АЛЬМАНАХИ ДЛЯ ВСЪХЪ
'Изд-ства «РАЗУМЪ»
КНИЖКА ПЯТАЯ-
СИЪХЪ И СЛЕЗЫ
иа? ’ 3
СБОРНИКЪ РАЗСКАЗОВЪ И СТИХОТВОРЕНІЙ
СЪ РИСУНКАМИ-
СПБ. Изд—ство «РАЗУМЪ» 1911-

СМѢХЪ И СЛЁЗЫ.
СБОРНИКЪ
РАЗСКАЗОВЪ И СТИХОТВОРЕНІЙ-
СОСТАВИЛЪ С- А. АН-СКІЙ.
СПБ., Изд—ство «РАЗУМЪ». 1911.
2010515760
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія В. Андерсона и Г. Лойцянскаго. Вознесенскій пр., 53
Правда.
Ахъ ты гой еси, правда матушка,
Велика ты, правда, широко стоишь!
Ты горами поднялась до поднебесья.
Ты степями, государыня, раскинулась.
Ты морями разлилася синими,
Городами разукрасилась людными,
Разрослася лѣсами дремучими!
Не объѣхать кругомъ тебя во сто лѣтъ,
Посмотрѣть на тебя—шапка валится!
Выѣзжало семеро братьевъ,
Семеро выъзжало добрыхъ молодцевъ,
Посмотрѣть выѣзжали молодцы,
Какова она, правда, на свѣтѣ живетъ?
А и много про нее говорено
А и много про нее писано,
А и много про нее лыгано.
Поскакали добры молодцы,
Всѣ семеро братьевь удалыхъ
И подъѣхали къ правдѣ съ семи концовъ
И увидѣли правду съ семи сторонъ.
Посмотрѣли добры молодцы,
Покачали головами удалыми,
И вернулись на свою родину,
А вернувшись на свою родину,
Всякъ разсказывалъ правду по своему:
Кто горой называлъ ее высокою.
Кто городомъ люднымъ, торговымъ,
Кто моремъ, кто лѣсомъ, кто степію.
И поспорили братья промежъ собой,
И вынимали мечи булатные,
И рубили^другъ друга до смерти,
И, рубяся, корилися, ругалися,
И братъ брата звалъ обманщикомъ.
4
Наконецъ, полегли до единаго
Всѣ семеро братьевъ удалыхъ.
Умирая-жъ, каждый сыну наказывалъ,
Рубитися наказывалъ до смерти.
Полегли за правду, за истину.
То жъ и сынъ сыну наказывалъ..
И доселѣ ихъ внуки рубятся,
Всѣ рубятся за правду, за истину
На великое себѣ разореніе.
А сказана притча не въ осужденіе,
Не въ укоръ сказана—въ поученіе,
Добрымъ людямъ въ уразумѣніе.
А. Л'. Толстой.
Г’успяры
(съ картины В. Васнецова).
Шемякинъ судъ.
Комедія о праведномъ судьѣ Шемякѣ, мужикѣ Богатомъ, мужикѣ
Горбатомъ и мужикѣ Убогомъ.
Дьякъ (стоитъ передъ;Шемякой и читаетъ челобитную).
Вели, бояринъ, съ того вора, Еремки Убогаго, што слѣдуетъ
взыскать съ него и убытки наши не малые его же добромъ
покрыть, а о томъ слезно просимъ, разсуди ты насъ по
правдѣ, по истинной. Бояринъ Шемяка, честный господине,
смилуйся. А къ сей челобитной Ивашко Богатой руку при-
ложилъ. А къ сей челобитной Васька Горбатой руку...
Шемяка. Ладно. Ну ихъ! Складно пишутъ, какъ-то ска-
зывать станутъ. Тому вору потачки не дадимъ, а чѣмъ они
правоту свою докажутъ, посмотримъ. Что за народъ?
Дьякъ. А вотъ какъ здѣсь, какъ по писаному: одинъ
богатый, другой горбатый, а еще съ ними убогій, да больно
плохъ съ виду, не знаю, пускать ли его предъ очи-то твои
свѣтлыя?
Шемяка. А толсты ли мошны»съ ними?
Дьякъ. Не разберешь, бояринъ. Галдятъ всѣ трое,
толку никакъ не добьешься.
Шемяка. Галдятъ? Небось, у меня по другому загово-
рятъ. На людей посмотримъ, да, по людямъ глядя, и судъ
учинимъ. Не тотъ, дьякъ, правъ, кто правъ, а тотъ у меня
правъ, кто хочетъ быть правъ. Веди ихъ, что-ль, сюда, а
то ко щамъ позывать стало, видно часъ пришелъ. Отзво-
нимъ да и съ колокольни долой.
Дьякъ. Эй! впускай челобитчиковъ.
(Подъячіе отворяютъ дверь и становятся по обѣ ея
стороны. Богатый, Горбатый и Убогій входятъ и у дверей
низко кланяются).
1-й подъячій (протягивая руку). За вхожденіе.
Богатый. У воротъ платили, надо-быть?
2-й п о д ъ я ч ій (протягивая руку). За печать у рѣшенія
6
1-й подъ ячій (протягивая другую руку). За все прочее.
Вноси по гривнѣ съ брата.
Богатый (Горбатому). Не назадъ ли ворочать, кумъ,
накладно по гривнѣ будетъ?
2-й подъячій. А назадъ пойдешь, по двѣ гривны вне-
сешь.
Дьякъ (Убогому). Ты! Ерема! кланяйся.
Убогій. Я-то? Энтому? онъ, стало, и судить будетъ?
Мнѣ что жъ, я хошь всѣмъ поклонюсь, голова своя, не
отвалится.
Ш е м я к а (Убогому). Чего ротъ раскрылъ?
Убогій. На милость твою гляжу. Стало, ты и есть
Шемяка судья?
Ш е м я к а. Чего тебѣ еще! Стой, пока спросятъ.
Убогій. Я ничаво. Гляжу, какой круглый. Гдѣ стать-то?
(Вынимаетъ камень, завернутый въ тряпицу и глядитъ на
него).
Шемяка. Дьякъ! Убогій-то какъ бы правъ не былъ;
вишь, въ рукахъ деньги ворочаетъ.
Дьякъ. Что жъ, все наше будетъ, бояринъ, а его ужъ,
знать, судьба такая.
Шемяка. Ну, вы! говори, о чемъ просите?
Дьякъ. Двое на одного челомъ бьете?
Богатый. Двое, государь, да вина-то его не малая.
Пришелъ, вишь ты, ко мнѣ, дай я ему сани,—дровишекъ
изъ лѣсу навозить, что ль, хочетъ. Далъ я ему кобылку и
сани, государь, далъ; пусть, думаю, дровишекъ привезетъ,
человѣкъ бѣдный; а онъ, воръ... Взялъ лошадь, хвостъ
былъ; привелъ назадъ, глядь, хвоста-то и нѣтъ! Вотъ оно
дѣло какое. Суди его, какъ знаешь! Всѣмъ довольны бу-
демъ.
Дьякъ (Убогому). Сказывай, какъ ты кобылѣ хвостъ
оторвалъ.
Убогій. Не я оторвалъ, сама она себѣ хвостъ отор-
вала.
Богатый. Такъ ты вѣдь ее за хвостъ къ санямъ
припрягъ?
Убогій. Какъ же ее тебѣ впрягать, коли хомута на
ней нѣтъ?
Дьякъ. Да ты сказывай, какъ хвостъ у кобылы отор-
валъ.
7
Убогій. Такъ и оторвалъ Повезъ дровишекъ изъ лѣсу;
сталъ къ двору подъѣзжать, глядь, ворота баба и при-
творила. . Я ворота распахнулъ... но! говорю. Не могитъ
Сивка возъ свезти, не могитъ, что ты хошь, дѣлай! Я и
стегани. Гляжу, Сивка въ ворота скакнула, а хвостъ при
саняхъ оставила.
Шемяка. Ну-ка, подходи къ отвѣту. Что скажешь?
Убогій. Да что сказать-то? что ни говори, все одно
будетъ (вынимаетъ камень въ тряпицѣ и показываетъ его
Шемякѣ). Видишь!
Шемяка. Ладно. А рѣшенье тебѣ мое/отдай ты Богатый
ему, Убогому, кобылу, пусть кормитъ, покуда хвостъ отра-
стетъ. Отрастетъ, назадъ бери.
Богатый. Какъ же такъ?
Шемяка (гнѣвно). Ну, чего еще захотѣлъ?
Дьякъ. Подавай пошлины.
Богатый (отдавая деньги). Многонько взяли, мило-
стивцы. (Убогому). Слышь ты, я тебѣ вотъ что, я тебѣ
теленка лучше дамъ, а кобыла самому нужна; ну его и
хвостъ-то! Ладно, что-ль?
Убогій. Маловато бы, кажись, теленка за кобылу, да
я не спесивъ, приводи и теленка.
Ше'мяка. Другой подходи.
Г о р б а т ы й. Челомъ бью! (кланяется въ ноги).
Шемяка. На кого бьешь?
Горбатый. Все на его, на Убогаго.
Шемяка. Говори толкомъ. Чѣмъ докажешь? Дьякъ, бери
съ него покуда пошлины, а тамъ и дѣло разбирать ста-
немъ. (Убогому) Что стоишь! въ чемъ виноватъ, сказывай?
Дья.къ (беретъ съ Горбатаго пошлины).
Убогій. Что сказывать-то? (Вынимаетъ камень въ тря-
пицѣ). У кого что, а у насъ все одно.
Шемяка. Вишь ты какой! Ладно.
Горбатый (кланяясь въ ноги). Что хошь бери, разсуди
по правдѣ, по истинѣ Ѣхалъ я, государи, подъ мостомъ. А
въ саняхъ у меня отецъ сидитъ. Только подъ мостъ мы...
Какъ онъ брякнется, вотъ Убогій-то, прямо съ моста-то да
па сани то, да родителя какъ придавитъ онъ, на смерть,
съ размаху!...
Убогій. Что зря болтаешь! нешто я его давилъ? А
8
ты зачѣмъ подъ мостомъ ѣхалъ, какъ я падалъ-то? нешт^ я
виноватъ?
Шемяка. Дьякъ, какъ съ нимъ быть-то? виноватъ?
Дьякъ. А какъ ужъ твоя милость разсудить: дѣло,
выходитъ, темное.
Шемяка (Горбатому). Вотъ рѣшеніе мое: Пойдешь
отсюда, стань ты на мостъ, а Ерему подъ мостъ поставь;
съ моста бросишься и дави его.
Горбатый. Какъ же такъ?
Шемяка. Ну, чего еще захотѣлъ?
Горбатый. Ерема! а, Ерема. Ты ужътово... ты ужъ до-
мой иди.. я ужъ тя давить не буду... Ась?
Убогій. Ладно. Мнѣ все едино.
Шемяка. Правъ ли судъ мой?
Убогій. Ничаво, правъ.
Дьякъ. Ну, и иди всѣ съ Богомъ. Ниже кланяйся!
(Богатый и Горбатый поспѣшно идутъ къ выходу).
1-й подъячій. Стой, стой! давай за уходъ гривну!
Богатый. Нѣту, братъ, теперь мы безъ пошлины.
(Бѣжитъ вонъ, Горбатый за нимъ).
Дьякъ. Эй, держи ихъ тамъ!
Шемяка (подходя къ Убогому). Ну, по тебѣ я судилъ,
аль нѣтъ!
Убогій. Ничаво, судилъ хорошо.
Шемяка. Подавай, что сулилъ.
Убогій. Когда же я тебѣ что посулилъ?
Шемяка. Ты шутки, что ль, шутить со мной задумалъ?
Какъ съ Богатымъ я тебя судить сталъ, ты, никакъ, сто
Рублевъ посулилъ; да вдругорядь, какъ съ Горбатымъ,
опять сто рублевъ.
Убогій. Нешто я тебѣ рубли сулилъ? У^меня, боя-
ринъ, камень былъ.
Шемяка. Дьякъ! гони его въ зашей!
Убогій. Я и самъ уйду, дьяче!
Дьякъ. Много ль получилъ съ Убогаго, бояринъ?
Шемяка. Много будешь знать, дьякъ, скоро соста-
ришься.
Изъ за «Гусака > *).
Иванъ Ивановичъ,
(рисунокъ луд. Боклевскаго).
Прекрасный человѣкъ Иванъ Ивановичъ! Какой у
него домъ въ Миргородѣ! Вокругъ него со всѣхъ сто-
ронъ навѣсъ на дубовыхъ столбахъ; подъ навѣсомъ
вездѣ скамейки. Иванъ Ивановичъ, когда сдѣлается
слишкомъ жарко, скинетъ съ себя и бекешу и испод-
нее, самъ останется въ одной рубашкѣ и отдыхаетъ
подъ навѣсомъ и глядитъ, что дѣлается во дворѣ и
на улицѣ.
Уже прошло болѣе десяти лѣтъ, какъ Иванъ Ива-
новичъ овдовѣлъ. Дѣтей у него не было. У Галки есть
дѣти и бѣгаютъ часто по
двору. Иванъ Ивановичъ
всегда даетъ каждому изъ
нихъ или по бублику, или
по кусочку дыни, или гру-
шу. Гапка у него носитъ
ключи отъ коморъ и погре-
бовъ; отъ большого же сун-
дука, что стоитъ въ его
спальнѣ, и отъ средней ко-
моры ключъ Иванъ Ивано-
вичъ держитъ у себя и не
любить никого туда пускать.
Гапка—дѣвка здоровая, хо-
дитъ въ запаскѣ, съ свѣ-
жими икрами и щеками.
А какой богомольный че-
ловѣкъ Иванъ Ивановичъ!
Каждый воскресный день надѣваетъ онъ бекешу и
идетъ въ церковь. Вошедши въ нее, Иванъ Ивановичъ,
*) Изъ „Повѣсти о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ
Иваномъ Никифоровичемъ".
10
раскланявшись на всѣ стороны, обыкновенно помѣ-
щается на клиросѣ и очень хорошо подтягиваетъ ба-
сомъ. Когда же окончится служба, Иванъ Ивановичъ
никакъ не утерпитъ, чтобы не обойти всѣхъ нищихъ.
— Здорово, небого *)’—обыкновенно говорилъ онъ,
отыскавши самую искалѣченную бабу въ изодранномъ,
сшитомъ изъ заплатъ платьѣ.—Откуда ты, бѣдная?
