Text
JOS E СА R LOS MARIATEGUI
Siecle Ensayos de Inrerpreracion de la Rea lidad Региапа B IE3LIOTECA AMAUTA'' L!MA-PERU
3 959
Х. К. МАРИАТЕГИ
Семь очерков
истолкования
перуанской
деиствительности
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ ХОРХЕ ДЕЛЬ ПРАДО
ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 1963
Перевод стихов
П. ГРУШКО
Перевод с испанского
М. И. ПОЛЯКОВА и К. С. ТАРАСОВА
Редакция и комментарии
А. Ф. ШУЛЬГОВСКОГО
Научный редактор Иэдательства
А. А. МАКА РОВ
Редакция литературы но философским наукам
Мариатеги и его „Семь очерков
истолкования перуанской действительности"
Издание на русском языке основной работы Хосе Карлоса Мариатеги «Семь очерков истолкования перуанской действительности» послужит новым признанием этого произведения как образца творческого применения марксизма-ленинизма в Латинской Америке и окажет значительную помощь исследователям проблем этой части мира.
Анализ, содержащийся в этой книге, фактически помогает не только осмыслить в свете исторического материализма современную действительность древней страны инков, но и составить общее представление об эволюции всех народов, более ста лет тому назад добившихся формального освобождения от испанского ига, главный оплот которого находился в Лиме, народов, которые в наши дни, следуя примеру славной кубинской революции, напрягают все силы, чтобы разорвать цепи двойной эксплуатации ‒ американским неоколониализмом и креольской олигархией.
Благодаря серьезному характеру и неоспоримой научной и идеологической компетенции Издательства иностранной литературы, а также широкому распространению его публикаций издание этого труда Мариатеги представляет неоценимый вклад в дело революционной борьбы народов Латинской Америки и интернациональной солидарности с латиноамериканским освободительным движением.
Прогрессивные перуанцы, в частности члены Коммунистической партии Перу, основанной Хосе Карлосом Мариатеги, испытывают чувство глубокой гордости в связи с этим ценным начинанием Советского государства, которое вновь подтверждает свою верность принципам пролетарского интернационализма. Сразу же после принятия III Программы КПСС, программы построения коммунизма в СССР, которая открывает перед человечеством перспективы создания самого совершенного общественного строя, где будет царить принцип «от каждого ‒ по способностям, каждому — по потребностям», где все будет делаться «для человека и во имя человека»; в то время, когда первая, самая могущественная и развитая социалистическая страна ставит огромный потенциал своих производительных сил, техники и науки на службу делу мира во всем мире и национальной независимости народов, — именно в эти дни мы становимся свидетелями новых доказательств заботы Советского Союза о развитии мировой культуры и о сближении самых далеких народов при помощи обмена опытом и знаниями, что позволит им лучше понять историю и современное положение друг друга в свете серьезных изменений, происходящих в мире в настоящее время.
Эта книга, написанная более тридцати лет назад, не потеряла актуальности. Ее основные тезисы остаются в силе, содержащийся в ней анализ продолжает служить основой и образцом применения марксистского метода для изучения основных проблем и особенностей страны, для которой она была написана. Таким образом, научная ценность книги Мариатеги не уменьшилась. Но достоинство этой книги состоит еще и в том, что по языку и стилю она является одним из самых высоких образцов латиноамериканской литературы. Однако в тех условиях, когда «Семь очерков» впервые увидели свет, это их качество имело не только положительные, но н явно отрицательные последствия.
Интерес, который «Семь очерков» с самого начала пробудили в самых широких кругах, обеспечил книге чрезвычайно широкое распространение. С тех пор книга выдержала восемь изданий в странах испанского языка и занимает по общему тиражу одно из первых мест. Но, с другой стороны, люди, заинтересованные в искажении
6
содержания этой книги, представители империализма и реакционной олигархии, которые стараются нейтрализовать идеологическую действенность революционного мышления Мариатеги, делали и делают все возможное, чтобы скрыть научную ценность книги, подчеркивая исключительно ее литературные достоинства. Таким образом, они делают все возможное, чтобы идеи Мариатеги во всей своей полноте и цельности не дошли до сознания народа.
Всех псевдокритиков Мариатеги, прибегающих к различным ухищрениям, чтобы добиться вышеуказанной цели, можно разделить на четыре основные категории: 1) критики, признающие литературные достоинства «Семи очерков», но обвиняющие их автора в «европеизме», в механическом перенесении на нашу почву чужеземных формул и решений; 2) критики, не нападающие непосредственно на содержание этого произведения, но видящие в нем лишь плод игры ума, считающие Мариатеги всего лишь недюжинным писателем;
3) критики, выискивающие отдельные фразы и второстепенные отголоски идеализма, чтобы отрицать марксистско-ленинский характер «Семи очерков» и зачислить их автора в лагерь агностицизма; 4) критики, прибегающие к аналогичным средствам с целью выискать в этом произведении и в других трудах Мариатеги положения, которые можно было бы истолковать в пользу буржуазного национализма, замаскированного шовинизма и ревизионизма в области антиимпериалистической борьбы.
Мариатеги за несколько лет до смерти понял намеРения этих фальсификаторов. Он говорил, что само его творчество опровергает тех, кто называет его европеистом. Сейчас уже немногие настаивают на этом обвинении.
Ряд важных работ, появившихся в последнее время, отвечает тем, кто нападает на Мариатеги по другим напРавлениям. Среди этих работ видное место занимает тРуд советских ученых С. Семенова и А. Шульговского, опубликованный в журнале «Новая и новейшая истоРия» (№ 5, 1957). Совет"кий читатель имеет возможность познакомиться с этим ценным исследованием. Тем не менее мы хотели бы помочь ему лучше понять «Семь очерков», для чего и приводим в данном преди-
словии некоторые данные о личности и многогранной деятельности их автора. В то же время это предисловие является попыткой интерпретации разбираемого нами произведения.
Во введении Мариатеги сформулировал три положения, которые дают основу для любого непредвзятого и правильного толкования его произведения.
Он пишет: «Моя мысль и моя жизнь ‒ это единое целое, единый процесс»; «Я открыто и всеми силами стремлюсь способствовать созданию социализма в Перу»; «Ни один иэ этих очерков не закончен и не будет закончен, пока я живу и думаю, пока у меня есть что добавить к написанному, пережитому, передуманному» '.
Этих трех высказываний самого Хосе Карлоса Мариатеги достаточно, чтобы разоблачить бесплодные попытки отделить в нем писателя от человека, выделить только одну сторону его личности. Этих высказываний Мариатеги вполне достаточно, чтобы разоблачить тех, кто пытается отрицать, что все его творчество было неразрывно связано со стремлением всеми силами способствовать осуществлению социалистической революции в Перу. Именно поэтому Мариатеги считал, что «Семь очерков» ‒ не последнее его слово об этой грандиозной исторической задаче, стоящей перед страной. Кроме того, как последовательный марксист, он считал, что для решения этой задачи недостаточно писать о научном социализме и применять его для анализа определенной действительности, а необходимо сам социализм превратить в действительность. Он считал, что необходима тесная связь между теорией и революционной практикой; тщательная исследовательская работа должна быть связана с организацией и ведением борьбы за социализм. Он считал, что сложные ситуации, возникающие на пути к цели, обязывают руководителей непрерывно совершенствовать свои теоретические знания и все лучше овладевать тактикой.
Мариатеги знал, какую роль ему предстояло сыграть в этом процессе. Он сам был примером личного совер-
' Здесь и далее курсив мой.‒ Х. П.
шенствования и честности, примером того, как настоящие революционеры должны использовать самокритику.
В 1926 году один из аргентинских друзей Мариатегиобратился к нему с просьбой сообщить для последующего опубликования о наиболее существенных моментах его жизни. Ответ Мариатеги уместился на одном листке и содержал следующие данные:
«Я родился в 1895 году. В 14 лет поступил в редакцию газеты подсобным рабочим. В газетах работал до 1919 года (сначала в «Ла пренса», затем в «Эль тьемпо» и, наконец, в «Ла расон»). В последней газете мы выступали за университетскую реформу. С 1918 года, когда я уже по горло был сыт креольской политикой, я решительно повернул к социализму, порвав с первоначальными увлечениями литератора, зараженного декадентством и утонченным византийством конца века, которые в то время расцвели пышным цветом. С конца 1919 года до середины 1923 я путешествовал по Европе. Больше двух лет прожил в Италии, где усвоил некоторые идеи, здесь же познакомился со своей будущей женой. Я был во Франции, Германии, Австрии и других странах. Из-за жены и сына я не смог поехать в Россию. Будучи в Европе, я договорился с несколькими перуанцами о социалистической деятельности. Статьи этого времени отражают развитие моих социалистических убеждений. После возвращения в Перу в 1923 году в своих репортажах, лекциях в Студенческой федерации и Народном университете, статьях и т. д. я разъяснял положение в Европе и начал работу по исследованию национальной действительности в соответствии с марксистским методом. Я уже говорил, что в 1924 году чуть было не отправился на тот свет. Я потерял ногу. Положение было очень серьезным. Конечно, спокойное существование помогло бы мне полностью излечиться. Но ни бедность, ни беспокойство духа не позволяют мне вести спокойную жизнь. Я опубликовал всего одну книгу. Вы ее знаете. Недавно я закончил еще две книги. Предполагаю писать и впредь. Вот в нескольких словах история моей жизни. Не думаю, что стоит публиковать ее. Но я не мог отказать Вам в Вашей просьбе. Да, чуть было не забыл: я самоучка. Когда-то поступил в университет в Лиме с единственной целью ‒ изучить латынь в пределах, необходимых для моей научной
работы. В Европе я тоже посещал лекции. Но никогда я не решался отказаться от своего внеуниверситетского положения...»
Несмотря на лаконизм, эта автобиография позволяет нам оценить в полной мере, кем был Мариатеги и что он сделал. Он пишет о своей эволюции до и после усвоения марксизма. Однако на втором этапе он называет развитием своих социалистических убеждений некоторые шаги, предпринятые им до 1926 года. Хотя он указывает, что статьи этого периода, репортажи, лекции и первая книга были написаны после того, как он вел переговоры о «социалистической деятельности», он в го время еще не закончил создание своих наиболее значительных и выдающихся произведений. Эти произведения, работа над которыми уже в то время была в разгаре, были закончены лишь после 1928 года.
Оценивая значение этих работ, а также то, что Мариатеги делал до последнего дня своей жизни для их совершенствования, мы не можем не считать Хосе Карлоса Мариатеги самым выдающимся перуанцем, человеком, который больше других сделал для счастья своего народа, революционером, который предпринял наиболее гигантское и плодотворное. усилие для национального и социального освобождения Перу.
Прежде всего, это был первый и самый выдающийся организатор и руководитель перуанского пролетариата, создатель первого профсоюзного центра и основатель политического авангарда пролетариата ‒ Коммунистической партии Перу. Если он и начал писать как профессиональный журналист, то его талант писателя получил развитие, лишь когда он начал применять ero как мыслитель и марксистский исследователь, как выразитель идеологии пролетариата Перу. Поэтому, прежде чем приступить к рассмотрению «Семи очерков», мы должны познакомиться с биографией Мариатеги в несколько ином плане и более подробно, чем это делает он сам. Правда, объем данного предисловия не позволяет нам полностью выполнить эту задачу. Тем не менее мы должны попытаться сделать это хотя бы в с~катой форме.
Итак, Мариатеги родился в 1895 году. Кроме точной даты его рождения, 14 июня, мы должны добавить, что
этот год и все десятилетие знаменуют весьма важный этап в экономической и социальной эволюции Перу.
Еще не оправившись от последствий потери территории, богатой селитрой и гуано, в войне с Чили, страна стала жертвой первых прямых капиталовложений империалистического капитализма, который захватил железные дороги и первые крупные текстильные предприятия. В то время как национальная буржуазия не имела ни времени, ни возможностей стать самостоятельным классом, пролетариат рос в геометрической прогрессии, что создавало новую расстановку сил, которая должна была вызвать к жизни новые политические явления. В официальную историю Перу, историю, написанную правящими классами для идеологического влияния на учащихся, год рождения Мариатеги (1895) вошел как год восстания так называемой Демократической партии, во главе которой стоял Николас де Пьерола. Эта партия была создана группой разорившихся помещиков и части нарождающейся буржуазии. Они пытались опереться на недовольство народа военным каудилизмом, воскресшим в начальный период так называемой Тихоокеанской войны '. Партия выдвигала также ряд лозунгов либеральной буржуазии, направленных против некоторых привилегий традиционного латифундизма, объединенного в Сивилистскую партию. Но незрелость местной буржуазии и преобладание идеологии феодализма внутри самой партии Пьеролы проявлялись как в ортодоксальном католицизме ее руководителей, так и в их быстрой капитуляции перед партией земельной аристократии, с которой она образовала позднее так называемую коалицию, еще шире открывшую двери империалистическому проникновению. Цель «коалиции» заключалась в приспособлении к мировой капиталистической системе экономической (особенно бюджетной и валютной) политики правительства, поставленного у власти усиливающими свое влияние крупными концернами для защиты их интересов.
' Тихоокеанская война (1879 ‒ 1883) — война, которую вела Перу в союзе с Боливией против Чили. Окончилась полным поражением перуанской армии. По Анконскому договору (1883),' к '!или отходили перуанские районы с богатейшими залежами селитры.
11
Несомненно, что у Мариатеги в период его детства эти социальные и экономические явления вызывали глубокий отклик. Также несомненно, что они предопределили будущую умственную деятельность ребенка физически слабого, но одаренного блестящим умом и чуткой душой.
Сын бедного служащего, Мариатеги с пяти лет рос без отца, который оставил семью, заявив, что он не в состоянии содержать ее. Старший из четырех братьев, Хосе Карлос, страдающий с семи лет неизлечимой болезнью, был вынужден прервать свои занятия в начальной школе и поступить учеником в типографию. Как позднее вспоминал сам Мариатеги, он на своем опыте убедился, что обнищание и экономические кризисы в нашей стране уже в то время препятствовали росту так называемых средних классов и традиционного феодализма и выдвигали дилемму: обогащение полуфеодальных группировок и крупного монополистического капитализма или пролетаризация. Путь пролетаризации привел Мариатеги в лагерь революционного класса нашей эпохи, класса, призванного навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком. Можно сказать, что личность Мариатеги развивалась вместе с перуанским рабочим классом. Поэтому на ero долю выпала славная миссия стать в Перу тем человеком, в котором с наибольшей полнотой проявились основные качества пролетариата: коллективистское и социалистическое отношение к жизни, организованность и сознательная дисциплина в труде и борьбе, боевой, революционный, героический и созидательный дух, необычайная способность к исследовательской работе и к научному пониманию проблем. Поэтому, несмотря на то, что он был самоучка, несмотря на болезнь, которая лишила ero ноги, несмотря на непродолжительность его жизни ‒ он прожил всего 35 лет,— Мариатеги был самым передовым, целеустремленным и образованным перуанским интеллигентом своего времени. Он оставил глубокий след в национальной культуре и открыл перед ней широкую и светлую дорогу. В то же время он явился самым выдающимся революционным руководителем Перу.
Однако развитие личности Мариатеги шло не по прямой и гладкой дороге. На этом пути он, как и всякий первооткрыватель, преодолевал многочисленные
12
препятствия. Помимо всего прочего, ему пришлось преодолевать огромные затруднения материального порядка, а также такие препятствия, как отсутствие традиций в полуфеодальной и полуколониальной стране, что проявлялось в невероятной идеологической путанице в первые два десятилетия ХХ века.
В эти годы, годы отрочества и ранней юности Хосе Карлоса, проникновение империализма и предательство национальных интересов правящей местной олигархией привели к захвату английскими и североамериканскими концернами наших богатых месторождений нефти и основных горнорудных богатств. В крупных городах американские и английские компании, а также часть креольской буржуазии развивают текстильную и обувную промышленность, железнодорожный и автомобильный транспорт. Все это приводит к значительной концентрации пролетариата и к быстрому исчезновению кустарного производства товаров первой необходимости. Классовая борьба между капиталистами и рабочими усиливается и приобретает более четкий характер, что ведет к образованию первых профсоюзов, которые вытесняют старые мютюэлистские организации ' и анархизм с его методами покушений и террора. Результатом (в значительной степени положительным) включения Перу в систему мирового рынка, где господствует империализм, явилось распространение новых философских, научных и политических течений, вызвавших идеологическую дискуссию и тесно связавших страну с социальными проблемами.
Благодаря своей работе Мариатеги имел в эти годы возможность быть в курсе современных ему течений и познакомиться с происходящей полемикой. Он был рабочим в типографии газеты «Ла пренса», которой в то время руководил журналист дон Альберто Ульоа, интеллигент, отличавшийся либеральными идеями. и широтой взглядов. Газета давала читателям кое-какие сведения о происходящем в мире и предоставляла свои страницы таким передовым писателям, как, например, Педро Сулен. Однажды заболел сотрудник отдела полицейской хроники. Необходимо было срочно найти замену. Хосе
' Рабочие объединения взаимопомощи: от фр. mutuellisme—
взаимный. ‒ Ред.
13
Карлос, который посвящал свободные от работы часы самообразованию, отважно предложил испытать ero на этой должности. Ободренный директором, он добился первого журналистского успеха. Вскоре ему поручили вести спортивную хронику, сводившуюся в то время, за редким исключением, к скачкам. Надо иметь в виду, что ипподромная хроника была в некоторой степени бюллетенем общественной жизни аристократической олигархии. Мариатеги получил тем самым возможность непосредственно познакомиться с экстравагантными выходками миллионеров и их злоупотреблениями властью. В то же время звание журналиста позволяло ему делать сатирические зарисовки всего увиденного.
Его популярность и растущий престиж в кругах интеллигенции дали ему возможность установить связи с журналистами, писателями и артистами, которые также начали приобретать известность в это время. Среди них был великий поэт и неудавшийся романист Вальделомар, предвестник реалистического перуанского рассказа и романа. Совместно с Вальделомаром и другими Мариатеги издавал журнал «Колонида», написал драматургическое произведение, правда неудачное, в котором изобразил живописную историческую личность ‒ «маршальшу», влиятельную и взбалмошную супругу одного из первь~х президентов республики. О ней же пишет и Флора Тристан в своем интересном произведении «Скитания парии». Этот этап своей жизни, все написанное им в это время сам Мариатеги характеризует как «первоначальные увлечения литератора, зараженного декадентством и утонченным византийством конца века».
Тем временем в мире происходили важнейшие события. Одно из них явилось поворотным пунктом в истории человечества и открыло ее новую эру. Империалистические противоречия привели в 1914 году к первой мировой войне, исходной точке общего кризиса капиталистической системы. Война не только не ликвидировала экономический кризис, не только не разрешила противоречия между двумя империалистическими блоками, антагонистическое противоречие между капиталистами и пролетариями и противоречие между империалистическими метрополиями, с одной стороны, и колониями и полуколониями ‒ с другой, но еще более углубила эти противоречия, что привело к возникновению нового,
социалистического общества в результате великой по. беды Октябрьской революции, осуществленной под умелым руководством партии большевиков, основателем и вождем которой был Владимир Ильич Ленин.
В Перу, как и вообще в Латинской Америке и во всем мире, эти события привели к мощному подъему народной борьбы, и прежде всего борьбы рабочего класса за улучшение условий жизни и труда и за признание его социальных прав. Так начинался этап, на котором народы должны были сделать выбор в пользу одного из двух путей развития: капиталистического пути ‒ пути рабства или социалистического пути — пути благосостояния человека, подлинной демократии, истинного прогресса и счастья. Для таких людей, как Мариатеги, наступил момент идеологического выбора. Хосе Карлос так говорит об этом в своей автобиографии: «С 1918 года, когда я уже по горло был сыт креольской политикой, я решительно повернул к социализму...» Поэтому неверно, что социализм Мариатеги в ту эпоху был, как утверждали некоторые, следствием ero интеллектуальных колебаний, Социализм Мариатеги представлял собой' мировоззрение интеллигента, вышедшего из рабочего класса, интеллигента, который после периода блужданий находит свое место в мире, осознав новые перспективы, открывшиеся перед человечеством в результате Великой Социалистической революции в России. Позднее Мариатеги писал в своей «Защите марксизма»: «Русская революция представляет, нравится это реформистам или нет, наиболее выдающееся событие современного социализма. Именно в этом событии, исторические последствия которого пока еще невозможно предсказать, следует искать новый этап марксизма».
Одним из первых его шагов на новом пути было издание журнала «Нуэстра эпока», на который, как признавал сам Мариатеги, значительное влияние оказал журнал «Эспанья», издававшийся Аракистайном. Журнал этот был закрыт после выхода второго номера из-за антимилитаристской статьи Мариатеги, которую офицеры гарнизона Лимы сочли «оскорбительной для армии». Один из этих офицеров (сейчас он генерал и депутат, пользующийся поддержкой апристской партии) показал свою «храбрость», ударив Хосе Карлоса, который уже в то время был инвалидом в результате
болезни, явившейся несколько лет спустя причиной его смерти.
Вместо «Нуэстра эпока» в 1919 году Мариатеги основывает газету «Ла расон». Главной ero целью было содействовать успеху широкой народной борьбы, происходившей в первые два года после войны. Эта борьба шла в основном по трем направлениям: движение за снижение стоимости жизни, борьба за принятие закона о восьмичасовом рабочем дне и студенческие выступления за первую университетскую реформу. «Ла расон» была рупором этой борьбы: она оказала решающее влияние на слияние всех этих движений. Хотя Мариатеги в то время недостаточно ясно понимал значение этой деятельности, он уже тогда инстинктивно чувствовал важность двух ленинских принципов: необходимость создания единого фронта эксплуатируемых классов и слоев населения и роль пролетариата как авангарда борьбы против эксплуататоров. Он также понимал, что, поскольку в ходе борьбы рабочего класса, студенчества и мелкой городской буржуазии выдвигаются требования, которые могут быть удовлетворены только государством и правительством, постольку эта борьба приобретает бесспорное политическое содержание. Кроме того, он прекрасно понимал, что в условиях, когда государственная власть находится в руках реакционной олигархии, только союз этих сил и решительная целеустремленная борьба могут обеспечить победу борющихся масс. И если мы объективно оценим деятельность Мариатеги, мы должны будем отбросить ложные представления о характере его социалистических убеждений в те годы. Что же касается незрелости его идей, незнания марксистской теории, то можно согласиться, что он был своего рода эмпирическим социалистом, но при этом необходимо указать, что с самого начала своей деятельности он сумел связать свои социалистические идеи с борьбой рабочего класса и увидеть в этом классе революционную силу современности. Поэтому Мариатеги так горячо приветствовал Октябрьскую революцию в России и очень быстро осознал необходимость близкого знакомства с ее опытом, глубокого изучения мировоззрения и науки, которые позволили Ленину и большевистской партии осуществить первую победоносную социалистическую революцию, Мариатеги реши- N
тельно отверг как реформистскую и ревизионистскую интерпретацию марксизма, так и книжное, поверхностное толкование всемирно-исторических событий того времени.
«Ла расон» постигла та же судьба, что и журнал «Нуэстра эпока», из-за того, что типография, где печагалась эта газета, принадлежала архиепископу Лимы, который, естественно, был одним из самых угодливых и ярых защитников правительства. После того как Мариатеги еще раз подрезали крылья, молодой, по-боевому настроенный журналист решил как можно лучше подготовиться к новому прыжку, использовав для получения образования в Европе стипендию, которую предоставили ему и Фалькону на словах «как поощрение блестящих способностей и для совершенствования в их профессии», а на деле фактически для того, чтобы отстранить их от деятельности, причинявшей столько беспокойства и неудобств правящим классам.
Напрасно некоторые клеветники (Виктор Андрес Велаунде, Луис Альберто Санчес и др.) пытались опорочить автора «Семи очерков» в связи с этим решением. С их точки зрения, было бы более правильно, более последовательно при данных обстоятельствах отказаться от стипендии. На их взгляд, было бы лучше и честнее, если бы Мариатеги обрек себя на бездеятельность или присоединился к такой оппозиции режиму, в которой находились некоторые из этих людей. Но если бы Мариатеги избрал этот путь, революционное движение рабочего класса Перу, вероятнее всего, не имело бы впоследствии в своих рядах одного из самых выдающихся представителей этого движения и значительно бы замедлилось.
Утверждая это, мы не ратуем за культ личности. Точно так же мы не разделяем ложного мнения, что без Мариатеги было бы невозможно возникновение коммунистической партии, а безвременная кончина Мариатеги была якобы причиной всех внутренних проблем и трудностей, которые испытывала партия на протяжении длительного периода своей истории. Тем не менее можно сказать, имея в виду объективные и субъективные условия тех лет, что поездка Мариатеги в Европу была, несомненно, очень ценной, так как в противном случае распространение марксизма-ленинизма в Перу и выра-
2 Мариатеги
ботка теории и классового сознания перуанского пролетариата задержались бы на несколько лет, а револю. ционное движение не имело бы такого блестящего оратора, теоретика и организатора, каким был Мариатеги.
Целесообразно несколько задержаться на этой части его биографии. Журналистская стипендия предусматривала пребывание стипендиата в Италии. Но Мариатеги хотел не только познакомиться с Италией, но и изучить опыт революционного движения во всей Европе и особенно в самом Советском Союзе, а после усвоения этого опыта поставить его на службу перуанской революции как новое, решающее оружие рабочего класса нашей страны. В одной из своих статей он писал: «В ходе европейского кризиса решается вопрос о судьбах трудящихся всего мира. Поэтому развитие этого кризиса должно интересовать в равной мере трудящихся Перу и трудящихся Дальнего Востока». И далее: «В этом кризисе пролетариат не зритель, а действующее лицо. Судьба мирового пролетариата зависит от исхода кризиса». И он не переоценил пользы, которую получил как зачинатель научного социализма в Перу, вступив в прямой контакт с этой действительностью. В статье, опубликованной в «Мундиаль», он писал: «Европа, ее жизнь, ее трагедия завладели нами полностью и безраздельно. И в конце концов мы увидели нашу собственную траге'; дию, трагедию Перу, трагедию Испанской Америки. Поездка в Европу стала для нас наилучшим и наиболее полным открытием Америки». Однако поездка эта была прервана, так как правительство, убедившись, что молодой журналист продолжает твердо идти по избранному пути, прекратило выплату стипендии. Его экономические ресурсы, впоследствии еще больше подорванные женитьбой в Италии, позволили совершить лишь короткую поездку во Францию, Германию и Австрию. На поездку в СССР денег у него не хватило. Мариатеги с присущим ему немногословием так писал об этом тяжелом времени: «Из-за жены и сына я не поехал в Россию».
Но уже в Италии Мариатеги нашел то, что искал. Там он вступил в контакт с несколькими перуанцами, чтобы, как пишет он, начать «социалистическую деятельность», но не такую, как раньше, в Перу, не без теории и партии. Мариатеги примкнул не к классиче-
18
ской социалистической партии, не к реформистскому «социализму» П Интернационала, не к фальшивому марксизму, а к революционному социализму, к подлинному марксизму, к марксизму-ленинизму. Он организовал коммунистическую ячейку и в качестве ее члена присутствовал на историческом Ливорнском съезде Итальянской социалистической партии. Происшедший на этом съезде разрыв между социал-реформистами и ревизионистами, с одной стороны, и социалистами, стоящими на марксистско-ленинских позициях, ‒ с другой, привел к созданию Коммунистической партии Италии.
В этот решающий момент своего жизненного пути Мариатеги решил как можно быстрее вернуться в Перу, чтобы «заняться организацией классовой партии», партии перуанского пролетариата. Об этом совершенно четко и недвусмысленно сказано в работе Мариатеги «Предпосылки и развитие классовой борьбы в Перу».
По возвращении в Перу Мариатеги увидел там ряд перемен, которые показали, что он правильно предвидел развитие событий, когда уезжал в Европу. В эти годы, с конца 1919 до конца 1923 года, правительство Аугусто Б. Легиа, выславшее Мариатеги из страны (оно пришло к власти в 1919 году на смену правительства Хосе Пардо), начало действовать как представитель неосивилизма, то есть тех кругов латифундистской олигархии и крупного капитала (помещики-сахаропромышленники), которые стремились проводить внешнюю экономическую политику, направленную на утверждение господства североамериканского империализма, вместо англофильской политики старой господствующей олигархии. При завоевании власти Легиа опирался на уже упоминавшееся нами народное движение и выдвинул демагогический лозунг «новой родины». Однако единственно «новое» в его политике заключалось в подчинении страны американским заимодавцам, иначе говоря, в получении государственных займов от концернов Уолл-стрита в обмен на нефть, медь, уголь и другие полезные ископаемые, запасы которых были открыты к тому времени. Стараясь облегчить захват внутреннего рынка этими концернами, правительство Легиа приступило к осуществлению плана общественных работ. При выполнении этих работ высшие чиновники и подрядчики быстро разбогатели и стали выражать
интересы бюрократической и компрадорской буржуазии. Требования рабочих, студентов и всего народа были забыты. Больше того, против них было начато ожесточенное наступление, предвещавшее тот период истории Перу, который позже назвали «одиннадцатилетней тиранией».
Движение 1918 ‒ 1919 годов, объединившее, как мы уже говорили, рабочих и студентов, привело в 1921 году к созданию народных университетов им. Гонсалеса Прады. Объясняя, что представляла собой эта организация, Мариатеги писал в уже цитированной нами работе: «Съезд рабочих Лимы поддержал деятельность этих университетов, направленную на повышение культуры народа. Но рабочие не особенно уверены в последовательности студентов, и, чтобы не возбуждать кривотолков, народные университеты воздерживаются от идеологической работы среди пролетариата. С другой стороны, большинству студентов, работающих в народных университетах, нужна идеологическая ориентация. Что касается социальных проблем, то студентам следует скорее учиться у пролетариата, а не учить его». Однако вскоре выяснилось, что за формальным отказом от классовой идеологии основатели народных университетов (Айа де ла Торре, Мануэль Сеоане и др.) скрывают намерение использовать в своих интересах рабочий класс и подчинить ero «идеологии» политиканствующей мелкой буржуазии. Вместо того чтобы способствовать укреплению профсоюзных организаций и их объединению в масштабе всей страны; вместо того чтобы сопротивляться репрессиям правительства и отвечать на них, используя те формы, которые с таким успехом применялись в борьбе за введение восьмичасового рабочего дня и за проведение университетской реформы (забастовки, митинги и т. д.), они использовали для выступления маловажный предлог, оскорбив при этом религиозные чувства значительной части населения. А это привело к изоляции наиболее передовых групп рабочих и студентов от народных масс. Предлогом к выступлению послужило «посвящение Сердцу Христову» (Перу). В знак протеста народные университеты организовали народную демонстрацию, которая была зверски подавлена полицией и явилась причиной ареста и высылки Айа де ла Торре и других руко-
водителей студенческих и рабочих масс, а также усиления преследований профсоюзов.
Эти события имели и положительный результат: ускорили возвращение Мариатеги из Европы. Народные университеты пригласили Мариатеги прочитать цикл лекций о его поездке в Европу. Он использовал трибуну народных университетов, чтобы направить их деятельность в новое русло. С этого момента Мариатеги начинает выковывать классовое сознание организованных трудящихся путем распространения марксизма-ленинизма. В своей автобиографии он пишет об этом этапе своей революционной работы: «...я разъяснял положение в Европе и начал работу по исследованию национальной действительности в соответствии с марксистским методом». Более подробно об этом он писал позднее в своей работе «Предпосылки и развитие классовой борьбы в Перу»: «Я прочитал цикл лекций о мировом кризисе, в которых показал его революционный характер. Анархисты отнеслись к лекциям враждебно, особенно из-за защиты русской революции, которой я частично коснулся. Однако я завоевал солидарность народных университетов и их наиболее горячих приверженцев из рабочих организаций».
В апреле 1923 года по инициативе народных университетов начал выходить журнал «Кларидад» как «орган свободной молодежи». Пока журналом руководил Айа де ла Торре, его направление было столь же путаным, как и деятельность самих народных университетов. Мариатеги, встав во главе журнала, придал ему новое направление. «Пятый номер, ‒ пишет Мариатеги, — положил начало четкой идеологической ориентации, поскольку «Кларидад» оставил студенческий тон и стал органом Рабочей федерации Лимы». Чтобы укрепить журнал, обеспечить ему регулярный выход и официально защитить от полицейских преследований, Мариатеги основывает рабочее издательство, намереваясь преобразовать «Кларидад» в ежедневную газету. Но в это время впервые тяжело обострилась его болезнь, что заставило Мариатеги лечь в больницу. Ему удалось спастись от смерти ценой ампутации правой ноги.
Если бы мы не были ограничены объемом настоящего предисловия, было бы целесообразно привести здесь письмо Мариатеги редакторам журнала «Клари-
21
дад», которое он написал, как только стал немного лучше себя чувствовать. Этот документ мало известен, хотя и является одним из самых чистых и прекрасных проявлений коммунистических, марксистско-ленинских убеждений автора «Семи очерков», одним из проявлений ero глубоко партийного духа. Этот дух находит свое выражение еще до создания Коммунистической партии Перу в полной солидарности Мариатеги с интересами, чувствами и делами рабочего класса, в его оптимистической уверенности в будущем пролетарской революции, в его глубокой ненависти и презрении к господствующим классам нашей страны, в ero непоколебимом боевом духе и организующей, направляющей и утверждающей деятельности. И все эти качества Мариатеги проявлялись в момент, когда над ним нависла угроза смерти. Вот несколько выдержек из этого письма: «Если наш журнал выйдет без моей подписи, я гораздо острее почувствую свой физический недуг. Больше всего мне бы хотелось, чтобы болезнь, ворвавшаяся в мою жизнь, не оказалась настолько сильной, чтобы изменить ее или сделать неполноценной... не оставила никаких моральных последствий, не заронила ни в разум, ни в сердце ни малейшего чувства горечи или разочарования... Пусть же эти строки, написанные в доме, где я провожу долгие дни выздоравливающего больного, будут сердечным приветом моим товарищам по журналу «Кларидад» и подтверждением моей решимости и моих надежд...» И далее: «Наше дело ‒ это великое дело человечества. Вопреки скептицизму и нигилизму, этим бессознательным, немощным союзникам буржуазных интересов и привилегий, формируется новый социальный порядок... Реакция терпит поражение повсеместно. Капиталистический строй вынужден пойти на мирное сосуществование с коммунистическим строем. Советы признаны как законная форма правления. Все говорит за то, что мир идет к социализму. Неопровержимые признаки свидетельствуют о том, что будущее принадлежит революции... Наша буржуазия ничего не понимает и не замечает. Тем хуже для нее. Современное поколение буржуазии наверняка утонет в своей глупости и распутстве. Не будем мешать этому. Будем послушны голосу нашего времени и приготовимся занять свое место в истории».
Помимо предвидения перспектив развития человече ства и других уже упомянутых моментов, в этом письме излагается тезис, в то время еще недостаточно понятый и усвоенный многими коммунистическими руководителями других стран, хотя он и был ранее сформулирован В. И. Лениным. Речь идет о принципе мирного сосуществования между двумя социальными системами, принципе, на котором основывается внешняя политика СССР ‒ последовательного защитника права народов на самоопределение и мира во всем мире.
Четыре лекции, прочитанные Мариатеги в народном университете, были включены в полное собрание его сочинений, изданное в 1959 году его детьми. Разъясняя всемирно-историческое значение Октябрьской революции, Мариатеги ярко показал руководящую роль пролетариата и безусловную необходимость создания его революционной партии для свержения политического господства капитала и построения социалистического общества. Мариатеги разъяснил также принципы пролетарского интернационализма, значение политической борьбы рабочего класса и необходимость диктатуры пролетариата на этапе, продолжающемся от завоевания власти до построения коммунистического общества.
Мариатеги всегда помнил о словах Маркса, что недостаточно объяснить мир ‒ нужно изменить его. Поэтому он писал во введении к «Семи очеркам»: «Мое мышление и моя жизнь — это единое целое, единый процесс. И если за мной будет признана какая-либо заслуга, то пусть зто будет то, что я вложил всего себя в свои идеи». Вот почему, едва оправившись от болезни, лишившей его ноги, он с жаром и энергией самого сильного бойца отдался работе и организаторской деятельности, чтобы воплотить в жизнь свои идеи.
С 1924 по 1927 год Мариатеги вел интенсивную работу по воспитанию классового сознания перуанского пролетариата, укреплению и объединению пролетарских профсоюзных организаций. Учитывая ленинское учение о том, что крестьянство является главным союзником рабочего класса в антиимпериалистической и антилати-. фундистской революции и что этот союз призван обеспечить гегемонию пролетариата в революции,
Мариатеги принял участие в создании Федерации янаконов ' в Перу и Региональной федерации индейцев. В то же время Мариатеги не упускал из виду особенность, имеющую важное значение с точки зрения стратегии и такткки перуанской революции и заключающуюся в существовании индейских народностей кечуа и аймара, проблемы которых тесно переплетаются с аграрным вопросом и проблемой земли, то есть с борьбой крестьянства и пролетариата.
В работе по организации и классовой ориентации перуанских трудящихся выдающуюся роль сыграли написанные Мариатеги документы, до сих пор не потерявшие своего значения. Это воззвание, озаглавленное «Первое мая и единый фронт>, «Послание Второму Рабочему съезду Лимы». Оба эти документа включены в «Приложение» к данному русскому изданию книги «Семь очерков». Таким образом, советский читатель сможет непосредственно оценить правильность взглядов Мариатеги на принцип революционного профсоюзного -движения, иначе говоря, на последовательную борьбу за удовлетворение требований рабочих, на профсоюзное единство, внутреннюю демократию в профсоюзах и кл ассовую политическую независимость.
Укладывая камень за камнем в возводимое здание перуанской революции, организуя, объединяя и ориентируя рабочий класс и крестьянство, Мариатеги стремился к расширению лагеря их союзников путем привлечения к антиимпериалистической и антифеодальной борьбе мелкой городской буржуазии. Для этого он использовал еще сохранившиеся дружеские отношения с Айа де ла Торре и другими руководителями и основателями народных университетов, находившимися в ссылке. Будучи в Мексике, эти деятели решили основать «Американский народно-революционный союз» (АПРА) . Как видно из этого названия, первоначально речь шла о союзе или едином фронте в масштабе всего континента с антиимпериалистической программой. Таким образом, этот союз не был политической партией и не мешал созданию партии рабочего класса, что было главной целью Мариатеги. Хосе Карлос присоединился к идее создания АПРА и решил оказать ей максимальную поддержку.
' Батраковиадольщиков. ‒ ~ед,
Но поскольку Мариатеги уже в то время видел, что основатели АПРА могут повести свою организацию по ложному пути, он решил основать журнал, который, опираясь на народные массы страны, подчеркивая и всемерно пропагандируя руководящую роль пролетариата и его классовую политическую независимость, служил бы «трибуной идеологического утверждения> и центром группировки новых, наиболее перспективных и передовых представителей перуанской интеллигении. Этим органом и стал «Амаута» ', начавший выходить в 1926 году под девизом «Создать новое Перу в новом мире!». В 1924 году, оправившись после первого приступа болезни, Мариатеги опубликовал книгу «Современная арена», в которой дал марксистское толкование основных событий и характеристику политических деятелей того времени. Первоначально ее текст удалось опубликовать в журнале «Варьедадес», поддерживавшем тогдашнее правительство. В другом журнале с той же ориентацией (поскольку в те годы Легиа не допускал появления изданий иного типа), журнале «Мундиаль», Мариатеги начал публиковать первые работы, посвященные марксистскому исследованию перуанской действительности. Они печатались в разделе, озаглавленном самим Мариатеги так: «Оперуанизируем Перу». Опираясь на успех этих работ, «Амаута», не связанный ограничениями в отличие от других журналов, расширил и углубил марксистское исследование перуанской действительности. Идеологический уровень работ Мариатеги и других авторов, а также литературный и художественный талант постоянных сотрудников журнала быстро превратили «Амаута» в самый авторитетный орган Перу и Латинской Америки. В то же время «Амаута» был эффективным рупором пролетарской идеологии.
Понятно, что для диктаторского правительства Легиа вся деятельность Мариатеги была не только нежелательной, но просто недопустимой. В поисках предлога для запрещения деятельности Мариатеги правительство прибегло к лжи. Продажной реакционной олигархией было сфабриковано дело о «коммунистическом заговоре».
' В инкской империи так называли мудрого, ученого человека. ‒ Ред.
Вскоре после того, как начал выходить «Амаута», состоялся Второй съезд рабочей федерации Лимы, которому Мариатеги направил широко известное приветственное послание. Министр внутренних дел Селестино Манчего Муньос (матерый феодал и обскурант, являющийся в настоящее время, несмотря на свой возраст и репутацию, лидером прадистского парламентского большинства) с большой шумихой организовал налет на собрание рабочего издательства «Кларидад» и арестовал всех присутствующих. Одновременно были арестованы наиболее известные и активные профсоюзные и студенческие руководители и представители интеллигенции. Само собой разумеется, что первой жертвой был Хосе Карлос Мариатеги, которого ввиду состояния его здоровья власти были вынуждены вскоре перевести в военный госпиталь св. Варфоломея, где он находился под тюремным надзором.
Это первое заключение Мариатеги, подобно ампутации ноги, явилось новым и еще большим испытанием ero непоколебимой твердости и боевого духа. Быстро перейдя в контрнаступление, Мариатеги послал в газету «Эль комерсио» письмо, разоблачающее авторов этой грубой и низкой клеветы. В письме он с гордостью заявил о своих коммунистических убеждениях. Отрицая какой-либо смысл в полемике с полицией, Мариатеги в то же время показал, что необходимо без промедления опровергать выдвигаемые абсурдные обвинения. «Я полностью признаю, ‒ пишет он, — ответственность за свои идеи, недвусмысленно выраженные в моих статьях, опубликованных в отечественных и зарубежных журналах, в которых я сотрудничаю, или в журнале «Амаута», основанном мною с вполне определенными целями. Но я категорически отвергаю предъявляемое мне смехотворное обвинение в составлении подрывного плана или в участии в заговоре. Я отсылаю обвинителей к моим записям, как опубликованным, так и частным, из которых видно, что я, убежденный и сознательный марксист, весьма далекий, как и подобает марксисту, от утопий в теории и практике, не занимаюсь нелепыми тайными сговорами... Я не отрицаю и не смягчаю своей ответственности. Я с гордостью принимаю ответственность за свои взгляды... но именно поэтому мне чужды всяческие креольские заговоры, которые еще могут быть порожде-
ны старой традицией. Слово «революция» имеет иное значение».
После того как Мариатеги и его товарищи в результате движения протеста, развернувшегося в Перу, на всем американском континенте и во всем мире, получили свободу, а журнал «Амаута» начал выходить снова, Хосе Карлос понял, что один шаг назад помог сделать два шага вперед. В то же время с началом полицейских репрессий Мариатеги был вынужден обратить серьезное внимание на обострение разногласий между Айа де ла Торре и ero друзьями, с одной стороны, и руководимым им журналом «Амаута» ‒ с другой. Айа и компания не пожелали сохранять АПРА в качестве единого антиимпериалистического фронта и решили превратить его в буржуазно-националистическую политическую партию, которая, подобно китайскому гоминдану, под предлогом создания так называемого единого фронта трудящихся физического и умственного труда подчинила бы своему влиянию рабочий класс и другие антиимпериалистические и антифеодальные слои населения. Хорошо сознавая опасность этой затеи, Мариатеги смело выступил против нее. Он решительно и принципиально встал на защиту исторической необходимости организации классовой партии пролетариата и его неототъемлемого права на независимость в рамках единого фронта. Разрыву предшествовала упорная и жаркая полемика. Работа Мариатеги «Антиимпериалистическая точка зрения» (тоже публикуемая в Приложении), а также его полемическая переписка дают полное представление о принципиальных, правильных и четких позициях Хосе Карлоса. Отвергнув план создания «националистической» партии и тщательно проанализировав лживый манифест Айа де ла Торре, Мариатеги заявил, что действительность надо изучать, а не изобретать и что этот манифест «как политический документ относится к наиболее отвратительным образцам предвыборной литературы старого режима», потому что в нем «видна тенденция положить в основу движения блеф и ложь». Мариатеги утверждает, что «Tàêòèêà, практика сами по себе — это нечто большее, чем форма и система», что фашизм в Италии сформировался на основе такой же лжи и неискренности. Он заявляет, наконец, что намерен до последних сил сопротивляться осуше-
ствлению этих планов, потому что, «защищая свою правоту, я защищаю свою жизненную правоту». Другое письмо он заканчивает словами: «По какому бы пути ни пошла национальная политика, мы, интеллигенты, преданные социализму, должны защищать право рабочего класса на организацию в самостоятельную партию... Те же, кто предпочтут мелкобуржуазный, каудилистский путь, пусть идут своей дорогой. Я их не одобряю и не пойду с ними. Думаю, что, несмотря на мой так называемый европеизм и на воображаемое чрезмерное доктринерство, я стою ближе, чем они, к действительности и к Перу».
Накануне разрыва Мариатеги начал издавать орган профсоюзного движения ‒ еженедельник «Л а бор». Когда же вновь начал выходить журнал «Амаута», целью которого стало более решительное сопротивление правительству олигархии и империализма и эффективная идеологическая борьба против реформизма и мелкобуржуазного ревизионизма АПРА, Мариатеги заявил в передовой статье, что борьба вступает на новый, высший этап, что «работа по идеологическому размежеванию завершена», что «в борьбе между двумя системами, между двумя идеями мы не намерены оставаться сторонними наблюдателями или заниматься поисками третьего пути... На нашем знамени начертано лишь одно простое и великое слово — социализм». Мариатеги подчеркивает также, что журналу «уже нет необходимости называться журналом «нового поколения», «авангарда», «левых». Все эти слова устарели... чтобы быть верным революции, ему достаточно быть социалистическим журналом». Мариатеги пишет далее, что надо выступить в защиту слова «революция», смысл которого был так извращен в Латинской Америке. «Мы должны восстановить его прямое и точное значение. Революция в Латинской Америке будет лишь этапом, фазой всемирной революции. В своей основе она будет всего лишь частью социалистической революции».
Много других важных положений содержит эта передовая статья, напечатанная в «Амаута». И вот в свете современных событий спустя более 30 лет, в условиях изменения соотношения сил в пользу социализма слова Мариатеги, только что приведенные нами, оказываются настолько точными и правильными, что, кажется, они
были написаны в наши дни. Третья ленинская Программа КПСС, программа построения коммунизма в Советском Союзе, принятая XXII съездом КПСС, и доклады Центрального Комитета КПСС, сделанные товарищем Хрущевым, наглядно показывают правоту Мариатеги и верность его идей ленинизму. Мариатеги утверждал, что в условиях общего кризиса капиталистической системы и существования двух основных социальных лагерей, двух мировых экономических систем ‒ капиталистической и социалистической — перед такими полуколониальными и полуфеодальными странами, как Перу, стоит дилемма — оставаться в капиталистическом рабстве, будучи обреченными на недостаточное развитие и на самую страшную нищету, или пойти по социалистическому пути развития, ведущему к подлинному национальному освобождению и к истинной социальной свободе, хотя на первом этапе революция и будет носить в основном аграрный и антиимпериалистический характер. Мы считаем поэтому, что кубинская революция была и остается полным подтверждением и воплощением предвидения Мариатеги.
На новом, высшем этапе своей деятельности журнал «Амаута» в 1929 году вновь стал жертвой полицейского произвола. Мариатеги был арестован на основе показаний доносчика, специально поселившегося в доме, где жил Мариатеги. На этот раз в тюрьму были брошены не только старые товарищи Мариатеги и все известные профсоюзные руководители, но и ряд интеллигентов, друзей и сотрудников журнала, а также новые сторонники Мариатеги, поставившие перед собой задачу продолжать его дело.
И на этот раз полицейский произвол не сломил Хосе Карлоса. Еще шире развернулась кампания международной солидарности. Вспомним, что Мариатеги, рассказывая о случившемся, ограничился следующими словами: «Тюрьма для революционеров ‒ это только несчастный случай в их работе. Поэтому единственное, что мы должны сделать сейчас, — это восполнить потерянные дни и использовать приобретенный опыт, чтобы еще лучше работать и сражаться».
Тем не менее в этом эпизоде, в массовом движении за освобождение Мариатеги внутри страны и вне ее, он увидел ясный признак тех перемен, которые вскоре
позволили ему успешно выполнить основную цель его жизни. В «Амаута» и «Лабор» все чаще публиковались протесты рабочих и крестьян против злоупотреблений империалистических предприятий, феодалов-помещиков, крупных капиталистов и властей. Труженики города и деревни переставали бояться хозяев и полицейских. Классовая борьба обострялась и все чаще принимала форму забастовок и движений протеста, быстро приобретавших политический характер. Все это убеждало Мариатеги, что уже созрели объективные условия и возникли субъективные предпосылки, которые он готовил так терпеливо, так героически и творчески.
Когда после ампутации ноги родственники и друзья Мариатеги считали, что дни его сочтены, он сказал: «Я ‒ как стрела, которая не может упасть, не достигнув цели». А цель его состояла в создании партии рабочего класса, коммунистической партии, хотя сначала (по тактическим соображениям) Мариатеги считал необходимым называть ее социалистической, что вряд ли было целесообразно. Но Мариатеги понимал, что создание коммунистической партии не сводится к организации группы единомышленников. Было необходимо также обеспечить партии базу в виде организованных масс, которые поддержали бы авангард пролетариата и пошли за ним. Кроме того, было необходимо дать партии программу, основанную на марксистско-ленинской идеологи и на ее применении к анализу конкретной действительности страны, к анализу основных проблем и соотношения классовых сил в Перу. Если мы рассмотрим содержание и смысл каждого шага Мариатеги с точки зрения теории и практики, то увидим, что все они образуют гармоничный ансамбль, их нельзя оторвать друг от друга, поскольку все они преследуют одну и ту же цель, хотя и многогранны по содержанию и разнообразны по форме. Основные этапы в деятельности Мариатеги — это, несомненно, организация Первой конфедерации трудящихся Перу, увенчавшая ero гигантские усилия в профсоюзном движении; создание «Семи очерков» и основание коммунистической партии. Осуществление этих трех грандиозных задач было завершено почти одновременно, в 1928 году. 1 мая этого года был создан организационный комитет Всеобщей конфедерации трудящихся Перу, опубликовавший составленный
Яариатеги манифест. В середине года вышло первое издание «Семи очерков>, а между 16 сентября и 7 октября был создан Организационный комитет коммунистической партии, которая хотя и называлась, как мы уже говорили, первое время социалистической, но ~примкнула к III Интернационалу и упорно боролась с социал-демократией, реформизмом и ревизионизмом. Благодаря осуществлению этих задач перуанская революция получила три основных орудия, а пролетариат и трудящиеся массы стали более подготовленными к последующим событиям.
Как известно, в 1929 году начался самый глубокий и острый экономический кризис. Крах нью-йоркской биржи повлек за собой закрытие множества промышленных и торговых предприятий, что привело к невиданному росту безработицы и обнищанию масс. Как это вообще происходит на империалистической стадии капитализма, колониальные и полуколониальные страны первыми испытали на себе последствия кризиса. Это предопределило глубокую радикализацию 'пролетариата и крестьянства и рост неустойчивости правительства Легиа, которое уже не могло рассчитывать на крупные американские займы для восстановления торгового баланса и покрытия бюджетного дефицита. Забастовка шахтеров в Маракоче и создание там первой профсоюзной федерации, руководимой Мариатеги и его товарищами, открыли период крупных боев за удовлетворение требований рабочего класса, в которых уже смогла принять непосредственное участие коммунистическая партия. Руководителем и организатором этих боев выступила Всеобщая конфедерация трудящихся, также основанная Мариатеги. Не впадая в фатализм и мистицизм, а объективно оценивая явления, мы можем сказать, что «стрела» попала в цель.
16 апреля 1930 года, в самый разгар классовой борьбы и идеологических боев с апристскими руководителями и реформистской группировкой, отделившейся от партии, болезнь, захватившая Мариатеги еще в 1924 году, навсегда оборвала его жизнь, погасила гениальный ум великого амауты.
Все, что Мариатеги сделал в последние месяцы своей жизни, после основания ВКТП, публикации «Семи очерков» и создания нашей партии, было направлено на
окончательное завершение этих задач. В это время Мариатеги написал манифест об основании ВКТП (j мая 1929 года) и подготовил доклад о расовой дискриминации для 1 конгресса Конфедерации профсоюзов Латинской Америки (1929 год). Он разработал проект программы партии, определив ее как марксистско-ленинскую партию. В качестве руководителя коммунистической партии он подготовил доклад об индейском вопросе, а также доклад «Антиимпериалистическая точка зрения», которые обсуждались на 1 Конференции латиноамериканских коммунистов (Буэнос-Айрес, 1929 год). В это время Мариатеги был еще раз арестован, а журнал «Амаута» запрещен. Мариатеги составил проекты двух резолюций: о политике партии в отношении заключения союзов и о присоединении Коммунистической партии Перу к Коммунистическому Интернационалу; в первой резолюции Мариатеги анализирует классовое содержание апризма и разоблачает демагогические и фашистские наклонности его руководителей.
Определив, таким образом, позиции партии, Мариа теги начал свою последнюю битву против оппортунизма. Он опубликовал книгу «В защиту марксизма», блестящую критику правого и левого ревизионизма, представленного, в частности, Анри де Маном и Максом Истменом. После этого он повел непосредственную атаку на закоренелых оппортунистов из реформистского крыла организационного комитета, которые отказались признать обе резолюции, принятые большинством голосов, и вышли из партии. Мариатеги пришел к выводу (уже в самый критический момент своей болезни), что настало время сменить тактику в отношении наименования партии: партия должна называться коммунистической. Эта его последняя воля могла быть выполнена лишь спустя несколько дней после ero смерти. Похороны Мариатеги стали первой массовой демонстрацией партии. Безмолвные толпы смотрели, как за гробом с телом Мариатеги, покрытым большим красным знаменем, шли десятки тысяч трудящихся с пением «Интернационала>. Все выступавшие на похоронах высоко оценили значение личности Мариатеги и ero деятельности для пролетариата и партии. Представитель Всеобщей конфедерации трудящихся Перу, в частности, сказал: «Наше присутствие здесь означает окончательное признание Мариатеги как
одного изнаиболеевыдающихся вождей и руководителей организованного рабочего класса. Мы как бы являемся практическим воплощением его идей. Мы собрались здесь для того, чтобы начать кампанию защиты ero от всяческой клеветы, от всяческих злостных наветов. Мы продолжим его дело, а его имя будет служить нам знаменем борьбы и утверждения наших завоеваний и нашего освобождения... Тот, кто захочет понять его и следовать за ним, должен встать на путь классовой борьбы пролетариата... Мариатеги отдал пролетариату свою жизнь и свои знания. Именно он помог нам понять события, происходящие в мире, именно он показал нам, что борьба трудящихся за свое полное освобождение‒ это не местная, не национальная, не латиноамериканская, а всемирная борьба... Убежденный интернационалист, он вдохнул в нас новое сознание, классовое сознание пролетариата... Усвоив его знания, мы, истинные наследники его дела, сумеем использовать их на практике, несмотря на все превратности нашей борьбы, Организованный и сознательный пролетариат уже не сойдет с позиций, которые он завоевал с таким трудом благодаря идеям и делам своего мудрого руководителя. Мы пришли сюда, чтобы подтвердить наше классовое сознание, отдать дань нашего восхищения, нашей любви этому интеллигенту пролетарию, сформировавшемуся в активной школе работы, учебы, поисков и борьбы».
Сопоставление этих фактов показывает, что действительно жизнь и деятельность Мариатеги представляют собой «одно целое, единый процесс>. Но в то же время это сопоставление показывает, что «Семь очерков» не занимают особого места в его творчестве и даже не являются лучшим образцом его творчества, как это обычно принято считать. Мы не преуменьшаем выдающихся достоинств этой книги, а, напротив, будем всячески способствовать их признанию. Следует вспомнить дату ее опубликования, чтобы понять, что она представляет лишь один из знаменательных шагов в выдающейся деятельности Мариатеги, заключавшейся в том, что он выковал классовое сознание перуанского пролетариата и указал нашей родине путь к социализму. С точки зрения истории «Очерки» Мариатеги фактически представляют собой теоретическое обоснование программы Коммунистической партии Перу, проект которой разработал сам
3 Мари атаги
Мариатеги. С полным основанием историк Хорхе Басадре сказал о Мариатеги и его книге: «В отличие от некоторых он обратился к перуанской действительности не из соображений личной выгоды, а с практической и четкой целью: обосновать определенное положение, содействовать социализму».
Посмотрим же, как Мариатеги выполнил эту задачу.
Полемизируя с руководителями АПРА, которые под предлогом «национальной самобытности> подходили к решению перуанских проблем с точки зрения «исключительности», Мариатеги провозгласил универсальность марксизма и бессмертие его основных принципов. Но, будучи последовательным ленинцем, он неоднократно указывал, что «в каждой стране, среди каждого народа марксизм проявляется в определенных условиях, в определенной среде, с учетом всех особенностей» и что «социализм в Перу должен быть не калькой, не копией, а героическим творчеством». Таким образом, как в структуре, так и в содержании «Семи очерков» видно непреклонное желание работать в соответствии с этой концепцией.
Первые вопросы, возникающие перед читателем, берущим в руки «Очерки», ‒ это вопросы, связанные с числом очерков, их наименованием и расположением.
Почему очерков именно семь? Что означают слова «индеец», «регионализм» и «централизм»? Почему, кроме очерков, посвященных экономическому развитию и проблеме земли, столь большое внимание уделяется и другим вопросам?
Однако, ознакомившись с содержанием книги, мы увидим, что всему есть свое объяснение.
Что касается выбора тем, то необходимо сделать следующие предварительные замечания:
1. Первые три очерка относятся к иной категории, чем все остальные. В соответствии с марксистским методом в них рассматриваются вопросы базиса перуанского общества, тогда как остальные очерки посвящены проблемам надстройки.
2. «Очерками» не ограничиваются усилия Мариатеги по интерпретации нашей действительности. Он сам в
своем предисловии пишет, что сначала думал включить в эту книгу очерк о политическом и идеологическом развитии Перу, но именно ввиду важности этой темы решил разработать ее в отдельной книге.
Кроме того, мы считаем, что в неразрывной связи с «Семью очерками» должны рассматриваться тезисы о расовой дискриминации, написанные им для профсоюзного конгресса Латинской Америки, тезисы об антиимпериализме к 1 Конференции латиноамериканских коммунистов, а также его послания: «Первое мая и единый фронт» и «Послание Второму рабочему съезду Лимы», В них он дает анализ капиталистических производственных отношений и классовой борьбы пролетариата. Эти работы дополняют анализ перуанской действительности и заполняют пробелы, породившие ошибочные толкования «Семи очерков».
Что касается разработки темы каждого очерка, то рамки настоящего предисловия не позволяют нам дать исчерпывающий анализ. Ввиду этого мы ограничимся определением того, каковы же, на наш взгляд, главные достоинства каждого очерка.
Во-первых. Изучение сущности и путей перуанской революции Мариатеги начинает с применения к нашему обществу, как этому учит марксизм, общего и основного закона всякой социальной революции ‒ наличия непримиримого противоречия между характером существующих производственных отношений и направлением развития производительных сил. Оставив в стороне некото рые слабости и недостатки в освещении исторического процесса, мы можем утверждать, что в своем очерке «Схема экономической эволюции» Мариатеги руководствуется именно этим законом. Особенно удачными мы считаем его оценки исторических внутренних и внешних факторов, которые определили характер борьбы за независимость против испанского ига, факторов, которые определяют наличие феодальных пережитков и господство латифундистов и оценки империалистического проникновения и основного противоречия, порождаемого этим проникновением. Анализируя все эти явления, Мариатеги берет за основу производственные отношения на различных этапах их развития, но при этом подчеркивает определяющее значение производительных сил и рассматривает препятствия, которые они встречали и
встречают в своем развитии и которые объясняются социальной структурой страны. Так, Мариатеги сумел дать правильный анализ (впервые в нашей стране) некоторых весьма важных политических событий, которые до этого служили пищей для исторических анекдотов или квасного патриотизма. В качестве примера можно привести историю гуано и селитры и последствия заинтересованности империализма в захвате этого сырья. Мы говорим о том значении, которое эти средства производства имели для развития перуанской экономики на определенном этапе и для войны с Чили.
Применение этого общего закона раскрывает не только основное, доминирующее противоречие, но и другие антагонистические противоречия, дающие возможность сделать вывод о том, что Перу является полуколониальной и полуфеодальной страной.
Что касается полуфеодализма, то очень ценным является установление Мариатеги общности интересов империализма и латифундизма, а также постановка вопроса в пунктах 1, 3, 4 и 5 «Окончательных предложений» в очерке «Проблема земли».
Во-вторых. Творческое применение марксизма-ленинизма при этом анализе выражается не только в выявлении связи между экономическим развитием страны (аналогичным экономическому развитию других стран Южной Америки) и основными событиями нашей политической жизни, имеющей свои особенности, но прежде всего во внимании со стороны Мариатеги к характерным особенностям перуанского общества, к характерным оротиворечиям, вытекающим из его конкретного исторического развития.
Наиболее важная из этих особенностей заключается и в существовании индейских народностей. Мариатеги называет эту особенность «Индейская проблема». Если бы Мари атеги догматически придерживался классической схемы, он не поставил бы очерк, посвященный этой проблеме, на второе место в книге своих очерков, то есть перед «Проблемой земли», несмотря на то что в соответствии с общепринятым порядком проблема земли должна была освещаться непосредственно после вопросов империалистического проникновения («Схема экономической эволюции»).
Однако если мы внимательно прочтем оба очерка, то увидим, что они представляют собой единое целое в анализе антагонистических противоречий, порожденных существованием феодализма, монопольным владением землей и подчинением государства латифундистам. Так, опровергнув все реакционные или демагогические тезисы, утверждающие возможность разрешения этой проблемы административными или полицейскими, юридическими или религиозными, моральными или расовыми (или филогенетическими) методами, Мариатеги показывает в следующем очерке, что «индейская проблема порождена нашей экономикой. Ее корни ‒ в системе земельной собственности». Рассматривая эту проблему, тесно связанную с противоречием между потребностями общественного развития и феодальными пережитками, Мариатеги останавливается в дальнейшем на противоречии, имеющем определяющее значение, поскольку оно может быть разрешено только социализмом. Речь идет о том положении, в котором находятся индейцы (в основном кечуа и аймара), составляющие большинство населения и являющиеся объектом не только классовой эксплуатации — поскольку они представляют также и ббльшую часть крестьянства, — но и векового национального гнета, так как индейские массы подвергаются расовой дискриминации, а также дискриминации в области образования, судопроизводства, политики и культуры.
Мариатеги не ограничивается общими рассуждениями о системе землепользования. Он горячо защищает все гражданские и национальные требования и права индейских поселений. Он характеризует двойной гнет, от которого страдают индейцы, как «гамонализм», представляющий собой внеюридическое явление и воплощающий в нашей стране социальную эксплуатацию и национальное угнетение индейцев со времен испанского завоевания.
В-третьих. В плане надстройки первое место должно принадлежать государству как орудию классового господства. В книге нет очерка, посвященного этой теме. Этот пробел вызывает понятное недоумение. Но Мариатеги не забыл о данном вопросе и не обошел его.
Мы уже указывали, что он глубоко проанализировал эту проблему, намереваясь опубликовать свое исследова-
37
ние вместе с остальными очерками, но позже изменил план, чтобы посвятить этому вопросу отдельную книгу.
С другой стороны, ни в одном из своих «Семи очерков» он не проходит мимо пагубной роли государства латифундистов и крупных капиталистов как орудия империалистического господства и феодальной эксплуатации и угнетения. Этим объясняется, почему после очерка «Проблема земли» Мариатеги поместил очерки «История развития народного образования в Перу», «Религиозный фактор», «Регионализм и централизм» и «Процесс над литературой».
Мы не можем сейчас дать подробную характеристику каждого из этих очерков. Читатель увидит сам, как Мариатеги применяет в них тот же самый исследовательский и аналитический метод, что и в первых трех очерках. Мариатеги показывает, как производственные отношения, классовые интересы и классовая борьба влияют на жизнь нашего общества на всех этапах его исторического развития.
Поэтому, рассматривая проблему народного образования, Мариатеги прежде всего констатирует, что, начиная с эпохи вице-королевства и до наших дней, существующая система народного образования не может эффективно выполнять свои социальные и национальные функции главным образом из-за подчиненного положения страны, из-за отсутствия подлинной независимости, а в настоящее время ‒ из-за господства американского империализма. Мариатеги утверждает, что из-за действий господствующих классов (раньше — испанских феодалов, теперь — латифундистов и крупных капиталистов, связанных с империализмом) национальное образование лишено национального духа и проникнуто духом колониальным и колонизаторским. Больше всего от этого страдают рабочий класс и крестьяне-индейцы, которых государство не считает перуанцами, равными всем остальным перуанцам.
Затем Мариатеги анализирует, как этот процесс протекал во времени, как он отразился на университетском образовании и какое влияние на него оказывают противоречия внутри господствующих классов. В заключение Мариатеги говорит: «С рождением социалистического течения и с появлением у городского пролетариата классового сознания начинает действовать новый фактор, су-
щественно меняющий его признак...> «Начальная школа не несет индейцу социального освобождения. Первым шагом в его просвещении должно быть уничтожение крепостного npasa».
Очень правильными и актуальными являются его взгляды на ликвидацию разрыва между умственным и физическим трудом в новой школе и на последовательность, с какой эти социалистические нормы применяются в Советском Союзе. «Только в России, ‒ говорит Мариатеги, — школа трудового воспитания была выдвинута на первый план в политике в области образования».
В очерке «Религиозный фактор» Мариатеги показывает, как религия вообще, и в частности католическая религия во времена испанского господства и эта же религия в настоящее время, соперничая с протестантской, служила и служит господствующим классам в качестве орудия идеологического порабощения. Мариатеги рассматривает как одно целое привилегии господствующих классов и привилегии церкви и духовенства в эпоху вице- королевства и в период республики. Он говорит: «В соответствии с выводами исторического материализма социализм рассматривает церковные культы и религиозные доктрины как явления, присущие тому социально- экономическому строю, который их поддерживает и порождает. Поэтому целью социализма является смена строя, а не этих явлений».
В следующем очерке Мариатеги анализирует своеобразие перуанского государства и его административной системы, которые, являясь одним из проявлений полуфеодального и полуколониального строя, существующего в нашей стране, вот уже более века оказывают сильнейшее влияние на политическую жизнь Перу. Мы говорим о проблеме, которая рассматривается в очерке «Регионализм и централизм». В соответствии с конституцией Перу является централизованным, а не федераль. ным государством. Однако только начинающееся про-. мышленное развитие страны пока еще не создало национальной экономической общности, что предопределяет существование различных социально-экономических укладов. Даже различные географические районы еще не освоены и не связаны между собой торговыми отношениями. Все это в сочетании с пороками феодализма обус-
39.
ловливает существование касикизма', как правило используемого латифундизмом и его «политиками». Однако это явление вызывает народный протест против чрезмерного централизма, иначе говоря, против чрезмерной концентрации в столице республики богатств, источником которых является торговый оборот и административные сборы, против концентрации и централизма, в значительной степени определяемых и активно стимулируемых господством империалистических монополий.
Мариатеги считает законным требование населения внутренних районов страны об административной децентрализации, но предупреждает, что речь идет об обсуждении или пересмотре уже не механизма администрации, а экономических основ государства. Прежде всего необходимо добиться независимости страны и ликвидировать феодализм.
Его последний очерк, «Процесс над литературой», посвящен анализу того явления культуры, в котором яснее всего видна идеологическая борьба между классами и между различными социальными слоями господствующих классов. Мариатеги разоблачает пережитки вице-королевства или феодализма в литературе и защищает «индихенизм» не как демагогическое течение, а как реакцию на «колониализм» и «космополитизм», за которыми скрывается стремление воспрепятствовать возникновению и развитию настоящего национального искусства и перуанской литературы. В то же время Мариатеги разоблачает все проявления декадентства и выступает горячим сторонником социального реализма во всех областях искусства и литературы. Мариатеги делает ряд правильных замечаний о влиянии языка на литературное творчество и показывает, как язык колонизаторов способствовал распространению влияния вице-королевства и на первые произведения нашей литературы.
Затем Мариатеги рассматривает вопрос о метизации как проявлении нарождающейся национальности и отстаивает правомерность этого термина в современном литературном перуанском языке в том случае, если речь идет о населенных пунктах, где говорят на испанском
' Касик ‒ индейский князек, глава племени. Позднее это слово приобрело более широкое значение. В данном случае речь идет о 'господстве местных политических боссов,— Прим. ред.
языке, подверженном социальным влияниям. Он считает, что только с этой точки зрения можно приветствовать индихенистское течение, да и то лишь в случае, если оно отражает активную борьбу против латифундизма, империализма и государственной власти эксплуататоров. Этот критерий Мариатеги применяет при анализе социального содержания произведений отдельных писателей на различных этапах развития перуанской литературы.
Хотя в каждом из «Семи очерков» Мариатеги подчеркивает, что решение проблем современной действительности можно найти на социалистическом пути, он не хочет сказать этим, что социалистическую революцию необходимо совершить немедленно и непосредственно, то есть перескочив через первый этап, который в нашей стране состоит в освобождении от империалистического ига и в ликвидации латифундий и остатков феодализма. Мариатеги хочет сказать этим, что революция в своем дальнейшем развитии пойдет по социалистическому пути.
Сделанный Мариатеги анализ не противоречит тому, что он сказал несколько позже, а лишь подтверждает его мысль: «Только борьба перуанского пролетариата в союзе с крестьянством и с международным антиимпериалистическим движением может обеспечить зкономическое освобождение страны. Только этот союз может поставить, а затем и решить задачи буржуазно-демократической революции, на что оказалась неспособной буржуазия».
IV
Мы считаем, что сказанного достаточно, чгобы разоблачить и опровергнуть недобросовестных критиков Мариатеги и его «Семи очерков» в отношении марксистско- ленинских убеждений Хосе Карлоса и выдающейся роли, которую он сыграл в теоретическом и практическом применении марксизма-ленинизма к условиям Перу. Тем не менее для большей убедительности, на наш взгляд, необходимо разъяснить некоторые моменты, весьма хитроумно используемые теми критиками, которые при помощи отдельных фраз из произведений Мариатеги и догматического и метафизического их истолкования отрицают эту роль Мариатеги и дискредитируют его творчество.
Для этих «критиков» не лишне повторить, что Мариатеги не считал проделанный в его книге анализ проблем окончательным и поэтому скромно назвал ее главы «очерками».
Несомненно, что недостатки и отдельные ошибочные положения и формулировки, встречающиеся в книге, вызваны прежде всего условиями, в которых работал Мариатеги, недостаточным количеством источников исследовательского характера и произведений классиков марксизма на языках, которыми он владел.
Мы не должны забывать, что «Семь очерков» были написаны более тридцати лет назад, то есть в то время, когда коммунистические партии Латинской Америки были очень молоды или только создавались. Их деятельность на этом этапе развивалась главным образом в области пропаганды общих идей и принципов марксизма-ленинизма, а также в области борьбы за удовлетворение прав трудящихся; они при этом использовали опыт более зрелых коммунистических партий Европы.
Не боясь погрешить против истины, мы можем поэтому сказать, что «Семь очерков» Мариатеги были первой серьезной и смелой для того времени попыткой марксистско-ленинского исследования на нашем континенте, осуществленного в творческом духе. В этой попытке у Мариатеги не было предшественников, которые помогли бы ему избрать более правильное направление. Как первое произведение, «Семь очерков» не могли быть совершенными, особенно если принять во внимание, что написаны они в сложных условиях полуколониальной и полуфеодальной страны, существующей всего сто лет, где рабочий класс не имел богатых традиций борьбы и не вел еще идеологических боев, которые в Европе способствовали появлению и научному мужанию создателей диалектического материализма Маркса и Энгельса и гениального продолжателя их дела Владимира Ильича Ленина.
Несколько лет назад советский историк Мирошевский ', не принимая во внимание эти обстоятельства и основываясь лишь на «Семи очерках», а не на всем творчестве Мариатеги, увидел в нем представителя «народ-
' См. В. М и р о ш е в с к и й, О «народничестве» в Перу, «Историк-марксист», № 4, 1941,
ничества» в Латинской Америке. Мирошевский пришел к этому выводу на основании того, что Мариатеги придавал чрезмерное значение проблеме земли, проблеме индейцев и общинной традиции наших индейских поселений. Все это было истолковано историком как недо-. оценка руководящей роли пролетариата в нашей революции.
Благодаря исследованиям историков В. Семенова, А. Шульговского и В. Кутейщиковой в Советском Союзе смогли познакомиться с теоретической и практической деятельностью Хосе Карлоса Мариатеги. В свете разьяснений, данных в настоящем предисловии, несомненно, что, если бы тов. Мирошевский был жив, он пересмотрел бы свои взгляды по этому вопросу. Он, конечно, знал, что В. И. Ленин охарактеризовал русское народничество и родственные ему тенденции в следующих словах: «...они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества»'. Что может быть общего между этой характеристикой народничества и идеями Хосе Карлоса Мариатеги после того, как он усвоил марксизм как науку?
Для того чтобы дать более полное представление об этом вопросе, целесообразно, однако, пояснить некоторые формулировки, имеющиеся в «Семи очерках», которые, если их брать изолированно, вызывают сомнения относительно их научной ценности.
Например, в очерках «Схема экономической эволюции», «Индеиская проблема» и «Проблема земли», а также в работе по этим проблемам, подготовленной для Конгресса профсоюзов Латинской Америки, Мариатеги говорит об обществе инков как о коммунистическом обществе и в ряде случаев называет проблему национальностей кечуа и аймара «расовой» проблемой.
Что касается первого замечания, то прежде всего надо иметь в виду, что во времена Мариатеги успехи в изучении доколумбовского периода были весьма незна' чительны, а антропология еще не пришла к тем выводам, которые в настоящее время позволяют не только утверждать существование классового деления в империи
'В. И. Ленин, Соч., т, 5, стр. 443.
инков, но и должным образом охарактеризовать тип ее классовой структуры или социально-экономической формации. В то же время тогда было немало внешне научных толкований, идеализировавших так или иначе империю инков. Сегодня мы можем с почти полной уверенностью сказать, что «к моменту испанского завоевания в стране существовало организованное и достаточно развитое общество... в котором, несомненно, существовала эксплуатация человека человеком». Кроме того, мы можем сказать, что инкскому государству действительно не удалось уничтожить остатки первобытно-общинной родовой структуры айлью', «но в производственных отношениях господствовали отношения подчинения и обязательств занятого физическим трудом населения к правящему классу инков. Роды айлью коллективно обрабатывали свои земельные участки, но при этом они должны были отдавать большую и лучшую часть получаемых продуктов государству и жрецам» (программные тезисы Коммунистической партии Перу). Поэтому мы можем утверждать, что у инков преобладали производственные отношения, наиболее близкие к рабовладельческим, но в связи с конкретными историческими условиями, в которых развивалось общество, а позднее формировалась империя инков, рабовладения того периода были своеобразной переходной формой. Поскольку в ту эпоху на нашей территории орудия труда были очень несовершенны, завоевателям кечуа незачем было применять рабский труд в его типичной форме, так как эксплуатация земли наиболее производительно и легко могла осуществляться при коллективном труде.
По нашему мнению, айлью при империи инков находились в состоянии коллективной крепостной зависимости у инкского государства, рабовладельца, имевшего в каждом поселении своих представителей («куракас»), которым подчинялись местные власти. Жрецы являлись составной частью аппарата эксплуатации. Это, однако, не означает, что производственные отношения ограничивались указанной формой. На общественных работах (строительство дорог, дворцов, храмов и т. п.) янаконы и даже члены общин подвергались рабской эксплуатации, выражавшейся, в частности, в форме «митимаэс»,
' Община в древнем Перу. ‒ Ред.
то есть в принудительных, обязательных перемещениях целых поселений в другие районы по решению инки.
Сейчас мы имеем возможность обосновать все это. Но во времена Мариатеги внимание первых историков нашего общества привлекало прежде всего именно существование айлью внутри такого большого государства, стоявшего (как свидетельствуют достижения ero культуры) на более высоком уровне развития по сравнению с другими цивилизациями американского континента. Жизнеспособность айлью дает себя знать в существующих в наше время индейских общинах, которые представляют собой очень видоизмененные, но стойкие остатки айлью. Мариатеги, будучи ревностным исследователем национальных особенностей, не мог не увидеть этого явления. Он выделил его из всего, что было известно об инкской организации. Мариатеги счел необходимым обратить особое внимание на эту особенность, чтобы опровергнуть тех, кто называл его «европеистом», утверждая, что коммунизм ‒ это «экзотическое растение», непригодное для наших условий. Мариатеги же хотел показать, что эта форма социальной организации относится к числу наиболее древних и славных традиций, ставших привычкой наших крестьян-индейцев. Мариатеги пришел к этому заключению не на основании «народнических» взглядов, потому что он никогда не уповал на утопический возврат к древней общинной организации и даже мысли не допускал, что социализм может быть построен в Перу именно этим путем, без руководства рабочего класса и диктатуры пролетариата. Когда же речь заходила о требованиях крестьянства и освобождении индейского населения, Мариатеги высказывал справедливые и ясные суждения, как, например, следующее: «Буржуазия не сумела и не пожелала выполнить задачи по ликвидации феодализма. Ближайший потомок испанских колонизаторов, она не могла поддержатъ требования крестьянских масс. Эта задача стоит перед социализмом. Только социалистическое учение может придать современное, конструктивное значение индейскому вопросу. Поставленная в социальном и зкономическом плане и поднятая до уровня реалистической и творческои политики, зта проблема будет решена благодаря помощи, ориентации и дисциплине класса, вкл~о-
45
чающегося сейчас в наш исторический процесс, ‒ пролетариата». В проекте программы партии Мариатеги говорит об этом еще более четко: «Как в существовании общин, так и в крупных сельскохозяйственных предприятиях социализм видит элементы социалистического решения аграрной проблемы... Но это, так же как и поощрение свободного возрождения индейского народа и творческого проявления присущих ему сил и духа, ни в коем случае не означает романтической и антиисторической тенденции к восстановлению инкского социализма, который соответствовал не существующим сейчас условиям и от которого остаются лишь кооперативные и социалистические традиции, применимые при вполне научной технике производства. Социализм предполагает технику, науку... И он не может терпеть ни малейшего отставания в усвоении завоеваний современной цивилизации; напротив, он заинтересован в максимальном и методическом ускорении использования этих завоеваний в национальной жизни». Как хорошо видно, упоминание об «инкском социализме» сводится на нет правильным суждением Мариатеги о том, чтб он понимает под социализмом.
Что касается терминологической путаницы в отношении «расы» и национальности, то ее можно объяснить тем, что Мариатеги сознательно пошел на это в связи с тем, что наиболее грубая и распространенная форма национального угнетения в нашей стране по отношению к индейцам кечуа и аймара состоит в ужасающей расовой дискриминации, даже более сильной, чем по отношению к неграм или «желтым» (китайцы и японцы). Если бы Мариатеги в то время говорил только о национальностях, ero, может быть, не поняли бы.
Но Мариатеги ни в какой мере не считал это расовой проблемой и совершенно не думал о расизме. Напротив, он выше, чем кто-либо другой, поднял знамя идеологической борьбы против этого крайнего выражения человеческого вырождения и регресса. На конгрессе в Монтевидео Мариатеги совершенно недвусмысленно заявил: «Эта проблема не расовая, а социальная и экономическая».
В то же время Мариатеги выступал против «индихенизма» как стремления (в частности, крупных помещиков) скрыть за ним местный касикизм и посеять ненависть по отношению к белым и метисам побережья или
возбудить агрессивный, реакционный и фашиствующий шовинизм. Выступая против этой тенденции, Мариатеги писал: «От предрассудка о неполноценности индейской расы начинают скатываться к другой крайности ‒ к утверждению, что создание новой американской культуры будет делом исключительно автохтонных расовых сил. Подписаться под этим тезисом — значит впасть в самый нелепый и абсурднй~й мистицизм. Было бы неразумно и опасно противопоставлять убеждения расистов, презирающих индейцев, потому что они верят в абсолютное и вечное превосходство белой расы, расизму тех, кто с мессианской верой переоценивает индейцев, имеющих как раса особую миссию в американском возрождении... Возможности материального и интеллектуального развития индейцев зависят от изменения социально-экономических условий. Они определяются не расой, а экономикой и политикой. Расовая точка зрения сама по себе не приводила и не приведет к пониманию освободительной идеи... Освобождение расы обеспечивается динамизмом экономики и культуры, которые несут в себе зародыш социализма. Во время Конкисты индейская раса не была побеждена другой расой, превосходящей ее этнически и качественно; -индейская раса была побеждена техникой этой расы, значительно превосходящей технику индейцев. Порох, железо, кавалерия не были расовыми преимуществами. Это были технические преимущества... Испанский феодализм подчинил себе аграрный строй индейцев, сохранив частично его общинные формы; но это сочетание создавало статический порядок, экономическую систему, стагнационные факторы которой были лучшей гарантией крепостной зависимости индейцев. Капиталистическая промышленность ломает это равновесие, уничтожает этот застой, создавая новые производительные силы и новые производственные отношения. Постепенно растет пролетариат за счет ремесленников и крепостных крестьян. «Экономическая и социальная эволюция» вступает в период активного развития и противоречий, которые в идеологическом плане приводят к возникновению и развитию социалистической мысли... Разве без материальных элементов, создаваемых современной промышленностью или, если угодно, капитализмом, можно было бы предположить возможность социалистического государства?.. Динамизм этой экономики,
этого строя, который лишает устойчивости все отношения и, противопоставляя классы, противопоставляет идеологии, делает возможным возрождение индейцев, предрешенное действием не расовых, а экономических, политических, культурных и идеологических сил... Заатой и инертность, порожденные феодализмом, препятствуют освобождению, пробуждению индейцев; капитализм своими конфликтами, своими методами эксплуатации толкает массы на путь борьбы за их требования, своими угрозами толкает массы на борьбу, в ходе которой они материально и духовно подготавливаются для руководства новым строем>.
Правильно, что как в теоретической, так и в своей организационной и руководящей работе Мариатеги придавал большое значение требованиям освобождения индейских масс. Даже журнал «Амаута» был трибуной той литературы и того искусства, которые были названы (в положительном смысле) «индихенистской школой». Представителями этой школы были выдающийся худож.- ник Хосе Сабогаль, поэт Алехандро Перальта, Хулиа Кодесидо и другие. Но Мариатеги не был просто «индихенистом». Полемизируя с Луисом Альберто Санчесом, Мариатеги писал в 1927 году: «Индихенизм» авангардистов кажется Луису Альберто Санчесу неискренним. Мне незачем подтверждать чью-либо искренность... Я только констатирую, что слияние или соединение «индихенизма» и социализма может удивить лишь того, кто не видит содержания и существа явлений. Социализм систематизирует и определяет требования трудящихся масс. А в Перу народные массы, трудящиеся на четыре пятых состоят us индейцев. Таким образом, наш социализм не был бы перуанским и даже не был бы социализмом, если бы он не солидаризировался с требованиями индейцев. В такой постановке вопроса нет ничего оппортунистического, в ней не найдешь ничего искусственного, если чуть-чуть подумать о том, что же такое социализм. Такая постановка вопроса ‒ не хитроумная уловка. Это социализм... В этом авангардистском «индихенизме» нет ничего от «экзотического национализма», в нем есть лишь стремление к созиданию революционного «перуанского национализма»... Пусть Луис Альберто Санчес не называет меня ни «националистом», ни «индихенистом», ни «псевдоиндихенистом». Чтобы определить, кто я та-
кой, не нужны эти термины. Называйте меня просто социалистом. Это простое и точное слово ‒ ключ ко всей моей деятельности. Я признаю, что пришел к пониманию значения и роли индейца в наше время не благодаря книжной эрудиции или эстетической интуиции, даже не путем теоретических размышлений, а лишь встав на путь социализма, путь в одно и то же время интеллектуальный, духовный и практический».
В своих «Семи очерках> Мариатеги не разрабатывает также и индейский вопрос как проблему угнетенных национальностей (эта задача была выполнена членами партии, основанной Мариатеги). Но в идеях, которые мы изложили, Мариатеги уже касается этого вопроса в общих чертах. В ряде своих работ и даже в «Очерках» Мариатеги часто пишет «народ кечуа», «инкская национальность» и говорит о «социальном и политическом освобождении» этой национальности.
Некоторые писатели и философы-агностики, то есть сторонники третьей позиции в философии, в социологии и тем самым в политике, все еще не оставляют бесплодных попыток использовать в своих целях личность и деятельность Мариатеги, утверждая, что он не был ни идеалистом, ни материалистом-диалектиком, поскольку часто с похвалой писал о некоторых взглядах и действиях философов, мыслителей и борцов за социальный прогресс, которые не были марксистами, Действительно, в некоторых работах Мариатеги мы находим ссылки этого типа на Ницше, Гобетти, Сореля и других. Однако подобное утверждение оказывается казуистическим и совершенно безосновательным, если принять во внимание, что в своих ссылках Мариатеги солидаризируется не с основным содержанием творчества этих авторов, а с их отдельными действиями или высказываниями, которые способствуют укреплению материалистической, диалектической, марксистской, антиидеалистической, анти- метафизической и антиреакционной концепции, Мариагеги не присоединяется к этим авторам, а использует некоторые их высказывания против них же самих.
Иное понимание этого вопроса свидетельствует либо о нечестности, либо о полной неспособности понять мысли и деятельность Хосе Карлоса Мариатеги.
Наконец, указывалось как на слабость «Семи очерков», что в конце каждого из них не формулируются
Марнатегц
программные выводы по решению изучаемых проблем. Эта критика носит в значительной степени формальный характер.
В «Очерках», как и во всем своем творчестве, Мариатеги пользуется, подобно Карлу Марксу и В. И. Ленину, полемическим, утверждающим методом, который заставляет его при разоблачении противоположных взглядов или при критике анализируемой действительности излагать здесь же, в ходе развития каждой мысли, каждого критического анализа соответствующее решение проблемы. Мариатеги никогда не говорит «это плохо», не указав, в чем состоит зло и как надо исправить его. И если правильно, что в заключениях не всех глав этой книги дается упорядоченное перечисление выводов, то в то же время можно указать, что они систематизированы в проекте программы партии, разработанном в том же году, когда появились «Семь очерков>.
Рассмотрение «Семи очерков» показывает, что вряд ли можно добавить что-либо к тому, что они сами скажут читателю. Нам остается только должным образом оценить, помимо идей, имеющих непреходящее значение и уже изложенных нами, идеи, которые сохраняют значение для постановки конкретных вопросов, и то, что должно быть актуализировано и дополнено.
За годы, прошедшие после опубликования «Семи очерков», в классовой структуре перуанского общества не произошло существенных изменений, поскольку полуфеодальный и полуколониальный характер страны в основном не изменился. Таким образом, несомненно, что основные положения Мариатеги сохраняют свою силу в отношении содержания перуанской революции, а также ее особенностей и проблем, которые она должна решить. Точно так же остается в силе указание Мариатеги на то, что перуанская революция должна идти по социалистическому пути. Этот вывод Мариатеги делается еще более понятным и правильным в условиях нового этапа общего кризиса капитализма, распада колониализма и системы империализма, консолидации, укрепления и стремительного продвижения к коммунизму социалистиче ° 69
ского лагеря, в условиях роста освободительного движения народов.
Кроме того, в течение трех десятилетий после опубликования «Очерков» производительные силы страны получили некоторое развитие, несмотря на серьезные препятствия, воздвигаемые господством империализма, засильем латифундистов и крупной монополистической и компрадорской буржуазии, заинтересованных в том, чтобы воспрепятствовать этому развитию.
Сегодня мы уже не можем утверждать, например, что собственно национальная буржуазия (то есть промышленная буржуазия, не зависящая от иностранного капитала) остается тем же «рахитичным растением иа феодальной почве», как справедливо охарактеризовал ее Мариатеги в свое время. 3а эти годы, и особенно после второй мировой войны, определенное промышленное развитие частично изменило экономическую структуру и соотношение классовых сил в стране. Только с 1948 по 1956 год валовая промышленность выросла с 1 390 197 000 до 2 886 000 000 солей и составила 13,3'~~~ национального дохода. Хотя эти цифры в значительной степени отражают производство на предприятиях, принадлежащих иностранным компаниям, в том числе в обрабатывающей промышленности, прежде всего легкой, однако часть легкой и горнодобывающей промышленности, а также недавно возникшая рыбная промышленность находятся в руках национальной буржуазии. В области политики и идеологии это привело к возникновению новых буржуазно-либеральных партий и к значительному росту антиимпериалистических и антилатифундистских сил.
Следует отметить также, что за этот период рабочий класс вырос еще больше как количественно, так и организационно, а также повысилась его политическая и классовая сознательность. Под влиянием этих изменений и происходящих в мире событий окреп боевой дух, повысился организационный уровень и политическая сознательность крестьянства, студенчества и мелкой буржуазии. Эти изменения, в которых немалую роль сыграла активность пролетариата и его партии, сделали возможным важные победы в области удовлетворения первоочередных требований, актуальных во времена Мариатеги. С этой точки зрения программа-минимум,
разработанная Мариатеги, уже перевыполнена. Идя по пути, указанному Мариатеги, и применяя его метод исследования, Коммунистическая партия Перу разработала новую программу, одобреннуюeeIV Национальным съездом.
Как мы уже видели, Мариатеги не жалея сил отдал весь свой интеллект, весь жар своего сердца, все свои знания, все свои творческие способности и физические силы перуанской революции. И эту свою деятельность он не прекращал ни на минуту. Основанная им Коммунистическая партия Перу продолжала и с честью продолжает его дело в области теории и практики. Несмотря на все трудности, в настоящее время коммунистическая партия является одной из основных политических сил нашей страны и, несомненно, наиболее эффективным орудием освобождения Перу от империалистического ига, ликвидации латифундий, орудием прогресса и революционного преобразования Перу. Для этого наша партия, тесно связанная с массами, после завоевания власти пойдет по пути социалистического строительства, по пути построения величественного здания коммунистического общества, о котором так мечтал и для которого столько сделал Хосе Карлос Мариатеги.
В письме Мариатеги в журнал «Кларидад» есть следующие призывные слова: «Будем послушны голосу нашего времени и приготовимся занять наше место в истории». Голос нашего времени ‒ это коммунизм, программа которого блестяще, с большой силой убедительности была обоснована в теоретическом и практическом плане в докладах, сделанных от имени Центрального Комитета КПСС тов. Н. С. Хрущевым. Таким образом, речь идет уже не о благородных мечтах, а о действительности, становящейся явью в наши дни. Мы, перуанские коммунисты, ответившие на призыв Мариатеги и занявшие поэтому указанное им место в истории нашей родины, глубоко признательны и благодарны за предоставленную нам возможность нарисовать в предисловии к русскому изданию «Семи очерков> картину деятельности и воссоздать образ незабвенного основателя и руководителя Коммунистической партии Перу.
Хорхе дель Прадо, секретарь ЦК КПП
Декабрь 1961 года
Введение
В этой книге я объединил в семь очерков работы, посвященные некоторым существенным сторонам перуанской действительности, которые были опубликованы в «Мундиаль» и «Амаута». Таким образом, как и «Современная сцена», эта книга не представляет собой единого целого.
Ну, что же, тем лучше. Я работаю, как того хотел Ницше. Он не любил авторов, скованных заранее принятым решением написать ту или иную книгу. Ницше нравились авторы, мысль которых выливалась в книгу самопроизвольно и неожиданно. В часы ночных раздумий у меня возникает много планов, но я знаю заранее, что претворю в жизнь лишь те из них, которые мне подскажет настоятельная жизненная необходимость.
Моя мысль и моя жизнь ‒ это одно целое, единый процесс. И если за мной будет признана какая-либо заслуга, то пусть это будет то, что я вложил всего себя в свои идеи.
Я думал включить в эту книгу очерк о политическом и идеологическом развитии Перу. Но по мере того, как работа над ним продвигается вперед, я все больше ощущаю необходимость превратить его в самостоятельную книгу. Объем «Семи очерков» и так уже довольно велик, что не позволяет мне сделать некоторые из них так, как хотелось бы и как следовало бы сделать. С другой стороны, хорошо, что эти очерки появятся раньше моего нового исследования. Благодаря этому читатели смогут заранее познакомиться с моими мыслями и политическими и идеологическими взглядами.
Я буду возвращаться к этим вопросам всякий раз, когда это будет необходимо по ходу моего исследования
и полемики. Может быть, в каждом очерке есть схема, замысел самостоятельной книги. Ни один из этих очерков не закончен и не будет закончен, пока я живу и думаю, пока у меня есть что добавить к написанному, пережитому и передуманному.
Этот труд является лишь попыткой внести свой вклад в дело социалистической критики проблем перуанской истории и ее современности. Немало людей считают меня европеистом, чуждым делам и насущным интересам моей страны. Пусть же мой труд послужит оправданием против легковесных и пристрастных' упреков. Лучшую школу я прошел в Европе. И я считаю, что для Индо- Америки нет спасения без европейской или западной науки и мысли. Сармьенто*, сделавший столь многодля утверждения аргентинской самобытности, был в свое время поклонником Европы. Он не видел лучшего способа быть аргентинцем.
Еще раз повторяю, что я критик не беспристрастный: мои суждения основываются на моих идеалах, чувствах, страстях. Я открыто и всеми силами стремлюсь способствовать созданию социализма в Перу. Я бесконечно далек от назидательности и университетского духа.
Вот все, о чем я должен честно предупредить читателя, открывшего мою книгу.
Лима, 1928 год
л
СХЕМА ЭКОНОМИЧЕСКОИ ЭВОЛЮЦИИ
1. Экономика колониального периода
На примере экономики лучше всего заметно, как резко делит Конкиста историю Перу. Именно в области экономики наиболее очевидно, что Конкиста была водоразделом. До Конкисты основой стихийного и свободного развития экономики Перу были земля и населяющие ее люди. В империи инков, этом сообществе земледельческих, оседлых общин, наибольший интерес для нас представляет их экономическая организация. Все исторические свидетельства подтверждают, что инки, трудолюбивый, дисциплинированный, пантеистский и простой народ, жили в материальном достатке. Средства существования имелись в изобилии; население росло. Империи была совершенно неизвестна мальтузианская проблема. Коллективистская организация, управляемая инками, не способствовала развитию у индейцев индивидуалистического импульса, но в то же время чрезвычайно развила в них (в интересах существовавшего экономического строя) смиренную, религиозную покорность социальному долгу. Инки извлекали из этого качества максимально возможную социальную пользу. Они благоустраивали обширную территорию империи, прокладывая дороги, еооружая каналы и т. д. Устанавливая свою власть над соседними племенами, они все больше расширяли империю. Коллективный труд, общие усилия плодотворно использовались для достижения социальных целей.
Испанские конкистадоры разрушили эту громадную производительную машину, не будучи, естественно, в состоянии заменить ее другой. Индейское общество, экономика инков под ударами конкистадоров полностью распались и пришли в упадок. После разрушения основ
инкского общества на месте нации остались отдельные общины. Труд индейцев перестал существовать как единое, органическое целое. Конкистадоры только тем и занимались, что спорили из-за дележа богатой военной добычи. Они разграбили сокровища, хранившиеся в храмах и дворцах; они поделили между собой земли и людей, даже не подумав об их будущем использовании как рабочей силы и средств производства.
Вице-королевство знаменует начало трудного и сложного процесса формирования новой экономики. В этот период Испания старалась политически и экономически организовать свою огромную колонию. Испанцы начали возделывать землю и эксплуатировать золотые и серебряные прииски. На развалинах и остатках социалистической экономики они заложили основы феодальной экономики.
Но Испания не прислала в Перу, как и вообще в остальные свои владения, значительной и однородной массы колонизаторов. Слабость испанской империи заключалась именно в том, что в ее структуре военные и церковные элементы превалировали над элементами политическими и экономическими. В испанских колониях не высаживались, как на берегах Новой Англии, большие группы пионеров. В Испанскую Америку прибывали в основном вице-короли, придворные, искатели приключений, церковники, адвокаты, доктора *и солдаты. Поэтому в Перу не сформировалась настоящая колонизационная сила. Население Лимы состояло из небольшого придворного штата вице-королей, чиновников, обитателей нескольких монастырей, инквизиторов, купцов, слуг и рабов'. Испанский пионер, кроме того, не мог создать очагов труда. Вместо того чтобы использовать индейца, он, казалось, стремился к его уничтожению. А колонизаторы сами не могли создать прочную. и цельную эко-
' Рано умерший итальянский критик Пьеро Гобетти «*, комментируя Доносо Кортеса, называет Испанию «страной колонизаторов, охотников за золотом, которым в случае неудачи слу чалось попадать в рабство>. Следует поправить Гобетти, считающего колонизаторами тех, кто были всего лишь завоевателями. Но нельзя не задуматься над следующим суждением: «Культ боя быков ‒ это одно из проявлений любви к развлечениям, характерным для католицизма столь пышного и уделяющего такое внимание форме. Естественно, что именно к внешней декоративностн устрем-.
номику. Колониальная организация зиждилась на порочной основе. Она не имела демографического фундамента. Испанцы и метисы были слишком малочисленны, чтобы эксплуатировать в широком масштабе богатства этой колонии. И так как был начат ввоз черных рабов для работы в имениях Косты ', то к элементам и характерным чертам феодального общества примешались элементы и характерные черты рабовладельческого общества.
Быть может, только иезуиты с присущим им практицизмом продемонстрировали в Перу, как и в других частях Америки, способность к экономическому созиданию. Отданные им латифундии процветали. Остатки их организации сохранились до сих пор. Тот, кто помнит широкий эксперимент иезуитов в Парагвае, где они так умело использовали врожденное стремление индейцев к коммунизму, нисколько не удивится, что эта конгрегация сыновей святого Игнатия Лойолы, как их называет Унамуно *, сумела создать на перуанской земле трудовые производственные центры, о чем нисколько не позаботились дворяне, адвокаты и священники, предававшиеся в Лиме безмятежной чувственной жизни.
Колонизаторы занимались почти исключительно добычей перуанского золота и серебра. Я уже не раз писал о склонности испанцев селиться на низменностях и о смешанном чувстве уважения и страха, испытываемом ими к Андам, истинными хозяевами которых они себя так и не почувствовали. Таким образом, возникновение креольских поселений в Сьерре' вызвано, без сомнения, эксплуатацией рудников. Если бы не алчная погоня за металлами, скрытыми в недрах Анд, завоевание Сьерры было бы менее полным.
Таковы исторические основы новой перуанской экономики, экономики полностью колониальной, процесс
лены все помыслы оборванца, напускающего на себя важность сеньора, но неспособного следовать ни англосаксонскому примеру серьезного и стойкого героизма, ни традиционной французской утонченности. Испанский идеал дворянства смыкается с бездельем и включает в себя поэтому идею двора как символа и подходящего места действия>.
' Побережья. ‒ Ред.
' Горном районе. ‒ Ред.
57
развития которой еще продолжается. Рассмотрим теперь следующий этап, на протяжении которого феодальная экономика мало-помалу превращается в экономику буржуазную, оставаясь, однако, в рамках мировой системы колониальной экономикой.
2. Экономические основы республики
Второй этап развития экономики начинается, как и первый, с события политического и военного характера. Первый этап начался с Конкисты. Второй ‒ c завоевания независимости. Но в то время как Конкиста была решающей причиной формирования нашей колониальной экономики, завоевание независимости определялось этой экономикой и ей подчинялось.
Со времени моей первой марксистской попытки обосновать в экономическом исследовании историю Перу мне уже представлялся случай заняться этой стороной революционного движения за независимость. При этом я выдвигал следующий тезис: «Идеи французской революции и североамериканской конституции попали в Южной Америке на плодотворную почву, так как там уже существовала, хотя и в зачаточном состоянии, буржуазия, которая в силу своих экономических потребностей и интересов могла и должна была проникнуться революционным духом европейской буржуазии. Испанская Америка, безусловно, не добилась бы независимости, если бы у нее не было героического поколения, восприимчивого к чувствам своей эпохи, обладавшего способностью и волей совершить в наших странах настоящую революцию.
