Новосибирск
ЗАПАДНО-СИБИРСКОЕ
КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1982
«и вот я,
НЕУТОМИМЫЙ ПУТНИК,
ПРИНЯЛСЯ ЗАДЕЛО...»
Из письма 19-летнего Маркса к отцу
ЕЛЕНА ИЛЬИНА
НЕУТОМИМЫЙ
ПУТНИК
ДЕТСТВО,
юность
И МОЛОДЫЕ годы
КАРЛА МАРКСА
ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
Р2
И46
Эту книгу я посвящаю светлой памяти моего мужа
и друга — Ильи Исааковича Прейса.
В продолжение многих лет И. Прейс работал над
подготовкой к изданию трудов Маркса и Энгельса.
Он был автором ряда исследований, и среди них
видное место занимают работы о раннем периоде
деятельности Маркса. Мне довелось наблюдать эту
многолетнюю вдохновенную работу изо дня в день.
Не раз говорили мы с ним о том, что хорошо бы-
ло бы написать книгу о юном Марксе для детей и
юношества. Но большая и напряженная научная ра-
бота И. Прейса в Институте марксизма-ленинизма
не оставляла времени для осуществления нашего за-
мысла. Но когда И. Прейса не стало — он скоропо-
стижно скончался за своим письменным столом, ра-
ботая над рукописями Маркса,— я сочла своим дол-
гом сделать то, чего не успели сделать мы с ним
вместе: написать книгу о детстве, юности и моло-
дых годах Маркса — о том, как он рос, как неуто-
мимо и бесстрашно шел по каменистым тропам нау-
ки, как стал великим ученым и борцом. И если мне
хоть в какой-то мере удалось осуществить наш за-
мысел, то этим я обязана моему другу и учителю,
который до последней минуты жизни не оставлял
любимого дела.
Приношу искреннюю признательность старшему на-
учному сотруднику Института марксизма-ленинизма
при ЦК КПСС кандидату исторических наук Ефиму
Павловичу Канделю за сердечное, внимательное от*
ношение к моей работе над этой книгой. Благодарю
также работников Центрального партийного архива
при ЦК КПСС, предоставивших мне возможность
воспользоваться еще не опубликованными письмами
Женни фон Вестфален к Марксу.
ЕЛЕНА ИЛЬИНА
70302-060
И М143(03) — 82
43—82. 4702010200.
t Москва, Детская литература, 1968
Илл,, Западно-Сибирское книжное издательство, 1982
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
САМЫЙ СТАРЫЙ ГОРОД ГЕРМАНИИ
Город Трир.
Над виноградными холмами
Плывут златые облака;
Внизу зелеными волнами
Шумит померкшая река...
Кажется, что именно© Трире написал поэт Тютчев эти
стихи.
Небольшой город залит солнцем. Он прячется в доли-
не среди холмов, поросших кудрявой зеленью виноград-
ников. Внизу несет свои зеленоватые волны река Мозель,
широкой лентой окаймляя город.
Это — запад Германии. До Берлина отсюда семьсот
километров. А до Бонна — сто пятьдесят. Чтобы доехать
до Бонна, нужно было в те времена совершить настоя-
щее путешествие: добраться на лодке по Мозелю до го-
рода Кобленца, там пересесть на пароход и плыть по
Рейну до Бонна. А до Берлина нужно было несколько
дней ехать в дилижансе, запряженном лошадьми.
Жизнь в Трире тихая, размеренная. Но не такой она
была здесь когда-то.
В самой середине города и сейчас еще высятся руи-
ны каменных ворот Порта Нигра, что означает по-латы-
ни «Черные ворота». Если бы руины эти могли говорить,
они рассказали бы о множестве событий, которые им до-
велось повидать на своем веку. И не на одном веку, а
на протяжении многих веков.
Какие только народы не населяли этот прирейнский
край!
По словам летописцев средневековья, Трир основал
сын ассирийского царя Нинуса, по имени Требет.
5
Когда римляне захватили Галлию в 58 году до нашей
эры, они уже нашли на берегах Мозеля могущественный
город Трир.
Жили здесь треверы. Это было одно из галльских
племен. Даже непобедимому завоевателю Юлию Цеза-
рю нелегко было покорить этот могучий, свободолюби-
вый народ.
Но, как ни старались треверы отстоять свободу, побе-
дили не они, а римляне. Всемогущий в те времена Рим
стремился покорить весь мир.
При императоре Августе в I веке нашей эры римляне
основали здесь свою колонию. Она стала называться^
«Colonia Augusta Treverorum».
Завоеватели обнаружили в этом благодатном краю
щедрую, богатую растительность, плодородные почвы,
город, застроенный прекрасными домами, и цивилиза-
цию, которая была достаточно высокой по тем време-
нам. Недаром ненасытные римляне стремились захватить
эту землк^К тому же отсюда им было легче отражать
нападения германских племен.
Император Август на время перенес сюда из Рима
свою резиденцию, чтобы находиться поближе к местам,
которым угрожала опасность.
Само местоположение этой римской колонии, зажа-
той холмами, защищало от нападений варваров, как на-
зывали римляне германцев. И в то же время близость
расстояния от границы давала римлянам возможность
быстро добираться до тех мест, на которые совершались
нападения. Можно сказать, что эта колония служила
римлянам форпостом.
Именно потому, что здесь временами жил император,
все тут строилось с той пышностью, с тем же великоле-
пием, что и в Риме.
Императорский дворец, форум, где происходили соб-
рания, базилика — здание суда, большой цирк с амфите-
атром на пятьдесят семь тысяч зрителей, роскошные ба-
ни и даже бассейн, где происходили сражения на воде, —
все это было облицовано итальянским, греческим и
африканским мрамором. Многие здания украшались мо-
заикой из камня и стекла.
Сколько же нужно было затратить человеческого —
вернее, нечеловеческого — труда, чтобы построить такой
город! Рабы таскали на спине камни, высекали, долбили,
связывали каменные плиты одну с другой железными
в
скобами. И нередко падали в изнеможении под непосиль*
ной ношей.
Так рабский труд одних создавал для других —бога-
чей и знати — жизнь, полную неги и роскоши.
При императоре Константине, разделившем Римскую
империю на провинции, Трир стал резиденцией префекта
Галлии, то есть начальника. Здесь чеканились монеты,
изготовлялись ткани для войск, выковывалось оружие.
Своим великолепием Трир не уступал в те времена Ри-
му. Недаром Трир называли тогда «Римом Галлии»,
Римский поэт Авзоний, живший в IV веке нашей эры,'
писал:
«Галлия жаждет славы и сильна своим оружием; там
властвует Трир, грозный город, которому нечего бояться,
хотя он и находится близ Рейна, ибо он питает почти
всю нацию, одевает и вооружает армию. Вдали, на воз-
вышенности, простирается линия укреплений; медленно
текут воды Мозеля, широкие и спокойные, несущие богат-
ства империи».
Однако римскому могуществу пришел конец: в начале
V века Трир завоевало германское племя — франки. Три
раза совершали они нападение на Трир, и каждый раз
римляне отражали эти нашествия. А на четвертый раз
франкам удалось одолеть римлян. Город был разрушен.
По свидетельству современников, мертвецы лежали
на улицах, разрываемые одичавшими псами и хищными
птицами.
На левом берегу Мозеля, там, где шли кровопролит-
ные битвы, археологи в начале XX века нашли оружие
и скелеты низкорослых римлян и огромных германцев и
галлов.
Но жизнь продолжалась. Франки отстроили город. На
берегах Мозеля надолго воцарился мир.
А в IX веке Трир снова подвергся нападению. На этот
раз его опустошили норманны.
И опять от великолепного города остались одни толь-
ко руины.
Но жизнь возродилась снова. Среди руин вырастал
город. Камни развалин шли на постройку домов, церквей,
монастырей. В Трире утвердилось христианство. Над Гал-
лией стали властвовать епископы. При монастырях по-
явились школы. С разных концов стекались в Трир палом-
ники. Купцы развернули торговлю. Город рос и богател,
Но это был уже совсем другой город,
Г
И только развалины Порта Нигра, или, как их тогда
еще называли, Марсовых ворот, амфитеатра, форума, ба-
зилики, императорского дворца, римских бань напомина-
ли о былом могуществе Рима.
Однако и в более поздние времена тесно и неспокойно
жилось людям этого прирейнского края.
Наконец при немецком короле Генрихе I, в X веке,
Трир был присоединен к Германии.
У этого короля было странное прозвище: «Птицелов»..
Неизвестно, каких птиц он ловил, но известно, что за
птица был он сам: собрав из мелких феодалов конницу,
король-птицелов проводил кровавую политику «Дранг
нах Остен». Это значит: «Натиск на Восток». Захватив
славянский город Бранибар, он впоследствии превра-
тил его в Бранденбург.
Однако Германии еще, в сущности, не было. Она пред-
ставляла собой отдельные, разрозненные государства ср
своими королями, курфюрстами, князьями и князьками
во главе.
Не только в середине века, но и гораздо позднее, да-
же в конце XVIII века, Германия была еще раздроблена
более чем на триста мелких частей. Все эти государства,
взятые вместе, носили важное и торжественное название:
«Священная Римская империя германской нации».
Иронизируя над этой «империей», французский фило-
сов Вольтер говорил, что там нет ничего ни римского, ни
священного.
Да и германской нации как единой тоже тогда не су-
ществовало. Всюду были границы, таможни, всюду свои
законы.
В одной только Рейнской области было сто крошеч-
ных государств.
Но вот после неудачной войны, которую вела Пруссия
против Франции, Рейнская область — это было при На-
полеоне — перешла в руки французов. И на этот раз на-
долго.
Теперь тут многое в корне изменилось. Вместо сотни
мелких государств область была разделена на четыре
департамента. Введено было более современное правовое
устройство, отменены наиболее тягостные и оскорбляю-
щие достоинство человека крепостные порядки, хотя еще
много феодального мусора предстояло вымести.
А после падения Наполеона снова установились преж-
ние порядки.
Генрих Маркс, отец Карла, конечно, хорошо помнил
тот день, когда город заняли французы. Ему было тогда
семнадцать лет.
Но, к сожалению, он не оставил своих воспоминаний.
Как это происходило, можно узнать из слов другого
Генриха—поэта Генриха Гейне.
Ему было только восемь лет, когда весной 1806 года
французы вошли в его родной город Дюссельдорф.
Вот как вспоминает он в одной из своих книг этот
день:
«...Грохот барабанов не умолкал, и я вышел на крыль-
цо посмотреть на вступавшие французские войска, на
этих веселых детей славы, с гомоном и звоном шество-
вавших по всей земле, на радостно-строгие лица гренаде-
ров, на медвежьи шапки, трехцветные кокарды, сверка-
ющие штыки, на стрелков, полных веселья и point d’hon-
neur1, и на поразительно высокого, расшитого серебром
тамбурмажора, который вскидывал свою булаву с позо-
лоченной головкой до первого этажа, а глаза — даже до
второго, где у окон сидели красивые девушки. Я порадо-
вался, что у нас будут солдаты на постое, — мать моя
не радовалась, — и поспешил на Рыночную площадь. Там
все теперь было по-иному, — казалось, будто мир
выкрашен заново: новый герб висел на ратуше, чугун-
ные перила балкона были завешаны вышитыми бархат-
ными покрывалами, на карауле стояли французские гре-
надеры, старые господа муниципальные советники натя-
нули на себя новые лица и праздничные сюртуки, они
смотрели друг на друга по-французски и говорили Ьоп-
jour2, изо всех окон выглядывали дамы, любопытные го-
рожане и солдаты в блестящих мундирах теснились на
площади; и я и другие мальчуганы взобрались на коня
курфюрста (Гейне имеет здесь в виду памятник.— Е. И.)
и оттуда озирали волновавшуюся внизу пеструю толпу».
Французы оставались в Рейнской области целых два-
дцать лет. Конечно, нелегко видеть на своей земле инозем-
ных захватчиков, но тем не менее французы сумели соз-
дать здесь более свободный режим.
Совсем другим духом повеяло в Рейнской провинции,
1 Чувства чести (франц.).
Здравствуйте (франц.).
9
когда она снова была присоединена к Пруссии. Как ни
приветствовали приход немцев жители, населявшие эту
область, многие с грустью вспоминали ушедшие времена.
Прусское правительство сразу стало насаждать такой же
деспотический строй, какой царил в Пруссии. Военщина
и дворянская помещичья знать все больше забирали
власть в свои руки. Германия снова стала раздробленной
на отдельные земли, на отдельные провинции.
Правда, теперь уже было в ней не триста с лишним,
а только тридцать восемь государств.
Снова можно было увидеть в присутственных местах
чиновников с напудренной косичкой, крючкотворов и пе-
дантов, которые стремились уложить всё, что можно, в
узкие параграфы давно отжившего свой век прусского
права.
Но, как ни старались прусские власти, жизнь Рейн-
ской провинции, где промышленность уже ушла далеко
вперед, нельзя было повернуть вспять.
Прусский король, боясь утратить эту провинцию, ко-
торая тяготела к Франции, вынужден был здесь сохра-
нить более передовые порядки, установленные еще во
времена Наполеона.
Фабриканты и купцы не склонны были уступать здесь
кому-либо свою власть, свое влияние — право свободно
развивать промышленность и торговлю.
И, чем больше ущемляли их интересы, тем сильнее ро-
сло недовольство прусским юнкерством, дворянами и по-
мещиками.
ДВА ДОМА
— Софи! Держи Карла за руку да и сама будь осто-
рожна! — кричала, выглянув из окна второго этажа,
Генриетта Маркс своей маленькой дочке.— Смотри, что-
бы он не подбегал к колодцу!
Мать озабоченно следила глазами за детьми, которые
резвились во дворе, аккуратно вымощенном каменными
плитками.
Карлу всего два года, а он уже уверенно бегает на
своих крепких ножках. Его ни на минуту нельзя оставить
одного, без присмотра. Четырехлетняя Софи кажется
большой и степенной рядом с резвым, порывистым бра-
том,
10
«Не ребенок — огонь!» — думает мать, с тревогой
глядя' на своего смуглого крепыша с копной кудрявых
черных волос.
Софи едва поспевает за ним, то и дело хватая его за.
руку, но Карла не так-то легко удержать. Он вырывает-
ся и убегает. Только сказка могла бы заставить его спо-
койно посидеть на месте. Но Софи не умеет рассказывать
сказки.
Матери некогда стоять у окна. Еще раз напомнив
дочке о колодце, она уходит на кухню.
Этот колодец вызывает у нее вечную тревогу. Вот
уже скоро и третий ребенок — годовалый Герман — под-
растет и тоже начнет, боже упаси, подбегать к этому
опасному уголку двора. Нет, придется, как видно, пере-
езжать на другую квартиру. Тем более, что старая ста-
новится тесновата для большой семьи.
И вот переезд уже позади. Из дома на Брюккен-
штрассе, 101, Марксы перебрались на Симеонштрассе, 8.
Но никто и не подозревал тогда, что дом на Брюккен-
штрассе, пустой и притихший, на вечные времена войдет
в историю. Ведь в нем родился Маркс.
Этот дом сохранился до сих пор. Он цел и невредим.
Только в те времена, когда в нем жили Марксы, его не
теснили дома, пристроенные с обеих сторон. Тогда он
стоял свободно, и улица от этого казалась шире.
Дом — двухэтажный, с мансардой. Сложенный из кир-
пича, аккуратный, он до того в немецком духе, что ка-
жется — вот-вот сам заговорит по-немецки. Окна узкие,
со створчатыми наружными ставнями, которые закрыва-
лись на ночь и в жаркие летние дни. По ту сторону до-
ма— дворик, тот самый, по которому .бегал маленький
Карл.
На стене у входной двери — мраморная мемориальная
доска. На ней надпись:	•	-
В этом доме 5 мая 1818 года родился
КАРЛ МАРКС
1 В то время, когда родился Карл Маркс, Брюккенштрассе
pgyOCTOjBa51 УЛИ1*а) носила название «Брюккенгассе» (Мостовой пе-
11
Наверху, во втором этаже,— небольшой музей и чи-
тальный зал.
Но напрасно мы с вами стали бы искать в Трире еще
какие-либо приметы, говорящие о годах, которые про-
вел здесь Маркс.
Есть много путеводителей по Триру, изданных в Гер-
мании в разные времена — и при жизни Маркса, и по-
сле его смерти, и в наши дни. В этих книжечках, напе-
чатанных мельчайшим шрифтом, можно найти подроб-
ности, касающиеся Трира, его достопримечательностей.
Но о том, что в Трире родился и вырос один из вели-
чайших людей, которых когда-либо знал мир,— об этом
в путеводителях по Триру нет ни слова...
На картах города, приложенных к путеводителям,
можно легко отыскать Брюккенштрассе.
Это очень длинная улица. Она тянется с одного
конца города до другого.
Если пойти по ней все дальше и дальше на юг, она
приведет к Мозелю. А если пойти в противоположную
сторону, то выйдешь на Флейшштрассе (Мясную улицу),
на площадь Главного рынка и отсюда — на Симеон-
штрассе.
Вот сюда, в дом № 8 по этой улице, и переехала
семья Марксов, когда Карлу шел третий год. О жизни
на Брюккенштрассе он мог знать только от взрослых.
А в доме на Симеонштрассе прошло все его детство и
юность.
На этом доме мемориальной доски шет. Дом пере-
строен.
Один немецкий журналист побывал здесь несколько
лет назад.
«Я зашел,— пишет он в своем маленьком очерке,—
в одну из квартир и разговорился с женщиной и ее
детьми. Да, они зйают, что в доме некогда жили Марк-
сы. Один из мальчиков рассказал, что недавно ученица
их школы написала сочинение о жизни Маркса в Трире,
но учительница истории поставила ей самую низкую от-
метку— пять. Я попросил передать девочке, чтобы она
не расстраивалась, потому что есть страна, где эта от-
метка считается самой высокой...»
Дом № 8... Известен нам даже номер! А дом, хоть
и стоит на месте,— его как будто и нет. Словно это
книга с вырванными страницами. Даже переплет книги
и тот уже другой...
12
МАРКСЫ И ВЕСТФАЛЕНЫ
Карлу было шесть лет, когда в его жизни произошло
важное событие.
Наверно, он не сразу понял, почему мать в то осен-
нее воскресное утро так тщательно причесывает его и
наряжает, почему отец повел его в соседнюю церковь, а
пастор в длиннополом черном сюртуке покропил его водой
и торжественно произнес какие-то странные, непонятные
слова: «Во имя отца, и сына, и святого духа...»
Какого отца? Какого сына? И что это такое— свя-
той дух?
Должно быть, отец, насколько было возможно, по-
старался после того, как был совершен обряд крещения,
ответить мальчику хотя бы на некоторые его вопросы.
Но о многом он, конечно, и не пытался рассказать
шестилетнему ребенку. Карл был для этого слишком
мал.
Будь Карл постарше, Генрих Маркс объяснил бы
ему, что величие французской революции в том и за-
ключалось, что она провозгласила равноправие всех на-
ций и народов, свободу вероисповеданий и что только
под благодатным влиянием французской революции
рейнский край процветал долгие годы.
Но когда Пруссия пришла в последний момент, что-
бы разделить славу победы над Наполеоном, она уже
не могла открыто отречься от некоторых своих обеща-
ний, которые она дала своему народу, и в особенности
жителям Рейнской провинции. И хотя Пруссия формаль-
но не отменила правовые порядки, установленные На-
полеоном в этой провинции, на практике она все же
продолжала насаждать национальную нетерпимость.
Если бы Карл был постарше, отец объяснил бы ему
также, что он, Генрих Маркс, и Карл, и мама, и брат
Герман, и сестры — евреи, но что теперь они стали хрис-
тиане. Он также постарался бы объяснить мальчику,
что решил креститься не потому, что эта религия ему
больше нравится, чем иудейская,— как человек просве-
щенный, он уже видел многочисленные противоречия,
которые содержатся в любой религии,— а для того
только, чтобы дети его могли получить образование и
тоже стали просвещенными людьми. Евреям в те време-
на бывало очень трудно пробить себе путь. Гордый и
независимый по натуре, Генрих Маркс принял христи-
13
анство не ради христианства и не в угоду кому-
либс, не ради карьеры, а для того только, чтобы приоб-
щиться, как сказал о себе Генрих Гейне, к европейской
культуре. Гейне так и говорил, что крещение — это
«входной билет в европейскую культуру».
Генрих Маркс считал, что успеет еще все это объ-
яснить мальчику. Когда мальчик подрастет, можно бу-
дет рассказать ему также о том, что евреи, которым не
удается получить образование, вынуждены заниматься
либо торговлей, либо ремеслами, так как земли у них
нет. Те же, кто не хочет заниматься торговлей или ре-
меслом, часто уходят в религию, становятся учеными-
богословами. Отец Генриха Маркса был ученым раввином
и мечтал о том, чтобы его сын тоже пошел по его пути.
Но Генрих Маркс и слышать не хотел об этом. Разно-
гласия с отцом заставили его совсем уйти из родитель-
ского дома и в жестокой нужде-и лишениях пробивать
себе путь в жизни.
Он женился на Генриетте Пресбург, дочери тоже
ученого раввина. Пресбурги были выходцами из Гол-
ландии, которые переселились в Венгрию, а потом в
Германию.
Генриетта Маркс не слишком разбиралась в вопро-
сах религии. Любящая и преданная жена и мать, она
была озабочена будущим ёвоих детей и вслед за мужем
приняла христианство, а потом исправно ходила в лю-
теранскую церковь.
Для немецкой женщины-хозяйки существовало, как
говорили в те времена, четыре «К»: «Kinder, Kirche,
Kiiche, Kleider» — «Дети, церковь, кухня, платья».
Такой и стала Генриетта Маркс — преданной ма-
терью, отличной хозяйкой и усердной прихожанкой бли-
жайшей церкви.
*
Неподалеку от Симеонштрассе, в уютном доме,, на
Римской улице, жил со своей семьей правительственный
советник барон Людвиг фон Вестфалей, который под-
держивал дружеские отношения с Генрихом Марксом.
Это была немецкая родовитая семья — правда, не-
сколько обедневшая,—принадлежавшая к высшей прус-
ской аристократии.
Отец Людвига Вестфалена, Филипп Вестфалей, был
14
тайным советником и секретарем герцога Брауншвейг-
ского, начальника генерального штаба. А мать Людвига
Вестфалена, Дженни Уисгарт Питероу, происходила из
знатного старинного шотландского рода Кемпбелл-Ар-
гайл.
Казалось бы, что общего было между немецким
аристократом Людвигом фон Вестфаленом, советником
прусского королевства, и адвокатом Марксом?
Роднила их обоих общность духовных интересов —
страстная любовь к литературе, к философии.
Людвиг Вестфалей так же, как и Генрих Маркс, не
выносил ни чванства и кичливости прусской военщины,
ни самодовольства и ханжества бюргеров, то есть ме-
щан, обывателей. Он во многом разделял взгляды пере-
довых людей своего времени.
Быть может, это объясняется отчасти и тем, что с
детских лет в его памяти сохранились героические се-
мейные предания.
Один из предков его матери, Арчибальд Аргайл, уча-
ствовал в освободительной войне Шотландии против
английского короля Якова II и был обезглавлен на Ры-
ночной площади. Другой шотландский предок Дженни
Питероу был сожжен на костре.
Потомок свободолюбивых шотландцев, Людвиг фон
Вестфалей был лишен узконационалистических пред-
рассудков и понимал, что значит национальный гнет.
Но в то же время он отличался и здоровым патриотиз-
мом и не мог мириться с тем, что в Рейнской области
хозяйничают французы.
Когда, освобождая немецкие земли от французов, в
город Зальцведель, где жили в ту пору Вестфалены,
вошли русские, Людвиг Вестфалей горячо их -приветст-
вовал. И за это потом тяжело поплатился. После того
как Зальцведель снова взяли французы, Людвиг Вестфа-
лей попал к французам в плен. Ему не помог его вы-
сокий титул. С ним обращались сурово, как со всяким
пленным.
Маленькой Женни Вестфалей было всего два года,
когда семья перебралась из Зальцведеля в Трир,
Это было в 1816 году,
15
МАЛЕНЬКИЙ СКАЗОЧНИК
Семья Марксов с каждым годом становится все
больше.
Софи еще только девять лет, а она из детей самая
старшая. За ней целая лесенка: семилетний Карл, ше-
стилетний Герман, пятилетняя Генриетта, четырехлет-
няя Лу-иза, трехлетняя Эмилия и годовалая Каролина.
Пройдет еще год, и появится Эдуард, но пока ма-
ленькая Каролина — самая младшая в семье.
Детей так много, что мать иногда даже путает их
имена.
— Генриетта!..— зовет она. — То есть Софи!.. Нет,
Луиза!
Разница в возрасте между детьми небольшая, но по
характеру они все разные. И особенно выделяется среди
них Карл. Он всего на один год старше своего брата Гер-
мана, но куда Герману до него! Вялый, болезненный
Герман ни в чем не может соперничать с Карлом — ни
в играх, ни в затеях.
Карл — самый крепкий из детей’ самый живой и са-
мый способный.
Ему просто скучно с братом. Гораздо интересней ему
играть со старшей сестрой, Софи.
Да и младшие сестренки тоже не прочь участвовать
в его шумных, веселых играх. Генриетта и Луиза, даже
трехлетняя Эмилия умеют превращаться в отличных ло-
шадок и покорно дают себя запрячь, если только Карл
пообещает им в награду сказку.
Вот все три лошадки становятся в ряд, и Карл наде-
вает на всех игрушечную сбрую. Он делает это как буд-
то для того, чтобы развлечь сестер, но ему и цамому это
доставляет удовольствие. Лошадки оглядываются, нетер-
пеливо переступают ногами.
— А какую сказку ты расскажешь? Смешную или
страшную? — спрашивает Софи.
— Лучше смешную, — говорит пятилетняя Генри-
етта,— или страшную, но чтобы конец был нестрашный.
Она самая веселая из сестер Карла. В ее представле-
нии всё в мире создано для того, чтобы смешить.
— Хорошо, — говорит Карл. — Расскажу и смешную
и страшную с веселым концом.
— А длинную или короткую? — спрашивает четырех-
летняя Луиза,
16
— И длинную и короткую, — отвечает Карл. — Толь*
ко сейчас стойте смирно.
И лошадки стараются стоять смирно.
Софи издали наблюдает за игрой младших.
— Смотри, Карл, — говорит она озабоченно, — не за-
ставляй их бегать слишком быстро.
Она уже хорошо знает характер брата. Он увлечется
и забудет, что это маленькие девочки, а не лошадки.
На тропинках, вьющихся по склонам горы Маркус-
берг, просторно и привольно. Вокруг мягко расстилают-
ся холмы, поросшие зеленью виноградников. Тут и там
поблескивают кресты часовен. Дорога сбегает вниз, в до-
лину, — к мосту, перекинутому через реку Мозель. Там,
за Мозелем, темнеет лес.
Карл натягивает вожжи. Но трехлетняя Эмилия не
умеет еще бегать, как настоящая лошадка. Она сразу же
падает, увлекая за собой «коренную» — Генриетту и вто-
рую «пристяжную» — Луизу.
Софи бросается к сестренкам на помощь. Трехлетняя
Эмилия не плачет, а Луиза, хоть и старше на год, зали-
лась слезами.
— Я же тебя просила не гонять их так! — говорит
Софи. — Они же еще маленькие.
Карл стряхивает с платья Луизы песок и гладит ее
по белокурой головке:
— Не плачь, Лизхен! Хочешь сказку?
Луиза сразу же успокаивается. Она так и знала: сей-
час последует награда!
И правда, Карл распрягает лошадей. Софи разостла-
ла на траве в прохладной тени мамину шаль, которую
предусмотрительно взяла с собой на прогулку, и девочки
усаживаются вокруг брата.
Девятилетняя Софи любит его сказки не меньше, чем
младшие сестренки.
Сколько этих сказок уже рассказал им Карл!
Он задумывается, чуть прищурив темно-карие глаза.
Они у него небольшие, но яркие, загорающиеся, особен-
но когда он начинает придумывать или вспоминать что-
нибудь интересное.
Слушает даже старшая, Софи... Она-то хорошо знает,
откуда Карл черпает свои сказки.
Это лучший друг их отца, Людвиг фон Вестфалей, часто
читает ему, Софи и своим детям, Женни и Эдгару, древ-
негреческие мифы и сказания. В этих сказаниях говорит-
17
ся а героях, вступающих в единоборство с чудовищами,
о смелых мореплавателях. А иногда рассказывает детям
и народные немецкие сказки — о великанах и карликах,
о злых и добрых волшебниках.
Конечно, мальчик уже хорошо понимает, что на свете
нет ни сказочных великанов, ни эльфов, ни гномов, ни
волшебников. Но всё вокруг — горы, камни, деревья —
напоминает с виду самые фантастические существа. И
ему совсем не трудно представить себе, что вершина вы-
сокого холма — это голова великана или что торчащая
из расселины дуба зеленая метелка — это борода карли-
ка, застрявшего в дупле.
Журчание ручья, шум листвы, щебет птиц, раскаты
грома — во всем этом слышатся ему голоса сказочных
существ, полные то радости и веселья, то гнева и пе-
чали.
Девочки как завороженные слушают эти сказки.
*
Пройдет много лет, Маркс проживет большую жизнь,
и, когда его уже не будет в живых, его младшая дочь
Элеонора напишет о нем в своих воспоминаниях, кото-
рые назовет «Беглыми заметками»:
«Я часто слышала от своих теток,» что в детстве
Мавр1 был страшным тираном своих сестер; он гонял
своих лошадок галопом с Маркусберга в Трире и, что
было еще хуже, настаивал на том, чтобы они ели «пи-
рожки», которые он сам изготовлял из грязного теста
грязнейшими руками. Но они безропотно позволяли по-
гонять себя и съедали «пирожки» за те сказки, которые
рассказывал им в награду за их хорошее поведение
Карл».
На всю жизнь сохранил Маркс любовь к сказке.
«Много-много лет спустя, — продолжает в своих «Бег-
лых заметках» Элеонора, — Маркс рассказывал сказки
своим детям. Моим сестрам (я тогда была еще очень ма-
ла) он рассказывал сказки во время прогулок, и эти
сказки делились не на главы, а на мили. «Расскажи нам
еще одну милю», — требовали девочки.
Что касается меня, то из всех бесчисленных чудесных
1 Мавром прозвали Карла еще в его юные годы за смуг-
лый цвет кожи, черные волосы и глаза.
18
историй, которые рассказывал мне Мавр, самой чудес-
ной, самой восхитительной была сказка «Ганс Рёкле».
Она длилась месяц за месяцем; это была целая серия
сказок. Жаль, что некому было записать эти сказки,
столь насыщенные поэзией, остроумием, юмором!
Ганс Рёкле — волшебник вроде героев Гофмана. У не-
го была игрушечная лавка, и денежные дела его всегда
были запутаны. Его лавка была полна чудесных вещей:
деревянные куклы, великаны и карлики, короли и короле-
вы, рабочие и хозяева, четвероногие животные и птицы — в
таком же большом количестве, как и в ноевом ковчеге,
столы и стулья, экипажи и ящики всех видов и разме-
ров, Но, несмотря на то что он был волшебником, он все
же никогда не был в состоянии уплатить долги ни дья-
волу, ни мяснику и. потому был вынужден, совершенно
против желания, постоянно продавать свои игрушки дья-
волу. Однако после многих удивительных приключений
все эти вещи потом всегда возвращались в лавку Ган-
са Рёкле.
Некоторые из этих приключений были так же страш-
ны, так же ужасны, как и сказки Гофмана, другие же
были забавны, но все они рассказывались с неистощи-
мым остроумием, живостью и юмором...»
КОРАБЛИКИ
Генриетта Маркс часто говорила мужу, что Карл у
них какой-то особенный, что это «дитя счастья».
Мальчик рано научился читать, да так бегло, словно
и не было той поры, когда он не знал грамоты.
Нелегко было оторвать его от книги.
Забравшись куда-нибудь в уголок с книжкой в руках,
мальчик то громко хохотал, то заливался горькими сле-
зами. С трепетом перелистывал он страницу за страни-
цей, предчувствуя смерть любимого героя. Он ненавидел
жгучей ненавистью злодея, повинного в гибели героя, и
мечтал о том, чтобы в книге нашелся хоть один смелый,
благородный человек, который отомстил бы злодею за
его козни.
Случалось нередко, что и любимец Матери Карл при-
чинял ей огорчения. То прибежит домой весь выпачкан-
ный глиной, — оказывается, он занимался «раскопками
римских древностей». То схватит в кухне кусочек теста
19
и начнет лепить грязными руками пирожки и накрошит
на пол.
А кухня у немецкой хозяйки — это святая святых.
Здесь все сверкает чистотой — и вычищенные до блеска
медные кастрюли, выстроившиеся в ряд на полках, как
солдаты на параде, и выскобленный, и вымытый мылом
и мочалкой пол, и белые фаянсовые банки на белых пол-
ках с надписями: «Сахар», «Кофе», «Ваниль», «Корица»...
Нет, это «дитя счастья» не похоже на остальных де-
тей. Все вместе они не в состоянии за день натворить
столько проказ, сколько один Карл. В нем одном сосре-
доточилось столько энергии, выдумки, темперамента, что,
кажется, хватило бы на всех детей, если бы разделить
поровну.
Мать то удивлялась его выдумке, изобретательности,
живости, то приходила в ужас.
— Ах, он свернет себе, не дай бог, шею! Разобьет го-
лову!— говорила она, видя, как мальчик съезжает вер-
хом по перилам лестницы или карабкается на деревья.
А когда Карл, научившись читать, весь погружался
в книгу, мать снова выражала беспокойство:
— Он так много читает, что может ослепнуть! Где это
видано, чтобы ребенок все время читал и все время о
чем-нибудь думал? Где это у него все помещается?
Генрих Маркс с улыбкой успокаивал жену:
— Ничего, где-то помещается. У мальчика светлая
голова. Только надо за ним следить...
Но где было матери уследить за всеми? И кухарка, и
горничная, и она сама хлопотали весь день без устали.
А тут появился еще один ребенок — Эдуард!
Карл иногда с удовольствием играл с малышами, но
случалось, что они надоедали ему — кто плачем и капри-
зами, кто несправедливыми жалобами на него. То и де-
ло Карл слышал от матери и сестры Софи: «Ты старше,
уступи».
А уступать не так-то просто. Ну как, например, усту-
пишь Герману, если он вдруг отнимет у Карла во время
чтения книгу как раз на самом интересном месте! И сов-
сем не для того, чтобы читать, а просто так, назло.
И что делать, если Карлу при всей его привязанности
к сестрам так и хочется иногда их подразнить?
Девочки уже готовы заплакать, но стоит только Кар-
лу начать с ними играть, как они мгновенно забывают
все обиды.
20
Вот он берет лист бумаги, складывает его, сгибает,
разворачивает, и получается кораблик. Потом Карл бе-
жит к умывальнику, стоящему в углу детской, вытаскивает
таз, ставит его на стул и наливает из кувшина воду. Ми-
нута — и кораблик плывет по волнам...
— Сам поплыл! — удивляется Софи.— Как инте-
ресно!
— А сейчас будет еще интереснее! — говорит Карл.
Он убегает на кухню и скоро возвращается. В руках
у него кремень, огниво и трут.
— Ой, Карл! — пугается Софи. Она даже схватилась
обеими руками за щеки. — Мама ведь не позволяет иг-
рать с огнем!
— Ничего, — отвечает Карл спокойно. — Не бойся.
Тут же вода. Пожара не будет.
— А ты обожжешь руки!
Но Карл уже так увлекся, что не слышит предостере-
жений разумной Софи.
Он с силой ударяет огнивом о кремень, и вот уже из
огнива вспыхнула искра и трут зажегся. Карл поджигает
кораблик. Теперь и на самом деле стало еще интересней.
И до чего красиво! Пламя осторожно ползет по бортам
и охватывает весь кораблик.
Но тут откуда-то появился младший брат, Герман.
— Зачем ты вынул таз? — говорит он уныло. — По-
ставь на место.
— Таз! — возмущается Карл.— Это у нас море!
Герман пожимает плечами. Он всегда удивляется иг-
рам Карла. Обыкновенные стулья превращаются у него
в лощадей и в карету, диван — в корабль. Карл в таких
случаях сердится: «У Германа всё просто!»
Вот и сейчас так. Герман стоит и усмехается:
— Море в тазу!
— Уходи! — кричит Карл. — Не мешай!
И, стараясь не обращать на него внимания, предла-
гает сестре:
— Хочешь, у нас сейчас будет самое настоящее мор-
ское сражение?
— Нет, нет Карл! — опять пугается Софи. — Не надо
сражений!
Но Карл так увлечен, что не может остановиться. В
один миг сложил он еще один кораблик, за ним еще один,
спустил их на воду и зажег...
И как раз в эту минуту в детскую вошла мать. Увидя
21
горящие кораблики, она всплеснула руками. Град упре-
ков посыпался на головы старших — Софи и Карла.
— Я говорила ему! — оправдывается, чуть не плача,
Софи.
Карл молчит. Заливает водой ползущий по мачтам
огонь, уносит на кухню кремень, трут и огниво. Он сам
понимает, что виноват, а потому не оправдывается. Но
ведь так интересно было смотреть, как пламя змейкой
ползет по корабликам, лижет паруса и борта!
Эту свою любимую в детские годы игру Маркс вспом-
нит, когда у него уже будут собственные дети.
Но поджигать кораблики он будет позволять детям
только в своем присутствии.
Как писал много лет спустя Поль Лафарг1, «Маркс
проводил иногда целые часы в играх со своими детьми.
Они до сих пор вспоминают о морских сражениях и по-
жарах целых флотилий бумажных корабликов, которые
он сам для них сооружал, пуская в большом тазу с во-
дой, и затем поджигал, к величайшей радости ребят».
В те дни в руках у Маркса были уже не огниво, кре-
мень и трут, а спички. Но только еще не серные, а фос-
форные.
Как и у человека, у каждой вещи есть свое время,
свой возраст.
И даже самая обыкновенная спичка может пролить
свет на время, в которое ей довелось загореться.
БРАТЬЯ ГРАКХИ
Генрих Маркс едва успевал отвечать Карлу на его
бесконечные вопросы, на все его «сто тысяч почему».
А мать не могла удовлетворить его любознательность.
Мальчик быстро обогнал ее в своем развитии. Она была
любящей, заботливой женой, матерью и отличной хозяй-
кой, но и только.
Она говорила по-немецки с голландским акцентом и
так и не научилась правильно писать.
Возвращаясь из суда, советник юстиции Генрих Маркс
заранее представлял себе, с какой бурной радостью
сейчас бросятся к нему навстречу его дети. Каждому из
‘Поль Лафарг — муж средней дочери Маркса, Лауры;
был одним из основателей Французской рабочей партии.
22
них захочется первому подбежать к отцу, чтобы он обе-
ими руками подхватил его и высоко поднял над собой.
Вот и сейчас так. Чуть завидя отца, дети уже с виз-
гом опрометью бегут к нему навстречу.
Отец поднимает каждого по очереди, целует в голову,
стараясь не вызвать ни у кого ревности. Но ни к кому
он не питает такого чувства душевной близости, как к
маленькому Карлу.
Все, кроме него, встретили отца и разбежались — их
радость была мимолетной, а Карл не такой. Он не пры-
гал и не визжал, как остальные, но зато теперь уже не
отойдет от отца ни на шаг. Мальчик с самого утра ждал
его прихода.
Пообедав и отдохнув часок за газетой, отец отправ-
ляется с сыном на прогулку.
И вот они на улице. Мальчик стараемся шагать бы-
стрее, чтобы не задерживать отца, который идет спокой-
но и размеренно.
Совсем близко от Симеонштрассе возвышаются баш-
ни Черных ворот. Маленький Карл много раз слышал
рассказы отца о Древнем Риме, о Порта Нигра, но он
готов снова и снова слушать о том, что было здесь, в
этом самом Трире, чуть ли не две тысячи лет назад.
Мальчик уверен, что отец его все знает. Ему даже труд-
но представить себе, что могло быть время, когда отца еще
не было на свете. Как это не было? Совсем-совсем не
было?
А ведь кажется, что отец собственными глазами ви-
дел все, что происходило в Трире даже две тысячи лет
назад.
— А почему Симеонштрассе так называется? — спра-
шивает мальчик. — А, папа? Потому что здесь жил ка-
кой-то Симеон? А кто он был? Тоже римлянин?
— О нет, сынок! — говорит отец. — Он жил совсем в
другое время — в одиннадцатом веке. Восемьсот лет
назад. Это был греческий монах из Сиракуз.
— Расскажи про него!
— Я бы рассказал, но ты же опять не будешь спать
ночью.
— Буду спать! — решительно говорит Карл. — Обе-
щаю тебе, что буду.
Отец с улыбкой посмотрел на сына. Потрепал его ку-
дрявую иссиня-черную голову. Только начни ему расска-
зывать, и он не успокоится, пока не расспросит все до
23
мельчайших подробностей. А мама говорит, что он стал
тревожно спать, часто во сне вскрикивает. Видно, снятся
страшные сны.
— Ничего, буду спать! — повторяет еще настойчивей
Карл. — Расскажи про Симеона.
И отец рассказывает мальчику целую историю о том,
как этот монах велел себя замуровать живьем в восточ-
ной башне Порта Нигра, слепо веруя в то, что делает он
это во имя божье. Симеона замуровали, а потом причи-
слили к лику святых. Башню же превратили в церковь.
— Вот почему, — говорит отец, — башня сохранилась
до нашего времени. Церковь так и называлась раньше:
«Церковь святого Симеона». Впрочем, — добавил отец,
заметив, какое впечатление произвел его рассказ на сы-
на,— это скорее всего легенда.
Карл внимательно разглядывал башню.
«Велел себя замуровать!—думал он. — Живым! Мо-
жет быть, этот монах сошел с ума? А люди, которые его
послушались, наверно, тоже были сумасшедшие. Как
это можно замуровать живого человека?»
И те самые Порта Нигра, которые назывались у рим-
лян «триумфальными», потому что через эти ворота тор-
жественно въезжали победители, теперь стали казаться
Карлу мрачными и грозными.
Страшные картины далекого прошлого вставали у
мальчика перед глазами.
Вот каменные скамьи амфитеатра. Здесь когда-то
римский император Константин велел бросить на растер-
зание диким зверям франкского короля Аскарика, а по-
том другого короля — Регаиса, взятых римлянами в плен.
Так же расправлялись римляне и с тысячами других
пленных.
— А пленные — те, которых оставляли в живых, —
становились рабами? Да, папа? — задавал мальчик всё
новые и новые вопросы. — А Спартак был гладиатором
в Риме?
— Был гладиатором в Риме.
— Расскажи хоть немножко про Спартака! — говорит
мальчик, вкладывая свою ладонь в большую и теплую
руку отца. — Ну пожалуйста!	'
Спартак всегда вспоминается маленькому Карлу,
когда они с отцом проходят мимо развалин римского
цирка.
Карл давно уже знал: Спартак жил не в Трире, а в
24
Риме. В таком же цирке, как этот, сидя в амфитеатре,
древние римляне наслаждались кровавыми зрелищами.
На арене цирка рабы-гладиаторы умирали, истекая
кровью, а зрители требовали всё новых и новых жертв.
И вот этих-то рабов-гладиаторов, которых богачи рим-
ляне и за людей не считали, Спартак поднял против уг-
нетателей.
Многое о Спартаке Карл уже знал-и сам. Он мог-бы
рассказать о том, как целых четыре года храбро сра-
жались восставшие гладиаторы против римлян.
Но расспрашивать и слушать было интереснее, чем
рассказывать.
— В армии Спартака было сто тысяч человек, да, па-
па? — опрашивает Карл. — А у римлян сколько?
— Во много раз больше, — говорит отец. — Рим был
таким всемогущим, что его победить гладиаторы не могли.
— Но все-таки Спартак был настоящий герой? Ведь
таких еще до него не было? Ведь еще никто до него так
не заступался... ну, не боролся за рабов? Да, папа?
•— Да, мой мальчцк.
— А братья Гракхи?
— Что — братья Гракхи?
— Жили тоже в Риме?
— Жили тоже в Риме.
— Тогда же, когда и Спартак?
— Ну нет, гораздо раньше. Братья Гракхи жили
больше чем за сто лет до рождества Христова:
Карл немножко помолчал.
— А помнишь, папа,— начал он снова,— ты говорил,
что братья Гракхи хотели принести благо народу и оба
погибли. А как это они хотели? И почему погибли, если
хотели, чтобы народу было лучше? Их убили? Да, папа?
Почему?
—« Ну, понимаешь, сынок, — не спеша сказал отец,—
богатые люди захватили много земли.
— Как это — захватили?
— Как? Ну, видишь ли, некоторые из них считали,
что земля принадлежит им по праву, потому что доста-
лась им от отцов, дедов и прадедов, а другие захватывали
силой. А кто обрабатывал землю? Рабы. Рабов было в
те времена очень много. Но и свободным, тем, у кого
земли своей не было, жилось ненамного легче. Их обре-
меняли налогами, заставляли ходить на войну. Жили
они очень плохо, бедствовали. Рабов хоть и впроголодь,
25
но кормили, иначе они не могли бы работать, а свобод-
ные зачастую умирали от голода. Вот Тиберий — он за-
нимал должность народного трибуна — и стал угова-
ривать богачей, чтобы они сами отказались от лишней
земли и отдали ее народу.
— Тиберий — это старший брат? — спросил Карл.—•
А Гай — младший? Да, папа?
— Правильно, мой мальчик.
— А как Тиберий стал уговаривать богачей?
— Ну, об этом стоит тебе рассказать подробнее, —
сказал Генрих Маркс. — Вот придем домой, я тебе почи-
таю некоторые страницы из Плутарха, Аппиана. Это
историографы Древнего Рима. Они. писали очень ярко,
можно сказать — красочно.
Карл шел и думал:
«Братья Гракхи хотели, чтобы не было бедных. А их
и сейчас очень много!..»
Карл невольно оглянулся на старика нищего, кото-
рый стоял с протянутой рукой. И пока отец вынимал из
кошелька монету, мальчик думал:
«Почему бывают бедные и богатые? Почему нельзя
сделать так, чтобы не было бедных?»
В тот же самый вечер, достав с полки большую кни-
гу в кожаном желтом переплете, отец с явным удоволь-
ствием принялся читать Карлу отрывок из нее, где гово-
рилось о Тиберии:
— «?..Он казался грозным, неодолимым, когда, окру-
женный массой народа, стоял на трибуне и говорил в за-
щиту бедных. Дикие звери, живущие в Италии, и те име-
ют норы и логовища, между тем как люди, умирающие,
сражаясь за Италию, не имеют ничего, кроме воздуха и
света. Они без крова, лишенные постоянного местожи-
тельства, бродят с женами и детьми. Полководцы обма-
нывают солдат, увещевая их сражаться с врагом за мо-
гилы предков и храмы, в то время как у массы римлян
нет ни алтаря, ни кладбища предков. Солдаты идут на
войну и умирают лишь ради чужой роскоши и богатства!
Их называют властелинами вселенной, между тем кай) у
них нет даже клочка собственной земли».
И, оторвавшись от книги, Генрих Маркс сказал:
— Понимаешь, почему римских солдат называли вла-
стелинами вселенной? Ведь это их руками Рим завоевал
чуть ли не полмира. А на деле у этих «властелинов» не
было ни клочка земли,
26
Карл слушал чтение затаив дыхание. Но отец, видно,
решил, что на сегодня хватит. Он закрыл книгу и поста-
вил ее на место.
— А теперь иди побегай, — говорит он.
— Но Карлу так хочется расспросить отца еще и про
Гая!
— Ну, а Гай тоже хотел, чтобы богатые отдали свои
земли?
— Погоди, сынок, — остановил его отец. — Не всё
сразу. Хочешь, я буду тебе каждый день читать понем-
ножку?..
— О братьях Гракхах? — обрадовался Карл. — Ой,
папочка, пожалуйста!
Отец выполнил обещание.
И на другой день после прогулки он снова достал с
полки одну из книг, рассказывающих о героях древно-
сти, так полюбившихся Карлу.
Карл слушает, не пропуская ни одного слова.
— А Гай? — опять спрашивает он, когда отец кончает
чтение. — Он тоже хотел, чтобы свободным отдали зем-
лю?
— Ну, не совсем так... — говорит Генрих Маркс.— У
Гая были другие планы. Он хотел ввести новые законы,
справедливые.
— А они были похожи друг на друга, Тиберий и Гай?
— Нет, они были совсем не похожи один на другого:
Тиберий был мягкий, выдержанный, а Гай — горячий,
вспыльчивый.
Долго еще говорил в этот вечер отец со своим девя-
тилетним сыном.
'И, уходя спать, Карл так живо представил себе обоих
Гракхов, что принялся даже сочинять в постели продол-
жение — как малолетний сын Тиберия вырос и тоже стал.
заступаться за бедных и строить для народа мосты, до-
роги и гавани,
*
На очередной прогулке разговор опять зашел о бра-
тьях Гракхах.
— Ну, а все-таки, — снова начал Карл, — они не сра-
зу погибли? Их не так-то легко было одолеть?
— Конечно, нелегко, сынок.
Карл гордится своими любимыми героями, которых
27
представляет себе так живо, как если бы сам знал их в
жизни.
Но, когда дело доходит до гибели братьев Гракхов,
мальчик невольно замедляет шаг. Ему так хотелось бы,
чтобы ни Тиберия, ни Гая, этих храбрых и благородней-
ших людей, никто и никогда не мог одолеть, чтобы они,
как великаны из сказки, сами одолели всех своих врагов!
Понимая чувства, охватившие мальчика, отец говорит:
— Так-то, сынок. Легко в жизни ничего не дается.
И, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, перешел
вдруг на совсем другую тему:
— А не заглянуть ли нам с тобой на Римскую улицу?..
Заглянуть на Римскую улицу — это значило пойти в
гости к Вестфаленам.
Генрих Маркс любил во время прогулки с сыном зай-
ти на часок к своему другу.
А для Карла это было самой большой радостью.
— Заглянуть, заглянуть! — подхватил он и от нетер-
пения потянул отца за собой.
В ГОСТЯХ У ВЕСТФАЛЕНОВ
Римская улица находилась неподалеку от Симеон-
штрассе. Нужно было миновать Порта Нигра и пойти по
направлению к Максименштрассе. Как раз посередине
дороги — за Порта Нигра — начиналась Римская улица.
Сюда, в тенистый сад, в гости к Женни и Эдгару Вест-
фаленам, ходили Софи с Карлом и без сопровождения
взрослых. Софи и Женни были закадычными подругами,
и дети — все четверо — бегали по дорожкам сада и зате-
вали разные игры.
Это бывало очень весело. Но еще больше любил Карл
ходить к Вестфаленам вместе с отцом.
Ему нравилось, забравшись куда-нибудь в уголок
большого кабинета, заполненного полками с книгами,
внимательно слушать беседы отца с Людвигом Вестфа-
леном.	'
Пройдет много лет, и в своем письме другу и сорат-
нику Маркса и Энгельса, Вильгельму Либкнехту, Элео-
нора Маркс напишет: отец «...не уставал рассказывать
нам о старом бароне фон Вестфалене, о его удивитель-
ном знании Шекспира и Гомера. Тот мог декламировать
целые песни Гомера, от первого до последнего слова, и
28
большинство драм Шекспира он тоже знал наизусть по-
английски и по-немецки».	(
И говоря о блестяще образованном и одаренном Люд-
виге Вестфалене, которого Маркс считал своим вторым
отцом, Элеонора не могла не упомянуть с благоговением
и о своем другом дедушке, Генрихе Марксе, которого ей
тоже не довелось узнать самой.
«Отец Мавра (Мавр чрезвычайно ценил своего отца)
был, напротив, настоящим '«французом» XVIII столе-
тия. Он знал наизусть Вольтера и Руссо, как старик Вест-
фалей Гомера и Шекспира. Своей удивительной много-
гранностью Мавр был бесспорно в значительной мере
обязан этим «наследственным влияниям».
Переводя глаза со своего отца на Людвига Вестфа-
лена, а потом снова на отца, маленький Карл старался
понять их спор.
— Нет, нет! — горячо говорил Людвиг Вестфалей. —
Никогда не соглашусь с Вольтером в его оценке Шек-
спира! «Пьяный дикарь»! Назвать так величайшего ху-
дожника, какого только знал мир!
— Да, но Вольтер имел в виду только одну особен-
ность Шекспира: сочетать ужасное и смешное, — мягко
возразил Генрих Маркс в защиту своего любимого писа-
теля и философа. — Француз не может примириться с тем,
что у Шекспира в одной и той же драме уживаются ря-
дом и героическое и шутовское! Для француза это несов-
местимо.
— Но что значит рядом! — с еще большим жаром во-
зражает Людвиг Вестфалей. — Шут у Шекспира появ-
ляется только там, где это необходимо!
Карл внимательно прислушивается к разговору. Он,
конечно, еще не все понимает, но чувствует, что правда
тут скорей на стороне Шекспира и Вестфалена, чем на
стороне Вольтера и отца.
Заметив неожиданно мальчика, Генрих Маркс говорит:
— Что же ты сидишь в комнате? Иди к детям.
Ив глубины сада давно уже доносятся звонкие голо-
са и смех. Завидев Карла, дети бегут к нему навстречу.
Впереди — Эдгар, за ним —его сестра Женни и Софи.
У белокурой Женни большие темные глаза. Карл мо-
ложе ее на целых четыре года, и Женни кажется ему
совсем большой.
_ Но на Карла Женни не смотрит как на маленького.
Вот ее брат Эдгар кажется ей маленьким, хотя он моло-
29
же Карла всего на один год. Должно быть, это потому,
что Карл умеет рассказывать удивительно интересные
истории. Вот и сегодня так. Не успел он добежать до
Эдгара, как уже крикнул на бегу:
— Хочешь, расскажу о братьях Гракхах? ' <
Конечно, Эдгар хочет, только он не знает, кто это
такие.
Мальчики усаживаются верхом на скамейку — лицом
друг к другу.
Но тут подбежали и девочки. Они тоже хотят слу-
шать и садятся рядышком на низкие широкие качели.
И вот Карл начинает. Сначала кажется, что это бу-
дет сказка:
— Жили когда-то в Древнем Риме два брата. Одного
звали Тиберий, а другого — Гай. И была у них мать, Кор-
нелия. Когда умер их отец, египетский царь хотел, что-
бы Корнелия вышла за него замуж. Но у нее было мно-
го детей — целых двенадцать, и она сказала, что хочет
воспитать их сама. И отказала египетскому царю. Но
дети умирали один за другим, и осталось у нее только
трое — два сына и дочь. Вот выросли оба, и пошел стар-
ший, Тиберий, на войну. В теперешнюю Испанию. А тог-
да она называлась Нументийской страной. По дороге,
когда проезжали Италию, Тиберий увидел, что земля
совсем разорена. Свободные поселенцы бродят целыми
семьями, и у них нет ни земли, ни крова.
Эдгар вскочил с места.
— Давайте в это играть! — сказал он. — Кто-нибудь
будет Тиберий, а остальные — поселенцы без земли и
крова!
— Погоди, Эдгар, —остановила его Женни, — дай
послушать. Рассказывай, пожалуйста, Карл. — И она на-
помнила Карлу: — Тиберий увидел, что земля разорена..,
Карл кивнул головой:
— И вот он стал говорить в своих речах, что у зве-
рей есть где жить, они живут в нод)ах, в логовищах, а у
людей, которые сражаются за Италию, нет ничего. Толь-
ко свет и воздух. А земли нет. И хлеба нет. И Тиберий
сказал богачам так: «Вы должны отдать земли тем, кто
воспитывает для государства детей».
— Ну, а что богачи? — спросил Эдгар. — Отдали зем-
лю?
— Да, так они тебе и отдадут! И не подумали да-
же,— сказал Карл таким тоном, словно ему самому уже
30
не раз приходилось иметь дело с богачами Древнего Ри-
ма.-—Но все-таки некоторые из них стали на сторону
Тиберия. И вот наступили страшные для него дни. Ти-
берий чувствовал, что жизнь его в опасности. Завтра бу-
дут выборы. Тиберий надел траурное платье, взял за ру-
ку своего маленького сына и пошел с ним по форуму.
Вот идет он по залам со своим сыном и уговаривает на-
род стать за него, когда будут выборы. И вот на другой
день те, кто был за Тиберия, начали занимать места в
Капитолии и на площади. А в это самое время...
Эдгар, Женни и Софи прислушались. Интересно, что
произошло в это самое время?
А Карл как будто нарочно остановился, чтобы еще
интереснее было.
— А в это самое время, — повторил он таинственно,—
богачи тоже не дремали. В храме Верности — такой был
в Риме храм — собрался сенат. Когда собрание сенато-
торов, то есть богачей, кончилось, они поднялись с мест
и все двинулись на Капитолий. А главарем у них был
верховный жрец, Сципион Назика. Сципион как закри-
чит не своим голосом: «Все, кто желает спасти родину,
за мной!» И бросился на тех, кто был за Тиберия Грак-
ха. Что тут началось! Кто упал замертво, кто упал, об-
ливаясь кровью, остальные разбежались. Триста человек
погибло. Погиб и Тиберий Гракх. А ночью всех убитых
бросили в волны Тибра...
Карл замолчал. Софи вздохнула:
— Жалко Тиберия...
И Женни тоже задумалась. Один только Эдгар не хо-
тел долго предаваться раздумью.
— Ну, давайте играть! — сказал он. — Кто-нибудь
пусть будет Тиберий, а кто-нибудь этот самый... Спицион
Мазика.
— Какой еще Спицион! — ужаснулся Карл. — И не
Мазика, а Назика. Сципион Назика. И если уж играть,
то в братьев Гракхов, в Тиберия и Гая. Только я еще не
все рассказал.
Посмотрен на Софи, Женни прошептала задумчиво:
— Удивительно, как много знает Карл... Больше всех!
— Мне папа рассказывал, —смущенно проговорил
Карл. — Он мне читал Плутарха и еще Аппиана...
— Кого? — не понял Эдгар.
Ну, древнеримских историков. Этот самый Плутарх
так писал про Тиберия и Гая: у Тиберия характер был
31
мягкий, речь приятная. Когда он говорил богатым лю-
дям о бедных, он хотел, чтобы все поняли, как плохо
живется бедным, и пожалели их. А Гай был не такой.
Он был горячий, и, когда он говорил, глаза у него так
и сверкали гневом.
Эдгар сразу оживился.
— Мне Гай больше нравится, чем Тиберий, — сказал
он.
— А мне Тиберий больше, — тихо произнесла Софи.—
А тебе, Женни?
Женни пожала плечами:
— Сама не знаю... Пожалуй, одинаково. А тебе, Карл?
Карл решительно кивнул головой:
— И мне тоже одинаково.
— Ну, давайте же наконец играть! — чуть не плача,
сказал Эдгар. — Хватит рассказывать!
— И вовсе не хватит! — строго сказала Женни. — Эд-
гар вечно такой — нетерпеливый!
Но Карл уже и сам устал рассказывать.
К тому же он давно успел заметить, что Эдгар вер-
тит все время в руках какое-то красное стеклышко, по-
глядывая через него, и ему тоже захотелось посмотреть
через это стеклышко. Но Эдгар уже сунул стеклышко в
карман.
— Дай, пожалуйста, — попросил Карл. — На минутку,
— Если будешь играть, дам.
Карл стал отнимать стеклышко, Эдгар вскочил и пу-
стился бежать, Карл — за ним...
Девочки с усмешкой переглянулись. Как-никак, а все-
таки мальчишки...
Но, когда они прибежали обратно, разговор снова
зашел о братьях Гракхах.
— А я понимаю, — сказала Женни, — почему Гай был
такой горячий, вспыльчивый. Наверно, он не мог простить
врагам своего брата, что они его убили. Правда, Карл?
— Ну конечно! — сказал Карл, поглядывая одним гла-
зом через стеклышко, отвоеванное у Эдгара: все было
ярко-красное — и трава, и листья, и небо...
— Хватит тебе портить глаза, — сказала Софи. — И
потом, можно порезать руку. Расскажи лучше про Гая.
— Да, пожалуйста, Карл! — попросила и Женни.
И Карлу опять захотелось рассказывать. Он уже от-
дохнул, набегался, а самое главное — его попросила об
этом Женни, эта большая красивая девочка, которая
32
так хорошо умеет слушать. Карлу почему-то очень при-
ятно бывало, когда на него обращала внимание именно
она, Женни.
— И вот Гая выбрали народным трибуном, — начал
он торжественно. — Гай сразу же стал все делать для
того, чтобы сокрушить богачей, всех, кто владел землей.
Вот он и стал придумывать... или как это... ну, вводить
разные законы. Ой хотел, чтобы власть перешла к дру-
гим людям — к всадникам. У всадников не было земли,
но зато было много денег. И Гай хотел строить с ними
дороги, мосты, гавани, чтобы народу жилось лучше. А
сенаторы задумали убить Гая. Выслали они против него
вооруженный отряд...
— А какое у них было оружие? — спросил Эдгар,
прикидывая в уме, чем сможет вооружиться, для буду-
щей игры в древних римлян.
— Шлем на голове, панцирь на груди, а в руках ме-
чи и копья, — сказал Карл.
— 'Эдгар, — проговорила Женни с укором, — не пере-
бивай, пожалуйста! Рассказывай, Карл. Очень интересно,
что будет дальше!
— Как только Гай узнал о погоне, — продолжал
Карл, — он позвал раба — и скорей вместе с ним в лод-
ку! Оба гребут изо всех сил, налегают на весла, а сами
думают: только бы успеть переплыть через Тибр! Толь-
ко бы успеть! Враги догоняют лодку, вот-вот догонят!
Всё ближе они, ближе... Что делать?! Надежды на спасе-
ние уже нет. Гай видит — еще минута, и его схватят. И
тут он выхватил свой кинжал. «Убей меня!» — приказы-
вает рабу. У раба дрогнули руки. «Не могу!» — говорит.
А Гай еще повелительней: «Вонзай!» И сам вложил кин-
жал в руку раба. «Вонзай прямо в грудь!» И несчаст-
ному рабу пришлось выполнить приказание господина.
Враги уже настигли Гая, но в этот самый миг кинжал
вонзился в его грудь. Они схватили Гая, но он был уже
мертв...
Тут Карл замолчал. Уж очень ему не хотелось рас-
сказывать о том, как враги отрубили Гаю голову и до-
ставили ее диктатору Олимпию, получив в награду ров-
но столько золота, сколько весила голова героя.
Но зато Карл рассказал о том, как римский народ, ко-
торый горячо любил братьев Гракхов, поставил им ста-
туи. Те места, где они были убиты, стали считаться свя-
щенными, и люди ходили туда, как в храм,,,
2 Е. Ильина
38
Впоследствии в своих «Воспоминаниях о Марксе»
Поль Лафарг писал:
«Маркс обещал своим дочерям написать драму, сю-
жетом которой должна была служить история Гракхов.
К сожалению, он не мог исполнить этого данного им обе-
щания; а интересно было бы посмотреть, как тот, кого
называли «рыцарем классовой борьбы», разработал бы
этот трагичный и вместе с тем величественный эпизод из
истории борьбы классов древнего мира. У Маркса было
множество планов, которые остались неосуществлен-
ными».
...Несколько минут длилось молчание. Первым заго-
ворил Эдгар:
— Ну когда же мы будем играть?!
Но в эту самую минуту донесся голос госпожи Вест-
фалей:
— Дети, домой!..
— Иде-ем! — крикнула в ответ Женни.
И все четверо бросились по направлению к дому.
— Эдгар, какой у тебя вид! — всплеснула руками Ка-
ролина Вестфалей, когда дети, запыхавшиеся от быст-
рого бега, вбежали в комнату. — И ты, Женни, дитя мое!
На кого ты похожа!
И в самом деле, локоны Женни растрепались, лента
развязалась.
— Мы слушали очень интересную историю, мама,—•
сказала Женни. — Карл нам рассказывал...
— Ну конечно, —сказала она, —где Карл, там уж
всегда какие-нибудь особенные истории или особенные
игры...
Она поправила бант, связывавший локоны Женни, и
послала детей привести себя в порядок. >
А потом их усадили за стол, и по комнате разнесся
сладкий запах горячего шоколада, налитого в тонкие
фарфоровые чашечки.
Дети серьезно и молча пили шоколад, а со стен,
со старых портретов, смотрели на них родовитыр предки
Вестфаленов.
На одном из этих портретов, в овальной золоченой
раме, изображена была очень красивая белокурая жен-
щина с темными лучистыми глазами. При первом же
взгляде на нее сразу можно было сказать, что малень-
кая Женни очень похожа на красавицу, спокойно и за-
думчиво глядящую из рамы портрета.
34
Это была мать Людвига Вестфалена, шотландка Джен-
ни Уисгарт Питероу, в молодости.
Никогда бы, кажется, не ушли из этого уютного, при-
ветливого дома Софи и Карл,
С ГОЙЕРОМ И ШЕКСПИРОМ
Карл любил прогулки с отцом, но не меньше нрави-
лось ему совершать прогулки вместе с Людвигом Вест-
фаленоми его детьми. Они уходили далеко за город, и по
пути Людвиг Вестфалей рассказывал им о героях древне-
греческих мифов и сказаний, об их приключениях и подви-
гах.
А зимой по вечерам дети собирались в гостиной вест-
фаленского дома.
Мерцают свечи в высоких серебряных подсвечниках
и в люстре под потолком. Окружив сидящего в кресле
Людвига Вестфалена, дети слушают его чтение.
Читая, он чаще всего поглядывает на Карла. В гла-
зах мальчика отражается все, что он представляет себе,
что чувствует.
Карл испытывает самое настоящее наслаждение. Ему
кажется сейчас, что это он сам вместе с хитроумным
Одиссеем целых десять лет странствует по всему свету,
переносит жестокую бурю, вместе с ним высаживается
на берег неведомой земли.
Сколько тяжел'ых испытаний посылают Одиссею раз-
гневанные боги! Какие только препятствия не встречают-
ся ему по пути — и буря, и встреча с великаном цикло-
пом, и царство мертвых — Аид!..
Бушующие волны гонят корабль Одиссея на самый
«край света» — туда, где заходит солнце. Но Одиссей от-
важно преодолевает все препятствия — одно за другим.
— А почему, — спрашивает KapJT, — Гомер думал, что
на западе край света? Разве он не знал, что Земля —
шар?
— Конечно, не знал, — говорит Людвиг Вестфалей,
заложив пальцем страницу, которую только что читал. —
Ведь у древних греков не было еще географии, как у те-
перешних школьников. Но были мифы. Легенды. Из этих
мифов Гомер и черпал материал и для географии и для
истории. Когда-то, во времена Гомера, люди думали, что
Земля не шар, а диск, плоскость, что ее обтекает река
икеан, аза Океаном находится Аид, царство мертвых.
2*
35
— Тот самый Аид, куда спускался Одиссей?
— Тот самый. А в Океане находился, в представле-
нии древних греков, «первозданный остров» — Огигия.
Там жила богиня Калипсо. Это значит — «скрывающая-
ся»...
Людвиг Вестфалей с улыбкой следит за сосредото-
ченным и напряженным выражением глаз маленького
Карла, за задумчиво-мечтательным взглядом Женни. Од-
ному только Эдгару, как всегда, не сидится спокойно на
месте. Он то откидывается на спинку стула, то усажи-
вается на стул верхом.
— Ну, папа! — торопит он отца. — Ну пожалуйста,
читай дальше!
— А ты не ерзай, — говорит отец. — Сиди спокойно.
И Людвиг Вестфалей читает дальше.
Карл готов слушать без конца. Его увлекает не толь-
ко сюжет. Ему так нравится величие, торжественность
поэмы Гомера, которая мерно и неторопливо повествует
о странствиях отважного, хитроумного, долготерпеливо-
го Одиссея. Карл просто упивается тем, как щедро, яр-
ко, красочно’все изображает Гомер.
Вот он рассказывает о том, как Одиссей с помощью
богини Калипсо строит себе плот. И рассказывает об
этом так ясно, понятно и точно, что Карлу и Эдгару сра-
зу захотелось построить себе когда-нибудь такой же
плот.
Выскоблил гладко, потом уровнял, по снуру обтесавши.
Тою порою Калипсо к нему с буравом возвратилась.
Начал буравить он брусья и, все пробуравив, сплотил их,
Длинными болтами сшив и большими просунув шипами;
Дно ж на плоту он такое широкое сделал, какое
Муж, в корабельном художестве опытный, строит на прочном
Судне, носящем товары купцов по морям беспредельным.
Плотными брусьями крепкие ребра связав, напоследок,
В гладкую палубу сбил он дубовые толстые доски,
Мачту поставил, на ней утвердил поперечную райну,
Сделал кормило, дабы управлять поворотами судна,
Плот окружил для защиты от моря плетнем из ракитных
Сучьев, на дно же различного грузу для тяжести бросил.
Тою порою Калипсо, богиня богинь, парусины
Крепкой ему принесла... И, устроивши парус (к нему же
Все, чтоб его развивать и свивать, прикрепивши веревки),
Он рычагами могучими сдвинул свой плот на священное море.
День совершился четвертый, когда он окончил работу1.
Карл с жадностью следит за всеми приключениями
Одиссея. Он содрогается от ужаса, когда Одиссей попа-
1 Перевод В. А. Жуковского.
36
дает в пещеру к циклопу Полифему, одноглазому вели-
кану, который живет, «зная себя одного, о других не
заботясь».
Но зато он готов хлопать от радости в ладоши, ког-
да Одиссей, выйдя победителем из всех своих злоключе-
ний, возвращается наконец к себе домой — к своей жене
Пенелопе и к сыну Телемаху.
На всю жизнь Гомер останется для Маркса одним из
самых любимых поэтов древности. Он будет глубоко и
пристально изучать искусство и философию Древней Гре-
ции.
Впоследствии Маркс напишет о том, что искусство
Древней Греции — детства человеческого общества — об-
ладает для нас вечной прелестью. Древние греки, по его
словам, были настоящими детьми, — детьми в том смыс-
ле, что они относились к искусству, к эпосу, как дети от-
носятся к^сказкам: они верили в сказки.
*
Нередко случалось и так, что, взяв с полки какой-ни-
будь том Шекспира, Людвиг Вестфалей принимался чи-
тать детям историческую хронику, «Короля Лира» или
еще какую-нибудь драму. А иногда и веселую комедию
Шекспира.
Вот он читает вслух историческую драму «Король
Генрих IV», выбирая отдельные, наиболее понятные де-
тям места. Особенно им нфавятся те сцены, где появля-
ется молодой принц Генрих, сын короля, и смешной, тол-
стый, как бочка, рыцарь Фальстаф.
Дети уже знают, что принц тяготится чопорной при-
дворной жизнью, где нет ни простоты, ни веселья, и по-
этому он отводит душу в таверне «Кабанья голова», где
можно чувствовать себя свободно и говорить все, что
думаешь. Но все же принц Генрих, или попросту Гарри,
понимает, что ему не место в этой грубой и пьяной ком-
пании.
Начинается сцена, похожая на веселую детскую игру.
Принц усаживается на воображаемый трон и обращает-
ся к старому жирному Фальстафу так, как будто это не
Фальстаф, а он, принц Гарри, а сам он — король Генрих.
Принц Генрих. Ну, Гарри, откуда ты явился?
Фальстаф. Из Истчипа, государь...
Принц Генрих. До меня дошли весьма серьезные жалобы
на тебя.
37
Фальстаф. Ей-богу, государь, это все вранье!
Принц Генрих. Ты божишься, скверный мальчишка? И
ты еще смеешь смотреть мне в глаза? Злая воля совращает тебя
с пути истинного, тобою овладел бес в образе толстого старика,
приятель твой — ходячая бочка. Зачем ты водишь компанию с этой
кучей мусора, с этим ларем, полным всяких мерзостей^ с этой раз-
бухшей водянкой, с этим мешком, набитым всякой требухой...
Дети, а особенно Карл, так и покатываются со смеху.
Людвиг Вестфалей с улыбкой смотрит на ребят.
Со временем Маркс тоже найдет своего Фальстафа.
Вильгельм Либкнехт, друг и соратник Маркса и.Эн-
гельса, впоследствии напишет о том, что стиль Маркса —
это «кинжал, без промаха поражающий прямо в сердце.
А в «Господине Фогте», — этот ликующий юмор, эта на-
поминающая Шекспира радость оттого, что найден Фаль-
стаф и в его лице — неисчерпаемый запас для целого ар-
сенала насмешек!»
И в самом деле. В этой книге Маркс будет беспо-
щадно высмеивать своего политического и идейного
врага.
Как только не назовет его Маркс! И «жирным Дже-
ком», и «жирным Фальстафом», и «клоуном», и «фаль-
стафовской натурой, для которой характерно не только
то, что она сама раздута, но и то, что- она все раздува-
ет», и просто «округленной натурой».
Тридцать пять раз в этой книге прибегнет Маркс к
образам Шекспира.
А в эпиграфах к нескольким главам приведет слова
великого драматурга, и это будет звучать прямым вызо-
вом клеветнику и лгуну Фогту. Вот один из этих эпигра-
фов:
«В утробе твоей, негодяй, нет места ни для правды,
ни для верности, ни для чести: она вся набита кишками
и потрохами».
С детских лет полюбил мальчик Шекспира наравне
с Гомером. И эту любовь сохранил он до конца жизни.
Не раз будет Маркс приводить в своих трудах бес-
смертные образы великого драматурга.
КОРОЛЕВСКАЯ ГИМНАЗИЯ
ФРИДРИХА-ВИЛЬГЕЛЬМА
Карлу шел двенадцатый год. Все чаще и чаще роди-
тели поговаривали о том, что мальчика пора отдать в
гимназию.
38
Как-то слишком торжественно и непривычно для до-
машней обстановки звучали эти слова: «Королевская
гимназия Фридриха-Вильгельма».
Вот отец читает вслух текст программы для поступа-
ющих в это королевское учебное заведение.
Карл понимает, что теперь он не просто Карл, а «по-
ступающий» и что от него многое требуется: требуется
умение бегло читать и писать, требуется знание имени
существительного, глагола и порядка слов, требуется
уметь читать по-латыни. Все требуется да требуется!
А в первом классе ученики должны будут овладеть
уймой всяких премудростей. По истории они пройдут
«от создания мира до Саула».
— А кто этот Саул, папа?— спрашивает будущий
ученик гимназии.
— Первый иудейский царь.
— А почему только «до Саула»?
Отец засмеялся:
— Ну, с учеников первого класса хватит и этого.
— А почему только от создания мира? А что.было
до создания?
И тут вопросы так и посыпались:
— А как люди узнали о том, что было, когда ничего
не было? И как это может быть, чтобы ничего' не было
и вдруг бог создал мир? А кто создал бога?
— Ну, обо всем этом, мой мальчик, у нас еще будет
время поговорить, — отвечает уклончиво отец и продол-
жает читать программу.
Оказывается, несчастные ученики-первоклассники
только и будут делать, что -«проходить» что-нибудь. По
закону божьему (в программе этот предмет называется
«религией») они будут изучать библию. Карл даже не-
вольно вздохнул — в книжном шкафу у них стояла на
полке очень толстая старая книга, напечатанная мелким,
убористым шрифтом в кожаном переплете.
Да, слишком уж много раз повторяется это скучное
слово «требуется». Уж лучше бы совсем не надо было
поступать в гимназию...
Зато отец спокоен за мальчика. При его способностях
он, конечно, без особого труда одолеет все эти премуд-
рости, все эти «гимназические науки». Вот только нуж-
но научить его красиво писать. С почерком у него что-то
не ладится.
Накануне того дня, когда двенадцатилетний Карл
39
должен был в первый раз переступить порог гимназии,
отец вышел с ним из дому. На этот раз не на прогулку
и не к Вестфаленам, а по важному делу — покупать
книжки и тетрадки.
Проходя мимо гимназического здания, отец замедлил
шаг и сказал:
— Вот здесь ты будешь учиться. Это очень старая
гимназия, Карл. Она основана в тысяча пятьсот шесть-
десят третьем году. Двести шестьдесят семь лет назад.
Но тогда это была еще не гимназия, а коллегия иезуитов.
— Каких иезуитов? — не понял Карл. — Что это «кол-
легия»?
— Колледж, университет. А при нем — школа. Из
этой школы и образовалась потом гимназия.
— А иезуиты — это кто? — опять спросил Карл.
Но отцу было некогда отвечать. Сначала они зашли
покупать французские сигареты, потом — в аптеку с бе-
лым лебедем на вывеске и наконец подошли к лавке
с разложенными в окне книгами.
— «Франц Мюллер и сыновья», — прочел Карл над-
пись на вывеске.
«Счастливые сыновья! — подумал он. — Они могут чи-
тать все эти книги».
— А сколько сыновей у Франца Мюллера? — спросил
Карл.
Но отец уже открыл дверь и пропустил мальчика
вперед.
Пока отец отбирал все, что может потребоваться в
первом классе, Карл успел заглянуть в один из учебни-
ков.
Он прочел название:
«Катехизис. Краткое изложение вероучения в вопро-
сах и ответах».
А в конце почему-то была напечатана таблица умно-
жения. Должно быть, для того, чтобы в катехизцре при-
бавился еще один вопрос: «Зачем здесь эта таблица?»
Как только вышли на улицу, Карл вспомнил:
— Папа, а ты ведь забыл сказать, кто такие иезуиты.
Отец усмехнулся:
— Ах, да!.. Ну, видишь ли, слово «иезуит» произо-
шло от имени «Иисус». Латинского «lesus». Понимаешь?
Это значит «член общества Иисуса». Но вот что я дол-
жен тебе сказать. Иезуиты были очень плохие люди. Они
не гнушались ничем. «Цель оправдывает средства» — та-
40
КОе у них было правило. Значит, если им было нужно,
они обманывали, шпионили, даже сжигали на кострах лю-
дей. И все это — «во имя божье».
— Они были инквизиторы? Да, папа? — спросил Карл,
забегая вперед и ловя взгляд отца. — Помнишь, ты гово-
рил про какого-то Каласа. Помнишь? Ты говорил, что
Вольтер хотел спасти его от казни. Расскажи, как это
было.
— Ну хорошо, — сказал отец. — Только, пожалуйста,
иди спокойно. Не путайся под ногами.
— А ты дай мне пакет. Я сам понесу.
Карл взял из рук отца сверток и пошел рядом, ста-
раясь не отставать и не забегать вперед.
— Калас был протестант из города Тулузы, — сказал
отец, уже готовый к тому, что сейчас на него опять об-
рушится град вопросов. И, не дожидаясь их, он продол-
жал:— Католические священники устроили над ним суд.
Они обвинили его в том, что он будто бы убил собствен-
ного сына. Убил за то, что тот хотел стать католиком.
А на самом деле Калас и не думал убивать своего сына.
Сын покончил с собой сам, потому что запутался в дол-
гах.
— Что это значит «запутался в долгах»? — спросил
Карл.
— Взял взаймы столько денег, что не мог их вернуть.
И вот отца приговорили к страшной казни — его колесо-
вали, а труп сожгли. Вольтер, конечно, не мог ко всему
этому отнестись спокойно.
Карл на минуту остановился:
— И что же сделал Вольтер? Почему же он не спас
Каласа?
— Он хотел спасти его, но не смог, — ответил отец. —
Вольтер продолжал еще-долго обвинять убийц Каласа —
писал против них гневные статьи и добился того, что Ка-
ласа признали невиновным и оправдали.
— Как — оправдали?! Ведь он уже был казнен! '
— Посмертно оправдали, — сказал отец.
Карл ахнул:
— Посмертно! Зачем?!
И опять остановился. Нет, он не может идти спокой-
но рядом с отцом, когда отец говорит такие странные
вещи!
— Понимаешь, мой мальчик, — сказал Генрих Маркс
как бы в раздумье, — это было очень важно — добиться
41
оправдания невиновного человека хотя бы и после его
смерти: чтобы другие иезуиты никогда уже не посмели кле-
ветать на людей, мучить их и убивать.
Когда проходили опять мимо гимназии, Карл еще
внимательнее оглядел это мрачное здание, высившееся в
глубине двора за резной решеткой.
— А ведь иезуитов больше нет? — спросил Карл.—
Правда?
— Как — нет? Они есть и теперь,— ответил отец.
— Ив гимназии?!
— Нет, в гимназии их нет. А вообще они существу-
ют. Внешне они не особенно выделяются. Может быть,
только своими постными физиономиями.
— Неужели это те самые иезуиты, которые сжигали
людей?!
— Ну что ты! Конечно, не те самые.
— Не те самые, но такие же?..
— Ну, как тебе сказать...— растерянно ответил
отец. — Теперь людей, конечно, не предают сожжению*
на костре. А вот книги иногда сжигают... Но все-таки
времена уже другие, — мягко добавил отец, стараясь
сгладить впечатление, которое произвел на мальчика его
рассказ. — Не такие суровые...
Школа иезуитов, созданная в XVI веке в Трире, гото-
вила католических священников.
Все в ней было построено по образцу школы в италь-
янском городе Мессине. Как и в итальянской школе, в
ней было шесть классов, и каждый носил название. Пер-
вый класс назывался «Грамматика», второй — «Начат-
ки» или «Корни», третий — «Этимология», четвертый —
«Синтаксис», пятый — «Поэтика» и шестой — «Ритори-
ка», то есть красноречие. Ведь школа готовила в те вре-
мена священников, а им требовалось умение произно-
сить в церкви проповеди.
В те времена, когда в гимназию поступили Карл и
Эдгар, многих предметов, которые преподавались в
иезуитской школе, давно уже не было (например, мета-
физики). И в этом сказалось освежающее влияние фран-
цузской революции. Да и классы уже не носили преж-
них названий.
В первый класс гимназии поступали обычно в воз-
42
пасте тринадцати-четырнадцати лет, а иногда и старше.
Это объяснялось тем, что поступающие должны были
уметь читать по-латыни. А латынь — язык древний, очень
трудный; Поэтому и в те годы, когда в гимназии учился
Маркс, возраст учеников бывал весьма солидным. Две-
надцатилетний Карл и одиннадцатилетний Эдгар оказа-
лись в классе самыми младшими.
Существует объемистая книга, которая вышла в 1913
году — в дни юбилея Трирской гимназии. В этой книге
подробно рассказывается о том, как эта гимназия возник-
ла, как она строилась и перестраивалась.
Один из авторов этой книги пишет: «В записках сов-
ременников говорится, что очень многие ученики носили
бороды».
Многое от иезуитской школы сохранилось в гимна-
зии до той поры, когда в нее поступили Карл и Эдгар.
Тот же колокол на .башне торжественно пробил поло-
женное число раз, возвещая о начале уроков. То же
трехэтажное, казарменного вида здание с покатой кры-
шей и небольшой башней, увенчанной крестом, встретило
мальчиков своими решетчатыми небольшими окнами.
Прилепившаяся .к зданию гимназии церковь безмолвно
говорила будущим ученикам о том, что не один час про-
стоят они в этой церкви, когда там будет идти служба.
Еще только шесть часов утра, а в дворике с торчащи-
ми среди каменных плит деревцами .уже собираются
гимназисты. Карл сразу обратил внимание на то, что
деревья какие-то чахлые, словно сама обстановка этой
казенной гимназии мешала их вольному росту.
Во дворе целая толпа учеников. Здесь и почти совсем
взрослые молодые люди — это ученики старших классов,
и ученики помоложе.
Карл и Эдгар в своих курточках с белыми отложны-
ми воротниками" выглядят еще детьми.
Смуглый, черноволосый Карл и белокурый Эдгар
стараются держаться ближе друг к другу. Все непривыч-
но для них в этом чопорном здании. Но в живых и бле-
стящих глазах Карла Эдгар уже замечает насмешливый
огонек. Карл слегка подталкивает своего товарища пле-
чом: смотри, мол, какие усатые парни.
Эдгар чуть кивает в ответ головой.
Мальчикам не терпится поскорее войти в класс, а еще
больше, пожалуй, хотелось бы, чтобы их отпустили по
домам.
.43
Парадная дверь главного входа пропускает новичков
в холодный и мрачный вестибюль.
Из вестибюля всех ведут в актовый зал.
Во всю стену этого торжественного зала высится в
золоченой раме портрет курфюрста1 Клеменса Венце-
слауса.
Это под его покровительством оказалась в 1773 го-
ду гимназия, когда иезуитский орден перестал сущест-
вовать.
Курфюрст изображен на этом портрете в длинной
горностаевой мантии — совсем как настоящий король. На
груди у него висит крест, как у епископа.
Гимназия гордится тем, что когда-то здесь была не
только средняя школа («Секундарн^я», как она называ-
лась), но и университет, из которого вышли многие уче-
ные.
Но давно уже нет в Трире университета. И тем, кто
хочет учиться дальше, теперь приходится отсюда уезжать.
Создаваться гимназия начала когда-то не снизу, а
сверху — сначала появились старшие классы, а потом
младшие — «грамматические».
Летопись гимназии повествует, что в 1564 году в ней
было пятьсот пятьдесят учеников. Но в то же лето Трир
постигло несчастье — вспыхнула эпидемия чумы. Много
жителей погибло, другие бежали из охваченного чумой
города. В гимназии осталось меньше половины учени-
ков— всего двести. Не прошло и нескольких лет, как
снова в город вошла страшная непрошеная гостья —
чума. В гимназии осталось еще меньше учеников — толь-
ко пятьдесят. А потом количество учеников сталСгСнова
расти из года в год.
И в . 1773 году, когда патроном гимназии уже был
курфюрст, он решил, что учеников в гимназии слишком
много, и объявил, что те, у кого нет способностей, дол-
жны быть исключены.
На место прежних учителей-священников, большей
частью невежественных, стали теперь подбирать учите-
лей образованных и просвещенных.
Клеменс Венцеслаус и настоятель собора Дальберг
стремились, как они говорили, «согласовать в обучении
веру и разум».
1 Курфюрсты — наиболее Сильные князья, которые изби-
рали императора (в те времена императоры избирались).
44
к тому времени, когда в гимназию поступили Карл
и Эдгар, гимназия воспитывала уже не одних только
будущих священников. Французская революция многое
коренным образом изменила в этой старинной школе.
Теперь выпускники шли в университет или занимали
должность чиновников.
И все же большая часть из них становилась служи-
телями церкви.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В КЛАССЕ
В классе Карла разлучили с Эдгаром.
Рядом с Карлом оказался незнакомый рыжеватый
мальчик.
Карл обратил на него внимание еще на молебне в ак-
товом зале. Заметил, что мальчик сдержанный, спокой-
ный, а глаза у него живые и веселые.
— Как тебя зовут? — спросил Карл, когда мальчики
уселись рядом.
— Эммерих Грах, — ответил его сосед.
— Гракх?— удивился Карл. . *
— Нет, не Гракх, а Грах. Эммерих.
Карл улыбнулся:
— А я уж подумал: Тиберий или Гай...
— Кто? — спросил Эммерик. Он не понял шутки.
— Ну, были такие герои. В Древнем Риме.
Эммерих пожал плечами. О Гракхах он не слыхал.
— А тебя как зовут? — спросил он.
— Карл Маркс.
Карл Маркс... Теперь, когда мы слышим эти два сло-
ва— имя и фамилию великого человека, — нам кажется,
что это имя должно было говорить и его современникам
то же, что и нам, даже тогда, когда он был еще малень-
кий. Но сверстникам Карла Маркса это имя тогда еще
ничего не говорило.
— Сколько те^е лет? — спросил Эммерих.
— Двенадцать. А тебе?
— Тринадцать.
°— Тише! Прекратить разговоры! — послышался стро-
гий голос классного наставника. — Встать!
Все поднялись. В класс вошел директор.
Карл уже знал от своего отца, что директора зовут
Иоганн-Гуго Виттенбах. Карлу уже многое было извест-
45
но о Виттенбахе: и то, что он гордится своим личным
знакомством с Гёте, и то, что в старших классах он пре-
подает историю, и то, что Виттенбах да еще преподава-
тель математики Штейнингер — лучшие учителя в гим-
назии.
Генрих Маркс всегда с большим уважением говорил
о них. Он высоко их ценил не только за блестящую об-
разованность, но и за их передовые политические и фи-
лософские взгляды.
Карл не раз слышал от своего отца, что Иоганн-Гуго
Виттенбах «убежденный кантианец» и что методы обу-
чения он строит на «рационалистических началах».
— А что это такое «кантианец»? А что это «рацио-
налистические начала»? — спросил Карл, когда впервые
услышал эти слова.
И отец постарался объяснить мальчику, насколько
мог понятно, что «кантианец» — это последователь фило-
софа Канта.
— А рационалисты — это кто? — допытывался
Карл.— Как их зовут?
— Со временем все узнаешь,— отвечал отец.—Ты
пока поступаешь в гимназию, а не в университет.
Директор поднялся на кафедру, сел и раскрыл класс-
ный журнал.
Карл не раз видел Виттенбаха. Нередко, гуляя с от-
цом по Триру, они . встречались со старым директором
и всегда заводили между собой долгий и не очень понят-
ный для мальчика разговор.
Несмотря на свой преклонный возраст, Виттенбах был
еще статен и красив. Волнистые седые волосы обрамля-
ли высокий, открытый лоб.
Карл смотрел на Виттенбаха и думал, что, наверно,
вот именно такими бывают поэты или философы.
Директор оглядел с высоты кафедры своих новых
учеников и начал торжественно1 читать список фамилий:
— Адольф Рудольф. Блайзе Франц-Людвиг. Клеменс
Генрих. Фальк Якоб. Фассиан Иоганн-Петер. Фуксиус
Якоб. Грах Эммерих.
Каждый, кого называл директор, поднимался с ме-
ста и садился снова. Некоторые делали это сразу же,
другие после вторичного вызова, словно не сообразив,
что это относится именно к ним. Видно было, что они
не привыкли еще к тому, чтобы их назыйали по фами-
лиям,
46
— Гааг Матиас, — продолжал Виттенбах называть
всех по алфавиту. — Юлиен Иозеф. Кален Михаэль.
Маркс Карл.
Карл вскочил так стремительно, что в классе кто-то
фыркнул.
Виттенбах слегка кивнул Карлу. По-видимому, вспом-
нил его отца.
И снова зазвучал глухой старческий голос:
— Мюллер Иоганн-Баптист. Фон Нотц Генрих. Пор-
терн Эрнст. Фон Вестфалей Эдгар...
Все эти имена и фамилии сохранились до сих пор,
потому что они напечатаны в книге-летописи' Трирской
гимназии, где имеются имена окончивших учеников с са-
мого момента возникновения этой гимназии. Здесь мож-
но найти не только имена и фамилии выпускников, с ука-
занием года окончания гимназии, но и место их рожде-
ния, должность, которую они занимали, уже сделавшись
взрослыми, и год смерти.
Так, известно, что из двадцати двух выпускников,
окончивших гимназию вместе с Марксом в 1835 году,
пять человек CTajfti священниками, один — викарием, то
есть помощником епископа, двое — нотариусами, двое —
докторами медицины и несколько человек — юристами
и чиновниками. А о некоторых сказано, что они помещики.
И только о том, кем стал Карл Маркс, не сказано
ни слова.
В'графе «Маркс Карл» можно прочесть: «Трир. 1883
в Лондоне».
Это значит: «Родился в Трире. Умер в 1883 году в
Лондоне».
Еще более скупо оказано об Эдгаре фон Вестфалене:
«Трир».
Это значит: «Родился в Трире».
Почему же именно о Карле Марксе и Эдгаре Вестфа-
лене умолчали гимназические летописцы?
О Марксе они написали скупо, не потому, что его
имя было неизвестно, а потому, что оно было уж слиш-
ком хорошо известно во всем мире.
Как писал о Марксе в Л 877 году Энгельс (еще при
жизни'Маркса), это «человек, впервые давший социализ-
му, а тем самым и всему рабочему движению наших
дней научную основу».
Не случайно ничего не сказано’в юбилейной книге
и об Эдгаре Вестфалене.
47
Под влиянием своего друга Карла Эдгар тоже при-
нимал участие в социалистическом движении. Вместе
с Марксом он создавал Коммунистические корреспон-
дентские комитеты, подписывал воззвания этих комите-
тов, принимал участие в их повседневной работе.
Но Эдгар был непостоянным в своих увлечениях. Он
никогда не мог подолгу оставаться на одном и том же
месте, заниматься чем-то одним. На своем веку он пере-
менил много разных профессий — был и батраком, и
фермером, и солдатом. Но самой большой его страстью
были путешествия. Он странствовал по всему свету.
Маркс очень ценил Эдгара за его самоотверженность,
за верность в дружбе, за готовность прийти на помощь,
за его бескорыстие.
Карл и Эдгар сохраняли самые дружеские отношения
с первых лет жизни и до конца. В письме к Энгельсу
12 мая 1865 года Маркс писал, что Эдгар «никогда ни-
кого не эксплуатировал, кроме самого себя». А Женни
шутя поругивала его, называя «бездельником».
Кем же стал Эммерих Грах, тот самый, который си-
дел в классе рядом с Карлом?
Президентом казенной палаты. Значит — видным чи-
новником.
Это звание составителям гимназической летописи ка-
залось вполне определенным, высоким и достойным. Обо-
значить в том же списке профессию и общественное по-
ложение Маркса — политического изгнанника, револю-
ционера, коммуниста — они, конечно, не сочли возмож-
ным.
...Огласив длинный список учеников — их было в
классе больше сорока,— директор Виттенбах произнес
небольшую речь, обращенную, очевидно, не столько к са-
мым младшим в классе Карлу и Эдгару, сколько к стар-
шим.
Виттенбах рассказал своим новым ученикам исто-
рию гимназии — о том, что она существует уже больше
двух с половиной веков, и о том, как исторические собы-
тия отражались на ее судьбе.
• Однако старый учитель умолчал из педагогических
соображений о том, что в грозные времена французской
революции, когда растерянность охватила правителей
города — и в том числе гимназическое начальство,— в
гимназии царила полная анархия. Ученикам разреша-
лось заниматься тем, чем каждый хотел. Никакого твер-
48
дого учебного плана не существовало. Как только кон-
чался учебный год, всех учеников без экзаменов перево-
дили в следующие классы. Но так продолжалось недолго,
и вскоре в гимназии снова воцарились строгие порядки —
твердое расписание уроков, твердый учебный план и эк-
замены, переходные и выпускные.
Закончил свою напутственную речь директор так:
— И те, кто переступил сегодня порог нашей гимна-
зии, должны высоко нести звание ученика этой гимназии,
выпустившей из своих стен уже не одно поколение обра-
зованных людей, полезных членов общества.
Так начался для Карла первый гимназический день.
ПЕРВЫЙ БАЛ
В тот же самый день шестнадцатилетняя Женни гото-
вилась к своему первому балу. Этот бал должен был со-
стояться в зале «Литературного казино».
В Трире в те времена существовало два ученых об-
щества. Одно из них называлось «Общество полезных
исследований», а другое—«Литературное казино».
«Общество полезных исследований» было основано
в 1822 году. Занималось оно главным образом историче-
скими и археологическими исследованиями. Ведь Трир
с его римскими древностями, с его памятниками средне-
вековья и эпохи Возрождения давал богатейший матери-
ал’ для историков и археологов.
