БОГОМИЛ РАЙНОВ
M^MEEBimHi
ЭЛЕГИЯ МЕРТВЫХ ДНЕЙ
БИБЛИОТЕКА • БОЛГАРИЯ •
ББНННН^МБ
СОФИЯ ПРЕСС
БОГОМИЛ РАЙНОВ • ЭЛЕГИЯ МЕРТВЫХ ДНЕЙ
БОГОМИЛ РАЙНОВ
ЭЛЕГИЯ МЕРТВЫХ ДНЕЙ
БИБЛИОТЕКА „БОЛГАРИЯ"
© Богомил Райнов, 1989
© Агентство София Пресс, перевод с болгарского
© Жеко Алексиев, художественное оформление
© Текла Алексиева, художник
с/о Jusautor, Sofia
БОГОМИЛ РАЙНОВ
ЭЛЕГИЯ
МЕРТВЫХ ДНЕЙ
СОФИЯ ПРЕСС
1989
ЭЛЕГИЯ МЕРТВЫХ ДНЕЙ
Богомил Райнов
Редактор болгарского текста Елизар Декало
Редактор перевода Игорь Крижановски
Художественный редактор Скарлет Панчева
Технический редактор Донка Алфандари
Корректор Елена Пенкова
Формат бумаги 54x84/16. Печ. листов 16
Государственная типография „Балкан"
31/23231/5605-334-89
ЗАЯДЛЫЙ КУРИЛЬЩИК
Эти строки написаны без претензии на то, чтобы
определить значение и художественные особенности
творчества, остающегося пока неисследованным и не-
оцененным. Читатель не найдет здесь биографических
данных, расположенных в хронологическом порядке,
потому что это не жизнеописание. Не хотелось бы пи-
сать об эпизодах, о которых мне известно из вторых
рук, или давать оценки, которые могут быть восприня-
ты как выражение сыновней пристрастности.
Что касается пристрастности, то мне кажется, что
в области духа родственные связи не всегда проявляют-
ся в инстинктивной привязанности, характерной для
бытовых отношений. Как известно, нет пророка в
своей семье, и когда мы очень близко знаем человека,
мы менее всего склонны торжественно поднимать его
на пьедестал, который полагается ему по мнению по-
клонников. К этому банальному утверждению следует
добавить и тот факт, что хотя я рос в среде друзей отца
и среди отцовских книг, я как-то незаметно перенял
взгляды, во многом ему чуждые. Эти различия, сдоб-
ренные соответствующей дозой юношеской самонаде-
янности, порой заставляли меня относиться к творче-
ству Старика с долей пренебрежения. Так что если при-
страстность и была, то отнюдь не в его пользу. Долж-
ны были пройти годы, прежде чем я понял: многими из
тех взглядов, которые не совпадали с отцовскими, я в
значительной мере был обязан ему же.
5
Это, наряду с другими, более важными вещами,
трудно понять тому, кто не знает, что за человек был
Николай Райнов. И потому следующие строки мне хо-
телось бы посвятить именно человеку, такому, каким
я его знал и запомнил.
♦ ♦ ♦
В самых ранних воспоминаниях моего детства жи-
вет строгий человек, высокий и худощавый, с табачно-
смуглым лицом, в халате табачного цвета из плотной
хлопчатобумажной материи, с вечно зажатой меж по-
желтевших от табака пальцев дымящейся сигаретой.
Заядлый курильщик, склонившийся над письменным
столом, с раннего утра и до позднего вечера что-то пи-
сал.
- Дети, тише! Отец работает! - предупреждала
вполголоса мама, когда мы с братом затевали драку.
Предупреждение было почти излишним. Мы жили
в одной-единственной комнате, служившей одновремен-
но спальней, кабинетом и детской, но отца не беспокоили
шум и суета, потому что когда он писал, то попросту не
слышал и не видел того, что происходило вокруг.
Гораздо позднее я заметил, что заядлый курильщик
был совсем невысокого роста, что выражение строго-
сти на его лице было лишь отпечатком постоянной со-
средоточенности. Вообще, мои представления о нем не
раз менялись с течением лет. Единственно неизменным
осталось впечатление о постоянной, каждодневной, за-
хватывающей его без остатка работе человека, скло-
нившегося над письменным столом и размеренно нани-
зывающего слова на бумагу - одно за другим, строка
за строкой - карандашом или фиолетовыми чернила-
6
ми. Он не вышагивал по комнате, не вытягивался на
кровати и не затачивал карандаши, собираясь с мысля-
ми. Как прикованный, он сидел за столом, в своем бай-
ковом рабочем халате, и делал книгу так же, как дру-
гие делают инструменты или, скажем, мебель. Если
случалось, что некому позвать его обедать, день прохо-
дил без обеда. В сущности, он вряд ли заметил бы и то,
что день прошел, если бы в силу законов природы не
возникала необходимость зажечь лампу.
В моем детском уме представление об отце было на-
столько тесно связано с представлением о писании, что
родственники забавлялись, спрашивая меня:
-	Что делает папа?
На что я неизменно отвечал:
-	Пишет и трет резинкой.
Если разговор происходил в присутствии отца, по
его нахмуренному лицу пробегало нечто вроде улыбки
и он замечал:
-	Этой резинкой ты выставляешь меня на посмеши-
ще, сынок. Люди подумают, что в первой половине дня
я только и делаю, что ошибаюсь, а во второй половине
- исправляю ошибки.
После небольшой паузы он добавлял:
-	А впрочем, так оно и есть.
И снова склонялся над рукописью.
Так это было или нет - этого я не смог узнать ни
тогда, когда еще и не задавался вопросом, что именно
пишет мой отец, ни позже, когда уже прочел его книги.
Должны были пройти годы, и я сам должен был начать
писать, прежде чем я смог уразуметь смысл реплики и
понять, что только в борьбе с досадными ошибками
языка и мысли, в упорной правке, которую я наносил
снова и снова, рождается та малая художественная ис-
тина, до которой мы способны докопаться.
7
Имя Николая Райнова было одним из популярных
в литературе в период между двумя войнами. Поэтому
задолго до того, как я составил собственное мнение о
том, что делает этот человек, я начал сталкиваться с
мнением окружающих. Чаще всего эти столкновения
были такого свойства, что редко обходилось без потря-
сений, по крайней мере для меня.
-	Твой отец - великий человек, - говорили мне близ-
кие и знакомые. - Так что смотри, быть сыном велико-
го человека нелегко.
Другие развивали эту мысль и деликатно намекали,
что из детей великих людей, как правило, толка не бы-
вает.
А третьи за спиной отца удостаивали его такой ха-
рактеристики, что только врожденное упрямство за-
ставляло меня молча глотать слезы.
Я был во втором классе, когда одноклассник с важ-
ным видом сообщил мне доверительным тоном:
-	Моя сестра учится у твоего отца в академии. Гово-
рит, что старик совсем выжил из ума.
-	Сам ты выжил... - ответил я, не вполне понимая
смысл слова.
После чего беседа закончилась или, вернее, пере-
шла в драку портфелями.
Несколькими годами позже в одной компании, ко-
торая была мне не по возрасту - она состояла главным
образом из студентов - зашел разговор, который мне
запомнился. Поводом для разговора было мое присут-
ствие, но темой был мой отец.
- Да что тут разглагольствовать, - говорил один
юрист. - Вы только сравните образ Райнова с образом
Фореля. - И он указал на висевший на стене портрет
известного в то время сексолога. - Вы только посмо-
трите на этого человека: жизнерадостное лицо, при-
8
ветливый взгляд, и вспомните другого: хмурый, мрач-
ный, впалые щеки аскета и глаза фанатика. Если этот
- апостол жизни, тот - ее отрицание. Яснее ясного.
Юрист никогда не видел Николая Райнова, разве
что на фотографии, но в тоне его звучала нетерпящая
возражений категоричность. Тщетно пытался я понять
своим детским умом, в чем провинился мой бедный
отец перед великим Форелем и чем, собственно, этот
Форель прославился.
Потом мне часто приходилось слышать самые неве-
роятные суждения и самые фантастические легенды о
Старике. Рассказывали, будто он неспособен работать
без бутылки ракии на письменном столе. Другие заме-
няли ее плетеной бутылью, вполне логично рассуждая
при этом, что раз писатель много пишет,значит, и ра-
кии должно быть много. Рассказывали также, будто он
устраивал спиритические сеансы, разговаривал с духа-
ми мертвых, тайно занимался белой и черной магией.
Одни считали его отшельником и святым, другие - бо-
гемным типом или мизантропом.
К счастью, с течением лет у меня все больше и боль-
ше вырабатывался иммунитет к подобного рода невин-
ным преувеличениям или преднамеренному зло-
словью. Постепенно я закалился настолько, что даже
не давал себе труда возражать. Во мне осталось жить
лишь недоумение: неужто и вправду отец был настоль-
ко непроницаем для окружающих или сдержанность
его поведения возбуждала ненависть в людях, владев-
ших даром с авторитетным видом говорить о вещах, о
которых у них не было ни малейшего понятия.
Действительно, можно было говорить о Николае
Райнове как о человеке в какой-то мере непроницае-
мом, но он отнюдь не относился к тем, кто любил окру-
жать себя ореолом загадочности и исключительности.
9
Его „непроницаемость44 была естественным следстви-
ем характера, сурового семинарского воспитания и из-
вестных профессиональных навыков. Он был из тех
людей, которые говорят мало, потому что много дума-
ют. Бывало, если нам не удавалось разговорить его, он
мог весь день провести в молчании. Это вовсе не сму-
щало его, скорее даже наоборот. Лицо его казалось
замкнутым и бесстрастным, и только те, кто хорошо
его знал, могли по едва уловимым признакам догадать-
ся, что он в плохом настроении, чем-то озабочен или
же просто поглощен своими мыслями. Он редко смо-
трел на собеседника в упор, но незаметно и вниматель-
но следил за ним краем глаза. Если же собеседник яв-
лялся в неподходящее время, Старик невозмутимо про-
должал писать, отвечая односложно - „да44 или „нет“ -
на все вопросы, которые он едва слышал, или же время
от времени вставлял: „неужели?44, пока незваный гость
не догадывался ретироваться.
Молчаливость и сосредоточенность, присущие мое-
му отцу, некоторые люди толковали как признак высо-
комерия и холодности. Он и в самом деле не любил рас-
трачивать свои чувства и не стремился их выражать, но
не потому, что их у него не было, а потому, что считал:
чувства - это нечто такое, что заслуживает уваже-
ния и нуждается в защите от словесного опошления.
Выросший в нищете и лишениях, Старик не мог с
безразличием относиться даже к самым баналь-
ным случаям чужого несчастья. Идя по улице, он
имел обыкновение глядеть прямо перед собой, буд-
то не замечая ничего вокруг, но это не мешало ему
увидеть сжавшегося в каком-нибудь углу нище-
го.
- Дай вот это тому бедняку, - бормотал отец, протя-
гивая мне монету.
10
Однажды при подобном случае один художник, со-
провождавший нас, не удержался от замечания:
-	Ты уже решил социальный вопрос...
-	Нет, но зато решил вопрос с обедом этого челове-
ка, - ответил Старик.
В другой раз моя тетка, учительница, рассказывала
о злоключениях одного из бедных ее воспитанников,
которому приходилось ночевать в сыром подвале.
-	Пусть приходит и живет у нас, - коротко сказал отец.
Тетка удивленно взглянула на него поверх очков.
- Но у тебя своих двое...
-	Где двое, там найдется место и третьему, - пожал
плечами Старик.
И нас стало трое.
„Холодность" моего отца выражалась, между про-
чим, в его сдержанности в отношении к собратьям по
перу. Он общался кое с кем из писателей, но чурался
модных мест, где устраивали свои сборища интеллек-
туалы. Знаменитое кафе на бульваре царя Освободи-
теля он посетил, если мне не изменяет память, один-
единственный раз, причем это произошло совершенно
случайно, однажды вечером, потому что заведение бы-
ло почти пустое и потому что Илия Бешков, который
был с нами, захотел зайти туда. То, что отец сторонил-
ся профессиональной писательской среды, снискало
ему славу отшельника, однако это основывалось не
только на его пренебрежении к посредственности, под-
нимающей вокруг себя шумиху, но и на его отвраще-
нии к привычным в подобных кругах сплетням и лич-
ной вражде. Он не испытывал интереса к чужим твор-
ческим замыслам, а еще меньше любил делиться соб-
ственными, убежденный, что разговоры разрушают их
и что дело можно обсуждать только после того, как
оно действительно превратилось в дело.
11
Конечно, немало было и таких людей творческого
круга, которых отец уважал как писателей. С некото-
рыми из них, как Лилиев или Траянов, его связывала
старая дружба, но его встречи с этими поэтами были
редкими и нерегулярными. Других же его близких дру-
зей -Димчо Дебелянова, Гео Милева и Христо Ясенова
- давно не было в живых. Его связи с Елином Пелином,
Йовковым, Стаматовым ограничивались официаль-
ным знакомством. Сравнительно чаще он виделся с не-
которыми из более молодых - Фурнаджиевым, Кара-
лийчевым, Светославом Минковым.
Но этот же человек, проявляющий такую сдержан-
ность в отношении большинства своих коллег, порой
охотно заглядывал в квартальную пивную угоститься
с нашим слугой Павлом. Сначала Павел усаживался на
краешек стула, смущаясь, не поднимал глаз с полу, по-
ка, бывало, отец не скажет:
- Да сядь ты как человек! А то еще трезвым свалишь-
ся со стула.
Когда к нему приходили по разным писательским
делам, отец по обыкновению лаконично приказывал:
„Скажи, что меня нет дома!“ Ненавидя любую ложь,
он позволял себе эту единственную и прибегал к ней по
нескольку раз в день, чтобы иметь возможность спо-
койно работать. Однако эта ложь во спасение дала на-
чало легендам, будто он был нелюдим и груб с людьми.
Но Старик считал, что то, что он пишет - пишет имен-
но для людей, и что люди далеко не исчерпываются
этими пятью посетителями, которые отнимут у него
пять часов в разговорах, и что для писателя „люди“ -
это прежде всего читатели.
Но этот же самый человек, готовый спрятаться от
не вовремя свалившегося на голову собрата, уделял
время заботам самых разных знакомых, приходящих
12
„по важному делу“, разумеется, важному для них са-
мих, а не для него. Был один изобретатель, годами под-
ряд приходивший каждую неделю и по нескольку ча-
сов занимавший его своими открытиями „вечного дви-
гателя“. Был один пропащий артист, который одна-
жды утром зашел к нам, чтобы перехватить немного
взаймы, а ушел через шесть месяцев. Был один извест-
ный протогеровист, долгое время скрывавшийся от
пуль михайловистов в кабинете отца. Не говоря уже
о студентах Старика или моих друзьях, которые то и
дело ночевали у нас на кухне.
Однажды, придя из школы, я заглянул в кабинет
и увидел незнакомого посетителя крупного телосложе-
ния и с бритой головой. Незнакомец засиделся. Из со-
седней комнаты я не мог слышать разговора, потому
что гость говорил вполголоса.
- Кто это был ? - спросил я, когда посетитель ушел.
- „Дежурный*4, - ответил отец, уткнувшись в бума-
ги и явно собираясь наверстать упущенное.
- Взломщик? - вскричал я, и голос мой задрожал от
волнения. Еще бы, ведь это была кличка знаменитого
в то время взломщика сейфов.
- Да. Только что его выпустили из тюрьмы, - снова
пробормотал отец.
- И зачем ты ему понадобился?
- Предлагает вместе выпускать фальшивые день-
ги... - засмеялся Старик.
У него была такая привычка - неожиданно рассме-
яться. В такие мгновения лицо его странным образом
преображалось, молодело. Увидев, что я не отхожу от
письменного стола и у меня готов сорваться с языка но-
вый вопрос, отец перестал смеяться, посерьезнел и
объяснил:
-Друг с фронта вернулся. Ну ладно, мне надо работать.
13
Человек, считавшийся „утонченным эстетом44 и
„аристократом духа44 не видел ничего особенного в дру-
жеской беседе с уголовником. Ранг и занятие человека
для него не имели никакого значения. Он гораздо боль-
ше общался со своими учениками, чем с коллегами
профессорами. Студенты часто приходили к нему до-
мой или приглашали его на свои вечеринки.
Случалось, конечно, и ему ошибаться в людях, но
гораздо чаще ему достаточно было беглой беседы с че-
ловеком, чтобы разобраться в нем.
- Не води ты больше ко мне этого Ноздрева! - ска-
зал он однажды, после того как я явился к нему с одним
мошенником и хвастуном, предлагавшим издать ка-
кую-то книгу отца.
Для краткости Старик характеризовал знакомых
литературными прозвищами. По его примеру и я ино-
гда пользовался этим приемом, но не так удачно.
-Неплохой человек, - сказал я как-то об одном
близком нам человеке, - правда, немного он Дон-Ки-
хот.
- Дон-Кихот? - возразил отец. - Да это живой Тар-
тарен.
Многочисленные и нередко странные связи Стари-
ка отнюдь не способствовали разрушению фантасти-
ческих легенд о нем, наоборот, они по-своему питали
их. Одни объявляли его чудаком, другие - выжившим
из ума, как выразилась сестра моего однокашника.
Находились также люди, которые считали, что без-
разборные знакомства отца с разными типами объяс-
няются своебразной писательской корыстью - коллек-
ционированием разновидностей человеческой фауны.
Слов нет, писательское любопытство в нем никогда не
дремало, но в его связях с окружающими оно никогда
не выступало на передний план. Ограничиваться рас-
14
смотрением людей сквозь лупу значило для него оказа-
ться в роли врача, исследующего больного не с целью
лечения, а ради изучения особенностей болезни.
Пристрастность была чертой его темперамента.
Если ему доводилось стать свидетелем чего-либо, он не
мог равнодушно пройти мимо. Вот почему ему, в моло-
дости бывшему сторонником политической неангажи-
рованности, было уготовано - прежде чем он разделил
наши позиции - с головой окунуться в одну политичес-
кую драму: македонскую. Не хочу сказать, что он за-
бросил писательскую работу и целиком отдался борьбе
с терроризмом - это было не в его характере. Но имен-
но как писатель и он наперекор угрозам встал на сторо-
ну людей, которых в те дни расстреливали прямо на
улицах Софии, потому что над убийцами распростер-
лась сень благословления дворца.
Старик никогда не был равнодушен к людской юдо-
ли, но в то же время не любил копаться в жизни людей,
любопытствовать или давать свою оценку или рубить
с плеча, вынося приговор в отношении того, чего не
знал как следует. Помню, как-то вечером к нам в дом
пришел Крыстан Поптодоров, тот самый протогеро-
вист, который когда-то скрывался в кабинете моего от-
ца. Он только что вышел из тюрьмы, и отпраздновать
это событие было в порядке вещей. За разговорами мы
засиделись допоздна. Крыстан был спокоен и невозму-
тим, будто он возвращался не из тюрьмы, а из дома от-
дыха. Он переночевал у нас, а на утро выпил кофе, про-
читал газету и так же спокойно попрощался. В тот же
день он зарезал жену за измену и застрелился.
-	Ничего удивительного, если для человека пользо-
ваться оружием - все равно что пользоваться носовым
платком, - прокомментировал я за ужином.
-	Не суди о вещах, о которых не имеешь понятия, -
15
отрезал Старик. - Я лучше тебя знал этого человека.
И он углубился в книгу, чтобы показать, что не
только лучше моего знает, но и лучше меня умеет мол-
чать. Отец презирал поверхностность суждений о
сложных вещах и умел не переступать ту границу, ко-
торая довольно четко разделяет отзывчивость от лю-
бопытства и сплетен.
* * *
Пока мама была жива, она была главным действу-
ющим лицом в моей жизни, а отец стоял как-то в сторо-
не, как человек, который присутствует в доме, но
слишком занят, чтобы принимать участие в повседне-
вной суете. Когда мама умерла, роли сменились: отец
вынужден был взвалить на свои плечи заботы о семье,
а мама молчаливо присутствовала в наших воспомина-
ниях, портретах, в каждой вещи, которой касались ее
заботливые руки.
Она неизменно присутствовала и в мыслях Старика.
С той поры - хоть у него был непродолжительный вто-
рой брак - ему предстояло прожить жизнь вдовца, по-
тому что он не мог забыть ту, оставшуюся для него
единственной.
Дом, который мама самыми скудными средствами
постаралась сделать уютным и приветливым, с течени-
ем лет приобретал все более запущенный вид. Полови-
ки и одеяла были рваные, стулья - продавленные или
подвязанные проволокой, картины, когда-то украшав-
шие стены, теперь, задымленные и запыленные, еще
больше уродовали наше жилище. Такая обстановка ни-
чуть не смущала отца хотя бы потому, что он редко
обращал на нее внимание. Он был приучен придавать
16
бытовым нуждам ровно такое значение, какое, по его
мнению, они заслуживали: главное, чтобы можно бы-
ло продолжать свое существование, то есть работать.
Ему было безразлично, что обедать, и, пока он обедал,
внимание его было сосредоточено не на пище, а на кни-
ге, которую он читал, медленно пережевывая пищу.
Костюмы он носил по десять лет, а его последнее паль-
то, вероятно, было вторым в его жизни, потому что
оно выдержало четверть века. Это было чрезвычайно
прочное и толстое пальто из какого-то импортного ма-
териала бежевого цвета. Когда отец, а он был очень
худой, надевал его, казалось, что его худое тело поме-
щено в фанерную упаковку. Самое странное, что, не-
смотря на продолжительную носку, его вещи всегда
оставались безукоризненно чистыми и выглядели по-
чти новыми.
Единственное, чего в нашей квартире было в не-
ограниченном количестве, это книги. Они заполняли
шкафы и многочисленные этажерки, горами высились
в двух углах кабинета и на одном неиспользовавшемся
для работы письменном столе. Отец приспособил под
библиотечные шкафы даже гардеробы, что вполне
естественно для дома, где одежды мало, а книг - много.
Сначала все это богатство было недоступно для ме-
ня главным образом по двум причинам: с одной сторо-
ны, Старик не любил, чтобы рылись у него в кабинете,
а с другой - библиотека, несмотря на всю свою внуши-
тельность, была крайне бедна на такие шедевры, кото-
рые могли взволновать меня - романы Майн Рида или
Фенимора Купера.
Однажды, в приливе домашнего прилежания, я по-
просил разрешения вытереть пыль с книжных полок,
и отец кивнул мне в знак согласия. Уборка отняла у ме-
ня все утро, потому что, чтобы вытереть все хорошень-
17
ко, некоторые книги приходилось вытаскивать из шка-
фа, а раз уж они вытащены, ничто не мешало рассмо-
треть их. Я испытывал благоговейный трепет от того,
что наконец-то мне удалось добраться до святая святых,
и не мог надивиться, что все отцовские книги, как пере-
плетеные, так и непереплетеные, выглядели совсем
как новые, хотя он пользовался ими уже много лет.
-	Можно мне взять почитать этот роман? - спросил
я робко, когда уборка была окончена.
Это было „Преступление и наказание".
-	Это пока не для тебя, - ответил Старик, подняв
глаза от рукописи и глянув на объемистый том в пере-
плете.
-	Но я все понимаю, когда читаю...
-	Ну, раз понимаешь...
Отец усмехнулся уголками губ, потом добавил:
-	Только береги ее. Книгу нужно уважать.
„Береги ее“, по крайней мере в моей версии, не зна-
чило непременно „верни ее“. Так что, прочитав роман,
я прибавил его к небольшой стопке своих литератур-
ных сокровищ, только чтобы посмотреть, что из этого
выйдет. Ничего не произошло. Это вдохнуло в меня
смелость, и при следующей уборке я попросил вторую
книгу. А потом уборки стали чем-то традиционным, и
год спустя Старик, который в общем-то редко вспоми-
нал о подарках, купил мне солидную этажерку. С этого
момента я располагал настоящей собственной библио-
текой.
Постепенно вся художественная литература, со-
бранная в кабинете отца-это было огромное собрание
- перекочевала в мою комнату. Гораздо позднее, когда
я уже не жил у него, я получил и литературу по изобра-
зительным искусствам. Это были редкие издания и рос-
кошные дорогие альбомы. Между нами говоря, с моей
18
стороны это было настоящее вымогательство, так как
отец с ними работал, а я тогда ими в основном любовал-
ся. Но Старик только кивнул головой в ответ на мою
просьбу, и тома переселились из ветхих облупленных
шкафов в мою новую квартиру - там несколько по-
зднее бомбардировки обратили в прах и пепел блага,
которые я получил в ответ на свой не слишком кра-
сивый жест. Книги были единственными вещами, к ко-
торым отец испытывал привязанность, прочно укоре-
нившуюся привязанность, преодолеть которую у него
нашлись и сила, и воля, и он только безучастно кивнул.
Книга была единственным, на что Старик был го-
тов выделить средства без возражений и не морщась.
Не помню, чтобы я когда-нибудь попросил у него денег
на книгу, а он отказал или ответил обычным в других
случаях „посмотрим44, что на его языке означало „не
особенно рассчитывай44. Когда в 1938 году у нас начали
получать советские книги, я приносил домой каталоги
и подчеркивал издания, которые хотел бы выписать, а
отец просматривал список, добавлял кое-что и давал
необходимую сумму.
На все остальные расходы - за исключением самых
необходимых - отец давал деньги с трудом. Он считал
неморальным, чтобы человек располагал деньгами,
прежде чем он научится их зарабатывать, что деньги
способны развратить молодого человека, если он не
научится их зарабатывать. Пять левов на кино у него
можно было выпросить без особого риска, но не чаще
чем раз в неделю. Прежде чем приступить к такой опе-
рации, мы с братом долго спорили и советовались, ко-
му из нас двоих взять на себя эту деликатную миссию.
Другие расходы на удовольствия вообще не предусма-
тривались.
Старик не только не был скупым, но даже не был
19
особенно бережливым человеком. Если он и проявлял
известную твердость в финансовых вопросах, то лишь
в воспитательных целях, так как после смерти матери
заботы о нашем воспитании целиком легли на его пле-
чи. Помню, как однажды утром я осмелился попросить
у него денег на слоеный пирог - баницу.
- Зачем тебе баница? - поднял брови отец, будто я
попросил не баницу, а какую-то вещь неизвестного
назначения.
- Чтобы перекусить на большой перемене.
- Баницы едят только избалованные дети богачей.
А в это время бедняки грызут ломоть хлеба, посыпан-
ный солью с чабрецом. А тебе не будет стыдно давить-
ся баницей, когда другие вокруг тебя глотают слюнки?
В квартале вокруг Докторского сквера, где мы тог-
да жили, в те годы селился богатый люд. Отец с молча-
ливым презрением относился к обитающим по сосед-
ству нуворишей и „сильных дня“ и не одобрял, что вре-
мя от времени я водился с их сынками, хотя по своему
обыкновению и не запрещал мне. Однажды, когда я хо-
дил к одному своему однокашнику, сыну бывшего ми-
нистра, и пожаловался, что тот отказался дать мне по-
читать какую-то книгу, Старик заметил:
- Зачем ты туда ходишь? Разве не видишь, что ты
унижаешься? Твой отец ни бывший, ни будущий ми-
нистр, так что нечего тебе там делать.
Говоря о воспитании, я отнюдь не имею в виду, что
Старик стал чем-то вроде няньки. В сущности, он про-
должал сидеть там, где сидел всю жизнь - за письмен-
ным столом и над рукописями, будто предоставляя нас
самим себе. И все же каким-то образом, с помощью бе-
глых и вроде бы случайных вопросов за обедом или не-
надолго заглядывая в нашу комнату, когда мы учили
уроки, он умел быть полностью в курсе наших дел и
20
умел воздействовать на нас иногда словами, а порой и
молчанием.
Его молчание было для нас страшнее всего. Иногда
оно продолжалось неделю, и это означало, что наш
проступок расценивается как тяжелое провинение. В
такие периоды Старик переставал употреблять свои
обычные „да“ и „нет“ и над домом нависала невыноси-
мая тяжесть. Мы не решались просить прощения и обе-
щать, что „больше не будем*4. Он не научил нас подоб-
ным манерам, потому что считал их унизительными и
потому что не придавал особого значения словесным
заявлениям. Инквизиция безмолвия прекращалась
только тогда, когда за обедом удавалось сказать не-
что вроде:
-	Сегодня меня вызывали по арифметике и я полу-
чил „пятерку44.
-	Хорошо... - бывало, проворчит Старик.
Он учил нас не оплеухами, к которым никогда не
прибегал, ни даже пространными нравоучениями, а
только своей принципиальностью, в каждом конкрет-
ном случае давая нам отчетливо понять, что хорошо, а
что - плохо, и еще конкретнее - что плохого он не по-
терпит ни в себе самом, ни в других. Самым большим
злом он считал лень и эгоизм. Но злом также были
ложь, грубость, самохвальство, неряшливость во вне-
шнем виде, языке или поведении.
-	Это неприличное слово. Оно отвратительно и по
смыслу, и по звучанию, - бывало, скажет он, когда кто-
нибудь из нас выдавал что-нибудь из уличного жаргона.
И этого замечания было достаточно, чтобы мы
перестали баловаться жаргоном.
Когда брат поступил в академию и впервые явился
на экзамен по истории искусств, отец поставил ему
двойку.
21
- Другим за такой ответ ты не ставишь двоек, -
осмелился заметить брат дома.
- Верно. Чужим сыновьям за такой ответ я ставлю
„четверку". Но именно потому, что ты - мой сын, а не
чужой, я поставил тебе „двойку", - невозмутимо отве-
тил Старик.
Подтекст был достаточно прозрачен, однако брат
не мог остановиться:
- Но ведь для всех должна быть одна мера...
- Одна мера только у господа бога. Я не господь.
Когда передо мной паренек, который ради того, чтобы
учиться, моет тарелки в ресторане, я не могу требовать
от него того же, что должен требовать от тебя, у кото-
рого под рукой столько энциклопедий.
Из всех энциклопедий, которые были у нас под ру-
кой, мы больше всего пользовались той, которая назы-
валась Николай Райнов. За незнакомым словом или
именем, за какой-нибудь датой или событием мы под-
ходили к письменному столу Старика и ждали, когда
он допишет фразу.
- Чего тебе? Что случилось?
- Переведи, пожалуйста, это предложение...
Или:
- Что значит „азимут"?
И отец склонялся над „Анабазисом" или терпеливо
объяснял, что такое „азимут". Он мог дать исчерпыва-
ющий ответ по самым различным вопросам в самых
различных областях. Он владел всеми европейскими
языками, и древними, и новыми, за исключением скан-
динавских и венгерского. Он изучил их сам с помощью
пособий, и, хотя не пользовался ими в разговорной
форме - он редко говорил и на своем родном языке! -
владел ими в достаточной мере, чтобы читать без сло-
варей. Он с увлечением читал и художественную лите-
ратуру, и книги по искусству, и труды для специалистов
22
по истории и археологии, по ботанике и астрономии,
по философии и социологии, по психологии, этике, ис-
тории религий и бог знает еще по чему. Естественно,
что иногда наш вопрос касался чего-то забытого или
неизвестного Старику. В такие минуты он только под-
нимал прокуренные пальцы, что означало „подо-
жди! “, „постой!“, открывал дверцу одного из шкафов
и через минуту находил нужный для справки том.
Живая энциклопедия предназначалась не только
для семейного пользования. К Николаю Райнову при-
ходили всякие люди, зачастую совсем незнакомые, они
просили самые различные справочники для научных
трудов, диссертаций или для самообразования. Если
посетитель имел несчастье явиться в неподходящее
время, самое многое, чем он рисковал, это что его отравят
восвояси с просьбой прийти через день-два. Отец счи-
тал безнравственным отказывать людям в знаниях, ко-
торые сам получил от других. И еще одна его черта -
он всегда ясно выражал свое личное мнение, но никог-
да не навязывал его другим.
С этой его чертой я столкнулся, когда был в началь-
ном классе гимназии. Однажды в конце занятий ко мне
приклеился один из старшеклассников и предложил
вместе пойти домой, чтобы поговорить по дороге. Раз-
говор начался с благородных рассуждений о нацио-
нальных идеалах и о необходимости очистить обще-
ство от коррупции и нищеты, а закончился призывом
вступить в небезызвестную в то время организацию
„Национальные легионы**. В заключение я получил
приглашение на очередной сбор софийского легиона.
За обедом я рассказал об этом отцу и довольно об-
стоятельно передал ему разговор с легионером.
- Всяк расхваливает свой товар, - обобщил Старик,
когда я кончил.
23
-	Но ты-то как считаешь? - спросил я, хотя мнение
Старика было совершенно ясно.
-	Раз тебя интересуют подобные вопросы, пойди,
посмотри, чем занимаются эти люди, а потом погово-
рим.
Однако мне представилась возможность увидеть,
чем занимаются легионеры, и не ходя на их сборище.
Неделю спустя отцу предстояло выступить с лекцией
на тему „Свободные каменщики11. Из этой организа-
ции он совсем недавно вышел, разочарованный тем,
что за ее высокоморальными девизами кроются нравы
и деяния совершенно другого естества. Именно поэто-
му он уже попытался однажды публично изложить мо-
тивы своего выхода. Беседа проходила в переполнен-
ном зале. Сидевшие в публике фашисты то и дело ши-
кали, прерывали отца провокационными вопросами.
Фашисты по своим соображениям были противниками
масонства, но расценивали выход отца из ложи как
своего рода маневр, позволяющий ему рекламировать
эту организацию, заняв позу объективного и критич-
ного свидетеля. Основание для подобных подозрений
они находили в том, что отец употреблял такие слова,
как „свобода*1 или „братство**. По их убеждению, „доб-
ронамеренный болгарин**, как тогда говорили, не стал
бы употреблять таких терминов. Несмотря на моло-
дость, у меня уже было достаточно личных впечатле-
ний, чтобы я мог судить, был ли выход отца из этой
организации ловким маневром или следствием глубо-
кого и горького разочарования. Однако это другая ис-
тория.
Так или иначе, однако ввиду того, что часть публи-
ки не смогла попасть на лекцию и осталась на улице,
было предложено повторить беседу, на этот раз в боль-
шом зале городского казино.
24
Я прибыл в казино с некоторым опозданием. Уви-
дев издалека оживленную толпу перед входом, я снача-
ла было подумал, что и на этот раз публика не умести-
лась в зале. Однако подойдя поближе и прислушав-
шись, я понял, что это слушатели особого рода. Боль-
шинство из них, вооруженные массивными палками,
нисколько не таясь, договаривались о предстоящих
действиях. Было и несколько школьников, среди них и
знакомый мне легионер.
Я вошел в зал со сжавшимся сердцем. Отец стоял
за кафедрой, немного бледный, но спокойный. Обыч-
но он говорил тихо, поэтому в зале был установлен ди-
намик. Однако это не особенно спасало положение, по-
тому что после каждой фразы докладчика в публике
вскакивали молодчики, задавали грубые вопросы, вы-
крикивали что-нибудь обидное. Старик замолкал и
терпеливо ждал, когда стихнет шум, а потом невозму-
тимо продолжал.
Не знаю, сколько времени это продолжалось. Две-
ри вдруг распахнулись и, с криками и улюлюканием
размахивая палками, в зал ворвалась толпа с улицы. В
тот же миг в зале вскочили два ряда слушателей, и,
угрожающе подняв над головами стулья, грубо растал-
кивая публику, страшной фалангой двинулись к трибу-
не.
Отец замолчал, поняв, что беседа кончилась и начи-
нается нечто совсем иное. Он сошел с трибуны, но вме-
сто того, чтобы направиться к выходу за сценой, как
поступил бы любой предусмотрительный человек, он
вышел вперед и остановился на краю подиума перед
лицом озверевшей толпы. Потом мне еще дважды при-
ходилось наблюдать его в подобных обстоятельствах,
и каждый раз он занимал все ту же несколько оцепене-
ло-застывшую, но вызывающую позу. Не знаю, хотел
25
ли он показать этой своре, что не боится драки, или пы-
тался обуздать ее острым пронизывающим взглядом.
Дело в том, что животных, особенно определенный
вид животных, трудно обуздать взглядом. Так что от
тщедушной фигуры отца вряд ли что-нибудь бы оста-
лось, если бы не повскакивали в зале друзья отца. Одни
вступили в схватку с молодчиками, а другие силой уве-
ли докладчика через задний ход как раз в тот момент,
когда полиция решила наконец вмешаться.
Вечером, когда Старик вернулся, я не преминул
сказать ему, что видел в этой своре знакомого легионе-
ра.
-	Что же он не предложил тебе принять участие в
представлении? - засмеялся отец.
Это было сказано в шутку, но в тот момент я вос-
принял ее болезненно. Видимо, заметив это, отец серь-
езно добавил:
-	Ты должен знать, что я не хочу навязывать вам
свои идеи, однако мне бы очень хотелось, чтобы ваши
идеи были чистые и благородные.
Эти идеи - чистые и благородные, но отличающи-
еся от отцовских, - я начал впитывать в старших клас-
сах гимназии. И произошло нечто такое, чего я тогда
не сознавал и что позднее, когда я задумывался над
этим, нередко озадачивало меня: тот факт, что я вос-
принял другие, в некоторых отношениях противопо-
ложные взгляды, не создал и тени отчуждения между
мною и Стариком, а даже напротивгкак будто сблизил
нас. Между прочим, хотя бы потому, что и дома по-
явился оппонент, с которым можно было беседовать,
то есть спорить по важным вопросам.
Оппонентом был я, и следует признать, что особен-
но в начале я пытался отстаивать позиции материализ-
ма не столько своими знаниями, сколько самонадеян-
26
ностью. Порой это забавляло отца, когда ему удава-
лось загнать меня в угол, но иногда раздражало:
-	Коммунизм может оказаться чем-то удобовари-
мым как политическая программа, но марксизм-наука
не для невежд, - говорил он в подобных случаях. - Вот
ты сам, вроде бы против религии, а создаешь себе ре-
лигию из пяти принципов, которые даже не осознал
как следует. Прежде чем становиться проповедником
какого-либо учения, неплохо бы изучить его.
Однажды, когда в одном из таких споров я не к ме-
сту употребил иностранное слово, отец тихим, убежда-
ющим тоном (боясь обидеть, он говорил тихо, будто
втолковывая нечто важное) сказал:
-	Георгий Димитров произнес свою защитную речь
в Лейпциге на чистом немецком языке, а ты и родной
язык не постарался выучить. Димитров своей культу-
рой и логикой внушил уважение даже врагам, а ты вы-
нуждаешь отца исправлять твои ошибки...
Сегодня мне труднее чем когда-либо сказать, в до-
статочной ли мере я овладел этой сложной наукой -
марксизмом. Знаю только, что я вряд ли потрудился
бы выучить многое из того, что выучил, если бы не жил
под одной крышей с этим спиритуалистом и мистиком,
каким был в то время Николай Райнов. В каждом споре
с ним мне открывались какие-то пробелы в моих знани-
ях. После каждого спора я запирался и рылся в книгах.
Отец был беспощадным оппонентом и вместе с тем -
сколь ни абсурдно это звучит-безусловно корректным
собеседником. Случалось, особенно в хорошем на-
строении, он добродушно подшучивал над моей само-
уверенностью, но я не помню ни одного случая, чтобы
он вышучивал мои идеи.
В силу обстоятельств меня воспитывали книги и
улица. Старик очень неприязненно относился к этой
27
второй моей школе, и горько мне приходилось, когда
случалось возвращаться домой в порваной рубахе или
с полученными в дворовой драке ссадинами. Однажды
вечером, возвращаясь домой в подобном виде, я снял
ботинки в прихожей и попытался проскользнуть в ком-
нату незамеченным. На этот раз синяки были получе-
ны не в уличной драке, а на политической демонстра-
ции, где меня здорово-таки поколотили. Я пересекал
гостиную, когда отец вышел из кабинета.
-	С кем подрался? - спросил он, и взгляд его потем-
нел.
-	Ни с кем. Был на демонстрации...
-	А, на похоронах Малинова ... - догадался Старик.
- Здорово же вас отделали.
И как ни в чем не бывало направился в кухню, оста-
вив меня в недоумении, почему все так легко обо-
шлось.
Нет нужды особо подчеркивать, что, будучи гимна-
зистом, да и долгие годы спустя, я был слишком слабо
подкован в теории, чтобы полемизировать с челове-
ком, который вел публичные диспуты с моими профес-
сорами по философии. Но то, что не смог сделать я, в
большой мере сделали книги.-
Отец еще в молодые годы познакомился с наиболее
важными трудами Маркса и Энгельса, но он листал их
с предубеждением человека, уже воспринявшего идеи
спиритуализма. Теперь же наши споры вновь пробуди-
ли в нем интерес к марксизму, и он читал все книги, ко-
торые, странствуя по рукам, попадали ко мне.
С течением времени в суждениях Старика начали
происходить перемены. У такого человека, как он, труд-
но было уловить развитие перемен, так как зачастую
они месяцами и годами таились за его молчанием. Но
порой, в разговоре за рюмкой, он неожиданно говорил
28
такое, от чего застывали на месте его собеседники, или
же, просматривая утреннюю газету, он отпускал ка-
кую-нибудь колючую реплику. Утренняя газета за
большой чашкой кофе была для него обычным перехо-
дом от часов сна к часам работы.
Перемены в мышлении Старика были, разумеется,
результатом не только чтения книг, потому что книга-
ми он был пресыщен. В сущности, считаясь буржуаз-
ным писателем и буржуазным ученым, он всегда был
изгоем в буржуазном обществе. Николай Райнов был
слишком подозрительным и слишком своенравным
мыслителем, чтобы пользоваться благоволением силь-
ных мира сего, а вместе с тем и слишком одиноким, ве-
дущим уединенный образ жизни, чтобы сблизиться с
людьми, среди которых ему было место. Он ненавидел
зажиточные круги, которые называл „миром лавочни-
ков44, презирал их ханжество, не писал писем, не отве-
чал на открытки, не посылал никому книг с посвящени-
ями и терпеть не мог ходить в гости. Он издевался над
духовенством, насмехался над царем, его генералами,
профессорами-министрами или кандидатами в мини-
стры - в те времена их было много! - а Гитлера уже в
первые годы его появления называл „маляром44. Его
вольнодумство и свободомыслие проявлялись главным
образом в самых неподходящих местах, то есть в ком-
пании, потому что только тогда он становился разго-
ворчивым, следовательно, ничто из того, что он гово-
рил, не оставалось в тайне. А того, что он говорил, вку-
пе с тем, что писал, было предостаточно, чтобы обес-
печить ему массу неприятностей.
За роман „Между пустыней и жизнью44 его предали
анафеме и отлучили от церкви. Должно было пройти
семь лет, пока один из однокашников отца осмелился
тайно совершить церковный обряд над моей стриже-
29
ной головой, так как без свидетельства о крещении ме-
ня не принимали в школу. Вскоре после того как, бла-
годаря содействию одного министра-земледельца,
отец был командирован в Париж, ему было отказано
в средствах. Чтобы хоть как-то выйти из положения,
расплатиться за квартиру и собрать деньги на обрат-
ный путь, ему пришлось вместе с моей матерью делать
плетеную обувь. В 1923 году, пронюхав, что Старик
член Организации вспомоществования, в дом явились
с обыском военные, чем я был ужасно горд, так как мы
стали известными на всю округу. Лекции по вопросам
искусства, которые он годами добровольно и бесплат-
но читал почти каждое воскресенье, внезапно, без ка-
ких-либо объяснений со стороны властей, были запре-
щены . Запрещено было и празднование его юбилея в
1939 году. Фашистские организации вели его травлю,
Бадев и его последователи посвящали ему желчные
статьи, раздавались голоса, требующие его увольне-
ния за то, что он, профессор, пел со студентами „Интер-
национал
Короче говоря, подлинный облик Старика слиш-
ком отличался от сложившегося из-за инертности кри-
тики образа Николая Райнова - писателя, добровольно
удалившегося в башню из слоновой кости, адепта сим-
волизма, странника, блуждавшего во мгле экзотики и
фантастики. Так что не только книги подготовили глу-
бокие перемены в его мышлении. Вся его жизнь не-
удачника и непокорного правдолюбца была подготов-
кой к этим переменам. И вот настало время, когда сти-
хийное отрицание грязной действительности нашло,
наконец, позитивные принципы, на которые могло
опереться.
Конечно, отец искал эти принципы и в прошлом. С
определенной точки зрения весь его творческий и чело-
30
веческий путь был, в сущности, непрестанным поиском,
но превратности жизненной одиссеи столкнули его на
обочину политической борьбы. Период идейного проз-
ревания под влиянием Сентябрьского восстания и та-
ких друзей, как Гео Милев и Христо Ясенов, был
прерван кровавым разгромом 1925 года и потерей тех
людей, памяти которых он до конца своих дней был
глубоко предан. Оставаясь в глубине души бунтарем
против „мира лавочников64, Старик все больше придер-
живался того взгляда, что совершенство общества мо-
жет быть лишь следствием личного самоусовершенство-
вания каждого человека. Было время, когда вокруг него
собиралась группа молодых людей и тех, кто постарше,
привлеченных той же химерой. Они вели долгие беседы
на теософические темы, и я, притаившись в каком-нибудь
углу и сдерживая зевоту, пытался понять смысл сложных
эзотерических терминов. Эти долгие вечера оказались
для меня мистической школой с отрицательным знаком,
потому что понятие спиритуализма крепко-накрепко
связалось в моем сознании с чувством досады, рано вы-
студив во мне желание к такого рода занятиям. Впослед-
ствии группа распалась так же незаметно, как и сформи-
ровалась, и это наглядно показало, сколь труден путь к
самоусовершенствованию в обществе, где совершенство
измеряется цифрой годового дохода.
Кстати, в связи с легендой о мистицизме Николая
Райнова я хотел бы заметить, что взгляды отца никогда
не граничили с церковной религиозностью и мещан-
ской набожностью. Как я уже упоминал, он смеялся
над попами и даже подшучивал над своими родителями,
когда они на старости лет стали ревностными посети-
телями столичных церквей:
- Твой дед Иван половину жизни провел в безверии,
а другую половину будет замаливать этот грех.
31
У отца был девиз: „Нет религии превыше истины44.
Он не раз повторял его в наших спорах и применял его
в жизни, постепенно освобождаясь от тех или иных на-
житых в молодые годы предрассудков. И все же Ста-
рик видел в жизни и в мире определенную логику, ту
самую логику, которая для нас есть развитие и законо-
мерность развития, а для него была проявлением выс-
шей силы. В интересах истины следует отметить, что,
несмотря на заметную эволюцию, он до конца дней
своих оставался верным этому взгляду.
Одной из основных истин, которую Старик прозрел
в числе многих других, была истина о необходимости
революционных перемен. Последователь учения о са-
моусовершенствовании и противник насилия, он посте-
пенно пришел к выводу, что без насилия старый мир
не рухнет и что человеческое совершенство возможно,
только если будут созданы социальные условия его до-
стижения. Так он пришел к еще одной истине, связан-
ной с его ремеслом писателя, той самой, которую он
в условиях свирепой цензуры доблестно выразил пуб-
лично, когда в своем юбилейном листке и на страницах
газеты „Заря“защитил взгляды о так называемом „но-
вом художественном реализме44 , как тогда было при-
нято называть реализм социалистический. Не только
громкими заявлениями, но и рядом произведений до-
военного периода, да и до самой своей смерти, Старик
доказал верность принципам революционного социа-
листического искусства.
Наверное, где-то в последнем классе гимназии я стал
замечать, что споры с отцом как-то не идут, становятся
все реже и реже. Он начал уклончиво отвечать на мои
задиристые реплики, а другие удостаивал лишь долго-
го молчания. Сначала я было подумал, что надоел ему
как собеседник, что при моем умственном багаже было
32
не удивительно. Потом я почувствовал, что споры ста-
ли реже, потому что как-то меньше стало самих пово-
дов для споров. Помню, как однажды, когда я развивал
мысль о том, что все вокруг - это материя, отец утом-
ленно прервал меня:
- Конечно, все это материя, не святой же дух. А ты
когда перейдешь от азбучных истин к более сложным
вещам?
В другой раз, заглянув к нему в кабинет, я заметил,
что он начал переводить какую-то толстую книгу.
- Роман? - спросил я.
- Нет, не роман. Это „Крик о правде64 Эптона Синк-
лера, антология социального протеста.
- Не пропустит цензура, - заметил я.
- Посмотрим, - пробормотал отец и снова склонил-
ся над книгой, давая мне знать, что я отнимаю у него
время.
Он рассчитывал, что, благодаря реноме издатель-
ства и солидному имени переводчика, произведение все
же увидит белый свет. Однако, как я и предполагал,
антологию остановила цензура. Он огорчился, однако
это не помешало ему тут же заняться переводом другой
еретической книги, на этот раз „Синтетической исто-
рией искусств66 Йоффе.
Разумеется, труд Йоффе тоже не увидел белого све-
та. Оба перевода и поныне лежат среди неопублико-
ванных рукописей отца, и если я вспоминаю о них, то
только потому, что тогда они открыли мне глаза на по-
ворот в мыслях Старика.
В том же 1938 году у нас все чаще начали собираться
молодые коммунисты - пишущие и непишущие. Мы
читали вслух стихи, спорили, а порой, чтобы совсем по-
ходить на взрослых, и выпивали. Отец, когда случа-
лось быть в хорошем расположении духа, тоже подса-
33
живался к нам, слушал, шутил, а нередко вступал и в
серьезный разговор. Наши заботы, проблемы, стрем-
ления, все,что нас занимало, было ему любопытно. С
нами он входил в мир совершенно нового, совсем зеле-
ного поколения. Я думаю, что именно тогда отец начал
называть себя Стариком,и если я тоже привык упо-
треблять это имя, то только потому, что он сам себя
так прозвал.
Возможно, оглушенный нашими глупостями, он и
в самом деле чувствовал себя Стариком, но мы чув-
ствовали его чуть ли не своим сверстником, особенно
когда он, бывало, немного выпьет и начнет декламиро-
вать кого-нибудь из своих любимых французских по-
этов или запоет революционную русскую песню, ко-
торую он запомнил с молодых лет. Революционные
русские песни, начиная с песен декабристов и кончая
„Варшавянкой", мы выучили главным образом от не-
го. Мы так старательно подпевали ему,что, случалось,
в дверь пронзительно звонил полицейский: не понимая
русского, он по нашему воодушевлению догадывался,
что песня, несущаяся из распахнутых окон, „крамоль-
ная".
Впоследствии, когда я вошел в среду писателей-
коммунистов старшего поколения, некоторые из них,
такие как Павел Вежинов, Че л каш, Камен Калчев,
Никола Ланков, Ангел Тодоров, Иван Мартинов и дру-
гие, также приходили к нам в дом.Я тайком забавлялся,
наблюдая, как „идеалист" и „эстет" находит общий
язык с еще недавно чуждыми ему людьми.
Однажды, когда я вошел к нему в комнату, он про-
тянул мне одну книжку и спросил:
- Ты знаешь этого человека?
Книжка, которую он получил по почте с лаконичным
посвящением, была „Песни моторов" Николы Вапцарова.
34
- Не знаю, а что?
- Ничего, просто так. Хорошо пишет.
„Хорошо пишет“ - это максимум похвалы, кото-
рую можно было услышать от отца. Хотя слово „хоро-
шо“ в его устах могло и ничего не значить. Все зависе-
ло от интонации. Когда я сам начал писать, у меня было
обыкновение оставлять готовую рукопись на письмен-
ном столе Старика, причем, стесняясь своих опусов, я
старался сделать это в его отсутствие.Отец возвращал
мне ее, а на мой вопросительный взгляд отвечал корот-
ким „хорошо44, хотя тон его красноречиво говорил, что
это „хорошо44 значит не больше, чем „ладно, не отчаи-
вайся!44. На листах обычно были мелкие исправления
фиолетовыми чернилами.
-	Но ты исправляешь только орфографические
ошибки... - осмелился заметить я однажды.
-	Видишь ли, другие никто не может исправить,
кроме тебя самого.
-	Хотя бы отметил...
-	Отмечу, не беспокойся.
Старик, конечно, видел, что все мои опусы не толь-
ко не хороши, но отчаивающе плохи. Невозможно ука-
зать на ошибки, когда все сплошь ошибка. Однако он
был не из тех, кто способен повергнуть в отчаяние и
заставить свернуть с начатого пути. Поэтому он гово-
рил „хорошо44.
Но это „хорошо пишет44, сказанное о стихах Нико-
лы Вапцарова, прозвучало совершенно иначе, и я тут
же уткнулся в маленькую книжечку, чтобы понять
причины столь лестной оценки.
