тясж т

тысяча
СШЙХИ .
•Ж-
Перевод с арабского Иосифа Брояка и Владимира Плачинды, поэтические переводы — Александра Ревича
МП «Л'глея» Киев
ББК 82.3(0)—6 Т 93
Важнейшее преимущество нового перевода «Тысячи и одной ночи» перед всеми прежними, издававшимися в России — воспроизведение рифмованной прозы оригинала и особенности арабского стихосложения — монорима. Путем замены отдельных непристойных слов и выражений, являющихся, как правило, наслоениями средневековых рассказчиков, вся замечательная сокровищница этого величайшего эпоса открывается для семейного и детского чтения. Более трети объема издания составляет дополнительный материал — сказки, повести и рассказы, не вошедшие в рукопись, с которой делалось большинство европейских переводов, в том числе русских, включая 8-томник А. Салье,— под рубрикой «Дополнение...».
Издание иллюстрировано миниатюрами из старинных восточных манускриптов, а также картинами и рисунками европейских художников.
Каждый том — обособленная книга отдельных, не связанных между собой произведений.
Послесловие и комментарии Иосифа Брояка
ISBN 5-7707-3479-5
© Перевод, худож. оформление.

Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Слава Аллаху, властелину миров! Да хранит он главу рода благоверного господина посланцев, опекуна нашего пророка Мухаммада мудрого. И пусть это благословение и мир длятся до самого дня Судного. Воистину жития предков стали назиданием для потомков, дабы видел человек, какие случаи произошли с другими, взял их во внимание и, раздумывая над ними — деяниями тех давних поколений и тем, что приключилось с ними, остерегался прегрешений.
Хвала же тому, кто сделал дела их поучениями для грядущих поколений! Сказания этой книги содержат множество таких поучений.
ЦАРЬ ШАГРИЯР И ЕГО БРАТ
Как повествуют предания глубокой старины (да только Аллах премудр и преславен, более всех сведущ, щедр, милостив и благонравен), жил-был в древние времена и минувшие века на островах Индии и Китая царь из Сасанидов, властелин множества воинов, челяди и великого края. Имел он двух сыновей, оба были славные удальцы, витязи-храбрецы. Но все же старший превосходил младшего мужеством, и завладел он огромной страной, где заслужил за справедливость всеобщую любовь и почет большой. Звали его Шагрияром, а младшего брата — Шаг-земаном, и царствовал он в персидском Самарканде. Оба они благополучно правили своими владениями в течение двадцати лет. И вот однажды царь Шагрияр пожелал увидеть брата Шагземана и послал за ним своего вазира. Тот, отправившись выполнять приказание царя, вскоре прибыл в Самарканд и, явившись к Шагземану, передал ему привет от Шагрияра и сказал, что тот стосковался по нем и зовет его к себе в гости. Шагземан принял приглашение и стал собираться в дорогу. Велел приготовить шатры, снарядить верблюдов, мулов, подобрать слуг да телохранителей и, оставив своего вазира правителем страны, отправился к брату. Однако, будучи уже в пути, он вдруг вспомнил об одной вещи, которую забыл во дворце, и вернулся за ней. Дома же застал свою жену с черным рабом...
Увидел такое Шагземан, и все померкло перед его глазами. «Если это случилось, едва я оставил город,— подумал он,— то что же будет выделывать эта распутница, когда надолго отлучусь из дома!» И, обнажив меч, убил обоих. Затем сразу же вернулся в свой обоз и приказал продолжать путь.
На подступах к городу Шагрияра Шагземан послал к брату гонцов с вестью о своем прибытии, и тот, выйдя ему навстречу, радостно приветствовал его. Город был празднично украшен в честь гостя, и Шагрияр радушно принимал его, проводя с ним время в беседах и развлечениях.
Однако гость, не в силах забыть происшедшего с женой, беспрестанно грустил, лицо его побледнело и тело ослабело. Заметив это, брат подумал, что причиной тому разлука Шагземана с домом и царством, и не стал расспрашивать об этом, но позже сказал:
— О брат мой, я вижу, что ты ослабел и побледнел.
— Брат мой, душа у меня — кровоточащая рана,— ответил Шагземан, но не признался почему.
— Поезжай со мной на охоту,— предложил Шагри-яр,— и, может быть, твое сердце успокоится.
Но Шагземан отказался, и брат поехал на охоту один.
Оставшись во дворце, Шагземан выглянул из окна в сад и увидел, что двери дворца распахнулись, и оттуда вышло двадцать невольниц и двадцать рабов, а с ними — жена его брата, выделявшаяся редкостной красотой и привлекательностью. Все подошли к фонтану и, раздевшись, сели вместе. Вдруг жена царя крикнула: «Масуд!» И черный раб, подойдя к ней, обнял ее, а она — его. Другие же рабы обняли невольниц. И все они ласкались и забавлялись, пока день не стал клониться к вечеру. Увидев такое, Шагземан сказал себе: «Клянусь Аллахом, моя беда легче, чем это позорище!» И печаль его как рукой сняло. К нему вернулись аппетит, румянец щек, и тело поздоровело. Тем временем возвратился с охоты царь Шагрияр. Посмотрев на своего брата, он увидел, как пышет здоровьем  его лицо и что ест он вовсю, не так, как прежде. Тогда он сказал Шагземану:
— О брат мой, оставил я тебя побледневшим, а теперь прежние краски вернулись на твое лицо. Расскажи мне, что же приключилось с тобою.
— Я расскажу, почему был бледен, но избавь от расспросов, почему ко мне вернулся румянец,— ответил .Шагземан.
— Хорошо, поведай сначала, почему ты чахнул,— согласился Шагрияр.
— Так вот, слушай,— молвил Шагземан.— Когда, отправившись к тебе, выехал уже за город, всйомнил я вдруг, что забыл дома жемчужину, которую приготовил в подарок тебе. Возвратясь во дворец, застал я там мою жену с черным рабом в постели и убил их. Приехав сюда, я все время мучился этим и стал плох. А вот почему поправился — позволь не говорить об этом.
— Нет, заклинаю тебя Аллахом, расскажи, благодаря чему ты поздоровел и к тебе возвратился румянец,— настаивал Шагрияр.
И Шагземан поведал обо всем, что видел в саду. Тогда Шагрияр сказал брату:
— Я должен увидеть это своими глазами!
— Сделай вид, что едешь на охоту,— посоветовал Шагземан,— а сам спрячься у меня и тогда убедишься воочию в том, что я тебе говорил.
Царь тотчас же велел оповестить о выезде, и охотники с шатрами выступили за город. Царь был вместе с ними, но потом ушел в шатер, приказав слугам;
— Пусть никто не входит ко мне!
Затем, изменив свой облик, тайно вернулся во дворец к брату. Подождал некоторое время у окошка, и вот отворились ворота в сад, и туда вышли невольницы и их госпожа вместе с рабами и начали делать то, о чем рассказывал Шагземан. И продолжалось это до послеполуденной молитвы. Увидев такое, царь Шагрияр едва не лишился разума и сказал брату:
— Давай уйдем отсюда сейчас же! Не нужно нам царской власти, пока не увидим кого-нибудь, с кем случилось то же, что с нами! Иначе — смерть лучше, чем жизнь!
Выйдя из дворца через черный ход, братья странствовали дни и ночи, пока не оказались на берегу моря. Напились они из протекавшего здесь ручья и сели отдохнуть под деревом, среди лужайки. Вдруг заволновалось море, и из него поднялся в небо черный столб. Братья испугались и, взобравшись на верхушку дерева, стали ждать, что будет дальше. И вырос перед ними джинн огромного роста, с большой головой и широкой грудью, державший на голове сундук. Выйдя на сушу и подойдя к дереву, на котором были братья, джинн уселся под ним. Затем, отперев сундук, вынул из него ларец и открыл его тоже, и оттуда вышла молодая женщина со стройным станом, сияющая вся, подобно светлому солнцу, как сказал об этом поэт Атыйя:
Чуть вспыхнула она во тьме, день отворил зеницы, И чуть забрезжила она, зажегся луч денницы.
Джинн посмотрел на эту женщину и молвил:
— О владычица благородных, похищенная мною в ночь свадьбы, я хочу немного поспать.
И он, опустив голову на колени женщины, уснул; она же посмотрела вверх и увидела на дереве обоих царей. Тогда она переложила голову джинна со своих колен на землю л,
поднявшись, поманила братьев жестами: мол, слезайте, не бойтесь джинна.
— Заклинаем тебя Аллахом, избавь нас от этого! — ответили они.
— Если не спуститесь, я разбужу джинна, и он умертвит вас лютой смертью,— пригрозила им женщина.
И братья, испугавшись, спустились к ней. А она снова:
— Давайте поиграемся, или я разбужу ифрита.
И братья стали знаками подзадоривать друг друга.
А потом женщина вынула из-за пазухи кошель, извлекла оттуда ожерелье из пятисот семидесяти перстней и спросила:
— Знаете ли вы, что это за перстни?
— Не знаем,— ответили братья.
— Владельцы всех этих перстней,— сказала женщина,— играли со мной, подобно вам, на рогах этого ифрита. Так что теперь и вы дайте мне по перстню.
И братья сняли и отдали ей свои перстни.
— Этот ифрит похитил меня в ночь моей свадьбы и положил в ларец, а ларец — в сундук,— сказала женщина.— Он навесил на сундук семь блестящих замков и опустил его на дно ревущего, со вздыбленными волнами моря, но не знал он, что, если женщина чего-нибудь захочет, то не удержит ее никто.
Услышав это, цари изумились.
— Такого,наверное, как с этим ифритом, еще ни с кем не бывало,— говорили они между собой.— Да, с ним, несомненно, случилось худшее, нежели с нами!
И они вернулись в город царя Шагрияра. Царь вошел во дворец и отрубил головы своей жене, рабам и невольницам.
И после этого царь Шагрияр на каждую ночь стал брать к себе невинную девушку, а потом убивал ее, и так продолжалось в течение трех лет. Люди в ужасе бежали со своими дочерьми из города, наконец в нем не осталось ни одной девушки на выданье. Так что когда однажды царь приказал своему вазиру привести, как обычно, девушку, тот стал искать, но не нашел. Тогда он отправился домой в мрачном настроении, боясь, что не уйти теперь от царской немилости. А у вазира было две дочери; старшую звали Шахразада, младшую — Дуньязада. Старшая прочитала много книг — исторические, анналы, жития древних царей, предания об исчезнувших народах. И она, еще

говорят, собрала тысячу летописных книг, относящихся к далеким временам, повествующих о поэтах и царях.
— Чем это ты, отец, озабочен и опечален? — спросила она и напомнила ему такие строки:
Скажи тому, кто прячет грусть: «О ты, печаль таящий,
На этом свете и тоска И радостб преходящи!»
И вазир рассказал Шахразаде, как не смог исполнить волю царя.
— Ради Аллаха, отец,— молвила дочь,— выдай меня за Шагрияра, и тогда я либо останусь жить, либо стану выкупом за дочерей мусульман и спасу их от гибели.
— Заклинаю тебя Аллахом,— воскликнул вазир,— не следует подвергаться такой опасности!
— Этому суждено быть,— ответила Шахразада.
И, смирившись, вазир снарядил ее и повел к царю Шагрияру. А перед этим Шахразада объяснила своей младшей сестре, как та должна поступить:
— Я приду к царю и вскоре пошлю за тобой, а ты, когда явишься и увидишь, что он уже со мной, попроси: «О сестрица, поговори с нами и расскажи что-нибудь». В этом будет, по Аллаха соизволению, наше спасение.
И вот вазир, отец Шахразады, пришел к царю. Увидев его, тот обрадовался и спросил:
— Доставил ли ты мне то, что нужно?
— Да! — ответил вазир.
Шагрияр тут же вошел к Шахразаде, но она заплакала, и он спросил ее:
— Что с тобой?
— О царь, у меня есть маленькая сестра,— сказала она,— и я хочу с ней проститься.
Тогда царь послал за Дуньязадой, и она, придя к сестре, обняла ее и села на полу возле ложа (...). Потом царь стал беседовать с Шахразадой. И тут Дуньязада попросила:
— Заклинаю тебя Аллахом, сестрица, расскажи нам что-нибудь, чтобы скорее кончилась эта ночь.
— С любовью и охотой, если позволит мне достойнейший наш царь,— молвила Шахразада.
Мучившийся бессонницей царь был рад послушать рассказ и позволил.
Ночь 1-я
КУПЕЦ И ДЖИНН
— Рассказывают, о счастливый царь, милостивый государь,— молвила Шахразада,— что жил один купец, был он очень богат и вел большую торговлю в разных землях.
Однажды он отправился в какую-то страну взыскивать долги. В пути одолели его жара и голод, и он, присев под деревом, вынул из мешка лбмоть хлеба, финики и стал подкрепляться. Съев финик, он выбросил косточку — и вдруг перед ним вырос огромного роста джинн с обнаженным мечом в руке. Приблизившись к купцу, он сказал:
— Вставай, я убью тебя, как ты убил моего сына!
— Помилуй, как же я мог убить его? — спросил купец.
— Когда ты съел финик и бросил косточку, она попала в грудь моему сыну, и он тотчас же умер,— ответил джинн.
— Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! — воскликнул купец.— Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха, высокого и великого. Если я убил твоего сына, то убил нечаянно. Прошу простить меня!
— Нет, я непременно должен тебя убить,— молвил джинн и, повалив купца наземь, занес над ним меч. Поверженный заплакал и воскликнул:
— Отдаю себя в руки Аллаха!
— Сократи свои речи! — сказал джинн.— Клянусь Аллахом, я непременно убью тебя!
— Выслушай меня, о джинн,— молвил купец,— я имею много денег, жену, детей, чужие залоги и долги. Отпусти меня домой, я приведу в порядок свои дела и возвращусь к тебе в начале года. Обещаю тебе, клянусь Аллахом, что не нарушу данного слова и отдам себя в твои руки. Аллах поручитель в том, что я говорю.
Поверив клятве, джинн отпустил купца. Тот вернулся домой, управился со всеми делами: отдал долги, кому следовало, рассказал о случившемся с ним жене и детям, составил завещание и прожил с семьей до конца года. А потом, совершив омовение, взял под мышку саван и, попрощавшись с семьей, соседями и всей родней, пустился в дорогу с растерзанным сердцем, а в доме раздались причитания, вопли и стенания. В новогодний день купец достиг той самой рощи, сел и заплакал, горюя о том, что с ним случилось. Вдруг подошел к нему старец с газелью на
цепи. Поздоровавшись с купцом и пожелав долгой жизни, он спросил:
— Почему ты сидишь один в этой роще — пристанище джиннов?
Купец рассказал все, и старец изумленно воскликнул:
— Клянусь Аллахом, о брат мой, твоя честность бесподобна, и рассказ твой удивителен. Будь он написан иглами в уголках глаз, послужил бы назиданием для каждого!
Потом старец сел возле купца и сказал:
— Клянусь Аллахом, о брат мой, я не уйду отсюда, пока не увижу, что у тебя будет дальше с этим ифритом!
Тут подошел к ним другой старец с двумя черными охотничьими собаками, поздоровался и спросил:
— Почему вы сидите в этом обиталище джиннов?
И они ему рассказали, что произошло. Не успел он присесть, как появился третий старец с пегим мулом. Поприветствовав собравшихся, старец спросил, почему они тут. Ему рассказали, что случилось (а в повторении нет пользы, дорогие господа), и старец сел рядом с остальными. И вот налетел на них из пустыни сильный вихрь, а когда пыль рассеялась, возник тот самый джинн. В руках у него был обнаженный меч, а глаза метали искры. Подойдя к людям, он дернул купца за руку и вскричал:
— Вставай, я убью тебя, как ты убил мое дитя, которое было мне дороже жизни!
Купец заплакал навзрыд, и три старца тоже зарыдали и запричитали.
Затем первый из них, владелец газели, подойдя к ифриту и поцеловав ему руку, сказал:
— О преславный царь джиннов! Если я поведаю, что у меня случилось с этой газелью, и ты сочтешь мой рассказ удивительным, подаришь ли мне треть крови этого купца?
— Да, старче,— ответил ифрит,— если расскажешь какую-нибудь диковинную историю, я подарю тебе треть его крови.
РАССКАЗ ПЕРВОГО СТАРЦА
— О ифрит,— сказал тогда старец,— знай, что эта газель — дочь моего дяди, как бы моя плоть и кровь. Я женился на ней, еще совсем юной, и прожил с нею около тридцати лет, но не было у нас детей, тогда я взял себе наложницу, и та наделила меня сыном, подобным месяцу ясному, с глазами и бровями прекрасными. Когда ему
исполнилось пятнадцать лет, пришлось мне поехать в какой-то город с товаром. А моя жена, эта газель, с малых лет научившаяся колдовству, превратила тем временем моего мальчика в теленка, а мать его — в корову и отдала их пастуху.
Когда я приехал после долгой отлучки домой и спросил о ребенке и его матери, жена сказала мне: «Твоя наложница умерла, а твой сын убежал неизвестно куда». Провел я год в слезах и печали; пока не пришел великий праздник Аллаха. В этот день я позвал пастуха и велел привести жирную корову. Когда тот пригнал такую (а это была моя невольница, заколдованная женой), я, подвернув полы одежды и взяв нож, собрался зарезать корову, но та стала реветь, стонать и плакать. Меня это удивило и разжалобило, и, не тронув корову, я сказал пастуху: «Приведи другую». Но жена закричала: «Режь эту! Нет у нас лучше и жирнее!» И я снова подошел с ножом к корове, но она так заревела, что я отдал нож пастуху. Тот зарезал и ободрал корову, но на ней ие оказалось ни мяса, ни жира — ничего, кроме кожи да костей. И я пожалел, что загубил ее, но не было от раскаянья пользы. Отдав то, что осталось от коровы, пастуху, я велел ему привести мне жирного теленка. И он привел моего сына: коГда теленок увидел меня, то сорвался с веревки, подбежал ко мне и стал тереться об меня, плача и стеная. Сжалился я над ним и сказал пастуху: «Приведи корову, а его оставь». Но дочь моего дяди, эта газель, завопила: «Надо непременно зарезать этого теленка! Ведь сегодня праздник, когда режут только самое хорошее животное, а среди наших телят нет жирнее и лучше!» — «Да посмотри, какой оказалась корова, которую я зарезал по твоему совету,— возразил я.— Нет же от нее никакой пользы, и я очень жалею, что зарезал ее, и теперь уж и слушать не хочу о том, чтобы зарезать этого теленка».— «Клянусь Аллахом, великим, милосердным, милостивым, ты непременно зарежешь его в этот священный день,— воскликнула дядина дочь,— а если нет, то ты мне не муж и я тебе не жена!»
Поддавшись злодейским понуканиям жены и не зная ее истинных намерений, я подошел к теленку и взял в руки нож...
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
— О сестрица, рассказ твой удивителен, захватывающ и обворожителен! — воскликнула Дуньязада.
— Куда ему до того, который я могла бы рассказать вам в следующую ночь, если царь пощадит меня! — ответила Шахразада.
И царь тогда подумал: «Клянусь Аллахом, я не убью ее, пока не услышу окончания этого рассказа!» И он отправился вершить суд. Вазир же пришел с саваном под мышкой и был очень удивлен, что царь ничего не приказывает ему. Завершив государственные дела, Шагрияр удалился в свои покои.
Ночь 2-я
И Дуньязада сказала Шахразаде:
— О сестрица, докончи свой рассказ о купце и джинне.
— С любовью и удовольствием, если мне позволит царь! — ответила Шахразада.
— Рассказывай! — молвил царь.
— Дошло до меня, о счастливый царь и справедливый государь,— продолжила свой рассказ Шахразада,— что, когда старик вознамерился зарезать теленка, его сердце взволновалось, и он опять сказал пастуху: «Оставь его в стаде». (Джинн слушал старца и изумлялся его удивительному рассказу.)
— Все это правда, о владыка джиннов,— говорил владелец газели,— а жена моя все не унималась, все настаивала: «Зарежь теленка, он жирный!» Не в силах этого сделать, я отдал теленка пастуху, и тот ушел с ним.
А на следующий день пастух вдруг приходит ко мне и говорит: «Господин мой, я скажу тебе нечто, порадующее тебя, а ты не поскупись на подарок за такую весть».— «Хорошо»,— согласился я. И пастух сказал: «У меня есть дочка, которую еще в детстве научила колдовству одна старуха, жившая у нас. И вот вчера, когда ты дал мне теленка, я привел его домой. А дочь посмотрела на него, закрыла лицо руками и заплакала, а потом засмеялась и сказала: «Зачем ты привел ко мне чужого мужчину?..» — «Где же он, чужой-то мужчина,— спросил я,— и почему ты плачешь и смеешься?» — «Этот теленок — заколдованный сын нашего хозяина,— ответила моя дочь.— А заколдовала его вместе с матерью жена хозяина. Вот почему я смеялась, а плакала оттого, что жаль его мать, которую зарезал его же отец». Я очень удивился и, едва дождавшись утра, поспешил сообщить об этом».
И тогда, без вина пьяный от переполнившей меня радости, побежал я в дом пастуха. Его дочь приветливо встретила меня, поцеловала руку, а теленок подошел и стал ласкаться. Я спросил девушку: «Правдивы ли слова, сказанные тобой об этом теленке?» — «Да, господин мой,— ответила она,— это твой сын, частица твоего сердца».— «О милая,— пообещал я,— отдам тебе все стадо, которое пасет твой отец, если обретет свое прежнее обличье этот телец». Но девушка улыбнулась и сказала: «О господин мой, я не жадна и выполню твою просьбу при двух условиях: первое — жени своего сына на мне, второе же — позволь заколдовать ту, что его заколдовала. Я вынуждена так поступить с ней, иначе она отомстит мне». И я, о джинн, сказал ей: «И сверх того, что ты просишь, я отдам тебе весь мой скот и имущество, которыми управляет твой отец. Что же касается моей жены, то ее кровь отныне доступна для всех».
Тогда дочь пастуха налила в чашку воды, произнесла над ней заклинания и затем брызнула этой водой на теленка, приговаривая: «Если ты сотворен теленком по воле Аллаха великого, таким оставайся и никогда не меняйся, если же ты заколдован, прими свой прежний облик с соизволения великого Аллаха!» И тут же теленок, отряхнувшись, стал человеком. Я бросился к нему и воскликнул: «Заклинаю тебя Аллахом, сын мой, расскажи, что сделала с тобою и твоей матерью моя жена!» Он подтвердил то, что поведала дочь пастуха, и я сказал: «О дитя мое, сам Аллах послал нам вернувшую твой облик».
После этого, о джинн, я женил сына на дочери пастуха, а она заколдовала мою жену, эту газель, и молвила: «Образ этот не внушает отвращения и даже приятен». И жила дочь пастуха с нами, пока Аллах не призвал ее к себе, затем мой сын отправился в Индию, то есть в страну этого купца, с которым ты имеешь дело. А спустя какое-то время, взяв эту газель, дочь моего дяди, я решил проведать сына, и судьба привела меня в эту рощу, и здесь я увидел купца, который сидел и плакал. Вот и весь мой рассказ.
— Это удивительная история,— сказал джинн,— я дарю тебе треть крови купца.
Потом встал второй старец, тот, что был с охотничьими псами, и обратился к джинну:
— Если я поведаю, что случилось с этими двумя собаками, и ты сочтешь мой рассказ еще более интересным, чем
первый, подаришь ли ты и мне одну треть крови этого купца?
— Если рассказ будет удивительнее и чудеснее первого, то подарю,— согласился джинн.
РАССКАЗ ВТОРОГО СТАРЦА
— Так вот что я тебе скажу, о владыка джиннов,— начал старец,— эти два пса — мои братья. Отец после своей смерти оставил нам три тысячи динаров. И на них я и мои братья открыли свои лавки. Но вскоре старший брат продал свою лавку за тысячу динаров и, накупив всяческого товара, отправился в путешествие. Не было его целый год. И вот однажды около моей лавки остановился нищий. Я сказал ему: «Аллах подаст!» Но тот воскликнул сквозь слезы: «Ты уже не узнаешь меня!» И тогда я, всмотревшись, узнал в нем своего брата! «Что с тобой случилось?» — «Не спрашивай,— ответил он.— Деньги ушли, удача изменила». И тогда я сводил его в баню, дал ему свою одежду и привел к себе домой. А потом подсчитал торговую выручку, и оказалось, что я сумел удвоить доставшиеся мне в наследство деньги и имею теперь две тысячи динаров. Разделив поровну эти деньги с братом, я сказал ему: «Считай, что ты не путешествовал». Он взял деньги, несказанно обрадовавшись, и снова открыл лавку.
Сменялись дни и ночи, и вот уже второй мой брат вздумал продать все свое имущество, собираясь путешествовать. Мы отговаривали его, но он не послушался и, накупив товару, уехал с купцами. Не было его целый год, а потом он явился таким же нищим, как прежде старший брат, и я сказал ему: «Разве не советовал я тебе не ездить?» — «О брат мой,— воскликнул он, заплакав,— так, видно, было начертано судьбой, и теперь я без единого дирхема и голый». Взял я его с собой, о джинн, сводил в баню и одел в свою новую одежду. А потом пошли мы с ним в лавку, поели, попили, и я сказал ему: «О брат мой, в начале нового года я, как обычно, подсчитаю доход от своей лавки и тогда разделю его с тобой». Когда же я произвел подсчеты, о ифрит, оказалось, что прибыли у меня две тысячи динаров. Восхвалив Творца — да будет он вечно во славе! — я дал брату тысячу динаров, и он открыл свою лавку. И так прожили мы много дней.
А через некоторое время братья стали уговаривать меня

отправиться в путешествие. «Нажиди вы что-либо на чужбине, что подбиваете и меня на это?» — спросил я и не стал их больше слушать. Продолжали мы торговать дома в своих лавках, но каждый год братья снова и снова подбивали меня на путешествие. Я же не соглашался. И лишь на шестой год поддался на их уговоры. «Ладно, поеду с вами,— сказал я,— но сначала давайте посчитаем, сколько у вас денег». И не оказалось у них ничего — все пустили на ветер, предаваясь обжорству, пьянству и разврату. Но не стал я их укорять. А когда подсчитал прибыль от своей лавки, а затем и ее продал, то у меня набралось шесть тысяч динаров. Я обрадовался и разделил их пополам, сказав братьям: «Вот три тысячи динаров, для меня и для вас, и на них мы будем торговать». А другие три тысячи динаров я закопал, решив, что, если со мной случится то же, что с братьями, и мы возвратимся без ничего, то на мои деньги снова откроем лавки. Итак, разделив поровну три тысячи динаров, мы накупили на них товаров, а затем наняли корабль и отправились в дальние страны. Плывем благополучно день, другой — и так целый месяц, пока не прибыли в один город. Выторговали мы здесь на каждый динар десять. А когда собрались уже уезжать, встретили вдруг на берегу моря девушку, одетую в лохмотья, она поцеловала мою руку и сказала: «О сайд мой, окажешь ли ты милость, за которую я тебя отблагодарю?» — «Да,— ответил я,— я люблю совершать благодеяния, помогу и тебе, даже если не отблагодаришь меня». И тогда девушка сказала: «О сайд, женись на мне и возьми меня в свой край. Я отдаю себя, будь же ко мне милостив, ибо я достойна этого и отблагодарю тебя. Пусть же только не отпугнет тебя мой вид, одежда старая». Ее слова взволновали мне душу, и мое сердце устремилось к ней. По воле Аллаха, великого и славного, я взял девушку, одел ее, и, определив уютное место на корабле, заботился о ней и почитал ее. И в душе моей, когда мы плыли назад, возгорелась большая любовь к девушке, я не расставался с нею ни днем, ни ночью. Забыл из-за нее братьев, а они приревновали меня и позавидовали изобилию моих товаров. Не знали сна глаза их, жадные до денег моих. И они решили убить меня, чтобы завладеть моим богатством. Поддавшись искушению шайтана, подкрались они ко мне, когда я спал с женою, и бросили нас в море. И тут моя жена, вздрогнув, обернулась джиннией и вынесла меня из моря на остров. А потом она исчезла и вернулась обратно
перед рассветом, когда я очнулся и никак не мог понять, где нахожусь. «Я — твоя жена,— сказала она,— спасла тебя от смерти по воле великого Аллаха. Знай же — я джинния, и когда я тебя увидела, мое сердце полюбило тебя ради Аллаха, а я верую в Него, Его Посланника — да благословит Мухаммада Всевышний и приветствует! Я приняла облик нищей, но бедность не смутила тебя, ты взял меня в жены. Как же мне было не спасти своего мужа тонущего! Но я разгневалась на твоих братьев и хочу убить их». Меня изумило это откровение, и я поблагодарил жену за спасение. «Что же касается моих братьев,— сказал я,— то не надо убивать их!» И я поведал ей все, что у меня было с ними.
«И все же я слетаю к ним,— сказала она,— и потоплю их корабль вместе с ними».— «Заклинаю тебя Аллахом,— взмолился я,— не делай этого! Ведь сказано: «О благодетельствующий злому, достаточно со злодея и того, что он содеял». И что бы то ни было, они мои братья».— «Я непременно должна их убить»,— настаивала на своем джинния. А я все умолял пощадить братьев. И тогда она отнесла меня на крышу моего дома. Я отпер двери, достал спрятанные деньги, купил на них товаров и открыл лавку, пожелав людям мира. Возвратясь вечером из лавки, я застал в доме этих двух собак, привязанных во дворе. Они вскочили и, заплакав, уцепились за меня.
«Это твои братья»,— сказала мне жена. «А кто же сделал с ними такое?» — спросил я. «Моя сестра, которую я позвала,— был ответ,— и освободятся они не раньше, чем через десять лет». И вот я пришел сюда, к сестре моей жены, ибо десять лет миновало и время освобождения настало. Здесь же я увидел этого купца, который поведал, что с ним случилось, и мне захотелось узнать, что будет дальше у вас. Вот и весь мой рассказ.
— Удивительная твоя история от начала и до конца,— молвил джинн,— и я дарую тебе треть вины и крови этого купца.
И тут отозвался третий старец, владелец мула:
— Я расскажу тебе историю еще более необыкновенную, а ты, о джинн, обещай мне остаток крови и проступка этого несчастного.
— Хорошо,— отвечал джинн.
РАССКАЗ ТРЕТЬЕГО СТАРЦА
— О султан всех джиннов,— начал старец,— знай, что этот мул был моей женой. Я отправился в путешествие и отсутствовал целый год. Вернулся домой ночью и застал свою жену с черным рабом (...). Увидев меня, она поспешно взяла кувшин с водой, произнесла что-то над ним, брызнула на меня и сказала: «Измени свое обличье и прими образ пса!» Тотчас я обернулся собакой, а жена прогнала меня. Покинув свой дом, я стал бродить по городу и, оказавшись возле лавки мясника, начал грызть кости. Хозяин лавки взял меня и привел к себе в дом. Увидев меня, дочь мясника закрыла лицо и воскликнула: «Отец, почему ты входишь к нам с мужчиной?!» — «Где же он?» — удивился хозяин. «Этот пес — мужчина, которого заколдовала его жена,— сказала девушка.— Я могу его освободить».— «Заклинаю тебя Аллахом, дочь моя, сделай это!» — воскликнул отец. Девушка взяла кувшин с водой, произнесла над ним заклинание, затем слегка окропила меня и сказала: «Перемени этот вид на свое прежнее обличье!» И я снова стал человеком. Потом, поцеловав девушке руку, я попросил ее: «Заколдуй мою жену, как она заколдовала меня». Девушка дала мне немного воды и сказала: «Когда твоя жена будет спать, обрызгай ее, скажи какое хочешь заклинание, и оно сбудется».
Взял я ту воду и пошел домой; жена как раз спала, и я, брызнув на нее водой, сказал: «Стань мулом!» И она тотчас же обернулась вот этим животным, которое ты видишь своими глазами, о султан всех джиннов.
— Это правда? — спросил джинн мула, и тот утвердительно затряс головой.
Когда третий старец кончил рассказывать, удивленный и потрясенный до глубины души джинн подарил ему треть крови купца...
Но тут забрезжила заря дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
А Дуньязада сказала:
— О сестрица, твой рассказ удивителен и прекрасен!
— Куда ему до того, о чем я расскажу вам в следующую ночь, если царь пощадит меня,— молвила Шахразада.
— Клянусь Аллахом,— воскликнул царь,— я не убью ее, пока не услышу это сказание до самого конца,— оно чудесно!
И, пока солнце не взошло, царь обнимал Шахразаду.
а затем ушел в диван заниматься своими делами. Там его уже дожидались вазир, военные, прочие подданные, и он стал судить, назначать, увольнять, дозволять, приказывать и запрещать.
А в конце дня диван разошелся, и царь Шагрияр удалился в гарем к Шахразаде...
Ночь 3-я
И Дуньязада сказала ей:
— О сестрица, окончи свой рассказ.
— С любовью и охотой! — ответила Шахразада.— Дошло до меня, о счастливый царь, что третий старец рассказал джинну историю, которая показалась ему самой интересной, и, преисполненный удивления, он сказал:
— Дарую тебе остаток проступка купца и отпускаю его.
Купец поблагодарил старцев, а они поздравили его со спасением, и все возвратились в свои страны. Но эта история не удивительнее той, которую я могла бы тебе рассказать.
— А что там? — спросил царь.
СКАЗКА О РЫБАКЕ
— Сказывают, о счастливый царь,— молвила Шахразада,— что некогда жил старый рыбак, был он беден, имел жену да троих детей. Каждый день ходил он на рыбалку и забрасывал сеть четыре раза — ни больше, ни меньше. И вот однажды пришел он к морю, поставил на берегу корзину и, подобрав полы, вошел в воду. Закинул сеть и вскоре почувствовал, что она отяжелела, потянул смело, но она не поддавалась. Тогда рыбак поспешил на берег и, вбив там колышки, привязал к ним сеть, а затем, раздевшись, стал подныривать под нее до самого дна, пока не оказалась на берегу она. Вылез он из воды и собрался уже выбирать богатый улов, но обнаружил в порванной сети лишь дохлого осла. Опечалился рыбак и воскликнул:
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Вот так я одарен судьбой. И произнес он стих такой:
О вверивший себя ночным суровым расстояньям!
Зря не трудись — насущный хлеб нс раздобыть стараньем!
Затем рыбак сказал себе: «А ну живо за дело без роптанья лишнего, только так я удостоюсь ласки Всевышнего».
И он еще раз закинул сеть. Не прошло много времени, как она отяжелела и снова задала горемыке мороки да дела. Вынужден он был опять много раз на дно нырять, а когда выволок сеть на берег, то увидел в ней один только кувшин, полный песка да ила. И хоть тоска давила рыбака и покидала его сила, он, почистив сеть и попросив помощи у Аллаха, в третий раз закинул ее. Но поймал лишь какие-то черепки, осколки стекла да кости. Тогда он взмолился, заплакав с досады и злости:
— О великий Аллах, ты ведь знаешь, что я забрасываю свою сеть только четырежды в день, вот трижды уже забросил, и все напрасно. Видишься плачу, пришли же мне, о Всевышний, в этот раз удачу!
И снова закинул он сеть, а когда с превеликим трудом вытащил ее на берег, то обнаружил тяжелый медный кувшин, запечатанный свинцом, на котором был оттиск перстня Сулеймана ибн Дауда. Обрадовался рыбак и воскликнул:
— Продам я этот кувшин на рынке медникам, стоит он не меньше десяти золотых!
Потом старик захотел посмотреть, что внутри кувшина и, вынув нож, сковырнул свинцовую пробку. Но когда он наклонил кувшин, к его великому удивлению, оттуда ничего не выпало и не вылилось, а лишь повалил густой дым, поднялся громадным столбом до самого неба и превратился в огромного ифрита, стоящего на длиннющих, как мачты, ногах, а голова его, как купол, была в облаках, руки — точно вилы, рот словно пещера, будто камни зубы, ноздри, как трубы, глаза — два огня, взгляд дерзкий, и весь его вид был страшный и мерзкий.
Когда рыбак увидел этого ифрита, у него задрожали поджилки, застучали зубы, пересохло во рту и в глазах потемнело. А ифрит, заметив человека, воскликнул:
— Нет Бога, кроме Аллаха, а Сулейман — его пророк! О ты, пророк Аллаха, не убивай меня! Я не стану больше противиться Твоему слову и не ослушаюсь повеленья Твоего!
— О ифрит,— молвил рыбак,— ты обращаешься к Сулейману, но ведь прошла уже тысяча лет, как он умер, и мы живем накануне конца света. Как ты оказался в этом кувшине, что случилось с тобой?
— Нет Бога, кроме Аллаха! — изрек ифрит.— Радуйся, о рыбак!
— Чем же ты меня порадуешь? — спросил тот.
— А тем, что убью тебя сию же минуту страшным способом,— ответил ифрит.
— За такое, о предводитель ифритов, ты должен лишиться защиты Аллаха! — вскричал рыбак.— О проклятый, зачем нужна тебе моя жизнь? Ведь я вытянул тебя из морской пучины и освободил из кувшина!
— Ты сейчас будешь убит, скажи, какой смертью ты хочешь умереть? — был непреклонен ифрит.
— Чем же я провинился перед тобой? За что ты убиваешь меня?
— А вот послушай мою историю,— сказал ифрит.
— Говори, да покороче,— молвил рыбак,— а то моя душа уже в пятках.
— Так знай,— начал ифрит,— что я один из вероотступников; я и джинн Сатр ослушались Сулеймана, сына Дауда,— мир их душам! Вазир Асаф ибн Барахия силой привел меня к Сулейману, который, призвав Аллаха, предложил мне принять истинную веру и покориться, но я отказался. И тогда он заточил меня в этот кувшин и запечатал его свинцом, оттиснув на пробке величайшее из имен Аллаха. А потом по велению Сулеймана этот кувшин со мной был брошен в море. Протомившись там сто лет, я поклялся озолотить того, кто поможет мне выйти на волю. Но прошла еще сотня лет, однако никто не помог мне. И тогда я решил, что своему освободителю открою все земные сокровища. Но опять никто не освободил меня. А когда миновало четыреста лет, я сказал: «Я исполню три любых желания того, кто спасет меня». Но снова никто не пришел на помощь, и тогда я воспылал неистовым гневом и поклялся убить освободившего меня, предложив ему самому выбрать способ умерщвления. И вот ты освободил меня, поэтому я спрашиваю тебя: «Какой смертью ты хочешь умереть?»
— О диво-дивное,— воскликнул рыбак.— И надо же было мне вытащить тебя на свет Божий! Пощади меня — пощадит тебя Аллах, убьешь меня — убьет тебя Аллах!
— Твоя смерть неизбежна,— молвил ифрит.— Выбирай же, какой смерти желаешь.
Но рыбак продолжал упрашивать его:
— Помилуй меня в награду за твое освобождение.
— Именно поэтому близится твой конец.
— О шейх ифритов,— взмолился рыбак,— я же поступил с тобою по-доброму, а ты воздаешь мне злом. Воистину, правдиво говорил поэт:
Мы сделали добро, нам отвечают злом, Когда в ответ на зло исчадиям геенны
Мы делаем добро — клянусь, что поделом Нам горькая судьба спасителя гиены!
— Не надейся на пощаду, твоя смерть неизбежна! — вскричал ифрит.
А рыбак подумал: «Да ведь это всего лишь джинн, а я человек, которому Аллах даровал совершенный ум. Так неужели я не найду способа, как погубить его умом и хитростью, пока он пытается погубить меня коварством и мерзостью?»
— Неужто моя смерть неизбежна? — спросил он ифрита.
— Конечно,— отвечал тот.
— Тогда заклинаю тебя величайшим именем на перстне Сулеймана ибн Дауда,— мир их душам! Я спрошу тебя об одном, и ты скажи мне правду.
— Спрашивай, да только покороче! — ответил ифрит, задрожав при упоминании величайшего имени.
— Вот ты сказал, что был в этом кувшине, а ведь туда даже одна твоя рука или нога не влезет,— усомнился рыбак.— Так как же ты весь поместился там?
— Так ты не веришь, что я был в кувшине?! — вскричал ифрит.
— И никогда не поверю, пока не увижу тебя там своими глазами,— ответил рыбак.
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 4-я
Когда же четвертая ночь настала, Дуньязада сказала: — Докончи твой рассказ, сестрица, что-то нам не спится.
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, рыбак сказал, что не поверит ифриту, пока не увидит его в кувшине.
И тогда ифрит, вздрогнув, превратился в дым, который сначала повис над морем, а потом, уплотняясь, стал соби
раться в кувшине. Когда он весь оказался там, рыбак схватил пробку с печатью, закрыл ею кувшин и закричал ифриту:
— Какой смертью желаешь умереть?! Клянусь Аллахом, я брошу тебя в море, построю себе рядом дом и всякому, пришедшему на берег, не позволю ловить рыбу, предупреждая: «Здесь сидит ифрит, который каждому, кто его вытащит^предлагает выбрать смерть, чтобы тут же ею отблагодарить спасителя!»
Услышав такое, ифрит попытался поскорее выбраться из кувшина, но не выпускала оттуда печать Сулеймана. Поняв, что рыбак перехитрил его, он сказал:
— Я просто пошутил!
— Лжешь, презреннейший, грязнейший и ничтожнейший среди ифритов! — воскликнул рыбак.
— Нет, нет! — вопил ифрит.
— Да, да! — отвечал рыбак.
— И все-таки, что ты хочешь со мной сделать, о славный рыбак? — смягчил, как мог, свой голос ифрит.
— Я брошу тебя в море,— твердо сказал рыбак,— и если ты уже провел в нем тысячу восемьсот лет, то я заставлю тебя пробыть там до Судного дня. Ведь говорил я тебе: «Помилуй меня — помилует Аллах тебя, убьешь меня — убьет Аллах тебя!» — однако ты не послушался, возжаждал моей смерти, и вот Аллах наказывает тебя.
— Выпусти душу мою, и я щедро тебя отблагодарю,— пообещал ифрит.
— Лжешь, проклятый! — не поверил ему рыбак.— Мы с тобой подобны царю Юнану, его вазиру и знахарю Дубану.
— А кто они такие? — спросил ифрит.
ВАЗИР ЦАРЯ ЮНАНА
— Так вот, чтоб ты знал,— стал рассказывать рыбак,— что в древние времена, минувшие века жил в городе персов и в краю руман царь по имени Юнан. Был он богат и могуч, повелевал большим войском, и окружала его охрана денно и нощно. Однако на теле этого царя была проказа, ни лекарям, ни знахарям не поддавалась эта зараза. Царь принимал лекарства, порошки, мазями натирался — все напрасно. Никто не мог помочь, к кому ни обращался. И вот однажды в город царя Юнана пришел из дальних стран знаменитый целитель, почтенный старец Дубай. Он
читал книги греческие, персидские, византийские, арабские и сирийские, владел в совершенстве секретами врачевания, знал также все о травах, сухих и свежих, ведал, в чем их польза и вред, изучал философию и прочие науки этот старец сед.
Прожив в городе несколько дней, Дубай узнал о болезни царя, которой испытывал его Аллах, и неудачно лечащих его целителях-мудрецах. И тогда Дубай всю ночь напролет размышлял, а лишь наступило утро и заблистало солнце, он надел лучший свой наряд и явился к царю Юнану. Облобызав перед государем землю, лекарь изысканным слогом вечной славы, благоденствия ему пожелал и, представившись, сказал:
— О царь, я проведал о болезни твоей и о том, что множество лекарей не могут справиться с ней. Но я исцелю тебя, царь, хотя и не буду поить лекарством и натирать мазью.
Услышав такое, царь Юнан удивился и воскликнул:
— Неужели это возможно? Клянусь Аллахом, если исполнишь свое обещание, озолочу и тебя, и твоих детей, получишь все, что пожелаешь, и станешь моим сотрапезником и любимцем!
Потом царь Юнан подарил лекарю почетную одежду и ласково стал беседовать с ним.
— Неужто в самом деле ты вылечишь меня от этой проклятой болезни без помощи лекарств и мази? — переспросил он.
— Да, исцелю,— пообещал Дубай.
— Когда же это будет? — спросил изумленный царь.— Прошу тебя, поторопись, добродетель мой!
— Слушаюсь и повинуюсь,— ответил Дубай.— Ты станешь здоровым завтра.
Затем лекарь спустился в город, нанял дом, перенес туда пожитки. А дальше приготовил зелья, снадобья и, вложив их в пустотелую ручку клюшки для игр в шары, снова отправился к царю. Облобызав перед ним землю, лекарь попросил его выйти из дворца и поиграть клюшкой шарами. И царь вместе с вазиром, эмирами и прочими своими придворными заспешил на поле для игр и забав. И Дубай подал ему приготовленную клюшку и сказал:
— Держи ее за эту ручку и гоняйся за шаром, бей по нему что есть мочи, пока весь не вспотеешь. Лекарство тем временем будет переходить из клюшки в твою руку. А когда кончишь играть, оно из руки распространится по всему
телу. Возвращайся тогда во дворец и иди в баню, вымойся и ложись спать. После этого будешь здоров.
Царь Юнан взял у знахаря клюшку, зажал в руке, сел на коня и, кинув перед собой шар, погнался за ним. Когда же настиг его, то ударил изо всей силы. И до тех пор он бил по шару и носился за ним, пока не взмок весь. И наконец Дубай сказал царю, что лекарство распространилось по телу и теперь надо идти в баню. Слуги, постель-ничьи засуетились, приготовляя белье, побежали, обгоняя один другого, желая прислужить царю. А тот хорошо вымылся и, надев чистую одежду, отправился во дворец и лег спать. Вот что было с царем Юнаном.
А лекарь тем временем возвратился к себе домой и тоже спал всю ночь, а когда наступило утро, явился во дворец и попросил разрешения войти к царю. Тот позволил, и врач, облобызав перед ним землю, произнес нараспев такие стихи:
Само витийство чтит в тебе отца, Когда другой от страху — ни словца.
Твое лицо своим чудесным светом От гнева очищает все сердца.
Когда он умолк, царь поднялся и, обняв целителя, посадил с собою рядом и велел одарить драгоценными одеждами. Как же иначе, если, выходя из бани, царь осмотрел свое тело и не нашел на нем ни малейших следов проказы, стало оно чистым, как белое серебро. Царь обрадовался несказанно, даже грудь его от счастья распирало!
И вот накрыли роскошные столы, и государь пировал вместе с Дубаном и беседовал с ним, не переставая, весь этот день. Когда же настала ночь, царь дал Дубану две тысячи динаров, кроме почетных одежд и прочих подарков, а затем посадил на своего коня, и лекарь поехал домой. А царь Юнан все удивлялся его искусности, говоря: «Этот врач лечил меня снаружи, не пользуясь никакой мазью. Клянусь Аллахом, это настоящая мудрость! И мне следует относиться к этому человеку уважительно и оказать ему милость, дабы он остался при мне навсегда!»
И провел эту ночь царь Юнан в наилучшем расположении духа. А когда утром он сел на свой трон, и перед ним предстали вельможи его царства, то снова пожелал увидеть знахаря. Тот вошел к царю и поцеловал перед ним землю. Юнан же поднялся и усадил его с собой рядом.
Опять они пировали, беседуя до самой ночи, и царь жаловал целителю щедрые дары. И прежде, чем они расстались, получил Дубай пять смен почетной одежды и тысячу динаров. Так что удалился он к себе домой, бесконечно благодарный царю.
Был у царя Юнана вазир — гнусного вида, скверный и порочный, скупой и завистливый, и когда он увидел, что правитель приблизил к себе целителя Дубана, оказывает ему большие милости, то позавидовал, затаив лютую злобу. Ведь говорится же: сила выявляет человеческие пороки, а слабость скрывает. Так вот этот вазир подошел к царю Юнану и, поцеловав перед ним землю, молвил:
— О великий владыка всех времен! Твоя милость меня взрастила, от тебя мои почет и сила, и потому я должен дать тебе важный совет. Если посмею скрыть его, то буду сыном греха, так что прикажи мне не молчать, а говорить.
— Какой же это совет? — спросил встревоженный Юнан.
— О благородный царь,— сказал вазир,— еще древние говорили: «Кто не думает о последствиях своих дел, тому уготован скверный удел». А я вижу, что ты, государь, поступаешь неправильно, оказывая милости своему целителю, желающему скорейшего окончания твоего царствования. Напрасно ты приблизил его к себе. Боюсь я, царь, за тебя!
Еще больше встревожившись и изменившись в лице, царь спросил:
— Кого это ты имеешь в виду?
— Если ты спишь, проснись! — воскликнул вазир.— Речь идет о знахаре Дубане.
— Замолчи, о несчастный! — разгневался царь.— Это мой друг, и он мне дороже всех людей, ибо избавил от болезни, против которой остальные врачи были бессильны. Равного ему не найти нигде в мире — ни на востоке, ни на западе, а ты несешь о нем такое. Знай же, с сегодняшнего дня я установлю ему жалованье тысячу динаров в месяц, но даже, если бы я разделил с ним все свое царство, то и этого было бы мало. В тебе же говорит только зависть. Ты хочешь смерти этого достойного человека. Но если я послушаюсь тебя, то уподоблюсь царю Ас-Синдбаду, убившему сокола.
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 5-я
Когда же пятая ночь настала, Дуньязада сказала:
— Что-то нам не спится, закончи твой рассказ, сестрица.
И Шахразада продолжала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, вазир спросил:
— Прости меня, о величайший из властелинов нашего времени, что это за история?
ЦАРЬ АС-СИНДБАД
— Сказывают, Аллах же лучше это знает,— начал Юнан,— что был один царь в Персии, который любил веселые пиры, путешествия и охоту. Воспитал он сокола и не разлучался с ним ни днем, ни ночью — все время держал его на руке и всегда брал с собой на охоту. Велел царь сделать для сокола золотую чашку, которую повесил ему на шею, и поил из нее своего любимца. И вот однажды приходит к царю главный сокольничий и говорит:
— О светлейший царь, пора отправляться на охоту.
И все поехали, а впереди — царь со своим соколом. И достигли они одной цветущей долины, расставили там сеть для ловли зверей, и попалась в нее газель.
— Того, через чью голову перескочит газель, я убью,— крикнул царь.
И вот охотники уже совсем сузили сеть вокруг газели, а она вдруг подошла прямо к царю и, оставаясь на задних ногах, передние сложила на груди и опустилась на них, как бы целуя перед повелителем землю. Царь нагнулся к ней, и в ту же минуту она прыгнула через его голову и убежала. Обернулся царь к своим спутникам и увидел, что они перемигиваются между собой.
— Что это значит? — спросил он.
— Это они по поводу обещания убить того, через чью голову перескочит газель,— объяснил вазир.
— Клянусь своей головой,— воскликнул царь,— я буду преследовать газель, пока не поймаю!
И он устремился по ее следам, мчась по холмам и горам. Газель попыталась укрыться в чаще, но царь выпустил сокола, и тот, настигнув ее, бил крыльями по глазам, пока она не ослепла. Подъехав, царь ударил газель дубинкой, и она упала. Тогда он спешился, снял с нее шкуру

и подвесил к луке седла. Был уже полдень, и солнце палило немилосердно. Царя мучила жажда, конь его тоже хотел пить. И тогда царь, осмотревшись вокруг, увидел дерево, с которого текла какая-то густая, точно масло, жидкость. Обрадовавшись, царь снял чашку с шеи сокола и, наполнив ее доверху, уже собрался пить. Но сокол вдруг ударом крыла опрокинул чашку. Тогда царь во второй раз наполнил ее жидкостью, стекавшей по дереву. Он думал, что сокол хочет пить, и поставил перед ним чашку. Однако тот опять ударил ее и опрокинул. Разгневанный царь в третий раз набрал жидкость и поставил чашку перед конем. Но сокол снова перевернул ее крылом.
— Да накажет тебя Аллах, о злосчастнейшая птица! Ты лишила питья и меня, и коня, и себя! — воскликнул царь и, взмахнув мечом, отрубил соколу крылья.
И тогда птица подняла голову, указывая клювом на верхушку дерева. Царь посмотрел туда и увидел гадину, жидкость, стекавшая по стволу, была ее ядом. И раскаялся царь, что отрубил соколу крылья. Сев на коня, он отправился, опечаленный, домой. Там отдал добычу повару и велел изжарить ее — а сам сел на трон, и сокол был на его руке. Вдруг птица испустила жалобный крик и умерла. Царь даже застонал от великого горя, ведь он погубил сокола, тогда как тот спас его от смерти. Вот и все, что было с царем Ас-Синдбадом.
Выслушав царя Юнана, вазир сказал:
— О яснейший царь, знахарь этот не сделал мне ничего дурного. Я не знал от него зла и говорю все только из жалости к тебе, чтобы ты не погиб, как вазир, который строил козни против сына одного из царей.
— А как это было? — спросил царь Юнан.
КОВАРНЫЙ ВАЗИР
— Так вот послушай, яснейший властелин,— сказал вазир,— сын одного царя очень любил охоту, и куда бы ни отлучался, его, по воле отца, сопровождал вазир. Но вот однажды во время охоты вазир увидел большого зверя и сказал царевичу, чтобы тот погнался за ним, сам же не пожелал сопровождать своего господина. А царевич припустил коня, долго преследовал зверя, но тот скрылся от него в пустыне. Растерявшись, юноша не знал, в какую сторону направиться, и тут увидел девушку, которая сидела у дороги и плакала.
— Кто ты? — спросил царевич.
И девушка ответила:
— Я дочь индийского царя. Задремала и, свалившись с коня, отстала от своих людей.
Царевич пожалел девушку и посадил ее рядом с собой на коня. А когда они проезжали мимо каких-то развалин, девушка сказала:
— О сайд, я хочу сойти за надобностью.
Царевич помог ей спуститься с коня, и девушка скрылась в развалинах. Юноша долго ждал ее, а потом пошел следом и обнаружил, что она — злой дух, гуль.
— Радуйтесь, я привела вам сегодня жирного молодца! — говорила она своим детям. А те отвечали:
— О матушка, подавай его скорей, чтобы мы наелись досыта!
Услышав это, царевич так испугался, что у него даже поджилки задрожали. Поспешил он к своему коню, а за ним сразу и гуль вышла, заметила, что он напуган, дрожит, и спросила:
— Чего ты струсил?
— У меня есть враг, и я его боюсь,— отвечал царевич.
— А ведь хвастался, что сын царя,— усмехнулась гуль.— Так правда это или нет?
— Правда.
— Почему же ты не откупишься от своего врага?
— Ему не деньги нужны, а только жизнь моя,— отвечал царевич,— и поэтому я боюсь за себя, хотя ни в чем не виновен.
— Если ты в самом деле не виновен, призови на помощь Аллаха, и он защитит тебя от врага,— сказала гуль:
И тогда царевич возвел очи к небу и воскликнул:
— О тот, кто внемлет взывающему о помощи и устраняет зло, помоги мне, о Боже, уберечься от врага и отврати его от меня! Воистину ты все можешь!
Услыхав эту молитву, гуль исчезла, а царевич поспешил к своему отцу и рассказал обо всем, что приключилось, когда вазир оставил его. Тогда царь позвал палача, и опустилась на вазира острая секира.
Так вот, властелин, если ты доверишься этому колдуну, он убьет тебя жутким способом. Да, тот, кого ты облагодетельствовал и приблизил к себе, действует тебе на погибель. Он лечил тебя от болезни чем-то, что ты взял в руку,
но точно так же он может дать тебе вещь, которая убьет тебя.
— Ты прав, о вазир! — сказал царь Юнан.— И впрямь, этот человек пробрался к нам, чтобы укоротить мой век, и если он излечил меня чем-то, что я взял в руку, то сможет и погубить, предложив, например, что-то понюхать.
После этого царь Юнан спросил вазира:
— Как же мне поступить с этим коварным лазутчиком?
— Пошли за ним сейчас же и, когда он придет, отруби ему голову,— ответил вазир.— Только так ты спасешься от зла. Обмани его раньше, чем он обманет тебя.
— Твоя правда! — воскликнул царь и послал за знахарем.
Тот пришел радостный, не ведая, что предопределено ему, как это сказано в стихах:
Страшащийся судьбы — спокоен будь!
Ведь все в руках высокого провидца.
Пусть в книге судеб слов не зачеркнуть, Но что не суждено — тому не сбыться.
Войдя к царю, лекарь вдохновенно произнес:
Коль я не выскажу тебе благодаренье, Скажи, кому же посвятить стихотворенье?
Ты милости свои мне щедро расточал Без отговорок и без промедленья...
— Ты знаешь, зачем я тебя позвал? — прервал его царь.
— Не знает тайного никто, кроме великого Аллаха! — ответил Дубай.
— Я призвал тебя,— сказал царь,— чтобы убить и погубить твою душу.
— За что же ты убиваешь меня, о великий повелитель, какой я совершил грех? — изумился целитель.
— Мне сообщили,— ответил царь,— что ты лазутчик и желаешь погубить меня. Так вот я убью тебя прежде, чем ты меня.
Потом царь кликнул палача и велел:
— Отруби голову этому обманщику и избавь нас от его зла!
— Помилуй меня — помилует Аллах тебя, убьешь меня — будешь ты убит,— сказал знахарь то же самое, что говорил я тебе, о ифрит.
— Мне будет опасность грозить,— сказал царь,— ты меня вылечил, дав что-то в руку, но можешь точно так же и погубить.
— О царь,— вздохнул Дубай,— вот какая награда меня ждала! За добро ты — зло, постиг меня обман.
Но царь был непреклонен:
— Тебя немедленно нужно убить!
Убедившись, что его казнят, Дубай заплакал и пожалел, что помог тому, кто оказался столь неблагодарным. И вспомнился ему такой стих:
На свете только тот судьбою одарен, Кто осторожным и разумным сотворен.
Тем временем к врачу подошел палач, завязал ему глаза и, обнажив меч, обратился к царю:
— Приказывай!
— Не убивай меня, а то и тебя убьет Аллах! — воскликнул врач.— Твоя награда подобна воздаянию крокодила.
— А что это за история о крокодиле? — спросил царь.
— Разве я могу рассказывать, будучи в таком состоянии? Заклинаю тебя Аллахом, пощади меня, и пощадит тебя Аллах! — сказал врач и горько зарыдал.
Тогда поднялся кто-то из приближенных царя и произнес:
— О властелин, подари мне жизнь этого врача, ведь никто не видел, чтобы он совершил преступление, а видели только, что исцелил тебя от недуга, против которого были бессильны другие лекари и знахари.
— Разве вам неизвестно, почему я убиваю его? — молвил царь.— Если я пощажу его, то сам наверняка погибну. Ведь тот, кто меня вылечил вещью, которую я взял в руку, может и убить чем-нибудь, что я, например, понюхаю. Да, я боюсь, что он лишит меня жизни, чтобы получить награду. Ради этого он, как лазутчик, и проник сюда. Его непременно нужно казнить, только тогда я буду спокоен за себя.
— Помилуй меня — помилует тебя Аллах, не погуби меня — иначе погубит тебя Аллах! — снова попросил врач, но затем, убедившись, что царь не изменит своего решения, сказал:
— О владыка, если уж моя казнь неизбежна, дай мне хотя бы отсрочку: я схожу домой и распоряжусь о своих похоронах, очищу душу и раздарю врачебные книги. Одну
из них — самую заветную — я принесу тебе. Храни ее в своей сокровищнице.
— А что это за книга, что в ней? — заинтересовался царь.
— В ней всего столько, что не рассказать,— отвечал Дубай.— И самая малая из ее тайн такая: после того, как отрубишь мне голову, переверни три листа и прочти три строки на той странице, которая слева,— и тут же моя голова заговорит с тобой и ответит на все, о чем ты спросишь.
— О мудрец,— спросил изумленный царь,— когда я отрежу тебе голову, она со мной заговорит?
— Да, повелитель,— молвил Дубай.
— Диво-дивное! — воскликнул царь.
Потом он отпустил врача, приставив к нему стражу. И тот пошел домой, устроил все свои дела в тот же день, а на следующий — явился в диван. Там собрались все эмиры, наместники, придворные, и царская палата стала такой пышной, точно цветущий сад. Врач Дубай предстал перед царем в сопровождении двух стражников, держа в руках старинную книгу и горшок с каким-то порошком.
— Принесите мне блюдо,— попросил смертник.
А когда это исполнили, он высыпал на блюдо порошок, разровнял его и сказал:
— Возьми, царь, эту книгу, но не раскрывай ее, пока не отрубят мне голову, а когда отрубят, поставь голову на блюдо и натри этим порошком. Тогда кровь перестанет течь и можно будет открывать книгу.
И царь Юнан, взяв книгу, дал знак. Палач взмахнул мечом, и голова Дубана упала на середину блюда. Царь натер ее порошком, кровь остановилась, и голова знахаря, открыв глаза, молвила:
— Раскрывай, царь, книгу!
Царь попытался это сделать, но увидел, что листы слиплись. Он послюнявил палец и с трудом перевернул одну страницу, вторую, третью... И так он дошел, слюнявя палец, до шестой страницы, но не увидел нигде ни одной написанной строчки.
— Здесь ничего не написано,— воскликнул царь.
— Листай дальше,— сказала голова Дубана.
Царь перевернул еще три листка, и к этому времени яд, которым была пропитана книга, распространился по всему телу царя. Почувствовав это, царь затрясся от страха и закричал:
— Я отравлен!
А голова Дубана молвила:
Владели, правили, старались власть упрочить, Прошли их времена — их знать никто не хочет.
Кто справедливым был — добра вкушает мед, Кто был несправедлив, того судьба доймет!
И царь тотчас упал мертвый.
Знай же, о ифрит,— продолжал рыбак,— если бы Юнан оставил в живых Дубана, Аллах наверняка пощадил бы и его, но царь пожелал смерти своему добродетелю, и Аллах в наказание убил его самого. Точно так же, о ифрит, если бы ты пощадил меня, Аллах бы помиловал и тебя...
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 6-я
Когда же шестая ночь настала, Дуньязада сказала:
— Закончи, сестрица, твой рассказ.
И Шахразада молвила:
— Если позволит мне царь.
— Говори,— ответил Шагрияр.
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь,— продолжала Шахразада,— рыбак сказал ифриту:
— Если бы ты пощадил меня, Аллах бы помиловал и тебя, но ты хотел только моей погибели, и вот поэтому я, заключив тебя в кувшин, брошу его в море.
— Заклинаю тебя Аллахом, о рыбак, не делай этого! — закричал ифрит.— Прости и пощади меня! Если я был злодеем, то будь ты благодетелем; ведь говорит же мудрость: «О благодетельствующий злому, достаточно злодею и содеянного им». Не поступай со мной так, как Умама с Атикой.
— А что сделала Умама с Атикой? — спросил рыбак.
— Не время рассказывать, когда я в этой тюрьме! — ответил ифрит.— Но если ты меня отпустишь, я поведаю обо всем.
— Оставь,— возразил рыбак,— ты непременно будешь брошен в море, и не вытащат тебя оттуда никогда. Я про
сил, взывал о милосердии, но ты жаждал погубить меня, хотя я не сделал тебе ничего плохого, а напротив — помог освободиться из заточения. И вот в благодарность — поступок твой подлый. Поэтому знай: я брошу тебя в море. А чтобы всякий, кто тебя вдруг выловит, поступил точно так же, я расскажу ему, что у нас с тобой было. И ты останешься в ^том море, пока не сгинешь.
— Отпусти меня,— опять взмолился ифрит.— Будь великодушен, и я обещаю всегда и во всем слушаться тебя. Ты же, благодаря мне, обязательно разбогатеешь.
И тогда рыбак, заручившись обещанием ифрита, что тот, будучи отпущен, не будет вредить ему, а напротив — щедро наградит, открыл кувшин. Когда оттуда вышел весь дым, предстал ифрит пред рыбаком в ужасном облике своем и тут же изо всей силы ударил ногой по кувшину так, что тот залетел далеко в море. Увидев это, рыбак решил, что ифрит снова обманул его и убьет сейчас же. Но, преодолев страх, он молвил:
— О ифрит, Аллах великий учит: «Исполняйте обещание». Ждет расплата того, кто не сдержит свое слово, и поэтому не забывай, что ты поклялся именем Всевышнего не причинять мне зла. А то Аллах покарает тебя, ибо он дает отсрочку, но не прощает.
Ифрит засмеялся и сказал:
— О рыбак, следуй за мной!
И рыбак пошел за ифритом, не веря еще в спасение. Взобрались они на высокую гору, затем спустились в широкую долину и, наконец, оказались возле большого пруда. Ифрит залез в воду и, выплыв на середину пруда, велел рыбаку забросить сеть. Плавали там диковинные рыбы — белые, красные, голубые и желтые. Глядя на них, удивлялся рыбак очень, ибо никогда таких не видел. Забросил он сеть и поймал четырех рыб разного цвета. Рыбак обрадовался, а ифрит сказал:
— Ступай теперь к царю и поднеси их ему, за это он щедро тебя наградит. И во имя Аллаха, прими мое извинение за недостойное поведение. Видно, помутился у меня рассудок, если пожелал погубить своего спасителя.
Ифрит ударил ногой о землю, она расступилась и поглотила его. Рыбак же отправился в город, не переставая изумляться тому, что приключилось. А придя в свое жилище, принес лоханку и, наполнив водой, опустил туда рыбу. Затем рыбак поставил ее на голову и поспешил в царский дворец, как велел ему ифрит. Когда же он пришел и
предложил свой улов, то царь очень восхитился столь диковинными рыбами.
— Отдайте их девушке-стряпухе,— велел он (а эту девушку подарил ему три дня назад царь румов, и ее не успели еще испытать в стряпне).
И вазир передал ей высочайшее повеление:
— Девушка, царь говорит: «Мы испытываем сейчас девушку в стряпне». Так покажи нам свое умение — к царю кто-то пришел с подношением.
Затем вазир вернулся к владыке, который приказал выдать рыбаку четыреста динаров. Получив деньги, тот спрятал их под полу халата и поспешил на базар. Ему казалось, что все это сон. Накупил он всяческой снеди и отправился, веселый и радостный, домой. Вот что случилось с рыбаком.
А что с девушкой? Она почистила рыбу и положила ее на сковородку, подвешенную над огнем. И только перевернула подрумяненную с одной стороны рыбу, как вдруг стена перед ней раздвинулась и оттуда вышла молодая красивая женщина. На плечах у нее был шелковый платок с голубой бахромой, в ушах — серьги, на запястьях — браслеты, на пальцах — перстни с драгоценными камнями, а в руке — бамбуковая трость. Гостья коснулась ею сковородки и сказала:
— Рыбы, выполняете ли вы договор?
Затем повторила эти слова во второй и третий раз. Тогда рыбы подняли головы со сковородки и заговорили:
— Да, да!
Потом произнесли такой стих:
Захочешь вернуться — и я возвращусь, Прийти пожелаешь — и я захочу.
А если покинешь — покину и я.
Что ты совершишь, тем и я отплачу.
У девушки-стряпухи, наблюдавшей это, ноги от страха подкосились, и она рухнула на пол без чувств. А женщина тем временем опрокинула сковородку прямо в огонь и исчезла так же, как появилась, и стена на кухне опять сомкнулась.
Пока стряпуха очнулась, рыба превратилась в уголь.
— В первом же бою потеряла я славу свою! — воскликнула в отчаянии девушка и снова потеряла сознание.
Вазир застал девушку лежащей посреди кухни. Толкнул
ее ногой, и, придя в себя, она сквозь слезы поведала ему о том, что приключилось.
— Вот так чудеса! — поразился вазир.
Затем он послал за рыбаком и, когда того привели, сказал:
— Принеси нам еще четыре рыбины, точно таких же, как прежде!
И тот пошел к пруду и закинул сеть. А когда вытянул ее, там оказалось как раз четыре рыбины, подобные первым. Отнес он их вазиру, а тот — девушке-стряпухе и велел жарить рыбу при нем.
— Я хочу своими глазами увидеть, что тут происходит,— сказал он.
Девушка почистила рыбу и только положила ее на горячую сковороду, как стена опять разверзлась и появилась та самая женщина с тростью. Она ткнула ею в сковородку и спросила:
— Соблюдаете ли вы, рыбы, наш уговор?
Те вдруг подняли головы и отозвались стихом:
Захочешь вернуться — и я возвращусь, Прийти пожелаешь — и я захочу.
А если покинешь — покину и я.
Что ты совершишь, тем и я отплачу.
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 7-я
Когда же седьмая ночь настала, Шахразада сказала: — Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, рыбы заговорили, а когда умолкли, женщина быстро перевернула тростью сковороду и исчезла, а стена опять сомкнулась.
— Это нельзя утаивать от царя! — воскликнул встревоженно вазир и, пойдя к правителю, рассказал обо всем, что произошло на кухне.
— Я непременно должен сам это увидеть! — заявил царь.
Послал за рыбаком и, приставив к нему трех стражников, велел принести такой же рыбы, как и прежде. Рыбак отправился к пруду и вскоре принес востребованное. Царь
распорядился выдать ему четыреста динаров и велел ва-зиру:
— А ну-ка, сам изжарь рыбу и прямо вот здесь!
— Слушаю и повинуюсь,— ответил тот и положил рыбу на сковороду. Вдруг стена распахнулась, и из нее вышел черный раб — огромный, словно гора или человек из племени Ад, с зеленой веткой в руке.
— О рыбы, рыбы, соблюдаете ли вы давний наш дого вор? — спросил грозным голосом раб.
— Да, да, соблюдаем! — подняв со сковороды головы ответили рыбины.
Захочешь вернуться — и я возвращусь, Прийти пожелаешь — и я захочу.
А если покинешь — покину и я.
Что ты совершишь, тем и я отплачу.
Потом раб перевернул веткой сковороду и исчез в проеме стены, которая тут же сомкнулась. Царь и вазир подбежали к рыбе, но она уже была черная, как уголь.
— Этого нельзя так оставить, тут что-то нечистое? — воскликнул царь.
Он позвал рыбака и спросил:
— Где ты, несчастный, берешь эту рыбу?
— В пруду, между четырех гор, под той, которая над твоим городом,— ответил рыбак.
— Сколько же дней пути к этому пруду?
— За полчаса можно добраться, о могущественный владыка.
И царь со своей свитой немедленно отправился к пруду, а впереди шел рыбак, проклиная ифрита. Перебравшись через гору, они оказались на обширной равнине, которой царь никогда раньше не видел. Посреди нее, между четырех гор, был пруд и плавала там рыба четырех цветов: красного, белого, желтого и голубого.
— Видел ли кто-нибудь раньше этот пруд? — молвил изумленный царь.
— Никогда, о светлейший,— ответили спутники. Даже почтенные старцы удивленно разводили руками: — Никогда не было пруда на этом месте.
— Клянусь Аллахом,— воскликнул царь,— я не вернусь в мой город и не сяду на царский престол, пока не узнаю, что это за пруд и рыба!
Приказав свите расположиться лагерем, он позвал вази* ра (а был это сановник опытный, умный) и сказал ему:

— Послушай, что я задумал. Нынешней ночью я один уйду отсюда и разведаю, что это за пруд. Ты же садись у входа в шатер и говори всем: «Царь нездоров и велел никого не впускать». Да гляди, не обмолвись о моем намерении.
И вазир, конечно, не мог перечить царю.
Потом царь переменил одежду, опоясался мечом и взобрался на одну из гор. Шел он, не останавливаясь, до самого утра, а потом и весь день, несмотря на нестерпимый зной. Провел он в дороге и следующую ночь, а на рассвете заприметил впереди какое-то черное строение и, обрадовавшись, подумал: «Может быть, там кто-нибудь расскажет об этом пруде и диковинной рыбе?»
Подойдя ближе, увидел дворец из черного камня, окованный железом. Ворота были чуть приоткрыты, но царь все же остановился возле них и постучал легонько раз, второй, третий. Никто, однако, не отозвался, и тогда царь ударил по воротам изо всей силы. Но опять — молчание. «Дворец, наверное, пуст»,— подумал царь и, пройдя от ворот к портику, крикнул:
— Есть здесь кто? Я чужестранец, путь мой далек, найдется ли у вас хлеба кусок?
Он повторил это во второй раз и в третий, но опять не дождался ответа. Тогда он, набравшись смелости, вошел во дворец. Залы и комнаты были убраны шелком, коврами, но нигде ни одной живой души. Посреди дворца был внутренний дворик с четырьмя возвышениями, одно напротив другого, каменной скамьей и фонтаном с бассейном, над которым стояли четыре золотых льва, извергавшие из пасти воду, сверкающую, будто жемчуг и яхонты; а над всем этим летали птицы, которым не позволяла улететь золотая сетка. Царь опечалился: не у кого было спросить ни о самом дворце, ни о том, из-за чего он отправился в путь.
Присев, он задумался: что делать дальше? И вдруг услышал печальный стон, исходящий будто из самого сердца, и голос, произносящий нараспев:
Когда я скрыл, чем дорожил, хоть сердце бушевало, Когда бессонница очам покоя не давала,
Я страсть, возросшую во мне, призвал и ей сказал: «Не оставляй меня в живых, срази, как сталь кинжала. Не да^, чтоб средь трудов и бед я долго пребывал!»
Царь быстро поднялся и, поспешив на голос, оказался
перед завешанной дверью, а за ней он увидел юношу, возлежащего на ложе, прекрасного лицом и станом. О таком, как он, поэт сказал:
Красавец стройный — ночь волос и свет чела. При нем То словно входишь в мрак ночной, то пребываешь днем.
Царь обрадовался нежданной встрече, горячо приветствовал юношу. Был тот одет в шелковый кафтан с вышивками из египетского золота, голову украшал венец, окаймленный драгоценностями, но, несмотря на праздничный наряд, вид его был печален. Юноша почтительно ответил на приветствие и сказал:
— О господин мой, ты выше того, чтобы гневаться, когда пред тобой не -встают. Да будет ниспослано мне прощение.
— Я уже простил тебя, о юноша,— молвил царь.— Я твой гость и пришел к тебе с важным делом: хочу, чтобы ты поведал мне о диковинной рыбе, своем дворце и о том, почему ты в нем один и грустишь.
Но,вместо того, чтобы ответить, юноша горько заплакал, и слезы залили всю его груды
— Что заставляет тебя плакать, о юноша? — спросил удивленный госты
— Как же не плакать в моем положении?! — молвил юноша и приподнял покрывало, которым был укрыт. И тут царь увидел, что нижняя часть его из камня.
— О юноша, ты прибавил новую заботу к моим прежним! — воскликнул царь, опечалившись.— Я хотел узнать о рыбах, их происхождении, а теперь вынужден спрашивать и о тебе. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Открой мне свою тайну!
— Отдай мне всецело твои слух и взор,— отвечал юноша.
— Мои слух и взор в твоей власти! — молвил царь.
И тогда юноша, вздохнув, сказал:
— И впрямь, с этими рыбами и со мной произошло нечто удивительное.
— Как же все это случилось? — спросил царь.
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЮНОША
— О милостивый господин,— начал рассказывать юноша,— мой отец был царем этого города,и звали его Махмудом, владыкой четырех островов. Он царствовал на этих
четырех горах семьдесят лет, а потом скончался, и я унаследовал от него престол. Взял в жены дочь моего дяди, и она, как все считали, полюбила меня великой любовью, ибо, когда я отлучался от нее, не ела, не пила до моего возвращения. Прожив со мною пять лет, она однажды пошла в баню, а я велел повару приготовить нам ужин, и, войдя в этот покой, лег на наше ложе, приказав двум молодым служанкам сесть около меня; одна села в головах, другая — в ногах. Жены все не было, я расстроился из-за этого, и сон не брал меня, хотя глаза мои были закрыты. И тут я услышал разговор сидевших около меня девушек: «О Масуда, бедный наш господин, бедная его молодость! Горе ему с нашей госпожой, этой проклятой шлюхой!» — «Пусть проклянет Аллах обманщиц и развратниц! Такой молодец, как наш господин, не годится этой шлюхе, каждую ночь проводящей вне дома».— «Наш господин глупец, он опоен и не спрашивает о ней!» — «Ну что ты, разве же наш господин знает это?! Она кладет опиум в кубок для питья, который подносит мужу каждый вечер перед сном, он тут же засыпает и не ведает, что происходит, куда она отправляется. А жена, опоив его, надевает лучшие наряды и пропадает где-то до зари. Вернувшись, воскуривает чем-то под носом у него, и он пробуждается».
От услышанного у меня потемнело в глазах, будто внезапно наступила ночь. Тем временем вернулась из бани моя жена, и мы, разложив скатерть, поели и посидели, как обычно, некоторое время за беседой. А потом жена протянула мне полный кубок, я же лишь притворился, будто пью, на самом деле вылил все за пазуху и в ту же минуту лег и захрапел, притворившись спящим. А жена молвила: «Спи непробудно всю ночь, хотя бы совсем не встал, опостылый. Побыстрей бы Аллах забрал твою душу».
Поднявшись, она нарядилась, словно на праздник, надушилась, и, взяв мой меч, опоясалась им; наконец открыла ворота дворца и вышла. Я же, крадучись за ней, увидел, как она вышла из дворца, миновала рынки, достигла городских ворот. Там произнесла какие-то непонятные слова, и тотчас попадали замки, отодвинулись засовы и ворота распахнулись. Жена вышла из города, и я за ней. По-прежнему не замечая меня, она добралась до какой-то хижины возле свалки и скрылась за дверью. Я залез на крышу и сквозь щель видел, как дочь моего дяди подошла к черному рабу, у которого одна губа была, как одеяло, другая — как башмак. Раб был болен проказой и лежал на
обрезках тростника, одетый в дырявые и рваные лохмотья. А моя жена поцеловала перед ним землю, и раб, подняв голову, сказал: «Несчастная, где ты до сих пор шлялась? Приходили мои родственники, пили вино, и каждый ушел со своей женщиной, а я отказался пить без тебя».
«О господин мой возлюбленный, о услада глаз моих,— отвечала она,— разве не знаешь, что я замужем, хотя мне отвратителен вид мужа! О, если бы я не боялась за тебя, то еще до восхода солнца его город лежал бы в развалинах, где кричали бы совы да вороны и выли дикие звери».
«Ты лжешь, проклятая! — воскликнул раб.— И клянусь доблестью черных, если еще хоть раз посмеешь задержаться, я перестану с тобой водиться. Знай, проклятая, ты играешь с огнем! Прекрати эти шутки, подлейшая из белых!»
Увидев и услышав все это, я чуть не лишился рассудка. А дочь моего дяди, плача, продолжала унижаться перед черным рабом. «О мой любимый, о плод моего сердца,— говорила она,— если ты на меня разгневаешься, кто пожалеет меня! Если ты меня прогонишь, кто приютит меня, о мой ненаглядный, о свет очей моих!» И она рыдала да умоляла раба, пока он не простил ее, и тогда она, обрадовавшись, разделась и спросила: ЧО господин мой, нечем ли у тебя угоститься твоей рабыне?» — «Открой чашку,— отвечал раб,— в ней вареные мышиные кости, съешь их; а вон в том горшке остатки пива, выпей его».
Поев и попив, она вымыла руки и легла рядом с рабом. И тут уж, не в силах терпеть все это, ослепленный увиденным, я спустился в хижину и, схватив меч, принесенный женою, ударил раба по шее. Он испустил громкое хрипение, а я, решив, что убил его, отправился обратно...
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 8-я
Когда же восьмая ночь настала, Шахразада сказала: — Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, юноша продолжал:
— Возвратившись домой, я повалился, обессиленный, на постель. А дочь моего дяди, вернувшись утром, разбудила меня, и тут я узрел, что она обрезала волосы и облачилась в траурную одежду. «О сын моего дяди,— ска
зала она,— не препятствуй мне в том, что я делаю. До меня дошло, что моя матушка скончалась и что отец убит в священной войне, а из двух моих братьев один умер от укуса змеи, а другой свалился в пропасть, так что я имею право плакать и скорбить».— «Делай, что вздумается,— ответил я,— я не стану перечить». И она провела в слезах и причитаниях целый год, а затем объявила: «Я желаю построить в дворце твоем гробницу с куполом и уединюсь там с моими печалями». Я смолчал, но потом сказал: «Делай, что вздумается». И она возвела гробницу с куполом и перенесла туда раба, которого, как оказалось, я не убил, а тяжело ранил. Он не мог ни подняться, ни вымолвить слова, но был все-таки жив, ибо отпущенный ему Аллахом срок еще не вышел. Дочь моего дяди каждый день ходила к нему, утром и вечером, плакала и причитала над ним, поила вином и целебными отварами. Прошел вот так еще один год, и я терпеливо сносил все это. Лишь однажды я попытался образумить ту, которая звалась моей женой. Заглянув в гробницу, я услышал, как она сквозь слезы взывала к рабу: «О услада моего сердца, поговори со мной! Душа любимая, скажи хоть слово!» И она произнесла такие стихи:
Что значит — я еще жива, когда разлучена с тобой? Ведь сердце любит лишь тебя, моя душа полна тобой.
Ты тело мертвое мое возьми, возлюбленный, с собой И там его похорони, куда заброшен ты судьбой.
И если назовешь меня хотя бы дважды, мой родной, Услышишь голос мой из-под земли сырой.
Когда же она умолкла, я сказал ей: «О дочь моего дяди, довольно тебе печалиться! Что толку плакать? Это ведь бесполезно».— «Не препятствуй мне в том, что я делаю! — закричала она.— Если ты будешь противиться, я убью себя!» Ничего не ответив, я оставил ее. А она провела в печали, плаче да причитаниях еще год. И вот я вошел к ней, разгневанный (ведь сколько можно было терпеть это мучение!), и обнаружил, что она опять сидит под куполом гробницы и повторяет все то же: «О господин мой, почему ты мне не отвечаешь?»
Я еще больше разгневался и воскликнул: «Ах, доколе же будет длится этот траур!»
«Горе тебе, собака! — вскочив, закричала на меня дочь моего дяди.— Это ты во всем виноват, ранив возлюбленно
го моего! Вот уже три года он ни мертв, ни жив».— «О грязнейшая из шлюх и сквернейшая из развратниц, да, это сделал я!» — вскричал я и обнажил меч, намерившись убить ее. Но она нисколько не испугалась и лишь захохотала дико: «Прочь, собака! Не бывать тому, чтобы вернулось минувшее или ожили мертвые! И вот теперь Аллах отдает мне в руки того, кто причинил мне зло!»
Затем, произнеся какие-то непонятные слова, она сказала: «Будь наполовину камнем, наполовину человеком!» И я тотчас же стал таким, каким ты меня видишь сейчас — не могу ни встать, ни сесть, ни мертвый, ни живой. А дальше она заколдовала весь город с его рынками и садами. Живших там мусульман превратила в белых рыб, христиан — в голубых, евреев — в желтых, а магов — в красных. Четыре острова, которые были тут, обратила в горы, окружающие известный тебе пруд. А еще она каждый день наносит мне по сто ударов бичом, так что течет моя кровь и растерзаны мои плечи. И после того надевает на меня волосяную рубаху, которую сверху скрывают, словно в насмешку, роскошные одеяния.
Юноша заплакал и произнес:
О Боже, я стерплю твой приговор и рок, Ведь я привык терпеть, пускай судьба жестока.
В беде, которую ты на меня навлек, Прибежище одно — бессмертный род Пророка.
— Но где же она, твоя обидчица,— обратился к юноше царь,— и где лежит раненый раб?
— Раб лежит в гробнице, вон там, где возвышается купол, а она — в комнате напротив,— молвил юноша.— Она приходит сюда на рассвете и сразу, сорвав с меня одежды, начинает бить бичом, я плачу и кричу, но не в силах даже пошевельнуться, а не то, чтобы оттолкнуть ее от себя. А отстегав меня, она спускается к рабу и поит его вином и отваром. Завтра утром она опять придет.
— Клянусь Аллахом, о юноша,— воскликнул царь,— я спасу тебя, и меня будут помнить за это доброе дело, и станет оно известно на весь мир!
Царь сел возле юноши, и беседовали они до наступления ночи, а потом легли спать. На заре царь поднялся и, сняв с себя одежду и обнажив меч, направился в помещение, где был раб. Он поразился великому множеству свечей, светильников, курильниц и сосудов для масла, которые
находились там, и, подойдя к рабу, одним ударом убил его, а затем, взвалив себе на спину бездыханное тело, бросил его в колодец. Потом облачился в одежды раба и лег вместо него в гробницу, положив рядом меч.
А вскоре объявилась проклятущая колдунья и, сняв одежду с сына своего дяди, стала бить его бичом.
— Ах, довольно с меня и того, что уже со мною,— кричал бедный юноша.— Пожалей наконец-то меня, сестрица!
— А ты пожалел меня, оставил ли мне возлюбленного моего? — отвечала она и била его, пока не устала и кровь не потекла по телу юноши. А потом она надела на него волосяную рубашку, а поверх нее — одежду царскую и спустилась к рабу с кубком вина и чашкой отвара. Здесь она принялась плакать да причитать:
— О господин мой, скажи мне что-нибудь! О господин мой, поговори со мной! — И затем произнесла стих:
Доколе будешь ты дичиться, сторониться? Достаточно того, что страстью я спален.
Из-за тебя одной разлука наша длится, Зачем? Завистник мой давно уж исцелен!
И тут царь, понизив голос, заговорил заплетающимся языком, на наречии черных:
— Ах, ах, нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!
Услыхав это, женщина вскрикнула от радости и потеряла сознание, а когда очнулась, сказала:
— О господин мой, неужели это не сон, а правда? Но почему ты молчал так долго?
И царь, изменив опять голос, ответил:
— О проклятая, разве ты заслуживаешь, чтобы с тобой кто-нибудь разговаривал?
— Ав чем моя вина? — удивилась женщина.
— В том, что ты беспрестанно терзаешь своего мужа, а он кричит, взывая о помощи и пощаде, и не дает мне спать,— сказал царь.— Если бы не это, я наверняка бы уже поправился.
— Милый мой, я хоть сейчас освобожу его, раз ты желаешь,— сказала женщина.
— Освободи и дай мне отдых,— ответил царь.
— Слушаюсь и повинуюсь! — сказала женщина и, наполнив чашку водой, произнесла заклинание, и вода запу-зырилась, забулькала, будто в котле над огнем.

Потом женщина побрызгала этой водой супруга и сказала:
— Если ты стал таким по моему колдовству и ухищрению, то измени этот образ на прежний.
И тотчас юноша, встряхнувшись, встал на ноги.
— Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха,— воскликнул он, радуясь своему освобождению,— а Мухаммад — посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует!
— Немедленно уходи отсюда и не возвращайся больше, иначе я тебя убью! — закричала женщина.
А когда юноша ушел, она поспешила к гробнице и сказала:
— О господин мой, выйди скорее ко мне, чтобы я лицезрела твой прекрасный образ!
— А разве ты заслужила это? — молвил царь.— Ведь ты пока избавила меня от ветки, но не избавила от корня, из которого проросла она!
— О мой господин, о мой любимый,— взмолилась женщина,— ответь поскорее, что же есть корень?
— Горе тебе, проклятая! — воскликнул царь.— Корень — заколдованные жители этого города Четырех островов! Каждую ночь рыбы поднимают из воды головы и взывают о помощи, проклиная меня и тебя. Вот главная причина, препятствующая моему выздоровлению. Ступай же и освободи их немедля, а после приходи обратно — возьмешь меня за руку и поднимешь. Силы уже возвращаются ко мне.
И когда женщина услышала слова царя (а она ведь полагала, что это раб), то возликовала и воскликнула:
— О господин мой, твой приказ у меня на голове и на глазах! Во имя Аллаха!
Затем она, радуясь, побежала к пруду и зачерпнула немного воды...
Но тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 9-я
Когда же девятая ночь настала, Шахразада сказала: — Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, зачерпнув воды, колдунья пробормотала что-то над ней. Рыбы стали выскакивать на берег
и тотчас превращались в людей. Заселили они, как прежде, город, и каждый принялся за свое дело. А четыре горы стали опять островами.
Исполнив все, колдунья возвратилась к царю и сказала: — О любимый, подай свою благородную руку и встань. — Подойди ближе! — молвил царь. Когда же она подошла к нему, царь схватил меч и ударил ее в грудь, и острый булат вышел, блистая, из ее спины. Потом царь еще раз взмахнул мечом и разрубил колдунью пополам. Выйдя из гробницы, он увидел ожидавшего в волнении юношу и поздравил его со спасением. И юноша припал устами к руке своего спасителя, преисполненный благодарности.
— Останешься в своем городе или пойдешь в мой? — спросил царь.
— О величайший из всех царей нашего времени,— молвил юноша,— знаешь ли ты, каково расстояние между тобою и твоим городом?
— Два с половиной дня пути,— ответил царь.
— О государь, если ты спишь, проснись! — воскликнул юноша.— Между тобою и твоим городом целый год пути, если очень торопиться. Ты же пришел сюда за два с половиной дня только потому, что город был заколдован. Но знай, царь, когда ты отправишься в обратный путь, я последую за тобой и не покину тебя никогда.
— Слава Аллаху, который милостиво послал мне тебя! — обрадовался царь.— И отныне ты мой единственный сын, ведь раньше у меня не было детей.
И они обнялись, испытывая великое счастье, а затем юноша приказал расколдованным вельможам своего царства приготовить все необходимое для путешествия. Они принялись собираться в путешествие. Наконец юноша и царь, который все больше тосковал по своему городу, отправились в путь. Их сопровождали пятьдесят невольников, и они везли в обозе богатые подарки. Не останавливались они ни днем, ни ночью, и так целый год. Милостивый Аллах предначертал им безопасность, и они благополучно окончили путешествие. Вазир с войском выступил им навстречу. Приблизившись, встречавшие облобызали перед государями землю и были очень рады, ведь никто из них уже не надеялся увидеть своего властелина.
Царь сел на престол и рассказал, что приключилось с ним и юношей. А потом он, наградив многих своих приближенных, велел вазиру:
— Позови ко мне рыбака, который принес нам рыб.
И вот привели во дворец рыбака. Царь дал ему щедрые подарки и стал расспрашивать о житье-бытье и есть ли у него дети.
— У меня две дочери и сын,— ответил рыбак.
И тогда царь приказал позвать их и женился на одной дочке, а юноше дал в жены другую. Сына же рыбака сделал казначеем. Потом он назначил вазира наместником в город юноши, отослав вместе с ним пятьдесят невольников, сопровождавших его в пути. Вазир поцеловал руки государю и, не мешкая, отправился в путь. Что же касается рыбака, то он сделался самым богатым человеком своего времени, выдав своих дочерей замуж за царей. И все прожили в благости до голубокой старости.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЦАРЕВИЧЕЙ И ДЕВУШЕК
Жил когда-то в Багдаде носильщик — молодой, холостой. Однажды стоял он на рынке, облокотившись на свою корзину, и вдруг возле него остановилась женщина, закутанная в изар из мосульского шелка и в расшитых золотом туфлях. Остановилась она и вмиг подняла покрывало, скрывавшее лик, и явились глаза, веки, ресницы, совершенные черты прекрасной девицы. Сняв покрывало, она сказала голосом прекрасным и ясным:
— Эй, дорогой, бери свою корзину и ступай за мной.
Юноша поспешно подхватил корзину, воскликнув:
— О день счастья, о день удачи! — и отправился за женщиной.
Он шел за ней, пока она не остановилась у ворот одного дома и не постучала в ворота. Какой-то христианин спустился вниз, и она дала ему динар и взяла у него бутылку оливкового цвета. Положив ее в корзину, сказала:
— Следуй за мной!
— Клянусь Творцом Вселенной, вот день благословенный, день радости и успеха,— вскричал носильщик и пошел за нею вслед. А она остановилась у лавки зеленщика, накупила всякой всячины и положила в корзину сирийских яблок, турецкой айвы, персиков из Омана, жасмину, дамасских кувшинок, осенних огурцов, египетских лимонов, сулътанийских апельсинов, и благовонной мирты, и хны, и ромашки, анемонов и фиалок, плодов граната и душистого шиповника, и все это положила в корзину носильщика и сказала:
— Неси!
Юноша ступал со своей ношей следом на ней, а она остановилась возле лавки мясника и велела отрезать десять ритлей мяса. Хозяин выполнил ее требование, и она заплатила ему и, завернув мясо в лист банана, положила в корзину, при этом кивнула носильщику:
— Неси!
И тот понес дальше вслед за нею. А женщина снова остановилась у лавки бакалейщика и взяла у него очищенных фисташек и миндаля, приготовленных для закуски, и тихамского изюма и приказала юноше не отставать от нее.
Носильщик с корзиной на голове следовал за девушкой, а она опять задержалась у лавки торговца сладостями и, купив поднос, положила на него всякой всячины: пирожных, и пряженцев, и пастилы, и пряников с лимоном, и марципанов, и гребешков Зейнаб, и еще разных сладостей, и все это сделало ношу еще тяжелее. И носильщик сказал:
— Если бы ты дала мне знать, я привел бы с собой ослика, чтобы нагрузить на него эти припасы.
Женщина улыбнулась и, шлепнув его рукой по затылку, сказала:
— Ускорь шаг и не говори слишком много! Ты получишь свою плату, если захочет Аллах великий.
Вновь остановившись возле москательщика, она захватила воды нескольких сортов: розовую, померанцевую, сок кувшинок и ивовый, и еще две головы сахару и крупинки ладана, и алоэ, и амбру, и мускус, и александрийских свечей, и все это положила в корзину.
— Возьми ее и следуй за мной! — услышал носильщик и поспешил за госпожой.
Женщина подошла к красивому дому с широким двором перед ним, высоко воздвигнутым, с высокими колоннами, а его двустворчатые ворота черного дерева были украшены золотыми полосками червонными. Подойдя к ним, женщина откинула с лица покрывало и тихо постучала. Юноша стоял позади, любуясь ее красотой. Вдруг распахнулись обе створки, и носильщик увидел открывшую ворота девушку — стройную, с высокой грудью, ослепительным лбом и румяным лицом, с глазами газели и бровями, подобными серпу молодого месяца. На ее щеках цвели розы и губки алели, как кораллы, а зубы — что нить жемчуга или цвет ромашки. Так сказал о ней поэт:
Взгляни на блестящий, как солнце и луна, чертог, На этот прекрасной лаванды волшебный цветок,
О локоны эти и лик, это черное с белым: Никто сочетанья подобного встретить не мог.
Едва носильщик взглянул на нее, как ум его был пленен и сердце очаровано: корзина чуть не свалилась с его головы.
— В жизни моей не было дня, более благословенного, чем этот! — воскликнул он, а юная привратница сказала пришедшей:
— Входи и сними груз с бедного носильщика!
И они все трое миновали входную дверь и направились в просторный зал с колоннадой, высокими сводами, беседками и скамьями, с чуланами и кладовыми, которые были закрыты опущенными занавесями, и большим бассейном посреди. На возвышении располагалось мраморное ложе, выложенное драгоценными камнями, и над ним сверху ниспадал полог из красного атласа с жемчужными застежками величиной с орех. Из-за него показалась молодая женщина ослепительной красоты. Все в ней было прекрасно: дивные черты, чарующий взор из-под изогнутых луком бровей, сладостные коралловые уста. Ее стан походил на букву алиф, дыхание благоухало амброй, лицо соперничало с солнцем. Она сияла, словно восходящая звезда или невеста, с которой сняли покрывало.
Поднявшись с ложа, женщина подошла к сестрам и сказала:
— Что же вы стоите? Снимите ношу с головы этого бедного носильщика!
Одна из них, та, что делала покупки, подошла спереди, другая сзади, и с помощью третьей они сняли корзину, достали оттуда и разложили все, что в ней было.
— Можешь идти! — сказали носильщику, дав ему два динара.
Но тот смотрел на девушек, таких прекрасных, каких ему еще не приходилось видеть, и удивлялся, что никто не любуется ими и не развлекает их.
«Где же мужчины, которые оценили бы их красоту, воздали должное напиткам, плодам, благовониям и прочему?» — размышлял он и медлил уходить.
— Что с тобой, почему ты не уходишь? — спросила луноликая красавица.— Тебе слишком малой кажется плата?
И, обратившись к одной из сестер, она сказала:
— Дай ему еще динар.
Но носильщик воскликнул:
— О, госпожа, я вовсе не считаю, что мне заплатили мало, мне было бы достаточно и двух дирхемов, но мое сердце и ум заняты вами: почему вы здесь одни, и нет возле вас мужчин, которые могли бы вас развеселить. Ведь известно, что минарет устойчив лишь тогда, когда стоит на четырех подпорах. Вас трое, а четвертого нет. Но женщинам хорошо только рядом с мужчинами, ибо сказано:
Погляди, на пиру вчетвером среди прочих услад Лютня с арфой и с цитрою флейта тебя веселят.
Тут еще бы четыре цветка в соответствии с этим, Роза, мирт, анемон и гвоздика несли аромат.
И еще бы четыре услады иметь не мешало: Злато, друга, вино и цветами украшенный сад.
Нужно, чтобы вблизи вас был четвертый — проницательный, мудрый и остроумный, умеющий хранить тайны.
— Где же нам найти такого? Нам, девушкам, боязно доверить тайну тому, кто не сохранит ее. Мы читали в старых преданиях, что сказал ибн ас-Сумам:
Храни свою тайну везде и всегда, Иначе тебя ожидает беда.
Коль трудно тебе сохранить эту тайну, Другие раскроют ее без труда.
— Клянусь жизнью,— воскликнул носильщик,— я человек разумный и достойный доверия, читавший книги и изучавший летописи. Я стараюсь видеть и говорить только о хорошем, а о скверном умалчиваю. Как сказано у поэта:
Только верное сердце способно молчать, Только лучший не станет секрет разглашать.
В сердце тайну храню, словно в запертом доме, Где пропали ключи, а на двери печать.
Услышав столь искусные стихи, девушки сказали носильщику:
— Ты знаешь, что мы потратили на трапезу много денег. Мог бы ты возместить нам какую-то часть? Мы не позволим тебе сидеть у нас, стать нашим сотрапезником
и лицезреть нашу дивную красоту, пока ты не выложишь хоть небольшую сумму. Разве не слышал пословицу: «Любовь без гроша не стоит и зерна»?
А привратница добавила:
— Коль имеешь что-то, мой прелестный, то и сам ты кто-то, а коль нет ничего, то и сам ты никто.
— О сестрицы,— промолвила нанявшая носильщика,— отстаньте от него. Клянусь Аллахом, он ничем не погрешил перед нами, и будь вместо него другой, он не был бы так терпелив с нами. Что причитается с него, я заплачу.
Носильщик обрадовался и поблагодарил ее, поцеловав землю, и тогда та, что была на ложе, сказала:
— Клянусь Аллахом, мы оставим тебя в своем доме при одном условии: не спрашивай о том, что тебя не касается, а станешь болтать лишнее — будешь бит.
— Я готов, госпожа! Я онемел, как прах, и сей же миг я проглотил язык.
Та, что заготовила припасы, поднялась и, затянув пояс, расставила кружки и процедила вино. Она разложила зелень вокруг кувшина, принесла все необходимое и села вместе с сестрами. Носильщик умостился между ними, думая, не сон ли это. А женщина взяла флягу с вином и, наполнив кубок, выпила его, затем еще второй и третий, а потом налила до краев и подала носильщику. Тот взял чашу, поклонился и, поблагодарив, продекламировал:
Гласит закон, что крови пить не надо За исключеньем крови винограда.
Дай мне вина, газель, а жизнь моя И все сокровища — тебе награда.
Женщина, взяв чашу, выпила ее, сошла с ложа, и все они стали пировать, петь, плясать, декламировать стихи. Носильщик стал повесничать с девушками — целовал, ласкал и щипал их. А они — одна покормит его, другая отвесит пощечину, третья поднесет цветы. И так он забавлялся с ними приятнейшим образом, блаженствуя, словно в раю среди большеглазых гурий...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 10-я
Когда же десятая ночь настала, Шахразада сказала: — Как молвится в предании, о счастливый наш царь,
милостивый государь, носильщик забавлялся с девушками, как в раю, до конца дня, а вечером они ему сказали:
— Во имя Аллаха, о господин, встань, надень башмаки и отправляйся! Покажи нам ширину твоих плеч.
Но юноша воскликнул:
— Клянусь Аллахом, мне легче потерять душу, чем самому уйти от вас! Давайте скоротаем эту ночь вместе, а завтра каждый из нас пойдет своей дорогой.
И тогда та, что делала покупки, промолвила:
— Заклинаю вас жизнью, оставьте его спать у нас,— мы над ним посмеемся! Вряд ли встретится нам когда-нибудь еще такой весельчак и острослов!
Сестры согласились, оговорив:
— Ты проведешь у нас ночь, если подчинишься нашим требованиям: не будешь спрашивать ни о чем и не станешь выяснять причину того, что увидишь.
— Да будет так! — кивнул носильщик.
А сестры продолжали:
— Встань, подойди к двери и прочитай, что на ней написано.
Там было начертано золотыми чернилами: «Кто станет говорить о том, что его не касается, услышит то, что ему не понравится».
— Будьте свидетелями: я и не подумаю болтать о том, что меня не касается! — с жаром подтвердил юноша.
И они принялись трапезничать, а поев, зажгли свечи и светильники и подсыпали в них амбру и алоэ. Так сидели и пили, вспоминая любимых, а потом пересели к другому столу, уставленному свежими плодами и напитками, и продолжали есть и пить, беседовать и смеяться. Но вдруг раздался стук в дверь, и одна из женщин пошла узнать, кто там, а возвратившись, сообщила:
— Ну и повеселимся же мы сегодня! Там три чужеземца — календеры, с выбритыми подбородками, головами и бровями. Все трое кривы на правый глаз — удивительное совпадение, не правда ли? Похоже, возвращаются из путешествия. Прибыли в Багдад и впервые вступили в наш город. А постучали в дверь потому, что не нашли места для ночлега. Вот и решили, что, может быть, хозяин этого дома даст им ключ от стойла или хижины, где они могли бы переночевать. Их застиг вечер, а они чужестранцы и не знают, у кого бы найти приют. О сестрицы, у них такой смешной вид!..— И она до тех пор уговаривала сестер, пока те не дали согласие:
— Пусть входят, но предупреди их, чтобы не говорили о том, что их не касается, иначе услышат то, что им не понравится!
Открыв дверь, женщина вернулась с тремя убого одетыми мужчинами, кривыми, с обритыми подбородками и усами. Они поздоровались и, поклонившись, отошли назад, а женщины поднялись навстречу, приветствовали их, поздравили с благополучным прибытием и усадили к столу. Разглядев нарядно убранный зал, богатую трапезу с закусками, плодами, зеленью и вином, с горящими свечами и дымящимися курильницами, увидев трех прелестных невинных девушек, нищие возгласили хором:
— Клянемся Аллахом, вот благодатный дом!
Обернувшись к носильщику, они нашли, что он весел и пьян и утомлен и сочли его одним из своей братии.
— Он нищий, как и мы,— шептали между собой.— Чужестранец или кочевник.
Носильщик же, услышав эти слова, поднялся, вперил в них взгляд и воскликнул:
— Сидите и не болтайте! Разве вы не прочли надпись на двери? Никакие вы не факиры. Пришли сюда и распускаете языки.
— Аллахом молим простить нас, о факир! — заныли нищие.— Мы не хотели обидеть тебя, головы даем на отсечение!
Сестры засмеялись и, поднявшись, помирили пришельцев с носильщиком, подали календерам еду. Те поели и сидели, беседуя, и чаша ходила между ними.
— Не знаете ли вы, друзья, какой-нибудь занимательной истории, чтобы позабавить нас? — обратился к нищим носильщик.— А может, вам не чужды музыка и пение?
И жар разлился по ним, и они потребовали музыкальные инструменты, и привратница принесла им бубен, лютню и персидскую арфу, и календеры встали и настроили инструменты, и один из них взял бубен, другой лютню, а третий арфу, и они начали играть и петь, а девушки закричали так, что поднялся большой шум. Когда они так развлекались, вдруг постучали в дверь, и привратница встала, чтобы посмотреть, кто бы это мог быть.
А стук свидетельствовал о том, что в эту ночь халиф Харун ар-Рашид вышел пройтись и послушать, не случилось ли чего в городе, и с ним были вазир Джафар и евнух Масрур, сам же халиф имел обычай переодеваться в одежды купцов. Когда они проходили мимо ворот из черного
дерева, украшенных золотом, и услышали музыку и пение, халиф сказал Джафару;
— Я хочу войти в этот дом, чтобы послушать певцов и увидеть их лица.
— О повелитель правоверных,— попробовал отговорить его вазир,— эти люди скорее всего одурманены хмелем, и я боюсь, как бы они не причинили нам зло.
— Но я непременно должен попасть туда! — настаивал халиф.— А ты придумай, как нам войти.
— Слушаю и повинуюсь! — отвечал Джафар.
Он подошел к двери и постучал. Вышла юная привратница и открыла им. Джафар выступил вперед, облобызал землю и промолвил:
— О госпожа, мы купцы из Табарии. Мы в Багдаде уже десять дней, и мы продали свои товары, а стоим мы в хане купцов. Сегодня вечером нас пригласил один купец. Мы гостили у него, поели то, что он предложил нам, а после некоторое время беседовали. А когда ночью покинули его дом, то сбились с дороги и не нашли тот хан, где остановились. Может быть, вы окажете нам милость и позволите войти к вам, чтобы переночевать сегодня, а вам за то будет небесная награда.
Привратница посмотрела на пришедших, которые были одеты как купцы и имели почтенный вид, и, возвратившись к сестрам, передала им рассказ Джафара. Те посочувствовали чужеземцам и велели впустить их.
Она снова вернулась и отворила им дверь.
— Ты позволяешь нам войти? — переспросили они.
— Входите,— сказала девушка, и халиф с Джафаром и Масруром переступили порог. Увидев их, сестры поднялись навстречу и с почтением усадили пришедших.
— Гостям — лучшее место,— сказали они, но тут же предупредили:
— У нас есть одно условие.
— Какое же?
— Не говорите о том, что вас не касается, иначе услышите то, что вам не понравится.
— Да будет так! — ответили пришельцы.
Они сели пить и беседовать, и халиф увидел трех нищих, кривых на правый глаз, и изумился этому. Но еще больше поразила его дивная красота девушек. Ему подали кубок с вином и предложили выпить, но халиф сказал:
— Я намереваюсь совершить паломничество.
Тогда привратница встала, принесла расшитую золотом
скатерть, поставила на нее фарфоровую чашу и налила в нее ивового сока, положив туда еще ложку снега и кусок сахару. Халиф поблагодарил ее и сказал про себя: «Клянусь Аллахом, я непременно вознагражу ее завтра за такой благой поступок!»
И они вели беседу, а когда вино ударило им в голову, хозяйка дома поднялась, поклонилась гостям и, взяв за руку ту, что делала покупки, промолвила:
— О сестрицы, исполним наш долг.
— Хорошо! — ответили те.
Привратница вскочила, прибрала помещение, выбросив мусор, переменила куренья и вытерла середину покоя. Она посадила календеров на скамью у возвышения, а халифа, Джафара и Масрура — на скамью в другом конце зала. Потом крикнула носильщику:
— Как ничтожна твоя любовь! Ты ведь здесь не чужой, а живешь в этом доме!
— Что тебе угодно? — поднялся носильщик, затягивая пояс.
— Оставайся на месте! — ответила она.
Но тут встала делавшая покупки, поставила посреди покоя скамеечку, затем открыла чуланчик и бросила носильщику:
— Помоги мне!
Юноша увидал двух черных собак с цепями на шеях.
— Выведи их,— сказала ему женщина.
И носильщик вышел с собаками на середину зала.
Тогда хозяйка дома закатила рукава до локтя, взяла бич и приказала:
— Подведи ко мне одну из этих собак!
Ухватив за цепь, носильщик тащил собаку. Она плакала, жалобно глядя на женщину, но та принялась бить ее по голове, и животное кричало, а хозяйка стегала, пока у нее не устали руки. Тогда она бросила бич и, прижав собаку к груди, вытерла ей слезы, поцеловала в голову, затем сказала юноше:
— Уведи эту и притяни другую.
И снова повторилось То же, что было с первой собакой.
Сердце халифа сжалось, и в груди у него заныло: не терпелось узнать, что за история с этими двумя собаками. Он подмигнул Джафару, но тот сделал знак: «Еще не время!»
А хозяйка дома обратилась к привратнице:
— Вставай и исполни то, что тебе надлежит.

Сама же поднялась на ложе, украшенное золотыми и серебряными полосками, и велела принести то, что ей было нужно.
Привратница умостилась рядом с ней, а третья сестра вышла на минутку и вернулась, неся футляр, обтянутый атласом с вышитыми на нем золотом двумя солнцами. Остановившись перед госпожой, она открыла футляр и вынула оттуда лютню. Подтянула колки, настроила лютню, и полились стихи:
Вы цель моя, мое желанье, Любимые, поверьте мне,
Что в вашей близости блаженство, А расстоянье — смерть в огне,
Я из-за вас лишен рассудка, На вас сошелся белый свет,
И если к вам горю любовью, В любви моей позора нет,
С меня упали все покровы, Едва лишь полюбил я вас.
Одежды и стыда влюбленных Любовь лишает всякий раз.
Я в платье немощи оделся: Хоть ясно — нет на мне вины,
Лишь к вам любовь смущает сердце, Лишь вами мысли смущены.
Теперь моя открылась тайна, При всех, безумный, слезы лью,
Забыли совесть эти слезы И тайну выдали мою.
Услышав эти строки, госпожа воскликнула:
— Ах! — и повалилась на землю без памяти. Падая, она разорвала на себе одежды, и халиф увидел следы от ударов бичом и шрамы от переломов и был крайне удивлен. Привратница наклонилась над сестрой и брызнула водой ей в лицо. Потом принесла дорогую одежду и переодела ее. Видевшие все это не переставали дивиться тому, что здесь происходило. А халиф сказал Джафару:
— Не видишь разве эту женщину и следы ударов на




теле ее? Я не могу больше молчать, пока не узнаю, что случилось с этой женщиной и двумя черными собаками!
— О господин мой,— напомнил вазир,— ведь они поставили нам условие не говорить о том, что нас не касается, иначе услышим то, что нам не понравится.
Между тем хозяйка дома, очнувшись, воскликнула:
— Ради Аллаха, сестрица, исполни свой долг передо мной и подойди ко мне!
И та, что делала покупки, ответила:
— С любовью и охотой!
Она взяла лютню и, ущипнув пальцами струны, произнесла:
Разлуку клянем — что вам наша беда?
Дойдем до печали, а дальше — куда?
Отправим гонца — что он вам растолкует? Не сможет он душу излить никогда.
Придется терпеть? Но недолго протянет Простившийся с другом своим навсегда.
А если останется жить горемычный, Рыдать и печалиться будет года.
Услышав эти стихи, госпожа вскрикнула:
— Клянусь Аллахом, хорошо! — и, как в первый раз, разорвав на себе одежды, упала на землю без памяти. А покупавшая встала и брызнула на нее водой и надела на нее другую одежду, и тогда та поднялась, и села, и сказала своей сестре, которая закупала припасы:
— Прибавь еще и уплати мне долг сполна. Осталась только последняя мелодия.
И делавшая покупки взяла лютню и произнесла:
Доколе терпеть мне твой гнев и укор? Не мало ли слез я лила до сих. пор?
Скажи мне, доколе продлишь ты разлуку? Завистника лечишь — он больше не хвор.
Спокойно влюбленная ночью спала бы, Когда б не жестокой судьбы приговор.
И когда женщина услышала эти стихи, она в третий раз испустила вопль и, разорвав платье, упала на землю в бесчувствии. И опять обнажились следы от ударов бичом.
— Лучше бы нам не входить в этот дом и переночевать
на свалке! — воскликнули нищие.— Наша трапеза расстроена тем, от чего разрывается сердце.
— Почему вы так говорите? — спросил их халиф.
— Наши сердца смущены здесь происходящим,— ответили они.
— Разве вы не из этого дома?
— Нет, мы только что вошли сюда.
— Но тот человек, что рядом с вами, наверное, знает все! — настаивал халиф и повернулся к носильщику. И в ответ услышал:
— Клянусь Аллахом, все мы в любви одинаковы! Я вырос в Багдаде, но никогда ранее не входил в этот дом до сегодняшнего дня, и мое пребывание здесь — диво.
— Мы думали, что ты здешний,— сказали календе-ры,— а выходит — такой же, как мы, и ведомо тебе не больше, чем нам.
— Нас семеро мужчин, а их три женщины, и у них нет четвертого! — сердито промолвил халиф.— Спросите их, что с ними, и если они не ответят по доброй воле, то мы заставим их.
И все согласно закивали головами, только Джафар возразил:
— Я иного мнения. Оставьте их, ведь мы в гостях и должны выполнять условие, которое поставлено перед нами. Лучше умолчим о том, что видели. Ночь приближается к концу, а утром каждый из нас пойдет своею дорогой.— Он мигнул халифу и тихо прошептал: — До утренней зари осталось не больше часа, и завтра ты призовешь их пред свое лицо, чтобы разузнать обо всем.
Однако халифу не терпелось проникнуть в тайну собак, и он гневно крикнул:
— Пусть нищие расспросят сестер.
— А я думаю иначе,— снова возразил Джафар.
И они принялись переговариваться, решая, кто скорее выведает у женщин то, что они скрывают. Выбор пал на носильщика.
Но тут хозяйка дома взглянула на них и спросила:
— О люди, о чем вы шепчетесь?
Поднялся носильщик и пояснил:
— О госпожа, эти люди хотели бы узнать историю собак: почему ты их мучаешь, а потом плачешь и целуешь их. И еще расскажи, откуда эти следы от ударов бичом?
— Не кажется ли вам, что вы проявляете неуместное любопытство? — обратилась к гостям хозяйка дома.
И все, кроме Джафара, ответили согласием. Тогда женщина возмущенно проговорила:
— Поистине, о гости, вы обидели меня великой обидой! Ведь мы сразу условились с вами, что те, кто станут говорить о том, что их не касается, услышат то, что им не понравится! Разве мало того, что мы ввели вас в наш дом и накормили нашей пищей? Но виновны не вы, а тот, кто привел вас сюда.
Она закатила рукава, топнула три раза ногой и воскликнула:
— Поторопитесь!
Вдруг отворилась дверь чулана и оттуда вышли семь рабов с обнаженными мечами.
— Скрутите этих многоречивых и привяжите друг к другу! — распорядилась хозяйка дома. И рабы тотчас же выполнили ее приказ.
— Не велишь ли, о почтенная госпожа, снять с них головы?
— Погодите немного, покуда я узнаю, кто они, а потом рубите.
Но тут вмешался носильщик:
— О милосердье Аллаха! О госпожа моя, не убивай меня по вине других! На всех на них грех, они совершили преступление, только не я. Клянусь Аллахом, эта ночь была бы чудесной, если бы не вторглись календеры. Они, пожалуй, целый город могли бы превратить в развалины.
Слова носильщика вызвали смех у женщины.
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 11-я
Когда же одиннадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, женщина засмеялась и гневно молвила, обращаясь ко всем:
— Расскажите мне про себя, ибо жить вам остался только один час. Наверное, вы знатные люди в своей земле, вельможи или судьи, иначе не осмелились бы нарушить данное нам слово.
— Горе тебе, о Джафар,— сказал тогда халиф,— уве
домь ее о нас, а иначе мы будем убиты по ошибке. И говори с ней получше, или нас постигнет несчастье!
— Это лишь часть того, что ты заслуживаешь,— отвечал Джафар.
И. халиф закричал на него:
— ’Сейчас не время для шуток!
Между тем женщина подошла к нищим и спросила:
— Вы братья?
— Нет, клянемся Аллахом, мы не родственники. Мы факиры и чужеземцы.
— Ты родился кривым? — обратилась она к одному из них, и тот ответил:
— Нет, клянусь Аллахом! Со мной случилась удивительная история, и у меня вырвали глаз, и моя повесть такова, что, будь она написана иглами в уголках глаз, она стала бы назиданием для других.
Двое других ответили на ее вопрос то же самое, что и первый.
— Клянемся Аллахом, о госпожа, все мы жили в разных странах, и наши отцы — правители земель и рабов.
— Пусть каждый из вас расскажет свою историю и назовет причину, которая привела его к нам,— предложила хозяйка дома,— а потом забудет все дурное и отправится своей дорогой.
Носильщик выступил вперед и сказал:
— О госпожа, женщина, делавшая покупки, наняла меня нести корзину с продуктами. И я шел за ней от дома виноторговца к лавке мясника, от него — к торговцу плодами, а дальше — к бакалейщику, к продавцу сладостей и москательщику. Потом пришли сюда, и что было со мною здесь, вам известно. Вот и весь мой рассказ!
— Забудь все дурное и иди! — засмеялась женщина, но носильщик воскликнул:
— Не уйду, пока не услышу, что поведают мои сотоварищи!
РАССКАЗ ПЕРВОГО НИЩЕГО
Тогда выступил вперед первый нищий и сказал:
— О госпожа, знай, что отец мой был царем, а брат его правил в другом городе. Так уж совпало, что моя мать родила меня в тот же день, когда появился на свет сын моего дяди. Шли дни и годы, и оба мы выросли. Я посещал дядю и жил у него месяцами, а его сын, проявляя ко мне
уважение, резал для меня скот и процеживал вино. Однажды мы сели пить, и, когда хмель ударил нам в голову, он сказал:
— О сын моего дяди, у меня к тебе большая просьба, только не перечь мне и не отговаривай от задуманного.
— С любовью й охотой,— ответил я.
И он заручился от меня великими клятвами и в тот же час и мйнуту встал и, ненадолго отлучившись, возвратился, и с ним была женщина, покрытая изаром, надушенная и украшенная драгоценностями, которые стоили больших денег.. И он обернулся ко мне и сказал:
— Нужно, чтобы вместе с этой женщиной ты отправился впереди меня на такое-то кладбище (и он описал его). Подойди с ней к такой-то гробнице и жди меня там.
Я не мог ему отказать, ибо дал клятву. Поэтому поспешил с женщиной к той гробнице, и только мы присели, как появился сын. моего дяди. В руках у него были чашка с водой, кирка и мешок с цементом. Он подошел к одной могиле, киркой вскрыл ее и отнес камни в сторону. Потом принялся рыть землю в гробнице, пока не открылась железная плита величиной с небольшую дверь. Брат поднял ее, и под ней оказалась сводчатая лестница. Он посмотрел на женщину и промолвил:
— Перед тобой то, что ты избираешь.
И та начала спускаться по ступенькам, а брат обернулся ко мне со словами:
— О сын моего дяди, доверши твою милость. Когда я спущусь, опусти надо мной дверь и насыпь на нее снова землю, как она была, и это будет завершением милости. Возьми цемент из мешка, замеси его с водой и замажь камни, чтобы никто не заметил, что гробницу недавно открывали. Я уже целый год здесь тружусь, и об этом никто, кроме Аллаха, не ведает. Такова моя просьба.— И еще он добавил: — Не дай Аллах тосковать по тебе, о сын моего дяди! — и спустился по лестнице.
Он скрылся с глаз, а я опустил плиту и сделал все необходимое, чтобы могила приобрела прежний вид. Я был словно пьяный. Возвратившись во дворец (дядя в это время был на охоте), проспал всю ночь. А когда наступило утро, стал размышлять о событиях прошлой ночи, о том, что случилось с моим двоюродным братом. Я раскаивался в том, что послушался его. Все происшедшее казалось мне сном. Попытался расспрашивать о сыне моего дяди, но никто ничего не сообщил мне о нем. Тогда я отправился на
кладбище, чтобы разыскать ту гробницу, но не узнал ее. Я непрестанно кружил от гробницы к гробнице и от могилы к могиле, пока не подошла ночь, но так и не нашел к ней дороги. Й я вернулся в замок, и не ел и не пил, и мое сердце сжималось от боли за сына моего дяди. В великом огорчении лег я спать и провел ночь в горестных мыслях о том, что сделал со своим братом. А наутро снова обошел все могилы, но не нашел того места. Сожалея о содеянном, провел я семь дней, так и не отыскав пути к гробнице. Беспокойство мое все усиливалось, так что я едва не сошел с ума.
Единственным спасением для меня было решение уехать оттуда и вернуться к отцу. Но когда я добрался до родного города, люди, столпившиеся у городских ворот, схватили меня, приведя в полное смятение — я ведь был сыном правителя города, а они слугами моего отца и моими. И меня охватил великий страх.
«Что же случилось с Моим отцом?» — подумал я. Когда спросил об этом схвативших меня, они ничего не ответили. Но через некоторое время один из них (он был моим слугой) сказал мне:
— Жестокая судьба выпала твоему отцу: войска выступили против него, и вазир убил его, сам же занял место правителя. Мы подстерегали тебя по его приказу.
Они волокли меня, обеспамятевшего от таких вестей, и я предстал перед вазиром. Между ним и мной была старая вражда, причиной которой стал такой случай. Я очень любил стрелять из самострела. Однажды со своей крыши я увидел, как на крышу дворца вазира, где как раз находился он сам, села птица. Я хотел попасть в нее, но пуля, по воле злого рока, пролетела мимо и, попав в глаз вазиру, выбила его. Потеряв глаз,— продолжал календер,— вазир не мог сделать мне ничего, ибо* мой отец был царем города, но в душе возненавидел меня. И когда я очутился перед ним со связанными руками, он велел отрубить мне голову.
— За какой грех ты меня убиваешь? — спросил я его.
Он показал на свой выбитый глаз:
— Какой грех больше этого?
— Но ведь я сделал это нечаянно!
— Зато я сделаю нарочно! — И он ткнул пальцем в мой правый глаз. С того времени я стал кривым, как вы видите. После этого вазир велел положить меня в сундук и сказал палачу:
— Отправляйся с ним за город, а там обнажи свой меч и убей его. Пусть нечестивца съедят звери и птицы!
Оказавшись в пустыне, палач выпустил меня из сундука со связанными руками и скованными ногами. Он хотел завязать мне глаза, а после убить, но я горько заплакал, так что довел до слез и его. Этот человек раньше служил у моего отца, который оказывал ему милости. И палач воскликнул:
— О господин мой, что же мне делать, ведь я подневольный раб! — Но потом сказал: — Спасай свою жизнь и не возвращайся на эту землю, не то погибнешь сам и меня погубишь.
Я поцеловал палачу руку, еще не веря в спасение. Потеря глаза казалась мне ничтожной. Я отправился в путь и достиг города своего дяди. Узнав о том, что случилось с моим отцом и со мною, дядя горько заплакал и воскликнул:
— Ты прибавил заботы к моей заботе и горе к моему горю: твой двоюродный брат пропал, и я уже несколько дней не знаю, что с ним случилось, и никто мне ничего не сообщает о нем.— И, снова заплакав, он лишился чувств, и я разделил его глубокую печаль. Он хотел приложить к моему глазу целебное снадобье, но, увидев пустую глазницу, воскликнул:
— О дитя мое, ты потерял глаз, но не утратил душу!
И я не мог умолчать о брате, который был его сыном, и сообщил обо всем случившемся. Дядя обрадовался такому известию.
— Пойдем, покажи мне гробницу,— сказал он, но я ответил:
— Клянусь Аллахом, о дядя, я не знаю, в каком она месте! Я ходил после того несколько раз и искал ее, но не знаю, где она находится.
Мы отправились с ним вдвоем на кладбище, невнимательно осмотревшись вокруг, я узнал гробницу. Обрадовавшись, мы с дядей вошли туда, убрали землю, подняли плиту и спустились на пятьдесят ступеней. Когда оказались внизу, вдруг все заволокло дымом, так что ничего не было видно.
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха великого! — промолвил дядя, и мы пошли дальше. Перед нами было помещение, заполненное мукой, крупами, другими съестными припасами, а посреди покоя за занавеской стояло ложе. На нем мы увидели дядиного сына и женщину, которая
с ним спустилась. Они лежали, обнявшись, обугленные, словно их вытащили изо рва с огнем. Увидев это, мой дядя плюнул в лицо своему сыну и воскликнул:
— Ты заслужил это, о кабан! Таково наказание в здешней жизни, а остается наказание в жизни будущей, и оно сильней и мучительней.
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 12-я
Когда же двенадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, дядя плюнул в лицо своему сыну и воскликнул:
— Ты заслужил это, о кабан! Таково наказание в здешней жизни, а остается наказание в жизни будущей, и оно сильней и мучительней.
— Потом он, к моему удивлению, ударил покойного башмаком,— продолжал кален дер.— Мне было жаль моего двоюродного брата, и я сказал:
— Ради Аллаха, о дядя, облегчи скорбь своего сердца! Душу мою гложет печаль, и разум не в силах постичь того, что произошло с твоим сыном, превратившимся вместе с этой женщиной в черный уголь. Не хватит ли с них и того, что случилось, а ты еще бьешь его башмаком!
— О дитя мое,— отвечал дядя,— мой сын с детства был влюблен в свою сестру, и я запрещал ему быть с нею, хотя в мыслях повторял себе, что они еще маленькие. Когда же они выросли, то переступили границу дозволенного. Узнав об этом, я в гневе накричал на него и предупредил:
— Остерегайся неблаговидных поступков, которых никто в роду не совершал до тебя, иначе позор падет на наши головы и мы будем опорочены перед другими царями до конца дней своих. Если ты ослушаешься, я убью тебя!
И я разлучил их с сестрой. Но они пренебрегли моим запретом, и дьявол взял над ними власть. Сын вырыл себе этот тайник под землей, перенес сюда, как видишь, съестные припасы и все необходимое. Он усыпил мою бдительность, и, когда я был на охоте, совершил давно задуманное.
За это оба они были наказаны, но в будущей жизни их' ждет еще. более мучительная кара.
Слезы потекли по дядиным щекам, и я заплакал вместе с ним. Тогда он посмотрел на меня и сказал:
— Ты будешь мне сыном вместо него!
Я* подумал о жизни земной и ее превратностях, о том, как вазир убил моего отца и занял его место и как вырвал мне глаз, и печаль еще сильнее сжала мое сердце. Так мы погоревали с дядей вместе.
Затем поднялись наверх, опустили плиту, насыпали землю и сделали могилу такой, как она была прежде, и возвратились в наше жилище. Но не успели мы присесть отдохнуть, как услышали звуки барабанов, труб и литавр, бряцание оружия, крики людей, лязг удил и конское ржание, и мир покрылся мраком и пылью из-под копыт лошадей. Мы не знали, что случилось, а когда спросили, нам ответили:
— Вазир, который захватил царство твоего отца, собрал солдат, нанял кочевых рабов и пришел к нам с войском, многочисленным, как пески, которого не счесть и не одолеть никому. Они ворвались в город внезапно, и жители не могли устоять и отдали им город.
Мой дядя погиб, а я скрылся на окраине, понимая, что если попаду в руки вазира, он убьет меня. Скорбь моя усилилась, и горестные мысли не покидали голову: «Нельзя мне оставаться в этом городе, ибо меня знают и жители его и воины моего отца. Попадусь кому-нибудь на глаза, и будет мне верная погибель».
Я решил сбрить усы и бороду и, переодевшись, покинул городские стены. Направляясь в Багдад, надеялся, что, возможно, кто-нибудь проведет меня к повелителю правоверных, наместнику Господа на земле, которому я мог бы изложить свою историю, рассказать обо всем, что со мной случилось.
Нынче вечером я вошел в этот город и остановился в растерянности, не зная, куда направиться. И вдруг вижу, стоит этот календер. Я обратился к нему с вопросом, но он ответил, что тоже чужеземец и не знает, куда идти. Но тут подошел наш товарищ, вот этот третий. И он также оказался чужеземцем. Мы пошли, сами не зная куда. Между тем мрак упал на землю, и судьба привела нас сюда, в этот дом. Вот я и поведал вам свою историю, теперь вы знаете, почему я сбрил бороду и усы и как окосел на правьш глаз.
— Забудь все дурное и иди,— сказала ему женщина, но календер запротестовал:
— Не уйду, пока не услышу рассказы других!
И все удивились тому, что с ним приключилось, и халиф сказал Джафару:
— Клянусь Аллахом, мне не доводилось слышать ниче го подобного тому, о чем поведал этот календер!
РАССКАЗ ВТОРОГО НИЩЕГО
Тогда вперед выступил второй календер и, поцеловав землю, молвил:
— О госпожа, я тоже не родился кривым. Со мной приключилась удивительная история, которая, будь она записана на скрижалях, могла бы послужить назиданием для многих. Я — сын царя и сам был царем, читал Коран и еще много книг, толковал их ученым мужам, изучал науку о звездах и увлекался высокими и прекрасными словами поэтов — был усерден во всем, так что превзошел людей моего времени. Даже почерк мой был лучше, чем у других писцов. Слава обо мне разошлась по всем странам и достигла слуха всех царей. Царь Индии, услышав обо мне, послал гонцов с дорогими подарками к моему отцу и потребовал, чтобы он прислал меня к нему. Отец снарядил шесть кораблей и отправил меня. Мы плыли по морю целый месяц, а когда достигли берега, вывели лошадей, которых захватили с собой, нагрузили подарками десять верблюдов и отправились в путь. Вскоре увидели поднявшуюся столбом пыль, которая закрыла края земли, но через час она рассеялась, и вдали появились пятьдесят всадников — настоящих львов, одетых в железные латы. Присмотревшись, мы поняли, что это кочевники, разбойничающие на дорогах. А они заметили, что нас мало и с нами десять верблюдов, нагруженных подарками, и ринулись на нас, выставив вперед острия своих копий.
— Мы направляемся к великому царю Индии, не трогайте нас! — пытались мы убедить их.
Но они ответили:
— Мы не на его земле и не под его властью! — и убили часть слуг, а остальные бежали, бросив меня тяжело раненого.
Кочевники отобрали у меня деньги и подарки, а потом отпустили, но я не знал, куда идти, и страдал оттого, что был великим, а сделался ничтожным, брел, пока не прибли
зился к вершине горы, где приютился в пещере до наступления дня. А на рассвете пошел дальше, пока не достиг города, хорошо укрепленного, не знающего холода зимы и утопающего в весенних розах. Здесь было много цветов и в деревьях над арыками щебетали птицы.
Я обрадовался, что достиг этого города, так как утомился от ходьбы, и меня одолела забота. Я был расстроен, ибо не знал, куда идти. Минуя лавку портного, поздоровался с ним, и он ответил на мое приветствие словами: «Добро пожаловать!» Потом ласково заговорил со мной, спросив, кто я и откуда. Я поведал ему о случившемся со мной, и портной, посочувствовав, сказал:
— О юноша, не рассказывай о себе и о том, что произошло. Я боюсь, как бы тебя не постигло зло и от царя этого города: он злейший враг твоего отца и имеет повод мстить ему.
Он принес мне еду и напитки и поел вместе со мной, а потом мы беседовали целый вечер. Он приютил меня у себя в лавке, принес постель и одеяло, и я провел у него три дня. На четвертый он спросил:
— Владеешь ли ты каким-нибудь ремеслом, чтобы зарабатывать на жизнь?
— Я законовед и ученый,— ответил я,— к тому же, умею вести счет и отлично пишу.
Но портной покачал головой:
— На твое ремесло нет спроса в наших землях. У нас в городе никому не нужны ни грамота, ни что-либо иное, кроме наживы.
— Клянусь Аллахом,— сказал я,— ничем другим я не владею.
Тогда портной сказал:
— Затяни потуже пояс, возьми топор и веревку и руби дрова на равнине. Кормись этим, пока Аллах не облегчит твою участь. И главное, постарайся, чтобы они не узнали, кто ты, иначе тебя убьют.
Он купил мне топор и веревку и поручил одному из дровосеков заботиться обо мне. Я отправился с ними и рубил дрова целый день. Принес на голове вязанку и продал ее за полдинара. Часть его пошла на еду, а часть я оставил. Так прошел целый год.
Однажды, как обычно, я вышел на равнину и, пройдя немного дальше, увидел рощу, где было много дров. Я отыскал толстый корень, стал его раскапывать, разгреб землю, и тут топор ударился о медное кольцо. Очистив
землю, я заметил, что оно прикреплено к деревянной двери, ведущей вниз. Открыл ее, там оказалась лестница. Спустившись по ней и открыв еще одну дверь, я очутился в прекрасном, с высокими колоннами дворце. Перед моими глазами предстала молодая женщина, подобная драгоценной жемчужине. Ее вид способен был разогнать тоску и печаль, а речи — утолить скорбь, сделать безумного мудрым и рассудительным. Она была высока ростом, с крепкой грудью, белым, как лилия, лицом и нежным румянцем на щеках. Темные локоны обрамляли благородный овал, и уста алели, словно лепестки пунцовой розы.
Посмотрев на нее, я пал ниц перед Творцом, создавшим ее столь красивой и прелестной, а девушка взглянула на меня и сказала:
— Ты кто будешь: человек или джинн?
— Человек,— сказал я.
Тогда она спросила:
— Кто привел тебя сюда? Ведь я провела здесь уже двадцать пять лет и никогда не видела ни одного человека.
Голос ее был сладостным, и она пленила мое сердце.
— О госпожа,— ответил я,— меня привела моя звезда, дабы мог я рассеять скорбь и заботу.
И я поведал ей свою историю от начала до конца и нашел в ней искреннее сочувствие. Она заплакала и сказала:
— Я тоже расскажу о себе. Знай, что я дочь царя Эфитамуса, владыки Эбеновых островов. Он выдал меня за сына моего дяди, и в свадебную ночь, когда меня провожали к жениху, меня похитил ифрит по имени Джирджис ибн Раджмус, внук тетки Иблиса, и улетел со мною и опустился в этом месте. Он перенес сюда все, что мне было нужно из одежды, украшений, утвари, кушаний и напитков. Каждые десять дней Джирджис приходит сюда и спит одну ночь, а потом удаляется восвояси, ведь он взял меня без согласия своих родных. Он предупредил: если мне что-нибудь понадобится днем или ночью, я коснусь ладонью двух строчек, написанных в нише, и не успею убрать руку, как увижу его подле себя. Сегодня четыре дня, как он не приходил, и до его возвращения осталось шесть. Не хочешь ли ты провести здесь пять дней и исчезнуть за день до его прихода?
— Чудесно! — воскликнул я.— Да сбудутся мои мечты!
Она обрадовалась и, взяв меня за руку, провела через сводчатую дверь в баню, просторную и красиво убранную.
Когда я вымылся, женщина села рядом со мной на скамью. Потом она принесла сладкой воды с мускусом и напоила меня, а позже подала еду, и мы поели и поговорили. Наконец она предложила:
— Ляг и отдохни, ты ведь устал.
Я лег, о госпожа моя, и все мои неприятности отлетели. Проснувшись, я увидел, что она растирает мне ноги, и помолился за нее. Мы сели и начали беседовать.
— Клянусь Аллахом,— промолвила она,— мне было тоскливо провести одной здесь, под землей, двадцать пять лет. Никого не видеть, ни с кем не поговорить. Хвала Аллаху, который послал тебя ко мце! О юноша, не хочешь ли ты вина? — спросила она затем. Я кивнул в знак согласия. И тогда она направилась в кладовую и вынесла старого, запечатанного вина. И она разложила зелень и проговорила:
Нам бы знать, когда явитесь, мы бы соткали ковер, Чернотой своих глаз, кровью сердца раскрасив узор
И румянцем ланит, и пускай по пути наступают Ваши ноги на наши ланиты, на сердце и взор.
Я поблагодарил ее за стихи, и любовь к ней овладела моим сердцем. Грусть и забота покинули меня: в приятной беседе мы провели весь день до вечера. А потом была ночь, прекраснее которой я не могу вспомнить. А утром мы проснулись и прибавляли радость к радости до полудня, и я напился до того, что перестал что-либо сознавать. Я поднялся, качаясь из стороны в сторону, и сказал ей:
— О красавица, пойдем со мной. Я выведу тебя из-под земли и избавлю от джинна!
Но женщина только засмеялась.
— Будь доволен и молчи,— промолвила она.— Из каждых десяти дней один будет для ифрита, а остальные девять — твои.
Но я, одурманенный вином, вскричал:
— Немедленно сломаю эту нишу с надписью, и пусть ифрит приходит, чтобы я рассчитался с ним. Я привык убивать ифритов!
Услышав мои слова, женщина побледнела и воскликнула:
— Ради Аллаха, не делай этого!
Но я не обратил внимания на ее слова. Размахнувшись, ударил ногой в нишу...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 13-я
Когда же тринадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, календер ударил ногой в нишу...
— И в то же мгновение,— продолжал свой рассказ календер,— вокруг потемнело, полыхнули молнии, раздался грохот, и земля затряслась. Хмель улетучился из моей головы.
— Что случилось? — испуганно спросил я.
И женщина воскликнула:
— Ифрит пришел к нам! Не предостерегала ли я тебя? Клянусь Аллахом, ты погубил меня! Спасай свою душу и поднимись туда, откуда пришел!
Со страху я забыл внизу свой топор и башмак. Поднявшись по ступенькам, оглянулся и. увидел, что земля вокруг разверзлась и оттуда появился ифрит отвратительной внешности.
— Что такое стряслось, что ты меня потревожила? — загрохотал он.— Что с тобой случилось?
— Ничего не случилось,— ответила женщина.— Просто меня взяла тоска, и мне захотелось вина. Я выпила немного и решила выйти, но голова закружилась, и я упала на нишу.
— Ты лжешь, негодная! — еще громче закричал ифрит и, осмотревшись вокруг, заметил башмак и топор.
— Это вещи человеческие! Кто к тебе приходил? — допытывался он.
Женщина ответила:
— Я только сейчас увидела их! Наверное, они, как колючки, где-то зацепились за тебя.
— Что за нелепицу ты несешь! Меня не проведешь, о блудница,— крикнул ифрит и, обнажив женщину, принялся истязать ее, чтобы заставить выложить правду.
Мне тяжко было слышать ее плач, но я продолжал подниматься по лестнице, дрожа от страха, а когда выбрался наверх, то прикрыл дверь, как раньше, и засыпал ее землей. Раскаяние грызло меня: я вспоминал женщину и ее прелести, не мог забыть, как ее мучил проклятый ифрит, с которым она провела уже двадцать пять лет. И беда с ней случилась из-за меня. Я думал о своем отце и его царстве,
о том, как стал дровосеком и как после ясных дней моя* жизнь потемнела.
Отправившись к своему другу-портному, я узнал, что он с тревогой ожидает меня и мучается, словно сидит на раскаленных углях.
— Вчера ночью я не мог найти себе места, так беспокоился о тебе,— сказал он,— боялся, что ты попал в лапы дикого зверя или тебя постигла какая-то другая беда. Слава Аллаху за твое спасение!
Я поблагодарил его за беспокойство и пошел в свою комнату, раздумывая о случившемся и упрекая себя за болтливость и несдержанность.
Вдруг ко мне вошел мой друг-портной и сказал:
— О юноша, старик-персиянин спрашивает тебя, и с ним твой топор и башмак. Он принес эти вещи дровосекам и объяснил, что наткнулся на них, когда муэдзин призывал правоверных на утреннюю молитву. Хотел узнать, кто их владелец, и дровосеки указали на тебя. Сейчас он сидит в моей лавке. Выйди же к нему, поблагодари и возьми то, что принадлежит тебе.
Услышав эти слова, я встревожился и побледнел, и в это время земля в моей хижине вдруг расступилась и появился персиянин, оказавшийся на самом деле ифри-том. Жестокими пытками он не смог заставить женщину признаться и тогда взял топор и башмак и сказал:
— Я — Джирджис из рода Иблиса, и я отыщу владельца этих вещей!
Обманув дровосеков, он узнал обо мне, и не успел я опомниться, как он схватил меня и поднялся в воздух, а потом опустился под землей. Не помня себя, я снова оказался во дворце, где был раньше, и увидел женщину, которая лежала, вся окровавленная. Из глаз моих полились слезы, а ифрит подошел к женщине и спросил:
— О развратница, не это ли твой возлюбленный?
Но женщина взглянула на меня и промолвила:
— Я его не знаю и никогда раньше не видела.
— И после такой пытки ты не признаешься! — воскликнул ифрит.
— Я в жизни его не видела, и Аллах не позволяет мне оклеветать его,— повторила она.
— Если ты его не знаешь,— прорычал ифрит,— возьми этот меч и отруби ему голову.
Несчастная взяла меч, подошла ко мне и встала рядом.
Я сделал ей знак бровью, и слезы текли у меня по щекам. Она поняла мой намек и мигнула мне, промолвив:
— Вот что ты с нами сделал!
«Сейчас время прощения»,— показал я ей глазами, и сами собой полились строки:
Взгляд мой выскажет все, хоть безмолвные сжаты уста, Чувство все разболтает, хоть тайна в душе заперта, Только мы повстречались, и вмиг изошел я слезами:. Красноречием взгляда сменилась моя немота.
Только дева мигнула, я понял очей красноречье, Знак я сделал перстом, эта речь оказалась проста,
Все, что надо сказать, говорят всякий раз наши взгляды, Мы все время молчим, нам любовь заменяет уста.
Когда я окончил стихи, о госпожа, девушка выронила из рук меч и воскликнула:
— Как я отрублю голову тому, кого я не знаю, и кто мне не сделал зла? Этого не позволяет моя вера! — И она отошла от меня, а ифрит крикнул:
— Ты не можешь убить его, потому что он твой возлюбленный! И ты терпишь муки, но не желаешь признаться! — Потом обратился ко мне:
— О человек, а ты знаешь эту женщину?
— Кто она такая? — притворился я.— Никогда не видел ее до этой минуты.
— Так возьми меч и отруби ей голову, и я позволю тебе уйти и не стану мучить.
— Хорошо,— согласился я, взял меч и, подскочив к ней, поднял руку. Но женщина повела бровью, как бы говоря: «Я не погрешила перед тобой,— так ли ты воздашь мне?» И я понял ее и показал знаком: «Я душу за тебя отдам». Наше состояние можно было передать стихами:
Влюбленные тайнами сердца не раз Делились друг с другом при помощи глаз,
Глаза говорят: «Я доподлинно знаю О том, что с тобою творится сейчас».
Как дивны возлюбленной вещие очи, Которые ласково смотрят на нас!
Один из влюбленных ресницами пишет, Другой излагает зрачками рассказ.
Из глаз моих полились слезы, и я отбросил от себя меч, сказав ифриту:
— О могучий храбрец! Если женщина, которой недостает ума и веры, не сочла возможным срубить мне голову, то могу ли я обезглавить ту, которую в жизни никогда не видел? Я не сделаю этого, пусть даже мне придется испить смертную чашу.
— Вы знаете, что между вами было! — вскричал ифрит.— И я покажу вам последствия ваших дел! — И, схватив меч, он ударил женщину по одной руке и отрубил ее, а затем отсек и другую. Я думал, что умру, глядя на это. Женщина сделала мне знак глазами, как бы прощаясь, а ифрит воскликнул:
— Ты грешишь даже глазами! — и ударом меча снес ей голову. А потом обратился ко мне: — О человек, по нашему закону, если женщина виновна, ее дозволено убить. Убедившись, что эта нечестивая меня обманула, я казнил ее, что же касается тебя, то я не уверен, что ты обманул меня с нею, но и отпустить тебя с миром не могу. Выскажи мне свое желание.
Безмерно обрадованный, я спросил:
— Чего же мне пожелать от тебя?
— Выбирай, в кого тебя обратить: в собаку, осла или обезьяну? — ответил ифрит.
Я умолял его снять с меня вину:
— Клянусь Аллахом, если ты простишь меня, который не сделал тебе зла, Аллах воздаст тебе добром.
Я плакал перед ним, доказывая, что обижен несправедливо, но ифрит был непреклонен:
— Не тяни с разговорами! Я готов убить тебя, однако предоставляю тебе выбор.
— О ифрит,— молвил я,— такому могучему больше подобает прощать. Прости же меня, подобно тому, как внушивший зависть простил завистнику.
— А как это было? — поинтересовался ифрит.
СКАЗКА О ЗАВИСТНИКЕ И ВНУШИВШЕМ ЗАВИСТЬ
— Рассказывают, о ифрит,— начал я,— что в одном городе были два человека, жившие в смежных домах с общей стеной, и один из них завидовал другому и наводил на него порчу, старался всячески навредить ему. Шло время, и зависть до того охватила его, что он потерял аппетит и сон. У того же, кому он завидовал, только
прибавлялось добра, и всякий раз, как сосед причинял ему вред, благосостояние его увеличивалось и хозяйство процветало. Однако узнав, что сосед питает к нему чувства зависти и недоброжелательства, человек этот решил покинуть родные места. «Не то злодей сведет меня со света»,— подумал он и уехал в другой город. Купил себе там землю, на которой был старый оросительный колодец, построил рядом хижину и, приобретя все необходимое, стал поклоняться Аллаху великому, предаваясь молитве с чистым сердцем.
Со всех сторон к нему тянулись бедняки, и слух о его щедротах распространился по всему городу. Весть об этом дошла и до завистника, который не мог простить ему благосостояния и уважения вельмож. Он пришел к бывшему соседу, принявшему его с почтением, и сказал:
— У меня есть к тебе разговор. Выйдем, чтобы нас никто не слышал.
И они вышли из хижины и оказались у старого колодца. Завистник столкнул туда благочестивого и удалился, думая, что убил его.
А в колодце жили джинны, и они подхватили добродетельного человека, потихоньку опустили его вниз и усадили на камень.
— Вы знаете, кто это? — спросил один из них.
— Нет,— ответили ему.
И тогда джинн промолвил:
— Это человек, внушивший зависть и бежавший от завистника. Он поселился в нашем городе и развлекал нас своими молитвами и чтением Корана. Завистник пришел к нему и ухитрился сбросить его к нам. А как раз сегодня вечером о нем узнал султан и решил завтра посетить его, чтобы посоветоваться о своей дочери.
— Что же с его дочерью?
— Она одержимая: в нее влюбился джинн Маймун ибн Дамдам. Старец, наверное, исцелил бы ее, знай он одно средство. А оно — самое простое.
— Какое же?
— У черного кота, который живет в его хижине, на кончике хвоста есть белая точка величиною с дирхем. Надо взять оттуда семь волосков, зажечь их и окурить царевну. Марид тотчас же исчезнет из ее головы и никогда не возвратится, а она излечится.
Благочестивый слышал весь этот разговор. Когда же настало утро, нищие, пришедшие к старту, увидели, как он
поднимается из колодца, и еще больше уверовали в его святость. А он взял белые волоски из хвоста черного кота и спрятал их. Едва взошло солнце, как прибыл царь со своими вельможами.
— Добро пожаловать! — приветствовал его хозяин хижины и спросил:
— Хочешь, я открою тебе, для чего ты ко мне прибыл?
— Слушаю тебя,— ответил царь.
И старец продолжал:
— Ты прибыл, чтобы посетить меня, а в душе хочешь меня спросить о своей дочери.
— Воистину так, праведный старец! — воскликнул царь.
И благочестивый велел:
— Пошли кого-нибудь за ней, и я надеюсь, если захочет Аллах великий, она немедленно исцелится.
Царь обрадовался и послал своих телохранителей. Они принесли царевну со связанными руками, закованную в цепи, и старец, усадив ее и^накрыв покрывалом, вынул волоски и окурил ими одержимую. Злой дух, овладевший ею, издал крик и покинул ее, а девушка пришла в себя и, закрыв ладонями лицо, спросила:
— Что со мною? Кто привел меня сюда?
Султан, не помня себя от радости, обнял ее, а старцу поцеловал руку, а потом, обернувшись к вельможам, спросил:
— Что вы скажете: какой награды заслуживает тот, кто исцелил мою дочь?
— Пусть женится на ней,— отвечали все.
— Да будет так! — воскликнул царь. И выдал дочь замуж за внушившего зависть, и тот стал зятем царя. Спустя немного времени умер вазир, и когда царь спросил, кого сделать вазиром, вельможи в один голос предложили царского зятя. Так он стал вазиром. А через некоторое время скончался султан, и все пожелали, чтобы царем и правителем стал благочестивый вазир.
Однажды царь сел на коня, и завистник, проходя мимо, вдруг видит: тот, кому он завидовал, в царственном великолепии среди эмиров, вазиров и вельмож своего царства! И взор царя упал на завистника, и он повернулся к одному из своих вазиров:
— Приведи ко мне этого человека, да не напугай его.
Когда тот предстал перед ним, он приказал:
— Дайте ему тысячу мискалей из моей казны, принеси
те двадцать тюков товаров и пошлите с ним стражника, чтобы он доставил его в город,— а потом простился и уехал, оставив без наказания злодейский поступок.
Вот так, о ифрит, возбудивший зависть простил завистника. Тот причинил ему много зла и даже бросил в колодец, желая его смерти, но благочестивый не воздал ему по заслугам, а простил да еще и наградил.
— Я не думаю ни убивать, ни прощать тебя,— молвил ифрит.— Я тебя заколдую.— И он оторвал меня от земли и взлетел со мною в воздух, так что внизу замелькали леса и озера, словно голубые блюдца. Потом он опустил меня на вершине горы и, взяв щепотку земли, побормотал над нею и, осыпав меня, воскликнул:
— Перемени этот образ на обезьяний!
И я превратился в старую, столетнюю обезьяну. Увидев себя таким, я заплакал, но вскоре утешился, ибо надеялся на лучшую судьбу. Спустился вниз с горы и долго шел по широкой равнине, пока мой путь не привел меня к берегу соленого моря. Здесь я простоял некоторое время и вдруг вижу корабль посреди волн, и ветер благоприятствует ему, и он направляется к берегу. Я скрылся за камнем и подождал, пока он пристанет, а потом взошел на него, и один из едущих воскликнул:
— Уведите от нас это животное!
— Мы убьем его,— сказал капитан.
Но я схватил его за полу и заплакал, и закапали на его руки мои слезы. Тогда капитан сжалился надо мною и промолвил:
— О купцы, это обезьяна прибегла к моей защите, и я защищу ее. Знайте же, что она под моим покровительством, и пусть никто ее не беспокоит и не досаждает ей.
Он был милостив со мной, а я исполнял все, что бы он ни говорил, служил ему верой и правдой, и он полюбил меня. Ветер благоприятствовал кораблю в течение пятидесяти дней, и мы пристали к большому городу, где было множество людей, счесть число которых может только Аллах.
Едва наше судно причалило к берегу, как вдруг явились посланцы правителя города, поздравили купцов с благополучным прибытием и сказали:
— Наш царь приветствует вас и посылает этот свиток бумаги. Пусть каждый из вас напишет на нем одну строчку.
Дело в том, что у царя был вазир-чистописец. Он умер, и султан поклялся, что сделает вазиром лишь того, кто