А общество «Литературное казино» возникло еще
раньше — в то время, когда Трир заняли французы, то
есть в 1794 году.
В самом лучшем доме города — в «Казино», как стал
называться этот дом,— устраивались концерты, балы,
театральные представления. Там же находились большая
библиотека и читальный зал, где всегда можно было про-
честь французские и английские газеты и журналы, ко-
торые выходили в то время в Германии. От клуба «Ка-
зино» и получило свое название общество «Литератур-
ное казино».
Прусское правительство на первых порах поощряло
оба эти общества, надеясь найти в них поддержку своей
политике. Офицеры и чиновники прусских государствен-
ных учреждений встречались в «Казино» с наиболее
влиятельными бюргерами Трира.
49
Казалось, что все идет своим чередом. По-прежнему
в этих нарядных залах устраивались балы, благотвори-
тельные концерты. По-прежнему горожане могли прове-
сти вечер за столиками, обменяться городскими новостя-
ми или послушать кого-нибудь из приезжих.
Но одновременно тут шла и подспудная жизнь... Это
обнаружилось, когда в июле 1830 года во Франции
вспыхнула революция. Оказалось, что в обоих обще-
ствах— особенно в «Литературном казино» — все чаще
высказывается недовольство существующими реакцион-
ными порядками.
*
Женни взволнована. Почти весь дом принимает уча-
стие в ее сборах на первый в жизни бал. Горничная
Тэкла и француженка-гувернантка помогают ей оде-
ваться.
По существующей моде, талия должна быть возмож-
но тоньше, как говорится — осиная. Зато юбка очень ши-
рокая и по подолу — множество оборок.
Женни и так достаточно тонка и стройна, но все же
по требованию моды приходится надеть корсет. Тэкла
затягивает шнурки корсета, помогает застегнуть бес-
численное множество крошечных крючков на лифе пла-
тья, а гувернантка причесывает ее.
Женни смотрит в зеркало и не узнает себя. Вместо
спускающихся до плеч локонов у нее взрослая прическа:
волосы расчесаны на прямой пробор, подняты наверх
и уложены башенкой. Вместо домашнего темного платья
с белым воротничком — бальное атласное. Облегая грудь,
оно обнажает плечи.
. Женни с легкой улыбкой и даже с некоторым удивле-
нием смотрится в зеркало. Она сегодня впервые увидела
себя такой и поняла, что, пожалуй, этот бальный наряд
ей к лицу.
Мать и гувернантка молча переглядываются, и Жен-
ни в их взглядах улавливает одобрение.
И на самом деле мать довольна. Женни словно воз-
награждает ее сейчас за молодые годы, когда она не
имела возможности блистать в обществе. Каролина фон
Вестфалей, урожденная Гейбель, вторая жена Людвига
фон Вестфалена, до замужества жила очень скромно и
просто — она не принадлежала к знати.
50
Тэкла не выдерживает этого сдержанного молчания.
— Красавица! — говорит она и даже вздыхает от вос-
хищения^— Ну прямо как в сказке! Глаз не оторвать.
Волшебница, да и только. Не правда ли, фрау Вестфа-
лей?
— Довольно, Тэкла, — обрывает ее фрау Вестфа-
лей.— Кому в шестнадцать лет не пойдет бальный
наряд?
— Да, конечно! — подтверждает гувернантка, маде-
муазель Бланш. — Шестнадцать лет — весна жизни. Мож-
но сказать — цветущий май.
— Да, да! — останавливает и ее фрау Вестфалей.—
Совершенно верно, мадемуазель Бланш.
Женни нагибается к матери и целует ее.
— Мамочка, не думай, я не такая дурочка. И вы, ма-
демуазель Бланш, не бойтесь: Тэкла не вскружит мне го-
лову.
Мать поправляет на дочери оборки платья. Атласная
ткань на гибком стане Женни как будто движется и
струится...
— Ну, кажется, можно и ехать. Пойди покажись
папе.
Отец тоже готов к выезду. Он в светло-песочном
фраке, в узких светлых панталонах — по моде того вре-
мени. Под высокими воротничками — белое пышное
жабо.
Увидя в дверях дочь, он как будто даже удивился:
— А это что за важная дама?
— Иоганна-Берта-Юлия-Женни фон Вестфалей,—
тем же серьезным тоном ответила Женни.
У нее и на. самом деле было целых четыре имени, кото-
рые она перечислила.
И, чуть приподняв оборки платья, она сделала глу-
бокий реверанс.
Отец засмеялся и нежно поцеловал Женни в голову:
— Ну, едем! А мама готова?
Послышалось шуршание шелка, и в комнату вошла
мать Женни в пышном светло-сером платье. Оно все от-
ливало жемчугом.
Мать и дочь надели широкополые шляпы с длинны-
ми лентами, завязывавшимися у подбородка, мантильи,
и все трое вышли на улицу.
Карета застучала колесами по мостовой,- увозя Жен-
ни с родителями на ее первый бал.
51
3=
В большом белом зале, предназначенном для балов,
уже зажжены свечи люстр.
Гостиные постепенно заполняются народом.
Нарядные девицы и сопровождающие их матери рас-
саживаются вдоль стен. Молодые люди пока — до тан-
цев— держатся в стороне.
Женни и ее родители вошли в зал, когда там уже соб-
рался весь «цвет» трирского общества.
Раздались звуки фортепьяно и скрипки. Бал начался
с полонеза.
Нетрудно представить себе, сколько глаз — восхищен-
ных и завистливых — встречали и провожали в этот вечер
«первую красавицу Трира», как вскоре стали называть
в городе Женни.
За полонезом последовал вальс — лендлер, потом ма-
зурка, кадриль, гросфатер, котильон... Польские, немец-
кие, французские бальные танцы следовали один задру-
гам.
- Женни танцевала весь вечер — то с одним из бле-
стящих молодых людей города, то с другим, и мать, гля-
дя в лорнет на свою дочь, только диву давалась: как,
каким образом ее девочка успела научиться так непри-
нужденно и просто держаться на балу? Ведь это ее первый
бал!
Правда, мать возила ее, иногда на детские праздни-
ки, но ведь там дети больше резвились, чем танцевали.
А сейчас Женни танцует по-настоящему — скромно,
строго и грациозно, как и полагается танцевать девице
на балу. Так же танцевала в молодости, на придворных
балах, должно быть, и герцогиня Аргайл, бабушка Жен-
ни со стороны отца.
Женни вернулась домой усталая, но счастливая.
Ей самой, наверно, трудно было бы ответить, почему
счастливая. Хотелось еще и еще раз испытать это чув-
ство необыкновенной легкости и подъема, когда ты кру-
жишься в вальсе и все движется, кружится и радуется
вместе с тобой...
С этих пор само собой получалось так, что уже ни
один бал не обходился в городе без Женни. Ее пригла-
шали всюду, как самую желанную гостью.
Ее даже стали называть теперь «королевой балов».
Все девицы в городе завидовали ей.
52
Одна только Софи Маркс радовалась успехам подру-
ги. Она с удовольствием передавала Женни все востор-
женные отзывы, которые слышала о ней: .
— Ты знаешь, что о тебе говорят? Папе сказал адво-
кат Бриксиус, что ты богиня красоты.
Женни засмеялась:
— Да что ты, Софи! Я не знаю, какие бывают боги-
ни. Я их никогда не видела.
— Как не видела? — удивилась Софи.— А богиню
красоты древних римлян Венеру?
Женни усмехнулась:
— Ты хочешь сказать, что я такая же древняя?
Софи только рукой махнула:
.— Ты сама знаешь, что я хочу сказать.
«ЛИТЕРАТУРНОЕ КАЗИНО»
Все чаще Вестфалены возили свою дочь на балы.
Пока молодежь танцевала в зале, отцы семейству
проводили время в соседних комнатах. Одни сидели за
стаканом вина или чашкой кофе, другие играли на биль-
ярде или в карты — в вист.	v
За одним из столиков сидит Генрих Маркс со свои-
ми друзьями. Все они члены «Литературного казино».
— Какие бурные происходят события! — говорит один
из них, адвокат Бриксиус, основатель «Литературного
казино».
— О, да! — с жаром подхватывают сидящие за сто-
лом. — Троны шатаются...
И на самом деле, события в Европе развиваются так
стремительно, что каждый день приносит какую-нибудь
ошеломляющую новость.
Не успел французский король Карл X издать «ордо-
нансы» — указы о роспуске палаты депутатов, в которой
преобладали либералы, — как совсем недавно, в июле,
разразилась революция. На улицы Парижа вышли рабо-
чие, передовые люди интеллигенции, и за каких-нибудь
три дня — 27, 28, 29 июля — режим Бурбонов был низ-
вергнут. Карл X бежал в Шотландию, в Эдинбург. Одна-
ко рабочий класс во Франции и республиканская партия
были еще слишком слабыми, неорганизованными, и власть
оказалась в руках крупной буржуазии. Вместо Карла X
на престоле Франции появился новый король, ставлен-
53
ник богачей банкиров, герцог Луи-Филипп Орлеанский.
Этого короля его приверженцы называли «лучшей
республикой» или «королем-гражданином», как будто
слова «король» и «гражданин» совместимы друг с дру-
гом! А ближе к истине оказался банкир Лаффит. Он от-
кровенно сказал: «Отныне царствовать будут банкиры».
И все же, хотя во Франции и появился новый король,
его трон тоже качался. Июльская революция всколыхну-
ла чуть ли не всю Европу. Вслед за Парижем револю-
ция вспыхнула в августе в Бельгии. Бельгия отделилась
от Голландии и объявила себя самостоятельным государ-
ством...
Еще свежи были впечатления того знойного июль-
ского дня, когда во всех газетах крупным шрифтом бы-
ло напечатано экстренное сообщение: «Король Карл X
отрекся от престола».
Одних эта весть привела в восторг, других — в заме-
шательство, третьих — в негодование.
Об этих героических днях поэт Генрих Гейне, кото-
рый находился в то время на острове Гельголанд, оста-
вил нам восторженные строки. Он писал о том, какая
бурная радость охватила его, «когда с материка пришел
толстый пакет с газетами, полный теплых, знойно-горя-
чих новостей. То были солнечные лучи, завернутые в
газетную бумагу, и в моей душе они зажгли неукроти-
мый пожар. Мне казалось, что тем огнем воодушевления
и дикой радости, который пылает во мне, я могу зажечь
весь океан, до-Северного полюса... Я как безумный но-
сился по дому...»
Такой же восторг, такое же воодушевление охватило
в те дни и восемнадцатилетнего Александра Герцена,
будущего великого писателя-революционера, когда он
узнал о событиях в Париже.
Об этом он вспоминает в своей книге «Былое и думы».
В 1830 году, в августе, он вместе с отцом ехал в под-
московное имение Васильевское. Остановились в Перху-
шкове, чтобы поесть и покормить лошадей, и вдруг уви-
дели скачущего верхом человека. Форейтор1 в пыли и
в поту, рассказывает Герцен, «соскочил с лошади и подал
моему отцу пакет. В этом пакете была июльская револю-
ция!»
1 Форейтор — верховой, который правил передними ло-
шадьми при запряжке цугом, то есть гуськом.
54
Сто раз подряд прочитал юный Герцен два листа
французской газеты, содержавшей описание происшед-
ших событий.
«Славное было, время, — вспоминал он впослед-
ствии,— события неслись быстро. Едва худощавая фигу-
ра Карла X успела скрыться за туманами Голиру-
да1, Бельгия вспыхнула, трон короля-гражданина качал-
ся, какое-то горячее революционное дуновение началось
в прениях, в литературе. Романы, драмы, поэмы — всё
снова сделалось пропагандой, борьбой».
*
Страсти разгорались всё сильнее, молодежь жадно
следила за каждым событием.
Вокруг одного из столиков «Литературного казино»
царило оживление.
— Говорят, король Карл скрывается в Шотландии, —
сказал Людвиг фон Вестфалей.
— На родине ваших предков, — обернулся к нему
с улыбкой Генрих Маркс.
— А вы слышали, господа, — подхватил адвокат
Бриксиус, — что и у нас уже во многих местах потребо-
вали конституцию? В Кургессене, в Саксонии, в Ганно-
вере... А восстание, которое произошло шестого сентяб-
ря в Брауншвейге, в миниатюре напоминает июльскую
революцию... Герцог Карл бежал в Англию подобно сво-
ему тезке, Карлу Десятому.
— О да, да! — подтвердили за столом остальные.—
События за событием! Революционное пламя скоро ох-
ватит чуть ли не всю Европу. Не минует, быть может,
и нас.
Генрих Маркс молча курил сигарету. Он понимал:
все, что присходит в Германии, носит еще весьма невин-
ный характер и в Германии вряд ли скоро может
произойти такая же революция, как во Франции и Бель-
гии. В душе он продолжал еще надеяться на то, что
прусский король во избежание худшего пойдет на
уступки.
Он осторожно высказал свое мнение.
— О нет, нет! — возразил адвокат Бриксиус. — Герма-
ния уже вполне созрела для революции.
1 Голируд—’замок в Эдинбурге.
55
— Вернее, для оппозиции,—мягко поправил его Ген-
рих Маркс. — Конечно, наши ландтаги — это только ка-
рикатура на парламент... И оппозиция уже дает себя
знать...
— Господа! — нарочито громко прервал Генриха Марк-
са один из сидящих за столом. — Что вы думаете о при-
глашении в Трир на гастроли кого-нибудь из виртуозов?
Какого-нибудь скрипача или пианиста? — И он кивком
головы указал на прусского офицера, который в эту ми-
нуту проходил мимо, направляясь к буфетной стойке.
— Превосходная мысль! — дружно подхватили все за
столом. — Концерты необходимы, как воздух! Да и те-
атр тоже!
Члены «Литературного казино» хорошо понимали:
разговоры на политические темы небезопасны, особенно
теперь, когда все вокруг так накалено.
Стоило появиться прусскому офицеру, как разговоры
о политике сразу же утихали.
И тогда члены клуба тут же начинали разговор
о том, что уже больше нельзя медлить с приглашением
на гастроли известных артистов и с организацией в
«Казино» певческой капеллы и театральной труппы.
Звон бокалов и стук костяшек домино сопровождали
эту мирную оживленную беседу.
ГИМНАЗИЧЕСКИЕ БУДНИ
От гимназии до Симеонштрассе, 8, где жили Марксы,
было довольно далеко. Но Карлу в те времена это и
в голову не приходило.
Улица шла вверх и вниз, но ни подъема, ни спуска
Карл не ощущал.
Незаметно для себя он доходил, а чаще всего добе-
гал— чтобы не опоздать на урок, — до тяжелой входной
двери гимназии в глубине двора.
Если в этот день по расписанию первым бывал урок
истории или математики, Карл ускорял шаг, чтобы ни
на минуту не опоздать к началу урока своих любимых
учителей — Виттенбаха и Штейнингера. Если же пред-
стоял урок Лёрса, преподававшего латынь и древнегре-
ческий язык, Карл невольно замедлял шаг, хотя за опо-
здание Лёре взыскивал особенно строго.
Трудно было бы найти еще двух людей, которые так
56
отличались бц во всем один от другого, как Виттенбах
и Лёре.
У профессора Гуго Виттенбаха седые волнистые во-
лосы. В осанке, во взгляде — достоинство, спокойствие,
независимость. Всем своим обликом он похож на фило-
софа или поэта. Тонко очерченные линии рта и волевой
подбородок.
А у Витуса Лёрса пухлое лицо, жирные губы. Туго
накрахмаленный стоячий воротничок упирается в двой-
ной подбородок. Галстук бабочкой. Так и чувствуется
по его настороженному взгляду, по чуть поднятой брови,
что он за кем-то следит...
«Типичный иезуит!» —думал Карл.
А когда Виттенбах рассказывал ученикам что-либо
по истории, Карл невольно сравнивал его со своим от-
цом или Людвигом Вестфаленом. Что-то было между
ними общее — то же умение говорить просто и увлека-
тельно о самых серьезных вещах.
Карл часто слышал от своего отца бранное слово:
«реакционер». И невольно это слово всегда связывалось
в его представлении с Лёрсом.
Но все же отец требовал от Карла почтительного от-
ношения к нему.
— Не забывай, — говорил отец, — что Лёре все-таки
учитель. И притом — чрезвычайно образованный лати-
нист и знаток древнегреческого языка. Витус Лёре — ав-
тор комментариев к Овидию! Ты его оценишь, когда бу-
дешь учиться в старших классах.
Но Карл, хотя и уважал Лёрса как знатока древних
языков, не мог уважать его как человека.
«Интересно, как относится к Лёрсу Виттенбах?» — не-
редко думал Карл.
Всегда подтянутый, сдержанный, старый директор не
выказывал своего отношения к Лёрсу. И все же в гим-
назии каким-то образом стало известно, что директор
давно бы уже уволил-латиниста, если бы его не поддер-
живала чья-то сильная рука.
Сегодня, как на грех, день начался с латыни.
Латинский язык. Латинская грамматика... До чего
же скучно учить бесконечные неправильные глаголы!
Во времена Древнего Рима латинский язык был еще
живым, разговорным, и Карлу странно представить себе,
что и римляне тогда тоже не были «древними».
«У римлян, — со свойственным ему юмором писал
S7
Гейне, вспоминая свои школьные годы,«—ни за что не
хватило 6i>i времени на завоевание мира, если бы им
пришлось сперва изучать латынь. Эти счастливцы уже
в колыбели знали, какие существительные имеют вини-
тельный падеж на im. Мне же пришлось в поте лица зу-
брить их на память».
Немало пришлось потрудиться и Карлу, чтобы одо-
леть латинскую грамматику, хотя он, как и будущий
великий поэт Гейне, не мог пожаловаться на память.
Что же оставалось делать другим, гораздо менее спо-
собным ученикам?
Те брали зубрежкой.
Особенно трудно давались, несчастным гимназистам
неправильные глаголы. По словам Гейне, неправильные
глаголы отличаются от правильных тем, что «за них ча-
ще секут».
В школе, в Дюссельдорфе, где учился маленький Гар-
ри Гейне, ему не раз пришлось отведать розог.
В летописи Трирской гимназии сказано, что за осо-
бо серьезные провинности в младших классах применя-
лись телесные наказания — «удары прутом, но не больше
шести ударов».
Летописец, воспевший Трирскую гимназию, хотел, по-
видимому, этой оговоркой, «не больше шести ударов»,
подчеркнуть гуманность методов педагогического воздей-
ствия в этой почтенной гимназии.
Неизвестно, применялись ли эти «гуманные методы»
в гимназии и тогда, когда там учились Карл и1 Эдгар.
Скорее всего — нет. Ведь во главе гимназии был в
то время такой просвещенный человек, как Вит-
тенбах...
Лёре донимал учеников своим педантизмом. Доста-
точно взглянуть на его портрет, чтобы представить себе
этого учителя на кафедре. Он не кричит, не выходит из
себя, и все-таки никто из учителей не придирается к уче-
никам так, как этот аккуратный, чисто выбритый чело-
век с галстуком бабочкой. Он и на самом деле похож
на иезуита — у него бегающие хитрые глаза и вкрадчи-
вый голос.
Только в классе начнут читать отрывок из Юлия Це-
заря о каком-нибудь историческом событии, как вдруг —
стоп! — остановка. Начинается разбор.
— Маркс Карл,— вызывает Лёре.— Читай страницу
шестьдесят девятую, параграф третий,
68
Карл находит страницу шестьдесят девятую, параг-
раф третий.
— «Germani, qui auxilio veniebant,— читает он и тут
же переводит: — Германцы, которые шли (шли было,
старались прийти) на помощь, percepta Treverorum fuga,
sese domum receperunt, узнав о бегстве треверов, возвра-
тились домой».
Карл на миг останавливается. «Треверы! Те самые,
которые населяли когда-то землю Трир? Интересно, что
будет дальше? Куда бежали треверы? Куда возврати-
лись германцы?»
Что это значит —«домой»?
Но сейчас, на уроке грамматики, Лёре не допускает
никаких вопросов, не имеющих отношения к грамматике.
— Маркс Карл! Где тут imperfectum?
— Veniebant.
— Что означает imperfectum de conatu?
Отвечать нужно быстро, четко, без единой запинки.
Чуть запнешься, Лёре требует повторить снова.
Ох уж эти прошедшие длительного вида! Наверно,
в описании прошедших времен Юлий Цезарь не особен-
но задумывался над тем, где у него perfectum, imperfec-
tum или imperfectum de conatu. А то ему самому было-
бы скучно писать о войне римлян с галлами и герман-
цами.
Удивительно, что Лёре не вызвал у Карла отвра-
щения к предметам, которые преподавал. Наоборот, он
сумел привить ему глубокий интерес к Софоклу, Фуки-
диду, Платону, Горацию, Цицерону, Тациту. Нужно бы-
ло обладать твердым характером уже с детства, чтобы
не смешивать свое отношение к учителю с отношением
к его предмету.
Не то было у писателя-философа XVIII века Жан-
Жака Руссо.
В своей знаменитой книге «Исповедь», где он со всей
беспощадной правдивостью, на Какую только способен
человек, изображает себя, свой характер, свою жизнь,
он рассказывает об одном аббате в семинарии, который
так учил его латыни, что на всю жизнь заставил возне-
навидеть этот предмет.
И примечательно, что Руссо, писавший свою «Испо-
ведь» уже на склоне лет, изобразил этого аббата с та-
кой же жгучей ненавистью и волнением, как если бы
тот все еще продолжал его мучить.
59
При этом интересно, что ненавистный ему аббат вне-
шне напоминает Лёрса, судя по сохранившемуся портре-
ту Лёрса в юбилейном издании Трирской гимназии: те
же гладкие волосы, жирные и черные, то же напоминаю-
щее пряник лицо, взгляд совы, язвительная улыбка.
«Я забыл его ненавистное имя, — писал Руссо, — но
лицо его, страшное и слащавое, я не могу вспомнить
без содрогания... Если бы я два месяца оставался под
властью этого чудовища, ручаюсь, что голова моя не вы-
держала бы».
А Карл выдерживал Лёрса с его латинской граммати-
кой и грамматикой древнегреческого языка!
Должно быть, ему помогало чувство юмора.
Как писала впоследствии его младшая дочь Элеоно-
ра, своим веселым, но насмешливым характером он вну-
шал товарищам одновременно и любовь и страх; лю-
бовь— потому что qh был всегда готов к новым шало-
стям, страх — потому что он умел едко высмеивать.
Поводом к насмешкам, надо думать, служили какие-
нибудь особенно глупые ответы учеников.
— Шульц Иоганн, — вызвал как-то раз Лёре одного
из самых великовозрастных учеников класса. — Что та-
кое суффикс?
Шульц Иоганн встал с места и, подумав немного, от-
ветил:
— Их много в Египте...
В классе кто-то прыснул.
А Карл шепнул Эммериху:
— Спутал со сфинксом...
Смеяться на уроках Лёрса не полагалось. Но смех
заразителен. Достаточно было прыснуть одному, как
хохотал уже весь класс.
Лёре выждал, пока все успокоились, и сказал:
— За нарушение тишины на два часа останетесь пос-
ле уроков в классе. Эммерих Грах, что такое суффикс?
Эммерих Грах поднялся и четко произнес:
— Суффикс — это часть слова, видоизменяющая зна-
чение корня.
Лёре кивнул головой.
— Садись. Фон Вестфалей, — обратился он к Эдгару,
заискивающе ему улыбаясь (хоть Эдгар и порядочный
сорванец, но, что ни говори, сын барона!), — фон Вест-
фалей,— повторил он, делая ударение на частичке
«фон»,— не скажешь ли ты, что такое сфинкс?
60
— Каменная фигура лежащего льва, —сказал Эд-
гар,— льва’с человеческой головой. — И добавил, нево-
льно усмехнувшись: — Сфинксов и правда много в Египте.
— Ну, я не сказал бы, что очень уж много! — попра-
вил Эдгара Лёре. — Но все же ты ответил правильно,
фон Вестфалей. Можешь после уроков сразу же пойти
домой.
Но Эдгар не ушел. Он остался со всеми.
Отсиживая в классе лишних два часа, ученики не те-
ряли времени даром. Эдгар нарисовал на доске мелом
сфинкса. А Карл к этому рисунку придумал подпись.
Взяв у Эдгара кусочек мела, он написал на доске
объявление:
Внимание! Важное открытие!
ИЗВЕСТНЫЙ УЧЕНЫЙ ИОГАНН ШУЛЬЦ
обнаружил в Египте памятники древности:
ЕГИПЕТСКИЕ СУФФИКСЫ.
Шульц схватил тряпку и с остервенением стер все,
что было написано на доске, — и рисунок и объявление.
Но с этого дня его уже называли в классе не иначе, как
«Суффикс» или «Сфинкс». Неудивительно, если некото-
рые ученики боялись попасться Карлу на язык.
Зато его любили те, кто мог по достоинству оценить
острую шутку, веселую выдумку, бьющую в цель эпи-
грамму.
А главное, все в классе понимали, что Карл намно-
го опередил их в развитии, хотя и не стремится стать
первым учеником. Да он и не считался первым в классе.
Эммерих Грах был куда старательней и прилежней.
Все его работы бывали написаны четким, ровным
почерком, без единой помарки. Отвечал урок он ровным
голосом, без единой запинки.
А у Карла все бывало неровно и негладко — и почерк
и устные ответы; порой чрезмерно углубится в то, что
особенно хорошо знает, порой задумывается, соображая,
а преподаватель уже делает вывод, что он недостаточ-
но твердо знает урок.	.
А отметки в гимназии ставились чрезвычайно строго.
Высший балл — единицу — ставили редко. Единица оз-
начала: очень хорошо, весьма удовлетворительно, 2 — хо-
рошо, 3 — удовлетворительно, 4 — посредственно, 5 —
плохо и, наконец, 6 — очень плохо.
Высшую отметку Карл получал чаще всего по немец-
кому языку и по латыни.
61
ВОССТАНИЕ В ПОЛЬШЕ
Жизнь в гимназии текла однообразно и размеренно.
Но зато вокруг не умолкали разговоры о событиях
в Европе.
В Польше произошло восстание.
Свободолюбивый польский народ не мог мириться
с расчленением Польши на три части. Одна часть при-
надлежала России, другая — Австрии, третья — Пруссии.
Тройной была и система национального гнета. Польшу
угнетали и русский царизм, и австрийская монархия, и
прусская.
Польские тайные политические общества подготовили
восстание прежде всего в той части Польши, которая из-
нывала под гнетом Николая I.
Лишь только до Польши дошло известие о том, что
царь Николай I собирается послать польские войска во
Францию на подавление революции, восстание вспых-
нуло.
Вот как вспоминал Герцен о том, что произошло на
следующий же год после июльской революции:
«И середь этого разгара вдруг как бомба, разорвав-
шаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восста-
нии. Это уж недалеко, это дома, и мы смотрели друг на
друга со слезами на глазах, повторяя любимое:
«Nein! Es sind keine leere Traume!».1
Мы радовались каждому поражению Дибича2, не ве-
рили неуспеху поляков...»
Что же значат слова Герцена: «Это уж недалеко, это
дома»?
Дома — значит: не за границей, а-в России.
Восстание в Польше, а вслед за восстанием — наро-
дно-освободительная война польского народа с русским
самодержавием за свою независимость, победы поляков,
а в конечном итоге их поражение осенью 1831 года —
все это, конечно, не могло пройти и мимо Карла, которо-
му шел уже четырнадцатый год.
Трудно определить точно, в какие моменты создают-
1 «Нет! Это не пустые мечты!» (нем.). Строка из стихотворе-
ния Гете «Надежда». Герцен цитирует- эту строку по-своему. У
Гете: «Nein, es sind nur leere Traume».
8 Дибич — генерал царской армии.
62
ся и наслаиваются в сознании подрастающего человека*
те или иные представления.
Карл, вероятно, и сам не мог бы сказать, от кого
именно и как узнавал он о событиях, которые происходи-
ли в пору его детства и отрочества.
Отец Карла, должно быть, не раз удивлялся, когда
сын задавал ему вопросы о том взрослом мире, куда,
как ему казалось, еще не было доступа.
Так однажды Карл спросил у него, было ли «Тайное
политическое общество» в Польше чем-нибудь похоже
на «Литературное казино» в Трире.
Генрих Маркс пристально посмотрел на мальчика.
При всей наивности этот вопрос говорил о том, что Карл
кое о чем уже имеет представление.
— Нет, Карл, — сказал отец. — «Литературное кази-
но» вовсе не тайное общество.
— А ведь оно и не только литературное, — заметил
Карл.
— Да, мы беседуем там также и на политические те-
мы, но это только мирные беседы. Обмен мнениями.
— А для чего вы только обмениваетесь мнениями? —
опять спросил Карл. — Разве вы не хотите изменить то,
что противоречит человеческому разуму?
— Карл, это трудные вопросы, — сказал отец. — Не
спеши с ними. Вырастешь — и сам найдешь на них от-
веты.
Карл прислушивался, присматривался и незаметно
для себя начинал ко многому относиться критически.
Открывая учебник истории, чтобы приготовить на
завтра урок, он не мог просто «заучивать»—он неволь-
но сравнивал, сопоставлял изложение одних и тех же
событий в учебнике с живым рассказом Виттенбаха. Вит-
тенбах рассказывал ярко, живо, красочно, а в учебнике
сухо и скучно перечислялись главным образом имена ко-
ролей, даты их рождения и смерти и бесконечные вой-
ны, которые они вели.-
Можно было подумать, что одни только короли и
жили на свете. И сколько их! Одних только Людовиков
было восемнадцать. И хорошо еще, что у многих были
прозвища, а то бы и не запомнить сразу, чем один Лю-
довик отличается от другого. И какие смешные у них
прозвища! Людовик III — «Людовик Дитя»(он стал ко-
ролем семи лет от роду). Можно легко представить себе,
что это был за король. Людовик V назывался иначе:
68
«Людовик Ленивый», ЛюдовикУ!— «Людовик Толстый»,
Людовик IX — «Людовик Святой».
А Карлы! Их тоже было куда больше, чем нужно!
И прозвища у них были еще похлеще, чем у Людовиков:
Карл II — «Лысый», Карл III — «Простоватый»,
Карл VI — «Безумный», а король Наваррский — «Карл
Злой»!
Похоже было на то, что все эти короли были персо-
нажами фантастических сказок, а не реальными людьми.
Но если бы это были народные сказки, а не учебники
истории, то обо всех этих королях — «Толстых», «Лени-
вых», «Безумных» и «Злых» — рассказывалось бы так
интересно, что трудно было бы оторваться от книжки!
И почему в учебниках речь идет только о королях?
А где же простые люди? В чем же тогда смысл жизни
человека, если его роль сводится к нулю?
А учебники написаны так сухо, словно авторы зада-
лись целью заставить учеников зевать от скуки. Ни од-
ного живого слова!
Карл уже не раз думал о том, что самые крупные ис-
торические события произошли или до его рождения, или
тогда, когда он был еще маленьким. За двадцать девять
лет до его рождения произошла французская революция,
а июльская — в год, когда он поступил в гимназию и еще
мало что понимал.
Но вот и ему довелось стать^рвременником историчес-
кого события, которое вызвало бесконечные толки в тог-
дашней Германии.
ГАМБАХСКОЕ ПРАЗДНЕСТВО
Это произошло 27 мая 1832 года.
Было воскресное утро. Небо в этот день так празд-
нично синело и столько было везде цветов и ярких наря-
дов, словно это была самая счастливая весна из всех, ка-
кие когда-либо бывали на свете.
В этот день, 27 мая, на улицы высыпало особенно
много народу. Отовсюду стекались люди посмотреть на
движущиеся правильными рядами колонны демон-
странтов.
Что же это за демонстрация? Почему развеваются
над колоннами черно-красные с золотом знамена Герма-
нии? И что это за красно-белые знамена? Куда направ-
ляются все эти люди? Кто они?
64
Под красно-белыми знаменами идут поляки. Под
трехцветными — французы.
Поляки и французы идут плечом к плечу с немцами.
Колонны движутся по направлению к старинному Гам-
бахскому замку.
Почему же они сегодня объединились?
Эти революционно настроенные, смелые люди собра-
лись вместе, чтобы выразить сочувствие героическому
польскому народу.
В колоннах шагают плечом к плечу студенты, мозель-
ские виноделы, успевшие загореть под лучами весеннего
солнца, вся передовая интеллигенция — люди разных
профессий. Это всё демократы, которых объединило
стремление к социальной, политической и национальной
свободе.
Демонстрация выражает протест против существую-
щих порядков*
Это борьба с существующим строем.
Со всех концов страны устремились в майское воскре-
сное утро демонстранты в Пфальц, в Гамбах, где высил-
ся старинный замок, на слет-—в знак солидарности с
польским народом.
Остатки польской армии после своего поражения бе-
жали в Австрию и в Германию. И теперь среди демон-
странтов было немало героев, которые участвовали
в польском восстании.
Тридцать тысяч человек собралось на это удивитель-
ное празднество.
Пение «Марсельезы» сменялось то польским нацио-
нальным гимном, то немецкими народными песнями,
Мозельские виноделы пели свою песню:
В стране мы живем благодатной,
Не зная суровой зимы.
Но тяжко от пошлин акцизных,
Они доведут до сумы.
Ах, если бы знать, кто виновник
Всех пошлин на наше вино!
Давно бы он был уже в Рейне,
Да, в Рейне он был бы давно.
Да, в Рейне он был бы давно1.
У Гамбахского замка один за другим выступали ора-
торы. Они произносили речи, полные огня, провозглаша- * Е.
1 Перевод стихов здесь, как и в дальнейшем, сделан
Е. Я. Ильиной. Имена других переводчиков будут указаны особо.
8 Е, Ильина
65
ли тосты за все народы, сбрасывающие с себя цепи рабст-
ва, и открыто призывали к оружию, к борьбе за свободу.
В своей книге о театральном критике и общественном
деятеле Людвиге Берне Генрих Гейне красочно передал
этот подъем, это празднично-торжественное настроение,
которым был проникнут день 27 мая:
«Здесь, в Гамбахе, новое время пело, ликуя, свои сол-
нечные, зоревые песни и пило на брудершафт с целым
человечеством».
И в самом деле, люди, опьяненные надеждой на сво-
боду, готовы были побрататься, выпить на «ты» друг с
другом и со ясеми народами.
Людвиг Берне был в числе участников демонстрации.
«...Мы все были словно кровные друзья, — рассказы-
вал он об этом празднике Генриху Гейне, — мы жали
друг другу руки... и мне особенно памятен один старик,
с которым мы вместе плакали целый час, — совсем не
помню, по какому поводу».
Людвиг Берне, тогда искренне разделял со всеми на-
дежду на скорую свободу.
А у Гейне чувствуется ирония — он видел, что до на-
стоящей свободы. Пруссии еще очень далеко. И в то же
Время считал события в Гамбахе большим шагом вперед.
«...Как бы там ни было, — писал он, — гамбахское пра,
зднество принадлежит к замечательнейшим событиям не-
мецкой истории, и если верить Берне, присутствовавше-
му на этом празднике, оно было добрым предзнаменова-
нием для дела свободы».
Этот слет только для отвода .глаз властей был об-
ставлен как празднество. На самом же деле каждый
участник его хорошо понимал, что борьба за свободу
Польши — это в то же время борьба и за свободу Прус-
сии. Теперь, когда польское восстание было жестоко по-
давлено, Польша стала символом борьбы за свободу
вообще.
И каждый знал: борясь за свободу всех, он рискует
лишиться собственной свободы.
Неизвестно, проходили ли эти колонны через Трир
или шли они в окрестностях Трира и видел ли их своими
глазами четырнадцатилетний Карл, но об одном можно
Сказать точно: если самой и не видел всего этого, то мно-
гое слышал и — при богатстве своего воображения —
мог так ясно представить себе картину слета, как если
б*ы сам на нем присутствовал. И нет никакого сомнения*
ее
что он испытывал, как и его отец, радостное чувство об-
щего праздника.
А между тем на Гамбах уже двинулось целое войско
под предводительством князя Вреде.
Главные агитаторы арестованы.
Правительства всех немецких государств всполоши-
лись: уж не собираются ли манифестанты совершить
насильственный переворот?!
Тем временем канцлер Габсбургской монархии, ста-
рый хитрый политик Меттерних, один из главных души-
телей свободы, писал срочно президенту Союзного Сей-
ма1 о том, что если суметь воспользоваться гамбахским
празднеством, то от этого будет «большой, праздник на
улице благонамеренных людей». '
_ Мечты старой хитрой лисы Меттерниха сбылись.
«Благонамеренные люди» могли радоваться. На их ули-
це действительно наступил праздник: тюрьмы переполне-
ны, многие газеты закрыты, народные собрания и празд-
нества строго запрещены.
И все же в газетах успели появиться отдельные фра-
зы из речей ораторов. А записи речей проникли даже
в Королевскую гимназию Фридриха-Вильгельма.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ ОБЫСК
Прошло полгода.
В один из хмурых зимних дней Карл прибежал до-
мой из гимназии вне себя от волнения.
— Папа! — выдохнул он, вбегая в комнату. — У нас
в гимназии, в старших классах, был обыск! Нагрянула
полиция!
Карл был рад, что застал отца дома. Так хотелось
поскорее поделиться с ним всем, что произошло в этот
день!
— Да ты сядь, успокойся, — сказал отец, положив
руку на плечо сына. — Ты что, бежал всю дорогу?
Карл кивнул головой:
— Понимаешь, одного нашего ученика арестовали.
У него нашли запись речей — тех самчых, что произноси-
1 Союзный Сейм — орган, состоящий из представителей,
германских правительств, который проводил в Германии реакцион-
ную политику.
3*
67
лись в Гамбахе! Нас распустили после третьего урока.
— Вот как! —• произнес отец. — Начинается... Впрочем,
этого и следовало ожидать.
Генрих Маркс уже знал: «бунтарские речи», как о них
писали в газетах, взбудоражили весь город.
Все чаще произносились теперь слова против тира-
нии. В гамбахских речах провозглашались лозунги фран-
цузской революции: «Долой тиранию!», «Нет пощады
тиранам!», и говорилось о том, что настанет время, ког-
да люди станут братьями. «Свобода, равенство, братст-
во!»— эти слова произносились в речах, записывались,
переписывались и даже проникли в печать.
— Это, конечно, Лёре донес на нашу гимназию,—
сказал Карл. — Иезуит проклятый! Он давно уже под-
капывается под Виттенбаха.
Генрих Маркс, нахмурившись, молча постукивал
пальцами по столу. Это постукивание всегда выражало
у него скрытое волнение.
— Вот она, «заря свободы»! — с горькой иронией ска-
зал он, отбрасывая в сторону прочитанную газету.—
Все эти демонстрации ни к чему путному не приведут.
Нужно апеллировать к' самому королю... Непосредст-
венно.
Генриетта Маркс, войдя в комнату, с испугом посмо-
трела на мужа.
— Что случилось? — спросила она с тревогой.
— В гимназии арестовали ученика, — начал Карл.—
У него нашли запись речей.
— Арестовали?!—так и ахнула Генриетта Маркс.—
Ребенка!
Как ни- был взволнован Карл, он не мог не улыб-
нуться:
— Хорош ребенок! У него скоро борода вырастет. Он
ученик выпускного класса.
Генриетта Маркс пожала плечами. Она уже как-то
слышала, что в выпускном классе есть ученики, которым
по двадцать лет и больше, и что ее Карл, как и Эдгар
Вестфалей, моложе всех в классе (Карлу будет в по-
следнем классе* семнадцать лет, а Эдгару — шестнад-
цать), но слова «ученик», «гимназист» всегда вызывали
у нее представление о ее кудрявом мальчугане.
— А у тебя, Карлхен, ничего не нашли? —с беспо-
койством спросила она.
*— Пока нет, — ответил Карл.
S8
Отец вопросительно и с некоторым удивлением обер-
нулся и посмотрел на Карла, которого тоже считал до
сих пор ребенком.
— Что значит «пока»? — спросил отец.
— У нас в классе обыска не было. Но я тоже кое-что
переписал.
— Будь осторожен, мой мальчик! — сказала мать.—-
Держись подальше от всего этого...
И, когда Карл вышел из комнаты, она добавила,
вздохнув:
— Ах, Генрих, я очень боюсь за Карла! Поговори
с ним.
— Да, да, поговорю, — пообещал Генрих Маркс.
Он и сам был не на шутку встревожен.
А тем временем в доме у Вестфаленов, торопясь и вол-
нуясь, рассказывал обо всем случившемся Эдгар.
Женни внимательно слушала сбивчивый рассказ Эд-
гара, не прерывая его, а старший брат — это был их
сводный брат по отцу, Фердинанд, уже совсем взрослый
человек (он жил отдельно от семьи Вестфаленов),—
неожиданно войдя в комнату, резко оборвал Эдгара?
— И правильно полиция сделала, что забрала этого
юнца. А* тебе совершенно незачем его защищать. Да
и вообще вмешиваться в эти плебейские дела.
Эдгар посмотрел на отца, ожидая от него поддержки.
Но Людвиг Вестфалей не стал спорить со старшим сы-
ном. Отец уже давно убедился в том, что это бесполезно.
Впрочем, политика не слишком волновала старого баро-
на. Он охотнее вел беседы на философские и литератур-
ные темы.
— Ты так говоришь, — со слезами в голосе произнес
Эдгар, сердито глядя на старшего брата, — потому что
тебе все... все равно! А нам — мне и Карлу не все равно,
если вся Польша задавлена... и свобода гибнет везде,
везде... и у нас!
Эдгар выбежал из комнаты, а Фердинанд с усмеш-
кой сказал ему вслеД:
— Глупый мальчишка! Молокосос-: Не умеет вести
себя. Набрался всякого вздора у этих... как их?.. Марксов.
Женни так и вспыхнула.
— Фердинанд! — строго сказала она. — Семья Марк-
сов— наши лучшие друзья. И ты не смеешь говорить
о них таким тоном. .Ведь правда, папа?
— Конечно, дитя мое, — сказал отец.
69
- Он посмотрел на сына таким взглядом, словно хотел
понять, как, каким образом мог вырасти у него в семье
такой чужой им всем человек.
— Прошу тебя не касаться наших отношений с этой
семьей, — твердо сказал отец. И, помолчав, добавил: —
И откуда в тебе столько спеси?
— Это не спесь! — решительно сказал .Фердинанд.—
Во мне говорит кровь моих предков. И я считаю, что
нашими друзьями должны быть люди нашего круга.
— Не хватает только, чтобы ты начал читать нотации
отцу! — сказала Женни.
Она поднялась и вышла из комнаты. У нее было чув-
ство досады.
Ей казалось, что она не сумела найти достаточно
веские слова в защиту людей, которых любила с самого
детства. Нет, еще не умеет она отстаивать свои взгляды!
А этому нужно научиться, думала Женни, входя
в свою комнату. Надо много знать, много читать, учить-
ся. Вот Карлу только четырнадцать лег, а у него уже
чувствуется что-то. свое, твердое..Он бы сумел погово-
рить с Фердинандом не так, как Эдгар и она, Женни.
Фердинанду фон Вестфалену было в то время уже
тридцать три года, а Женни — восемнадцать. Но не раз-
ница в возрасте делала невозможным их общение друг
с другом.
Женни совершенно не переносила его чванства, чо-
порности, пустого тщеславия. Фердинанд тоже не питал
по отношению к сестре особенно нежных родственных
чувств. Он находил, что Женни проявляет чрезмерное
участие к жизни людей чуждого ей круга и чрезмерное
легкомыслие, не думая о том, что могла бы «сделать
блестящую партию», если бы вышла замуж за кого-ни-
будь из тех молодых людей, которые предлагали ей ру-
ку и сердце. Женни, по мнению Фердинанда, поступила
непростительно опрометчиво, пренебрегая тем, что она
дочь барона и что по женской линии она происходит
от герцогов Аргайлских! А кто такой Генрих Маркс? По-
думаешь, «юстиции советник»!
Расходясь все больше и больше с Фердинандом во
взглядах, в оценках и в отношении к людям и к жизни,
Женни, однако, не могла еще в то время представить
себе, какая глубочайшая пропасть ляжет между ними
в будущем.
Пройдет семнадцать лет, и в 1850 году Фердинанд
.70
фон Вестфалей станет министром. Начнется страшная
пора угнетения немецкого народа, пора самой черной
реакции. Аресты, притеснения, изгнания — все это бу-
дет происходить при содействии министра прусского ко-
роля, Фердинанда фон Вестфалена.
А в то же самое время Женни, уже став женой Мар-
кса и его верной, неутомимой помощницей, вместе с ним
и Энгельсом будет самоотверженно участвовать в их
революционной^ борьбе.
Упоминая Фердинанда в своих письмах, Женни никог-
да не назовет его братом или по имени, а всегда будет
называть его только иронически — «господин министр»
или «министр внутренних дел».
*
Карл долго не мог уснуть в эту ночь.
Все события дня снова и снова вставали у него перед
глазами.
Полицейские, обыскивающие ящики столов, вывора-
чивающие наизнанку карманы гимназистов, и подобо-
страстно угодливая фигура Лёрса...
Все это, без сомнения, дело его рук. Он не только хо-
тел выслужиться, угодить кому-то доносами, но и под-
копаться под Виттенбаха. Лёре давно старается вредить
ему, а быть может, и занять его место — пост директора.
Следить за Виттенбахом! Писать на него тайные до-
носы! Какая низость! Да, Лёре — типичный доносчик,
шпион, негодяй!
В эти бессонные часы Карл, может быть, впервые
в жизни со всей остротой почувствовал, какая пропасть
может разделять людей, и он впервые в жизни испытал
жгучее чувство ненависти. До сих пор он ненавидел толь-
ко литературных героев, таких, например, как Яго из
«Отелло» Шекспира, а теперь он узнал силу ненависти к
человеку, которого встретил в жизни. И, чем больше рос
его гнев против Лёрса, тем сильнее становилась-его пре-
данность по отношению к Виттенбаху. Карл готов был
сейчас, кажется, на все, чтобы только защитить своего
любимого учителя от грязи, клеветы, интриг, козней его
врага.
В доме давно уже воцарилась тишина и мрак. А Кар-
лу все не уснуть. Он мысленно придумывает самые обид-
ные прозвища своему врагу. Но зато Виттенбаха он на*
71
граждает мысленно самыми высокими наградами, какие
только можно придумать.
Вот времена Древнего Рима. Виттенбах, стоя на зо-
лотой колеснице, въезжает через Марсовы ворота в го-
род. Его засыпают цветами. Это начинается чествова-
ние— триумф. Народ спрашивает: «Что это за человек?»
И сопровождающие Виттенбаха отвечают: «Это один
из самых благородных людей, какие только есть на свете!»
А в это же самое время по городу с позором гонят
другого человека. «А это кто?» — спрашивают люди.
И те, кто его гонят, отвечают: «Это самый презренный из
людей. Его имя Лёре. Ему не место в городе, где живет
Виттенбах».
Только под утро, когда рассвело, Карл наконец уснул,
БАНКЕТ В «ЛИТЕРАТУРНОМ КАЗИНО»
Гамбахский праздник окончился печально. Многие
из тех, кто участвовал в этом празднестве, оказались за
решеткой тюрьмы или в изгнании.
Генрих Гейне уже год щазад уехал во Францию.
Эмигрировал в Париж и Людвиг Берне.
И все же передовые люди Германии не теряли надеж-
ды на/рядущую свободу.
Карл уже учился в предпоследнем классе; ему шел
шестнадцатый год, когда случилось событие, которое не
могло пройти для него бесследно.
Обычно, придя домой из гимназии, Карл подробно
рассказывал отцу о том, что произошло за день. Отец
с интересом слушал его и расспрашивал, кого вызывали,
кто как отвечал и что нового объяснял Виттенбах или
математик Штейнингер.
Но сегодня слушал Карл, а рассказывал отец.
Он был взволнован, и ему хотелось поделиться с сы-
ном тем, что было вчера на банкете в «Литературном
казино». Он вернулся оттуда очень поздно, когда Карл
уже спал^
Карл знал, что этот банкет был устроен вчера, 12 ян-
варя, в честь депутатов, которых называют «либераль-
ными депутатами от Прусского округа Рейнского ландта-
га», но не очень еще ясно представлял себе, что все это
значит. Он видел только, как серьезно относился отец
К устройству банкета, как долго обдумывает свою речь,
72
взволнованно шагая по кабинету из угла в угол, и по-
нимал, что отец возлагает большие надежды и на этот
банкет, и на речи, которые будут там произнесены.
И вот банкет уже позади.,.
Да, отец произнес речь. Под самый конец, последним
из ораторов. И все находят, что речь была удачной.
— О чем же ты говорил, папа? — спросил с нетерпе-
нием Карл.
Генрих Маркс достал из портсигара сигарету, и Карл
почувствовал, что отцу и самому не терпится рассказ
зать.
— О чем? — переспросил отец.— О великодушии ко-
роля. Ведь это благодаря ему у нас в лантаге появились
народные представитеди. Ты это понимаешь? Народные
представители! Это по воле короля у нас установлены
сословные собрания. А для чего их установили? Для то-
го, чтобы правда доходила до ступеней трона.
Карл с недоумением слушал отца. Он так привык
смотреть на'все его глазами, верить каждому его сло-
ву... Но как-то трудно было связать все вместе — тюрь-
мы, изгнания, полицейские обыски, начавшиеся после
гамбахского праздника, с верой в великодушие ко-
роля.
Карл чувствовал, что отец старается найти такой
путь, который мог бы оказать давление на короля.
— Папа, я, конечно, не маленький, — начал Карл.—*
Я понимаю, что вы хотели бы навязать королю... то есть,
прости, я не так выразился...
— Ничего, пусть «навязать»,— улыбнулся отец, — но
что именно?
— Свои собственные либеральные мысли и дейст-
вия,—живо продолжал Карл. — Сделать их... ну, как бы
это выразиться... мнением всех. Общественным мнением.
Правда?
Генрих Маркс кивнул головой.
— Но удастся ли вам это, — сказал Карл, — таким
путем? И кто тогда будет воспитывать народ?
— Чтобы он не ждал милостей свыше? — понял
отец мысль Карла. Он пожал плечами. — Я пока не вижу
таких возможностей в Германии.
Карл задумался, а потом сказал, и в его тоне отец
почувствовал досаду:
— Ты же сам всегда прославлял идеи французской
революции!
73
. Отец пристально посмотрел на сына.
— Я и сейчас не отрекаюсь от них, Карл! — сказал
он твердо. — Да, все это так. Но Германия—.не Фран-
ция...
Карл слушал, думая о том, что у отца всегда полу-
чается: «да, но...» Никогда не бывает просто «да»!
И поэтому разговоры с отцом последнее время еще
больше будоражили мысль, заставляли ломать голову
над разрешением еще не разрешимых для -юноши воп-
росов.
Так и сейчас: еще не разбираясь во многом, Карл
чувствовал, что речь отца была не похожа на те револю-
ционные речи, которые произносились в Гамбахе и кото-
рые гимназисты читали в записях и тайком передавали
ДРУГ Другу...
Отец пытливо посмотрел на сына. Он привыкло выра-
жению лица Карла, по одному его взгляду улавливать
его мысли. Он и на этот раз их угадал.
— А ты что думаешь, — продолжал отец, — так про-
сто было выступить на банкете, когда во всей Пруссии
люди боятся и рот раскрыть? Ведь недаром кто-то остро-
умно сказал о Пруссии, что после всех событий тут во-
царилась тишина, но только «тишина кладбища». А чле-
ны «Казино» не молчат, а выступают с речами!
Карл понял, что отец в душе сам испытывает какие-
то сомнения в своей правоте и поэтому пытается их рас-
сеять.
— Я понимаю, — сказал Карл. — Я думаю, папа, что
ты произнес блестящую речь. По форме...
— Дело не в форме! — с раздражением прервал его
отец.
Словно предугадывая возможные доводы и возраже-
ния сына, которых еще не было, и словно оправдываясь
перед сыном и самим собой, Генрих Маркс снова взвол-
нованно заговорил:
— Думаешь, что такой банкет не принесет пользы?
Нет, пойми: Рейнская область сейчас единственное место
в Германии, где еще остались следы французской рево-
люции!
— Да, разве лишь следы... — в раздумье сказал Карл.
— И то хорошо! — подхватил отец, поняв, что Карл
начинает разбираться в обстановке, и радуясь тому, что
сын уже настолько вырос, что с ним можно вести серь-
езный разговор. — Ты же сам знаешь, что делается по
74
всей Пруссии. Нам важно удержать то, что мы имеем.
Не потерять последнее.
Незаметно для самого себя отец все больше и больше
вовлекал Карла в те политические страсти, которые вол-
новали передовых людей Германии.
А спустя несколько дней, придя домой из гимназии,
Карл раскрыл свежие номера «Рейнско-Мозельской га-
зеты» и «Кельнской газеты» и сразу увидел заголовок:
«БАНКЕТ В «ЛИТЕРАТУРНОМ КАЗИНО».
Под заголовком было напечатано сообщение о бан-
кете и опубликованы произнесенные на нем речи. „
«Во! и папина речь! — обрадовался Карл.— Прочту
сам, а потом пойду к папе».
Отец был дома, но ему нездоровилось. Он прилег
у себя в кабинете на диван, надеясь, что нездоровье ско-
ро пройдет и он сможет опять пойти в «Казино». Там
должен был состояться еще один торжественный вечер —
по случаю годовщины со дня основания этого общества.
Карл внимательно прочел все речи, от начала до кон-
ца, но особенно внимательно — речь отца.
Все в ней было точь-в-точь, как рассказывал отец,
а в заключение Генрих Маркс выразил веру в то, что
король будет всегда благосклонно относиться к справед-
ливым и разумным желаниям своего народа.
Теперь Карлу стало понятно, почему отец словно
в-чем-то оправдывался перед ним и перед самим собой.
Но если отец прав, &ли во'обще ничего сделать нель-
зя, то кто же тогда будет пробуждать у людей чувство
протеста? Настойчивого, неугасимого протеста? Ведь
главное — это научить людей сопротивляться всякой
несправедливости. Это единственный путь к свободе!
Карл на этот раз не пошел к отцу. Не хотелось на-
чинать разговор, который мог взволновать отца.
*
С особенным интересом присматривался и прислу-
шивался Карл теперь ко всему, что происходило вокруг.
На второй банкет Генрих Маркс пойти не смог. Он
уже .несколько дней лежал в постели.
С нетерпением ждал он прихода кого-нибудь из дру-
зей, чтобы узнать, как прошел банкет.
Навестил его адвокат Бриксиус. После его ухода
Карл вошел в спальню,
75
ь— Ну, что было вчера? — спросил он, присев у посте-
ли отца.
Отец лежал, заложив руки за голову, и его радостно
оживленное лицо выражало сейчас полное удовлетво-
рение.
Отец рассказал, что все прошло замечательно. По
словам Бриксиуса, один из присутствующих — Шмед-
динг встал на стул, вытащил из кармана трехцветный
флаг—символ революции и развернул его. Что тут на-
чалось! Все пришли в восторг. Многие целовали знамя,
прижимали его ко лбу, а кто-то даже стал перед ним
на колени, затем Бриксиус произнес речь и даже имел
смелость заявить, что если не разразится революция,
то «людям придется, как овцам, жрать траву».
— Сильно сказано, не правда ли? — спросил отец и
с воодушевлением продолжал: — А потом все участники
банкета пели хором революционные песни — «Марсель-
езу», «Парижанку»! Совсем как в добрые старые вре-
мена!.. Оппозиционные!
И, помолчав, отец добавил:
— Жаль, что я вчера там не был...
Но это он сказал как-то неуверенно, и Карл понял
(он уже привык по тону, по выражению глаз отца уга-
дывать его настроение), что у него сейчас какое-то раз-
двоенное чувство — он и жалеет, что не был на втором
банкете, и не очень жалеет...
И на самом деле Генрих М^аркс был сейчас даже
немного рад, что ему не удалось вчера пойти в «Кази-
но». Со времени первого банкета его не покидало чув-
ство тревоги.
«Может быть, это и к лучшему,—думал он, взве-
шивая в уме все доводы.— Было бы трудно молчать, а
выступать так же, как Бриксиус, просто опасно!»
И, глядя на своего сына, Генрих Маркс уже без вся-
ких сомнений подумал:
«Нет, лучше, что я не был... Нельзя рисковать бу-
дущим своих детей!»
За стеной слышались голоса девочек, смех и бегот-
ня маленького Эдуарда. По-видимому, они играли с
ним в какую-то веселую игру. И, чем больше нарастал
•этот разноголосый шум, тем спокойнее становилось на
душе у отца. Да, лучше, что он не был вчера на бан-
кете.,,
В этот вечер, вместо того чтобы готовить уроки,
76
Карл долго сидел за своим столом и в раздумье рисо-
вал на листке тетради участников банкета с бокалами
в руках. Одни были с густыми бакенбардами, другие
с пышными усами, третьи — с бородой.
«Да, конечно, это было смело — петь революционные
песни,— думал Карл.— А все же это что-то не то...»
Генрих Маркс совсем было успокоился. На следую-
щее утро он встал в превосходном настроении, словно
юбилей общества, отпразднованный в таком революци-
онном духе, сам по себе предвещал какие-то большие
и радостные перемены.
И перемены действительно не заставили себя долго
ждать. Но вместо радости они принесли отцу одни
лишь огор'чения. Правительство отнеслось к речам, про-
изнесенным на банкете, как к демонстрации. «Скан-
дал! Неслыханный скандал!» — возмущались реакцио-
неры.
Генрих Маркс ходил по своей комнате мрачнее тучи.
«Теперь,— думал он,— можно ожидать всего».
И действительно: «Казино» поставлено под полицей-
ский надзор. Против него, Генриха Маркса, возбуждено
дело, как и против других членов «Казино». А глава это-
го общества, адвокат Бриксиус, арестован. Посажен' в
тюрьму. Шутка ли сказать: в зале развевался трехцвет-
ный флаг! Его специально принесли с собой на банкет,
Да это же государственная измена!
Вся трирская общественность взбудоражена. Без-
обидная критика, которая высказывалась в речах на
банкете, расценена как выступления революционеров*
собиравшихся якобы совершить чуть ли не государст-
венный переворот.
А ведь ни о каком перевороте ораторы совсем и не
помышляли.
Генрих Маркс курит свои сигареты уже непрерывно.
У него, конечно, и в мыслях не было намекать на
какие-то террористические перевороты. Он самым иск-
ренним образом верил в то, что король пойдет на ус-
тупки перед напором общественного мнения.
Карл снова собрал газеты, где были напечатаны ре-
чи, произнесенные в «Казино», и унес их к себе в ком-
нату; чтобы получше в них разобраться.
Вот она, речь Генриха Маркса. Карл опять прочел
ее от начала до .конца.
«...поэтому мы с глубокой верой ожидаем светлого
77
будущего, так как оно покоится в руках доброго от*
ца — справедливого короля».
Карл невольно усмехнулся. Ему вспомнились коро-
ли, которых «проходили» в классе,— и Карл Лысый, и
Карл Злой, и Карл Безумный, и все эти Людовики и
Генрихи, которым сам народ дал такие насмешливые
и беспощадные прозвища...
Но вот он снова углубился в чтение речи отца.
«Его благородное сердце,— говорил дальше Генрих
Маркс, имея в виду прусского короля Фридриха-Виль-
гельма Ш,— всегда останется благосклонным и откры-
тым для справедливых и разумных желаний своего
народа».
Карл призадумался. Он понимал отца, жалел его, и
все же было досадно за него: как мог он так обмануть-
ся в своих надеждах! Как он мог надеяться, что ко-
роль посчитается с общественным мнением!
Все в доме были подавлены. Генриетта Маркс с
горечью упрекала мужа:
— Ах, Генрих! Не надо было тебе произносить эту
речь! Семья, куча детей... Как ты об этом не подумал
раньше?
— Ничего, ничего, обойдется! — говорил Генрих
Маркс.
Но Карл чувствовал: отец и сам далеко не уверен,
что все обойдется.
И на самом деле. Не прошло и нескольких дней,
как прусское правительство показало на деле, что та-
кое справедливость и добрые намерения прусского ко-
роля.
Повсюду начались гонения и репрессии.
Не миновали они и Королевскую гимназию Фрид-
риха-Вильгельма.
Год назад, в 1833 году, там был произведен обыск.
А теперь, в январе 1834 года, лучшие учителя гимна-
зии— математик Штейнингер и преподаватель Шнее-
ман — получили строгий выговор.
Штейнингера обвинили в том, что он атеист и мате-
риалист, а Шнеемана — в том, что во время гамбах-
ского праздника он участвовал в пении революцион-
ных песен.
Виттенбаху уже собирались было дать отставку, но
ограничились тем, что назначили содиректором Лёрса.
Ему был поручен политический контроль над гимна-
78
зией. Иными словами, Лёре должен был теперь сле-
дить за каждым шагом, за каждым словом директора,
шпионить и доносить.
...Пройдет всего девять лет, и Карл, этот подросток,
еще так мало знающий жизнь, превратится в ученого
и политического борца. И тогда он напишет о прусса-
честве гневные строки:
«С нашими пастырями во главе мы обычно оказы-
вались в обществе свободы только один раз — в день
ее погребения».
Такими днями погребения свободы были и дни, на-
ступившие после того, как прозвучали речи на банке-
тах «Литературного казино».
Однако обвиняемых в Трире оправдали: «государ-
ственной измены» обнаружено не было.
ЗВ^НО ЗА ЗВЕНОМ
Шел последний год гимназической жизни.
Карл все чаще задумывался, стараясь понять, что
происходит вокруг.
Почему так различны взгляды людей?
Бывает, что отец и самые близкие люди отца разде-
ляют с ним как будто одинаковые взгляды, но вот
вдруг оказывается, что в чем-то они расходятся — иног-
да даже в чем-то на первый взгляд незначительном,—
и начинаются бесконечные споры.
А чтобы все понять, нужно прочесть очень много
книг, очень многое узнать и думать, думать, думать...
 Кажется, проживи Карл еще сто лет, все равно ему
не успеть прочесть все, что хотелось бы.
Вот он прочел книгу Руссо «Об основах и причинах
неравенства среди людей». И с кем, как не с отцом, ве-
ликолепно знающим французскую литературу XVIII
века, поговорить о прочитанном.
— Знаецц», папа...— говорит Карл, быстро входя к
нему в кабинет.— Ах, прости, я тебе помешал...
Отец оторвался от газеты, которую держал перед
собой.
— Да, я тебя слушаю, мой мальчик.
Карл присаживается рядом.
— У Руссо удивительно много верных мыслей, но,
по-моему, не все верно. Ну вот, понимаешь.,,
79
— Да, да! — чуть насмешливо говорит отец.-—Ка-
жется, немножко понимаю. •
Карл смущен.
— Прости, я понимаю, что ты понимаешь. Так bots
у Руссо получается, что человек от природы прекрасен,
но оттого, что он живет в обществе, где есть богатые и
бедные, он портится. По Руссо, выходит что человека
портит цивилизация. Так ведь?
Отец кивнул головой:
— Так,
— И что только в первобытном состоянии человек
счастлив. В общем, Руссо воспевает жизнь дикаря. Но
ведь это неверно? Да, папа? Ведь дело тут не в циви-
лизации, а в чем-то другом?
Отец задумался. И вдруг, как видно вспомнив что-
то, улыбнулся,
— Знаешь, как остроумно ответил Вольтер Жан-
Жаку Руссо,— сказал он,— когда получил от него в
подарок эту книгу?
И Генрих Маркс процитировал наизусть по-француз-
ски несколько каких-то очень длинных фраз.
— Понимаешь?
— Не все.
Отец перевел всю цитату на немецкий, и она сразу
показалась Карлу короче:
«Никто еще не потратил столько труда и усилий на
то, чтобы сделать из нас зверей. Когда читаешь вашу
книгу, хочется начать ползать на четвереньках. Но, к
несчастью, я уже шестьдесят лет как разучился так
ходить, и поэтому мне теперь трудно. опять переучи-
ваться. Я предоставляю это удовольствие другим, более
достойным, чем вы й я»,	•
Карл засмеялся.
— А вот еще что меня интересует,— сказал он.—
Вольтер ведь признавал, что бог существует? Правда?
Почему же он так нападал на церковников?
— А потому,—ответил отец,—что он суорил с мис-
тическим толкованием религии, со всяким суеверием,
фанатизмом, невежеством. Ведь церковники и не пыта-
лись никогда научно доказать существование бога, они
всегда всё сводили к откровению.
— Как же можно научно доказать, что бог есть?—
спросил Карл.— Ведь это же невозможно!
— Нет, почему же? — сказал Генрих Маркс,
80
пристально поглядев на сына.— Главный довод Вольте-
ра— стройность мироздания. А отсюда — вера в изна-
чальный разум, в -идею, вносящую порядок в миро-
здание.
Карл задумался. Ответ отца не внес ясности в его
мысли.
— Ну, хорошо,— сказал он.— Вольтер считал, что
существует божественная идея. Но почему же тогда он
говорил: «Бог нужен как узда для простого народа»?
Словно бога кто-то выдумал!
— Да, Вольтер так и писал,— подхватил отец:—
«Если бы бога не было, надо было бы его выдумать».
Даже больше того...— И, закурив, продолжал:—Я тебе
расскажу такой случай. Однажды у Вольтера собра-
лись к ужину гости. Философы. Разговор зашел о ре-
лигии. Нужно тебе сказать, что все эти философы были
атеистами, В эту минуту открывается дверь, и в ком-
нату входит слуга с подносом в руках. Увидев его,
Вольтер оборвал разговор и громко произнес: «Бог
есть, господа, и на этом прекратим наши разговоры!»
Пока слуга разносил вокруг стола кушанья, все молча-
ли. А когда он вышел, Вольтер сказал: «Вы что хоти-
те, чтобы мой слуга меня ночью зарезал?. Если у на-
рода не будет религии, у него не будет узды. Религия
нужна, для народа именно как узда».— Генрих Маркс
стряхнул с сигареты пепел в большую мраморную пе-
пельницу.—Вольтер считал, что, если народ ра.знуздать,
от этого добра не будет.
Карл внймательно слушал.
— А разве это правильно? — спросил он.— Неуже-
ли Вольтер так думал? Неужели он искренне в это
BepHJi?
— Как бы тебе сказать...—неуверенно проговорил
отец.— Отчасти верил, отчасти нет... Просто ' он боял-
ся народа. Ты понимаешь, народ — это такая сила, ко-
торая может все ниспровергнуть на своем пути...
Отец вынул из жилетного карманчика часы и на-
жал пружинку. Крышка открылась.
— Уже половина девятого. Ты сделал уроки?
— Да, почти,— сказал Карл.— А все-таки это очень
странно: ты сам говорил, что Вольтер своим пером
подготовил французскую революцию. Почему же он
был против простого народа?
— Он не любил черни,— сказал отец.
81
— И был монархистом?
' — Он был за просвещенную монархию.
' И, помолчав, отец продолжал:
— Знаешь, Карл, в учении каждого философа есть
свои особенности... Многое в их взглядах объясняется
средой, в которой живут эти люди, разного рода об-
стоятельствами... И на в£е твои вопросы невозможно
дать короткий, исчерпывающий ответ. Не спеши. Не
старайся уже теперь все понять. Твоя жизнь еще впе-
реди.
Беседы с отцом доставляли Карлу настоящее на-
слаждение. Кажется, так и не уходил бы он из этой
комнаты, уставленной шкафами с книгами и с гипсо-
выми бюстами Вольтера и Руссо, смотревшими сверху.
Но надо было идти кончать уроки.
В этот вечер Карл еще долго думал о разговоре с
отцом — о Вольтере и о других философах.
Он все больше убеждался в том, что даже самые вы-
дающиеся мыслители никогда не шли в поисках истины
прямым путем. Мысль их всегда шла какими-то слож-
ными путями, зигзагами. И это часто приводило к про-
тиворечиям.
Впоследствии Маркс с иронией напишет о противо-
речиях у Вольтера — о том, что он «проповедует в тек-
сте безверие, а в примечаниях защищает религию»,
ИНДУКЦИЯ И ДЕДУКЦИЯ
Приближалась осень, а с ней и выпускные экзамены.
Заниматься только по учебникам, написанным сухо
и скучно, не хотелось. Куда интереснее было'рыться в
книгах отца, которые так. заманчиво прятались за зеле-
ными шелковыми занавесками книжных полок.
Конечно, не сразу найдешь то, что нужно.
Если отца нет дома, поиски отнимают очень много
времени. Ведь это все равно, что искать человека без
адреса. Блуждаешь, пока не наткнешься на то, что нуж-
но. А, если и найдешь, приходится разбираться, пока не
поймешь до конца то, что хотел сказать автор.
Карл читал, а рука сама собой тянулась к перу. Он
понял: когда записываешь ход мысли автора, лучше ее
понимаешь.
И при этом яснее видишь, где мысль развивается
82
правильно, логично, а где вдруг автор перескакивает
через какие-то звенья или вдруг начинает сам себе про-
тиворечить.
Чем дальше, тем интересней становилось Карлу чи-
тать вот именно так — замечать те места, где автор не-
последователен.
Учителя уже давно заметили у Карла эту способ-
ность— связывать между собой понятия так, чтобы од-
на мысль вытекала из другой — звено за звеном...
Тот самый Иоганн Шульц, которого прозвали Суф-
фиксом, никак не мог понять, что такое в логике индук-
ция и дедукция.
— Хочешь, объясню? — предложил Карл и сел рядом
с Иоганном.— Слушай Ганс: дедукция — это выведение
понятия от общего к частному. А индукция — наоборот:
от частного к общему.
Карл взял карандаш и, стараясь писать четко, на-
писал:
«Все люди могут понять, что такое дедукция. Ганс —
человек. Значит, он тоже может понять, что такое де-
дукция».
— Понятно?
Ганс посмотрел на Карла исподлобья, В глазах у не-
го не было ни проблеска мысли.
— Путано что-то,— пробормотал он.
— Почему же путано?
И Карл терпеливо начал объяснять снова:
— «Все люди» — это общее понятие. Все. А «Ганс» —
частное. Значит, это дедукция. А вот тебе пример индук-
ции: «Ганс» Шульц понимает, что такое индукция. Эд-
гар Вестфалей понимает, что такое индукция, Эммерих
Грах понимает, что такое индукция. Значит, люди в
состоянии понять, что такое индукция». Понятно?
Ганс неопределенно мотает головой:
— Ну?..
— Что «ну»?
— Давай другой пример. Попроще. И покороче,
— Попроще? И покороче? Сейчас,
Карл улыбнулся:
— Вот. Пожалуйста: «Селедка — это рыба. Но это
не значит, что всякая рыба — селедка...»
— А при чем тут селедка?
fane совсем озадачен. Такие мудреные слова, как
«дедукция», «индукция», и вдруг — селедка!
83
— Ты мне голову не забивай! — говорит он хмуро.
Карл смеется:
— Я не забиваю... Что же еще придумать, чтобы
ты понял?.. Придумал! «Иоганн Шульц — оболтус.
Он — человек. Но не всякий человек — оболтус». По-
нятно?
Иоганн Шульц побагровел.
— Хватит! — крикнул он и оттолкнул Карла локтем.
Кажется, на этот раз он наконец понял, что такое
индукция.
Карл дал сдачи, Ганс перешел в атаку, и бой раз-
горелся вовсю. На помощь Карлу подоспел Эдгар. Но
Карл и сам уже справился, положив своего врага на
обе лопатки.
Домой он пошел, весело посвистывая. Если он
слегка и пострадал в драке, то недаром — в борьбе за
науку..,
ДЕДУШКА МАРТИН
До выпускных экзаменов оставалось совсем немно-
го времени.
Готовясь к ним, Карл вставал чуть свет. Он полю-
бил эти ранние предутренние часы, когда еще совсем
тихо и само утро словно сосредоточенно о чем-то ду-
мает.
На склонах холмов можно увидеть сборщиков ви-
нограда в широкополых соломенных шляпах. Днем
сборщиков уже не увидишь: виноград убирают, пока
еще не жарко.
Карл с наслаждением шагал по тихим Окраинным
улицам. Хорошо на ходу вспоминать прочитанное, хо-
рошо думать над решением задачи! Мысли развивают-
ся будто сами собой.
Хорошо шагать и читать на память стихи. Одна из
самых любимых вещей Карла — вторая, заключитель-
ная, часть «Фауста» Гёте.
Доктор Фауст, ученый, отдавший жизнь науке, уми-
рает. Позади — долгая жизнь, полная исканий и тре-
вог. И только теперь перед ним открылась истина. Он
понял, в чем состоит для человека настоящее счастье.
Это счастье — в созидающем труде, который открывает
путь к свободе.
84
...Жизни годы
Прошли недаром, ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!1
И в такт своим твердым, уверенным шагам Карл
снова и'снова вслух произносит мудрые и зовущие впе-
ред слова:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
Не спеша, временами останавливаясь, Карл шагает
все дальше и дальше. Сорвет листок с ветки, накло-
нившейся к нему, и снова продолжает путь...
А тем временем дома старая служанка ворчит на
кухне, делясь своими тревогами с госпожой Маркс или
с одной из девочек:
— Опять наш Карл ушел ни свет ни заря! Все хо-
дит, ходит, словно потерял что-то...
Незаметно для себя самого Карл поднялся на гору.
Сверху видно, как поблескивают среди зелени красные
и бурые черепичные крыши.
И там и тут среди холмов высятся остроконечные
башни церквей и часовен.
Летом все как бы тонуло в знойном мареве. А сей-
час, осенью, кроны деревьев, крыши — все четко выри-
совывается на- ярко-синем фоне неба.
Пожелтели листья диких каштанов. Падая, с трес-
ком раскалываются зеленые шарики, колючие, как ежи,
а из шариков выскакивают крепкие коричневые орехи.
Карл возвращается домой, когда солнце начинает
сильно пригревать. Весь день проводит он за книгами.
А к вечеру снова отправляется шагать и думать.
Но это не значит, что Карл ничего не видит вокруг.
Наоборот, когда сидишь в четырех стенах, видишь толь-
ко то, что перед тобой за окном или в комнате.
Большей частью Карл совершал прогулки по утрам
или вечерам. Но сегодня он решил пройтись также и
днем — перед обедом.
Проходя мимо погреба, откуда доносился кислова-
тый запах бродящего винограда, Карл увидел знако-
мого старого крестьянина. Старик поднимался по кру-
тым каменным ступеням в своем длинном клеенчатом
фартуке.
1 Перевод Н. Холодковского.
85
— Здравствуйте, дедушка Мартин,—сказал Карл.
— А, это вы, молодой господин? — узнал его ста-
рик.— Что, свежего винца пришли попробовать?
— Да нет, спасибо,— сказал Карл.— Просто хотел
узнать, как вы поживаете.
Карл уже не раз, бывало, спускался в этот погреб
и смотрел, как дедушка Мартин и другие рабочие пере-
тирают на деревянных терках виноградные гроздья,
как эти'гроздья превращаются в виноградную кашу —
мезгу, а потом, под ручным прессом,— в мутный сок,
сусло, и как это сусло фильтруют через полотняный
мешок.
— Как поживаю? — повторил дедушка Мартин и
принялся неторопливо набивать табаком трубку; чер-
ные, узловатые пальцы не очень его слушались.— Да
вот тянем лямку, А вы, как я Погляжу, виноделием
интересуетесь?
— Ну, не специально виноделием,— сказал Карл,—
а так, вообще...
Старик одобрительно кивнул головой:
— Смолоду на все любопытно поглядеть. Я и сам
был такой. '
И, помолчав, он добавил:
— Эх, пришли бы ко мне, дружок, когда у меня
свой виноградничек был, тогда бы я вам кое-что по-
казал...
Карлу вспомнились слова из песни мозельских'ви-
ноделов: «Ах, если бы знать, кто виновник всех пошлин
на наше вино!»
— Что, налоги разорили? — спросил он.
— Не одни .только налоги,— сказал дедушка Мар-
тин.— Всякий, кому не лень, давит и жмет, Вот посу-
дите сами.
Дедушка Мартин присел на ступеньку и закурил.
— Был у меня свой виноградник. Небольшой, но
все-таки лоз двести. Поспел у меня виноград, изгото-
вил я вино. Купил бочку, налил, а доверху не хватает.
Пришлось вина прикупить. Не продашь ведь неполную
бочку. Ну, значит, прикупил сколько нужно, рассчитал-
ся с помощником за сбор винограда и за выжимку да
еще, конечно, и налог выплатил. Всего обошлось мне
мое вино в пятьдесят талеров. А как стал продавать,
трактирщики словно сговорились: больше сорока не да-
ют. я им, дьяволам, говорю: самому в полсотни тале-
86
ров вино стало! Хоть за бочку надбавьте! А они упер-
лись, проклятые, и ни с места!
— Ну и как же? — спросил Карл.— Пришлось все-
таки продать за сорок?
— А что ж поделаешь! — сказал дедушка Мартин.—
Куда с ним денешься! Вот и вышло, что я весь год ра-
ботал себе же в убыток. Ну, думаю, лучше уж продам
виноградник, а то совсем разорюсь. Ведь как-никак
семья: жена, ребятишки. Взял и продал. Так вместе с
кольями и сбыл с рук. По полтора пфеннига за' лозу.
Даром, можно сказать. Да еще с отсрочкой уплаты.
А в скором времени и сам в долги залез. Вконец разо-
рился. Ну, и пошел в работники.
— А теперь,— спросил Карл,— как вам живется?
Немного лучше?
Дедушка Мартин посмотрел на Карла и усмех-
нулся:
— Лучше? Не сказал бы. Хозяева — они тоже мас-
тера соки выжимать. Норовят, как бы повыгоднее про-
дать и поменьше батраку заплатить.
Карлу представилось, как давят под прессом вино-
градную мезгу, пока из нее не выжмут весь сок.
Старик вздохнул:
— Так вот и живем...
— Как под прессом? — сказал Карл.
— Вот-вот, именно так! — живо подхватил дедушка
Мартин, словно обрадовался, что найдено такое мет-
кое словцо.— Это вы правильно сказали: под прессом!
Карл смотрел на жилистые^ натруженные руки де-
душки Мартина, на его узловатые пальЦы и думал о
том, что в жизни есть что-то такое, что больше, сильнее,
чем только взгляды людей. Люди по-разному живут. Вот
этого дедушку Мартина, пожалуй, скорее поймет та-
кой же батрак, как он сам, чем его хозяин, будь этот
батрак и не винодел, а ткач, кузнец или оружейник.
Карл задумался. Как это странно: ведь сколько раз
заходил он сюда и раньше, а замечать все это стал
почему-то только в последнее время. Почему же до сих
пор он не все замечал?
И все-таки и сейчас многое еще непонятно. Вот де-
душка Мартин так спокойно, даже как будто с юмором
рассказывает о себе, а ведь в том, что он говорит, слы-
шится голос самой суровой нужды. Что же нужно, что-
бы он мог начать жить по-другому?
87
Нет, он уже не будет жить по-другому... Он стар.
Карлу хотелось сказать старику что-нибудь хоро-
шее, но он не находил слов.
А дедушка Мартин смотрел на него из-под седых
косматых бровей чуть хитровато и в то же время лас-
ково:
— Так-то, дружок. Такова уж наша жизнь. Живешь,
живешь, а все чего-то ждешь, на что-то надеешься.
— Да, это верно,— согласился Карл.— Было бы
очень плохо, если бы человеку не на что было наде-
яться. Ну, до свиданья, дедушка Мартин.
— А что же вы спешите? Посидите. Выпейте-ка
винца молодого.
Карл присел на каменную ступеньку, а старик вы-
нес ему кружку мутноватого кисло-сладкого сока и
черную виноградную гроздь.
— За ваше здоровье, дедушка Мартин! — сказал
Карл и разом выпил всю кружку.
Прохладная жидкость сразу освежила его и утолила
жажду.
— Хорошее вино,— похвалил Карл.
— Да это еще не вино,— сказал старик.— Его еще
выдерживать надо. Молодое вино знаешь какое кап-
ризное?
И старик подробно рассказал Карлу, что у вина
могут появиться признаки болезни — «пороки».
Вино может почернеть, побуреть, стать сизым, у него
может появиться плохой привкус, запах, а это значит,
что был болен и виноград. А бывает, что заболеет и
бочка. За бочкой тоже уход нужен.
Карл внимательно слушал рассказ старика.
— Спасибо, дедушка Мартин,— сказал он, подни-
маясь.— Я вам в следующий раз табаку принесу. У от-
ца попрошу.
— От табачка не откажусь,—согласился старик.—
Славный ты парень.
В этом «ты» Карл почувствовал доброе расположе-
ние и даже больше того — доверие.
Карл зашагал по направлению к дому и долго еще
думал о дедушке Мартине, видя перед собой его натру-
женные темные руки.
Ему вспомнилось сейчас, как недавно, забравшись
в глубь леса, он увидел крестьянина и крестьянку, ко-
торые подбирали валежник.
88
Заслышав шаги, они пугливо оглянулись, и Карл
постарался поскорее пройти мимо, чтобы не помешать
этим людям собрать в мешок топлива для своего очага.
Карл уже слышал, что за собирание хвороста, ва-
лявшегося на земле, теперь судят, как за кражу леса...
В те времена Карл, разумеется, во многом не очень
еще разбирался, но картины, увиденные им в детстве и
в юности, глубоко запечатлелись у него в памяти.
Пройдет всего семь лет, и они вновь встанут перед
его глазами, когда он будет писать статью для «Рейн-
ской газеты» в защиту крестьян, собирающих в лесу
валежник. А потом еще через год напишет статью о
бедственном положении мозельских виноделов.
Вернувшись от дедушки Мартина домой, Карл по-
спел как раз к обеду. Вся семья уже была в сборе и
сидела за столом. Отец слегка пожурил его за опоз-
дание.
— Где ты пропадал столько времени?
— Я сегодня узнал много интересного о виноде-
лии,— сказал Карл, садясь на свое место — между Софи
и Генриеттой.
— Ты что, хочешь стать пьяницей? — спросила са-
мая младшая из сестер, Каролина. Она сидела напро-
тив — между матерью и маленьким Эдуардом.
Карл ничего не ответил.
Когда подали на стол, как обычно, столовое мозель-
ское, Карл посмотрел на янтарно-прозрачное вино в
графине и задумчиво сказал:
— А знаете, что вино может заболеть?
Сестра Генриетта насмешливо подхватила:
— Чем заболеть? Корью или скарлатиной?
— Я не шучу! — серьезно сказал Карл.— Если за-
болеет вино, значит, был болен и виноград.
— И что тогда делать? — спросила Генриетта.—
Доктора позвать?
— Перестань, Метта! — остановила ее Софи.
— Дети, тише! — сказала мать, Генриетта Маркс,
сосредоточенно разливая по тарелкам суп.
На минуту за столом воцарилась тишина. И вдруг
неожиданно для всех Карл сказал:
— А бывает, что заболеет и бочка.
Он не умел сразу обрывать ход своей мысли.
За столом все рассмеялись. Генрих Маркс улыб-
нулся,
@9
— Да, да! —серьезно подтвердил Карл —Не смей-
тесь. Бочка тоже может заболеть, и тогда надо лечить
также и бочку.
Младшие — Эмилия и Каролина — так и покатились
со смеху. Девятилетний Эдуард, глядя на них, тоже
засмеялся.
— Дети! — прикрикнула на них мать.— За столом
не смеются. А ты, Карл, не смеши их.
— Я совсем никого не хочу смешить,— удивился
Карл.— Точно так же рассказал бы о виноделии сам
дедушка Мартин.
Отец опять улыбнулся:
— Значит, ты серьезно решил избрать профессию
винодела? Впрочем, о твоем будущем мы еще пого-
ворим.
— У тебя суп совсем остыл,— напомнила мать.—
Смотри, все уже едят второе.
Карл замолчал. Нет, видно, не так-то просто заин-
тересовать кого-либо дома тем, что интересно самому.
А что делать, если его интересует все? Решительно все!
Все, чем люди живут, что делают, б чем думают.
Он уже не в силах был оторваться от своих мыслей.
— Вот вы смеетесь,— сказал он,— а знаете, что бы-
вает, когда молодое вино бродит? Того и гляди, взор-
вет бочку.
Не успел он произнести это злополучное слово «боч-
ка», как самая младшая, Каролина, прыснула так, что
чуть не проглотила косточку от компота.
— Дети,— строго сказал отец,—сейчас же пере-
станьте! JBbi совсем разучились прилично вести себя
за столом!
Карл уже до самого конца обеда не произнес ни
слова. Бог с ними,, с этими девчонками! Их ничем не
удивишь. Им решительно все равно, где и как добыва-
ется то или другое. Они, наверное, думают, что булки
растут в булочной, а виноград сам превращается в ви-
но и сам разливается по бутылкам.
НАКАНУНЕ ВЫПУСКНЫХ ЭКЗАМЕНОВ
Уже сентябрь, но все еще залито солнцем. Воздух
с утра прохладный, но оттого, что так ослепительно
светло, кажется, что вся неделя — сплошное воскресенье.
9Q
Так легко дышится и думается в такие солнечные не-
жаркие дни!
Хочется мечтать, строить планы. И так свежо в па-
мяти все прочитанное накануне!
Нерастраченные силы сами просят выхода. Вот бы
перемахнуть через металлическую ограду у статуи на
гимназическом дворе. Да вокруг надзиратели. Учени-
ку выпускного класса — класса «обер-прима» — не по-
ложено прыгать через ограду...
Занятия у выпускников закончились. Оставшиеся до
окончания дни предоставлены им для подготовки к эк-
заменам1.
Но выпускники считают, что дней этих слишком ма-
ло, чтобы повторять пройденное по учебникам, и слиш-
ком много, чтобы повторять по конспектам. «По учеб-
никам — поздно, по конспектам — рано».
И Карл отправляется на очередную прогулку. Не-
вольно он идет по направлению к Римской улице.
Он то и дело находит повод, чтобы зайти к Эдгару.
Но стоит ему оказаться в доме Вестфаленов, как он
сразу же забывает всякие дела и ждет минуты, когда
в комнату войдет Женни. Думать о ней и ждать ее по-
явления доставляет ему какую-то особенную, волную-
щую радость.
Вот и сегодня так. Он шел к Эдгару, надеясь уви-
деть Женни. Но не успел дойти до вестфаленского до-
ма, как по дороге ему встретились Эдгар и Эммерих.
Карл даже пожалел, что встретил Эдгара...
— Куда это вы направились? — спросил Карл, едва
скрывая свою досаду.
— Бродить,— ответил Эдгар.— Собирались зайти за
тобой. Пойдем?
— Ну ладно,— не очень охотно согласился Карл.
И вместе с Эдгаром и Эммерихом пошел по дороге
к Мозельскому мосту, все больше и больше удаляясь
от вестфаленского дома.
Разговор зашел о том, о чем чаще всего заходил
последнее время между тремя товарищами: о предсто-
ящих экзаменах, об окончании гимназии, о будущем.
— Я сейчас ни о чем не думаю, только об экзаме-
нах,— откровенно признался Эммерих.
1 В гимназии в те времена занятия кончались осенью. Кани-
кулы бывали не летние, а осенние.
91
“ А я — наоборот! — весело сказал Эдгар.—Об эк-
заменах совсем не думаю. Мне бы хотелось поскорее
кончить и куда-нибудь уехать. Трир мне чертовски на-
доел.
— А куда бы ты хотел уехать? — спросил Эммерих.
— Все равно куда. Лишь бы много ходить, ездить.
Путешествовать.
— Без определенного плана? — удивился Эммерих.
— Вот именно, без всякого плана,— живо подхва-
тил Эдгар.— А ты разве не хотел бы уехать?
— Смотря куда,—спокойно и рассудительно сказал
Эммерих.— Отец хотел бы меня устроить в какой-нибудь
крупный портовый город, чтобы я учился торговому
делу.
— А ты Карл? — спросил Эдгар.— Конечно, поедешь
в университетский город?
Карл не сразу ответил — он был занят своими мыс-
лями.
— Да, наверно...— сказал он.— Отец советует, что-
бы я пошел по его стопам.
— Не знаю, по чьим стопам ты пойдешь,— усмех-
нулся Эдгар,— но знаю одно: ты пойдешь далеко. Это
и у нас дома говорят.
Карл насторожился:
— Кто говорит?,.
— Да все,— спокойно ответил Эдгар.
— Ну все-таки, кто именно?
— Вся наша семья.
Карл вздохнул.
— Надеюсь, что это не Фердинанд пророчит мне
такое будущее?
— Да ну его! — махнул рукой Эдгар.— Я с ним
вообще больше не могу разговаривать. А Женни давно
уже порвала с ним всякие отношения. Еще когда я
многого не понимал.
Карл опять насторожился:
— Из-за чего порвала?
— Из-за многого...— уклончиво ответил Эдгар.— Как
это грустно, что он мой брат! Правда, только по отцу.
«И брат Женни,— подумал Карл.— Но какой он
ей брат!»
Вот и Мозельский мост... Если бы здесь была Жен-
ни, можно было бы рассказать ей о том, что этот мост
92
длиной в 631 фут1 когда-то был еще длиннее, что он
построен, по мнению ученых, еще во времена расцвета
римской культуры в Галлии.
Женни всегда интересовалась римскими древностя-
ми. И Карл мог бы еще рассказать ей, что мост этот
не раз реставрировался и что арки моста уже не рим-
ские... Женни, конечно, внимательно бы слушала и
смотрела на Карла, широко раскрыв свои темные, блес-
тящие глаза, полные какого-то особенного душевного
участия.
Присев на берегу, Эммерих принялся бросать в воду
камешки, а Эдгар облокотился о перила моста и о чем-
то задумался.
Карл подошел к нему.
— А что делает сейчас Женни? — спросил он, как
будто между прочим.
Эдгар пожал плечами.
— Не знаю,— сказал он равнодушно.— Я не за.-
метил.
Карл с удивлением на него посмотрел. «Как это
можно не заметить!» — подумал он.
А тем временем Женни сидела в саду на скамеечке
с книжкой. К матери зашла приятельница — «на две
минуты», как она сказала, но Женни не сомневалась,
что эти «две минуты» продолжатся по крайней мере
два часа, потому что приятельница любила поговорить.
Книжка лежала на скамейке. Сейчас хотелось не чи-
тать, а думать.
Скоро вернется Эдгар. Расскажет о том, что было
у Марксов. Ведь он, наверное, зайдет к ним... Эдгар
чуть ли не каждый день видится с Карлом.
Подумать только — этот мальчик уже кончает гим-
назию! Еще совсем недавно Карл и Эдгар поступали в
гимназию. Разница в четыре года представлялась Жен-
ни очень значительной. Ведь она уже в то время начала
ездить на балы. И Женни совсем не заметила, как
младший товарищ их детских игр вдруг вытянулся,
возмужал, а по развитию давно перерос их всех.
Теперь у нее такое чувство, как будто разница в
возрасте стала меньше. Ей все интереснее говорить с
ним, слушать, как он рассказывает о прочитанных кни-
гах.
1 Ф у т — английская мера длины, равная 30,5 сантиметра.
93
И она чувствует, что ему тоже приятно видеть, с
каким настороженным вниманием она его слушает.
Солнце стало слишком припекать. Женни подня-
лась и перешла в тень. Ей сейчас было почему-то не-
множко грустно. Она старалась понять почему. Ведь,
казалось бы, все так хорошо — она окружена любовью,
лаской, заботой. И сама она так любит родителей, Эд-
гара, маленькую Ленхен, двенадцатилетнюю воспитан-
ницу матери. Казалось бы, живи беззаботно в этой
дружной семье и ни о чем не печалься. И все-таки
грустно, тревожно.
Вот уже скоро Карл и Эдгар окончат гимназию, и
Карл несомненно уедет из Трира — учиться. Было бы
преступлением оставить в этом полусонном городе та-
кого одаренного юношу.
Уедет... А какой же Трир без Карла? Даже и пред-
ставить себе невозможно, до чего опустеет этот город!
А ведь впереди не только годы учения в университете.
Карл навряд ли уже вернется в Трир. Быть может, бу-
дет приезжать только на каникулы. А там и совсем ос-
танется в каком-нибудь университетском городе. Надол-
го. Навсегда.
А она? Ее называют «первой красавицей Трира» и
«королевой балов». Но ведь не вечно же танцевать на
балах!
И при мысли о блестящих — с точки зрения трир-
ского общества — молодых людях, оспаривающих друг
перед другом право танцевать только с ней одной,
Женни почувствовала вдруг с особенной остротой, что
задорное желание нравиться, опьяняющая радость от
сознания своей привлекательности — все это для нее
уже совсем не то, чем было еще недавно.
Балы ей надоели, наскучили. Поклонники были в
тягость. Уже не один из них пытался «сделать ей пред-
ложение».
Богатый молодой граф, усатый щеголь (Эдгар про-
звал его «хлыщом»), говорил ей: «Стоит вам захо-
теть— и весь мир будет у ваших ног!»
Но Женни не захотела, чтобы весь мир был у ее ног.
Не соблазнил ее никакими благами и богатый му-
комол, приезжавший к Вестфаленам в блестящем эки-
паже. Выхоленный, надушенный, с бриллиантовыми пу-
говицами на жилете, он говорил Женни:
«При'вашей родовитости и моем капитале вы будете
94
самой знатной дамой Трира! Вы будете купаться в
золоте».
Но Женни не захотела стать самой знатной дамой
Трира, не захотела и купаться в золоте.
Не зная уж, как добиться согласия Женни, богатый
жених обещал:
«Если вы не пожелаете меня видеть, я смогу часто
бывать в отъезде. По полгода...»
Отказала Женни и чиновнику, уверявшему ее, что со
временем станет тайным советником и тогда Женни
будет «госпожой тайной советницей».
Но и это блистательное будущее не прельстило
Женни.
Отец понимал ее. Он знал: она сама выберет себе
спутника жизни. Мать немного тревожилась (ведь при
такой разборчивости можно и совсем не выйти замуж),
но молчала.
А Фердинанд язвил:
«Ну что, уже спустилась с неба на землю или все
еще витаешь в облаках? Тебе ведь не нравятся земные
блага?»
«Ах, оставь меня, пожалуйста, в покое!» — отмахи*
валась от Него Женни.
Она опять поднялась и пошла по дорожке сада.
Скорей бы вернулся Эдгар!
А вот и он...
— Ну что? — спросила Женни, выходя за ограду.—
Хорошо погуляли?
— Да, ничего,— ответил Эдгар.
— Вдвоем с Эммерихом?
— Нет втроем. По дороге встретили Карла.
Вместе с Женни Эдгар пошел по дорожке сада.
— Да, кстати,— сказал он,— Карл о тебе спра*
шивал.
— Обо мне? — удивилась Женни.— Что же именно
он обо мне спрашивал?
— Хотел знать, что ты делаешь.
— Ах, вот как! Ну и что ж ты сказал?
— Сказал, что не знаю.
Женни грустно улыбнулась и молча потрепала Эд-
гара по его белокурой голове.
А тем временем, возвращаясь домой, Карл думал:-
«Что*то будет после экзаменов? Как уехать из Три-
ра?»
