яющаяся
порождением тысячелетнего рабского положения женщины
и в то же время представляющая собою единственного по­
ставщика материала для кокетства и флирта, — точно так
же, как и «усатая» , «мускулисто-кулачная» мужествен­
ность, больше нужная профессиональному грузчику или
рыцарю доружейного периода, чем изворотливому и техни-
чески-образованному современному революционеру, — все
эти черты, конечно, в минимальной степени соответствуют
надобностям революции и революционного полового под­
бора. Понятие о красоте, о здоровье теперь радикально
пересматривается классом-борцом в плане классовой целе­
сообразности, и классово-бесплодные так называемая
«красота», так н азываем ая «сила» эксплоататорского пе­
риода истории человечества неминуемо будут стерты в по­
рошок телесными комбинациями наилучшего револю­
ционного приспособления, наипродуктивнейшей революци­
онной целесообразности.
Недаром идеалы красоты и силы в различных социальных
слоях глубоко отличаются, и эстетика буржуазии, эстетика
буржуазной интеллигенции далеко не импонирует пролета­
риату. Но у пролетариата нет еще своей эстетики, она
создается в процессе его победоносной классовой борьбы,
и. поэтому чудовищной ошибкой было бы, по пути формиро­
вания им методов нового классового полового подбора,
пользоваться старыми, отгнившими, в смысле их классовой
годности, приемами полового завлечения. Каково в классо­
вом отношении будет потомство, созданное родителями,
главными достоинствами которых, явившимися основными
половыми возбудителями, были: бессильная и кокетливо­
лж ивая женственность матери и «широкоплечая муску­
листость» отца? Революция, конечно, не против широких
плеч, но не ими, в конечном счете, она побеждает, и не на
них должен строиться, в основе, революционный половой
подбор. Бессильная же хрупкость женщины ему вообще ни
к чему: экономически и политически, т. е. и физиологически,
женщина современного пролетариата должна приближать­
ся и все больше приближается к мужчине. Надо добиться
такой гармонической комбинации физического здоровья и
классовых творческих ценностей, которые являются наи­
более целесообразными с точки зрения интересов рево­
люционной борьбы пролетариата. Олицетворение этой
комбинации и будет идеалом пролетарского полового под­
бора.
Основной половой приманкой должны быть основные
^классовые достоинства, и только на них будет в дальней­
шем создаваться половой союз. Они же определят собою и
классовое понимание красоты, здоровья: недаром не только
понятие красоты, но и понятие физиологической нормы,
подвергаются сейчас такой страстной научной дискуссии.
X. Не должно быть ревности. Половая любовная жизнь,
построенная на взаимном уважении, на равенстве, на глу­
бокой идейной близости, на взаимном доверии, не допус­
кает лжи, подозрения, ревности.
Ревность имеет в себе несколько гнилых черт. Ревность,
с одной стороны, результат недоверия к любимому чело­
веку, — боязнь, что тот скроет правду, — с другой стороны,
ревность есть порождение недоверия к самому себе (со­
стояние самоуниж ения): «Я плох настолько, что не нужен
ей (ему), и он (она) может мне легко изменить». Далее,
в ревности имеется элемент собственной лжи ревнующего:
обычно не доверяют в вопросах любви те, кто сам не до­
стоин доверия; на опыте собственной лжи, они предполага­
ют, что и партнер также склонен к лжи. Хуже же всего то,
что в ревности основным ее содержанием является элемент
грубого собственничества: «Никому не хочу ее (его) усту­
пить», что уже совершенно недопустимо с пролетарски-
классовой точки зрения. Если любовная жизнь, как и вся
моя жизнь, есть классовое достояние, если все мое половое
поведение должно исходить из соображений классовой
целесообразности, — очевидно, и выбор полового объекта
мною, как и выбор другим меня в качестве полового объек­

та, должен на первом плане считаться с классовой полез­
ностью этого выбора. Если уход от меня моего полового
партнера связан с усилением его классовой мощи, если он
(она) заменил(а) меня другим объектом, в классовом
смысле более ценным, каким же антиклассовым, позорным
становится в таких условиях мой ревнивый протест. Вопрос
иной: трудно мне самому судить, кто лучше: я или заменив­
ший (ая) меня. Но апеллируй тогда к товарищескому,
классовому мнению, и стойко примирись, если оценка про­
изошла не в твою пользу. Если же тебя заменили худ­
шим (ей)', у тебя остается право бороться за отвоевание,
за возвращение ушедшего (ей) — или, в случае неудачи,
презирать его (ее), как человека, невыдержанного с классо­
вой точки зрения. Но это ведь не ревность. В ревности
боязнь чужой, т. е. и своей лжи, чувство собственного
ничтожества и бессилия, животно-собственнический под­
ход, т. е. как раз то, чего у революционно-пролетарского
борца не должно быть ни в каком случае.
XI. Не должно быть половых извращений. Не больше
1 2% современных половых извращений — действительно
внутри-биологического происхождения, врождены, консти­
туциональны, — остальные же представляют собою благо­
приобретенные условные рефлексы, порожденные скверной
комбинацией внешних условий, и требуют самой настойчи­
вой с ними борьбы со стороны класса. Всякое половое
извращение, ослабляя центральное половое содержание,
отражается вместе с тем и на качестве потомства и на всем
развитии половых отношений между партнерами. Половые
извращения всегда указывают на грубый перегиб половой
жизни в сторону голой чувственности, на резкий недостаток
социально-любовных стимулов в половом влечении. Поло­
вая жизнь извращенного лишена тех творчески-регули-
рующих элементов, которые характеризуют собою нормаль­
ные половые отношения: требования все нового и нового
разнообразия, зависимость от случайных раздражений и
случайных настроений становятся у извращенного дей­
ствительно огромными; трудность найти партнера, всецело
удовлетворяющего потребностям извращенного, боязнь по­
терять уже найденного партнера, сложность задачи извра­
щенного приспособления его к себе (т. е. фактически уро­
дование партнера во имя. своего удовольствия), — ч астая
ревность, приобретающая у извращенного необычайно глу­
бокий и сложный характер, — все это накладывает печать
особо глубокой ПбЛбвой озабоченности на творческий мир
извращенного, постоянно уродуя его прочие душевные
устремления.
Всеми силами класс должен стараться вправить извра­
щенного в русло нормальных половых переживаний.
XII. Класс, в интересах революционной целесообраз­
ности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих
сочленов. Половое должно во всем подчиняться классово­
му, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая.
Слишком велик хаос современной половой жизни, слиш­
ком много нелепых условных рефлексов в области половой
жизни, созданных эксплоататорской социальностью, чтобы
революционный класс — организатор принял без борьбы
это буржуазное наследство. 90% современного полового
содержания потеряло свою биологическую стихийность и
подвергается растлевающему влиянию самых р азнообр аз­
ных факторов, из-под власти которых необходимо сексуаль­
ность освободить, дав ей иное, здоровое направление,
создав для нее целесообразные классовые регуляторы.
Половая жизнь перестает быть «частным делом отдельного
человека» (как говорил когда-то Бебель, — но он ведь жил
не в боевую эпоху пролетарской революции, не в стране по­
бедившего пролетариата) и превращается в одну из об­
ластей социальной, классовой организации. Конечно,
далеко еще сейчас до действительно исчерпывающей клас­
совой нормализации половой жизни в среде пролетариата,
так как недостаточно ясно еще изучены социально-эконо ­
мические предпосылки этой нормализации, — много фети­
шизма имеется еще и в биологическом толковании полового
вопроса. Попытки жесткой половой нормализации сейчас,
конечно, привели бы к трагическому абсурду, к сложней­
шим недоразумениям и конфликтам, но все же общие
вводные вехи для классового выправления полового вопро­
са, для создания основного полового направления име­
ются.
Чутким товарищеским советом организуя классовое
мнение в соответствующую сторону, давая в искусстве цен­
ные художественные образы определенного типа, в случаях
слишком грубых вмешиваясь даже и профсудом, нарсудом,
И т. Д , И т. п., класс может сейчас дать основные толчки
по линии полового подбора, по линии экономии половой
энергии, по линии социалирования сексуальности, облаго­
рожения, евгенирования ее.
Чем дальше, тем яснее сделается путь в этом вопросе, тем
тверже и отчетливее, детальнее сделаются требования
класса в отношении к половому поведению своих сочленов.
Но он будет не только предъявлять требования, он будет
строить и ^обстановку, содействующую выполнению этих
требований. Мера его требований будет соответствовать
возможностям новой обстановки новой среды, степени ее
зрелости и силы. Бытие определяет сознание. Половое
должно всецело подчиниться регулирующему влиянию
класса. Соответствующая этому обстановка уже форми­
руется.
Конечно, нашими «12 заповедями» совершенно не исчер­
пываются все нормы поведения революционного пролета­
риата. Автор лишь ставит вопрос в первоначальном его
виде, пытается фиксировать первые вехи. Он старался при
этом последовательно держаться указанных выше трех кри­
териев для классово-целесообразного полового поведения
пролетариата: 1) вопрос о потомстве; 2) вопрос о клас­
совой энергии; 3) вопрос о взаимоотношениях внутри
класса.
—
Одной из предпосылок ему служило, между про­
чим, и то соображение, что в переходный период революции
семья еще не погибла.
Здоровое революционное потомство, при максимально
продуктивном использовании своей энергии и при наилуч­
ших взаимоотношениях с другими товарищами по классу
осуществит лишь тот трудящийся, кто поздно начнет свою
половую жизнь, кто до брака останется девственником, кто
половую связь создаст с лицом, ему классово-любовно
близким, кто будет скупиться на половые акты, осущест­
вляя их лишь как конечные разряды глубокого и всесто­
роннего социально-любовного чувства ц т. д. и т. п. Так
мыслится автору «половая платформа» пролетариата.
Несколько слов об «ограбленных», о выхолощенных мои­
ми нормами человеческих радостях. Всякая радость, в клас ­
совом ее использовании, должна иметь какую-нибудь цен­
ную производительную цель. Чем крупнее эта радость,
тем полнее должна быть ее производственная ценность.
Какова же производственная ценность всей огромной сум­
мы современных «половых радостей» человека?
Эта ценность на добрых 3Д чисто паразитическая. Орга­
ны чувств, не получая должных впечатлений в гнилой со­
временной среде, — движения, не получающие должного
простора,
социальные инстинкты, любознательские
стремления, сдавленные, сплющенные в хаосе нашей экс­
плоататорской и после-эксплоататорской современности, —
отдают всю остающуюся неиспользованной свою энергию,
весь свой свободный двигательный фонд, свою излишнюю
активность единственному резервному фактору — поло ­
вому, который и делается героем дня, пауком поневоле.
Отсюда раннее пробуждение сексуальности, отсюда ранний
разгул ее по всем отраслям человеческого существования,
отсюда наглое ее пропитывание всех пор человеческого бы­
тия, даж е науки. Культивировать это паучье бытие нашей
сексуальности — неужели такой уж большой будет толк от
этого для революционной, предкоммунистической куль­
туры? Не лучше ли вернуть ограбленным обратно их добро,
не лучше ли, «ускромнив», «усерив», «повыхолостив» ра з­
бухшую сексуальность ^соответствующими твердыми воз­
действиями (классовый противополовой насос, револю­
ционная сублимация) — выжать, отсосать из него обратно
ценности, похищенные им у организма, у класса? Советские
условия этому как раз максимально содействуют.
Сколько нового, — непосредственного, не увлажненного
половым вожделением, — яркого, героического, коллекти­
вистического, боевого классового устремления получит
тогда заново человек! Сколько острой научной исследова­
тельской, материалистической любознательности, не прико­
ванной больше к одним лишь половым органам, получит
тогда человек! Неужели эти радости менее радостны, чем
67