С этой точки зрения борьба за независимость предстает как романтическое предприятие. Но это не противоречит тезису об экономической основе освободительной революции. Руководители, вожди, идеологи этой революции выступили не раньше возникновения экономических предпосылок и причин этого события и не независимо от них. Интеллект и чувства не предшествовали экономическому фактору».
Испания, которая не разрешала своим колониям торговать ни с какой другой страной и в качестве метрополии полностью присвоила себе право торговли и предпринимательства в принадлежащих ей владениях,
затрудняла и сдерживала своей политикой экономическое развитие колоний.
Растушие производительные силы колоний старались сбросить эти путы. Нарождающаяся экономика молодых национальных образований Америки в интересах своего развития настоятельно требовала освобождения от жестокой власти и средневекового образа мыслей короля Испании. Современный исследователь не может не апдеть в этом решающего исторического фактора южноамериканской освободительной революции. Причем интересы креольского и даже испанского населения в гораздо большей степени, чем интересы индейского населения, были вдохновляющим началом и движущей силой этой революции.
В плане мировой истории война за независимость Южной Америки определяется потребностями развития западной или, точнее, капиталистической цивилизации. В достижении независимости развитие капитализма сыграло менее заметную, но, несомненно, более важную и глубокую роль, чем влияние философии и литературы энциклопедистов. Британская империя, которая позже стала так полно и ярко выражать интересы капиталистической цивилизации, в то время еще только созда. валась. В Англии, этом оплоте либерализма и протестантства, индустрия и машина подготавливали будущее капитализма как явления материального, а религия и политика выступали в процессе исторического развития как его духовная и философская закваска. Поэтому на долю Англии с ее ясным пониманием своего исторического предназначения и миссии, которым она обязана своей гегемонией в капиталистической цивилизации, выпала одна из главных ролей в борьбе Южной Америки за независимость. И в то время как премьер-министр Франции, страны, показавшей своей великой революцией пример южноамериканским республика м, отказывался признать эти республики, способные прислать ему «свои революционные идеи вместе со своими товарами> ', Каннинг*, выразитель и верный защитник интересов Англии,
' «Если Европа и вынуждена де-факто признать правительства Америки, ‒ говорил виконт Шатобриан, — то вся ее политика должна быть направлена на установление в Новом Свете монархиМ вместо республик, которые пришлют нам свои принципы с плодами их земли»,
своим признанием республик Южной Америки освятил право их народов на отделение от Испании, а следовательно, и на республиканскую и демократическую организацию. С другой стороны, Каннинга на практике опередили лондонские банкиры, финансировавшие (с получением максимальных прибылей) образование новых республик.
Испанская империя приходила в упадок потому, что покоилась лишь на военном и политическом фундаменте, и особенно потому, что ее экономическая система принадлежала прошлому. Испания могла в изобилии отправлять в колонии только священников, адвокатов и дворян. А ее колониям нужно было нечто более практичное и современное. Поэтому колонии обращались к Англии, чьи промышленники и банкиры, колонизаторы нового типа, стремились в свою очередь захватить эти рынки, выступая в роли агентов империи, которая являлась созданием промышленной экономики и системы свободной торговли.
Экономические интересы колоний Испании и капиталистического Запада полностью совпадали, хотя, как часто бывает в истории, исторические деятели ни той, ни другой стороны отчетливо этого не сознавали.
Как только страны Южной Америки добились независимости, они, движимые тем же естественным стремлением, которое привело их к революции за независимость, стали искать в товарообмене с капиталом и промышленностью Запада элементы и отношения, соответствующие росту их экономики. Они начали поставлять капиталистическому Западу плоды своей земли и ее недр, а из стран капиталистического Запада получать ткани, машины и множество промышленных изделий. Таким образом, между Южной Америкой и западной цивилизацией установились постоянные и крепнущие контакты. В наиболее благоприятном положении, естественно, оказались в силу своей близости к Европе страны, расположенные на Атлантическом побережье. Особенно большой поток капиталов и иммигрантов из Европы устремился в Аргентину и Бразилию. Этот процесс ускорил преобразование экономики и культуры, которые постепенно приобрели функции и структуру европейской экономики и культуры. Буржуазно-либеральная демократия сумела надежно укорениться в этих странах, тогда как
в остальной части Южной Америки этому препятствовали многочисленные живучие остатки феодализма.
В этот период пути общего исторического развития Перу и остальных стран Южной Америки начинают расходиться. Географическое положение давало одним странам возможность идти вперед быстрее других. Борьба за независимость сплотила их, чтобы позже разделить. Перу находилось на огромном расстоянии от Европы. Чтобы попасть в перуанские порты, европейские корабли должны были предпринимать очень длительное путешествие. По своему географическому положению Перу оказалось ближе к Востоку. Как и следовало ожидать, торговля между Перу и Азией начала быстро развиваться. На перуанское побережье начали прибывать многочисленные группы иммигрантов-китайцев, предназначенных для замены в асьендах ввезенных во времена вице-королевства черных рабов, освобождение которых было в определенном смысле следствием преобразования феодальной экономики в экономику более или менее буржуазную. Но торговля с Азией не могла эффективно способствовать созданию новой перуанской экономики. Перу, возникшему из Конкисты и утвердившемуся в борьбе за независимость, были нужны машины, методы и идеи европейцев, людей Запада.
3. Период гуано и селитры
Этап эволюции перуанской экономики, начинающийся с открытия гуано и селитры и кончающийся потерей этих богатств, полностью объясняет ряд политических явлений, имевших место в нашей стране, которые, основываясь на легковесной концепции перуанской истории, больше анекдотической и риторической, чем романтической, подвергались столь большим искажениям и извращениям. Этот схематический набросок не ставит своей целью иллюстрировать указанные явления или намеренно выдвигать их; его задача состоит в том, чтобы наметить или определить некоторые существенные черты формирования нашей экономики, дабы лучше понять ее колониальный характер. Рассмотрим лишь экономический фактор.
Для начала отметим, что в борьбе, которую вела республика, на долю таких прозаических и грубых ве-
61
щей, как гуано и селитра, выпала та же роль, которую в более рыцарские и менее материалистические времена играли золото и серебро. Наша страна была нужна Испании как поставщик драгоценных металлов. Англия же предпочла Перу как поставщика гуано и селитры. Но различие в подходе не свидетельствует о различии в побуждениях. Побуждения не менялись ‒ менялась эпоха. В эпоху, когда пионеры открыли золото Калифорнии, золото Перу потеряло свою привлекательность. В то же время гуано и селитра, которые не представляли никакой ценности для предшествующих цивилизаций, приобрели огромное значение для промышленной цивилизации, причем то и другое почти исключительно было достоянием Перу. Развивающемуся европейскому и западному индустриализму были очень нужны эти продукты с далекого тихоокеанского побережья. С другой стороны, использование этих богатств, в отличие от других перуанских товаров, не зависело от примитивного и неразвитого сухопутного транспорта. В то время как для добычи из недр Анд золота, серебра, меди, угля было необходимо преодолевать суровые горы и огромные расстояния, селитра и гуано залегали на побережье, почти в пределах досягаемости приходивших за ними кораблей.
Легкость эксплуатации этих природных богатств подчинила себе все другие стороны экономической жизни страны. Гуано и селитра заняли в перуанской экономике непомерно большое место. Они превратились в основной источник государственного дохода. Страна почувствовала себя богатой. Государство проживало свое богатство, не заботясь о том, насколько его хватит. Оно пустило с молотка все, что имело, заложив свое будущее английским финансистам.
Такой в общих чертах представляется вся история гуано и селитры наблюдателям, считающим себя только экономистами. Все остальное на первый взгляд относится к компетенции историков. Но в этом случае, как и во всех остальных, экономическая сторона вопроса гораздо сложнее и важнее, чем это кажется.
Прежде всего гуано и селитра положили начало активной торговле с западным миром в тот период, когда Перу, занимая невыгодное положение в географическом отношении, не располагало серьезными средст-
63
вами привлечения колонистских и цивилизаторских потоков, уже устремлявшихся в другие страны Латинской Америки. Торговля поставила перуанскую экономику под контроль британского капитала, которому в результате наших долгов, сделанных под гуано и селитру, мы были вынуждены впоследствии передать управление железными дорогами ‒ рычагами эксплуатации наших ресурсов.
Гуано и селитра создали в Перу, где собственность все еще сохраняла аристократический и феодальный характер, первые прочные элементы торгового и банковского капитала. Прямые и косвенные profiteurs ' богатств побережья были первыми представителями класса капиталистов. В Перу сформировалась буржуазия, тесно связанная по своему происхождению и структуре с аристократией, которая состояла главным образом из потомков энкомендеро ~ и помещиков колониального периода. Однако по характеру своей деятельности эта аристократия была вынуждена принять основные принципы либеральной экономики и политики. С этим явлением, которое я не раз упоминаю в очерках, составляющих данную книгу, перекликаются следующие положения: «На первом этапе истории независимого Перу борьба враждующих группировок военной верхушки является результатом отсутствия сложившейся буржуазии. В Перу революция имела в своем распоряжении менее определенные и более отсталые, чем в других латиноамериканских странах, элементы либерально-буржуазного порядка. Чтобы этот порядок более или менее определился, необходим был сильный класс капиталистов. Пока же этот класс формировался, власть находилась в руках военных каудильо. Правительство Кастильи было этапом в укреплении класса капиталистов. Государственные уступки и прибыли от гуано и селитры создали капитализм и буржуазию. Этот класс, организовавшийся впоследствии в сивилистскую партию, очень скоро приступил к полному завоеванию власти>.
Другая сторона этой главы экономической истории республики заключается в утверждении новой экономики как экономики главным образом побережья. Поиски зо-
~ Пенкосниматели, ‒ Ред.
лота и серебра вынудили испанцев (вопреки их тенденции расселяться на Косте) содержать и расширять в Сьерре свои аванпосты. Горнодобывающая промышленность ‒ основная отрасль экономики, создаваемой Испанией на территории, где раньше преобладали чисто землевладельческие устои,— требовала создания в горах опорных пунктов колониального режима. Гуано и селитра изменили это положение. Они укрепили власть Косты, стимулировали становление нового Перу на низменностях побережья, усилили дуализм и конфликт, которые до сих пор составляют нашу основную историческую проблему.
Поэтому этап гуано и селитры нельзя отделять от развития нашей экономики. Истоки и корни последующих событий находятся в пределах этого этапа. Тихоокеанская война, следствие борьбы за месторождения селитры и залежи гуано, не уничтожила других результатов открытия и разработки этих богатств, потеря которых показала нам с трагической силой опасность экономического процветания, основанного почти исключительно на обладании природным богатством, являющимся предметом алчности и агрессии со стороны иностранного империализма, богатством, подверженным сужению области его использования в результате постоянных изменений в промышленности, вызванных к жизни открытиями и изобретениями.
Слова Кайо об экономической и промышленной неустойчивости, порождаемой прогрессом науки, весьма актуальны для капитализма '.
В период торговли гуано и селитрой процесс превращения нашей экономики из феодальной в буржуазную значительно продвинулся вперед. На мой взгляд, не подлежит сомнению, что, если бы вместо медленной эволюции старого господствующего класса на арену вышел новый класс, этот процесс развивался бы более быстро и всеобъемлюще. Об этом свидетельствует история послевоенного периода нашей страны. Военное поражение, приведшее в результате потери земель, содержащих залежи селитры, к длительному упадку производительных сил, не привело даже к ликвидации прошлого.
' J. С а 111а u x, Ou va 1а France) Ou va 1'Europe?, р. 234, 239.
4.. Характер нашей современной экономики
Последний этап эволюции перуанской экономики относится к послевоенному периоду. Этот этап начинается с периода почти абсолютного упадка производительчых сил.
Для национальной экономики военное поражение означало не только потерю ее основных богатств ‒ селитры и гуано. Оно означало также паралич нарождающихся производительных сил, общую депрессию производства и торговли, обесценивание национальной валюты, прекращение внешнего кредита.
Тяжелейшее истощение поразило обескровленную, истерзанную страну. Снова, какипослеокончания войны за -независимость, власть попала в руки верхушки армии, духовно и психологически неспособной руководить экономической реконструкцией страны. Но прослойка капиталистов, сформировавшаяся в период гуано и селитры, очень быстро восстановила свое влияние и вернулась к выполнению своих функций, в результате чего политика реорганизации экономики страны оказалась полностью подчиненной ее классовым интересам. Например, решение денежной проблемы полностью соответствовало взглядам латифундистов или крупных собственников, безразличных к интересам не только пролетариата, но и мелкой и средней буржуазии, то есть единственных социальных слоев, которым мог нанести ущерб неожи-данный обмен денежных знаков.
Эта мера и договор Грейса были, без сомнения, наиболее существенными и характерными актами ликвидации экономических последствий войны, отвечающей интересам и стремлениям земельной плутократии.
Договор Грейса, утвердивший британское господство в.Перу путем передачи государственных железныхдорог -английским банкирам, которые до того времени финансировали республику и ее расходы, дал финансовому рынку Лондона залог и гарантии новых капиталовложений в перуанскую экономику. Что же касается восстановления государственного кредита, то здесь никаких существенных изменений не произошло. Возможность же делать гарантированные капиталовложения вновь начала привлекать британский капитал. Перуанская экономика получила в результате практического закрепле-
5 Мариатеги
ния ее колониального характера некоторую помощь для своего оздоровления. Окончание строительства железной дороги в Оройа сделало доступными промышленные перевозки в департамент Хунин, дав возможность эксплуатировать в широком масштабе его горные богатства.
Экономическая политика Пьеролы была полностью подчинена тем же самым интересам. Каудильо демократов, который так долго и с таким шумом вел в массах агитацию против плутократии, не пожалел усилий для создания «сивилистской» администрации. Налоговая система и финансовая политика Пьеролы не оставили места иллюзиям, порожденным ero красноречивыми излияниями и метафизическими спекуляциями. Это лишний раз показывает, что в экономическом плане смысл и характер деятельности политиков видны яснее, чем в плане политическом.
Основные фазы этой главы истории нашей экономики, когда она, оправляясь от послевоенного кризиса, медленно формируется на менее благоприятной, но более надежной основе, чем гуано и селитра, можно схематично представить следующим образом:
1. Возникновейие современной промышленности. Строительство заводов, фабрик, путей сообщения, которые особенно преобразили жизнь Косты. Формирование промышленного пролетариата с его развивающейся тенденцией к восприятию классовой идеологии, что подрывает одну из старейших основ каудильского прозелитизма и меняет условия политической борьбы.
2. Деятельность финансового капитала. Возникновение национальных банков, финансирующих различные промышленные и торговые предприятия, но действующих в узких рамках в результате подчинения интересам иностранного капитала и крупных земельных собственников; создание филиалов иностранных банков, служащих интересам североамериканских и английских финансов.
3. Сокращение расстояний и рост перевозок между Перу, с одной стороны, и Соединенными Штатами и Европой ‒ с другой. В результате открытия Панамского канала, существенно улучшившего наше географическое положение, ускоряется процесс вовлечения Перу в западную цивилизацию.
4. Постепенное вытеснение британского влияния американским. Панамский канал больше приблизил Перу к Соединенным Штатам, чем к Европе. Участие североамериканского капитала в добыче перуанской меди и нефти, превращающихся в наши основные товары, создает широкую и прочную основу для растущего американского влияния. Экспорт в Англию, составлявший в 1898 году 56,7% от общего объема экспорта, к .1923 году снизился до 33,2%. 3а тот же период экспорт в Соединенные Штаты вырос с 9,5 до 39,7%. Этот процесс еще более интенсивно проходил в области импорта. В то время как за указанный период, продолжительностью 25 лет, импорт из Соединенных Штатов вырос с 10 до 38,9%, импорт из Великобритании упал с 44,7 до 19 6% '.
5. Развитие класса капиталистов, в котором старая аристократия перестает играть решающую роль. 3емельные собственники сохраняют свое могущество, но влияние семей времен вице-королевства уменьшается. Буржуазия набирает силы.
6. Каучуковый мираж. В годы его апогея стране кажется, что она нашла Эльдорадо в районе Монтаньи ', которая временно приобретает чрезвычайное значение в экономике страны и особенно в воображении народа. В Монтанью хлынули многочисленные представители «сильной расы искателей приключений». Падение цен на каучук рассеяло этот мираж, имевший достаточно выраженный тропический характер с точки зрения его происхождения и особенностей '.
7. Сверхприбыли европейского периода. Повышение цен на перуанские продукты приводит к быстрому росту частного национального богатства. В перуанской экономике усиливается гегемония Косты.
8. Политика займов. Восстановление иностранного кредита снова привело к тому, что правительство начало
' «Extracto Estadistico del Регй». В 1924 ‒ 1926 годах торговля с Соединенными Штатами все больше и больше обгоняла торговлю с Великобританией. Импорт из Великобритании упал в 1926 году до 15,6% от общего объема импорта Перу, а экспорт — до 28,5%. В то же время импорт из Соединенных Штатов достиг 46,2%, что с избытком компенсировало уменьшение экспорта до 34,5%.
2 Гористого района, покрытого тропическими лесами ‒ сельвой.
а См. примечание в очерке «Регионализм и централизм», стр.237.
67
прибегать к займам для осуществления программы общественных работ'. И здесь Соединенные Штаты вытеснили Великобританию. Наилучшие условия предлагает насыщенный золотом рынок Нью-Йорка. Американские банкиры интенсивно изучают возможности помещения капитала в виде займов государствам Латинской Америки. Они, конечно, заботятся, чтобы эти капиталовложения принесли выгоды североамериканской промышленности и торговле.
В этом, на мой взгляд, заключаются основные аспекты экономической эволюции Перу в период, начавшийся с окончанием войны. В наших кратких заметках нет возможности подробно рассмотреть только что сделанные утверждения и выводы.
Мои намерения ограничивались схематичным определением некоторых существенных моментов формирования и развития перуанской экономики.
Окончательный вывод: в Перу в настоящее время сосуществуют элементы трех различных экономик. В условиях феодальной экономики, возникшей как результат Конкисты, в Сьерре все еще живы некоторые остатки индейской коммунистической экономики. На Косте растет на феодальной основе буржуазная экономика, которая развивается, по меньшей мере в интеллектуальном отношении, замедленными темпами.
5. Аграрная экономика и феодальный латифундизм
Несмотря на развитие горнодобывающей промышленности, Перу остается аграрной страной. Обработкой земли занято подавляющее большинство населения. Индейцы, составляющие четыре пятых населения страны, ‒ это земледельцы по традициям и жизненному укладу.
Начиная с 1925 года в результате падения цен на сахар и хлопок и уменьшения урожаев экспорт про-
' Внешний долг Перу, по данным' «Extracto Estadistico del Регй», за 1926 год вырос до 10341906 перуанских фунтов. Позже в Нью-йорке был получен заем на 50 миллионов долларов в силу закона, уполномочивающего правительство выпустить национальный перуанский заем не менее чем «а 86% этой суммы из расчета не более чем 6% годовых с иелью погасить предыдущие займы, выпускавшиеся из расчета 7,5 ‒. 8%.
дуктов горнодобывающей промышленности значительно превысил экспорт продукции сельского хозяйства. Решающую роль в этом процессе сыграл быстрый рост экспорта нефти и нефтепродуктов (с 1 387 778 перуанских фунтов в 1916 году он увеличился до 7 421 128 перуанских фунтов в 1926 году). Однако следует заметить, что если на экспорт идет лишь часть продуктов сельского хозяйства ‒ хлопок, сахар и изделия из него, шерсть, кожа, древесная смола (поскольку земледелие и животноводство обеспечивают национальное потребление), — то продукция горнодобывающей промышленности почти полностью экспортируется. Импорт продуктов питания и напитков достиг в 1925 году 4 148 311 перуанских фунтов. Основная часть этого импорта приходится на пшеницу, которая производится в стране все еще в весьма недостаточном количестве. Полной статистики национального производства и потребления нет. Если мы предположим, что стоимость ежедневно потребляемых продуктов сельского хозяйства на душу населения составляет 50 сентаво, то при населении 4 609 999 человек (по переписи 1896 года» мы получим общую сумму в 84 000 000 перуанских фунтов. При населении 5000000 человек стоимость национального потребления составит 91 250 000 перуанских фунтов.
Эти цифры показывают, насколько велико значение сельскохозяйственного производства в экономике страны.
С другой стороны, число рабочих, занятых в горнодобывающей промышленности, все еще незначительно. По данным «Статистического сборника», в 1926 году в этой отрасли промышленности было занято 28592 рабочих. Количество рабочих в перерабатывающей промышленности также невелико '. Только на плантациях сахарного тростника в 1926 году на полевых работах было занято 22367 мужчин и 1173 женщины. На хлопковых плантациях побережья в сезон 1922 ‒ 1923 годов (более поздних статистических данных нет) работало 49 557 сельскохозяйственных рабочих. На рисовых плантациях в сезон 1924 — 1925 годов работало 11332 человека.
Большая часть потребляемых в стране продуктов земледелия и животноводства производится в долинах
' «Extracto Estadistico del Регй» не дает по этому вопросу никаких данных; «Estadistica Industrial del Регц» инж. Карлоса P. Хименеса также не дает общей цифры.
и на равнинах Сьерры. В асьендах Косты выращивание пищевых культур находится ниже обязательного минимума, установленного законом в тот период, когда рост цен на хлопок и сахар побудил помещиков почти полностью переключиться на эти культуры, что привело к значительному удорожанию продуктов питания.
Класс помещиков не превратился в капиталистическую буржуазию, хозяина национальной экономики '. Горнодобывающая промышленность, торговля, транспорт находятся в руках иностранного капитала. Латифундисты удовольствовались ролью его посредников в производстве хлопка и сахара. Эта экономическая система способствовала сохранению полуфеодальной организации нашего сельского хозяйства, представляющей самое серьезное препятствие на пути экономического развития страны.
Пережитки феодализма на Косте обусловили слабость и бедность ее городов. Количество поселений и городов на побережье незначительно. Деревня в собственном смысле слова существует лишь на тех немногочисленных островках земли, где феодальное поместье окружено наделами.
В Европе деревня возникла в результате распада феода'. На перуанском побережье деревень почти нет, потому что там все еще существует феод в более или менее нетронутом виде. Преобладающий тип сельского поселения ‒ это асьенда с ее резиденцией, построенной в более или менее классическом стиле, бараком для батраков (обычно весьма убогим) и сахарным заводом со складами. Отсутствие деревень, редко встречающиеся поселки придают обрабатываемым плодородным долинам вид пустыни.
' Аграрная жизнь страны рассматривается в очерке «Проблема земли».
~ «Деревня, ‒ пишет Люсьен Ромье, — не возникает, подобно поселку или городу в результате объединения, а является результатом дробления старого поместья, феода, светских или церковных угодий с церковью в центре. О подобном возникновении деревни свидетельствуют такие пережитки, как «дух церковной общины», сохранившееся с незапамятных времен соперничество между приходами. Этим объясняется такой бросающийся в глаза факт, что старые дороги не пересекают деревень, а обходят их стороной, поскольку деревни рассматриваются как частная собственность» («Explication de Notre Temps»).
В соответствии с законом экономической географии города возникают обычно в долинах, на местах пересечения дорог, На богатых и обширных долинах перуанского побережья, занимающих видное место в статистике национального производства, не возникло пока ни одного города. Лишь изредка на перекрестке дорог или на месте стоянок встретится сонное, малярийное, жалкое поселение, жители которого не обладают ни деревенским здоровьем, ни городской внешностью. А в некоторых случаях, как, например, в долине Чикама, латифундия начала душить город. Капиталистическое предпринимательство становится более враждебным по отношению к правам города, чем замок или феодальная асьенда. Оно отнимает у города торговлю, лишает город его функций.
В рамках европейского феодализма, несмотря на сельскую экономику, элементы роста, жизненные факторы города были более многочисленны, чем в рамках креольского полуфеодализма. Деревня нуждалась в услу. гах города, как бы замкнуто она ни держалась. Кроме того, у деревни был излишек продуктов земледелия, который она должна была предлагать городу. В то же время асьенда Косты производит хлопок или сахарный тростник для далеких рынков. Если транспортировка этих продуктов обеспечена, то проблема сообщения с окрестностями имеет для владельца асьенды лишь второстепенное значение. Пищевые культуры (если их не вытеснил полностью хлопок или сахарный тростник) выращиваются для удовлетворения потребностей асьенды. Во многих долинах поселки ничего не получают от деревни и ничего сами не имеют. Поэтому поселок живет в нищете, за счет случайной работы в городе, за счет людей, сезонно работающих в асьенде, где в результате тяжелого труда через их руки за сезон проходят многие тысячи тонн плодов земли. Среди деформированных феодов с машинами и рельсами, но без феодальных традиций редко встретишь клочок земли, обрабатываемый свободными людьми, в пределах своей общины.
В большинстве случаев асьенда полностью закрывает свои ворота перед всякой торговлей с внешним миром, поскольку ее население снабжают исключительно харчевни. Эта практика, с одной стороны, свидетельствует о традиции обращения с батраком как с вещью, а не как
с человеком, а с другой ‒ лишает поселки функции, которая гарантировала бы их существование и развитие в условиях аграрной экономики долин. Асьенда, располагая землей и промышленностью по переработке продуктов земледелия, завладела торговлей и транспортом, лишила город средств к существованию и обрекла его на прозябание.
Городская промышленность и торговля подлежат различным видам контроля, муниципальному налогообложению. Жизнь города и коммунальные услуги зависят от их состояния. В то же время на латифундию эти правила и ограничения не распространяются, что дает ей преимущество в конкурентной борьбе с городской торговлей и промышленностью. Латифундия может их уничтожить.
Излюбленный аргумент адвокатов крупной собственности состоит в том, что без нее якобы невозможно создать крупные центры производства. Современное сельское хозяйство, говорят они, требует дорогих машин, огромных капиталовложений, опытного руководства. Мелкая собственность не в состоянии удовлетворить. эти требования; кроме того, экспорт сахара и хлопка создает равновесие нашего торгового баланса.
Однако плантации, сахарные заводы и экспорт, которыми гордятся латифундисты, ‒ дело отнюдь не их рук. Производство хлопка и сахара развилось на захваченных землях, где использовалась дешевая рабочая сила, в результате обильных кредитов, полученных специально для этой цели. Финансовая организация этих плантаций, развитие и прибыльность которых зависят. от положения на мировом рынке, не представляет собой результат предвидения или инициативы латифундистов. Крупная собственность всего лишь приспособилась к полученному извне импульсу. В своих постоянных поисках земель, рабочих рук и рынков иностранный капитал финансировал и направлял деятельность землевладельцев, предоставляя им деньги под залог их. продуктов и земель. Уже многие заложенные и перезаложенные земли стали переходить в руки экспортных фирм.
Наиболее яркий и типичный пример способностей помещиков нашей страны дает округ Ла-Либертад. Крупные асьенды его долин находились в руках латифундист- ской аристократии. Результат капиталистического раз-
72
вития многих лет виден из следующих' примечательных фактов: концентрация сахарной промышленности этого района на двух больших заводах, принадлежащих иностранному капиталу («Картавио» и «Каса Гранде»); захват внутренней торговли этими двумя фирмами, особенно последней; переход внешней торговли в руки этой же компании; торговый упадок города Трухильо и ликвидация большей части его импортных фирм '.
Провинциальные системы, феодальные привычки старых крупных собственников округа Ла-Либертад не смогли оказать сопротивления экспансии иностранных капиталистических компаний. Успех этих компаний объясняется не только наличием капитала, но и техникой, методами, дисциплиной.. Вообще их успех обусловлен всем тем, чего не было у местных собственников, а некоторые из них, если бы они обладали необходимыми для руководителей промышленности качествами, могли бы сделать то же, что сделала немецкая компания.
Испанское наследие и воспитание мешают креольскому землевладельцу понять подлинное отличие капитализма от феодализма. Моральные, политические и психологические элементы капитализма, видимо, не нашли у нас благоприятной почвы'. Креольский капиталист, вернее землевладелец, думает прежде всего не о производстве, а о ренте. Предприимчивость и смелость, стремление к созиданию, организаторская сила, характерные для настоящего капиталиста, нам почти не известны.
Концентрации капитала предшествовал этап свободной конкуренции. Поэтому крупная современная собственность не возникает из крупной феодальной собственности, как считают, может быть, креольские помещики. Напротив, необходимым условием возникновения современной крупной собственности был раздел, уничто-
' Недавно Альсидес Спелусин в одной из лимских газет весьма объективно и основательно изложил причины и этапы этого кризиса. Хотя его критика касается главным образом экспансии иностранного капитала, все же основную ответственность он возлагает на местный капитал, его пасоивность, непроницательность, инертность.
2 К
Капитализм ‒ это не только техника; это, кроме того, еще н дух. В англосаксонских странах этот дух получил наивысшее развитие, а у нас он слаб, хил и неразвит.
73
жение крупной феодальной собственности. Капитализм‒ явление городское. Он проникнут духом промышленного, производительного, торгового города. Поэтому одним из первых его актов было освобождение земли, уничтожение феода. Развитие города основывалось на свободной деятельности крестьянина.
В Перу вопреки смыслу республиканской эмансипации создание капиталистической экономики было возложено на носителей феодального духа ‒ противоположность и отрицание городского духа.
ИНДЕЙСКАЯ ПРОБЛЕМА
Краткий исторический обзор '
По самым скромным подсчетам, население империи инков составляло не менее десяти миллионов человек. Некоторые даже считают, что оно достигало двенадцати и даже пятнадцати миллионов. Конкиста была прежде всего страшной бойней. Поскольку испанских конкистадоров было очень мало, они могли установить свое господство, лишь запугав индейцев, которых повергли в суеверный ужас оружие и кони захватчиков, этих сверхъестественных, по их мнению, существ.
Политическая и экономическая организация колониального периода, последовавшего за Конкистой, не уничтожила расы индейцев. Вице-королевство установило режи|м жестокой эксплуатации. Жажда драгоценных металлов направила экономическую активность испанцев на эксплуатацию рудников. При инках залежи металлов разрабатывались в весьма скромном масштабе, так как золото и серебро применялись лишь для украшений, а использование железа инкам, в большинстве своем земледельцам, было неизвестно. На рудниках и в мастерских испанцы ввели безжалостную систему бесплатного принудительного труда, которая приводила к вымиранию местного населения.
Таким образом, индейцы были превращены не только в крепостных ‒ как это случилось бы, если бы испанцы ограничились эксплуатацией земли, сохранив земледельческий характер страны, — но большей частью в рабов.
' Настоящая статья написана Хосе Карлосом Мариатеги для нью-йоркского отделения ТАСС. Она дополняет в определенном смысле главу «Индейская проблема» книги «Семь очерков истолкования перуанской действительности» и представляет собой краткую историю вопроса. Поэтому мы сочли целесообразным включить ее в настоящее издание,‒ Прим. ред. перуанского издания.
75
До короля Испании не раз доносились гоЛоса гуманнь1х и цивилизованных людей в защиту индейцев. Выдающуюся роль в этой защите сыграл падре де Лас-Касас '. Законы Индии **, признавшие традиционную общинную организацию индейцев, были составлены для защиты индейцев. Но на практике индейцы все так же оставались под властью жестоких феодалов, разрушивших общество и экономику инков и не заменивших их каким- либо устройством, способным обеспечить развитие производства.
Тенденция испанцев оседать на Косте привела к такому бегству коренных жителей из этого района, что там стало не хватать рабочей силы. Вице-королевство хотело решить эту проблему ввозом черных рабов, которые были приспособленными для работы в теплых долинах или на равнинах Косты, но оказались непригодными для работы в рудниках, расположенных в холодной Сьерре. Черные рабы укрепили господство испанцев, которые, несмотря на вымирание индейцев, чувствовали себя слишком неуверенно по отношению к порабощенным, но враждебно настроенным индейцам. Негры занимались домашней работой и ремеслами. Белые легко смешивались с неграми, в результате чего появился тип жителей Косты, отличающийся самой сильной приверженностью ко всему испанскому и самой сильной неприязнью ко всему индейскому.
Революция освобождения, как известно, не была движением индейского населения. Ее осуществили в своих интересах креолы и даже испанцы колоний. Но они использовали поддержку индейских масс. Кроме того, некоторые образованные индейцы, например Пумакуа, сыграли в этой революции важную роль. Либеральная программа революции предусматривала, естественно, освобождение индейцев, что автоматически следовало из провозглашения ею принципов равенства.
В числе первых своих актов республика приняла несколько законов и декретов, отвечающих интересам индейцев, в частности о разделе земли, об уничтожении бесплатного труда и т. д., но, поскольку революция в Перу не привела к власти новый класс, все эти законы остались на бумаге, так как не нашлось руководителей, способных претворить их в жизнь. Стоявшая у власти латифундистская аристократия сохранила в неприкосно-
венности свои феодальные права на землю, а следовательно, и на индейцев. Все законы, направленные на защиту индейцев, ничего не могли изменить, так как они шли вразрез с интересами существующего до настоящего времени феодализма.
На вице-королевство ложится меньшая часть вины, чем на республику. Вице-королевство несет, безусловно, всю ответственность за нищету и угнетение индейцев. Но в тот период инквизиции громко звучал голос христианина, брата Бартоломе де Лас-Касаса, в защиту индейцев от зверского обращения колонизаторов. Республика не дала такого деятельного и убежденного защитника коренного населения.
В то время как вице-королевство было строем средне вековым и чужеземным, республика формально является строем перуанским и либеральным. Поэтому республика имеет обязанности, которых не было у вице-королевства. Она должна была улучшить условия существования индейцев. Вопреки этому республика разорила индейцев, усугубила их бедственное положение и ввергла в еще большую нищету. Республика означала для индейцев возвышение нового правящего класса, систематически захватывавшего принадлежащие им земли. Для расы землевладельцев по обычаям и склонностям, какой была раса индейцев, этот грабеж был причиной их материального и морального упадка. В земле ‒ счастье индейца. Он лелеет ее, как молодую супругу. Он убежден, что «жизнь начинается в земле> и кончается в ней. Поэтому индеец может быть безразличен ко всему, но только не к владению землей, которую он с религиозным трепетом обрабатывает и оплодотворяет своими руками и дыханием. В этом отношении креольские феодалы проявили больше алчности и жестокости, чем испанские. У испанского феодала часто давали себя знать некоторые благородные привычки сеньора. Креольскому феодалу присущи все недостатки плебея и ни одно из достоинств идальго. Так, крепостная зависимость индейцев при республике не уменьшилась. Все бунты, все вспышки недовольства индейцев были потоплены в крови. На требования, вызванные отчаянием, индейцы всегда получали ответ силой. Трагическую тайну этих ответов охраняло молчание пуны. Наконец, под видом привлечения
индейцев к дорожным работам республика восстановила систему принудительного труда,
Кроме того, республика несет ответственность за то, что подорвала и ослабила энергию индейского народа. Вопрос улучшения положения индейцев превратился при республике в предмет демагогической спекуляции. Креольские партии внесли его в свои программы. В результате этого у индейцев ослабла воля к борьбе за свои требования.
В горах, где живут главным образом индейцы, сохранился почти без всяких изменений самый варварский и всемогущий феодализм. Обладание землей отдает в руки гамоналов судьбу индейцев, опустившихся на низшую ступень упадка и невежества. Кроме крайне примитивного земледелия, в горных районах Перу существует и отрасль промышленной экономики ‒ горнодобывающая, — находящаяся почти целиком в руках двух крупных североамериканских компаний. В шахтах господствует наемный труд; заработная плата ничтожна, техники безопасности почти нет, а закон о возмещении при несчастных случаях на работе не соблюдается. Система «энганче» *, порабощающая рабочего при помощи авансов, отдает индейцев на милость капиталистических компаний. Однако, несмотря на все это, нищета, на которую индейцев обрекает феодализм, такова, что они предпочитают судьбу, уготованную им на рудниках.
Распространение в Перу социалистических идей привело к усилению борьбы за права индейцев. Новое поколение перуанцев чувствует и знает, что прогресс Перу будет мнимым или по меньшей мере не перуанским, если он не станет делом рук перуанского народа, четыре пятых которого составляют индейцы-крестьяне, и не принесет ему благосостояния. Это же движение находит выражение в национальном искусстве и литературе, где все усиливается переоценка самобытных форм и сюжетов, ранее находившихся в забвении из-за испанского колониального духа и образа мышления. На долю индихенистской литературы, видимо, выпала та же самая задача, которую выполняла «мужицкая» литература в период, предшествовавший русской революции. У самих индейцев начинает пробуждаться новое сознание. Изо дня в день крепнут связи между различными группами индейского населения, ранее разделенными огромными
78
расстояниями. Начало этим связям положил периодический созыв пользующихся поддержкой правительства конгрессов индейского населения. Но так как их требования вскоре приобрели революционный характер, состав конгрессов был изменен путем исключения передовых элементов и фальсификации представительства. Индихенистское движение уже оказывает влияние на деятельность официальных лиц. Впервые правительство было вынуждено принять и провозгласить индихенистские требования, осуществив ряд мер, которые, однако, не затрагивают интересов «гамоналов> и являются поэтому неэффективными. Кроме того, впервые индейская проблема, ранее искаженная и фальсифицированная риторикой правящих классов, ставится в экономическом и социальном плане, причем на первое место выдвигается проблема земли. С каждым днем растет убеждение, что эта проблема не может быть решена с помощью гуманистической формулы или филантропического движения.
Патернализм касиков и адвокатов-шарлатанов не что иное, как издевательство. Лиги типа распущенной Ассоциации в защиту индейцев ‒ это глас вопиющего в пустыне. В свое время Ассоциация в защиту индейцев не сумела вызвать к жизни сколько-нибудь массовое движение. Ее деятельность постепенно свелась к личной благородной и самоотверженной деятельности Педро' С. Сулена и Доры Майер. Опыт Ассоциации в защиту индейцев подчеркнул и показал всю моральную жестокость поколения и эпохи.
Индейская проблема должна решаться в социальном плане и при этом самими индейцами. Эта концепция позволяет видеть в созыве конгрессов индейцев исторический факт. Эти конгрессы, характер которых в последние годы был искажен бюрократизмом, все еще не выработали какой-либо программы, но они с самого начала показали путь, установив связь между индейцами различных районов. Индейцам не хватает связей в национальном масштабе. Их протесты всегда носили региональный характер. Это способствовало в значительной степени их апатии. Четырехмиллионный народ, знающий о своей численности, никогда не впадает в отчаяние, он верит в свое будущее. Те же четыре миллиона людей,
79
будучи аморфной массой, неорганизованной толпой, не
могут определить своей исторической судьбы.
Индейская проблема и новая постановка вопроса
Все тезисы по индейской проблеме, в которых она не рассматривается как проблема социально-экономическая, ‒ это всего лишь бесплодные теоретические (иногда только словесные) упражнения их авторов, обреченные на полную дискредитацию. Даже добрые намерения некоторых из них не спасают положения. Практически все они служили лишь тому, чтобы скрыть или исказить истинную суть проблемы. Социалистическая критика выдвигает и разъясняет истинный характер этой проблемы, потому что ищет ее причины в экономике страны, а не в ее административном, юридическом или церковном механизме, не в существовании двух или многих рас, не в их культуре и морали.
Индейская проблема порождена нашей экономикой. Ее корни ‒ в системе земельной собственности. Пока существует феодализм «гамоналов», любая попытка решить этот вопрос административными или полицейскими мерами, при помощи образования или дорожного строительства будет носить поверхностный, несущественный характер '.
' Во введении к «Буре в Андах> Валькарселя, этому пламенному и воинственному евангелию индихенистов, я объяснил свою точку зрения следующим образом:
«Вера в возрождение индейцев не проистекает из процесса материального «озападнивания» земли кечуа Не цивилизация и не алфавит белого человека поднимают душу индейца, а миф ~, идея социалистической революции. Надежды индейцев абсолютно революционны. Тот же самый миф, та же самая идея играют решающую роль в пробуждении других древних народов, других древних рас: индийцев, китайцев и т. д. Сейчас, как никогда ранее, мировая история проявляет тенденцию руководствоваться этим компасом. Почему же лишь народ инков, создавший самую развитую и гармоничную коммунистическую систему, должен оставаться безразличным к охватившему мир волнению? Близость индихенистского движения к мировым революционным течениям настолько очевидна, что не нуждается в доказательствах. Как уже было сказано, я пришел к пониманию и правильной оценке всего индейского через социализм; То, что произошло с Валькарселем, подтверждает правильность моего личного опыта. Человек иного склада ума, находящийся под влиянием своих традиционных вкусов, руководствующийся иными мыслями и исследованиями, Валькарсель видит поли-
Гамонализм неизбежно сводит на нет любой закон или постановление в защиту индейцев. Землевладелец, латифундист ‒ это феодальный сеньор. Закон бессилен против его власти, опирающейся на существующую обстановку и обычаи. Неоплачиваемый труд запрещен законом, однако неоплачиваемый и даже принудительный труд все еще существует в латифундиях. Судья, помощник префекта, начальник полиции, учитель, сборщик
тическое выражение своего индихенизма в социализме. В этой книге он пишет, в частности, что «индейсюий пролетариат ждет своего Ленина». Любой марксист сказал бы то же самое .
Пока выступления в защиту индейцев не выходят за пределы философских рассуждений или культурных начинаний, они будут лишены конкретного исторического содержавия. Чтобы приобрести его, то есть чтобы приобрести реальность, вещественность, эти требования должны стать требованиями экономическими и политическими. Социализм научил нас по-новому ставить индейскую проблему. Мы рассматриваем ее уже не абстрактно, как этническую или моральную проблему, а конкретно, как проблему социальную, экономическую и политическую. Это позволило нам в первый раз увидеть эту проблему ясно, во всех ее аспектах.
Те, кто еще не сбросил цепи буржуазно-либерального образования и, рассматривая индейскую проблему с позиции абстракции и литературы, занимается пережевыванием ее расовых аспектов, забывают, что пути решения этой проблемы определяются политикой, а следовательно, и экономикой. Эти люди прибегают к псевдо- идеалистическому языку, чтобы спрятать действительность под ворохом второстепенных деталей. Революционной дмалектике онн противопоставляют невразумительную болтовню о том, что при решении индейской проблемы нельзя исходить из какой-либо реформы или политического акта, так как они не затронут запутанного клубка обычаев и пороков, который может распутать только медленная, обычная эволюция.
К счастью, история рассеивает все сомнения и недоразумения. Конкиств была политическим явлением. Она резко прервала процесс самостоятельного развития индейцев кечуа, но не привела к быстрой замене законов и обычаев индейцев законами и обычаями завоевателей. Однако для всех явлений, как духовных, так и материальных, Конкиста, как явление политическое, ознаменовала начало нового периода. Смены строя было достаточно; чтобы изменить до основания жизнь индейцев кечуа. Борьба за независимость также была явлением политического характера. Но она не означала коренного преобразования экономической и социальной структуры Перу. Тем не менее завоевание независимости открыло новый период нашей истории. И если борьба зв независимость практически и не улучшила положения индейцев, поскольку она почти не затронула структуру колониальной экономики, она изменила их юридический статус и проложила путь к их политической и социальной эмансипации. Ответственность за то, что республика не пошла по этому пути, падает исключительно на класс, который использовал
б марнатегя
84
налогов ‒ все они подчиняются крупной собственности. Закон бессилен в отношении гамоналов. Чиновник, упорствующий в проведении закона в жизнь, будет принесен в жертву центральной властью, которая даже не сопротивляется влиянию гамоналов, осуществляемому либо непосредственно, либо через парламент, но одинаково эффективно и в том, и в другом случае.
Поэтому сейчас основы законодательства о защите индейцев интересуют изучающих индейскую проблему по-новому гораздо меньше, чем последствия режима крупной земельной собственности. Начало этой тенденции, непрерывно усиливающейся с тех пор, было поло-
в своих интересах дело освободителей, столь богатое потенциальными ценностями и созидательными принципами.
Индейская проблема уже не допускает мистификации, которой постоянно занималась орава адвокатов и литераторов, вольно или невольно игравших на руку латифундистской касте. Слишком очевидно, что моральная и материальная нищета индейцев ‒ это всего лишь результат социального и экономического строя, навязанного им много веков назад. Этот строй — преемник колониального феодализма, гамонализм. Пока он властвует, нельзя серьезно говорить об освобождении индейцев.
Термин «гамонализм> обозначает не только социальную и экономическую категорию, категорию латифундистов или крупных земельных собственников. Он определяет целое явление. Под гамонализмом подразумевается не только гамонал в собственном смысле этого слова. Он включает в себя целую иерархическую лестницу чиновников, посредников, агентов, прихлебателей и т. д. Грамотный индеец превращается в эксплуататора своих соплеменников, поскольку он начинает служить гамонализму. Определяющий фактор этого явления состоит в гегемонии крупной полуфеодальной собственности в политике и государственном аппарате. Следовательно, именно по этому институту должен быть нанесен удар, если мы хотим поразить зло в самой его основе. Некоторые же видят только разрозненные и второстепенные проявления этого зла.
Ликвидацию гамонализма, или феодального уклада жизни, республика могла осуществить, только руководствуясь либеральными и капиталистическими принципами. Однако по причинам, о которых я уже говорил выше, эти принципы не определяли процесс нашего развития. Но поскольку данные принципы подвергались саботажу со стороны класса, призванного проводить их в жизнь, они больше века не могли освободить индейца от крепостничества, ни в чем не противоречившего феодальному образу жизни. Нельзя ожидать, что сейчас, когда эти принципы переживают кризис во всем мире, они внезапно приобретут в Перу необычайную созидательную силу.
Революционная и даже реформистская мысль уже не могут быть либеральными. Они должны быть социалистическими. Появление социализма в нашей истории обьясняется не случайностью, не
82
жено в 1918 году исследованием доктора Хосе А. Энси. наса «Вклад в законодательство о защите индейцев»'. Но по самому характеру своей работы д-р Энсинас не мог сформулировать в ней социально-экономическую программу. В своих предложениях, направленных на охрану индейской собственности, он должен был ограничиться юридическим аспектом. Излагая основы индейского homestead', доктор Энсинас рекомендует произвести раздел государственных и церковных земель. Он даже не упоминает об экспроприации гамоналовлатифундистов. Однако его работа, выделяющаяся резким и безоговорочным осуждением латифундизма и ero последствий, явилась в некотором роде прелюдией современной социально-экономической критики индейского вопроса '.
подражанием и не модой, как это утверждают поверхностные умы, а исторической неизбежностью. Таким образом, получается, что, в то время как, с одной стороны, мы, люди, верящие в социализм, логически и последовательно обосновываем необходимость реорганизации страны на социалистической основе и, констатируя, что экономический и политический строй, с которым мы боремся, постепенно превратился в силу, способствующую колонизации страны иностранным империалистическим капиталом, заявляем, что на данном этапе нашей истории нельзя быть подлинным националистом и революционером, не будучи социалистом, с другой стороны, в Перу нет и не было прогрессивной буржуазии с национальным чувством и либерально-демократическими убеждениями, политика которой вдохновлялась бы положениями ее доктрины».
' Гонсалес Прада уже в одной из первых будораживших умы речей говорил, что настоящее Перу ‒ это миллионы индейцев в долинах Анд. В главе «Наши индейцы>, включенной в последнее издание книги «Часы борьбы>, он высказывает мысли, дающие основание назвать его предвестником нового социального сознания: «Ничто не меняет психологию человека так быстро и так глубоко, как собственность. Стоит человеку избавиться от власти желудка, как он сразу же вырастает на сто голов. Достаточно человеку приобрести что-нибудь, как он поднимается по социальной лестнице, потому что классы — это группы, классифицируемые в соответствии с размером богатства. Чем легче воздушный шар, тем выше он поднимается. В обществе действуют другие законы — выше поднимается тот, у кого больше веса. Если скажут: «Образование», отвечайте: «Образование и хлеб». Индейская проблема в большей степени проблема экономическая и социальная, чем проблема образования».
» Участка земли с находящимися на нем постройками. ‒ Ред.
» «Более надежный способ улучшить социальное положение индейца, ‒ пишет Энсинас, — это оставить его образ жизни без изменений. Его экономическая сила — земля. Землей же ограничивается и сфера его деятельности, Оторвать его от земли — это
83
Эта критика отвергает различные тезисы, рассматривающие индейский вопрос с любой из следующих изолированных и односторонних точек зрения: административной, юридической, этнической, моральной, образовательной или религиозной.
Уже давно потерпели очевидное поражение те, кто сводят защиту индейцев к чисто административным мерам. Со времен колониального испанского законодательства тщательно составленные мудрые распоряжения, разработанные в результате детальных расследований, не дают никаких результатов. Республика начиная еще с периода борьбы за независимость была не менее плодовита на декреты, законы и постановления, направленные на защиту индейцев от вымогательства и злоупотреблений. Однако нынешний гамонал, как и вчерашний «энкомендеро», мало боится административной теории. Он знает, что практика не имеет с ней ничего общего.
Индивидуалистический характер законодательства республики способствовал, без сомнения, поглощению латифундиями принадлежащих индейцам земель. Испанское законодательство более реалистично подходило к этой стороне жизни индейцев. Но при сохранении экономической структуры феодализма юридическая реформа имеет не большее практическое значение, чем реформа административная. Захват большей части общинной и индивидуальной земли индейцев уже завершился. Опыт всех стран, покончивших с феодализмом, учит нас, что либеральное право может функционировать только при условии уничтожения феода.
Утверждение, что индейская проблема является проблемой этнической, основывается на самом дряхлом
значит изменить с далеко идущими и опасными последствиями Вековые устои его расы. Улучшить экономические условия индейца может только работа на земле. Земля и только земля ‒ вот наиболее надежный источник его благосостояния' («Contribucidn а цпа legislacion tutelar indigena», р. 39). В другом месте этой работы Энсинас говорит: ~Относящиеся к собственности юридические институты возникли на основе экономической необходимости. Наш гра жданский кодекс противоречит экономическим принципам, потому что он носит индивидуалистический характер в том, что касается собственности. Неограниченное право на собственность привело к созданию латифундии в ущерб индейской собственности. А тот факт, что у индейцев сохранилось лишь право собственности на непродуктивные земли, привел к их порабощению и обнищанию» (стр. 13).
84
репертуаре империалистических идей. Концепция расового превосходства белого человека использовалась Западом для оправдания экспансии и завоеваний. Ожидать эмансипации индейцев в результате активного смешения туземной расы с белыми иммигрантами было бы антисоциологической наивностью, допустимой разве лишь для примитивного мышления импортера мериносовых баранов. Азиатские народы, которые ни в чем не превосходят индейский народ, прекрасно усвоили наиболее динамические и творческие элементы западной культуры без притока европейской крови. Вырождение перуанского индейца ‒ это дешевая выдумка прихлебателей феодализма.
Тенденция рассматривать индейскую проблему как проблему моральную исходит из либеральной, гуманистической, просветительской концепции, ведущей в политической системе Запада к созданию «Лиг прав человека». Эта тенденция, последователи которой всегда переоценивали значение своих призывов к морали цивилизованного общества, порождает в Европе конференции и общества борьбы с рабством, тщетно разоблачающие преступления колонизаторов. Гонсалес Прада испытывал влияние этой тенденции, когда писал: «Есть два пути к улучшению положения индейцев: либо сердце угнетателей смягчится настолько, что они признают права угнетенных, либо дух угнетенных приобретет до-' статочную силу и они расправятся с угнетателями»1. Ассоциация в защиту индейцев (1909 ‒ 1917) также находилась под влиянием той же тенденции, хотя ее настоящая эффективность заключалась в конкретных и непосредственных предложениях в защиту индейцев, выдвинутых ее руководителями. Эта направленность ассоциации во многом объясняется практическим, характерным саксонским идеализмом Доры Майер 2. Опыт в
' G о и z а 1 е z P r à d à, Horas de Lucha, 2~ ed. «Nuestros indios».
' Дора Майер следующим образом обобщает опыт Ассоциации в защиту индейцев: «С точки зрения фактов Ассоциация в защиту индейцев означает для историков то, что Мариатеги называет экспериментом по освобождению отсталых и порабощенных индейцев организацией извне, которая безвозмездно, на основе законности пыталась выступать в качестве их адвоката перед государством». Но далее Дора Майер в этом же интересном обобщении опыта Ассоциации считает, что усилия Ассоциации были направлены в основном на формирование чувства ответственности. «Через сто
85
основном завершен как в Перу, так и во всем мире. Гу манистические проповеди в Европе ни в малейшей степени не обеспокоили империализм и не оказали никакого влияния на его методы. Теперь борьба симпериализмом основывается только на солидарности и силе освободительных движений колониальных народов. В наше время этой концепцией руководствуется антиимпериалистическое движение, к которому примкнули такие либеральные умы, как Альберт Эйнштейн и Ромен Роллан, иэто движение тем самым не может считаться чисто социалистическим движением.
Религия весьма энергично или по меньшей мере весьма авторитетно начала вмешиваться в интеллектуальный и моральный аспекты индейской проблемы уже много веков назад. Однако результатом этого крестового похода были всего лишь законы и постановления, правда хорошо задуманные. Судьба индейцев сколько-нибудь существенно от этого не измейилась. Гонсалес Прада, который, как мы знаем, не рассматривает подобные явления с чисто социалистических позиций, ищет объяснения этого положения в экономической сути вопроса: «Иначе и быть не могло. Официальная политика основывалась на эксплуатации. Гуманность старались примирить с насилием, а справедливость ‒ с произволом. Чтобы искоренить злоупотребления, необходимо было уничтожить систему репартимьенто и миты*, короче говоря, изменить весь колониальный режим. Своим трудом американский индеец наполнял сундуки испанской казны> '.
Но при всех условиях религиозная проповедь имела большие шансы на успех, чем проповедь либеральная:
лет после установления республики в Перу, ‒ пишет она, — у правителей, у гамоналов, у духовенства, у просвещенной и полупросвещенной общественности еще не пробудилось сознание своих обязанностей по отношению к индейскому населению, которое не только заслуживало филантропического избавления от бесчеловечного притеснения, но и ожидало от перуанского патриотизма восстановления национального достоинства, потому что раса инков была унижена насмешками и издевательствами>. Однако важнейший результат деятельности Ассоциации заключался, по свидетельству самой Доры Майер, в том, что она способствовала пробуждению индейцев. «То, чего мы хотели, свершилось. Сами индейцы, освободившись от опеки чуждых им классов, начали понимать, что нм надо делать».
' Gопzа1еz Ргàdа, Ногаз 4е 1ucha.
S6
первая взывала к фанатичному и действенному испанскому католицизму, вторая ‒ к бесплодному и формальному креольскому либерализму.
Но сейчас надежды на религиозное решение вопроса носят, бесспорно, наиболее реакционный, антиисторический характер. Те, кто выступает за такое решение, даже не думают в отличие от своих далеких ‒ и каких далеких! — учителей добиваться новой декларации прав индейцев с соответствующими полномочиями и распоряжениями. Они думают лишь о том, чтобы возложить на миссионера посредничество между индейцем и гамоналом '. Как же церковь может добиться успеха этого дела сейчас, если ей не удалось сделать подобное при средневековом порядке, когда ее интеллектуальные и духовные возможности определялись такими людьми, как падре Бартоломе де Лас-Касас7 Не случайно протестантские миссии с этой точки зрения берут верх над католическим духовенством, чьи монастыри привлекают все меньше и меньше желающих посвятить себя проповеди евангелия.
Точка зрения на индейскую проблему как проблему образования не выдерживает критики даже с чисто педагогических позиций. Сейчас, больше чем когда-либо, педагогика учитывает социальные и экономические факторы. Современный педагог хорошо знает, что образование ‒ это вопрос, касающийся не только школы и дидактических методов. Социально-экономическая среда неизбежно обусловливает работу учителя. Гамонализм крайне враждебно относится к образованию индейцев. Ero существование зависит от неграмотности индейцев в такой же степени, как и от культивирования среди них
1 «Только миссионер,‒ пишет сеньор Хосе Леон-и-Буэно, один из лидеров Социального действия молодежи, — может облегчить участь индейца и восстановить его положение. Будучи неутомимым посредником между гамоналом и колоном, между латифундистом и членом общины; не допуская произвола губернатора, руководствующегося только политическими интересами креольского касика; разьясняя в доступной форме объективные законы природы и истолковывая жизнь с ее фатальностью и свободой; осуждая чувственную распущенность толпы во время праздников; в корне пресекая невоздержанность и разъясняя народу ero высшее назначение, миссионер может вернуть Перу былое единство, достоинство и силу» («Бюллетень Социального действия молодежи», май 1928 года).
87
алкоголизма '. Современная школа ‒ если даже предположить, что при существующем положении она сумеет охватить всех крестьянских детей школьного возраста,— нвсовместима с феодальной латифундией. Механизм крепостничества полностью уничтожил бы эффективность школы, если бы она каким-то чудом, которое невозможно представить себе в существующих социальных условиях, сумела сохранить в атмосфере феодализма свою чисто педагогическую миссию. Самаяэффективная и грандиозная система среднего образования не могла бы совершить это чудо. Школа и учитель под влиянием атмосферы феодализма, непримиримого врага самой элементарной прогрессивной или эволюционист- ской концепции развития мира, обречены на вырождение. Когда эта истина недостаточно осознается, выдвигается спасительная формула — индейские интернаты. Однако вопиющая несправедливость данной формулы становится очевидной, как только подумаешь, какую ничтожную часть индейских детей школьного возраста можно разместить в существующих школах.
Педагогическое решение индейской проблемы, отстаиваемое во многих случаях с наилучшими намерениями, отвергнуто даже официальными кругами. Повторяю, меньше всего можно рассчитывать на отделение образования от социально-экономической действительности. Таким образом, сейчас существует только нечеткая, бесформенная концепция, которую не берет на вооружение ни одна организация и ни одна доктрина.
Новая постановка вопроса состоит в том, чтобы искать решение индейской проблемы в проблеме земли.
' Слишком хорошо известно, что производство (а также контрабанда) водки из сахарного тростника представляет собой одно из самых выгодных дел для землевладельцев Сьерры. Даже на Косте землевладельцы используют в определенной степени этот источник наживы. Алкоголизм пеона и колона превратился в непременное условие процветаныя. крупного землевладения.
ПРОБЛЕМА ЗЕМЛИ
Аграрная и индейская проблемы
Сторонники. изучения и анализа индейской проблемы с позиций социализма решительно заявляют о бесповоротной устарелости гуманистических и филантропических взглядов, лежащих в основе давней кампании в защиту индейцев, ставшей своего рода продолжением битвы, которуюстаким апостольским рвением вел падре де Лас-Касас. Прежде всего мы заинтересованы в том, чтобы подчеркнуть, что эта проблема имеет в своей основе экономический характер. Мы решительно выступаем против инстинктивной, оборонительной тенденции креола, или «мисти», рассматривать индейскую проблему исключительно с административной, педагогической, этнической или моральной точки зрения, чтобы попытаться любыми средствами выхолостить ее экономическое содержание. Вот почему столь абсурдно звучат в наш адрес упреки в лиризме или литературщине. Выдвигая на первый план социально-экономическую проблему, мы тем самым исключаем возможность обвинить нас в этих грехах. Мы не можем ограничиться признанием прав индейца лишь на образование, культуру, прогресс, любовь, небеса, а самым решительным образом провозглашаем его право на землю. Одного этого чисто материалистического требования было бы вполне достаточно,. чтобы нас не смешивали с наследниками и продолжателями евангельской проповеди великого испанского монаха, к которому мы, несмотря на наши материалистические убеждения, относимся с восхищением и глубоким уважением. А проблему земли, которая, бесспорно, связана с индейской проблемой, мы также не намереваемся сколько-нибудь смягчать или затушевывать. Совсем наоборот. Что касается меня, то я стремлюсь поставить
эту проблему так, чтобы не было никаких кривотолков и недомолвок.
Аграрный вопрос ‒ это прежде всего вопрос ликвидации в Перу феодализма. Эту задачу должен был бы решить еще буржуазно-демократический режим, который был формально установлен в стране в результате революции независимости. Однако за все сто лет существования республики в Перу у нас так и не сложился подлинный буржуазный класс, настоящий класс капиталистов. Старый класс феодалов, закамуфлированный под республиканскую буржуазию, сумел сохранить свои позиции. Политика дезамортизации земельной собственности ', начатая революцией независимости, что явилось логическим следствием ее идеологии, не привела к развитию мелкой собственности. Гегемония старого класса землевладельцев не была подорвана. Сохранение латифундистского режима привело на практике к сохранению латифундии. Известно, что от дезамортизации пострадали в сущности лишь индейские общины. И факты говорят о том, что за сто лет существования республики крупная земельная собственность укрепила и усилила свои позиции вопреки всем зафиксированным в нашей конституции теоретическим положениям либерализма и наперекор практическим нуждам капиталистического развития нашей экономики.
Мы встречаем в Перу две формы сохраняющегося феодализма: латифундию и крепостничество. Обе они сопутствуют друг другу и существуют бок о бок. Анализируя эти формы, мы не можем не прийти к выводу, что невозможно ликвидировать крепостничество, от которого страдает индейская раса, не уничтожив латифундизм. Поставленная таким образом аграрная проблема Перу не дает основания ни для каких кривотолков. Она предстает перед нами во всей ее социально-экономической, а следовательно, и политической значимости, и решить ее должны те, кто учитывает эти факторы и придерживается этих идей. И поэтому совершенно бессмысленны все попытки превратить данную проблему, например, в проблему технико-сельскохозяйственную, решение которой входит в компетенцию специалистов сельского хозяйства.
' Свободной купли и продажи земель, ‒ Ред.
Ни для кого не секрет, что в соответствии с индивидуалистической идеологией либеральное решение этой проблемы заключалось бы в разделе земель латифундий с целью создания мелкой собственности. В нашей среде существует такое невежество в отношении знакомства с самыми элементарными понятиями социализма (с чем мы сталкиваемся на каждом шагу), что не будет бесполезным и лишним напомнить, что эта формула ‒ раздел латифундий для создания мелкой собственности — не является ни утопической, ни еретической, ни революционной, ни большевистской, ни авангардистской, но ортодоксальной, конституционной, демократической, капиталистической и буржуазной. И истоки этой формулы следует искать именно в либеральном мировоззрении, положенном в основу конституционных институтов всех буржуазно-демократических государств. Следует также напомнить, что в странах Восточной и Центральной Европы, где кризис, порожденный войной, смел последние бастионы феодализма с согласия капиталистического Запада, который с тех пор противопоставляет именно России этот блок антибольшевистских стран (Чехословакия, Румыния, Польша, Болгария и др.), были приняты аграрные законодательства, ограничивающие земельную собственность максимумом в 500 га.
В соответствии со своей идеологической позицией я считаю, что уже прошло то время, когда в Перу можно было использовать либеральный метод решения аграрного вопроса, индивидуалистическую формулу. Оставляя в стороне соображения доктрины, я убежден, что правильность и бесспорность такого вывода подтверждается следующим фактором, который придает специфический характер нашей аграрной проблеме. Речь идет о сохранившихся индейских общинах и элементах практического социализма в земледелии и быте индейского населения. Однако те из перуанцев, которые придерживаются либерально-демократической доктрины,‒ конечно, если они действительно всерьез пытаются найти решение индейской проблемы и прежде всего ликвидации крепостной зависимости — могут ознакомиться хотя бы с опытом Чехословакии или Румынии, раз уж, по их мнению, опыт Мексики ~ по своим методам и характеру является опасным примером. Для них есть еще время выступить в защиту либеральной формулы. В этом слу-
чае они, по крайней мере в споре, ведущемся новым поколением вокруг аграрного вопроса, хотя бы в какойто степени представляли то либеральное течение, дух которого, согласно официальной историографии нашей страны, лежит в основе развития Перу с момента возникновения республики.
Колония и феодализм
Аграрный вопрос вскрывает отношение социалистов или авангардистов к унаследованным нами пережиткам эпохи вице-королевства. Литературный «перричолизм» * представляет для нас интерес лишь постольку, поскольку он является отражением экономического колониализма. То колониальное наследие, которое мы хотим уничтожить, состоит для нас не в отказе от мантильи и вуали, от жалюзи, а прежде всего в уничтожении феодального экономического строя, проявлениями которого являются гамонализм, латифундизм и крепостничество. Колониалистская литература ‒ ностальгическое воспроизведение эпохи вице-королевства и ее событий — является для меня не чем иным, как жалким духовным порождением этого строя. Поэтому наследие вице-королевства — это отнюдь не «перричолизм» отдельных ее трубадуров и хроникеров, а феодализм; на базе которого покоится, не подчиняя его своим законам, зарождающийся и развивающийся в крайне деформированной форме капитализм. Мы не отрицаем, собственно говоря, испанское наследие. От чего мы отказываемся, так это отнаследия феодального. Испания ввезла в нашу страну средневековье: инквизицию, феодализм и т. д. Затем к нам пришла испанская контрреформация с ее реакционным духом, иезуитскими методами и схоластической казуистикой. От большей части этого наследства мы постепенно и с трудом освобождались, ассимилируя лучшие достижения западной культуры, иногда и с помощью самой же Испании. Но мы до сих пор так и не освободились от экономической базы этого наследства, что объясняется интересами класса, гегемонию которого не уничтожила революция независимости. Корни феодализма не были уничтожены. Этим, например, объяс-
няется запоздалость развития капитализма в нашей стране.
Форма земельной собственности определяет форму политического и административного строя всего нашего государства, а аграрный вопрос, который республика до сих пор так и не решила, определяет все другие проблемы. На базе полуфеодальной экономики не могут процветать ни демократические, ни либеральные институты.
Что касается индейской проблемы, то в силу ряда специфических причин ее зависимость от аграрного вопроса еще более очевидна. Индейская раса ‒ это земледельческая раса. Инкский народ был народом крестьянским, ero главным занятием было земледелие и скотоводство. Промышленность и ремесла имели домашний, сельский характер. Как нигде, в инкском Перу царил принцип: «Земля — это жизнь». Наиболее значительные общественные работы народа Тауантинсуйо * были направлены на удовлетворение военных, религиозных или сельскохозяйственных потребностей. Ирригационные каналы в районе Сьерры и Косты, террасы земледельческих культур на склонах Анд являются лучшим памятником и доказательством высокой ступени экономической организации, достигнутой инкским Перу. Инкская цивилизация во всех своих наиболее характерных чертах была земледельческой цивилизацией. «С точки зрения инков, — писал Валькарсель, анализируя экономическую жизнь народа Тауантинсуйо,— земля была началом начал. Она не только давала продукты, но и порождала самого человека. Земля была началом всех вещей. Культ Мама Пача существовал рядом с культом Солнца. Подобно тому как само по себе Солнце — ничто, так и Земля без Солнца также ничто. Эти две концепции слились в мировоззрении индейцев. Так родился аграризм — общинная собственность на землю и общая для всех религия дневного светила» '.
Вот почему инкский коммунизм ‒ а его существова. ние нельзя отрицать или умалять только потому, что он развивался в рамках автократического строя инков,— был аграрным коммунизмом. Важнейшими чертами инкского экономического строя, как об этом пишет
' Luis Е. V a 1 ñ à ã ñå1, Del Ayllu al Imperlo, р. 166
Сезар Угарте, с глубоким знанием дела излагая главные особенности развития нашей страны, являются: «коллективная собственность на обрабатываемую землю в форме «айлью», или сообщества родственных семей, хотя земля и была поделена на индивидуальные участки, которые не могли быть переданы другому лицу; коллективная собственность «марки», или племени, или, другими словами, федерации айлью, расположенных вокруг одной деревни, на водные источники, пастбища и леса; совместный труд; индивидуальное присвоение плодов урожая» '.
Уничтожение этого экономического строя и, следовательно, базировавшейся на нем культуры ‒ наиболее явная вина колониальной эпохи. И ее следует обвинять, разумеется, не в том, что были ликвидированы автохтонные формы, а что взамен их она не принесла формы более прогрессивные. Колониальная эпоха, покончив с аграрным экономическим строем инкского государства, не дала другого, более прогрессивного экономического строя. В эпоху господства индейской аристократии Перу было страной с десятимиллионным населением, с эффективным и довольно развитым государством, деятельность которого охватывала все стороны жизни общества. В эпоху же господства иностранной аристократии местное индейское население сократилось до одного миллиона человек и представляло собой разрозненную и неорганизованную массу людей, оказавшуюся в крепостной зависимости и превращенную в «феллахов».
В этом отношении демографические показатели являются наиболее убедительными, решающими. На все нападки, которым может подвергнуться строй инков с позиций либеральной, то есть современной, концепции свободы и справедливости, можно возразить, ссылаясь на позитивный и неопровержимый исторический факт, что строй инков обеспечивал существование и рост численности населения и, когда конкистадоры появились в Перу, его население насчитывало десять миллионов человек, а спустя три века после установления испанского господства индейское население сократилось до одного
' Cesar Antonio Ugarte, Bosquejo de la Historia Ecoпописа del PerG, р. 9.
миллиона. Данный факт выносит окончательный приговор колониализму. Основанием для этого служат не абстрактные, теоретические или моральные (называйте их как хотите) соображения справедливости, а практические, конкретные и материальные соображения целесообразности и пользы.
Колониальный режим, не способный создать в Перу даже феодальной экономической организации, внес в ее экономику элементырабовладельческнхотношений.
Политика колониализма: уничтожение населения
и рабство
Нетрудно найти объяснение тому факту, что Испания не сумела создать в Перу экономический строй чисто феодального типа. Невозможно создать экономический строй без ясного понимания и четкой оценки если не принципов, то по меньшей мере его потребностей. Индейская автохтонная экономика складывалась органически, в силу развития собственных законов. Она сама же стихийно способствовала созданию своих институтов. В то же время колониальная экономика складывалась в Перу частично на искусственной, иностранной основе, подчиняясь интересам колонизаторов. Следовательно, ее развитие зависело от умения последних приспособиться к местным условиям или изменить их.
Испанский колонизатор был полностью лишен такой способности. У него были несколько фантастические представления об экономической ценности богатств природы, но он был почти полностью лишен всякого понимания экономической ценности человека. Практика уничтожения индейского населения и ликвидации его институтов ‒ зачастую это делалось вопреки распоряжениям и законам мегрополии — вела ктакомуобескровливанию и обнищанию баснословно богатой страны, завоеванной конкистадорами для короля Испании, что они даже и не могли представить всех последствий, вытекающих из этого. Один южноамериканский государственный деятель XIX века при виде нашего превращенного в полупустыню континента 'так сформулировал позднее экономический принцип своего времени: «Упра-
95
влять ‒ значит заселять» ~. Испанский колонизатор был страшно далек от такого пониМания. Он проводил в Перу лишь одну политику: уничтожение индейского населения.
Преследование и порабощение индейского населения со стороны испанских колонизаторов нанесли непоправимый ущерб самому важному из капиталов страны ‒ человеку. Испанцы с каждым днем испытывали все большую нужду в рабочих руках для освоения захваченных богатств . И тогда они прибегли к самому антиобщественному и примитивному методу колонизации: к ввозу рабов. Таким образом, испанский колонизатор отказался и от той цели, которую первоначально ставили перед собой первые конкистадоры, — ассимиляции индейского населения. Представители негритянской расы, которых начали ввозить колонизаторы, помимо всего прочего, должны были уменьшить демографическое несоответствие между белым и индейцем.
Ненасытная жажда драгоценных металлов ‒ это было вполне логичным в эпоху, когда столь отдаленные земли не могли дать Европе что-либо другое, — привела к тому, что испанцы почти исключительно стали заниматься горнодобывающей промышленностью. Поэтому они были заинтересованы превратить в горняков народ, который при инках с самых давних времен оставался исключительно народом земледельческим. Так возникла необходимость в превращении индейца в раба. Земледельческий труд в условиях обычного феодального строя превратил бы индейца в крепостного, привязанного к земле. Но труд в шахтах и в городе должен был превратить его в раба. Посредством миты испанцы установили принудительный труд для индейского населения, оторвав его от земли и веками сложившегося уклада жизни.
Ввоз черных рабов, удовлетворявший спрос испанцев Косты, где была расположена резиденция и двор вице- королей, на батраков и прислугу, предопределил политические и экономические ошибки Испании. Рабства пустило корни на почве созданного испанцами строя, что поразило его тяжелым недугом и сделало еще более несостоятельным. Профессор Прадо, взгляды которого, естественно, отличны от моих, в своем исследовании социального положения Перу времен колонии пришел к
выводам, разъясняющим как раз один из аспектов краха этого колониального предприятия. «Негры,‒ говорит Прадо,— на которых смотрели как на товар и говорящие орудия труда, ввозились в Испанскую Америку, чтобы в поте лица обрабатывать ее землю. Но их труд не обогащал Америку, не приносил каких-либо благотворных результатов. Это было своего рода непрерывное самоуничтожение, которому неизменно подвергает себя цивилизация в истории различных народов. Труд раба был непроизводительным во времена Римской империи, таким же он был и в Перу. В общественноморганизме рабство — это рак, подтачивающий все чувства и идеалы нации. Раб в Перу не оставил обработанных полей, но зато он отомстил белой расе, с кровью которой смешалась его кровь, в результате чего упал моральный и интеллектуальный уровень тех, кто сначала были господами последних, а затем их крестными, товарищами и братьями» '.
Обвинение, которое можно выдвинуть против колониализма, состоит не в том, что он ввез в нашу страну «низшую расу»,‒ это было основным обвинением, выдвигаемым социологами полвека назад,— а в том, что с появлением этой расы в стране было введено рабство, потерпевшее полный провал как метод эксплуатации и экономической организации колонии и в то же время укрепившее режим, основанный исключительно на завоевании и силе.
Колониальный характер земледелия Косты, от которого оно не избавилось и поныне, объясняется в значительной степени рабовладельческой системой. Латифундисту Косты для обработки принадлежащей ему земли нужны были не люди, а рабы, рабочая сила. И когда ему не хватало рабов-негров, он находил им замену в лице китайских кули. Ввоз кули, также типичный для режима «энкомендеро», как и ввоз негров- рабов, препятствовал нормальному развитию либеральной экономики, соответствующей тому политическому строю, который был установлен революцией независи-
' J a v i е г P r а 4о, Estado Social del Рега durante la domlаас1бп еврайо1а, «Anales Vniversitarios del Peru», t. 1. XXI I.
Р. 125 ‒ 126.
7 Мариатеги
97.
мости. Это признает Сезар Угарте в уже упоминавшемся нами труде по экономике Перу. Он без обиняков утверждает, что Перу нужны именно «люди», а не «рабочие руки» '.
Испанский колонизатор
Неспособность колониального строя организовать перуанскую экономику на ее естественной сельскохозяйственной основе объясняется самим типом испанского колонизатора, действовавшего в нашей стране. В Северной Америке колонизация несла в себе зародыш того духа и той экономики, которые в то время все больше определяли европейскую жизнь и которым принадлежало будущее. В Испанской же Америке колонизация несла сходящие со сцены дух и экономический строй, которым принадлежало только прошлое. Для тех, кто видит в этом положении лишь одну экономическую сторону, оно может показаться слишком упрощенным. Но, находясь, хотя и не осознанно, в плену старой риторической схоластики, оии демонстрируют неспособность понять экономический фактор, что составляет главный порок наших любителей истории. Нам приятно поэтому обнаружить в недавно вышедшей книге Хосе Васконселоса «Индология» аналогичную нашей мысль, что особенно ценно, ибо автора трудно заподозрить в увлечении марксизмом или пренебрежении к испанизму *.
«Если бы даже не было многих других причин морального и физического характера, прекрасно объясняющих невиданный прогресс англосаксов в Северной Америке и медленное хаотическое развитие латинян в Южной, ‒ указывает Васконселос, — достаточно одного лишь сравнения двух систем, двух типов собственности, чтобы объяснить имеющееся различие. На севере не было королей, которые бы распоряжались чужой землей, как своей собственной. Без какого-либо одобрения и благословения своих королей, а скорее как проявление определенного духовного мятежа колонисты Северной Америки развивали систему частной собственности, при которой каждый платил за свою землю и не захва-
' Ug art e, Bosquejo 4е la Historia Econonuca del Регй, р. 64.
98
тывал больше того, что он мог обработать. Поэтому вместо энкомьенд там и были обработанные участки. И вместо военной и земледельческой аристократии, кичащейся своим весьма относительным королевским происхождением, проявлявшимся на деле в придворном лакействе и убийствах, вырастала аристократия способностей, которая и представляет то, что обычно называютдемократией, демократией, ставящей на заре своего существования превыше всего лозунг французской революции: свобода, равенство и братство. Северяне покоряли девственные лесные районы, но никогда не позволяли себе, чтобы полководец, одержавший победу над индейцами, поступал так, как это делали испанцы: «Все, что можно охватить взглядом,‒ мое». Вновь завоеванные земли не становились собственностью короля и не делились им по собственному усмотрению для создания двоедушной аристократии: лакейской по отношению к своему суверену и угнетательской по отношению к более слабым. На севере республика развивалась одновременно с расширением ее территории, и поэтому государство полу. чило в качестве резерва значительную часть хороших земель. Хотя они и были изъяты из сферы частной торговли, их не растрачивали на создание герцогств, не раздавали за патриотические заслуги, а использовали для развития народного образования. По мере роста населения увеличивалась и стоимость этих земель, что гарантировало функционирование системы образования. И всякий раз, когда на пустынном месте возникал новый город, действовал не принцип уступок или каких-либо привилегий, а принцип публичного аукциона, на котором свободно продавались земельные городские участки, исходя из предварительного набросанного плана города. При этом ставилось условие, что одно лицо не могло одновременно приобрести несколько участков. Этот мудрый и справедливый общественный порядок и обусловил могущество Соединенных Штатов. Мы шли иным путем и поэтому плетемся где-то далеко позади>'.
Итак, по мнению Васконселоса, феодализм ‒ это клеймо, оставленное нам колониальной эпохой. Страны, сумевшие после завоевания независимости смыть это клеймо, успешно развиваются. Страны, которые не
' J o s e V a s с о п с е1о s, Indologia.
7' 99
сумели этого сделать, отстали в своем развитии. Мы уже видели, что в нашей стране к язве феодализма прибавилась и язва рабства.
Испанец не имел тех данных для осуществления колонизации, какими обладал англосакс. Создание Соединенных Штатов Северной Америки было делом рук пионера. Испания после эпопеи Конкисты посылала нам лишь аристократов, монахов да деклассированные элементы. Если конкистадоры принадлежали к героическому поколению, то колонизаторы уже не были ими. Испанские колонизаторы считали себя знатными сеньорами, а отнюдь не пионерами. Поскольку единственным богатством Перу объявлялись благородные металлы, то с помощью миты горная промышленность страны была превращена в фактор уничтожения человеческого капитала и ликвидации сельского хозяйства. Даже в работах самих сивилистов можно встретить осуждение этой политики. Хавьер Прадо пишет: «То состояние, в котором находилось сельское хозяйство Перу во времена вице-королевства, достойно самого глубокого сожаления. Причина ‒ абсурдная экономическая система, установленная испанцами» '. Она же, по словам Прадо, является и причиной резкого уменьшения численности населения Перу.
Испанский колонизатор устремился не на поля, а в рудники. Поэтому его психология является типичной психологией золотоискателя. Он, таким образом, небыл созидателем богатств. Экономика же и общество создаются колонизацией и освоением земельных пространств, а не выкачиванием сокровищ из недр земли. История расцвета и упадка многочисленных колониальных поселений Сьерры, связанная с началом и концом эксплуатации рудников вследствие быстрого истощения запасов, достаточно красноречиво иллюстрирует проявление этого исторического закона в нашей стране.
Пожалуй, действительными колонистами, которых нам посылала Испания, были только иезуитские и доминиканские миссионеры. Оба ордена, особенно орден иезуитов, создали в Перу ряд важных производствен-
1 Jачi er P r a do, Estado Social del Peru durante la domiпасюп espahola, «Anales Universitarlos del Peru», t. 1. ХХ11. р. 37.
ных очагов. И хотя деятельность 'иезуитов в Перу не приобрела такого большого размаха, как, например, в Парагвае, где они осуществили свой наиболее известный и значительный эксперимент, тем не менее в основе их деятельности лежали все те же три фактора: религиозный, политический и экономический., Деятельность этих конгрегаций велась в соответствии с общим направлением политики, осуществляемой иезуитами в Испанской Америке, и общими традициями монастырей средневековья.
Помимо всего прочего, монастыри играли в средние века и экономическую роль. В эпоху войн и расцвета мистики они взяли на себя миссию спасения искусства и ремесла. Они развивали и приводили в систему те элементы, которые позднее стали базой создающейся капиталистической промышленности. Представитель современных экономистов, наиболее глубоко изучающих роль монастырей в экономической жизни Европы, Жорж Сорель считает, что орден бенедиктинцев был предшественником всех монастырей, которые занимались предпринимательской деятельностью. «В те времена,‒ указывает Сорель,— найти капиталы было весьма трудным делом. Но для монахов это не представляло большой сложности. Вклады и дары богатых фамилий очень быстро позволили им скопить в своих руках значительное количество благородных металлов. Именно поэтому первоначальное накопление и не было для них столь сложным делом. С другой стороны, монастыри расходовали мало денег, а их соответствующая уставу строгая и жесткая экономия весьма напоминает бережливость и умеренность первых капиталистов. Долгое время монахи имели все условия для увеличения состояния монастырей>. Сорель отмечает, что «после того, как монахи оказали в этом деле немалую и ни у кого не вызывающую сомнения услугу, их роль быстро сошла на нет> и, подобно бенедиктинцам, «они перестали быть рабочими, объединенными в почти капиталистических цехах, а превратились в удалившихся от дел буржуа, думающих лишь о том, как бы ничто не потревожило их сладостное безделье» '.
' G e o г g e s S o r е1, Introduction 3 1'Есопопие Moderne,
Р120, ,130.
101
Этот аспект процесса колонизации нашей страны, как, впрочем, и многие другие аспекты нашего экономического развития, еще мало изучен. Мне, не скрывающему свои марксистские убеждения, первому приходится обращать на это внимание. Подобный анализ совершенно необходим: он даст возможность наметить справедливый экономический подход к будущей аграрной политике по отношению к собственности монастырей и конгрегаций, поскольку позволит понять,что практические основы их господства уже отжили свой век, так же как и права, на которых основывалось это господство.
Община в эпоху колонии
Законы Индии защищали собственность индейцев и признавали ее коммунистическую организацию. В отношении индейских общин законодательство исходило из принципа: не преследовать институты и обычаи, которые не наносят ущерба религиозному духу и политической организации колонии. Сохранившийся после уничтожения инкского государства аграрный коммунизм «айлью» не противоречил как религиозному духу, так и политической организации колонии. Как раз наоборот: чтобы обратить население в новую веру, иезуиты воспользовались в Перу, Мексике и особенно в Парагвае именно индейским коммунизмом. Средневековый строй и теоретически и практически допускал сосуществованиефеодальной и общинной собственности.
Признание законами Индии общинного строя и его экономического правопорядка не только говорит о реалистичности и проницательности колониальной политики, но и полностью соответствует теории и практике феодализма. Положения колониального законодательства, которые не затрагивали экономического механизма общины, в то же время по вполне естественным причинам изменяли обычаи, несовместимые с католической доктриной (вопрос о браке и т. д.), и были направлены на превращение общины в одно из звеньев административной и фискальной машины колониальной системы. Поэтому община и могла и должна была существовать для вящей славы и выгоды короля и церкви,
Мы хорошо знаем, что это законодательство в большей своей части осталось только на бумаге. Собственность индейцев не могла найти действенной защиты по причинам, вытекающим из повседневной колониальной практики. По этому вопросу нет иного мнения. Угарте пишет: «Ни соответствующие предписания из Толедо, ни специальные решения, которые неоднократно пытались провести в жизнь, не помешали практически тому, что большая часть индейской собственности законным или незаконным путем перешла в руки испанцев или креолов. Одной из форм, облегчивших это замаскированное ограбление, была система «энкоменды». Согласно официальному положению, энкомьендеро было пору.чено взимание налогов, а также наблюдение за порядком и обращением своих подопечных в христианскую веру. Однако на деле он был феодальным сеньором, хозяином жизни и имущества индейцев. Он обращался с ними так, как будто они были не живыми людьми, а деревьями в лесу, когда же они умирали или длительное время отсутствовали, он тем или иным способом прибирал к рукам их землю. Одним словом, аграрный строй колонии привел к замене большинства сельских индейских общин латифундиями, которые составляли индивидуальную собственность и обрабатывались индейцами в условиях господства феодального строя. Эти колоссальные феодальные владения не дробились, а, напротив, концентрировались в немногих руках. Данный процесс вызывался тем обстоятельством, что передача недвижимой собственности из одних рук в другие была затруднена множеством оговорок и условий ‒ все это придавало латифундии устойчивый характер, что обусловливалось майоратом, капелланством, землями религиозных конгрегаций, патронатом и т. п.» '
Аналогичным образом сохранялись со времен феодализма и общины России, страны, сравнительная параллель с которой особенно интересна в силу того факта, что нашим аграрным и полуфеодальным странам ее историческое развитие значительно ближе, чем, скажем, развитие капиталистических стран Запада. Евгений Шкаф, изучавший историю русского мира, писал: «СеньоРы, нв которых лежала ответственность вв сбор налогов,
' UR acte, Bosqoejo ee la Historic Ecooqmics del Pecq, р. 24.
стремились, чтобы каждый крестьянин имел более или менее одинаковый надел земли, с тем чтобы он мог уплатить эти налоги. Для гарантии сбора налогов они ввели круговую поруку. Правительство распространило эту систему на всех крестьян. Перераспределение земельных участков происходило только в том случае, если менялось число крепостных. Феодализм и абсолютизм мало-помалу превратили общинную организацию крестьян в орудие их эксплуатации. Освобождение крепостных не внесло с этой точки зрения никакого изменения» '. В условиях феодальной системы собственности русский мир, как и перуанская община, пережил полную трансформацию. Земли, отводимые общинникам, с каждым разом уменьшались, а их распределение про-. изводилось все более и более неудовлетворительно. Мир не обеспечивал своих членов необходимым для существования количеством земли. Зато он обеспечивал крупных землевладельцев необходимым им количеством рабочих рук, Когда в 1861 году было отменено крепостное право, крупные земельные собственники нашли ему замену: передали крестьянам такие ничтожно малыеземельные участки, которые не могли их прокормить. Таким путем русское сельское хозяйство сохранило свой феодальный характер. Латифундист использовал реформу в своих интересах. Он понял, что в его же собственных интересах наделить крестьянина парцеллой, но таких размеров, чтобы она не могла прокормить крестьянина и его семью. Не было более верного способа привязать крестьянина к земле и одновременно свести до минимума его передвижение. Крестьянин был вынужден идти в услужение к землевладельцу, который, чтобы заставить крестьянина работать в латифундии, использовал ‒ если к этому крестьянина не принуждало его нищенское положение, обусловленное ничтожной парцеллой,—. и тот факт, что в его руках находились луга и пастбища, лес, мельницы, источники воды и т. д,
Следовательно, сосуществование латифундии и общины в Перу вполне можно объяснить, исходя не только из особенностей колониального режима, но и из всего опыта феодальной Европы. Однако в этих условиях община не могла найти действительную защиту; ее только
' Eugene S chkaf f, Là Question Agraire en Russie, р. 118.
лишь терпели. Латифундист диктовал ей свои законы деспотической силы, а защиты со стороны государства не ощущалось. Община сохранилась, но сохранилась в рамках крепостнического строя. Раньше она составляла ячейку самого государства и это придавало ей динамичный характер, необходимый для улучшения положения ее членов. Колониальный режим втиснул общину в рамки крупной собственности, являвшейся основой нового государства, которому был чужд интерес общины.
Либеральный характер законов республики, бессильный покончить с феодализмом и обеспечить победу капитализма, позднее лишил общину даже той формальной защиты, которую предусматривали законы испанского абсолютизма во времена колонии.
Революция освобождения и земельная
собственность
Посмотрим теперь, как решается аграрный вопрос в период республики. Чтобы уточнить свои взгляды в отношении аграрной проблемы этого периода, я вынужден еще раз повторить свою оценку характера революции освобождения в Перу. К началу революции процесс формирования перуанской буржуазии еще только начинался. Элементы капиталистической экономики в нашей стране были в еще более зародышевом состоянии, чем в других странах Америки, где революция застала сравнительно развитую и сильную буржуазию.
Если бы эта революция была движением широких индейских масс или же представляла их интересы, она неизбежно приняла бы аграрный характер. Мы хорошо знаем, что от французской революции особенно выиграло крестьянство, в поддержке которого революция была заинтересована, чтобы не допустить реставрации старых порядков. Это явление, по-видимому, характерно как для буржуазной, так и для социалистической революции, если учитывать те положительные результаты, которые имели для крестьянства ликвидация феодальных порядков в Центральной Европе и свержение царизма в России. Первые плоды революции, руководимой буржуазией, и революции, руководимой рабочим классом,
106
получили именно крестьяне. Особенно это характерно для России, где крестьянство первым пожало плоды большевистской революции, прежде всего потому, что в России так и не была осуществлена буржуазно-демократическая революция, котораядолжна былапокончить с феодализмом и абсолютизмом и привести к установлению либерально-демократического строя.
Но чтобы либерально-демократическая революция могла привести к таким результатам, необходимы были две предпосылки: наличие буржуазии, осознающей свои цели и интересы, и наличие крестьянства, проникнутого революционным духом и прежде всего отстаивающего свое право на землю в несовместимой с господством земледельческой аристократии форме. В Перу в еще большей степени, чем в других странах Америки, революция не располагала этими предпосылками. Революция в Перу победила в силу естественной континентальной солидарности всех народов, восставших против испанского гнета, а также в силу благоприятной международной политической и экономическойобстановки. Континентальный национализм испано-американских революционеров слился с неизбежным единством судеб этих народов, что позволило встать в один ряд народам, более продвинувшимся на пути к капитализму, и наро-. дам, только начинавшим идти по этому пути.
Эчеверриа *, анализируя аргентинскую и в целом ла. тиноа мер иканскую революции, следующим образом охарактеризовал классовую структуру той эпохи: «Американское общество слагается из трех противостоящих друг другу по своим интересам классов, которых не объединяют ни моральные, ни политические узы. В первый входят судебные власти, духовенство и бюрократия; второй образуют разбогатевшие за счет монополий или каприза фортуны; третий составляет чернь, которую называют «гаучо», или «компадритос», на Рио де ла Плата, «чолос» ‒ в Перу, «ротос» — в Чили, «леперос» — в Мексике. Индейские и африканские касты находились на положении рабов и стояли вне общества. Первый класс, ничего не производя, пользовался всеми благами, ему принадлежали власть и права идальго. В этот класс входила аристократия, состоявшая большей частью из испанцев и из очень немногих уроженцев Америки. Второй класс пользовался благами, спокойно занимаясь
торговлей и промышленностью. Это был средний класс, представители которого заседали в кабильдо*. Третий класс ‒ единственный класс, представители которого занимались физическим трудом. В него входили ремесленники и различные группы пролетариев. Уроженцы Америки, выходцы из первых двух классов, получившие какое-либо образование у себя на родине или в Испании, и подняли знамя революции» '.
Революция в Испанской Америке, вместо того чтобы привести к конфликту между землевладельческой знатью и буржуазией, сплошь и рядом порождала их тесное сотрудничество. Аристократия сама усваивала либеральные лозунги; кроме того, во многих случаях она видела в революции всего лишь движение, направленное на освобождение от испанской короны. Крестьянство (в Перу ‒ индейцы) не принимало в революции прямого, активного участия, а программа революции не включала в себя его требований.
Однако революция взяла свои лозунги из арсенала либерализма. Программа революции не могла обойти молчанием принципы, которые признавали существование аграрных требований, основываясь на практической необходимости и теоретической справедливости: освободить земли от феодальных пут. Поэтому республика и включила эти принципы в свои законы. Но в Перу не было класса буржуазии, который мог бы проводить их в жизнь в соответствии со своими экономическими интересами и своей политической и юридической доктриной. Правда, республика должна была возникнуть на основе либеральных и буржуазных принципов, ибо так требовали сам ход и веления истории.
Однако практические результаты революции, там, где речь шла о земельной собственности, не могли выйти за пределы, устанавливаемые интересами крупных земельных собственников. Вот почему политика дезамортизации земельной собственности, провозглашенная в соответствии с политическими принципами республики, не затронула латифундий. И хотя в качестве компенсации новые законы предусматривали передачу земель индейцам, тем не менее во имя тех же либеральных
' Esteban Echeverria, Antecedentes у ргипегоз pasos 4е
la revolucidn 4е mayo
107
постулатов именно община подверглась ударам со стороны государства. Так был создан новый режим, при котором, несмотря на все его принципы, положение индейцев не только не улучшилось, но даже еще более ухудшилось. И в этом не была повинна идеология, положенная в основу новой политики, потому что в случае ее правильного применения она должна была бы покончить с феодальным владением землей, превратив индейцев в мелких собственников. Новая политика формально отменила систему «миты», энкомьенд и т. д. Она предусматривала ряд мер, которые могли бы покончить с рабским положением индейца. Но, поскольку эта политика оставляла в неприкосновенности феодальную собственность, не подрывала силу и мощь ее позиций, она сводила на нет свои же собственные мероприятия, направленные на защиту мелкой собственности и сельского труженика.
Землевладельческая аристократия, если и не сохраняла своих первоначальных привилегий, зато сохраняла на деле свои позиции. Она продолжала оставаться господствующим в стране классом. Революция фактически так и не поставила у власти новый класс. Торговая буржуазия и лица свободных профессий были слишком слабы, чтобы управлять государством. Отмена крепостничества оставалась поэтому только теоретической декларацией, так как революция не затронула латифундии. А крепостничество является лишь одной из сторон феодализма, но еще не самим феодализмом.
Аграрная политика республики
В период правления военных каудильо, который последовал сразу же после революции освобождения, либеральная политика в отношении земельной собственности не могла сколько-нибудь последовательно проводиться в жизнь или даже хотя бы определиться в общих чертах. Появление военных каудильо было естественным результатом развития событий в период революции, которая так и не привела к образованию нового господствующего класса. В этих условиях власть неизбежно должна была попасть в руки военных, участвовавших в революции: с одной стороны, они пользова-
108
лись известным авторитетом, пожиная плоды своей военной славы, а с другой ‒ могли оставаться у власти, опираясь на силу оружия. Разумеется, каудильо не был свободен от влияния классовых интересов или иных социальных сил, боровшихся в то время между собой. Каудильо опирался или на расплывчатый и риторический либерализм городского «демоса», или на колониальный консерватизм землевладельческой касты. На политику каудильо оказывала влияние клиентура адвокатов и ораторов из лагеря городской демократии или же литераторы и политические деятели из лагеря латифундистской аристократии. Это было обусловлено тем, что в борьбе между либералами и консерваторами крестьяне не выступали активно за включение либералами в свою программу крестьянских требований перераспределения аграрной собственности,
Государственный деятель крупного масштаба без труда заметил бы эту важнейшую для страны проблему и отвел бы ей подобающее место. Но ни один из наших военных касиков того периода не был в состоянии это сделать. Военный каудилизм вообще был органически неспособен осуществить реформу, которая прежде всего требует глубокой правовой и экономической основы. Чинимые каудильо насилия создавали такую атмосферу, в которой просто невозможно было проводить мероприятия, основанные на новых правовых и экономических принципах. Васконселос сделал в этой связи следующее замечание: «В экономическом плане каудильо постоянно поддерживал латифундизм. Хотя он иногда и объявлял себя противником крупной земельной собственности, но почти невозможно было найти каудильо, который сам в конце концов не превратился бы в крупного землевладельца. Дело в том, что военная власть фатально шествует рука об руку с правом исключительной собственности на землю. Идет ли речь о солдате, каудильо, короле или императоре ‒ деспотизм и латифундизм всегда являются синонимами. И, естественно, экономические и политические права можно защитить и сохранить только в условиях строя, основанного на принципах свободы. Абсолютизм неизбежно обрекает большинство населения на нищету, в то время как небольшая кучка живет в роскоши и злоупотребляет властью. Только демократия, несмотря на все свои не-
совершенства, способна приблизить нас к лучшим csepшениям социальной справедливости. Речь идет о демократии, которая еще не выродилась в империалистические устремления слишком процветающих республик, окруженных приходящими в упадок народами. Так или иначе, но каудильо и военные правительства всегда способствовали укреплению латифундистов в наших странах. Достаточно лишь беглого взгляда на историю возникновения владений наших крупнейших землевладельцев, чтобы убедиться, что почти все они либо пожалованы испанской короной, либо незаконно получены влиятельными генералами наших лжереспублик. Эти пожалования и передачи земли сплошь и рядом оформлялись без учета прав целых поселений индейцев и метисов, которые были бессильны их отстоять» 1.
Во всяком случае, новый юридический и экономический правопорядок создает не какой-либо каудильо, а класс. Каудильо действует как выразитель интересов класса или как его доверенное лицо. Политику каудильо в этом случае определяет не его личная прихоть, а сочетание коллективных интересов и потребностей. В Перу не было класса буржуазии, способногосоздатьсильную и эффективную государственную власть. Господство милитаризма было временно и непрочно, и как только он перестал быть нужен, возникла необходимость заменить его более передовым и прочным строем. Милитаризм не только не сумел понять аграрный вопрос, но даже и не был в состоянии осознать его значение. Деятельность милитаризма ограничивается лишь мелкими и преходящими проблемами. Своего наивысшего расцвета военный каудилизм достиг в годы правления Кастильо.
Проницательность, оппортунизм, тонкое коварство, грубый ум и абсолютный эмпиризм Кастильо предостерегали его от последовательного и решительного проведения либеральной политики. Кастильо понял, что ли-
' Ч а s со и се 1o s, El Nacionalismo en la America 1.atina, «Amauta» № 4, р. 15.
Это мнение правильно в отношении взаимосвязи военной диктатуры и земельной собственности в Испанской Америке, но оно не имеет равной силы для всех времен и эпох. Такая оговорка в данном случае кажется нам совершенно необходимой.
110
бералы представляют кружок, группировку, а не класс, поэтому он последовательно воздерживался от любого акта, серьезно ущемлявшего интересы и принципы консервативного класса. Однако положительным в его политике являются некоторые реформаторские и прогрессивные элементы. К таким его актам, имеющим историческое значение и свидетельствующим о либерализме, относятся отмена рабства негров и освобождение индейцев от повинностей.
Провозглашение Гражданского кодекса открыло в Перу период некоторого порядка. Вряд ли стоит говорить, что это, помимо всего прочего, свидетельствовало об упадке милитаризма. Основанный на тех же принципах, которые легли в основу первых декретов республики по аграрному вопросу, кодекс продолжал и усиливал политику дезамортизации и мобилизации земельной собственности. Отмечая положительные сдвиги в национальной аграрной политике, Угарте указывает, что кодекс «подтвердил упразднение индейской общины и господствующих в ней отношений; внося новые по сравнению с предыдущим законодательством моменты, кодекс подчеркивал, что одной из форм приобретения не имеющей владельца земельной недвижимости является ее захват. В положениях о порядке наследования кодекс благоприятствовал развитию мелкой собственности> '.
Франсиско Гарсиа Кальдерон видит в Гражданском кодексе такие нововведения, которых в действительности и не было или по меньшей мере они не носили столь радикального и абсолютного характера, каким наделяет их его оптимизм.
«Конституция, ‒ пишет Кальдерон, — покончила с привилегиями, и Гражданский кодекс децентрализовал земельную собственность и обеспечил равные права для членов всех семей. В политическом плане это привело к ликвидации олигархии, аристократии и латифундизма, в общественном плане — к возвышению буржуазии и усилению процесса метизации.
Что касается экономики, то право равной доли в наследовании способствовало укреплению мелкой
' U ga г te, Boaquejo de la Historia Есопбписа del Peru, р. 57.
собственности, развитию которой раньше препятствовали крупные феодальные землевладения>1.