Несколько месяцев спустя, когда я уже подружился
с Вапцаровым, однажды вечером я привел его к нам до-
мой. Пригласил в свою комнату и заглянул в отцовский
кабинет за сигаретами. По обыкновению он все еще из-
35
бегал давать мне карманные деньги, зато его сигареты
всегда были в моем распоряжении.
-	Кто у тебя? - спросил Старик.
-	Никола Вапцаров.
-	Приведи его сюда.
Когда я привел его, отец достал из шкафа большую
оплетеную бутыль с домашним вином, которую ему
прислали откуда-то из провинции.
-	Пьешь? - почти строго спросил он Николу.
-	Пью, - неловко ответил Вапцаров.
-	Пей, но не увлекайся, как это делаем иногда мы с
Богомилом.
Совет был излишен, потому что Никола никогда не
перебарщивал, однако бутыль явно пошла им на поль-
зу, потому что оба были слишком сдержанны перед не-
знакомыми людьми. Вероятно, потому-то отец и достал
вино. Короче, разговор получился, хоть я и не помню,
о чем мы говорили. Помню только, что Старик попро-
сил Вапцарова почитать что-нибудь из его новых сти-
хотворений и тот, сначала немного смущаясь, а потом
более раскованно прочитал две-три вещи - он знал свои
стихи наизусть - а отец бормотал „хорошо11 и „это хо-
рошо“, отчего Вапцаров, и без того смущавшийся, чув-
ствовал себя совсем неловко.
Потом Колю не раз бывал у нас, иногда оставался
на ночь, когда не решался ночевать дома. Мои воспо-
минания об этих встречах слишком отрывочны, и я не
имею намерения дополнять их задним числом. Но одна-
жды, в отсутствие Вапцарова, отец сказал нечто, что
я запомнил:
- Вы пишете с душой, и порой неплохо. Только вы
пишете о вещах, которых не знаете, и это видно, а Ко-
лю пишет о том, что знает, и потому у него выходит
хорошо.
36
Однажды утром отец разбудил меня ни свет ни заря.
Это было необычайно, тем более, что вечером он вер-
нулся поздно, а в подобных случаях он не любил вста-
вать рано.
-	Вчера вечером ко мне заходил один человек, с ко-
торым я в молодости водил знакомство. Он работает в
управлении общественной безопасности. Так вот он со-
общил, что ваша компания у них на примете. „Твой
сын, сказал он, водится с одной группой людей, среди
которых и сын Йонко Вапцарова. Мы следим за ними,
а когда поймаем, сам господь бог не сможет им по-
мочь“.
Отец замолчал и посмотрел на меня тяжелым взгля-
дом, но я молча отвел глаза, ожидая обычной роди-
тельской нотации. Вместо этого Старик, поплотнее за-
вернулся в байковый халат, будто вдруг на него пахну-
ло холодом, и добавил:
-	Ты постарайся сегодня же предупредить Колю.
После долгих поисков я лишь к обеду нашел Вапца-
рова, но, как и предполагал, предупреждение не дало
никакого результата. Колю только грустно усмехнулся
и сказал:
-	Знаю. Я ведь их постоянно чувствую у себя за спи-
ной.
Потом махнул рукой, дескать „давай поговорим о
другом11.
Несколько месяцев спустя снова ранним утром в
дверь настойчиво позвонили. На пороге стоял один
знакомый из Македонского кружка.
-	Вчера расстреляли Вапцарова, - сказал он полу-
шепотом. - Давай размножим на пишущей машинке
эти вещи. Это его предсмертные стихи.
Пока мы стучали на машинке, отец заглянул в ком-
нату, обеспокоенный ранним оживлением в доме.
37
- Что случилось?
- Расстреляли Вапцарова.
Старик хотел было что-то сказать, но смолчал.
Только стиснул зубы, на мгновение закрыл глаза и по-
том ушел к себе.
Потом уже, наверное в сорок третьем году, ко мне
домой заявился как-то один молодой человек в немец-
ком мундире. Присмотревшись, я узнал в нем одного
софийского бродягу, которого называли Русским - по
его происхождению. В прошлом он бывал в нашей
школьной компании. Не дожидаясь приглашения, Рус-
ский вошел. Пыжась, явно в расчете произвести впе-
чатление своим новым мундиром, он сообщил, что за-
числен в армию Власова.
- Ты же вроде бы относил себя к левым? - спросил
я.
- Да ни к кому я себя уже не отношу. Одевают, пла-
тят, какого рожна больше?
Можно было бы прогнать его, но в те времена это
могло бы повлечь за собой лишние неприятности. По-
этому я предпочел прогнать его так, как отец выстав-
лял из дома нахалов - молчанием. Русский предложил
мне сигарету, но я отказался. Он покрутился, еще раз
выложил мне свое алиби - „одевают, платят, какого
рожна больше?66 и в конце концов испарился.
- Что это за немецкий солдат? - спросил Старик,
когда новоиспеченный власовец ушел.
Я объяснил.
- Не хочу, чтобы у нас в доме бывали немецкие сол-
даты, - резко сказал отец. - Не забывай, что в этой
комнате сидел Вапцаров.
Все эти эпизоды, которые я привожу, могут показа-
ться не имеющими никакой связи, но в моей памяти все
это различные проявления одного и того же человечес-
38
кого характера, различные формы воздействия, кото-
рое этот характер оказывал на меня. Это были уроки
поведения и мировосприятия,которые Старик препод-
носил мне в своей обычной манере - без долгих объяс-
нений и нравоучений, а просто и внушительно, порой
беглым намеком, а иногда с коротким и безжалостным
приговором.
Помню один из последних уроков, которые он пре-
поднес мне в то тяжелое и душное военное время. С
присущей молодости самоуверенностью я начал „Ис-
торию современного искусства11, которой не было кон-
ца-краю и которую я забросил где-то на трехсотой
странице, потому что не было никаких видов на ее из-
дание. Примерно к тому же времени относятся и на-
броски „Путешествия в будний день“. Забросил я и нача-
тые переводы из Маяковского, так как мечтать об из-
дании подобных переводов в те времена мог только су-
масшедший. На моем письменном столе валялись руко-
писи, покрытые слоем пыли, в комнате было разброса-
но и настолько запущено, что она казалась необитае-
мой. Она и в самом деле стала почти необитаемой, если
исключить те несколько часов, которые я проводил
здесь по ночам, потому что дни напролет просиживал
в кофейнях и кабаках, убивая время разговорами.
- Уже несколько месяцев ты не бываешь дома, -
сказал мне однажды Старик. - Посмотри, в каком бес-
порядке ты живешь.
И он показал на беспорядок в комнате.
Я молчал, понуро ожидая, пока пройдет гроза.
- И беспорядок не только в комнате, - продолжал
отец, - а во всей твоей жизни. Эта комната - точная
копия твоего внутреннего мира. У тебя даже желание
писать поросло бурьяном.
-А что писать? Сам видишь, что всё останавливают!
39
- Останавливают не только твои работы, - возразил
Старик. - Знаешь, что останавливают и мои книги, и
многих других людей. Однако это не повод для того, что-
бы бездельничать целыми днями.
- А какая польза работать напрасно?
- Работа никогда не бывает напрасной. Она подтяги-
вает человека, сохраняет его ум бодрым и ясным. Ле-
ность разлагает ум. Леность - это вид медленного само-
убийства. Люди, которые занимаются одними пустыми
разговорами, только напускают на себя умный вид. В
лучшем случае они когда-то были умными. Самый вер-
ный признак того, что они перестали быть умными, -
именно их пустая болтовня.
Он ничего не сказал больше, однако, собравшись бы-
ло уходить, я снял пиджак и принялся за уборку. Разо-
брал рукописи на столе и занялся „Путешествием11. Отец
обладал даром внушать добрые мысли, умел заставить
устыдиться самого себя и, если ты затонул в болоте, про-
тянуть руку, но без тени милосердия или высокомерия,
а так естественно, будто здороваясь.
На следующий день Старик снова появился у меня и,
словно не замечая перемены в обстановке, протянул мне
знакомый том. Это был „Крик о правде11.
- Издатель хочет снова послать рукопись на цензуру.
Думает, что на этот раз сумеет протолкнуть. Только, как
ты знаешь, я перевел стихи в прозе, а он настаивает на
стихотворной форме. Заплатит по самому высокому та-
рифу. Так что, если хочешь, берись...
Разумеется,я взялся. Да и как было не ухватиться за
такую работу в это время безденежья и безработицы.
Отец взял взаймы у Стояна Атанасова под всю сумму го-
норара и выплачивал мне частями за перевод каждых
двухсот строф. Потом уже я случайно узнал от самого
издателя, что он никогда и не думал делать повторных
40
шагов, добиваться публикации, и не выплачивал никако-
го гонорара за эту подозрительную книгу.
* * *
Он был беллетристом и поэтом, графиком и декора-
тором, историком искусства и теоретиком стилей, иссле-
дователем фольклора и философом, популяризатором
науки и литературы, лектором и переводчиком. Но при
всей широте своей деятельности и во всей своей деятель-
ности он был упорным и неутомимым искателем истины.
Формула „искусство для искусства44 была органически
чужда ему даже в те ранние годы, когда, поддавшись ли-
тературной моде, он ее исповедовал. Потому что даже в
те ранние годы искусство для Старика было лишь сред-
ством достижения истины и передачи ее другим. И если
в некоторых его книгах заложены идеалистические
взгляды, то это произошло не из желания сеять заблу-
ждение, а потому, что по стечению жизненных обсто-
ятельств он был вынужден начать поиски истины со
слишком отдаленной точки. И если в поисках истины он
не раз ошибался, то его несомненной заслугой было то,
что он умел осознавать свои ошибки и имел смелость
отрекаться от того, что оказывалось ошибочным.
Возможно, он шел бы к цели быстрее и его творчес-
кие находки были значительнее, если бы он с самого на-
чала взял правильное направление. Но так уж случилось
в жизни, что когда он получил начальное образование,
дед мой сказал: „Сынок, теперь позаботься о себе сам44.
Единственным выходом из положения, который он смог
найти, оказалась Духовная семинария. Возможно, путь
к истине был бы для него легче, если бы он ограничил-
ся какой-нибудь одной областью. Но его снедало лихо-
41
радочное желание везде заглянуть, а заглянув, непре-
менно все познать. И в этом его стремлении к всеохват-
ности, проникновению до самой сути вещей было не-
что трогательное, зародыш какой-то драмы.
Периодически он целые месяцы своего рабочего вре-
мени посвящал рисованию. И, как и в других областях,
ему хотелось делать то, чего еще никто не делал. По-
мню, что одно лето он посвятил изучению техники лако-
вой миниатюры. Готовых лаков у нас не было, и отец
взялся за их изготовление. Для этой цели он выписал са-
мые разные книги по технологии красок и лаков, специа-
лизированные труды, испещренные химическими фор-
мулами, разобраться в которых мог только человек, об-
ладающий специальными знаниями в этой области. Лето
давно кончилось, доставленные различными путями
справочники уже заполнили этажерку, а бутылки с лака-
ми - целый шкаф, а отец еще и не приступал к рисова-
нию, потому что не любил начинать какое-либо дело,
если оно не подготовлено самым тщательным образом.
Подготовка отняла у него больше полугода, а само
рисование, наверное, еще год. Я стоял у него за спиной,
наблюдая за его работой - благо он владел искусством
сосредоточиваться, так что мое присутствие его ничуть
не смущало. Он натягивал большой лист фольги и при-
креплял уголки к толстому картону. Потом набрасывал
контуры пейзажа, выдавливая краску из специально при-
готовленных кулечков. Потом накладывал прозрачные
цветные пятна, которые как будто светились на метал-
лическом фоне.
Из десятков свежих, сочных пейзажей сегодня мало
что уцелело. К несчастью, фольга при каждом неосто-
рожном прикосновении рвалась, и оголялся отврати-
тельный бурый картон. Из-за отсутствия более прочной
42
металлической основы годы труда пошли на ветер. Но
отец был не из тех людей, кто жалеет свой труд.
Так же терпеливо и столь же основательно Старик
стремился решить каждую задачу, которую ставил перед
собой. Занявшись изучением и пересказом болгарских
народных сказок, он не ограничился изданием трех то-
мов, а сумел собрать богатство сказок всего мира в еще
тридцати томах. Начав с отдельных статей по вопросам
искусства, он увлекся изучением исскуства всех эпох и
постепенно пришел к замыслу 12-томной всеобщей исто-
рии искусств, которой отдал немало лет работы. Как-то
ему предложили подготовить очерк о литературе эпохи
национального Возрождения, он же расширил свою за-
дачу до десятитомного исследования болгарской литера-
туры, начиная с эпохи Возрождения и до наших дней.
При этом десятый том не вышел только потому, что был
остановлен фашистской цензурой. Стремление к всеох-
ватности породило и проект его капитального литера-
турного труда - серии из двадцати романов, которые
должны были охватить все развитие человечества - от
палеолита через все ступени цивилизации и все эпохи до
наших дней.
Эти романы, точнее часть из них, были действитель-
но написаны, другие же остались в набросках или дове-
дены до какого-то этапа. Рукописи заполняют огромный
сундук, и когда я порой его открываю, мне кажется, что
я заглядываю в какую-то потрясающую драму. Драму
моего отца. Или, если хотите, драму поражения. Только
бывают и такие поражения, которые внушают уважение
бескорыстием порыва и титанизмом труда.
Эти романы Старик писал в последние годы накану-
не Девятого сентября. Работа заставила его сменить весь
привычный уклад жизни. Он начал ложиться совсем ра-
но - около девяти вечера, вставать затемно - в три часа
43
утра, и по шестнадцать часов в сутки проводить за пись-
менным столом. Он был настолько поглощен своими
мыслями, что,даже когда ел, почти не слышал наших
разговоров, взгляд его блуждал в пространстве или, бы-
вало, застывал в какой-нибудь точке. Когда начались
бомбардировки столицы, он не оставил своей квартиры.
Я иногда забегал навестить его и не раз предлагал ему
подыскать на время комнату где-нибудь в окрестных се-
лах.
-	Не могу. Сам видишь, сколько у меня книг, и все
нужные для справок. Нужно работать. Не могу.
Однажды, только я ушел от него, как пронзительно
завыли сирены. Я знал, что отец не любит спускаться в
бомбоубежище, и потому вернулся.
-	Давай спустимся в подвал. Там все же надежнее.
Отец с выражением досады на лице покачал головой.
-	Не хочу. Мне там душно. Если уж умирать, так луч-
ше под открытым небом.
Со стороны Витоши донесся тяжелый гул.
-	На этот раз много падает, - бесстрастно заметил он,
как сказал бы „сегодня жарко“.
Какое-то мгновение спустя послышались первые
взрывы. Они становились все чаще и оглушительнее.
Начиналась большая бомбардировка, в результате кото-
рой был разрушен центр Софии.
Наш дом стоял как раз в центре. Неожиданно его за-
трясло, снаружи потемнело, будто опустилась ночь. Мы
сидели за столом, и вдруг нас подхватило воздушной вол-
ной и швырнуло в коридор. Некоторое время я не мог
понять, что происходит, только слышал, что над самой
головой у нас раздаются взрывы, дом ходит ходуном, как
картонная коробка. Отец сумел подняться на ноги и уже
стоял в полумраке в той самой несколько оцепенелой и
чуть вызывающей позе, в какой я когда-то видел его на
44
сцене городского казино перед налетавшей на него сво-
рой. Я чувствовал, что при каждом взрыве инстинктивно
сжимаюсь, будто это могло помочь, если внезапно на
меня упадет бетонная плита.
-	Бежим! - сказал я ему, когда взрывы начали обхо-
дить нас стороной, а мрак и дым немного рассеялись.
-	Ты иди, а я останусь, - пробормотал отец, направля-
ясь в комнату.
-	Неужели ты не видишь, что здесь уже необитаемо?
Окна выворочены, все вокруг горит, а наверное, еще бу-
дут налеты.
Отец огляделся, и, вероятно, до него дошел смысл ска-
занного, потому что он бросил:
-	Найди мой вещмешок.
Пока я разыскивал вещмешок, он собрал разбросан-
ные повсюду рукописи, кое-как связал их в стопки и уже
был готов идти. Он решил отправиться в Княжево (при-
город Софии), где жил мой брат, так что я попрощался
и ушел незадолго до нового налета.
Через несколько дней, спустившись в обезлюдевший
город, я решил пойти посмотреть, уцелела ли отцовская
квартира. Квартира уцелела, хотя дом был наполоЬину
разрушен, а вокруг торчали обгоревшие скелеты зданий.
В самой же квартире я нашел ее обитателя.
- Не хочет жить в Княжево, и все тут, - в дверях сооб-
щила мне женщина, заботившаяся о домашнем хозяйстве
Старика. - „Не могу - говорит - работать, поеду назад".
Он сидел, склонившись над столом, каким я его
помнил всегда, и писал. Оконные рамы, кое-как прико-
лоченные, были на месте, а вместо стекол была натянута
пергаментная бумага. Я попытался было вразумить его,
обещал, что помогу перенести часть книг. Старик толь-
ко покачал головой.
45
-	Я же сказал тебе: у меня много работы, а времени
мало. Как-никак, годы уже не те.
В тот период я имел весьма смутное представление о
том, что пишет отец и что ему предстоит дописывать.
Подробности я узнал позже, в день выхода первой публи-
кации, тот самый день, которого Старик ждал, как праз-
дника, но который обернулся катастрофой. Сейчас,
перелистывая горы рукописей, я недоумеваю, как у него
не треснула голова от неисчерпаемого множества ге-
роев, фактов, ситуаций, от того колоссального образно-
го материала, родившегося в его лихорадочном вообра-
жении как эквивалент всего человечества и всей челове-
ческой истории.
Впрочем, возможно, голова и в самом деле треснула
бы, если бы не часы „разгрузки44 от умственной устало-
сти. Только разгрузку отец практиковал в самой баналь-
ной и нездоровой форме - загулах. Он отлично сознавал,
что это лишь подобие отдыха, кажущаяся передышка, а
на самом деле лишь дополнительное истощение, хоть и
другого свойства. Однако богемные привычки молодых
лет, инерция образа жизни мешали ему найти более здо-
ровую отдушину.
В интересах истины следует отметить, что загулы у
отца были довольно редкими. И все же, поскольку это
были почти единичные случаи, когда он появлялся на
людях, кое-кто воображал, будто он не выходит из трак-
тиров, и даже удивлялся, как же в таком случае появились
на белый свет 80 томов его сочинений. Верно, сидя за
рюмкой, он мог пить без меры, однако не из пристрастия
к алкоголю, а ради „разгрузки44, чтобы дать перегружен-
ному мыслями мозгу отдых, направить свое сознание
пусть в бесплодном, но зато позволяющем расслабиться
направлении. В его загулах никогда не было элемента
разгула. Они исчерпывались разговорами и рассуждени-
46
ями о том о сем, а больше всего об искусстве. Этот мол-
чаливый до невозможности человек вдруг становился об-
щительным, даже словоохотливым собеседником, гото-
вым разговаривать не на какие-то „свои66, а на любые
предложенные ему темы. Мысль его текла логично, за-
мечания были остроумны и для людей, любивших боль-
ше слушать, чем говорить, было удовольствием сидеть с
ним за рюмкой. Помню, как однажды отец вернулся за-
полночь, держа под руку Владимира Димитрова-Масте-
ра.
-	Мастер, - сказал я, - а ты чего разгуливаешь по но-
чам, ведь ты же не пьешь?
-	Не пью, но отец твой так опьянил меня своими раз-
говорами, что я забыл о времени.
И они уселись за столом, чтобы продолжить бог
знает когда начатый разговор.
-	И ты, как твой отец, не научился пить, - говорил
мне в те времена Ламар. - Отец твой не гуляет, а читает
лекции.
Но и загулам, и лекциям - всему был конец. Старик за-
сыпал мертвецким сном, а на следующий день вставал с
потемневшим лицом (насколько это было возможно при
его цвете лица, характерном для заядлого курильщика),
с погасшим от усталости взглядом. Силясь йеребороть
похмелье, он садился за письменный стол, где его ждали
долгие дни работы - без меры, без отдыха, до полного
изнеможения, пока он не отважится на очередной загул.
Существовала еще одна отдушина от напряжения,
подлинная страсть Старика - природа. Но закрепощен-
ный расписанием докладов и лекций, прикованный к
письменному столу своими творческими планами, отец
позволял себе вольность вьгехать за город только летом.
Он презирал так называемые курорты, как презирал все
те места, где мещане, кокетничая, сорили деньгами, хва-
47
стались умением шиковать, разумеется воображаемым,
потому что наша буржуазия даже в этом была неимовер-
но примитивна. Не помню, чтобы отец когда-нибудь ез-
дил на морской курорт, а Чамкорию мы проезжали толь-
ко транзитом, спеша к рильским вершинам.
Как только начинались каникулы, мы брали на спину
рюкзаки, брезентовые полотнища и отправлялись в за-
ранее намеченное место, которое, помимо прочих других
качеств, обязательно должно было быть уединенным.
Мы ставили палатку, сколачивали нары, устраивали
очаг и разводили огонь, который нам предстояло поддер-
живать постоянно на протяжении двух месяцев.
Но отец и в горах не переставал работать. Менялся
только стиль работы. Загорая или лежа в тени, он читал,
набрасывал какие-то заметки в блокноте, рисовал. В
остальное время ходил туда-сюда, собирал грибы и тра-
вы, потом раскладывал травы сушиться, готовил на огне
очага.
Этот страстный исследователь чужих культур и циви-
лизаций носил в себе какую-то по-детски непосредствен-
ную любовь к своему, родному. Он знал все наши травы,
но не только как они называются, но и их целебные свой-
ства. В то же время любил их как былинки родной кра-
соты и мог часами рисовать в блокноте какую-нибудь го-
речавку или тысячелистник. Он потратил два лета на ис-
следование могильных плит и надгробных надписей в Ко-
привштице и на посвященную им монографию, которую
вряд ли прочли больше сотни людей. Не меньше времени
отняло у него и изучение древних рукописей, в результа-
те чего родилась ныне забытая монография „Орнамент
и буква11. Долгие годы, причем последние годы его жиз-
ни, протекли в работе над одним обширным трудом об
искусстве резьбы по дереву в Болгарии. Целый период его
творчества был почти целиком посвящен нашей древней
48
истории. Он не ценил никакой поэзии так, как народную
песню, собирал сказки и пословицы, исписывал це-
лые блокноты - некоторые сохранились и по сей день! -
народными словечками и выражениями. Для него бол-
гарский язык был одним из самых богатых и благозвуч-
ных на свете, и он гордился, что ему было суждено тво-
рить из этого чудесного материала.
Народному языку отец учился у народа, что кажется
несколько странным, если учесть необщительность Ста-
рика, но странности были у него не редкостью. Он учил
этот язык, бродяжничая в молодые годы, продол-
жал учить и в зрелом возрасте. У него была какая-то осо-
бая способность завязывать разговор с людьми в горах -
пастухами, дровосеками, углекопами, рабочими карь-
еров. Ему достаточно было сказать „добрый день“, сесть
передохнуть, небрежно предложить сигареты - и разго-
вор тек сам собой. Отец никогда не задавал таких вопро-
сов, которые могут показаться собеседнику подозри-
тельными или глупыми. Он вообще не имел привычки
приставать с расспросами, а ждал, пока разговорится
другой. Старик внушал горцам доверие своим загоре-
лым, почти деревенским лицом, выгоревшей кепкой и
старой одеждой. Так что если горцам и удавалось учуять
в нем человека „ученого41, то самое большее, за кого они
его принимали, это за сельского учителя.
Достаточно было провести несколько дней в лесах
и среди гор, чтобы отец преобразился. Мускулы лица
расслаблялись, морщины на лице расправлялись, на гу-
бах часто играла тонкая улыбка с бесчисленными ню-
ансами. Казалось, даже голос его становился мягче,
добрее. И когда я издалека наблюдал за ним, тощим и
неподвижным, застывшим как серна на вершине ка-
кой-нибудь скалы, мне казалось, что этот человек ро-
жден не для кабинетной тиши и гор пыльных книг, а
49
его место здесь, под открытым небом, где он должен
рисовать цветы и деревья, записывать сказки, расска-
зываемые простыми людьми, и жить в простом шала-
ше из веток у горного костра. Так мне казалось, но так
ли это на самом деле, я не знал.
На первый взгляд может показаться, что образцом
человека должна быть натура гармоничная, хотя она
может представлять собой великолепную гармонию
недостатков, и даже прекрасная гармония может скры-
вать в своей глубине неподозреваемые конфликты.
Имеются, разумеется, гармоничные натуры, вызыва-
ющие восхищение именно своей красотой, цельностью
характера. Отец не был такой натурой. Это был слож-
ный узел противоречий. Он боролся с этими противо-
речиями, тонул в своих слабостях, то и дело его заноси-
ло на поворотах силой инерции, но он все же он продол-
жал свой путь вперед. С присущей ему прямотой он не
раз говорил мне, что не хочет, чтобы его образ жизни
служил мне примером для подражания. Однако есть ве-
щи, которые, хоть и не заслуживают подражания,
вполне заслуженно внушают уважение. Конфликтный
характер несет свою неповторимую патетику, когда в
периоды потрясений и срывов достигает вершин прав-
ды и человечности.
Человек, осужденный судьбой проводить долгие
мутные ночи в дымных трактирах, не знал более вкус-
ного напитка, чем чай, настоенный на свежих травах.
Писатель, приобретший известность своим сложным,
отягощенным символическими и экзотическими укра-
шениями стилем, ставил превыше всего простоту на-
родного языка. Переводчик „Заратустры44 Ницше ис-
пытывал неприязнь к надменным позам сверхчеловека
и не стыдился подать пример обычной человечности.
Семинарист-отличник, подготовленный наставниками
50
к высокой карьере духовника, превратился в смертель-
ного врага церкви. Противник насилия, стоя над телом
убитого Басила Пундева, поругался со своим самым
близким другом, потому что этот самый друг призывал
враждующие стороны остановить кровопролитие, а
отец утверждал, что не может быть мира между двумя
лагерями, разделенными телом мертвого. Многолет-
ний сотрудник „Златорога46, в котором он был на хоро-
шем счету, неожиданно начал писать рассказы, кото-
рые „Златорог66 не мог публиковать на своих страни-
цах. Спиритуалист, усвоивший сотни томов метафизи-
ки, неожиданно стал зачитываться трудами маркси-
стов.
Он справлялся с одним противоречием и тут же ока-
зывался перед другим, разрывался между страстью ри-
совать и жаждой дать словесное выражение своим мы-
слям, колебался между стремлением объять все, до-
стичь дна всего и искушением ограничить себя и цели-
ком погрузиться в одну-единственную область. Он ра-
ботал в лихорадочном порыве, стремясь постичь не-
возможное, и страдал от неудовлетворенности, от то-
го, что не смог постичь и возможное. И сегодня мне ка-
жется, что я все еще слышу его чуть глуховатый, тихий
голос, когда он читал свое любимое стихотворение
Вийона:
У самого потока от жажды умираю,
горя огнем, от стужи леденею,
в родном краю, я как в лихой чужбине...
* * *
Девятое сентября он встретил как долгожданный
праздник. Правда, он был несколько удручен, что
51
перемена, которой он так жаждал, быстро отгремела.
В первый день он не вышел из дома, несколько смуща-
ясь того, что ведь он, в сущности, не сделал ничего та-
кого, что могло отвести ему место среди победителей.
Потом люди сами нашли его. Художники избрали
его своим председателем. В парторганизацию писате-
лей его приняли аплодисментами. Старику этого было
предостаточно, чтобы почувствовать себя в своей сре-
де и снова взяться за перо. Освободив свою мысль от
досадных соображений об игольном ушке цензуры, он
написал серию рассказов коммунистической направ-
ленности и одну пьесу, посвященную антифашистской
борьбе - „Кровавое лето“, которая не увидела белого
света ни на сцене, ни в печати. Наряду с этим отец про-
должал давно начатое дело, то самое, которое он так
спешил закончить, боясь, что ему не хватит времени,
- серию романов „Через века“.
Эту серию он начал в период, когда у него все боль-
ше крепли марксистские взгляды на развитие обще-
ства. Картина различных эпох, которую он создавал,
соответствовала этим взглядам и была детально прора-
ботана на основе многочисленных научных справок.
Но сама сюжетная канва произведения имела довольно
неустойчивую основу. Точно как его чудесные рисун-
ки, нанесенные на непрочный лист фольги. В качестве
условного мотива последовательности действия он вос-
принял концепцию перерождения. Было ли это отго-
лоском его прежних взглядов или, как утверждает сам
писатель в предисловии к первому тому, просто лите-
ратурным заимствованием мифа из чисто компози-
ционных соображений - этого я не могу сказать. Так
или иначе, противоречие было налицо, причем доста-
точно заметное, чтобы могло пройти по разряду мел-
ких недостатков.
52
Роман „Кровожадные44 - первая книга этой серии -
вышел незадолго до юбилея Старика. И хотя на этот раз
юбилей состоялся, на торжество легла тень только что
опубликованного произведения. Это был удар, который
отец воспринял, как поражение. Но это было не то пора-
жение, которые он привык переживать и преодолевать:
удар пришел не до, а после перемены, и затронул произ-
ведение, которое Старик считал делом своей жизни.
Ему было горько сознавать, что жизнь почтя пронеслась
и смешно мечтать о новых колоссальных свершениях.
-	Выбросишь эту линию развития, - успокаивал я
его. - Выделишь в отдельные романы.
-	Нельзя, не получится, - отвечал Старик. - Если
ты читал романы, поймешь, что никак нельзя.
Внешне он не подавал виду, что сокрушен ударом,
и я даже не подозревал всю глубину его страдания, пока
однажды не получил по почте коротенькое письмо от
женщины, которая вела у него хозяйство. Это письмо
я все еще берегу. Отрывочные фразы письма открыли
мне глаза на состояние Старика. „С некоторых пор г-н
Райнов выглядит унылым и отчаявшимся. Ему все без-
различно... больно ему за роман „Кровожадные44, по-
тому что не получилось того, что он хотел... Не видит
перед собой поля для работы и готовится умирать. Все
чаще говорит о смерти44.
Отец, конечно, не собирался умирать. Он был не из
тех людей, кто ложится и умирает по собственному же-
ланию. Однако потрясение было глубокое, и нужно
было время, чтобы все пережить.
„Кровожадные44 - далеко не первое произведение,
принесшее ему разочарование. Как правило, это слу-
чалось с большинством его произведений, и не только
потому, что они не удовлетворяли его своими качества-
ми. Его издатель, типичный представитель „мира ла-
53
вочников”. трудился над его рукописями с самонадеян-
ностью, граничащей с полным произволом. То, что не-
которые книги по диктаторской воле издателя выходи-
ли в невообразимо безвкусных обложках и порой под
выдуманными самим издателем заглавиями, было еще
полбеды. Рукописи грубо сокращались этим невеждой,
причем без ведома автора. Более того, случалось, что
они дополнялись произведениями, которые не выходи-
ли из-под пера автора, как это произошло с отдельны-
ми томами „Сказок мира“. После многочисленных
жертв издательского вандализма ореол мученичества
по праву принадлежал „Истории искусств44, общий
объем которой был сокращен на какой-то пустяк -
около двух тысяч страниц, и публикация которой для
тех, кто заранее был знаком с текстом, показалась ка-
рикатурой на подлинный труд. В довершение всего
Старика систематически обманывали в гонорарах, ти-
ражах, и он с головы до ног был опутан заранее сплетен-
ной сетью авансов и займов, так что отец никогда не
знал точно, сколько он должен своему благодетелю,
великодушно издававшему его книги. И все же на этот
раз разочарование было неизмеримо тяжелее обыч-
ных обид прошлого.
Старик владел простой, но эффективной тайной:
огорчение от одной работы легче всего лечить увле-
ченностью другой работой. Так он поступил и на этот
раз. Он сосредоточился на своих трудах по искусству и
делал вид, что забыл об ударе. Только удар оказался
не последним.
К 1950 году борьба с рецидивами буржуазной идео-
логии все больше обострялась. Сколь бы ни критико-
вали позднее некоторые тактические ошибки этой
борьбы, она была необходима и неотменима как этап
развития. Старик был достаточно почтенным ученым,
54
чтобы пытаться под формой марксизма проталкивать
то, что марксизмом не является. Он понимал, что его
„История искусств46 грешит рядом недостатков, и без
понуканий со стороны взялся перерабатывать ее на ос-
нове научной методологии. Но он не мог сделать того,
что было выше его сил, причем в то время, когда нигде
в мире еще не было мало-мальски удовлетворительно-
го курса по истории искусства, написанного с наших по-
зиций. Те, кому не терпелось занять место Старика, да-
же не дали себе труда подождать, пока он закончит
переработку труда, а решили дать оценку его взглядов
на основе опубликованного ранее.
По иронии судьбы и несмотря на мои отчаянные по-
пытки снять с себя хотя бы часть работы, оценка была
поручена именно мне. И вот однажды, на заседании
ученого совета факультета, мне как шефу кафедры
пришлось встать и осудить своего отца.
Я заранее набросал свое высказывание, постарав-
шись, насколько это было возможно, уберечь отца от
лишних огорчений, заранее зная, что навлеку на себя
публичные обвинения кое-кого из своих единомыш-
ленников. Так и случилось. Однако не обошлось и без
таких характеристик, как „идеализм66, „формальный
анализ66 или „эклектизм66. Произнося их, я чувствовал,
как по спине стекают струйки пота, хотя дома с глазу
на глаз я предъявлял отцу куда более резкие возраже-
ния.
Старик сидел в первом ряду, опустив глаза, но не от
смущения, а потому, что не хотел смущать меня взгля-
дом. Потом встал, чтобы в нескольких словах изло-
жить свои нынешние взгляды и заверить нас, что при-
нимает критику. А потом надел пальто, то самое ста-
рое пальто, которое он таскал вот уже четверть века.
Я поспешил за ним - по обыкновению мы возвраща-
55
лись всегда вместе - но он уже ушел. Пошел домой и
я, на ходу слушая вполуха обвинения своего спутника
в беспринципности и мягкотелости.
На следующий день отец как ни в чем не бывало
встретил меня у себя дома. Я приготовился к объяснению,
но он явно избегал разговора о вчерашнем обсуждении
и всем своим спокойным приветливым видом будто хотел
сказать мне: „Я все забыл. Забудь и ты, если можешь14.
Только гораздо позднее, когда история давно ото-
шла в прошлое, Старик сказал мне однажды:
- Тот приятель вынудил тебя встать и изложить
один правильный принцип, чтобы у него был повод пу-
стить в ход всю свою беспринципность.
То, что произошло на ученом совете факультета,
было только началом крушения. Закончив переработ-
ку первого тома, отец представил его в соответству-
ющую инстанцию, однако рукопись была возвращена
ему с отрицательной рецензией,в которой за беспредель-
ной взыскательностью скрывалась некомпетентность
дилетанта. Старик снова переработал свой труд, кото-
рый потом долго кочевал в одном учреждении с одного
письменного стола на другой. Критикой деятельности
Старика в академии занялись другие, куда более энер-
гичные, чем я, люди. И добились желанного резуль-
татаютец подал заявление о выходе на пенсию.
Он был слишком истощен чрезмерным трудом, но
только перестав писать, понял, что до сих пор работа
крепила его. Рукописи романа были заперты в ящиках
шкафа с выветрившимися лаками. „История искус-
ства“, прерванная где-то посреди темной эры средневе-
ковья, почивала в другом шкафу. Глаза Старика слиш-
ком ослабли, чтобы он мог рисовать. Он проводил вре-
мя в чтении и ожидании, когда я приду с друзьями и с
обычной сеткой бутылок, чтобы немного развеять-
ся.
56
Иногда для разнообразия я приглашал его зайти к
нам. Он приходил, садился в старое кресло в углу, - он
всегда садился в это старое кресло в углу, - и я давал
ему полистать какую-нибудь книгу, пока я закончу на-
чатый пассаж, а он брал книгу и бормотал:
- Работай, работай!
Потом он листал книгу, но краем глаза я видел, что
он сидит, уставившись взглядом перед собой, или за-
думчиво наблюдает за мной.
Чтобы приободрить его, я составил один том его
сказок и, ни слова не говоря ему, предложил том к из-
данию. Том мне вернули, потому что в сказках расска-
зывалось о царях и царских сыновьях. Мне оставалось
только порадоваться, что не посвятил Старика в свой
замысел. Тогда я подготовил один сборник его расска-
зов, но на этот раз мне нужно было заручиться его со-
гласием, потому что я позволил себе довольно значи-
тельные сокращения.
- Поступай, как знаешь, - махнул он рукой. - Все
равно не издадут.
Так и вышло.
А потом дела вроде бы пошли на лад. И вот одна-
жды я зашел к нему, чтобы сообщить, что он стал „за-
служенным деятелем искусства11. Сначала он не подал
виду, что это его тронуло. Только послал мою тетку за
выпивкой. Но поздно вечером, когда я уходил, бросил,
вроде бы без всякой связи:
- Есть еще порох в пороховницах. Эта голова, по-
жалуй, еще не совсем заплесневела...
Несмотря на все творческие разочарования, ему
нужно было самую малость внимания, всего лишь один
знак, чтобы он чувствовал, что его не считают лиш-
ним, и он уже попытался собрать остатки сил и снова
сесть за письменный стол, который сиротливо дремал
57
в углу, пока все это время отец читал, вытянувшись на
кушетке под окном.
И он со всей страстью последнего увлечения оку-
нулся в исследование искусства резьбы по дереву в Бол-
гарии. Так же как прежде стремясь к всеохватности, он
хотел исчерпать материал до конца, до последнего
факта и последней детали. Он разыскивал и накапли-
вал сотни фотографий, документов, сведений, набра-
сывал кипы заметок и анализов по тому или иному па-
мятнику. Горы этих заметок сохранились и по сей день:
листки нарезанных афиш, старые конверты, обрывки
сигаретных коробок и даже - прости господи! - некро-
логи. Старик всегда был крайне бережлив, даже жаден
- во всем, что касалось бумаги. И хотя в шкафу у него
всегда был солидный ее запас, он использовал каждый
клочок, который ему попадался. Как каждый рабочий,
он уважал материал, с которым работал. Для него же
материалом были бумага и чернила, к тому же он всег-
да считал себя рабочим, который сидит за письменным
столом и делает книги - так же, как другие, скажем,
делают мебель.
* * *
- Ну что? - спросил меня Старик спустя несколько
месяцев. - Значит, и ты, как Смердяков с гитарой:
В Париже буду жить,
не буду я тужить...
- Что-то вроде этого, - промямлил я.
Я уезжал на работу в Париж. Я знал, что оставляю
Старика одного, и потому радовался уже хотя бы тому,
что он крепко взялся за работу, увлекся резьбой и на-
чал забывать прошлые огорчения. Но в тот день, когда
мы прощались, я понял, что он ничего не забыл.
58
- Пришли мне „Человеческую комедию41 Бальзака, -
сказал Старик. - Но не отдельные книги, а всю эпопею!
„Человеческая комедия44! Значит, он готовился те-
перь зарыться в это множество томов, чтобы понять
причины неуспеха собственной „Человеческой коме-
дии44, а может, и найти какой-нибудь выход.
Только через год, снова оказавшись в знакомой ком-
нате, я увидел тома Бальзака на его письменном столе.
Но я не мог спросить Старика, разрешил ли он свою задачу.
Я только что вернулся с кладбища, где мы его похоронили.
В сущности, что касается меня, то я и не думал хоро-
нить его, я и на этот раз всего-навсего участвовал в
представлении, как сказал бы отец. Когда мне случает-
ся ночами работать в одиночестве, я порой бросаю
взгляд на окутанное табачным дымом старое кресло в
углу, и мне кажется, что я вижу в кресле Старика. Он си-
дит и наблюдает за мной или думает о чем-то своем. Ино-
гда я говорю себе, что, возможно, начинаю понемногу
выживать из ума, а порой мне кажется, что все совер-
шенно нормально. Мы всегда носим в себе образы близ-
ких нам людей, а какими мы их чувствуем - живыми или
мертвыми - в большой мере зависит от нас самих.
59

ДОРОГА В САНТА-КРУС
„Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями,
но самым неприятным было не это. Гораздо неприят-
нее было то, что на тридцатом километре, за крутым
поворотом, меня поджидал Спятивший Джо с заряжен-
ным винчестером, о чем я совершенно не подозревал".
В ранней юности, когда все мальчишки мечтают о
путешествиях, я был уверен, что примерно так начну
когда-нибудь одну из своих будущих книг. Разумеется,
я не только не знал, что Спятивший Джо поджидает ме-
ня за крутым поворотом, но и понятия не имел, как вы-
глядит эта легендарная дорога в Санта-Крус, а утверж-
дение, что она узкая и размытая дождями, - чистой во-
ды гипотеза. Само название Санта-Крус засело у меня
в голове скорее всего после какого-нибудь романа или
кинофильма, я никогда не был силен в географии и до
сих пор не знаю, где этот город - в Боливии или еще
где - и существует ли он вообще. Как бы там ни было,
первые две фразы моего будущего романа были гото-
вы, и дорога в Санта-Крус открывала не только экзо-
тические дали, но и, как мне представлялось, еще и
кратчайший путь в литературу. И то и другое влекло
меня с неодолимой силой.
С тех пор мне довелось пройти по многим дорогам,
побывать в десятках городов, заглядывать в лицо опас-
ностям, на первый взгляд довольно обыденным, но за-
то куда более реальным, чем воображаемый винчестер
несуществующего Джо. Одна из таких опасностей под-
61
стерегала меня, когда я принимался сочинять первую
фразу еще непридуманного романа. Потому что чаще
всего первая фраза эта становилась и последней.
Жизнь столкнула меня со многими авторами одной-
единственной книги, к тому же недописанной до конца.
Было время, когда я боялся, что навечно останусь чле-
ном призрачного союза писателей, не написавших за
все свои дни ни строки прозы. Сегодня, после стольких
прожитых лет и стольких написанных книг, мне трудно
судить, что лучше: быть автором ненаписанного, но
прекрасного в своих расплывчатых очертаниях романа
или творцом напечатанного черным по белому произ-
ведения, которое не хочется открывать из боязни по-
чувствовать горький привкус разочарования.
Когда-то, однако, перспектива оказаться в числе
пожизненных членов гильдии непишущих писателей
вселяла в меня ужас. Как-то так случилось, что все мои
прозаические сочинения кончались на первой фразе
или на второй странице, что в конечном счете одно и
то же. С поэзией, как мне казалось, все было проще.
Это - обычная искушающая обманчивость лирики, со-
чинять которую кажется легко - по крайней мере до
тех пор, пока не поймешь: простота в искусстве совсем
не простое дело, краткость не облегчает, а усложняет
работу. Вот почему незрелая поэзия тоннами произво-
дится во всем мире, а незрелая проза-исключение. На-
строение, пейзаж, несколько строф и - точка. Хорошо
или плохо, но - точка и конец.
Проза была для меня мучением и заставляла испыты-
вать трепет и страх. Проза упорно оставалась в сфере моих
благих намерений, если не считать нескольких рассказов -
была написана их первая фраза или первая страница, и
больше я к ним не прикасался. Несколько рассказов и один
роман:, Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями...“
62
Вспоминаю еще один из ненаписанных рассказов.
Действие развивалось или, точнее, должно было раз-
виваться в мрачного вида недостроенном доме. Я дей-
ствительно обратил внимание на такой дом, когда од-
нажды слонялся по грязным улицам прилегающего к
кладбищу квартала. Дом поразил меня своей непривет-
ливостью. Первый этаж был почти готов, даже побе-
лен, с окрашенными в грязно-зеленый цвет оконными
переплетами, с давно не мытыми и кое-где разбитыми
стеклами. На дверях висел большой ржавый замок. В
доме явно никто не жил. Верхний этаж был недо-
строен, кирпичные стены - не оштукатурены, проемы
окон забиты досками.
Для реалистически мыслящего человека это был
просто-напросто заброшенный дом и ничего более. Не
знаю, почему, может, моя фантазия разыгралась отто-
го, что в тот летний день на небе собрались грозовые
тучи, только в силуэте одинокого дома, приткнувшего-
ся в конце улицы и жавшегося чуть ли не к могильным
крестам, мне вдруг увиделся какой-то трагический сим-
вол. Казалось, в доме этом случилась или могла слу-
читься какая-то драма. И я решил рассказать о некой
трагедии, используя в качестве фона мрачную обста-
новку заброшенного дома. Придя домой, я набросал
первые две страницы - топографию драмы. До самой
же драмы дело не дошло, первые страницы остались
последними.
Не стану развивать здесь элементарные мысли о
том, что писателю прежде всего следует позаботиться,
какой конфликт он положит в основу произведения, и
лишь затем думать об обстановке. В отличие от мате-
матической задачи художественная - не имеет един-
ственного правильного решения. Никто не может за-
претить автору начать не с конфликта, а с обстановки.
63
Что удивительного, если атмосфера какого-нибудь по-
мещения или силуэт какого-нибудь здания подскажут
сюжет драмы?
Уединенный дом в конце улицы, недостроенный и
заброшенный... Его мрачный силуэт четко вырисовы-
вается на фоне затянутого тучами неба... Такой пей-
заж, естественно, навевал мысли о крахе, несчастье,
смерти. Это мог быть банальный крах банального на-
чинания: человек начал строить дом, но чтобы закон-
чить строительство, ему просто не хватило денег. Од-
нако могла быть и другая подоплека: хозяин вступил в
конфликт с братом, претендовавшим на один этаж; или
его оставила молодая жена, ради которой он начал
строить дом; или собственный сын обокрал его и сбе-
жал за границу; или он сам попытался ограбить кого-
то, чтобы добыть деньги и закончить строительство,
да попал в тюрьму. Ничего удивительного, если угрю-
мый, закопченный фасад символизировал не буднич-
ный финансовый крах, а трагическую развязку крими-
нальной истории, измены, кровопролития.
Трагическая развязка непременно должна была
произойти в самой мрачной части дома - на недо-
строенном верхнем этаже. Там, в темных помещениях
с голыми стенами, с забитыми досками окнами, должна
разыграться потрясающая сцена финала. Это мне бы-
ло совершенно ясно. Однако оставался неясным сам
финал. И драма, которую он должен был увенчать. Я
не представлял себе и ее участников. Таким образом,
место действия было найдено, а персонажи еще нет.
Вместо них фантазия подсдказывала мне смутные до-
гадки, которые, не успевая обрести ясные очертания,
исчезали, выветривались столь же быстро, как и воз-
никали. Рассказ, как и другие, застопорился на второй
странице.
64
Причина краха была совершенно очевидна, но
только не мне. Помнится, однажды я попытался об-
стоятельно и глубокомысленно обсудить этот вопрос с
отцом.
Разговор, как обычно/начался во время обеда. Мы
с братом уплетали свежий окорок, только что прине-
сенный из колбасной. Окорок предназначался для нас
двоих, поскольку отец мясо не любил. Он жевал по-
стную стручковую фасоль, которую приготовил соб-
ственноручно: слуга наш запил и вот уже два дня дома
не появлялся. Отец ел молча, старательно работая че-
люстями, а я, уписывая окорок, развивал свою теорию:
-	Нет ничего труднее, чем выстроить интригу... Ду-
маешь, думаешь, и когда наконец придумаешь, оказы-
вается: что-то подобное где-то уже читал... Видно, все,
что можно придумать, уже придумали до тебя...
-	Да, - глухо ответил отец, что на его языке совсем
не обязательно означало „да“.
Наконец, дожевав очередную ложку фасоли, он до-
бавил:
-	И все же во всем мире продолжают выходить ро-
маны, интриги которых не обязательно заимствованы
у кого-то.
-	В конечном счете они оказываются интерпрета-
цией уже известных сюжетов.
-	В искусстве интерпретация очень часто имеет до-
вольно важное значение, - заметил Старик, отправляя
в рот очередную порцию фасоли.
-	Я хочу сказать, что набор человеческих поступков
ограничен определенным числом комбинаций, все они
давно известны и ничего нового придумать нельзя.
-	То же самое можно сказать о кофе, - подал голос
брат.
65
- Описано то, что уже случалось, - сказал Старик,
бросил на меня взгляд, отвернулся и принялся, рассма-
тривать что-то в углу комнаты. - Мы должны подме-
чать отличное оттого, что уже было. А те, кто придет
нам на смену, будут подмечать особенности своего вре-
мени, и оно, вероятно, окажется не таким, как наше.
Я же сказал: интерпретация в искусстве-вещь важная.
Привычным жестом он собрал со стола крошки,
всем видом стараясь показать, что обед окончен. По-
том перевел взгляд на брата:
- Поскольку у тебя на уме только кофе, сходи-ка
вниз и скажи, чтобы принесли чашечку.
„Внизу44 было кафе Македонца, откуда три раза в
день отцу приносили кофе - в огромной фаянсовой
чашке. „Качество переходит в количество44, - любил
повторять Старик, так как Македонец щедро сдабри-
вал кофе цикорием.
Брат пошел в кафе, а отец уже совсем было собрал-
ся в свой кабинет, как вдруг губы его расплылись в ред-
кой и столь знакомой мне полуулыбке.
- В гимназии ты не проявлял особого интереса к ма-
тематике, а сейчас слушаю тебя, и мне кажется, что ты
занимаешься не столько жизнью, обыкновенной жиз-
нью, которая нас окружает, сколько теорией вероят-
ностей и теорией игр. Пусть этим занимаются специа-
листы, а ты, если надумал стать писателем, займись де-
лом.
-	Именно это я и делаю... - пробормотал я с легким
раздражением. - Только пока не могу найти решение...
Не математическое, а чисто писательское... Наверное,
мне не хватает воображения.
-	Мне кажется, тебе не хватает другого, - снова
улыбнулся Старик.
-	Чего „другого44?
66
- Того, чего нам всем недостает, кому больше, ко-
му меньше.
И, не поясняя своей мысли, добавил:
- Если ты видишь, что дело не идет, попробуй на-
чать с другого конца. Почему ты убежден, что сначала
непременно нужно придумать действие? Почему ду-
маешь, что сюжет - это теорема, с помощью которой
нужно то-то и то-то доказать? Сюжет - это всего лишь
следствие. Потому нужно начать с причины. А причи-
на - это всегда люди.
„Открыл Америку!“ - чуть не вырвалось у меня, но
я смолчал, ибо привык относиться к отцу с должным
уважением.
Однако Старик умел слышать и не сказанное вслух.
- Ты уверен, что хорошо знаешь людей, о которых
собираешься писать?
Я не ответил. Не люблю вопросов, предполага-
ющих отрицательный ответ.
- Я говорю не о людях вообще, - уточнил отец. -
Вообще людей никто из нас не знает. Но если ты вы-
брал нескольких человек и хочешь вывести их в каче-
стве своих персонажей, ты должен знать их, должен яс-
но представлять, как они выглядят, каковы главные
черты их характеров, мотивы поступков. Ты скажешь:
„Все это просто. Мы живем среди людей, каждый день
встречаемся с ними, порой они настолько надоедают,
что хочется крикнуть: не хочу никого видеть!“ Все это
так. Но попробуй изобразить кого-нибудь, даже близ-
кого человека, и ты увидишь, как отрывочны или по-
верхностны твои познания.
Не знаю, хотел отец добавить что-то или нет, пото-
му что появившийся в этот момент с подносом в руках
Македонец прервал нашу беседу. Я ушел в свою комна-
ту с чувством глухого недовольства. Недовольства со-
67
бой и отчасти Стариком. Всегда, когда просишь по-
мочь и надеешься, что тебе откроют профессиональ-
ный секрет, взамен тебе скармливают порцию баналь-
ных истин и расхожих нравоучений.
Допивая свою дозу суррогатного кофе, я вдруг ре-
шил принять брошенный вызов и сделать портрет ко-
го-нибудь из моих знакомых. Выбор отнял у меня до-
вольно много времени, знакомые все до одного каза-
лись мне людьми неинтересными. Наконец, я остано-
вился на В ладо как на наиболее колоритной фигуре.
Владо заглянул проведать отца одним ранним лет-
ним утром и забыл уйти. Старик, разумеется, разре-
шил ему остаться у нас, но мы, ничего не зная об этом,
целый день ждали, когда он уйдет. Вместо этого он рас-
положился в кухне на топчане, переночевал там, а на
следующий день принес и оставил в кладовке свое иму-
щество: два ободранных чемодана, набитых книгами и
перевязанных веревками. К нашему разочарованию,
книги были такие же скучные, как и сам Владо - не ро-
маны Жюля Верна, а классические пьесы, напичкан-
ные признаниями в любви и тирадами героев, полными
благородного негодования.