половая радость? Неужели производственная ценность их
меньше, чем ценность тщательно оберегающегося от бере­
менности полового акта или половой грезы? Тем более, что
по праву это богатство, и социально и биологически, при­
надлежит не половому, — оно лишь было последним укр а­
дено в обстановке нелепой эксплоататорской энергетиче­
ской суматохи.
Советская общественность как нельзя более благоприят­
ствует нашей радикальной реформе полового поведения —
из нее мы и исходим при построении наших вех.
Если буржуазный строй создал у господствующих клас­
сов колоссальный биологический избыток, уходивший
в значительной своей части на половое возбуждение,
а с другой стороны — сплющивал трудовые массы, выдав­
ливая крупную часть неиспользованной их творческой а к­
тивности тоже в сторону полового, — с ов етская общест­
венность обладает как раз обратными чертами: она изгнала
тунеядцев с биологическим избытком и р азвязал а сдавлен­
ные силы трудовых масс, тем высвободив их и из полового
плена, дав им пути для сублимации. Сублимационные воз­
можности советской общественности, т. е. возможности
перевода сексуализированных переживаний на творческие
пути, чрезвычайно велики. Надо лишь это хорошенько
осознать и умеючи реорганизовать сексуальность, урегу­
лировать ее, поставить ее на должное место. В основном,
конечно, это зависит от скорости творческого углубления
самой советской общественности, т. е. нашей социалисти­
ческой экономики в первую голову.
—
Но и для специаль­
ной активности — широчайший простор.
В самом деле, какое огромное десексуалирующее знач е­
ние (отрыв от полового) имеет полное политическое р ас ­
крепощение женщины, увеличение ее человеческой и клас­
совой сознательности. Приниженность и некультурность
женщины играет очень крупную роль в сгущении половых
переживаний, так как для женщин в таких условиях поло­
вое оказывается чуть не единственной сферой духовных
интересов. Для грубо чувственного же мужчины такая бес­
сильная женщина особо лакомая добыча. Освобожденная,
сознательная женщина изымает из этого слишком «бога­
того» полового фонда обоих полов крупную глыбу, тем
освобождая большую долю творческих сил, связанных до
того половой целью.
Огромное десексуалирующее же, сублимирующее значе­
ние имеет и общее творческое раскрепощение трудовых
масс СССР, все сдавленные силы которых, уходившие и на
излишнее питание полового, сейчас получают свободу для
делового, производственного общественного выявления.
Сюда же надо отнести и раскрепощение национальностей
и прочие завоевания революции в деле освобождения масс
от эксплоататорского ярма. Большое значение имеет и
отрыв населения от религии. Религия, пытаясь примирить
со скверной реальностью, уничтожала боевые порывы, при­
нижала, сдавливала ряд телесных и общественных стрем­
лений, сплющивая тем самым большую их часть в сторону
полового содержания. Умирающая религия масс ослабляет
их половое прозябание; возрождает их боевые свойства
(хотя религиозные проповедники и лгут об обратном: без
религии-де появится половая разнузданность).
Много полового дурмана плодила и отвлеченщина нашей
старой интеллигенции. Чем сильнее отрыв от боевой реаль­
ности, тем больше в ней внереальной фантастики, т. е. боль­
ше и половой фантастики. Прикрепленная сейчас к совет­
ской колеснице жестко-практического строительства, наи ­
более социально здоровая часть старой интеллигенции
перевоспитывается, теряя кусок за куском и лишний поло­
вой свой груз, не говоря уже о том, что она постепенно все
более настойчиво замещается вновь растущей, вполне м а ­
териалистической, рабоче-крестьянской интеллигенцией.
Детское коммунистическое движение будет спасать от
раннего полового дурмана детский возраст (а не оно ли
продукт нашей Октябрьской революции) и т. д., и т. п.
Очевидно, для организованной перестройки половых
норм сейчас самое время. Наша общественность позволяет
начать эту перестройку, требует этой перестройки, жадно
ждет тех творческих сил, которые освободятся от полового
плена после этой перестройки. Имеет ли право истинный
друг революции, истинный гражданин СССР возр аж ать
против оздоровления сексуальности?
Но как начать, как провести эту «половую реформу»?
Требуется почин, пример, показательность. Застрельщи­
ком в половом оздоровлении трудящихся и всего челове­
чества, как и во всем прочем, должна быть наша красная
молодежь. Воспитанная в героической сублимирующей а т­
мосфере нашей революции, начиненная яркими классовыми
творческими радостями так, как никогда молодежь до нее
не начинялась, она легче отделается от гнилой половой
инерции эксплоататорского периода человеческой историш
Именно она обязана быть энергичным пионером в этой
области, показывая путь младшему поколению — своей
смене.
Среди пестрой и жаркой дискуссии, которая ведется сей­
час нашей красной молодежью, среди самых разнообраз­
ных, отчасти нелепых половых идеалов — в стиле хотя бы
коллонтаевской Жени или в аскетическом духе — по Тол­
стому, —
- начинает
все более отчетливо пробиваться струй­
ка классового регулирования полового влечения, струйка
научно организованного, революционно-целесообразного,
делового подхода к половому вопросу. Нет никакого сомне­
ния, что струйка эта будет неуклонно нарастать, впитывая
в себя все наиболее здоровые революционно-идеологиче­
ские искания молодежи в области пола.
Кое-где отдельные, смелые, крепкие группки пытаются
уже связать себя определенными твердыми директивами
в области половой жизни. Кое-где, показывая пример дру­
гим своим поведением, они пытаются обратить внимание и
прочих товарищей на половые непорядки, творящиеся во­
круг. Иногда в контакте с бытовыми и НОТ’овскими мест­
ными ячейками — всегда в тесной связи с партячейкой,
с ячейкой Комсомола, они пробуют нащупать и метод прак­
тического воздействия на слишком грубо нарушающих
классовую равнодействующую в области пола. Напряжен­
но ищет в этой области и наше революционное, пролетар­
ское искусство.
То и дело профсуд, партколлегия, контрольная комиссия
прорезают общественное внимание сообщением, что грань
половой допустимости кончается там-то, и молодежь мотает
это сведение себе на ус, используя его в случае стратегиче­
ской необходимости — для пресечения слишком р азнуздан­
ных порывов вокруг. Так — постепенно, снизу, энергич­
ными исканиями накопляется опыт, формируется система
деловых правил. Автор не сомневается, что система поло­
вых норм, создающаяся этой массовой практикой, нащу­
пываемой снизу, в основном, целиком совпадает с данной
им выше схемой. Возможны, конечно, изменения в деталях,
добавления, варианты, но схема и не претендует на исчер­
пание всей проблемы, она лишь пытается дать направле­
ние.
Наши дети — пионеры — первыми сумеют довести дело
полового оздоровления до действительно серьезных ре­
зультатов. С них и надо начать.
Еще несколько слов об обязанностях красной молодежи
в половой области. Ей многое дано, а потому с нее много и
спросится. Октябрьская революция была выстрадана ге­
роическим большевистским подпольным кадром, потянув­
шим за собою массы, — давшим колоссальное количество
тяжелых жертв пролетарскому благу. Это — героически-
революционный фонд, которым питается и еще долго будет
питаться развертывающаяся, идущая вглубь пролетарская
революция. Какой героический фонд в революцию внесла
наша молодежь? Пока она, конечно, многое еще не могла
успеть и по возрасту, но, во всяком случае, ближайшие
возможности ее боевых героических накоплений не так ве­
лики, — революция, ведь, вступила на несколько лет в ср ав­
нительно мирную полосу. Поэтому не грех, если в состав
героического, жертвенного революционного фонда среди
других частей этого фонда молодежью будет также внесен
и богатый вклад половой скромности, половой самоорга­
низации. Это оздоровит наши нравы, это поможет нам
сформировать крепких, творчески насыщенных классовых
борцов, это позволит нам родить здоровую, новую рево­
люционную смену, это сбережет уйму драгоценнейшей
классовой энергии, которой и без того непродуктивно уте­
кает слишком много, по неумению нашему.
Для того, чтобы строить, нужно научиться организованно
копить.
68

о
о
о
«
rv.
Ф^
35
N>
>x
0
VOg
If
—
X
Оч
iCФ
3a
2c
4(j
ЬС
K
U
Ф
DÛ
O
H
03
a
ф
t
>*
Ф
X
03
qJJ
X)X
T-
2.
ф
u3
°e vo
go
ï.*
>4 03
x
03
Ф
ta
rQ-
qj
XA
T h-.
oet
Xqy
!"
C03
00
*q
H
Л
03
O
a
c
c5
O
o0
X
Ф
«
o
CO
y-
-Ûu
x"ï
ta
Ф
О
*
со
ф
с;
É?
О*
£
CûГО< ^
ÍV.
X
q
03
X
Ф
c
>x
Ф
O
Ф
t
X
o
O
6-
3
JD
Ф
»-
VO
3
03
03
x
c
VO
u
0
£~
X
a
Ф0
h*
m
O
c
u
O00■
2к-j
£o¡=
t-
(D
if
>.
oÿ3
X
a
;
Ц
O
q
00
Ч
Т
О
1
К
С
е
л
X
q
X
q.
.2
-
0
x^X
O
Oî
X
Ф
u
o2
T*
u
3°g
<X0
s?:.
qox
00
A
X00¥
ЦO0y-t
x
Ф5~LUЛ
03
qф
a
t
A
c;
Ф
q
X
J5
®f
vo<
©-g g.
I£?
a£
£i=
_
O
ф>x
y
®_
i—
ь0
C
>.
а
д
о
ч
т
о
е
щ
X
h-
%¥
О.,
to
u
031
_
X
о
*^
X1Ф
x
ut
03 Lû
ï
_
OJ
Ku
ОSC
ï3Ф
>S
-0n00
u
ОX
^
>L CO
CÛ
H-
ZT D«s
O<03
»-<Û-
О
с;
Ф
q
*
Ф
т
со
2
с;
ф
q
ф
х
>х
ф
X
et
S£
if
о1
S«
“'S
Xв
АX
X
S-х
et оз
со^
ь-ц
>sф
Iet
X
о
X
%
fïi ю
52
Чe;
£ï
Ф
=f3
S»
Sg
03
X-
_
¥
-
«
S3O
4
a
ïI*Í
O03O03
CI XX
O
X
A
c;
O
b£
U
Ф
■X
оз
*
>S
et
O
Cci
фU
3Í
>4S
C£ e;
0§
фO
ac
x"^
JvO
Í0
S- >■
X5
OS
Ол
seg
?®
*s
On
в
ье
3
>.
t-
03
*
Ф
ï
X
vo
et
03
c;
sé
n
Ф
a
ф
03
£
O
et
«ш
-
x§*S
5q*2
>чX^*0
03
03*
et <J
2®
1ф
etq
0O
c2
*Ф
1T
U
i*c O
yta
4h
H-û
-
i
!=ф
a ffl
°
£
cо
<j*
>*¥
CT1
5¥
VO*
ФJr >*>V
IOIJ
O
X
2
>ч
et
X
03
X
Ф
X
Ф
Q_
X
U
>x
O
q
ф
vo
X
03
t
AA
X
X
Ф
-S
-
U
q
Ф_
Cf 03
X£
O10
1°4
Ф
a|
a
£et
A
X
03"
et)X
o2
<vo
<J)
Фïs
X
X
O*0X
J5><C
C
^ф
gTQ.a
ai»о*
'Sao.
_
O<ucj
uch5
ÍjS.
K3fflU
r- -J
—
CO
0XJ
°
Xvo <
ееt
.
o
°
OX*
Шc10V
ь
.
s
ю®Л5
S'S |ï
*-?5
x'
M
toa
*o£5
1OSLg
s:*s
I**H^
OJu*
L4A>,
.
ФX
O
o
í<?Í
_
x
03X
X«
h-X
3’g
UX
ФX
voФ
_
a
3ю
>so
q_
Eï
XX
3■
XÖ4
au
g3
uI
x"b
IlA tK
ф¥
q3
xx
0e;
1_ 03
x
-
Ф
-ûc
I-U
O.
CÛ<
Iü
Io
ro Cl
mоз
ФI-
Iи
S
5e*
t°
®
'
Z5
32
®_
03 03
CT0303
aivo n
ОФ^
Q-q e;
X
s
=;
Ш
4
X
o
o
S-кS
5uu
Xta
4°
5«
x
°H
<DO^
I °vO
<03
O
X
h-
u
O
q
03
CL
^10
ОX
JQФ
qx
oi-
h-ф
Uc;
03
X
X
Ф
3
a
ф
ta
O
и
Ф
x.
X
03
2
u
03 ta
2.o
03 Q_
qL-
3—
t
O0
03
T
Ф
c
—
н
е
Ö4
3-
Ф
q
û.X
xX
&l
u
03A£
03x
X3X
3ï
oФ3
03¥
3—303
X1
yXX
*se
_
c
I
X03£
03 03
03XФ
2-
?>xCL J)Jj
X
03
t
A
Ц
Ф
q
X
o
rt- W
q03
Xц
s4
Ф
q
s
ф-
ï-ф
i?
в-®
■s ,s
<®
°
fi
5-n
S5
S-a
Íc.
"
^
ͧ
Ф03
Фrt
VOo
Фvo
»-X
ii
voM
xo2
g*rx
22*
иоX
„I—
2^SJ
JOÏ
h g-.o
I-°
1q
X jjÉ
1?
ûO
o
i¿
a
o
L_
X
X
0)" ■
vo
фФ
ьc;
u
ii
*
X
)X3
03Í
Q-VO
xO
15
xc
^K
Ои
xo
KX
U03
A\-
ЦU
ФU
X>
6¥^
*—U
O
.
o^
X Q_JJ
tec:q
¥SCA
35Í
X*
o
Q- *•q
Ф
O
cûXcû
Ф
X
X
*X
ms_
O
и
5S
05
Ox
Sî
S.0
b°
SI
Üo
OvO
O
K~i-
oc
Es
<0 se
L-O
>■ I-
||
ug
il
ф1
u>x
CÛф
®i
:s
ai
lé
3
ф
x
c
Ф
q
..
<->
*0
03 )2С
£o
mU
î>"
1a
*et
03
x
O
a
o
*
u
ф"
ï
03
A
Ц
S-c
!"
OU
nT«
W03
■°2
ou
2X
KX
5*
шo
q03
>X
X
X
h-
U
O
X
X
ï
X
Ф
s
«¿
J3C
46
«ex
e;x
-
S5
-
SI
XC03
Ф 03vo
•" Jz0
03
X“X
03*
„
^
w3
•°*H
q0303
5«“i
Oî*
1—b03
VJ VO
il-
sA
Í4
303
x
I- -°
¡ïfr
O3Ф
EXi—i—
CD
?J
ay
J)
“
^
cn
xvo
3x
q
21
CO 03
>s5
A
a
q
h-Ф
qx
xo
VJ L_
‘>X
teX
U•“
bu
XФ
TCû
ur
"
?
0<D
LCÛ
фU
T„
XM
X®
1vo
X_
X
t
03
u
03
T
o
X
X
o
3
Ü_L_
IIi o
Xs
*g
ÍU
£®
шy
03ï
seI
>4»
qb-
Ф
XФ
e!
03
L.ф
qx
Kx
Uh-
b-u
Xф
et со
g8
u
~o
XI-
03 se
t-
Ax
s®
?o
OA
фX
iO
r2- b
^D-
Ф^
A
u
Ф
00
>x
o
t
X
X
X
X
X
X
VO x"
^q
X
53
Ф>*
00
X•
03^
h® >s
?°
SSO
OO
■—u
o-£
Ф
vo
1X
-
X
3CФ
q*l
x03O
CÛU X
Ф
-0
X
Ф
a
o
00
03
3
>*
SÉ
3
q
203
.
a
JJ 03
3^
Ф
TX
Ox
X.
X
*
o
X
X
Ф
t
Ф
a
00
o
u
Ф
X
Ц
o
c
ta
q£
KjQ
Xc;
o03
C-8-
O03
ïl
ag
go
Фc
h- îtf
Ф
M
03
Ф
u
o
ta
X
*
°
j,
a>x C
ЬоО
u
X
_
UCû
1оФ
qo.
55®
£Ь1
2Ss
Í
%K
So
nc
®
a®
JD
TX
m03
5ta-
3«4
5фs
Фoc
61Í J
XOV
02v>
il33
■s
So«■
1fi\
Ф>4
XX3
203
Q_
X
(*)
X
03
t
A
q
Ф
q
X
o
>V
303
X
-0
Ф
q
o
e;
o
t
03
X
69