пишет так, как он. И вот невольники подали купцам бумажный свиток длиной в десять локтей и шириной, в локоть, и каждый, кто умел писать, приложил к нему руку. Тогда поднялся я в облике обезьяны и вырвал свиток у них из рук. Купцы испугались, что я порву его, и стали отгонять меня криками. Однако я сделал знак, что умею писать, и капитан приказал не трогать меня. Я взял калам и, набрав из чернильницы чернил, написал почерком рика такое двустишие:
Судьбою записаны милости знатным, Тебе не успела судьба написать.
Живи нам на радость по воле Аллаха, Всех милостей наших отец ты и мать.
И я написал почерком рейхани:
Любовью своей ты объем ле шь все страны, А ласкою сотни миров охватил.
И пятерню простирающий к морю, С тобой не сравнится по щедрости Нил.
И почерком сульс я написал:
Всяк пишущий когда-нибудь исчезнет, Написанное остается впредь.
Пиши лишь то, что после смерти, Воскреснув, готов ты узреть.
И еще я написал почерком несхи:
Когда весть к нам пришла о разлуке, которой не минем, Ибо это судьба, от которой, увы, не уйдем,
Мы откроем чернильниц уста, чтоб разлуку оплакать, Чтоб излить свое горе отточенным остро пером.
И дальше я написал почерком тумар:
правление, увы, для правящих не вечно. Ты споришь? Где, скажи, халифы давних дней?
Низвергнут будешь ты, взойдут твои посевы, Об этом не забудь, благие злаки сей.
И почерком мухаккик я написал:
Открой чернильницы величья и добра, Налей в них щедрости и честных дел чернила.
Пускай благая цель ведет твое перо, Дабы оно тебя к высотам устремило.
Невольники взяли свиток и отнесли его к царю. Ему не понравился ничей почерк, кроме моего, и он сказал присутствующим:
— Отправляйтесь к обладателю этого почерка, посадите его на мула и доставьте во дворец. Наденьте на него драгоценную одежду и приведите ко мне.
Услышав эти слова, все улыбнулись, а царь разгневался: — Я пришел, а послушанья нет, я слышу смех в ответ! — О царь,— отвечали ему,— нашему смеху есть причина.
— Какая же?
— О царь, ты велел нам доставить того, кому принадлежит этот почерк, но дело в том, что написано это не человеком, а обезьяной — любимцем капитана корабля.
— Правда ли то, что вы говорите? — не поверил им царь, но они поклялись, что не лгут. Царю не терпелось увидеть меня, и он воскликнул:
— Я хочу купить эту обезьяну у капитана!
Он послал на корабль гонца с мулом, одеждой и музыкой и приказал:
— Непременно наденьте на него эту одежду, посадите на мула и доставьте во дворец!
На корабле меня переодели и, посадив на мула, повезли по улицам. Весь город сбежался посмотреть на меня. Люди были поражены и вопили от восторга.
Когда меня привели к царю, я трижды поцеловал землю, а потом присел на колени, когда он велел мне сесть. Все присутствующие удивились моей вежливости, и больше всех изумился царь. Потом он приказал всем уйти и оставил только меня, евнухов и маленького невольника. Нам накрыли скатерть, на которой было все, что прыгает, летает и гнездится: куропатки, перепелки и другие птицы. Царь сделал знак, чтобы я ел с ним, и я поднялся и поцеловал перед ним землю, а потом принялся за еду. Насытившись, семь раз вымыл руки, затем взял чернильницу и калам и написал такие стихи:
У табора мисок немного постой. Ах, ужин из дичи, ах, соус густой!
О жареных курочках бедных я плачу, Поплачь же и ты, сотрапезник, со мной!
Потом я поднялся и сел поодаль, а царь прочитал написанное мною и в удивлении воскликнул:
— О диво! Эта обезьяна так красноречива, и у нее красивый почерк! Клянусь Аллахом, это самое удивительное из чудес!
Затем царю подали особый напиток в стеклянном сосуде, Он выпил и подал мне, и я тоже отведал и написал на сосуде:
Ах, я на допросе изведал огня.
Нашли терпеливым в несчастье меня.
Всегда с наслажденьем в руках меня носят, Прекрасных уста лобызают меня.
Царь прочитал стихи и со вздохом заметил:
— Имел такие б знанья человек, он всех бы превзошел и свой прославил век!
Потом он пододвинул ко мне шахматную доску и спросил:
— Не хочешь ли сыграть со мной?
Я кивнул головой в знак согласия и расставил шахматы на доске. Дважды сыграл я с царем и дважды победил, чем огорчил его. А потом взял чернильницу и калам и написал на доске такие стихи:
Сражаются в битве жестокой войска, Сраженье кипит — накалилась доска.
Окутает ночь их — и белых, и черных — В постели одной, но воюют пока...
И снова изумился царь, прочитав это двустишие. Он пришел в восторг и велел евнуху:
— Пойди к твоей госпоже Ситт аль-Хусн и скажи ей, чтобы она пришла и посмотрела на эту удивительную обезьяну.
Евнух удалился и вскоре вернулся вместе с царевной. Взглянув на меня, она закрыла лицо и промолвила:
— О батюшка, как мог ты прислать за мной, чтобы показывать меня мужчинам?
— О дочь моя Ситт аль-Хусн,— сказал царь,— со мною никого нет, кроме маленького невольника и евнуха, который воспитал тебя, а я — твой отец. От кого же ты закрываешь свое лицо?
— Эта обезьяна — на самом деле юноша, царский сын, и отца его — владыку Эбеновых островов, зовут Эфита-мус. Царевича заколдовал ифрит Джирджис из рода Ибли-
са, и он убил дочь царя Эфитамуса. Тот, кто сейчас рядом с тобой, человек ученый и разумный.
Удивился царь словам дочери и, глянув на меня, спросил:
— Правда ли то, что она говорит про тебя?
Я кивнул головой и заплакал.
— Откуда же ты узнала, что он заколдован? — допытывался царь.
— Когда Я была маленькая,— ответила дочь,— одна старуха, хитрая колдунья, научила меня искусству колдовать. Я хорошо усвоила ее науку, заучила сто семьдесят способов.колдовства и простейшим из них могу перенести камни твоего города на гору Каф и превратить его в полноводное море, а обитателей — в рыб.
— О дочь моя,— воскликнул царь,— заклинаю тебя жизнью, освободи от чар этого юношу, и я сделаю его своим вазиром, ибо он умен и проницателен.
— С любовью и охотой,— отвечала царевна и взяла нож...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 14-я
Когда же четырнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, царевна взяла нож, на котором были начертаны еврейские имена, провела им круг посреди зала и написала в нем имена и заклинания. Потом произнесла несколько слов понятных и непонятных, и через минуту над миром сгустился мрак, и появился ифрит в своем обличье. Руки у него были как вилы, ноги словно мачты, а в глазах горели огненные искры. Мы испугались, а царевна выкрикнула:
— Нет ни приюта тебе, ни уюта!
Ифрит вдруг принял образ льва и зарычал:
— О обманщица, ты нарушила клятву и обет! Разве мы не поклялись, что не будем мешать друг другу?!
— О всепроклятье! Вспомнил ты о клятве? — отвечала царевна.
И ифрит вскричал:
— Негодница, молчи! Отмщенье получи!
Тут лев разинул пасть, и кинулся на девушку, но она мгновенно выдернула из своей головы волос, помахала им в воздухе, что-то пошептала, и волос превратился в острый меч. Царевна ударила им льва и разрубила пополам. Голова его превратилась в скорпиона, и в ту же секунду девушка, обернувшись змеей, бросилась на ядовитого оборотня. Между ними завязался жестокий бой. Потом скорпион превратился в орла, а змея в ястреба и полетела за орлом, преследуя его до тех пор, пока он не сделался черным котом. Тогда девушка обернулась серым волком, и они долго бились во дворце. Когда .кот понял, что побежден, он превратился в гранат. Большой красный плод упал в бассейн посреди зала, но едва только волк подобрался к нему, гранат взвился в воздух и, с размаху свалившись на мраморные плиты, разбился. Зернышки разлетелись, и весь пол во дворце был усыпан ими. Тогда волк встряхнулся и, превратившись в петуха, стал подбирать зернышки одно за другим. Осталось единственное, притаившееся у края водоема. Петух принялся кричать, хлопать крыльями и кружить по всему дворцу. Наконец увидел зерно и ринулся к нему, чтобы склевать, но оно вдруг метнулось в воду, и, превратившись в рыбу, скрылось в глубине бассейна. Тогда петух принял вид огромной рыбы и нырнул за маленькой. Оба они скрылись на некоторое время, а потом послышались вопли, испугавшие нас.
И вновь ифрит возник, как пламени язык, он разевал рот, из которого выходил огонь, и из его глаз и носа вырывались огонь и дым. И девушка тоже вынырнула, похожая на громадный раскаленный уголь, и они продолжали сражаться, и огонь полыхал вокруг них, и дворец наполнился дымом. Мы хотели спрятаться в воду, так как боялись, что сгорим, и царь воскликнул:
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха великого и всемогущего! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Напрасно возложили мы на царевну задачу снять волшебство с обезьяны! Разве под силу ей справиться с проклятым ифритом, которого не одолеть никому из живущих на земле! Лучше бы нам не знать этой обезьяны, да не благословит Аллах час ее появления! Хотели сделать добро ради великого Аллаха и освободить ее от чар, а получили сердечные муки!
— О госпожа, поверь, что правду говорю: ни слова я не мог тогда сказать царю. Не успели мы и глазом моргнуть,
как ифрит выпрыгнул из огня и оказался возле девушки и меня. Он пустил в нашу сторону сноп огня, однако девушка тут же настигла его и подула ему в лицо. Искры и от того, и от другого полетели на нас, но искры ее не повредили нам, а его наделали много бед. Одна попала мне в глаз и выжгла его. И царя тоже поразила искра ифрита: сожгла ему половину лица и бороду, вырвала нижний ряд зубов. Другая попала в грудь евнуха, сожгла его, и он в ту же минуту умер. Мы поняли, что погибнем, и уже потеряли надежду на спасение.
И вдруг слышим, кто-то восклицает:
— Аллах великий, всемогущий Бог, ты правде помог, ты покинул того, кто не принял веры Мухаммеда, Пророка твоего!
Оказалось, что царевна сожгла ифрита, и он стал кучей пепла. А она подошла к нам и промолвила:
— Принесите мне чашку воды! — Что-то пошептала над ней, а потом брызнула на меня влагой, крикнув: — Освободись от страха, заклинаю тебя истиной и величайшим именем Аллаха, первоначальный образ свой прими, живи между людьми!
Встряхнувшись, я вдруг убедился, что снова стал человеком, каким был прежде, только без глаза. Девушка же внезапно вскричала:
— Огонь, огонь! Отец мой, я сгораю, умираю! С джиннами биться — победить мудрено, будь он человеком, убила б я его давно. Я утратила силу лишь тогда, когда гранат рассыпался, и я подобрала зерна, но не нашла то, в котором был дух джинна. Подбери я его, он, наверное, тотчас умер бы. Но я не ведала этого. По воле рока у меня с ним был жестокий бой под землей, в воде и в воздухе, и всякий раз, как я пыталась победить его колдовством, он наводил на меня свои чары. И последним было волшебство огня, от которого нет спасения. Но мне помогла судьба, и я сожгла его раньше, предложив прежде принять веру ислама. Сама же я умираю, и да будет Аллах моим преемником для вас.
Вдруг темные искры поднялись к ее груди и рассыпались по лицу.
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — Пророк его! — воскликнула она сквозь слезы и в одно мгновение превратилась в кучу пепла. Печаль охватила нас. Мне хотелось быть на ее месте и не видеть, как прекрасное лицо
почернело, а сделавшая мне великое благо стала золой, однако приговор Аллаха неотвратим.
Увидев все это, царь выдернул ^остатки своей боррды, стал бить ладонями себя по лицу и разорвал на себе одежды. Я сделал то же самое, и мы оба горевали и плакали о девушке. Подошедшие придворные и вельможи увидели султана в невменяемом состоянии и две кучи пепла. Очнувшись через некоторое время, царь рассказал им о битве дочери с ифритом. Женщины и девушки закричали, узнав о великом несчастье, и потом оплакивали царевну семь дней.
Царь приказал соорудить над прахом своей дочери большой купол, под которым зажгли свечи и светильники, а пепел ифрита развеяли по воздуху, чтобы проклял его Аллах. И после этого царь заболел и был близок к смерти, но через месяц поправился, и борода его отросла. Он призвал меня к себе и сказал:
— О юноша, наша жизнь была приятной и спокойной, и нам не грозили никакие превратности судьбы, пока ты к нам не явился. Лучше бы нам не видеть тебя, твоей отвратительной наружности! Из-за тебя мы претерпели столько бед! Я лишился дочери, которая была для меня дороже сотни мужчин, я потерял свои зубы, и мой евнух умер. Никогда раньше с нами не было ничего подобного. Но все в воле Аллаха. Слава же Аллаху за то, что моя дочь освободила тебя и сама себя погубила! Но уходи, дитя мое, из моего города. Хватит и того, что из-за тебя случилось. Все это было предопределено и мне и тебе, так отправляйся же с миром. Но если я еще раз тебя увижу, то обязательно убью.
Он пригрозил мне, и я вышел, о госпожа, не веря в спасение и не зная, куда идти. В голове моей промелькнуло все, что со мной случилось: как разбойники оставили меня на дороге и я спасся от них, как брел целый месяц и вошел в город чужеземцем, встретился здесь с портным, а потом с женщиной под землею и убегал от ифрита и как чудом избежал смерти.
— Ценою глаза, но не души! — воскликнул я, восхвалив Аллаха.
Прежде чем покинуть город, я сходил в баню, сбрил бороду, надел черную власяницу и пошел наугад, о госпожа моя, и каждый день плакал, размышляя о бедствиях, которые со мною случились.
Я скитался по разным странам и городам и наконец
направился в Обитель Мира — Багдад, надеясь дойти до повелителя правоверных и поведать ему о своих злоключениях. Нынче вечером я прибыл в Багдад и нашел моего первого собрата, вот этого, который стоял в растерянности.
— Мир с тобою! — приветствовал я его. И когда мы беседовали, к нам присоединился третий чужеземец. Мы пошли втроем, ничего не зная друг о друге. Судьба привела нас к этой двери, и вот мы здесь с вами. И вы теперь знаете, почему я сбрил бороду и усы и как лишился глаза.
— История твоя, действительно, весьма удивительна,— сказала госпожа жилища.— И я к тебе не буду строгой, но уходи своей дорогой.
— Я не уйду, пока не услышу истории моих товарищей,— сказал второй календер.
РАССКАЗ ТРЕТЬЕГО НИЩЕГО
И тогда выступил вперед третий календер и промолвил:
— О благородная госпожа, моя история еще более странна и удивительна. Этих двоих поразил злой рок, а я своей рукой навлек на себя удар судьбы и, как видите, потерял глаз и сбрил бороду. Знайте, что я — сын царя, и когда мой отец скончался, взял власть в свои руки, правил справедливо и был милостив к подданным.
Мною владела страсть к морским путешествиям, ибо наш город лежал на берегу бескрайнего моря, а неподалеку располагались многочисленные острова, большие и малые. В гавани находились пятьдесят кораблей торговых и столько же небольших прогулочных, и сто пятьдесят судов были снаряжены для боя и священной войны. Как-то я захотел осмотреть острова и вышел с десятью кораблями, взяв запасов на целый месяц. Мы плыли двадцать дней, но однажды ночью подул встречный ветер, на море поднялись большие волны, которые накатывались одна на другую. Во мраке грохотала буря, и мы были в отчаянии.
— Недостоин тот похвалы, кого такие бросают валы. Даже если он и спасется, никогда уж по-детски не улыбнется! — воскликнул я, взывая к милости Аллаха великого. А ветер продолжал бушевать и дул нам в лицо, пока не занялась заря. Тогда все стихло, и море успокоилось, и засияло солнце. Мы приблизились к острову и вышли на сушу. Подкрепив себя кое-какой пищей и отдохнув два дня, снова отправились в путь. Мы плыли еще двадцать дней и оказались в незнакомом месте. Капитан приказал дозор
ному подняться на мачту и осмотреть море. И тот прокричал сверху:
— Вижу справа от меня рыбу на поверхности воды, а вдали что-то такое, что кажется временами то черным, то белым;
Услышав эти слова, капитан ударил чалмой о землю и стал рвать на себе бороду:
— Знайте, что все мы погибли и никто не спасется!
Он заплакал, и все вокруг плакали от страха, и я спросил:
— О капитан, расскажи, что видел дозорный.
— Знай, о господин мой,— ответил он,— что мы сбились с пути в ту ночь, когда поднялся встречный ветер. Буря утихла, но мы заблудились и вот уже двадцать один день плывем совсем не в том направлении, куда нам нужно. Завтра к вечеру достигнем горы из черного камня, которую называют Магнитная. Нас притянет к ее подножию, и корабль распадется на части. Все гвозди полетят к горе и пристанут к ней, ибо Аллах великий вложил в магнитный камень тайну, благодаря которой к нему стремится все железное. С древних времен об эту гору разбилось множество кораблей. Недалеко от берега стоит на десяти столбах купол из желтой меди. На нем высится медный всадник на коне, а в руке у него медное копье и на груди свинцовая доска, на которой вырезаны имена и заклинания. Именно он, о царь, губит людей, и освобождение от этой напасти придет лишь тогда, когда всадник упадет с коня.
Потом, о госпожа, капитан залился горькими слезами, что убедило нас в верной гибели. Каждый прощался с друзьями, и мало кто надеялся на спасение. Никто в ту ночь не сомкнул глаз, а когда наступило утро, корабль приблизился к горе. Его силой потянуло к подножию, и, оказавшись там, судно распалось. Все, что было из железа, вылетело и устремилось к магнитному камню, прилипло к нему. Мы все очутились в воде. Некоторые утонули, их было большинство, другие спаслись, но потеряли друг друга, ибо волны и ветер разнесли всех в разные стороны.
Меня же спас великий Аллах, ему угодны были мои несчастья, пытки и страх. Я сел на корабельную, доску, и ветер прибил ее к горе. Я нашел дорогу, ведущую на вершину горы, и выбитые в ней уступы наподобие лестницы. Тогда я произнес имя Аллаха великого...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 15-я
Когда же пятнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, спасенный продолжал свою удивительную историю:
— Обращаясь с мольбой к Аллаху великому, я цеплялся за выбоины и сумел немного подняться. Ветер наконец утих, и это позволило мне уцелеть и взобраться на гору. Теперь осталось только добраться до купола.
Там я совершил омовение и молитву в два раката, благодаря Аллаха за свое спасение, потом заснул под куполом и услышал во сне, как кто-то говорит:
— О ибн Хадыб, когда ты проснешься, копай у себя под ногами: найдешь лук из меди и три свинцовые стрелы с написанными на них заклинаниями. Возьми их и стреляй во всадника на куполе — избавь людей от этого великого бедствия. Когда он упадет в воду, зарой лук в том месте, где стоит конь. Море тогда выйдет из берегов и поднимется вровень с горой. В волнах появится челн, в котором будет человек из меди (не тот, которого ты сбросил). Он подплывет к тебе с веслом в руках. Садись с ним и не произноси имени великого Аллаха, пока он будет грести. Через десять дней вы окажетесь в Море Безопасности, и ты найдешь там кого-нибудь, кто доставит тебя на родину. Это все удастся, если ты не упомянешь имени Аллаха.
И пробудился я, встал здоровый и смел, и сделал так, как голос мне повелел. Выстрелил во всадника и сбросил его в море, потом взял лук и зарыл его. И сразу же море взволновалось и поднялось вровень с горой, сравнялось со мною. Прошло не более минуты, и я увидел челн посреди моря, который направлялся ко мне, и восхвалил великого Аллаха. В нем находился человек из меди, на груди которого была свинцовая доска с именами и заклинаниями. Я молча вошел в челн, и человек, не говоря ни слова, греб первый день, и второй, и третий, и так целых десять дней. Наконец я увидел вдали Острова Безопасности и от великой радости и волнения воскликнул:
— Во имя Аллаха! Нет Бога, кроме Аллаха! Аллах велик!
И в тот же миг меня выбросило из челна в море, а медный гребец повернул обратно. Так как я умел плавать, то проплыл весь этот день до ночи и от усталости совсем
обессилел. Я произнес исповедание веры и приготовился к смерти, но море вдруг заволновалось от ветра, ко мне подкатила волна огромная, словно крепостная стена, подняла и выкинула меця на берег, ибо так было угодно Аллаху. Поднявшись на ноги, я выжал и высушил одежду. Потом расстелил ее на земле и проспал ночь, а когда наступило утро, встал и осмотрелся вокруг, решая куда мне идти. Увидев рощу, я обошел ее и убедился, что нахожусь на небольшом острове, затерянном в море.
— О горе мне! — воскликнул я.— Спасаясь от одной беды, я тут же попал в еще большую!
Сокрушаясь о своей доле и желая смерти, я увидел вдали корабль, направлявшийся к моему островку. Только я успел залезть на дерево, как судно причалило к берегу, и с него сошли десять рабов с заступами в руках. Они добрались до середины острова, разрыли землю и откопали потайную дверь. Подняв ее, открыли вход в подземелье. После этого вернулись на корабль и перенесли оттуда хлеб, муку, масло, мед, всякую утварь, необходимую для жилья. Рабы до тех пор ходили туда и обратно, пока в подземелье не оказалось все, что было на судне. После этого они сошли с корабля, неся с собою красивые одежды, и среди них был старик, по виду многое переживший, но пощаженный судьбою. Его тело прикрывала голубая тряпка, продуваемая всеми ветрами, а за руку он держал прекрасного юношу, который был образцом красоты и совершенством прелести. Подобно свежей ветке он восхищал сердца и взоры своей нежностью.
Они подошли, о госпожа моя, к двери, спустились в подземелье и пробыли там час или больше, а когда поднялись наверх, то юноши с ними не было. Рабы опустили дверь, засыпали ее землей и удалились. Корабль исчез из вида. Я спустился с дерева и, подойдя к знакомому месту, принялся разрывать землю. Терпеливо трудился, пока не обнаружил деревянную дверь шириной в мельничный жернов. Я поднял ее и увидел каменную сводчатую лестницу. Спустившись по ступенькам, оказался в помещении, чистом и устланном дорогими коврами и шелковыми подстилками. На высоком сиденье восседал юноша, опершись на круглую подушку. В руках у него было опахало, а перед ним стояли благовония и цветы. Он был один.
При виде меня лицо юноши побледнело. Я приветствовал его словами:
— Успокой свою душу и страх свой умерь: тебе не
будет вреда, поверь! Я человек, как и ты, и сын царя, чтобы развлечь, пришел я — так захотелось судьбе. Что с тобой произошло, что ты поселился в подземелье один?
Убедившись, что я такой же, как он, человек, юноша обрадовался, и на щеках его снова появился румянец. Он велел мне приблизиться и промолвил:
— О брат мой, история моя удивительна! Мой отец — торговец драгоценными камнями. У него есть товары, и рабы, и невольники-торговцы, которые отправляются на его кораблях или с караванами верблюдов в самые отдаленные страны и зарабатывают для него большие деньги. Но мой отец никогда не имел ребенка и однажды увидел во сне, что у него родится сын, который, по предсказанию, проживет недолго. Он проснулся в слезах и в тот же день узнал от моей матери, что она ждет ребенка. Когда я появился на свет, мой отец обрадовался и велел приготовить угощенье для бедных и нуждающихся. Ведь я был послан ему в конце его жизни. И еще он собрал звездочетов и мудрецов, составляющих гороскопы, и те по положению звезд в день моего рождения определили мою судьбу.
— Твой сын,— сказали они,— проживет пятнадцать лет. Ему угрожают опасности, но если он спасется от них, то будет жить долго. А причина его смерти в том, что в Море Гибели есть магнитная гора, на которой стоит конь и всадник из меди со свинцовой доской на груди. Когда всадник упадет с коня, твой сын через пятьдесят дней после этого умрет. Убийцей его будет тот, кто собьет всадника. Это царь, имя которого Аджиб ибн Хадыб.
Отец мой был сильно огорчен. Он нанял для меня лучших учителей, и так я жил до пятнадцати лет. А десять дней тому назад до него дошла весть, что всадник упал в море, и сбросил его не кто иной как Аджиб, сын царя Хадыба. Мой отец в испуге привез меня сюда. Такова моя история и причина моего одиночества.
Его рассказ поразил меня. «Это все моя вина! — подумал я.— Но клянусь Аллахом, я никогда его не убью».
— О господин мой,— обратился к нему я,— да избавишься ты от болезни и гибели! По милости Аллаха великого не будешь иметь забот и огорчений. Я останусь жить у тебя и прислуживать тебе все эти дни, а после уйду своей дорогой.
И мы беседовали с ним до ночи, а тогда я встал, зажег большую свечу, заправил светильник и приготовил кое-какую еду. Мы поели, а потом лакомились сладостями, и за
разговорами прошла большая часть ночи. Когда юноша лег, я укрыл его и устроился у его ног. Поднявшись утром, нагрел воды, чтобы он умылся.
— Да воздастся тебе за это благом! — поблагодарил он меня.— Клянусь Аллахом, когда опасность минует и я спасусь от того, чье имя Аджиб ибн Хадыб, я заставлю моего отца вознаградить тебя. Если же я умру, мир тебе от меня.
— Да минует тебя беда, чтоб ты счастливо жил всегда. Да назначит Аллах мой день раньше дня твоего — молю его,— ответил я.
После завтрака я зажег курения, и дым освежил воздух в подземелье. Мы играли в кости и беседовали до самой ночи. И я снова уложил юношу спать и укрыл его. Так продолжалось не день и не два, и я почувствовал, что этот юноша дорог мне, и сказал сам себе: «Солгали звездочеты! Клянусь Аллахом, я не убью его».
Тридцать девять дней служил я юноше, разделял с ним трапезу и вел беседу, а в ночь на сороковой он радостно сказал:
— О брат мой, слава Аллаху, который спас меня от смерти. И это благодаря тому, что ты проявлял ко мне благоволение. Я молю Аллаха, чтобы он вознаградил тебя и твою землю. А сейчас прошу, о брат мой, нагрей мне воды, я умоюсь и вымою свое тело.
— С любовью и охотой,— ответил я и выполнил его просьбу. Помог ему помыться, переменил одежду и постлал высокую постель. Юноша подошел к ней и прилег после бани.
— О брат мой,— попросил он,— отрежь нам арбуза и полей его соком сахарного тростника.
Я вошел в кладовую и нашел хороший арбуз, потом обратился к юноше с вопросом:
— О господин мой, нет ли у тебя ножа?
— Вот он, над моей головой, на верхней полке.
Я поднялся на скамью, схватил нож за ручку и второпях стал спускаться. Вдруг нога моя соскользнула, и я свалился на юношу с ножом в руке. И, как было предсказано, острие вонзилось ему прямо в сердце, и он тотчас же умер.
Увидев, что он мертв, я испустил громкий крик, стал бить себя по лицу и разорвал на себе одежду. Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! О мусульмане, этому юноше осталась до истечения опасных сорока
суток, о которых говорили звездочеты и мудрецы, только одна ночь, и я оборвал его жизнь. О, проклятый арбуз! Печаль моя была безмерна. «Но такова, видно, воля Аллаха,— подумал я,— пусть будет, что будет...»
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 16-я
Когда же шестнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, Аджиб далее поведал хозяйке дома:
— Поднявшись по лестнице, я засыпал дверь. Окинул взглядом море и увидел корабль, направлявшийся к берегу. «Сейчас они придут и найдут мертвого,— в испуге задрожал я,— а потом прикончат меня». Подойдя к высокому дереву, я влез на него и спрятался в листьях. А к подземелью уже подошли рабы и с ними дряхлый старец — отец юноши. Они разгребли землю, открыли дверь и спустились вниз. И вдруг увидели, что юноша лежит, одетый в чистое платье, и нож воткнут ему в грудь. Они закричали и заплакали и стали бить себя по лицу и взывать к Аллаху, а старец упал в беспамятстве, и рабы подумали, что он не переживет смерти своего сына.
Они завернули юношу в шелковый плащ и вынесли на поверхность. Старик вышел последним. Увидав своего сына бездыханным, он снова повалился на землю, посыпал голову прахом, бил себя по лицу и вырывал бороду. Он так плакал, что лишился чувств, и тогда один из рабов поднялся и принес кусок шелковой материи. Старика положили на скамью и сели у него в головах. И все это время я находился на дереве, прямо над ними и видел все происходящее. Мое сердце поседело прежде, чем стала седою голова, из-за бед и печалей, перенесенных мною.
О госпожа моя, старец был без сознания до заката солнца, а когда очнулся, то снова стал бить себя по лицу и по голове, произнося:
В разлуке с любимыми вечно тужу... И слезы — потоком, и еле хожу.
Желанные, где вы? Лишь боль и тревога. Что нынче придумаю? Что я скажу?
Он издал горестный крик, и душа его рассталась < телом.
— Увы, наш господин! — закричали рабы и, посыпая головы землей, плакали над телом. Они положили своего господина на корабле рядом с сыном и, распустив паруса, скрылись с моих глаз. Тогда я слез с дерева и спустился в подземелье, все время думая о юноше.
Днем я выходил оттуда и бродил по острову, а ночью опять спускался вниз, и так провел целый месяц, осматривая ту оконечность острова, которая лежала к западу. И всякий раз море здесь становилось мельче, пока осталось совсем мало воды и прилив ее прекратился. Наконец дно оголилось, и я обрадовался, надеясь на спасение. Обходя ямы с водой, вышел на берег материка, где было столько песка, что ноги верблюда погрузились бы по колено. Укрепив себя молитвой, я пересек эти пески и вдруг увидел огонь, ярко сиявший вдали. Я направился туда в надежде найти облегчение.
Я пошел на огонь и, подойдя к нему, вдруг увидел, что это дворец, и ворота из той меди блистали, и солнца лучи засияли, засветился дворец, и казалось, что это огонь, о великий Творец. Обрадованный, сел я напротив ворот, и в ту же минуту оттуда появились десять юношей, одетых в роскошные платья, и с ними глубокий старик. Меня удивило, что все десять были кривы на правый глаз. Увидев меня, они пожелали мне мира и спросили, кто я и откуда, что привело меня в их края. Я рассказал им о бедствиях, выпавших на мою долю. Удивленные всем этим, они взяли меня с собой и привели во дворец. Здесь я увидел большое красивое ложе, застланное голубым покрывалом, и рядом еще девять таких же. А посредине стояло еще одно, чуть поменьше. Каждый из юношей занял свое ложе, а старец взошел на маленькое и обратился ко мне:
— О юноша, живи в этом дворце, но не расспрашивай нас ни о чем.
Через некоторое время старец поднялся и подал каждому еду на отдельном блюде и напиток в кубке, не забыв и обо мне. А после они стали задавать мне вопросы о том, что со мной случилось, и, пока я удовлетворял их любопытство, прошла большая часть ночи.
И тогда юноши сказали:
— О старец, не принесешь ли ты то, что нам назначено? Время уже пришло.
— С любовью и охотой,— отвечал тот и направился

в кладовую. Вскоре он возвратился, неся на голове десять блюд, каждое из которых было накрыто голубой скатертью. Одному за другим он подал юношам блюда, затем зажег десять свечей и поставил на каждое по свечке. Когда же снял скатерти, то под ними оказался пепел, толченый уголь и сажа из котлов. И тут же все юноши заплакали, застонали и, закатав рукава, вымазали черным лица, разорвали на себе одежду и стали бить себя по лицу, приговаривая:
— Мы были так беспечны, но болтливость нам навредила!
И так продолжалось до самого утра, а с рассветом старец поднялся, нагрел им воды, и они вымыли лица и надели другую одежду.
Увидев это, о госпожа моя, я опешил, мысли в голове смешались, и я забыл о своих злоключениях. Не в силах молчать, я стал говорить им:
— Зачем вы это делаете? Вы, слава великому Аллаху, в полном уме, а ведете себя как одержимые. Заклинаю вас, расскажите, что с вами, как вы потеряли глаза и почему черните лица пеплом и сажей?
— О юноша, не надейся на свою молодость! — повернулись они ко мне.— Откажись от любых вопросов.
И я не стал больше спрашивать ни о чем. Старец, как и накануне, подал еду, и, когда мы поели и блюда были убраны, началась беседа, которая продолжалась до вечера.
И тогда старец поднялся и зажег свечи и светильники. За едой и разговорами мы просидели до полуночи, и снова юноши сказали старцу:
— Подай; что назначено нам — дадим волю снам.
И тот принес подносы с черным пеплом, и повторилось то же, что было в первую ночь.
Я прожил во дворце месяц, и каждую ночь юноши чернили себе лица пеплом, потом умывались и меняли одежду. Я до того был удивлен этим и встревожен, что потерял аппетит. И однажды снова спросил:
— О юноши, неужели вы не поймете мое беспокойство и не поведаете, почему черните лица?
— Лучше, если мы скроем нашу тайну,— ответили они.
И я по-прежнему находился в недоумении и отказывался от питья и пищи.
— Вы непременно должны мне рассказать обо всем,— настаивал я.
— Но тогда тебя постигнет горе: ты уподобишься нам. — Что ж, будь что будет,— согласился я,— или отпус
тите меня, и я уеду, чтобы не видеть ничего. Ведь пословица гласит: «Быть вдали от вас всего лучше для нас — не видит глаз, не печалится сердце».
Они зарезали барана и, ободрав его, подошли ко мне:
— Возьми эту шкуру, залезь в нее и зашей сам на себе. К тебе прилетит птица, которую называют Рухх. Она поднимет тебя и отнесет на гору. Ты сразу же разорви шкуру и выйди из нее: птица испугается и улетит, а ты останешься. Отправляйся в путь, и когда прошагаешь полдня, то увидишь перед собой дворец, похожий на все другие. Войди в него, и ты достигнешь того, чего желаешь. Ведь то же самое было с нами: мы вошли в этот дворец, и вот остались без глаза и черним себе лица. А рассказ об этом был бы слишком длинным и отнял бы много времени.
Они сделали все так, как сказали, и птица схватила меня и опустилась со мной на горе. Сняв шкуру, я отправился во дворец. Войдя туда, вдруг увидел сорок луноликих невольниц, от которых трудно было оторвать взгляд.
— Лучшее место — дорогому гостю! — приветствовали они меня.— Добро пожаловать, о владыка наш, мы ждем тебя уже целый месяц! Слава Аллаху, который привел к нам того, кто достоин нас и кого мы достойны.
Меня усадили на высокое сиденье, сказав:
— Отныне ты наш господин и судья, а мы твои невольницы и послушны тебе. Приказывай же нам!
Я не нашел слов, чтобы выразить удивление, а девушки принесли еду и вино, поставили в вазах множество цветов и разных плодов, и чаши и блюда заходили между нами. Одна из красавиц взяла лютню, и они стали петь под музыку. Невыразимая радость охватила меня, и я забыл обо всем на свете.
— Жизнь чудесна! — вырвалось из моей груди.
В довольстве и радости провел я с девушками целый год. А в начале следующего они сказали:
— О господин, лучше бы нам не знать тебя! Если ты нас послушаешь, то избежишь неприятностей.
И они принялись плакать, а в ответ на мой вопрос объяснили:
— Мы царские дочери и живем здесь вместе уже много лет. Проводим год за едой, питьем, наслаждениями и удовольствиями, а потом отлучаемся на сорок дней. Таков у нас обычай, и мы опасаемся, что, когда нас не будет, ты ослушаешься и нарушишь наш приказ. Отдаем тебе ключи от дворца: в нем сорок сокровищниц. Открой тридцать
девять дверей, но берегись открывать сороковую — ибо тогда ты расстанешься с нами.
— Я не открою ее, если в этом разлука с вами и несчастье мое,— ответил я.
Тогда одна из девушек обняла меня и заплакала.
Увидев ее слезы, я воскликнул:
— Клянусь Аллахом, я ни за что не открою дверь!
Простившись со мной, они улетели, а я остался во дворце один.
Когда наступил вечер, я открыл первую дверь и вошел в покой, похожий на рай. Здесь был сад с зеленеющими деревьями и спелыми плодами, с пением птиц и журчанием фонтанов. Сердце мое возвеселилось, и я принялся расхаживать между деревьями, вдыхая аромат цветов и слушая птичий щебет. Увидев яблоки всевозможных оттенков, от алых до шафранных, я вспомнил слова поэта:
Два цвета яблока (подобных в мире нет): Цвет щек любимых и влюбленных цвет.
И я взглянул на айву и вдохнул ее аромат — он был лучше запахов мускуса и амбры. Сказал о ней поэт:
Айва лишь всех радостей мира полна, Всех слаще плодов, всех свежее она.
По вкусу — вино, а по запаху — мускус. И цветом — как злато, кругла, как луна.
Полюбовавшись абрикосом, подобным отшлифованному яхонту, я вышел из покоя и запер дверь. А назавтра открыл другую сокровищницу и, войдя в нее, увидел обширную площадь, где росли большие пальмы и бежал поток, по краям которого стлались кусты роз, жасмина, майорана, душистого шиповника, цвели нарциссы и гвоздики. Ветерок разносил вокруг благоухание цветов, и меня охватило полное блаженство.
Пробыв там некоторое время, я вышел и запер дверь, а после открыл третью сокровищницу. В большом зале с разноцветным мраморным полом и украшенными драгоценными самоцветами стенами находились клетки из райского дерева и сандала, в которых пели птицы: соловьи, голуби, дрозды, горлицы и певчие нубийки. Мне стало весело и легко на сердце, и я проспал там до утра.
Открыв на следующий день четвертую сокровищницу, я оказался в большом помещении, где было сорок кладовых с открытыми дверьми. Там я увидел жемчуга, яхонты,
топазы, изумруды, другие драгоценные камни, красоту которых невозможно описать словами, и был ошеломлен.
— Таких богатств, я думаю, не найти и в казне какого-нибудь царя! — воскликнул я. Душа моя возликовала. «Теперь я стану богаче всех царей на свете,— подумалось мне.— Ведь эти драгоценности, по милости Аллаха, будут принадлежать мне, так же, как и власть над сорока девушками, у которых, кроме меня, нет никого».
И я переходил из одного помещения в другое, пока не минуло тридцать девять дней. За это время я побывал во всех сокровищницах, кроме той, дверь которой мне запретили открывать.
А мой ум, о госпожа, был занят этой сокровищницей — последней из сорока, и дьявол, к моему несчастью, подговаривал меня открыть ее. Я не мог удержаться от соблазна, хотя до условленного срока оставался лишь один день, подошел к двери и открыл ее. Войдя, ощутил райское благоухание, которое опьянило меня, и я упал и пролежал в обмороке с час. Но потом поднялся и осмотрелся вокруг. Пол в сокровищнице был усыпан шафраном, стояли золотые светильники и цветы, распространявшие запах мускуса и амбры. И еще я увидел две большие курильницы, наполненные алоэ и амброй с медом,'так что помещение пропиталось их ароматом. И был там, о госпожа, вороной конь, подобный мраку ночи, а перед ним стояла кормушка из белого хрусталя с очищенным кунжутом и другая, полная розовой воды с мускусом. Кто-то взнуздал коня и надел седло из червонного золота. Подивился я красоте скакуна и подумал про себя: «За этим, должно быть, скрыто что-то важное!»
По наущению дьявола я вывел коня и сел на него, но он не тронулся с места. Я толкнул его ногой, однако он опять не двинулся с места. Тогда я взял плеть и ударил коня. Он заржал, словно загрохотал гром, и, распахнув два крыла, взлетел со мной в небесную высь, скрылся на некоторое время от людских взоров. Потом опустился на крышу и сбросил меня, хлестнув по лицу своим хвостом, так что выбил мне правый глаз.
Конь улетел, а я спустился сверху и увидел тех десять кривых юношей, которые встретили меня упреком:
— Поделом тебе, охочий до чужих тайн.
— Я стал таким же, как вы,— сказал я,— и хочу, чтобы вы дали мне блюдо с сажей — вымазать себе лицо — и позволили сидеть с вами.
— Клянемся Аллахом, ты не будешь сидеть у нас,— уходи отсюда сейчас же! — отвечали они, и, когда они меня прогнали, мне стало еще хуже, и я размышлял над горестной своей судьбой.
С печалью в сердце и полными слез глазами вышел я из дворца, ругая себя за праздное любопытство и болтливость. Я сбрил бороду и усы и отправился куда глаза глядят. Аллах не оставил меня своей милостью, и сегодня вечером я прибыл в Багдад.
Здесь я нашел этих двух, стоявших в растерянности. Разговорившись, мы узнали, что все трое — чужеземцы. Вот так мы сошлись — трое календеров, кривых на правый глаз. На этом, о госпожа, история моя заканчивается.
— Забудь все дурное и уходи! — сказала женщина, но календер воскликнул:
— Не уйду, пока не услышу рассказа оставшихся!
И хозяйка дома, обратившись к халифу, Джафару и Масруру, попросила их:
— Расскажите нам вашу историю!
Джафар выступил вперед и повторил ей то, что рассказал привратнице у входа, а когда закончил, женщина сказала:
— Можете идти с миром.
Выйдя, все оказались в переулке, и халиф спросил календеров:
— О люди, куда вас судьба направляет? Еще и заря не сияет!
— Клянемся Аллахом, о господин наш, мы не знаем, куда пойти.
Тогда халиф предложил:
— Можете переночевать у нас.— И велел Джафару привести их во дворец, а назавтра записать все рассказанное ими.
Халиф поднялся к себе в покои, но сон не шел к нему в эту ночь. Когда же настало утро, он сел на престол власти и, призвав вельмож, обратился к Джафару:
— Приведи мне этих трех женщин, и собак, и календеров.
Вазир исполнил приказ халифа и привел женщин, оставив их сначала за занавесью. Обратившись к ним, он сказал:
— Мы простили вас за милость, которую вы оказали нам вчера ночью, не зная, кто мы, но теперь я могу осведомить вас. Вы предстанете перед лицом пятого хали
фа из потомков аль-Аббаса, Харуна ар-Рашида, брата Мусы аль-Хади, сына аль-Махди-Мухаммеда, сына АбуДжафара аль-Мансура, сына Мухаммеда и брата Ас-Саф-фаха, сына Мухаммеда. Говорите же ему одну только правду!
РАССКАЗ ПЕРВОЙ ДЕВУШКИ
И когда женщины услышали сказанное Джафаром, старшая выступила вперед и промолвила:
— О повелитель правоверных, выслушай, какая удивительная история приключилась со мной.
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 17-я
Когда же семнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, женщина предстала перед халифом и сказала:
— Эти две черные собаки — мои сестры. Нас было три родных сестры у отца и матери. А эти две девушки: та, на которой следы ударов, и другая, делавшая покупки,— от другой матери. Когда наш отец умер, все взяли свою долю наследства, а через несколько дней скончалась моя матушка и оставила нам три тысячи динаров. Каждая из дочерей взяла свое наследство — тысячу динаров. Я была моложе их годами. Имея приданое, мои сестры вскоре вышли замуж. Через некоторое время их мужья, накупив товаров и взяв у жен динары, уехали вместе с ними и бросили меня.
Их не было пять лет. За эти годы мужья растратили деньги и бросили жен, оставив их в чужих землях. И вот тогда, в один прекрасный день, старшая сестра пришла ко мне, одетая, как нищенка, в рваное платье и грязный старый изар. Состояние ее было плачевным, и я сначала не узнала ее, но потом присмотрелась и спросила, что все это значит.
— О сестрица, уж кривдою правда теснится! То Калам начертал, что Аллах пожелал! — ответила она.
Я послала ее в баню, дала новую одежду и успокоила:
— О сестрица, ты мне вместо матери и отца! Аллах
благословил наследство, которое досталось мне, я его умножила и живу превосходно. Но ведь я и вы — это одно и то же.
Благодаря моей милости она прожила у меня целый год в довольстве и спокойствии, и только в сердцах наших была тревога о третьей сестре. А через короткий срок явилась и она, в состоянии худшем, чем старшая сестра. Я приняла ее с еще большей нежностью и лаской, и они обе пользовались моими деньгами, как своими.
Но через некоторое время сестры стали говорить о новом замужестве.
— О дорогие мои,— пыталась я отговорить их,— нет добра в замужестве! Хорошего мужчину теперь редко найдешь, и ничего доброго вас не ожидает. Вы ведь познали замужество.
Но они не стали слушать меня и вышли замуж без моего согласия. Я снабдила их всем необходимым, дала денег, и сестры со своими мужьями уехали. Прожили с ними недолго: те коварные забрали все, что было у жен, и оставили их.
Снова пришли ко мне сестры униженные, с извинениями:
г— Не взыщи с нас, сестрица! Ты моложе нас годами, но мудрее разумом! Мы никогда больше не станем говорить о замужестве! Возьми нас к себе в служанки, чтобы у нас был кусок хлеба.
— Добро пожаловать, милые мои, у меня нет никого дороже вас,— приняла я их приветливо и уважительно. И прожили мы так целый год.
Но вот я надумала отправиться в Басру. Снарядила большой корабль, загрузила его товарами и припасами и спросила сестер:
— О дорогие мои, хотите ли вы жить дома, пока я съезжу и вернусь, или поедете со мной?
— Мы отправимся с тобой, не можем расстаться,— отвечали они, и я согласилась. Разделила свои деньги пополам: одну половину взяла с собой, а другую отдала на хранение, предупредив:
— Может быть, с кораблем что-нибудь случится, а мы спасемся. Тогда, вернувшись, найдем средства для жизни.
Мы путешествовали много дней, и наше судно сбилось с пути. Капитан ошибся в расчетах, и корабль вошел не в то море, куда мы направлялись. Однако некоторое время мы не знали этого. И ветер был попутный десять дней, а на
одиннадцатый дозорный поднялся на мачту посмотреть и, обрадованный, крикнул:
— Радуйтесь! Я вижу очертания города, похожего на голубку.
Не прошло и часа, как перед нами заблистал вдали город.
— Как он называется? — спросили мы капитана, но он смутился:
— Клянусь Аллахом, не знаю! Я никогда его не видел и в жизни не ходил по этому морю. Но все обошлось благополучно, и нам остается только войти в гавань. Хорошо, если вам удастся продать свои товары. Тогда закупайте все, что там есть. Если же продажа не состоится, мы отдохнем два дня, пополним запасы и уедем.
Мы пристали к берегу, и капитан отправился в город. Он отсутствовал некоторое время, а возвратившись, сказал:
— Идите подивитесь творению Аллаха и взывайте о спасении от гнева его!
Подойдя к городским воротам, мы увидели людей с палками в руках, но, приблизившись к ним, поняли, что все они, сраженные гневом Аллаха, превратились в камень. И мы пошли в город и увидели, что все, кто матерями рождены, Аллаха гневом все поражены, все превратились в черный камень, о где ты, человек? О где ты, пламень? Ошеломленные виденным, прошли мы по рынкам и убедились, что товары, золото и серебро целы, все осталось, как было. «Возможно, за этим скрыто какое-то зло!» — подумалось нам.
Мы разбрелись по улицам, забыв друг о друге, и каждая брала себе, сколько хотела, денег и материи. Я же поднялась к крепости и подивилась, как в ней все хорошо устроено. Вошла в царский дворец и обнаружила там сосуды из золота и серебра. На престоле, украшенном жемчугом и драгоценными камнями, в окружении придворных, наместников и вазиров сидел царь в золотом сияющем платье, стояли пятьдесят невольников, одетых в шелка, с обнаженными мечами в руках.
В смятении шла я дальше и, оказавшись в хариме, увидела на стенах занавеси, расшитые золотом, а царицу лежащей нашла, и она была одета в одежду, покрытую жемчугом, и венец ее голову нежил, драгоценные камни сверкали, ожерелья на шее сияли. Одежда и украшения на ней остались нетронутыми, но сама она от гнева Аллаха превратилась в черный камень.
Передо мной была открытая дверь, и за ней оказалось помещение, в которое вели семь ступенек. Пол в этом покое был вымощен мрамором и устлан коврами, расшитыми золотом. И стояло ложе из можжевельника, украшенное изумрудами величиной с плод граната и другими драгоценными камнями, а над ним опускался полог, унизанный жемчугом. Оттуда исходил яркий свет, и, подойдя ближе, я нашла жемчужину размером с гусиное яйцо, горевшую, как свеча, и распространявшую сияние. Ложе было застлано тончайшими шелками, приводившими в изумление всякого, кто видел их. Рядом стояли зажженные свечи, и я подумала: «Кто-то ведь зажег их».
Я шла и шла из зала в зал, забыв обо всем на свете от удивления. А когда настала ночь, решила выйти из дворца, но заблудилась и возвратилась обратно к ложу с пологом. Сначала присела на него, а после прикрылась одеялом и, прочитав молитвы из Корана, хотела заснуть. Но бессонница овладела мною. И когда наступила полночь, я услышала красивый, но слабый голос, читавший Коран. Обрадовавшись, пошла на этот голос и наткнулась на какую-то дверь. Открыв ее, я увидела, что это молельня с миграбом, и в ней повешены горящие светильники и две свечи. На разостланном молитвенном коврике сидел прекрасный юноша, а перед ним лежал список священной книги, и он читал вслух. Я была несказанно удивлена тем, что он один из всех жителей города спасся, и, войдя, приветствовала его. Он поднял глаза и ответил на мое приветствие.
— Прошу тебя и заклинаю, ответь на мой вопрос,— обратилась я к юноше.
Он смотрел на меня, улыбаясь.
— О рабыня Аллаха, расскажи мне сначала, как сюда ты попала, и поведаю я, что случилось со мной и как вымер мой город родной.
Я поведала ему свою историю и повторила вопрос.
— О сестрица, дай мне срок! — сказал юноша.
Он закрыл рукопись, положил ее в атласный чехол и велел мне сесть с ним рядом. Я увидела, что он подобен сияющей луне в полнолуние: стройный и гибкий, как тростник, с нежным лицом и ласковым взглядом. Он был само совершенство, созданное Аллахом великим. Это о нем сказал поэт:
Опьянением век его, станом прекрасным клянусь, Его чарами, стрелами глаз небывалых клянусь,
Я клянусь добротой его мягкого, верного сердца И чела белизной и волос чернотой я клянусь.
И бровями, что сон от меня отгоняют, клянусь. Его голосом нежным, что песне подобен, клянусь,
И ланит его розой, и миртой пушка его нежной, И улыбкою уст, и жемчужиной рта я клянусь.
Я взглянула на него, и тысяча вздохов вырвалась из моей груди, сердце мое прониклось любовью к нему.
— О господин мой, расскажи мне о себе,— вновь попросила я.
— Слушаю и повинуюсь,— ответил юноша.— Знай, о рабыня Аллаха, место, где мы находимся,— город моего отца. Он — царь, которого ты видела на престоле. Гнев Аллаха превратил его в черный камень. А царица, которую ты видела под пологом, моя мать. Все жители города были маги, поклонявшиеся огню, а не нашему могучему владыке. Они клялись огнем и светом, мраком и жаром и вращающимся сводом небес. Мой отец долго не имел детей, и я был послан ему только в конце жизни. Он воспитывал меня в неге и радости, пока я не вырос, и счастье сопутствовало мне во всем. У нас жила старуха мусульманка, тайно веровавшая в Аллаха й его посланника. Однако внешне она этого не показывала и соглашалась с моими родными. Отец полагался на нее, видя ее верность и чистоту, оказывал ей уважение и думал, что она его веры. Когда я достиг определенного возраста, отец передал меня этой старухе и сказал:
— Обучи его положениям нашей веры. Ходи за ним и воспитай как следует.
Старуха научила меня вере ислама, омовению по его правилам и молитве, заставила твердить Коран и строго-настрого приказала не поклоняться никому, кроме великого Аллаха. Когда я крепко усвоил ее науку, она сказала:
— Дитя мое, скрывай это от твоего отца, иначе он убьет тебя.
И я не проговорился ни единым словом. Старуха вскоре умерла, а бесчинств и преступлений среди жителей города стало еще больше.
Так продолжалось некоторое время, но однажды городской люд услышал глашатая, чей голос был подобен громыханью грома, раздающегося в самых дальних уголках:
— О жители этого града, огням поклоняться не надо.
От огней отвернитесь, владыке милосердному все помолитесь.
И людей охватил страх. Они столпились вокруг моего отца, который царствовал в городе, и вопрошали:
— Что это за устрашающий голос, который мы слышим? Мы испуганы и потрясены.
Но отец успокоил их:
— Пусть этот голос не ужасает вас и не отвратит от нашей веры.
Они поверили отцовским словам и не перестали усердно поклоняться огню. А преступность еще возросла.
Прошел год с того дня, когда горожане услышали голос впервые. Но он прозвучал и во второй раз, и в третий в течение трех лет. Однако они не перестали предаваться тем же грехам, пока их не поразило отмщение с небес. На восходе солнца все люди и вьючные животные и скот были обращены в черные камни. Никто из жителей города не спасся, кроме меня, и с того самого дня я молюсь, пощусь и читаю Коран. Мне уже невмоготу быть здесь одному, ведь рядом нет никого, кто разделил бы участь мою.
И тогда я сказала ему, пленившему мое сердце:
— О юноша, не согласишься ли ты отправиться со мной в Багдад, чтобы побеседовать с учеными законоведами и углубить свои знания и мудрость? Знай, что служанка, стоящая перед тобою,— госпожа своего племени и повелительница мужей, слуг и челяди, и у меня есть корабль, груженный товарами. Судьба закинула нас в этот город, и так нам выпало счастье встретиться.
Я до тех пор уговаривала его и по-доброму, и хитростью поехать с нами, пока он не согласился...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 18-я
Когда же восемнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, девушка рассказывала далее:
— Уговорив юношу ехать со мной, не веря самой себе от радости, я провела ночь у его ног.
Когда же настало утро, мы отправились в кладовые и взяли там все легкое по весу и высокое в цене. Потом спустились из крепости в город и встретили невольников
и капитана, которые разыскивали меня. Обрадованные встречей, они выслушали мой рассказ о том, что я видела, и историю юноши о том, почему этот город навлек на себя гнев Аллаха. Все удивлялись, только мои сестры, вот эти две собаки, увидев со мной юношу, позавидовали мне и в гневе замыслили против меня козни. Мы поднялись на корабль, исполненные ликования из-за неожиданных богатств, у меня же словно крылья выросли оттого, что рядом был царевич.
Мы стали ждать попутного ветра, и, когда он подул, распустили паруса и поплыли. Сестры сидели с нами и вели разговор. Они поинтересовались:
— О сестрица, что ты будешь делать с этим прекрасным юношей?
— Намерена взять его в мужья,— ответила я и, повернувшись к юноше, спросила:
— О господин мой, я хочу что-то предложить тебе и прошу — не перечь мне. Когда прибудем в наш город, в Багдад, я стану твоей служанкой — верной женой, и ты будешь мне супругом.
— Слушаю и повинуюсь! — ответил он.
Тогда я сказала сестрам:
— Прекрасному юноше верю сему, все, что нами нажито, принадлежит ему.
Они согласились с этим, но затаили на меня зло.
Корабль шел ходко: ветер благоприятствовал нам, и мы выплыли из Моря Страха и оказались в безопасных водах. Через несколько дней приблизились к Басре, и стены города ослепили нас белизной. Здесь нас застал вечер. Когда всех сморил сон, мои сестры подняли меня с постели и бросили в море. То же самое они сделали с юношей, и так как он не умел хорошо плавать, то утонул; Аллах предначертал ему быть в числе мучеников. Что же касается меня, то лучше бы мне утонуть вместе с ним, но Аллах назначил мне быть среди спасшихся, и когда я оказалась в море, послал мне обломок дерева. Я ухватилась за него, и волны хлестали меня до тех пор, пока не выбросили на какой-то остров.
Я брела по нему остаток ночи, а когда наступило утро, увидела узенькую протоптанную тропинку, которая вела с острова на материк. Взошло солнце, я высушила свою одежду, поела плодов, которые нашла здесь, напилась воды и отправилась по дорожке. Я уже была на материке, между мною и городом оставалось два часа пути.
И вдруг вижу: ко мне устремляется змея толщиной с пальму. Быстро приближается, мечась то вправо, то влево. Когда подползла ко мне, язык у нее высунулся на целую пядь, и она из последних сил вытянулась в пыли во всю свою длину. Оказывается, за нею гнался дракон, длинный и тонкий, величиной с копье. Она убегала от него, увертываясь, но он уже схватил ее за хвост. Из глаз змеи полились слезы, а меня охватила жалость к ней. Взяв камень, я бросила его в голову дракона, и он тотчас же испустил дух, а змея распахнула крылья, взлетела в воздух и скрылась с моих глаз.
Я присела, дивясь увиденному, и почувствовала усталость. Меня охватила дремота, и я заснула. Когда же проснулась, то увидела девушку, которая растирала мне ноги, а рядом с нею двух собак. Я смутилась, села и спросила:
— О сестрица, кто ты?
— Как ты скоро меня позабыла! — ответила она.— Я та, кому ты сделала добро и оказала милость, убив моего врага. Я та змея, которую ты освободила от дракона. Я джинния, а этот дракон — джинн; он мой враг, и я спаслась от него только благодаря тебе. Когда ты спасла меня, я поднялась ввысь и направилась к кораблю, с которого тебя выбросили твои сестры. Все, что было там, перенесла в твой дом, а судно потопила. Твоих же сестер превратила в черных собак. Я ведь знала, как они поступили с тобой и с юношей, который утонул.
Потом она понесла меня вместе с собаками и опустила на крышу моего дома. Здесь я увидела все имущество, которое было на корабле. На прощанье змея сказала:
— Заклинаю тебя надписью, вырезанной на перстне господина нашего Сулеймана (мир с ним!): если ты не станешь ежедневно давать каждой из них триста ударов, я приду и сделаю тебя подобной им!
— Слушаю и повинуюсь! — ответила я и вот не перестаю, о повелитель правоверных, бить их, но при этом жалею, и они знают, что не по своей воле я бью их, и принимают это как неизбежное.
Такова моя история.
Халиф изумился ее рассказу и обратился ко второй женщине:
— Поведай нам, кто и почему оставил следы ударов на твоем теле?
РАССКАЗ ВТОРОЙ ДЕВУШКИ
— О повелитель правоверных,— начала она,— у меня был отец, который скончался и оставил мне большие деньги. В скором времени я вышла замуж за лучшего из людей, которых знала, но пробыла с ним только год. Он умер, и я унаследовала от него по закону восемьдесят тысяч динаров золотом, превзойдя всех богатством. Слух обо мне разошелся повсюду. Я сшила себе десять платьев, каждое за тысячу динаров. Однажды я сидела, нарядившись, и вдруг заходит ко мне кривобокая шелудивая старуха с отвислыми щеками, выпученными глазами и сломанными зубами. Поцеловала передо мной землю и говорит:
— Моя дочь-сирота выходит замуж. Сегодня вечером я устраиваю смотрины. Мы — чужаки в этом городе, никого из жителей не знаем и очень этим опечалены. Заслужи награду от Аллаха — приди на ее смотрины, чтобы жены знатных господ, узнав об этом, тоже пришли. Ты залечишь рану в ее сердце, ведь у нее нет никого, кроме великого Аллаха.— Она заплакала и поцеловала мне ноги.
Мне стало жаль старуху, и из сострадания к ней и к ее дочери я согласилась, предупредив, что приду в лучшем своем платье и самых дорогих украшениях, чтобы поразить жениха. Старуха обрадовалась и склонилась к моим ногам, лобызая их:
— Да воздаст тебе мудрый Аллах, да пошлет тебе много благ, да залечит сердце твое, как ты залечила мое! Но себя этой услугой сейчас не беспокой, душу свою успокой. Соберись к ужину, а я приду за тобой.
Сказав это, она поцеловала мне руки и ушла, а я приготовилась и нарядилась, и вдруг является старуха и говорит:
— О госпожа моя, все уже пришли. Я рассказала им о тебе, они обрадовались и ждут тебя с нетерпением.
Я завернулась в изар, взяла с собой моих девушек и отправилась за старухой. Мы пришли в переулок, чисто подметенный и сбрызнутый водой. Приблизились к сводчатым воротам с мраморным куполом, за которыми виднелся высокий до небес дворец. На двери были написаны такие стихи:
Жилище я веселья и услад,
Здесь нет для страсти пламенной преград.
Среди меня чудесный водоем. Как радостно в саду моем вдвоем!
Здесь апельсины нежно расцвели, Нарцисс и мирты — все цветы Земли.
Старуха постучала, и нам открыли. Мы оказались в галерее с зажженными свечами, устланной коврами и украшенной самоцветами. Из нее попали в зал, равного которому по красоте мне не приходилось видеть. Всюду яркие шелка, горящие светильники, а на возвышении ложе из можжевельника, инкрустированное жемчугом и драгоценными камнями. Из-за атласного полога с застежками вышла молодая женщина прекраснее луны в полнолуние с ласковой улыбкой, подобной сиянию утра.
Она спустилась с ложа и промолвила:
— Добро пожаловать, приют и простор дорогой и почтенной сестре, тысячу раз добро пожаловать! — и произнесла такие стихи:
О если б мог поведать этот дом, Как хорошо, что ты, царевна, в нем!
Воскликнул бы его язык счастливый: — Красавица, давно тебя мы ждем!
Потом женщина села и сказала мне:
— О сестрица, у меня есть брат, который увидел тебя на какой-то свадьбе или на празднике, и ты покорила его сердце. Он восхищен твоими достоинствами и твоим совершенством и знает, что ты госпожа своего рода. Он также глава своего рода, и ему захотелось связать свою судьбу с твоею. Он пошел на эту хитрость, чтобы я встретилась с тобою и уговорила стать его женой по обычаю, установленному Аллахом и его посланником.
Я поняла, что со мною схитрили, но ответила:
— Слушаю и повинуюсь!
Тогда она обрадовалась и хлопнула в ладоши. Открылась дверь, и вошел юноша дивной красоты, в дорогих одеждах, стройный, изящный, с нежным ртом и манящим взором чарующих глаз под бровями, подобными гибкому луку. При виде его вспоминались стихи:
Как он прекрасен! О Творцу хвала!
Его Аллаха милость создала.
Не видел мир подобной красоты: Всех девушек она с ума свела.
Во всей Вселенной он таков один, Он твой слуга, твой раб — не господин.
Я посмотрела на него, и в сердце моем вспыхнула любовь. Юноша сел около меня, и мы немного поговорили, а потом женщина снова хлопнула, и вдруг открылась дверь и вошли судья и четыре свидетеля. Когда моя брачная запись с юношей была готова, они удалились, и мы остались Вдвоем с моим мужем.
— Благословенный вечер! — сказал он, а потом добавил: — О госпожа моя, я поставлю тебе условие.
— О господин мой, что это за условие?
Он принес Коран и предложил мне:
— Поклянись, что ты ни на кого не взглянешь, кроме меня, и ни к кому не проявишь склонности!
Я дала клятву, и юноша, обрадованный, обнял меня, и любовь к нему заполнила мое сердце. Нам накрыли скатерть, мы ели и пили и вели нежную беседу. Ночь до утра мы провели в поцелуях и объятиях.
Радость и наслаждения были нашими спутниками целый месяц. Но вот в один из дней я попросилась у мужа пойти на рынок, купить кое-что из тканей. Он разрешил, и я завернулась в изар, взяла с собою ту старуху и девушку и отправилась на рынок. Мы остановились возле лавки молодого купца — знакомого старухи, и она сказала:
— Он еще совсем юный. У него отец умер и оставил ему много денег. У него разные товары, что ни спросишь, все есть. Ни у кого на рынке нет тканей лучше.
И потом она велела подать самые дорогие ткани, а потом принялась расхваливать хозяина лавки. Я оборвала ее:
— Нам нет нужды в похвалах; возьмем у него то, что нам нужно, заплатим деньги и возвратимся домой.
Однако купец отказался от платы, говоря:
— Это теперь ваше, ибо вы — мои гости.
— Если он не возьмет денег, отдай ему материю,— предложила старуха, но хозяин запротестовал:
— Клянусь Аллахом, я ничего не возьму от тебя! Все это — мой подарок за один поцелуй! Он для меня дороже всего, что есть в моей лавке.
— Что тебе за польза от поцелуя? — спросила его старуха, но, поразмыслив, обратилась ко мне: — Ты слышала, дочь моя, что сказал юноша? С тобой ничего не случится, если он тебя поцелует, а ты заберешь то, что искала.
— Но ты же знаешь, что я дала клятву.
— Позволь ему поцеловать тебя, а сама молчи. Никто тебя ни в чем не обвинит, и ты получишь ткани даром.
Она до тех пор уговаривала меня, пока я не согласилась. Зажмурила глаза и прикрылась от людей концом изара, а юноша приложился губами к моей щеке и, целуя, так сильно укусил, что вырвал кусок мяса. Я лишилась чувств, и старуха положила мою голову к себе на колени. Когда я пришла в себя, то лавка была заперта, а старуха с грустью повторяла:
— Аллах да отвратит худшее!
Заметив, что я очнулась, она сказала:
— Пойдем домой. Сделай вид, что ничего не случилось, чтобы избежать позора. А дома ложись и притворись, что заболела, накинь на себя покрывало. Я принесу тебе лекарство, и болячка быстро заживет.
В страхе перед возможной расплатой я с трудом добралась до своего жилища и прикинулась больной.
Когда наступила ночь, вдруг входит мой муж и говорит:
— Что с тобой случилось во время прогулки, о госпожа моя?
— Я нездорова, у меня болит голова.
Заподозрив неладное, он зажег свечу и приблизился ко мне.
— Что это за рана у тебя на щеке?
— Когда я пошла сегодня купить тканей,— отвечала я,— меня прижал верблюд, груженный дровами. Одна из щепок разорвала мое покрывало и, как видишь, поранила мне щеку; ведь дороги в этом городе узкие.
— Завтра же пойду к правителю и скажу, чтобы он повесил всех дровосеков в городе! — сердито воскликнул мой муж.
— Ради Аллаха, не бери на себя греха! — стала молить я.— Все было не так. Я ехала на осле, он споткнулся, и я упала на землю, налетела на кусок дерева и поранила себя.
— Завтра увижу Джафара Бармакида и расскажу ему об этом. Пусть убьет всех владельцев ослов в городе,— снова вскричал муж.
Но я возразила:
— Ты хочешь всех погубить из-за меня, но ведь случившееся со мной, наверное, было предопределено Аллахом.
— Так что же с тобой было? — вскочил он, рассердившись.
И вдруг, о повелитель правоверных, муж все понял.
— Ты нарушила клятву! — Он издал громкий крик, дверь распахнулась, и вошли семь черных рабов. Мух приказал им, и они стащили меня с постели, бросили посреди дома. Одному рабу было велено взять меня за плечи и сесть в головах, другому — держать за ноги. Третий подошел с мечом в руках и сказал:
— О господин мой, я одним ударом разрублю ее пополам, а потом мы бросим тело в реку Тигр, чтобы ее съели рыбы. Таково воздаяние тем, кто нарушает клятву любви!
Мой муж разгневался еще больше и произнес такие стихи:
Исчезнет моя любовь, когда разделю с другим. Я душу любви лишу, когда разделю с другим.
В тоске я скажу душе: — Ты лучше сама умри! — Нет блага в любви, когда ты делишь ее с другим.
Потом он приказал рабу:
— Ударь ее, о Сад.
Тот наклонился ко мне и сказал:
— О госпожа, произнеси исповедание веры и выскажи свое последнее желание: сейчас наступит конец твоей жизни.
— О добрый раб, дай мне немного времени, чтобы подумать.— Подняв голову, я осмотрелась вокруг: в каком я унижении после величия! Слезы покатились у меня из глаз, и я горько заплакала.
Муж гневно взглянул на меня и произнес:
Ты пресыщенной той, той жестокой скажи, Той, что сердце вручила другому, скажи:
«На изменницу больше смотреть не могу!» И о том, что довольно с тебя, ты скажи.
Услышав это, о повелитель правоверных, я заплакала, посмотрела на него и произнесла такие стихи:
Решили расстаться с любимой своей?
Не видите слез из любимых очей?
Бессонница голову мучит мою... А как же душа? Не утешиться ей!
Меня обманули, душой овладев.
Теперь на меня обращаете гнев?
Услышав мои слова и увидев мои слезы, муж еще пуще разгневался и произнес:
Любовь улетела — зови не зови.
Ты предала клятву — в разлуке живи.
Ты мне сотоварищей стала искать, Но нет сотоварищей в страстной любви.
Когда он замолчал, я стала в слезах умолять его, подумав: «Подпущу тумана. Лишь бы от смерти уйти, хоть много потеряю в пути». Я пожаловалась на свои переживания, произнося стихи:
Если б правде служил, ты б меня не убил.
Суд разлуки безжалостный к тем, кто немил.
Ты заставил нести меня бремя любви, Только сил моих нет, нет, любимый мой, сил.
Мне не жаль, что прольется безвинная кровь, Жаль оставить тебя, жаль оставить любовь.
Окончив стихи эти, я заплакала, а мой муж строго посмотрел на меня и произнес такие стихи:
Ты забыла меня, подружилась с другим. Ты забыла меня, ты живешь только им.
Ты забыла меня, уж давно не любя, Что ж, и я, дорогая, забуду тебя.
Что ж, любовь улетела — зови не зови.
Только ты виновата, что нету любви.
Потом приказал рабу:
— Разруби ее пополам и избавь нас от нее: нам нет в ней никакой надобности.
— О повелитель правоверных, я была уверена, что умру, и вверила свою судьбу Аллаху великому. И в эту минуту вдруг входит старуха и бросается в ноги юноше. Заплакав, она сказала:
— О дитя мое, ради того, что я тебя воспитала и ходила за тобой, прости эту женщину! Она не совершила проступка, который заслуживал бы смерти! А ты — человек молодой, и я боюсь за тебя, если ты совершишь против нее грех. Ведь сказано: всякий убийца будет убит. И что для тебя эта грязная женщина? Оставь ее, выкинь из ума и сердца.
Она до тех пор упрашивала его, пока он не согласился.