95
Так, не сговариваясь, оба они думали об одном и
том же — о предстоящей разлуке и о невозможности
этой разлуки.
«РАЗМЫШЛЕНИЯ ЮНОШИ
ПРИ ВЫБОРЕ ПРОФЕССИИ»
И вот наступили дни выпускных экзаменов.
В классе — в этом самом старшем классе гимназии,
«обер-прима»,— стоит торжественная тишина.
Королевская экзаменационная комиссия занимает
места за длинным столом, покрытым зеленой суконной
скатертью.
Эта комиссия сейчас носит такое устрашающее важ-
ное название потому, что среди учителей присутствует
сам королевский комиссар, господин Брюггеман.
Посредине, в кресле с высокой спинкой, усаживает-
ся Виттенбах.
«Интересно, о чем придется писать сочинение? —
думает Карл.— Скорей бы объявили тему!»
Эти минуты в ожидании экзамена — самые тягост-
ные. Как хотелось бы, чтобы все скорее прошло! Даже
не верится, -что через несколько часов можно будет пой-
ти домой. Кажется сейчас, что спокойная и свободная
домашняя жизнь ушла куда-то далеко-далеко, и странно
думать, что сестры и брат Герман могут заниматься в та-
кой день всем, чем только хотят...
Эммерих Грах внимательно проверял, хорошо ли от-
точено гусиное перо.
Но вот в тишине неторопливо и торжественно прозву-
чал голос Виттенбаха, поднявшегося с места:
— Тема сочинения на аттестат зрелости: «Размыш-
ления юноши при выборе профессии». Запишите.
У Карла сразу отлегло от сердца.
«Какая интересная тема! — подумал он, записывая
название.—Можно будет сказать о многом... Только бы
хватило времени!»
И вот все головы склонились над экзаменационны-
ми листками.
Уже не раз за последний год думал Карл о призва-
нии Человека. В чем оно состоит? Каким должен быть
Человек? И какую профессию выбрать ему самому?
Книги, прочитанные за последнее время, разговоры
96
с отцом и Людвигом Вестфаленом, уроки по литературе
в классе, на которых читали вслух и разбирали стихи
Гёте и Шиллера, произведения Расина и Монтескье —
все это сейчас пригодится Карлу в напряженные часы
экзамена.
Конечно, тема сочинения слишком широкая. Никак
не хватит времени, чтобы изложить все, что можно бы-
ло бы об этом сказать. Поэтому, решил Карл, нужно
сдерживать свои мысли, чтобы они не громоздились
хаотически, а развивались постепенно, вытекали одна
из другой...
С чего же начать?
В чем различие между человеком и животным?
Только не волноваться и не спешить! Главное — спо-
койствие...
И, обмакнув остро. отточенное перо в чернильницу,
Карл наклонился над своим листком и начал писать,
оставляя слева широкие поля для замечаний экзамена-
торов:
«Животному сама природа определила круг дейст-
вий, в котором оно должно двигаться, и оно спокойно
его завершает, не стремясь выйти за его пределы, не
подозревая даже о существовании какого-либо друго-
го круга...»
Карл задумывается на минуту й продолжает изла-
гать свою мысль дальше, стараясь писать неторопливо
и четко. Животное зависит только от тех естественных
жизненных условий, в которых оно находится; человек
же, в отличие от животного, постоянно стремится вый-
ти -из этого замкнутого круга, созданного окружаю-
щей природой. Человек постоянно стремится к тому,
чтобы преодолеть естественные жизненные препятствия,
подняться над ними. Человек, в отличие от животного,
действует свободно.
Конечно, если бы время и рамки сочинения позво-
лили, Карл привел бы сейчас примеры, которые пояс-
нили бы его мысль. Но времени для этого нет.
Да и вообще писать очень трудно. Ведь писать при-
ходится на глазах у экзаменаторов, и кажется, что
каждый из них только и делает, что следит за любым
твоим движением. А тут еще нужно думать не только
о том, чтобы мысль развивалась ясно и логично, но и
о стиле, об орфографии, о почерке. Так легко по рассеян-
ности сделать какую-нибудь ошибку! Но как ни труден
4 Е. Ильина	97
экзамен, а все-таки, писать это сочинение очень инте-
ресно.
«В чем же особенно проявляется свобода челове-
ка? — думает Карл.— В выборе профессии».
«Возможность такого выбора,— пишет он,— явля-
ется огромным преимуществом человека перед другими
существами мира, но вместе с тем выбор этот является
таким действием, которое может уничтожить всю жизнь
человека, расстроить все его планы и сделать его несчаст-
ным. Серьезно взвесить этот выбор — такова, следова-
тельно, первая обязанность юноши, начинающего свой
жизненный путь и не желающего предоставить случаю
самые важные свои дела».
Карл опять задумался.
Почему же так труден йыбор профессии? Может
быть, потому, что на самом деле человек не так уж
свободен, как это кажется с первого взгляда? Разве
этот выбор зависит только от наших желаний и стрем-
лений? Нет, желания и стремления человека во многом
зависят от условий, в которых он живет, как бы пред-
определяется ими...
. И Карл пишет:
«...Мы не всегда можем избрать ту профессию, к
которой чувствуем призвание: наши отношения в .об-
ществе до известной степени уже начинают устанавли-
ваться еще до того, кай мы в состоянии оказать на них
определяющее воздействие».
Написав это, Карл и сам не знал, что выразил сей-
час одну из наиболее глубоких мыслей, которые были
порождены немецкой классической философией.
Как утверждали философы Фихте и Кант, сущест-
вует что-то такое, что определяет поступки людей. Ха-
рактер’человека и его место в жизни создаются об-
стоятельствами.
Нельзя, конечно, сказать, что Карл самостоятельно
пришел к этим мыслям. Но ему вспомнилось, должно
быть, все то, что рассказывали ему отец и Людвиг Вест-
фалей.
' Отец говорил ему и о французском философе Гель-
веции, который считал, что человек — это продукт об-
стоятельств. Вспомнился Карлу, возможно, и Гольбах
с его «Системой природы».
Идеи немецких и французских просветителей как бы
носились в воздухе. Карл так часто слышал об их взгля-
де
4
дах, что сейчас писал все это свободно, не задумыва-
ясь над тем, чьи именно взгляды он выражает. Ведь
сам он ни одной из этих книг еще не прочел. Но он
усвоил эти мысли так глубоко, что они звучали сейчас,
как его собственные, идущие из самого сердца...
Карл писал... Посыпал исписанные листы золотис-
тым песком из песочницы, чтобы скорее просохли чер-
нила, и откладывал листы в сторону один за дру-
гим...
Иногда он поглядывал на стенные часы. Стрелки
неумолимо двигались вперед, но все же до конца эк-
замена еще оставалось достаточно времени.
И Карл опять углублялся в свои мысли.
Постепенно он пришел к выводу, что человек, даже
и в условиях, ограничивающих его свободу, все-таки
может выбрать себе профессию, такую, которая откры-
ла бы «наиболее широкое поприще для деятельности
во имя человечества».
Карл опять взглянул на часы. И как раз в эту самую
минуту посмотрел на часы, сверяя их со своими карман-
ными, также и Лёре. А Карлу показалось, что он
смотрит на него...
Карл снова опустил голову над своими листками,
стараясь не обращать внимания на Лёрса.
Класс постепенно пустел. Но Карл не слышал ни
шелеста бумаги, ни скрипа перьев, ни шагов.
Один за другим сдавали свои сочинения, кладя их
на экзаменационный стол, одноклассники Карла. По-
дал свое сочинение и Эдгар Вестфалей.
Не слишком задумываясь, он написал, что жизнь —
«это сцена... где мы все должны выступать как актеры.
Для игры надо выбрать роль».
Дальнейшая жизнь Эдгара покажет, что он и в
самом деле смотрел на жизнь, как на сцену, с ее беско-
нечной сменой декораций. Он искал в жизни все новых
и новых впечатлений и в этих поисках не знал никакой
меры. Вся его жизнь была бесконечным странствовани-
ем. Для того чтобы остановиться на чем-то, нужна вы-
держка, сила воли, решительность. А этого-то Эдгару
как раз и не хватало. Эдгар так и не смог найти себе
место в жизни.
Нередко Маркс и Женни, которые горячо любили
Эдгара (они даже своего* сына назвали его именем)/
сердились на него. Он мог уехать и подолгу не давать
4*	99
о себе знать, Доставляя много тревог и старой матери,
и всем близким...
Эммерих Грах, как видно, заканчивал — у него пря-
мо пылали щеки и уши.
«...Наилучшая профессия это торговля,— старатель-
но писал он своим ровным, аккуратным почерком,— ибо
торговля' является тем занятием, на котором зиждется
благо целых народов... Я также вижу, как мои родите-
ли и прародители, принадлежавшие к купеческому со-
словию, жили в счастье и довольстве».
Эммерих осторожно посыпал страницу песком и не
без удовольствия прочел все, что написал. Ему каза-
лось, что лучше и не напишешь: личное довольство —
вот это и есть счастье.
Он встал и, слегка наклонившись вперед, понес
свою работу экзаменаторам. Тут только Карл заметил,
что Эммерих уже кончил.
Теперь, когда Карл дошел до своей главной мысли,
он еще с большим увлечением принялся развивать ее
все глубже и шире.
«...Достоинство есть именно то, что больше всего
возвышает человека, что придает его деятельности,
веем его стремлениям высшее благородство...»
Мы должны выбрать такую профессию, «в которой
мы не являемся рабскими орудиями, а самостоятельно
творим в своем кругу».
Карл писал, и перо еле поспевало за его мыслями.
Он уже не думал о том, что идет экзамен и что сочи-
нение это будет потом проверяться и придирчиво об-
суждаться Королевской экзаменационной комиссией.
Все это сейчас отступило на второй план —так увлек-
ла его сама работа.
Совсем уже не думая об экзаменаторах, а словно
для своих же сверстников, выбирающих себе профес-
сию, и прежде всего для самого се£я, Карл старался
сейчас уяснить до конца, из каких же принципов нужно
исходить при выборе профессии. К чему нужно стре-
миться?
И ответы приходили будто сами собой: нельзя ру-
ководствоваться тщеславием, мгновенными, быстро пре-
ходящими увлечениями.
«...Только из спокойствия могут возникнуть великие
и прекрасные дела; оно — та почва, на которой только
и произрастают зрелые плоды...»
100
«Да, это верно,—просматривая все написанное, ду-
мает Карл.—Без рывков, без суеты, с мудрым спокой-
ствием — только так и совершается в мире все то, что
оставляет после себя след в веках... Да, это самое, са-
мое главное: не беспокоиться о собственном благополу-
чии, личном, эгоистическом, о минутном успехе. Нужно,
конечно, знать свои возможности, принимать во внима-
ние свои способности, но лишь для того, чтобы дейст-
вовать для блага всех».
И, окрыленный этой мыслью, Карл еще уверенней
стал писать о том, что нужно избирать такую именно
профессию, которая давала бы возможность действовать
для блага человечества. Это и есть то, что должно быть
решающим для юноши. И эта именно цель должна пре-
достерегать от таких профессий, которые далеки от
практической деятельности.
Еще не' отдавая себе отчета в том, какую важную
мысль он здесь выражает, юноша Маркс, пока еще не
очень умело, быть может, даже немного беспомощно,
высказал то, из чего впоследствии выросло основное
его воззрение: духовное и практическое, мысль и дейст-
вие неразделимы. Все в жизни связано, все находится
в самом тесном взаимодействии:
«Те профессии, которые не столько вторгаются в са-
мую жизнь, сколько, занимаются абстрактными исти-
нами, наиболее опасны для юноши, у которого еще нет
твердых принципов, прочных и непоколебимых убеж-
дений...»
Какие же профессии, занимающиеся отвлеченными
истинами, имел в виду Карл? Возможно, он думал о
тех абстрактных философах, которые занимались тон-
костями человеческого сознания, равнодушно отворачи-
ваясь при этом от реальной жизни человечества с ее
радостями и страданиями.
Время шло... Экзаменаторы все чаще поглядывали
на часы. В классе уже стало почти совсем пусто. Толь-
ко два-три ученика, кроме Карла, еще оставались за
своими столами.
— Пора кончать! — напомнил Лёре.
Тут. только Карл опомнился. Кончать?! Вот досада!
И он снова склонился над столом.
«Да,— подумал он,— правильно говорится: «Пишу
так длинно, потому что мне некогда».
Будь времени больше, можно было бы многое сжать,
101
взять самое главное. А так — получилось слишком рас-
тянуто! Но ничего не поделаешь. Хоть бы успеть кон-
чить. Нельзя же оборвать на полуслове.
Стараясь восстановить прерванный ход мысли,
Карл продолжал. Только тогда человек достигнет выс-
шей цели, если ему удастся служить одновременно и
благу человечества, и собственному совершенствованию.
Эта высшая цель придает человеку несокрушимую мо-
ральную силу.
«Если человек трудится только для .себя, он может
пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудре-
цом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать
истинно совершенным и великим человеком».
И тут Карл снова задает вопрос: кого же можно
считать великим человеком? Кого можно считать самым
счастливым? В чем же это счастье?..
Тема о выборе профессии давно уже переросла у не-
го в тему о призвании человека.
«История признает тех людей великими,—уже с на-
стоящим подъемом пишет юный Маркс,— которые, тру-
дясь для общей цели, сами становились благороднее;
опыт превозносит, как самого счастливого, того, кто
принес счастЬе наибольшему количеству людей».
Этими словами Карл выразил идею, которая давно
уже пленила его.
Должно быть, ему снова вспомнились его любимые
строки из «Фауста» Гёте:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
И вот остается найти последние, заключительные
фразы.
Карл откинул назад спустившуюся на лоб прядь,
подумал и закончил торжественно и взволнованно:
«Если мы избрали профессию, в рамках которой
мы больше всего можем трудиться для человечества,
то мы не согнемся под ее бременем, потому что это —
жертва во имя всех; тогда мы испытаем не жалкую,
ограниченную, эгоистическую радость, а наше счастье
будет принадлежать миллионам, наши дела будут жить
тогда тихой, но вечно действенной жизнью, а над на-
шим прахом прольются горячие слезы благородных
людей»,
Карл с облегчением вздохнул.
102
Внизу справа, под последней строчкой, он четко вы-
вел свою фамилию: Маркс.
Когда он положил целую кипу густо исписанных
листков на экзаменационный стол, в классе, кроме не-
го, уже не было ни одного ученика.
Он совсем и не заметил, что. кончил последним.
*
Экзамены следовали один за другим.
Сочинение о выборе профессии потребовало не столь-
ко знаний, сколько умения'\развивать мысль, умения
ее выражать.
Гораздо труднее было написать латинское сочине-
ние. Оно требовало знаний не только латыни, но также
истории Древнего Рима.
Прежде чем начался этот экзамен, Карл уже знал,
как оценили экзаменаторы его предыдущее сочинение
«О выборе профессии».
Внизу, под его фамилией, было написано:
«Довольно хорошо.
Работа отличается богатством мыслей и хорошим
систематическим изложением. Но вообще автор и здесь
впадает в свойственную ему ошибку, в постоянные по-
иски изысканных образных выражений. Поэтому в из-
ложении во многих подчеркнутых местах недостает
необходимой ясности и определенности, часто точности,
как в отдельных выражениях, так и в целых периодах.
В и т т е н б а х».
Карл призадумался. Как понять такую оценку? «Хо-
рошее, систематическое изложение мыслей» — и в то же
время: «Недостает ясности и определенности»? Пожа-
луй, старик тут немножко придирается...
Но Карл слишком хорошо знал Виттенбаха и по-
этому не огорчился. Он понимал, что старый учитель
искренне желает ему добра.
*
И вот позади еще одно сочинение — латинское.
Карл с нетерпением заглянул в самый конец своей'
работы.
Интересно, много ли ошибок и какие именно выис-
103
кал в ней педантичный Лёре? К Марксу он всегда
рад придраться! И кто еще читал ее?
Кроме подписи Лёрса, там стояла и подпись Вит-
тенбаха. У Карла сразу отлегло от сердца. Значит,
оценка хоть и строгая, но справедливая!
Под работой, в самом низу, был подведен итог:
«Кроме вышеприведенных замечаний и нескольких
ошибок, особенно в конце, в рассуждении обнаружива-
ются значительные познания по истории и по латин-
скому языку. Но какой скверный почерк!
Лёре, Виттенбах»,
Карл с облегчением вздохнул. Почерк, правда, у не-
го ужасный, но все же дана хорошая оценка по исто-
рии и латинскому языку.
Ура! И эта крепость взята!
Карл еще раз бросил взгляд на подписи: Лёре и
Виттенбах...
Рядом — два имени, одно из которых так ненавист-
но ему, а другое так дорого!
Насчет «скверного почерка», наверно, постарался
проехаться именно Лёре. Впрочем, и Виттенбах не в
восторге от почерка своего ученика.
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Нетрудно представить себе, какое торжество было в
Доме у Марксов, когда Карл, вернувшись с последнего
экзамена, протянул отцу большой лист меловой бума-
ги, на котором крупными и четкими буквами было вы-
ведено:
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
— Ну, сын мой, поздравляю! — сказал отец, целуя
Карла в голову.
Генрих Маркс осторожно положил аттестат на свой
письменный стол и поудобнее уселся в кресло.
— Ну, посмотрим, что за сын у меня вырос,— ска-
зал он ласково-шутливо,— какую характеристику да-
ли ему ученые мужи.
Карл присел рядом.
Впервые за все годы гимназической жизни Карлй
104
отец позволил себе этот слегка иронический тон по от-
ношению к преподавателям гимназии.
И Карл почувствовал? этой легкой иронией отец го-
товит себя заранее к тому, чтобы не слишком огорчать-
ся, если успехи Карла окажутся не блестящими.
— «Аттестат зрелости воспитанника Трирской гим-
назии Карла Маркса», — прочел отец вслух, медленно
и торжественно.
Но тут в кабинет вошла Генриетта Маркс.
— Уже читаете? Без меня? — спросила она разоча-
рованно.
— А мы только начали,—успокоил ее Генрих Маркса
Карл пододвинул для нее кресло.
Мать уселась, поправила на голове кружевной че-
пец и разгладила оборки пышного фартука с таким ви-
дом, словно ей предстояло сейчас какое-то очень боль-
шое удовольствие.
И когда воцарилась тишина, отец начал читать
вслух:
— «Первое. Нравственное поведение по отноше-
нию к начальству и товарищам было хорошее»... Что за
канцелярский стиль! — заметил он.— «Поведение по
отношению»! И почему «к начальству», а не «к учи-
телям»?
— Такой уж казенный дух насаждают у нас чинов-
ники вроде Лёрса,— сказал Карл.— Кстати, сам Лёре
никак не может похвалиться хорошим к нему отноше-
нием...
Генрих Маркс посмотрел на Карла и продолжал чи-
тать:
— «Второе. Способности и прилежание. Он обла-
дает хорошими способностями; проявил в древних язы-
ках, в немецком и в истории весьма удовлетворитель-
ное, в математике удовлетворительное и во француз-
ском только слабое прилежание». Слабое прилежание
во французском! — невольно вырвалось у отца.— Ме-
ня же всегда называли «французом»!
— Тебя, но не меня,— сказал с усмешкой Карл.—
И это же говорится только о способностях и прилежа-
нии. А о знаниях и об успехах — дальше.
— Успехи, конечно, очень хорошие! — уверенно ска-‘
зала мать.
— Сейчас увидим,— кивнул ей Генрих Маркс и про-
должал:—«Знания иуспехи. Третье. 1. Языки: а) В не-
105
мецком его грамматические познания, как и его
сочинения, очень хороши».
— Ну еще бы! — обрадовалась мать.
— Да, конечно! — подтвердил отец и продолжал: —
«Ь) По латыни он переводит и объясняет легкие ме-
ста читаемых в гимназии классиков без подготовки,
бегло и уверенно; а при надлежащей подготовке или
при некоторой помощи часто и более трудные места,
в особенности такие, где трудность заключается не
столько в особенности языка, сколько в сущности и в
общей связи идей». Это очень верно,— заметил Генрих
Маркс, взглянув с улыбкой на сына.— Но, очевидно,
в наиболее трудных местах тебе помогает умение фило-
софствовать?
— Да, возможно,— усмехнулся Карл.
Усевшись еще поудобнее в кресле, отец с удоволь-
ствием принялся читать дальше:
— «Его сочинение обнаруживает, объективно гово-
ря, богатство мыслей и глубокое понимание предмета,
но часто оно излишне перегружено: в лингвистическом
отношении в нем замечаются продолжительные упраж-
нения и стремление к настоящему латинизму,.хотя, в
нем попадаются еще грамматические ошибки. В латин-
ском разговоре он приобрел удовлетворительную бег-
лость». Ну, это совсем неплохо! — сказал Генрих Маркс,
обращаясь сейчас больше к жене, чем к сыну.
— Да, да, конечно! — одобрительно закивала мать.
— Тем более,— продолжал он,— что это замечание
принадлежит такому педанту, как Лёре. Ну, слушайте
дальше: «с) В греческом его познания и его умение
понимать читаемых в гимназии классиков почти такие
же, как в латинском; d) Во французском его
грамматические познания довольно хороши; он читает
с некоторой помощью и трудные вещи и обладает не-
которой беглостью в устном изложении».
Карл слушал сейчас эти обстоятельные характерис-
тики в чтении отца, и ему казалось, что раздаются по-
переменно два голоса — одобрительный и не совсем
одобрительный,— и в итоге трудно было понять, как же,
в конце концов, учился «воспитанник Трирской гимна-
зии Карл Маркс» — хорошо или только посредственно?
Мать уже давно озабоченно поглядывала на дверь,
прислушиваясь к доносящимся из соседней комнаты
шагам, голосам, звону посуды. Девочки накрывали на
106
стол. К обеду ждали гостей—родственников, и Генри-
етта Маркс беспокоилась, как там без нее хозяйничают
девочки, и не пригорело ли у кухарки жаркое, и не пе-
репекся ли праздничный пирог.
Многочисленная семья Марксов собиралась отме-
тить знаменательное событие в жизни Карла — окон-
чание гимназии.
В конце концов Генриетта Маркс не выдержала и
торопливо вышла из комнаты.
Отец, уже без прежнего пафоса, продолжал чтение
сухого казенного документа — весь этот перечень гимна-
зических предметов и неопределенных оценок знаний
и успехов:
— «2. Науки:- а) Религиозные познания. Его зна-
ния христианского вероучения и нравоучения довольно
ясны и обоснованны; и он до известной степени знает
историю христианской церкви; Ь) Математика. По ма-
тематике у него хорошие познания; с) В истории и
географии он, в общем, имеет довольно удовлетвори-
тельные познания».
Генрих Маркс невольно пожал плечами, и Карл по-
чувствовал в тоне отца раздражение и досаду. Аттестат
оказался не таким, о каком он мечтал и какого впра-
ве был ожидать.
— Папа, ты устал, хватит читать! — предложил
Карл.— Право, все это не так уж интересно...
— Нет, погоди,— сказал отец.— Мне одно непонятно.
Сами же пишут вначале.л вот, смотри, в графе второй:
«проявил в немецком и в истории весьма удовлетвори-
тельные познания». В истории! А тут пишут: «в общем,
довольно удовлетворительные». Где же- логика?
Карл усмехнулся:
— Так то было в графе о прилежании. Прилежание
было «весьма удовлетворительное», а познания — «до-
вольно удовлетворительные». Вот и пойми, что это
значит!
— Да, действительно! — сказал тоже с усмешкой
отец.— Ну, бог с ними* Вряд ли кто-нибудь, кроме нас
с тобой, станет так внимательно читать твой аттестат.
Даже в университете... Ты не огорчайся.
— А я и не думаю огорчаться,— весело сказал
Карл.—Меня в гимназии никогда не считали первым
учеником.
Отец пристально посмотрел на сына.
107
«Не первый, но лучший, самый одаренный»,— вспом-
нил он слова Виттенбаха о Карле, сказанные как-то
при встрече. Однако сыну он этого так и не передал
тогда.
Отец принялся читать дальше:
— «d) Физика. В физике знания у него средние».
- Этого Генрих Маркс тоже не ожидал. Почему по
математике познания хорошие, а по физике средние?
Впрочем, это вполне возможно — в гимназии физика
проходится только по учебнику, опытов не ставят... Да
это и не так уж важно — ведь Карл будет юристом. Это
окончательно решено.
— Ничего, все хорошо, мой мальчик! — сказал отец.
Да, аттестат оказался далеко не таким, о каком он
мечтал,
Пр'авда, Генрих Маркс знал, что оценки в гимназии
очень строгие, и если сказано, например, что познания
«довольно удовлетворительные», значит, они совсем не-
плохие. И хотя он часто слышал от самого Виттенбаха
о редких способностях сына и, следовательно, аттестат
не должен был вызвать у него сомнений, но в глубине
души он все же был немного огорчен.
И, стараясь придать голосу утраченную во время
чтения торжественность, прочел не без пафоса послед-
ний абзац:
— «Нижеподписавшаяся Экзаменационная комиссия
на'основании этого, ввиду того, что он оставляет теперь
гимназию, чтобы изучать юриспруденцию, постановила
выдать ему свидетельство зрелости и выпускает его,
питая надежды, что он оправдает возложенные на него,
благодаря его способностям, надежды.
Трир, 24 сентября 1835 г. Королевская экзаменаци-
онная комиссия: Виттенбах, Лёре, Гроссман, Швенд-
лер, Шнёеман, Брюггеман, королевский комиссар».
Генрих Маркс положил аттестат на стол и сказал же-
не, которая в эту минуту опять вошла в комнату:
— Ну, в общем, Карла можно поздравить. Ты ведь
знаешь, Гансье (таким уменьшительным именем звал он
жену), я никогда не сомневался в способностях нашего
Карла. И то, что тут сказано о его способности логи-
чески развивать мысль, можно было бы применить не
к одному только латинскому языку... Это тебе очень
пригодится в юриспруденции, мой мальчик.
— Будешь юристом, как папа! — сказала Генриетта
Маркс не без гордости.
108
— Ну, а как другие ученики? — спросил отец.—Эд-
гар, Эммерих?
— Они сдали всё хорошо,—ответил Карл.—Осо-
бенно Эдгар. А вообще наш класс оскандалился. Пред-
ставь себе, папа, из тридцати двух учеников десять про-
валилось. Причем двое из них —«фоны»: фон Горн и
фон Гейде.
Отец даже не сразу поверил.
— Как! На выпускных экзаменах?
— Да, да, можешь спросить у Виттенбаха.
— Непостижимо! — развел руками отец.— Имея та-
ких учителей, как Виттенбах, умудриться ничего не
знать!
— Да это все лентяи или безнадежные тупицьк..—
сказал Карл.
Генриетта Маркс махнула рукой:
— Ну, хватит о них! Генрих, милый, тебе пора пе-
реодеться. И ты, Карл, пойди надень новый костюм.
Ведь скоро съедутся гости. А вы обо всем забыли!
Карл поморщился. Вся эта суета казалась ему сов-
сем лишней и никому не нужной.
Но отменять торжество уже было поздно — мать на-
чала готовиться к нему еще во время последних экза-
менов.
НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА
После долгих раздумий отец выбрал для Карла уни-
верситетский город Бонн.
Это не так далеко от Трира, да и город этот не та-
кой большой, как Берлин, и не такой шумный. Меньше
будет отвлекающих развлечений, мальчик серьезнее
возьмется за свои занятия.
До отъезда оставались уже считанные дни. Совсем
скоро, 17 октября, Карл будет в Бонне. Совершая по
утрам свои излюбленные прогулки, Карл часто теперь
задумывался о профессии, которую он выбрал по сове-
ту отца.
Профессия адвоката... Если бы не отец с его чест-
ными убеждениями и твердыми принципами, Карла,
вероятно, оттолкнула бы мысль стать адвокатом. Ведь
многие из адвокатов просто-напросто судебные крючко-
творы, как их называют в народе.
А Генрих Маркс защищал права бедняков. Это были
дела о несправедливых штрафах, о всевозможных при-
теснениях.
109
С возмущением говорил он часто о тех, кто занима*
ется «благотворительством» вместо того, чтобы бороть-
ся с беззаконием.
— Подумай только! — сказал он однажды Карлу.—
Нашелся даже такой «благотворитель», который пред-
ложил выпекать для бедняков хлеб из картофеля и
опилок! Это же гнусно! >
Карл возмущался вместе с отцом. Если он станет
адвокатом, он будет защищать права бедняков по-на-
стоящему, а не так, как эти ханжи и лицемеры!
КарЛ твердо решил: он будет изучать науку о праве
именно для того, чтобы встать на защиту права, бо-
роться с беззаконием и крючкотворством в жизни —
точно так же, как это делает отец.
Карл много думал в эти дни о своем будущем. Ка-
залось, сама жизнь заставляет его еще глубже вни-
кать во все, о чем он так недавно писал в своем сочи-
нении. Эту тему не исчерпаешь сразу, она требует дол-
гих и долгих раздумий...
Отец советует не ограничиваться только юридиче-
скими науками, а заниматься также и • естественными.
Думая обо всем этом, Карл незаметно для себя ока-
зывался снова и снова на Римской улице, возле неболь-
шого дома Вестфаленов.
Если бывало еще слишком рано и Карл считал не-
удобным войти в дом, он 'бродил по соседним улицам,
и ему казалось, что и дома, и палисадники, и липы
вдоль тротуаров — все как-то связано с Женни, про-
никнуто ею, все безмолвно о ней говорит.
Карл чувствовал, замечал, что и Женни радуется
каждому его приходу, и это наполняло его сердце; ра-
достным волнением.
Он не смел верить своему счастью —ведь ему еще
только семнадцать лет, а ей двадцать один год. Но
нельзя было не замечать, что ей с ним интересно и ве-
село,— куда интересней и веселей, чем в обществе ее
галантных трирских поклонников.
Чем ближе подходил день отъезда, тем все острее
чувствовал Карл, что душевно еще не готов к нему.
Странное смешанное чувство испытывал он: нетер-
пеливое ожидание отъезда и новых впечатлений то и
дело сменялось у него нежеланием, чтобы этот день
вообще когда-либо наступил.
Мать и Софи усердно хлопотали, приготовляя все,
110
что могло пригодиться Карлу в его одинокой студен-
ческой жизни.
Генриетта Маркс осторожно, чтобы не помять, ук-
ладывала в чемодан сорочки и говорила:
— Так ты не забудь, Карлхен: список белья лежит
в самом низу. Когда будешь отдавать белье прачке,
помни: всё — с метками «К. М.» Смотри, чтобы она ни-
чего не подменила.
Карл рассеянно слушал советы матери. Он только
что вернулся от Женни, и она обещала зайти сегодня
сама. А перед ее приходом нужно было еще собрать
и уложить книги.
Конечно, в университете понадобятся другие книги
и в гораздо большем количестве, чем те, которые были
у него дома. Но все же хотелось взять с собой самые
любимые.
Мама говорит, что это невозможно, что из-за книг
придется брать с собой лишний чемодан. Она вздыхает,
когда видит, что Карл откладывает на стул всё новые
и новые книги.
— Тебе же будет трудно с таким багажом!
Но Карл неумолим:
— Ничего, не будет трудно! А вот одежды не надо
так много. Не надо ничего лишнего.
Мать всплеснула руками:
— Что же здесь лишнее?! Ах, Карл,—опять взды-
хает она,— я уверена, что книги ты довезешь в цело-
сти, но боюсь, что самое главное ты растеряешь!
Отец ходит по комнате, заложив руки за спину,
грустный и задумчивый. Последнее время он часто по-
кашливает. Да и забот становится все больше и больше.
Как-то сложится жизнь у Карла*в Бонне? Что-то
страшновато отпускать его одного. Натура у мальчика
горячая, характер непреклонный. Хорошо, если он встре-
тится с людьми, близкими ему по духу. А молодежь —
это все равно, что молодое вино. Бурлит, бродит... Сколь-
ко бывает у студентов этих дурацких поединков! Из-за
какого-нибудь пустяка, из-за одного необдуманно бро-
шенного слова они готовы схватиться за рапиру!
А к практической жизни Карл еще так не приспо-
соблен! За ним нужен глаз да глаз. Начнет заниматься
и забудет про все на свете — про еду, про сон, про то,
что нужно дышать свежим воздухом.
И на сколько хватит ему денег —тех, что он возь-
мет с собой?
111
В который уже раз отец высчитывает в уме, сколь-
ко нужно посылать сыну, чтобы ему вполне хватало на
жизнь, но чтобы не приучать его к излишним тратам.
— Пока он не кончит,— говорит Генрих Маркс же-
не,— мы. ему, конечно, будем высылать ежемесячно. А
дальше его будущее обеспечено. Я в этом не сомневаюсь.
— Еще бы! — соглашается Генриетта Маркс.— Наш
Карл, конечно, будет профессором,
Это ее самая заветная мечта.
Ей уже ясно представляется, как сын вернется в
Трир и все в городе будут передавать друг другу:
«А вы знаете, сын старого Генриха Маркса уже про-
фессор!»
Да, недаром она всегда говорила, что Карл — «ди-
тя счастья». Не то что их бедный Герман. Ему так
трудно дается учение! Ему не пришлось даже учиться
в гимназии. Отец решил отдать его на выучку к како-
му-нибудь купцу... Но сможет ли он при своем слабом
здоровье одолеть бухгалтерию?..
Впрочем, пока что родители были не очень-то спо-
койны и за «будущего профессора».
— Смотри, Карл,— снова и снова напоминал сыну
Генрих Маркс,— будь осмотрителен, трать деньги ра-
зуйно. Помни, что мы не миллионеры.
— Да, папа, конечно,— рассеянно отвечал Карл.
— И остерегайся ссор, будь выше всяких случайных
стычек...
— Да, папа...
Чемодан, наполненный до отказа книгами, никак не
'закрывался. Надо было что-то вынуть, чем-то пожерт-
вовать.
Но чем?
Карл вынимал то одну книгу, то другую... И снова
пытался запихнуть их в чемодан.
Отец обратил внимание на его 'безуспешные усилия
и пришел ему на помощь, заставив вынуть из чемодана
все, что, по его мнению, брать с собой не имело
никакого смысла.
ПРОЩАЙ, ТРИР!
Первый отъезд из родительского дома... Это не так-
то просто. Ведь жизненного опыта еще никакого нет.
Все тут впервые — первые сборы, первое в жизни рас-
ставание, первая дорога, первая разлука,
112
Вот с каким грустным юмором вспоминал такой же
день Генрих Гейне в своей повести «Мемуары господи-
на Шнабельвопского», в которой много автобиогра-
фического:
«Мать сама уложила мой чемодан, с каждой сороч-
кой она укладывала также добрые советы. Прачка впо-
следствии подменила мне все эти сорочки и вместе с ни-
ми все добрые советы. Отец глубоко растрогался и дал
мне длинную памятку, в которой по параграфам было
расписано, как мне следует вести себя в этом мире».
И дальше Гейне рассказыват о том, как отец вме-
сте с запиской дал сыну дукаты и еще — на память —
тонкую напудренную косичку, которую он срезал со
своего парика.
Генрих Маркс не дал Карлу с собой прядку волос.
Но во всем, остальном картина отъезда Карла, должно
быть, была очень похожа на ту, которую нарисовал
Гейне.
Такие же любящие, заботливые руки матери уложи-
ли его чемодан. И, как видно будет из писем Генриха
Маркса к сыну, Карл так же, как юноша Гейне, не
очень-то заботился о своем житье-бытье, когда начал
жить самостоятельно, и не очень помнил добрые сове-
ты своих родителей о том, как надо вести себя в этом
мире...
По всем комнатам разносится уютный, такой домаш-
ний запах сдобного теста и ванили. Большая круглая
корзина с крышкой уже заполнена до самого верха ак-
куратными пакетами с бутербродами и пирожками.
— Куда мне столько?!—ужасается Карл.— До бу-
дущего года?
— В дороге всегда бывает хороший аппетит,— гово-
рит умудренная жизненным опытом мать.— Тем более
на пароходе.
.— Да еще в твоем возрасте,— добавляет отец.—
Ничего, Карл, пусть лучше у тебя останется что-нибудь
из еды, чем испытывать в дороге голод.
Ах, милые, милые родители! Они все еще смотрят на
сына, почти студента, как на мальчика!
Карл понимает, как тревожно у них сейчас на душе.
Он то и дело выбегает на улицу взглянуть, не идет ли
Женни. Вчера вечером она уже приходила, и он потом,
конечно, проводил ее домой, и все-таки^рна пообещала
забежать к Марксам и сегодня утром, еще раз.
Перед глазами у Карла снова и снова встает вче-
113
рашний день —прощальные визиты учителям, дирек-
тору.
Виттенбах... Он совсем по-отечески обнял Карла и
пожелал ему счастливого и большого пути в жизни.
Всех учителей обошел Карл. К одному только че-
ловеку он наотрез отказался пойти с прощальным ви-
зитом — к Лёрсу.
Отец попробовал было выразить сомнение — быть
может, все-таки заглянуть к Лёрсу хоть на несколько ми-
нут? Ведь такой официальный визит ни к чему не
обязывает...
Но Карл сказал твердо и решительно:
— Нет, нет, папа! Ни за что!
И отец уже не настаивал.
И вот к дому подкатил извозчичий фаэтон.
— Пора ехать! — сказал - Генрих Маркс, услышав
цоканье копыт за окном. Он отдернул тюлевую зана-
,весь, посмотрел в окно, а потом вынул из жилетного
кармана, часы, висевшие на цепочке.— Да, пора...
Ах, эти знакомые с детства часы! Сколько раз, бы-
вало, отец давал Карлу подуть на эту золотую луко-
вицу. Стоило Карлу или кому-нибудь из детей подуть
на нее, как сразу же открывалась крышка: Дети, и
Карл тоже, долго не знали, что отец незаметно для них
нажимает на пружинку...
Часы казались волшебными. Отец, еще что-то нажи-
мал, и откуда-то из-под крышки раздавался, словно
издалека, тихий и грустный звон. И Карлу казалось,
что это не часы, а маленький волшебный город, где
крошечные человечки бьют в крошечные колокола.
— Пора ехать,— еще раз сказал Генрих Маркс.
Карл и Герман вынесли вещи. Пока Герман уста-
навливал их в коляске, Карл побежал за угол — по-
смотреть, не идет ли Женни. Его уже беспокоило, что
ее нет. <то с ней? Уж не заболела ли? Как уехать, не
повидав ее?
И вдруг девятилетний Эдуард — Менни, как его зва-
ли дома,— каким-то чутьем догадавшийся о душевном
состоянии старшего брата, выбежал из-за угла улицы,
где занимал наблюдательный пост, и весело крикнул:
— Идут! Идут!
Все вокруг сразу посветлело для Карла, преобрази-
лось.	&
Женни шла торопливо, почти бежала. Рядом с ней
шел Эдгар.
114
От волнения и быстрой ходьбы Женни в первую ми-
нуту даже не смогла говорить.
Но в ее глазах, светящихся любовью, Карл увидел
больше того, что могли бы сказать самые нежные
слова.
В руках у нее были цветы — последние розы из сво-
его сада. Она протянула их Карлу, но он взял букет
так неловко, что цветы сразу же рассыпались.
Карл смутился, а Эдгар сказал сестре:
— Ага! Я тебе говорил, что Карл по дороге рассып-
лет букет.
— Ничего,—улыбнулась Женни,—Зато его дорога
будет усыпана цветами...,
Карл видел, что она взволнована, но старается ов-
ладеть собой.
Женни хотелось, чтобы Карл уехал в хорошем на-
строении. А то и так у матери и сестер заплаканные
глаза. А Карл — это Женни уже хорошо знает — не вы-
носит dies и всяких сентиментов.
— Посмотри,— говорит она, когда они оба отошли
на минуту от провожающих,— вон настой стороне ули-
цы идут две бюргерши... Только нет, не смотри! Не
правда ли, они похожи на тех двух коров, о которых
писал Гейне? Помнишь?
Карл невольно посмотрел на двух дам и рассмеялся.
Как же не помнить? Одна, по словам Гейне, происходи-
ла от тучных фараоновских’ коров, а другая — от тощих.
Последнее время они часто читали вдвоем Гейне.
Напоминание о любимом поэте, с его неизменным
юмором, придало Карлу бодрости. Вот и он, как и Гей-
не, отправляется сейчас в путешествие.
Правда, это совсем не то путешествие, которое со-
вершил Гейне — по Германии, Швейцарии, Италии; Это
поездка только до Бонна, ближайшего университетско-
го города. Но для семнадцатилетнего юноши, впервые
покидающего родительский дом, и такая поездка —
большое событие в жизни. Этот день проложит резкую
грань между тем, что было до сих пор, и тем, что будет
дальше.
Еще недавно казалось, что жизнь неподвижна, неиз-
менна, что привычный, установившийся уклад домашней
и гимназической жизни так и будет продолжаться изо
дня в день...
И вот все сразу ломается. Рубикон перейден.
115
В коляску садятся отец, Эдгар, Герман. Последним
поднимается на подножку Карл.
Кучер натягивает вожжи. Коляска тронулась с ме-
ста. Генриетта Маркс бросилась вперед и крикнула
Карлу вдогонку:
— Я тебя прошу — не простудись! Следи за кли-
матом!
Карл улыбнулся:
— Хорошо, мама!
Женни и Софи засмеялись.
— Мамочка,— сказала Софи,— климат в Бонне поч-
ти такой же, как и в Трире. И как можно следить за
климатом?
Мать грустно махнула рукой:
— Я хотела сказать — за погодой...
Карл стоя помахивал шляпой. Женни, сестры, ма-
ленький брат не спускали глаз с удаляющейся коляс-
ки. Карл долго смотрел назад —до тех пор, пока ко-
ляска не скрылась за поворотом.
Прощайте, детство, отрочество, годы ранней юности!
Впереди — новая, неизвестная жизнь...
Все, что с детских лет было так привычно, проплы-
вало теперь мимо и мимо. Уходило назад...
Главный рынок с бассейном (через эту площадь
Главного рынка Карл проходил каждый день в гимна-
зию, а потом из гимназии — домой), гора Маркусберг
вдали, по склонам которой так хорошо было бегать в
детстве и шагать, совершая прогулки в этот последний
год...
А вот и мост Мозельбрюкке. Четко и гулко просту-
чал под колесами древний длинный мост. Повеяло сы-
ростью и ветром с реки. Вот она, река Мозель, вечно
стремящаяся к Рейну, чтобы отдать ему свои воды, и
никогда не оскудевающая.
К этому широкому, полноводному Рейну поплывет
сейчас, покачиваясь на волнах, утлый парусник, увозя
от родных беретов смуглого юношу, полного надежд и
дерзаний.
С этого парусника он пересядет в Кобленце на са-
мый настоящий пароход.
Прощай, Трир!.. Нет, не прощай, а до свиданья. До
будущего года, до сентября — до каникул!
116
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ДРУЖБА —
ПРЕКРАСНЕЙШАЯ ЖЕМЧУЖИНА ЖИЗНИ»
Карл уехал.
Семья стала меньше на одного человека, но каза-
лось, что все в доме опустело.
Часто заходила Женни, прибегал Эдгар — узнать,
нет ли письма от Карла. Но писем все не было и не
было.
Прошла неделя, другая, третья...
Генриетта Маркс просыпалась по ночам в тревоге:
не случилось ли чего-нибудь в' пути? Не заболел ли
мальчик?
Не дождавшись письма от Карла, отец решил сам
написать ему короткое письмо. Беспокойство о сыне ус-
тупило сейчас место раздражению. Неужели нельзя бы-
ло за три недели черкнуть хотя бы несколько строк?!
Генрих Маркс сел за стол и, обмакнув перо в чер-
нильницу, принялся писать письмо, полное досады и
упрекЛ:
«Трир, 8 ноября 1835 года
Милый Карл!
Прошло больше трех недель, как ты уехал, а от
тебя ни звука. Ты знаешь свою мать и ее страхи — и
все-таки такая безграничная небрежность!
Это, к сожалению, подтверждает мое мнение, кото-
рое, невзирая на некоторые твои хорошие качества,
таится во мне,— что ты не лишен эгоизма.
Мама об этом письме ничего не знает. Я не хочу
приумножать ее страхи, но повторяю, что это с твоей
стороны безответственно.
117
Я лично могу и подождать, но жду, что с обратной
почтой ты успокоишь маму,
Твой отец Маркс».
Письмо вышло сухое, официальное. «Так и надо,—
думал отец, вкладывая письмо в конверт.—Пусть пой-
мет, к чему ведет небрежность».
И, запечатав конверт, как обычно, сургучом, он на-
писал адрес: «Господину Карлу Марксу, студенту юри-
дического факультета в Бойне».
Как и следовало ожидать, письмо возымело свое дей-
ствие.	«
С обратной почтой ^ришел ответ.
Это письмо Карла, как, впрочем, и другие его пись-
ма из Бонна, к великому сожалению, пропали все до
одного. И только по письмам отца можно догадываться
об их содержании.
Карл писал, как обычно, неразборчиво. Он и всег-
да писал нечетко, <а тут еще, по-видимому,, прибавилась
и взволнованность. Новые впечатления совсем захлест-
нули его.
И неудивительно. Нужно было выбрать лекции, что-
бы записаться на них, и он записался на целых девять
циклов, нужно было познакомиться с товарищами и
кое-как устроить свой студенческий быт.
Отец все это хорошо понимал. Но он понимал так-
же, что написать письмо домой — дело не такое уж
трудное.
Суровый тон отцовского письма глубоко задел и
огорчил Карла. Конечно, он виноват, что не писал, очень
виноват. Но при чем тут эгоизм?.. Как молуд| было
усомниться в его преданности и любви’ к родителям?..
Чтобы как-нибудь загладить свою вину, Карл при-
слал не только письмо, но и стихи, написанные за это
время.
Тронутый горячим раскаянием сына, Генрих Маркс
в тот же день принялся писать ему ответ:
«Милый Карл!
Прежде всего несколько слов о письме, которое,
возможно огорчило тебя. Ты знаешь, что я не хочу пе-
дантично пользоваться авторитетом отца. Я могу и соб-
ственному ребенку сознаться, если в чем-либо неправ»,
Генрих Маркс встал и прошелся по комнате.
«Получается, что я прошу у него извинения,— поду-
118
мал он.— Ну ничего, я действительно слишком погоря-
чился. Не надо было упрекать его в эгоизме. Мы всегда
торопимся делать обобщения...»
Отец представил себе жизнь сына в чужом городе,
среди чужих людей. Генрих Маркс сам когда-то был
студентом и хорошо помнил времена своей одинокой
студенческой жизни.
И, почувствовав к сыну прилив еще большей любви
и нежности, отец стал писать дальше:
«...Твое письмо, которое я разобрал с трудом, до-
ставило мне много радости. Я не сомневаюсь в твоей
доброй воле и в твоем усердии, даже в твоем твердом
решении совершить что-то дельное. Меня радует, что
начало тебя удовлетворяет, дается тебе легко и что
твое призвание тебе по душе.
Девять циклов лекций, мне кажется, многовато. Я
бы хотел, чтобы ты учился не больше, чем могут вы-
держать тело и душа. Но, если тебе это не слишком
трудно, пусть будет так. Поле знаний неизмеримо, а
время ограниченно. В следующем письме нйпиши мне
обо всем подробнее. Ты знаешь, как меня интересует
все, что касается тебя... Я хочу, чтобы ты добился все-
го, чего при менее благоприятных условиях не мог до-
стигнуть я.
Желаю тебе стать тем, что могло бы получиться из
меня, если бы я появился на свет в более благоприят-
ное время. Мои лучшие надежды ты можешь и оправ-
дать и разрушить. Может быть, неправильно и нера-
зумно возлагать свои лучшие надежды на человека и
этим подрывать собственный покой. Но сама природа
сделала так, что и сильные люди проявляют отцовские
слабости. В том, что ты останешься нравственно,, чи-
стым, я не сомневаюсь».
Прошло всего немногим больше месяца со дня отъ-
езда Карла, а казалось, что прошла целая вечность.
Так много хотелось сказать сыну, стольким поделить-
ся, столько посоветовать да и просто успокоить, пора-
довать. Если бы он знал, как тревожится' о нем так-
же и Женни!
«Тебе выпало на долю счастье, какое редко доста-
ется юношам твоего возраста. Ты в самом начале сво-
его жизненного пути нашел друга, и притом друга весь-
ма достойного, старше тебя и по возрасту и по опыту.
Дружба в подлинном, классическом смысле этого сло-
119
ва — прекраснейшая жемчужина жизни, а в таком воз-
расте, как твой,— совершенно необходимая для жизни.
Лучшим пробным камнем твоего характера, твоего ума
и сердца, более того — твоей нравственности, будет то,
сумеешь ли ты сохранить этого друга и остаться до-
стойным его».
Генрих Маркс откинулся на спинку кресла... Да,
всего месяц, как мальчик уехал из дому, а сколько уже
позади событий: назначение Лёрса вторым директором
и чествование его... Надо написать Карлу и об этом.
«...Господин Лёре очень обиделся, что‘ты не нанес
ему прощального визита.
...В связи с чествованием Лёрса меня крайне огор-
чило положение Виттенбаха. Я готов был заплакать по
поводу того, что такое оскорбление нанесено этому чело-
веку, единственным недостатком которого является его
чрезмерно доброе сердце. Я сделал все, чтобы выразить
ему свое глубокое уважение, и, между прочим, сказал,
как предан ему также и ты и что ты хотел написать в
его честь стихи, но не сделал этого только потому, что
у тебя не хватило времени. Ты этим осчастливил бы
его. Не хочешь ли ты, чтобы доставить и мне удоволь-
ствие, послать ему через мое посредство несколько
строф?»
«Да,— вспомнил Генрих Маркс,— надо написать
Карлу свое мнение о его стихах. Карл был бы очень
огорчен, если бы я о них умолчал».
Отец задумался.
Да, нелегкое дело выступать в роли критика!
Он снова прочел стихотворение сына. О чем оно?
Трудно сказать. Все в нем как-то неясно, расплывчато...
Генрих Маркс курит сигарету за сигаретой, встает,
ходит, садится опять. Он не на шутку встревожен. Из-
лишняя туманность, отвлеченность стихотворения могут
завести Карла бог знает в какие дебри. Надо предосте-
речь его от этой опасности! Просто необходимо!
И Генрих Маркс чистосердечно признается семнад-
цатилетнему сыну, что не понял идеи его стихов:
«Кстати. Твое стихотворение я читал по складам.
Говорю тебе, милый Карл, со всей откровенностью: я
твоего стихотворения не понимаю — ни его подлинного
смысла, ни его тенденции. Для обыденной жизни неос-
поримо то положение, что, когда наши самые горячие
желания исполняются, ценность того объекта, к которо-
го
Му мы стремимся, теряет ценность. Так, что ли? Вряд
ли таков смысл твоих стихов.
...Разве ты думаешь найти счастье только в абст-
рактном идеализировании (имеющем некоторое сходст-
во с мечтательностью)? Короче говоря, дай мне ключ,
и я признаю ограниченность своего понимания».
Напрасно Генрих Маркс торопился в этот день за-
кончить письмо, чтобы отправить его тогда же, 18 но-
ября, в Бонн. У Генриетты Маркс, хлопотавшей по хо-
зяйству, как всегда, с утра до ночи, не хватило време-
ни, чтобы приписать хотя бы несколько слов. Она со-
биралась сделать это и на другой день, и на третий, и
письмо Генриха Маркса так и оставалось лежать, к его
большому огорчению.
Наконец мать сумела выбрать свободный часок, чтобы
написать сыну. А отец опять не удержался, чтобы не
приписать еще несколько слов:
«Р. S. Мама была занята, и поэтому отправка пись-
ма затянулась по сегодняшний день — до 29 ноября.
Удивительно, что мы до сих пор не знаем твоего точно-
го адреса».
Генриетта Маркс недаром откладывала писание
письма со дня на день. Для нее это было нелегким
делом. Она была в неладах и с грамматикой, и со зна-
ками препинания. Последних она вообще не признава-
ла и обошлась в своем большом письме всего одной
точкой, тремя запятыми и одним восклицательным зна-
ком— в самом начале:
«Горячо любимый дорогой Карл!
С большим удовольствием берусь за перо чтобы те-
бе написать давно уже лежит готовым к тебе письмо доро-
гого отца, а между тем мне бы уже хотелось получить
от тебя весточку которая подтвердила бы мне что у
тебя все в порядке ты можешь мне поверить что я
очень тоскую по тебе мы благодарение богу все здо-
ровы все деятельны и прилежны и даже Эдуард так
старается что мы надеемся когда-нибудь сделать из
него дельного человека не считай мой вопрос слабостью
женского пола но мне хочется зйать как ты устраива-
ешься с хозяйством, экономия в хозяйстве как в боль-
шом так и в малом играет важную роль и является
насущной необходимостью хочу еще напомнить тебе
милый Карл что чистоту и .опрятность ты не должен
рассматривать как нечто маловажное от этого зависит
121
здоровье и хорошее настроение следи за тем чтобы ком-
наты у тебя милый Карл убирались в строго опреде-
ленное время чтобы полы мылись с мылом и губкой как
у тебя милый Карл с кофе готовишь ты его себе сам
или как очень прошу тебя написать мне обо всем что
касается хозяйства твоя благородная муза ведь не чув-
ствует себя оскорбленной за прозу твоей матери скажи
ей, что посредством низшего достигается высшее и луч-
шее итак будь здоров мой милый дорогой Карл у тебя
наверно есть какие-нибудь желания к рождеству и ес-
ли только я могу их выполнить я сделаю все с наслаж-
дением будь здоров мой милый дорогой Карл будь мо-
лодцом помни о боге и о твоих родителях любящая те-
бя мать Генриетта Маркс.
Все дети шлют тебе привет и целуют тебя а ты как
и всегда мой самый любимый и хороший».
— Бедный мальчик! — вздохнула мать, кладя перо
на место.—Трудно там ему одному. Да и скучает он
по дому...
БОНН
Однако «бедному мальчику» некогда было скучать.
Правда, на первых порах он чувствовал себя одино-
ким в этом чужом городе. Но скоро новые впечатления
совсем захлестнули его.
Сразу же по приезде он первым делом обошел чуть
ли не весь город и, конечно, постарался разузнать его
историю.
Основали Бонн римляне, построив здесь военный
лагерь, который получил название: «Вопп'а», или иначе
«Castra Bonnensia» — «Красивый лагерь».
Карл узнал также, что сохранились тут постройки,
сооруженные и в средние века, и в более поздние.
Как интересно бродить по незнакомому городу!
Широко раскинулся между Кобленцштрассе и Кай-
зерплатц университет, и все утопает в зелени садов.
Но сейчас листва кленов и лип так и горит осенним
багрянцем.
Здесь, как и в Трире, большая Рыночная площадь
с фонтаном посредине. Вода, тихо журча, льется в
бассейн. Под полосатыми тентами на площади, как в
Трире, горы краснощеки\ яблок, лиловых слив, янтар-
но-коричневых груш, Торговки в белых фартуках, на-
122
детых поверх кофт и шалей, в деревянных башмаках,
зазывают покупателей звонкими голосами, расхваливая
свой сочный, душистый товар.
А вот и Старая ратуша.
Расходящаяся полукрыльями лестница, часы над
порталом, лепные украшения.
«Стиль барокко»,— понял Карл. *
Пройдя через городской сад —«Hoch Garten»,—
Карл вышел на Кобленцштрассе, а потом улочками и
переулочками спустился к набережной Рейна.
Привольно и широко несет свои воды река, воспетая
и в песнях, и в легендах, и в стихах поэтов. Порыви-
стый ветер обвевает лицо, треплет волосы. Карл бро-
дит по набережной Рейна, и все, что он читал о Рейне,
сейчас встает у него перед глазами.
Оживает и Лорелея, рейнская волшебница, воспетая
в немецких легендах, песнях, стихах. Но поэтичней все-
го «Лорелея» у Гейне.
И, глядя на бегущие волны, Карл представляет себе
девушку, сидящую на крутой вершине скалы высоко
над Рейном с золотым гребнем в руках. Она расчесы-
вает струящееся золото волос и поет песню. Юноша-
гребец, зачарованный видением, смотрит вверх, на вер-
шину скалы, и челнок его разбивается. Юноша погибает
в пучине...
Карл смотрит на виднеющиеся вдали горы, освещен-
ные лучами заходящего солнца, и думает о том, что в
этом золоте заката можно и вправду увидеть и золото
волос, и золотой гребеньтЕму всегда бывало интересно
поглядеть, где и как рождается сказка...
С Рейна веет прохладой, но не хочется уходить.
Карл поднимается вверх, на гору Венусберг. Гора Ве-
неры.
Сверху видны дилижансы, кареты, ползущие по до-
роге. Лошади кажутся игрушечными. Вспомнилось дет-
ство, гора Маркусберг, по склонам которой Карл бегал
со своими сестрами, играя в лошадки. И здесь, как и
в Трире, по склонам лепятся домики, над крышами
вьется кольцами дым, и это тоже напоминает детство.
Как хорошо и легко дышится! О, если бы тут сей-
час оказалась Женни!.. Но о таком счастье нельзя и
мечтать. И потому, что мечта несбыточная, думать об
этом трудно и больно.
А вот и дом, где жил Бетховен... Скромный двух-
123
этажный домик, прячущийся в густой листве неболь-
шого сада.	. <.
Со дня смерти Бетховена прошло восемь лет.
Когда же он уехал из Бонна в Вену? Карл припом-
нил— он это узнал здесь, в Бонне,— Бетховен уехал
отсюда в 1792 году. Значит, сорок три года назад. И бы-
ло тогда Бетховену на пять лет больше, чем теперь
Карлу,— двадцать два года.
«Сейчас,— думал Карл,— Бетховену было бы шесть-
десят пять. Мог бы еще жить и жить...»
Он невольно поглядывает на стариков, встречающих-
ся по пути.
Вот белый как лунь, но крепкий старик, бронзовый
от загара, перекапывает в своем садике землю — са-
жает деревце. Это ровесник Бетховена, может быть да-
же постарше его.
Все в Бонне как бы само говорит о Бетховене. Ведь
здесь он родился, здесь родилась его музыка,
Карлу нетрудно представить'себе Бетховена еще сов-
сем молодым, полным сил и надежд, своим ровесником.
Так же, как и он, Карл, молодой Людвиг бродил по
берегам спокойного и могучего Рейна, любовался сине-
ющими или озаренными закатным солнцем склонами
Семигорья по ту сторону этой прекрасной реки, так же
дышал этим воздухом — и горным и речным, и ветер так
же обвевал его лицо и трепал.его кудри..,
Карл возвращается, когда уже темнеет. В тишине
наступившей ночи он смотрит на звездное небо, и ему
вспоминаются стихи Гейне, написанные как будто об
этой самой ночи, об этих звездах, об этой чуткой ти-
шине:
Чтобы спящих не встревожить,
Не вспугнуть примолкших гнезд,
Тихо по небу ступают
Золотые ножки звед.
Каждый лист насторожился,
Как зеленое ушко.
Тень руки своей вершина
Протянула далеко.
Но вдали я слышу голос —
И дрожит душа моя.
Это зов моей любимой
Или возглас соловья?1
1 Перевод С. Маршака.
124
УНИВЕРСИТЕТ ФРИДРИХА-ВИЛЬГЕЛЬМА
Чтобы заглушить чувство одиночества, Карл с голо-
вой окунулся в занятия.
Может быть, потому, что город был тихий, универ-
ситет показался Карлу особенно многолюдным и шум-
ным.
Университет Фридриха Вильгельма... Опять то же
имя, какое носит и гимназия в Трире. Двойное имя, от
которого веет казенным духом. И все же в универси-
тете все по-другому.
В гимназии, особенно в последнем классе, Карл чув-
ствовал себя уже совсем взрослым. А здесь он студент-
новичок, «фукс», как называют новичков на универси-
тетском жаргоне. И у Карла сейчас такое чувство, как
будто он сразу сделался моложе. Да он и моложе
многих студентов. Даже первокурсников.
Всевидящий глаз педеля, университетского надзи-
рателя, зорко следит за этим новичком, не похожим на
остальных студентов.
И все же Карл чувствует, что это именно универ-
ситет, а не гимназия. Здесь можно слушать все, что
захочешь,— и правовые науки, и. философию, и литера-
туру. Все двери открыты.
Карл записался на лекции не только тех профессо-
ров, которые читали курсы юридических наук, но и тех
кто читал литературу, эстетику и даже физику и хи-
мию, как советовал отец. Кроме того, он записался на
такие курсы, которые привлекли его своими названия-
ми: «Греческая и римская мифология». «Гомеровский
вопрос»1, «Новейшая история искусства».
Карл не пропускал ни одной лекции и все тщатель-
но записывал. Он даже написал отцу, что доволен за-
нятиями в университете. Но, чем больше слушал он
лекции профессоров, тем * скучнее ему становилось их
слушать. Он увидел многое такое, в чем на первых по-
рах разобраться еще не мог.
Вот на кафедре профессор Фихте.
Это Фихте-младший, как его называют, сын фило-
софа. Студенты уныло слушают его. Ни одной инте-
1 Проблема личности Гомера и возникновения поэм «Илиада»
и «Одиссея» составляет в науке так называемый «Гомеровский
допрос».
125
ресной, свежей мысли! Если его чрезвычайно талант-
ливый отец всем сердцем приветствовал фрацузскую
революцию, то этот обиженный судьбой, бескрылый и
скучный философ, можно сказать, распростерся ниц пе-
ред небесными и земными царями.
Таких философов, как Фихте, называли позитиви-
стами, потому что они позитивно, то есть положительно,
относились к существующему строю.
«Нет,— думал Карл,— это уже не тот Фихте. При-
рода, создав отца, видно, решила отдохнуть на сыне».
Прошли те времена, когда в этих самых стенах сту-
денты, не желая слушать то, что противоречит разуму
и прогрессу, неистово топали ногами, открыто выража-
ли свой протест. Сейчас все притихли. Да и что пред-
ставляет собой теперь Боннский университет? Одни про-
фессора арестованы, другие удалены, третьи покинули
университет сами. Кафедры опустели.
Слушая лекции о праве, Карл представлял себе -за-
коноведов прошлого века, в напудренных париках с ко-
сичками. Они, вероятно, так же скучно и нудно разби-
рали каждый пункт, каждый параграф римских «пан-
дектов». Кажется, ничего не существует для этих
законоведов-буквоедов, кроме римского права и прус-
ского права.
Карл бывал рад, когда лекция кончалась и можно
было выйти из душной аудитории в университетский сад.
Это настоящий парк, с аллеями- и цветником. Сей-
час цветы уже поблекли, но зато ярко пылают зубча-
тые листья кленов.
" Единственный из профессоров, кого интересно слу-
шать,— это Август-Вильгельм Шлегель. Он уже старик.
Ему под семьдесят. Но он щеголевато одет, держится
прямо, как и в те времена, когда его слушал — в этом
же самом университете — Генрих Гейне. Так рассказы-
вают боннские старожилы.
Профессор Шлегель совсем не похож на других бонн-
ских преподавателей. В своих серых сюртуках они,
словно пауки, ткут бесконечную серую паутину, состо-
ящую из юридических терминов.
Все новое, передовое, прогрессивное из университета
уже устранено. Царит казенная наука, которую можно
было бы назвать одним словом: мертвечина.
Карл узнал, что еще совсем недавно, года два назад,
в Боннском университете произошли большие волнения,
126
Революционно настроенные студенты, боровшиеся с бес-
правием, потребовали роспуска Рейнского ландтага. Бо-
лее того: они попытались сами образовать новое
независимое правительство. Однако волнения были по-
давлены. Многих студентов, как и профессоров, арестова-
ли, многих исключили из университета и выслали из
Бонна. В Бонне наступило затишье.
Теперь, в 1835 году, ни о какой свободе уже не мо-
жет быть и речи. Боннские обыватели ушли в себя,
замкнулись в скорлупе своей домашней жизни.
Уже не было больше у студентов политических
кружков.
Студенты объединялись в землячества —г «буршен-
шафты».
Но, по существу, эти землячества были только мас-
кировкой. Устраивая пирушки, бражничая, студенты
отводили душу — под звон кружек, под шумок, обмени-
вались мыслями.
Преследование властями демократов, равнодушие
боннских обывателей, у которых было только одно тре-
бование: «Дайте нам спокойно спать»,— все это слу-
жило поводом для недовольства и возмущения.
А к тому же студенты рады бывали просто уйти из-
под контроля университетского начальства.
На первых порах после приезда Карл остро чувст-
вовал свое одиночество: все близкие далеко, не с кем
обмолвиться словом.
Карл понимал, что долго так продолжаться не может.
Либо он должен обречь себя на полное одиночество, ли-
бо примкнуть к буршам — своим землякам по Триру.
Учились они на разных факультетах и разных курсах,
но объединяло их то, что все они из одного города.
Одиночество было не в натуре Карла. Стоять в сто-
роне от всех он, конечно, не мог.
И, когда вскоре один из его земляков-тревиран
предложил ему присоединиться к ним, Карл охотно со-
гласился.
«МАВР»
Обычно студенты собирались не около университета,
чтобы не попасться, упаси боже, на глаза педелю, а где-
нибудь возле Старой ратуши или на аллеях парка.
А потом шествовали по всему Бонну — по Кениг-
127
штрассе, по Кобленцштрассе или по боковым узким
улочкам.
У таможни спускались они к Рейну и шли по набе-
режной.
И вот они в погребке за столиками,
Часы на башне давно уже пробили — медленно и тя-
гуче— десять раз, время, когда Бонн затихает на ночь
и боннские жители сладко спят в своих пуховых посте-
лях.
Звенят, стукаясь, стаканы, слышатся восклицания:
— Будь здоров, дружище!
— Пей до дна, приятель! Fiducit!1
Светлеют, опустошаясь, бутылки, но зато краснеют
лица.
Все уже давно навеселе. Двое, обнявшись, сидят под
столом, третий со слезами на глазах философствует о
смысле жизни, но никто его не слушает, а несколько
человек, стараясь перекричать друг друга, уже готовы
к поединку. Они перессорились, и неизвестно, кто с кем
собирается драться и по какому поводу.
Один только Карл невозмутимо спокоен и скептиче-
ски-насмешливо поглядывает на подвыпившую компа-
нию. Такое уж у него свойство — он не пьянеет. Мысль
у него работает еще острее. Поэтому к нему то и дело
бросаются только что повздорившие приятели:
— Рассуди!
— Будь судьей!
Студенты ждут от Карла, что он во всем разберет-
ся. И Карл разбирается. Он так внимательно выслу-
шивает жалобы подвыпивших приятелей, пока у них не
пропадает желание драться.
— Карл, знаешь, кто ты? — говорит один из студен-
тов.— Ты мавр.
«Мавр» только посмеивается.
— Да, да! — подхватывают остальные.— Ты настоя-
щий мавр!
Прозвище «Мавр!» останется за Карлом на всю
жизнь. Это из-за смуглого цвета лица, темных глаз и
бровей. Напоминал он шекспировского мавра Отелло
еще и тем, что всегда стоял на страже чести.
Энгельс вспоминал впоследствии в одном из своих
писем:
1 Будь ререн, будь стоек! (лат.).
128

в
; if t ? l<M(
Свидетельство
о рождении Карла Маркса
5 мая 1818 года.
Дом, где родился
Карл Маркс.
Директор Трирской гимназии
Виттенбах.
С портрета
первой половины XIX века.
Преподаватель математики
Штейнингер.
С портрета середины XIX века.
Королевская гимназия Фридриха-Вильгельма.
В последнюю войну это здание было разрушено.
~F
 Мл.
м1%# "v*x' 0 ”
> >< *' ” -
& ч у £	ХУ,.	'“ *»
<'>«	s>-. -4^4»^ ху4—•-»	""
5^*^
•S4^>»y~js Злу %	^''''р
^„йи,	\л.~
С уД.
^у-г>
Лу.^
Экзаменационная работа: сочинение
на тему «Размышления юноши
при выборе профессии»
(лист первый').
Экзаменационная работа Маркса
по математике
(лист первый).
Королевская гимназия Фридриха-Вильгельма. Вид со двора.
С^||шиа1нпк :?t ell иг
Аттестат зрелости Маркса
Лист первый,	лист последний
Общий вид Трира.
Гравюра того времени
Женин фон Вестфалей.
Тетрадь стихов
с посвящением Женни
в 1836 году.
Обложка.
Пос-вящение Женни.
Лист первый.

Город Бонн в 30-х годах XIX века. Общий' вид.
С гравюры того времени.
Университет в Бонне.
С гравюры XIX века.
Генрих Гейне (1797—1856).
С гравюры 20—-30-х годов XIX века.
Философ Фихте (1762—1814).
С портрета начала XIX века.
Таверна «Белый конь».
С литографии того
времени, сделанной
боннским студентом.
«Мавр» было прозвищем Маркса с университетских
времен. В «Ново-Рейнской газете» его всегда тоже на-
зывали Мавром. Если бы я назвал его как-нибудь ина-
че, он подумал бы, что между нами произошло какое-
то недоразумение, которое следует уладить».
Становится тихо, но ненадолго. Ведь нужно выпить
за Мавра — по поводу его «крещения». Да, отныне он
будет Мавром!
Теперь уже все глаза устремлены на него.
— Мавр, может, расскажешь что-нибудь?
И все просят:
— Давай, Мавр! Рассказывай.
И, подумав немного, Карл говорит серьезно:
— Знаете, что бывает, когда человек прикладыва-
ется к рюмке? Он становится -другим человеком...
— Это уж конечно,— подтвердили вокруг.
— Ну, а другому человеку нужна другая рюмка,—
продолжает Карл.— Он пьет другую рюмку и снова
становится другим человеком. Другому человеку опять
нужна другая рюмка. До каких же пор он пьет? Пока
не перестанет быть человеком.
Анекдот действует на подвыпившую компанию от-
резвляюще.
Каждому хочется показать, что он еще не совсем
перестал быть человеком.
— Молодец, Мавр! — раздаются одобрительные воз-
гласы.— У него всегда найдется про запас веселая
шутка!
Но на самом деле Мавру не так уж весело. Должно
быть, он чувствует, что зря убивает драгоценное время.
Ведь не для этого приехал он в Бонн.
Сохранилась запись одного из участников таких сбо-
рищ— студента Штейндрука.
По его словам, молодой Маркс «смотрел на проис-
ходящее перед ним зрелище с мрачным видом роман-
тического гения. Его лицо с высоким лбом, с властным,
пронизывающим взглядом из-под темных бровей, с рез-
ко очерченным, несколько жестким ртом свидетельст-
вовало об уже сильно выраженном серьезном, твердом
и смелом характере».
В словах «с мрачным видом романтического гения»
слышится ирония. Но одно этот студент угадал: Карл
и на самом деле был увлечен романтикой и уже испи-
сывал стихами целые тетради..,
5 В, Ильина
129
*
По-прежнему с интересом слушает Мавр лекции про-
фессора Шлегеля. Он читает живо, с подъемом. Прав-
да, его предмет — «Гомеровский вопрос» — говорит сам
за себя. Карл с удовольствием записался на этот курс
зимнего семестра, радуясь тому, что в летнем семестре
Шлегель будет читать не менее интересный предмет —
«Элегии Проперция».
Август-Вильгельм Шлегель, как и его брат Фрид-
рих,— писатель. Оба они принадлежат к старшему по-
колению романтиков. Август переводит на немецкий
язык Гомера и Шекспира и пишет стихи, а Фридрих —
прозу. Он автор романов.
Карл с большим интересом слушает лекции Шлеге-
ля. В свободное время зачитывается книгами писателей-
романтиков— Новалисом, Тиком, Фридрихом Шлегелем.
Что же так увлекает Карла в этих книгах? Таин-
ственность, фантастика, острота чувств. А также и то,
что в них воспевается рыцарский кодекс чести, рыцар-
ская любовь и верность.
Но вот Карл начинает задумываться над идеями
книг, которые прочел с таким увлечением. Герой Тика,
Вильям Ловель, занят только самим собой. Это фанта-
зер и мечтатель. Герой Фридриха Шлегеля (в романе
«Люцинда») —дворянин, считающий, что он, как чело-
век «высокого» происхождения, имеет право ничего не
делать, в противоположность «низкорожденным». Шле-
гель в своем романе откровенно провозглашает право
на праздность для «избранных».
Все в душе Карла протестует против этого «права».
Пройдет еще года два, и Карлу станет ясен полити-
ческий смысл этого литературно-философского направ-
ления. Он поймет, что не случайно герои этих рома-
нов — фантазеры, мечтатели, индивидуалисты. Писате-
ли-романтики старшего поколения, современники фран-
цузской революции, настойчиво уводили читателей от
ее завоеваний, о^ реальной жизни в нереальный и при-
зрачный мир сновидений и фантастики.
Постепенно Карл начинает охладевать к произведе-
ниям старших романтиков. Но одно ему по-прежнему
нравится у них: это их увлечение фольклором — произ-
ведениями народного творчества. Особенно привлекают
его в этом отношении младшие романтики — Клеменс
130
Брентано и Иоахим фон Арним. С наслаждением пере-
читывает он сборник, составленный этими двумя поэта-
тами,—«Чудесный рог мальчика». Не раз .читал Карл
эти песни еще в Трире, вместе с Женни.
Поэзия, воспевающая верную любовь, находят живой
отклик в душе Карла. Ему кажется, что каждая песня
говорит о его любви к Женни, о силе этой любви.
Пройдет еще некоторое время, и Карл убедится в
том, что и у младших романтиков не все уж так хоро-
шо: даже произведения народного творчества подобра-
ны у них так, что в них сквозят рабская христианская
покорность и мистицизм.
Но все это Карл поймет позже. А сейчас он еще
весь во власти романтической поэзии, и ему самому
хочется писать стихи в духе романтиков. '
Сближают его с ними и тоска по любимой, и юно-
шеская мечтательность, и поэтическая настроенность.
Тихая печаль, романтическое томление по чему-то
еще неизведанному, таинственному, возвышенному —
эти чувства охватывают Карла с каждым днем все
сильнее.
Прогулки в одиночестве еще больше усиливают тос-
ку по Женни и какую-то безотчетную тревогу.
БУРНЫЙ ГОД
Карл стал председателем тревиран.
Выбрали его, самого молодого, потому, что он не
пьянел, сохранял на пирушках -серьезность и, следова-
тельно, всегда мог заметить приближающуюся фигуру
педеля и уберечь от облавы.
Заниматься становилось все труднее.
Курсы физики и химии были поставлены так плохо,
что Карл перестал ходить на эти лекции. К тому же он
записался вначале на такое количество лекций, что оси-
лить их оказалось невозможно. Он решил вместо девяти
циклов ограничиться только шестью. Теперь он слушал
такие предметы: энциклопедию права, историю римского
права и еще один курс с мудреным названием — «Ин-
ституции», что значит «Гражданское право в Древнем
Риме». Хотя юридические науки преподавались сухо и
скучно, но обойтись без них на юридическом факультете
было невозможно.
5*
131
И, конечно, Карл продолжал слушать те три пред-
мета, которые ему были больше всего по душе: Грече-
скую и римскую мифологию», «Новейшую историю ис-
кусства» и «Гомеровский вопрос».
Однако и шести предметов оказалось более чем до-
статочно.
Дело в том, что Карл не мог ограничиться только
слушанием лекций — он привык с самых юных лет за-
ниматься и самостоятельно. А с тех пор как его избра-
ли председателем тревиран, это редко удавалось. Только
усядешься дома за стол и разложишь книги, как вдруг
нагрянет веселая компания студентов и силой заставит
бросить книги «ко всем чертям».
Чем чаще отрывался Карл от своих' собственных за-
нятий и чем больше пропускал лекций, тем труднее ста-
новилось ему опять входить в колею.
Письмо отца, хотя на этот раз и без единого упрека,
напомнило Карлу о том, что он живет далеко не так,
как нужно. А потому письмо не обрадовало, а огорчило
его.
«Поле знаний неизмеримо, а время ограниченно»,—
повторял он мысленно слова отца.
Да, отец прав, время ограниченно, особенно если его
тратить так, как сейчас. Но что делать? Дни неудержи-
мо летят вперед, ускользают, тают. А вместе со време-
нем тают и деньги...
То и дело тревиране требуют, чтобы их юный пред-
седатель не скупился и раскошеливался. Ведь он не ка-
кой-нибудь бедный студент. Правда, отец его не поме-
щик, не фабрикант, не коммерсант, не какой-нибудь
важный чиновник, а только адвокат, но ведь Карл —
председатель! Ну вот, пусть и выручает своих земля-
ков, когда им хочется покутить. И хотя многие из этих
земляков гораздо богаче Карла, они охотнее тратят его
деньги, чем свои собственные.
Пирушка следует за пирушкой...
А мама спрашивает, следит ли он за порядком и
моют ли у него в комнате пол мылом и губкой.
Какой там порядок!
Не хватает времени даже на то, чтобы сложить кни-
ги на столе.
Порядка, ясности нет и в мыслях.
Вот и отец пишет, что в стихах у него какая-то не-
ясность, расплывчатость. А уж если отец откровенно
132
признается, что не понял идеи стихотворения,— значит,
и на самом деле что-то не так...
Однако нелегко отказаться от поэтических опытов.
Карлу кажется, что именно в поэзии он сможет полнее
всего выразить свои мысли и чувства.
И, увлеченный романтической поэзией своего време*
ни, он вступает в кружок молодых поэтов...
*
Карлу нравится бывать в этом кружке еще и пото-
му, что тут следят не только за всем, что делается в
Бонне, но и в Берлине.
Молодые поэты видят, что самые крупные литера-
турные деятели занимаются политической пропагандой
в стихах, романах, драме, памфлетах. Ведь политиче-
ские союзы и собрания запрещены. Остается только
одно: с головой окунуться в литературную жизнь.
Особенно привлекает общее внимание литературное
течение, которое называется «Молодая Германия». Воз-
главляют «Молодую Германию» Гейне, Людвиг Берне,
Карл Гуцков...
В кружке молодых поэтов читают и обсуждают не
только собственные стихи, но и новые произведения
известных поэтов, романистов, критиков. Многим в круж-
ке уже ясно, что передовые писатели «Молодой Герма-
нии», стараясь обмануть цензуру, нередко выводят сво-
их героев в виде сказочных, фантастических существ
или прибегают ко всевозможным намекам.
И Карл все больше учится понимать эти скрытые
намеки.
Однако цензура скоро добралась и до тех, кто на-
учился ее обходить.
14 ноября появился указ, запрещающий издавать
произведения «Молодой Германии».
Кружок молодых поэтов походил в этот день на
разоренный улей. Все были возбуждены и взволнованны.
— Таких людей, как Гейне и Берне, не заставишь
молчать! — говорили поэты.— Газеты, журналы, кни-
ги —= для них трибуна!
Возвращаясь в этот поздний вечер домой, Карл ду-
мал:
«Чем больше будут затыкать людям рот, тем сильней
будут звучать протесты».
133
♦
Генрих Маркс чуть ли не в сотый раз читает и пере-
читывает письмо сына.
Отец взволнован. Видно, что мальчик совсем потерял
власть над собой. Бурная студенческая жизнь все боль-
ше и больше вовлекает его в свой водоворот..
Уже долги! А ведь все было высчитано в точности и
деньги у него еще должны были остаться! Разве так от-
носился к деньгам он, Генрих Маркс, когда был в воз-
расте Карла?
Образование и положение в обществе дались ему в
суровой жизненной борьбе. А Карл* еще и понятия не
имеет, что значит зарабатывать на жизнь! Он, ’по-види-
мому, думает, что деньги падают с неба.
Вспомнилась «Исповедь» Руссо, его беспокойная
юность, скитания, нищета, сумасбродства. Все это про-
изошло потому, что юноша Руссо, вынужден был уйти
из родительского дома и скитаться.
Но детство и юность Карла в родительском доме
прошли так спокойно! Он получил последовательное ра-
зумное воспитание. Казалось бы, все это — залог того,
что юноша выйдет на прямой и правильный путь.
И что же? Студенческая безалаберная среда, видно,
вскружила ему голову. Ах, эти дурацкие студенческие
обычаи с пирушками и тратой попусту денег и времени!
Уже начался новый, 1836 год. А что успел за эти
месяцы в Бонне Карл?
Отец садится за очередное письмо к нему. Берет в
руки перо, но, прежде чем начать писать, думает.
Он долго сидит, опустив чуть седеющую голову.
Тяжело и горько упрекать любимого сына, но надо
же заставить его вовремя опомниться! У мальчика все
есть, кроме жизненного опыта, и, чем раньше его пре-
достеречь от дальнейших ошибок, тем лучше!
И Генрих Маркс, стараясь умерить свое раздраже-
ние, начинает письмо с того, что просит сына внима-
тельнее относиться к своему здоровью («ведь, кроме чи-
стой совести, это величайшее благо человека!»), просит
не переутомляться («чрезмерное сидение над книгами
просто безумие!»), советует совершать прогулки, иногда
даже верхом («но не дико скакать!»). «Все это,— пи-
шет. Генрих Маркс,— внушает бодрость и устраняет вся-
кие причуды».
134
А причуд, как видно, у Карла немало! И отец упре-
кает сына, что он тратит слишком много денег, упрека-
ет, не щадя его самолюбия, хотя и знает, что сам же
после отправки письма будет страдать и мучиться.
Генрих Маркс курит не переставая,—как и всегда,
когда не в порядке нервы.
Положив перо, он встает, ходит, думает.
Карл горячий по природе.
Он ринется в бой, когда встретит противодействие
тому, что считает справедливым, не раздумывая вста-
нет на защиту правого дела.
И недовольство сыном сменяется в душе отца тре-
вогой.
Он снова садится за стол, чтобы продолжать свое
письмо, суровое по тону и полное любви и заботы:
«...Участие в кружке1 мне нравится — ты мне пове-
ришь, конечно,— больше, чем участие в пирушках. Мо-
лодые люди, которые находят удовольствие в таком объ-
единении, как объединение поэтов,— это, конечно, люди
образованные, и они сознают свою ценность в качестве
будущих отличных граждан государства больше, чем
пропойцы, объективная ценность которых состоит в их
безудержной дикости.
Ты правильно делаешь, что не торопишься с печа-
танием. Поэт, литератор в наше время должен создать
что-то ценное, если он хочет выступить на обществен-
ной арене. А то он может просто приносить дань музам,
как это делают благородные женщины. Но если первое
выступление всюду является решающим, то прежде все-
го это относится к этим полубогам1 2. Их превосходство
должно проявиться в первых же стихах, чтобы каждый
почувствовал присутствующий в них божий дар. Гово-
рю тебе откровенно, меня глубоко радуют твои задат-
ки, я многого жду от них, и мне будет очень больно
увидеть тебя выступающим в роли посредственного поэ-
тика, если даже ты и сможешь доставлять радость
твоему ближайшему окружению.
...Как я вижу, ты не занимаешься естественно-исто-
рическими дисциплинами. Но если тьь считаешь, что они
в Боннском университете поставлены так плохо, то луч-
ше уж слушать их в Берлине».
1 Отец Маркса имеет в виду кружок поэтов.
2 То есть к поэтам.
135
ТРЕВИРАНЕ
Незаметно прошла зима. До каникул —до осени —
было еще далеко, а Карл уже чувствовал усталость.
Того рвения, с каким он набросился на занятия
осенью, уже не было и в помине.
Тем более, что настал май, солнце припекало, как
летом, и слушать лекцци в душной аудитории стано-
вилось невмоготу.
Теперь Карл решил ограничиться только четырьмя
предметами. Лучше слушать меньше, но зато по-настоя-
щему усваивать.
На чем остановиться? Конечно, на таких циклах,
как «История немецкого права» и другие правовые нау-
ки. Это необходимо. А вот есть еще один предмет, не
столь обязательный для студента, который изучает пра-
во,— предмет, носящий поэтическое название: «Элегии
Проперция».
О древнеримском поэте Проперции рассказывал
Карлу, когда он еще учился в гимназии, Людвиг Вест-
фалей.
Карл уже тогда знал, что в этих элегиях Пропер-
ций воспел свою возлюбленную, Кинфию, что Кинфия
была для него источником всей его поэзии.
И теперь, слушая лекции об этом поэте древнего
мира, Карл все больше поражается, как вечно молодо
чувство любви.
И, хотя в открытые окна аудиторий нещадно вры-
ваются жаркие лучи солнца и давно уже манит к
себе Рейн, ни одна поэтическая строка не проходит для
Карла бесследно.
А по вечерам, когда становится прохладнее, треви-
ране всей гурьбой высыпают на тихие улицы Бонна.
Разноголосый шум, песни и смех не дают спать бонн-
ским жителям. В домах открываются ставни, из окон
высовываются сонные головы боннских бюргеров в вя-
заных ночных колпаках с кисточкой. Слышатся него-
дующие возгласы.
А студенты продолжают свое веселое шествие. Им
хочется разбудить, взбудоражить это сонное царство,
этих равнодушных ко всему обывателей.
Студенты идут дальше, не оглядываясь, и распевают
шуточные песни. Особенно им полюбилась одна, высмеи-
136
вающая отца, который читает мораль своему сыну,
Дирижируя обеими руками, запевала начинает:
Шел с наследником отец,—
и все дружным хором подхватывают припев:
Ай-ай-ай-ай,
Ай-ай-ай!..
На столбе висел мертвец...
И снова:
Ай-ай-ай-ай,
Ай-ай-ай!..
Припев следовал после каждой строки песни, а вся
песня звучала так:
Головой мертвец кивал,
Ворон нос ему клевал.
Говорит сынку отец:
— Посмотри — висит мертвец. -
Так смотри, чтоб ты, подлец,
Не висел, как тот мертвец.
Но прошел короткий срок,
На столбе висел сынок.
Головой мертвец кивал,
Ворон нос ему клевал.
Кончалась эта «нравоучительная» песня неожидан-
ной моралью, которую присочинили сами тревиране:
Нам повешенного жаль,
Но у песни есть мораль:
Не ходи гулять с отцом,
Не любуйся мертвецом.
Не любуйся мертвецом,
Станешь тоже подлецом.
И вдруг тревиран постигло возмездие. Вернее, не
всех, а только одного из них — «студента первого курса
Карла Маркса». За нарушение ночной тишины началь-
ство, университета приговорило его к заключению... в
карцер!
Самый молодой и единственно трезвый попал в чис-
ло главарей. Ему, как председателю, пришлось отвечать
за всех, хотя он не горланил, не дурачился и нисколько
не был повинен «в нарушении ночной тишины».
Правда, посадили его в карцер только на один день.
И то с разрешением его навещать.
137
«Карцером» оказалась одна из комнат университет-
ского здания.
«Визитеры» не заставили себя долго ждать. Това-
рищи явились всей компанией.
Пирушка, устроенная в честь несчастного узника,
оказалась одной из самых веселых, которые когда-либо
бывали до сих пор. Ведь узник-то пострадал за всех и
нужно было вознаградить его за муки и страдания.
Кто-то из гостей затянул излюбленную всеми «нра-
воучительную» песню «Шел с наследником отец», и сно-
ва по всем коридорам, лестницам и аудиториям гулко
зазвучали куплеты о несчастном повешенном, которо-
му ворон клевал нос...
— Мавр, расскажи что-нибудь,— стали просить сту-
денты.
— Ну какой ты, в самом деле, председатель, если
не можешь развлечь приятелей!
Но Мавру на этот раз что-то не хотелось их раз-
влекать.
*
Чаще всего тревиране собирались на постоялом дво-
ре «Белый конь» в Годесберге, неподалеку от города.
Карл очень полюбил окрестности Бонна.
Самый путь до Годесберга доставлял ему удоволь-
ствие. Он уходил туда часто один, чтобы в тишине ду-
мать о Женни...
Иногда он отправлялся в Годесберг по дороге, иду-
щей у самого предгорья. Шел через деревушки, мимо
бурлящих источников, мимо мельницы... А иной раз
и по проселочной дороге. Еще издалека он уже видел
высокий обелиск, увенчанный поблескивающим на солн-
це крестом. Этот обелиск — высотой в тридцать мет-
ров— так и назывался: «Высокий крест».
Подходя к «Высокому кресту», Карл останавливал-
ся и в раздумье долго разглядывал обелиск, вспоминая
предание, которое слышал от одного из местных жите-
лей.
Еще в XIII или XIV веке два рыцаря, два родных
брата, полюбили прекрасную девушку, и один из брать-
ев убил другого. Чтобы искупить свой тяжкий грех, в
знак покаяния, брат-убийца поставил этот крест — на
том самом месте, где пролилась невинная кровь.
138
Постояв у «Высокого креста», Карл отправлялся
дальше, в Плиттерсдорф, в деревушку на самом бере-
гу Рейна.
Отдохнув у реки, он снова пускался в путь. Вот и
мост через ручей, а за мостом — дощечка, указываю-
щая дорогу к средневековому замку. Дорога эта ведет
вверх, в гору. Вон церковь Святого Михаэля, построен-
ная в XII веке. А вон — на вершине горы — виднеются
развалины замка. Карл доходил и-до вершины.
Как далеко отсюда видно! Хорошо вскарабкаться
по каменным уступам еще выше, к самой башне, воз-
вышающейся среди руин, и оттуда посмотреть вниз.
— Куда ни взглянешь — везде островерхие черепич-
ные крыши, прячущиеся в зелени.
А вон там, в ущелье, виднеется темное разрушен-
ное здание средневекового иезуитского монастыря, о
котором сохранилась народная легенда.
Карл услышал ее от одного из студентов.
Есть место такое под городом Бонном,
Где ветер гуляет с немолкнущим стоном.
У стен монастырских стенанья и гул —
Проветриться вышел и сам Вельзевул.
Всю ночь раздавалось гуденье, стенанье...
Когда ж подошли они к темному зданью,
Сказал Сатана: «Подожди-ка, мой друг,
Здесь много моих завербованных слуг.
Зайду в монастырь я — приветствовать их,
Монахов — помощников верных моих».
Танцует разбойник! А ветер несчастный
Его у дверей поджидает напрасно.
И воет и стонет, но все еще ждет.
О боже, как воет всю ночь напролет!
Навек иезуиты ушли с Вельзевулом,
А ветер все ждет их с немолкнущим гулом.
Давно монастырь их разрушен, забыт,
А Бонн этим ветром досель знаменит.
Карлу каждый раз вспоминалась эта шуточная на-
родная баллада, когда он смотрел на мрачные руины
. иезуитского монастыря, и он мысленно повторял:
Навек иезуиты ушли с Вельзевулом,
А ветер все ждет их с немолкнущим гулом...
Отсюда рукой подать и до старинного «Зала рыца-
139
рей», где, как говорится в путеводителях, можно вы-
пить «добрую кружку пива или рюмочку хорошего
рейнского вина».
Впрочем, в горах всегда кажется, что все близко,
что стоит только перемахнуть через ущелье — и вот она,
соседняя гора. А пойдешь по дороге, и расстояние ста-
новится куда длиннее, чем это казалось.
Карл подолгу смотрел вдаль. Отсюда виден был
весь Бонн и даже Кёльн с его знаменитым собором.
Он смотрел вдаль и думал о будущем...
В харчевне «Белый конь» тоже можно было выпить
«добрую кружку пива или рюмочку хорошего рейнско-
го вина». И здесь, пожалуй, было куда веселей, чем в
старинном «Зале рыцарей» — в таверне, предназначен-
ной для богатых путешественников.
Сохранилась литография, изображающая пирушку
тревиран у дверей этой харчевни.
Над крыльцом — вывеска. На ней нарисован скачу-
щий белый конь. А перед домом — целая компания сту-
дентов. Несколько человек сидят за столиком, уставлен-
ным кружками и бутылками. Остальные стоят и
сидят где попало;, кто-то разлегся на земле, положив
голову на колени товарищу, кто-то взобрался на сту-
пеньки пожарной лестницы.
В отдалении стоит Карл в куртке со стоячим ворот-
ником и со шнурами на груди, переплетенными крест-
накрест. Он серьезен, задумчив. Должно ,быть, мыслен-
но он сейчас далеко от этой разудалой компании...
•
ДУЭЛЬ
Педели зорко следили за тем, чтобы среди студен-
тов не было дуэлей. И тем не менее дуэли происхо-
дили.
Не миновал поединка и Мавр.
Неизвестно, из-за чего поединок произошел. Извест-
но только, что студент, с которым он дрался на дуэли,
принадлежал к аристократической корпорации. Должно
быть, он вел себя чванливо, самонадеянно по отноше-
нию к студентам не столь «высокого» происхождения,
как он сам, и оскорбил одного из них. А возможно,
задел и самого Карла. Вспыльчивый Карл, конечно, не
полез за словом в карман и так зло высмеял спесивого
140
аристократа, что тот немедленно предложил драться.
Как же мог Карл согласиться на дуэль? Неужели
он не понимал, насколько это безрассудно?
Но в те времена дуэли были обычным явлением,
особенно среди военных и студентов. Отказаться от по-
единка считалось проявлением трусости.
• Впоследствии Маркс решительно высказал свое мне-
ние по поводу дуэлей.
Это было в 1858 году. Известный,немецкий социа-
лист Лассаль написал Марксу о том, что двое негодяев
набросились на него из-за угла на улице, что произо-
шла драка и теперь ему ничего больше не бегается,
как отомстить за свое поруганное достоинство на дуэли.
Прежде чем ответить Лассалю, Маркс решил написать
Энгельсу. Ведь речь шла о жизни и смерти! И, как всег-
да в трудных случаях, Маркс не мог не посоветоваться
со своим лучшим другом.
В тот же самый день письмо было отправлено.
«...Полагаю,— писал Маркс,— что... в данный истори-
ческий момент люди революционной партии... не долж-
ны пускаться на дуэли. Однако я считал бы совершенно
неправильным, если бы Лассаль, однажды высказав-
шийся так категорически против какой бы то ни было
дуэли, в то же ^ремя позволил бы себя запугивать
крестоносно-рыцарскими сплетнями».
Маркс хотел этим сказать, что в таких случаях мни-
мые «рыцари», мнимые аристократы (Маркс их хоро-
шо знал еще со своих студенческих лет) всегда прибе-
гают к сплетням и угрозам.
Письмо Маркса взволновало Энгельса. Посовето-
вавшись с их общим другом и соратником Вольфом,
Энгельс сразу же ответил Марксу:
«Мы, как и ты, думаем, что 1) для революционеров
дуэли теперь вообще • являются пережитком и что
2) Лассаль, после того как он самым решительным об-
разом «принципиально» высказался против дуэлей,
сильно скомпрометировал бы себя, если бы стал теперь
драться на дуэли».
Получив письмо Энгельса, Маркс написал Лассалю,
что дуэль — это пережиток пройденной ступени культуры
и что это чистый фарс, когда на нее идут из боязни об-
щественного мнения. Самым подробным образом, дока-
зал Маркс в этом письме Лассалю, что драться на дуэ-
ли совершенно бессмысленно и что вообще требование
141
драться, которое считалось у «высших» классов их при-
вилегией, нужно всячески высмеивать. Признавать та-
кое требование было бы прямо контрреволюционным
поступком.
Лассаль последовал на этот раз мудрому совету.
А спустя несколько лет — в 1864 году — он погиб
на дуэли. И Маркс и Энгельс были потрясены этой не-
лепой гибелью.