Все это, конечно, входило в планы создателей Гражданского кодекса, однако в действительности он представлял собой лишь одно из орудий либеральной политики и капиталистической практики. По признанию Угарте, в перуанском законодательстве «наметилась тенденция к демократизации земельной собственности, но демократизации с помощью чисто негативных средств: ликвидировались препятствия на этом пути, вместо того чтобы предусмотреть позитивные меры для защиты интересов земледельцев»'. Никогда еще раздел земельной собственности ‒ или, точнее, ее перераспределение— не был возможен без издания специальных законов об экспроприации, которые передавали бы право на землю тем, кто ее обрабатывает.
Вот почему, несмотря на принятие Гражданского кодекса, расцвет мелкой собственности в нашей стране так и не последовал. Наоборот, латифундии укрепили свои позиции и расширили принадлежащиеим владения. От политики этого деформированного либерализма пострадала в результате лишь индейская община.
Крупная земельная собственность
и политическая власть
Два фактора ‒ крайняя слабость городской буржуазии и положение индейцев, поставленных, по словам Эчеверриа, вне общества, — воспрепятствовали тому, чтобы революция освобождения поставила и решила в Перу аграрный вопрос. Эти же факторы помешали позднее правительству республики проводить политику, хотя бы в какой-то мере направленную на более справедливое и равное перераспределение земли.
В период господства военного каудилизма укреплялись позиции не городского демоса, а латифундистской аристократии. Так как торговлю и финансы страны захватили иностранцы, то не было поэтому и экономических предпосылок для возникновения сильной городской буржуазии. Испанская система образования, ничегооб-
' «Le Perou Contemporain», р. 98, 99. ' Ug а гt e, Bosquejo de la htstoria econornica del Peru, р. 58.
112
щего не имеющая с нуждами и запросами индустриализма, не была предназначена для подготовки торговцев или инженеров, а плодила лишь адвокатов, литераторов, теологов и т. д., которые, если они не испытывали особой склонности к якобинству или демагогии, неизбежно превращались в клиентуру касты земельных собственников. Владельцы торгового капитала, почти исключительно иностранцы, в свою очередь, естественно, стремились найти общий язык и сблизиться с этой аристокра тией, сохранявшей в явной или скрытой форме свое политическое господство. Неслучайно земледельческая аристократия и ее союзники пользовались всеми выгодами как от таможенной политики, так и от добычи селитры и гуано. Неслучайно также, что эта каста в силу своей экономической мощи выступила в роли буржуазного класса, не потеряв, однако, своих колониальных и аристократических привычек и предрассудков. И, наконец, это привело к тому, что представители буржуазии, а также торговцы и лица свободных профессий оказались поглощенными сивилизмом.
Основу политического господства этого класса ‒ сивилистов, или «неогодов»*,— составляла прежде всего земельная собственность. В первые годы после завоевания независимости у нас не было класса капиталистов как такового, а был лишь класс собственников. То об стоятельство, что это был лишь класс собственников, а не просвещенный класс, позволило ему приспособить свои интересы к интересам иностранных торговцев и заимодавцев и распоряжаться в силу этого государством и национальными богатствами. Владение землей, унаследованное 0Т вице-королевства, дало этому классу в республиканский период торговый капитал. Таким образом, привилегии колонии породили привилегии республики.
Вполне естественно, что взгляды этого класса в отношении земельной собственности отличались крайним консерватизмом. Тот же факт, что индейцы находились на положении изгоев общества ‒ чем и определялось их сознание, — не давал возможность выдвинуть противостоящих феодальным интересам латифундизма четких и осознанных требований крестьянских масс.
Таковы важнейшие причины, способствовавшие сохранению и усилению крупной земельной собственности.
9 Мариатегц
Бессильный против феодальной собственности либерализм республиканского законодательства проявлял свою активность лишь по отношению к собственности общины. Разрушения общины у народа с коммунистическими традициями совсем не означает создания мелкой собственности. Нельзя искусственно преобразовать общество, тем более крестьянское общество, которое тесно связано со своими традициями и юридическими учреждениями. Ни в одной стране частная собственностьне создавалась государственной конституцией или гражданским кодексом. Процесс ее возникновения всегда был гораздо более сложным и в то же время стихийным. Разрушение общины не означает превращения индейцев в мелких собственников и тем более в наемных рабочих. Оно приводит лишь к переходу общинных земель к гамоналам и их клиентуре. Латифундист получал, таким образом, возможность прикрепить индейца к латифундии.
Уверяют, что главной причиной концентрации земельной собственности на побережье была потребность собственников в спокойном владении достаточным количеством воды. Согласно этому тезису, процветание крупной земельной собственности и упадок среднего и мелкого землевладения объяснялись нуждами поливного земледелия в долинах, где протекают мелководные реки. Но это ‒ ложный тезис; во всяком случае, он лишь частично объясняет суть дела, так как технический, или материальный фактор, которому придается гипертрофированное значение, оказывает влияние на процесс концентрации земельной собственности только после того, как на побережье появляются и начинают развиваться обширные плантации технических культур. До тех пор пока сельское хозяйство Косты не стало капиталистическим, необходимость обеспечить нормальные условия для ведения хозяйства не была настолько сильной, чтобы стать главной причиной концентрации земельной собственности.
Конечно, нехватка воды для орошения и трудности в ее распределении между многочисленными хозяйствами были на руку крупному собственнику. Но это отнюдь не означает, что именно этот факт явился причиной, затрудняющей дробление собственности. Корни латифундий Косты уходят в эпоху колонии. Обезлюдение Косты в
результате политики колониального периода ‒ вот в чем следует видеть одновременно следствие и причину существования режима крупной земельной собственности. Единственная трудность землевладельцев Косты — нехватка рабочих рук — всецело порождена существованием латифундизма. Земельные собственники стремились решить эту проблему сначала ввозом негров-рабов (во времена колонии), затем китайских кули (в эпоху республики). Но эти попытки были обречены на провал: нельзя вновь заселить землю рабами, нельзя ожидать, что рабский труд способен поднять плодородие земли. Вот почему в результате подобной политики в руках крупных земельных собственников Косты оказалась почти вся земля, но у них не было достаточного числа рабочих рук, чтобы обрабатывать ее. В этом и состоит аргументация защитников крупной земельной собственности, что одновременно является и причиной ее слабости и ее коренным пороком.
Положение сельского хозяйства в Сьерре показывает всю надуманность рассматриваемого нами выше тезиса. В Сьерре не существует проблемы воды. Более чем достаточное количество осадков позволяет и латифундисту и общинникам заниматься одними и теми же культурами. Тем не менее и здесь мы сталкиваемся с процессом концентрации земельной собственности. Это обстоятельство свидетельствует преимущественно о социально-политическом характере проблемы.
Развитие технических культур ‒ экспортного направления сельского хозяйства в крупных владениях Косты — неразрывно связано с экономической колонизацией стран Латинской Америки капитализмом Запада. Английские торговцы и финансисты только тогда и заинтересовались возможностью эксплуатации наших земель, когда убедились, что их можно выгодно приспособить для производства сначала сахара, а затем и хлопка. Ипотека крупной земельной собственности уже с давних времен предопределила тот факт, что эти земли находились под контролем иностранных фирм. Крупные земельные собственники, став должниками иностранных торговцев и финансистов, превратились в посредников, почти янаконов, англосаксонского капитализма, обеспечивая последнему все выгоды от эксплуатации земель, на кигорых трудились порабощенные и забитые сельскохозяй-
8~ 115
ственные рабочие, удерживаемые в повиновении бичом новых рабовладельцев.
Однако в латифундиях Косты все же в той или иной степени происходило развитие капиталистической техники, хотя эксплуатация земель все еше основывалась на феодальных методах и принципах. Хозяйства, культивирующие сахарный тростник и хлопок, по своему характеру являются капиталистическими. Они располагают значительными капиталовложениями, а земли обрабатываются с помощью машин и современных методов. Для переработки продукции построены мощные промышленные предприятия. В то же время в Сьерре производственные показатели латифундий, как правило, не превосходят показатели общинных хозяйств. И если свидетельством эффективности какой-либо производственной системы являются ее показатели, как этого требует объективный экономический критерий, то одного этого факта достаточно, чтобы самым решительным и бесповоротным образом осудить аграрный строй, существующий в Сьерре.
Община и республика
Мы уже видели, что формальный либерализм республиканского законодательства проявлял активность только в отношении индейской общины. Можно сказать, что в период республики концепция индивидуальной собственности играла почти антисоциальную роль из-за своего постоянного конфликта с сохранявшейся общиной. В самом деле, если бы в результате широкого и независимого развития капитализма общинная собственность была ликвидирована и экспроприирована, то это, несомненно, было бы велением экономического прогресса. Индеец в этом случае перешел бы от общества, основанного на смешанных коммунистических и крепостнических принципах, к обществу, построенному на принципах свободной продажи своей рабочей силы. Такие изменения, безусловно, несколько выбили бы индейца из привычной колеи, но зато позволили бы ему организоваться и освободиться как классу, идущему по пути, по которому идут пролетарии всего мира. В то же время захват и постепенное поглощение общинных зе-
116
мель латифундистами, с одной стороны, еще более усугубляет крепостнические отношения, а с другой ‒ подрывает зкономические и правовые институты, которые частично способствовали сохранению материальных и духовных ценностей древней цивилизации индейцев '.
В республиканский период и законодатели и писатели более или менее единодушно осуждали общину как остаток примитивного общества или как пережиток колониальной структуры. Такая позиция в одних случаях объяснялась интересами гамонализма, в других‒
' Если бы у вас и возникли какие-либо сомнения относительно исторической достоверности инкского коммунизма, то существование общины ‒ специфической ячейки этого коммунизма — полностью рассеяло бы все сомнения. Инкский «деспотизм» ранил нежные либеральные чувства некоторых современных людей. Я хочу еще раз со всей силой выступить в защиту инкского коммунизма и вступить в полемику со взглядами одного из его последних противников — Аугусто Агирре Моралеса, автора романа <Народ Солнца». Нельзя сравнивать представление о современном коммунизме с коммунизмом инков. Это два совершенно разных явления, что следует прежде всего иметь в виду всем исследователям государства Тауантинсуйо. И тот и другой явились продуктом различного человеческого опыта, разчичных ступеней человеческой цивилизации. Если коммунизм инков был продуктом их аграрной цивилизации, то коммунизм Маркса — цивилизации индустриальной. В первой человек был рабом природы, во второй природа, как правило, сама подчиняется человеку. Поэтому абсурдно сравнивать формы и институты инкского и современного коммунизма. .Единственное, что здесь можно сравнивать, так это их формальное совпадение в рамках материального и существенного различия в пространстве и во времени. Для такого сравнения необходимо немного исторического релятивизма. Иначе можно впасть в грубейшие ошибки, как это и произошло с предпринявшим такую попытку Виктором Андресом Белаунде. Авторы хроник времен Конкисты и колонии смотрели на жизнь индейцев глазами средневековья. Поэтому мы и не можем безоговорочно принимать их свидетельства, не подвергнув их прежде всего самому тщательному анализу. Ведь они отражали точку зрения испанцев и католичества. Но и Агирре Моралес в свою очередь стал жертвой ложного взгляда на вещи. Его позицию в изучении истории никак не назовешь релятивистской. Агирре подходит к изучению истории инкской империи с априорных, либеральных и индивидуалистических позиций. Агирре убежден, что инкский народ — народ рабов и он был несчастлив, поскольку не был свободным. Индивидуальная свобода представляет собои один из аспектов сложного явления — либерализма. Реалистическая критика может определить индивидуальную свободу как правовую основу капиталистической цивилизации. (Без свободы воли не могло быть ни свободы торговли, ни свободы конкуренции, ни свободы предпринимательства). Идеалистическая критика может определить индивидуальную свободу как духовное завоевание современ-
Н7
являлась отражением либерального и индивидуалистичеокого мировоззрения, которое стихийно определяло культуру, где преобладали фраза и экзальтация. Доктор М. Вильяран, один из представителей той интеллигенции, которая с наибольшей критической способностью и единством во взглядах выражала эти представления в первое столетие нашего независимого существования, положил начало осторожному пересмотру своих взглядов относительно индейской общины. Теоретически доктор Вильяран стоял на либеральных
ной эпохи. Такого рода свободы в инкском обществе не было. Человек государства Тауантинсуйо не испытывал ни малейшей потребности в индивидуальной свободе, так же как, к примеру, ему совсем не нужна была и свобода печати. Свобода печати может быть полезной, скажем, Агирре Моралесу или мне, но индейцы могли быть вполне счастливыми, даже и не подозревая о ее существовании. Жизнь и ум индейца не были поглощены стремлением заниматься интеллектуальными построениями и теоретизированием. Не было у него нужды и в торговле, заключении различных сделок и контрактаций. Для чего же в таком случае могла бы служить ему эта свобода, порожденная нашей цивилизацией? Если же дух свободы и коснулся души кечуа, то это, бесспорно, проявилось не в таком виде или, точнее, не в такой эмоциональной форме, как это проявляется в либеральной, якобинской и индивидуалистической концепции свободы.
Откровение свободы, как и откровение божье, изменяется в зависимости от времени, народов и климата. Было бы ошибкой и иллюзией сводить абстрактные понятия свободы к конкретным ее проявлениям, к свободе, обряженной во фригийский колпак, то есть свободе, являющейся порождением протестантства, Возрождения и французской революции. Эта иллюзия ‒ результат простого, хотя и не бескорыстного философского астигматизма буржуазии и ее демократии.
Концепция Агирре, отрицающая коммунистический характер инкского общества, всецело основана нв ошибочных предпосылках. Агирре исходит из идеи, согласно которой автократия и коммунизм являются взаимоисключающими понятиями. Раз строй инкского общества, утверждает Агирре, был деспотическим и теократическим, он не мог быть коммунистическим. Но если подходить к коммунизму с исторической точки зрения, то он не включал вначале индивидуальной свободы и всеобщего избирательного права. Автократия и коммунизм в нашу эпоху несовместимы. Но иначе обстояло дело в примитивном обществе. Теперь ни один новый общественный строй не может отказаться от моральных завоеваний, достигнутых современным обществом. Современный социализм ‒ а мы знаем, что другие эпохи имели свои формы социализма, которые история называла различными именами, — является антитезисом либерализма. И тем не менее он вышел из его недр и основывается на его опыте. И он не отрицает ни одного морального завоевания либерализма, Социализм не чернит все огульно, а отвергает лишь недостатки
118
позициях, выступая в принципе за индивидуализацию земельной собственности. Однако на практике он признавал необходимость государственной защиты общин от латифундистов.
Но первая органическая и документированная за-. щита индейской общины должна была черпать свое вдохновение в социалистических идеях и основываться на конкретном изучении ее природы, осуществляемом в соответствии с методами исследования современной социологии и экономической науки. Об этом свидетель-
и ограниченность либерализма. Он ценит и берет на вооружение у либерализма все положительное, а осуждает и критикует только отрицательное и преходящее.
Действительно, инкский строй был теократическим и деспотическим. Но такова общая черта всех государств древности. Все известные истории монархии зиждились на религиозном мировоззре.нии своих народов. Разделение светских и духовных властей ‒ это новое явление, и, точнее сказать, оно представляет не простое разделение, а образование двух институтов. Даже еще во времена Вильгельма Гогенцоллерна монархи ссылались на свое божественное право. Нельзя говорить о тирании абстрактно. Тирания — явление вполне конкретное. Она существует только в том случае, если подавляется воля народа или же подавляются и душатся его жизненные импульсы. Неоднократно в древности встречаются примеры, когда абсолютистский и теократический строй как раз и выражал эту волю и эти жизненные импульсы. Все говорит о том, что история инкской империи как раз и дает нам такой пример. Я не считаю, что инки обладали какой-то чудодейственной силой, но считаю бесспорной способность инков к политической деятельности. Для меня не менее бесспорно и то, что задача инков заключалась в создании империи на основе человеческого и морального материала, сцементированного веками. Айлью (община) была ячейкой империи. Инки добились объединения, создали империю, но не они создали эту ячейку. Поэтому юридическое государство, созданное инками, воспроизводило, бесспорно, естественный порядок вещей, существовавший еще раньше. Инки ничего не разрушали, и именно их деятельность достойна восхищения. И это не означает, что тем самым игнорируются или преуменьшаются все многовековые усилия масс, в результате которых и удалось создать инкскую империю. Нельзя преуменьшать и тем более отрицать ту 'роль, которую сыграли в этой деятельности народные массы. Индивидуалист-литератор Агирре находит особое удовольствие в отрицании за «массой» всякой роли в истории. Его романтический взор ищет исключительно только героя. Остатки инкской цивилизации опровергают обвинения Агирре Моралеса. Автор «Народа Солнца» ссылается на тысячи образцов гончарного искусства, посуды, ваз и т. д., которые он видел собственными глазами. Отлично! Но ведь они как раз и говорят о том, что инкское искусство было искусством народным. И оно является лучшим свидетельством инкской цивилизации. Стилизованные сложные керамические изделия индейцев не могли
119
ствует книга Хильдебрандо Кастро Посо «Наша индейская община». В этой интересной работе Кастро Посо полностью отказался от либеральной предвзятости, что дало ему возможность правильно подойти к проблеме общины и понять ее. Кастро Посо показывает, что индейская община, несмотря на нападки либерального формалистического законодательства, поставленного на службу феодального режима, не только сохраняет свою жизнеспособность, но и, несмотря на враждебную ей
бы быть делом рук варварского и отсталого народа. Джемс Джордж Фрэзер, который очень отличается от составителей хроник времен колонии, пишет: «Восходя к истокам истории, мы найдем также, что неслучайно первые шаги на пути цивилизации были сделаны под деспотическим теократическим управлением вроде того, какое было в Китае, Египте, Вавилоне, Мексике, Перу‒ странах, где верховный вождь требовал и достигал рабского послушания со стороны своих подданных в силу своего двойного положения короля и бога. Едва ли будет преувеличением сказать, что в эту отдаленную эпоху деспотизм — величайший друг человечества и, хотя это покажется большим парадоксом, также и свободы. Так как, в конце концов, больше свободы в лучшем смысле слова, свободы иметь собственные мысли и устраивать свою судьбу, существует при самом абсолютном деспотизме и наиболее угнетающей тирании, нежели при кажущейся свободе первобытной жизни, когда судьба личности от колыбели до могилы отливается в косную форму наследственных обычаев» (Д ж е м с Ф р э з е р, Золотая ветвь, вып. 1, «Магия и религия», М.— Л., 1928, стр. 73).
Агирре Моралес говорит, что инкское общество не знало кражи только потому, что у инков просто-напросто не хватало воображения, чтобы совершить злое дело. Однако нельзя с помощью пусть даже и тонкого литературного юмора опровергнуть реальный общественный 'факт, доказывающий существование как раз того, что Агирре столь упорно пытается отрицать: инкского коммунизма. Французский экономист Шарль Жид считает, что-формула «кража есть собственность» более точна, чем знаменитая формула Прудона, В инкском обществе не было кражи, ибо там не было собственности. Илн, если хотите, потому, что там существовала социалистическая организация собственности.
Мы можем при необходимости вообще поставить под сомнение свидетельства составителей хроник времен колонии. Но именно здесь теория Агирре ищет себе поддержку, особенно в изложении этими авторами хроник, средневековом по самому своему духу, вопросов распределения земель и ее продуктов. Продукты земли нельзя накапливать, как сокровища. Поэтому маловероятно, чтобы две трети нх действительно потреблялись одним чиновничеством и духовенством империи. Гораздо более правдоподобно предположить, что продукты, которые, как утверждают, отдавались знати и инки, составляли государственные запасы. И, следовательно, сам этот факт являлся примером социальной 'предусмотрительности, весьма характерной именно для социалистического строя,
120
среду, которая обрекает общину на прозябание, душит и деформирует ее, спонтанно проявляет бесспорную способность к эволюции и развитию. Кастро Посо утверждает, что «айлью, или община, сохранила свой идиосинкразический характер, свой характер почти семейного института, в недрах которого и после Конкисты продолжали жить его важнейшие первоначальные элементы» '. В этом отношении Посо вполне согласен с Валькарселем, взгляды которого в отношении айлью воспринимаются некоторыми как чрезмерное преувеличение идеала индейского возрождения.
Что же представляют собой современные индейские общины? Как они функционируют? Посо считает, что их можно классифицировать следующим образом: <Во-первых, есть земледельческие общины; во-вторых, земледельческо-скотоводческие; в-третьих, общины, построенные на принципе совместного владения пастбищами и водными источниками; в-четвертых, построенные на принципе совместного пользования имуществом, доходами и т. п. Следует иметь в виду, что в таких странах, как наша, где один и тот же институт имеет различные черты в зависимости от среды, в которой он развивается, ни один из этих типов общин не существует в чистой ярко выраженной форме, не является своего рода образцом, моделью. Дело обстоит как раз наоборот: у земледельческих общин мы встречаем черты, свойственные второму и третьему типу, а у них ‒ элементы, присущие первому типу. Однако поскольку местные условия предопределили для каждой общины определенный род занятий, образ жизни, систему труда, форму собственности, то мы и характеризуем ту или иную общину в зависимости от того, что в ней превалирует — земледелие, скотоводство или совместное использование пастбищ и водных источников. Но во всех общинах единственным собственником является айлью»'.
Различия между общинами складывались не в силу особенностей их развития или естественного упадка старой общины, а исключительно под влиянием существующего аграрного законодательства, направленного на индивидуализацию собственности, и прежде всего в ре-
' С а s tго Po z î, Nuestra Comunidad Indigena.
' Castro P o z î, Nuestra Comunidad Indigena, р, 16, 17,
121
зультате эксплуатации общинных земель в интересах латифундиста. Так или иначе, но общины продемонстрировали жизненность индейского коммунизма, заставляющего индейцев использовать различные формы кооперации и объединения. Таким образом, причина состоит совсем не в том, что индеец якобы является противником всякого прогресса, как это пытается изобразить легковесная критика предвзятых хулителей индейцев; она заключается в том, что в условиях феодального строя индивидуализм попросту не имел условий, необходимых для своего становления и развития. Коммунизм же, напротив, продолжал оставаться для индейца единственной защитой. Индивидуализм может процветать или даже просто обеспечить себе существование только в обществе, в основе которого лежит принцип свободной конкуренции. А индеец никогда не чувствовал себя столь несвободным, чем тогда, когда оказывался в одиночестве.
Поэтому в индейских селениях, где живут . семьи, утратившие связи, основанные на общинной собствен. ности или совместном труде, все еще сохраняются сильные привычки к кооперированию, крепкое чувство солидарности, что является эмпирическим выражением сохраняющегося коммунистического духа. Община соответствует этому духу. Она является его проявлением. Когда захват и раздел общинных земель, казалось, уже покончил с общиной, индейский социализм всегда находил в себе силы воспрепятствовать уничтожению общины ‒ если не сохранить ее, то по крайней мере найти ей замену. На смену совместному труду и общинной собственности приходит помощь всех членов общины отдельному ее члену. Как отмечает Кастро Посо, «обычай совместного труда свелся к «мингас>', или сбору всей айлью для оказания безвозмездной помощи одному из членов общины своим трудом в работе на поле, в доме или при рытье оросительных канав. Они работают под звуки арф и скрипок, подкрепляясь тростниковой водкой, листьями коки и сигарами». Эти обычаи обусловили тот факт, что индейцы больше склонны— конечно, это находится в зачаточном, неоформленном
' Общественным работам на нужды общины,‒ Ред.
виде ‒ к коллективному найму на работу, чем индивидуальному. Собственнику, вербовщику предлагают свой труд не отдельный человек, а артельно все трудоспособные люди общины.
Община и латифундия
Мы защищаем индейскую общину отнюдь не во имя какой-то абстрактной справедливости или из-за сентиментальных соображений приверженности к традициям. В основе нашей защиты лежат конкретные мотивы экономического и социального порядка. Общинная собственность в Перу не является примитивной экономической формой, которую постепенно заменила прогрессивная экономическая форма, основанная на индивидуальной собственности. Отнюдь нет! Общины были лишены своих земель феодальными или полуфеодальными латифундиями, которые органически лишены какой бы то ни было способности к техническому прогрессу '. На Косте латифундии эволюционировали (с точки зрения производства) от феодальной рутины к капиталистической технике. В то же время община с ее коммунистическими формами обработки земли сошла здесь со сцены. Однако в Сьерре латифундии полностью сохранили свой феодальный характер и оказали куда большее сопротивление развитию капиталистической экономики, чем общины. Действительно, индейская община по мере развития железнодорожного сообщения, приобщаю- щего ее к торговле и связывающего с главными транспортными коммуникациями, стихийно превратилась в кооператив. Кастро Посо.‒ тогда руководитель Отдела по делам индейского населения министерства экономики, — собравший обширнейший материал о жизни общин, указывает на интересный пример одной общины, находившейся в Мукийайо. Эта община, по его словам, имела черты, характерные для производственных, потре-. бительских и кредитных кооперативов. «Община владела
' Уже после написания данной работы нам представилась возможность ознакомиться с книгой Айа де ла Торре «3а освобождение Латинской Америки». Точка зрения ее автора на аграрный вопрос вообще и особенно на индейскую общину полностью совпадает с нашей. Мы исходим из одинаковых посылоК и поэтому приходим к одним и тем же выводам,
превосходной электростанцией на берегах Маитаро, снабжавшей электроэнергией маленькие предприятия в районах Хауха, Консепсьон, Мито, Муки, Синкос, Уарипампа и Мукийайо, и в основном сохранила характер общинного института. В ней не исчезли индейские обычаи. Наоборот, они способствовали более успешному проведению работ. Деньги общины расходовались на приобретение машин, облегчавших труд членов общины. То же самое происходило, когда речь шла о строительстве какого-либо общинного здания: в «мингас» принимали участие все, даже женщины и дети, они подвозили и подавали строительные материалы» '.
Сравнение общины с латифундией с точки зрения сельскохозяйственного производства явно не в пользу латифундии. При капиталистическом способе в силу интенсификации производства на основе применения более высокой техники возделывания сельскохозяйственных культур крупная собственность заменяет и вытесняет мелкую земельную собственность. Механизация сельскохозяйственного производства влечет за собой концентрацию земельной собственности. Крупная собственность оправдывается в данном случае соображениями развития производства, что совпадает, по крайней мере теоретически, с интересами общества, а латифундия не дает этого эффекта и, следовательно, не отвечает потребностям хозяйства. В Сьерре в латифундиях и общинах выращиваются одни и те же культуры, исключение представляют, пожалуй, только латифундистские хозяйства по выращиванию сахарного тростника, культивируемого для производства водки, которой затем спаивают и отравляют крестьян-индейцев. Производственные показатели также ничем не отличаются. Отсутствие статистических данных по сельскому хозяйству не дает возможности с точностью выявить частичные расхождения в показателях. Но и те данные, которые имеются в нашем распоряжении, дают основания сделать вывод, что урожайность в хозяйствах общин в основном не уступает урожайности в латифундиях. Единственные статистические данные по сельскохозяйственному производству Сьерры, данные по производ-
124
' Castro P o zo, Nuestra Gomunidad Jndigena, р. 66, 67.
ству пшеницы, подтверждают этот вывод. Основываясь на данных статистики за 1917 ‒ 1918 годы, Кастро Посо делает вывод:
«Урожайность пшеницы в хозяйствах общин и отдельных частных землевладениях составила в среднем соответственно 450 и 580 килограммов с гектара. Однако нужно иметь в виду следующее: лучшие земли, пригодные для обработки, перешли к помещикам, так как борьба за эти земли в южном департаменте приняла такой ожесточенный характер, что индейца насильно лишают земли' или даже убивают его; обычно общинник скрывает истинные размеры своего урожая,,преуменьшая его из-за боязни новых налогов или вымогательств со стороны местных властей и сборщиков налогов.
Учтя все эти факторы, легко понять, что было бы неточно говорить о разнице в производственных показателях, так как все свидетельствует о том, что такой разницы не существует, ибо обе эти формы собственности имеют одни и те же орудия труда и методы производства» '.
В феодальной России прошлого века урожайность в латифундиях была выше, чем в мелких хозяйствах. В гектолитрах с гектара она составила по ржи соответственно 11,5 и 9,4; по пшенице ‒ 11 и 9,6; по овсу — 15,4 и 12,7; по ячменю — 11,5 и 10,5 и по картофелю 92,3 и 72'. Следовательно, латифундия перуанской Сьерры по своим производственным показателям была ниже даже ненавистных латифундий России.
В противовес этому община, с одной стороны, проявляет эффективные возможности для развития и преобразования, а с другой ‒ выступает как производственная система, способная сохранить у индейца моральные стимулы, необходимые для максимального проявления его способности как трудящегося человека. Кастро Посо справедливо замечает, что индейская община сохраняет два великих социально-экономических принципа, которые до сих пор оказались не в состоянии сколько-нибудь удовлетворительно претворить в жизнь ни социологическая наука, ни практика крупных предпринимателей: коллективный труд, осуществляемый с минимальным фи-
' С а s t r o P o z o, Nuestra Comunidad Indigena, р. 434.
' Eugene Schk a f f, La Question Agraire еп Russie, р. 188.
125
зиологическим износом, и дух приподнятости, дружеского соревнования и товарищества '.
Ликвидируя или оттесняя общину, феодально-латифундистский строй не только разрушает определенный экономический институт, но и сложившийся общественный институт, который отстаивает индейские традиции, сохраняет крестьянскую семью и является юридическим выражением тех народных настроений, которые так высоко ценили Прудон и Сорельз.
Условия труда. Крепостничество и наемный труд
Условия труда в сельском хозяйстве предопределяются в первую очередь существующей формой собственности. И не удНвительно, что в той же степени, в какой в стране сохраняется феодальная латифундия, сохраняется также в различной форме и под различными названиями крепостничество. Что же касается условий труда, то здесь различия между сельским хозяйством Косты и Сьерры намного меньше, чем в отношении технической вооруженности сельского хозяйства. Сельское хозяйство Косты с большей или меньшей быстротой эволюционирует в направлении капиталистических методов обработки земли, переработки продукции и торговли. Что же касается условий труда, то здесь' почти без изменений сохраняются старые взгляды и практика. Колониальная латифундия не отказывается в пользу трудящихся от своих феодальных привычек до тех пор, пока обстоятель-
' См. С а s t r o P î z î, Nuestra Comunidad Indigena, р.' 47. У автора имеется ряд интереснейших мыслей относительно духовных элементов, лежащих в основе общинной экономической системы. «Энергия, упорство и заинтересованность,‒ пишет Посо,— с которыми член общины сеет и жнет пшеницу или овес, таскает на себе грузы (индейцы Сьерры имеют обыкновение носить грузы на спине, в то время как грузчики Косты переносят грузы на плечах), идет легким шагом в ожидании более лучших времен, ободряя товарища меткой шуткой, переживая за тех, 'кто особенно обездолен, резко отличаются от той медлительности, равнодушия, душевной пассивности и кажущейся усталости, с которыми янаконы работают в латифундии, выполняя те же самые обязанности. С первого взгляда бросается в глаза эта пропасть между обоими психофизическими состояниями. И невольно задаешь себе вопрос: какое же влияние на трудовой процесс оказывают те конкретные условия, в которых он протекает, те непосредственные цели, которые он преследует».
2 Сорель, уделявший столь большое внимание учению Прудона и Ле Плея о роли семьи в духовной и экономической жизни обще-
етва самым настоятельным образом не заставляют этого сделать.
Это явление объясняется не только тем, что земель ную собственность сохранили в своих руках старые феодальные группировки, которые, выступая в качестве посредников иностранного капитала, усвоили лишь практику капитализма, а не ero дух. Оно объясняется еще и колониальными представлениями этой касты собственников, привыкших смотреть на труд глазами рабовладельцев и «работорговцев». В Европе феодальный сеньор в известной степени воплощал патриархальные традиции. Поэтому он, считая себя выше своих подданных, не чувствовал тем не менее особого различия в этническом или национальном отношении. В силу этого даже самые аристократические земельные собственники Европы могли согласиться принять новую концепцию и новую практику в своих отношениях с тружеником земли.
Что касается Латинской Америки эпохи колонии, то такой эволюции препятствовало высокомерное убеждение белого в своем превосходстве над цветными. На Косте труженик сельского хозяйства, если он не был индейцем, был негром-рабом или китайцем-кули, к которым относились с еще большим, если такое может быть, презрением. Латифундист Косты одновременно был и средневековым аристократом и белым колонизатором, ко всему этому были щедро примешаны еще расовые предрассудки. Янаконазго и энганче не являются единственными примерами сохраняющихся в сельском хозяйстве Косты методов эксплуатации, носящих более или менее феодальный характер. Вся атмосфера, царящая на асьенде, всецело
ства, глубоко и тщательно изучал духовный аспект экономической среды. Единственное замечание, которое Сорель делал в адрес Маркса, заключалось в его недостаточном юридическом подходе к явлениям, хотя он и признавал, что диалектик из Трира не оста-. влял без внимания эту сторону производства. <Известно, ‒ указывает Сорель в своей работе «Введение в современную экономику»,— что знакомство Ле Плея ' с жизнью и обычаями англосаксонских народов произвело на него исключительное впечатление и оказало решающее воздействие на его мировоззрение. Я задавал себе вопрос: а разве Маркс не принимал во внимание эти древние обычаи, когда обвинял капитализм в том, что он лишает пролетариат семьи?» Я хотел бы напомнить в связи с соображениями Кастро Посо еще одно положение Сореля: «В сильнейшей степени труд зависит от тех чувств, которые к нему питают рабочие».
127
проникнута феодальным духом. На территории латифундии государственные законы сохраняли свою силу только в том случае, если на это было дано молчаливое или формальное согласие крупных землевладельцев. Фактически представители политической или административной власти на территории латифундии находятся в подчинении у крупного собственника, который, по сути дела, считает, что его владения находятся вне юрисдикции государственной власти. Поэтому он полностью игнорирует все гражданские права населения, живущего на территории его латифундии.
Латифундист сам собирает налоги, предоставляе~ по своему усмотрению монопольные права на торговлю, применяет санкции, которые всегда направлены против свободы сельскохозяйственных рабочих и их семей. Латифундист контролирует пути сообщений, торговлю. В его власти находится даже личная жизнь населения. В итоге поселки, в которых живут сельскохозяйственные рабочие, ничем не отличаются от невольничьих бараков.
Крупные землевладельцы Косты не имеют по закону таких феодальных или полуфеодальных прав, но тот факт, что они являются господствующим классом, что они овладели огромным количеством земли на территории, лишенной промышленности и средств транспорта, дает им практическую возможность осуществлять почти бесконтрольную власть. С помощью системы янаконазго и энганче латифундисты препятствуют установлению системы свободной купли-продажи рабочей силы, необходимой для нормального функционирования либеральной капиталистической экономики. Система энганче, которая лишает сельскохозяйственного рабочего права самому распоряжаться самим собой и своей рабочей силой до тех пор, пока он не выполнит всех обусловленных контрактом обязательств в отношении землевладельца, бесспорно, берет свое начало от полурабовладельческих методов торговли кули. Янаконазго является одной из разновидностей крепостнических отношений, с помощью которых феодализм сохраняет свои позиции в политически и экономически отсталых странах даже в современную эпоху капитализма. Перуанская система янаконазго близка к издольщине старой России, по которой полученный урожай делился между крестьянином и земель-
128
ным собственником либо по принципу половина на половину, либо в отношении одна треть и две трети в пользу землевладельца '.
Немногочисленность населения Косты представляет для землевладельцев постоянную угрозу нехватки рабочих рук. Янаконазго привязывает к земле местное население, которое при отсутствии этой минимальной гарантии пользования землей сократилось бы еще больше изза эмиграции. Энганче обеспечивает сельское хозяйство Косты сельскохозяйственными рабочими из Сьерры, которые, хотя и оказываются в асьендах Косты в совершенно необычных для них условиях, по крайней мере пояучают более высокооплачиваемую работу. Все это свидетельствует о том, что положение сельскохозяйственных рабочих в асьендах Косты хотя бы внешне лучше, чем в латифундиях Сьерры, где феодализм полностью сохраняет свое господство '.
Землевладельцы Косты вынуждены допускать, хотя в урезанной и смягченной форме, существование системы свободной купли-продажи рабочей силы. Капиталистический характер их предприятий заставляет землевладельцев встать на путь конкурентной борьбы. Сельскохозяйственный рабочий сохраняет, хотя и в относительной форме, свое свободное право эмигрировать или уйти от хозяина, не в меру жестоко его эксплуатирующего. Близость портов и городов, связанных между собой современными средствами транспорта и торговыми отношениями, дает им возможность бросить сельское хозяйство и уйти на поиски новых источников хлеба насущного.
Если бы сельское хозяйство Косты имело действительно прогрессивный и более капиталистический характер, то, несомненно, уже была бы решена так долго дебатируемая проблема рабочих рук. Наиболее трезво мыслящие собственники поняли бы, что в своем тепереш-
' См. Eugene Schkaff, 1à Question Agraire en Russie, р. 135.
е Не следует забывать, что рабочие из Сьерры, попадая на Косту, оказываются в жарком нездоровом климате, который плохо отражается на их здоровье. Индеец Сьерры легко заболевает злокачественной лихорадкой, нередко приводящей к туберкулезу. Надо также помнить, что индеец глубоко привязан к своему дому, к своей среде. На Косте он чувствует себя изгнанником ‒ сердце его осталось в Сьерре.
9 'Марнатегн
129
нем виде латифундии лишь способствуют обезлюдению Косты и что проблема рабочей силы является одним из наиболее явных и естественных следствий латифундизма '.
С проникновением в сельское хозяйство Косты капиталистической системы хозяйствования на смену системе янаконазго приходит система найма рабочей силы. Производство, основанное на научных принципах (применение машин, удобрений и т. д.), не может сосуществовать с системой труда, свойственной примитивному и отсталому сельскому хозяйству. Но развитию капитализма сильно мешает демографический фактор («проблема рабочих рук»). Янаконазго и ее разновидности в районах Косты гарантируют латифундистам минимум рабочих рук, необходимый для проведения постоянных работ. Пришлый рабочий не может предоставить им таких же гарантий непрерывности в работе, каких можно ожидать от местных колонов или янаконов. Тем более что система янаконазго вынуждает в той или иной степени продавать владельцу асьенды рабочую силу и старших детей янакона.
Под влиянием этого фактора в наши дни даже самые крупные землевладельцы начинают чувствовать необходимость создавать, правда весьма осторожно и постепенно, так, чтобы ни в коей мере не затрагивались их интересы, колонии или центры мелких земельных собственников. В Эль Империаль, например, для них с этой целью была даже зарезервирована часть орошаемых земель. Подумывают распространить аналогичную практику и на другие зоны с орошаемым земледелием. Один богатый землевладелец, которому нельзя отказать в уме и большом жизненном опыте, недавно заявил в беседе со мной, что существование мелкой земельной собственности наряду с крупной необходимо как источник рабочей силы. В противном случае обработка земли всегда будет зависеть от притока пришлых сельскохозяйствен-
' Все это говорит о самой тесной связи, существующей между аграрной и демографической проблемами. Концентрация земли в руках гамоналов ‒ это злокачественная опухоль на теле нации. Она препятствует решению национальной демографической проблемы. Лишь разрушив эту преграду на пути прогресса, Перу действительно проведет в жизнь южноамериканский принцип <управлять— значит населять».
ных рабочих и системы энганче. Программа компании по разделу земли есть также проявление аграрной политики, преследующей цели постепенного создания мелких хозяйств '.
Однако, поскольку эта политика постоянно обходит вопрос об экспроприации земель, точнее, об экспроприации государством земель в широком масштабе, ‒ а именно это отвечало бы интересам общества и задачам справедливого распределения земли, — постольку сфера аграрной политики весьма ограничена, иногда даже пределами немногих районов. Поэтому нет основания надеяться, что мелкая собственность своевременно и в широких масштабах заменит систему янаконазго в качестве демографического фактора. Поэтому в тех районах, где приток сельскохозяйственных рабочих из Сьерры недостаточно велик (с точки зрения интересов латифундистов), рядом с системой найма рабочей силы будет существовать в течение некоторого времени в различных формах и система янаконазго.
На Косте и в Сьерре формы янаконазго, апарсерии или аренды меняются в зависимости от конкретных условий того или иного района, землепользования и характера производства. Они поэтому и называются по-разному. Но каковы бы ни были их отличия в деталях, все они по существу аналогичны тем докапиталистическим формам эксплуатации земли, которые существовали и в других странах с полуфеодальным сельским хозяйством. Например, в сельском хозяйстве царской России система отработок имела такие же разнообразные натуральные, денежные и смешанные формы аренды, которые ныне существуют в Перу. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с тем, что писал об отработках Шкаф в своей документированной работе по аграрному вопросу
1 Правительственный проект создания мелкой земельной собственности основывается на либеральном и капиталистическом экономическом критерии. Осуществление его на Косте в форме экспроприации земельных владений и ирригации пустующих земель действительно может содействовать более или менее широкой колонизации. Но в Сьерре осуществление правительственных планов дало бы гораздо меньшие и притом сомнительные результаты. Как и во всех предыдущих попытках наделения землей, имевших место в истории нашей республики, правительственный проект характеризуется полным игнорированием социальной ценности общины и
131
в России: «Между старой крепостнической системой, построенной на насилии и принуждении, и системой капиталистического свободного найма, в которой принуждение носит чисто экономический характер, лежит промежуточная система, для которой характерно наличие необычайно многообразных форм, носящих на себе следы и барщины и наемного труда. Это и есть отработочная система. Заработная плата может существовать в форме денежной, в случае оказания услуг ‒ натуральной или в форме предоставления земельного участка. В строгом смысле слова отработка означает, что землевладелец предоставляет крестьянину землю в качестве заработной платы за его работу на земле помещика... При отработках землевладелец всегда уплачивает значительно меньшую заработную плату, чем при свободном капиталистическом найме. Уплата продуктами делает землевладельцев более независимыми в отношении колебания цен на хлебном рынке и рынке наемного труда. В лице крестьян, живущих вблизи его владений, землевладелец имеет более дешевую рабочую силу, и тем самым он фактически пользуется монопольными правами в этом районе...
Арендная плата, уплачиваемая крестьянами, имеет ряд разновидностей. В одних случаях крестьянин, помимо личного труда на землевладельца, уплачивает ему определенную сумму в денежной или натуральной форме. Так, за полученную десятину земли он должен обработать полторы десятины помещичьей земли, а также преподнести помещику десять яиц и курицу. Даже навоз ‒ и тот он должен отдать в хозяйство помещика. Так все, включая и навоз, становится предметом уплаты. Сплошь и рядом крестьянин обязуется «делать все, что
робостью перед латифундией, чьи интересы он защищает с завидным рвением. Принцип денежной уплаты за предоставленную парцеллу в виде единовременного взноса или в виде двадцатилетней рассрочки не может найти применения в условиях района, где до снх пор отсутствует торгово-денежная экономическая система. В этом случае разумнее было бы требовать уплату не в денежной, а в натуральной форме. Предусмотренная в проекте практика приобретения земельных владений для раздела их между индейцами свидетельствует об исключительной заботе в отношении латифундистов, которые получают возможность продать на выгодных условиях малопроизводительные или необрабатываемые земли.
132
потребует помещик»: перевозить его урожай, заготовлять дрова, вязать снопы» '.
В сельском хозяйстве Сьерры мы видим все эти характерные черты феодальной собственности и феодальной системы труда. Система свободного наемного труда не получила еще здесь развития. Латифундист не заботится о продуктивности земель. Он думает лишь о том, чтобы они были как можно более доходней. Для него производство практически сводится к двум факторам‒ земля и индеец. Наличие земли в руках латифундиста дает ему возможность неограниченной эксплуатации индейцев. Доходы, получаемые от эксплуатации, ввергающей в нищету сельскохозяйственного рабочего, присоединяются к земельной ренте. Латифундист оставляет себе лучшие земли, а менее продуктивные сдает в аренду батракам-индейцам, которые обязаны бесплатно и в первую очередь обрабатывать его лучшие земли и довольствоваться для поддержания своего существования скудными плодами с полученной ими в аренду земли. 3а арендованную землю индеец отрабатывает личным трудом или отдает часть своего урожая. Денежная форма встречается очень редко. Это и понятно: землевладелец заинтересован именно в рабочей силе, труде индейца. Обычно же встречаются смешанные типы аренды. Доктор университета в Куско Понсе де Леон, исследования которого я здесь использую наряду с другими источниками, тщательно ознакомившись со всеми разновидностями аренды и системы янаконазго в крупном департаменте Куско, нарисовал в своей книге достаточно объективную картину феодальной эксплуатации, если не считать выводов автора, относящегося с почтением к привилегиям крупных собственников. Приведем ряд выдержек из его исследования: «В провинции Паукартамбо землевладелец предоставляет в аренду часть своих земель группе индейцев с условием, что они в течение всего года будут выполнять все необходимые работы на остальных землях асьенды. Арендаторы, или янаконы, как их называют в этой провинции, обязуются также бесплатно перевозить в город урожай землевладельца на своих вьючных животных, служить в доме землевладельца и его хо-
' Eugene Schkaff, La Question
р. 133 ‒ 135.
Agr aire еп aussie,
зяйстве, обычно в городском доме землевладельца s Куско, где, как правило, он и проживает... То же самое мы видим и в Чумбивилкас. Арендаторы обрабатывают предоставленную им землю, а за это работают на хозяина столько, сколько он потребует. В общих чертах это выглядит следующим образом: землевладелец говорит арендатору: «Ты можешь брать себе столько земли„ сколько сможешь обработать, но за это будешь работать на меня столько, сколько мне нужно...» В провинции Анта землевладелец сдает землю в аренду на следующих условиях: арендатор вкладывает капитал (семена, удобрения и т. д.) и свой труд, достаточные для того, чтобы процесс сельскохозяйственного производства был доведен до сбора урожая. После сбора урожая обе стороны делят его поровну. Другими словами, землевладелец получает половину урожая только за то, что он предоставляет свою землю, даже не удобряя ее. Но и это еще не все. Арендатор обязан являться по первому требованию землевладельца и выполнять для него ту или иную работу. В лучшем случае он получит за это 25 сеитаво в день» '.
Сравните все это с тем, о чем писал Шкаф, и вы увидите, что в нашей феодальной Сьерре можно найти любую форму мрачной докапиталистической системы собственности и труда.
«Колониальный» характер сельского
хозяйства Косты
Степень технической оснащенности сельского хозяйства Косты, достигнутая в условиях внедрения капиталистических методов и техники, объясняется главным образом заинтересованностью английского и североамериканского капитала в перуанском сахаре и хлопке. Расщирение земельных площадей, занятых под этими культурами, отнюдь не объясняется деловой предприимчивостью или капиталистической хваткой наших землевладельцев. Они занимают свои земли под производство хлопка и сахарного тростника, поскольку их финанси-
' Francisco Ponse de 1 ебп, Sistemas de arrendamiento
de terrenos del culivo en departamento del Сосо у el problems de la
tierra.
руют крупные экспортные фирмы. Лучшие земли на Косте заняты под хлопок и сахарный тростник отнюдь не потому, что они наиболее подходят именно под эти культуры, а исключительно из-за того, что в данный момент именно их экспорт интересует торговцев Англии и Соединенных Штатов Америки. Сельскохозяйственный кредит, который целиком подчинен интересам этих фирм, не стимулирует производство других культур. И так будет продолжаться, пока не создадут Национальный сельскохозяйственный банк. Производство же продовольственных культур, идущих на внутренний рынок, находится, как правило, в руках мелких собственников и арендаторов. Только в окрестностях Лимы в силу непосредственной близости важных городских рынков существуют обширные земельные массивы, собственники которых используют их под производство продовольственных культур. На хлопковых и сахарных асьендах продовольственные культуры часто вовсе не производятся или же производятся в совершенно недостаточном количестве, чтобы удовлетворить потребности хотя бы сельского населения. Даже мелкие землевладельцы и арендаторы вынуждены переключаться на производство хлопка, увлеченные этой общей тенденцией, столь мало принимающей во внимание действительные интересы национальной экономики. Вытеснение традиционных продовольственных культур хлопком в тех районах Косты, где сохраняется мелкая земельная собственность, послужило одной из главных причин резкого роста дороговизны продовольственных товаров в населенных районах Косты.
Как правило, сельскохозяйственный производитель получает благоприятные условия для сбыта только в том случае, если он культивирует хлопок. Различные льготы распространяются почти исключительно на производство хлопка, важность которого определяется отнюдь не каким-либо критерием национальной экономики. Хлопок производится для мирового рынка, и не существует никакого контроля, который мог бы предусмотреть в интересах национальной экономики последствия возможного понижения цен на хлопок, вызываемого промышленными кризисами или перепроизводством хлопка.
Один скотовод как-то сказал мне, что если кредит, который может получить производитель хлопка, лимитируется только колебаниями цен, то скотовод располагает
более неустойчивым и случайным кредитом. Скотоводы Косты лишены банковских кредитов, необходимых для развития животноводства. В аналогичном положении находятся вообще все, кто не может предоставить в качестве обеспечения кредита урожай хлопка или сахарного тростника.
Если бы сельскохозяйственное производство удовлетворяло национальные потребности, эта тенденция, бесспорно, не была бы столь искусственной. Но этого как раз и нет. Страна еще не производит продукты питания в размерах, необходимых ее населению. Основной статьей нашего импорта является продовольствие; в 1924 году мы импортировали его на сумму в 3620235 перуанских фунтов. Если учесть, что весь импорт составил 18 миллионов фунтов, то этот факт достаточно ясно показывает всю остроту создавшегося положения. Но если мы и не можем обойтись без импорта некоторых видов продовольствия, то это вполне можно сделать в отношении его значительной части. Наиболее крупные суммы расходуются, например, на импорт пшеницы и пшеничной муки: в 1924 году они составили более 12 миллионов солей.
Самые неотложные и бесспорные потребности нашей экономики уже давно диктуют необходимость собственного производства пшеницы, чтобы снабжать хлебом население страны. Если бы страна решила эту проблему, ей бы не пришлось ежегодно тратить по 12 и более миллионов солей на закупку за границей пшеницы, необходимой для городского населения Косты. Но что же мешает решению этой проблемы? Вина здесь не только правительства, игнорирующего правильный подход к производству продуктов питания. Дело заключается и не в том, повторяю, что почвы и климат Косты благоприятствуют разведению хлопка и сахарного тростника. Буквально любой из андских районов, любая андская долина могут полностью удовлетворить потребности населения Перу в пшенице, ячмене и т. д., если прокладкой железной или шоссейной дороги открыть эти районы для торговли. В первый период существования колонии испанцы культивировали на Косте пшеницу до тех пор, пока в результате стихийного бедствия не изменились климатические условия побережья. И никто уже и не подумал изучить тщательно и с научных позиций возможно-
136
сти возрождения этой культуры. А ведь практика северных районов Перу ‒ особенно в районе Саламанки— свидетельствует о том, что имеется целый ряд сортов пшеницы, невосприимчивых к заболеваниям, которым она подвержена на Косте, и только инертностью креолов можно объяснить тот факт, что, если не считать этого эксперимента, они, по сути дела, спасовали перед трудностями '.
Главным препятствием, главным тормозом решения этой проблемы является сама структура нашей. экономики. Ее развитие целиком подчинено интересам и нуждам внешних рынков, рынков Лондона и Нью-йорка. Для них Перу представляет лишь склад необходимого сырья и место сбыта своих промышленных товаров. По этой причине в сельском хозяйстве Перу кредитование и дорожное строительство осуществляются лишь в районах, производящих продукты, на которые есть спрос на рынках крупных капиталистических стран. Сегодня иностранный финансовый капитал интересует каучук, завтра ‒ хлопок, послезавтра — сахар. И в один прекрасный день, когда Лондон сможет получать эти продукты из Индии или Египта на более выгодных условиях, он бросит на произвол судьбы своих перуанских поставщиков. Какие бы иллюзии ни питали наши латифундисты и землевладельцы в отношении своей независимости, на деле они являются всего лишь посредниками или агентами иностранного капитала.
Заключение
К вышеприведенным соображениям об аграрном вопросе в Перу я бы хотел добавить следующее:
1. Характер землевладения в Перу представляет одно из важнейпгих препятствий на пути развития национального капитализма. Подавляющее большинство землевладельцев не ведет хозяйства, а сдает землю в аренду крупным или средним арендаторам. Эти землевладельцы, абсолютно чуждые сельскому хозяйству и его проб-
' Недавно комиссия по стимулированию посевов пшеницы провела в ряде районов Косты успешные опыты. Хороший урожай даже на склонах гор дал сорт «Каппли Эммер», обладающий иммуНитетом против головни.
М7
лемам, живут за счет земельной ренты, совершенно не внося никакого вклада, ни духовного, ни материального, в экономическую жизнь страны. Они принадлежат к категории аристократии или рантье, иными словами ‒ к непроизводительному потребителю. Их наследственное право на землю, в силу которого они и получают ренту, нельзя не считать пережитком феодализма. Арендатора же, связанного с землей, с большим или меньшим правом можно считать принадлежащим к категории главы капиталистического предприятия. В условиях подлинной капиталистической системы прибавочная стоимость, получаемая этим предприятием, должна была бы попадать в руки IIpoMIIIIIJIBHHHKB и превращаться в капитал, необходимый для деятельности предприятия. Монополия землевладельцев на землю тяжелым грузом ложится на все производство, которое должно давать ренту в размерах, не зависящих от возможных колебаний объема сельскохозяйственной продукции. Арендатор при таких условиях не имеет стимула для проведения работ по улучшению земель, сельскохозяйственных культур, внедрения новой техники. Он боится, что по истечении арендного договора землевладелец повысит арендную плату, и крайне скупо и осторожно делает новые капиталовложения. Естественно, арендатор всей душой стремится стать собственником земли. Но его усилия лишь способствуют повышению стоимости земельной собственности, что выгодно латифундистам. Исключительная слабость сельскохозяйственного кредита в Перу препятствует более интенсивной капиталистической экспроприации земель в интересах этого промышленного класса. В силу этого внедрение новой техники и капиталистических методов эксплуатации в сельское хозяйство, для полного развития которых необходимо устранение всех феодальных пережитков, происходит. крайне медленно. Что именно в этом состоит суть решения этой проблемы, понимают не только сторонники социалистической ориентации, но и приверженцы капиталистической идеологии. Эдуард Эррио так сформулировал один из постулатов аграрной программы французской либеральной буржуазии: «Земля требует личного участия» '. Уместно заметить, что Запад в этом отношении также не может
' Edouard Herriot, Сгеег.
похвастаться приоритетом перед Востоком. Магометанство, как это отметил Шарль Жид, считает, что земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает и ухаживает за ней.
2. Латифундизм в Перу служит серьезным препятствием для притока белого населения из других стран. По вполне понятным причинам мы в основном можем рассчитывать на иммигрантов из числа крестьянского населения Италии, Центральной Европы и Балкан. Городское население стран Западной Европы иммигрирует в значительно меньших масштабах, к тому же промышленные рабочие знают, что не так уж много дел ждет их в Латинской Америке. Больше того, крестьянин из стран Европы соглашается стать батраком в Латинской Америке только в том случае, если он будет получать высокую заработную плату, что позволит ему скопить деньги. Но этого он не найдет в Перу. Даже самый бедный крестьянин из Польши или Румынии не согласится разделить судьбу наших батраков хлопковых и сахарных плантаций. Он мечтает приобрести собственный клочок земли. Для того чтобы Перу смогло привлечь иммигрантов, необходимо предоставить им землю, причем землю, лежащую недалеко от железной дороги и рынка, и, кроме того, жилище, домашний скот и орудия производства. Один чиновник, а может быть, пропагандист фашистского режима, посетивший Перу примерно три года назад, опубликовал в местной газете заявление о том, что система крупного землевладения в нашей стране несовместима с программой колонизации и иммиграции, способной привлечь итальянских крестьян.
3. Подчинение сельского хозяйства Косты интересам американского и английского капиталов и рынков препятствует не только формированию и развитию сельского хозяйства в соответствии с действительными потребностями национальной экономики, то есть удовлетворению в первую очередь потребности населения в снабжении продовольствием; оно препятствует также расширению посевных площадей новых культур. Единственное крупное достижение за последние годы в этой области‒ создание табачных плантаций в Тумбес — стало возможным благодаря вмешательству правительства. Этот факт убедительнее, чем какой-либо другой, подтверждает тезис о том, что либеральная политика laissez faire, которая дала столь скудные результаты в Перу, должна бес-
поворотно уступить место политике национализации крупных источников богатств в интересах всего общества.
4. Режим земельной собственности на Косте, несмотря на то что временами условия для ее развития были благоприятны, до сих пор не в силах решить проблему оздоровления сельских районов даже в той степени, в какой этого требует правительство, то есть в весьма скромных размерах. Все предписания управления здравоохранения владельцам асьенд относительно борьбы с малярией до сих пор остаются на бумаге. Не было даже предпринято каких-либо мер по улучшению условий жизни в поселках. Доказано, что сельское население Косты стоит на первом месте в стране по смертности и различным заболеваниям, если, конечно, исключить районы Сельвы, являющиеся рассадником болезней. Данные демографической статистики сельского округа Пативелка показывают, что смертность здесь три года назад превышала рождаемость. Инженер Саттон, основываясь на примере района Олмос, заявил, что ирригационные работы, вероятно, могли бы радикально покончить с проблемой болот, являющихся рассадником малярии. Однако за последние годы усилия частного капитала Перу по ирригации Косты были совершенно незначительными, если не считать работ в Уачо по использованию избыточных вод реки Чанкай, которые велись Антонио Граньей, а также работ по использованию подпочвенных вод в Чиклине и ряда других проектов, относящихся к северным районам Перу.
5. Феодализм, сохраняющийся в сельском хозяйстве Сьерры, показал свою полную неспособность к прогрессу и созданию богатств. Если не считать животноводческих латифундий долин и равнины Сьерры, экспортирующих шерсть и некоторые другие продукты животноводства, производственные показатели латифундий смехотворно малы, урожайность низка, методы производства примитивны. Одна из выходящих в Сьерре газет писала, что здесь сам гамонал немногим-то богаче нищего индейца. Этот аргумент, который сам по себе бессмыслен, если встать на точку зрения относительности, не только не оправдывает гамонала, но, наоборот, жестоко осуждает его. В глазах современной экономической науки единственным оправданием для капитализма, промыш-
ленных и финансовых магнатов может служить только факт создания благ. А наши гамоналы и феодалы в экономической области сами являются главными виновниками жалкого состояния своих хозяйств. Мы уже говорили, что латифундиста интересует не продуктивность его земли, а ее рентабельность. Мы также видели, что, хотя в руках латифундиста находятся лучшие земли, производственные показатели его хозяйства ненамного лучше показателей хозяйства индейца, располагающего самыми примитивными орудиями труда и скверными общинными землями. Поэтому роль гамонала в экономике полностью дискредитирована.
6. Причины этого явления некоторые объясняют исключительной зависимостью экономического положения сельского хозяйства Сьерры от коммуникаций и транспортных средств. Сторонники приведенной точки зрения совершенно не понимают той глубокой разницы, которая имеется между феодальной или полуфеодальной и капиталистической системой хозяйства. Они не понимают и того, что и сам примитивно-патриархальный облик феодала-помещика совершенно отличен от типа современного руководителя капиталистического предприятия. С другой стороны, гамонализм и латифундизм тормозят даже ту политику дорожного строительства, которую в настоящее время проводит правительство. Интересы и прерогативы гамонала вызывают его враждебное отношение к правильному проведению в жизнь закона о дорожной повинности. Индеец инстинктивно чувствует, что этот закон является оружием в руках гамонала. В инкском обществе участие в дорожном строительстве было общественной обязанностью, полностью соответствующей принципам современного социализма. В условиях господства латифундизма и сохранения крепостнических отношений участие в дорожном строительстве приобретает уже ненавистный характер «миты»,
ИСТОРИЯ РАЗВИТИЯ
НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ В ПЕРУ
Наследие колониального прошлого,
влияние США и Франции
История развития народного образбвания в Перу‒ это история сменявших друг друга влияний. Сначала влияние или, точнее, наследие испанского колониального прошлого. Затем французское и североамериканское влияние. Но лишь испанскому влиянию в свое время удалось добиться полного господства. Влияние же Франции и США лишь поверхностно затрагивает систему, созданную испанским влиянием.
История развития народного образования в Перу делится, таким образом, на три периода, определяющиеся наличием соответствующего влияния '. Границы этих периодов довольно неопределенны. Однако в Перу почти всем явлениям присущ подобный недостаток. Даже у людей вы редко встретите резко выраженный характер и ясно выраженные черты. Все выглядит как-то туманно, расплывчато.
Как и во всех других областях нашей жизни, в истории народного образования существуют наслоения различных иностранных элементов, плохо привившихся на нашей почве. Причины подобного положения следует искать в самом происхождении современного Перу, порожденного Конкистой. Мы не принадлежим к числу таких народов, которые ассимилируют идеи и людей других наций, испытывают влияние их мировоззрения и всего уклада жизни, тем самым обогащая, но не деформируя свой национальный характер. Поэтому в нашем народе
' Роль бельгийских, немецких, итальянских, английских и других деятелей просвещения в истории нашего народного образования была эпизодической, носила случайный характер. Онн не могли поэтому повлиять на основные направления развития нашей политики в области образования,
142
бок о бок существуют, так и не слившись и не достигнув взаимопонимания, аборигены и конкистадоры. Республика чувствует свою близость с вице-королевством. Она даже открыто об этом заявляет. Как и в эпоху вице-королевства, республика Перу сейчас ‒ это республика колонизаторов, а не коренного населения.'В формировании нашей национальности и ее институтов стремление и интересы четырех пятых населения не играют почти никакой роли.
По этой причине народное образование страны не проникнуто национальным духом. В лучшем случае оно имеет колониальный характер. Всякий раз, когда правительство в своих программах народного образования упоминает индейцев, оно говорит о них яе как о перуанцах, имеющих такие же права, как и остальные жители страны, а рассматривает их как какую-то низшую расу. В этом отношении республика Перу ничем не отличается от вице-королевства Перу.
В то же время Испания оставила нам в наследство аристократические взгляды в отношении образования и богословско-литераторский подход к нему. Культура в соответствии с этими воззрениями, закрывшими метисам двери университетов, есть выражение привилегии определенной касты. Народ не имел права на образование. Цель обучения ‒ подготовка священников и докторов изящной словесности.
Революция независимости, находившаяся под влиянием якобинской идеологии, привела к временному провозглашению принципа равноправия. Но это было равенство на словах. На деле же оно распространялось только на креола и игнорировало индейца. Помимо всего прочего, у колыбели новорожденной республики стояла нищета. Республика не могла позволить себе роскошь проводить широкую политику s области образования.
Среди идей, позаимствованных нашими либералами у великой французской революции, не нашлось лишь места для благородного учения Кондорсе*. Поэтому в области образования, как, впрочем, почти во всех других областях, фактически сохранился свойственный колониальной эпохе образ мыслей. После того как риторический и либеральный пыл несколько поостыл, явно господствующие позиции вновь стал занимать принцип привилегий. Правительство 1831 года, провозгласившее
бесплатное образование, обосновывало свое решение‒ оно так и не было претворено в жизнь — тем, что «явный упадок состояний частных лиц поставил множество отцов семейств в столь горестное положение, что оно не позволяет им дать своим детям достойного их образования. А это привело к тому, что надеждам многих молодых талантов не суждено было сбыться» '. Следовательно, правительство было обеспокоено отнюдь не желанием предоставить возможность всему народу получить нужное образование. Согласно заявлению правительства, оно стремилось в срочном порядке разрешить проблему получения образования детьми тех семей, у которых несколько пошатнулось имущественное положение.
Литературно-риторическая концепция образования по-прежнему оказывает решающее влияние. В качестве типичных заведений первых лет республики Фелипе Барреда-и-Лаос указывает на «Колехио де ла тринидад» в Уанкайо, «Эскуэла де Философиа и Латинидад» в Уамачуко и на кафедры философии, догматической теологии и юриспруденции при «Колечио де Мокегуа»'.
Культ гуманитарных наук был одинаково близок и либералам, и старой землевладельческой аристократии, и молодой городской буржуазии. И те и другие находили удовлетворение в том, что университеты и училища выступали в виде неких фабрик по изготовлению литераторов и законников. Либералы были падки на риторику не меньше, чем консерваторы. Не было никого, кто бы выступал за придание образованию практической направленности, что позволило бы привить любовь к труду, использовать молодежь в торговле и промышленности. И тем более не было лиц, требовавших демократизации образования, открывавшей доступ к культуре для всех людей.
Наследие эпохи испанского господства проявлялось не столько в психологическом и интеллектуальном плане, сколько в плане социальном и экономическом. Привилегия на образование сохранялась по той простой причи. не, что остались привилегии богатства и касты. Аристократически-гуманитарная концепция образования пол-
' Циркуляр министра Матиаса Леона от 19 апреля 1831 года.
~ «Реформы общественного образования>, речь, произнесенная по случаю открытия учебного года в университетах в 1919 году; опубликовано в «Revista Universitaria>, 1919.
ностью соответствовала феодальному строю и его экономике. Революция независимости не ликвидировала в Перу этого строя и этой экономики'. И, следовательно, она не могла вычеркнуть из жизни и свойственные им взгляды на образование.
Четверть века назад доктор Мануэль Висенте Вильяран, представитель буржуазно-демократического направления в истории народного образования в Перу, выражая сожаление по поводу испанского наследия, сказал в своей речи о свободных профессиях:
«Перу в силу множества экономических и социальных причин должно было бы стать, подобно Соединенным Штатам, землей пахарей, колонистов, горняков, торговцев, людей труда. Но исторические судьбы и воля людей решили иначе, превратив страну в центр литераторов, родину интеллигентов и рассадник бюрократов. Окинем взором наше общество, присмотримся внимательно к любой семье: будет величайшей удачей, если мы встретим среди ее членов земледельца, торговца, промышленника или моряка, но, вне всякого сомнения, вы найдете в ней хотя бы одного адвоката или медика, военного или чиновника, высшее должностное лицо или политического деятеля, преподавателя или литератора, газетчика или поэта. Мы являемся народом, которым овладела мания старых и угасающих наций: болезненная потребность говорить, писать, но не работать, «создавать> слова, а не вещи, ‒ болезнь, достойная сожаления, признак слабости и упадка сил. Почти каждый из нас со страхом смотрит на активные профессии, требующие энергичной воли и боевого духа, потому что мы не хотим сражаться, страдать, рисковать и пробивать себе дорогу к благосостоянию и независимости. Лишь очень немногие решаются подвергнуть себя суровым испытаниям в горных районах, жить в пунах, бороздить наши моря, исследовать наши реки, строить ирригационные сооружения для наших полей, извлекать богатства из наших рудников! Даже промышленные предприятия и торговля с их риском и заботами отпугивают нас. В то же время мы видим, как с каждым годом' растет число тех, кто любой ценой стремится достичь спокойствия, обеспеченности, положения
1 См. очерки о национальной экономике и аграрной проблеме
в данном труде.
10 Мариатеги
государственного чиновника или лица свободной профессии с их полудремотным состоянием. К этому нас толкает и поощряет все общество. Отцы семейств отдают предпочтение адвокатам, докторам, чиновникам, литераторам и преподавателям. Итак, книжные знания торжествуют, слово и перо переживают свой золотой век, и, если это положение быстро не исправится, Перу станет, подобно Китаю, землей обетованной для чиновников и литераторов> '.
Изучение истории капиталистической цивилизации дает возможность понять с исчерпывающей полнотой причины существования в Перу общественного строя, характеристику которому дал доктор Вильяран в приведенном выше отрывке.
Испания отстала в своем капиталистическом развитии. Она до сих пор не сумела еще освободиться от оков средневековья. В то время как в Центральной и Восточной Европе в результате войны были сокрушены последние бастионы феодализма, в Испании они продолжают оставаться неприкосновенными по сей день, пребьгвая под защитой монархии. При углубленном изучении истории Испании можно обнаружить, что эта страна никогда не пережила закончен~ной буржуазно-либеральной революции. Третьему сословию здесь никогда не удавалось одержать полной победы. Капитализм все с большей отчетливостью выступает как явление, неразрывно связанное с либерализмом и протестантизмом и созвучное с ними. Это, собственно, не есть какой-то принцип или теория. Скорее это эмпирический вывод, основанный на практике. Установлено, что капитализм ‒ индустриальное и машинное производство — достиг наиболееполного развития у англосаксонских народов, этих приверженцев либерализма и протестантства 2. Лишь в этих странах капиталистическая цивилизация развивалась в полную силу.
Среди романских стран Испании в наименьшей степени удалось приспособиться к капитализму и либерализму. Пресловутый упадок Испании, который романтически настроенные истолкователи объясняют самыми
' М. V. Ч i11а r а п, Estudios sobre Educacion Naciona1, р.8,9.
~ Интересно и примечательно, что французские реакционеры называют францию скорее буржуазной, чем капиталистической нацией.
различными и невероятными причинами, был всего-навсего следствием вышеуказанной неспособности. Требование европеизации Испании было требованием ее переустройства по образу и подобию буржуазно-демократической капиталистической Европы. Естественно, что основанные в Америке испанские колонии должны были страдать теми же недостатками. Вполне объяснимо, что в то время, как колонии Англии ‒ нации, предназначенной играть роль гегемона в век капитализма, — получали духовные и материальные ценности и энергию, исходившие от бурно развивавшейся страны, колонии Испании— нации, скованной традициями века аристократии, — подвергались влиянию, отмеченному печатью упадка.
В колонизацию Америки испанцы привнесли свой средневековый дух. Они были всего лишь конкистадорами, но не колонизаторами. Перестав посылать к нам конкистадоров; Испания стала направлять сюда лишь одних вице-королей, духовных лиц и докторов.
Сейчас считается, что испанская буржуазная революция произошла в Америке. Испанский либеральный буржуазный класс, задыхавшийся в метрополии, сформировался именно в колониях. В силу этого испанская революция и произошла не в метрополии, а в ее колониальных владениях. В период исторического развития, открытого этой революцией, в лучшем положении оказались те страны, где элементы этого либерального и буржуазного класса и соответствующей ему экономики были наиболее жизнеспособными и устойчивыми. В Перу они лишь зарождались. Здесь, на развалинах экономики и общественного уклада инков, остатки которых, подобно отдельным островкам, были рассеяны по всей территории страны, вице-королевство воздвигло феодально- аристократический строй, представлявший собой копию строя деградировавшей метрополии со всеми ее пороками, но без ее корней.
Таким образом, сложившийся в Перу общественный строй, который доктор Вильяран обличал в своей академической речи, произнесенной в 1900 году, был обусловлен в основном испанским наследием. Это признает и доктор Вильяран, хотя сама его принадлежность к сивилистской партии не давала ему возможности сколько-нибудь свободно высказывать свои суждения, идущие вразрез с позицией того класса, интересы которого выражала
147
его партия, класса, непосредственно порожденного эпохой вице-королевства и считающего себя законным наследником его привилегий.
«Испанская Америка была, ‒ писал доктор Вильяран, — не местом трудовой деятельности и поселения, а лишь объектом эксплуатации. Испанские колонисты приезжали туда в погоне за легкой наживой, за уже созданными и открытыми богатствами, которые можно было получить, не прибегая к какому-либо труду и сбережениям. Эти богатства были самой сокровенной мечтой испанских авантюристов, д~ворян, солдат, короля. И в самом деле, зачем трудиться, если в этом нет необходимости? Разве там нет индейцев? Разве их мало и они не достаточно кротки, старательны, неприхотливы и привычны к земле и климату? Вот так и породил индеец-раб праздного и расточительного богача.
Но наихудшим из всего этого было то, что понятия «труд» и «рабство> как бы слились воедино, ибо фактически не было труженика, который не являлся бы рабом. На всякий физический труд начали смотреть с предубеждением, с естественным отвращением. Стали даже считать, что труд ‒ это дурное и позорное занятие. Этот взгляд на труд был оставлен нашими предками в качестве неотъемлемого наследства. Таким образом, уже в крови, от рождения в нас заложено отвращение к труду, любовь к приобретению денег без затраты собственных усилий, пристрастие к приятному безделью, увлечение праздниками и склонность к расточительству> '.
Соединенные Штаты Америки являются творением рук пионера-поселенца, пуританина и еврея ‒ людей, обладавших огромной силой воли и стремившихся, помимо всего прочего, к достижению утилитарных и практических целей. В Перу же, напротив, обосновалась раса, которая и на своей родной земле была лишь расой вялых и мечтательных людей, почти совершенно неприспособленных для свершения дел индустриальной и капиталистической эпохи. Потомки же этой расы скорее унаследовали от нее ее пороки, чем достоинства.
Этот тезис о неспособности испанской расы освобо диться от оков средневековья и приспособиться к требованиям эпохи капитализма и либерализма с каждым
148
' М. Ч, Vi t ta r a n, Estudios sobre Educacion Nacional, р, 27.
днем все более подтверждается научной интерпретацией истории '. Среди нас, всегда явно тяготевших 'к примитивному идеализму в историографии, в настоящее время утверждается реалистический взгляд на данный вопрос. Сесар А. Угарте в своем «Очерке экономической истории Перу» пишет, например, следующее: «Какую новую жизненную энергию дала Перу новая раса? Психологический склад испанского народа XVI столетия не совсем подходил для целей экономического развития гористой и неисследованной земли. Это был народ воинов и рыцарей, только что закончивший восьмивековую борьбу за отвоевание своей земли у мавров и целиком захваченный процессом политического объединения. Он не обладал в тот период качествами, необходимыми для занятия экономической деятельностью, привычкой к постоянному труду и бережливостью.
Родословные предрассудки и пристрастие к бюрократизму отвращали испанцев от работы в поле и на промышленных предприятиях, поскольку они смотрели на нее как на занятие для рабов и черни. Большинство конкистадоров и первооткрывателей XVI века были неимущими людьми, но их вдохновляло отнюдь не стремление найти свободные и богатые земли, чтобы добиться на них с помощью мирного, упорного труда процветания. Наоборот, ими двигали лишь ненасытная жажда легкодоступных сказочных богатств и авантюристский дух завоевания и власти. И если среди этой толпы невежд и авантюристов и встречались отдельные лица, обладавшие большей культурой, то они были одержимы религиозным фанатизмом и стремились обратить аборигенов в христианскую веру» я.
М~не кажется, что религиозный дух сам по себе не являлся препятствием для организации экономической жизни в колониях. Этот дух в еще большей степени был свойствен пуританам Новой Англии. Именно он и явился для Северной Америки тем источником духовной силы, благодаря которой она и достигла экономического величия. Что же касается набожности, то эпоха испанской
~ Испания ‒ это страна контрреформации. Следовательно, в основном она является антилиберальным государством, противником всего современного.
2 C. А. U g а г t е, Bosquejo 4е la Htstoria Есопоппса 4е] Peru.
149
колонизации не отличалась особым усердием'. Унаследовав от вице-королевства, то есть от феодально-аристократического строя, его институты и методы народного просвещения, республика обратилась к Франции в поисках образца, по которому можно было перестроить свою систему образования. А такая перестройка началась сразу же после зарождения в стране элементов капиталистической экономики и класса капиталистов. Тогда деятельность нового государства стала характеризоваться определенной прогрессивной направленностью и известной способностью к упорядочению дел.
Таким образом, к порокам, порожденным испанским наследием, присовокупились и отрицательные стороны французского влияния. Вместо ослабления и отхода от унаследованной республикой от вйце-королевства литературно-риторической концепции в области образования французское влияние скорее подчеркнуло и усугубило ее. Во Франции в противоположность тому, что произошло в Англии, Германии и Соединенных Штатах, капиталистическая цивилизация не достигла своего полного развития. Одной из причин этого были недостатки во французской системе просвещения. В этой стране, с которой мы скопировали много того, что стало теперь анахронизмом, до сих пор не разрешены коренные проблемы образования, например проблема единой начальной школы и проблема техническогообразования.
Детально рассматривая этот вопрос в своей книге «Созидание>, Эррио отмечает следующее: «Действительно, сознательно или нет, мы остались верными тому преклонению перед всемирной культурой, овладение которой, как казалось нашим отцам, являлось лучшим средством достижения утонченности и изящества ума. Француз ‒ поклонник общей идеи, хотя он никогда не осознает, что же подразумевается под этим понятием. Наша печать, наши речи полны общих мест»а. «Хотя мы уже живем в ХХ веке, у нас все еще нет своего плана национального образования. Господствовавшие у нас политические течения каждое по-своему оказывали влияние на проблему образования. Если посмотреть на этот
!50 .
' См. очерк «Религиозный фактор>.
' Edouard Herriot, Сгеег, р. 95.
вопрос с более беспристрастных позиций, то предпринятые усилия покажутся просто жалкими> '.
И далее, напомнив, что Ренан * возлагал часть ответственности за поражения Франции в 1870 году на существовавшую систему народного образования, враждебную всякому прогрессу и исходящую из того, что на веки веков обеспечено величие французского духа, Эррио добавляет: «Поколение 1848 года оставило для нашей страны программу народного просвещения, которая никогда не была претворена в жизнь и даже не понята. Наш учитель Константин Пекье** сожалел о том, что народное образование все еще не имеет социальной направленности и что привилегии от рождения остаются в силе и в сфере воспитания детей» 2.
Эррио, демократические взгляды которого не подлежат сомнению, в подкрепление своих идей приводит также и точку зрения сотрудников «Университе Нувель» и других сторонников радикальной реформы образования. Согласно его концепции 'истории народного образования во Франции, французская революция привела к возникновению новых идей, отличающихся широтой взгляда на проблемы образования. <С необыкновенной энергией и решительностью Кондорсе требовал предоставления всем гражданам неограниченных возможностей для получения образования, бесплатного обучения на всех ступенях, одновременного развития физических, умственных и моральных способностей учащихся». Но после Кондорсе пришел Наполеон. «1808 год, ‒ пишет Эррио, — явился антитезисом 1792 года. В дальнейшем борьба междуэтими антагонистическими принципами не прекращалась. Оба принципа были положены в основу деятельности наших учебных заведений. Они и по сей день довольно плохо увязаны между собой. Наполеон занимался в основном средней школой, которая должна была подготовить необходимых ему чиновников и офицеров. Мы считаем, что значительная доля вины за столь длительное невежество, в котором пребывал наш народ в течение XIX века, ложится на Наполеона. Деятели 1793 года мечтали о чемто другом. Даже в колледжах и лицеях не было ничего, что могло бы пробудить свободную мысль, даже в
1 Е d î и а г d Н е г r i î t, Сгеег, р. 125.
' Там же, стр. 127.
высших учебных заведениях не было места для бескорыстного служения науке или искусствам. Третьей рес-публике удалось освободить университеты от этих оков и вернуть их к традициям так называемых сектантов, основавших Нормальную школу, Консерваторию технических наук и искусств'. Но она не смогла полностью порвать с той узкой точкой зрения, приверженцы которой пытались отгородить университетскую жизнь от жизни всей нации. Республика сохранила от времен империи чрезмерную страсть к ученым степеням, излишнюю приверженность к различным церемониям и ритуалам, которые составляли не только силу, но и опасность воспитания иезуитов> '.
Таково было, по овидетельсгву либерально-демократического представителя французской буржуазии, состояние образования в стране, из которой мы в течение долгих лет с достойным сожаления заблуждением импортировали методы преподавания и учебники. Этим просчетом мы обязаны аристократии времен вице-королевства, которая, обрядившись в одежды республиканской буржуазии, сохранила и при республике свои привилегки и принципы колониальных времен. Аристократия уже не хотела давать своим детям сугубо догматическое воспитание в королевских колледжах метрополии, а стре.милась дать им утонченное консервативное воспитание по образцу французских иезуитских колледжей эпохи реставрации.
В 1908 году доктор М. В. Вильяран, выступивший за принятие североамериканской системы просвещения, заявил в своей диссертации, посвященной иностранному влиянию в области образования, об ошибочности нашей ориентации на Францию: «Несмотря на свою замечательную интеллигенцию, ‒ отмечал он, — эта страна не смогла до сего времени в достаточной мере модернизировать, демократизировать и унифицировать свою систему и методы образования. Наиболее выдающиеся французские писатели первыми признают этот факт» '. При этом доктор Вильяран опирается на точку зрения Тэна **, считавшегося неоспоримым авторитетом среди интеллигентов партии сивилистов, к которым он обращался.
152
' Ed ouard Нег riot, Сгеег, р. 120, 123, 124.
' М. Ч. Ч111агап, Estudios sobre Educacion Nacional, р. 74.
Французское влияние не ликвидировано и по сей день. Следы его сохранились еще в наших учебных программах, но особенно сильно его дух дает себя знать в средней и высшей школе. Однако период французского влияния закончился после того, как начали распространяться североамериканские принципы образования, под влиянием которых и были осуществлены последние реформы. Итак, мы можем подвести итог этому влиянию, уже заранее зная, что он будет сведен с огромным пассивом. К пассиву следует отнести и ответственность за преобладание в стране лиц свободных профессий. С исторической точки зрения основной порок системы народного образования в Перу, неспособной подготовить здоровые и способные кадры руководителей, заключался в том, что она не соответствовала требованиям национального экономического развития страны и игнорировала существование индейского фактора. Стоит добавить, что этот порок присущ почти всем аспектам политического развития республики.
Период реорганизации экономики страны на сивилистской основе, начатой в 1895 году правительством Пьеролы, повлек за собой и пересмотр системы и методов народного образования. Вновь начинается процесс, прерванный войной 1879 года и ее последствиями, ‒ процесс создания экономики капиталистического типа. И уже в силу этого обстоятельства возникает вопрос о постепенном приспособлении народного образования к нуждам этой развивающейся экономики.
Государство, не занимавшееся во времена своего безденежья и упадка начальной школой и возложившее эту заботу на муниципальные советы, вновь берет школу под свою опеку. С созданием «Эскуэла Нормаль де Пресепторес» ' закладываются основы для развития публичной, или, точнее говоря, общедоступной начальной школы, которая ранее была лишь олицетворением креольской косности и дилетантства. С восстановлением «Эскуэла де Артес и Офисиос»' был намечен путь развития и для технического образования.
' Высшее учебное заведение, готовившее преподавателей для
начальных школ. ‒ Прим. ред. ~ Высшая школа прикладных наук, ремесел и искусств. Готовила
кадры технической и гуманитарной интеллигенции,‒ Прим. ред.
В истории народного образования этот период характеризуется своей прогрессивной направленностью и ориентацией на англосаксонские образцы. Первым шагом в этом направлении была реформа среднего образования, предпринятая в 1902 году. Однако этот шаг мало что изменил, поскольку реформа ограничилась всего лишь областью образования. Сивилистский режим, восстановленный Пьеролой, не сумел и не мог дать верного направления своей политике в области образования. Окружавшие его интеллигенты, воспитанные в духе пустопорожней и напыщенной риторики или академического и расплывчатого эрудизма, были всего-навсего посредственными адвокатишками. Касики и чинуши режима, даже если они и стояли иногда по своему умственному развитию выше поставщика кули или торговца сахарным тростником, оставались в плену самых закоренелых аристократических предрассудков.
Начиная с 1900 года доктор М. В. Вильяран выступает за реформу в области образования, которая привела бы систему просвещения в соответствие с начавшимся капиталистическим развитием страны. Его выступление в том же 1900 году, посвященное свободным профессиям, было первым эффективным обвинительным актом против аристократическо-гуманитарной концепции образования, унаследованной республикой от вице-королевства. В своей речи, защищая явно материалистическую, то есть капиталистическую, концепцию прогресса, он осуждал никчемный и архаичный иностранный идеализм, преобладавший до того времени и сводивший все к обучению «достойных» молодых людей. В заключение Вильяран заявлял о необходимости «срочной перестройки системы нашего образования с таким расчетом, чтобы поменьше производилось дипломатов и литераторов, побольше готовилось полезных людей, создателей богатств». «Великие европейские народы, ‒ добавил он, — пересматривают сейчас свои планы в области образования, избирая, как правило, систему американского образования, потому что они понимают, что потребности эпохи требуют прежде всего людей дела, а не литераторов и эрудитов, а также потому, что все эти народы вовлечены в той или иной степени в великое гуманное предприятие по широкому распространению своей торговли, своей цивилизации и своей расы, Следуя примеру великих наций Евро-
пы, мы также обязаны исправить ошибочный курс нашего национального образования с тем, чтобы готовить людей-практиков, наиболее энергичных, так как именно в них нуждается наша родина, чтобы стать богатой и, следовательно, сильной> '.
Реформа 1920 года означает победу направления, восхваляемого доктором Вильяраном, и, следовательно, торжество североамериканского влияния. С одной стороны, в основу конституционного закона об образовании, принятого и вступившего условно в силу в 1920 году, был положен законопроект, первоначально подготовленный комиссией, председателем которой был Вильяран, а советником ‒ американский специалист доктор Бэрд. Этот законопроект был затем переработан в другой комиссии, которую также возглавлял доктор Вильяран, и, наконец, он выправлялся доктором Бэрдом — главой североамериканской миссии, приглашенной правительством для реорганизации системы народного образования. Кроме того, осуществление положений этого закона было временно доверено той же группе американских специалистов. В целом импорт американских методов обучения был вызван отнюдь не всеобщей усталостью от пустопорожнего славословия романской школы, а духовной потребностью, порожденной становлением и ростом нашей капиталистической экономики. В политическойобласти этот исторический процесс развития вызвал падение олигархии, представлявшей феодальную касту, которая была не в состоянии превратиться в класс капиталистов; в области образования он привел к окончательному принятию решения о перестройке нашей системы образования, вдохновленного примером страны, добившейся наибольших успехов в своем промышленном развитии.
Таким образом, реформа 1920 года была шагом, отвечавшим общему ходу исторического развития страны. Однако оба движения, как политическое, сломившее господство старого аристократического сивилизма, так и параллельное и солидарное с ним движение за реформу системы народного образования, были обречены в конечном счете на застой. Существование феодального режима на большей части территории страны препятствовало и срывало практическое осуществление либерально-демо-
i N. V. Vi!1à г а n, Estudios sobre Educacion Nacional, р. 33.
кратической программы. Демократизировать образование в какой-либо стране невозможно без демократизации ее экономики, а следовательно, и ее политической надстройки. У народа, который сознательно творит собственную историю, руководить реорганизацией своей системы образования должны его представители. Участие же в этом деле иностранных специалистов не должно выходить за рамки сотрудничества. Вот по этой причине эксперимент с североамериканской миссией и потерпел провал. Прежде всего по этим же причинам новый конституционный закон остался скорее теоретической программой, чем руководством к действию.
Ни существующая в стране система образования, ни сама практика обучения не отвечают духу и букве этого закона. По сколько-нибудь значительным проблемам нельзя смягчить противоречия и уменьшить разрыв, существующий между положениями закона и практикой. В своем исследовании, о котором никто не сможет сказать, что оно написано в негативном или полемическом духе, доктор Буронклэ отметил ряд просчетов и поправок, имевших место на протяжении всей неспокойной истории проведения этой реформы в жизнь. «Уже беглое знакомство с нынешними законоположениями и регламентами в области народного образования, ‒ пишет он, — позволяет нам увидеть, что многие из них не могли быть претворены в жизнь. Во-первых, положение о создании Главного управления и Национального совета по образованию было пересмотрено после принятия особого законодательного акта, упразднившего региональные управления — исполнительные органы, наделенные наибольшими техническими и административными полномочиями в области просвещения. Изменилась структура управлений и отделов, а учебные планы начальных и средних школ были пересмотрены. Положение о создании школ различных типов, предусмотренное законом, предано забвению, а система сдачи экзаменов и присвоения учительских званий нуждалась уже в полном пересмотре. Вопрос об определении категорий школ и сложной классификации колледжей, чего требовал регламент о среднем образовании, остался нерассмотренным. Функции Национального экзаменационного совета были переданы экзаменационно-учебному управлению, а вся система в целом изменена. И, наконец, в области высшего образо-
вания, структура которого нашла наиболее детальное отражение в законе, были осуществлены лишь частичные преобразования. Уже в самом начале окончились неудачей попытки создать университет технических школ, а высшие учебные заведения по сельскому хозяйству, педагогике, инженерному делу и торговле не были даже основаны. Учебный план для университета Сан-Маркос выполнен неполностью, а университетский студенческий центр, для руководства которым пригласили специальный персонал, вообще не был создан.
И если мы рассмотрим ныне действующие регламенты, касающиеся начального и среднего образования, то также увидим, что бесчисленное количество положений было пересмотрено или вообще не осуществлено. Немного найдется в Перу законов и регламентов, которые сразу же после принятия подвергались всестороннему пересмотру. Дело дошло до того, что сейчас в школьной практике существует гораздо больше пересмотренных или даже неприменяемых положений по сравнению с теми, которые были зафиксированы в законе и его регламентации» '.
Такова умеренная и осторожная критика одного из чиновников, который отнюдь не руководствовался революционными идеями. И, несомненно, имдвигаложелание помочь стране. Нет нужды IIDHBQIlHTh какие-то дополнительные доказательства (например, то, что до сих пор не удалось добиться выделения на нужды начальной школы предусмотренных законом 10 процентов от дохода казначейства!), чтобы с полным правом заявить о крахе реформы 1920 года'. К тому же это было косвенно признано и самим Национальным советом по образованию, высказавшимся за пересмотр конституционного закона.
Тем из нас, кто в этой дискуссии стоит на позициях революционной идеологии, следует прежде всего подчеркнуть, что провал реформы 1920 года обусловлен
' В о uro и с l е, Cien anos de politica educacional, «Là Prensa» el 9 de diciembre de 1924.
В 1926 году общие расходы по государственному бк)дебету составили 10 518 960 перуанских фунтов. На образование было выделено 1000184 перуанских фунта, из них на начальное ‒ лишь 859 807.
отнюдь не чрезмерной притязательностью и не ультрасовременными идеалами ее постулатов. Со многих точек зрения эта реформа ограничена по своим целям и консервативна по самой своей сущности. Она сохраняет в области образования без всяких существенных изменений все классовые и имущественные привилегии. Реформа не открывает дорогу к высшим ступеням образования тем детям, которые проявили свои способности уже в начальной школе, поскольку ни в коей мере не обязывает последнюю заниматься подобным отбором. Реформа ограничивает детей пролетарского происхождения рамками начального обучения, подразделяющегося на общее и профессиональное, и не предусматривает никакого отбора учеников. В то же время она сохраняет частную начальную школу, разделяющую детей непреодолимым барьером с самого раннего возраста по их классовой и даже узкосословной принадлежности. Единственно, что предусматривает реформа, ‒ это бесплатное начальное образование. Что касается обучения в средней школе, то в реформе даже не говорится о старой системе предоставления государственных стипендий небольшому числу учащихся — исключительно лучшим ученикам. В отношении стипендий в конституционном законе вообще говорится в чрезвычайно туманных выражениях, причем закон практически признает право на поддержку со стороны государства лишь за учащимися, уже поступившими в колледжи. Так, статья 254 гласит: «По предписанию регламента право на обучение и на содержание в интернатах национальных колледжей может быть предоставлено в виде поощрения несостоятельным молодым людям, выделяющимся своими способностями, поведением и прилежанием в учебе. Эти стипендии должны назначаться директором регионального управления по представлению Совета профессоров соответствующего колледжа» '.
Все эти ограничения не позволяют считать реформу 1920 года, за которую в свое время выступал доктор Вилья ран во имя буржуазно-демократических принципов, даже демократической.
1 «Ley Organica 4е Ensenanza 4е 1920», Е41с14п Oficial, р. 84
Университетская реформа.
Идеология и требования
Студенческое движение, начало которому положила борьба студентов университета Кордовы за университетскую реформу, свидетельствовало о рождении нового поколения латиноамериканцев. Материалы о движении за университетскую реформу в странах Латинской Америки, умело подобранные Габриэлем дель Масо по поручению Университетской федерации Буэнос-Айреса, дают ряд убедительных доказательств духовного единства этого движения '.
Выступления университетских студентов в Аргентине, Уругвае, Чили, Перу и других странах имеют одинаковое происхождение и вызваны одной причиной. Поводом к этим выступлениям, как правило, был какой-нибудь второстепенный инцидент. Однако движущим и стимулирующим фактором этих выступлений было то душевное состояние, то идейное течение, которое можно назвать, не совсем, может быть, точно, «новым духом>. Поэтому-то движение за университетскую реформу во всех университетах Латинской Америки имело сходные черты. В связи с этим, хотя студенты латиноамериканских стран руководствовались в этой борьбе специфическими требованиями внутренней жизни своих университетов, все они, казалось, говорили на одном и mM же языке.
Кроме того, это движение за университетскую реформу тесно связано с послевоенным брожением умов. Мессианские настроения, революционные чувства, мистические страсти, столь свойственные послевоенному периоду, находили особенно глубокий отзвук среди университетской молодежи Латинской Америки. Распространявшееся убеждение, что мир вступает в новую эпоху, пробуждало среди студентов жажду выполнить героическую миссию, свершать исторические деяния. И естественно, что понимание пороков и недостатков существовавшего социально-экономического строя было мощным стимулом, укрепляющим волю и стремление к обновлению всей жизни. Мировой кризис поставил народы Латинской Америки
' «Là Reforma Universitaria>. Buenos Aires, 1926 ‒ 1927, 6 tomos.
Совместное издание Аргентинского медицинского общества и Центра
студентов-медиков.
159
перед острой необходимостью скорейшего пересмотра H решения всех проблем, связанных с организацией и развитием их стран. Вполне естественно, что новое поколение относилось к этим проблемам с такой обостренностью чувств, какой не знали предыдущие поколения. И в то время как деятельность прошлых поколений в соответствии с темпами развития их эпохи была эволюционной, а подчас и пассивно-эволюционной, деятельность нового поколения была стихийно революционной.
Вначале идеологии студенческого движения недоставало целостности и самостоятельности. В ней явно чувствовалось влияние идей Вильсона. Либерально-демократические и пацифистские иллюзии, порожденные в 1918 ‒ 1919 годах проповедями Вильсона, принимались латиноамериканской молодежью за чистую монету и считались революционными. Причины этого легко объяснимы. Так же обстояло дело и в Европе, где не только левые буржуазные течения, но и старые социал-демократические партии сочли за новые либерально-демократические идеи, которые были омоложены красноречием и апостольским рвением североамериканского президента.
Только в результате крепнущего с каждым днем сотрудничества с рабочими профсоюзами, в огне борьбы против консервативных сил и конкретной критики интересов и принципов, служащих опорой существующего строя, университетский авангард смог выработать определенную идеологическую направленность своего движения. Такова позиция наиболее авторитетных представителей нового поколения студенческой молодежи, с которой они оценивают начало и ход борьбы за универ. ситетскую реформу.
Ни у кого не вызывает сомнения, что это движение, которое еще совсем недавно только выработало свою программу, далеко не ограничивается постановкой чисто университетских проблем и что, судя по его тесным и крепнущим связям с авангардом трудящихся и борьбе против старых экономических привилегий, его следует рассматривать как одно из свидетельств процесса глубокого обновления Латинской Америки. Так, Паласиос, делая самые крайние выводы о ведущейся борьбе, заявляет, что «пока существует нынешний общественный строй, университетская реформа не сможет затронуть глубинных корней проблемы образования». «Она достиг-
нет своей цели, ‒ добавляет он, — если очистит университеты от плохих профессоров, смотрящих на свою работу как на бюрократическое занятие; если обеспечит, как это имеет место в других странах, допуск к преподаванию всем лицам, способным им заниматься, вне зависимости от их общественных, политических или философских убеждений; если, хотя бы отчасти, устранит шовинизм и разовьет у учащихся привычку к исследовательской работе и чувство лежащей на них ответственности. В лучшем случае правильно понятая и удачно проведенная реформа будет способствовать тому, чтобы университет не был тем, чем по сути дела он является во всех странах и каким он был даже в России (где в отличие от других стран имелась передовая интеллигенция, в решительный час, однако, позорно саботировавшая революцию) — Бастилией реакции, — а стремился бы отвечать высоким требованиям века» '.
Существующие оценки значения университетского движения, естественно, полностью не совпадают. Однако если исключить оценку реакционных кругов, заинтересованных в том, чтобы сузить цели реформы, свести ее к вопросам внутренней жизни университета и образования, то все, кто был искренне вдохновлен ее подлинными идеалами, видят в ней утверждение «нового духа», подразумевая под этим революционный дух.
Рассматривая этот вопрос со своей философской точки зрения, Рипа Альберди склонялся к тому, чтобы считать это становление победой идеализма ХХ века над позитивизмом XIX века. «Возрождение духа аргентинского народа, ‒ заявлял он, — вызвано деятельностью молодого поколения, которое, проходя по нивам современной философии, почувствовало, что их чело овевает ветер свободы». Однако и сам Рипа Альберди понимал, что реформа должна была сделать университет способным выполнить лежащую на нем «социальную функцию, составляющую весь смысл его деятельности»и.
В двухтомнике работ, посвященных движению за университетскую реформу, Хулио В. Гонсалес приходит к более правильным выводам. «Движение за университетскую реформу, ‒ пишет он, — свидетельствует о появлении
1 «La Reforma Universitaria>, t. 1, р. 55.
' Там )ке, р. 44.
11 Мариатеги
161
нового поколения, не связанного с предыдущим, ‒ поколения, обладающего иными чувствами, собственными идеалами и своей особой миссией, которую ему предстоит выполнить Реформа — это не простое и изолированное от всего явление, если такие вообще встречаются. С точки зрения причины и следствия она связана с последними событиями, местом действия которых была наша страна и которые, в свою очередь, являются следствием происходящих в мире событий. Рассматривать университетскую реформу только как проблему чисто университетскую или, более того, только под углом зрения тех возможных последствий, которые она могла бы иметь в области культуры, было бы просто ошибкой, если не сказать абсурдом. Подобное заблуждение неизбежно привело бы нас к такому решению проблемы, которое совсем не соответствовало породившей ее реальной действительности. Скажем без обиняков: университетская реформа — это часть вопроса, который был выдвинут материальным и духовным развитием нашего общества в результате кризиса, порожденного войной» '. Гонсалес тут же указывает на европейскую войну, на русскую революцию и на приход к власти партии радикалов как на решающие факторы, вызвавшие в Аргентине движение за университетскую реформу.
Хосе Луис Лануса указывает на другой фактор‒ на эволюцию среднего класса. Большинство студентов принадлежит к различным прослойкам этого класса. А бесспорно, что пролетаризация среднего класса явилась одним из социальных и экономических последствий войны. Лануса выдвигает следующий тезис: «Коллективное студенческое движение такого широкого общественного диапазона, как движение за университетскую реформу, не могло бы возникнуть в период, предшествовавший войне в Европе. Со времен Альберди, когда начала развиваться наша еще слабая промышленность, стала ощущаться необходимость в обновлении методов обучения и выявилась отсталость университета в свете современных течений мировой мысли. Однако в те времена университетский средний класс, занимая привилегированное положение, был спокоен. К несчастью для этого класса, по мере роста крупной промышлен-
162
' «Là Reforma Universitaria», t. 1, рр. 58, 86,
ности, усиления классового расслоения и процесса пролетаризации интеллигенции безмятежному спокойствию приходит конец. Учителя, журналисты и торговые служащие объединяются в профессиональные союзы. Студенты не могли остаться в стороне от общего движения» '.
Мариано Уртадо де Мендоса в целом присоединяется к выводам, сделанным Ланусой. «Университетская реформа, ‒ указывает он, — представляет собой прежде всего и главным образом общественное явление, причины которого коренятся в другом, более общем и более широком явлении, порожденном всем ходом экономического развития нашего общества. Поэтому было бы ошибкой рассматривать борьбу за университетскую реформу лишь в узкоуниверситетском аспекте, как какуюто проблему обновления руководства университета, под углом зрения методики преподавания или как некую попытку применения новых приемов исследования для овладения богатствами культуры. Но мы допустим ошибку и тогда. когда будем рассматривать эту борьбу лишь как результат новых идей, порожденных великой войной и русской революцией, или как дело рук только нового поколения, появившегося и «выступающего вне всякой связи с предыдущим, обладающего иными чувствами, собственными идеалами и своей особой миссией, которую ему предстоит выполнить». Уточняя свою точку зрения, Мендоса далее добавляет: «Университетская реформа — не что иное, как результат пролетаризации среднего класса, неизбежно происходящей, когда капиталистическое общество достигает определенной стадии своего развития. Это значит, что в нашем обществе происходит пролетаризация среднего класса и что университет, почти все учащиеся которого являются представителями этого класса, первым ощущает ее последствия, ибо он был типичным и самым характерным порождением капиталистического строя» ~.