Владо был актером. А точнее - актером-неудачни-
ком. Говоря „неудачником44, я вовсе не намекаю на его
бездарность. Через много лет, после того как он исчез
с моего горизонта и я позабыл о его существовании, он
объявился, представ передо мной в своем неизменном
черном костюме, в галстуке-бабочке, с накрахмален-
ным, но посеревшим от стирки воротничком и невыра-
зительным, словно тоже накрахмаленным лицом чело-
века без возраста. Это было уже после революции
9 Сентября, я работал тогда на радио. Владо вошел ко
мне в кабинет как старый знакомый и сообщил, что его
приняли в радиотеатр. Закончив деловую часть визита,
68
он умолк и остался сидеть у окна, вперив взгляд в про-
странство и, очевидно, по старой привычке забыв, что
нужно уйти. От других подобных субъектов В ладо от-
личался неоценимым преимуществом - его присут-
ствие не тяготило. Он умел неподвижно и молчаливо
сидеть где-нибудь в углу, так что его просто перестава-
ли замечать.
Я с головой ушел в редактирование очередной руко-
писи, но вдруг у окна послышалось легкое покашлива-
ние - так теноры обычно прочищают горло, давая
знать, что сейчас последует ария.
-	Хочу попросить тебя: дай мне что-нибудь для де-
кламации... Но что-нибудь этакое, понимаешь...
„Понимаю, такое, что поразит весь мир“,-подумал
про себя я.
-	Видишь ли, всю жизнь я был в тени... Нет, я не
жалуюсь, в этом тоже есть свои положительные сторо-
ны. Чем больше ты в тени, тем меньше тебе завиду-
ют... Но если всю жизнь у тебя не было шанса сделать
хоть что-то... Ты ведь понимаешь?..
Чтобы показать, что мне все ясно, я взял со стола
одно стихотворение и протянул его Владо. Стихотво-
рение было не мое, а Беранже. И хотя мой перевод был
далек от совершенства, старый актер приплел в вос-
торг. Через неделю он уже срывал с ним бешеные
аплодисменты. Теперь не проходило и дня, чтобы Вла-
до не заглянул ко мне в кабинет и не осведомился, не
перевел ли я еще что-нибудь из Беранже. Визиты его
стали столь частыми, а просьбы-столь настойчивыми,
что пришлось перевести еще одно стихотворение, по-
том третье, четвертое, пока не набралось на целую
книжку. Эта книжка ничем не обогатила мое творче-
ство, но стала благодатной почвой для творческой де-
ятельности Владо. Он поистине достиг виртуозности
69
перевоплощения, и его невыразительное гладкое лицо
превращалось в арену страстей, которые, как мне каза-
лось, раньше были ему совершенно чужды. Он велико-
лепно владел мимикой и интонацией, необходимыми
ему, чтобы изобразить карьериста, подхалима, донос-
чика, хищника, скрягу и прочих подонков. Преобра-
жался он с такой страстью, будто хотел отомстить тем,
кто всю жизнь унижал и топтал его.
Разумеется, Владо был артистом старой школы и в
погоне за выразительностью иногда „переигрывал
но его немного старомодный стиль как нельзя лучше со-
ответствовал пафосу Беранже. Так на закате жизни ак-
тер-неудачник смог порадоваться своей первой и по-
следней нешумной славе.
Но это произошло позднее. А в то время, о котором
идет речь, Владо был всего лишь неудачником и безра-
ботным. Раз или два в неделю, тщательно вычистив ре-
дингот, он отправлялся в Народный театр - вот уже
много лет он надеялся, что его примут туда на работу,
если откроется вакансия. Но вакансия все не появля-
лась, и после очередного похода артист возвращался на
кухню, повязывал поверх редингота фартук и садился
чистить картошку. Чистка картошки входила в обязан-
ности домработницы, но Владо считал своим долгом
помогать по хозяйству и потому вносил свою лепту в
поддержание чистоты. Он протирал пол намотанной
на длинную палку влажной тряпкой. Артист сам приду-
мал это приспособление, чтобы не испачкать свой чер-
ный редингот, с которым не расставался.
Вне этих хозяйственных дел его присутствие в доме
было почти незаметно. Съежившись, стараясь занять
как можно меньше места, он часами молча сидел в
углу, чтобы не напоминать о себе, и, даже когда его
усаживали за общий стол, всегда жался в уголок и дер-
70
жал тарелку на коленях. Привычку стоять в стороне,
не мешать, не попадаться лишний раз на глаза вырабо-
тала у него жизнь. Испытав в ней много разочарова-
ний, он инстинктивно старался избегать толпы. Это
было естественно в его положении, хотя, казалось бы,
человек с его профессией должен постоянно стремить-
ся быть на виду, в центре внимания, выделяться не
только на сцене, но и в быту. В те годы многие артисты
носили большие широкополые шляпы, черные бабоч-
ки - вместо галстуков, в ресторане, чтобы все заметили
их присутствие, заказывали бутылку вина громоглас-
но, трубно играя интонациями. И если Владо было чу-
ждо стремление выделиться,то, вероятно, потому, что
он слишком редко занимался делом, связанным с его
профессией, и еще потому, что слишком часто на него
обрушивались удары судьбы.
И все же профессия требовала своего. И это „свое“
она обычно получала в поздние вечерние часы. Бабуш-
ка уходила в свою комнату, отец закрывался в кабине-
те, домработница ложилась спать в прихожей, а дядя в
это время вообще не любил сидеть дома. С нами, деть-
ми, в кухне оставался только Владо. Кухня служила
ему спальней, но для нас она была и любимым местом
сборов, так что артист встречался с публикой каждый
вечер - как в настоящем театре. Владо приносил из чу-
лана один из своих ободранных чемоданов, доставал из
него какую-нибудь потрепанную книжку, против
обыкновения откашливался и начинал лицедейство-
вать. А мы, усевшись на кушетке, игравшей роль одно-
временно первого и последнего ряда, следили, как на
обычно лишенном выражения лице актера бушевали и
гасли чужие волнения и страсти.
Любимцем Владо, разумеется, был Шекспир, а са-
мой милой сердцу пьесой, естественно, - „Гамлет“.
71
Гамлет, однако, действовал на публику усыпляюще.
Уже во время первой сцены, после того как исчезал
призрак, исчезал и наш интерес, а после сцены в прием-
ном зале зрители спали крепким сном. Так что Владо
вынужден был оставить драму несчастного принца дат-
ского в покое и окунуться в кошмары „Макбета“.
„Макбета44 мы уже знали в переложении отца, сделан-
ном им специально для детей. Поэтому нам легче было
следить за действием, но интерес к развязке пропадал.
А бедный Владо лез вон из кожи, перевоплощаясь то в
трагического Макбета, то в его ужасную супругу, то в
трех ведьм... По нашему мнению, больше всего ему
удавались ведьмы, но сцены с ведьмами были коротки-
ми, их было немного, действие затягивалось, особенно
после убийства, и брат, теряя терпение, говорил:
- Расскажи лучше про Бирнамский лес...
- Бирнамский лес в конце, - спокойно возражал
Владо. - Бирнамский лес - это возмездие, а возмездие
всегда наступает в конце.
Только до возмездия было слишком далеко. Так да-
леко, что, дожидаясь его, мы незаметно засыпали.
Впрочем, мы засыпали и на „Отелло44, и на „Короле
Лире44, и на „Венецианском купце44, не говоря уже о
„Сне в летнюю ночь44, что подразумевалось уже самим
названием.
Вот этого человека я и взялся описывать, сам не
знаю почему. Описал я его добросовестно - внешность,
манеры, привычки, а чтобы оживить рассказ, допол-
нил его характерными случаями из жизни актера. При-
вел, например, как однажды дядя послал его в квар-
тальную пекарню зажарить ягнячьи головки. Владо
положил на противень и несколько груш. Он был веге-
тарианец, а так как груши были твердые, решил их ис-
печь. Дядя попытался втолковать ему, что при таком
72
противоестественном сочетании ягнячьи головки при-
обретут несвойственный им сладковатый вкус, а груши
будут пахнуть жиром, но актер стоял на своем, считая,
что свободное место в противне следует использовать,
ведь пекарь все равно берет за все тридцать стотинок.
Я описал, как каждый день Владо ездил к городской
минеральной бане пить горячую минеральную воду.
- Вы тоже должны пить, - советовал он. - Очень
полезно.
- Полезно для чего? - недоверчиво спрашивал я.
- Для всего. Прочищает внутренности. А самое
главное - утоляет чувство голода. Особенно, если
пьешь много. Когда я выпиваю пол-литра, голод про-
ходит и можно не обедать. Сколько раз я экономил так
на обеде.
В общем, я рассказал все, что представлялось мне за-
служивающим внимания, а когда рукопись была готова,
оставил ее на письменном столе отца. Вечером Старик
вернул мне сочинение и сказал своим обычным тоном:
- Хорошо.
Но тон означал, что плохо.
- Не знаю, что еще можно написать, - пробормотал
я, понимая смысл интонации.
Отец, уже шагавший к своему кабинету, остановил-
ся на пол пути.
- Вопрос совсем не в том, что нужно что-то доба-
вить. Характеристика не обязательно должна быть по-
дробной.
- А какой?
- Ты хотел написать небольшой юмористический
рассказ. В какой-то мере это тебе удалось.
- Я хотел обрисовать человека...
- Вот именно. И обрисовал его в легком шутливом
тоне.
73
-	Это добродушная шутка...
Отец не возразил, но замолчал, видно, пытаясь дать
мне время подумать над тем, что он имел в виду. На его
месте я, наверное, вышел бы из комнаты, но он про-
должал стоять в дверях, ожидая, когда оскорбленный
автор справится с раздражением.
-	Не вижу, где я взял не тот тон. В конце концов, и
Диккенс пишет с юмором.
-	Да, и Гоголь тоже. Но когда читаешь „Шинель“,
сначала смеешься, а потом начинаешь плакать. Ты же
до конца стараешься не испортить читателю настрое-
ние.
-	Есть вещи, которые читатель сам может уловить,
совсем не обязательно разжевывать ему их.
-	Разжевывать, разумеется, незачем. Но ты даже не
намекаешь. Этот человек наливается водой не потому,
что он скаредничает и хочет сэкономить на обеде, а по-
тому, что у него нет денег. Он занимается кухонной ра-
ботой в рединготе, потому что эта одежда у него един-
ственная - и выходная, и на каждый день. Он дошел до
последней черты бедности, но не афиширует это, а пы-
тается скрыть, он всегда аккуратен и чист, от него пах-
нет мылом, пусть даже хозяйственным, но мылом...
Старик продолжил в том же духе, а я слушал и ду-
мал, что все мне давно известно, и испытывал недо-
вольство собой: почему я не написал так. Отец гово-
рил:
-	Ты даже не обратил внимания на его глаза. Порт-
рет без глаз - это...
-	Я написал о его глазах.
-	Да, написал, что он косит и носит пенсне в метал-
лической оправе. А его взгляд? Робкий взгляд собаки,
привыкшей получать одни пинки...
Невероятная глупость: но в нарисованном мною
74
портрете глаза действительно не играли никакой роли.
Я был так огорчен, что улавливал только обрывки
фраз Старика.
-	Накопившаяся с годами печаль... Мечтать о славе
и смиренно дожидаться места статиста. Не роптать...
Может быть, даже не надеяться... И все же оставаться
верным себе... своему рединготу и достоинству, так,
как, по его мнению, подобает хорошо воспитанным
людям.
Отец будто разговаривал сам с собой, и, наверное,
так оно и было, потому что он редко обращался к собе-
седнику с длинным монологом. Наконец я почувство-
вал, что он изменил тон и обращается действительно
ко мне:
-	Все, что ты написал, в общем и целом - верно.
Остается решить, насколько все это осмысленно. Ду-
ша и тело человека имеют определенную структуру,
организованную вокруг одного стержня. Как у этого
растения...
Длинным, желтым от табака пальцем он указал на
стоящую на окне бегонию. Чахлую и хилую, потому
что мы с братом перекладывали друг на друга обязан-
ность поливать ее.
-	Корень, стебель, листья, цветок... Структура че-
ловеческой души сложнее, но это отнюдь не значит,
что ее нет вовсе. Начни с невидимого, с корня, перейди
к стеблю и продолжай дальше...
-	Получится схема.
-	Я не говорю, что нужно писать именно так. Так
нужно исследовать. Исследуй строение, а потом опи-
сывай как хочешь. Опиши так, чтобы в этом нельзя
было усмотреть схемы.
Сказав это, он ушел в кабинет работать, а я порвал
свой рассказ и отправился в кафе „Средец“ к друзьям.
75
Хотелось развеяться и избавиться от раздражающего
чувства поражения. Одного из тех мелких поражений,
что оставляют след на всю жизнь.
В то время творческие муки составляли незначи-
тельный процент моей работы. Я писал с удовольстви-
ем и для удовольствия. Перспектива заменить прият-
ный процесс изложения впечатлений каким-то мето-
дичным исследованием меня совсем не прельщала. На-
верное, я слишком упрощенно понял мысль отца, пото-
му что работа писателя представлялась мне так: нужно
брать героев и одного за другим изучать их, как изуча-
ют образцы минералов или растений. Теперь белле-
тристика казалась мне не только непостижимым, но и
нежеланным занятием, которому предаются скучные
люди, выполняющие неприятную задачу изучения раз-
ных представителей человеческого рода.
Конечно, беллетристика может быть и такой. Ли-
тературных доказательств тому хоть пруд пруди. Из са-
мых лучших побуждений написаны горы книг, по одну
сторону которых толпа скучных авторов, по другую -
сонмы скучающих читателей. И те и другие оказались
там по принуждению. Первые выполняют миссию, ко-
торую сами присвоили, или зарабатывают писатель-
ским ремеслом себе на хлеб. Вторые - жертвы хороше-
го тона, ибо книга, объявленная критиками или авто-
рами учебника серьезной, должна быть прочитана. А
то, что она скучна, лишний раз указывает на ее серьез-
ность.
Я, однако, не намеревался включаться в эту ярмар-
ку скуки. Не усвоив урока, данного отцом, я решил, что
беллетристика не мой удел. Позднее я изменил свое ре-
шение, но произошло это под влиянием другого урока.
Его преподал мне не Старик, а сама жизнь.
Было это в конце тридцать девятого или в начале
76
сорокового года - точно не помню. Меня мобилизова-
ли раздавать продуктовые карточки. Раз в месяц в со-
ответствующей организации я получал пачку карточек
и список тех, кому они предназначались. С сумкой под
мышкой я ходил по домам, как настоящий инкассатор.
Работа была довольно обременительная, но я видел
в ней и хорошую сторону, причем совсем не с писатель-
ской точки зрения. Небольшие махинации с отчетно-
стью позволяли мне оставлять для себя несколько кар-
точек. Этим не стоило пренебрегать, поскольку у меня
было много друзей без постоянного места жительства,
лишенных возможности получить карточки законным
путем.
Я отвечал за несколько домов, расположенных на
улочках, примыкающих к площади Св. Недели. А так
как раздача карточек была связана с письменными
формальностями, то я не только заглядывал, но и захо-
дил в десятки квартир, садился за стол в гостиной или
на кухне и начинал задавать вопросы.
В сущности, в этом не было ничего особенного. Как
говорил Старик, живем среди людей, каждый день
встречаемся с людьми, порой они настолько надоеда-
ют, что хочется крикнуть: „Никого не хочу видеть!44
И все же никогда прежде мне не приходилось за три дня
обходить по двести квартир, все до одной похожие и в
то же время неповторимые - с разными обитателями,
разной обстановкой и разными запахами. Я впервые
увидел наш квартал изнутри, в поперечном разрезе,
как двести кирпичных клеток, в которых так же, как
в клетках зверинца, тысячи существ обоих полов, раз-
ного возраста и породы размножаются, объедаются,
голодают, растут, стареют, болеют, умирают.
К своей работе, как я сказал, я отнесся сначала без
какого-либо писательского интереса. Ограничивался
77
только раздачей карточек. Скажите, что еще можно
делать в стандартной гостиной с гобеленами в позоло-
ченных рамках, с несколькими обитыми плюшем кре-
слами, которые должны свидетельствовать о зажиточ-
ности хозяев и которые из соображений экономии на-
крыты пожелтевшими от времени холицевыми чехлами.
Что можно делать, попав в компанию толстого супруга,
поспешно дожевывающего обед и затягивающего перед
зеркалом узел галстука, потому что пора открывать ма-
газин, и такой же толстой супруги, которая одной рукой
подает розетку с засахарившимся вареньем, а другой -
поправляет локоны, уложенные в замысловатую при-
ческу, сделанную, видимо, по случаю предстоящего по-
сле обеда чая в обществе соседок или приятельниц?
Что можно делать там, где люди всю жизнь стре-
мятся совместить несовместимое: как можно больше
есть и как можно медленнее стареть?
Были и такие квартиры, которые возбуждали лю-
бопытство. Вспоминаю одну, быть может, потому, что
ее хозяин первый раз просто прогнал меня. Он пред-
стал предо мной в каком-то роскошном темно-фиоле-
товом халате и, пока я объяснял цель своего посеще-
ния, сонно хлопал глазами. Наконец, поняв, в чем дело,
пробормотал: „Из-за этого не стоило поднимать меня
среди ночи44, - и захлопнул дверь перед моим носом.
Разумеется, дело происходило не среди ночи, а ров-
но в десять утра. Но я уже примирился с поговоркой
„мир - широк, люди - разные64 и днем снова позвонил
в негостеприимную дверь. На сей раз мне открыла моло-
дая миловидная особа. Очертания ее стройного тела
отчетливо проступали под розовым шелком пеньюара.
У пеньюара был такой глубокий вырез, что взгляд про-
сто проваливался в него, хотя я приказывал себе не
смотреть в эту пропасть.
78
Хозяйка пригласила меня в гостиную, где сидел
мужчина в фиолетовом халате. Он читал утреннюю га-
зету и пил кофе, а точнее, дремал за столом. Его болез-
ненно-желтое заспанное лицо было неподвижно, если
не считать подергивания правого глаза, раздражаемо-
го дымом сигары. Хозяин курил сигару, и это придава-
ло ему в моих глазах загадочность. Пока он расписы-
вался в получении карточек, я успел рассмотреть его
руки - нервные, с длинными пальцами пианиста, они
странно контрастировали с его апатичным и невырази-
тельным лицом.
Поскольку хозяева пили кофе, мне было предложе-
но присоединиться к ним. Я учтиво отказался. Они не
настаивали. Мужчина вновь принялся за чтение газе-
ты, точнее, колонки происшествий, а женщина заня-
лась уборкой. Что было нелишним, ибо в гостиной ца-
рил такой беспорядок, будто накануне здесь празднова-
ли день рождения. За телом в розовом пеньюаре тянул-
ся благоухающий шлейф аромата дорогих духов, а си-
гара хозяина источала аромат дорогого табака. Обда-
ваемый этими запахами, я незаметно изучал обстанов-
ку и телесные атрибуты хозяйки и думал: „Есть же та-
кие счастливцы, которые...“ и прочее... и прочее...
Молодая женщина, собирая на серебряный поднос
рюмки и бутылки, напевала французскую песенку, по-
явившуюся у нас в довольно идиотском переводе:
Дождь идет в ночи,
сердце жжет в груди...
- Дорогая, может, ты сменишь пластинку? - заме-
тил муж, не отрывая глаз от газеты. - Этот глупый
шлягер преследует меня уже и во сне...
- Извини, он и меня преследует, - женщина винова-
то улыбнулась и продолжила свое дело молча.
79
Интересно, чем занимается этот тип? Этим вопро-
сом я задался уже на улице, вдали от глубокого деколь-
те, рассеивавшего мое внимание. Когда в квартире я
задавал тот же вопрос мужчине, он вместо ответа уста-
вился на меня тяжелым, неподвижным взглядом.
-	Я спрашиваю, потому что должен заполнить со-
ответствующую графу, - пояснил я, словно извиняясь.
-	Напишите: „профессия - свободный художник44, -
сухо ответил он.
Теперь, сопоставив все наличные данные, я быстро
пришел к выводу: „свободный художник44, безусловно,
работал по ночам и, вероятнее всего, был музыкантом.
Спит до самого обеда... Тонкие длинные пальцы пиа-
ниста... Глупый шлягер действует на нервы... Этот
тип, наверное, играл в одном из шести кабаре, призван-
ных придать тогдашней Софии европейский вид.
Через несколько дней местные сплетни убедили ме-
ня, что я угадал, но только наполовину. Человек с сига-
рой действительно работал по ночам, но был не музы-
кантом, а карточным шулером. Это не мешало статной
красавице поклоняться ему как богу. Если бы приш-
лось выбирать, она, безусловно, выбрала бы шулера, а
не молодого многообещающего поэта, потому что в те
времена поэтам отводилась на социальной лестнице
ступенька ниже той, что занимали карточные игро-
ки.
Учитывая, что „свободный художник44 играл в по-
кер, следовало признать, что у этого типа были два по-
истине бесценных качества - непроницаемое лицо и лов-
кие пальцы. Сумев подметить эти качества, я не смог
правильно истолковать их. И мне вдруг показалось,
будто я слышу голос Старика:
- Нужно уметь не только видеть, но и понимать.
На это я мысленно ответил:
80
„Писатель - не Шерлок Холмс. Так же, как и Шер-
лок Холмс - не писатель11.
Это не утешило меня. И поделом - когда хочешь от-
гадать профессию хозяина, нечего шарить взглядом в
декольте хозяйки. Если бы нужно было построить ги-
потезу относительно содержимого розового пеньюара,
мои выводы, вероятно, были бы намного точнее.
Разнося по квартирам продуктовые карточки, я
встречал там и моих старых знакомых. Так на одном
чердаке я нашел еврея-старьевщика с площади Св. Ни-
колы. Его магазинчик напоминал холодный коридор,
забитый старыми книгами и журналами. Каждый день
я бывал в этой дыре, но не знал, что „торговец" живет
в пяти шагах от нее, на чердаке соседнего дома.
Время было обеденное, и Аврам сидел за покры-
тым газетой столом, стоящим под окном чердака. И
для него, и для меня встреча была неожиданностью, о
чем свидетельствовали наши возгласы. Потом каждый
занялся своим делом: я стал доставать списки и карточ-
ки, еврей - обедать.
- Это хорошо, что раздают карточки, - заметил он,
расписываясь в ведомости. - Плохо, если начнут разда-
вать желтые звезды.
- До звезд дело не дойдет, - успокоил я ег<?.
- Дойдет, дойдет.
-Ты, Аврам, страшный пессимист.
- Еврей всегда пессимист. На это у него есть причи-
ны.
Он пригласил разделить с ним обед. Чтобы не оби-
деть его, я согласился.
- Один живешь?
Он жил один. Жена умерла, а дочь с мужем уехала
куда-то в провинцию. Я слушал его и думал, что он ест,
как мой отец. Жует медленно и долго, так долго, что
81
мне становится не по себе. Адамово яблоко движется
вверх-вниз на его худой птичьей шее. Ест, как мой
отец, с той лишь разницей, что на столе у него - какая-
то еврейская колбаса.
Чердак был такой же жалкий, как и магазинчик. На
стене висела старая одежда, на полу стоял сундук, в ко-
тором, очевидно, держали белье, в углу - железная
кровать, покрытая коричневым одеялом, две табурет-
ки, уже упомянутый стол - вот и все. Охватившее меня
тягостное чувство объяснялось не этой внешней бедно-
стью. Несколько дней назад, впервые побывав у моло-
дого Марка Бехара, я увидел, что он живет в такой же
нищете. Помню, как он радовался, купив простой дере-
вянный стол, обычный кухонный стол, ибо до этого
вынужден был рисовать на сундуке. Там, у Марка, бы-
ли рисунки, было искусство, была цель и надежда, все
остальное не имело значения. А здесь - серое суще-
ствование без смысла и тепла, механическое, безра-
достное движение вперед-назад, вперед-назад между
чердаком-жилищем и магазином-коридором. И этот
чердак, и тот коридор вели в никуда, а небосвод над го-
ловой был безнадежно черен и пуст, и взойти на нем
могла только страшная желтая звезда.
Когда через несколько лет я увидел на его потертом
пиджаке позорный знак - позорный не для тех, кто его
носил, а для тех, кто заставил евреев носить его, - Ав-
рам даже не напомнил мне о своем предсказании. Он
только покачал головой, будто хотел сказать: „Песси-
мист? А как же иначе? На это есть причины44.
Я вспоминаю еще одну мансарду, нанимателя, а
точнее нанимательницу, которой я никогда не видел.
Мне всегда открывала дверь худенькая девочка, лет
девяти. У нее были большие черные глаза и бледное
лицо.
82
- Кто-нибудь из взрослых дома? - спросил я, когда
пришел в первый раз.
- Мамы и папы нет.
- Они на работе?
- Их нет, - повторила девочка, разводя руками, слов-
но приглашая меня самому убедиться в их отсутствии.
Позднее я узнал, что никогда не застану их дома.
Мать девочки умерла вскоре после родов, а отец уехал
искать счастья в Канаду, да так и не вернулся. Может,
его пугала перспектива остаться одному с грудным ре-
бенком на руках, а может, поехал зарабатывать деньги
именно для этого ребенка. Как бы то ни было, но боль-
ше его никто не видел.
- Ты одна дома? - спросил я.
- Одна. Бабушка на работе.
- Тогда я оставлю тебе продуктовые карточки, а ты
распишешься там, где я тебе покажу.
Девочка, явно не понимая, о чем идет речь, поколе-
бавшись, впустила меня в дом. Мансарда была чуть ши-
ре чердака Аврама, но из-за объемистой мебели выгля-
дела тесной. Трехстворчатый шкаф, огромная дву-
спальная кровать и две ночные тумбочки из тех, что
фигурируют, как правило, в каждом спальном гарниту-
ре, но, не исполняя обычно других функций, служат
всего лишь складом для пустых бутылочек из-под ле-
карств, лоскутов, ниток и прочего хлама, который
можно выбросить и который не выбрасывается только
потому, что когда-нибудь может понадобиться.
Гарнитур, вероятно, был куплен лет десять назад на
деньги, которые долго копили, и предназначался для
того, чтобы стать солидной основой для хозяйства но-
вой семьи. Но нет семьи, осталась только потрескав-
шаяся и потерявшая блеск дешевая мебель да никому
не нужный бледный ребенок.
83
Между кроватью и шкафом стоял столик, покры-
тый не совсем чистой плюшевой скатертью. Он занял
все оставшееся пространство, но, нужно признать, это
было единственное место, куда его можно было поста-
вить. Я разложил на столике бумаги, присел на край
кровати и занялся работой.
- С такими карточками тоже нужно платить за
хлеб? - спросила девочка после того, как я покончил
со справками и церемонией вручения.
- Конечно, нужно.
- Зачем тогда эти карточки?
Я постарался объяснить ей основные принципы
карточной системы, но не знаю, насколько мне это уда-
лось. Девочка слушала меня, сидя на кровати и глядя в
чердачное окно, где на фоне серого городского неба
выделялся силуэт закопченной трубы. В больших чер-
ных глазах застыло какое-то особенное выражение.
Сначала мне показалось, что они косят. Девочка
смотрела на меня озабоченно, как смотрят взрослые.
Мне больше нечего было делать здесь, пора было
уходить, но, не знаю почему, я чувствовал себя неловко
и не мог уйти так сразу, оставив ребенка одного в этой
мрачной мансарде.
- Ты вышиваешь? - спросил я, увидев на кровати
цветные нитки.
- Штопаю носки.
Она показала штопаные-перештопанные корич-
невые носочки.
- Их, наверное, уже можно выбросить.
- Бабушка сказала, что вещи нужно донашивать до
конца, - возразила девочка.
И добавила для большей убедительности:
- Потому что мы бедные.
На это я ничего не мог возразить и, сказав какую-то
84
поучительную банальность вроде того, что бедность -
не порок, наконец ушел.
Ее звали Камелия. Я узнал это, когда заполнял ве-
домость. Имя прекрасного цветка, которое носила эта
хилая косоглазая девочка, воспринималось как плохая
шутка. Может быть, ее мать смотрела фильм „Дама с
камелиями44 или просто ей нравилась экзотика и она ду-
мала, что это имя подойдет ее ребенку, который рас-
цветет как прекрасныйцветок. Но имя не шло девочке.
Через месяц, когда я снова пришел в тот дом, Каме-
лия тоже была одна. На этот раз она без боязни впусти-
ла меня и гораздо уверенней расписалась в графе круп-
ным детским почерком: Камелия. Не помню, чья.
Ничья. Только бабушкина.
Бабушка, видно, распоряжалась и в мансарде, и в
сознании ребенка как абсолютный монарх. Однажды
я вынул из кармана конфеты. Купил их, между нами
говоря, не для Камелии, а для себя. Тогда я в очередной
раз безнадежно бросал курить, сосал, чтобы отвлечь-
ся, кисленькие леденцы.
- Возьми конфетку.
Девочка посмотрела на меня, потом на жалкое ла-
комство, и я заметил, как в озабоченном взгляде тем-
ных глаз отразилось душевное смятение. Желание
взять конфету было сильно, но бабушкин запрет оказал-
ся сильнее.
- Не хочу! - ответила она и так сильно затрясла го-
ловой, словно хотела убедить и меня, и себя, что дей-
ствительно не хочет.
- Почему? Ты не любишь конфеты?
- Бабушка сказала, что от сладкого бывает сахар-
ная болезнь.
- Глупости. Сахарной болезнью болеют вовсе не от
сахара.
85
- Бабушка не говорит глупостей.
- Не сомневаюсь. Просто она не знает. Человек не
может знать всего. Я, например, знаю про сахарную
болезнь, но если ты меня спросишь, что такое шизо-
френия > вряд ли смогу ответить.
- А что такое шизофрения?
- Не знаю. Я же сказал, что не знаю. Вот про кон-
феты знаю.
И поскольку в темных глазах я снова заметил коле-
бание, пришлось прибегнуть к эксперименту:
- Смотри: разворачиваю конфетку, кладу в рот и -
готово! Ну и что? Разве я заболел сахарной болезнью?
Девочку рассмешила моя глупая выходка. Смех
был тихий, как у человека, который не привык смеять-
ся. Но конфетку она взяла.
- Ты опять работаешь... - сказал я, увидев на крова-
ти кусок простой белой материи и два клубка ниток -
зеленых и красных. - Вышиваешь?
- Передник.
- Любишь вышивать?
- Не знаю...
- А кем ты станешь, когда вырастешь?
- Швеей.
- Неужели?
- Да. В той же мастерской, где работает бабушка.
Там шьют детскую одежду.
- Зачем же становиться швеей, если тебе это дело
не нравится?
- Потому... потому что мы бедные.
- И что из того?
- Бабушка говорит, что бедные должны по одежке
протягивать ножки, а не гоняться за химерами...
„Как твой отец“, - мысленно дополнил я бабушку.
- Тебе нравится в мастерской?
86
Девочка подняла на меня свои взрослые глаза, по-
том отвела взгляд и сказала:
-	Там очень темно...
Последний раз, кажется, я видел Камелию весной.
Поздней весной, потому что в тот день было очень теп-
ло. Девочка, очевидно, по дороге из школы зашла в ма-
газин. В одной руке она несла портфель - из тех, кар-
тонных, на которых написано традиционное: „Учение
- свет, неучение - тьма44, а в другой маленькую сетку,
в которой лежала половинка буханки выдаваемого по
„моим“ карточкам хлеба, твердого и тяжелого, как
кирпич, и какой-то промокший сверток.
-	Я уже без ног от этих очередей... - Она говорила как
взрослая. - Сейчас поедим с бабушкой хлеба с брынзой.
Пока Камелия говорила это, ее взгляд невольно
остановился на продавце мороженого, который стоял
со своей тележкой на противоположной стороне улицы,
в тени пыльной акации, и сейчас обслуживал трех ма-
леньких покупателей. Наполнив вафельные стаканчи-
ки ванильным мороженым, сверху для красоты и вкуса
он положил по ложечке малинового.
Перехватив взгляд ребенка, я машинально полез в
карман, где одиноко лежала пятилевовая бумажка.
Ровно столько стоила пачка третьесортных сигарет
„Солнце44. К тому времени я уже отказался от борьбы
с курением. И потому был немного удивлен, услышав
собственный вопрос:
-	А тебе не хочется мороженого?
Девочка испуганно посмотрела на меня, собираясь
что-то возразить, но я опередил ее:
-	Знаю, знаю, бабушка говорит, что вы бедные, а
мороженое не для бедных.
-	Бабушка говорит, что от мороженого болит гор-
ло, - невозмутимо поправила меня Камелия.
87
- Да, но это приятная боль.
- На лев или на три? - лаконично спросил меня про-
давец блаженства, когда я предстал перед его теле-
жкой.
- На три, - с царственной небрежностью ответил я
и подумал, что на оставшиеся два лева смогу купить
только „Кариоку“ - так мы называли тогда жалкую ко-
робочку всего с восемью сигаретами.
Девочка напряженно следила за движениями про-
давца блаженства, а он, желая показать, что и ему не
чужда известная царственная щедрость, добавил сверх
порции еще одну ложечку.
Камелия протянула к стаканчику тонкую, испач-
канную чернилами руку, поднесла лакомство ко рту и
зажмурилась. Трепетное ожидание было оправдано -
мороженое с сахарином стали делать гораздо позже -
и на лице девочки появилось счастливое выражение.
Но забытье продолжалось недолго.
- Давайте спрячемся за углом, - прошептала она.
- Зачем?
- Бабушка убьет меня, если увидит.
- Ну, хорошо.
За углом она продолжила вкушать лакомство, рас-
тягивая удовольствие. Но одним мороженым нельзя
наслаждаться бесконечно. В конце концов дошла оче-
редь до стаканчика, она сгрызла и его. Нам не остава-
лось ничего другого, как разойтись, отправиться ка-
ждому по своим делам. Я оглянулся, посмотрел ей
вслед. Она шла, держа в одной руке картонный порт-
фель , а в другой - сетку с нищенским пайком - половин-
кой твердой, как кирпич, буханки и куском сухой, как
гипс, брынзы.
Я смоТрел, как она уходит, и, казалось, видел весь
предстоящий ей путь: работу в темной швейной мас-
88
терской, длинные тягостные вечера в мансарде, озву-
ченные скучными бабушкиными напутствиями, дни
одиночества, когда бабушки уже не станет, и ночи оди-
ночества в старой двуспальной кровати и нелегкий
крест слишком звучного для нее имени, по поводу ко-
торого за ее спиной будут раздаваться насмешки: „на-
ша косоглазая Камелия64, „наша дурнушка Камелия44.
Она, как все недоедающие дети, была маленького
росточка и здесь, на улице, казалась еще меньше. Наб-
людая, как она шагает вдоль серых, обшарпанных до-
мов, прижимаясь почти вплотную к стенке, чтобы не
мешать прохожим, я чувствовал, что к горлу подсту-
пает комок, что я готов заплакать. Тогда я иногда еще
плакал. С возрастом человек грубеет или старается
огрубеть, чтобы меньше плакать. Ему кажется, что,
чем меньше он плачет, тем легче жить.
Впечатления о домах, в которых я бывал по долгу
службы, были живыми, но поверхностными, как момен-
тальные снимки уличного фотографа. Обстановка и
люди представали предо мной всего на один миг, не рас-
крывая того, что было, и не подсказывая, что будет. Я
заходил в дом и видел, например, что в кухне обедают
какой-то усталый мужчина и какая-то бледная девуш-
ка, только и всего. Из служебной справки узнавал, что
мужчина - вдовец, а девушка - его дочь, ей девятнад-
цать лет, не замужняя, только и всего. Я замечал, что
у обоих одинаково синие и одинаково грустные глаза,
только и всего.
Но в квартале все или почти все было известно, и
не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы уз-
нать подробности, которые незаметны на моменталь-
ном снимке. Достаточно было прислушаться к разгово-
рам в кафе Македонца, или к сплетням в парикмахер-
ской, или к болтовне нашего слуги, чтобы получить
89
массу сведений. Самым обильным источником инфор-
мации был сапожник, мастерская которого находилась
в конце нашего пассажа. Благодаря своим широким
связям - сексуальным и чисто деловым - с домработни-
цами, он, безусловно, оказывался в курсе всех семей-
ных драм. И верный правилу „светоч знания должен
светить всем44, охотно делился с нами, молодыми, не
только сведениями, но и рассуждениями по поводу ка-
ждого происшествия.
Раньше все это меня не интересовало, и я жил в
квартале как посторонний. Выходил из дому и шел в
„Средец44, где играли в карты или обсуждались вопро-
сы политики и литературы. Возвращался домой, где
меня ожидали незаконченные и неопубликованные ру-
кописи. Иногда заходил в квартальные центры инфор-
мации, но со строго определенной целью. В кафе Ма-
кедонца, например, - бесплатно читал газеты, в парик-
махерской - стригся, когда волосы становились * бе-
зобразно длинными, а к сапожнику ходил, чтобы он ме-
ня подковал. В те трудные времена карточной системы
на каблуки и подметки, чтобы они дольше не снашива-
лись, мы набивали подковки. При ходьбе они громко
цокали, зато поступь казалась более мужественной.
Приятно слышать, как отпечатывается каждый твой
шаг. Это создавало иллюзию, будто шагаешь по жизни
смело и уверенно.
Но к сплетням я никогда не прислушивался. Стал
прислушиваться только сейчас, вероятно, потому, что
знал моих героев по имени, и эти герои, каждый по-
своему, озадачивали меня - человек с сонным лицом и
загадочной „свободной профессией44; Камелия, кото-
рая на вопрос „где твои родители?44 только и смогла
ответить: „Нет их44; усталый мужчина и бледная девуш-
ка, хлебавшие говяжий суп в унылой атмосфере кухни,
90
настолько унылой, что охватывал ужас при одной
только мысли, что такая атмосфера не на один вечер,
а на всю жизнь.
Его жена скончалась в прошлом году, совсем некста-
ти. Есть люди, которые умирают некстати, потому что
они являются мотором семейного механизма, хотя близ-
кие понимают это лишь тогда, когда их уже нет в живых.
„Он был всего навсего мужем своей жены и ничего в до-
ме не умел делать. Иногда, правда, ходил в магазин, при
этом ему нужно было точно сказать: купи сто граммов
соли и два килограмма помидоров. Потому что иначе он
мог купить сто граммов помидоров и два килограмма со-
ли44, - комментировал сапожник, тот, что прибивал мне
подковки. К тому же покойница оставила ему дочь, с ко-
торой вдовец не знал, что делать. Нет, она ему не меша-
ла. Наоборот, это было единственное существо, которое
он любил, ибо жена внушала ему только страх.
Девушка окончила гимназию и теперь вела дом, но
хозяйство налогового чиновника не так уж велико, и у
нее оставалось много свободного времени. („Дочка в
опасном возрасте, и несчастный отец места себе не на-
ходит, когда она выходит на улицу. Ему кажется, что
ее непременно изнасилуют. Хотя, между нами говоря,
если вас интересует мое мнение, то я бы дал премию
тому, кто изнасилует такое чучело44)• Она была не
столько некрасивой, сколько бесцветной, с бледным
продолговатым лицом и голубыми глазами - одно из
тех существ, которые остаются незаметными, так что
ей не грозила опасность быть изнасилованной за пер-
вым же углом. Но в глазах отца она была красавицей,
и он все время, пока был на работе, терзал себя мы-
слью о том, что может случиться, если его девочка, не-
смотря на его запрет, выйдет из дому и какой-нибудь
бездельник вскружит ей голову.
91
После рабочего дня положение особенно не меня-
лось. („С собой в кафе он ее не брал, чтобы, не дай бог,
она не услышала там что-нибудь неприличное. Друзей
в дом не приглашал, потому что эти старые развратни-
ки... И она, бедняжка, кукует целый день одна и не
имеет права никому открыть дверь, кроме своей ста-
рой тети. Они договорились: тетя звонит три раза. Так
что если когда-нибудь захочешь воспользоваться от-
сутствием зануды-папаши, звони три раза“).
О пароле - трехкратном звонке было известно во
всем квартале, как было известно и точное расписание
воскресного пиршества. Вообще, в воскресенье вся
семья предавалась наслаждениям, беря реванш за всю
неделю. С утра вдовец отправлялся в кафе Македонца
сыграть партию в нарды. В это время дочь с теткой го-
товили воскресный обед, праздничность которого под-
черкивалась наличием жаркого и десерта. После обе-
да для переваривания пищи отец укладывался подре-
мать, а затем выводил дочь на прогулку - в Борисов
сад, точнее, к озеру с рыбками. Самые трепетные бла-
женства ждали их на обратном пути: пирожное в конди-
терской „Савоя", кинофильм в пропахшем мастикой
кинозале „Глория" или „Капитоль". А потом - снова
тесная и душная квартира с неистребимым запахом го-
вяжьего супа.
Неизвестно, как представлял себе будущее дочки
налоговый чиновник. Об этом у сплетниц нашего квар-
тала не было никаких сведений, но догадаться было не-
трудно: он рассчитывал, что девушка привыкнет к та-
кой жизни, а потом... может быть, как-то устроится и
ее судьба. Насколько девушка привыкла, тоже было
тайной для квартала. Но только, когда однажды вдо-
вец вернулся с работы, квартира оказалась пустой.
Разумеется, он бросился на поиски, расспрашивал
92
соседей, обошел ближайшие магазины, наконец одна
женщина из прачечной неуверенно ответила: „Кажет-
ся, я ее видела. Она проходила здесь и повернула на Тра-
пезицу“. Трапезица - большая улица. Искать там де-
вушку - все равно что искать иголку в стогу сена.
За полночь она вернулась домой. Ее новое платье,
то, что предназначалось для воскресных прогулок,
представляло собой тряпку, измазанную белилами и
губной помадой. Девушка рыдала, тело ее сотрясали
судороги, одним словом, у нее была истерика. Она
отошла от дома не дальше чем на две улицы, прошла
не больше двухсот метров, но и этого оказалось доста-
точно, чтобы рухнула столь старательно возводимая
крепость домашнего карантина.
Если бы ее изнасиловали, это было бы банальным
сексуальным преступлением. Но над ней только над-
смеялись, и это подействовало страшнее, чем могло
быть воспринято злодеяние сексуального маньяка. Ее
заманили при помощи двух бывших соучениц по гимна-
зии. Пригласили на день рождения, и она не устояла
перед искушением, надела выходное платье, как могла
причесала свои бесцветные волосы и, румяная от вол-
нения и стыда, пошла в богатый дом, где собрались ве-
селые молодые люди.
Сначала ею занялись девочки. Они отвели ее в
спальню и оштукатурили белилами и пудрой, намазали
румянами и губной помадой. Они говорили, что так
краситься сейчас принято, это подчеркнет ее красоту.
А в гостиной ею занялись мальчики. Они наперебой
приглашали ее танцевать („но я не умею танцевать14 -
„ничего, мы вас научим, это так просто44) и играли в
любовь с первого взгляда. Они не были хулиганами,
эти три мальчика из зажиточных семей, все из нашего
квартала. Во время танца они шептали ей слова сочув-
93
ствия, жалели за то, что она чахнет в домашней тюрь-
ме, как принцесса в замке. Потом шутки стали грубее
и перешли в любовные признания в одном углу и в на-
сильственные брудершафты - в другом. А когда кава-
леры почувствовали, что первоначальное упоение де-
вушки перешло в испуг, шутки стали совсем грубыми
и кто-то сказал, что она прелестный, но увядающий от
одиночества цветок, а увядающий цветок нужно по-
лить, пока не поздно, и они стали поливать ее верму-
том, а потом решили помочь ей открыть свои пре-
лести, которые она так эгоистически скрывала от окру-
жающих, и повалили на пол, и пока она плакала и отби-
валась, а девочки лицемерно делали вид, будто стара-
ются защитить ее, кавалеры разрезали ее платье
спереди и сзади, как раз там, где платье больше всего
нужно женщине, и оголили ее жалкую и хилую плоть.
Наконец она сумела вырваться из рук своих мучителей
и в таком ужасном виде выбежала на улицу, где, к сча-
стью, уже почти никого не было.
Этот случай оценили в квартале как забавный. Как
неприличную и грубую шутку. Шутку, которая должна
послужить уроком отцу, показать ему, что нельзя вос-
питывать дочь под стеклянным колпаком. Некоторые
считали, что происшедшее - форменное безобразие,
что следовало бы надрать уши этим маменькиным сын-
кам. Но как бы то ни было, в жизни квартала это было
всего лишь одно из многих мелких происшествий. В
конце концов, ее даже не изнасиловали. Да, на ее честь
не посягнули, и все же в девушке что-то надломилось.
Надломилась какая-то из тех мелочей, о которых мы
даже не знаем, где они находятся и что собой представ-
ляют, о хрупкости которых узнаем только после того,
как они сломаются.
Девушка больше не выходила даже на традицион-
94
ную воскресную прогулку с отцом. Раза два-три после
инцидента он пытался вывести ее, но безуспешно.
Стоило ей увидеть на улице молодых мужчин, как она
застывала на месте, прижималась к отцу с выражением
такого испуга на лице, что привлекала к себе внимание
прохожих. Поэтому прогулки пришлось отменить вме-
сте с их самыми заманчивыми моментами - пирожным
в „Савое“ и посещением кино.
У отца тоже появились странности. Он уже не бес-
покоился, что дочь выйдет из дома в его отсутствие -
теперь ее никакими силами нельзя было вытащить от-
туда, - однако стал бояться психиатров. „Она помеша-
лась“, - говорили в квартале. Но это было тихое поме-
шательство, а тихо помешанными не занимаются ни
полиция, ни психиатры.
Наблюдая за жизнью людей в чужих квартирах,
слушая мелкие сплетни, я все чаще ловил себя на том,
что многого не понимаю. Не понимаю, как добрый че-
ловек из большой любви мог превратить свою дочь в
арестантку. Не понимаю, как нормальные молодые
люди без всякой причины могли со зверской жестоко-
стью обойтись с беззащитным существом. При этом
они не были движимы ни похотью, ни корыстью. Не
понимаю, почему люди способны на свинство именно
в самом сокровенном - в любви.
Однажды рано утром, войдя в кухню, я почувство-
вал, что там царит какое-то необычное возбуждение.
Мой брат и наш слуга высунулись из окна и спорили:
-	Они там, - утверждал слуга.
-	Не может быть! - возражал брат.
-	Могу поспорить на что угодно, они там, - настаи-
вал на своем слуга.
Я быстро умылся и тоже выглянул в окно.
Внизу, во дворе, собралась необычная для столь ран-
95
него часа толпа, которая с гиканьем и смехом осаждала
парикмахерскую. Жалюзи на дверях были опущены, и
вообще парикмахерская не подавала никаких призна-
ков жизни.
Я должен пояснить, что по части любовных плот-
ских похождений парикмахер не уступал сапожнику.
Но там, где есть чемпионы, есть, разумеется, и завист-
ники. Так вот, один из завистников - обивщик мебели
из нашего же двора заметил, что парикмахер, этот же-
натый осел, водит по ночам в парикмахерскую любов-
ниц, спускает жалюзи и... Любовницами этого негодяя
были главным образом домработницы из нашего квар-
тала, и это не считалось бог знает каким прегрешени-
ем. Но минувшей ночью обойщик увидел, что спутни-
цей парикмахера была дама, известная своими элегант-
ными туалетами и роскошными бедрами. Завистник вы-
ждал, пока мерзавец войдет в парикмахерскую, и опу-
стил жалюзи, защелкнул дверной замок и, таким обра-
зом, запер парочку. Рано утром он обрадовал своей но-
востью супругу соблазнителя и супруга прелюбодейки.
И вот уже два часа парикмахерскую осаждает толпа
любопытных, ожидающих появления развратников.
Появления для них неприятного, но ставшего возмож-
ным, ибо замок уже сняли. Супруга соблазнителя сто-
яла впереди всех и время от времени выкрикивала уже
охрипшим голосом:
- Выходите! Выходите, бесстыжие, пусть на вас по-
любуются!
Что касается супруга-рогоносца, то ему явно не хо-
телось быть объектом внимания, и потому он уселся за
столиком перед кафе Македонца и с притворной невоз-
мутимостью пил кофе.
- Видишь, никого нет! - в который раз повторял
мой брат, показывая на спущенные жалюзи.
96
-Там они, - настаивал слуга. - Обойщик их видел.
Там они или нет - этот вопрос волновал и собравшу-
юся во дворе публику. Чтобы ответить на этот вопрос,
кто-то решил поднять жалюзи и открыть дверь. Одна-
ко дверь оказалась запертой изнутри, а окно задернуто
занавеской.
-Ломайте дверь! - воинственно крикнул обойщик.
Однако никто не осмеливался взломать дверь, и во-
обще энтузиазм публики, успевшей устать от столь
долгого ожидания, начал остывать.
- Если они там, все равно выйдут, а если нет, не
выйдут, - изрек сапожник и, повернувшись, зашагал к
мастерской. Его примеру последовали другие. Толпа
стала редеть.
И тогда прелюбодеи вышли. Не вышли, а выскочи-
ли, дама впереди, как этого требует этикет, кавалер -
за ней.
И хотя выход был стремителен, публика из кафе
сразу же бросилась за беглецами.
- Куда бежишь, подлец? Иди сюда, пусть на тебя
люди посмотрят! - кричала опозоренная супруга.
- Врежь ему, задай трепку этому типу! - взывал
обойщик к рогоносцу.
Но тот словно оцепенел. Он растерянно сМотрел на
бегущих, как будто удивляясь тому, что его жена может
так быстро бегать, несмотря на толстый зад. До тех пор
он, видимо, надеялся, что в парикмахерской никого нет.
Через несколько дней я посетил обманутого супру-
га, чтобы вручить ему карточки.
- Ваша жена с вами живет? - спросил я, усевшись
за полированный стол в гостиной, в той прозаической
гостиной, о которой уже шла речь, с гобеленами в
бронзовых рамках и плюшевыми креслами в пожел-
тевших полотняных чехлах.
97
-	Ушла.
-	Я спрашиваю, потому что нужно заполнить гра-
фу.
-	Ушла.
После того, как я дал ему карточки и убрал в порт-
фель бумаги, он повторил еще раз:
-Да, да, ушла.
Многозначительно покачав головой, он посмотрел
на меня так, словно я был не просто чиновник, разда-
ющий карточки, а Общество с большой буквы:
-	Как меня ославил этот обойщик!
Он протянул мне руку именно в тот момент, когда
я бормотал:
-	Да разве он вас опозорил, по-моему, это она...
Я не окончил фразу, потому что увидел, как его ру-
ка сжимается в кулак, и испугался, что сейчас он ударит
меня. Белая жирная рука наконец опустилась. Хозяин
добродушно похлопал меня по плечу:
-	Ну-ну, не надо! И ты, как все, суешь нос не в свои
дела... Она хорошая женщина... и хорошая хозяйка...
но ты еще молодой и многого не понимаешь. . .
Я действительно ничего не понимал. То, что парик-
махер сошелся с женой после скандала, никого не уди-
вило. У них это был не первый и не последний скандал.
Хотя бы из-за детей и чтобы не остаться на улице, су-
пруга должна была пойти на мировую. Но вот то, что
этот толстый флегматичный человек тосковал по жен-
щине, которая сделала его посмешищем, что он готов
был простить ей измену, что не мог жить без нее, при-
чем в том возрасте, когда женщина перестает быть
предметом первой необходимости, этого я понять не
мог.
Прелюбодейка ушла к маме... Таким образом она
отдыхала от домашних обязанностей и мстила супругу
98
за то, что он осмелился устроить ей ловушку. Она
мстила ему и тем, что появлялась в компании молодых
людей, готовых провести с ней ночь, предаваясь удо-
вольствиям, которые сулила ее зрелая и обильная
плоть. Но кульминацией мести было заявление о раз-
воде и молва о том, что она собирается замуж. Тут су-
пруг окончательно сдался. Отказавшись от стыдливых
попыток вести переговоры через посредников, он лич-
но явился к изменнице просить прощения и в конце кон-
цов, как и следовало ожидать, был помилован. Она
снова появилась в нашем квартале, ослепляя всех туа-
летами и движениями задних частей, и никто не смел
смеяться над ней, потому что она вернулась не как рас-
каявшаяся грешница, а как победительница. Смеялись
над рогоносцем.
Этого я не мог понять. И мне никогда не пришло бы
в голову так закончить свой рассказ. И никогда мне не
пришло бы в голову многое другое, чего я не понимал.
В сущности, урок, полученный мною в те времена, ког-
да я занимался раздачей карточек, сводился к следу-
ющему: я убедился, что не знаю людей.
В этом я все больше убеждался по разным поводам
и при разных обстоятельствах. Так было и в случае с
моим другом скульптором. С ним и еще с одним худож-
ником мы подрабатывали, малярничая на частных
квартирах. Он был невысокий, но крепкого сложения,
такой, каким должен быть настоящий скульптор. Вся
его фигура, выражение лица говорили о силе и дерзо-
сти. Больше всех на свете он не любил полицейских.