О Д Н О СТИХОТВОРЕНИЕ
ЭДУАРДС ВЕИДЕНБАУМС
Есть множество честных людей, терпеливо
Сносящих удел свой — мучительный труд,
Водку не пьют, не варят пиво,
Работают, копят, пока не помрут.
А есть ловкачи, развелось их немало,
Такие все важные, все господа,
Владыки земные и их подпевалы,
Живущие жатвой чужого труда.
Но больше тех, кто к небу взывают,
Надуют их — стерпят и не укорят,
И лижут руки, что их избивают,
И бога за все это благодарят.
И есть безумцы, душа их прямая
(Как жаль, что их мало!) не терпит оков.
Они, эту драму всерьез принимая,
К свободе и к свету зовут дураков.
Перевод ЛЕОНИДА ЧЕРЕВИЧНИКА
В школе учительница рассказывала, что Вейден-
баумс — человек противоречивый, и весьма трудно
бывает разобрать, когда он говорит на полном
серьезе и когда — учительница, наверное, говорила
«иронизирует», но я восприняла проще — насмеха­
ется, и мне показалось, что это не совсем честная
игра. (Трудно изучать Вейденбаума в младших клас­
сах . . .) Потом я заметила, что насмехаются не толь­
ко поэты и что главные противоречия находятся не
в сфере поэзии. И поняла, что Вейденбаумс играет
честно.
АМАНДА АЙЗПУРИЕТЕ
70

И
Л
Л
Ю
С
Т
Р
А
Ц
И
Я
Г
А
Т
И
С
Д
Г
У
Д
Е
Т
С
А

М. АГЕЕВ
РОМАН С КОКАИНОМ
8.
По очень широкой, полукругом поднимавшейся лестни­
це, белой и светлой, над которой вместо крыши было
оранжерейное стекло, и по которой мы поднимались с
совестившей меня молчаливой деловитостью, — Яг, через
гулкую залу, где кресла, рояль и люстра были в белых чех­
лах, провел нас в свою комнату. На дворе еще было
светло, но в Ягиной комнате, расположенной боком к
заходящему солнцу, уже сумеречничало и в раскрытую
балконную дверь видны были пузатые столбики балконной
ограды, очерченные абрикосовыми отсветами.
■— Нет, — сказала Соня, когда Яг, забежав за кресло из
малинового, черно потертого на сгибах бархата, с такой
решительностью схватился за спинку, словно готовился
изо всей силы вкатить его под Соню; — нет, — сказала
Соня, — давайте там, там чудесно. И она кивнула в сторону
балкона.
—
Ведь можно, да — спросила она, когда Яг, тут
же подняв круглый столик, под кружевной скатертью
с печеньями, с зеленым в хрустальном графинчике
ликером и с красными, похожими на опрокинутые турец­
кие фрески, стаканчиками, — уже тащил его к балко­
ну.
—
Помилуйте, Софья Петровна, — поворотился к ней
вместе со столиком Яг и даже поставил его, чтобы развес­
ти руками.
На балконе от заходящего, выпуклого как желток
сырого яйца, солнца, хоть и зацепившего за крышу, од­
нако, видимого целиком, словно оно прожигало эту
крышу насквозь, — лица стали махрово красными.
—
Разрешите вам нацедить, Софья Петровна, ликерчик
на ять-с, — говорил Яг, усадив меня и Соню, наполняя
красные стаканчики, поддерживая себя другой рукой под
локоть и здорово громыхая выпуклой жестью, которой
был крыт балконный пол.
—
Я ведь, можно сказать, и не
знал, что вы с Вадимом встречаетесь и видно даже друзья.
Прошу покорно откушать.
—
И получив в ответ Сонин бла­
годарный кивок, он сел на кончик стула, поставив графин
себе на колено и держа его за горлышко — совсем как
отдыхающий скрипач.
Соня с красным стаканчиком у красного лица — опу­
щенными глазами улыбалась так, словно подбадрива­
ла:— ну-ка, ну-ка, еще скажи что-нибудь.
—
Ведь вы, Софья Петровна, — глядя на ее улыбку,
продолжал Яг, — нас в ту ночку, деликатно-то выражаясь,
в три шеи выставили, да кстати сказать поделом. Но . . .
я бы и кланяться-то вам не посмел бы. А тут вдруг такое
дело.
—
Какое дело, — спросила Соня и улыбнулась в стакан­
чик.
—г Ну, это самое, — и Яг сделал рукой такое движение,
словно что-то подбрасывал на ладони и пытался опре­
делить вес.
—
Словом, не знаю как Вадим это сладил.
Протелефонил ли вам, письмо ли написал, но я бы после
этакой ночки не решился.
Соня со стаканчиком у губ, еще глотая, сделала про­
тестующее ммм, словно поперхнувшись, взмахнула ру­
кой и, не отрываясь от стаканчика, наклонилась вместе
с ним к столу, чтобы, не капнув, отставить.
(Продолжение. Начало в No 6, 1989)
72
—
Но ничего похожего, — сказала она еще с мокрыми
губами и смеясь.
—
С чего вы это взяли? Просто я сама
на следующее же утро послала ему записку и цветы. Вот
и все.
—
Цветы? — спросил Яг.
—
Ага, — кивнула Соня.
—
Ему-с? — спросил Яг, выпростав из кулака большой
палец и туго выгибая его в мою сторону.
—
Ему-с? — передразнила Соня и уже смотрела мимо
Яга и прямо мне в глаза. Ее пронзительный взгляд на
улыбающемся лица (так смотрят, когда в шутку пугают
детей), будто говорил мне: — это любовь заставила меня
тогда сделать то, о чем я теперь рассказала; это любовь
заставляет меня теперь рассказывать о том, что я тогда
сделала.
Некоторое время Яг молчал, попеременно взглядывая
то на меня (я отвечал ему счастливой и глупой улыбкой),
то на Соню. Но постепенно водянистые глаза его — спер­
ва расширенные от Сониного признания, затем отсутству­
ющие от внутренней работы, стали хитренькими.
—
Позвольте, однако, Софья Петровна, — сказал он и,
взяв стаканчик и глотнув ликеру, сделал челюстями по­
лоскательное движение, словно это зубной эликсир, ко­
торый он вот-вот выплюнет.
—
Позвольте. Вы изволили
сказать, цветы там, записку, ну и прочее. Ну, а адресок-то,
а адресок-то как же. Или, может, он вам и раньше был
известен. Нет? — переспросил он, с вопрошающей неуве­
ренностью переводя на слова Сонину улыбку.
—
Нов
таком случае как же, как же?
—
Но очень же просто, — сказала Соня, — вот слушай­
те. Я не знала ни о вас, ни о Вадиме решительно ничего,
ну ни полсловечка. И вот как я все это выведала. На следу­
ющее утро, раненько, я вызвала к себе Нелли и сделала
ей выговор с предупреждением, что если подобное
безобразие еще раз, еще только единственный раз пов­
торится, то я их тут же выгоню. Как же это можно, ну как
это мыслимо, приводить с собой — и когда — ночью, и
куда — в мою квартиру, и кого — чужих мужчин. А? Как
вам это нравится. Нет, вы скажите, — как вам это нравится?
А кто мне поручится, что это не грабители. Да что я такое
говорю; даже наверно это были грабители. Но почему
вы так думаете? Разве вы их знаете? И что же вы о них
такое знаете?
—
Однако, позвольте, Софья Петровна, — перебил
Яг, — ведь эта самая Настюх.. , э Нелли ... не знала ни
фамилий, ни адресов.
—
Правда, — подтвердила Соня, — этого она не знала.
Но зато она знала, что одного из вас, того, который был в
студенческом кителе, зовут Вадимом, а того, который
был в штатском, — Яг. Мало того, — прошлой зимой,
когда она служила у Мюра, она частенько видела вас
обоих, причем оба вы тогда ходили в какой-то, как она
выразилась, странной форме: совсем похоже на студен­
ческую, только пуговицы были не золотые, а серебря­
ные и без орлов. Больше о вас Нелли не знала ничего,
но для меня и этого было достаточно. Во-первых, я уже
знала, что того, кто меня интересует, — зовут Вадимом.
Во-вторых, форма гимназии, столь похожая на студенче­
скую с указанными отличиями пуговиц, — м не известна: в
этой гимназии учится сынишка моей кузины. В -третьих,
мне было ясно, что если прошлой зимой человек ходил