Во всяком случае, в ходе борьбы за реформу повсеместно создавались группы студентов, которые в тесном единении с пролетариатом взялись за распространение передовых общественных идей и изучение марксистской
~ «Là Reforma r Iniversitaria», t. 1, р. 125.
' Там же, р. 130.
163
теории. Возникновение народных университетов, при создании которых руководствовались совсем иными взглядами, чем те, которыми в былые времена вдохновлялись робкие попытки распространения университетских знаний, происходило по всей Латинской Америке под непосредственным влиянием студенческого движения. Во всех латиноамериканских странах из стен университета вышли группы специалистов по экономике и социологии, которые поставили свои знания на службу пролетариата, обеспечив его в ряде стран интеллектуальным руководством, которого раньше у него обычно не было. Наконец, наиболее энергичные пропагандисты и глашатаи политического единства Латинской Америки принадлежали большей частью к бывшим лидерам движения за университетскую реформу, сохраняя таким образом свои континентальные связи, что является еще одним доказательством реальности существования «нового поколения».
Если сопоставить данное явление с тем, что происходит в университетах Китая и Японии, то станет очевидной строгая историческая правомерность этого явления. В Японии идеи социализма впервые стали пропагандироваться с университетской кафедры. В Китае университет играл, по вполне очевидным причинам, еще более активную роль в формировании нового национального самосознания. Китайские студенты составляют авангард революционного националистического движения, которое, вдохнув в эту огромную азиатскую нацию новые силы и указав ей новое направление, предопределило огромное влияние последней на судьбы мира. И здесь оценка наиболее авторитетных исследователей Запада полностью совпадает.
Однако в данном очерке я не ставлю своей задачей проанализировать все последствия и взаимосвязи университетской реформы с важнейшими проблемами политического развития Латинской Америки. Поскольку факт солидарности студенческого движения с общим историческим движением этих народов выявлен, попытаемся теперь рассмотреть и определить специфические, лишь ему свойственные черты.
Каковы же главные положения или идеи движения за реформу?
Международный конгресс студентов, состоявшийся в Мехико в 1921 году, выдвинул следующие проблемы: 1) участие студентов в управлении университетами;
2) введение института независимых преподавателей и свободное посещение лекций.
Студенты Чили объявили о своей поддержке следующих принципов: 1) автономия университета, рассматриваемого как объединение студентов, профессоров и лиц, уже получивших диплом; 2) реформа преподавательской системы путем учреждения института независимых преподавателей и, следовательно, свободного посещения учащимися кафедр, заключающегося в том, что в случае, когда два преподавателя ведут одну и ту же дисциплину, студенты могут свободно отдавать предпочтение лучшему; 3) пересмотр методики и содержания лекций и 4) расширение деятельности университета, которая рассматривается как средство эффективной связи университета с жизнью общества.
Студенты Кубы выразили в 1923 году свои требования в следующей форме: 1) подлинная демократизация университетской жизни; 2) подлинное обновление педагогических и научных методов; 3) придание образованию подлинно народного характера.
Студенты Колумбии потребовали в своей программе, сформулированной в 1924 году, организации университета на основе подлинной независимости, участия студентов в управлении, изменения методов работы. «Пусть наряду с кафедрой, ‒ говорится в этой программе,— функционирует семинар, открываются специальные курсы, создаются журналы. Пусть наряду с ординарным профессором работают внештатные профессора, а для работы преподавателя будут созданы такие условия,которые могли бы обеспечить его будущее, и пусть будет открыт доступ к преподаванию всем тем, кто достоин занять место в университете».
Студенческий авангард университета в Лиме, верный принципам, провозглашенным в 1919 и 1923 годах, выдвинул в 1926 году следующую платформу: защита автономии университетов; участие студентов в управлении и выработке программы деятельности своих соответствующих университетов или специальных школ; предоставление студентам права голоса на выборах ректоров университетов; обновление педагогических
методов; предоставление студентам совещательного голоса при решении вопроса о замещении должностей на кафедрах; привлечение к преподаванию в университете виднейших представителей неуниверситетского мира; распространение культуры среди общества путем создания народных университетов и т. д.
Принципы, выдвинутые студентами Аргентины, видимо, более широко известны в силу того, что с момента их провозглашения в университете Кордовы они оказали огромное влияние на студенческое движение Америки. К тому же они в основном совпадают с принципами, провозглашенными студентами других латиноамериканских университетов.
Из этого беглого обзора видно, что к основным требованиям университетской реформы можно отнести: первое ‒ участие учащихся в управлении университетами и второе — функционирование наряду с официальными независимых кафедр, обладающих идентичными правами и возглавляемых преподавателями, доказавшими свои познания в данной области.
Содержание и причины выдвижения этих двух требований помогут нам понять значение университетской реформы.
Политика в области университетского образования
и система преподавания в университетах
Латинской Америки
Обусловленный господством колониальной аристократии экономический и политический строй, и по сей день сохраняющийся в некоторых латиноамериканских странах, хотя и происходит его прогрессирующий распад, надолго поставил университеты Латинской Америки под опеку этой олигархии и ее клиентуры. Университетское образование, став привилегией богачей, если не касты или, по меньшей мере, определенной общественной прослойки, интересы которой полностью совпадают с интересами олигархии, неизбежно порождает тенденцию к академической бюрократизации. Это была своего рода судьба, от которой университеты не могло избавить даже эпизодическое влияние со стороны некоторых исключительных личностей.
Университеты, казалось, ставили своей главной целью обеспечение господствующего класса докторами или адвокатами. Слабое развитие народного образования, ничтожный охват им населения закрывали представителям неимущих классов путь к высшему образованию. Даже начальной школой была охвачена (такое положение сохранилось и сейчас) лишь часть народных масс. Университеты, находившиеся под идейной и материальной опекой со стороны касты, лишенной, как правило, творческого начала, не могли даже и мечтать о выполнении более высокой функции по подготовке и отбору одаренных лиц. Их бюрократизация неизбежно приводила к духовному и научному оскудению. И это отнюдь не было исключительным или характерным только для Перу явлением. В нашей стране оно продержалось дольше обычного лишь потому, что здесь с большим упорством цеплялись за сохранение полуфеодальной экономической структуры. Но даже и в таких странах, как Аргентина, которая гораздо быстрее индустриализировалась и демократизировалась, дух прогресса и преобразования коснулся университета лишь в самую последнюю очередь. Доктор Флорентино В. Сангинетти дает следующую краткую характеристику предреформенной истории университета Буэнос-Айреса: «В первые годы истории страны начинания университета на поприще культуры были весьма скромны, но он создал те очаги в городах, которые пропагандировали среди сельских жителей идею политического единства и конституционного правопорядка. Научный багаж университета был крайне скудным, но его хватало для нужд тогдашней среды и для проведения в жизнь медленных и скромных завоеваний человеческого ума. Позднее, когда произошла политическая консолидация страны, университет с ero аристократическо-консервативным характером породил на свет новый общественный тип ‒ доктора. Доктора стали патрициями второй республики, заменив постепенно в руководстве делами скотовладельцев и сельских касиков. Однако они покидали .стены университета, не имея достаточной интеллектуальной подготовки, необходимой для того, чтобы с полным знанием дела работать в сфере образования или руководить использованием нежданно-негаданно появлявшихся богатств, приносимых пампой и тропическим районом. На
167
протяжении последних пятидесяти лет наша скотоводческая знать была вытеснена вначале из экономической жизни в силу все возраставшего и имеющего положительное значение соперничества со стороны более подготовленных в техническом отношении иммигрантов, а затем ‒ из политической жизни вследствие появления партий среднего класса. Тогда она, испытывая необходимость в каком-то рычаге, чтобы удержать свое влияние, овладела университетом, который и превратился вскоре в кастовую организацию. Его директора назначались пожизненно, а преподаватели набирались на основе права наследования. Это привело к установлению системы подлинного закостенелого рабства, исключающей проникновение каких-либо передовых влияний» |.
Естественно, движение за реформу прежде всего должно было обрушиться на это консервативное засилье в университетах. Произвольное замещение должностей на кафедрах, покровительство бездарным профессорам, отстранение от участия в системе высшего образования внеуниверситетской интеллигенции, придерживавшейся независимых и новаторских взглядов, ‒ все это являлось явным следствием господства олигархической профессуры. Эти пороки можно было устранить только путем участия студентов в управлении университетами, учреждения независимых кафедр, введения свободного посещения и удаления бездарных профессоров, путем честного соперничества с более пригодными для преподавательской работы людьми.
В ходе борьбы за реформу противодействие консервативной олигархии неизменно выступало в двух формах: 1) упорная солидарность с бездарными профессорами, отвергнутыми студентами, особенно в том случае, когда затрагивались фамильные интересы олигархии, и 2) не менее упорное сопротивление введению в состав профессуры внеуниверситетских или просто независимых преподавателей. Таким образом, эти два основных требования реформы имели диалектическую взаимосвязь: они не были следствиями абстрактных доктринерских рассуждений, а были порождены самой действительностью, опытом уроков, почерпнутых студентами в ходе своей борьбы. Большинство университетских препода-
' «Là Reforma Цпиега11апа», t. 1, р. 140, 141.
вателей заняло явно непримиримую позицию в отношении этих важнейших принципов университетской реформы, первый из которых был теоретически провозглашен еще на конгрессе студентов в Монтевидео. Как в Аргентине, так и в Перу благоприятная внутриполитическая обстановка позволила добиться признания этих принципов со стороны правящих кругов. Однако как только эта обстановка изменилась, консервативные элементы из числа университетских преподавателей начали контрнаступление, которое в Перу уже практически свело на нет почти все завоевания реформы, в то время как в Аргентине, о чем свидетельствуют последние выступления студенчества против вылазок реакции, оно наталкивается на решительное сопротивление студентов.
Однако без открытого и честного признания двух указанных принципов нельзя претворить в жизнь идеалы университетской реформы. Предоставление студентам права голоса ‒ мера, преследовавшая скромную цель: служить в качестве морального контроля над политикой профессоров, — является единственным жизненным импульсом, единственным элементом прогресса в жизни университета, в котором в противном случае бесповоротно возобладали бы силы застоя и регресса. Без этой предпосылки второе требование реформы — учреждение независимых кафедр — не может быть полностью осуществлено. Более того, право наследования, о котором нам рассказывает с такой убедительностью доктор Сангинетти, опять же становится правилом набора новых преподавателей. А сам научный прогресс теряет свой основной стимул, ибо ничто так не приводит к снижению уровня образования и науки, как олигархическая бюрократизация.
Лимский университет
В Перу в силу ряда обстоятельств колониальный дух свил свое гнездо именно в университете. Первой причиной этого явилось продолжение или сохранение в республике господства старой колониальной аристократии. Но этот факт был осознан только после того, как разрыв с колониалистской концепцией, точнее говоря, с «сивилистской» историографией, позволил новому поко-
169
лению свободно подойти к исследованию перуанской действительности. Однако для того, чтобы правильно и всесторонне осмыслить нашу действительность, необходимо было, чтобы позиции старой касты пошатнулись, что проявилось в 1919 году, когда смену правительства пытались выдать за своего рода «разрыв» с прошлым.
Когда доктор В. А. Белаунде назвал университет «связующим звеном между республикой и колонией», стремясь возвести его в ранг единственного и основного института исторической преемственности, он это облек в такую форму, как будто бы сделал важное открытие. До этого времени правящему классу, несмотря на его врожденную склонность к ностальгическому культу эпохи вице-королевства, что достаточно ясно раскрывало его подлинные чувства, все же удавалось сохранять иллюзии, что республика есть нечто отличное и независимое от колонии. Университет, эта, по избитому выражению, альма-матер нации, всегда считался официальными властями самой высокой трибуной республиканских принципов и идеалов.
Тем не менее всегда ‒ исключая, по-видимому, лишь краткий период, при Галвесе и Лоренте, когда в нем действительно чувствовалось влияние либерализма, что отражало восстановление и продолжение того идеологического направления, которое наметил Родригес де Мендоса, — университет продолжал оставаться верным своим схоластическим, консервативным и испанским традициям.
Разрыв между деятельностью университета и перуанской действительностью, которую так меланхолически констатировал Белаунде (что, однако, не помешало ему наделить университет титулом единственного и священного воплощения исторической. преемственности судьбы отечества), всецело объяснялся совершенно очевидным, хотя и не общепризнанным фактом разрыва между старым правящим классом и перуанским народом. Белаунде писал: «Печальная судьба уготована нашему университету, и это чувствуется в том, что его цели носят узкопрофессиональный характер и даже черты своего рода научного снобизма, а не преследуют задачи образования и тем более утверждения национального самосознания. Уже при беглом ознакомлении с историей
РО
университета, от его возникновения и до наших дней, в глаза бросается его следующая неприятная и пагубная черта ‒ оторванность от перуанской действительности, от жизни перуанцев, от нужд и чаяний страны»'. Белаунде не мог пойти дальше этого в своих исследованиях. Связанный по своему воспитанию и складу характера с феодальной кастой, примыкая к партии, вожаком которой он являлся, будучи одним из наиболее верных ее представителей, Белаунде и должен был ограничиться лишь констатацией этого ненормального явления, не пытаясь вскрыть его подлинные причины. Более того, он был вынужден в качестве объяснения причины этого разрыва выдвинуть некую «печальную судьбу».
В действительности же влияние колониальной эпохи продолжало сохраняться в университете потому, что оно сохранялось ‒ несмотря на революцию независимости и существование либерально-демократической республики — в социально-экономической структуре страны, задерживая ее историческое развитие и подрывая ее жизненные импульсы. Вот почему университет не сыграл своей прогрессивной и творческой роли в жизни Перу. Он был не только чужд ее жизненно необходимым потребностям и обновительным общественным течениям, но даже враждебен им. Каста колониальных помещиков, укрепившаяся у власти в республике в бурный период военного каудилизма, — наименее национальный из всех факторов, действовавших в истории независимого Перу. «Печальная судьба» университета и была порождением именно этого фактора.
После окончания периода, характеризовавшегося влиянием Галвеса и Лоренте, в университете вновь началась мрачная эпоха господства духа колониальной эпохи. И так продолжалось вплоть до студенческих выступлений 1919 года. Академическая речь доктора Хавьер Прадо на тему «Общественный строй Перу во времена испанского господства», произнесенная им в 1894 году, несмотря на осторожность и благоразумие ее автора, все же содержала попытку пересмотреть взгляды колониальной эпохи. Она могла бы стать исходным пунктом для преобразований, направленных на то, чтобы в какой-то степени приблизить работу университета к нашей исто-
> V. А. В е! à и и d е, 1.а Vida Universitaria, р. 3.
171
рии и нашему народу. Но поскольку доктор Прадо был тесно связан с теми интересами и взглядами, против которых в силу самой логики вещей оказались бы направленными эти преобразования, то он и предпочел возглавить одно из течений плоского позитивизма, который, апеллируя к Тэну, стремился теоретически оправдать деятельность сивилизма, вооружая его внешне вполне современными политическими идеями. Но они даже не смогли придать погрязшему в догматическом и красно- байском дилетантстве университету научного направления, что чувствуется и по сей день. Несколько позднее, в 1900 году, в произнесенной доктором Вильяраном речи о свободных профессиях в Перу также звучала осторожная критика господствующего в университете влияния колониальной эпохи, которое сохраняло и поддерживало аристократические предрассудки, вело к перепроизводству докторов и адвокатов. Но эта речь, как и все остальные эпизодические выступления сивилизма, отнюдь не ставила своей целью всколыхнугь (разве что слегка) это застоявшееся интеллектуальное болото.
Застрельщиком процесса обновления методов обучения и духа, царившего в университете, выступило поколение, произвольно названное «футуристами>. К этому поколению принадлежали студенты, ставшие впоследствии профессорами. Они представляли Перу на студенческом конгрессе в Монтевидео и организовали университетский центр, заложив тем самым основы солидарности. А в ходе движения за реформу были конкретизированы организационные формы этой солидарности и определены более четко цели борьбы. Однако руководство в лице Ривы Агуэро, работа которого о перуанской литературе насквозь пропитана колониалистским духом, воспитывало это поколение университетских студентов в консервативном и традиционном духе. Характерно также, что это поколение, учитывая его происхождение и связи, появилось на исторической арене с миссией начать поход против литературного движения, возглавляемого Гонсалесом Прадой, и восстановить интеллектуальную гегемонию сивилизма, которую подрывала, особенно в провинциях, стихийная популярность радикальной литерат~ры.
172
Реформа и реакция
Студенческое движение, развернувшееся в Перу в 1919 году, черпало свои идейные стимулы из победоносного восстания студентов университета Кордовы и пламенного воззвания профессора Альфредо Л. Паласиоса. Однако вначале это восстание, являясь массовым выступлением студентов, в основном было направлено лишь против некоторых профессоров, известных своей явной бездарностью. Студентов же, стремившихся придать этой борьбе более широкий размах и сделать из нее далеко идущие выводы, студентов, добивавшихся того, чтобы первоначальный протест против бездарных профессоров и архаических порядков перерос в протест против закостенелого духа университета, было меньшинство. Движение пользовалось поддержкой и тех сту. дентов, которые придерживались ортодоксально сивилистских взглядов и следовали за глашатаями реформы постольку, поскольку разделяли мнение о явной без. дарности этих преподавателей и были убеждены, что они принимают участие всего лишь в более или менее безобидной школярской выходке. Это свидетельствует о том, что если бы преподавательская олигархия, которая была столь кровно заинтересована в сохранении своего интеллектуального престижа, своевременно предприняла минимум мер в университете по улучшению и модернизации образования, необходимых для того, чтобы не показать свою полную несостоятельность, она легко смогла бы сохранить свои позиции неуязвимыми еще целый ряд лет.
Кризис 1919 года, которому преподавательская олигархия столь неумело пыталась противостоять, был ускорен попытками продлить на неопределенное время такое нетерпимое положение, когда между уровнем преподавания на кафедрах и общими успехами нашей культуры в целом ряде областей было явное несоответствие, что особенно проявлялось в литературе и искусстве. «Футуристское» поколение, выступая против романтически настроенного и находившегося вне стен университета «радикального» поколения, стремилось укрепить духовную мощь университета путем сосредоточения в его стенах всех лучших сил национальной культуры. Но оно не захотело или не смогло своевременно
заменить на факультете словесности ‒ самом уязвимом факультете в этом отношении — старых, отставших от века и некомпетентных профессоров другими. Разрыв между постановкой дела преподавания литературы на этом факультете, с одной стороны, и улучшением вкусов и качества литературной продукции — с другой, стал особенно нетерпимым, когда появление нового поколения, открыто порвавшего с академизмом и консерватизмом наших парадоксальных «футуристов», явилось началом этапа расцвета и возрождения национальной литературы. Молодежь, посещавшая университетские лекции по литературе, стихийно приобретала вне университетских стен эстетический вкус и навыки, достаточные для того, чтобы понять всю отсталость и бездарность некоторых своих профессоров. Эти студенты, если рассматривать их как читателей, уже пережили увлечение «модернизмом», а университетская кафедра все еще продолжала оставаться в плену критериев и догм первой половины испанского XIX столетия. Историческая и литературная направленность группы, возглавившей движение 1919 года в университете Сан-Маркос, способствовала суровому, гневному и непримиримому осуждению и обличению профессоров, обвиняемых в отсталости и анахронизме.
С факультета словесности критический дух распространился и на другие факультеты, где интересы олигархии и порожденная ей рутина также способствовали сохранению потерявших всякий авторитет профессоров. Но первая брешь была пробита именно на факультете словесности, и поэтому даже некоторое время спустя борьба велась скорее против «плохих профессоров», чем против «плохих методов» обучения.
Наступление студентов началось с составления списка бездарных преподавателей, из котороготщательным образом были исключены те фамилии, по поводу которых могло возникнуть подозрение в том, что они были включены по мотивам личной неприязни к ним или под влиянием эмоций. Движение за реформу исходило в то время лишь из критерия профессиональной ценности преподавателя; идеологические соображения при таком критерии полностью исключались. Солидарность ректора и ученого совета с профессорами, попавшими в список, явилась одной из тех преград, которые лишь углу-
174
били цели и задачи студенческого движения. Борющиеся студенты начали понимать, что олигархический характер профессуры и бюрократизм и застой в образовании были двумя сторонами одной и той же медали. Студенты выдвинули более широкие и определенныетребования.
Первый национальный конгресс студентов, созванный в марте 1920 года в Куско, показал тем не менее, что движение за реформу еще не имело по-настоящему целеустремленной и до конца разработанной программы. Наиболее важным шагом этого конгресса было решение о создании народных университетов, которые должны были объединить революционное студенчество с пролетариатом и придать студенческим выступлениям более представительный и массовый характер.
И несколько позднее, в 1921 году, позиция, занятая студентами в конфликте между университетом и правительством, свидетельствовала о полной дезориентации университетской молодежи. Более того, энтузиазм, с которым часть студентов, плененная оппортунистической и демагогической риторикой, являвшейся той идеологической контрабандой, с помощью которой реакция пыталась протащить предрассудки колониальной эпохи и пробудить к ней интерес, ринулась на поддержку реакционных профессоров, говорит о том упрямом преклонении, которое большинство студенчества все еще испытывало перед своими старыми кумирами.
Тем не менее было очевидно, что поражение традиционного сивилизма способствовало победе студентов, достигнутой в 1919 году, когда 20 сентября был принят закон, разрешающий существование независимых кафедр и представительство студентов в Совете университета. Затем были приняты законы Ке 4002иМю 4004, наоснове которых правительство объявило вакантными места на кафедрах, занятые бездарными профессорами. С возобновлением работы университета ‒ в период, когда он был закрыт, связи между преподавателями и частью студенчества укрепились — новое университетское руководство свело на нет большинство завоеваний реформы. Однако «новый дух» среди студенческой массы уже пустил глубокие корни. И новые выступления студенческой молодежи уже не страдали идеологической путаницей, имевшей место до закрытия университета. Возобновле-
17ф
ние университетских занятий в 1922 году, когда на пост ректора был избран доктор М. В. Вильяран, явилось в первую очередь компромиссом между правительством и профессорами, положившим конец конфликту, приведшему к закрытию университета в 1921 году. Основой для примирения явился конституционный закон об образовании. Закон этот был провозглашен исполнительной властью в 1920 году на основе полномочий, полученных от конгресса в октябре 1919 года, когда им был принят закон № 4004, санкционировавший принцип представительства студентов в управлении делами университета. Конституционный закон признал автономию университета, что удовлетворило профессорский состав, склонный по вполне понятным причинам в большей степени, чем раньше, к компромиссу. С другой стороны, правительство, также стремившееся найти основу для нормализации положения, было вынуждено полностью ратифицировать этот законодательный акт.
Естественно, что компромисс поставил под угрозу все завоевания студенчества, достигнутые в значительной степени именно благодаря той обстановке, которую этот компромисс, хотя и временно, разрядил. И действительно, очень скоро были предприняты плохо замаскированные попытки аннулировать одну за другой все реформы 1919 года. Некоторые профессора возродили отвергнутую практику учета посещения лекций. Однако все эти попытки встретили сопротивление со стороны студентов. На настроения последних сильно повлияли решения конгресса студентов в Мексике, а затем страстное обращение молодежи юга страны, возглавленной Айа де ла Торре.
Приступив к исполнению своих обязанностей, новый ректор, со свойственной ему умеренностью и благоразумной уравновешенностью, заявил о своей верности духу реформы и даже отважился на критику некоторых положений закона об образовании, заменившего свободную ассоциацию учащихся «центром университетских студентов» ‒ сугубо авторитарным и бюрократическим органом. Учитывая реакцию студенчества, Вильяран сразу же оценил все преимущества применения политики компромисса также и в отношении студенчества, избегая всяких неразумных реакционных акций, которые могли бы совсем некстати возбудить воинственный дух
17á
студентов. Время ректорства Вильярана, когда ему удавалось ликвидировать все местные конфликты, спровоцированные консервативными профессорами, было также периодом сотрудничества между профессорами и студентами. Полная поддержка ценной и новаторской деятельности Сулена в университетской библиотеке, внимательное отношение к мнению и чаяниям студентов, с которыми часто консультировались, не касаясь особенно различия во взглядах, помогли ректору снискать глубокую симпатию. Еще более восторженно воспринималась деятельность декана медицинского факультета доктора Гастаньета. Он проводил аналогичную линию поведения, дальновидно руководствуясь в своих действиях духом сотрудничества со студентами. Улучшению отношений между профессорами и студентами способствовала деятельность молодых преподавателей.
Подобная политика помешала возобновлению борьбы за реформу. С одной стороны, профессора проявляли готовность прилежно проводить в жизнь прогрессивную программу, отрекаясь, по крайней мере на словах, от реакционных идей. С другой ‒ студенты согласились на этот эксперимент с сотрудничеством, который многим из них казался необходимым в интересах защиты автономии и даже самого дальнейшего существования университета.
События 23 мая наглядно показали все общественные и идеологические последствиясближения авангарда студенчества с трудящимися классами. Этот день был днем исторического крещения нового поколения, которое в силу чрезвычайно благоприятных обстоятельств начало играть свою роль в процессе нашего исторического развития, перейдя от борьбы за чисто студенческие требования к борьбе за общие или национальные требования. Это обстоятельство оживилореволюционное движение университетских студентов, вдохнув в него новую силу. Оно предопределило также перевес левой тенденции в реорганизованной вскоре после этого Федерации студентов и особенно на студенческих ассамблеях, которые в то время развернули необычайно живую и бурную деятельность.
Помимо упразднения обязательного посещения лекций, завоевания реформы фактически свелись лишь к установлению неофициального контроля со стороны студенчества за общим курсом или, точнее, руковод-
Д Мариатегц
ством обучения. Хотя принцип представительства студентов в Совете университета официально признавался, но, располагая в то время таким средством, как ассамблея, они пренебрегали назначением в Совет своих постоянных депутатов, предпочитая оказывать свое влияние на ход рассматриваемых в нем вопросов путем проведения стихийных плебисцитов среди студенческих масс. И хотя эти массы возглавлял крайне боевой и динамичный авангард, но ‒ то ли потому, что перипетии борьбы с внутренней и внешней реакцией отвлекали его внимание, то ли потому, что у него еще не было достаточно ясного представления о целях и задачах образования,— он не использовал ассамблеи, которые носили скорее стихийный, чем целеустремленный характер, для выдвижения и достижения требований об улучшении методов преподавания. В этом отношении этот авангард довольствовался получением лишь скромных подачек да туманных обещаний, которые таяли в воздухе по мере того, как в аудиториях университета слабел или угасал дух авангардизма.
Поэтому университетская реформа как реформа образования, несмотря на введение нового конституционного закона и благоприятную позицию, которую занимала по отношению к ней определенная часть преподавателей, дала очень немного. То, что пишет Альфредо Паласиос об аналогичном этапе реформы в Аргентине, может быть отнесено и к нашему университету. «Всеобщее движение, определявшее характер борьбы за реформу,‒ указывает Паласиос, — на своем первом этапе проявлялось исключительно в виде вмешательства студенчества в дела руководства университетом и в свободном посещении лекций. Но не было самого главного— обновления методов обучения и оживления самих занятий. Особенно трудно этого было добиться на факультетах права, где царили древние окаменевшие критерии. Существующие методы обучения приводили к невероятным крайностям. Чистые теории и чистые абстракции и никаких научно-исследовательских и экспериментальных работ. Подразумевалось, что из этих университетов должна выходить общественная элита, которая предназначена стать «правящим классом»; что там должны были рождаться финансисты, дипломаты, литераторы, политики... Однако оттуда выходили обла-
давшие энциклопедическим невежеством утилитарные недоросли. Они знали все тонкости ведения тяжб и были в жизни опорой всякой несправедливости. Студенты слушали лекции без малейшего интереса, не стремились ни к упорным исследованиям, ни к настойчивым поискам, да и не было лабораторий, которые могли бы разбудить дремлющую энергию, укреплять характер, дисциплинировать волю и тренировать ум» '.
Поскольку у нашего университета не было таких руководителей, как доктор Паласиос, которые были бы способны понять необходимость обновления методов преподавания, требуемого движением за реформу, и посвятить себя осуществлению этого дела со всей страстью и оптимизмом, аналогичное движение в Перу застряло на том этапе, до которого его смогли довести энтузиазм и усилия студентов.
Период 1924 ‒ 1927 годов был неблагоприятным для движения за реформу университетского образования в Перу. Исключение 26 студентов из университета Трухильо в ноябре 1923 года явилось прелюдией наступления реакции. Через некоторое время все консервативные силы Лимского университета выступили на борьбупротив завоеваний 1919 — 1923 годов. Репрессивные меры правительства против студенческого авангарда университета Сан-Маркос развязали руки преподавателям: было исключено большинство студентов, которые своей бдительностью поддерживали среди студенчества боевую готовность, побуждали к борьбе, поддерживали дух реформы. Смерть двух молодых преподавателей, Сулена и Борха-и-Гарсия, свела до минимума число профессоров, стоявших на позициях новаторства. Уход доктора Вильярана привел к забвению традиции сотрудничества со студентами. Ректорат вступил в период временщины с присущими ей неорганизованностью и бесплодностью.
Такое стечение неблагоприятных обстоятельств неизбежно должно было привести к возрождению старого духа консерватизма и олигархии. Исчезли стимулы прогресса и реформы, и обучение вновь погрязло в рутине. Типичные представители сивилистского мировоззрения возродили свою прежнюю абсолютную гегемонию. В обстановке затянувшейся временщины некоторое
~ А! f ге d î L. P a 1à сi î s, Là Nueva Universidad.
179
время еще удавалось скрывать факт возвращения консерватизма на те позиции, с которых он был частично сметен реформистской волной.
На выборах делегатов в 1920 году наметилось объединение левых сил студенчества. В предвыборных платформах группы, преобладавшей в новой Федерации студентов, были выдвинуты все основные идеи реформы'. И вновь репрессии пришли на помощь интересам реакции.
Характерным явлением рассматриваемого периода реакции, пожалуй, была помощь, оказанная консервативным элементам Лимского университета теми самыми силами, которые, повинуясь развитию истории, пред- определившему их победу над традиционалистским «сивилизмом», внесли решающий вклад в борьбу за университетскую реформу в 1919 году. Но это ‒ не единственная причина кризиса университетского движения. В какой-то степени в кризисе была повинна и сама молодежь. Ход ее борьбы показывает, что в своем большинстве молодежь лишь короткое время проявляет энтузиазм. Это действительно недостаток, в котором издавна обвиняют латиноамериканцев.
В одной из своих последних статей Васконселос пишет: «Основной порок нашей расы ‒ непостоянство. Неспособные к длительному усилию, мы не можем по этой причине действовать согласно плану или проводить в жизнь какое-либо намерение». И далее он добавляет: «Вообще не следует доверять энтузиастам. Энтузиаст— это то слово, которое принесло нам гораздо больше вреда, чем все остальные слова толкового словаря. Благородным словом «энтузиазм» мы взяли себе за правило прикрывать нашу национальную слабость: мы годны на то, чтобы начать или обещать, но никуда не годимся, когда нужно что-то заканчивать или выполнять обещанное> а.
Но еще больше, чем непостоянство настроений студентов и их склонность к фразе, проведению реформы мешают расплывчатость и неточность программы и направленность большинства таких движений. Цели реформы не были ни ясно определены, ни до конца по11яты. Их обсуждение и изучение продвигается медленно. Реакция бессильна поработить молодежь умственно и духовно. Поэтому ее победы имеют лишь преходящее значение.
' «Amauta>, № 3, Noviembre de 1926.
' «Repertorio Атепсапо», t. ХЧ, 1927, р. 145.
180
Напротив, исторические факторы реформы продолжают и сейчас оказывать свое действие на умы студентов, в душе которых по-прежнему живут, несмотря на временные разочарования, те идеалы, которые воодушевляли молодежь в кампаниях 1919 ‒ 1923 годов.
Если в Лимском университете движение за обновление задерживается, то в университете Куско оно успешно развивается. Здесь профессорская элита принимает и одобряет принципы, выдвинутые студентами, свидетельством чему является проект реорганизации университета в Куско. Проект был подготовлен назначенной для этой цели правительством комиссией после того,, как оно временно закрыло университет.
Проект, в составлении которого принимали участие профессора Фортунато Л. Эррера, Хосе Габриэл Коеио, Луис Э. Валькарсель, Х. Уриэль Гарсия, Леандро Пареха, Альберто Аранибар, П. и Х. С. Гарсия Родригес, безусловно, является наиболее важным официальным документом, когда-либо появлявшимся в связи с университетской реформой в Перу. Еще никогда не звучал в нашей стране столь громко голос преподавателей университета. Комиссия университета Куско порвала с традиционной рутиной и посредственностью, присущими, как правило, официальным комиссиям. Выдвинутый ею план предусматривает полное преобразование университета в крупный культурный центр, который мог бы эффективно направлять и стимулировать социально-экономическое развитие района Анд. В то же время устав университета в Куско содержит важнейшие положения реформы университетского образования в Испанской Америке.
К числу «основных предпосылок>, на которые опиралась комиссия, относятся: создание института независимых преподавателей в помощь штатному профессорату; введение системы семинаров и коллоквиумов, упразднение экзаменов при окончании учебного года; обязанность преподавателей университета целиком посвятить себя просветительской миссии; участие занимающихся и окончивших студентов в выборах руководства университета; представительство студенчества в Совете. университета и в Совете факультета; демократизация обучения '.
> «Revista Universitaria 4е1 Cuzco>, Ns 56, 1927,
181
Кроме того, в решении уделяется особое внимание необходимости организовать университет таким образом, чтобы все аспекты ero деятельности имели практическую направленность и строго научную ориентацию. Университет в Куско стремится стать подлинным центром научноисследовательской работы, целиком поставленной на службу социального прогресса.
Чтобы убедиться в том, что между основными положениями университетской реформы высшего образования ‒ в том виде, как они были сформулированы и подтверждены студенческими ассамблеями различных испаноамериканских стран, — и положением в Лимском университете существуют растущие противоречия, достаточно сравнить эти положения с соответствующими сторонами обучения в этом университете и его функционированием. Схематически это сравнение можно представить так.
Участие студентов в руководстве университетом. Реакция борется за восстановление старой жесткой концепции дисциплины, понимаемой как абсолютное подчинение мнению и авторитету преподавателя. Совет деканов или от его имени ректор часто не разрешают проводить ассамблеи, на которых студенты могли бы высказывать свое мнение. Право студентов собираться для обсуждения своих вопросов впервые стало нарушаться. Назначение представителей студенчества, неугодных преподавателям, не санкционируется. Комитет последнего созыва Федерации студентов не смог начать работу и даже не был полностью укомплектован, поскольку он не имел на то благословения совета. Таким образом, кризис Федерации не был вызван самими студентами. Мнение студентов не только перестало оказывать влияние на ход обсуждения вопросов в совете, больше того, студенты потеряли всякую возможность свободно и организованно его выразить. Представительство студенчества в руководстве университетом при таком положении является фарсом.
Обновление педагогических методов. За исключением некоторых новых методов, применяемых отдельными преподавателями, здесь наблюдается полное господство ста
182
рой методологии. Недавно доктор Луис Э. Гальван, высокопоставленный чиновник министерства просвещения, поставил в своей статье вопрос: «Что делает наш университет в области научных исследований?»' Хотя доктор Гальван и является приверженцем университета СанМаркос, он был вынужден дать крайне неблагоприятный ответ на свой вопрос. Методы научной работы остались почти прежними. Те незначительные изменения, которые и были осуществлены, сделаны по собственной инициативе некоторых профессоров, действительно осознавших чувство своей ответственности. Лишь незначительное число преподавателей порвало с устаревшей практикой механического зачитывания своих лекций. Дух догматизма господствует по-прежнему почти безраздельно. Реформы, предпринятые в период 1922 †19 годов, частично были приостановлены или потерпели провал. Такая судьба постигла инициативу Сулена в библиотечном деле.
Реформа. преподавательской системы. Институт независимых преподавателей, никогда еще не практиковавшийся у нас, не имеет соответствующих условий практического выяснения его пригодности. Олигархические интересы, господствующие в системе образования, препятствуют существованию независимой кафедры. В отношении преемственности руководства кафедрами по- прежнему применяется старый критерий «права наследования», разоблаченный еще доктором Сангинетти' в старинном университете Буэнос-Айреса.
Таким образом, все формальные завоевания 1919 года были утрачены. Процент бездарных преподавателей не сократился и по сей день, несмотря на чистку, правда очень поверхностную и робкую, проведения которой в свое время добились студенты. Факультет словесности, где в 1919 году был выдвинут лозунг с требованием реформы, практически оказался в отношении методов преподавания и преподавательского состава в еще худшем состоянии.
Большинство положений реформы, проведение которых декретировалось законом 1920 года, не осуществлено до сих пор. Со стороны Совета университета не
> «АтаШа», № 7, Narzo 4е 1927,
проявляется никакого желания продолжать осуществление программы, намеченной этим законом '.
Ничего положительного не сделано и в отношении создания нового типа преподавателя, целиком посвятившего себя делу просвещения. Преподаватель университета продолжает оставаться дилетантом, отводящим в своей душе и деятельности миссии учителя второстепенное место. Конечно, в значительной мере это проблема экономического характера. Университетское образование будет находиться в руках дилетантов до тех пор, пока преподавателям, способным полностью отдаться исследовательской и преподавательской работе, не будет гарантирован
' Когда настоящая работа уже печаталась, правительство в соответствии с предусмотренным законодательным правом издало новый устав университетского обучения, который войдет в силу в 1928 году, поэтому учебный год и начинается с опозданием. Данная реформа почти исключительно касается структурных воппосов университетского образования, руководство которым поручается высшему совету во главе с министром просвещения. Ни характер, ни содержание обучения законом не затрагиваются. Это могло бы быть сделано лишь в рамках всеобщей реформы всей системы просвещения, которая превратила бы учебу в университете в высшую ступень профессионального обучения для способных людей, отбираемых без каких-либо привилегий, определяемых материальным положением. Данной реформой преследуются прежде всего цели организационного устройства университетов, в ней сознательно делается упор на те же принципы, что и в законе 1920 года, хотя в некоторые пункты и вносятся незначительные изменения. Президент республики в речи на церемонии, посвященной началу учебного года в университетах страны, заявил, что реформа имеет своей целью привести университетское образование в соответствие с практическими нуждами нации и нашего индустриального века; подчеркивая эти слова, президент как бы осуждает линию, проводимую пропагандистами абстрактной, классической культуры, не ставящей перед собой никаких утилитарных целей. Однако осуществление руководства университетом в новый период жизни, которая в своих существенных чертах столь напоминает его старую жизнь, было поручено доктору Деустуа. Хотя в нашей стране Деустуа известен как знающий и вполне добросовестный университетский деятель, он, кроме того, является и наиболее видным поборником именно того самого направления, которое было осуждено в целом в речи президента. Подобные противоречия были бы трудно объяснимы в тех странах, где идеология и доктрина обычно связаны между собой. Но Перу, как нам известно, не принадлежит к числу этих стран, Устав, общую оценку которого нельзя дать в кратком примечании, устанавливает пути формирования университетских кадров и специалистов-преподавателей. В этом смысле он является законодательным инструментом для изменения системы образования, Ero эффективность зависит от характера его применения,
18%
доход, обеспечивающий им хотя бы средний уровень жизни. Но даже при имеющихся средствах университет должен искать решение этой проблемы. Ее нельзя решить автоматически введением определенной статьи в бюджете университета; для этого нужны еще (чего не было до сих пор) моральные стимулы к научно-исследовательской работе и специализация в области преподавания.
Кризисы небольших университетов ‒ это кризисы, аналогичные кризису в университете Сан-Маркос, но только в меньшем масштабе. Как мы уже видели, наиболее слабому и анемичному из них, университету Трухильо, и принадлежит реакционная инициатива. Изгнание из его стен 26 студентов говорит о его крайней реакционности, поскольку именно нехватка студентов является здесь одним из основных и больных вопросов. Чтобы аудитории не пустовали, профессора университета Трухильо вынуждены, насколько мне известно, проводить весьма любопытную работу по набору студентов, в ходе которой они взывают к местному патриотизму, чтобы убедить родителей не направлять своих детей в Лимский университет. И если, несмотря на недобор учащихся, преподаватели университета Трухильо решились поте. рять 26 студентов, нетрудно предположить, до какой крайней нетерпимости может дойти их слепой консерватизм. Университет Арекипы всегда был неприступной твердыней для всех новаторских влияний. Консервативная атмосфера, царящая в этом городе, предохраняег университет от всех новых веяний, которые могли бы нарушить его покой. Духом новаторства, который за последние годы начал проявлять явные признаки оживления, охвачены все еще немногие. Лишь университет в Куско предпринимает мужественные усилия с целью добиться у себя преобразований. Мы уже говорили о проекте реорганизации, представленном правительству ведущими преподавателями этого университета и, по всей видимости, являющемся самым прогрессивным проектом реформы высшего образования в Перу.
Между тем идея реформы с каждым днем все более определенно и твердо завоевывает умы авангарда испаноамериканского студенчества. Об этом свидетельствует и формулировка проблемы народного образования, данная студенческим авангардом университета Ла Платы в Аргентине, Ниже мы приводим основные положения этой
декларации: «l. Проблема образования ‒ это всеголишь одна из сторон социальной проблемы; поэтому ее нельзя решать изолированно. 2. Культура всякого общества есть идеологическое выражение интересов господствующего класса. Поэтому культура нынешнего общества является идеологическим выражением интересов капиталистического класса. 3. Последняя империалистическая война, нарушившая равновесие буржуазной экономики, привела к кризису связанной с этой экономикой культуры. 4. Данный кризис может быть преодолен лишь с наступлением эпохи социалистической культуры»'.
В то время как чаяния нового поколения, неопределенно прозвучавшие еще в 1918 году во время событий в университете Кордовы, находят свое ясное и знаменательное революционное выражение в Аргентине, в наших университетах все более усиливается реакция (что я и показал в данной работе). Над реформой университетского образования в Перу нависла угроза со стороны старой преподавательской касты, стремящейся полностью восстановить свое былое господство.
Столкновение мировоззрений
В период практических поисков и теоретических колебаний, приведших к постепенному импорту в страну североамериканской системы народного образования и североамериканских специалистов, доктор Деустуа олицетворял реакцию старых аристократических воззрений, более или менее приукрашенных современным идеализмом. Доктор Вильяран облек в форму позитивизма программу буржуазного и в конечном счете либерально-демократического сивилизма. 3а современно звучащими учениями и философскими рассуждениями доктора Деустуа скрывалось мировоззрение феодального сивилизма л энкомендеро времен вице-королевства. Не случайно одной из фракций сивилистской партии было дано название «исторический сивилизм».
Истинный смысл дискуссии между Деустуа и Вильяраном ускользнул от внимания исследователей и их современников. Так называемые народные партии той эпохи
' «Sagitario>, La Plata, № 2, 1925,
186
оказались несостоятельными и не смогли занять определенной теоретической позиции в этом споре. Пьеролизм был способен лишь на монотонные декламации, направленные против налогов и займов, что далеко не составляло всю экономическую политику сивилизма. Кроме того, пророк этого течения периодически выступал с беседами и декларациями о концепциях свободы, правопорядка, родины, гражданства и т. д. Так называемый либерализм ничем не отличался от пьеролизма; с другой стороны, либерализм и пьеролизм были связаны лишь спорадическими антиклерикальными выступлениями масонского толка и неопределенными романтическими федералистскими устремлениями. (Идеологическая нищета, умственное убожество этой оппозиции, которая опиралась на уже угасшую славу ее руководителя, позволили сивилизму взять инициативу обсуждения одной из важнейших национальных проблем.)
И лишь теперь стало исторически возможным выяснить смысл этой университетской полемики, в отношении которой Франсиско Гарсия Кальдерон пытался занять одну из тех крайне эклектических и соглашательских позиций, что он так мастерски умеет делать благодаря своему осторожному и несколько скептически настроенному критическому уму.
Идеологическая позиция доктора Деустуа в вопросе о народном образовании характеризовалась наличием всех словесных орнаментов, необходимых для того, чтобы произвести впечатление на нашу интеллигентную публику, темпераменту которой так свойственны пустая риторика и декламация. В своих метафизических рассуждениях об образовании доктор Деустуа выступал в роли защитника идеализма от позитивизма своих весьма умеренных и осторожных противников. Последние, вместо того чтобы показать во всей своей наготе антидемократические и антиобщественные воззрения доктора Деустуа, освободив их от философской мишуры, предпочитали разглагольствовать о своем почтительнейшем преклонении перед высокими идеалами, вдохновлявшими этого профессора.
Нетрудно было бы, однако, доказать, что взгляды доктора Деустуа на народное образование по существу были характерны не для современного идеализма, а для старого аристократического мировоззрения латифундист-
187
ской касты. Но никто не взял на себя задачу выяснения подлинного смысла сопротивления доктора Деустуа проведению более или менее демократической реформы в области народного образования. Университетское красноречие заблудилось на запутанных дорогах доктрины реакционного профессора-сивилиста. С другой стороны, споры велись исключительно в рамках сивилистской партии, в которой и боролись два мировоззрения ‒ феодальное и капиталистическое, — причем последнее было подорвано и деформировано первым.
Для выяснения истинных взглядов доктора Деустуа и вскрытия их средневековой и аристократической сущности достаточно указать на те предрассудки и предубеждения, которыми они изобилуют. Доктор Деустуа придерживается идей, антагонистических не только по отношению к принципам новой системы образования, но и по отношению к самому духу капиталистической цивилизации. Его концепция труда, например, находится в явном противоречии со взглядами, которые уже давно определяют прогресс человечества. В одном из своих трудов по философии образования доктор Деустуа высказывал такое же пренебрежительное отношение к труду, какое высказывалось в прошлом определенным кругом людей, считавших благородным и достойным занятием лишь военное дело и изящную словесность.
Он писал: «Ценность и труд, мораль и эгоизм нераздельны в едином процессе воли, однако их роль весьма различна в этом процессе. То же самое происходит и в процессе образования. Ценность свободы состоит в образовании; образование заключается в воплощении ценностей в реальность; труд, однако, не дает образования; труд обогащает, возвышает, вырабатывает навыки; но он скован эгоистическими стимулами, порабощающими души; даже такой стимул, как стремление к труду, дающему счастье и радость, является эгоистическим, как и остальные; свобода не может родиться в труде; свободу дают моральные и эстетические ценности. Даже наука, которая в известной мере просвещает, дисциплинируя познавательную деятельность и упорядочивая ее с помощью дедуктивного метода или содействуя ее интуитивной функции посредством индукции, даже эта так называемая логическая ценность не вносит в труд элементы свободы, составляющей сущность человеческой
188
личности. Труд может содействовать выражению духа через производимые материальные ценности, но это выражение может зачастую быть символом слепого эгоистического побуждения; можно сказать, что в большинстве случаев так оно и происходит; таким образом, труд не означает подлинной свободы, свободы внутренней, моральной и эстетической; свободы, составляющей цель и содержание образования» '.
Хотя эта концепция труда выдвинута доктором Деустуа совсем недавно, она вся проникнута средневековым и аристократическим духом. Западная цивилизация полностью основана на труде. Человек борется за создание общества трудящихся, производителей, и поэтому он не может считать труд рабством. Напротив, труд должен возвысить и облагородить человека. И в этом не следует усматривать одну лишь заинтересованность и исключительность, присущие только западной цивилизации. Научное исследование и собственные догадки уже полностью убеждают нас в этом. Цель человека ‒ созидание. Труд — это созидание, более того — освобождение. Человек выражает себя в труде.
Изменение целей и самого характера труда вызвано фактом порабощения человека машиной и уничтожением ремесла индустрией. Реформаторы, начиная от Джона Рескина и кончая Рабиндранатом Тагором *, горячо осуждали капитализм за отупляющее человека использо ванне машин. Введение машин и особенно тэйлоризм сделали труд тяжелым ненавистным занятием. Но это произошло только потому, что труд был деградирован, принижен, из него была вытравлена созидательная сущность.
Пьер Амп, создавший в серии великолепных книг эпопею труда ‒ «Là peine des hommes»,— высказал по этому поводу слова суровой правды: «Величие человека сводится к умению хорошо выполнять свое дело. Прежняя любовь к своей профессии, которую так презирает современное общество, является признаком его здоровья. Умелые человеческие руки всегда вызывают гордость, даже в самом грязном виде труда. Если бы презрение
~ «А proposito de un cuestionario аоЬге la reforma de la ley de instruccion», Coleccion de articulos, 1914. Imp. М. А. Davila, р. 58; «Là cultura superior еп Italia», Lima, 1912, Imp. E. Rosay, impresor, р. 145 и далее.
189
к труду было свойственно всем в той же мере, что и белоручкам, и если бы рабочие занимались своим делом только по принуждению, не получая от него абсолютно никакого морального удовлетворения, безделье и коррупция привели бы к гибели отчаявшийся народ>'.
Именно такого принципа должно придерживаться наше общество, являющееся наследником духа и традиций инкского общества, где безделье считалось преступлением, а любовно исполненный труд ‒ самой высокой добродетелью. Архаичные взгляды доктора Деустуа, которые не желает принимать даже наша робкая и неорганизованная буржуазия, непосредственно продолжают линию, намеченную вице-королевством, которое один из осторожных «сивилистов», доктор Ксавье Прадо, назвал обществом чувственной вялости.
Но не только концепция труда свидетельствует об аристократизме и реакционности взглядов доктора Деустуа и определяет его идеологическую позицию в дискуссии о народном образовании. Его общее отношение к проблемам образования прежде всего и говорит о его концепции как о взглядах, проникнутых феодальным духом.
Доктора Деустуа в его исследованиях интересует вопрос об образовании почти исключительно в связи с высшими или господствующими классами. Для него вся проблема национального образования сводится к вопросу образования для «элиты». И, без всякого сомнения, эта «элита» представляет собой группу людей с наследуемыми привилегиями. Следовательно, все его старания и заботы были посвящены исключительно проблеме университетского образования.
Ничто так резко не расходится с современной точкой зрения на образование, как подобные взгляды. Доктор Вильяран, выступавший с ортодоксально-буржуазных позиций, не без основания противопоставлял тезису доктора Деустуа пример CIIIA, напоминая о том, что «начальная школа явилась там логической предпосылкой средней школы и исторически предшествовала ей, а последняя предшествовала университету» '. Сегодня мы можем указать на более близкий нам пример Мексики, страны, которая, по словам Педро Энрикеса Уреньи, уже
1 E. 1.e f e v re, Une heure ачес, Deuxieme serie, р. 172.
2 М. V. V i11a r а п, Estudios sobre Educacion Naciona1, р. 62.
не смотрит на культуру глазами XIX века. Энрикес Уренья пишет: «Под господствующей культурой уже никто не имеет в виду культуру эпохи капитала, рядившегося в одежды либерализма, культуру дилетантов, исключительных личностей, культуру индивидуального садика, где возделываются искусственные цветы, культуру башни из слоновой кости, культуру мертвого знания, похороненного в музеях. Теперь речь идет о социальной культуре, предоставляемой и действительно доступной всем членам общества, культуре, в основе которой лежит труд. Учиться ‒ это не значит только изучать что-то, это в равной степени значит уметь делать. Не может быть подлинно высокой культуры там, где нет народной культуры; в противном случае она будет фальшивой и эфемерной» '. Нужно ли говорить о том, что я готов подписаться под этими строками, прямо противоположными точке зрения доктора Деустуа?
Проблема образования ставилась доктором Деустуа исключительно в чисто философском плане. Опыт же учит, что пренебрежение реальными и историческими факторами не позволяет не только разрешить проблему в этом плане, но даже вообще ее понять. Доктор Деустуа проявляет полное равнодушие к взаимосвязи образования и экономики. Более того, в отношении экономики он проявляет непонимание, свойственное законченному идеалисту.
Поэтому его выводы не только антидемократичны и антиобщественны, но и антиисторичны. Проблема народного образования не может быть в наше время правильно понята, если она не рассматривается как экономическая и социальная проблема. Ошибка многих реформаторов заключалась в их абстрактно-идеалистическом подходе, в исключительно педагогическом характере их доктрины. В их проектах игнорировалась тесная связь, существующая между образованием и экономикой. Они пытались изменить систему образования, но не знали законов последней. Поэтому они были бессильны что-либо изменить ‒ разве что в такой степени, в какой это им позволяют третируемые ими или просто неизвестные им социально-экономические законы. Споры между сторонниками классицизма и модернизма в вопросе образования
1 P. Н. U г е й à, Utopia 4е America.
191
предопределялись ритмом капиталистического развития не в меньшей мере, чем борьба между консерваторами и либералами в политической сфере. Программы и системы народного образования в эпоху, которая сейчас идет к закату, определялись интересами буржуазной экономики. Реалистический или современный подход диктовался в первую очередь потребностями индустриализма Не случайно, что индустриализм, являющийся специфическим и существенным проявлением этой цивилизации, в свою очередь в силу собственного развития требует от школы больше технических специалистов, чем идеологов, и больше инженеров, чем политиков.
Антинаучное и антиэкономическое направление в дискуссии по вопросу народного образования претендует на высокий идеализм. Но это не более чем метафизика реакционеров, противоречащая и чуждая историческому развитию, следовательно, лишенная всякого действительного значения в качестве инструмента для прогресса и возвышения человечества. Выпускаемые гуманитарными факультетами адвокаты и литераторы, получавшие риторическую, псевдоидеалистическую подготовку, всегда оказывались гораздо более аморальными людьми, чем технические специалисты с научных факультетов. Практическая, теоретическая или эстетическая деятельность последних соответствовала направлению развития экономики и цивилизации, тогда как практическая, теоретическая или эстетическая деятельность первых зачастую определялась весьма вульгарными консервативными интересами и чувствами. И это помимо того, что достижения науки являются стимулом философских построений. Роль науки всем известна, и ее трудно переоценить. Мир идей этой цивилизации более обязан точным наукам, чем гуманитарным.
Взаимосвязь экономики и образования нашла свое конкретное воплощение в теории тех просветителей, которые действительно преследовали цель обновить школу. Песталоцци, Фребель и другие, которые действительно работали над перестройкой школы на новых началах, отдавали себе отчет в том, что современное им общество должно быть в целом обществом производителей. Школа трудового воспитания представляет собой новое направление в образовании, является характерным признаком цивилизации трудящихся. Капиталистическое государ-
192
ство не желало полностью признавать и претворять в жизнь эту теорию. Оно лишь ограничивалось включением в обучение первой ступени «учебного ручного труда». Только в России школа трудового воспитания была выдвинута на первый план в политике в области образования. В Германии попытки к введению этой школы предпринимались главным образом в период преобладания влияния социал-демократов во время революции. Таким образом, важнейшей реформой является реформа начальной школы, а средняя и высшая школы, находящиеся во власти консерватизма, представляют собой пока еще мало подходящую область для любых попыток радикального обновления, область, мало реагирующую на новую экономическую действительность.
Согласно современным взглядам на образование, физическому и умственному труду должно уделяться одинаковое внимание. Тщеславие закоренелых приверженцев гуманитарного образования, питаемое романтизмом и аристократизмом, не позволяет им согласиться с такой нивелировкой. В противовес взглядам этих ценителей изящной словесности трудовая школа является естественным продуктом и основной концепцией цивилизации, созданной трудом и для труда.
В этом очерке я остановился лишь на основных идеологических и политических моментах проблемы народного образования в Перу. При этом я не касался технической стороны данной проблемы. Я этого не сделал не только из-за своей некомпетентности в этой области, но и потому, что она подчинена теоретическим принципам и политическим и экономическим требованиям страны.
Я показал, например, что испанское, или колониальное, наследство заключается отнюдь не в методике преподавания, а в определенном общественно-экономическом строе. Позднее усилиями тех, кто видел во Франции родину якобинской и республиканской свободы, а также тех, кто вдохновлялся мировоззрением и практикой эпохи реставрации, к этому наследству добавилось французское влияние. Наконец, к нам проникло североамериканское влияние, что явилось следствием развития капита-
13 Мариатегы
193
лизма в нашей стране, а также импорта американских капиталов, специалистов и взглядов.
В последний период за столкновениями идеологий и влияний отчетливо видно противоречие между растущей силой капитализма и упорным сопротивлением со стороны феодально-аристократической реакции; в сфере народного образования первая проявляется в пропаганде практической направленности обучения, а вторая ‒ в защите псевдоидеалистического направления.
С рождением социалистического течения и с появлением у городского пролетариата классового сознания начинает действовать новый фактор, существенно меняющий его признаки. Создание народных университетов имени Гонсалеса Прады, поддержка университетской молодежью принципа социализации культуры, влияние новых взглядов на образование, на преподавательский состав и так далее ‒ все это окончательно ставит точку над академическим спором между сторонниками буржуазных либерально-демократических взглядов и сторонниками латифундистско-аристократической концепции '.
Баланс первого столетия существования республики в отношении народного образования был сведен с огромным пассивом. По сути дела, еще не приступили к решению проблемы ликвидации неграмотности среди индейцев. До сих пор государство не создало школы на всей территории республики. Диспропорция между имеющимися в распоряжении государства средствами и масштабами стоящей задачи огромна. Даже для осуществления предусмотренной бюджетом страны скромной программы народного образования не хватает учителей. Число преподавателей, окончивших специальные педагогические училища, составляет менее 20% от всей численности преподавателей начальной школы., Ассигнования же на эти специальные педагогические училища не позволяют строить иллюзий в отношении возможности разрешения' этой проблемы в более или менее короткий срок. Карьера преподавателя начальной школы в Перу все еще зависит
' Линию сторонников обновления среди преподавателей средней школы выражают опубликованные за последние годы в Лиме и провинциях следующие издания: «La Revista Peruana de Educaci6n», 1ппа, 1926; <Revista del maestro>, <Revista de Ейисас1бп», Таспа; «Ideario Pedagogico», Arequipa; <El Educador Andino», Puno.
от тупого и всемогущего гамонала и произвола касиков. Это карьера нищеты. Учителям не гарантирован хотя бы относительный прожиточный минимум. Мнение конгрессмена, привыкшего видеть учителей среди смиренных просителей у дверей своего кабинета, значит для официальных властей больше, чем длинный послужной список честного и достойного учителя.
Проблема ликвидации неграмотности среди индейцев выходит далеко за узкие рамки чисто педагогического вопроса. Каждый день приносит подтверждения тому, что научить грамоте ‒ это еще не воспитать. Начальная школа не несет индейцу социального освобождения. Первым шагом в его просвещении должно быть уничтожение крепостного права '.
Таково мнение, которого придерживаются в Перу инициаторы движения за возрождение страны. В первых рядах этого движения находятся молодые деятели университетов, чьи взгляды уже значительно отличаются от взглядов доктора М. В. Вильярана, который двадцать пять лет назад осторожно, но решительно выступил против идеологии колониальной эпохи, хотя его выступления, как мы это видели при анализе генезиса и развития реформы 1920 года, и имели весьма незначительные результаты.
' Доктор Оливейра, министр просвещения, в речи, произнесенной в конгрессе страны в 1927 году, признал взаимозависимость проблемы образования индейского населения и земельной проблемой. Тем самым он признал истину, от которой неизменно отворачивались его предшественники.
РЕЛИГИОЗНЫЙ ФАКТОР
I. Религия Тауантинсуйо
Канули в Лету времена антиклерикального априоризма, когда «свободомыслящая» критика удовлетворялась бесплодной и быстрой расправой со всеми богами и вероучениями во имя утверждения догмы и вероучения «свободного мышления», ортодоксально атеистического, светского и рационалистического. Понятие религии стало более широким и глубоким. Ее уже не сводят исключительно к одной церкви и ее ритуалам, а начинают понимать под религиозными институтами и убеждениями нечто отличное от того, что под ними понимали фанатично настроенные представители радикализма, для которых религиозность была синонимом «обскурантизма».
Революционнай критика уже не отрицает и не оспаривает заслуг религии, и даже различных церквей, перед человечеством, их места в истории. У нас не вызовет удивления, что такой мыслитель и артист, как Уолдо Фрэнк *, обладавший глубокой и созвучной современности душой, при анализе генезиса Соединенных Штатов самым внимательным образом прослеживает и роль религиозных факторов. По убедительной концепции Уолдо Фрэнка, основателями Соединенных Штатов Америки были пионеры, пуританин и еврей. Пионер ‒ это производное от пуританина. Больше того, первый рожден вторым, ибо в основе пуританского протеста, по Фрэнку, лежит главным образом жажда власти. «Пуританин,— пишет Фрэнк,— начинает со стремления господствовать в Англии. Это желание толкнуло его на путь аскетизма, в котором он очень скоро открыл много для себя сладостного. Именно здесь он понял все значение власти над собой, над другими, над всем чувственно осязаемым миром. Девственная и враждебная пуританину земля Америки требовала от него напряжения всех сил, кото-
196
рые только он мог ей отдать. И его жизнь, построенная на принципах умеренности и воздержания, лучше, чем всякая иная, позволила ему отдать ей свои силы>'.
Англосаксонский колонизатор не встретил на североамериканской территории ни развитой культуры, ни многочисленного населения. Христианство и его дисциплина по этой причине не сыграли в Северной Америке евангелической роли. Иной была судьба иберийского колонизатора, не говоря уже о том, что и сам колонизатор был явно иного склада. Миссионер должен был обращать в свою веру многочисленное население Мексики, Перу, Колумбии и Центральной Америки, имевшее собственные и уже укоренившиеся религиозные институты и культы. Следовательно, для этих народов религиозный фактор представлял более сложную проблему. Католический культ был силой поставлен над местными культами, но не поглотил их (разве что частично). Поэтому исследование религиозных взглядов той части Америки, которая была завоевана испанцами, следует начинать именно с тех религиозных культов, которые застали здесь конкистадоры.
Эта работа не из легких. Составители хроник эпохи колониальных времен не рассматривали местные религиозные взгляды и ритуалы иначе, как нагромождение варварских суеверий. Их записи искажают и затемняют содержание местного культа. Так, один из наиболее характерных мексиканских культов, показывающий, что в Мексике знали и воспринимали идею об отделении духовного от материального, для испанцев был всего-навсего дьявольской проделкой лукавого. Но хотя современная наука еще не выработала относительно перуанской мифологии общую точку зрения, она все же располагает достаточными данными для выяснения ее места в религиозном развитии человеческого общества.
Религии инков недоставало духовной мощи, чтобы устоять перед евангелием. Некоторые историки на основе ряда филологических и археологических свидетельств устанавливают родство между мифологиями Перу и Индостана. Однако их главный тезис основывается на сходстве в мифологиях, а не на сходстве духовного склада и религии ‒ другими словами, носит формальный характер.
1 W a 1d o F r а и К Our America.
Важнейшими чертами религии инков являются теократический коллективизм и материализм. Эти черты значительно отличают ее от индустанской религии, столь спиритуалистической в своем существе. Даже не соглашаясь с выводом Валькарселя, что человек Тауантинсуйо полностью был лишен понятия потустороннего, нельзя не признать скудости и схематизма его метафизических взглядов. Религия кечуа была, прежде всего, сводом правил морали,а не метафизической концепцией. Этот факт сближает нас с Китаем в гораздо большей степени, чем с Индией. Государство и церковь в Перу полностью сливались друг с другом, религия и политика основывались на одинаковых принципах и признавали один и тот же авторитет. Религиозное проявлялось через социальное. С этой точки зрения очевидно, что различие между религией инков и религиями Востока такое же, как и различие между религиями Востока и греко-романской цивилизацией, на что указал Джемс Джордж Фрэзер. «Общество в Греции и Риме, ‒ пишет Фрэзер,— покоилось на идее подчинения личности обществу, гражданина — государству. Общество это ставило безопасность и благополучие республики как основной критерий поведения выше безопасности и благополучия личности как в этом мире, так и в будущем. Граждане, воспитывающиеся с детства в этом альтруистическом идеале, посвящали эту жизнь служению государству и бывали готовы принести эту жизнь в жертву ради общего блага. Если же они пасовали перед этой высшей жертвой, то они отлично знали, что они поступают низко, когда они личному существованию оказывают предпочтение перед национальными интересами. Распространение восточных религий все это изменило.
Восточные религии внедрили в сознание людей идею, будто общение души с богом и вечное спасение этой души является единственной целью, ради которой следует переносить тяготы жизни, целями, в сравнении с которыми благополучие и даже существование государства яв- ' ляются пустяками> '.
Слившись с социальным и политическим строем, религия инков и не могла пережить инкского государства.
' Д ж е м с Ф р эз е р, Золотая ветвь, вып. III, «Умирающие
и воскресающие боги растительности», М., 1928, стр. 72,
Она больше преследовала земные цели, чем цели духовного характера, и ее в первую очередь интересовало не царство небесное, а царство земное. Поэтому она и является скорее религией всего общества, но не религией индивида. В результате один и тот же удар нанес смертельную рану и теократии и теогонии. Если что и осталось в душе индейцев от этой религии, так это отнюдь не ее метафизическая концепция, а ее связанные с сельскохозяйственными работами ритуалы, магия и пантеистические воззрения '.
Согласно всем тем гипотезам, которые имеются у нас относительно инкских мифов и религиозных ритуалов, религия кечуа была значительно больше, чем государственная религия (если посмотреть с точки зрения ее значения для нашей тысячелетней истории) . Инкская церковь являлась политическим и общественным институтом, по существу она и не была мыслима вне государства. Религиозный культ подчинялся политическим и общественным интересам инкской империи. Эта сторона инкской религии ясно видна в отношении инков к религиозным символам подчиненных или завоеванных ими народов. Инкская церковь больше стремилась подчинить себе богов этих народов, чем преследовать и проклинать их. Вот почему Храм Солнца превратился в храм своего рода федеральной религии и мифологии. Кечуа в религиозном вопросе не отличались особой склонностью ни к насильственному обращению всех в свою веру, ни к методам инквизиции. Их усилия, направленные, естественно, на более прочное объединение империи, имели тенденцию к уничтожению зверских ритуалов и варварства, а не к распространению новой и абсолютной метафизической истины. Для инков речь шла не столько о том, чтобы
' Антеро Перальта в одной из статей, опубликованных в журнале «Амаута» (№ 15), выступает против широко распространенного мнения о пантеизме индейцев. Перальта утверждает, что пантеизм индейцев Перу не похож ни на одну из известных в истории философии пантеистических систем. Можно возразить Перальте, вклад которого в исследование элементов и характерных черт религиозных взглядов индейцев Перу говорит о его способностях и призвании исследователя, что, ограничивая употребление слова «пантеизм», он впадает в крайность. Со своей стороны, я думаю, что для всех очевидно, что индейцу Тауантинсуйо присуши пантеистические взгляды, а не пантеистическая философия.
199
заменить, сколько о том, чтобы усилить религиозность народов, присоединенных к их империи.
С другой стороны, религия Тауантинсуйо не нарушала ни одного из представлений или обычаев индейцев. В ее основе лежали не непонятные никому абстракции, а всем доступные простые аллегории. Питательной средой этой религиями были стихийные инстинкты и обычаи земледельческих племен нации, нации здоровых сельских пантеистов, более, склонных к миру, чем к войне. Инкские мифы покоились на примитивных и отсталых религиозных верованиях местных жителей, не подрывая и не преследуя эти верования, за исключением только тех случаев, когда они стояли неизмеримо ниже инкской культуры или же представляли опасность для социального и политического строя Тауантинсуйо. Племена империи скорее верили в божественную сущность инков, чем в божественность какой-то их религии или их догматов.
Поэтому самые существенные стороны религии древних перуанцев, объяснение которых представляет наибольший интерес, составляют не мистика и символика ее метафизики и едва развитой мифологии, а ее природные элементы: анимизм, магия, тотемизм и табу. Только такое исследование может привести нас к надежным выводам о состоянии морального и религиозного развития перуанских индейцев.
Абстрактные размышления об инкских богах зачастую приводят науку к тому, что из внешнего соответствия или совпадения определенных символов или названий делаются выводы о предполагаемом родстве расы кечуа с другими отличными от нее своим духовным и умственным складом расами. Изучение же исходных элементов инкской религии, напротив, ведет к признанию всеобщности или почти всеобщности грандиозного числа магических ритуалов и верований и, следовательно, представляет нам благоприятный случай отыскать в этой 06- ласти доказательства предполагаемой общности их происхождения. Сравнительное изучение религий сделало в последнее время большие успехи, поэтому при объяснении особенностей или значения того или иного религиозного культа теперь уже очень трудно было бы придерживаться старых точек зрения. Джемс Джордж Фрэзер, которому в значительной степени мы и обязаны этими успехами, считает, что у всех народов магия предшество-
вала религии. Фрэзер показал и аналогичность, или идентичность, применения понятий «сходство», «симпатия» и «касание» у совершенно разных между собой народов.
Инкские божества стояли на вершине иерархической лестницы, царствуя над целым сонмищем местных богов более низшего ранга, которые существовали еще до воцарения первых. Их родила индейская земля и душа индейца. Они возникли первоначально как стихийные элементы этих примитивных религий. Судьба предназначила им пережить религию инков. «Анимизм» индейцев населял всю территорию Тауантинсуйо местными божествами или духами. И культ последних оказал христианской евангелизации значительно большее сопротивление, чем инкский культ солнца или бога Кона *. «Тотемизм», неразрывно связанный с существованием «айлью» и племен, более прочных, чем инкская империя, нашел себе убежище не только в традициях, но и в самой крови индейца. Магия, которую следует понимать как самое примитивное искусство лечения больных, обладая жизненно необходимыми импульсами, имела достаточно глубокие корни, чтобы существовать долгое время при любых религиозных верованиях.
Эти естественные, примитивные элементы религиозности отлично уживались с монархическим характером государства инков. Более того: именно эти элементы диктовали необходимость обожествления инков и их правящих кругов. Существование инкской теократии во всех ее деталях объясняется прежде всего самим индейским социальным строем. Мы не станем прибегать к самому легкому объяснению и наделять инков какой-то чудотворной мудростью. Подобная точка зрения была бы достойна лакея от науки и не может не вызвать презрения. Такой глубокий исследователь магического происхождения королевской власти, как Фрэзер, дал анализ и классификацию различных типов царей-священников, бого- людей и т. д., типов, которые в той или иной степени близки к нашим инкам. «У индейцев в Америке,‒ пишет Фрэзер, имея в виду именно этот случай, — наиболее передовыми и цивилизованными государствами были Мексика и Перу с их монархическим и теократическим строем; к сожалению, мы очень мало знаем о первобытной истории этих стран, чтобы быть в состоянии определенно сказать, были или не были предшественники обожеств-
301
ленных царей Мексики и Перу колдунами и знахарями. Возможно, что некоторым свидетельством о происхождении царской власти из функций колдуна является та молитва, которая произносилась мексиканскими царями при восшествии на престол. В этой молитве-присяге царь клялся заставить солнце сиять, вызывать дождь и росу, давать земле плодородие и содействовать урожаю. С несомненностью установлено, что у туземцев в Америке колдун или знахарь, окруженный ореолом тайны, почтения и страха, был весьма значительной персоной, возможно, что у многих туземных народов он сделался начальником или царем, хотя у нас и недостаточно положительных доказательств, чтобы говорить об этом утвердительно» '. Автор «Золотой ветви» из-за недостатка исторического материала осторожен в своих суждениях, и тем не менее он неизменно приходит к одному и тому же выводу: «Похоже, что в Южной Америке магия и была тем путем, который вел к трону».
В другой главе своей работы Фрэзер еще раз уточняет свою мысль: «Претензии на сверхъестественную и божественную власть, которые неизменно выражались монархами таких великих исторических империй, как Египет, Мексика и Перу, имели своим источником не пустое тщеславие и простое хвастовство. Это было пережитком дикарского обычая обожествлять царей во время их жизни. Инкам Перу, например, называвшим себя детьми Солнца, поклонялись, как богам: никто не мог и помыслить причинить какой-нибудь вред или ущерб чести, имуществу монарха или членам его семьи. Инки в противоположность обычному мнению людей отнюдь не рассматривали болезнь как зло. болезнь в их глазах являлась посланницей отца-солнца, призывавшей их на покой в небесное лоно» 2.
Инкский народ не делал никакого различия между религией и политикой, он не видел никакой разницы между государством и церковью. Все его государственные институты и религиозные воззрения были теснейшим образом переплетены с его экономическим строем земледельческого народа и его душевным складом, обусловлен-
' Д ж е м с Ф р э з е р, Золотая ветвь, вып. 1, «Магия и религия», стр. 114.
' Там же, стр. 130,
ным оседлой жизнью. Теократический строй Перу покоился на обычном и повседневно ощущаемом, а не на чудотворной силе какого-то пророка и его слова. Инкское государство и было инкской религией. Несколько недооценивая значение самобытных культур Америки, Васконселос считает, что, не имея некоей великой книги или верховного кодекса, они уже в силу этой своей неполноценности обречены на полное исчезновение. Конечно, с точки зрения духовного развития эти культуры еще полностью не порвали с эпохой господства магии. Если же говорить о культуре инков, то мы, кроме того, хорошо знаем, что она создавалась расой, значительно более способной к художественному созиданию, нежели к интеллектуальным спекуляциям. Вот почему, оставив нам великолепное народное творчество, она не оставила нам своих Ригведы и Зенд-авесты ~. Поэтому тем более достоин восхищения достигнутый ею уровень общественно- политической организации. Религия инков была всего лишь одной из сторон этой организации. И она ее не пережила.
II. Католическая Конкиста
Выше уже отмечалось, что завоевание Америки было последним крестовым походом Испании. С конкистадорами оканчивается и эпоха ее величия. Уже сам характер Конкисты как крестового похода предопределил и ее военно-религиозную форму. Конкиста осуществлялась крестом миссионера и шпагой конкистадора. В завоевании Перу принял участие даже целый триумвират, поскольку этот перечень был бы явно неполным без Эрнандо де Луке~*. Этому священнику выпало на долю играть в названной кампании роль адвоката и наставника, представителя святейшей церкви и учения христова. Его присутствие обеспечивало права католической догмы и вооружало это авантюрное предприятие доктриной. В Кахамарке носителем религиозной идеи Конкисты был святой отец Вальверде. Казнь Атаульпы ~**, причиной которой хотя и был исключительно примитивный политический макиавеллизм Писарро, тем не менее оправдывалась религиозными мотивами. Фактически Атауальпа был первой жертвой испанской инквизиции в Перу.
И после трагедии в Кахамарке миссионер продолжал ревниво диктовать свои законы Конкисте. Духовная власть вдохновляла власть земную. На развалинах инкской империи, в которой государство и церковь составляли одно целое, возник новый теократический строй, в котором «энкомьенда», являвшаяся административным, духовным и религиозным институтом, породила латифундию, институт экономического характера. Монахи взяли в свои руки храмы инков. Доминиканцы обосновались в Храме Солнца. Вероятно, на это повлияло и известное предрасположение последователей томизма к схоластическим попыткам примирения христианства с языческими традициями '. Таким образом, католическая церковь приняла самое активное и непосредственное участие в Конкисте.
Но если в отношении англосаксонской Америки мы и можем сказать, что ее колонизация осуществлялась пуританином-пионером, то Испанскую Америку колонизировал отнюдь не крестоносец, не рыцарь. Конкистадор действительно духовно был близок к ним, чего нельзя сказать о колонисте. И это нетрудно понять. Пуританин олицетворял собою движение, которое находилось на подъеме: протестантскую реформацию. Крестоносец, рыцарь ‒ уходящую эпоху: католическое средневековье, Англия еще долгое время продолжала посылать пуритан в свои колонии, тогда как Испания скоро исчерпала свои возможности отправки в колонии крестоносцев. Такого рода людей уже не стало. Духовная энергия Испании, вызванная к жизни реакцией на протестантскую реформацию, вылилась в бурный религиозный ренессанс, необычайная мощь которого была истрачена на непримиримое восстановление ортодоксальности, на контрреформацию. «Мистика сыграла роль подлинной испанской реформации, — писал Унамуно. — Именно она, для которой столь далека была протестантская реформация, превратилась в Испании в неодолимую преграду идей реформации. Святая Тереза ' и испанская Реформация сделали
' Самые ревностные хранители латинских традиций и римского правопорядка являлись больше язычниками, чем христианами, Они укрылись за святого Фому Аквинского ‒ самый прочный бастион католической мысли.
в Испании, пожалуй, не меньше для дела контрреформации, чем святой Игнатий Лойола» '.
Конкиста исчерпала последние ресурсы крестоносцев. И крестоносцы Конкисты в подавляющем большинстве случаев уже, собственно говоря, ими и не являлись. Речь шла скорее об их духовном сходстве. Знатные люди уже не подходили для рыцарских дел. Огромные размеры территории и богатство испанских владений обеспечивали им безбедное существование при королевском дворе. Крестоносец, если он принадлежал к дворянскому сословию, был, как правило, беден. В других случаях он происходил из низшего сословия.
Когда конкистадоры прибывали из Испании завоевывать земли для своего короля, которого испанские миссионеры считали прежде всего покровителем римской церкви, у них часто появлялось предчувствие, что на смену им придут люди, лишенные их величия и смелости. Смутный и неопределенный инстинкт заставлял их восставать против метрополии. Даже в героической высадке Кортеса, приказавшего сжечь свои корабли *, незримо ощущалось присутствие этого чувства. И в основе мятежа Гонсало Писарро** лежала все та же трагическая гордость, безмерная и безнадежная ностальгия. После его гибели начинается закат деятельности и самой расы конкистадоров. Конкиста заканчивалась, начинался период колонии. Но если Конкиста была предприятием военного и религиозного характера, то колония ‒ политического и церковного. Начало этой эпохи связано с именем представителя церкви дона Педро де ла Гаска. Церковник сменил миссионера. Находящееся в сонной дреме вице- королевство привлекало в Перу просвещенную знать да докторов схоластики, людей совсем другой Испании, Испании инквизиции и упадка.
В колониальный период, несмотря на инквизицию и контрреформацию, цивилизаторская деятельность все же носила в основном религиозно-церковный характер. Элементы образования и культуры были исключительным достоянием церкви. Монахи внесли свой вклад в дело консолидации вице-королевства не только обращением неверующих и преследованием еретиков, но и обучением искусствам и ремеслам, насаждением новых культур и
1 U и а m u п 0, Là Mistica Еврайо!а..
новых отраслей производства. В те времена, когда столица вице-королевства представляла небольшое селение из жалких домишек, монахи основали там первый в Америке университет. Вместе со своими догматами и религиозными обрядами они привезли семена злаков и виноградную лозу, домашний скот и орудия труда. Они изучали обычаи и традиции местных жителей, начали собирать материал, касающийся их истории. Иезуиты н доминиканцы одной только своей способностью воспринимать и ассимилировать (особенно характерной для иезуитов) постигли многие тайны истории и душевного склада индейцев. И индейцы, эксплуатируемые в рудниках, в «энкомьендах» и на различных работах, нашли в монастырях и особеннно у приходских священников своих наиболее активных защитников. У отца де Лас-Касаса, в .лице которого сочетались лучшие достоинства миссионера и проповедника, были как предшественники, так и последователи.
Католицизм с его величественным богослужением и эмоциональными обрядами был наделен единственной в своем роде способностью пленять воображение и душу населения, не сумевшего сразу же подняться до абстрактно-духовной религиозности. Кроме того, католицизму свойственна удивительная особенность: он легко приспосабливается к любой эпохе, любой исторической обстановке. Ассимилирование древних мифов и использование в своих целях языческих празднеств, начавшееся много веков тому назад на Западе, имело место и в Перу. Район озера Титикака, где, по-видимому, и зародилась инкская теократия, превратился в наиболее известное место 'поклонения культу божьей матери.
Глубоко эрудированный писатель Эмилио Ромеро сделал ряд интересных наблюдений относительно этой стороны замены инкских богов изображениями католических святых и обрядами. «Индейцы замирали в благоговении, ‒ пишет Ромеро, — перед торжественностью католического ритуала. В сверкающих и расшитых парчой ризах и уборах они видели образ Солнца, а в расшитых тончайшими шелковыми нитями фиолетовых одеяниях— цвета радуги. Они находили символы кипу' в кистях, украшающих одеяния аббатов, в веревках, опоясываю-
' Кипу (ucn.) ‒ узелковое письмо древних перуанцев, — Ред.
щих босоногих монахов... Этим и объясняется тот языческий страх, охвативший толпы индейцев Куско при виде изображения «Сеньоры де лос Темблорес». Они увидели в нем ощутимый образ своих воспоминаний и предмет поклонения, будучи сами весьма далекими от духа учения монахов. Индейское язычество жило и в религиозных празднествах. Именно поэтому они несли к алтарям церквей свои дары, первые плоды своих полей и то, что давали им их стада. Позднее они начали воздвигать пышные алтари всевышнему, украшенные многочисленными зеркалами с орнаментом из серебра и вычурными фигурками своих божков. Они складывали у этого алтаря плоды своих нив, замирали перед своими святыми с такой же глубокой и невыразимой скорбью, как некогда в дни религиозного праздника Капак Райми. И, наконец, между стенаниями своих молитв, в которых испанские священники хотели видеть проявление их покаяния, а сами индейцы слышали крики своего ужаса, они отплясывают шумные качампас и пластические кашуас перед своими богами с их вселяющей ужас застывшей каменной улыбкой» '.
Пышность и внешняя сторона католицизма легко привлекали к себе индейцев. Действительное обращение и убеждение никогда не затрагивали самых сокровенных глубин их души, как раз из-за отсутствия сопротивления индейцев. Для народа, который не делал различия между духовным и земным началом, политическое господство подразумевало и церковное. Миссионеры навязали ему не дух евангелия, а только ритуалы, литургию, успешно приспособив все это к индейским обычаям. Местное язычество продолжало жить под оболочкой католического культа.
Это явление связано отнюдь не только с обращением в католицизм народа Тауантинсуйо. Исторически католичество характеризуется именно способностью формально приспосабливаться к окружающей среде. В том, что касается политики колонизации и ассимиляции находящихся под ее властью народов, римская церковь может считать себя законной наследницей Римской империи. Анализ генезиса великих событий, отмеченных грегорианским календарем, обращает внимание исследователей
1 Статьи «Католический Куско» а «Amauta», № 10, декабрь 1927.
на удивительные подмены. Фрэзер делает из этого следующий вывод: «Будучи рассмотрены в своей совокупности, совпадения христианских празднеств с языческими оказываются слишком точными и слишком многочисленными, чтобы быть случайными. Они свидетельствуютотом компромиссе, который церковь в час своего торжества вынуждена была заключить со своими побежденными, но еще опасными противниками. Непреклонный протестантизм первых проповедников с их пламенным отвержением язычества уступил место более гибкой политике, более удобной терпимости и широкой снисходительности предусмотрительных церковников, которые отлично понимали, что если христианство хочет покорить мир, то оно может добиться этого, только смягчая слишком строгие и суровые принципы своего основателя, расширяя помаленьку узкую дверь, которая ведет к спасению. С этой стороны можно было бы провести весьма поучительную парал'лель между историей христианства и историей буддизма»'. Этот компромисс со временем становится характерным не только для католицизма, но и для других христианских течений. Но как по своему чисто формальному характеру компромисса (в догматической или теологической областях католицизм отличался, напротив, непримиримостью), так и в силу того обстоятельства, что лишь римская церковь сумела удачно и систематически использовать его при обращении американских и других народов, этот компромисс скорее всего унаследован от Римской империи. С этой точки зрения инквизиция была внутренним делом католической религии, а ее целью явилось подавление внутренней ереси. Другими словами, инквизиция преследовала еретиков, но не неверующих.
Однако эта способность к адаптации является одновременно не только силой, но и слабостью римской церкви. Религиозный дух выковывается только в бою, в агонии. «Христанство, религия и учение, ‒ говорит Унамуно, — с самого момента их рождения в душе святого Павла не были некоей доктриной, хотя их и можно выразить диалектически: жизнь, борьба, агония. Доктриной были евангелие и благовещение, а христианство являлось подготовлением к смерти и воскрешению для вечной
' Д ж е м с Ф р э з е р, Золотая ветвь, вып. III, «Умирающие
и воскресающие боги растятельиоети», стр. 76,
~о8
жизни»'. Та пассивность, с которой индейцы дали себя обратить в католичество, не поняв катехизиса, духовно ослабила католицизм в Перу. Миссионеру не приходилось беспокоиться за чистоту догматов, а его миссия свелась к роли морального руководителя и церковного пастора послушной и простой паствы, не обуреваемой никакими сомнениями.
Период вице-королевства с его административно- бюрократическим аппаратом пришел на смену героическому периоду Конкисты и в политической и в религиозной областях. Франсиско Гарсиа Кальдерон дал в целом этой эпохе следующую характеристику: «Если Конкиста была царством усилий, то колониальная эпоха ‒ это долгий период морального бессилия>2. Первый этап, символом которого является миссионер, духовно соответствует эпохе расцвета мистики в Испании. В мистике, в контрре. формации Испания, по словам Унамуно, исчерпала те духовные силы, которые другие народы исчерпали в реформации. Унамуно следующим образом характеризует мистиков: «Отбросив в сторону бесполезную науку, они искали смысл жизни и стремились стать ближе к всевышнему. Но не только ради того, чтобы поклоняться ему, а дабы возлюбить его и действовать по подобию его. Знали это мистики или нет, но они были антиинтеллектуалистами. И это разделяет их, например, с Эккартом. Мистики склонялись к волюнтаризму, стремились познать всеобщее и единое, ту мудрость, в которой, максимально сливаясь, объединяются знание, чувство, желание. По словам отца Авилы, мы любим правду потому, что она прекрасна, и поскольку мы ее любим, мы верим в нее. Эта подлинная мудрость есть сочетание и, если так можно выразиться, сгусток в едином правды, доброты и красоты. Естественно поэтому, что этот мистицизм достигает наивысшего своего расцвета именно у женщины, обладающей менее аналитическим складом мышления, чем мужчина. В ней душевные порывы находят свое наиболее глубокое звучание, или, лучше сказать, они наиболее непосредственны и стихийны»'.
Мы уже знаем, что в Испании искра духовного пламени, из которой возникла контрреформация, зажгла
1 U u a m u и î, L'Agonie du Christianisme.
2 Р Garcia С a 1 deron, Le Perou Contemporain.
' U и am u è î, Là Mistica Espanola.
14 мариатегч
209
душу святой Терезы, святого Игнатия и других величайших мистиков, но затем она исчерпала себя и с мрачным трагизмом завершилась кострами инквизиции. Правда, в Испании ее мог еще как-то оживлять временами сам ход борьбы против еретиков и реформации. Поэтому там иногда мы и видим живые, энергичные отблески этой вспышки. В Перу же навязанный с такой легкостью языческому мировоззрению индейцев католический культ привел католичество к потере своей моральной мощи. «Даже такая великая святая, ‒ замечает Гарсиа Кальдерон, — как Роса де Лима, весьма далека от другой сильной личности, имеющей такую созидательную энергию, как великая испанка, святая Тереза» '.
.В прибрежном районе, особенно в районе Лимы, еще один фактор ослаблял духовную энергию католицизма. Негр-раб внес в католический культ свой фетишистский сенсуализм и смутное суеверие. Индеец был здоровым пантеистом и материалистом. Он сумел подняться в своем этическом развитии до уровня великой теократии инков. Что касается негра, то ему был присущ примитивизм африканских племен. Хавьер Прадо делает следующее замечание: «Христианская религия среди негров превратилась в аморальный культ суеверий. Опьяненные чрезмерным потреблением спиртного, возбужденные собственной чувственностью и распутством, что свойственно этой расе, подобно необъезженной лошади, сначала негры, а за ними и креолы, дико крича и приплясывая, делая непристойные телодвижения, шли в праздничных народных шествиях, неся фигуры дьяволов, гигантов, мавров и христиань 2.
Церковники растрачивали львиную долю своей энергии если не на внутренние склоки и охоту за еретиками, так на постоянную и активную борьбу с представителями светской администрации. Даже в апостольском рвении отца де Лас-Касаса профессор Прадо усматривает влияние этой борьбы. Но в данном случае рвение священнослужителя было по крайней мере использовано ради высокой и справедливой цели. Даже спустя много времени после политического освобожде-
' F. Garcia С а! й е г б и, Le Perou Contemporain.
~ J а ч ie r P г а 4о, Estado aocial del Peru durante la domlnlcion espahola,
ния нашей страны церковь не имела таких упорных борцов.
Если пышный ритуал и величественная литургия обладали необычайной притягательностью для язычников- индейцев, то как концепция жизни и дисциплина духа испанский католицизм не был пригоден к стимулированию в своих колониях трудовых навыков и созданию богатства. Как я уже отметил в своем очерке экономики Перу, это было наиболее слабым звеном испанской колонизации. Однако было бы неточно и необоснованно обвинять только католицизм в той упорной приверженности Испании к средневековью, которая обусловила запоздалое движение к капитализму. Известно, что в других латинских странах католицизму удалось удачно приблизиться к принципам капиталистической экономики. Духовные конгрегации, особенно иезуиты, действовали и в экономической сфере более эффективно, чем светская администрация. Испанская знать презирала труд и торговлю. Чрезвычайно отставшей в своем развитии испанской буржуазии были также свойственны эти аристократические замашки. Но вся история Запада говорит о том, что между капитализмом и протестантством существовала прочная и весьма конкретная взаимосвязь. Протестантство появляется как своего рода духовная закваска капиталистического развития. Протестантская реформация заключала в себе сущность, зародыш либерального строя. Протестантство и либерализм являлись соответственно религией и политикой развивающихся элементов капиталистической экономики. Так говорят факты. Капитализм и индустриализм нигде не имели такого успеха, как в протестантских странах. Наиболее полного развития капиталистическая экономика достигла именно в Англии, Соединенных Штатах и Германии. В рамках этих государств католики инстинктивно сохранили свои средневековые вкусы и привычки. Католическая Бавария ‒ это прежде всего аграрная страна. Что же касается католических стран, то ни одна из них не достигла высшей стадии своего индустриального развития. Франция, о которой мы не можем судить лишь по космополитическому рынку капиталов Парижа или по «Комите де Форж», скорее аграрная, чем индустриальная страна. Италия, демографический фактор которой толкает ее на путь использования рабочей
211
силы в промышленности, вследствие чего и возникли такие капиталистические центры, как Милан, Турин, Генуя, продолжает оставаться страной аграрного типа. Муссолини частенько восторгается провинциальным и аграрным характером Италии. Так, в одном из недавних выступлений он подчеркнул свое отрицательное отношение к излишествам урбанизма и индустриализма в силу их депрессивного влияния на рост народонаселения. Испания, наиболее замкнувшаяся в своих католических градициях страна, изгнавшая со своей земли евреев*, имеет наиболее отсталую и анемичную капиталистическую структуру. Это обстоятельство усугубляется еще тем, что промышленная и финансовая слабость не компенсируется хотя бы более высоким уровнем развития ее сельского хозяйства. Если итальянский землевладелец унаследовал от своих предков римлян глубокое уважение к земле, то испанский идальго упорно не желает расстаться с предрассудками о благородных занятиях. Когда в Испании речь шла о выборе военной или литературной карьеры, единственной альтернативой, которой отдавалось предпочтение, была духовная карьера.
Протестантская реформа, по мысли Энгельса, была первым этапом освобождения буржуазии. Догма Кальвина, писал знаменитый автор «Анти-Дюринга», «отвечала требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии. Его учение о предопределении было религиозным выражением того факта, что в мире торговли и конкуренции удача или банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от обстоятельств, от них не зависящих»'. Мятеж, поднятый против римской церкви передовыми, обуреваемыми честолюбием кругами буржуазии, привел к созданию местных церквей, призванных воспрепятствовать возникновению каких-либо конфликтов между светскими и духовными властями, между церковью и государством. Принцип свободы вероисповедания заключал в себе и зародыши всех важнейших принципов буржуазной экономики: свободной конкуренции, свободного предпринимательства и т. д. Индивидуализм, неотъемлемая черта развития общества, основанного на этих принципах, нашел в мо-
' К. М а рис и Ф. Э н г ель с, Избранные произведения, том11,
М., 1955, стр. 94.
212
рали и практике протестантства свои самые мощные стимулы.
Маркс вскрыл различные аспекты взаимосвязи между протестантством и капитализмом. Особенно метким является следующее его замечание: «Монетарная система по преимуществу ‒ католическая, кредитная по преимуществу — протестантская система. В бумажных деньгах денежное бытие товаров является лишь общественным бытием. Лишь вера дает спасение. Вера в денежную стоимость как имманентный дух товаров, вера в способ производства и его предустановленный порядок, вера в отдельных агентов производства как в простые олицетворения самовозрастающего по своей стоимости капитала. Но кредитная система столь же мало освободилась от базиса монетарной системы, как мало протестантизм освободился от основ католицизма»'.
Это кровное родство двух величайших явлений отмечали не только основоположники диалектического и исторического материализма. И ныне, в эпоху господства реакции как в интеллектуальной, так и политической сфере, испанский писатель Рамиро де Маэсту объясняет причины слабости своего народа именно отсутствием у mero практицизма. Следующим образом оценивает Маэсту роль моральных факторов в развитии американского капитализма: «Американцы обязаны своим стремлением к власти учению Кальвина, согласно которому с момента сотворения мира бог предопределяет одних людей к спасению души, а других ‒ к вечной смерти. Это спасение заключается в выполнении каждым лежащих на нем обязанностей в соответствии с родом занятий. А отсюда делается вывод, что то преуспевание, которого человек добивается в результате выполнения им своих обязанностей, и есть знак того, что данное лицо пользуется божьим расположением; а посему и следует сохранять его любой ценой, что требует необходимости подходить с моральной меркой к трате денег. Все эти теологические постулаты уже давно стали достоянием истории, а народ Соединенных Штатов продолжает все же идти вперед. Однако его можно уподобить брошенному чьей-то рукой камню — руки больше нет, и ничто уже не придаст камню новой силы, когда
' К. М а р к с, Капитал, т. 111, М., 1955, стр. 606.
213
исчерпается запас старой» '. Неосхоластики пытаются отрицать за реформацией это влияние на развитие капитализма. Они стремятся приписать эту честь себе, утверждая, что в учении Фомы Аквинского уже сформулированы основные принципы буржуазной экономики 2. Сорель признает за Фомой Аквинским заслуги перед западной цивилизацией, что проявилось в том реализме, с каким он пытался обосновать церковные догматы наукой. Особенно высоко он оценивал положение томизма, гласящее, что «человеческие законы не могут изменить юридическую сущность вещей, определяемую их экономическим содержанием»з. Но если католицизм в лице Фомы Аквинского и дошел до такой ступени понимания экономики, то реформация выковала то моральное оружие для буржуазной революции, с помощью которого она расчистила путь капитализму.
Неосхоластическую концепцию нетрудно объяснить. Неотомизм имеет буржуазное, но не капиталистическое содержание. Как понятие «пролетариат» не означает еще понятия «социализм», так и понятие «буржуазия» не адекватно полностью понятию «капитализм». Буржуазия ‒ это класс, капитализм — общественно-экономический строй, цивилизация, дух, порождаемый этим классом. Буржуазия существовала много ранее капитализма, но только впоследствии ее именем стал ~называться целый исторический период.
По мнению Папини, высказанному им в то время, когда он еще стоял на позициях прагматизма, религиозное чувство может идти в двух направлениях: по пути обладания или по пути отречения4. С первых же своих шагов протестантство избрало первый путь. В основе мистического импульса пуританизма Уолдо Фрэнк удачно усматривает прежде всего жажду власти. Разъясняя происхождение Северной Америки, он пишет: «Дисциплина протестантской церкви закалила людей, дав им возможность бороться с материальными трудностями в еще не освоенной и не покоренной Америке. В резуль-
' R a m i r o M a e z t u, Колб у el Poder, «Repertorio Americano»,
1926, t. ЧП, № 6.
' Rene Job а nnet, Eloge du bourgeois franglais,
з S, о г е 1, Introduction а 1'Есопопие Moderne, р. 289, Santo
Tomas, secunda secondae.
' P à p i п i, Pragmatismo.
214
тате сознательного отказа от жизненных удобств и был рожден тот максимальный запас энергии, который обратился на удовлетворение жажды власти и богатства. Чувства, умерщвляемые во имя принципов аскетизма в соответствии с существующими суровыми жизненными условиями, берут реванш в борьбе за богатства». Североамериканские университеты в соответствии с названными религиозными принципами воспитывали молодежь в духе такой культуры, «в основе которой лежат принципы святости частной собственности, моральной ценности успеха» '.
Следовательно, католицизм являлся постоянным компромиссом между двумя принципами: обладанием и самоотречением. Его жажда власти проявлялась в военных и особенно политических актах, но он не вдохновил ни одно из крупных экономических начинаний. С другой стороны Испанская Америка отнюдь ~не была подходящей почвой для католического аскетизма. На этом континенте вместо умерщвления плоти и чувств господствует стремление к удовольствиям, праздности и лени.
Евангелизацию. Испанской Америки нельзя расценивать как религиозное мероприятие, а надо рассматривать как мероприятие церковное. Евангелизация приобретает этот характер уже спустя несколько веков после возникновения христианства. Только мощная церковная организация, способная привести в действие закаленные в боях когорты священников и проповедников, была способна обратить в веру Христову многочисленные и различные по своему характеру народы. Но протестантству, как это я уже отмечал выше, всегда недоставало именно таких возможностей для успеха своей проповеднической деятельности из-за своего индивидуализма, стремившегося свести к минимуму церковную сторону религии. Распространение протестантства в Европе объясняется исключительно рядом политических и экономических причин. Конфликт между римской церковью, с одной стороны, государствами и монархами Европы ‒ с другой, привел к выступлению последних против этой церкви и присоединению к протестантским течениям. В лице протестантства растущая буржуазия нашла более удобную для себя религиозную систему. Она была враждебно
~ W а1d o F г а п k, Our America,
настроена против Рима нз-за его явных симпатий к феодальным привилегиям. Когда протестанты приступили к пропаганде своего учения и обращению других в эту религию, они взяли на вооружение метод, сочетавший церковную практику с дальновидными опытами социальной взаимопомощи. В Северной Америке англосаксонские колонисты отнюдь |не стремились к евангелизации коренного населения. Им выпал удел колонизировать эти почти девственные земли, ведя жестокую борьбу с природой, победа над которой требовала всей их энергии. В этом ‒ важнейшее отличие англосаксонской колонизации от испанской. Англосаксонская колонизация как по своему происхождению, так и по всему ходу являлась мероприятием исключительно индивидуалистическим и требовала от людей, которые в нем участвовали, напряжения всех их жизненных сил. Поэтому индивидуализм, практицизм и активность и по сей день являются отличительными чертами североамериканцев. Англосаксонская колонизация не требовала особой церковной организации. Индивидуализм пуритан делал из каждого пионера одновременно и пастора: пастыря самого себя *. Для пионера Новой Англии достаточно было его библии. Унамуно в этой связи называет протестантство «тиранией буквы». Северная Америка была колонизирована с огромной экономией материальных средств и людских ресурсов. Англосаксонский колонист обходился без миссионера, проповедника, теолога и монастыря. В тяжелом труде по освоению земель они были ему просто не ~нужны. Колонист должен был подчинять себе территорию, а не народ и его культуру. Некоторые скажут, что его уделом была бедность. Что же, это так. Но надо иметь в виду, что из этой бедности родилось могущество и богатство Соединенных Штатов.