Эта нелюбовь родилась после того, как во время одной
демонстрации его арестовали и избили в участке так,
что он едва выжил.
Бывало, мы красили оконные рамы и скульптор, зави-
дев полицейского, начинал громко распевать „Марсельезу44.
99
- Зачем ты нарываешься на неприятности? - спра-
шивал художник.
- Позволь и болгарской полиции знать француз-
ский, - вмешивался я.
Полицейский, озадаченный агрессивной интонаци-
ей песни, иногда останавливался, поднимал голову,
смотрел на нас, но ничего не предпринимал, потому
что интонация - нечто недостаточно определенное,
чтобы мотивировать ею арест.
И вот однажды, через год или два, я увидел скуль-
птора на улице. На нем была темно-синяя полицейская
форма с золотыми капитанскими погонами и аксель-
бантами, лакированные сапоги. Сначала я подумал,
что обознался: скульптор-полицейский был от меня на
значительном расстоянии. Но он тоже заметил меня и
неловко улыбнулся. Я беспомощно оглянулся, охва-
ченный глупым желанием спрятаться, но поскольку
прятаться было некуда, попятился и, наверное, повер-
нул бы назад, если бы не мое врожденное упрямство:
„Почему я должен возвращаться? Пускай возвращает-
ся он“. Так я и прошел мимо него, глядя куда-то поверх
его головы.
А ведь он был крепкий и сильный человек, такой
крепкий и сильный, что я мог бы поспорить - сломить
его невозможно, даже переехав трактором. Но вот же,
сломили. И не трактором, а мелкими посулами и... ла-
кированными сапогами.
Этого я не понимал. Как не понимал и ту малень-
кую, стеснительную девушку, которую иногда встре-
чал на наших кружках и молодежных сходках. Вообще-
то, я не обращал на нее внимания, потому что она была
не из броских, а из тех, что обречены жить и умереть
в тени. Прожила она совсем мало: ушла в партизанский
отряд и погибла в бою. А мне-то казалось, что она не-
100
смелая и тихая, из тех, кто и муравью уступает дорогу.
Я думаю, что настоящий писательский труд начи-
нается с того простого открытия, что ты не знаешь лю-
дей, да и потом его сопровождает мысль: ты все еще
не знаешь их, не понял до конца. Кто думает, что знает
все, не испытывает потребности искать, а литература
- это поиск, разумеется, успешный поиск, но окажется
ли он успешным, этого никто не может обещать зара-
нее.
Бессонными ночами и в часы одиночества все эти
истории, свидетелем которых мне довелось быть в на-
шем квартале, в нашем городе, всплывали в памяти по-
мимо моей воли. Я думал о них просто так. как думаешь
над ребусом, чтобы убить время. По крайней мере тог-
да мне и в голову не приходило использовать их как те-
мы. Мне казалось, что нетрудно придумать что-нибудь
поинтереснее, чем эти городские драмы. В душе я все
еще надеялся, что напишу интересную книгу. Она бу-
дет начинаться именно так:
„Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями,
но самым неприятным было не это...“
Я надеялся, что напишу роман, для которого пока
что был готов только вступительный пассаж. Надеял-
ся, хотя был ярым сторонником социального искус-
ства. В кафе „Средец“ мы только и говорили об этом
социальном искусстве, спорили о принципах социали-
стического реализма. Но я был убежден, что социали-
стический реализм - это не обязательно описание толь-
ко житейской прозы, что если искусство преподносит
тебе то же самое, что преподносит и жизнь, то от тако-
го искусства нет никакой пользы.
Мой друг Макето, который тогда учился в Акаде-
мии художеств, приехал как-то в свое село. Родители
как раз только что побелили комнаты.
101
- На этой стене я нарисую тебе большую картину,
- сказал Макето сестре, хотел обрадовать ее.
- Какую картину?
- Я нарисую тебе голубое небо, под ним зеленые
холмы, а на переднем плане широкое поле колосящей-
ся пшеницы.
- Поле? - нахмурилась сестра. - Да я целый день гну
спину в поле, а ты хочешь, чтобы я, вернувшись домой,
снова на него смотрела?
Вот и я, как сестра Макето, мечтал о чем-то таком,
что отличалось бы от каждодневного, потому что в
жизни нашей тогда было много неприглядного, много
грязи. Грязь была на улице и в быту. Осенние рассветы
с туманами, толпы спешащих на работу мрачных лю-
дей, мальчишки, продающие газеты и выкрикива-
ющие тревожные новости; закопченные фасады до-
мов, окна, завешенные черной бумагой, с наклеенны-
ми на стекла белыми полосами на случай бомбардиров-
ки; толкучка, гам и моросящий холодный дождь на ба-
заре, где можно было купить только желтые тыквы да
всю в грязи свеклу; провонявшие горелым жиром трак-
тиры, и бедняки, заливающие горе дешевым вином;
растрепанные старые проститутки на улице Сердика,
высматривающие свои жертвы из темных подъездов,
где пахнет грязным бельем; длинные вереницы легко-
вых автомобилей серого цвета, набитых немецкими
солдатами, отправляющимися в неизвестном направ-
лении; уличные перекрестки, куда мы стекались на де-
монстрации и обнаруживали, что полиция уже окружи-
ла их; тесные мансарды, где мы курили и спорили до
хрипоты, - все это я знал слишком хорошо, чтобы уви-
деть в этом увлекательный сюжет, а не обычные буд-
ничные картины.
И вот однажды капризная судьба, которая обычно
102
довольно грубо обходится с дебютантами, неожиданно
смилостивилась надо мной и подарила мне экзотичес-
кую тему, совсем готовую. Действительно готовую -
только садись и пиши!
Я ездил в Пловдив - мне нужны были книги из го-
родской библиотеки, т.к. я сам писал большую книгу
о современном искусстве. Ни больше, ни меньше как
„Историю искусства XX века". Я молодой, но много-
обещающий автор, только что окончивший гимназию,
работал в кабинете Вичо Иванова. Однажды утром,
войдя туда, я застал его беседующим с каким-то не пер-
вой молодости человеком, худым и настолько загоре-
лым, что он походил на индейца.
- Это брат Теодора Траянова, - представил мне Вичо
незнакомца. - Только что вернулся из Южной Амери-
ки.
„Южная Америка... - подумал я с ностальгией. -
Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями...64
Брат Траянова оказался трудным собеседником. Не
потому, что был молчалив, а потому, что потерял голос.
Слова он выговаривал со страшным хрипом. Но за ка-
кие-то полчаса я приноровился расшифровывать этот
хрип и засыпал его таким количеством вопросов, что
Вичо оставил нас и ушел по своим делам.
Траянов, по его рассказам, которые я никогда не
пытался да и не мог проверить, много лет провел в Юж-
ной Америке, по неисследованным рукавам Амазонки
заплывал далеко в джунгли, по воле случая попал к ин-
дейцам полудикого племени и завоевал уважение ту-
земцев умением лечить лихорадку с помощью обычной
хины. Траянов стал правой рукой вождя племени, а по-
сле его смерти сам был избран вождем. Племя имело
примитивную организацию, но располагало огромным
количеством золота, добываемого в джунглях. Он ре-
103
гулярно посылал экспедиции на лодках к ближайшему
городку, покупал одежду и медикаменты, оружие и
сельскохозяйственный инвентарь, даже создал армию,
защищавшую племя от белых авантюристов. Но со
временем одиночество все больше донимало его, и на-
стал день, когда он вернулся в цивилизованный мир.
Индейцы проводили его с царскими почестями. Купив
имение на каком-то острове, он женился. И тогда его
стала терзать ностальгия, но на этот раз - по дикой
жизни в джунглях. Поэтому раз в год он навещал пле-
мя, используя для этой цели катер. Однажды во время
такого путешествия он почувствовал жажду. Стояла
адская жара. Емкость для воды оказалась пустой, а
грязная вода Амазонки была непригодна для питья.
Тогда он достал из холодильника лед, растолок его и
проглотил еще не растаявшим. С тех пор потерял го-
лос.
То, что я рассказываю, - это не история Траянова,
а стержень, на который были нанизаны разные его ис-
тории. Их было много, дюжина или больше, - история
о золоте, о приключениях в джунглях, о перестрелках,
о смертельной опасности и еще бог знает о чем. Един-
ственным вещественным доказательством всей этой дол-
гой и необычной одиссеи служил индейский пояс, кото-
рый Траянов носил под европейским пиджаком. Пояс
был золотым, сплетенным из длинных нитей, а застежка
сделана в виде двух змеиных голов. Эффектный и тяже-
лый пояс и все же легковесный как доказательство.
Но смуглый худощавый мужчина приехал в Болга-
рию лечиться, а не подтверждать факты своей биогра-
фии. Кто-то внушил ему, что родной климат вылечит
его. Он надеялся, что исцелится и вернется в Южную
Америку, где его ждали жена и дочь. Но не исцелился.
Умер от рака горла.
104
Лично мне не нужны были никакие доказательства.
Я был настолько очарован историями Траянова, что,
вернувшись в Софию, поспешил рассказать их моему
другу Павлу Вежинову. Мы сразу же решили написать
роман сообща. Истории - мои, беллетристический
опыт - его.
Вклад Павла не ограничился опытом, он обеспечил
и публикацию. Публикацию не в виде отдельной книж-
ки - о таком тогда мы не смели и мечтать, - а в одном
охочем до сенсаций софийском еженедельнике, назва-
ние которого я уже не помню. Сперва мы обсудили по-
вествование в общих чертах, потом выдумывали пас-
саж за пассажем и отстукивали их на машинке. Исто-
рия печаталась в приложении и сначала была довольно
забавной, по крайней мере так казалось нам, авторам,
но постепенно стала надоедать. Так и не помню, завер-
шили мы ее или оборвали, не доведя до конца. Тем бо-
лее, что конец истории - понятие довольно неопреде-
ленное, по крайней мере до тех пор, пока ты не убил
героя.
Как бы то ни было, экзотическая находка, обещав-
шая мне счастье, превратилась в разочарование. Изда-
ли яркая и роскошная, вблизи она съеживалась и бледне-
ла. Схемы элементарных ситуаций и элементарных
переживаний чередовались и повторялись до бесконе-
чности или, по крайней мере, до тех пор, пока забыва-
лось, когда и зачем мы начали писать эту историю. Эк-
зотическая тема только издали представлялась зага-
дочной, а вблизи оказалась обычной и банальной до
тошноты, обычной и банальной еще с детства, со вре-
мен Майна Рида.
А необычное, как ни странно, было рядом, в камен-
ных мешках городских кварталов, в шуме улиц и база-
ров, трактиров и фабричных районов. И вот однажды,
105
когда я обходил с портфелем под мышкой свои дома,
раздавая уже опротивевшие карточки, меня осенила
большая идея, яркая и неожиданная, как каждая боль-
шая идея: описать все это необычное, описать всех, ох-
ватить город, весь этот хаос амбиций и страстей, влече-
ний и конфликтов, успехов и провалов. По сути дела,
другая идея в то время и не могла бы меня осенить. Ме-
ня устраивали только грандиозные планы: или всё, или
ничего. Как с историей современного искусства.
- Бальзак обо всем этом уже писал, - заметил один
мой приятель, когда я поделился с ним своими планами.
- Бальзак писал о другом времени и о другой стране,
недовольно ответил я, вспомнив слова отца. - И сделал
это с расточительством гения. Мы же не гении. Я хочу
написать одну книгу, понимаешь - только одну, но со-
брать в ней всё.
- Все, что нас окружает, или все, что у тебя в голо-
ве? - полюбопытствовал приятель.
Есть люди, которые просто не могут жить, если не
посмеются над человеком.
Вспоминая то время, я не удивляюсь своему гло-
бальному проекту описать все. Удивляюсь только, по-
чему я не решил превзойти Бальзака. А почему бы и
нет? В те годы любая цель казалась достижимой. В те
годы, о которых я вспоминаю сейчас с иронией и не-
много с завистью. Потому что, в противовес тому, что
мы представляем себе в начале пути, чем дальше мы по
нему идем, тем труднее он кажется, тем больше препят-
ствий, реальных и мнимых, встает перед нами; бывают
даже такие моменты, когда вообще не видишь перед со-
бой дороги, когда вообще не можешь понять, идешь ли
ты вперед или топчешься на одном месте, когда садишься
за письменный стол с таким же глупым и отвратитель-
ным страхом, с каким садишься в кресло зубного врача.
106
Но тогда я был еще в начале пути, в самом начале
и потому смело взялся описать все. И принялся за свое
„Путешествие в повседневность44.
Сейчас, листая эту раннюю книгу, я не могу объяс-
нить себе, почему при столь бедном тогдашнем запасе
впечатлений я оставил неиспользованными столько че-
ловеческих историй, о которых сегодня едва ли могу
вспомнить. Наверное, они казались мне неинтересны-
ми. Или не вписывались в предварительно составлен-
ный план. Или, может быть, я чувствовал себя неловко
перед живыми героями, которые могли узнать себя в
повествовании.
-	Вам, писателям, опасно что-либо говорить... Сра-
зу же бьете в барабаны... - вознегодовал как-то прото-
тип моего шулера, прочитав соответствующую главу.
-	Как видишь, я многое изменил. Тебя никто не уз-
нает.
-	Все меня узнают. Люди не так глупы, как ты ду-
маешь.
Прототип, в отличие от моего героя, давно покон-
чил с профессиональным шулерством и сейчас забо-
тился о своей репутации порядочного журналиста. Од-
нажды в кафе он рассказал мне о своих приключениях,
и я не устоял перед искушением использовать такой
благодатный материал.
-	Не сердись, - сказал я. - Никто тебя не узнает.
-	Конечно, мне нечего сердиться. Вам же тоже есть
надо. Вот и зарабатываете на чужом несчастье!
Такие высказывания больше всего обижают меня.
И не только потому, что я не считаю литературу сред-
ством к существованию, а потому, что избегаю описы-
вать человеческие несчастья. Чем больше меня что-то
трогает и волнует, тем труднее мне это описать. Тогда
мне хочется плакать, а не писать. Должно пройти вре-
107
мя, чтобы я стал относиться к потрясшему меня слу-
чаю, как к теме, но даже тогда...
Много лет спустя, будучи в Париже, я начал писать
новеллу на алжирский сюжет. Герой рассказа - моло-
дой француз, попавший в лапы военной полиции в Ал-
же и погибший в ее застенках. У меня было много дан-
ных о пытках, которым подвергались арестованные во
французской жандармерии в то время, а самого героя
я знал лично. Это был молодой журналист, коммунист,
за два года до его ареста мы гуляли с ним по Алже. По-
том он „исчез44, как говорят в таких случаях, „при не-
выясненных обстоятельствах44. Я изменил некоторые
подробности - имя и профессию, но герой был имен-
но тем молодым человеком, и в моем воображении он
должен был пройти долгий путь страданий, прежде чем
взойти на эшафот.
Щадя нервы читателя, я не описывал в новелле са-
мые зверские пытки. Но чтобы умалчивать о чем-то,
нужно видеть это в своем воображении, и там, в моем
воображении, мой друг проходил одно за другим все
страшные испытания до тех пор, пока я не почувство-
вал, что мне становится плохо. Так плохо, что я бросил
работу над новеллой и только через год смог вернуться
к ней и закончить.
В молодости, может быть, именно из-за боязни
перед страшным и трагическим я обходил в своем путе-
шествии „по повседневности44 некоторые неприятные
закоулки. Описывать несчастья людей - такое занятие
никогда не привлекало меня. Видно, потому, что я уже
понял: если описываешь чужие несчастья, они стано-
вятся твоими собственными несчастьями.
Я начал путешествие в повседневность, но где-то в
глубине души еще таилась ностальгия по празднику, по
яркому и необычному, по тому, что трудно встретить
108
в нашей жизни, ибо оно рождается и формируется
только в мечтах. Тогда моя задача казалась мне про-
стой, и я думал, что ее нужно решать просто, по форму-
ле „или-или“. Должно было пройти время, чтобы я по-
нял: реальность и мечты - два непреложных и неизбеж-
ных понятия. Они как два полюса. У земного шара два
полюса. Два полюса и два Тропика. Две горячие зоны
- счастье и несчастье. В искусстве, не знаю почему,
вторая зона всегда более плодотворна. Тогда я еще не
понимал простой истины: не хочешь страдать - не бе-
рись за перо. О литературе я мечтал как об удоволь-
ствии:
„Дорога в Санта-Крус...“
И только потом я понял: литература - это страда-
ние. Иногда, конечно, это и освобождение от страда-
ния, но только тогда, когда ты страдание пережил. Из-
бавиться от горькой чаши можно, только испив ее.
Есть, разумеется, и второй путь, более легкий и
привлекательный своей доступностью, но он ведет в
другую сторону. Поддавшись раз искушению и ступив
на этот путь, мы с завистью взираем на вершины, за-
воеванные мастерами, потому что наша тропка вьется
где-то внизу. Мы завидуем им и говорим: „Везет же
людям!'*, но не задумываемся, какой ценой оплачено
это везение. Это долгие бессонные ночи Бальзака в ком-
нате со спущенными шторами, где бродили призраки
еще не родившейся Человеческой комедии; это долгие
годы нищеты Домье, который ради того, чтобы проз-
рели люди, сам потерял зрение, работая над своими ли-
тографиями; это десять лет страданий, пережитых До-
стоевским в Сибири; десятилетие лихорадочного твор-
чества и революционной борьбы, приведшие Христо
Ботева к вершине поэзии и к героической гибели; деся-
тилетие работы до изнеможения, работы приведшей
109
Ван Гога к трагическому эпилогу; одиссея несчастного
Сислея, измученного страшным недугом, незадолго до
кончины писавшего своему другу: „Вижу красных мо-
тыльков..К концу жизни в глазах пейзажиста, устав-
ших всматриваться в тончайшие нюансы солнечного
света, трепетали только страшные красные мотыльки
страдания, боли и смерти.
А я думал, что могу сделать хитрый ход и обойти
боль и страдание, пустившись в далекое экзотическое
путешествие, где единственной опасностью будет во-
ображаемый винчестер несуществующего Джо.
Увлекательная прогулка в страну фантазии - таким
мне представлялся сначала путь в литературу.
„Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождя-
ми...“
В сущности, в этой глупой фразе моего ненаписан-
ного романа была истина, но тогда я даже не подумал
об этом. Подумал гораздо позднее, а, может быть,
слишком поздно. Потому что, даже не зная испанского
языка, я все равно должен был догадаться: Санта-Крус
означает святой крест. А святой крест, как известно,
находится на Голгофе.
ЭЛЕГИЯ МЕРТВЫХ ДНЕЙ
Я сидел на полу отцовского кабинета и вытирал
пыль с книг, расставленных на нижней полке. Впро-
чем, не вытирал, а перелистывал их. Там, на нижней
полке, стояли книги, которые я любил листать больше
всего. Одна из них, под названием „Мои натурщицы64,
изобиловала снимками обнаженных, застывших в по-
зах нимф и богинь, женщин со старомодными причес-
ками. Позы казались мне красивыми, а фигуры натур-
щиц - не особенно. Увядшие телеса профессионалок.
Дряблая плоть. Грузные ляжки. Но в сугубо мужской
атмосфере дома, где я рос, снимки эти воспринимались
как виды какой-то запретной зоны.
Там, на нижней полке, стояло и роскошное, с кра-
сочными иллюстрациями Далека, издание „Рубаийат44
Омара Хайяма. Больше всего мне нравилась первая ил-
люстрация: белые, отливающие голубизной купола
восточного города, глухая темная зелень султанских
садов, солнце, выплывающее из-за фиолетовых гор в
образе прекрасноликого молодца. Как мне хотелось,
чтобы этим молодцем был я, разумеется, когда вырас-
ту, чтобы и я мог так же легко плыть в небесной лазури
к голубому, объятому дремой волшебному городу:
Проснись! Ведь солнце уже уронило
свой алмаз в чашу ночи.
И вот, охотник с востока накинул на минарет
свою сеть из солнечных лучей.
111
Книжный шкаф с солидными изданиями стоял в
углу у самой двери, и я под тем предлогом, что сметаю
пыль, спокойно рассматривал книги. Письменный стол
отца находился в противоположном конце комнаты, у
окна. И солнце - не то, что у Омара Хайяма, а белесое
зимнее софийское солнце, - вычерчивало в сумрачном
полумраке кабинета большой светлый ромб, с просту-
пающим в нем силуэтом Старика, склонившегося над
работой, точно Старик, подобно султанской мечети,
очутился в солнечных силках.
В тот день отец рисовал. Рисование служило ему от-
дыхом от писательских трудов. И вот, рисуя, он вдруг
пробормотал нечто неразборчивое.
- Ты что-то сказал, папа? - спросил я, поспешно за-
хлопывая толстую книгу.
- Ничего.
- Мне показалось, будто ты что-то сказал...
- Неужели?
Он окинул меня быстрым взглядом, чуть заметно
улыбнулся и добавил:
- Наверное, я разговаривал сам с собой... Как су-
масшедший...
Отец снова склонился над рисунком, а я поставил
„Рубаийат“ на место, чтобы вытащить следующую
книгу. Но книги внезапно перестали занимать меня, и
я украдкой бросил взгляд в глубину комнаты, где в
большом светлом ромбе вырисовывалась сгорбленная
фигура Старика. Несмотря на его шутливый тон, меня
охватило какое-то смутное беспокойство. Мне стало
страшно: этот человек, так скупо делившийся своими
мыслями с окружающими, вдруг может ни с того, ни с
сего заговорить с самим собой. Как сумасшедший.
Правда, я еще ребенком замечал подобное и за со-
бой. Ничего предосудительного в этом я не видел, коль
112
скоро человек беседует с собой мысленно. Много воды
утекло с тех пор, как я начал испытывать порой стран-
ное желание заговорить вслух, чтобы лучше услы-
шать, чтобы лучше понять себя, чтобы провести гра-
ницу между собой тем, кто говорит и объясняет, и тем,
кто слушает и судит.
Не помню, когда начался этот бесконечный глухой
монолог, затухающий в часы работы и других дел, сно-
ва вскипающий в моменты бездеятельности и одиноче-
ства, монолог, который я не только ощущал внутри се-
бя, но и зримо представлял себе, потому что он расте-
кался, как из квашни тесто, замешанное на словах и
картинах, на словах и картинах без очевидной связи
или же обладающих какой-то собственной связью, ко-
торую я напрасно пытался уловить.
Я передвигаюсь по своей комнате, отгороженной в
этот час от других помещений плотным пологом тиши-
ны и ночи. Слоняюсь от стены к стене, якобы прогули-
ваюсь, а на самом деле бормочу или прислушиваюсь к
бормотанию мужчин и женщин, жизненные дороги ко-
торых некогда пересеклись с моей. Передвигаюсь в
тесном пространстве - десять шагов вперед, десять на-
зад, - наматываю километры и пытаюсь избавиться от
этого бормотания, но оно преследует меня, обрастая не
только словами, но и образами, лицами и гримасами, а
я погружаюсь в них и свинцовой поступью следую да-
лее - десять шагов вперед, десять назад, - словно ком-
ната превратилась в причудливый аквариум, где в зеле-
новатом сумраке плавают обрывки воспоминаний,
плавает все, что я давно вышвырнул за ненадобностью
и еще недавно считал напрочь забытым.
Порою я говорю себе: „Хватит!“ - и для вящей убе-
дительности готов даже выкрикнуть во весь голос:
„Хватит!44, - точно, как сумасшедший, дабы навести
ИЗ
наконец порядок в своей голове, порядок, сулящий без-
молвие и облегчительную пустоту. Но видения продол-
жают плавать вокруг, обволакивая меня зеленоватым
сумраком комнаты-аквариума. Старик созерцает бес-
порядок, царящий на моем рабочем столе, свидетель-
ствующий о совершеннейшем запустении, и бормочет:
„Поступай, как знаешь“, а я отвечаю ему, правда,
только мысленно: „Легко тебе говорить, ведь ты знать
не знаешь ничего, кроме своих рукописей и книг“, я за-
являю ему это раздраженным тоном, правда, только
мысленно и удаляюсь, и мы стоим с ней в полуосвещен-
ном углу кабака, и она разражается смехом, который
всегда разбирает ее после третьей рюмки, и спраши-
вает: „Сколько книг ты продал, чтобы устроить для
меня эту пирушку?“ - и я собираюсь ответить, но пони-
маю, что уже шагаю по развороченной бомбежкой
улице, черно-белой улице с черными скелетами обго-
ревших зданий и белыми сугробами, и вхожу в церковь,
в разбитых окнах которой скулит зимний ветер, и приб-
лижаюсь к уложенному на цементном полу длинному
ряду трупов, приподнимаю один за другим наброшен-
ные на них мешки и под третьим, нет, под четвертым,
впрочем, какая разница - под третьим или четвер-
тым - вижу ее лицо, неестественно белое и жутко напу-
дренное пылью, и хочу накрыть ее мешком, но вместо
этого, потрясенный, продолжаю стоять и смотреть на
это белое лицо, будто загримированное для маскарада,
ее лицо, уже не улыбающееся, лишенное всякого вы-
ражения. Она выглядит так, точно заснула. Так же,
как если бы заснула, говорю я себе, и когда наконец
накрываю ее мешком, оставляю один его уголок отки-
нутым, чтобы у нее была хоть какая-то возможность
дышать.
„Хватит!44 - жестко приказываю я себе и еще более
114
решительно устремляюсь своей дорогой - десять шагов
вперед, десять назад, - чтобы убежать от этих навязчи-
вых призраков, но там, на полдороге, в окутанном клу-
бами табачного дыма зыбком пространстве корчмы
всплывает лицо Гоши Свинтуса, круглое и белое, как
луна, и такое же, как луна, непроницаемое и безучаст-
ное, и я слышу, как он говорит: „Жизнь, браток, - это
дурдом, и каждый дурак, оказавшийся в нем, спешит
стать центром внимания, чтобы в свою очередь быть
растерзанным и раздавленным, а верх искусства состоит
в том, чтобы втихаря, на цыпочках прокрасться мимо
этого бедлама и выскользнуть, выскользнуть в небы-
тие, откуда ты и явился на белый свет66.
„Хватит, убирайтесь!“ - грубо приказываю я Гоше
Свинтусу и всем остальным, плетущимся за мной, и они
на мгновенье исчезают, все, кроме старой проститут-
ки, примостившейся, как всегда, за моим столиком,
чтобы угоститься рюмашкой коньяка. Она была слиш-
ком стара, чтобы кормиться своим ремеслом, и добыва-
ла пропитание, подсаживаясь к столикам в надежде
пропустить за чужой счет рюмочку, а по возможности
и другую, и в том случае, если вы соглашались на вто-
рую, она принимала ее под видом бутерброда с маслом
и брынзой, потому как человек, говорила она, должен
думать не только о душе, но и о теле. Мертвым без-
участным голосом она рассказывала о своих мытар-
ствах, время от времени учтиво вставляя: „Я вам еще
не надоела?66. Наверное, у нее было плохо с памятью
или она любила приврать, во всяком случае ее истории
каждый раз звучали по-разному, но мытарства в общих
чертах были все теми же, и она мертвым голосом опи-
сывала, как ее, еще девчонку, втянули в какую-то бан-
ду, где она, терпя побои и угрозы, переходила из рук в
руки, и как позднее, после безуспешных попыток сде-
115
лать аборт, родила и ее заставили бросить ребенка на
одной из скамеек Люксембургского сада („Я вам еще
не надоела?“), и как еще позднее ее засадили в грязный
портовой притон и отпустили лишь после того, как рас-
ходы на поддержание стареющего тела стали превы-
шать доходы от его эксплуатации („Я вам еще не надое-
ла?“).
Надоела, говорю, и ты, и все остальные. Все это я
уже знаю, убирайтесь ко всем чертям, оставьте меня в
покое. И порой они выметаются, правда, не надолго,
но тогда вновь слышишь свой собственный голос, под-
хвативший бесконечный глухой монолог. С тех пор,
как я себя помню, он течет и полнится размышлени-
ями, лирическими отступлениями и бессвязными кар-
тинами, становится то муторным и хаотичным, словно
растворяясь в зеленоватой мути аквариума, то снова
суживается и проясняется, и я совершенно отчетливо
слышу свои слова о том, что в настоящий момент
происходит вокруг, будто это не ясно без всяких слов,
будто я веду за собой слепца - опять-таки себя самого,
но которому все нужно объяснять как слепцу. Это же
нелепость, говорю я себе порой, ибо мне кажется, что
слепцов двое и они колобродят, объясняя друг другу то,
что вроде бы видят.
Это же полнейшая нелепость, но монолог продол-
жает течь и растекаться тягучим замесом, выплески-
вается не только на настоящее, но и на будущее, и ино-
гда воронкой закручивается вокруг мысли о том, что
могло бы случиться и как было бы хорошо, случись
оно на самом деле, вращается вокруг этой навязчивой
мысли, прокручивает ее снова и снова, снова и снова
шлифует, дабы сияние ее стало еще ослепительнее и
заманчивее, но чем дольше он буксует на ней, тем
больше выхолащивает ее, и она меркнет и угасает, по-
116
ка совсем не исчезнет и не выйдет из обращения, чтобы
смениться другой, которая в свою очередь также попа-
дет в ворох выцветших фотографий чего-то, не того,
что случилось, а того, что должно было бы случиться,
но, разумеется, никогда не случится наяву, фотографий
неродившихся дел и событий.
Хотеть - значит мочь, гласит поговорка, и многие
убеждены, что первым или даже единственным услови-
ем обретения чего-либо является сильное, истовое же-
лание, будто желание - это некий магнит, властно при-
тягивающий желаемое. Может, это и так, но во всяком
случае не для меня. Ибо, как я заметил, чем сильнее я
чего-либо желаю, тем безнадежнее оно отодвигается
от меня, будто мое желание отталкивает его. Стоит
перестать желать, и может статься, что желаемое само
приплывет тебе в руки. Да что толку, если желание
уже исчезло.
Но с течением времени размышления о желанном
глохнут, и монолог поставляет мне все меньше картин,
связанных с блажью, потому что у меня остается все
меньше времени на то, чтобы они стали явью, и я все
чаще ловлю себя на том, что размышляю не о желан-
ном, а о причине того, почему оно остается несбыв-
шимся до конца и, мысленным взором пробегая по ка-
лендарю прошлых лет, я ворошу всякий хлам, копаюсь
в забытых делах и ищу ошибку.
Ошибки нет, иногда говорю я себе для успокоения.
Жизнь - неизбежная амортизация. Начинается с ме-
чты, а кончается разочарованием. И чем радужнее
твоя мечта, тем горше разочарование. Жизнь не сози-
дают спокойно, расчетливо и планомерно, как строят
дом. Скорее ее созидают, как те строения, что сооружа-
ются, за неимением лучшего, из скудного материала, с
помощью наличных подручных средств, а потому не-
117
редко они являют собой нищенские хибарки или же по-
просту остаются незавершенными. Так что доволь-
ствуйся этим жалким сараем, сляпанным собственны-
ми силами, и не рыпайся. Ошибки нет.
Но я знаю, что ошибка все-таки есть. Хотя, вполне
возможно, она не ограничивается рамками одного дня,
не сводится к одному-единственному поступку. Вряд ли
она относится к числу тех роковых, одноразовых, а
скорее уж к тем, другим, коварным и неощутимым, об-
наруживающим себя не внезапным провалом, а долгой
цепью мелких ошибок, каждая из коих столь незначи-
тельна и тривиальна, что выглядит невинной оплошно-
стью, объясняемой несовершенством человеческой
природы.
Ошибка все-таки есть. Раз путь пройден, а цель не
достигнута, значит, есть ошибка. И точно так, как в тес-
ном пространстве комнаты я сейчас переставляю нали-
тые свинцовой тяжестью ноги, всю жизнь я медленно
и неуклюже продвигался в пределах избранного попри-
ща. И ни разу не сумел - подобно тому молодцу из кни-
ги - воспарить и вольно понестись в небесной лазури к
подернутому синеватой дымкой сказочному городу,
разве что только в сновидениях. А наяву тяжело пере-
ставлял свинцовые ноги, спотыкался, падал, чтобы
снова неохотно и неуклюже продолжать свой путь, не
зная наверняка, действительно ли иду или просто топ-
чусь на месте.
Ошибка все-таки есть. Я оборачиваюсь назад и ви-
жу все эти растранжиренные дни, бесцельно промотан-
ные, мертвые дни моей жизни. Не надо корчить из себя
трагического героя, бормочет слепец подле меня, тот,
который такой же я, только другой я, мой вечный собе-
седник и враг. Не надо корчить из себя трагического
героя, в любом деле - свой допустимый процент брака,
118
не так ли? Гигиеной труда предусматриваются корот-
кие передышки. Много ли найдется таких, кто ишачил
всю жизнь? Коли ты не пьешь, значит, играешь в кар-
ты; если не волочишься за женщинами, то ходишь на
рыбалку; мотаешься по гостям, дерешь глотку на игри-
щах, собираешь марки, терзаешь знакомых анекдота-
ми с бородой и занимаешься бог весть чем еще, все ту-
жишься выдать на-гора нечто, а на поверку - пшик,
переливаешь из пустого в порожнее, захламляешь
окружающую среду отбросами, бесполезными поступ-
ками и словесами.
Но все-таки я продолжаю вглядываться в прошлое,
во все эти растранжиренные, мертвые дни моей жизни.
Может быть, некогда, в те времена или еще раньше,
они воспринимались мной как невинная шалость, как
озорной мальчишеский побег из школы. Но сейчас они
застывают в дали серыми безобразными нагроможде-
ниями средь пустынной равнины. Неприветливый пей-
заж.
Но ведь есть кое-что еще, старается ободрить меня
стоящий рядом слепец, как будто он может видеть
лучше, чем я. Кое-что еще - это хилые насажде-
ния близ безобразных голых нагромождений, хилые
насаждения с чахлой листвой или ржавые, пожух-
лые так и не принявшиеся побеги. Скудная раститель-
ность.
Не хватало еще, чтобы и такой не было.
Но в последнее мгновенье, за миг до своего ухода,
оглянувшись и посмотрев вокруг, видишь, что повсю-
ду, куда ни кинь взгляд, - лишь серые безобразные
скалы, лишь скорбная и бесплодная пустыня вообра-
жаемых дел. А что может быть безобразнее угроб-
ленного и закинутого в придорожную канаву божьего
Дня?
119
* * *
Чтобы добраться до корчмы, прокуренной и много-
людной, надо было пройти через подворотню в конец
двора, примыкающего к площади Святой Недели.
Очутившись в тесных сотах этого мрачного и узкого
двора и входя в помещение, наполненное густым табач-
ным дымом, я, как мне казалось, попадал в преиспод-
нюю и обычно боялся заглядывать сюда, как боится
человек заглянуть в преисподнюю. Если мне все же до-
водилось заходить в этот кабак, то обычно это случа-
лось утром, хмурым утром, когда день начинается с не-
истового желания - не дать ему начаться, исчезнуть с
лица земли, провалиться в тартарары, сгинуть.
Столик нашей компании находился в самом дальнем
углу корчмы. Опасаться, что его могут занять чужаки,
не приходилось, потому что постоянные клиенты зани-
мали его еще на заре. А некоронованным королем сре-
ди них был Гошо Свинтус.
Несколько лет назад - вернее, много лет назад - Го-
шо прибыл в столицу из провинциального городишка
в сопровождении престарелого отца, горевшего жела-
нием дать образование хотя бы младшему сыну. Гошо
поступил на юридический факультет, имел переэкза-
меновки на каждом семестре и раз в месяц поддержи-
вал письменную связь с отчим домом: „Как вы пожи-
ваете? У меня все хорошо. Занимаюсь усиленно.
Пришлите денег!“ Усиленные занятия не позволяли
ему съездить домой даже летом. В конце концов, обес-
покоенный его двухлетним отсутствием, отец приехал
в Софию и осведомился в университете насчет успехов
сына. Успехи оказались не блестящими, точнее выра-
жались несколькими „неудами“.
- Экзамен, папаня, это как рыбалка, - пытался
120
успокоить расстроенного родителя Гошо. - Закиды-
ваешь невод, а вытащишь рыбку или нет...
- Если оно и дальше будет идти так, сынок...
- Ну, дальше так не должно быть. Когда-нибудь и
мне повезет - сколько всего впереди, - оптимистично
отвечал студент.
Отец вернулся в свой городишко, а Гошо продол-
жал самоотверженно бороться с невезением и раз в ме-
сяц вносил свою лепту в эпистолярную прозу: „Как по-
живаете? У меня все хорошо. Пришлите денег!44
Даже если принять, что экзамены сродни рыбалке,
Гоше не грозила опасность что-нибудь выудить, пусть
это был бы и „неуд44, ибо он вообще перестал являться
на экзамены. Он уже прекрасно понял, в чем состоит
его жизненное призвание, и стабильно обосновался в
корчме.
- Папаня, странный ты человек, - разглагольство-
вал Гошо перед отцом, который спустя несколько лет
опять пожаловал в Софию. - fie понимаю, чего ты тре-
вожишься... Я окончил не один, а целых два семестра,
так что в свое время получу два диплома. Нет худа без
добра, папаня!
Гошо совсем перестал думать о переэкзаменовках,
потому что это значило выбросить на ветер несколько
сотен левов. Он продолжал аккуратно посылать тради-
ционную весть: „У меня все хорошо. Пришли деньги!44
И делал это до тех пор, пока старик не умер и финанси-
ровать операцию по приобретению знаний стало неко-
му.
Казалось, за этим должен последовать и финал об-
щеобразовательной операции, тем более, что Гошо
уже давно усвоил все, что можно было усвоить по части
алкоголя: круглосуточные бдения, попойки в компа-
нии и запои в одиночестве, с закусью и без оной,
121
за наличные и без гроша в кармане. Но именно потому,
что он как следует проштудировал и эту последнюю
дисциплину, Гоше удавалось, причем в течение многих
лет, продолжать свою научную карьеру безо всякой
помощи со стороны осиротевшего семейства.
Метод его был предельно прост, как и любое вели-
кое открытие - от ванны Архимеда до Колумбова яйца.
Когда Гошо установил, что в карманах его окончатель-
но и бесповоротно поселился ветер, его осенило, что в
качестве рабочего инструмента можно использовать
чужой карман, желательно туго набитый банкнотами.
Я вовсе не хочу сказать, что Гошо стал карманником -
он был слишком артистической натурой, чтобы пасть
столь низко, я имею в виду лишь то, что он стал экс-
плуатировать собственное обаяние, сдобренное пара-
ми алкоголя, для привлечения меценатов, готовых под-
держать его научные изыскания.
С тех пор отдельные периоды карьеры Гоши Свин-
туса можно было обозначить именами его покровите-
лей, а это в существенной мере облегчило бы труд его
биографов. Но среди всех этих периодов самым плодо-
творным был и остается этап „Корабля искусств64.
Некий субъект, случайный знакомый вечного сту-
дента, внезапно получил большое наследство. Это по-
будило Гошу установить с ним более тесные контакты
с одной-единственной целью - быть тому полезным.
Так компания пополнилась новым членом.
- Дело не в деньгах как таковых. Деньгами сегодня
никого не удивишь, - философствовал Гошо. - Дело в
том, чтобы найти им достойное применение, такое,
чтобы увековечить свое имя в Золотой книге Истории.
Присутствующие единодушно соглашались, что
важна именно Золотая книга, а не золото само по себе.
И богатому наследнику не оставалось ничего иного,
122
как присоединиться ко всеобщему мнению. После то-
го, как студент затронул эту тему на нескольких сабан-
туях, человечишка осмелился полюбопытствовать от-
носительно того, каков же пароль, с помощью которо-
го можно навеки войти в Историю.
- В этом-то и вся соль, - был ответ Гошо. - Богатых
людей много, идей мало! И потому много ли тех, кого
помнит человечество? От Наполеона до Аль Капоне -
ни единого, пустое место! Да и взять этих двоих, одни
их возвеличивают, другие проклинают... А почему?
Потому что вопрос не в том, чтобы облагодетельство-
вать некое государство или некую шайку, а в том, что-
бы оказаться полезным для всего человечества. Тогда
твое имя будет вписано в Золотую книгу вот такими
буквами, дабы оно осталось в памяти людской на веки
вечные.
Присутствующие, среди них и богатый наследник,
были вынуждены согласиться, что только на таких
условиях можно попасть в Золотую книгу. Но вопрос
о пароле продолжал оставаться открытым, по крайней
мере до того мгновенья, когда Гошо благоволил ра-
зоткровенничаться :
- Да, есть у меня одна идейка... Между нами говоря,
идея, стоящая миллионов, но разве можно поделиться
ею в нашем меркантильном обществе... Мигом восполь-
зуются и превратят ее в источник доходов...
Это соображение, в особенности его последняя
часть, естественно, заинтриговало компанию.
- Валяй, не бойся! За этим столом нет торгашей! -
возразил один из присутствующих.
Все еще не выбравшись из плена своих опасений,
Гошо обвел компанию недоверчивым взглядом, оста-
новив его на лице наследника. Именно это честное и
умное, напряженно внимающее лицо придало ему силы
123
побороть сомнения и поделиться своей великой идеей.
Идея, подобно любому эпохальному открытию - от
ванны Архимеда до Колумбова яйца, - была предельно
проста.
- Для решения любой задачи, - сказал Гошо в тот
памятный день, - необходима логика. Может, универ-
ситет и не дал мне многого, зато оставил столько логи-
ки - хоть отбавляй. Чтобы стать благодетелем челове-
чества, надо сначала понять, чего ему, этому человече-
ству, не хватает. Хлеба? Ерунда! Чем больше набивают
людишки брюхо, тем больше звереют и опускаются до
скотского состояния. Не хлеб им нужен, а красота!
„Красота спасет мир64, - это еще Достоевский сказал.
А где пребывает эта красота?
- Здесь, на донышке бутылки, - позволил себе заме-
тить один из присутствующих.
- Верно, но здесь, на донышке бутылки, она пребы-
вает в сыром виде.А в самом чистом виде, в своей квинт-
эссенции, она содержится в искусстве.
После теоретического вступления Гошо перешел к
конкретному проекту. Осуществление его казалось пу-
стяком, единственная трудная часть - дойти до этого
умом - уже была проделана Гошо. Просто-напросто
надо было построить импозантный лайнер с киносало-
ном, выставочными, концертными, библиотечными и
тому подобными залами. Приютив в своих каютах вы-
дающихся деятелей искусства обоих полов, талантли-
вую молодежь, в особенности представительниц не-
жного пола, корабль начнет обходить все порты, раз-
брасывая по миру благодатные семена красоты. Он
станет местом встреч для талантов со всех континентов,
на нем они будут обсуждать проблемы искусства, радо-
вать своими блестящими произведениями чуткую и
благодарную публику. Естественно, этим кораблем
124
должен кто-то командовать, но Гошо и слышать не хо-
тел о том, чтобы обременить себя подобной должно-
стью.
- Но почему? Идея-то твоя, - возразил кто-то.
- Моя. Да только идея - это одно, а реализация -
совсем другое. Сидеть в роскошном кабинете-каюте,
общаться с молоденькими актрисами, прославленны-
ми на весь мир личностями, это, браток, мне не по си-
лам.
- Тогда хоть назови имя человека...
- Ну, это я могу, только всему свое время...
Воспользовавшись наступившей паузой, наследник
позволил себе заметить, что на постройку подобного
корабля уйдет уйма денег.
- Денег... Денег найдется сколько угодно, - невоз-
мутимо заявил студент. - Деньги не проблема. А вот
найти руководителя - проблема. Нам необходим само-
отверженный человек.
И поскольку наследника продолжал волновать де-
нежный вопрос, Гошо все так же невозмутимо объяс-
нил:
- Из-за этого не стоит волноваться. Все проще паре-
ной репы: мы объявим подписку. Даже если мы прове-
дем ее только у нас и каждый пожертвует по леву, это
уже восемь миллионов. Ну, а те, кто отвалят крупные
суммы? А доллары, что потекут из-за границы? Я же ска-
зал: деньги не проблема. Денег сколько угодно. Гораздо
важнее решить, кого мы поставим во главе начинания.
- Тогда давайте решать, нечего тянуть резину, -
раздались голоса.
Наступил момент, когда Гоше вновь пришлось по-
бороть колебания. Он испытующе посмотрел на ком-
панию, и взгляд его застыл все на том же честном и ум-
ном лице. Наступила напряженная тишина.
125
- Он! - отрезал студент.
И все разом подтвердили, что руководителем дол-
жен быть он и только он. После чего богатый наслед-
ник, краснея и заикаясь от волнения, был вынужден
признаться, что не владеет иностранными языками.
- Какие еще языки! Вздор! - сказал Гошо к его
большому облегчению. - А переводчики на что? Им
тоже надо жить.
Принятие исторического решения, разумеется, за-
вершилось обильным угощением, торжеством, затя-
нувшимся до утра. И само собой разумеется, это угоще-
ние знаменовало не конец, а лишь начало возлияний,
последовавших одно за другим и продлившихся до тех
пор, пока наследство не было пропито до последнего
гроша.
Бедного наследника чуть не довели до умопомраче-
ния. Во сне и наяву он уже видел себя стоящим у руля
эпохального „Корабля искусств46. В снежно-белом,
расшитом золотыми галунами, мундире он мысленно
царил на капитанском мостике или же небрежно вытя-
гивался в кресле роскошного кабинета в окружении ки-
нокрасоток, меценатов-миллиардеров и потомствен-
ных графов. В то же самое время Гошо Свинтус лениво
вытягивался возле него, наваливаясь на залитый вином
столик в углу кабака, и небрежно напоминал о необхо-
димости внести очередную незначительную сумму. Ра-
зумеется, никто не требовал от наследника, чтобы тот
строил весь корабль. Для этой цели денег было сколь-
ко угодно. Но каждый день возникала необходимость
в до смешного мелких расходах - нужно было отпеча-
тать квитанции для подписки, разослать сотни писем,
заказать бланки, кого-то подмазать, чтобы снискать
благорасположение властей.
Пребывая во власти ослепительных прожектов, уг-
126
нездившихся в его умишке, наследник едва ли не через
день снимал деньги с банковского счета, предостав-
лял то, что от него требовалось. А требовалось много-
вато. Просто уму непостижимо, сколько денег ушло на
одни только канцелярские принадлежности. Не говоря
уже о том, что постоянные деловые заседания в корч-
ме, проходившие от темна до темна, также требовали
расходов, так как из-за сложности задач компания не-
имоверно разбухла, но стоило ли, право, мелочиться
из-за каких-то там сигарет и нескольких бутылок вина,
когда решались куда более сложные задачи.
Надо полагать, прошло довольно много времени и
утекло много денег прежде, чем в одно прекрасное
утро во время своего очередного визита в банк наслед-
ничек вдруг обнаружил, что наследство уменьшилось
наполовину, и он внезапно опомнился. Вернее сказать,
почти опомнился, в том смысле, что его скудоумие
вступило в конфликт со скупердяйством. С того дня он
начал выказывать неприятную подозрительность и от-
казываться платить по тому или иному счету.
Это вынудило Гошу Свинтуса разыграть самый ве-
ский козырь. Спустя две недели во всех центральных
столичных киосках появилось новое издание: „Ко-
рабль искусств. Единственный выпуск66.
В газете содержались статьи людей, которые впол-
не могли сойти за знаменитых, а также информацион-
ные заметки об эпохальном начинании, в них упомина-
лось имя богатого наследника, причем набранное жир-
ным шрифтом. Наследник пережил психический шок,
превзошедший даже шок от достопамятных выборов
в руководители. О, как велико могущество печатного
слова! Гипноз газетной полосы. Мечта приобретала
реальные и зримые очертания. „Корабль искусств66
торжественно вплывал в жизнь. А имя его скромного
127
капитана, оттиснутое жирным шрифтом, красовалось
на каждой странице. Несчастный примчался в корчму
и в приступе горького раскаяния бросился в объятия
студента.
- Ну будет, будет, - пробормотал Гошо Свинтус, не
любивший телячих нежностей. - Забудем о случив-
шемся. Нас ждет работа. Большому кораблю пред-
стоит большое плавание!
И в качестве очередного шага, предшествующего
первому рейсу, он вручил наследнику счет за только
что набранный в типографии номер.
Дальнейшие события разворачивались с ошеломи-
тельной быстротой. О подозрительности и скупердяй-
стве не могло быть и речи. О начинании было черным
по белому заявлено всей мировой общественности, и
газета триумфально развевалась на газетных тумбах,
пока ее не сорвали. А наследник все раскошеливался и
раскошеливался, ибо разного рода дела не терпели от-
лагательства и большому кораблю предстояло боль-
шое плавание.
Я познакомился с Гошей Свинтусом, когда его карь-
ера только начинала закатываться. „Корабль ис-
кусств64 отчалил навсегда и канул в Лету. Очередной
меценат был не богатым наследником, а всего лишь
мелким торговцем с барахолки. Но капризы судьбы
для студента не были в диковинку, и наступление стаг-
нации его нимало не смущало. По правде говоря, я не
знаю, могло ли что-нибудь вывести его из себя. Памя-
туя, что алкоголь весьма пагубно сказывается на нер-
вах, я должен был бы признать Гошу трезвенником
или человеком без нервов.
Бесстрастный и невозмутимый, как азиатский бо-
жок, он восседал в темном углу кабака, и его полное
круглое лицо выделялось во мраке алкогольной ночи
128
бледной ущербной луной. Нет, это была не ночь, а
утро, хотя вряд ли можно было понять, ночь или утро
царит на дне этого стиснутого домами двора, на дне
этого кабака, скупо освещенного несколькими мига-
ющими, загаженными мухами лампочками.
По одну сторону от студента сидел старьевщик в по-
мятой тужурке, и лунообразная физиономия Гоши рез-
ко контрастировала с его побагровевшим от алкоголя
лицом, увенчанным копной грязных ржавых волос. По
другую сторону примостился какой-то безликий тип,
из тех, что участвуют в компании числа ради. Четвер-
тым собеседником был я.
В сущности, здесь редко вели беседу. Здесь потреб-
ляли спиртное. Потребляли медленно и молчаливо.
Разговоры только изнуряли, ибо все давно было сказа-
но, а какой смысл в том, чтобы насиловать свой мозг
и брызгать слюной, когда момент не требует этого, то
есть не требуется обвести вокруг пальца очередного
простака. Только я, бывая здесь, молол языком, и, ви-
димо, именно это помогло мне снискать расположение
Гоши Свинтуса. Наверное ему казалось, что я салажо-
нок, - а кто не любит салажат, - я был для него бесплат-
ной грампластинкой, фонтаном эффектных фраз, ча-
стью которых он подзаряжал свой истощенный акку-
мулятор так же, как я подзаряжал свой с помощью
книг.
Гошо слушал мои тирады со снисходительным ви-
дом. Водной руке он держал стакан, в другой-дымила
вечная сигарета, покрывая никотиновой желтизной
его толстые короткие пальцы. Он слушал, а иногда,
лениво покачивая головой, изрекал один из своих де-
журных афоризмов:
- Жизнь, браток, это сумасшедший дом, а ты, едва
очутившись в нем, торопишься блеснуть, стать цент-
129
ром внимания... Ну и что с того, что ты блеснешь? Сра-
зу же кучей навалятся на тебя и раздавят. Верх искус-
ства, браток, пройти через этот бедлам на цыпоч-
ках и выбраться незамеченным. Выбраться и исчез-
нуть. Не более того.
Набор его дежурных афоризмов был довольно
ограниченным, но этот, последний, мне кажется, был
не просто дежурным афоризмом. Гошо и его дружки
именно так и поступали: они старались незаметно прос-
кользнуть мимо жизни или, точнее сказать, старались
чтобы жизнь незаметно проскользнула мимо них, вош-
ла и вышла, не заметив их. Они притаились в самом за-
брошенном месте, легли на дно в этом мрачном погреб-
ке, в самом темном углу этой грязной корчмы, пытаясь
держаться как можно дальше от всего, что происходи-
ло снаружи, вдали от событий, перемен, забот, от солн-
ца и дождя, от дня и ночи, как можно дальше, здесь, на
дне, в самом темном углу.
Знакомый мне инстинкт. Иногда, просыпаясь после
очередной попойки, когда жизнь казалась черной и са-
ма мысль начинать ее снова переполняла меня отвра-
щением и страхом, я тоже как можно глубже зарывал-
ся в перину, натягивал на голову одеяло, пытался ни о
чем не думать и жаждал исчезнуть, раствориться, сги-
нуть.