— Я, паночку, изъ хутора пришла, третій день, какъ
не пила, не ѣла; выгнали меня собственныя дѣти.
— Бѣдная головушка! чего-жъ ты пришла сюда?
— А такъ, паночку, милостыни просить, не дастъ-
ли кто-нибудь хоть на хлѣбъ.
— Гм! что-жъ, тебѣ развѣ хочется хлѣба?—обыкно-
венно спрашивалъ Иванъ Ивановичъ.
— Какъ не хотѣть! Голодна, какъ собака.
— Гм!—отвѣчалъ обыкновенно Иванъ Ивановичи.—
Такъ тебѣ, можетъ, и мяса хочется?
— Да все, что милость ваша дастъ, всѣмъ буду до-
вольна.
— Гм! развѣ мясо лучше хлѣба?
— Гдѣ ужъ голодному разбирать! Все, что пожа-
луете, все хорошо.
При этомъ старуха обыкновенно протягивала руку.
— Ну, ступай же съ Богомъ,—говорилъ Иванъ Ива-
новичъ.—Чего-жъ ты стоишь! Вѣдь я тебя не бью.
И, обратившись съ такими разспросами къ другому
и третьему, наконецъ, возвращается домой или захо-
дитъ выпить рюмку водки къ сосѣду Ивану Никифо-
ровичу или къ судьѣ, или къ городничему.
Очень хорошій также человѣкъ Иванъ Никифоро-
вичъ. Его дворъ возлѣ двора Ивана Ивановича. Они
такіе меледу собою пріятели, какихъ свѣтъ не произ-
водилъ. Несмотря набольшую пріязнь,эти рѣдкіе друзья
не совсѣмъ сходны между собою. Иванъ Ивано-
вичъ имѣетъ необыкновенный даръ говорить чрезвычай-
но пріятно. Слушаешь, слушаешь -и голову повѣсишь.
Иванъ Никифоровичъ, напротивъ, больше молчитъ; но
зато, если влѣпитъ словцо, то держись только: отбреетъ
лучше всякой бритвы. Иванъ Ивановичъ худощавъ и
*) Небога—бѣдная.
11
высокаго роста; Иванъ Никифоровичъ немного ниже,
но за то распространяется въ толщину. Голова у Ивана
Ивановича похожа на рѣдьку хвостомъ внизъ; голова
Ивана Никифоровича — па рѣдьку хвостомъ вверхъ.
Иванъ Ивановичъ чрезвычайно тонкій человѣкъ и въ
порядочномъ разговорѣ никогда не скажетъ неприлич-
наго слова и тотчасъ обидится, если услышитъ его.
Иванъ Никифоровичъ никогда не обережется. Тогда
обыкновенно Иванъ Ивановичъ
встаетъ съ мѣста и говоритъ:
„Довольно, довольно, Иванъ
Никифоровичъ; лучше скорѣе
па солнце, чѣмъ говорить та-
кія богопротивныя слова".
Впрочемъ, несмотря на нѣко-
торыя несходства, какъ Иванъ
Ивановичъ, такъ и Иванъ Ни-
кифоровичъ прекрасные люди.
і'ТрОМЪ, — ЭТО было ВЪ ІЮЛѢ Иванъ Никифоровичъ
мѣсяцѣ, — Иванъ ИваПОВИЧЪ (рисунокъ худ. Боклевскаго).
лежалъ подъ навѣсомъ. День
былъ жарокъ, воздухъ сухъ и переливался струями.
Лежа, Иванъ Ивановичъ ’ долго оглядывалъ коморы,
дворъ, сараи, куръ, бѣгавшихъ по двору, и думалъ
про себя: „Господи, Боже мой, какой я хозяинъ! Чего
у меня нѣтъ?"
Задавши себѣ такой глубокомысленный вопросъ,
Иванъ Ивановичъ занялся невольно любопытнымъ
зрѣлищемъ. Во дворѣ Ивана Никифоровича тощая баба
выносила по порядку залежалое платье и развѣшивала
его на протянутой веревкѣ вывѣтривать Послѣ этого
она вынесла еще шапку и ружье.
„Что-жъ это значитъ? — подумалъ Иванъ Ивано-
вичъ:—я не видѣлъ никогда ружья у Ивана Никифо-
ровича. Что-жъ это онъ?.. Стрѣлять—не стрѣляетъ, а
ружье держитъ! На что-жъ оно ему?.. А вещица слав-
ная! И давно себѣ хотѣлъ достать такое. Мнѣ очень
хочется имѣть это ружьецо; я люблю позабавиться
ружьецомъ".
Иванъ Ивановичъ одѣлся, взялъ въ руки сукова-
12
тую палку отъ собакъ, потому что въ Миргородѣ го-
раздо болѣе ихъ попадается на улицѣ, нежели людей,
и пошелъ къ Ивану Никифоровичу.
Комната, въ которую вступилъ Иванъ Ивановичъ,
была совершенно темна, потому что ставни были за-
крыты, и солнечный лучъ, проходя въ дыру, сдѣлан-
ную въ ставнѣ, принялъ ра^жный цвѣтъ. Отъ этого
всей комнатѣ сообщался какой-то чудный полусвѣтъ.
— Помоги Богъ!—сказалъ Иванъ Ивановичъ.
— А! здравствуйте, Иванъ Ивановичъ! — отвѣчалъ
голосъ изъ угла комнаты Тогда только Иванъ Ивано-
вичъ замѣтилъ Ивана Никифоровича, лежащаго на
разостланномъ на полу коврѣ,—Извините, что я передъ
вами въ натурѣ. -
Иванъ Никифоровичъ лежалъ безо всего, даже безъ
рубашки.	•
— Ничего. Почивали-ли вы сегодня, Иванъ Ники-
форовичъ?
— Почивалъ. А вы почивали, Иванъ Ивановичъ?
— Почивалъ.
— Горпива! — закричалъ Иванъ Никифоровичъ: —
принеси Ивану Ивановичу водки да пироговъ со сме-
таною.
— Что это вы, Иванъ Никифоровичъ, платье развѣ-
шиваете?—наконецъ сказалъ Иванъ Ивановичъ.
— Да, прекрасное, почти новое платье загноила про-
клятая баба: теперь провѣтриваю; сукно тонкое, превос-
ходное, только—вывороти, и можно снова носить.
— Мнѣ тамъ понравилась одна вещица, Иванъ Ни-
кифоровичъ.
’ — Какая?
— Скажите, пожалуйста, на что вамъ это ружье,
что выставлено вывѣтривать вмѣстѣ съ платьемъ?—
Тутъ Иванъ Ивановичъ поднесъ табаку. Смѣю-ли про-
сить объ одолженіи?
— Ничего, одолжайтесь; я понюхаю своего. — При
этомъ Иванъ Никифоровичъ пощупалъ вокругъ себя и
досталъ рожокъ.—Вотъ глупая баба! Такъ она и ружье
туда же повѣсила.
— Скажите, пожалуйста, Иванъ Никифоровичъ, я
13
все насчетъ ружья; что вы будете съ нимъ дѣлать?
Вѣдь оно вамъ не нужно.
— Какъ не нужно? А случится стрѣлять?
— Господь съ вами, Иванъ Никифоровичъ, когда
же вы будете стрѣлять? Развѣ во второмъ пришествіи.
Послушайте, отдайте его мнѣ.
— Какъ можноі Это ружье дорогое; такихъ ружьевъ
теперь не сыщете нигдѣ.
— Хорошее ружье! Да у него, Иванъ Никифоро-
вичъ, замокъ испорченъ.
— Что жъ, что испорченъ? Можно починить; нужно
только смазать коноплянымъ масломъ, чтобъ не ржа-
вѣлъ.
— Изъ вашихъ словъ, Иванъ Никифоровичъ, я ни-
какъ не вижу дружественнаго ко мнѣ расположенія.
Вы ничего не хотите сдѣлать для меня въ знакъ прі-
язни.
— Какъ же это вы говорите, Иванъ Ивановичъ,
что я вамъ пе оказываю никакой пріязни? Какъ вамъ
не совѣстно? Ваши волы пасутся на моей степи, и я
ни разу не занималъ ихъ. Когда ѣдете въ Полтаву,
всегда просите у меня повозки, и что-жъ? развѣ я от-
казалъ когда... Ребятишки ваши перелѣзаютъ чрезъ
плетень въ мой дворъ и играютъ съ моими собаками,—
я ничего не говорю: пусть себѣ играютъ, лишь бы ни-
чего не трогали!., пусть себѣ играютъ!
— Когда не хотите подарить, такъ, пожалуй, помѣ-
няемся.
— Что-жъ вы дадите мнѣ за него?
При этомъ Иванъ Никифоровичъ облокотился на
руку и поглядѣлъ на Ивана Ивановича.
— Я вамъ дамъ за него бурую свинью. Славная
свинья! Увидите, если на слѣдующій годъ опа не на-
ведетъ вамъ поросятъ.
— Я не знаю, какъ вы, Иванъ Ивановичъ, можете
это говорить. На что мнѣ свинья ваша? Развѣ чорту
поминки дѣлать?
— Безъ чорта-таки нельзя обойтись! Грѣхъ вамъ;
ей Богу, грѣхъ, Иванъ Никифоровичъ!
— Какъ же вы, въ самомъ дѣлѣ, Иванъ Ивановичъ,
даете за ружье, чортъ знаетъ что такое: свинью!
14
— Садитесь, садитесь! Не буду уже... Пусть вамъ
остается ваше ружье, пускай себѣ сгпіетъ и перержа-
вѣетъ, стоя въ углу въ коморѣ, — не хочу больше го-
ворить о немъ.
Въ это время принесли закуску.
Иванъ Ивановичъ выпилъ рюмку и закусилъ пиро-
гомъ со сметаною.
— Слушайте, Иванъ Никифоровичъ: я вамъ дамъ,
кромѣ свипьи, еще два мѣшка овса: вѣдь овса вы не
сѣяли. Этотъ годъ, все равно, вамъ нужно будетъ по-
купать овесъ.
— Ей Богу, Иванъ Ивановичъ, съ вами говорить
нужно, гороху наѣвшись. - Гдѣ видано, чтобы кто
ружье промѣнялъ на два мѣшка овса?
— По вы позабыли, Иванъ Никифоровичъ, что я и
свинью еще даю вамъ.
— Позвольте, Иванъ Ивановичъ: ружье—вещь бла-
городная, самая любопытная забава, притомъ и укра-
шеніе въ комнатѣ пріятное..
— Вы, Иванъ Никифоровичъ, разносились такъ съ
своимъ ружьемъ, какъ дурень съ писанною торбой —
сказалъ Иванъ Ивановичъ съ досадою, потому что, дѣй-
ствительно, начиналъ уже сердиться.
— А вы, Иванъ Ивановичъ, настоящій гусакъ.
Если бы Иванъ Никифоровичъ не сказалъ этого
слова, то они бы поспорили между собою и разошлись,
какъ всегда, пріятелями: но теперь произошло совсѣмъ
другое. Иванъ Ивановичъ весь вспыхнулъ.
— Что вы т.жое сказали, Иванъ Никифоровичъ? —
спросилъ онъ, возвысивъ голосъ.
— Я сказалъ, что вы похожи на гусака, Иванъ Ива-
новичъ!
— Какъ же вы смѣли, сударь, позабывъ и прили-
чіе и уваженіе къ чипу и фамиліи человѣка, обезче-
стить такимъ поноснымъ именемъ?
— Что-жъ тутъ поноснаго? Да чего вы, въ самомъ
дѣлѣ, такъ размахались руками, Иванъ Ивановичъ?
— Я повторяю: какъ вы осмѣлились, въ противность
всѣхъ приличій, назвать меня гусакомъ?
— Начхать я вамъ хотѣлъ на голову, Иванъ Ива-
новичъ! Что вы такъ раскудахтались?
15
Иванъ Ивановичъ пе могъ болѣе владѣть собою.
— Такъ я жъ вамъ объявляю, — произнесъ Иванъ
Ивановичъ,—что я знать васъ не хочу.
— Большая бѣда! Ей Богу, не заплачу отъ этого! —
отвѣчалъ Иванъ Никифоровичъ.
— Нога моя не будетъ у васъ въ домѣ.
— Эге, ге!—сказалъ Иванъ Никифоровичъ, съ до
сады не зная самъ, что дѣлать, и противъ обыкнове-
нія вставъ на ноги. — Эй, баба, хлоиче! — При семъ
показалась изъ дверей тощая баба и небольшого роста
мальчикъ, запутанный въ длинный и широкій сюр-
тукъ, — Возьмите Ивана Ивановича за руки да выве-
дите его за двери!
— Какъ! дворянина?—закричалъ съ чувствомъ до-
стоинства и негодованія Иванъ Ивановичъ.--Осмѣль-
тесь только! подступите! Я васъ уничтожу съ глупымъ
вашимъ паномъ!
— Ступайте, Иванъ Ивановичъ, ступайте! да гля-
дите, пе попадайтесь мнѣ, а пе то я вамъ, Иванъ Ива-
новичъ, всю морду побью!
— Вотъ вамъ за это, Иванъ Никифоровичъ!—отвѣ-
чалъ Иванъ Ивановичъ, выставивъ ему кукишъ и хлоп-
нулъ за собою дверью.
II.
Когда Иванъ Ивановичъ пришелъ къ себѣ домой,
то долго былъ въ сильномъ волненіи. Наконецъ, одна-
кожъ, онъ одумался и началъ заниматься всегдашними
дѣлами. Поздно сталъ обѣдать и уже ввечеру почти
легъ отдыхать подъ навѣсомъ. Хорошій борщъ съ го-
лубями, который сварила Гапка, выгналъ совершенно
утреннее происшествіе. Иванъ Ивановичъ опять началъ
съ удовольствіемъ разсматривать свое хозяйство. На-
конецъ остановилъ глаза па сосѣднемъ дворѣ и ска-
залъ самъ себѣ; „Сегодня я не былъ у Ивана Ники-
форовича; пойду-ка къ нему“. Сказавши это, Иванъ
Ивановичъ взялъ палку и шапку и отправился на
улицу, но едва только вышелъ за ворота, какъ вспом-
нилъ ссору, плюнулъ и возвратился назадъ. Почти та-
кое же движеніе случилось и на дворѣ Ивана Ники-
16
форовича. Весьма могло быть, что сіи достойные люди
на другой же бы день помирились, если бы особенное
происшествіе въ домѣ Ивана Никифоровича не унич-
тожило всякую надежду. Къ Ивану Никифоровичу вве-
черу того же дня пріѣхала Агаѳья Ѳедосе вна. Агаѳья
Ѳедосеевна не была пи родственницей, ни своячени-
цей, ни даже кумой Ивану Никифоровичу. Казалось
бы, ей совершенно незачѣмъ было къ нему ѣздить, и
онъ самъ былъ не слишкомъ ей радъ; однакожъ она
ѣздила и проживала у него по цѣлымъ недѣлямъ, а
иногда и болѣе. Тогда она отбирала ключи и весь домъ
брала на свои руки. Это было очень непріятно Ивану
Никифоровичу, однакожъ, онъ, къ удивленію, слушалъ
ее, какъ ребенокъ.