— Я прощаю ее,— промолвил он,— но непременно должен оставить след, который был бы виден на ней всю ее остальную жизнь.
Он отдал рабам приказание, и они схватили меня и крепко держали, а юноша принес ветку айвы и стал хлестать меня по спине и бокам, пока я не потеряла сознание от сильных ударов. Когда наступила ночь, он велел унести меня и бросить у того дома, где я жила раньше. Там я и пролежала в беспамятстве, пока не занялась утренняя заря.
Еле-еле добралась я до своей постели и пролежала больная и одинокая четыре месяца. Лечила себя мазями и лекарствами и наконец поправилась. Но следы от ударов, как видите, так и остались на моем теле. Я пошла к тому дому, где со мной все это случилось, и увидела, что он разрушен, а переулок опустелый и замусоренный. Я пришла вот к этой моей сестре и увидела здесь двух черных собак. Облегчила душу, поведав ей о том, что со мной произошло, и она сказала:
— О сестрица, кого миновали превратности судьбы? Слава Аллаху, что ты спасена.
Потом она рассказала о себе и о коварстве сестер. Так мы стали жить вместе. А затем к нам присоединилась женщина, которая каждый день выходит и покупает все необходимые припасы. И в тот день, когда к нам пришел носильщик, а вечером забрели календеры, все было так же. Мы поговорили с ними и оказали им уважение. Ночью в ворота постучали трое почтенных купцов из Мосула. Они рассказали нам о себе, и мы отнеслись к ним с почтением. Но потом они совершили ошибку, нарушив наш запрет. Однако мы хорошо отнеслись к ним, простили и отпустили с миром. А сегодня не успели опомниться, как уже оказались перед тобой. Вот и вся наша история.
Халифа удивил этот рассказ, и он велел записать его и хранить в сокровищнице...
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 19-я
Когда же девятнадцатая ночь настала, Шахразада сказала:
— Как молвится в предании, о счастливый наш царь,
милостивый государь, халиф, велев записать этот рассказ, обратился к поведавшей его с вопросом:
— Есть ли у тебя сведения об ифритке, которая заколдовала твоих сестер?
— О повелитель правоверных,— отвечала та,— она дала мне несколько своих волосков и предупредила: «Когда захочешь, чтобы я явилась, сожги один волосок, и я тотчас явлюсь к тебе, даже если буду за горой Каф».
— Принеси мне эти волосы,— попросил халиф.
Женщина выполнила его просьбу, и халиф тут же сжег один волосок. Послышался гул и треск, и вдруг появилась джинния. Она была мусульманкой и приветствовала халифа словами:
— Мир тебе, о преемник Аллаха!
— Ис вами мир и милость Аллаха и благословение его! — отвечал тот.
А джинния продолжала:
— Знай, что эта женщина оказала мне милость: спасла от смерти и убила моего врага. Я узнала, что с ней сделали сестры, и сочла нужным отомстить им — заколдовала их, превратив в собак. Хотела убить их, но побоялась, что она будет страдать. А теперь, если ты желаешь их освобождения, о повелитель правоверных, я это сделаю из уважения к тебе и к ней, ведь я принадлежу к мусульманам.
— Освободи же их,— велел халиф,— а потом мы расследуем историю этой избитой женщины, и если она сказала правду, я отомщу тому, кто ее обидел.
И ифритка сказала:
— О повелитель правоверных всех, вот я освобожу их и укажу тебе, кто совершил этот грех и обидел ее и взял деньги ее. Это, да продлит Аллах твой век, самый близкий тебе человек.
Она взяла чашку воды, произнесла над ней заклинание, а после брызнула в морды собакам и промолвила:
— Вернитесь в свой первоначальный человеческий образ!
И в то же мгновение они снова стали женщинами. А ифритка сказала:
— О повелитель правоверных, тот, кто побил эту женщину,— твой сын аль-Амин, брат аль-Мамуна. Он услыхал о ее красоте и прелести, и, расставив ей ловушку, взял ее в жены дозволенным образом. Он не виновен в том, что побил ее; ведь он поставил условие и заставил поклясться. Думая, что женщина нарушила клятву, хотел ее умертвить,
но убоялся великого Аллаха и только наказал этими ударами. Такова история второй девушки, ведомая Аллаху.
Услышав сказанное ифриткой, халиф воскликнул:
— Да буДет прославлен Аллах великий и всемогущий, который освободил девушек от колдовства и мучений и даровал мне историю этой женщины! Клянусь Аллахом, я совершу дело, которое будет записано золотыми буквами!
Он позвал к себе сына аль-Амина и расспросил о бывшей жене. Тот ничего не скрыл и рассказал обо всем. Тогда халиф призвал судей и свидетелей, велел привести трех календеров и первую женщину с двумя ее сестрами, которые были заколдованы. Он выдал всех трех замуж за календеров — царских сыновей, сделал их своими придворными, дал им все, в чем они нуждались, назначил жалованье и поселил в Багдадском дворце. А побитую женщину вернул своему сыну аль-Амину и возобновил его брачную запись с нею, дал ей много денег и велел отстроить дом еще лучше, чем он был. Сам же халиф женился на женщине, закупавшей продукты, отвел ей помещение среди своих наложниц и назначил жалованье и прислужниц.
— О какая интересная и чудесная твоя повесть, сестрица,— молвила Дуньязада,— расскажи нам еще что-нибудь, пока ночь еще длится.
— С превеликой охотой,— молвила Шахразада,— если позволит мне царь, наш милостивый государь.
— Рассказывай, мы ждем! — воскликнул Шагрияр.
ТРИ ЯБЛОКА
— Так вот послушай,— начала Шахразада,— о величайший из царей всех веков, описать достоинства которого не хватает слов. Однажды ночью халиф Харун ар-Рашид, которому стало скучно одному, позвал своего вазира Джафара и сказал ему:
— Я желаю спуститься в город и расспросить народ о делах власть имущих. Всякого, на кого люди пожалуются, мы лишим его прав, а кого похвалят, того наградим.
— Слушаю и повинуюсь! — ответил Джафар, и халиф с Джафаром и Масруром отправились в город и стали ходить по улицам и рынкам. Проходя по какому-то переулку, они увидели глубокого старика, на голове которого были сеть и корзина, а в руках — палка.
— О старец, каким ремеслом занимаешься? — спросил его халиф.
— О господин мой,— ответил тот,— я рыбак, и у меня есть семья. Я вышел из дому в полдень, но до сих пор Аллах не дал мне ничего, чтобы накормить моих родных. Отчаяние охватило меня, и я пожелал себе смерти.
— Возвращайся с нами к реке,— сказал халиф,— и закинь сеть на мое счастье. То, что поймаешь, я куплю у тебя за сто динаров.
Обрадовался рыбак, услышав такие слова, и воскликнул:
— Конечно, я вернусь с вами!
На берегу он снова закинул сеть и, подождав немного, потянул за веревку и вытащил сеть. В ней оказался железный сундук, закрытый на замок. Увидев его, халиф дал рыбаку сто динаров, и тот удалился. Масрур с Джафаром подняли сундук и принесли его во дворец. Там они взломали замок и подняли крышку. Внутри оказалась корзина из пальмовых листьев, зашитая красными шерстяными нитками. Когда ее раскрыли, то увидели кусок ковра, а в нем завернутую в изар молодую прекрасную женщину, убитую и разрубленную на части.
Узрев ее, халиф опечалился, слезы потекли у него по щекам, и он гневно крикнул Джафару:
— О собака среди вазиров! В дни моего правления убивают людей и бросают в реку, а отвечать за это в день воскресения мне. Я во что бы то ни стало разыщу того, кто убил эту женщину, и накажу его лютой смертью! И он продолжал: — Клянусь своим родством с халифами из сыновей аль-Аббаса: если ты не приведешь ко мне убийцу, чтобы я мог воздать ему по справедливости, то я повешу тебя самого на воротах моего дворца,— тебя и сорок твоих родственников!
Испуганный и опечаленный гневом халифа Джафар отправился в город, повторяя про себя: «Откуда мне знать, кто убил эту женщину? Если я приведу невинного, на мне будет грех. Ума не приложу, что мне делать!»
Три дня просидел он в своем доме, а на четвертый халиф прислал за ним одного из придворных.
— Где убийца женщины? — спросил он, когда Джафар предстал перед ним.
— О повелитель правоверных, откуда мне знать, кто убил ее?
Рассердился халиф и приказал повесить Джафара у
стен своего дворца, а глашатаю велел кричать на улицах Багдада:
— Кто хочет посмотреть, как будут вешать Джафара Бармакида, вазира халифа, и сорок Бармакидов — его родственников, тот пусть выйдет и посмотрит!
Отовсюду шли люди, чтобы увидеть казнь Джафара и его родных, а те и знать не знали причину расправы над ними. У дворцовых ворот соорудили виселицу и поставили под нею несчастных, ожидая условного знака — взмаха платком халифа. Многие оплакивали Джафара и его родственников.
В это время появился красивый, нарядный юноша с лицом свежим и румяным, с пушком на щеках и родинкой, подобной капельке амбры. Он протиснулся сквозь толпу и оказался перед Джафаром.
— Да будешь ты спасен от печальной участи, о господин мой! — воскликнул он.— Это я убил женщину, которую нашли в сундуке! Пусть же мне воздадут за содеянное мною!
Услышав это, Джафар* обрадовался своему освобождению, но опечалился за юношу. Разговаривая с ним, Джафар вдруг увидел дряхлого старца, пробиравшегося в гуще людей. Тот подошел к Джафару и после приветствия сказал:
— О вазир, не верь словам этого юноши! Никто иной, как я, убил женщину! Да воздастся мне за грехи мои! Перед лицом Аллаха великого требую справедливого возмездия.
— О вазир, этот выживший из ума старец не знает, что говорит,— возразил юноша.— Я ее убил! Пусть накажут за нее меня!
— О дитя мое,— вмешался старик,— ты молод и жаждешь всяческих благ, я же старик и утомлен жизнью. Не ты и не вазир и его родные должны пострадать. Ведь убийство это на мне! Заклинаю Аллахом, пусть поскорее повесят меня! Для меня нет жизни без нее!
Услышав это, вазир изумился, захватил с собою юношу и старика и отправился с ними к халифу. Поцеловав перед ним землю, он промолвил:
— О повелитель правоверных, здесь убийца женщины.
— Кто же он? — спросил халиф.
— Юноша утверждает, что убил он,— ответил Джафар,— а старик доказывает, что тот лжет, и настоящий убийца он. Они оба перед тобою.
— Кто из вас убил женщину? — спросил халиф, взглянув на юношу и старца.
— Я,— ответил молодой.
— Никто, кроме меня! — вскричал старый.
— Возьми их обоих и повесь,— приказал халиф Джафару, однако тот возразил:
— Если убил один из них, то повесить другого будет несправедливо.
— Клянусь тебе тем, кто создал небо и землю,— я убил эту женщину! — повторил юноша и рассказал, как все было, уверив таким образом халифа в своей правоте.
— Но за что же ты убил эту женщину, и почему пришел сам и признался, хотя никто тебя не уличил? — спросил халиф.
— Знай, о повелитель правоверных,— сказал юноша,— что эта женщина — моя жена и дочь моего дяди, вот этого старика. Я женился на ней, и Аллах наделил нас тремя сыновьями. Жена любила меня и угождала мне во всем. Я не видел от нее ничего дурного и тоже любил ее великой любовью. В начале этого месяца она сильно заболела. Я позвал врачей, и здоровье стало понемногу к ней возвращаться. Надумал сводить ее в баню, но она сказала:
— Мне сейчас хочется чего-нибудь вкусного.
— Чего именно? — спросил я.
— Мне хочется яблока,— ответила жена.— Я понюхаю его и откушу кусочек.
Я тотчас же отправился в город и стал искать яблоки. Но нигде не было, хотя я готов был заплатить целый динар за одно. Расстроенный, я возвратился домой и сказал жене:
— О дочь моего дяди, клянусь Аллахом, я не нашел ничего.
От огорчения болезнь ее в этот вечер обострилась.
Я всю ночь искал выход из положения, а когда настало утро, покинул дом и стал обходить сады один за другим. Однако яблок не нашел. Мне повстречался старый садовник и на мой вопрос ответил:
— О дитя мое, яблоки в эту пору редкость. Их можно найти разве только в саду повелителя правоверных, что в Басре, да и то садовник бережет их для самого халифа.
Возвратившись домой, я тут же собрался и отправился в путь, чтобы выполнить желание любимой. Пятнадцать суток, не отдыхая ни днем, ни ночью, я шел туда и обратно.
И наконец принес ей три яблока, которые купил в Басре у садовника за три динара.
Я подал их жене. Обрадовавшись, она положила их возле себя, но есть не стала, ибо ее мучила лихорадка. Лишь через несколько дней ей полегчало, и она выздоровела.
Я смог оставить ее и отправился к себе в лавку, чтобы заняться торговлей. В полдень, когда не было покупателей, я вдруг увидел проходившего мимо черного раба, который держал в руке яблоко, поигрывая им.
— О добрый раб,— обратился я к нему,— скажи, откуда ты взял это яблоко? Мне бы хотелось достать такое же!
Раб засмеялся и ответил:
— Я взял его у моей возлюбленной. Возвратившись из поездки, я нашел ее больной и увидел лежащие возле нее три яблока. Она сказала, чтр муж специально ездил за ними в Басру и купил там за три динара. Вот я и взял одно.
От этих слов, о повелитель правоверных, у меня потемнело в глазах. Обезумев от ярости, я запер лавку и помчался домой. Яблок было только два, и я спросил жену:
— Где же третье?
— Не знаю,— ответила она.
Так я убедился в истинности слов раба. Схватил нож и, подойдя к жене сзади, молча перерезал ей горло. Тело положил в корзину и накрыл изаром. Завернув в ковер, спрятал в сундук, погрузил на мула, отвез на берег и собственноручно бросил в Тигр. Все это я проделал так, что никто вокруг ничего не заметил.
Заклинаю тебя Аллахом, о повелитель правоверных, повесить меня, ибо в судный день с меня потребуют ответа за содеянное.
Уверенный в справедливости своей мести, я вернулся домой и увидел в слезах своего старшего сына.
— Что ты плачешь, дитя мое? — подошел к нему.
Он ответил:
— Я взял одно яблоко из тех, что были у матери, и пошел с ним в переулок поиграть с братьями. Вдруг высокий черный раб выхватил его у меня и спросил:
— Как оно к тебе попало?
— Мой отец,— пояснил я,— привез из Басры для моей больной матери. За три штуки заплатил три динара.
Не обращая внимания на мои крики и плач, раб не отдал яблоко и еще и ударил меня. Я боялся, что мать побьет меня, и убежал с братьями за город. Сейчас уже








вечер, а я страшусь зайти в дом. Заклинаю тебя Аллахом, батюшка, не говори ей ничего, а то она снова расхворается.
Услышав рассказ ребенка, я понял, что возвел напраслину на мою жену, и она погибла безвинно. Горючие слезы потекли из моих глаз, и в эту минуту ко мне подошел мой дядя. Я поведал ему о случившемся, и мы долго рыдали вместе над судьбой его несчастной дочери. Пять дней принимали соболезнования и по сегодняшний день печалимся о горькой ее участи. За ней не было вины, она пострадала из-за раба, оболгавшего ее. Но ведь я сам убил ее, и потому во имя твоих предков, о царь, скорее казни меня. Для меня нет жизни без нее. Сверши же должное.
Услышав это, халиф удивился и воскликнул:
— Клянусь Аллахом, я никого не повешу, кроме проклятого раба! И я сделаю это, дабы исцелить страждущих и удовлетворить Великого Владыку.
Тут забрезжили лучи дневного светила, и Шахразада дозволенную речь прекратила.
Ночь 20-я
Когда же двадцатая ночь настала, Шахразада сказала: — Как молвится в предании, о счастливый наш царь, милостивый государь, халиф, поклявшись повесить раба, велел Джафару привести его. Если не приведет, то будет повешен сам!
В слезах Джафар отправился в город, говоря про себя: «Воистину, я попал, как кур во щи. Как же мне выкрутиться? Положусь-ка на волю Аллаха, как в первый раз, и не буду выходить из дому три дня».
Трое суток шагу не ступил за порог, а на четвертые призвал судей и свидетелей, плача, простился с детьми. Вдруг появился посланец халифа со словами:
— Повелитель правоверных в сильнейшем гневе послал за тобой. Он поклялся, что еще до захода солнца ты будешь повешен.
Заплакал Джафар, и зарыдали его дети и рабы и все, кто был в доме. А Джафар уже прощался со своей младшей дочерью, которую любил больше всех других детей. Прижав девочку к груди, он вдруг почувствовал у нее за пазухой что-то круглое и твердое.
— Что там у тебя? — спросил он.
— О батюшка,— ответила крошка,— это яблоко, на
котором написано имя господина нашего халифа. Его принес наш раб Рейхам. Четыре дня назад он продал его мне за два динара.
Услышав это, Джафар обрадовался и взял у дочери яблоко.
— Правду говорят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — воскликнул он и велел привести раба.
— Горе тебе, Рейхам, откуда у тебя это яблоко?
— Клянусь Аллахом, о господин мой,— отвечал тот,— я скажу тебе чистую правду. Это яблоко не украдено из сада повелителя правоверных. Пять дней тому назад, проходя по какому-то переулку, я увидел игравших малышей. У одного из них было это яблоко. Грех меня попутал, и я выхватил его у мальца да еще побил его. Он расплакался и сказал:
— О молодец, это яблоко моей матери. Ей, больной, захотелось яблока, и отец привез ей целых три из Басры, заплатив за них три динара. Я взял у нее одно, чтобы поиграть.
Мальчик сильно плакал, но меня это не тронуло, и я ушел с яблоком. А маленькая госпожа купила его потом у меня за два динара золотом.
Рассказанное Рейханом удивило и огорчило Джафара. Ведь из-за его раба погибла женщина. Однако он был рад, что смертельная угроза миновала его самого.

ЖЕНСКИЕ КОЗНИ
Жил когда-то в Багдаде знатный купец — благонравный, славный молодой удалец. Сидел он однажды в своей лавке, а мимо проходила одна веселая девушка. Подняла она вверх голову и увидела над входом в лавку надпись: «Мужской ум всем верховодит, он женскую хитрость превосходит». Эти слова возмутили девушку. Она поклялась в душе устроить нечто такое, что посрамит спесивого хозяина этой лавки, и сразу же возвратилась домой. На следующее утро она снова пришла сюда, одетая в роскошное платье, украшенное драгоценностями. С ней была невольница, несшая какой-то сверток. Войдя в лавку, девушка поздоровалась с купцом, уселась и потребовала материи. Когда купец разложил перед ней целый ряд отрезов, она стала ощупывать и рассматривать их, вертя на все стороны и разговаривая с купцом. Наконец она ему сказала:
— Посмотри, какая я красивая и стройная! Можешь ли ты найти во мне какой-нибудь изъян?
— О нет, моя сайда! — ответил купец.
Тогда девушка отслонила немного платье на груди. И когда купец увидел ее персы, сердце его затрепетало.
— Закрой это, да сохранит тебя Аллах! — молвил он.
— Или, может быть, кто-нибудь плохо отозвался о моих достоинствах? — невозмутимо продолжала девушка.
— О нет,— возразил купец,— как же это мог бы кто-то пренебречь твоими прелестями? Ты настоящее солнце красоты!
Тем временем девушка закатала рукава, обнажив свои руки, и молвила купцу:
— Находишь ли ты здесь какой-нибудь недостаток?
— Разве это возможно? Ведь эти руки из чистого хрусталя! — ответил тот.— Но что побуждает тебя,— молвил он далее,— показывать мне твои красивые руки и очаровательную стать? Скажи мне правду! Я отдам за тебя свою жизнь!
И продекламировал:
Кудри черные хранят белое лицо, В черноте роскошной,пышной нежится оно.
Волосы девичьи — словно ночь кромешная, И, как Божий день, лицо ее ясно.
Тогда девушка сказала купцу:
— Знай, мой господин, что я очень несчастное существо, угнетаемое отцом. Он очерняет меня. «У тебя,— говорит,— отвратительное лицо и такая же фигура. Нет тебе нужды в роскошных нарядах. Ты наравне с невольницами. Между вами нет никакой разницы!» И при том он очень богат, именит.
— Кто же твой отец? — спросил молодой человек.— Чем он занимается?
— Мой отец — главный кади,— отвечала девушка.— Он служит в наивысшем суде.
Купец поверил девушке, и она, простившись с ним, вышла, вызвав в нем тысячу тоскливых вздохов и охов. Любовь к девушке всецело овладела купцом. Однако он не представлял, как добиться ее взаимности.
Запер он тогда свою лавку и направился в управу главного кади. Войдя к нему, поздравил его, и тот, ответив на приветствие, посадил купца около себя.
— Пришел я к тебе, чтобы стать твоим зятем,— начал посетитель.
— Сердечно приветствую тебя,— ответил кади,— только моя дочь не достойна такого, как ты!
— Ничего, я буду доволен ею! — заверил его молодой человек.
Кади принял сватовство купца и тут же написал для него брачный договор, согласно которому жених обязался дать выкуп за невесту — двадцать пять тысяч золотых сразу и еще столько же позже. Затем купец возвратился домой, и обе стороны стали готовиться к свадьбе.
А вечером третьего дня купцу доставили невесту в свадебном поезде. И жених, отправив вечерние молитвы, вошел в комнату, в которой его ждала молодая жена. Но когда он снял с ее лица паранджу и с головы изар — его глазам открылось отвратительное существо с обезображенным всевозможными изъянами лицом. Купец был в отчаянии. Он горько раскаивался в своем опрометчивом поступке, хотя никакое раскание помочь ему уже не могло, и понял, что та девушка посмеялась над ним. Целую ночь
несчастный молодец не смыкал глаз, лежа помимо воли под боком у своей жены.
Как только рассвело, купец встал с постели и пошел в баню, совершил там аблюцию, потом зашел в кафе, выпил чашечку кофе и отправился в свою лавку. Отворил дверь и, переступив порог, уселся там, как обычно, но только горькая тоска искажала его лицо. Через некоторое время его пришли поздравить друзья и приятели.
— Поздравляем, поздравляем! — восклицали они, смеясь.— Чем же ты нас будешь потчевать, где сладкий стол, кофе? Похоже, ты вовсе забыл о нас! Прелести твоей жены, видать, вызвали в тебе ослабление памяти. Да вернется тебе это здоровьем!
Купец молча сносил насмешки товарищей, он чуть было не порвал на себе одежду со злости и был близок к слезам.
В полдень, когда друзья ушли, появилась та коварная молодая девушка в шелестящем платье. Войдя в лавку, уселась и сказала купцу:
— Желаю тебе успеха, мой сайд! Пусть Аллах сделает твбю женитьбу счастливой и радостной!
Но купец сморщил чело и спросил:
— Чем я тебя обидел, что ты так жестоко поступила со мной?
— Ничем ты передо мной не провинился,— ответила девушка.— Повинна во всем этом надпись над входом в твою, лавку. Если изменишь ее, я вызволю тебя из этой беды.
— То, чего ты желаешь, не представляет для меня никакой трудности,— молвил купец.— Я охотно исполню твое условие!
И он сразу же поднялся, стер надпись над дверью своей лавки и на том месте вывел золотыми буквами друтую: «Женская хитрость все превосходит, она мужчинами верховодит!» — и спросил девушку:
—1 Ну что, удовлетворилась теперь твоя душа?
— Да,— ответила девушка.— Отправляйся немедленно к танцовщикам и музыкантам и скажи им: «Явитесь завтра со своими барабанами и пищиками в управу кади, когда я буду там. Подойдите ко мне и скажите: «Да сопутствует тебе удача, двоюродный брат. Наши сердца радует то, что ты совершил!» А ты тогда бросишь им немного дирхемов и динаров.
— Да,— сказал купец,— это хороший совет.
Затем он запер лавку и поспешил к танцовщикам
и музыкантам. Ознакомил их со своим планом и пообещал им щедрое вознаграждение.
— Слушаемся и повинуемся! — восторженно молвили они.
На другой день купец отправился после утренней молитвы к своему тестю, достойному кади. Тот принял зятя с уважением и, усадив его рядом с собой, завел с ним разговор. Расспрашивал, как идет у него торговля, какие цены на ввозимые в Багдад товары. Купец охотно отвечал ему.
И когда они вот так разговаривали, вдруг появилась толпа танцовщиков и музыкантов со своими барабанами и пищиками. Один из них держал перед собой на высоком древке флаг и шагал во главе толпы, производя при этом всяческие простацкие движения. Когда они вошли, кади завопил:
— Да оградит меня Аллах от этих шайтанов!
Купец разразился хохотом, но не проронил ни слова. Танцовщики и музыканты тем временем вошли вовнутрь, поприветствовали кади и, поцеловав перед его зятем землю, сказали ему:
— Да сопутствует тебе успех, двоюродный брат! Сердца наши искренне радуются тому, чего ты достиг, и мы молим Аллаха, чтобы он облек нашего господина, кади, непоколебимой властью, поскольку он удостоил нас своим дальним родством и приобщил к своей высокой должности и положению!
Услышав такое, кади онемел и остолбенел, а лицо его побагровело от гнева. Затем он спросил у своего зятя:
— Что должны означать эти слова?
— Разве ты не знаешь, господин мой,— ответил купец,— что я связан семейными узами с этим цехом? Вот этот человек — мой двоюродный брат по материнской линии, а вон тот, другой,— мой двоюродный брат по отцовской линии. Но я, конечно, причисляю себя к.купцам.
Кади побледнел, узнав об этом, его охватили боль и неистовый гнев, и он чуть не лопнул от злости.
— Упаси Аллах, чтобы так все и осталось! — обратился он затем к купцу.— Разве можно допустить, чтобы дочь кади правоверных мусульман была женой человека, которого связывает родство с этими скоморохами и который происходит из низкого сословия! Ради Аллаха, если ты немедленно не разведешься с ней, я прикажу выпороть тебя и бросить в узницу, где ты останешься навсегда, до
самой смерти! Если бы я знал раньше, какого поля ты ягода, то не позволил бы приблизиться к себе! Не плюнул бы даже в твою сторону! Ты же не- чище собаки или свиньи!
Затем кади ногой столкнул купца с места, на котором они оба сидели, и потребовал, чтобы он произнес слова развода.
— Остановись, господин! — вскричал купец:— Аллах благоразумен и не действует поспешно. Я не могу разойтись со своей женой, даже если бы ты пожертвовал мне царство Ирак!
Теперь кади был в беспомощном положении. Он ведь прекрасно знал, что священный закон запрещает принуждение, и обратился к купцу уже мягче:
— Сохрани мою честь, и Аллах сохранит тебя. Если не оставишь моей дочери, я буду заклеймен позором на веки вечные!
Но потом в кади снова возобладал гнев, и он закричал:
— Если не разойдешься добровольно, я прикажу немедленно отрубить тебе голову, а потом сам лишу себя жизни! Лучше уж геена огненная, чем позор, стыд и такое унижение!
Купец минуту-другую пребывал в глубоком раздумье, после чего заявил при всех, что разводится со своей женой. И, благодаря такой уловке, юноша избежал несчастливой участи.
Сразу же после этого купец возвратился в свою лавку, а через несколько дней женился на той молодой девушке, которая сыграла с ним злую шутку и оказалась дочерью кузнечного цехмистра. И купец долго прожил с ней жизнью — счастливой и блаженной. Слава Аллаху — творцу Вселенной!
ЗЕЙН АЛЬ-АСНАМ, СЫН СУЛТАНА БАСРЫ
Рассказывают, будто жил в городе Басре великий султан. Был он очень богат, но не было у него сына, и султана печалило это, так как ему очень хотелось иметь достойного наследника. И стал султан просить Аллаха, чтобы послал он ему сына, и одаривал всех бедных и убогих, и внял его просьбе Аллах — забеременела султанша. Охватила султана великая радость, и, когда приблизилось время родов, он призвал ученых и звездочетов и сказал им:
— Я желаю знать, мальчиком или девочкой будет новорожденный, что случится с ним в жизни и что станется.
Ученые и звездочеты составили гороскоп, рассмотрели свои таблицы и сказали:
— О великий султан, младенец, который родится у царицы, будет мужского пола, и следует назвать его Зейн аль-Аснамом. Он вырастет доблестным мужем, но его ждут в жизни и превратности, и тяготы, и если он одолеет их, соберется с духом и укрепит свое сердце, то будет богаче всех царей своего времени.
— Если он вырастет доблестным мужем,— молвил царь,— меня не тревожат тяготы, которые выпадут на его долю, ибо сыновья владык учатся на несчастьях.
Вскоре родила царица мальчика дивной красоты, и султан назвал его Зейн аль-Аснамом, и был он таким, как сказал о нем поэт:
Велик по праву тот, чья мощь твой дивный лик могла
создать!
Когда явился ты на свет, воскликнул я: «Творцу хвала!»
Ты в этом мире властелин, твоя держава велика!
Не счесть прекрасных,— но тебя судьба над ними вознесла.
Мальчик развивался и рос, пока не исполнилось ему пять лет, и тогда отец отдал его в науку знающему, сметливому и искусному учителю, который начал его учить чтению и письму, хорошим манерам, наукам, философии, и стал мальчик ученее его самого и превзошел всех ученых своего времени.
Шло время, и случилось так, что султан тяжело заболел. Понял он, что жить ему осталось недолго. Призвал к себе всех вазиров и вельмож и своего сына Зейн аль-Ас-нама, чтобы дать ему последние наставления.
— О дитя мое, остерегайся обидеть бедняка и будь справедлив и правосуден по мере возможности. Смотри, не верь всем словам, которые слышишь, и всегда преклоняй ухо к голосу подданных; но берегись, как бы кто-нибудь не обманул тебя своими речами!
Потом царь обратился к вазирам и взял с них клятву в пользу своего сына, и тут окончился его срок, и он умер. Его обмыли и похоронили, помолившись над ним, и Зейн аль-Аснам шесть дней носил по отцу одежды печали, а потом вышел, и сел на престол царства, и устроил диван, и собралась там большая толпа вазиров, эмиров и вельмож
государства, и они выразили Зейн аль-Аснаму соболезнование об отце и поздравили его с царской властью, желая ему величия и долгой жизни.
И Зейн аль-Аснам провел таким образом несколько дней, а потом посмотрел и увидел, сколь велика его слава и обильно богатство — а он ведь был еще юн годами и любил соржк деньгами, веселиться и развлекаться. И подобрал он себе десять юношей, таких же, как сам, и тратил на товарищей и на развлечения великие богатства и перестал сидеть в диване и управлять своим царством, а мать увещевала его и стращала, что поднимутся на него подданные и низложат его, но Зейн аль-Аснам не слушал ее слов. И пришло время — подданные стали роптать от жестокостей и обид, чинимых вельможами, ибо некому было остановить их, и хотели восстать и низложить султана. Но мать его была женщина умная и распорядительная, и стала она вести дела по своему разуму и усмотрению и удержала подданных от их намерения.
Она призвала своего сына Зейн аль-Аснама и сказала ему:
— О сын мой, не говорила ли я тебе, что ты лишишься царства, если будешь вечно кутить и мотать деньги, не думая о государстве, и прожигать жизнь, развлекаясь и веселясь с юнцами и глупцами? Опомнись, дитя мое, дабы тебя не убили и не отняли у тебя царство.
Тут Зейн аль-Аснам немного образумился и назначил управлять государством нескольких умных старцев, но было поздно: Басра уже пришла в разорение. Оказалось, что он промотал все свои деньги и государственную казну и все растратил на увеселения.
И раскаялся он великим раскаянием и стал печалиться и скорбеть о своем положении, и лишился сладости сна, горюя о себе. И вот в одну из ночей явился ему во сне старик и молвил:
— О Зейн аль-Аснам, не горюй, ибо нет тягости, за которой не последовало бы облегчения. Вставай же и отправляйся в Египет — там тебя ждут несметные сокровища.
Утром Зейн аль-Аснам рассказал своей матери об этом сновидении, и та стала над ним смеяться и сказала:
— Это дурные мечтания, дитя мое!
— Мне непременно надо отправиться в Египет,— возразил Зейн аль-Аснам, а его мать молвила:
— Это бредни, которым не следует верить!
Но Зейн аЛь-Аснам воскликнул:
— Нет, тот, кого я видел, не лжец. Это человек, чей облик полон достоинства, и он, я думаю, посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует! Когда он увидел мою печаль, то явился мне и подал благой совет, и я обязательно отправлюсь в Египет. Я чувствую доверие к этому человеку, и слова его, по-моему, правдивы.
На следующую же ночь Зейн аль-Аснам двинулся в дорогу. Он ехал много дней и ночей, пока не достиг Египта. Остановился в одной из мечетей, изнемогая от усталости, сотворил молитву Аллаху, потом опустился наземь и заснул.
И только он сомкнул глаза, как тот же старик явился ему во второй раз и сказал:
— О Зейн аль-Аснам, ты послушался меня и сделал так, как я тебе говорил. Я тебя испытал, а теперь поднимайся и возвращайся в свой город, и я сделаю тебя богаче всех царей в мире.
И Зейн аль-Аснам пробудился от сна и воскликнул:
— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Я правильно сделал, что никому не рассказал о своем отъезде в путешествие. Но как бы то ни было, мое доверие к этому человеку не уменьшилось. Я по-прежнему думаю, что он — посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует.
И, когда наступило утро, Зейн аль-Аснам сел на своего коня и вернулся в Басру. Он пришел к своей матери, и та, увидев сына, приветствовала его и спросила:
— Добыл ли ты что-нибудь?
И Зейн аль-Аснам рассказал ей обо всем, что он видел, и мать его молвила:
— Не огорчайся и не печалься, дитя мое! Если тебе и вправду предназначена счастливая доля, ты обретешь ее без усилий. Но я хочу, чтобы ты был разумен и не предавался кутежам с юнцами, развлечениям и мотовству. Это все, сын мой, дело беспутных юношей, а не таких, как ты.
И Зейн аль-Аснам поклялся матери, что последует ее совету, а потом лег в постель и заснул, и вновь старик явился ему во сне и сказал:
— О Зейн аль-Аснам, я хочу исполнить свое обещание. Когда проснешься, возьми заступ и отправляйся к такому-то месту под дворцом твоего отца. Покопай там и найдешь то, что тебя обогатит.
Пробудившись от сна, Зейн аль-Аснам радостный поспешил все рассказать матери, и мать посмеялась над ним и молвила:
— О дитя мое, этот старик над тобой смеется.
Но Зейн аль-Аснам возразил:
— Я ему верю, и он говорит правду.
— Пойди туда и сделай так, как ты хочешь,— сказала ему мать.— Во всяком случае это дело не трудное. Но я думаю, что в конце концов ты вернешься ко мне и скажешь: «О матушка, я увидел, что твои слова истина*.
Тогда Зейн аль-Аснам встал, взял заступ, пошел ко дворцу своего отца и стал под ним копать, и вдруг в земле показалось кольцо. Посмотрел он и видит, что кольцо вделано в мраморную плиту. Поднял плиту — увидел лестницу, и спустился по ней, и увидел пещеру, сплошь облицованную мрамором, а войдя туда, оказался в огромной комнате, в которой было семь кувшинов с самоцветами, множество золота и драгоценностей.
И он взял в руку несколько самоцветов, и пошел к своей матери, и рассказал ей об увиденном, восклицая: «Посмотри, матушка!» И, взглянув на драгоценности, она удивилась и молвила:
— Берегись, о дитя мое, промотать и эти деньги, как те, что ты растратил по своей глупости!
И Зейн аль-Аснам поклялся, что никогда больше не потеряет разум, и молвил:
— О матушка, твоя душа будет теперь спокойной, и я хочу, чтобы ты всегда была мной довольна.
Потом мать Зейн аль-Аснама спустилась с ним в пещеру, и нашли они там вещи, смущающие разум и ошеломляющие взор, и когда ходили и любовались, то вдруг заметили кувшин из яшмы. Зейн аль-Аснам подошел к кувшину, и открыл его, и нашел в нем золотой ключ, а мать сказала ему:
— О дитя мое, раз есть ключ, то обязательно должна быть и дверь, которую он открывает.
И они начали искать и нашли в стене пещеры запертый замок, и Зейн аль-Аснам вставил в замок ключ и отпер его, и перед ним распахнулась дверь в огромную комнату, великолепнее первой, полную какого-то волшебного сияния. Они стали вглядываться, откуда исходит это сияние и увидели семь человеческих фигур, и каждая была высечена из целой глыбы драгоценного камня.
И Зейн аль-Аснам оторопел и воскликнул:
— Откуда раздобыл это мой отец?
И они продолжали смотреть и любоваться, и мать его увидала шелковую занавеску, на которой было написано: «О сын мой, не дивись величине этих богатств, ибо я раздобыл их после великих трудов. Но в мире, сын мой, существует еще один истукан из драгоценного камня, который стоит всех этих семи. Если ты хочешь раздобыть его и владеть им, отправляйся в Египет к одному негру по имени Мубарак. Это мой раб, и первый же человек, которого ты увидишь, проведет тебя к нему, ибо он известен всякому».
Когда Зейн аль-Аснам прочитал надпись, он сказал своей матери:
— Я хочу отправиться в Египет, чтобы раздобыть этого истукана. Скажи-ка опять, что это сон!
— О дитя мое,— отвечала ему мать,— раз я убедилась в истинности твоего сна и ты веришь, что к тебе являлся посланник Аллаха — да благословит его Аллах и да приветствует! — то я поручаю тебя его покровительству. Поезжай и не бойся, а мы с твоим вазиром будем управлять государством в твое отсутствие, пока ты не вернешься.
И Зейн аль-Аснам тотчас же снарядился и ехал до тех пор, пока не достиг Египта. Он спросил, где дом Мубарака, и ему указали, и он нашел его, и постучался в ворота. Один из рабов Мубарака вышел к нему и спросил:
— Кто ты и чего ты хочешь?
— Я прибыл из далекой страны,— ответил Зейн аль-Аснам.— Я слышал про Мубарака, вашего господина, которого восхваляют за великодушие и щедрость, и пришел, чтобы стать его гостем.
И раб вошел в дом и уведомил своего господина, а потом воротился и сказал Зейн аль-Аснаму:
— Мой господин говорит тебе: «Благодать сошла на нас с твоим прибытием». Пожалуй к нам, мой господин Мубарак ожидает тебя.
И Зейн аль-Аснам вошел в огромный двор, весь в деревьях и в цветах, с бассейнами и фонтанами, а потом его ввели в покои Мубарака, и Мубарак тотчас же поднялся ему навстречу, и приветствовал его, и сказал:
— Снизошла на нас благодать! Откуда ты, о юноша, и куда направляешься?
— Я пришел, направляясь к Мубараку, рабу султана Басры. Султан умер, а я его сын,— сказал Зейн аль-Аснам, и Мубарак воскликнул:
— Что ты говоришь! Я и не знал, что султан Басры оставил после себя сына! Сколько же тебе лет?
— Двадцать,— ответил Зейн аль-Аснам.— А сколько времени прошло, как ты ушел от моего отца?
— Восемнадцать лет,— ответил Мубарак.— Но Зейн аль-Аснам, дитя мое, где доказательство, что ты и есть сын моего господина, царя Басры?
— Ты знаешь,— молвил Зейн аль-Аснам,— что мой отец устроил под своим дворцом пещеру и поставил туда сорок кувшинов из яшмы, полных самоцветами, а внутри пещеры он построил комнату, куда поставил семь человеческих фигур из благородных камней, причем каждая фигура — из целого драгоценного камня и возвышается на золотом пьедестале. И заметил я там шелковую занавеску с надписью, и прочитал эту надпись, и увидел, что в ней написано, чтобы я пришел к тебе, а ты мне укажешь восьмого истукана, который стоит больше, чем те семь, что находятся во дворце.
Когда Мубарак услыхал эти слова, он тотчас же упал к ногам юноши и стал целовать ему руки, говоря:
— Ты действительно сын моего господина и владыки! О господин,— продолжал он,— я как раз даю пир для всех знатных людей Египта. Желаешь ли ты оказать мне честь и присутствовать на нем?
— Буду рад,— молвил Зейн аль-Аснам.
И Мубарак тотчас же встал, взял Зейн аль-Аснама и вошел с ним в комнату, где собрались люди. Он посадил Зейн аль-Аснама на почетное место и приказал поставить столик, и вельможи Египта сели, и Зейн аль-Аснам тоже сел, а Мубарак стоял, скрестив руки на груди, и прислуживал ему. И знатные люди Египта удивились этому, так как в Египте не было человека, высокочтимее Мубарака, говорили между собой:
— Как это Мубарак, вельможа, прислуживает юноше?! Когда гости поели, попили, Мубарак сказал им:
— О вельможи Египта, не удивляйтесь, что я прислуживаю этому юноше, ибо это сын моего господина, султана Басры. Когда его отец умер, я все еще был его рабом и не освободился, так что теперь я обязан служить его сыну. Он — мой владыка, и все мои богатства и владения принадлежат ему, и ничто из этого не мое.
Услышав это, вельможи Египта встали, и приветствовали Зейн аль-Аснама, и оказали ему подобающий почет, и Зейн аль-Аснам молвил:
— О собрание благих, я говорю перед вами, и вы все тому свидетели, что Мубарак теперь человек вольный, и он освобожден со всеми нашими богатствами и владениями, которые ныне у него. И что бы ты у меня ни потребовал, о Мубарак, тоже будет твое.
И Мубарак, услышав это, встал, поцеловал у Зейн аль-Аснама руку, и поблагодарил его эа милость, и молвил:
— О владыка, я хочу лишь одного, чтобы ты был здоров, ибо велико богатство мое.
Зейн аль-Аснам провел у Мубарака три-четыре дня, □ока не отдохнул, и затем он сказал Мубараку:
— О Мубарак, время кажется мне долгим.
И Мубарак ответил:
— О мой владыка, ты знаешь, что то, зачем ты пришел и чего ищешь, сопряжено с великой опасностью. Не знаю, сможешь ли ты достичь своей цели или тобой овладеет страх.
Потом он велел своим рабам снаряжаться в путь, и они снарядились. И Мубарак с Зейн аль-Аснамом ехали до тех пор, пока не достигли огромной пустыни, и каждый день они были свидетелями событий, смущающих ум и повергающих в смятение. А приблизившись к нужному месту, они сошли с коней, и Мубарак велел своим рабам оставаться с лошадьми и сказал:
Ждите нас, пока мы не вернемся,— и затем Мубарак с Зейн аль-Аснамом пошли вперед, и Мубарак молвил:
— О, господин мой Зейн аль-Аснам, тебе необходимо укрепить свое сердце, так как ты на той земле, где находится истукан, которого ты хочешь найти.
И они шли не переставая, пока не дошли до широкого озера, и тогда Мубарак сказал:
— Знай, о владыка, что сейчас к нам подойдет маленькое судно с зеленым флагом, и мачты на нем будут из сандала и камарийского алоэ. На этом судне будет кормчий с необычной внешностью, и я приказываю тебе: берегись и еще раз берегись что-нибудь промолвить, дабы судно с нами не утонуло, ибо вся эта местность принадлежит царю джиннов, и все, что ты увидишь,— дело джиннов.
И едва они подошли к озеру, как увидели судно с мачтами из сандала и камарийского алоэ и на судне — кормчего с головой, как у слона, и телом, как у дикого зверя. И когда судно приблизилось к ним, кормчий обвил их обоих хоботом, положил на палубу, и вскоре они пересекли озеро и оказались у другого берега. Путешест
венники сошли на землю и увидели деревья амбры, камфары, алоэ и сандала, а также гвоздику и другие цветы, запах которых расширяет грудь, и услышали голоса птиц, распевавших на разные лады, радуя печальное сердце.
И Мубарак спросил Зейн аль-Аснама:
— Как ты смотришь на это место?
И Зейн аль-Аснам ответил:
— Я думаю, это и есть сад блаженства, который Создатель наш обещал нам.
Потом они прошли еще немного вперед и увидели огромный дворец, украшенный изумрудами и яхонтами, с дверями из золота, и перед дворцом был мост длиной в сто пятьдесят локтей и шириной в пятьдесят локтей, и был этот мост сделан из ребра рыбы. А в конце моста стояли воины-джинны, вооруженные булатными копьями.
И Мубарак сказал Зейн аль-Аснаму:
— Дальше мы не пойдем,— и остановился.
Потом он вынул из-за пазухи кусок желтой шелковой ткани и подпоясался им, а другой такой же кусок положил себе на плечи, и то же самое сделал для Зейн аль-Аснама, а затем разостлал на земле два пояса из белого шелка, вынул из-за пазухи самоцветы, амбру и алоэ и положил все это перед ними, и каждый сел на свой пояс.
И Мубарак сказал Зейн аль-Аснаму:
— Говори за мной: «О господин мой, царь джиннов, мы сегодня под твоим покровительством»,— и продолжал: — Послушай, господин мой Зейн аль-Аснам, мы подвергаемся опасности. Знай, что если царь джиннов захочет встретить нас, не причинив вреда, он явится нам в образе человека дивной красоты, а если у него нет желания видеть нас, он придет в облике безобразном. Так вот, если ты увидишь его в образе прекрасном, то сейчас же встань и приветствуй его, но берегись сойти с пояса, на котором ты сидишь. И приветствие твое пусть будет такое: «О господин мой, царь джиннов и владыка земли, привет тебе! Некогда ты взял под свое покровительство отца моего, султана Басры. Его нет более в живых, и я пришел к тебе, чтобы просить тебя стать и моим покровителем». Может быть, он тебе скажет: «Требуй от меня, чего хочешь». И тогда ты тотчас скажи ему: «Господин мой, исполни данное моему отцу обещание — отдай мне восьмого истукана из драгоценного камня».
Потом Мубарак принялся жечь куренья и произносить заклинания, и через короткое время загремел гром, засвер
кала молния, в мире наступила глубокая тьма и земля затряслась. Зейн аль-Аснам испугался, и Мубарак сказал ему:
— Не бойся, о владыка, ибо к тому, чего ты устрашился, мы и стремимся, и это признак блага.
И вот мир успокоился и осветился, и повеяло приятными, благовонными запахами, и явился царь джиннов в образе человека, которому нет равного по красоте. Он посмотрел на них приветливо, и Зейн аль-Аснам тотчас поцеловал перед ним землю и выразил ему благие пожелания, и царь джиннов сказал ему, улыбаясь:
— О Зейн аль-Аснам, я любил твоего отца, султана Басры, и всякий раз, когда он приходил ко мне, я давал ему одного из тех истуканов, которых ты видел. Ты тоже можешь радоваться, ибо будешь у меня в таком же почете, как твой отец, и даже еще больше. Это я, прежде чем твой отец преставился к милости Аллаха великого, велел ему сделать надпись, которую ты видел на шелковой занавеске, и еще я обещал ему взять тебя под свое покровительство, так же как взял под покровительство его. Я подарю тебе восьмого истукана, который стоит всех статуй, виденных тобой. Что же касается старца, которого ты видел во сне, то это был я, и это я приказал тебе копать в том месте, где ты нашел кувшины и изваяния из драгоценных камней. Итак, я подарю тебе то, что ты ищешь, но только если ты мне дашь великую клятву и исполнишь ее: ты должен найти и привести мне девушку пятнадцати лет, не имеющую подобия по красоте и прелести, чистую, никогда в жизни не пожелавшую мужчины и смотри, берегись обмануть меня с ней по дороге.
И Зейн аль-Аснам поклялся царю джиннов исполнить его волю и сказал:
— О господин мой, ты оказал мне честь, попросив о такой услуге, и лишь одно повергает меня в сомнение. Допустим, я увижу девушку, не имеющую подобия по красоте, но откуда я могу знать, что она чиста и в жизни никогда не пожелала мужчины?
— Ты прав,— отвечал царь джиннов.— Но я дам тебе зеркало, и когда ты найдешь девушку невиданной красоты, взгляни в это зеркало, и если увидишь, что оно чистое, не замутившееся, то знай, что девушка чиста, если же зеркало станет мутным и покрытым пылью, тогда знай, что девушка порочна. Так вот, если найдешь такую красавицу, которая мне нужна, привези ее сюда, но береги девушку по дороге
и страшись возжелать ее и меня обмануть — иначе я тебя погублю. Соблюдай же обет, который ты мне дал, ибо сыновья царей никогда не нарушают обетов.
Потом царь джиннов дал Зейн аль-Аснаму зеркало и сказал ему:
— Дитя мое, вот то зеркало, про которое я тебе говорил. Поднимайся же теперь и поезжай без задержки.
И раб Мубарак с Зейн аль-Аснамом тотчас же простились с царем джиннов и возвратились к озеру. Они нашли там судно, в котором сидело существо с головой, как у слона, и этот кормчий доставил их на другой берег.
И они вернулись в Египет, и Зейн аль-Аснам оставался у Мубарака недолгое время, пока не отдохнул, а потом он сказал Мубараку:
— О Мубарак, поедем с нами в город Багдад и поищем для царя джиннов девушку, которую он просил.
Но Мубарак сказал ему:
— О владыка, мы в Каире, а это мать городов и чудо света, и нигде нет лучших девушек, чем в Каире. Нам не нужно путешествовать в далекие города: давай искать здесь.
— Ты прав, Мубарак,— ответил Зейн аль-Аснам,— но как же нам раздобыть такую девушку, и кто станет ходить и искать ее для нас?
— Не думай об этом, о владыка,— молвил Мубарак.— У меня есть одна старуха, достойная проклятия, мастерица на плутни, козни и обманы, и такое дело ее не затруднит.
И Мубарак тотчас же послал за старухой и осведомил ее о том, что ему требуется.
— Тебе будет от меня дорогой подарок, если ты приложишь старания в этом деле,— сказал он.
И старуха молвила:
— Слушаю и повинуюсь, господин, будь спокоен. Не успеешь ты оглянуться, как твое желание будет исполнено. Приведу тебе таких девушек, которым нет равных по красоте и прелести, и все они — дочери знатных людей.
Но старуха ничего не знала о зеркале, которое дал им царь джиннов. Она поискала и нашла множество девушек — несравненных по красоте и прелести, и приводила их одну за другой, и всякий раз, как она приводила одну из них, Зейн аль-Аснам доставал зеркало и находил его черным, как кусок угля, и не увидел он в Каире ни одной чистой девушки.