Инстинкт человека-кокона. Ностальгия по тому из-
начальному времени в материнской утробе, где ты,
кротко свернувшись калачиком, лежал, защищенный
от ледяного дуновения жизни. Сначала я думал, что это
- следствие органической неприспособленности от-
дельных людей к неприветливому миру. Потом понял,
что это - депрессивное состояние, вызванное алкого-
лем, но чем бы оно ни было - депрессивным состояни-
ем или же чертой характера, в любом случае это было
130
началом конца, отказом от борьбы, уходом с ринга,
высшей точкой крутой диагонали, заканчивающейся в
бездне.
Кое-кто срывался в бездну не без сопротивления.
Один из бывших дружков Гоши порвал с компанией,
решив начать новую жизнь. В отличие от Гоши ему
хватило упрямства или же везения окончить универси-
тет и стать школьным учителем. Его жизнь раздели-
лась пополам: пьяные загулы сменялись отчаянными
порывами к новой жизни. Он переезжал из города в го-
род и начинал новую жизнь. Переезжал с одной квар-
тиры на другую и начинал новую жизнь. Рвал с компа-
нией, покупал новый костюм, проглатывал какую-ни-
будь книгу и начинал новую жизнь. Новая жизнь, разу-
меется, прежде всего означала полный отказ от алко-
голя. Это был поистине суровый режим, длившийся от
трех до пяти дней. Но глас житейской мудрости вовре-
мя подавал знак, внушая учителю, что быть порядоч-
ным человеком вовсе не значит истязать себя или чу-
раться людей подобно дикарю. После этого начинался
второй период - переходный. Затем несколько дней
кряду учитель появлялся в том или ином заведении и,
демонстрируя силу воли, доказывал окружающим, что
не боится стать рабом презренной страсти, пропускал
рюмочку - другую. Третий период вызревал незаметно
и нередко уже в самом начале выливался в скандал.
Во время очередного добропорядочного и невинно-
го угощенья учитель в силу присущей человеку рассе-
янности переставал считать рюмки и ударялся в неиз-
бежный запой. Пил весь день. И пытаясь вырваться из
лап этого бодлеровского чудовища - скуки, бродил по
кабакам на виду у всего города. Ночь проходила в том
же духе, с той единственной разницей, что вместо каба-
ков менялись квартиры. Но на следующее утро, как бы
131
он ни был пьян, до него начинал доноситься, хотя и
весьма смутно, голос совести, и он вспоминал о своем
учительском призвании. И вот сей ученый муж объяв-
лялся в гимназии, голова его гордо вскинута на сторо-
ну, во всех членах угадывалась неестественная одере-
венелость, но он пытался не обнаруживать своего со-
стояния перед презренными мещанами. Решительно
входил в класс - правда, иногда оказывалось, что это
не совсем тот класс, куда ему надлежало войти, - и на-
чинал говорить, хотя и не всегда в непосредственной
связи с учебной программой. Он упражнял свое красно-
речие, распространяясь на вольные темы и пренебре-
гая строгими правилами академического стиля, по-оте-
чески советовал мальчикам не верить тому,, чему их
учат разные тупицы.
Обычно еще до звонка на второй урок директор
отправлял его домой проспаться. А на следующий день
старался внушить, что в его же интересах поспешить с
заявлением об уходе. Учитель был слишком горд, что-
бы противиться подобному нажиму. Он подписывал
все, что от него требовалось, без обиняков выклады-
вал директору свое мнение как о нем, так и об осталь-
ных подвизающихся в гимназии болванах, после чего
снова погружался в столь поспешно прерванный нака-
нуне запой. Он погружался в него безнадежно и будто
навсегда, но через недельку-другую снова, как пробка,
всплывал на поверхности, чтобы в очередной раз на-
чать новую жизнь.
Однажды он получил назначение в Софию, в ту са-
мую гимназию-училище, что я так ненавидел и из кото-
рой я вырвался на волю два года назад. Учитель снял
удобную квартиру, приоделся, нельзя сказать, чтоб эле-
гантно, но во всяком случае прилично, и во время своих
перемещений по городу старательно обходил стороной
132
злачные места, где собирались старые друзья и разные
пропащие типы.
Через месяц или через два я встретил его утром на
улице Марии-Луизы. Он был явно в приподнятом на-
строении и выступал петухом.
- Браток, - воскликнул он, по-свойски обнимая ме-
ня. - Пошли, покажу тебе райский уголок, который я
обнаружил! Воистину райский уголок... и какое вино!..
Съезжаю с квартиры, плюю на все, окончательно и
навсегда перебираюсь туда!
Райский уголок оказался грязной корчмой на Пи-
ротской улице, за Бабьим рынком. В кабаке, набитом
какими-то подозрительными типами, воняло прокис-
шим вином и подгоревшей стряпней.
- Эй, хозяин, - рявкнул учитель, когда мы сели за
один из свободных столиков. - Дай-ка бутылочку с
эликсиром!
Соседи презрительно покосились в нашу сторону, а
затем снова углубились в свои разговоры. Трактир-
щик, жирная физиономия которого в лучшем случае
выражала добродушную издевку, принес бутылку. Ее
содержимое оказалось именно того посредственного
качества, коим отличается и сам сервис в подобных
грязных притонах.
- Ну? Что скажешь? Каков эликсир, а? - вскричал
мой знакомый, отведав вина. - Я снял комнату на верх-
нем этаже только ради этого эликсира. Буду жить здесь
и только здесь, вкушая этот эликсир!..
И не успели мы выпить даже литра, как он потащил
меня на лестницу показать новое жилье. Я неохотно
поднялся, чтобы увидеть именно то, что и предпола-
гал увидеть: нищенскую комнатушку размерами два на
три метра, на обшарпанных стенах которой влага вы-
вела свои грязные орнаменты, продавленную желез-
133
ную кровать, кое-как прикрытую лоскутным покрыва-
лом, деревянный стол, на котором красовались две по-
луопорожненные бутылки вина.
- Мне доставляют эликсир прямо сюда, - пояснил
мой знакомый. - Лежишь себе, потягиваешь винцо и
никаких тебе забот...
- Ты что, совсем спятил, - не стерпел я. - Проме-
нять чудесную квартиру на этот гнусный чулан!
- Ты не понимаешь, - возразил учитель, нетвердым
шагом провожая меня к выходу, - что значит вернуться
к простой жизни... к главному и насущному: хлебу и ви-
ну... так же, как в евангелии... Вернуться к этим сер-
дечным людям!..
Уже стоя на лестнице, он так резко подался в сторо-
ну подвального помещения, что чуть было не скатился
к этим сердечным людям, которые снова измерили нас
презрительными взглядами и вернулись к своим разго-
ворам.
- А как же гимназия? - поинтересовался я после то-
го, как помог ему дотащиться до столика.
- Какая еще гимназия? - воскликнул преисполнен-
ный негодования учитель. - С этим покончено! Все
побоку! Я ухожу из этого мира!..
И не совладав с напором обуревавших его чувств,
он вскочил и заорал, взывая к окружающим:
-Друзья!.. Братья!.. Послушайтеся меня: назад-к
примитивности!. .
Потому ли, что окружающие не понимали значения
слов „примитивность44, или потому, что вполне отчет-
ливо сознавали, что дальше катиться уже некуда, но за-
булдыги не сочли необходимым обратить внимание на
этот патетический призыв. Лишь трактирщик по-оте-
чески пожурил моего знакомца:
-Эй, учитель!.. Потише там...
134
Назад - к примитивности... Ухожу из этого мира...
Все тот же инстинкт человека-кокона: изолироваться
от окружающего, замкнуться в себе, погрузиться как
можно глубже, пусть даже ценой исчезновения навек.
Естественно, выйдя из запоя, мой знакомый снова, как
пробка, всплыл на поверхность, только сменил место
работы. Но было много и таких, кому всплыть так и
не удалось.
Корчма на Пиротской и кабак в глубине двора были
берлогами на дне бездны. Но они не были исключени-
ем. Такая же берлога близ крытого рынка носила наз-
вание „Морг“. Ее окрестили так потому, что там цари-
ла невыносимая духота, и еще потому, что ее завсегда-
таи вряд ли могли рассчитывать на долголетие. Чело-
века, попавшего сюда впервые, по вполне объяснимым
причинам брала оторопь и бил нервный озноб. Поме-
щение без вентиляции было полно густого табачного
дыма, стелющегося сизыми облаками наподобие ядо-
витого газа. Лучом прожектора свет бил через крошеч-
ное оконце в потолке, с трудом пронизывая толщу
слоистого табачного дыма. Просторный зал, наполнен-
ный гулом голосов как вокзальный зал ожидания или
общественная баня, тонул в полумраке. В зимнюю по-
ру здесь стоял лютый холод. Помещение не отаплива-
лось, а его пол был выложен каменными плитами, и
люди сидели за столиками в пальто и шапках. Но спер-
тый воздух и промозглый полумрак особо не сказыва-
лись на посещаемость заведения. В нем всегда хватало
народу, а в обеденное время здесь было и вовсе не про-
толкнуться.
Компанией, из-за которой я, бывало, хаживал сю-
да, верховодил Талей, здоровенный бугай с невероятно
вместительной утробой, по крайней мере в отношении
спиртного. По неписаному закону у каждой кабацкой
135
компании был свой неофициальный, но общепризнан-
ный вожак. Компании были разные, вожаки так же, но
один принцип оставался неизменным: вожаком стано-
вился человек, пользовавшийся авторитетом, а под
этим, между прочим, подразумевалось и то, что он пья-
нел медленнее, чем остальные. В корчме в глубине
двора верховодил Гошо Свинтус, в „Трявне“ - Замбо,
в „Шевке“ - Ламар, а в „Морге“ - Талей. Если бы в
один прекрасный день вожаки вздумали потягаться си-
лами, то, я уверен, Талей всех заткнул бы за пояс.
За столом Талей не любил вдаваться в досужие раз-
говоры, но если даже и вдавался, то они отнюдь не сво-
дились к сентенциям о смысле жизни. Это были про-
стые и деловые люди, без потуг на артистическую
изысканность. Один из них, завидев меня, всегда вос-
клицал:
- Мы не умеем сочинять стихи. Самое большое, на
что мы способны, это нализаться...
Реплика встречалась одобрительными возгласами
остальных присутствующих, убежденных, что пьян-
ство есть высшая форма творческой деятельности,
причем в любом случае гораздо более полезная, чем
стихоплетство.
Талей, как и большинство здоровяков атлетическо-
го сложения, был сущим добряком и всегда встречал
меня с распростертыми объятиями, хотя и несколько
опасался, что я, будучи подшофе, могу погрузиться в
какую-нибудь серьезную тему и всем наскучить. Здесь
не мудрствовали, здесь пили основательно и без лиш-
ней суеты, так что вздумай я угнаться за принятыми
здесь темпами, меня через пару часов вполне могли вы-
нести на носилках.
Берлоги на дне бездны были мрачными, иногда да-
же ужасающими, но не знаю почему, я заходил сюда
136
чаще, чем в артистические заведения типа „Луки“,
„Пальмы“, „Бродяги64 и прочих. Может, потому, что в
артистических заведениях часть посетителей собира-
лась не для того, чтобы выпить, а для того, чтобы по-
фасонить. То была другая разновидность кабацкой
фауны - люди, которых хлебом не корми, но дай порисо-
ваться. Такой посетитель за одной рюмкой ракии или
вина обменяется со знакомыми или с шапочно знако-
мыми тремя дюжинами приветствий и улыбок, наме-
лет вздору с три короба, все содержание и единствен-
ный смысл коего сводится к тому, чтобы обратили вни-
мание на его собственную персону, он кокетничает
тем, как небрежно забрасывает ногу на ногу, держит
мундштук и поднимает бокал, как поблескивает на
солнце его перстень. Завсегдатаи берлог, может, и не
отличались высокой духовной культурой, но по край-
ней мере не скрывали этого.
Надо сказать, что в Софии того времени было пол-
ным-полно всяких кабаков, у города даже была соб-
ственная кабацкая география, начиная с заведений для
богатой клиентуры такого рода, как „Элита44, продол-
жая квартальными, не менее известными пивнушками
типа „Длинной44 или „Широкой44 и кончая берлогами
на дне, теми, о которых я уже упоминал, и другими в
Подуене, по Гробарской или у вокзала, носящими раз-
ные названия и посещаемыми лишь грузчиками да
окрестными извозчиками. В этих названиях сквозила
довольно странная находчивость содержателей заведе-
ний, и, как мне помнится, в Тырново я встретился со
Светославом Минковым в пивнушке, увенчанной, бог
знает почему, вывеской „Среднее образование44.
Мой личный кабацкий опыт берет начало как раз в
подобной мерзкой дыре самого низкого пошиба, нахо-
дившейся на улице Раковского, над входом не было вы-
137
вески, так что мы называли ее „Новая Болгария^, ибо
надо было же хоть как-то ее называть. Мне! кажется,
мы выбрали это заведение потому, что оно было в двух
шагах от квартиры Саши Вутова и к тому же шкалик
ракии здесь стоил на лев дешевле, чем в центральных
кабаках.
- Не ракия, а пойло, - сказал бы, наверное, Славчо
Минков, весьма привередливый в отношении качества
напитков.
Мы не привередничали, но я так и не смог полюбить
спиртное из-за его вкусовых качеств и, потребляя его,
едва сдерживал брезгливую гримасу; между нами гово-
ря, я с превеликим удовольствием предпочел бы стакан
холодного лимонада, но, к несчастью, от лимонада не
опьянеешь. Может быть, именно то обстоятельство,
что вино так и не превратилось для меня в амброзию,
а осталось наркотиком, и помогло мне отринуть его,
когда мне еще не стукнуло и тридцати.
Итак, мы с Сашей и еще парочкой приятелей захо-
дили в „Новую Болгарию44, разумеется, имея при себе
не меньше десяти левов на нос, поскольку „червонца44
в принципе нам хватало: пять шкаликов виноградной
ракии - и ты уже в состоянии невесомости.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я уже не могу
вспомнить, как и почему оказался в кабаке в первый
раз. То был не более чем случайный эпизод, из разряда
мелких, на первый взгляд, и трудно поддающихся объ-
яснению событий будничной жизни. Это все равно, как
если бы ты провалился в яму или же споткнулся о ка-
мень по неосторожности. Или подцепил заразную бо-
лезнь, будучи уверенным, что она липнет только к дру-
гим, а тебя минует.
Мне трудно сказать, что это было-обезьянничание
или пижонство, отвращение от прозы жизни или наив-
138
ная жажда восполнить ее, литературное влияние боге-
мы или псевдоромантический порыв, чувство солидар-
ности с такими же оболтусами, как ты сам, или же не-
приятие мещанского благоприличия взрослых-да и не
все ли равно, что это было?! Когда человек апатично
позволяет себе опускаться на дно, тому всегда найдется
множество причин, но копание в них создает впечатле-
ние, будто пытаешься найти себе оправдание.
В сущности, в „Новой Болгарии64 было положено
всего лишь начало, а продолжение последовало в
„Трявне44, где с раннего утра до позднего вечера заседа-
ла компания Замбо. Заседала при наличии полных бу-
тылей, а после опорожнения оных билась над пробле-
мой последующего их наполнения.
Если компашка Гоши Свинтуса являла собой образ-
чик депрессивного состояния, вызванного хроничес-
ким отравлением организма, то компашка Замбо мо-
гла бы послужить иллюстрацией приподнятого на-
строения на более ранней стадии - стадии острой ин-
токсикации. Здесь, по крайней мере в первые годы,
завсегдатаи кабачка любили драть глотку, так что по-
рой было трудно вставить слово, ввязывались в словес-
ные баталии, читали стихи и пели песни, а иногда
устраивали потасовку с сидевшими за соседними столи-
ками. Относительное затишье наступало лишь на вре-
мя, когда оркестр играл какую-нибудь русскую мело-
дию.
Здесь, по крайней мере в первые годы, царила ат-
мосфера, более приличествующая литературному
кружку, нежели сборищу гуляк. Замбо скороговоркой
читал свои рассказы-монологи, нацарапанные хими-
ческим карандашом на казенных бланках. Сашо Вутов
декламировал с полузакрытыми глазами, будто пыта-
ясь отгородиться от задымленного кабацкого интерь-
139
ера, выпростав руку, точно он не описывал пейзаж, а
живописал его:
Туманы нисходят... И вечер шумит...
И ветры приносят с собою дожди...
Потому ли, что Замбо был единственным среди нас
беллетристом, или все дело в возрасте, но поэзия была
основой нашего репертуара, и он распространялся да-
же на песни, причем мы предпочитали модным мелоди-
ям в стиле танго меланхолические мотивы Вертинско-
го.
Вертинский был целой эпохой. Может, именно из-
за своей меланхоличности. Хотя его и наша меланхо-
личность были разными по окраске. Окружавший мир
казался нам неприветливой пустыней, это был цинич-
ный и корыстолюбивый, подлый и грубый мир - нега-
тивный оттиск с наших гимназических иллюзий. Мы
были уверены, что прекрасно понимаем юную провин-
циалку с разбитыми мечтами:
В этом городе сонном Вы вечно мечтали
о балах, о пажах и вереницах карет...
И так как нам было стыдно плакать о самих себе,
мы делали вид, что плачем о ней, хотя на самом деле
плакали о себе:
На слепых лошадях колыхались плюмажики,
старый попик любезно кадилом махал...
Так весной в бутафорском смешном экипажике
вы поехали к богу на бал.
Здесь, по крайней мере в первые годы, мировая
140
скорбь сочеталась несколько странным образом, - а
может, и не столь уж странным, - с революционными
идеями. И это служило довольно частым поводом для
пререканий с музыкантами оркестра - белоэмигранта-
ми. По правде говоря, они были не из тех, озлоблен-
ных, а из других, смирившихся, но это, однако, не ме-
шало скрипачу Макарычу дразнить нас:
- Да, но ваш Вертинский поет не в России, а там, в
Париже...
Его реплика ставила нас в затруднительное положе-
ние, из которого мы неизменно выходили с помощью
одной и той же фразы:
- Важно, не где он поет, а что он поет.
Но вот однажды один из новичков компании, осве-
домленный в этих делах лучше нашего, поддел Мака-
рыча:
- А знаешь ли ты, что написал Вертинский о Крас-
ной России?
И в наступивший тишине продекламировал:
А она цветет и зреет
возрожденная в огне
и простит и пожалеет
и о вас, и обо мне...
- Это еще неизвестно, он ли это написал, - пробор-
мотал Макарыч.
- Так, может, это я написал? - осведомился нови-
чок. А затем, пользуясь замешательством противника,
добавил:
- А знаешь ли ты, что он сказал о ваших эмигрантах
в Париже?
И ко всеобщему удовольствию прочитал следу-
ющее четверостишие:
141
В неудачах виня буржуазию,
и целуя Европу в дерьер,
осторожно косятся на Азию
и дрожат перед СССР.
- Ну, это уж точно не Вертинский! - воспротивился
Макарыч.
Но уверенные, что это именно его стихи, мы были
счастливы, что, как и надеялись, он оказался нашим
человеком. Быть того не могло, чтобы такая родствен-
ная душа вдруг оказалась не нашим человеком.
Однако по мере приближения к финалу вечеринки
атмосфера неизбежно становилась чуть-чуть разнуздан-
ней. Чтение стихов становилось все более отрывоч-
ным, реплики - несвязными, и кто-то подхватывал
марш компании, клеймивший „эту мерзостную
жизнь“, марш, изобилующий цветистыми ругатель-
ствами, чуждыми поэзии, не говоря уже об элементар-
ных правилах приличия.
Потому ли, что критическому осмыслению вопре-
ки, так живуче в нас сентиментальное любование свои-
ми молодыми летами, или же потому, что я так и не
обрел фанатизма новоиспеченного трезвенника, но,
переносясь мысленным взором в те давно отшумевшие
вечера, я не испытываю никакого желания выступать,
да еще задним числом, в роли судьи тех пареньков; ведь
я был с ними, был таким, как они, ведь у меня, наверня-
ка, было гораздо меньше, чем у них, оправданий, поче-
му я разбазаривал свое время по кабакам.
Сюда приходили юнцы-провинциалы, впервые
ощутившие одиночество в чужом и враждебном горо-
де, приходили люди, бежавшие из своих нищенских
квартир или улизнувшие от сварливых домовладелиц,
приходили и те, у кого вообще не было своего угла,
142
рассчитывая приткнуться хоть где-нибудь на один ве-
чер. А у меня была и тихая комната, и книги, я рос в
совсем другой среде, и если я все же попал сюда, в ка-
бак, то лишь из чувства солидарности с тем или иным
из гимназических друзей, но главным образом под воз-
действием тяги к спиртному.
Одним из таких друзей был Антон, или, как все
называли его, - Замбо. Он был на целый год старше
нас и еще в школе внушал нам уважение своим вызы-
вающим поведением: помятой фуражкой - наперекор
правилам училищного распорядка, расстегнутым во-
ротничком - наперекор распорядку, и сигаретой, при-
липшей к губе, - это уж точно наперекор распорядку.
Но особое восхищение вызывали его реплики - корот-
кие, хлесткие и меткие, напоминавшие высказывания
древних философов, с той лишь разницей, что древние
вряд ли злоупотребляли цинизмом в такой степени. К
тому же он пил.
В то время в моде были журфиксы, как тогда назы-
вали праздничные вечеринки на квартирах. А посколь-
ку мы были и коммунистами, и литераторами, журфик-
сы носили когда политический, когда артистический
характер, с неизбежными танцами, которые - по край-
ней мере для меня - были самой отягчающей частью
программы. И обычно как раз во время этой самой
скучной части в нашем благовоспитанном обществе
внезапно появлялся Антон. Он приходил всегда с опо-
зданием и всегда в подпитии и, окинув пренебрежи-
тельным взглядом танцующие парочки, рычал:
- Что это за слюнявое мещанство? А где вино?
Вина обычно не было. В то время считалось, что
молодые коммунисты должны быть трезвенниками,
и даже мы, не трезвенники, позволяли себе грешить на
вечеринках единственно куревом.
143
- Как это „нет вина“? - обращался Антон к хозяину.
- Что же мне, по-твоему, есть варенье из черешни?
Приходилось в таком разе бежать в квартальный
кабак. Если же хозяин квартиры оказывался сектан-
том, Замбо сам проделывал эту работу. Затем распола-
гался в каком-нибудь уголке с бутылкой под рукой, и
мы, его поклонники, собирались вокруг. Угощались:
он - вином, а мы - его афоризмами. Кое-кто из непью-
щих, может, был не очень-то доволен, но молчал.
Антон был из тех людей, которым все прощалось.
То, что ему все прощалось, как и то, что он обожал
быть центром внимания и душой компании, вероятно,
и толкнуло его к алкоголю. В сущности, своей вызыва-
ющей позой он пытался прикрыть внутреннее смуще-
ние, а нарочитая грубость служила ему ширмой от де-
ликатности его натуры, чего он очень стеснялся. И
если в те дни, прежде чем появиться на очередном жур-
фиксе, он всегда заходил в кабак смочить горло, то
лишь затем, чтобы придать себе смелости и обеспечить
необходимый уровень красноречия.
Позднее Замбо не раз мне объяснял, что все было
не совсем так, и, по сути дела, главной причиной была
Правда.
- Правда!.. Первая любовь, юношеская любовь!
Она посылала меня с плетеной бутылью купить вина,
а потом мы закрывались в комнате и читали, и пили до
рассвета.
Врожденное чувство деликатности заставляло его
умалчивать об остальном, но я и без того знал, что
именно эта женщина приобщила его, еще школяра, к
сильным страстям, одна из которых оказалась роко-
вой. Но давайте оставим сплетни в стороне.
Антон обладал красивой внешностью, он был пле-
чистым крепышом со смуглым лицом и теплым взгля-
144
дом карих глаз. Умен и остроумен, иногда злоречив.
Ради друга он всегда был готов заложить последнюю
рубашку. То был смелый и добрейшей души человек.
И вообще, он вполне мог бы стать центром внимания
и душой компании и без алкоголя. Но в том-то и заклю-
чается одно из самых коварных свойств спиртного: мы
всегда думаем, что получаем нечто взамен, в то время
как на самом деле алкоголь нас опустошает. Усталый
воображает, что вино взбодрит, подавленный-что оно
придаст смелости, понурый - что оно развеселит, а
кратковременное и обманчивое оживление сменяется
еще более глубокой депрессией, беспокойством, ме-
ланхолией. Мираж, к тому же слишком шикарный, в
том смысле, что недешево стоит.
Надо ли удивляться, что этот мираж поманил к себе
паренька, еще не снявшего гимназической куртки, в то
время, как его власти подчинялись даже мужи зрелые
и умудренные жизненным опытом. Джек Лондон, по-
вествуя о Джоне-Ячменном Зерне, вероятно, намере-
вался предостеречь людей от соблазнов употребления
спиртных напитков. Однако его книга об алкоголике
Джоне не способна предостеречь никого и ни от чего.
Потому что она создана человеком, пребывавшим в
плену у миража. В этой книге веют ветры алкогольной
романтики и воспевается могущество „белой логики“.
„Белой логики“... Кое-кто, возможно, полюбопыт-
ствует:
-	Почему логика „белая11?
Но если уж так необходимо задавать вопросы, я бы
спросил:
-	Почему „логика“?
Уверенность пьяного в полной ясности его сознания
столь же иллюзорна, как и уверенность во внезапном
прозрении, осеняющем его. Но это вовсе не разящая
145
острота мысли, а нелепая самонадеянность, означа-
ющая начало отупления. Подвыпивший чувствует себя
наиболее уверенным в своих силах именно тогда, когда
они начинают ему изменять. Типичнейший пример -
хорошо знакомый всем нам тип восседающего за рулем
автомобиля. Литр вина, ополаскивающий его нутро,
порождает обманчивое ощущение быстроты и точно-
сти реакции. Гражданин бесстрашно жмет на газ и вир-
туозно крутит баранку, он чувствует себя поистине все-
могущим властелином дороги, причем именно в ту се-
кунду, когда за крутым поворотом его уже поджидает
дерево, которому суждено опровергнуть его царствен-
ную самоуверенность.
Самое странное, что в озарения „белой логики44 ве-
рят даже люди, усердно закладывающие за воротник,
то бишь те, у кого была масса возможностей ознако-
миться с этим вопросом на практике. Да только вот
взрослые люди иногда ведут себя как дети, утверждая:
-	Лично меня спиртное не осчастливило ни одной ге-
ниальной идеей, зато других, наверное, осчастливило.
Было время, когда у меня часто спрашивали:
-	А правда, что твой отец не садился за письменный
стол без бутыли вина?
На что я неизменно отвечал:
-	Правда, только не вина, а ракии.
Верно, мой отец много работал, а иногда и много
пил. Но я не припоминаю, чтобы он смешивал дело с
выпивкой. И не только потому, что выпивка была для
него отдыхом от работы. А и потому, что смешение
этих двух вещей было для него равносильно святотат-
ству.
Почитая себя умником, я пару раз попытался накро-
пать некие стишки в состоянии божественного прозре-
ния, нисходящего на нас между третьей и пятой рюм-
146
кой, - типичной издевки алкоголя над нами. Помню,
правда, всего лишь одну из таких попыток. Я вернулся
домой поздно вечером, будучи почти трезвым, - так я
во всяком случае полагал, - ибо на нечто более чув-
ствительное мне не хватило денег. Меня потянуло на
излияния, но собеседника не оказалось. К тому же я
был влюблен, находился во власти одного из тех юно-
шеских увлечений, что вспыхивают и гаснут, как охап-
ка соломы. Ко всему прочему я изнывал от предчув-
ствия, что любовь моя останется безответной. Нака-
тившее вдохновение, желание выговориться, сердеч-
ное томление - всего этого вполне достаточно, чтобы
потянуться к перу и бумаге.
И я потянулся. Стихотворение выплеснулось с при-
ятной легкостью, без того изнурительного единобор-
ства со словом, к которому я так привык и из которого
редко выходил победителем. Я прочитал его вслух и
остался доволен. Настолько доволен собой, что был
готов причислить себя к гениальным страдальцам, лю-
бимцам муз и поклонникам Бахуса, называемым про-
клятыми поэтами.
На утро я проснулся с головной болью, но этот дис-
комфорт скрашивала мысль о полуночной удаче. Я по-
спешил прочитать стихотворение. И в итоге порвал
его. Может быть, то, что я писал на трезвую голову,
было наивно, но это, полуночное, было просто отвра-
тительным. В этом-то и кроется разгадка „белой логи-
ки46: чувством прозрения мы обязаны не остроте мы-
сли, а притуплению критического отношения к соб-
ственной персоне.
И поскольку речь зашла о гильдии проклятых судь-
бой, мне хочется добавить, что только простак может
усмотреть причину их творческих успехов в попойках.
Существуют писатели-алкоголики, как существуют и
147
писатели, больные туберкулезом или диабетом. В свое
время один находчивый спекулянт даже издал книгу
„Гениальные сифилитики44. Подобный опус можно со-
стряпать в связи с любой болезнью, взятой по алфави-
ту, ибо гении так же подвержены болезням, как и про-
стые смертные. Ну и что из этого следует?
И если все же кое-кто из отверженных в какие-либо
моменты своей жизни тянулся одновременно и с одина-
ковой страстью к чернильнице и к рюмке, то лишь по-
тому, что истощенный мозг отказывался работать без
подстегивающей дозы алкоголя. Этот факт не опро-
вергает, а подтверждает реальное положение вещей,
подтверждает буднично, тривиально и грустно: спирт-
ное ведет не к прозрению, а к умственному оскудению
по той простой, биологически обусловленной, причи-
не, что истребляет тысячи клеток мозга, которые уже
никогда не восстановятся. Все это именно так: до от-
вращения прозаично и до отвращения верно.
Это вовсе не означает, что тот, кто пьет, уже нахо-
дится на грани слабоумия, а трезвенник - непременно
кладезь премудрости. Вопрос, по какую сторону барь-
ера больше гениев или тупиц, - вопрос второстепен-
ный. Беда в том, что как раз люди, наделенные вообра-
жением, восприимчивостью и жаждой красоты, зача-
стую заворожены миражами, возникающими на почве
алкоголя, ибо полагают, что он станет для них цели-
тельным бальзамом, средством, будоражащим фанта-
зию и дарующим избавление от мерзостей жизни.
Замбо был как раз из таких людей. Жизненно важ-
ные для любого практичного молодого человека во-
просы - диплом, карьера, будущность, его совсем не за-
нимали. Его занимали мировые вопросы. Волновали
политические события. Он состоял членом БОНСа*,
* Болгарский общенародный союз студентов.
148
много читал, писал рассказы, вел споры. И пил. Все
больше и больше. А когда пьешь все больше и больше,
время, которое ты отводишь на другие занятия, неиз-
бежно урезывается. Еще одна проклятая особенность
спиртного: подпустишь его к себе, оно навалится, что-
бы завладеть тобой целиком, занять все твое время. И
даже те немногие часы и дни, какие оно великодушно
тебе оставляет, предварительно выцежены им, выце-
жены до последней капли жизненных соков. Мертвые
часы и мертвые дни.
Такие дни наступают после перепоя - невыносимая
головная боль, беспричинный страх и чувство вины.
Что же тут удивляться, если после приступа черной ме-
ланхолии один из поднаторевших в этом деле собрать-
ев присоветует верное средство:
- Ну чего ты скис? Дерябни рюмашку. Клин клином
вышибают.
И чем спасительнее тебе почудится эта рюмашка,
тем вернее в ней будет прятаться твоя погибель. Ибо,
если после отравления алкоголем начнется и лечение
алкоголем, это означает, что адская машина пришла в
движение. Перпетуум мобиле наркотика. Вечный дви-
гатель на спиртовом топливе или, точнее, на топливе
из твоих оскудевших жизненных соков. Вечный двига-
тель до тех пор, пока есть что выцеживать, но не из бу-
тылки, а из тебя.
Антон быстро добрался до фазы вечного двигателя.
Посторонние интересы, то бишь интересы, лежащие
за пределами кабака, вскоре стали отпадать или же де-
градировать до уровня бледного подобия первоисточ-
ника. Он бросил университет, вышел из БОНСа, на-
совсем перебрался в „Трявну“. Если он и читал что-то,
то читал здесь, на хмельную голову. Если писал, то пи-
сал здесь, с половиной литра вина под рукой. Его рас-
149
сказы, и без того несколько странные, становились все
более хаотичными, с биением постоянно прерыва-
ющейся или же нервно подскакивающей на неровном
булыжнике алогичных ассоциаций мысли.
Потом он перестал и писать. Стал довольствоваться
разговорами. Но и разговоры все больше сводились к
стериотипам суженного сознания. Афоризмы скати-
лись до уровня кабацкого пьяного трепа, может, и не
столь примитивного, как у Гоши Свинтуса, но все же
трепа. Мир делился на две резко разграниченные поло-
вины: мы - богема и они - все остальные. Пьющие вла-
дели монополией на благородство, героизм, талант и
красоту, в то время как непьющие были презренным
сбродом - пигмеями, мещанами, эгоистами и подлеца-
ми.
То был период, когда я уже начал обходить сторо-
ной „Трявну“, преисподнюю в глубине двора и „Морг66
возле рынка. Я поступал так из страха, который во вре-
мя редких случайных встреч мне внушал Замбо. Обви-
нения, с которыми он напускался на дезертира, чтобы
вернуть его в строй, были одной из его типичных уло-
вок. Но они оказывали на меня прямо противополож-
ное действие: нежелание выслушивать упреки было
еще одной причиной сторониться кабака.
Как-то в один из послеполуденных часов я столк-
нулся с Антоном на улице Царя Шишмана.
- Да ты, никак, жив, а? Живой и тверезый. Пошли,
пропустим по стаканчику вина.
- Не хочется идти в „Трявну66, - попытался увиль-
нуть я.
- А кто тебя, собственно, заставляет идти в „Трявну66?
Мы уже не бываем там. Пройденный этап. Сейчас соби-
раемся здесь, неподалеку, в одном весьма веселом заве-
дении. Оркестр, цыганские романсы, светская жизнь.
150
Было слишком рано, так что оркестр отсутствовал.
Заведение было пустым и слабо освещенным.
- Алкогольный сумрак и тишина, - констатировал
Замбо. - Но сумраком не накачаешься. Бай Коле, прине-
си-ка пол-литра!
Мы сели у окна, ближе к свету.
- Не бойся, тебе не придется платить, - процедил
Антон, истолковав мою сдержанность самым элемен-
тарным образом.
- Я и не сомневаюсь. Слышал, ты получил большое
наследство.
- Наследство... Ерунда... - он презрительно засмеял-
ся, обнажив редкие, пожелтевшие от никотина зубы. -
Кто осчастливит наследством в наши-то времена! Бога-
тые не умирают. Умирают бедные.
Он наполнил стаканы, выждал, пока бай Коле убе-
рется восвояси, в глубь кабака, и добавил:
- Я нарочно пустил муху про наследство, чтобы не до-
нимали идиотскими расспросами. Но тебе скажу правду,
потому что ты не трепач.
И он с присущим ему лаконизмом поведал мне такую
историю:
- Однажды Костя, ты его знаешь, официант, бело-
гвардеец, отозвал меня в сторонку и спрашивает, не нуж-
ны ли мне сто тысяч. Мне нужно больше, говорю я, но
в крайнем случае сгодятся и сто тысяч. Только вот что,
говорит он, задача - рискованная, для ее выполнения не-
обходимы смелость и точность. Это уже, говорю, моя за-
бота, ты только скажи, в чем суть дела. И, как ты ду-
маешь, в чем выражалась эта рискованная задача? Схо-
дить на следующий день на вокзал, встретиться с каким-
то там проводником спального вагона, взять у него сумку
и отнести ее по указанному адресу. И за такую мелочь
мне отвалили сто тысяч наличными.
151
- А что было в сумке?
- Ну, в сумку я не заглядывал, - пробормотал За-
мбо. - Да и чего заглядывать, когда и так ясно: кокаин,
что еще. Ты же знаешь, что Костя наркоман.
- И все же, отвалить тебе сто тысяч...
- А что им оставалось делать? Их люди были под
наблюдением, запасы кончились, а тут прибывает це-
лая сумка кокаина, а взять некому...
Он даже не отдавал себе отчета, сколь рискованной бы-
ла затея. Еще меньше волновала его моральная сторона
поступка. Важно было приключение само по себе. Ро-
мантика. И великодушие, с которым он сможет финанси-
ровать запои компании на протяжении месяца или двух.
Целый букет благородных чувств - солидарность, смелость
и щедрость, - низведенных до той степени деградации, кото-
рая повлекла за собой не слишком-то красивый поступок.
Спустя некоторое время я снова встретил его, он
уже настолько поиздержался, что стал клянчить у меня
какую-то ничтожную сумму. На его счастье, в тот день
я оказался при деньгах.
- Ну что? Костя не дал тебе повторного поруче-
ния? - полюбопытствовал я.
- Костя? Ты что - не слышал? Был Костя - да весь
вышел!
Антон сделал выразительный жест, щелкнув паль-
цами возле виска. Потом стал рассказывать в обычном
своем телеграфном стиле:
- Его вызвали в Югославию в какой-то власовский
штаб. Облачили в офицерский мундир и отправили по-
ездом на Восточный фронт. Да только вот Костя пу-
стил себе пулю в лоб.
- Может, это все разговоры... - возразил я.
- Какие разговоры, когда я сам читал некролог:
„Князь Константин такой-то...“.
152
Он назвал фамилию, которую я забыл. Мы не зна-
ли, что он был князем. Обычно титулами козыряли
главным образом безродные белогвардейцы.
- Патриот... - пробормотал я.
- Настоящий мужчина! - поправил меня Замбо.
Антону претила тривиальность суждений.
Я встречался с ним все реже и реже. Иногда до меня
доходили слухи, что его призвали в армию, что компа-
ния сменила кабак, что такой-то из нее выбыл. После
Девятого сентября я иногда сталкивался с Замбо на
улице или же он сам заявлялся ко мне в клуб. Положив
руку мне на плечо, он молча вонзал в меня взгляд своих
светло-карих глаз, точно призывая вспомнить давние
дни нашей молодости. Пьяный никогда не отдает себе
отчета в том, что трезвые едва ли в состоянии подклю-
читься к его сентиментальному трансу. Я стоял, испы-
тывая неловкость, пока окружающие пялились на нас,
выжидая, чем это кончится - потасовкой или поцелу-
ями. Когда гипнотический сеанс затягивался до непри-
личия, я задавал один из тупых и ничего не значащих
вопросов - где ты пропадаешь, чем занимаешься, видел
ли такого-то. Антон приходил в себя и коротко осве-
домлял меня, что подрабатывает на стройках, что ком-
пания почти распалась, такой-то умер, такой-то уехал
в провинцию.
Потом я вообще перестал его видеть. Через несколь-
ко лет кто-то позвонил по телефону, известил, что За-
мбо умер. Я удивился. Удивился тому, что он умер
именно теперь. Я испытывал такое чувство, будто он
ушел от нас очень давно, неощутимо и незаметно, как
уходят из жизни горемыки. Я не ожидал, что он протя-
нет так долго, потому что еще очень давно, когда видел
его в последний раз, мне показалось, что он уже у по-
следней черты.
153
Я вышел из дому ранним утром и, проходя мимо квар-
тального кабака, увидел перед ним обычную жалкую
группу ожидающих открытия завсегдатаев. Кабак был
мрачной дырой наподобие тех, в которых я сам некогда
начал водить дружбу с алкоголем. Но у этого было то
редкое преимущество, что он открывался несколько
раньше других заведений, поскольку здесь подавали го-
рячую похлебку. Так что все местные забулдыги собира-
лись тут около семи часов и терпеливо ждали, пока рас-
пахнутся двери. Они стояли, апатичные и молчаливые, и,
спасаясь от утренней прохлады, вяло притоптывали но-
гами, истосковавшись не по супу, а по рюмашке, той, пер-
вой, спасительной рюмашке, которая вернет их к жизни.
Я почти миновал кабак, когда кто-то хриплым голо-
сом окликнул меня. Это был Замбо. Я остановился, но
поспешил предупредить, что спешу на работу. Но тут
дверь распахнулась, и Замбо потащил меня в кабак:
- Да зайди же ты! Я тебя не заставляю пить. Поешь
супчика.
Суп оказался жидким и безвкусным, но, обильно
сдобренный солью и уксусом, был терпимым. Антон
налил себе стакан вина, опрокинул его в горло, будто
принимал лекарство, и скорчил брезгливую гримасу. Я
посочувствовал ему: то было время не вина, а бормоту-
хи - мерзкой и содержащей больше оцветителей, чем
винограда, так что после принятия внутрь известной
дозы губы начинали чернеть.
- Зачем ты пьешь так рано? - спросил я, увидев, как
он дернул и второй стакан.
- Рано? - он бросил на меня апатичный взгляд. - По-
здно, а не рано! Но что поделаешь, если эти пентюхи
открывают аж в семь... Ты представить себе не мо-
жешь, что творится у меня в голове, пока я не пропущу
стаканчик. А приходится ждать до семи...
154
- Ну тогда держи бутылку дома про запас.
Замбо иронично прорычал:
- Если я буду иметь про запас, то не лягу, пока не
прикончу его. А значит, опять останусь без запаса.
Я сделал знак официанту, чтобы принес счет, но тот
был слишком занят соседними столиками и не обратил
на меня внимания. Антон осушил еще стакан.
- Да, нет уже таких кабаков, как в дни нашей моло-
дости, где можно было пить до утра, - с ноткой но-
стальгии в голосе пробормотал он. - Хочешь-не хо-
чешь, а возвращаешься домой сразу же после полуно-
чи, а в три или четыре сна уже ни в одном глазу... И
хорошо, потому что меня мучают такие кошмары... не
приведи господь... Но только проснусь, как начинают
сразу же звонить колокола...
- Какие колокола?
- Откуда я знаю, какие... Такие, какие звонят у ме-
ня в ушах... Звонят до умопомрачения...
- Как на пасху...
- Какая там пасха!.. Эти другие... Эти жуткие...
Просто спятить можно... Те, что басовитые, еще лад-
но, хотя и кажется, что они разнесут череп, но те, что
дребезжат высоко и пронзительно, будто вонзаются
иглы в мозг... от этих просто спятить можно...
- Ну так завяжи, Антон.
Озлобленный на назойливые колокола, он даже не
услышал меня:
- Встаешь, ходишь, вертишься как кошка в чулане,
а они не перестают... А если вдруг перестанут, то начи-
нается шебаршение... Слышу, кто-то шепчет на ухо.
- Что шепчет?
- Сам хочу понять, все прислушиваюсь, как дурак,
да ничего понять не могу, напрягаюсь, матерюсь, но не
могу уловить ничего членораздельного, а лишь это шу-
155
шу, шу-шу, шу-шу, а потом все снова, просто спятить
можно...
- Завяжи, - повторил я.
- Невозможно, - ответил он и вылил в стакан остат-
ки вина из бутылки. - У тебя наберется денег еще на
одну?
Оказалось, что наберется.
- Невозможно, - повторил Замбо, успокоившись,
что на сегодня, по крайней мере, хоть на часть дня, вы-
пивкой он себя обеспечил. - Перестану - созрею для
психиатрички.
Я мог бы сказать ему, что он и так созрел, но какой
прок.
- В психиатричку я не согласен! - категорично замо-
тал головой мой друг. - Лучше сдохнуть в кабаке, чем
попасть в психиатричку!
- Тогда тебе будут шептать на ухо разные невидим-
ки...
- Анонимные идиоты! - уточнил Замбо. - Даже
имени не знаешь, чтобы выматерить.
Потом философски, так как вино уже начало ока-
зывать на него успокаивающее действие, добавил:
- Пусть шепчут. Фиг с ними...
Это напомнило мне об одном контуженном. Я
встретил его в одном из придорожных кабаков не-
сколько месяцев назад. Возвращаясь с репортерского
задания, я присел за единственный столик перед корч-
мой: наш грузовик забарахлил, пришлось ждать, пока
устранят поломку.
Напротив уселся средних лет мужчина в потрепан-
ной военной форме. Он сидел опустив голову, уставив-
шись в одну точку. Сначала я подумал, что он пьян. По-
том, когда мы обменялись парой фраз, понял, что это
не так. Мы выпили по рюмке ракии, и он рассказал мне
156
о своих перипетиях. Будучи поручиком, он попал на
фронт в самом начале войны. Был контужен попавшим
в окоп снарядом, оказался в госпитале.
- Там меня поставили на ноги. Да вот здесь не ути-
хает...
- Что не утихает? - спросил я.
- Какофония. Все время как эхо.
- Разрывы снарядов?
- Нет. Это не разрывы, скорее духовая музыка... Я
слышу военные марши...
- И отчетливо?
- Совершенно отчетливо... Вот и сейчас...
Наклонив голову, словно вслушиваясь в какофо-
нию, грохотавшую у него в голове, он тихим и хриплым
голосом запел:
-Та-та, та-та-та-та,
та-та-та-та, та-та, та-та...
Близился вечер, а шофер все еще возился с грузови-
ком. Вокруг было тихо, распустившиеся деревца легко
покачивались в уже остывшем небе. А человек возле
меня сидел, склонив голову, словно в дреме. Я знал,
что он не спит - вслушивается в грохот военных мар-
шей.
Как Замбо вслушивается в идиотское, с ума сводя-
щее бормотание. Как я вслушиваюсь в надоедливый
шепот своего монолога. И слышу отшумевшие голоса
и заглохшие слова. Или один из давно забытых моти-
вов, навевающих грусть и погружающих в пустоту бы-
лого, в дни моей молодости:
На креслах в комнате белеют Ваши блузки.
Вот вы ушли, и день так пуст и сер.
Грустит в углу ваш попугай Флобер,
он говорит „жаме“ и плачет по-французски.
157
* * *
-Ты должен подарить мне эту картину, - сказал я.
- Она действительно тебе нравится?
- Если не нравилась бы, не просил.
Картина и вправду зачаровывала меня. На ней был
изображен весьма прозаический городской пейзаж -
поникшие деревья, две белые постройки-камбалы, а
над ними хмурое дождливое небо. Но пейзаж был в
полном созвучии с моим циклом городских стихов, с
моим меланхолическим настроением, а может, со
строем моих любимых песен:
Вот Вы ушли, и день так пуст и сер...
- Она твоя, - с царственным видом изрек Никола.
Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:
- После того, как я ее закончу.
- Разве она нуждается в завершении?
- Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес
лишь несколько мазков.
Здесь было еще три его работы - только что нача-
тых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали дру-
гому художнику - хозяину мастерской. В этой мастер-
ской Никола был временным постояльцем и рисовал
лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.
Хозяин, как и его постоялец, недавно окончил Худо-
жественную академию, собственно, и знакомы мы
были именно по академии. Они были совершенно раз-
ными людьми, первый - практичный, осторожный и
совершеннейшая бездарь, второй - талантливый, не-
обузданный и вертопрах. И все же их связывала стран-
ная дружба, может быть, именно потому, что каждый
обладал качествами, импонировавшими другому.
158
-	Своим жестом ты просто вынуждаешь меня трях-
нуть мошной, - вздохнул я.
-	Ну... если у тебя осталась хоть капля совести...
Пиршество состоялось в ближайшей корчме, при-
глашены были всего две персоны, так как хозяин мас-
терской отсутствовал. События развивались стреми-
тельно, то бишь на голодный желудок, а потому вскоре
Никола вытянул свою худющую шею с выпирающим
кадыком, мечтательно закрыл глаза и затянул свою
любимую песню:
Однозвучно гремит колокольчик...
У него был несколько сиплый, но приятный голос,
поэтому я не решался подтягивать своим фальшивым
козлетоном. Однако, когда кто-то распевает, а ты вы-
нужден только слушать, это начинает надоедать.
-	Все же ты должен был подарить мне эту картину,
- пробормотал я, воспользовавшись паузой между дву-
мя куплетами.
Никола открыл глаза и бросил на меня недоволь-
ный взгляд, точно я нарушил его сновидения:
-	Это почему же, если я ее еще не закончил?
-	Потому что ты никогда ее не закончишь.
Художник неожиданно встал - он вообще был не-
предсказуемым человеком - и направился к двери. Че-
рез десять минут картина, водруженная на столе, была
выставлена для всеобщего обозрения. Пейзаж был вы-
писан вполне современно, что вызвало явное недоуме-
ние мирных квартальных пьянчужек. Правда, мы и без
того сильно озадачили их своей пирушкой, слишком
шумной для двоих, к тому же устроенной в самое непод-
ходящее время, точнее в тот час, когда порядочные
люди, благоговейно опрокинув по рюмке ракии, гото-
вятся отобедать в семейном кругу.
159
Зато мы вернулись домой к обеду. То есть я хочу
сказать - к обеду следующего дня, так что я до сих пор
не могу понять, как это мы не потеряли картину, блу-
ждая по пивнушкам. Вполне допускаю, что мы не раз
забывали ее, но трактирщики спешили догнать нас и
вернуть произведение, боясь, что подобная мазня на-
всегда останется в заведении.
Итак, пейзаж в конце концов оказался в моей ком-
нате, дабы украсить унылый интерьер.
Спустя некоторое время мою квартиру украсил
своим присутствием и сам художник. Неизбежная
стыковка практичного бездельника с одаренным
пройдохой состоялась-таки. Жизнь с Николой не была
для меня обременительной, так как он не засиживался
дома; когда он по ночам возвращался - ибо случалось,
что он возвращался, - то укладывался спать на кушет-
ке в кухне.
Мы виделись главном образом по утрам, когда я за-
ходил на кухню побриться перед треснувшим зерка-
лом, висевшим над раковиной. Художник лежал в не-
удобной позе, как небрежно брошенное тряпье, на ко-
роткой кушетке помещалась лишь часть его длинного
нескладного тела. Желто-зеленое его лицо напомина-
ло недозревший цитрусовый плод.
- Эх, если бы ты был настолько добр, чтобы приве-
сти меня в чувство, - канючил он, едва шевеля потрес-
кавшимися губами, не в силах продрать глаза.
Я обреченно вздыхал и спускался вниз, в погребок,
взять две-три бутылки лимонада у хозяина кофейни, ма-
кедонца. Никола поднимал бутылку с газировкой, цвет
которой почти сливался с цветом его лица. Кадык на ху-
дой шее начинал дергаться в такт с жадными глотками.
- Ух!.. Теперь я совсем другой человек!.. - бормо-
тал он и тянулся к следующей бутылке.
160
Что он стал совсем другим человеком, вполне опре-
деленно выяснялось из того обстоятельства, что через
полчаса, кое-как побрившись, он снова отправлялся в
вечную „Трявну“. Иногда, в дни полного безволия, со-
ставлял ему компанию и я. Если Никола все еще пре-
бывал в состоянии тяжелого алкогольного отравле-
ния, типичного после запоя, он шел в кабак, вяло шле-
пая сбитыми туфлями неопределенного цвета. Если же
опьянение было поверхностным, художник погляды-
вал по сторонам и делал замечания:
- Взгляни-ка вон на ту развалину, торчит, как зуб
старика... Посмотришь, какая получится картина...
Или же:
- Обрати внимание на этот дом с балконом, там, на
углу... Готовый сюжет.
Он планировал создать серию софийских пейзажей:
- Но не таких, что можно увидеть на выставках:
„Памятник Невскому11... „Церковь св. Недели''... Все
это вздор. Памятники и церкви годятся только для по-
чтовых открыток... Я тебе нарисую вот такие, чудо-
вищно безобразные улицы. Я буду писать скуку.
- Для чего тебе писать скуку? - интересовался я.
- А для чего было Делакруа писать ад? - отвечал
он. - Скука будет пострашнее ада.
- Ад - трагичен...
- Ад - театрален... Ад - выдумка... Трагична скука.
Чудовищное безобразие и скука без конца и края...
Когда мы прибывали в „Трявну“, Замбо уже засе-
дал там с самыми верными своими адъютантами. В
первые часы намечавшейся пьянки компания бывала
мрачновата и молчалива. Это позволяло художнику
разглагольствовать еще немного о своих творческих
планах.
- Ну-ну, - вставлял время от времени Антон. - Ску-
161
ка... Проза жизни... Будничность... Изгаженные сте-
ны и ободранные деревья... Ты смотри, не забудь изоб-
разить и писсуар в Городском саду...
Антон окидывал Николу презрительным взглядом
и добавлял:
- Реалист...
- Романтик!.. - поправлял его художник. - Только
романтику по силам изобразить скуку так, что у тебя
слезы навернутся на глаза от... от...
- ...от скуки, - приходил на помощь Замбо.
Затем, резко мотнув головой, словно перелистывая
невидимую страницу, менял тему:
- И все же давайте вернемся к прозе жизни. Как об-
стоят дела с наличными?