Какъ только она пріѣхала, все пошло навыворотъ.
„Ты, Иванъ Никифоровичъ, не мирись съ нимъ и не
проси прощенія; онъ тебя погубить хочетъ; это таков-
скій человѣкъ! Ты его еще не знаешь". Шушукала про-
клятая баба и сдѣлала то, что Иванъ Никифоровичъ и
слышать не. хотѣлъ объ Иванѣ Ивановичѣ. Все при-
няло другой видъ. Если сосѣдняя собака забѣгала когда
на дворъ, то ее колотили чѣмъ ни попало; ребятишки,
перелѣзавшіе черезъ заборъ, возвращались съ воплемъ,
съ поднятыми вверхъ рубашонками и знаками розогъ
па спинѣ.
Наконецъ, къ довершенію всѣхъ оскорбленій, нена-
вистный сосѣдъ выстроилъ прямо противъ него, гдѣ
обыкновенно былъ перелазъ черезъ плетень, гусиный
хлѣвъ, какъ будто съ особеннымъ намѣреніемъ усугу-
бить оскорбленіе.
Это возбудило въ Иванѣ Ивановичѣ злость и жела-
ніе отомстить.
Ночью Иванъ Ивановичъ вышелъ съ пилою въ рукѣ;
тихо-тихо подкрался опъ и подлѣзъ подъ гусиный
хлѣвъ. Собаки Ивана Никифоровича еще ничего не
знали о ссорѣ между ними, и потому позволили ему,
какъ старому пріятелю, подойти къ хлѣву, который
весь держался на четырехъ дубовыхъ столбахъ. Под-
лѣзши къ ближнему столбу, опъ началъ пилить. Пер-
вый столбъ былъ подпиленъ; Иванъ Ивановичъ при-
нялся за другой. Глаза его горѣли и ничего не видѣли
17
отъ страха. И второй столбъ подпиленъ: зданіе пошат-
нулось. Сердце у Ивана Ивановича начало такъ страшно
биться, когда онъ принялся за третій, что онъ нѣ-
сколько разъ прекращалъ работу. Уже болѣе половины
столба было подпилено, какъ вдругъ шаткое зданіе
Украинская ночь.
(Съ картины А. И. Куинджи).
сильно покачнулось... Иванъ Ивановичъ едва успѣлъ
отскочить, какъ оно рухнуло съ трескомъ. Схвативши
пилу, въ страшномъ испугѣ прибѣжалъ онъ домой и
бросился на кровать, не имѣя даже духу поглядѣть въ
окно на слѣдствія своего страшнаго дѣла.
Весь слѣдующій день провелъ Иванъ Ивановичъ
какъ въ лихорадкѣ. Ему все чудилось, что ненавист-
ный сосѣдъ, въ отмщеніе за это, по крайней мѣрѣ, по-
дожжетъ домъ его. Наконецъ, чтобы предупредить
Ивана Никифоровича, онъ рѣшился забѣжать зайцемъ
впередъ и подать на него прошеніе въ миргородскій
повѣтовый судъ.
Въ своемъ прошеніи Иванъ Ивановичъ приносилъ
жалобу на „извѣстнаго всему свѣту своими богопро-
тивными, въ омерзеніе приводящими и всякую мѣру
превышающими законопрестуными поступками дворя-
нина Ивана, сына Никифорова Довгочхуна" въ томъ,
что тотъ публично назвалъ его обиднымъ и понос-
2
18
нымъ для чести именемъ „гусакъ"; что онъ посяг-
нулъ на его родовую собственность, построивъ частью
на его землѣ гусиный хлѣвъ, чтобы этимъ усугубить
нанесенную обиду, и что онъ, Иванъ Никифоровичъ,
питаетъ въ душѣ злостное намѣреніе поджечь его
домъ. И поэтому Иванъ Ивановичъ просилъ, взыскавъ
съ Ивана Никифоровича штрафъ, забить его въ кан-
далы и въ городскую тюрьму препроводить.
Но едва только Иванъ Ивановичъ подалъ судьѣ
свое прошеніе, какъ въ судъ является Иванъ Никифо-
ровичъ тоже съ прошеніемъ, въ которомъ онъ жало-
вался па Ивана Ивановича, что тотъ, какъ разбойникъ
и тать, почыо изрубилъ его гусиный хлѣвъ, и, кромѣ
того, имѣетъ посягательство на его жизнь, для чего
дружескимъ и хитрымъ образомъ выпрашиваетъ у
него ружье. И посему онъ проситъ „этого дворянина
Ивана, сына Ивана Перере.пенка, яко разбойника свято-
татца, мошенника, уличеннаго уже въ воровствѣ и
грабительствѣ, въ кандалы заковать и въ тюрьму или
въ государственный острогъ препроводить и тамъ уже
по усмотрѣнію, лиша чиновъ и дворянства, бить
плетьми и въ Сибирь на каторгу по надобности зато-
чить“.
Судья, знавшій, какими большими друзьями были
всегда Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ, былъ
потрясенъ, получивъ отъ нихъ обоихъ такія прошенія.
Но дѣлать было нечего. Обѣ просьбы были приняты,
и дѣло готовилось принять довольно важный интересъ,
какъ одно пепредвидѣнное обстоятельство сообщило
ему еще большую занимательность. Когда судья вы-
шелъ изъ присутствія, бурая свинья вбѣжала въ ком-
нату и схватила, къ удивленію присутствовавшихъ,
прошеніе Ивана Никифоровича, которое лежало на
концѣ стола, перевѣсившись листами внизъ. Схва-
тивши бумагу, бурая хавронья убѣжала такъ скоро,
что ни одинъ изъ приказныхъ чиновниковъ не могъ
догнать ее, несмотря на кидаемыя линейки и черниль-
ницы.
Это чрезвычайное происшествіе произвело страшную
суматоху, потому что даже копія не была еще списана
съ прошенія.
19
Сколько ни старались въ судѣ скрыть дѣло, но па
другой же день весь Миргородъ узналъ, что свинья
Ивана Ивановича утащила просьбу Ивша Никифоро-
вича. Когда Ивану Никифоровичу сказали объ этомъ,
онъ ничего не сказалъ; спросилъ только: „Не бу-
рая лн“?
Но Агаѳья Ѳедосеевна, которая, была при этомъ,
начала опять приступать къ Ивану Никифоровичу:
— Что ты, Иванъ Никифоровичъ? Надъ тобой бу-
дутъ смѣяться, какъ надъ дуракомъ, если ты иопу-
стишь! Какой ты послѣ этого будешь дворянинъ? Ты
будешь хуже бабы.
И уговорила неугомонна! Нашла гдѣ-то человѣка,
черномазаго, съ пятнами по всему лицу, въ темно-си-
немъ съ заплатами на локтяхъ сюртукѣ, совершенную
приказную чернильницу! Это небольшое подобіе чело-
вѣка копалось, корпѣло, писало и, наконецъ, состря-
пало бумагу, въ которой приносилась новая жалоба,
что нахальное самоуправство бурой свиньи было со-
вершено по винѣ называющаго себя дворяниномъ
Ивана, сына Ивана Перерепенка, уже уличеннаго въ
разбоѣ, посягательствѣ на жизнь и святотатствѣ.
Эта просьба произвела свое дѣйствіе. Процессъ по-
шелъ съ необыкновенною быстротою, которою обыкно-
венно такъ славятся судилища. Бумагу помѣтили, за-
писали, выставили нумеръ, вшили, расписались, все
въ одинъ и тотъ же день, и положили дѣло въ шкапъ,
гдѣ опо лежало, лежало годъ, другой, третій.
Но вотъ однажды городничій устроилъ балъ. Па
балу былъ Иванъ Ивановичъ. Другіе гости потихоньку
рѣшили какъ-нибудь обманнымъ образомъ привести
на балъ и Ивана Никифоровича, столкнуть ихъ вмѣстѣ
и помирить. Съ большимъ трудомъ удалось уговорить
Ивана Никифоровича придти на балъ, при этомъ по-
сланецъ клялся и божился всѣми святыми, что Ивана
Ивановича на балу нѣтъ.
Приходъ Ивана Никифоровича вызвалъ сильное
изумленіе въ обществѣ, такъ какъ никто не надѣялся,
что онъ такъ быстро успѣетъ одѣться. Ивана Ивано-
вича въ это время не было: опъ зачѣмъ-то вышелъ.
Очнувшись отъ изумленія, вся публика приняла уча-
20
стіе въ здоровьи Ивана Никифоровича и изъявила
удовольствіе, что онъ раздался въ толщину.
Между тѣмъ запахъ борща понесся черезъ комнату
и пощекоталъ пріятно ноздри проголодавшимся гостямъ.
Всѣ повалили въ столовую.
Ивану Ивановичу очень понравилась рыба, приго-
товленная съ хрѣномъ. Выбирая самыя тонкія рыбьи
косточки, онъ какъ-то нечаянно взглянулъ насупро-
тивъ. Творецъ небесный, какъ это было странно! Про-
тивъ него сидѣлъ Иванъ Никифоровичъ!
Въ одно и то же время взглянулъ и Иванъ Ники-
форовичъ... Лица ихъ съ отразившимся изумленіемъ
сдѣлались какъ бы окаменѣлыми.
Присутствующіе, всѣ, сколько ихъ ни было за сто-
ломъ, онѣмѣли отъ вниманія и не отрывали глазъ
отъ нѣкогда бывшихъ друзей. Какъ только кончился
обѣдъ, оба прежніе пріятели схватились съ мѣстъ и
начали искать шапокъ, чтобы улизнуть. Тогда город-
ничій мигнулъ, и Иванъ Ивановичъ,—не тотъ Иванъ
Ивановичъ, а другой, что съ кривымъ глазомъ,—сталъ
за спиною Ивана Никифоровича, а городничій зашелъ
за спину Ивана Ивановича, и оба начали подталки-
вать ихъ сзади, чтобы спихнуть ихъ вмѣстѣ и не вы-
пускать до тѣхъ поръ, пока не подадутъ рукъ.
Несмотря на то, что оба пріятеля весьма упирались,
они все-таки были столкнуты, потому что обѣ дѣй-
ствовавшія стороны получили значительное подкрѣпле-
ніе со стороны другихъ гостей.
Тогда обступили ихъ со всѣхъ сторонъ тѣсно и не
выпускали до тѣхъ поръ, пока они не рѣшили подать
другъ другу руки.
— Богъсъвами, Иванъ Никифоровичъ и Иванъ Ива-
новичъ! Скажите по совѣсти: за что вы поссорились?
Не по пустякамъ ли? Не совѣстно ли вамъ передъ
людьми и передъ Богомъ?'
— Я не знаю,— сказалъ Иванъ Никифоровичъ, пых-
тя отъ усталости (замѣтно было, что онъ былъ весь-
ма не прочь отъ примиренія):—я не знаю, что я такое
сдѣлалъ Ивану Ивановичу; за что же онъ порубилъ
мой хлѣвъ и замышлялъ погубить меня?
— Неповиненъ ни въ какомъ зломъ умыслѣ,—го-
21
ворилъ Иванъ Ивановичъ, не обращая глазъ на Ивана
Никифоровича.—Клянусь и предъ Богомъ и предъ ва-
ми, почтенное дворянство, я ничего не сдѣлалъ моему
врагу. За что же онъ меня поноситъ и наноситъ
вредъ моему чину и званію?
— Какой же я вамъ, Иванъ Ивановичъ, нанесъ
вредъ?—сказалъ Иванъ Никифоровичъ.
Еще одна минута объясненія,—и давнишняя вра-
жда готова была погаснуть. Уже Иванъ Никифоровичъ
полѣзъ въ карманъ, чтобы достать рожокъ и сказать:
„Одолжайтесь".
— Развѣ это не вредъ,—отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ,
не подымая глазъ,—когда вы, милостивый государь,
оскорбили мой чинъ и фамилію такимъ словомъ, ко-
торое неприлично здѣсь сказать?
— Позвольте вамъ сказать по-дружески, Иванъ
Ивановичъ,— при этомъ Иванъ Никифоровичъ дотро-
нулся пальцемъ до пуговицы Ивана Ивановича, что
означало совершепное его расположеніе: вы обидѣлись,
чортъ знаетъ за что: зато, что я васъ назвалъ гусакомъ...
Иванъ Никифоровичъ спохватился, что сдѣлалъ не-
осторожность, произнесши это слово; но уже было
поздно: слово было произнесено. Все пошло къ чорту!
Когда при произнесеніи этого слова безъ свидѣтелей
Иванъ Ивановичъ вышелъ изъ себя, что жъ теперь,
когда это убійственное слово произнесено было въ со-
браніи, въ которомъ находилось множество дамъ. По-
ступи Иванъ Никифоровичъ не такимъ образомъ, ска-
жи онъ птица, а не гусакъ, еще бы можно было по-
править. Но... все кончено! Онъ бросилъ на Ивана
Никифоровича взглядъ—и какой взглядъ!
Цълый мѣсяцъ ничего не было слышно объ Иванѣ
Ивановичѣ. Онъ заперся въ своемъ домѣ. Завътный
сундукъ былъ отпертъ, изъ сундука были вынуты ста-
рые, дъдовскіе карбованцы! И эти карбованцы перешли
въ запачканныя руки чернильныхъ дѣльцовъ. Дѣло
было перенесено въ палату. И когда получилъ Иванъ
Ивановичъ радостное извѣстіе, что завтра рѣшится
оно, тогда только выглянулъ на свѣтъ и рѣшился
выйти изъ дому. Увы, съ того времени палата изни-
щала ежедневно, что дѣло кончится завтра, въ про-
долженіе десяти лътъ.	Н. В. Гоголь.
Витязь на распутьи,
(съ картины В. Васнецова).