Перед испанско-католической колонизацией стояли более широкие задачи, ее миссия была более трудной. Конкистадоры нашли в открытых ими землях народы, города, их культуру, дороги. Стереть эти следы они были не в силах. Евангелизация индейского населения пережила свой героический период, когда Испания посылала к нам миссионеров, в душе которых горел огонь мистики и воинствующий дух крестоносцев. «Вместе с солдатами, ‒ читаем мы у джульена Люшэра,— на берег высаживались многочисленные, лучшие из лучших като-
~16
лические священники и монахи>'. Но вот помпезный католический культ одержал верх над отсталым местным язычеством. Обращение индейцев и негров в рабство и их эксплуатация порождают изобилие и богатство, ослабляя испанского колониста. Религиозное чувство было поглощено церковной организацией, подчинено ей. Священнослужители перестали быть героическим и пламенным воинством: они превратились в избалованную, хорошо оплачиваемую и франтоватую бюрократию. «Так наступает, ‒ писал доктор М. В. Вильяран, — второй этап истории духовенства колониальной эпохи: этап спокойной и удобной жизни в прекрасных монастырях и в приносящих огромный доход приходах, этап влияния на общество, господства в политической жизни, время роскошных празднеств. Следствием этого ~неизбежно явились злоупотребления и падение нравов. В те времена самой желаемой была духовная карьера, выгодная и благородная профессия. Избравшие этот путь жили, как гранды, владели дворцами, становились идолами для своих добрых колонистов, которые их любили и уважали, лелеяли и делали их законными наследниками своего имущества. В монастырях были ризницы, часовни, кафедры для проповедей, личные молельни — одним словом, все что душе угодно. Жители отличались горячей набожностью. Они щедро поставляли все необходимое для служителей алтаря. Поэтому все младшие дети знатных семей предназначались к духовной карьере» а.
Такая церковь уже не была ни церковью контрреформации, ни церковью инквизиции. Святейший трибунал просто не имел в Перу еретиков, которых можно было бы преследовать. Поэтому он боролся скорее с гражданскими лицами, не ладившими с церковными властями, а также с процветающими в общей обстановке идолопоклонства языческими суевериями и распущенностью нравов, отягощаемыми влиянием магии. И прежде всего он боролся со всеми, кто подозревался в попытках ослабить его власть. В этом смысле инквизиция играла роль скорее политического, чем религиозного института. Хорошо известно, что в Испании она обслуживала скорее интересы абсолютизма, чем самой церкви. «Святейший
' 1 ц сh à i ге, ГЕд11ае et le seizieme siecle.
а М. Ч. Ч i 11 à r а и, Estudios аоЬге Educacion Nacional, р. 10, 11.
217
трибунал, ‒ пишет Люшэр, — могуществен прежде всего потому, что так хочет испанский король, потому, что на него возложена задача преследования всех политических противников короля, равно как и религиозных реформаторов. Оружие находилось в руках короля, а не папы. Король использовал его как в своих интересах, так и в интересах церкви» '.
С другой стороны, богословская наука вместо того, чтобы перекинуть мостик между нашей страной и достижениями человеческой мысли той эпохи, наоборот, отделяла нас от них. Пока схоластическое учение в Испании получало от мистики ее огонь и горение, оно еще носило живой и созидательный характер. Но однажды застыв в педантичных казуистических формулах, оно потеряло всю свою гибкость, стало высушенной мыслью эрудита, неподвижной и риторической ортодоксальностью испанского теолога. В сивилистской критике не было недостатка в обвинениях этого этапа деятельности католицизма в Перу. «Какой науке нас учили священнослужители?» ‒ спрашивает Хавьер Прадо в своем действительно схватывающем суть проблемы исследовании. И отвечает: «Вульгарной теологии, формалистическому догматизму, чудовищной мешанине из различных пери- патетических учений и схоластических силлогизмов. Всякий раз, когда церковь не может дать действительно научных познаний, она прибегает к попытке отвлечь или усыпить наше внимание словесно-терминологическим жонглированием, никчемной, пустой и бесплодной аргументацией! В Перу произносились по-латыни речи, которые никто не понимал, тем не менее ~на них ссылались как на подтверждение своих взглядов. У нас в изобилии водились ученые мужи, новоявленные Пико де ла Мирандела *, которые имели готовые на все случаи жизни рецепты, чтобы решить проблемы всех наук; здесь разрешались все вопросы, относящиеся как к божественному, так и человеческому с помощью религии и авторитета учителя, хотя полное невежество царило не только в отношении естественных наук, ~но и в отношении философии и работ Боссюэ и Паскаля» ~**.
' L u c h a i r e, 1'Eglise et !е seizieme siecle.
~ Javier Prado, Estado social del Peru durante la dominiс~бп espafiola.
218
Война за независимость, которая открыла новые дороги и горизонты перед лучшими умами, показала, что мистицизм, страстная вера сохранились в душе некоторых священников креольского или индейского происхождения. Среди них либеральная революция как в Перу, так и в Мексике обрела целый ряд своих провозвестников и великих трибунов.
III. Независимость и католическая церковь
Революция независимости, не затронувшая феодальных привилегий, в равной степени не затронула и церковных привилегий. Естественно, что консервативно-традиционалистская церковная верхушка оставалась верной королю и метрополии. Но, как и землевладельческая аристократия, она быстро увидела, что республика практически бессильна перед унаследованной от колониальной эпохи общественно-экономической структурой, и поэтому приняла ее. Латиноамериканская революция, возглавляемая романтически настроенными вождями наполеоновского толка, получила теоретическое оправдание со стороны трибунов с догматическим и формалистическим складом ума. Эта революция, хотя она, как известно, находилась под влиянием идей и настроений французской революции, не унаследовала от нее религиозной проблемы.
Во Франции, как и во всех других странах, где реформации не удалось взять верх, буржуазно-либеральная революция не могла не носить антиклерикального характера, не иметь своих якобинцев. Антифеодальная борьба в этих странах вскрывала явную взаимосвязь, существующую между католической церковью и феодальным строем. Реакционное происхождение церковной верхушки и ее консервативные симпатии, ее упорное сопротивление всему, что в либеральном мировоззрении признавалось индивидуализмом и национализмом протестантства, ‒ все это толкало католическую церковь на неосторожные шаги, слишком связывающие ее судьбу с судьбой аристократической и монархической реакции.
Однако в Испанской Америке, особенно в тех странах, где революция упорно цеплялась за политическую
219
формулу (независимость и республика), сохранение феодальных привилегий вполне логично сопровождалось сохранением и привилегий духовенства. Поэтому, когда в Мексике, например, революция посягнула на привилегии первых, она тотчас же оказалась в конфликте со вторыми. В Мексике в руках церкви находилась значительная часть земли. Поэтому их интересы совпадали не только политически, но и имели общую материальную основу.
В Перу с первых же дней революции часть духовенства заняла либерально-патриотические позиции и лишь очень немногие представители сивилистского либерализма стояли на непримиримых'якобинских позициях, а еще реже занимали даже откровенно антиклерикальные позиции. В подавляющем большинстве наши либералы происходят из масонских лож, которые приняли самое активное участие в подготовке борьбы за независимость. Поэтому почти все они придерживались деистских взглядов, что и превратило масонство в латиноамериканских странах в своего рода духовно-политический суррогат реформации.
В самой Франции даже в период якобинской диктатуры революция не посягала на христианство. Олар проницательно замечает, что во Франции антиклерикальные и антихристианские выступления вызывались привходящими причинами, а отнюдь не соображениями доктрин. «Из всех причин, вызвавших то состояние душ, которое породило попытки дехристианизации, наиболее важной и действенной было в силу его клерикальной формы восстание в Вандее. Без Вандеи, я убежден, не было бы и культа Разума»'. Олар вспоминает о деизме Робеспьера, считавшего, что «атеизм аристократичен», а «идея Верховного существа, заботящегося об угнетаемой невиновности и карающего преступление, подлинно народна». Культ разума-божества сохранял свою жизненность в той степени, в какой это был культ Родины, которой угрожала иностранная реакция, опиравшаяся на помощь святейшего папы римского. Кроме того, «культ разума», по словам Олара, «был почти всегда
220
' А. А u l а г d, Ье Chrietianisme et la revolution franqaise, р. 88,
деистическим, а не материалистическим или атеистическим» '.
Французская революция отделила церковь от государства. Несколько позже Наполеон нашел в конкордате формулу, подчиняющую церковь государству*. Однако период реставрации свел на нет всю эту работу, так как между церковью и светскими властями вновь возникает конфликт, который, по словам Люсьена Ромье, составляет суть истории республики. По мнению Ромье, феодализм был уже побежден, когда началась революция. Он считает (и в этом с ним соглашаются все реакционные писатели), что при монархии буржуазия установила свои порядки. «Победа над аристократической знатью, ‒ пишет Ромье, — уже одержана. Французские короли уже принадлежали к феодальному прошлому. Аристократия еще существовала, но она была лишена своей силы. Всеми своими прерогативами и титулами аристократия была обязана центральной власти и скорее являлась корпусом расфранченных чиновников, обязанности и права которых передавались в более или менее наследственном порядке. Это были осколки былого могущества, и их смыла первая же республиканская волна. Легко покончив с ними, республика должна была лишь поддерживать сложившееся положение, не применяя никаких дополнительных усилий. Напротив, борьба королевской власти с римской церковью так и не кончилась в пользу первой. Несмотря на попытки сделать церковную верхушку страны более национальной, несмотря на то, что король за королем боролись с римской курией, несмотря на неоднократные угрозы полного разрыва, борьба королевской власти с папой римским никогда уже не давала ей такой власти над религией, какой она обладала во времена Филиппа Красивого. Именно против римской церкви и ультрамонтански настроенного духовенства были направлены усилия республики в течение целого столетия» '.
В испанских колониях Южной Америки положение было совсем иным. В Перу, например, революция столкнулась с совершенно нетронутыми феодальными порядками. Столкновения между светскими и церковными
1 А. А ц1а г d, Le Christianisme et 1а revolution franqaise, р. 162 ' Lucien Rom m i er, Explication de notre temps, р. 194, 195.
221
властями не вызывались какими-либо доктринами..Это была просто семейная склока. Она объяснялась соображениями соперничества и стремлением к равновесию, что было характерно для всех стран, где колонизация в значительной степени сопровождалась обращением в христианство и где духовные власти без особого труда берут верх над светскими. С первых же своих шагов республика провозгласила католицизм государственной религией. Находясь в плену испанских традиций, наши страны были лишены элементов протестантской реформации. Для народов с недостаточной интеллектуальной активностью, со слабой и неустойчивой философской культурой культ Разума был бы просто экзотическим явлением. Не было и других исторических предпосылок для создания светского государства. Поэтому вскормленное испанским католицизмом перуанское государство не могло не конституироваться как католическое и полуфеодальное.
В этой области, так же как и в других, республика продолжала политику, начатую испанцами. «Введениепатронажа, десятинного сбора, привилегий духовенства,‒ пишет Гарсиа Кальдерон, — привело к установлению для церкви по французскому примеру гражданской конституции. В этом смысле наша революция являлась традиционалистской. Начиная с первых абсолютистских королей испанские монархи пользовались в отношении церкви правом вмешательства и покровительства. В их руках защита католического культа превратилась в гражданский и законодательный акт. Испанская церковь являлась общественной силой, однако слабость ее верхушки препятствовала осуществлению ее политических планов. Она не могла, как это было в А|нглии, заключить с государством конституционный пакт и свободно разделить с ним сферы влияния. Испанский король был покровителем инквизиции. Он был более ревностным католиком, чем сам папа римский. Его личное воздействие было таково, что оно исключало конфликт между государством и церковью; его суверенная воля являлась последней и единственной инстанцией» '. Здесь Гарсиа Кальдерон обнаруживает больное место. внутренний порок всех латиноамериканских стран, не
' F. G а гс i a С а1d ero и, 1.е Perou Contemporain.
222
сумевших добиться отделения церкви от государства. Католическое государство, если его католицизм носит живой и активный характер, не может проводить светскую политику. Последовательное проведение в жизнь этого принципа до самых крайних последствий ведет к теократии. С этой точки зрения взгляды такого консерватора ультрамонтанского толка, как Гарсиа Морено*, кажутся более цельными и логичными, чем взгляды умеренных либералов, которые изощряются в попытках гармонически согласовать католический статут государства с некоей светской, либеральной и национальной политикой.
Перуанский либерализм, слабый как в экономическом, так и в политическом отношении, не мог, естественно, быть иным и в своих взаимоотношениях с церковью. Совершенно неверно утверждать, как это некоторые делают, что клерикальному и церковному влиянию был противопоставлен якобинский принцип. Это неправильно. Позиция, занятая Вихилем, страстная позиция свободного мыслителя, порвавшего с церковью, отражает его личную точку зрения и поэтому, собственно говоря, не принадлежит нашему либерализму. Наш либерал не только никогда не помышлял о ликвидации феодальной структуры государства, но и не пытался превратить Перу в светское государство. Хорхе Гильермо Легия вполне обоснованно охарактеризовал взгляды Хосе Гальвеса, наиболее видного лидера либерализма: «Идеологические взгляды Хосе Гальвеса вращались вокруг двух идей: равенства и нравственности. Следовательно, заблуждаются те, кто, ссылаясь ~на его отрицательное отношение к церковной десятине, заявляют о принадлежности Гальвеса к якобинцам. Гальвес никогда не отрицал,ни самой католической церкви, ни ее догматов. Напротив, он их уважал и верил в ~них. Поэтому аббатиса, узнав 2 мая о прискорбном взрыве «Торре де ла Мерсед» ** и воскликнув при этом:«Порох не потрачен зря!», была просто неверно информирована. Депутат, взывавший в написанном им вступлении к конституции к пресвятой троице, не мог быть антиклерикалом. И если Гальвес и выступал против привилегий, которые церковь сохранила в силу существования феодальных пережитков, то он имел в виду экономическую и демократическую реформу и отнюдь не преследовал
223
каких-либо антиклерикальных целей. Гальвес, следовательно, просто ~не мог быть инициатором той реформы, с которой выступил достойный восхищения Вихиль» '.
После того как в силу своего положения правящего класса землевладельческая аристократия была вынуждена усвоить буржуазные идеи и привычки, она частично взяла на вооружение остатки этого либерализма. В ее истории наступил известный эволюционный момент, момент возникновения сивилистской партии, когда либеральные тенденции, выражающие мировоззрение рождающегося капитализма, отпугнули от землевладельческой аристократии церковные круги, которые больше склонялись к сотрудничеству с консервативным пьеролизмом, что,нашло свое отражение не только в совместном издании газеты. В этот период нашей истории, о чем я уже говорил ранее, землевладельческая аристократия рядилась в одежды либерализма. В качестве ответной реакции демос, хотя он и выступал против душившей его спекулятивной деятельности, занял консервативные и клерикальные позиции. В руководящих сферах сивилистской партии имелись умеренные либералы, которые стремились придать политике правительства капиталистическую ориентацию, очистив ее, насколько возможно, от феодальной традиционности. Однако засилье феодальной касты в сивилистском движении, а также тихоокеанская война, которая задержала наше политическое развитие, помешали всем адвокатам и юрисконсультам сивилизма зайти в этом направлении'слишком далеко. В отношении духовенства и церкви сивилизм, как правило, занимал позиции пассивного прагматизма и консервативного позитивизма. 3а немногими единичными исключениями, это и характеризует образ мыслей нашего сивилизма.
Первые действительно антиклерикальные выступления связаны с движением радикалов, поставившим перед собою задачу разоблачить и осудить три важнейших элемента перуанской внутриполитической жизни конца XIX века: сивилизм, пьеролизм и милитаризм. Руководимое людьми, литературный и философский темперамент которых явно превосходил их политический темпе-
' «Là Convencion de 1856 у don Jose Galvez», «Revista de
Ciencias Juridicas у Sociales», № 1, р. 36.
224
рамент, движение отдало этой борьбе свои лучшие силы. Но если это движение и вызвало особенно в провинции известный рост религиозного индифферентизм а (что еще не было победой), то оно не представляло собою ни малейшей угрозы для существующей общественно-экономической структуры страны. А ведь именно здесь и были те глубокие корни критикуемого радикалами порядка. Движение радикального протеста (или «движение Гонсалеса Прады») было лишено внутренней силы, поскольку оно не имело своей общественно-экономической программы. Два его главных лозунга ‒ антицентрализм и антиклерикализм — сами по себе были недостаточны, чтобы представлять угрозу феодальным привилегиям. Только либеральное движение в Арекипе, которое недавно возродил Мигель Анхель Уркета ', попыталось перенести борьбу в общественно-экономическую область, хотя и здесь дело ограничилось лишь выработкой программы.
В тех южноамериканских странах, где либерализм смог свободно развиваться, стимулируемый естественной эволюцией капитализма и демократии, по крайней мере хотя бы теоретически, был выдвинут тезис, что протестантство и национальная церковь с необходимостью присущи современному либеральному государству. Однако, поскольку капитализм утратил свою революционность, этот тезис устарел под напором новых фактов '. В соответствии с выводами исторического материализма социализм рассматривает церковные культы и религиозные доктрины как явления, присущие тому социально- экономическому строю, который их поддерживает и -порождает. Поэтому целью социализма является смена строя, а не этих явлений. Антиклерикальные выступления лишь сами по себе с точки зрения теории социализма есть одно из проявлений буржуазного либерализма. Они являются характерной чертой тех европейских стран, где протестантская реформация не сумела обес-
' См. статью «Gonzalez Prada у Urquieta» («Amauta», № 5).
' Лидер ИМКА ' Хулио Наварро Монсо, проповедник новой реформации, признает в своем труде «Проблема религии в латиноамериканской культуре», что «величайшее несчастье латинских стран состоит в том, что они остались за бортом реформации XVI века, а сейчас уже слишком поздно думать об их превращении в протестантские страны»,
15 Марн«тети
лечить единства гражданского и религиозного самосознания, где местный политический национализм и римский универсализм находятся то в открытой, то в скрытой борьбе и всякий компромисс между ними может лишь уменьшить на время накал борьбы, но не снять ее совсем с повестки дня.
Протестантству удается проникнуть в Латинскую Америку не в результате своей духовной деятельности, а посредством своих социальных организаций (ИМКА, методистские миссии в Сьерре и т. д.). Все это говорит об очень ограниченных возможностях протестантства для его нормального распространения. Это еще более усугубляется наличием в латиноамериканских странах антиамериканского движения, которое рассматривает протестантские миссии как аванпосты англосаксонского, английского или американского капитализма.
Рационалисты XIX века видели решение проблемы религии в философии. Прагматизм с ero более реалистическим подходом отводит религии то место, с которого, как самоуверенно считала философия XIX столе. тия, она ее вытеснила. По словам Сореля, исторический опыт последнего времени убедительно показал, что современные политические и социальные мифы способны захватить воображение людей не менее глубоко, чем религиозные мифы древности.
РЕГИОНАЛИЗМ И ЦЕНТРАЛИЗМ
I. Основные положения
Как ставится в наше время вопрос о регионализме? В некоторых департаментах, особенно на юге страны, наличие регионалистских настроений достаточно очевидно. Однако регионалистские устремления лишены четкости, неопределенны, не зафиксированы в ясных и категорических требованиях. Регионализм в Перу не является движением или течением и не имеет программы. Он не больше чем туманное проявление брожения и недовольства. Причины следует искать в социальной и экономической действительности Перу, в особенностях исторического развития страны. Нами вопрос о регионализме ставится по-иному. Мы уже не можем трактовать и изучать его с тех позиций, которые были характерны для якобинцев или радикалов XIX века.
С нашей точки зрения, при исследовании проблемы регионализма следует исходить из следующих положений:
1. Полемика между централистами и федералистами явно устарела и стала анахронизмом, как и спор между консерваторами и либералами Теоретически и практически борьба выходит за рамки чисто политической области и переходит в область социально-экономическую. Новое поколение интересует в нашем режиме не столько формальное ‒ административный механизм, сколько существенное — экономическая структура.
2. В нашей истории федерализм не выступает как одно из народных требований, а скорее представляет требование гамонализма и его клиентуры. Лозунг федерализма не выдвигался и индейским населением страны. В число его приверженцев входит исключительно мелкая буржуазия старых колониальных городов.
15'
3. Централизм опирается на касиков и гамоналов, склонных временами причислять себя к сторонникам федерализма, о чем они открыто заявляют. Федерализм вербует своих сторонников среди тех касиков и гамоналов, которые оказались в опале у центральной власти.
4. Одним из существенных пороков нашей политической организации, бесспорно, является централизм. Но решение этой проблемы следует искать отнюдь не в федерализме, имеющем феодальное происхождение. Экономическая и политическая структура нашего общества нуждается в полном и радикальном пересмотре и изменении.
5. В Перу трудно выделить исторически сложившиеся районы. Департаменты ведут свое происхождение от искусственно созданных интендантств вице-королевства. Следовательно, они совершенно не связаны с традициями и реальностью перуанского народа, с историей развития страны.
Идея федерализма не имеет по-настоящему глубоких корней в нашей истории. Единственным идеологическим конфликтом, единственным столкновением доктрин первой половины XIX столетия был конфликт между либералами и консерваторами. Но его нельзя воспринимать как борьбу между столицей и провинциями: этот конфликт выражает антагонизм между «энкомендеро>, или латифундистами, ‒ потомками феодалов и колониальной аристократии и демосом — метисами городов, являющимися наследниками либеральной риторики эпохи борьбы за освобождение. Этот антагонизм естественно нашел свое отражение и в административной системе. Консервативная конституция Уанкайо, упраздняя муниципалитеты, выражала отношение консерваторов к идее self-government '. Ho как для консерваторов, так и для либералов административная централизация и административная децентрализация не были главными вопросами их полемики. Только впоследствии, когда старинные «энкомендеро» и аристократы, объединившись с торговцами, разбогатевшими на контрактах и торговле с государством, превратились в класс капиталистов и начали понимать, что либеральные идеи более соответствуют интересам и потребностям капитализмв. чем
228
' Самоуправления. ‒ Ред.
идеи аристократизма, децентрализация нашла себе более или менее платонических трубадуров как среди либералов, так и среди консерваторов. Консерваторы и либералы одинаково выступали как за, так и против децентрализации. Бесспорно, что в этот новый период либерализм и консерватизм, которые теперь даже так не называют,,также не могут быть ориентиром для тех или иных классов. В этот любопытный период богатые становятся чуть-чуть либералами, а массы, наоборот, чуть- чуть консерваторами.
Однако как бы там ни было в 1873 году каудильо сивилистов Мануэль Пардо, создавая департаментские советы, намечает контуры децентралистской политики. Несколько лет спустя каудильо демократической партии Николас Пьерола, консервативный политик и государственный деятель (хотя внешне его демагогические выступления и жесты и свидетельствовали как будто об обратном), включил в «Декларацию принципов» своей партии следующий тезис: «Существующие расовые, языковые, климатические, территориальные различия, так же как и имеющаяся разобщенность между нашими центрами населения, вызывают необходимость введения федеральной формы правления для решения настоящих и будущих проблем. Однако она должна соответствовать как практике других схожих с нами народов, так и особенностям развития Перу> '.
После 1895 года выступления против централизма усиливаются. Лидер либеральной партии Аугуст Дюран высказался за федеральную форму правления. Радикальная партия яростно выступала с критикой и нападками на централизм. И даже, как по мановению волшебной палочки, появляется федеральная партия. Лозунг централизма поддерживали исключительно сивилисты, которые в 1873 году и начали склоняться к проведению политики децентрализма.
Однако все это было лишь теоретическими спекуляциями. В действительности партии отнюдь не торопились покончить с централизмом. Немногочисленные искренние федералисты, к тому же рассеянные по различным партиям, не могли оказать эффективного влияния на
~ «Пес!агас1бп de Principios del Partido Democrata», Lima, 1897,
р. 14.
общественность. Они не выражали чаяний народных масс. Пьерола и демократическая партия находились у власти несколько лет. Дюран и его друзья в течение некоторого времени также делили власть вместе с демократами. Однако ни первые, ни вторые не использовали эту возможность для реорганизации существующего строя и изменения конституции.
После банкротства нежизнеспособной федеральной партии и естественного распада гонсалес-прадистского радикального движения знамя федерализма продолжает нести лишь либеральная партия. Дюран понимает, что идея федерализма, которая у демократической партии свелась к платонической и осторожной декларации, может служить либеральной партии для укрепления своих позиций в провинциях путем привлечения на свою сторону местных противников центральной власти. Поэтому его федералистский манифест был прямо направлен против правительства Хосе Пардо. Однако последующая политика либеральной партии со всей очевидностью показывает, что, несмотря на свои широковещательные заявления о приверженности к федерализму, она только в пропагандистских целях выдвигает идею федерализма. Во время второго правления Пардо либералы получили ряд министерских портфелей и большинство мест в парламенте. И тем не менее ни министры-либералы, ни парламентарии-либералы и пальцем не пошевельнули, чтобы возобновить борьбу за федерализм.
То же самое произошло и с Биллинхерстом, который также был сторонником децентрализма и, пожалуй, с еще большей страстностью отстаивал свои убеждения, чем другие политики, выдвигавшие аналогичные лозунги. Вряд ли можно упрекать как демократов, так и либералов в том, что, придя к власти, они забывали о федерализме: слишком уж кратким было их пребывание у власти. Однако, если оценивать факты объективно и беспристрастно, нельзя также не констатировать, что в лице Биллинхерста вступил на пост президента враг центра лизма и тем не менее не было сделано ни одного шага в интересах антицентрализма.
На первый взгляд некоторым может показаться, что такое быстрое изменение позиций перуанских партий в отношении идеи централизма доказывает, что в Перу, особенно в период с момента опубликования «Деклара-
ции принципов» демократической партии и до федералистского манифеста доктора Дюрана, существовало ясно выраженное и жизнеспособное федералистское движение. Но это только видимость. В действительности такое изменение позиции партий свидетельствует о том, что идея федерализма не вызвала ни ясно выраженного сопротивления, ни энергичной, бурной поддержки. Это был только лозунг или принцип, такой незначительный и неэффективный, что он не мог стать сам по себе программой какого-либо движения или партии. Это совсем не означает, что бюрократический централизм приобретает ценность и практическую необходимость. Тем не менее очевидно, что туманный регионализм юга Перу так и не оформился и до наших дней в действенное и широкое федералистское движение.
II. Регионализм и гамонализм
Для всех внимательных наблюдателей нашего исторического развития, каких бы при этом взглядов они ни придерживались, не может не показаться очевидным, что перуанскую современную общественную мысль отнюдь не волнуют исключительно политические вопросы ‒ термин «политика» в последнем случае является синонимом «старой политики», или «буржуазной политики», — а экономические и социальные проблемы. Индейский вопрос и аграрная проблема интересуют перуанцев нашего времени гораздо больше, чем, скажем, вопрос о «принципах власти», «суверенности народа>, «всеобщем избирательном праве», «суверенности интеллигенции», которые служили предметом дебатов между либералами и консерваторами. Это вызвано совсем не тем, что политические взгляды предшествующих поколений были более абстрактными, более философскими, более универсальными и что, наоборот, политические взгляды современного поколения более реалистичны, больше проникнуты перуанским духом. Причина заключается в том, что в полемике между либералами и консерваторами обе стороны выражали интересы и стремления только одного социального класса. Класс пролетариев не имел своих требований и своей собственной идеологии. Либералы и консерваторы рассматривали индейцев с позиций высшего и ничего
231
общего не имеющего с ними класса. И если индейскую проблему нельзя было никак обойти или игнорировать, то ее сводили к филантропии, к абстрактной гуманности. Но уже в это время появляется новая идеология, отражающая интересы и стремления широких народных масс. Постепенно она все больше начинает отражать растущее классовое самосознание. Вот тогда и возникает национальное движение, представители которого осознают свою солидарность с судьбой индейцев. Для них решение индейской проблемы составляет основу программы обновления и преобразования перуанского общества. Проблема индейцев перестает быть второстепенной, незначительной проблемой, какой она была во времена дебатов между либералами и консерваторами. Она становится главной проблемой.
Это как раз и является одним из фактов, который вопреки всем утверждениям и инсинуациям так называемых националистов показывает, что вырабатываемая в сознании нашего поколения программа носит в тысячу раз более национальный характер, чем взгляды прошлого, поддерживаемые аристократическими настроениями и суевериями или идеями и формулами якобинцев.
Точка зрения, отстаивающая примат индейского вопроса, в одно и то же время является глубоко национальной и гуманной, глубоко идеалистической и реалистической. Тот факт, что эта точка зрения коренится в самом духе нашей эпохи, подтверждается совпадением мнения по этому вопросу сторонников таких взглядов внутри страны и их критиков извне. Возьмем, к примеру, Эухенио Д'Орса. Это испанский профессор, который пользуется большим уважением, если не сказать больше, со стороны тех, кто отождествляет в Перу национализм с консерватизмом. Он писал в связи со столетием Боливии: «В отношении определенных американских народов отчетливо видно, в чем заключается оправдание независимости в соответствии с законом добрых услуг. Понятны стоящие перед независимостью цели и задачи, направление деятельности, миссия. Это можно показать на примере вашей страны. Перед Боливией, как и перед Перу и Мексикой, стоит серьезная национальная проблема, которая в свою очередь является и мировой проблемой. Это ‒ индейская проблема, положение индейца по отношению к культуре. Как поступить с индейской расой? Из-
232
вестно, что исторически существовали два противоположных метода. Саксонский метод основывался на том, чтобы заставить отступить индейскую расу, рассеять ее и постепенно уничтожить. Испанский метод, наоборот, имел в виду ассимиляцию этой расы, ее подчинение и смешение. Я не хочу сейчас говорить, какой из этих двух методов более предпочтителен. Но то, что должно быть ясно и твердо установлено,‒ это обязательность применения того или другого метода. Было бы противно морали встать на путь, просто-напросто игнорирующий индейский вопрос и допускающий жалкое прозябание индейцев рядом с белыми, и эгоистически, алчно и жестоко использовать их положение для того, чтобы эксплуатировать индейцев на тяжелой работе и в качестве своих слуг»'.
Я считаю неуместным вступать здесь в полемику с концепцией Эухенио Д'Орса о якобы гуманном характере испанского метода и стремлении англосаксов к беспощадному уничтожению индейцев. Возможно, для Эухенио Д'Орса испанский метод отождествляется с благородными делами отца де Лас-Касаса, а не с политикой, проводимой во времена Конкисты и вице-королевства, проникнутой предрассудками не только по отношению к индейцам, но и к метисам.
Приводя высказывание Эухенио Д'Орса, я только хотел сослаться на один из недавних примеров, показывающих единодушие в понимании требований эпохи просвещенными участниками, а также умными наблюдателями нашей исторической драмы. Если признано, что «индейская проблема» и «аграрный вопрос» имеют первостепенное значение по сравнению с другими вопросами, относящимися больше к механизму самого режима, чем к структуре нашего государства, то абсолютно невозможно рассматривать вопрос регионализма, или, более точно, административной децентрализации, не связывая его с необходимостью радикального и органического решения двух названных выше проблем. Децентрализация, которая не ставит перед собой достижения этих целей, не заслуживает даже обсуждения.
Сама по себе децентрализация как простая политическая или административная реформа не означает еще
1 Письмо Эухенио Д'Орса по поводу столетия со дня осво
бождения Боливии. Опубликовано в «Repertorio Americano».
шага вперед в решении «индейской проблемы» и «аграрного вопроса», составляющих по существу единую проблему. Наоборот, децентрализация, осуществляемая с единственной целью предоставить районам или департаментам более или менее широкую автономию, лишь приведет к усилению власти гамонализма и нанесет ущерб такому решению вопроса, которое учитывало бы интересы индейских масс. Чтобы убедиться в этом, достаточно задать себе вопрос, какая же каста, строй, класс сопротивляется освобождению индейцев. Ответ может быть только один: гамонализм, феодализм, касикизм. Следовательно, как можно сомневаться в том, что чем больше автономии получит региональная администрация со стоя- Шими во главе ее гамоналами и касиками, тем сильнее будут саботироваться и отвергаться все требования индейцев? На этот счет не может быть никаких иллюзий. Здоровые слои городского населения никогда не достигли бы перевеса над гамонализмом в региональной администрации.
Более чем вековой опыт вполне достаточен, чтобы понять всю иллюзорность надежд на то, что в ближайшем будущем в Перу начнет действовать демократическая система, которая, по крайней мере формально, обеспечит проведение в жизнь якобинского принципа «народного суверенитета>. Однако крестьянские массы и индейские общины все равно остались бы в стороне от выборов и не помияли бы на их исход. И вот по этой причине, даже если в действие вступает только принцип «les absents ont toujour tort» ', учреждения и органы вла:ти, созданные на основе «законных выборов» без участия крестьянских масс и индейских общин, не смогут и не захотят быть в отношении их справедливыми. Действительно, кому только может прийти в голову наивная мысль, что наши районы с их современными экономическими и политическими условиями управляются на основе «всеобщего избирательного права»?
Как система «департаментских советов» президента Мануэля Пардо, так и федеральная республика, превозносимая в манифестах Аугуста Дюрана и других приверженцев федерации, не представляли и не могли представлять ничьих интересов, кроме интересов гамонализ-
234
' «Отсутствующие всегда неправы»,‒ Ред.
ма. Практически «департаментские советы» передавали касикам департаментов ряд полномочий, которыми располагала центральная власть. Федеральная республика в общем-то располагала бы такими же функциями и полномочиями.
Защитники интересов районов и провинций безусловно правы, когда они выступают против централизма, его методов и учреждений. Они безусловно правы и тогда, когда разоблачают то положение, при котором вся полнота административной власти концентрируется в столице. Но они абсолютно неправы, когда, увлекаемые миражем, считают, что децентрализация сама по себе решит все их основные проблемы. Гамонализм в условиях централизованной и унитарной республики является союзником и агентом столицы в районах и провинциях. Гамонализм несет ответственность за все недостатки и пороки централистского режима. Одним словом, если децентрализация ведет лишь к установлению прямого контроля гамоналов над местной администрацией и местными властями, то замена одной системы другой не сможет уничтожить какое-либо из глубоко укоренившихся зол.
Луис Валькарсель прилагает все усилия для доказательства существования «инкского общественного строя без инки». Это исследование стбит больше любого перепева старых политических воззрений. Оно доказывает, что основные проблемы нашей эпохи не носят поверхностного и исключительно политического характера, а требуют прежде всего изучения экономики и общественных отношений. Поэтому Валькарсель проникает в самую суть индейского и -аграрного вопросов. Он ищет выход не в гамонализме, а в «айлью».
III. Роль районов в республике
Мы подошли к рассмотрению одной из важнейших сторон регионализма: определению понятия «район». Я считаю, что регионалисты старого типа никогда и не ставили этот вопрос сколько-нибудь серьезно и реалистически. Этот недостаток еще больше подчеркивает абстрактно-поверхностный характер их взглядов. Ни один здравомыслящий регионалист не будет утверждать, что
235
районирование уже осуществлено самой политической организацией страны, то есть что «районы» соответствуют существующим «департаментам». Департамент является термином сугубо политическим, не отражающим действительное положение вещей, тем более экономическое и историческое единство. Департамент ‒ это прежде всего условный термин, используемый в своих практических целях централизмом. Трудно себе представить такой регионализм, который, осуждая с абстрактных позиций централизм, в то же время не имел бы собственных взглядов по территориальному вопросу. Федерализм. является логическим развитием регионализма. Так или иначе, но регионализм находит свое выражение в той или иной форме децентрализма.
Регионализм, который ограничивается требованием лишь муниципальной автономии, собственно говоря, и не является регионализмом. Эррио пишет в одной из глав своей книги «Созидание», посвященной административной реформе: «Регионализм противопоставляет департаменту и общине новый орган: район»'.
Однако этот орган является новым только с политико- административной точки зрения. Район не возникает в результате политического устройства государства. Его происхождение значительно более сложное. Обычно он даже более древнего происхождения, чем сама нация. Чтобы район мог претендовать на предоставление ему некоторой автономии, он должен уже существовать как таковой. Во Франции никто не может отрицать за Провансом, Эльзас-Лотарингией, Бретанью и т. д. права быть и считать себя действительно исторически сложившимися районами. Мы уже не говорим ни об Испании, где национальное единство менее сильно, ни об Италии, где оно зародилось несколько позднее. В Испании и Италии районы ясно различаются по своим традициям, характеру, населению и даже по языку.
В физико-географическом отношении Перу делится на три района: Косту, Сьерру и Монтанью. Можно сказать: если в Перу что-то имеет вполне определенные черты, так это природа. Но указанное деление не является только физико-географическим. Оно оказывает влияние
' Е d î и а г d Н е г г i î t, Сгеег, t. 11, р. 191.
на всю нашу социальную и экономическую действительность. Монтанья с социологической и экономической точек зрения еще не играет большой роли. Можно утверждать, что Монтанья, или, лучше сказать, Флореста,‒ это район, который перуанское государство еще должно освоить. Что касается Косты и Сьерры, то это действительно два района, значительно различающиеся друг от друга как по размерам территории, так и по населению '.
Сьерра ‒ это индейский район, Коста — испанский или метисский. Последнее наиболее правильно в отношении Косты, потому что термины «индейский» и «испанский» в этом случае получают несколько более широкое толкование. Я хотел бы в этой связи напомнить слова, написанные мной в статье, посвященной
' Роль Монтаньи в перуанской экономике, возразит нам Миге- пина Акоста, нельзя определять по итогам последних лет. Послед. ние годы ‒ это годы кризиса, которые не могут характеризовать экономику рассматриваемого района. Монтанья в настоящее время почти не играет какой-либо роли во внешней торговле Перу. Однако в довоенные годы ее удельный вес был гораздо больше. Современное положение, в котором очутился район Лорето, можно сравнить со стихийным бедствием.
Все это вполне справедливо. Для того чтобы выяснить эконо. мическое значение Лорето, совершенно недостаточно рассматривать только его настоящее. До недавнего времени район Монтаньи играл исключительно важную роль в нашей экономике. Это был период, когда Монтанья начала пользоваться славой. Эльдорадо. Это случилось тогда, когда каучук был сказочным богатством.
Франсиско Гарсиа Кальдерон в своей работе «Современное Перу», опубликованной примерно двадцать лет тому назад, писал, что каучук является исключительно богатством будущего. Тогда все разделяли эту иллюзию. Но в действительности судьба каучука зависела от ряда преходящих обстоятельств. Это было богатство, зависящее от игры случая. И если мы этого не понимали, то это вполне объяснимо. Изрядно устав от легковесного скепсиса, мы с такой же легкостью ударились тут же в панглоссовский оптимизм. Каучук не шел ни в какое сравнение с теми или инымиместорождениями минералов, которые, пожалуй, можно встретить лишь в Перу.
Кризис района Лорето ‒ это не временный кризис его экономики. Мигелина Акоста знает очень хорошо, что промышленная жизнь Монтаньи еще только зарождается. Успехи, связанные с каучуком, были совершенно случайными, зависящими от ресурсов Флоресты, эксплуатация которых, с другой стороны, зависела от близости зоны — ресурсы которой, кстати говоря, хищнически расточались, а не планомерно разрабатывались — к транспортным путям. Следовательно, экономическое прошлое района Лорето нисколько не опровергает моих утверждений по существу. Я считаю, что Монтанья с экономической точки зрения не имеет еще большого значе.
237
книге Валькарселя: «Дуализм перуанской истории и духа в нашу эпоху проявляется в конфликте между исторической формой, складывающейся в Косте, и индейским мировоззрением, сохраняющимся в Сьерре и глубоко уходящим своими корнями в природу. Современное Перу, как и перуанская нация, ‒ это продукт Косты. Испанцы и креолы не сумели покорить Анды. В Андах испанцы появлялись только как пионеры или миссионеры. Настроения жителей Анд захватывали и креолов, которые также начинали смотреть на испанцев как на завоевателей, постепенно все более осознавая себя местными жителями» '.
Вытесненные из Косты испанцами и испанским языком, индейская раса и индейский язык нашли прибежище в,Сьерре. Поэтому Сьерра имеет ace характерные
ния. Ясно, что причины такого положения следует искать прежде всего в настоящем этого района. Кроме того, я хотел бы, чтобы этот район мог быть сравним с Костой и Сьеррой. В общем все суждения о Монтанье относительны.
Эту же сравнительную оценку я могу применить для характеристики социологического значения Монтаньи. В перуанском обществе я выделяю два основных элемента, две силы. Этим мы не хотим сказать, что в нем нет других сил. Я лишь нодчеркиваю, что все остальное, что имеется в нашей действительности, нами не отрицается, а рассматривается как второстепенная велйчина.
Однако я не хотел бы ограничиться лишь этим объяснением. Мне хочется более объективно проанализировать взгляды Мигелины Акосты. Одним из ее важнейших положений является то, что о социологической структуре Монтаньи известно очень немного. Перуанцы Косты и Сьерры игнорируют жителей Монтаныи. Там же, или, точнее говоря, в старинном департаменте Лорето, существуют поселения со специфическими обычаями и традициями, не имеющие почти никакого родства с обычаями и традициями поселений Косты и Сьерры. В нашей социологии и истории Лорето, несомненно, занимает особое место. С точки зрения биологического происхождения его население отличается от жителей других районов страны. Социальная эволюция департамента Лорето шла иными путями.
В этой связи нельзя не согласиться с мнением доктора Акосты Карденаса, которая внесла свой вклад в исследование перуанской действительности, скрупулезно изучив социологию Лорето. Полемика вокруг проблемы регионализма не может оставить в стороне вопрос о Лорето как районе. (Мы подчеркиваем, что речь идет о Лорето, а не о Монтанье.) Регионалистские требования Лорето неоднократно выливались в стихийные выступления. Если регионализм и не оформился в доктрину, то зато он выражался в практических действиях. Все это, без сомнения, дает основания для серьезного раздумья над проблемами регионализма.
' См. <Мундналь», сентябрь 1925, <К вопросу <О жизни инков»,
черты района, если не сказать нации. Перуанская Коста, наследница испанского господства и Конкисты, господствует из Лимы над перуанской Сьеррой. Однако она недостаточно сильна как демографически, так и духовно, чтобы ее поглотить. Проблему перуанского единства еще предстоит разрешить. И эту проблему нельзя разрешить путем объединения и сосуществования в рамках единого государства различных древних мелких государств или свободных городов. В Перу проблема единства является во много раз более сложной, так как здесь речь идет не о том, чтобы разрешить проблему существования множества местных или региональных традиций, а о том, чтобы разрешить проблему дуализма расы, языка и чувств, порожденную вторжением в автохтонное Перу чуждой ей расы, которая не смогла ни слиться с индейской расой, ни уничтожить ее, ни поглотить.
Регионалистские настроения в тех городах или в селениях, где они действительно глубоки и не ограничиваются лишь простым недовольством со стороны части гамоналов, явно порождаются, хотя и бессознательно, существующим контрастом между Костой и Сьеррой. Регионализм, порожденный этими причинами, гораздо больше говорит о противоречиях между перуанской Костой, населенной испанцами, и перуанской Сьеррой, населенной индейцами, чем о противоречиях между столицей и провинцией. Но установив таким образом факт деления страны на зоны, или, точнее сказать, районы, мы еще не продвинемся ни на шаг в конкретном решении проблемы децентрализации. Наоборот, при этом упускается из виду то обстоятельство, что проблему легче понять именно при анализе Перу в целом. Сьерра и Коста с географической и социологической точек зрения представляют собой два района, но они не могут считаться ими с политической и административной точек зрения. Расстояния в андских районах больше, чем расстояние между Сьеррой и Костой. Перуанская экономика стихийно развивается в направлении установления связей между Сьеррой и Костой. Она больше склонна к развитию связей между ними, чем связей самих андских районов.
Развитие центров производства в Сьерре зависит от выхода к морю. И вся положительная программа де. централизации должна исходить главным образом из
2З9
существующих экономических условий и необходимости развития национальной экономики. Историческая задача децентрализации состоит не в том, чтобы разъединять, а, наоборот, объединять. Децентрализация не преследует цели разделения страны на отдельные изолированные районы, она должна обеспечить более органическое и менее принудительное единство этих районов в рамках одной страны. Регионализм отнюдь не является синонимом сепаратизма. Все это позволяет нам сделать вывод о том, что причины расплывчатого и туманного характера перуанского регионализма и его требований следует искать в отсутствии четко сложившихся районов.
Мне кажется, что одним из наиболее убедительных фактов, подтверждающих этот тезис, является тот факт, что нигде так не глубоки и искренни регионалистские настроения, как на юге страны, особенно в департаментах Куско, Арекипа, Пуно и Апуримак. Эти департаменты являются наиболее сложившимися и ярко выраженными районами страны. Коммуникации и экономический обмен уже с давних времен поддерживают между этими районами единство, унаследованное еще от времен инкской цивилизации. На юге страны понятие «район» покоится на прочном историческом фундаменте. Анды являются его бастионом.
Юг страны в основном горист. Здесь побережье сужается, оно представляет узкую полоску земли, на которой прибрежное Перу, Перу метисов, не могло прочно обосноваться. Анды вплотную подходят к морю, превращая побережье в узкий карниз. Поэтому здесь нет городов на берегу. Все они находятся в Сьерре. На берегу же расположен ряд портов и небольшие бухты. Вот почему, несмотря на Конкисту, эпоху вице-королевства и республики, юг страны, если он и не сохранил индейский характер, продолжал сохранять все черты района Сьерры. К'северу побережье расширяется. Оно уже господствует в экономическом и демографическом плане. Такие города, как Трухильо, Чиклайо, Пиуро, ‒ чисто испанские и по облику и по своему духу. Сообщение между этими городами и Лимой постоянно и поддерживается без труда. Но особенно их делает близкими к Лиме родственный характер традиций и духовного склада. Таким образом, с помощью простой географи- 2Щ
ческой карты Перу можно понять корни перуанского регионализма гораздо лучше, чем с помощью многочисленных абстрактных теорий. Централистский режим делит национальную территорию на департаменты.
Но иногда он принимает и более общее деление, деление, которое объединяет департаменты в три района: Север, Юг и Центр. Перуанско-Боливийская конфедерация *, созданная Санта-Крусом, разделила территорию Перу на две части. Не менее произвольный и искусственный характер, по сути дела, имеет демаркация и территории республики. Под названиями Север, Юг и Центр объединяются департаменты, или провинции, не имеющие между собою никаких связей. Сам термин «район» приобретает в этом случае явно условный характер.
Однако ни перуанское правительство, ни отдельные политические партии так и не сумели по-другому определить районы страны. Демократическая партия, о теоретическом федерализме которой я уже говорил выше, применила свои федералистские принципы, создав Центральный комитет, стоящий во главе трех районных комитетов ‒ Северного, Южного и Центрального. Можно сказать, что централизм этой партии был централизмом для внутреннего потребления. И конституционная реформа 1919 года, учредив региональные конгрессы, санкционировала аналогичный порядок.
Но подобная демаркация, так же как и демаркация департаментов, на деле отвечает исключительно интересам централистов. Она вполне соответствует их взглядам и настроениям. И регионалисты не могут взять ее на вооружение без риска оказаться невольными проповедниками взглядов, характерных для централистов столицы. Всем попыткам децентрализации был как раз свойствен этот коренной порок.
Ю. Цеитралцстская децентрализация
Все попытки насадить различные формы децентрализации, предпринимавшиеся на протяжении истории республики, страдали одним коренным пороком ‒ они отражали явно выраженные централистские взгляды и настроения. Неоднократно политические партии и кау-
16 мариатегц
дильо из оппортунистических соображений использовали лозунг децентрализации. Но всякий раз, когда они пытались претворить его в жизнь, они никак не могли выйти за рамки централистской практики и не знали, как это сделать.
Это тяготение к централизму летко объяснимо. Дело в том, что стремления регионалистов не были выражены в конкретной программе, они не выработали определенных и ясных методов осуществления децентрализации или автономии, поскольку не выражали народные требования, а выступали во имя феодальных интересов. Гамоналы стремились лишь к укреплению своего феодального господства. Регионализм был неспособен выработать собственную доктрину. B лучшем случае он лишь огранйчивался невнятными рассуждениями о федерации. Следовательно, доктрина децентрализации оставалась типичным порождением столицы.
В теоретической сфере столица не с очень-то большим пылом и красноречием защищала централистский режим. Однако в практической жизни она с успехом умела сохранять его привилегии. Теоретически столицене представляло большого труда пойти на некоторые уступки идее административной децентрализации. Однако методы решения этих вопросов никогда не выходили за рамки централистской концепции и не нарушали интересов централизма.
Первой эффективной попыткой децентрализации обычно считается опыт с департаментскими советами, учрежденными согласно закону 1873 года о муниципалитетах. Опыт с федерацией, основанной Санта-Крусом, был слишком непродолжительным. Однако мы не рассматриваем его не столько в силу этой причины, сколько из-за наднационального характера, навязанного государственным деятелем, который прежде всего стремился к объединению Перу и Боливии.
Департаментские советы, созданные по закону 1873 года, и по своей структуре и по духу своей деятельности были явно централистского происхождения. Эти новые институты были скопированы у Франции, то есть страны крайнего централизма. Наши законодатели пытались применить в Перу в качестве реформы децентрализации систему статутов Третьей республики, явившейся прямым продолжением централистских принципов эпохи
242
консульства и империи. Реформа 1873 года представляла характерный пример централистской децентрализации. Она не привела к удовлетворению каких-либо действительных требований регионализма. Наоборот, департаментские советы противоречили подлинному регионализму и препятствовали его проявлению, так как усиливали искусственный характер деления республики на департаменты или избирательные округа, необходимые централистскому режиму.
В своем исследовании, посвященном проблеме местного самоуправления, Карлос Конча утверждал, что «структура этих институтов, скопированная с французского закона 1871 года, не соответствовала уровню политического развития нашей эпохи» '. Такова сивилистская точка зрения на реформу, проведенную сивилизмом. Департаментские советы потерпели крах уже в силу той простой причины, что они совершенно не соответствовали исторической действительности Перу. Они были предназначены для того, чтобы передать региональному гамонализму часть обязанностей центральной власти в области начальной и средней школы, правЬсудия, жандармской службы и гражданской полиции. По правде говоря, региональный гамонализм и не был особенно заинтересован в том, чтобы взять на себя все эти функции, не говоря уже о том, что он и не мог бы этого сделать. Кроме того, эта система и ее функционирование были крайне сложны. Советы представляли собою что-то вроде маленьких парламентов, выбираемых избирательными коллегиями каждого департамента и включающих провинциальные муниципалитеты. Для влиятельных касиков эти парламенты представляли весьма запутанную систему. Они были заинтересованы в чем-нибудь более простом по своей структуре и более легком для управления. А с другой стороны, разве могло интересовать их народное образование? Все эти утомительные обязанности должна была нести центральная власть. Поэтому департаментские советы не пользовались доверием ни в народе, стоявшем в стороне от политической игры, особенно среди крестьянских масс, ни у господ феодалов и их клиентуры. Этот институт носил от начала до конца искусственный характер.
~ Carlos Concha, El Regimen 1.ocal, р. 135.
Война 1879 года похоронила этот эксперимент. Но департаментские советы обанкротились еще раньше. Недолгий век, прожитый ими, показал, что они неспособны выполнить возложенные на них задачи. После окончания войны, когда возникла необходимость реорганизации административной системы, никто уже и не вспоминал закона 1873 года.
Закон 1886 года, в соответствии с которым были созданы департаментские хунты, преследовал, однако, все те же старые цели. Разница здесь состояла лишь в том, что на этот раз централизм даже формально проявлял значительно меньше желания провести показную децентрализацию. Хунты действовали под руководством префектов вплоть до 1893 года. Они были, как правило, полностью подчинены центральной власти.
Единственная цель этой мнимой децентрализации состояла отнюдь не в создании режима административной автономии департаментов. Создавая хунты, правительство не помышляло о том, чтобы пойти навстречу регионалистским устремлениям. Оно было озабочено лишь тем, чтобы свалить со своих плеч заботы о распределении денежных фондов, предназначенных на образование и дорожное строительство. Вся структура административного устройства по-прежнему носила строго централистский характер. 3а департаментами признавали только такую независимость, которую мы бы назвали независимостью распоряжаться своей бедностью. Каждый департамент ограничивался (не сваливая никаких забот на плечи центральной власти) строительством такого количества школ и прокладкой и починкой такого количества дорог, которое ему позволяли денежные средства, получаемые от сбора местных пошлин. Департаментские хунты не имели никаких других прав, кроме распределения департаментских бюджетов на нужды образования и на общественные работы.
О том, что такой была действительная роль департаментских хунт, можно судить по истории их упадка и ликвидации. По мере того как финансовое положение страны после войны 1879 года улучшалось, центральная власть постепенно сосредоточивала в своих руках те функции, которые она раньше передала департаментским хунтам. Правительство полностью взяло- в свои руки управление народным образованием. Авторитет централь-
ной власти рос ло мере увеличения общего бюджета республики. Департаментские сборы составляли очень небольшую часть по сравнению с денежными доходами государства. В результате этого укреплялся централизм. Департаментские хунты, лишенные центральной властью тех функций, которые были им ранее переданы на таких непрочных основаниях, быстро приходили в упадок. И когда их деятельность была ограничена исключительно ревизией работы муниципалитетов по второстепенным вопросам и некоторыми другими чисто бюрократическими функциями в управлении департаментом, их упразднили.
Конституционная реформа 1919 года не могла не пойти, хотя бы формально, навстречу регионалистским требованиям. Наиболее решительный ее шаг ‒ муниципальная автономия — так до сих пор и не осуществлен. Принцип муниципальной автономии был включен в конституцию Перу. Но в механизме и структуре местного режима ничего не было изменено. Наоборот, был сделан шаг назад: правительство само назначает членов муниципалитетов.
Зато начали без промедления экспериментировать с региональными конгрессами. Эти парламенты Севера, Центра и Юга были своего рода детищем национального парламента. Они зародились одновременно с последним, в той же самой избирательной атмосфере, в одном и том же месте и в одно и то же время. Региональные конгрессы имеют вспомогательные, второстепенные функции. Даже их создатели, безусловно, уже убедились, что эти конгрессы ни на что не пригодны. Шестилетнего опыта их деятельности вполне достаточно, чтобы сделать вполне определенный вывод: это самая абсурдная пародия. Но даже не было необходимости в этом опыте для того, чтобы понять, какой эффективности можно ждать от региональных конгрессов. Регионализм стремится не к законодательной децентрализации, а к административной. Невозможно себе представить, чтобы региональные парламенты могли бы существовать без соответствующего исполнительного органа. Насадить огромное множество законодательных институтов ‒ это еше не значит осуществить децентрализацию.
Региональные конгрессы не смогли даже разгрузить национальный конгресс. В обеих палатах конгресса по-
245
прежнему дебатируются даже незначительные местные вопросы.
Следовательно, вопрос о децентрализации все еще остается открытым.
V. Новый регионализм
Выше я уже проанализировал теорию и практику старого регионализма. Теперь мне следует сформулировать свою точку зрения по вопросу децентрализации и более конкретно показать, в какой форме эта проблема, по моему мнению, встает перед новым поколением. Прежде всего необходимо подчеркнуть ту солидарность или компромисс, к которому постепенно пришли региональный гамонализм и централистский режим. Гамонализм мог выступать с более или менее федералистских и антицентралистских позиций, пока эта солидарность только намечалась, находилась в процессе становления. Однако после того, как он превратился в лучший инструмент, в незаменимого агента централистского режима, гамонализм отказался от всех требований, которые могли не понравиться его союзникам в столице.
Следует подчеркнуть, что старая вражда между централистами и федералистами из господствующих классов, вражда, которая, как я уже говорил раньше, никогда и не принимала драматического характера, в наше время сошла на нет. Теоретические разногласия нашли свое разрешение в полном взаимопонимании на практике. Только те гамоналы, которые находятся в опале у центральной власти, проявляют известную склонность к регионалистской деятельности. Но они немедленно бросают ее, как только их политическое положение улучшается.
В настоящее время вопрос о форме правления уже не является доминирующим. Мы живем в такое время, когда экономика явно преобладает над политикой и ее подчиняет. Народы мира уже не занимаются дискуссиями относительно изменений только лишь административного механизма. Речь прежде всего идет о необходимости преобразований экономической основы государства.
Пережитки испанского феодализма особенно сильны в Сьерре, где они пустили более глубокие корни, чем в других районах страны, Интересы нашего прогресса на-
стоятельно и безотлагательно требуют ликвидации этого феодализма, являющегося пережитком колониальной эпохи. Возрождение и спасение индейского населения‒ такова программа и цель обновления Перу. Новое поколение требует, чтобы Перу основывалось на своем естественном биологическом фундаменте. Оно считает своим долгом создать такой строй, который по своему характеру был бы более перуанским, более автохтонным. Традиционными, вполне естественными противниками этой программы являются наследники Конкисты, защитники традиций колониальной эпохи. Иначе говоря, ими являются гамоналы. В этом не может быть никакого сомнения.
Поэтому следует решительно отвергнуть и изгнать такой регионализм, который отвечает интересам феодализма и единственной целью которого является усиление власти гамоналов. Леру стоит перед выбором: или гамонал, или индеец. Такова поставленная дилемма. Третьего пути не дано. С постановкой этой дилеммы все вопросы об административной структуре режима отходят на второй план. С точки зрения нового поколения важно прежде всего то, чтобы Перу отвергло гамонализм и избрало путь решения индейской проблемы.
Новые идеи и факты, заставляющие нас с каждым днем все с большей силой задумываться над этой неизбежной дилеммой, приводят к возникновению в регионализме двух совершенно различных по целям и задачам тенденций, точнее сказать, начинает вырисовываться новый регионализм. Этот регионализм возникает не просто как протест против централистского режима. Он отражает рост самосознания Сьерры, настроения населения Анд. Новые регионалисты являются прежде всего индихенистами. Их никоим образом нельзя смешивать с антицентралистами старого типа. Валькарсель чувствует, что под тонким колониальным слоем сохраняются в неприкосновенности корни инкского общества. В своей деятельности новые регионалисты выступают в первую очередь не как представители регионализма, а как защитники интересов Куско, Анд, индейцев-кечуа. Они вдохновляются индейскими настроениями и автохтонными традициями.
Проблемой проблем для этих регионалистов является индейский и аграрный вопрос. И в этом пункте их идеи
247
смыкаются со взглядами новых людей в столице. В наше время нелепо говорить о противоречии между столицей и провинциями. Речь идет о противоречии двух мировоззрений, идейных направлений: одно из них переживает упадок, второе ‒ подъем. Сторонников того и другого можно встретить и в Сьерре, и на Косте, и в провинции, и в столице. И ошибаются те из представителей молодежи, которые все еще пытаются говорить языком федерализма минувших времен. Перед новым поколением стоит задача добиться единства страны на прочной основе социальной справедливости. А если поддержать эти принципы, бороться за осуществление этих целей, то любые значительные разногласия, порождаемые эгоистическими интересами регионализма и централизма, будут отброшены и совершенно исключены. Осуждение централизма идет рука об руку с осуждением гамонализма. И их осуждение опирается на один и тот же идеал, на одни и те же надежды. Проблемы муниципальной автономии, самоуправления, административной децентрализации нельзя рассматривать лишь сами по себе. Но имея в виду полное и радикальное обновление, их следует рассматривать и оценивать во взаимосвязи с социальной проблемой. Никакая реформа, которая усиливает гамонала в ущерб интересам индейца, не может считаться хорошей и справедливой реформой, пусть даже она и кажется реформой, удовлетворяющей регионалистским чаяниям. Важнейшие требования индейского вопроса выше всяких формальных успехов децентрализации или автономии. Они стоят на первом месте в революционной программе авангарда.
Vl. Проблема столицы
Антицентралистские настроения регионалистов зачастую проявлялись в нападках на Лиму. Но и в этом случае, как и во всех остальных, это недовольство не выходило за рамки словесного протеста. Они и не помышляли о выдвижении сколько-нибудь серьезного и обоснованного обвинения в адрес столицы, хотя для этого в их распоряжении было более чем достаточное количество доказательств. Но подобная задача, несомненно, выходила за рамки тех мотивов и интересов, которые двигалн гамоf48
налистским регионализмом. Однако новый регионализм должен и может решить эту задачу.
Но пока он приступит к выполнению этого позитивного аспекта своей миссии, мне кажется небесполезным проанализировать старую проблему «регионализм и централизм», рассмотрев проблему столицы. До какой степени привилегированное положение, в котором находится Лима, оправдано национальной историей и географией? На этом вопросе следует остановиться подробнее. По моему мнению, гегемония Лимы зиждется не на такой уж незыблемой основе, как это может показаться в силу умственной инерции. Она связана с определенной эпохой, с определенным периодом национальной истории. Ее корни следует искать в застарелой привычке, в отживающей свой век традиции. Внешняя сторона бурного развития города, которое он переживает в последние годы, вызвала у впечатлительной лимской публики своего рода прилив лихорадочно восторженного оптимизма относительно ближайшего будущего столицы. Кварталы новых домов, широкие асфальтированные авениды с мчащимися по ним со скоростью 60 ‒ 80 километров автомобилями легко убеждают лименьо — за тонким слоем насмешливого скептицизма скрывается подлинный лименьо, который гораздо менее недоверчив, чем это может показаться,— в том, что Лима бурно развивается по пути Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро. Эта убежденность складывается под влиянием чисто внешнего наблюдения за ростом города. При этом внимание фиксирует лишь появление все новых и новых кварталов. Указывается на то, что в ближайшее время растущий город поглотит Мирафлорес и Магдалену. На проектируемых планах и картах Лима уже занимает территорию, на которой могло бы уместиться по меньшей мере до миллиона жителей.
И тем не менее сама по себе урбанизация еще ничего не доказывает. В силу того, что перепись населения давно не проводилась, мы не можем проследить в полной мере демографический рост Лимы с 1920 года и до наших дней. Согласно переписи 1920 года, в Лиме насчитывалось 228740 жителей'. Мы не знаем, насколько увеличилось ее население за последние восемь лет, однако
' «Extracto Estadistico del Puru» de 1926, р. 2.
249
имеющиеся в нашем распоряжении данные свидетельствуют о том, что ни естественный прирост, ни иммиграция не достигли значительных размеров. Следовательно, растущая территория Лимы намного обгоняет рост ее населения. Эти два процесса развиваются в различных плоскостях, изолированно один от другого. Урбанизация происходит сама по себе.
Оптимистические взгляды лименьо на ближайшее будущее столицы в значительной степени связаны с убеждением, что она будет и впредь пользоваться всеми выгодами централистского режима, обеспечивающего Лиме ее привилегии как центра власти, развлечений, законодателя мод и т. д. Но в основе развития всякого города лежат привилегии не политического и административного характера, а экономические привилегии. Следовательно, мы должны выяснить, действительно ли органическое развитие перуанской экономики обеспечивает Лиме необходимые условия для того, чтобы ее будущее было таким, каким его предсказывают, или, точнее сказать, пророчествуют. Разберем в общих чертах законы развития городов и посмотрим, насколько они благоприятны для Лимы.
В основе развития всякого города лежат три важнейших фактора: естественный, или географический, фактор, экономический и политический. Из перечисленных выше трех факторов лишь последний сохранит свою силу и действенность в применении к Лиме. Анализируя историю развития городов Франции, Люсьен Ромье пишет: «Если в основе развития обычных городов лежат и обычные причины, то развитие крупных городов тесно связано, переплетено с причинами общенационального или международного характера. Их судьба зависит от действия целого ряда первостепенных факторов. Значение этих городов выходит далеко за административные рамки и даже иногда за национальные границы».'.
Так вот, что касается Перу, то развитие ее столицы отнюдь не связано с причинами общенационального и международного развития. По своему географическому положению Лима не является центром перуанской экономики. Лима прежде всего не представляет центр, где сливаются потоки национальной торговли. Сезар Фаль-
' Lu ci е и Ro micr, Explication de notre Temps, р. 50.
кон в статье «Духовная столица>, опубликованной в итальянском журнале, сделал ряд верных замечаний по этому вопросу. Он указывает, что в основе необычайного роста Буэнос-Айреса лежат в основном причины экономического и географического порядка. Буэнос-Айрес‒ это порт, ворота страны для вывоза продуктов ее животноводства и земледелия. Сюда сходятся все потоки аргентинской торговли'. Лима же является лишь одним из портов вывоза перуанских продуктов. Продукты юга и севера Перу вывозятся через различные порты, расположенные на вытянутом побережье страны.
Все это совершенно очевидно. Список таможенной статистики возглавляет и в течение долгого времени еще будет возглавлять Кальяо. Но это не значит, что освоение национальной территории и ее природных богатств будет усиливать роль лишь Кальяо. Оно обусловливает рост и других портов побережья страны. Примером может служить Талара. Буквально за несколько лет Талара по размерам внешнеторгового оборота превратилась во второй по значению порт республикиа. Развитие нефтяной промышленности в Перу не оказало никакого влияния на Лиму. Экспортно-импортные операции ведутся не через столицу и ее порт, которые в этом случае уже не могут играть роли посредника. То же самое можно сказать и в отношении других зарождающихся в Сьерре или на побережье отраслей экономики.
Посмотрите на карту любой страны, столицей которой является город международного значения. Прежде всего вы обратите внимание на то, что он является центром, куда сходятся железные и другие дороги страны, соединяет все важнейшие ее коммуникации. Любая крупная столица нашего времени ‒ это прежде всего крупнейший железнодорожный узел. Железнодорожная карта лучше, чем любая другая, и более наглядно показывает ее ключевое положение, ее роль центра страны.
Конечно, развитие железнодорожной сети в известном смысле предопределяется и политическими причинами. Однако основной причиной была и остается экономиче-
' См. «Le Vie <ГИаИа dell America 1.atina», 1925.
а По данным «Статистического ежегодника Перу», в 1926 году через Талару, занявшую второе место после Кальяо, было экспортировано товаров на сумму 6 171 983 перуанских фунта, а импортировано = на 2453 719 перуанских фунтов.
251
ская. Производственные центры стихийно и логично стремятся связаться со столицей, самым крупным центром, самым большим рынком. В этом смысле действие экономического фактора совпадает с действием географического. Столицы возникают не в силу чьей-то прихоти. В основе их создания лежит целый ряд причин, предопределивших их гегемонию. Но ни одна из них не спасет положения, если географическое место столицы более или менее не соответствует отводимой ей роли.
Но одних политических причин мало. Говорят, что если бы Рим не стал резиденцией пап, то во времена средневековья он давно бы исчез с географической карты. Возможно, это и так. Спорить по поводу этой гипотезы просто не имеет смысла. Так или иначе, однако не менее правильным будет и то, что папы основали здесь свою резиденцию в силу той роли, которую Рим играл в истории человечества в качестве столицы величайшей империи древности. История Третьего Рима доказывает всю недостаточность одного лишь политического фактора. Рим с его Ватиканом, центром католической церкви, и с его Квириналом, резиденцией правительства, все же не мог угнаться за быстрорастущим Миланом. Оптимизм периода Рисорджименто в отношении будущего Рима потерпел крах, о котором писал в своем романе Эмиль Золя*. Строительные компании, затеявшие было сооружение нового величественного района Рима, разорились, потому что не было условий для действительного развития. Экономическое развитие севера Италии предопределило господство Милана, который явно обязан своим ростом именно своему положению в промышленно-торговой системе Италии.
Развитие любой современной крупной столицы ‒ это сложный естественно развивающийся процесс, имеющий глубокие корни в истории страны. Генезис Лимы, напротив, носил несколько произвольный характер. (основанная конкистадором, иностранцем, Лима первоначально служила своего рода лагерем для полководца, пришедшего из далеких земель. Свое положение столицы Лиме не пришлось завоевывать в острой борьбе и соперничестве с другими городами страны. Порождение века аристократизма, Лима появилась с патентом на знатность. Со дня основания ее называют городом королей. Она была родным детищем Конкисты. Ее основателями не
были индейцы, исконные жители страны: ее создали колонизаторы, или, точнее, конкистадоры. Через некоторое время, в эпоху вице-королевства, она превращается в центр испанского владычества в Южной Америке. И, наконец, во времена революции независимости, движения креолов и испанцев, но не индейцев она провозглашается столицей республики. Только раз ее гегемония оказывается под угрозой: возникает Перуанско-Боливийская конфедерация. Но это государство, восстановившее примат Анд и Сьерры над Костой и бывшее каким-то стихийно-инстинктивным, подсознательным порывом возрождения государства Тауантинсуйо, искало себе столицу где-то слишком далеко на юге. Это и послужило одной из причин провала указанной попытки. Опираясь на свою политическую мощь, Лима сумела сохранить свои привилегии и права столицы.
В основе строительства железной дороги Феррокариль Сентраль лежали в ту эпоху отнюдь не одни только задачи использования ресурсов минерального сырья района Хунин. Оно было продиктовано прежде всего и почти исключительно интересами самой Лимы. Детище Конкисты, Перу, стремится выйти за пределы родовых владений конкистадора, резиденции вице-королевства и республики, чтобы приступить к штурму Анд. После того как железная дорога пересекла Анды, начинается продвижение и в район Монтаньи, выдвигаются проекты соединения Лимы с Икитосом. И когда в 1895 году президент страны, который несколькими годами раньше в декларации принципов афишировал свою приверженность к федерализму, принял решение о строительстве дороги в Пичи, он явно исходил из интересов Лимы, а не востока страны. В данном случае, как и во многих других, победу одержали интересы централизма.
И даже в наши дни своим экономическим влиянием Лима обязана в первую очередь именно Феррокариль Сентраль. До недавнего времени основу нашего экспорта составляли перевозимые по ней для вывоза через Кальяо минералы из департамента Хунин. Сейчас их место занимает нефть северного Перу, но это нисколько не отражается на горнодобывающей промышленности центральной части страны. По Феррокариль Сентраль вывозится также продукция Уануко, Айякуччо, Уанкавелика и горного района Чанчамайо. Экономическая жизнь столицы
в значительной степени зависит от этой магистрали. железные дороги, связывающие Лиму с Пачитеа, Айякуччо и Куско, должны, согласно правительственному плану строительства железных дорог, превратить столицу в наш важнейший железнодорожный узел.
Тем не менее будущее Феррокариль Сентраль уже сейчас находится под угрозой. Как известно, она пересекает Анды на одном из наиболее крутых участков. Содержание дороги обходится очень дорого. Железнодорожные тарифы также очень высоки. Поэтому проектируемая железная дорога, которая соединяла Уачо и Ойон, в известном смысле будет конкурентом Феррокариль Сентраль. Эта дорога даст выход к морю значительной части продукции центрального Перу и превратит Уачо в порт первостепенного значения. Таким образом, хотя Феррокариль Сентраль и служит орудием для распространения влияния Лимы и является нашей важнейшей дорогой, ее все же недостаточно для того, чтобы превратить Лиму в центр, господствующий над всеми коммуникациями страны. И хотя централистская система государственного строя существует уже давно, она все же не сумела обеспечить за Лимой роль узлового пункта, куда сходятся важнейшие железные и другие дороги страны. Этому помешали территория и природные условия страны. Интересы использования ресурсов Сьерры и Монтаньи требуют проведения дорог из глубины страны на всем побережье, чтобы открыть путь экспорту наших товаров. Грузооборот же на побережье также не потребует дорог в меридиональном направлении, потому что он осуществляется по морю. Такие дороги будут связывать только районы Анд. Вот почему такой расположенный на побережье город, как Лима, не может стать узловым центром всей этой сложной дорожной сети, которая неизбежно станет искать более дешевых и легких путей выхода к морю.
Одним из важнейших факторов, лежащих в основе формирования современных городов, является развитие промышленности. Лондон, Нью-Йорк, Берлин, Париж своими гипертрофированными размерами обязаны в первую очередь своей промышленности. Индустриализм составляет специфическое явление западной цивилизации,
Большой город ‒ это прежде всего рынок и завод. Сначала промышленность придала силу буржуазии, а затем и пролетариату. В наши дни, как это заметили многие экономисты, не производство идет вслед за потреблением, а, наоборот, потребление идет за производством, которое его превышает. Не ограничиваясь удовлетворением потребностей, производство сплошь и рядом само создает потребление. Индустриализм кажется чем-то всемогущественным. И хотя человечество, несколько уставшее от машинного, механизированного века, иногда заявляет о своем большем или меньшем стремлении возвратиться назад к природе, тем не менее ничто в наши дни не говорит о том, что машинный, промышленный век придет в упадок. Россия, центр рождающейся социалистической цивилизации, энергично трудится над развитием своей промышленности. Ленин мечтал об электрификации всей страны. Одним словом, и там, где цивилизация находится в упадке, и там, где она только расцветает, промышленность сохраняет свою динамическую, эффективную роль. Ни буржуазия, ни пролетариат не могут создать цивилизацию, которая бы не опиралась на промышленность. Есть люди, предсказывающие упадок городов. Но никто не предсказывает упадка промышленности.
Никто не оспаривает роли индустриализации. Еслибы Лима располагала всеми условиями, необходимыми для превращения в крупный промышленный центр, то не возникло бы ни малейшего сомнения в том, что она станет большим городом. Однако именно предпосылки для развития в Лиме промышленности довольно ограниченны. И это не только потому, что их вообще очень мало для развития промышленности в Перу ‒ страна еще долгое время будет оставаться в положении поставщика сырья,— но, с другой стороны, и потому, что создание крупных индустриальных центров имеет свои законы. В большинстве случаев эти же законы лежат и в основе развития крупных городов. Промышленность особенно быстро растет в тех столицах, которые, помимо всего прочего, являются узловым центром промышленно-торговой деятельности страны. Столица — прежде всего предприятие, потому что, кроме того, она является и рынком. Сходящаяся в столице сеть коммуникаций так же необходима для концентрации промышленности, как и для торговли.
255
В предыдущих главах мы' уже видели, до какой степени природные условия Перу препятствуют такой централизации.
Другим благоприятным фактором для развития промышленности в том или ином городе является его близость к источникам некоторых видов сырья. Особенно это необходимо для тяжелой промышленности, например металлургической. Большие металлургические заводы возникают вблизи рудников, которые снабжают их сырьем. Месторождения угля и железной руды определяют этот аспект экономической географии Запада. И в наше время всеобщей электрификации третьей причиной, определяющей расположение какого-либо городского центра, является близость к крупным источникам гидроэнергии. Белый уголь может сыграть в деле индустриализации и урбанизации не менее эффективную роль, чем черный. Почти нет необходимости проводить специальное исследование, чтобы удостовериться в том, что Лима лишена этих благоприятных факторов. Окружающая Лиму территория бедна в промышленном отношении. Кроме того, следует отметить, что промышленные возможности, основывающиеся на природных факторах (сырье, гидроэнергия), смогут быть реализованы только в отдаленном будущем. В силу трудностей географического порядка, а также тяжелого положения с людскими ресурсами и их технической подготовкой Перу не может даже и мечтать, чтобы в ближайшее время превратиться в промышленно развитую страну. Еще долгие годы она должна играть в мировой экономической системе роль экспортера минерального сырья и продовольствия. Промышленному развитию страны, кроме того, мешает само положение Перу, экономика которого находится в полной зависимости от торговых и финансовых кругов крупнейших промышленно развитых стран Запада.
В настоящее время не заметно, чтобы зарождающаяся промышленность Перу имела тенденцию концентрироваться в Лиме. Текстильная промышленность рассредоточена, например, по всей стране. И хотя значительное число фабрик расположено в Лиме, многие предприятия находятся и в провинциях. Это связано, вероятно, и с тем, что в животноводческих районах для производства шерстяных тканей имеются более благоприятные условия. Здесь, помимо всего прочего, легко также найти и
дешевую рабочую силу ‒ индейцев, имеющих самый низкий в стране жизненный уровень.
Существенную роль в формировании большого современного города играет также финансово-банковская система. Недавний опыт Вены показывает все значение этого фактора в жизни столицы. По окончании мировой войны Вена оказалась в крайне бедственном положении в результате распада Австро-Венгерской империи. Из столицы большого государства Вена превра1илась в столицу маленькой страны. Венская промышленность и торговля были обескровлены, парализованы, переживали период глубочайшего упадка. Сильный удар был нанесен Вене и как центру развлечений и роскоши. Туристы в один голос констатировали ее агонию. От окончательного упадка Вену спасло ее положение финансово-денежного рынка. Балканизация Центральной Европы нанесла тяжелый урон промышленному и торговому положению Вены, но одновременно благоприятствовала ее положению как финансового центра. В силу своего географического положения Вена словно самой природой предназначена играть большую роль в качестве международного финансового центра. От распада австро-венгерской экономики выиграли международные банкиры. На месте пришедших в упадок кабаре и кафе выросли отделения банков и посреднических контор. Этот пример также говорит о том, что крупный финансовый центр должен быть прежде всего местом, где скрещивается множество линий международной торговли.
Политическая столица и экономическая столица не всегда совпадают. Я уже отмечал соперничество Милана и Рима в истории либерально-демократической Италии. США избежали такого положения с помощью весьма благоразумной меры, которая представляет собой типичное проявление федеральной структуры этой республики. Вашингтон, политическая и административная столица страны, не участвует в соперничестве между Нью-йорком, Чикаго, Сан-Франциско и другими городами.
Судьба столиц тесно связана с великими политическими изменениями. Об этом свидетельствует опыт истории Европы и Америки. Политический правопорядок никогда не мог утвердиться во враждебной ему среде того
17 Мер и атаги
или иного города. Политика европеизациЙ, проводимая императором Петром Великим, привела к замене Москвы Петербургом в качестве столицы. Большевистская революция, возможно предчувствуя ту роль, которую ей предстоит сыграть на Востоке, решила, что она будет себя более уверенно чувствовать в Москве.
В Перу столица Инкской империи Куско потеряла свое положение столицы в результате завоевания страны испанцами'. Лима была столицей колониального Перу. Ею же она была и в период войны за независимость, хотя первый клич свободы раздался из Такны, Куско, Трухильо. Она остается столицей и сегодня. Но будет ли она ею завтра? Этот вопрос не бессмыслен, если встать на почву смелых и плодотворных предвидений. По всей видимости, ответ зависит от того, кто возглавит политические и социальные преобразования Перу ‒ индейские сельскохозяйственные массы или промышленный пролетариат побережья. Во всяком случае, будущее Лимы неотделимо от той роли, которую она играет, или, лучше сказать, хочет сыграть, в истории нашей страны.
~ Айа де ла Торре в своей книге «За освобождение Латинской Америки» дает следующее сравнение и противопоставление колониальных периодов Мексики и Перу (стр. 90 и 91): «В Мексике произошло слияние рас, и новая столица была построена на том же месте, что и старая. Мехико и все другие крупные города сложились в самом сердце страны, они окружены горами, вулканами и высокогорьями. Побережье служило для выхода к морю. Испанские завоеватели Мексики смешались с индейским населением, слились с ним, образовав расу, которая, хотя и не является ею полностью в прямом понимании этого слова, может считаться ею в силу единства обычаев и привычек, по крови, в силу сохранения, без применения насильственных методов, национальных традиций. Иначе было в Перу. Подлинное Перу ‒ населенная индейцами Сьерра — лежит за Западными Андами. Старинные национальные города Куско, Кахамарка и др. были оттеснены на второй план. На тропическом побережье возникли новые испанские города. Здесь мало дождей, постоянная температура, здесь-то и мог складываться типичный чувственный, андалузский характер нашей веселой и беспечной столицы».
Показательно, что эти соображения, которые никогда не могли высказать шумные, риторически настроенные критики Лимы,'принадлежат жителю Трухильо ‒ одного из тех «новых испанских городов», с господством которых связано столько отрицательных моментов. Над этими и другими взглядами, свидетельствующими о важных изменениях, следует призадуматься тем, кто приписывает исключительно Сьерре революционный, конструктивный дух,
ПРОЦЕСС НАД ЛИТЕРАТУРОИ
I. Пристрастные показания
В данном случае слово «процесс» употреблено в правовом ero значении. Я ни в какой мере не претендую на участие в разработке истории перуанской литературы. Мне лишь хочется выступить со своими показаниями на процессе, который, по моему мнению, уже начался. Мне кажется, что до сих пор на нем заслушивали почти исключительно показания свидетелей защиты и, пожалуй, настало время заслушать и свидетелей обвинения. Сознаюсь, что выступаю вполне сознательно с пристрастными показаниями. Всякий критик, всякий свидетель сознательно или бессознательно выполняет ту или иную миссию. Поверхностный наблюдатель может предположить, что мне присущи стремление к отрицанию и тем. перамент разрушения. Но это совсем не так. Ничто мнв так не чуждо, как дух богемы, ниспровержение и разрушение. Но перед лицом прошлого моя миссия состоит, видимо, в том, чтобы голосовать против. Я не освобождаю себя от выполнения этой миссии и не прошу прощения за свою пристрастность. Пьеро Гобетти, один из наиболее духовно близких мне людей, пишет в одном из своих замечательных очерков:
«Настоящий реализм исповедует культ сил, добиваю- шихся результатов, а не восхищается умозрительно будущими результатами априори. Реалист знает, что история ‒ это преобразование; но он знает также, что процесс преобразования не сводится к дипломатии избранных и просвещенных, а является результатом деятельности индивидуумов, поскольку они действуют как револю-
ционеры через чистое утверждение противоречивых требований» '.
Если настоящая критика и может быть беспристрастной или агностической ‒ во что я совершенно не верю,— то моя критика отказывается от беспристрастности и агностицизма. Всякая критика носит на себе печать влияния философских, политических или моральных интересов. Кроче тонко показал, что сама гедонистская или импрессионистская критика Жюля Леметра, лишенная, как утверждалось, всякого философского влияния, не более, чем критика Сен-Бева, избежала влияния философии своего времени '.
Дух человека неделим. Меня не огорчает непреложность этого факта. Наоборот, я признаю неделимость как
' P ierî G оЬ еt ti, Opera Critics, parte prima, р. 88.
Гобетти несколько раз повторяет приведенное положение, полностью соответствующее марксистской диалектике, которая совершенно исключает эти синтезы лприори, столь дорогие интеллектуальному оппортунизму интеллигентов. Характеризуя Доменико Джулиотти, соавтора Папини по дерзкому «Словарю дикаря», Гобетти пишет: «Индивидуумы придерживаются бескомпромиссных позиций; примирение, соглашение ‒ это дело только истории, это результат» (там же, стр. 82). В той же книге, заканчивая изложение греческой концепции жизни, он утверждает: «Новый критерий истины заключается в труде, находящемся в гармонии с ответственностью каждого. Мы живем в царстве борьбы (борьбы человека с человеком, классов с классами, государств с государствами), потому что только в борьбе закаляются и развиваются личные качества и каждый, непримиримо защищая свои убеждения, содействует жизненному npoqeccp.
Benedet to Croce, Nuovi Saggi di Estetica, р. 205 ‒ 207..
Книга представляет собой очерк литературной критики как философии. В этой же книге, с неумолимой логикой опровергая эстетские и исторические тенденции в историографии искусства, Кроче писал, что «настоящая художественная критика ‒ это, конечно, критика эстетическая, но не потому, что она, подобно псевдоэстетической критике, презирает философию, а потому, что выступает как философия или концепция искусства; это также критика историческая, но не потому, что описывает поверхностные явления искусства, подобно псевдоисторической критике, а потому, что, прибегнув к помощи исторических данных для фантастического воспроизведения (и даже здесь это пока еще не история), эта критика начинает историческое исследование, определяя, чтб представляет собой тот факт, который был воспроизведен в вымысле, то есть характеризуя факт в соответствии с концепцией и устанавливая, каков же на самом деле был этот факт. Таким образом, эти две тенденции, которые противоречат друг другу, когда они находятся вне сферы кри. тики, в критике совпадают: «историческая критика искусства» и «эстетическая критик໠— это одно и то же»,
обязательное условие цельности и внутренней гармонии. Я без обиняков заявляю, что вношу в анализ литературного процесса всю свою политическую страсть и идеи, хотя, учитывая дискредитацию этих слов и изменение их значения в повседневном языке, я должен добавить, что я воспринимаю политику как философию и религию.
Это, однако, не означает, что я рассматриваю художественные или литературные явления без учета категорий эстетики, а означает, что мои эстетические взгляды сливаются в глубинах моего сознания с моральными, политическими и религиозными взглядами. Это означает, что мои взгляды, не переставая воплощаться в строго эстетической концепции, не могут проявляться независимо от остальных моих убеждений или противоречить им.
Рива Агуэро подходил к явлениям литературы, бесспорно, с позиций «сивилизма». В очерке «Характер литературы независимого Перу»' от его первой до последней страницы явно чувствуется не только влияние поли-
' Рива Агуэро написал «Характер литературы независимого Перу> в молодости, и, возможно, поэтому его произведение живо и искренне выражает дух и чувства автора. Последующие литературно-критические работы Рива Агуэро не вносят существенных поправок в выдвинутый им тезис. «Хвала инке. Гарсиласо», где он восхищается этим гениальным креолом и его творением «Королевские комментарии», могла бы стать началом смены позиций. Но в действительности ни большой интерес эрудита к истории инков, ни горячее стремление описать жизнь в Сьерре не поколебали духовной преданности Рива Агуэро колониальному Перу. Пребывание в Испа» нии ослабило (все знают насколько) его консервативные убеждения и веру в вице-королевство. В написанной в Испании книге «История и искусство Перу; влияние обитателей гор и их происхождение» (Сантандер, 1921 год) он говорит об инкском обществе с подчеркнутым уважением; но в этом не следует усматривать ничего, кроме благоразумия и рассудительности исследователя, взгляды которого находятся под сильным влиянием Гарсиласо и наиболее объективных и просвещенных авторов хроник. Рива Агуэро пишет: «Вовремя Конкисты социальный строй Перу вызывал восхищение у таких добросовестных наблюдателей, как Сиеса де Леон, и у таких ученых людей, как лиценциат Поло де Ондегардо, аудитор «Сантильян, автор-иезуит Анонимного Донесения и падре Хосе де Акоста. И кто знает, не повлияли ли на нерешительные попытки знаменитого Марианы и Педро де Валенсия (последователя Ариаса Монтано «») обобществления и аграрной регламентации, помимо платоновских традиций, еще и современные данные об обществе инков, которое так поражало всех, кто занимался его изучением?» Рива Агуэро не отрицает своих ошибок. Так, например, он признает, что при первоначальной оценке «Ольянтай» ««» ои в очерке «Характер литературы
тических взглядов, но и кастовое восприятие действительности. Это произведение равным образом относится как к области литературной историографии, так и к области политических требований.
Основные критические замечания автора вызваны кастовым духом «энкомендеро» и проникнуты, как правило, испанизмом, колониализмом и аристократизмом. Рива Агуэро отходит от своих политических и социальных взглядов лишь постольку, поскольку судит литературу с позиций наставника, академика, эрудита; но и здесь это не более как видимость, так как именно в данном случае его сознание, как никогда ранее, оказывается в плену схоластики и консерватизма. Да и сам Рива Агуэро не слишком старается скрыть политическую подоплеку своей критики. В свои литературные оценки он привносит антиисторические рассуждения по поводу так называемой ошибки основателей независимого Перу, отдавших предпочтение республике, а не монархии, а также пламенные выступления против тенденции противопоставлять традиционным олигархическим партиям партии принципов из страха, что эта тенденция может вызвать сектантские столкновения и социальные противоречия. Но политическая направленность работ Рива Агуэро не могла быть окончательно раскрыта, во-первых, потому, что мы научились обходиться без лицемерного и бесполезного камуфляжа лишь после смерти Рива Агуэро, и, во-вторых, потому, что его класс ‒ «энкомьендная» аристократия — для того, чтобы удержаться у власти, был вынужден формально принять принципы и институты другого класса — либеральной буржуазии. И хотя эта аристократия была до мозга костей монархической, испанистской и приверженной старым традициям, она должна была противоестественно примирять свои реакционные взгляды
независимого Перу» «значительно преувеличил испанское влияние на существующий вариант» и что, хотя в свете последних исследований «Ольянтай» и остается плодом литературной переработки времен колониального периода, «следует признать, что план, поэтические средства, все песни и многие отрывки, почти не измененные редактором, принадлежат к инкским традициям». Однако ни один из этих объективных выводов исследователя не перечеркивает цель и замысел произведения, написанного в духе безусловного испанизма и приносящего клятву верности метрополии утверждением, что этот испанкам «укоренился» в Перу.
с практикой капиталистической и республиканской политики и с уважением к буржуазно-демократической конституции.
Когда в интеллектуальной жизни Перу эпоха непререкаемой власти «сивилистов» кончилась, система ценностей Рива Агуэро со всеми приложениями и дополнениями была пересмотрена'.
Рива Агуэро не признал своей пристрастности «сивилиста» или колониалиста. Я же, со своей стороны, открыто заявляю о своей пристрастности революционера или социалиста. Я не 'приписываю себе сдержанности и осмотрительности арбитра. Я ‒ страстный и воинственный противник. Арбитраж, примирение — дело истории.
Они возможны только в случае, когда обе стороны выступают с убедительными и исчерпывающими аргументами.
II. Литература колониального периода
Любая литература как единое целое развивается на
основе определенного языка. Как итальянская и французская литературы, так и испанская литература начинаются с первых песен и письменных повествований.
Испанская, итальянская и французская литературы возникают лишь с появлением соответственно на испанском, итальянском и французском языках истинно художественных произведений непреходящей ценности. Отслоение этих языков от латыни еще не закончилось. Все они вырастали непосредственно из нее и долгое время считались народными диалектами. Но в историческом плане
' Я комментирую и критикую главным образом положения
Рива Агуэро, потому что считаю их наиболее основательными и распространенными. А тот факт, что его оценками пользуются авторы более поздних исследований, стремящиеся к критической беспристрастности и чуждые его политическим мотивам, дает, по-моему, еще одно основание признать большое значение и плодотворную силу взглядов Рива Агуэро. Луис Альберто Санчес в первом томе «Перуанской литературы» признает, что Гарсиа Кальдерон в работе «От романтизма к модернизму», посвященной Рива Агуэро, фактически занимается толкованием его книги. И хотя несколько лет спустя Кальдерон лучше подготовился для создания обобщающей работы «Перуанская литература», он не дополнил существенно данные Рива Агуэро, своего друга и товарища, автора «Истории Перу», не изменил свою ориентацию и не обратился к помощи животворного народного источника,
национальная литература перечисленных романских народов рождается с утверждением национального языка как основного элемента, который определяет ее границы.
В истории Запада расцвет национальных литератур совпадает с политическим утверждением идеи национальности. Этот расцвет является частью процесса, приведшего в ходе Реформации и Возрождения к возникновению духовных и идеологических факторов либеральной революции и капиталистического порядка. Единство европейской культуры, обусловленное в средние века латынью и папством, было подорвано националистическим течением, одним из проявлений которого было национальное обособление литератур. Таким образом, в истории литературы «национализм» ‒ явление чисто политического характера, чуждое эстетической концепции искусства. Наиболее яркое выражение национализм получил в Германии, начиная с творчества братьев Шлегель ~, внесших много нового в литературную критику и историографию. Франческо де Санктис, автор пользующейся заслуженной известностью «Истории итальянской литературы» (Брюнетьер ** писал с восхищением: «Эту историю итальянской литературы я упорно рекламирую, а во Франции ее упорно не читают»), считал, что для критики XIX века характерно «чувство национального достоинства, которое так уважают современные критики и за которое братья Шлегель хвалят типично испанского Кальдерона и отвергают совсем не итальянского Метастазио» '.
Испанские истоки национальной перуанской литературы, как и самой перуанской нации, неоспоримы. Творцы перуанской литературы пишут, думают и чувствуют
' F r a n c e s c î d e S a n c t i s, Teoria e Storia della Let teratura, vol. I, р. 186. Поскольку я цитировал «Nuovi Saggi di Estetica» Кроче, я должен упомянуть, что, осуждая работы по истории литературы Адольфо Бартельса и Рикардо Маурисио Мейера за их чрезмерно националистическую и модернистскую направленность, Кроче утвебждает: «Неправда, что поэты и другие художники выражают сознание нации, расы, рода, класса или чего-нибудь другого в этом же роде>. Реакция Кроче на разгул национализма в историографии литературы Х1Х века (который, однако, не затронул, например, творчества выдающегося европейца Георга Брандеса "') обострена и болезненна, как всякая реакция, но недремлющим и благородным универсализмом Кроче она откликается на необходимость сопротивляться чрезмерному стремлению имитировать германские имперские образцы.
по-испански, хотя в некоторых случаях ощущается более или менее сильное и очевидное индейское влияние на тональность и даже на синтаксис и просодику языка. Автохтонная цивилизация не создала своей письменности, а следовательно, и литературы в узком смысле этого слова; вернее, развитие автохтонной литературы приостановилось на этапе сказаний, легенд и хореографических театрализованных представлений.
Своим возникновением письменность и грамматика кечуа обязаны испанской цивилизации. Все письменные произведения кечуа, созданные до появления Иносенсио Мамани, молодого автора «Тукуипак Мунашкан» ', принадлежат перу литераторов, владевших обоими языками, например Лунарехо. Литература и интеллектуальная жизнь перуанской нации, которая как таковая еще не определилась, развиваются на основе более или менее американизированного испанского языка.
В литературной историографии концепция национальной литературЫ преходяща и не слишком конкретна, она не охватывает соответствующую ей действительность. Как и всякое другое определение, эта концепция лишь приблизительно отражает изменчивую реальность. Само понятие нации ‒ это абстракция, аллегория, миф. Оно не соответствует действительности, поддающейся постоянному, четкому, научному определению. Подчеркивая исключительный характер еврейской литературы, де Санктис пишет: «Поистине, чисто национальная литература — это химера. Она может быть только у совершенно изолированного народа, каким, как говорят, являются китайцы (хотя сейчас и в Китай проникают англичане). Система образов и стиль, которые в наше время называют восточными, никакого отношения к Востоку не имеют. Они, скорее, характерны для Севера и для всех варварских и нарождающихся литератур. В греческой поэзии были элементы азиатской, в латинской — греческой, в итальянской †элемен поэзии греческой и ла- тинскоЙ» 2.
' См. в «Amauta» № 12 и 14 сообщение и комментарий Габриэля Кольясоса и Хосе Габриэля Коссио о комедии наязыке кечуа Иносенсио Манани, к рождению которой, возможно, имеет некоторое отношение плодовитый Гамальель Чурата.
~ Fr а п сев с î de S à net is, Teorfa e Storia della Letteratura, чо1. 1, р. 186, 187,
Национальная литература Перу ‒ явление исключительное. Это объясняется все еще.не преодоленным кечуа-испанским дуализмом. Поэтому для изучения перуанской литературы не подходит метод, пригодный для изучения органически сложившихся национальных литератур, на рождение и становление которых не повлияло чужеземное завоевание. К Перу нельзя подходить с такими же мерками, как к тем странам Америки, где подобного дуализма нет вообще или он проявляется очень слабо. Например, индивидуальность аргентинской литературы полностью соответствует четко определенному национальному характеру.
На первом этапе своего развития перуанская литература не смогла избежать участи, предопределенной ее происхождением. Литература испанцев, живших в Перу в колониальный период, ‒ не перуанская, а испанская литература. Дело, конечно, не в том, что она создавалась на испанском языке, а в том, что она была проникнута испанским духом и испанскими настроениями и чувствами. Мне кажется, что в этом вопросе двух мнений быть не может. Гальвес, превративший свое творчество в культ эпохи вице-королевства, выступая в качестве критика, признает, что «колониальный период дал лишь жалких, рабски подражающих эпигонов испанской литературы вообще и гонгоризма* в особенности, которые взяли из нее лишь напыщенность и недостатки. У них не было ни понимания, ни чувства действительности. Этого, правда, нельзя сказать о чувствовавшем природу Гарси- ласо и о неповторимом в своем остроумии Кавьедесе, которого на основе присущих ему черт национального характера, например насмешливой креольской язвительности, можно и следует считать далеким предшественником Сегуры, Пардо, Пальмы и Пас Сольдана>'.
И Гарсиласо, и Кавьедес ‒ явления единственные в своем роде (особенно первый). В литературе колониального периода Гарсиласо стоит особняком. В его творчестве встретились две эпохи, две культуры. Но Гарсиласо был больше инка, чем конкистадор, больше кечуа, чем испанец, что бывает довольно редко. И именно в этом и состоит ero индивидуальность, его величие.
' Jose G а1v еz, Posibilidad de una genuina literatura national,
7.
Гарсиласо ‒ первый плод знакомства, результат плодотворной встречи двух рас: конкистадоров и индейцев. Исторически Гарсиласо был первым «перуанцем», если под «перуанцем» понимать социальное явление, возникшее в результате испанского завоевания и колонизации. Имя и творчество Гарсиласо — это целый этап развития перуанской литературы. Гарсиласо — первый перуанец, остававшийся в то же время испанцем. С историко-эстетической точки зрения его творчество относится к испанскому эпосу. Оно неотделимо от крупнейшей испанской эпопеи — открытия и завоевания Америки.
Колониальное, испанское происхождение перуанской литературы в начальный период ее развития чувствуется даже в ее жанрах и тематике. Детство всякой нормально развивающейся литературы ‒ лирика '. Устная индейская литература не была исключением из этого закона, как и любая другая. Конкиста принесла в Перу испанский язык и уже развитую литературу, следовавшую во время колониального периода по своему собственному пути. Испанцы принесли в Перу хорошо развитый повествовательный жанр, который от эпической поэмы уже переходил к роману. А роман в истории литературы характерен для этапа, начинающегося с Реформации и Возрождения. В конечном счете, роман — это история индивидуума в буржуазном обществе. С этой точки зрения не лишено основания утверждение Ортега-и-Гассега о кризисе романа как жанра. Бесспорно, роман возродится как жанр реалистического искусства в пролетарском обществе. Но в настоящее время пролетарскому повествованию, поскольку оно отражает дух революционной эпопеи, более присущи черты эпической поэзии, а не собственно романа. Средневековый европейский эпос, который в эпоху Конкисты приходил в упадок, нашел в Перу благоприятную обстановку и стимулы для
' Де Санктис в работе «Теория и история литературы> (стр.205) говорит: «Человек как в искусстве, так и в науке исходит из субьективного. Поэтому лирика является первой формой поэзии. Но от субъективного он переходит потом к объективному, и появляется повествование, где субъективные эмоции имеют преходящее и второстепенное значение. Область лирики ‒ идеальное, область повествования — реальное; в лирике впечатление — основа основ, действие— второстепенное и случайное, в повествовании — наоборот; раствори. ясь в прозе, лирика неизбежно разрушается; воплощение в прозе— естественная тенденция повествования»,
267
возрождения. Конкистадор мог чувствовать и выражать Конкисту как эпос. Творчество Гарсиласо находится, без сомнения, где-то между эпосом и историей. Эпос, как очень удачно заметил де Санктис, относится к временам чудес '. Лучшим доказательством безнадежной посредственности литературы колониального периода служит то, что после Гарсиласо она не дала ни одного оригинального эпического произведения. Литераторы колониального периода, как правило, ограничивались тем же кругом сюжетов, что и литераторы Испании. Из-за расстояния между Перу и Испанией эта идентичность тематики всегда приводила к отставанию перуанских литераторов от своих испанских коллег. Почти от всех произведений колониального периода веет ученостью, схоластикой и чахлым классицизмом. Это посредственный и подражательный (если не плагиаторский) репертуар. Среди литераторов колониального периода выделяется своей более выраженной индивидуальностью Кавьедес, в творчестве которого проявился насмешливый и остроумный характер жителей Лимы. Несмотря на свое индейское происхождение, Лунарехо получил известность лишь как гонгорист. Его пример характерен для старой литературы, пришедшей после Возрождения к вычурности и напыщенности. С этой точки зрения «Речь в защиту Гонгоры» не выходит за рамки испанской литературы.
ill. Устаревший колониализм
Наша литература остается по преимуществу испанской в течение многих лет и после возникновения республики. Это время от времени проявляется в запоздалых отзвуках испанского классицизма или романтизма. Во всяком случае, литературу Перу на протяжении долгих лет следует называть если не исйанской, то колониальной,
' «Именно во времена борьбы,‒ пишет де Санктис в работе «Теория и история литературы» (стр. 207), — человечество подни. мается от одной идеи к другой, а интеллект побеждает только там, где все духовные силы находятся в напряжении. Когда идея победила и мирно развивается, — это уже не эпос, это история. Поэтому эпическую поэму можно определить как историю мысли человече. ства в его движении от одной идеи к другой»;
Ввиду чрезвычайно своеобразного характера перуанской литературы для ее изучения не годятся привычные схемы классицизма, романтизма и модернизма; не годятся и схемы древней литературы, литературы средних веков и нашего времени, а также народной и литературной поэзии и т. д. Я не буду пытаться строить настоящее исследование в соответствии с марксистским делением литературы на феодальную, или аристократическую,буржуазную и пролетарскую. Чтобы не усугублять впечатле-. ние, будто мои доводы основываются на политической или классовой схеме, и чтобы изложить их в соответствии с критикой и историей искусства, я прибегну к другим вспомогательным средствам. Однако при этом я имею в виду лишь метод объяснения и систематизации, но ни в коем случае не какую-либо теорию, предопределяющую или подсказывающую толкование произведений и оценку авторов.