еще в гимназической форме, а теперь, летом носит
студенческий китель, то очевидно, что этой весной он
окончил гимназию. По телефонной книжке я разыскала
адрес гимназии и поехала туда. Кроме швейцара, никого
не было и он, после краткого выяснения наших с ним
отношений, достал мне список учеников, окончивших
гимназию этой весной. Мне повезло: среди окончивших
восемнадцати человек был только один по имени Вадим.
Так я узнала фамилию, а швейцар тут же раздобыл мне
и адрес.
—
Ззздорово, — восхищенно воскликнул Яг и отчаянно
закрутил головой. Но уже как бы освобождая его от не­
обходимости каких бы то ни было похвал, Соня, приложив
кисть руки к уху, послушала и потом взглянула на свои
браслетные часики. И воспользовавшись тем, что она была
отвлечена, Яг тревожно просигнализировал мне глазами:
—
сейчас, мол, ухожу.
Уже совсем свечерело и стало ветрено, когда ушел Яг.
Из-за угла дугой взвилась пыль и когда, налетев коротким
ураганчиком, завернула скатерть, гримасой сомкнула
глаза и прошла мимо и сгинула, то на зубах хрустело
как сахар, и сверху, будто с крыши, порхая бабочкой
бананового цвета, — о сенний лист в затихшем воздухе,
все падал, падал и под конец, уже над самым столом,
медленно кувыркаясь, залетел в красный стаканчик,
изобразив гусиное перо в песочнице. И мне вдруг стало
жаль, что ушел Яг, будто отсюда, с балкона, вынесли
столь приятное мне чужое удивление моему счастью,
словно счастье мое — это новый костюм, который теряет
часть своих радостей, когда его нельзя носить на людях.
Соня поднялась, прошла на балкон и села рядом.
—
У-у ,
какой бука, — сказала она и сделала мордочку шаловливо­
нахмуренной: нахмуренность изображала меня, а шалов­
ливость — ее отношение к моей нахмуренности. И бояз­
ливо, совсем как ребенок дразнит собаку, она, напряжен­
но вытянув указательный пальчик, начала сверху вниз
бороздить по моим губам, которые стали издавать такие
звонкие веселые щелчки, что тотчас я и расхохотал­
ся. —
Вот по этому самому, — сказала Соня, — по тому,
рассмеешься ли ты, или озлобленно оттолкнешь мою
руку, я в будущем всегда узнаю твои чувства.
—
Впро­
чем, — добавила она, помолчав, — ты видишь, какие мы
женщины глупые: тот эффект, который мы производим,
высказав вслух нашу наблюдательность, дороже нам той
пользы, которую мы могли бы из этой наблюдательности
извлечь, если бы о ней умолчали.
Между тем быстро темнело и от крепчавшего ветра
становилось беспокойно. Только еще там, над черной кры­
шей дома, куда упало солнце, виднелась узкая мандари­
новая полоса. Но уже чуть выше было мрачно, — точно
вливаемые в воду струи чернил, катились облака ветрено
и так быстро, что, когда я задирал голову вверх — балкон
вместе с домом начинали бесшумно ехать вперед, грозя
передавить весь город. За углом листья деревьев шумели
морем, потом в высшем напряжении этого мокрого шума
что-то, видимо в сучьях, остро надломило, и тут же, где-то
совсем рядом, с ломким стуком захлопнуло окно, а в воз­
никшей на мгновение падающей тишине — выброшенное
оконное стекло со звоном разорвало о мостовую.
—
Фу, — сказала Соня, — здесь гадко. Пойдем.
После балкона в Ягиной комнате было тихо и душно,
будто натоплено. Сквозь закрытые двери балкона из тем­
ноты — белая скатерть металась, как на вокзале про­
щальный платок. Держа Соню под руку и производя су­
хой свистящий шорох, я начал было обглаживать ла­
донью обои, чтобы разыскать штепсель, — но Сонина ру­
ка мягко сдержала меня. Тогда, обхватив Соню, прижимая
ее к себе и подвигаясь в направлении слабо белевшей в
темноте, словно расплющенной, колонны, за которой, мне
помнилось, стояла кушетка, — я, неуклюже наступая на
кончики Сониных туфель, медленно повел ее спиной
вперед.
Но продвигаясь в темноте и прижимая к себе Соню, я,
как ни старался возбудиться мужским и животным ожес­
точением, столь необходимым мне вот сейчас, вот сию ми-
НУТУ, — уже в отчаянии и с ужасающей ясностью пред­
чувствовал свой позор, потому что даже теперь, здесь,
в Ягиной комнате, в эти решительные минуты, Сонины
поцелуи и Сонина близость делали меня слишком растро­
ганным, слишком чувствительным, чтобы стать чувствен­
ным. Что же делать, что же мне делать, что же мне де­
лать, — в отчаянии думал я, — сознавая, что Соня это
женщина, которую надо брать стихийно и сразу, и что
делать это нужно именно так не потому что Соня окажет
сопротивление, — потому что осмелься я возбуждать мою
одряхлевшую в эти минуты чувственность при помощи
длительного процесса грязных прикосновений — я тем
самым, спасая самолюбие моей мужественности, — уже
навсегда и непоправимо разрушу красоту наших отноше­
ний. Между тем мы уже были у самой колонны.
Так что же делать, что же мне делать, — повторял я, в
отчаянии думая о том, что сейчас будет такой срам, после
которого нельзя уже жить, — в отчаянии еще сознавая,
что именно это-то предчувствие срама — лишает меня
уже последней возможности возбудить в себе то звери­
ное, которое смогло бы этот срам предотвратить. И только
в последнюю секунду, когда как в черную пропасть, мы
рухнули на вульгарно грохнувшую всеми пружинами
кушетку, — м не придумался выход, и я, как это видел в
театре, вдруг отчетливо захрипел и, стараясь разорвать на
себе тугой и суконный воротник, простонал.
—
Соня.
Мне худо. Воды.
9.
Москва, 1916 года, сентября.
Мой милый и дорогой мой Вадим!
Мне тяжело, мне горько подумать, и все же я знаю, что
это мое последнее письмо к тебе. Ты ведь знаешь, что с
того самого вечера (ты знаешь, какой я думаю) между
нами установились очень тяжелые отношения. Такие отно­
шения, раз начавшись, уже никогда не могут вернуться и
стать прежними, и даже больше того: чем дольше длятся
такие отношения, чем настойчивее и та и другая сторона
пытаются ложью изображать прежнюю близость, тем
сильнее чувствуется та ужасная враждебность, которая ни­
когда не случается между чужими, а возникает только
между очень близкими друг другу людьми. При таких
отношениях достаточно, чтобы один сказал бы другому
правду, всю правду, понимаешь ли полную правду, — и
сейчас же эта правда обращается в обвинение.
Сказать такую правду, высказать с совершенной искрен­
ностью все свое отвращение к этой любовной лжи, — не
значит ли это заставить того, кому сказана эта правда, —
то ли эту правду молчаливо признать, и тогда всему
конец, — то ли, из-за боязни перед этим концом, лгать
вдвойне, и за себя и за того, кто сказал эту правду. И вот я
пишу тебе, чтобы сказать эту правду, и прошу умоляю
тебя, мой дорогой, не лги, оставь это письмо без ответа,
будь правдив со мною хотя бы твоим молчанием.
Прежде всего о твоем, так называемом, обмороке,
который ты тогда разыграл у Яга. (Тут мне приходит в
голову, что обморок имеет что-то общее с обморочить).
Ведь с этого, собственно, началось, или, если хочешь еще
точнее, — началось с того, что я в этот обморок не пове­
рила. С первой же минуты я поняла, что обморок этот
только выход из положения, неблагоприятного для твоего
самолюбия и оскорбительного для моей любви. Мимо­
ходом замечу, что в такое определение вполне вмещается
мое первое подозрение о том, что может быть ты бо­
лен, — предположение, которое я тут же, как совершенно
негодное (не невозможное, а неправильное) отбросила.
Ты знаешь, — я ухаживала за тобою в тот вечер, как
умела, я приносила тебе то воду, то мокрое полотенце,
я была нежна с тобою, но все это была уже ложь. Яуже
думала о тебе в третьем лице, в моих мыслях ты стал
73

для меня «он», думая о тебе, я уже не обращалась к
тебе непосредственно, а будто говорила о тебе с кем-то
другим, с кем-то, который стал мне ближе, чем ты, и
этот «кто-то» — был мой разум. Так я стала тебе чужой.
Но тогда, ночью, я лгала, я не сказала, не могла сказать
тебе правды, которую пишу теперь: я была оскорблена.
Когда один человек оскорбляет другого, то оскорбление
всегда бывает двух родов: умышленное или невольное.
Первое не страшно: на него отвечают ссорой, ругательст­
вом, ударом, выстрелом, и, как бы это ни было грубо,
это всегда помогает, и умышленно нанесенное тебе ос­
корбление смывается легко, словно грязь в бане. Но зато
ужасно оскорбление, которое тебе нанесли не намеренно,
а невольно, совсем не желая этого: ужасно именно по­
тому, что, отвечая на него ругательством, ссорой, или
даже просто выказывая его внешней обиженностью, ты не
только не ослабляешь, а напротив уже сама себя ос­
корбляешь до невыносимости. Невольно нанесенное ос­
корбление тем-то особенно и отличается, что не только
нельзя на него отвечать, а как раз напротив, нужно изо
всех сил показывать (а это ох как тяжко), будто ничего не
замечаешь. И вот поэтому-то я тебе в этот вечер ничего не
сказала и лгала.
Тысячи раз я себя спрашивала и не могла, нет, не хотела
найти ответа. Тысячи раз я задавала себе вопрос — что же
произошло, — и тысячи раз получала один и тот же от­
вет: — он не захотел тебя. И я склонялась перед правди­
востью этого ответа, перед его единственностью, — и все
же не понимала. Хорошо, — говорила я себе, — он не за­
хотел меня, — но в таком случае зачем же он все это
делал. Зачем он устроил нашу встречу у Яга, почему он и
поступал и вел себя так, что и поведением и поступками
уже обязывал взять меня и все же не сделал этого. Поче­
му. Ответ был один: очевидно, потому, что сознательная
его воля желала меня, между тем, как его тело противно
и наперекор воле, брезгливо от меня отвернулось. Думая
об этом испытывала то самое, что должен испытывать
прокаженный, которого христианский брат целует в уста, и
который видит, как христианского брата после этого поце­
луя тут же вытошнило. В твоих поступках, Вадим, я чув­
ствовала совершенно то же: с одной стороны, было
стремление твоей сознательной воли, которое тебя вполне
оправдывало, — с другой — брезгливое непослушание
твоего тела, которое меня особенно оскорбляло. Не
осуждай меня, Вадим, и пойми, что всякие рассудочные
соображения, которые побуждают телесно овладеть жен­
щиной, глубоко оскорбительны для нее, независимо от
того, диктуются ли они христиански жалостливыми, и зна­
чит высоко душевными, или же грязно денежными
соображениями. Да. Безрассудство, совершаемое рас­
судочно,— это низость.
Тызнаешь, что на следующий день должен был приехать
мой муж. Ты знаешь также, ведь я говорила тебе об этом,
что какие бы ужасы меня ни ожидали, но честно и по
хорошему я расскажу ему обо всем, что за это время
произошло. Но я не сделала этого. После той ночи я не
считала себя вправе это сделать, даже больше того:
я почувствовала к приехавшему мужу какую-то новую,
сближавшую меня с ним, благодарную нежность. Да,
Вадим, это так, и ты это должен и можешь понять.
Ибо сердцу прокаженной женщины милее чувственный
поцелуй негра, чем христианский поцелуй миссионера,
преодолевающего отвращение.
Ты знаешь, что было дальше. Ты пришел к нам, как
гость, как чужой. Конечно, я понимала, что на самом деле
ты себя чужим вовсе не чувствуешь, а только чужим
притворяешься, и что ты уверен, что мне-то ты не только
не чужой, а самый что ни на есть близкий. Я знала, что
ты так думаешь, я знала так же, как ты глубоко ошиба­
ешься, — и знаешь, Вадимушка, так мне вдруг стало
жаль тебя, так жаль мне стало тебя за эту твою уверен­
ность, и так больно мне за тебя было.
Мой муж, которого я познакомила с тобой, и которому
ты, это было заметно, понравился, с присущей ему
74
бестактностью, взяв меня под руку, повел тебя показы­
вать нашу квартиру.
Ты должен знать, что мой муж не ревнив. Это отсутствие
в нем чувства ревности объясняется избытком самоуве­
ренности и недостатком воображения. Однако, эти самые
чувства, которые воздерживают его от ревности, побудили
бы его к чрезвычайной жестокости, узнай он о моей
измене. Мой муж нисколько не сомневается в том, что он и
только он представляет собою ту точку, вокруг которой
происходит вращение всех других людей. Он нисколько не
способен почувствовать, что точно так же думает реши­
тельно всякое живое существо, и что с точки зрения
этого всякого — он, мой муж, перестав быть точкой,
вокруг которой происходит вращение, в свою очередь
начинает вращаться. Мой муж никак не может понять, что
в мире таких центральных точек, вокруг которых враща­
ется воспринимаемый и вмещаемый этими точками мир,
имеется ровно столько, сколько живых существ населяет
мир. Мой муж признает и понимает человеческое я как
центр, как пупок мира, но возможность присутствия
такого я он полагает только в самом себе. Все остальные
такого я для него не имеют и иметь не могут. Все осталь­
ные для него это «ты» — «он» — вообще «они». Таким
образом, называя это свое я высоко человеческим,
муж мой нисколько не понимает, что на самом деле это я
его чисто звериное, что такое я допустимо разве что у
удава, пожирающего кролика, или у кролика, пожирае­
мого удавом. Мой муж и не понимает, что разница между
звериным и человеческим я заключается в том, что для
зверя признать чужое я это значит признать свое пораже­
ние, как результат слабости своего тела и значит ничто­
жества, — для человека же признать чужое я это значит
праздновать победу, как следствие силы своего духа и
значит величия. Таков мой муж, и право же жаль, что так
повернулось, что я остаюсь у него. Этот удар по его ту­
пости, который нанесло бы ему известие о моей измене,
о предпочтении ему кого-то другого — пошел бы ему на
пользу.
Ты помнишь, конечно, этот момент, когда, показывая
тебе квартиру, мы подошли, наконец, к дверям нашей
спальни. Ты помнишь так же, как я противилась и ни за
что не хотела открыть дверь, и как муж, рассерженный
и непонимающий, все-таки открыл дверь, втолкнул меня и,
пропуская тебя вперед, сказал: — входите, входите, это
наша спальня; — вы видите, здесь все из красного дерева.
Ты взглянул, ты посмотрел на неприбранную, на эту
страшно разбросанную теперь в девять часов вечера пос­
тель, и ты понял. Я знаю: в эти минуты, стоя в нашей
спальне, ты испытывал и ревность, и боль, и горечь ос­
корбленной, поруганной любви. Я и тогда уже знала, что
ты испытываешь все эти чувства. И только потом я узнала,
что это оскорбление твоей любви — было часом рожде­
ния твоей чувственности. Как жаль, что я поняла это
слишком поздно.
Ты знаешь, что было дальше. Я продолжала встре­
чаться с тобой тайком от мужа, но эти наши новые встречи
были уже не те, что раньше. Каждый раз ты приводил меня
в какую-то трущобу, срывал с меня и с себя платье и
брал меня с каждым разом грубее, безжалостнее, цинич­
ней. Не упрекай меня за то, что я позволила это делать.
Не говори, что это доставляло мне хоть минуту радости.
Я переносила этот разврат, как больной переносит лекар­
ство: он думает этим спасти свою жизнь, — я думала
спасти свою любовь. В первые дни, хотя я и заметила, хотя
и поняла, что твюя чувственность разогревается в соответ­
ствии с остыванием твоей любви, — я еще на что-то наде­
ялась, я еще чего-то ждала. Но вчера, — вчера я почувст­
вовала, я поняла, что даже и чувственности нет в тебе
больше, что ты сыт, что я лишняя, что так продолжаться
не должно. Ты помнишь, как ты даже не поцеловал меня,
не обнял, не сказал даже слова привета, и молча, со спо­
койствием чиновника, пришедшего на службу, начал
раздеваться. Я смотрела на тебя, на то, как ты, стоя передо
мною в нижнем и, прости, не очень свежем белье, за­