«Что за оригинальный способ лишить себя жизни,—
писал Энгельс Марксу,—... вступить в конфликт с мо-
шенником и позволить убить себя! Это могло случиться
только с Лассалем...»
Но двадцать три года назад семнадцатилетний Карл
еще не мог так зрело и мудро размышлять о сложных
жизненных явлениях. Конечно, у него не было ни ма-
лейшего желания позволить убит^ себя или убить сво-
его противника, но он не хотел давать повод чванливо-
му аристократу с его рыцарскими замашками издевать-
ся над собой и своими товарищами. И он не нашел
другого выхода...
К счастью, рана оказалась несерьезной.
*
Тяжелые предчувствия не обманули Генриха Марк-
са. Страшная весть долетела до него из Бонна: Карл
дрался на дуэли!
Значит, все уговоры, наставления, просьбы ни к че-
му не привели! Хорошо еще, что Карл сам чистосер-
дечно во всем признался: он был ранен! Да еще в глаз.
Мог ослепнуть! Этот вызвавший его на дуэль студент
чуть не выколол ему глаз рапирой!
Правда, Карл написал об этом, когда глаз у него
уже совсем поправился, и уверял, что беспокоиться о
нем не надо.
Но как же не беспокоиться!
«Нет,— решительно сказал себе Генрих Маркс,—
нельзя ему оставаться в Бонне! Надо отправить его
в Берлин! Там совсем другие порядки».
И он снова принялся за письмо к сыну. Беспокой-
ство о нем то и дело сменялось чувством возмущения
и горькой обиды.
Еще бы! Так не слушаться советов, предостереже-
ний отца! Дуэль! Это еще пострашнее долгов. Сколько
142
раз он говорил Карлу еще в Трире: «Избегай ссор,
мелких стычек. Они могут привести к серьезным послед-
ствиям».
И вот все так и вышло. Нерасчетлив. Небережлив.
А к тому же и вспыльчив. Конечно, среди немецких сту-
дентов приняты эти глупые обычаи: чуть что —вызы-
вать на дуэль. Считается, что это дело чести и не при-
нять вызов — значит прослыть в глазах людей трусом.
Но надо же уметь не обращать внимания на эти пред-
рассудки!
Несколько раз принимался Генрих Маркс за свое
письмо, но рука дрожала и не слушалась.
И, только немного успокоившись, он наконец начал:
«Милый Карл!
Твое письмо, которое я получил только 7-го1, укре-
пило во мне веру в искренность, откровенность и поря-
дочность твоего характера, что для меня дороже денег,
и поэтому не будем больше говорить об этом. Посылаю
тебе сто талеров... Ты, надеюсь, поумнеешь и будешь
в дальнейшем стремиться к «земному»1 2 — несмотря на
всю философию, это «земное» доводит многих до се-
дых волос.
И разве дуэль так уж связана с философией? Это
уступка мнению кучки людей, более того: страх перед
ним. И перед чьим мнением? Отнюдь не всегда это мне-
ние лучших... Сделай все, чтобы эта склонность — и да-
же не склонность, а слепая страсть — не пустила корни
в твоей душе. Ты можешь в конце концов разрушить
для себя и для твоих родителей самые прекрасные жиз-
ненные надежды...
...Милый Карл, если можешь, дай себя проверить из-
вестным хорошим врачам. Грудь у тебя слабая. Не ку-
ри много!»
И, заканчивая письмо, полное, как всегда, беспокой-
ства о сыне, Генрих Маркс написал:
«Будь здоров, дорогой Карл, оставайся всегда таким
же 'открытым и преданным, считай отца своим первым
другом, а мать — своей первой подругой. Я не мог ни-
1 По-видимому, 7 мая, так как письмо Генриха Маркса на-
писано в конце мая —начале июня 1836 года.
2 Генрих Маркс имеет в виду «прозу жизни», то есть намека-
ет на то, что нельзя «парить в облаках» и забывать о том, как
трудно дается трудовому человеку его заработок, его насущный
хлеб.
143
чего скрыть от нее, так как твое долгое молчание ее
всегда пугает... От всего сердца обнимаю тебя.
Твой преданный отец Маркс».
И вот летний семестр закончился, а вместе с ним —
и учебный год.
Для того чтобы перевестись в Берлинский универ-
ситет, требовалось по тем временам официальное раз-
решение отца. И Генрих Маркс послал в Боннский уни-
верситет такую бумагу:
«Я не только разрешаю моему сыну Карлу Марксу,
но это моя воля, чтобы он в следующем семестре посе-
щал университет в Берлине для продолжения там кур-
са права и камеральных наук1, начатого в Бонне.
Маркс, юстиции советник, адвокат
Трир, 1 июля 1836 года».
Сохранилось также и выпускное свидетельство Бонн-
ского университета, выданное Карлу Марксу 22 августа
1836 года.
Карл никогда не знал, что такое лень. Но по сви-
детельству видно, что у него постепенно ослабевал ин-
терес к некоторым наукам и что он вообще к концу
года устал.
Если об успехах в зимнем семестре сказано: «Очень
прилежен и внимателен» (и это по поводу каждого из
шести курсов!), в графе «Греческая и римская мифо-
логия» даже больше того: проявил «превосходное при-
лежание и внимание», то об успехах в летнем семестре
сказано только «прилежен и внимателен».
Но что это за' приписка в самом конце выпускного
свидетельства?
. «Дополнительно было донесено о нем, что он достав-
лял в Кёльн запрещенное оружие».
Запрещенное оружие! Можно подумать, что кружок
молодых- поэтов был не только литературным кружком,
но что он тайно занимался подготовкой восстания! Не-
даром он был на подозрении у полиции, и однажды’по-
лиция даже нагрянула в дом, где собрались молодые
литераторы, и учинила там обыск...
Но на самом деле запрещенным оружием были все-
1 Камеральные науки-— цикл административные, эконо-
мических, финансовых знаний.
144
го-навсего фехтовальные рапиры, которые понадоби-
лись кёльнским студентам для дуэлей.
Письма Карла, написанные из Бонна, пропали. Но
если бы они даже и сохранились, то все равно мы не на-
шли бы в них ничего такого, что говорило бы нам о жиз-
ни молодых поэтов. Ведь не мог же Карл открыто на-
писать о том, что кружок основали два революционно
настроенных студента и что одного из них, бывшего
ученика Трирской гимназии Бидермана, обвинили в
том, что он сочинял революционные песни.
Рана Карла и на самом деле оказалась, по счастью,
несерьезной и быстро зажила.
Получив свидетельство, Карл сдал в университет-
скую библиотеку книги и, уложив свой чемодан далеко
не так тщательно, как это сделала мать, снаряжая сво-
его сына в путь, отправился на пароходную пристань.
ТАЙНАЯ ПОМОЛВКА
Еле дождался Карл той минуты, когда лодка, пока-
чиваясь, причалила к трирскому берегу.
Как хорошо в Трире! Солнце еще греет по-летнему,
а в тени уже не душно, как летом, а легко и прохладно.
И вот Карл опять дома, в своей большой, дружной
семье.
Странно видеть, что все такое же, как было до отъ-
езда, словно и нет позади этого большого бурного года.
Те же сияющие чистотой комнаты, только потолки как
будто стали чуть ниже, те же накрахмаленные занавески
на окнах, те же цветы, так же размеренно качается
маятник в больших, стоящих на полу часах. И вымы-
тые до блеска полы отражают частые переплеты
окон...
И только какая-то странная тень легла под глазами
у отца. Как часто и сильно он кашляет!
Заметив на себе встревоженный взгляд сына, отец
поспешил его успокоить:
— Ничего, пустяки! Пройдет...
В эти первые счастливые минуты хотелось думать
только о хорошем. И Карла успокоили слова отца.
Он торопливо допил кофе и, поблагодарив мать, ко-
торая с улыбкой смотрела на него и не могла насмо-
треться, выскочил из-за стола и побежал к Вестфаленам.
145
Неужели через несколько минут он увидит Женни?
Даже не верилось.
Они встретились по дороге. Зная, что Карл должен
приехать, Женни сама поспешила к Марксам.
Они и не подумали в эту минуту, что кто-нибудь мо-
жет на них смотреть. Он целовал ее руки, а Женни
смотрела на него с нежностью. Да, он вырос и возму-
жал за этот год...
И Карла вновь поразило, словно он увидел Женни
сейчас впервые, ее удивительное обаяние.
Кажется, не было за этот год ни одного дня, когда
бы образ Женни не вставал у него перед глазами. И
все-таки живая, подлинная Женни — с ее блеском глаз,
милой улыбкой, грудным голосом — оказалась еще пре-
лестнее, чем тот романтический и возвышенный образ,
который он создал себе во время разлуки.
Вместо того чтобы пойти вместе с Женни к ее ро-
дителям, а потом нанести визит Виттенбаху, Карл неза-
метно для самого себя ушел с Женни далеко за город.
По пути он рассказывал ей о Бонне, о кружке поэ-
тов, о лекциях профессоров.
— Обычно на лекциях профессора Фихте,— сказал
Карл,— не того Фихте, знаменитого философа, а его
сына, нестерпимо хотелось спать. Особенно после ноч-
ной пирушки. И вот, чтобы не заснуть, было одно сред-
ство— заранее основательно подкрепиться. Это у нас
называлось «подготовиться к лекции».
— Ну и удавалось «подготовиться»? — спросила
Женни.
— Нет,— сказал Карл,— не удавалось. Стоило про-
фессору начать говорить, как все засыпали.
Женни с улыбкой смотрела на Карла.
— Знаешь, Карл,— сказала она,— я могла бы слу-
шать тебя без конца. И когда ты говоришь серьезно, и
когда шутишь.
— Да? — обрадовался Карл.—А мне уже казалось,
что я тебя утомил.
— Нет, нет, что ты! Рассказывай.
И Карл стал рассказывать дальше — на этот раз
опять серьезно — о том, что в Бонне, как и везде, пре-
следуют демократов и что «Молодая Германия» раз-
громлена.
Женни слушала Карла п думала: его несомненно
146
ждет большое и яркое будущее. И этот одаренный юно-
ша так радуется, видя, как внимательно она его слу-
шает!
— Ну, а теперь расскажи о себе ты,— попросил
Карл.
Женни как будто только и ждала этой просьбы. Ей
тоже было о чем рассказать Карлу.
— Ты знаешь, кто сейчас в Трире? — спросила она.—
Беттина!
— Фон Арним? Да неужели?
Карлу сразу вспомнился сборник .немецких народных
песен, составленных братом Беттины, Клеменсом Брен-
тано, и ее покойным мужем Иоахимом фон Арним,—
сборник, под названием «Чудесный рог мальчика».
— Помнишь, «Было двое детей королевских»?..
— Ну еще бы! — сказала Женни.— А недавно вы-
шла книга и самой Беттины. В тридцать пятом году.
— Я- знаю,— подхватил Карл.— «Переписка Гёте с
ребенком».
— Интересно, правда? — сказала Женни.— Ведь это
переписка Гёте с Беттиной!
— Очень интересно! — согласился Карл.— Только
одно непонятно: почему Беттина называет себя ребен-
ком? — И Карл невольно усмехнулся.— Знаешь, сколько
ей было тогда лет? Двадцать три года! У Гейне есть
стихотворение «Мир навыворот», он там иронически
намекает на Беттину...
Женни засмеялась:
— Ну, наш милый Генрих Гейне не может обойтись
без иронии. А все-таки Беттина — одна из замечатель-
нейших женщин Германии! Ты знаешь, в тридцать пер-
вом году, когда в Берлине свирепствовала холера, Бет-
тина ухаживала за больными. Сколько людей умирало
в муках, а она ничего не боялась.
— Тогда и Гегель умер,— задумчиво сказал Карл.—
От этой страшной болезни.
— Да, я знаю...
Женни минуту помолчала.
— Беттина вообще удивительный человек,— сказа-
ла она.—Знаешь, какая была она в детстве? В Мар-
бурге есть высокая башня. Так вот, говорят, она взби-
ралась на эту башню и даже тащила с собой веревоч-
ную лестницу. Говорят, она была гибкая и ловкая, как
акробат. И смелая, как мальчишка.
147
— Да,— согласился Карл,— она очень смелая, если
могла в первый же день знакомства с Гёте броситься
ему на шею.
Женни улыбнулась:
— Ну еще бы! А она и с Бетховеном была в дружбе.
— Тоже была в него влюблена?
— Наверно... А какой у нее стиль! Какой живой,
смелый язык, удивительно благозвучный. Прелесть!
— Это верно,— сказал Карл.— А ты слыхала о Ра-
хили Варнхаген фон Энзе?
— Ну конечно!
— Рахиль была глубже и серьезнее, чем Беттина.
Не правда ли? Она высказывала такие мысли, которые
можно найти у настоящих философов. И знаешь, ведь
она первая признала Гёте великим писателем. Еще тог-
да, когда он никем не был признан. И нужно сказать,
что она тоже поклонялась Гёте, но так скромно, застен-
чиво, что он и не догадывался об этом. Гейне назвал ее
«умнейшей женщиной Вселенной».
Женни слушала с настороженным вниманием.
— Ну вот, дорогая,— сказал Карл, когда они оба при-
сели на- скамейку возле маленькой часовни.— Я хотел
узнать о тебе, а мы всё говорим о Беттине и Рахили.
Женни вздохнула:
— Право, о себе мне* и рассказывать-то нечего. Все
эти балы, пикники, маскарады мне уже порядком на-
доели. Помнишь, как смешно описывает Гейне один из
таких балов? «Девицы танцевали так, словно ехали
верхом на ослах».
Карл засмеялся.
Женни рассказала о том, как это галантное общест-
во, в котором ей приходится бывать, умеет вести са-
лонные разговоры о чем угодно, но за всей изыскан-
ностью манер и за всеми светскими разговорами чувст-
вуются только пустота и тщеславие.
— Да, все как у Гейне,— сказал Карл.— Помнишь?
Фраки черные, чулочки,
Белоснежные манжеты,
Только речи и объятья
Жарким сердцем не согреты...1
Они встали и поднялись на самую вершину горы
Маркусберг. Отсюда можно было увидеть широкую па-
1 Перевод Ал. Дейча.
148
нораму—мост через Мозель, темнеющий по ту сторону
лес.
Ветер, набегающий временами, обвевал лицо, тре-
пал волосы, и Женни то и дело поправляла одним дви-
жением руки прическу (как любил Карл этот ее жест!).
Хотелось глубоко, всей грудью, вдыхать чистый, живи-
тельный воздух.
Карл широко распростер руки — он ощутил радость
простора, мощь своей юности, широту своих возможно-
стей. Вот, кажется, так и полетел бы, поднимаясь, как
орел, все выше и выше.
И сейчас перед ним открылось, словно увиденное с
горы, будущее. Но разве мыслимо для него будущее в
одиночку, без Женни? Нет, нет! Только вдвоем, только
с ней можно пуститься в этот океан грядущего.
Казалось, даль пространства открывала сейчас перед
ними и скрытую еще даль времени.
— А помнишь? —спросила Женни.
Ухожу от вас я в горы...
И Карл подхватил:
Где живут простые люди,
Где привольно веет ветер,
Где дышать свободней будет.
Сверху, с горы, видно было, как поблескивают спря-
танные в густой зелени красные черепичные крыши.
— Женни, ты любишь меня? — спросил Карл и по-
смотрел на нее глазами, в которых она прочла все —
и надежду, и счастье, и опасение услышать не то, чего
он ждал...
— Да! — тихо, но твердо сказала Женни.— Я тебя
очень люблю!
— Знаешь, Женни,— сказал он,— «очень люблю» —
это совсем не то, что «люблю»...
— Да? — улыбнулась Женни.— Ну, не огорчайся! Ты
же знаешь, как ты мне мил. Бесконечно мил...
...Пройдет два года, и Женни напишет Карлу об
этом разговорё в письме к нему в Берлин в мае
1838 года:
«Помнишь, как я вначале говорила тебе, что очень
люблю тебя, что ты мне мил? Я тогда еще не могла
решиться на простое слово «люблю»... Выражение
«очень люблю» означает и дружбу и братскую любовь.
Этим мне хотелось как-то получше выразить свое чув--
149
ствь к тебе... Да, Карл, Эдгара я очень люблю, а
тебя — люблю... Ты понимаешь меня?..»
...Карл и Женни возвращались домой.
— О чем ты думаешь? — спросила Женни.
— О тебе,— сказал Карл.— Я думаю, как природа
могла создать такое чудо, как ты!
— Ах, милый, милый Карл! — засмеялась Женни.—
Я тоже напишу книгу. Только не «Переписку с ребен-
ком», а «Разговоры с ребенком». С большим ребен-
ком.— И она ласково-сердито потрепала его черные
кудри.— Сегодня приходи к нам. Я тебя познакомлю с
Беттиной.
— А ты не боишься, что она и мне бросится на шею?
Женни, смеясь, покачала головой:
— К счастью, ей теперь^уже не двадцать три года.
— А мне не шестьдесят, как Гёте..,
— Ну, значит, все в порядке.
*
...Быстро пролетели каникулы. Карл и Женни не обме-
нялись кольцами в знак помолвки, но они дали друг
другу слово, что никакие силы в мире не смогут сло-
мить их волю.
Теперь они оба с грустью думали о тех днях и часах,
когда им не удавалось побыть вместе. Беттина фон
Арним, с которой Женни познакомила Карла, попроси-
ла его показать ей Трир и окрестности. Беттина надол-
го уводила Карла, и Женни с грустным юмором гово-
рила потом, что уж лучше бы император Август не
основывал в Трире своей колонии. Как вспоминала
впоследствии подруга Женни, Белути, Женни огорча-
лась, что Беттина «на целые часы похищает» ее Карла.
Однако прогулки Карла и Беттины затягивались не
только из-за того, что они осматривали достопримеча-
тельности Трира. Они говорили о литературе, о полити-
ке. Как, какими путями пойдет теперь литература,
призванная бороться за свободу?..
И вот Карлу надо было снова готовиться в путь —
на этот раз в Берлин, чтобы продолжать там занятия
в университете.
Но как расстаться с Женни? Она теперь каждый
день приходила к своей подруге Софи, и, лишь только
сгущались сумерки, Карл провожал Женни домой.
150
На склонах холмов едва светились огни окон. И ка-
залось, что эти огни знают что-то такое, чего не знают
люди.
— Посмотри, какие умные огни,— сказала Женни.
И Карл ее понял:
— Да, они о чем-то думают...
Карл и Женни старались идти медленнее. О чем бы
ни заходил у них разговор, он сводился к их главной
теме: о будущем.
За этот год, который они провели в разлуке друг с
другом, они поняли, что судьба их нераздельна. Но они
оба также хорошо понимали, что им нужно еще очень
долго ждать, прежде чем они смогут соединить свою
судьбу.
Карл еще студент. Ему только восемнадцать лет
(как надоело ему это слово «только»!). А Женни при-
дется еще добиваться согласия родителей, а главное —
согласия родственников со стороны отца.
Казалось бы, почему родным Женни не дать согла-
сия? Конечно, Карл еще слишком молод, но ведь можно
и подождать, пока Он станет старше. А во всем осталь-
ном все обстоит как нельзя лучше: обе семьи находят-
ся в давней дружбе. Людвиг Вестфалей относится к
юному Марксу как к сыну.
И все же тревожные предчувствия не оставляют в
эти дни Карла и Женни.
А вдруг будет отказ?! Ведь у Женни так много род-
ственников, которые кичатся своим знатным титулом,
своей родословной. Они, конечно, не захотят пород-
ниться с семьей адвоката.
— Лучше пока никому ничего не говорить,— сказала
Женни, когда они подошли к ее дому.
Только двух человек решили они посвятить в свою
драгоценную тайну: Генриха Маркса и Софи.
Возвратившись домой в этот вечер, Карл осторожно
постучал в дверь отцовского кабинета:
— Можно, папа?
Карл почти не сомневался: отец так нежно любит
Женни, что, не задумавшись, даст согласие. Конечно,
расчувствуется, скажет, как он безмерно счастлив за
них обоих.
Но отец ничего этого не сказал.
Он был взволнован, смущен, даже растерян.
— Ты еще так молод! Еще учишься...
151
— Да, но мы будем ждать, пока я кончу. Мы поже-
нимся, когда я уже начну работать, когда у меня будет
какое-то положение в обществе.
Карл говорил, а отец все молчал. Никогда Карл не
видел его таким растерянным.
Видно было, что его обуревают какие-то серь-
езные сомнения.
— А ты уверен,— спросил он, закуривая,— что Вест-
фалены дадут согласие?
Карл не мог сразу ответить. Как раз именно этого
боялись они с Женни больше всего. Но, подумав, он
сказал:
— Ты ведь всегда учил меня не удовлетворяться тем,
что есть, а идти вперед, искать лучшее, брать в жизни
препятствия. Это — первое большое препятствие, кото-
рое я должен одолеть. И это вдохновит меня на новые
подъемы...
— Все это так,— начал отец уже более твердо и
уверенно.— Но видишь ли, Карл, я много тяжелого
испытал в жизни. Но никогда еще, ни при каких обстоя-
тельствах я не жертвовал своим достоинством. Конечно,
Людвиг Вестфалей меньше всего склонен придавать
значение своему титулу и еще ни разу не дал мне по-
чувствовать свое превосходство передо мной в этом
смысле. Но ты ведь знаешь, какая у Вестфаленов род-
ня. Мы можем оказаться в роли бедных родственников,
на которых будут смотреть...
— Свысока? — подхватил Карл.— Прости, я тебя
перебил. Мы с Женни все это обдумали.— И неожидан-
но для себя самого добавил:—Мы уедем из Трира.
Отец пожал плечами:
— Но ведь Женни не уедет без согласия родителей.
Разговор затянулся до поздней ночи. Отец говорил
с сыном, как с младшим другом,— откровенно высказы-
вал свои сомнения.
— Ты понимаешь, Женни старше тебя на четыре
года. На тебя все смотрят еще как на юнца...
— Но разве четыре года — это так уж много? — воз-
разил Карл.— Рахиль Варнхаген была старше своего
мужа на целых четырнадцать лет, и это не помешало
их счастью!
Но Карл чувствовал: отец в душе уже дает согла-
сие. Ведь он давно любит Женни, как родную дочь.
Только он беспокоится, не получит ли Карл отказ.
152
— Не представляю себе, как вы устроите свою
жизнь,—сказал отец, шагая из угла в угол.
И в этих словах отца «как вы устроите свою жизнь»
Карл почувствовал признание их будущего союза.
— И легко сказать «уедем»,— продолжал отец.—
А куда?
— Все равно куда!
Отец с улыбкой смотрел на сына.
— Ты еще совсем мальчик, Карл... Ну, иди спать.
Утро вечера мудренее.
И Карл понял: отец не уснет до самого утра, которое
должно оказаться «мудренее» этого позднего вечера.
Карл пошел к себе. Но и он еще долго не мог уснуть.
Открывалась новая страница в его жизни.
СНОВА В ПУТЬ!
И вот наступили последние дни каникул.
Генриетта Маркс опять, как и в прошлом году, укла-
дывала вещи сына. Как и в прошлом году, усердно хло-
потали сестры, снаряжая Карла в дорогу..
Но у самого Карла было совсем не такое настроение,
как прошлой осенью перед отъездом в Бонн. Жизнера-
достный, полный молодого задора, он не чувствовал
тогда никакой ответственности перед кем-либо. Тогда
у него ещё не было такого острого чувства счастья и
одновременно такой тревоги.
Эта тревога охватывала его теперь при одной толь-
ко мысли о том, как трудно будет' без него Женни. Ей
придется скрывать от родителей, что она тайно по-
молвлена. А ведь Женни еще никогда в жизни ничего
от них не скрывала.
И это еще не все. Когда она откроет им наконец
свою тайну, тогда-то и начнется самое трудное. Хватит
ли у нее сил и выдержки для борьбы? Не с родителя-
ми— они-то, любя Женни, пойдут ей навстречу,— но
со всей их родней? Устоит ли она?... И как писать друг
Другу?
Провожая в этот последний вечер Женни домой,
Карл был молчалив и задумчив.
Опять огни, разбросанные по холмам, смотрели
вдаль умно и печально. И опять казалось, что они зна-
ют что-то такое, чего не знают люди...
153
— Обещай мне, что будешь спокойна,— сказал на-
конец Карл.
— Конечно, дорогой мой! — ответила Женни.— Я на-
берусь терпения. А ты не перенапрягайся слишком.
Береги силы. Они нужны нам обоим.
— А писать ты мне будешь?
Женни ответила не сразу.
— Карл, милый,— сказала она нежно и взяла его
за руку,— ты же понимаешь, сколько у нас еще труд-
ностей...
В глубоком раздумье возвращался Карл по тихим
трирским улицам, залитым спокойным лунным светом.
Марсовы ворота — Порта Нигра — казались сейчас еще
более таинственными, чем обычно при дневном свете.
Никогда, кажется, не была ему Женни так дорога,
как теперь. Тревога за нее росла в душе все больше и
больше, и вместе с тревогой поднималось в душе чув-
ство горькой обиды и несправедливости.
Почему Женни — с ее умом, с ее достоинствами —
не вправе строить жизнь по собственному желанию?
Но ничего не поделаешь. Не похищать же ее тайно,
как это описывается на страницах многих романов. И не
венчаться же тайно, как Ромео и Джульетта у монаха
Лоренцо.
Остается одно: упорно заниматься, кончать универ-
ситет, ждать и надеяться. Пока человек жив, должна
жить и надежда.
Придя домой, Карл позвал к себе в комнату стар-
шую сестру.
— Софи,— сказал он шепотом,— пожалуйста, пиши
мне почаше о Женни.
— Конечно, Карл! — живо ответила Софи.— Не
беспокойся.
Софи нежно провела рукой по темным кудрям брата,
и он прочел в ее взгляде готовность сделать для него
и Женни все, что только в человеческих силах.
Ее тронуло доверие брата. «Наверное, это потому,
что Женни моя подруга»,— подумала она.
Но на самом деле это было не только потому, что
Женни была ее подругой.
Из всех сестер Софи была всегда душевно самым
близким Карлу человеком. Она понимала его с первого
слова (и даже «с первого взгляда», как она сама гово-
рила). Ей ничего не надо было объяснять.
154
Карл знал: он уедет, а для Женни останется только
одна отрада — приходить к Софи и к отцу. Милая Со-
фи! Она всегда так мало о себе думает...
В дверь постучали. Это вторая сестра, Генриетта —
или Иетта, как ее звали в семье,— принесла Карлу по-
дарок: закладку для книг, которую она сама вышила
бисером.
— Спасибо! — сказал Карл и, не глядя, положил
закладку на стол. Его сейчас ничто не радовало.
Наступило утро. Все собрались к завтраку в сто-
ловой.
Карл смотрел на своих близких и словно впервые
их сейчас видел. Ему опять бросился в глаза болезнен-
ный вид отца, как и тогда, в день приезда.
Имама — усталая, озабоченная.
Был ли он всегда внимателен к ней?
Как трудно жить, ничего не упуская из виду!
А вот родители всё помнят, обо всех думают. На-
верно, это потому, что у них позади большой жизнен-
ный опыт. Это внимание они в себе выработали... Но вот
Софи всего на два года старше его, а тоже все помнит,
ничего не упускает из виду.
А он, Карл, часто проходил мимо того, что делает-
ся дома. Гимназия, экзамены, отъезд в Бонн. Теперь —
Женни... Для близких подчас не остается места.
И ведь, если как следует вникнуть, каждого жаль.
Может быть, счастливей всех он сам. Перед ним откры-
та такая большая дорога! Пусть трудная, но все же —
настоящая жизнь. А у сестер? Наверное, выйдут замуж
за каких-нибудь бюргеров и станут обыкновенными бюр-
гершами, для которых смысл жизни заключается только
в том, чтобы растить детей, заниматься стряпней и вы-
шивать коврики и салфетки со словами «Спокойной но-
чи», «С добрым утром» или «Приятного аппетита».
Самый младший, Эдуард, уже скоро пойдет в гим-
назию. Он как будто способный мальчик, старательный,
но какой слабый, то и дело болеет. Вот и сейчас — ле-
жит в постели, рассматривает картинки в толстой книж-
ке, еле удерживая ее худенькими пальчиками.
А Герман? Тоже бледный, болезненный. Отец соби-
рается послать его к какому-нибудь купцу на выучку.
Вот уж тоже занятие — сидеть за конторкой, писать
цифры в счетоводной книге или считать барыши хозяи-
на! Нет, невеселая жизнь будет и у Германа. .
155
Все надежды на него, Карла.
Но что может он обещать родителям?
Ничего пока не известно. Он знает только одно: что
он будет бесконечно тосковать по Женни и что с голо-
вой уйдет в занятия.
В ПОЧТОВОЙ КАРЕТЕ
За окнами почтовой кареты неторопливо проплывали
всё новые и новые места, незнакомые Карлу, но он ви-
дел их, как в тумане.,
Сколько раз в детстве замирало у него сердце при
звуках почтового рожка. Завидя издали дилижанс на
огромных колесах, запряженный в четверку лошадей,
с кучером на высоких козлах, Карл бежал навстречу ди-
лижансу, чтобы взглянуть на путешественников, выгля-
дывающих из окошек. Как мечтал он о далекей поездке!
Как завидовал почтальону, трубившему в почтовый
рожок!
Не раз, играя в почтальона, он трубил в игрушеч-
ную трубу, оповещая своих товарищей по игре, что при-
вез почту.
Все это было в детстве.
Но разве не смотрел бы он и сейчас с жадностью в
окно, не будь он так взволнован? Эти картины, откры-
вающиеся перед ним — горы, скалы, ущелья — привели
бы его в настоящий восторг. А сейчас он только рас-
сеянно поглядывал в окошко, ничего не видя перед со-
бой и не замечая.
Никогда еще, кажется, не любил он Женни такой
страстной и такой безнадежной любовью.
Как ни старался он внушить себе, что никакие силы
в мире не смогут помешать их счастью, тревога не по-
кидала его.
Они с Женни решили ждать. Ждать и молчать.
Ждать будущего счастья, если даже и знаешь, что его
дождешься, и то нелегко. Насколько же труднее ждать,
если не знаешь, чем ожидание окончится! Хватит ли у
Женни сил, терпения для ожидания, для борьбы?
Ему легче — он с головой уйдет в новую универси-
тетскую жизнь. А для Женни бесконечной вереницей
потянутся однообразные дни, месяцы, годы...
Утомленный тяжелыми и тревожными мыслями, Карл
закрывал глаза, и ему начинало казаться, что рядом
156
с ним в карете сидят не какие-то незнакомые пассажи-
ры, а родственники Женни: Фердинанд и старые чопор-
ные тетки. Тетки тыкали в него зонтами и кричали
скрипучими голосами:
«Не нашего круга! Не нашего круга!»
И тут какие-то огненные круги, вертясь перед гла-
зами, сжимали виски, и что-то вокруг визжало, стучало
и гремело.
Очнувшись, Карл догадывался, что это скрипят,
стучат и громыхают колеса кареты.
Он снова закрывал глаза, и тогда перед ним начи-
нали носиться в темноте какие-то причудливые, фанта-
стические образы.
Напрасно старался Карл овладеть собой — волне-
ние не покидало его.
«Человеку от природы так много дано!—силился он
внушить себе.— В его власти стать сильнее, выше всех
превратностей судьбы. Ни за что не сдамся! Ни за что!»
И Карл подумал о том, что жизненный путь челове-
ка— это не прямая дорога, как та, по которой едет он
сейчас в Берлин, za крутая горная тропа. Когда подни-
маешься в гору, нельзя смотреть ни на вершину, ни вниз.
Надо идти вперед все выше и выше — без рывков и
уверенно.
Кто сказал, что жизнь человека должна быть легкой?
Легкая, беспечная, поверхностная жизнь — это су-
ществование, а не жизнь.
Нет, все можно перенести, все преодолеть!
«Да, но если бы рядом была Женни! —снова вме-
шивался какой-то другой, внутренний голос, голос отчая-
ния и сомнений.— Тогда ничто не было бы страшно!
А без нее? Пустота и одиночество».
Пассажиры, сидящие рядом и напротив, с удивле-
нием смотрели на Карла. Странный юноша, по-видимо-
му, думали они. Должно быть, впервые из дому. А мо-
жет быть, он болен?
— Вы не заболели, молодой человек? — участливо
спросила старушка в салопе.
— Нет, нет! —ответил Карл.—Спасибо, я совершен-
но здоров.
Заметив на себе любопытные взгляды, Карл отвер-
нулся к окошку.
«Интересно, какой это город — Берлин?..» — нарочно
стал он думать, чтобы хоть как-нибудь отвлечь мысли.
157
И ему представилось, что в такой же почтовой ка-
рете, как эта, которая везет тюки с письмами, когда-ни-
будь поедет из Трира в Берлин и письмо, написанное
милой рукой Женни. Скорей бы уж получить его! Хоть
самое коротенькое!
А вдруг от Женни не будет писем?!
Но, если не писать друг другу, все может оборваться!
Нет, нет! Не может этого быть!
Крепкая, нетленная нить связала их судьбы. Ни он,
ни она не изменят слову, которое дали друг другу. На-
всегда. Навеки.
*
Проводив Карла, Женни вернулась к Марксам.
Перед ее глазами долго еще стояла эта картина:
удаляющаяся карета и машущая из окна рука.
Генриетта Маркс опустилась в кресло и глубоко
вздохнула: впереди трудный путь с остановками на поч-
товых станциях — как бы не заснул в дороге кучер, как
бы не понесли лошади и не сломалось колесо!
Генрих Маркс отправился по своим обычным слу-
жебным делам. Он шагал по улице, опираясь на палку,
и тоже думал о сыне. Хорошо, если Карлу придется
недолго ждать, пока перезапрягут лошадей. Ведь так
часто случается, что по вине смотрителей пассажиры
вынуждены подолгу сидеть на почтовых станциях.
Сколько можно наслышаться тут брани, криков! А рав-
нодушный смотритель и бровью не поведет. То у него
погода во всем виновата, то лошадей нет, то еще что-
нибудь придумает. Он и внимания не обратит на этого
смуглого юношу-студента, который едет в университет
учиться. Ему решительно все равно, опоздает этот сту-
дент к началу семестра или не опоздает.
Конечно, будь Генрих Маркс сейчас с-Карлом, он
объяснил бы смотрителю, что мальчик едет учиться.
Отец был убежден, что каждому должны быть по-
нятны его отцовские чувства...
*
Только спустя несколько суток, 22 октября к вечеру,
почтовая карета добралась наконец до Берлина.
Задремав, Карл и не заметил, как лошади останови-
лись на конечной почтовой станции. Берлин.
158
Что это за улица? Почтовая? Нет, Королевская.
А на Почтовой почему-то находится не почтовая стан-
ция, а гостиница «Черный орел».
Карл вспомнил: «Ах да! Ведь это еще Гейне шутил
по этому поводу в сЬоих «Письмах из Берлина»1:
«Слышу уже ваш вопрос: «Почему эта почтовая
станция не на Почтовой улице, а «верный орел» не на
Королевской?»
Старинная улица, на которую доставили со станции
Карла и его увесистый, набитый книгами чемодан, но-
сила название «Старая Лейпцигская».
Чопорная, сухая старуха, Фрау Хексе, сдала моло-
дому студенту одну из комнат своего пансиона.
Как же узнал Карл этот адрес?
Возможно, что на почтовой станции уже были из-
вестны адреса тех, кто сдавал комнаты приезжим, а
возможно, что этот адрес был известен кому-либо из
знакомых Генриха Маркса.
Нё поужинав, не распаковывая вещей, Карл пова-
лился на кровать и проспал до утра.
В БЕРЛИНЕ
Казалось, что время года сразу шагнуло далеко впе-
ред— в Берлине уже была настоящая осень:-серое небо,
желтые осыпающиеся листья тополей и лип.
Карл шел по незнакомому городу, вспоминая все, что
читал у Гейне в его «Письмах из Берлина».
Вот Длинный мост, который оказался, как и писал
Гейне, совсем не длинным.
Вот Лустгартен, что^означает «Увеселительный сад»,
но никакого сада тут не оказалось. А вместо сада Карл
увидел перед собой четырехугольную площадь, обсажен-
ную двумя рядами тополей.
А дальше — собор, который был отделан заново не-
задолго до того, как здесь побывал в 1822 году Гейне,
то есть четырнадцать лет назад.
Интересно, а где же университет?
Забыв о голоде, о том, что нужно прежде всего най-
1 «Письма из Берлина» были написаны Генрихом Гейне для
«Рейнско-Вестфальского вестника», где и напечатаны впервые (фев-
раль-июль 1822 года), Часть «Писем» Гейне-включил в «Путе-
вые картины» (1827),
159
ти недорогой ресторан, где можно было бы пообедать,
Карл бродил по улицам. Он старался понять, где что
находится.
Если пойти направо, писал Гейне, увидишь здание
цейхгауза, гауптвахту и университет. А если налево — то
увидишь дворец, оперу и библиотеку.
«Интересней, конечно, пойти налево»,— подумал Карл
и пошел все-таки направо.
Хотелось — хотя бы издали — поскорей взглянуть на
то самое здание, в котором предстояло провести несколь-
ко лет жизни. Карл даже прибавил шагу.
Гейне был прав, когда писал, что это чудесное здание.
Карл остановился, разглядывая его. Белокаменный дом
широко раскинулся на площади. К главному фасаду
примыкали по сторонам два крыла. И опять то же на-
звание, что и в Бонне: «Королевский университет Фрид-
риха-Вильгельма». t
Интересно, а какие аудитории? Геййе находил их
неприветливыми. Вместительны, по его словам, только
немногие. Ну, да это не беда! Лишь бы хорошо чита-
лись лекции.
А вот знаменитая главная улица — Унтер ден Лин-
ден, обсаженная четырьмя рядами лип.
В другое время Карла позабавил бы вид праздной
публики, фланирующей по аллеям. Разгар дня, будни,
а усатые офицеры, бряцая шпорами, прохаживаются не
спеша туда и назад.
Сегодня Карлу все это нисколько не казалось за-
бавным.
Разглядывая здания домов, Карл чуть было не уго-
дил под копыта лошади. По мостовой катили экипажи
и фиакры.
А где же можно хорошо поесть, сытно и не очень
дорого.?
И опять Карл обратился за помощью к своему «ги-
ду»— Гейне. Хорошо, что книжка эта как раз была у
него с собой.
Карл остановился, перелистал несколько страниц
(к удивлению прохожих) и прочел:
«Видите вы здание на углу Шарлоттенштрассе?
Это — Кафе Рояль! Пожалуйста, зайдем: я не могу прой-
ти мимо, не заглянув туда. Не хотите? Но на обратном
пути непременно зайдем. Напротив, наискось перед ва-
ми, H6tel de Rome1, а здесь, налево, Hotel de Peters-
160
bourg1 2—две лучшие гостиницы. Поблизости — кондй-
терская Тейхмана. Здесь лучшие в Берлине конфеты
с начинкой, но в пирожках слишком много масла».
«К черту Тейхмана! — решил Карл.— Ни конфет,
ни пирожков мне не надо!»
«...Если вам угодно скверно пообедать за восемь гро-
шей,— прочел дальше Карл («Угодно! Это как раз мне
и угодно!»),— то зайдите в ресторан рядом с Тейхма-
ном, во втором этаже».
И Карл покорно отправился разыскивать ресторан,
находящийся рядом с кондитерской Тейхмана, во вто-
ром этаже, где можно было «скверно пообедать за во-
семь грошей».
У него было твердое решение не тратить попусту
денег и не разорять больше отца, как он это делал в
прошлом учебном году. Но вдруг он почувствовал силь-
ную усталость и, уже не раздумывая, позвал извозчика.
Извозчик, одетый в серый кафтан с желтыми отво-
ротами, подал фаэтон к самому тротуару.
— В кондитерскую Тейхмана,— сказал Карл.
Извозчик натянул вожжи, и фаэтон, слегка подпры-
гивая, покатил по мостовой.
По сравнению с Триром, Бонном и Кобленцем —
с городом, где Карл пересел на пароход по пути в
Бонн,— Берлин показался ему слишком казенным, стро-
гим и хмурым. Здесь не было привычных глазу мягких
очертаний холмов в отдалении, не было ни яркого неба,
ни простора. Вее тут было упорядочено, приглажено,
прилизано.
*
Карл знал, что он уже принят в Берлинский универ-
ситет. И все-таки он очень обрадовался, когда увидел в
списке студентов и свою фамилию. Ведь это самый
лучший университет в Германии. Здесь преподают зна-
менитые профессора, настоящие ученые. Берлинские
студенты — их больше тысячи — производят совсем дру-
гое впечатление, чем боннские бурши.
Двенадцать лет назад — в 1824 году — будущий фило-
соф, а тогда еще тоже студент, Людвиг Фейербах пи-
сал из Берлина своему отцу:
«О попойках, дуэлях, совместных праздниках и т. п.
1 Гостиница «Рим» (франц.).
2 Гостиница «Петербург» (франц.).
6 Е. Ильина
161
здесь нечего и думать; ни н каком другом университета
нет такого всеобщего прилежания, такого интереса к
чему-то более высокому, чем обыкновенные студенче-
ские истории, такого стремления к науке, такого спокой-
ствия и тишины, как здесь. В сравнении с этим домом
труда другие университеты — просто пивнушки».
Карл твердо решил: теперь уже ни одна минута у
него не пропадет зря!
Слушать лекции, работать в библиотеке (благо биб-
лиотека рядом!) —все это именно то, о чем он мечтал.
Но почему же нет уже былой радости, той легкости,
при которой казалось, что все на свете так хорошо?
Может быть, потому, что так темно это пасмурное осен-
нее небо и минутами бывает ощущение, что уж нико1>
да не выглянет солнце.	>
Тоска-по Женни не проходила ни на минуту.
«КТО ЖЕ ПРАВ?»
Большой лекционный зал. В полной тишине слу-
шают студенты спокойный, мерный голос, доносящийся
с кафедры.
Это профессор Фридрих Карл фон Савиньи читает лек-
цию о римском праве.
Он пожилой человек. Ему пятьдесят пять лет, но
Карлу он кажется совсем старым.
Савиньи —один из тех, кто основал историческую
школу права.
Он старается объяснить студентам, что право никто
не может создать. Оно развивается как бы само собой,
органически, вместе с народом, с его верованиями, нра-
вами. И поэтому право нельзя изменить. Оно должно
основываться на том, что присуще само му да роду. Нуж-
но сохранять и развивать все живое, что есть в немец-
ком праве.
Казалось бы, такое учение — о народности права —
не может не вызвать сочувствие у слушателя, Но не-
трудно понять, к чему ведет это с виду заманчивое
учение.'
Развивая свою мысль, Савиньи доказывает, что ре-
волюционное право, введеное французской революцией,
Чуждо Германии.
Карл с настороженным вниманием слушает старого
162
Профессора и постепенно начинает понимать, что взгля-
ды, которые развивает Савиньи, направлены против
того, что принесла с собой французская революция, а
значит, и против всего нового, передового.
Это становится еще яснее, когда на кафедру подни-
мается другой профессор — молодой и темпераментный
Эдуард Ганс.
На лекции профессора Ганса приходили не только
студенты, но и служащие, офицеры. Аудитория всегда
бывала переполнена до отказа.
Карл уже многое слышал о нем — и то, что это са-
мый выдающийся из учеников Гегеля, и то, что он друг
Гейне.
Молодой профессор изящно, даже щеголевато одет*
В зеленом сюртуке с высокими бортами, с пышным жа-
бо на груди, он строен и статен и больше походит на
поэта или музыканта, чем на ученого.
Вся голова его в черных кудрях. Природа не пожа-
лела для него кудрей. Даже бакенбарды у него вьются.
Слушая Ганса, Карл понимал, что он не только
увлечен своими мыслями: Гансу, по-видимому, достав-
ляет удовольствие говорить с кафедры и завоевывать
аудиторию, воодушевляя ее своим энтузиазмом. Он хо-
рошо анает ее, чувствует и безошибочно угадывает,
когда именно нужно пошутить, чтобы вызвать смех и
дать слушателям минутную передышку, отдых.
Кто-то из студентов рассказал Карлу про одного
педантичного и скучного профессора, который в кон-
спекте- своей лекции записывал: «Здесь следует шутка».
При этом шутка выходила у него ничуть не остроумной.
Не то у Ганса. Ему не приходится записывать себе
для памяти: «Здесь следует шутка». Это получается
как будто само собой, неожиданно для него самого.
Так, однажды, стоя на кафедре, он рассказал о том,
как, будучи на берегах Заале, размышлял, каким обра-
зом легче всего добыть императорскую корону. Рас-
сказывал он об этом очень серьезно, а вся аудитория
хохотала.
Когда Ганс, возбужденный и взволнованный, спус-
кался обычно после лекции с кафедры, слушатели
провожали его дружными аплодисментами.
Эдуард Ганс был учеником крупнейшего философа-
идеалиста Гегеля.
Гегель умер всего пять лет назад — в 1831 году. Он
6*
163
читал лекции когда-то в этом самом зале, с этой самой
кафедры, и его слушал в те времена Генрих Гейне.
Теперь — по лекциям Эдуарда Ганса — впервые зна-
комился с Гегелем, с его философией права и восем-
надцатилетний Карл.
Эдуард Ганс говорит горячо и страстно. Его лекция
больше похожа на, речь оратора с трибуны,, чем на
обычную профессорскую лекцию с кафедры.
— Вместе с французской революцией,— говорит
он,— взошло солнце! Люди верили: отныне будет цар-
ствовать разум!
С присущим ему красноречием Ганс говорит о прог-
рессе, об идеях справедливости, равенства и братства,
которые’ несла на своих знаменах французская рево-
люция.
Все исторические традиции, все старые представле-
ния он отбрасывает прочь, как ненужный хлам.
Карл слушает Ган^а с огромным увлечением...
Но вот на кафедре опять профессор Савиньи. Вни-
кая во все, что он говорит, Карл еще больше убежда-
ется в том, что для Савиньи’исторические националь-
ные традиции —как раз самое главное. Раз так было
испокон веков, значит, так должно быть и впредь.
Выходит, чтотрадиции для Савиньи — это якорь, кото-
рый приковывает историческое развитие к неподвижному
берегу. А как же тогда с прогрессом? Кто же прав?..
Все яснее становится Карлу, что Савиньи оправды-
вает существующий строй именно потому, что источник
его видит в прошлом.
«А ведь Ганс совсем другое говорит! — думает
Карл.— Все люди от рождения равны. Право должно
быть одинаковым для всех народов. Справедливым
для всех...»
И еще с большим удовольствием „слушает он снова
Ганса.	9
«Конечно,— думает Карл,— во многом прав Ганс,
а не Савиньи! Прежде всего — в отношении прогресса.
Нельзя же так возвеличивать прошлое! Это все равно, как
если бы требовать от гребца, чтобы он плыл не по ре-
ке, а по истоку реки... Прошлое — это исток, и нельзя по-
ворачивать жизнь вспять... Но нельзя и отметать прош-
лое, не учитывать его. Ганс нисколько не считается
с тем, как своеобразно историческое развитие отдель-
ных народов...»
164
Но, как бы там ни было, каждая лекция Эдуарда
Ганса превращалась в блестящую неолитическую речь.
Когда слушатели высыпали после окончание лекции
в коридор, по их оживленным разговорам можно было
сразу догадаться, что они слушали сейчас профессора
Ганса.
После каждой его лекции страсти разгорались так,
что студенты долго не могли успокоиться и разойтись
по домам. Одни отстаивали учение Ганса, другие были
на стороне Савиньи, хотя и отдавали предпочтение
ораторскому искусству Ганса.
Даже его слуга, как стало известно студентам, за-
разившись от своего ученого хозяина энтузиазмом, ска-
зал однажды:
«Мы будем в этом году читать о французской рево-'
люции, так что только держись!»
Карл от души смеялся, когда один из его новых то-
варищей передал ему эту фразу, ставшую со временем
исторической.
И, как часто бывает в таких случаях, когда узнаешь
о новом знакомом какую-нибудь милую подробность,
Карл еще больше полюбил после этого своего талант-
ливого и смелого учителя.
*
Чем больше слушал Карл лекции Савиньи и Ганса,
тем все больше убеждался в том, что Ганс —это труба-
дур идей французской революции, идей прогресса,
хотя взгляды его еще абстрактны, оторваны от жизни,
а Савиньи возвеличивает старые феодальные традиции
только для того, чтобы на их основе оправдать то, что
существует в настоящее время, то есть чтобы оправ-
дать прусское право.
Всей душой разделяет Карл взгляды Ганса» Но ему
досадно: почему Ганс оставляет лазейку, которую ис-
пользует Савиньи? Как это Ганс не видит, в чем у него
самого слабые стороны?!
Не только в свои университетские годы, но и в даль-
нейшем Маркса будут волновать взгляды исторической
школы права.
Все больше будёт он говорить о ней, выступать про-
тив нее.
В одной из своих статей он с негодованием напи-
165
шет об этой школе, что она оправдывает подлость се-
годняшнего дня подлостью вчерашнего, что она объяв-
ляет мятежным всякий крик крепостных против кнута,
если только этот кнут — старый, унаследованный,
исторический кнут...
Но, прежде чем во всем этом до конца разобраться^
Карлу придется еще многое передумать, перечувство-
вать, пережить.
«ДЛЯ БЛАГА ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»
Женни жила теперь только одним — ожиданием пи-
сем от Карла.
Она приходила к Марксам чуть ли не каждый день,
чтобы узнать, нет ли письма.
— Ну как? Есть что-нибудь?..— спрашивала Женни
свою подругу, едва только оставалась с ней наедине.
По глазам Софи, по выражению ее лица легко было
догадаться, что письма еще нет.
— Письмо могло задержаться в пути или даже сов-
сем пропасть,— говорила в утешение Софи и уверяла
подругу, что на почту надеяться нельзя. Поэтому отец
всегда старается послать письмо с оказией.
Но сегодня у Софи было чем порадовать Женни.
Усадив ее в самом уютном уголке своей комнаты — на
узенький диван между окном и туалетным столиком,
Софи сказала:
— Папе написал из Берлина один наш знакомый,
что видел Карла,— у него все в порядке.
Женни -облегченно вздохнула:
— А я уж думала, что он заболел.
— Занимается целыми днями,— сказала Софи.—
А что у тебя?
— Трудно мне,— призналась Женни.— Знаешь, как
это мучительно скрывать-от самых близких самое для тебя
важное и дорогое? И при этом продолжать ту жизнь, ко-
торая уже стала тебе ненавистна,— ездить на вечера,
балы. А стоит отказаться от приглашения, как сразу же
устремляются на тебя беспокойные взгляды, начинаются
расспросы: «А ты здорова? Ты чем-то расстроена?»
Приходится еще успокаивать родителей, что ц здорова
и ничем не расстроена. И снова наряжадься и снова
ехать...
• 166
Софи сочувственно смотрела на Женни. Она понй-
мала: это только начало той домашней драмы, которую
предстоит выдержать ее подруге. Что-то будет впереди?
Ведь Карлу еще так долго учиться! Сколько можно
молчать? Рано или поздно Женни придется открыть
родителям свою тайну. Так, может быть, сделать это
уже сейчас?
Она осторожно высказала свою мысль.
— Нет, нет! — решительно ответила Женни.-* Пока
это невозможно.
Женни взяла со столика книгу, подаренную сестре
Карлом: «Гёте. Римские элегии...»
Все в этом доме напоминало ей Карла. И ступени
лестницы, по которым он одним махом взбегал на вто*
рой этаж, и его книги, сиротливо стоящие на полках,
его стол со следами старых чернильных пятен...
Уже три недели, как он уехал.
А 9 ноября родительский дом покинул и второй сын,
Герман. Он уехал в Брюссель, в Бельгию.
Отец пристроил его к богатому купцу, чтобы сын
учился торговому делу.
Но в доме, казалось, ничего особенного не измени-
лось с отъездом Германа.
Только, пожалуй, стало еще тише.
Раньше, бывало, то и дело слышались замечания
со стороны матери и сестер:
«Герман, не сиди без дела».
«Герман, ты бы почитал что-нибудь».
«Герман, не играй так долго с Менни. Ему завтра
надо рано в гимназию».
Менни—-это прозвище самого младшего из детещ
Эдуарда.
А теперь уже некого будет упрекать или останав-
ливать
«Даст бог, Герман приучится теЦерь к труду»,—
вздыхала мать.
Но в душе она, конечно, жалела своего неудачливо-
го сына;
Писвмо от Карла пришло как раз в день отъезда
Германа.
Софи сразу Же побежала к Женни, чтобы сообщить
ей о письме.
И вот Женни опять в комнате своей подруги. .
В руках у нее— листки писем и к ней, и к Генриху
167
‘Марксу, и к сестре Софи. Она так и впилась в неров-
ные строчки, в этот почерк, такой неразборчивый, но
ставший ей таким родным. Она уже без особого труда
разбирала эти буквы-закорючки.
Письмо к ней было сплошь заполнено самыми вос-
торженными и нежными словами, какие только есть
на свете. Читая, Женни улыбалась чуть смущенно, и
по этой легкой улыбке Софи угадывала ее мысли и
чувства: Жённи хотелось бы поскорее добраться до са-
мого главного — до описания его жизни, а он все пись-
мо заполняет признанием в любви!
Но вот в письме к отцу, тоже наполовину заполнен-
ном выражением горячих сыновних чувств, Женни
•добралась наконец до того места, которое ее больше
всего волновало.
Да, так и есть: слишком много работает. Записался
чуть ли не на все лекции, на какие только возможно.
Успел, как и полагается, нанести несколько визитов
профессорам. Но не всем, конечно! Еще бы! Карл не та-
кой человек, чтобы изменять своим принципам! Моло-
дец! Он не станет угодничать ни перед кем.
Женни читала письмо. Она и радовалась за него»
и гордилась, и тревожилась.
А вечером, закончив свои дела, Генрих Маркс стал
обдумывать ответ сыну.
Стояла холодная, осенняя погода, и в комнате в боль-
шой изразцовой печке потрескивали дрова. Две свечи
в серебряных подсвечниках, стоявших по бокам мра-
морного письменного прибора, бросали неровный, дро-
жащий свет на лист бумаги.
Генрих Маркс писал не спеша. То и дело тяжелый
удушливый кашель заставлял его класть перо. Входила
Софи, приносила то. лекарство, то стакан горячего чая.
Время от времени начинала нестерпимо болеть левая
рука, И тогда он правой рукой растирал ее--каждый
палец отдельно. А потом опять брался за перо.
«.-..Несмотря на свои строгие принципы, — писал он,—
ты умеешь обращаться по-человечески с самыми различ-
ными людьми. Твоя принципиальность напоминает мне
мои юношеские годы, когда эти принципы составляли
Мое единственное достояние.
Мама говорит, что ты — дитя счастья. Я ничего про-
тив этого не' имею. Дай бог, чтобы ты в это верил! По
крайней мере я ни на одну минуту не сомневаюсь в тво-
168
ем сердце, в том, что ты со всей серьезностью относишь*
ся к тем счастливым задаткам, которыми, ты обязан
твоим родителям. Ни в чем другом чрезмерность не яв-
ляется столь простительной, и не беда, если здесь серд-
це берет верх над головой.
...Единственное, о чем я прошу тебя, не переутомляй
себя занятиями, постарайся сохранить свои физические
силы и свое столь слабое зрение. Ты записался в универ-
ситете на многие и важные курсы — у тебя, конечно, есть
все основания, чтобы серьезно работать, но не доводи
себя до истощения. Тебе предстоит еще долгая жизнь —
для своего блага, и блага твоей семьи, и, если мои пред-
чувствия меня не обманывают, для блага всего человече-
ства».
Отец задумался. Да, да, для блага всего человечест-
ва. Это не самообман... Из Карла вырастет настоящий
человек.
Но будет ли он до конца верен своему слову, слову,
которое он дал Женни?
Генрих Маркс писал, обдумывая каждую фразу, буд-
то чувствуя, что недолго уже сможет помогать сыну сво-
ими отеческими советами:
«...Перед священным долгом должны умолкнуть все
посторонние намерения. И я повторяю: нет для мужчины
более священного долга, чем тот, который он возлагает
на себя по отношению к более слабой, чем он, женщине.
Будь предо мной в этом отношении — как и во всем ос-
тальном — откровенен, как перед другом. И если после
самоиспытания ты останешься тверд в своем решении,
то должен действовать, как зрелый муж. Это нисколько
не мешает поэтическому взлету, — ведь и взлет во имя
долга преисполнен поэзии».
После всего написанного — о будущем Карла, о вер-
ности слову, о священном долге по отношению к женщи-
не, о поэзии — не хотелось уже возвращаться к «прозе
жизни». Но нельзя было пройти и мимо житейских дел.
Ведь Карл опять просит денег!
И, заканчивая свое письмо, отец с горькой иронией
написал: «К сожалению, я еще не открыл торгового до-
ма. Пока что ты получишь 50 талеров. В настоящее вре-
мя ты должен примерно высчитать, сколько денег тебе
необходимо ежегодно.
'..Герман уехал сегодня в Брюссель, где он попал
в хороший дом. Теперь все зависит от того, насколько-
169
он проявит прилежание и усердие, чтобы как можно бы-
стрее стать самостоятельным. От его прилежания я жду
многого, больше, чем от его интеллекта. Жить он будет,
само собой разумеется, не у шефа, он сам должен будет
себя содержать. Жаль, что у этой доброй души мало
разума!
Менни посещает гимназию, но проявляет, кажется,
не слишком много усердия.
Девочки старательны и прилежны».
Свечи уже догорали. Давно пора было кончать пись-
мо и ложиться спать. Генрих Маркс снял щипцами нагар
с одной свечи, потом с другой и, подперев голову рукой,
задумался.
Девочки... Пять дочерей» Софи уже двадцать лет. Как
говорится, «на выданье»... А где же взять денег на при-
даное? Времена теперь такие, что без приданого, по-
жалуй, никто и не возьмет. Как-то сложится ее жизнь?
Одна свеча,уже погасла. На другой догорал красным
угольком крошечный фитилек.
«...Ну, дорогой Карл, — дописал уже почти на ощупь
отец,-— всегда люби своего отца так, как он любит
тебя.»
«КНИГА ПЕСЕН» И «КНИГА ЛЮБВИ»
Карл с волнением читал письмо отца.
«...Если мои предчувствия меня не обманывают, для
блага всего человечества».	*
Милый отец! Как много ждет он от него! Только бы
оправдать эти надежды хоть в какой-то мере!
Но зачем эти упреки насчет «торгового дома»! Можно
подумать,*что сын только и думает, как бы поскорее ра-
зорить отца. А ведь все дело в том, Что не так-то просто
быть расчетливым!
Биограф Маркса Франц Меринг писал с грустным
юмором, что «счета и впоследствии не сходились у этого
классического теоретика денежного обращения».
А письма от Женни все нет и нет. Ни одной строчки.
До поздней ночи, окруженный книгами и тетрадями,
просиживает Карл за своим столом при неровном свете
масляной лампы, а то и свечи.
Невольно для самого себя он то и дело выводит на
листке имя «Женни». Это имя звучит для него как му-
170
зыка.. Конечно, если бы сказать об этом ей, Женни, она
засмеялась бы:
«Ну да, уж и «музыка»!»
При всей своей нежности к нему она любит немножко
подшутить над его слишком пылкими излияниями. Но
что делать, если в этом имени для него сосредоточилось
все самое лучшее в мире!
И на листке тетради появляются строчки, обращен-
ные к любимой:
Женни! Смейся! Ты удивлена:
Почему для всех стихотворений
У меня одно названье: «К Женни»?
Но ведь в мире только ты одна
Для меня источник вдохновенья,
Свет надежды, утешенья гений,
Душу озаряющий до дна.
В имени своем ты вся видна!
Имя Женни — каждой буквой чудо.
Каждый звух его чарует слух,
Музыка его поет мне всюду,
Как волшебный сказки добрый дух,
Как весенней ночи трепет лунный,
Тонким звоном цитры златострунной1,
Карл' написал эти стихи и призадумался. Почему это
так? Сколько тут самых нежных и пылких признаний
в любви, а не выражают эти слова и частицы того, что
он хотел бы выразить!
Франц Меринг, которому средняя дочь Маркса, Лау-
ра, передала юношеские стихи своего отца, писал в био-
графии, что «среди многочисленных даров, положенных
музами в колыбель Маркса, все же не было дара стихо-
творной речи».
Посылая стихи, Лаура написала Мерингу:
«Я должна Вам сказать, что мой отец относился
к этим стихам очень непочтительно: каждый раз, когда
мои родители говорили о них, они от души смеялись над
этими детскими глупостями».	г"
Но в юности Карл еще не знал своих возможностей.
Спустя каких-нибудь несколько лет он найдет четкие
литературные формы и для острой публицистической
статьи, и для ученого исследования, и для речи с трибу-
ны. А в возрасте тридцати лет — в 1848 году — Маркс
напишет вместе с Энгельсом небольшую книгу, полную
1 Перевод Л. Пеньковского.
171
настоящей поэзии, которая навеки станет песнью песней
.марксизма — «Манифест Коммунистической партии».
А пока восемнадцатилетний Карл старался выразить
свои чувства в стихах. Будущий величайший мыслитель,
ученый и борец еще не знал, что поэта из него не вый-
дет.
Вот уже целая тетрадь заполнена стихами. Карл на-
зывал ее «Книгой песен» — по примеру одной из книг
Гейне.
Потом появились еще две тетради — «Книга любви»,
часть первая и вторая...
Все эти стихи посвящались Женни.
Но сколько бы тетрадей Карл ни исписал, стихи эти
не могли его удовлетворить.
Ему хотелось бы писать о возлюбленной даже не сло-
вами, а росчерками ярких молний, чтобы светлое имя
«Женни» осталось людям на вечные времена, для всех
поколений.
...Женни! Если б голосами грома,
Если б речью сфер я овладел,
Я бы письменами ярких молний
Возвестить любовь к тебе хотел,
Чтобы мир навек тебя запомнил!1
Пройдет всего какой-нибудь год, и юный Маркс сам
резко раскритикует свои любовные стихи в письме к
отцу. *
Он поймет, что напрасно искал для выражение своих
чувств «красивые» слова, что такие образы, как «речь
сфер», «мир поэзии», «небесный зефир» потому-то и не
передают всей глубины чувств, что они «неопределенны,
бесформенны», что в них нет естественности, что все
это — «сплошное сочинительство».
Он увидит, что только там, где он писал просто, не
стремясь к поэтическим украшениям, звучащим, как
романтическое бренчание на арфе, он достигал в стихах
искренности и свежести.
Таким было одно из его стихотворений, обращенных
к Женни:
Связала нас незримо
Навеки нить одна.
Душа, судьбой гонима,
Тобой окрылена.
1 Перевод Л. Пеньковского.
172
Й что искал напрасно
Души моей порыв,
Дает мне взор твой ясный,
Улыбкой озарив.
Однако в ту пору Карла увлекала не только любов-
ная лирика.
Вот он написал стихи «Не могу я жить в покое», и
в них уже чувствуется смелый полет мысли, неудержи-
мое стремление к действию, к познанию, непоколебимая
вера во всемогущество человеческого разума и дерзно-
венья.
За несколько лет до того, как появились эти стихи,
другой восемнадцатилетний юноша, поэт Лермонтов, пи-
сал в своем «Парусе»;
А он, мятежный, просит бури...
Таким мятежным человеком, который с молодых лет
бесстрашно шел навстречу бурям, был и Карл Маркс.
Не могу я жить в покое,
Если вся душа в огне,
Не могу я жить без боя
И без бури, в полусне.
Я хочу познать искусство—
Самый лучший дар богов,
Силой разума и чувства
Охватить весь мир готов.
Так давайте в многотрудный
И в далекий путь пойдем,
Чтоб не жить нам жизнью скудной —>
В прозябании пустом.
Под ярмом постыдной лени
Не влачить нам жалкий век.
В дерзновенье и в стремленье
Полновластен человек.
«Только в дерзновенье и есть, в сущности, смысл жиз-
ни»,— думал Карл.
.Ему даже трудно было представить себе жизнь совсем
спокойную, застывшую. Такая жизнь — неоткрытое море
и даже не река, а стоячее болото. Никакие события, про-
исходящие вокруг, не могут вывести обывателя из его
полудремотного состояния.
И, думая обо всем этом, Карл написал эпиграмму:
*	В мягком кресле, толст и сыт,
Бюргер дремлющий сидит.
Пусть кругом клубятся тучи,
Пусть грохочет гром гремучий,—>
Нет на свете ничего,	*
Нто смутит покой его,
173
И вот уже готовы все три тетради.
Стихи «Не могу я жить в покое» вошли в первую —
. в «Книгу песен».
Карл подумал и, получше отточив перо, написал по-
священие:
«Моей дорогой, вечно любимой
Женни фон Вестфалей».
Потом он бережно упаковал все три тетради и напи-
сал адрес:
«Скорой почтой.
Юстиции советнику Генриху Марксу в Трире.
Симеонштрассе, 8».
С какой радостью написал бы он сейчас на пакете
другой адрес: «Римская улица..: Фрейлейн Женни фон
Вестфалей».
Но этого нельзя было делать. Такая посылка произ-
вела бы в доме Вестфаленов не меньший переполох, чем
разорвавшаяся бомба...
Карл невольно полюбовался своей работой. Пакет
был тщательно упакован. Даже Софи и та, пожалуй, по-
хвалила бы его за аккуратную работу.
Теперь оставалось написать два письма: одно — Жен-
ни, другое — Софи.
Эти письма Карла не сохранились.
Но по ответу Софи нетрудно догадаться, о чем писал
ей брат,
«ТЫ ВОЗЛОЖИЛ НА СЕБЯ
БОЛЬШИЕ ОБЯЗАННОСТИ»
Подучив письмо от сына и стихи, предназначенные
для Женни, отец не на шутку встревожился.
Неужели Карл думает, что этими экзальтированны-
ми стихами он может создать для своей невесты душев-
ный покой? Положение ее в семье такое трудное, впере-
ди — полная неизвестность. Он подолгу не. пишет совсем,
а потом вместо разумных, спокойных доводов, которые
могли бы ее утешить и ободрить, посылает ей какие-то
стихотворные излияния!
Генрих Маркс понимал: единственный человек, кото-
рый мог бы сейчас быть для Женни опорой, — это он.
Но силы его уходят с каждым днем. Да и чем может
он поддержать Женни, если письма Карла к ней говорят
только о том, что мальчик и .сам в смятении?
174
Достаточно ли Карл сознает всю ответственность, ко-
торую он взял на себя?
И Генрих Маркс пришел к мысли, что надо написать
сыну обо всем этом самым решительным образом.
Но, может быть, раньше поговорить с Женни?
По словам Софи, Женни плакала «слезами" счастья.
и печали», когда читала посвященные ей стихи.
«Наверно, и слезами тревоги,—подумал Генрих
Маркс.— Надо постараться ее успокоить».
И в тот же вечер, когда Женни после большого и ду-
шевного разговора с Генрихом Марксом ушла, он начал
свое письмо к сыну, как всегда, очень нелегкое для се-
бя. Казалось, ничего нет тяжелее, чем отчитывать своего
любимца. Каждый упрек больно отзывался в сердце. Но
Генрих Маркс считал своим-священным долгом уберечь
Карла от дальнейших ошибок. Ведь ко всему еще он
опять нерасчетливо тратит деньги, да еще обиделся, по-
лучив от отца в последнем письме намек насчет «торго-
вого дома».
«Трир, 28 декабря 1836 года.
Дорогой Карл!
Если бы я был менее снисходительным, если бы я во-
обще мог долго хранить гнев, особенно против своих лю-
бимцев, то у меня были бы все основания совсем тебе
не отвечать. Вообще не похвально быть чрезмерно обид-
чивым, особенно по отношению к отцу, ошибка которого
не так уж велика.
Если бы ты подумал о том, что я в то время, когда
писал тебе последнее письмо, ничего от тебя не получал,
кроме твоего первого письма; что я однажды вмешался
в дело, которое, в сущности, было мне весьма нерадост-
но,— вмешался из чувства долга по отношению к высо-
кочтимому лицу, то ты бы понял, как огорчило меня твое
молчание; и если я употребил несколько выражений, ко-
торые звучали немного резко, то я не думал класть эти
слова на чашку весов, но обижен я был не без основа-
ния. Впрочем, я тебя уверяю, что у меня не было ника-
ких дурных намерений».
«Опять все мои упреки,—,с горечью подумал Генрих
Маркс,— кончаются тем, что я сам же прошу извинения!
Ну что ж, надо быть справедливым».
И, обмакнув перо, он продолжал:
«Если бы я не был такого высокого мнения о твоем
175
добром сердце, я вообще не был бы так привязан к тебе
и меньше страдал бы. Как высоко ни чту я твои интел-
лектуальные данные, — без сердечных чувств к тебе все
потеряло бы всякий смысл. Ты сам признаешь, что ты
раньше подавал мне повод усомниться в твоем самоотре-
чении. И на основании всего этого тебе следовало бы
поменьше обижаться на своего папу».
Генрих Маркс так и написал: не «на своего отца», а
«на своего папу». Прилив нежности к сыну заставил
вспомнить то время, когда Карл был еще маленьким.
Отец долго сидел, откинувшись в кресле, со своей неиз-
менной сигаретой в руке, и обдумывал продолжение
письма. Только тщательно взвесив все свои мысли, он
принялся писать дальше: -
«Я повторяю — ты возложил на себя большие обя-
занности. Хотя я и опасаюсь возбудить твою чувствитель-
ность, я, милый Карл, высказываю свое мнение на свой
лад, несколько прозаически: при свойственной поэтам
чрезмерности и при экзальтированности любви, прису-
щей поэту, ты не в состоянии восстановить душевный по-
кой той девушки, которой ты всецело предан. Наоборот,
тебе грозит опасность нарушить этот покой. Только об-
разцовой выдержкой, мужеством и твердостью в своих
стремлениях, которые должны завоевать благосклонность
и доброжелательность людей, ты можешь добиться того,
что обстоятельства примут нормальный ходи что ты уви-
дишь свою любимую спокойной, ставшей еще выше в гла-
зах других людей и в своих собственных глазах.
Я говорил с Женни, и я так хотел бы совершенно
ее успокоить. Я сделал все, что в моих силах, но ведь
одними рассуждениями этого не добьешься. Она еще не
знает, каково будет отношение ее родни. Мнение род-
ственников и света — это тоже не пустяк. Я боюсь тво-
ей чрезмерной, не всегда справедливой в своих сужде-
ниях чувствительности и поэтому предоставляю тебе само-
му оценить создавшееся положение. Будь в моих силах
своим активным вмешательством как-нибудь успокоить
и защитить Женни, то ни пред какой жертвой я бы не
остановился. Но я слаб во всех отношениях.
Она приносит тебе неоценимую жертву — она прояв-
ляет самоотверженность, оценить которую может только
бесстрастный разум. Горе тебе, если ты когда-нибудь
в жизни об этом забудешь. Но теперь ты один можешь
действенно вмешаться в ход событий. Ты сам должен
176
проникнуться сознанием того, чтог несмотря на свои мо-
лодые' годы, ты уже зрелый человек, заслуживающий
уважение людей и завоевавший это уважение своим му?
жеством в жизненных боях...
...Надеюсь, что ты получил вино, которое мы тебе по-
слали. Почерпни из него бодрость, оставь все лишние
мечтания и разочарования и оставь поэзию, если она
не украшает жизнь и не делает ее счастливой».
Письмо опять получилось очень большое, и все же
Генрих Маркс не отправил его, пока жена и дочь Софи
не приписали тоже несколько слов.
«Дорогой Карл! — вывела своими не’ привыкшими
к перу пальцами Генриетта Маркс и, поставив восклица-
тельный знак, дальше, по своему обыкновению, продол-
жала уже без единой остановки, то есть без единого зна-
ка препинания. — Твой дорогой отец так торопится с от-
правкой письма что мне не остается ничего другого как
сердечно приветствовать и поцеловать тебя любящая
тебя мать
Генриетта Маркс».
Софи не заставила себя долго ждать.
«Твое последнее письмо, милый Карл, — написала
она, — вызвало у меня горькие слезы; как ты можешь
думать, что я в состоянии пропустить случай сообщить
тебе о милой Женни. Только о вас я думаю и мечтаю.
Женни любит тебя. Если ее беспокоит разница в летах,
то это только из-за ее родителей. Она постарается их
подготовить. Потом ты, напиши им сам; они о тебе высо-
кого мнения. Женни часто нас навещает. Еще только
вчера она была у нас и плакала при получении твоих
стихов слезами счастья и печали.
Наши родители, братья и сестры очень ее любят, по-
следние— прямо безгранично. Раньше десяти часов ве-
чера ее не отпускают, как это тебе нравится?
Прощай, милый Карл, от души желаю тебе, чтобы
твои сердечные влечения были успешны».
Как и всегда, Софи думала только о других.
«ИСТОРИЯ — УЧИТЕЛЬНИЦА ЖИЗНИ»
А тем временем Карл с увлечением переводил древне-
римского историка Тацита на немецкий язык.
Но что же заставило Карла заняться этим перево-
дом? Желание глубже изучить латинский язык? Или
177
овладеть искусством перевода? Очевидно, не только это.
Побудил его к этой работе интерес к истории Древ-
него Рима. А самым замечательным из историков той
эпохи был Тацит.	;	1
Тацит жил в период между 1 и II веками нашей эры.
И, хотя с тех пор прошло столько веков, Карлу казалось,
что он читает о своих современниках, так образно и кра-
сочно писал Тацит о людях и событиях своего времени.
И это тем удивительней, что из трудов Тацита сохрани-
лись только небольшие отрывки.
Какие же это были труды?
«Германия», «История», «Анналы» —что значит «Ле-
тописи».
В «Германии» Тацит показывает жизнь германских
племен, населявших страну, близкую к рейнской окраине.
Рейнская окраина! Да ведь это родина Карла! Он
всегда любил узнавать что-нибудь новое из истории сво-'
его родного края.
Вчитываясь в размеренные, величавые по простоте '
и ритму строки, Карл уже не мог оторваться от книги.
«Интересно, — думал он, — что говорит Тацит про
Августа?»
Не так давно, на выпускном экзамене, Карл писал
латинское сочинение об Августе, императоре Древнего
Рима. И вот снова встретился он сейчас с этим прослав-
ленным императором на страницах «Летописи», словно
со старым знакомым.
Тацит рассказывает, как произошел переход от рес-
публики ю империи.
Карл отложил перо в сторону. Прежде чем перево-
дить, нужно все внимательно прочесть. И он с наслаж-
дением вчитывается в слова историка-летописца.
«После гибели Брута и Кассия республика осталась
без войска. Когда потерпел поражение Секст Помпей в
Сицилии, когда пал Лёпид и смерть постигла Антония,
у партии Цезаря не оставалось другого вождя, кроме Ав-
густа, и Август, сложив с себя звание триумвира, заменил
его званием консула и удовлетворился властью трибуна
как защитника прав народа».
Но какой же была эта «защита»?
Тацит показывает всю хитроумную тактику жажду-
щего власти и почета Августу:
«Расположив к себе солдат дарами, народ — разда-
чами хлеба, а всех прочих — благами мира, он возвысил-
178
ся, захватив в свои руки авторитет Сената, могущество
магистратов и власть законодательную. Он не встретил
никакого сопротивления, так как самы^ неустрашимые
пали жертвами гражданских войн... Те же знатные, ка-
кие оставались в живых, наперебой друг перед другом
спешили навстречу рабству».
Карл невольно остановился на этой фразе: «Знатные
спешили навстречу рабству».
Он подумал:
«Раболепие — то же рабство».
И еще с большим интересом продолжал читать
дальше:
«Они награждались богатствами и почетными долж-
ностями, становились благодаря этому еще более силь-
ными, чем прежде, и предпочитали настоящее с его без-
опасностью прошлому с его тревогами».
«Как это тонко и глубоко! — опять подумал Карл.—
И сейчас большинство предпочитает настоящее с его
безопасностью прошлому с его тревогами».
Еще не так давно — шесть лет назад — по Европе про-
катились гулкие раскаты- июльской революции. И вот
снова все утихло. Народ словно погружен в политиче-
скую дремоту. Либералы по-прежнему строят иллюзии на-
счет того, что все обойдется, что все можно будет как-
нибудь уладить.
И Карлу вспомнилось, что у отца его тоже были такие
же иллюзии. А король установил режим военной казар-
мы. И все же в народе прорываются возмущение и недо-
вольство.
Чем больше читал Карл Тацита, тем яснее станови-
лось ему все то, что происходило в Римской империи.
Тацит считал, что республике должен был наступить
конец, потому что «правящие группы, руководившие де-
лами, потеряли свою былую доблесть».
«Какой благородный взгляд на жизнь!» — удивлялся
Карл, и рука сама уже тянулась к перу, чтобы перевести
простые и мудрые слова:
«...В Риме все ринулись в рабство —, консулы, сенато-
ры, всадники: самые знаменитые люди явили себя самы-
ми поспешными в лицемерии... Они скрывали свои чувст-
ва, как бы не показаться слишком довольными смертью
старого государя или слишком опечаленными началом
правления нового. На лицах перемешивались слезы, ра-
дость, сожаление, притворство...»
179
Тацит показывает, кем был на самом деле обожеств-
ляемый император: искусным хитрецом, изобретателем
тайных пружин самовластья».
Что же это за «тайные пружины»?
Август задаривал армию, кормил римлян даровым
хлебом, увеселял зрелищами, награждал за покорность
и раболепие.
Карл читает, и ему кажется, что он видит перед со-
бой и смерть Августа, и похороны его, на которых ему
воздаются божеские почести, и пасынка его Тиберия, ко-
торого сенаторы умоляют со слезами взять на себя бре-
мя правления. Тацит показывает, как лицемерно ведет
себя Тиберий, как он хитрит, отказываясь от этой чести.
«Только гению Августа было посильно несение тако-
го чрезвычайного труда», — с напускной скромностью го-
ворит сенаторам Тиберий.
Сенаторы в мольбе простирают руки к статуе Авгу-
ста и к коленям Тиберия. И наконец — после долгих
упрашиваний — он соглашается. t
И вот Тиберий становится императором. Это мрач-
ный, жестокий человек.
Как живых, видит перед собой Карл и сенаторов и
вдову Августа — мать Тиберия, Ливию.
Мать удерживает сына от излишней жестокости. Но
после ее смерти произволу Тиберия уже нет удержу. Он
становится все более злопамятным, мстительным, жесто-
ким.
А дальше раскрываются еще более страшные кар-
тины.
Тиберия сменяет Нерон. Потом — Домициан.
В 89—93 годы Тацит» не было в Риме. Как предпо-
лагают ученые, Тацит был наместником провинции Бель-
гика. Он часто уезжал туда, а также подолгу жил в обе-
их Германиях — в Верхней и Нижней, тоже принадле-
жавших Римской империи. Этот край часто подвергал-
ся нападениям со стороны германских племен и требовал
бдительности.
И вот, пока Тацит отсутствовал, в Риме свирепство-
вал страшный террор Домициана.
Торжественно и печально начинает свое повествова-
ние Тацит:
«Приступаю к повествованию, о времени, обильном
бедствиями, залитом кровью страшных битв, раздирае-
мом междоусобиями, жестоком, даже пока сохранялся
180
мир. Четверо государей погибло от железа, свирепство-
вали три гражданские распри, несколько внешних войн,
часто одновременно. Войны шли успешно на востоке, но
неудачно на западе. Иллирия находилась в восстании,
грозила бунтом и Галлия, Британия была завоевана, но
тотчас же оставлена... Италию потрясали беды, до сих
пор неведомые или такие, какие,повторяются лишь че-
рез много веков. У плодороднейших берегов Кампани
были засыпаны или разрушены целые города. Рим опу^
стошался пожарами: сгорели древние храмы, Капитолий
был сожжен самими гражданами... Море покрылось из-
гоняемыми людьми, скалы обагрялись кровью людей...
Обладание высокими качествами обеспечивает человеку
гибель, Доносчики, поощряемые наградами, не менее не-
навистные, чем их злодеяния, расхватывают, как добычу,
жречества и консулаты; другие узурпаторы овладевают
управлениями в провинциях, забирают власть внутри го-
сударства, расхищают всё... А потом видим рабов, вос^
пламененных ненавистью против господ или развращен-
ных страхом перед ними, — также вольноотпущенников,
негодующих на своих патронов... А те, наконец, у кого
нет врагов, предаются собственными друзьями...»
С душевной болью вспоминает Тацит своих погибших
современников:
«Рустик и Сенецион были преданы смерти, потому
что воздали хвалу (раньше погибшим) Тразею, Пэту
и Гельвидию Приску. Преследовались не только авторы
неугодных сочинений, но предавались сожжению на фо-
руме и самые произведения этих блестящих гениев. Что
же! В пламени надеялись загубить голос римского наро-
да, свободу Сената, сознание человеческого рода. Фило-
софы, учителя мудрости, были прогнаны, задавлены все
честные искусства, уничтожены последние силы добра.
Мы показали великий пример терпения: как в древности
мы доходили до крайностей свободы, так теперь, в свою
очередь, познали полное рабство, ибо, окруженные шпион-
ством, мы потеряли право говорить и слушать. Вместе
с даром речи мы бы утратили даже способность памяти,
если бы человек мог забывать так же, как он может
хранить молчание».
Карл читал с таким волнением, как если бы речь шла
не о далеком прошлом, а о настоящем времени. Деспотия
Фридриха-Вильгельма III во многом напоминала эпоху
Домициана: свобода крепко заперта на замок, нельзя
181
сказать открыто ни одного слова, всюду слежка, тюрь-
мы...
«Вот так, — думал он, — и нужно писать! Со всей си-
лой страсти, со всем гневом, на который только способен
человек, болеющий за свой народ!»
А какой язык! Карлу хотелось читать эту поэтическую
прозу, как стихи, — вслух.
Нет, не для одних только упражнений в переводе с
латыни работал Карл над Тацитом!
С трудом отрывался он от скупых строк великого ис-
торика. Он уже не мог не прочесть и о Домициане, кото-
рый, оказывается, был еще более жестоким, чем Нерон.
Нерон — тот хоть отворачивался при казни и пытках,
а этот смотрел на казнь сам, да еще приказывал смот-
реть другим. И при этом следил, какое впечатление все
это производит на людей. Выразить сочувствие или
страх — значило подвергнуть риску собственную'жизнь.
С гневом и подлинной скорбью вспоминает обо всем
этом автор «Истории»:
«Мы собственными руками тащили Гельвидия в тем-
ницу, мы не протестовали против осуждения Мавриция
и/ Рустика, нас обагрила чистая кровь Сенециона».
' Конечно, Тацит ни в малейшей степени не был пови-
нен в гибели этих мучеников. Но он считал и себя винов-
ным уже потому, что ничего не мог сделать для их спа-
сения.
Карл читает эти трагические страницы, и ему кажет-
ся, что он слышит живой голос Тацита — обличающий
и скорбный.
И перед глазами у Карла встает облик этого заме-
чательного человека — человека-гражданина, благород-
ного в своей скорби и в своем гневе.
Карл вскакивает и быстро шагает по комнате.
Он думает о том, что самодержавие, деспотизм всег-
да порождали рабство, развращали людей, лишали их
нравственных сил, обрекали на беспрекословное служе-
ние злу. То же самое сейчас и в Пруссии. Что же де-
лать? Бороться? Но как?..
Карл снова углубляется в чтение.
Тациту как будто и самому стало страшно от карти-
ны, которую он развернул перед читателем. И дальше,
желая быть объективным и справедливым, он находит
в прошлом примеры благородства и мужества:
«Это время не было, однако, вполне лишено доблести
182
и мужества. Появлялись и добрые примеры: матери соп-
ровождали сыновей, спасавшихся бегством от гибели; же-
ны шли в изгнание вместё с мужьями. Можно было ви-
деть смелых родичей, преданных зятьям, рабов, отличав-
шихся несокрушимой верностью даже под пытками.
Являлись знаменитые граждане, подвергавшиеся тягчай-
шим испытаниям, но выдержавшие их с великой тверды-
нью. Упоминаются случаи смерти, выдерживающие срав-
нение с теми, какие прославляли героев нашей древности».
Что же оставалось делать в ту страшную эпоху та-
ким людям, как Тацит, людям с совестью? Где было
найти выход?
Тацит видел этот выход в философии. Он обращал-
ся к философии, к стоикам, которые призывали людей
к тому, чтобы находить счастье в себе самом, подавляя
в себе чувство страха перед смертью.
«История — учительница жизни», — говорил римский
оратор Цицерон.
И в своей «Истории» Тацит хотел показать современ-
никам, как случилось, что римский народ попал в раб-
ство, а также хотел понять сам и показать людям, в чем
заключается смысл жизни.
«Иснать счастье в себе самом...»
Карл .то и дело встает, ходит по комнате, думает...
Нет, это не выход! Этот путь — самообман... Но как
историк и художник Тацит гениален. Поразительно, до
чего он объективен! Правда, он считал, что долг ис-
торика — изучать прошлое и писать о прошлом «без
гнева и пристрастья», «без любви и ненависти». Но
о недавнем прошлом и о современниках он не мог пи-
сать без страсти.
. Карл с головой погрузился- в Тацита. Он пора-
жен— до чего правильно понимал Тацит метод .исто-
рического исследования!
«Надобно не только восстановить ход и конец со-
бытий, которые часто происходят, видимо, в силу слу-
чайностей, но и уразуметь их внутреннюю связь (сцеп-
ление друг с другом) и их причины».
«Значит, — думает Карл, — Тацит считал, что’ в дви-
жении исторических событий есть закономерность. Так
именно рассматривал исторический процесс и Сен-Си-
мон. А до него французские материалисты ' смотрели
на историю только как на простое сцепление случай-
ностей...»
183
Если раньше, до поступления в университет, Карл
только понаслышке знал Сен-Симона, то теперь онего
уже начал внимательно изучать. В своих лекциях Ганс
то и дело ссылался на Сей-Симона.
И сейчас, вспомнив опять этого философа-утописта,
которого любил и нередко цитировал старик Вестфа-
лей, Карл подумал о том еще, как неправ Руссо, счи-
тая, что золотой век был в далеком прошлом. По Сен-
Симону выходит, что золотой век — в будущем.
До Сен-Симона философы и социологи только за-
щищали буржуазный строй. А Сен-Симон его крити-
кует. Но что такое этот строй, он все-таки не объясня-
ет. И какие же пути ведут к социализму? Об этом
Сен-Симон тоже не говорит. Он, видно, и сам еще не
видел этих путей. Он мог только мечтать...
Карл и не заметил, как давно уже сгустились су-
мерки, наступил вечер. А он' забыл обо всем — о еде,
об отдыхе, о прогулке. Болели глаза, одолевал глухой,
прерывистый кашель.
В комнату постучались. Вошла сухопарая, строгая
хозяйка пансиона, фрау Хексе.
— Молодой человек, — начала она своим обычным
назидательным тоном,—вы все еще занимаетесь?! Разве
так можно?
Она передернула плечами и сама же ответила на
свой вопрос:
— Так нельзя!
— Хорошо, фрау Хексе, — сказал Карл вставая. —
Спасибо. Я уже кончил.
«НЕ МОГУ Я ЖИТЬ В ПОКОЕ!»
Если бы Генриетта Маркс знала, как живет ее сын
в Берлине, она пришла бы в ужас.
Все ее опасения подтвердились: хоть прачка, быть
может, и не подменила его сорочек, но во всем осталь-
ном все обстояло еще хуже, чем можно было ожи-
дать. О еде Карл вспоминает только тогда, когда- от
голода начинает болеть голова, занимается не только
по целым дням, но и по ночам, при тусклой свече, а
для прогулок у него совсем не остается времени.
Карл и на самом деле не щадит себя. Он просто
не думает о том, что нужно хоть в какой-то степени
184
Заботиться о себе, чтобы сохранить себя для. других.
Все чаще охватывает его жажда смелого полета,
дерзания, все больше хочется отдать силы на служе-
ние какому-то очень важному и большому делу, познать
все науки, все искусства.
И он снова возвращается к стихам.
Он пишет стихи «Песня лодочника» и сам чувству-
ет, ЧТо И нИх уже нет прежнего уныния. Значит, уда-
лось перебороть чувство безнадежности и отчаяния.
Спасибо отцу! Это он своими мудрыми советами су-
мел вовремя поддержать его.
И, почувствовав прилив новых сил, он переписы-
вает эти стихи и еще несколько стихотворений из те-
традей, посланных Женни, в особую тетрадь. Эту он
пошлет в подарок отцу. Не сейчас, а позже — в октяб-
ре, во дню его рождения. Пусть стихи эти еще не-
достаточно зрелые, но отца, наверное, обрадует их
бодрый тон. И к тому же ведь другого подарка-то
нет...
' Все с большим и большим рвением отдается Карл за-
нятиям. Он старается не пропустить ни одной лекции
профессора Ганса.
А в комнате Карла все выше поднимается гора
книг. Книги лежат на столе, на стульях, на подокон-
нике.
Тут и литературно-критические исследования Лес-
синга, и объемистая «История искусств» Винкельмана,
и учебники итальянского и английского языков.
Карл не только переводит на немецкий язык Таци-
та. Он изучает английский язык, итальянский.
Вперемежку с научными книгами и учебниками
языков на столр высятся и новинки художественной
литературы, чуть ли не всё, что только можно достать
в библиотеке и в книжных лавках.
Конечно, денег не хватает, и опять время от вре-
мени приходится просить их у отца. Но что же делать,
если стбит только начать читать какую-нибудь книгу,
как выясняется, что у этого же автора есть еще много
других произведений, не менее интересных. А в науч-
ных книгах нередко в конце приводится такой длин-
ный список литературы, которой хватило бы на целую
библиотеку.
Карл читает жадно — исследует, разбирает, изуча-
ет, конспектирует,
18S
Научные книги большей частью Писались Таким
тяжеловесным языком, словно авторы стремились не-
пременно доказать свою ученость. Карла всегда удив-
ляло, почему они не могут писать просто и образно,
как писал Тацит или Лессинг. И почему в научных книгах
так редко встречается шутка?
Однако для Карла даже самый тяжеловесный стиль
не служил препятствием. Он умел быстро схватывать
основную мысль автора,
Ему было все интересно, все ново, все хотелось про-
честь. И не только прочесть, но и сделать из книги
выписки, а попутно записать и свои собственные мысли,
которые как будто сами собой рождались при чте-
нии.
Больше всего сейчас волнует Карла философия пра-
ва. Он начинает изучать философов Канта и Фихте, их
учение о праве.
Перед ним открывается огромное множество идей,
но он видит, что эти идеи оторваны от мира, от реаль-
ной жизни. Между нравственными идеалами, о кото-
рых пишут эти философы, и действительностью полу-
чается разрыв.
И девятнадцатилетний мыслитель приходит к тако-
му выводу:, основа недостатков философии Канта
и Фихте заключается в их уходе от действитель-
ности.
Постепенно начинает создаваться у Карла и своя соб-
ственная система.
Эту систему Карл старается построить и записать.
Ему хотелось бы так построить ее, чтобы полечилось обо-
снование для борьбы за демократическую идеологию,
чтобы понятие права воплотило в себе идею прог-
ресса.
-Он пишет день заднем, ночь за ночью, и вот незамет-
но для него самого вырастает объемистая рукопись.
Построив сложную систему, Карл не успевает пора-
доваться ей, как уже видит ее недостатки. И сразу
же мужественно и бесстрашно отвергает ее всю це-
ликом.
Он понял главное: когда изучаешь жизненные явле-
ния, нужно исходить из них же самих, из их внутренней
связи, из их развития, а не привносить в них что-то из-
вне, придумывая для них какие-то произвольные подраз-
деления, какие-то схемы,
186
И еще он понял одну чрезвычайно важную вещь: его
ошибка заключалась в том, что, следуя за философом
Кантом, он отрывал содержание права от формы. А со-
держание и форма всегда связаны между собой. Ведь
все в природе имеет форму, ничто не существует без
формы.
Мысль Карла бьется над самыми основными фило-
софскими вопросами.
«Нет, — все чаще думает он, — без философии мне не
пробиться вперед!»
Неудача с его первой попыткой построить что-то свое
не вызвала у него уныния. Наоборот, духовные силы
растущего человека не ослабели, а еще больше окрепли.
Его мысль, тренируясь, становится еще более четкой и
ясной.
И Карл записывает четыре строчки, которые прихо-
дят ему в голову:
Кант и Фихте в надзвездном эфире
Ищут мир неизвестный во мгле:
Я ж стараюсь и глубже и шире
То понять, что нашел на земле.
Это четверостишие он тоже пошлет отцу.
Все более ревностно погружается он в занятия фило-
софией. Пишет философские диалоги.
Но нет, и диалоги не могут его удовлетворить. Все
это не то, не то!
Еще одна бессонная ночь, еще и еще... Болит голова,
слезятся воспаленные глаза, мучает кашель...
Под утро, измученный, неудовлетворенный собой, он
едва успевает дойти до постели, как сразу же погру-
жается в сон.
А через несколько минут что-то словно будит его.
Бессонница. Она, точно будильник, безжалостно вры-
вается в сон, и вот сна уже как не бывало. И опять на-
чинает усиленно работать мысль, с новой силой возоб^
новляется внутренняя борьба. Кажется, что спорят друг
с другом два голоса: один отстаивает уже найденное, ре-
шенное, а другой сомневается, спорит, приводит новые
доводы, опровергает прежние.
Закрывая глаза, Карл произносит имя любимой.
И ему кажется, что одно это имя приносит ему успо-
коение.
«Ах, если бы завтра получить от нее письмо!—-дума-
ет он.— Хотя бы несколько слов!»
187
«ОНА НЕ МОЖЕТ ПОСТУПАТЬ ТАК,
КАК ЕЙ ХОЧЕТСЯ»
Письмо пришло. Но от Женни опять не было ни
слова!
Карл с нетерпением перелистал все странички, испи-
санные строгим и аккуратным почерком отца.
Отец писал в бодром тоне. По-видимому, это пото-
му, что в своем последнем письме Карл рассказал ему
о том, как серьезно он занимается, даже попросил от-
ца помочь ему составить план занятий, и отец убедил-
ся, что сын его не тратит времени даром.
«Трир, 3 февраля 1837 года
Дорогой Карл!
Твое последнее письмо необычайно обрадовало ме-
ня, так как оно показало мне, что ты избавился от сво-
их маленьких слабостей, которые, кстати сказать, весь-
ма меня беспокоили, и что ты понял свое положение
и с достоинством и всей серьезностью стремишься укре-
пить свое будущее.
Но, милый Карл, не впадай в противоположную
крайность».
«Удивительно, — подумал Карл, — отец словно ви-
дит все издалека!»
И он стал читать дальше:
«Независимо от того, что общительность дает чело-
веку большие преимущества для развлечения, отдыха
и развития, — особенно молодому человеку, — нельзя
пренебрегать благоразумием. Ведь ты теперь уже не
один и должен быть благоразумным. Небрежность, ког-
да для этого нет основательной причины, люди не про-
щают». '
Карл остановился на минуту. Мысль отца он понял:
нельзя пренебрегать визитами — необходимо посещать
людей, которых все уважают, не давать им повода к
обидам.