Современная теория (не социологическая, а литературная) выделяет в нормальном процессе развития литературы три этапа: колониальный, космополитический и национальный. На первом этапе страна в литературном отношении является лишь колонией, придатком другой страны. На втором ‒ народ одновременно ассимилирует элементы различных иностранных литератур. На третьем — получают четкое выражение собственная индивидуальность народа и ero собственное восприятие окружающего. Вот к чему сводится эта литературная теория. Но нам сейчас и не нужна более широкая система.
В истории развития перуанской литературы колониальный цикл выражен очень четко и ясно. На этом этапе наша литература носит колониальный характер не только из-за своей зависимости и подчиненности Испании. Главным образом это объясняется господством дуxOBHbIx и материальных пережитков колониального периода. Дон Фелипе Пардо, которого Гальвес произвольно считает одним из предвестников утверждения национальной перуанской идеи в литературе, отвергал республику и ее институты не только потому, что был аристократом. Он отвергал республику, потому что принадлежал годам. Все вдохновение его сатиры (помимо всего прочего, еще и довольно посредственной) объясняется плохим настроением коррехидора * или энкомендеро, которого революция приравняла, если не практи-
269
чески, то теоретически, к метисам и индейцам; причина его иронии ‒ кастовый инстинкт. Пардо-и-Альяга говорит как человек, который считает себя не перуанцем, а испанцем в стране, завоеванной Испанией для потомков ее военачальников и законников.
Этот же дух ‒ в меньшей степени, но ведущий к..тем же последствиям — характерен для всей нашей литературы до появления поколения «Колонида». Литераторы этого поколения, ниспровергая прошлое и ero ценности, объявили своим учителем Гонсалеса Праду, а предшественником —. Эгурена, то есть самых свободных от испанизма литераторов.
Почему же так долго живут в перуанской литературе воспоминания о колониальном периоде? Конечно, не только из-за увлечения наших литераторов прошлым. Причина кроется в другом. Искать ее следует в мире более сложном, чем тот, который обычно охватывает взгляд критика.
Питательной средой литературы служит экономическая и политическая жизнь народа. В стране, находящейся под господством потомков энкомендеро и аудиторов эпохи вице-королевства, серенады под их балконами ‒ явление вполне естественное. Власть феодальной касты опиралась частично на престиж вице-королевства. Литературные посредственности республики, выдаваемой за наследницу Конкисты, не могли не трудиться во имя блеска и прославления вице-королевских гербов. Только наиболее сильные личности, выступавшие во все эпохи и у всех народов как предвестники будущего, были в состоянии преодолеть эту историческую неизбежность, которой были бессильны что-либо противопоставить приспешники класса латифундистов.
Слабость, малокровие, вялость нащей литературы колониального и последующего периодов объясняются тем, что она была лишена корней. Земля, утверждает Вильсон,‒ это основа жизни. Искусство питают традиции, история, народ. А в Перу литература не была детищем традиции, истории, индейского народа. Она возникла как плод импорта испанской литературы и поддерживала свою жизнь подражаниями этой литературе. Кровная связь с испанской литературой сдерживала ее развитие.
Поэтому в колониальный период в нашей литературе господствовали вычурность и напыщенность церковников
270
и аудиторов, а двумя поколениями позже, при республике, ‒ романтизм и подражательность потомков тех же самых церковников и аудиторов.
Литература колониального периода, если не считать ее хроник, а также случайных и поверхностных воспроизведений жизни инкской империи, была чужда прошлому инков. Она просто не могла воссоздать прошлое ‒ для этого ей не хватало воображения. Историографу литературы колониального периода Рива Агуэро это казалось весьма логичным. Рива Агуэро не смог проанализировать и вскрыть причины этой беспомощности. Он поспешил оправдать ее, полностью разделяя взгляды одного из испанских писателей. Он пишет: «По очень меткому выражению одного знаменитого критика (Менендеса Пелайо *), жизнь инкской империи нас интересует так же, как современных испанцев могла бы интересовать история и предания жителей Турдетании и Сарпетании» **.
И далее, в конце этого же очерка: «Система, которая для американизации литературы обращается к временам, предшествующим Конкисте, и пытается поэтически воспроизвести цивилизации кечуа и ацтеков, мировосприятие и чувства индейцев, мне кажется чрезмерно узкой и неплодотворной. Ее следует называть не американизмоа, а экзотизмом. Об этом уже говорили Менендес Пелайо, Рубио и Хуан Валера; цивилизации или полуцивилизации кечуа и ацтеков умерли, угасли, и невозможно возродить их традиции, так как они не воплотились в литературе. Эти традиции чужды и непонятны креолам испанского происхождения, которых ничего с ними не связывает; они чужды и непонятны также и образованным метисам и индейцам, потому что полученное ими образование полностью их европеизировало. Никто из них не находится в положении Гарсиласо дела Вега». По мнению Рива Агуэро, характерному для потомка Конкисты, для наследника колонии, который считает суждения придворных эрудитов непреложными истинами, «гораздо более обильный материал дают испанские экспедиции XVI века и эпизоды Конкисты> '.
' Jose 4е i à R i v à Agu er о, Caracter de la 1iteratura del
Peru jndependiente, Lima, 1905.
271
Даже в пору зрелости республики Перу казалось нашим литераторам всего лишь испанской колонией. Их робкое прирученное воображение искало в Испании не только образцы для литературного подражания, но и сюжет. Примером тому может служить «Элегия на смерть Альфонса XII» Луиса Бенхамина Сиснероса, который, однако, выделялся на фоне бесцветной вульгарной толпы романтиков XIX века своим свободомыслием и передовыми взглядами.
Почти никогда перуанские литераторы не чувствовали своей связи с народом. Они не могли, да и не хотели отображать в своем творчестве мучительный процесс формирования единого, нового Перу. Перуанские литераторы сделали выбор в пользу колонии, отвергнув инкские традиции. Контуры нового Перу лишь смутно вырисовывались, а инкские традиции и колониальный режим существовали вполне реально. Между немощной перуанской литературой, с одной стороны, и империей инков и индейским населением ‒ с другой, глухой стеной стояла Конкиста.
Так как цивилизация инков была разрушена испанцами, новое государство было создано помимо индейцев и направлено против них, а сами индейцы ввергнуты в рабство, то перуанская литература должна была становиться литературой креольской, литературой прибрежных районов, по мере того как она переставала быть литературой испанской. Поэтому в Перу не могла появиться жизнеспособная литература. Смешение захватчиков и индейцев не привело в Перу к образованию более или менее однородного типа населения. К крови иберов и кечуа примешался обильный поток африканской крови. Несколько позже в этот процесс оказались вовлеченнИми и ввезенные в Перу китайцы. Поэтому не было какого-то одного определенного типа жителя Перу, а были различные типы креолов и метисов. С другой стороны, столь различные этнические элементы сосуществовали на благодатном клочке низменности, мягкая, нетребовательная природа которой не могла наложить печать индивидуальности на конечный результат этого социологического опыта.
К несчастью, пестрота и разнородность нашего этнического состава не могли не отразиться на процессе развития литературы. Характер возникновения перуанской
272
литературы не мог не отличаться, например, от характера возникновения аргентинской литературы. В Аргентине смешение европейской и индейской крови породило гаучо. В гаучо слились воедино чужестранец, конкистадор и туземец. Поэтому аргентинская литература, возможно наиболее своеобразная из всех латиноамериканских литератур, проникнута духом гаучо. Лучшие литераторы Аргентины искали и находили свои темы и образы в жизни народа. Сантос Вега, Мартин Фьерро и Анастасио эль-Польо * прежде всего были не продуктом художественного вымысла, а существовали в воображении народа. И даже сейчас аргентинская литература, подверженная самым различным новейшим космополитическим влияниям, не теряет присущего ей духа гаучо. Наоборот, она вновь и вновь подчеркивает его значение. Наиболее ультраистские поэты нового поколения считают себя потомками плеяды благородных народных поэтов-певцов и гаучо Мартина Фьерро, который был ее родоначальником. Один из наиболее модернистских и прозападных поэтов Хосе Луис Боргес часто прибегает к просодике народной поэзии.
Литераторы же независимого Перу, последователи Листы и Эрмосильи **, почти всегда относились к простому народу с презрением. Будучи придворными холуями и провинциальными дворянчиками, они замечали только то, что имело какое-либо отношение к Испании и вице- королевству. Но Испания была очень далеко. Вице-королевство, хотя и сохраняло установленный конкистадорами феодальный строй, принадлежало прошлому. Поэтому все творчество этих литераторов производит впечатление немощности и оторванности от жизни. Это литература своеобразных «эмигрантов», тоскующих по утраченной родине.
В такой затхлой и нездоровой атмосфере теоретизирования нудных и напыщенных риторов связь с жизнью не утратили лишь те немногие литераторы, которые так или иначе выражали думы и чаяния народа. Как только перуанские литераторы теряли связь с живым, настоящим Перу, их творчество превращалось в тяжеловесное, нелепое подражание испанской литературе. Индейская песня, народный танец ‒ вот самые живые и правдивые мотивы бескрылой и бесхребетной перуанской литературы. Разве сюжет «Традиций» не свидетельствует об
Щ мари атеей
273
остроумии и живости жителей Лимы? Это остроумие и живость ‒ одно из условий жизнеспособности традиционной перуанской прозы. Презираемый академиками Мельгар переживет Альтхауса, Пардо и Салаверри *, потому что в его любовных песнях народ всегда будет видеть отражение своей подлинной лирической традиции и неподдельного литературного прошлого.
IV. Рикардо Пальма, Лима и колония
Колониализм ‒ это грустное воспоминание о вице- королевстве — пытается узурпировать дона Рикардо Пальму. Представители бесцветной и чахлой, сентиментальной и риторической литературы утверждают, что она одного происхождения с автором «Традиций». Поколение «футуристов», о котором я уже не раз говорил, что оно принадлежит прошлому больше, чем какое-либо другое поколение наших литераторов, израсходовало добрую часть своего красноречия на то, чтобы присвоить себе славу Пальмы. В этом деле им удалось добиться успеха.. Пальма официально считается виднейшим представителем колониализма.
Но если заняться серьезным изучением творчества Пальмы, учитывая при этом процесс политического и социального развития Перу и развитие колониалистской литературы, то станет ясной вся искусственность и условность этих притязаний. Втиснуть творчество Пальмы в рамки колониалистской литературы ‒ значит не только принизить, но и исказить его. «Традиции» невозможно совместить с литературой угодливого восхваления колониального периода и его хроник, с весьма своеобразной и характерной по тону и духу литературой, издававщейся академической клиентурой феодальной касты.
Убежденные и откровенные консерваторы дон Фелипе Пардо и дон Хосе Антонио де Лавалье вспоминают колониальный период с грустью и благоговением, тогда как Рикардо Пальма пишет о нем с издевательской реалистичностью, прибегая к непочтительному, касмешливому вымыслу. Пальма пишет правдиво и резко, а прозаики и поэты, которые распевали под балконами вице- королевства серенады, так ласкавшие слух представите-
274
лей ancien regime', рассыпаются в верноподданнических дифирамбах. Между их творчествомитворчеством Пальмы нет никакого существенного сходства, никакой психологической общности.
Разная судьба произведений этих литераторов объясняется не только качественными, но и духовными различиями. Качество всегда есть дух. Тяжеловесное академическое творчество Лавалье и других литераторов-колониалистов умерло, потому что не было народным творчеством. Творчество Пальмы живет прежде всего потому, что оно носит народный характер.
Дух «Традиций» исказить невозможно. Он слишком явственно проступает во всем произведении. Рива Агуэро, относящий Пальму в исследовании «Характер литературы независимого Перу» (в соответствии с интересами своих gens ~ и своего класса) к колониализму, пишет, что Пальма «принадлежит к поколению, которое порвало с манерностью писателей колониального периода>. Он признает в Пальме «либерала и сына Республики». Чувствуется, что Рива Агуэро в глубине души недоволен дерзновенностью и инакомыслием Пальмы.
Рива Агуэро старается подавить это чувство, но безуспешно, и оно не раз явственно проступает в его работе. Он признает, что Пальма, «говоря о церкви, о иезуитах, о дворянстве, усмехается и вслед за ним усмехается читатель». И тут же торопится добавить: «Его тонкая ирония не ранит». Рива Агуэро говорит, что он не собирается упрекать Пальму в вольтерьянстве. Однако в заключение он говорит о своих подлинных чувствах следующее: «Какой бы благодушной и мягкой ни была усмешка Пальмы, она иногда разрушает исторические симпатии. Мы видим, что его абсолютно ~не интересуют заботы прошлого, что они непонятны ему. И вот между событием и писателем появляется облачко безразличия и отчуждения» '.
Если сам критик и историограф перуанской литературы, отдавая должное Пальме, восхваляет колониальный период и вполне определенно признает, что между Пардо, де Лавалье и Пальмой существует большая
~ Старого режима (франц.). ‒ Ред.
2 Людей (франц.). ‒ Ред.
з Josh de la Ri va AgQero, Caracter 4е la Literatura del
Peru 'Independiente.
18»
275
разница, то откуда же берет начало ошибочная классификация, стирающая различия между этими писателями? Объясняется это очень просто. Корни ошибки следует искать в личных разногласиях между Пальмой и Гонсалесом Прадой, а также в духовных противоречиях между «пальмистами» и «прадистами». Айа де ла Торре в своем письме о «Перуанском Меркурии» в журнале «Сахитарио» (Ла-Плата) сделал одно верное замечание: «Пальма высмеивал, а Прада стегал хлыстом. Потомки же тех каст, которые подвергались нападкам с обеих сторон, предпочли булавочный укол удару хлыстом» '. Ему же принадлежит удачное и, на мой взгляд, уместное и умное пизе au point' относительно исторического и политического смысла «Традиций». Айа де ла Торре пишет: «Лично я считаю, что, хотя Пальма и писал о традициях, он не был их приверженцем. Мне кажется, что Пальма с помощью своего пера срывал покровы с прошлого и высмеивал его. Ни одному институту или деятелю колониального периода и даже республики не удалось избежать метких уколов иронии Пальмы, уничтожающего сарказма его критики. Хорошо известно, что творчество Пальмы враждебно католическому духовен ству, а его «Традиции» наводят ужас на монахов и монахинь. Но по любопытному |недоразумению, Пальма был окружен troupe' высокопоставленных людей, интеллигентов, католиков, золотой молодежи и людей, благо- говеющих перед звучными именами этих господ. Они льстили ему и искажали характер его творчества»4.
Нет ничего странного и необычного в том, что это проницательное разъяснение смысла и ~направленности «Традиций» сделано писателем, который никогда не выступал в роли литературного критика. Для глубокого понимания духа литературы недостаточно обладать одной лишь литературной эрудицией; гораздо важнее политическое чутье и историческая прозорливость'. Профессиональный критик рассматривает литературу саму по себе. Он не принимает во внимание ее связи с поли-
1 de la
2 в de la
В журнале «Sagitario», № 3, 1926, и
America Latina», Buenos Aires, 1927,
Уточнение (франц.). ‒ Ред.
Толпой (франц.). ‒ Ред.
В журнале «Sagitario», № 3, 1926, и America Latina», Buenos Aires, 1927,
в «Рот la Етапс1рас1бп
р. 139.
в «Рог la Emancipacion
р. 139.
тикой, экономикой, со всеми проявлениями жизни в целом. В результате этого в своих исследованиях он скользит по поверхности, не касаясь сути явлений литературы. Естественно, что ему ~не удается вскрыть неясные моменты возникновения литературных явлений, их глубинных течений.
История перуанской литературы, изучающая ее социальные и политические корни, уничтожит предубеждение, против которого сегодня протестуют лишь люди, принадлежащие к авангарду. Тогда все увидят, что Пальма менее далек от Гонсалеса Прады, чем принято считать до сих пор '.
«Традиции» Пальмы с политической и социальной точек зрения характерны своей демократической направленностью. Оружие Пальмы ‒ смех. Он подтачивает престиж вице-королевства и аристократии. Творчество Пальмы отражает замаскированное шуткой недовольство креольского демоса. Сатира «Традиций» не отличается глубиной и силой; но именно поэтому она гармонирует с юмором мягкосердечного народа. Лима не могла дать другой литературы. «Традиции» до конца исчерпали ее возможности и иногда даже провосходят самисебя.
Если бы революция независимости в Перу была осуществлена мало-мальски сильной буржуазией, тон литературы республиканского периода был бы иным. Новый господствующий класс в то же время проявил бы себя в делах своих государственных деятелей, в произведениях, стиле и деятельности своих поэтов, романистов и критиков. Но в Перу возникновение республики не означало прихода к власти нового класса.
Революционная волна, поднявшаяся на всем континенте, лишь незначительно затронула Перу. В Перу было слишком мало либералов, революционеров, якобинцев. Войны между ними и последующие передышки поглощали все жизненные силы, всю боевую энергию народа. Единственной опорой республики была революционная армия. Поэтому мы не миновали бурного периода военных переворотов. А так как в этот период не мог сформироваться революционный класс, на арену вновь вышел класс консервативный. «Энкомендеро» и
1 В письме в журнал «Amauta», № 4, Айа из-за своего энтузиазма, несомненно, преувеличивает это требование.
277
помещики, которые во время революции независимости колебались между патриотами и сторонниками вице-ко. ролевства, открыто захватили руководство республикой. Колониальная и монархическая аристократия формально превратилась в республиканскую буржуазию. Социально-экономическое устройство колониального периода внешне приспособилось к созданным революцией институтам. Но революция оказалась пропитанной коло. ниальным духом.
Под внешностью формального, протокольного либерализма эта каста скрывала жгучее чувство тоски по утраченному вице-королевству.
Креольский демос, вернее, демос Лимы, не отличался ни постоянством, ни самобытностью. Время от времени его будоражило звонкое красноречие какого-нибудь новоявленного каудильо. Но возбуждение проходило, и народ снова погружался в сладкую дремоту. Все ero недовольство и мятежный дух выливались в шутку, иро. нию и насмешку. Именно это свойство перуанского на. рода нашло свое отражение в шутливой прозе «Традиций».
Пальма, бесспорно, принадлежит к среднему, не- обуржуазившемуся в силу целого ряда исторических причин сословию. Подобно этому неоднородному, не. оформившемуся классу, Пальма затаил ненависть к старой реакционной буржуазии. Сатира «Традиций> разит' многих деятелей республики. Но в отличие от реакционной сатиры Фелипе Пардо-и-Альяга она не направлена против самой республики. Пальма, как и демос Лимы, попался на приманку антиолигархического красноречия Пьеролы. Пальма всегда остается верным либеральной идеологии независимости.
Рива Агуэро и другие идеологи колониализма и сивилизма заявляют о своих правах на Пальму не только потому, что это не представляет никакой опасности для их политики, а главным образом из-за безнадежной посредственности их литературных сил. Критики, принадлежащие к их касте, прекрасно знают, что все усилия раздуть значение Фелипе Пардо или Хосе Антонио де Лавалье ни к чему не приведут. Литература колонильного периода не дала ничего, кроме наивного и сухого подражания классицизму и бесцветного вульгарного подражания романтизму. Пальма ей нужен для того,
278
чтобы иметь возможность (по праву или нет) хвастать подлинным авторитетом.
Однако я должен отметить, что ответственность за это искажение действительности лежит не только на колониализме. Как я уже писал ранее, часть ответственности ложится на «гонсалес-прадизм». В «Очерке о литературах Перу» Федерико Море мы находим следующее суждение об авторе «Традиций»: «Рикардо Пальма, представитель, выразитель и защитник колониализма, ‒ это любитель исторических анекдотов, веселый рассказчик множества смешных историй. Он не забывает об Академии языка и пересказывает различные похождения и авантюры маркиз с завитыми волосами и выпяченными от спеси губами испанским языком золотого века» '.
Море утверждает, что от Пальмы останется лишь «скабрезная усмешка».
Может быть, некоторые увидят в этих словах лишь общеизвестную неприязнь Море, очень непоследовательного в своих симпатиях, ~но весьма последовательного в своей ненависти. Но есть две причины, по которым следует прислушаться к мнению Море. Это особая воинственность, которую придает ему титул последователя Гонсалеса Прады, и серьезный характер очерка, в котором Море высказывает это мнение.
В этом очерке Море честно старается выяснить характер духа национальной литературы. Хотя мы и не принимаем полностью основные его положения, они все же заслуживают внимательного изучения. Море исходит из принципа, на котором основывается любая глубокая критика. Он пишет: <Литература ‒ это лишь выражени~ политической и социальной действительности». Суждение Море о Пальме высказано не мимоходом и не ради красного словца; оно является составной частью исследования, значительную ценность которому придают идеи и тезисы автора. Это обязывает нас отнестись к данному исследованию серьезно и попытаться исправить допущенные в нем ошибки Но прежде всего целесообразно вскрыть и прокомментировать основные направления работы Море.
1 F e d e r i c o М о г е, De un ensayo sobre las liter aturas del Peru,
«El Diario de la Маг!па», Habana, 1924; «El Norte» Trujillo,
1924.
В этой работе Море ищет расовые факторы и истоки возникновения перуанской литературы. Море изучает ее основные цвета и главные направления, не замечая ее оттенков и ответвлений. Это метод журналиста, а не критика. Он придает идеям определенную силу, но лишает их гибкости. Предлагаемый Море образ перуанской литературы слишком статичен.
Но если выводы Море не всегда справедливы, то посылки, напротив, верны. Море чувствует перуанский дуализм. Он говорит, что в Перу все принадлежит «либо колониализму, либо инкаизму». Я не раз писал, что Перу, дитя Конкисты, ‒ порождение Косты. Поэтому и не могу не согласиться с Море относительно происхождения и развития конфликта между инкаизмом и колониализмом. Я не далек от того, чтобы думать, подобно Море, что этот конфликт, этот антагонизм «есть и на многие годы останется социологическим и политическим ключом к перуанской действительности».
Литература, естественно, отражает и выражает перуанский дуализм. «С точки зрения литературы,‒ пишет Море, — Перу, как и следовало ожидать, не является единым целым. Перед нами — явление определяющего значения'. жители Анд — крестьяне, жители Лимы — горожане. То же самое относится и к обеим литературам. Те, на кого распространяется влияние Лимы, все воспринимают в испано-африканском, романтически- чувственном духе. Для нас же, тех, кто живет под влиянием Куско, наиболее прекрасная и глубокая жизнь сосредоточена в горах и долинах, и все полно непередаваемой субъективности и драматического смысла. Житель побережья — художник, житель гор — музыкант. Для наследников колонистов любовь — это приключение. Для детей пришедшего в упадок народа любовь — это голос судьбы».
Однако лишь сейчас можно всерьез говорить о полноценном существовании литературы Сьерры, о которой так пылко пишет Море, противопоставляя ее литературе лимской или колониальной. У нее почти нет ни истории, ни традиций. Оба крупнейших литератора республики, Пальма и Гонсалес Прада, принадлежат Лиме. Я высоко ценю, как будет видно ниже, Абелярдо Гамарру. Но мне кажется, что Море ценит его слишком высоко. Хотя в одном месте своего исследования он пишет:
280
«К несчастью, Гамарра, талант ясный и самобытный, чистый и сияющий, не оказался тем литератором, который так необходим».
Сам Море признает, что «у андских районов, у инка- изма все еще нет писателя, который бы синтезировал и обобщил в пламенных и блестящих словах заботы, особенности и колебания души инков». Таким образом, он в конце концов приходит к выводу, что перуанская литература до начала творчества Пальмы и Гонсалеса Прады является литературой колониальной, испанской. Литература Сьерры, которую Море противопоставляет ей, не дала писателей, сравнимых с Пальмой и Гонсалесом Прадой. Столица навязывала свои образцы провинциям. Более того, провинции сами искали образцы в столице. Истоки полемической прозы провинциального регионализма и радикализма восходят к Гонсалесу Праде, которого его последователь Море справедливо упрекает в чрезмерном пристрастии к риторике.
Море видит в Гамарре представителя единого Перу. Гамарра, по его мнению, открывает новую главу в истории нашей литературы. Я же считаю, что новую главу открывает Гонсалес Прада, чье творчество знаменует переход от чистого испанизма к зарождающемуся европеизму, последствия которого имели решающее значение.
Но Рикардо Пальма, ошибочно относимый Море к «представителям, выразителям и- защитникам колониализма», также принадлежит со всей его ограниченностью единому Перу, идея которого начинает все больше конкретизироваться и определяться. Пальма был выразителем интересов креолов, метисов и среднего класса республиканской Лимы, которая восторженно приветствует Пьеролу (по темпераменту эта восторженность более свойственна жителям Арекипы, чем Лимы) и в то же время отказывается от собственной традиции, отрицает свое колониальное прошлое, осуждает и критикует свой централизм, поддерживает требования индейцев и протягивает руку мятежникам провинций.
Море видит лишь одну Лиму ‒ консервативную, апатичную, ветреную, колониальную. «Ни одна проблема идеологии или искусства, — пишет Море, — не вызвала в Лиме отклика. Ни модернизм в литературе, ни марксизм в политике, ни символизм в музыке, ни экспрес-
281
сионистский динамизм в живописи не коснулись сынов этого города, который заставляет забывать обо всех недугах. Чувственность ‒ смертный враг движений души». Но это не так. В Лиме начался процесс индустриализа11ии. Именно в Лиме в полном соответствии с процессом исторического развития нации впервые прозвучал голос марксизма. Возможно, что Море, несколько недовольный своим народом, не знает этого, но он должен это чувствовать. В Буэнос-Айресе и Ла-Плате найдутся люди, способные рассказать ему о требованиях авангарда, являющегося выразителем нового национального духа как в Лиме, так и в Куско, как в Трухильо, так и в Хаухе.
Дело о колониализме, или о «лимаизме», если так больше нравится Море, было возбуждено в Лиме. Дело столицы ведем мы, ее жители, в открытой борьбе с тем, что Луис Альберто Санчес называет «перричолизмом». Мы ведем это дело со страстностью и суровостью, вызывающими тревогу и беспокойство Санчеса '. Десять лет назад небольшая группа писателей, которая прошла путь от эстетизма д.'Аннунцио, импортированного Вальделомаром, до социального критицизма журнала «Эспанья», основала в Лиме журнал «Нуэстра эпока» для разоблачения (без всяких оговорок и компромиссов с какой-либо группой или каудильо) старой политики '. Пять лет спустя группа студентов, выразителей нового духа, основала s Лиме народные университеты. На своем знамени эта группа начертала имя Гонсалеса Прады.
Энрикес Уренья говорит, что существуют две Америки: Америка добра и Америка зла. То же самое можно сказать и о Лиме. У Лимы нет корней в автохтонном прошлом. Лима ‒ плод Конкисты. Но поскольку ее образ мыслей и дух перестают быть чисто испанскими и становятся немного космополитическими, поскольку на нее оказывают влияние идеи и чувства эпохи, постольку
' См. очерк «Регионализм и централизм>.
2 В свет вышли только два номера журнала <Нуэстра эпока» (июль 1918 года), которые быстро разошлись. На направление обоих номеров сильно повлиял журнал Аракистайна «Эспанья». Годом позже это направление вновь возродилось в недолговечной газете «Ла расон», наиболее запомнившейся кампанией за университетскую реформу,
282
Лима перестает быть заповедником колониализма и испанизма. Новый перуанизм еще не созрел. Его историческая основа должна быть индейской. Может быть, гранит Анд будет более надежным фундаментом, чем прибрежный песок. Согласимся с этим. Но обновленная, пробудившаяся Лима не стоит и не хочет стоять в стороне от этой созидательной деятельности.
V. Гонсалес Прада
В нашей литературе Гонсалес Прада выступает пред. вестником перехода от колониального периода к перно. ду космополитическому. Вентура Гарсиа Кальдерон называет его «наименее перуанским» из наших литераторов. Но мы уже видели, что до Гонсалеса Прады перуанизм нашей литературы был не собственно перуанским, а колониальным. Автор «Свободных страниц» выступает как носитель западного духа и европейской культуры. Но почему же в рамках еще не оформившегося, не определившегося перуанизма мы должны считать его наименее перуанским писателем из тех, кто выражает в своем творчестве этот перуанизм? Может быть, потому, что он менее испанский? Или потому, что он не колониальный? Но возникает поистине парадоксальное положение: творчество Прады свидетельствует о возможности существования перуанской литературы как раз в силу того, что оно менее всего испанское и колониальное. Речь идет об освобождении от метрополии, о разрыве с вице-королевством.
Этот парнасец, этот величественный эллин и язычник с исторической и духовной точек зрения гораздо бо. лее перуанец в истории нашей литературы, чем все, аб. солютно все наши компиляторы испанской литературы, жившие до и после него. Навряд ли кто-нибудь из представителей нашего поколения считает желчного, тоскующего по прошлому последователя Листы более перуанцем, чем иконоборчески настроенного, непримиримого обвинителя того прошлого, к которому принадлежал сам Листа и ему подобные писаки.
Гонсалес Прада не был выразителем чувств перуанского народа. Он не писал о его проблемах и не оставил программы действий будущему поколени~о. Но так или
иначе он олицетворяет момент, первый яркий момент сознания Перу. Федерико Море называет его предвестником нового, единого Перу. Но Прада был больше чем предвестник. Из витиеватых, риторических сентенций «Свободных страниц» выступают ростки нового национального духа. «Настоящее Перу, ‒ сказал Гонсалес Прада в своей знаменитой речи, произнесенной в Политеама в 1888 году, — это не группки креолов и чужеземцев, населяющих полоску земли между Тихим океаном и Андами; нация — это индейские массы, живущие в восточной части горной цепи» '.
И хотя Гонсалес Прада не умел говорить с народом, не прибегая к риторике, он никогда не презирал его. Наоборот, Прада всегда говорил о непризнанной славе народа. Он предостерегал своих последователей против пустоты и бесплодия литературы для избранных. «Платон, ‒ напомнил им Прада на лекции в литературном обществе, — говорил, что народ — прекрасный учитель языка. Языки крепнут и расцветают на народной основе, а не на основе мертвых правил грамматиков и доисторических изысканий эрудитов. Песни, пословицы и поговорки простого народа рождают свежие слова, чеканные фразы, смелые конструкции. Народные массы преображают языки, подобно тому как мельчайшие организмы меняют очертания континентов». В другом месте этой лекции Прада говорил: «Настоящий поэт подобен дереву, стоящему на вершине горы: его воображение — это устремленные в небо ветви, а чувства — корни, уходящие в землю>. В своих заметках о языке Прада ту же самую мысль выразил другими словами: «Выдающиеся произведения отличаются своей доступностью. Они — достояние не горстки избранных, а всех обычных людей. Гомер и Сервантес— гении демократические; их поймет и ребенок. Таланты, претендующие на аристократизм, недоступные для толпы, стараются прикрыть внутреннюю пустоту сложной формой... Можем ли мы утверждать, что, если бы Геродот писал, как Грациан, а Пиндар пел, как Гонгора, их слушали бы и приветствовали на олимпийских играх? То же самое относится к великим властителям душ XVI u
284
' G o u z 4 1e z P r à d à, Psginas Libres.
XVIII веков, особенно к Вольтеру с его прозой, естественной, как дыхание, и чистой, как горный ручей» '.
В то же время Гонсалес Прада разоблачал колониализм. На лекции в литературном обществе он вскрыл последствия малодушного, немрщного подражания испанской литературе и открыто потребовал покончить с этой зависимостью. «Давайте научимся ходить самостоятельно и поищем в литературе других народов новые элементы и новые импульсы. Духу монархических, ультрамонтанских наций мы должны предпочесть свободный и демократический дух нашего века. Давайте вернемся к испанским авторам, изучим их выдающиеся произведения, обогатим их гармоничный язык; но мы должны постоянно помнить, что интеллектуальная зависимость от Испании означала бы для нас явно затянувшееся детство>а.
Творчество Гонсалеса Прады положило начало контакту нашей литературы с литературами других стран. Особенно сильное влияние на Гонсалеса Праду оказала французская литература. Однако заслуга Прады в том, что он открыл дорогу вообще влиянию различных иностранных литератур. В его поэзии и даже в его прозе чувствуется близкое знакомство с итальянской литературой. В своей прозе он неоднократно обрушивался на академии и пуристов и, как неисправимый еретик, с удовольствием прибегал к неологизмам и галлицизмам. Для своих стихов он искал в поэзии других народов новые образы и экзотические ритмы.
Гонсалес Прада хорошо понимал скрытую от поверхностного наблюдателя связь между идеологическим консерватизмом и литературным академизмом. Поэтому он вел борьбу на два фронта. Сейчас, когда мы ясно видим тесную связь между литературными серенадами вице- королевству и засильем феодальной касты в экономике и политике, эта сторона мышления Гонсалеса Прады приобретает новое значение и предстает в новом свете,
Как показал Гонсалес Прада, всякая литературная деятельность сознательно или бессознательно отражает политические убеждения и цели. Литература не существует независимо от других явлений культуры. Кто, например, решится отрицать политическую подоплеку на
~ G о п z а 1е z P г à d à, Paginas Libres.
а Там же.
285
первый взгляд чисто литературной теории, утверждающей, что Гонсалес Прада «наименее перуанский из наших литераторов»? Отказывать Праде в перуанизме‒ это не что иное, как один из способов обесценить в Перу значение его протеста, замаскированная попытка извратить и смазать мятежную направленность этого протеста. Точно так же и сейчас, выдвигая обвинение в экзотичности, ведут борьбу против мировоззрения авангарда.
Те, кому не удалось подорвать этим способом влияние и авторитет Прады, после его смерти меняют тактику. Они попытались извратить и принизить значение его творчества при помощи компрометирующих восхвалений. Стало модно зачислять себя в наследники и последователи Прады. Возникла опасность, что Гонсалес Прада превратится в официальную, академическую фигуру. К счастью, новое поколение успешно выступило против этих попыток.
Молодежь видит, чтб в творчестве Гонсалеса Прады случайно и временно, а чтб непреходяще и вечно. Молодежь знает, что не буква, а дух творчества Прады представляет истинную ценность. Лжепоследователи Прады ухватились за букву ero творчества, настоящие его ученики придерживаются завещанного им духа.
Исследование творчества Гонсалеса Прады относится скорее к области истории нашей литературы и литературной критики, чем к области политики. Гонсалес Прада был больше литератор, чем политик. То, что политическая ценность его творчества больше литературной, ни в коей мере не отрицает факта, что творчество его само по себе носит характер более литературный, чем политический.
Все знают, что сила Гонсалеса Прады заключалась не в действии, а в слове. Но не поэтому Гонсалес Прада более литератор, чем политик. Причину этого следует искать в самом его слове.
Литературное творчество может быть программой, доктриной. Но ни в «Свободных страницах», ни в «Часах борьбы» мы не находим программы или доктрины в собственном смысле этого слова. В выступлениях и очерках, из которых состоят эти книги, Гонсалес Прада не пытается говорить о перуанской действительности язы-
286
ком государственного деятеля или социолога. Единственное его желание ‒ описать эту действительность языком литератора. Он не конкретизирует свои мысли в предложениях или концепциях. Он оформляет их во фразы большой эмоциональной и риторической силы, но весьма незначительного практического и научного значения. «Перу — это гора с кладбищем на вершине». «Перу— это больной организм, где ни надавишь — выступает гной». Наиболее известные слова Гонсалеса Прады принадлежат литератору, а не государственному деятелю. Это слова обвинителя, а не созидателя.
Само радикальное движение по своему происхождению ‒ явление литературное, а не политическое. Зародыш Национального союза, или радикальной партии, назывался «Литературный кружок». Повинуясь требованию эпохи, эта литературная группа превратилась в группу политическую. Для развития Перу нужны нелитераторы, а политики. Литература — это не хлеб, а предмет роскоши. Литераторы из окружения Гонсалеса Прады смутно, но постоянно ощущали жизненные потребности нашей разоренной и обнищавшей страны. В своей речи, произнесенной в Олимпо в 1887 году, Гонсалес Прада говорил: <Литературный кружок», мирное общество поэтов и мечтателей, превращается в воинствующий пропагандистский центр. Куда восходят истоки радикализма в литературе? До нас доходят отзвуки бурь, потрясающих европейские столицы, мы слышим голос республиканской атеистической Франции. У нас есть молодежь, которая открыто стремится ускорить затянувшуюся агонию того, что обречено на смерть, молодежь, которой не терпится преодолеть все препятствия и пробиться к разрушенным башням национальной литературы, чтобы водрузить на них красное знамя» '.
Гонсалес Прада повиновался велению истории и перешел от безмятежного парнасского созерцания к острой политической борьбе. Но он не смог предложить своим сторонникам план действий: индивидуалист, анархист, одиночка по духу, он не годился для руководства большим коллективным делом.
Исследователи радикального движения говорят, что Прада не обладал темпераментом вождя, руководителя,
~ Gonzalez P r a d a, Paginas Libres.
287
кондотьера. Но дело не только в этом. Следует добавить, что темперамент Гонсалеса Прады ‒ это в основном темперамент литератора. Если бы Прада не родился в стране, остро нуждающейся в реорганизации и моральном очищении социальной и политической жизни, в стране, где не могло расцвести чисто художественное творчество, ему бы и в голову не пришло организовать партию.
Естественно, что круг его знаний соответствовал его темпераменту. Они распространялись главным образом на литературу и философию. При чтении речей и статей Гонсалеса Прады убеждаешься, что он не занимался специально изучением экономики и политики. В его рассуждениях, высказываниях, изречениях явственно видна литературная жилка. Часто у Прады в оправе элегантной и отшлифованной прозы сверкает точное социологическое или историческое определение (некоторые из них я уже цитировал). Но, в конечном счете, по своему стилю и структуре творчество Прады ‒ это творчество литературное.
Воспитанный на националистских и позитивистских взглядах своего времени, Гонсалес Прада высоко ценил значение науки. Это вообще характерно для прогрессивной литературы той эпохи. Наука, разум, прогресс ‒ вот мифы XIX века. Гонсалес Прада, который через либерализм и энциклопедизм пришел к анархистской утопии, был страстным приверженцем этих мифов. Даже в его стихах мы находим эмоциональное выражение рационализма:
Войну ‒ безотчетному Чувству!
Божественный культ ‒ Уму!
Гонсалесу Праде выпало на долю лишь возвестить то, что должны были претворить в жизнь люди другого поколения. Он проповедовал реализм. Осуждая трескучее и пустое красноречие тропической риторики, Прада призывал своих современников не отрываться от земли, от реальности. «Пора закончить,‒ говорил он,— наше затянувшееся путешествие по стране бесплотного идеализма и вернуться к действительности, памятуя, что вне Природы нет ничего, кроме иллюзорных символов, мифологических вымыслов, метафизической пустоты. На такой высоте с разреженным воздухом мы начинаем превра-
288
щаться в туманные, эфирные существа. Вернемся на землю. Лучше быть железом, чем облаком»'.
Но сам Прада не сумел стать реалистом. При ero жизни уже существовал исторический материализм. Однако идеи Гонсалеса Прады, никогда не ограничивающие его смелости и свободы, не решали задачи создания перуанского социализма. После неудачи радикальной партии Прада отдал свою привязанность далекому и абстрактному утопизму Кропоткина. И в полемике марксистов и бакунистов Прада встал на сторону последних. В этом его конфликте с действительностью, как и во всех остальных, его темперамент реагировал в соответствии с его литературным и аристократическим восприятием.
Из-за того, что симпатии и круг знаний Гонсалеса Прады ограничивались литературой, радикальное движение не оставило нам даже элементарных трудов по изучению перуанской действительности и конкретных идей о проблемах Перу. Хотя в разработке программы радикальной партии Гонсалес Прада участия не принимал, она представляет собой пример политической прозы «Литературного кружка». Мы уже видели, что Национальный союз ничем иным и не был.
Мышление Гонсалеса Прады, хотя и подчиненное всем основным мифам того времени, не было исключительно позитивистским. В Гонсалесе Праде горит огонь рационалистов XVIII века. Его Разум отличается страстностью и революционностью. Позитивизм, историзм XIX века представляют прирученный рационализм. Они отражают настроения и интересы буржуазии, ставшей консервативной после своего прихода к власти. Рационализм Гонсалеса Прады не довольствуется посредственными и робкими выводами буржуазного разума и науки. В характере Прады сохраняется многое от смелого и непреклонного якобинца.
Хавьер Прадо, Гарсиа Кальдерон, Рива Агуэро проповедуют консервативный позитивизм. Гонсалес Прада защищает революционный позитивизм *. Идеологи сивилизма в полном соответствии со своими классовыми симпатиями подчиняли нас авторитету Тэна. Идеолог
' G о п z а 1 е z P г à d à, Phginas 1.ibres.
19 Мвривтвгм
269
радикализма всегда выступал выразителем более передовых идей, отличных от тех, которые во Франции ассоциировались с движением политической реакции, а в Перу послужили прославлению просвещенной олигархии.
Несмотря на свое рационалистическое и научное мышление, Гонсалес Прада почти никогда не впадает в чрезмерный интеллектуализм. От этой опасности его ограждают художественное чутье и страстная приверженность к справедливости. В глубине души парнасец Прада ‒ романтик, никогда не теряющий веры во власть духа.
Одно из его точных высказываний о Ренане, который пе depasse pas le doute ', показывает, что Гонсалес Прада очень хорошо понимал опасность чрезмерного критицизма. «Все недостатки Ренана объясняются преувеличением критического духа. Боязнь ошибиться и полная уверенность в собственной утонченности и бесстрастности часто приводили к тому, что он все утверждал с недомолвками, а отрицал с оговорками; иначе говоря, он ничего не утверждал и не отрицал и даже впадал в противоречия, так как обычно, высказав какую-нибудь мысль, он тут же говорил «но» и защищал нечто противоположное. Отсюда его непопулярность; толпа понимает и идет за теми, кто утверждает открыто и даже резко, илисловами, на манер Мирабо, или делами, как Наполеон».
Гонсалес Прада неизменно предпочитает утверждение отрицанию и сомнению. Его мысль дерзка, смела, бесстрашна, лишена неопределенности. Его дух глубоко чувствует настоятельную необходимость depasser le doute'. Слова Васконселоса «пессимизм по отношению к действительности, оптимизм по отношению к идеалу» вполне могли принадлежать Гонсалесу Праде. Его высказывания часто окрашены пессимизмом, но почти никогда скептицизмом.
В своем исследовании идеологии Гонсалеса Прады, которое входит в книгу «Новый абсолют», Мариано Иберико Родригес дает хорошее определение автору «Свободных страниц». Он пишет: «В соответствии с духом своего времени он глубоко верит в эффективность научного труда. Он верит в существование вечных и незыблемых всеобщих законов. Но ни рационализм, ни детер-
' Не выходит за пределы сомнения (франц.). ‒ Ред.
' Выйти за пределы сомнения (франц.). ‒ Ред.
минизм не приводят его ни к узкой морали эвдемонизма, ни к подчинению космической необходимости, которую понял Спиноза. Наоборот, неудовлетворенный и свободный как индивидуальность, он преодолел логические последствия своих идей, провозгласил культ действия, испытал жажду борьбы и предсказал утверждение свободы и жизни. В анархических высказываниях Прады, по-видимому, есть нечто от Ницше. И у него и у Ницше детерминистская концепция действительности противостоит всемогущему побуждению свободного внутреннего импульса» '.
Наибольшего восхищения у Прады достойна страстность рационалиста, наибольшего уважения ‒ моральный аскетизм атеиста со склонностью к язычеству. Его атеизм религиозен, особенно тогда, когда он кажется наиболее пылким и абсолютным. У Гонсалеса Прады есть черты светских аскетов, о которых пишет Ромен Роллан. Настоящего Гонсалеса Праду надо искать в его понимании справедливости, в его взглядах- на любовь, а не в несколько вульгарном антиклерикализме некоторых страниц «Часов борьбы».
Идеология «Свободных страниц> и «Часов борьбы» во многом устарела. Но то основное, непреходящее, что есть в Гонсалесе Праде, не определяется ценностью его суждений и высказываний. Более того, суждения не характерны для его творчества. Как отмечал Иберико, особенность Гонсалеса Прады «проявляется не в строгой системе суждений ‒ недолговечных символов того или иного состояния духа, а в некоем чувстве, в некоей постоянной определенности всей личности, которые выражаются в замечательном художественном содержании творчества, в мужественном вдохновении усилий и борьбы»'.
Я уже говорил, что в творчестве Гонсалеса Прады долговечен его дух. Мы, люди нового поколения, чтим в Гонсалесе Праде прежде всего его высокие моральные качества, восхищаемся его интеллектуальной честностью, его благородным и неукротимым мятежным духом.
Кроме того, я думаю, что Гонсалес Прада не увидел бы в новом перуанском поколении своих учеников и на-
' М. Iberico Rodriguez, Е! Nuevo Absoluto. р. 45.
~ Ibid, р. 43, 44.
следников, если бы не обнаружил в его представителях воли и мужества, необходимых для дальнейшего развития его дела. Он бы презирал беспомощно повторяющих его фразы, а полюбил бы молодежь, которая может ripeтворить в жизнь то, что для него могло быть только мечтой. И лишь в тех он почувствовал бы себя обновленным и возрожденным, кто может сказать по-настоящему новое, по-настоящему современное слово.
О Гансалесе Праде должно сказать то, что сам он говорит в «Свободных страницах» о Вихиле: «Немногие жизни так чисты, так полны, так достойны подражания. Можно спорить о форме и содержании его произведений, можно говорить сейчас, что его книги устарели и не вызывают уже глубокого чувства удовлетворения, можно, наконец, разрушить все здание, воздвигнутое его интеллектом, но одно останется незыблемо ‒ человек>.
Vl. Мельгар
Во время колониального периода наиболее выдающиеся явления и деятели перуанской литературы были связаны с Лимой. То, что провинции дали своих представителей, не меняет дела. Столица устанавливала образец, стиль, направление. И это понятно. Литература‒ продукт города. Влияние города на все литературные процессы очень велико. С другой стороны, Лима не испытывала соперничества со стороны других городов, обладавших аналогичными привилегиями. Чрезмерный централизм предопределил господство Лимы.
Из-за абсолютной гегемонии Лимы наша литература была оторвана от индейской почвы. Лима была сначала испанской, потом креольской столицей. То же самое относится и к ее литературе.
Однако чувства индейского населения в какой-то мере находили отражение в нашей литературе того времени. Первым значительным выразителем этих чувств был Мариано Мельгар. Критика Лимы относится к нему с некоторым пренебрежением. Она считает его слишком народным, недостаточно благородным. В стихах Мельгара наряду с несколько простонародным синтаксисом ей не нравится употребление просторечных оборотов. По- настоящему ей не нравится сам жанр. Критике не может
292
нравиться поэт, который оставил после себя одни только народные песни любви. Этой критике больше по вкусу любая нагоняющая сон ода Пандо.
Я, со своей стороны, не преувеличивая художественных достоинств творчества Мельгара, считаю, что его следует поставить у истоков зарождающейся перуанской литературы. При этом я всегда исхожу из критерия относительности.
Мельгар ‒ романтик. Он романтик не только в своем искусстве, но и в жизни. В то время в нашей литературе романтизм еще не пользовался официальным признанием. Поэтому романтизм Мельгара был искренним порывом, а не пустым подражательством, в которое он превратился позже в творчестве других литераторов. И это является свидетельством его художественного чутья. Говорят, что литературная известность Мельгара частично объясняется его героической смертью *. Это утверждение свидетельствует о плохо скрытой презрительной неприязни. Смерть создала героя и убила художника. Мельгар умер очень молодым. И хотя всегда немного рискованно строить предположения о возможном пути художника, застигнутого преждевременной смертью, не будет слишком смелым предположить, что творчество зрелого Мельгара было бы более свободно от классической риторики и манерности, а следовательно, и более национально, более чисто. Разрыв с метрополией оказал на него особое влияние, во всяком случае отличное от того, которое он оказал на литераторов такого испанского и колониального города, как Лима. Следуя своему романтическому порыву, Мариано Мельгар все более черпал бы свое вдохновение в сельских, индейских источниках.
Те, кто жалуется на вульгарность его лексики и образов, исходят из аристократических и академистских предубеждений. Художник, создавший на народном языке поэму, не теряющую с годами способность волновать сердца, имеет для литературы любого народа неизмеримо большее значение, чем автор выхолощенных хрестоматийных произведений, написанных академичным языком. С другой стороны, как пишет Карлос Октавио Бунхе в исследовании, посвященном аргентинской литературе, народная поэзия всегда предшествовала
поэзии художественной. Некоторые песни Мельгара живут лишь как фрагменты народной поэзии. Но именно поэтому они стали бессмертными.
В незатейливых образах песен Мельгара временами видна пасторальная наивность, подчеркивающая их индейскую тематику и национальную самобытность. Восточная поэзия характеризуется несколько грубоватым пантеизмом метафор. Глубоко индейская природа творчества Мельгара видна в его примитивных, крестьянских образах.
В конце концов этот романтик со всей страстью отдается революции. Революция для него ‒ не либерализм энциклопедистов, а прежде всего горячий патриотизм. Революционное чувство как Пумакауа, так и Мельгара питает наша кровь и наша история.
Для Рива Агуэро автор народных песен всего лишь «любопытное явление в истории перуанской литературы». Внося поправку в его суждение, мы говорим, что Мельгар ‒ это первое перуанское явление нашей литературы.
Vll. Абелярдо Гамарра
До сих пор хрестоматии не предоставляют своих страниц Абелярдо Гамарре. Критика пренебрежительно отодвигает его творчество на второй план, отводя ему малозначительное с точки зрения придворной критики место в рамках народной литературы. Даже в истории креолизма умаляют его роль и всегда упоминают после такого явного колониалиста, как дон Фелипе Пардо.
Тем не менее Гамарра ‒ один из наиболее видных наших литераторов. На фоне перуанской литературы, ограниченной в основном рамками столицы, он с наибольшей чистотой отобразил жизнь провинций. В его прозе чувствуется индейское влияние. Рикардо Пальма — это креол Лимы; Эль-Тунанте ' — креол Сьерры. Индейская основа жива в его радостном искусстве.
' Эль-Тунанте (исп.) ‒ букв. любитель странствий, бродяга. Так
называли перуанцы поэта Гамарру,
294
От индейца Эль-Тунанте взял упорство и терпеливость, пантеистское безразличие к потустороннему миру, мягкую и простую душу, здравый крестьянский смысл, трезвое и реалистическое воображение. От креола он взял изящество слога, веселый смех, острый и иронический глаз, дух авантюриста и гуляки. Выходец из горного селения, Эль-Тунанте приспособился к столице и Косте, не потеряв своей индивидуальности и своеобразия. На фоне полувекового подражательства и беспомощного лепета его творчество по своему чувству и интонации представляется по-настоящему перуанским.
По-настоящему перуанским ero творчество является также и по духу. С юности Гамарра сражался в авангарде. Он участвовал в радикальном движении протеста, всей душой приняв его революционный патриотизм. То, что для других видных радикалов было лишь интеллектуальной и литературной деятельностью, для Эль-Тунанте стало всепоглощающим чувством, душевным порывом. Гамарра всем сердцем ненавидел земельную аристократию и ее развращенных и невежественных прихлебателей. Он всегда понимал, что эти люди не представляют Перу, что Перу нельзя отождествлять с ними. Это чувство заставляло его с настороженностью относиться к сивилизму и его интеллектуальному и идеологическому проявлению. Безошибочная интуиция Гамарры предостерегала ero в то же время от «демократических» иллюзий. Эль-Тунанте не обманывался относительно Пьеролы. Он понял настоящий исторический смысл правительства 95-го года и ясно видел, что приход ero к власти был не демократической революцией, а сивилистской реставрацией. И хотя Гамарра до самой смерти безоговорочно преклонялся перед Гонсалесом Прадой, чьи речи в духе Катилины он изложил народным языком, было видно, что по духу ему было ближе что-то более деятельное и конструктивное. Ero историческая интуиция говорила ему, что Перу нужен свой Альберди, свой Сармьенто. В последние годы жизни он особенно хорошо понял, что новаторская и проникнутая светлыми идеалами политика должна прочно опираться на действительность и историю.
Творчество Гамарры ‒ не просто жанровая сатира. За живым изображением типов и нравов явственно виден благородный политический и социальный идеал. Это
ставит Гамарру выше Сегуры. В творчестве Эль-Тунанте есть идеал, в творчестве Сегуры ‒ нет.
С другой стороны, креолизм Эль-Тунанте более цельный, более глубокий, чем у Сегуры. Его интерпретация явлений и характеров более правдива, более жива. В произведениях Гамарры, которые неслучайно пользуются наибольшей популярностью, наибольшим успехом в провинциях, есть много исключительно метких наблюдений, много удачных изобразительных приемов. ЭльТунанте ‒ это Панчо Фьерро* нашей литературы. Это народный гений, писатель интуитивный и стихийный. Наследник духа революции независимости, он, естественно, не мог на испытывать вражды по отношению к наследникам духа Конкисты и колониального периода. Вот почему ни академии, ни литературные общества не увенчали ero творчество дипломом или грамотой. (ЭльТунанте думал, конечно, как Рубен Дарио**: «Господи! Спаси нас от академий!») Его презирают за синтаксис. Его презирают за орфографию. Но больше ввего его презирают за свойственный ему дух.
жизнь смеется над осторожной и манерной критикой, даруя долголетие книгам Гамарры, а не книгам, официально признанным и одобренным. Критика почти забыла Гамарру; его не забыл лишь народ. Но этого достаточно, чтобы его творчество на деле заняло в истории нашей литературы то место, в котором формально ему отказывают.
Творчество Гамарры производит впечатление разрозненной коллекции набросков. В нем нет центрального произведения. Это не безукоризненное художественное самовыражение. В этом его недостаток. Но этот недостаток не определяется полностью его свойствами как художника. Он определяется также молодостью литературы, представителем которой был Гамарра.
Эль-Тунанте хотел творить на языке улицы: Это не было его ошибкой. На этом пути завоевали бессмертие классики всех литератур.
Vill. Чокано
Хосе Сантос Чокано относится, на мой взгляд, к колониальному периоду нашей литературы. Корни его высокопарной поэзии следует искать в Испании. Красно-
296
речивая критика выдает ее за выражение автохтонной души. Но это искусственная .концепция, риторический вымысел. Критика в соответствии со своей логикой, настолько же упрощенной, насколько и ошибочной, рассуждает так: Чокано красочен и пышен ‒ следовательно, он автохтонен. На этом основании критика, абсолютно не способная понять автохтонные явления, построила почти всю догму о глубоком американизме и тропическом характере поэта «Души Америки».
Эта догма могла быть неоспоримой во времена абсолютной власти колониализма. В наше же время иконоборческое поколение с недоверием подвергает ее своему анализу. Прежде всего возникает вопрос: действительно ли автохтонное ‒ красочно и пышно?
Педро Энрикес Уренья, проницательный критик, не связанный в данном случае соображениями полемического характера, изучая как раз тему красочности и пышности латиноамериканской литературы, пишет, что эта литература в основном не выступает как продукт тропиков. Она, скорее. возникла в городах умеренного и даже прохладного климата. Энрикес Уренья делает следующее очень тонкое и верное замечание: «Мы в Америке сохраняем уважение к эмфазе, полученное от Европы. И сейчас у нас есть три-четыре трепещущих, как говорили романтики, поэта. Не приписывают ли тропикам влияние Виктора Гюго? Или Байрона, или Эспронседы, или Кинтаны*?» Энрикес Уренья считает теорию о стихийной красочности и пышности американской литературы ложной теорией. Эта литература является таковой в менымей степени, чем это кажется. 3а красочность и пышность принимают многословие. А «если многословие и процветает, то потому, что не хватает культуры, дисциплины, а не в результате нашей особой склонности к красочности и пышности»'. Многословие не зависит ни от географии, ни от среды.
Чтобы изучить творчество Чокано, мы должны прежде всего определить его место h Перу. А все, что есть автохтонного в Перу, связано с индейцами, вернее с инками.
' Pedro Н enriquez Urena, Seis Ensayos en Выса 4е
nuestra ехргеа1бп, р. 45, 47.
297
А индейцы, инки очень сдержанны. Индейское искусство ‒ полная противоположность искусству Чокано. Индеец описывает явления схематично, стилизованно, с торжественным обобщением и примитивизмом.
Никто не пытается обнаружить в поэзии Чокано эмоции Анд. Критика, которая заявляет о ее автохтонности, считает ее носительницей эмоции «Монтаньи». Рива Агуэро относится к числу тех, кто придерживается этого мнения. Однако литераторы, которые, не имея ни малейшего понятия о «Монтанье», поспешили открыть ее и признать составной частью поэзии Чокано, просто буквально поняли высказывание самого поэта. Они всего лишь повторяют слова самого Чокано, который уже давно говорил о себе как о «певце автохтонной и дикой Америки».
«Монтанья> ‒ это не только красочность и пышность, она прежде всего включает много других явлений, которых нет в поэзии Чокано. По отношению к «Монтанье» Чокано выступает как красноречивый созерцатель. Не больше. Все его образы — плод фантазии пришельца, чужака. Это голос не человека «Монтаньи», а в лучшем случае голос чужестранца с пылким воображением, который считает, что он ею владеет и ее выражает.
И это вполне естественно. «Монтанья» существует лишь как явление природы, как пейзаж, как место действия. Она не дала начала племени, народу, цивилизации. Во всяком случае, не «Монтанья> вырастила Чокано. По крови, по образу мыслей, по воспитанию поэт «Души Америки» ‒ человек Косты. Он родился в испанской семье, духовно сформировался в Лиме. А корни его эмоциональности, которая в конечном счете оказывается единственным доказательством ero автохтонности и художественного или артистического американизма, целиком уходят в землю Испании.
Предшественников Чокано по технике письма и образцам красноречия мы встречаем в испанскои.литературе. Все признают влияние Кинтаны íà ero манеру письма, влияние Эспронседы на его дух. Чокано сравнивает себя с Байроном и Гюго. Но более непосредственное влияние на его творчество всегда оказывали поэты испанского языка. Романтический эготизм, как и черты надменности и тщеславия, Чокано взял от Диаса Мирона. А модернизм и декадентство, вплотную соприкасающиеся с его романтизмом, идут от Рубена Дарио.
Все это вполне убедительно свидетельствует об истинных художественных симпатиях Чокано. Несмотря на то, что в искусстве Чокано чувствуется влияние современности, которое, впрочем, нисколько не изменило его существа, он сохранил в своем творчестве интонацию и темперамент потомка испанского романтизма и его напыщен. ность. С другой стороны, его духовные симпатии совпадают с художественными: «певец автохтонной и дикой Америки» принадлежит к роду конкистадоров. Он сам чувствует это и пишет об этом в своих стихах. Если его поэзии и нельзя отказать в литературном и риторическом восхищении инками, то любовь к героям Конкисты и магнатам вице-королевства переполняет ее.
Чокано не принадлежит к столичной плутократии. Этим он отличается от чисто колониалистских литераторов. Не следует отождествлять ero, например, с Рива Агуэро. По духу он потомок скорее Конкисты, чем вице- королевства. И Конкиста, и вице-королевство с социальной и экономической точек зрения представляют собой две фазы одного и того же явления, однако с духовной точки зрения они относятся к различным категориям. Конкиста была героической авантюрой; вице-королевство ‒ бюрократическим предприятием. Конкистадоры, как сказал бы Блез Сандрар, были из сильной расы авантюристов: вице-короли и их аудиторы — это изнеженные идальго и заурядные бакалавры.
Раннее творчество Чокано носит романтический характер. Не случайно певец «Священного гнева» называет себя учеником Эспронседы. Не случайно в нем чувствуется нечто от байроновского романтизма. Настроения молодого Чокано ‒ это настроения протеста. Иногда этот протест отдает анархизмом, иногда приобретает социальную окраску. Но в любом случае ему не хватает конкретности. Протест Чокано выливается в пылкое и своеобразное словесное наступление на военное правительство своего времени и не выходит за рамки литературы.
Несколько позже установились политические связи Чокано с пьеролизмом. Его революционные устремления вполне удовлетворились революцией 95-го года, ко-
торая ликвидировала военный режим, чтобы восстановить под временным руководством дона Николаса де Пьеролы сивилистское правление. Позже Чокано присоединился к интеллектуальной клиентуре плутократии. Он отошел от Пьеролы и его псевдодемократии не для того, чтобы сблизиться с Гонсалесом Прадой, а чтобы приветствовать в Хавьере Прадо-и-Угартече мыслителя своего поколения.
Политический и художественный путь литератора‒ это не одно и то же. Но почти всегда политический путь — это и духовный его путь. С другой стороны, литература, как мы хорошо знаем, неразрывно связана с политикой даже в тех случаях, когда кажется наиболее далекой от нее и чуждой ее влиянию. А пока что мы хотим выяснить не значение Чокано как художника, à ero духовные симпатии, его идеологическую позицию.
Поэзия Чокано не дает нам ясного ответа на эт'и вопросы. Поэтому мы должны искать этот ответ в ero прозе, более определенной, чем поэзия. Причем поэзия Чокано не противоречит его прозе и не ослабляет ее.
Ранняя поэзия Чокано ‒ это пример ожесточенного и эгоистичного индивидуализма, довольно часто встречающегося в среде романтиков и почти характерного для них. В этом индивидуализме — весь анархизм Чокано.
В последние годы поэт ограничивает свой индивидуализм. Он не отказывается полностью от чувственного эготизма, но в значительной степени отходит от философского индивидуализма. Культ личности ассоциируется с культом иерархии. Поэт называет себя индивидуалистом, но не либералом. Его индивидуализм ведет к «иерархическому индивидуализму». Это индивидуализм, который не любит свободу, который почти презирает ее. В то же время его индивидуализм уважает не вечную иерархию духа, а преходящую иерархию, которую создают в изменчивой перспективе настоящего власть, традиции и деньги.
Точно так же поэт укрощает первоначальные порывы своего духа. Восторженная, хотя и риторическая, любовь к природе говорит о несколько языческом пантеизме его искусства. В искусстве Чокано этот пантеизм, частично ведущий к аиимизму образов, является единственным отзвуком «автохтонной и дикой Америки». (Индеец ‒ пан-
теист, анимист, материалист.) Однако Чокано незаметно отходит от пантеизма. Приверженность принципу иерархии привела его в лоно римской церкви. С идеологической точки зрения Рим представляет собой историческую цитадель реакции. Паломничество к холмам и базиликам Рима в поисках христианского евангелия приносит лишь одно разочарование. Но те, кто направляется сюда в поисках фашизма и церкви ‒ власти и иерархии в римском смысле этих слов, — добиваются своей цели и находят свою истину. Поэт «Души Америки» принадлежит к паломникам второго рода. Он, который никогда не был христианином, в конце концов объявляет себя католиком. Усталый романтик, обращенный еретик, он укрывается за прочными стенами здания традиции и порядка, откуда надеялся когда-нибудь выйти навсегда для завоевания будущего.
IX. Рива Агуэро и ero влияние.
Поколение «футуристов»
Поколение «футуристов» (как ни парадоксально, его называют именно так) знаменует реставрацию колониализма и сивилизма в мысли и литературе Перу.
Авторитет наследников колониального периода в области чувств и идеологии был скомпрометирован и подорван пятнадцатью годами радикальной пропаганды. После периода военного каудилизма, аналогичного тому, который последовал за революцией независимости, класс латифундистов восстановил свое политическое господство, но не восстановил господства интеллектуального. Радикализм, питаемый моральной реакцией, вызванной поражением (за которое, по мнению народа, была ответственна плутократия), нашел благоприятную почву для распространения своих революционных взглядов. Больше всего его пропаганда будоражила провинции. Республику захлестнула волна передовых идей.
Старая интеллектуальная гвардия сивилизма, одряхлевшая и ослабевшая, не могла эффективно противостоять поколению радикалов. Реставрацию должна была осуществить фаланга молодых. Сивилизм имел в своем распоряжении университет, который и должен был поставлять интеллектуальных бойцов. Но было необходи-
мо, чтобы деятельность сторонников сивилизма не носила ограниченный характер университетской деятельности. Их задача состояла в полном отвоевании сферы интеллекта и чувств. Одной из их важнейших и существенных целей было восстановление потерянных позиций в литературе. Сфера действия литературы шире сферы действия университета. Творчество лишь одного народного писателя, последователя Гонсалеса Прады Эль-Тунанте, получило в то время гораздо более широкое распространение и понимание, чем творчество всех университетских писателей вместе взятых.
Исторические условия благоприятствовали реставрации. Политическое господство сивилизма значительно упрочилось. Политические и экономические порядки, установленные Пьеролой в 1895 году, были в основном порядками сивилистскими. Многие представители свободных профессий и литераторы, которых в хаотический послевоенный период привлекал лагерь радикалов, теперь поворачивались к лагерю сивилистов. Поколение радикалов фактически исчезло из жизни. Гонсалес Прада, погрузившийся в угрюмый аскетизм, не поддерживал связей со своими разобщенными учениками. Таким образом поколение «футуристов» не встретило почти никакого сопротивления.
К этому поколению принадлежали как «сивилисты», так и «демократы», разделенные партийной борьбой. Поэтому вся большая пресса столицы приветствовала приход «футуристов». «Эль комерсио» и «Ла пренса» взяли «новое поколение» под свое покровительство. Это поколение заявляло о своей миссии завершения установления гармонии' между «сивилистами» и «демократами», начатого коалицией 95-го года. Об этом с самого начала говорил вождь и вдохновитель нового поколения Рива Агуэро, в котором приверженность к плутократической и сивилистской традиции уживалась с почти сыновней преданностью «халифу» демократов. Обрушиваясь на радикализм, он писал в своей работе «Литература независимого Перу»: «Партии принципов не только не принесут добра, но причинят непоправимое зло. При современной системе разногласия между партиями не очень велики, а расхождения довольно неглубоки. Партии без затруднений приходят к соглашению и часто сотрудничают. Проницательные правители могут, не прилагая боль-
ших усилий, пользоваться поддержкой всех полезных людей».
Выступление против «партий принципов» свидетельствует о классовых симпатиях и чувствах поколения Рива Агуэро. Деятельность этого поколения достаточно ясно показывает, что его цель заключалась в упрочении и консолидации классового режима. Отказ от принципов, идей, от права на руководство страной означал прежде всего сохранение этого права за какой-либо кастой и восхваление господства «достойных людей», «просвещенного класса». В этом отношении, как и в других, Рива Лгуэро безоговорочно солидаризируется с Хавьером Прадо и Франсиско Гарсиа Кальдероном. Дело в том, что Прадо и Гарсиа Кальдерон представляют ту же самую реставрацию. Основные черты их идеологии совпадают.
В конечном счете эта идеология сводится к консервативному позитивизму. Набор более или менее прогрессивных и благородно звучащих фраз маскирует традиционные идеи. Как я уже отмечал, Рива Агуэро, Прадо и Гарсиа Кальдерон единодушны в почитании Тэна. Чтобы еще полнее показать нам свои симпатии, Рива Агуэро в цитируемой работе, являющейся, несомненно, первым политическим и литературным манифестом поколения «футуристов», сообщает о своей приверженности Брюнетьеру.
Переоценка литературных ценностей (дебют Рива Агуэро в политике) полностью отвечает целям реставрации. Он идеализирует и прославляет колониальный период, пытаясь найти в нем истоки национальности, непомерно высоко оценивает значение колониалистской литературы и пылко превозносит ее посредственных представителей. Рива Агуэро с пренебрежением говорит о романтизме Мариано Мельгара и порицает Гонсалеса Праду за самое ценное и плодотворное в его творчестве ‒ за ero протест.
В то же время поколение «футуристов» проявляет черты университетского, академического и риторического подхода к действительности. Оно берет из модернизма лишь те элементы, которые помогают осудить романтическое беспокойство.
Одним из его наиболее характерных и показательных начинаний была организация академии испанского язы-
ка, а наиболее значительным художественным достижением ‒ возвращение к Испании в прозе и поэзии.
Отличительной чертой поколения, названного поколением «футуристов», является его приверженность к прошлому. С самого начала его литераторы посвящают себя идеализации этого прошлого. В своей работе Рива Агуэро энергично требует восстановить права приверженцев старых традиций и всего традиционного.
Но прошлое для этого поколения не слишком далеко и не слишком близко. Оно имеет четкие границы ‒ это границы вице-королевства. Всю свою любовь, всю нежность поколение «футуристов» отдало этой эпохе. Мнение Рива Агуэро в этом отношении совершенно недвусмысленно: Перу начинается с Конкисты; колониальный период — детство Перу.
С этого момента перуанская литература приобретает явно колониалистские черты. Возникло явление, действие которого не прекратилось до сих пор. Луис Альберт Санчес называет это явление «перричолизм».
В этом явлении (в ero истоках, а не в последствиях) смешались и переплелись два чувства: приверженность к Лиме и приверженность к прошлому. В политике это называется централизмом и консерватизмом. Деловтом, что приверженность к прошлому поколения Рива Агуэро не представляет собой романтического жеста чисто литературного происхождения. Это поколение традиционно, но не романтично. Напротив, его литература, более или менее затронутая «модернизмом», выступает как реакция на литературу романтизма. Романтизм решительно осуждает настоящее во имя прошлого или будущего. Рива Агуэро и его современники, напротив, принимают настоящее, хотя для того, чтобы править и руководить настоящим, они обращаются к прошлому. С духовной и идеологической точек зрения для них характерен позитивистский консерватизм и оппортунистический традиционализм.
Это, естественно, представляет собой лишь общий характер явления, у которого существуют более или менее противоречивые оттенки. Хосе Гальвес, например, не подходит под только что сформулированное определение. Его приверженность к прошлому имеет романтическую основу. Айа называет Гальвеса «единственным искренним пальмистом», имея в виду, без сомнения, литератур-
ные и личные особенности его любви к прошлому. Это отличие выражено не четко, но основывается на очевидном факте. Гальвес, в поэзии которого чувствуется иногда малозаметное, иногда почти незаметное влияние многословности поэзии Чокано, обладает душой романтика. Поэтому его любовь к прошлому ограничена во времени менее четко, чем у основной массы представителей его поколения. Это цельное чувство. Влюбленный в вице-королевство, Гальвес не захвачен, однако, безраздельно культом этой эпохи. Для него «хорошо все, что в прошлом». В то же время можно отметить, что любовь Галь- веса к прошлому больше ограничена в пространстве. Тема его произведений почти всегда связана с Лимой. Но мне и это кажется в Гальвесе чертой романтизма. Кроме того, Гальвес иногда отходит от кредо Рива Агуэро. С точки зрения поколения «футуристов», его мнение о возможности подлинно национальной литературы является епесью. Что касается американизма в литературе, то Гальвес, хотя и с немалыми оговорками и уступками, заявляет о согласии с тезисом лидера своего поколения и своей партии. Он не разделяет мнения, что в поэзии невозможно оживить старые американские цивилизации. «Как ни верно, что эти цивилизации исчезли, как ни глубоко было испанское влияние, ‒ пишет он, — сам материал не исчез, и нет среди нас настолько чистых испанцев, чтобы мы не чувствовали связи с той расой, прекрасная традиция которой вполне заслуживает воспоминания, а величественные и таинственные руины покоряют и волнуют нас. Именно потому, что у нас такая смешанная кровь, а наши исторические корни так сплетаются, потому, что наша литература не столь глубока, как это кажется, литературный материал тех давно умерших эпох имеет для нас огромное (но не первостепенное) значение. Ведь должен же был остаться в наших сердцах след от свершений империи инков и борьбы двух рас — индейцев и испанцев, — если до сих пор при трепетных звуках ярави ' нас охватывает странное, щемящее душц волнение. Кроме того, наша история не может исходить только из Конкисты. Каким бы неопределенным ни было наследие психологическое, полученное нами от индейцев,
1 Народной любовной песни индейцев. ‒ Ред.
gP Мариатеги
в нас непременно есть нечто от этой побежденной расы, которая живет в наших горах забытая и притесняемая, в состоянии полнейшего упадка. Это серьезная социальная проблема, болезненно отражающаяся на нашей жизни. Почему же индейцы не могут получить места в нашей литературе, которая так часто отражала настроения других рас, действительно нам чуждых и непонятных?» ' Однако Гальвесу не удалось сформулировать определение национальной литературы. «Вопрос в том, ‒ говорит он, — чтобы открыть душу громкому биению сердца всего, что нас окружает». Но буквально тут же Гальвес сводит все к «истории, традиции и природе». Здесь полным голосом заговорил приверженец прошлого. По его убеждению, подлинно национальная литература должна черпать свое вдохновение из истории, легенд, традиций, то есть из прошлого. Настоящее — тоже история. Но, говоря об источниках вдохновения нашей литературы, Гальвес, конечно, не думал об этом. Он считал, что к области истории относится лишь прошлое. Гальвес не говорит, что национальная литература должна полностью выражать Перу, не требует, чтобы литература выполняла действительно созидательную функцию: он отказывает ей в праве быть литературой народа. Полемизируя с Эль-Тунанте, он утверждает, что «художник должен с достоинством пренебречь доступностью просторечного оборота, зачастую превосходного для бытового очерка, но ничего не имеющего общего с утонченной аристократичностью, которой должна обладать художественная форма» '.
Кроме того, мысль поколения «футуристов» ‒ это мысль Рива Агуэро. Голосование Гальвеса «против» или, вернее, воздерживание при голосовании в этом и других спорах имеет лишь индивидуальное значение. Междутем поколение «футуристов» целиком использует приверженность Гальвеса к прошлому и его романтизм для серенад под балконами вице-королевства, имеющих политическую цель — возродить легенду, необходимую для господства наследников колониального периода.
' J o s е С a 1÷ e z, Posibilidad de una genuina literatura nacionai,
р. 33, 34.
' Ibid, р. 90,
30б
Феодальная каста не может похвастаться ничем, кро. ме приверженности колониальной традиции. Ничто не отвечает ее ингересам больше, чем традиционалистское литературное течение. В основе колониалистской литературы лежит не что иное, как безотлагательная необходимость, настоятельное требование жизненного импульса класса, «касты».
А тем, кто сомневается, что происхождение движения «футуристов» имеет в основном политический характер, достаточно обратить внимание на то, что эта фаланга адвокатов, писателей, литераторов и т. д. не пожелала остаться всего лишь движением: достигнув зрелости, она захотела стать партией.
Х. «Колонида» и Вальделомар
Движение «Колонида» представляло собой восстанис (сказать «революцию» значило бы преувеличить его значение) против академизма с его олигархией, риторической эмфазой, консервативным вкусом, старомодной галантностью и жалкой и чахлой меланхолией. Участники движения «Колонида» стремились к искренности и естественности. Их движение, слишком разнородное и анархическое, не могло превратиться в тенденцию или выдвинуть конкретные формулы. Оно истощило свою энергию в иконоборческом отрицании и снобизме.
Наименование этому движению дал недолговечный журнал Вальделомара. «Колонида» ‒ это не группа, не литературное общество, не школа, а движение, действие, состояние духа. Многие писатели исповедовали «колонидизм», не принадлежа к числу сторонников Вальделомара. Движение «колонидизма» было расплывчатым и неоформленным. Оно метеором промелькнуло на литературном небосклоне и не пыталось приобрести определенную форму, не дало своим последователям настоящего эстетического курса. «Колонидизм» не представлял собой ни идею, ни метод, а был чувством самолюбования, индивидуализма, туманного иконоборческого протеста, неопределенного обновления. Его нельзя даже считать слиянием родственных темпераментов, ни тем более выражением устремлений поколения. В рамках этого движения вместе с Вальделомаром, Море, Гибсоном и т. д.
20"
сражались мы, несколько молодых, начинающих писате. лей. Устремления «колонидистов» совпадали только в их отвращении ко всякому академизму. Они восставали против академических авторитетов, репутаций и темпераментов. Их объединял протест, а не утверждение. Однако, сосуществуя в рамках одного движения, «колонидисты» сохранили некоторые общие духовные черты (декадентство, изысканность, аристократизм). Вальделомар привез из Европы бациллы духа д'аннунционизма, которые размножились в нашей атмосфере южной чувственности и риторики.
Смелость, агрессивность, несправедливость и даже экстравагантность «колонидистов» были полезны. Они выполнили функцию обновления, встряхнули национальную литературу, разоблачили ее как вульгарное повторение самой посредственной испанской литературы. «Колонидисты» предложили национальной литературе новые и лучшие образцы, новые и лучшие пути, выступили против ее фетишей, ее икон, начали то, что некоторые писатели назвали бы «переоценкой наших литературных ценностей». «Колонида» была негативной, разрушительной, воинственной силой. Это был духовный протест нескольких литераторов, не пожелавших, чтобы национальную славу присваивало себе устаревшее, официальное и помпезное искусство.
С другой стороны, «колонидисты» не всегда были справедливы. Они симпатизировали всем еретикам, инакомыслящим и одиночкам нашей литературы, восхваляли и окружили вниманием Гонсалеса Праду. На «колонидизме» заметны следы влияния автора «Свободных стра. ниц» и «Экзотических мотивов». Они взяли у Гонсалеса Прады то, что менее всего им было нужно. Им нравилось все, что было в Гонсалесе Праде от аристократа, парнасца, индивидуалиста; они не замечали того, что в нем было от агитатора, революционера. Море говорил, что Гонсалес Прада ‒ это «грек, родившийся в стране самбо». «Колонидисты» высоко ценили и Эгурена, к которому с пренебрежением и неуважением относились тогдашняя критика и публика, отличавшиеся посредственным вкусом.
Движение «Колонида» просуществовало недолго. После нескольких полемических схваток «колонидизм» окончательно пришел в упадок. Каждый «колонидист»
избрал свой путь. Движение перестало существовать. Неважно, что еще слышны ero отзвуки и живы в глубине некоторых юных душ его остатки. «Колонидизм» как духовное движение не принадлежит современности. Стремление к обновлению, порожденное движением «Колонида», не могло удовлетвориться крохами декадентства и экзотизма. Движение «Колонида» не было гласно или негласно распущено, потому что никогда не представляло собой политического объединения, оно было преходящим, временным предприятием.
«Колонидизм» отрицал и игнорировал политику. Аристократичность и индивидуализм отдаляли его от масс, делали невосприимчивым к настроениям эпохи. «Колонидисты» не руководствовались какой-нибудь политической идеей, у них совершенно отсутствовало тяготение к политике, которая казалась им буржуазным, бюрократическим, прозаическим занятием. Журнал «Колонида» предназначался для Palais Concert и для узкого круга людей с авениды Унион*. У Фредерико Море была органическая склонность к конспирации, памфлету, но ero политические взгляды были антидемократическими, антисоциальными, реакционными. Море мечтал о господстве избранных, даже своего рода искусствократии. Он не знал социальной действительности и пренебрегал ею, презирал простой люд и шум толпы.
Но когда эксперимент с «колонидизмом» окончился, участвовавшие в нем писатели, особенно наиболее молодые, начали интересоваться новыми политическими течениями. Корни этой переориентации следует искать в престиже политической литературы Унамуно, Аракистайна, Аломара и других писателей ‒ сотрудников журнала «Эспанья», а также в последствиях красноречивой и носящей на себе отпечаток влияния университетского мышления проповеди Вильсона о защите новой свободы и в силе мышления Виктора М. Мауртуа, о влиянии которого на социалистические симпатии некоторых наших интеллигентов не знает почти никто. Это новое духовное движение также было отмечено возникновением журнала, еще более недолговечного, чем «Колонида». журнал назывался «Нуэстра эпока». В этом журнале, предназначенном для масс, а не для Palais Concert, писали Феликс де Валье, Сесар Фалькон, Сесар Угарте, Вальделомар, Перси Гибсон, Сесар А. Родригес, Сесар Валь-
схо и я. Даже по составу эта группа отличалась от сотрудников журнала «Колонидак В нее входили последователь Мауртуа, будущий профессор университета Угарте и рабочий-агитатор дель Барсо. Вальделомар уже не был лидером этого скорее политического, чем литературного движения. Он отошел на второй план и следовал за более молодыми и менее известными.
Однако Вальделомар эволюционизировал. Большой художник ‒ почти всегда человек большой чуткости. Склонность к мягкой, спокойной, чувственной жизни не позволила ему стать агитатором; но Вальделомар, подобно Оскару Уайльду, полюбил социализм *. Вальделомар не был узником башни из слоновой кости. Он не отрекался от своего демагогического и шумного прошлого сторонника Биллингхерста. Ему было приятно, что в его биографии был такой эпизод. Несмотря на аристократизм Вальделомара, его привлекают скромные, простые люди, о чем свидетельствуют некоторые образцы его творчества, не лишенного гражданских ноток. Для детей школы Уауры Вальделомар написал хвалебное слово Сан Мартину. Во время своих странствий в качестве бродячего лектора он произносил перед рабочими северных городов свое хвалебное слово труду. Я вспоминаю, что во время наших последних бесед он с интересом и уважением выслушивал мои первые рассуждения о социализме. В эту пору максимального расцвета, зрелости и напряжения всех сил ero и настигла смерть.
Я не знаю ни одного четкого, точного, ясного определения творчества Вальделомара. Объяснить это можно тем, что критика еще не сформулировала такого определения. Вальделомар умер в тридцать лет, когда сам еще не нашел себя, еще не определился. Его беспорядочные, разрозненные, разнородные и даже несколько бессвязные работы представляют собой лишь отдельные части того дела, которое ему помешала осуществить смерть. Вальделомару не удалось выразить до конца свою сильную и богатую личность. Несмотря на все это, он оставил нам много превосходных страниц.
Ero личность не только повлияла на духовную деятельность целого поколения писателей, но и ознаменовала в нашей литературе начало усилившейся в последующем тенденции. Вальделомара, испытавшего на себе различные интернациональные влияния (что способствовало
310
появлению в нашей литературе элементов космополитизма), в то же время привлекали креолизм и инкаизм. Он искал свои сюжеты в повседневном и простом; описывал детство, проведенное в рыбачьем поселке. Он открыл художественную силу нашего самобытного прошлого благодаря своему чутью, а не опыту.
Одним из существенных элементов творчества Вальделомара является его юмор. Самолюбование Вальделомара было в значительной степени юмористическим. Сказанное Вальделомаром в шутливой форме почти всегда воспринималось публикой серьезно. Он говорил это, чтобы «epater les bourgeois»'. Если бы буржуа смеялись вместе с ним над его манией величия, Вальделомар меньше склонен был бы к этому. Вальделомар насытил свои произведения элегантным, крылатым, аттическим, неизвестным нам до тех пор юмором. Его газетные статьи, «короткие диалоги», как правило, были полны самого изящного остроумия. Его проза могла бы быть более отточенной, более элегантной, более долговечной, но у Вальделомара почти не было времени для ее отделки. Это была импровизированная, газетная проза а.
Вряд ли найдется юмор менее едкий, менее горький, менее колкий и менее злой, чем юмор Вальделомара. Давая карикатурное изображение людей, Вальделомар жалел их. Он смотрел на все с доброй улыбкой. Одним из любимых меланхолических карикатурных образов Вальделомара был служащий деревенской аптеки Эваристо, родной брат плакучей ивы. В этой новелле, написанной в духе Пиранделло, чувствуется любовь Вальделомара к своему несчастному, слабому и болезненному герою.
' Скандализировать буржуазию (франц.). ‒ Ред.
з Юмор Вальделомара щедро питали метисские, вульгарные обороты. Однажды вечером в Palais Concert Вальделомар сказал мне: «Марнатеги, легкую и хрупкую стрекозу называют здесь не либелула [libelula (исп.) ‒ стрекоза], а чупахеринга». Будучи в то время таким же декадентом, как и он, я посоветовал ему потребовать восстановления благородных прав стрекозы. Вальделомар попросил у официанта несколько листков бумаги и тут же, на столике, под приглушенный гул кафе, написал один из своих «коротких диалогов». Таким был его юмор — невинный, ребяческий, лиричный.
Это была реакция тонкой и чистой души на вульгарность и грубость монотонной провинциальной жизни. Его раздражали «толстые и пьяные мужчины», нувориши с их вульгарными манерами и показной роскошью,
Иногда кажется, что Вальделомар впадает в отчаяние и пессимизм. Но это были временные, случайные проявления слабости духа. Вальделомар был слишком большим пантеистом и сенсуалистом, чтобы стать пессимистом. Он считал, как д'Аннунцио, что «жизнь прекрасна и достойна того, чтобы ее хорошо прожить». В его рассказах и сценах из деревенской жизни видна эта черта свойственного ему духа. Вальделомар все время искал счастья и наслаждения. Нечасто он достигал успеха; но если это случалось, умел отдаваться счастью и наслаждению самозабвенно, восторженно, целиком.
В своем «Confiteor»' (быть может, самом благородном, самом чистом и прекрасном любовном поэтическом произведении нашей литературы) Вальделомар достигает наивысшей степени вакхического восторга. Потрясенный любовным волнением, поэт думает, что его любовь не может быть чужда или безразлична природе, Вселенной. Его любовь не эгоистична; она должна чувствовать, что ее окружает космическая радость. Вот эта кульминация:
МОЯ ЛЮБОВЬ ДЫХАНЬЕ ДАСТ ЗЕМЛЕ
Чем станет для меня тот день, в который
ее глаза любовь подарят мне?
Душа моя наполнит мир весельем,
мир отзовется трепетной струне
моей любви ‒ и радость засияет
в лесах, в морях, в небесной вышине.
Моя любовь, мир грусти пробуждая,
прольется нотой счастья в тишине:
зальются птицы, и деревьев купы
баллады сложат. Радость на коне,
ворвавшись в пантеон, пробудит мертвых
огнем любви в подземной глубине.
РАЗВЕ МОЖНО СТРАДАТЬ?
Кто говорит, что жизнь печальна?
Кто говорит о боли?
Кто стонет?.. Кто страдает?.. Кто рыдает?
' Букв. «Ч признаю» (название покаянной католической молитвы). ‒ Ред.
«Con fiteot » ‒ это искреннее, лирическое признание влюбленного, ликующего от любви и счастья. Рядом со своей возлюбленной поэт «трепещет, как тростник». И с наивной убежденностью влюбленного он говорит, что не все могут понять его страсть. Образ его возлюбленной— образ прерафаэлитский, понятный лишь тем, кто «созерцал полотно Берн-Джонса с изображением ангела Благовещения». Никто из наших поэтов не достигал раньше в изображении любви такого глубокого лиризма. В этих стихах есть что-то от бетховенского «allegro».
Несмотря на такие стихи, как «Отсутствующий брат», «Confiteor» и др., Вальделомару отказывают в звании поэта, которым в то же время отмечают, например, дона Фелипе Пардо. Вальделомар не вмещается в рамки произвольной и вульгарной классификации старой критики. Что может сказать эта критика о Вальделомаре и ero творчестве? Критерии, применяемые ею, никогда не смогут отразить наиболее благородные оттенки, наиболее нежные ноты темперамента этого великого лирика. Для Вальделомара, как и для его времени, было характерно непостоянство, переменчивость, беспокойство. Он был «очень современен, смел, космополитичен». В его юморе, в его лиризме иногда видны контуры и оттенки современной передовой литературы.
Тем не менее Вальделомар не знаменует начало нового дня нашей литературы. Он испытывал слишком много декадентских влияний. Среди «невыразимого и бесконечного», что участвует в создании его инкаических легенд, он в один ряд с Верой, Морем и Смертью ставит Сумерки. С юношеских лет искусство Вальделомара развивалось под знаком д'Аннунцио. Закат в Риме, сладострастный вечер на его холмах, сбор урожая, Венеция, принадлежащая морю и заражающая болотной лихорадкой землю, ‒ все эти итальянские впечатления обострили у Вальделомара сумеречные эмоции его «Огня».
Но живой и чистый лиризм Вальделомара защищает его от чрезмерного заражения декадентством. Из царства д'Аннунцио его выводит тропа юмора, столь присущего его творчеству. Юмор определяет тональность его лучшего рассказа ‒ «Эваристо, ива, которая умерла от любви>. Этот рассказ написан в духе Пиранделло, хотя Вальделомар, по-видимому, не знал Пиранделло, кото-
рый во время поездки нашего писателя в Италию был еще слишком далек от славы, пришедшей к нему после создания ряда пьес. Этот рассказ написан в духе Пиранделло по методу ‒ пантеистское отождествление ивы и аптекаря; по герою — слегка карикатурному нерешительному мелкому буржуа; по конфликту — крах жизни, пружина которой не выдержала попытки изменить ее постыдный ритм и лопнула с гротескным и смешным треском.
Пантеистские, языческие мотивы влекли Вальделомара в деревню, к природе. Впечатления детства, прошедшего на берегу тихой рыбачьей бухты, мелодично звучат в подтексте ero творений. Вальделомар чрезвычайно восприимчив ко всему сельскому. Эмоции ero детства ‒ это семейный очаг, берег моря и деревня. «Густой и ароматный воздух моря» насыщает их здоровой, мужественной грустью:
...во мне все это живо изначально:
отец был молчалив, а мать печальна‒
никто меня веселью не учил.
«Печ алия>
При этом Вальделомар обладает космополитической, широкой восприимчивостью современного человека. Мотивы Нью-йорка, «Тайм Сквер» привлекают его так же, как чарующая деревня и «коричневый рыцарь». С пятьдесят четвертого этажа «Вулворта»* он свободно переносится на поросшие травой тропинки своего детства. В рассказах Вальделомара видна калейдоскопическая подвижность его фантазии. Дендизм его североамериканских и космополитических рассказов, экзотика его китайских или восточных образов («моя душа трепещет, как тростник»), романтизм его инкаических легенд, импрессионизм креольских рассказов ‒ все это подобно временам года, которые идут друг за другом, повторяются. сменяют друг друга в творчестве художника, не затрагивая и не искажая его духа.
Творчество Вальделомара в основном фрагментарно, раздробленно. Жизни и работе художника мешало типичное для креола отсутствие дисциплины и выдержки. В Вальделомаре воплотились возведенные в степень до-
стоинства недостатки метиса Косты. Это был бурный тем перамент, который от всепоглощающего творческого порыва переходил к глубокому азиатскому и фаталистическому отрицанию всякого желания. Его привлекали в одно и то же время и очерк по вопросам эстетики, и юмористический рассказ, и пасторальная трагедия («Вердолага»), и сентиментальный роман («Ла Марискала»). Одним словом, он обладал даром творчества и воображения. Птичьи базары Мартинете, Рыночная площадь, петушиные бои ‒ любая тема могла дать толчок его воображению и принести обильные плоды. Вальделомар многое открыл. Он раньше других наших литераторов увидел трагическую красоту боя быков. Еще когда бои быков были зарезервированы за бескрылой прозой посвященных в таинство тавромахии, Вальделомар написал «Бельмонте, трагик>.
«Грегерия» * в нашей литературе начинается с Вальделомара. Я помню, Вальделомару чрезвычайно понравились впервые попавшие в Лиму книги Гомеса де ла Серна. Кроме того, Вальделомар, которому нравились оригинальные исследования и микрокосмические поиски. обладал врожденной атомистической склонностью к «грегериа». Но в то же время Вальделомар и не подозревал в Гомесе де ла Серна первооткрывателя утренней зари. Его импрессионистский глаз креола привык к чувственному наслаждению мягкими золотящими берег красками вечерней зари.
Импрессионизм ‒ вот наиболее точное определение искусства Вальделомара при всех его особенностях.
Xl. Наши «независимые»
В нашей литературе были и более или менее независимые, одинокие литераторы, творчество которых не укладывалось в движения, тенденции, литературные общества современного им поколения. Но в процессе развития литературы память о писателях и художниках, не оставивших последователей, постепенно стирается. Писатель, художник может работать вне групп, школ и движений. Но в этом случае творчество такого писателя не может оставить следа, если оно само по себе не будет посланием в будущее. Память живет лишь о тех, кто
315
предвозвещает события, предвосхищает и ускоряет их наступление. Поэтому индивидуальности интересуют меня в первую очередь своим влиянием. В моем исследовании индивидуальности имеют значение не сами по себе, а лишь в качестве символов.
Мы уже видели, как после радикального движения, признавшего своим лидером Гонсалеса Праду, появилось неосивилистское, или колониалистское движение, провозгласившее своим патриархом Пальму. Мы видели также, как затем возникло движение «Колонида», предвозвестник нового поколения. Но это не значит, что вся литература этого большого периода относится либо к «футуризму», либо к «колонидизму».
У нас был, например, поэт Доминго Мартинес Лухан, яркий представитель старой романтической богемы, некоторые стихи которого прозвучат в антологиях нашей поэзии как первая нота в духе Рубена Дарио. У нас был Мануэль Бейнголеа, рассказчик с тонким юмором и изысканной фантазией, приверженный к декадентским мотивам редкого и необычного. У нас был Хосе Мария Эгурен, представляющий в истории нашей литературы скорее «чистую», чем символическую поэзию.
Однако творчество Эгурена, в силу его исключительного значения, не осталось в стороне от игры тенденций. Оно развивалось вне влияния поколений, но со временем приобрело полемическое значение в диалоге двух противостоящих друг другу поколений. Непризнанный, презираемый поколением «футуристов», объявившим своим поэтом Гальвеса, Эгурен был открыт и принят движе нием «Колонида».
Начало открытию Эгурена положил журнал «Контемпоранеос», о котором я должен сказать несколько слов. «Контемпоранеос» знаменует, несомненно, важный момент в истории нашей литературы. Основанный Энрике Бустаманте-и-Бальивианом и Хулио Альфонсо Эрнандесом, этот журнал стал органом группы «независимых», сознававших необходимость утвердить свою автономию по отношению к литературной группе «колониалистов». Этим «независимым» эстетика поколения Рива Агуэро больше не по душе, чем ero дух. Журнал «Контемпоранеос» был прежде всего авангардом модернизма в Перу. Его программа ограничивалась исключительно рамками
литературы. Но даже как простому новаторскому литературному журналу ему не хватало агрессивности, страстности, воинственности. Для этого журнала характерна парнасская уравновешенность его главного редактора Энрике Бустаманте-и-Бальивиана. Однако как бы то ни было «Контемпоранеос» был выразителем протеста. «Независимые» из «Контемпоранеоса» ищут дружбы Гонсалеса Прады. Это само по себе свидетельствует об отходе от прошлого. Автор «Экзотических мотивов» и «Свободных страниц», сотрудничавший в то время лишь в одной желчной, влачившей нищенское существование анархистской газете, в 1909 году вновь появляется перед читателями литературных журналов в окружении нескольких «независимых», которые чтили в нем парнасца и аристократа, а не обвинителя, не бунтовщика. Но это не имеет значения. Это уже была реакция.
Журнал «Контемпоранеос» прекратил свое существование после выхода нескольких номеров. Была предпринята попытка возродить ero, начав издание более объемистого журнала «Культура». Для этого Бустаманте-иБальивиан привлекает Вальделомара. Однако еще до выхода первого номера редакторы не поладили. «Культура» выходит без Вальделомара. Первый и единственный номер создает впечатление, что этот журнал был более эклектичный и менее представительный, чем «Контемпоранеос». Провал этого эксперимента подготавливает «Колониду».
Но эти и другие попытки показывают, что если поколение Рива Агуэро не могло раздвоиться и разделиться на две антагонистические, оформившиеся группы, то оно также не было и цельным, единодушным поколением. Этой цельности, этого единодушия нет ни в одном поколении. У поколения Рива Агуэро были свои «независимые», свои инакомыслящие. С духовной и идеологической точек зрения наиболее выдающимся и значительным «независимым» был, без сомнения, Педро С. Сулен. Сулена раздражали не только академизм и риторика «футуристов», его глубоко раздражал и их консервативный и традиционный дух. Перед лицом «колониалистского» поколения Сулен объявил себя «сторонником HH- дихенизма», Остальные «независимые» ‒ Энрике Бустаманте-и-Бальивиан, Альберто Х. Урета и др. — удовольствовались постепенным литературным отмежеванием.
Х)!. Эгурен
Хосе Мария Эгурен представляет в истории нашей литературы чистую поэзию. Понятие «чистая поэзия» не имеет ничего общего с тезисом аббата Бремона *. Я просто хочу сказать, что поэзия Эгурена отличается от большей части перуанской поэзии тем, что стремится быть не историей, не философией, не апологией, а исключительно и только поэзией.
Поэты республики не унаследовали от поэтов колониального периода приверженность к теологической поэзии (которую неудачно называют религиозной или мистической), но они унаследовали приверженность к поэзии придворной, хвалебной. При республике перуанский Парнас вырос на новых одах, постных или напыщенных. Поэтам нужна была точка опоры, чтобы перевернуть мир, но этой точкой всегда было событие, личность. В силу этого поэзия связала себя с хронологией. Оды, если они не были посвящены королям Испании, посвящались героям или событиям Америки и представляли самые высокие памятники этой эфемерной или церемониальной поэзии, отражающей не настроение эпохи или подвига, а всего лишь описания какого-нибудь события. Сатирическая поэзия в силу своего положения также была слишком крепко привязана к событию, к хронике.
Кроме того, поэты культивировали философскую поэму, которую, как правило, нельзя назвать ни поэзией, ни философией. Поэзия вырождалась в упражнения в метафизической декламации.
Искусство Эгурена ‒ реакция на это болтливое и риторическое искусство, состоящее почти полностью из временных и случайных элементов. Эгурен всегда выступает как чистый поэт. Ни одного стихотворения, ни одной песни он не посвятил случайным обстоятельствам. Он не старается угодить вкусу публики и критики, не воспевает ни Испанию, ни Альфонса XIII, ни святую Санта- Роса-де-Лима. Он даже не читает своих стихов на вечеринках и праздниках. Это поэт, который в стихах говорит людям лишь о своем божественном послании.
Как спасает этот поэт свою личность? Как в этой мутной литературной атмосфере он находит и совершен-
ствует свои выразительные средства? Энрике Бустаманте-и-Бальивиан, хорошо знавший Эгурена, дал нам интересную характеристику его художественного становления: «Было два самых важных фактора в формировании поэта, одаренного богатейшим темпераментом: деревенские впечатления, полученные в детстве в «Чукитанте», имении его родителей в окрестностях Лимы, и испанские классики, которых в детстве ему читал брат Хорхе. Сельскими впечатлениями был навеян не только пейзаж, составляющий основу многих его поэм, они зародили в нем глубокое чувство природы, выражаемое в образах, соответствующих восприятию людей деревни, оживляющих природу легендами и сказками и населяющих ее домовыми и ведьмами, чудовищами и привидениями. Чтению классиков (умело и со вкусом подобранных) он обязан любовью к литературе, богатством лексики и некоторыми архаическими оборотами, придающими своеобразный от тенок его очень современной поэзии. От своей семьи, глубоко христианской и набожной, с суровой, ограниченной моралью, он получил чистоту души и склонность к мечтам. Можно добавить, что под влиянием своей сестры Сусанны, хорошей пианистки и певицы, в нем развилась любовь к музыке, чувствующаяся во многих его стихах. Говоря о цвете и пластическом богатстве его произведений, следует иметь в виду, что Эгурен ‒ хороший художник (хотя и не такой значительный, как поэт) и начал рисовать раньше, чем писать. Один критик заметил, что Эгурен — поэт детства, и в этом его основное достоинство. Это, конечно, объясняется тем (хотя мы не согласны с мнением критика), что первые стихи поэта были написаны для племянниц и вопроизводят картинки их детства> '.
Я считаю, что называть Эгурена поэтом детства необоснованно, или, вернее, неточно. Но мне кажется очевидным наличие у него важного для поэта свойства: детского духа и восприимчивости. Каждое его стихотворение ‒ это изображение нереальной волшебной жизни. Ero символика основывается главным образом на впечатлениях детства. Поэзия Эгурена — не результат ли-
' «Boletin Bibliogrhfico de la Universidad de Lima», № 15, deкабрь, 1915. Критическая заметка об избранных поэмах Эгуреич университетского библиотекаря Педро С. Сулена, который одним из первых оценил и полюбил гений поэта «Симболикас».