ботливо складывая брюки, как потом подошел к умываль­
нику, снял полотенце, предусмотрительно положил его
под подушку, и как потом, — потом, после всего, ты, не
стесняясь, даже не отворачиваясь от меня, вытерся, и
предложил мне сделать то же — повернулся спиной и за­
курил папиросу.
—
Что же, — спрашивала я себя, — это и
есть та самая любовь, ради которой я готова бросить
все, сломать и исковеркать жизнь. Нет, Вадим, нет милый,
это не любовь, а это грязь, мутная, мерзкая. Такая грязь
имеется в моем доме в таком достатке, что я не вижу нуж­
ды переносить ее из моей супружеской спальни, где «все
из красного дерева», в затхлый номер притона. И пусть это
тебе покажется жестоким, но я еще хочу сказать, что в
выборе между тобой и мужем, — я теперь отдаю пред­
почтение не только обстановкам, но и лицам. Да, Вадим,
в выборе между тобой и мужем, я, помимо всяких об­
становок, предпочту моего мужа. Пойми. Эротика моего
мужа— это результат его духовного нищенства: оно у
него профессионально и потому не оскорбительно. Твое
же отношение ко мне — это какое-то беспрерывное па­
дение, какое-то стремительное обнищание чувств, кото­
рое, как всякое обнищание, унижает меня тем больнее,
чем большему богатству в прошлом оно идет на смену.
Прощай, Вадим. Прощай, милый, дорогой мой мальчик.
Прощай, моя мечта, моя сказка, мой сон. Верь мне:
ты молод, вся жизнь твоя впереди, и ты-то еще будешь
счастлив. Прощай же.
Соня.
КОКАИН
1
Уже нельзя было лечь на подоконник, темно-серый
и каменный, с фальшивыми нитями мраморных жил,
и с обструганным, обнажавшим белый камень краем, о
который точились перочинные ножи. Уже нельзя было,
легши на этот подоконник и вытянув голову, увидеть
длинный и узкий, с асфальтированной дорожкой,
двор, — с деревянными, всегда запертыми воротами, с
боку которых, точно утомленно отяжелев, отвисала на
ржавой петле калитка, где об нижнюю перекладину
всегда спотыкались жильцы, а споткнувшись, непременно
на нее ругающими глазами оглядывались. Была зима, окна
были законопачены вкуснотсливочного цвета замазкой,
меж рамами стекла округло лежала вата, в вате были
вставлены два узких и высоких стаканчика с желтой
жидкостью, — и подходя еще по летней привычке к ок­
ну, где из-под подоконника дышало сухим жаром, по
особенному чувствовалась та отрезанность улицы, кото­
рая (в зависимости от настроения) возбуждала чувство
уюта или тоски. Теперь из окна моей комнатенки видна
была только соседняя стена с застывшими на кирпичах
серыми потоками известки, — да еще внизу, то самое
отгороженное частокольчиком место, которое швейцар
наш Матвей внушительно называл садом для господ,
причем достаточно было взглянуть на этот сад или на
этих господ, чтобы понять, что та особенная почтитель­
ность Матвея, с которой он отзывался о своих госпо­
дах, была не более, как расчетливое взвинчивание
своего собственного достоинства, за счет возвеличения
людей, которым он был подчинен.
За последние месяцы особенно часто случалась тоска.
Тогда, подолгу простаивая у окна, держа в рогатке паль­
цев папиросу, из которой со стороны мандаринового
ее огонька шел синий-синнй, а со стороны мундштука
грязно-серый дымок, я пытался счесть на соседней стене
кирпичи, или вечером, потушив лампу и вместе с ней
черное двоение комнаты в сразу светлевшем стекле,
подходил к окну, и, задрав голову, так долго смотрел на
густо падающий снег, пока не начинал лифтом ехать
вверх, навстречу неподвижным канатам снега. Иногда,
еще бесцельно побродив по коридору, я открывал дверь,
выходил на холодную лестницу, и, думая, кому бы мне
позвонить, хотя и знал хорошо, что звонить решительно
некому, спускался вниз к телефону. Там, у так называе­
мой парадной двери, в суконной синей и назади гар­
монью стянутой поддевке, в фуражке с золотым околы­
шем, поставив сапоги на перекладину табурета, — сидел
рыжий Матвей. Поглаживая ручищами колени, словно он
их жестоко зашиб, он время от времени запрокидывал
голову, страшно раскрывал рот, обнажая приподнявшийся
и трепетавший там язык, и так зевая, испускал тоскующий
рык, сперва тонально наверх а-о -и, — и
потом обратно
и-о -а . А зевнув, сейчас же, еще с глазами, полными
сонных слез, укоризненно самому себе качал головой, и
потом умывающимися движениями так крепко тер ладо­
нями лицо, словно помышлял сорванной кожей при­
дать себе бодрости.
Вероятно, этой-то зевотной склонности Матвея должно
было приписать то обстоятельство, что жильцы дома, где
только и как только возможно, избегали и даже как бы
пренебрегали его услугами, и вот уже много лет в доме
были приспособлены звонки, шедшие из телефонной
будки решительно во все квартиры, чтобы в случае
телефонного вызова, Матвею было достаточно только
надавить соответствующую кнопку.
Моим условным вызовом вниз к телефону — был длин­
ный, тревожный звонок, который, в особенности теперь,
за последние месяцы, приобрел для меня характер ра­
достной, волнующей значимости. Однако звонки такие
случались все реже. Яг был влюблен. Он сошелся с не­
молодой уже женщиной испанского типа, которая, по­
чему-то, возненавидела меня с первой же встречи, и мы
виделись редко. Несколько раз я пробовал встречаться
с Буркевицем, но потом решительно бросил, никак не
находя с ним общего тона. С ним, с Буркевицем, который
теперь стал революционером, нужно было говорить или
гражданственно возмущаясь чужими, или исповедуясь в
собственных грехах против народного благосостояния.
И то и другое было мне, привыкшему свои чувства закры­
вать цинизмом, или уж если выражать их, то в виде юмо­
ра, — до стыдности противно. Буркевиц же как раз при­
надлежал к числу людей, которые, в силу возвышен­
ности исповедуемых ими идеалов, осуждают и юмор и
цинизм: — юмор, потому что они видят в нем присутствие
цинизма, — цинизм, потому что они находят в нем отсут­
ствие юмора. Оставался только Штейн, и изредка он
звонил мне, звал к себе посидеть, и я всегда следовал
этим приглашениям.
Штейн жил в роскошном доме, с мраморными лестни­
цами, с малиновыми дорожками, изысканно вниматель­
ным швейцаром и лифтом, купэ которого, пахнущее
духами, взлетало вверх с тем, неожиданным и всегда
неприятным толчком остановки, когда сердце еще миг
продолжало лететь вверх и потом падало обратно.
Лишь только горничная открывала мне громадную,
белую и лаковую дверь, лишь только охватывали меня
тишина и запахи этой очень большой и очень дорогой
квартиры, — как навстречу мне уже выбегал, словно в
ужасно деловой торопливости, Штейн и, взяв меня
за руку, быстро вел к себе, в шкапу шарил в карма­
нах костюмов, и нередко даже выбегал в переднюю,
видимо, и там роясь по карманам в своих шубах и паль­
то. Когда все было перерыто, Штейн, успокоенный,
что ничего не потеряно, клал предметы своих поис­
ков передо мной на стол. Все это были старые уже ис­
пользованные
билеты,
пригласительные
карточки,
афишки спектаклей, концертов и балов, — словом, веще­
ственные доказательства того, где он бывал, в каком
театре, на какой премьере, в каком ряду сидел, и, главное,
сколько им было за это заплачено. Разложив все это в
таком порядке, чтобы сила производимого на меня впе­
чатления равномерно возрастала, и руководствуясь
при этой сортировке лишь величиной цены, которая была
75