«Конечно, — подумал Карл, — я стал- уж слишком
необщительным, И это плохо. Но посещать всяких важ-
ных людей только для того, чтобы расположить их к се-
бе, — нет, этого я не могу!»
И он снова углубился в чтение письма:
«Нельзя небрежно относиться и к собственному телу.
Здоровье — величайшая ценность для каждого, и для
188
ученого в особенности. Знай меру во всем! С твоими
природными данными и с твоим теперешним прилежа-
нием ты достигнешь своей цели. Но дело ведь касается
не одного только семестра.
Как ни велик мой опыт, я не могу составить тебе
план со всеми деталями. Думаю, что при данном поло-
жении дела тебе не остается ничего иного, как писать.
Но как выступить? Это трудный вопрос, и ему пред-
шествует еще и другой. Удастся ли тебе заручиться до-
верием дельного издателя? Это может оказаться самым
трудным. Если это тебе удастся, — а ты во всем удач-
лив,— тогда выступает второй вопрос. Философия или
юридические науки — и то и другое прекрасно, если их
положить в основу. Поэзия же может быть на втором
месте и не должна мешать твоему основному призва-
нию».
«Вот это верно! — мысленно согласился с отцом
Карл. — Поэта из меня не выйдет!»
«Ты должен принять твердое решение, — писал даль-
ше отец, — не сразу, но уже в этом году. И, как только
примешь решение, крепко держись за него и следуй ему
неизменно. У тебя ведь нет тех затруднений, какие бы-
ли у твоего отца, когда он должен был стать адвока-
том.
Ты знаешь, милый Карл, что из любви к тебе я дей-
ствую не в соответствии со своим характером, и это ме-
ня подчас удручает».
Карл призадумался. Что имеет в виду отец? Уступ-
ки? Но в чем? По-видимому, отец думает о Женни, о
том, что из любви к сыну и к ней он поставил себя в
трудное положение посредника. Карл с еще большим
волнением стал читать дальше:
«Никакая жертва мне не кажется большой там, где
этого требует счастье моих детей. Я приобрел безгранич-
ное доверие твоей Женни. Эта милая, прелестная де-
вушка терзает себя непрестанно — она боится, как бы
она тебе не причинила вреда, не заставила тебя рабо-
тать сверх сил и т. д. Ее тяготит мысль о том, что ее ро-
дители ничего не знают или, как мне кажется, ни о чем
знать не хотят. Она сама не может себе объяснить, ка-
ким образом, будучи, как она полагает, всецело чело-
веком рассудка, она могла безудержно отдаться своему
чувству».
Каждое слово, написанное о Женни, доставляло сей-
189
час Карлу и неизъяснимую радость, и тревогу, и боль,
Но чем же мог он ей помочь? Чем?
Ответ подсказал сам же отец:
«Письмо от тебя, не продиктованное фантазиями по-
эта, может принести ей утешение. Оно должно быть и
будет, в чем я не сомневаюсь, преисполнено предан-
ностью, нежной и чистой любовью, но оно также дол-
жно светло и ясно изобразить обстоятельства, виды на
будущее. Ясно и определенно вырази свои надежды — с
полной убедительностью. Ты должен твердо уверить ее,
что создавшиеся обстоятельства отнюдь не приносят те-
бе вреда, что ты чувствуешь себя счастливым,— и я ве-
рю, что это так и есть. Требуй с твердостью и уверен-
ностью мужчины, чтобы она не колебалась, не оглядыва-
лась назад, но со спокойствием, доверием и твердым
взглядом смотрела в будущее».
У Карла сжалось сердце.
В первый раз в письме отца появились такие стро-
ки о Женни.
«Чтобы она не колебалась...» Значит, дело не только
в ее борьбе «с мнением родственников и света», как пи-
сал однажды отец? Значит, сомнения бывают и у нее
самой?!
Что же ее терзает? Что из-за неечон надрывает свое
здоровье? Разница в летах? Неопределенность буду-
щего? Наверно, все вместе! Но ведь они любят друг
друга — и это главное! Нет, в любви Женни нельзя сом-
неваться. Если бы она не любила его всем сердцем,
разве она сейчас так страдала бы?
И, немного успокоившись, Карл снова принялся чи-
тать письмо.
«Что ты скажешь про своего отца? Не находишь ли
ты, что я — всем на удивление — переквалифицируюсь
на посредника? Как превратно мог бы осудить меня
кто-нибудь, если бы узнал о моем воздействии на тебя!
И какие побуждения могли бы они мне приписать?
Но я себя не упрекаю! Пусть только небо ниспошлет
хорошие плоды, и я буду чувствовать себя счаст-
ливым.
...Ну, бог с тобой, дорогой Карл, напиши скорее,
если ты еще не отправил письмо — такое именно, какое
я от тебя жду».
«Письмо к Женни», — понял Карл.
Казалось бы, все самое важное уже было в письме
190
ййписано, й вдруг —йод Самый конец —Опять волну-
ющие строки!
«Господин фон Нотц,— пишет отец об одном своем
знакомом, ездившем в Берлин,— сказал мне, что ты
в осенние каникулы приедешь. Я же другого мнения об
этом и, если ты взвесишь взаимоотношения твои с доро-
гим тебе лицом, ты со мной согласишься».
Да, Карл собирался осенью на каникулы поехать в
Трир. Он был уверен, что отец ждет не дождется его
приезда. И вот оказывается •*“ отец против!
До осени ведь еще так далеко! Неужели до того вре-
мени не наладятся отношения с Вестфаленами?!
Отец, видно, и сам понял, что огорчил Карла, и, за-
канчивая письмо, постарался его утешить:
«Возможно, что я приеду в Берлин. Что ты на это
скажешь?
Твой преданный отец Марк с».
Что Карл Мог на это сказать? Конечно, его радость
'была бы безмерной, если бы вдруг открылась дверь и
в эту самую комнату, где он живет сейчас, как отшель-
ник, вдруг вошел отец! Даже трудно себе представить,
как все в этой комнате ожило бы и повеселело.
Но ведь свидание с отцом не может заменить поезд-
ки домой и встречи с Женни!
Неужели все это откладывается еще на целый год?!
А если считать с этого месяца — с февраля,— то и на
целых полтора года!
Прочитав еще в конце письма всякие приветы зна-
комых и просьбу писать хоть немного разборчивее, Карл
не поверил глазам: самое главное для него, самое
горькое было написано в последних словах, уже в пост-
скриптуме:
«Р. S. Женни я вижу редко. Она не может посту-
пать так, как ей хочется».
Значит, она уже почти-не бывает у них дома?!
Карлу показалось, будто рвется последнее, что свя-
зывало его с Женни. Как теперь он будет писать ей?
Узнавать о ней? У него потемнело в глазах. Но, овладев
собой, он прочел ободряющие слова отца:
«Ты можешь быть спокоен: любовь ее верна. Если
‘ты, как я этого желаю, напишешь письмо, то я буду
требовать ответа»4
Карл понял, от кого именно будет требовать ответа
191
Генрих Маркс: от Женни. А может быть, и от Вестфа-
ленов?
Видно, отец в душе страдал за сына и считал, что
молчанию Женни должен быть положен конец.
«СКАЗАТЬ ИЛИ НЕ СКАЗАТЬ?»
Каролина фон Вестфалей с тревогой поглядывала
на дочь.
Давно уже ее Женни как-то грустна и задумчива.
До сих пор она бывала всегда так откровенна с ма-
терью, а теперь от нее не добьешься толком, что с ней
такое. Она стала не так охотно, как прежде, выезжать
на балы, часто о чем-то, подолгу задумывается. Одно
время чуть ли не каждый день уходила к Марксам.
Правда, это не вызывало у матери особого беспокойст-
ва. Ничего удивительного нет в том, что Женни тянет к
ее лучшей подруге. Но почему Софи реже бывает у
Вестфаленов, чем Женни у Марксов? И почему нужно
проводить там чуть ли не целые дни?
Заметив легкую ревность-со стороны матери («Ко-
нечно,— как-то с горечью сказала она, — с подругой
интереснее».), Женни стала реже бывать у Марксов.
Она еще ни 'Словом не обмолвилась о том, что ее гло-
жет, как мать уже сама стала об этом догадываться.
Но почему же молчать? Почему не поговорить с ро-
дителями откровенно?
Конечно, Каролине фон Вестфалей и в голову не
могло прийти, что Женни уже тайно помолвлена. Прав-
да, она понимала, что Женни и Карл любят друг друга.
Женни явно избегает о нем говорить и бледнее^ при од-
ном только упоминании его имени. Но ведь Женни дол-
жна и сама понимать: Карл еще так молод, не устроен!..
А время идет. Уже не один молодой человек делал ей
предложение. И она всем решительно отказала! А эти
молодые люди йз таких богатых, почтенных семейств.
Женни уже двадцать три года...
Все чаще, вышивая что-нибудь или занимаясь вяза-
ньем, Женни вдруг положит свое рукоделие на рабочий
столик и задумается. Видно, что ее мысли где-то дале-
ко...
Вот и сегодня так. Начатая работа натянута на
пяльцы, а она задумалась с иголкой в руках.
192
Увидя мать, вошедшую -в комнату, Женни вскочила
и пододвинула ей кресло.
Женни тоже стала замечать растущую у матери тре-
вогу. И, чем больше росла их взаимная тревога, тем
труднее становилось для Женни решиться на откровен-
ный разговор.
— Мамочка, — сказала Женни, чтобы прервать тя-
гостное молчание, — хочешь, я почитаю тебе что-нибудь
вслух?
— Нет, дитя мое, сейчас не надо, — вздохнула мать.
Она вынула из корзинки, которую принесла с собой,
начатое вязанье и взялась за работу. Голубой клубок
пушистой шерсти лежал, легонько разматываясь, у'нее
на коленях.
Женни тоже принялась за свою работу. Поглядывая
на белый костяной крючок, проворно поворачивающий-
ся в руках у матери, Женни думала:
«Если бы можно было поговорить только с мамой
и папой! Но ведь узнает и Фердинанд и все родствен-
ники. А от них пойдет слух по всему городу. Вмешается
каждый, кому не лень. Начнутся бесконечные пересуды,
бесконечные разговоры, перешептывания».
Женни вздохнула. Она готова была бы пойти на лю-
бые жертвы, лишь бы не жертвовать достоинством —
своим и Карла.
Женни в раздумье сидела за пяльцами. На полотно
скатерти мягко ложились вышитые гладью инициалы:
«Ж. В.». А на коленях матери поворачивался голу-
бой клубок шерсти. Мать время от времени с беспокой-
ством поглядывала на милую опущенную голову дочери.
«И все-таки надо решиться! — думала Женни. — На-
до постепенно готовить родителей».
Но как?.. Рассказать о Карле, о том, что он серьезно
занимается день и ночь?
«Ну что ж, — скажет отец,— Генрих Маркс мне об
этом уже сам говорил. Этого и следовало ожидать. На-
конец-то мальчик взялся за ум. Ведь в Бонне, кажется,
он не слишком усердно занимался».
Сказать о том, что Карлу предстоит большое буду-
щее? «Конечно,— скажет отец,— Карл чрезвычайно да-
ровит. Но еще неизвестно, как может сложиться жизнь
у человека с таким непреклонным характером, как у
младшего Маркса».
Может быть, сказать, что, будущее Карла в значитель-
7 Е. Ильина	193
ной степени зависит от того, кто будет его спутником
эйизни?
«Это так,— скажет отец,— но для того, чтобы стать
женой такого человека, как юный Маркс, надо пойти на
жертвы. Он не сможет создать спокойную для семьи
жизнь. А на трудную жизнь пойдет не каждая».
Минутами Женни и самой становилось страшно. Ее
охватывало что-то похожее на страх перед будущим.
Вот Карл прислал ей стихи, полные восторженных
признаний в любви. Но может ли такая бурная, такая
пламенная любовь продолжаться долго? А вдруг это
только мимолетное увлечение и оно скоро пройдет?
При одной мысли об этом у Женни холодело сердце.
Стихи Карла не утешили ее и не поддержали. Ей да-
же хотелось, чтобы. вместо стихов он писал ей о том,
как он представляет себе их будущее. Где они будут
жить? Когда они смогут пожениться?
И тут перед Женни вставал еще один мучительный
вопрос: следует ли Карлу, у которого еще все впереди,
создавать себе заботы, связывать себя семейной жиз-
нью?
Временами Женни казалось, что для него было бы
лучше сейчас ни о чем не думать, кроме своих занятий.
Если бы не мысль о ней, о Женни, он бы сейчас за-
нимался спокойно, не перенапрягая сил, как и все сту-
денты.
Значит, выходит, что лучше не говорить с родителя-
ми ни о чем? И не писать Карлу? Может быть, он ус-
покоится и забудет о ней...
Может быть, рассказать Эдгару? Эдгар будет, ко*
нечно, только рад за нее и Карла. Но он собирается в
Гейдельберг. В университет. Полон сейчас своими мыс-
лями, планами. Особенно не станет раздумывать. «Ко-
нечно, — скажет он, как всегда, весело и просто,— вы-*
ходи за Карла. А на Фердинанда наплевать!»
Но дело ведь не в одном Фердинанде.
Все очень, очень сложно...
Мать уже несколько минут смотрела на задумчиво
опущенную голову дочери.
— Ты, конечно, нездорова!—сказала она реши*
тельно.
Женни вскинула голову, улыбнулась и снова взя-
лась за свою работу.
— Да нет, мамочка! Я совершенно здорова.
194
В дверь постучали.
— Войдите! — сказала Женни, радуясь тому, что
трудный разговор опять откладывается.
В комнату вошла четырнадцатилетняя девочка Лен-
хен, круглолицая и румяная, с длинной и толстой, ту-
го заплетенной косой. Это была воспитанница Кароли-
ны Вестфалей. Она помогала в доме по хозяйству.
— Фрау Вестфалей, — весело сказала Ленхен, под-
нимая с пола клубок,— герр Вестфалей уже дома. И
Эдгар тоже. Обед готов.
— Хорошо, Ленхен. Идем.
Женни помогла матери встать с кресла.
Втроем они вышли из комнаты.
«Счастливая девочка,— подумала Женни о Ленхен,—
у нее еще все так легко и просто».
ПЕРЕД РЕШАЮЩИМ ШАГОМ
Генрих Маркс все с большей тревогой думал о судь-
бе Карла и Женни.
Да, Женни, как он замечал, вся во власти охватив-
шего ее огромного чувства. И единственное, что ее тер-
зает,— это мысль о предстоящем объяснении с родными.
Ах эти родственники Вестфаленов, эти благочести-
вые ханжи!
Но-только ли это ее тревожит? «Допустим,— думал
Генрих Маркс,— Женни добьется согласия родни. А
дальше что? Как-то сложится их жизнь?»
Отец развернул уже прочитанное только что письмо
от сына и перечел его снова. Карл пишет, что решил
написать письмо родителям Женни. Это, конечно, совер-
шенно правильно. Такой поступок достойнее умалчива-
ния. Так поступил бы на месте Карла каждый зрелый
человек.
Генрих Маркс садится писать письмо сыну.
И снова — советы, увещевания, предостережения.
«Трир, 2 марта 1837 года
...Мое сердце бывает переполнено радостью, когда я
думаю о тебе и о твоем будущем. И все же я порою не
могу отогнать печальные, зловещие мысли, которые,
словно молнии, вспыхивают у меня в мозгу: соответству-
ет ли твое сердце твоей голове, твоим задаткам? Есть ли
195
в твоем сердце место для земных, нежных чувств, которые
приносят человеку утешение в этой юдоли скорби?.. Бу-
дешь ли ты восприимчив... для подлинно человеческого,
семейного счастья?
И вот некоторое время — с тех пор, как я полюбил
Женни, как родное дитя,— меня терзает сомнение: бу-
дешь ли ты в состоянии даровать счастье непосредствен-
но окружающим тебя людям.
Женни, которая с детски чистым сердцем отдалась
своему чувству к тебе,.минутами проявляет, помимо во-
ли, своего рода страх, какое-то зловещее, темное пред-
чувствие, которое я у нее подмечаю и объяснить кото-
рое^ не в состоянии, но стоит мне заговорить об этом,
она старается совершенно рассеять во мне какой бы то
ни было страх. Что такое? Я не могу себе объяснить
это, но мой жизненный опыт, к несчастью, не дает мне
возможности легко впадать в заблуждение.
Высокое положение, льстящая самолюбию надежда
увидеть твое имя окруженным славою, а также твое жи-
тейское благополучие оставляют меня совершенно рав-
нодушным. Все это1—давно и глубоко укоренившиеся
иллюзии. Но, в сущности говоря, эти чувства свойствен-
ны главным образом слабым людям, и не свободны они
от всякого рода шелухи, каковы — гордыня, тщеславие,
эгоизм. Я могу тебя заверить, что осуществление этих ил-
люзий не могло 64э1 дать мне счастье. Только тогда, ког-
да сердце твое останется чистым, когда каждое биение
его будет подлинно человечным и никакой демон не ока-
жется в силах изгнать из твоего сердца самые высокие
чувства,— только тогда я обрету то счастье, мечтою о
котором я живу уже многие годы, а если этого я не уви-
жу, то самая прекрасная цель всей моей i жизни будет
разбита вдребезги».
Генрих Маркс снова перелистал письмо сына. «Да,
ведь нужно сказать о главном —о его решении писать
Вестфаленам». И он продолжал:
«...Женни несколько дней тому назад — после того,
как она получила твое письмо, переданное ей Софи,—
йавестйла нас и говорила о твоем намерении. Она, по-ви-
димому, согласна с твоими доводами, но испытывает
страх перед таким шагом, и это легко понять. Что ка-
сается меня, то я считаю этот ша^ хорошим и по-
хвальным.
Судя по намекам Женни, она пишет тебе о том, чтобы
196
ты не направлял письМо прямо1,— с этим ее мнением я
согласиться не могу. Для ее спокойствия ты за восемь
дней заранее предупреди нас, в какой именно день ты
пошлешь письмо. Эта милая девушка заслуживает вся-
ческой. предупредительности, и жизнь, полная нежной
любви, сможет ее только вознаградить за все то, чтб она
уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо
она имеет дело с весьма своеобразными «святыми».
Мысль о Женни — вот что главным образом поддер-
живает во мне желание, чтобы ты вскоре удачно высту-
пил на общественной арене и этим доставил ей душев-
ный покой,-г- таково, по крайней мере, мое мнение. И я
уверяю тебя, дорогой Карл, что, не будь этой причины,
я бы скорее удерживал тебя от всякого общественного
выступления, а не толкал бы тебя на этот путь. Но ты
видишь, волшебница внесла некоторую сумятицу и в мою
старую голову, а больше всего на свете я хотел бы ви-
деть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии
это сделать, и такая цель достойна того, чтобы ты по-
святил ей ,все свои силы. Быть может, есть что-то хоро-
шее и благотворное в том, что ты уже в начале своего
жизненного пути вынужден действовать с учетом интере-
сов людей, действовать с умом, осторожностью и зрелым
рассуждением, наперекор всем демонам. Я благодарю
небо за это, так как хочу вечно любить в тебе человека,
и ты знаешь, что, хотя я'всегда занят практической дея-
тельностью, жизнь не сделала меня столь плоским, чтобы
я потерял способность к восприятию всего высокого и
доброго; но тем не менее я не хочу совершенно оторвать-
ся от земли, с которой я связан корнями, и перенестись
в воздушные сферы, где я не чувствую твердой почвы.
Все это и заставляет меня в большей степени, чем я это
сделал бы в противном случае, обдумывать те пути, ко-
торые находятся в твоем распоряжении».
Генрих Маркс еще> раз перечитал письмо сына.
В этом письме Карл пишет, что начал драматургичес-
кое произведение — «Оуланем». Значит, снова метания,
снова попытки заняться литературной работой! И это в
то время, когда для него самое главное сейчас — занятия
в университете!
Не думает Карл о практической стороне жизни. Кто
знает, удастся ли поставить пьесу на сцене? И как при-
1 Очевидно, к родителям Женни.
197
мет ее публика? Даже пьесы опытных драматургов не-
редко терпят провал. Л ведь Карл еще так неопытен в
драматургии!
«Ты принялся писать драму, и в этом много правиль-
ного. Но при всей важности этого дела, при всей широ-
те его диапазона оно связано, конечно, с.риском провала.
И не всегда — особенно в больших городах — решающую
роль играет внутренняя ценность. Интриги, коварство,
соперничество возможны между теми, которые уже до-
стигли больше других, и это часто берет зерх над сила-
ми добра, в особенности если эти силы не поддержива-
ются и не подкрепляются громким именем».
У ВЕСТФАЛЕНОВ
Карлу казалось, что своим письмом к родителям Жен-
ни он положит конец ее терзаниям.
Но в действительности было не так. Самое тяжелое
для нее только еще началось.
Хотя Женни и старалась последние дни как-то под-
готовить родителей, письмо Каргла застало их врасплох.
А Фердинанд, узнав о письме, пришел в ярость. Он
не стал даже обсуждать письма. Он возмущался уже
тем, что отец его и мачеха еще о чем-то думают, вместо
того, чтобы сразу же ответить отказом. Семья, принад-
лежащая к высшей прусской аристократии, не может
допустить даже мысли о том, чтобы породниться с семь-
ей какого-то адвоката! Это было бы неслыханным скан-
далом!
А сама Женни?
Неужели она забыла, что ее дед был советником гер-
цога Фердинанда Брауншвейгского? И что во время. Се-
милетней войны он был произведен в фельдмаршалы? И
что бабушка, мать отца, принадлежала к высшему дво-
рянству Шотландии, к тому самому роду, который ведет
свое происхождение от шотландских королей?
Как Женни и ожидала, именитая родня на все лады
принялась обсуждать это семейное событие.
Сухие, чопорные старухи — отпрыски знаменитого ро-
да— не преминули вспомнить, что Людвиг фон Вестфа-
лей сам, правда, допустил мезальянс, женившись после
смерти своей первой жены на простой девице Каролине
Гейбель, Но Каролина, по крайней мере, чистокровная
198
немка. А у этих... как их фамилия... Марксов —ни титу-
ла, ни капитала.
Чтобы не встречаться с Фердинандом, Женни убегала
к себе в комнату, но вскоре приходила мать или присы-
лала к ней Ленхен — взглянуть, что делает Женни, поси-
деть с ней или позвать ее к столу.
За столом родители бросали на Женни взгляды, пол-
ные участия и тревоги, а Фердинанд' (как назло, он в
последнее время часто приходил) сразу же возвращался
к разговору, который был мучительным и для Женни, и
для родителей, и для Эдгара.
Но самому Фердинанду этот разговор нисколько не
мешал с аппетитом обедать. Казалось, что злословие ему
даже доставляет удовольствие, и он, сияя, вытирал на-
крахмаленной салфеткой пышные усы и продолжал раз-
глагольствовать.
Эдгар требовал от Фердинанда, чтобы он замолчал.
Но тот продолжал свое, и Эдгар не выдерживал — вне
себя от гнева выскакивал из-за стола и убегал. Вслед
за Эдгаром убегала и Женни. С трудом успокоив брата,
она вместе с ним возвращалась к столу. А потом, едва
только кончался этот тягостный обед, снова уходила к
себе.
*
Преодолев чувство уязвленного самолюбия, Генрих
Маркс отправился к Вестфаленам, чтобы поговорить со
своим старым другом начистоту.
Он шел медленно, тяжело опираясь на палку. Послед-
нее время все труднее становилось ему дышать. Приходи-
лось то и дело останавливаться.
По дороге он обдумывал предстоящий разговор.
То, что-он уже с полгода был посвящен в тайну, о ко-
торой Вестфалены до сих пор не знали, ставило его сей-
час в трудное положение.
Трудность усугублялась тем, что при всей их давней
дружбе Генрих Маркс не мог взять сторону Вестфале-
нов.
Но, с другой стороны, стремясь добиться согласия,
Генрих Маркс не мог придумать сейчас никаких веских
доводов в пользу женитьбы Карла и Женни.
Сказать, что Карл умен, даровит? Да это Людвиг
Вестфалей и сам хорошо знает. Что Карлу предстоит
большое будущее? Но это только будущее... А пока он
199
молод и беден, живет на деньги, присылаемые из дому,
Правды не утаишь.
Генрих Маркс умел произносить речи в суде, на бан-
кетах, но в этом случае не помогло бы и самое изощрен-
ное красноречие. Да к тому же он был слишком взвол-
нован.
Увидев Генриха Маркса,'Людвиг Вестфалей стреми-
тельно пошел ему навстречу и обеими руками пожал ру-
ку своему старому другу.
Устало опустившись в кресло, Генрих Маркс помол-
чал немного, чтобы передохнуть, и приступил к делу. Он
сказал, что ему все извеетно о намерениях сына и что у
родителей, как он полагает, нет оснований мешать сча-
стью их детей.
— Лишь бы только они были счастливы! — повторил
он.— Ведь в этом весь смысл и нашей с вами жизни. Не
так ли, дорогой друг?
Людвиг Вестфалей кивнул головой.
— Да, конечно! Но вы же понимаете, дорогой мой
Генрих,— сказал он с грустью,— мы с вами уже не моло-
ды. Можно сказать — на склоне лет. А Карлу еще дале-
ко до того времени, когда он станет на ноги. Что ждет
его и Женни?
Генрих Маркс молчал. Что их ждет? Да ведь этот же
самый вопрос мучил и его самого!
— Речь идет не о том, чтобы они поженились уже
сейчас,— спохватился он, прибегая к последнему своему
доводу,— они согласны ждать несколько лет.
— Несколько лет...— сказал Людвиг Вестфалей в
раздумье.— Но ведь лучшие годы Женни уходят. И пос-
ледние наши. Хотелось бы дожить до того времени, ког-
да личная жизнь дочери будет устроена. Да что вам до-
казывать, мой. друг? У вас ведь тоже' дочери. Вы меня
понимаете.
Генрих Маркс вздохнул. Судьба старшей, Софи, тоже
его беспокоила. Ведь ей уже двадцать один год. Под-
росли уже и две другие дочери — Генриетте семнадцать
лет, Луизе шестнадцать..,
* -
Женни не выходила из своей комнаты. Она знала о
приходе Генриха Маркса и догадывалась, что разговор
идет о ней и Карле.
200
Всякое вмешательство в ее судьбу, даже самое забот-
ливое и участливое,— причиняло ей боль.
Неожиданно в комнату вошла мать.
— Давай поговорим спокойно, дитя мое,— сказала
она, садясь рядом с дочерью на узенькую софу.
Но Женни уже не могла говорить спокойно.
— Женнихен, подумай, прежде чем что-нибудь ре-
шать,— продолжала Каролина Вестфалей.— Решишь ты,
конечно, сама, но раньше серьезно подумай.
— Я уже думала — и серьезно и несерьезно,— сказа-
ла Женни, стараясь шуткой разрядить напряженность,
царившую в доме.— И знаешь, мамочка,— Женни встала
и нежно обняла мать, нагнувшись над ней,— мне так
хотелось бы, чтобы у нас прекратились разговоры обо
мне!
Но разговоры не прекратились..,
БОЛЕЗНЬ
О Карле и Женни говорили в эти дни не только* у
Вестфаленов. 4
— Ах, боже мой,— вздыхала Генриетта Маркс,— эти
аристократы будут смотреть на нас сверху вниз!
— Кого ты имеешь в виду? — хмурясь, спрашивал
Генрих'Маркс.— Фердинанда? Этот усатый балбес меня
мало интересует.
Софи соглашалась с отцом:
— Стоит обращать внимание на этого чванливого ду-
рака!
Уже несколько дней Женни не приходила к Марксам.
Софи не знала, что и думать.
Она давно уже заметила, что Женни осунулась, по-
бледнела и что под глазами у нее легли синеватые тени.
Да и сама Женни не раз говорила Софи, что у нее часто
кружится голова, а мать жаловалась, что Женни совсем
перестала есть и спать.
И вот прошли три дня, а ее нет. *
— Уж не случилось ли что-нибудь у Вестфаленов? —
сказал Генрих Маркс.— Сегодня же обязательно зайди
к ним, Софи.
— Да, папа, я и сама уже собиралась,— ответила Со-
фи.— Пойду вечером, чтобы не встретиться с Фердинан-
дом. Женни говорила, что он часто приходит к обеду.
201
Но еще под вечер к Марксам прибежала испуганная
Ленхен.
— Фрейлейн Софи дома? — спросила она, едва пере-
водя дыхание.— Фрейлейн Софи, пожалуйста, пойдемте
скорей к нам! У нас фрейлейн Женни заболела.
Софи всплеснула руками.
— Так я и знала! — вырвалось у нее.— Так и знала,
что этим кончится!
Она бросилась в переднюю.
«Довели!» — думала она, перебирая висящую на ве-
шалке одежду, чтобы отыскать свою мантилью.
— Не забудьте зонтик, фрейлейн Софи,— напомнила
заботливая Ленхен.— Моросит...
На крыльце парадного Софи раскрыла зонт и взяла
Ленхен под руку. Но Ленхен не привыкла ходить под
зонтом. Да еще под руку.
— Мы так испугались! — сказала она, шагая ря-
дом.— Фрейлейн Женни была без памяти. Эдгар побе-
жал за доктором, я — в аптеку., А потом, когда бедняж-
ке стало немного лучше, я спросила у фрау Вестфалей:
«Можно, я позову фрейлейн Софи?» И она сказала: «Да,
да, Ленхен, скорее беги за ней!» Вот я и побежала.
— Молодец, Ленхен! — похвалила ее Софи.— Умница.
Женни лежала в своей комнате. Шторы были опуще-
ны. Свеча на выдвинутой доске секретера едва освеща-
ла седую, горестно опущенную голову матери. Она сиде-
ла у постели больной.
Софи на цыпочках подошла к спинке кровати.
Каролина Вестфалей закивала ей и, заметив, что
Женни открыла глаза, сказала шепотом:
— Видишь, кто пришел к тебе, Женнихен?
Женни посмотрела на Софи и улыбнулась.
— Спасибо, душенька,— медленно произнесла она.—•
Мне уже лучше.
— Лежи спокойно, дорогая,— сказала Софи.— Все
будет хорошо, вот увидишь!
— Да, конечно,— подтвердила Женни.— Все обой-
дется. Я просто очень устала. Очень...
— Да, да! — радостно согласилась мать, точно же-
лая поверить тому, что, может быть, и правда эта непо-
нятная болезнь вызвана только усталостью и все обой-
дется.— Отдыхай, Женнихен! Доктор сказал, что сон для
тебя — самое лучшее лекарство.
Софи ни о чем не стала расспрашивать, чтобы не тре-»
202
вожить больную. Но Женни сама сказала' с трудом про-
износя слова:
— Ничего страшного у меня нет. Пожалуйста, угово-
ри мамочку лечь. 0на совсем измучилась.
— Фрау Вестфалей,— сказала Софи,— прошу вас,
пойдите отдыхать. Я останусь с Женни.
Мать нехотя встала. Но не успела она выйти из ком-
наты, как в дверь постучались. Тихонько, на цыпочках,
вошел отец. Осторожно подойдя к постели, он встал у
изголовья. А из приоткрытой двери выглянул встрево-
женный Эдгар.
'— Папа, дорогой, и ты здесь! — вздохнула Женни.—
И Эдгар!. Мне же лучше, правда лучше!
— Да, конечно! — сказал отец.— Мы только хотели
пожелать тебе спокойной ночи...
Родители переглянулись и тихонько вышли из комна-
ты, выпроводив и Эдгара.
Софи села возле постели.
Все было понятно и -без слов. Нервы не выдержа-
ли такого долгого и мучительного напряжения. И, ко-
нечно, все должно было этим кончиться. Женни гово-
рит, что ей лучше, но Софи видит: ей не лучше; У нее
такая слабость, что трудно даже поднять голову, труд-
но говорить.
Вот она открыла глаза и молча посмотрела на Софи.
— Что, моя дорогая? — спросила Софи, стараясь
угадать ее желание.— Чего бы тебе хотелось?
— Только одного,— тихо сказала Женни,— покоя...
Софи кивнула ей:
— Я понимаю.
Софи встала, но не ушла, а села в кресло у окна.
Она смотрела на больную подругу и думала:
«Какая она хорошая! Никакого притворства, ника-
кого желания вызвать к себе жалость. Не только не
упрекает никого, но еще и успокаивает, думает только
о других...»
Софи была права. Она хорошо знала свою подругу.
Спустя много лет Энгельс скажет о Женни:
«Если существовала когда-либо женщина, которая
видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми
других,— то это была, она»:
Каролина Вестфалей и не подумала лечь. Не про-
шло и получаса, как она снова вошла в комнату до-
чери.
203
— Спит...— прошептала Софи, хотя и видела, что
Женни все еще не может уснуть.
И Софи на цыпочках вышла с фрау Вестфалей в
со'седнюю комнату.
В пустой гостиной мерцала на столе одинокая
свеча. Обе сели в кресла у овального столика.
— Она тает!..—тихо произнесла мать, едва сдер-
живая слезы.— И никто из врачей не может установить,
что у нее за болезнь...
Софи смотрела на свечу, и ей представилось, что
вот так же, как эта свеча, тает, сгорая, и Женни.
— Нет, нет!—.решительно сказала Софи.—Не надо
так расстраиваться! Все обойдется, вот увидите. Только
нужно очень беречь ее, очень щадить.
— Врачи советуют увезти ее куда-нибудь,— сказа-
ла фрау Вестфалей,— когда она немного поправится
или хотя бы когда встанет на ноги. Но как ее поднять?
Софи молча слушала эти слова и думала: «Ах, если
бы знал Карл о болезни Женни! Он, конечно, сразу же
примчался бы в Трир, несмотря ни на что. Может
быть, написать ему? Но нет, без согласия отца нельзя!
Да и без согласия Женни тоже. Его приезд может все
еще больше усложнить. А ведь она и без того вконец
измучена».
И, думая обо всем этом, Софи вдруг почувствовала
острую тревогу, болезненно сжавшую сердце.
«А что, если Женни опасно больна? Вот и. фрау
Вестфалей говорит, что доктора не могут определить
болезнь. И Женни действительно тает...»
Софи съежилась, как от озноба.
— У нас сегодня прохладно,— сказала, заметив это,
фрау Вестфалей.— Я даже забыла сказать, чтобы за-
топили.— И она протянула Софи теплую шерстяную
шаль, наброшенную на спинку одного из кресел.—
Я сейчас велю приготовить кофе.
— Йет, нет, спасибо, фрау Вестфалей! — сказала
Софи.— Пожалуйста, не беспокойтесь! И ложитесь.
Я с удовольствием останусь здесь до утра.
Софи удалось наконец уговорить мать Женни пойти
к себе в спальню, а сама опять пошла к больной.
Постояв у двери, Софи прислушалась. Спит? Нет, не
спит...
Чтобы не беспокоить Женни, Софи решила не под-
ходить к ней и вернулась в гостиную.
204
Софи еще реплее закуталась в шаль и села в креслд.
«Как это одогли мы все допустить, что Женни так
извелась? — думала она.— Может быть, надо было дав-
но написать обр всем Карлу? Его- уже столько време-
ни беспокоит молчание Женни, а мы только и делаем,
что стараемся его успокоить. Он не представляет себе
и не может представить, что она перенесла. Надо было
написать ему, как ей тяжко, как она страдает... Да,
но что мог он сделать? Ничего. Ровно ничего. Только
напрасно мучился бь/сам... Что же будет дальше? Где
найти выход? Но, может быть, эта болезнь и есть ка-
кой-то выход? Может быть, родственники Женни пой-
мут наконец, что пора уже перестать ее мучить? Что
она все равно не отступит от своего решения?»
Часы на невысоком шкафчике с перламутровой ин-
крустацией четко, тоненько и мелодично прозвонили два
раза. Два часа ночи...
Софи снова заглянула в щелочку. Тихо. Может быть,
уснула? Вот было бы счастье! Но нет, по прерывисто-
му дыханию Женни Софи поняла: это не сон... Может
быть, подойти, предложить почитать вслух? Спеть что-
нибудь?' Когда, бывает, не спится Эдуарду, Софи всег-
да поет ему, и он быстро засыпает. И Женни раньше
тоже любила слушать ее пение... Нет, лучше не тре-
вожить ее. Она лежит неподвижно — видно, бережет
силы...
И вдруг Женни тихонько застонала.
Софи на цыпочках вошла:
— Что, Женнихен?
— Ужасно голова болит! — пожаловалась она,—
А почему ты до сих пор у нас? Ты из-за меня не спишь
всю ночь?-Уже, наверно, скоро утро?
— Да я совсем не хочу спать,— весело ответила
Софи.
Осторожно придерживая голову Женни, она другой
рукой поправила подушку.
— Знаешь,— слабым голосом сказала Женни,—
и спать не могу, и думать ни о чем не могу. Голова
прямо разламывается.
— А ты ни о чем и не думай! — посоветовала Со-
фи.— Считай. Это очень помогает, когда не спится. Со-
считаешь до тысячи и уснешь.
— Я уже считала. Даже вспомнила все наши дет-
ские считалки. — И Женни слегка улыбнулась.
205
Софи не могла придумать, чем бы помочь Женни.
Она видела, что Женни не находит себе места. Нет,
это не обычная болезнь, от которой можно лечить
лекарствами; здесь нужно совсем другое — душевный
покой, радость, ясность во всем. А как раз всего этого
и нет. Что же делать? Что делать?
Свеча в гостиной давно уже догорела. За шторами
совсем рассвело. Настало утро.
«ТАК ДАЛЬШЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ»
А тем временем Карл изучал Гегеля. На первых по-
рах Гегель был чужд ему. Чрезмерно отвлеченный ха-
рактер этой философии казался Карлу «причудливой,
дикой мелодией».
И это неудивительно.
Что лежит, по Гегелю, в основе мира? Абсолютная
идея. Это значит, что еще тогда, когда ничего не бы-
ло— нй природы, ни человека,— уже существовал ка-
кой-то «абсолютный дух», «абсолютная идея». Сущест-
вовала сама по себе, объективно. И эта абсолютная
идея деятельна. Как могла проявиться ее деятельность?
В чем? Ведь это нечто нематериальное! Идея сама се-
бя познает, утверждает Гегель. И в этом самопознании
и проявляется ее деятельность.
Что же, «абсолютная идея» остается всегда непод-
вижной, незыблемой? Нет, говорит Гегель, она внутрен-
не противоречива. Она движется, изменяется, переходит
в свою противоположность.
Карл долго и напряженно думает над этим сложным
учением: чем же, собственно, отличается «абсолютный
дух», «абсолютная идея» от понятия идеи бога? Ведь
Гегель, по существу, обожествляет это духовное на-
чало!
Пройдет еще несколько лет, и КаРлУ станет ясно,
что идея не может существовать независимо от челове-
ка, от человеческого мозга. Развивается идея не сама
по себе. Развивается прежде всего материя, природа,
а идея — это только отражение того, что существует
в действительности.
Все это придет к Марксу. А пока, еще не порывая
с идеалистическим мировоззрением, он старается по-
нять, уяснить до конца, к чему ведет учение Гегеля,
206
Свеча, давно обросла толстым слоем нагара и вот-
вот погаснет. \
Голова боЛит нестерпимо. Слезятся воспаленные
глаза. А к тому^ке все больше мучает кашель.
Буквы в книг^ разбегаются во все стороны, как му-
равьи. Перо падает на стол.
В дверь кто-то стучит.
— Ложитесь спать, молодой человек! — слышится
голос хозяйки пансиона фрау Хексе.— Разве так мож-
но? Так нельзя!
Карл отрывается от Гегеля. Какая-то странная раз-
битость охватывает его всего. Хочется лечь, вытянуться.
Но как дойти до постели? Чтобы лечь, надо сначала
встать. А это, оказывается, самое трудное.
Карл.поежился. Почему в комнате так холодно? Ах
да, в печке давно уже догорели дрова.
«Впрочем, что я? — подумал Карл. — Ведь уже лето.
Тепло... Печку давно не топят. Почему же так холод-
но?..»
И фрау Хексе, хозяйка, почему она не спит? Вот
опять подошла к двери. Наверно, боится, как бы ее мо-
лодой жилец, занимающийся по .ночам при свече, не
наделал пожара...
А свеча погасла. Да она и не нужна —за окном
уже совсем светло. Выглянуло солнце — раннее, но уже
такое ослепительное!
Почему же зубы стучат от холода? И никак не унять
этот мучительный кашель! А голова так и разламы-
ваете^!
Может быть, это потому, что’ на столе так много
книг!
— Герр Маркс! — слышится где-то рядом сердитый
голос фрау Хексе.— Что с вами? Вы больны! Ах, майн
готт!
Сделав над собой усилие, Карл заставляет себя под-
няться. Фрау Хексе уходит, а он раздевается и ложится
в постель.
Спать, спать, спать! Как хорошо! Вот так и лежал
бы, согреваясь, не делая ни единого движения, словно
врастая в постель.
Но что это? Как будто Женни осторожно прикос-
нулась прохладной ладонью ко лбу?
Карл дотрагивается до лба. Холодная примочка...
Фрау Хексе укрыла его потеплее.
207
Стало немного легче, покойнее. /
И вдруг ясно представилось: открывается дверь и
входит Женни. Нет, не входит, а вбегаёт. Встревожен-,
ная, озабоченная, нежная.	/
«Давно бы ты вызвал меня! — говорит она. — Я так и
знала, что ты болен. Так и знала! Вот и приехала...»
Карл открывает глаза. В комнате никого нет.
Что сказал бы Фердинанд и старые тетки, если бы
Женни вздумала поехать в Берлин!
К черту Фердинанда и старых теток! Это из-за них
так мучительно, так нестерпимо трещит голова.
Как много теток! Женни, не надо слушать трескот-
ню этих сорок!
А кто это еще пришел?
— Герр Маркс,— снова слышится голос фрау Хек-
се,— я пригласила к вам доктора.
Еще не открывая глаз, Карл представил себе ста-
рого доктора. Он спросит: «Ну что это, молодой че-
ловек, вы вздумали, болеть?» Так всегда говорят ста-
рые врачи.
Но неожиданно Карл увидел над собой еще до-
вольно молодого человека.
Он молча выслушал и выстукал грудь и спину боль-
ного, а потом пошел к столу, чтобы выписать рецепт.
Но, увидев книги, принялся их перебирать и просмат-
ривать.
— «Гегель — «Феноменология духа»,— прочел он
вслух.— Да-а, крепкий орешек! Не всякий его разгры-
зет.
Взяв в руки перо, он сказал отрывисто и сердито:
— Фрау Хексе жалуется на вас, молодой человек!
Говорит — занимаетесь' при свече. По ночам... можете
сжечь дом.— И, обратившись к фрау Хексе, которая
снова вошла в комнату, сказал коротко: — Сильное
переутомление. А к тому же и грудь слабая. Легкие не
в порядке.
Выписав лекарства, он опять подошел к больному.
— Воздух нужен! — все так же отрывисто и делови-
то сказал молодой врач.— Свежий воздух. Понятно?
Сейчас придется полежать. А потом поезжайте в дерев-
ню. Ну, хотя бы в Штралов. Это близко. Рукой подать.
За Франкфуртскими воротами.
И, беря в руки шляпу, добавил:
— Замуровал себя в четырех стенах, вот организм
208
и протестует.' Требует воздуха. Нормального сна. Пита-
ния. Движении. Света. Понятно?
Карл слегка улыбнулся:
— Понятно.1
— Я и то говорю! — поддержала врача фрау Хек<
се.— Разве так можно?
— Так нельзя! — подхватил Карл ей в тон и неволь-
но засмеялся.
Доктор ушел.
Фрау Хексе принесла чашку кофе.
Нет, оказывается, она очень добрая и заботливая,
эта госпожа Ведьма1.
‘ Кофе! Чудесный бодрящий напиток. Как напомина-
ет оц своим ароматом родительский дом! Карл пил
медленно, маленькими глотками, думая о том, как бы
ему быстрее выздороветь. Да, фрау Хексе на этот раз
права,— впрочем, не только на этот раз.
, Так нельзя! Так дальше продолжаться Не может.
Если забыть о здоровье, нечего и думать о том, что-
бы в жизни что-то успеть. Ради Женни, ради их буду-
щего нужно копить силы. Копить, а не так безудержно
растрачивать!
Надо скорее уехать из Берлина! Но куда?
Ах, если бы в Трир! Да ведь без разрешения отца,
без его согласия нельзя. Не так-то просто потратить
столько денег на дорогу.
Да и отношения с Вестфаленами так сложны, так
неясны. Как-то они отнеслись к письму? То, что нет
еще до сих пор ответа, не предвещает ничего хорошего.
Неужели отказ?! Нет, скорее всего, Вестфалены еще об-
суждают письмо, думают. Если бы был отказ, отец на-
писал бы. Да и Людвиг Вестфалей тоже...
А пока надо ехать в деревню. Необходимо. В самую
обыкновенную маленькую деревушку.
Как это до сих пор не приходило ему в голову, что
нужно все бросить и уехать?
Такая жизнь — без друзей, без окружающего мира,
без природы — не жизнь.
Но как же быть с начатыми занятиями над Гегелем?
Перестать думать не так-то просто. Впрочем, думать
можно и на прогулках. Невольно вспомнилось, как хо-
рошо было в Трире шагать и думать. Да и в Бонне
1 Хексе — по-немецки «ведьма».
209
тоже. Видеть перед собой дорогу, уходящую вдаль, и
уноситься мысленно в такую же даль пространства и
времени...	.
Фрау Хексе открыла настежь окно. /Комната напол-
нилась волнами свежего воздуха. Донеслось звонкое
цоканье копыт по мостовой, и Карла /охватило желание
поскорее вырваться из тесной комнаты на простор.
Он попробовал поднять голову, но голова снова упа-
ла на подушку, и он уснул таким глубоким, крепким
сном, что уже не слышал, как служанка убирала ком-
нату, как несколько раз за этот день заходила фрау
Хексе и как наступила ночь.
ПИСЬМО ИЗ ЭМСА
Карл выздоравливал.
По мере того как прибывали силы, все больше тя-
нуло его к занятиям. Снова появилось желание вернуть-
ся к Гегелю.
И он заново принялся изучать Гегеля — с начала
до конца.
Свободного времени для этого теперь было предо-
статочно — врач не советовал посещать лекции.
Дни тянулись медленно, и все сильнее росла тоска
по Женни.
Писем от Женни не было.
И все же Карл не переставал ждать их, стараясь
понять, что могло значить это упорное молчание.
Быть может, Женйи решила своим молчанием заста-
вить его забыть о себе? А может быть, усилилось про-
тиводействие вестфаленских родственников?
Отец писал в последнем письме, что, может быть,
приедет в Берлин. Как это .было бы хорошо! Но прохо-
дил день за днем, а из Трира — ни строчки.
Написать разве домой о «своей болезни? Нет, лучше
не тревожить стариков. Написать можно, но не о бо-
лезни.
Измученный напрасным ожиданием писем, Карл
снова пишет отцу.
Стараясь писать как можно спокойнее и разумнее,
избегая всяких «фантастических образов», которые вы-
зывали у отца беспокойство, Карл делился с отцом
своими мыслями, планами —на этот раз об издании
210
критического театрального журнала. Эту. идею он уже
давно вынашивает. У него даже имеется набросок плана.
Письма к отцу становятся для Карла чем-то вроде
страниц дневника.
И, делясь с отцом своими сомнениями, горестями,
терзаниями, Карл забывает порой делиться с ним также
и радостями.
А молодость берет свое. Лежа в постели, он прини-
мает гостей — своих однокурсников/ и в маленькой ком-
нате на круглом столике, придвинутом к постели, появ-
ляются и бутылка мозельского вина, присланная из до-
му, и пирожки — если не из кондитерской Тейхмана,
то из другой кондитерской, попроще.
В кругу друзей Карл весело шутит, громка смеется.
И только с отцом он делится тем, что его волнует.
Никому, кроме отца, Карл не стал бы писать так откро-
венно обо всем, что он чувствовал. Но отец был единствен-
ным человеком, который был лишен возможности де-
лить с Карлом досуг и веселье. -
Так часто бывает в жизни. Самых близких, самых
дорогих нам людей мы подчас не щадим. Деля с ними
только одни горести и заботы, мы как бы приберегаем
радость для тех, кто нам душевно совсем не так близок.
Мы как будто стыдимся обнажать перед ними душу.
И так уже вошло у Карла в привычку — получать
письма отца, полные заботы и участия.
И вот пришло еще одно письмо. Торопливо распеча-
тал он конверт и прочел в правом верхнем углу: «Эмс,
12 августа».
У Карла сжалось сердце. Эмс! Значит, отец серь-
езно болен, если бросил все и уехал в Эмс на лечение!
Карл вспомнил сейчас, что в своих письмах домой
не всегда спрашивал, как здоровье отца и младшего
брата. И, приблизив листок к глазам, начал читать ми-
лые, знакомые строки, без которых уже не мог бы и
представить себе свою дальнейшую жизнь.
«Эмс, 1-2 августа 1837 года
Твои мысли (поскольку я не обнаруживаю в них
следов болезненной чувствительности и мрачных фан-
тастических настроений) стали для нас подлинной по-
требностью... Эдуард болен уже полгода и совершенно
истощен... Я сам уже шесть месяцев мучаюсь из-за
сильного кашля... И в этом моем состоянии твои отно-
211
тения с Женни, ее длительное нездоровье, мое дву-
смысленное положение по отношению к Вестфаленам, к
которым я шел до сих пор только самым прямым пу-
тем,— все это глубоко повлияло на меня и порой приводи-
ло меня в такое уныние, что я сам себя не узнавал...
Я отдаю тебе должное во многом, но я не могу пол-
ностью отогнать от себя мысль, что ты не совсем сво-
боден от эгоизма и что его в тебе, быть может, боль-
ше, чем это необходимо для самосохранения. Не оправ-
дывай себя ссылками на свой характер. Не обвиняй
природу. Она поступила с тобой, как любящая мать.
Она дала тебе достаточно сил... Но при малейшей буре
всецело отдавать себя во власть горя, при каждом стра-
дании обнажать свое разорванное сердце и этим самым
рвать на части сердца любимых людей — разве в этом
заключается поэзия? Избави нас бог от этого прекрас-
нейшего из всех даров природы, если таково его не-
посредственноё действие.
Первая из всех человеческих добродетелей — это во-
ля к самопожертвованию, к тому, чтобы отодвинуть на
задний план свое «я», если этого требует долг, требует
любовь. Речь идет не о блистательных, романтических
или героических подвигах самопожертвования...— плодах
героического мгновения и мечтательности... На это спо-
собен и величайший эгоист, так как при этом как раз
это «я» проявляется с особым блеском. Нет, речь идет о
ежедневно и ежечасно повторяющихся жертвах, которые
проистекают из чистого сердца хорошего человека, пре-
данного .отца, нежной матери, любящего мужа, благо-
родного сына, о тех жертвах, которые придают жизни
неповторимую прелесть и делают ее краше вопреки всем
ее уродствам.
...Ты сам говоришь, что счастье избрало тебя своим
любимцем... Но и счастливейший знает часы несчастья;
ни для одного из смертных солнце не сияет вечно. Но
от счастливого можно ждать с полным основанием,
что он сумеет противопоставить буре свое мужество,
твердость, смирение, бодрость. Мы имеем право тре-
бовать, чтобы прошедшее счастье стало панцирем, за-
щищающим нас от мук в настоящем. Сердце счастли-
вого человека широко и мощно, и не так-то легко ра-
зорвать его...»
Каждое слово в этом письме, каждая мысль глубоко
отзывались в душе Карла, придавая ему новые силы,
212
веру в себя и свои возможности, и в то же время до-
ставляли острую боль.
Почему «прошедшее счастье.»? Что отец имеет в ви-
ду? Неужели он сам уже считает, что все так безна-
дежно?..
О письме Карла к Вестфаленам — ни единого слова!
Но многое понятно и без слов. «Длительная болезнь
Женни».
Конечно, заболела она из-за огорчений. Скорее все-
го, так и есть! Бедная, бедная девочка!
Из письма отца видно, что он многого еще не дого-
варивает. По-видимому, здоровье его совсем в плохом
состоянии, если он надеется получить место в магист-
ратуре. Значит, работа адвоката — выступления, ре-
чи — ему уже не по силам.
Он пишет, что решил послать это письмо, написанное
Карлу из Эмса, в Трир, с тем чтобы мать переслала
его в Берлин.
«Мне было бы трудно написать обо всем еще раз и
ей тоже,— пишет отец,— а так у нее все-таки будет
большое письмо».
«Трудно написать еще раз». Значит, на два письма
уже не хватает сил,
Карл заглянул в конец письма, стараясь скорее най-
ти еще что-нибудь о Женни. Он обычно так и делал:
сначала пробегал глазами все письмо, а потом уже по
многу раз его перечитывал.
Нашел! В самом-самом конце, в последней строчке,
отец пишет о какой-то знакомой даме, которая «встре-
тила в субботу на пароходе в Бингене Вестфалена и
Ж&нни».
Вот и всё. Опять только намек, но и этих несколь-
ких слов достаточно - для Карла, чтобы он мог ясно
представить себе целую картину.
Наверное, доктора посоветовали увезти Женни ку-
да-нибудь из Трира, чтобы она подышала свежим реч-
ным воздухом и окрепла.
Вестфалены решили последовать совету врачей, на-
деясь, что перемена обстановки отвлечет Женни и ус-
покоит.
Но Карл хорошо знает Женни: не прогулкой на па-
роходе можно ее успокоить.
Как ни мучительно для него молчание Женни, он не
может допустить мысль, что она в силах его забыть.
213
«НАДО НАЧАТЬ ВСЕ ЗАНОВО»
Известие о болезни Женни только подтвердило ве-
ру в то, что Женни его любит по-прежнему.
Но все-таки, что же решили Вестфалены? Как по-
нять слова отца о его «двусмысленном положении»?
Значит, все осталось нерешенным, невыясненным и отцу
по-прежнему приходится играть роль посредника? По-
чему же не написать обо всем этом прямо!
Тяжелые предчувствия охватили Карла. Впервые за
свои девятнадцать лет он почувствовал со всей реаль-
ностью, как сложна и порой трагична человеческая
жизнь. Отец тяжело болен. Тяжело болен и маленький
Эдуард. И в его собственной судьбе все еще так хруп-
ко, так ненадежно! Впереди — ни просвета, как в ту-
пике.
В тупике? Нет, нет!
Единственный, кто может ему помочь выйти из ту-
пика,— это он сам. Окрепнуть, выздороветь — и снова
за работу! Только не падать духом! А планов столько,
что хоть отбавляй. Один из них — издание критического
журнала.
Вот и отец пишет:
«Мама переслала мне сюда твое письмо. Набросок
плана очень хорош и, если он будет осуществлен, смо-
жет стать прочным монументом в литературе; но .придет-
ся столкнуться с большими трудностями —прежде всего
в лице самолюбия уязвленных, и затем препятствием
будет то, что во главе не стоит человек с большим, ис-
пытанным авторитетом. И спрашивается, появишься ли
ты здесь под своим собственным именем».
Отец прав — придется столкнуться с большими труд-
ностями. Но ведь, если бояться трудностей, нельзя сде-
лать в жизни ни одного шага!
Карл сел за стол. Надо написать отцу. Успокоить
его.
Успокоить! Но чем? Как? Что особенного произошло
за это время?
Внешне — все ТЪ же. Конечно, он сам чувствует, что
по сравнению с прошлым годом ушел вперед в своих
взглядах, но еще так далеко до тихой пристани! Да и
будет ли когда-нибудь у него эта тихая пристань?
Нет, не в его натуре думать о внешнем благополу-
чии!
214
И не в этом видит счастье и Женни.
Отец прав. Нельзя отдавать себя во власть горя.
Еще ничего не потеряно. Еще всё — в будущем!
*
Как только Карлу разрешено было читать, он про-
смотрел все, что сделал до болезни.
Стихи, наброски новелл... Как все это туманно, рас-
плывчато! Кому это нужно?
Карл взял в охапку весь этот ворох бумаг и открыл
дверцу печки.
«Пусть все сгорит дотла!» — решил он.
Потом зажег спичку. Пламя осторожно, словно щадя
эти хрупкие листки, поползло по краям, по отдельным
строчкам... Невольно вспомнились бумажные кораблики,
горевшие в тазу с водой. Тогда это была детская иг-
ра, сейчас — это серьезное дело. Не так-то просто отре-
шиться от прошлых ошибок и начать исправлять их.
Пламя, словно решившись все поскорее превратить
в пепел, вспыхнуло.
Быть может, подвергнуть «сожжению на костре» и
свою работу о праве?
Карл взял в рукй одну из своих тетрадей. Да, по-
строена целая система. Но это совсем, совсем не то, что
нужно!
Совершенно произвольно установил он противоречие
между теорией и конкретной действительностью. А это
завело в тупик. Получилось отвлеченное понятие права.
Получился разрыв между формой и содержанием.
Сжечь? Нет, пожалуй, не надо. Надо начать все за-
ново. По-другому!
Да только это потом... А сейчас нужно уехать.
Скорее, скорее в деревню, на волю!
И спустя несколько дней Карл покинул город.
В ПРЕДМЕСТЬЕ БЕРЛИНА
Штралов... Старинное рыбачье село.
Мест для прогулок сколько- угодно. Можно бродить
по песчаному берегу реки Шпрее или по лесистым бе-
регам Руммельсбургского озера.
Потребовалось каких-нибудь несколько дней, чтобы
215
купание, гребля и дальние прогулки вернули Карлу
силы.	. .
Теперь он заново изучает Гегеля. И находит в нем
то, чего не находил раньше.
Карл видит, что у Гегеля существует глубокая внут-
ренняя связь между самыми, казалось бы, далекими
понятиями. Природа, история, вся духовная жизнь че-
ловечества— все это связано между собой, а не оторва-
но друг от друга, как у Канта и Фихте. У них — разрыв
между нравственными идеалами и действительностью,
отрыв от мира, а у Гегеля, несмотря на всю отвлечен-
ность, этого отрыва нет.
И если раньше Карла отталкивала гегелевская «при-
чудливая, дикая мелодия», то теперь, когда он увидел
у Гегеля нечто совсем новое, отличающее его от пред-
шествующих философов, учение его уже не отталкивало
от себя, а наоборот, все больше и больше привлекало.
Учение Гегеля раскрыло перед Карлом необозримые
дали.
Все в мире связано между собой, все непрерывно
развивается. Происходит непрерывное движение. Что
же лежит в основе этого развития? Что служит веч-
ным стимулом к нему?
Внутренние противоречия. Столкновения этих про-
тиворечий. Борьба противоположностей. Борьба между
старым и новым, между отживающим и нарождаю-
щимся.
Диалектика.
У Карла такое ощущение, как будто перед глазами
у него рассеялся туман и он увидел с предельной от-
четливостью то, что еще совсем недавно было ему не-
ясно и чуждо.
Все яснее становится Карлу: да ведь это революци-
онный метод! А Гегель, обладая этим чудесным мето-
дом, этим волшебным ключом, умудряется примирить
самые крайние выводы своей абстрактной философии
с признанием весьма консервативных, а подчас и ре-
акционных порядков, которые господствуют в Пруссии!
Спустя много-много лет Маркс напишет в первом
томе своего труда «Капитал»:
«Мой диалектический метод не только в корне отли-
чен от гегелевского, но представляет его прямую про-
тивоположность».
Но все это придет к Марксу не сразу, а постепенно..,
216
Карл воспрянул духом. Давно уже не было у него
такого подъема сил, и физических и душевных, как те-
перь. К тому же он был в Штралове не один. В этом
предместье Берлина отдыхали сейчас, после окончания
летнего семестра, несколько молодых философов и ли-
тераторов, с которыми Карлу довелось познакомиться
еще перед отъездом у профессора Ганса.
Почти все они были, несмотря на свою молодость,
намного старше Карла. Но девятнадцатилетний студент
не казался рядом с ними мальчиком — Карл всегда вы-
глядел старше своих лет.
Бруно Бауэру, доценту Берлинского университета, уже '
двадцать восемь лет, столько же историку Карлу-Фрид-
риху Кеппену, учителю кадетской гимназии. Литера-
тору Адольфу Рутенбергу двадцать семь. И только брат
Бруно Бауэра, Эдгар, еще ’моложе Карла. Ему всего
семнадцать лет, но он такого атлетического сложения,
что никак не похож на юнца.
С первых же встреч между Карлом и его новыми
знакомыми установилось то понимание, когда достаточ-
но бывает каких-нибудь нескольких слов, чтобы завя-
зался интересный разговор.
— Послушаешь вас,— говорил Карлу Бруно Бауэр,
худощавый человек с живым, тонким лицом,— и никак
не скажешь, что вы так молоды!
Бруно Бауэр с удивлением и любопытством погля-
дывал на Карла. Черные волнистые волосы его откину-
ты назад. Большой выпуклый лоб^ Усики, черная бород-
ка, небольшие бакенбарды-. Брови упрямо изогнуты.
Довольно худощав, но не худ. По всему облику — это
скорее молодой ученый, чем студент.
«Этот юнец,— думает Бруно Бауэр,— оказывается
уже здорово изучил старика Гегедя! Когда это только
он успел?»
А Карлу тоже было интересно и любопытно слушать
своих новых знакомых: и Бруно Бауэра, этого подвиж-
ного человека с острым взглядом и впалыми щеками,-
и всегда спокойного, подтянутого учителя Кеппена, из-
редка вставляющего свои меткие замечания (Карл ско-
ро убедился в том, что это исключительно образован-
ный в истории и философии человек), и толстяка Руге,
приезжавшего время от времени в Берлин из города
Галле, где он жил и издавал «Галлеские ежегод-
ники».
217
Руге был старше всех, и его в шутку называли «па-
паша Руге».
Все было для Карла необычно в этих людях. Моло-
дые философы отличались от старых философов-про-
фессоров простотой, душевностью, веселостью.
Внимание их привлекало все передовое. Карл за-
мечал, ято они все, особенно Бруно, не прочь немного
и пооригинальничать новизной своих взглядов. И, не-
смотря на это, многое Карлу нравилось в его новых
знакомых: и то, что они не терпят религиозного хан-
жества, и то, что они так свободно, хотя и в философ-
ской форме, обсуждают волнующие их вопросы.
Эти вопросы были теми самыми, над которыми по-
следнее время бился и Карл. До сих пор он так часто
мучился в одиночестве, стараясь решить какую-нибудь
сложную философскую задачу, а теперь, слушая и де-
лясь своими собственными мыслями, он сам начинал
многое понимать по-иному.
К тому же разговоры на философские темы велись
не в душной аудитории и не в университетских кори-
дорах, а где угодно и в какое угодно время. Лесная
тропинка, проселочая дорога или берег реки — всё с
одинаковым успехом превращалось теперь в бродячий
университет. И еще никогда, кажется, так легко не ду-
малось, как теперь, когда свежий воздух наполнял лег-
кие и нежаркие лучи так весело озаряли начинающую
желтеть листву.
Для Карла и других молодых гегельянцев (их скоро
будут называть «младогегельянцами» или «левыми ге-
гельянцами», потому что они отстаивали левые, рево-
люционные взгляды) диалектика становилась форму-
лой ^революционного развития, алгеброй революции.
Если в мире все течет, все изменяется, то, следова-
тельно, и существующий строй и все те представления,
которые связаны с этим строем, тоже не стоят на ме-
сте, а изменяются. Они обречены на гибель и должны
будут уступить свое место новому, передовому, более
разумному и высокому.
Чем дальше, тем разговоры делались все более
страстными, превращаясь в горячие, волнующие споры.
Однако друзья проводили время не только в спо-
рах. Они с удовольствием и развлекались.
Однажды, бродя вместе со всеми по берегу реки
Шпрее, Карл увидел вдали пестрые карусели. Слышал-
218
ся стук молотков. По всей долине устанавливались ка-
кие-то сооружения — качели, ларьки.
— Что здесь готовится? — спросил Карл.
— А завтра ведь двадцать четвертое августа,— ска-
зал один из новых приятелей Карла, Эдгар Бауэр.—
Праздник рыбной ловли.
А литератор Адольф Рутенберг добавил:
— По поводу этого праздника какой-то остряк со-
чинил стихи.
— Роллер,— напомнил Карл Кеппен, немногослов-
ный, молчаливый человек, любивший во всем точность.
Недаром он был учителем истории. — Напечатано в
книге «Юмористические воспоминания».
— Да, Роллер,—подтвердил Рутенберг.—Это па-
родия на гётевское «Ты знаешь край, где апельсины
зреют?»
— Да? Интересно! — подхватил Карл.— Прочтите,
если помните.
И Рутенберг, едва сдерживая улыбку, с чувством
прочел:
Ты знаешь край — блаженный и счастливый,
Где по лугам рекою льется пиво,
Цветет картофель, пахнет чесноком?
Ты знаешь этот край? Ты с ним знаком?
Ты был ли там? Туда, туда с тобой
Лежит наш путь — с берлинскою толпой!
Карл засмеялся,
— «Ты знаешь ~этот край? — повторил он. — Ты с.
ним знаком?» Признаться, я еще не знаком.
— Ну, вот и познакомитесь,— сказал Бруно. Он то-
же с пафосом продекламировал:
Ты был ли там? Туда, туда с тобой
Лежит наш путь — с берлинскою толпой!
и добавил: — Какая чувствуется тоска по этому «бла-
женному краю»!
А Карл подхватил:
— Действительно, очень похоже на Гёте:
Ты был ли там? Туда, туда с тобой
Хотел бы я укрыться, милый мой!1
Давайте и мы придем сюда завтра!
1 Перевод Ф. Тютчева.
219
— А что ж! —охотно' отозвались новые друзья
Карла.— Давайте придем.
Эта холостяцкая компания была чрезвычайно легка
на подъем.
Еще дул свежий утренний ветерок, когда на пес-
чаном берегу реки появились уже берлинские трактир-
щики с тележками, нагруженными бутылками пива, все-
возможными наливками, чесночной колбасой, сдобными
пышными булками.
По дороге, ведущей из Берлина в Штралов, тяну-
лись вереницы экипажей и фиакров.
А в самом Штралове уже все было готово к празд-
нику. На острове, возле старой церкви, успели располо-
житься группами берлинцы. Потрескивали костры, и в
чанах что-то варилось. Это владельцы ресторанов от-
крыли здесь свои походные кухни. Доносились звуки
музыки — гремели трубы, пиликали скрипки...
Лодочники еле успевали перевозить по реке жела-
ющих покататься от Штралова до Трептова и обратно.
Долина реки уже была запружена нарядно одеты-
ми людьми. Все пестрело всеми цветами радуги — и
платья, и шляпы, и зонтики.
Карл с любопытством оглядывался по- сторонам.
Странно: праздник рыбной ловли, а «рыбаков» что-то
и не видно за этой сплошной толпой.
Куда ни посмотришь — везде на траве разостланы
белые салфетки и люди деловито и старательно закусы-
вают. Там и тут — ларьки, лотки, корзины, и продавцы
на „разные голоса зазывают покупателей:
— •Горячие пирожки!
— Пильзенское пиво!
— Свежие сосиски!
А какой-то рослый веселый парень выкрикивает:
— Медаль! Медаль! Кто желает приобрести на всю
жизнь памятную медаль? Специально выковал к сегод-
няшнему дню!
И в руке у парня поблескивает медный диск, выко-
ванный в честь праздника рыбной ловли.
Дцм костров и табачный дым застилают все вок-
руг чуть ли не сплошной сероватой завесой.
Становится все более шумно и весело. Танцующие
пары с трудом находят хотя бы кусочек свободного
пространства. Шатаются, еле держась на ногах, подвы-
пившие мастеровые. Слышен плач грудных младенцев.
220
Карл и его товарищи уже много раз теряли друг
друга в толпе, а потом каким-то чудом снова встреча-
лись.
Только к концу дня, когда солнце уже было почти
над горизонтом, берлинцы тронулись в обратный путь.
Снова потянулись по направлению к городу экипажи
и фиакры.
Прощаясь у палисадника дома, где жили братья
Бауэры, Бруно рассказал смешную историю.
— Возможно, что это легенда,— начал он,— но го-
ворят, что три года назад, когда в Берлине чуть было
не вспыхнуло восстание, толпы берлинцев устремились
к городским воротам. Должно быть, для того, чтобы
принять участие в восстании. А на воротах увидели
плакат: «Ввиду нездоровья подмастерья сапожника
Фридриха Шульца берлинская большая революция не
состоится».
Все дружно засмеялись.
А Карл сказал:
— Совсем в немецком духе...
Уже давно стемнело и пора было разойтись по до-
мам, но после праздничной сутолоки хотелось спокойно
побродить и подышать воздухом. И Карл со своими
друзьями еще долго бродил по всему Штралову, уже
совсем пустому и притихшему,
МОЛОДЫЕ ГЕГЕЛЬЯНЦЫ
Нередко, наняв извозчичий фаэтон, вся компания
отправлялась в Берлин в кафе. После далеких пеше-
ходных прогулок, плавания и гребли было хорошо про-
ехаться по вечернему городу и потом за столиками уют-
ного кафе провести вечер, беседуя на самые животре-
пещущие темы.
Посетители этого кафе — кафе Штехели,— должно
быть, не раз оглядывались на сидевших за столом шум-
ных молодых людей. Эти люди привлекали всеобщее
внимание. Они так и сыпали какими-то непонятными
философскими терминами.
Но посетителям кафе и в голову не приходило, что
эти молодые люди, заполнившие комнату с красными
штофными обоями и красной мебелью, говорят не на
философские темы, а на политические. Даже те, кто
221
прислушивался к их разговорам, могли думать, что они
употребляют чисто философские термины: «субстан-
ция», «самосознание» и так далее. На самом же деле
под словом «субстанция» подразумевалось «все суще-
ствующее», а под «самосознанием» — «революционное
сознание»...
Так члены Докторского клуба маскировали свою
революционную деятельность:
Они были в своем роде философскими «заговорщи-
ками». Понять их заумный язык было невозможно.
По поводу этого нарочито туманного языка Маркс
писал спустя пять лет в одной из своих статей (о сво-
боде печати):
«Единственная область литературы, в которой тогда
еще билась живая жизнь,— область философской мыс-
ли,— перестала говорить по-немецки, потому что немец-
кий язык перестал быть языком мысли. Дух говорил
непонятным мистическим языком, ибо нельзя уже было
говорить в понятных словах о том, понимание чего за-
прещалось».
Хотя тон в Докторском клубе задавал главным об-
разом Бруно Бауэр, но с особенным интересом при-
слушивались все к молодому Марксу.
Еще в прошлом году у Карла начали складывать-
ся— под влиянием Ганса — новые смелые взгляды. Не-
даром, заметив это, отец писал ему, что «возведенные
в систему, они легко могут вызвать бурю».
Теперь у Карла эти убеждения становились все бо-
лее четкими и определенными.
Молодые гегельянцы не могли надивиться на своего
нового юного друга. Откуда у него такие знания? Но
дело даже не в знаниях. Самое удивительное то, что у
него можно было многому поучиться людям, значительно
более зрелым и по возрасту, и по жизненному опыту.
Спустя четыре года в Берлин приедет Энгельс. Кар-
ла он в Берлине уже не застанет. Но по , рассказам мо-
лодых гегельянцев, с которыми он познакомится, так
ясно представит себе это новое восходящее светило, по
имени Карл Маркс, что даже изобразит его в своей шу-
точной поэме, которую напишет вместе с Эдгаром Бау-
эром.
Эта героико-комическая поэма носит длинное и на-
рочито торжественное название: «Библий чудесное из-
бавление от дерзкого покушения, или Торжество веры»,
222
В поэме в смешном виде изображаются все молодые
гегельянцы, в том числе и Бруно Бауэр:
Зеленым сюртуком на тощенькой фигуре
Он выдает свое родство с семьею фурий1.
А дальше можно сразу догадаться, кого имеет в ви-
ду Энгельс:
Кто мчится вслед за ним, как ураган степной?
То Трира черный сын с неистовой душой.
Он не идет,— бежит, нет, катится лавиной,
Отвагой дерзостной сверкает взор орлиный.
А руки он простер взволнованно вперед,
Как бы желая вниз обрушить неба свод.
Сжимая кулаки, силач неутомимый
Все время мечется, как бесом одержимый!
А гегельянцы изображены у Энгельса еще и в кари-
катуре.
На этом рисунке запечатлена такая сцена. За сто-
лом, уставленным бутылками, сидит, вытянув далеко
ноги, Карл-Фридрих Кеппен в своем мундире учителя
кадетской гимназии — горбоносый человек с выдающим-
ся вперед подбородком. Конечно, это шарж, все тут ут-
рировано, но, по-видимому, основные черты схвачены
верно. Бруно Бауэр, остролицый, тощий, в длинном
сюртуке, яростно наступает, подняв острые кулаки на
толстого, неуклюжего Арнольда Руге, который, как
видно, готов уже сдаться — он поднял обе руки. Вокруг
теснятся, готовые к бою, остальные гегельянцы. Навер-
ху, в левом уголке рисунка, нарисована белка. Это намек
на министра внутренних дел Эйххорна (по-немецки
«белка» — «эйххорн»), который начал в 1841 году трав-
лю Бруно Бауэра.
«Трира черный сын»,, самый младший из кружка фи-
лософов, стал в скором времени одним из его духовных
вождей. Главное, что его выделяло среди молодых ге-
гельянцев,— это огромная энергия, темперамент, страсть
борца.
«Ты настоящий склад мыслей, мастерская идей»,—
напишет Марксу в 1840 году Карл-Фридрих Кеппен.
И своим друзьям он будет говорить впоследствии,
Что многими мыслями, которые он и Бруно Бауэр вы-
сказывали в своих работах, они обязаны молодому
Марксу.
Одну из своих работ Кеппен посвятит Карлу,
1 Перевод О. Нумера,
223
«СТАРИК ГЕГЕЛЬ»
Все больше времени проводил Карл в кафе Штехе-
ли на Французской улице, среди своих новых друзей.
Молодые философы были по возрасту моложе про-
фессоров и старше студентов и соединяли в себе
ученость старшего поколения с веселостью, жизнера-
достностью младшего. Это было как раз в духе Карла.
Ведь в нем самом сочеталось то и другое. Ему было
очень интересно с его новыми приятелями еще и пото-
му, что от них он мог многое узнать о тех, кого уже не
застал в живых.
Гегеля они запросто называли «стариком Гегелем»
или просто «стариком»- и хотя с большим уважением,
но не без юмора изображали его манеру читать лекции.
— Вы тоже слушали Гегеля? — спросил однажды
Карл у Бруно Бауэра.
— Да, конечно,— ответил Бруно.— Я бывал на его
лекциях не раз, хотя был учеником не Гегеля, а
Фатке.
И те, кто знал Гегеля больше, чем Бруно Бауэр,
сразу же принялись с жаром о нем рассказывать.
Да, это была удивительная манера читать лекции!
Медленно поднимался на кафедру этот грузный по-
жилой человек. Раскрывал перед собой большую тет-
радь и приступал к лекции. С трудом подыскивая сло-
ва, стараясь найти самые точные, он вел слушателей
по сложному лабиринту абстрактных понятий. Боже
упаси отвлечься, потерять нить его мыслей! Дальше уж
ничего не поймешь. Но если сосредоточенно следить
за ходом этих мыслей, то в конце концов почувствуешь,
как самые сложные понятия становятся все более и бо-
лее ясными, и уже не замечаешь, как старик, стоящий
на кафедре, мучаясь, подбирает нужные слова.
Конечно, эту несколько громоздкую, неуклюжую
речь нельзя сравнить с блестящим лекторским искусст-
вом Эдуарда Ганса. Но Ганс — замечательный педагог
и оратор, а Гегель — один из крупнейших в мире фи-
лософов.
Карлу казалось теперь, что он и сам видел Гегеля
и слушал его трудные, но незабывамые лекции.
Однако не всегда молодые гегельянцы так мирно бе-
седовали. Чаще они спорили. И казалось, что этим
страстным, горячим спорам, не будет конца. Не только
224
в кафе, но и на прогулках. Не ради того, чтобы спо-
рить. Высказывая свои философские и политические
взгляды, слушая друг друга, сомневаясь, отрицая или
утверждая, члены докторского клуба строили свое соб-
ственное мировоззрение.
Взяв у своего учителя только то, что было в его уче-
нии самое ценное — диалектику,— ученики пошли дальше
своим путем.
Это удалось главным образом Марксу.
А удалось потому, что он .сумел увидеть ошибки,
недостатки в гегелевской системе.
Он увидел прежде всего, что, ограничивая познание
только духовной сферой, Гегель противоречит самому
себе: с одной стороны, он утверждает, что все старое
сменяется новым, что все находится в непрерывном
движении, а с другой стороны — признает существую-
щий политический и общественный строй. Значит, при-
знает и всю реакционность этого строя с его жесто-
костью и косностью.
Гегель утверждает:
«Все действительное разумно, все разумное действи-
тельно». Значит, разумно, что вся Германия преврати-
лась в самое настоящее полицейское государство? Зна-
чит, разумно, что стоит только проявить малейшее не-
довольство— и попадешь в тюрьму? Что нельзя сказать
ни одного свободного слова? Страной управляет король-
солдат, деспот Фридрих III, а немецкий обыватель
прячется, как улитка в раковину, под кровлю своего
домашнего мирка, и ему дела нет до народа, живущего
в жестокой нужде.
Один из членов Докторского клуба, Адольф Рутен-
берг, сам испытал на себе все прелести этого строя: не-
сколько лет назад он был арестован за то, что участво-
вал в «Корпорации молодежи».
И вот ученики Гегеля (их называли иногда одним
словом «гегелингами»), и прежде всего молодой Маркс,
взяли из учения Гегеля только то, что могло им при-
годиться для политической борьбы.
Они рассуждали таким образом: по Гегелю, все в
мире течет, все изменяется. Значит, и существующий
порядок вещей тоже не остается неизменным. Ничто
не может оставаться незыблемым. И религия, и мо-
раль, и право — все должно уступить свое место более
новому, более передовому.
8 Е, Ильина
225
Старые формы должны будут смениться новыми,
более высокими и разумными. И только то действитель-
но, что разумно. А все неразумное уже обнаруживает
свою недействительность.
Но тут можно было бы возразить: хорошо, но нера-
зумное ведь все-таки существует! Нельзя же отрицать
действительность.	,
На это молодые гегельянцы отвечали так: да, су-
ществует, но все эти явления уже лишены внутрен-
ней необходимости, в них нет внутреннего смысла, а
значит, они обречены на гибель. Историческое развитие
в конце концов их сметет.
И вот молодые гегельянцы принялись в своих рабо-
тах разоблачать, подчеркивать всю неразумность гос-
подствующих порядков, господствующих идей, Особен-
но обрушились они на религию.
Для того чтобы подвергнуть религию критике, им
нужно было на что-то опереться, противопоставить
Что-то христианству с его представлением о потусторон-
нем загробном мире.
И молодые философы обратились к философам
Древней Греции —Демокриту, Эпикуру, которые уже
больше двух тысяч лет назад стремились освободить
человечество от суеверного страха перед потусторон-
ними силами.
Этих греческих философов начнет пристально изу-
чать спустя два года и Карл, когда примется за свою
диссертацию.
А в продолжение ближайших двух лет он будет изу-
чать современную философию.
ГЕОРГ БЮХНЕР
. Встречаясь со своими новыми друзьями, Карл все
больше начинал понимать, как было неразумно заму-
ровывать себя в четырех стенах, подобно тому монаху
Симеону из Сиракуз, о котором рассказывал ему ког-
да-то отец.
Теперь Карл бывал часто вместе со своими друзья-
ми не только в Докторском клубе, но и в театре,
Жизнь в.Штралове, поблизости от Берлина, давала воз-
можность наслаждаться всеми благами и деревни и
города, Карлу даже странным казалось теперь, как это
226
он мог жить взаперти. Как это он до сих пор не испы-
тывал потребности в театре?
А теперь театральная жизнь все больше и больше
увлекала его. С каким волнением следил он за ходом
действия, сидя где-нибудь на галерее! С каким жаром,
возвращаясь поздними вечерами из тедтра, Карл и его
товарищи обсуждали спектакль — пьесу, игру актеров
и то, как удалось им донести до зрителя идею пьесы.
А вот драма, которую больше всего хотелось бы
Карлу увидеть на сцене, так и не будет, наверно, по-
ставлена Берлинским театром. Разве допустит прус-
ское правительство, чтобы на сцене шла «Смерть Дан-
тона»— пьеса молодого, совсем недавно скончавшегося
драматурга Георга Бюхнера.
Это ведь был тот самый Бюхнер, который три года
назад — в 1834 году — написал свое знаменитое «Воз-
звание к гессенским крестьянам». Карл еще учился в
предпоследнем классе, когда до Трира долетели крыла-
тые слова воззвания: «Мир хижинам, война дворцам!»
Этот пламенный лозунг, впервые' прозвучавший во
время французской революции, обрел почву в Германии
благодаря Бюхнеру. Смелому, бесстрашному борцу за
свободу пришлось покинуть родину. Он бежал в Швей-
царию. Там, в изгнании, он и умер. Умер от болезни
мозга.
«Смерть Дантона» —историческая драма из эпохи
французской революции, первая пьеса, которую написал
Бюхнер. Тогда, в 1835 году, ему было всего двадцать
два года.
Карл прочел и одну из самых последних пьес Бюх-
нера, написанных незадолго до смерти,—пьесу «Вой-
цек».
Трагическая судьба молодого драматурга теперь
связывалась в сознании Карла с трагедией, изображен-
ной в пьесе.
Идет трудная, неравная борьба между'наемным ра-
бочим и его хозяевами. Действие становится все более
напряженным, диалог — все более острым.
Пройдет много лет — целых двадцать шесть,— и
Маркс в своем великом труде «Капитал», в той его ча-
сти, которую он назовет «Теориями прибавочной стои-
мости», приведет живой диалог между рабочим и фаб-
рикантом.
И кто знает, может, в то самое время, когда Маркс
8*
227
будет писать этот диалог, ему вспомнится сцена из
«Войцека» Бюхнера, которую он прочел и так живо
представил себе в свои юные годы в Берлине.
ДЕВЯТАЯ СИМФОНИЯ
С наслаждением бывает Карл и на концертах.
Слушая Бетховена, он не может без душевной боли
думать о том, как трагично сложилась жизнь великого
композитора.
Бетховен родился й провел детство и юность в тес-
ной комнатушке на мансарде, под сводами, с крошеч-
ным окошком, куда никогда не заглядывало солнце.
Жизнь без света, в городе, всегда залитом солнцем!
Маленький Людвиг целыми часами играл на клавеси-
не или на скрипке. Это отец заставлял его заниматься,
чтобы как можно скорее показать публике «чудо-ре-
бенка» и заработать на нем деньги.
А дальнейшая жизнь Бетховена? Одиночество, нуж-
да, лишения, болезнь глаз и самое страшное, что мо-
жет случиться с музыкантом,— глухота.
И все-таки, несмотря ни на что, несмотря на все го-
рести, страдания, он сумел прийти в Девятой симфо-
нии к апофеозу радости.
Карлу кажется, что и солисты и хор в финале сим-
фонии, как на крыльях, поднимают его все выше и
выше.
Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьяненные тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь все усилья
Всех разрозненных враждой.
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди — братья меж собой.
Шиллер и Бетховен вместе зовут и увлекают в Дале-
кий и смелый путь.
Как миры без колебаний
Путь свершают круговой,
Братья, в путь идите свой,
Как герой, на поле брани...
Финал Девятой симфонии, ода «К радости»,— это
протест против тирании и социальной несправедливости,
это гимн стойкости, мужеству, героизму:
228
Стойкость в муке нестерпимой,
Помощь тем, кто угнетен,
Сила клятвы нерушимой —
Вот священный наш закон!
Гордость пред лицом тирана
(Пусть то жизни стоит нам),
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам!1
Все взволнованнее звучит гимн «К радости». И Кар-
лу слышится в этой вдохновенной музыке страстный
призыв к подвигам во имя светлого будущего, когда
на земле будут царить Радость, Красота, Дружба...
Слушая Девятую симфонию, Карл думает:
«Как бы тяжело и трагично ни складывалась судь-
ба Бетховена, он не терял величия духа. Это потому,
что он творил не для себя, а для всего человечества.
На все времена».
И, весь во власти охватившего его волнения, Карл
думает о высоком призвании человека.
Мог ли тогда Карл представить себе, что и его
жизнь будет тоже отдана человечеству? На вечные вре-
мена.
Но он будет не один, как Бетховен. Вместе с люби-
мой, единственной пройдет он через все жизненные ис-
пытания, какие только могут выпасть на долю человека.
И через все горести, страдания, борьбу пройдут они ру-
ка об руку, и жизнь их будет полна такого же величия,
скорби и счастья, как и Девятая симфония...
Любовь к классической музыке не покидала Маркса
и в последующие годы. Даже в самые трудные перио-
ды его жизни он находил время и возможность слу-
шать музыку.
В письме к одному из руководителей Интернациона-
ла, Беккеру, Женни писала (из Лондона в Швейцарию)
о том, что вместе со всеми членами своей семьи он'а
посещала по воскресеньям «в Сент-Мартинс-холле про-
светительные, поистине смелые, исполненные свободо-
мыслия лекции для народа». Эти лекции устраивались
виднейшими учеными.
«Вечера заканчивались,— продолжала Женни,— к
тому же еще и музыкой. Исполнялись хоры Генделя,
Моцарта, Бетховена, Мендельсона и Гуно...»
И это было в 1866 году, очень тяжелом для Маркса
и его семьи.
1 Перевод И. Миримского.
229
А Франциска Кугельман (ее отец был другом и со-
ратником Маркса и Энгельса) в своих воспоминаниях
писала, что старшая дочь Маркса, Женни, «полностью
разделяла восхищение своего отца классической музы-
кой».
НАДЕЖДЫ И ЧАЯНИЯ
Бывая теперь часто в Докторском клубе и в театре,
Карл все больше убеждался в том, что только в лите-
ратуре еще можно высказывать свои взгляды.
Карлу не раз теперь вспоминались слова, сказанные
когда-то на банкете в «Литературном казино»: «Насту-
пила тишина, но это тишина кладбища».
И вот у Карла возникла мысль — по-видимому, бла-
годаря беседам со своими новыми друзьями — начать
издание журнала, который был бы посвящен театраль-
ной критике. В нем можно было бы писать не только о
театре, но и ставить самые острые общественно-поли-
тические проблемы, которым в Германии давно уже
нет места. Ведь литература всегда так или иначе свя-
зана с общественной жизнью и с политикой, и, говоря
о литературе, можно будет с чисто литературных тео-
ретических вопросов переходить к вопросам еще более
острым и жизненным.
Все чаще говорил об этом Карл со своим лучшим
другом — Адольфом Рутенбергом. Адольф занимался
литературой, у него было острое перо.
Новые замыслы вливали новые силы... Издание жур-
нала поможет скорее стать на ноги, завоевать то об-
щественное положение, без которого нечего и думать о
возможности соединить свою судьбу с судьбой Женни.
Нет, неспроста, видно, Женни не пишет.
Но почему? Почему?
И все чаще закрадывалась мысль, от которой холо-
дело сердце. Неужели Женни склонилась на уговоры
своей родни?! Быть может, она уже больше не в силах
бороться? Эту мысль подтверждало молчание и родите-
лей Женни. Они не ответили Карлу на его официаль-
ное предложение.
Заехав на свою берлинскую квартиру, чтобы уз-
нать, нет ли писем, Карл нашел там очередное письмо
из дому.
230
Опять на конверте — почерк отца. Однако письмо
это послано не по почте, а с оказией.
«Эмс, 20 августа
Дорогой, милый Карл!
Не знаю, получил ли ты уже мое предыдущее письмо,
посланное тебе через дорогую твою матушку. Надеюсь
все же, что ты его получил.
Тебе, наверно, будет приятно увидеть человека, с
которым я провел вместе много дружеских дней, и я
пользуюсь любезностью подателя сего, чтобы переслать
тебе эти несколько строк». ,
«Как жалко, что я не видел его! — подумал Карл.—
Можно было бы расспросить его подробнее о папе».
«Податель сего —славный молодой человек,—писал
дальше отец.— Я познакомился с ним здесь, где я живу
обычно замкнуто, не заводя так легко новых знакомств.
Мы провели с ним вместе немало приятцых часов, и,
насколько можно за такой короткий срок узнать чело-
века, я полагаю, что г. Гейм — славный, милый и поря-
дочный человек».
Карл улыбнулся. Та доброжелательность, с которой
относился отец к людям, прежде всего характеризова-
ла его самого. Он видел —или хотел видеть —в людях
только хорошее, и разочарование, которое он нередко
потом испытывал, доставляло ему всегда большое огор-
чение.
«Он обещал разыскать тебя,— писал отец о своем
новом знакомом,— и я буду рад, если он найдет прав-
дивым образ, начерченный эгоизмом отца».
Тут уже Карл невольно рассмеялся. Он знал глав-
ную слабость своего отца — влюбленность в сына. Отец
просто не в состоянии скрывать от людей те надежды
и чаяния, которые он возлагает на него. Теперь, вдали
от сына, чувствуя тоску по нем, отец особенно много
о нем думает.
Как и всегда, письмо отца было почти сплошь за-
полнено заботами о Карле, о его жизни, занятиях, за-
мыслах.
Все, о чем писал отец —его мысли, советы,—было
важно и своевременно. Но Карл ждал сейчас другого —
ему хотелось поскорее узнать хоть что-нибудь о Женни.
Но такова уж особенность переписки — это не диа-
лог, а монолог» Хочется найти ответ на вопрос, который
231
тебя волнует, а вместо этого тебя ведут совсем по дру-
гому пути.
, «Наверно, я сам виноват,— подумал Карл.— Редко
пишу, не отвечаю на вопросы, которые задает мне
отец...»
А Генрих Маркс, словно подтверждая мысль Карла,
продолжал вести с ним в письме разговор не о Женни,
а об университетских занятиях и о дальнейших планах
Карла после окончания университета. Впрочем, откуда,
живя в Эмсе, мог отец знать что-либо о Женни?
Отцу хотелось бы, чтобы Карл работал в Бонне.
«...Я знаю,— продолжал отец,— что в отношении
науки Берлин, имеет свои преимущества и свою при-
тягательную силу. Но, кроме того, что там возникнут
большие трудности, ты должен подумать и о родителях,
чьи кровные интересы и надежды были бы ущемлены, ес-
ли бы ты находился на таком далеком от них расстоя-
нии».
Об этом не раз думал уже и Карл, представляя се-
бе свою дальнейшую жизнь. Из Бонна можно было бы
чаще ездить в Трир. Да, он сейчас был очень далеко
от дома. Но еще дальше было до осуществления каких
бы то ни было планов. Ведь впереди еще несколько
лет университетских занятий, а там — работа над дис-
сертацией... Отец торопит события. Ему хотелось бы по-
скорее увидеть своего сына устроенным. Но разве мож-
но заставить листья деревьев распуститься раньше вре-
мени?
Карл уже .заметил: когда он работает, не думая о
дальнейшем устройстве, он идет семимильными шага-
ми и при этом сам не замечает своего роста. Когда же
начинает усиленно строить какие-то житейские планы,
работать становится труднее.
Отец и сам как будто понял, что он создает для
сына излишние трудности.
«Правда, все это,—писал он дальше,— не должно
сковывать твои жизненные планы. Ведь, помимо всего
остального, любовь родителей меньше всего корысто-
любива. Но, если бы твои жизненные планы можно бы-
ло соединить с нашими надеждами, я нашел бы в этом
величайшую радость жизни,— а ведь количество радо-
сти с каждым годом становится все меньше.
Мое пребывание здесь до сих пор принесло мало
успеха. Но я, несмотря на тягостную скуку, должен бу-
232
ду продлить его, чтобы удовлетворить желание твоей
доброй матери, которая на этом настаивает.
Я долго лелеял мечту увидеть тебя на каникулах,
но от этого придется отказаться. Мне стоит больших
усилий отказаться от этой мечты, но иначе ничего не
сделаешь».
Отец не договаривал, но все было понятно без слов:
чем дальше, тем труднее ему становилось с деньгами.
Поездка Карла в Трир уже была отцу не по средствам.
Тем более, что пришлось потратить много денег на лече-
ние в Эмсе. И все это без всякой пользы!
«Противный кашель мучает меня во всяком положе-
нии»,— пишет отец.
И, заканчивая письмо, благословляет сына и по-
отечески слегка журит его:
«Живи счастливо, не пренебрегай здоровьем. Я не
могу слишком часто повторять одно и то же. Обога-
щая свой дух, не забывай щадить и здоровье.
Сердцем и душой твой отец Маркс».
Письмо закончено. А о Женни ни единого слова!
Но вот опять пришло письмо из дому,
«ОНА ТВОЯ»
С трепетом распечатал Карл конверт.
На этот раз письмо — не из Эмса, а уже из Трира,
На конверте адрес: «Штралов, 4. Берлин».
Значит, отец получил уже последнее письмо Карла,
где он писал, что поехал отдохнуть на каникулы в
деревню.
«16 сентября 1837 года
Из твоего последнего письма, которое мы получили
дней восемь назад, можно рассчитывать, что скоро
должно быть его продолжение, и я буду рад прочитать
все целиком. Тебе, наверно, трудно так долго ждать
ответа, тем более, что дело касается плана, от которо-
го, может быть, зависят твои дальнейшие шаги.
Ты знаешь меня, милый Карл, я не своенравен и не
подвержен предрассудкам. Какую именно профессию
ты изберешь, мне безразлично. Но выберешь ли ты
именно то, к чему у тебя призвание,— это меня, конеч-
233
но, тревожит. Подкупленный твоими столь ярко про-
явившимися взглядами, я выразил одобрение, когда ты
эти науки избрал своей целью. Я даже отдал филосо-
фии предпочтение перед юридическими науками. Но,
очевидно, этот жизненный путь оказался тебе не по ду-
ше. Трудности этого пути я знаю, хорошо изучил их,
особенно когда последний раз имел возможность в Эм-
се часто встречаться с одним профессором из Бонна».
Карл, по своему обыкновению, быстро пробежал гла-
зами все письмо, чтобы потом читать его еще и еще
раз.
Дальше отец снова давал Карлу разные практиче-
ские советы относительно того, как вернее всего можно
было бы получить профессуру в Бонне. Отца, как всег-
да, больше, чем самого Карла, беспокоило его будущее.
«...Взвесь все,— писал он,— тебе надо торопиться,
ты это знаешь... Даст ли тебе эта специальность мате-
риальные преимущества? Я не в состоянии ответить
категорически.
...Но ты проложил себе свой собственный путь и
иди по нему и дальше. Я могу обратиться к небу с одной
только мольбой — чтобы ты каким-нибудь образом до-
стиг намеченной цели».
Карл понимал: отцу все труднее становится помо-
гать ему. Отец пишет, что он и дальше будет охотно
приносить жертву, если это нужно Карлу на его попри-
ще. Но если Карл без ущерба для своей карьеры смо-
жет ничего из дому не требовать, то это будет большим
для него облегчением, ибо, с тех пор как «хозяйничают
мальчики» (то есть Карл в Берлине и Герман в Брюс-
селе), «приход настолько же сузился, насколько уве-
личились расходы». Но, добавляет отец, «это обстоя-
тельство не- должно служить помехой».