319
тературных влияний и внушений. Ее корни находятся s самой душе поэта. Поэзия Эгурена ‒ продолжение детства. Эгурен в неприкосновенности сохраняет в своих стихах наивность и гИепе' ребенка. Поэтому ero поэзия — такое целомудренное видение окружающего.
Эта черта искусства Эгурена проявляется не только в тех стихотворениях, которые можно отнести к детской тематике. Эгурен всегда выражает окружающее и природу образами, которые, как нетрудно заметить, возникли в ero подсознании, когда он был еще ребенком. Пластический образ «красного короля со стальной бородой» (одна из чудесных нот стихотворения «Эро», напоминающего по музыке произведения Рубена Дарио) может найти лишь воображение ребенка. То же самое можно сказать об одном из наиболее прекрасных творений символизма Эгурена ‒ «Красные короли», в котором с таким своеобразием и обаянием проявилась способность Эгурена проникнуть в мир ребенка.
Два красных короля
дерутся в рассветных лучах
на золоченых мечах.
Зеленой листвою лесов
и скалами, цвета крови,
насупливают брови.
В золоте голубом
бьются насмерть вдали
ястребы-короли.
В кадмиевых лучах
виднеются разгоряченные
их силуэты черные.
И ночью дерутся зло,
так что дрожит земля,
два красных короля.
Очарованная душа Эгурена тянется ко всему чудесному, сказочному. Его мир ‒ это загадочный мир Аладина с его волшебной лампой. С Эгуреном в нашу лите-
' Мечтательность (франц.). ‒ Рад.
320
ратуру впервые вошла поэзия чудесного. Одним из элементов и характерной чертой этой поэзии является экзотизм. В основе «Симболикас» лежит скандинавская мифология и средневековые германские мотивы. В вагнеровских, гротескных образах его пейзажей совершенно не чувствуется влияния греческих мифов.
У Эгурена нет предшественников в испанской литературе. У него нет предшественников и в самой испанской поэзии. Бустаманте-и-Бальивиан утверждает, что Гонсалес Прада «не увидел ни в одной литературе корней символизма Эгурена». Я также помню, что Гонсалес Прада отмечал примерно то же самое.
Я отношу Эгурена к предвестникам космополитического периода нашей литературы. Как уже мною отмечалось, Эгурен выращивает в малоподходящем климате прекрасный бледный цветок символизма. Но это не значит, что я разделяю, например, мнение людей, видящих в творчестве Эгурена вполне ощутимое влияние французского символизма. Совсем наоборот. Я считаю это мнение ошибочным. Французский символизм не дает нам ключа к искусству Эгурена. Считается, что в творчестве Эгурена явственно чувствуется влияние Рембо. Но по темпераменту великий Рембо ‒ полная противоположность Эгурену. Ницшеанствующий, беспокойный Рембо мог бы воскликнуть с Гильеном в «Девкалионе»:
Я поспешил бы на помощь сатане,
который с небом вел войну.
Андре Рувейр называет ero «прообразом демонического сарказма и презрительного богохульства». Боец Коммуны, Рембо обладал психологией авантюриста и революционера. Он часто говорил: «Надо быть абсолютно современным». И чтобы быть им, он в двадцать два года оставил литературу и Париж и предпочел стать пионером в Африке, а не поэтом в Париже. Его огромное жизнелюбие не покорилось городской, декадентской богеме, в большей или меньшей степени проникнутой духом Верлена. Одним словом, Рембо был мятежный ангел. Эгурен же, напротив, никогда не выступает как носитель ñàтанинского духа. Его печаль, его кошмары по-детски очаровательно фееричны. В немногих стихах интонация и душа Эгурена видны так ясно, как в «Безмятежных ангелах»:
21 мариатегы
321
Оставил в покое ветер
бериллы и перлы нежные...
Поют о пустынном рассвете
ангелы безмятежные.
Играют святые гимны
на сладких своих бандолах
и смотрят, как медленно гибнут
растенья в садах и долах.
И в час, когда солнце на росы
роняет шитье золотое,
целуют череп белесый
в Сахарах злобы и зноя.
И уходят с рассветом, гладя
бериллы и перлы нежные,
с небесным сияньем во взгляде
ангелы безмятежные.
Поэт «Симболикас» и «Песни фигур» представляет в нашей поэзии символизм вообще, а не какой-нибудь вид символизма и тем более не какую-нибудь символистскую школу. Не отказывайте ему в оригинальности. Нет оснований отказывать в оригинальности человеку, написавшему такие абсолютно и бесспорно оригинальные стихи, как «Герцог»:
Сегодня женится герцог Орех.
Регент и судья пришли раньше всех.
С флажками алыми на пиках тоненьких
прискакали изящные конники.
И нам побывать на свадьбе не грех...
Сегодня женится знатный Герцог
на дочери Пахучего Перца.
Пришли, одетые в бизоньи шкуры,
лошади Волка ‒ Властителя Скал,
пожаловал даже торжественно хмурый
Родолфо Шпага ‒ скептический галл.
Уже в часовне невеста вертится,
но почему-то не видно герцога,
Заискивающие магнаты,
льстецы напомаженные,
кланяются, полы подметая плюмажами,
и демонстрируют ‒ лицемеры—
свои манеры, манеры, манеры,
и вся эта косматая свита
покашливает, покашливает деловито...
Взвинченная ожиданьем невеста
нет-нет, да и бросит на двери взгляд,
она себе не находит места,
и глазенки ее, как топазы, блестят.
Красней скорпионов, гости невесты
уже решаются на недовольные жесты,
а самый важный из них и могучий,
одышку сдерживая, канючит:
«И куда это делся наш Герцог прекрасный?»
А вокруг свирепеет знатная свита...
Но ждать жениха ‒ это труд напрасный„.
Великого Герцога съела Пакита.
Рубен Дарио считал, что он думает скорее по-французски, чем по-испански. Возможно, это и так.
Декадентизм, изысканность, пышность искусства Дарио объясняются влиянием Парижа конца прошлого века, Парижа Верлена, влюбленным гостем которого считал себя поэт. Его ладья «сошла с божественной верфи божественного Ватто». И галлицизм его духа порождал галлинизм языка. У Эгурена нет ни того, ни другого. В его стиле даже не чувствуется французское влияние'. Форма его стихов испанская, а не французская, в них часто, как это заметил Бустаманте-и-Бальивиан, встречаются и кажутся привычными архаические обороты. В нашей литературе Эгурен ‒ один из представителей реакции против испанизма. Еще до его появления испанизм представлял собой риторику в духе барокко или велеречивый романтизм. Во всяком случае, Эгурен не влюблен, подобно Рубену Дарко, во Францию XVIII века и рококо. Духовно он более близок средне-
' В стихах Эгурена много итальяннзмов. Любовь к итальянским словам, которая не латинизирует его, рождается в поэте вследствие любви к итальянской поэзии. Возникновению этой любви способствовало то, что брат Эгурена Хорхе, который долго жнл в Италии, читал ему произведения итальянской литературы.
вековью, чем XVIII столетию. Я даже считаю, что он ближе к готическому стилю, чем к латинскому. О его склонности к скандинавским и германским мифам уже говорилось. Следует отметить также, что в некоторых первых произведениях, в интонации и окраске которых чувствуется влияние Рубена Дарио (например, «Свадьба в Вене> и «Ирис»), воображение Эгурена бежит из мира XVIII века в поисках средневекового оттенка или ноты:
Маркизы, старухи лукавые,
не по возрасту резвы,
танцы танцуют старые
и забытые полонезы.
Потом появляется стража
с усами в разные стороны,
и дамы танцуют бесстрастно
с напыщенными ухажерами.
Мне кажется, что некоторые элементы поэзии Эгурена, например нежность и чистота вымысла, временами придают ему черты какой-то общности с Метерлинком ‒ с Метерлинком хороших времен*. Но эта неопределенная родственность не свидетельствует о влиянии Метерлинка. Она, скорее, возникла потому, что на путях чудесного, на дорогах мечты поэзия Эгурена прикоснулась к тайне. Но Эгурен говорит о тайне с невинностью грезящего, ясновидящего ребенка, а у Метерлинка тайна — зачастую продукт литературной алхимии.
В самый разгар спора о французском влиянии на творчество поэта, в разгар анализа его символизма перед нами внезапно, феерически, как по мановению волшебной палочки, открывается потайная дверь, ведущая к истокам духа и темперамента Хосе М. Эгурена.
Эгурен ‒ потомок средних веков, чистое эхо средневекового Запада, искаженное американскими тропиками. Его породила не мавританская, а готическая Испания. В темпераменте и духе Эгурена ничего нет от араба. Даже от латинских народов он взял мало. Его область почитания лежит на севере. Бледный герой Ван-Дейка, он временами населял свои стихи фламанд"".êèìè и германскими образами и отзвуками. Во Фран-
324
ции классицисты упрекнули бы его в отсутствии латинского порядка и ясности, в том, что Эгурен не принадлежит Европе Возрождения и рококо. Моррас* посчитал бы его слишком немецким и хаотичным. Он духовно связан с эпохой крестовых походов и соборов. Его пылкая фантазия близка фантазии декораторов готических соборов с их пристрастием к гротеску. Ребяческий гений Эгурена находит забаву в гротеске, тонко стилизованном в духе преренессанса:
Бредили два инфанта продолговатые наши,
руки свои стремительные в небеса простирали.
А рядом вздыхали две рыжие, рыжие великанши,
а рядом старцы-кретины пели свои хоралы...
Сочатся сладчайшими запахами девственные камелии,
за свитой толпа огромная кочует с места на место,
страшные, но бесстрастные шествуют тетки-Аделин,
а сзади ‒ бочком, прихрамывая — ковыляет невеста...
«Венские свадьбы»
В белесую тень проулков,
длинноногие, постарелые,
оседлав своих мамелюков,
въезжают вампиры белые .,
«Янтарная богиня»
Заискивакмцие магнаты,
льстецы напомаженные,
кланяются, полы подметая плюмажами,
и демонстрируют ‒ лицемеры—
свои манеры, манеры, манеры,
и вся зта косматая свита
покашливает, покашливает деловито...
«Герцог»
В Эгурене живет ослабленный веками дух аристо-
кратии. Мы знаем, что в Перу колониальная аристокра-
325
тия превратилась в республиканскую буржуазию. Старый «энкомендеро» формально сменил свои феодальные аристократические принципы на буржуазно-демократические принципы освободительной революции. Эта простая перемена позволила ему сохранить свои привилегии энкомендеро и латифундиста. Как во времена вице-королевства у нас не было настоящей аристократии, так и при республике в результате этой метаморфозы у нас не было настоящей буржуазии. Эгурен (это положение должно было отразиться на поэте), возможно, представляет собой единственного потомка настоящей средневековой готической Европы. Правнук авантюристской Испании, которая открыла Америку, Эгурен впитывает аромат древних легенд в прибрежном имении, в родном доме. Его век и среда не смогли полностью задушить в нем душу средневековья. (В Испании Эгурен полюбил бы, подобно Валье Инклану, героев и подвиги карлистских войн.) * Он не родился крестоносцем ‒ слишком поздно появился на свет, — но он родился поэтом;
Любовь его расы к авантюре спаслась на корсарском судне его воображения. Поскольку ему не была дана душа авантюриста, он по меньшей мере в своем воображении дает простор своей приверженности к авантюре.
Если бы поэзия Эгурена родилась на полвека раньше, она была бы романтической ', хотя и в этом случае ее значение не уменьшилось бы. Рожденная под знаком декаданса ХХ века, она должна была быть символической. (Моррас не заблуждается, увидев в символизме конец романтизма.) Эгурену нужно было постоянно убегать от своей эпохи, от действительности. Если художник не может принять и выразить свою эпоху и окружающую его действительность, то его искусство‒ бегство. В нашей Америке к таким художникам относятся (учитывая различия в темпераментах и разное время) Хосе Асунсьон Сильва и Хулио Эррера-иРейссиг.
Становление и расцвет этих художников происходили обособленно, в стороне от тяжелого и мучительного
' Значительная часть творчества Эгурена носит романтический
характер. Это можно сказать не только о «Симболикас», но и о двух
его последних произведениях: «Тень» и «Рондннелас».
процесса развития их народов. Как сказал бы Хорхе Луис Боргес, это художники какой-либо из существующих культур, а не выразители расы. Но, может быть, это единственные художники, которые могут быть у народа, расы в определенные периоды его истории. Валерий Брюсов, Александр Блок, тоже символисты и аристократы, в годы, предшествующие революции, представляли русскую поэзию. Когда пришла революция, они спустились из своей уединенной башни на окровавленную, содрогающуюся землю.
В Перу Эгурен не понимает и не знает народа. Он не знает индейца, он далек от ero истории и чужд его загадочности. Духовно он слишком человек Запада и чужестранец, чтобы усвоить индейский ориентализм. Но точно так же Эгурен не понимает и не знает капиталистической, буржуазной, западной цивилизации. В этой цивилизации его интересует и привлекает лишь колоссальный выбор игрушек. Эгурена можно считать современным, потому что он восхищается самолетом, подводной лодкой, автомобилем. Но в самолете, автомобиле и т. д. ero восхищает не машина, а игрушка, фантастическая игрушка, сделанная человеком, чтобы пересекать моря и континенты. Эгурен видит, как человек играет с машиной; он не видит того, что видит Рабиндранат Тагор, ‒ как машина порабощает человека.
Может быть, в его изоляции от истории и народа Перу повинно мягкое, нежное, бесцветное побережье. Может быть, в горах он был бы другим. Во всяком случае, бесцветная и однообразная природа также виновата в том, что его поэзия носит несколько камерный характер, характер поэзии интерьера. Как существуют камерная музыка и живопись, так существует и камерная поэзия. И если это голос настоящего поэта, то она обладает не меньшей привлекательностью.
Xlll. Альберто Идальго
Альберто Идальго олицетворял в нашей литературе 1917 ‒ 1918 годов движение «Колонида» и его угасание. Идальго довел манию величия, самолюбование, воинственность «калонидизма» до предела. Бациллы этой
327.
лихорадки, без которой, быть может, не удалось бы повысить температуру нашей литературы, достигли у Идальго, все еще провинциального автора «Лирического оружия», высшей степени вирулентности. Вальделомар уже вернулся из своего рискованного путешествия по миру поэтических образов д'Аннунцио, во время которого (может быть, потому, что у д'Аннунцио рядом с византийской Венецией лежит деревенский Абруццо и побережье Адриатики) он открыл креольский берег и увидел вдали неясные очертания континента инкаизма. При всем своем самолюбовании Вальделомар не утратил чувства юмора. Идальго, несколько скованный своим провинциальным сюртуком, не обладал этой способностью к улыбке. Его «колонидизм» был патетичен. Идальго все же внес в наше литературное обновление, может быть именно благодаря своему суровому целомудрию не сломленного городом провинциала, здоровый интерес к механике, машинам, небоскребам, скорости и т. д. Если с Вальделомаром в наше восприятие, затянутое раньше густой дымовой завесой схоластики, входит д'Аннунцио, то в Идальго мы узнаем пылкого, эмоционального забияку Маринетти*. В то же время памфлетист Идальго со своим лаконичным и выразительным языком продолжает линию Гонсалеса Прады и Море. Для вялой и немощной публики он был слишком яркой личностью. Центробежная сила увлекла его и бросила в водоворот.
Сейчас Идальго, хотя и живет безвыездно в Буэнос- Айресе, стал широко известным поэтом в странах испанского языка. Деятельность Идальго как провинциаль. ного поэта мало чем примечательна. Постепенно он вырос в фигуру континентального масштаба. Его произведения распространяются и пользуются спросом на всех рынках испанского мира. Как и раньше, творчество Идальго носит независимый характер. Южный климат успокоил и закалил ero несколько тропический темперамент, выдержавший все виды литературы и все широты воображения. Но Идальго идет (он не мог не идти) в авангарде. Он, по его собственным словам,‒ левый из левых.
Это значит прежде всего, что Идальго отдал дань всем видам и прошел все пути ультрамодернистского искусства, Ему хорошо знаком опыт авангарда. Из своей
328
беспрерывной учебы он вынес поэтическую технику, очищенную от всякого подозрительного осадка. Его язык чист, отшлифован, точен, непосредствен. Лозунг его искусств а ‒ «простота».
Но по духу своего творчества Идальго принадлежал, не желая и не сознавая этого, последнему периоду романтизма. Во многих стихах Идальго мы находим выражение его абсолютного индивидуализма. Из всех современных литературных тенденций его поэзии наиболее чужд и далек, конечно, унанимизм*. Достигая наиболее высокого и чистого лирического звучания, он иногда отступает от своего эгоцентризма. Например, когда говорит:
Я ‒ рук пожатие живому всему,
Владею я миром всем.
Но этими словами он начинает поэму «Душа Анархиста» ‒ наиболее искреннее и лиричное излияние своего индивидуализма. И со второй строки мысль о «всем мире» выдает чувство изоляции и одиночества.
Романтизм, понимаемый как литературное и художественное движение, сопутствующее буржуазной революции, переходит с позиции идей и чувств на позиции индивидуализма. Символизм и декадентство были лишь этапами романтизма. Это верно и по отношению к модернистским школам тех художников, которые не сумели оторваться от чрезмерного субъективизма большей части положений романтизма.
В индивидуалистическом искусстве есть существенный признак, лучше всех остальных свидетельствующий о процессе распада. Это настойчивость, с которой каждое искусство и даже каждый элемент искусства тре. буют своей автономии. Идальго относится к числу чюдей, более всего упорствующих в этой настойчивости, если судить на основании его тезиса о «многосторонней поэме», «поэме, в которой каждый из стихов ‒ свободное существо, несмотря на то, что все они поставлены на службу одной центральной идее или эмоции». Таким образом, перед нами категорическое заявление об автономности, индивидуальности стиха. У анархиста и не могло быть иной эстетики.
В политическом и историческом аспектах анархизм, как было установлено, представляет собой крайне левое крыло либерализма. Таким образом, несмотоя на все бескорыстные или корыстные протесты, анархист не выходит за рамки буржуазной идеологии. В наше время анархист может быть revolte', но с исторической точки зрения он не революционер.
Создавая «Ленин всюду» и «Биографию слова «революция», Идальго, хотя бы он и отрицал это, не смог оставаться чуждым революционным настроениям нашего времени. Однако субъективные взгляды заставили его указать в предисловии к своей последней книге «Описание неба», что «Ленин всюду» был «поэмой восторга, чистой лирикой, но не доктриной» и что «имя Ленина послужило темой для творчества подобно тому, как этой темой могла быть гора, река, машина». Он писал также, что «Биография слова «революция»‒ это восхваление чистой революции, революции в себе, какова бы ни была вызвавшая ее причина». Для истории и для поэзии, дорогой Идальго, чистой революции, революции в себе не существует! Чистая революция— абстракция. Существуют либеральная революция, социалистическая революция и другие революции. Чистая революция не существует ни как историческое явление, ни как поэтическая тема.
Из трех основных категорий ‒ чистой лирики, абсолютной хаотичности и революционной эпики,— на которые следует, на мой взгляд, для удобства классификации и критики разделить современную поэзию, Идальго выше всего ценит чистую лирику. И в этом главный источник его силы, благодаря ему он создал свои самые прекрасные поэмы. Поэма, посвященная Ленину, — произведение лирическое. (Идальго заблуждается, когда считает, что ему чужды эмоции истории.) В этой поэме благополучно преодолены все профессиональные подводные камни, в то же время она обладает большой поэтической чистотой. Я бы переписал ее целиком, если бы не было достаточно этих строк:
В сердце рабочих имя его поднимается
раньше, чем солнце.
' Бунтарем (франц.). ‒ Ред.
Его прославляют нитяные катушки
на высоких мачтах
всех швейных машинок.
А пишущие машинки ‒ эти фортепьяно эпохи—
сонатами дробными его прославляют.
Он ‒ сама собой разумеющаяся передышка
для сбившегося с ног торговца вразнос.
Он ‒ высший кооператив надежды.
Его призывы падают в копилки нищих,
помогая им платить в рассрочку за дом.
Он ‒ горизонт,
требующий, чтобы раскрылись окна трущоб.
Он ‒ кблокола язык
(a колокол ‒ это солнце),
он названнвает в металл вечеров и требует,
чтобы в семнадцать ноль-ноль
рабочие вышли на улицы!
«Ленин всюду»
Лиризм спасает Идальго от скатывания к чрезмерно рассудочному, субъективному, нигилистскому искусству. Невозможно сомневаться в этом, если познакомиться с мягким лиризмом его следующего стихотворения:
РИСУНОК РЕБЕНКА
Детство ‒ городок воспоминаний,
сажусь в трамвай и двигаюсь к нему.
Воспоминанья наши растекаются
с упрямством масла.
Теряешь почву;
проходит туча, вытирая небо.
И вот все пусто: нет ни воздуха, ни света.
И в этот миг одним прыжком
выпрыгиваешь ты
из пропасти моих воспоминаний.
Случилось это на развилке вечера,
когда твой силуэт рассеял сумерки.
Волненье, не нмеюшее имени, сковало наши руки.
Твои глаза к моим устам взывали,
но смех твой, девушка, разъединил нас, как река,
и я ‒ на берегу моем — тебя похоронил в воспоминаньях.
Сейчас моложе я на тридцать лет,
которые копил я для тебя.
И если нет тебя в живых, я сохраню
рисунок сердца моего,
в тебе запечатленный.
Если оценивать Идальго по «Описанию неба», то хаотичность почти полностью исчезает из ero поэзии. Хаотичность ‒ один из элементов его прозы, и, надо сказать, это не абсолютная хаотичность, не бессмыслица, а, скорее, хаотичность логичная, рациональная. Анархический темперамент и такая же жизнь Идальго приходят в столкновение с революционной эпохой, возвестившей новый романтизм, свободный от индивидуализма, с которым эта эпоха покончила.
Трудности, встреченные Идальго при создании рассказов или романов, объясняются его воинствующим индивидуализмом. Проза требует самовыражения художника, а рассказы Идальго ‒ это произведения художника, ушедшего в себя. Его герои схематичны, искусственны, механичны. Даже в его самых богатых вымыслом произведениях слишком сильно ощущается всепоглощающее, нетерпимое и тираническое присутствие художника, отказывающегося дать своим созданиям возможность жить самостоятельно, потому что оп вкладывает в них слишком много своей индивидуальности и своего рассудка.
XIV. Сесар Вальехо
Первая книга Сесара Вальехо «Черные герольды> знаменует рождение новой поэзии в Перу. Антенор Oppero, движимый чувством дружеского восхищения, не преувеличивает„когда говорит, что «с этого сеятеля
начинается новая эпоха свободы, независимости местного, национального самовыражения» '.
Вальехо ‒ это поэт племени, расы. Чувства индейцев нашли у Вальехо (в первый раз в нашей литературе) подлинное выражение. Создавая свои ярави, Мельгар все еще был в плену классической техники, испанской риторики, поэтому во многом он и потерпел поражение. Вальехо же приходит в своей поэзии к новому стилю. В его стихах правильно выражены чувства индейцев, у него не звучит ни одна чужая нота. Поэт не только должен дать миру новое послание. Он должен еще создать новую технику и новый язык. Его искусство не терпит двусмысленного и искусственного дуализма содержания и формы. «Уничтожение старых риторических средств, — справедливо замечает Оррего, — было не капризом и не произволом поэта, а жизненной необходимостью. Когда вникаешь в творчество Вальехо, начинаешь понимать необходимость иной, новой техники»а. Чувства индейцев у Мельгара лишь смутно вырисовываются в подтексте его стихов— у Вальехо эти чувства полностью подчиняют себе сам стих, меняя его структуру. У Мельгара это всего лишь интонация — у Вальехо это речь, У Мельгара, наконец, это лишь любовная жалоба — у Вальехо это приобретает глубокий смысл. Вальехо — это действительно создатель. Даже если бы «Черные герольды» были его единственным произведением, Вальехо все равно открыл бы новую эпоху в истории нашей литературы. Строками, которыми начинаются «Черные герольды», возможно, начинается также и перуанская (в смысле индейская) поэзия.
Есть в жизни нашей страшные удары... Что сказать! Удары, словно зто божий гнев; как будто перед ними вся грязь пережитбго нами
на дне души осела... Что сказать!
Немного их ‒ а есть...
Они на мрачных лицах,
на крепких спинах стынут ужасными рубцами.
Они напоминают коней атилл свирегых,
герольдов черных Смерти, спешащих к нам гонцами.
' А пtenог Оrregî, Panoramas (очерк о Сесаре Вальехо). х Там же.
Они ‒ в душе бездонной — крушение Христосов
и некОй дивной веры, испепеленной Роком.
Кровавые удары ‒ они как скрежет хлеба,
который в пасти печи сожгли мы ненароком.
А человек?.. Бедняга!.. Он смотрит так, как смотрят,
когда плечо внезапно рука чужая тронет.
Его глаза безумны, и все пережитое
в греховной луже взгляда тяжелой тиной тонет.
Есть в жизни нашей страшные удары... Что сказать!
Это произведение, если его рассматривать в связи с течениями мировой литературы, в какой-то мере относится к символизму (например, по названию). Символизм присущ всем временам. Кроме того, символизм больше любого другого направления пригоден для выражения духа индейцев. В силу своей склонности к анимизму и пасторали индеец стремится. выразить себя в антропоморфистских или сельских символах и образах. Следует отметить, однако, что Вальехо ‒ сим. волист лишь отчасти. В его поэзии есть элементы символизма, как и элементы экспрессионизма, дадаизма и сюрреализма. Значение Вальехо определяется главным образом тем, что он — творец. Он непрерывно отрабатывает свою технику. Изобразительные средства его искусства соответствуют определенному состоянию духа. Например, взяв в начале творческого пути метод Эрреры Рейссига, он приспособил ero к своему индивидуальному лиризму.
Но что больше всего характерно для искусства Вальехо, так это индейская тема. Ему присущ подлинный и глубокий, но не описательный или локальный американизм. Вальехо не кокетничает с фольклором. Слова кечуа, туземные обороты не вносятся искусственно в поэтический язык, а появляются в нем стихийно, составляя его ткань, неотъемлемую часть. Можно сказать, что Вальехо не выбирает слова. Его автохтонность стихийна. Он не углубляется в традицию, не уходит в историю, чтобы извлечь из ее темных недр потерянные эмоции. Поэзия и язык Вальехо ‒ это его плоть и душа. Его слово — это его слово. Быть может, индей-
334
ское восприятие проявляется в его творчестве без его ведома и желания.
Одним из наиболее четких и ясных признаков инди. хенизма у Вальехо я считаю так свойственную ему ностальгию. Валькарсель, которому мы обязаны, возможно, самым точным объяснением индейской души, говорит, что грусть индейца ‒ это ностальгия. А для Вальехо характерна глубокая тоска по родине. Он прямо-таки влюблен в воспоминания. Но воспоминания Вальехо всегда носят личный характер. Следует отличать его тоску по родине, выражающуюся с такой лирической чистотой, от тоски по прошлому, присущей некоторым литераторам. Вальехо охвачен ностальгией, но это не просто тоска по прошлому. Он не тоскует по империи, как приверженцы «перричолизма» тоскуют по вице-королевству. Его ностальгия — это сентиментальный или метафизический протест. Это ностальгия изгнанника, ностальгия утраты.
Что в эту пору делает
андийка нежная Рита,
схожая с «капулй» и речным тростником?
Сейчас, когда Византия душит меня и налито
тело кровью дремотной, как разбавленным коньяком?
«Мертвая идиллия>, из сб, «Черные герольды»
Брат, сейчас я сижу на скамейке у дома,
где тебя не хватает нам до безумия!
В эту пору, помнится, мы играли, а мама
ласково нас корила: «Лх, дети...»
«Моему брату Мигелю» из сб. «Черные герольды»
Сегодня завтракал я в одиночестве‒
без матери, просьб, без воды и «ешь на здоровье»,
без отца, который, опаздывая
к шумному причащенью початков,
оправдывал свое появление робкое
вопросом: почему за столом так шумно?
ХХЧ111, из «Трильсе»
Исчез чужак... С кем поведешь ты речи,
бредя домой в ночные вечера?
Исчез... Отныне не с кем ждать мне встречи
во мне самом; нет худа без добра.
Но вот исчез и жаркий душный вечер,
твой стон над бездной бухты и пора
бесед с угасшей ныне мамой до утра,
чей добрый чай вечерней мглой подцвечен.
XXXIV, из «Трильсе»
Иногда Вальехо предчувствует или предсказывает
будущую ностальгию:
Отсутствующий!
Утром непогожим,
когда я птицей упаду со стоном
в безмолвья океан, чей мрак тревожен,
твой плен мне будет белым пантеоном.
«Отсутствующий», из сб. «Черные герольды»
О Лето, мне пора... меня печалит
покорность рук твоей вечерней сини...
Спешишь ты старой набожкой, но поздно:
нет ни души в моей душе отныне.
«Лето», из сб. «Черные герольды>
В те моменты, когда тоска Вальехо обостряется трехвековой болью, он выражает настроения своей расы. Но ‒ и в этом также видна душа индейца — его воспоминания полны сладости спелой кукурузы, о которой Вальехо вспоминает с меланхолической радостью, говоря нам о «шумном причащенье початков».
В поэзии Вальехо виден пессимизм индейца. Его колебания, сомнения, беспокойство ведут к скептическому «зачем?». В основе этого пессимизма всегда лежит человеческая жалость. В нем нет ничего сатанинского или болезненного. Это пессимизм души, которая страдает и искупает «вину людей», как сказал Пьер Амп. Его пессимизм не навеян литературными влияниями. Он не отражает романтического отчаяния юноши, приведенного в смятение голосом Леопарди или Шопенгауэра. Этот пессимизм подводит итог философскому опыту, конденсирует духовную жизнь расы, народа. Не следует
заниматься поисками родства или близости пессимизма с нигилизмом или интеллигентским скептицизмом Запада. Пессимизм Вальехо, как и пессимизм индейца,‒ это не концепция, а чувство. Он имеет некоторое сходство с восточным фатализмом, что приближает этот пессимизм к мистическому и христианскомупессимизму славян. Но его ни в коем случае нельзя путать с тоскливой неврастенией, которая ведет к самоубийству странных героев Андреева и Арцыбашева. Можно сказать, что, не будучи концепцией, пессимизм Вальехо не представляет собой в то же время невроза.
Его пессимизм полон мягкости и человеколюбия, потому что он порожден не эгоцентризмом, не самолюбованием разочарования и озлобления, как это почти всегда случалось в истории романтизма. Он испытывает всю человеческую боль. Страдание Вальехо не ограничено его личностью. Его душа «опечалена до самой смерти» печалью всех людей, печалью бога, потому что для поэта существует страдание не только людей. В приведенном ниже стихотворении он говорит нам о страдании бога.
Бог
Я чувствую, как Бог во мне бредет
с вечерней мглой и океана рвеньем.
Мы с Богом вдаль шагаем. Вечереет...
Сиротство, это мы с ним вечереем.
Я чувствую его, как будто он
меня окрасил неким добрым цветом.
Он привечает грустью и добром,
смягчает боль щемящую любви,
и сердце у него щемит при этом.
Мой Бог, к тебе недавно я пришел,
но в эту ночь любовного горенья
на лживых чашах, на весах грудей,
я, плача, взвесил зыбкость Сотворенья.
И ты ‒ заплачешь... Упадешь на грудь
огромного кружащегося мира...
Мой Бог, ты ‒ мой святой: ты так влюблен,
так неулыбчив... И не оттого ль
так сердце у тебя всегда щемило!
ЯЯ марнатег»
Другие стихи Вальехо отрицают это чувство божественности. В «Дадос Этернос» поэт обращается к богу с гневной горечью:
Тебе всегда все было хорошо,
Ты не жалеешь своего созданья.
Но не в этом истинное чувство поэта, слагаемое из жалости и любви. Когда, вырвавшись из оков рационализма, его лиризм течет свободным и широким потоком, он рождает стихи, подобные тем, которые десять лет назад впервые открыли мне гений Вальехо.
ТЫСЯЧНЪ|й БИЛЕТ
Когда я слышу «Тысячный билет!»,
мне кажется, что лотерейщик ‒ Бог.
Плывут уста... На лике пресыщенья
в ответ усталый выморщен упрек.
Маячит тенью бо~а лотерейщик,
который так убог
своим богатством ‒ пищей для Тантала,
людской любовью, не идущей впрок.
Смотрю на оборванца... Он нам сердце
отдать бы мог;
но рок, который он в руках несет,
натруженно крича, как вещий ворон,
влечет его вдоль улиц и дорог.,
куда ‒ не знает (да и знать не хочет)
бродячий этот Бог.
И в пятницу ленивую, когда он
под солнцем ковыляет, сбившись с ног,
я говорю: зачем под лотерейщика
рядится Бог!
«Язык поэта, ‒ пишет Оррего, — индивидуален и своеобразен, но его мысль, чувство и любовь носят всеобщий характер». Этот великий лирик и индивидуалист выражает вселенную, человечество. В его поэзии ничто не напоминает печального самообожания и самовлюб ленности романтизма. Романтизм XIX века был инди-
видуалистическим; напротив, романтизм XX века непроизвольно и естественно носит характер социалистический, массовый. С этой точки зрения Вальехо принадлежит не только своей расе, но и своему веку, своей эпохе '.
Так велика ero жалость к человеку, что иногда он чувствует некоторую ответственность за страдания лю. дей. И тогда он обвиняет себя. Его угнетает страх и тоска, что и он тоже крадет у других:
Кости мои словно чужие.
Как если бы я их украл!
И, может быть, я для себя добываю
предназначенное для другого.
Быть может, если бы я не родился,
это кофе бы выпил кто-то другой.
Я жалкий вор! Где найти мне покой?!
И в эту зябкую пору, когда земля
пахнет прахом людей и так печальна,
я хочу молотить во все двери
и неизвестно кого молить ‒ прости!
И хлебцы свежего хлеба
испечь в горящей моей груди!..
«Хлеб наш насущный»
Такова вся поэзия «Черных герольдов». Душа Вальехо открыта настежь страданиям бедняков:
Ты пбтом дивно выстеклен, погонщик.
Поместье Монекучо сотни бед
взимает день за днем в теченье жизни...
Это искусство знаменует рождение новых чувств, Это новое, мятежное искусство, порывающее с придвор. ной традицией шутов и лакеев. Это язык поэта и человека. Великий поэт «Черных герольдов» и «Трильсе»,
' Хорхе Басадре считает, что в «Трильсе» Вальехо использует новую технику, мотивы же его остаются романтическими. Но самая рафинированная «новая поэзия» с ее обостряющимся субъективизмом также является роман1ической, как я заметил по поводу Идальго. Даже в <Трильсе» у Вальехо есть многа от старого романтизма и декадентства, однако ценность его поэзии определяется степенью преодоления этих пережитков. Кроме того, следовало бы заранее договориться о том, чтб понимать под словом «романтизм».
22»
незамеченный и непризнанный Лимой, столь благоговейно преклоняющейся перед лаврами ярмарочных фигляров,‒ великий поэт, и в своих творениях он выступает как предвозвестник нового духа, нового сознания.
Душа Вальехо-поэта все время стремится к бесконечности, жаждет правды. Созидание причиняет Вальехо одновременно и невыразимые страдания и ликующую радость. Как художник он мечтает лишь о том, чтобы его голос звучал чисто и естественно. Поэтому он отбрасывает все риторические завитушки, отказывается от какого-либо литера1урного тщеславия. Вальехо добивается самой суровой, самой смиренной, самой гордой простоты формы. Он поистине одержим в стремлении к простоте и естественности, он разувается, чтобы почувствовать босыми ногами, насколько тверда и неровна дорога. Вот что писал Вальехо Антенору Оррего после выхода в свет «Трильсе»: «Эта книга родилась на пустом месте. Ответственность за нее лежит на мне. Я принимаю на себя всю ответственность за ее эстетику. Сейчас, быть может острее, чем когда-либо раньше, я чувствую, что на меня возложена неведомая мне до сих пор священная обязанность ‒ быть свободным! Если я не буду свободным сегодня, я не буду свободным никогда. Я чувствую, как во мне зреет неодолимая сила подвига. Я отдаю себя настолько свободно, насколько мне это доступно. И в этом мой самый богатый творческий урожай. Бог знает, насколько верна и истинна моя свобода! Бог знает, сколько я выстрадал, чтобы рифма не вышла за пределы этой «свободы», не вступила в область анархии и хаоса! Бог знает до каких головокружительных высот я поднимался, .чтобы была жива моя бедная душа, трепеща от страха, что все, низвергнувшись, разлетится в прах!» Это, конечно, слова настоящего творца, подлинного художника. Признание страданий — лучшее доказательство его величия *.
XV. Альберто Гильен
Альберто Гильен унаследовал от поколения «Колониды» иконоборческий дух и культ своего «я». В его поэзии болезненная экзальтация личности доведена до крайности. Но в соответствии с новыми развивающи-
340
мися состояниями духа его поэзия приобрела мужественную интонацию. Не поддавшийся городской отраве Гильен пронес по дорогам эклоги любовь к крестьянской языческой жизни. Зараженный индивидуализмом и ницшеанством, он считал себя сверхчеловеком. В лице Гильена перуанская поэзия отрекалась, несколько резко, но своевременно и окончательно, от своих старых традиций.
К этому периоду творчества Гильена относятся «Неприметная красота» и «Прометей». Но лишь в «Девкалионе» поэт находит равновесие и самовыражение. Я отношу «Девкалиона» к произведениям, в наиболее высокой степени и наиболее чисто представляющим перуанскую лирику начала нашего столетия. В «Девка- лионе» мы не видим ни барда, ни трубадура, поющего серенаду. Мы видим там человека, который страдает, ликует, утверждает, сомневается и отрицает; человека, полного страсти, тоски, стремлений; человека, жажду. щего правды, который знает, что «удел наш ‒ найти пути, ведущие в рай». «Девкалион» вЂ” это прощальная песня.
Куда? Все равно!
Ведь жизнь ‒ как зерно,
где дремлют миры до поры.
Зерно прорастет.
Эй, Сердце, вперед‒
в объятые дремой миры!
Этот новый странствующий рыцарь не стоит на карауле в таверне. У него нет ни коня, ни оруженосца, ни лат. Он путешествует без всего, серьезный, как Иоанн Креститель Родена.
Судьбу на поединок
я вызвал, безоружен:
волшебный шлем Мамбрино
и щит его мне нужен.
Однако напряжение ожидания было слишком велико для его молодых нервов. И кроме того, первое приключение оказалось по-донкихотски неудачным и смешным. После э~ого поэт почувствов ал свою сл абость. Он не настолько безумен, чтобы следовать по пути
Дон Кихота, не обращая внимания на насмешки судьбы. В самой своей душе он несет притаившегося там лукавого Санчо с его присказками и шутками. Его иллюзия не абсолютна. Его безумие не всеобъемлюще. Он чувствует гротескную, комическую сторону своих странствий, поэтому, усталый, колеблющийся, он останавлн вается у всех сфинксов и задает им вопросы.
Сердцем пламенным жертвуешь ты‒
но стоит ли это труда,
если ты не достигнешь мечты
никогда?
Но сомнение, 'грызущее сердце поэта, еще слабее надежды. В поэме чувствуется большая жажда бесконечности. Иллюзия поэта ранена; но она все еще сильна и могущественна. В приведенном ниже сонете говорится, как это произошло:
Как Данте, я совета
спросил на полпути:
‒ Старик, судьба поэта
каким путем идти?
(Взревел осленок где-то,
как эхо ВО плОти...)
А путник мне на это:
‒ Вперед коня пусти!
Потом во мне, как колос,
пророс отваги голос,
он мне шептал: «СмелейЬ
Сомнения отпали‒
Я брел, ведомый в дали
решимостью своей!
Но не всегда так силен путешественник. Дьявол его искушает на каждом шагу. Сомнение, несмотря на со. противление поэта, начинает мало-помалу закрадываться в его сознание, отравляя и расслабляя его. Гильен согласен с дьяволом в том, что
Был Панса прав или Кихот‒
Зачем встревать нам между.„
Его волю подрывает релятивистская и скептическая философия. Его поведение становится несколько неуверенным и беспокойным. Из Ничего и Мифа его жизненный импульс выбирает Миф. Но Гильен уже знает его относительность. Сомнение бесплодно. Вера плодо. родна. Лишь поэтому Гильен решает идти по дороге веры. Его донкихотство потеряло свою искренность и чистоту. Он превратился в прагматиста.
Не лучше ли смотреть вперед
И не терять надежду?..
Надеяться, верить ‒ вопрос целесообразности и удобства. Неважно, что в последующем это убеждение было выражено в более благородной форме:
Не размышлять ‒ куда верней:
Иллюзии стократ ценней,
Чем самый сильный разум.
Но поэта все еще захлестывают время.от времени
вблны божественного безумия. Он все еще во власти
видений. Он все еще может говорить со сверхчеловече-
ской страстью:
Я в этот миг, как старец Павел,
простертый на земле лежал,
и больно сердце мне буравил
тоски отравленный кинжал.
Тогда, осилив туч завесу,
тоской влекомый в вышину,
я поспешил на помощь Бесу,
который с небом вел войну.
В другом замечательном, трепещущем от волнения,
религиозном по интонации сонете поэт сформулировал
свое евангелие:
Сорви с души скорей
тщеславия покров,
туман неясных снов
решимостью развей;
свободою своей
и силой кулаков
внезапно одолей
фатальный ход годов,
Пусть мысли, сбросив гнет
поводий и тенет,
пробудятся от сна,
как всходят по весне,
назло червю и тьме,
тугие семена.
Корни этой поэзии иногда сродни Ницше, иногда Родо, иногда Унамуно; но цветок, колос, зерно ‒ это Гильен. Невозможно оспаривать его собственность. В «Девкалионе» полностью совпадают, приходят в соответствие форма и мысль. Форма, как мысль, обнажена, пластична, упруга, строга. Лихорадочна и спокойна одновременно. (В «Девкалионе> я больше всего люблю почти абсолютное отсутствие декораций и костюм ировки; добровольное и категорическое отрицание всего орнаментального и риторического.) «Девкалион>— это рассвет, восход солнца. В «Девкалионе» молодой и еще чистый человек отправляется на поиски бога или на завоевание мира.
Но в пути Гильен изменяется в худшую сторону. Он грешит тщеславием и высокомерием, забывает первоначальную цель своей юности, теряет невинность. Созерцание и эмоции городской космополитической цивилизации ослабляют его волю. Его поэзия заражается негативным и разрушительным юмором литературы Запада. Гильен становится насмешливым, циничным, желчным. А грех требует искупления. Все написанное после «Девкалиона» стоит ниже этого произведения. Ослабление накала человеческих чувств привело куменьшению художественной ценности. В «Книге парабол» и в «Подражании нашему господину Я» есть много удач; но эти книги непоправимо монотонны. Они мне кажутся созданными в искусственной атмосфере. Скептицизм и эготизм Гильена размеренно капают капля за каплей. Столько-то капель ‒ страница; столько-то страниц и вступление — книга.
Для понимания этого этапа творчества Гильена наибольший интерес представляет его релятивизм. Гильеи развлекается отрицанием реальности личности, индивидуума Но его заявление не имеет силы, может быть, потому, что Гильен рассуждает на основании своего
собственного опыта: «Моей личности, как я ее себе представлял, нет. Следовательно, личность вообще не существует>.
В «Подражании нашему господину Я» Гильен мыслит в духе Пиранделло. Вот доказательства этого: «Он, она ‒ существуют все, но только в тебе»; «Я — это все во мне»; «Разве не доказывают мои противоречия, что я несу в себе много людей?»; «Ложь, они не умирают. Это мы умираем в них».
В этих строках есть частицы философии Пиранделло; «один, никого, сто тысяч».
Тем не менее я не думаю, что, если Гильен пойдет и дальше по этому пути, он попадет в число представителей юмористической и космополитической литературы Запада. В глубине души Гильен ‒ поэт несколько сельский и францисканский. Не принимайте буквально его проклятия. Где-то в глубоко сокровенном уголке души он сохранил немножко провинциального романтизма. В его психологии много крестьянских корней. Она глубоко чужда духу города. Когда читаешь Гильена, сразу же бросается в глаза, что он не овладел пол. ностью мастерством поэта.
Название последней книги Гильена «Лавры» подводит итог второму этапу его творчества и жизни. Чтобы завоевать эти и другие лавры, которые Гильен сам втайне презирает, он боролся, страдал, сражался. Дорога лавров увела его в сторону от дороги Неба. В юности он мечтал о большем. Неужели сейчас он удовольствуется муниципальными или академическими лаврами?
Я присоединяюсь к Габриэлю Аломару, который обвиняет Гильена в том, что он собственноручно задушил автора «Девкалиона». Гильена губит нетерпеливость. Он хочет лавров любой ценой. Но лавры недолговечны. Здание славы возводится из более прочного материала. Его удается возвести тем, кто сумел отказаться от обманчивых подделок славы. Долг художника -- следовать своей судьбе. Нетерпение Гильена выливается в плодовитость. А плодовитость, больше чем что-либо другое, уменьшает ценность его творчества, в котором последнее время чувствуется усталость, апатия и повторение прежних мотивов, хотя форма стихов и не отстает от моды.
XVI. Магда Порталь
Магда Порталь ‒ это еще одна веха в истории нашей литературы. Ее появление означало рождение в Перу первой поэтессы. Раньше у нас были лишь образованные женщины. Некоторые из них обладали художественным или даже литературным темпераментом. Но у нас не было настоящей поэтессы.
Следует уточнить, чтб мы подразумеваем под этим термином. В истории западной цивилизации поэтесса представляет до' некоторой сгепени явление нашей эпохи. Предшествующие эпохи дали лишь мужскую поэзию. Поэзия женщин также была мужской поэзией, так как в ней повторялись вариации тех же самых лирических тем или философских мотивов. В поэзии, не имевшей мужских черт, не чувствовалось тем не менее влияние женщины-девственницы, матери. Это была бесполая поэзия. В нашу эпоху женщины, наконец, вкладывают в поэзию свое тело и свой дух. Сейчас поэтесса ‒ это женщина, создающая женскую поэзию. И поскольку поэзия женщины духовно освободилась и отделилась от поэзии мужчины, поэтессы занимают видное положение во всех литературах. Их существование приобрело значение и интерес с того момента, как оно стало самостоятельным.
В поэзии 'Латинской Америки две женщины, Габриэла Мистраль и Хуана де-Ибарбоуроу, уже давно привлекают больше внимания, чем любой другой поэт их времени. У Дельмиры Агустини много почитателей как в ее стране, так и во всей Америке. В Перу творила ' Бланка Лус Брум. Речь идет не об отдельных и исключительных случаях. Речь идет о широком явлении, общем для всех литератур. Поэзия, несколько одряхлевшая в мужчине, возрождается, обновленная, в женщине.
Писатель с глубокой интуицией Феликс дель-Валье говорил мне как-то, что в мире много выдающихся поэтесс, поэтому скипетр поэзии попал в руки женщины. С присущим ему юмором он говорил: «Поэзия ‒ дело женщин>. Это, конечно, крайность. Но верно, что если у поэтов литература приобретает нигилистическую, спортивную, скептическую окраску, то поэтессам она обязана свежими корнями и милыми, скромными цве-
тами. Интонация поэтесс свидетельствует о более высокой жизнеспособности, большей биологической силе.
В Перу и во всей Латинской Америке Магду Порталь все еще недостаточно знают и ценят. Она опубликовала только одну книгу прозы. «Право убивать» (Ла-Пас, 1926) и одну книгу стихов «Надежда и море» (Лима, 1927). Книга «Право убивать» показывает нам лишь одну сторону ее натуры ‒ мятежный дух и революционное мессианство, неопровержимо свидетельствую. щие в наше время об историческом чутье художника. Кроме того, в прозе Магды Порталь всегда чувствуется ее замечательный лиризм. Три поэмы — «Поэма о тюрьме», «Улыбка Христа» и «Фиолетовые круги»вЂ” полны жалости, страсти и нежности Магды. Но эта книга не характеризует и не определяет ее. Заголовок книги — «Право убивать», — отдающий анархизмом и нигилизмом, чужд духу Магды.
Магда прежде всего лирична и человечна. Ее жалость можно сравнить с жалостью Вальехо (с учетом особенностей этих поэтов). Мы видим. эти ее качества в стихах «Восхищенная душа» и '«Надежда и море».
-Она на самом деле такова. У нее ничего нет от декадентства и увлечения парадоксом, свойственных ХХ веку.
Почти во всех своих первых стихах Магда Порталь выступает как поэтесса нежности. А в некоторых ее стихах человечность окрашена лиризмом, так свойственным поэтессе. Ей чужды мания самообожания, романтическое самолюбование. Магда Порталь говорит: «Я .так мала!..»
Но не только жалостью и нежностью полна ее поэзия. Там все чувства женщины, живущей страстной и пламенной жизнью, сгорающей от любви и тоски и терзающейся правдой и надеждой.
На фронтисписе одной из своих книг Магда Порталь приводит слова Леонардо да Винчи: «Душа, первый источник жизни, отражается во всем, что создаегся»; «Истинное произведение искусства подобно зеркалу, в которое смотрится душа художника». Пылкая приверженность Магды этим творческим принципам свидетельствует о ее восприятии искусства, которому никогда не противоречит ее поэзия.
B своей поэзии она прежде всего точно выражает самое себя. Она ничего не прячет, не хитрит, не идеа-
лизирует. Ее поэзия ‒ это ее правда. Магда не старается предложить нашему вниманию приглаженный образ своей души в парадном убранстве. В любую ее книгу мы можем входить без недоверия, без оговорок, зная, что там нас не обманут и ничего от нас не спрячут.
Искусство этой глубокой и чистой лирики сокращает до минимума, почти до нуля, потребность в профессиональных приемах, необходимых, чтобы быть искусством.
Для меня это лучшее доказательство высокой ценности Магды. В эпоху упадка социального порядка, а следовательно, и искусства наипервейший долг художника ‒ говорить правду. Этот кризис переживут лишьте произведения, которые представляют излияние души и свидетельство очевидцев.
В поэзии Магды Порталь мы постоянно видим вечное и мрачное столкновение двух принципов ‒ жизни и смерти, правящих миром. В Магде чувствуется одновременно желание оставить все и не существовать и желание творить и существовать. Душа Магды раздирается противоречивыми чувствами. Ее искусство точно и полно отражает обе силы, терзающие и поднимающие ее душу. Иногда побеждает принцип жизни; иногда— принцип смерти.
Этот драматический конфликт придает поэзии Магды
Порталь метафизическую глубину, к которой по пути ее лиризма свободно приходит дух, не опираясь на посох какой-либо философии.
Конфликт придает ее поэзии психологическую глубину, позволяющую ей улавливать все противоречивые голоса своего диалога, своей борьбы, своей смятенной души.
В замечательных стихах поэтесса добивается необычайной силы самовыражения:
Приди, целуй меня!.,
Мне все равно: пусть нечто мрачное
мне душу точит
острыми зубами.
Ты мой и я ‒ твоя... Целуй меня!
Сегодня я не плачу.
Я в радости тону,
в неясной радости,
явившейся неведомо откуда,
348
Ты мой... Ты мой?..
Единственно холодное
между тобой и мной‒
лед твоего ума!
Его удары мозг твой сокрушают,
и только я
не чувствую ударов...
Приди, целуй меня... Мне все равно.,
Всю ночь тебя я сердцем призывала,
и вот сейчас, когда со мною рядом
ты сам, душа твоя и плоть,
как думать я могу о том,
что сделал ты вчера?.. Мне все равно!..
Приди, целуй меня... Твои уста,
твои глаза и руки...
А после... Все равно...
Да! Но твоя душа?! Твоя душа!
Наша поэтесса Магда Порталь, которую мы вправе приветствовать как одну из первых поэтесс Индоамерики, не является наследницей ни Ибарбоуроу, ни Агустини, ни даже Мистраль, хотя с последней ее сближает некоторое сходство интонации. Она обладает оригинальным и самостоятельным темпераментом. Ее тайна, ее слово, ее сила родились вместе с ней и в ней остаются.
В ее поэзии больше страдания, чем радости, больше, тени, чем света. Магда грустна. Она тянется к свету и празднику, но чувствует, что не может насладиться ими. В этом ее драма. Но эта драма не ожесточает ее.
Магда видна в стихах, взятых из поэмы «Осколки любви», состоящей из восемнадцати взволнованных песен.
Ты выковал меня потоком слез.
Я столько раз была похожа
на дерево-самоубийцу,
застывшее над пыльными дорогами.
Необъяснимо, исподволь
должно болеть в тебе все это‒
все, что ты сделал мне,
ни разу не смягчив', не подсластив
мои страданья горькие, в которых
нашла я силы,
чтобы покориться.
Мне не знакома карусель веселья‒
я и во сне не видела ее.
И все же
веселье я люблю,
как любит горькая земля
сладчайший из своих плодов.
О мама,
неусыпная в своем вниманье,
я не прошу ответа,
в котором ты утонешь,
я не прошу ответа на мои рыданья,
лишенные своей основы ‒ слез.
Я боль топлю в себе, чтобы увидеть
отросток левый своего сушествованья,‒
хочу, чтоб было на любви замешано
сердечко дочери моей.
Себе самой кажусь я зверем,
я от самой себя ее хотела б защитить,
от глаз моих ‒ доносчиков,
от голоса бесстыдного
с пещерами, отрытыми бессонницей.
Для дочери хотела бы я стать
веселой чистосердой девочкой,
как если бы все колокольни счастья
звенели в сердце у меня
всевечной пасхой.
Вся ли Магда в этих стихах? Нет, не вся. Магда не только мать, не только любовь. Кто знает, из каких неизведанных сил, из каких противоречивых истин соткана ее душа?
ХИ!. Современные течения. Индихенизм
«Индихенистское» течение, характеризующее новую перуанскую литературу, обязано своим настоящим и вероятным будущим распространением не случайным или преходящим причинам, определяющим, как правило, литературную моду. Значение этого течения гораздо глубже. Достаточно отметить его явное совпадение и глубокое родство с идеологическим и социальным течением, привлекающим с каждым днем все больше сторонников из среды молодежи, чтобы понять, что индихенизм в литературе выражает состояние духа, состояние сознания нового Перу.
Индихенизм, находящийся пока в стадии зарождения (еще немного ‒ и он расцветет и принесет свои плоды), можно было бы сравнить, отбросив различия во времени и расстоянии, с «мужицким духом» дореволюционной русской литературы. «Мужицкий дух» был тесно связан с первой фазой социальной агитации, в ходе которой готовилась и зрела русская революция. «Мужицкая» литература выполнила историческую миссию. Она выставила русский феодализм на подлинный суд, в результате которого он был бесповоротно осужден. «Мужицкий» роман и поэзия были предвестниками социализации земли, осуществленной большевистской революцией. Неважно, что, рисуя образ мужика (независимо от того, искажал он его или идеализировал), русский поэт или романист был очень далек от мысли о социализации.
Точно так же русский «конструктивизм», или «футуризм», представители которого с упоением говорят о машинах, небоскребах, самолетах, заводах и т. д., соответствует той эпохе, когда городской пролетариат, создав строй, благами которого и по сей день пользуются крестьяне, старается озападнить Россию, подняв ее па высшую ступень индустриализации и электрификации.
«Индихенизм» перуанской литературы не оторван от остальных новых явлений нашего времени. Напротив, он тесно связан с ними. Литература и искусство не могут проходить мимо индейской проблемы, играющей важную роль в политике, экономике и социологии. Ошибаются те, кто на основании неразвитости этого течения
или оппортунизма нескольких или многих его корифеев считает индихенизм в целом надуманным.
Точно так же не следует сомневаться в его жизнеспособности на том основании, что индихенизм до сих пор не дал ни одного шедевра. Шедевры рождаются лишь на почве, обильно удобренной множеством посредственных произведений, оставшихся неизвестными и незамеченными. Как правило, гениальный художник ‒ это не начало, а итог, результат обширного опыта.
Тем более не должны вызывать беспокойство эпизодические разочарования или легковесные преувеличения. Ни то, ни другое не содержат в себе ни тайны, ни силы исторических свершений. Всякое утверждение должно идти до своего логического конца. Остановиться на случайном, преходящем ‒ значит оказаться за рамками истории.
Стимулом этого течения служит также ассимиляция нашей литературой элементов космополитизма. Я уже говорил о приверженности к самостоятельности и национальному авангарду писателей Америки. В новой аргентинской литературе никто не чувствует себя более буэнос-айресцем, чем Хирондо-и-Боргес, более гаучо, чем Гуиральдес. И наоборот, те, кто, подобно Ларрете, остаются в плену у испанского классицизма, оказываются абсолютно и органически неспособными выразить свой народ*.
Кроме того, большое влияние на некоторых оказывает экзотизм, заполняющий европейскую литературу по мере усиления симптомов упадка западной цивилизации. От Сесара Моро, от Хорхе Сеоане и от остальных художников, которые за последнее время уехали в Париж, там требуют национальных тем, индейских мотивов. Наш скульптор Кармен Сако в своих статуях и рисунках индейцев отразила наиболее ценные тенденции своего искусства.
Именно этот внешний фактор и заставляет культивировать индихенизм (правда, по-своему и лишь эпизодически) таких писателей, как Вентура Гарсиа Кальдерон, которых мы могли бы назвать «эмигрантами» и которым нельзя приписать ни стремления не отставать от надуманной моды авангардизма, ни увлечения идеалами нового поколения ‒ качеств, присущих молодым литераторам, работающим в нашей стране.
Креолизм не мог процветать в нашей литературе как течение национального духа прежде всего потому, что креол отнюдь не представляет нацию. Уже давно существует почти единодушное мнение, что перуанская нация находится в процессе формирования. Уточняя эту мысль, можно говорить о дуализме расы и духа. Во всяком случае, все единодушно сходятся на том, что мы еще не достигли даже элементарной степени слияния расовых групп, сосуществующих на нашей земле и составляющих наше население. Креол не получил точного определения. До сих пор слово «креол» ‒ всего лишь термин, служащий нам для обозначения самых разнообразных прослоек метисов. У нашего креола нет характера, который мы видим, например, у аргентинского креола. Аргентинца сразу же узнаешь везде. Этого нельзя сказать о перуанце. Именно это сопоставление свидетельствует о том, что аргентинская нация уже существует, тогда как перуанской нации, обладающей характерными особенностями, еще нет. В Перу есть несколько типов креолов. Житель Косты существенно отличается от жителя Сьерры. Если в районах Сьерры вся обстановка почти полностью инденизирует метиса, то на Косте господствует унаследованный от Испании дух.
В Уругвае национальная литература, возникшая, как и в Аргентине, в результате космополитического влияния, была креольской, потому что там население обладает единством, которого нет у нас. Нативизм * в Уругвае выступает как явление главным образом литературное. У него нет, как у индихенизма Перу, подсознательной политической и экономической основы. Один из основателей нативизма Цум Фельде заявляет, что уже настало время ликвидировать его. «Стремлению к подражанию всему иностранному, ‒ пишет он, — следовало противопоставить самобытность всего национального. Это было движение за литературную эмансипацию. Реакция произошла; эмансипация свершилась. Это произошло в должное время. Молодые поэты повернулись лицом к национальной действительности. И, повернувшись к ней, они увидели не европейское, а подлинно американское явление — гаучо. Но, выполнив свою задачу, традиционализм, в свою очередь, должен уйти. Уже настал час, когда он должен уступить
23 Мариатеги
место лирическому американизму, в большей степени соответствующему требованиям жизни. В наши дни чувства воспитываются уже на другой действительности, на других идеалах. Район Ла-Платы уже перестал быть царством гаучо, и все связанное с ним притаилось в самых дальних уголках и превращается в предмет тихого музейного культа. Наступление городского космополитизма глубоко изменило сельскую жизнь Уругвая, ее обычаи и характеры» '.
Креолизм в Перу был не только слишком спораднчен и поверхностен ‒ он еще и вырос на колониальной почве. Он не представлял собой утверждение автономии. До недавнего времени креолизм довольствовался рамками бытового жанра еще не умершей колониальной литературы. Абелярдо Гамарра, быть может, является единственным исключением в этом прирученном креолизме, лишенном национальной гордости.
Наш «нативизм», который нужен перуанской литературе как революция и как эмансипация, не может быть простым «креолизмом». Перуанский креол еще духовно не освободился от Испании. Его европеизация, с помощью которой он должен найти свою личность, осуществилась лишь частично. Современный европеизированный креол, как правило, не может не видеть драму Перу. Именно он, признавая себя выродившимся испанцем, считает, что основой нации должен быть индеец. (Креол побережья Вальделомар, возвратившийся из Италии с грузом д'аннунцианизма и снобизма, испытал самое большое в жизни потрясение, когда он от. крыл или, вернее, представил себе империю инков.) Если чистый креол сохраняет, как правило, колониальный дух, то европеизированный креол в наше время восстает против этого духа, хотя бы в знак протеста против его ограниченности и архаизма.
Ясно, что разные и многочисленныв группы креолов могут в изобилии дать нашей литературе ‒ повествовательной, описательной, жанровой, а также фольклору и т. д.— типы и мотивы. Но настоящее индихенистское течение подсознательно ищет в индейце не только тип или мотив и тем более не экзотический тип или мотив.
' Исследование о нативизме см. в «La Cruz del Sur> (Montevideo).
«Индихенизм» в Перу не представляет собой в основном литературного явления в отличие от «нативизма» в Уругвае. Его корни уходят в другую историческую почву. Подлинные «индихенисты» (их не следует путать с теми, кто разрабатывает индейские темы из любви к чистой «экзотике») способствуют, сознательно или несознательно, удовлетворению политических и экономических требований, а не реставрации и возрождению.
Индеец не выступает только лишь как тип, тема, мотив, персонаж. Он представляет народ, расу, традицию, дух. Поэтому невозможно оценивать и рассматривать индейца с чисто литературных позиций, с точки зрения одного из аспектов национальной жизни и ставить его наравне с другими этническими элементами Перу.
По мере изучения индихенистского течения выясняется, что оно зависит не от простых литературных, а от сложных социальных и экономических факторов. Индеец имеет право на первостепенное внимание современного перуанца прежде всего в силу конфликта и контраста между его определяющим демографическим значением и экономическим и социальным рабством (даже не бесправием). Влияние, оказываемое тремя- четырьмя миллионами представителей автохтонной расы на духовную жизнь пятимиллионного народа, не должно никого удивлять в эпоху, когда этот народ чувствует необходимость найти равновесие, которого до сих пор не было в его истории.
Из сказанного выше видно, что смысл индихенизма в нашей литературе заключается главным образом в за-' щите прав самобытности. Его функции не ограничиваются в отличие, например, от креолизма областью чувств. Поэтому было бы неверно считать, что индихенизм равнозначен креолизму: он его не заменяет и не замещает.
Если индеец занимает центральное место в литературе и в искусстве Перу, то это происходит, конечно, не потому, что он представляет определенный литературный и пластический интерес, а потому, что новые силы и жизненный импульс нации стремятся выступить в защиту прав индейца. Это явление носит скорее инстинктивный и биологический характер, чем интеллек-
23*
туальный и теоретический. Повторяю, что настоящее индихенистское течение подсознательно ищет в индейце не только тип или мотив и тем более не «живописный» тип или мотив. Если бы это было не так, то, очевидно, самбо, например, интересовал бы креольского (особенно креольского) литератора и художника так же, как и индеец. А этого не происходит по нескольким причинам. Это течение носит не натуралистический или жанровый, а скорее лирический характер, о чем свидетельствуют наброски или эскизь~ андской поэзии. Этого не происходит также и потому, что выступление в защиту автохтонного не может спутать самбо или мулата с индейцем. Негр, мулат, самбо представляют в нашем прошлом колониальные элементы. Испанцы ввезли негров, когда почувствовали, что не могут ни заменить индейца, ни ассимилировать ero. Рабы прибыли в Перу, чтобы служить колонизаторским целям Испании. Негры ‒ это одна из человеческих волн, выброшенных на побережье колониальным режимом. Это один из неплотных и слабых пластов, осевших на низменности во время вице-королевства и на первом этапе существования республики. И в тех условиях все обстоятельства способствовали тому, чтобы негр был солидарен с колониальным режимом. Негр всегда смотрел на Сьерру, где он не сумел акклиматизироваться ни физически, ни духовно, с враждебностью и недоверием. Смешение индейца с негром привело к вырождению. Он полччил от негра льстивую покорность и неустойчивую, вялую психологию. После освобождения от рабства негр сохранил по отношению к своему старому белому хозяину чувство горячей преданности. Колониальное общество, превратившее негра в слугу (в очень редких случаях негр становится ремесленником или рабочим), поглотило и ассимилировало негритянку, получив от нее тропическую, горячую кровь. Индеец был непроницаем и суров, негр — доступен и покорен. Так родилась зависимость, первейшая причина которой заключается в самом факте ввоза рабов. От этой зависимости негра и мулата освобождает только социальная и экономическая эволюция, которая, превращая его в рабочего, мало-помалу выкорчевывает духовное наследство раба. Мулат колониальный даже в своих вкусах бессознательно стоит за испанизм, против автохтонности. Он
стихийно более близок Испании, чем империи инков. Лишь социализм, пробуждая в нем классовое сознание, может привести его к окончательному разрыву с последними остатками колониального духа.
Развитие индихенистского течения не угрожает и не парализует развития других жизненных элементов нашей литературы. Индихенизм, без сомнения, не стремится к завоеванию литературной арены. Он не отрицает и не исключает других течений. Но в результате своего родства с духовной ориентацией новых поколений, обусловленной в свою очередь насущными потребностями нашего экономического и социального развития, он представляет наиболее характерную окраску и тенденцию определенной эпохи.
Любое поспешное осуждение индихенистской литературы за отсутствие полной автохтонности или за наличие более или менее явно выраженных искусственных элементов в интерпретации и выражении было бы самой большой несправедливостью, которую только может допустить критик. Индихенистская литература не может дать нам полностью веристское» изображение индейца. Она должна идеализировать и стилизовать его. Она не может также показать нам его душу. Это все еще литература метисов. Поэтому она называется индихенистской, а не индейской. Индейская литература, если она должна появиться, придет в свое время, когда сами индейцы будут в состоянии создать ее.
Таким образом, нельзя сравнивать современное индихенистское течение со старым колониалистским течением. Колониализм, отражение чувств феодальной касты, с грустью занимался идеализацией прошлого. А живые корни индихенизма уходят в настоящее. Его вдохновляет протест миллионов людей. Вице-королевство умерло, индеец существует. И пока ликвидация остатков колониального феодализма остается непременным условием прогресса, требования индейца и тем самым требования его истории должны быть включены в программу Революции.
Таким образом, ясно, что ц цивилизации инков нас больше интересует не то, что умерло, а то, что осталось жить. Проблема нашего времени заключается не в
24 мариатегн
том, чтобы знать, каким было Перу, а в том, чтб оно представляет собой сейчас. Прошлое нас интересует постольку, поскольку оно может помочь понять настоящее. Созидающие поколения видят в прошлом корни, причину, а не программу.
От Тауантинсуйо остался только индеец. Цивилизация погибла; не погибла раса. Четыре века не уничтожили биологическую основу Тауантинсуйо и в определенной степени не изменили ее.
Человек меняется медленнее, чем принято считать в наш век скорости. Метаморфоза человека происходиг .с рекордной скоростью в современную эпоху. Но эго явление ‒ особенность западной цивилизации, которая характерна прежде всего своей динамичностью. Не случайно именно эта цивилизация открыла относительность времени. В азиатских обществах (близких, если не родственных, обществу инков) отмечается, напротив, определенное спокойствие и экстаз. Были эпохи, когда казалось, что история остановилась. В такие эпохи одна и та же застывшая социальная форма существует на протяжении многих веков. Поэтому не будет слишком смелым предположить, что за четыре века индеец духовно мало изменился. Рабство, безусловно, угнетало его психически и физически. Оно сделало индейца несколько более меланхоличным, более тоскующим. Груз этих четырех веков морально и физически согнул индейца. Но сокровенные глубины его души почти не изменились. Высоко в горах, в далеких ущельях, куда не дошел закон белого человека, индеец все еще сохраняет свои вековые законы предков.
«Рассказы Анд» писателя радикального поколения Энрике Лопеса Альбухара ‒ первая современная нам книга, посвященная этим проблемам. В «Рассказах Анд» . писатель скупыми резкими штрихами изобразил жизнь Сьерры с ее чувствами и приоткрыл нам некоторые уголки души индейца. Лопес Альбухар, подобно Валькарселю, ищет в Андах корни космического чувства индейцев кечуа. «Три бога» Лопеса Альбухаса и «Люди из камня» ' Валькарселя отображают одну и ту же мифологию. У героев и событий Лопеса Альбухйра та же основа, что и у теории и идей Валькарселя. Этот
' 1.u is Е. Ч а!са г се 1, De 1а Vida Incaica, Lima, 1925.
итог особенно интересен потому, что к нему пришли различными путями люди с разными темпераментами, Лопес Альбухар стремится прежде всего к натурализму и анализу; Валькарсель ‒ к воображению и синтезу. Основная особенность Лопеса Альбухара — его критицизм, а Валькарселя — лиризм. Лопес Альбухар смотрит на индейца глазами жителя Косты, а Валькарсель — глазами жителя Сьерры. Между этими писателями нет духовного родства; между их книгами нет сходства ни по жанру, ни по стилю. Тем не менее и тот, и другой слышат одни и те же далекие звуки в душе кечуа '.
' Книги Лопеса Альбухара и Валькарселя имеют одну общую тему ‒ ностальгия индейца. Валькарсель утверждает, что меланхолия индейца — это не что иное, как ностальгия. Ностальгия человека, оторванного от земледелия и домашнего очага военными или мирными делами государства. В «Усаман Хампи» ностальгия приводит к гибели главного героя. Консе Майлье приговорен к ссылке судом старейшин Чупана. Йо желание быть дома сильнее инстинкта самосохранения. Оно заставляет его тайком вернуться в свою хижину. При этом он знает, что в селении его ждет, быть может, смерть. Эта ностальгия свидетельствует, что дух народа Солнца— это дух народа земледельческого и оседлого. Индейцы кечуа никогда не были ни авантюристами, ни бродягами. Может быть, поэтому так несмело, статично их воображение. Может быть, поэтому индеец вкладывает присущее ему метафизическое восприятие в окружающую его природу. Может быть, поэтому его жизнь подчинена домашним богам родной земли. Индеец не мог быть монотеистом.
Вот уже четыре века, как причины ностальгии индейцев не перестают множиться. Индеец часто превращался в эмигранта. А так как четыре века не приучили его к жизни кочевника(потому что четыре века это совсем немного), то в его ностальгии зазвучало безысходное отчаяние, которое чувствуется в звуках индейской флейты.
Лопес Альбухар заглянул проницательным взором в бездонные глубины души кечуа, где царит мертвая тишина. В своих рассуждениях о коке [листья растения, обладающие наркотическими свойствами.‒ Ред.] он пишет: «Индеец, не сознавая этого, исповедует философию Шопенгауэра. У Шопенгауэра и индейца есть точка соприкосновения, с той лишь разницей, что lIGccHMHSM философа — это теория н тщеславие, а пессимизм индейца — опыт и презрение. Если для философа жизнь — это зло, то для индейца жизнь — не зло н не добро, а печальная действительность, и индеец настолько мудр, что принимает ее такой, как она есть».
Унамуно считает, что это суждение правильно. Он также считает, что скептицизм индейца ‒ это опыт и презрение. Но историк и социолог могут обратить внимание на то, мимо чего пройдут философ и литератор. Йе представляет ли собой этот скептицизм частично черту азиатской пснхолопии? Китаец, как и индеец, — материалист и скептик. И в Китае, как и в Тауантинсуйо, религия — это не метафизическая концепция, а скорее, кодекс практической морали.
Конкиста обратила индейца в католицизм лишь формально. Но в действительности индеец не отказался от своих старых мифов, изменилось лишь его мистическое чувство. Его анимизм не умер. Индеец не понимает католическую метафизику. Его пантеистскую и материалистическую философию насильно обручили с катехизисом. Но он не отказался от своей собственной концепции жизни, которая вопрошает не Разум, а Природу. Три бога, три холма Уануко занимают в сознании индейца больше места, чем потусторонний мир христиан.
«Три бога» и «Что говорит кока» ‒ это, на мой взгляд, лучшие страницы «Рассказов Анд». Но ни «Три бога», ни «Что говорит кока> нельзя назвать рассказами в полном смысле этого слова. В то же время «Усаман Хампи» отличается четкой композицией повествования. Кроме того, «Усаман Хампи» представляет собой ценный документ индейского коммунизма. Этот рассказ знакомит нас с тем, как функционирует народное правосудие в индейских деревушках, на которые практически не распространяется действие закона республики. Мы видим здесь институт, оставшийся с времен индейской империи, институт, веско свидетельствующий в пользу тезиса о том, что общество инков было коммунистическим обществом.
При строе индивидуалистического типа осуществление правосудия бюрократизируется и становится функцией высокопоставленного должностного лица. Либерализм, например, дробит правосудие, индивидуализирует его в лице профессионального судьи, создает бюрократическую касту судей различных категорий. В условиях же строя коммунистического типа осуществление правосудия становится функцией всего общества, функцией вайяс (старейшин), как это было при индейском коммунизме'.
1 Вот что пишет о народном индейском правосудии автор предисловия к «Рассказам Анд» сеньор Эсекьель Айльон: <Основной, общепринятый закон, сохранившийся с незапамятных времен, устанавливает два условных наказания, имеющих целью социальное возрождение преступника, и два собственно наказания за убийство и кражу ‒ преступления соцмального значения. Ячисум, или Ячачисум, ограничивается предупреждением преступнику и разъяснением ему последствий, вызванных преступлением, и выгод взаимного уважения. Если Ячисум не оказало благотворного влияния, применяется Альиячисум, направленное на предупреждение личной мести, примирение преступника с жертвой илн ее родственниками. Г~осле применения обоих условных наказаний (они несколько напоминают меры, пропагандируемые юристами современной позитивной школы)
Большинство прогнозов сходится на том, что будущее Латинской Америки зависит от судьбы метисов. На смену враждебному пессимизму по отношению к метису социологов направления Ле-Бона * пришел оптимизм, возлагающий на метиса надежду континента. Тропики и метис ‒ вот место действия и главное действующее лицо новой цивилизации, согласно пылкому пророчеству Васконселоса. Но тезис Васконселоса, представляющий собой картину утопии (в позитивном и философском смысле этого слова) в такой же степени, в какой он стремится предсказать будущее, не учитывает и игнорирует настоящее. Ничто так не чуждо рассуждениям и намерениям Васконселоса, как критическое отношение к современной действительности, в которой он ищет только то, что подтверждает его пророчество.
Восхваляемый Васконселосом метис ‒ это не просто смешение испанской, индейской и африканкой рас, уже происшедшее на континенте, но многократное их сплав- ление в течение веков, в результате чего возникает космическая раса. Васконселос считает современного конкретного метиса не типом новой расы, новой культуры, а лишь их предвестником. Размышления философа-утописта не знают границ ни во времени, ни в пространстве.
Века в его логических построениях значат не больше, чем мгновение.
Деятельность критика, историка, политика носит другой характер. Она должна учитывать непосредственные результаты и довольствоваться ближайшими перспективами. Объектом и целью их исследований является не идеальный метис будущего, а реальный метис истории. По причине разнообразия окружающей среды и
выносится решение о ссылке, так называемое Йитарисум, заключающееся в окончательном изгнании преступника. Это ‒ удаление нездорового элемента, представляющего угрозу для безопасности людей и имущества. Наконец, если преступник, подвергшийся этим трем наказаниям, вновь совершает кражу или убийство на территории, подпадающей под местную юрисдикцию, к нему применяют последнюю меру — умерщвление. Это наказание называется Усаман Хампи, Не подлежащий обжалованию смертный приговор приводится в исполнение почти всегда путем избиения преступника палками. Затем труп расчленяют и либо бросают в реку или в пропасть, либо отдают собакам и хищным птицам. Разбирательство дела происходит открыто, устно, длится одно заседание и состоит из обвинения, защиты, представления доказательств, вынесения приговора и приведения его в исполнение».
многочисленных вариантов смешения рас термин «метис» не имеет в Перу точно определенного значения. Метизация породила целый ряд типов и оттенков вместо того, чтобы ликвидировать дуализм двух элементов ‒ индейского и испанского.
Доктор Уриэль Гарсиа считает метиса неоиндейцем. Но этот метис появился в результате смешения испанской и индейской рас, происходившего под воздействием окружающей среды и жизни Сьерры. Сьерра, где доктор Уриэль Гарсиа находит объект своего исследования, ассимилировала белого завоевателя. От объятия двух рас родился новый индеец, на которого местные традиции и обстановка оказали сильное влияние.
Этот метис, приобретший в результате длительного и сильного физического и культурного воздействия окружающей среды устойчивые признаки, отличается от метиса побережья, являющегося продуктом тех же рас. Влияние Косты не так сильно, как влияние Сьерры. Испанское начало на Косте более активно.
Наличие на побережье китайцев и негров усложняет процесс метизации. Ни те, ни другие не внесли в процесс формирования нации культурных ценностей или прогрессивных устремлений. Китайский кули оторван от своей страны. Он принес в Перу свою расу, но не свою культуру. Китайская иммиграция не дала нам ни одного существенного элемента китайской цивилизации, может быть, потому, что на своей собственной родине она утратила динамическую и творческую силу. Сведения о Лао Цзы и Конфуции дошли до нас через Запад. Пожалуй, единственным фактором интеллектуального порядка, пришедшим к нам непосредственно с Востока, была китайская медицина. Ее распространение объясняется, без сомнения, практическими причинами, усиленными отсталостью страны, в которой глубоко укоренилось знахарство во всех его проявлениях. Умение и прилежание мелкого китайского земледельца не принесли почти никаких плодов в долинах Лимы, где близость крупного рынка обеспечивает доходность огородничеству. Более того, китайские иммигранты, пожалуй, принесли с собой фатализм, апатию, недостатки дряхлого Востока. Игра, этот элемент распущенности и аморальности, особенно пагубный у народа, склонного верить в случайность больше, чем в усилие, получает широчайшее распространение че-
рез китайских иммигрантов. Только после возникновения националистического движения, получившего такой большой отклик среди покинувших родину китайцев, в китайской колонии появились активные признаки интереса к культуре и прогрессивные устремления. Китайский театр ограничивался почти исключительно ночными развлекательными зрелищами. В нашей литературе кратковременный интерес к китайскому театру проявляло лишь декадентство в силу своих экзотических и искусственных вкусов. Вальделомар и сторонники движения «Колонида», зараженные ориентализмом Лоти и Фаррера*, открыли китайский театр между сеансами курения опиума. Итак, китаец не передал метису ни своей моральной дисциплины, ни своей культурной и философской традиции, ни своего умения земледельца и ремесленника.
От окружающей среды его культуру отделяют недоступный язык, жизнь иммигранта и врожденное пренебрежение со стороны креола.
Вклад негра, появившегося в Перу в качестве раба, почти товара, еще более незначителен и негативен. Негр принес свою чувственность, свое суеверие, свой примитивизм. Он не был в состоянии участвовать в создании культуры; напротив, он скорее мог затормозить его сильным, действенным влиянием своего варварства.
Расовые предрассудки исчезли; но представление о различиях и неравенстве в эволюции народов расширилось и углубилось в результате прогресса социологии и истории. Повергнутая в прах гордость белых уже не питается догмой об их превосходстве над цветными расами. Но всего учета временной относительности недостаточно, чтобы снять вопрос о низшей степени развития культуры.
Раса ‒ это всего лишь один из элементов, определяющих общество. Вильфредо Парето делит эти элементы на следующие категории: «1. Почва, климат, флора, фауна, геологические и минералогические условия и т. д. 2. Другие элементы, внешние по отношению к данному обществу в определенный момент времени, то есть влияние других обществ (внешнее в пространстве) и последствия предыдущего состояния этого общества (влияние, внешнее во времени). 3. Внутренние элементы, главные среди которых — раса, остатки прошлого, то есть чувства, свидетельствующие о наклонностях, интересы, способность рассуждать и наблюдать, состояние знаний и т. д.» Па-
рето утверждает, что форма общества определяется всеми влияющими на него элементами и что, определившись, общество в свою очередь оказывает влияние на эти элементы. Таким образом, можно сказать, что происходит взаимное определяющее влияние'.
Поэтому для социологического исследования индейского и метисского слоев важно не то, в какой степени метис унаследовал качества или недостатки исходных рас, а то, что он быстрее индейца приходит к социальному состоянию или типу цивилизации белого. Метизацию следует рассматривать не как этническую, а как социологическую проблему. Этнический вопрос, о котором столько говорят поверхностные социологи и невежественные дилетанты, ‒ понятие фиктивное и надуманное. Этот вопрос приобретает непомерное значение для тех, кто, рабски покорно следуя в своих взглядах за идеей. выдвинутой европейской цивилизацией в период своего расцвета и отвергнутой этой же цивилизацией, склоняющейся в период своего упадка к релятивистской концепции истории, приписывает достижения западного общества превосходству белой расы. По упрощенным взглядам тех, кто рекомендует осуществить возрождение индейца путем скрещивания, интеллектуальные и технические способности, творческая воля, моральная дисциплина белых народов сводятся к чистым зоологическим свойствам белой расы. Но если расовая проблема, ведущая своих поверхностных исследователей к потрясающим биологическим выводам, надумана и не заслуживает внимания тех, кто занимается конкретным политическим исследованием индейского вопроса, то отношение к социологической проблеме должно быть иным. Подлинные конфликты, внутренняя драма метизации находятся в рамках социологии. Цвет кожи исчезает как различие; но обычаи, чувства, мифы — духовные и формальные элементы того, что мы называем обществом и культурой,— громко заявляют о своих требованиях. Метизация (в пределах существующих у нас социально-экономических условий) не только дает новый человеческий и этнический тип, но и новый социологический тип. Если расплывчатость этнического типа в результате слияния не-
' Vilfredo Pareto, Trattato di Sociologia 6епега!е, t. 111,
р. 265.
скольких рас и не является сама по себе недостатком и в отдельных удачных представителях может быть даже признаком «космической» расы, то расплывчатость или неопределенность социального типа в результате преобладания отрицательных наслоений ведет к глухому, болезненному застою. В этом процессе метизации, как правило, чувствуется отрицательное влияние негра и китайца. В метисе не находят продолжения ни традиции белого, ни традиции индейца. Противостоя друг другу, эти традиции взаимно уничтожаются. В городской, индусгриальной, динамической среде метис быстро преодолевает расстояние, отделяюгцее его от белого, и усваивает западную культуру с ее обычаями, стремлениями и последствиями. От него может ускользнуть ‒ и обычно ускользает — сложное сплетение верований, мифов и чувств, пульсирующее под материальными и интеллектуальными достижениями западной, или белой, цивилизации; но механика и дисциплина этой цивилизации автоматически навязывают ему свойственные ей привычки и взгляды. В сочетании с машинной цивилизацией, удивительным образом оснащенной для покорения природы, идея прогресса, например, обретает непреодолимую привлекательность. Но этот процесс ассимиляции, или вовлечения, протекает быстро только в среде, где действуют мощные силы индустриальной культуры. В феодальной латифундии, в глухом городкеуметиса нетвозможности прогресса. Сонная обстановка уничтожает достоинства и ценности смешивающихся рас и в то же время усичивает их наиболее раздражающие суеверия.
Житель метисского местечка, так мрачно описанного Валькарселем со страстностью, не лишенной социологической озабоченности, остается безучастным зрителем этого туманного и малопонятного для него зрелища‒ западной цивилизации. Все внутренние особенности, все силы, вся суть этой цивилизации остаются чуждыми среде, в которой он живет. Некоторые проявления внешнего подражания, некоторые второстепенные привычки могут создать впечатление, что этот человек живет в условиях современной. цивилизации. Но это не так.
С этой точки зрения индейцу, живущему в своей родной среде, пока его не затронуло деформирующее влияние эмиграции, нечего завидовать метису. Очевидно, что он еще не вовлечен в эту агрессивную, динамическую
цивилизацию, стремящуюся к безраздельному господству. Индеец не порвал со своим прошлым. Процесс его исторического развития задержан, парализован. Но он не потерял из-за этого своей индивидуальности. Социальное существование индейца способствует сохранению его обычаев, ощущения жизни, отношения к миру. Продолжающие действовать на него «остатки прошлого» и отклонения, о которых говорит нам социология Парето, принадлежат его собственной истории. )Кизнь индейца имеет стиль. Несмотря на Конкисту, несмотря на латифундии, индеец Сьерры все еще в определенной степени живет в рамках своей собственной традиции. «Айлью» является социальным институтом, уходящим своими корнями в среду и расу '.
Индеец продолжает жить своей старой сельской жизнью. Он сохраняет свою одежду, свои обычаи, характерные для него отрасли хозяйства. Даже в условиях господства самого жестокого феодализма черты социальной индейской организации не стерлись. Индейское общество может казаться в той или иной степени отсталым, примитивным, но оно представляет органическую общественную и культурную форму. А опыт народов Востока (Япония, Турция и тот же самый Китай) уже показал нам, что автохтонное общество даже после долгого периода прозябания и кризиса может своими силами и в короткий срок вступить на путь современной цивилизации и перевести на свой собственный язык опыт народов Запада.
XVIII. Альсидес Спелусии
В первую книгу Альсидеса Спелусина включено несколько стихов, которые он прочел мне девять лет назад, при нашем знакомстве в Лиме, в редакции газеты, где я тогда работал. Установить дружеские отношения помог
' В исследованиях Хильдебрандо Кастро Посо об «индейской общине» имеются чрезвычайно интересные в этой связи уже приводимые мною выше данные. Они полностью соответствуют существу утверждений Валькарселя в книге «Буря в Андах». Если бы эти утверждения не были подтверждены объективными исследованиями, их можно было бы считать слишком оптимистическими H апологетическими. Кроме того, любой из нас может убедиться в единстве стиля и характера индейской жизни. А существование в обществе того, что Сорель называет «духовными элементами труда», с социологической точки зрения имеет огромное значение,
нам во время этой встречи Авраам Вальделомар. Впоследствии мы мало встречались с Альсидесом, но с каждым днем сближались все больше и больше. Наши судьбы в общем сходны, хотя формально они не похожи. Мы не только принадлежим одному и тому же поколению ‒ мы принадлежим одному и тому же времени. Мы родились под одной и той же звездой. Наша литературная молодость прошла в одной обстановке: декадентство, модернизм, эстетизм, индивидуализм, скептицизм. Позже нам стоило многих усилий преодолеть власть этих явлений и вырваться из этой нездоровой атмосферы. Мы поехали за границу в поисках ключа к тайне, но не к чужой, а к своей собственной. Я рассказал о своем путешествии в книге политических очерков, Спелусин — в сборнике стихов. Разница заключается лишь в наклонностях или, если угодно, в темпераменте, но не в превратностях судьбы и не в духе. Мы оба поднялись на борт «золотого корабля, отплывающего на поиски благодатного острова». Мы оба в бурных схватках нашли Бога и открыли Человечество. Когда мы встали перед необходимостью сделать выбор между прошлым и будущим, мы проголосовали за будущее. Мы уцелели в литературных боях. Сейчас мы считаем себя участниками исторической битвы.
«Книга о золотом корабле> ‒ это этап путешествия и духовного развития Альсидеса Спелусина. Оррего сообщает об этом читателю в эмоциональном и насыщенном мыслями предисловии к этой книге. «Эта книга, — пишет он,— не соответствует современным эстетическим взглядам писателя. Это книга отрочества, первая поэтическая работа, чуть приоткрывшая незнакомую душу. С тех пор поэт прошел много ведущих ввысь, веселых дорог и много печальных тропинок. Сейчас его дух более отточен, восприятие — светлее, изобразительные средства — богаче, тоньше и сильнее; мысль — мудрее, шире, богаче интуицией; сердце — религиознее, восприимчивее и больше открыто миру. Это следует подчеркнуть, чтобы читатель знал о преждевременной зрелости поэта, который написал эту книгу, будучи почти ребенком> '.
' «Е! ИЬго de la Nave Dorada», Ediciones 4е «Е! Norte», Trujillo,
1926.
Эта книга, как песня моря, как баллада тропиков, вошла в поэзию Америки как очарованное продолжение «Симфонии в серых тонах». В этой книге Альсидеса слышатся мелодичные отзвуки музыки Рубена Дарио. В ней чувствуется также влияние вклада Эррера-и-Рейссига в латиноамериканскую лирику. Особенно живо влияние уругвайского поэта чувствуется в таких стихах:
Лишь зацветут на небе космические нарды,
тропинками востока, рыча в печаль сирени,
по сумеркам крадутся литые леопарды.
«Алая раковина»
Но влияние Эррера-и-Рейссига и даже самого Рубена Дарио чувствуется лишь в технике, форме, эстетике. От декадентства Спелусин взял изобразительные средства, но не дух. Состояние его души никогда не было болезненным. Одна из привлекательных его черт ‒ абсолютное здоровье. Альсидес поглотил много яда своей эпохи, но его сильная душа, несколько крестьянская в основе, сохранила чистоту и здоровье. Душа Альсидеса живет в этом благовесте чистого лиризма:
Дай мне немного глины, таящейся под розой,
чтоб мог кувшин я сделать и пить любовь до дна!
Дай мне, Господь, хоть горстку земли сладкоголосой,
чтоб мог облечь я в форму неясный трепет сна.
Человеческая жалость, глубокая нежность, сердечность сближают Альсидеса с Вальехо. В эпоху безудержного самообожания и вычурности в духе д'Аннунцио в поэзии Альсидеса чувствуется аромат францисканской параболы. Для его души характерно стихийное, глубокое христианство. Присущая ему интонация слышна в другом благовесте, напоминающем стихи Франси Джаммса *:
Младшая сестренка с кроткими глазами...
Ясность и невинность Альсидеса чувствуются даже в «офортах», написанных в какой-то степени под влиянием поэзии Бодлера, которые он включил в «Книгу о золотом корабле», полностью беря на себя ответственность за свою поэзию молодости. Быть может, эти качества Альсидеса ‒ основа его социализма, представляющего собой скорее акт любви, чем акт протеста.
XIX. Предварительные итоги
Я не задавался целью использовать этот весьма краткий обзор вех и символов для истории или хроники.
Я также не задавался целью использовать ero для критики (с той точки зрения, которая ограничивает критику рачками литературной техники). В мои намерения входило лишь сделать набросок направлений или основных черт нашей литературы. Это лишь очерк интерпретации духа литературы, а не переоценка ее ценностей и не пересмотр этапов ее развития. Моя работа не претендует на анализ; это скорее теория или тезис.
Сказанное должно объяснить, почему я намеренно не упоминал о некоторых произведениях, которые, обладая неоспоримым правом на то, чтобы их цитировали и о них писали в хронике и критике нашей литературы, не имеют существенного значения для самого процесса ее развития. Подобное значение во всех литературах определяется двумя моментами: чрезвычайной ценностью самого произведения или исторической ценностью его влияния.
Художник остается жить в духе литературы благодаря своему творчеству или своим последователям. Иначе он останется жить только на библиотечных полках и в хронологии литературы. В этом случае он может представлять значительный интерес для эрудитов и библиографов, но не для истолкования глубокого смысла данной литературы.
Исследование последнего поколения, находящегося в процессе развития, нельзя осуществить с такой полнотои и основательностью '. Именно во имя. требований переоценки старых ценностей, выдвигаемых молодыми, начинается процесс над национальной литературой. На этом процессе, естественно, судят прошлое, а не настоящее. Только о прошлом это поколение может сказать свое последнее слово. Молодые, принадлежащие больше будущему, чем настоящему, выступают на процессе в качестве судей, прокуроров, адвокатов, свидетелей, но только не обвиняемых. С другой стороны, попытка нарисовать картину ценностей, претендующая на фиксацию того, что
' Кроме того, я признаю отсутствие в этом очерке некоторых крупнейших представителей современной литературы, эволюция творчества которых еще не закончилась. Повторяю, мое исследование не закончено.
существует в потенции и находится в состоянии развития, была бы преждевременной и неполной.
Новое поколение знаменует прежде всего окончательный упадок «колониализма». С приходом этого поколения навсегда было покончено с престижем вице-королевства в области духа и чувств, ревностно и корыстно культивировавшегося его наследниками и клиентами. Это литературное и идеологическое явление представляет собой, естественно, отражение гораздо более широкого явления. Поколение Рива Агуэро предприняло в политике и литературе последнюю попытку спасти колониальный режим. Но, как всем ясно, так называемый футуризм, представлявший собой не что иное, как неосивилизм, был уничтожен в политике и литературе в результате отхода, отречения и раскола среди его корифеев.
В истории нашей литературы эпоха колоний кончаеъ ся сейчас. До прихода этого поколения Перу еще не освободилось от метрополии. Некоторые писатели уже посеяли семена других влияний. Сорок лет назад Гонсалес Прада, призывавший с трибуны литературного общества интеллектуальную молодежь того времени к восстанию против Испании, выступил как предвестник периода космополитических влияний. В XX веке модернизм в духе Рубена Дарио, смягченный и нейтрализованный колониализмом поколения футуристов, принес некоторые элементы стилистического обновления, которые придали тону нашей литературы несколько французское звучание. Затем восстание сторонников журнала «Колонида» подняло против испанского академизма (торжественно восстановленного в Лиме в результате создания академии-корреспондента) в 1915 году тех людей, которые серьезно прислушались к уже старому предостережению Гонсалеса Прады. Но все еще была жива основа колониализма‒ престиж вице-королевства в области интеллекта и чувства. Старая форма умерла, но не умер старый дух.
Сейчас разрыв завершен. Как мы видели, «индихенизм» мало-помалу выкорчевывает «колониализм». Источник этой тенденции находится не только в районе .Сьерры. Среди тех, кто первыми обратился непосредственно к расе, мы видим Вальделомара, Фалькона, креолов, жителей Косты (не будем спорить, насколько были успешны их действия). В то же время до нас доходят разнообразные интернациональные влияния. Наша
литература вступила в период космополитизма. В Лиме этот космополитизм находит выражение в подражании в том числе и многочисленным нездоровым проявлениям западного декадентства и в перепеве анархических мод конца века. Но в этом мутном потоке рождается новое чувство, новое откровение. Идя по дорогам вселенной, по дорогам эйкумены, за что нас так упрекают, мы все больше приближаемся к самим себе.
ПРИЛОЖЕНИЕ '
Первое мая и единый фронт'
Во всем мире Первое мая ‒ это день единства революционного пролетариата, день, когда мощным единым фронтом выступают все организованные трудящиеся. В этот день все единодушно, с любовью и уважением повторяют слова Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В этот день стихийно рушатся все барьеры и преграды, разделяющие пролетарский авангард на ряд групп и школ.
День Первого мая не является достоянием какого- либо одного из интернационалов: это дата, общая для всех интернационалов. Социалисты, коммунисты, а также анархисты всех мастей и оттенков сливаются и объединяются в этот день в одну армию, которая идет в последний, решительный бой. Первое мая свидетельствует о том, что единый пролетарский фронт возможен и практически осуществим и никакие интересы, никакие требования сегодняшнего дня не препятствуют его созданию.
Много раздумий вызывает день Первого мая. Однако перед перуанскими трудящимися стоит одна острая и неотложная задача ‒ задача необходимости создания единого фронта, что вполне осуществимо.
За последнее время был предпринят ряд раскольнических попыток, поэтому так и необходимо взаимопонимание и соглашение, чтобы воспрепятствовать этим попыткам, помешать подрыву и ослаблению зарождающегося пролетарского авангарда в Перу.
' Перевод работ, вошедших в Приложение, выполнен А. Ф. Шульговским.
~ Это обращение к перуанским трудящимся было написано Мариатеги в 1924 году и опубликовано ! мая того же года в органе Федерации ткачей Перу «Эль обреро текстиль», ‒ Прим. рад,
372
С момента моего вступления в ряды авангарда я неизменно выступаю убежденным сторонником и горячим пропагандистом единого фронта. Припоминаю, что о своих взглядах я открыто заявил в одной из первых лекций из цикла, посвященного мировому кризису.
Отвечая на первые выпады со стороны некоторых старых, священнодействующих анархистов, заинтересованных больше в ортодоксальной непоколебимости догмы, чем в эффективности и плодотворности практического действия, я, выступая с трибуны народного университета, сказал: «Нас еще слишком мало, чтобы думать об обособлении. Пора перестать заниматься приклеиванием ярлыков и наделением друг друга нелестными эпитетами». Позже я повторил эти или близкие к ним по смыслу слова и не устану повторять их.
Движение рабочего класса в нашей стране еще только зарождается, и оно очень слабо, чтобы пытаться его раздробить и расколоть.
До того как настанет час раскола, вероятно неизбежный, нам предстоит проделать большую совместную работу, приложить много совместных усилий. Мы должны бороться рука об руку длительное время. Например, на наши плечи ложится задача пробудить у большинства перуанского пролетариата классовое самосознание и чувство. А эту задачу должны решать как социалисты, так и синдикалисты, как коммунисты, так и анархисты. Все мы должны сеять семена обновления и пропагандировать классовые идеи. Все мы обязаны препятствовать. подчинению пролетариата влиянию желтых объединений и лживых «представительных учреждений». Все мы должны давать отпор вылазкам реакции и политике репрессий, обязаны защищать свободу пролетарской организации, ее печати. Все мы должны отстаивать требования порабощенной и угнетенной индейской расы.
В борьбе за эти исторические элементарные треббвания встретятся и соединятся наши пути, какими бы различными ни были наши конечные цели. Единый фронт не уничтожает индивидуальности, не ликвидирует политическую принадлежность ни одного из входящих в его ряды. Единый фронт не означает смешение и слияние всех доктрин в одну, и это понятно, так как речь идет о конкретной, практической деятельности. Вопрос о едином фронте ‒ это вопрос исключительно о ближайших целях,
35 Мариатеги
ничего общего не имеющих с абстракциями и утопиями. Таким образом, борьба за единый фронт не означает признания эклектики в идеологии. Участники единого фронта должны сохранять свою политическую принадлежность и свои политические взгляды, должны бороться за свои убеждения, но не забывать и того, что их объединяет классовая солидарность, борьба с общим врагом, единая революционная воля и стремление к обновлению. Бороться в рядах единого фронта ‒ значит быть солидарным в понимании какой-либо конкретной проблемы, какой-либо неотложной задачи. Участие в едином фронте не означает ни отказа от защищаемой каждым доктрины, ни отказа от позиций, занимаемых в рядах авангарда.
Наличие различных тенденций и идеологических оттенков неизбежно в таком многочисленном людском легионе, имя которому ‒ пролетариат. Существование различных тенденций и отличных друг от друга группировок не зло, а свидетельство дальнейших успехов революционного развития. Главное же заключается в том, чтобы эти группировки и течения смогли договориться по конкретным проблемам современности.
Пусть они не истощают себя в бесплодных схоластических спорах и взаимных обвинениях, предавая анафеме инакомыслящих. Пусть лидеры не отпугивают массы от революции своими публичными догматическими пререканиями. Пусть они перестанут обращать оружие друг против друга, нанося себе раны, а, наоборот, сплотят свои ряды для борьбы против старого социального строя, его институтов, несправедливостей и преступлений.
Надо почувствовать сердцем исторические узы, которые объединяют всех нас, представителей авангарда, всех борцов за обновление. Примеры, которые ежедневно дает нам мир, многочисленны и прекрасны.
Таким последним и волнующим примером является пример с Германом Бертоном, который, будучи анархистом, выстрелил из револьвера в организатора и руководителя белого террора, чтобы отомстить за убийство социалиста Жана Жореса.
Благородные, возвышенные и честные люди революции, несмотря на все разделяющие их идеологические барьеры, проявляют таким образом историческую соли. дарность в своих усилиях и деяниях.
зч
Только ограниченные и бескрылые люди, догматики, пытающиеся загнать жизнь в жесткие рамки и засушигь ее, могут оставаться глухими к велениям времени и проявлять сектантское самодовольство. К счастью, в нашей стране пролетариат недвусмысленно и решительно поддерживает идею единого фронта. Массы выступают за единство. Массы жаждут веры. И поэтому они всей душой отвергают разлагающее влияние пессимистически отрицающих и во всем сомневающихся людей. Массы прислушиваются к голосу тех, кто, полный сердечного, молодого и плодотворного оптимизма, утверждает и верит в свои утверждения.