за этот билет заплачена, Штейн, утомленно щурясь, как бы
преодолевая усталость, дабы честно выполнить чрезвы­
чайно скучную обязанность, начинал свое повествование.
Никогда ни единым словом не упоминая о том, хорошо
или плохо играли актеры, хороша ли или дурна была пьеса,
хорош ли был оркестр или концертант и вообще какое
впечатление, какие чувства вынесены им из всего виден­
ного и слышанного со сцены, — Штейн лишь рассказывал
(и это с мельчайшими подробностями) о том, какова была
публика, кого из знакомых он повидал, в каком ряду они
сидели, с кем была в ложе содержанка биржевика А., или
где и с кем сидел банкир Б., каким людям он, Штейн, был
в этот вечер представлен, сколько эти его новые знакомые
в год (Штейн никогда не говорил зарабатывают) наживают,
и было очевидно, что совершенно так же, как и наш
швейцар Матвей, он с совершенной искренностью верит в
то, что чрезвычайно возвеличивается в моих глазах, за счет
доходов и высокого положения своих знакомых. С ленивой
гордостью протарабанив все это и упомянув еще о том,
как трудно было получить билет и сколько было при этом
переплачено бырашнику, Штейн, наконец, склонялся надо
мной и подтачивал холеным ногтем своего большого, бе­
лого и шибко расплющенного пальца высокую кассовую
стоимость билета. Тут он замолкал и, привлекши этим
молчанием мой взгляд с билета на себя — разводил ру­
ками, клал голову на плечо и улыбался мне той плачущей
улыбкой, которая обозначала, что это безмерно высокая
стоимость билета его, — Штейна, настолько забавляет,
что он уже не в силах возмущаться.
Иногда, когда я приходил к Штейну, он на своих длин­
ных ножищах находился в лихорадочной спешке. Страшно
торопясь, он брился, поминутно бегал в ванную и прибегал
обратно, собираясь куда-то — то ли на бал, на вечер, в
гости или на концерт, и было странно, зачем понадобился
ему я, которого он вызвал только что по телефону.
Разбрасывая вещи, нужные и ненужные ему для этого
вечера, он в торопливости мне их показывал, — тут были
помочи, носки, платки, духи, галстуки, — м и моходом на­
зывая цены и место покупки.
Когда же, уже совсем готовый, в шелковистого сукна
шубе, в остроконечной бобровой шапке, рыже морщась
от закуренной сигареты, которая ела ему глаз, задрав
перед зеркалом голову и шаря рукой по бритому напуд­
ренному горлу (смотрясь в зеркало, Штейн всегда по
рыбьи опускал углы губ) — он вдруг отрывисто говорил —
ну, едем, — то, с явным трудом отводя глаза от зеркала,
быстро шел к двери и так поспешно сбегал по тихо звяка­
ющим дорожкам лестницы, что я еле его догонял. Не
знаю почему, но в этом моем беге за ним по лестницам
было что-то ужасно обидное, унизительное, стыдное.
Внизу у подъезда, где Штейна ждал лихач, он уже без
всякого интереса прощался со мной, подавал мне нежму­
щую руку и, тотчас отняв ее отвернувшись, садился и
уезжал.
Помню, как-то я попросил у него взаймы денег, какую-
то малость, несколько рублей. Ни слова не говоря, Штейн,
округлым движением, и будто от дыма сморщив глаз
(хоть он в этот момент и не курил), вытащил из боково­
го кармана шелковый с прожилинами портфель, и вынул
оттуда новенькую хрустящую сторублевку.
—
Неужели
даст? — подумалось мне, — и странно, несмотря на то, что
деньги были мне очень нужны, я почувствовал не­
приятнейшее разочарование. Будто в этот короткий
момент я уверился в том, что доброта, выказанная подле­
цом, — разочаровывает совершенно так же, как и под­
лость, свершаемая человеком высокого идеала. Но Штейн
не дал. ■
—
Это все, что у меня есть, — сказал он, кивая
подбородком на сторублевку.
—
Будь эти сто рублей в
мелких купюрах, я, конечно, дал бы тебе даже десять
рублей. Но они у меня в одной бумажке, и потому менять
ее я не согласен, даже если бы тебе нужны были всего
десять копеек. При этом, не в мои глаза, а только в лицо,
не увидали, видимо того, что собирались увидеть.
—
Раз­
менянная сторублевка это уже не сто рублей, — откровен­
но теряя терпение, пояснил он, зачем-то при этом показы­
вая мне вывернутую ладонь.
—
Разменянные деньги — это
уже затронутые и значит истраченные деньги.
—
Конечно,
конечно, — говорил я и радостно кивал головой, и ра­
достно ему улыбался, и изо всех сил стараясь скрыть свою
обиду, чувствуя, что обнаружив ее (правду, правду
писала Соня), я обижу себя еще больнее. А Штейн с
лицом, выражающим одновременно укоризну, потому что
в нем усумнились, — и удовлетворение, потому что все же
признали его правоту, — ш ироко развел руками.
—
Гос­
пода, — с самодовольной укоризной говорил он, — пора.
Пора стать, наконец, европейцами. Пора понимать такие
вещи.
Несмотря на то, что я довольно часто бывал у Штейна,
он не потрудился познакомить меня со своими родите­
лями. Правда, бывай Штейн у меня, так и я не познакомил
бы его со своей матерью. Однако эта одинаковость наших
действий, имела совершенно разные причины: Штейн не
знакомил меня со своими родными, ибо ему перед
ними было совестно за меня, — я же не познакомил бы
Штейна со своей матерью, ибо совестился бы перед
Штейном за свою мать. И каждый раз, приходя от Штейна
домой, я мучился горькой оскорбленностью бедняка,
духовное превосходство которого слишком сильно, чтобы
допустить его до откровенной зависти, и слишком слабо,
чтобы оставить его равнодушным.
Есть много странности в том, что противнейшие явления
имеют почти непреодолимую власть притягательности.
Вот сидит человек и обедает и вдруг, где-то, за его спиной,
вытошнило собаку. Человек может дальше есть и не смот­
реть на эту гадость. Человек, наконец, может перестать
есть и выйти и не смотреть. Он может. Но какая-то нудная
тяга, словно соблазн (а уж какой же тут, помилуйте,
соблазн) тащить и тащить его голову и обернуться и
взглянуть, взглянуть на то, что подернет его дрожью от­
вращения, и на что он смотреть решительно не желает.
Вот такую-то тягу я чувствовал в отношении к Штейну.
Каждый раз, возвращаясь от Штейна, я уверял себя, что
больше ноги моей там не будет. Но через несколько
дней звонил Штейн, и снова я шел к нему, шел как бы за
тем, чтобы сладостно бередить свое отвращение. Часто,
лежа у себя в комнатенке при погашенной лампе я вообра­
жал, что вот занимаюсь какой-то торговлей, дела идут
замечательно, и вот, я уже открываю собственный банк,
между тем как Штейн совершенно оборванный, обнищав­
ший, бегает за мной, добивается моей дружбы, завидует
мне. Такие мечты, такие видения были мне чрезвычайно
приятны, при чем (хоть это и может показаться весьма
странным и противоречивым), но именно это-то чувство
приятности, возбуждаемое во мне подобными картинами,
было мне до крайности неприятно. Во всяком случае, как
бы там ни было, я в этот вечер радостно вскочил с дивана,
когда раздался этот бешеный, долгий звонок, звавший
меня к телефону. В этот памятный, в этот ужасный для
меня вечер, я снова, как и раньше, готов был идти к зову­
щему меня Штейну. Но это был не Штейн. И когда сбежав
по холодной лестнице и забежав в телефонную, про­
пахшую пудрой и потом, будку, я поднял висевшую на
зеленом скрюченном шнуре у самого пола трубку, то
шопот, который захаркал оттуда, принадлежал не Штейну,
а Зандеру, — студенту, с которым я весьма недавно позна­
комился в канцелярии университета. И этот Зандер хрипло
лаял мне в ухо, что он с приятелем нынче ночью решили
устроить понюхон (я не понял, переспросил и он пояснил,
что это значит нюхать кокаин), что у них мало денег, что
было бы хорошо, если бы я смог их выручить, и что
они меня ждут в кафе. О кокаине у меня было весьма
смутное представление, мне почему-то казалось, что это
что-то вроде алкоголя (по крайней мере по степени
опасности воздействия на организм), и так как в этот ве­
чер, как впрочем, и во все последние вечера, я совер­
шенно не знал, что мне с собою делать и куда бы пойти,
и так как у меня имелось пятнадцать рублей, то я с ра­
достью принял приглашение.
76

2
Стоял сухой и шибкий мороз, которым все, точно до
треска, было сжато. Когда сани подползли к пассажу, то
со всех сторон падал металлический визг шагов, и ото­
всюду с крыш шел дым такими белыми столбами вверх,
словно город гигантской лампадой свисал с неба. В пас­
саже было тоже очень холодно и гулко, зеркала были
заснежены,
но только я отворил дверь в кафе, как
оттУДа вырвалось прачешное облако тепла, запахов и
звуков.
Маленькая раздевальня, только перегородкой отделен­
ная от залы, была так тесно набита висевшими одна на
другой шубами, что швейцар пыхтел и подпрыгивал,
словно лез на гору, когда, держа снятую с меня шинель
за талию, слепо водил ее падавшим вниз и никак не
цеплявшим крючка шиворотом. На полке и на зеркале
фуражки и шапки тесно стояли колонками одна на другой,
внизу калоши и ботинки, вставленные друг вдруга, были на
подошвах испачканы мелом с обозначением номеров.
Как раз, когда я протиснулся в зал, скрипач, уже со
скрипкой, вставленной под подбородок, торжественно
поднял смычок и, привстав на цыпочках и подняв плечи, —
вдруг опустился, и (движением этим рванув за собой пиа­
нино и виолончель) заиграл.
Стоя рядом с музыкантами и глядя в переполненный
зал, который, как только заиграли, сразу наддал шумом
голосов, я пытался выловить Зандера. Рядом пианист
здорово работал локтями, лопатками и всей спиной,
гнулся стул с подложенной под ним драной книгой нот и
гулял отлипающей спиной, — виолончелист, поднятыми
бровями разжалив лицо, припадал ухом к шатающемуся
на струне пальцу, — а скрипач, крепко расставив ноги, в
нетерпеливой страстности вилял торсом, и ужасно совест­
но
становилось
за
его
похотливо
радующееся
собственным звукам лицо, которое с такой веселой на­
стойчивостью приглашало на себя посмотреть, и на кото­
рое решительно никто не смотрел.
Приподнимаясь на носках, втягивая живот и боком
пролезая меж тесно поставленными столиками, — я
невольно (по какой-то, часто случавшейся за последние
месяцы, необходимости обнажать перед собою умствен­
ное свое ничтожество), — искал и, конечно, не находил
точного определения — что такое музыка. Здесь, на дру­
гой стороне зала, было чуть просторнее, звуки, как
ветер переменив направление, временами уходили от
музыкантов, и тогда смычки их ходили беззвучно. А у
огромного окна, возвышаясь над головами, уже стоял
Зандер и, привлекая мое внимание, махал платком.
«Ну, наконец-то, вот, — ну, наконец-то, вот и ты, говорил
он, продираясь мне навстречу и схватывая мою руку
двумя руками.
—
Ну, как живем, — (он задрожал голо-
вой),
ну, как живем, Вадя. У него была, болезнь дро­
жать головой, после чего все сказанные уже слова будто
забывались им, вытряхивались из него, и с назойливым
упорством он повторял их сначала. Его колючие глазки
и хищный нос радостно морщились. Не выпуская моей
руки и пятясь по тесному проходу, он проволок меня к
столику, за которым сидело еще двое. По тому, как они
выжидательно смотрели мне в глаза, было очевидно, что
они в компании с Зандером, и что он сейчас нас будет
знакомить. Одного из поднявшихся нам навстречу Зандер
назвал Хирге, другого Миком, при этом три раза дрожал
головой и три раза начинал о том, что этот Мик — карика­
турист и танцор. Про другого, про Хирге, Зандер не сказал
ничего, но Хирге этого легко было определить (по крайней
мере внешне) двумя словами: ленивое отвращение.
Когда мы подошли к столику, Хирге с ленивым отвраще­
нием поднялся, с ленивым отвращением подал мне руку,
и, снова усевшись, с ленивым отвращением начал смотреть
поверх голов. Второй, Мик, был явно очень нервен. Не
вынимая изо рта папиросы (она качалась, когда он гово­
рил), он, не глядя на меня, обратился к Зандеру.
—
Ну,
ты не засиживайся и выясняй, выясняй положение. И, услы­
шав от Зандера, что положение выяснено, что имеется
пятнадцать рублей, он сделал кислое лицо Зандеру, по­
том улыбку, потом все снял и громко застучал кольцом
о стекло стола. Хирге с ленивым отвращением смотрел
в сторону. Кельнерша, с ужасом истощенным лицом, ко­
торое мне сразу показалось знакомым, круто повернула
на стук, и, крепко налегая крахмальным фартучком на
острый угол стола, воткнув его в живот, стала собирать
пустые стаканы. Только когда, собирая окурки (они лежа­
ли не в пепельнице, а были разбросаны прямо на столе),
она, брезгливо
опустив губы, так покачала головой,
будто ничего, кроме подобного свинства от вас и не ожи­
дала,
я признал в ней Нелли. Не взглянув на меня, хоть
я и поздоровался с нею и спросил ее, как она поживает,
она продолжала поспешно вытирать стекло стола тряпоч­
кой, тихо сказала — ничего, мерси, — покраснела кирпич­
ными, больными пятнами, а когда собрала все со стола, то
пугливо оглянулась в сторону буфета, и вдруг, наклонив­
шись к Хирге, быстро сказала, что она сейчас сменяется
и что будет ждать внизу. На что Хирге (он как раз опирался
руками о стол и от усилия подняться так перекосил
лицо, словно смертельно ранен в спину) с ленивым
отвращением мотнул головой.
3
Не прошло и четверти часа, как все мы, Нелли, Зандер,
Мик и я, расположились в ожидании на минуту
отлучившегося за кокаином Хирге (мне по дороге сооб­
щили, что Хирге не нюхает, а только торгует кокаином),
в хорошо натопленной комнате, заставленной чрез­
вычайно старой мебелью. Сейчас же за дверью, так
что последнюю можно было открыть только наполовину,
стояло старенькое пианино; его клавиши были цвета нечи­
щенных зубов, а во ввинченных в пианинную грудь и
отвисавших вниз .подсвечниках, торчали, склоняясь в
разные стороны (отверстия подсвечников были слишком
велики), витые красные свечи, испещренные какими-то
золотыми точечками и сверху торчали белые хвостики
фитилей. Дальше по стене шел выступ камина, на белой и
мраморной доске которого, под стеклянным колпаком,
два бронзовых французских джентльмена, в камзо­
лах, чулках и ботиночках с пряжками, склонив головки
и сделав ножками менуэтное па, собирались элегантно
подбросить часы, с белым без стекла циферблатом,
с черной дыркой для завода, и с одной только стрел­
кой, да и то изогнутой. В середине комнаты стояли
низкие кресла, бархат которых, когда его гладили по вор­
су, давал желтый, а против ворса черный оттенок
с такой отчетливостью, что по нем можно было писать.
А посреди кресел стоял черный, овальной формы, лаки­
рованный стол, и под ним его замысловато изогнутые
ножки соединялись на изгиб пластинкой, на которой ле­
жал фамильный альбом, в чем я тотчас и убедился,
лишь только его вытащили. Альбом этот запирался пряж­
кой с шишечкой, нажав на которую он, скакнув, раскрылся.
Переплет альбома был из лилового бархата (в нижнем
переплете по углам имелись медные, выпуклые головки
гвоздей, немного сточенные, — альбом на них покоился,
как на колесиках), между тем как на верхнем переплете
изображена была потрескавшимися красками лихо несу­
щаяся тройка с замахнувшимся кнутом ямщиком и с
облаками под полозьями. Яраскрыл было и только начал
листать внутренние страницы, которые были позолочены
на ободках и из такого массивного картона, что при пере­
ворачивании щелкали друг о друга, словно деревянные, —
как в это время Мик оживленно позвал меня в другой
конец комнаты.
—
Вот, полюбуйтесь-ка, — сказал он, не
оглядываясь на меня и подзывая ближе вытянутой назад
рукой.
—
Вы только посмотрите на этого байструка, вы
поглядите только на этот ужас. И он указал мне на бронзо­
вого и голого младенца, пухленькой ручкой державшего
на весу громаднейший канделябр.
—
Ведь страшно поду-
77