«...Что касается твоего плана театральной критики,
то я должен прежде всего сознаться, что я в этом деле
не компетентен. Драматургическая критика требует
большой затраты времени и большой тщательности...
И как она будет принята? Полагаю, скорее она бу-
дет встречена враждебно, чем доброжелательно. На-
сколько я знаю, путь отличного ученого Лессинга не
очень-то был усеян розами, Лессинг жил и умер бед-
ным библиотекарем.
...Твоего последнего письма,—- писал дальше отец,—
я не показал Вестфаленам. Эти очень хорошие люди —
234
особого покроя. Все подвергается у них такому много-
кратному и непрестанному обсуждению, что лучше, на-
сколько это возможно, не давать им для этого повода.
Так как твои университетские занятия в этом году ос-
таются те же, то незачем давать им (Вестфаленам.—
Е. И.) материал для новых фантазий».
«Правильно! — подумал Карл. —Да и рано ещё бы-
ло бы обсуждать мои планы».
Но вот, наконец, и о Женни:
«...Что Женни тебе не пишет, это — иначе я не могу
это назвать — ребячество и упрямство. Что она любит
тебя самоотверженнейшей любовью, это вне всяких со-
мнений, и она была близка к тому, чтобы засвидетель-
ствовать свою любовь смертью».
Листок письма чуть не выпал у Карла из рук.
Засвидетельствовать смертью! Значит, Женни была
так серьезно, так опасно больна?!
«...Ты можешь быть уверен,— продолжал отец,— я в
этом убежден (а ты знаешь, что я не легковерен), что
никакой князь не в состоянии ее отнять у тебя. Она
твоя, душой и телом, и — ты не должен забывать об
этом — в своем возрасте она приносит тебе жертву, на
которую обыкновенные девушки, конечно, не были бы
способны. Если ей пришла в голову мысль не писать те-
бе, если она этого не хочет или не может, то, ради
бога, не придавай этому значения. Ведь это, по сути
дела, только внешний знак, от которого можно от-
казаться, если ты веришь в скрытую за ним сущность».
«Она твоя!..»
Карл еще и еще раз перечел это место в письме.
Значит, ничто не поколебало ее решения. И как мог
он сомневаться в этом? Но почему же не написать; не
успокоить? Ведь ему так немного надо — хотя бы'не-
сколько слов, хотя бы одно только слово, написанное
ее рукой!
Отец по-своему пытается объяснить молчание Женни.
Но Карл чувствует, что дело не в упрямстве и не в
ребячестве. _
Женни со свойственной ей прямотой и честностью не
хочет тайно от родителей вести переписку. А значит,
борьба все еще продолжается.
И чувство безграничного счастья, охватившее его при
чтении этих слов отца: «Она твоя», сменилось снова чув-
ством тоски и тревоги.
235
Так бывает, когда среди вереницы темных, ненастных
дней вдруг прорвется ослепительный солнечный свет.
Все сразу становится ярким и праздничным. Но вот
солнце снова закрылось темными тучами, а с ним ушел
и праздник. Все вокруг становится темно и безна-
дежно.
А за окном как раз такая погода — капли осеннего
дождя стекают по стеклу, все небо обложено тяжелыми
тучами.
Как-то сейчас в Трире? Там еще совсем лето. Но ту-
да нельзя! Отец сам уже не зовет Карла домой, он по-
нимает, что сыну нельзя появляться в Трире прежде,
чем он достигнет чего-то определенного в своем по-
ложении.
«...Целый год я радовался тому, что увижу тебя,—*
пишет отец.— И так живет человек в вечных иллюзиях...
Единственное, что никогда не обманывает,— это доброе
сердце, истоки сердца, любовь, и тут я могу считать
себя богатым, ибо я обладаю любовью несравненной
жены и хороших детей.
Не заставляй нас так долго ждать писем. Твоя доб-
рая мать нуждается в подбадривании, а твои письма
обладают для этого чудесным средством. Она в это ле-
то так много перестрадала, что только существо, кото-
рое забывает себя ради своих близких, может все это
стойко перенести и остаться таким же, как было. Да
спасет нас бог от этой долгой борьбы. Пиши иногда
несколько строк для Эдуарда, но делай это так, будто
он опять совсем здоров».
Письмо отца потрясло Карла.
Болезнь отца, болезнь маленького Эдуарда, опас-
ность, которая еще так недавно угрожала жизни Жен-
ни,— все это сразу обрушилось на него.
К письму отца сделана была приписка рукой мате-
ри, и тут Карл нашел, к своей радости, несколько строк,
которые относились к Женни:
«Дорогой милый Карл,— писала Генриетта Маркс,
как всегда не обращая внимания на такие «мелочи»,
как запятые и точки. Но Карл мысленно расставил их
по местам и без затруднения прочел все письмо до кон-
ца.—Чтобы доброе небо сохраняло тебя здоровым,—
это мое самое заветное желание. Ты ведешь скромный
образ жизни, но ты должен быть таким же в своих же-
ланиях и надеждах.
236
Так как самого существенного ты уже достиг, ты
можешь теперь действовать с большим спокойствием
и осмотрительностью. Фрау Вестфалей разговаривала
сегодня с детьми («С Эмилией и Каролиной»,— понял
Карл). Женни должна сегодня или завтра приехать.
Она пишет, что рвется обратно в Трир и жаждет уз-
нать о тебе. Я полагаю, что в основе ее молчания- по
отношению к тебе лежит девичья стыдливость, которую
я часто замечала у нее и которая, конечно, не являет-
ся недостатком, а, наоборот, только повышает ее пре-
лесть и остальные хорошие качества».
Снова Карлу показалось, что комнату залило яр-
ким солнечным светом.
«Рвется обратно в Трир... Жаждет узнать о тебе».
Даже такие короткие сообщения давали возможность
Карлу представить себе жизнь Женни, ее мысли, чув-
ства.
«Рвется в Трир»... Значит, уехала она из Трира не
по собственному желанию, а по настоянию родителей,
как он и думал. «Жаждет узнать о тебе». Вдали от
Трира у Женни нет возможности услышать что-либо о
Карле, и ей уже не терпится вернуться в Трир и от
Марксов узнать о нем.
«Значит, отец прав: никакой князь не может ее от-
нять у меня!
Милая, любимая!..»
А вот и об Эдгаре Вестфалене:
«Эдгар, вероятно, поедет в Гейдельберг продолжать
свое образование. Пусть всевышний укажет тебе верный
путь. Мы просим тебя сохранить бодрый дух и преодо-
леть трудности. Кто все вынесет, будет вознагражден.
Сердечно целую тебя. Пусть кто-нибудь свяжет тебе
на осень шерстяную куртку. Она убережет тебя от про-
студы».
Карл невольно улыбнулся. Мама! Неизменно забот-
ливая, любящая, и у нее в письме, как обычно, все
вместе —и заботы о «бодром духе», и о шерстяной
куртке. И обо всем, обо всех она помнит, как и отец.
«Напиши когда-нибудь несколько строк Герману. Вло-
жи в письмо к нам. Он много трудится, им очень до-
вольны».
Карл положил перед собой лист бумаги и взял в
руки перо.
Тревожные мысли набегали одна на другую.
237
Ему вспомнился один случай из жизни Эдуарда,
когда ему было пять лет.
Однажды все услышали громкий плач. Оказалось,
что Менни остался один в темной комнате.
— Чего ты боишься? — спросил тогда Карл, войдя
в комнату с зажженной свечой.
— Злого волшебника,— тихо ответил Менни.
— Но ведь волшебники бывают только в сказках!
Менни подумал немножко и сказал очень серьезно:
— А из сказок они всегда выходят в жизнь!
Карл тяжело вздохнул. •. Невозможно было и пред-
ставить себе, что этот мальчик, самый младший в семье,
может умереть.
И Карл подумал о том, что, если бы он сейчас был в
Трире, он рассказал бы маленькому брату сказку про
доброго волшебника.
«А добрые волшебники всегда выходят из сказки в
жизнь,— сказал бы Карл мальчику,—И они придут к
нам непременно»,
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Стояла глубокая осень.
Как это и всегда бывает в жизни, радость пришла
неожиданно.
Карл не верил своим глазам: в руках у него было
письмо от Женни.
Письмо это не сохранилось.
Но, к счастью, дошло до нас письмо Карла к отцу,
в котором отразилось все, что Карл в то время чувст-
вовал, о чем думал, к чему стремился.
Это письмо можно было бы назвать письмом-испо-
ведью.
Уже много раз перечитал он все, что писала ему
Женни. Кажется, не будь рядом этих листков, не тяну-
лась бы так рука к письму-исповеди.
Теперь все, чем он занимался весь последний год,
предстало перед ним совсем в другом свете. Захотелось
подвести итоги, рассказать о том, какие испытания ос-
тались позади, хотелось поделиться всеми пережитыми
тревогами, преодоленными трудностями.
Письмо Женни как бы подводило черту под всем,
что было до сих пор.
Впереди открывались новые дали. Теперь уже нич-
то не казалось непреодолимым.
Но почему же на душе такая тревога? Почему пись-
мо Женни, такое долгожданное, не принесло успокое-
ния?
Может быть, потому, что сейчас Карл чувствовал с
особой остротой, как велика его ответственность перед,
Женни, сумевшей преодолеть ради него, ради их буду-
239
щего труднейшие испытания. Теперь, когда это их бу-
дущее зависело только от него одного, он увидел, как
далек еще он сам —с его бурными занятиями, блужда-
ниями, с его неспокойной, неустроенной жизнью — от
какого бы то ни было берега, к которому ему предсто-
яло пристать, чтобы можно было строить семейную
жизнь.
Вот они с Женни добились наконец официального
признания их помолвки. А тот же вопрос, который по-
ставил перед сыном Генрих Маркс, стоял теперь перед
самим Карлом: «Что впереди?»
Имеет ли он право вести навстречу всем жизненным
трудностям и бурям ту, которую любит больше жизни?
Ио другого пути уже нет ни у него, ни у нее. Женни
готова разделить с ним все.
Рука едва поспевает за мыслью. Хочется сказать
обо всем: и о построенной им самим системе права —
философии права, и об ошибках, которые он в ней об-
наружил, и о многом другом.
Ах, если бы сейчас оказаться в Трире! Разве в пись-
ме напишешь обо всем, что накопилось за этот год?
Только там, в Трире, увидя отца и Женни, он мог
бы успокоиться...
«Берлин, 10 ноября 1837 года
Дорогой отец!
Бывают в жизни моменты, которые являются как
бы пограничной чертой для истекшего периода времени,
но которые вместе с тем с определенностью указывают
на новое направление жизни.
В подобные переходные моменты мы чувствуем себя
вынужденными обозреть орлиным взором мысли про-
шедшее и настоящее, чтобы таким образом осознать
свое действительное положение. Да и сама всемирная
история любит устремлять свой взор в прошлое, она
оглядывается на себя, а это часто придает ей види-
мость попятного движения и застоя; между тем она,
словно откинувшись в кресле, призадумалась только,
желая понять себя, духовно проникнуть в свое собствен-
ное деяние — деяние духа.
Отдельная личность настраивается в такие моменты
лирически, ибо каждая метаморфоза есть отчасти ле-
бединая песнь, отчасти увертюра к новой большой
поэме» которая стремится придать сверкающему богат-
240
ству еще расплывающихся красок прочные формы.
И тем не менее, мы хотели бы воздвигнуть памятник
тому, что уже однажды пережито, дабы оно вновь за-
воевало в нашем чувстве место, утраченное им для дей-
ствия. Но есть ли для пережитого более священное
хранилище, чем сердце родителей, этот самый мило-
сердный судья, самый участливый друг, это солнце
любви, пламя которого согревает сокровеннейшее сре-
доточие наших стремлений!
...Когда я теперь, в конце прожйтого здесь года,
оглядываюсь назад, на весь ход событий, чтобы отве-
тить тебе, мой дорогой отец, на твое бесконечно доро-
гое для меня письмо из Эмса,— да будет мне позволено
обозреть мои дела так, как я рассматриваю жизнь
вообще, а именно как выражение духовного деяния,
проявляющего себя всесторонне — в науке, искусстве,
частной жизни.
Когда я покинул вас, для меня открылся новый
мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безна-
дежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое
при других обстоятельствах привело бы меня в величай-
ший восторг, побудило бы к созерцанию природы,
разожгло бы жажду жизни, оставило меня холод-
ным..
...Приехав в Берлин, я порвал все прежние знаком-
ства, неохотно сделал несколько визитов и попытался
погрузиться в науку и искусство.
Для того состояния духа, в котором я тогда нахо-
дился, лирическая поэзия должна была быть первой
темой,— по крайней мере, самой приятной и близкой.
Однако она была чисто идеалистической; причиной это-
му были мое состояние и все мое прежнее развитие.
Мое небо, мое искусство стали чем-то столь же далеким
и потусторонним, как и моя любовь. Все действительное
расплылось, а все расплывающееся лишено каких-либо
границ.
Нападки на современность, неопределенные, бес-
форменные чувства, отсутствие естественности, сплош-
ное сочинительство из головы, полная противополож-
ность между тем, что есть, и тем, что должно быть,
риторические размышления вместо поэтических мыслей,
но, может быть, также некоторая теплота чувства и
жажда смелого полета — вот чем отмечены вёе стихи
в первых моих трех тетрадях, посланных Женни, Вся
241
ширь стремления, не знающего никаких границ, проры-
вается здесь в разных формах, и стихи теряют необхо-
димую сжатость и превращаются в нечто расплывча-
тое».
Карл посыпал написанные строки песком из песоч-
ницы и перевернул еще одну страницу:
«Но поэзия могла и должна была быть только по-
путным занятием: я должен был изучать юриспруден-
цию и прежде всего почувствовал желание испытать
свои силы в философии...»
НЕУТОМИМЫЙ ПУТНИК
И Карлу захотелось рассказать отцу, как он пытал-
ся «провести систему философии права через всю об-
ласть права».
Он уже настолько глубоко изучил философов Кан-
та и Фихте, что теперь ему стали понятны ошибки того
и другого в их учении о праве.
Главная их ошибка состояла вот в чем: у них ока-
залась непроходимая пропасть между тем, что есть в
действительности, и тем, чего в действительности нет,
но что только должно быть, то есть между сущим и
должным.
И Карл объясняет в письме, что у него тоже полу-
чился уход от реального мира — совсем «на манер
Фихте».
Карлу было теперь совершенно ясно, что ошибки
обоих философов заключались еще и в том, что они
рассматривали правовые отношения так, как если бы
эти отношения были застывшими раз навсегда, как
если бы в них не было никакой внутренней жизни и
они никак не развивались бы. Но ведь на самом деле
в человеческих отношениях, как и в природе, все нахо-
дится в непрерывном движении, ничто не стоит на месте,
все изменяется. И рассматривать, отражать действитель-
ность нужно правдиво, всесторонне, охватывая все ее
содержание, а не поверхностно и схематично.
А то выходит так, написал Карл, что «субъект хо-
дит вокруг да около вещи, рассуждает так и сяк, а
сама вещь не формируется в нечто многостороннее раз-
вертывающееся, живое».
Карл привык с детских лет делиться с отцом всеми
своими мыслями и чувствами — как бы думать вслух.
242
И сейчас он тоже думал вслух, стараясь не столько
объяснить все это отцу, сколько до конца уяснить са-
мому себе.
«...Здесь нужно внимательно всматриваться в самый
объект в его развитии, и никакие произвольные подраз-
деления не должны быть привносимы».
Карл писал торопливо, волнуясь, не заботясь о глад-
кости стиля. Он и не подозревал при этом, как глубо-
ко проник в науку о праве, как бесстрашно и дерзно-
венно ломает установившиеся идеалистические поня-
тия.
Он понимает теперь, в чем заключалась его ошибка
до сих пор: «...в том, что я воображал, будто материя
и форма могут и должны развиваться отдельно друг от
друга, и благодаря этому получил не реальную форму,
а нечто вроде письменного стола с выдвижными ящи-
ками, в которые я насыпал затем песку».
Иными словами, он предполагал раньше, что суще-
ствует какая-то пустая форма, которую можно потом
наполнить содержанием.
По мере того как росло письмо, все больше и боль-
ше прояснялось для Карла все то, к чему он пришел
в своих исканиях. И, радуясь выводам, которые уже
можно было сделать, он писал, не задумываясь над
тем, будет ли это так же интересно и важно отцу, как
ему самому.
Карл увлекся настолько, что и не заметил, как вы-
писал на нескольких страницах свою систему, со всей
ее классификацией, показывая этим, как ошибочно он
ее построил.
Ведь она не давала возможности вскрыть сущность
явлений, а потому и оказалась порочной.
«Но к чему заполнять еще целые страницы,—
опомнился Карл,— вещами, которые я сам потом от-
верг?
...Но, с другой стороны, я полюбил предмет и при-
обрел способность обозревать его в целом — по край-
ней мере, под определенным углом зрения».
Уже наполовину догорела свеча. Карл снял щипца-
ми нагар. Он не в состоянии был прервать письмо и
лечь.
Все сейчас в нем всколыхнулось — и воспоминания
о бессонных ночах, когда он мучительно старался по-
нять свои ошибки, и память о тех сладостных минутах,
243
Когда наконец как будто само собой приходйло ре-
шение.
«Снова для меня стало ясно, что без философии мне
не пробиться вперед. Таким образом, я мог с чистой
совестью снова кинуться в ее объятия...»
У Карла было сейчас такое чувство, словно он вы-
брался из тупика на простор. Хотелось поскорее «бод-
рой поступью приступить к работе».
«При этих разнообразных занятиях,— продолжал
Карл,— немало было проведено в течение первого се-
местра бессонных ночей, немало было пережито битв,
немало испытано внутренних и внешних побуждений.
Однако все это не очень меня обогатило, к тому же я
забросил природу, искусство, весь мир, а своих друзей
я от себя оттолкнул. Это как будто почувствовал и мой
организм. Один врач посоветовал мне уехать в деревню,
и вот впервые, проехав через весь город, я очутился у его
ворот, выходящих на дорогу к Штралову. Я и не подо-
зревал, что, хилый и немощный здесь, я стану там здо-
ров и крепок телом».
Впереди открывался необозримый путь.
«...От идеализма...— писал Карл,— я перешел к тому,
чтобы искать идею в самой действительности...
Я уже раньше читал отрывки гегелевской философии,
и мне не нравилась ее причудливая, дикая мелодия.
Я захотел еще раз погрузиться в море...» И с предель-
ной откровенностью, на какую только способен чело-
век, Карл пишет: «И вот я, неутомимый путник, при-
нялся за дело...» И рассказывает, как он пытался
постигнуть философско-диалектические понятия и как
впадал при этом во все новые и новые заблуждения
и ошибки.
«...От досады я несколько дней совершенно не был
в состоянии думать и бегал, как безумный, в саду у
грязных вод Шпрее... затем помчался в Берлин, гото-
вый обнять каждого встречного.
...От огорчения по поводу болезни Женни и моей
напрасной, бесплодной духовной работы, от грызущей
досады, что приходится сотворить себе кумира из - не-
навистного мне воззрения, я заболел, как я уже писал
тебе, дорогой отец. Поправившись, я сжег все стихи и
наброски новелл и пр., вообразив, что могу уже совер-
шенно отречься от них; до сих пор, во всяком случае,
я не дал каких-либо доказательств противоположного.
244
Ёо время болезни я ознакомился с Гегелем, от на-
чала до конца, а также с работами большинства его
учеников. Благодаря частым встречам с друзьями в
Штралове я попал в один Докторский клуб, среди чле-
нов которого было несколько приват-доцентов, и бли-
жайший из моих берлинских друзей, доктор Рутенберг.
Здесь обнаружились в спорах различные, противополож-
ные друг другу взгляды, и все крепче становились узы,
связавшие меня самого с современной мировой фило-
софией, влияния которой я думал избежать».
Под «современной философией» Маркс подразуме-
вал Гегеля.
ДО РАССВЕТА
Карл прочел все написанное и увидел, что пись-
мо его сплошь заполнено философскими рассужде-
ниями.
А ведь отец ждет от него планов на будущее. Но так
трудно об этом писать! Насколько легче было бы по-
говорить с отцом лично, при встрече. Ах, если бы отец
позволил ему поехать в Трир!..
Карл призадумался.
«...Если впоследствии,— продожал он,— получить
докторскую степень, то открывается гораздо более ши-
рокая возможность получения вслед за тем профес-
суры.
...Но милый, дорогой отец! Разве невозможно было
бы поговорить обо всем этом лично с тобой? Состояние
Эдуарда, болезнь дорогой мамы, твое нездоровье — хо-
тя я надеюсь, что оно не тяжелое,— все это заставляет
меня желать, даже делает почти необходимым, при-
ехать к вам поскорее. Я был бы уже у вас, если бы
меня не удерживало серьезное сомнение в твоем раз-
решении и согласии.
Поверь мне, дорогой мой отец, не эгоистические по-
буждения влекут меня к вам (хотя я был бы счастлив
снова увидеть Женни),— меня влечет мысль, которую
я не вправе высказать. Для меня в некотором отноше-
нии это было бы даже трудным шагом, но, как пишет
моя единственная, милая Женни, все эти соображения
должны отступить на задний план перед исполнением
священного долга,
245
Я прошу тебя, дорогой отец, каково бы ни было
твое решение, не показывать этого письма, во всяком
случае этой страницы, нашему ангелу матушке. Может
быть, мое внезапное прибытие поставит на ноги эту ве-
ликодушную, прекрасную женщину.
Письмо, которое я послал маме, было составлено за-
долго до получения милого послания Женни; поэтому
я неумышленно писал, может быть, о многом таком, о
чем почти не- подобало или совсем не подобало писать.
В надежде, что мало-помалу рассеются тучи, сгу-
стившиеся над нашей семьей, и что мне суждено будет
страдать и плакать вместе с вами и, может быть, до-
казать на деле, находясь вблизи вас, свое глубокое,
искреннее участие, свою беспредельную любовь, кото-
рую я часто выражаю так плохо; в надежде, что и ты,
дорогбй, вечно любимый отец, взвесив различные про-
явления моего мятущегося духа, простишь меня, ибо
часто там, где, казалось, заблуждалось сердце, его в
действительности заглушал борющийся дух; в надежде,
что ты скоро совсем поправишься, так что я смогу сам
прижать тебя к груди и высказать все свои мысли,—
остаюсь твой вечно любящий тебя сын Карл»,
Карл откинулся на спинку стула, тяжело вздохнул.
На смену радостному возбуждению пришла усталость
и тревога.
Когда-то еще дойдет это письмо до Трира! Когда-
то получится ответ! А ждать теперь будет еще труднее,
чем до сих пор.
И, взяв перо, Карл сделал приписку:
«Прости, дорогой отец, неразборчивый почерк и пло-
хой стиль. Уже почти четыре часа, свеча совсем дого-
рает, и в глазах у меня туман. Мной овладела настоя-
щая тревога, и я не сумею справиться с потревоженны-
ми призраками раньше, чем буду вместе с вами, мои
дорогие».
Вот сейчас догорит свеча...
И Карл торопливо дописывает:
«Передай, пожалуйста, привет моей любимой, чудес-
ной Женни. Я уже двенадцать раз’ перечел ее письмо
и всякий раз нахожу в нем новую прелесть. Оно во
всех отношениях — также и в стилистическом — пре-
краснейшее письмо, какое только может написать жен-
щина».
246
Листки письма еле-еле влезают в конверт.
Подсвечник оброс толстым слоем нагара. От обут*
лившегося фитилька поползла* струйка дыма.
За окном светало.
Наступал новый день.
ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ
Генрих Маркс все реже выходил из дому. Лечение
в Эмсе не помогло.
В доме все ходили на цыпочках, говорили шепотом.
Эдуарду с каждым днем становилось все хуже, и
врачи не могли уже скрыть от родителей, что дни его
сочтены.
Измученная горем, слегла и мать.
Софи почти не отходила от постели маленького
брата и только выбегала иногда в соседнюю комнату,
чтобы как следует выплакаться. У нее разрывалось
сердце от любви и жалости к мальчику. Менни смот-
рел на нее большими, блестящими от жара глазами,
ожидая от нее помощи.
Из кабинета отца доносились приступы тяжелого
кашля.
Женни приходила каждый день, и ее приходу все в
доме теперь особенно радовались —она умела вовремя
помочь Софи, развлечь Эдуарда, подбодрить родителей,
девочек.
В один из таких горестных дней Софи нерешительно
постучала в дверь отцовского кабинета. Она боялась,
как бы отец не подумал, что она зовет его к Эдуарду.
Но отец уже успел встревожиться. Софи увидела,
как он, побледнев, тяжело, словно обреченный, подни-
мается с кресла.
— Письмо от Карла! — радостно оказала Софи.—
И посмотри, какое огромное!
— Наконец-то! — с облегчением вздохнул отец и
протянул руку за письмом.— Да, действительно,— ска-
зал он, вскрывая костяным ножом конверт.— Не пись-
мо а целый том!
Софи не стала просить отца читать вслух. Пусть он
прочтет письмо наедине. Ведь сейчас письма от Кар-
ла— его единственная радость, единственное утешение.
247
Софи вышла из комнаты, а отец углубился в чтение
письма.
Он видит: мысль Карла стремительно и бесстрашно
рвется вперед, он полон дерзания и стремления про-
никнуть как можно глубже в самую суть всего, что изу-
чает. Шутка ли сказать —провести систему философии
права через всю область права! Способность обозре-
вать предмет в целом заметил у Карла еще Виттенбах.
Он всегда отмечал у него умение постигать - общую
связь идей.
Но чем дальше, тем тревожнее становится на душе
у отца. Он понимает: уже ничто не остановит этой на-
пряженной, дерзновенной мысли. Никакие научные бу-
ри не устрашат ее.
Из юноши растет ученый, растет борец.
И что его ждет впереди?
Может быть, оттого, что Генрих Маркс уже был
вконец измучен долгой болезнью и все усиливающимся
страхом за жизнь маленького Эдуарда, он сейчас не
в состоянии был даже представить себе, как выдержи-
вает такое умственное напряжение Карл.
А тут еще этот ужасный почерк! Приходится то и
дело останавливаться, чтобы разобрать слово. Кажется,
что буквы местами нарочно соединяются в замыслова-
тые иероглифы.
Генриху Марксу хотелось бы убедиться в том, что сын
его уже пришел к ясным и определенным целям в своих
занятиях, что у него уже наметился практический путь
для достижения этих целей. Ведь в каждом своем пись-
ме отец давал советы, стараясь подсказать что-то, по-
мочь. В последнем своем письме, ничего не скрывая, прямо
написал Карлу, что скоро уже не сможет посылать ему
денег.
И что же?
Он все еще скитается по всем областям науки. Ищет,
строит, а потом сам же отвергает все, что успел по-
строить. Критикуя себя, в то же время критикует таких
мыслителей, как Фихте, Кант!
Прочитав несколько страниц, отец задумался: да это
не письмо, а ученый труд! Здесь критика и учения
Фихте, и профессора Савиньи, и целая система част-
ного и публичного права, построенная самостоятель-
но, а затем — беспощадная критика собственной си-
стемы.
248
Постукивая пальцами по столу, Генрих Маркс ста-
рается глубже вникнуть в те мысли, которыми делится
с ним сын.
Письмо -наполовину прочитано, а пока оно не толь-
ко не принесло отцу успокоения, но, наоборот, встрево-
жило его и огорчило.
Неимоверной, нечеловеческой работой обременяет
себя этот мальчик! Строит, отвергает, ищет новые пу-
ти к познанию мира. Вот и сам пишет, что система, ко-
торую он пытался построить, у него «изложена с утоми-
тельной растянутостью, а римские понятия были иска-
лечены самым варварским образом для того только,
чтобы можно было «втиснуть их в мою систему».
«Зачем, зачем же строить какие-то свои системы?! —
с горечью думает отец.— Зачем надо мучить себя все-
ми этими бесконечными исканиями? К чему они при-
ведут?!»
Словно нарочно для того, чтобы окончательно оше-
ломить отца, Карл перешел в своем письме к перечис-
лению всего того, что он еще изучает, что переводит,
над чем работает.
«Да,— думает отец,— духовно он растет неимоверно
быстро, но практического подхода к жизни у него нет
никакого!»
Когда Софи вошла в комнату, чтобы зажечь свечи
на письменном столе и кстати узнать, что пишет Карл,
отец обернулся к ней и проговорил прерывающимся
от кашля и волнения голосом.
— Совсем превратился в отшельника! Хорошо еще,
что врач заставил его одуматься.
— Врач? —испуганно спросила Софи.— А что, Карл
тоже заболел?!
— Пишет, что уже поправился,— с раздражением
сказал отец.— Но ты понимаешь, это ведь чудовищно —
так перегружать себя. И во имя чего? Что он ищет?!
Софи бережно собрала со стола листки письма.
— Можно, я возьму к себе? — спросила Софи.—
Скоро придет Женни. Захочет тоже прочесть.
— Конечно, возьми,— сказал отец.— Но вряд ли это
письмо очень уж успокоит нашу бедную Женни.
Получив согласие, Софи осторожно вложила все
листки в конверт и унесла письмо с собой, не подозре-
вая в эту минуту, что это самое письмо, которое она
держит сейчас в руках, переживет и Карла, и Женни,
249
и детей их, и внуков и на вечные времена будет слу»
жить людям свидетельством «мятущегося духа»1.
А Генрих Маркс остался опять один — обдумывать
свой ответ сыну.
«КАКИЕ ЗАДАЧИ СТОЯТ
ПЕРЕД МОЛОДЫМ ЧЕЛОВЕКОМ?»
Впервые Генрих Маркс, у которого с каждым днехр
все больше угасали силы, чувствовал, что ему трудно
руководить жизнью сына. Уже не в его власти было
своим вмешательством направлять эту бурную внутрен-
нюю жизнь, несущуюся вперед со стремительностью
горного потока.
Генрих Маркс сидел с поникшей головой у стола.
Уже нечего и рассчитывать на то, чтобы занимать-
ся адвокатурой. Нужно думать о другой деятельности.
Быть может, о должности судьи.
Эдуард истощен так, что на него страшно смотреть.
С деньгами все труднее.
И в такое время Карл мечтает о том, чтобы при-
ехать в Трир. Совсем не считается с бюджетом семьи!
И что это за манера просиживать ночи за свечой сре-
ди разбросанных книг и рукописей! А ведь все было
сделано для того, чтобы из Карла вырос гармониче-
ски развитой человек. И что это за письмо, которое
сразу и не осилишь — с этими иероглифами и схемами!
Как далеко все это от тех ясных практических
путей, какие уже намечались перед Карлом!
И, тяжело вздыхая, Генрих Маркс приходит к выво-
ду, что, в сущности, Вестфалены были не так уже не-
правы, когда опасались за будущее своей дочери.
Что же написать Карлу в ответ?
Отец долго думает и решает прямо высказать ему
свои взгляды. «Надо хоть раз в жизни проявить стро-
гость!»— решает он.
Генрих Маркс тщательно взвешивает все свои дово*
ды и берется за перо.
1 Младшая дочь Марксов, Элеонора, опубликовала это пись-
мо в журнале «Die Neue Zeit» («Новое время») в 1897—*
1898 году, а также свои «Заметки к письму молодого Маркса»,
25Q
«Трир, 9 декабря 1837 года
Дорогой Карл!
Если человек знает свои слабости, он должен при*
нять против них меры. Если бы я приступил сейчас,
как обычно, к обстоятельному письму, моя любовь к
тебе привела бы меня к тому, что я впал бы в сенти-
ментальный тон и предыдущее потеряло бы всякий
смысл.
Ты, как мне кажется, никогда не перечитываешь
письма второй раз, и это последовательно, ибо зачем
перечитывать, если ответное письмо никогда не содер-
жит ответа?
Хочу высказать тебе свои обвинения в афоризмах.
И тб, что я выскажу здесь, действительно является об-
винением. Чтобы это было вполне конкретно и чтобы
дать тебе все это проглотить, как горькую пилюлю,
я буду ставить вопросы, на которые сам же намерен
дать обстоятельные ответы».
Перед глазами Генриха Маркса проходили сейчас
собственные молодые годы, с борьбой, надеждами,
идеалами. И почему-то казалось, что эти годы тянулись
очень, очень долго, а вся жизнь пролетела мгновенно.
«1. Какая задача стоит перед молодым человеком,
которого природа безусловно одарила необыкновенными
талантами, в особенности:
а)	если он, по его собственному заявлению, кото-
рому я, впрочем, охотно верю, почитает своего отца, а
мать свою признает идеалом,
Ь)	если он, не считаясь со своим возрастом и поло-
жением, соединил со своей судьбой судьбу одного из
драгоценнейших сокровищ и
с)	тем самым добился того, что весьма уважаемая
семья дала свое согласие на брак, который, по всей
видимости и по условиям общественной жизни, чреват
для их возлюбленной дочери опасностями и мрачными
перспективами?	,
2.	Имеют ли твои родители некоторое право требо-
вать, чтобы твое поведение, твой образ жизни приноси-
ли им радость, по крайней мере, какие-то радостные
минуты, и рассеивали бы, по возможности, большие
огорчения?
3.	Что явилось плодом твоих прекрасных задатков
по отношению к родителям?
4,	Каковы эти плоды в отношении тебя самого?
251
В сущности говоря, я мог бы и должен был бы на
этом кончить и предоставить тебе возможность самому
ответить на вопросы и сделать выводы. Но я боюсь
твоей поэтической жилки. Я хочу ответить на все это
прозаически — в соответствии с действительностью (хо-
чу ответить так, как все обстоит на самом деле)... не-
взирая на опасность показаться слишком прозаическим
моему уважаемому сыну.
Настроение, в котором я сейчас нахожусь, не слиш-
ком поэтическое. Противный кашель мой, продолжаю-
щийся уже годы, затрудняет мне ведение дел, а к это-
му присоединилась еще и подагра. Все это расстраивает
меня больше чем следует, и я раздражаюсь благодаря
слабостям своего характера...
ОТВЕТЫ, А ВМЕСТЕ С ТЕМ И ОБВИНЕНИЯ
1. Дары заслуживают благодарности и требуют ее;
и так как прекрасные дары природы безусловно явля-
ются наивысшими, то они требуют благодарности в
особенно высокой степени.
Я знаю, что ответу на этот вопрос может быть при-
дан более благородный смысл, а именно тот смысл,
что эти дары должны быть использованы для собст-
венного облагораживания, и против этого я, конечно, не
спорю. Да, эти дары должны быть использованы для
того, чтобы сделать тебя благородным. Но как именно?
Человек является духовным существом и вместе с тем
членом общества, гражданином государства. Стало
быть, речь идет о физическом, моральном, интеллекту-
альном и политическом облагораживании. Только в том
случае, когда стремления к этой великой цели проникну-
ты единством и гармонией, может возникнуть нечто пре-
красное и привлекательное, нечто такое, что доставляет
радость богу, людям, родителям и любимой женщине
и что с большим основанием может быть названо по
правде и сообразно природе подлинно пластическим
произведением...
...Но я повторяю: только в стремлении равномерно
облагородить все указанные стороны жизни проявляет-
ся воля к тому, чтобы заслужить эти дары; только при
такой равномерности может возникнуть прекрасный об-
раз, подлинная гармония.
252
Но если это стремление — даже самое искреннее —
ограничивается какой-нибудь отдельной стороной, то
оно не приносит ценного результата, а, наоборот, созда-
ет карикатуры: в физической сфере —фатов, в мораль-
ной— экзальтированных мечтателей, в политической —
интриганов, а в духовной — ученых медведей.
а)	Такова цель, которую должен поставить перед
собой молодой человек, если он действительно хочет
доставить радость своим родителям, сознавая, как мно-
го они сделали для него; в особенности когда он знает,
что родители возлагают на него свои прекрасные на-
дежды;
Ь)	он должен сознавать, что он взял на себя такую
обязанность, которая, превышая его возраст, тем самым
является еще более священной. А именно — обязанность
принести себя в жертву во имя счастья той, которая по
своим прекрасным качествам и по своему общественно-
му положению пошла на большую жертву: променяла
свое блестящее положение и радужные перспективы на
ненадежное и более серое будущее, соединив свою судьбу
с судьбой человека, более молодого, чем она. Создать
для этой девушки достойное ее будущее — такова прос-
тая и практическая задача, которая должна быть разре-
шена в реальном мире, а не в дымной комнате при све-
те коптящей масляной лампы, у которой сидит одичав-
ший ученый;
с)	он несет большую ответственность, так как благо-
родная семья требует, чтобы были оправданы те пре-
красные надежды, которые подаёт их замечательная
дочь и от которых они отказались. Действительно, ты-
сячи родителей не дали бы своего согласия. И в минуты
уныния твой отец сам готов был бы пожелать, чтобы
они так и поступили,— слишком уж близко я принимаю
к сердцу счастье этого ангела, счастье Женни, которую
я люблю, как родную дочь, и судьба которой меня по-
этому особенно тревожит.
...Вот вкратце эта задача. Как же она решена?»
Строку за строкой, страницу за страницей писал,
надрываясь от кашля, больной, измученный человек.
Отец обвинял сына в беспорядочном скитании из од-
ной области науки в другую, в затворничестве, в нелю-
димости...
Уже не раз в кабинет входила Софи, уговаривала
отца лечь, но он рассеянно отвечал:
253
— Да, да, сейчас...
И продолжал торопливо писать, как бы боясь оста-
новиться, чтобы не поддаться слабости и не изменить
тон письма.
Но все же, чем яростней упрекал он сына, тем боль-
ней становилось ему самому.
«...Кончаю,— написал он дрожащей от волнения ру-
кой,— но по частому пульсу чувствую, что близок к то-
му, чтобы впасть в размягченный тон, а я хочу быть
сегодня безжалостным.
...В данный момент приезжать сюда было бы безу-
мием. Я знаю, что ты все равно неаккуратно посещаешь
лекции, хотя, вероятно, платишь за них, но я хочу со-
блюсти, по крайней мере, внешнее приличие. Я не раб
общественного мнения, но и не люблю злословия на
свой счет. На пасхальные каникулы можешь приехать
или даже дней на 14 раньше,— ведь отец твой не пе-
дант. И, невзирая на мое сегодняшнее послание, можешь
быть уверен, что я приму тебя с распростертыми объ-
ятиями и прижму к отцовскому сердцу, которое болеет
только от чрезмерного раздражения.
Твой отец Маркс».
ТРУДНО — НЕ ЗНАЧИТ НЕВОЗМОЖНО
Письмо отца потрясло Карла.
Никогда еще отец не говорил с ним так беспощадно.
В своем последнем письме к отцу Карл излил всю
свою душу, свои мысли, терзания, сомнения, а отец
принял их только за «скитания по всем областям нау-
ки»! Неужели отец, так понимавший его с первого сло-
ва, теперь не может или не хочет его понять?!
Отец в одном из писем упрекает его в том, что у него
нет,твердого характера. Но разве отец не знает, сколько
выдержки и воли понадобилось Карлу, чтобы весь этот
год прожить в Берлине без писем от Женни, заглушая
в себе непрерывную, все растущую тоску и тревогу?
Сколько раз появлялось желание бросить все и, вопреки
доводам отца, помчаться в Трир! Но Карл каждый раз
преодолевал' это, казалось бы, непреодолимое желание,
чтобы не нарушать волю отца.
Если же Карл в чем-то и виноват, то достаточно бы-
ло бы и нескольких слов, чтобы он все понял. Ведь
каждое слово упрека — для него будто нож в сердце.
254
А отцу зачем-то понадобился целый обвинительный
приговор! И как тщательно выписал он все свои обви-
нения и ответы — по пунктам!
Карл не в состоянии был остаться наедине с самим
собой в комнате. Уже сгущались сумерки. Он вышел на
улицу и, не замечая хлопьев снега, тающих на лету,
отправился, сам не зная куда.
Уже зажигались редкие уличные фонари. Старый
ламповщик подносил к фонарю лесенку и, взобравшись
на нее, подливал в фонарь масла, а потом зажигал
факелом лампу.
Теперь на несколько шагов становилось светлее, а
дальше, куда не доходил тусклый свет фонаря, опять
сгущалась темнота.
Вместе с чувством обиды и горечи в душе росла и
тревога.
Неспроста у отца такой раздраженный тон. По всему
видно, как тяжело он болен, И Эдуарду все хуже..,
А тут еще и мама слегла.
Как нужно было бы именно сейчас поехать в Трир!
Как хотелось бы поскорее подбодрить отца, мать,
успокоить Женни...
Но, может быть, и на самом деле лучше отложить
поездку до пасхальных каникул? Или еще лучше — до
осенних? Наперекор себе самому!
Да, лучше до осенних. Трудно? Ну что ж! Трудно —
не значит невозможно.
И Карлу захотелось доказать и отцу и себе самому, что
у него настоящий характер. За это время он постара-
ется побольше успеть в занятиях да и старше станет
на год. Вестфалены увидят, что они вверяют судьбу
своей дочери уже не юноше, а взрослому человеку.
Пусть отец не беспокоится — Карл не истратит за этот
год ни одного лишнего талера!
А кстати, куда ушло столько денег? Отец пишет в
своем письме Карлу, что каждый готов запустить руку
в его карман и каждый злоупотребляет его доверием,
«не считая только его монет».
Это верно. Кто только не выпрашивал у него денег
и не брал взаймы!
Еще тяжелее, чем упрек в расточительстве, был для
Карла упрек отца в невнимании к близким.
И сейчас, бродя в одиночестве по слабоосвещенным
боковым улицам, Карл с болью в сердце вспоминал
255
горькие слова отца (они запомнятся ему, кажется, на*
веки!):
«Много раз мы месяцами ждали от тебя писем, а в
последний раз ты знал, что Эдуард болен, мать так
страдает, а у меня недомогание и к этому еще эпидемия
холеры в Берлине, и, как будто все это не заслуживает
внимания, ты в следующем письме не обмолвился об
этом ни одним словом! Письмо состояло из нескольких
небрежно написанных фраз...»
Эти слова доставляли сейчас Карлу особенно острую,
чуть ли не физическую боль.
Как это случилось, что он в своих письмах подчас
забывал послать хотя бы привет сестрам, так мало пи-
сал об Эдуарде?
Трудно помнить обо всех? Но ведь родители же пом-
нят одновременно о каждом из детей, а их в семье во-
семь человек!
Но, может быть, это потому, что они — родители?
До поздней ночи бродил Карл по пустынным темным
улицам.
Как ни суровы были упреки отца, ничто так не задело
Карла, как упреки в том, что он невнимателен к окру-
жающим.
Говоря о характере Маркса, о его душевных качест-
вах, биограф Маркса Франц Меринг писал впоследст-
вии:
«Маркс совсем не считал себя гением, который мо-
жет позволить себе больше, чем обыкновенные смерт-
ные. Наоборот, источником неутомимой борьбы за выс-
шее познание являлась у Карла Маркса его глубочай-
шая восприимчивость. Он был «недостаточно толстокож»,
чтобы повернуться спиной к «страдающему человечест-
ву», или, как высказал ту же мысль Гуттен: бог для то-
го обременил его душой, чтобы каждая боль болела у
него сильнее, чтобы каждое горе он принимал ближе
к сердцу, чем другие люди. Никто не сделал так много,
как Карл Маркс, для того, чтобы вырвать с корнем
«страдания человечества». Его плавание в открытом мо-
ре было сплошь бурным: корабль его вечно страдал от
непогоды, от ураганного огня неприятеля, и хотя флаг
его всегда гордо развевался на мачте, но жизнь на бор-
ту этого корабля не была легкой и спокойной ни для
команды, ни для капитана.
Поэтому отнюдь нельзя сказать, что Маркс был рав-
256
Философ Кант (1724—1804).
С портрета конца XVIII века.

Философ Гегель (1770—1830).
С портрета начала XIX века.
Кафе Штехели в Берлине, где собирались молодые гегельянцы.
С акварели неизвестного художника.
Книги, которые изучал Маркс
во время работы над диссертацией
Зачетная книжка Маркса.
Берлинский университет.
Карикатура Энгельса: «Руге у «Свободных».
Свидетельство об окончании Берлинского университета
Лист первый,	лист последний
Университет в Берлине.
С гравюры того времени.
X, <•
Окончание
Начало
Письмо Маркса
к отцу от 10 ноября
1837 года
Дом в Берлине,
где жил Маркс.
Альбом
народных песен.
Обложка.

Посвящение
Женни Вестфален
1839.

Поэт Гервег.	Молодой Энгельс.
с гравюры того времени. Рисунок, неизвестного художника.
1839.
Общий вид города Кёльна.
С гравюры того времени.
«Рейнская газета». Листы со статьями Маркса.
Погребение «Рейнской газеты».
Карикатура Брюкнера.
Город Крейцнах.
С гравюры середины XIX века.
Маркс во время поездки в Голландию.
Рисунок Ф. Глебова. 1961.
нодушен к своим близким. Боевой дух мог заглушить в
нем на время голос сердца, но не подавить его оконча-
тельно. Часто, уже в зрелом возрасте, Маркс с болью
жаловался, что под гнетом его сурового жизненного уде-
ла те, которые ему всех ближе, страдают больше, чем
он сам».
И действительно, Маркс всю жизнь презирал людей,
думающих только о личном благополучии.
В одном из писем он писал впоследствии:
«Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повер-
нуться спиной к мукам человечества и заботиться только
о собственной шкуре».
И недаром его так потрясли сейчас упреки отца.
Разве о собственном благополучии думал Карл, проводя
дни и ночи в поисках своего пути?..
Как трудна и сложна жизнь!
А отцу все представляется в еще более мрачном све-
те, потому что он болен.
Скорей бы уже наступила весна! К весне отцу, надо
надеяться, станет лучше (кашель нередко проходит, ког-
да прекращаются дожди), Эдуарду тоже должно помочь
солнце.
Может быть, еще разойдутся тучи, сгустившиеся над
их семьей?
И при одной этой мысли у Карла стало на душе
легче.
Надо будет послать Эдуарду каких-нибудь книжек.
Сказок!
Карлу вспомнилось: когда Эдуард был маленьким,
он заплакал, слушая страшную сказку. «Но ведь это
сказка!» — говорил ему Карл. А Эдурад ответил: «Но
ведь я верю в сказки».
Теперь надо будет послать ему самые веселые, самые
смешные книжки. «Завтра же утром пойду в книжную
лавку,—решил Карл.—А потом —в нотный магазин: на-
до купить для Софи какой-нибудь романс...» И, конечно,
книг и нот для Женни.
И Карлу ясно представилось, какую посылку пошлет
он сестрам, Эдуарду и Женни.
А там и не заметишь, как подойдет весна, за ней
пролетит лето и настанет осень.
Трудно ждать. Очень тяжело. Но трудно — не значит
невозможно.
И, усталый, но немного успокоенный, вернулся Карл
9 Е. Ильина
257
домой, с тем чтобы с утра пойти за сказками для Эду-
арда.
Он и не знал, что его маленького брата уже нет в
живых.
Он умер 14 декабря, спустя всего пять дней после
того, как Генрих Маркс отправил Карлу свое письмо.
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Прошло два месяца.
Давно уже Карл послал отцу ответ. Он с горечью
написал о том, что отец недооценивает его чувств по
отношению к близким. И закончил письмо тем, что со-
общил о своем твердом решении — раньше осени в Трир
не приезжать.
Отправив это письмо, Карл представлял себе, как
будут огорчены мать и Софи, не говоря'о Женни. Ве-
роятно, и отцу будет грустно, что Карл не приедет на
пасхальные каникулы. Наверно, он сразу же пришлет
письмо, полное прощения и любви.
Но письма не было.
«Неужели папа еще сердится? — с тоской думал
Карл.— Но ведь тогда написала бы хоть Софи!»
Нет, неспроста, видно, отец не пишет. Уж не случи-
лось ли чего-нибудь дома? Неужели Эдуарду стало еще
хуже?..
Приехавший из Трира знакомый отца подтвердил
опасения Карла:
— Да, в состоянии мальчика наступило ухудшение,—
осторожно начал он.
— Его уже нет?! — понял Карл.
z С трудом дождавшись ухода человека, который при-
нес эту печальную весть, Карл застонал, как раненый.
Он долго сидел у стола, уткнувшись головой в руки.
Хотелось кричать от боли, от жалости к ребенку, так
жестоко вырванному "из жизни, от жалости к родителям.
Вспомнились большие грустные и внимательные гла-
за мальчика, слушавшего сказки.
Да, он верил в сказки. Он поверил бы и в добрых
волшебников, о которых хотел ему рассказать Карл по
возвращении в Трир.
Невозможно было и представить себе, что, вернувшись
домой, Карл не найдет там своего маленького брата.
258
Он и не подозревал в эти горестные минуты, что ему
в будущем предстоит не раз пережить такое же страш-
ное горе — смерть ребенка.
Еще с большим нетерпением, чем до сих пор, ждал
Карл известий из дому. В каком состоянии отец после
смерти бедного маленького Эдуарда? Карл понимал, что
горе должно было окончательно подорвать слабеющие
силы отца.
Тревога его оказалась не напрасной.
Письмо наконец пришло, и Карл увидел, что отец
совсем смягчился, не сердится больше, но он ничем не
мог успокоить сына.
«Трир, 10 февраля 1838 года
Дорогой Карл!
Уже два месяца, как я сижу в комнате, и месяц,
как лежу в постели. Поэтому я тебе не писал. Сегодня
я хочу побыть пару часов на ногах и попытаться напи-
сать тебе. Рука слегка дрожит, но ничего, во всяком
случае мне придется писать более кратко, чем я- того
желал бы.
Когда я написал тебе немного резкое письмо (Карл
невольно усмехнулся: «немного резкое»), я был в дур-
ном настроении, и это надо принять во внимание. Пись-
мо, однако, не было продиктовано настроением — наст-
роение только могло несколько усилить резкость тона.
Пускаться в рассуждения по поводу каждой твоей
жалобы я сейчас~не в состоянии и вообще не могу со-
стязаться с .тобой в искусстве абстрактно рассуждать,
ибо для этого мне надо было бы изучить новую терми-
нологию, прежде чем проникнуть в святая святых, а для
этого я слишком стар.
Хорошо, если твоя совесть составляет нераздельное
целое с твоей философией и они уживаются рядом.
...Ты неправ, выдумав, что я тебя не признаю, недо-
оцениваю. Ни то, ни другое! Предоставляю твоему серд-
цу и твоей совести найти правильное решение».
И дальше отец пишет о том, что его не оставляет
глубокая вера в высокую нравственность сына.
«...Верь всегда и никогда не сомневайся в том, что
я ношу тебя в глубине своего сердца и что ты являешься
одним из сильнейших рычагов моей жизни».
И, перейдя к тому месту в письме Карла, где он пи-
шет, что откладывает поездку в Трир на осень, а до это-
9*
259
го времени постарается побольше успеть в своих заня-
тиях, отец пишет:
«Твое последнее решение заслуживает похвалы. Вид-
но, что оно хорошо продумано. Это умно и похвально,
и если ты выполнишь обещанное, то оно, вероятно, при-
несет прекрасные плоды. И будь уверен, что не один ты
приносишь большую жертву. Мы все в том же положении,
но разум должен восторжествовать. Я устал, милый Карл,
и вынужден закончить. Сожалею, что не мог написать
так, как я бы этого хотел. От всего сердца обнял бы
тебя, но мое болезненное состояние делает это невозмож-
ным...
Твой преданный отец Маркс».
Приписка матери к письму отца полнее раскрыла
перед Карлом картину того, что происходило дома, хо-
тя Генриетта Маркс и старалась всячески успокоить
сына.
«Милый, дорогой Карл! — писала она.— Твой доро-
гой отец впервые поднялся сегодня с постели, чтобы на-
писать тебе. Добрый отец твой очень слаб. Дай бог,
чтобы к твоему благородному доброму отцу снова верну-
лись силы. Я, дорогой мой Карл, все еще здорова, верна
своему делу и спокойна. Милая Женни ведет себя по отно-
шению к нам как любящее дитя к своим родителям, во
всем принимает живое участие и часто подбадривает нас
своим милым детским нравом и своей приветливостью.
Пиши мне, дорогой Карл, что с тобой было и совсем ли
ты поправился. Меня больше, чем всех, огорчает то, что
ты не приедешь на пасху. Чувства мои не уступают ме-
ста разуму, и я сожалею, что ты поступил слишком бла-
горазумно. О моей глубокой любви ты не должен судить
по объему моего письма; бывает подчас, что человек
много чувствует, но выразить не может. Будь здоров,
милый Карл, напиши скорее своему доброму отцу. Пись-
мо твое поможет ему скорее выздороветь.
Твоя навеки любящая тебя мать
Генриетта Маркс».
А за припиской матери шла приписка, сделанная ру-
кой Софи:
«...Папочке лучше, да и пора. Скоро уже восемь не-
дель, как он лежит. Только последние дня он стал под-
260
ниматься, чтобы дать убрать спальню. Он сделал сегод-
ня усилие над собой, чтобы дрожащей рукой написать
тебе несколько строк. Бедный папочка очень нетерпелив,
и это неудивительно. Всю зиму — задолженность в делах,
а потребности возросли вчетверо. Я каждый день пою
отцу и читаю ему вслух. Пришли же мне поскорее ро-
манс, так давно мне обещанный. Напиши ско-
рее, это всем нам доставит радость. Каролина нездорова,
и Луиза тоже в постели. У нее, по всей вероятности,
скарлатина. Эмилия бодра и хорошо настроена, а Иетта
полна не слишком любезного юмора».
Нельзя сказать, чтобы нескольких слов, брошенных
вскользь о сестрах, очень уж успокоили Карла. Скар-
латина! Да это же такая опасная болезнь, и младшие —
Эмилия и Каролина — могут заразиться, а Софи пишет
об этом так, словно у Луизы не скарлатина, а насморк.
И только одна Иетта верна себе и не обходится без
юмора и насмешек.
Карл задумался. Совсем взрослыми стали сестры.
Софи уже двадцать два года, Генриетте — восемнад-
цать, Луизе — семнадцать, Эмилии — шестнадцать.
Четырнадцатилетняя Каролина теперь, после смерти
Эдуарда, самая младшая в семье.
Какие они, его сестры?
Только одна Софи пишет ему, и она близка ему и
понятна. А остальные сестры все больше и больше от
него отдаляются. А может быть, это он от них отда-
лился?
Да, возможно, виноват он сам. Но так мало общего
между ним и его младшими сестрами! Все они милые,
приветливые, домовитые, но трудно сказать, чем они ин-
тересуются, кроме рукоделия. Быть может, еще наря-
дами и танцами? Но какие наряды может позволить
им отец теперь, когда дела его становятся все более
стесненными? Да и со здоровьем его, как видно, все
хуже.
Скорей бы наступила весна! В Трире уже в марте
бывает совсем тепло, и отцу должно стать лучше,
И хотя весна уже не сулила Карлу особой радости —
ведь он сам отказался от поездки домой на пасхальные
каникулы, чтобы' не тратить лишних денег,— он ждал
весну с трепетом и надеждой. Он надеялся, что она при«
несет отцу исцеление.
261
«ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЕРДЦЕ
НЕ В СОСТОЯНИИ ВСЕ ОХВАТИТЬ»
Еще недавно, в своем письме к отцу от 10 ноября,
Карл писал, что в Штралове он окреп и поздо-
ровел.
Но поправка оказалась непрочной. Напряженные за-
нятия и огорчения снова расстроили его здоровье: боле-
ли глаза, что-то' странное делалось с сердцем — его
словно кололо иголками. А к тому же и мучил кашель.
Особенно по ночам.
Спустя несколько дней после письма отца опять при-
шло письмо из Трира. Карл с волнением распечатал
конверт.
На этот раз писала только одна мать. Отец в самом
конце письма сделал лишь коротенькую приписку.
Все было понятно без слов: у отца уже не хватало
сил писать.
И все же мать старалась успокоить и подбодрить сына:
«15 февраля 1838 года
Милый, дорогой Карл! Мы полны надежды, что
отцу становится лучше, кашель почти совсем прошел, у
бедного отца — подагрические боли, и врачи считают,
что кашель у него на подагрической почве. Пдохо толь-
ко, что у отца совсем нет аппетита и это затрудняет
приготовление пищи. Уже два месяца отец лежит в по-
стели. Он стал очень раздражителен, поэтому я очень со-
ветую тебе быть в письмах к нему еще более ласковым,
тогда отец будет их снова и снова перечитывать. Мой доб-
рый Карл, я знаю — от тебя требуют слишком многого во
всех отношениях, человеческое сердце не в состоянии
все охватить. Кстати о сердце: свою болезнь ты называ-
ешь расширением сердца, и это меня пугает. Напиши,
дорогой Карл, все ли у тебя прошло или ты еще стра-
даешь. Не переутомляйся и.помни, что самое главное —
это здоровье, без него можно просто пропасть. Успокой
меня в этом отношении и во всем остальном. Я освобож-
даю тебя от писем лично ко мне, чтобы это не отнимало
у тебя много времени. Я знаю твое любящее сердце и
знаю, что ты меня не забываешь.
Когда наша милая Женни быват у нас, она остается
здесь на целый день и старается развлечь отца. Это
нежное дитя, и я надеюсь, что она сделает тебя со вре-
262
менем счастливым. Будь здоров, милый, дорогой Карл.
Скорее бы ты у меня совсем поправился!
Твоя любящая тебя мать
* Генриетта Маркс.
16 февраля. Так как письмо еще не ушло, хочу до-
полнительно сообщить тебе, что кашель у отца стал зна-
чительно легче, но он сильно страдает от подагры, и
врачи говорят, что это летучая подагра. Меня очень тре-
вожит и твоя болезнь. Меня беспокоит также твой вы-
бор врача. У молодых врачей нет того практического
опыта, каким обладают более пожилые, обрати на это
внимание... Не оставляй без внимания и заболевание
глаз. Ты сэкономишь этим и много огорчений и денег.
Милая Женни обедает сегодня у нас, она поможет нам
скоротать время. Будь здоров, дорогой, мысленно целую
тебя.
Любящая тебя мать».
«Дорогой Карл,— вывел отец,— приветствую тебя не-
сколькими словами, много писать я еще не могу.
Твой отец Маркс».
Карл долго сидел у стола в раздумье. Письмо мате-
ри, полное заботы и самоотверженной любви, поразило
его каким-то особенным и в то же время таким мате-
рински простым пониманием: «человеческое сердце не
может все охватить». И две строчки, написанные слабе-
ющей рукой отца, заставили карла как-то по-новому,
словно впервые, увидеть и отца и мать и в первый раз
в жизни почувствовать, как легко можно лишиться этой
великой любви.
Карл снова перечел слова матери:
«Мы полны надежды... Отцу становится лучше... ка-
шель почти совсем прошел».
И, как утопающий за соломинку, Карл ухватился за
эти успокаивающие слова.
«Может быть, и правда лучше? — старался он под-
бодрить себя.—Мама не стала бы так писать, если бы
становилось хуже. Она старалась бы меня подготовить...
Да и Софи и Женни мне написали бы. Может быть,
даже вызвали бы в Трир. Если не вызывают, значит, по-
ложение не безнадежное. Кашель лучше. А подагра —
это старческая болезнь. Сильные боли сами по себе не
263
представляют опасности. Зубная боль, например, бывает
непереносимой, а она не опасна!»
Уговорив себя таким образом, Карл немного успоко-
ился. И жизнь его снова пошла так, как шла до сих
пор.
Университет, Докторский клуб, занятия дома — все
это снова увлекло его, захватило, отвлекая на время от
гнетущего беспокойства за отца.
Дни становились длиннее, светлее, уже вовсю припе-
кали сквозь оконные стекла весенние лучи. И, чем ярче
становились дни, тем больше росла надежда у Карла
на выздоровление отца и на то, что все будет совсем
хорошо.
Пришла весна.
На улицах появились первые весенние цветы — мимо-
зы, фиалки. Уже набухли почки старых лип на Унтер
ден Линден. За чертой города, над полями, зазвенели
весенние голоса жаворонков...
Март.
Скоро пасхальные каникулы. Как хорошо сейчас,
должно быть, в Трире! Никогда еще не тянуло
Карла в родные края до такой степени, как сейчас. Ни-
когда еще так не хотелось поскорее увидеть отца и Жен-
ни. Кажется, опрометью влетел бы он в родительский
дом, обнял отца и в ту же минуту начал бы рассказы-
вать и рассказывать ему обо всем, что произошло за
время разлуки. Как давно уже тянется эта разлука —
целых полтора года!
Вот облетел на календаре и апрель. Весна, победо-
носная, живительная, с каждым днем все больше напол-
няла душу Карла надеждой, что в болезни отца дол-
жен наступить перелом к лучшему.
Но эта весна оказалась совсем не такой, о которой
всю зиму мечтал Карл.
Отцу становилось все хуже и хуже. И Карла вызва-
ли домой, в Трир.
Каким долгим и мучительным должен был показать-
ся ему путь из Берлина!
Чувство безнадежности то и дело сменялось надеж-
дой: а вдруг произойдет чудо и отцу станет лучше?
Каждый час, каждая миля приближали Карла к
двум самым дорогим людям на свете—к отцу и Женни.
Генриху Марксу и на самом деле стало лучше. То ли
приезд Карла влил в него новые силы, то ли в болезни
264
наступил поворот, как это иногда бывает незадолго до
смерти, но отец даже стал говорить, что скоро встанет
на ноги. И, должно быть, он уговорил Карла уехать.
Жаль терять драгоценное время...
Карл послушался отца...
А через три дня после его отъезда Генрих Маркс
скончался.
Женни написала Карлу в Берлин в мае 1838 года:
«Седьмого ты уехал, а десятого его не стало...»
И, вспоминая последние дни, Женни добавила:
«Это было так страшно! Это было предчувствие смер-
ти, но только еще страшнее, так как это еще не был
конец, но каждый день приносил с собой все больше
огорчений, забот, боли и страха...»
ОТЕЦ И СЫН
Женни почти не отходила от Карла все дни, пока
он был дома. И чувство надвигающейся невозвратимой
утраты переплеталось у него в те дни с надеждой, что
отцу станет лучше, и со светлым неизъяснимым чувст-
вом любви к Женни и счастья.
Уже прошло почти два года с той осени, когда они
тайно обручились — дали друг другу слово соединить
когда-нибудь свою судьбу,— и вот снова предстоит раз-
лука. И снова приходится запастись терпением и ждать.
Глядя в окно почтовой кареты, увозившей его из Три-
ра, Карл думал о Женни и об отце. О его жизненном
пути.
Впервые он понял, что жизнь отца, в сущности, бы-
ла совсем недолгой. А ведь еще недавно Карлу каза-
лось, что отец его очень стар. Шестьдесят один год...
Может быть, для жизни это и много, а для смерти —
так мало! За свой короткий век — вернее, за свои не-
многим больше полувека — отец прошел очень трудный
путь. Как хотелось, как страстно хотелось верить, что
этот путь еще не окончен, что отец будет жить!
И вот его уже нет. В это было трудно, даже невоз-
можно поверить.
Каждое воспоминание сейчас больно ранило сердце.
Перед глазами Карла вставало сейчас все, что могло
когда-нибудь огорчить отца.
Так нередко бывает, когда теряешь дорогого чело-
265
века. Прожектор памяти как бы освещает только от-
дельные моменты, выхватывая их из множества других,
гораздо более благополучных,'спокойных и даже счаст-
ливых.
И Карлу сейчас тяжело было вспоминать, что он
редко писал отцу, хотя и знал, что каждое его письмо
для отца — событие.
До конца своих дней будет бережно хранить Маркс
эту светлую память о своем заботливом отце — старшем
друге, мудром учителе.
Покидая родительский дом, Карл взял с собой порт-
рет отца —дагерротип (так назывался в те времена фо-
тографический снимок). С этим портретом отца Карл
уже никогда в жизни не расстанется.
Без конца будет он рассказывать об отце своим до-
черям — о том, каким он был замечательным человеком.
А когда не станет и самого Маркса, дочери положат
этот портрет ему в гроб.
Однако, как ни любили друг друга отец и сын, взгля-
ды их неминуемо разошлись бы, если бы преждевремен-
ная смерть не оборвала жизнь Генриха Маркса.
Между отцом й сыном назревали уже глубокие идей-
ные разногласия: Генрих Маркс шел по пути либераль-
ной средней буржуазии, а путь его сына вел к научному
коммунизму.
Предчувствуя, что сын способен на жизненный под-
виг, и понимая, что внутренний духовный рост такого
человека не может проходить гладко, легко, безболез-
ненно, отец все же хотел, чтобы Карл не слишком ус-
ложнял себе жизнь и шел более легким и простым путем.
Сын мучительно метался в поисках своего собственного
взгляда на мир, своего мировоззрения, а отцу это каза-
лось «бесцельным скитанием по всем областям науки»,
бесцельной тратой времени. Готовность сына к смелой,
дерзновенной борьбе за свои принципы пугала отца тая-
щейся в этой борьбе опасностью.
Отец хотел бы, чтобы Карл избегал «научных бурь».
Но не в натуре Карла Маркса было жертвовать
истиной для того лишь, чтобы избегать каких бы то ни
было бурь. Меньше всего склонен он был «сглаживать
крайности», делая их «мягкими и приемлемыми», как
советовал -ему отец в одном из своих писем,
26в
*
Когда Карл вошел в свою студенческую комнату,
ему показалось на миг, что он никогда и не уезжал
отсюда и что снова знакомый почтальон будет все так
же весело вручать ему большие толстые конверты —
письма отца, полные сердечного участия и неустанной
заботы.
Невозможно было представить себе, что никогда уже
не придет ни одного письма, ни одного слова, написан-
ного любящей отцовской рукой.
Теперь эта рука уже ни в чем не будет помогать ему
в жизни.
Карл выдвинул ящик своего рабочего стола, бережно
собрал все письма отца и разложил их по датам.
Перечитывать письма сейчас было больно.
Но и не перечитывая их, он многое помнил. Теперь
каждое слово отца, каждый совет звучали для Карла
с новой силой.
«Сердце счастливого человека,— вспомнилось ему,—
широко и мощно, и не так-то легко разорвать его».
Да, отец прав! Сердце человека широко и мощно.
А жизнь дала ему такое счастье, как Женни.
Теперь, после встречи с Женни, после того, как она
так поддержала его, когда он был дома, Карл еще боль-
ше понял, что ничто в мире, кроме смерти, не может их
разлучить.
Как хорошо, что отец йнал Женни и успел полю-
бить ее!
Карл снова и снова вынимает из бокового кармана
куртки портрет отца, вглядываясь в дорогие черты.
Карл знает —он очень похож на отца, только у отца
линии рта и подбородка были мягче..,
В НИДЕРБРОННЕ
В то самое время, когда у Карла было темно в гла-
зах от горя, произошло событие, которое, как солнце,
сразу же озарило ему жизнь.
Недаром английская поговорка гласит: «У каждой
тучи есть серебряная подкладка».
Поговорив с женой, а потом и с матерью Карла,
Генриеттой Маркс, Людвиг Вестфалей твердо решил: и
267
Женни и Карлу необходимо восстановить здоровье. Оба
кашляют, оба осунулись, а у Карла к тому же еще и
сердце не в порядке. Нужно послать их обоих куда-ни-
будь полечиться.
Людвиг Вестфалей хорошо понимал: не обойдется
без разговоров и пересудов со стороны его родни. Ведь
его родственники до сих пор не желают признавать по-
молвки Женни и Карла. А тут еще они поедут вдвоем
на курорт!
Но Людвиг Вестфалей решил не обращать внимание
на сплетни и пересуды. Он знал, что лучшим лекарством
для детей, как он называл Женни и Карла, будет, если
отпустить их вместе. Конечно, жаль, что Карл пропустит
в университете летний Шеместр, но, в конце концов, и это
не страшно. Пропущенное в занятиях всегда можно на-
верстать, а потерянное здоровье уже не вернешь. Неда-
ром Людвиг Вестфалей часто напоминал Женни и Эд-
гару: «Помните, дети, здоровье не продается и не
покупается, его надо беречь!»
С того самого дня, как умер его лучший друг, Ген-
рих Маркс, Людвиг Вестфалей почувствовал себя ответ-
ственным и за судьбу Карла.
И вот сбылось то, о чем Карл не мог и мечтать. Он
едет в курортный городок Нидербронн, расположенный
в Нижнем Эльзасе, между Францией и Швейцарией, и
главное — с кем? С Женни!
Впереди — прогулки вдвоем с Женни по чудесным
местам. Впереди—встречи с новыми людьми. Но, если
бы даже Нидербронн был необитаемым островом, все
равно он показался бы сейчас Карлу самым лучшим
местом на земле.
Конечно, после шести недель, проведенных в Нидер-
бронне, придется снова расстаться с Женни, но ведь это
будет еще не скоро — через полтора месяца, о новой
разлуке можно пока не думать.
И вот они оба на курорте. Несколько раз в день хо-
дят к источнику пить воду, являются к табльдоту, быва-
ют в курзале на концертах и вечерах, участвуют в пик-
никах,— словом, ведут светский образ жизни, как и
полагается на курорте.
Молодость и на этот раз берет свое. И, к удивлению
Женни, Карл не только не отказывается от танцеваль-
ных вечеров, но и сам участвует в них. С увлечением
ведет он за собой по залу танцующие пары, и Женни
268
только удивляется: когда это ее милый Карл, ее «веп-
рёнок», как она в шутку прозвала его, успел стать таким
заправским распорядителем танцев? До сих пор каза-
лось, что, кроме занятий науками, он ничего не знает и
не видит, а вот какой он, оказывается!
Дни летят так незаметно, так стремительно, что
Женни не успевает написать домой. Прошло уже две-
надцать дней после приезда, а она послала родителям
только одно маленькое письмецо.
Наконец она поняла, что больше откладывать нельзя.
Встала рано утром, настежь распахнула широкое окно
в благоухающий розами парк и села за маленький пись-
менный столик на тонких выгнутых ножках.
Но не успела она взяться за перо, как увидела вда-
ли Карла. Он уже прогуливался по аллее парка, а зай-
ти к Женни еще не решался. Верно, думал, что она
еще спит.
Женни мысленно послала ему утренний привет и на-
чала писать.
Вот ее подлинное письмо, сохранившееся почти пол-
ностью.
«Нидербронн, 2 июля
Вчера получила твое милое, милое письмо, дорогая
матушка, за которое от всего сердца шлю тебе самую
горячую благодарность. А сейчас спозаранку сажусь за
письменный стол, чтобы дать полный отчет о нашей
жизни и наших делах.
Разрешите мне, мои дорогие, прежде всего расска-
зать о состоянии здоровья Карла,— тем более, что мое
предыдущее письмо могло вызвать у вас по этому пово-
ду беспокойство и вы, наверно, ждете от нас сообщений.
Могу вас совершенно успокоить: Карл чувствует себя
превосходно. Он выполняет все предписания доктора Ку-
на— в отношении купания и питья вод— и уже больше
не кашляет. Превратились также боли и колотье в гру-
ди. Он опять начал проводить водные процедуры, да еще
в удвоенной дозе. Это основное, что должно его здесь
укрепить.
Судя по его аппетиту, воды оказывают на него самое
благотворное влияние. Выглядит он очень хорошо. От
больших прогулок еще слегка утомляется, но бодр
и жизнерадостен. И это, конечно, блестящее доказатель-
ство того, что здоровье его продолжает улучшаться. На
269
первом балу в воскресенье вечером он играл/Кпавную
роль. С самого начала и до конца он был неутомимым
танцором и, обливаясь потом, целый вечер вел за собой
танцующие пары. Эти пары непрерывно /Сменяли одна
другую, а он «работал» без устали! Сначала я очень
боялась, что эта непривычная «работа» Слишком утомит
его, но нет! Сейчас он опять бодро/прогуливается по
аллее, блаженствует, точно король/ да и ведет себя
по-королевски.
Видите, дорогие, насчет Карла вы можете быть со-
вершенно спокойны. Мой кашель тоже совсем прошел.
Я несколько дней воздерживалась пить воду, но продол-
жала купаться и пила по утрам сельтерскую воду с мо-
локом. Это подействовало на меня самым благотворным
образом. Я чувствую себя уже совсем хорошо. Надеюсь,
что и насчет себя я вас тоже успокоила.
Теперь мне хочется рассказать вам про последние
дни. Они были похожи на мечту! Жизнь здесь и правда
как мечта. Бродим по парку, пьем воду, гуляем и спим.
Встаем, и все начинается снова».
Крнечно, совсем не о том хотелось Женни написать
родителям. Но не напишешь ведь: «Здесь так хорошо,
потому что мы вдвоем с Карлом, потому что мы беско-
нечно счастливы».
«Но вы не думайте,— спохватилась Женни,— что
здесь мы обходимся без духовной пищи. Мы получаем
уйму французских книг от книгопродавца из Кольмара,
а немецкие — из Страсбурга; и что самое ценное — мы
встречаемся здесь ежедневно с такими интересными и
милыми людьми. Мне на этот счет особенно везет.
Случайно я познакомилась с женой одного богатого
фабриканта из Страсбурга. Когда мы познакомились
еще ближе, она пригласила меня к себе на воскрес-
ную проповедь. Я давно уже заметила у нее склонность
к ханжеству, и в то утро это подтвердилось. В ее доме
я встретила двух молодых евангелистов-теологов, кото-
рые учились в Геттингене и Берлине».
И Женни называет имена нескольких знаменитых
профессоров, которых слушали эти теологи,— Гегеля,
Ганса, братьев Гримм и других крупных ученых.
Интересно, что новая приятельница Женни пригла-
сила ее к себе одну, без Карла.
По-видимому, Карл и Женни никому не сообщали,
что они уже помолвлены. А к тому же, очевидно, жена
270
фабриканта успела заметить, что Карл не из тех моло-
дых людей, которых можно легко заманить на воскрес-
ную проповедь.
Упомянув ох<ром, что вначале все прослушали молит-
ву, главу из евангелия и проповедь, Женни перешла к са-
мому для нее главному:
...«Немного погодя началась очень интересная беседа
о немецкой литературе, в которой все они оказались
очень сведущими. Говорили о немецких профессорах, о
французских нравах и Обычаях, словом, об интересней-
ших вещах...»
Уже давно пора было кончать письмо й вместе с
Карлом отправиться к табльдоту, но Женни хотелось
дописать. И она продолжала своим тонким, немного
размашистым почерком:
«...За табльдотом тут собирается довольно странное,
порой просто невообразимое общество — какие-то запле-
сневелые французы, фабриканты, дельцы... Разговоры их
всегда вертятся вокруг денег, главного предмета их люб-
ви: о том, как их добывают и вновь теряют, о железно-
дорожных акциях, о торговле лесом, о металлургии, о
фабриках. И если хотят выразить самую высокую похва-
лу о человеке, то восклицают: «Oh, il sait faire une bel-
le fortune!»1
Это значит, что такой человек чуть ли не само совер-
шенство.
И вот так мы живем среди самых разнообразных
людей. Кроме этих двух обществ, тут есть еще чинов-
ники, мэры, нотариусы, адвокаты, старые пенсионеры,
отставные военные, украшенные всевозможными орде-
нами, и в изобилии — экономисты. Все они составляют
как бы промежуточную прослойку между обществом
дельцов-финансистов и учеными-мистиками и религиозны-
ми мечтателями. О политике здесь почти не спорят. Толь-
ко во время чтения газет иногда вдруг услышишь: «Ah! Се
Louis Philipp!.. Ah! Ah? ce Mole!»1 2.
И все это произносится без всякого одобрения.
И вот с этими людьми мы встречаемся уже двенад-
цать дней, по утрам у источников, затем —за табльдо-
1 «Да, он умеет делать деньги!» (франц.).
2 Ах, этот Луи-Филипп!.. Ах, этот Моле! (франц.). Луи-
Матье- Моле—французский государственный деятель, премьер-
министр у Луи-Филиппа в 1837—1838 годах.
271
том, а после обеда и вечером — на больших или малень-
ких пикниках.	/
В вокресенье вечером был у нас первый бал. Мно-
го рассказывать о нем нечего. Было пустовато и доволь-
но неинтересно. Но Заболд и Карл играли первую скрип-
ку. На второй бал, который должен состояться в
следующее воскресенье, возлагают большие надежды...»1
В своем письме Женни так метко и точно изобразила
общество, которое окружало ее щ Карла в Нидербронне,
что, сама того не зная, дала картину социальной жизни
своего времени.
И нетрудно представить себе, как много наблюдений
накопилось за это время у Карла, встречавшегося по
нескольку раз в день с людьми, которые принадлежали
к самым различным слоям общества.
НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД
О новой поездке в Трир теперь нельзя было и меч-
тать. Если отцу последнее время было трудно посылать
Карлу на жизнь, то тем труднее это будет матери. На
небольшое отцовское наследство должна жить вся семья.
А надолго ли его хватит?
И Карл еще с большим рвением берется за свои за-
нятия...
Он еще глубже, еще основательней, чем до сих пор,
изучает Гегеля.
А мысли о Женни, мечты о ней не оставляют его и во
время занятий.
«Мой отец говаривал,— писала впоследствии Элеоно-
ра Маркс,— что он в ту пору был Неистовым Ролан-
дом»1 2.
«Неистовый Роланд» («Orlando furioso») — поэма
итальянского поэта XVI века Людовико Ариосто — это
поэма о страстной любви рыцаря Роланда к Анджелике.
И на самом деле, теперь, после встречи с Женни,
любовь Карла к ней стала еще сильнее.
А настоящая любовь не может быть бездеятельной.
Карлу хотелось что-то сделать для своей любимой,
доставить ей радость. Но что же можно придумать? Ка-
кой сделать подарок?
1 Конец письма не сохранился.
2 «Заметки к письму молодого Маркса»,
272
Излюбленным занятием Карла было «рыться в кни-
гах», как онхсам говорил о себе впоследствии.
На стойке рдной из книжных лавок он заметил не-
большой плотный томик. «Фридрих Эрлах. Сборник не-
мецких народных песен,— прочел он.— Мангейм, 1835».
Карл перелистал книжку и сразу понял: вот это бу-
дет здорово — отобрать самце лучшие песни и составить
из них альбом для Женни!
Ему вспомнилось, как любила она песни из сборника
«Чудесный рог мальчика», составленного поэтами Брен-
тано и фон Арнимом. Многие из этих песен Женни зна-
ла наизусть.
Денег теперь было совсем в обрез. Но ничего. Можно
сэкономить на чем-нибудь другом.
На этот раз Карл не стал, как обычно, рассматри-
вать в лавке новые книги по философии, истории и пра-
ву. Заплатив за книжечку песен, он торопливо отпра-
вился домой.
Вбежав к себе в комнату, он стал жадно перелисты-
вать тонкие шелестящие странички объемистого томика.
А потом с наслаждением принялся читать одну пес-
ню за другой. Почти все слова любви в этих песнях, ка-
залось, были обращены к Женни.
СТАРИННАЯ РЕЙНСКАЯ БАЛЛАДА
Под липою, в густой тени,
Сидели двое, и они
Слова любви шептали оба
И клятву верности до гроба.
Сказал он: — О любовь моя!
Я еду в дальние края
И буду странствовать семь лет.
— Я буду ждать! — она в ответ...
Семь лет! Переписывая сейчас эту песню, Карл не
мог и представить себе, что еще целых пять лет, а всего
семь, будут ждать друг друга они с Женни...
«Песня о лунном свете» —тоже рейнская народная
песня.
Карл переписал и эту.
В припеве:
«Роза краше всех цветов» на полях вместо слова
«Роза», он написал в скобках: «Женни».
Уже отобрано много народных песен, в которых
воспевается верная любовь: «Песня рыбака» — испан-
ская, «Дорога к любимой» — лапландская, «Я скажу
моей любимой»"«-эстонская...
273
Но вот Карла охватывает сомнение: а не слишком ли
все это будет звучать сентиментально? Ве4ь Женни не
из тех барышень, которые способны только вздыхать
по возлюбленному и лить слезы. Женни Умна, остра, она,
так же, как и он, любит смех, шутку/и так же, как и он,
посмеивается над всякими сентимен-рами, хотя и запол-
няет свои письма к нему самыми н/жными словами, ка-
кие только можно придумать. /
Как вспоминала впоследствии одна из современниц
Маркса, Франциска Кугельман, «сентиментальность, эта
карикатура на истинное чувство, глубоко претила Марк-
су. При случае он цитировал слова Гёте: «Я никогда не
был высокого мнения о сентиментальных людях, в слу-
чае каких-нибудь происшествий они всегда оказываются
плохими товарищами». Очень часто, когда при нем кто-
нибудь проявлял преувеличенную чувствительность, он
приводил стихи Гейне:
Раз барышня стояла
Над морем в поздний час
И горестно вздыхала,
Что солнца луч погас.
Просмотрев еще раз все отобранные песни, Карл
понял: без юмора не обойтись. Пусть в этом альбоме
будут также и песни, полные задора и веселой шутки.
И, перелистывая страницу за страницей томик Эрлаха,
он нашел то, что искал.
Вот шуточная песня «Сказал он». Да, эта подходит!
Женни, конечно, от души посмеется.
В ней столько веселого озорства и в то же время,
столько сдержанной досады и огорчения из-за неразде-
ленной любви!
Карл быстро пробежал глазами всю песню до конца.
«Первого куплета не надо!» — решил он.
И, пропустив первый -куплет, в котором воспевается
мещанское «счастье» — хорошее пиво и деньги,— он пе-
реписывает пебню, начиная со второго куплета:
Пб небу, сказал он, месяц плыл, сказал он.
Озарил, «казал он, горы над селом.
У окна, сказал он, девушка, сказал он,
Вот бы с ней, сказал он, посидеть вдвоем!.
А была, сказал он, у меня девчонка.
Был в нее, сказал он, по уши влюблен,
Но она, сказал он, предпочла другого.
Чем я был, сказал он, очень огорчен..,
274
А вот еще одна песня — «Пятнадцать пфеннигов»,
северонемецкая, шуточная. Эта, пожалуй, еще забавнее.
Здорово высеивает народ скупого жениха, попрекаю-
щего невесту Пятнадцатью пфеннигами, которые он по-
тратил на грошовые подарки для нее.
Женни, чего доброго, подумает: «Что это он вздумал
переписывать для меня именно эту песню?» Ну ничего,
поймет, что шутка.
Карл вскакивает И прохаживается по комнате. За
последние два года усиленных занятий он привык ду-
мать на ходу.
Впрочем, думает он всегда — не только прохажива-
ясь по комнате, но и во время прогулок. И часто бывает,
что нужное решение какого-нибудь -философского вопро-
са приходит к нему в голову в самый неожиданный мо-
мент— когда он садится в извозчичий фаэтон вместе с
приятелями, чтобы ехать за город, или в театре во время
спектакля.
В комнате полумрак. Свеча бросает кружок света
только на тетрадь и книгу.
Карл шагает по комнате из одного темного угла в.
другой, и за ним движется по стене длинная, причудли-
вая тень.
Будет время, когда на ковре его рабочего кабинета
от одного конца до другого ляжет узкая дорожка.
Эта дорожка сохранит не только следы шагов,— это
будут следы неустанной работы мысли, работы в тече-
ние многих лет...
Карл присаживается к столу и переписывает песню:
Лицом девица неплоха,
Но где найти ей жениха
И хоть пятнадцать пфеннигов?
Искала всюду, где могла,
И писарька себе нашла,
А с ним — пятнадцать пфеннигов...
«Просто прелесть эти повторы — пятнадцать пфен-
нигов!— думает Карл.— Сколько “ таких обывателей в
жизни! Кроме этих пятнадцати пфеннигов, оци ничего
вокруг не видят. Весь смысл жизни у них в этих мелоч-
ных расчетах».
...Был писарь, видно, богатей:
'	Подарков накупил он ей —
На все пятнадцать пфеннигов.
Он долго денежки копил,
И поясок он ей купил —
За те пятнадцать пфеннигов...
275
Переписывая эту песню, Карл от души сцеялся. Осо-
бенно ему нравился конец:	/
...К моим признаньям ты глуха. '
Ищи другого жениха,	/
А с ним — пятнадцать пфеннигов.
«Как талантлив народ! — думал $арл.— И как высо-
ки у него понятия чести и достоинства!
Карл работал над альбомом песен с наслаждением.
После того как он переписал несколько шуточных
песен, он снова отбирает и переписывает лирические,
любовные.
Теперь, рядом с шуточными, они уже не кажутся
сентиментальными. В них отразилась настоящая, верная,
испытанная любовь. Не один Неистовый Роланд, остав-
шийся в неизвестности, вложил в них свои глубокие чув-
ства — и боль разлуки, и тоску, и трепетное ожидание
счастья.
«УШЕДШИЕ ВРЕМЕНА НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ»
Многое изменилось в жизни Карла за последнее вре-
мя. И главным событием было то, что из Берлина уехал
в Бонн Бруно Бауэр.
Правда, Бруно уверял, уезжая, что он обязательно
перетянет в Бонн и Карла и что Карл непременно бу-
дет читать в Боннском университете лекции по фило-
софии, но только когда это еще будет?
Ведь раньше нужно написать диссертацию, окон-
чить университет.
А Бруно торопит.
В своем письме от 11 декабря этого года, 39-го, он
пишет, что авторитет Фихте-младшего в Бонне-та к невы-
сок, что Карл не встретит никаких затруднений.
«Сделай все,— пишет Бруно,— чтобы ты уже летом
мог читать здесь лекции».
И в конце письма еще настойчивее повторяет:
«Сделай же все (я знаю, тебе всякое напоминание
об этом неприятно, но что поделаешь), чтобы разделать-
ся наконец с этим дурацким экзаменом...»
С грустью вспоминает Бруно о том славном времени,
когда молодые гегельянцы встречались в Берлине:
«Я часто бываю здесь в «Казино» и в профессорском
клубе в Трирской гостинице, но с нашим клубом, кото-
276
рый всегда был проникнут интеллектуальными интере-
сами, ничто не может сравниться. Tempi passati1 не воз-
вращаются».
В конце письма Бруно приписал еще несколько слов:
«Не огорчай свою невесту».
Но эти несколько слов огорчили прежде всего самого
Карла.
Он и без Бруно прекрасно понимал, что задержка
с окончанием университета отражается на здоровье и
душевном состоянии Женни. Но что делать? Карл не в
силах комкать работу. Ведь он уже готовит материалы
для своей диссертации.
Карлу сейчас тоже недостает Бруно. Настанет время,
когда они с Бруно Бауэром резко разойдутся во взгля-
дах— настолько резко, что их дружбе настанет конец.
Но пока это еще друзья и единомышленники.
Часто вспоминает Карл своего друга, занимаясь
древнегреческой философией.
Занялся он ею не случайно.
Молодые гегельянцы, критикуя евангелие, боролись
с религией вообще. И опирались они в этой борьбе на
учения мыслителей древности. Эти мыслители — Демок-
рит, Эпикур — еще больше двух тысяч лет назад призы-
вали к освобождению от страха перед богами.
Философия материалистов древнего мира, проникну-
тая подлинной поэзией, открыла перед Карлом необо-
зримые просторы. Еще никогда, кажется, не работал он
с таким упоением! Он делает выписки из древних фи-
лософов, изучает их, исследует. Записывает свои мысли,
рождающиеся во время работы.
Много думает он о философии, и она представляется
ему живым «действующим лицом». Эта живая, действен-
ная философия, полная решимости создать другой, но-
вый мир, она восстает против существующего мира...
И при мысли об этой великой мировой философии
в воображении Карла встает эолова арфа.
По мифическому сказанию, струны этой арфы зву-
чат тогда, когда по ним ударяет Эол, бог ветров.
«Живая, действенная философия,— думает Карл,— та
же эолова арфа. С наибольшей силой она проявляет се-
бя во время революционных бурь...»
И с подлинным вдохновением он пишет:
1 Ушедшие времена(итал.).
277
. «Обыкновенные арфы звучат в любой pyK^f эоловы
арфы —лишь тогда, когда по их струнам удаляет буря.
Но не нужно приходить в смущение от этой бури, кото-
рая следует за великой мировой философией».
Все больше появляется у Карла настоящих открытий.
По-прежнему пристально продолжает он исследовать
учения Демокрита и Эпикура. Он поражается глубине
и поэтичности мыслей Эпикура о жизни и смерти.
«...Смерть, самое страшное из зол,—для нас ничто,
так как, пока мы существуем, нет смерти, когда же на-
ступает смерть, тогда нас уже нет. Таким образом,
смерть не касается ни живущих, ни умерших, так как
для первых ее еще нет, а последних уже нет...»
«...Забота о прекрасной жизни есть также забота и о
прекрасной смерти».
«Как это верно!—думает Карл.— Надо и жить
высокой, чистой жизнью, и так же прекрасно уми-
рать».
У Карла прямо дух захватывает от учения Эпикура,
от его философии, такой ясной, жизнеутверждающей.
Счастье, по Эпикуру,— это первое и прирожденное благо
человека.
«И именно потому, что наслаждение есть первое и
прирожденное благо, мы выбираем не всякое наслаж-
дение...»
«Всякое страдание есть зло, но не всегда следует из-
бегать всякого страдания».
Невольно применяет эти мысли Карл к себе, к Жен-
ни, к каждому человеку.
«Да, страдание облагораживает»,— думает он.
Боль от разлуки с Женни сделала их любовь еще
сильнее, волю еще тверже.
А как хорошо говорит Эпикур о разумной и справед-
ливой жизни:
«...Нельзя жить приятно, если не жить разумно, бла-
городно и справедливо...
...И нельзя жить разумно, благородно и справедливо,
если не жить приятно».
«Как это верно! — думает Карл.— Когда делаешь
свое дело -с удовольствием, оно больше ладится...»
Он не знает, что именно записать раньше,— хоте-
лось бы переписать себе в тетрадь все мысли Эпикура,
все до единой! Подумать только — Эпикур понимал уже,
что такое Вселенная!
278
«Вселенная бесконечна как в силу множества тел в
ней, так и в силу величины ее пустого пространства».
«...Они (то есть атомы) представляют нечто необъят-
ное по разнообразию своих тел».
«Движутся атомы постоянно».
«И миров — бесчисленное множество».
Хочется без конца выписывать мысли Эпикура и Де-
мокрита...
Вот замечательная поэма древнеримского поэта-фи-
лософа Лукреция Кара «О природе вещей»...
Уже заполнены семь тетрадей — выписками из древ-
них философов и собственными исследованиями.
Как хотелось бы поделиться всем этим с кем-нибудь
из друзей. Все чаще вспоминается Карлу Бруно Бауэр,
с которым он так охотно делился всегда своими мыс-
лями.
Конечно, в Докторском клубе есть еще и другие
друзья — Кеппен, Рутенберг,— но все же так не хватает
самого острого из них, самого живого — Бруно.
♦
Не знал еще тогда Карл о том, что в старинном пор-
товом городе Бремене живет юноша, по имени Фридрих
Энгельс, приехавший туда из своего родного городка
Бармена^ и что с этим юношей у него куда больше об-
щего, чем с Бруно.
Правда, жизнь сложилась у Карла и у Фридриха
пока по-разному.
Отец Фридриха забрал сына из гимназии, чтобы
сделать из него купца, и отдал для практики в крупную
торговую фирму. Фридрих вынужден целые дни проводить
в душной конторе за скучными счетоводными книгами.
А живет Фридрих у пастора. Отец поселил сына в этом
доме для того, чтобы пастор наблюдал за чтением
Фридриха — следил за тем, как бы в его руки не попа-
ла, упаси господи, какая-нибудь «безбожная» книга,
чтобы он читал евангелие и во всем шел по стопам
своих богобоязненных родителей, как те шли по стопам
своих отцов и дедов.
Но как раз в это время и случилось то, чего так бо-
ялся отец, чего никак не мог предвидеть пастор. Книги,
те самые, которых они оба опасались больше огня, по-
пали в руки Фридриха.
279
Давид Штраус. «Жизнь Иисуса». Эта книга вышла
совсем недавно, в тридцать пятом году.
Фридрих читает ее не отрываясь —до ухода в кон-
тору и по возвращении домой, пряча книгу от бдитель-
ных глаз пастора и от своего «шефа» в конторе.
Юноша поражен: Штраус утверждает, что евангель-
ский Христос — это всего-навсего миф, легенда!
Зерно сомнения, упав на благодатную почву, дает
ростки. Фридрих начинает сомневаться в существовании
бога.
Но эти сомнения даются ему нелегко. Ведь порвать
с религией — это все равно что пойти против собствен-
ного отца! И, охваченный волнением, чуть ли не в сле-
зах, юноша горячо молится по ночам:
«Господи, помоги мне преодолеть неверие!»
Но неверие все больше берет верх.
В письме к своему школьному товарищу, к одному
из братьев Греберов, молодой Энгельс писал о том, что
стоило появиться Штраусу, и прощай вера — она оказа-
лась «дырявой, как губка».
Он пристально вглядывается в окружающую жизнь
и видит, что простой народ лишен всего, хотя «представ-
ляет собой лучшее, что может иметь король в своем го-
сударстве». Постепенно Фридрих начинает критически
относиться ко всему, что происходит вокруг. Ему стано-
вятся одинаково ненавистны и торговая контора, и дом
ханжи-пастора.
Письма Энгельса той поры, полные юмора, задора и
глубоких мыслей и чувств, говорят о такой же страст-
ной жажде смелого полета, о которой писал в своем
письме к отцу два года назад девятнадцатилетний Карл.
И, кажется, стоило бы им сейчас встретиться, они
сразу во всем нашли бы общий язык.
Оба пишут стихи, оба-увлекаются литературой, теат-
ром, обоих интересует решительно всё —все области по-
знания, все стороны человеческих отношений, все явле-
ния общественной и политической жизни.
Пройдет еще три года, и они встретятся. И разве
могли бы они не встретиться?..
*
Между тем Карл изучает мыслителей древнего мира.
Свободного времени теперь у него все меньше, но
280
Карлу не жаль отдавать считанные минуты досуга, ос-
тающиеся у него’после собственной научной работы и
лекций, альбому, предназначенному всего лишь одной
читательнице.
Кажется, никогда еще в жизни не старался он писать
так четко и ясно, как теперь, когда сидел, склонившись
над чистыми плотными листами альбома.
Уже отобраны и лирические песни, и шуточные.
Но Карлу этого еще недостаточно. Ему хотелось бы
найти какую-нибудь героическую песню.
Он снова и снова перелистывает томики (теперь у
него не только сборник Эрлаха, но и сборники Герде-
ра, Кречмера, а также народные песни Италии).
К своей радости, Карл находит то, что искал: в
сборнике Гердера «Голоса народов» напечатана древне-
греческая песня «Песня свободы». Правда, она тут да-
ется в немецком переводе, а Карлу интереснее было бы
прочесть ее в оригинале, но это не беда. Пожалуй, даже
лучше, что имеется перевод,— ведь Женни не знает
древнегреческого языка.
И Карл переписывает песню в альбом:
Пусть миртовы ветви мой меч украшают,
Как древле мечи украшали герои, -
Низвергшие власть тирании жестокой
И давшие снова Афинам свободу.'