Чтобы ответить на этот вопрос с надлежащей точ-
ностью, приходилось выворачивать карманы и выгре-
бать на стол все их содержимое. Излишне объяснять,
что результат в большинстве случаев оказывался до-
вольно плачевным. И уж совсем не стоит добавлять,
что хотя Никола, наряду с остальными, шарил в своих
карманах, из них никогда не появлялось на свет божий
ничего такого, что даже отдаленно напоминало бы де-
нежные знаки. Гордость компании по части музыкаль-
ных исполнений, художник был ее неизменным бреме-
нем по части материальных расходов. И пусть никто
его за это не укорял, было совершенно ясно, что это
угнетает его. Так что мы не очень-то удивились, когда
в один прекрасный день он бесследно пропал.
Ходили слухи, что Никола подрядился на какие-то
работы в окрестностях Софии. Одни утверждали, что
он заделался маляром, другие - что рисует вывески. Но
кто верит слухам?
- Вывески... - недоверчиво бурчал Замбо. - Да он
своего имени не может написать без ошибки.
162
Загадка разъяснилась сама по себе. Как-то в суб-
ботний полдень в разгаре лета мы сидели в „Трявне“,
достаточно трезвые, чтобы болезненно ощущать свое
полное банкротство. Наши долги уже настолько пре-
высили допустимые размеры, что может лопнуть лю-
бое терпение, о чем нас только что осведомил содержа-
тель кабака. Все вещи, которые можно было зало-
жить, давно были заложены. Все студенты-провинциа-
лы давно покинули Софию. Не осталось ни одной две-
ри, в которую можно было бы постучаться с надеждой
получить скромный займ. Нас окружало ледяное рав-
нодушие. Атмосфера полной враждебности. Полный
крах накануне субботне-воскресного отдыха, когда да-
же смиренный обыватель позволяет себе небольшую
гулянку!
- Нужно что-то придумать... Не может быть, чтобы
не было никакого выхода... Всегда есть выход... - бор-
мотал Замбо, вероятно, лишь чтобы соблюсти прави-
ло, согласно которому командир никогда не должен те-
рять присутствия духа.
Но мы, опустив головы, молчали, ясно понимая:
выхода нет. Да, мы, понурившись, молчали, как вдруг
услышали восклицание Замбо:
- Вот он, выход!
Наш босс уставился не на выход, а на вход в корчму,
хотя по отношению к двери кабака это, по сути дела,
одно и то же. А там, на пороге, стоял бесследно исчез-
нувший долговязый художник.
„Принесла же его нелегкая44, - возможно, процедил
бы кто-нибудь сквозь зубы. Но при других обстоятель-
ствах.
Потому что сейчас, впервые с тех пор, как мы по-
знакомились с ним, от Николы как бы исходило теплое
сияние, свойственное человеку, пребывающему на
163
гребне успеха. На нем был новый и довольно широкий
покупной костюм, свободно болтавшийся на худосоч-
ном теле, и тоже широкая снежно-белая рубашка, в во-
ротничке которой болталась его худая шея. Небрежно
повязанный галстук из искусственного шелка, ослепи-
тельно сияющие новенькие ботинки.
- Братец! - воскликнул взволнованный Замбо.
Последовали горячие объятия.
- Бай Митко, тащи целый литр! - едва нашел в себе
силы крикнуть Антон, с трудом справившись с поры-
вом накативших на него чувств.
- Но только один! - предупредил художник. - Нас
ждет праздник!
- Какой еще праздник? - подозрительно повел бро-
вями шеф компании.
Он ненавидел светскую мишуру, отдавая предпо-
чтение тихим скромным попойкам.
- Сами увидите, - загадочно усмехнулся Никола. -
Считайте себя приглашенными.
Повод для праздника оставался его маленькой тай-
ной, но недолго, ибо, несмотря на его предупреждения,
мы не ограничились одним литром. Где-то на третьем
или четвертом литре выяснилось, что художник не за-
нимался малярством или рисованием вывесок, а создал
несколько фресок в новом заведении в окрестностях
Софии. Именно сегодня должно было состояться тор-
жественное освящение фресок. Так что времени расси-
живаться не было: пьем и едем!
Что касается питья, то мы пили. А вот с отправле-
нием к месту событий мы несколько подзадержались.
Полыхнул огонь старых воспоминаний. Всплыла тема
- городская скука и ее будущий певец. А мотив отправ-
ления был затронут главным образом в музыкальной
интерпретации:
164
Однозвучно гремит колокольчик...
Колокольчик настойчиво гремел на протяжении
всего послеобеденного времени, пока, не знаю каким
чудом, компании не удалось втиснуться в разбитый ав-
тобус, отправлявшийся в село.
Прибыли лишь к вечеру. От автобусной остановки
торжественной, но не очень стройной шеренгой мы
отправились к заведению, оглашая окрестности пени-
ем того самого марша, в котором фигурировало „раз-
вратное племя64 и „мерзости жизни66, текст его я не могу
привести дословно по техническим причинам.
Корчма оказалась действительно новой и довольно
просторной. Хозяин возводил ее, намереваясь за-
ткнуть за пояс всех конкурентов, видимо, по той же
причине он решил выделить некие средства и на мону-
ментальную живопись. Фресок было две, и одна из них
предстала нашим глазам еще издалека, так как была
выполнена на фасаде корчмы. Должно быть, опьяне-
ние, вызванное чистым деревенским воздухом, было
слишком сильно, ибо я весьма смутно припоминаю
жанровые особенности произведения, за исключением
нескольких бытовых деталей: там на фоне цветущих
деревьев были девушки с медными кувшинами, в кото-
рых носят воду, и парни в меховых шапках.
Дальнейшее развитие тема родного края получила
на стене зала. Но если не считать хозяина заведения,
убирающего столики, и героев фрески, помещение пу-
стовало. Освящение, если таковое вообще состоялось,
давно отшумело. Но все же хозяин, уразумевший, что
перед ним находятся представители молодой столич-
ной интеллигенции, прибывшие специально из-за фре-
сок, был так любезен, что согласился угостить нас.
Это и была его роковая ошибка. Мощно набрав ско-
165
рость, гулянка напоминала уже не тихое побрякивание
колокольчика, а адский рев, который был вызван про-
сто-напросто обменом репликами в оживленной дру-
жеской беседе. В центре беседы находился Никола, не-
признанный художник, покинутый мещанами и выну-
жденный пить у своих фресок.
- Во все времена так поступали с великим талантом,
братец! - утешал его Замбо. - Ты должен гордиться
этим! Выше голову!
И энергично затягивал песню о мерзостных време-
нах.
Весь этот гвалт, естественно, пробудил любопыт-
ство у местного населения, и потому часть клиентуры
из корчмы напротив переметнулась к нам. Это было на
руку хозяину, по крайней мере до тех пор, пока между
пришельцами и туземцами не завязался спор. Причины
его я не помню. Предполагаю, дело было в той особой
терминологии, которую пришельцы использовали для
обозначения местного населения и в которой слова ти-
па „болваны“ и „олухи64 служили лишь выражением
крайней любезности. Словесную дискуссию вскоре
оживили жесты порицания. Несколько хрупких стуль-
ев разбилось о прочные головы, я уже не говорю о бу-
тылках - они с мягким хлопком взрывались то тут, то
там, покрывая бытовую стенопись колоритными крас-
ными пятнами, не входившими в первоначальный за-
мысел художника.
Наконец с помощью полицейского и лесничего,
прибывших на поле брани, порядок был восстановлен.
Туземцы ретировались в старую корчму, а мы, пришель-
цы, были выдворены на улицу. В заведении остался
лишь Никола, которому ассистировал Замбо, надо бы-
ло подбить бабки и навсегда порвать с хозяином.
- Нас облапошили! - лаконично заявил Антон, ког-
166
да оба спустя какое-то время вышли на чистый воздух.
Насколько нам было известно из речей Николы в
предобеденные часы, художник рассчитывал получить
кругленькую сумму, которая позволила бы ему спо-
койно работать над темой „Городская скука“. Но после
вычета за значительное количество литров, выпитых
мастером во время творческого процесса, а также
стоимости только что завершившейся попойки, хозя-
ин, приплюсовавший к счету поврежденный инвен-
тарь, пеню и прочее, выдал Николе на руки несколько
вшивых сотенных бумажек, которые могли растаять в
„Трявне“ всего за пару вечеров.
Так и случилось. К счастью, художник-монумента-
лист располагал и известным движимым имуществом,
которое тоже пошло в дело. В первую очередь был за-
ложен плащ, ибо, как говорил Замбо, летом место пла-
ща не в гардеробе, а в ломбарде. Затем наступил черед
нового костюма, сохранности ради он также был упря-
тан в ломбард. Взамен кто-то из компании предоставил
художнику чудесные, хотя и не совсем целые хлопчато-
бумажные штаны и свитер нежно-сиреневого цвета с
продранными локтями. Одеяние поистине скромное,
но вполне подходящее творцу, презирающему мещан-
ские вкусы.
Потом дошло до ботинок.
По правде сказать, ботинки были пропиты не по на-
шей вине, а из-за несчастного случая, олицетворением
которого стал адъютант Замбо по кличке Беби. Беби
затащил нас в какой-то кабак, чтобы угостить, а рас-
платиться должен был один из его друзей. И так как
тот не спешил появиться, пришлось Беби отправиться
на его поиски. Но, судя по всему, Беби в его поисках
поджидали серьезные трудности, потому как часы
шли, а Беби все не было и не было.
167
Как известно, ожидание - штука весьма скучная.
Это привело к резкому росту потребления алкоголя,
ибо забыть о скуке помогает лишь забвение, то бишь
вино. Бутылки появлялись и исчезали в ускоренном
темпе, дискуссия становилась все оживленней. Одни
считали, что исчезновение Беби должно встревожить
компанию, другие утверждали, что Беби парень не
промах, однако все были уверены, что он скоро вернет-
ся, быть того не может, чтобы Беби не вернулся. В об-
становке таких вот словопрений и наступил час закры-
тия кабака.
Замбо озабоченно просмотрел внушительный счет,
выразил известные сомнения и предложил внести не-
которые коррективы, а когда стороны пришли к еди-
ному мнению, посоветовал содержателю кабака спря-
тать счет и хорошенько хранить его, ибо все до послед-
него гроша будет уплачено в ближайшее время ни кем
иным, как самим Беби. Хозяин бесцеремонно возра-
зил, что знать не знает никакого Беби, и лучше нам
выпотрошить свои карманы до прихода полиции. Од-
нако Замбо позволил себе истолковать сии слова как
дружескую, хотя и не вполне уместную шутку. Он про-
сто не мог поверить, что хозяин не знает Беби, этого
молодого человека, известного всему городу своей во-
шедшей в пословицу честностью. Это было явным не-
доразумением.
- Пешо, ну-ка кликни постового! - приказал хозяин
официанту, явно пытаясь дать нам понять, что о недо-
разумении не может быть и речи.
- Ну ладно, не шуми, - спокойно осадил его Замбо.
Начались переговоры по существу: Замбо вытащил
карманные часы, отстегнул цепочку, положил часы на
стол:
- На, бери!
168
Этот жест нам был хорошо знаком. Как и самоуве-
ренная реплика, следовавшая за ним. Ибо главное наз-
начение старого „Зенита44 состояло не столько в том,
чтобы отмерять время, - которому мы все равно не
придавали ни малейшего значения, - сколько в том,
чтобы выручать нас в особо критических ситуациях.
Хозяин недоверчиво взял часы, посмотрел на мар-
ку, приложил прибор к уху, потом положил на стол:
- Не годится.
И в ответ на поднявшийся негодующий ропот доба-
вил:
- Не хватает... Мало...
- Ну так что теперь, догола раздеваться? - проры-
чал Замбо.
Хозяин презрительно осмотрел каждого из нас, и по
его взгляду было ясно: даже если мы разденемся, это
не особенно поможет делу. Выцветшие пиджаки, поно-
шенные рубашки да свитер нежно-сиреневого цвета с
продранными локтями - и речи быть не могло, чтобы
всучить эти обноски в качестве заклада. Кабатчик с
отвращением опустил глаза и в ту же секунду узрел ху-
дожника, сидевшего нога на ногу.
- Ботинки! - заявил он и не терпящим возражения
жестом указал на сияющую обувь.
- Ты что, хочешь разуть человека, а? Совести у те-
бя нет, - воспротивился Замбо.
- Ботинки! - лаконично повторил хозяин.
Запротестовали все, кроме Николы, ибо последний
был занят тем, что разувался. Он не был жалким меща-
нином, который стал бы спорить из-за каких-то башма-
ков.
Когда на следующий день художник явился ко мне
домой, чтобы после длительного отсутствия снова за-
нять свое место на кухонной кушетке, я установил, что
169
он все еще бос. Совершенно бос, так как на нем не бы-
ло и носков.
- И ты босиком шляешься по городу? - поинтересо-
вался я.
- А что, ты хочешь, чтобы я ходил на руках? - впол-
не логично ответил он.
Тогда я вдруг вспомнил о своих башмаках из свиной
кожи. Они были новехонькие и, по всякой вероятно-
сти, такими бы и остались, так как все мои попытки
использовать их завершились фиаско. Приятель, про-
давший их мне под тем предлогом, что они ему не то слиш-
ком малы, не то широки, утверждал, будто они из сви-
ной кожи. Однако я не мог избавиться от подозрения,
что кожа отнюдь не свиная, а буйволиная, а, может, да-
же гиппопотамья. Таких грубых и прочных башмаков
я никогда не видел ни прежде, ни потом. Что же касает-
ся подметок, то они были трех- или даже четырехслой-
ными и обладали упругостью мореного бука. Всовывая
конечности в эти импозантные сооружения, человек ис-
пытывал такое траурное чувство, словно ступил в не-
большие гробы. Но настоящие трудности только еще
начинались.
То, что каждый башмак весил два килограмма, еще
не было концом света. Чувство неудобства скорее вы-
зывало то обстоятельство, что на этих негнущихся де-
ревянных подметках человек был вынужден передви-
гаться медленно и осторожно, ступая на всю ступню,
точно выбираясь из вязкой грязи. Но и это было еще
не самым страшным. Ноги оказывались в той же ситуа-
ции, что и факир, стоически лежащий на доске, уты-
канной гвоздями. Вся внутренность башмаков была
как бы усеяна острыми гвоздиками, стоило забить
один, как тут же рядышком высовывал жало другой.
Итак, в порыве внезапной щедрости, с какой мы ос-
170
вобождаемся от ненужных предметов, я извлек из стен-
ного шкафа чудовищные кожаные приспособления и
вручил их художнику. Он был так тронут, что чуть не
заплакал.
- Давай без телячих нежностей, - сказал я, ибо тут
же начал терзаться угрызениями совести. - Они тебе,
наверное, не подойдут...
- Очень даже подойдут, - возразил Никола и момен-
тально натянул на ноги громадные калевры.
- Ты все же посмотри, сможешь ли в них передви-
гаться, - с сомнением пробормотал я.
- Прекрасно смогу, - ответил тот, медленно воло-
чась по кухне, как человек, засасываемый трясиной.
- Не жмут?
- Жмут? Да у меня так загрубели ноги, что жми, не
жми...
Он так радовался башмакам, будто обнаружил в них
не гвозди, а рождественский подарок. И, разумеется,
сразу же отправился в „Трявну“, чтобы похвастать об-
новкой.
Я выглянул из окна - проверить, действительно ли
он может передвигаться, и к своему немалому удивле-
нию установил: может. Естественно, Никола шагал от-
нюдь не легкой и грациозной походкой, но так ли уж
много тех, кто легко и грациозно шагает по тернистому
жизненному пути.
Я опасался, что когда он окажется в подпитии, дело
примет гораздо более серьезный оборот. Но этого не
произошло. Напротив, художник качался из стороны
в сторону, но не падал, точь-в-точь, как ванька-встань-
ка -деревянный человечек, нижняя часть которого за-
полнена свинцом. Да что там свинец. Эти калевры бы-
ли увесистее свинца.
Пожив у меня, художник переехал к какому-то сво-
171
ему другу, потом к следующему. Он обладал особым
чувством такта и старался никому не надоедать. Я ви-
делся с ним все реже и реже. Обычно замечал его фи-
гуру издалека, когда возвращался домой припозднив-
шись. Никола шагал медленно и сосредоточенно, вы-
тягивая ноги из невидимой трясины. Или же неподвиж-
но стоял в свете уличного фонаря на углу, запрокинув
голову и прикрыв глаза, точно собирался затянуть пес-
ню о колокольчике. В своих громадных башмаках он
походил на памятник, установленный на пьедестале.
Весьма хлипкий, не очень устойчивый памятник, но все
же в его позе было нечто патетическое и трогательное.
Однажды Никола неожиданно навестил меня. Он
был слегка навеселе, то есть пребывал в состоянии, за-
менявшем ему абсолютную трезвость.
- Ты еще хранишь ту картину?
Я принимал его на кухне, так как в комнате собрал-
ся наш литературный кружок.
- А как же.
- Можно мне взглянуть на нее?
Я принес пейзаж и установил его на стуле. Тот са-
мый пейзаж с унылой листвой, белыми камбалами и
дождливым пасмурным небом. Никола посмотрел на
полотно, затем приблизился к нему вплотную, потом
сел на кушетку и снова стал созерцать его сквозь полу-
прикрытые веки. Я было подумал, что он задремал, и
собирался уйти, как вдруг он сказал:
- Наивная работа... И все же в ней что-то есть...
Есть что-то такое...
Он покрутил в воздухе своим костлявым пальцем,
словно пытаясь восполнить этим жестом недостающие
слова. Потом опустил голову и с апатией произнес:
- Помнишь, что ты мне тогда сказал?
172
- Что она мне нравится...
- Нет. Что я никогда не закончу ее.
- Подумаешь, велика важность...
- Да, и все же это было важно. Тогда. Не сейчас.
Он встал с кушетки и уже совершенно иным тоном
спросил:
- А у тебя, никак, гости?
Я кивнул.
- А выпить найдется?
- Выпить нет, почитать найдется.
- Ну что ж, читайте на здоровье. Читайте, пишите,
рисуйте, а я пойду опрокину маленькую за упокой ду-
ши.
- А кто умер? - спросил я, вовсе не думая, что кто-то
умер, зная, что это всего-навсего одна из наших кабац-
ких шуточек.
- Пока никто. Это еще впереди.
В сущности, он уже умер и знал об этом, раз прита-
щился сюда как на панихиду, чтобы посмотреть на пер-
вую свою работу. Первую и последнюю. Что же ка-
сается его физической смерти, она наступила позднее
и была нелепой, как смерть большинства пьяниц. Она
застала его в провинциальной глуши, так что даже не-
сколько его знакомых - собутыльников не смогли про-
водить его в последний путь, шествуя за нищенским ка-
тафалком. Впрочем, не верится, что там и был-то ката-
фалк. Таких, как он, хоронят без церемоний.
А картина сгорела во время воздушного налета де-
сятого января. Исчез с земли последний его след. Пер-
вый и последний.
173
* * *
Подобно маленькой провинциалке Вертинского,
зачарованные грезами, они прибывали из бедняцких
пригородов или из далеких пыльных городов. Они при-
бывали, чтобы писать стихи, рисовать картины или иг-
рать Гамлета, заходили в кабак лишь затем, чтобы
дать себе короткую передышку. Заходили на минуту,
но застревали надолго или навсегда, решив, что нико-
му-то они не нужны. И красивая мечта постепенно бле-
кла, превращаясь из болезненного страстного томле-
ния в банальную тему для разговора, пока в конце кон-
цов не угасала вместе с ними в один печальный день.
Для некоторых так было лучше - покинуть мир мо-
лодыми. Все мосты к отступлению они сожгли, их ожи-
дала полная деградация. Покинуть этот мир до полной
деградации вовсе не значит уйти из жизни преждевре-
менно.
Человек, который убедил меня в этом, отличался
внушительным ростом. Крупная голова. Львиная гри-
ва. Правда, грива была седая, но клубы кабацкого ды-
ма придали ей желтоватый оттенок. Я пришел в „Шеф-
ку“, обиталище Ламара, пытаясь разыскать кого-ни-
будь из нашей компании. Здесь, в отличие от „Тряв-
ны“, народ собирался лишь на обед или по вечерам,
ибо „Шефка“ стала местом встреч не богемы, а дело-
вых людей - инженеров, архитекторов, врачей и тому
подобной публики.
Я вошел, огляделся, кабак был почти пуст. Было
два часа пополудни, и компания - если она вообще со-
биралась - уже разошлась. Я уже собирался уходить,
когда услышал за своей спиной мягкий басистый голос:
- Вы ищите Лалю?
За угловым столиком в царственной позе покойно
174
расположился мужчина с львиной гривой. Я ответил,
что он угадал.
-	Он ушел в типографию, но скоро вернется. Може-
те присесть, если желаете. Я тоже поджидаю одного из
своих друзей.
Я принял приглашение просто потому, что некуда
было идти в этот мертвый час, в эту июльскую жару.
-	Извините, ничем не могу угостить вас, - лениво
пророкотал Лев. - Бюджет мой исчерпан, поскольку я
только что приобрел книги.
Он небрежно указал на стул, на котором вместе с
импозантной тростью лежал сверток.
-	Не беспокойтесь, - сказал я. - У меня с бюджетом
порядок. Что будете пить?
Мы выпили и побеседовали, потом снова выпили,
так как Лалю не появлялся. Незнакомец, несмотря на
свою горделивую осанку, оказался любезным и слово-
охотливым собеседником. Из его речей я понял, что он
юрист, много путешествовал по свету, несколько лет
провел в Америке. Последнего сообщения оказалось
вполне достаточно, чтобы завязалась продолжительная
кабацкая беседа. В те годы меня все еще распирало лю-
бопытство.
Лев красочно описывал нью-йоркские авеню и ноч-
ную жизнь на Бродвее, охотно отвечал на вопросы и
даже поделился со мной длинной и запутанной истори-
ей о гангстерах, в среду которых он попал из-за какой-
то девушки, вообразив, что она любит его, тогда как
та, занимаясь контрабандой наркотиков, лишь исполь-
зовала его.
Так мы беседовали и пили, пока в конце концов мне
в свой черед не пришлось признаться, что и мой бюд-
жет на сегодняшний день исчерпан.
- Не имеет значения, - царственно махнул рукой
175
мой новый знакомый. - Мы и без того увлеклись. Вино
- чудесная штука, но при условии, что не становишься
его рабом.
По его виду нельзя было сказать, что он попал в
рабство. Напротив, обладатель роскошной гривы, от-
дающей желтизной, и слегка выпуклых глаз восседал
все так же торжественно и неколебимо. Только когда
он направился к выходу, я увидел, что он хромой. Хро-
мал он довольно сильно, опираясь на толстую трость и
всем огромным туловищем подаваясь вперед. Но даже
в его походке инвалида было что-то импозантное, буд-
то он был неким исполином, устремленным к далекой
заветной цели, который в дерзком порыве пытается
высвободиться из рук невидимых, но цепких пигмеев -
житейских неприятностей.
Я расплатился и тоже поднялся. Уже смеркалось,
повеяло прохладой, мне больше нечего было делать в
корчме, так как мои нищенские авуары действительно
истощились. На пороге я столкнулся с Ламаром.
- Прождал тебя до сих пор, - проворчал я.
- А что же не зашел в типографию?
- Вон тот человек сказал мне, что ты вернешься.
Ламар повернулся, поглядел вслед удалявшемуся
исполину и рассмеялся своим отрывистым, клокочу-
щим смешком:
- Так это с ним ты сидел до сих пор?
Я кивнул, и он снова пустил в ход свой неприятный
смех:
- Не стой на пороге, как вышибала. Пошли прися-
дем.
- У меня кончились деньги, - пробормотал я.
- Мог бы и не говорить. Уж если сидел с Андреем...
Будь у тебя еще деньги, он не ушел бы. Таких ошибок
он не допускает.
176
Мы сели за столик, закрепленный за компанией Ла-
мара.
- Значит, ты полдня провел с этим типом, да? - спро-
сил Лалю. - И вы беседовали...
- Ну да... беседовали...
- О чем же?
- О разном... Этот человек столько пережил... Пу-
тешествовал... Бывал в Америке...
Ламар не выдержал и снова разразился своим кло-
кочущим смехом.
- Путешествовал, это уж точно. И продолжает пу-
тешествовать. Разве что сейчас, впрочем, как и всегда,
он путешествует из кабака в кабак. И все тут, поблизо-
сти.
- Как же так? Ведь он бывал в Америке...
- Какая Америка, - снисходительно взглянул на ме-
ня Лалю. - Да он даже в Княжево не был, не то что в
Америке... Это его коронный номер: ему такой, как
ты, лопух, готовый заплатить по счету, только и ну-
жен. Раз ты согласен платить, он наплетет и про Аме-
рику, и про Филиппины, и про что угодно.
- А разве он не работает? Ведь он же юрист?
- Юрист? - Ламар снова зашелся в презрительном
смехе. - Может, он когда-нибудь и служил писаришкой
в суде, хотя и это сомнительно. Но чтобы аж юри-
стом...
Через неделю-другую я увидел Льва в другом заве-
дении. Он так же, как и в первый раз, сидел за столи-
ком и издали радушно махнул мне рукой. Я прошел ми-
мо с обиженным видом, и басовитого оклика не после-
довало. Исполин понял, что меня успели просветить.
Несчастье его состояло в том, что София была ма-
леньким городом, и лопух, доверчивостью которого
попользовались разок-другой, вскоре ставился об этом
177
в известность и выбывал из игры. Но поскольку у Анд-
рея не было иного выхода и Нью-Йорк был далеко, он
мотался из кабака в кабак со своей тростью и вечным
пакетом. Пакет был необходим в качестве веществен-
ного доказательства, подтверждающего, что Лев ис-
черпал финансы, потратившись на непредвиденную
покупку. Я так никогда и не понял, что в пакете, хотя
одно время этот вопрос очень занимал меня. Думаю, в
нем были какие-нибудь старые подшивки газет или ни-
кому не нужные статистические справочники, и Анд-
рей лишь время от времени менял упаковку, когда та,
истрепавшись в пивнушках, теряла свой представи-
тельный вид. Итак, он волочил из кабака в кабак свой
пакет и свою хромую ногу, устраивал засаду и поджи-
дал жертву. Поджидал чаще всего совершенно напрас-
но, ну да он не горевал: день так или иначе нужно было
убить.
Его крупной, хотя и не всегда верной добычей ока-
зывались пьяные компании. Как правило, в таких ком-
паниях его не переносили на дух, и не только из-за не-
платежеспособности, но и потому, что считали слиш-
ком назойливым собеседником. Стоило ему подняться
со своего места и, ковыляя, направиться к трапезнича-
ющим, как тотчас кто-нибудь предостерегающе подни-
мал руку, что должно было означать: „Пошел вон!46
или „Убирайся отсюда!64.
Но попадались и такие компании, которые гуляли,
памятуя о старых славянских обычаях. Андрей очень
ценил эти старые славянские обычаи. Можно даже ска-
зать, что в этом отношении он был славянином по
призванию. И вот неизбежно наступал момент, когда
уже никто не обращал внимания на то, кто приходит и
кто уходит; выждав именно такой момент, Лев подби-
рался к свободному стулу в дальнем конце стола. Он
178
уже был не львом, а гиеной и, забыв о своей гордели-
вой осанке, даже вроде становился меньше ростом,
чтобы не бросаться в глаза. Он сидел с угодливой улыб-
кой и выражением подчеркнутого внимания на лице,
словно приземлился здесь с единственной целью - на-
сладиться мудрыми речами ближайшего оратора, ибо,
как и всегда в подобных случаях, ораторов было боль-
ше, чем присутствующих, все говорили наперебой, и ка-
ждый стремился заручиться вниманием слушателя,
перед которым можно излить душу.
Итак, Андрей слушал с подчеркнутым вниманием,
настолько увлеченный беседой, что даже не замечал,
как собственная его рука подбирается к рюмке. Он, ве-
роятно, вообще не ведал, что творит его рука, а также
и уста, что приводило к быстрому опустошению всех
рюмок вокруг него, а затем и к рассеянному посяга-
тельству на саму бутылку. Вот тут-то иногда случалась
безобразная сцена, и учтивого слушателя выставляли
вон с вульгарными пожеланиями проведать такую-то
мать. Но бывало и так, что все обходилось. Тогда Анд-
рей не только засиживался до закрытия заведения, но
и, прихрамывая, волочился за компанией, направляв-
шейся в берлогу одного из пьянчужек.
Конечно, как и любой горемыка, Андрей заслужи-
вал сожаления. Однако он был слишком тучен, чтобы
вызывать жалость. Тут с людьми дело обстоит так же,
как и с собаками. „Ах, какая несчастная зверюшка!
Бедняжка!" - прощебечет дама, наклонясь, чтобы по-
гладить мерзнущую на морозе моську. Но та же самая
дама с пренебрежением или даже неприязнью пройдет
мимо большого голодного пса, который, может быть,
не менее несчастен, чем моська.
Единственный человек, способный пожалеть Анд-
рея при нормальных обстоятельствах, превратился для
179
него в злейшего врага. Этим человеком была его же-
на.
Наверное, вначале все было иначе, и она каждый
вечер с тревогой и нетерпением ждала возвращения
любимого мужа. Затем, когда его ночные загулы уча-
стились, она стала сама ходить по кабакам, пытаясь
вернуть его в лоно семьи. С течением времени, когда
постоянный обход кабаков вошел в привычку, она то-
же спилась.
Теперь жена не приходила забирать его. Или соста-
вить ему компанию. Или закатить скандал. Она одино-
ко устраивалась за соседним столиком, так как давно
не была столь свежа и привлекательна, чтобы кавале-
ры добивались ее расположения. Заказывала стакан
вина, если средства позволяли подобную роскошь, и во
всеуслышанье заводила свой монолог.
Монолог неизменно адресовался супругу, хотя тот
фигурировал в нем в третьем лице, а точнее как „ этот
мерзавец, поломавший мне жизнь66. Это была свое-
образная обвинительная речь, насыщенная фактами и
довольно монотонными комментариями, коктейль из
душераздирающих жалоб и уличной брани, обвинений,
сопровождаемых извлечением на белый свет таких се-
мейных и интимных подробностей, от которых покрас-
нел бы любой целомудренный читатель.
Опасаясь, что ее выгонят, она воздерживалась от во-
плей и причитаний, но высказывалась достаточно
громко для того, чтобы быть услышанной. Супруг
усердно делал вид, что не слышит ее. Зато слышали
другие. Так что, каким бы толстокожим он ни был, ра-
но или поздно ему приходилось встать и взять курс на
выход. Он ковылял тяжело и драматично, как исполин,
идущий против напора жизни к заветной цели.
Добившись своего, супруга тотчас теряла всякий
180
интерес к окружающему миру и бытию. Она сидела,
опустив голову и вперив бессмысленный взор в столик,
словно совершенно забыв о том, где она и почему. Мо-
жет быть, монолог и продолжался, только теперь уже
в мыслях.
Однажды я узнал, что она попала под трамвай.
Траурная ленточка, а попросту не совсем чистая тряпи-
ца, появившаяся на лацкане пиджака Льва, служила под-
тверждением этого слуха. Лев был так рад преждевре-
менному избавлению, что, несмотря на бесспорный ак-
терский талант, не мог придать своей физиономии
скорбного выражения. А ему очень хотелось выгля-
деть опечаленным, ибо это повысило бы его шансы на
дармовую рюмку, причитающуюся скорбящему супру-
гу. Но этот человек был не в состоянии внушать к себе
жалость. Он казался слишком огромным и импозант-
ным, чтобы вызывать чувство жалости.
Могучее атлетическое телосложение давало ему
шанс на успех и одновременно являлось его прокляти-
ем. Проспиртованный, как музейный экспонат в сте-
клянном сосуде, оглупевший до такой степени, что весь
его лексикон состоял из десятка фраз, причем одна их
часть сводилась к примитивной лжи, а вторая - к пря-
мым или косвенным мольбам о подношении, он вопре-
ки всем медицинским канонам продолжал жить и кру-
титься вокруг квартальных кабаков или же, устроив за-
саду в их мрачном чреве, как некий огромный хищник,
поджидал очередного лопуха. Его ровесники, ведущие
размеренный образ жизни и делающие утреннюю за-
рядку, мерли как мухи. Уже и те, кто помоложе, стали
напоминать о себе лаконичными траурными извещени-
ями на заборах. А он, с тростью в одной руке и с леген-
дарным пакетом - в другой, продолжал волочить свою
хромую ногу из кабака в кабак, бессмертный и неис-
181
правимый, назло всем переменам в нашем преходящем
мире.
В конце концов, конечно, умер и он. По крайней ме-
ре до меня дошел такой слушок, хотя я не очень-то ему
поверил. Когда мне выпадает пройти мимо какой-ни-
будь шумной и прокуренной пивнушки, я начинаю ис-
пытывать смутное подозрение, что где-то там, в самом
далеком углу, все еще прячется желтогривый лев,
подстерегающий очередного простака или выжида-
ющий, когда у собравшегося на пирушку сброда нако-
нец взыграет славянская кровь, да так, что никто и не
заметит, как Андрей присоединится к компании и мол-
чаливо включится в поглощение напитков.
* * *
Мертвые дни... Но мертвыми были не только дни, при-
несенные в жертву алкоголю. Изобретательное человече-
ство выдумало многочисленные и самые разные способы
угробить время. Можно играть в нарды или резаться в кар-
ты, волочиться за бабами или отрабатывать виртуозность
движений в модных танцах, киснуть в кофейнях или город-
ских сквериках, наслаждаться безделием или тупо и упорно
работать, результат будет один - мертвые дни.
За доказательствами мне не приходилось ходить да-
леко. Одно из них, положим, дремало на кушетке в кух-
не - то был наш слуга. Вообще-то он сначала был слу-
гой в академии, но оттуда его вышвырнули за хрони-
ческое безделие, и отец взял его к нам. Я забыл его
имя, поскольку мы называли его Американцем или Ян-
ки. В молодости он поехал в Америку попытать сча-
стья, разжиться деньгами, чтобы потом, вернувшись в
село, обзавестись хозяйством и семьей.
182
Планы его сбылись лишь частично. В Америке он
занялся гостиничным бизнесом - в придорожных мо-
тельчиках или индустриальных центрах он кормил про-
стонародье бифштексами и жареным картофелем.
Скопил немного денег. Однако в этой игре - прибавить
к заработанному доллару еще доллар, а затем еще
один, и так до бесконечности - было что-то захватыва-
ющее, по крайней мере для таких людей, как наш Ян-
ки. Так что он продолжал игру в „доллар плюс дол-
лар64, намереваясь округлить капиталец до нужной сум-
мы. Но так как никто и нигде не сказал, какой, соб-
ственно, должна быть нужная сумма, и поскольку на
владельцев придорожных харчевен деньги не валят
проливным дождем, Американец принял предложение
компаньона открыть более солидное предприятие.
Принял предложение и вручил тому все свои сбереже-
ния, из которых ему не было суждено получить назад
ни цента. Компаньон обвел Американца вокруг пальца
с такой беспощадной ловкостью, что оставалось или
повеситься, или, засучив рукава, став, скажем, грузчи-
ком, заработать деньги на пароходный билет и вер-
нуться в Болгарию.
Янки выбрал второе и в один прекрасный день с пу-
стыми карманами и щемящим сердцем ступил на род-
ную землю. Он хотел стать поваром, но в ту пору никто
не нуждался в поварах. Он мог бы вернуться в родное
село, но стыдился встречи со знакомыми, да и возиться
с землей уже отвык. Он предпочел пойти в услужение.
Готовил он действительно отменно. Благодаря ему
наши обеды превратились в маленькие праздники. Од-
нако за эти маленькие праздники платить приходилось
довольно дорого. Причем не только деньгами, но и фи-
зическим трудом. Американец не был способен ни к че-
му, кроме кулинарии, так что всю домашнюю работу
183
выполняли мы с братом. Покончив с готовкой очеред-
ного галла-обеда, Янки вытягивался на кухонной ку-
шетке и погружался в тихую дрему. Устав лежать на
одном боку, он переворачивался на другой или же вы-
тягивался на спине, вперив неподвижный взгляд в пото-
лок, как мертвец. Наверное, он занимался разбором
прожитого - так же, как и я сейчас, - и спрашивал себя,
где же он допустил ошибку.
Мне сдавалось, что я могу указать ему на ошибку,
тем самым освободив его от продолжительных и мучи-
тельных размышлений. Я был уверен в этом, хотя,
вполне возможно, лишь в силу юношеской самонадеян-
ности.
А на самом деле, что я мог ему сказать? Что надо
было вовремя остановиться, вернуться домой, обзаве-
стись семьей? Кто и каким образом может установить,
когда именно нужно остановиться? И какая разница,
посапывал бы он на кушетке в качестве слуги или хозя-
ина гостиницы? О, разница воистину существенная, но
главным образом в плане самоутверждения.
Верно, Американец работал, как каторжный. Но
вопреки распространенной у нас поговорке „Лучше без
толку работать, чем без толку сидеть64, я и по сей день
не смог обрести уважения к труду как цели существова-
ния. Один из моих соседей тоже чертовски трудолю-
бив. С тех пор как занял свою квартиру, а прошло уже
больше десяти лет, он все трудится. Ожесточенно
скоблит стену - меняет обои, или выбивает в ней нишу
для шкафчика, или же долбит бетонный потолок, что-
бы украсить его гипсовыми розетками. Его квартира
обставлена в точном соответствии с его вкусами, прев-
ращена в бонбоньерку, устланную ковриками и запол-
ненную финтифлюшками, но он продолжает трудить-
ся. Не знаю, что там еще можно совершенствовать, но
184
он все так же упорно продолжает скоблить и стучать
Я склонен думать, что для него обустройство квартиры
всего лишь повод. Важно что-то делать, расходовать
силы, поигрывать молотком или долбить долотом, а
может, упиваться мыслью, что квартира - реальность
все больше сливается с квартирой - мечтой. За минув-
шее десятилетие люди построили заводы, школы, но-
вые жилые кварталы; израсходованный за десятилетие
труд моего соседа мог бы быть употреблен на возведе-
ние целого здания. Но он, скорчившись, сидит в прихо-
жей и долбит в стене вечную дыру, назначение для ко-
торой он, должно быть, придумает намного позднее.
Кто-то может подумать, что я ут[ ирую или же что
речь идет о патологическом случае. Но разве мы сами,
говоря, что „заняты делом“, не слишком буквально
воспринимаем эти слова? Суету, колготню, беготню
без цели или ради ничтожной цели, даже имитацию ра-
боты мы привыкли называть „работой44, не задумыва-
ясь, что это - всего лишь видимость деятельности.
Люди, утверждающие, что лень отупляет, без-
условно правы. Не знаю только, не действует ли подоб-
ным образом и работа без цели и смысла. Не знаю, не
действует ли подобным образом и механический труд,
выполняемый без желания, бездумно.
Конечно же, ученый-экономист скажет, что меха-
нический труд может быть общественно-полезным.
Но меня сейчас интересует другое: полезен ли он для
самого индивида. Я просто не могу избавиться от убе-
ждения, что работа только тогда приносит радость,
когда она равносильна творчеству.
Тем самым я вовсе не хочу сказать, что жизненный
крах Американца был запрограммирован, что он слу-
чился потому, что этот человек годился только для
труда не слишком высокой квалификации. Или же -
185
что Андрей мог бы преуспеть в жизни, используя та-
лант лжеца на писательской ниве. С недавних пор кое-
кто полагает, что творчество должно быть непременно
освящено благородным ореолом крупных научных и
художественных открытий. И потому тысячи юнцов
устремляются в искусство (наука - дело трудное), даже
не отдавая себе отчета в том, что иногда влечение к ху-
дожественному творчеству вызвано не жаждой творить,
а желанием блеснуть.
Наверно, я выгляжу простаком, но мне кажется,
что творческое вдохновение можно испытать в любой
деятельности, практикуя даже самые прозаические
формы труда. Искусный краснодеревщик - создатель
более содержательных произведений, чем бездарный
скульптор, точно так же крестьянин-сеятель творец в
большей степени, нежели посредственный поэт - се-
ятель пустопорожних фраз.
И дело не только в том, что человек - рабочий или
поэт, землепашец или инженер - создает полезные ве-
щи, а в том, что ему удается избежать той самой роко-
вой ошибки - пустого прожигания жизни; его суще-
ствование осмысленно (хотя это вовсе не означает,
будто ему удалось заполучить ту призрачную штуку,
что зовется счастьем, - да и кому это удалось?), ибо
он чувствует, что живет достойной и содержательной
жизнью.
Может, это и элементарно, но человек не распола-
гает тысячью способов осмысления своего существо-
вания. Да и располагай он ими, они, по сути дела, све-
лись бы к одному: оставить заметный след. Что озна-
чает - изменить, хотя бы на йоту, существовавшее до
него и жизнь вокруг него. Причем изменить в положи-
тельном смысле. Ибо разрушить, сжечь, очернить -
тоже изменение и тоже след, правда, со знаком минус.
186
Иногда говорят, что наплодить детей-тоже что-то
значит. Может, и значит, а может, и нет. Если ты, к
примеру, плодишь проходимцев и паразитов? Подоб-
ное продолжение рода хуже бессмысленной работы.
Говорят: погибший герой был настоящим борцом.
Допустим, но борцом за что? Героизм ради героизма,
размножение ради размножения, драчка ради драчки -
во всем этом вряд ли можно видеть ценность челове-
ческой жизни.
Если так, то высокая цель вполне по силам любому
нормальному человеку, вовсе не обязательно быть
эстрадным певцом, достигшим сияющих вершин. Цель
состоит в том, чтобы служить людям на том поприще,
которое стало твоим призванием, на котором полнее
всего могут проявиться твои способности. Цель - в
том, чтобы быть полезным самому себе единственно
возможным способом - будучи полезным другим. Тог-
да не грозит опасность апатичного лежания, разгляды-
вания пустыми глазами потолка и приставания к само-
му себе с вопросом: в чем же ошибка?
Но вернемся к действительности, точнее к неподсуд-
ному преступлению, именуемому убиением времени.
В годы моей молодости умение убивать время было
возведено в известных кругах в ранг изящного искус-
ства, выступало в качестве критерия светского образа
жизни. Новогодние и весенние балы, обеды и ужины в
Юнион-клубе, перед входом которого бдительно нес
вахту ливрейный швейцар, приемы у замужних дамо-
чек, чайные церемонии, журфиксы, на которых за иг-
рой в бридж или покер встречалась золотая молодежь
из буржуазных семей, - все это считалось верхом изящ-
ного времяпрепровождения. Я, разумеется, не принадле-
жал к золотому фонду нации, и потому все эти высшие
проявления духа были мне известны понаслышке.
187
Но занятия, связанные с убиением времени, были
доступны и простым смертным. На карте тогдашней
столицы можно было легко обозначить зоны безделия.
Улицы, отведенные для прогулок, демонстрации ново-
го платья или же визуального ознакомления с фауной
противоположного пола; кафе в американском или
венском стиле, где можно было встретиться с любимой
девушкой и где девушки, необремененные другими
встречами, обменивались свежими сплетнями; забега-
ловки, предназначенные исключительно для самцов,
где трещали игральные автоматы или постукивали
фишки; укромные вертепы, где устраивали сборища
картежники; знаменитые заведения и первоклассные
рестораны; и, наконец, несколько кабаре, с красным
сиянием неоновых вывесок и нарумяненными шлюха-
ми, призванными придавать столице вид западного го-
j ода, - все это было слишком обширно и пестро, чтобы
поддавалось лаконично исчерпывающему описанию.
Именно по этой причине, чтобы не терять времени,
я ограничусь коротким рассказом о Жоро, друге дет-
ства, обаятельном малом, служившим олицетворением
принципа „Живи, пока живется64, по крайней мере в
том смысле, в каком он понимался в те годы.
Жоро был моим соучеником по гимназии, пользо-
вался завидными привилегиями: мог жить, как свобод-
ный человек, - снимать квартиру, есть в ресторане го-
стиницы, ходить в кино, когда вздумается. Отец, зажи-
точный крестьянин, ежемесячно высылал ему сказоч-
но щедрый перевод, позволявший Жоро ощущать себя
настоящим столичным жителем.
Его первой страстью, которой ему удалось увлечь
и меня, был спорт. Однако он понимал спорт не как вы-
пендреж на стадионе, а как полезную деятельность,
приносящую определенный практический эффект.
188
- Мы должны овладеть приемами бокса, - убеждал
меня Жоро. - В этом мире фашистов и гангстеров бокс
нужнее, чем латынь.
Итак, однажды мы с ним отправились на курсы око-
ло кинотеатра „Камео“, где за скромную плату в опре-
деленные часы давались уроки бокса. Мы заплатили,
разделись в тесной прокуренной и пропитанной запа-
хом нечистого белья комнатушке и вошли в зал. По-
скольку число любопытных ощутимо превышало чи-
сло „боксеров44, наша очередь подошла весьма скоро.
Жоро как более нетерпеливый первым вышел на ринг.
Тренер в коротких шортах вместо приветствия огрел
его кулаком в тяжелой перчатке и свалил на пол.
- Почему вы меня ударили? - обиженно спросил
Жоро, когда ему удалось встать на ноги.
- А ты почему не защищался? - в свою очередь
спросил учитель. - В боксе, мой мальчик, - две вещи,
всего-навсего две: защита и нападение.
Однако Жоро так и не успел ознакомиться со вто-
рой вещью, ибо наставник снова заехал ему в скулу и
отправил беднягу нюхать пол ринга.
- Сейчас твой черед, - сказал мне Жоро, выбираясь
из-за канатов.
- Еще чего, - возразил я.
- Но мы же заплатили...
- Что с того, что заплатили?..
На этом, по правде говоря, и закончились наши за-
нятия спортом.
В результате неких влияний у моего друга вырабо-
тался особый взгляд на жизнь, которую он восприни-
мал как приключение. Насколько я помню, влияли на
него не книги: учеба отвратила его не только от книг,
но даже от самого процесса чтения. Скорее он получал
жизненные уроки в той школе, через которую прошли
189
все мы, - в кинотеатре нашего квартала. Хотя человек
может поднатореть во лжи и без помощи седьмого ис-
кусства. А врал он безбожно.
В его побасенках, кроме авантюризма, проглядыва-
ла и другая черта его натуры - хвастовство, стремление
блеснуть перед окружающими, дабы им стало ясно:
они имеют дело с ужасно храбрым, ужасно изобрета-
тельным и ужасно очаровательным молодым челове-
ком, перед которым все так и падают - и коварные вра-
ги, и красивые женщины - одни, поверженные ударом
беспощадного кулака, другие - пламенным взглядом.
Жоро старался в меру сил разнообразить приклю-
чениями не только свои выдумки, но и свою реальную
жизнь. Особо удавались ему любовные авантюры, так
как он обладал достаточно приятной наружностью и
достаточной наглостью. Обычно Жоро для начала за-
водил интрижку с очередной домохозяйкой или ее до-
черью - он имел обыкновение выбирать жилье не по
тому, как выглядит оно, а по тому, как выглядит хозяй-
ка. Он добивался быстрого успеха, о чем ему столь же
быстро приходилось сожалеть, потому что вскоре он
начинал флиртовать с каким-нибудь прелестным суще-
ством из дома напротив. Для флирта на расстоянии Жо-
ро разработал целую систему знаков, куда более бога-
тую, чем язык глухонемых. Мы испытывали подлин-
ное эстетическое наслаждение, наблюдая из угла ком-
наты за тем, как он, стоя у окна, сверкает очами, шеве-
лит губами, жестикулирует самым невероятным обра-
зом, и все это для того, чтобы протелеграфировать ла-
коничный текст: „Жду тебя завтра в пять на углу у ки-
нотеатра „Роял“.
Не страдая излишней гордыней, Жоро не пренебре-
гал ни торговым сословием, устанавливая стремитель-
ные контакты с дочерью бакалейщика, ни крестьян-
190
ским элементом в лице краснощекой соседской слу-
жанки. Кроме того, он брал уроки игры на скрипке
лишь потому, что учительница музыки была столь
пышна, что устоять перед ней было просто немысли-
мо. К тому же, питая сугубо родственные чувства к од-
ной из дальних родственниц, Жоро имел связь и с ней.
Все эти проявления человеческого общения, не счи-
тая случайных знакомств, так усложняли распорядок
его дня, что,едва прибыв куда-нибудь, он тотчас спо-
хватывался, что ему надо мчаться в другое место. Бы-
вало, едва заняв свое кресло в кинотеатре, он внезапно
хлопал себя по лбу, выбирался из заполненного ряда,
не обращая внимания на ругательства, и спешил к вы-
ходу.
Однако при всей своей занятости Жоро успевал вы-
краивать время и для других занятий. Я имею в виду не
столько уроки, сколько игру в покер в дружеской ком-
пашке или выпивон, во время которого опустошалась
бутыль домашнего вина. Но, разумеется, и во время иг-
ры, и во время выпивона неизбежно наступал такой мо-
мент, когда Жоро, вздрогнув, шлепал себя по лбу или
же изрекал: „Тьфу ты, она же меня ждет“, вскакивал
и куда-то смывался. Это страшно раздражало окружа-
ющих. Многие считали, что он безбожно прйвирает,
дабы блеснуть своими победами. А он был действи-
тельно ужасный враль. Битых два часа мог скучать на
скамейке в сквере, лишь бы только поверили, что он в
это время сгорает в страстных объятиях.
Понять, где кончаются его выдумки и начинаются
подвиги, было не так-то просто. Да и сам он вряд ли
задавался таким вопросом, ибо, соврав пять раз подряд,
Жоро начинал верить в истинность своих бредней. В
голове у него царил такой же кавардак, что и в его ре-
альной жизни. Иногда он становился слишком практи-
191
чным, иногда отчаянно фантазировал. Транжирил дни
и часы на любовные свидания и всевозможные глупо-
сти и одновременно мечтал о мировой революции. Ре-
волюция представлялась ему в полном соответствии с
его возрастом: под градом вражеских пуль, во весь рост
на баррикаде поднимается героический Жоро, со зна-
менем в руке он ведет униженных и оскорбленных на
победный штурм.
Можно было предположить, что после того, как он
окончит гимназию, дури в его голове поубавится, но
случилось обратное. Лихорадочное желание изведать
все радости жизни завладевало им все сильнее, стано-
вилось все более беспорядочным. Он записывался на
один факультет, через семестр переводился на другой;
решал стать чемпионом по бильярду и каждое утро
усердно посещал „Кристалл11, но спустя месяц переко-
чевывал в „Пальму“, чтобы отдаться бриджу; собирал-
ся налечь на французский, воображая, что его место
лишь в Сорбонне, но, напоровшись на отказ препода-
вательницы, тотчас проникался ненавистью и к Сор-
бонне, и ко всей французской цивилизации.
Значительная часть его занятий была сопряжена со
всевозрастающими расходами, сказочных отцовских
переводов перестало хватать. Жоро приходилось под-
держивать сложные отношения с ломбардами. Он в
совершенстве овладел искусством закладывать одну
вещь, чтобы выкупить другую и заплатить проценты
за третью; он относил зимнее пальто, чтобы забрать
летний пиджак; скрипка, фотоаппарат и часы были
увязаны в столь сложный узел обменных операций, что
бильярдные карамболи по сравнению с этим казались
сущим пустяком.
Когда же Жоро начал посещать ночные заведения,
расходы возросли до такой степени, что уже никакие
192
комбинации не могли предотвратить катастрофу. Опи-
раясь на солидный житейский опыт, почерпнутый
главным образом из американских вестернов, Жоро за-
думал ограбить банк.
- Я достану пистолеты и маски, - воодушевленно из-
лагал он свой план, расхаживая по комнате. - Русский
будет стоять у дверей, чтобы никто не мог ни войти, ни
выйти, а мы с тобой за две минуты обчистим кассу и -
сваляем!
- Не выйдет, - возразил я.
- Ладно, раз у тебя кишка тонка, будешь стоять на
стреме, а мы с Русским обчистим кассу.
- Не выйдет, - вторил мне Русский.
Русский был белоэмигрантским подкидышем, вос-
питанным улицей. Жоро использовал его как под-
ручного для утрясения ломбардных дел и доставки
любовной корреспонденции весьма однообразного со-
держания: „Неотложное дело. Предлагаю перенести
встречу на завтра, на то же время. Твой Жоро“.
- Эх вы, трусы! - негодовал Жоро. - Я понял, что
ты трус, еще когда мы ходили брать уроки бокса в „Ка-
мео“. Но чтобы Русский...
Да, в Русском он разочаровался до глубины души.
В Русском, а также во всем роде человеческом. Разве
с такими слабаками и слизняками ограбишь банк!? Ко-
нечно, это было невозможно, и потому Жоро ухватил-
ся за другой вариант - ограбить Старикана.