мать, вскричал Мик, прижимая кулак ко лбу, — в какой
идиотической теме пребывали люди, которые это работа­
ли, и еще те, которые такую штуку покупали. Нет, милый,
вы посмотрите (он схватил меня за плечи), вы посмотрите
только на его физию. Подумайте, (он прижал кулак ко
лбу), ведь этот младенец поднимает вытянутой рукой та­
кую тяжесть, которая превышает в пять раз его собствен­
ный вес, ведь это чудовищно, ведь это как для нас с вами
двадцать пудов. Ну? А между тем что выражает его личи­
ко. Видите-ли вы в нем хотя бы малейший отголосок
борьбы, усилия или напряжения? Да отпилите вы от его
ручонки этот канделябр, и, уверяю вас, что даже самая
чувствительная кормилица, гляда на его мордашку, не
сумеет угадать, хочет-ли этот младенец спать, или он бу­
дет сейчас . . . Ужас, ужас,
—-
Ну, какого тебе рожна опять надо, —- весело закри­
чал Зандер с другого конца комнаты и пошел было,
обходя кресла, в нашу сторону, но в этот момент в комна­
ту вошел Хирге. Он был в халате, прижимая руки к груди
что-то с осторожностью нес, и как только он вошел, нет,
как только он отворил коленкою дверь, все — Мик,
Зандер и Нелли, пошли ему навстречу и так как он не
остановился, то опять обратно за ним к лакированному
столику, где под висящей лампой было светлее. Подошел
ия.
На столике уже стояла небольшая жестяная коробка,
похожая на те, в которых у Абрикосова продавали солом­
ку, только меньше и короче. На ее блестящей, словно
нечищенной жести, кое-где виднелись приклеившиеся
лохматки сорванной бумаги. Рядом лежало еще что-то
вроде циркуля с ниточкой, и еще тут же деревянная
коробочка.
—
Ну, валяй, валяй, ждать-то нечего, — сказал
Мик, — посмотри-ка на нашу красавицу, ей уже совсем
невтерпеж. И он кивнул на Нелли, которая, с лицом внезап­
но заболевшего человека, в нетерпении то отускалась
локтями на стол, то снова выпрямлялась, при этом не
спуская глаз с Хирге, словно прицеливалась, откуда лучше
откусить: сверху или снизу. Хирге устало потер лоб и, с
отвращением ворочая языком и губами, сказал: — сегод­
ня грамм стоит семь пятьдесят, вам значит сколько. По­
следние слова относились ко мне и, видя, как Зандер
возмущенно моргал мне глазами, будто еще раньше ра­
зучил со мною роль, которую теперь, когда нужно ее
произнести, я запамятовал, — я сказал, что у меня имеет­
ся без какой-то малости пятнадцать рублей.
—
А мне один
грамм, — вдруг и совсем неожиданно сказала Нелли, и
прикусила нижнюю губу до белого пятнышка. Хирге, прик­
рыв глаза, в виде согласия дал чуть-чуть упасть голове, по­
ложил на борт стола зажженную папиросу и, нисколько не
обращая внимания на Мика, который, с шумным нетер­
пением выпыхнув воздух, зашагал по комнате, неся (как
кувшин) запрокинутыми руками свою голову, — раскрыл
жестяную коробку.
—
Вам, значит, два грамма,— сказал
мне Хирге, пытаясь осторожно вытащить то синее, что
лежало в жестянке.
—
Нет, как же, —• вмешался Зандер,
останавливая его, — это ведь надо разделить. И подрожав
головой еще раз: — это ведь надо разделить. Но к столу
уже подбежал Мик и, поднимая указательный палец (буд­
то ему пришла замечательная мысль), радостным голо­
сом предложил разделить все три грамма по-ровну на те-
тыре части, чтобы на каждого пришлось бы по три четвер­
ти. Со зло опущенными глазами Нелли сказала: — нет, уж
мне целый грамм; целый день за эти деньги работаешь,
работаешь. Она опять прикусила губу, а глаза не поднима­
ла.
—
Хорошо, хорошо, — примирительно и злобно мах­
нул на нее Мик, — тогда сделаем иначе. И он предложил
разделить мои два грамма, дав ему и Зандеру по три чет­
верти, мне же, как начинающему, половину.
—
Ведь мож­
но, да, — спросил он, ласково глядя мне в глаза. И только
Зандер еще вмешался, высказав сомнения, составляют-ли
две три четверти и одна половина — два целых.
Видя, что общее согласие наконец достигнуто, Хирге,
стоявший до того с опущенной головой и руками, принял
от меня и рт Нелли деньги, пересчитал их, положил в кар-
78
ман, и еще раз отодвинув папиросу, чтобы она не сожгла
стола, взялся за жестяную коробочку, в которой виднелось
что-то синее. Только теперь, когда Хирге вытащил это
синее из коробки, я понял, что это кулек из синей бумаги,
и что рядом с пустой теперь жестянкой лежат апте­
карские весы, принятые ранее за циркуль. Из жилетного
кармана Хирге вытащил костяную лопатку и несколько
бумажек, сложенный как в аптеке для порошков. Развер­
нул одну из них, — она была пуста, — Хирге вложил ее в
чашечку весов, и бросив на другую крошечный метал­
лический обрезок, взятый из ящичка (в нем лежали
гирьки), — приподнял коромысло весов настолько, чтобы
ниточки натянулись, чашечки-же весов оставались-бы в
соприкосновении со столом. Продолжая так одной рукой
держать весы, Хирге другой рукой, в которой была
костяная лопатка, раскрыл отверстие пакета и опустил в
него лопатку. Бумага застрекотала и я заметил, что в
синем кульке находится вдетый в него вплотную еще дру­
гой кулек, из белой (она-то и застрекотала) словно-бы
вощеной бумаги. На осторожно вытащенной затем костя­
ной лопатке горбиком лежал белый порошок. Он был
очень бел и сверкал кристаллически, напоминая нафталин.
Хирге с очень большой осторожностью сбросил в пакетик
на весах и другой рукой приподнял выше коромысло.
Чашечка с гирькой оказалась тяжелее. Тогда, не опуская
приподнятых над столом весов, Хирге снова воткнул
костяную лопатку в синий пакет, но видимо это было очень
неудобно и тяжело руке.
—
Подержи-ка пакет, — сказал
он Мику, стоявшему к нему ближе других, — и только
теперь, когда он сказал эти слова, я понял, какая ужасная
тишина была в комнате.
—
Э, да тут почти ничего нет, —
сказал Мик, в то время Хирге, не отвечая и достав лопа­
точкой еще кокаина, сбрасывал его с лопатки на весы тем
движением ударяющего пальца, которым сбрасывают пе­
пел с папиросы. Когда коромысло весов выровнялось,
Хирге, осторожным и точным движением сбросив обрат­
но в пакет остаток с лопатки, опустил весы, снял порошок
и, закрыв его и примяв кокаин, который тотчас при­
обрел уплотненно сверкающую гладкость, протянул поро­
шок Нелли.
Пока Хирге взвешивал и готовил следующий порошок,
(обычно он продавал готовые порошки, но Мик еще по
дороге, боясь, как я потом узнал, что Хирге подмешает
хинину, поставил непременным условием свое присут­
ствие при развесе), итак, пока готовился следующий
порошок, я смотрел на Нелли. Она тут-же на столе раскры­
ла свой порошок, достала из сумочки коротенькую и
узенькую стеклянную трубочку и концом ее отделила кро­
шечную кучку сразу разрыхлившегося кокаина. Затем
приставила к этой кучке кокаина конец трубочки, скло­
нила голову, вставила верхний конец трубочки в ноздрю
и потянула в себя. Отделенная ею кучка кокаина, несмот­
ря на то, что стекло не соприкасалось с кокаином, а было
только надставлено над ним, — исчезла. Проделав то-же
с другой ноздрей, она сложила порошок, вложила в су­
мочку, отошла вглубь комнаты и расселась в кресле.
Между тем Хирге успел уже свешать следующий поро­
шок, к которому теперь тянулся Зандер.
—
Ах, не закры­
вай ты его пожалуйста, — говорил он в то время как
Хирге, склоняя голову на бок, словно любуясь своей ра­
ботой, заканчивал порошок, — ах, да не придавливай, не
дави ты его, не надо. И трясущейся рукой приняв из спо­
койной руки Хирге раскрытый порошок, Зандер высыпал
на тыловую сторону ладони горку кокаина, однако-же
много большую, чем это делала Нелли. Затем, вытягивая
свою волосатую шею так, чтобы оставаться над столом,
Зандер приблизил к горке кокаина нос и не соприкасаясь
им с порошком, перекосив рот, чтобы замкнуть другую
ноздрю, шумно потянул воздух. Горка с руки изчезла. То­
же самое он проделал и с другой ноздрей, с той однако
разницей, что порция кокаина, предназначавшаяся для
нее, была так ничтожно мала, что была еле заметна.
—
Только в левую ноздрю могу нюхать, — пояснил он мне с
лицом человека, который, рассказывая об исключитель-
г