И после того, как перевидал всех каирских девушек, решил он отправиться в Багдад, и Мубарак тоже снарядился и поехал с ним в Багдад. Они наняли в городе большой дом и поселились там, и все вельможи и знатные люди то и дело входили туда и выходили оттуда. И Зейн аль-Аснам с Мубараком постоянно держали дом открытым и накрывали столы для гостей — равно для богатых и бедных. И всякий, кто бы то ни был, придя в мечеть и услышав там про их небывалую щедрость, являлся к ним и жил от их щедрот, и распространилась о них в Багдаде великая слава.
Но случилось так, что в мечети, находившейся в их квартале, был имам — скверный и завистливый человек, и жилище его находилось вблизи того дома, где жили Мубарак с Зейн аль-Аснамом. И вот, когда имам увидел, что они так богаты и осыпают щедростью входящего и выходящего, его пронзила зависть, и он стал думать, как бы ввергнуть Зейн аль-Аснама в беду.
И в один из дней, когда в мечети на послеполуденной молитве собрались все обитатели квартала, лживый имам сказал им:
— Братья наши, мусульмане, верующие в Аллаха единого — велик он! — знайте, что в нашем квартале обитает один человек, чужеземец, с которым вы, быть может, общались. Он, как я вижу, предается теперь великому расточительству, хотя неизвестно, в чем его доход. Полагаю, вернее всего, что этот чужеземец — грабитель, который тратит здесь разбоем нажитое добро. Предостерегаю вас во имя Аллаха и его Пророка — берегитесь этого проклятого, ибо, может быть,. вскоре о нем проведает халиф, и вы попадете в беду заодно с ним. Я умываю руки в этом деле, ибо я наставил вас и предостерег. Делайте же теперь, что хотите, да выведет вас Аллах великий на праведный путь.
И прихожане сказали:
— О владыка наш Абу-Бекр,. мы принимаем твое наставление, да воздаст тебе Аллах благом!
Заручившись их поддержкой, имам пустился домой, схватил перо и написал халифу письмо, в котором он так хулил Зейн аль-Аснама, как Малик хулил вино.
А по воле судьбы случилось, что Мубарак в это время был в мечети среди прочих присутствующих и слышал речь имама. И Мубарак решил действовать хитростью, взял мешочек с сотней динаров, связал в узел платье, легкое
весом и дорогое ценой и отправился с этим в дом имама. Имам с гневом спросил:
— Что тебе надо?
И Мубарак отвечал ему:
— О владыка наш Абу-Бекр, я пришел к тебе от моего господина Зейн аль-Аснама. Он прослышал о твоем благочестии и великих знаниях, и пожелал с тобой познакомить* ся, и прислал со мной это платье и мешочек, и просит извинения, так как знает, что по твоему сану этого мало.
И когда Абу-Бекр увидел золотые монеты, он сказал Мубараку:
— Прошу прощения у эмира, твоего господина! Клянусь Аллахом, мне неловко, что он уже столько времени здесь, а я не оказал ему необходимого уважения. Ты будешь ходатаем от меня, чтобы он меня извинил, а завтра, если захочет Аллах, я приду его повидать.
— Предел желаний моего господина — иметь честь лицезреть тебя и приобщиться через тебя к благодати,— молвил Мубарак, и потом он поцеловал имаму руку и вышел.
А когда наступило утро, Абу-Бекр поднялся, и пошел в мечеть, и встал посреди мечети, и сказал:
— Братья мусульмане, знайте, что зависть направлена только против людей милостивых и великодушных. Речь идет о чужеземце, упомянутом мною вчера. Завистливые люди болтали, что он разбойник, но я узнал, что это один из достойнейших людей, благородного происхождения и высокого сана. Остерегайтесь же говорить о нем так, как было сказано вчера,— вы и меня ввергнете и сами попадете в великую немилость со стороны повелителя правоверных, ибо невозможно, чтобы столь знатный человек, как он, проживал в нашем городе Багдаде, не будучи знакомым с халифом.
И имам, закончив свою речь, вышел из мечети и вернулся домой. Он надел фараджию, сделав полы потяжелей, а рукава подлинней, и отправился в дом Зейн аль-Аснама, и когда он вошел туда и Зейн аль-Аснам его увидел,— а Зейн аль-Аснам был благочестив, и любил ученых и законоведов, и искал у них благодати,— то встретил его с полным почетом и уважением. Он встал ему навстречу и посадил его на скамеечку с собой рядом и велел подать завтрак, и когда его подали, сел и стал есть вместе с имамом, а когда они кончили есть, Абу-Бекр принялся развлекать Зейн аль-Аснама беседой и спросил:
— О дитя мое, Зейн аль-Аснам, какова цель твоего
пребывания в этом городе? Если у тебя есть желание, которое я могу удовлетворить, то я готов быть тебе полезным.
И Зейн аль-Аснам сказал ему:
— Моя цель — жениться, и я хочу найти девушку пятнадцати лет, которой нет равной по красоте, и чтобы она была чистая и ни разу в жизни не думала о мужчине.
И имам ответил:
— Такую, дитя мое, тяжело найти! Впрочем, я знаю девушку пятнадцати лет, изумительную по красоте, отец которой был вазиром, и сам сложил с себя этот сан, и теперь живет уединенно в своем дворце. Он очень печется о воспитании дочери, и я думаю, что именно эта девушка тебе и нужна.
— Если пожелает Аллах, то исполнение нашего желания произойдет с твоей помощью,— ответил Зейн аль-Аснам,— но только, о мой владыка, мне прежде всего следует убедиться, целомудренна она или нет.
— А как же можно, дитя мое, узнать по лицу, чиста девушка или нет? — удивился имам.— Быть может, ты знаком с наукой о звездах и в ней черпаешь знание? Если хочешь, пойдем, я познакомлю тебя с вазиром, и он покажет тебе свою дочь.
И Зейн аль-Аснам поднялся, и они пошли вместе в дом вазира, отца девушки, и когда они вошли, вазир из уважения к ним встал и приветствовал Зейн аль-Аснама, узнав, что это эмир и что он хочет жениться на его дочери.
И вазир тотчас же позвал свою дочь, и ее привели к Зейн аль-Аснаму и откинули покрывало с ее лица, и когда Зейн аль-Аснам увидал девушку, он был ошеломлен ее красотой и прелестью и сказал про себя: «Знать бы, добуду ли я такую девушку для себя самого!»
Потом он вынул из-за пазухк зеркало, и посмотрел, и увидел, что хрусталь его ясен и светел, словно чистое серебро, и тотчас же договорился с отцом девушки, и они послали за кади и за свидетелями, и написали запись, и заключили условия.
И Зейн аль-Аснам взял новобрачную к себе в дом, и отец ее поднес ему драгоценные дары, а Зейн аль-Аснам устроил великолепное торжество и приглашал к себе всех жителей города восемь дней, а Абу-Бекра одарил многими подарками.
И затем Мубарак сказал Зейн аль-Аснаму:
— О господин мой, поднимайся, поедем и не будем терять времени.
И Зейн аль-Аснам отвечал:
— Клянусь Аллахом, ты прав!
И Мубарак принялся собирать все нужное для путешествия, сделал для девушки носилки, и они попрощались с вазиром, отцом девушки, и поехали.
А Зейн аль-Аснама охватила любовь к девушке, и Мубарак узнал это и сказал ему:
— О господин мой Зейн аль-Аснам, следи за собой, чтобы исполнить клятву, которую ты дал царю джиннов.
И Зейн аль-Аснам воскликнул:
— О Мубарак, если бы ты знал, как сильна моя страсть к этой девушке! Я постоянно думаю взять ее, и отправиться с ней в свой город Басру, и жениться на ней, и войти к ней.
— Остерегайся, господин, таких мыслей, дабы не подвергнуться гибели, после которой уже ничего нет,— сказал Мубарак.— Не обманывай доверия — ты погубишь и себя, и девушку! Подумай о клятве, которую ты дал царю джиннов, и не позволяй страсти одолеть твой разум — ты потеряешь свою жизнь, и честь, и все, что приобрел.
— О Мубарак, оберегай ее от меня и никогда не давай мне смотреть на ее лицо,— сказал Зейн аль-Аснам.
И Мубарак приставил к девушке своих сторожей и отгородил ее, чтобы Зейн аль-Аснам на нее не смотрел, и они пошли по дороге к острову царя джиннов.
И когда девушка увидела, что путешествие затянулось и она за все это время ни разу не взглянула на своего мужа, она спросила Мубарака:
— Заклинаю тебя жизнью твоего господина, о Мубарак, далек ли еще путь до земли моего мужа Зейн аль-Аснама?
— Ах, госпожа, мне тяжело, но я открою тебе истину. Султан Зейн аль-Аснам, царь Басры, не твой муж, и запись с тобою, которую он написал, сделана ради твоих родных. А ты теперь едешь, чтобы стать женой царя джиннов, который попросил тебя у Зейн аль-Аснама,— ответил ей Мубарак.
И девушка, услышав эти слова, опечалилась и сказала:
— Нет у вас ни милосердия, ни жалости, и не боитесь вы Аллаха! Вы обманом подвергли меня такой беде!
И она заплакала, и Зейн аль-Аснам услышал это, и заплакал еще горше, чем его возлюбленная.
И Они ехали без остановки, пока не прибыли к царю джиннов, и привели к нему девушку, и, когда он ее увидел, она ему понравилась.
И он обратился к Зейн аль-Аснаму и сказал ему:
— Девушка, которую ты привез, превзошла все мои ожидания, но твоя непоколебимая верность клятве милее мне самой девушки. Возвращайся теперь в свой город, а восьмого истукана, которого ты у меня просил, ты найдешь вместе с остальными семью. Я послал его с одним из своих рабов.
И Зейн аль-Аснам поцеловал землю и пожелал царю блага, и они с Мубараком вернулись в Каир. Из-за сильного желания овладеть восьмым истуканом он не захотел долго оставаться у Мубарака, и к тому же он все время горевал о девушке, и печалился, и вздыхал по ее красоте и прелести, восклицая: «О, как печальна моя судьба, что я тебя потерял, лишился тебя, моя единственная! Я взял тебя из объятий твоих родителей и привел к царю джиннов! О, как велика моя печаль по тебе, душа моя!»
И Зейн аль-Аснам, ругая себя за то, что обманул отца и мать девушки и отвез ее к царю джиннов, отправился в путь и вернулся в Басру. Он приветствовал свою мать и рассказал ей обо всем, что случилось, и мать его молвила:
— О дитя мое, спустимся и посмотрим на истукана, про которого тебе говорил царь джиннов. Клянусь Аллахом, я ему очень рада!
И Зейн аль-Аснам встал и спустился с нею в пещеру. Они вошли в комнату, где находились статуи, посмотрели и, вглядевшись, вместо того, чтобы найти истукана, про которого говорил Зейн аль-Аснаму царь джиннов, увидели девушку, подобную сияющему солнцу. И Зейн аль-Аснам узнал в ней свою возлюбленную, которую он привез царю джиннов, и был изумлен, и обрадовался ей, а девушка молвила:
— Не удивляйся, что ты нашел здесь вместо того, о чем просил, меня. Ты, я думаю, не будешь жалеть, что получил меня взамен желаемого и просимого.
— Клянусь Аллахом, о любимая,— воскликнул Зейн аль-Аснам,— ты предел моих желаний и чаяний, и я не променяю тебя на все драгоценные камни в мире! Если бы ты знала, какая печаль сжимала мое сердце, когда я думал о том, что обманул тебя и твоих родителей и мне пришлось отдать тебя царю джиннов!
И не успел Зейн аль-Аснам умолкнуть, как вдруг послы-
шалея чей-то диковинный голос, разрушающий горы и сотрясающий землю, и мать Зейн аль-Аснама, царица, устрашилась этого голоса, а спустя мгновение появился царь джиннов и сказал матери Зейн аль-Аснама:
— О госпожа, ничего не бойся, ибо я охраняю твоего сына и полюбил его великой любовью, подобной любви к нему отца, и это я явился ему во сне и хотел испытать его смелость и проверить его доблесть — может ли он одолеть самого себя или нет. Красота этой девушки его соблазнила, и он не смог полностью соблюсти данный мне обет и пожелал, чтобы она стала его женой. Но для меня несомненна слабость людского естества, и я счел великим благородством со стороны Зейн аль-Аснама, что он уберег ее и отгородился от нее. Я дивлюсь подобному целомудрию и дарю ему эту девушку, и пусть она станет его женой. Она и есть та восьмая статуя, которую я ему обещал и которая лучше семи фигур из драгоценных камней, ибо поистине в мире не найти ей подобия.
Потом царь джиннов обратился к Зейн аль-Аснаму:
— О Зейн аль-Аснам, вот твоя жена! Возьми же ее и войди к ней, но с условием, что ты будешь ее любить и не возьмешь второй жены. Я ручаюсь и отвечаю тебе за ее верность и целомудрие.
И, сказав им эти слова, царь джиннов исчез, а Зейн аль-Аснам остался со своей невестой, не помня себя от счастья. Он устроил свадьбу и торжество во всем царстве, и вошел к девушке, и полюбил ее первой любовью, и было у них много детей, и они долго жили вместе, проводя время в радости и веселье, пока не пришла к ним Та, что дворцы опустошает и могилы заселяет.
ЮНОША ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА
Халиф Харун ар-Рашид однажды сказал своему вазиру: — О Джафар, грудь моя сегодня стеснена от тоски. Поднимайся, давай перерядимся, походим и поглядим, как живут наши подданные. Мы проверим их дела, узнаем, кто обидчик, а кто обиженный, и увидим, каково положение в этом городе и как поступают его правители.
— Да будет благословен Аллах и да пребудет с тобой его милость, о повелитель правоверных,— ответил Джафар, и потом оба поднялись, и взяли с собой Масрура-евнуха,
и все втроем переменили одежду, и стали бродить по улицам города.
Они переходили с места на место, пока не дошли до бимаристана — помещения для сумасшедших, и тогда халиф спросил Джафара:
— Это что за дом?
— О повелитель правоверных, это бимаристан для повредившихся в уме, и в нем также есть помещение для других больных,— ответил Джафар, и халиф молвил:
— Нам надо войти туда, чтобы поглядеть на больных и сумасшедших и узнать, хорошо ли за ними присматривают и не проедают ли смотрители деньги вакфа, обкрадывая этих несчастных.
Итак, халиф, вазир Джафар и Масрур-евнух вошли в бимаристан и прежде всего зашли к больным. Они увидели, что служители смотрят за больными добросовестно, в помещении чисто и возле каждого больного стоит еда, питье и лекарства, потребные при его болезни, и халиф обрадовался, а потом они вышли оттуда и перешли в помещение для сумасшедших.
— Джафар, пойдем туда и посмотрим, как живется этим несчастным, ибо они заслуживают того, чтобы их навестили,— предложил халиф, и они вошли, и тут халиф сказал:
— Пусть каждый из нас выберет себе сумасшедшего, подойдет к нему и спросит, что с ним случилось, и я тоже выберу больного и пойду к нему. Словом, каждый из нас пусть выберет себе одного.
— Слушаем и повинуемся,— ответили Джафар и Масрур, и первым, кто выбрал сумасшедшего и подошел к нему, был Масрур-евнух.
Когда Масрур вошел к сумасшедшему, которого выбрал, он увидел, что тот рвет на себе одежду и восклицает во весь голос:
— Сладки и прекрасны плоды Ирака!
Масрур подошел к нему и спросил:
— Какие это плоды ты восхваляешь, говоря, что они сладки и прекрасны? Продай-ка их мне, чтобы и я попробовал да и товарищей своих угостил.
— Слушаю и повинуюсь, о господин, подойди поближе, и я дам тебе то, что ты просишь,— ответил больной, и, когда Масрур подошел к нему, сумасшедший схватил его за ворот, а другую руку сунул себе между ног, набрал нечистот и вымазал ими лицо Масрура.
Масрур закричал, и обеспамятел, и повалился на землю, а халиф с Джафаром так смеялись над Масруром, что от хохота попадали.
Потом Масрур с большим трудом вырвался от сумасшедшего, со всех ног помчался к водоему бимаристана, вымыл лицо и бороду и вернулся к халифу, который спросил его:
- Ну, как тебе, Масрур, понравились плоды Ирака?
И они снова стали смеяться, а потом халиф обратился к Джафару:
— Теперь, Джафар, пойдем к твоему сумасшедшему, которого ты себе выбрал.
Джафар вошел к сумасшедшему, которого выбрал, и увидел, что тот сидит, и сказал ему:
— Мир с тобою, о брат мой!
Сумасшедший ответил:
— Ис тобою мир и милость Аллаха и благословения его!
— По тебе видно, что ты человек разумный и обладаешь знаниями и сметливостью. Почему же ты сидишь в этом месте, то есть в доме для умалишенных? — спросил его Джафар, и сумасшедший молвил:
— Причина, по какой меня привели сюда и заточили здесь,— та, что однажды я сказал своим родным, друзьям и домочадцам: «Я — пророк, присланный к вам Аллахом»,— но они мне не поверили, а схватили меня и приволокли в это место, и заточили здесь.
Джафар, услыхав такие слова, опрометью бросился прочь, и убежал от сумасшедшего, и, подойдя к халифу, осведомил его об этом, и молвил:
— О повелитель правоверных, я убежал от него, ибо увидел, что он совершил великое кощунство, о котором я даже не могу сказать твоему величеству.
— В чем же его кощунство? — спросил халиф, и Джафар ответил:
— Он говорит о себе, что он пророк, посланный Аллахом. Я спросил его: «По какой причине ты сидишь здесь, когда ты, как я вижу, человек разумный?» И он ответил: «Потому что я сказал своим близким:, «О люди мои и домочадцы, я — пророк, посланный к вам Аллахом»,— и они мне не поверили, и схватили меня, и посадили в это помещение».
И халиф сказал:
— Нет в этом кощунства, о Джафар, ибо у великого
Аллаха множество пророков. Сколько пророков пришло после Мусы! Может быть, и он пророк, и нам следует оказывать ему уважение. Вернись к нему и скажи: «Каждый пророк должен уметь сотворить чудо, свидетельствующее о его пророческом сане. А ты — какое чудо ты сотворишь, чтобы мы поверили в твой сан? Ведь, если ты совершишь перед людьми чудо, все люди засвидетельствуют, что ты пророк, а если даже они тебе не поверят, правота будет на твоей стороне. Ты только покажи его нам, и мы тебе поверим».
И Джафар вернулся к сумасшедшему и передал ему сказанное халифом, и сумасшедший ответил:
— Если ты хочешь видеть чудо, я сейчас же сотворю его, чтобы ты поверил, что я пророк, посланный великим Аллахом.
— Сотвори, чтобы мы видели твое чудо и знамение,— молвил Джафар, и сумасшедший сказал ему:
— Встань, поднимись на эту высокую крышу и кинься с нее вниз. При этом у тебя сломается шея, и ты умрешь, и я тотчас же крикну над тобой: «Встань!» — и ты встанешь здоровым и невредимым.
Джафар рассмеялся и молвил:
— Поистине ты пророк, и я в тебя уверовал. Нет сомнения, что ты один из великих пророков, и я верю тебе на слово, не требуя никаких доказательств.
Когда халиф услышал это, он покатился со смеху и сказал:
— О Джафар, человека уважают или презирают по испытании. Поднимайся, испробуй этого пророка, тем более, что ты так веришь ему.
— Господин мой,— ответил Джафар,— моя вера не зависит от того, увижу ли я это чудо, ибо я, и не видев чуда, уже уверовал в него и поверил, что он пророк и что его пророческий сан — истина. Мне не нужно его испытывать, так как я в нем не сомневаюсь, испытывать должен тот, кто сомневается и не верит в его пророческий сан.
И халиф засмеялся словам Джафара, а потом сказал ему:
— Теперь, значит, остается мне войти к моему сумасшедшему.
Халиф вошел к третьему сумасшедшему, которого он избрал, и увидел, что это красивый юноша, нарядный и чистый, и ему примерно лет восемнадцать, и перед ним лежит Коран, и он сидит и читает его нараспев.
И халиф обратился к нему с пожеланием мира, и юноша ответил ему наилучшим образом, чинно и очень вежливо:
— И над тобой мир и милость Аллаха и благословения его, о благой дервиш!
А халиф спросил его:
— Почему ты сидишь здесь, юноша, хотя, как я вижу, человек ты разумный и обладаешь сметливостью и знаниями? Какова причина твоего пребывания в этом месте и кто привел тебя сюда? Ты не заслуживаешь того, чтобы быть в этом доме, ибо это помещение для потерявших разум, а с тобой ничего подобного не произошло.
Халиф был очень удивлен и говорил про себя: «Человек, тронувшийся в уме, не читает и не произносит нараспев стихи Корана, так как в нем нет разумности, побуждающей к этому. Наверное, с этим юношей случилась какая-то история, ведь не может быть, чтобы нормального человека заточили сюда, когда он в полном рассудке и в нем нет ни следа безумия?»
И халиф попросил юношу:
— Расскажи мне, о молодец, почему ты сидишь в этом месте. Откуда ты и чей ты сын?
Юноша вздохнул из глубины сожженного тоской сердца и сказал:
— Ах, благой дервиш, ты сказал правду, что я здоров и нет во мне никакого безумия. Но я попал в беду и день и ночь прошу Аллаха, чтобы он оказал мне милость и пришел бы сюда халиф Харун ар-Рашид, чтобы я мог рассказать ему о своей беде и об истории, в которую я попал. А если не сам халиф, то пусть это будет разумный человек, как твоя милость, благой дервиш, и я расскажу ему про свою беду. Может быть, он сделает доброе дело — встретится с халифом и передаст ему весть обо мне, ибо никто не может меня избавить от этой напасти, кроме повелителя правоверных, если он узнает обо мне и хорошенько разберется во всем.
— О юноша,— сказал халиф,— расскажи мне свою историю. Я часто встречаюсь с халифом и вчера обедал с ним. Между нами царит полное доверие, и если ты мне расскажешь о себе, то для меня не составит труда сообщить обо всем халифу сегодня же, в самое ближайшее время. И ты избавишься от своей беды, если правда за тобой. Я же, как только выйду от тебя, пойду к халифу.
— Поскольку ты человек благой и твоя цель — иолу-
чить награду от Аллаха великого, то войди ко мне и посиди со мной немного, а я расскажу тебе, что со мной случилось,— сказал юноша.— Умоляю тебя, окажи мне такую милость, отец, и поведай поскорей обо мне повелителю правоверных, ибо меня обидели.
Халиф тотчас вошел к несчастному юноше, сел и сказал:
— Расскажи мне о своей беде.
— Прежде всего, о благой дервиш,— молвил юноша,— прошу Аллаха великого оказать тебе милость и послать удачу в твоих делах. И пусть он сделает так, чтобы халиф взыскал за меня со своего вазира Джафара.
И когда вазир Джафар услышал эти слова, он удивился и сказал про себя: «Что я сделал этому юноше, и откуда он меня знает, когда я, клянусь Аллахом великим, в жизни его не видал? Но ведь он сумасшедший, а на сумасшедших нет греха за то, что они делают, и тем более за то, что они говорят. Это сумасшедший, пусть себе сбивает молоко, пока оно не свернется».
А юноша начал рассказывать халифу о своей беде rt о том, что с ним случилось:
— Знай, благой дервиш, что я сын самого главного из багдадских купцов. Однажды мой отец пригласил к себе всех знатных купцов и накрыл для них великолепный стол, и, когда купцы явились, то каждый, у кого был сын, привел его с собой. И вот все сели, слуги подали кушанья, и купцы ели, пили и веселились, а покончив с трапезой, стали беседовать. И один из купеческих сыновей сказал:
— Отец, я желаю, чтобы ты отправил меня с товарами в такой-то город.
А другой сказал своему отцу:
— Хочу, отец, чтобы ты открыл для меня лавку.
И они продолжали говорить так, и каждый из сыновей просил у отца того, чего желал.
Что до меня, господин мой дервиш, то я сидел и слушал все их слова, и охватила меня тут великая ревность, и я сказал своему родителю:
— О отец, ты слышал, как каждый из купеческих сыновей просил у отца наделить его товаром, чтобы мог он выгодно торговать вдали от дома либо в родном городе. А ты до сих пор оставляешь меня без ничего.
— Сын мой,— отвечал мне отец,— если у других людей все денежки розданы должникам, то у нас, хвала Аллаху, мошна набита. Если захочет Создатель, я завтра же от
крою для тебя лавку, вложу туда необходимые средства и научу тебя продавать и покупать.
Так оно и случилось, и когда зажег Аллах утро и оно наполнилось светом и заблистало, отец мой поднялся, и пошел на рынок, и взял для меня лавку в рядах торговцев, и сложил в нее товаров тысячи на три динаров, и все это были дорогие, тонкие ткани.
И я отправился в лавку и стал получать, отдавать, продавать и покупать, отмерять и отрезать, радуясь самому себе, и соседи пришли ко мне и поздравили меня, и пожелали мне всех благ земных.
И каждый день, с раннего утра, только пробудившись, я шел в лавку, отпирал ее и садился продавать, покупать и наживать деньги, и охватила меня радость неописуемая от того, что я имел хороший доход от купли и продажи.
И так я провел месяца четыре, и жизнь моя текла безоблачно, я познакомился с людьми, и познакомились со мной люди, и большинство из них любили меня и радовались моим успехам, особенно те, что были знакомы с моим отцом и водили с ним дружбу. Отец тоже был доволен мною, а что касается моей матери, то ее радость была выше всякого описания. И, в общем, я пребывал в самых благословенных обстоятельствах, и мне казалось, что весь мир улыбается мне и не нарадуется на меня.
Но вот в один из дней после этих четырех месяцев, о благой дервиш, сижу я у себя в лавке и торгую, и толпятся вокруг покупатели. И я даже не заметил, как подошли ко мне несколько женщин, и была среди них красивая девушка, смущающая солнце при восходе его. И когда люди, сидевшие у меня, увидали их, они проявили вежливость, и ушли, и оставили меня, говоря:
— Мы скоро к тебе вернемся, когда ты закончишь дела с этими госпожами.
И я сказал им:
— Благослови вас Аллах! — и они расстались со мной.
А потом подошла ко мне та красивая девушка с невольницами, и они сели на скамью возле лавки и сказали:
— Мы хотим купить у тебя тканей, и пусть они будут дивные, красивые, не имеющие подобия в Багдаде, хотя бы за самую дорогую цену — а всего на пятьсот динаров.
И я показал им все самые лучшие ткани, какие у меня были, и они выбрали то, что им понравилось, на пятьсот динаров, и я сделал расчет по этой продаже и увидел, что нажил на ней сто динаров, и прославил создателя. Девушки
взяли ткани и завернули их в узел, а я положил перед ними счет, чтобы они дали мне деньги, и красавица сказала мне:
— О почтеннейший, мы сейчас не располагаем деньгами, чтобы рассчитаться с тобой. Не будешь ли ты столь любезен подождать несколько дней, и мы вернем тебе долг и купим у тебя еще и другие ткани.
И одна старуха из невольниц сказала ей:
— О госпожа моя, неужто тебе не знаком этот молодой красавец? Да это же Хасан, сын первого из багдадских купцов,— да отвратит от него наш Владыка дурной глаз! Неужели ты думаешь, что этот достойный человек может сказать тебе: «Не отдам материю в долг!»? Разве тебя, госпожа, не знают купцы и вельможи?
И не успел я опомниться, о благой дервиш, как они забрали ткани и сказали:
— Прощай, Хасан.
И я ответил им:
— С миром! — и они ушли своей дорогой, а я сидел как дурак.
И овладел мной стыд, и из-за слов старой невольницы охватило меня смущение, и я не смог потребовать у них денег и просто даже спросить: «Вы кто, и откуда, и где ваш дом?» В общем, я не сказал им ни слова.
А как они ушли, охватило меня раскаяние, что я ни о чем не спросил их, и я рассердился на свои руки, которые дали им взять ткани и уйти, и говорил себе: «Вот прекрасно! Вот хорошо! Хотя бы по крайней мере спросил их, кто они и откуда».
А потом я сказал себе: «Величайшее горе — каяться в том, что прошло, когда раскаяние уже не поможет».
И я ждал девушек весь день, но никто не пришел ко мне, а к вечеру я поднялся и запер лавку, и был я печален, горестен и удручен, и говорил про себя: «О если бы я им не продал, о если бы я, сумасшедший, по крайней мере спросил, где их дом!»
Потом я вспомнил, что потерпел убыток в пятьсот динаров, и решил, что больше никогда не увижу этих женщин — ведь кто их знает, откуда они взялись! Может быть, это какие-нибудь мошенницы.
И я очень огорчился, и это происшествие показалось мне важным, и я чрезвычайно опечалился. И, кроме того, я боялся, что отец узнает об этом деле, и стал думать, какой я дам ему ответ, если он узнает и спросит, и не находил ответа, и еще я боялся матери — как бы она не








проведала и не раскрылось ей это дело. Но я уже не мог владеть собой от сильного горя, которое меня охватило, и, когда я пришел домой; мать увидела, что я разбит, опечален.
— О дитя мое, Хасан, ты сегодня вечером не такой, как всегда,— обратилась она ко мне.— Каждый вечер ты приходишь из лавки радостный и веселый, смеешься, а сегодня ты какой-то хмурый. Видать, ты сегодня ничего не продал.
И я стал говорить про себя: «О если бы я ничего не продал! Это было бы лучше, чем та проклятая продажа, при которой я потерял и прибыль, и капитал». А мать не отставала:
— Ради Аллаха и ради моей жизни, расскажи мне, дитя мое, что с тобой случилось, чем ты так огорчен и удручен.
Я стал что-то бормотать, но мать не верила мне и продолжала выпытывать. Наконец я рассказал ей обо всем, что случилось у меня в тот день с женщинами, которые взяли у меня ткани на пятьсот динаров и ушли, не заплатив мне ничего, лишь пообещав, а я постыдился у них потребовать.
— О сынок, ты никогда не видел тех женщин раньше? — спросила мать.
— Никогда в жизни,— ответил я.
— И ты не узнал, кто они и откуда?
Меня огорчил этот вопрос, но я рассказал ей всю правду:
— Клянусь Аллахом, матушка, я не знаю их.
— Каково их обличье и одеяние? — удивилась мать.
— Такое-то и такое-то,— ответил я.— Несколько невольниц и с ними красивая девушка.
— О сынок, купец подобен ростовщику,— молвила мать,— если он не идет на опасность, то никогда ничего не наживет. Ты только вредишь самому себе, сынок, выкинь же из головы печаль и заботу. Я думаю, что скорей всего они придут к тебе и отдадут деньги. А если и не отдадут, я дам тебе эти пятьсот динаров. Пусть только твой отец ничего не знает, развеселись же и будь спокоен душой и сердцем: ведь если отец увидит, что ты озабочен, он догадается обо всем и рассердится на тебя. Но только берегись, сынок, и другой раз не попадайся. А сейчас ободрись и развесели свое сердце до того, как придет отец, чтобы он ничего не узнал, а то ему будет тяжело, и нам
попадет. Говорю тебе: если те женщины не вернут деньги, я отдам тебе их. Успокойся.
И мать сказала мне в утешение еще много всяких слов, но я, о благой дервиш, нисколько не утешился этим, не мог ни есть, ни спать. А утром, как всегда, пошел на рынок, открыл свою лавку и просидел там до вечера, и был я как будто в другом мире, занятый мыслями об этой истории.
Я ждал до вечера, но никто ко мне не пришел, и моя печаль и горесть усилились. Я поднялся, запер лавку и пришел домой грустный, ругая себя. И когда мать увидела, что мое состояние стало еще печальней, сказала:
— Заклинаю тебя Аллахом, высоким, великим, сынок, брось так горевать и грустить. Выкинь из головы эти мысли, о дитя мое,— я боюсь, что от великого горя ты заболеешь, и я лишусь тебя.
И мать принялась утешать меня, говоря:
— Не грусти, сынок! Человек учится уму-разуму только за свой счет, а за счет другого он не научится. Пока с ним не случатся такие происшествия, он ничего не будет знать и не станет умнее.
Но мысли, раскаяние и горе сделали мои уши глухими, и как же мне было утешиться!
Пребывал я в таком горестном состоянии три дня, а на четвертый, о благой дервиш, я поднялся утром, как обычно, и отправился в свою лавку. Не прошло и часа, как я увидел: идут те самые невольницы и среди них та красивая девушка!
И они обратились ко мне с приветом и пожелали мне доброго утра, а я, увидев их и узнав, почувствовал себя так, как будто я был в могиле и меня оттуда вынули.
И когда девушки пожелали мне доброго утра и приветствовали меня, я поднялся им навстречу и ответил на их приветствие с полным почтением и уважением, и та девушка сказала мне:
— Давай расписку, Хасан, и получай деньги!
И я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь! — и пошел и принес расписку, а они отсчитали мне пятьсот динаров, и я, взяв их, положил в сундук.
— Нам нужны от тебя еще ткани,— сказали они, и я молвил:
— Во имя Аллаха, предложу с удовольствием! — и пошел и вынес им ткани, и они выбрали то, что им
понравилось, положили ткани в свою кошелку, попрощались со мной и ушли.
Я подождал до вечера, а потом запер лавку и пошел домой, радостный сердцем и душой, и когда моя мать увидела, что я вхожу веселый и довольный, она спросила меня:
— По воле Аллаха твои должники пришли и ты получил свои деньги?
— Да, матушка, они пришли и отдали мне все деньги,— ответил я.
И моя мать воскликнула:
— Не говорила ли я тебе: «Не бойся, сынок, они к тебе вернутся и отдадут тебе деньги. В торговле часто так поступают».
И матушка моя разделила со мной мою радость, а потом, о благой дервиш, та девушка стала приходить ко мне каждые несколько дней, и я продавал ей ткани, а она мне не платила, так что за ней осталось тысяч десять с лишком динаров моих денег.
И вот однажды, когда я сидел в лавке, пришла ко мне старуха-невольница и приветствовала меня, и я отвечал ей на приветствие с полным почтением и уважением и спросил:
— Добрые вести, бабушка? Тебе нужна какая-нибудь услуга? Скажи только, ибо снизошла на меня с твоим приходом великая благодать.
— О сынок,— отвечала старуха,— я желаю одного — твоего благополучия, но я пришла к тебе послом.
— Добро пожаловать! — молвил я.— От кого ты и с чем?
И старуха сказала:
— О сынок, та девушка, которая приходит к тебе каждые несколько дней и покупает у тебя ткани, задолжала тебе десять тысяч динаров. Но, о дитя мое, не думай, что этой девушке нужны ткани. Для нее это только предлог, чтобы прийти к тебе и посмотреть на тебя, ибо она тебя очень любит и желает стать твоей женой, если ты согласен быть ей мужем. А те десять тысяч динаров, что за ней остаются, она принимает от тебя как выкуп за невесту, и ты можешь порадоваться и насладиться с девушкой, подобной большеглазым гуриям, которой нет равных. Если хочешь, пойдем со мной к ней. Ты посмотришь на нее, и если она тебе понравится,— бери ее, а если не понравит
ся, ты получишь свои деньги и уйдешь под охраной и защитой великого Аллаха.
И я согласился на это, о благой дервиш, но, признаться, несколько испугался старухи и ее речей и подумал: «Как бы она не сыграла со мной злую шутку!» Но потом я обратился к своему разуму и решил, что, может быть, она говорит правду — почему бы и нет.
«Эй, парень, следуй за лжецом до самых дверей»,— подумал я. Ведь говорила мне мать: «Кто страшится опасности, тот не наживется».
А старуха сказала мне:
— Что это ты так задумался? Укрепи свое сердце, не бойся и не думай худого. Затяни пояс, встань, и пойдем со мной. Ты скоро увидишь такое, чего в жизни не видел, и убедишься, что все будет лучше, чем ты можешь мечтать, а мне останется получить с тебя бахшиш и подарок.
— Хорошо, добрая женщина, я согласен последовать за тобой,— сказал я ей и подумал: «Я — мужчина, один из багдадских молодцов,— и стану бояться старухи!»
И я поднялся, о благой дервиш, запер лавку и положил ключ за пояс, и старуха пошла впереди, а я следом за нею.
Она же, дойдя со мной до половины пути, остановилась и молвила:
— О дитя мое, кто не думает о последствиях, тому судьба не друг!
— Добро, если хочет того Аллах, бабушка,— сказал я.
И она продолжала:
— О дитя мое, возможно, что ты войдешь в дом и посмотришь на невесту, и она тебе не понравится. Таков уж наш мир! Естество у людей разное и любовь — от Аллаха. Может быть, твою кровь не потянет к ее крови, и она тебе не приглянется, и ты решишь уйти, а годы твои еще юны, и мы боимся, как бы ты не опозорил нас в городе. Лучше всего будет, сынок, если я завяжу тебе глаза. Я доведу тебя до дома, и ты войдешь, и я сниму с твоих глаз повязку, и ты поглядишь на свою невесту, и если она тебе полюбится — будет благо, а нет — я завяжу тебе глаза, как раньше, и выведу тебя. Ты не будешь знать, где наше жилище, кто мы, и куда ты входил и откуда выходил, и чей это дом.
И когда я увидал, о благой дервиш, что старуха хочет завязать мне глаза, я сказал себе: «Вот так история! Попал ты в беду, Хасан, с этой ведьмой! Она явно хочет тебя обмануть и устроить с тобой какую-то проделку! Клянусь
Аллахом великим, я думаю, мои опасения насчет нее правильны! Это одна из проклятых старых мошенниц, а при мне, к тому же, нет оружия, чтобы по крайней мере защитить себя, если со мной что-нибудь случится».
Но потом я обратился к своей душе и подумал: «А что может эта старуха со мной сделать?» — и сказал себе: «Эй, парень, взгляни в глаза опасности и даже смерти, чтобы выяснить, правду ли говорит эта старуха, ибо она не чужда плутней! Прошу Аллаха дать мне возможность раскрыть обман этой проклятой, а потом я вернусь и расскажу обо всем повелителю правоверных».
А ведь я, о благой дервиш, не часто водился с людьми и не имел с ними прежде тесных связей и поэтому боялся их. Я делал тысячу всяких предположений, и от страха вылетела у меня из головы та девушка, к которой я шел, и стал я думать: «Что со мной будет из-за этой проклятой старухи?»
Но, поразмыслив, я, наконец, согласился и сказал ей:
— О бабушка, здесь перекресток и много прохожих. Если ты станешь завязывать мне глаза, что скажут люди, когда увидят нас? Отойдем по крайней мере в сторону, в какой-нибудь глухой, безлюдный переулок, а там ты сделаешь, что желаешь.
— Очень хорошо,— сказала старуха и пошла впереди, а я шел за ней. И она дошла со мной до прохода, близ которого был переулок, завела меня туда и завязала мне глаза, а потом взяла меня за руку и повела.
И старуха шла до тех пор, пока мы не достигли желаемого места и не оказались у ворот большого дома, и она подошла и постучалась, и ворота раскрылись перед нами. Старуха вошла, довела меня до середины двора, и, когда ворота закрылись, она сняла повязку у меня с глаз. Я открыл глаза и увидел перед собой двух невольниц, каждая из которых была лучше другой. И они провели меня через семь дверей, и здесь я увидел четырнадцать невольниц, каждая из которых как бы говорила луне: «Скройся»,— настолько они были прекрасны.
Меня ввели в огромную комнату, полную роскошных украшений и великолепной утвари — не иначе, как в одну из сокровищниц господина нашего Сулеймана, мир над ним! — и когда я увидел, о благой дервиш, эту комнату и всю эту роскошь, я подумал, что я пребываю в грезах сна, и сказал про себя: «Если мне это не снится и хозяйка этой
комнаты выйдет за меня, я стану богаче и счастливей всех богачей, которые есть на свете!»
Потом старуха ушла, и ненадолго скрылась, и вернулась с двумя невольницами, совершенными по красоте и прелести, и они несли на головах серебряные блюда с баклавой, халвой, пирожками и прочим, а также сосуды со старым светлым вином. Они поставили все это передо мной, и я подошел, и сел, и стал есть, а невольницы наливали мне вина и поили меня, пока я не наелся и не напился вдоволь. Потом мне принесли плодов и великолепного яблочного питья, и я вкусил и этого сколько мог.
Потом старуха вошла ко мне и сказала:
— Вставай, пожалуй в баню!
И я встал, и последовал за ней, и увидел серебряные светильники и золотые подсвечники, которые смущали умы и взоры, и во всех них горели лучшие белые камфарные свечи. Потом старуха привела меня в царскую баню, где пол был весь мраморный, а стены сплошь разрисованы диковинными узорами и чудесными изображениями различных животных й всевозможных птиц, деревьев и цветов, а после этого вошли ко мне восемь девушек — слава тому, кто проявил себя и создай их! — облаченные в великолепнейшую одежду, и по приказанию старухи сняли с меня платье. А после меня они тоже сбросили одежду и вошли со мной в баню, и все стали мне прислуживать — одна мыла, другая разминала, третья растирала — а я от всего того, что видел, стал думать, что все-таки, наверно, это сон.
Потом, владыка мой дервиш, меня купали, терли, намазывали благовониями, после же всего вывели из бани и посадили на скамью, покрытую вышитыми шелковыми подушками, набитыми страусиными перьями. И я увидел там двадцать невольниц, каждая из которых похищает разум благочестивого своей красотой и прелестью, и все они почтительно стояли передо мной, и одни держали золотые курильницы, наполненные алоэ и амброй, другие — благовония и ароматные цветы, а у третьих были в руках чаши и кубки с вином и сахаром, разведенным в розовой воде, и они ждали, чтобы напоить меня. Когда я утолил жажду, благой дервиш, меня привели в другую комнату, тоже огромную, и там находилось двадцать девушек, и все они держали в руках музыкальные инструменты.
И они принялись играть и петь, и от великой радости и веселья я готов был взлететь, благой дервиш, и воскликнул про себя; «Прошу прощения у Аллаха, высокого,

великого, за грех, который я совершил по отношению к этой бедной старушке! Я ведь сомневался, и не доверял ей, и думал, что она врет, и ни в чем ей не верил...»
Потом, спустя недолгое время, старуха пришла и сказала:
— Аллах да благословит того, кто говорит жениху: «Поздравляю!» — и все невольницы поднялись и стояли, готовые мне служить.
И меня вывели из помещения бани и доставили в огромный покой, и я не могу, благой дервиш, описать тебе все его великолепие и роскошь и всю красоту его убранства, утвари и росписей; в общем, это был покой, веселящий душу и радующий сердце, так что я даже подумал, может, это сад блаженства, который нам обещан.
И я вошел в эту комнату и сел, и не успел я усесться, благой дервиш, как распахнулась другая дверь и вошли еще невольницы, около двадцати, несказанно прелестные, украшенные роскошнейшими одеждами и драгоценными камнями, и с ними — та девушка, подобная сияющему солнцу. И была она средь невольниц, словно луна среди звезд, и я сказал про себя: «Вот она, настоящая жизнь и счастье!» — а невольницы шли перед девушкой и несли камфарные свечи.
Потом ко мне подошли двадцать невольниц со свечами и повели меня встречать невесту, и я поднялся и встретил ее, и мы все вошли в другую комнату, больше и диковинней первой. И невольницы возвели меня на ложе из слоновой кости и потом возвели на него девушку и посадили ее рядом со мною, а затем подошла та старуха, неся золотой поднос, уставленный всевозможными изысканными сластями, и поставила его перед нами. После этого она обратилась к невольницам, и отпустила их всех, и увела, и закрыла двери, так что остались только я да невеста, и больше никого, и я хотел было, о благой дервиш, после ухода невольниц заговорить с нею, но она опередила меня и сказала:
— О мой любимый!
И я воскликнул:
— Да, о возлюбленная сердца и возлюбленная души, говори!
И она молвила:
— Я должна сказать тебе об одном условии.
— Что же это за условие? Я принимаю любое и согласен на все, что ты потребуешь,— сказал я.
И она ответила:
— Это условие относится не только к тебе, но также и ко мне.
— Приемлю с любовью и удовольствием! Каково оно? — спросил я.
И девушка сказала:
— Если ты примешь условие, то будешь мне дороже очей моих и станешь венцом на голове моей, а если не согласишься — считай, что ничего не было, и уходи так же, как пришел.
— Говори мне условие,— в чем оно! — воскликнул я.
И девушка сказала:
— Наши ворота открываются только раз в году. Согласен ты на это условие?
— Да, о любимая, я согласен! — ответил я.
И девушка продолжала:
— Я ревнивая, и у меня много невольниц. В тот день, когда я увижу, что ты сказал которой-нибудь из них хоть слово без необходимости, ты будешь жестоко бит.
— Я принимаю это условие,— сказал я.
И девушка молвила:
— Я тоже: если увидишь, что я сказала какому-нибудь мужчине, кроме тебя, хоть одно слово без необходимости, тотчас же сделай со мной все, что пожелаешь.
И кроме того, о благой дервиш, я забежал в рассказе вперед и забыл сказать тебе, что когда та старуха привела меня в первую комнату, она ненадолго скрылась и потом вернулась с мешком в руках и сказала:
— Возьми, получи свои деньги и будь за них спокоен! Не взыщи с нашей госпожи, что она не пришла к тебе — ей очень стыдно встретиться с тобой раньше, чем будет написана брачная запись, а стыд, дитя мое, происходит от веры. Теперь же мы заключим условие и напишем запись с благословения Аллаха великого, и она станет как бы твоей невольницей. Это истина и одна из тайн Аллаха великого, ведь женщины — это вклад, отданный Аллахом великим на хранение честным людям...
И не успела она договорить своих слов, как я вижу: входит эфенди, а с ним десять его слуг. Я почтительно встал из уважения к нему, а эфенди пожелал нам мира, и я сказал:
— Мир с тобой и милость великого Аллаха и благословение его! — и усадил эфенди с собою рядом, а старуха сказала ему:
— О высокочтимый эфенди, ты здесь — уполномоченный невесты.
— Слушаю и повинуюсь,— отвечал эфенди и записал свидетельства присутствующих, а потом спросил старуху:
— Ты уполномочиваешь меня заключить этот брак?
— Да, я тебя уполномочиваю,— отвечала старуха, и эфенди записал, что он уполномоченный, а потом я подошел к нему, и он вложил свою руку в мою руку и спросил:
— Ты согласен?
— Да, я согласен,— отвечал я, и эфенди написал запись, и договор состоялся, и был этот договор законный, согласно установлениям Аллаха великого и его посланника.
Потом перед эфенди и его людьми поставили сласти и печенья, и они поели, порадовались и повеселились, сколько хотели, а затем эфенди подарили узел с платьями, стоившими сто динаров, и эфенди отдал узел своим слугам, чтобы те его несли, поблагодарил хозяев дома, поднялся, простился с нами и ушел своей дорогой.
Я тоже поднялся, чтобы уходить, и старуха спросила меня:
— А ты куда идешь?
И я отвечал:
— Я иду домой.
И старуха молвила:
— Ты, видно, еще совсем дитя! Разве ты не знаешь, что после того, как заключили условие и написали запись, со свадьбой не задерживаются? Сегодня вечером ты войдешь к жене.
Я отвечал:
— Во имя Аллаха, о бабушка! Против этого я перечить не буду.
И потом меня сводили в баню, и случилось все то, о чем я рассказывал тебе раньше, о благой дервиш.
А теперь вернемся к рассказу обо мне с моей невестой.
После утверждения условий между мною и ею — а уже пришло время сна — она сказала мне:
— Ну вставай, о любимый, и давай ложиться в постель! — и я поднялся и провел с ней эту ночь до утра, и, ах дервиш, эта ночь была для меня приятнее и счастливее всех ночей!
А наутро мы встали вместе, и пошли в баню, и выкупались, и вышли, и невольницы прислуживали нам лучше, чем можно желать, и поистине, благой дервиш, такой день

стоил целой жизни, ибо был это день счастья и радости, и я не могу его описать.
Так я провел с женой семь дней, занятый едой, питьем, увеселениями и развлечениями, а потом любовь к родителям заставила меня вспомнить о моей матери: что нет у нее, кроме меня, никого, и она не может заснуть, если я не сплю подле нее, а ведь она ничего обо мне не знает.
Я опечалился, и стал плакать, и слезы катились у меня по щекам, и усилилась моя тоска по матери, и жена увидела, что я рыдаю от сильного горя, и спросила:
— Отчего ты плачешь, о мой любимый?
— Из-за разлуки с моей матерью,— ответил я.— У нее, кроме меня, нет никого, и она так сильно меня любит, что не может прожить без меня и одного часа, а я с ней в разлуке уже семь дней. Каково же сейчас ее состояние, если она заснуть не может, не усыпив меня в своих объятиях?
— А как же с условием, о котором мы договорились — что наши ворота открываются всего раз в год, не иначе? — спросила она.
И я ответил:
— Да, это так, любимая, но разлука с родителями тяжела, и это естественно, и только сын греха не думает об отце и матери. Я хочу посмотреть на мою мать, и чтобы она посмотрела на меня — один день, не больше. Что случится, если я пойду к ней и увижусь с ней и сейчас же вернусь к тебе?
— Пусть будет твое сердце спокойно на этот счет,— сказала она.
И я воскликнул:
— Да благословит тебя Аллах, любимая, пусть даст он счастливую жизнь твоему роду, о дочь благородных!
— Пойди и повидай свою мать,— молвила она,— но только с условием: возьми с собой мою старую невольницу, чтобы она завязала тебе глаза, как тогда, когда ты пришел сюда.
— Я повинуюсь тебе и не буду ни в чем перечить,— ответил я.
И моя жена молвила:
— Раз ты таков, то иди домой и живи у матери целую неделю, семь дней, чтобы она насладилась твоим видом, а через семь дней я пришлю за тобой старуху, и ты с ней вернешься, но с условием, что она завяжет тебе глаза.
Я поблагодарил жену за это, и она тотчас же обратилась к старухе и сказала ей:
— Отведи Хасана завтрашним утром к его родителям, чтобы он повидал их и они повидали его.
Вот как было, благой дервиш, с моей свадьбой. Послушай теперь, что произошло с моей матерью.
В тот день, когда я ее покинул, наступило время послеполуденной молитвы, и мой отец пришел домой, и не увидел меня, и спросил мою мать:
— Где Хасан? Он до сих пор не пришел?
— Нет, он не приходил,— ответила моя мать,— и он, я вижу, сегодня очень задержался, против обыкновения. Если хочешь, я пошлю невольника к нему в лавку, посмотреть, что с ним.
— Хорошо, пошли к нему невольника,— сказал отец.
И мать послала невольника ко мне в лавку, но тот обнаружил, что лавка заперта и там никого нет. Невольник вернулся и рассказал об этом, и меня принялись разыскивать, обходя дома родных и близких и дома знакомых, друзей и соседей, но не нашли. И меня не переставая искали, пока не пришел вечер, и родители мои в эту ночь не спали от горя, а утром отец послал людей искать меня за городом, в садах, и, в общем, благой дервиш, они не оставили места или помещения, которого бы не обыскали, но не узнали обо мне ничего. Поиски продолжались три дня, а когда отчаялись, мать устроила по мне поминки и стала плакать, рыдать, кричать и бить себя по щекам, и невольницы, близкие и знакомые последовали ее примеру.
Что же касается меня, то я переночевал восьмую ночь у жены, а под утро старуха встала, завязала мне глаза и вела меня до тех пор, пока не дошла до половины пути. Тогда она сняла платок с моих глаз, простилась со мною и сказала:
— Иди под охраною Аллаха! — и вернулась обратно, а я шел по дороге, пока не оказался вблизи от своего дома.
И я увидел множество женщин, и, заметив меня, они спросили:
— Кто ты?
И я ответил:
— Я Хасан, сын самого богатого в городе купца,— и некоторые из них меня обняли, а другие начали целовать меня и плакать и говорили:
— О сынок, мы идем к твоей матери, чтобы быть на
поминках, которые твои родные устраивают по тебе вот уже четыре или пять дней.
Потом одна женщина бросилась бежать, чтобы сообщить обо мне моим родным и порадовать мать вестью о моем добром здравии и благополучии, и, войдя в наш дом, она начала петь и вопить от радости. А моя мать сидела, плача и ударяя себя по щекам, и когда та женщина вошла, издавая радостные крики, люди стали говорить, что она помешанная.
— Я не сумасшедшая, это вы сумасшедшие,— отвечала она,— устраиваете поминки вместо праздника. Вот он, Си-Хасан, входит, и мне причитается с его родителей подарок за радостную весть!
И людей взяла оторопь, а больше всех — мою мать, и она воскликнула:
— Что ты говоришь?
А эта женщина была моя тетка, и она ответила:
— Мне надлежит получить от тебя подарок, ибо, клянусь великим Аллахом, мои слова — правда, и твой сын сейчас придет. Я видела его на дороге и поздоровалась с ним, но опередила его, чтобы вас обрадовать и получить вознаграждение за добрую весть.
Моя мать вышла посмотреть, правду она говорит или нет, и встретила меня, когда я шел от ворот к дому, и, увидев меня, она упала мне на грудь, обеспамятев от радости, и обняла меня. И поднялось тут веселье, и пение, и радостные крики, а вскоре пришел мой отец, и подошел, и обнял меня, и тоже стал плакать от великой радости, и поминки превратились в праздник на весь квартал.
Потом отец и мать спросили меня:
— Где же ты был, сынок, эти семь дней?
И я ответил:
— Я женился и был у своей жены.
И они сказали:
— А чья дочь та девушка, на которой ты женился?
— Я женился на очень красивой девушке, которая может, клянусь Аллахом, посрамить солнце своей великой красотой. Глаза у нее томные, щеки гладкие, бедра тяжелые, а стан тонкий, уста ее слаще меда и вкуснее джулаба, осанкой она прямей тростинки, тело ее мягче шелка и свежей весеннего цветка, а речь — нежней и приятней утреннего ветерка, но я не знаю, чья она дочь,— ответил я.
И один из присутствующих сказал:
— Не допрашивайте его! Посмотрите, какая на нем
одежда — ни у кого в Багдаде ни за что не найти такой, и это несомненно работа джиннов. Они взяли его, женили, и одели, и он не знает, на ком он женился и чья это дочь.
Все замолчали, и никто больше не задавал мне ни одного вопроса.
И я пробыл у родителей один день, и второй, и третий, и потом сказал моему отцу:
— Хочу пойти на рынок и открыть свою лавку.
И он молвил:
— Пойди.
И я пошел с утра в свою лавку и открыл ее. И всякий, кто проходил мимо лавки, останавливался и долго в меня всматривался, а потом отворачивался и говорил:
— Это тот, кого забрали джинны и женили у себя, и теперь он пришел от них.
Люди все время ходили мимо и рассматривали меня.
И я провел таким образом шесть дней, а на седьмой день сижу я в лавке — и вдруг идет старуха. Она остановилась передо мной, вдалеке, и я тотчас же поднялся и запер лавку, и старуха пошла впереди, а я шел сзади за нею следом, пока она не довела меня до какого-то переулка. Тут она завязала мне глаза платком и взяла меня за руку и вела, а я был как слепой, по'ка мы не пришли к дому, и тогда она ввела меня в ворота, и заперла их, и сняла платок с моих глаз.
И я открыл глаза, и посмотрел, и увидел перед собой свою жену, а она поздоровалась и обняла меня, а я рассказал ей обо всем, что случилось с моими родными и моей матерью — как они устроили по мне поминки,— и моя жена посмеялась.
На этот раз я провел у нее десять дней и затем попросился:
— Схожу к родным.
И моя жена сказала:
— Возьми с собой старуху, чтобы она завязала тебе глаза.
Взял я с собою старуху, и та завязала мне глаза и вела меня, пока не довела до половины дороги, и тогда она сняла платок с моих глаз, попрощалась со мной и вернулась обратно, а я пришел домой и вошел к матери.
И когда мать меня увидела, она обняла меня и поцеловала, и пришли все мои родные и близкие и приветствовали меня, и я стал каждый день ходить в лавку, как обычно.
И так я проводил несколько дней с матерью и несколько
дней с женой. И вот однажды, о благой дервиш, сижу я у себя в лавке, и вдруг идет мимо маклер и несет курильницу, очень дорогую, золотую, выложенную драгоценными камнями,— и я сказал себе: «Поистине, такая курильница годится для моей жены».
Я услышал, что маклер предлагает ее за тысячу динаров, и подозвал его, и, когда он подошел, сказал ему:
— Я желаю купить эту курильницу,— и спросил, кто ее владелец.
И маклер отвечал:
— О господин мой, владелица этой курильницы — женщина.
И я попросил:
— Кликни ее, чтобы она ко мне подошла.
И маклер сказал:
— Слушаю и повинуюсь! — и ушел, ненадолго скрылся, а потом вернулся с девушкой, юной годами, и девушка поздоровалась со мной, а я ответил:
— Добро пожаловать! — и посадил ее с собой рядом и спросил: — О госпожа, ты ли владелица этой курильницы?
— Да,— отвечала она.
И я сказал:
— Желаешь ли ты продать ее мне?
— Да, я хочу ее продать,— отвечала девушка.
И я спросил:
— А сколько ты хочешь получить с меня за нее?
И девушка не ответила мне. Она обернулась к маклеру, вручила ему десять динаров и сказала:
— Ступай своей дорогой!
И маклер ушел, а я остался с девушкой и спросил ее:
— О госпожа, почему ты даешь маклеру вознаграждение раньше, чем между нами состоялась сделка?
— О Хасан,— ответила девушка,— я не возьму у тебя курильницу, и пусть погибнет тот, кто взял бы ее, кроме тебя, о свет очей моих!
— Вот расписка, возьми с меня деньги,— сказал я.
И девушка молвила:
— Считай, что мы уже в расчете.
— Что это ты говоришь? — сказал я.
И девушка отвечала:
— О Хасан, любимый, я уже долгое время очарована тобой и охвачена страстью к тебе, и клянусь Аллахом, я не сплю ночей от великой тоски и от любви. Подари мне всего
один поцелуй, и я уйду и не потребую от тебя ничего больше, а эта курильница — мой тебе подарок. Клянусь Аллахом великим, я извелась от любви к тебе, душа моя! Не отказывай же в моей просьбе и не поскупись для меня на поцелуй, а платой за него пусть будет курильница. Что ты на это скажешь, любимый?
— Почему ты не берешь платы за курильницу? — спросил я.
И девушка молвила:
— Плата за нее поступила ко мне целиком и полностью, дай мне только поцеловать тебя в щеку, о душа моя.
И я воскликнул про себя: «Вот как тебя любят, о Хасан! Эта женщина во имя любви отдает тебе такую ценную курильницу за один поцелуй!» — а потом я обратился к женщине и сказал ей:
— Раз уж таково твое желание, то подойди ко мне и получи свой поцелуй, чтобы у тебя не осталось в душе на меня обиды, и спи эту ночь спокойная сердцем и душой!» А я, о мой владыка дервиш, не мог ведь знать сокровенное и не догадывался, какова ее цель.
И только я подставил той женщине щеку, как она приблизилась ко мне, коснулась щеки губами и так сильно укусила, что вырвала кусочек величиной с зернышко перца, и потом оставила меня и ушла. А я от сильной боли заплакал, и слезы покатились у меня по щекам, а потом я завязал себе щеку и немного посидел, и вдруг подошла моя старуха, благой дервиш.
А я ведь завязал себе щеку, и старуха спросила:
— Почему у тебя щека завязана?
И я отвечал ей:
— Ранен.
И она снова спросила:
— А кто же тебя ранил?
— Сам, своей рукой,— ответил я.
И старуха спросила:
— Как?
И я молвил:
— Веревка в лавке выскользнула из рук, и попала мне по щеке, и ранила ее, и Аллах защитил меня от большей опасности, и веревка не попала мне в глаз.
— Зачем ты сам открываешь свою лавку, когда у тебя есть невольники? — сказала старуха.— Почему не прикажешь невольнику отпереть лавку?
— Так уж вышло, но Аллах был милостив и все обошлось,— ответил я и потом поднялся, и старуха шла впереди меня, а я шел за нею до самого переулка, где она завязала мне глаза и вела меня до тех пор, пока не привела к дому. И мы вошли в ворота, и она заперла их, и невольницы увидели меня, и я заметил, что некоторые из них горюют и вздыхают, а другие принялись плакать, и все они закрывают себе лицо.
А я ничего не знал и вошел к своей жене, и она спросила:
— Почему у тебя завязана щека?
— Ранен,— ответил я.
— А кто тебя поранил? — спросила она.
И я сказал:
— Веревка в лавке выскользнула из рук и попала мне по щеке и поранила ее.
— А что это у тебя в руках? — спросила моя жена.
— Курильница. Я купил ее для тебя,— ответил я.
И жена спросила, сколько она стоит.
И я сказал:
— Почему ты задаешь мне такой вопрос?
— Просто так, чтобы знать,— отвечала моя жена.
И я сказал ей:
— Это курильница ценой в тысячу динаров.
— А если ты лжешь? — сказала моя жена.
— В тысячу динаров, правда, клянусь твоей жизнью! — воскликнул я.
И моя жена молвила:
— Почему ты не говоришь мне правду — что дал поцеловать себя в щеку в уплату за курильницу!
И потом она посмотрела на меня гневно и воскликнула:
— Ах! О неблагодарный, как это ты, сын знатных людей и мужчина в полном расцвете, подставляешь женщине щеку, чтобы она тебя целовала! Горе тебе, уходи с моих глаз, обманщик! Эй, Марджан, скинь голову с плеч этому проклятому обманщику, который нарушает свои обеты и ложно клянется.
И раб подошел ко мне и схватил меня, чтобы отсечь мне голову, и вдруг вошла моя старуха-поводырь, которую я считал проклятой ведьмой, и это она, о благой дервиш, избавила меня от смерти. Когда она вошла и увидела, что раб хватает меня, чтобы отсечь мне голову, она остановила его и упала к ногам моей жены и стала что-то потихоньку ей говорить и, наконец, сказала:
— О госпожа, ради Аллаха, не делай этого, чтобы потом не раскаиваться! Такое деяние тебе не дозволено ни Аллахом, ни людьми. Лучше и правильней проучить его не столь сурово. Ведь этот юноша — единственный сын в семье, и ты причинишь горе его отцу и матери, а они, доченька, люди знатные. Берегись же сделать нечто подобное. Побойся прогневить Аллаха в пору своей юности!
И моя жена сказала ей:
— Я не пролью его кровь из уважения к тебе, но желаю наказать его собственноручно.
И обратилась к рабам, которые держали меня, и сказала им:
— Задайте-ка этому неверному псу порку посильнее да побольнее!
И рабы мигом заставили меня лечь и стали бить без сожаления, а моя жена говорила:
— Прибавьте еще этому скверному псу-обманщику! О обманщик, ты — мужчина, а подставляешь женщинам щеку, чтобы они тебя целовали...
И потом она произнесла такие стихи:
Другую мой любимый предпочел.
Решила я: пускай уходит к ней!
Душа моя, погибни от любви!
Делить любовь — что может быть глупей?
И рабы так отдубасили меня, что я впал в беспамятство, а потом по приказу моей жены меня вынесли и бросили в переулке.
Было это ночью, и люди наткнулись на меня и решили, что я пьян, а некоторые пинали меня ногами и говорили: «И не стыдно тебе, собака!»
И по предопределению великого Аллаха один человек вгляделся в меня и сказал:
— О создания Аллаха, побойтесь Бога! Этот юноша не пьян, он избит! Взгляните на его ноги — как они распухли от сильных ударов, и поглядите — вот следы от веревки — как она впилась ему в тело. О люди, удалитесь и не усиливайте боли страждущего.
А потом один человек, узнав меня, поспешил к моему отцу и сообщил ему о случившемся.
Тогда мой отец, придя и увидев меня в таком состоянии, закричал и стал бить себя по щекам, рыдать и плакать.
Он созвал людей, и меня подняли, и принесли домой, и, когда моя мать увидала меня, она начала причитать, бить себя по щекам и плакать надо мной.
Затем мой отец собрался с духом и поспешил к врачам и костоправам. Меня лечили сорок дней, пока я не выздоровел.
И тогда мой отец пришел ко мне и спросил:
— О дитя мое, скажи мне, кто твой обидчик. Скажи, дитя мое, кто это, и я пойду к повелителю правоверных и осведомлю его, чтобы он взыскал с него должное и сделал бы с этим проклятым то, чего требует справедливость. Ведь это жестокость невыразимая, и тот, кто так тебя избил, хотел убить тебя, сын мой.
— О отец, не спрашивай, кто меня избил, ибо, если я тебе скажу, ты, я думаю, не поверишь,— отвечал я.
И отец спросил:
— А почему же я тебе не поверю?
И я воскликнул:
— Нет, невозможно, чтобы ты поверил мне! Ибо это непостижимо уму.
— Зачем ты убиваешь меня такими словами и не говоришь правду? — сказал мой отец.— Расскажи мне все как есть, чтобы я успокоился и принял решение, как мне поступить.
— О батюшка,— молвил я,— я изъясню тебе свое дело в виде притчи, и ты узнаешь из этой притчи, кто меня избил.
— Хорошо, говори? — воскликнул мой отец.
И я сказал:
— Допустим, что какого-нибудь юношу увидала однажды красивая девушка, совершенного телосложения, прекрасная, как цветок, и когда она его увидала, любовь к нему поселилась в ее сердце, и она послала к нему кого-нибудь, говоря: «О такой-то, я хочу, чтобы ты стал моим мужем согласно установлениям посланника Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует!» А юноша тоже полюбил ее и согласился. Скажи мне, отец, разве не произошло это от великой любви между юношей и девушкой?
— Да, это так,— сказал мой отец, и я продолжал:
— И затем, отец, разделили приданое, составили брачное соглашение, и оба любящих поженились согласно установлениям Аллаха и закону его Пророка — наилучшие благословения да почиют над ним! — и после этого муж
стал делать все, что приказывала ему жена, без прекословия и ослушания, и всегда был покорен ей и послушен во всех делах. Скажи мне, отец, не проистекало это от великой любви мужа к своей жене?
— Да, это так, клянусь Аллахом, сын мой! — воскликнул мой отец.
И я продолжал:
— Так вот, уместится ли в разуме человека мысль, что этот муж питает к своей жене такую любовь, а жена любит его вдвое больше, чем он любит ее, и тем не менее она способна совершить подобную жестокость и подвергнуть своего мужа избиению, не зная жалости? Отец, поверишь ли мне, услышав от меня такие слова? Как сказано в этой притче, о отец, так со мной и случилось.
— О сынок, разъясни мне, как следует, эту твою историю и расскажи, кто тебя побил,— воскликнул мой отец.
И я сказал:
— Я изложил тебе свое дело в этой притче, чтобы ты понял, кто меня побил, так как мне стыдно сказать, что именно женщина, на которой я женился и которая любит меня превыше всего на свете, побила меня и подвергла столь жестоким истязаниям, не зная жалости.
Тут мой отец все понял и молвил:
— О сын мой, я хочу знать, чья дочь эта девушка, чтобы постичь, как она смеет поднимать руку на своего мужа, ибо это, о сын мой, противно справедливости, и не примирится с этим повелитель правоверных, защитник стран и рабов Божих. Как же можно, дитя мое, чтобы сына первого из купцов в Багдаде, столице халифата, подобным образом избила какая-то женщина! Расскажи же мне, кто она и дочь каких людей.
И я продолжал, о благой дервиш, уклоняться, а отец не отставал и все спрашивал, чья она дочь, пока я, наконец, не сказал ему:
— Я не знаю, отец, чья это дочь.
— А ты не знаешь, где она живет — в каком квартале Багдада и в каком доме? Скажи мне, дитя мое,— настаивал отец.
И я отвечал:
— Не знаю, чья она дочь, и не знаю, где она живет и откуда она.
И отец страшно удивился этому делу и стал меня утешать, увидев, что я так опечален. Он принялся меня уговаривать и сказал:
— О сын мой, все имеет конец, и скрытое обязательно должно стать явным. Но только, сын мой, ты должен отбросить прочь горе и заботу, утешиться, собраться с духом и набраться терпения. Поднимайся, дитя мое, и пойдем в баню.
И он взял меня с собой в баню, и мы выкупались и вернулись домой, и я стал каждый день ходить в лавку, как обычно, и всякий из моих друзей и знакомых, проходя мимо, подсаживался ко мне, и утешал меня, и развлекал, а это делалось по приказу моего отца, и когда наступал вечер, я запирал свою лавку и возвращался домой.
Но разлука с моей женой, о благой дервиш, которая до смерти меня любила, все же была мне очень тяжела, и от того, что я ее не видал, я сделался словно сумасшедший, ибо я, как я тебе говорил, любил ее превыше всего. И я постоянно был грустен и печален, и когда я возвращался домой, все домашние дела были мне противны и ничто мне не нравилось. Душа моя была очень беспокойна, и мне надоела жизнь из-за разлуки с женой, и нрав у меня стал нетерпеливый, и я либо колотил невольниц, либо ругал и бранил слуг, и все в жизни меня раздражало.
И вот как-то пришла невольница и поставила передо мной столик для обеда. И я зачерпнул ложкой немного мясного супа — а он был очень горячий, но невольница не сказала мне, что он так горяч — и хлебнул из ложки, и так обжег себе язык горячим супом, что у меня хлынули из глаз слезы.
— О проклятая,— крикнул я невольнице,— отчего ты мне не сказала, что суп такой горячий? Ты бы хоть остудила его немного по крайней мере!
И я схватил чашку с супом и запустил ею невольнице в голову, и чашка расшибла ей голову. И невольница закричала, и моя мать услышала, и пришла посмотреть, в чем дело, и, увидев, что я сделал с невольницей, она сказала мне:
— Почему ты так поступил с невольницей и разбил ей голову?
Но я не ответил матери, и она спросила меня:
— Что с тобой такое? Все, что мы делаем, тебе не нравится, и все, что у нас есть, тебе не по сердцу: ни невольницы, ни слуги, ни еда, ни питье,— всем ты недоволен. Удивительно! Что с тобой происходит? Расскажи нам. Это никуда не годится: ты только и делаешь, что одного бьешь, на другого замахиваешься, третьего ругаешь, чет
вертой пробиваешь голову — и вообще, ты ведешь себя, как непутевый.
И меня охватил гнев, о благой дервиш — а я был удручен, и на сердце у меня было тесно из-за того, что со мной случилось, и особенно вследствие разлуки с женой,— и я подошел к матери и принялся ее ругать. И мать прикрикнула на меня, и тогда я поднял на нее руку и ударил ее, и случилось так, что в эту самую минуту вошел отец. Он увидел все происходящее: что у невольницы разбита голова, и мать плачет, и вся посуда разбросана, и сказал мне:
— Что это за штуки ты выкидываешь? Так поступают сумасшедшие, а не разумные. Если ты сумасшедший, скажи, и я отправлю тебя в бимаристан, в сумасшедший дом.
— Отвяжись ты от меня, ради великого Аллаха, отец! — отвечал я.— Довольно, не прибавляй печалей к моим печалям, и если ты от меня не отстанешь, я и тебя тоже поколочу.
Услышав эти слова, мой отец, рассердился и воскликнул:
— Что это ты такое говоришь! Ты меня побьешь? Меня?
И когда я услышал это, огонь во мне разгорелся еще сильней, и я не дал отцу договорить и схватил со стола еще одну чашку и пустил ее отцу в голову, и кровь потекла по его лицу и по бороде.
И он кликнул рабов и приказал им:
— Хватайте этого сумасшедшего!
И рабы окружили меня, и схватили меня, и скрутили мне руки, а потом меня отвели в суд и засвидетельствовали, что я сумасшедший, и отправили в эту темницу, и заковали мне ноги и руки в железо, как всем сумасшедшим в маристане. Но родительская забота не покинула меня и здесь, и отец мой послал к управителю маристана, и тот снял мне оковы с рук и ног, и еще отец прислал мне постель и. одеяло, а также этот священный Коран, чтобы я читал его себе в утешение. Вот, о благой дервиш, моя история.
А я, о дервиш, всю жизнь слышу — и не только я, все рабы Аллаха слышат — о справедливости повелителя правоверных, наместника Господа миров, и о познаниях и сметливости Джафара, его вазира, ибо это он — правитель государства и руководитель подданных. Почему он не посоветует халифу, повелителю правоверных, проверить тайком, что делается в его городе, и посмотреть, кто
обидчик, а кто обиженный, и поступить с ними по справедливости. И пусть также халиф придет в маристан, и проведает сумасшедших, и спросит, каково положение этих людей, и увидит все своими глазами. А я, благой дервиш, я давно уже ослаб и прошу Аллаха великого оказать мне милость и внушить халифу, чтобы он пришел сюда, и я мог бы рассказать ему свою историю и пожаловаться на свое положение. И прошу тебя, благой дервиш, и да вознаградит тебя Аллах за участие, когда встретишься с повелителем правоверных, вспомни меня и расскажи ему мою историю.
— Клянусь великим Аллахом, сын мой,— воскликнул халиф,— поистине, твоя история — дивное диво! Я прошу Аллаха великого, пусть приведет халифа к тебе, в этот дом, и ты расскажешь ему о своем деле, чтобы он взыскал за тебя должное и ты избавился бы от этой беды. А я, если позволит Творец и я повстречаюсь с халифом, клянусь великим Аллахом, расскажу ему твою историю.
Потом халиф попрощался с юношей, и, когда вместе с Джафаром и Масруром вышел из маристана, он обратился к своему вазиру Джафару и спросил его:
— О Джафар, что ты скажешь о рассказе этого юноши, моего сумасшедшего?
— О повелитель правоверных,— ответил Джафар,— ведь он сумасшедший, а с сумасшедших нет спроса.
— О Джафар, его речи — речи разумного, а не сумасшедшего,— возразил халиф.
И Джафар молвил:
— О повелитель правоверных, не худо было бы тебе обратить взор на дело этого юноши, и взяться за него, и поразмыслить, как мы, по-твоему, должны действовать, чтобы проверить, правдивы его слова или нет и сумасшедший он или нет. Я тоже, о повелитель правоверных, смотрю на поведение этого юноши, как на поведение разумного, но история, из-за которой он пострадал, невероятна и малоправдоподобна.
Потом халиф, возвратившись во дворец, сказал Джафару:
— О Джафар, подумай, как тебе вести дело этого юноши.
И Джафар молвил:
— О повелитель правоверных, у нас есть только один способ, чтобы проверить, сумасшедший этот молодец или нет и правдивы его слова или лживы, и этот способ таков:
пошли, повелитель правоверных» за этим юношей, вели привести его к себе и скажи: «Дервиш, который был сегодня у тебя в маристане, рассказал мне кое-какие обстоятельства, относящиеся к тому, что с тобой случилось. Я хочу, чтобы ты все рассказал мне, с начала до конца, а я послушаю и посмотрю, так ли было, как рассказывал мне дервиш». И если, повелитель правоверных, юноша расскажет тебе свою историю так же, как он рассказывал ее нам впервые, значит, этот бедняга не сумасшедший, а разумный человек, и слова его — истина, а если ты увидишь, что слова его расходятся с тем, что он нам рассказывал в маристане, то тогда он сумасшедший, и ты ему не верь.
Услышав мнение Джафара, халиф одобрил его и сказал:
— Клянусь Аллахом, Джафар, ты дал хороший совет, и только так и надлежит поступить!
Потом халиф немедленно послал к управителю марис-тана и приказал прислать того юношу, и юноша тотчас же, во мгновение ока, явился и, представ перед халифом, отвесил поклон, поцеловал землю и пожелал ему величия и вечной жизни.
— О юноша,— сказал ему халиф,— я слышал кое-что о твоей истории, о том, что с тобой произошло, от одного дервиша. Он говорил, что сегодня был у тебя в маристане, и мне захотелось услышать все от тебя самого, так как я ему не поверил. И вот я желаю, чтобы ты рассказал мне все по правде, с начала до конца.
И юноша, облобызав сначала землю, сказал:
— Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных и наместник Господа миров! — и начал рассказывать обо всем, что с ним случилось, с начала до конца, не прибавляя и не убавляя ничего сравнительно со своим первым рассказом.
И когда халиф услышал его историю, он обратился к Джафару и сказал:
— О Джафар, вот они, слова юноши: они не расходятся, а наоборот, совпадают с тем, что он рассказывал в маристане в первый раз, и он ничего не прибавил и не убавил. Как же следует поступить в этом деле? Каково твое мнение? Я хочу узнать, кто обидчик этого юноши, и нам следует, Джафар, проявить в этом деле рвение и оказать справедливость этому обиженному и несчастному.
— О повелитель правоверных,— ответил Джафар,— у нас есть всего один путь в ведении этого дела, и мы должны сделать одну вещь, чтобы раскрыть то, что скрыто в этой истории, а потом, если нам не удастся достигнуть желаемого таким способом, мы с твоим величеством придумаем что-нибудь другое.
— Какой же это путь? — спросил халиф.— Скажи мне, а я посмотрю, правилен ли он, и мы это сделаем.
— О повелитель правоверных,— отвечал Джафар,— верни юношу обратно в маристан и позови к себе его отца. Прикажи ему сходить в маристан и забрать оттуда своего сына, и пусть он его утешает, и развлекает, и обращается с ним поласковей, так как это не сумасшедший. А потом, когда это будет сделано, пусть юноша, как обычно, вернется к себе в лавку и откроет ее, а мы пошлем с ним сторожей, которые будут сидеть у входа в лавку. Я думаю, та старуха обязательно придет к нему, и юноша даст знак сторожам, и они ее схватят, и приведут к тебе. Она сейчас же нам обо всем расскажет, и ты проведаешь таким путем, кто обидчик.
И халиф сказал, услышав слова Джафара:
— Ты правильно посоветовал! Клянусь Аллахом, только подобный тебе должен управлять государством и быть вазиром у халифов! — а потом он немедленно приказал возвратить юношу на место в маристан.
Затем халиф призвал отца юноши, самого богатого купца в Багдаде, и велел ему пойти и освободить сына из маристана, взять его домой и оказывать ему уважение, утешая и развлекая его, и говорить ему: «Если захочет Аллах, ты в самом скором времени достигнешь того, чего желаешь».
И халиф рассказал отцу юноши, что он поговорил с его сыном и нашел, что тот человек разумный, а не сумасшедший, но сердце его исстрадалось из-за того, что с ним случилось.
— А когда ты заберешь его из маристана, и утешишь, и развеселишь, и он отдохнет несколько дней дома, пусть идет открывает свою лавку и сидит в ней, как обычно,— сказал халиф.
И купец ответил:
— Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных.
И он тотчас же отправился в маристан, освободил сына, увел его домой, и там оказывал ему уважение, и увеселял, и утешал его, и водил в сады и в бани.