- И ты серьезно говоришь о том, чтобы ограбить
родного отца? - пытался разубедить его я.
- А что, ведь он капиталист, - отвечал Жоро с ви-
дом человека, вынужденного исполнить тяжкий долг.
Старикан, как называл его сын, был сельским бака-
лейщиком и в свое время спрятал за стенным шкафом
кругленькую сумму в долларах. Жоро был уверен, что
193
отец и думать забыл про эти доллары, а если не забыл,
то вряд ли они ему понадобятся, и потому он не станет
проверять за шкафом.
Итак, Жоро отбыл к Старикану, чтобы заверить
его в своей сыновней преданности и прикарманить де-
нежки. Когда Жоро снова появился в Софии, кабарет-
ная эпопея была продолжена с новым размахом.
Ночные заведения отличались главным образом
названиями: „Риунионе“, „Максим44, „Этуаль44, „Импе-
риал44 или „Паризиана44. Все остальное было однотип-
ным - розовый неон, сладострастный полумрак, при-
глушенные вопли саксофона, шлюхи в платьях с глубо-
ким декольте и официанты в смокингах, ну, и конечно
же, напитки по бешеным ценам. Естественно, показы-
вались разного рода аттракционы - голые бедра и по-
лустриптиз, - уровень которых мало заботил содержа-
телей заведений, ибо пьяная публика невзыскательна,
а кому взбредет в голову заявиться в кабаре трезвым.
Женский персонал с учетом квалификации доставлял-
ся из Центральной Европы, но подвизались и туземные
стажерки, которым страсть как нравилось выдавать
себя за иностранок.
Жоро иногда водил меня в то или иное подобное за-
ведение, но я не особенно рвался туда, так как из-за вы-
соких цен там приходилось смаковать содержимое бу-
тылки целый вечер, а я придерживался того принципа:
пить так пить, и нечего лизать рюмку пять часов кряду.
Бывало,мой приятель, разошедшись, заказывал одну
бутылку за другой, разумеется, не ради моей милости,
а в честь какой-нибудь профессионалки, подсевшей к
столику и вскружившей ему голову своим глубоким де-
кольте и томными многообещающими взглядами.
Одна из таких кобр чуть было не разделалась с Жо-
ро. Кобра, честно говоря, была еще подрастающей, но
194
за ее спиной притаилась весьма искушенная мамаша.
Между молоденькой шлюхой и Жоро началась слож-
ная и продолжительная игра, в которой Жоро отводи-
лась роль побежденного. Я понял это, когда однажды
утром он разбудил меня, чтобы сообщить:
- Все кончено! Я помолвлен!
- С кем? - спросил я приличия ради, ибо ответ мне
был известен заранее.
- С Люси.
- Поздравляю. Теперь-то тебе действительно пона-
добится пистолет.
Жоро посмотрел на меня с тем беспомощным ви-
дом, какой всегда свидетельствовал, что он впутался в
какую-нибудь историю, и пробормотал:
-Теперь-то что делать?..
- Я же тебе сказал: купи пистолет. Или сматывайся.
Испаряйся. Провались сквозь землю.
- Ко всему прочему и доллары кончаются, - про-
бормотал он.
Голос его звучал глухо, потому что Жоро успел по-
грузиться в дрему, растянувшись на кровати, с которой
только что поднял меня. По всей видимости, банкет по
случаю помолвки прошел на уровне.
Возможно, он так бы и не внял моему совету, если
бы не грубые происки молодой и старой кобры. Они
слишком спешили, опасаясь, что, коли дело затянется,
жених сбежит. Уже был заказан роскошный спальный
гарнитур для новобрачных, велись поиски приличной
квартиры и переговоры о том, чтобы Жоро как можно
скорее уведомил о свадьбе своего батюшку. Не трудно
догадаться, что для них вожделенным объектом был не
сын, а отец.
Напуганный такой суетливой деятельностью кобр,
мой друг решил бежать. Ни я, ни он не могли приду-
195
мать ничего лучше. Бежать... Вечный порыв. Прими-
тивный инстинкт. Провинившись, бежать из дому, сбе-
жать с квартиры, задолжав хозяйке, уехать в другой го-
род, оскандалившись в своем,- подобно тому, как по-
ступал мой знакомый учитель. Сбежать и начать все
сначала. Как будто можно начать сначала. Как будто
можно сбежать.
Но Жоро был человеком не только решительных
действий, но и высоких устремлений. Ограбление бан-
ка представлялось ему актом социального возмездия,
ограбление Старикана рисовалось эпизодом, хотя и
весьма скромным, в борьбе против капитализма. Но
разве мог он допустить, чтобы его бегство выглядело
малодушной капитуляцией, нет, он должен был пред-
стать в наших глазах героем, преисполненным самых
благородных намерений! Я ничуть не удивился, когда
спустя несколько дней, он поверил мне свою тайну:
-	Я убегу в Советский Союз.
-	Только тебя там и ждут.
-	Даже если не ждут, все равно им нужны люди...
„Причем, такие, как ты”, - хотел добавить я, но
промолчал. Стоило ли заводить дискуссию по поводу
очередной его фантазии, у которой не было никаких
шансов перестать быть фантазией?
Однако Жоро действительно исчез. Зато появился
его отец. Обнаружив пропажу долларов, он был выну-
жден констатировать теперь и пропажу сына.
Блудный сын вернулся лишь через несколько меся-
цев. В довольно потрепанном виде, сильно похудев-
ший, - как и полагается блудному сыну, - но все тем
же героем. Передать его рассказ означало бы написать
отдельную книгу. Нелегкая задача, если учесть, что и
по сей день я не знаю, что в том рассказе - правда, а
что - поэтическая вольность.
196
Как бы то ни было, приключения в общих чертах
сводились к следующему: Жоро мимоходом заглянул к
Старикану, где известным нам способом снова разжил-
ся деньгами. Затем отправился на Дунай, где за плату
переправился на румынский берег. Он перекосил всю
Румынию и вышел к Днестру, там в самый ответствен-
ный момент угодил в лапы пограничников, а затем в
тюрьму. Однако с помощью денег, которые ему уда-
лось припрятать, он подкупил местные власти и пере-
брался обратно в Болгарию.
- Значит, тебе удалось перебраться туда и обратно,
и никто на нашей границе не всполошился? - спросил
я, когда он кончил рассказ.
- А ты что думал? - вопросом на вопрос ответил он
и смерил меня взглядом, исполненным достоинства.
Честно говоря, я думал, что все это - сочинение на
вольную тему, а Жоро на самом деле нигде не был, раз-
ве что в Варне, где шатался по местным кабакам да
проводил время на пляже пока не кончились деньги.
Однако позже выяснилось, что я был не совсем прав.
Может, он и не добрался до Днестра, а всего лишь до
бухарестских вертепов, но через Дунай он все-таки
переправился. Спустя два месяца мне вручили повестку
в суд, куда я вызывался в качестве свидетеля. Повестка
опровергла как мои предположения, так и заявление
Жоро о том, что при переходе им границы никто не
всполошился.
Жоро опять испарился. В назначенный день мне
пришлось явиться в Судебную палату одному. Я про-
торчал там все утро, пока не сообщили, что судебное
разбирательство откладывается ввиду неявки ответчи-
ка. В один прекрасный день я нос к носу столкнулся с
вышеупомянутым ответчиком на улице Леге. Он, по
всей вероятности, только что покинул „Второе шумен-
197
ское“ или же какое-нибудь другое заведение подобного
рода, об этом можно было судить по его жизнерадост-
ному, даже слишком жизнерадостному виду.
- Послушай, идиот ты эдакий, - обратился я к нему
с обычной фамильярностью, -до каких пор ты будешь
скрываться от суда, выставляя нас последними дурака-
ми?
Жоро заговорщически приложил палец к губам:
- Шшшш! - зашипел он так сильно, что прохожие
стали с любопытством оглядываться на нас. - Таковы
правила игры! Адвокат - малый не промах... Все долж-
но быть обставлено, говорит он, как некогда в лондон-
ском суде...
- Откуда мне знать, что творилось некогда в лон-
донском суде? - с досадой заметил я.
- Как это „что44? Ясное дело „что44. Слушание дела
переносилось с года на год. Когда судья открывал оче-
редное заседание, он на всякий случай осведомлялся:
„Живы ли обе стороны по делу?44
Меня не очень-то прельщало таскаться по судам до
тех пор, пока „живы обе стороны44. Я надеялся, что
Старикан отвалит сумму, необходимую для прекраще-
ния дела. Так оно и вышло. Думаю, что он наскреб сум-
му не без чувства самодовольства. Урок, преподнесен-
ный сыном, обошелся ему дорого, зато оказался весь-
ма полезным. Жоро вырвался из-под властного оба-
яния Авантюры. Точнее сказать, он ограничился ба-
нальными похождениями в масштабах квартала и не-
винными угощениями в местной корчме. Жоро даже
окончил университет. Даже выхлопотал неплохую
службишку. Даже обзавелся семьей.
Мертвые дни? Они остались в прошлом. Жоро ра-
ботал без особого рвения, но зато мог спокойно выпить
в обед рюмочку ракии с друзьями, хорошенько подкре-
198
питься дома и снова поработать после обеда, а затем
опять выпить и приударить для разнообразия за
какой-нибудь соседкой, вернуться в семейное гнездо,
плотно поужинать, почитать газетку, повозиться с де-
тишками, а там, глядишь, уже и время ложиться спать.
Мертвые дни? Ой ли!? Грехи молодости - и ничего бо-
лее.
- Дядя жил лишь для дома, - заметил молодой чело-
век, приглашая меня в гостиную. - Дом был его един-
ственной страстью. Других увлечений за ним не води-
лось.
Эти слова напомнили мне о моем соседе, том самом,
что годами сверлит в бетоне какие-то дыры, а такое за-
нятие сопряжено с серьезными трудностями. И не
только потому, что бетон плохо поддается, а и из-за то-
го, что, просверлив дыру, приходится искать ей приме-
нение.
Однако, оглядев квартиру, в которой очутился, я
вынужден был констатировать, что покойный дядюш-
ка не увлекался сверлением дыр. В сущности, без кухни
и ванной квартира представляла собой одно-единствен-
ное, но довольно обширное помещение, состоящее из
гостиной с „предбанником44, помещение, производя-
щее одновременно впечатление и простора, и уюта, по-
мещение, в котором легко дышалось и, вполне воз-
можно, удобно жилось.
Прекрасный гарнитур в стиле Людовика XVI из
кресел и стульев с шелковой обивкой пастельных то-
нов. Сине-голубой персидский ковер. Горка с хрусталь-
ной и серебряной посудой. Импозантный сервант оре-
хового дерева, тоже наполненный серебром, на сей раз
„домашним44 - сервизом на сто с лишним персон. И на-
конец - великолепный шкаф, датируемый XVI веком,
весь покрытый резьбой.
199
Племянник, воспользовавшись тем обстоятель-
ством, что знакомые его знакомых оказались также и
моими знакомыми, пригласил меня сюда именно затем,
чтобы я поглядел на шкаф. Вероятно, его интересова-
ли не столько стилевые особенности этого сооруже-
ния, сколько его рыночная цена. Но будучи человеком
с претензией на светское воспитание, он начал, разуме-
ется, не с вопроса о цене, а с беглых воспоминаний о
своем покойном дядюшке.
В отличие от людей, которые обставляют жилье
для того, чтобы в нем можно было жить, покойный
жил для того, чтобы обставлять свое жилье. Тщатель-
но отобранные ценные, но немногочисленные предме-
ты домашней обстановки ясно свидетельствовали о
том, что их хозяин не принадлежал к сумасшедшему
племени коллекционеров. Он просто стремился соз-
дать изысканный и лишенный перегруженности ин-
терьер и в то же время надежно поместить часть своих
капиталов, если вообще можно говорить о какой-то на-
дежности в этом изменчивом мире. Все элементы об-
становки - и те, которые я уже перечислил, и не назван-
ные мной - были безукоризненны в отношении каче-
ства и содержались в образцовом порядке.
Вероятно, из страха нарушить этот образцовый по-
рядок дядюшка пошел на совершенно неприемлемый
для большинства людей шаг - остался холостяком до
последних дней. Известно, что, если пустить в дом же-
ну, первым делом она перевернет все вверх дном в со-
ответствии с собственным вкусом, не говоря уже о всех
прочих бедствиях, связанных с появлением детей.
Но, сохранив свободу до седых волос, хозяин -
опять-таки в противовес общепринятому - не восполь-
зовался ею ни ради дружеских пирушек, ни ради при-
ятельской болтовни, даже ни ради карточных баталий
200
Он не поддался на примитивную и столь же распростра-
ненную провокацию - бежать от одиночества, а напро-
тив - наслаждался им, как божьим даром. И после того,
как бег времени положил конец его торговой карьере,
он окончательно замуровал себя в этих стенах, отгоро-
дись своей старинной мебелью и аристократической ат-
мосферой от неприветливой и грубой повседневности.
Скука? Ею наказывают бездельников. А прекрас-
ная обстановка, требующая непрестанной заботы и
ухода, не располагала к безделью.
- Там, на кухне, целый ящик стола набит всякой
дребеденью, - осведомил меня племянник. - Порошок
для чистки серебра, лаки для мебели, пульверизаторы
для обивки... Целыми днями он только драил и осве-
жал, прости его, господи...
- А на что он жил?
- Я задавал себе подобный вопрос. По идее, должны
были остаться какие-то накопления с прежних лет. Но
после смерти обнаружились лишь какие-то пустяки.
Если б мне сказали, что он питался воздухом, я не уди-
вился бы. Он все делал не по-людски.
Казалось, сам того не желая, я затронул довольно
деликатную тему. Поэтому я замолчал и сосредоточил
внимание на роскошном старинном шкафе.
- Сколько он может стоить? - спросил наследник,
наконец-то решившись перейти к сути дела.
- Каждая вещь стоит ровно столько, сколько вы мо-
жете за нее получить, - неопределенно ответил я. - А
у нас самый дохлый „москвич44 стоит приблизительно
столько же, сколько самый восхитительный шкаф.
- Это верно, а на Западе?
- Ну... переправьте его на Запад, и там вам скажут,
- снова вывернулся я, так как не имел ни малейшего
желания наниматься в оценщики-эксперты.
201
Однако наследник истолковал мою сдержанность
по-своему и спросил в лоб:
- Вас он может заинтересовать?
- Разумеется. Как зрителя.
- Неужели? И вы не хотели бы иметь в своем доме
такую роскошную штуковину?
- Ни в коем разе.
- Боитесь, что это подделка?
- Нет. Боюсь, что из-за нехватки места я вынужден
буду водрузить его себе на голову.
- А, ну если так... - пробормотал разочарованный
племянник.
И спустя мгновение добавил:
- Дядя однажды умудрился-таки поставить его себе
на голову...
Оказалось, покойник, у которого все было не как у
людей, умудрился наложить специфический отпечаток
даже на свою кончину. Однажды, наводя лоск на свой
неподъемный шкаф, он ухитрился наклонить его, нож-
ки поехали по скользкому паркету, шкаф рухнул на
своего владельца - вот уж черная неблагодарность - и
острым ребром продырявил ему висок. Смерть насту-
пила если не безболезненно, то по крайней мере неза-
медлительно, и потревоженным грохотом соседям
оставалось лишь ее констатировать.
Теперь же роковой шкаф занимал свое прежнее ме-
сто, сияя безупречной полировкой, невинный, как мла-
денец. Все остальное было лишь историей. Никому не
нужной историей. Создавший этот маленький рай че-
ловек ушел и скоро будет забыт даже своим наследни-
ком, принявшимся, засучив рукава, распродавать этот
рай по частям и по максимальной цене.
„Жил лишь для дома. Других увлечений за ним не
водилось44. Да, все же на моего соседа он не походил.
202
Сосед дубасил молотком скорее ради самого процесса,
подобно лакею Чичикова, который читал лишь ради
самого процесса чтения. Этот же священнодействовал
у алтаря красоты - посыпал порошками, смазывал и
полировал ее, чтобы она сияла во всем своем блеске.
И вправду, этот странный дядя совсем не был похож на
моего соседа. Скорее он напоминал Мишеля.
Мишель не был французом. Он был обычным на-
шенским Мишкой, разве что в более утонченном ва-
рианте. Когда я только начинал учиться в университе-
те, он его уже закончил, проходил стажировку у юрис-
консульта какой-то иностранной фирмы и, кроме того,
располагал дополнительным источником дохода.
Деньги перепадали ему от родителей, провинциальных
учителей, которые поджимали свой домашний бюд-
жет, чтобы дать возможность сыну как можно ярче
блистать на столичном небосклоне.
Эти подробности стали известны мне немного по-
зже. А поначалу Мишель представлялся мне обычным
мерзавцем с тугой мошной. Я причислял его к имущей
прослойке из-за того, что он всегда был одет в без-
упречный костюм английского полотна. Омерзение он
вызывал во мне потому, что его узкое бледное лицо и
холодные серые глаза постоянно выражали безразли-
чие с легкой ноткой надменности.
Иногда под вечер Мишель захаживал в заведение на
улице Царя Шишмана, где распоряжался русский князь
Костя - по совместительству официант и кокаинист.
Он заглядывал в сопровождении спутника или спутни-
цы, выпивал одну-две рюмки и уходил. Это было впол-
не в его стиле, в стиле человека, живущего легко, эле-
гантно, без плебейских страстей.
Правда, в тот вечер, когда мы познакомились, со-
бытия развивались не слишком гладко. Мишель сидел
203
за низким столиком в компании очаровательной моло-
дой дамы, а в глубине зала расположилась компашка
Замбо. Эта братия обосновалась здесь довольно давно,
так что, когда вечерком я заглянул на огонек, настрое-
ние у них было изрядно подогрето. И стоило оркестру
грянуть вступительный фокстрот, как не преминул
разразиться скандал.
Паренек, приблизившийся к столику Мишеля и на-
меревавшийся пригласить его спутницу на танец, пожа-
луй, не обладал сколь-нибудь серьезным опытом в об-
ращении с дамами, но восполнял этот пробел в воспи-
тании увесистыми кулаками. Так что побоище каза-
лось неизбежным. В заведении не было принято танце-
вать, а тем более приглашать дам, сидящих за чужими
столиками, однако навязчивый кавалер, несмотря на
недвусмысленный отказ молодой женщины, не выка-
зывал ни малейшего желания убраться восвояси. Итак,
наш мерзавец-толстосум оказался перед выбором: ли-
бо выступить в роли рыцаря, обещавшей обильные ту-
маки и кровопускание из носу, либо на глазах всего
честного народа ступить на позорную стезю бегства.
Именно в этот драматичный момент судьба доверила
мне миссию ее уполномоченного.
Не подумайте только, что я взвалил на себя благо-
родную задачу принять удары, предназначенные Ми-
шелю. В моем поступке не было ни героизма, ни риска.
И если во мне заговорило сочувствие, то виной тому
был отнюдь не мерзавец-толстосум, а его прекрасная
дама. Просто-напросто хулиган числился среди моих
приятелей, так что мне не составило труда оттащить
его в сторону и сказать ему на ухо пару вразумительных
фраз, чтобы он тут же вернулся на свое место. Так и
произошло.
- Спасибо, благодаря вам мне удалось избежать
204
уродливой сцены, - отплатил мне признательностью
Мишель несколько дней спустя.
„Позорной сцены64, - поправил я про себя, усажива-
ясь на предложенный мне стул.
Однако немного погодя пришлось признать, что он
не случайно употребил слово „уродливой64.
Официант только что принес мне бокал вина, мой
взгляд лениво скользил вслед за красивой юной осо-
бой, проходившей мимо окна. Она медленно продефи-
лировала по улице, заглянула в открытую дверь, как
будто колеблясь - зайти или не стоит, и прошла мимо.
- Ваша подруга... - подбросил я.
- Бывшая, - уточнил он.
- Красивая женщина...
- Красивых женщин много, особенно если смотреть
со стороны, - заметил он. - Важнее, чтобы отношения
были красивыми.
Я не счел нужным возражать. В то время половой
вопрос не больно-то волновал меня. Его же, казалось,
эта тема кровно интересовала, потому как после ко-
роткой паузы он добавил с робкой откровенностью:
- Не знаю, как у других, но у меня между пятым и
десятым свиданием всегда что-то происходит... Что-то
такое, что вынуждает меня искать спасение в бегстве.
- Пытаются сесть вам на шею? - бесцеремонно по-
интересовался я.
- Похоже. Начинают вводить меня в курс своих
драм, нынешних и минувших. Делятся своими неприят-
ностями. Перебрасывают на мои плечи часть своих за-
бот, даже не удосужившись спросить разрешения. И
моментально все становится уродливым. Ведь это
уродливо, не правда ли?
- Да уж, - кивнул я. - Но в то же время это нормаль-
но. Когда к вам приходит женщина, вы не можете поль-
205
зоваться лишь ее красивым лицом и теми частями тела,
которые вас интересуют. Приходится брать весь па-
кет, включая заботы, жалобы и всю прочую труху. Это
неизбежно. И вполне нормально.
Мишель слушал меня с выражением учтивого вни-
мания на лице, но, вероятно, без особого интереса, так
как не преминул кинуть проходившему мимо официан-
ту:
- Счет, будьте добры.
- Вы меня обижаете, - сказал я. - Я тоже имею пра-
во сделать заказ.
- Ну, если заказ для вас дело чести... - усмехнулся
он, бросая взгляд на часы.
Нам принесли еще по бокалу вина.
- Значит, вы говорите, нормально? - спросил Ми-
шель, возвращаясь к прежней теме.
- Вполне, - подтвердил я.
- И что с того, что нормально? Вы не обращали вни-
мания, что все самое что ни на есть нормальное сопря-
жено с наибольшим уродством? И если идти на поводу
естественного, то дама навесит мне на уши свои месяч-
ные недомогания, а я, согласно подобной логике, буду
донимать ее своими невыплаченными долгами и на-
прасным ожиданием продвижения по службе, а также
повышенной кислотностью, которая все больше
осложняет мне жизнь...
- А почему бы нет? Если это вас забавляет...
- Ни в коей мере не забавляет. Отвращает. Нор-
мально!.. Нормально, если ее тело пахнет потом. Но
она моется и пользуется духами именно для того, что-
бы избежать этой нормальности и заменить ее на нечто
более привлекательное. С той же целью она вытравли-
вает себе волосы и красит губы. Так почему же, когда
дело доходит до мыслей и переживаний, моментально
206
забываются правила косметики и мне на голову вытря-
хивают, как вы выразились, целый пакет забот, непри-
ятностей, страхов?.. А потом еще удивляются, что все
враз обрывается, и шатаются под окнами, заглядыва-
ют в дверь, чтобы окончательно убедиться, что возвра-
та нет...
Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась
лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали
синеватые сумерки. Светильники в заведении горели
вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные
звуки, издаваемые различными инструментами. Ор-
кестр готовился к вечернему выступлению.
- Вы, должно быть, пописываете, - заметил я.
Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку.
- Да. По большей части составляю юридические до-
кументы.
- Тогда, вероятно, много читаете.
- И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю
одного-единственного автора - Оскара Уайльда. Вооб-
ще, у меня двое учителей - Оскар Уайльд и Бобби Са-
вов. Оба, увы, покойники.
Я только собирался спросить, что за светило этот
Бобби Савов, но Мишель упредил меня.
- Почему вы решили, что я много читаю?
- Потому что в ваших рассуждениях есть что-то
книжное, - без обиняков выпалил я.
- А как насчет чувства красоты?
- Скверно. Под красотой вы разумеете известную
долю фальши: косметику, грим, мнимость... И при
этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глуби-
не, кончается фальшь и начинается истинное.
Он поглядел на меня с легким удивлением, как буд-
то только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы
его снова вытянулись в нить иронической улыбки.
207
- Это грех?
- Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное
слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близору-
кость - это аномалия, которую люди компенсируют с
помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае анома-
лия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое
здоровое зрение искусственной близорукостью...
- Однако я принимаю красивое и отвергаю уродли-
вое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета...
- Пожалуй... Можно сказать и так.
- А когда вы покупаете цветы, вы берете их с кор-
нями?
- Сравнение достаточно тенденциозное, - позволил
себе заметить я. - Но пусть мы перейдем с людей на
цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете по-
нять цветок, если не доберетесь до его корней.
- Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно
им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в
уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхност-
ное и мнимое - очарование распустившихся бутонов...
Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр.
Обычный вступительный номер - фокстрот. И точно
так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику
направился молодой повеса, только что переступив-
ший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас
он был трезв и за столом не было женщины, поэтому
вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь
унылое „здрасьте“. Я предполагал, что Мишель вооб-
ще не одарит его вниманием, но тот воспитанно отве-
тил на приветствие, после чего промямлил, что пора
ему идти, заплатил по счету и был таков.
Постепенно я привык подсаживаться к нему побол-
тать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сы-
грать партию на бильярде, или в других местах, куда
208
гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вро-
де приятельства, правда, довольно прохладного. Во
всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, пото-
му как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с
тугой мошной, а просто напросто - „облако“, как мы
тогда прозвали фантазеров.
Приятельство наше не могло не отдавать холодком,
так как он носил этот холодок в себе, причем не толь-
ко сознавая это, но и гордясь этим. Холодом веяло от
его светлых глаз, металлически серых, как зимнее мо-
ре. Холодной была его белая холеная рука, которую
он лениво протягивал для пожатия. Холодны были его
манеры. Должны были пройти месяцы, чтобы мы с
ним смогли перейти на „ты“. Зато его житейское кредо
стало известно мне во время второй или третьей нашей
встречи.
Было воскресенье, мы сидели в пивной в парке, за
столиком у самого озера. Еще стояла весна, дело было
поутру, но солнце пекло вовсю, и потому нам достави-
ло особое удовольствие пристроиться здесь, в тени вы-
соких кленов, в окружении тихой зеленой воды и запо-
тевших кружек с ледяным пивом.
Мы курили и лениво поглядывали на аллею у озера,
где медленно развертывалось воскресное шествие ра-
зодетых обывателей.
- Воскресная прогулка... Новые шмотки... Букетик
цветов для супруги... Мороженое для дитяти... И, разу-
меется, маска добропорядочности для окружающих...
Надо уметь жить красиво!
- А что, разве это так плохо?
- Напротив. Но только не раз в неделю с десяти до
двенадцати. И не только по воскресным дням. Ведь в
остальное-то время вы можете наблюдать их расхри-
станными, несущимися по улице, толкущимися в трам-
209
ваях, переругивающимися и злословящими, надрыва-
ющимися от работы или умирающими от скуки. И ни-
кому из всей этой толпы даже не придет в голову, что
для того, чтобы жить красиво, надо проживать красиво
каждый божий день, мастерски его отделывать, отта-
чивать, отшлифовывать, как ювелир шлифует драго-
ценный камень.
- А вы поступаете именно так? - полюбопытство-
вал я.
-По крайней мере пытаюсь, -скромно ответил Мишель.
- И действуете спонтанно? Или же придерживае-
тесь некоего рецепта?
- По сути дела, у меня два учителя - Оскар Уайльд
и Бобби Савов. Но оба уже покойники.
Я снова почувствовал себя неловко, оттого что был
знаком лишь с одним из этих великих людей. И только
я решился осведомиться по поводу второго, как Ми-
шель продолжил:
-В сущности, рецепт прост: гармония, мера, равно-
весие. Однако создается такое впечатление, будто че-
ловек зарекся жить не по этому рецепту, а вопреки ему.
Если он не истерик, то непременно раскиснет в летар-
гии. Если не нахал, то расстелится в раболепии. Если
от него воняет не грязным бельем, то уж обязательно
парфюмерным магазином. Гармония его утомляет.
Ему не только не хватает ни сил, ни ума, чтобы достичь
ее, но даже когда она сама плывет ему в руки, он спе-
шит оттолкнуть ее, потому как не привык к ней, пото-
му как она для него равносильна болезни. Разве не так?
- Почем мне знать. Во всяком случае красота - вещь
довольно дорогая. И чему удивляться, если не каждый
может себе позволить купить ее.
Он поглядел на меня, затем положил руки на стол
и промолвил:
210
- Видите эти два перстня: какой из них вам больше
по вкусу?
На его левой руке красовался старинный серебря-
ный перстень с красным агатом в оправе с изящными
орнаментами. На камне был тонко выгравирован
портрет римской богини или кого-то из дам подобного
круга. Перстень на правой руке был массивный, из зо-
лота, строгий по форме, с крупным зеленым топазом.
Я в жизни своей никогда не имел касательства ни к
перстням вообще, ни к этим двум в частности, и потому
ответил дипломатично:
- Оба хороши.
- Я знаю, что ничего сверхъестественного они со-
бой не представляют. Фамильная память, ничего боль-
ше. Но мысль моя о другом. Вы сказали: „Оба хоро-
ши“. Но при этом один как материал не стоит ни гро-
ша, другой же, напротив, стоит немалых денег. Следо-
вательно, красота не зависит от цены.
- Мне уже известно, что вы питаете пристрастие к
удобным наглядным примерам, - промямлил я, маши-
нально поднимая к губам кружку.
Однако она оказалась почти порожней. Я только
успел оглядеться, как Мишель уже подал красноречи-
вый знак официанту. Желая производить впечатление,
Мишель испытывал потребность в широких жестах.
- Пристрастие к удобным примерам? - процедил он.
- Удобным для чего? Для отрицания очевидного? Не
имею ни малейшего намерения отрицать очевидное.
Знаю, что этот презренный металл - деньги - тоже не-
маловажная штука. Знаю, что - как бы грубо это ни
звучало - эти жирные вонючие бумажки порой образу-
ют некую связь с красотой.
Казалось, он был достаточно чувствителен к запа-
хам, так как всегда, когда давал какую-либо отрица-
211
тельную характеристику, прибегал в ней именно к та-
ким сравнениям.
Официант принес две запотевшие кружки с перели-
вающейся через край пеной, поставил их на стол и уда-
лился. Мишель небрежно отодвинул свою кружку по-
дальше от края стола - предусмотрительный жест, что-
бы невзначай не испачкать рукав. Мой знакомый вла-
дел целой системой подобных предусмотрительных
или даже расчетливых жестов, но они сочетались у не-
го с такой непринужденностью, что это не бросалось
в глаза. Сидя, закинув ногу на ногу, он автоматически
и словно по часам менял их местами, дабы брюки не
успели помяться. По тем же соображениям прежде,
чем есть, он всегда слегка подтягивал штанины, а пре-
жде, чем облокотиться, проделывал подобную опера-
цию с рукавами. Другие неуловимые жесты служили
ему для того, чтобы поправить галстук или пригладить
волосы, при этом мимоходом продемонстрировать до-
рогие часы с браслетом и золотые запонки в манжетах.
Но, на первый взгляд, все проделывалось так неприну-
жденно, что даже не привлекало внимания.
- Имея в своем распоряжении дорогое авто, чело-
век, разумеется, может жить красивее... - продолжил
Мишель, отпив глоток пива. - И не только потому, что
автомобиль красив, а из-за того, что он предохраняет
от мерзости, толчеи и грязи. И шикарная собственная
квартира, естественно, предлагает больше красоты по
сравнению с дешевой комнатушкой с крикливой хозяй-
кой и кухонными запахами. Хотя это вполне элемен-
тарные вещи, и они отнюдь не доказывают, что кра-
сота покупается за деньги. Можно заполучить красоту
по довольно скромной цене, а можно иметь мешок с
банкнотами, но красота будет от тебя так же далека,
как Полярная звезда.
212
- Не могли бы вы и на этот случай привести какой-
нибудь подходящий пример? - спросил я, так как в те
годы был таким задирой, что, даже желая соблюсти
любезность, не мог до конца удержать равновесие на
канате светской учтивости.
- Почему бы нет! - ответил Мишель, не чувствуя
себя задетым. - Пример готов: мой покойный учитель
Бобби Савов.
„Наконец-то добрались и до сего знатного мужа“, -
отметил я про себя и приложился к кружке.
- Я говорю о нем как о покойном в роли моего учи-
теля, а как человек он жив и здоров, - пояснил мой со-
беседник. - Это Бобби дал мне почитать „Портрет До-
риана Грея44. От Бобби я узнал, что значит-жить кра-
сиво.А потом он умер.
- В смысле?
- В том смысле, что женился.
- От такого происшествия никто не застрахован.
- Женился на богатой, - уточнил Мишель. - И тесть
взял его в долю. Тут-то Бобби так загорелся возможно-
стью грабастать денежки, нашаривать эти грязные и
вонючие бумажки, что забыл обо всем на свете, в том
числе и о красоте. Я его еще иногда встречаю, только
о красоте мы больше не говорим. Случайно сталки-
ваемся в каком-нибудь банке, куда мне приходится за-
глядывать по службе. Перебрасываемся двумя-тремя
словами, не больше, так как он всегда спешит. Он без-
различен ко всему за исключением сделок, поэтому
всегда спешит. Одет черт знает во что, потому как
всегда спешит. Случись ему повстречаться с красотой
на пути, перескочит и не заметит, потому как всегда
спешит.
Мишель достал сигарету, внимательно осмотрел
ее, словно пытаясь определить, сигарета ли это на са-
213
мом деле или какой иной зверь, затем тренированным
элегантным жестом воткнул ее в угол рта и щелкнул
массивной серебряной зажигалкой. Выпустив через
нос две длинные струи дыма, снова оглядел сигарету и
заметил:
- Справедливости ради следует отметить, что я наб-
людал его и в лучшей форме. Например, на весенних
балах. Смокинг и все, что полагается. Почти как преж-
ний Бобби. Прежний, да не совсем. Думаю, он являлся
на балы, чтобы договариваться о сделках. Если же
речь не касалась сделок, он, должно быть, ужасно ску-
чал.
- Наверное, вывозил супругу...
- Совершенно верно. Маленькая жертва на семей-
ный алтарь. Равно как и посещения „Юнион-клуба“и
салонов столичной элиты. Не говоря уже о приемах,
которые он вынужден давать.
- Вы бывали в числе приглашенных?
- Честно говоря, однажды посчастливилось. Это
было давно, в самом начале.
Мишель бросил на меня беглый взгляд холодных се-
рых глаз.
- Но, к вашему сведению, я не пошел.
Возможно, он был и франтом, и позером, но в от-
сутствии самоконтроля его нельзя было упрекнуть. И
чтобы окончательно уверить меня в этом, он добавил:
- Вообще-то вы не думайте, что я объявил его по-
койником за то, что он не ввел меня в высший свет.
- Неужели там не водится красота? - невинно под-
хватил я.
- Может, и водится для тех, кто чувствует себя там,
как дома. Я полагаю, что море очень красиво для рыб,
но если вы кинете в волны курицу, она будет иметь по
этому вопросу иное мнение. У меня нет ни малейшего
214
желания чувствовать себя курицей, барахтающейся в
волнах. Или, если желаете, парией в компании бога-
тых парвеню. Ох уж эта аристократия разжиревших
выскочек, от которых разит парикмахерской, заглуша-
ющей вонь грязного белья. И все снедаемы подозрени-
ем, что вы пришли с целью умыкнуть у них портфель
либо дочку, что, собственно, для них одинаково доро-
го.
„Значит, все-таки хоть раз, но воспользовался при-
глашением66, - подумал я про себя. И чтобы скрыть
возникшее подозрение, снова приложился к кружке.
-	Беда некоторых людей, - продолжал Мишель, -
именно в этом: они воображают, что красоту следует
искать в каком-то высшем мире. Высшем свете. Или
небесном раю. А искусство заключается в том, чтобы
найти ее в этом мире. Сделать красивым каждый свой
день...
-	...Подобно драгоценной безделушке, - подсказал
я.
-	Да-да, - кивнул он. - Подобно маленькой драго-
ценной безделушке, которая, чтобы быть красивой,
не обязательно должна быть сделана из чистого золота.
Позднее, с течением времени, мне удалось устано-
вить, что свои драгоценные безделушки он создавал
весьма банальным способом. Работа в фирме не обре-
меняла его настолько, чтобы быть ему в тягость, а сво-
бодного времени было не так много, чтобы скучать.
Он заполнял день по принципу „всего понемножку66:
партия на бильярде, чашка кофе в „Савойе66 или „Со-
фии66, встреча с одним знакомым или приятельницей,
рюмка перед обедом и послеобеденный бокал вина,
голливудский фильм или нашумевшая пьеса, прогулка
до парка и обратно, консультация с сапожником или
портным, мимолетный визит в тот или иной магазин по
215
поводу сорочек и галстуков и ко всем этим мелким удо-
вольствиям - большая радость быть хорошо одетым,
виртуозно демонстрировать элегантные манеры, приз-
ванные, помимо прочего, не допустить, чтобы костюм
излишне помялся. Что же касается свободных вечеров,
то они были предусмотрительно подстрахованы уютом
удобной холостяцкой квартиры, граммофоном и кни-
гами Оскара Уайльда. Только Оскара Уайльда. Ведь
Бобби Савов не оставил в наследство литературных па-
мятников.
Было начало 1942 года - та мерзкая зима, когда фа-
шисты еще твердо верили, что Россия у них в кармане,
несмотря на то, что гитлеровские армии уже понесли
первые колоссальные потери под Москвой. Однажды
вечером, запомнившимся мне прежде всего морозным
ветром, случай столкнул меня на улице с приятелем,
который только что вернулся из провинции. Будет точ-
нее сказать - не вернулся, а сбежал: в родном городе
случился провал и мой знакомый решил, дабы не испы-
тывать судьбу, намылиться в столицу.
-	Можешь приютить меня на денек-другой у себя?
- спросил знакомый, кутаясь в тонкий плащ.
-	Исключено. Я сам не ночую дома. Разругался со
стариком, - ответил я и в свою очередь поплотнее за-
вернулся в свой потертый макинтош.
-	Ну, все-таки ты где-то ночуешь...
-	У брата. Но там тебя пристроить не могу. Исклю-
чено. Он живет у тестя.
Мы завернули за дощатый забор, чтобы укрыться
от леденящих порывов ветра, и принялись обмозговы-
вать ситуацию. После долгих прикидок выбрали три
адреса. И потащились в неизвестность.
В двух местах установили, что мои знакомые отсут-
ствуют. Ничего удивительного - они тоже были ребя-
216
тами из провинции и на праздники отправлялись по до-
мам. По третьему адресу нас тоже отказались принять.
И это было вполне естественно. Особенно в ту мерз-
кую зиму сорок второго.
Мы снова оказались на улице, пронизываемые мо-
розным вихрем, который, казалось, задался целью рас-
кромсать наши жалкие одежки. И пока мы оставались
на распутье и переминались с ноги на ногу на заледенев-
шем тротуаре, я внезапно вспомнил о Мишеле. Свя-
зываться с Мишелем, конечно, было гиблым делом.
Но как бы то ни было, это был последний шанс. Кроме
того, я испытывал какое-то смутное и немного жесто-
кое желание припереть к стенке его, этого поклонника
красоты, который впадал в ужас при мысли, что кто-
либо может повесить ему на шею свои заботы.
Хотя перевалило за полночь, но когда мы добра-
лись до места, оказалось, что в окне Мишеля еще горит
свет. Вероятно, по случаю рождественской недели.
Или Мишель попросту никак не мог оторваться от ро-
мана Уайльда и афоризмов лорда Генри.
Хозяин принял нас в темно-синем шерстяном хала-
те, с холодно-учтивым выражением на лице. Я ожидал,
что он прямо на пороге примется выяснять причины на-
шего визита и, узнав, в чем дело, деликатно захлопнет
дверь у нас перед носом. Вместо этого мы были пригла-
шены в уютную однокомнатную квартирку и даже ода-
рены стаканом вермута. Моя смутная надежда связы-
валась, разумеется, не с комнатой, а с находившейся
рядом кухонькой, в которой стояла узкая кушетка. Вы-
пив вермут, я выразил свою надежду вслух. Однако,
как я и предполагал, Мишель возразил:
- На этой кушетке просто невозможно спать. И во-
обще, какая это кушетка? Это обычный пуфик для си-
денья.
217
Я попытался убедить его в обратном. Обратил его
внимание на хилое телосложение моего приятеля.
Высказал несколько похвальных слов в адрес школы
стоиков. Припомнил, какие достойные люди воспиты-
вали в себе привычку спать даже на гвоздях. В конце
концов, к моему глубочайшему удивлению, Мишель
капитулировал.
- Вчера ты поступил не больно красиво, - заметил
он на следующий день, когда мы встретились в „Кри-
сталле“. - Следовало бы меня предупредить.
Мы были уже давно на „ты“.
- Прости, но у меня не было другого выхода.
- Впредь прошу не подсовывать мне разных там под-
польщиков.
- Он не подпольщик.
- Знаю я, кто он такой. Он же из моего родного го-
рода.
- И что же? Ты его выгнал?
- Да как я мог его выгнать! Было бы слишком гру-
бо... После того, как я его приютил...
- Почему же ты его приютил?
Он пожал плечами.
- Откуда мне знать, почему? Должно быть, потому
что вы пришли совсем окоченевшие. Или из-за того,
что припомнилась одна сказка Уайльда, моего учите-
ля.
- Какая сказка?
- Есть такая сказка о Великане-эгоисте. Ты не чи-
тал? Я не хочу сказать, что считаю себя великаном, но
тем не менее не желаю прослыть эгоистом.
Мой знакомый прожил у Мишеля целый месяц, по-
ка наконец не отыскал себе другое пристанище. Я до-
пускал, что это вынужденное сожительство порядком
нарушало привычное расписание дня поклонника кра-
218
соты. Но даже если дело обстояло так, тот ни разу не
выразил своего неудовольствия.
Позднее я потерял его из виду. Как я понял, он при-
строился на работу в своем родном городе. И следу-
ющая наша встреча произошла именно в его родном го-
роде сразу после войны.
Я был приглашен туда выступить с каким-то докла-
дом. После выступления в группе местных знакомых,
ожидавших меня у выхода, я узрел Мишеля. Он, как
мне показалось, совсем не изменился, выглядел так,
словно мы расстались вчера, а не пять лет тому назад.
Та же скромно элегантная внешность, то же бледное
лицо, тот же безучастный взгляд светлых глаз, серых
и холодных, как зимнее море.
Пока я перебрасывался фразами со знакомыми, он,
улучив момент, полушепотом сказал:
- Пошли ко мне... Если ты не договорился с кем-то
другим...
Кажется, это происходило в начале июня. Когда мы
вышли на улицу, было еще светло и воздух в этом ужас-
но жарком и пыльном городе только начинал осты-
вать.
- Надеюсь, ты не будешь сердиться, если мы на ми-
нутку заскочим в редакцию? Правда, буквально на ми-
нутку.
- В какую редакцию?
- Ну... я теперь журналист... - пробормотал он с не-
которым смущением, будто признавался в каком-то
прегрешении.
- Э, значит, я был прав. Помнишь, я тебя спраши-
вал, не пописываешь ли?
- Тогда я действительно ничего не писал.
- А когда начал?
- Ну, вскоре после Девятого сентября. Прижал
219
меня этот, твой знакомый, то есть наш знакомый, ко-
торый жил у меня. Прижал меня сразу после Девятого.
В редакции мы установили две вещи: что главным
редактором был сам Мишель и что обещанная минутка
вряд ли не растянется на добрые часы. Помимо того,
что следовало просмотреть уже набранные три поло-
сы, надо было еще выбросить передовую статью и най-
ти ей замену.
Я пытался справиться с жарой с помощью теплого
лимонада из анилиновых красителей и сахарина и
краем глаза наблюдал, как он строчит на машинке, за-
жав сигарету в зубах и морщась от дыма. Все-таки он
изменился. Лишь костюм был прежний, то есть это
был один из тех костюмов, которые он носил пять лет
назад, - костюм хоть и не первой молодости, но без-
упречной чистоты. Рубашка тоже вряд ли была купле-
на в последние годы, да, пожалуй, и галстук тоже. Вооб-
ще, на всем его облике лежал легкий отпечаток поно-
шенности, в частности и на бледном лице, приобрет-
шем едва уловимый оттенок озабоченности или же
просто утратившем беззаботное выражение.
Когда наконец мы снова вышли на улицу, уже смер-
калось и чувствовалось дыхание прохлады.
- Чуть не забыл о вине, - спохватился Мишель, ког-
да мы поравнялись с каким-то заведением. - Надо при-
купить винца.
- Что, в библиотеке уже не держишь? - спросил я,
когда дело было сделано.
- Зачем мне? Один я не пью, женщин не пригла-
шаю...
- И с женщинами ни-ни?
- Куда там, ведь я женат.
- Остепенился, женился... Должно быть, уже и де-
ток завел?
220
-	Пока что одного, - скромно признался Мишель. -
Годовалый. Однако есть предчувствие, что пополне-
ние не заставит себя ждать.
Его жена встретила нас радушно, но особо тратить
на нас время позволить себе не могла, поскольку как
раз в тот момент переодевала ребенка. Если судить по
ее виду, она вряд ли успела окончить гимназию или же
только теперь готовилась к этому важному событию.
Что не мешало ей заниматься хозяйством с особой со-
средоточенностью и серьезностью, и это было вполне
объяснимо, если принять во внимание, что единствен-
ная комната была набита мебелью, домашней
утварью, развешенным на веревках бельем, не говоря
уже о наследнике, который верещал, катаясь по посте-
ли.
-	Давай перейдем в кабинет... - пригласил меня Ми-
шель.
Кабинет оказался кухонькой, в которой, словно в
каком-то сюрреалистическом кошмаре, ночные горш-
ки и утварь перемежались солидными научными тома-
ми, а на столе рядом с пишущей машинкой смиренно
покоилась связка репчатого лука.
Спустя два часа или, говоря профессиональным
языком, после двух бутылок, поджаренные на скорую
руку отбивные были проглочены, супруга-гимназист-
ка удалилась в спальню, малыш перестал верещать, и
мы с Мишелем остались одни с воспоминаниями.
-	Перебирайся на лавку, - предложил он. - Там по-
шире. Чего в этой кухне только нет...
-	Красоты нет, твоей красоты, - следуя его совету,
пробормотал я. - Эх, Мишель, Мишель!..
-	Верно, ты прав, - согласился хозяин. - Но самое
странное, что я даже не вспоминаю о ней. Так меня за-
хватила работа... Сначала я думал, что это на месяц-
221
два, пока они не найдут другого человека. А потом ме-
ня так затянуло...
-	Нет здесь и места для Оскара Уайльда, - продол-
жил я свои подначки, обводя взглядом тома на противо-
положной полке.
-	Не может не быть. Наверное, завалился куда-то.
Хотя правда - он несколько лет не попадался мне на
глаза.
-	Э, как же так?.. Настольная книга...
- Я эту настольную книгу и так знаю наизусть.
Он положил локти на стол, прихватил пальцами
края жилетки, зажмурил глаза и принялся декламиро-
вать:
- Густой аромат роз наполнял мастерскую художни-
ка, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, вле-
тая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий
запах сирени, то нежное благоухание алых цветов бо-
ярышника.
„Вот почему он так ненавидит дурные запахи - вос-
питывался на подобных ароматных образах", - проне-
слось у меня в голове, пока я слушал. Только вот на
кухне, в которой звучали слова Уайльда, пахло, увы,
не сиренью, а подгоревшим мясом.
- Да, выучил я наизусть свою настольную книгу, -
пробормотал Мишель. - К сожалению, это единствен-
ное, что я выучил. А сейчас, на старости лет, приходит-
ся зубрить и другое: курс истории партии, диамат, по-
литэкономию... Вон, гляди!..
Небрежным жестом он указал на разбросанные по-
всюду тома.
Я смотрел. И я видел. В первую очередь это блед-
ное, немного уставшее лицо с повисшей в углу рта сига-
ретой. Чего-то мне не хватало в этом лице. Чего-то, к
чему я привык. И должно было пройти достаточно вре-
222
мени, чтобы я понял, что на нем не было маски. Маски
аристократической безучастности. Заученного выра-
жения гармоничного спокойствия.
- Нет, конечно, кое-что я читал, но это кое-что -
всего лишь статистические справочники, старые энци-
клопедии, руководства по свиноводству, телефонные
указатели, за десять лет все же мог бы чему-то нау-
читься, что сейчас помогло бы мне в работе... - рассу-
ждал Мишель вслух. - А я изучал движение бильярд-
ных шаров... проверял жизненные принципы Бобби
Савова...
- Это его открытие - насчет того, что каждый божий
день нужно превращать в драгоценную безделушку?
- А ты как думаешь?
Он вынул из угла рта догорающий окурок, чтобы
освободить место для новой сигареты. Затем снова
оперся о стол и засунул руки в карманы жилетки.
- Драгоценности... Тлен... Знаешь, о чем мне напо-
мнила эта коллекция драгоценностей?
- О сокровище инков?
- Напомнила об одном приятеле детских лет. Он
любил лениво пройтись со своим ружьишком по леску
на холме, лениво растянуться под деревом и лениво вы-
жидать, пока где-нибудь поблизости не усядется какая
птичка. И когда птичка появлялась, он поднимал ружь-
ишко и стрелял, не задумываясь, в кого палит - в во-
робья, трясогузку или соловья. Проку от этих птичек
не было никакого, даже поживиться было нечем. Ка-
кое тут мясо - крошечные скелетики, завернутые в пе-
рышки. Но он нанизывал их на веревку, подвешивал
на пояс и с таким украшением гордо шагал по улице,
чтобы весь квартал видел, какой великий охотник воз-
вращается с добычей. Живые, милые и симпатичные
птички, такие же милые и симпатичные, как сама
223
жизнь, превращались в съежившиеся окровавленные
тушки, болтающиеся на веревке...
Мишель наклонился вперед, почти лег на стол и
сложил руки, как будто прицеливаясь.
-Вот и я так: бах! Прикончил и этот день. Бах! При-
кончил и следующий. Бах, бах, бах! А вот и неделя го-
това... Драгоценности? Где они? Куда исчезли? Что с
ними сталось?
- „Увы, где прошлогодний снег?..44 - решил я ему
подсобить цитатой.
- Да, прошлогодний снег... Сокровище инков... А
на старости лет приходится бегать на всякие курсы.
Я слушал его и сочувствовал. Тогда я был еще до-
статочно самонадеян, чтобы сообразить, что следова-
ло бы посочувствовать себе самому. Даже себе в боль-
шей степени, чем ему. В сущности, он решил свою за-
дачу, и сейчас его ничто не могло испугать, разве что
эти курсы. И в редакционном шуме и заботах, и в за-
хламленной комнате, где на голову ему капало с тол ько
что выстиранных пеленок, среди суетливого мельте-
шенья хозяйки-гимназистки и кучи книг, и связок лука,
и стука пишущей машинки он был по-своему счастлив.
Раз он не рвался к другому счастью, значит, по-своему
был счастлив. И даже по-своему достиг красоты. Не
той, стерильно чистой и аристократически благоухан-
ной, а иной, живой и человеческой, в которую порой
может проникнуть запах супа и в которой может про-
звучать детский плач.
* * *
- На сколько получился доклад? - проревел в труб-
ке голос ректора.
224
-	На тридцать страниц.
-	Ну ты даешь - накатал целую монографию! - еще
более приятно прогудело в трубке.
-	Так уж и монографию...
-	Добро, ждем тебя в два часа.
Я положил трубку и направился в ванную бриться,
так как до двух часов оставалось не так уж много вре-
мени. В зеркале обнаружил отражение еще молодого,
но уже утомленного лица, чьи особые приметы, поми-
мо крупного носа и взлохмаченных волос, исчерпыва-
лись трехдневной щетиной и покрасневшими от бес-
сонницы глазами.
Писать пришлось по ночам, так как дни были заня-
ты работой - беготней по редакциям, лекциями, сове-
щаниями и встречами с друзьями. Писал по ночам, с ув-
лечением, засиживаясь до рассвета, но времени все
равно не хватало, и оказывалось, что с очередной те-
мой едва-едва укладываюсь в срок.
Писал, читал лекции в двух институтах, бегал с ме-
ста на место выступать с докладами, публиковал
статьи, участвовал в заседаниях жюри, обсуждениях,
собраниях и невольно, не без некоторого удоволь-
ствия, поражался собственной работоспособности.
Мертвые дни остались в прошлом. И когда порой,
между двумя фразами очередного доклада, я бросал
взгляд назад, меня охватывал не только страх перед
этими мертвыми днями, но и радостная дрожь оттого,
что они канули в Лету. Мне казалось просто невероят-
ным, что я мог себе позволить так легкомысленно раз-
гуливать по краю пропасти. Заглядывая в бездны алко-
голизма. Или балансируя на краю бездны отчаяния.
Прежние его приступы казались мне сейчас лишь
обычным малодушием. С дистанции вещи всегда ка-
жутся мельче. Важно иметь возможность удалиться на
225
достаточное расстояние, но только так, чтобы не свер-
зиться в бездну.