Змѣй Тугаринъ.
Былина.
1.
Надъ свѣтлымъ Днѣпромъ, средь могучихъ бояръ,
Близь стольнаго Кіева — града,
Пируетъ Владиміръ, съ нимъ молодъ и старъ,
И слышенъ далеко звонъ кованыхъ чаръ —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
2.
И молвитъ Владиміръ: Что-жъ нѣту пѣвцовъ?
Безъ нихъ мнѣ и пиръ не отрада!
И вотъ незнакомый изъ дальнихъ рядовъ
Пѣвецъ выступаетъ на княжескій зовъ —
Ой, ладо, ой, ладушко ладо!
3.
Глаза словно щели, растянутый ротъ,
Лицо на лицо не похоже,
И выдались скулы углами впередъ,
И ахнулъ отъ ужаса русскій народъ:
— Ай, рожа, ай, страшная рожа!
4.
И началъ онъ пѣть на невѣдомый ладъ
— Владычество смѣлымъ награда!
Ты, княже, могучъ и казною богатъ.
И помнитъ ладьи твои дальній Царьградъ —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо.
5.
Но родъ твой не вѣчно судьбою хранимъ,
Настанетъ тяжелое время,
Обнимутъ твой Кіевъ и пламя, и дымъ,
И внуки твои будутъ внукамъ моимъ
Держать золоченое стремя!
6.
И вспыхнулъ Владиміръ при словѣ такомъ,
Въ очахъ загорѣлась досада,
Но вдругъ засмѣялся, и хохотъ кругомъ
Въ рядахъ прокатился, какъ по-небу громъ —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
7.
Смѣется Владиміръ и съ нимъ сыновья,
Смѣется, потупясь, княгиня,
Смѣются бояре, смѣются князья,
Удалый Поповичъ, и старый Илья,
И смѣлый Никитичъ Добрыня.
8.
Пѣвецъ продолжаетъ: — Смѣшна моя вѣсть,
И вашему уху обидна?
Кто могъ бы изъ васъ оскорбленіе снесть!
Безцѣнное русскимъ сокровище честь,
Ихъ клятва: Да будетъ мнѣ стыдно!
24
9.
На вѣчѣ народномъ вершится нхъ судъ,
Обиды смываетъ съ нихъ поле —
Но дни, погодите, иные придутъ,
И честь, государи, замѣнитъ вамъ кнутъ.
А вѣче — казанская вопя!
10.
— Стой, молвитъ Илья, твой хоть голосъ и чистъ
Да пѣсня твоя непригожа!
Былъ воръ Соловей, какъ и ты, голосистъ,
Да я пятерней приглушилъ его свистъ —
Съ тобой не случилось бы то же!
11.
Пѣвецъ продолжаетъ: — И время придетъ:
Уступитъ нашъ ханъ христіанамъ,
И снова подымется русскій народъ,
И землю единый изъ васъ соберетъ
Но самъ же надъ ней станетъ ханомъ.
12.
И въ теремѣ будетъ сидѣть онъ своемъ,
Подобенъ кумиру средь храма,
И будетъ онъ спины вамъ бить батожьемъ,
А вы ему стукать да стукать челомъ —
Ой, срама, ой, горькаго срама!
13.
— Стой, молвитъ Поповичъ, хоть дюжій твой ростъ,
Но слушай, поганая рожа:
Зашла разъ корова къ отцу на погостъ,
Махнулъ я ее черезъ крышу за хвостъ —
Тебѣ не было бы того же!
25
14.
Но тотъ продолжаетъ, осклабивши пасть:
— Обычай вы нашъ переймете,
На честь вы поруху научитесь класть,
И вотъ, наглотавши татарщины всласть,
Вы Русью ее назовете!
15.
— Стой! молвитъ, поднявшись, Добрыня, не смѣй
Пророчить такого намъ горя!
Тебя я узналъ изъ негодныхъ рѣчей:
Ты—старый Тугаринъ, поганый тотъ змѣй,
Приплывшій отъ Чернаго моря!
16.	-
И началъ Добрыня натягивать лукъ,
И вотъ, на потѣху народу,
Струны богатырской послышавши звукъ,
Во змѣя пѣвецъ перекинулся вдругъ
И съ шипомъ бросается въ воду.
17.
Смѣется Владиміръ: — Вишь выдумалъ намъ
Какимъ угрожать онъ позоромъ!
Чтобъ мы отъ Тугарина приняли срамъ!
Чтобъ спины подставили мы батогамъ!
Чтобъ мы повернулись къ Обдорамъ!
18,
Нѣтъ, шутишь! Живетъ наша русская Русь,
Татарской намъ Руси на надо!
Солгалъ онъ, солгалъ, перелетный онъ гусь,
За честь нашей родины я не боюсь —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
26
19.
А если бъ надъ нею бѣда и стряслась,
Потомки бѣду перемогутъ!
Бываетъ, промолвилъ свѣтъ-солнышко князь,
Неволя заставитъ пройти черезъ грязь,
’ Купаться въ ней — свиньи лишь могутъ!
20.
Подайте-жъ мнѣ чару большую мою,
Ту чару добытую въ сѣчѣ,
Добытую съ ханомъ хазарскимъ въ бою —г
За русскій обычай до дна ее пью,
За древнее русское вѣче!
21.
За вольный, за честный славянскій народъ, .
За колоколъ пью Новограда,
И если онъ даже и въ прахъ упадетъ,
Пусть звонъ его въ сердцѣ потомковъ живетъ, —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
А. Толстой.
Марѳа Посадница и новгородцы надъ разбитымъ вѣчевымъ колоколомъ.
(Барельефъ памятника тысячелѣтія Россіи въ Новгородѣ).
Вѣрный Трезоръ ’).
Служилъ Трезорка сторожемъ при лабазѣ москов-
скаго 2-й гильдіи купца Воротилова и педремаппымъ
окомъ хозяйское добро сторожилъ. Никогда отъ конуры
пе отлучался, даже Живодерки, на которой лабазъ
стоялъ, настоящимъ образомъ ие видалъ; съ утра до ве-
чера такъ на цѣпи и скачетъ, такъ и заливается!
И премудрый былъ, никогда на своихъ не лаялъ, а
все на чужихъ. Пройдетъ, бывало, хозяйскій кучеръ
овесъ воровать—Трезорка хвостомъ машетъ, думаетъ:
много ли кучеру нужно! А случится прохожему по
своему дѣлу мимо двора идти—Трезорка гдѣ еще за-
слышитъ: ахъ, батюшки, воры!
Видѣлъ купецъ Вороти ловъ Трезоркину услугу и
говорилъ: „цѣпы этому псу нѣтъ!" И ежели случалось
въ лабазъ мимо собачьей конуры проходить, непре-
мѣнно скажетъ: „Дайте Трезоркѣ помоевъ44! А Трезорка
изъ кожи отъ восторга лѣзетъ: рады стараться, ваше
степенство!., хамъ... амъ... амъ... амъ!
Однажды даже такой случай былъ: самъ частный
приставъ къ купцу Воротилову на дворъ пожаловалъ—
такъ и на него Трезорка воззрился. Такой содомъ под-
нялъ, что и хозяинъ, и хозяйка, и дѣти—всѣ выбѣ-
жали. Думали, грабятъ; смотрятъ—анъ гость дорогой!
— Вашескородіе! милости просимъ! Цыцъ, Трезорка
Ты это что, мерзавецъ? не узналъ? а? Вашескородіе!
водочки! закусить-съ!
— Благодарю. Прекраснѣйшій у васъ пёсикъ, Ни-
каноръ Семенычъ! благонамѣренный!
— Такой песъ! такой песъ! Другому человѣку такъ
не понять, какъ онъ понимаетъ!
— Собственность, значитъ, признаетъ; а это, по ны-
нѣшнему времени, ахъ, какъ пріятно!
') Въ сокрашенномъ видѣ
28
И затѣмъ, обернувшись къ Трезоркѣ, присовоку-_
пилъ:
— Лай, мой другъ, лай! Нынче и человѣкъ, ежели
который съ отличной стороны себя зарекомендовать
хочетъ,—и тотъ по пёсьему лаять обязывается!
Три раза Воротиловъ Трезорку искушалъ, прежде
чѣмъ вполнѣ свое имущество довѣрилъ ему. Нарядился
воромъ (удивительно, какъ къ нему этотъ костюмъ
шелъ!), выбралъ ночь потемнѣе и пошелъ въ амбаръ
воровать. Въ первый разъ корочку хлѣбца съ собой
взялъ,—думалъ этимъ его соблазнить,—а Трезорка ко-
рочку обнюхалъ, да какъ вцѣпится ему въ икру! Во
второй разъ цѣлую колбасу Трезоркѣ бросилъ: „пиль,
Трезорупіка, пиль“!—а Трезорка ему фалду оторвалъ.
Въ третій разъ взялъ съ собой рублевую бумажку за-
масленную—думалъ, на деньги песъ пойдетъ; а Тре-
зорка, не будь простъ, такого трезвону поднялъ, что
со всего квартала собаки сбѣжались: стоятъ да ди-
вуются, съ чего это хозяйскій песъ па хозяина зали-
вается?
Тогда купецъ Воротиловъ собралъ домочадцевъ и
при всѣхъ сказалъ Трезоркѣ:
— Препоручаю тебѣ, Трезорка, всѣ мои потроха: и
жену, и дѣтей, и имущество—стереги! Принесите Тре-
зоркѣ помоевъ!
Понялъ ли Трезорка хозяйскую похвалу, или ужъ,
самъ собой, въ силу собачьей природы, лай изъ него
словно изъ пустой бочки валилъ—только совсѣмъ онъ
съ тѣхъ поръ насобачился. Однимъ глазомъ спитъ, а
другимъ глядитъ, не лѣзетъ ли кто въ подворотню;
скакать устанетъ—ляжетъ, а цѣпью все-таки погромы-
хиваетъ: вотъ онъ я! Накормить его позабудутъ—онъ
даже очень радъ: ежели, дескать, каждый-то день пса
кормить, такъ онъ, чего добраго, въ одну недѣлю ра-
зопсѣетъ! Пипками его челядинцы надѣлятъ—онъ и
въ этомъ полезное предостереженіе видитъ, потому что,
ежели пса не бить, онъ и хозяина, того гляди, поза-
будетъ.
Надо съ нами, со псами, сз'рьезно поступать,—раз-
суждалъ онъ: —и за дѣло бей, и безъ дѣла бей—впе-
29
родъ наукаі Тогда только мы, псы, настоящими псами
будемъ...
...Но что было особенно въ Трезоркѣ дорого, такъ
это совершенное отсутствіе честолюбія. Неизвѣстно,
имѣлъ ли онъ даже понятіе о праздникахъ и о томъ,
что къ праздникамъ купцы имѣютъ обыкновеніе да-
рить вѣрныхъ своихъ слугъ. Никаноры ли („самъ" име-
нинникъ), Анфисы ли („сама" именинница) надворѣ—
онъ, все равно, что въ будни, на цѣпи скачетъ!
— Да замолчи ты, постылый!—крикнетъ на него
Анфиса Карповна,—знаешь ли, какой сегодня день!
— Ничего, пусть лаетъ!—пошутитъ въ отвѣтъ Ни-
каноръ Семенычъ:—это опъ съ ангеломъ поздравляетъ!
Лай, Трезорушка, лай!
Только разъ въ не.мъ проснулось что-то въ родѣ
честолюбія — это когда бодливой хозяйской коровѣ
Рохлѣ, по требованію городского пастуха, колоколъ на
шею привѣсили. Признаться сказать, позавидовалъ-
таки онъ, коі'да она пошла по двору звонить.
— Вотъ тебѣ счастье какое; а за что?—сказалъ онъ
Рохлѣ съ горечью:—только твоей и заслуги, что мо-
лока полъ-ведра въ день изъ тебя надоятъ, а по на-
стоящему какая же это заслуга? Молоко у тебя даро-
вое, отъ тебя независящее: хорошо тебя кормятъ—ты
много молока даешь! Плохо кормятъ—и молока пере-
станешь давать. Копыта объ копыто ты не ударишь,
чтобъ хозяину заслужить, а вотъ тебя какъ награ-
ждаютъ! А я вотъ самъ отъ себя, день и ночь маюсь,
не доѣмъ, не досплю, индо осипъ отъ безпокойства,—
а мнѣ хоть бы гремушку кинули! Вотъ, дескать, Тре-
зорка, знай, что услугу твою видятъ!
— А цѣпь то?—нашлась Рохля въ отвѣтъ.
— Цѣпь?!
Тугъ только онъ понялъ. До тѣхъ поръ онъ думалъ,
что цѣпь есть цѣпь, а оказалось, что онъ, стало быть,
награжденъ уже изначала, награжденъ еще въ то время,
когда ничего не заслужилъ. И что отнынѣ ему слѣ-
дуетъ только объ одномъ мечтать: чтобъ старую, по-
ржавленную цѣпь (онъ ее однажды уже порвалъ) сняли
и купили бы новую, крѣпкую.
А купецъ Воротиловъ точно подслушалъ его скромно-
30
честолюбивое вожделѣніе: подъ самый Трезоркипъ
праздникъ купилъ совсѣмъ новую, на диво выкованную
цѣпь и приклепалъ ее къ Трезоркину ошейнику: Лай,
Трезорка, лай!
И залился онъ такимъ добродушнымъ, заливистымъ
лаемъ, какимъ лаютъ псы, не отдѣляющіе своего со-
бачьяго благополучія отъ неприкосновенности амбара,
къ которому опредѣлила ихъ хозяйская рука.
Въ общемъ, Трезоркѣ жилось отлично, хотя, конечно,
отъ времени до времени не обходилось и безъ огор-
ченій. Въ мірѣ псовъ, точно также, какъ и въ мірѣ
людей, лесть, притворство и зависть нерѣдко играютъ
роль, вовсе имъ по праву не принадлежащую. Не разъ
приходилось и Трезоркѣ испытывать уколы зависти;
но онъ былъ силенъ сознаніемъ исполненнаго долга
и ничего не боялся... Нерѣдко онъ даже съ тревогою
подумывалъ о томъ, кто заступитъ его мѣсто въ ту мину-
ту, когда старость или смерть положитъ предѣлъ его не-
истомчивости... Но увы! Во всей громадной стаѣ измель-
чавшихъ и излаявшихся псовъ, населявшихъ Живо-
дерку, онъ, по совѣсти, не находилъ ни одного, на ко-
тораго могъ бы съ увѣренностью указать:
— Вотъ мой преемникъ!