Так прошло три или четыре дня, и юноша отдохнул, а потом он отправился к себе в лавку, отпер ее и, как обычно, сел там, а халиф прислал к юноше сторожей, которые спрятались и сидели вокруг лавки, и каждый день они приходили и окружали лавку, ожидая старуху, как приказал халиф.
Вот что было с Хасаном, сыном богатого купца. Что же касается его ревнивой жены, то после того, как она побила своего мужа и велела рабам выбросить его в переулок, как мы уже рассказывали, она полностью раскаялась в том, что сделала, и думала: «Как это я могла его так мучить и бить жестоким боем!»
И каждый день она плакала о нем и рыдала, ударяя себя по щекам и произнося такие стихи:
Молю я солнце по утрам: «Где милый? Правду изреки!» «Где милый?» — молниям кричу, когда сверкают их клинки.
Сжимают по ночам меня ладони жесткие тоски, Но я не сетую на них, молчу, хоть муки нелегки.
О как велик разлуки срок, как мы с тобою далеки! Я без тебя, любимый мой, и рвется сердце на куски.
О дай же мне узреть тебя всем расстояньям вопреки! Я верю, встреча все решит, ведь мы с тобою так близки.
Поверь, не нужен мне никто, а подозрения горьки.
Не в силах я двоих любить — твоя до гробовой доски.
Молю я: сжалься надо мной, мои мученья пресеки, С тобой давно в разлуке мы, и рвется сердце на куски.
И так она пребывала в унынии долгое время, плача и стеная, и каждый день все больше страдала от страсти и тоски, а когда терпение ее совсем истощилось, она кликнула старуху-наперсницу и сказала ей:
— Я хочу, чтобы ты помирила меня с моим возлюбленным мужем Хасаном.
— Видишь! — воскликнула старуха.— Я тебе говорила, что ты будешь раскаиваться! Я тебе сказала: «Проучи его немного!» — а ты избила его до смерти, немилосердно. Если бы просто посердилась и выказала бы гнев, как делают между собой влюбленные, и оставила бы его у себя, во дворце, ничего такого не случилось бы. А теперь — как я могу смотреть ему в лицо и каким языком буду я с ним говорить, после того как ты ему все кости переломала и содрала с них побоями все мясо? Каким способом я его
с тобой помирю, после того как он принял такие мучения и, может, даже лютую смерть, ведь кто знает, доченька, здоров ли он, или умер. Он ведь единственное дитя в семье и сын больших людей, Аллах да утешит его родителей! Если с ним что-нибудь случилось, это ты виновата, это ты совершила грех по отношению к ним и к нему. Горе ему и его молодости! Разве он привык к порке, разве может такой цыпленочек выносить удары палкой! И еще хочу сказать тебе, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид всякому обиженному воздает по справедливости, а с обидчика взыскивает должное... Аллах, спаси нас, доченька!
— Хватит с меня моей печали, раскаяния и горя из-за того, что я сделала с моим любимым, кусочком моего сердца, а ты еще прибавляешь мне страданий! — взмолилась женщина.
И старуха сказала:
— Допустим, доченька, я пойду к нему и увижу, что он жив и не умер, но что же я ему скажу? Не знаю, доченька, поверит ли он мне еще раз, или нет, и отважится ли пойти со мной. А в<;е это из-за тебя, ты всему причиной. Что это с тобой стряслось, с чего ты вздумала его испытывать: подослала к нему девушку с курильницей и подучила ее взять с него поцелуй и отдать курильницу без денег? А он ведь, доченька, юноша, а не Пророк, чтобы знать сокровенное. Увидал — идет по дороге женщина и несет курильницу ценой в тысячу динаров, и спросил: «Сколько она стоит?» — а женщина и ответила: «Я возьму с тебя за нее всего один поцелуй в щеку»,— и он подумал про себя: «Невелика цена один поцелуй!» Как ты ее научила, так она и сказала — женщины ведь хитрые! — а он и поверил по своей простоте. Так что в этом поцелуе ты одна виновата, доченька, твой это грех.
— Я знаю, бабушка, что тебе совсем не трудно нас помирить! — воскликнула молодая женщина и снова расплакалась.— Ты же знаешь, бабушка, что дом без мужчины ничего не стоит,— сказала она.
— Ты права! — ответила старуха.— Женщины без мужчин ничто, ибо мужчины — это краса женщин.
— Ты много прожила,— сказала молодая женщина,— была свидетельницей многих подобных событий. Так неужели же ты окажешься теперь слабой и не сможешь склонить ко мне его сердце лаской и мягкими речами и постараться помирить его со мной? Я под твоим покровительством, о мать великодушия! Нет мне покоя, когда
я не вижу его подле себя! Если ты его уговоришь и приведешь ко мне, я подарю тебе платье из самой лучшей материи — самой роскошной, какую ты выберешь, и, кроме того, дам тебе бахшиш в сто динаров и прибавлю жалованья.
И старуха поднялась, и пошла к Хасану, чтобы его повидать и заключить с ним мировую, и, подходя к его дому, начала еще издали о нем спрашивать то одного, то другого, и некоторые говорили ей, что он болен, другие говорили, что он сошел с ума и его посадили в маристан, а третьи рассказывали, что он выздоровел, и пошел в свою лавку, и торгует.
И старуха вернулась и сообщила молодой женщине, что Хасан у себя в лавке, как обычно, и та воскликнула:
— Ступай и немедленно приведи его ко мне!
И старуха отправилась в лавку и остановилась поодаль перед ней, и юноша увидел ее. Он узнал старуху и подошел к ней, и старуха поздоровалась с ним, и сказала:
— Клянусь жизнью, сыночек, я учиняла тебе по просьбе твоей жены всякие проделки, но все, что она с тобой сделала, обернулось против нее бедой.
— Я ее не виню, о бабушка,— сказал юноша, а потом он подмигнул сторожам, которых прислал халиф, и те сейчас же, в ту же минуту схватили старуху, и взяли с собой Хасана, и пошли с ним и с нею во дворец.
Когда они вошли туда, сторожа направились к Джафару, и вазир спросил их:
— Какие новости?
— С нами старуха и сын самого главного купца,— ответили те.
— Приведите их ко мне,— сказал Джафар, и, когда они вошли и Джафар увидал старуху, он всмотрелся в нее, и узнал ее, и спросил:
— Чья дочь та женщина, которой этот юноша обязан своими несчастьями?
— Она твоя дочь,— ответила старуха.
И Джафар еще раз хорошенько посмотрел на нее и убедился, что это домоправительница его дочери.
И Джафар повторил свой вопрос:
— Говори правду: чья дочь эта женщина?
И старуха ответила:
— Говорю тебе, она твоя дочь!
И вазир приставил к ней стражу, а сам пошел к халифу
и сообщил ему, что явился Хасан, сын главы купцов Багдада, а с ним и старуха, и сказал:
— Однако, повелитель правоверных, его жена была права. Как может настоящий мужчина, женатый на одной женщине, подставлять щеку для поцелуя другой? Это противоречит законам брака, и такой мужчина подлежит осуждению и поношению, ибо право на стороне его жены.
— Я хочу знать, кто эта женщина,— сказал халиф.
И Джафар молвил:
— Это моя дочь, но клянусь твоей головой, все это случилось, а я совершенно ничего не знал.
— Ха-ха, Джафар,— засмеялся халиф,— так вот почему этот юноша подлежит осуждению и поношению! Ты так рассудил, потому что она твоя дочь, но ведь закон не позволяет жене поднимать руку на мужа! Слушай, Джафар, раз Джелаль ад-Дин записал их, то твою дочь нельзя упрекать за брак с этим юношей, так как она выполнила установления Аллаха и его посланника, да благословит его Аллах и да приветствует! Но юноша прав, он пожелал на ней жениться, и потому, что бы муж ни сделал, жена не имеет над ним такой власти, и это противоречит законам ислама. Теперь, если он захочет ее простить, это будет с его стороны великодушно, и что бы он ни пожелал с ней сделать, никто не может его осудить, и никто не имеет права ни к чему принуждать его.
Потом халиф призвал к себе юношу и сказал ему:
— Требуй для этой женщины всего, чего хочешь. Угодно тебе ее простить или убить?
— О повелитель правоверных,— отвечал юноша,— раз она дочь нашего владыки вазира Джафара, то я не требую ничего. Но я обращаюсь к твоему величеству с просьбой помирить меня с моей женой.
И халиф сказал своему вазиру Джафару:
— Раз этот молодец столь благороден и прощает твою дочь, хотя имеет над нею полную власть, то тебе следует помирить их и устроить ему новую свадьбу и праздник. Возьми все, чего это будет стоить, из моей казны и введи его к твоей дочери наново, после самой пышной свадьбы и торжества!
Потом халиф пожаловал Хасану десять тысяч динаров, а после этого обратился к своему вазиру Джафару и сказал:
— О Джафар, не думай, что ты взял себе в зятья кого-нибудь из простых людей! Это ведь сын самого бога
того купца нашего города, а лавка и все прочее — это хитрость со стороны его отца и его матери. Так неужели же столь приятный юноша заслуживает того, чтобы какая-нибудь сумасбродка вроде твоей дочери устраивала ему такие проделки! Что это в самом деле за блажь — завязывать человеку глаза, когда он приходит, завязывать ему глаза, когда он уходит! Ну, ладно, выбрось все эти события из головы, я просто говорить о них не могу!
— Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных, всему, что ты приказал,— ответил Джафар, а потом вазир взял Хасана и старуху, и они пошли в дом его дочери.
И когда они вошли туда, молодая женщина увидела их и тотчас же встала из уважения к отцу, но ей было стыдно перед ним и неловко из-за того, что случилось из-за нее с ее мужем.
— Что ты позволяешь себе, негодница? — сурово сказал ей Джафар, и она не могла дать ему ответ от великого смущения, и вазир принялся ругать ее, и когда Хасан увидел, что она смущена и огорчена упреками отца, он сказал:
— О мой владыка вазир, власть над нею принадлежит мне. А я не хочу, чтобы ты ее ругал и стыдил, и если она потребует от меня моей души, то вот я — перед нею, ибо я люблю ее больше жизни.
И вазир ушел к себе во дворец, и оставил их, и когда ее отец вышел, женщина быстро бросилась к Хасану, своему мужу, и принялась его обнимать и целовать. От великой радости беспамятство унесло ее, и старуха брызгала ей в лицо розовой водой, пока она не очнулась, и тогда она стала плакать, обнимая и целуя своего мужа и прося у него прощения за то, что она сделала, и Си-Хасан, ее муж, тоже стал ее целовать и плакать, а когда они помирились, отец ее, вазир, распорядился, чтобы наново справили свадьбу и устроили празднества.
После этого Джафар послал за эфенди Джелаль ад-Дином и спросил его:
— Как могли заключить этот брак без моего приказа?
И эфенди ответил:
— Условие заключено правильно, и я заключил его на основании этого письма.
И вазир взял письмо у него из рук, и стал его читать, и вдруг видит, в письме написано:
«Мир, и привет, и уважение его милости, владыке нашему эфенди Джелаль ад-Дину!
Я желаю, чтобы ты затруднил свою благородную особу и явился ко мне в качестве моего уполномоченного, дабы заключить условие о моем браке с Хасаном, сыном первого из купцов Багдада. И приведи с собой свидетелей, чтобы они, во-первых, засвидетельствовали твои полномочия и, во-вторых, засвидетельствовали заключение брака. Если ты явишься — наша тебе любовь и уважение, а поступишь иначе — пеняй на себя, если что-нибудь случится». Когда вазир прочитал эту записку, Джелаль ад-Дин сказал ему:
— О наш владыка вазир, после этой записки я убоялся превратностей судьбы — ведь женщины так коварны! — и поднялся, и пришел, и получил с нее деньги, а потом я приказал людям засвидетельствовать, что она наделила меня законным полномочием, и заключил условие, правильное и законное. Я думаю, что если бы твоя светлость присутствовала при этом, ты бы сам меня уполномочил. Хвала Аллаху за это — так лучше, нежели иначе, а девушка достигла совершеннолетия и выбрала наилучший способ действий, ибо любовь покоряет даже львов. Твоя дочь сделала все по-умному и вышла замуж согласно установлениям посланника Аллаха — да благословит его Аллах и да приветствует! — и не очернила белизну тюрбана своего отца. Кто может упрекать человека, поступающего согласно установлениям посланника Аллаха? А сделали все в тайне из страха перед тобой,— ведь никто не может попросить у тебя в жены твою дочь, ибо все опасаются неудачи.
— Раз это ты, эфенди, заключил их соглашение, то я принимаю их брак всей душой, и пусть будет твое сердце спокойно,— сказал Джафар, а затем велел выдать эфенди от себя узел нарядного платья и сто динаров.
Потом муж и жена снова справили свадебные торжества, и Хасан стал зятем вазира Джафара, и вазир полюбил его, как родного сына. И стал Хасан всем распоряжаться у него во дворце. Халиф назначил его эмиром и тоже очень полюбил его, и все они жили в радости, счастье и веселье, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучница близких.
АБУ ЛЬ-ХАСАН, СПЯЩИЙ И БОДРСТВУЮЩИЙ
Ходят слухи, о величайший всех времен владыка, что во времена халифа Харуна ар-Рашида жил один купец. У него был сын по имени Абу ль-Хасан. Купец тот умер, оставив
сыну большое состояние. Сын же разделил наследство на две равные части. На одну из них купил сады, дома, земли и имения и поклялся, что будет прятать доходы с них в сундук и не истратит, оттуда ни дирхема, а другую половину положил у себя под рукой, чтобы тратить на всяческие увеселения. И вот зажил Абу ль-Хасан, наслаждаясь и устраивая угощения и пиры для своих друзей. И так провел он целый год, проводя время за вином, изысканной едой, веселясь с приятелями и транжиря без меры деньги.
— О дитя мое, что постоянно течет, то быстро иссякает,— говорила ему мать.— И твои приятели не помо1ут тебе, когда ты разоришься, ибо водятся с тобой лишь потому, что кормишь и поишь их. Образумься, во имя Аллаха, и подумай о последствиях.
Но ее увещевания были напрасны. Не слушался матери Абу ль-Хасан и каждый день тратил денег больше, чем в предыдущий. И вот однажды, сунув руку в карман, он обнаружил, что там не осталось ни одной монеты. «Не беда! — подумал Абу ль-Хасан.— Теперь будут раскошеливаться мои приятели, и мы будем пировать, как прежде».
Но все десять друзей-товарищей Абу ль-Хасана, лишь узнав, что у него нет больше денег, тут же оставили его, сославшись якобы на важные и срочные дела. Расстроился Абу ль-Хасан из-за такой измены и, тяжко вздыхая и роняя горькие слезы, возвратился домой.
— Что с тобой, о дитя мое? — спросила его мать.— Отчего ты так удручен и печален? Впрочем, можешь и не говорить. Я и так догадалась. Кончились твои деньги. Не послушался ты меня...
— О матушка,— воскликнул Абу ль-Хасан,— ты еще не знаешь, как поступили мои приятели, на которых я извел свои деньги. Я сказал им: «О братья, я разорился и не могу больше, как раньше, устраивать для вас званые пиры»,— и тут же они оставили меня.
— О, бедный мой сынок,— молвила мать,— я призываю тебя — образумься, выбрость глупости из головы и вспомни, как праведно жил твой отец! Бери с него пример, будь отныне настоящим мужчиной и выбрось из головы глупые стихи, которые столь часто повторял:
Пусть руки отсохнут мои, пусть ноги мои омертвеют, Коль стану богатым скупцом, чя* дирхема не разбазарит,
Скажи, разве станем хулить того, кто был щедрым и добрым? Где добрая слава того, кто всем был известен как скаред?
— Я готов прислушаться к твоим советам,— ответил Абу ль-Хасан,— но сначала я навещу своих десятерых приятелей. Неужели никто из них не захочет помочь мне?! Конечно, я не очень в них нуждаюсь. Ведь великий Аллах внушил мне разделить свои деньги пополам и сохранить половину, но все же любопытно, как они поступят.
— И на что ты еще надеешься! — молвила мать.— Видно, ты так и не образумился и все такой же глупец. Твои же десять приятелей водились с тобой только ради своей выгоды.
— Знаю, матушка, но все-таки хочу обратиться к ним за помощью. Тогда мне не придется говорить в будущем: «Ах, отчего я не попытался!»
— Делай, как знаешь,— молвила мать,— я не стану тебя удерживать от того, -что желаешь.
И на следующий день Абу ль-Хасан обошел всех своих приятелей. Каждому из них он рассказал, в какое тяжелое положение попал, оставшись без единого дирхема, и просил о помощи и поддержке.
— О друзья мои, пришло теперь время вам проявить приязнь и великодушие! Помогите мне чем-нибудь, а когда мои дела поправятся, я отдам вам все с избытком, и мы вернемся к прежним увеселениям и развлечениям. Вы ведь, слава Аллаху, знаете, какова моя приязнь к вам и сколько я на вас истратил денег,— теперь ваша очередь.
Но приятели словно воды в рот набрали и глядели на него так, будто впервые видели. И тогда, опечалившись, вернулся Абу ль-Хасан к своей матери и молвил:
— Теперь я окончательно убедился в справедливости твоих слов. Надеялся я на поддержку любящих друзей, а нашел людей, не знающих благодарности. Клянусь Аллахом, матушка, не хочу я теперь видеть кого-либо из них. Поистине солгал тот, кто сказал такие слова:
Пока в достатке ты живешь и денег в сундуках полно, Будь щедрым, не жалей монет, всем помогай и знай одно:
Нельзя богатство расточить, коль нам богатство суждено, А не судьба — к чему копить? Ведь разоришься все равно.
— О сынок,— ответила мать,— твои друзья не твои друзья, а друзья чаши, кубка и бутылки.
И тогда Абу ль-Хасан поклялся, что ни с кем из
жителей Багдада не будет больше водиться. Милость же он решил оказывать только чужеземцам, принимать у себя каждый вечер одного из них. Но при этом он дал слово, что никого не станет угощать дважды, дабы ему не пришлось постоянно общаться с кем-нибудь. С тех пор Абу ль-Хасан ежедневно отправлялся к городским воротам и ждал появления какого-нибудь иноземца. И, повстречав его, вел к себе в гости, ужинал с ним, пил и веселился, а потом укладывал гостя спать. Утром же говорил: «Уходи с миром». Случись же кого повстречать во второй раз, он спешил перейти на другую сторону улицы и отвернуться.
И вот однажды Абу ль-Хасан стоял у городских ворот, а в них показался никто иной, как халиф Харун ар-Рашид, облаченный в одежды чужестранца. Дело в том, что Харун ар-Рашид вследствие своей любви к справедливости постоянно ходил тайком по городу и разведывал, каково положение подданных, никто ли не обижает или не притесняет их. Не ведая, что перед ним сам халиф, Абу ль-Хасан принялся приглашать его в гости.
— Только знай, приглашаю я тебя с одним условием — проведешь у меня лишь сегодняшнюю ночь, а утром уйдешь своей дорогой и не возвратишься ко мне больше ни разу.
Столь странная оговорка разбудила любопытство халифа и, желая узнать, что кроется за этим, он последовал за Абу ль-Хасаном.
Пришли они в дом и стали есть, пить и веселиться.
— О гость мой,— поднимая чашу, молвил Абу ль-Хасан,— это вино я пью за твое здоровье! А еще я открою тебе тайну,— желая пошутить, усмехнулся он.— Когда петуху хочется напиться, он скликает кур, своих подруг, и вещает: «Это из любви к вам, за ваше здоровье!» Так вот и я говорю: «Из любви к тебе, за твое здоровье!»
— Пей на здоровье и в удовольствие,— рассмеялся халиф, поняв, что Абу ль-Хасан человек беспутный, и ему тоже стало весело.
А Абу ль-Хасан между тем протянул чашу гостю со следующими словами:
— Забудь заботы и тревоги, которые сокращают жизнь. Не упускай ни минуты счастья и радости. Знай, о купец, никто не ведает, где счастье, кроме меня одного! Пей же, и я покажу тебе, в чем счастье!
Халиф выпил, а Абу ль-Хасан поспешил опять наполнить чашу и сказал:

— Гляди, гость мой: счастье у того, кто опрокидывает з рот этот славный напиток!
Он опорожнил чашу до дна, а халиф снова засмеялся, ибо по душе ему были выходки и сумасбродство хозяина с^ома.
— Клянусь Аллахом, Абу ль-Хасан,— воскликнул он — мне нравится дружить с таким веселым человеком, как ты. Сделай милость, налей и мне вина поскорее, чтоб я помог тебе прикончить эту бутыль.
— Клянусь Аллахом, ты мне тоже нравишься, о гость мой! — подавая чашу, сказал Абу ль-Хасан.— Знай, о милый мой, имя этой чаши — Диковинка.
— Прекрасно, о Диковинка! — захохотал халиф.— Ты знаешь толк, Абу ль-Хасан! Нет равного этой Диковинке!
— О гость мой,— возликовал Абу ль-Хасан,— выпало мне с тобой великое счастье, ибо вижу, что ты, как и я, любишь веселиться и наслаждаться и не походишь на тех людей, у которых на лице всегда тоска. Клянусь Аллахом, я сегодня сумел-таки выбрать собутыльника! Едва я увидел тебя у ворот, то сразу понял — ты весельчак и любишь развлечения.
Когда бы мог мой дом понять, кто на его ступил порог, От счастья он бы ликовал, следы лобзал бы ваших ног,
На тайном языке своем он так сказал бы, если б мог: «Я рад приветствовать того, кто родом и душой высок!*
И чаша опять заходила между ними.
— Подай налитую, получишь пустую! — кричал Абу ль-Хасан, хмелея все больше.
— Заклинаю тебя жизнью, мой друг»— сказал тогда халиф.— Поведай мне, каково твое занятие и чей ты сын?
И Абу ль-Хасан, у которого от вина развязался язык, молвил:
— Знай, о гость, я сын купца. Аллах великий вдоволь наделил его всяким добром. Но воспитывал он меня в строгости и не склонен был одаревать без меры, получал я от него лишь самое необходимое. Но когда он умер, унаследовал я кучу денег. И вот разделил я их поровну. На одну половину купил сады, дома, земли и имения и дал великую клятву, что буду прятать доходы с них в сундук и не истрачу из него ни дирхема, а другую половину положил у себя под рукой, чтобы тратить. И стал я веселиться, наверстывая те дни, которые упустил при жиз
ни отца, подыскав несколько друзей, себе под стать. Мотал с ними деньги на изысканную еду, питье, певиц и музыкантов. И так мы пировали целый год, а затем сунул я руку в карман и не обнаружил там ни единого дирхема. И когда мои приятели узнали об этом, то бросили меня, ни один из них не подошел ко мне, чтобы сказать: «Мое сердце подле тебя». Они даже делали вид, что не узнают меня. И тогда я поклялся великой клятвой, что не буду больше водиться с этими бессовестными людьми. А дабы не завести новых друзей, дал зарок приглашать к себе только чужеземцев, и то лишь каждого не более одного раза.
Халифу понравились слова Абу ль-Хасана, его благоразумие и осмотрительность, и он молвил:
— Клянусь Аллахом, ты совершил поступок, достойный мужей разумных, сохранив половину своего состояния и решив не искушать судьбу дружбой с людьми бесчестными. Воистину тебя ждет награда Всевышнего. Ибо ты, во-первых, каждый день угощаешь у себя чужеземцев, а во-вторых, общаясь с людьми чужого облика, учишься у них уму-разуму и вещам, которых ты не знал.
— О гость мой,— сказал Абу аль-Хасан,— мы затянули разговор и забыли про нашу Диковинку. Подай-ка чашу,
— Правильно! — воскликнул халиф.— Мы даром потратили время без вина. Пей же скорей и дай мне чашу.
— Клянусь Аллахом, о гость мой,— сказал Абу ль-Ха-сан,— я не видывал такого весельчака, как ты. Про меня говорят: «Беспутный!» — но, клянусь Аллахом великим, ты куда беспутней меня.
Халиф засмеялся, и они снова принялись пить и веселиться, пока не настала полночь. И тогда халиф сделал вид, что устал после путешествия, и сказал Абу ль-Хасану:
— Мои веки слипаются и нет больше сил сидеть, но прежде, чем лечь, я скажу тебе, что хочу встать завтра рано, так что ты, может быть, будешь еще спать. Дабы не потревожить твой сон, я сейчас решил поблагодарить тебя за милость и пожелать тебе всякого добра. Всю жизнь я воспитывался в достатке и роскоши и всегда водился со знатными людьми. Мы жили словно братья, и если один из нас в чем-нибудь нуждался, то другие старались, как могли, помочь ему, каждый готов был даже отдать все, что послал ему Аллах, лишь бы выручить друга и затем проводить с ним время весело, не зная забот. И вот я хочу, Абу ль-Хасан, чтобы ты поведал мне, не скрывая, нет ли у тебя желания, которого ты не в силах осуществить, или какой-
ниоудь нужды. Ради Аллаха, не таись от меня, ибо рука моя в этом городе властна на многое, и я хочу отблагодарить тебя за ту милость, добро и благодеяние, которые ты мне оказал сегодня ночью. Клянусь Аллахом, я полюбил тебя как брата!
— О мой добрый, счастливый гость,— ответил Абу ль-Хасан.— Я убежден в твоей искренней любви ко мне, но я человек неприхотливый, довольный тем, чем удостоил меня Создатель,— слава ему за это! — и не хочу стать больше, чем я есть. Ты же и так оказал мне благодеяние и милость, повеселившись со мной сегодня ночью, отведав моей пищи, недостойной твоего сана и положения, и зайдя в мой дом, слишком бедный для столь знатного гостя. Но ты заклинаешь меня, о мой гость, сказать, каково мое желание, и я скажу тебе о нем, однако подвластно оно лишь Аллаху. Так вот, есть в квартале, где я живу, четыре сторожа, и эти проклятые старики — да поразит их гнев Аллаха! — никому не дают покоя, день-деньской нет у них иного дела, как злобствовать и ссориться с жителями квартала — с одного деньги тянут, другого оскорбляют. И еще есть у нас имам в квартальной мечети — проклятущий старик, паскудней его не найти на всей земле. Скажешь имаму: «Мир тебе!» — а он: «Чтоб тебе ослепнуть!» Одним словом, никудышний человек. Готов повздорить с собственной тенью и сам себе в бороду вцепиться! Вот он каков, этот проклятый, и рожа у него гадкая, противная, словно обезьянья морда.
Рассмеялся халиф и спросил:
— Что же ты хотел бы сделать с этими пятью негодниками?
— Ах, мой гость, я прошу Аллаха лишь одного, и, право, это не так уж много: дал бы он мне хоть денек побыть халифом вместо своего наместника повелителя правоверных Харуна ар-Рашида!
— И что бы ты сделал в этот день?
— Я бы возблагодарил великого Аллаха, потом послал бы за имамом из квартальной мечети и всыпал бы ему четыреста плетей из слонового хвоста за его злобность и паскудство. И еще точно так же поступил бы с четырьмя сторожами, ибо все они словно навоз из одной кучи.
Халифу понравились слова Абу ль-Хасана, так как тот пожелал стать повелителем лишь для того, чтобы отомстить дурным людям, а не себе лишь во благо.
— О Абу ль-Хасан,— сказал халиф,— Аллах великий
может даровать теое то, что ты желаешь, иоо, клянусь, он был бы твоим поступком доволен. И возможно, когда повелитель правоверных узнает, что ты хотел бы стать халифом, дабы наказать негодяев, он сделает тебя на день своим наместником. Мне не трудно, Абу ль-Хасан, осведомить его о твоем желании, ведь хотя я и чужеземец, но у меня с халифом знакомство и дружба.
— О гость,— рассмеялся Абу ль-Хасан,— ты как будто шутишь и потешаешься надо мной. Ведь, если даже твои слова и правильны и ты пойдешь и скажешь обо всем повелителю правоверных, он только посмеется над нами.
— Нет, Абу ль-Хасан,— возразил халиф,— не говори, что я над тобой смеюсь. Упаси Аллах, чтобы я смеялся над таким хорошим человеком и ответил бы неблагодарностью на его милость. Да и халиф тоже не станет над тобою насмехаться. Однако хватит нам разговаривать, ведь так и ночь пройдет.
— Да, пора спать,— согласился Абу ль-Хасан.— Но в бутыли остается еще немного вина. Прикончим его, и тогда уж сразу будем ложиться. Только не забудь, мой милый гость: когда утром выйдешь раньше меня, прошу, закрой за собою дверь, дабы никто чужой не проник в дом.
— Слушаю и повинуюсь, Абу ль-Хасан,— ответил халиф.— И позволь мне самому налить тебе последнюю чашу.
— С любовью и охотой, о гость мой! — воскликнул Абу ль-Хасан и одним духом опорожнил протянутую чашу. И тут же закружилась у него голова, и упал он на землю, и заснул как убитый. Халиф кликнул своего раба Масрура и велел:
— Взвали этого человека себе на плечи и отнеси во дворец. Да только хорошенько запомни его дом, чтобы, когда я прикажу, смог отнести обратно.
Во дворце же халиф приказал раздеть и положить Абу ль-Хасана в его, халифа, постель. Созвав всех своих невольниц и слуг, он молвил:
— Завтра вообразите, что этот человек — я, халиф, и служите ему с таким же почтением и уважением, какое оказываете мне. Все, что вы делаете для меня, когда я встаю с постели, делайте для него.
Затем он послал за вазиром Джафаром и, рассказав ему об Абу ль-Хасане, велел:
— Завтра утром приходи, как обычно, в диван с эмирами и вельможами царства. Абу ль-Хасан выйдет туда к вам,
словно халиф, и вы оказывайте ему все необходимые почести, исполняйте все его повеления, не перечьте ни в чем, иначе покараю всех вас.
Утром халиф встал пораньше и, свершив омовение и помолившись, направился в ту комнату, где спал Абу ль-Хасан, и спрятался в укромном месте, чтобы посмотреть, что будет дальше. И вот Абу ль-Хасан пробудился, открыл глаза и увидел, что лежит на шелковой перине, набитой страусиными перьями, а покрывало сплошь заткано и расшито золотом. Да и все убранство в комнате такое, словно это райская обитель. Затем Абу ль-Хасан, оглядевшись, увидел невольниц, обступивших его ложе, и каждая из них своей красотой могла затмить луну.
— Что за притча! — изумился Абу ль-Хасан.— Я, верно, сплю и вижу сон! Ведь такая постель, такие хоромы и такие невольницы могут быть лишь у халифа. Каждый день я твержу: «Хочу стать халифом», вот и увидел столь чудный сон. Точно, я вчера говорил об этом с чужеземным купцом, которого угощал, вот мне и пригрезилось это!
Он перевернулся на другой бок, зажмурил глаза, собираясь и дальше спать. Но тут к нему подошел главный евнух и молвил:
— О повелитель правоверных, день начинается! Вставай же, соверши омовение и помолись.
Абу ль-Хасан, еще больше удивляясь, воскликнул;
— Что за история?! Я сплю или не сплю? Спи, парень, чтобы не сказали, что ты спятил и потерял рассудок!
И он еще сильнее сомкнул веки.
— О повелитель правоверных, не спи! — не отставал от него главный евнух.— Ведь солнце сейчас взойдет, а у твоего величества нет привычки пропускать утреннюю молитву.
Абу ль-Хасан принялся тереть глаза, ожидая, что сейчас проснется в своем доме, но, к его великому удивлению, ничего не изменилось. Все также перед ним стояли невольницы и евнух. Он невольно рассмеялся, представив себя халифом. И настоящий халиф, глядя на него, тоже смеялся. Невольницы между тем приблизились к Абу ль-Хасану и, поклонившись и облобызав перед ним землю, пожелали ему славы и великого благоденствия. Затем одни принялись играть на лютне, другие — на цитре, гитаре и прочих инструментах.
— Что со мной делается! Господи! — закричал Абу
ль-Хасан.— Неужто это в самом деле халифский дворец? Все как наяву... Но как я мог здесь очутиться?..
Тем временем к нему опять приблизился главный евнух и сказал:
— О повелитель правоверных, пришло время открывать диван. Эмиры, вельможи и знатные люди царства уже ждут, когда ты выйдешь к ним и станешь вершить праведный суд.
Абу ль-Хасан, услышав такое, совершенно растерялся и не знал, что говорить и что делать. Понизив голос, он спросил главного евнуха:
— С кем ты разговариваешь и кого называешь «повелитель правоверных»?
— О повелитель правоверных,— ответил главный евнух так, как учил его халиф.— Это, разумеется, ты, мой владыка, повелитель правоверных, наместник Аллаха на земле, Харун ар-Рашид, пятый правитель из сынов Аль-Аббаса, властитель земли от востока до запада и преемник Пророка Аллаха, господина людей и джиннов, а я твой раб и слуга и как могу забыть об этом, коль воспитывался под сенью твоей милости?! Уповаю, что ты, по своей кротости, будешь ко мне снисходителен, о повелитель правоверных! Очевидно, какой-то негодяй нашептал тебе на меня ложное, и поэтому твое величество говорит мне такие слова и не хочет меня знать. Ведь я в жизни не слышал от тебя подобных речей. А быть может, о повелитель правоверных, тебе привиделся ночью сон, который нарушил твой покой?
Услышав слова главного евнуха, Абу ль-Хасан громко рассмеялся и так хохотал, что упал навзничь, и халиф, услышав хохот Абу ль-Хасана, тоже схватился за бока от смеха. А нахохотавшись, Абу ль-Хасан задумался и потом обратился к маленькому служке, который стоял возле него:
— Эй, мальчик, кто я такой?
— О господин, ты владыка наш, повелитель правоверных, наместник Пророка — да благословит его Аллах и да приветствует! — и властитель земли на суше и на море,— ответил слуга.
— Врешь, проклятый! — воскликнул Абу ль-Хасан.— Ты хоть и маленький, да лгун — великий!
Потом он кликнул одну из невольниц и велел:
— Кусай меня за палец, да посильней, чтобы я понял, грежу я или бодрствую.
Та укусила его изо всех сил, так что Абу ль-Хасан взвыл от боли:
— Ай! Клянусь Аллахом, никакой не сон все это!
И он обратился к невольнице с такими словами:
— Заклинаю тебя Аллахом, о госпожа красавиц, скажи, кто я такой, и не лги мне!
— О господин,— отвечала невольница,— ты владыка наш, повелитель правоверных, наместник посланника Божьего,— да благословит его Аллах и да приветствует! — повелитель всей земли от востока до запада.
— Кто бы мог подумать, что я стану халифом! — воскликнул Абу ль-Хасан.— Прав, видно, сказавший: «От вечера до утра каких только чудес не бывает!»
Тут подошел к нему главный евнух и сказал:
— О владыка наш, повелитель правоверных, диван давно собрался.
И Абу ль-Хасан уже не сомневался, что он халиф, только бормотал растерянно:
— Аллах, Аллах! Как быстро все изменилось! Еще вчера я был Абу ль-Хасаном, а сегодня стал повелителем правоверных, наместником Аллаха.
Невольницы и служанки одели Абу ль-Хасана в платье халифа и вымыли ему лицо, а затем чинно и торжественно привели в диван. Там евнухи усадили его на престол халифа, и все слуги с невольниками лобызали пред ним землю, желая ему величия и вечного благоденствия. А настоящий халиф из укромного места наблюдал за всем этим.
Вот вошел в зал вазир Джафар и, отвесив Абу ль-Хаса-ну поклон и целуя перед ним землю, пожелал:
— О повелитель правоверных и податель благ, да погубит Аллах твоих врагов и да пошлет тебе над ними победу!
И Абу ль-Хасан,уже нисколько не сомневаясь в истинности своего чудесного превращения, сказал:
— За какой надобностью пожаловал ты ко мне, Джафар?
— О повелитель правоверных,— ответствовал вазир,— вельможи царства, эмиры и знатные люди государства стоят у дверей и ожидают разрешения и предписания твоего величества войти, дабы узнать, что повелеваешь им исполнить.
— Пусть входят! — повелел Абу ль-Хасан и, когда шш предстали перед ним, принялся запрещать и повелевать, отнимать и награждать, словно подлинный халиф.
Завидев вали, начальника стражников города, он приказал ему:
— Отправляйся немедля со своими людьми в такой-то квартал и схвати четырех старых сторожей, живущих там.
оно
а потом поспеши в тамошнюю мечеть и найди имама. Дай каждому из этих людей по четыреста ударов слоновым хвостом, посади каждого задом наперед на верблюда, так, чтобы они держались за верблюжьи хвосты, провези их так по городу, и пусть глашатай идет впереди и кричит: «Вот воздание тому, кто суется в дела, которые его не касаются и к нему не относятся, вот воздание тому, кто любит устраивать и сеять смуты и склоку между соседями!» А когда вот так их обесславят, прогони прочь из города — пусть ноги их здесь никогда не будет.
Услыхав этот приказ, настоящий халиф рассмеялся и сказал про себя: «Клянусь Аллахом, Абу ль-Хасан воздал им по-справедливости, как они того заслужили!»
И Абу ль-Хасан до тех пор вершил в диване дела и выносил приговоры, пока не вернулся вали.
— Исполнил ли ты, вали, мое повеление?
— Да, о великий халиф, и свидетельством тому подтверждение жителей квартала. Вот возьми его,— протянул вали бумагу.— Все восхваляют твою справедливость и желают твоему величеству вечной славы.
Возликовал Абу ль-Хасан великою радостью и сказал себе. «Вот то, чего ты желал, Абу ль-Хасан, и Аллах даровал тебе это!» А потом он приказал вазиру Джафару:
— Возьми кошель с пятью сотнями динаров и поспеши с ним в этот же самый квартал. Там найди старую женщину по имени Умм Абу ль-Хасан и вручишь ей этот кошель.
Когда халиф услышал это, он так засмеялся, что даже схватился за бока, а вазир Джафар облобызал землю перед Абу ль-Хасаном и сейчас же пошел в казну. Взяв кошель с пятью сотнями динаров, он разыскал мать Абу ль-Хасана и отдал ей деньги со словами:
— Повелитель правоверных шлет тебе этот кошель.
Мать Абу ль-Хасана сильно удивилась этому, ведь она ничего не знала о том, что приключилось с ее сыном.
Когда диван завершился, Абу ль-Хасана отвели в покои, где его ждал роскошный обед. И прекрасные невольницы услаждали его слух во время трапезы звуками чарующей музыки и пения. И все это было столь удивительно, что Абу ль-Хасан вновь засомневался, не сон ли видит он.
Когда же новоявленный халиф насытился, его повели в другую комнату. И от увиденного в ней у Абу ль-Хасана помутилось в голове, столь изысканно и богато было ее убранство. И ждало его там множество невольниц, еще красивее тех, которых он видел прежде. И лишь Абу
ль-Хасан переступил порог, они пустились впляс и запели. А главный евнух подвел его между тем к искусной работы столику, уставленному вазами со всевозможными — какие лишь душа пожелает — фруктами и кубками с заморскими винами.
Абу ль-Хасан усадил возле себя невольниц, и ум его был ошеломлен их прелестями, и не знал он, какую больше любит.
А затем Абу ль-Хасана отвели в третью комнату, и она была великолепней и диковинней предыдущей. И невольницы там были еще краше. И в этой комнате тоже стоял столик, а на нем — сосуды и чаши из чистого золота, полные сластей и напитков.
Когда же солнце было уже на закате, Абу ль-Хасана привели в четвертую комнату, самую большую и роскошную, и в ней он увидел три золотых подсвечника, украшенных драгоценными камнями, а в подсвечниках — камфарные свечи. А невольницы здесь оказались восхитительней всех, каких он видел прежде, и каждая держала в руках какой-нибудь музыкальный инструмент, и, когда Абу ль-Хасан вошел к ним, они поднялись, и ударили по струнам, и завели напевы, ошеломляющие разум. А столик в этой комнате был весь из чистого золота, а рядом — бассейн тоже из чистого золота.
Абу ль-Хасан подозвал к себе невольниц и принялся угощать их, спрашивая, как зовут каждую.
— Мое имя Хабл аль-Лулу,— сказала одна.
— Хабл аль-Лулу? — воскликнул Абу ль-Хасан.— Тебя следовало бы назвать не «нитка жемчуга», а «весь жемчуг, какой только есть на свете». Но раз уж тебя так назвали, налей мне чашу вина, и я выпью ее из твоих рук за твое здоровье.
И, когда он выпил, девушка заиграла на лютне и запела:
Ты коротка или долга» о ночь, Не все ль равно — ведь мне уснуть невмочь.
Найти б мне луноликую мою, Тогда б я не стерег луну твою.
А Абу ль-Хасан принялся плясать, и казалось ему, что комната пляшет вместе с ним.
Потом он обратился к другой невольнице, сидевшей близ него:
— О любимая, как твое имя?
— Мое имя Наджмат ас-Субх,— ответила та.
— Не нужно тебе такое имя,— воскликнул Абу ль-Ха-сан,— ибо, клянусь Аллахом, твое чело светит ярче утренней звезды! Будь добра, о любимая, налей мне чашу и напои меня.
И Наджмат ас-Субх налила чашу и протянула ее Абу ль-Хасану, и тот взял чашу и выпил до дна.
И так он просил каждую невольницу, а настоящий халиф наблюдал за ним и смеялся. Потом же по приказу халифа Хабл аль-Лулу положила незаметно в чашу с вином бандж и сказала:
— О повелитель правоверных, твоя рабыня сочинила сегодня красивую песню, пей это вино, а я буду петь.
И Абу ль-Хасан поднес чашу к губам, и Хабл аль-Лулу взяла лютню и запела.
Прохожий! Сколько мне ночей не спать? О. сколько дней печаль мою скрывать?
Ты моему любимому шепни:
«Как смеют бесконечно длиться дни?»
— О душа моя, о жемчуга всего мира! — воскликнул Абу ль-Хасан.— Это восхитительно!
И тут же он упал и заснул, словно убитый. А подлинный халиф, еле живой от смеха, велел невольницам снять с Абу ль-Хасана роскошные одеяния и облачить его в то, в чем он был накануне принесен во дворец. Затем халиф приказал рабу Масруру:
— Взвали его на спину, отнеси и положи в ту же комнату, из который мы его взяли.
И Масрур выполнил все, как было велено.
Проспав всю ночь, Абу ль-Хасан пробудился и, не раскрывая глаз,'стал звать:
— О Хабл аль-Лулу, о Наджмат ас-Субх, поспешите сюда, сядьте со мной рядом!
Его крик услышала мать и, подойдя к нему, спросила:
— О дитя мое, что с тобой делается? Ты, видно, грезишь?
Абу ль-Хасан открыл глаза и, узрев перед собой не прекрасных невольниц, а старуху, в страхе воскликнул:
— О проклятая, кто ты такая и кто тебя звал? Эй, евнух, возьми эту старуху и выгони немедля из дворца, чтобы я никогда больше лица ее не видел!
— О дитя мое,— молвила мать.— Что с тобой делает
ся? Ты, видно, вчера вечером много выпил и тебе пригрезилось нечто. Я твоя мать, твоя родительница. И какого еще евнуха ты зовешь?..
Абу ль-Хасан закричал:
— Что ты мелешь, проклятая! Какой я тебе сын, старая кочерыжка! Я повелитель правоверных, наместник Аллаха.
— Будет тебе орать и кричать, сынок,— сказала ему мать.— Услышат соседи и подумают, что ты сошел с ума.
— Это ты сошла с ума, злосчастная старуха! — вознегодовал еще больше Абу ль-Хасан — Говорю тебе, я повелитель правоверных, наместник Пророка,— да благословит его Аллах и да приветствует! — и мне покорны все люди на суше и на море.
— О дитя мое,— заплакала мать,— какой это бес проклятый пришел к тебе сегодняшней ночью и внушил такие слова? Ты мой сын, Абу ль-Хасан, а я твоя мать. Открой глаза и посмотри вокруг: где он, твой дворец, подобающий халифам? Здесь ты родился, сынок, и здесь вырос, и с малолетства не покидал этого дома. Подумай и прогони от себя сатану, который хочет поймать тебя в свои сети.
Когда Абу ль-Хасан услыхал все это, он немного образумился и открыл глаза. Осмотревшись по сторонам, он сказал:
— Твоя правда, о матушка, кажется, я — Абу ль-Ха-сан, а ты — моя мать.
Но потом он вдруг нахмурился и воскликнул:
— О колдунья, о ведьма, какой я тебе Абу ль-Хасан! Говорю тебе, пошла с глаз моих. Ты хочешь колдовством превратить меня в своего сына! Да погубит тебя Аллах и да погубит с тобой твоего сына! Клянусь Аллахом, я не кто иной, как повелитель правоверных!
— О дитя мое, угомонись,— сказала мать,— лучше выслушай, что вчера приключилось.
И она, желая отвлечь Абу ль-Хасана, рассказала о том, как вали пришел в их квартал, схватил четырех сторожей и имама и как следует наказал этих злодеев.
Едва Абу ль-Хасан услыхал от своей матери это, он вскочил и закричал:
— О старая греховодница, и ты еще говоришь, что я твой сын Абу ль-Хасан! Ведь это я, повелитель правоверных, отдал вали такой приказ! О, скверная старуха, поди прочь с моих глаз! Клянусь Аллахом, я повелитель правоверных, наместник Господа миров! И если ты еще будешь
мне перечить, я встану и так тебя отлуплю, что жизнь тебе покажется чернее смолы!
И мать, слыша подобные речи, решила, что сын ее лишился рассудка. Она заплакала и запричитала:
— Спаси тебя Аллах от этого беса! Ты ведь был умным! Что с тобой стряслось?! Ты потерял свой блистательный разум! Ахи, ахи, ахи!
Но Абу ль-Хасан, еще более распылись, схватил палку и стал колотить мать, приговаривая:
— А ну, говори, проклятая старуха, кто я такой? Так я Абу ль-Хасан, твой сын, или великий халиф?
— О дитя мое,— отвечала она,— не может мать забыть сына, которого она родила! Ты мой сын, дитя мое, ты — Абу ль-Хасан! А повелитель правоверных и наместник Господа миров — Харун ар-Рашид, пятый из потомков аль-Аббаса. Вчера он прислал мне кошель с пятью сотнями динаров, да сохранит нам его Аллах навеки!
— Как мне не знать об этом! — трясся от гнева Абу ль-Хасан.— Это же, исполняя мою волю, вазир Джафар принес тебе эти деньги! — И он с удвоенной силой обрушил на мать удары палкой:
— Немедля говори, что я не твой сын, а повелитель правоверных Харун ар-Рашид! Иначе я убью тебя!
На крик сбежались соседи и вырвали несчастную из рук сына.
— Что же это такое, Абу ль-Хасан? — восклицали они.— Ты не иначе, как лишился рассудка и потерял страх Божий! Кто смеет поднимать руку на собственную мать?!
— Какой я вам Абу ль-Хасан?! — был им ответ.— И кто вы сами такие?
— Боже великий! Абу ль-Хасан, ты забыл своих соседей и товарищей, с которыми воспитывался, и эту женщину — твою родительницу! Что с тобой сегодня делается? — удивлялись соседи.
А Абу ль-Хасан кричал все громче:
— О слепцы, о коровы! Я повелитель правоверных, халиф Харун ар-Рашид, и если вы этого не знаете, я вас живо научу уму-разуму!
И соседи уже нисколько не сомневались, что Абу ль-Хасан лишился рассудка, и, схватив его и скрутив ему руки, они послали за начальником больницы, в которой сидят сумасшедшие. Тот вскоре явился вместе со своими людьми, несшими фалаку, железные оковы и воловьи жилы. Завидев эту процессию, Абу ль-Хасан воскликнул:
— Разве дозволяет вам Аллах делать из вашего халифа, повелителя правоверных, бесноватого?
— Мы ничего не делаем с повелителем правоверных,— ответили ему,— а только с бесноватым Абу ль-Хасаном, раз он не хочет отказаться от своих безумств.
— Несчастные, клянусь Аллахом великим, я повелитель правоверных! — упорствовал Абу ль-Хасан. Я халиф! Нежто вы ослепли?!
И тогда, заковав в цепи, его отвели в больницу и там били воловьими жилами. А он все кричал:
— О люди, образумьтесь! Вы бьете вашего халифа! Я повелитель правоверных! Смотрите, еще пожалеете об этом!..
Но били его на второй день, и на третий, и еще много дней, утром и вечером, спрашивая при этом:
— Ты кто?
— Я вовсе не бесноватый и не лишился рассудка! — всякий раз отвечал он.— Мои слова не изменятся, и они все те же, что прежде: я наместник Аллаха, повелитель правоверных.
И каждый день навещала его мать и уговаривала образумиться и отказаться от своих слов:
— О дитя мое любимое, может быть, тебе привиделся сон, а ты думаешь, что это правда. Будь ты повелителем правоверных, разве бы посадили тебя в такое место? Как это так — ты халиф, а тебя бьют без жалости и истязают без меры?!
А Абу ль-Хасан все вспоминал, как он надевал одежду халифа и садился на халифский престол, как вельможи ожидали его приказаний в диване, вспоминал опочивальни, где был с невольницами, прочие дивные вещи. Но постепенно слова матери посеяли в его уме зерна сомнения. «Ведь если я халиф,— думал он,— то где же вазир и где евнухи? Как может быть, что я повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, а меня оставили здесь и подвергли этим безжалостным пыткам? Возможно, истина откроется мне, когда я узнаю, что случилось с имамом и с четырьмя старыми квартальными сторожами?»
И вот он попросил, чтобы к нему пришел начальник больницы, и, когда тот явился, молвил:
— Я хочу спросить, твое превосходительство, одну вещь, и это мне разъяснит, был ли я халифом, или все случилось со мной во сне. За день до того, как меня привели в больницу, я приказал вали, правителю города...
— Замолчи, упрямец! — завопил начальник больницы.— Ты никому ничего не мог приказывать! Я же сейчас прикажу, чтобы тебе дали сто ударов плетьми, раз ты не хочешь выбросить эту дурь из своей головы.
И Абу ль-Хасана так отхлестали, что он обеспамятел от побоев, когда же пришел в себя, стал плакать и говорить:
— Что я такое сделал людям, что меня так пытают? Почему меня низложили и я больше не халиф?
И, слыша подобные речи, начальник больницы разгневался еще больше и велел продолжить побои. А тогда Абу ль-Хасан, изнемогая от боли, подумал: «Так и умереть недолго. Пусть я и вправду был халифом, но сейчас покорюсь им и избавлюсь от этих истязаний».
И тут как раз пришла к нему мать, и он молвил:
— О матушка, мне очень стыдно перед тобою, ведь я тебя бил и оскорблял, как злодей неразумный. Прости меня, теперь я образумился наконец. Я видел сон,— пусть Аллах проклянет такие сны! — и решил, что все это правда, но теперь-то я понял, что я не халиф никакой, а твой сын Абу ль-Хасан.
— О сынок, великая радость охватила меня,— ответила ему мать,— Аллах всемогущий пожаловал тебе исцеление после всех истязаний и унижений, которые ты претерпел. Все это козни сатаны, не иначе! Ведь купец-чужеземец, что ночевал у нас накануне, не послушался тебя и, уходя, не запер за собой дверь — оставил ее настежь. Вот сатана и пробрался в дом и стал тебя искушать, прокляни его Аллах!
— Поистине все это так! — воскликнул Абу ль-Хасан.— Клянусь Аллахом, причина моей болезни и расстройства ума исходят от купца, который оставил дверь открытой. Сатана вошел в нее и вверг меня в беду. Теперь-то я наверняка знаю, что я Абу ль-Хасан, а ты — моя матушка. Ради великого Аллаха, сжалься надо мной вызволи из этой темницы!
И мать Абу ль-Хасана сейчас же поспешила к начальнику больницы и объявила, что ее сын образумился и говорит с ней, не беснуясь. Убедившись самолично в справедливости ее слов, начальник распорядился отпустить Абу ль-Хасана, и тот возвратился с матерью домой. Много дней не выходил он никуда, стыдясь своего позора и залечивая раны от побоев, но потом наскучило и опротивело ему сидеть одному в четырех стенах и надумал он приглашать к себе, как и прежде, чужеземцев для бесед и развлечений.
И вот, уставив в своем доме столик кушаньями и винами, отправился Абу ль-Хасан искать себе друга-товарища, дабы пировать с ним всю ночь до зари. А по воле судьбы первый, кого повстречал он у городских ворот, был никто иной, как сам халиф, опять переодевшийся по своему обычаю в купеческую одежду. Завидев его, Абу ль-Хасан сказал про себя: «Вот тот проклятый купец, по вине которого все со мной приключилось!» И он поспешил отвернуться, не желая иметь с ним дела. Но халиф сам подошел к Абу .ль-Хасану и радостно воскликнул:
— Боже мой! Это ты, Абу ль-Хасан, брат мой? Дай я с тобой поздороваюсь и поцелую тебя, ведь я давным-давно тебя не видел и, клянусь Аллахом, здорово по тебе соскучился.
Но Абу ль-Хасан, насупившись, сказал:
— Ступай своей дорогой! Я тебя не знаю, и ты не должен меня знать!
— Дорогой мой Абу ль-Хасан,— не отставал мнимый купец.— Я ведь тот, кого ты принимал у себя и кому оказал столько милостей и благодеяний, что я постоянно благодарю тебя. Где же наша былая дружба? Неужели так быстро ты позабыл меня?! Не иначе, как с. тобой что-нибудь случилось, раз ты от меня прячешься и отрицаешь наше знакомство. А ведь ты мне так дорог, и я предлагал исполнить любое твое желание, стоит только заикнуться тебе о нем.
— Я не хочу иметь с тобой дела! — отвечал Абу ль-Хасан.— И нет между нами никакой дружбы, ибо ты сын греха.
— О брат мой,— вскричал халиф,— за что гневаешься на меня?! Клянусь Аллахом, нет у меня друга лучше тебя! Будь великодушен и позволь насладиться твоей приязнью, и раз уж Всевышний оказал мне милость повстречаться с тобой, пригласи вновь к себе в гости. Ведь, если по правде, я пришел из своего города лишь за тем, чтобы узреть тебя!
— Подумать только! — всплеснул руками Абу ль-Хасан.— После всего, что случилось из-за этого человека со мной, я должен еще приглашать его в гости! Нет, я не сумасшедший, довольно с меня и того, что по твоей милости уже один раз был заперт в больнице для бесноватых!
— Дорогой мой друг, брат, любимый Абу ль-Хасан,— не унимался лжекупец,— за что ругаешь меня? Не ожидал
я такого... Ради Аллаха, расскажи, что с тобой приключилось и в чем моя вина, и, коль я вправду согрешил, прошу слезно прощения, ибо великого блага тебе только желаю.
И дрогнуло благородное и чистое сердце Абу ль-Хасана, и он сказал:
— О друг мой, так и быть, я тебя прощаю. А теперь выслушай, что произошло со мной, и узнаешь, вправе ли я был гневаться на тебя.
И он поведал халифу всю свою печальную историю. Закончил же ее такими словами:
— А причиной этому то, что, выходя утром из моего дома, ты не внял моей просьбе и не закрыл за собой дверь. И в нее вошел сатана и набил мне голову всяческими химерами и призраками.
Слушая Абу ль-Хасана, халиф не смог удержаться от смеха.
— Ты, видно, думаешь, что я шучу,— уязвленный этим, молвил Абу ль-Хасан.— Так посмотри хорошенько на меня, и ты убедишься, правду ли я говорю.
И он обнажил свои бока и живот и показал следы от побоев в больнице, и тогда халиф понял, что его шутка была зла и причинила немалый вред ни в чем не повинному человеку. Он обнял Абу ль-Хасана, поцеловал его и воскликнул:
— Слава Аллаху, брат мой, что ты остался цел! Я не ведал, что все это случится с тобой из-за открытой двери! Аллах да посрамит сатану, который сделал так, что я забыл ее запереть. Пойдем к тебе домой, мой любимый, и, если будет угодно Творцу,— да возвысится его имя,— я помогу тебе позабыть все беды, которые приключились из-за меня.
Сердце у Абу ль-Хасана, как мы говорили, было доброе и отходчивое, и обида растаяла в его душе.
— Слушай, приятель,— сказал он,— я приглашаю тебя к себе в дом и угощу сегодня вечером, но с одним условием: утром, когда ты будешь уходить, затвори за собой дверь, чтобы сатана ко мне не вернулся и не сделал то же, что в прошлый раз.
И халиф поклялся, что не ослушается и непременно это исполнит.
И вот они пришли к Абу ль-Хасану домой и стали беседовать и есть. Только Абу ль-Хасан часто в тревоге смотрел на двери.
— Что с тобой, о мой друг? — спросил халиф.— Какая мысль тебя гложет?
— Я все время боюсь,— признался Абу ль-Хасан,— не повторится ли со мной то, что уже было.
— Помяни Всемилостивого,— принялся успокаивать его халиф,— вручи свою судьбу Аллаху и ни о чем не тревожься.
Потом, когда они вдоволь поели, мать Абу ль-Хасана подала бутыль с вином, и Абу ль-Хасан наполнил и выпил чашу, а потом наполнил ее вторично и подал халифу. И они пили так, пока вино не вскружило им головы.
— Скажи, Абу ль-Хасан,— молвил тогда халиф,— неужели ты никогда в жизни не влюблялся ни в одну девушку или женщину?
— Клянусь Аллахом, мой гость,— ответил Абу ль-Ха-сан,— я ни разу не думал о женщинах всерьез. Другое дело — хорошо поесть и попить, повеселиться с добрыми людьми, которые, как и я, не прочь осушить бутылку. Клянусь Аллахом, о гость мой, это я больше всего люблю, и вот она — моя возлюбленная! А женщины — что в них проку? Оставим лучше этот разговор, дабы он не мешал нам наслаждаться вином.
И с этими словами Абу ль-Хасан поспешил наполнить чашу снова.
— О Абу ль-Хасан, в моих словах нет ничего зазорного,— между тем продолжал халиф,— ибо это вещь естественная. Мужчину всегда тянет к женщине, и если, когда он пирует и развлекается, возле него сидит красавица, ему еще веселей и приятней. Так что признайся, что и ты влюблялся.
— Аллах мне свидетель,— молвил Абу ль-Хасан,— я не таюсь от тебя. У меня не было к женщинам охоты. Но когда сатана околдовал меня, я видел возле себя много наложниц, и, клянусь Всевышним, среди них была одна — Наджмат ас-Субх, красота и прелесть которой ошеломили мой разум. Конечно, все это сон и грезы, но если бы я мог жениться на этой девушке, то считал бы, что достиг высшего блаженства. О гость мой, если бы ты только услышал ее пение и увидел лицо, ты бы обезумел еще больше, чем я! Во всем мире вряд ли нашлась бы красавица, подобная ей. Разве что во дворце халифа или вазира его, Джафара. А уж такому забулдыге, как я, конечно, ее не сыскать... Но ничего, зато у меня есть эта бутыль, моя подруга и возлюбленная, и, клянусь Аллахом, ее-то я никому не уступлю. Однако не будем попусту тратить время. Давай лучше выпьем!
Но халиф молвил:
— Клянусь Аллахом, о друг мой Абу ль-Хасан, жаль мне тебя! Пропадает твоя молодость. Без молодой жены ты прозябаешь, словно дервиш.
— О гость мой,— возразил Абу ль-Хасан,— лучше всего жить спокойно и безмятежно. Ты видишь, как я ладно живу и дружу с этой бутылью. А жена может оказаться злонравной и взбалмошной. Вот тогда-то охватит меня печаль и горесть, и ничто уж мне не поможет.
— Дай срок,— усмехнулся халиф,— и, если захочет Аллах, я женю тебя на той, о которой ты и мечтать не смеешь.
А потом он наполнил чашу вином и, незаметно подложив туда банджа, подал Абу ль-Хасану с такими словами:
— О брат мой, возьми и выпей это за любовь к той, которую ты увидел во сне, и пусть Аллах пошлет ее тебе, и ты проведешь с ней жизнь в полном счастье и веселье.
— Пусть будет так, я согласен, ибо, клянусь своей жизнью, я и вправду очень полюбил ее,— молвил Абу ль-Хасан, выпил вино и тут же заснул как убитый.
А халиф велел своему рабу Масруру взвалить его на спину и отнести во дворец в ту же самую комнату, где прекрасная невольница поднесла ему чашу с банджем. И там халиф приказал нарядить сидящего Абу ль-Хасана в роскошные одежды, а когда он проснется — оказывать почести и служить ему, будто он никто иной, как сам халиф.
И вот рано утром рабыни и наложницы, евнухи и слуги — все собрались у изголовья Абу ль-Хасана. Сам же халиф спрятался в укромном месте, чтобы, как и в прошлый раз, наблюдать, что же будет.
Абу ль-Хасан проснулся, и тотчас заиграла музыка и запели невольницы. У бедняги аж глаза на лоб полезли, когда он увидел, где находится, и узнал рабов и невольниц.
— Что за притча! — воскликнул он.— Клянусь Аллахом, это та комната, где я трапезничал, будучи якобы халифом.— И тогда он изо всех сил укусил себя за палец, желая проснуться, и завизжал так от боли и испуга, что халиф упал навзничь со смеху. Невольницы же стояли, как ни в чем не бывало, почтительно опустив головы.
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого и великого! — молвил Абу ль-Хасан.— Мы вернулись к тому, что было прежде! Остается только возвратиться в больницу, чтобы меня снова упрятали к бесноватым.
Защити, о Всевышний, и спаси от этого бедствия! Я ведь еще не оправился от прежних пыток и побоев! А причиной всему — тот бессовестный купец. Обещал ведь он, проклятущий, запереть дверь и не иначе как оставил ее открытой, и вошел сатана и сделал со мной то же самое, что в прошлый раз. Он жаждет смутить мой рассудок! Посрами, Аллах, гадкого купца! Клянусь, он не кто иной, как сам сатана! Прошу против него помощи у Всевышнего. Клялся, о мерзеннейший из тварей, что запрешь дверь, а сам оставляешь ее открытой! Ты действительно сатана, ибо не держишь слова и даешь ложные клятвы!
Слыша все это, халиф хохотал, не переставая. А Абу ль-Хасан тем временем узнал среди наложниц ту девушку, которая приглянулась ему в прошлый раз, но он не обрадовался этой встрече, а испугался еще больше. Поспешив накрыть голову одеялом, он воскликнул:
— Да, это несомненно проделки сатаны, ибо я вижу то же, что в прошлый раз. Клянусь, я буду лежать вот так под одеялом, пока не развеются бесовские чары.
Но одна из невольниц, которую звали Якутат альКальб, подсела поближе к нему и сказала:
— О владыка наш, повелитель правоверных и наместник Господа миров, не спи больше, ибо время позднее. Встань, соверши омовение и помолись по твоему обычаю.
— Врешь, проклятая! — закричал Абу ль-Хасан.— Да посрамит тебя Аллах, сатана! Мое имя не повелитель правоверных, мое имя Абу ль-Хасан! Убирайся прочь. Да защитит меня Аллах.
Но тут к нему подошла другая невольница и сказала:
— О повелитель правоверных, заставь себя встать и не засни еще раз, ведь солнце уже сияет.
— Кого ты называешь «повелитель правоверных»? — спросил Абу ль-Хасан.
— Тебя. Кого же еще?! Разве есть, кроме тебя, наместник Господа миров? Я твоя невольница, и моя обязанность помочь тебе пробудиться для дел твоих великих. Тем более, у тебя не в обычае спать до сей поры.
— Ты, несомненно, ошибаешься, величая меня повелителем,— сказал Абу ль-Хасан.
Невольница же воскликнула:
— Опомнись, о повелитель правоверных! Как же это я ошибаюсь! Кто же другой может быть халифом?
— Спаси нас Боже! Мое имя Абу ль-Хасан! Я не халиф!
— О наместник Аллаха, ты, видно, грезишь или шутишь, желая над нами посмеяться,— продолжала невольница.— Открой глаза и взгляни на твоих рабов, невольниц и наложниц. Все мы готовы исполнять любое твое повеление.
— Ты обманщица,— закричал Абу ль-Хасан,— и все это неправда! Я не могу поверить твоим словам и не дам больше себя обмануть. Не пойду я еще раз в больницу! Я ведь Абу ль-Хасан, Абу ль-Хасан!
— Кто это такой Абу ль-Хасан, повелитель правоверных? — сказала невольница.— Неужто ты грезишь, не пробудившись как следует ото сна? Ты повелитель правоверных Харун ар-Рашид, наместник Аллаха. Наш владыка и наш халиф.
Но Абу ль-Хасан все равно не желал ее слушать. Он зажмурил глаза и прикинулся спящим.
— О повелитель правоверных,— сказала тогда третья невольница.— Твой диван полон эмиров и вельмож царства, и все они ждут, когда ты явишься к ним и будешь отдавать распоряжения и приказы, ибо никто другой не вправе занять твое место повелителя правоверных.
И невольница взяла его за руку и принялась поднимать, а все остальные девушки ей помогали. И они усадили его на скамеечку с подушкой из страусиных перьев и принялись плясать и петь.
«А может, я и в самом деле халиф?» — засомневался Абу ль-Хасан. И, подозвав к себе Хабл аль-Лулу и Над-жмат ас-Субх, он сказал:
— Ради Аллаха, не врите мне и говорите правду! Кто я такой?
— О повелитель правоверных и наместник Господа миров,— ответила Наджмат ас-Субх,— ты явно смеешься над нами, задавая этот вопрос. Наши умы смущены. Разве твое величество не знает, что ты халиф, славный и великий?! Если ты не смеешься над нами, спрашивая это, значит, еще не совсем пробудился. Однако вспомни вчерашний день, вспомни, как ты примерно наказал имама и четырех сторожей, как облагодетельствовал старуху У мм Абу ль-Хасан, подарив ей кошель с пятью сотнями динаров.
И дальше Наджмат ас-Субх принялась рассказывать Абу ль-Хасану обо всем, что было с ним в тот раз во дворце, и в конце молвила:
— А разве ты забыл, повелитель правоверных, как
вчера вечером усадил нас возле себя и пил вино из наших рук и нас самих угощал? А потом, утомившись, ты заснул в этой комнате, и за всю свою жизнь не случилось тебе спать таким крепким сном, как ты спал нынешней ночью. Посмотри: у тебя не хватает даже сил открыть глаза.
Хабл аль-Лулу и остальные наложницы принялись подтверждать сказанное Наджмат ас-Субх, а тут еще главный евнух пришел и молвил:
— О повелитель правоверных, у твоего величества не в обычае спать до сей поры, и если наместник Аллаха соизволит, то уже пришло время молитвы.
— О да, вы правы, я повелитель правоверных! — воскликнул Абу ль-Хасан,— я заснул, и мне всего лишь приснилось, что бил свою мать и что из меня сделали сумасшедшего, забрали в больницу и истязали утром и вечером... Хотя нет,— одумавшись, продолжал он,— это правда! И вы все лжете, желая,чтобы я снова лишился разума. Вы все вруньи и обманщицы, несмотря на такую благородную наружность и прелесть... Если бы вы слышали, как меня ругали в той больнице, если бы видели, как избивали!
— Клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, ты поверг нас в смущение этими словами,— молвила Наджмат ас-Субх.— Ведь ты со вчерашнего вечера не выходил из этой комнаты. Все это пригрезилось тебе во сне. Мы клянемся и уверяем твое величество, что со вчерашнего вечера ты не покидал свои покои.
И, слыша подобные речи, Абу ль-Хасан вновь засомневался, не ведая, то ли верить невольницам, то ли следам побоев на своих боках. И он принялся призывать пророков и праведников.
— О друзья Аллаха, выручите меня в этой беде? Кто я, скажите — Абу ль-Хасан или халиф?
Потом, обнажив свое тело, он сказал невольницам:
— Вот знаки от побоев воловьей жилой, я до сих пор чувствую от них боль. Так что не взыщите, я обвиняю вас во лжи, ибо я не кто иной как Абу ль-Хасан.
И все же сомнения не покидали его. Видя, что ему, как настоящему халифу, прислуживают рабыни, невольницы, рабы и евнухи, он говорил себе: «Ведь это все явь и правда. Но тогда мое пребывание в больнице, выходит, сон. Но как же в таком случае быть со следами побоев?» И, чтобы окончательно во всем убедиться, Абу ль-Хасан подозвал мальчика-слугу и велел:
— Укуси меня за ухо, да посильней, дабы я понял, сплю или бодрствую!
И мальчик взял его ухо в зубы и так сдавил, что Абу ль-Хасан от сильной боли завопил громким голосом, и все, кто был во дворце, услышали его крик. Тут невольницы ударили по струнам, запели и заплясали, а ошалевший совсем Абу ль-Хасан, хлопнув рукой по халифскому тюрбану, скинул его с головы, затем сбросил с себя одежду халифа и, оставшись в одной рубашке и подштанниках, пустился плясать с Наджмат ас-Субх, Якутат аль-Кальб и Хабл аль-Лулу.
Видя это, халиф так захохотал, что обеспамятел и упал навзничь. Потом он приподнял занавеску, за которой скрывался^ закричал, продолжая смеяться:
— Абу ль-Хасан, Абу ль-Хасан, ты хочешь убить меня смехом!
И тогда, услышав голос подлинного халифа, невольницы перестали петь, играть и плясать. Абу ль-Хасан оглянулся и, увидев халифа, сообразил, кто это. А также он понял, что никто иной, как халиф, прикинувшись чужеземным купцом, провел у него ночь. А раз так, то и все остальное, что с ним было, не сон, а истинная правда и проделки халифа, желавшего посмеяться.
— Оказывается, это ты,— воскликнул Абу ль-Хасан,— виновник того, что я поднял руку на свою родительницу, а если бы не соседи, то, пожалуй, лишил бы ее жизни. Это ты виноват, что меня засадили в больницу и пытали безжалостным образом, так что я до сих пор чувствую на зубах привкус крови. И сегодня ты хотел, чтобы я испытал все сначала.
— Да, Абу ль-Хасан, твои слова — истина,— молвил халиф.— Я причинил тебе немало несчастий, но — призываю в свидетели Аллаха великого — я так вознагражу тебя, что ты забудешь все горести и печали. Требуй же от меня чего хочешь, и все, что ты пожелаешь, тотчас же будет твое.
Потом халиф заключил Абу ль-Хасана в объятия и воскликнул:
— О Абу ль-Хасан, мое уважение и почтение к тебе выше всякого описания!
И он приказал выдать ему почетную одежду, и невольницы тотчас облачили Абу ль-Хасана в нее, и было это одеяние драгоценное. Затем халиф молвил:
— О Абу ль-Хасан, требуй от меня, чего хочешь!
— О повелитель правоверных,— сказал Абу ль-Хасан,— заклинаю тебя великим Аллахом, ответь, чем я грешен перед тобой, что ты так запутал меня: то я халиф, то Абу ль-Хасан, то снова халиф? Зачем тебе все это понадобилось?
— Знай, у меня есть такая привычка,— молвил халиф,— время от времени переодеваться и ходить по Багдаду, дабы посмотреть, как идут дела и не вершит ли кто из старшин несправедливость. А также в первый день каждого месяца я отправляюсь за город поглядеть, как живут обитатели пригородов. И вот тогда-то мы и повстречались у ворот. И после того, как славно потрапезничали, я спросил о твоем самом заветном желании. Ты же ответил, что хотел бы стать халифом на один день, не больше, чтобы отомстить имаму и четырем сторожам квартала. Я счел это справедливым и возможным, й по велению судьбы у меня оказался при себе бандж, который и положил тебе в чашу. Когда же ты заснул, мой раб принес тебя во дворец, и ты, как и желал, провел день, будучи халифом, и отомстил своим врагам. Потом тебе снова дали чашу з банджем и спящего доставили обратно в твой дом. Повстречав тебя вновь и узнав, что было дальше и какие муки ты претерпел, я опечалился и решил наградой затмить все твои неприятности. Проси же теперь, о Абу ль-Хасан, всего, чего ты только желаешь.
— О повелитель правоверных,— молвил Абу ль-Хасан,— клянусь твоей милостью, теперь, когда я знаю все, страдания изгладились из моей памяти. И не надо мне никаких даров, ибо никогда я не стремился к богатству, и алчность чужда мне. И все же, коль твое величество разрешило просить всего, чего пожелаю, то я бы за великую милость почел бы находиться вблизи тебя, владыка наш, прислуживая как сотрапезник и собутыльник. Вот и все мои желания.
— Клянусь великим Аллахом, о Абу ль-Хасан,— воскликнул халиф,— если твоя просьба такова, то твои достоинства теперь еще более увеличились в моих глазах и пюбовь к тебе стала сильнее, чем прежде!
Потом он приказал выделить Абу ль-Хасану помещение во дворце, сплошь устланное бархатом, расшитое атласом и украшенное с пышностью, какой не найти нигде, кроме халифских дворцов. И еще повелитель правоверных сказал:
— О Абу ль-Хасан, я желаю назначить тебе жалованье,
но не казначей будет его тебе выдавать, а я сам, как отец сыну.
Потом халиф отправился в диван, а что касается Абу ль-Хасана, то, воспользовавшись свободным временем, он поспешил к своей матери и поведал ей обо всем, что с ним случилось. То же самое сообщил и соседям, чтобы они впредь не держали зла на него и не считали, что он был бесноватым.
Потом Абу ль-Хасан возвратился во дворец и стал жить подле халифа, и тот полюбил его великой любовью, ибо Абу ль-Хасан был весельчаком, способным рассмешить даже скалу.
Всюду с собой халиф брал Абу ль-Хасана, даже к своей возлюбленной Ситт Зубейде. И вот однажды она сказала:
— О повелитель правоверных, ты, видно, не замечаешь, что творится с Абу ль-Хасаном. Каждый раз, когда вы приходите, он не спускает глаз с моей невольницы Наджмат ас-Субх. Я думаю, он отдал ей свое сердце и желает на ней жениться.
— Несомненно, ты права,— молвил халиф.— И как я мог забыть, что именно она поразила его своей красотой, когда на один день он стал халифом! Он рассказывал мне об этом, когда я был у него в гостях.
А эта беседа халифа с Ситт Зубейдой происходила в присутствии Абу ль-Хасана, который сидел и слушал весь разговор. И когда халиф кончил говорить с Ситт Зубейдой, Абу ль-Хасан поднялся, отвесил им обоим поклон, поцеловал перед ними землю и поблагодарил их за милость. Он восхвалил халифа, и произнес хвалу Ситт Зубейде за ее приязнь к нему, и молвил:
— Раз уж повелитель правоверных оказал мне милость и Ситт Зубейда уступает мне свою невольницу Наджмат ас-Субх, то я скажу, что люблю ее всем сердцем и жажду, чтобы она стала мне женой. И лишь одно беспокоит мое сердце — любит ли она меня.
Халиф и Ситт Зубейда тотчас послали за девушкой и спросили, мил ли ей Абу ль-Хасан. Лицо девушки зарделось от смущения, и все стало ясно без слов. И тогда велел халиф готовиться к пышной свадьбе. Ситт Зубейда с избытком одарила Наджмат ас-Субх и пожаловала ей много золота и драгоценностей — из уважения к халифу, который так любил Абу ль-Хасана, и халиф тоже подарил и пожаловал Абу ль-Хасану много драгоценностей и денег выше всякого описания — из уважения к Ситт Зубейде,
которая так любила Наджмат ас-Субх, свою невольницу. И служанки собрались и обрядили, украсили Наджмат ас-Субх и затем отвели ее в покои Абу ль-Хасана с пением, музыкой, плясками и прочими забавами и увеселениями. Свадьбу Абу ль-Хасана играли в течение месяца, и халиф с Ситт Зубейдой каждый день жаловали новобрачным новые подарки. И зажили вместе Абу ль-Хасан и Наджмат ас-Субх приятнейшей жизнью. Невольницы прислуживали им и приносили из покоев халифа тончайшие кушанья и самые сладкие напитки. Не было у них недостатка ни в чем — ни в увеселениях, ни в развлечениях, и Наджмат ас-Субх, поужинав со своим мужем Абу ль-Хасаном, брала лютню, и пела, и смеялась, и Абу ль-Хасан тоже смеялся, и оба они едва не улетали в небеса от радости, глядя друг на друга, так сильно любили один другого.
И так они прожили некоторое время, ни в чем себе не отказывая. Но вот в один из дней явился к ним ювелир и потребовал плату за драгоценности, которые Наджмат ас-Субх у него купила в день своей садьбы, и они опустили руки в копилку с деньгами, и оказалось, что там осталось монет как раз столько, чтобы расплатиться с ювелиром. И остались они без единого гроша, сильно опечалившись. Тут Абу ль-Хасан вспомнил, что халиф говорил ему: «Я буду давать тебе на расходы из своих рук»,— и собрался было пойти к повелителю и попросить денег, но потом обратился к своему разуму и сказал себе: «Может быть, халиф вспомнит, как много он дал мне золотых монет, и ему не понравится, что я стал расточителен». Так что Абу ль-Хасан побоялся и постыдился пойти к халифу. И Наджмат ас-Субх тоже не посмела идти к своей госпоже Ситт Зубейде по той же самой причине.
И тогда Абу ль-Хасан молвил:
— Раз нам трудно обратиться к ним с просьбой, ибо опасаемся, что нас спросят: «Куда вы девали деньги, которые мы вам дали?» — то я взамен придумал хорошую хитрость, забавную шутку, которая поможет добыть у наших господ денег без стыда и смущения. Но только необходимо, чтобы ты мне помогла.
— Я слушаю тебя и повинуюсь,— молвила Наджмат ас-Субх.
— Так вот какую шутку я намерен устроить,— принялся объяснять Абу ль-Хасан.— Сначала умрешь ты, а потом — я, и так будем умирать по очереди, и эта проделка принесет нам немало денег.
— О, Абу ль-Хасан,— воскликнула Наджмат ас-Субх,— я повинуюсь тебе во всем, но что касается смерти, то это вещь невозможная. Если ты хочешь умереть — умирай, хотя мне будет очень тяжко смириться с этим, но сама я умирать не хочу вовсе.
— Поистине, ты с ума сошла,— засмеялся Абу ль-Хасан,— неужели ты решила, что мы в самом деле наложим на себя руки?! Как можно! Это вещь противоестественная! Хитрость моя не в том, что я убью себя и умру или ты убьешь себя и умрешь! Все это будет понарошке.
— Раз это игра и не более, я готова помогать тебе,— сказала Наджмат ас-Субх.— Объясни только, что надо делать.
И Абу ль-Хасан принялся рассказывать:
— Я лягу здесь, посреди комнаты, а ты принеси большое одеяло, заверни меня в него, опусти тюрбан мне на лицо и поверни меня в сторону кыблы, точно я мертвый, а когда покончишь со всем этим, надень какое-нибудь из своих платьев, старое, ветхое, и пойди к Ситт Зубейде с плачем, и бей себя по лицу и рви на себе одежду. Скажи ей, что я умер, и я уверен, что, когда она это услышит, то даст тебе много денег на похороны да еще подарит отрез шитой золотом материи, дабы положить его на носилки с моим телом.
— Клянусь Аллахом, Абу ль-Хасан, это ловкая проделка! — обрадовалась Наджмат ас-Субх, и, когда Абу ль-Хасан растянулся посреди комнаты, она закутала его в одеяло, опустила тюрбан ему на глаза и повернула лицом к кыбле. Потом, надев одежды печали, распустив волосы, она отправилась к своей госпоже Ситт Зубейде, рыдая и причитая непрестанно.
— О, бедная Наджмат ас-Субх! — увидев ее, воскликнула Ситт Зубейда.— Что случилось?!
— Ах, горе мне, госпожа! — еще громче зарыдала Наджмат ас-Субх.— Ах, Абу ль-Хасан, мой любимый... Только что я на тебя радовалась, а ты умер и оставил меня, горемычную!..
Услышав такое, Ситт Зубейда сильно опечалилась и тоже принялась плакать, горюя по Абу ль-Хасану, жалея свою служанку и зная, как любил Абу ль-Хасана халиф. Затем она стала утешать Наджмат ас-Субх и молвила:
— О дочка, что пользы слезы лить? Кто умер, тот уже не вернется! Видно, уж так было суждено и начертано. От
этого не спасешься, и тут не схитришь. Будет же тебе плакать!
И Ситт Зубейда приказала своей казначейше выдать Наджмат ас-Субх тысячу золотых и расходы по погребению Абу ль-Хасана и на устройство похоронных торжеств и дала ей отрез шелковой материи, чтобы накрыть его носилки. И Наджмат ас-Субх взяла деньги, забрала отрез материи и ушла, радуясь проделке, которую придумал Абу ль-Хасан. Придя к мужу, она рассказала ему обо всем, что произошло, и Абу ль-Хасан встал довольный и сказал:
— Ну, теперь твой черед! Ложись, как я, и притворись мертвой.
И Наджмат ас-Субх легла, и Абу ль-Хасан завернул ее в одеяло, повернул лицом к кыбле и обрядил так, как обряжают умерших. А потом он взял в руки платок и пошел к халифу.
Увидев рыдающего, в разорванной одежде Абу ль-Хасана, халиф воскликнул:
— Что случилось? Говори скорее!
— О повелитель правоверных,— ответил Абу ль-Хасан,— что может со мной случиться хуже того, что случилось? Ах, Наджмат ас-Субх, душа моя, не успел я вдоволь насладиться с тобою счастьем!.. О повелитель правоверных, умерла она, моя несравненная!..
И он стал еще пуще плакать и бить себя по щекам. А халиф низко опустил голову, опечалившись, во-первых, из-за любви к Абу ль-Хасану и, во-вторых, потому, что Наджмат ас-Субх была Ситт Зубейде дороже всех невольниц. А затем халиф начал утешать Абу ль-Хасана.
— Что пользы плакать и печалиться,— говорил он,— ведь тот, кто умер, все равно уж никогда не вернется... Так было суждено и записано, а от того, что записано в книге судеб, никуда не убежишь.
Но Абу ль-Хасан только сильнее рыдал, ловко разыгрывая свою шутку.
— О Абу ль-Хасан,— спросил халиф,— может быть, ты сам виновен в ее смерти? Хотя ты хороший человек, и я не могу в это поверить.
— О повелитель правоверных! — воскликнул Абу ль-Хасан.— Клянусь твоей жизнью,— ты знаешь, что Наджмат ас-Субх была мне дороже моих глаз не только из-за своей красоты, прелести, образованности, благоразумия и знаний, но еще и потому, что она была Ситт Зубейде милей всех невольниц, да и ты, о повелитель правоверных,
тоже очень любил ее. И посему, повелитель правоверных, клянусь великим Аллахом, я берег ее пуще глаз,— и Абу ль-Хасан, говоря эти слова, продолжал горько плакать.
Тогда халиф приказал выдать ему кошель с тысячью динарами, чтобы он мог устроить своей жене торжественные похороны и великолепное погребение, и дал ему также еще один кошель с тысячью динарами в утешение и отрез шитой золотом материи, чтобы завернуть покойницу. И Абу ль-Хасан, получив все это, поспешил домой радостный и рассказал своей молодой жене Наджмат ас-Субх обо всем, что случилось. А потом Абу ль-Хасан сказал:
— Слушай, Наджмат ас-Субх, игра еще не кончилась! Подожди, я тебе покажу еще кое-что.
А халиф, когда Абу ль-Хасан вышел от него, обратился к своему вазиру:
— О Джафар, Ситт Зубейда любила свою служанку Наджмат ас-Субх великой любовью, и теперь, узнав о ее смерти, рыдает по ней. А ты знаешь, что Ситт Зубейда очень мне дорога.
— Да, повелитель правоверных,— ответил Джафар.
— Поэтому мне следует сейчас пойти к ней и утешить ее,— продолжал халиф,— и ты тоже пойдешь со мной. Ты скажешь словечко, и я скажу словечко, и, может, мы ее успокоим, и утешим, и разгоним печаль.
— Слушаю и повинуюсь, повелитель правоверных,— ответил Джафар халифу,— но только диван открылся, и люди ждут, когда твое величество выйдет к ним.
— Иди и распусти диван,— велел халиф.— Скажи им: «У халифа есть неотложное дело во дворце, и дивана сегодня не будет».
И вазир Джафар все в точности исполнил. И после этого они явились к Ситт Зубейде и увидели, что сидит она печальная и слезы катятся у нее по щекам.
— О, Ситт Зубейда,— молвил халиф,— я осведомлен о причине твоей печали, поэтому я пришел и привел с собой Джафара, моего вазира, дабы сообща тебя успокоить и утешить. Клянусь Аллахом, Ситт Зубейда, я разделяю твою печаль, ведь знаю, как ты любила эту девушку, Наджмат ас-Субх, она была тебе дороже всех невольниц. А во-вторых, клянусь Аллахом, я печалюсь о ней из-за бедного Абу ль-Хасана, который не порадовался на нее вдоволь и не успел насладиться с нею счастьем, как подобает людям. Он плачет по ней, словно маленький ребенок. Только что он был у меня, и рыдал, и бил себя по щекам, и рвал свою
одежду. Мы с вазиром Джафаром даже сами заплакали, глядя на него. А после его ухода я подумал, что ты тоже, может быть, горюешь о ней, и мы поспешили тебя утешить и успокоить. Что пользы, Ситт Зубейда, плакать и горевать? Кто умер, тот уже не вернется, и эта чаша уготовлена всем...
— О повелитель правоверных,— воскликнула Ситт Зубейда,— ты сбил меня своими словами с толку. Ты говоришь о моей служанке так, словно она умерла и ты скорбишь из-за моей печали по ней. А ведь я горюю по Абу ль-Хасану, так как ты его очень любил и это ты познакомил меня с ним. Он, бедный, помилуй его Аллах великий, был хороший, веселый человек и забавник, и мы много часов развлекались и смеялись с ним, и его шутки веселили нам сердца. Я опасалась за твое величество и послала за главным евнухом Масруром, чтобы расспросить о тебе. Я хорошо знала, как ты любишь Абу ль-Хасана, и я говорила себе: «Наверное, повелитель правоверных сидит и печалится о нем». Да будет твоя жизнь вечной, о повелитель правоверных! Это ведь не служанка моя умерла, а умер Абу ль-Хасан.
Когда повелитель правоверных услыхал слова Ситт Зубейды, он, хоть и был огорчен, так расхохотался, что не удержался на ногах и упал на спину.
— О повелитель правоверных,— сказала Ситт Зубейда,— ты, значит, пришел, чтобы надо мной посмеяться? Ведь, клянусь Аллахом великим, умер-то на самом деле Абу ль-Хасан.
— Говорит пословица: «Ум у женщин невелик»,— и поистине, в этом нет сомнения! — воскликнул халиф.— Что ты скажешь, о Джафар? Разве не видел ты своими глазами, что Абу ль-Хасан пришел ко мне, рыдая, и, когда я спросил, что случилось, он ответил: «Моя жена Наджмат ас-Субх умерла».
— Да,— подтвердил Джафар.
— Ты не права, Ситт Зубейда,— продолжал халиф,— это твоя служанка умерла, а не Абу ль-Хасан. Он сейчас ко мне приходил, и я дал ему две тысячи динаров и отрез шелка, чтобы завернуть в него покойницу. Тебе следует плакать по твоей невольнице, которая умерла, ведь ты ее очень любила, и она, клянусь Аллахом, действительно была прелестным созданием. Что же касается Абу ль-Хасана, то не плачь о нем, ибо он здоров и благополучен.
— О повелитель правоверных,— молвила Ситт Зубей-
да,— ты, видно, продолжаешь надо мной шутить. Ведь ты не можешь не знать, что Абу ль-Хасан умер.
— О, Ситт Зубейда,— сказал халиф,— клянусь твоей жизнью — а ты знаешь, как твоя жизнь мне дорога,— это не Абу ль-Хасан умер. Я не шучу, а говорю правду: это твоя невольница Наджмат ас-Субх умерла.
Ситт Зубейда обиделась на халифа за его слова и молвила:
— Клянусь великим Аллахом, о повелитель правоверных, что умерла не моя невольница Наджмат ас-Субх. Если бы ты немного задержался и не пришел ко мне, я бы сама послала в твои покои кого-нибудь от себя, дабы утешить тебя в связи со смертью Абу ль-Хасана. Я знаю, ты его очень любил, и я также. Это он умер, а не моя служанка, ведь она сегодня была у меня. Она пришла печальная, плача и хлопая себя по щекам. И волосы у нее были распущены, и была на ней одежда скорби. «Умер мой муж Абу ль-Хасан»,— сказала она. Я утешала ее, как могла, а потом дала кошель с тысячью динарами на торжественные похороны Абу ль-Хасана. Вот и все невольницы подтвердят мои слова, так как они присутствовали при этом.
— Ситт Зубейда, ты ни разу в жизни так не упрямилась и не обвиняла меня во лжи,— обиженно молвил халиф.— Но это истинная правда, то, что я говорю: Абу ль-Хасан совсем недавно был у меня и оплакивал свою жену.
— Пусть не думает твое величество, что я удовлетворюсь такими словами и поверю, что моя служанка Наджмат ас-Субх умерла! — воскликнула Зубейда.— Наоборот, клянусь Аллахом, высоким и великим, чаю это Абу ль-Хасан умер!
И тогда халиф, разозлившись, позвал евнуха Масрура и велел ему:
— Сходи поскорей во дворец Абу ль-Хасана и разузнай, кто там умер: Абу ль-Хасан или Наджмат ас-Субх, его жена. Хотя я наверняка знаю, что умерла служанка, но пусть Ситт Зубейда удовлетворится и не перечит мне, ибо я в жизни не видывал такого упрямства.
— А я наверняка знаю, что это Абу ль-Хасан умер,— не унималась Ситт Зубейда.
И тогда халиф вскричал:
— Если твои слова окажутся правдой, я дам тебе все, что ты потребуешь, пусть это даже будет полцарства! Бьюсь с тобой об заклад, что Абу ль-Хасан здоров и
благополучен и что умерла твоя невольница Наджмат ас-Субх.
— Ия тоже бьюсь об заклад на все свои богатства, что моя служанка Наджмат ас-Субх здорова и благополучна и что это Абу ль-Хасан умер! — воскликнула Ситт Зубейда.
— Давай поступим так,— молвил халиф,— если мои слова верны и Абу ль-Хасан здоров, а твоя невольница умерла, то я возьму у тебя твой большой дворец, а если окажется, что твои слова верны и умер Абу ль-Хасан, а невольница здорова и благополучна, то я подарю тебе дворец в саду Бустан аль-Хульд!..
— Пусть будет так! — согласилась Ситт Зубейда.
И вот евнух Масрур отправился к Абу ль-Хасану. А тот, как только издали завидел его, догадался, в чем дело, и поспешил положить свою жену посреди комнаты, закутав ее в одеяло и повернув лицом к кыбле. Сам же принялся плакать над ней и бить себя по щекам. Вошел Масрур и, узрев все это, тоже принялся плакать. А потом он молвил:
— Поистине, нет ничего хуже козней женщин и их упрямства!
— О Масрур, почему ты говоришь такое? — спросил Абу ль-Хасан.
— На Ситт Зубейду что-то нашло,— стал объяснять евнух,— она спорит с повелителем правоверных, перечит ему, утверждает, что это ты умер, а не Наджмат ас-Субх...
— О Масрур, как бы я хотел умереть вместо нее! — воскликнул Абу ль-Хасан и снова горько заплакал.
Масрур же вернулся к халифу и Ситт Зубейде и рассказал им обо всем, что видел: невольница Наджмат ас-Субх умерла, а Абу ль-Хасан сидит у нее в головах и рыдает.
Халиф упал навзничь от хохота, смеясь над Ситт Зубейдой, и сказал евнуху:
— О Масрур, слава Аллаху, мы выиграли у твоей госпожи ее большой дворец, ибо мы побились об заклад, что если мои слова правильны и Абу ль-Хасан здоров, а невольница умерла, я возьму этот дворец, а если окажется, что ее слова — правда и что умер Абу ль-Хасан, я подарю ей дворец в саду Бустан аль-Хульд. Ну, что скажешь, Ситт Зубейда? Будешь еще возражать и говорить: «Абу ль-Хасан умер, а моя невольница невредима»?
— О повелитель правоверных,— ответила Ситт Зубейда,— ты думаешь, что выиграл, полагаясь на свидетельство проклятого раба и лгуна? Как это я поверю ему, а сама
себе не поверю! Я только что видела свою невольницу вот этими глазами...
— Госпожа, смилуйся надо мной! — воскликнул евнух Масрур.— Клянусь жизнью моего господина, повелителя правоверных, и твоей жизнью, госпожа,— а ты знаешь, что твоя жизнь мне дороже всего на свете,— это невольница Наджмат ас-Субх умерла, а Абу ль-Хасан сидит и плачет над ней.
— О проклятый лгун,— закричала Ситт Зубейда,— так, значит, ты правдивей меня?! Но погоди, урод толстогубый, я сейчас тебя осрамлю!
И она захлопала в ладоши, и явились все ее невольницы, которые видели, как приходила Наджмат ас-Субх.
— О мои служанки,— молвила Ситт Зубейда,— заклинаю вас жизнью вашего господина, повелителя правоверных, и моей жизнью, скажите, кого я утешала и кто умер?
И все невольницы отвечали:
— Госпожа, мы видели, как приходила Наджмат ас-Субх, плача и ударяя себя по щекам, она говорила, что ее муж Абу ль-Хасан умер, ты ее утешала и успокаивала и подарила ей кошель, полный золота, и отрез шитой золотом материи.
Ситт Зубейда обернулась к евнуху Масруру и сказала:
— О проклятый, вот как ты умеешь отличать мертвого от живого! Смотри и слушай — вот сколько девушек обличают тебя во лжи!
— Ситт Зубейда,— молвил халиф,— этот раб поклялся моей и твоей жизнью, что он говорит правду, а ведь он знает, что, если бы он дал клятву ложно, я отрубил бы ему голову. И все-таки ты упрямишься и говоришь, что умер Абу ль-Хасан.
— О повелитель правоверных,— воскликнула Ситт Зубейда,— ты не иначе как сговорился с твоим рабом, желая пошутить надо мной! Но сейчас я пошлю в дом Абу ль-Хасана одну из своих верных служанок.
И она кликнула старшую невольницу и велела ей поскорее все разузнать и тотчас возвращаться.
Когда же Абу ль-Хасан увидел направляющуюся к его дому служанку Ситт Зубейды, он тотчас же поспешил притвориться мертвым, а Наджмат ас-Субх принялась плакать о нем и бить себя по щекам. Увидев это, служанка принялась утешать Наджмат ас-Субх и сказала:
— О доченька, всем нам не избежать смерти. Но прокляни, Аллах, евнуха Масрура!
— Почему? — спросила Наджмат ас-Субх.
— Потому, что он пошел и сказал халифу, что это ты умерла, а Абу ль-Хасан здоров,— молвила невольница.
— Ах, если бы я умерла вместо моего возлюбленного Абу ль-Хасана! — воскликнула Наджмат ас-Субх и принялась снова плакать.
А служанка поспешила к своей госпоже Ситт Зубейде и объявила радостно:
— Клянусь твоей жизнью, о госпожа, я видела, что Абу ль-Хасан мертв и лежит на земле с лицом, повернутым к кыбле, и тюрбан спущен у него на глаза, а Наджмат ас-Субх сидит и плачет над ним.
— Старая греховодница,— слыша такое, вскричал евнух Масрур,— я своими глазами видел, что Абу ль-Хасан здоров, и наш владыка, повелитель правоверных, тоже его видел. Значит, мы оба лжецы? — он обернулся к халифу и сказал: — Клянусь жизнью твоей, о господин, эта проклятая врет, и она заслуживает того, чтобы ей отрезали нос. У нее зубов нет, чтобы есть хлеб, где же у нее смекалка, чтобы отличить живого от мертвого?
— О злополучный раб,— в ответ закричала служанка,— тебе нет упрека, так как тебе залепили клеем губы и они не дают тебе говорить правду!..
А Ситт Зубейда и халиф стали смеяться над ней и евнухом Масруром. А потом халиф молвил:
— О Ситт Зубейда, нам остается только пойти самим в дом Абу ль-Хасана и выяснить всю правду.
— Вот это правильное решение! — воскликнула Ситт Зубейда.— Пойдем же скорее!
И они пошли, взяв с собой и евнуха Масрура, и старшую служанку. И по дороге те побились об заклад, что тот, кто из них окажется прав, получит от проигравшего отрез ткани, шитой золотом.
Увидев приближающихся гостей, Наджмат ас-Субх испугалась и молвила мужу:
— Ты сделал нас лжецами перед халифом, о Абу ль-Хасан! Нас ждет беда?
— Не бойся и будь спокойна,— отвечал Абу ль-Ха-сан.— Кто сумел поднять осла на минарет, тот сумеет и спустить его вниз. Ты только слушай меня и делай все, что я велю.
— Я буду повиноваться тебе, Абу ль-Хасан, только вызволи нас из этой беды,— молвила Наджмат ас-Субх.
И Абу ль-Хасан приказал ей притвориться мертвой
и сам тоже лег рядом, сказав, чтобы она все делала так, как он будет делать.
Никто из вошедших в дом Абу ль-Хасана — ни старшая служанка, ни раб Масрур, ни Ситт Зубейда, ни сам халиф — не ожидали увидеть сразу двух покойников. Оторопь взяла всех, и долго они не могли проронить ни слова. Наконец сказала Ситт Зубейда сквозь слезы:
— Вы, не переставая, пророчили моей служанке плохое, пока не уморили ее! Бедняжка, она умерла от великой печали по своему мужу Абу ль-Хасану.
Халиф же, услышав такое, сказал:
— Клянусь великим Аллахом, о Ситт Зубейда, это неправда! Как это ты говоришь такие слова! Это Абу ль-Хасан умер вслед за своей женой, не вынеся печали. Клянусь Аллахом великим, я выиграл у тебя большой дворец, согласно тому, как мы бились об заклад.
— Клянусь Аллахом, повелитель правоверных,— возразила Ситт Зубейда,— твои слова ложны и правда не на твоей стороне, так как Абу ль-Хасан умер раньше, а моя бедная служанка потом — от горя и плача по мужу.
И между халифом и Ситт Зубейдой возник спор о том, кто умер раньше. И такая же перепалка разгорелась между Масруром и старшей служанкой, и если бы не присутствие халифа и Ситт Зубейды, они наверняка бы подрались. И вот так долго все продолжали спорить и препираться, и каждый твердил свое.
— Клянусь величайшим именем Аллаха и могилой аль-Аббаса, если найдется человек, который рассудит нас — я дам ему в награду две тысячи динаров! — воскликнул наконец халиф.
И тотчас Абу ль-Хасан вскочил на ноги, сбросил с себя саван и крикнул:
— Давай, повелитель правоверных, две тысячи динаров! Это я умер первым, клянусь великим Аллахом!
И жена Абу ль-Хасана, Наджмат ас-Субх, тоже вскочила на ноги и поспешно побежала к своей госпоже Ситт Зубейде. И когда та увидела, что ее служанка жива и здорова, она очень обрадовалась и воскликнула:
— О злосчастная, ты так меня огорчила и опечалила! Но хвала Аллаху, что ты не умерла.
Халиф же, увидев, как оба они поднялись после смерти и Абу ль-Хасан протягивает руку, требуя две тысячи динаров, повалился от смеха на спину, а потом молвил:
— О Абу ль-Хасан, ты хочешь, чтобы я умер от смеха
из-за твоих проделок! Мало тебе того, что случилось со мной от смеха во время твоего халифства, ты еще устроил со мной эту новую шутку!
— О повелитель правоверных,— молвил Абу ль-Хасан.— Я открою тебе причину, заставившую меня устроить эту шутку. Ты знаешь, что в моем естестве преобладает любовь к веселью, наслаждениям и развлечениям, а твое величество отдало мне в жены Наджмат ас-Субх, которая любит веселиться и развлекаться еще больше меня. Мы жили таким образом, предаваясь расточительству и мотовству, а твое величество знает, что на развлечения нужны деньги, и вот сегодня я сунул руку в карман, и она вышла оттуда пустой — я не нашел там ни единого дирхема. И тогда нас с женой охватила печаль, и мы не знали, что делать. «Наджмат ас-Субх,— сказал я,— можешь ты попросить денег у твоей госпожи Ситт Зубейды?» —«Нет,— ответила она.— Мне стыдно, ведь моя госпожа уже и так дала мне много денег, но я все промотала, и нет у меня теперь смелости просить еще». И я тоже опасался, о повелитель правоверных, что, если я приду и попрошу у тебя немного денег, ты скажешь мне: «О Абу ль-Хасан, я уже и так был достаточно щедр с тобой. Но ты, видно, человек чрезмерно расточительный, если не осталось у тебя ни гроша». Я побоялся твоих упреков и придумал вот эту шутку, дабы, во-первых, посмешить и повеселить ваши сердца, а во-вторых, дабы раздобыть немного денег без просьбы, не смущаясь.
Выслушав рассказ Абу ль-Хасана, халиф и Ситт Зубейда долго не могли прийти в себя от смеха. А потом халиф дал Абу ль-Хасану две тысячи динаров, которые он обещал тому, кто объяснит все, что приключилось, а еще назначил ему жалованье — тысячу динаров каждый месяц.
И Ситт Зубейда дала своей служанке Наджмат ас-Субх тысячу динаров в награду, и жили они наиприятнейшей сладостной жизнью мирской, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждении — смерть с косой.
АЛИ-БАБА, СОРОК РАЗБОЙНИКОВ ЛИХИХ
И РАЗУМНИЦА МАР ДЖА НА, ОБМАНУВШАЯ ИХ
Повествуют древние предания, старинные сказания да пожелтевшие письмена — а более всех сведущ премудрый Аллах — что в далекие, давно минувшие времена жили
в одном из городов персидского Хорасана два родных братана: одного из них звали Али-Баба, а другого — Касим. После смерти отца скудное наследство досталось им. Однако братья разделили имущество без тяжбы и спора, не вызвала бедность раздора. Затем Касим женился на богачке, владевшей полями и виноградниками, полными амбарами и лавками, которые славились роскошными товарами, и начал торговать — покупать да продавать; динары и дукаты плыли в его палаты. А вот Али-Баба женился на девушке бедной. Не имела его невеста ни динаров, ни амбаров, ни поместий. Али-Баба вскоре истратил все, унаследованное от отца — и потекли тягостные дни нужды да забот без конца. Растерялся он, не ведая, как далее жить, как денег на пропитание добыть.
Сел он и вот что надумал: «Если я куплю на оставшиеся деньги топор да несколько ослов, поднимусь с ними на гору, нарублю там дров и продам их, то выручки хватит для расходов на семью — и сниму заботу свою». Сказано — сделано: купил трех больших, как мулы, ослов да топор и следующим утром отправился с ними на гору.
Целый день Али-Баба рубил дрова, а под вечер навьючил ими ослов и погнал их в город. Продал дрова на рынке и на вырученные деньги купил еды для семьи. Успокоилась его душа, и восхвалил он великого Аллаха. С умиротворенным сердцем провел он ночь дома, а поутру снова поднялся на гору, в лес, и прошел день так же, как и накануне. И впредь вошло у него в привычку: утром отправляться в лес, а вечером — на рынок, продавать там дрова. И на заработанные деньги содержал он семью.
Протекала таким образом жизнь Али-Баба во благе и спокойствии. Но вот однажды, работая в лесу, увидел он поднимающееся облако пыли, которое заволокло горизонт. И вдруг из этого облака вынырнули всадники, подобные ярым львам — одетые в кольчуги, у каждого на боку меч, торчало копье у колена и свисал лук с плеч. Встревожился Али-Баба, перепугался. Вскарабкался на высокое дерево и укрылся между ветвями, подозревая, что это разбойники, и стал наблюдать за ними. Внимательно присмотревшись, он убедился, что не ошибся,— это таки злодеи-грабители. Пересчитал всадников, оказалось их сорок, не считая их предводителя, который ехал впереди; у всех — отборные чистокровные скакуны. Али-Баба такого страха натерпелся, аж во рту пересохло, и не знал он, как ему быть.