Армодий отважный! О нет, ты не умер!
На острове светлом вкушаешь блаженство.
Поэты твой подвиг в стихах воспевают.
Поют они славу тебе и Ахиллу...
И вот заполнена последняя страница альбома. Во-
семьдесят одна песня...
Это лучшее, что удалось отобрать из всех сборников.
В те времена многие поэты и ученые, занимавшиеся
фольклором, зачастую включали в свои сборники под-
делки под народные песни. А Карл научился безошибоч-
но отличать подлинно народные тексты от подделок.
И вот подарок отправлен. Как-то примет его Женни?
У Карла сейчас такое чувство, словно вместе с аль-
бомом от него ушла и радость — радость проникнове-
ния в новый и чудесный мир. Но зато он чувствует
себя и обогащенным. Отныне он станет одним из самых
ревностных ценителей народной поэзии.
, Теперь, после смерти отца, у Карла такое ощущение,
как будто до Трира стало еще дальше, чем было преж-
281
де. Ведь до окончания университета нельзя и думать о
поездке домой.
Все труднее становится переносить разлуку с Женни.
А тут еще новое испытание: умирает Эдуард Ганс.
Стоя среди студентов и профессоров у гроба своего
учителя, Карл смотрит на его черные кудри, еще не тро-
нутые сединой, на большой умный лоб, на спокойно за-
крытые глаза и мысленно благодарит его за каждое
смелое слово, за каждую яркую мысль.
На всю жизнь запомнятся Карлу блестящие лекции
его талантливого учителя.
А из Бремена вскоре отозвался на смерть Ганса
и Фридрих Энгельс, хотя никогда не видел Ганса и не
слышал его.
В письме к своим друзьям, братьям Греберам, он
спрашивает:
«Были ли вы на похоронах Ганса? Почему вы ни-
чего не пишите об этом?»
Мысленно девятнадцатилетний Энгельс тоже при-
сутствовал в этом зале, где на высоких столбах вок-
руг гроба мерцали толстые восковые свечи.
Юный Энгельс чувствовал, что смерть Эдуарда Ган-
са — большая утрата для науки.
А для Карла это была еще и личная утрата. Да, это
верно: «Ушедшие времена не возвращаются».
Навсегда умолк голос любимого учителя...
НАЕДИНЕ СО СВОИМИ МЫСЛЯМИ
Сидя в своей комнате, Женни перелистывала альбом.
Все в этом альбоме трогало ее, начиная с заглавно-
го листа, где рукой Карла было старательно и лю-
бовно выведено название:
«НАРОДНЫЕ ПЕСНИ
немецкие (на всех немецких наречиях), испанские, греческие, ла-
тышские, лапландские, эстонские, албанские и т. д., отобранные и
переписанные из различных сборников и т. п. для моей сердечно
любимой Женни.
* К. Г. Маркс, Берлин, 1839»
С той легкой улыбкой благодарности и умиления,
с какой обычно взрослые принимают подарки от де-
282
тей, Женни читала посвящение, написанное под заго-
ловком:
Я о тебе не забываю,
Всегда с тобою мы вдвоем.
В моем ты сердце,
Сердце, сердце,
Как роза на стебле своем.
Старинная народная песня.
Женни и не слышала, как в комнату вошла мать.
Каролина фон Вестфалей заглянула в альбом через
плечо дочери:
— Что это, Женнихен?
— Народные песни, мамочка,—сказала Женни,
вставая и усаживая матв в кресло.— Я уверена, что
Карл отобрал для меня самые лучшие.
— А зачем?
— Как «зачем»? Карлу хотелось доставить мне удо-
вольствие. Посмотри, как много песен. Сколько он по-
тратил сил и труда, мой милый Карл...
Мать горестно покачала головой:
— Но что же будет дальше? Время идет, а Карл
ни о чем не думает. Тратит время на какие-то пустяки.
— Как «ни о чем не думает»! — ужаснулась Жен-
ни.— Да что ты, мамочка! Он занимается целыми -дня-
ми. А эти песни — настоящие сокровища народной поэ-
зии. Мамочка, милая, поверь мне!
И матери ничего больше не оставалось, как поверить.
А ночью она долго не спала, продолжая думать все
о том же: что время идет, что Женни уже двадцать
пять лет, а замуж выдают в порядочных семьях обычно
с шестнадцати, что Женни отказала всем богатым и
знатным людям, которые добивались ее руки и сердца,
и впереди неизвестно что.
Беспокоило Каролину Вестфалей еще и то, что муж
ее за последние годы стал часто прихварывать.
После' смерти Генриха Маркса Людвиг Вестфалей
сразу почувствовал себя стариком. Все чаще приходили
ему в голову невеселые мысли о том, что жизнь уже
позади и что он, быть может, скоро последует за своим
другом.
Слушая жалобы жены, он не знал, как ее утешить.
Тревожно было и на душе у Женни. С новой силой
терзала мысль, мучившая ее все эти годы: будет ли
Карл и дальше, всю жизнь, любить ее так же, как те-
283
перь? Может ли долго продолжаться такая пламенная
любовь?..
Он становится настоящим ученым. Она невольно от-
стает от него все больше и больше. Недаром, разгова-
ривая с ним, она всегда напряженно думает, стараясь
вникнуть в его мысли.
Но своими тревогами она не делится пока ни с кем.
Даже с Карлом. А родителей всегда старается успо-
коить.
Увидя однажды; что отец сидит, о чем-то задумав-
шись, Женни наклонилась над ним и, поглаживая его
седые волнистые волосы, сказала с нежностью:
— Теперь уже нам недолго ждать. Карл скоро при-
едет. Мы поженимся и будем очень, очень счастливы.
Карл оправдает надежды, непременно оправдает, и всем
нам будет хорошо!
— Да, да, конечно, дитя мое! — отвечал отец, пере-
хватывая руку Женни и целуя ее.— Я в этом нисколько
не сомневаюсь.
Он видел, как верна своему слову Женни, и теперь
думал о том, что в его дочери воплотилось все самое
прекрасное, что только есть в женских образах Шекс-
пира. Это и нежная Джульетта, и жизнерадостная Ро-
залинда, и стойкая, самоотверженная Корделия...
А Женни, успокоив и подбодрив отца, ушла к себе,
думая, как всегда, о Карле.
В каждой песне ей слышался его голос, полный люб-
ви и нежности. Он звучал и в «Голубе», и в «Песне о
лунном свете», и в «Ночной песне».
А в «Песне свободы» ей слышался смелый и муже-
ственный голос героя — борца за свободу. И она чувст-
вовала в эти минуты, что крепнет и ее воля.
Да, она смогла бы разделить с Карлом все трудно-
сти, какие встретились бы на его жизненном пути. Это
она чувствует всей душой. Ничто не страшно, если толь-
ко быть с ним вместе. Но когда же наконец будут они
вместе? Ничего, решительно ничего не известно. Буду-
щее окутано туманом. И Карл так же ничего не знает,
как и она. Он живет в мире науки и поэзии. В своих
письмах к ней он не пишет ни о чем реальном, не стро-
ит никаких планов на будущее. Единственное, чем он
может ее порадовать,— это признаниями в любви.
И снова холодело сердце при мысли о том, что эта
любовь может когда-нибудь остыть...
284
Чем больше перелистывала Женни альбом, тем тре-
вожнее становилось у нее на душе. Тревога и сомнения
не покидали ее ни днем нй ночью. Самое трудное было
то, что своими сомнениями и терзаниями она ни с кем
не могла поделиться.
Каждый день она бралась за перо, чтобы написать
Карлу, но перо выпадало из рук. Писать обо всем этом
Карлу было бы жестоко и несправедливо. Ведь пока
он любит ее так пламенно и нежно, как только в состоя-
нии любить человеческое сердце. И как можно требо-
вать он него зарока, что он будет любить ее так же
всю свою жизнь?
А в себе она уверена — она будет любить его до са-
мого последнего дыхания...
«ТЫ НА МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ СЕРДИШЬСЯ?»
Опять от Женни не было писем.
Карл долго и мучительно строил разные догадки.
Что могло случиться? Здорова ли она? Уж не разлюби-
ла ли она его?!
На каждый звон колокольчика он подбегал к вход-
ной двери. Может быть, почта? Но почтальон словно
забыл к нему дорогу...
И вдруг однажды, встретившись на улице с одним
знакомым, приехавшим из Трира, Карл узнал от него,
что там все по-старому, но что «у Женни Вестфалей,
как говорят, имеется серьезный поклонник, который
претендует на ее руку».
Карл ничего ие сказал, но почувствовал, как кровь
бросилась ему в голову.
Войдя к себе в комнату, он схватил перо, лист бу-
маги и стал торопливо писать Женни письмо, полное
горя и отчаяния. Потом подумал, порвал листок в
клочки и написал другое — короткое и сдержанное.
«Если это так,— решил он,— лучше все узнать по-
скорее. А уговаривать в таких случаях бесполезно!»
Еле-еле дождался он ответа. Дрожащими от вол-
нения руками распечатал конверт, в котором таилось
решение его судьбы.
Вот они, эти листки, исписанные дорогим для него
почерком!
Женни писала;
285
«Дорогой, единственный, любимый!
Голубчик мой, ты больше на меня не сердишься? Не
тревожишься больше?
...Я была просто уничтожена твоими сомнениями в
моей любви и верности тебе. Скажи, Карл: как ты
мог так сухо написать мне, как ты мог выразить по-
дозрение только потому, что я молчала немного доль-
ше, чем обычно?.. Неужели ты не уважаешь меня, не
доверяешь мне?
...Ах, Карл, беда моя состоит в том, что твоя пре-
красная, трогательная, пылкая любовь, одухотворенные
картины твоей фантазии — все это могло бы привести
в восторг любую девушку, меня же это только пугает
и часто приводит в отчаяние. Чем больше я предавалась
бы этому блаженству, тем ужаснее была бы моя судь-
ба, когда прошла бы твоя пламенная любовь и ты стал
бы холоден и сдержан. И вот эта тревога, Карл, постоян-
ное опасение потерять твою любовь лишает меня ра-
дости. Я не могу ощущать счастье твоей любви, по-
тому что не уверена в ее прочности. А ведь для меня
ничего не может быть страшнее, чем потерять ее!
Вот поэтому я и не так воодушевлена, как могла
бы быть, и нет во мне такой благодарности за твою
любовь, какую она заслуживает. Поэтому я так часто
напоминаю тебе о внешнем мире, о действительности,
вместо того чтобы всецело предаться, как ты бы хотел, на-
шей любви... Если бы ты мог почувствовать, Карл, мое
смятенье, ты бережней относился бы ко мне. Я чувствую,
что ты во всем прав, но войди в мое положение, учти
мою склонность к мрачным мыслям, обдумай хорошень-
ко, как все обстоит, и ты не будешь больше таким су-
ровым ко мне.
Я так, мой дорогой, измучилась после твоего по-
следнего письма. При одной мысли о том, что дело
могло дойти до дуэли, мне становилось страшно. Днем
и ночью ты стоял у меня перед глазами раненый, ис-
текающий кровью... Но эти мысли, поверь мне, как раз
не делали меня несчастной. Я представляла себе, что
ты потерял правую руку. И вот я становлюсь для тебя
незаменимой. Я тебе дорога и нужна навеки. Ты дове-
ряешь мне все свои самые высокие мысли, я записываю
их для тебя, я всегда, всегда тебе полезна.
Все это я так живо представляла себе, что мне ка-
залось, я слышу твой голос, вслушиваюсь во все, что
286
ты говоришь, и стараюсь сохранить твои мысли для
других людей.
Видишь, какие картины я иной раз рисую себе? Но
в такие минуты я счастлива, потому что знаю — я у те-
бя единственная.
...Дорогой мой, любимый, напиши мне поско-
рее, скажи, что ты здоров и что я по-прежнему тебе до-
рога.
Но, Карл, -я должна еще раз серьёзно спросить тебя:
как ты мог усомниться в моей верности тебе? Неужели
я могла бы позволить другому человеку затемнить твой
светлый образ? Не потому, что я считаю тебя непревзой-
денным, но потому, что люблю тебя любовью, которую
нельзя выразить никакими словами. И ведь я должна
была бы найти в другом хоть что-нибудь заслужива-
ющее любви!
...Ах, Карл, я никогда тебя ни в чем не обманывала,
и все-таки ты мне не доверяешь! И странно, что тебе
назвали того, кто почти не бывает в Трире и никто
его не может знать, между тем как меня часто видят
в обществе разных людей. Я умею быть веселой и за-
дорной, шутить с малознакомыми людьми, поддержи-
вать оживленный разговор,— словом, вести себя так,
как я не могу вести себя с тобой. Не удивляйся, Карл,
но это правда — я могу непринужденно болтать с каж-
дым, но стоит тебе взглянуть на меня, и я со страху
не могу вымолвить ни слова, кровь застывает у меня в
жилах, и душа моя трепещет».
Карл так и ахнул. Это было ново и неожиданно
для него. Казалось бы, последний раз, в Нидербронне,
Женни вела себя так естественно и непринужденно, не
говоря уж о предыдущих встречах. Но, оказывается, с
другими она чувствует себя свободнее, увереннее? Не-
ужели он подавляет ее своей пылкой, неистовой лю-
бовью?
Вот она какая, Женни! Карлу и в голову не могло
прийти, что она смотрит на него как на человека, ко-
торый ее давно уже перерос в развитии. И все-таки
сколько нежной, чуть ли не материнской заботы о нем
в каждом ее письме!
«...Часто,— писала Женни дальше,— когда я начинаю
о тебе думать, я умолкаю, и такой страх пронизывает
меня, что я не могу вымолвить ни слова. Я и сама не
знаю почему, но все становится для меня необычным,
287
когда я о тебе думаю. Вся моя жизнь — это одна сплош-
ная мысль о тебе.
...Иногда я думаю о том времени, когда я буду с
тобой и ты будешь называть меня своей женушкой.
...Ах, Карл, как чудесно, когда у тебя есть люби-
мый! Если бы ты знал это, ты бы не допустил и мысли,
что мне мог понравиться кто-то другой.
...Родной мой, не сердись больше на меня. И не
тревожься так р моем здоровье. Я чувствую себя теперь
лучше, чем раньше. Принимаю лекарство, гуляю и
весь день усердно тружусь. Но, к сожалению, не могу
читать, потому что не в состоянии отвлечься от своих
мыслей.
Если бы я нашла какую-нибудь книгу, которая мог-
ла бы меня захватить и отвлечь! Часто я сижу целый
час над одной страницей и ничего не понимаю.
Душенька моя, голубчик, смогу ли я все это навер-
стать? Ты поможешь мне снова продвинуться вперед?
Ведь я сообразительная.
Не знаешь ли ты какую-нибудь книгу для меня?
Только она должна быть совсем особенная. Научная,
но не слишком трудная. Пусть не все до конца будет
понятно, но чтобы я могла получить хотя бы общее
представление о предмете.
А сказок и стихов больше не присылай. Я уже на-
читалась их вдоволь.
Я думаю, что мне было бы полезно занять голову
каким-нибудь делом. При занятиях рукоделием голове
делать нечего.
Ну, Карл, будь здоров...»
Карл снова и снова перечитывал письмо.— с самого
начала до конца.
«Нет, совсем не обязательно мне терять правую ру-
ку»,— с улыбкой подумал он, бережно вкладывая лист-
ки в конверт. Он понимал, что Женни будет ему вер-
ным другом на всю жизнь.
И как это могло ему прийти в голову, что она его
разлюбила!
Кажется, никогда еще не любил он Женни так, как
сейчас, когда прочел ее письмо, похожее на испо-
ведь.
И Карл сейчас хорошо понял еще и вот что: даже
самую пламенную, самую, казалось бы, прочную лю-
бовь можно легко потерять, если ее не суметь сберечь,
288
если ее изо дня в день все вновь и вновь не завоевы-
вать.
Ему было сейчас нестерпимо больно и стыдно: как
мог он приревновать Женни неизвестно к кому! Как
мог он поверить какому-то вздорному, глупому слуху!
Ему было стыдно перед Женни и перед самим собой.
Как мог он допустить такое недоверие по отношению к
своей любимой!
И он написал Женни в Ътвет письмо, которое долж-
но было совершенно успокоить ее и утешить.
Но до нас, к сожалению, это. письмо не дошло,
।
ПО КАМЕНИСТЫМ ТРОПАМ НАУКИ
Наступил новый, 1840 год. Он принес с собой и но-
вое знаменательное событие: умер король Фридрих-
Вильгельм III.
Королем стал наследный принц.
Перемена власти вдохнула в людей надежду, что
теперь многое изменится к лучшему.
Уже давно передавались из уст в уста слухи о не-
обыкновенной образованности и гуманности наследного
принца. Конечно, такие люди, как студент Маркс, не
очень-то верили в подлинную гуманность и либерализм
нового Фридриха-Вильгельма, как и вообще в то, что
смена королевской власти может что-либо существенно
изменить. Но многие со слезами умиления читали опуб-
ликованное в газетах завещание старого короля.
«На тебя, мой любезный Фриц,— обращался он к
сыну,— переходит бремя правления со всею тяжестью
ответственности. Берегись распространенного теперь но-
ваторства, берегись непрактичных теорий, которых те-
перь столько в обращений».
Карл с усмешкой читал это королевское напутствие.
«Непрактичные теории»! Довольно странное определе-
ние философских взглядов...
«И почему это,— думал Карл,— у нас в обществу
установилось мнение, что новый Фридрих-Вильгельм
сочувствует этому «новаторству»?
В день принесения присяги королю занятий в уни-
верситете не было. Казалось, что страна празднует ве-
селые именины, .В этот день у дворца собралась тысяч-
ная толпа.
10 Е. Ильина
289
А в самый дворец получили доступ представители
провинциальных собраний, ландтагов,— четыреста че-
ловек.
Карл узнал из газет, что депутаты выступили во
дворце с прочувствованными речами. Правда, кто-то
из депутатов почтительно и осторожно напомнил коро-
лю об указе 1815 года, в котором народу была обещана
конституция,— в награду за. победу над Наполеоном. Но
это напоминание, как можно было легко догадаться,
утонуло в потоках славословия. Потом все четыреста
человек хором воскликнули: «Аминь!» — и с трона ’под-
нялся сам король.
Король тбже произнес речь. Он дал торжественную
клятву думать только о благе своих подданных.
Слова короля привели всех присутствующих в не-
описуемый восторг. Депутаты заключали друг друга в
объятия, жали друг другу руки и со слезами на глазах
что-то радостно восклицали, а взволнованная, растро-
ганная королева, глядя на это торжество, заливалась
слезами умиления.
Карл с возмущением читал этот отчет, написанный
в сентиментально-слащавом и в то же время официаль-
ном тоне.
А везде — даже в Докторском клубе — только и раз-
говору было о том, что конституцию можно ждать те-
перь со дня на день...
Появились в печати стихи революционного поэта
Георга Гервега. В этих стихах он тоже выражал ра-
достную надежду на то, что король даст стране долго-
жданную свободу:
Как к северу магнитная игла, •
К тебе, о царь, стремятся жадно взоры:
Спеши, еще минута не прошла,
Любовь народа, полная тепла,
Заставит замолчать нападки и укоры1.
Просмотрев газеты, Карл откладывал их в сторону
и снова углублялся в работу над своей диссертацией.
Интерес к древнегреческой философии усиливался у
него все больше и больше.
Он уже видел, что собрал такой огромный материал,
который не умещается в рамки обычной студенческой
работы. И он выделил из своих исследований только
1 Перевод В. М. Шаха.
290
небольшую часть, самую главную: тему о различии
между философией Демокрита и Эпикура. • '
Как пригодилось Карлу знание древнегреческого
языка!
Все цитаты поэтов древнего мира он приводит на
языке оригинала.
В будущем он изучит еще много языков. Так же, как
и Энгельс, он изучит и русский язык, будет в подлин-
нике читать Пушкина и восхищаться им,..
С огромным увлечением пишет он о двух филосо-
фах-материалистах древнего мира и о том, в чем состо-
яло различие между ними.
А между тем Генриетта Маркс с нетерпением ждет
вестей от.сына об окончании. Она только и мечтает о
том времени, когда он станет профессором.
Бруно Бауэр тоже торопит его. Настаивает, чтобы
Карл поскорее приехал в Бонн, и обещает помочь ему
занять кафедру доцента. Бруно просто не может до-
ждаться приезда Карла:
«...Развлечений, веселья и т. д. у меня здесь доста-
точно, я также достаточно, как говорят, смеялся, но
еще никогда не смеялся так, как в Берлине, когда я с
тобой хотя бы только переходил через улицу».
У Бруно свои виды на Карла. Он ждет, что Карл
примет самое горячее участие в философской борьбе.
«Здесь все по-старому,— пишет Бруно в письме от
1 марта,— то есть уныло и пусто... Бонн — это универ-
ситет, который меньше всего дает науке».
Да, это Карл знает по собственному опыту, Неда-
ром он поспешил уехать из Бонна.
«Кончай же наконец свои колебания и -свою долгую
возню с этой бессмыслицей, и пустым фарсом — экза-
меном»,— пишет Бруно.
Но Карл не такой человек, чтобы относиться к док-
торскому экзамену как к пустой формальности.
И скомкать свое исследование он тоже не в состо-
янии.
Одна только Жейни понимает его и не торопит, хо-
тя ей приходится труднее, чем кому-либо другому.
Ведь теперь, после смерти Генриха Маркса, она еще
больше чувствует свое одиночество. Отец Карла бывал
к ней так внимателен, так вникал в ее мысли и чувст-
ва! С ним она всегда отводила душу, часами беседуя
р Карле. А теперь дом Марксов для нее опустел. Даже
10*	291
со своей подругой Софи она уже не может быть так
откровенна, как раньше.
Постепенно сузился круг ее знакомых и друзей.
Почти все ее подруги вышли замуж. Многие давно
разъехались.
Но и с теми, кто остался в Трире, у нее уже нет ни-
чего общего. Все больше начинает она чувствовать и
понимать, какая непроходимая пропасть легла между
нею и окружающим ее обывательским мирком.
Она теперь ясно сознает: единственное спасение для
нее — это деятельная жизнь.
И она с утра до вечера усердно трудится — шьет, вы-
шивает, вяжет, занимается с Ленхен и очень много
читает.
Выдвинув доску своего секретера, она садится за
книгу. У нее много этих книг, присланных Карлом,—
и по истории искусств и книги по философии.
Она изучает также и латынь и древнегреческий
язык.
А по секрету от Карла она взялась еще и за такую
книгу, которая дается ей особенно трудно. Нужно вни-
кать в каждое слово, чтобы почувствовать и охватить
весь сложный ход мыслей автора.
Этот автор — Гегель.
*
Между тем Бруно Бауэр не успокаивается. Он на-
стаивает на том, чтобы Карл скорее кончал и приез-
жал в Бонн этим же летом, то есть летом 40-го года.
Но Карл видит, что это невозможно. Пройдет еще
целый год, прежде чем он закончит свою работу над
диссертацией. Пока же он никак не может сказать,
сколько времени ему еще потребуется.
А от Бруно по-прежнему приходят письма — нетер-
пеливые, настойчивые, с одним только требованием:
скорей кончать и ехать в Бонн.
' И все же он считает необходимым предупредить сво-
его молодого горячего друга: в Бонне нужно соблю-
дать осторожность и ни с кем ни о чем не говорить
откровенно, иначе все передадут в самом искаженном
виде.
«Ты видишь,— пишет Бруно,— какие муки испыты-
ваю я здесь и как жажду быть наконец вместе с тобой».
292
И дальше Бруно пишет о том, что твердо решил?
говорить обо всем только с кафедры, открыто. Ну, и,
конечно, писать. «Да здравствует перо!»
. Карл читал письмо и думал:
«Вдвоем нам будет, конечно, легче бороться. Но все
равно борьба предстоит жестокая...»
Это становится ему еще яснее из следующего пись-
ма Бруно, от 5 апреля.
Бруно описывает ту мещанскую, обывательскую об-
становку, которая царит в Бонне: сплетни, доносы, ин-
триги. У каждого свои мелкие, низменные интересы, все
варятся в собственном соку и довольны. А тот, кто
мыслит о борьбе, считается безумцем...
Почему же Бруно так торопил Карла с окончанием
университета? Разве это зависело от Карла?
Да, во многом зависело от него самого.
В те времена учиться в университете можно было
сколько угодно, хоть всю жизнь. Только плати за право
учения и слушай лекции из года в год.
И у нас в России существовал такой же порядок —
вернее, беспорядок. Молодые люди иной раз засижива-
лись в университете на много лет, пока становились
далеко не молодыми. Их в шутку называли «вечными
студентами».
Но не такие обстоятельства были сейчас у Карла,
чтобы надолго затягивать пребывание в университете.
Надо было как можно скорее окончить, получить дип-
лом и начать зарабатывать.
Из Трира также приходили письма, которые волно-
вали Карла. Мать упрекала его: почему он отдалился
от семьи? Почему не может пойти по стопам отца и
стать адвокатом? Почему не торопится с окончанием
университета?
А ко всему этому появились в письмах матери еще
и новые жалобы: Каролина фон Вестфалей начала буд-
то бы пренебрежительно к ней относиться.
«Может ли это быть?! — с горечью думал Карл.—
Скорее всего, маме это только кажется. Каролина Вест-
фалей простая, сердечная женщина. Но, по-видимому,
она недовольна тем, что у меня все так затягивается,
и поэтому холодна и с мамой. А возможно, сказывается
и влияние вестфаленских родственников...»
Читая письма, Карл ясно представлял себе, как
должна страдать от всего этого Женни,
293
• «Пора кончать!» — решил он твердо.
Кончать университет — значит покончить раз и на-
всегда с тем гнетущим семейным разладом, который
нарастал между обеими семьями. Это значит начаты
новую жизнь.
Однако бросить все и -по призыву Бруно Бауэра
броситься в бой еще невозможно.
Нужно сначала закончить диссертацию. Но уже и
на страницах своей работы Карл ведет не менее сме-
лую борьбу за передовую философию, чем если бы он
вел ее с кафедры университета.
Он пишет с настоящей страстью борца.
Но серьезные научные работы не пишутся быстро.
Карл еще весь в поисках новых путей. Он пробирается
к ним шаг за шагом, часто изнемогая от неудовлетво-
ренности собой, от усталости. Первоначальный план у
него уже изменен. Исследование становится все более
и более глубоким.
Спустя много лет он скажет:
«В науке нет широкой столбовой дороги, и только
тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не стра-
шась усталости, карабкается по ее каменистым тро-
пам», - •
ПРОМЕТЕЙ
Эпикур стремился освободить человека от веры в не-
бесные силы, в слепой рок, освободить от страха перед
небесными силами, которым он подчинялся.
И в своей диссертации Маркс приводит слова поэта,
воспевшего Эпикура, этого величайшего .просветителя
Древней Греции, который разрушил веру в богов. Рим-
ский поэт Лукрецией Кар говорит:
Так что религии все суеверья у нас под ногами
Вновь очутились, а мы той победою подняты к небу.
И на самом деле, это была настоящая победа. Своим
учением Эпикур помогал человеку освободиться от гне-
тущего чувства страха*, от сознания своего бессйлия пе-
ред богами. Если раньше человек рабски зависел от
внешних сил, то теперь он мог зажить свободной, дей-
ственной, подлинно человеческой жизнью. Ведь, осво-
бождаясь от религиозных суеверий, человек начинал по-
294
знавать природу, проникать в ее тайны, а все это вело
к свободе. В этом и состоит, по Эпикуру, задача позна-
ния, призвание философии.
Карл пишет с настоящим вдохновением. Перед ним
открывается целый мир. Но неутомимая мысль ведет
его все дальше и дальше. Как и всегда, он видит не
только сильные стороны философского учения, но и
слабые. Он уже замечает, что свободу Эпикур понимал
ограниченно.
По Эпикуру выходит, что свобода состоит в том,
что человек, погружаясь в свой внутренний мир, уходит
в него, «отклоняется» от внешнего мира. Но разве в
этом состоит свобода? Нет, наоборот! Она состоит в
том, что человек подчиняет себе внешний мир, внешние
препятствия, преодолевает их своей сознательной дея-
тельностью.
И Маркс старается проследить, какая связь сущест-
вует между учением Эпикура о человеке, о человече-
ской жизни и его учением об атоме.
Еще Демокрит говорил, что мир состоит из атомов.
Но он считал, что эти атомы подчиняются только од-
ному закону — закону слепой необходимости. Атомы, по
его учению, движутся только по прямой линии.
А Эпикур пошел дальше. Он утверждал, что атомы,
падая в пустом пространстве, отклоняются от прямой
линии.
В этом учении Эпикура Маркс почерпнул для себя
главное: отклонение атомов происходит не в результате
механического внешнего толчка, слепой необходимости,
а потому, что ‘таково само свойство атома. В самом
атоме заключен источник его движения. А значит, Эпи-
кур приближается к диалектическому пониманию дви-
жения.
Подобно тому как человек проявляет свою свободу,
«отклоняясь» от внешнего мира, так проявляет - свою
свободу, отклоняясь от прямой линии, и атом.
Свобода!.. Вот та главная мысль, которая проходит
как лейтмотив через всю диссертацию, уводящую, каза-
лось бы, в далекое прошлое древнего мира.
На самом же деле все это звучало смелым призы-
вом к политической свободе. Но прямой смысл этих
политических взглядов пока замаскирован. Понятие
«отклонение атома» употребляется иносказательно.
И недаром таким близким оказалось для Маркса
• 295
учение Эпикура об атоме, с его деятельным, «энер«
гическим принципом», с его диалектикой.
Хотя Маркс еще в значительной степени оставался
пока учеником философа-идеалиста Гегеля, который
превратно толковал взаимоотношение между природой
и мыслью, он, в отличие от Гегеля, уже сумел высоко
оценить и понять Эпикура. И в том, что Маркс говорит
об этом учении, раскрывается его собственный взгляд
на философию.
Задача философа, доказывает Маркс, состоит в том,
чтобы воплощать свои принципы в жизнь.
«...Теоретический дух,— говорит он в примечании к
диссертации,— превращается в практическую энергию...
То, что было внутренним светом, превращается в
пожирающее пламя, обращенное наружу». Это зна-
чит: от действенной философии, освещенной изнутри,
от мысли — прямой путь к подлинной пламенной
борьбе!
Почему же такой смелый политический призыв
скромно вынесен в примечание? В этом тоже видно
желание завуалировать, замаскировать прямой рево-
люционный смысл диссертации. Ведь Карл надеялся на-
печатать ее, а прямо говорить обо всем этом было не-
возможно: не пропустила бы цензура. Да и вряд ли
пропустило бы и университетское начальство.
Опять весна. Весна 1841 года. Март.
Переписанная рукопись лежит у Карла на столе.
Страницы, исписанные убористым, мелким почерком.
Яркое солнце заливает и стол и рукопись. С улицы
через широко раскрытое окно вливается весенний бод-
рящий воздух, доносится цоканье копыт по мостовой,
разноголосый шум, голоса торговок.
— Слив-ки! Слив-ки! — слышится звонкий голос мо-
лочницы.
Но все это не только не мешает Карлу, а радует
его. Скоро, скоро уже выйдет он на простор идущей
навстречу жизни. Впереди — новые впечатления, новая
работа. Впереди — отъезд в Трир, встреча с Женни,
со всеми близкими, а потом — отъезд в Бонн. Жизнь
в этом городе его юности, в городе первых студенче-
ских впечатлений. А теперь у него самого будут учить-
ся студенты...
Остается написать предисловие.
Предисловие помещается всегда в начале книги, но
296
пишутся обычно после того, как книга закончена. Это
потому, что после конца работы легче бывает обозреть
целиком и книгу и все то, о чем она повествует.
Так сейчас поступил и Карл.
Он как бы с высоты увидел путь философской мыс-
ли, которая на протяжении многих, многих веков вела
борьбу с гонениями и преследованиями.
И он пишет в предисловии, что философия всегда
боролась за свою свободу.
Эпикур, говорит Маркс, звал человека к свободе, а
средневековые отцы церкви наложили запрет на свобо-
домыслящую философию.
И Маркс смело бросает вызов тем, кто наложил
этот запрет.
Философия призвана бороться, говорит он, со взгля-
дами, которые порождены средними веками.
И эта борьба будет вестись философией до тех пор,
«пока в ее покоряющем весь мир, абсолютно свобод-
ном сердце бьется хот^одна еще капля крови».
Свободная философия, по словам Маркса, разделяет
с Прометеем его судьбу и его непреклонную волю к
борьбе.
В подтверждение этой мысли Маркс приводит сло-
ва великого- драматурга Древней Греции Эсхила из
трагедии «Прикованный Прометей».
В этой трагедии Прометей, титан, бог, благодетель
людей, похищает у богов огонь, потому что огонь нужен
людям. За это Зевс, верховный бог, приковывает Про-
метея к скале, и орел по ночам клюет его печень. Но и
прикованный к скале, Прометей не склоняет головы
перед Зевсом, не покоряется ему.
«Признание Прометея,— пишет Маркс,— по правде,
всех богов я ненавижу,— есть ее собственное признание
(Маркс здесь имеет в виду философию.— Е. И.), ее соб-
ственное изречение, направленное против небесных и
земных богов».
«...А в ответ заячьим душам, торжествующим по по-
воду того, что положение философии в обществе, по-
видимому ухудшилось, она повторяет то, что Проме-
тей сказал слуге богов Гермесу:
Знай хорошо, что я б не променял
Своих скорбей на рабское служенье:
Мне лучше быть прикованным к скале,
.Чем верным быть прислужником Зевеса».
297
Переписывая эти гордые слова Прометея, Карл и
не подозревал тогда, что они окажутся пророческими
по отношению к нему самому. Никогда в жизни не
склонит он головы перед «небесными и земными бога-
ми», никогда не променяет «своих скорбей на рабское
служенье».
Он как будто чувствовал, что надо вооружиться
мужеством и непреклонностью перед жизненными бо-
ями.
.Кого же имел в виду Маркс, говоря о «заячьих ду-
шах»?
Современных ему философов-позитивистов, таких,
как Фихте-младший.
Маркс не называет их имен. Но каждым своим сло-
вом он, как мечом, разит этих врагов передовой мысли.
На страницах диссертации он говорит о философах
древности (таких, как Сенека), которые обвиняли Эпи-
кура в безбожии, а подразумевает современных ему
философов— религиозных ханже#.
В чем' же Маркс видел главное, основное различие
между передовой философией и позитивной? * '
В том, что первая обращается во внешний мир, во-
вне, а вторая — в себя.
Когда эти философы не в состоянии объяснить ка-
кую-нибудь неразрешимую философскую проблему, они
ссылаются на врожденную немощь человеческого духа,
на его бессилие.
Подлинная же философия не останавливается ни
‘ перед чем. Она стремится вперед и вперед, она ведет
борьбу против недостатков того «мира, который надо
сделать философским». Только такая философия «может
привести к реальным результатам». Это путь прогресса,
*
«...Еще одно последнее сказанье — и летопись окон-
чена моя»,— торжественно говорит Пушкин устами ле-
тописца, Пимена.
- Должно быть, такое же волнующее чувство завер-
шения своего труда испытывал сейчас и Карл. С плеч
сброшена огромная тяжесть, огромная забота.
И все же ему немного жаль, что нужно расставать-
ся со своим детищем. Ведь в эту работу вложено столь-
ко сил, столько души!
298
Охваченный волнением, Карл вспомнил сейчас отца,
которому не довелось дожить до этого дня, и своего вто-
рого отца — Людвига Вестфалена, которому с детских
лет был обязан любовью к философии, к поэтам древ-
ности.
И Карл написал посвящение:
Дорогому отцу и другу
тайному советнику
ГОСПОДИНУ ЛЮДВИГУ ФОН ВЕСТФАЛЕНУ
в Трире
посвящает эти строки в знак сыновней любви
Автор.
Остается послать диссертацию в Йенский универ-
ситет.
Но почему же в Йенский? Почему не передать эту
работу в Берлинский, в тот самый, который Карл окон-
чил? В тот, который должен был бы гордиться, что в
его стенах вырос гениальный ученый?
А потому, что в Берлинском университете уже были
известны демократические и атеистические взгляды толь-
ко что окончившего курс Карла Маркса. Здесь он дол-
жен был бы экзаменоваться у одного из самых реакци-
онных профессоров, который враждебно отнесся бы к его
взглядам.
И Карл решил: лучше и диссертацию и докторский
экзамен перенести в Иену.
Конечно, обо всех трудностях, вставших на пути
Карла, знал Бруно. Потому-то он так настойчиво и уго-
варивал его поскорее вырваться из Берлина.
Не успел Карл отправить в Иену свою работу, как
снова- получил письмо от своего неугомонного друга.
Положение в Бонне, как видно было из письма, ста-
новилось все более трудным. Позитивисты начали про-
тив Бруно травлю.
И Бруно пишет в этом письме:
«Решение, насколько оно может выразиться во внеш-
нем разрыве, я думаю, все более надвигается... Подлецы
будут во всяком случае побиты, хотя бы они на все вре-
мена имели правительственную поддержку. Надо толь-
ко, чтобы ты выступил.
...Если ты вырвешься оттуда,—- пишет Бруно дальше,—
твое дело будет выиграно».
299
'Понимая, что из Берлина Карл обязательно раньше
заедет в Трир, Бруно пишет с восхищением4 и нежностью
о Женни:
«Скажи, пожалуйста, своей невесте, что знакомство
с таким светлым созданием, как она, я считаю одним из
самых счастливых результатов моей дружбы с тобой. Я
заранее радуюсь тому дню, когда смогу лично выразить
ей свой восторг и преклонение. Если ты это сделаешь,
доставишь мне большую радоЛъ. Твоя невеста готова все
перенести ради тебя, и кто знает, -что может случиться».
Карл несколько раз прочел эти строки. Он и сам ви-
дел, как самоотверженна Женни, понимал, что она гото-
ва перенести с ним все, но эти слова сейчас ка-к-то осо-
бенно взволновали его. Может быть, потому, что они
подтвердили ту тревогу, с которой думал о судьбе Жен-
ни он сам. «И кто знает, что может случиться...»
Всей своей деятельностью, всеми своими устремле-
ниями он уже вступил на трудный путь. Будет ли этот
путь по силам его любимой?..
В начале апреля Карл расстается наконец со своей
диссертацией и отправляет ее в Иену,
*
С нетерпением и тревогой ждет он ответа. И вот зна-
комый голос почтальона:
— Господин Маркс, вам письмо!
Карл выбегает в переднюю, хватает конверт. Нет, это
не из Иены, это опять письмо от Бруно.
Еще и не читая, Карл заранее знает: Бруно требует
вырваться из Берлина как можно скорее. Так и есть!
Бруно, видно, не может думать ни о чем другом, как
только о приезде Карла. Должно быть, нелегко ему там
одному воевать с философами-мракобесами!
Бруно опять, как и в прежни^ письмах, предупреж-
дает Карла о том, что в Бонне необходимо будет соблю-
дать осторожность.
И не только в Бонне. И сейчас, когда Карл работает
н^д своей диссертацией (Бруно еще не знает, что работа
уже послана в Иену), он должен быть осторожен и ща-
дить правительство. Даже более того, Бруно советует
Карлу найти путь к Эйххорну, министру внутренних дел.
Карл с удивлением читает эти строки. Добиваться ми-
лости у реакционного министра? .Что за нелепость! Ни-
300
когда в Жизни не станет он кланяться никаким Эйххор-
нам!
Нет, Бруно непоследователен. Призывает к борьбе и
в то же время удерживает! А дальше снова зовет к вы-
ступлению;
«Сделай так, чтобы ты мог выступить. Это внесет по-
кой в' душу твоей невесты».
Карл и сам прекрасно понимает, что надо торопиться
еще и потому, что его давно ждет Женни. Но нельзя же
уезжать, не дождавшись ответа из Иены!
Оттого же, что Бауэр без конца напоминает ему об
отъезде и торопит его, дело не подвигается быстрее. Это
особенно чувствовал Карл, пока писал свою работу.
Наконец из Иены пришел ответ. В сущности говоря,
пришел он очень быстро — спустя всего две недели после
того, как диссертация была послана,— но Карлу показа-
лись эти две недели вечностью.
В большом конверте оказался диплом.
В дипломе было сказано, как и полагалось в те вре-
мена— по-латыни, что Кароло-Генрико Маркс (Carolo-
Henrico Marx) удостаивается почетного звания доктора
философии (Doctoris philosophiae Honores).
В своем отзыве декан философского факультета дал
такую высокую оценку диссертации, что это освобожда-
ло Маркса от дальнейшего экзамена на звание доктора
философии.
В Берлине больше делать нечего.
Давно уже Карл опередил всех левогегельянцев. Да
и вообще он почерпнул из жизни в Берлине все, что мог.
В литературном журнале «Атенеум» появились два.
его стихотворения («Неистовые песни»), но это уже
пройденный этап — стихи написаны пять лет назад, в
37-м году. Все эти годы Женни терпеливо ждала, пока
он окончит университет.
И вот университет окончен. Чего же ждать еще?
Путь к профессорской кафедре в Берлинском универ-
ситете закрыт.
Но не закрыты пути для того, чтобы писать, отстаи*
вать свои взгляды, проводить их в жизнь, бороться.
Карл знал, на что идет, когда привел в предисловии
к своей книге гордые слова Прометея о том, что не про-
меняет «своих скорбей на рабское служенье».
Даже любовь к Женни не могла бы заставить его
хоть в чем-то пойти против совести.
301
Да и сама Женни не стала бы этого требовать от не-
го. Скоро она уже полностью проникнется взглядами
своего «бунтаря», как она его назовет впоследствии,
ВДВОЕМ С ЖЕННИ
Карл решает уехать в Трир, а оттуда — в Бонн.
Мысль о встрече с Женни омрачена сейчас тем, что
отношения между обеими семьями, как видно из писем
матери, явно обострились. Надо поскорее что-то сделать,
чтобы все уладить.
Мама в своих последних письмах упрекает и его, и
Вестфаленов, и даже, как это ни странно, Женни!
По ее словам, Женни стала редко приходить к ним.
Карл понимает — это, конечно, неспроста! Значит, Женни
стала замечать недружелюбное отношение со стороны
Марксов к ее семье.
Надо поехать в Трир, и скорее! Может быть, и на са-
мом деле удастся получить кафедру доцента в Бонне?
Конечно, при поддержке Бруно. Правда, у него самого
положение крайне шаткое,. но пока он еще держится.
Вдвоем с Бруно легче будет справиться со всеми подле-
цами.
В ралле — Арнольд Руге. Издает «Галлеские ежегод-
ники». Он уже не раз приезжал в Берлин, предлагал,
мало того — настойчиво просил сотрудничать.
Скорее, скорее в Трир! К Женни, к новой работе, к
деятельной жизни.
Середина апреля...
В Берлине еще начало весны, а в Трире уже совсем
тепло.
Карл не был здесь целых три года. Последний раз он
приезжал сюда в 38-м году, когда умер отец, и они с
Женни ездили потом в Нидербронн.
И сейчас Карла опять поразило приволье его родного
города, так не похожего на уныло однообразный Берлин.
Глазу, отвыкшему от ярких красок, так заметна эта прон-
зительно сочная зелень молодой листвы, эта сплошная
синева неба, изумрудная гладь реки...
Кажется, что все эти щедрые солнечные лучи береж- .
но упрятаны здесь, по эту сторону холмов, и что нет на
свете никаких забот и тревог, словно все застыло в этом
ослепительном сиянии.
302
Карл и Женни не могут наговориться друг с другом’.
Кажется, что не три года прошло с того дня, когда они
расстались, а целая вечность. Но разлука не только не
отдалила их, а сделала еще ближе, словно они и не рас-
ставались совсем.
За это время Женни заметно осунулась. Глаза ее ста-
ли еще больше. Карл смотрит на нее и не может налю-
боваться.
Нельзя сказать, что она совсем такая, как' на этом
большом портрете, висящем на стене гостиной.
Одетая скромно, по-домашнему, Женни кажется про-
ще и милее, чем на этом портрете, где она изображена
в пышном бальном наряде. Ей так идет ее темно-си-
нее платье с белым воротничком. Два локона мягко
падают на плечи. Внимательный ласковый взгляд ши-
роко расставленных глаз, открытый, ясный лоб, неж-
ные и четкие линии рта — все это полно того живого
обаяния, которое дороже самой строгой красоты...
Лето уже в разгаре. Все неподвижно, все застыло в
знойном томлении.
Как и в юности, Карл утром чуть свет ушел бродить.
А потом, спустившись к Мозелю и раздевшись в купаль-
не, поплыл далеко от берега.
Появилось опять, как и в юные годы, острое и радост-
ное ощущение силы, молодости, все растущей энергии.
Так бы и отдаться этим ни с чем не сравнимым радо-
стям, какие дает лето, таким простым и щедрым. Но не
для беззаботного отдыха покинул Карл Берлин...
Надо уезжать в Бонн.
Конечно, нелегко после стольких лет разлуки снова
расставаться с Женни, но ведь отъезд в Бонн и устрой-
ство в Боннском университете, если это будет возможно,
ускорит их женитьбу. ,
Нет, разлука.уже не так страшит их сейчас, как рань-
ше. Это уже ненадолго. Да и по сравнению с Берлином
Бонн совсем рядом. Можно будет часто видеться,
СНОВА В БОННЕ
Бфуно встретил Карла на пристани. Он крепко обнял
своего молодого друга. Наконец-то удалось ему перетя-
нуть его в Бонн!
Еще до разговора с Бруно Карл уже понял: поло-
303
жение его здесь критическое. И действительно, если еще
недавно Бруно писал ему в Берлин, что «подлецы будут
побиты», то теперь этого сказать уже было нельзя. Их
поддерживали богословские факультеты, на их стороне
был министр внутренних дел Эйххорн.
И все же спустя несколько дней после приезда Марк-
са в Бонн до него дошел слух: «заячьи души» (то есть
позитивисты) в панике. Шутка ли сказать — приехал их
самый ярый противник, человек, о котором уже известно
повсюду!
— «Заячьи души» напрасно струсили,— шутя говорит
Карл Бауэру,— ведь их поддерживает «белка»!
Карл уже видит, что надеяться ему на устройство в
Боннском университете особенно не приходится, но все
же надо какое-то время выждать.
Спустя несколько часов после приезда Карла Бруно
уже читает ему вслух начало своего сатирического пам-
флета.
Памфлет носит нарочито торжественное название:
«Трубный глас страшного суда над Гегелем, атеистом
и антихристом».
Карл смеется. Памфлет не лишен остроумия. Бруно
старается доказать, что Гегель в своей философии при-
водит к атеизму.
Карл не без охоты втягивается в общую работу над
этим памфлетом.
И у него самого много интересных замыслов.
Учебный год в Боннском университете еще не начал-
ся. Но уже нет никакой надежды на то, чтобы получить
^здесь кафедру. Гонения против Бруно Бауэра все усили-
ваются, и неизвестно еще, что его ждет. Если его заста-
вят уйти, то и для Маркса двери университета будут за-
крыты...
В ожидании, пока что-либо выяснится, Карл изучает
философа Фейербаха.
Людвиг Фейербах... Совсем недавно, в этом году, в
41-м, вышла в свет его книга «Сущность христианства».
И вот ее-то и читает сейчас Карл не отрываясь.
Впервые увлышав это имя несколько лет назад, Карл,
как бывает обычно, когда слышишь имя в первый раз,
остро воспринял его значение: «Фейер-бах» — «Огненный
поток».
У него сразу же возникло представление о пламен-
ности воззрений этого философа. И все, что он позднее'
304
узнавал об этом человеке, подтверждало его первое пред-
ставление о нем.
В 1832 году прусское правительство лишило Фейер-
баха кафедры в университете.
И вот Карл с упоением читает' книгу этого опального
философа.
Он сразу же становится фейербахианцем.
«Нет иного пути к истине и свободе,— напишет он в
скором времени,— как только через огненный поток. Фей-
ербах— это чистилище нашего времени».
Фейербахианцем сразу же станет и Фридрих Энгельс.
«Надо было пережить освободительное действие этих
книг»,— напишет он впоследствии о сочинениях Фейер-
баха.
Что же нового внес в философию Фейербах? В чем
заключалось «освободительное действие» его книг?
Для этого нужно представить себе то, что было до
Фейербаха.
Гегель уводил своих последователей из реальной жиз-
ни в область, далекую от общественной и политической
жизни, в область абстракции.
Тогда еще немецкая интеллигенция могла жить иллю-
зиями, что всемирный дух, абсолютный дух сам делает
за нее свое дело: ведь человек — только орудие в его
руках.
Но вот выступил Фейербах.
В основе его философии уже не абсолютный дух, не
мировая идея, а человек. И человек у него сам служит
обществу, а не является только слепым орудием в руках
абсолютного духа. Он живет не где-то вне общества, а
в самом обществе.
Карл в восторге от простоты, ясности, глубины этих
взглядов. Но он уже видит и коренную ошибку Фейер-
баха. Человек у него еще абстрактный, человек вообще.
И общественное служение, о котором говорит Фейербах,
еще тоже совершенно отвлеченное. Но разве есть чело-
век вообще? Каждый человек связан с той средой, в ко-
торой он живет, он продукт общества, и служение обще-
ству может быть тоже только вполне определенным, кон-
кретным, а не служением вообще.
Напряженная мысль Маркса постепенно приводит его
к еще более высокой ступени: человек у него живой,
реальный, и он связан с определенной общественной груп-
пой.
305
Став пламенным последователем этого пламенного
философа, Карл в то же время сумел подойти к нему
критически.
Спустя год Маркс писал:
«...Он слишком много шапирает на природу и слишком
мало на политику. Меж тем это единственный союз, бла-
годаря которому теперешняя философия может стать
истиной».
Все яснее будет Марксу, что философия должна вер-
нуться от абстрактного человека к действительному, к
реальному, к такому человеку, какой существует не в заоб-
лачном мире, а в действительности.
. Неутомимая мысль Маркса поведет его в скором вре-
мени еще дальше. Фейербах требовал сближения фило-
софии с естествознанием. А Маркс будет искать союз
между философией и политикой, между теорией и рево-
люционной практикой.
Пройдет несколько лет, и весной 1845 года Маркс за-
пишет в свою тетрадь (пока, очевидно, только для себя)
замечательную мысль — один из его тезисов о Фейер-
бахе:
«Философы лишь различным образом объясняли мир,
но дело заключается в том, чтобы изменить его».
По словам Энгельса, эти записи «неоценимы, как пер-
вый документ, содержащий в себе гениальный зародыш
нового мировоззрения».
К этому открытию Маркс еще придет. Но уже и те-
перь, в 1841 году, он видит: прошли те времена, когда
немецкая интеллигенция стояла в стороне от обществен-
ной жизни, считая, что за нее думает абсолютный дух.
Люди захотели быть творцами своей собственной жизни.
И он хорошо понял: философия Фейербаха как нельзя
лучше выражает это настроение передовой интелли-
генции.
Но эта интеллигенция еще так оторвана от подлин-
ной, реальной жизни, от народа!
Вот ион сам тоже. Университетские занятия, углубле-
ние в философию, эти бесконечные разговоры с левоге-
гельянцами так далеко уводили от всего, что делается
за стенами университета и Докторского клуба! А на де-
ле, -кто из них знает, как живет народ?
И Карл с живейшим интересом присматривается,
прислушивается к тому, что происходит вокруг,,,
306
«КАК МНОГО Я ДУМАЮ О ТЕБЕ
В БЕССОННЫЕ НОЧИ...»
Женни писала теперь Карлу чаще, чем раньше.
Пока он жил в Берлине, Женни старалась набраться
терпения на целые годы. Теперь же, когда он был так
близко и вот-вот мог вернуться, терпения не хватало да-
же на несколько дней.
Время тянулось бесконечно медленно еще и потому,
что она опять была больна и лежала в постели.
Ухаживали за Ж(щни горничная Тэкла и Ленхен. А
Каролина Вестфалей не отходила от постели тяжело
больного мужа.
Невесело было теперь в маленьком доме Вестфаленов
на Римской улице.
Но Женни старалась писать Карлу с юмором. И даже
придумывала для него всякие смешные прозвища. '
«10 августа 1841 года
Мой дорогой вепрёнок!
Как я рада, что ты весел, что письмо мое тебя при-
ободрило, что ты скучаешь по мне, что живешь в комна-
тах, обклеенных обоями, что ты побывал в Кёльне и пил
там шампанское и что там имеются клубы гегельянцев...
Но при всем этом ты мог бы хоть немножко меня похва-
лить за греческий язык, которым я занимаюсь, за мою
«ученость». Ты мог бы посвятить мне хотя бы маленькую
хвалебную статейку. Но таковы уж вы все, .господа ге-
гельянцы,—ничего вы не признаете, будь это даже нечто
самое замечательное, если это не в вашем стиле. Вот мне
и приходится оставаться скромно в стороне и почивать
на собственных лаврах.
Да, голубчик мой, к сожалению, мне и на самом деле
приходится почивать, но не на лаврах, а на перине и по-
душках. И даже это маленькое послание я пишу тебе,
лежа в постели. В воскресенье я попыталась было совер-
шить отважное путешествие в другие комнаты, но мне
сделалось нехорошо и пришлось об этом пожалеть.
...Мой милый, милый, ты, оказывается, уже здорово
вмешиваешься в политику! А ведь на этом ничего не
стоит свернуть шею. Помни всегда, что у тебя дома есть
подружка, которая живет только .надеждами на тебя,
тоскует по тебе и целиком зависит от твоей судьбы».
Женни уже хорошо понимала, на какой трудный и
307
опасный путь вступил Карл. Но она еще не могла отва-
житься на то, чтобы благословить его на этот трудный
путь.
Пройдет еще немного времени, и, когда они будут
вместе, она станет такой же смелой’ и отважной, как
и он.
А пока она все делает для того, чтобы не слишком
отставать от Карла.
Даже во время болезни, напрягая последние силы,
Она занималась философией.
«...Сегодня я проснулась очень рано и сразу же при-
ступила к занятиям. Прочла три гегелевские статьи.
А в голове у меня шумит и гудит, точно громыхают
колеса и гудят мельницы. И мыслей нет никаких. Зато
сердце переполнено любовью и тоской по тебе, мой бес-
конечно любимый.
...Неужели ты не получил моего письма, написанного
карандашом? Я послала его с оказией с Ваубаном. Но,
видно, эта «передаточная станция» уже больше не годит-
ся, и в дальнейшем я буду отправлять свои послания
моему властелину и- возлюбленному непосредственно.
...Надеемся, что завтра отца поднимут и он сможет
посидеть в кресле. Он уже так долго лежит в постели!
Оттого, что выздоровление подвигается так медленно, он
совсем пал духом. Он так командует всеми в доме, что,
наверно, скоро получит орден — большой крест главно-
командующего».
При всей своей горячей любви к отцу Женни еще не
понимала в те дни, что выздоровление идет так медлен-
но потому, что на самом деле это не выздоровление, а
постепенное угасание. Иначе она не стала бы шутить над
причудами больного отца.
«...Ах, голубчик, как много я думаю о тебе в бессон-
ные ночи!»
Тяжело и одиноко было Женни. И тем сильнее ей хо-
телось, чтобы не скучал Карл.
«...Сегодня вечером в Бонне играет Гайцингер. Пой-
дешь ли ты туда? Я видела ее в роли Доны Дианы.
Карл, я с удовольствием бы говорила еще с тобой,
но мама не разрешает мне больше писать. Я боюсь, что
она отнимет у меня перо и тогда я не смогу послать те-
бе свои горячие признания в любви.
Шлю тебе по поцелую на кончике каждого пальца.
Летите, поцелуи, к моему Карлу и так жарко прижми-
308
тесь к его губам, чтобы он почувствовал всю мою неж-
ность. И тогда, поцелуи мои, не будьте больше немыми
посланниками моей любви; Шепните ему все те нежные
слова, которые подскажет вам моя любовь, расскажите
ему все. Но нет, что-нибудь оставьте и для вашей госпожи.
Будь здоров, мой дорогой, единственный! Больше пи-
сать не в силах. А то у меня скоро снова начнется пута-
ница в голове и это нестерпимое громыханье.
Помнишь? «Громыхая, потрясает мягкое поле четы-
рехножный гул копыт»?1
Прощай, мой дружок.
Ведь я выйду за тебя замуж, правда?»
«Я НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ ТВОИХ ПИСЕМ»
Между тем гонения против Бруно Бауэра не прекра-
щались. • Шутка ли сказать—юн осмелился критиковать
евангелие!
Все богословские факультеты Германии ополчились
против Бауэра.
А приезд Маркса вызвал в Бонне, в этом гнезде «по-
зитивных философов», самый настоящий переполох.
В пЛьме к Руге от 17 августа Бруно писал, что все
они охвачены таким паническим страхом, словно Маркс
должен творить над ними страшный суд... -
Сила оказалась на стороне тех, кто опирался на под-
держку правительства. Министр внутренних дел Эйххорн
издал указ об увольнении Бруно Бауэра из университе-
та. Бруно уехал. -
Опять перед Карлом встали непреодолимые труд-
ности.
А Женни ждала его писем, жила ими. И, понимая
это, Карл старался писать ей так, чтобы письма весели-
ли ее и подбадривали.
Как только Женни поднялась с постели, Каролина
Вестфалей послала ее в сопровождении горничной Тэк-
лы на поправку в деревню, к знакомым.
И вот Женни пишет Карлу очередное письмо:
«Нейс, 13 сентября
Какой же ты милый и хороший, единственная любовь
моего сердца! И как воодушевляют меня и окрыляют
1 Это цитата из «Энеиды» Вергилия. Женни приводит ее на
латинском языке: «Quadrepedante putren sonitu quatit ungula cam-
pum»,
309
твои письма, каким тихим ликованием наполняют они
меня!
Сегодня я еще лежала в постели, когда вошла Тэкла
и вручила мне твое маленькое письмецо. И твой утрен-
ний привет, о котором я мечтала, стал действительностью.
Как я была рада, благодарна, преисполнена любовью к
тебе! Это правда, что мои письма приносят тебе радость?
Я не могу себе это даже представить. Какой гордой и
тщеславной становлюсь я от каждой твоей похвалы! Ты
пишешь о юморе в моих письмах, об их живости.
Но сегодня, родной, ничего этого не будет. Вот уже
несколько дней, как у меня опять недомогание, и я так
пала духом...»
И, описывая на нескольких страницах свои заботы,
тревоги, огорчения, Женни пишет, что надеется поехать
в Кёльн.
«...Скажи, голубчик мой, приедешь ли ты туда или
этб повредит твоей работе? Напиши, знаешь ли ты что-
нибудь о Бауэре, об Эдгаре, о том, что дома, и т. д.
...Ах, если бы ты только мог представить себе, какой
сейчас вокруг невообразимый шум, в какой обстановке
я пишу тебе!»
И дальше Женни шутливо (юмор ей не изменил и
на этот раз) изображает жизнь в доме госпожи Гамейер,
у которой она гостила:
«Под окном госпожа Гамейер часами читает лекцию
о самом наилучшем способе чистки кастрюль. При этом
блеют три козленка. Фриц и Август мастерят удочку.
Тэкла укачивает младшего озорника и напевает: «Спи,
мой милый ангел!» В довершение всего рычат, пофыр-
кивают, кудахчут, свистят — собаки, кролики, куры, ка-
нарейки. К тому же сюда принесли еще и квакшу. Она
сидит в большой стеклянной банке и прыгает вверх и
вниз по лесенке, поставленной в банке. О боже, «что толь-
ко не летает здесь, не ползает!»1 Порой мне становится
тесновата в этом «замке», хочется побродить. -Но госпо-
жа Гамейер никак не может расстаться со своими тремя
козявками, а супруг ее все. время в полусонном состоя-
нии и не может расстаться с кочанами капусты, петруш-
кой, сельдереем и луком. А у Тэклы восемь мозолей на
подошве, и она не может совершать прогулки. И тут я
1 Крылатое выражение, употреблявшееся еще со времен Го-
мера.
31Q
решилась на самостоятельную поездку в Дюссельдорф.
В качестве чичероне1 я взяла с собой Фрица. Мы бро-
дили с ним все утро по улицам города, навестили семью
Гейне и старого голландского купца... А потом отправи-
лись в замок камергера. И опять — вазы, китайский фар-
фор, литье, придворные шутки, длинные тирады, анана-
сы. И вот уже наступил вечер, небо окрасилось мягкими
пурпурными красками. Жена камергера проводила меня
до самого Рейна, и мы с моим маленьким провожатым
отправились домой.
Был божественно хороший вечер. Все небо сверкало
звездами, предвещая ясный день. Звезда любви сияла
так ярко и светло на высоком небе, что мне казалось —
она прикреплена наверху ради меня, чтобы освещать
мне дорогу к дому, чтобы излучать радость и мир в мое
сердце, чтобы выразить все торжество моей любви... Люб-
лю тебя безмерно, безгранично.
...Как умеешь ты, родной мой, вкладывать в каждое
свое слово всю душу, как умеешь поднимать меня над
всем окружающим! И, когда я вижу тебя счастливым, я
знаю, что могла бы отдать за тебя жизнь, все блажен-
ства мира. Когда мне бывает уж очень трудно, я читаю
твои письма, и все опять становится хорошо и светло.
Я так смеялась над тем, как ты изобразил в своем
письме мозельский пароход!
...Прощай, мой родной. Напиши как можно скорее, я
не могу жить без твоих писем.
Напиши мне точнее о нашем следующем свидании.
Родной, как я люблю тебя! В этом источник моей ра-
дости, моего юмора. В этом вся. моя жизнь, смысл моей
ЖИЗНИ. '
Прощай, прощай».
ДОКТОР МАРКС
Карл не стал добиваться кафедры в Боннском универ-
ситете. Ясно было, что двери закрыты и для него.
Оставалось только одно — снова вернуться в Трир.
— Ну ничего, мой дорогой! — решительно сказала
Женни, когда услышала, от Карла о том, что произошло
в Бонне.— Не будем падать духом. Ведь это же не пос-
леднее!..
1 Чичероне (итал.) — проводник.
311
— Да, конечно!..
Карл задумчиво смотрел на капли дождя, медленно,
словно нехотя стекающие по стеклу.
Конец сентября. Для Трира это еще не осень, но все
же конец лета. Уже полгода, как университет окончен,
а впереди все еще полная неизвестность...
— Знаешь, Женни,—сказал Карл,— Бруно предла-
гает вместе с ним издавать журнал, где мы могли бы
высказывать свои мысли.
— Это было бы, конечно, очень хорошо! — подхвати-
ла Женни.— Но где?
Карл пожал плечами:
— Еще не известно. Но что-нибудь придумаем...
Женни улыбнулась:
— Ну конечно, мой милый! Только не будем унывать.
Хорошо?
— Не будем! — охотно согласился Карл.
Да и как можно унывать, когда они вместе!
*
А как раз в это самое время — в сентябре 1841 го-
да — в Берлин из Бремена приехал Фридрих Энгельс.
Ему предстояло отбывать в Берлине воинскую повин-
ность.
Казенная обстановка прусской казармы вряд ли мог-
ла прийтись по душе такому свободолюбивому человеку,
как Энгельс.
И все же со свойственным ему умением ко всему от-
носиться с интересом, серьезно и весело молодой Энгельс
настолько заинтересовался военным делом, что начал
изучать его самым основательным образом. Впослед-
ствии он напишет много работ по военным вопросам и
получит в семье Марксов шутливое прозвище «Генерал».
Несмотря на усиленные военные занятия, у него оста-
ется еще и свободное^время.
А эти немногие часы своего досуга он заполняет тем,
о чем мечтал, сидя в торговой конторе: слушает лекции
в университете (для этого он записался вольнослушате-
лем, как тогда говорили), а также посещает Докторский
клуб.
Это тот самый клуб на Французской улице, где еще
совсем недавно так часто бывал Карл.
С первых же дней своего приезда в Берлин Энгельс
312
многое услышал о молодом Марксе. Не только Доктор-
ский клуб, но и весь ученый и литературный Берлин го-
ворил о нем.
Молодые гегельянцы, которых теперь называли «Сво-
бодными» (то есть «свободными от религии»), без конца
рассказывали новому члену клуба Энгельсу об их заме-
чательном молодом друге Марксе, затмившем здесь са-
мых видных философов.
Не до одного только Энгельса доходили в те дни
восторженные отзывы об удивительном «Черном сыне
Трира».
Еще до его приезда в Берлин, после первой встречи
с Марксом, публицист Мозес Гесс писал своему другу в
Бонн:
«Ты будешь рад познакомиться здесь с человеком, ко-
торый теперь также принадлежит к нашим друзьям, хотя
и живет в Бонне, где скоро начнет преподавать».
Гесс еще не знал тогда, какие препятствия встретят-
ся на пути Карла в Бонне.
«Это такое явление,— продолжал Гесс свой отзыв о
Марксе,— которое произвело на меня, хотя я и подвиза-
юсь с ним на одном поприще, очень внушительное впе-
чатление; короче говоря, ты должен приготовиться к то-
му, чтобы встретиться с величайшим, может быть, един-
ственным из живущих теперь настоящим философам, ко-
торый вскоре, как только начнет публично выступать
(в печати или на кафедре), привлечет к себе взоры Гер-
мании. Он превосходит как по своим идеям, так и по
своему философскому духовному развитию не только
Штрауса, но и Фейербаха,— а . последнее очень много
значит...
Д-р Маркс — так ^овут моего кумира — еще совсем-
молодой человек (ему самое большее двадцать четыре
года), который нанесет последний удар средневековой
религии и политике: он сочетает с глубочайшей фило-
софской серьезностью самое едкое остроумие; вообрази
себе соединенными в одном лице Руссо, Вольтера, Голь-
баха, Лессинга, Гейне и Гегеля — я сказал, именно сое-
диненными, а не сваленными вместе,— и ты получишь
Д-ра Маркса».
А в ноябре этого же, 1841 года молодой кёльнский
адвокат Юнг писал о Марксе в письме к Арнольду Руге:
«...Он, хотя и совсем отчаянный революционер,— одна
из умнейших голов, которые я знаю»,
313
Так от одного к другому летела молва о человеке,
уже к двадцати трем годам поднявшемся на много голов
выше своих современников.
И для этого человека был закрыт доступ к‘универси-
тетской кафедре. Не удалось и напечатать докторскую
диссертацию.
«КАК ТЫ ДУМАЕШЬ?»
Настал 1842 год.
Начался он невесело. Тяжело болен Людвиг Вестфа-
лей.
Карл проводил теперь много времени у Вестфаленов.
Направляясь к Женни, он снова и снова обдумывал
свою статью, которую писал для журнала Руге.
Это — статья о цензуре: «Заметки о новейшей прус-
ской цензурной инструкций».
Сама жизнь подсказала ему тему и дала материал.
Цензура! Цензура, мешающая свободно высказывать
свой мысли, свободно писать о положении в стране,—
вот именно то, с чем надо вести самую решительную
борьбу. Добиваясь свободы, нужно прежде всего ломать
то, что мешает свободе. Это — первый шаг, с которого
только и можно начать борьбу.
Это — самое, самое главное!
И вот Маркс посылает Руге в Дрезден свою первую
публицистическую статью.
Карл и Женни с нетерпением ждут появления ее в
«Немецком ежегоднике».
Снова — надежды, планы на будущее. Если статья
пройдёт, значит, одержана первая победа. Можно будет
писать и дальше. И дело, конечно, не только в том, что
у Карла появится'наконец постоянный заработок, а ста-
ло быть, и возможность женитьбы.
Победа будет не только личной. Если статья пройдет,
значит, будет сделан первый шаг на пути к свободе пе-
чати.
Наконец-то пришло письмо от Руге!
Карл и Женни, как всегда в таких случаях, взволно-,
ваны. Письма от Руге дают сейчас единственную надеж-
ду на то, что статья увидит свет, а значит, и надежду
на дальнейшую жизнь вдвоем.
Тон письма Руге очень бодрый. Он считает, что те*
314
перь, при новом короле, открываются широкие возмбж*
ности для. печати. И Руге предлагает Марксу сотрудни-
чать в «Немецком ежегоднике».
Женни взяла письмо и быстро пробежала его гла-
зами.
— Об этом стоит подумать,— говорит она.
— Да, конечно! — соглашается Карл.— Только я что-
то не верю обещаниям нового Фридриха. Мне всегда
казались наивными эти розовые надежды. Тем более
странно, когда такие солидные люди, как Руге, счита-
ют нашего нового короля сторонником «свободной и
справедливой» Пруссии. -Ну что ж, поживем — увидим.
Однако долго ждать не пришлось. Вскоре Фрид-
рих IV показал, как он понимает свободу. По распоря-
жению короля Руге .получил предписание издавать свои
«Ежегодники» только под прусской цензурой.
— Ну вот видишь? — говорил Карл, быстро шагая
из угла в угол.— Если Руге не послушается этого при-
каза, журнал просто закроют.
Женни вместе с Карлом все больше и больше втя-
гивается вр все события политической и общественной
жизни.
Она уже понимает, что обещанные «милости» ново-
го короля выражаются только в том, что он выслуши-
вает свободолюбивые речи и сам выступает иногда с
речами. Но содержание этих речей смутно и туманно,
и только поклонники короля видят в них именно тот
смысл, какой хотят в них видеть, и поэтому находят
для них самое либеральное толкование. w
Так же, как и Карл, Женни уже видит, что король
не скупится на добрые слова и в то же время не ре-
шается осуществить на деле хоть что-либо из своих
обещаний и, в сущности, идет уже по тому самому пу-
ти, по которому шел его отец,
И все больше убеждаются они с Карлом в том, ка-
кой слабый, трусливый и безвольный человек этот но-
вый Фридрих-Вильгельм. Он хочет казаться гуманным,
просвещенным и в то же время боится, не решает-
ся ввести хоть что-либо новое, меняющее старые
устои...
Женни теперь волнует все — и удастся ли Руге опуб-
ликовать статью Карла, и какой теперь будет тон но-
вого журнала.
И вот Карл получил от Руге из Дрездена очеред-
315
ной номер «Немецкого ежегодника» (этот журнал вы-
ходил каждый месяц отдельными выпусками),
Женни принялась вместе с Карлом внимательно чи-
тать журнал — с первой страницы до последней.
— А знаешь, милый,—сказала она,— тон журнала
стал значительно более резким, чем раньше, Ты не на-
ходишь?
— Да, да!—подтвердил Карл.— Этой резкости на-
шему Руге до сих пор как раз , недоставало. Сколько
раз мы с Бруно говорили ему об этом! А вот теперь,
когда задели его самого, он понял, к чему приводит
эта мягкость.
— Может быть, теперь вы с Бауэром могли бы по-
стоянно у него сотрудничать?
— Да конечно! Я и сам об этом уже подумал.
Обменявшись письмами, Маркс и Бауэр договори-
лись сотрудничать в «Немецком ежегоднике». Это будет
реальнее и проще, чем основывать свой собственный
журнал.
Теперь Карл уже ничего не решал без Женни. Все
больше раскрывались перед ним ее неоценимые душев-
ные качества. Ее аристократизм как-то удивительно
сочетался с подлинной демократичностью. Ее ясный и
острый ум, живость воображения, умение быстро и в то
же время глубоко проникать в мысль другого — все
это делало ее незаменимым помощником в работе. А ее
стойкость, ее сильная воля говорили Карлу о том, что
она способна пойти вместе с ним навстречу любым
жизненным бурям...
Карл пишет письмо к Руге в Дрезден, куда тот пе-
реселился, а Женни сидит рядом. Она уже в курсе всех
планов и ра'бот Карла, она радуется и даже гордится
тем, что Карл во всем советуется с ней, читает ей и по-
лученные письма и те, что пишет сам.
«Как ты думаешь?» — спрашивает Карл по всякому
поводу.
И это уже вошло у него в привычку: делая что-либо,
задавать Женни этот вопрос: «Как ты думаешь?» Он
чувствует себя спокойнее, увереннее, когда Женни под-
тверждает, что написанное им будет понято правиль-
но или что нужно еще что-то добавить или разъяс-
нить.
Постепенно Карл и Женни научились понимать
друг друга с намека, с полуслова. Карл еще только
316
начнет что-нибудь говорить, а Женни уже догадывается,
что он хотел сказать.
— Кажется, мы скоро научимся понимать друг друга
и без слов,— говорил Карл.
И Женни, как бы подтверждая это, улыбалась и
кивала головой.
НЕОЖИДАННЫЕ ПОВОРОТЫ
Завидев Карла в окно, Женни накинула на плечи
теплую пушистую шаль и выбежала к нему навстречу.
Карл вопросительно посмотрел на нее, и Женни сра-
зу поняла его взгляд.
— Нет, к сожалению, не лучше... Все то же самое.
Оба они вошли в дом. Женни усадила Карла побли-
же к открытой дверце большой кафельной печки, где с
веселым треском пылали дрова.
Она смотрела на озаренное пламенем лицо Карла,
на его иссиня-черные волосы, ловила пристальный,
серьезный и ласковый взгляд его темно-карих глаз и
думала о том, что при всех горестях и трудностях она
не променяла бы свою участь .ни на какую другую в
мире...
Женни прислушалась к тихим стонам, которые, до- *
носились из соседней комнаты.
— Может быть, надо что-нибудь сделать? — спросил
Карл.
— Нет, Ленхе,н только что пошла в аптеку,— ше-
потом ответила Женни, задумчиво глядя на языки пла-
мени, лижущие поленья.
По ее осунувшемуся лицу, по теням под глазами
Карл понял, что она не спала и эту ночь.
— А я тебе Приготовила в гостиной черниЛа и бу-
магу,— проговорила Женни.
— Да, нужно работать! — решительно сказал Карл.—
Странно,-что от Руге еще нет ответа...
Но особенно быстрого ответа трудно было ожидать.
Ведь Маркс написал в своей статье о новой цензур-
ной инструкции совсем не то, что полагалось по тем
временам. -
Все считали, что король обновил ее, смягчил, и вы-
ражали радость по поводу королевской милости. Но
Маркс и не подумал выразить в своей статье какую-
либо радость.
317
Наоборот, он подверг инструкцию самой беспощад-
ной критике. Показал, что она бессмысленна, фаль-
шива, что она прикрывается пустыми красивыми фра-
зами.-
Что же представляла собой эта инструкция?
Новый прусский закон о печати утверждал, что он
якобы смягчает цензуру для «скромной и серьезной
публицистики».
Но на самом деле, доказывал Маркс, закон нисколь-
ко не ослабил того гнета, под которым находилась не-
мецкая печать.
Какую же именно литературу прусское правительст-
во считало «скромной и серьезной»? Только ту, которая
рабски выражала волю правительства. «...Истинно то,
что приказывает правительство... Рассудок правитель-
ства — единственный государственный разум». Прус-
ский закон о печати открывает простор только для
«ничтожных писак предписанного свыше прогресса».
Прусский закон о печати, говорит Маркс, убивает
в писателе всякую индивидуальность, подавляет и ду-
шит какое бы то ни было разнообразие в духовном твор-
честве. Идеал прусского цензора — это бездушное, мерт-
вящее, серое однообразие.
«Вы восторгаетесь восхитительным разнообразием,
неисчерпаемым богатством природы. Ведь не требуете
же вы, чтобы роза благоухала фиалкой,— почему же
вы требуете, чтобы величайшее богатство — дух — су-
ществовало в одном только виде? Я юморист, но закон
велит писать серьезно. Я задорен, но закон предписы-
вает, чтобы стиль мой был скромен. Бесцветность
вот единственный дозволенный цвет этой свободы.
Каждая капля росы, озаряемая солнцем, отливает не-
исчерпаемой игрой цветов, но духовное солнце, в сколь-
ких бы индивидуальностях, в каких бы предметах лу-
чи его.не преломлялись, смеет порождать только один,
только официальный цвет!»
Й Маркс развивает свою мысль дальше: при таком
законе печать отдается всецело в руки цензора, во
власть его мнения и произвола. «Инструкция требует
неограниченного доверия к сословию чиновников и ис-
ходит из неограниченного недоверия к сословию нечи-
новников»... Чиновникам дано право решать, что
«скромно», а что «нескромно», что можно печатать, а
чего — нельзя,
318
К какому же выводу приходит Маркс в своей обли-
чительной статье?
«Действительным, радикальным излечением цензу-
ры,— говорит он,— было бы ее уничтожение».
Маркс сам чувствовал, что теперь-то для него и на-
чинается настоящая политическая борьба.
Ведь он был в то время единственным, кто выступил
так резко и смело. Многие, наоборот, ликовали по поводу
мнимой свободы. Даже «гегелинги» и те вообразили, что
«солнце стоит высоко на небе», и радовались «королев-
скому умонастроению».
Женни и Карл прошли в гостиную.
— Знаешь, моя душенька,—сказал Карл, садясь за
небольшой овальный столик у дивана,— я попрошу Руге
поспешить с печатанием, пока не поздно.
Женни пододвинула ему чернильницу, перо, песочницу:
— Да, конечно, надо его поторопить.
И Карл принялся писать письмо к Руге.
«...Понятно, что в интересах дела ускорить печата-
ние,— писал он,— если цензура не наложит цензурного
запрета на мою цензуру...»
Ответ пришел 25 февраля.
Карл просунул кончик костяного ножа в краешек кон-
верта, аккуратно вскрыл его.
Пока он распечатывал конверт, Женни внимательно
следила за каждым его движением.
— Так и есть,— сказал он, пробежав глазами пись-
мо.— «Ваша статья^— прочел он вслух,— стала невоз-
можностью...»
Потом прочел все письмо от начала до конца.
Руге писал, что у него уже имеется «целая коллек-
ция непринятых статей... отборно красивых и пикантных
вещей», и предлагал издать эти статьи в Швейцарии,
В Цюрихе.
— Ну что ж!—’Сказала Женни.— Это было бы не-,
плохо. Правда?
— * Да, да, совсем неплохо,— согласился Карл.
И все-таки Женни видела, как он взволнован. Карл
нервно курил свою короткую трубку, на лице выступили
красные пятна.
Женни положила ему руки на плечи, погладила голо-
ву, провела ладонью по его огромному лбу.
— Карл, дорогой мой, успокойся,— сказала она.—
У нас еще все впереди. Давай подумаем, что делать,
319
В жизни ведь всегда бывают неожиданные повороты.
Спокойствие Женни, ее уверенный голос успокоили
и Карла.
Они снова принялись придумывать новые планы.
Женни оказалась права. Опять все повернулось по-
новому.
С волнением распечатали они с Карлом очередное
письмо от Руге.
Опять надежда! Руге, оказывается, решил напечатать
все «зарезанные» цензурой статьи (не только статью
Маркса, но и других авторов) в Швейцарии, в Цюрихе.
От радости Женни захлопала в ладоши, как малень-
кая:
— Ура! Ну вот видишь, Карл! Я тебе говорила, что
в жизни бывают самые неожиданные повороты!
В ЗАЩИТУ СВОБОДНОЙ ПЕЧАТИ
Спустя несколько дней Людвигу фон Вестфалену
стало еще хуже. Ни о чем уже нельзя было думать, как
только о том, чтобы хоть чем-нибудь облегчить страда-
ния больного. ♦
Прошло уже три месяца с того дня, как он оконча-
тельно слег.
И после многих дней и ночей непрерывной борьбы
за его жизнь в один из первых весенних дней отец Жен-
ни скончался.
Изо всех сил старалась теперь Женни облегчить горе
матери. Она не покидала ее ни на минуту.
А Карлу уже нельзя было терять времени.
Он написал Руге снова — предложил ему и другие
статьи, философские. Но, по своему обыкновению, Карл
все так кропотливо изучает, исследует, что не может за*,
кончить их в срок.
Однако дело не только в том, что Карл подолгу вы-
нашивает свои мысли, а в том, что он уже не может от-
даваться работе спокойно. Своей статьей о цензуре он
уже вступил на путь политической борьбы...
А тем временем в Кёльне создается редакция новой
газеты преимущественно из левых гегельянцев — наибо-
лее передовых представителей немецкой буржуазии.
Подбирая будущих сотрудников газеты, они, естест-
венно, обратились к Марксу.
320
*
Карл и Женни снова ломают голову. Как быть? Пере*
ехать ему в Кёльн? Но, пожалуй, там уж очень шумно.
Будет трудно работать. Лучше жить в Бонне, а статьи
посылать в Кёльн.
Так Карл и написал потом в письме к Руге, уже из
Бонна, 27 апреля:'
«Я отказался от своего плана поселиться в Кёльне,
так как жизнь там представляется мне слишком шум-
ной, а обилие добрых приятелей не ведет к усовершен-
ствованию в философии».
Снова приходится расставаться с Женни. Как ей дол-
жно быть тяжело и горько! Но она старается не показы-
вать виду, что ей грустно.
— Теперь уже ненадолго! — старается она подбод-
рить Карла.
И остается в опустевшем доме. Этот дом совсем оси-
ротел после смерти отца...
Снова одна. Снова разлука. Но она не будет терять
времени даром.
Женни углубляется в сочинения Фейербаха. Теперь
она выросла в своих познаниях настолько, что скоро
сможет говорить с Карлом и о Фейербахе и о Гегеле.
А Карл уже в Бонне.
Апрель. Как всегда бывает весной, кажется, что это
самая первая весна в жизни и что солнце светит как-то
особенно ярко и щедро.
Молодость и весна вливают новые силы, новые на-
дежды.
С увлечением пишет Карл очередную статью. На этот
раз — о свободе печати.
В своей статье он показывает все то, что происходило
на последнем заседании ландтага, куда была послана
петиция с большим количеством подписей.
О чем же просили те, кто подписал петицию?
О том, чтобы ландтаг публиковал отчеты всех засе-
даний.
О том, чтобы газеты получили право свободно обсуж-
дать все, что там происходит.
О том, чтобы цензура была заменена законом о сво-
боде печати.
Маркс показывает, что в ландтаге не нашлось ни од-
ного человека, который сумел бы выступить в защиту
свободной печати. Это потому, что каждый оратор вы-
.11 Е. Ильина	321
Ступал в защиту только своих, узкосословных интере-
сов.
Представитель княжеского сословия рьяно доказывал,
что необходима строжайшая цензура.
Представитель'дворянства доказывал так же рьяно,
что народ не созрел для свободы.
(«А ведь как раз свободная печать,— замечает
Маркс,— и может воспитать в народе разум и свободу».)
Представитель бюргерства требовал свободы печати,
но... только в интересах предпринимательства, прибыли,
шКак и следовало ожидать, депутаты и не подумали
пойти навстречу интересам народа. Да и о каких нуж-
дах народа будут беспокоиться те, кто и так занимает
привилегированное положение?
Недаром депутат княжеского сословия заявил напря-
мик, что цензура необходима уже потому, что она суще-
ствовала и раньше. А если так, значит, печать не пред-
назначена к тому, чтобы стать свободной.
Должно быть, Марксу вспомнился при этом старый
профессор Савиньи с его возвеличиванием прошлого и
нежеланием признавать прогресс.
И Маркс всячески высмеивает попытки ораторов до-
казать то, что противоречит истине.
«Когда-то приказывали верить,— говорит он,— что
Земля не движется вокруг Солнца. Был ли Галилей оп-
ровергнут этим?
•Точно так же в нашей Германии было узаконено об-
щеимператорское убеждение, разделяемое и каждым
владетельным князем, в отдельности, что крепостное со-
стояние есть природное свойство определенных челове-
ческих существ, что истина яснее всего доказывается по-
средством хирургических операций, т. е. с помощью пы-
ток, что огонь ада лучше всего демонстрируется еретику
пылающими кострами на земле».
И Маркс решительно заявляет: «Духовное развитие
Германии совершалось не благодаря цензуре, а вопреки
ей».
Депутаты ландтага, эти представители феодального
мировоззрения, считают, с гневом говорит Маркс, что для
громаднейшего большинства человечества необходимо
рабство. А для привилегированных сословий они, наобо-
рот, требуют неограниченной свободы;.
И Маркс показывает, какое политическое убожество,
какую трусливую холопскую покорйость перед тем, что
322
предписано свыше, проявили в своих выступлениях депу*
таты.
Цензура, по мнению этих реакционеров,— средство
воспитания людей. Этим, говорит Маркс, они только ут-
верждают самый грубый, необузданный произвол, самое
грубое насилие.
Восхваляемая ими цензура действует, по словам
Маркса, подобно деревенскому хирургу, который знает
против всех болезней только одно средство — нож.
Холопской, покорной печати Маркс противопоставля-
ет смелую, мужественную, свободную печать.
«Свободная печать,— пишет он,— это зоркое око на-
родного духа, воплощенное доверие народа к самому
себе, говорящие узы, соединяющие отдельную личность
с государством и с целым миром... Свободная печать —
это откровенная исповедь народа перед самим собой.
...Она — духовное зеркало, в котором народ видит самого
себя...»
Беспощадно высмеивает Маркс тех либералов, кото-
рые предлагают дать народу не полную свободу, а толь-
ко какую-то частичку: одну треть свободы, пять восьмых
свободы или одну шестнадцатую...
«Все эти попытки,— говорит он,—напоминают того
учителя гимнастики, который в качестве самого лучшего
метода обучения прыжкам предложил следующий: уче-
ника подводят к большому рву и с помощью веревочки
отмечают, до какого места он должен прыгать через ров.
Понятно, ученик должен был учиться прыгать постепен-
но и в первый день не должен был перемахнуть через
весь ров; время от времени веревка должна была пере-
двигаться все дальше. К сожалению, ученик при первом
же уроке упал в ров и лежит там и поныне. Учитель
был немец, а ученика звали «Свобода».
И Маркс призывает передовую печать к борьбе за
полную, неограниченную свободу, к настоящей, действен-
ной защите своих прав.
ДОМА И У ЖЕННИ
В семье Марксов опять большое горе: умер Герман,
Умер от той же наследственной болезни, от которой по-
-гиб и маленький Эдуард,—от туберкулеза брюшины.
Карл опять в Трире, дома. Он старается утешить.
11*

приободрить мать. Но это очень трудно. Горе матери
усугубляется еще тем, что ее огорчают и тревожат дела
Карла.
Она так мечтала о том, чтобы у него после окончания
университета началась наконец спокойная жизнь немец-
кого профессора. И что же? После стольких лет занятий
ничего не изменилось. Хотя он и доктор философии, а
получить кафедру ему почему-то не удалось. Диссерта-
ция не напечатана. Почему же? Почему не захотел он
стать хотя бы адвокатом, как отец? Почему сыновья мно-
гих знакомых уже давно устроились, обеспечены и живут
припеваючи? И не такие способные, как он!
Вечно он полон каких-то особенных идей, вечно про-
тив чего-то борется, пишет статьи, которые не пропуска-
ет цензура. Зачем же он их пишет?! Разве нельзя писать
так, чтобы цензура пропускала?
Впоследствии мать сокрушалась:
«Уж лучше бы он нажил капитал, чем писал «Капи-
тал»!»
А Маркс говорил о себе с грустным юмором:
«Капитал» не вернет мне даже того, что стоили мне
сигары, которые я выкурил, работая над ним».
Мать не понимала, что вся жизнь ее сына — это
сплошной подвиг. Она близоруко видела только то, что
было у нее перед глазами, и делала из того, что видела,
простой вывод. Карлу живется трудно потому, что он не
умеет построить свою жизнь, и в этом он сам виноват. По-
чему же другие умеют?
Карл не винил мать. Он ее слишком хорошо понимал.
Его идеи, его мысли, его борьба — все это ей недоступно.
Работать Карлу в домашней обстановке становилось
все труднее. И, как это ни было ему больно и горько, он
ушел из дому. Ушел подавленный, с тяжелым сердцем.
— Ну как? Что у вас? — спросила Женни, когда Карл
пришел к ней.
— Я поселился в отеле,— ответил он, кладя на стол
в гостиной какую-то книгу.
Женни вздохнула:
— Хочешь, я поговорю с твоей сестрой? Софи чуткая,
она все поймет.
,	— Нет! — тихо, но решительно сказал Карл.— Не
нужно. Что она может сделать? Ничего.
— А я понимаю твою маму,— проговорила Женни.—.
Родителям всегда хочется видеть благополучие своих де*
324
тей... Ну, что у тебя, мой дорогой? Есть какие-нибудь
новости?
И Женни бросила взгляд на последний выпуск
«Немецкого ежегодника», который Карл принес с со-
бой.
— Да, есть кое-что,— сказал он.— Хвалебная рецен-
зия на мою статью о свободе печати.
Женни просияла:
— Что же ты мне сразу не сказал! Где она?
Карл заглянул в оглавление:
— Вот... Сейчас найду...
— Дай, мне хочется прочесть самой,— сказала Жен-
ни и, перелистав «Немецкий ежегодник», начала читать
вслух: — «В «Рейнской газете» много солидных статей,
в чем ей действительно можно позавидовать; к ним от-
носится сообщение или, скорее, критика дебатов Рейн-
ского ландтага о свободе печати... Никогда еще не было
и даже не может быть сказано ничего более основатель-
ного о свободе печати и в защиту ее. ...Мы можем позд-
равить себя,— Женни посмотрела на Карла, сияя гор-
дой и радостной улыбкой, и продолжала: — с совершен-
ством, гениальностью, с умением разобраться в обычной
путанице понятий, которая все еще появляется в нашей
публицистике...» Карл, милый,— сказала Женни,— зна-
чит, можно и мне тебя поздравить? Нас обоих? Это же
настоящая победа!
Карл улыбнулся. Он поцеловал руку Женни:
— До настоящей победы еще далеко, дорогая. Еще
предстоит упорная борьба. Это только начало...
Карл не ошибся: продолжение статьи о свободе пе-
чати цензура не пропустила. Слишком большое впечат-
ление произвела она на передовых людей Германии.
Борьба только начиналась,
ГЕРМЕС
Все чаще, читая газеты, Карл приходит в ярость.
— Что за чушь! — негодует он.— Болтуны, фанфа-
роны!
— Кто на этот раз? — спрашивает Женни.
— Да этот холоп Гермес!	, ш •
Карл Гермес — это политический редактор «Кёльн-
ской газеты», приглашенный на пост редактора только
.3%*
для того, чтобы бороться против «Рейнской газеты»,
Маркс уже давно знает цену лицемерной католичес-
кой газете, старающейся казаться либеральной.
На самом же деле она все делает для того, чтобы
выслужиться перед прусским правительством. Гермес в
передовице осуждает цензуру за «чрезмерную мягкость»
и требует, чтобы пропаганда философских идей была за-
прещена, чтобы критике религии был положен конец.
Критика религии, мол,— это антигосударственное дело.
Ведь религия, пытается доказать Гермес,— это основа
государственного строя, и упадок религии влечет за со-
бой гибель государства.
И вот Маркс пишет статью против Гермеса.
Он прибегает к своему излюбленному приему — к
сарказму,
Гермес... Да ведь это звучит так же, как имя одного
из богов древнегреческой мифологии, изображенного в
«Беседе богов» Лукиана, писателя-сатирика Древней Гре-
ции. Как раз против религии и были направлены сати-
рические произведения Лукиана.
Все как нельзя более кстати: и совпадение имен
(Гермес), и сатирический жанр, и мишень этой сати-
ры — религия.
Вооружась целым запасом насмешек, Маркс начинает
свою,статью с диалога между слугой богов Гермесом,
которого боги прогнали с Олимпа, и его матерью
Майей:
«Гермес. Разве есть, милая мама, во всем небе бо-
лее несчастный бог, чем я?
Майя. Не говори так, сын мой!
Гермес, Почему я не могу так говорить, когда на
меня взвалили такое бремя всевозможных дел, когда
меня одного заставляют непрерывно работать и выпол-
нять множество рабских обязанностей?»
) И дальше Маркс приводит жалобы Гермеса: ему при-
ходится заниматься уборкой столовой, приводить в по-
рядок каждое ложе в зале совещаний, бегать в роли
курьера по поручению Юпитера, прислуживать за сто-
'лом, подавать амброзию. А по ночам несчастный бог-слу-
га, бог-раб должен приводить души умерших к Плутону...
«...На меня,— жалуется Гермес своей Матери,— изне-
могающего под бременем таких разнообразных обязан-
ностей, еще взвалили целиком все дела, касающиеся
И, подхватывая эту жалобу несчастного Гермеса на
свою судьбу, Маркс иронизирует над новоявленным Гер-
месом:
«Со времени своего изгнания с Олимпа Гермес, по
старой привычке, все еще продолжает исполнять «раб-
ские обязанности» и ведать всеми делами, касающимися
мертвых».
Этими словами Маркс клеймит холопский дух редак-
тора «Кёльнской газеты», его прислужничество «царству
мертвых».
. «Писал ли Гермес сам или его сын, козий бог Пан,
худосочную статью в № 179,— продолжает Маркс,—
пусть решает читатель, но прежде он должен вспомнить,
что греческий Гермес был богом красноречия и логики».
Как же пишет Гермес? Маркс показывает, что вся
статья словоохотливого автора состоит из одних только
обрывков мыслей, так что читателю самому приходится
«сопоставлять и связывать их».
«Так вот мы и намерены,— с иронией говорит
Маркс,— в нашей статье «сопоставлять и связывать», и
не наша вина, если из четок мы не получим жемчужного
ожерелья».
Маркс пишет с присущим ему сарказмом. Но-статья
эта — не фельетон. Высмеивание невежественного писа-
ки— только повод для большого и серьезного разговора
о задачах передовой философии и о реакционной роли
религии.
Опираясь на глубокие знания многовековой историй
человечества, Маркс доказывает, что не религия служит
основой государства, а, наоборот, государство служит
основой религии. «Не гибель древних религий повлекла
за собой гибель древних государств, а, наоборот, гибель
древних государств повлекла за собой гибель древних
религий».
И, как всегда выводя одну мысль из другой, Марко
Приходит к смелому, революционному выводу, что «госу*
дарство надо строить не на основе религии».
Он требует полной независимости философии и поли*
тики от религии.
Философия, Доказывает Маркс, возникает из жизни,
«...Философы не вырастают как грибы из земли,
Они — продукт своего времени, своего народа». Филосо-
фия должна быть передовой, прогрессивной. Только пе*
редовая мысль найдет в передовой печати своего союзни»
327
Ка. А для реакционной мысли всегда найдется решитель-
ный и беспощадный противник.
Таким решительным и беспощадным противником
реакционных взглядов стал с самого же начала своей
философской деятельности сам Маркс.
*
Ничто не проходит мимо зоркого и настороженного
внимания Карла.
И каждая его статья — это резкое обличение суще-
ствующего строя.
Еще учась в Берлинском университете и слушая лек-
ции профессора Савиньи, Карл понимал уже, что истори-
ческая школа права, преклоняясь перед прошлым, уво-
дит назад.
Теперь он встал на решительную борьбу с этим реак-
ционным направлением.
Поводом к этому послужило то, что недавно, в 1842
году, прусское правительство назначило профессора Са-
виньи министром законодательства.
И вот Марке обрушивается на историческую школу
права, обвиняя ее в рабском преклонении перед всем
существующим в Пруссии.
Думал ли несколько лет назад сухонький старый про-
фессор, читая с кафедры ровным, бесстрастным голосом
свои лекции, что среди молодых студентов, сидящих в
аудитории, скоро вырастет такой сильный его противник?