Не разъ завистливые Барбосы, и въ одиночку, и не-
большими стайками, собирались во дворѣ купца Во-
ротилова, садились поодаль и вызывали Трезорку на
состязапіе. Поднимался невообразимый собачій стонъ,
который наводилъ ужасъ на всѣхъ домочадцевъ, но
къ которому хозяинъ дома прислушивался съ любо-
пытствомъ, потому что понималъ, что близко время,
когда и Трезору понадобится подручный.
Въ этомъ неистовомъ хорѣ выдавались голоса не-
дурные; но такого, отъ котораго внезапно заболѣлъ бы
животъ со страху, не было и въ поминѣ. Иной Бар-
босъ выказывалъ недюжинныя способности, но непре-
мѣнно или перелаетъ, или не долаетъ. Во время та-
кихъ состязаній Трезорка обыкновенно умолкалъ, какъ
бы давая противникамъ возможность высказаться, но
подъ-копецъ не выдерживалъ, и къ общему стону при-
соединялъ свой собственный свободный и трезвый
лай. Заслышавъ его, кухарка выбѣгала изъ стряпущей
31
и ошпаривала коноводовъ интриги кипяткомъ. А Тре-
зоркѣ приносила помоевъ.
Тѣмъ не менѣе купецъ Воротиловъ былъ правъ,
утверждая, что ничто подъ лупою не вѣчно. Однажды
утромъ Воротиловскій приказчикъ, проходя мимо со-
бачьей конуры въ амбаръ, засталъ Трезорку спящимъ.
Никогда этого съ нимъ не бывало. Спалъ ли онъ
когда-нибудь—вѣроятно, спалъ--никто этого не зналъ,
и во всякомъ случаѣ никто его спящимъ не заставалъ.
Разумѣется, приказчикъ не замедлилъ доложить объ
этомъ хозяину.
Купецъ Воротиловъ самъ вышелъ къ Трезоркѣ,
взглянулъ на него, и, видя, что онъ повинно шеве-
литъ хвостомъ, какъ бы говоря: и самъ не понимаю,
какъ со мной грѣхъ случился!—безъ гнѣва, полнымъ
участія голосомъ сказалъ:—Что, старикъ, на кухню
собрался? Стара стала, слаба стала? Ну, ладно! ты и
на кухнѣ службу сослужить можешь.
На первый разъ однакожъ рѣшились ограничиться
пріисканіемъ Трезоркѣ подручнаго, Арапки.
Арапка первый призналъ авторитетъ Трезорки и
безпрекословно ему подчинился, оба они подружились,
и Трезорку, съ теченіемъ времени, окончательно пере-
вели въ кухню; несмотря на это, онъ бѣгалъ къ Арапкѣ
и безкорыстно обучалъ его пріемамъ подлиннаго ку-
печескаго пса.
Время однакожъ шло, и Трезорка все больше и
больше старѣлся. На шеѣ у него образовался зобъ,
который пригибалъ его голову къ землѣ, такъ что
опъ съ трудомъ вставалъ па ноги; глаза почти не ви-
дѣли; уши висѣли неподвижно; шерсть свалялась и
линяла клочьями, апетитъ изчезъ, а постоянно ощу-
щаемый холодъ заставлялъ бѣднаго пса жаться къ
печкѣ.
— Воля ваша, Никаноръ Семенычъ, а Трезорка
началъ паршивѣть,—доложила однажды купцу Воро-
тилову кухарка.
На этотъ разъ однако купецъ Воротиловъ не ска-
залъ ни слова. Тѣмъ не менѣе кухарка не унялась и
черезъ недѣлю опять доложила!
32
— Какъ бы дѣти около Трезорки не испортились...
Опаршивѣлъ онъ вовсе.
Но и на этотъ разъ Воротиловъ промолчалъ. Тогда
кухарка, черезъ два дня, вбѣжала уже совсѣмъ обо-
зленная и объявила, что она ни на минуту не оста-
нется, ежели Трезорку изъ кухни не уберутъ. И такъ
какъ кухарка мастерски готовила поросенка съ кашей,
а Воротиловъ безумно это блюдо любилъ, то участь Тре-
зоркпна была рѣшена.
— Не къ тому я Трезорку готовилъ.—сказалъ ку-
пецъ Воротиловъ съ чувствомъ:—да, видно, правду
пословица говорить: собакѣ—собачья и смерть... Уто-
пить Трезорку!
И вотъ вывели Трезорку во дворъ. Вся челядь вы-
сыпала, чтобъ посмотрѣть на предсмертную агонію
вѣрнаго пса: даже хозяйскія дѣти окно обсыпали.
Арапка былъ тутъ же и, увидѣвъ стараго учителя, при-
вѣтливо замахалъ хвостомъ. Трезорка отъ старости еле
передвигалъ ногами и повидимому не понималъ; но
когда началъ приближаться къ воротамъ, то силы оста-
вили его, и надо было его тащить волокомъ за загри-
вокъ.
Что затѣмъ произошло—объ этомъ исторія умалчи-
ваетъ. но назадъ Трезорка уже не возвратился.
А вскорѣ Арапка и совсѣмъ изгналъ Трезоркинъ
образъ изъ сердца купца Воротилова.
Н. Щедринъ.
Графъ Алексѣй Константиновичъ Толстой.
А. К. Толстой, выдающійся
поэтъ, родился въ 1817 году,
(умеръ въ 1875 г ). Принадле-
жа къ аристократической семьѣ,
онъ въ дѣтствѣ былъ представ-
ленъ къ царскому двору и былъ
причисленъ къ дѣтямъ, кото-
рыя составляли товарищеское
общество тогдашняго наслѣд-
ника Александра Николаевича.
Наслѣдникъ полюбилъ'молодого
Толстого и сохранилъ дружбу
съ нимъ на всю жизнь.
А. К. Толстой былъ боль-
шимъ бариномъ, но отличался
сердечностью, добротой и про-
стымъ отношеніемъ'къ людямъ.
Онъ любилъ и воспѣвалъ въ
своихъ пѣсняхъ древнюю Русь
съ ея богатырями, съ ея мощью
и непосредственной удалью,
честностью и простотой. И во
имя идеаловъ этой старой Руси,
низкопоклонство передъ кѣмъ бі
онъ клеймилъ всякое холопство,
і то ни было, считая «се это на-
слѣдіемъ татарскаго нга.
Кромѣ множества очень талантливыхъ, яркихъ и сильныхъ сти-
хотвореній, пѣсенъ и легендъ („Алеша'Поповнчъ”, „Илья Муромецъ”,
„Змѣй Тугаринъ”, „Василій Шибановъ”, „Іоаннъ Дамаскинъ" и мн.
другД А. К. написалъ нѣсколько историческихъ драмъ („Трилогія”)
и большой романъ „Князь Серебряный”, который продолжаетъ и
до настоящаго времени пользоваться большой популярностью.
А. С.
3
Сонъ.
Давненько не бывалъ я въ сторонѣ родной...
Но не нашелъ я въ ней замѣтной перемѣны.
Все тотъ же мертвенный безсмысленный застой,
Строенія безъ крышъ, разрушенныя стѣны,
И та же грязь, и вонь, и бѣдность, и тоска.
И тотъ же рабскій взглядъ, то дерзкій, то унылый;
Народъ нашъ вольнымъ сталъ— и вольная рука
Виситъ по прежнему какой-то плеткой хилой...
Все, все по прежнему! И только лишь въ одномъ
Европу, Азію, весь свѣтз мы перегнали:
Нѣтъ, никогда еще такимъ ужаснымъ сномъ
Мои любеоные соотчицы не спали!
Все спитъ кругомъ, вездѣ въ деревняхъ, городахъ,
Въ телѣгахъ, на саняхъ, днемъ, ночью, сидя, стоя...
Купецъ, чиновникъ спитъ; спитъ сторожъ на часахъ,
Подъ снѣжнымъ холодомъ и на припекѣ зноя!
И подсудимый спитъ, и дрыхнетъ судія;
Мертво спятъ мужики; жнутъ, пашутъ—спятъ; молотятъ—
Спятъ тоже... Спитъ отецъ, спитъ мать, спитъ вся семья...
Всѣ спятъ! Спитъ тотъ, кто бьетъ, и тотъ, кого колотятъ!
Одинъ царевъ кабакъ—тотъ не смыкаетъ глазъ...
И, штофъ съ очищенной всей пятерней сжимая,
Лбомъ въ полюсъ упершись, а пятками въ Кавказъ,
Спитъ непробуднымъ сномъ отчизна-Русь святая!
И. С. Тургеневъ.
Приняли.
(Переводъ съ еврейскаго).
Вагонъ 3-го класса. Ежеминутно мѣняются передъ
вами новые типы; одинъ входитъ, другой выходить:
недавно лишь, по ту сторону Барановичей, я легъ спать
съ цѣлой „холястрой", кажется, все знакомыхъ лицъ,
а проснулся—новыя физіономіи, новыя платья, новые
типы!..
На дворѣ свѣтаетъ, и синяя полоса пробивается въ
окно, но тусклый огонь въ вагонномъ фонарѣ еще мер-
цаетъ, отдавая тяжелымъ и непріятнымъ запахомъ. Пу-
блика, въ общемъ, еще спить.Я открылъ полузакрытые
глаза и увидѣлъ предъ собою въ концѣ скамьи двухъ
евреевъ.
Одинъ сидитъ, опершись головой о стѣнку, съ за-
крытыми глазами, чешется подъ жилетомъ и зѣваетъ,
а другой, наоборотъ, сидитъ, наклонивши голову внизъ,
смотритъ на концы своихъ ногъ, треть руками колѣни
и всѣмъ корпусомъ шатается.
Оба они говорятъ однимъ тономъ, не то высокимъ,
не то низкимъ, и говорятъ не другъ съ другомъ, а
каждый, какъ будто бы, говоритъ съ самимъ собою.
и Нехотя, я прислушиваюсь къ ихъ разговору.
— Куда они лѣзутъ? вѣдь не допускаютъ, гонятъ ихъ
какъ собакъ, палками гонять. Нѣтъ! Такъ имъ всетаки
хочется только латынь. Говорю я моему, — на какого
чорта вамъ это, не лучше было бы уже, говорю я, за
это время научиться, говорю я, какому-нибудь ремеслу?
— То же самое, что съ моимъ!
— Странный какой-то міръ... Недавно лишь, кажется
оыли заняты собраніями, засѣданіями, митингами, но-
сились съ красными флагами, и, вотъ, — на-те вамъ
совсѣмъ латынь!
36
— То-же самое, что съ моимъ: онъ поглотилъ бы
весь міръ. День и ночь, день и ночь—географія...
— Я только хотѣлъ бы знать, что изъ этого будетъ?
Допустимъ на минуту, что ихъ уже допустили и они
уже хорошо выдержали, гладко, хорошо и прекрасно,
все кругомъ, какъ слѣдуетъ, ну, а дальше? Дальше что?
Нѣтъ, я васъ спрашиваю, что будетъ дальше? Если бы
они хоть были богатые, а то они всѣ—капцаныі Вамъ
нужно было бы видѣть этихъ юношей у насъ: оборван-
ные, ободранные, голодныя дѣти портныхъ и сапожни-
ковъ.
— У меня то-же самое. Мой, кромѣ того, что до-
статочно возится съ собою, имѣетъ еще учениковъ—
трехъ бѣдныхъ парней.
— Я уже давно плюнулъ бы: чертъ тебя возьми,
выбивайся изъ силъ!—что мнѣ въ самомъ дѣлѣ до этого?
Моей головы я на тебя не посажу,  и что я могу
сдѣлать? Могу ходить, надоѣдать,1 просить. Сна-
чала я имѣлъ протекцію и сильную протекцію. Нашъ
главноуправляющій обѣщалъ мнѣ письмо къ прави-
телю канцеляріи попечителя округа, и я началъ хо
дить къ нему за письмомъ. День за днемъ, день за
днемъ, и каждый разъ онъ откладываетъ на завтра,
завтра—на послѣ-завтра, такъ что это порядочно мнѣ
надоѣло. На силу-то, послѣ долгихъ мытарствъ, я вы-
плакалъ у него письмо и отправился съ нимъ къ пра-
вителю канцеляріи. Пріѣзжаю я къ правителю канце-
ляріи попечителя округа, оказывается, что правитель
канцеляріи уже не состоитъ правителемъ канцеляріи,
а попечитель округа уже получилъ должность губер-
натора и, говорятъ, со временемъ сдѣлается министромъ
народнаго просвѣщенія. Но пока что—мнѣ плохо.
— То-же самое, что у меня. У насъ былъ нѣкій
Маршакъ, который объѣхалъ весь міръ и нигдѣ не
былъ допущенъ, такъ онъ взялъ и совсѣмъ отра-
вился...
— А что-же? Развѣ можно перенести это горе съ
процентами и циркулярами? Что день, то новый
циркуляръ. Сколько еврейскихъ юношей—столько цир-
куляровъ... Вотъ вы увидите, дождемся мы того, что
37
Еврей.
(Съ картины А. Марковичъ).
совсѣмъ перестанутъ принимать. Напримѣръ, возьмите
Шполу. Шпола—еврейскій городъ? Не такъ-ли?
— Или, напримѣръ, въ Ананьевѣ. Въ Ананьевѣ
ежегодно принимали не менѣе трехъ евреевъ.
— Для чего вамъ
Ананьевъ? Возьмите
лучше Томапшоль.
Въ Томашполѣ, гово-
рятъ, въ этомъ году
не приняли ни одного
еврея.
— Ау насъ въ
этомъ году приняли
18 евреевъ.
Этотъ послѣдній го-
лосъ раздался сверху.
Мои оба еврея (и я
также), оглянувшись,
посмотрѣли на верх-
нюю полку, и гла-
замъ нашимъ пред-
ставилась пэра ногъ
въ висячемъ положе-
ніи, одѣтыхъ въ глу-
бокія резиновыя га-
лоши. Ноги принадле-
жали еврею съ вскло-
коченной головой и
заспаннымъ, какъ буд-
то опухшимъ лицомъ.
Оба собесѣдника, глядя на заспаннаго еврея, поло-
жительно ѣдятъ его глазами, какъ будто онъ рѣд-
кое явленіе, оба вмѣ&тѣ сразу оживляются, съ искря-
щимися отъ радости глазами спрашиваютъ у верхняго:
— У васъ, говорите, приняли 18 евреевъ?