А всадники, спешившись и повесив торбы с ячменем на шеи лошадям, стали снимать с них большие мешки. Али-Баба же продолжал пристально следить с дерева за разбойниками. Вот они взвалили себе на плечи мешки и следом за своим предводителем направились к склону горы и наконец остановились перед небольшой железной дверью, которую Али-Баба и не заметил раньше, скрытую колючим кустарником и густой травой.
Когда разбойники подошли к этой двери, предводитель крикнул: «Симсим, отвори дверь!» — и она открылась. Главарь вошел в нее, а за ним — разбойники с мешками на плечах. Али-Баба догадывался, что эти мешки полны белого серебра и желтого чеканного золота. А оно и в самом деле так было, ибо эти злодеи грабили людей на дорогах, совершали набеги на села и города, обижая Аллаховых рабов. Ограбив какую-нибудь деревню или караван, они приносили добычу в это тайное, удаленное от постороннего глаза место. Ни живой ни мертвый сидел Али-Баба на дереве, нем и недвижим, и наконец он увидел, что разбойники выходят с пустыми мешками, а впереди — главарь. Они снова вскочили на коней и поехали, ускоряя ход, в ту сторону, откуда прибыли. А Али-Баба все еще от страха дрожал, не шевелился и не дышал и лишь тогда слез на землю, благодаря свою счастливую планиду, когда разбойники скрылись из виду.
Теперь Али-Баба почувствовал себя в безопасности, и поулегся его страх. Он подошел к двери разбойничьего тайника и, рассмотрев ее, подумал: «А что, если я тоже скажу, как этот атаман: «Симсим, отвори дверь!» — откроется она или нет?»
Он произнес эти слова — и дверь отворилась. То непокорные джинны, создавшие этот тайник, охраняемый великими талисманами, заколдовали его двери такими словами. Али-Баба вошел в открытую дверь, но лишь только переступил через порог, она за ним захлопнулась. Перепугался Али-Баба и произнес слова, приличествующие каждому правоверному: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха — высокого, всемогущего!» И после этого сразу же вспомнились ему волшебные слова «Симсим, отвори дверь», и страх его унялся. «Нечего мне бояться, что дверь закрыта, коль я знаю тайный способ открывания ее»,— решил он и направился в глубь тайника. Он думал, что здесь темно, и очень удивился, оказавшись в просторном освещенном помещении — с мраморными стенами, высокими сводами,
и увидел в нем множество всевозможных яств и напитков. Он перешел в другую залу, еще большую, чем первая, и его глазам чудесные, диковинные вещи открылись, вид их ошеломлял ум, и ни словами о них рассказать, ни пером описать. Были там собраны слитки чистого золота и серебра, отборные динары да полновесные дирхемы, и все это громоздилось кучами, словно песок или галька, во множестве неисчислимом. Походив по этим удивительным хоромам, он заметил еще одну дверь, открыв которую, оказался в третьей зале, еще лучшей, нежели вторая. Тут были сложены богатые наряды для рабов Аллаха со всех стран и земель, множество отрезов дорогих хлопковых тканей, великолепных шелковых и парчовых одеяний; не существует такой ткани, которой не было бы в этой зале, будь она из сирийских краев, дальних стран Африки или даже Китая, Нубии, Индии и Синда. Далее Али-Баба перешел в помещение самое большое и красивое, где хранились драгоценные камни. Открылось ему несметное количество жемчуга, яхонтов, изумрудов,бирюзы, топазов; и агаты громоздились здесь кучами великими рядом с кораллами да сердоликами. Наконец Али-Баба достиг последнего помещения сокровищницы — зала благовоний и курений, самых лучших и дорогих. Пахло мускусом и алоэ, амброю и цибером, источали аромат недд и всевозможные духи, благоухал шафран и прочее, прочее, от чего кругом шла голова. А сандал и мандал валялись тут, как хворост и дрова.
Али-Баба был ошеломлен богатством и великолепием сокровищницы, некоторое время он стоял, завороженный, в недоумении и растерянности, затем подошел ближе к драгоценностям. Он то вертел в руках большую жемчужину, то бродил среди рубинов, перебирал сверкающие самоцветы, любовался отрезами златотканной парчи, мягкого нежного шелка, вдыхал аромат благовоний. Затем он подумал о том, что, если бы разбойники даже долгие годы собирали это богатство, то не могли бы накопить столько — значит, сокровищница эта существовала задолго до того, как они проникли в нее, во всяком случае завладели они ею незаконно, несправедливо. И поэтому не совершит он греха, если, воспользовавшись случаем, возьмет малую толику этого несметного богатства. И коль оно такое большое, что не счесть его и не измерить, то никто и не заметит такого ущерба. И вот Али-Баба стал выносить из тайника мешки с золотыми динарами. И каждый раз, входя и
выходя, он говорил: «Симсим, отвори дверь!» — и дверь открывалась. Навьючив мешки с золотом на ослов и поло** жив сверху немного дров, он погнал животных домой, радуясь удаче и умиротворившись душой.
Возвратясь домой, он запер за собой ворота, чтоб не зашел кто-нибудь из соседей, завел ослов в стойло и дал им корму. Далее он взял один мешок и, отнеся его в дом, положил перед женой, затем принес второй и так по очереди — все остальные. Ошеломленная жена, широко открыв глаза, смотрела на это, ничего не понимая. Наконец она прикоснулась к одному из мешков и нащупала в нем динар. Лицо ее вдруг побледнело, и она расстроилась, ибо решила, что здесь не иначе, как нечистое дело.
— Что ты, несчастный, сделал! — вскричала она.— Зачем нам чужие деньги? Следует довольствоваться тем, что определил Аллах, и лучше жить в бедности, чем совершать недозволенное. Да, я благодарна Аллаху за то, что он мне посылает, не завидую богатым и не желаю ничего запретного.
— Успокойся, жена, охлади свой пыл? — отозвался Али-Баба.— Никогда моя рука не тронет запретного, что же до этих денег, то я нашел их в одной сокровищнице.
И Али-Баба рассказал жене о своем приключении (нам же нет нужды в повторении) и велел ей хранить все это в тайне. Услышав такое, она очень удивилась, страх ее улетучился, расправилась у нее грудь и возликовала душа. Тем временем Али-Баба опорожнил мешки, и посреди комнаты выросли целые горы золота. Жена, которой и не снилось такое огромное богатство, принялась считать динары.
— Пустое ты затеяла,— молвил муж,— не пересчитать тебе их и за два дня. По-моему, надо выкопать сейчас яму и зарыть в ней деньги, чтобы не открылась наша тайна.
— Если тебе не хочется считать, то следовало бы хотя бы перемерять золото, чтобы мы хоть приблизительно знали, сколько его,— настаивала на своем жена.
— Делай, как хочешь,— сдался муж,— но я боюсь, как бы кто не проведал о нашей удаче. Ведь если это случится, будем потом каяться, но ничто уж нам не поможет.
Однако жена Али-Баба не вняла его предостережению и пошла занимать мерку, ибо они были такие бедные, что даже не имели этой простой вещи. Подалась она за ней к своей невестке, жене Касима.
— С любовью и удовольствием,— ответила та на
просьбу, но очень удивилась и, выйдя, чтобы взять мерку, гадала: «Что же она собирается мерять, если ничего у них нет? Неужто зерно завелось? Интересно, какое?»
И, чтобы все выяснить, она прилепила снизу на дно мерки немного воску, надеясь, что к нему прилипнет то, что будут мерять, и отдала посудину жене Али-Баба. Та поблагодарила невестку и, возвратясь домой, стала мерять золото. Оказалось его целых десять мерок, и обрадованная жена Али-Баба сказала мужу об этом. Он же к тому времени выкопал большую яму и поспешил опустить в нее золото и засыпать землей, а жена отправилась возвращать мерку невестке.
Вот что было в доме Али-Баба.
А жена Касима после ухода невестки перевернула мерку и увидела прилипший к воску динар. «Вон оно что! — подумала она.— На людях Али-Баба прикидывается бедняком, а сам исчисляет свое золото мерками. Откуда это вдруг привалило ему такое богатство?» И загорелась ее душа завистью. Дожидалась супруга в сквернейшем настроении. А он обычно, уйдя с утра в свою лавку, оставался там до вечера, занятый торговыми делами. Вот и в этот раз запер Касим лавку, когда уже на землю спустились сумерки. А придя домой, застал жену свою в слезах, не понял сразу, что ее мучит — горе, печаль или страх. Горячо любил жену Касим и встревожился:
— На лице твоем досада, что с тобой случилось, почему ты плачешь, глаз моих отрада?
— Скуден у тебя ум и ничтожна душа! — воскликнула жена.— Лучше бы вышла замуж за твоего брата! Он только притворяется, что беден, что живет в нищете и нуждается, а денег у него столько, что он им счета не знает, мерками меряет, одному только Аллаху и известно точное число. А ты мнишь себя богатым и счастливым, а на самом-то деле ты нищий по сравнению с братом и считаешь свои динары по одному. Он унаследовал богатство, а ты — крохи.
И она поведала мужу, как разоблачила обманщиков, прилепив воск к мерке, одолженной жене Али-Баба, которую та возвратила с прилипшим к воску динаром. Рассказ жены и динар, который она показала, убедил Касима в том, что брату посчастливилось, но он не обрадовался этому, а, наоборот, стал ему завидовать и, будучи человеком подлым, скупым, замыслил лихое против брата. И провели они с женой мучительную ночь — волновались, и сон ушел от
них прочь. А когда Аллах утренним светом мир озарил, Касим, молитву сотворив, к своему брату подался и в дом его внезапно ворвался. Али-Баба же, увидев Касима, радостно привечал его, посадил на почетном месте. Усевшись поудобнее, Касим сказал:
— Почему это ты, брат мой, живешь в бедности и нужде, хотя владеешь богатством, которого и огонь не одолеет? Ведь ты же настоящий скряга! Какой толк в деньгах, если не пользоваться ими? Разве ты не знаешь, что скупость считается дурным, порицаемым пороком.
— О, если бы я был таким, как ты говоришь! — ответил Касиму брат.— Какой я богач? Я такой же бедняк, как и прежде, все мое богатство — ослы да топор! И мне непонятно, к чему весь этот разговор.
— Ложь и хитрость теперь тебе уже не помогут,— возразил Касим и показал брату прилипший к воску динар.— Вот что мы нашли снизу на мерке, которую вы у нас одалживали! Если бы ты был беден, то не мерял бы золото меркой.
И тут Али-Баба понял, что его тайна раскрыта и обнаружено его богатство из-за скудоумия жены которой захотелось во что бы то ни стало перемерять золото, и что напрасно он послушался ее. Но какой конь не спотыкается и какой меч когда-нибудь да не отскочит? Теперь, дабы молва о богатстве и дальше не разошлась, решил Али-Баба уж ничего не скрывать от брата, все ему рассказать. Тем более, что денег огромное множество, и хватит их обоим, если поделиться по справедливости. Не истратят они столько золота, даже если проживут до ста лет и ежедневно будут брать, не скупясь, на расходы. И Али-Баба поведал брату о своем приключении — о разбойниках, сокровищнице и о том, что взял оттуда.
— О брат мой,— закончил он свой рассказ,— все, что я добыл, поделим поровну, а если ты хочешь, бери даже большую часть. Ведь у меня ключ от сокровищницы, и я могу свободно вынести оттуда что угодно.
— Нет, так не пойдет! — воспротивился Касим.— Я хочу, чтоб ты показал мне сокровищницу и открыл тайну входа и выхода из нее. Я должен войти внутрь, как и ты, посмотреть, что там есть, и взять, что мне понравится. А если ты не согласен, то я заявлю обо всем правителю города, и горько тебе тогда придется.
— Напрасно ты пугаешь меня правителем,— молвил Али-Баба.— Ведь я ни в чем тебе не отказываю и расскажу

все, что ты желаешь узнать, побаиваюсь я только, как бы не случилось беды. А от того, что ты сам войдешь в сокровищницу, мне — ни вреда, ни пользы. Бери, что твоя душа желает, все равно там останется больше того, сколько ты сможешь вынести оттуда.
И Али-Баба рассказал брату, где находится сокровищница, сообщил ему волшебные слова, которые ее отворяют, и предупредил:
— Не забудь же этих слов, запомни их хорошенько. Да только боюсь я разбойников и недобрых последствий этого дела.
А Касим, узнав все о сокровищнице, ушел от брата обрадованный, не думая о его предостережении. В веселом настроении возвратившись домой, он передал жене свой разговор с братом и пообещал:
— Завтра утром, если будет на то воля Аллаха, я отправлюсь на гору и вернусь к тебе с еще большим богатством, чем то, что добыл Али-Баба. Ты очень огорчила меня своими упреками, но то, что я совершу, вернет твою благосклонность.
Затем Касим снарядил десять мулов, положил на каждого из них по два сундука, чтобы завтра пораньше отправиться к сокровищнице и набрать там золота и драгоценностей, не делясь ими с братом. Закончив приготовления, Касим лег спать, а как только забрезжил рассвет, он встал, помолился, проверил снаряжение на мулах и погнал их на гору. По описанным братом приметам он разыскал в зарослях кустарника вход в сокровищницу и, подойдя к двери, произнес: «Симсим, отвори дверь!» — и она тут же распахнулась. Касим очень удивился, а затем ринулся в сокровищницу, жаждая поскорей забрать из нее весь клад. Едва он перешагнул порог, дверь за ним закрылась, как обычно. Он же торопливо переходил из одной залы в другую, пока не обошел все. Вид необыкновенных драгоценностей ошеломил Касима, чуть не помутился от радости его разум, и ему хотелось забрать сокровища все эти разом. Он метался во все стороны, ворошил кучи дирхемов и драгоценных вещей и наконец решил приниматься за дело. Взвалив на плечи мешок с золотом, направился к выходу. Оказавшись у двери, намеревался произнести нужные слова, чтобы открылась дверь, но эти слова не приходили ему на ум, он совсем запамятовал их. Сел и начал припоминать, но никак не прояснялось в его голове, позабыл он слова накрепко. «Ячмень, открой дверь!» — произнес он, но она
не двинулась. Потом он сказал: «Пшеница, открой дверь!» — но дверь оставалась на месте, «Просо, открой дверь!» — крикнул он. Однако и это было напрасно. Касим перечислил названия всех злаков, но симсим улетучился из его памяти.
Убедившись, что все бесполезно, он сбросил мешок с плеч и снова попытался вспомнить, какой же это злак ему брат назвал, но ничто не приходило ему в голову. Просидел он так некоторое время, обеспокоенный, не в силах разбудить свою память, а далее стал горевать и каяться в содеянном, хотя не было уж проку в этом. «Следовало бы мне довольствоваться тем, что предложил брат,— сетовал он,— а не поддаваться жадности, которая теперь губит меня!» И он, рыдая, бил себя по лицу, вырывал волосы, раздирал на себе одежду и посыпал пылью голову. Он то кричал и причитал во весь голос, то плакал молча, охваченный печалью. Мучительно тянулось время, каждая минута казалась вечностью. Чем дольше он оставался в сокровищнице, тем сильнее охватывал его страх, и наконец он вовсе потерял надежду на спасение. «Погиб я, не выбраться мне из этой западни!» — воскликнул он.
Вот что было с Касимом.
А разбойники тем временем встретили купеческий караван с товарами, ограбили его и, завладев великим богатством, по своему обычаю направились в сокровищницу с добычей. Приближаясь к ней, они заприметили мулов — явление весьма досадное! — и встревожились, подозревая что-то неладное. Затем они бросились на мулов, и те разбежались, но разбойники за ними не погнались. Они, обнажив мечи, начали высматривать их хозяев, полагая, что тех много. Но не встретив никого, подошли к двери. Когда Касим услышал топот коней и голоса людей, сердце его забило в набат, он понял, что это и есть те самые разбойники, о которых говорил ему брат. И у него вдруг появилась надежда спастись бегством. Он притаился за дверью, а по ту сторону ее главарь разбойников произнес: «Симсим, отвори дверь!» — и она распахнулась. Касим ринулся вперед; наткнувшись на главаря, повалил его и заметался среди разбойников, увернулся от первого, второго, третьего, но их-то было сорок, и один из них так угодил ему копьем в грудь, что острие вышло, сверкая, из его спины, и кончилась жизнь Касима. Таков удел того, кто, поддавшись жадности, замыслил обмануть и продать своего брата! Войдя в сокровищницу, разбойники заметили, что из
нее кое-что взято, и охватил их великий гнев. Они были уверены, что это убитый ими Касим выносил отсюда драгоценности, но не могли понять, как он попал в это отдаленное от поселений и скрытое от постороннего глаза место, как разгадал тайный способ открывания двери, который, кроме них, знал один лишь Аллах — да будет он возвеличен и прославлен в веках! Но видя, что незваный гость лежит бездыханный, разбойники успокоились, уверовав, что никто уже не залезет в сокровищницу, и говорили между собой: «Хвала Аллаху, который избавил нас от этого лиходея!» А затем они разрубили тело Касима на четыре части и повесили их в сокровищнице перед дверью как предостережение для всякого, кто отважится проникнуть сюда. Вскоре разбойники вышли наружу, дверь захлопнулась, и они, сев на коней, уехали дорогой своей. Вот что было в сокровищнице.
Что же касается жены Касима, то она целый день просидела в ожидании мужа и исполнения своих чаяний. Она ведь так рассчитывала увидеть много золота, жаждала перебирать, ощупывать динары и фильсы! Но, когда наступил вечер, а Касима все еще не было, она не на шутку встревожилась и пошла к Али-Баба. Рассказала ему, что ее муж с утра отправился на гору и до сих пор не вернулся, и вот она боится, не случилось ли какой беды. Али-Баба принялся ее успокаивать.
— Не тревожься! — говорил он.— Я думаю, что он не возвратился в город днем, чтоб не привлекать к себе внимания людей. Несомненно, что разумнее всего ехать назад лишь ночью, а не днем, дабы все было тайком. Подожди еще часок-другой — и вернется с деньгами твой муж дорогой. Я же не отправился на гору как обычно, не желая стеснять Касима, чтобы он не подумал, будто я слежу за ним. Да поможет Аллах завершить дело благом! А ты ступай пока домой и успокойся. Все будет хорошо, и ты скоро увидишь, что твой муж, Аллахом храним, возвращается с богатой добычей цел и невредим.
Однако, придя домой, жена Касима не могла унять печали и тревоги, строила всевозможные мрачные догадки. Вот уже и солнце скрылось, сгустились сумерки и наконец наступила ночь, а Касима все не было. Жена не ложилась спать, ожидая его, а когда прошли две трети ночи, она, вконец отчаявшись, стала плакать и рыдать — тихо, без крика и воплей, чтоб не услышали соседи и не спросили, что случилось. И так провела она ночь в слезах, беспокой
стве, горе и страхе. А дождавшись утра, снова поспешила к Али-Баба и поведала, рыдая, что его брат не вернулся.
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! — воскликнул Али-Баба.— Не знаю, что и думать об этом. Пойду-ка я туда и выясню, что же стряслось. Может быть, с помощью Аллаха, задержка эта не на зло, а во благо.
И тут же он снарядил своих ослов, взял топор и отправился на гору, как делал каждый день. Однако, приблизившись к сокровищнице, он не нашел там мулов Касима, заметил следы крови и потерял надежду увидеть брата. Он понял, что тот погиб. Охваченным страхом, Али-Баба подошел к двери, уже чувствуя, что случилось, и произнес: «Симсим, отвори дверь!» Дверь распахнулась, и он увидел перед собой разрубленное на части и повешенное перед входом тело Касима. Волосы у него встали дыбом от этого зрелища, застучали зубы и сморщились губы. Он едва не лишился чувств, объятый страхом и ужасом.
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! — воскликнул убитый горем Али-Баба.— Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! От того, что предписано, никуда не убежишь, и что суждено человеку, непременно испытает он сполна!
Однако, опомнившись, Али-Баба подумал, что сейчас не время плакать и скорбеть, а следует, призвав на помощь здравый смысл и благоразумие, завернуть брата в саван и похоронить. Ведь это его святая обязанность исполнить эту заповедь ислама. Собрав куски разрубленного тела, он положил их на ослов, прикрыл тканями. Дополнил затем ношу животных драгоценностями из сокровищницы — теми, что весят немного, а ценятся высоко, а сверху еще — дровами и, подождав, пока наступит ночь и мир покроется мраком, тронулся в обратный путь.
Прибыл Али-Баба в город, будучи в состоянии худшем, нежели мать, потерявшая ребенка — не знал, что предпринять, как быть с убитым. Погонял он своих ослов, утопая в море тяжких раздумий. Остановившись у дома брата, постучался в ворота. Открыла ему Касимова служанка Марджана — прелестнейшая абиссинская невольница — молодая, с красивым лицом и изящным станом, черноглазая и, главное — обладавшая здравым рассудком, возвышенными помыслами и всегда готовая прийти на помощь в минуту нужды. Да и остротой ума и изобретательностью
она превосходила опытного, проницательного мужчину, все домашние работы лежали на ней одной и давались ей самые важные поручения. Войдя во двор, Али-Баба сказал:
— Настало твое время, Марджана. Выручай нас в очень серьезном деле? А сперва пойдем со мной, послушаешь, что я скажу твоей хозяйке.
И вот, оставив ослов во дворе, он поднялся к жене своего брата, а Марджана шла за ним, встревоженная его словами. Увидев деверя, жена Касима спросила:
— С чем ты пришел, Али-Баба,— с добром или злом? Разыскал ли ты следы Касима и добыл ли весть о нем? Успокой же меня и остуди жар моего сердца.
Но Али-Баба медлил с ответом, и женщина, почуяв беду, начала плакать и голосить.
— Перестань кричать! — молвил Али-Баба.— А то прослышат люди о нашей беде — мы все погибнем.
Сообщив, что случилось с Касимом, Али-Баба продолжал:
— Помни, что наши семьи и все наше достояние — это драгоценные дары Аллаха, вверенные нам на хранение. Он обещал нам благодарность за милости и за терпение в испытаниях. Отчаяние не вернет умершего и не защитит от печалей. Будь же терпелива, ибо только через стойкость можно обрести мир и благополучие. Смириться перед волей Аллаха лучше, чем скорбеть и роптать. Благоразумно было бы теперь жениться мне на тебе. Мою первую жену это не обидит, ибо она женщина умная, чистая душой, благочестивая, и мы все заживем одной семьей. Слава Аллаху, мы теперь обеспечены и избавлены от необходимости добывать себе пропитание в поте чела, и это обязывает нас благодарить и хвалить Всевышнего за его дары и милости.
Когда жена Касима услыхала это, тотчас же унялась ее великая скорбь, прекратился плач и высохли слезы.
— Я послушная служанка и твоя покорная раба,— молвила она,— буду тебе во всем повиноваться. Но как нам быть с братом твоим убитым?
— Что касается покойника,— ответил Али-Баба,— то поручим это дело умнице Марджане.
И когда Али-Баба ушел, Марджана, уже понявшая, как и почему погиб ее хозяин, и что из этого следует, стала успокаивать свою госпожу.
— Не беспокойся и положись во всем на меня,— сказала она.— Я придумаю какой-нибудь способ, чтобы выйти из этого трудного положения и сохранить все в тайне.
Оставив хозяйку, Мардж а на тотчас же отправилась в лавку москательщика, находившуюся по соседству. А этот москательщик, старый уже человек, славился познаниями во врачевании и искусстве приготовления всяческих снадобий для лечения. И вот Марджана попросила у него лекарственной мази, которую употребляют при самых тяжких болезнях.
— А кому в вашем доме понадобилась такая мазь? — спросил москательщик.
— Моему господину Касиму,— ответила Марджана.— С ним приключилась тяжелая болезнь, и он теперь лежит в беспамятстве.
— Может быть, Аллах вложит в это снадобье исцеление,— молвил старик, давая Марджане лекарство.
И она, расплатившись, возвратилась домой.
А рано утром следующего дня она снова появилась у москательщика и потребовала лекарства, которым поят только умирающих.
— А разве мазь не помогла? — удивился москательщик, вручая ей новое снадобье.
— Нет,— ответила Марджана,— мой господин из последних сил борется за свою душу, а госпожа уже начала плакать и голосить.
Отнеся домой лекарство, Марджана сразу же отправилась к Али-Баба и рассказала ему, что она придумала. По ее совету Али-Баба стал часто навещать дом брата. И, увидев, что он, печальный, раз за разом заходит к Касиму, соседи стали спрашивать его, что случилось. Тогда Али-Баба рассказал им, что брат тяжело захворал. И вскоре весть об этом разнеслась по городу.
На следующий день, едва забрезжил рассвет, Марджана вышла из дому, направляясь к одному башмачнику — шейху Мустафе. Был это глубокий старик маленького роста, с большой головой, длинными усами и бородой; он всегда первым спозаранку открывал свою мастерскую на рынке. Подойдя к нему, Марджана учтиво поприветствовала его и положила ему в руку динар; увидев, какого цвета благословенная монета эта, шейх Мустафа долго вертел ее в руках и потом воскликнул:
— Вот это великолепный почин!
Он понял, что девушка хочет с его помощью обстряпать какое-то дело, и сказал ей:
— Изложи мне, о лучшая из невольниц, твои желания, и я их исполню.
— О Мустафа,— молвила Марджана,— возьми иголку, нитки, вымой руки, надень сандалии и позволь мне завязать тебе глаза, потому что ты пойдешь со мной исполнить одно деликатное поручение. А куда — это тебе незачем знать, но зато ты получишь после награду на земле и на небесах.
— Если я тебе нужен ради дела, угодного Аллаху и его Пророку,— произнес башмачник,— то я с охотой и удовольствием услужу тебе; если же это грех, преступление, то ищи себе другого сообщника.
— Не бойся, Мустафа, клянусь Аллахом, это дело дозволенное, допустимое, оно тебе нисколько не повредит,— заверила Марджана и вложила старику в руку еще динар.
И сомнения у шейха Мустафы исчезли, он вскочил на ноги и сказал:
— Як твоим услугам! Исполню все, что прикажешь!
Он запер лавку, взяв с собой нитки, иголки и прочие принадлежности для шитья. А Марджана быстро вытащила кусок плотной ткани и, как условились, завязала башмачнику глаза, чтобы он после не мог найти того места, куда она намеревалась пойти с ним.
Затем Марджана взяла старика за руку и повела его по улицам и переулкам, а он шел, словно слепой, не зная, куда и зачем. Девушка сворачивала вправо, влево, удлиняя и запутывая дорогу. Наконец она остановилась у дома покойного Касима и тихонько постучала в ворота. Ей сразу же открыли, и они с Мустафой поднялись по лестнице в комнату, где находилось тело Касима. Там Марджана сняла с глаз Мустафы повязку, и он увидел, что находится в незнакомом помещении и перед ним лежит покойник. Он так испугался, что у него затряслись поджилки.
— Не бойся! — сказала Марджана.— Ничего плохого с тобой здесь не случится. Ты только сшей воедино части этого убитого человека.
И она дала башмачнику третий динар. Мустафа положил его за пазуху, говоря про себя: «Теперь надо действовать осмотрительно, взвешенно и рассудительно: ведь я нахожусь в неизвестном месте среди неизвестных людей с неизвестными намерениями. Если я буду перечить им, они обязательно навредят мне, значит, остается только одно — подчиниться им. А за кровь этого убитого я не ответственен, воздать должное его убийце — дело Аллаха, великого и славного. В сшивании же тела нет ничего