Обычно я приходил в отчаяние от себя самого. Но
последний раз причиной послужило то, что меня окру-
жало, - пустота и безысходность. Они явились тут как
тут после мощной бомбежки десятого января. Я ощу-
тил себя в этом разрушенном городе без опоры и без
гроша в кармане, в ссоре со стариком, в разрыве с ро-
дителями жены и с нечистой совестью, с мыслями, что
я и ее увлек на стезю беспутья. Сели мы однажды вече-
ром в какой-то набитый до отказа поезд, который неиз-
вестно когда отходил и неизвестно куда направлялся.
Так началась наша сумасшедшая одиссея, описание ко-
торой, поистине, могло вылиться в одну, как выразил-
ся ректор, монографию, но, увы, монографию, не
представлявшую ровно никакой ценности даже для по-
терпевших.
Я употребил все свои скудные связи в провинции,
дабы притулиться где-нибудь, но напарывался либо на
насмешку, либо на сочувственный отказ. Так что ког-
да, наконец, скитания завершились возвращением и
временным приютом на одном чердаке в окрестностях
Софии, я ощутил не облегчение, а полную безнадеж-
ность. Горизонт скрыла непроглядная темень. Вокруг,
куда ни бросишь взгляд, зияла пустота. Друзья-товари-
щи запропастились бог знает куда. А поэзия... Поэзия
была давно в забвенье.
Впрочем, забвенье было не полным. Я написал
предсмертное стихотворное послание. Реквием состо-
ял всего из двух четверостиший, так что не составляло
труда записать его мелкими буквами на папиросной бу-
маге и спрятать в миниатюрный пакетик, в котором
хранят порошок от головной боли. Его же я засунул в
маленькую коробочку и спрятал в карман. Теперь
226
я был готов отправиться в путь. Это и успокоило меня.
Так успокоило, что на следующий день я решил по-
временить с путешествием в мир иной. А всем извест-
но, что если откладывать назавтра то, что нужно сде-
лать сегодня, шансы совершить задуманное значитель-
но падают. Но я продолжал таскать с собой свое пред-
смертное послание,и это плодотворно отражалось на
моем самочувствии. Я ощущал себя полностью подго-
товленным к последнему рейсу. Помню, что разорвал
послание как-то поутру, значительно позднее, после
того, как вечером под влиянием голой логики едва не
поддался искушению поделиться своим секретом с дву-
мя друзьями. Вытащить на свет божий предсмертное
стихотворение означало либо сопроводить его со-
ответствующим действием, либо стать посмешищем. В
тот момент ни та, ни другая возможность особо не
привлекали меня. Так что послание было разорвано в
клочки.
Да, все эти кризисы времен созревания бесповорот-
но ушли в прошлое. Ныне я уже спокойно и уверенно
плескался в глубоких и быстрых водах духовного твор-
чества. Разумеется, я осознавал, что мое творчество не
соответствует высшим меркам. Моя одержимость, на-
сколько она была мне свойственна, опиралась не на
уже созданное, а на то, что мне еще предстояло соз-
дать.
„То, что я пишу, может оказаться не бог весть чем,
но, как бы то ни было, я делаю дело, думал я. Принять
во внимание хотя бы количество... Хоть что-то... “
Количество и впрямь было внушительным. Для пу-
щей убедительности я собирал все свои публикации в
газетах и журналах, в отдельных папках хранил руко-
писи докладов. Сотни очерков, репортажей, юмори-
стических рассказов, фельетонов... Много лет спустя
227
я ухитрился расстаться с этим заботливо подобранным
архивом так же, как и с кучей других бумаг, благодаря
кампании по сбору макулатуры в нашем квартале.
Хилая уловка. Написанное однажды уже не со-
трешь. Читатель еще может воспользоваться ласти-
ком забвения, но тому, кто писал все это, не стоит и
пытаться. Когда я оглядываюсь назад, перед глазами
встает один и тот же неприглядный пейзаж. Вижу ряды
чахлых насаждений вокруг голых, уродливых облом-
ков мертвых дней. Чахлые насаждения, почти все с
ржавыми скрюченными ветками, никак не принима-
лись. И там, среди корней этой высохшей растительно-
сти, ползла и извивалась какая-то гадкая тварь. Серая
змея.
Серая змея. Так древние именовали небрежность.
Лишь бы побыстрее выполнить работу, тяп-ляп. Даже
не выполнить, а отделаться от нее, выбросить из голо-
вы. О чем тут раздумывать? В следующий раз будет
легче. Шагай, не задерживайся!
Вот и шагаешь по скучному и неприветливому боль-
шаку небрежности, хорошо утрамбованному тысячами
ног, ведь по нему прошли тысячи других, тысячи моло-
дых неразборчивых нерях, считавших, что жизнь-это
состязание в скорости и что позднее, со временем, когда
придет опыт, работа заспорится. Но и потом редко
случалось, что работа спорилась, несмотря на опыт и
на время. Потому что ступившему раз на этот тоскли-
вый и прямой большак небрежности трудно свернуть с
него. Да и в кого с годами может превратиться молодой
неряха, кроме как в старого неряху!
Когда перед тем, как вышвырнуть на свалку все эти
юношеские творения, наскоро пролистаешь их, они ка-
жутся похожими на жилые дома, что выглядят доволь-
но пристойно издали, совсем издалека, а на самом деле
228
разваливаются - у них перекошены стены и потолки,
двери и окна, которые не закрываются, в них разворо-
ченные лестницы и вздыбившиеся полы, все слеплено,
состряпано абы как, без любви к тем, кто будет здесь
жить, даже без любви строителей к самим себе. Неряха
думает, что работа шаляй-валяй ему лишь на пользу,
что она экономит ему силы и время, на самом же деле
она обкрадывает его, обращает его силы и время в
прах, лишает его самой сокровенной и дорогой радости
- радости созидания, чтобы взамен подбросить горечь
упреков нечистой совести, если вообще в нем остается
хоть какая-то совесть.
Конечно же, ты пытаешься не опускаться до уровня
неряхи, но в то же время успокаиваешь себя, что было
бы слишком требовать особой оригинальности от
статьи или доклада. Тогда и возникает удобная рабочая
формула: мол, оригинальность ныне не в почете, к то-
му же нередко вызывает подозрение. Оригинальность,
говорил ты себе, прибережем для второй фазы трудов
на этом поприще, важнейшей для поэзии фазы.
Вот только беда в том, что невозможно одну поло-
вину работы делать как бог на душу положит, а вторую
- на образцовом уровне. Беда в том, что порочные тру-
довые навыки, воспринятые однажды, дают о себе
знать и там и тут, разве что не всегда в одинаковой сте-
пени.
К счастью или к несчастью, но напевный ритм сти-
хов в те годы все чаще захлебывался у тебя. Поначалу
это тебе казалось странным, беспокоило: как будто
едешь в поезде, но не слышишь стука колес. Такая ти-
шина давненько тебя не жаловала. Потом ты решил,
что это явление вполне естественное. Некоторые кри-
тики принялись объявлять любой интимный мотив
субъективизмом, любую ноту скорби декадентством, а
229
всякое неординарное сравнение метафороманией. Ряд
критиков вещал, что ты и другие представители твоего
поколения не могли подобрать новый тон для описания
нового. И самое ужасное - ты сам начинал им верить,
привыкал к тишине, наступившей внутри тебя, свыкал-
ся с мыслью, что вторая часть творческих свершений
отодвигается на неопределенный срок.
Такое положение вещей объясняет продолжитель-
ную паузу, но не оправдывает небрежность. Небреж-
ность же хорошо известна тебе с давних пор, со време-
ни самых ранних стихов. Образы в них представлялись
тебе плотными и яркими, ритм еще ненаписанных
строф звучал увлекающе и властно, но когда наступал
черед марать бумагу, ты запинался, путал слова, заме-
нял одни фразы другими, легковесными и ни на что не
годными, заполнял дребеденью открывавшиеся пусто-
ты, делал уступки ритму и рифмам и в отчаянии, что не
можешь добиться точности, удовлетворялся приблизи-
тельностью.
Важно выплеснуть все от начала до конца, убе-
ждаешь ты себя, выплеснуть, иначе оно так и остане-
тся незавершенным. Выплеснуть и оглядеть свое тво-
рение в законченном виде - тогда будет ясно, что нуж-
но для его окончательной отделки. Хотя до отделки
редко доходили руки, вероятно, из-за того, что ты ро-
дился под этим переменчивым знаком Близнецов, и уже
на следующий день ты ощущал, что остыл к этому сти-
хотворению и в голове твоей уже роятся новые образы,
звучат новые призывные ритмы, обреченные, в свою
очередь, пополнить завалы неудач. Они, эти неудачи,
напоминали снимки, сделанные с недостаточной вы-
держкой или же не пролежавшие необходимое время в
проявителе. Они могли бы превратиться в свежие и
плотные образы в твоей голове, но вместо этого оста-
230
лись лишь серыми и бледными напоминаниями об оче-
редном благом намерении.
К сожалению, проявление невидимого образа во
вполне осязаемый текст рукописи порядком отличает-
ся от операции в фотолаборатории. Ведь это не меха-
ническое, а творческое действие. Вероятно, это если
не самая главная, то по крайней мере самая сложная
фаза процесса созидания. Замысел может просто сва-
литься на тебя нежданно-негаданно. Образ можно най-
ти и там, где ты его не искал. Но законченная строфа
не может родиться без упорной затраты сил. Ведь она
рождается как результат преодоления конкретного ма-
териала слова, а любое преодоление есть итог усилий.
Большое искусство предполагает помимо силы та-
ланта еще и силу характера. Художник, как и любой
человек, не всегда властен поддерживать мощь своего
тела. Но он обязан поддерживать силу своего духа. Или
как говорил одряхлевший, давно оглохший и ослепший
Гойя: „Не вижу, не слышу, не могу писать. Единствен-
ное, что мне осталось, это воля. Но ее у меня в изоби-
лии66.
Лишь упорством можно преодолеть те многочи-
сленные препятствия, что возникают на пути претво-
рения видения в словесный образ, это знакомо любо-
му, для кого литература - нечто большее, нежели лю-
бительское рукоделие. И когда нам не хватает упор-
ства, его место занимает его противоположность, по-
тому что там, где кончается свет, не может не насту-
пить мрак. И мы ощущаем озноб досады и отвращения
- верный знак того, что в нашей груди уже свилась в
клубок серая змея.
Нехватка упорства, чтобы найти образ, равнознач-
ный яркому видению, неизбежно толкает призвать на
помощь суррогаты. Тут как тут возникают шаблоны,
231
готовые выражения, за которыми даже не приходится
лезть в карман. Паразиты всегда найдут тебя сами. Они
не настолько надменны, чтобы ждать особого пригла-
шения. И ты пользуешься ими, ведь надо же чем-то
пользоваться. А потом недоумеваешь, каким образом
женщина твоей мечты превратилась в уличную девку.
Разумеется, в конечном итоге все начинается с виде-
ния. И хотя богатство видения тоже связано с работой,
эта работа настолько своеобразна и неуловима, что те-
бя так и подмывает назвать ее божьим делом. Вероят-
но, писательство начинается именно с яркого видения
или, если хотите, с дара видеть вещи немного по-свое-
му. „По-своему44 порой означает прозрение, порой ис-
кажение. И, в сущности, эти вещи - прозрение и иска-
жение - независимо от умения, которым они были до-
стигнуты, существуют как два потока в литературе
всех эпох.
И ввиду того, что видение как смысл и образ являет-
ся сердцевиной, работа сводится к нахождению его сло-
весного эквивалента, а отнюдь не к выкапыванью слов
и выстраиванью фраз, согласно принципам некоего
„стиля44. Стиль - если вообще можно говорить о подоб-
ном явлении - заключен уже в создании образа, и коли
образа нет, то и стилю взяться будет неоткуда, он мо-
жет появиться лишь как поверхностный и досадный на-
лет.
Вспоминаю одного своего знакомого, не лишенно-
го писательского дара. Он считался придирчивым ма-
эстро по части стиля. Настолько придирчивым, что
пережевывал часами каждую фразу, и публикация двух
или трех коротких рассказов в год была для него вер-
хом продуктивности. Логично было бы предположить,
что с течением времени упорная работа над словом
обернется умением значительно быстрее и легче бо-
232
роться с прилагательными. Но произошло обратное.
Продуктивность постепенно упала до одного рас-
сказа в год, но и этим дело не кончилось. В скором вре-
мени мой знакомый стал отмечать новым творением
лишь високосные годы.
-	Его просто тошнит от бумагомарания, - бесцере-
монно комментировали одни.
-	Вовсе не тошнит, просто он уже ни на что не спо-
собен, - снисходительно оправдывали его другие.
Однако мне было известно, что он все же на что-то
способен и совсем его не тошнит и что, как и раньше,
он неизменно с семи утра до обеда священнодействует
у алтаря безупречности стиля. Но то ли виной тому был
начавший развиваться старческий психоз, то ли какая
другая причина, его придирчивость к слову переросла
в такой изощренный педантизм, что, перерыв весь сло-
варь синонимов и воочию убедившись, что искомого
слова не существует и в помине, по крайней мере в род-
ном языке, писатель еще долго продолжал напрягать
свои извилины в суеверной надежде, что в конце кон-
цов несуществующее слово все же откроется и осенит
его.
Так что, если даже отдельные слова причиняли ему
подобное беспокойство, не трудно представить, какие
мучения вызывали целые фразы. Завершив после
двухнедельных мытарств первую страницу рукописи,
беллетрист перечитывал ее раз, второй, пятый, деся-
тый про себя, шепотом, вполголоса и наконец во всю
глотку, пока полностью не убеждался, что написанное
требует немедленной стилевой переработки. Ведь из-
вестно, если начнешь рассказ с фальшивой ноты, до
конца не сможешь избавиться от фальши.
И вот по машинописной странице, сначала отры-
вочно, затем все более густо начинало плясать массив-
233
ное золотое перо авторучки „Монблан *. Оно носилось
вперед-назад, вверх-вниз, влево-вправо, пока от печат-
ных букв не оставалось и следа, а рукописные буквы
громоздились, скакали одна на другой, как будто это
был не текст, а какой-то цирковой аттракцион. После
того, как страница перепечатывалась начисто, перо
„Монблан44 снова устремлялось в свой танец на углях.
Наконец, после нескольких правок и переписыва-
ний, первую страницу можно было считать вчерне го-
товой. Естественно, это происходило не больно легко
и не так уж быстро, но все же месяцы работы текли
не напрасно: стиль был найден - он не грешил ни из-
лишней фамильярностью, ни особой официальностью,
ни грубой прямотой, ни безмерной завуалированно-
стью, не был ни претенциозным, ни досадно аскетич-
ным, ни фельетонно ироничным, ни траурно скучным,
короче говоря, он был точно таким, каким следует
быть стилю солидного беллетристического опуса,
призванного оставить свой след в мировой классике.
Но до торжественного момента зримого появления
отпечатка этого следа было еще довольно далеко. На-
ступал черед второй страницы. Едва ли нужно объяс-
нять, что перечисленные выше творческие процессы,
в частности цирковые кульбиты букв и танцы пера на
углях, повторялись с нарастающим размахом.
Но и на этом дело не кончалось. Едва завершив вто-
рую страницу, писатель тщательно сравнивал ее с пер-
вой и с легко объяснимой горечью устанавливал: в сти-
левом звучании страниц возник определенный диссо-
нанс. Не то чтобы диссонанс был резким. Ведь автор
был достаточно зрелым мастером, чтобы допустить
подобный изъян. Но все же существовал некоторый
нюанс несоответствия, что-то такое... что-то едва уло-
вимое... что-то в интонации, чем может погрешить
234
даже великий пианист и что заставит завсегдатая кон-
цертов авторитетно процедить: „Фальшь..- в то вре-
мя, как новички вокруг в разгуле своего невежества
буквально будут млеть от восторга.
И тут редактирование приходилось начинать с са-
мого начала, и дилеммой, возникавшей перед писате-
лем, было: изменять ли стиль первой страницы со-
образно второй или же, напротив, подгонять вторую
под модель первой. Тяжелая дилемма. Верное решение
требовало дотошных и многочисленных сопоставле-
ний, а также скрупулезного многоразового перечиты-
вания то одной, то другой страницы про себя, шепотом,
вполголоса, а при необходимости и во всю глотку. На-
конец, и эта задача находила свое решение, которое
широко распахивало перед писателем ворота для пря-
мых словесных коррекций.
Воздержимся от прослеживания дальнейшего хода
творческого процесса, становящегося все сложнее и
кропотливее по мере того, как нарастало число стра-
ниц и все более властно ощущалась необходимость до-
биться монолитности стилевого звучания, не допустить
ни малейшего диссонанса, ничего такого... ничего та-
кого, что... что может дать умудренному читате-
лю хоть малейший повод злорадно процедить:
„фальшь../4
Лишь истинному профессионалу дано понять, с ка-
кими истощающими усилиями связано решение твор-
ческих задач подобного рода. Оно порождает необхо-
димость в паузах для размышления, в минутах быстро-
течного отдыха. Но у этого непривычного к бездей-
ствию человека даже минуты отдыха получали свое-
образное осмысление. Он принимался чистить свои
длинные мундштуки, благодаря которым мог не рас-
ставаться с сигаретой во время работы: из-за их длины
235
дым не попадал в глаза, не раздражал слизистую обо-
лочку. Или заряжал авторучку, чернила в которой еще
не иссякли, но существовала опасность, что в самый
важный момент она может оказаться пустой. Или же
обводил взглядом книжные полки и неожиданно, к
своему вящему ужасу, замечал, что книги слева на вто-
рой полке расставлены не по размеру - явное свиде-
тельство того, что вчера сын рылся в них, в связи с чем
возникла явная необходимость восстановить статус-
кво в компании всемирно известных имен. Или же
мчался на кухню, чтобы вовремя предупредить слу-
жанку, что килограмм соли - это слегка завышенная
доза для трех тарелок бульона. Или выходил пораз-
мяться во двор. Или выпивал очередную чашку кофе.
Или пользовался свободной минутой, чтобы сделать
пару телефонных звонков.
- Тебе удалось добыть копривштицкие копченно-
сти? - обращался он к своему постоянному поставщи-
ку.
Тот в ответ сообщал, что пока не удалось, зато есть
чудесное голландское какао.
- На кой черт мне какао? Я же поручал тебе достать
копченой колбасы!
На это следовал повторный ответ, что колбасы нет,
но вместо этого ему могут предложить индийские
орешки.
Некоторое время разговор продолжался в духе диа-
лога между глухонемыми, но писатель не терял ни тер-
пения, ни творческого порыва, и нет ничего удивитель-
ного, что, даже когда речь заходила о сырокопченой
колбасе, он продолжал про себя размышлять, стоит ли
на пятой странице в начале третьего абзаца заменить
слово „однажды44 на более разговорное и менее изби-
тое сочетание „как-то раз44 или же лучше проявить
236
большую смелость и воспользоваться устаревшим
„единожды46.
Короче говоря, часы с семи утра до обеда были для него
неприкосновенными, полностью посвященными литерату-
ре. Однако порой по причине легко объяснимого пере-
утомления вынужденные интермедии в эти творческие ча-
сы разрастались настолько, что мой знакомый начинал на-
поминать другого моего приятеля, который также прида-
вал определенным часам статус неприкосновенности.
Упомянутый знакомый был жертвой странной ано-
малии набирать вес. Сам он ни в чем не мог найти объ-
яснение этой аномалии, и его глубоко задевало, когда
отдельные нетактичные люди намекали на то, что при-
чиной может быть неумеренное потребление пищи.
Тем не менее с годами аномалия не только не исчезала,
но и устрашающе нарастала, что заставило моего зна-
комого принять стоическое решение по старому хри-
стианскому обычаю объявить пятницы днями голода-
ния. Это позволило ему на деле убедиться в силе своего
характера и утереть носы близким, обвинявшим его в
обжорстве. „Вчера, когда я весь день голодал...66 - лю-
бил невзначай бросить он. Или же: „Завтра, когда мне
придется голодать, а, как вам известно, раз в неделю я
голодаю... “
Один сердобольный врач пытался разъяснить ему,
что когда говорят „голодаю66, подразумевают, что без
того, чтобы не нарушать диету, нельзя позволить себе
отправить в рот ни кусочка яблока, ни грамма салата,
ни говоря уже о чашке кофе. А знакомый начинал
свою голодовку именно с чашки кофе без сахара, а так
как даже ребенку известно, что этот напиток, особен-
но без сахара, неимоверно повышает аппетит, то он
присовокуплял к кофе несколько безобидных ложек
конфитюра и с пяток ломтиков кекса.
237
После настолько аскетического дебюта можно бы-
ло спокойно продолжать голодание с присущей ему не-
преклонностью. Знакомый не держал ни крошки во
рту вплоть до десяти часов - время упомянутого ябло-
ка. Однако известно, что яблоко возбуждает аппетит
не меньше, чем кофе, а, может быть, даже и больше,
так что,проглотив этот фрукт, он чувствовал, что от
повысившейся кислотности его брюхо может просто
треснуть. Лишь единственно по этой причине и не по
какой больше скромный фруктовый сеанс продолжал-
ся небольшим противнем с печеными яблоками, щедро
сдобренными сахарной пудрой для вкуса.
Критическим пунктом разгрузочного дня был, разу-
меется, обеденный час. Атавистический рефлекс, до-
ставшийся в наследство от древнейших времен, звал
прийти на помощь изголодавшемуся телу, которое так
верно и безропотно тебе служит. Именно в этот драма-
тический миг, знаменовавший собой временной предел
в пятничном испытании, мой знакомый самым катего-
рическим образом проявлял железную волю. И как не-
вероятно это ни прозвучало бы для всяких там сплетни-
ков, он довольствовался всего одной-единственной та-
релкой салата. Естественно, ради элементарных тре-
бований целесообразности, использовалась не плоская
тарелка, с которой салат обычно разлетается во все
стороны, а достаточно объемистая салатница, в кото-
рой и смешивалось немного скромных овощей: пять-
шесть помидоров, два-три огурца, определенное коли-
чество маслин, не воображайте, будто счет идет на ки-
лограммы - а также (с учетом строгой гигиены желуд-
ка) несколько крутых яиц и белое куриное мясо, чья
питательность, как известно, равна нулю - все это тща-
тельно нарезано и сдобрено приправами.
С подобной неумолимостью постника мой знако-
238
мый уминал к четырем часам второй противень яблок
в сахаре, перемешанных - в качестве заслуженной наг-
рады за стоицизм - с лакомыми кусочками печеной
тыквы. После чего, твердый и неподкупный, он снова
вставал на путь мученичества, давая себе передышку
лишь к восьми часам с помощью уже упомянутой са-
латницы, наполненной, разумеется, уже перечислен-
ной скудной снедью.
В его привычках было ложиться рано, точнее почти
сразу по окончании передачи „Спокойной ночи, малы-
ши !“, однако в день голодания было бы истинным ко-
щунством не подняться с постели к полуночи, дабы сов-
сем скромно отметить очередную победу геройского
духа над грешной плотью. Супруга, естественно, была
осведомлена об этой его привычке, так что, когда в ти-
шине позднего часа победитель проникал на кухню, на
столе его поджидали глиняная миска с котлетами и кру-
глый противень с отбивными, а также заботливо наре-
занный слоеный пирог с брынзой и гювеч с кислым мо-
локом, обладающим ценным свойством оказывать
очищающее воздействие на организм, как будто ты ни-
чего и не ел, - короче, полный набор всех тех малень-
ких радостей, которые находились под запретом на
протяжении этого бесконечного разгрузочного дня.
Кто-то может возразить, дескать, мой знакомый -
не постник, а писатель - всего лишь бездарность, объ-
ятая обычной мелочностью, гостеприимно встреча-
ющей нас на пороге склероза. Убежден, что дела об-
стоят иначе, хотя не решаюсь возражать, желая сохра-
нить анонимность приведенных случаев. А примеров
можно с лихвой почерпнуть из классики, ведь любой
без труда припомнит того художника, который трид-
цать лет работал над одной-единственной картиной,
или поэта, который всю жизнь создавал одну книгу со-
239
нетов. Но тем не менее подобные творческие муки -
при том, что я не подвергаю сомнению талант тех, на
чью долю они выпали, - не вызывают у меня особого
сострадания.
Когда венцом долгой жизни становится одна-един-
ственная книга, в этом нет ничего дурного, ежели кни-
га эта обладает соответствующей ценностью. Я также
допускаю, что чем стремительнее разрастается пишу-
щая братия и становится повальным заболеванием убе-
ждение, что „на уровень Хемингуэя как-нибудь потя-
нем“, тем ближе день, когда общество окажется выну-
жденным подвергнуть писателей ограничению - „одна
книга за жизнь66, чтобы не быть заваленным их продук-
цией.
А ведь и вправду: одно произведение высокого
уровня - это совсем не мало. И тем не менее авторы,
десятилетиями царапающие единственную свою кни-
женцию, не вызывают у меня симпатии. Знаю: порой
подобное неустанное ковыряние называют титаничес-
ким упорством, мне же оно скорее напоминает пробук-
совку. Завершать в зрелом возрасте произведение, на-
чатое в молодые годы, - это то же самое, что лепить
фигуру человека с юношеским лицом и старческим
сгорбленным торсом. За три десятилетия способ вос-
приятия и переживания значительно меняется, а если
этих изменений не происходит, значит, ты буксуешь на
месте.
Во имя совершенства стиля Эредиа тридцать лет от-
тачивал и шлифовал свои „Трофеи64. Результат оказал-
ся . внушительным, по крайней мере согласно канонам
парнасизма. В то же время Достоевский небрежностью
своего стиля просто приводил критиков в отчаяние.
Отдельные деятели даже намеривались засучить рука-
ва и приняться редактировать его романы - где подтя-
240
нуть фразу, где подчистить повторы, расправиться с
отклонениями и излишней обстоятельственностью.
Как известно, в свое время Сомерсет Моэм грешил
стилистическими изысками с целью подправить Тол-
стого, Флобера, Стендаля, Диккенса, дабы, как он сам
скромно заявлял, „их обновить и улучшить11. И причи-
на того, что он воздержался и не посягнул на Достоев-
ского, вероятно, в том, что случай показался ему со-
вершенно безнадежным.
Достоевский поистине обескураживает любителей
компактной, синтетичной и лаконично-экспрессивной
фразы. Но разве в этом вина серой змеи небрежности?
Или же причиной тому лихорадочные усилия гения по
возможности точнее выразить свои образы-видения?
Можно ли представить того же Достоевского, который
на протяжении тридцати лет, подобно портному или
парикмахеру, вертится вокруг своей Неточки Незвано-
вой, в то время как в его воображении напрасно ждут
своего часа Раскольников и Соня, князь Мышкин и На-
стасья Филипповна, Ставрогин и Верховенский, Але-
ша и Иван Карамазовы?
Верно, даже Роден со своим неспокойным духом це-
лых тридцать лет возился со знаменитыми „Вратами
ада“ - мечтой его жизни и крушением этой мечты. По-
тому что это нестройное, перенасыщенное, отступни-
чески усложненное творение в конце концов оказалось
негодным для того, чтобы украсить вход в Музей деко-
ративного искусства. Вообще, не получились „врата“.
Скорее был создан какой-то Ноев ковчег. Но именно
из этого Ноева ковчега на протяжении долгих лет Ро-
ден извлекал поразительных существ, родившихся в
его наполненном мечтой и страданием мире, - Вечную
весну и Вечного идола, Поцелуй и Боль, Адама и Еву,
Минотавра и Данаиду, Теней и Мыслителя. Возможно,
241
ошибочно задуманная Вселенная, при распаде превра-
тившаяся в длинную вереницу удивительных шедев-
ров, - вот что такое „Врата ада“, неудача гения.
Вообще, гениям нелегко. Их постоянно страшат не-
удачи и непрестанно преследует мысль о собственном
несовершенстве, они всегда чувствуют, что им чего-то
недостает. Уже дожив до старости, Хокусай писал в
эпилоге к своим „Ста видам горы Фудзи“: „Я приобрел
привычку рисовать формы предметов в шестилетнем
возрасте, а к пятидесяти годам выпустил большое ко-
личество книг с иллюстрациями, но все, что я создал
до семидесяти лет, вообще не заслуживает упомина-
ния. В возрасте 73 лет я в какой-то мере усвоил строе-
ние птиц, животных, насекомых и рыб, а также, как
растут травы и деревья. Таким образом, к 80 годам
объем моих знаний должен возрасти, к 90 я смогу про-
никнуть в тайну вещей и к 100 прикоснуться к состо-
янию божественности. Когда мне будет 110, все, что
выйдет из-под моей руки, - точка или линия - будет вы-
глядеть живо“.
Хокусай не дожил до 110 лет, он умер в возрасте 89,
так что, очевидно, ему не удалось достичь состояния
божественности. Вообще, гениям не везет. Им никогда
не удается достичь совершенства, они считают, что их
вечный удел - неудачи, и умирают с горьким сознани-
ем, что ничего не сделали. Подобно Ван-Гогу, чьими
последними словами были: „Мука будет бесконечной14.
Или подобно бедному Хокусаю, который покинул этот
мир, так и не успев проникнуть в тайну вещей.
Воистину, бедный Хокусай. Бедный и в переносном
и в буквальном смысле слова, потому что всю жизнь
одевался в лохмотья и утолял голод пригоршней риса,
не мыслил ни о чем другом, кроме как об этом прокля-
том и божественном рисунке. „Старик, одержимый ри-
242
сованием ”, - так подписывал он свои произведения. И для
того, чтобы знать, что он является всего лишь человеком
простого труда, чтобы его не путали с другими, жадными
до денег и славы, он поставил перед своей дверью малень-
кую табличку с надписью „Хокусай, крестьянин”4.
Да уж, гиблое дело быть гением. Никогда и ни в чем
им не везет. А нашему знакомому товарищу Такому-то
счастье прямо в руки лезет. Он еще в младые лета по-
стиг совершенство и отдает себе в этом отчет. По этой
причине годы подряд он вообще не правит рукописей,
убежден, что даже возможные ошибки в них несут на
себе печать неповторимости. А что до некоторых мел-
ких несоответствий, например, подобных тому, что в
первой главе у героя каштановые волосы, а в третьей
- русые, или что в одном месте его зовут Васко, а в дру-
гом - Венко, так для того и существуют корректоры...
Причем, ступив еще в самом начале на путь совер-
шенства, товарищ Такой-то не будет топтаться на ме-
сте, он двинет вперед. Творческий портрет у него по-
степенно начнет раскручиваться с такой быстротой,
что не будет поспевать пишущая машинка. Придется
оставить печатание и перейти к диктовке. Полулежа на
диване в своем кабинете и вперив задумчивый взор в
потолок, точно туда, где слегка потрескалась штука-
турка, - „надо на днях непременно вызвать маляра и
устранить это безобразие14 - через неравные интерва-
лы писатель будет выдавливать из себя нетленные сен-
тенции, в то время как стенографистка, устроившись
за столом, аккуратно будет их записывать.
Как всякая нормальная женщина, стенографистка
не сможет порой удержаться от того или иного не-
уместного замечания:
- Ваша последняя фраза изобилует вводными пред-
ложениями, а главного в ней нет.
243
- Ну и что, что нет? - отвечает автор. - Ежели нет,
то сама добавишь. Ну вот, прервала мысль...
Закончив стенограмму, секретарша обязана прев-
ратить ее в печатный текст, а после еще и отнести ру-
копись в издательство. Но будучи нормальной женщи-
ной, она порой задает совсем уж глупые вопросы:
- Вы просмотрите рукопись?
- Чего ее просматривать? - в свою очередь спраши-
вает писатель. - Чтобы исправить твои ошибки?
- Есть некоторые несоответствия... - сконфуженно
замечает женщина.
- Например?
- В шестой главе, где Драганов умирает...
- Ну так что же? В жизни всякое бывает. Умирают
люди...
- Только вот в эпилоге он почему-то заявляется на
празднество.
- Значит, ты что-то перепутала. Раз умер, значит,
умер. Выкинешь его из сцены празднества. Словно
праздник не может пройти без него.
- Есть еще некоторые...
- Если есть - правь. Не мне тебя учить.
Он смотрит на нее с нескрываемым раздражением
и добавляет:
- И смотри - через день-два чтоб было готово. В по-
недельник начинаем новый роман.
- Длинный будет?
- Нет, коротенький. Страниц на пятьдесят.
- Роман на пятьдесят страниц? - удивляется неза-
дачливая женщина.
- Ну, это лишь связующие страницы. Для основной
плоти используем три старых рассказа и одну повесть.
- Но ведь там разные имена у героев!
- Имена! -выдыхает с досадой писатель. - Имена ты
244
и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя.
Какая разница - назову я его Сулё или Пуле, это ведь
все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.
Разумеется, я не стоял со свечкой, когда товарищ
Такой-то диктовал свои произведения, и с дорогой ду-
шой готов признать, что в вышеприведенных сведени-
ях, полученных из вторых рук, допущено определен-
ное сгущение красок. Однако сами произведения, из-
данные и переизданные, налицо, и они свидетельству-
ют сами за себя.
Подобно халтурщику-ремесленнику, который в
изобилии штампует брак, маниакальный изготовитель
стилистического ширпотреба совершенно не заботит-
ся об истинной цели творчества. Вселенная ярких виде-
ний уже давно погасла в его голове - если когда-нибудь
она там существовала. Носить или не носить в себе та-
кую Вселенную - это решать богу. Будет ли она дико-
виннее и богаче или же проще и беднее - тоже божья
забота. Но вот вложить в нее необходимую вырази-
тельность и правдивость - тут уж забота твоя. И ошиб-
ка - если таковая имеется - тоже только твоя. Серая
змея не падает с неба. Она - наше порождение.
* * *
Приближалось время обеда, и теоретически мой ра-
бочий день уже начался, однако всего лишь теорети-
чески, так как под моим окном дети затеяли игру в фут-
бол, гоняя консервную банку, и их вопли вкупе с дре-
безжаньем жестяного мяча не давали мне сосредото-
читься.
Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к ок-
ну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после
245
известных усилий достигаю этого состояния. Только,
к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на
следующем пассаже своей книги, а на спортивных ба-
талиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бес-
смысленно наблюдаю за происходящим, испытывая
такое знакомое наслаждение - глазеть ради самого
процесса. Точно как мой давнишний знакомец Басил.
- Чем занимаешься? - спрашивал я его отнюдь не
потому, что меня заботили его занятия, а просто по
инерции.
На что он неизменно отвечал:
- Удовлетворяю свое любопытство.
По моим сведениям, это и впрямь было единствен-
ным его занятием. Его любопытство было всесторон-
ним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему до-
ставляло прослушивание симфонического концерта и
наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удо-
вольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмо-
треть фильм и в квартальную корчму полюбоваться
очередной потасовкой. Ему было абсолютно безраз-
лично, где проводить время - на выставке или в город-
ском саду - и там, и здесь было на что поглазеть. А ве-
черами, добравшись наконец до своей студенческой
квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря
Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, ку-
пленный с рук, Басил пожертвовал все свои сбереже-
ния.
- Я не настолько богат, а тем более не настолько
глуп, чтобы собирать библиотеку, - пояснял он. - На
что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять
тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?
Приходилось признаваться, что таковых в наличии
не имеется.
- Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь
246
ответ, - продолжал Васил. - Хочешь знать, что такое
казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, -
в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои
вопросы?
Я вынужден был признаваться, что вряд ли.
„Надо описать этого типа, - думал я. - Он ведь тоже
машина для прожигания времени44. Он нашел себе са-
мый дешевый источник наслаждений - глазеть по сто-
ронам. И отдавался этому занятию с таким удоволь-
ствием, что его прозвали Василий Блаженный.
Пытаюсь припомнить некоторые эпизоды из жития
Василия Блаженного, но безуспешно, так как дети вни-
зу начинают драться. А точнее - бить одного мальчуга-
на, самого хилого из ватаги. На голове у парнишки вя-
заная красная шапочка с кисточкой, вероятно, мать с
неохотой отпустила его на улицу в такую холодную по-
году, а теперь старшие лупят его по голове и гонят
прочь, так как на две команды уже набралось народу,
а от такого коротышки все равно мало проку.
Такое положение дел вынуждает меня высунуться
из окна и уведомить спортсменов, что, если они не
оставят ребенка в покое, мне придется спуститься вниз
и выгнать всех со двора на улицу. Обычно я избегаю
брать на себя полномочия судьи, но мальчик с красной
кисточкой и глазами, полными слез, напомнил мне, что
в молодые годы и мне случалось быть битым. И эти вос-
поминания отличаются такой четкостью, что я забываю
о седине в волосах и вижу себя семилетним мальчиком,
расхристанным и измазанным, уткнувшимся в колени
матери, которая мокрым платком стирает грязь и слезы
с моего лица. Стараюсь сдержать рыдания, но они рвутся
наружу вместе с горьким ощущением несправедливости,
и только лишь после того, как мама целует меня и гладит
по волосам, я начинаю успокаиваться.
247
Я стоял у тележки мороженщика, когда подошел
Коко, соседский оболтус, и попросил стаканчик за лев.
У меня была возможность лишь наблюдать за подоб-
ными акциями, так как мне никогда не давали денег на
мороженое, и прок от моих шатаний вокруг да около
тележки выражался лишь в зрительном наслаждении.
Подобное блаженство могло быть под стать лишь ощу-
щениям моего знакомого - Василия Блаженного.
Вероятно, поймав мой голодный взгляд, обращен-
ный к стаканчику с благоухающим ванилью лаком-
ством, Коко, в очередной раз лизнув свое мороженое,
злорадно спросил:
-	А ты почему не купишь?
-	Куплю, только за два лева, - ответил я.
Не знаю, почему я это выпалил. Наверное, потому,
что мое достоинство не позволило признаться в том,
что на самом деле я не мог себе этого позволить из-за
бедности.
-	Врешь. У тебя нет двух левов.
-	Как бы не так, есть. Вот они, здесь, - ответил я и
в доказательство похлопал по карману, где в действи-
тельности был лишь один стеклянный шарик.
-	Ну-ка покажи!
-	Нечего тебе смотреть.
Остаток мороженого Коко запустил в меня. Я хотел
было побежать, не от страха, что он отберет мои несу-
ществующие два лева, а от стыда, что ему станет допо-
длинно известно о моем жалком безденежье. Но он
догнал меня, повалил на землю, и мы принялись ка-
таться в густой пловдивской пыли. Я был несоизмери-
мо более хилым в сравнении с Коко, так что он мне
крепко всыпал, а когда мой обман был раскрыт, доба-
вил еще, чтобы другой раз мне было неповадно врать.
Урок был уместен, хотя я его воспринял по-своему - я
248
уразумел, что люди настолько завистливы, что завиду-
ют даже тому, чего у тебя нет.
Испугавшись моего угрожающего тона, дети внизу
прекратили междоусобицу и волей-неволей приняли в
игру малыша с кисточкой. Наконец появилась возмож-
ность сосредоточиться на следующем пассаже, но вме-
сто этого мои мысли стали возвращаться ко сну, от ко-
торого я пробудился сегодня утром.
В сущности, сон был совсем не нов. Один из тех
снов, что посещают нас с неравными интервалами на
протяжении многих лет, не заботясь о том, желанны
они или нет.
Как будто я на экскурсии или просто в горах, и все,
что я вижу и ощущаю, я и на самом деле видел и ощу-
щал когда-то, еще будучи ребенком, когда отец водил
меня в горы. Роса испарялась, и над лугом поднимался
пьянящий аромат дикого базилика и душицы. Словно
солнце заваривало чай. Чай из трав.
Я чувствую, как становится жарко. Чувствую, что
умираю от зноя, и только тут замечаю туннель. „Ага,
значит, все-таки прокопали44, - мелькает у меня в голо-
ве, и я направляюсь к тенистому отверстию, манящему
своей прохладой в этот летний день.
Сначала все идет нормально, туннель как-туннель,
но вскоре он превращается в какую-то комнату, точ-
нее, в полутемный зал корчмы, где по углам расселись
люди, которые молчаливо глядят на меня. „Чего они
на меня уставились44, - говорю я себе, но они продолжа-
ют сверлить меня тяжелыми взглядами, и я, дабы убе-
жать от этих взглядов, решаю вернуться назад, но в
этот момент замечаю, что свод туннеля за моей спиной
начинает медленно и бесшумно рушиться. Он раскалы-
вается на крупные куски, которые беззвучно падают и
заваливают вход, и мне, волей-неволей, приходится
249
шагать вперед и пересекать темный зал корчмы, двига-
ясь в окружении этих безмолвных лиц с остекляневши-
ми взглядами, я проникаю в следующее помещение, и
оно снова напоминает мне корчму-одно из грязных за-
ведений времен моей молодости, а в полумраке неясно
очерчиваются фигуры незнакомых мужчин, и хотя мне
не видно их глаз, я чувствую, что их взгляды вперились
в меня, а оглянувшись назад, снова замечаю, как
огромные пласты земли бесшумно рушатся и завалива-
ют вход.
И я продолжаю двигаться вперед и перехожу из по-
мещения в помещение, двигаясь только вперед, так как
за моей спиной медленно обваливается свод, и я прохо-
жу мрачные залы корчмы и снова вижу сидящих в мол-
чании мужчин, и мне даже кажется, будто я узнаю не-
которых из них и вон тот, с белым круглым лицом, -
это Гошо Свинья, я даже спрашиваю его шепотом, что-
бы не нарушить тишину: „Гошо, это ты?“ - но он лишь
глядит на меня, и я продолжаю его разглядывать, пока
не обнаруживаю, что это не Гошо Свинья, а Талей, и
мне становится неловко, что обознался, и я уже готов
признаться, что пошутил, но я ничего не говорю, пото-
му что из Талея он превращается в какого-то незнако-
мого мужчину, который враждебно глядит на меня, и
я продолжаю свой путь, так как хочу уйти от его взгля-
да, а свод за моей спиной продолжает рушиться, зава-
ливая проход тяжелыми, грязными пластами.
И пока я перехожу из одного помещения в другое,
чувствую, как мой страх нарастает из-за того, что ста-
новится все темней и темней в этих корчмах-берлогах,
и люди глядят на меня все более зло, а за спиной моей
все разламывается на куски, и, чтобы успокоиться, я
говорю себе, что это всего лишь сон, однако я сам не
убежден в этом и потому ускоряю шаг, чтобы поскорее
250
добраться до выхода, ведь каждый туннель помимо
входа должен иметь и выход, спешу к пахнущему тимь-
яном солнечному горному простору, так легкомыслен-
но покинутому мною.
И я уже не просто спешу, а бегу тем замедленным
бегом кошмарных снов, при котором ноги так тяжело
передвигаются, словно ты топчешься в воде, на глуби-
не, и тебя тянут назад все мертвецы преисподней. Бегу,
рвусь из последних сил, заворачиваю то налево, то на-
право, перебегаю из одного помещения в другое и вот
замечаю где-то вдалеке какое-то мерцающее пятно и,
собрав остатки сил, бросаюсь вперед, вырываюсь из
лап невидимых мертвецов, и вот уже последний зал,
вот конец туннеля. Только оказывается, что это не
туннель, а пещера, и передо мной вместо спасительно-
го выхода чернеет глухая стена.
„Назад!“ - лихорадочно командую я себе, но назад
пути нет, так как за моей спиной обвалился последний
свод и я зажат со всех сторон жирной землей. И только
тогда я осознаю, что нахожусь в гробу. И когда, исте-
кая холодным потом, я беспомощно оглядываюсь,
взгляд нашаривает на черном дне то мерцающее пятно,
которое я издали принял за выход.
Оказывается, это серая змея, свившая свое толстое
тело мерзкими кольцами и вытянувшая ко мне свою
мерзкую плоскую голову. „Надо растрошить этой тва-
ри голову64, - думаю я и оглядываюсь в поисках камня,
но камня не видать, вокруг лишь рыхлые комья земли,
а пресмыкающееся, словно угадав мои намерения,
начинает медленно распрямляться и тянуться ко
мне.
В это мгновение я просыпаюсь. Спасибо, что хоть
в это мгновение я всегда просыпаюсь. „Этого и следо-
вало ожидать44, - говорю я себе. Ведь лег на левый бок.
251
Как лягу на левую сторону, того и жди - приснятся ли-
бо змеи, либо ящеры.
На улице дети продолжают пинать консервную бан-
ку. Сегодня воскресенье, и родители еще не скоро по-
зовут их домой. Сегодня воскресенье, и у меня тоже до-
статочно времени, чтобы написать страницу-другую,
но это отнюдь не оправдывает мое занятие - глазея в
окна, проводить инвентаризацию кошмаров.
В будни еще хуже. Конечно же, сейчас, в отличие
от далекого раньше, прекрасно известно, что будешь
делать на протяжении всего дня, точнее - что тебе хо-
телось бы делать, однако резкий зуммер телефона,
еще когда встаешь с постели, напоминает о препят-
ствиях, которые подстерегают тебя на пути к рабочему
столу: два заседания, одно собрание, пять визитов слу-
жебного характера и неограниченное число звонков
всевозможного характера. Но ты хотя бы представля-
ешь себе этот путь к рабочему столу и начинаешь день
с надежды, что если не до обеда, то по крайней мере
после него, а если не после, то уж к вечеру точно оси-
лишь этот путь и сядешь за пишущую машинку.
А в молодости сколько дней пронеслось даже без
мысли, чем бы их заполнить. Конечно, на столе обяза-
тельно лежало что-то начатое, но ты нередко оптими-
стично решал, что это начатое может быть закончено
и позднее, в один прекрасный день, когда тебя будет про-
сто переполнять желание трудиться, а этот, сегодняшний
день, отнюдь не таков, и лучше пока двинуть за город, а
там будет видно. Ведь писатель нуждается в свежих впе-
чатлениях. Аккумулятор надо подзаряжать.
Разумеется, лучшим местом для подзарядки акку-
мулятора было кафе или корчма. Ну и подзаряжался...
Или, наоборот, расходовал энергию. А вот теперь
ищешь причины ошибок.
252
Любое откладывание, даже самое невинное - пер-
вый шаг к ошибке. И никакое наверстывание не помо-
жет, так как потерянного времени не вернешь. Если
тебе на роду написано, время у тебя еще будет, но поте-
рянного не наверстаешь никогда. Вспоминается ста-
рый анекдот о матери, которая интересуется у учителя,
когда следует начать заниматься воспитанием ребенка,
на что тот спрашивает о возрасте ребенка, а мать отве-
чает, что ему две недели, и тут учитель говорит, что
она уже опоздала ровно на две недели. Огромное за-
блуждение, что мы богаты временем, что чего-чего, а
времени нам господь отвалил вдоволь. А его убий-
ственно мало, так мало, что любая потеря - это шаг к
разорению.
Когда-то я любил читать Сенеку. „Наша ошибка
именно в том, что мы рассматриваем смерть как буду-
щее событие. А большая часть смерти уже наступила:
время, которое за нашей спиной, уже в ее владении...
Если сегодняшний день в твоих руках, ты меньше зави-
сишь от завтрашнего. Пока мы откладываем свою
жизнь, она уходит. Все, о Луцилий, не наше, а чужое;
лишь время - наша собственность44.
Не вижу, как можно возразить на эти слова. Но ког-
да Замбо говорил: „К черту Сенеку, давай-ка тяпнем
еще по одной44, - я тоже не возражал. Вообще я пола-
гал, что хотя время и течет, поток этот не столь стре-
мителен. Наш учитель латыни твердил, что в сутках
достаточно времени, чтобы поспеть за всем:
- Восемь часов на сон, восемь - на игры и еще во-
семь - на латынь.
А так как я почти не играл и почти не учил латынь,
мне оставалось целых шестнадцать часов на чтение ро-
манов и писание стихов. Но чуть позднее я начал ощу-
щать, что в одни сутки скапливается столько всякой
253
всячины, что даже не замечаешь, как день прошел, а
ты так ничего и не сделал.
Каждодневная суета в попытках добыть хлеб на-
сущный, каждодневные заботы, свои собственные и
чужие, каждодневное шатание без цели, каждодневная
гонка за нудными удовольствиями... А толку? Навер-
ное, аналогичная ситуация возникает у детей на улице,
когда они пинают и лупят консервную банку, пока кто-
нибудь не прикажет: „Ну-ка, убирайтесь отсюда64. По-
ка кто-нибудь нам не скажет: „Ну-ка, убирайтесь отсю-
да44.
Начинаешь с мечты, чтобы закончить разочарова-
нием. И чем больше твоя мечта, тем больше и разоча-
рование. И приходится утешать себя, что жизнь не
строится спокойно и по плану, подобно тому, как
строится дом. Вернее, она строится, как те дома, чье
строительство начинается с нехватки материалов и ве-
дется с помощью того, что попадет под руку, и которые
порой остаются с залатанными дырами или попросту
недостроенными. Утешься, говоришь ты себе, тем
жалким сараем, что ты сколотил, и угомонись.
И тебе даже кажется странном, что, несмотря ни на
что, все же удалось сколотить этот жалкий сарай. И ты
даже не можешь дать себе отчет, припомнить, как мо-
гло случиться, что при всей твоей расхлябанности и
легкомыслии ты все же попытался придать этой жал-
кой постройке хоть какой-то вид. Может, тебя осенило
что-то свыше, может, те, кто дал тебе жизнь, постара-
лись вложить в тебя нечто большее, может, ты попал
в стремительный поток каких-то могущественных вли-
яний - это лишь частности, тем более, что в любом слу-
чае заслуга принадлежит не тебе. Тебе же принадле-
жит ошибка.
Потому что хотя ты приблизительно и угадал на-
254
правление, но не всегда имел силы следовать избран-
ным путем, тем, что единственный мог бы увести тебя
от запоздалых сомнений тех часов, когда ты прилип-
нешь к окну и станешь рассеянно наблюдать за игрой
детей и спрашивать себя, в чем же была ошибка.
В их возрасте ты мечтал о восточном городе с сине-
вато-белыми куполами, с глухой темной зеленью садов
и раскаленным солнцем, поднимающимся в образе пре-
красного юноши из-за фиолетовых гор. И тебе ужасно
хотелось самому стать этим юношей - разумеется, ког-
да подрастешь, - и с той же легкостью плыть в лазури
к синеватому, все еще утопающему в объятиях сна ска-
зочному городу.
Проснись! Ведь солнце уже уронило
свой алмаз в чашу ночи.
И вот, охотник с востока накинул на минарет
свою сеть из солнечных лучей.
Странная вещь - несмотря на то, что ты всегда ис-
пытывал страх высоты и считал кресло в самолете
младшим братом электрического стула, ты всегда ме-
чтал о полете. Но вместо этого утопал в суете, споты-
кался о строки и фразы и превращал яркие видения в
бледные и серые фотографии несотворенного.
Но хотеть значит мочь. Потому-то порой и для тебя
желанное превращалось в достижимое. И вот ты взби-
раешься светлой ночью по склону какой-то горы и уто-
паешь по колено в махровых цветках фиалок. Вся гора
стала фиолетовой от этих цветов, и ты поднимаешься
к заоблачному хребту, чьи контуры словно вырезаны
на фоне светлого звездного неба. Ты шагаешь среди
благоухающих прекрасных цветов, и шаги твои легки,
будто ступаешь не по земле, настолько легки, что, ког-
255
да ты взбираешься на вершину, вполне естественно
продолжаешь свой путь дальше, все выше к звездной
синеве, и вот ты уже летишь высоко над горами, а по-
том еще выше над горами и морями, и еще выше, так
высоко, что земля под тобой становится похожа на ма-
ленький зеленый шар. Ты летишь без космического
корабля и без скафандра, потому что вырос, прежде
чем в детских изданиях появились чудеса космической
эры, и потому тебе нет нужды в корабле или скафанд-
ре. Ты летишь в пространстве, словно плывешь в без-
брежном ночном океане, и разглядываешь располо-
жившиеся вокруг планеты, во мраке мерцающие не-
земной красотой, подобно золотым, розовым и хру-
стально-синим шарам, которые мерцают среди ветвей
рождественской елки. Они, эти шары, медленно дви-
жутся, каждый по своей орбите, они плавно вращают-
ся, издавая легкий приятный звук, и все эти звуки сли-
ваются в одну тихую и торжественную мелодию, рит-
мичную и непрерывную, более звучную и волнующую,
чем самое прекрасное стихотворение.
И ты чувствуешь, что преодолел гравитационное
поле неудач, выскользнул из мглы меланхолии и из хо-
лодных потоков неприязни. „Так вот что такое полет“,
- говоришь ты себе. И ощущаешь такую легкость, как
будто ты уже слился с лазурью, со светом и с беспре-
дельностью.
Беда, что это только сон.