Послание Второму рабочему съезду Лимы'
Первый рабочий съезд Лимы выполнил в меру своих возможностей основную задачу: создал Региональную рабочую федерацию ‒ ячейку, центр и основу организации рабочего класса Перу. Внешне скромная программа съезда по существу ограничивалась решением этой задачи. Деятельность Региональной рабочей федерации на протяжении пяти лет свидетельствует о том, что на этом съезде авангард трудящихся Лимы сумел наконец найти, после робких неуверенных попыток, правильный путь.
Второй съезд собрался своевременно. Правда, ончуть запоздал. Однако было бы несправедливо упрекать в этом его организаторов.
Цели Второго съезда, естественно, новые и особые. Речь идет о том, чтобы сделать еще один шаг вперед, и это надо сделать решительно и продуманно. Необходимо критически изучить и использовать пятилетний опыт профсоюзной работы в Лиме.
Сегодня уже можно выдвигать такие предложения и вести такие дискуссии, которые в 1922 году были неуместны и несвоевременны. Повторяю, что это можно сейчас сделать, основываясь на конкретном опыте, приобретенном за прошедший период борьбы.
' Послание опубликовано в органе Региональной рабочей ьедерации Лимы «Бюллетень солидарности» (я 1, 1927).
25'
375
Дискуссии об ориентации и практике рабочего движения бывают особенно бесплодными, когда они основываются только на абстракциях.
История последних лет мирового кризиса, вызывающая столь много раздумий, история столь богатая ценным для пролетариата опытом, требует от его руководителей реалистического подхода к событиям. Надо самым решительным образом отказаться от старых догматических взглядов, полностью дискредитировавших себя, отказаться от предубеждений и архаичных предрассудков.
Марксизм, о котором все говорят, но который очень немногие знают и тем более понимают,‒ это в своей основе диалектический метод. Иными словами, этот метод целиком опирается на факты и исходит из действительности. Он не является, как некоторые ошибочно полагают, сводом застывших положений, одинаково подходящих для всех времен и всех общественных формаций.
Маркс извлек свой метод из самого горнила истории. В каждой стране, среди каждого народа марксизм проявляется в определенных условиях, в определенной среде, с учетом всех особенностей.
Вот почему после более чем полувековой борьбы марксизм начинает приобретать все большую силу. Русские коммунисты, английские лейбористы, немецкие социалисты и т. д.‒ все они одинаково заявляют о своей приверженности марксизму. Одного этого факта достаточно, чтобы показать полную несостоятельность всех попыток поставить под сомнение действенность марксистского метода.
Революционный синдикализм, наиболее крупным представителем которого является Жорж Сорель ‒ к сожалению, менее известный нашим рабочим, чем его иелкотравчатые и ничтожные эпигоны, — не отвергает марксистские традиции, наоборот, он их дополняет и расширяет. Революционный синдикализм по своей направленности, своему импульсу, своей сущности как раз и являлся возрождением революционного духа, то есть марксизма, а возрождение стало необходимым в силу реформистской и парламентской деградации социалистических партий (здесь речь идет только о социалистических партиях, а не о социализме). Жорж Сорель равно был далек как от прирученных парламентских социали-
376
стов, так и от воинствующих анархистов, приверженцев бунта и насильственных действий.
Революционный кризис, вызванный войной, коренным образом изменил содержание идеологической борьбы. Противоположность между социализмом и синдикализмом уже стала достоянием истории. Старый революционный синдикализм Франции, страны, где он более всего претендовал на самое чистое и полное выражение сорелианских взглядов, устарел и выродился ничуть не меньше, чем парламентский социализм, против которого он восстал, будучи в свое время реакцией на него. Часть синдикалистов ныне стала не менее реформистской и столь же обуржуазившейся, как и правые социалисты, с которыми они так трогательно сотрудничают.
Всем известно, что послевоенный кризис расколол Всеобщую французскую конфедерацию труда на две фракции. Одна из них сотрудничает с социалистической партией, а другая идет в одних рядах с партией коммунистов.
Старые лидеры синдикализма, с уст которых бывало не сходили имена Пеллутье и Сореля, сотрудничают теперь с наиболее прирученными буржуазией реформист-- скими политиканами социализма.
Новая обстановка принесла новое размежевание сил, точнее, новый раскол. Дух революции представляют ныне не те, кто представлял ero до войны. Спор целиком перенесен в другую плоскость. Жорж Сорель незадолго до своей смерти успел приветствовать русскую революцию как зарю новой эры. Одной из ero последних работ была «Защита Ленина» *.
Повторять общие места предвоенного синдикализма в совершенно других условиях ‒ это значит защищать безнадежно устарелые позиции. Стоять на подобных позициях — значит полностью игнорировать бурный и ускоренный процесс исторического развития последних лет. И это тем более недопустимо, так как речь идет не об общих местах подлинного сорелианского синдикализма, а об его дурном испанском переводе или, точнее сказать, каталонском варианте. Если какой урок и можно извлечь из синдикализма анархистского типа Барселоны, так это урок его полного краха.
Кроме того, в нашей стране дискуссия о программных принципах не должна перерастать в абстрактные теоре-
тические распри. Профсоюзная организация не нуждается в ярлыках. Что ей нужно, так это боевой дух.
Я уже писал и «Амауте>, что в нашей стране очень любят приклеивать ярлыки. И здесь я это повторяю еще раз. Ожесточенные бесплодные дебаты о принципах могут только дезорганизовать рабочих в то время, когда на повестку дня ставится вопрос об их организации. И дело здесь в том, что именно сами принципы еще слабо укоренились в рядах пролетариата.
Съезд должен пройти под лозунгом пролетарского единства.
Теоретические разногласия не должны помешать достижению соглашения по вопросам программы действия. Единый фронт трудящихся ‒ такова наша главная цель. В борьбе за его создание передовые трудящиеся должны подавать пример.
Сегодня нас ничто не разъединяет, а, наоборот, все объединяет. Профсоюз должен выдвинуть перед своими членами только одно требование ‒ признание классового принципа.
Двери профсоюза открыты как для социалистов-реформистов, так и для синдикалистов, как для коммунистов, так и для анархистов. Профсоюз ‒ это прежде всего и исключительно классовая организация.
Ero деятельность и тактика зависят от того течения, которое в нем играет определяющую роль. И у нас нет основания не доверять настроениям большинства. Масса всегда следует за людьми, наделенными созидательным, реалистическим, ясным и критическим умом. Лучшие люди всегда идут впереди, если они действительно стремятся быть лучшими. Поэтому нет никаких серьезных препятствий для того, чтобы договориться о программе рабочей организации. Только надо отбросить все бесплодные и абстрактные дискуссии об отдаленных целях.
Передовой пролетариат сталкивается с необходимостью решить вполне конкретные проблемы: объединение пролетариата в масштабе всей страны, поддержка требований индейских масс, защита и развитие институтов народной культуры, союз с батраками и янаконами асьенд, развитие рабочей прессы и т. д. и т. п. Таковы вопросы, на которые мы в первую очередь должны обратить внимание.
378
Люди, которые во имя абстрактных принципов вызы вают расколы и распри, ничем не помогая в изучении и решении этих конкретных проблем, сознательно или бессознательно предают дело рабочего класса.
На долю Второго рабочего съезда выпала задача заложить основы Всеобщей конфедерации труда, призванной объединить все рабочие профсоюзы и ассоциации, поддерживающие программу классовой борьбы.
Целью Первого съезда была организация рабочих в местном масштабе, задачей Второго съезда должна стать, по мере возможности, организация рабочих в национальном масштабе. Необходимо бороться за укрепление классового самосознания. Организаторы съезда хорошо знают, что большинство рабочих проникнуто корпоративным, цеховым духом, поэтому необходимо бороться за то, чтобы рабочие преодолели эти узкие рамки и встали на классовые позиции.
Прежде всего надо покончить с анархистскими, индивидуалистскими и сектантскими настроениями, которые, помимо того, что они глубоко антисоциальны, являются еще выражением отчаявшегося и пришедшего в упадок старого буржуазного либерализма. Не менее важно также преодолеть корпоративную, цеховую, профессиональную ограниченность.
Классовое самосознание находит свое выражение в поддержке всех основных требований рабочего класса. Кроме того, классовое самосознание проявляется в дисциплине. Не может быть классовой солидарности без дисциплины.
Никакое великое человеческое деяние невозможно без слияния в единый порыв усилий всех людей, готовых идти на жертвы, чтобы осуществить намеченные цели.
Прежде чем закончить это обращение, я хочу сказать вам, что пролетарскому авангарду необходимо не только реалистическое понимание хода истории, но и героическая воля к созиданию и свершению. Далеко не достаточно одного стремления к улучшению условий жизни, к материальному благополучию.
Причины поражения и неудач европейского пролетариата следует искать в том ничтожном практицизме, спомощью которого трусливая профсоюзная бюрократия и соглашательские парламентские социал-демократические
379
фракции культивировали в трудящихся массах санчопансовскую психологию и дух инертности и бездействия.
Пролетариат, имеющий своим идеалом лишь сокращение продолжительности рабочего дня и копеечное повышение заработка, не способен к большому историческому творчеству. Необходимо встать выше не только грубого практицизма, стремящегося лишь к насыщению желудка, равным образом надо стоять выше негативных нигилистических устремлений и интересов. Революционный дух ‒ это дух созидания. А пролетариат, так же как и буржуазия, не свободен от раскольнических, несозидательных сил, бессознательно стремящихся внести раскол в ряды своего класса. Я не буду подробно обсуждать программу съезда.
Мое приветствие ‒ не директива, а изложение личной точки зрения, точки зрения интеллигента, товарища, который стремится выполнить свой долг, не прибегая к дешевой демагогии, с глубоким чувством своей ответственности.
Индейская проблема '
Подходя по-новому к индейской проблеме, социалистическая критика решительно выступает против всех буржуазных или филантропических попыток рассматривать ее лишь как проблему административную, юридическую, моральную, религиозную или педагогическую (см. Х. К. М а р и а т е г и, Семь очерков истолкования перуанской действительности, очерк «Индейская проблема»). По нашему мнению, экономический и социальный аспект этой проблемы в Перу, как, впрочем, и в других латиноамериканских странах с многочисленным индейским населением, а также задачи пролетариата в деле решения индейской проблемы заключаются в нижеследующем.
' Тезисы по индейскому вопросу написаны Мариатеги специально для Латиноамериканской конференции профсоюзов (Монтевидео, t929 г.). Впервые опубликованы в сборнике материалов конференции «Bajo la Bandera de la CSLA», Montevideo, 1929.
380
I. Социально-экономическое положение
индейского населения в Перу
Отсутствие свежих данных не дает возможности назвать точные сведения о численности индейского населения в настоящее время. Обычно считают, что индейская раса составляет четыре пятых населения Перу, насчитывающего по меньшей мере 5 миллионов человек. Эти подсчеты, строго говоря, имеют в виду не индейскую расу,. как таковую, а скорее социально-экономическое положение масс, которые составляют эти четыре пятых населения.
Существуют провинции, где процесс метизации оказывает бесспорное влияние на индейское население. Нп у этих групп населения под воздействием индейской среды влияние примеси белой крови совершенно не чувствуется. Поэтому образ жизни «чолос», появившихся в результате этого процесса метизации, совершенно не отличается от образа жизни чистокровных индейцев.
Не менее 90% индейского населения занято в сельском хозяйстве. В результате развития за последнее время горнодобывающей промышленности увеличилось число индейцев, занятых работой на шахтах. Однако часть рабочих-горняков по-прежнему принадлежит к сельскохозяйственному населению. Это индейцы-общинники, которые ббльшую часть года работают на шахтах, но в период сельскохозяйственных работ возвращаются на свои маленькие парцеллы, которые не могут их прокормить.
В сельском хозяйстве и по сей день сохраняются феодальные или полуфеодальные методы эксплуатации. В асьендах Сьерры если и применяется наемный труд, то он находится в таком зачаточном и деформированном состоянии, что лишь поверхностно затрагивает основы феодального режима. Обычно же индейцы получают за свой труд ничтожную часть сельскохозяйственной продукции (см. в работе «Семь очерков истолкования перуанской действительности» очерк «Проблема земли», где рассматриваются различные формы эксплуатации в районе Сьерры).
Земля почти во всех латифундиях обрабатывается самыми примитивными способами. И несмотря на то, что латифундисты располагают лучшими землями, зачастую
доходы, 'получаемые от этих земель, ниже, чем на землях общин.
В некоторых районах индейские общины сохраняют в своих руках часть земли, которой, правда, совершенно недостаточно для удовлетворения потребностей. А это ведет к тому, что крестьяне-общинники вынуждены работать на землях латифундистов.
Владельцы латифундий, которым принадлежатогромные массивы земли ‒ большей частью необрабатываемой,— зачастую не были заинтересованы в том, чтобы отнимать у общин их собственность, поскольку существование общины в непосредственной близости от асьенды обеспечивало ее надежной и «собственной» рабочей силой. Ценность латифундии определяется не только ее размерами, но также и наличием на ее территории индейского населения. Когда же асьенда не располагает этим населением, ее владелец по согласованию с местными властями производит принудительный набор пеонов, которым платит мизерную заработную плату.
Индейцы независимо от пола и возраста, не исключая детей, обязаны оказывать бесплатные услуги владельцам асьенд и их семьям, а также гамоналам и местным властям. Причем они работают не только в самих асьендах, но также в селениях или городах, где обычно живут владельцы асьенд.
Бесплатные услуги не раз запрещались законом, однако на деле они сохраняются и по сей день, так как никакой закон не может нарушить механику феодального строя, если не будут подорваны его основы. Закон о дорожном строительстве способствовал за последнее время усилению феодального облика Сьерры. Этот закон обязывает всех жителей трудиться в среднем двенадцать дней в году на постройке дорог или участвовать в работах по их содержанию или же «освободиться» от этой повинности, оплачивая стоимость этих работ, устанавли-ваемую в каждом районе. Очень часто индейцы должны работать далеко от своего жилища, что приводит к потере еще большего количества дней. Они подвергаются многим притеснениям со стороны властей под предлогом выполнения дорожной повинности, которая в глазах индейских масс ничем не отличается от старой миты колониальной эпохи.
382
В горнодобывающей промышленности существует система наемного труда. В шахтах Хунина и Ла Либертад, где господствуют две крупные компании («Ceppo де паско коппер корпорейшн» и «Норзерн»), рабочие зарабатывают от 2,5 до 3 солей в день. Это относительно высокая заработная плата, если ее сравнить с ничтожно низкой оплатой (20 ‒ 30 сентаво), которая обычна для асьенд Сьерры.
Однако компании всячески используют отсталость индейцев. Социальное законодательство почти не применяется в горнодобывающей промышленности. Здесь не соблюдается закон о выплате компенсации при производственных травмах, закон о восьмичасовом рабочем дне, рабочим отказывают в праве на объединение.
Компании немедленно увольняют всякого рабочего, заподозренного в попытках объединить шахтеров, пусть даже в культурных целях или в целях взаимопомощи.
Обычно компании используют институт подрядчиков, которые для выполнения работ с меньшими затратами безжалостно эксплуатируют батраков. Однако подрядчики, как правило, находятся в очень стесненном положении, так как необходимость выплаты аванса делает их вечными должниками компаний.
Когда происходит несчастный случай на работе, компании, пользуясь нищетой и отсталостью индейцев, грубо нарушают их права с помощью своих адвокатов, выплачивая им по своему усмотрению жалкую компенсацию.
Катастрофа в Маракоче, во время которой погибло несколько десятков шахтеров, со всей очевидностью показала, что для обеспечения безопасности работ не предпринимается никаких мер. Неудовлетворительное состояние некоторых штреков, а также работы, которые проходили почти под дном озера, вызвали обвал, в результате чего было засыпано много рабочих. По официаль ным данным, погибло 27 человек. Однако имеются достоверные сведения, что число погибших явно занижено.
Разоблачительные выступления некоторых органов печати, в первую очередь «Амаута» и «Лабор», на сей раз заставили компанию отнестись с ббльшим уважением к соблюдению законодательства, касающегося выплаты компенсации родным погибших.
Недавно «Серро де паско коппер корпорейшн» с целью избежать еще большего недовольства повысило
своим служащим и рабочим заработную плату на 100~0 на срок, пока будут держаться нынешние цены на медь.
В отдаленных провинциях, таких, как Котабамбас, положение горняков намного тяжелее. Местные гамоналы принудительно вербуют индейцев, а это предопределяет чрезвычайно низкую заработную плату.
Промышленность в Сьерре очень слабо развита. Фабрики по производству тканей в Куско составляют основу этой промышленности. Именно производство превосходных шерстяных тканей является важнейшим фактором развития этого города. За исключением дирекции и надсмотрщиков, персонал этих фабрик состоит из индейцев. Индеец прекрасно освоился с механизированным производством. Он очень внимательный и умелый рабочий, на его эксплуатации ловко наживается капиталист.
Влияние феодализма, господствующего в сельском хозяйстве, чувствуется и на этих фабриках; здесь в какой-то степени царят патриархальные нравы. Такое положение на руку предпринимателю, который использует часть рабочих для оказания отрицательного влияния на своих товарищей, что препятствует формированию классового самосознания.
За последние годы в результате повышения на мировом рынке цен на перуанскую шерсть начался процесс механизации животноводческих асьенд юга. Некоторые владельцы асьенд внедряют современную технику, им'- портируют производителей, что привело к увеличению объема и качества продукции, к подрыву влияния торговцев-посредников. Кроме того, в поместьях сооружаются мельницы и небольшие промышленные предприятия, предназначенные для переработки сахарного тростника, для производства водки для местного потребления.
Для работы в асьендах Косты, где ощущается недостаток населения, в широких масштабах прибегают к использованию рабочей силы индейскогонаселеиия Сьерры.
С помощью вербовщиков владельцы крупных хлопководческих асьенд и асьенд по выращиванию сахарного тростника приобретают батраков, необходимых им для сельскохозяйственных работ. Эти батраки получают заработную плату хотя и ничтожную, но все же гораздо более высокую, чем они обычно имеют в феодальной Сьерре. Однако их ждет изнурительный труд в условиях нездорового климата, Они получают совершенно недостаточное
для такой работы питание, а кроме того, страдают от злокачественной лихорадки, свирепствующей в долинах Косты. Редко пеону, выходцу из Сьерры, удается избежать лихорадки; зачастую он возвращается к себе домой больной туберкулезом, с окончательно подорванным здоровьем.
Хотя сельское хозяйство в этих асьендах механизировано (земля обрабатывается современными методами, с помощью современных машин, и продукция перерабатывается на хорошо оборудованных инхеньо, или сентралях), обстановка на них мало чем напоминает обстановку системы капиталистического наемного труда в городской промышленности. В отношении к своим работникам владелец асьенды сохраняет феодальную психологию и практику. Он не признает за ними прав, которые предусматриваются по трудовому законодательству. Здесь соблюдается один закон ‒ закон собственника. Малейшая попытка объединения трудящихся встречается в штыки. Если собственник или администратор заподозрит в этом какое-нибудь лицо, ему строго-настрого запрещается въезд в асьенду. Во время колониального режима земли этих асьенд обрабатывались неграми-рабами. После отмены рабства начался ввоз китайских кули. И, таким образом, владелец асьенды сохранил все привычки рабовладельца или феодального сеньора.
В районе Монтаньи, или Флоресты, где сельское хозяйство находится в зародышевом состоянии, используется та же самая система вербовки батраков, что и в районе Сьерры. В определенной мере здесь пользуются услугами диких племен, которые уже привыкли к белым. Однако Монтанья имеет гораздо более мрачные традиции, если говорить о системе труда.
В тот период, когда добыча каучука процветала благодаря высоким ценам, использовались самые варварские и преступные рабовладельческие методы. Преступ= ления в Путумайо, сенсационно разоблаченные иностранной прессой, являются самой черной страницей в истории каучукового бума. Утверждают, что за границей в описании этих преступлений многое преувеличено H выдумано. Говорят даже, что, поднимая скандал, хотели кое-кого шантажировать. Однако о существовании этих преступлений неопровержимо свидетельствуют расследования и показания представителей перуанских судебных властей;
таких, как судья Варкарсель и прокурор Паредес, которые убедились в применении надсмотрщиками дома Арана рабовладельческих, кровавых методов. Не прошло и трех лет с тех пор, как честный чиновник, доктор Чикиуанк а Айуло, последовательный защитник индейцев (он сам индеец), был отстранен от исполнения обязанностей прокурора департамента Мадре де Дьос из-за ero разоблачительных выступлений против рабовладельческих методов, применяемых наиболее влиятельными предпринимателями этого района.
На основе этой краткой характеристики социально- экономического положения индейского населения Перу можно сделать вывод, что наряду с системой наемного труда, находящейся еще в зародышевом состоянии, в латифундиях существует в более или менее скрытой форме крепостничество, а в отдаленных районах Монтаньи индейское население зачастую подвергается рабовладельческой эксплуатации.
2. Борьба индейцев против гамонализма
Когда говорят об отношении индейцев к своим эксплуататорам, обычно утверждают, что угнетенный, униженный индеец совершенно не способен ни на какую борьбу, ни на какое сопротивление. Однако одного только факта многочисленных восстаний и выступлений индейцев на протяжении всей истории страны и репрессий против них достаточно, чтобы опровергнуть это утверждение.
В большинстве случаев восстания индейцев обычно вызывались насилиями, которые заставляли их подниматься против местных властей или какого-либо помещика. Однако имелись случаи, когда эти выступления индейцев не ограничивались местными рамками. Восстания индейцев вызывались не какими-либо случайными причинами и захватывали более или менее обширную территорию. Для подавления восстаний власти были вынуждены использовать значительные силы и устраивать настоящую бойню индейцев. Тысячи индейцев, восставших в одной или нескольких провинциях, вселяли страх в сердца гамоналов. Одним из наиболее крупных индейских восстаний за последнее время было восстание, во главе которого стоял майор перуанской армии Теодомиро
3$6
Гутьеррес. По своему происхождению метис Сьерры с сильной примесью индейской крови, Гутьеррес, взявший кечуанское имя Румимаки, провозгласил себя спасителем индейской расы. Майор Гутьеррес был послан правительством Биллинхерста в департамент Пуно, где особенно бесчинствовали гамоналы, чтобы произвести расследование жалоб индейцев и сообщить правительству о результатах расследования.
Прибыв в департамент, Гутьеррес вступил в тесный контакт с индейцами. После того как пало правительство Биллинхерста, Гутьеррес решил, что все возможности удовлетворения требований индейцев мирным путем полностью исчезли, и поднял восстание. За ним последовало несколько тысяч индейцев, но, как обычно, они были безоружны и не могли противостоять войскам, которые их рассеяли и безжалостно расстреляли. За этим восстанием последовали восстания в Ламаре и Уанкане в 1925 году и другие менее крупные восстания. Все они были потоплены в крови.
В 1921 году при поддержке правительства был созван конгресс индейцев, на котором присутствовали предста.вители различных групп общинников. Конгресс ставил своей целью сформулировать требования индейской расы. Делегаты, выступавшие на языке кечуа, выдвигали резкие обвинения против гамоналов, властей, священников. Был создан комитет в защиту прав индейцев Тауантинсуйо. Вплоть до 1924 года ежегодно происходили конгрессы индейцев. Однако в 1924 году правительство начало преследовать революционно настроенных индейцев, стало запугивать их представителей, исказив тем самым цели и задачи конгрессов. Дело в том, что конгресс, состоявшийся в 1923 году, принял решения (требование отделить церковь от государства, отменить дорожную повинность и др.), которые обеспокоили гамоналов и показали опасность подобных встреч, где представители индейских общин различных районов вступали в контакт и координировали свою деятельность. В том же году была создана Региональная рабочая индейская федерация, которая ставила своей целью организовать индейцев, руководствуясь при этом принципами и методами анархо-синдикализма. Поэтому дальше простой попытки дело'не пошло. Однако при всех условиях возникновение этой федерации свидетельствовало о ясно выраженных
революционных тенденциях индейского авангарда. Но вскоре от Региональной рабочей индейской федерации осталось только название, поскольку два лидера индейцев были сосланы, а другие запуганы. А в 1926 году правительство объявило о роспуске и Комитета в защиту прав индейцев Тауантинсуйо под тем предлогом, что его руководители были обычными эксплуататорами индейской расы, хотя они и заявляли, что защищают ее интересы. Значение этого комитета ограничивалось только ero участием в работе индейских конгрессов. В ero состав входили люди, лишенные идеологической ценности и каких-либо исключительных личных качеств. Они неоднократно заявляли о своей солидарности с правительственной политикой, считая, что она защищает интересы индейцев. Однако некоторые гамоналы утверждали, что комитет продолжает оставаться орудием агитации, наследником индейских конгрессов. Кроме того, правительство, заявляя о своих симпатиях в отношении индейского населения, о своем намерении осуществить раздел земли, одновременно решительно выступало против агитации, которую вели среди индейцев революционные или подверженные революционному влиянию группы.
Однако распространение социалистических идей я рост революционных требований среди индейского населения продолжались, несмотря на все -препятствия. В 1927 году в Куско была создана группа в защиту прав индейцев, названная «Группой возрождения». В ее состав вошли несколько интеллигентов и людей искусства, а также некоторые рабочие Куско. Эта группа опубликовала манифест, в котором разоблачались преступления гамонализма (см. «Амаута» № 6). Вскоре после создания этой группы один из ее руководителей, доктор Луис Валькарсель, был арестован в Арекипе. Правда, его заключение длилось всего несколько дней, но и за это время деятельность Группы возрождения была запрещена властями Куско.
3. Некоторые выводы, касающиеся индейской проблемы,
и задачи, стоящие перед профсоюзным движением
Индейская проблема совпадает с проблемой земли. Невежество, отсталость и нищета индейцев являются следствием их крепостной зависимости. Существование
феодальной латифундии предопределяет полную зависимость индейских масс от класса собственников и их эксплуатацию. Борьба индейцев против гамоналов неизменно носила характер защиты своих земель от поглощения латифундиями. Поэтому у индейского населения существует одно инстинктивное и глубокое стремление‒ стремление получить землю. Но необходимо, чтобы это стремление было осознанным, ясным и последовательным. И здесь самая активная роль должна принадлежать профсоюзному движению.
Общины, которые в самых тяжелых условиях показали поистине удивительную способность к сопротивлению, устойчивости, являются в Перу естественным фактором социализации земли. У индейца глубоко укоренились навыки к совместному труду. Даже тогда, когда общинная собственность уступает место индивидуальному пользованию землей ‒ и это происходит не только в районе Сьерры, но и на Косте, где более интенсивный процесс метизации влияет на индейские обычаи, — стремления к совместной работе сохраняются, тяжелые работы производятся совместно.
Община может преобразоваться в кооператив без больших затруднений. Чтобы разрешить аграрную проблему в Сьерре, необходимо передать общинам землю латифундий. На Косте же, где крупная собственность также всесильна, но где общинная собственность исчезла, неизбежно наблюдается тенденция к индивидуализации собственности. Необходимо помочь янаконам, этой разновидности жестоко эксплуатируемых арендаторов, в их борьбе против собственников. Естественным требованием янаконов является стремление получить землю, которую они обрабатывают. В некоторых районах Сьерры, где асьенды не связаны непосредственно с землей, борьба ереносится в другую плоскость. Здесь следует бороться з такие требования, как свобода объединения, отмена системы энганче, повышение заработной платы, восьмичасовой рабочий день, выполнение законов о безопасности труда. Только тогда, когда пеон эстансии ' добьется выполнения этих требований, будут созданы предпосылки для борьбы за его окончательное освобождение.
1 )Кивотноводческого поместья. ‒ Ред.
Очень тяжело осуществлять профсоюзную пропаганду на асьендах. Каждая асьенда на Косте представляет феодальное поместье. Невозможно существование никакого объединения, ставящего цель освобождения от опеки собственников и администрации. Разрешаются лишь чисто спортивные или развлекательные объединения. Однако с расширением транспортной связи постепенно начинают рушиться барьеры, препятствовавшие всякой пропаганде на асьенде. Отсюда понятно, какое значение имеют организация и активное объединение транспортных рабочих в развитии классового движения в Перу. Когда пеоны асьенд осознают, что они могут рассчитывать на братскую солидарность профсоюзов, и поймут их значение, тогда у них появится воля к борьбе. Профсоюзные пропагандисты, которых постепенно становится все больше на асьендах, будут разъяснять массам их права, защищать эти права, выступать в защиту интересов и требований масс и при первой возможности постараются ‒ с учетом конкретных условий — организовать массы.
Для последовательного идеологического воспитания индейских масс рабочий авангард располагает теми активными силами индейской расы, которые в шахтах или городах, особенно в последних, вступают в контакт с профсоюзным движением, усваивают ero принципы и приобретают опыт, чтобы сыграть свою роль в освобождении индейской расы. Нередко рабочие индейского происхождения на время или навсегда возвращаются к себе на родину. Знание языка позволяет им успешно осуществлять миссию пропагандистов в среде своих братьев по расе и классу. Крестьяне-индейцы по-настоящему поймут только выходцев из своей среды, которые обращаются к ним на родном языке. Индейцы всегда будут с недоверием относиться к белому и метису, и в свою очередь белому и метису с большим трудом удается слиться с индейскими массами и вести среди них классовую пропаганду.
Успех пропагандистской деятельности этих людей будет зависеть от самообразования, регулярного чтения периодических изданий латиноамериканского профсоюзного движения, брошюр и т. д., от переписки со своими товарищами по профсоюзной работе. Координация деятельности индейских общин в масштабе районов, защи-
та индейцев, которых преследуют судебные власти и полиция (гамоналы обвиняют в уголовных преступлениях оказывающих им сопротивление индейцев, у которых они хотят отобрать землю), защита общинной собственности, создание небольших библиотек и образовательных центров ‒ таковы задачи практической деятельности, борьбу за решение которых должны возглавить индейцы, участвующие в профсоюзном движении. При этом необходимо иметь в виду две цели: серьезно руководить воспитанием и классовой ориентацией индейских масс и препятствовать распространению влияния дезорганизующих элементов (анархистов и т. п.).
Одной из главных и неотложных проблем, стоящих перед профсоюзным движением Перу, является организация и воспитание пролетариата, занятого в горнодобывающей промышленности. В центрах горнодобывающей промышленности существуют благоприятные условия для ведения профсоюзной пропаганды. Помимо того, что эти центры сами по себе имеют важное значение как пункты концентрации пролетариата, где существуют условия, близкие к системе наемного труда, они еще способствуют сближению индейцев-батраков с промышленными рабочими, с трудящимися, выходцами из городов, которые вносят в массы классовое самосознание и классовые принципы. Индейцы, работающие в шахтах, в общем-то остаются крестьянами, и поэтому завоевание для профсоюзного движения сторонников в их среде равнозначно приобретению сторонников среди крестьянства.
Издание газеты для крестьян-индейцев под названием «Айлью> или каким-либо другим названием, а также газеты для шахтеров является одним из главных условий для ведения профсоюзной пропаганды среди этих групп населения. Хотя индейские массы в своем подавляющем большинстве неграмотны, эти газеты с помощью грамотных индейцев будут оказывать все возрастающее влияние на пролетариат горнодобывающей промышленности и сельского хозяйства. Бесспорно, работа предстоит тяжелая. Однако ее успех будет в основном зависеть m способности людей, которые ее поведут, и от точной и конкретной оценки сущности индейского вопроса. Речь идет не о расовой проблеме, а о проблеме социально-экономической. Однако расовый фактор играет здесь свою роль, и его надо учитывать при решении
391
этого вопроса. Например, только профсоюзные активисты, вышедшие из индейской среды, могут оказать эффективное влияние на своих товарищей, используя общность психологии и языка.
Возможно, формирование революционного сознания у индейцев и задержится. Однако, раз усвоив социалистические идеи, индеец будет за них бороться так упорно, так дисциплинированно и с такой силой, какую можно встретить не у многих пролетариев из других групп населения.
Антиимпериалистическая точка зрения '*
1. Насколько положение латиноамериканских республик схоже с положением полуколониальных стран?
Безусловно, экономика этих республик носит полуколониальный- характер, и по мере усиления капитализма в результате империалистического проникновения их экономика неизбежно все больше становится полуколониальной. Однако буржуазия этих республик, которая видит в сотрудничестве с империализмом лучший источник своих выгод, чувствует себя достаточно прочно стоящей у политической власти, чтобы всерьез беспокоиться о национальном суверенитете. Буржуазия южноамериканских стран, которые не подвергались, за исключением Панамы, военной оккупации янки, не испытывает ни малейшей потребности бороться за вторую независимость, как это наивно предполагала апристская пропаганда. Государство, точнее правящий класс, и не стремится к достижению более прочного и широкого национального суверенитета. Революция за завоевание независимости произошла сравнительно недавно, ее мифы и символы еще свежи в сознании буржуазии и мелкой буржуазии. Иллюзия национального суверенитета в общем-то сохраняет свою силу. Было бы серьезной ошибкой думать, что этот социальный класс будет охвачен настроениями революционного национализма, подобными тем настроениям, которые в других условиях в полуколониальных странах
' Эти тезисы специально написаны Мариатеги дли Первой кон-
3
еренции латиноамериканских коммунистов (Буэнос-Айрес, 1929 г.).
публикованы в сборнике материалов конференции «Е! movimiento revolucionario latinoamericano», Buenos Aires, 1929.
392
Азии, порабощенных империализмом в последние десятилетия, являются важным фактором антиимпериалистической борьбы. Еще более года назад мы в дискуссии с руководителями «апризма», критикуя их предложение создать в Латинской Америке нечто вроде Гоминдана, чтобы избежать подражания европейским образцам и привести революционную деятельность в соответствие с точной оценкой нашей действительности, выдвигали следующий тезис: «Причины участия буржуазии и даже многих феодальных элементов в антиимпериалистической борьбе Китая следует искать в факторах расового порядка, в наличии национальной цивилизации, чего лишены мы. Презрение белого к культуре Китая, которую он считает многослойной и застойной, наталкивается на такое же презрение китайца, который в то же время полон гордости за свою тысячелетнюю цивилизацию. Антиимпериалист в Китае может поэтому опираться на свое националистическое чувство. В Индоамерике дело обстоит иначе. Креольская аристократия и буржуазия не чувствуют себя связанными с народом общей историей и культурой. В Перу белый аристократ или буржуа презирает все народное, национальное. Он кичится тем, что является белым. Мелкий буржуа-метис подражает ему. Лимская буржуазия всячески стремится к сближению с американскими империалистами и даже с их рядовыми служащими. Это сближение происходит в «Каунтри клаб», в теннисных клубах и даже на улицах. Янки вступает в брак, не обращая внимания на расовые или религиозные соображения, с креольской сеньоритой, и она не чувствует никаких угрызений совести будь то национального или культурного порядка, отдавая предпочтение представителю расы захватчиков. Также не испытывает никаких угрызений совести и девушка из среднего класса. Девушка, заполучившая себе жениха из числа служащих-янки компаний «Грейс» или «Фандейшн», испытывает удовлетворение, сходное с чувством человека, поднявшегося ступенькой выше по социальной лестнице. В силу этих достаточно ясных нам объективных моментов националистический фактор не является решающим или определяющим в антиимпериалистической борьбе в наших условиях. Только в таких странах, как Аргентина, где существует многочисленная и богатая буржуазия, гордая богатствами и силой своей страны, и где нацио-
26 мвривтеги
нальная индивидуальность имеет более ясные и определенные очертания, чем в отсталых странах, антиимпериалистические настроения могут, вероятно, легко проникнуть и в среду буржуазных элементов. Однако это может произойти в силу капиталистического развития, а не по соображениям социальной справедливости и социалистической доктрины, как в наших условиях».
О предательстве китайской буржуазии и расколе Гоминдана не было еще известно со всей определенностью и точностью. Позднее более полное знакомство с китайским опытом показало нам, как мало даже в таких странах, как Китай, можно доверять чувству революционного национализма буржуазии. Пока империализм формально не затрагивает национальный суверенитет этих государств, «гцадит» национальные чувства, пока он не вынужден прибегать к вооруженной интервенции и военной оккупации, до тех пор империализм может полностью рассчитывать на сотрудничество местной буржуазии. Хотя эти страны, вернее, их буржуазия, и находятся в полной зависимости от империалистической экономики, буржуазия в этих условиях будет считать себя хозяином своей судьбы, как это происходит в Румынии, Болгарии, Польше и других «зависимых» странах Европы. Этот психологический фактор в политике не следует упускать из виду при точной оценке возможностей антиимпериалистической борьбы в Латинской Америке. Пренебрежение им, его забвение является одной из характерных черт апристских теоретических построений.
2. Коренное противоречие во взглядах тех элементов, которые вначале согласились с АПРА ‒ мысля ее как план создания единого фронта и ни в коем случае как партию, ни даже как организацию, широко развернувшую свою деятельность, — и тех, которые за пределами Перу определяли ее как латиноамериканский Гоминдан, состоит в том, что первые остаются верными революционной экономико-социальной концепции империализма, в то время как вторые определяют свою концепцию следующим образом: «Мы левые (или социалисты), ибо мы являемся антиимпериалистами».
Таким образом, антиимпериализм возводится доуровня программы политической деятельности, движения, которое само по себе спонтанно, неизвестно в силу каких
причин, ведет к социализму, социальной революции. Эта точка зрения приводит к неправомерному преувеличению роли антиимпериалистического движения, к раздуванию мифа о борьбе за «вторую независимость», к романтическому представлению о том, что мы уже живем в дни новой борьбы за освобождение. Отсюда возникает тенденция заменить антиимпериалистические лиги * политической организацией: от АПРА, мыслимой вначале как единый фронт, переход к АПРА, которую пытаются превратить в латиноамериканский Гоминдан.
Для нас антиимпериализм не может сам по себе представлять политическую программу, движение масс, способное привести к завоеванию власти. Антиимпериализм, если допустить, что он может привлечь на сторону рабочих и крестьянских масс националистически настроенную либеральную буржуазию и мелкую буржуазию... не уничтожает антагонизма между классами, не устраняет раз" личия их интересов. Ни буржуазия, ни мелкая буржуазия, придя к власти, не могут проводить антиимпериалистическую политику**. Перед нашими глазами опыт Мексики, где мелкая буржуазия в конце концов договорилась с империализмом '*'.
«Националистическое правительство может использовать в своих отношениях с Соединенными Штатами другой язык, чем правительство Легии в Перу, которое открыто и без маскировки проводит панамериканскую, монроистскую политику. Однако любое другое буржуазное правительство практически сделало бы то же самое в области займов и концессий. Рост иностранных капиталовложений в Перу происходит в тесной и прямой связи с экономическим развитием страны, эксплуатацией ,ее природных ресурсов, с ростом ее населения, с увеличением путей сообщения. Что может противопоставить капиталистическому проникновению даже самая демагогическая мелкая буржуазия? Ничего, кроме одних слов, ничего, кроме вспышки националистического экстаза. Захват власти представителями антиимпериалистического движения, носящего народнический и демагогический характер, если бы такой захват оказался возможным, никоим образом не означал бы прихода к власти пролетарских масс, установления социализма. Социалистическая революция встретила бы в лице мелкой буржуазии,
26~
захватившей власть под лозунгами защиты порядка, самого ожесточенного и опасного врага, опасного своей демагогией, своими пугаными воззрениями, вводящими в заблуждение массы. Отнюдь не отказываясь от использования любой возможности антиимпериалистической агитации, от возможных средств мобилизации социальных слоев, которые при определенных условиях могут участвовать в этой борьбе, мы должны разъяснять и доказывать массам, что только социалистическая революция воздвигает перед империалистическим проникновением непреодолимую и надежную преграду.
3. Эти факторы объясняют отличие положения южноамериканских стран от положения центральноамериканских стран, где империализм янки, открыто используя вооруженную интервенцию, вызывает патриотическую реакцию, которая легко может привлечь на сторону антиимпериалистического движения часть буржуазии и мелкой буржуазии.
«Апристская» пропаганда, которую ведет лично Айа де ла Торре, по всей видимости, ни в какой другой части американского континента не добилась больших результатов. Его путаные, мессианские пропагандистские выступления, хотя и претендуют на учет и использование экономической борьбы, на деле апеллируют к расистским и эмоциональным факторам. Поэтому они производят впечатление на интеллигентов ‒ выходцев из среды мелкой буржуазии. В центральноамериканских странах, видимо, нельзя рассчитывать на немедленное создание классовых партий и мощных профсоюзных организаций с ясно выраженной классовой ориентацией, как в Южной Америке.
В наших странах классовый фактор играет более решающую роль, он более развит. Нет никаких оснований использовать туманные народнические лозунги, под прикрытием которых не могут не развиваться реакционные тенденции. В настоящее время «апризм» как пропаганда ограничивается Центральной Америкой. В Южной Америке «апризм» находится в процессе полной ликвидации, причиной чего явились народнические, каудилистские мелкобуржуазные тенденции и тенденции рассматривать его как латиноамериканский Гоминдан.
Предстоящий антиимпериалистический конгресс в Париже, который должен определить характер объединения антиимпериалистических организаций и установить различие между антиимпериалистической платформой и агитацией и задачами, входящими в компетенцию классовых партий и профсоюзных организаций, окончательно разрешит этот вопрос.
4. С фатальной ли неизбежностью совпадают интересы империалистического капитализма в наших странах с феодальными и полуфеодальными интересами класса помещиков?
Совпадает ли неизбежно и полностью с антиимпериалистической борьбой борьба против феодализма? Империалистический капитализм, безусловно, будет опираться на власть феодального класса, не исключая и его самых демагогических группировок, если они умерят свой крайне националистический пыл. При этом условии они могут вступить в такой же тесный союз с империалистическим капитализмом.
Финансовый капитал будет чувствовать себя более устойчивым, если власть окажется в руках наиболее многочисленного социального класса, который, удовлетворяя некоторые неотложные требования масс и препятствуя развитию их классового самосознания, будет в состоянии лучше, чем старый и ненавистный класс феодалов, защищать интересы капитализма, быть ero стражем и исполнителем его воли. Создание мелкой собственности, экспроприация латифундий, ликвидация феодальных привилегий не приходят в непосредственное противоречение с интересами империализма. Напротив, по мере того, как феодальные пережитки все больше препятствуют развитию капиталистической экономики, процесс ликвидации феодализма все более совпадает с потребностями капиталистического развития, стимулируемого империалистическими капиталовложениями и деятельностью экспертов, эмиссаров империализма. Если исчезнут латифундии и на их месте возникнет аграрная экономика, базирующаяся на том, что буржуазная демагогия называет «демократизацией» собственности на землю, если старая аристократия окажется вытесненной сильной и влиятельной буржуазией и мелкой буржуазией, более способной обеспечить социальный мир,‒ все это не будет противоречить интересам империализма *.
В Перу легистский режим, хотя и робкий по отно. шению к интересам латифундистов и гамоналов, которые в своем большинстве оказывают ему поддержку, отнюдь не останавливается перед использованием демагогии, выступая на словах против феодализма и ero привилегий, меча гром и молнии против старых олигархий, обещая произвести такое распределение земли, которое превратит каждого пеона в мелкого собственника. Именно эта демагогия в наибольшей степени поддерживает позиции легизма, который не осмеливается затронуть крупную собственность. Однако естественный процесс капиталистического развития ‒ ирригационные работы, эксплуатацияя новых шахт и т. п.— направлен против интересов и привилегий феодализма. Латифундии, по мере того как увеличиваются обрабатываемые площади, возникают новые центры труда, теряют свою главную привилегию— полное и неограниченное распоряжение рабочей силой. В Ламбаеке, где в настоящее время осуществляются ирригационные работы, капиталистическая деятельность руководящей этой работой технической комиссии во главе с американским специалистом инженером Саттоном вскоре пришла в столкновение с интересами крупных феодальных помещиков — главным образом сахарных плантаторов. Страх, что их лишат монополии на землю и воду, а следовательно, и средств для того, чтобы распоряжаться по своему усмотрению трудящимся населением, выводит из себя этих людей и толкает их на деятельность, которую правительство, хотя и тесно связанное со многими из них, характеризует как подрывную и антиправительственную. Саттон принадлежит к типу североамериканского капиталистического деятеля. Его образ мыслей, деятельность приходят в столкновение с феодальными воззрениями латифундистов. Например, Саттон ввел такое распределение воды, которое базируется на принципе, что право владения водой принадлежит государству. Латифундисты считали, что их право на воду неразрывно связано с их правом на землю. Согласно тезису латифундистов, вода принадлежит им, «она являлась и является неотъемлемой частью их земельных владений».
5. Неизбежно ли (как утверждают в силу экономической эксплуатации) выступление мелкой буржуазии, роль которой в антиимпериалистической борьбе так пере.
оценивается, против империалистического проникновения?
Мелкая буржуазия, безусловно, является социальным классом, который наиболее подвержен влиянию националистических мифов. Однако с точки зрения экономического фактора, который определяет всю проблему, дело обстоит следующим образом. В странах испанского пауперизма, где мелкая буржуазия в силу глубоко укоренившихся предрассудков о «приличиях» сопротивляется пролетаризации, где низкая заработная плата является экономической причиной, препятствующей пролетаризации мелкой буржуазии, где процветает погоня за государственными должностями, стремление получить хотя бы небольшую должность в государственном аппарате,‒ в этих странах создание крупных предприятий, несмотря на то, что их владельцы чудовищно эксплуатируют своих местных служащих, все же всегда означает для данного класса более высокую заработную плату и поэтому встречает благоприятное отношение со стороны представителей среднего класса. Американское предприятие предоставляет более высокое жалованье, возможность продвижения, освобождение от погони за должностями в государственном аппарате, где перспективы открываются только перед карьеристами. Этот фактор действует как решающая сила на сознание мелкого буржуа, который ищет какую-либо должность или уже занимает ее. Повторяем, в этих странах испанского пауперизма положение средних классов отличается от положения в других странах, где эти классы уже не живут в условиях свободной конкуренции, капиталистического развития, благоприятного для личной инициативы и успеха, а находятся под гнетом крупных монополий.
И, наконец, мы являемся антиимпериалистами, потому что мы марксисты, революционеры, потому что мы противопоставляем капитализму социализм как антагонистическую систему, призванную сменить его, потому что в борьбе против иностранных империалистов мы выполняем наш долг солидарности с революционными массами Европы.
Лима, май 1929 года.
Проект программы социалистической партии Перу'
Программа должна быть декларацией принципов, в которой необходимо отразить следующие проблемы:
1. Интернациональный характер современной экономики. Это явление не позволяет ни одной из стран стоять в стороне от стремлений к преобразованию общества, которые вызываются к жизни современными условиями производства.
2. Интернациональный характер революционного пролетарского движения. Социалистическая партия применяет практику этого революционного движения в соответствии с конкретными условиями страны. Но при этом социалистическая партия прежде всего учитывает классовые интересы и понимает, что сами национальные условия подчиняются ходу развития мировой истории.
Революция освобождения, которая происходила более века назад, была движением солидарности всех народов, порабощенных Испанией. Социалистическая революция также является одновременной борьбой всех народов, угнетаемых капитализмом.
Если либеральная революция, националистическая по своим принципам, не могла быть осуществлена без тесного союза между южноамериканскими странами, то исторически закономерно предположить, что в эпоху ясно выраженной взаимозависимости и объединения наций социальная революция, интернационалистская по своим принципам, должна осуществляться при более тесном и широком сотрудничестве пролетарских партий. В «Манифесте», написанном Марксом и Энгельсом, главный принцип пролетарской революции лаконично и четко выражен в одной исторической фразе: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
3. Обострение противоречий капиталистической экономики. Развитие капитализма в такой полуфеодальной стране, как наша, происходит в период, когда в результате наступления этапа империализма либеральная идеология в целом потеряла свою действенность. Империализм не позволяет ни одной из этих полуколониаль-
' Написан Мариатеги в 1928 году и одобрен Организационным
комитетом Социалистической партии. ‒ Прим. рад.
ных стран, которые он эксплуатирует как рынок для своих капиталов и товаров, а также как источник сырья, проводить в жизнь программу индустриализации и национализации. Империализм заставляет эти страны вступить на путь узкой специализации (в Перу ‒ нефть, медь, сахар, хлопок), что ведет к постоянной острой нехватке промышленных товаров. А это объясняется полным подчинением национального производства интересам мирового капиталистического рынка.
4. Капитализм вступил в империалистическую стадию своего развития. Это капитализм монополий, финансового капитала, империалистических войн, вызываемых стремлением к захвату рынков и источников сырья.
Практика марксистского социализма в настоящее время ‒ зто практика марксизма-ленинизма. Марксизм-ленинизм является революционным методом в эпоху империализма и монополий. Социалистическая партия принимает его в качестве своего метода борьбы *.
5. Невозможно покончить с докапиталистической экономикой республиканского Перу, ликвидировать язвы и пережитки колониального феодализма в условиях существования буржуазного режима, подчиненного империалистическим интересам и сотрудничающего с феодализмом гамоналов и клерикалов. Это объясняется отсутствием в стране сильного класса буржуазии, а также национальными и интернациональными факторами, которые предопределили медленное продвижение страны по капиталистическому пути развития. При этих условиях страна обречена на колониальную зависимость. Экономического освобождения страны возможно добиться лишь путем выступлений пролетарских масс, солидарных с антиимпериалистической борьбой во всем мире. Только борьба пролетариата может сначала стимулировать, а затем разрешить задачи буржуазно-демократической революции, ибо буржуазия не способна осуществить эту революцию и довести ее до конца.
6. Как в существовании общин, так и в крупных сельскохозяйственных предприятиях социализм видит элементы социалистического решения аграрной проблемы. Такое решение частично допускает обработку земли мелкими землевладельцами там, где существование системы
янаконазго и мелкой земельной собственности вызывает необходимость оставить землю в индивидуальном пользовании в тех районах, где эти формы эксплуатации земли преобладают. Однако при всех условиях должна всемерно стимулироваться коллективная обработка земли. Но это, так же как и поощрение свободного возрождения индейского народа и творческого проявления присущих ему сил и духа, ни в коем случае не означает романтической и антиисторической тенденции к восстановлению инкского социализма, который соответствовал не существующим сейчас условиям и от которого остаются лишь кооперативные и социалистические традиции, применимые при вполне научной технике производства *. Социализм предполагает технику, науку, этап капиталистического развития. И он не может терпеть ни малейшего отставания в усвоении завоеваний современной цивилизации; напротив, он заинтересован в максимальном и методическом ускорении использования этих завоеваний в национальной жизни.
7. Только социализм может решить проблему подлинно демократического и равноправного образования: каждому члену общества будет предоставлена возможность овладевать знаниями в соответствии с его способностями.
Лишь социалистическая система образования мбжет полно и планомерно проводить в жизнь принципы единой трудовой школы, строительство школьных городков ‒ одним словом, все идеалы современной революционной педагогики, не совместимой с привилегиями капиталистической школы, которая обрекает бедные классы на культурную неполноценность и превращает высшую школу в монополию богатства.
8. После того как революция закончила буржуазно- демократический этап развития, она становится по своим целям и своей доктрине революцией пролетарской.
Пролетарская партия, получившая в ходе борьбы опыт государственного управления, опыт проведения в жизнь своей собственной программы, призвана на этом этапе революции организовывать и защищать социалистический строй.
9. Социалистическая партия Перу ‒ авангард перуанского пролетариата, политическая сила, которая
берет на себя задачу руководства пролетариатом в борь-
бе за осуществление его классовых идеалов.
Вместе с программой будет опубликбван проект тезисов об индейском вопросе, об экономическом положении, об антиимпериалистической борьбе, которые после обсуждения в партийных организациях и после внесения Центральным Комитетом поправок будут окончательно сформулированы на 1 съезде партии. Партия обратится с призывом ко всем своим членам, к трудящимся массам бороться за достижение следующих ближайших требований: полное признание свободы объединения, свободы рабочих собраний и печати; признание права на забастовку для всех трудящихся; отмена дорожной повинности; замена закона о бродяжничестве статьями, исключенными, как противоречащие этому закону, из проекта уголовного кодекса, принятого государством; введение государством системы социального страхования и помощи; выполнение законов о безопасности труда, о защите детского и женского труда, о восьмичасовом рабочем дне на сельскохозяйственных работах; включение злокачественной лихорадки в долинах Косты в число профессиональных заболеваний и возложение ответственности за условия, приводящие к этим болезням, на владельца асьенды; установление семичасового рабочего дня на шахтах и на вредных работах, представляющих угрозу для здоровья трудящихся; действенное и постоянное обеспечение нефтяными и горнодобывающими предприятиями всех прав трудящихся, которые им гарантируют законы страны; повышение заработной платы в промышленности, сельском хозяйстве, на шахтах, морском и сухопутном транспорте и на островах, где добывается гуано, в соответствии со стоимостью жизни и с правом трудящихся иметь более высокий жизненный уровень; действительная отмена всех видов бесплатного или принудительного труда и отмена полурабского режима в районе.Монтаньи; передача общинам земель латифундий для их раздела между общинниками в размерах, необходимых для удовлетворения их потребностей; экспроприация без выплаты компенсации в пользу общин всех земельных владений
монастырей и религиозных конгрегаций; право янаконов, арендаторов и т. д., которые обрабатывают свой участок земли более трех лет подряд, приобрести в полную собственность эту землю путем ежегодной выплаты суммы, не превышающей 60% нынешней арендной платы; снижение, по меньшей мере на 50%, арендной платы для всех, кто продолжает обрабатывать землю на правах арендаторов; передача кооперативам и бедным крестьянам земель, ставших пригодными для обработки в результате осуществленных ирригационных работ; повсеместное соблюдение всех прав служащих, зафиксированных в соответствующем законе; регламентация паритетной комиссией прав на пенсию в такой форме, которая бы не наносила какого-либо ущерба правам, установленным законом; установление минимального размера заработной платы и жалованья; подтверждение свободы вероисповеданий и религиозного обучения, по меньшей мере в пределах соответствующей статьи конституции с последующей отменой декрета, ущемляющего права некатолических школ; бесплатное образование на всех ступенях обучения.
Таковы главные требования, за осуществление которых социалистическая партия немедленно начнет борьбу. Все они крайне необходимы для материального и духовного освобождения масс. Все эти требования должны активно поддерживать пролетариат и сознательные представители среднего класса.
Сам факт легального создания этой политической партии является подтверждением решимости партии бороться за легальное существование, пользоваться защитой конституции и теми гарантиями, которые она предоставляет гражданам, для того чтобы беспрепятственно распространять свою печать, проводить съезды и обсуждения.
Тесно объединенные между собой группировки, которые сейчас обращаются к народу с этим манифестом, решительно и без колебаний, сознавая свой долг и историческую ответственность, обязуются, не останавливаясь ни перед какими жертвами, защищать и пропагандировать свои принципы и укреплять свою организацию. Трудящиеся массы города, деревни и шахт, а также индейское крестьянство, чьи интересы и чаяния мы выра-
жаем в политической борьбе, поймут эти требования и
эту доктрину и станут настойчиво и решительно за них
бороться, чтобы найти с помощью этой борьбы путь, ве-
дущий к окончательной победе социализма.
Да здравствует рабочий класс Перу!
Да здравствует мировой пролетариат!
Да здравствует социальная революция!
КОММЕНТАРИИ
К стр. 54.
' Сармьенто, Фаустино Доминго (1811 ‒ 1888) — известный аргентинский мыслитель, писатель и государственный деятель, борец против феодального варварства, клерикализма; выступал за демократическое развитие своей родины. Высоко оценивая научные и культурные достижения европейских стран и Соединенных Штатов Америки, Сармьенто в то же время решительно выступал против попыток иностранных держав подчинить Аргентину своему политическому и экономическому влиянию.
Искажая взгляды Сармьенто, представители реакционных группировок пытались и пытаются представить его сторонником «англосаксонизации», «европеизации» Латинской Америки, противником «национальной самобытности».
К стр. Ж
' Доктор ‒ высшее звание в Испании, которое присваивалось университетами. В данном случае используется для обозначения лиц, занятых непроизводительным трудом.
'* Гобетти, Пьеро (1901 †19) ‒ видный представитель итальянской демократической интеллигенции, активно сотрудничал в издаваемом основателем Итальянской коммунистической партии Антонио Грамши еженедельнике «Ордине пуово».
В своих полемических работах Гобетти разоблачал историческую несостоятельность претензий итальянской буржуазии на руководящую роль в обществе, признавал, что создание Новой Италии ‒ дело пролетариата. После прихода фашизма к власти Гобетти выступил как непримиримый противник фашистского режима.
Радикальные взгляды Гобетти, его неустанные поиски истины привлекали внимание и вызывали симпатии Мариатеги.
Яркую характеристику Гобетти и его взглядов дал Антонио Грамши в своей широко известной работе «Некоторые аспекты южного вопроса». Грамши, в частности, писал о Гобеття: «Он не был коммунистом и, возможно, никогда не сделался бы им, но он понял социальное и политическое значение пролетариата, и в своем мышлении он не мог уже абстрагироваться от этого положения. Во время совместной работы в газете Гобетти благодаря нам оказался связанным с живым миром, который прежде был известен ему только из книжных формул. Наиболее характерной чертой, отличавшей его, были духовная честность и полное отсутствие всякого тще-
406
славия и низменной мелочности; поэтому он не мог не прийти к убеждению, что вся совокупность традиционных взглядов и представлений о пролетариате была фальшива и несправедлива» (А нт о н и о Г р а м ш и, Избранные произведения, т. 1, М., 1957, стр. 503).
К стр. 57.
' Унамуно, Мигель (1864 ‒ 1936) — известный испанский писатель, ученый, знаток испанского языка, блестящий стилист. Автор философских книг-раздумий о судьбах Испании, о ее народе. Принадлежал к так называемому поколению 1898 года, вызванному к жизни жестоким поражением Испании в войне с Соединенными Штатами, а также глубоким экономическим и духовным кризисом страны.
К стр. 59.
' Каннинг, Джордж (1770 ‒ 1827) — английский государственный деятель и дипломат. Был министром иностранных дел и премьерминистром. Являясь представителем растущей английской буржуазии, Каннинг считал необходимым в интересах Британской империи поддерживать освободительную борьбу испанских колоний. Широко известны слова Каннинга, относящиеся к 1825 году: <Я вызвал к жизни Новый Свет, чтобы изменить к выгоде Англии соотношение сил в Старом Свете».
К стр. 63.
' Энкомендеро (ucn., букв. ‒ попечитель). Так называли белых колонистов, назначаемых испанскими королевскими властями для осуществления общего надзора за индейцами. За свои функции энкомендеро получал право облагать индейцев оброком, использовать их бесплатный труд для обработки своих поместий. Энкомендная система способствовала развитию феодальных отношений в Южной Америке, вела к укреплению латифундизма. И после исчезновения энкомендной системы помещика-латифундиста нередко продолжали называть энкомендеро.
К стр. 76.
' Бартоломе де Лас-Касас (1474 ‒ 1566) — монах доминиканского ордена. В ряде мемориалов, представленных Лас-Касасом королевскому правительству, он гневно обличал бесчинства и зверства конкистадоров, выступал за облегчение жизни индейцев. Сочинения Лас-Касаса представляют ценный источник для изучения периода завоевания Америки, для понимания «цивилизаторской миссии» конкистадоров.
'» Законы Индии, или Новые законы, ‒ ряд эдиктов, принятых в 1542 †15 годах Карлом Ч, которые несколько ограничивали права испанских колонистов в отношении индейского населения. Индейцев, в частности, запрещалось обращать в рабство. По новым законам предписывалось считать индейцев лишь подданными короля. Однако из-за ожесточенного сопротивления феодалов Законы Индии по существу остались пустой формальностью.
К стр. 78.
' Энганче (исл., букв. ‒ прикрепление) — кабальный наем рабочей силы нз районов Сьерры для работы на плантациях и рудниках Косты. «Прикрепленный» к хозяину энганчадо получал за свой
труд две трети деньгами, а остальное ‒ «бонами», на которые по произвольно установленным ценам ему отпускались в хозяйской лавке товары, причем обычно низкого качества.
Другой формой личной зависимости является система янаконазго, согласно которой наемный работник ‒ янакон — обязан отрабатывать на земле господина за пользование предоставленным ему участком земли.
К стр. 80.
' Мариатеги неоднократно использует в своих работах слово ' «миф», что, бесспорно, навеяно определенным влиянием известного теоретика французского синдикализма Жоржа Сореля (1847 ‒ 1922).
Теория «революционных мифов» Сореля возникла как реакция на парламентское крохоборство социал-реформистов, на их отказ от революционной борьбы. В противовес парламентаризму Сорель выдвинул идею о «всеобщей пролетарской стачке» как главном орудии борьбы рабочего класса против капитализма. Но эта идея отрицала всякую сознательную, планомерную деятельность в борьбе рабочего класса. По утверждению Сореля, «всякий заранее составленный план утопичен и реакционен», эффективны лишь внутренние побуждения к преобразованию, стихийно возникающие в «коллективной душе» пролетариата. Эта стихийность устремлений. которые Сорель называет революционным мифом, и является единственной движущей силой всеобщей пролетарской стачки.
По словам Антонио Грамши, давшего глубокую критику теории мифов, «окончательное решение отводилось иррациональному, «произвольному» импульсу (в бергсонианском смысле «жизненного импульса»), то есть импульсу «спонтанности» (см. А н т о н и о Г р а м ш и, Избранные произведения, т. 3, стр. 113, 1959).
Несостоятельность сорелианской теории ясно видна в свете марксистско-ленинского учения о соотношении объективного и субьективного факторов в рабочем движении, о направляющей, авангардной роли пролетарской партии, вооруженной передовой теорией.
В работах Мариатеги, который, как известно, придавал огромное значение созданию пролетарской партии, вооруженной марксистско-ленинской теорией, слово «миф» имеет явно образный характер и используется для подчеркивания большого значения субьективного фактора в революционном движении. В этом нетрудно убедиться, если посмотреть, в каком контексте употребляется это понятие, какое место оно занимает в общем логическом развитии идей Мариатеги.
Более подробно об отношении Мариатеги к Сорелю и его взглядам см. в примечании к стр. 377.
К стр. 81.
» Высоко оценивая демократическую направленность взглядов идеолога индихенизма Валькарселя, Мариатеги в то же время ясно видел большие слабости в его мировоззрении, в частности его стремление представить освободительное движение в Перу как чисто индейское предприятие, что, бесспорно, препятствовало объединению всех демократических сил Перу. Мариатеги подчеркивал, что главный источник ошибок индихенизма заключается в абсолютизации специфически национальных перуанских условий, в неумении связать историю Перу с мировым историческим развитием.
Сам Мариатеги весьма четко показал отличие своих взглядов от концепции, выдвинутой Валькарселем.
В предисловии к его книге «Буря в Андах» Мариатеги специально отметил, что революция в Перу ‒ это не какое-то «самобытное» явление, а составная часть происходящих в мире революционных преобразований.
Отстаивая точку зрения неразрывной связи мирового исторического процесса, Мариатеги вполне определенно заявлял: «Моим идеалом не является ни Перу колониального периода, ни Перу времен инков. Мы стремимся создать Перу в новом мире» («Амаута», № 7, 1927, стр. 39).
К стр. 8б.
' Репартимьенто (ucn., букв. ‒ распределение). В испанских колониях форма распределения земель, людей между испанскими колонистами. Мита — принудительная трудовая повинность индейцев.
К стр. 91.
' Мариатеги имеет в виду мексиканскую революцию (1910‒ 1917), во время которой крестьянские массы под руководством своих вождей Сапаты и Вильи боролись за землю. Хотя крестьянская война, ставившая своей целью уничтожение латифундизма, и окончилась поражением крестьян, правящие круги Мексики в страхе перед возможным повторением новой мексиканской Жакерии были вынуждены пойти на частичное наделение крестьян землей. К стр. 92.
' «Перричолизм». Происхождение этого слова относится ко второй половине XVIII века и связано с именем фаворитки вице- короля Перу Амата актрисы Микель Вильегас, известной в истории под прозвищем «Перричоли». В данном случае термин «перричолизм» используется как обобщенный образ жизни и нравов «высшего общества» вице-королевства.
К стр. 93.
» Тауантинсуйо ‒ так называлось государство инков, что буквально означало «четыре соединенные вместе области», которые входили в состав Инкской империи.
К стр. 95.
' «Управлять ‒ значит заселять». Эти слова принадлежат аргентинскому ученому и государственному деятелю Хуану Баутиста Альберди (1810 — 1884), который энергично выступал за всемерное поощрение европейской иммиграции в Аргентину, видя в этом один из важнейших факторов прогресса страны.
К стр. 98.
' Васконселос, Хосе (1882 †19) ‒ известный мексиканский писатель, немало сделавший для развития мексиканской культуры в 20-е годы, в бытность свою министром просвещения и ректором университета города Мехико. Статьи Васконселоса печатались в из. даваемом Мариатеги журнале «Амаута». Впоследствии Васконселос сблизился с сймыми реакционными клерикальными силами Мексики и превратился в ярого врага освободительного движения. В немалой степени это объяснялось его оторванностью от народа, его подходом к истории Мексики с позиции «интеллектуальной элиты».
Я7 мариатеги
Васконселос принадлежал к сторонникам так называемого испанизма, которые идеализировали испанское влияние в Латинской Америке, выступали под лозунгом защиты <чистоты испанского духа».
К стр. 106.
«Эчеверриа, Эстебан (1805 ‒ 1851) — видный аргентинский мыслитель, выразитель интересов наиболее радикально настроенных кругов передовой аргентинской интеллигенции. В работах Эчеверриа, и прежде всего в его труде «Социалистическая догма», проникнутых ненавистью к угнетению и эксплуатации человека человеком, в сильной степени чувствуется влияние идей утопического социализма.
К стр. 107.
' Кабильдо ‒ органы местного городского самоуправления в колониальную эпоху, члены которых избирались домовладельцами обычно из числа наиболее богатых и влиятельных горожан.
К стр. 118.
' Годы ‒ так назывались сторонники испанской королевской власти в период борьбы испанских колоний за свою независимость.
К стр. 12б.
' Ле Плей, Пьер-Гийом-Фредерик (1806 ‒ 1882) — французский социолог, создатель так называемой социальной экономии, проникнутой религиозным духом. Считая, что основой социального прогресса является семья, ратуя за усиление влияния главы семьи, Ле Плей переносил эти принципы и на всю общественную жизнь, выступал за «патриархальные» отношения хозяина и рабочих. По его инициативе создавались кружки католических рабочих, ассоциации социального мира.
К стр. 143.
' Кондорсе, Жан Антуан (1743 ‒ 1794)' — видный французский философ-просветитель, активный участник Великой французской революции, автор широко известного труда «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума», где' он выступал убежденным сторонником идей энциклопедистов. Кондорсе принадлежит ряд проектов по демократизации народного образования, разработанных им в годы Французской революции.
К стр. 151.
' Ренан, Эрнест (1823 ‒ 1892) — известный французский писатель, философ-историк и филолог. Его философские и исторические произведения пользовались популярностью во многих странах, в том числе и в Латинской Америке. Однако передовые писатели Латинской Америки, в частности Гонсалес Прада (см. раздел «Гонса. лес Прада» в данной книге, стр. 290), отвергали его скептицизм и релятивизм, стремление замкнуться в гордом одиночестве «аристократа духа». Тонкую характеристику взглядов Ренана дал Ромэн Роллан. «На равном расстоянии от бунтарей и тиранов, в надежном убежище баловавшей его эпохи Ренан точно дозирует на своих весах пессимизм и оптимизм мандарина, наблюдающего и выжидающего с улыбкой, скрестив руки, чтобы вся «Natura Rerum» пошла вверх по извилистому пути, — готовый, впрочем, принять с
410
той же улыбкой и ее остановку и ее падение» (Ромэн Роллан, Спутники, М., 1938, стр. 35 ‒ 36).
" Пекье, Константин (1801 ‒ 1887) — французский экономист, на взгляды которого оказало влияние учение Сен-Симона и Фурье.
Выступал за «социализацию» земли и средств производства, что на деле сводилось к идее национализации железных дорог, телеграфа и других средств связи.
К стр. 152.
' Нормальная школа и Консерватория технических наук были созданы в годы Французской революции (1794). Нормальная школа ставила своей целью подготовить в срочном порядке новые преподавательские кадры. Консерватория представляла своего рода школу-музей для стимулирования развития промышленности. При ней были созданы мастерские для усовершенствования производства оружия, а также для испытания новых изобретений.
«» Тэн, Ипполит Адольф (1828 ‒ 1893) — французский историк, философ и искусствовед. Крайне враждебно относился к демократическим идеям. По своим философским взглядам принадлежал к позитивистской школе.
В Перу взгляды Тэна о эволюционном развитии, о дифференциации функции в обществе, о господстве элиты использовались «просвещенной олигархией» для оправдания своего господства
К стр. 189.
' Рескин, Джон (1819 ‒ 1900) — английский теоретик искусства, художественный критик и публицист. Один из идеологов так называемых прерафаэлитов, группировки английских художников и писателей (Берн-Джонс, Уильям Моррис и др.), возникшей в середине Х1Х века, которая провозгласила своим идеалом итальянское искусство раннего Возрождения (до Рафаэля).
Критикуя с утопических, романтических позиций капиталистическую цивилизацию, разделение труда, Рескин ратовал за возрождение средневекового ручного ремесла, участвовал в организации промышленно-художественных мастерских.
Рабиндранат Тагор (1861 ‒ 1941) — великий индийский писатель и поэт. В своих публицистических произведениях выступал с критикой капитализма, его уродующего влияния на жизнь человека. Выдвигая идею сохранения и поддержки ремесленного производства, в котором он видел одну из возможностей спасения индийских народных масс и сохранения национальных традиций, Рабиндранат Тагор в то же время не отрицал необходимости учитывать опыт европейской культуры и ее цивилизации.
К стр. 196.
«Фрэнк, Уолдо ‒ американский писатель, известный своими работами по различным проблемам Латинской Америки и Испании.
Представитель так называемого либерального направления в американской общественной мысли, стремился объективно оценивать проблемы национально-освободительного движения народов Латинской Америки.
К стр. 201.
' Кон ‒ божество перуанской мифологии, считался богом — покровителем страны, превратившим Перу в цветущую территорию,
411
на которой произрастали богатые урожаи. Когда люди забыли о благодеянии божества и начали вести неправедный образ жизни, разгневанный Кон превратил страну в пустыню, а жителей ‒ в животных. Другое божество — Пачакамас — вновь превратило пустыню в плодородные земли и создало новую расу людей, от которой, согласно мифу, и ведут свое происхождение современные индейцы. К стр. 203.
' Веды ‒ древнейшие памятники древнеиндийской стихотворной и прозаической литературы (по преимуществу священной). Состоят из четырех сборников, древнейшим из которых и самым священным считается Ригведа.
Авеста ‒ собрание священных книг древней персидской религии, авторство которых приписывалось Заратустре. Более позднее издание этих священных книг вместе с «Толкованиями» (Зенда) носит название Зенд-авеста.
'* Эрнандо де Луке ‒ испанский священник, который в 1522 году вместе с конкистадором Франсиско Писарро и королевским губернатором Диего Альмагро образовал в Панаме своего рода триумвират (известен в истории как «Союз трех завоевателей») для захвата лежащих южнее Панамы земель.
«" Имеется в виду казнь последнего правителя Перу инки Атауальпы. Священник-иезуит Вальверде помог конкистадорам инсценировать над Атауальпой суд по обвинению в вымышленном убийстве последним своего брата.
К стр. 204.
«Святая Тереза (1515 ‒ 1582) — испанская писательница мистического направления, принадлежала к монашескому ордену кармелиток. Ее главные произведения («Автобиография», «Внутренняя крепость» и др.) переведены на многие европейские языки.
К стр. 205.
«В 1519 году конкистадор Эрнан Кортес после высадки своего отряда на побережье Мексики приказал сжечь все корабли, чтобы отрезать пути к отступлению и побудить своих людей двинуться вперед на завоевание империи ацтеков.
'» В 1546 году один из завоевателей Перу Писарро Гонсало (брат Франсиско Писарро) поднял мятеж против первого вице-короля Перу Бласко Нуньеса Вела. Писарро удалось разгромить войска вице-короля в битве при Аникито (1546), во время которой Вела был убит. В 1548 году в Перу прибыл королевский уполномоченный ‒ священник Педро де ла Гаска, который подкупил часть окружения Гонсало Писарро. Писарро был выдан заговорщикам н казнен.
К стр. 212.
» 31 марта 1492 года в Испании был издан королевский эдикт, по которому евреям предлагалось принять католическую веру или же покинуть пределы страны. В результате действия эдикта 165тысяч евреев покинули Испанию.
К стр. 21б.
' Имеется в виду известное положение протестантизма, выдвинутое Лютером, о священстве всех верующих. Оно сводится к гому, что каждый христианин может понимать священное писание
412
ие хуже самого папы, не говоря уже о священнослужителе. Таким образом протестантизм уравнял в правах перед богом священнослужителей и мирян. По словам К. Маркса, «он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человекаэ (К. Ма р кс и Ф. Э и г ел ь с, Соч., т. I, М., 1955, стр. 422‒ 423) .
К стр. 218.
* Пико де ла Мирандела (1463 †14) ‒ итальянский ученый, известный своим педантизмом, схоластическими взглядами,
*' Боссюэ, Жак-Бенинь (1627 ‒ 1704) — епископ, придворный проповедник и идеолог французского абсолютизма. В своих книгах и проповедях развивал мысль о божественном провидении, которое определяет историческое развитие человечества, делает королей своими наместниками на земле.
Паскаль, Блез (1623 ‒ 1662) — французский математик, физик и философ, В области математики и физики ему принадлежит ряд крупных открытий. Его философские воззрения были противоречивы: он колебался между рационализмом и скептицизмом, который вел его к признанию главенства религиозной веры над разумом. К стр. 221.
' Конкордат ‒ соглашение между Наполеоном и папой, подписанное в 1801 году, по которому был урегулирован вопрос о взаимоотношениях церкви и государства.
К стр. 228.
Морено, Гарсиа (1821 ‒ 1875) — эквадорский политический деятель, создатель ультрареакционного, теократического режима в стране.
'* В 1866 году во время перуано-испанского конфликта Хосе Гальвес, который в то время занимал пост военного министра, погиб от взрыва испанской бомбы в порту Кальяо. Это произошло в то время, когда Гальвес находился в крепостной башне («Торре де ла Мерсед»).
К стр. 225.
' УМСА (Joung Меп's Christian Association ‒ Ассоциация молодых христиан) — международная массовая буржуазная организация. Основную массу ее членов составляют представители Англии, Канады и других стран Британского содружества, а также Соединенных Штатов Америки. Создана в середине XIX века с целью отвлечь трудящуюся молодежь от политической борьбы за свои классовые интересы, поставить под контроль буржуазии. Политические цели организации маскируются ее просветительной, культурнической, спортивной и туристской деятельностью.
К стр. 241.
' Перуанско-Боливийская конфедерация создана в середине 30-х годов XIX века президентом Боливии Санта-Крусом, который, воспользовавшись междоусобной борьбой в Перу, оккупировал перуанскую территорию. Санта-Крус разбил территорию Боливии и Перу на несколько обширных административных округов, управление которыми находилось в руках его уполномоченных.
Усиление влияния Санта-Круса вызвало беспокойство у Чили и Аргентины. В 1839 году в битве при Юнгае чилийские и аргентин-
413
ские войска нанесли решительное поражение войскам Санта-Круса, что, по сути дела, означало распад конфедерации.
К стр. 252.
' Имеется в виду роман Эмиля Золя «Рим», входящий в трилогию: «Лурд», <Париж», «Рим».
К стр. 261.
«Аудитор ‒ член так называемых аудиенсий (судебных присутствий), функционировавших в столицах вице-королевства и в важнейших колониальных центрах.
««Монтано, Бенито Ариас (1527 ‒ 1598) — испанский ученый и священник. По доносу своих врагов был привлечен к суду инквизиции, оправдан за неимением улик. Следствие по его делу вел священник Хуан де Мариана (1535 — 1624), известный историк и гуманист, выступивший в защиту Монтано.
'«' Ольянтай ‒ народная индейская драма, записанная латинизированным алфавитом в XVII веке. В ней воспеваются героические подвиги вождя кечуа, поднявшегося на борьбу против верховного правителя инков.
К стр. 264.
' Шлегель, Август Вильгельм (1767 ‒ 1845), Шлегель, Фридрих (1772 — 1829) — историки литературы, теоретики немецкого романтизма.
" Брюнетьер, Фернанд (1849 ‒ 1906) — французский историк литературы, журналист, католик по своим убеждениям. Известен своей нашумевшей по всей Европе полемикой с химиком Бертело о судьбах науки в современном обществе.
«»* Брандес, Георг (1842 ‒ 1927) — известный датский литературный критик, чьи многочисленные труды пользовались большой популярностью в Европе. Выступления Брандеса против национальной ограниченности, его «европеизм» снискали ему немало врагов среди верхушки датского буржуазного общества, и одно время он был вынужден жить вне пределов своей родной страны.
К стр. 266.
«Гонгоризм ‒ направление в поэзии, родоначальником которого был испанский поэт Гонгора (1561 — 1627). Его произведения отличались изощренностью и вычурностью формы, туманностью смысла.
К стр. 269.
«Коррехидор ‒ должностное лицо испанской колониальной администрации, наделенное судебными и административными полномочиями.
К стр. 271.
' Менендес Пелайо, Марселино (1856 ‒ 1912) — выдающийся испанский ученый, автор замечательных работ по истории, литературоведению, филологии.
" Турдетания и Сарпетания ‒ так назывались области на Пиренейском полуострове, где жили предки современных испанцев. К стр. 278.
«Сантос Вега, Мартин Фьерро и Анастасио эль-Польо ‒ герои поэтических произведений, воспевающих жизнь свободолюби
414
вых гаучо, пастухов, мелких скотоводов. Сантос Вега ‒ герой одноименного произведения поэта Аскасуби (1807 — 1875) . Анастасио эль-Польо — главный персонаж поэмы «Фауст» Эстанислао дель- Кампо (1834 — 1880). Особенной известностью пользуется поэма «Мартин Фьерро», написанная классиком аргентинской литературы Хосе Эрнандесом (1834 †18) и ставшая подлинно народным произведением.
" Листа-и-Арагон (1775 †18) ‒ испанский поэт-неоклассик и литературный критик, приверженец «хорошего вкуса> в поэзии.
Эрмосильа, Хосе (1771 ‒ 1837) — испанский литературный критик, профессор греческого языка и риторики.
К стр. 274.
' Альтхаус, Клементе (1835 †18) ‒ перуанский поэт, представитель «пессимистического» направления в поэзии. Свлаверри, Карлос Аугусто (1830 †18) — перуанский поэт и драматург, при. надлежал к романтической школе.
К стр. 289.
» Надо отметить, что, когда Мариатеги говорит о «революционном позитивизме» взглядов Гонсалеса Прада, он не подразумевает под этим какую-то особую систему философских взглядов, а просто хочет подчеркнуть приверженность к прогрессивным традициям, восходящим к энциклопедистам ХН!1! века. Что же касается позитивизма в собственном смысле слова, то Гонсалес Прада был непримиримым противником этого философского течения.
«Поколение жалких педантов, которое, набивши себе голову плохо переваренным~г идеями Спенсера и Летурно, проповедует конституирование национальной души, создание элиты, царство категорического императива, мирную эволюцию и другую подобную чепуху>, ‒ так убийственно метко, со злой иронией охарактеризовал Гонсалес Прада взгляды позитивистских идеологов Перу.
К стр. 293.
' Поэт Мариано Мельгар (1792 ‒ 1815) погиб, сражаясь против испанских колонизаторов в борьбе за независимость своей родины.
К стр. 296.
» Фьерро, Панчо (1803 ‒ 1879) — перуанский художник; сюжеты для своих картин он брал из жизни и быта народа. Его произведения представляют ценный источник для изучения народной жизни последнего периода колонии и первых пятидесяти лет существования независимой республики.
*' Дарио, Рубен (1867 ‒ 1916) — известный никарагуанский поэт. Лебедь Никарагуа, как его называли современники, сыграл большую роль-в развитии латиноамериканской поэзии, в обогащении ее новыми формами и изобразительными средствами. Имеется русский перевод избранных стихотворений (См. P уб ен Да р но, Стихи, М., 1958).
К стр. 297.
* Эспронседа, Хосе (1808 ‒ 1842) — выдающийся испанский поэт-романтик (см. Х о с е д с Э с п р о н с е д а, Избранное, М,, 1958). Кинтана, Мануэль, Хосе (1772 †18) — испанский поэт и по-
415
литический деятель, автор знаменитых од, написанных в классическом стиле.
К стр. 809.
' «Palais сопсег1» ‒ так называлось кафе, расположенное на одной из центральных улиц Лимы, где собиралась интеллигенция, и в частности сотрудники журнала «Колонида».
Авенида «Унион» ‒ главная улица Лимы, где находилось много художественных салонов, книжных магазинов, артистических кафе.
К стр. 370.
«Уайльд, Оскар (1856 ‒ 1900) — известный английский писатель, один из виднейших представителей так называемого эстетизма, провозгласившего прекрасное высшей и чуть ли не единственной ценностью жизни. К концу своей жизни проявил интерес к социалистическим идеям. Правда, его воззрения были далеки от идей научного социализма и сводились к формуле: социализм плюс анархизм плюс индивидуализм; но его критика всей системы частнособственнического общества, например, в широко известной статье «Душа человека при социализме> свидетельствовала о том, что даже люди, подобные Оскару Уайльду, казалось далекие от передовых социалистических снл своего времени, начинали понимать несовместимость художественного творчества и всей жизни с капитализмом. К стр. 314.
«Вулворт ‒ известная американская торговая компания, которой принадлежит в Нью-Р1орке крупнейший универсальный магазин одноименного названия.
К стр. 815.
«Грегериа ‒ литературный жанр, созданный испанским писателем Рамоном Гомесом де ла Серна. Для этого жанра характерен юмор, гротеск.
К стр. 324.
' Выдающийся бельгийский драматург и поэт Морис Метерлинк (1862 ‒ 1949) в первый период своего творчества (90-е годы прошлого столетия) создавал произведения, проникнутые чувством пессимизма, бессилия человечества перед неотвратимым роком. Однако вскоре Метерлинк оставил прежние пессимистические мотивы своего творчества и создал ряд произведений, и в частности «Синюю птицу», в которых выступает как певец безграничных способностей человечества в познании истины, тайны природы. Движение человечества вперед — эта идея стала основополагающей В творчестве зрелого Метерлинка, драматурга и поэта.
К стр. 325.
' Моррас, Шарль (1868 ‒ 1952) — французский политический деятель и писатель, монархист, один из руководителей реакционной организации «Аксьон франсэз».
К стр. 82б.
' Валье, Инклан (1870 ‒ 1936) — испанский писатель, автор ряда исторических романов, в которых воспроизведена эпоха карлистских войн, на протяжении Х1Х века опустошавших Испанию. Эти войны были порождены борьбой за престол между сторонниками дона Карлоса (a позже его потомками}, претендента на испанский пре-
414
стол, и его противниками. Ряд романов Валье Инклана («Арена иберийского цирка», «Тиран Бандерес») переведены на русский язык.
К стр. 328.
* Маринетти, Филиппо (1876 ‒ 1944) — итальянский поэт, основатель так называемого футуристического течения в литературе, провозгласившего своей целью ниспровержение «старой культуры». Мариатеги, посвятивший немало страниц своих работ анализу различных течений современного искусства и культуры, отмечал, что многие «новаторы», ниспровергатели «старого» в искусстве, оказываются в рядах самых рьяных защитников старого эксплуататорского строя. В этой связи он приводил пример с Маринетти, ставшим сторонником фашизма.
К стр. 329.
' Унанимизм ‒ литературное течение, основателем которого был французский писатель Жюль Ромен. Унанимизм, что на русском языке примерно обозначает всепоглощающее целое, провозгласил примат группы людей над отдельной личностью, объявив ее «атомом огромного единого целого». Жюль Ромен утверждал, что романист должен отказаться от изображения индивидуумов, чтобы описывать стремление, волю, «единую душу» отдель. ных групп людей.
К стр. 840.
' Вся проникновенность и глубина анализа творчества великого перуанского поэта Сесаря Вальехо (1893 ‒ 1938), данного Хосе Карлосом Мариатеги, становится еще более ясной, если вспомнить последующее развитие творчества поэта. Вальехо решительно и бесповоротно связал свою судьбу с революционными силами перуанского общества, превратился в подлинного поэта-гражданина, активного участника борьбы против фашизма и реакции. Творчество Вальехо, проникнутое революционным духом, огромным чувством симпатии к простым людям-труженикам,— ценнейший вклад перуанского народа в сокровищницу мировой поэзии.
К стр. 852.
' Хирондо-и-Боргес ‒ современный аргентинский поэт, сторонник авангардистского направления в поэзии. Большой популярностью пользовалась его книга «Двадцать поэм для чтения в трамвае».
Гуиральдес, Рикардо (1886 †19) ‒ аргентинский писатель, автор широко известного романа «Дон Сегундо Сомбра», в котором он с большим поэтическим мастерством воссоздает мир свободолюбивых гаучо, простых людей Аргентины. Своеобразие романа, поэтическое, проникновенное описание бескрайних просторов памп, симпатии автора к простым, честным, свободолюбивым людям, противопоставление мира свободы гаучо, бедняков духовному рабству мира имущих сделали книгу Гуиральдеса популярной далеко за пределами Аргентины. Имеется русский перевод книги: P и к а рдо Г у и р а л ь д е с, Дон Сегундо Сомбра, М., 1960.
Ларрета, Энрике ‒ аргентинский писатель, государственный деятель, дипломат. Его романы, посвященные аргентинской жизни, в отличие от романа Гуиральдеса неудачны, стандартны, дают крайне искаженное, приукрашенное представление о жизни народа. Перу
417
Ларрета принадлежит популярный во многих странах роман «Слава дона Рамиро», Однако эта книга посвящена Испании времен инквизиции, царствования Филиппа II. Имеется русский перевод романа: Э н р и ке Л а р р ета, Слава дона Рамиро, М., 1961.
К стр. 353.
' Нативизм ‒ в данном случае имеется в виду литературное направление, отражающее национальные, характерные черты того или иного народа, его обычаи.
К ст . 357.
I~
еризм ‒ литературное течение, близкое к натурализму, родоначальником которого считается итальянский писатель Джованни Верта (1840 — 1922). В ero романах и рассказах дается яркая картина разорения сицилийского крестьянства, его порабощение поднимающимся итальянским капитализмом.
К стр. 361.
' Ле Бон, Гюстав (1847 ‒ 1931) — французский социолог и этнограф, представитель психологического направления в социологии. Придавал решающее значение в жизни общества чувствам и религиозным верованиям, которые, по его утверждению, определяют социальные действия людей, как индивидуальные, так и коллективные, носящие иррациональный характер.
К стр. 363.
' Лоти, Пьер (1850 ‒ 1923), Фаррер, Клод (1876 — 1957) — французские писатели, авторы так называемых колониальных романов, в которых на фоне экзотического Востока среди мистического, погруженного в своего рода нирвану населения развертываются похождения «цивилизованного» европейца.
К стр. 3б8.
' Джаммс, Франси (1868 ‒ 1938) — французский поэт и писатель, воспевал в своих произведениях, в которых чувствуется сильное влияние католицизма, сельскую жизнь, ее радости и печали. К стр. 377.
' Мариатеги не случайно обращается к работе Сореля в «3ащиту Ленина», написанной в 1919 году. Сорель выступил с защитой Октябрьской революции и заклеймил политику европейских социал-демократов по отношению к советскому государству. С большим уважением говорит Сорель о роли В. И. Ленина, считая его величайшим теоретиком и практиком революционного социализма после Маркса. Работа Сореля проникнута глубокой симпатией к русскому пролетариату. «Трудящиеся России,‒ писал Сорель,— завоевывают бессмертную славу, проводя в жизнь то, что раньше было всего лишь абстрактной идеей».
Не только Мариатеги, но и коммунисты других латиноамериканских стран апеллировали к авторитету Ж. Сореля в своей идейно-политической борьбе против синдикалистов, в борьбе за привлечение честных, передовых сторонников синдикализма на сторону марксизма-ленинизма. В те годы на страницах латиноамериканской коммунистической прессы приводились заявления Ж. Сореля, в которых он приветствовал Великую Октябрьскую социалистическую революцию в России. Цитировались, в частности, следующие слова Сореля: «С установлением советской системы социализм спуотился
с небес доктрины на землю, нашел свое воплошение в живой действительности».
Мариатеги до конца своей жизни с симпатией относился к Жоржу Сорелю. Но эти симпатии были вызваны, естественно, не приверженностью Мариатеги к идеям идеолога революционного синдикализма, а прежде всего честной и му. жественной защитой Сорелем Великой Октябрьской социалистической революции, ее вождя В. И. Ленина от клеветнических нападок европейских социал-реформистов. И если в оценке расстановки сил в европейском социалистическом движении до первой мировой войны Мариатеги и допускал некоторые неточности (основными лагерями он считал «революционный синдикализм», который якобы воплотил в себе и развил дальше традиции марксизма, и социализм, причем под последним он подразумевал лишь парламентский реформизм), то это было вызвано прежде всего тем, что весь огонь своей критики он направлял против парламентских социал-реформистов. Расстановку же классов, социальных сил после победы Октябрьской революции Мариатеги характеризовал с большой глубиной н дальновидностью.
К стр. 392.
' Написанные Мариатеги тезисы об антиимпериализме являются составной частью борьбы, которую вели латиноамериканские коммунисты против социал-реформистских взглядов апристов на роль империализма в Латинской Америке. Апристы во главе с их идеологом Айа де ла Торре уже во времена Мариатеги выступали как открытые антикоммунисты, фальсификаторы ленинской теории империализма, пытаясь доказать ее неприменимость к латиноамериканским условиям.
Демагогические лозунги апристов о «второй войне за освобо. ждение» уживались с утверждениями о возможности использования монополистического капитала Соединенных Штатов Америки в интересах «промышленного развития латиноамериканских стран», их «индустриализации». Айа де ла Торре утверждал, что если для высокоразвитых капиталистических стран империализм является высшей и последней стадией капитализма, то для экономически слаборазвитых стран Латинской Америки империализм ‒ первый или низший этап капитализма. Обосновывалось это тем, что якобы проникновение империализма в латиноамериканские страны «стимулирует экономическое развитие» и, следовательно, империализм играет в этих странах ту же роль, что и европейский капитализм в период крушения феодализма и промышленного развития европейских стран.
Такое кажущееся противоречие между «антиимпериалистическими» заявлениями апристов и их апологетикой «прогрессивной» роли американского капитала в Латинской Америке объясняется тем, что апристы отрывали политику от экономики, считали империализм только политическим явлением, утверждали, что отказ США от военной интервенции может вызвать «новые», «конструктивные» формы сотрудничества между Латинской Америкой н Соединенными Штатами. Этн, по сути дела, перепевы ультраимпериалистической теории Каутского использовались впоследствии реформистами для оправдания своей соглашательской политики в отношении империализма,
419
Не случайно в наши дни социал-реформистская верхушка апристской партии выступает ярым пропагандистом таких неоколониалистских форм политики США, каким является «Союз ради прогресса», который в качестве одной из основных целей ставит создание единого фронта реакционных сил против революционной Кубы.
К стр. 395.
* Антиимпериалистические лиги были созданы в 20-х годах в Латинской Америке. Представляли первую попытку найти организационные формы единого фронта антиимпериалистической борьбы. В антиимпериалистических лигах боролись многие видные представители латиноамериканской интеллигенции: писатели, философы, представители массовых демократических организаций. В создании лиг активное участие принимали молодые латиноамериканские компартии.
Антикоммунизм апристов, их претензии на гегемонию в антиимпериалистическом движении, из которого они стремились выхолостить все революционное содержание, в немалой степени воспрепятствовали дальнейшему укреплению единства антиимпериалистических сил.
** При оценке Мариатеги роли буржуазии и мелкой буржуазии в антиимпериалистическом движении следует учитывать, что, по сути дела, он выступал не против возможности буржуазии и мелкобуржуазных группировок участвовать в национально-освободительной борьбе, а против подчинения антиимпериалистического движения интересам буржуазии н мелкой буржуазии. В противовес апристам, заявлявшим о необходимости в интересах антиимпериалистической борьбы забыть о классовой борьбе, отказаться от пропаганды революционной пролетарской идеологии, Мариатеги выдвигал исключительно важное положение о сохранении независимой пролетарской политики в рядах единого антиимпериалистического фронта, о неустанной идеологической борьбе за привлечение широких масс населения на сторону революционной, марксистско-ленинской идеологии. Выдвинутый Мариатеги в ходе полемики с апристами тезис о неспособности латиноамериканской национальной буржуазии, а также мелкой буржуазии, претендующей на «особую», «самостоятельную» роль, довести до победного конца антиимпериалистическую борьбу полностью подтверждается всем последующим ходом событий.
"' Речь идет о капитуляции правящей группировки Мексики во главе с ее президентом Кальесом перед американским империализмом. К концу 20-х годов мексиканское правительство, во главе которого стояли выходцы из рядов мелкой буржуазии, все больше скатывалось на путь репрессий против движения трудящихся, на путь сделок с американскими монополиями. В 1928 году в результате переговоров президента Кальеса с американским послом Морроу, непосредственно представлявшим интересы американского капитала, мексиканское правительство отказалось от своих платков ограничить деятельность иностранных нефтяных компаний в стране и объявило о пересмотре ранее принятых законов. Правительство обязалось также обеспечивать защиту интересов американских земельных собственников в Мексике. Оправдывая эту политику, мек-. сиканское правительство начало пропагандировать тезис о возмож-
420
ности использовать проникновение американского монополистического капитала в интересах «экономического развития Мексики».
К стр. 397.
» Выдвинутое Мариатеги положение о намечающихся тенденциях в политике американского империализма расширить свою социальную базу в Латинской Америке приобретает особое значение в современных условиях, когда правящие монополистические круги Соединенных Штатов особенно интенсивно начинают искать себе союзников в рядах латиноамериканской крупной соглашательской буржуазии, пытаются привлечь на свою сторону определенные слои мелкой буржуазии. В то же время американский монополистический капитал постепенно отходит от тесного сотрудничества с наиболее реакционными, твердолобыми олигархическими кругами Латинской Америки, которые отказываются даже на словах поддержать те по сути дела демагогические обещания социальных реформ, о которых говорят правящие круги США и их союзники из числа латиноамериканской буржуазии. Но эта «новая» политика, о которой за последнее время особенно много говорят политические деятели США, представляет не что иное, как попытку укрепить позиции капитализма в Латинской Америке. Подобные уступки и так называемые социальные реформы, как правильно отмечает Мариатеги, ни в коей мере не ставят под угрозу позиции империализма, а, наоборот, в конечном счете их укрепляют.
К стр. 40!.
' В декларации принципов, написанных Мариатеги, одновременно с обращением к 1!1 Интернационалу, содержащим просьбу принять партию в его ряды, говорится: «Идеология, которую мы принимаем, является идеологией воинствующего и революционного марксизма-ленинизма. Эту доктрину мы принимаем целиком и полностью: в философском, политическом и социально-экономическом аспектах. Мы поддерживаем и пропагандируем ортодоксальные революционно-социалистические методы борьбы. Мы не только отбрасываем, но непримиримо боремся против методов и идей социал- демократии и 11 Интернационала» (цит. по книге J о г g e d e i P г à d î. Mariategui у зп obra, Lima, 1946, р. 104).
К стр. 402.
Подчеркивая, что «инкский социализм» принадлежит к временам, безвозвратно ушедшим в прошлое, Мариатеги, как мы видим, в то же время отмечал положительную роль, которую могут сыграть индейские общины в деле революционного преобразования Перу. Однако в этом нет ничего народнического или утопического. Критикуя утв "рждение апристов о специфичности исторического процесса в Перу, Мариатеги писал: «Это весьма похоже на провозглашение самобытности русского экономического строя вообще и крестьянина с его общиной, артелью и т. п. в частности, против чего так решительно борется Ленин в своей работе «От какого наследства мы отказываемся» (цит. по журналу «Диалектика», Гавана, № 17, 1946, стр. 20).
СОДЕРЖАНИЕ
Мариатеги и его,Семь очерков истолкования перуанской действительности' .
Введение
Схема экономической эволюции
1. Экономика колониального периода .
2. Экономические основы республики
3. Период гуано и селитры
4. Характер нашей современной экономики
5. Аграрная экономика и феодальный латифундизм .
Индейская проблема .
Краткий исторический обзор .
Индейская проблема и новая постановка вопроса Проблема земли .
Аграрная и индейская проблемы .
Колония и феодализм
Политика колониализма: уничтожение населения и рабство
Испанский колонизатор
Община в эпоху колонии
Революция освобождения и земельная собственность .
Аграрная политика республики
Крупная земельная собственность и политическая власть
Община и республика .
Община и латифундия .
Условия труда. Крепостничество и наемный труд .
.Колониальный' характер сельского хозяйства Косты
Заключение .
История развития народного образования в Перу
Наследие колониального прошлого, влияние США и Франции .
Университетская реформа. Идеология и требования .
Политика в области университетского образования и система преподавания в университетах Латинской Америки
Лимский университет
Реформа и реакция
Столкновение мировоззрений
5 53 55 55 58 61 65 68 75 75 80 89 89 92 95 98 102 105 108 112 116 123 126 134 137
142 142 159 166 169 173 186
Религиозный фактор .
I. Религия Тауантинсуйо
II. Католическая конкиста .
Ш. Независимость и католическая церковь .
Регионализм и централизм .
1. Основные положения .
11. Регионализм и гамонализм .
ЦI. Роль районов в республике
IV. Централистская децентрализация
Ч. Новый регионализм
VI. Проблема столицы .
Процесс над литературой
1. Пристрастные показания
И. Литература колониального периода .
IП. Устаревший колониализм .
IЧ. Рикардо Пальма, Лима и колония .
Ч. Гонсалес Прада
ЧI. Мельгар .
ЧИ. Абелярдо Гамарра .
VIII. Чокано
IX. Рива Агуэро и его влияние. Поколение „футуристов
Х..Колонида' и Вальделомар . . . .
XI. Наши .независимые
XII. Эгурен
XIII. Альберто Идальго
XIV. Сесар Вальехо .
ХЧ. Альберто Гильен
XVI. Магда Порталь
XVII. Современные течения. Индихенизм .
XVIII. Альсидес Спелусин
XIX. Предварительные итоги
Приложение
196 196
203
219 227 227
231 235 241 246 248 259 259 263 268 274 283 292 295
301 307 316 318
332 Sg 346 351 366 369
еы,
Первое мая и единый фронт .
Послание Второму рабочему съезду Лимы .
Индейская проблема .
1. Социально-экономическое положение индейского нас
ления в Перу
2. Борьба индейцев против гамонализма .
3. Некоторые выводы, касающиеся индейской проблем
и задачи, стоящие перед профсоюзным движением .
Антиимпериалистическая точка зрения .
Проект программы Социалистической партии Перу .
372 375 380 381 386 388 392 400
Х. К. Мариатеги
СЕМЬ ОЧЕРКОВ ИСТОЛКОВАНИЯ
ПЕРУАНСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Редактор А. Макаров
Художник К. С и ро то в
Художественный редактор
Б. Астафьев
Технический редактор
Л. Харьковская
Корректор Г. С. Берлжнова
Сдано в производство 23/ЧП1 1962 г.
Подписано к печати 28/1 1963 г.
Бумага 84х 108'/и 6,7 бум. л.
21,8 печ. л., в т/ч 1 вкл.
Уч.-изд. л. 23,3 Изд. И 9/0973
Цена 1 р. 60 коп. Зак. 681
ИЗЛАТЕЛЬСТВО
ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Москва. 1-й Рижский пер., 2
Типография JA 2 им. Евг, Соколовой
У1!Б и ПП Ленсовнархоза
Ленинград, Измайловский пр.. 29