— 18 штукъ, какъ одного, въ томъ числѣ и моего.
— Вашего также приняли?
— Еще какъ приняли!
— Гдѣ, гдѣ?
— У-насъ таки, въ Малой Перещепеной?
— Въ какой Перещепеной? Гдѣ это Перещепена?
38
Оба поднимаются на ноги, переглядываясь другъ
съ другомъ, и во всѣ глаза смотрятъ на субъекта съ
верхней полки. Послѣдній, насупившись, глядитъ внизъ.
— Малую Перещепену вы не знаете? Есть городокъ
такой. Вы совсѣмъ никогда не слыхали? Есть двѣ
Перещепены: Большая Перещепена и Малая Переще-
пена, такъ я самъ изъ Малой Перещепены.
— Если такъ, то слѣзьте, пожалуйста, сюда; что вы
тамъ будете сидѣть одни подъ потолкомъ?
Владѣлецъ ногъ въ резиновыхъ галошахъ медленно
и кряхтя слѣзаетъ къ двумъ собесѣдникамъ, которые
раздвигаются, очищая для него мѣсто и, какъ голод-
ная саранча, набрасываются на него.
— Такъ вы говорите, что вашего приняли?
— Еще какъ приняли!
— Скажите же, любезный, какъ это случилось и
какимъ образомъ? У васъ, повидимому, берутъ...,
— Деньги, вы думаете? Боже упаси! О деньгахъ
нельзя даже упоминать! Т. е., когда-то у насъ, поло-
жимъ, брали деньги, и еще какія деньги! О-го-го! Бы-
вало, ѣздили къ намъ даже изъ окружныхъ мѣстъ,
зная уже, что Перещепена—это городокъ, гдѣ берутъ...
Но уже года два, какъ донесли (на мое счастье) — и
перестали брать и у насъ деньги.
— А что-же? протекція?
— Какая тамъ протекція? Они разъ навсегда поста-
новили: какъ только еврей, такъ и принять! «Прини-
мать и никакихъ!»
— И это правда? Что вы говорите? Вы, повидимому,
издѣваетесь надъ нами.
— Какія тамъ издѣвательства? Я вовсе на это не
способенъ.
Всѣ трое подозрительно смотрятъ другъ на Друга,
какъ будто каждый хочетъ прочесть, что у другого
на лицѣ» написано, но такъ какъ на ихъ лицахъ ни-
чего рѣшительно не написано, то прежніе двое спра-
шиваютъ третьяго:
— Постойте, какъ вы сказали? Откуда вы сами?
Третій уже начинаетъ какъ бы немного негодовать.
— Я же вамъ уже три раза сказалъ, что изъ Пере-
щепеной, Малой Перещепеной.
39
— Простите насъ, мы впервые слышимъ городъ съ
такимъ названіемъ.
— Ха-ха-ха! Переіцепена—городъ? Вотъ тебѣ тоже го-
родъ! Перещепена—не городъ, а городокъ, можно ска-
зать, деревня.
— А все таки, по вашимъ словамъ, имѣется у васъ
тамъ... гимназія!
Перещепенскій еврей сурово и пристально смотритъ
на нихъ.
— Кто же вамъ сказалъ, что у насъ въ Перещепе-
ной имѣется гимназія?
Мои оба еврея въ свою очередь удивленно смотрятъ
на третьяго.
— Вы же говорите, что вашего приняли у васъ
таки, въ Перещепеной?
Перещепенскій еврей смотритъ на нихъ разбой-
ничьими глазами, затѣмъ онъ встаетъ и кричитъ имъ
прямо въ лицо:.
— Въ солдаты его приняли! Въ солдаты! Въ сол-
даты!
Шоломъ-Алейссемъ.
Шутливое прошеніе.
•	(Крѣпостныхъ).
Всепресвѣтлѣйшій и милостивый Творецъ,
Создатель небесныхъ и словесныхъ овецъ,
Просимъ мы слезно, нижайшія твари,
Однодворцы и экономическіе крестьяне,
О чемъ, тому слѣдуютъ пункты:
1)	Не было въ сердцахъ нашихъ бблѣсти,
Когда не раздѣлены были мы на волости;
И всякому крестьянину была свобода.
Когда управлялъ нами воевода,
Тогда съ каждаго жила
По копейкѣ съ души выходило.
2)	А какъ извѣстно всему свѣту,
Что отъ исправника и секретаря житья нѣту,
По наукѣ ихъ головы и сотскіе — воры,
Поминутно дѣлаютъ поборы,
Поступаютъ съ нами безчеловѣчно,
Чего не слыхать было вѣчно.
Прежде тиранили, ненавидя Христовой вѣры,
А сіи мучатъ, какъ не дашь денегъ или овса мѣры.
Всѣ наши прибытки и доходы
Истребляютъ земскому суду на расходы.
3)	Суди насъ, Владыко, по человѣчеству,
Какіе же слуги будемъ мы отечеству?
До крайности дошли, что нечѣмъ и одѣться
Въ большіе праздники и разговѣться.
Работаемъ, трудимся до поту лица,
А не съѣдаемъ въ Христовъ день куринаго яйца;
"Ѣдимъ мякину, общую съ лошадьми;
А какъ придетъ весна,
То жены наши начнутъ ткать красна
41
Исправнику, секретарю и приказнымъ,
Чтобъ не быть бабамъ нашимъ празднымъ;
Съ каждаго домишку
Берутъ до полпуду льнишку,
И сверхъ этого для своей чести
Собираютъ по полфунту овечьей шерсти,
Даже со двора по мотку нитокъ,
Каковъ бы ни былъ нашъ пожитокъ.
И какъ они выѣзжаютъ,
То плутъ десятскій съ сотскимъ изъ дому всѣхъ
выгоняютъ,
А тѣхъ только ^оставляютъ, которыя помоложе,
Да ужъ и говорить о томъ непригоже!
Пріѣзды ихъ весьма для насъ обидные,
Тебѣ, Владыко нашъ, Самому очень видные!
Просимъ мы Тебя слезно, простирая руки,—
Какъ нынѣ страждутъ адамовы внуки, и
Отъ властителей такихъ велика наша бѣда —
Избавь насъ, Господи, отъ земскаго суда.
Тѣлесное наказаніе.
(Съ картины Коровина).
Расправа *).
Буфетчикъ небольшого пароходика „Окунь“, сидя въ
своей каморкѣ и разрѣзывая на подоконникѣ маленькій
бѣлый хлѣбъ на ломтики, разсуждалъ серьезно и съ разста-
новкой:
— Такое мое мнѣніе. Невиноватаго, который недостоинъ
наказанія, того, позвольте спросить, за что же я его буду
истязать?
— Это вѣрно!—проговорилъ какой-то купецъ, сидѣвшій
за бутылкой пива.
— Что же касается до того,—продолжалъ буфетчикъ,—
когда мы встрѣчаемъ какого-нибудь подлеца, тогда, сдѣлай
милость, соблюди законъ вполнѣ!
— Само собой, нечего жалѣть подлеца!
— Опять возьмите и то: вѣдь наказать человѣка—хит-
рость не велика, позвольте вамъ сказать. Взялъ, засадилъ
его въ темную, или тамъ всыпалъ горячихъ—это труда не
составляетъ. Хитрости тутъ большой нѣтъ .. А надо сначала
узнать, дознаться, до корня дойтить, виновенъ-ли, молъ, ты
или же нѣтъ,—вотъ что есть главное! А такъ-то, не разо-
бравши дѣловъ, да предать наказанію—тутъ правды, я
такъ думаю, нѣтъ нисколько! Почему же въ такомъ случаѣ
дѣлается судъ и утверждается судебный чинъ? Изуродовать
человѣка занапрасно — это всякій мастеръ; а ты разбери,
да потомъ ужъ и утверди...
Купецъ помолчалъ немного и отозвался:
— А то вотъ какъ бываетъ: сидитъ человѣкъ ни въ
чемъ не замѣченъ. Бога чтить, начальникамъ повинуется,
все честно исполняетъ, а между тѣмъ—ни оттуда, ни отсюда—
хлопъ его по шеѣ, да по уху, да въ спину, да объ земь, да
опять по шеѣ, да опять въ обѣ щеки, да по земи-то брю-
хомъ, да перевернутъ, да каблукомъ, да рыломъ-то поты-
•) Изъ разсказа „Маленькіе недостатки механизма1*.
43
каютъ въ помойную яму... А потомъ вотъ по вашему и
выходитъ: „никто не виновенъ!" И кто рыломъ въ помои
тыкалъ—и тотъ чисть, какъ голубь. И кто брюхомъ тебя по
землѣ волокъ—и тотъ не виноватъ!.. Да, наконецъ, и тотъ,
кого уродовали—тоже оказался не виновенъ... „Ступайте,
ребята, по домамъ!.. Всѣ вы невиновны!" А между тѣмъ,
идетъ человѣкъ домой и хотя сосчитанъ за невиновнаго, а
вѣдь морда-то у него изуродована, какъ бы то ни было...
Невиновенъ-то онъ невиновенъ, а у него все же трехъ
зубовъ нѣту въ скулѣ, да рука сломана, да сраму онъ при-
нялъ съ три короба. Это какъ надо понимать по вашему
мнѣнію?
— Н-нда! произнесъ буфетчикъ, совершенно притихнувъ
и не пытаясь разглагольствовать.—Это ужъ не благосклонно.
— Вотъ то-то и оно-то. А виноватыхъ нѣтъ... Одинъ
говоритъ: „у меня бумага!" И другой тоже говоритъ: „у меня
бумага!" И у третьяго тоже бумага съ собой... Да позвольте,
господа, что же это такое? У васъ у всѣхъ бумага, а вѣдь
у меня собственная шкура! Бумаги-то вашей я за три ко-
пѣйки куплю, сколько хошь, а рожу-то я, братцы вы мои,
новую не куплю, нигдѣ... Вѣдь, кажется, есть разница?..
Купецъ-великанъ, говоря это, замѣтно волновался; онъ
дѣлалъ руками жесты, краснѣлъ и, наконецъ, запыхавшись,
сѣлъ на средину своего дивана.
— А съ вами, — спросилъ одинъ изъ пассажировъ,—
тоже было что-нибудь вродѣ этого?
— Не то что „вродѣ", а такое было, кажется, ежели бы
и дозволилъ разыграться своему карактеру, такъ бы и
пропалъ безъ остатку...
— Да изъ-за чего же?
— А вотъ ужъ этого не могу точно сказать!.. По ошибкѣ
вышло дѣло, у насъ все ошибки бываютъ. Однажды, только
вернулся изъ города, вдругъ нагрянули ко мнѣ человѣкъ
восемь народу. Сцапали и поволокли... Я кричу, вопію:
„Что такое? помилуйте!.."
— „Тамъ разберутъ!" — „Хошь одѣться-то, говорю,
дозвольте — холодъ, осень!"—„Тамъ у насъ дамскаго полу
нѣту!.."—Вцѣпились, хоть что хошь!
— Шелъ-шелъ. Вдругъ мнѣ и вступи мысль: „А что, какъ
все это одно разбойство? Вѣдь былъ же въ Москвѣ случай:
тоже вотъ такъ-то пріѣхали на Рогожское кладбище въ
44
полной формѣ, захватили деньги и уѣхали, а наконецъ того
оказалось, что пріѣхали воры". Вступи мнѣ это въ голову—
меня и рвануло за сердце: „Что, молъ, я за дуракъ такой—
дался въ обманъ! Вѣдь дома деньги остались, сотъ семь съ
прибавкой... Что же я дурака-то строю?” Какъ вступило это
мнѣ въ мысль, думаю: „Не распорядиться ли мнѣ своимъ
с едствомъ?" А вы сами, господа, видите, кажется, не похожъ
я на грудного ребенка... (разсказчикъ поднялся во весь
свой гигантскій ростъ, тряхнулъ исполинскими плечами и,
стремительно засучивъ рукавъ, обнаружилъ огромнѣйшій
кулачище)... Кажется, можно назвать, что имѣю свой ма-
теріалъ? А тутъ, въ такомъ дѣлѣ, такъ у меня сразу при-
хлынуло силищи во всѣ мѣста: и въ шею, и въ грудь, и
въ ноги, и въ кулакъ вступило такое желѣзное располо-
женіе духа, что я, не долго думая, ка-акъ тряхнулъ, да ка-акъ
почалъ лудить, да какъ началъ вклеивать, да какъ началъ
конопатить, надставлять, да притукивать, приколачивать, да
засмаливать, какъ почалъ раздавать лещей, судаковъ и осет-
ровъ—кому въ носъ, кому въ лобъ, кому въ разныя мѣста—
гляжу: распространено вокругъ меня пространство и стою
я, какъ Мининъ-Пожарскій на Красной площади, въ одной
рубахѣ, а народъ въ прочихъ мѣстахъ, какъ рыба бьется
на сухомъ берегу: стало быть, кто головой воткнулся въ
лужу, кто въ плетнѣ застрялъ, выбивается, не выбьется—
словомъ сказать, расшвырялъ я нечистую силу такъ, что
можно сказать—яко таетъ воскъ! Сталъ я посередкѣ этого
самаго плацъ-параду и говорю: „Что вы со мной, разбой-
ники, затѣяли?" Что вы тутъ затѣяли, безсовѣстные? Гдѣ
такія права? Нешто можно такъ по закону? Что за разбой-
ство такое?... Только подступись, убью на мѣстѣ! Расшибу
безъ остатка"...—Читаю имъ этакую рацею, а того и не вижу,
что стали они опоминаться, да опять ко мнѣ. Глянулъ на-
задъ, а тамъ ужъ эскадра-то эта самая и подплыла... Под-
плыла, да какъ навалится на меня сзаду, да какъ под-
свиснетъ — только я и свѣту видѣлъ!.. „А, такъ ты при
исполненіи обязанностей! А—-а—а, такъ ты такими дѣлами
занимаешься?... Коли такъ, вышибай,, ребята, изъ купчины
дно! Вышибай ему днище!...* И пошло... Свистки верещатъ,
трещетки трещатъ, колотушки стучатъ, а изо лба у меня
огонь брыжжетъ, изъ ушей огонь, а шею все одно каленымъ
желѣзомъ пекутъ... Слышу: „Раздѣлывай его, ребята, подъ
45
орѣхъ!" И раздѣлали, братцы мои! такъ раздѣлали, что и
не помню, что и не знаю, и что такое, что, гдѣ, куда. Живъ-
ли я, померъ-ли—ничего не знаю! Знаю одно: очутился я
въ темномъ, мѣстѣ и весь боленъ; всѣ суставы ноютъ,
всѣ кости болятъ — окончательно жду смерти. Вспомнить-
такъ и то страшно, передъ Богомъ, а не то что. . Какимъ
родомъ и куда меня опосля этого побоища предоставили,
этого ужъ я вамъ разсказывать подробно не буду. Одно
скажу — много страху напримался, а что обиды—нѣтъ, не
видалъ. Прямо сказать, вѣжливость, благородство, тонкое обра-
щеніе... Я думалъ, хуже будетъ, а на мѣсто того тутъ-то и
началась самая разборка.