ности своей натуры, смягчает хвастовство — видом недо­
умения. При этом с отвращением морщась он, шибко вы­
сунув язык, несколько раз облизал то место руки, на кото­
рое ссыпал кокаин, и, наконец, заметив, что из носа выпала
на стол пушинка, он склонился и лизнул стол, оставив
на лакированной поверхности мокрое, быстро сбегающее,
матовое пятно.
Теперь и мой порошок был уже взвешен и лежал акку­
ратненько передо мною, между тем как Мик, затворив
за вышедшим Хирге дверь, с большой осторожностью вы­
сыпал свой порошок в вынутый из кармана крошечный
стеклянный пузырек. Понюхав кокаина, (Мик тоже нюхал
как-то по своему, на иной лад, чем другие, — опускал в
пузырек, в котором кокаин игольчато облепил стенки,
тупую сторону зубочистки и, вытащив на ее выгнутом кон­
чике пирамидку порошка, подносил к ноздре, ничего не
просыпая), понюхав он увидал мой еще нетронутый паке­
тик.
—
А вы то что же не нюхаете, — спросил он меня то­
ном укора и недоумения, будто я читал газету в фойе
театра, в то время как спектакль уже начался. Я объяснил,
что собственно не знаю как, да и у меня и нечем.
—
Пойдемте, я вам все сделаю, — сказал он совершенно
так, словно у меня не было билета, и он выражал готов­
ность мне его дать.
—
Господа, — крикнул он Зандеру и
Нелли, которые в углу раскрывали ломберный столик и
уже достали мелки и карты, — вы что же там, идите же
смотреть, тут ведь человека ноздревой невинности ли­
шают. Мик раскрыл мой порошок, (кокаин был в нем
приплюснут, в середине лежал более толстым слоем,
по краям кончался волнистой линией, и раскрытый Миком
дал в толще трещину и будто весь подпрыгнул), концом
зубочистки набрал в ее выемку немного порошка и,
обняв меня за плечи, слегка притянул к себе. Близко
перед собой я видел теперь его лицо. Глаза его были горя­
чи, влажны и блестящи, губы не раскрываясь безостано­
вочно ходили, будто он сосал леденец.
—
Я поднесу эту
понюшку к вашей ноздре и вы дернете носом, это все, —
сказал Мик, осторожно приподнимая зубочистку. И только
я, почувствовав приблизившуюся зубочистку, хотел потя­
нуть в себя воздух, как Мик, сказав — эх, черт, — опустил
ее. Она была пуста.
—
Что же ты сделал, — разволновался Зандер, (он с
Нелли уже стояли у стола), — ты же сдул. Мне и на самом
деле было страшно, что мое дыхание, которое я даже
сдерживал, могло снести этот белый порошок, и заметив,
что тужурка моя под подбородком обсыпана, невольно,
как это делал с пудрой, начал счищать рукавом.
—
Да
что же ты делаешь, сволочь, — закричал Зандер и, вски­
нувшись и глухо грохнув коленями о пол, вытащил там
свой порошок и стал в него собирать пушинки. Чув­
ствуя, что я сделал какую-то ужасную неловкость, и проси­
тельно посмотрел на Нелли.
—
Нет, нет, вы не умеете,
—
тотчас успокоительно ответила она, переняла через
стол от Мика зубочистку, (обходя ползавшего по полу
Зандера, шепнула совсем по бабьему, всасывая в себя
воздух — господи) — и подошла ко мне.
—
Видите ли,
миленький мой, понимаете ли меня, — махая зубочисткой,
заговорила она немного невнятно, словно ей что сжимало
зубы,
кокаин, или как мы его называем, кокш, пони­
маете, просто кокш, ну, так вот значит кокш ...
—
Или, как
мы его называем кокаин, — вставил Мик, но Нелли махну­
ла на него зубочисткой.
—
Ну, так вот кокш, — продол­
жала она, — он необычайно, он до волшебства, легкий.
Понимаете. Малейшего дуновения достаточно, чтобы его
распылить. Поэтому, чтобы его не сдуть, вы не должны от
себя дышать, или — должны заранее выпустить воз­
дух.
—
Из легких, разумеется, — мрачно заметил Мик.
—
Из легких, — ворковала Нелли, и сразу на Мика, — ах, да
убирайтесь вы, мешаете только, — и снова ко мне, — ну,
так понимаете, как только я поднесу понюшечку, так вы
от себя не должны дышать, а сразу в себя тянуть. Теперь
поняли, да,
сказала она, набирая на зубочистку кокаин.
Послушно, так, как она приказала, я не дышал и потом
в себя, как только почувствовал щекотание зубочистки у
ноздри.
прекрасно, — сказала Нелли, — теперь еще
Раз> и ковырнула снова зубочисткой в порошке. От пер­
вой понюшки я не почувствовал в носу ничего, разве толь-
ко, да ито лишь в мгновение, когда потянул носом, своеоб­
разный, но не неприятный запах аптеки, тотчас-же улету­
чившийся, лишь только я вдохнул его в себя. Снова почув­
ствовал зубочистку у другой ноздри, я опять потянул в се­
бя носом, на этот раз осмелев, много сильнее. Однако,
видимо, перестарался, почувствовал как втянутый поро­
шок щекочуще достиг носоглотки и, невольно глотнув, я
тут же почувствовал, как от гортани отвратительная и
острая горечь разливается слюной у меня во рту.
Видя на себе испытующий Неллин взгляд, я старался
не поморщиться. Ее обычно грязно голубые глаза были
теперь совсем черны, и только узенькая голубая полоска
огибала этот черный, страшно расширенный и огневой
зрачок. Губы же, как и у Мика, ходили в безпрерывном,
облизывающемся движении, и я хотел было уже спросить,'
что же они такое сосут, но как раз в этот момент Нелли’
отдав зубочистку Мику и приведя уже в порядок мой
порошок, быстро пошла к двери, обернувшись, сказала —
я на минутку, сейчас вернусь — и вышла.
Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась
только та промерзлость гортани и десен, когда на морозе
долго дышишь широко раскрытым ртом, и когда потом,
закрыв его, он кажется еще холоднее от теплой слюны.
Зубы же были заморожены совершенно, так что надавли­
вая на один зуб, чувствовалось, как за ним безболез­
ненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные, все
остальные.
Вы должны теперь дышать только через нос, —
сказал мне Мик и действительно дышать стало так легко,
будто отверстие носа расширилось до чрезвычайности, а
воздух стал особенно пышен и свеж.
—
Э-те-те-те,___
остановил меня Мик испуганным движением руки, завидя,
что я достал платок.
—
Это вы бросьте, это нельзя, —
строго сказал он.
—
Но если мне необходимо высморкать-
ся'
упорствовал я.
—
Ну что вы такое говорите, — ска­
зал он, выдвигая голову и прижимая ко лбу кулак.
—
Ну,
какой же дурак сморкается после понюшки. Где же это
слыхано. Глотайте. На то ведь это кокаин, а не средство
против насморка.
Зандер, между тем, держа в руке свой порошок, сел на
кончик стула, посидел так молча, подрожал головой, и
словно что надумал, пошел к двери.
—
Послушай, Зан-
Де Р-
остановил его Мик, — ты там постучи Нельке, ска­
жи чтоб поскорее. Да и сам поторапливайся, я ведь тоже
еще не умер.
Когда Зандер, с какими-то странными движениями пуг­
ливой предосторожности, притворил за собой дверь, я
спросил Мика, в чем дело и куда это они все выходят.
—
Э,
пустое, — ответил он (он говорил уже тоже как-то стран­
но, сквозь зубы), — просто после первых понюшек портит­
ся желудок, но сейчас же проходит иуже больше до конца
понюха не действует. У вас этого еще не может быть, —
как бы успокаивая, добавил он, прислушиваясь у две­
ри.— Я думаю, что кокаин-то на меня не подейству­
ет,
вдруг сказал я, совсем неожиданно для себя, и испы­
тывая при этом от очищенного звука своего голоса та-
кое удовольствие и такой подъем, будто сказал что-то
ужасно умное. Мик нарочно перешел через всю комнату,
чтобы снисходительно похлопать меня по плечу. __ Это
вы можете рассказать вашей бабушке, — сказал он. И
улыбнувшись мне нехорошей улыбкой, снова пошел к
двери, отворил и вышел.
4
Теперь в комнате никого нет, и я подхожу и сажусь у
камина. Я сажусь у черной и решетчатой дыры камина и
совершаю внутри себя работу, которую делал бы всякий
на моем месте и в моем положении: я напрягаю свое соз­
нание, заставляя его наблюдать за изменениями в моих
ощущениях. Это самозащита: она необходима для вос-
79

становления плотины между внутренней ощущаемостью и
ее наружным проявлением.
Мик, Нелли и Зандер возвращаются в комнату. Я раз­
вертываю на ручке кресла свой порошок, прошу у Мика
зубочистку, внюхиваю еще две понюшки. Делаю я это, ко­
нечно, не для себя, а для них. Бумажка хрустит, кокаин на
каждом хрусте подпрыгивает, но я проделываю все и ни­
чего не просыпаю. Легкий, радостный налет, который я
при этом чувствую, я воспринимаю, как следствие
моей ловкости.
Яразваливаюсь в кресле. Мне хорошо. Внутри меня наб­
людающий луч внимательно светит в мои ощущения.
Я жду в них взрыва, жду молний, как следствие
принятого наркоза, но чем дальше, тем больше убеж­
даюсь, что никакого взрыва, никаких молний нет и не бу­
дет. Кокаин значит и вправду на меня не действует.
И от сознания бессилия передо мною такого шибкого
яда, радость моя, а вместе с ней сознание исключитель­
ности моей личности, все больше крепнет и растет.
Вглубине комнаты Зандер и Нелли сидят за ломберным
столом, бросают друг другу карты. Вот Мик хлопает по
карманам, находит спички, зажигает в высоком подсвеч­
нике свечу. Любовно я смотрю, с какой бережностью он
закругленной ладонью закрывает свечу, несет ее пламя на
своем лице.
А мне становится все лучше, все радостнее. Я уже чув­
ствую, как радость моя своей нежной головкой вползает
в мое горло, щекочет его. От радости (я слегка задыхаюсь)
мне становится невмоготу, я уже должен отплеснуть от
нее хоть немножко, и мне ужасно хочется что-нибудь
порассказать этим маленьким бедным людишкам.
Это ничего, что все шикают, машут руками, требуют,
чтобы я (как было еще раньше строжайше между всеми
обусловлено) молчал. Это ничего, потому что я на них не в
обиде. На миг, только на коротенький миг я испытываю
как бы ожидание чувства обиды. Но и это ожидание
обиды, как и удивление тому, что никакой обиды не
чувствую, — все это уже не переживания, а как бы теоре­
тические выводы о том, как мои чувства должны были
бы на такие события отвечать. Радость во мне уже на­
столько сильна, что проходит неповрежденной сквозь
всякое оскорбление: как облако, ее нельзя поцарапать
даже самым острым ножом.
Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю
себя на том, как напряжено мое тело. В кресле я сижу не
откинувшись, и желудочные мускулы неприятно напряже­
ны. Я опускаюсь на спинку кресла, но это не помогает.
Мышцы распускаются. Помимо воли я сижу в этом удоб­
ном мягком кресле в такой натянутой напряженности,
будто вот-вот оно должно подо мной подломиться и
рухнуть.
На пианино свеча горит над Миком. Язык пламени ко­
лышется, — и в обратном направлении у Мика под носом
качается усатая тень. Мик еще раз берет аккорд, потом
повторяет его совсем тихо: мне кажется, он уплывает
вместе с комнатой.
А ну, теперь скажи, что такое музыка, — шепчут мои
губы. Под горлом вся радость собирается в истерически,
прыгающий комок.
—
Музыка — это есть одновременное
звуковое изображение чувства движения и движения чув­
ства. —
Мои губы бесчисленное количество раз повторя­
ют, вышептывают эти слова. Я все больше, все глубже всту­
паю в их смысл и изнываю от восторга.
Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натя­
нут, весь напряжен, что, потянув в себя воздух глубже —
вдыхаю и выдыхаю его коротенькими рывками. Я хочу
снять с ручки кресла порошок и понюхать, но хотя я
натуживаю всю силу воли и приказываю рукам двигаться
быстро, руки не слушаются, движутся туго, медленно,
в какой-то пугливой окаменелости сдерживаемые боязнью
разбить, рассыпать, опрокинуть.
Уже долго я сижу, с ногой на ногу, слегка на одном
боку. И нога и бок, на которых я сижу всей тяжестью,
устали, мурашечно затекли, желают смены. Я натуживаю
свою волю, хочу сдвинуться, повернуться, сесть иначе,
80
сесть на другой бок, но тело пугливо, мерзло, сковано,
словно и ему достаточно только сдвинуться и все загро­
хочет, упадет. Желание разорвать, нарушить эту пугли­
вую окаменелость, и одновременная неспособность это
сделать рождают во мне раздражение. Но и раздражение
это безмолвное, глубоко нутряное, ничем не разрядимое
и потому все растущее.
—
А Вадим-то наш уже совсем занюхан.
—
Это говорит
Мик. Потом проходит какой-то промежуток времени, в те­
чение которого, я знаю, все на меня смотрят. Я сижу ока­
менело, не поворачивая головы. В шее у меня все то же
чувство: если поверну голову, так опрокину комна­
ту.
—
И вовсе он не занюхан. Просто у него реакция и
ему надо дать скорей понюшку.
—
Это говорит Нелли.
Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он
разворачивает порошок, но я не смотрю туда. Я отвора­
чиваю, опускаю глаза, делаю все — только бы он их не ви­
дел. Я боюсь показать свои глаза. Это новое чувство. В
этой боязни показать глаза не стыдливость, не застенчи­
вость, нет,— это боязнь унижения, позора и еще чего-
то совсем ужасного, что в них сейчас открыто. Я чувствую
зубочистку у ноздри и тяну. Потом еще раз.
Я хочу сказать спасибо, но голос застрял.
—
Благодарю
вас, — говорю я, наконец, но до того, как сказать эти
слова, крепко кашляю, кашлем достаю голос. Но это не
мой голос. Это что-то глухое, радостно трудное, сквозь
сжатые зубы.
Мик все еще стоит подле.
—
Быть может, вам что-
нибудь надо, — спрашивает он. Я киваю головой, чувст­
вую, что движения уже легче, развязаннее. Глухого
раздражения уже нет, есть свежий налет радости.
Мик берет меня за руку, я встаю, иду. Сперва это немно­
го трудно. В ногах у меня боязнь поскользнуться, опроки­
нуться, как у очень иззябшего человека, ступившего на
скользкий лед. В коридоре меня сразу шибко зазнобило.
По дороге в уборную в коридоре сильный запах
капусты и еще чего-то съедобного. При воспоминании
о еде я испытываю отвращение, но отвращение это осо­
бое. Меня воротит от еды, не от сытости, а от душевной
потрясенности. Мое горло кажется мне таким стянутым
и нежным, что даже маленький кусок пищи должен заст­
рять в нем или порвать его.
На пианино у Мика стоит стакан воды.
—
Выпейте, —
говорит он тоже сквозь зубы и тоже прячет глаза, — б удет
еще лучше. Я натуживаюсь, я хочу быстроты, но рука моя
медленно-медленно и как-то пугливо округло тянется к
стакану. Язык и небо так черствы и сухи, что вода совсем
их не мочит, только холодит. В момент глотка я и к воде
чувствую отвращение, пью, как лекарство. —
Самое луч­
шее, это черный кофе, говорит Мик, — но его нет. Курите,
это тоже хорошо.
—
Я закуриваю.
Каждый раз, когда я подношу папиросу к губам, я
ловлю свои губы в беспрестанном, сосущем движении.
Им, этим сосущим движением, выбрасывается неперено­
симый излишек моего наслаждения. Я знаю, что при
необходимости мог бы сдержаться, но это было бы так же
неестественно, как во время быстрого бега держать руки
по швам.
От воды ли, от папиросы, или от новых понюшек уже
кончающегося кокаина, но я чувствую, что мое боязли­
вое, оледенелое и расшатанно двигающееся, как бы чего
не опрокинуть и не повалить, тело, — что иззябшие ноги,
нащупывающие пол словно по льду, — что все мое стран­
ное, похожее на болезнь, состояние, — что все это тоже
жалкая оболочка, в которую влито тихо буйствующее
ликование.
(Окончание следует)

, Y**"*
*0»*"
^
«Родник», 1989, No 9, 1—80
Оформитель I, IV обложки — ОЯРС ПЕТЕРСОНС

ПРОЗА, ПОЭЗИЯ, ДРАМАТУРГИЯ, ПУБЛИЦИСТИКА, КРИТИКА,