I
запретного, так что я не совершу греха и не постигнет меня кара». И Мустафа принялся сшивать труп. А когда он закончил работу и части трупа превратились в цельное тело, Марджана снова завязала ему глаза, взяла за руку и ходила с ним по улицам от одного поворота к другому, пока не привела кружным путем обратно к его мастерской. Было еще раннее утро, и люди не повыходили из своих домов, так что никто ничего не проведал. У мастерской Марджана сняла с глаз башмачника повязку и предупредила его:
— Держи язык за зубами и не болтай о том, что тебя не касается, иначе получишь то, что тебе не понравится.
Дав Мустафе четвертый динар, девушка вернулась домой и, принеся горячей воды, обмыла тело своего господина, чтобы не осталось на нем крови. Затем она облачила покойника в одежды и перенесла его на ложе. Покончив с этим, послала за Али-Баба и его женой. Когда те явились, сообщила, что она сделала.
— Теперь объявите в городе о смерти господина Касима,— сказала она им.
И женщины сразу же начали плакать и бить себя по лицам, голося и причитая. Их услышали соседи, знакомые, пришли и стали утешать. И тогда еще громче зазвучали рыдания, вопли да причитания. Весть о смерти Касима разнеслась по городу. Те, кто его любили, призывали на него милость Аллаха, а враги злорадствовали. Через некоторое время постучали в ворота обмывалыцики, чтобы обмыть умершего по обычаю, но Марджана вышла к ним и сказала, что покойник уже обмыт, умащен маслами и завернут в саван, дала им плату больше обычного, и они ушли со спокойной душой, не допытываясь, почему не сделано так, как полагается, и не вникая в то, что их не касается. Потом были принесены носилки, на которые положили покойника, и процессия двинулась на кладбище. Сзади шли женщины-плакальщицы, и Марджана с ними плакала да голосила, пока не добрались до кладбища, где Касиму была вырыта могила. Похоронив его,— милость Аллаха над ним! — люди ушли своей дорогой, и убийство Касима таким образом удалось скрыть. Никто не догадался, что Касим умер не своей смертью.
По истечении законного срока Али-Баба, составив брачный договор, женился на жене Касима, и люди одобрили этот поступок, приписывая его большой любви к усопшему брату. Али-Баба перенес в дом Касима свои пожитки да
богатство, взятое в сокровищнице, и зажили они все там одной семьей. А в лавку брата он определил своего сына, которому к тому времени исполнилось двенадцать лет. Раньше мальчик прислуживал одному купцу, обучаясь у него торговле, и успел уже поднатореть в этом деле. Передавая сыну лавку вместе с товарами, отец обещал женить его, если он преуспеет по господней милости и пойдет по стезе добра и справедливости.
Вот что было с Али-Баба и его родней.
Разбойники же снова наведались в сокровищницу через несколько дней и, не найдя там остатков Касима, поняли, что об их тайне проведал не один человек, у пойманного были сообщники, которым известно все. Это очень встревожило и огорчило разбойников. А проверив свои богатства и обнуружив пропажу, они рассвирепели.
— О богатыри, доблестные в сражении и бою, спасать надо честь свою,— обратился к ватаге предводитель,— видите, в каком плачевном мы оказались положении, вопиющем к небу отмщении тому, кто проник в нашу обитель. Оказывается, здесь был не один похититель, и пока неизвестно, сколько их, этих татей лихих. Мы, не жалея сил и душ сво ’х, смертельной опасности подвергаясь,собираем эти богатства, а кто-то другой пользуется ими, не трудясь и не утомляясь. Следует пресечь это лиходейство! Придумаем же, как добраться до нашего врага — обманом, хитростью или лестью. А когда он нам попадется, я отомщу ему самой страшной местью, и, пусть даже душа моя погибнет, убью его на месте. Пора действовать, дабы спасти нашу ватагу, так проявим же смелость, мужество и отвагу! Для начала же разойдемся по окрестным селениям и будем расспрашивать, не разбогател ли какой-нибудь бедняк, или, может, кто недавно похоронил убитого; вот так вдруг и выследим этого злодея скрытого, и Аллах сведет нас с ним. Самый отважный, хитроумный из ватаги пусть ищет нашего врага в ближнем городе, ибо скорее всего он обитает там. Переоденем нашего человека в купеческую одежду, и он, украдкой проникнув в город, разведает новости, расспросит о произошедших событиях: кто умер или убит в недавнее время, где дом и семья покойного. Ведь убийство нельзя скрыть, слух о нем быстро расходится в городе, и узнает такую историю и стар, и мал. И если захватит наш посланец врага или хотя бы укажет, где он живет, ждет молодца великая милость: повышу его в чине и назначу своим преемником. Если же не справится с
поручением, не сдержит данного слова, мы будем знать, что это жалкий, ни на что не способный дурак, лишенный смекалки и сноровки чурбак: мы накажем его — убьем постыднейшим образом, нет пользы оставлять в живых человека, лишенного солидности, хитрости и дальновидности. Зачем нам такой истукан? Искусным разбойником может быть лишь способный на всякого рода хитрости и обман. Что вы скажете на это, орлы, и кто из вас возьмется смело и умело за столь трудное и опасное дело?
Ватага поддержала замысел своего главаря, приняла его условия. А потом один из разбойников, рослый и сильный, вызвался взяться за это нелегкое поручение. А остальные принялись целовать ему ноги, тем самым оказывая глубокое почтение, восхваляя его за храбрость и мужество, восхищаясь его решимостью, силой и неустрашимостью. Предводитель приказал ему поступать осмотрительно и действовать рассудительно — пускать в ход козни, обман, ведь в этом деле все позволительно. И наконец научил его, как войти в город в обличии купца, который вроде бы хочет торговать, а на самом деле — их общего врага поймать.
Вскорости после того, как предводитель закончил свои наставления, все разошлись кто куда. А тот, кто решил идти в ближний город, ночью уже был под купца одет и отправился в путь, лишь забрезжил рассвет. Пройдя через городские ворота, он стал рыскать по улицам и площадям. И прошел по всем рынкам и кварталам он, когда люди еще вкушали сладкий сон. Но на каком-то базаре он встретил одного бодрствующего — это был Мустафа-башмачник. Открыв свою мастерскую, тот зашивал уже чьи-то сандалии, ибо, как мы уже знаем, имел привычку открывать свою мастерскую раньше всех. И разбойник-лазутчик, подойдя к старику, вежливо поздоровался с ним, изощряясь в приветствиях и изъявлениях почтения:
— Да благословит Аллах твой труд и пусть люди почет и уважение тебе воздадут! Ведь ты открыл свою мастерскую первый среди обитателей квартала.
— О сын мой,— ответил башмачник,— усердствовать, добывая хлеб насущный, это лучше, чем сон и лень — такова моя заповедь на каждый день.
— Однако же, почтеннейший, удивляюсь я, как ты, при твоих слабых глазах и пожилом возрасте, можешь шить еще до восхода солнца, когда там мало света,— молвил разбойник.
Мустафа резко повернулся к нему и, поглядев искоса, воскликнул:
— Видать, ты нездешний! Будь ты местный, не говорил бы такого, ибо я знаменит среди богатых и бедных остротой зрения, и всякому старому и малому известно, как хорошо я знаю свое дело! Вот недавно какие-то люди попросили меня сшить мертвеца, причем в помещении, где мало света, но я отлично справился с этим.
Услыхав такое, разбойник возликовал, уверовав, что уже достиг своей цели — никак само Провидение помогло ему! — и сказал он, придав голосу удивление:
— Разве видано, чтобы зашивали мертвеца? Это, наверное, был саван.
— Я всегда говорю только правду, то, что есть,— ответил Мустафа.— А ты, видать, хочешь разведать чужие тайны, и если это так — уходи отсюда, попробуй поймать в свои сети кого-нибудь другого, кто много болтает: со мной же у тебя ничего не выйдет. Меня называют молчальником, я никогда не болтаю лишнего. И не буду я больше говорить с тобой об этом.
Лазутчик, уже твердо убедившись, что тот мертвец и есть убитый ими в сокровищнице человек, сказал Мустафе:
— О шейх, не нужны мне твои тайны, и, конечно же, не следует выбалтывать их, ибо сказано: «Умение хранить тайну — свойство праведных». Я только попрошу тебя, чтобы ты проводил меня к дому этого усопшего: может, это кто-нибудь из моих близких или знакомых, и мне надлежит утешить его родных. Я ведь уже давно уехал из этого города и не знаю, что здесь случилось в мое отсутствие.
Потом он сунул в карман руку и, вынув оттуда динар, вложил его в руку Мустафы. Но тот отказался от денег.
— Ты спрашиваешь меня о том, чего я не могу тебе сказать,— объяснил он.— Меня привели в дом умершего лишь после того, как завязали мне глаза, и я не знаю, где это.
— Не беспокойся,— молвил разбойник,— этот динар твой независимо от того, исполнишь мою просьбу или нет. Возьми же его, да ниспошлет тебе Аллах благодать, я не заставлю возвращать монету назад. Но, быть может, если ты сядешь и малость подумаешь, то вспомнишь дорогу, по которой шел с затемненными глазами.
— Это возможно только в том случае, если ты тоже наложишь мне на глаза повязку,— ответил Мустафа.—
Я помню, как меня взяли за руку, повели вперед, затем мы много раз поворачивали то влево, то вправо и наконец остановились. Вдруг я и сумею все вспомнить: найду дорогу и проведу тебя к тому дому.
Разбойник обрадовался и, вручив Мустафе еще один динар, сказал:
— Сделаем так, как ты говоришь.
И оба они встали. Башмачник закрыл свою мастерскую, а разбойник наложил ему на глаза повязку, взял его за руку, и они отправились. Мустафа шел прямо, затем поворачивал то в одну сторону, то в другую, как это делала Марджана, и вот они оказались на какой-то улице. Пройдя по ней несколько шагов, старик замер и сказал разбойнику:
— Кажись, меня здесь остановили.
Тогда лазутчик снял с его глаз повязку, и по предопределению судьбы была это как раз перед домом покойного Касима. Разбойник спросил Мустафу, не знает ли он, кто здесь хозяин.
— Нет, клянусь Аллахом,— ответил тот,— эта улица далеко от моей мастерской, и я не знаком с обитателями этого квартала.
Поблагодарив шейха, разбойник дал ему еще динар и сказал:
— Ступай себе с миром, да хранит тебя великий Аллах!
И Мустафа возвратился в свою мастерскую, радуясь, что нажил три динара. А лазутчик стал рассматривать дом. Увидев, что ворота его похожи на ворота соседних домов, испугался: вдруг потом не узнает его. Тогда он пометил ворота маленьким белым значком. И затем уже со спокойной душой вернулся на гору к своей ватаге, радостный и уверенный, что свое дело он исполнил и осталось только отомстить врагу. Вот так было с этим разбойником.
Что же касается невольницы Марджаны, то, совершив после сна утреннюю молитву и управившись со всеми домашними делами, она вышла в город за покупками. А когда уже возвращалась с рынка, то вдруг заметила на воротах своего дома белый значок. Присмотрелась к нему с удивлением, и показался он ей подозрительным.
«Возможно, нарисовали его игравшие на улице мальчишки,— подумала она,— но скорее всего поставил какой-нибудь злоумышленник или подлый завистник, замышляющий против нас что-то нехорошее. Коль это так, то надо сбить недруга с толку и расстроить его коварные замыслы». И Марджана взяла белила и поставила на соседних воро
тах значки точно такие же. Всего она пометила около десяти ворот в квартале и никому об этом не сказала. Вот что было с Марджаной.
Разбойник же, встретившись со своими товарищами, радостно сообщил, что их желание исполнено и теперь-то врагу не уйти от расплаты. Он рассказал, что узнал от башмачника и как с его помощью разыскал нужный дом и пометил его значком. Предводитель воздал хвалу лазутчику за мужество и очень обрадовался.
— Наденьте одежду простых людей,— велел он разбойникам,— и, спрятав под ней оружие, отправляйтесь по одному в город. Войдите в него разными дорогами и ждите меня у большой мечети. Я же с лазутчиком отправлюсь к указанному дому. Когда мы его найдем и удостоверимся, что именно там наш враг, мы поспешим к вам и все вместе обсудим, как дальше пуступать — ворваться ночью в дом или что-то другое предпринять.
Разбойники закивали в знак согласия и, одевшись в простую одежду, под которой спрятали мечи, вскоре вошли в город через разные ворота, чтобы люди не заметили их, и собрались, как было условлено, у большой мечети.
А предводитель и лазутчик отправились тем временем туда, где жил их враг. Когда они пришли и предводитель увидел ворота, помеченные белым значком, он спросил, тот ли это дом. «Да»,— был ответ. Но, глянув затем на другой дом, предводитель увидел, что и на его воротах точно такой же белый значок. Когда же он обратился за разъяснениями, лазутчик, растерявшись, ничего не мог ответить. Оглядевшись тогда окрест, предводитель насчитал еще больше десяти домов со значками.
— Ты все эти дома отметил или один? — спросил он разбойника.
— Только один,— ответил тот.
— Так почему же их теперь десять или даже больше? — воскликнул предводитель.
— Я не знаю, как это получилось,— пробормотал лазутчик.
— А можешь ли ты узнать, какой их этих домов помечен именно твоей рукой? — спросил предводитель.
— Не могу, они все похожи друг на друга,— вздохнул лазутчик,— и дома, и значки на воротах.
И предводитель понял, что незачем здесь больше торчать, не осуществится на сей раз возмездие. Его надежда оказалась обманутой. Пошли оба к мечети, и предводитель
велел разбойникам возвращаться на гору — таким же способом, как они входили в город. А когда все собрались на горе, он поведал, как лазутчик не смог узнать дом их врага, и сказал:
— Теперь нам следует исполнить над ним приговор, как ранее условились.
И все согласились. Что же касается их товарища-лазутчика, то это был мужественный человек с твердым сердцем, и он не только не струсил, а наоборот, бесстрашно выступил вперед и воскликнул:
— Поистине, я заслужил это строгое наказание за дурной замысел и малую хитрость, ибо не сумел выполнить дело, за которое взялся. Нет мне теперь охоты жить и лучше умереть, нежели жить в позоре!
И предводитель, обнажив меч, так рубанул его по шее, что голова от тела отлетела.
— О бойцы, искусные в сражениях молодцы,— обратился к ватаге предводитель,— кто из вас отважен и смел, чье сердце храбро и голова светла? Кто возьмется умело за это трудное и опасное дело? Пусть не подходит ко мне немощный и не приближается слабый: я возьму только мужа, сильного яростью, непоколебимого в данном им слове, чье мнение разумно и хитрость всегда наготове.
И поднялся тут один из разбойников по имени Ахмад аль-Гадбан,— рослый, с большой головой и смуглым страшным лицом, гнусной внешностью и недоброй славой, усы у него торчали, как у кошки, охотящейся на мышей, а борода тряслась, точно у козла, прыгающего среди коз и козлят, словом, всем своим видом — шайтана брат.
— О собрание примерных,— молвил он,— не годится для этого дела никто, кроме меня. Если будет на то воля Аллаха, разыщу я врага, и ждет его плаха.
— Что ж, ступай, но помни о нашем уговоре,— сказал предводитель.— Если ты вернешься ни с чем — обезглавим, а достигнешь цели — прославим. Ждет тебя большой почет и уважение, а также в чине повышение.
И вот Ахмад аль-Гадбан переоделся купцом и вошел в город. И было это еще до восхода солнца. Направился он сразу в квартал Мустафы-башмачника, ибо из рассказа своего неудачливого товарища знал хорошо туда дорогу. Нашел Мустафу сидящим в мастерской. Поздоровался с ним и, присев рядом, вкрадчиво заговорил, завязывая беседу. И вскоре тот поведал о том, как сшивал мертвеца. Тогда лазутчик попросил старика провести его к дому
Касима. Мустафа же начал отказываться, не хотел даже говорить об этом. Но когда разбойник стал соблазнять его деньгами, не смог у стоять, потому что деньги — стрела, бьющая в цель, ходатай, которому не откажешь. И дальше все было, как с предыдущим лазутчиком. Ахмад наложил старику на глаза повязку, и они пришли к дому покойного Касима. Там разбойник снял повязку с глаз башмачника, расплатился с ним, как обещал, и отпустил. А дальше, опасаясь, как бы не перепутать потом найденный дом с другим, поставил на воротах маленький значок красным цветом — в неброском месте, чтоб никто ничего не заметил. И наконец Ахмад вернулся в свою ватагу и рассказал, что сделал. Он радовался, не сомневаясь в успехе, полагая, что никто не увидит маленького неприметного значка. Вот что было с разбойником.
Что же касается рабыни Марджаны, то она, как всегда, вышла рано утром на базар купить мяса, овощей, фруктов и прочей снеди, а когда возвращалась домой, красный значок не ускользнул от ее глаза и показался подозрительным сразу. Будучи прозорливой и сметливой, она поняла, что наверняка значок поставила рука постороннего врага или злого завистника, который хочет навредить им исподтишка. И, чтобы сбить злоумышленника с толку, Марджана вывела втихомолку на воротах соседей такие же красные значки. Но она ничего не сказала об этом своему хозяину, чтобы не встревожить его. Вот что было с Марджаной.
Тем временем предводитель разбойников велел им одеться под простолюдинов и, спрятав под одеждой оружие, пробираться в город разными дорогами.
— Место встречи у большой мечети, ждите нас там,— распорядился предводитель и, взяв с собой Ахмада аль-Гадбана, пошел к дому Касима, чтобы рассмотреть его хорошенько. Но, когда они прибыли на уже известную нам улицу, Ахмад аль-Гадбан не сумел отличить этот дом от других, поскольку одинаковые знаки стояли на воротах многих из них. Увидев это, разбойник растерялся и онемел. Предводитель, поняв,что Ахмад не может указать нужный дом, помрачнел и разгневался. Однако до поры скрыл свое негодование и поспешил к мечети к остальным злодеям. Встретившись с ними, велел им возвращаться на гору. Все разошлись и воротились поодиночке в свое убежище. И тогда предводитель рассказал о постигшей неудаче, о том, что и на этот раз не суждено свершить возмездие и снять позор, ввиду никчемности Ахмада аль-Гадбана,
оказавшегося неспособным узнать дом врага. Потом он обнажил меч и так секанул им Ахмада по шее, что голова разбойника с плеч слетела, расставшись с телом, и отправил Аллах его душу в огненное пристанище — ох, и скверное ж это обиталище!
А затем стал предводитель думать об этом деле и пришел к такому мнению: «Мои люди годятся для набегов и резни, для набегов и грабежа, но не хватает у них ума на разные хитрости и ничего они не могут без меча или ножа. Если я стану посылать их одного за другим в город, то лишь погублю без пользы. Лучше мне взяться за это трудное дело». И он объявил ватаге о своем решении никого впредь на поиски не отпускать, а самому отправиться. И ему ответили:
— Ты волен повелевать и запрещать, делай же так, как находишь нужным.
Тогда предводитель переменил свое обличье и утром пошел в город искать Мустафу-башмачника, как делали оба предыдущих посланца. И, разыскав его, завел с ним беседу, подбираясь к нужному словцу. А когда выведал тайну, стал обхаживать старика и до тех пор соблазнял чеканными динарами, пока тот не согласился исполнить его просьбу. И далее предводитель узнал, как и два прежних его гонца, где нужный дом и, доведя дело до конца, дал Мустафе денег больше, чем обещал, и отпустил его. Рассмотрев дом, он не поставил на его воротах отметку, а запомнил, какой он по счету от начала квартала. Да еще внимательно изучил его окна, крышу, отметив про себя, чем они отличаются от тех, что на домах соседних. При этом злодей все время ходил по улице, опасаясь навлечь на себя подозрение местных жителей. Потом он вернулся к ватаге и рассказал, что сделал.
— Теперь-то я знаю дом нашего врага,— сообщил он разбойникам,— и пришло время отомстить ему. А каким способом, я уже придумал. Начнем сразу действовать, если вы сочтете мой план подходящим. Если же нет, то пусть тот, кто имеет в запасе хитрость получше, поведает о ней.
И предводитель изложил свой замысел. Разбойники одобрили его и поклялись неукоснительно выполнять все, что потребуется. Тогда предводитель послал нескольких человек в ближайшие селения и приказал купить сорок больших бурдюков, а остальным велел раздобыть двадцать мулов. Справившись с этим и возвратясь на гору, разбойники распороли шейки бурдюков так, чтобы в них можно
было пролезть, и забрались туда, имея при себе кинжалы. Когда все они оказались в этих тесных темницах, предводитель зашил распоротые места так, что бурдюки приняли прежний вид, и выпачкал их маслом — будто они и впрямь наполнены им. Затем он навьючил каждую пару бурдюков на мулов. Таким образом, девятнадцати животным предстояло везти людей, а одному — масло, ибо всех злодеев после гибели тех двоих, которых убил предводитель, было уже тридцать восемь.
Снарядившись, предводитель погнал мулов вниз с горы. Вошел он в город уже после заката солнца, когда залегли сумерки, и сразу направился к жилищу Али-Баба, которое хорошо запомнил. У ворот дома он увидал самого хозяина, сидящего на скамеечке, застланной ковриком, опираясь на красивую подушку. Был он в хорошем расположении духа, доволен и весел. Предводитель разбойников подошел к нему и почтительно приветствовал его, проявляя скромность, смирение и уважение.
— Я чужестранец,— молвил он,— прибыл издалека, имею немного оливкового масла, хочу продать его — может быть, прибыль какую извлеку. Но вот не успел сюда вовремя, так как путь был труден и далек. А теперь уж все рынки закрыты, и я никак не могу найти места на ночь для себя и моих животных. Но как только я, оказавшись около твоего дома, увидел тебя, ^разу же восхвалил и возблагодарил Всевышнего, надеясь, что ты, Аллаха и ближнего любя, дашь мне приют у себя, ибо щедрость видна на твоем благородном лице, во всей внешности твоей, в твоих добрых глазах, великодушием сияющих, ясно ведь, что ты из людей благотворящих, набожных и преуспевающих. Так не позволишь ли ты мне переночевать у тебя и не приютишь ли моих мулов? Буду тебе обязан на великую милость и большое благодеяние, и ты получишь за это награду от Аллаха милостивого и великодушного, за благо благом воздающего и отвечающего прощеньем на зло; а завтра отправлюсь на рынок пораньше, чтобы в торговле повезло, продам свое масло и уйду благодарный, восхваляя тебя за поступок славный.
— Приют и уют брату, посетившему нас! Ты наш гость в сей благословенный час и будешь нам собеседником в этот счастливый вечер,— приветливо молвил пришельцу Али-Баба, ибо он был человеком добрым, благонравным, чистосердечным и нетщеславным. О людях он думал только хорошо и принял за чистую монету вымысел мнимого
купца. Ему и в голову не пришло, что это предводитель ватаги разбойников. Не мог он и узнать его, так как видел лишь один раз и в другом облачении. И вот Али-Баба, позвав своего раба Абдаллаха, велел принимать гостя. Когда Абдаллах повел мулов во двор, разбойник отправился следом, чтобы снять поклажу. И расставили они бурдюки в ряд у стены дома. Потом раб загнал мулов в стойло и подвязал им на шеи торбы с ячменем.
Предводитель хотел ночевать на дворе возле своих бурдюков и отказывался войти в дом, будто бы не желая стеснять его обитателей, на самом же деле так ему было легче осуществить задуманное злодеяние. Но Али-Баба ни за что не соглашался с его доводами, настаивал на том, чтобы гость вошел в дом, и наконец затащил его к себе силком. И тот оказался в просторной красивой комнате, пол которой был выложен разноцветным мрамором, застлан роскошными коврами и циновками, вокруг висели занавески, а посреди было возвышение, покрытое царским шелком, с посеребренными ступеньками и окаймленной жемчугом кисеей. Хозяин усадил на это почетное место разбойника и приказал зажечь свечи, а потом кликнул Марджану и, сообщив ей о прибытии гостя, велел приготовить к ужину достойные его вкусные яства. Сев около гостя, Али-Баба стал развлекать его беседой, пока не пришло время ужина. Тогда перед разбойником появился столик, уставленный изысканными кушаньями на серебряных и золотых блюдах, и они с хозяином отведали всех яств. А затем, когда посуду убрали, появилась Марджана с винами дорогими, и заходила чаша между ними. Далее они снова пустились в разговоры и беседовали до глубокой ночи. Когда же решили ложиться спать, предводитель вышел во двор, говоря, что хочет перед сном взглянуть на мулов, на самом же деле для того, чтобы договориться со своими приспешниками, что дальше делать. Поравнялся с первым бурдюком, заглянул в него и сказал приглушенным голосом:
— Когда я брошу из окна камешек, режьте бурдюки кинжалами и присоединяйтесь ко мне.
То же самое он повторил второму разбойнику, третьему и так далее, пока не дошел до последнего.
Али-Баба же намеревался пойти на рассвете в баню и Сказал Марджане, чтобы она приготовила ему чистое белье, а также мясной отвар, который он по обыкновению принимал после бани. А еще он велел невольнице посте
лить гостю мягкую постель и самой ему прислуживать, как того требует долг гостеприимства. Марджана внимательно выслушала его, и он лег опочивать.
Вернемся теперь к предводителю. Когда он, поговорив со своими приспешниками, поднялся к Марджане и спросил, где ему спать, девушка, взяв свечку, привела его в устланную богатыми коврами комнату с роскошной постелью и, пожелав гостю доброй ночи, поспешила на кухню, чтобы выполнить остальные поручения хозяина. Приготовила белье для бани и передала его рабу Абдалла-ху, который должен был сопровождать Али-Баба, потом помыла мясо и развела под котлом огонь. А тем временем масло в лампе, освещавшей кухню, выгорело, и она, помигав, потухла. Тогда Марджана заглянула в кувшин с маслом, но оказалось, что и он пуст, а поскольку свечи тоже вышли, девушка растерялась, не зная, что делать, ибо как без света управиться со стряпней. И тут ей на выручку пришел Абдаллах.
— Не беспокойся,— сказал он,— масло есть, да еще и много. Ты, видать, забыла о бурдюках, стоящих во дворе. Спустись вниз и возьми сколько хочешь масла, а утром мы заплатим за него купцу.— И Марджана, поблагодарив Аб-даллаха за хороший совет, поспешила с кувшином во двор, к бурдюкам. Разбойники же тем временем совсем извелись от долгого пребывания в этих тесных темницах, сидя, согнувшись в три погибели. У них спирало дыхание и ломило все тело и кости, не могли они больше терпеть такого положения в столь долгом заточении. Подошедшую к ним Марджану они приняли за своего предводителя, ибо стрела судьбы должна была уже поразить их и воля Аллаха — восторжествовать.
— Не пришло ли время нам выходить? — отозвался один из разбойников, изнемогая и этот диковинный рассказ увеселяя.
Услышав из бурдюка мужской голос, девушка сначала так испугалась, что у нее поджилки затряслись. Но другая на ее месте упала бы или закричала, а у Марджаны все-таки было храброе сердце и быстрый ум, и она сразу смекнула, что здесь злодеи, вознамерившиеся совершить черное дело. И она мгновенно сообразила, как ей тут быть, понимая, что, если вскрикнет или побежит, то наверняка погибнет и погубит своего хозяина и всех домочадцев. Взяв себя в руки, она сказала первому разбойнику, понизив голос:
— Потерпи немного, ждать осталось недолго.
Потом подошла ко второму бурдюку и откликнувшемуся оттуда повторила то же самое. И так, переходя от одного бурдюка к другому, заслышав из них голоса, просила малость обождать. Наконец она оказалась у бурдюков с маслом, стоявших последними; из них никто не отзывался. Тогда Марджана пошевелила эти бурдюки и, убедившись, что там жидкость, развязала один и налила в кувшин немного масла. А потом, поспешив на кухню и заправив лампу, она взяла большой котел из красной меди и спустилась обратно во двор. Этот котел она тоже наполнила маслом и, придя на кухню, поставила на огонь, то и дело подкладывая туда дрова, чтобы масло скорей закипело. А когда оно забурлило, Марджана отнесла котел во двор и стала лить горячее масло в бурдюки на головы разбойникам и таким способом уничтожила их всех до последнего. А дальше Марджана вернулась на кухню и как ни в чем не бывало управилась со стряпней. Затем она загасила огонь в очаге и, притаившись, стала ждать, что будет делать злодейский предводитель.
А он в отведенном для него покое запер дверь, задул свечу, лег на постель и притворился спящим, выжидая удобного случая, чтоб совершить над домочадцами задуманное им злодейство. И когда в доме воцарилась тишина, он осторожно поднялся, украдкой выглянул из-за двери и, не увидев нигде света и не услышав ни звука, решил, что все уже спят. Тогда он взял несколько камешков и бросил их во двор, как было условлено с ватагой, и немного постоял в ожидании своих приспешников, но, не услышав никакого движения, очень удивился и сыпанул из окна еще камешков, так, чтоб они упали на бурдюки. Но находившиеся там и далее безмолвствовали по понятным нам причинам, ни один даже не шевельнулся. Обеспокоенный предводитель третий раз бросил камешки, но и это ничего не дало. Не дождавшись своих сообщников, он встревожился и спустился во двор выяснить, что же стряслось, почему никто не выходит. Когда же он приблизился к бурдюкам, ему ударил в нос запах горячего масла, и это вызвало у него еще большую тревогу и страх. Он прошел вдоль бурдюков, окликая своих товарищей, но те и дальше хранили молчание. Он стал шевелить бурдюки, заглядывая вовнутрь, и увидел своих приспешников мертвыми. А затем, обнаружив, сколько взято масла из последнего бурдюка, он догадался, каким образом погибли разбойники. Его охвати
ла невыразимая скорбь, и он стал оплакивать товарищей своих, проливая обильные слезы. Но потом, испугавшись, что его тоже схватят, разбойник пустился бежать — открыл калитку в сад, взобрался на стену, спрыгнул на улицу и припустил что есть духу. И преследовало его великое горе. Марджана же, все время наблюдавшая за разбойником и увидев, что он удрал, спустилась во двор, заперла калитку в сад и вернулась обратно в дом. Вот что было с Марджаной.
А что же Али-Баба? Когда утро озарило землю своим светом, хозяин дома пробудился ото сна и сладостных грез, оделся и направился в баню, а за ним следовал его раб Абдаллах, неся чистое белье и все необходимое для купания. Помывшись, Али-Баба отдохнул и, будучи в радостном, веселом расположении духа и ничего не ведая о том, что случилось этой ночью и о заступничестве Аллаха, возвратился домой. Войдя во двор и заметив, что бурдюки все еще стоят там, он очень удивился и спросил Марджану:
— Что же этот купец-чужестранец мешкает и не отправляется на рынок?
— О господин,— ответила Марджана,— Аллах, видно, определил тебе долгую жизнь и великое счастье, ибо сегодня тебя миновала большая опасность. Аллах спас тебя, ценя твое благородство, от страшной гибели — и тебя, и всех твоих домачадцев. Тех, кто копал тебе яму, Аллах ввергнул в нее за грешные их дела, ведь не случайно говорят: неудача и гибель — следствие обмана. Сейчас ты увидишь, какую смелость проявила Марджана и что готовил тебе этот лжекупец, ускорив свое поражение и конец. Подойди же и посмотри, что находится в этих бурдюках.
И когда Али-Баба заглянул в ближайший из них, то увидел человека с кинжалом в руке. Он побледнел и попятился в ужасе.
— Не бойся, злодей уже мертв,— сказала Марджана и показала хозяину остальные бурдюки, в каждом из которых он обнаруживал мертвеца с кинжалом.
Ошеломленный Али-Баба недоуменно поглядывал то на Марджану, то на бурдюки.
— Растолкуй мне поскорей, что случилось! — вскричал он наконец.— Да покороче, я в ужасе.
— Подожди минутку и не возвышай голос, чтоб не узнали соседи того, о чем не следует,— ответила Марджана.— Успокойся, пойди к себе в комнату и отдохни на
подушках, а я принесу тебе мясного отвара, ты попьешь его, пройдет твой страх.
И вот Али-Баба выпил принесенный Марджаной бульон, и она стала рассказывать’ему о приключениях минувшей ночи и значках, появлявшихся на воротах.
— Значки эти, несомненно, поставили те разбойники, которых ты встретил на горе,— продолжала Марджана.— И если уж они узнали дорогу к нашему дому, то не будем мы в безопасности, пока хоть один из них по земле ходит. Нам следует остерегаться того разбойника, который убежал, ибо он обязательно еще что-то замыслит. Ты должен беречься, и я всегда буду начеку.
— Я спасся,— молвил изумленный Али-Баба,— лишь благодаря Творцу, воздающему всем по справедливости, да острому уму твоему и сметливости.
И он стал благодарить Марджану, хвалить ее за храбрость, а дальше объявил:
— Отныне ты свободна! Я даю тебе вольную по велению Аллаха. Но все равно остаюсь в долгу перед тобой и еще воздам тебе за твои заслуги. Ты правильно говоришь, что эти люди — разбойники с большой дороги, и слава Всевышнему за то, что он нас избавил от них. Теперь же надо захоронить тела и скрыть происшедшее здесь.
Али-Баба кликнул Абдаллаха-раба и велел ему принести два заступа. И они вдвоем, выкопав в саду длинный ров, зарыли в нем трупы разбойников. Мулов же в течение нескольких дней продали на рынке и с бурдюками сделали то же самое.
Что же касается разбойничьего главаря, то он, ускользнув из дома Али-Баба, вернулся в свое логово в отчаянии. Плакал от одиночества и отчаяния, скорбил и горевал, что надежды его пошли прахом и приспешники погибли все до одного и козни его обратились против него самого. Лишившись своих людей, он потерял вкус к жизни, которая казалась ему теперь отвратительной, и хотел умереть. «О богатыри нашего времени,— восклицал он в душе,— о мастера грабежа, боя и кутежа, молодцы в поединке на поле брани! О, если б вы приняли смерть в неожиданных налетах, молниеносных наскоках! Умереть своей смертью было бы для вас позором. Но ведь это я, несчастный, повинен в гибели вашей бесславной — моих друзей, кого бы я выкупил душой своей. Лучше бы мне самому погибнуть, прежде чем испить такую горькую чашу! Но великий Аллах — да славится его имя в веках! — сохранил
мне жизнь, чтобы я отомстил за вас, снял с себя позор и вашу честь спас. И я воздам врагу злейшей местью, он умрет мучительной смертью. То, что мне не удалось сделать при помощи многих сообщников, я совершу сам без колебаний и страха, если будет на то воля Аллаха». Потом он лег спать, но за всю ночь не сомкнул глаз, блуждая по морю страстей в поисках способа отмщения за смерть своих друзей. Он отказался от сладости сна, а утром пренебрег вкусными яствами. И наконец пришла ему в голову хитрость, которая, как он полагал, благодаря его мужеству и старанию приведет к намеченной цели и положит конец душевному страданию.
Изменив свою внешность и одевшись купцом, он направился в город и поселился там в хане. Затем снял себе лавку на рынке и наносил туда из сокровищницы драгоценностей, златотканой материи, отрезов индийских тканей, сирийского полотна, парчовых одежд, роскошных халатов, шелковых платьев, ожерелий, браслетов и разных самоцветов — всего, что награбил он с ватагой, не зная ни укоризны совести, ни страха перед рабами Аллаха. А потом разбойничий предводитель сел в той лавке, продавая — покупая, отдавая — получая. Уступал он свой товар покупателям, сбавляя цену, говорил каждому то, что тот хотел, идя навстречу во всем приходящему люду, и добрая молва о нем разнеслась повсюду. Посещали его лавку пожилые, и теснились вокруг него молодые, а он встречал людей милостиво и радушно, обходился со всеми мягко и приветливо, являя ласковое лицо и добрый нрав; был тонок в речах и остроумен в ответах, выслушивал внимательно каждого посетителя и вскоре стал любимцем в народе. Хотя это и противоречило его природе, ибо он был сотворен грубым, жестоким, черствым и суровым, привыкнув убивать, грабить, разорять и кровь проливать, но у необходимости свои законы, и она вынуждала его именно так поступать. Все покупали его товары — и мудрецы, знаменитые своими знаниями да суждениями, и свидетели, ставящие свои подписи под договорами и соглашениями; и имамы, что содержат храмы, и сединой убеленные проповедники, ученые и юнцы зеленые; и муфтии, на все вопросы ответы дающие, и спорщики, о старом и новом вездесущие. Не чуждался он ни благочестивых, спокойных праведников, ни юношей, исполненных страстей, ни богословов, судящих толково, и тех, кто ищет в молоке костей. Являл он приветливость свою и витязям-меченосцам, и лучникам,
и рыцарям, доблестным в бою, и поэтам — Господним избранникам, и местным жителям, и кочевникам да странникам. Бывали у него первые и последние, лучшие и самые худшие; магометане и неверные, овцепасы и верблюжатники, мореходы и путешествующие пустынями да степями, имеющие кров над головой и бездомные, нахальные и скромные, те, что тайно людей псячат иль в открытую судачат. Заглядывали к нему и румейские невольницы, небольшие ростом, высокогрудые, крутобедрые, с гладкими щеками, длинными шеями и глазами, как у газелей; брови их — точно луки, ушей мочки — как мешочки, дыхание — бальзам, что услаждает душу нам, перси — гранаты велики, губы — кораллы и сердолики; словно ветка ивы, стройна их стать; а рот — Соломонова печать; разгоняют грусть они томными глазами и больного исцеляют сладкими речами. Льнули к этому купцу все девушки лунолики, у которых бедра круты, полны губы, нос прям и глаза лучезарны, велики; чаруют они своей красотой, нежностью сердце, и не в силах описать сполна их достоинств никакой поэт. Торопилась повидать его и каждая старуха со сморщенным лицом, вылезшими бровями, унылым видом и седыми волосами, синими голенями, зловонным ртом, мокрым носом и хилыми ногами; не способная ни молчать, ни веселиться болтунья и крикунья — шайтанова невеста, чей вид тошноту вызывает и обращает в бегство. Сиживали возле него и юноши с подведенными бровями, с легким пушком пробивающейся бородки и румяными щеками — цветущие, сияющие, чья краса явна, а пороки скрыты; от чванства и гордости они покачивались, в их облике — жеманства и кокетства налет, а с уст их источался мед. Являлись к нему в лавку также мальчики изящные, безбородые, с томным взглядом, в нарядной одежде; луноликие, с румяными щеками, блестящими лбами, глаза у них черные, руки холеные, стан тонкий, а голени, словно точеные; вид мальца такого исцелял раненого и больного. Перебирали его товары и взрослые мужи, зрелые годами, с крепкими клыками и резцами, высокие ростом, большеголовые, с курчавыми волосами на щеках, с густыми бородой и бровями, превосходящие храбростью рыцарей и соперничающие с ярыми львами. Покупали у него всякое добро и далеко зашедшие в года дряхлые старики с лысой головой и слабым зрением, опирающиеся на посошки, были это люди, сведущие во всех делах и наученные опытом годов и столетий, у которых голова поседела от лихолетий, и
согбенная спина, тяжестью ночей и дней обременена. Говорят о них древние письмена:
Трясло нас время, как оно трясло! Оно могуче! Сколько лет прошло...
Легко ходил я. Нынче ж, как назло, Сидеть и то мне стало тяжело.
Лжекупец всех встречал словами привета, одинаково обходясь с сильным и слабым, знатным и безродным, не делал различия между господином и подневольным, пленным и свободным, высоким и низким, пришельцем неизвестным и знакомым близким, нарядным и оборванцем, возвеличивал ученых, образованных, не гнушаясь, однако, и чужестранцем, оказывал почет молодому и деду, далеко живущему и соседу, возвышал достоинства друзей и тем приязнь к себе вызывал у людей.
А всемогущий Аллах, который судит по справедливости всех, решил воздать рабу за грех, и по Его предопределению лавка владельца сокровищами оказалась напротив лавки сына Али-Баба — Мухаммада. Чтобы между ними не было разлада, они, по обычаю соседства, познакомились, а затем, не вникая в дела друг друга, подружились и так в согласии да приязни зажили, постоянно друг к другу в гости ходили, и дошли до того, что ни один из них не мог уж обходиться без соседа своего.
И вот однажды Али-Баба, гуляя по рынку, заглянул к сыну и застал у него чужеземного купца, который сразу же узнал его, врага своего. И разбойник возликовал, возвеселился, полагая, что он уже достиг цели и скоро отомстит, но ничем не выдал своего настроения. Когда же Али-Баба ушел, он принялся расспрашивать о нем Мухаммада.
— Да это же мой отец! — сказал юноша.
После того случая лжекупец стал еще чаще бывать у Мухаммада, оказывая ему большое почтение и усердствуя в изъявлении любви, дружбы и верности. Он устраивал для своего друга пиршества и угощения, приглашал его на ночные беседы, не обходился без него на вечерних собраниях, задаривал его редкостными драгоценными вещами — словом, все делал, как водится между наилучшими друзьями.
Что же касается Мухаммада, то в ответ на щедрость, верную дружбу, преданность со стороны соседа он преисполнился еще большей признью и любовью к нему, прини
мая его притворство за чистую монету. И такая между ними дружба и любовь завязалась, что они ни днем, ни ночью не разлучались. И тогда от Муххамада узнал отец, какими милостями осыпает его этот чужеземный купец, сколь великую любовь и приязнь проявляет к нему, да какой он радушный, богатый, щедрый и великодушный, словом, милейший человек. Упомянул сын и то, что сосед часто приглашает его к себе в гости, щедро угощает.
— Тебе, сынок, следует ответить ему взаимностью,— сказал отец,— позови его к нам, и мы устроим для него пир. Давай сделаем это в пятницу. Когда вы вместе выйдете из мечети после пятничной молитвы и будете проходить мимо нашего дома, пригласи его, а мы уже приготовим все, что подобает сану столь знатного гостя.
И вот в пятницу лжекупец и Мухаммад, совершив соборную молитву, гуляли по городу. Когда они подошли к дому Али-Баба, юноша стал приглашать соседа на обед. Но тот отговаривался под различными предлогами, будто бы в самом деле не хотел, но затем, разумеется, согласился.
— Хорошо,— сказал он,— я удовлетворю твое желание, чтобы исполнить долг дружбы и залечить рану твоей души, однако при одном условии: есть буду только несоленое, ибо мне очень противна соль, не переношу ее запаха.
— Так это же пустячное дело,— ответил Мухаммад,— коль твоя душа не принимает соли, тебе будут подавать только несоленые кушанья.
Направляясь в дом, разбойник ликовал в душе: теперь уж свершится то, ради чего он поселился в этом городе, прибегая к всевозможным хитростям,— он отомстит своему врагу. «Наконец-то Аллах отдал его мне в руки»,— утешался он.
Али-Баба приветствовал гостя, поздоровавшись с ним учтивейшим образом и посадив на почетное место, полагая, что перед ним солидный купец. Не узнал он в нем того, кто приезжал к нему с маслом, поскольку злодей изменил обличье. Хозяину и в голову не приходило, что он привел волка к овцам, пустил льва в коровье стадо. И вот, сидя со своим гостем, Али-Баба развлекал его беседой. А Мухаммад поспешил к Марджане и велел не класть в еду соль, ибо их гость не может ее употреблять. Это удручило девушку, так как она уже состряпала кушанье и теперь надо готовить другое, без соли. В то же время это показалось ей удивительным и очень подозрительным. И она
захотела посмотреть, что это за чудодеи, который не употребляет соли, в отличие от всех людей. Как это так? Воистину невиданный чудак! И вот наконец кушанье поспело, и настало время обеда. Когда Марджана с Абдалла-хом ставили перед сотрапезниками столик, девушка бросила на гостя проницательный взгляд — и тотчас же узнала в нем разбойничьего заправилу, хотевшего загнать их в могилу. А всмотревшись еще пристальней, заметила у него под плащом рукоятку кинжала, и тогда она себе сказала: «Теперь я поняла, почему этот злодей отказывается употреблять соль! Ему неудобно убивать моего господина, отведав его соли. Но если будет на то воля Аллаха великого, я помешаю злодейству!» Вскоре она ушла и занялась своими делами, а Абдаллах остался прислуживать. Оказывая гостю всяческое уважение, Али-Баба все упрашивал его кушать. А когда они отведали всех яств, посуду со стола убрали, а затем сухие и свежие плоды, сласти и всякие напитки подали. Поев сластей и плодов, принялись за вино, заискрилось в чаре оно, и заходила она меж ними, но только между двоими — Али-Баба и Мухаммадом, ибо злодей, приохочивая их к вину, сам воздерживался от него. Хотел, чтоб они охмелели, а потом собирался убить их, уснувших, кинжалом и сбежать, как в прошлый раз, через садовую калитку.
И вдруг вошли в комнату Марджана с Абдаллахом. На девушке была сетчатая александрийская рубашка, безрукавка из царской парчи и прочие роскошные одеяния, и она опоясалась золотым поясом, унизанным разными самоцветами, который очерчивал ее стан. На голове у нее сияла жемчужная сетка, а вокруг шеи вилось ожерелье — яхонты, кораллы, изумруды,— из-под которого поднимались ее, подобные двум зрелым гранатам, груди, украшали ее великолепные драгоценности, и была вся она — как первая улыбка цветка или полная луна. И Абдаллах был роскошно наряжен. Он бил в бубен, а Марджана плясала,как заправская танцовщица. Увидев Марджану, Али-Баба обрадовался, заулыбался и воскликнул:
— Добро пожаловать, наша любезная, драгоценная служанка! Клянусь Аллахом, ты отлично сделала, ибо нам как раз хотелось полюбоваться твоей пляской, твоим совершенством, дабы полнее стали наши услада, веселье и отрада.
И затем он сказал гостю:
— Этой служанке нет равной — во всем она искусна
и совершенна. Красота и привлекательность счастливо сочетаются в ней со здравым умом и быстрой сообразительностью, другой такой не сыскать в наше время. Я очень обязан ей за благодеяние, и она мне дороже дочери. Посмотри, о сайд, сколь безупречны и прекрасны ее лицо и стать, как она изящно пляшет, сколь грациозны движения.
Но разбойник не слушал его, он словно обезумел от гнева и ярости: ведь приход Абдаллаха и Марджаны расстроил его злой умысел против обитателей дома.
А тем временем Марджана выхватила из-за пояса кинжал и, продолжая плясать, приставляла его кончик, как это делают арабские танцовщицы, то к своей груди, то к грудям Али-Баба, Мухаммада и разбойника. Потом она, взяв у Абдуллаха бубен, поднесла его к Али-Баба, а тот бросил туда динар, далее она подошла к его сыну, и тот тоже кинул монету. И вот Марджана приблизилась к разбойнику с кинжалом в одной руке и бубном в другой, тот, собираясь дать ей деньги, сунул руку за пазуху, и в этот момент девушка вдруг вонзила кинжал ему в грудь. Издав ужасный вопль, разбойничий предводитель испустил дух, и Аллах поспешил отправить его душу в огненное пристанище — ох, и скверное ж это обиталище! Увидев, что содеяла Марджана, отец и сын вскочили и, охваченные страхом и гневом, закричали:
— О проклятая злодейка — твоя мать прелюбодейка! О блудница, о подлая, как ты посмела совершить такое? Ты навлекла на нас беду, от которой не спастись. Мы погибнем из-за тебя и погубим наши души. Но первой понесешь наказание ты, и если даже уйдешь от приговора судьи, то не избежишь нашего возмездия!
— Сдержите свой гнев и успокойте свой страх! — ответила невозмутимо Марджана.— Если такова благодарность той, которая спасла вас, то никто не станет делать добра. Не спешите подозревать меня в злом умысле, чтобы не покарало вас за это раскаяние, сперва выслушайте меня, а потом судите, как хотите. Этот человек вовсе не купец, каковым он прикидывался и за которого вы его принимаете, а разбойничий вожак. Сначала он говорил, что продает масло, и привез в бурдюках в наш двор своих людей, чтобы уничтожить нас всех до единого. А когда я расстроила его козни и лишила надежды, он бежал. Но это не послужило уроком вору, он не только не отступился от гнусного посягательства, а напротив, еще больше возненавидел нас,
упорно пытался совершить свое злодеяние. Открыл на рынке лавку и, набив ее дорогими товарами, пустился на всякие хитрости. Стал обхаживать господина Мухаммада, выказывая ему ложную приязнь, и до тех пор прибегал ко всяким обманам, пока не проник в ваш дом и не сел с вами за один стол. И уже выжидал он удобную минуту, дабы убить нас жестоко, полагаясь на мощь своей руки и остроту кинжала своего. Но разве сравнимо это с силой Аллаха, высокого, великого? Моей рукой он погубил разбойника! Вот смотрите!
И Марджана, откинув полу плаща на трупе, показала спрятанный там кинжал. А вглядевшись пристально в лицо мнимого купца, обманщика и лжеца, Али-Баба и Мухаммад наконец-то узнали в нем торговца маслом. И теперь они уже не сомневались, что с помощью Марджаны Аллах спас их от страшной погибели. Они стали благодарить девушку за смелый поступок и восхвалять ее дивную рассудительность и быструю сообразительность.
— Когда я раньше освободил тебя,— сказал Марджане Али-Баба,— то обещал сделать еще нечто большее. И вот сейчас, в благодарность за оказанное благодеяние, готов выдать тебя замуж за моего сына Мухаммада. Что вы оба на это скажете?
И Мухаммад молвил в ответ:
— Верный долгу сыновьего послушания, я даже за неприятное мне предложение не высказал бы тебе возражения. А жениться на Марджане — это предел моих желаний!
Да, Мухаммад страстно любил Марджану за ее красоту, добрый нрав, совершенство души, ума и поведения. А ведь все это еще сочеталось в ней со знатностью рода и благородством происхождения.
Что же касается главаря разбойников, то, вырыв глубокую яму, закопали его тело в ней, и присоединился к своим проклятым приспешникам лютый злодей. И так распорядился Аллах, что ни один из его рабов не узнал об этих диковинных делах. А лавку лжекупца, когда он исчез бесследно, казна забрала вместе с бывшими там товарами.
Вот так и восторжествовали добро да радость над злом, и вскоре Мухаммад женился на Марджане. Он заключил с нею брачный договор у кади и дал за нее предварительное приданое, обязавшись позднее выплатить остальное. Затем пригласил на свадьбу гостей, и весело они гуляли несколько дней и ночей. Вовсю разыгрался пир с музыкой, пением
и забавами. После брачной ночи, когда открыли невесту перед женихом, поздравляли их друзья да родня, и свадьба продолжалась еще три дня.
Спустя год Али-Баба решил пойти в сокровищницу. До этого он все опасался встречи с разбойниками. Ведь Аллах уничтожил руками Марджаны тридцать восемь из них, а потом еще и предводителя, но Али-Баба полагал, что осталось еще двое из тех, которых он насчитал, сидя на дереве у их логова. Поэтому он и не спешил наведываться туда. Но время шло, о разбойниках не было слышно ничего, и Али-Баба понял, что они наверняка погибли. И наконец он отважился пойти в сокровищницу и взял с собой сына.
Когда они подходили к тайнику, то оказалось, что дорога к нему совсем заросла травой да кустарником, а значит, давно уже не ступала здесь нога человека. И это окончательно убедило отца и сына, что и те два разбойника поплатились за свои преступления головой, и они смело двинулись вперед. Али-Баба, прорубив топором проход в кустарнике и подойдя к двери, сказал: «Симсим, отвори дверь!» И дверь распахнулась.
Войдя в сокровищницу, Али-Баба показал сыну нагроможденные там богатства, и Мухаммад остолбенел, изумленный увиденным. Долго они еще ходили по залам, любуясь драгоценностями. А потом отец и сын, взяв то, что весит немного, а ценится высоко, вернулись домой, веселые и радуясь добытому богатству. И в дальнейшем они часто наведывались в сокровищницу, вынося оттуда все, что хотели, и жили в полном довольстве, пока не пришла к ним та, которая обрывает наслаждение, одолевая все мирские силы, разлучает людей, опустошает дворцы и заселяет могилы.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В каждую эпоху классика прочитывается по-новому. Это в полной мере относится и к «Тысяче и одной ночи». Выполненный в основном еще в 20-е годы нашего столетия Михаилом Александровичем Салье под редакцией выдающегося ученого-востоковеда И. Ю. Крачковского, первый прямой перевод этого сборника с арабского на русский является фундаментальным трудом в научно-филологическом плане, которым долго еще будут пользоваться арабисты; в частности, и мы обращались к нему в особо трудных для толкования местах арабского текста. Достижению же литературно-художественного совершенства помешала автору прежнего перевода поставленная им перед собой более чем проблематичная, в духе тогдашнего повсеместного новаторства, задача: «...передать по-русски лад арабского языка, что иногда заставляло прибегать к не совсем обычным для русского языка оборотам. Новое и необычное часто отпугивает, и, быть может, не все приемы, примененные в настоящем переводе, будут встречены одобрительно».1—Так писал М. Салье в предисловии к первому изданию своего перевода, признавая его недостатки и будучи неуверен в правильности избранного им способа «точной и объективной,— по его словам,— передачи оригинала».
И действительно, зеркальное отображение подлинника при смешении разнородных языковых стихий отрицательно сказалось на стиле изложения. В условиях того, упоминавшегося уже, времени это были естественные издержки первопроходки и поиска, не умаляющие, однако, значения воистину гигантского труда, долго служившего миллионам читателей. Возможно, в дальнейшем некоторые из них отдадут ему предпочтение.
При переводе нами учитывалось то обстоятельство, что в «Ночах» представлен далеко не лучший образец арабского языка. Частично это объясняется «разноплеменностью» их происхождения, изъянами давних переводов с языка первоисточника на арабский. Так известный арабский филолог Абд аль-Джалил пишет: «... есть другие тексты, более подходящие. чем «Тысяча и одна ночь», для выработки чувства арабского языка» 2. Это мнение разделяют и другие арабские литераторы и европейские ориенталисты. «Любой знаток настоящего арабского языка,— пишет крупнейший итальянский востоковед Ф. Габриели,— почувствует в том сложном едином целом, которое представляет собой современная «1001 ночь», нечто выхолощенное, обедненное, поверхностное и ложное по сравнению с более древними литературными проявлениями арабского духа»3. Одна из причин непопулярности «Ночей» на их родине — в несовершенстве их языка, трудно воспринимаемого современным арабским читателем. И, наоборот, во многом именно богатством языка и стиля европейских переводов—таких как переложения А. Галдана и Ж. Мардрюса во Франции, переводы Р. Бертона и Д. Пейна о Англии, Литтманна в Германии — обеспечило «Тысяче и одной ночи» небывалый успех за пределами исламского мира.
Мы старались сделать наш перевод вольным, не связанным буквой оригинального текста, насколько это позволяла необходимость сохранения его духа, содержания, местных реалий и колорита.
Помимо стилистических особенностей, наш перевод отличается от всех предыдущих’издававшихся в России (сообщим о них в комментари
1 «Книга тысячи и одной ночи». Л., «Academia», 1929, с. LXV.
2 Цитируется по изд: М. Герхард Искусство повествования. Мм 1984. с. 9.
3 Там же, с. 9 — 10.
ях), воссозданием рифмованной прозы оригинала и основной черты арабского стихосложения — монорима: одна рифма проходит через все стихотворение.
В предлагаемом издании проведена и определенная текстологическая работа, чтобы оно было доступно для детей. Ведь пока что в наши детские книги попадает лишь малая толика из этого огромного свода, да и то, как правило, в обесцвеченных пересказах и адаптациях. Остальное прячется от маленьких читателей за семью замками. Причиной этого сакраментального табу о большинстве случаев являются лишь отдельные грубые, а то и вовсе скабрезные выражения наивно-эротического характера (кстати сказать, менее грубых, нежели те, которыми изобилуют современные «Ночам» европейские фаблио), которыми мусульманские сказители в пору устной бытности этого эпоса «аранжировали» свои чтения для вящего успеха у мужской, как правило, аудитории — в трактирах, на базарах и площадях. Путем незначительного перефразирования этих искусственных наслоений — замены или смягчения отдельных слов и выражений — почти вся богатейшая сокровищница «Тысячи и одной ночи» открывается для детского и семейного чтения.
Итак, резюмируя, можем констатировать, что рассмотренные здесь переводы: наш, популярный, и академический М. А. Салье, опубликованный в 20-30 гг. издательством «Academia», различны и по методу воспроизведения оригинала, и по стилю изложения. Однако они не противостоят, а скорее дополняют друг друга, адресуясь к различным категориям читателей, которым теперь предоставляется возможность выбора.
КОММЕНТАРИИ
Повествования величайшего в мире эпического сборника, обозначаемого в разные времена, как «Тысяча сказок», «Тысяча ночей», «Книга тысячи и одной ночи», создавались в течение многих столетий главным образом в странах Среднего и Ближнего Востока. Истоки их теряются в глубокой древности. Наиболее давние из них, составляющие первый цикл свода, возникли в Индии, затем распространились в Иране, где видоизменялись применительно к местным условиям, и со временем вместе с произведениями персидского фольклора мигрировали в страны Ближнего Востока (это — сказки и рассказы о царе Шагрияре и его брате, о рыбаке и ифрите, о животных и птицах, о царевиче и семи вазирах, о коне из черного дерева и др.). Здесь эти сказки и повести приобретали черты местного колорита, обогащаясь реалиями ислама, арабского народного быта в жизни высших сословий.
Следующий пласт сборника создавался приблизительно в Х-ХП ст. в Ираке — т. наз. «багдадский цикл». Это, главным образом, истории, в которых фигурирует халиф Харун ар-Рашид: «Нур ад-Дин и Анис аль-Джалис», «Джубайр и Бу дур», «Халиф-самозванец» и ряд других.
И наиболее поздний слой составляют повествования, в которых присутствуют реалии египетской, в частности каирской, действительности— «египетский цикл» (XIII — XVI ст). Образцом их являются «Братья-вазиры», «Приключения с горбуном», «Али Шар и Зумурруд», «Маруф-сапожник». Как единое целое сборник сформировался в XIV — XVI ст.— т. наз. «египетская редакция».
Первоначальной основой «Ночей» был, по всей вероятности, переведенный на арабский язык в VIII ст. индийско-персидский сборник сказок «Хезар ефсане» («Тысяча повестей»), составленный, как гласит предание, в IV ст. до н. э. для Хуман, дочери иранского царя Ардешира. Сборник этот не сохранился, но значится в источниках X ст.
Первые письменные упоминания об арабском сборнике сказок «Тысяча ночей», обрамленном повестью о царе Шатрия ре и Шахразаде, имеются в сочинениях багдадских авторов X ст. Один из них, библиограф Мухаммад ибн Исхак ан-Надим, писал о нем: «...он охватывает тысячу ночей и около двухсот сказок, причем одна история рассказывается несколько ночей. Я неоднократно слышал ее целиком».
Со временем собрание «Ночей» разрасталось, вбирая в себя все новые и новые сказки, повести, рассказы, были, легенды, анекдоты и даже романы. В нем тесно переплелись фольклорная и литературная традиции: народные сказки и повести с библейными и кораническими притчами, заимствованиями с древнегреческой и византийской литератур. На протяжении целой тысячи лет — с IX до XVIII ст.— сборник видоизменялся, переписываясь множеством сказителей и библиографов при дворах султанов и вельмож, переделялся на разные по размеру «ночи» с целью достичь «тысячи и одной» (идиома турецкого происхождения, синоним множества).
Эти рукописи, как и первые издания в оригинале, отличаются по своему составу, одни и те же повествования представлены в них различными вариантами. По одному из наиболее поздних рукописных сводов «Ночей», составленному неизвестным египетским компилятором в конце XVIII ст., были осуществлены наиболее полные из первых печатных изданий сборника, вышедшие: в Египте — двухтомник, т. наз. булакское (Булак, бывший пригород Каира, 1835); и в Индии (Калькутта, 1839— 1842, т. иаз. калькуттское второе; в первом калькуттском, 1814—1818, была помещена только ранняя восточная группа сказок). Эти два издания стали главным источником текста для последующих оригинальных и переводных изданий. Сборник арабских сказок из ранних источников был издан также в Бреслау (ныне Вроцлав, Польша) в 1825—1838 г.
Первые публикации переводов «Тысячи и одной ночи» появились в XVII ст. в Англии. Однако достоянием широких кругов европейской общественности стала она с появлением ее во французском переводе, выполненном в начале XVIII ст. востоковедом Антуаном Голланом (1646—1715). Это был искусно пересказанный, хотя и далеко не полный текст сборника. По этому переводу, дополненному в конце' XVIII ст. Ж. Каззотом и Д. Шависом, делались переложения на другие европейские языки, в том числе на русский: А. Филатовым (издания 1763— 1797 г.), анонимным переводчиком («Новые арабские сказки», 1796, Смоленск), Ю. Доппельмайер (трехтомник, 1889—1890). В 90-х годах XIX ст. было опубликовано переложение на русский части 16-томного английского (В. Лейна) издания, выполненное Л. Шелгуновой. Наиболее обширное из дореволюционных русских изданий «Тысячи и одной ночи» в безымянном переложении с полного, 16-томного, французского вольного перевода, осуществленного в конце XIX — начале XX ст. Ж. Мардрю-сом. появилось в начале XX ст. И, наконец, в 20-е годы нынешнего столетия начала публиковаться «Книга тысячи и одной ночи» в первом прямом русском переводе с арабского, выполненном М. А. Салъе (1899—1961) под редакцией И. Ю. Крачковского (1883—1951), восьмитомное издание которого выходило в 1929—1938 г. и в новой редакции — в 1958—1959 г. Кроме того, в 1961 г. вышла в Москве книга не публиковавшихся еще у нас сказок в переводе М. Салъе.
Избранное из переводов А. Салъе выходило многими отдельными изданиями с предисловиями и комментариями М. А. Салъе, Б. Я. Шид-фар, И. М. Фильштинекого и др. Наиболее объемные из них —4-книжье, составленное И. М. Фильштияским (М., «Правда», 1986) и 3-томник, составленный Б. Я. Шидфар (М., «Художественная литература», 1987).
Более трети объема нашего издания составляет новый материал — сказки, повести и рассказы, не вошедшие в рукопись, с которой делалось большинство европейских переводов, в том числе русских, включая 8-томник А. Салье. Среди нового материала — не публиковавшиеся еще фольклорные записи украинского востоковеда Агатангела Крымского, сделанные им в начале нашего века на Ближнем Востоке.
Арабские источники текста настоящего 12-томника: основной — второе калькуттское (наиболее полное) издание; вспомогательные — булак-ское и бреславльское издания, а также трехтомная рукопись «1001 ночи», хранящаяся в санкт-петербургской библиотеке им. Салтыкова-Щедрина, и др. арабские тексты, не вошедшие в корпус «Ночей».
Помимо упомянутой в Послесловии текстологической работы, в нашем издании сокращена часть не связанных с контекстом повествования стихотворений, которые в большинстве своем были вставлены в текст филологами-компиляторами, а также сказителями — зачастую лишь для театрализованных чтений, во время которых они декламировались нараспев или распевались под аккомпанемент музыкальных инструментов.
Имена, географические названия и другие слова, выражающие местные (восточные) реалии, поданы в орфографии, максимально воссоздающей их звучание на языке оригинала. Ниже, в «Примечаниях к тексту», комментируются места, требующие специального объяснения, а в «Глоса-рии» — реалии ислама и старинного арабского быта, исторические имена, достопримечательности, географические названия и пр.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ
С. 6 — Произведения арабской средневековой письменности начинаются обращением к Аллаху — так называемой религиозной инвокацией. Первая ее часть — басмаля, которую верующий провозглашает перед началом какого-нибудь важного дела, письма или документа, всегда имеет устоявшуюся форму, имя Аллаха сопровождается тут двумя наиболее часто употребляемыми из 99 известных в мусульманской религии эпитетов, характеризующих его. Последующая часть вступления — ее форма, содержание, объем — весьма произвольная.
С. 7 — ...на островах Индии и Китая...— Сказочный вымысел, характер сказок, изображаемая в них жизнь — чисто мусульманские и показывают нам быт и обычаи арабского Египта XIV — XVII столетий.
9 ...в персидском Самарканде...— Речь идет о городе на территории нынешнего Узбекистана, который в средние века неоднократно был в подчинении у персидских владык и являлся признанным центром персидско-мусульманской культуры.
И, обнажив меч, убил обоих.— За супружескую измену, согласно Корану, карали смертью. Чаще практиковался самосуд над женщиной за небрачные интимные связи. Опозорившую тем самым свой дом и род муж, отец или брат, как правило, предпочитал утопить или задушить.
С. 14 — ...подаришь ли мне треть крови этого купца? — Еще в дому-сульманские времена в странах Востока, где существовал долг кровной мести за убийство члена рода, иногда родственники соглашались на откупную деньгами, которую называли ценой крови. Основатель ислама Мухаммад, который ограничил кровную месть непосредственным убийцей, узаконил этот обычай в случае неумышленного убийства или убийства невольника или иноверца. Так что можно было и отказаться от цены крови или подарить ее кому-нибудь, как в данном случае.
...дочь моего дяди...— согласно древнему арабскому обычаю, существовавшему еще в домусульманекие времена, а позднее утвержденному исламом, браки между двоюродными, по отцовской линии, братом и
сестрой были довольно частыми. Брат даже имел право первенства перед другими претендентами на руку дочери своего дяди.
С. 24 — Перстень'Сулеймана...— По мусульманским верованиям, на перстне Сулеймана (библейский Соломон, сын Давида) было начертано сам.ое главное из девяносто девяти имен Аллаха, знание которого давало ему, Сулейману, власть над джиннами, птицами и ветрами. Он — один из любимейших героев фольклора мусульманских народов.
С. 31 — ...бил крыльями по глазам...— Здесь неточность: охотничьи соколы или ястребы, специально обученные, не бьют дичь, лисицу или газель крыльями по глазам, а стараются их выклевать.
С. 36 — Твоя награда подобна воздаянию крокодила.— Вероятно, имеется в виду известный анекдот: увидев в пустыне полумертвого крокодила, бедуин положил его на верблюда и привез к Нилу. Но крокодил вместо того, чтобы переправить своего спасителя, как обещал на другой берег, вознамерился съесть его. Лисице, которую позвали рассудить их спор, крокодил заявил, что бедуин дурно обошелся с ним, чересчур крепко привязав к верблюду. Лисица велела отвезти крокодила обратно в пустыню, что бедуин и сделал.
С. 45 — ...оказался перед завешанной дверью...— В странах Востока двери, в нашем понятии, редко были внутри жилища, их, как правило, заменяли занавеси из шкур или ткани.
С. 47 — Поев и попив, она вымыла руки...— Мытье рук после еды, так же, как и до еды,— было распространенным на Востоке обычаем: еду брали пальцами.
...она обрезала волосы и облачилась в траурную одежду.— В мусульманских странах женщины во время траура меняли свой внешний вид. У них были нерасчесанные волосы, неопрятная одежда, отсутствовали какие-либо украшения. Свидетельством великой скорби было обстригание волос, расцарапывание лица, раздирание одежды и т. д.
С. 49 — ..мусульман превратили в белых рыб, христиан — в голубых...— Представители различных религий, существование которых допускалось исламом, отличались в мусульманских странах соответствующими цветами определенных частей одежды: во времена одних властелинов это были пояса, во времена других — тюрбаны. У христиан они были голубые, у иудеев — желтые, у огнепоклонников — красные. У мусульман же был белый цвет. Женщины носили соответствующего цвета паранджу. Но этих предписаний не при всех владыках придерживались строго.
С. 52 — ...нет Бога, кроме Аллаха...— Признание мусульманской веры — так называемая шагада. Произнесение ее означало принятие ислама.
...твой приказ у меня на голове и на глазах! — Правило мусульманского этикета: тот, кто получал от высокопоставленного лица письменное распоряжение, грамоту и т. д., прикладывал этот документ ко лбу и целовал, тем самым высказывая покорность и глубокое уважение.
ГЛОС АРИЙ
Али-Баба.— Баба по-турецки — отец, это слово также часто употребляется в том самом значении, что и арабское шейх, но в данном конкретном случае — просто «папаша Али».
Алиф — первая буква арабского алфавита, удлиненная по вертикали, с ней часто сравнивают стройных юношей и девушек.
Амбра — драгоценное вещество, добываемое из выделений отдельного рода китов и используемое в парфюмерии.
Атыйа, Джарир ибн (653—733) — один из самых прославленных арабских ивэтов эпохи Омейядов.
Баклава — род популярного на Востоке пирожного, сдобренного орехами и медом либо тростниковым сиропом.
Бандж — разновидность конопли. Из смолы, которую выделяют цветы этого растения, на Востоке изготовляют очень крепкий наркотик, известный в Европе под названием гашиш. В некоторых арабских странах этим словом называют хлороформ или наркоз вообще.
Бедуины — арабские кочевники-скотоводы.
Вазир — титул первого министра и советника правителя в мусульманских государствах времен Аббасидского халифата. В разные времена и в разных странах значение вазира было неодинаковым — если при халифе Харуне ар-Рашиде он являлся всемогущим советником халифа, фактически вторым лицом в империи (халифате), то при мамелюкских султанах Египта вазир был кем-то вроде придворного управителя-эконома, министра двора.
Выкуп за невесту (или магр) — исламское семейное и брачное право сохранило некоторые пережитки патриархально-родового быта языческой Аравии. Один из них — обязанность жениха (или его родителей, опекуна) при заключении брачного договора заплатить невесте приданое — магр. Размер его устанавливается в соответствии с договоренностью сторон или в том же размере, в котором получали его другие девушки и женщины из семьи невесты, вышедшие замуж раньше. Размеры магра могут быть очень разными в зависимости от имущественного состояния жениха и его семьи. Однако выкуп за девушку должен быть больше, чем за женщину, уже бывавшую замужем. Магр становится собственностью невесты, а не ее семьи, в отличие от обычая доисламских арабов, у которых приданое за невесту выплачивалось ее роду, как выкуп.
Гуль — злой демон-людоед.
Джинн — демон; согласно мусульманской демонологии, джинны, как и люди, бывают мужского и женского пола, делятся на признающих не признающих ислам, смертны, обладают сверхъестественной физической силой, но уступают человеку в уме.
Диван — собрание высоких должностных лиц, придворных и советников монарха, а также — центральное правительство; зал заседаний; царская канцелярия.
Динар — золотая монета, весившая сначала 4,2 г., затем, в разное время, динары имели разную стоимость.
Дирхем — серебряная монета. Поначалу двадцать серебряных дирхемов были эквивалентом одного динара. После того как на Востоке миновал так называемый «серебряный кризис», цена дирхема упала.	ш
Дунъя — свет; это существительное часто употребляется как женское имя.
Дунъязада — персидское имя, означает «славная набожность».
Завернутый в саван — мусульмане хоронят покойников не в гробу, а в саване, причем в могиле для умершего делается специальная ниша.
Законный срок — определенное время, раньше которого разведенная или овдовевшая женщина не имеет права выходить замуж. Этот срок — так наз. срок очищения, равный двум менструальным циклам,— устанавливается для того, чтобы была уверенность в том, что возможный будущий ребенок этой женщины от нового мужа.
Иблис — сатана, черт.
Ибн — сын. Например, ибн Аббас — сын Аббаса.
Изар (дословно покрывало)— кусок полотняной или шелковой ткани, в которую закутывалась поверх одежды арабская женщина, выходя на улицу. Верхний конец изара натягивался сзади на голову и шнурком крепился ко лбу, нижняя же часть шла по бокам и спадала на спицу,
почти полностью пряча фигуру женщины, спереди изар придерживался рукой или специальными застежками.
Имам (от араб, амма — стоять впереди) — руководитель во время молитвы в мечети, духовный наставник, староста, председатель мусульманской общины; в более широком значении — почетное звание религиозных авторитетов, а также мусульманских монархов, наделенных религиозной, политической и военной властью.
Ифрит — разновидность джиннов, как правило, злобный демон.
Кади — религиозный судья в мусульманской общине как по церковным, так и по бытовым вопросам, частично и криминальным. Следил за соблюдением религиозных обязательств, руководствуясь предписаниями Корана, выполнял также функции нотариуса — выписывал брачные свидетельства, завещания и т. п. С XIX ст. в мусульманских странах начало вводиться гражданское законодательство, и сейчас шариатский суд, (суд кадиев) играет второстепенное значение.
Калам — перо; делалось из тростника или бамбука.
Календер — член нищенствующего монашеского ордена.
Касим — популярное восточное имя (от слова разделяющий).
Кират (карат) — единица массы, принятая в ювелирном деле мера содержания золота в сплавах, равная 1/24 массы сплава; чистое золото соответствует 24 каратам.
Коран — священная мусульманская книга, собрание «божественных откровений», явившихся пророку Мухаммаду. Арабское слово кур’ан означает то, что читают, произносят; в данном'случае — то, что было сказано Мухаммаду Аллахом и что он повторил; основной источник вероучения ислама. Он включает наставления, правила, запреты, предписания культового, этического, юридического и хозяйственного характера. Мусульмане владеют традиционным искусством чтения Корана певучим голосом. В арабских религиозных школах дети учат отдельные части текста Корана наизусть.
Крыша.— Средневековые, а подчас и современные дома Востока имеют плоскую крышу типа открытой террасы. В сказках часто люди выходят на крышу или их опускают на нее демоны.
Кунжут — злак, южное масляничное растение.
Локоть — старинная мера длины, равная 38-46 см. (длина локтевой части руки).
Марид — разновидность очень большого, сильного джинна.
Миграв — небольшая ниша в тыльной стороне мечети, указывающая направление к исламской святыне — Каабеt богато украшенная.
Минарет — башня при мечети, с которой церковный служитель — муэдзин — о определенное время призывает правоверных к молитве.
Мискаль— единица веса—4,25 г. (вес одного динара).
Молитва — согласно ортодоксальному исламу, молитву следует исполнять на арабском языке в определенные часы, по возможности в мечети. Моштва сопровождается специальными позами и жестами (поднятие рук, поклоны, коленопреклонение, падение ниц и т. д.). Каждая группа молитвенных поз и ритуальных формул носит название рик-ат (ракат). В зависимости от времени суток молитва состоит из 2—4 ракатов. Молящийся должен быть обращен в направлении священного города Мекки с его храмом Каабой, это направление называется кыблой. Мусульманам предписывается молиться пять раз в день: между рассветом и восходом солнца, в полдень, незадолго перед заходом солнца, после заката и поздно вечером. Особенно набожные люди днем или ночью псп залают дополнительную молитву. Перед молитвой необходимо совершить обязательное ритуальное омовение. Каждую пятницу в пол
день совершается совместная пятничная молитва, на которой обязаны присутствовать все взрослые мужчины мусульмане. Пятничная молитва происходит в специально отведенной для этого мечети.
Мосульский шелк — изготовлялся в г. Мосуле (Ирак), прославившемся тканями, называвшимися в Европе муслином.
Муэдзин — служитель мечети, в обязанности которого входит, в частности, пять раз в день призывать с минарета или другого возвышенного места к совершению молитвы.
Почерки рика, рейхани, су лье, не с хи, тумар, мухаккик — сложившиеся в разные времена калиграфические стили арабского письма.
Почетная одежда — наряд, которым монархи награждали за определенные заслуги. Как правило, это было верхнее праздничное одеяние в виде легких длинных плащей; изготавливались они на специальных государственных мануфактурах, как правило, из узорчатых шерстяных тканей, часто вытканных золотом и серебром, украшали такой плащ также драгоценный пояс или вышитые надписи — религиозные или панегирические, с именем хозяина и т. д.
Ракат — серия ритуальных поклонов и других движений тела, составляющих неотъемлемую часть мусульманской молитвы (см. Молитва).
Руманы, румейцы — византийцы.
Саид — господин, форма вежливого обращения.
Фа рад ж ия — род верхней свободной одежды почтенных старцев. Фильс (от латин, фоллис) — мелкая медная монета.
Хадж — паломничество в Мекку, являющееся одной из главных обязанностей каждого мусульманина. Человек, который исполнил хадж, называется хаджи, он пользуется особенно большим почетом.
Хаким — ученый, знахарь, врач.
Халиф — наместник пророка Мухаммада, монарх и религиозный глава мусульман.
Хан, или каравансарай — заезд для торговых караванов.
Хорасан — область в Центральном Иране.
Хосрои — легендарные цари из династии Сасанидов; прославились несметными богатствами и могуществом.
Шагзаман — персидско-арабское имя (царь всех времен).
Шагрияр — имя персидского происхождения, означает: властелин, владыка, господствующий.
Шахразада — арабизированная форма персидского имени Чахр-азад, что означает: славного рода.
Шейх — почтенный, уважаемый старец, старейшина, глава ряда.
Эмир — военачальник, князь, наместник.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Старинные цветные миниатюры, помещенные в нашем издании, воспроизведены из восточных рукописей XI—XVII ст. Черно-белые рисунки принадлежат перу немецкого художника, иллюстратора «Тысячи и одной ночи» Эльке Рюсслера-Буллерта, первая цветная иллюстрация (на обороте форзаца) выполнена немецким живописцем, иллюстратором «Тысячи и одной ночи», Фернандом Шульцем-Веттелем.
ИОСИФ БРОЯК.
СОДЕРЖАНИЕ
Сказки волшебных ночей для взрослых и детей
ЦАРЬ ШАГРИЯР И ЕГО БРАТ 7
КУПЕЦ	И	ДЖИНН	13
СКАЗКА	О	РЫБАКЕ	23
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЦАРЕВИЧЕЙ И ДЕВУШЕК 54
Дополнение ночи двадцатой
ЗЕЙН АЛЬ-АСНАМ, СЫН СУЛ-
ТАНА БАСРЫ 136
ЮНОША ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА 153
АБУ ЛЬ-ХАСАН, СПЯЩИЙ И БОДРСТВУЮЩИЙ 193
АЛИ-БАБА, СОРОК РАЗБОЙНИКОВ ЛИХИХ И РАЗУМНИЦА МАРДЖАНА, ОБМАНУВШАЯ ИХ 233
ПОСЛЕСЛОВИЕ 272
ЖЕНСКИЕ КОЗНИ 132
КОММЕНТАРИИ 273
Литературно-художествен ное издание
ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ
Перевод с арабского Иосифа Брояка, Владимира Плачинды, Александра Ревича
МП «Лшея». 252010, Киев-10, ул. Суворова, 3.
Сдано в набор 1.06.93. Подписано к печати 21.08.93.
Формат 84X108/32. Бумага типографская. Гарнитура Тип Таймс. Печать высокая. Усл. печ. л. 9,7.
Учетн.-изд. л. 17,1. Зак. № 3—1362.
Головное предприятие республиканского производственного объединения «Полиграфкнига».
252057, Киев, ул. Довженко, 3.
Т93 Тысяча и одна ночь: В 12 томах. Т. 1 / В новом пер. с араб. Послесл. и коммент. И. Брояка.— К.: МП «Лхлея», 1993. — 280 с. (+20 вкл.).
Важнейшее преимущество нового перевода «Тысячи и одной ночи» перед всеми прежними, издававшимися в России — воспроизведение рифмованной прозы оригинала и особенности арабского стихосложения — монорима. Путем замены отдельных непристойных слов и выражений, являющихся, как правило, наслоениями средневековых рассказчиков, вся замечательная сокровищница этого величайшего эпоса открывается для семейного и детского чтения. Более трети объема издания составляет новый материал — сказки, повести и рассказы, не вошедшие в рукопись, с которой делалось большинство европейских переводов, в том числе русских, включая 8-томник А. Салъе.
т 4703000000-001 93
ББК 82.3(0) —6

тнсш и ода йоиэ