Какъ предсталъ я, значитъ, съ разбитымъ ликомъ—
потому всю голову я мокрыми тряпками обмоталъ—членъ-то
меня и спрашиваетъ: „Что такое съ вами? Чѣмъ вы не-
здоровы?"—„Избили, говорю, ваше сіятельство*.—„Какъ?
что такое?" Ну, я ему и разсказалъ. Онъ такъ и ахнулъ:
„Да на какомъ же основаніи? Какъ смѣли?..." Я говорю:
„Сказываютъ, бумага есть у нихъ".—„Ахъ, мерзавцы!" И по-
шелъ браниться..” Бранилъ, бранилъ, наконецъ того говоритъ:
„Да, тутъ вышла ошибка... Ужъ вы не будьте въ претензіи!"—-
„Помилуйте, говорю, я радъ, что хоть живъ-то остался! А
мнѣ-то, говорю, какъ теперича быть?" — „А вы можете
идти*... — „Совсѣмъ?* — „Совсѣмъ, куда угодно... Вышла
просто нелѣпая ошибка!"...
I л. Успенскій.
Въ прусскомъ вагонѣ
По чугуннымъ рельсамъ
Ѣдетъ поѣздъ длинный,
Не свернетъ ни разу
Съ колеи рутинной,
Часъ онъ въ часъ разсчитанъ
Путь его помильно...
Воля моя воля!
Какъ ты здѣсь безсильна!
То ли дѣло съ тройкой!
Мчусь, куда хочу я,
Безъ нужды, безъ цѣли,
Землю полосуя.
Не хочу я прямо,—
Забирай налѣво,
По лугамъ направо,
Взадъ, черезъ посѣвы.
Но, увы! ужъ скоро
Мертвая машина
Стянетъ и раздолье
Руки-исполина.
Сыплютъ иностранцы
Русскіе милльоны,
Чтобы русской волѣ
Положить препоны.
Но не поддадимся
Мы слѣпой рутинѣ,
Мы дадимъ духъ жизни
И самой машинѣ!
м
Не пойдетъ нашъ поѣздъ,
Какъ идетъ нѣмецкій:
То соскочитъ съ рельсовъ,
Съ силой молодецкой,
То обвалитъ насыпь,
То мостокъ продавитъ,
То на встрѣчный поѣздъ
Ухарски направитъ;,
То пойдетъ потише,
Опоздаетъ вволю,
За мятелью станетъ
Сутки трое въ полѣ.
А иной разъ просто
Часика четыре
Подождетъ особу
Сильную въ семъ мірѣ...
Да, я вѣрю твердо:
Мертвая машина
Произволъ не свяжетъ
Руки исполина.
Вѣрю: всѣ машины
Съ русскою природой
Сами оживятся
Духомъ и свободой.
Я. Добролюбовъ
Николай Александровичъ Добролюбовъ.
обществѣ и сразу поставила
Н. А. Добролюбовъ родился
въ 1836 г. и умеръ 25 лѣтъ отъ
роду (въ 1861 г). Несмотря
одцако на кратковременность
жизни, онъ оставилъ огромный
слѣдъ въ русской литературѣ,
какъ критикъ и публицистъ.
Сынъ бѣднаго священника,
Н. А. получилъ образованіе въ
семинаріи. Семнадцати лѣтъ
онъ поѣхалъ въ Петербургъ
для поступленія въ духовную
академію, но вмѣсто этого по-
ступилъ въ Педагогическій
институтъ, который онъ кон-
чилъ съ успѣхомъ. Еще будучи
въ институтѣ, онъ познакомил-
ся и сошелся съ другимъ ве-
ликимъ писателемъ своего вре-
мени Н. Г. Чернышевскимъ.
Тогда же онъ выступилъ въ
литературѣ. Первая его статья
произвела большой шумъ въ
Добролюбова, какъ выдающаяся
критика.
Отличаясь большимъ литературнымъ вкусомъ и тонкимъ художе-
ственнымъ пониманіемъ, Добролюбовъ искалъ въ литературныхъ
произведеніяхъ ихъ общественное значеніе, стремился на основаніи
ихъ опредѣлить задачи и стремленія своего времени. Такимъ об-
разомъ, Добролюбовъ говорилъ не столько о произведеніяхъ, которыя
онъ разбиралъ, сколько по поводу ихъ, о явленіяхъ русской
жизни. Вслѣдствіе этого Добролюбовъ сдѣлался проповѣдникомъ
опредѣленныхъ справедливыхъ общественныхъ идеаловъ. Благодаря
своему крупному таланту, яркому уму и высокой чистотѣ натуры,
онъ сдѣлался властителемъ думъ своего поколѣнія. Свела Добро-
любова въ могилу на 26-мъ году злая чахотка, во его произведенія,
его идеалы живы до сихъ поръ, и поэтъ Некрасовъ глубоко вѣрно
воскликнулъ надъ преждевременной могилой.
Какой свѣтильникъ разума погасъ!
Какое сердце биться перестало!
С. А.
Красный смѣхъ.
(Отрывокъ).
... Безуміе и ужасъ.
Впервые я почувствовалъ это, когда мы шли по
энской дорогѣ — шли десять часовъ непрерывно, не
останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упав-
шихъ и оставляя ихъ непріятелю, который сплошными
массами двигался сзади насъ и черезъ три-четыре часа
стиралъ слѣды нашихъ ногъ своими ногами. Стоялъ
зной. Не знаю, сколько было градусовъ, сорокъ, пять-
десятъ или больше, знаю только, что онъ былъ непре-
рывенъ, безнадежно ровенъ и глубокъ. Солнце было
такъ огромно, такъ огненно и страшно, какъ будто
земля приблизилась къ нему и скоро сгоритъ въ этомъ
безпощадномъ огнѣ. И не смотрѣли глаза. Маленькій
съузивпіійся зрачекъ, маленькій, какъ зернышко мака,
тщетно искалъ тьмы подъ сѣнью закрытыхъ вѣкъ:
солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавымъ
свѣтомъ входило въ измученный мозгъ. Но все-таки
было лучше, и я долго, быть можетъ, нѣсколько ча-
совъ, шелъ съ закрытыми глазами, слыша, какъ дви-
жется вокругъ меня толпа: тяжелый и неровный то-
потъ ногъ, людскихъ и лошадиныхъ, скрежетъ желѣз-
ныхъ колесъ, раздавливающихъ мелкій камень, чье-то
тяжелое надорванное движеніе и сухое чмоканье за-
пекшимися губами. Но словъ я не слыхалъ. Всѣ мол-
чали, какъ будто двигалась армія нѣмыхъ, и когда
кто-нибудь падалъ, онъ падалъ молча, и другіе наты-
кались и, не оглядываясь, шли дальше, — какъ будто
эти нѣмые были также глухи и слѣпы. Я самъ нѣ-
сколько разъ натыкался и падалъ и тогда невольно
открывалъ глаза,—и то, что я видѣлъ, казалось ди-
кимъ вымысломъ, тяжелымъ бредомъ обезумѣвшей
земли. Раскаленный воздухъ дрожалъ, и беззвучно,
4
50
точно готовые потечь, дрожали камни; и дальше ряды
людей на заворотѣ, орудія и лошади отдѣлялись отъ
земли и беззвучно, студенисто колыхались—точно не
живые люди это шли, а армія безплотныхъ тѣней.
Огромное, близкое, страшное солнце на каждомъ стволѣ
ружья, на каждой металлической бляхѣ зажгло тысячи
маленькихъ ослѣпительныхъ, солнцъ, и они отовсюду
съ боковъ и снизу забирались въ глаза, огненно-бѣ-
лыя, острыя, какъ концы до-бѣла раскаленныхъ шты-
ковъ. А изсушающій, палящій жаръ проникалъ въ
самую глубину тѣла, въ кости, въ мозгъ, и чудилось
порою, что на плечахъ покачивается не голова, а ка-
Забытый.	(съ картины В. В. Верещагина'.
кой-то странный и необыкновенный шаръ, тяжелый и
мягкій, чужой и страшный.
Онъ видѣлъ, какъ проволока, обрубленная съ одного
51
копца, рѣзнула воздухъ и обвила трехъ солдатъ. Ко-
лючки рвали мундиры, вонзались въ тѣло, и солдаты
съ крикомъ бѣшено кружились, и двое волокли за со-
бою третьяго, который былъ уже мертвъ. Потомъ остался
въ живыхъ одинъ, и опъ отпихивалъ отъ себя мертве-
цовъ, а тѣ волоклись, кружились, переваливались
одинъ черезъ другого и черезъ него, — и вдругъ всѣ
стали неподвижны.
Онъ говорилъ, что у одной этой загородки погибло
не менѣе двухъ тысячъ человѣкъ. Пока они рубили
проволоку и путались въ ея змѣиныхъ извивахъ, ихъ
осыпали непрерывнымъ дождемъ пуль и картечи. Онъ
увѣряетъ, что было очень страшно, и что эта атака
кончилась бы паническимъ бѣгствомъ, если бы знали,
въ какомъ направленіи бѣжать. Но десять или двѣ-
надцать непрерывныхъ рядовъ проволоки и борьба съ
нею, цѣлый лабиринтъ волчьихъ ямъ съ набитыми на
днѣ кольями—такъ закружили головы, что положитель-
но нельзя было опредѣлиті» направленія.
Одни, точно со-слѣпу, обрывались въ глубокія во-
ронкообразныя ямы и повисали животами на острыхъ
кольяхъ, дергаясь и танцуя, какъ игрушечные паяцы,
ихъ придавливали новыя тѣла, и скоро вся яма до
краевъ превращалась въ копошащуюся груду окровав-
ленныхъ живыхъ и мертвыхъ тѣлъ. Отовсюду снизу
тянулись руки, и пальцы на нихъ судорожно сокра-
щались, хватая все, и кто попадалъ въ эту западню,
тотъ уже не могъ выбраться назадъ: сотни пальцевъ,
крѣпкихъ и слѣпыхъ, какъ клетни, сжимали ноги,
цѣплялись за одежду, валили человѣка на себя, вон-
зались въ глаза и душили. Многіе, какъ пьяные, бѣ-
жали прямо на проволоку, повисали на ней и начи-
нали кричать, пока пуля не кончала съ ними.
Вообще, всѣ показались ему похожими на пьяныхъ:
нѣкоторые страшно ругались, другіе хохотали, когда
проволока схватывала ихъ за руку или йогу, и тутъ
же умирали. Онъ самъ, хотя съ утра ничего не пилъ
и не ѣлъ, чувствовалъ себя очень странно: голова кру-
жилась, и страхъ минутами смѣнялся дикимъ востор-
гомъ — восторгомъ страха. Когда кто-то рядомъ съ
52
нимъ запѣлъ, онъ подхватилъ пѣсню, и скоро соста-
вился цѣлый очень дружный хоръ. Онъ не помнитъ,
что пѣли, но что-то очень веселое, плясовое. Да. они
пѣли — и все кругомъ было красно отъ крови. Само
небо казалось краснымъ, и можно было подумать, что
во вселенной произошла какая-то катастрофа, какая-то
странная перемѣна и исчезновеніе цвѣтовъ; исчезли
голубой и зеленый и другіе привычные и тихіе цвѣта,
а солнце загорѣлось краснымъ бенгальскимъ огнемъ.
— Красный смѣхъ,—сказалъ я.
Л. Андреевъ.
Пѣснь торжествующей свиньи.
Да, я свинья,
И пѣснь моя
Въ хлѣву побѣдная слышна,
Всегда одна, звучна, ясна,'
И откровенности полна;
Я гордо, смѣло говорю:
Хрю—хрю!
Къ чему намъ солнца свѣтъ? Къ чему намъ запахъ розы?..
Какъ будто бы нельзя отлично въ темнотѣ,
Впивая ароматъ питательный навоза.
Налопаться... хрю-хрю... и спать на животѣ?
Что значитъ родина? По моему — корыто,
Гдѣ пойло вкусное, такъ щедро, черезъ край
Для поросятъ моихъ и для меня налито —
Хрю-хрю — вотъ родина, хрю-хрю, — вотъ свѣтлый рай!
Есть много, говорятъ, другихъ свиней голодныхъ...
Такъ мнѣ-то что-жъ? — хрю-хрю—была бы я сыта,
Какое дѣло мнѣ до бѣдъ и нуждъ народныхъ,
До поросятъ чужихъ?... Все вздоръ, все суета!
- *
Пускай колбасники торгуютъ колбасою,
Изъ братьевъ и сестрицъ готовятъ ветчину,
Мнѣ — что?... Вѣдь я жива. Я жру свои помои,
Я слышу ревъ и визгъ, и глазомъ не моргну.
А. Барыкова.
Случай съ чиновникомъ Макаромъ
Дѣвушкинымъ *).
Я весь взволнованъ страшнымъ происшествіемъ.
Голова моя вертится кругомъ. Я чувствую, что все
кругомъ мепя вертится. Ахъ, что я разскажу вамъ те-
перь! Вотъ, мы и пе предчувствовали этого. Нѣтъ, я
не вѣрю, чтобы я не предчувствовалъ. Все это заранѣе
слышалось моему сердцу. Я даже намедни во снѣ что-
то видѣлъ подобное.