Противник, который сумеет показать «родословное дре-
во» этого направления и сорвать с него все романтиче-
ские прикрасы.
Для того чтобы мысль лучше доходила до читателя,
Маркс старается находить ясные, конкретные примеры.
Так, доказывая, что есть люди, которые хотят под-
чинить разум государству, вместо того чтобы государство
подчинить разуму, он говорит: это все равно, как если
бы не часы поставить по солнцу, а стремиться солнце
Поставить по часам.
РЕДАКТОР «РЕЙНСКОЙ ГАЗЕТЫ»
Говоря об этом периоде, Ленин писал впоследствии,
что в статьях, печатавшихся в «Рейнской газете», «на-
мечается переход Маркса от идеализма к материализму
328
и от революционного демократизма к коммунизму».
Так Маркс становился Марксом.
Статьи Маркса имели такой успех, что акционеры-
пайщики «Рейнской газеты» поняли: автор, умеющий
так писать, должен руководить газетой. Это увеличит чи-
сло подписчиков, а значит, увеличится и тираж, повысят-
ся доходы.
И пайщики предложили Марксу стать редактором.
Начинался новый этап в его жизни.
Начинался путь еще более энергичной революционной
борьбы.
И вот с первой половины октября молодой редактор
уже в Кёльне, в этом большом старинном городе с вы-
сокими зубчатыми башнями церквей, с широким и длин-
ным мостом через Рейн.
Но пока он здесь один, без Женни. Женитьба опять
отложена. Еще нет возможности обосноваться тут
прочно.
Карл приезжал в Кёльн уже и раньше. Но до сих пор
он бывал здесь не подолгу. А сейчас он приехал сюда
с тем, чтобы тут обосноваться. В скором времени, быть
может, исполнится наконец заветная мечта его и Женни
и они будут вместе.
И поэтому Карл на этот раз совсем другими глазами
смотрел на Кёльн. Не как на случайный этап на своем
пути, а как на город, где начнется для него, быть может,
новая жизнь. Невольно он представлял себе, как они бу-
дут вместе с Женни устраивать свое жилье, что-то вместе
покупать и совершать прогулки по Кёльну и его окре-
стностям.
Ему приятно было думать и о том, как он будет рас-
сказывать Женни о прошлом этого города с его знаме-
нитым собором.
Странное чувство испытывал Карл, глядя на мрачные
зубчатые, уходящие ввысь башни. Словно живая, прохо-
дила перед его мысленным взором история.
Ему слышался звон колоколов, пение псалмов, виде-
лись языки пламени. Это иезуиты сжигали под коло-
кольный звон и молитвенное пение неугодные им «ерети-
ческие» книги. Целых два столетия строился — камень за
камнем — этот бастион римского католицизма. Сколько
же тысяч человек, людей из простого народа, сгоня-
лось сюда, чтобы поднять его чуть ли не до самого
неба!
329
Протестантская Германия сбросила с себя иго като-
лицизма. И собор с XVI века так и стоит недостроенный.
•А сколько уже пишут, думал Карл, что собор надо до-
строить!
И вот уже собирают деньги на достройку. Фридрих-
Вильгельм IV выступил даже с пышной речью по этому
поводу (он мастер по части громких, напыщенных фраз!).
*
Работа в редакции так и кипит.
Маркс трудится без устали.
Только вчера он закончил статью, а сегодня она идет
в печать. Пока -статья в типографии, он уже работает
над новым материалом — для следующего номера. В со-
седней комнате писцы переписывают рукописи. Слышит-
ся торопливый скрип гусиных перьев.
Но вот входит рассыльный — с корректурой. Коррек-
тура уже побывала в руках цензора.
Увидев красные чернила, Маркс приходит в ярость.
•Лучшие, самые жгучие места исчерчены, изрезаны без-
жалостной рукой произвола! Кажется, что это не крас-
ные чернила, а кровь.
— Мерзавцы, проклятые! — невольно вырывается у
Карла.— Черт бы их всех побрал! Только и знают, что -
резать!
И приходится ломать голову над тем, как бы заме-
нить выброшенные места так, чтобы их снова не зареза-
•ла цензура и чтобы основная мысль дошла до читателя.
А время не ждет. Думать надо быстро, решать все
-моментально. Ведь это газета, и задерживать выход но-
мера нельзя ни на минуту. Уже ночь, а газета должна
выйти утром.
Карл то и дело зажигает спичку и подносит ее к труб-
ке. Но, задумавшись, забывает о зажженной спичке и
держит ее в руке, пока спичка не гаснет. И тогда он сно-
ва чиркает спичкой о коробок.
Наконец Карл кончает работу. Надо же, в самом де-
ле, когда-нибудь прервать ее и пойти домой хотя бы на
несколько часов!
Гулко раздаются его шаги по тротуару. Кругом без-
молвие. Город спит.
Ярко светит луна, и собор кажется еще. более черным
и мрачным. Словно каменная крепость, возвышается ок
330
над узкими опустевшими улицами. И опять молча рас^
сказывает Карлу свок^мрачную историю.
От возбуждения и усталости невозможно уснуть. Сон
приходит тогда, когда уже надо вставать и возвращать*
ся в редакцию.
Приносят свежий номер газеты. Статья, закончен*
ная вчера, сегодня уже напечатана. Газета еще пахнет
типографской краской, и все тут свежо: и эта непросох-
шая краска, и вопросы, поднятые в статье.
Несмотря на бессонную ночь, Карл полон сил. Если
бы только дали возможность развернуться этим силам,
если бы только не мешали!
На столе —груда рукописей. Но Маркс великолепно
разбирается в этом кажущемся беспорядке. Он сразу на-
ходит нужные ему листы.
Уже наступают сумерки. Служитель редакции зажи-
гает свечи. Все устали, никто не выдерживает такого на-
пряженного темпа работы, который здесь создал не-
утомимый редактор.
Но он-то сам словно и не чувствует усталости. В нем
одном больше энергии и темперамента, чем у всех осталь-
ных вместе. И при этом его не покидает юмор. Стоит ко-
му-нибудь зайти к нему в кабинет, как оттуда доносится
громкий смех. Это, должно быть, Маркс отпустил какую-
нибудь меткую остроту по"адресу одного из своих поли-
тических противников, а возможно, сострил по поводу ка-
кой-нибудь присланной рукописи.
Вот он читает статьи «Свободных». Читает и возму-
щается: что за крикливые фразы о коммунизме! Что за
самохвальство, «гениальничание»! Особенно его возму-
щают Бауэры.
— Братьев Бауэров,—говорит он своим товарищам
. по редакции,— можно было бы назвать «Обществом
взаимного восхищения». Как они не могут понять, что
все это — набор кричащих фраз!
Решительное перо главного редактора ставит на по-
лях восклицательные и вопросительные знаки, зачер-
кивает целые, абзацы. На полях рукописи появляются
строки нового варианта.
Маркс редактирует чужие статьи и пишет собствен-
ные.
В каждой из них он со всей страстью своего темпе-
рамента, со всей силой своих убеждений борется не
только за свободу печати, но за политическую свободу
331
вообще — за то, чтобы можно было свободно высказы-
вать философские взгляды, за то, чтобы философия и
наука не зависели от религии. Красной нитью проходит
-через все эти статьи идея о том, что именно философия
должна играть передовую роль в общественно-полити-
ческой жизни.
Работа, как всегда у Маркса, идет и легко и труд-
но. Легко — потому, что стоит ему начать о чем-нибудь
думать, как сразу же перед его мысленным взором
возникает огромнейший материал. Можно, кажется,
пригоршнями черпать из него самые разнообразные
факты. На память приходит множество событий, рож-
даются все новые и новые мысли, соображения. И тут-
то и начинается самое трудное. Эта трудность состоит
в необходимости отбора, в самоограничении.
Сколько раз, бывало, заметив эту особенность у сво-
его друга, Женни говорила ему:
— Можно подумать, что ты работаешь не над стать-
ей, а над целой книгой. У тебя всегда получается насто-
ящее исследование.
Так и сейчас. Работа в газете требует быстроты
прежде всего, а способность Маркса глубоко и всесто-
ронне все обдумывать сейчас не облегчает, а только
усложняет работу. Сдавая очередную статью, он с тру-
дом расстается с рукописью.
И, читая потом эту статью в газете, он думает о
том, сколько осталось у него еще невысказанных мыс-
лей и как можно было бы их развить, будь для этого
время.
А тут еще постоянное вмешательство цензуры! Цен-
зура мешает работе на каждом шагу.
Уже нависла угроза, что газета будет закрыта.
И тем не менее, пока возможно, Карл, не останав-
ливаясь, продолжает свои обличительные выступления
на страницах газеты.
ЛЕС И ВАЛЕЖНИК
Маркс борется не только за политические права
обездоленной бедноты. Он встает на защиту ее повсе-
дневных, насущных нужд.
Он пишет статью «Дебаты по поводу закона о кра-
же леса».
332
Происходили эти дебаты (то есть прения) на засе-
дании ландтага.
Из выступлений депутатов — представителей про-
винций Марксу нетрудно убедиться в том, что эти де-
путаты защищали в ландтаге, как всегда, только свои,
узкосословные интересы, интересы собственников.
Под словом «лес» подразумевался вовсе не лес, а
сухой валежник. Этот валежник собирали обычно са-
мые бедные из крестьян, которым не на что было ку-
пить себе дров для очага. А собйрание сухих веток и
сучьев, валяющихся на земле, рассматривалось как по-
рубка деревьев, как кража леса.
И вот Маркс доказывает в своей статье, что собира-
ние валежника и кража леса — это совершенно раз-
личные вещи.
И Маркс обращается непосредственно к депутатам
ландтага:
«Вы же, вопреки этому существенному различию,
оба действия называете кражей и наказываете за оба
как за кражу».
Гневно обвиняет Маркс депутатов — представителей
лесовладельцев в том, что они защищают только себя
самих, собственников, прибегая к любым способам и
нарушая самые элементарные права бедняков.
«Закон,— сурово напоминает Маркс этим собствен-
никам леса,— не свободен от общей для всех обязан-
ности говорить правду».
И в полную силу звучит в этой статье голос рево-
люционного демократа. Маркс требует, чтобы коренным
образом были уничтожены пережитки феодальных ин-
тересов.
Валежник для бедняка, говорит он,— это «мило-
стыня природы».
Это значит, что природа как бы сама помогает бед-
няку. Ведь что такое валежник? Это обломанные ветки
и сучья, в противоположность деревьям, пустившим
свои корни глубоко в землю.
Природа оказывается более гуманной и доброжела-
тельной, чем человек.
И тут у Маркса возникает яркая и трагическая ана-
логия: бедняк — это* как бы валежник, оторванный от
земли, а лесовладельцы — это лес, крепко и цепко пу-
стивший свои корни в землю.
Оторванный от земли неимущий класс человеческо-
333
Го общества сталкивается с такими же стихийными си-
лами природы. Собирая валежник, бедняк тем самым
обретает на неготовое право.
Лесовладелец же, а вместе с ним и государство,
видят в бедняке не человека, а только нарушителя
лесных правил, врага леса.
«Государство,— говорит Маркс,— должно видеть в
человеке, нарушившем лесные правила, нечто большее,
чем правонарушителя, чем врага леса».
«Государство должно видеть и в нарушителе лесных
правил человека, живую -частицу государства, в кото-
рой бьется кровь его сердца, солдата, который должен
защищать родину...»
И Маркс требует для бедняка-крестьянина граж-
данских прав. Он клеймит существующие законы — их
жестокость и трусость.
«Жестокость характерна для законов, продиктован-
ных трусостью, ибо трусость может быть энергична,
только будучи жестокой».
Маркс обвиняет прусские законы в бесчеловечности,
в своекорыстии, в том, что все в них поставлено на
службу собственничеству, корыстному интересу.
«Все органы государства,— говорит Маркс,— стано-
вятся ушами, глазами, руками, ногами, посредством ко-
торых интерес лесовладельца подслушивает, высмат-
ривает, оценивает, охраняет, хватает, бегает».
И Маркс прямо и смело задает вопрос: зачем берет-
ся с нарушителя денежный штраф, кому это идет в
карман?
«И все это, все это,— взволнованно говорит он,—
эксплуатируется с той только целью, чтобы превратить
нарушение лесных правил в деньги, плывущие в карман
лесовладельца, чтобы сделать нарушителя лесных пра-
вил доходной статьей».
Дальше Маркс саркастически называет лесовладель-
цев с их корыстными, собственническими интересами
только одним словом «интерес».
«У интереса нет памяти, ибо он думает только о се-
бе. Не забывает он только об одном, что ближе всего
его сеодцу,— о себе самом».
Для стяжателя мир полон ненужных помех, потому
что они мешают ему добиваться собственного благопо-
лучия.
«Весь мир для него,— говорит Маркс,— бельмо на
334
глазу, этот мир полон опасностей именно потому, что
он является не миром какого-либо единственного инте-
реса, а миром многих интересов».
Личный интерес занят только одним — подсчетом
своих барышей: «Интерес не размышляет, он подсчи-
тывает».
Сучья и сухие ветки, которые бедняк собрал в лесу,
превращаются в барыш лесовладельца.
И. Маркс обвиняет хищных лесовладельцев в жад-
ности, в хитрости, в уловках, в обмане.
Там, где им выгодно, они защищают постановления
ландтага. Там же, где хоть чуть-чуть затрагиваются
их собственные корыстные интересы, они энергично воз-
ражают, протестуют. Например, по поводу отдельных
вопросов, касающихся охраны их владений.
Там, где им выгодно, крупные и мелкие лесовла-
дельцы готовы действовать сообща, заодно, например —
по отношению к землевладельцам. А где им невыгодно,
они готовы протестовать и тут.
Без устали разоблачает Маркс эти узкословные ин-
тересы.
Читая эту статью, так и видишь'перед собой бедня-
ка крестьянина, согнувшегося под вязанкой валежника,
которую он тащит на спине. Он пробирается по лесу,
боязливо оглядываясь по сторонам. Вот-вот, кажется,
выскочит из-за деревьев лесной сторож и потащит на
суд и расправу... ч
Казалось бы, Маркс уже исчерпал все доводы в за-
щиту крестьянина, вынужденного собирать валежник
для своего очага. Но он находит все новые и новые до-
казательства для этой защиты и все новые и новые
обвинения против угнетателей.
Он доказывает с точки зрения права, что лесовла-
делец вообще не имеет никакого права наказывать.
И Маркс едко высмеивает и бичует произвол лесо-
владельцев.
Если уж им даны такие права, то почему лесовла-
делец не имеет права топить свою печку похитителями
леса?
Ведь маска, по словам Маркса, «сбрасывается, и
предъявляется требование... не только на кошелек че-
ловека, но и на самого человека».
Он доказывает, что только голод и бездомность вы-
нуждают людей нарушать лесные правила, и повторяет:
335
«Вы не имеете права на штрафные деньги».
Но разве только к штрафу приговаривают в та-
ких случаях? Нередко денежный штраф заменяется.за-
ключением в тюрьму — на хлеб и воду — или принуди-
тельными работами в лесу, так что крестьянин стано-
вится временным крепостным.
Все это Маркс называет одним словом: беззаконие.
И спрашивает:
«...А разве беззаконие может издавать законы?»
И, заканчивая статью, а вместе с тем и разбор де-
батов, он признается:
«Мы с отвращением следили за этими скучными и
пошлыми дебатами».
Разве так обязаны были выступить в ландтаге де-
путаты Рейнской провинции? Они обязаны были стать
выше своих сословных интересов!
«Житель Рейнской провинции,— говорит Маркс,—
должен был победить в них сословие, человек — лесо-
владельца».
Так Маркс и подписал свою статью: «Житель Рейн-
ской провинции».
Этот псевдоним Маркс выбрал не случайно: он, по-
видимому, хотел показать, как именно должны были
выступить в ландтаге те, кто является посланцем свое-
го края.,
БОРЬБА
Защищая права бедняка крестьянина, Маркс самым
решительным образом выступал с обвинением против
всего существующего феодального строя, против его
законов или, вернее, беззакония.
Но Маркс отдает себе полный отчет: отныне борьба
будет еще настойчивей. Еще упорней будет он защи-
щать интересы «политически и социально неимущей
массы».
И он уже видит, что для настоящей, действенной за-
щиты ему не хватает экономических знаний.
Казалось бы, молодой ученый уже достаточно во-
оружен для этой борьбы всем: знанием'философии, ис-
тории, юридических наук. Но ведь для того, чтобы бо-
роться за экономические права тех, кто лишен всегб,
для того, чтобы говорить об их материальных интересах,
336
нужно досконально изучить еще одну науку — полити-
ческую экономию.
Разве могла сейчас удовлетворить Маркса гегелев-
ская философия права с ее абстрактными понятиями?
Ведь Гегель отводил «гражданскому обществу», то есть
экономическим отношениям, только второстепенную
роль. Его учение не давало ответа на те новые вопро-
сы, которые теперь волновали Маркса, которые ставила
перед ним сама жизнь.
И Маркс приступает к изучению политической эко-
номии.
Неутомимый путник продолжает свой трудный путь...
Полностью он отдастся этим занятиям потом, после
ухода из «Рейнской газеты», но и сейчас он находит для
них время.
А пока по-прежнему приходится вести борьбу с
Бауэрами и компанией.
Маркс видит, что они совершенно оторвались от ин-
тересов народа, от его насущных нужд, и занимаются
не столько философией, сколько философствованием.
И, пользуясь тем, что во главе редакции стоит
Маркс — в недавнем прошлом их единомышленник,—
заваливают газету своими вздорными статьями.
Уже ноябрь. Прошел месяц с того времени, как
Маркс стал редактором. И он пишет в письме к Руге,
что «Свободные» посылают ему «кучи всякого вздора,
претендующего перевернуть мир».
Конечно, «Свободные» не понимают, что такое по-
литическая борьба, это совершенно ясно. Они только и
делают, что крикливо рекламируют модные атеистиче-
ские взгляды. Поверхностно и непродуманно пишут они
о коммунизме.
И Марксу ничего больше не остается, как поставить
перед «Свободными» решительное требование: вместо
того чтобы щеголять атеистическими фразами, они долж-
ны заняться серьезной пропагандой философских и де-
мократических идей.
Но чем дальше, тем все больше впадает в ересь Бру-
но Бауэр.
Он уже успел, оказывается, поссориться с Руге, и
Руге пишет, что Бауэр хотел убедить его «в величай-
ших нелепостях». Бауэр считает, пишет Руге, что нужно
упразднить и государство, и всякую собственность, и
семью.
337
Вскоре Маркс окончательно убеждается в том, что
со «Свободными» ему уже не по пути.
Но зато в редакции то и дело появляются новые
люди, которые всей душой разделяют с Марксом его
идеи.
ПОЭТ ГЕРВЕГ
В редакцию вошел молодой худощавый человек.
У него тонкие черты лица, откинутые назад черные
волосы, густая линия бровей, соединенных вместе,
большие темные глаза.
Маркс уже давно знает Георга Гервега по его сти-
хам, но видит его сейчас впервые.
Они крепко пожимают друг другу руки, и Маркс
пододвигает гостю кресло.
О Теорге Гервеге последнее время ходило множе-
ство всяких слухов.
«Свободные» в Берлине резко осуждали его за сти-
хи, которые были посвящены Фридриху-Вильгельму IV
при восшествии. на престол, и за то, что Гервег «удо-
стоился» аудиенции у нового короля.
Но Карл знает также, что Гервег успел горько ра-
зочароваться в своих прежних иллюзиях.
В своей недавно вышедшей книжке «Стихи живого
человека» Георг Гервег призывает только к одному —
к ненависти и борьбе.
— Поздравляю вас с успехом,— сказал Маркс, про-
тягивая Гервегу сигары.— Книга ваша произвела ог-
ромное впечатление.
— Да,— ответил Гервег,— книжка вышла в февра-
ле, а ее уж нигде не достать. Разошлась невероятно
быстро.
— И неудивительно,— сказал Маркс.— «Стихи живо-
го человека» должны взволновать каждого по-настоя-
щему живого человека. Они не могут не волновать. Они
зовут к борьбе. И, как все настоящее, стихи появились
как раз вовремя.
И, подумав, он продолжал?
— Конечно, и до вас в немецкой поэзии звучал иной
раз протест против нашего строя, но мысль о револю-
ции тогда еще недостаточно созрела, И очень кстати
вы ответили Фрейлиграту.
338
— Стихотворением «Партия»? — сразу подхватил
Гервег.— Я не мог не отозваться на стихи Фрейлиграта.
Как можно в наше время считать, что искусство долж-
но стоять в стороне от политики?
Маркс усмехнулся:
— Оно никогда и не стояло в стороне’. Независи-
мость искусства от политики только кажущаяся.
И Фрейлиграт, конечно, невольно для себя самого как
нельзя больше угодил реакционерам.
— Еще бы! — подтвердил Гервег.— Чего стоят эти
ставшие крылатыми слова:
На дольный мир поэт не с вышки партий,
А с башни вечности глядит.
Маркс махнул рукой.
— «Башня вечности»,— повторил он с усмешкой.—
Риторика... Ну-ка, почитайте мне что-нибудь.
Маркс уже знал стихи Гервега, в том числе и сти-
хотворение «Партия», которое было уже раньше напе-
чатано в «Рейнской газете», но ему'хотелось послушать,
их в чтении самого Тервега.
Казалось, что поэт только и ждал этой минуты. Он
быстро перелистал книжку и начал:
— «Песня ненависти». ,
Вставай, вставай! — В поход маня,
Рассвет трубит, встревожен,—
Простись с женой! Седлай коня
И вырви меч из ножен,
Мы этот меч не спрячем вновь,—•
Иль света нам не взвидеть.
Мы слишком верили в любовь —
Пора и ненавидеть!
Любовь! Нас больше не спасут
Ее мольбы и зовы.
Верши же, ненависть, свой суд!
Рви, ненависть, оковы!
Тиранам гибель уготовь,
Сумей врага увидеть.
Мы слишком верили в любовь —
Пора и ненавидеть!1
Гервег читал одно стихотворение за другим. Видно
было, что он давно уже мечтал о том, чтобы прочесть
их Марксу/
Маркс слушал и думал, что Гервег, конечно, очень
1 Перевод Л. Гинзбурга.
339
талантлив, но что риторики и у него тоже более чем
достаточно.
Гервег с пафосом читал:
...О партия моя, ты гордая основа
И мать бесчисленных сверкающих побед!
Как может не понять священнейшего слова,
Как может не постичь великое поэт?
Скажи — как мужу муж,— с тобой нам по дороге?
Ты раб иль гражданин? Подумай и решись.
С Олимпа снизойдя, под Илионом боги
За партии свои, как смертные, дрались.
...Наш век прогнил насквозь.
Наш век смертельно болен.
Сгрудились у одра наследники толпой...
Так пусть же он умрет! Народ, что обездолен,
Пусть партия ведет железною рукой!
Глашатаи! Певцы! Нет места безучастью!
Под тучей грозовой кто остается тих?
Бросайтесь в этот бой с неудержимой страстью,
Как верный острый меч, оттачивая стих!1
О какой же партии говорил Гервег в этих стихах?
Ведь ни демократической, ни тем более коммунистиче-
ской партии тогда еще не существовало.
Однако Марксу было понятно и без слов: Гервег
имел в виду всех приверженцев революции, которые
боролись против деспотического строя Германии. И поэт
призывает их еще теснее сплотиться для того, что-
бы общими силами бороться за освобождение от ти-
рании.
Пока Гервег читал стихи, Маркс, откинувшись в
кресле, курил и думал о том, что еще неизвестно, как
вел бы себя Гервег, если бы и на самом .деле грянула
революция. Но все же, думал Маркс, Гервег по-настоя-
щему талантлив, в отличие от многих других стихотвор-
цев. Их революционные стихи — это часто только пу-
стой набор кричащих слов...
— Вы перешли теперь только на тенденциозные сти-
хи?— спросил Маркс, когда Гервег кончил.
— Да!—уверенно ответил Гервег.—Для другой
поэзии, кроме тенденциозной, сейчас не должно быть
места.
1 Перевод Н. Вержейской.
340
И он снова вернулся к теме, которая его больше
всего волновала,— о том, что, по его мнению, каждый
обязан сейчас принадлежать к передовой, революци-
онной партии.
Марксу и Гервегу не понадобилось много времени
для того, чтобы у них завязался дружеский интересный
разговор о политической и литературной жизни Герма-
нии и, конечно, о «Свободных» — об их идейных ошиб-
ках и об их недостойном поведении: последнее время
они то и дело ссорились друг с другом, устраивали скан-
далы и так далее.
Маркс пожаловался на то, что ему приходится мно-
гое в их статьях «резать», вести борьбу на два фрон-
та — со «Свободными» и с цензурой.
Тут, естественно, зашел разговор о цензуре, о труд-
ностях печатания в Германии.
И Гервег рассказал о главной цели своего приезда
в Кёльн: он собирается издавать в Швейцарии, в Цю-
рихе, ежемесячный журнал, под названием «Немецкий
вестник из Швейцарии», и хотел бы, чтобы Маркс при-
нял в нем участие.
— Надеюсь, вы согласитесь? — спросил Гервег.
— О да, разумеется! — сразу же ответил Маркс.
И, подумав, с грустью добавил: — Печатать что-либо
о Германии и для Германии скоро можно будет везде,
кроме Германии...
Он уже хорошо понимал: надо пользоваться любой
возможностью, чтобы вести борьбу с теми порядками,
которые господствуют на его родине.
МИМОЛЕТНАЯ ВСТРЕЧА
Разговор с Гервегом о «Свободных» только подтвер-
дил то, что думал о них Маркс.
Трудно рвать отношения с тем, кого еще недавно
считал другом. Бруно Бауэр, который, казалось бы, до
сих пор шел с Марксом одним путем, не только не по-
могал ему теперь в борьбе, но все больше мешал.
И Маркс еще решительнее выступает против этой
группки на страницах «Рейнской газеты»:
«Скандалы и непристойности должны быть открыто
и решительно осуждены в наше время, которое нужда-
ется в серьезных, мужественных и выдержанных ха-
341
рактерах для победоносной борьбы во имя возвышен-
ных целей».
А «Свободные» продолжают посылать в «Рейнскую
газету» свои статьи и по-прежнему бросают непроду-
манные и совершенно легкомысленные фразы о ком-
мунизме.
Получая эти материалы, Карл Маркс каждый раз
негодует. Не хватает только, чтобы «Свободные» пре-
вратили «Рейнскую газету» в свой печатный орган и за-‘
менили настоящую борьбу, которую ведет газета, свои-
ми мелкими ссорами и дрязгами!
В письме к Руге Маркс пишет о «Свободных»:
«...Я выдвинул перед «ими требование: поменьше
расплывчатых рассуждений, громких фраз, самодо-
вольного любования собой и побольше определенности,
побольше внимания к конкретной действительности, по-
больше знания дела».
И дальше Маркс описывает те мучения, которые он,
как редактор, вынужден терпеть с утра до вечера со
стороны цензуры, всевозможные обвинения и пресле-
дования:
«Так как у нас теперь с утра до вечера ужасней-
шие цензурные мучительства, переписка с министерст-
вом, обвинения в ландтаге, вопли акционеров и т. д. и
т. д., а я остаюсь на посту только потому, что считаю своим
долгом, насколько в моих силах, не дать насилию осу-
ществить свои планы,— то вы можете себе предста-
вить, что я несколько раздражен...»
А тем временем по пути в Англию из своего родного
города Бармена в Кёльн приезжает Энгельс.
И вот он входит в редакцию «Рейнской газеты».
Маркс увидел молодого человека, очень стройного,
высокого. Но, как писала в 1890 году Элеонора Маркс,
Энгельс держался так, что вовсе не казался очень уж
высоким.
У него каштановые волосы, прекрасные карие гла-
за, проницательные и в то же время, по словам Элео-
норы, мягкие, полные юмора и доброты.
В редакцию «Рейнской газеты» Энгельс пришел не
случайно.
Начиная с апреля этого года— 1842, он прислал в
газету из Берлина две статьи, и они появились в свет
12 апреля и 25 июля.
Но тогда Маркса в Кёльне еще не было. А Энгельсу
342
давно уже хотелось лично познакомиться с человеком,
о котором он так много слышал в Берлине, и погово-
рить о дальнейшем сотрудничестве.
Можно было бы ожидать, что эти два замечатель-
ных человека, увидев друг друга, сразу найдут общий
язык и что их дружба начнется именно с этой первой
встречи.
Но на самом деле случилось не так.
Маркс как раз в те дни был особенно раздражен
поведением «Свободных» и тем фразерством, которым
они заполняли посылаемые в газету материалы.
А Энгельс хотя и разошелся уже с ними во взгля-
дах, но все-таки еще’ не порвал со «Свободными» окон-
чательно, поддерживая переписку с Эдгаром Бауэром.
Трудно было бы найти более неподходящий момент
для встречи, чем эти ноябрьские дни 1842 года.
Но все же встреча произошла, и она-то и положила
начало следующей встрече...
— Значит, вы едете в Манчестер? — сдержанно и
довольно сухо спросил Маркс.— По какому же делу?
— По делам фирмы «Эрмен и Энгельс»,—сказал
Энгельс.— Это крупная бумагопрядильня в Бремене.
— Я знаю,— кивнул головой Маркс.— Кем же вам
приходится фабрикант Энгельс?'
— Это мой отец. Я еду в Манчестер как предста-
витель фирмы. Но, признаться,— и Энгельс усмехнул-
ся,— меня мало интересуют ее дела. Я постараюсь оз-
накомиться с жизнью рабочих в Манчестере.
Маркс сразу оживился:
—- Да? Это очень интересно! И очень важно. При-
сылайте нам статьи. Обязательно!
Спустя много лет, в мае 1895 года, Энгельс писал
Францу Мерингу, вспоминая свой приход в редакцию:
«Я встретил там Маркса, и тогда состоялась наша
первая, весьма холодная встреча. Маркс в то время
выступил против Бауэра...»
Поговорив еще немного, Энгельс простился с Марк-
сом и покинул редакцию.
Ни Марксу, ни Энгельсу и в голову тогда не прихо-
дило, что между ними вскоре завяжется переписка, а спу-
стя два года — в, ноябре 1844 года — они снова встретят-
ся, уже не в Кёльне, а в Париже, и тогда окажется,
что они согласны друг с другом решительна во всем.
Тогда-то и начнется их удивительное содружество,
343
лх совместная научная работа, их страстная революци-
онная борьба — борьба за дело пролетариата,— их ве-
ликая дружба.
В письме к Энгельсу из Голландии в 1864 году, где
Маркс в то время гостил у своих родственников, он про-
сил в шутливом тоне Энгельса прислать свою фотогра-
фию:
«Я обещал ее моей кузине, а как же она поверит в
нашу дружбу Ореста и Пилада, если мне не удастся
заставить тебя прислать свою фотографию?»
Орест и Пилад — это герои древнегреческого эпоса.
Дружба их вошла в поговорку.
А Поль Лафарг писал впоследствии:
«Маркс и Энгельс осуществили в нашем веке тот
идеал дружбы, который изображают древние поэты...»
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Если бы эта первая встреча не была такой мимо-
летной, Маркс убедился бы, что между Энгельсом и
«Свободными» уже совсем нет того единомыслия, как
это могло показаться. Наоборот, между ними уже тог-
да начались разногласия.
Недаром вскоре после переезда в Англию Энгельс
порвал с ними всякую связь.
Главным поводом для разрыва Маркса с Бауэрами
служило то, что они совершенно неправильно понима-
ли, что такое коммунизм.
Для них все сводилось только к пустому фантази-
рованию и громким фразам. Увлекались они коммуниз-
мом поверхностно, Маркс же требовал от них упорного
глубокого, всестороннего изучения.
Так именно работал сам Маркс. Так работал и Эн-
гельс.
«Мы не обладаем,— писал Маркс,— искусством од-
ной фразой разделываться с проблемами, над разре-
шением которых работают два народа».
Два народа — это значит: народы Англии и Фран-
ции.
Дело было не только в том, чтобы изучать социали-
стические теории.
Пристально вглядываясь в живую историю, которая
проходила перед его мысленным взором, Маркс все
344
больше думал о народных обездоленных массах.
«Что сословие, которое в настоящее время не владе-
ет ничем,—писал он,— требует доли в богатстве сред-
них классов,— это факт, который... бросается всякому
в глаза на улицах Манчестера, Парижа и Лиона».
Каждая статья Маркса в «Рейнской газете» — это
обвинение имущих и защита неимущих.
А на пути встают все новые трудности.
Боевая газета подвергается гонениям. На нее клеве-
щут, ее всячески травят.
С невероятными усилиями Марксу удается помещать
в ней тот материал, который он считает необходимым.
Правительство смещает цензоров.
«Рейнская газета»,— вспоминал впоследствии Эн-
гельс,— выводила из строя одного цензора за другим».
Какая же требовалась сила воли, чтобы продолжать
свое дело, несмотря ни на что!
И как должна была отличаться эта боевая газета
от всех существовавших в то время газет! Разве какая-
нибудь из них отважилась бы смело выступить в защи-
ту другого печатного органа, впавшего в немилость?
А «Рейнская газета» не побоялась выступить в защи-
ту «Всеобщей Лейпцигской газеты», запрещенной прус-
ским правительством.
Многие газеты из трусости старались поскорее от-
межеваться от опальной «Рейнской газеты» и поносили
ее в угоду начальству.
На таком пути легко было сделать карьеру и заслу*
жить репутацию «благонамеренной прессы».
Другие набрали в рот воды.
И' только «Рейнская газета» смело ринулась в бой.
Ринулась с открытым забралом.
Она, «Рейнская газета», подвергает решительному
осуждению и произвол прусского правительства, и хо-
лопский дух немецких газет.
Прямо высказывает Маркс свои революционно-демо-
кратические взгляды, смело показывает, в чем состоят
задачи демократической печати.
«Пресса,— говорит он,— является и должна являться
не чем иным, как громким выражением повседневных
мыслей и чувств народа, действительно думающего по-
народному... Она живет в народе и честно делит с ним
его надежды и тревоги, его любовь и ненависть, его ра-
дости и горести»,
345
Все больше убеждается Маркс в Том, что передовая
печать не может идти вразрез с интересами народа.
И поэтому он самым решительным образом борется со
всякими попытками превратить «Рейнскую газету» в
рупор какой-нибудь отдельной группки, оторванной от
жизни народа,
В КРЕЙЦНАХЕ
Хотя Карл и Женни и этот год провели в разлуке,
они сблизились еще больше. Женни все глубже начина-
ла понимать своего друга. Она отдавала себе полный
отчет в том, что путь, на который он вступил,— это опа-
сный путь революционера. Но она и сама уже все боль- /
ше проникалась демократическими идеями.
А знатная родня не успокаивалась.
Если и раньше родственники восставали против
предстоящего «неравного брака», то теперь, когда стали
известны демократические взгляды Маркса и его смелая
революционная деятельность, вестфаленская родня
восстала против него с новой силой.
— Возмутительно! — шипели старые тетки.— О чем
только думает Каролина! Да что Каролина! Она сама
не нашего круга..,
А Фердинанд пытался вновь и вновь «вразумить»
сестру, напоминая ей о ее высоком происхождении и
«о святом долге перед всевышним»’. Видя, что Женни
остается непреклонной, он пытался запугать ее вечны-
ми муками «на том свете»;
Женни уже не страдала молча, как раньше, а смело
и гордо отвечала этому «святоше»:
— Вам всем вместе не запугать Меня одну! Все это
мерзко, гадко, безнравственно! Я вправе сама строить
свою жизнь, по своей собственной воле, И я не желаю
продолжать разговор!
Так, находясь еще дома, среди родственников, Жен*
ни уже училась бороться. Но пока это еще была борьба
За личную свободу, личное счастье.
Оставшись наедине с матерью, Женни все Чаще го*
йорила ей:
— Мамочка, милая, давай уедем из Трира! Ты же
сама видишьоставаться здесь просто невыносимо. Уе*
дем хотя бы на время, отдохнуть,

Каролину Вестфалей не пришлось долго убеждать,
Ей и самой жизнь в Трире становилась невмоготу.
С семьей Карла тоже разладились отношения. Каро-
лина Вестфалей уже давно заметила: Генриетта Маркс
не понимает взглядов сына и сердится не только на не-
го, но и на Женни. Мать Карла считает, что Женни —
единственный человек, который мог бы повлиять на Кар-
ла, а она вместо этого поддерживает его во всем, раз-
деляет с ним его идеи и готова ради него пойти на лю-
бые жертвы!
Вместе с матерью и Ленхен Женни уехала на рож-
дественские праздники в небольшой курортный городок
Крейцнах.
*
А тем временем Карл готовится выступить на стра-
ницах «Рейнской газеты»'в защиту мозельских виноде-
лов.
Поводом для этого послужило вот что. Один из
корреспондентов «Рейнской газеты», Кобленц, прислал с
берегов Мозеля две статьи, в которых описывал край-
нюю нужду крестьян-виноделов. Но. едва только статьи
появились в печати, как правительство обвинило кор-
респондента, а значит, и газету, в извращении фактов
и клевете.
-Но корреспондент не смог — да и не захотел — за-
щищаться от нападок.
От его имени в «Рейнской газете» решил выступить
Маркс.
Для того чтобы написать эту статью’—«В оправда-
ние мозельского корреспондента»,— нужно было собрать
очень большой материал, касающийся крестьян-виноде-
лов примозельского края, их бедственного положения.
Работа эта требовала тишины и сосредоточенности.
И Карл едет в Крейцнах.
Как хорошо в Крейцнахе!
Здесь, в долине реки Наэ, южнее Бонна, самый теп-
лый климат Германии. Сейчас уже декабрь, а тут тепло,
как весной.
В этом курортном городе, где обычно бывает очень
Многолюдно, пока еще тихо.
Карл работает целыми днями, а в перерывах они с
Женни бродяг но Крейцнаху.
Для того чтобы он мог лучше отдохнуть от работы,
отойти от всех забот, тревог и волнений, Женни ста-
рается не говорить с ним ни о «Рейнской газете», ни о
том, как ей было тяжело в Трире.
— Хочешь, Карл,— предложила Женни, когда они
в первый раз вышли из дому,— я буду твоим чичероне?
— Ну еще бы! — сказал Карл, беря руку Женни в
свою.— Я только и мечтаю о том, чтобы ты всегда была
моим чичероне. Всю жизнь.
Женни улыбнулась.
— Ну так вот, слушай, мой милый Мавр,— начала
она, стараясь говорить серьезно.— Река Наэ — левый
приток Рейна. В Крейцнахе имеются: целебные источ-
ники, кургауз, гимназия, археологическая .коллекция.
Ведется торговля вином, хлебом...
Карл засмеялся:
— Милый мой чичероне... Хочешь написать для
«Рейнской газеты» статью о Крейцнахе?
— Ну, все это, пожалуй, известно и без меня,—
сказала Женни.— А знаешь, ведь эти источники суще-
ствуют с пятнадцатого века.
Карл кивнул головой:
— Да, я слышал. И подумать только, какое несмет-
ное количество людей они исцелили!
— А вот интересно,— продолжала Женни.— Почему
они называются «Элизенбруннен»? Наверно, в честь ка-
кой-то Элизы?
— Да, наверно,— сказал Карл. И, подумав, доба-
вил:— А если бы я открыл целебный источник, я назвал
бы его «Женнибруннен». Ведь ты для меня — источник
жизни.
— Спасибо, мой любимый,— тихо произнесла Женни.
Незаметно пролетели дни в Крейцнахе. И вот уже
новый, 1843 год. Пора уезжать. И пути Карла и Женни
на время снова расходятся: он уезжает в Кёльн, а Жен-
ни с матерью и Ленхен — в Трир.,
В ТИСКАХ ПРОИЗВОЛА
Карл пишет статью в защиту мозельских виноделов.
Он снова выступает в этой статье одновременно й
Защитником и обвинителем. Говоря о «суровом голосе-
нужды», доносящемся с берегов Мозеля, он возмущает*
348
ся чиновниками-бюрократами, которые считают, что
бедняки-виноделы будто бы сами виноваты в своей
нужде.
Он напоминает правительству и власть имущим о
том, какую страшную нужду терпят крестьяне-виноделы,
и подчеркивает, что эта нужда носит уже не временный
характер, а постоянный, что она ведет к полному разо-
рению к нищете.
Где же выход?
Какие меры собирается принять правительство? Ка-
кие советы дает оно виноделам, стоящим на грани ни-
щеты?
Освободить крестьян от налогов в годы плохого уро-
жая?
Эта первая мера,— говорит Маркс,— может, очевид-
но только несколько облегчить положение, но не может
устранить бедствие».
Перейти к другой культуре — например, к шелкович-
ной?
Ограничить дробление виноградников?
Но винодела, по словам Маркса, «такого рода сове-
ты, если даже они доходят до него, только как слухи,
повергают в уныние».
Что же делать?
И тут Маркс снова переходит к своей главной теме,
своей главной заботе: по-настоящему может помочь
только свободная печать — «с головой гражданина и
гражданским сердцем». Это касается, конечно, не одних
только виноделов.
Вопрос о мозельских виноделах, как всегда у Марк-
са,— только повод. Повод для того, чтобы сказать свое
слово, горячее и страстное, в защиту всех угнетенных
и гневно осудить весь общественно-политический строй
Пруссии.
Частный вопрос вырастает в общегосударственный.
Работа над статьей закончена. Она заняла у Марк-
са три недели — с 1 января до 20-го. Печаталась она
в пяти номерах газеты.
Нетрудно представить себе, какое впечатление про-
извела эта обличительная статья на правительство.
Из-за этой-то статьи главным образом и будет в ско-
ром времени закрыта «Рейнская газета».
Следующая статья о мозельских виноделах (Маркс
задумал их несколько) цензурой запрещенаг И неудиви-
349
тельно. Одно уж название достаточно красноречиво го-
ворит о ее революционном содержании: «Язвы примо-
зельского края».
Маркс собирался писать еще и статью «Вампиры
примозельского края», но решил от нее отказаться. Все
равно она бы не прошла. ,
Однако никакие препятствия не* могут остановить
молодого борца на его смелом, неутомимом пути.
Он ведет ежедневную, упорную, непрерывную борьбу,
Правительство вводит для газеты двойную цензуру.
Потом — тройную. Это значит: первого цензора будет
проверять второй, второго — третий.
Правительственные чиновники полагали, что «бун-
тарская газета» умрет естественной смертью, так как
уже не будет этих революционных статей, которые бу-
доражат народ и привлекают все новых и новых под-
писчиков, и что спрос на газету сам собой понизится.
Но не таким человеком был Маркс, чтобы его могли
остановить цензурные рогатки. Даже через двойные
препятствия, даже через тройные умел он пробиваться,
опрокидывая все расчеты правительства.
Газета все так же мужественно продолжала борьбу.
За короткое время число подписчиков увеличилось боль-
ше чем вдвое: в ноябре их было 1568, а в январе стало
3400.
Между тем с октября на «Рейнскую газету» уже за-
ведено полицейское дело.
Правительственные чиновники делают все, для того
чтобы задушить газету.
В конце января редакция получила сообщение о том,
что с 1 апреля этого года газета должна прекратить
свое существование, а до этого времени для нее вводит-
ся особо строгая цензура.
Значит, остающиеся два месяца предстоит работать
на положении узника, которому уже объявлен смертный
приговор.
Взволнованный всеми этими событиями, Маркс пи-
шет в письме к Руге 25 января:
«Вы уже, вероятно, знаете, что «Рейнская газета»
запрещена, осуждена, получила смертный приговор.
Предел ее жизни — конец марта».
Однако Маркс далек от уныния. Пожалуй, даже
лучше, что кончилась пора ежедневной борьбы с цензу-
рой. Теперь он свободнее будет располагать своим вре-
^850
Менем, сможет с головой уйти в изучение экономиче-
ских проблем и начать еще более серьезную борьбу за
права неимущих.
«Меня ничто не поразило,— продолжает Маркс пись-
мо.— Вы знаете, каково с самого начала было мое мне-
ние относительно цензурной инструкции... К тому же я
стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под
ярмом — даже во имя свободы;' противно действовать
булавочными уколами, вместо того чтобы драться дуби-
нами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произ-
вол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, счи*
таться с каждой мелочной придиркой. Словом, прави-
тельство вернуло мне свободу».
Что же делать дальше? Остается только однО:тюки-
нуть Германию.
«...В Германии я не могу больше ничего предпри-
нять. Здесь люди сами себе портят.
...Я работаю над несколькими вещами, которые здесь,
в Германии, не найдут ни цензора, ни книгопродавца,
ни вообще какой бы то ни было возможности сущест-
вования. Жду Вашего скорого ответа».
А тем временем со всех концов Пруссии подаются
королю петиции о том, чтобы «Рейнскую газету» не за-
крывали. Петиции от. разных городов и деревень — от
Кёльна, Трира, Бармена, Беркастеля, от мозельских ви-
ноделов... Пятьдесят шесть петиций! Но все это напрас-
но. Судьба газеты уже решена.
И тем не менее даже сам цензор, чиновник из Бер-
лина, в своем донесении правительству не может не от-
дать должное редактору:
«Бесспорно, теоретическим центром газеты, живо-
творным источником ее теорий является здесь доктор
Маркс; я познакомился с ним; он до конца тверд в сво-
их воззрениях, ставших его убеждениями. Ввиду тепе-
решних обстоятельств он решил порвать с «Рейнской га-
зетой» и покинуть Пруссию».
Пайщиками газеты были состоятельные люди, с
большими капиталами и громкими именами. Они, ко-
нечно, были заинтересованы в том, чтобы газета про-
должала существовать и по-прежнему давала прибыль.
Они хотели бы, чтобы газета стала органом «умерен-
ного прогресса», и, созвав 12 февраля чрезвычайное со-
вещание, всячески уговаривали Маркса отказаться от
прежнего революционного направления газеты.
351
Но Маркс был неумолим. Он не мог жертвовать
своими принципами. И ни на какие уступки он не
пошел.
ХОД ВРЕМЕНИ
Статья о .цензурной инструкции, написанная еще год
назад и зарезанная цензурой, появилась в Швейцарии,
в сборнике «Неизданное из области новейшей филосо-
фии и публицистики».
«И то хорошо,— думал Карл,— теперь эта статья
сама будет делать свое дело. Значит, не напрасно было
затрачёно столько труда».
Что ни день, то какое-нибудь новое событие. И в та-
кое время, когда нужно все быстро решать, рядом нет
Женни! Так хотелось бы обо всем поговорить с ней, по-
советоваться...
Дни «Рейнской газеты» уже сочтены. Нависла угро-
за и над журналом Руге «Немецкий ежегодник», издаю-
щимся в Дрездене.
Что же делать дальше? Где печататься, как рабо-
тать, как продолжать борьбу?
Но вот приходит письмо от Гервега. Он подтвержда-
ет то, о чем говорил при встрече: предлагает сотрудни-
чать в журнале «Немецкий вестник из Швейцарии».
Карл, конечно, готов принять это предложение. Но
одновременно с письмом от Гервега получается письмо
и от Руге: он предлагает вместе издавать «Немецкий
ежегодник» в Швейцарии. Пишет, что журнал может
давать Марксу 550 талеров в год. Ну что ж, думает
Карл, на эти деньги жить можно...
Значит, остается одно — переезжать с Женни в Швей-
царию.
Но не успел Карл освоиться с этой мыслью, как
опять новый поворот событий: в начале марта Гервега
высылают из Швейцарии, из Цюриха. «Немецкий вест-
ник» так и не увидел света.
Этот план Маркса, как и многие другие, рухнул.
Но силы,'надежды, воля, мужество не ослабевают.
Теперь открывается только один путь: работа в «Не-
мецком ежегоднике». Но где лучше его издавать? И ка-
кое дать название этому журналу, если издаваться он
будет не в Германии?
352
Карл решает: необходимо поехать к Руге в Дрезден
и вместе разработать план издания — в письмах обо
всем не договоришься. А после свадьбы Карла и Женни
тронуться в путь...
Но раньше нужно съездить в Голландию, к родствен-
никам.
В этот день—13 марта,— садясь за очередное пись-
мо к Руге, Карл чувствовал себя так, как если бы он
был уже в дороге. Все, что произошло за последнее
время,— эта невообразимая сутолока, эти шумные спо-
ры в насквозь прокуренных редакционных комнатах,—
казалось, уже уходит назад, словно берег, на который
смотришь с корабля, уходящего в море.
Карл принимает предложение Руге и пишет ему, что
советует избрать местом издания журнала город «Страс-
бург,. где много и немцев и французов, и переименовать
журнал в «Немецко-французский ежегодник».
Чем больше думает Карл об этом журнале, тем
яснее ему становится, что именно такое название — «Не-
мецко-французский ежегодник» — самое подходярцее.
Это будет означать объединение немецкой передовой
философии с французской революционной практикой.
Ведь Франция — символ революции.
Бывают в жизни моменты, когда явственно чувству-
ешь ход времени, чувствуешь крутой поворот к новому,
словно часовая стрелка.на твоих глазах стремительно
побежала вперед.
Такое ощущение было сейчас и у Карла. Он чувство-
вал себя уже в пути, уже в будущем...
И, как обычно в такие поворотные минуты, у него
еще с большей остротой возникло чувство ответствен-
ности за судьбу Женни и душевная боль при мысли о
том, как много тяжелого пришлось ей пережить.
«Могу вас уверить без тени романтики,— продолжает
Карл свое письмо к Руге, после того как поделился с
ним своими деловыми планами,— что я влюблен от го-
ловы до пят, притом серьезнейшим образом. Я обручен
уже больше семи лет, и моя невеста выдержала из-за
меня самую ожесточенную, почти подточившую ее здо-
ровье борьбу... Я и моя невеста выдержали в течение
ряда лет больше ненужных тяжелых столкновений, чем
многие лица, которые втрое старше и постоянно гово-
рят о своем «житейском опыте».
Все это пишет Карл откровенно (хотя обычно не лю-
12 Е. Ильина	353
бил делиться с посторонними своими интимными чув-
ствами и переживаниями) именно потому, что чувству-
ет, как велика его ответственность перед Женни.
18 марта в «Рейнской газете» появилось объявле-
ние Маркса о том, что «в силу существующих цензур-
ных условий» он с сегодняшнего дня выходит из соста-
ва редакции.
Теперь, после ухода Маркса, все поняли, какое зна-
чение имел он для газеты.
Понимали это и цензоры.
Один из них написал в своем донесении правитель-
ству:
«Вдохновитель всего дела, доктор Маркс, вчера
окончательно вышел из состава редакции... После ухода
доктора Маркса в Кёльне действительно не осталось
никого, кто... мог бы сохранить дух газеты и энергично
отстаивать ее направление».
Цензор поспешил также сообщить в Берлин о том,
что Маркс в связи со сложившейся обстановкой соби-
рается покинуть Пруссию. Неизвестно, откуда он это
взял, но, очевидно, Маркс уже не раз высказывался
насчет того, что ему в Пруссии становится невмо-
готу.
Берлинское начальство и не пыталось скрыть свою
радость. В своем «акте» оно отметило, что отъезд Марк-
са— небольшая потеря для Пруссии, так как «ультра-
демократические взгляды Маркса совершенно несовмес-
тимы с принципами прусского государства».
«Небольшая потеря»...
Однако в скором времени даже прусское правитель-
ство выразило, правда негласно, свое подлинное отно-
шение к Марксу: оно направило к нему одного из дру-
зей Генриха Маркса с предложением примириться с
правительством и занять пост постоянного сотрудника
«Прусской государственной газеты».
Маркс, конечно, решительно отверг это издеватель-
ское предложение.
«МЫСЛИ мой
ПОВСЮДУ ТЕБЯ СОПРОВОЖДАЮТ»
В ожидании приезда Карла Женни посылает ему
в Кёльн письма, полные нежности и юмора:
354
«Март 1843 года
Так как на последней конференции обе великие дер-
жавы (это значит — они с Карлом) окончательно не до-
говорились, договор относительно обмена корреспонден-
цией не был заключен...»
И дальше, как всегда, горячие признания в любви:
«...Я так тоскую по тебе, сердце у меня бьется от
восторга, когда я думаю о тебе, мысли мои повсюду те-
бя сопровождают... Если бы только я могла устранить
с твоего пути все, что тебе мешает! Но это не в наших
силах».
И снова Женни переходит на шутливый тон. Говоря
«не в наших силах», она имеет в виду удел всех жен-
щин. И добавляет:
«За грехопадение мадам Евы мы обречены на пас-
сивность, наш удел — ждать, надеяться, терпеть и стра-
дать. В лучшем случае нам доверяют вязание чулок,
иголку и ключи... Только когда речь заходит об издании
«Немецких ежегодников», вмешивается женское вето1
и незримо играет первую роль».
За этой милой шуткой скрывалась большая душев-
ная боль.
Женни уже знала, что Карл строит планы насчет
издания «Немецко-французского ежегодника» и что
предстоит отъезд из Германии. Но как трудно для Жен-
ни решиться на такой шаг! Как трудно покинуть ма-
му — одну, на старости лет! Эдгар так часто бывает в
отъезде. Единственно близкий, кроме Эдгара, человек —
это Ленхен. Но Каролина Вестфалей уже твердо реши-
ла: когда Карл и Женни устроятся на новом месте, она
отправит к ним Ленхен. Эта милая девушка, привязан-
ная к семье так, как если бы она была членом этой
семьи, разделит с Женни заботы и трудности в ее но-
вой жизни.
«Ленхен — самое дорогое, что у меня было»,— при-
зналась впоследствии Каролина Вестфалей.
И, думая о своей матери, об этой «самой преданной из
всех матерей», Женни заранее начинала по ней скучать.
Тоска по матери, душевная боль за нее никогда не
покинет Женни. Она будет часто писать своей матери
1 Вето — по-латыни «запрещаю». Наложив вето, верховная
власть имела право запретить, приостановить проект закона, пока
он не приведен в действие.
12*
355
и на последние, с трудом сбереженные деньги посылать
ей маленькие, скромные подарки.
Спустя несколько лет — в 1847 году — Женни писа-
ла своей подруге из Брюсселя:
«Мое время всегда расчетливо поделено между боль-
шими и малыми заботами и хлопотами повседневной
жизни, участием в делах моего любимого мужа и пере-
пиской с моей дорогой мамочкой...»
В письмо это Женни вложила немного денег.
«Это маленькое вложение тебя удивит. Поэтому я
должна тебе кое-что объяснить. Как раз теперь, в пе-
риод рождественских праздников, я всегда с величай-
шей грустью думаю о моей мамочке, о ее одиночестве,
о ее уходящей жизни. Никогда ее образ не встает
передо мной с такой ясностью и любовью, как именно
в эти дни, когда она с несравненной материнской неж-
ностью доставляла нам, детям, так много радости, и на-
ши детские сердца и глаза наслаждались блескбм свер-
кающей елки. Позднее, когда мы лелеяли в своем серд-
це уже более глубокие и серьезные желания и надежды,
она всегда с одинаковой преданностью заботилась о нас,
радовала и ободряла нас... Мне бы хотелось, чтобы ты
купила мамочке совсем дешевое темное ситцевое до-
машнее платье... Сделай, как тебе будет удобнее, но
только так, чтобы пакет был вручен нашей мамочке в
сочельник или утром на рождество».
Приближалась свадьба. Самая тихая и скромная,
и все же надо было подумать о легком нарядном платье.
Ведь, кстати, наступало и лето.
«...Теперь по поводу моего гардероба,— продолжала
Женни сйое письмо к Карлу в Кёльн.— Я вышла сегод-
ня утром в город и у купца Вольфа увидела много кру-
жев. Если ты не можешь купить дешевых, то я прошу,
голубчик мой, предоставь это мне. Вообще, дорогой,
мне было бы гораздо приятнее, если бы ты ничего не
покупал и приберег свои деньги. Голубчик мой, когда я
буду с тобой, мы будем всё покупать вместе и радо-
ваться вместе. Пожалуйста, дорогой, отложи теперь
покупки. И также советами для отделки. Я боюсь, что
ты потратишь слишком много, да и искать вместе было
бы гораздо приятнее.
Но если ты не хочешь отказываться от цветов; то ку-
пи розовые. Они больше подойдут к моему зеленому
платью. Но мне было бы гораздо приятнее, если бы ты
356 •
ничего сейчас не покупал. Все это, дорогой, ты будешь
делать потом...
Разлука с тобой причиняет мне сейчас настоящую
боль.
Будь здоров, мой единственный...»
После закрытия «Рейнской газеты» прекратил свое
существование и журнал Руге в Дрездене.
Теперь вся надежда оставалась на «Немецко-фран-
цузский ежегодник». Карл уезжает из Кельна. Он пу-
тешествует по Голландии, а потом отправится к Руге
в Дрезден. Но это после того, как вернется в Трир.
В Голландии живет родственник Генриетты Маркс,
Лион Филипс. Этот богатый купец хоть и скуповат, но,
вероятно, поможет Карлу обернуться с деньгами.
В ожидании Карла Женни мечтает, как всегда, о его
возвращении, и, как всегда, она мысленно с ним.
Вот он поднимается по трапу на борт парохода. Па-
роход отчаливает от Кёльнского порта и берет курс на
Роттердам. Двое суток продолжается это путешествие,
и двое суток Женни путешествует вместе с Карлом. Они
спускаются в каюту, потом снова поднимаются на палу-
бу, смотрят на проплывающие вдалеке берега. Пароход
приближается к устью Рейна — к морю... Там, в Гол-
ландии, Рейн меняет свое название. Он уже не Рейн, а
Вааль.
Из Роттердама путь ведет по каналу — через город
Утрехт — в Амстердам.
Амстердам... Город у моря. .Улицы, прорезанные ши-
рокими каналами, по обеим сторонам каналов — аллеи,
фонари между деревьями.
В Амстердаме можно провести вечер в «Артисе»,
«клубе для хорошего общества», который открылся, го-
ворят, несколько лет назад, в 1836 году. Вместе с Кар-
лом они едут и в Гаагу, бродят по улицам этого горо-
да, по залам знаменитого музея — «Дворца принца Мо-
рица»...
О Голландии Женни.знает только понаслышке — от
тех, кто там бывал, и по книгам. Карл, конечно, расска-
жет ей много нового, интересного, неожиданного. Но и
сейчас уже ей доставляет удовольствие рисовать в сво-
ем воображении картины его путешествия и представ-
лять себе, что она с ним рядом.
Будет время, когда ей и на самом деле придется
357
побывать в Голландии, но путешествие это, которое она
совершит одна, без Карла, в очень тяжелое для ее се-
мьи время, принесет ей мало радости.
Женни писала потом в своем «Беглом очерке бес-
покойной жизни»:
«В августе 1850 года, несмотря на очень плохое со-
стояние здоровья, я решилась оставить моего больного
ребенка и поехать в Голландию к дяде Карла в надеж-
де найти там утешение и поддержку... Дядя, обозлен-
ный на революцию и на революционеров1 за неблаго-
приятное влияние революции на его дела и дела его
сыновей, находился в отвратительном настроении.
Он отказал мне во всякой помощи, но при расстава-
нии сунул в руки подарок для моего младшего ре-
бенка...»
*
Карл сейчас далеко от Германии. Но оттуда, изда-
лека, ему еще яснее видно, до какого политического
падения дошла эта страна.
Думая о Германии, с ее отсталым политическим
строем, с деспотическим режимом Фридриха-Вильгель-
ма IV, с деспотической властью дворян-помещиков,
Карл вместе с тем обдумывает и те методы борьбы, ко-
торые должен будет взять на себя будущий журнал.
С болью в сердце за свою родину, со страстью и
гневом пишет он в письме к Руге:
«Я путешествую теперь по Голландии. Судя по здеш-
ним и французским газетам, Германия глубоко увязла
в грязи и с каждым днем увязает все глубже. Поверь-
те, что и тот, кому меньше всего приходится испытывать
чувство национальной гордости, не может не почувство-
вать национальный стыд — даже находясь в Голлан-
дии... Пышный плащ либерализма упал с плеч, и от-
вратительнейший деспотизм предстал во всей наготе
перед лицом всего мира».
Уже конец марта.
По-весеннему наряден Трир. Ярко , зазеленели сады
и склоны холмов.
Ждать Карла осталось уже совсем недолго. И у
1 ЖеЛи имеет в виду революцию 1848 года, которая произо-
шла во Франции, Австрии и Германии.
358
Женни как-то особенно светло на душе. Светло и ра-
достно, но вместе с тем и тревожно. Может быть, это
потому, что так озабочена мама?
Хоть Карл и Женни твердо решили не устраивать
свадьбы, но все же надо к этому событию подготовить-
ся. Думает мать и о том, что из вещей дать им с со-
бой, когда они уедут из Германии.
Надо, решает она, дать все, что может пригодиться
им в их скитальческой жизни. Ведь неизвестно еще, как
удастся им устроиться-на новом месте. И Ленхен ста-
рательно чистит мелом фамильное серебро с большими
выгравированными монограммами шотландских предков.
Предусмотрительность заботливой, любящей матери
оказалась не напрасной.
Двадцать лет спустя в одндм из своих писем из Лон-
дона Женни писала своей, приятельнице:
«Когда я вышла замуж, моя дорогая матушка дала
мне много великолепного серебра с гербом Аргайлов,
вывезенного из Шотландии. Разумеется, серебра и гер-
бов давно уже нет и в помине — они исчезли во время
вынужденных выездов, скитаний, эмиграции. А то не-
многое, что я спасла во время кораблекрушений, всег-
да висело между жизнью и смертью в руках «дядюшки».
«Дядюшка» — это был ростовщик, у которого не раз
Марксу и Женни приходилось закладывать фамильное
серебро, чтобы получить хоть немного денег.
Женни участвует в домашних хлопотах, но мыслен-
но она по-прежнему там, где Карл,— в Голландии. -
«Хорошо,— думает она,—что у Карла сейчас много
новых впечатлений, что он встряхнется и отдохнет пос-
ле всех тревог»-.
НОВЫЕ ДАЛИ
Карл опять в Трире. Не теряя времени, он прини-
мается за работу, посвященную критике гегелевской фи-
лософии права.
Гегель пытался теоретически обосновать разумность
монархического строя.
А Маркс в своей работе — в противовес Гегелю —
отстаивает демократические идеи.
Эта работа — глубокий разбор философско-правовых
взглядов Гегеля.
359
Карл трудится целыми днями. Нужно дорожить каж-
дой минутой — ведь скоро опять предстоит поездка. На
этот раз в Дрезден, к Руге, для окончательных перего-
воров о месте издания журнала, о плане издания, о бу-
дущих сотрудниках.
Каким же должен стать этот боевой орган?
Он должен подвергать самой беспощадной критике
не только отсталые, реакционные порядки, которые ца-
рят в Германии, но и то реакционное мировоззрение,
которое оправдывает эти порядки.
Само собой складывается так, что уже сейчас, еще
до рождения журнала, Маркс становится его инициа-
тором, его душой. Позднее он будет и сотрудником жур-
нала, и главным редактором.
Работая, Карл иногда оборачивается и, увидев в ком-
нате Женни, говорит:
— Дорогая, можно тебя на минуточку?
А если ее в комнате нет, он сам идет к ней с лист-
ком в руке.
Ему нужно посоветоваться со своим другом то по
поводу работы о Гегеле, то о будущем журнале, то о
предстоящей поездке в Дрезден...
Женни, конечно, сразу бросает все — рукоделие,
книжку или посудное полотенце, которое она в эту ми-
нуту держала в руках,— и подходит с Карлом к его сто-
лу, заваленному книгами и рукописями.
У нее удивительная способность — сразу же пере-
ключаться на то, чем занят Карл, словно у нее самой
нет никаких других дел и забот.
А на самом деле она взволнована и озабочена, но
только не хочет волновать Карла. Она знает: поездка
в Дрезден окончательно все решит и еще больше при-
близит час отъезда.
Но Карл и без слов понимает душевное состояние
Женни.
Он старается успокоить ее:
— Если только будет малейшая возможность, мы
возьмем маму к себе.
— Мамочка не захочет уехать из Германии,—гово-
рит Женни.
— Тогда ты будешь ее навещать.
— Да, мой любимый. А ты ведь хотел со мной о
чем-то посоветоваться?
Она понимает: до отъезда Карлу нужно побольше
360
успеть. Ведь в первое время на новом месте будет труд-
но засесть за серьезную работу.
В конце мая Карл уезжает в Дрезден. А Женни с
матерью и Ленхен тоже трогаются в путь — в Крейц-
нах. По возвращении Карла из Дрездена будет свадьба.
Устраивать ее, какой бы скромной она ни была, в Три-
ре, где живет вестфаленская родня, невозможно.
Карл вернулся из Дрездена в Крейцнах, полный
бодрости и надежд.
— Ну, дорогая,— сказал он, едва только вошел в
комнату,— итак, решено: журнал будет издаваться в
Париже. Это наиболее подходящее место. Ведь Париж —
центр европейского революционного движения, можно
сказать — родина революции.
И, присев рядом с Женни, Карл нежно взял-ее руку
в обе свои и начал рассказывать о том, как все скла-
дывается.
Заработок составит 500—600 талеров в год. Конеч-
но, это не бог весть сколько, но все же можно будет
на эти деньги жить. Правда, скромно, но без нужды.
В Париж скоро приедет и Руге со своей большой се-
мьей, а также и Гервег, который недавно женился, так
что они с Женни будут там не одни.
19 июня состоялась свадьба. Очень тихая и скром-
ная, как и хотели Карл и Женни,— в кругу самых близ-,
ких. А потом они отправились в небольшое свадебное
путешествие по Рейну.
Пройдут годы, много лет. Возвращаясь в Лондон из
Карлсбада, где будет лечиться Маркс, он заедет со сво-
еД дочерью Элеонорой в небольшой курортный городок
Бинген.
«Мавр хотел мне показать Бинген,— напишет она в
одном из своих писем,— так как был в нем во время
свадебного путешествия с моей матерью».
Все места, где побывали в эти дни Карл и Женни,
навсегда останутся в их памяти, навсегда будут им до-
роги: Эбернбург, Пфальц, Баден-Баден... "
И вот Карл и Женни снова в Крейцнахе.
Быстро летят дни последнего лета дома, среди
своих.
Карл по-прежнему работает без устали. Рукопись
его «К критике гегелевской философии права» растет
с каждым днем. .
381
Гегель изображал государство, как писал впослед-
ствии Энгельс, «венцом всего здания». А Маркс пришел
к мнению, что, напротив, «гражданское общество, к ко-
торому Гегель относился с таким пренебрежением, яв-
ляется той областью, в которой следует искать ключ к
пониманию процесса исторического развития челове-
чества».
Все ближе день отъезда во Францию. Женни и Эд-
гару удается уговорить мать, не дожидаясь этого дня,
уехать в Трир. Ведь £Й были бы так тяжелы минуты
прощания! А еще тяжелее было бы остаться потом в
опустевшем доме. И Эдгар уезжает с ней в Трир.
«Итак, в Париж! — взволнованно пишет Карл Ар-
нольду Руге накануне отъезда.— В этот старый универ-
ситет философии — absit omen1—-и новую столицу но-
вого мира! Что необходимо, то свершается...»
Прощай, Германия! Прощай, родина! Впереди новые
дали...
На первых 'порах — это добровольное изгнание, а по-
том оно станет вынужденным. Прусское правительство
издаст указ о немедленном аресте Карла Маркса в слу-
чае его возвращения.
Но зато они теперь с Женни вдвоем. Исполнилось
то, о чем они мечтали, к чему стремились столько лет.
Элеонора Маркс Эвелинг писала впоследствии о сво-
их родителях:
«Маленькими детьми Карл и Женни играли вместе,
юношей и девушкой — он 17 лет, она 21 года1 2 — они бы-
ли помолвлены и как Иаков за Рахиль, так и Маркс
«отрабатывал» семь лет, прежде чем женился на Женни».
Иаков и Рахиль — это легендарные библейские об-,
разы.
«Затем во все последующие годы,— продолжала
Элеонора,— полные бури и натиска, изгнаний, крайней
бедности, клеветы врагов, суровой и отважной борьбы,
эти два человека вместе с их верным и надежным дру-
гом Ленхен Демут бодро и бесстрашно боролись с це-
лым миром, всегда на опасном посту, куда призывал их
долг. Поистине Маркс мог бы сказать словами англий-
ского поэта Браунинга:
1 Да не будет это дурным предзнаменованием! (лат.).
2 Здесь у. Элеоноры неточность: Карлу было тогда восемнад-
цать, а Женни — двадцать два. (Примечание автора.)
362
Ни случай не может любовь изменить,
Ни время — ослабить ее».
До конца своих дней Карл и Женни любили друг
друга так же пламенно и нежно, как и в молодые годы.
Спустя много лет (в 1863 году) Маркс писал из Три-
ра домой в Лондон (в Трир он ездил по случаю смерти
матери):
«Трир, среда, 15 декабря 1863 года
Гостиница «Венеция»
Моя дорогая, любимая Женни!
Сегодня ровно неделя, как я прибыл сюда.
...Если пишу тебе с таким запозданием, то это, по-
верь, не от забывчивости. Напротив. Каждый день со-
вершаю паломничество к старому дому Вестфаленов
(на Римской улице), который интересует меня больше,
чем все римские древности,— ведь он напоминает мне
о счастливейшей поре юности, в нем таилось мое самое
драгоценное сокровище. Кроме того, со всех сторон ме-
ня то и дело спрашивают о quondam1 «самой красивой
девушке Трира и «царице балов». Чертовски приятно
мужу сознавать, что жена его в воображении целого
города продолжает жить как «зачарованная принцесса».
Прогуливаясь вдоль старого тенистого вестфаленско-
го сада, Карл мысленно вновь и вновь возвращался к
далеким дням своей молодости.
Вспоминался ему день отъезда из Крейцнаха, уже
не в одиночестве, а вместе с Женни.
А потом, наверно, вспомнилась новая встреча с Эн-
гельсом, который стал ему с этой второй встречи — в
1844 году — верным другом и соратником на всю жизнь.
Вспомнилась, вероятно, и встреча в Париже с Гей-
не, которого он знал как поэта и любил с юности.
И, хотя Гейне был старше Маркса на двадцать один
год, они вскоре крепко подружились. Гейне читал Кар-
лу и Женни свои нрвые стихи и прислушивался к каж-
дому их замечанию.
Женни нужна была всем.
«...Она не только разделяла участь, труды и борьбу
своего мужа,— сказал»Энгельс в своей речи над моги-
лой Женни в 1881 году,— но и участвовала в них с ве-
личайшей вдумчивостью и с пламеннейшей страстью».
1 Некогда.
363
Когда семнадцатилетний Маркс в своем школьном
сочинении писал, что величайшим счастьем считает ра-
ботать для блага человечества, он и представить себе не
мог, до какой степени оправдает эти слова.
Когда в девятнадцатилетнем возрасте он писал от-
цу: «И вот я, неутомимый путник, принялся за дело»,
он еще не знал и не мог знать, какой необозримый,
трудный и великий путь ждет его впереди...
К ЧИТАТЕЛЯМ ЭТОЙ КНИГИ
Когда человек оглядывается на про-
житый им путь, как бы проверяя себя,
так ли он жил до сих пор, как ему сле-
довало бы, он может- вспомнить слова
Гоголя из «Мертвых душ». Эти слова
обращены к тем, кто только выходит на
большую и нелегкую жизненную дорогу:
«Забирайте с собою в путь, выхода из
мягких юношеских лет в суровое ожесто-
чающее мужество, забирайте с собою все
человеческие движения, не оставляйте их
на дороге, не подымете потом...»
Маркс взял с собою из юности в «су-
ровое мужество» все самое высокое и
человечное, что ему пригодилось в его
героической борьбе.
И мне хочется сказать юным читате-
лям этой книги: забирайте с собою в путь
самое высокое, самое человечное.— вам
предстоять строить то будущее, которому
отдали жизнь Маркс, Энгельс, Ленин.
 НАРОДНЫЕ ПЕСНИ
Из альбома молодого Маркса
Ниже публикуется небольшая часть песен, входящих в альбом.
Маркс взял их из различных сборников: из сборников немецких
народных песен Фридриха Эрлаха и Кречмера, из сборника Гер-
дера «Голоса народов в песнях», а также из сборника «Народные
песни на всех наречиях Италии и ее островов». На русский язык
песни переведены Е. Ильиной и И. Прейсом.
К ЛЮБИМОЙ
(Немецкая народная песня)
Проходят чередою ночи, дни...
Одной мечтой заполнены они —
Мечтою о тебе, о нашем счастье.
Судьба моя в твоей отныне власти.
Когда звезды последней гаснет свет
И солнце шлет нам утренний привет,—
В тиши один тоскую я, не зная,
Что делает сейчас моя родная.
Едва утихнет шумный, яркий день
И спустится на землю ночи тень,
Сжимает сердце мне тоска ночная:
Что делает сейчас моя родная?
Любимая, тобой душа полна,
Мечтою о тебе живет она.
Так будь же непреклонна пред судьбою!
Твой неизменный друг всегда с тобою.
ЗИМНИЙ ЦВЕТОК
(Немецкая народная песня)
Глубокий снег окутал
Окрестные холмы.
Как раздобыть мне розу
В морозный день зимы?
366
Такой цветок нашел я,
Теперь навек он мой.
Он стуже неподвластен,
Цветет он и зимой.
Любимая — цветок мой.
С утра цоет она.
В глазах ее весенних —
Небес голубизна.
Ты спросишь: как же розу
Тебе зимой найти?
Ищи ты к сердцу милой
Заветные пути.
ИСПЫТАНИЕ ЛЮБВИ
(Старинная рейнская баллада)
Под липою, в густой тени,
Сидели двое, и они
Слова любви шептали оба
И клятвы верности до гроба-.
Он говорил: — Любовь моя!
Я еду'в дальние кр#я
И буду странствовать семь лет...
— Я буду ждать! — она в ответ.
И вот, когда пора пришла,
Невеста в локоны вплела
Цветы — ив лес пошла зеленый,
Весенним солнцем озаренный.
Шумел прохладный лес листвой...
Вдруг показался верховой.
Лицо он шляпою прикрыл.
— День добрый! — он проговорил.—
Скажи мне, отчего, грустна,
Ты бродишь по лесу одна?
— Я жду здесь друга дорогого.
Ко мне вернуться дал он слово.
Но вот прошло семь долгих лет,
Я Друга жду, а друга нет...
367
— Его ты долго стала ждать бы.
Я прискакал сюда со свадьбы.
Не на тебе, а на другой
Женился друг твой дорогой.
Скажи: какие на прощанье
Ему пошлешь ты пожеланья?
Она промолвила в ответ:
— Желаю другу долгих лет
И столько радостей прекрасных,
Как много звезд на небе ясных.
Тут всадник приоткрыл лицо
И, сняв с руки своей кольцо,
Склонился ласково над ней:
— Надень кольцо и будь моей!
Тебе недаром дал я слово,
Твой верный друг с тобою снова.
Слова влюбленным не нужны.
Как первый ливень в день .весны,
Поток девичьих светлых слез
Печаль недавнюю унес.
— Не плачь,— промолвил он невесте,—
С тобой всегда мы будем вместе.
Но испытать хотел я вновь,
Как велика твоя любовь.
И если б мне при нашей встрече
Пришлось услышать злые речи,—
Клянусь, что с нынешнего дня
Ты не видала бы меня!
ОХОТНИК
(Рейнская народная песня)
Над озером ночью он долго стоял,
В раздумье и грусть погруженный,
А ветер охотничий плащ развевал,
Сверкал его рог золоченый,
На поясе рог золоченый.
368
— О, выйди, русалка! Отрада одна
Ты в жизни моей одинокой.
Не будь же к признаньям моим холодна,
Не мучь меня пыткой жестокой,
Не мучь меня пыткой жестокой.
Так жалобно пел он. Тут голос глухой
Нарушил молчанье ночное:
— Приди, мой желанный! Любовь и покой
Навек обретешь ты со мною!
Навек обретешь ты со мною!
Он бросился в воду, в холодную тьму,
Пучина его поглотила.
На дне его встретила та, что ему
Любовь и покой посулила.
Любовь и покой посулила..
О СТРАСБУРГ!..
(Рейнская народная песня)1
О Страсбург, ты на диво
Прекрасен и богат!
Ты ранние могилы
Готовишь для солдат.
Для смелых и для статных,
Красивых молодцов...
Идут, идут солдаты,
Покинув край отцов.
Идут, идут солдаты,
На смерть обречены.
Всё новые солдаты
Для Страсбурга нужны.
У дома командира
Ломает руки мать:
— Единственного сына
Молю, не отнимать!
1 Эту песню очень любили в семье Маркса в ту пору, когда
они жили в Англии, в Лондоне. Нередко дети Маркса, возврата*
ясь с прогулки домой, пели ее вместе с Еленой Демут (Ленхен)»
369
— Молчи, не плачь, старуха.
Скажи ему: прощай...
Еще сегодня ночью
Уйдет он в дальний край.
И вот солдат уходит
С полком своим в поход.
А юная невеста
Горюет, слезы льет.
Горюет и тоскует —
Надвинулась беда...
— Прощай, моя голубка,
Быть может, навсегда!..
ПЕСНЯ О ЛУННОМ СВЕТЕ
(Рейнская народная песня)
В тиши, тайком взошла луна.
Голубой цветок-цветочек,
Ходит по небу она,
Голубой цветок-цветочек.
Много роз в долине красных,
Много девушек прекрасных,
Роза — краше всех цветов!1
Струит луна прозрачный свет,
Голубой цветок-цветочек,
Облака плывут вослед,
Голубой цветок-цветочек.
Много роз в долине красных.
Много девушек прекрасных,
Роза — краше всех цветов!
Луна, в окошко загляни,
Голубой цветок-цветочек,
Мою голубку помани,
Голубой цветок-цветочек.'
1 Вместо слова «роза» Маркс всюду в припеве вписал в скоб*
ках имя «Женни».
370
Много роз в долине красных,
Много девушек прекрасных,
Роза — краше всех цветов!
Луна, всю землю обойдешь,
Голубой цветок-цветочек,
Вернее сердца не найдешь,
Голубой цветок-цветочек.
Много роз в долине красных,
Много девушек прекрасных,
Роза — краше всех цветов!
ПЕСНЯ МОНАХИНИ
(Северонемецкая народная песня)
Как тяжко мне под сводом кельи
И как судьба моя горька! .
Ко мне весна не заглянула,
Не подарила и цветка.
Ко мне весна не заглянула,
Не подарила и цветка.
Внизу, в долине, два ягненка
На воле прыгают сейчас.
Так будьте счастливы, ягнята,
Весну встречая в первый раз!
Вы будьте счастливы, ягнята,
Весну встречая в первый раз!
Мне сквозь решетку видно небо.
Я слышу щебет птичьих стай.
Ну, в добрый час! Летите, птицы,
Летите смело в лучший край!
Ну, в добрый час! Летите, птицы,
Летите в дальний, лучший край!
371
СКАЗАЛ ОН...
(Немецкая народная шуточная песня)
По небу, сказал он, месяц плыл, сказал он.
Озарил, сказал’ он, горы над селом.
У окна, сказал он, девушка, сказал он,
Вот бы с ней, сказал он, посидеть вдвоем!
А была, сказал он, у меня девчонка.
Был в нее, сказал он, по уши влюблен.
Но она, сказал он, предпочла другого,
Чем я был, сказал он, очень огорчен.
Да, была; сказал он, у меня девчонка.
Я любил, сказал он, с каждым днем сильней.
Но ушла, сказал он, от меня девчонка,
И ушло, сказал он, счастье вместе с ней...
Лживая, сказал он, дерзкая девчонка,
Да простит, сказал он, бог дела твои!
Твой язык, сказал он,— лезвие кинжала,
Поцелуй твой — жало жгучее змеи!
Девушек, сказал он, много есть на свете,
Звезд, сказал он, много светит в вышине.
Знают только звезды на небе, сказал он,
Имя той, что сердце излечила мне.
ОТЕЦ ФРАНЧЕСКО
(Шуточная римская народная песня)
— Отец Франческо,
Отец Франческо!
— Зачем вам нужен отец Франческо?
— Стоит старуха у ворот,
Смиренно исповеди ждет.
— А ну ее! Впускать не надо!
Гоните прочь исчадье ада!
372
— Отец Франческо!
Отец Франческо!
— Зачем вам нужен отец Франческо?
— Пришла вдова. И у ворот
Со скорбью исповеди ждет.
— А ну ее! Впускать не надо!
Гоните прочь исчадье ада!
— Отец Франческо!
Отец Франческо!
— Зачем вам нужен отец Франческо?
— Стоит девица у ворот.
Красотка исповеди.ждет,.
— Ну, так позвать ее скорее!
С ней встреча — сладостней елея.
ПЯТНАДЦАТЬ ПФЕННИГОВ
(Северонемецкая народная шуточная песня)
Лицом девица неплоха,
Но где найти ей жениха
И хоть пятнадцать пфеннигов?
Искала всюду, где могла,
И писарька себе нашла,
А с ним — пятнадцать пфеннигов.
Был писарь, видно, богатей:
Подарков накупил он ей —
На все пятнадцать пфеннигов.
Он долго денежки копил,
, И поясок он ей купил —
За те пятнадцать пфеннигов.
Купил ей ленточки для кос,
Большую шляпу ей поднес —
За те пятнадцать пфеннигов.
373
— Ты хочешь стать моей женой?
Пойдешь ли ты к венцу со мной
За все пятнадцать пфеннигов?
Я предлагаю не шутя —
Я дал тебе, мое дитя,
Свои пятнадцать пфеннигов!
— Твоих грошей не надо мне!
Даешь ты будущей жене
Всего пятнадцать пфеньгигов?!
— Я за трбой и не гонюсь.
Я дам другой, когда женюсь,
Свои пятнадцать пфеннигов.
К моим признаньям ты глуха.
Ищи другого жениха, ♦
А с ним — пятнадцать пфеннигов.
ПРОЩАНИЕ
(Верхненемецкая народная песня)
На горе — старинный замок.
В замке девушка живет.
И по ней тоскует парень
Дни и ночи напролет.
Парню девушка сказала:
— Не грусти, моим ты будь.
Но пришлось им разлучиться,
Перед ним — далекий путь...
Он ей молвил на прощанье:
— Возвращусь к тебе я вновь.
Пусть проходит год за годом,—
Не пройдет моя любовь.
Посмотри — мерцают' звезды,
Шлют вечерний свет земле.
Так звезда любви восходит
В опускающейся мгле.
•374
ПЕСНЯ РЫБАКА
(Испанская народная песня) -
На берег набегая,
Неслись морские волны.
А скалы днем и ночью
Стояли непреклонно.
На выступе скалистом
Сидел рыбак, а невод
У ног его валялся...
И пел рыбак, склонившись.
О, как печально пел он!.,
Пред ним вздымались волны,
О скалы разбиваясь.
Вокруг стонали ветры,
Печальной песне вторя:
«Тебя, моя беглянка,
Люблю и ненавижу!
Скалы ты непреклонней,
Изменчива, как ветер».
О, как печально пел он!,,
«Ушла моя невеста,
Оставив этот берег.
Он стал, с тех пор пустынным,
Как я осиротелым.
Из рук уходит невод,
Так дни мои уходят.
И, как волна о берег,
В тревоге бьется сердце».
О, как печально пел он!.,
«Любовь, ты легче птицы.
Летя на быстрых крыльях,
Беглянку бы настигла,
Куда б она ни скрылась.
Но мне ты не поможешь,
Твои бессильны стрелы.
Похитила беглянка
Последнюю надежду».
О, как печально пел он!.,
375
Пред ним вздымались волны,
О скалы разбиваясь,
Вокруг стонали ветры,
Печальной песне вторя...
Я СКАЖУ МОЕЙ ЛЮБИМОЙ
(Эстонская народная песня)1
Я скажу моей любимой:
— Ты прекрасней всех цветов!
Матушке твоей родимой,
Твоему отцу родному
Долго я служить готов.
И тебя, кто всех милей,
Назову тогда своей.
Мой цветочек полевой,
Я пока еще не твой.
ДОРОГА К ЛЮБИМОЙ
(Дапландская народная песня)
Лучи, озарите вы озеро Орра!
Взберусь на сосну и увижу просторы
Широкого с&ера Орра.
И вот я взобрался, и сверху гляжу я,
Ищу я глазами свою дорогую.
Я срезал все ветки, и срезал я сучья,
Чтоб видеть подальше, чтоб видеть получше.
О, если б летал я, как птица, как ворон,
Я взмыл бы к далекому озеру Орра.
Но нет у меня даже крыльев утиных,
И нет у меня даже лапок гусиных.
Как весла, гребли бы две лапки гусиных,
Меня бы держали на водах глубинных.
1 Перевод на русский язык вольный. Здесь дан только отрыл
вок из песни;
376
Ты любящим сердцем и ласковым взором
Ждала меня долго за озером Орра.
Тебя разыщу я за озером Орра,
И наша разлука окончится скоро.
Прочнее и крепче любого металла
Те узы, какие любовь нам сковала.
Как ветер на воле, летающий в поле,
Легка, ненадежна у юноши воля,
И, если бы верной не шел я тропою,
Тогда бы навек разлучился с тобою.
Н9 нет, неизменной.дорогой иду я
И знаю, что верное счастье найду я.
ГОЛУБЬ
(Римская народная песня)
Куда летишь ты, голубь сизокрылый?
Чуть-чуть помедли, пролетая мимо,
И сбрось перо, чтоб я подруге милой
Мог написать — далекой и любимой.
Я напою перо горячей кровью.
Пусть будет сердце на письме печатью.
И эту весть, скрепленную любовью,
Ты постарайся, голубь, передать ей.
А если милая в дремоте сладкой,
Оставь письмо и улети украдкой.
ПЕСНЯ СВОБОДЫ
(Древнегреческая песня)
Пусть миртовы ветви мой меч украшают,
Как древле мечи украшали герои,
Низвергшие власть тирании жестокой
И давшие снова Афинам свободу.
377
Армодий отважный! О нет, ты не умер!
На острове светлом вкушаешь блаженство.
Поэты твой подвиг в стихах воспевают,
Поют они славу тебе и Ахиллу.
Пусть миртовы ветви мой меч украшают,
Как древле мечи украшали герои,
Тирана Иппарха низвергшие с трона
В овеянный славою праздник афинский.
Тебе, Аристбгитон, вечная слава
И вечная слава тебе, наш Армодий!
Тирана низвергли вы мощной рукою,
И родине вновь обрели вы свободу.
ПОТЕРЯННОЕ СЕРДЦЕ
(Народная неаполитанская песня)
Я слушал шум прибоя
. В томленье одиноком,
И сердце потерял я
В морском песке глубоком.
Вы не видали сердца? —
Я спрашивал в печали.
— А ты спроси у милой,—
Гребцы мне отвечали.
А волны набегали
И рушились на скалы...
Спросил я у любимой:
— Ты сердца не видала?
Я твой, я твой навеки,
Меня в разлуке помни.
Тебе дарю я сердце,
А ты отдай свое мне!
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
Вы только что перевернули последнюю страницу романа «Не-
утомимый путник». Сам герой — молодой Карл Маркс — как бы
подсказал автору название этой книги. И писательница Елена
Ильина вложила в это название свое понимание того главного,
что составляет содержание жизни человека;
Эта книга была уже в печати, когда жизнь Елены Яковлевны
Ильиной 2 ноября- 1964 года неожиданно оборвалась. Все, что бы-
ло создано писательницей за ёорок с лишним лет ее творческой
работы, было проникнуто ощущением далекого и прекрасного пу-
ти, который предстоял юным героям и читателям ее книг. Даже
стихи «Топ-топ» — о первых шагах малыша — заканчивались ве-
селой и в то же, время очень серьезной строкой: «Впереди дале-
кий путь».
Чувство пути в большую жизнь, чувство будущего проявилось
и в «Пушистом госте»книге для ребят о маленьких строителях
и выдумщиках из детсада № 250. Это чувство сказалось и в
«Шуме и Шумке» — сказках и рассказах о первоклассниках. И в
особенности вы ощущаете его в замечательной повести «Четвертая
высота», прочитанной миллионами ребят у нас и за рубежом,
книге о коротком, но ярком пути девушки — одной из самоотвер-
женных героинь войны с фашизмом.
Роман «Неутомимый путник» — это не только писательский, но
и человеческий подвиг Елены Яковлевны Ильиной. Эта книга бы-
ла задумана ею вместе с мужем И. И. Прейсом — талантливым
исследователем теоретического наследия Маркса. Смерть
И. И. Прейса не остановила работу писательницы. Елена Яковлев-
на как бы продолжала советоваться со своим мужем и товарищем,
и книга стала подлинно драгоценным памятником любви и друж-
бы этих двух замечательных людей.
Работу над романом «Неутомимый путник» Елена Яковлевна
Ильина завершила в больнице, стремясь преодолеть смертельную
379
болезнь. Мысли о молодых читателях, в том числе о хорошо зна-
комых ей пытливых юношах и девушках, которых она повседнев-
но встречала в залах, музея Карла Маркса и в библиотеке инсти-
тута марксизма-ленинизма, воодушевляли ее в этом труде. Рабо-
та над романом была последней радостью в ее жизни.
«Неутомимый путник» — это итог писательского пути Елены
Яковлевны Ильиной. Она начала его вместе со своим учителем и
старшим братом Самуилом Яковлевичем Маршаком в двадцатых
годах, когда только еще создавалась детская литература. Елена
Яковлевна была верной соратницей нашего выдающегося поэта,
его чутким и надежным другом. Вспоминается, как она заботи-
лась о нем в последние годы его жизни, как помогала ему в ра-
боте. Вспоминается и то, как радовался Самуил Яковлевич, слу-
шая главы романа «Неутомимый путник», как верил он в буду-
щее, которое предстоит этой книге.
Произведения Елены Яковлевны Ильиной были и остаются
добрыми спутниками детства и юности. Впереди у них — далекий
и прекрасный путь.
Валентин Берестов
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Самый старый город Германии........................ 5
Два дома ......................................... 10
Марксы и Вестфалены .............................. 13
Маленький сказочник .............................. 16
Кораблики .......................................  19
Братья Гракхи .................................... 22
В гостях у Вестфаленов ........................... 28
С Гомером и Шекспиром ............................ 35
Королевская гимназия Фридриха-Вильгельма ....	38
Первый день в классе ............................. 45
Первый бал ....................................... 49
«Литературное казино» .................f	... .	53
Гимназические будни ............	56
Восстание в Польше ............................... 62
Гамбахское празднество............................ 64
Полицейский обыск .....................•	... .	67
Банкет в «Литературном казино» ................... 72
Звено за звеном .................................. 79
Индукция и дедукция .............................. 82
Дедушка Мартин ................".................. 84
Накануне выпускных экзаменов...................... 90
«Размышления юноши при выборе профессии» ...	96
Аттестат зрелости ............................... 104
Накануне отъезда ................................ 109
Прощай, Трир! ...................................  ИЗ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Дружба — прекраснейшая жемчужина жизни» ...	117
Бонн ............................................ 122
Университет Фридриха-Вильгельма.................  125
«Мавр» . .... ............. .	127
Бурный год ....................................... 131
Тревиране ........................................ 136
Дуэль ............................................ 140
Тайная помолвка .................................. 145
Снова в путь................................ .	153
В почтовой карете ................................ 156
В Берлине ........................................ 159
«Кто же прав?» ................................... 162
«Для блага всего человечества».................... 166
«Книга песен» и «Книга любви»..................... 170
«Ты возложил на себя большие обязанности» ...	174
«История — учительница жизни» .................... 177
«Не могу я жить в покое!» ........................ 184
«Она не может поступать так, как ей хочется» .	.188
«Сказать или не	сказать?»........................192
Перед решающим	шагом ........................... 195
У Вестфаленов	................................. 198
Болезнь ......................................... 201’
«Так дальше продолжаться не может»...............-	206
Письмо из Эмса ....................................210
«Надо начать все заново» ..........................214
В предместье Берлина.............................215
Молодые гегельянцы ................................221
«Старик Гегель» .................................. 224
Георг Бюхнер ......................................226
Девятая симфония ...........................».	.	228
Надежды и чаяния . . . *...........................230
«Она твоя».........................................233
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Прошлое и настоящее ...............................239
Неутомимый путник .................................242
До рассвета .......................................245
Тучи сгущаются .................-..................247
«Какие задачи стоят перед молодым человеком?» . .	250
Ответы, а вместе с тем и обвинения...............  252
Трудно — не значит невозможно..............  .	. .	254
Последнее письмо ..................................258
«Человеческое сердце не в состоянии все охватить» 262
Отец и сын ........................................265
В Нидербронне ...................................  267
Неистовый Роланд ..................................272
«Ушедшие времена не возвращаются»	......	276
Наедине со своими мыслями..........................282
«Ты на меня больше не сердишься?»..................285
По каменистым тропам науки ........................289
Прометей ................................  .	294
Вдвоем с Женни.....................................302
€нова в Бонне .....................................303
«Как много я думаю о тебе в бессонные ночи...» . .	307
«Я не могу жить без твоих писем» ..................309
Доктор Маркс ..г--.................................311
«Как ты думаешь?» .................................314
Неожиданные повороты ............................  317
В защиту свободной печати .........................320
Дома и у Женни ..........	323
Гермес ............................................325
Редактор «Рейнской газеты» ....................... 328
Лес и валежник ....................................332
Борьба . . . ’.....................................336
Поэт Гервег .......................................338
Мимолетная встреча ................................341
Борьба продолжается ...............................344
В Крейцнахе .....................................  346
В тисках произвола ......................  .	348
Ход времени ..................... ..........	352
«Мысли мои повсюду тебя сопровождают»..............354
Новые дали ................................-	.	359
К читателям этой книги .	 365
Народные песни (Из альбома молодого	Маркса) • . 366
Ильина Е. Я.
И46 Неутомимый путник.— Документальная пс
весть.— Новосибирск, Западно-Сибирское книжно
издательство, 1982.— 384 с., ил.
Книга известной писательницы для старших школьников о юное
Карла Маркса.
70302—060
И ~------------43—82.4702010200. ЗК(092)	Р2
” М143(03) — 82	'	7
Елена Яковлевна
Ильина
НЕУТОМИМЫЙ ПУТНИК
Документальная повесть
для старшего школьного возраста
Редактор Т. А. Курносенко
На переплете помещен рисунок
И. Гринштейна, 1961
Оформление художника А. А. Заплавного
Художественный редактор В. П. Минко
Технический редактор Н. Т. Федорова
Корректоры В. А. Кашникова,
В. В. Т у р к е в и. ч
ИБ № 1217
Сдано в Набор 19.02.82. Подписано в печать
2'> 05.82. Формат 84X108/32. Бум. тип. № 3.
Гарнитура литературная. Высокая печать. Усл.
печ. л. 20,16+0,84 вкл. Усл. кр.-отт. 21,0. Уч.-изд.
л. 20,73 + 0,98 вкл Тираж 50 000. Заказ № 30.
Цена 85 коп.
Западно-Сибирское книжное издательство, 630099,
Новосибирск, Красный проспект, 32. Полиграф-
комбинат, 630007, Новосибирск, Красный про-
спект, 22.