Вотъ что случилось!—Разскажу безъ слога, атакъ,
какъ мнѣ па душу Господь положитъ. Пошелъ я се-
годня въ должность. Пришелъ, сижу, пишу. А пужпо
вамъ знать, что я и вчера писалъ тоже. Ну, такъ вотъ,
вчера подходить ко мнѣ Тимофей Ивановичъ, и лично
изволитъ наказывать, что—вотъ, дескать, бумага нуж-
ная, спѣшная. Перепишите, говоритъ, Макаръ Алек-
сѣевичъ, почище, поспѣшно и тщательно: сегодня къ
подписанію идетъ. — Замѣтить вамъ нужно, что вче-
рашняго дня я былъ самъ не свой, ни на что и гля-
дѣть не хотѣлось; грусть тоска такая напала! На сердцѣ
холодно, на душѣ темно. Ну, вотъ, я принялся пере-
писывать; переписалъ чисто, хорошо, только ужъ не
знаю и какъ точнѣе сказать, самъ ли нечистый меня
попуталъ, или тайными судьбами какими опредѣлено
было, или просто такъ должно было сдѣлаться:—только
пропустилъ я цѣлую строку: смыслъ-то и вышелъ,
Господь его знаетъ какой, просто, никакого не вышло.
Съ бумагой-то вчера опоздали и подали ее на подпи-
саніе его превосходительству только сегодня. Я, какъ
ни въ чемъ не бывало, являюсь сегодня въ обычный
часъ и располагаюсь рядкомъ съ Емельяномъ Ивапо-
♦) Изъ романа „Бѣдные люди*.
55
вичемъ. Нужно вамъ замѣтить, что я съ недавняго
времени сталъ вдвое болѣе прежняго совѣститься и въ
стыдъ приходить. Я въ послѣднее время и не глядѣлъ
ни на кого. Чуть стулъ заскрипитъ у кого-нибудь,
такъ ужъ я и ни живъ, пи мертвъ. Вотъ точно такъ
сегодня, приникъ, присмирѣлъ, ежомъ сижу, такъ что
Ефимъ Акимовичъ (такой задирала, какого и на свѣтѣ
до него не было), сказалъ во всеуслышаніе: что, дескать,
вы, Макаръ Алексѣевичъ, сидите, у-у-у? Да тутъ такую
гримасу скорчилъ, что всѣ, кто около него и меня ни
были, такъ и покатились со смѣху, и ужъ, разумѣется,
на мой счетъ. И пошли, и пошли! Я и уши прижалъ,
и глаза зажмурилъ, сижу себѣ, не пошевелюсь. Та-
ковъ ужъ обычай мой; они этакъ скорѣе отстаютъ.
Вдругъ слышу шумъ, бѣготня, суетня; слышу — не
обманываются ли уши мои? Зовутъ меня, требуютъ
меня, зовутъ Дѣвушкина. Задрожало у меня сердце
въ груди, и ужъ самъ не знаю, чего я испугался:
только знаю то, что я такъ испугался, какъ никогда
еще въ жизни со мной не было. Я приросъ къ стулу,—
и какъ ни въ чемъ не бывало, точно и не я. Но, вотъ,
опять начали ближе и ближе. Вотъ, ужъ подъ самымъ
Йхомъ моимъ: дескать, Дѣвушкина! Гдѣ Дѣвушкинъ?
одымаю глаза, передо мною Евстафій Ивановичъ; го-
воритъ: «Макаръ Алексѣевичъ, къ его превосходитель-
ству, скорѣе! Бѣды вы съ бумагой надѣлали!» Только
это одно и сказалъ, да довольно, не правда ли, ма-
точка, довольно сказано было? Я помертвѣлъ, оледе-
нѣлъ, чувствъ лишился, иду—ну, да ужъ, просто, ни
живъ, ни мертвъ отправился. Ведутъ меня черезъ одну
комнату, черезъ другую комнату, черезъ третью ком-
нату, въ кабинетъ—предсталъ! Положительнаго отчета
объ чемъ, я тогда думалъ, я дать не могу. Вижу,
стоятъ его превосходительство, вокругъ него всѣ они.
Я, кажется, не поклонился; позабылъ. Оторопѣлъ такъ,
что и губы трясутся, и ноги трясутся. Да и было от-
чего. Во-первыхъ, совѣстно; я взглянулъ направо въ
зеркало, такъ, просто, было отчего съ ума сойти, оттого,
что я тамъ увидѣлъ. А во-вторыхъ, я всегда дѣлалъ
такъ, какъ будто бы меня и на свѣтѣ не было. Такъ
что едва ли его превосходительству было извѣстно о
56
существованіи моемъ. Можетъ быть, слышали, такъ
мелькомъ, что есть у нихъ въ вѣдомствѣ Дѣвушкинъ,
но въ кратчайшія сего сношенія никогда не входили.
Начали гнѣвно: «какъ же это вы, сударь) Чего вы
смотрите? Нужна бумага, нужно къ спѣху, а вы ее
портите. И какъ же вы это»,—тутъ его превосходи-
тельство обратились къ Ефстафію Ивановичу. Я только
слышу, какъ до меня звуки словъ долетаютъ: — нера-
дѣнье! Неосмотрительность! Вводите въ непріятности!—
Я раскрылъ было ротъ для чего то, хотѣлъ было про-
щенія просить, да не могъ, убѣжать — покуситься не
смѣлъ, и тутъ... такое случилось, что я и теперь едва
перо держу отъ стыда.—Моя пуговка—ну ее къ бѣсу—
пуговка, что висѣла у меня на нйточкѣ—вдругъ сор-
валась, отскочила, запрыгала (я, видно, задѣлъ ее не-
чаянно), зазвенѣла, покатилась и прямо, такъ-таки
прямо, проклятая къ стопамъ его превосходительства,
и это посреди всеобщаго молчанія! Вотъ и все было
мое оправданіе, все извиненіе, весь отвѣтъ, все, что я
собирался сказать его превосходительству! Послѣдствія
были ужасны. Его превосходительство тотчасъ обра-
тили вниманіе на фигуру мою и мой костюмъ. Я
вспомнилъ, что я видѣлъ въ зеркалѣ: я бросился ло-
вить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнусь, хочу
взять пуговку, — катается, вертится, не могу поймать,
словомъ, и въ отношеніи ловкоети отличился. Тутъ
ужъ я чувствую, что и послѣднія силы меня остав-
ляютъ, что ужъ все, все потеряно! Вся репутація поте-
ряна, весь человѣкъ пропалъ! А тутъ въ обоихъ ушахъ
ни съ того, ни съ сего и пошло перезванивать. Нако-
нецъ, поймалъ пуговку, приподнялся, вытянулся, да
ужъ коли дуракъ, такъ" стоялъ бы себѣ смирно, руки
по швамъ! Такъ нѣтъ же. Началъ пуговку къ отор-
ваннымъ ниткамъ прилаживать, точно отъ того она и
пристанетъ, да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его
превосходительство отвернулись сначала, потомъ опять
на меня взглянули — слышу, говорятъ Евстафію Ива-
новичу: «какъ же?... Посмотрите, въ какомъ опъ видѣ!...
Какъ онъ!... Что онъ!..»—Ахъ, что ужъ тутъ — „какъ
онъ?“ Отличился! Слышу, Евстафій Ивановичъ гово-
ритъ—<ие замѣченъ, ни въ чемъ не замѣченъ, пове-
57
денія примѣрнаго, жалованья достаточно, по окладу»..
Ну, облегчите его какъ-нибудь, говоритъ его прево. -
ходительство. — Выдать ему впередъ»... «Да забралъ
говорятъ, забралъ, вотъ за столько-то времени впередъ
забралъ. Обстоятельства вѣрно такія, а поведенія хоро-
шаго и не замѣченъ, никогда не замѣченъ». Я горѣлъ,
въ адскомъ огнѣ горѣлъ! Я умиралъ! — «Ну, гово-
рятъ его превосходительство громко — переписать же
вновь поскорѣе; Дѣвушкинъ, подойдите сюда, перепи-
шите опять вновь безъ ошибки; да послушайте»... тутъ
его превосходительство обервулись къ прочимъ, роз-
дали приказанія разныя, и всѣ разошлись. Только что
разошлись они, его превосходительство поспѣшно вы-
нимаютъ книжникъ и изъ него сторублевую. Вотъ, го-
ворятъ они, чѣмъ могу, считайте, какъ хотите, возь-
мите... да и всунулъ мнѣ въ руку. Я вздрогнулъ, вся
душа моя потряслась, не знаю, что было со мною; я
было схватить ихъ руку хотѣлъ. А онъ-то весь по-
краснѣлъ, мой голубчикъ, да—вотъ ужъ тутъ ни на
волосокъ отъ правды не отступаю: взялъ мою руку
недостойную, да и потрясъ, словно ровнѣ своей, словно
такому-же, какъ самъ, генералу. «Ступайте, говоритъ,
чѣмъ могу... Ошибокъ не дѣлайте, а теперь грѣхъ по-
поламъ».
Ѳ. Достоевскій.
Чернорабочій и бѣлоручка.
Разговоръ.
(1879 г.).
Чернорабочій:	,
— Чего ты къ намъ лѣзешь? Что тебѣ надо? Ты не нашъ...
Ступай, прочь!
Бѣлоручка:
— Я вашъ, братцы!
Чернорабочій:
— Какъ бы не такъ: нашъ! Что выдумалъ! Посмотри хоть
на мои руки, видишь, какія онѣ грязныя? И навозомъ отъ
нихъ несетъ и дегтемъ—а твои, вонъ, руки бѣлыя. И чѣмъ
отъ нихъ пахнетъ?
Бѣлоручк а—подавая свои руки:
— Понюхай!
Чернорабочій—понюхавъ руки:
Что за притча? Словно желѣзомъ отъ нихъ отдаетъ.
Бѣлору чка:
— Желѣзомъ и есть. Цѣлыхъ шесть лѣтъ я на нихъ но-
силъ кандалы.
Чернорабочій:
— А за что-же?
Бѣлоручка:
— А за то, что я о вашемъ-же добрѣ заботился, хо-
тѣлъ освободить васъ, сѣрыхъ, темныхъ людей, возставалъ
противъ притѣснителей вашихъ, бунтовалъ... Ну, меня и
засадили.
59
Чернор абочій:
— Засадили? Вольно ужъ тебѣ было бунтовать!
(Два года спустя).
Т о т ъ-ж е чернорабочі й—другому:
— Слышь, Петра!.. Помнишь, позапрошлымъ лѣтомъ
одинъ такой бѣлоручка съ тобой бесѣдовалъ?
Другой чернорабочій.
— Помню... а что?
Первый чернорабочій:
— Его сегодня, слышь, повѣсятъ; такой приказъ вы-
шелъ.
Второй чернорабочій:
. — Все бунтовалъ?
Первый чернорабочій:
— Все бунтовалъ.
Второй чернорабочій:
— Да... Ну, вотъ что, братъ Митрій: нельзя-ли намъ
той самой веревочки раздобыть, на которой его вѣшать
будутъ? Говорятъ, ба-альшое счастье съ этого въ дому
бываетъ.
Первый чернорабочій:
— Это ты справедливо. Надо попытаться, братъ Петра.
И. С. Туріенввъ.
Покаяніе Филиберта,
ИЛИ КАКЪ И ПОЧЕМУ РЫЦАРЬ СДѢЛАЛСЯ ПОРТ-
НЫМЪ.
Храбрый рыцарь, сиръ Филибертъ громко застучалъ
въ двери рая золоченою рукояткою боевого меча.
— Апостолъ Петръ! Небесный ключарь! Отвори мнѣ,
потому что проклятый сарацинъ подъ Акрою распо-
ролъ мнѣ животъ, и выпали мои внутренности и уле-
тѣла моя дута.
Апостолъ Петръ высунулъ голову въ слуховое
оконце, что сбоку райскихъ воротъ, посмотрѣлъ въ
свои круглые очки, кто зоветъ, и сказалъ:
— Ага! Вотъ умеръ и ты, бѣдняга Филибертъ? Ну,
что же. Не тужи. Всякому человѣку надо умереть, отъ
этого не уйдешь. Но зачѣмъ ты такъ громко стучишь?
Филибертъ обидѣлся и возразилъ:
— Слѣдовало бы еще громче стучать. Я думалъ,
что вы всѣ тамъ въ раю заснули. Уже и то странно,
что мнѣ пришлось стучать. Когда приходитъ почтен-
ный и знатный покойникъ, подобный мнѣ, надлежало
бы заранѣе открывать для него ворота настежь.
Апостолъ Петръ смиренно отвѣчалъ:
— Ужъ извини, что такъ случилось, братъ Фили-
бертъ. Если ты умрешь когда-нибудь въ другой разъ,
я непремѣнно открою передъ тобою ворота настежь.
Но сейчасъ, видишь-ли, какое недоразумѣніе: твоего
имени нѣтъ у меня въ спискѣ.
— А какой у тебя списокъ? изумился Филибертъ.
— Списокъ праведныхъ усопшихъ, для кого я дол-
женъ снимать засовы съ дверей, ведущихъ къ обите-
лямъ блаженства. Только предъ тѣми, кто стоитъ въ
спискѣ, размыкаются мои желѣзные замки. А кого въ
спискѣ нѣтъ, того допустить въ рай я не имѣю права.
61
— И я въ твоемъ спискѣ ае значусь?
— Ни единою буквою.
— Удивительно! — воскликнулъ Филибертъ. — И
даже обидно! Позабыть внести въ списокъ этакого вы-
дающагося мертвеца! Куда же еще, если не въ рай,
могу быть назначенъ я, Филибертъ, ирозванный отъ
враговъ Христовыхъ Филибертомъ Свирѣпымъ, Фили-
бертомъ Кровавою Рукой?
Апостолъ Петръ отвѣчалъ:
— Обыкновенно, тѣ, кого нѣтъ въ моемъ спискѣ,
должны идти искать пріюта въ аду. Если же и тамъ
ихъ не примутъ, имъ остается еще возможность по-
стучаться въ чистилище.
— Что-о о?..—заревѣлъ Филибертъ—въ чистилище?
Меня? Ты осмѣлился? Несчастный! Да понимаешь-ли
ты, съ кѣмъ говоришь? Да знаешь-ли ты, что вотъ
тою самою рукою я убилъ въ бою сто двадцать де-
вять сарациновъ, а сто тридцатаго не убилъ только
потому, что онъ меня убилъ? Знаешь-ли ты, что въ
языческомъ предмѣстьи, въ Селевкіи антіохійской от-
рядъ мой не оставилъ камня на камнѣ, не пощадилъ
ни столѣтнихъ стариковъ, ни женщинъ, ни дѣтей? Мы
рубили, какъ бѣшенные, брызги крови летѣли выше
домовъ...
— Какъ же, какъ же, - сказалъ апостолъ Петръ.—
Очень помню. Брызги крови взлетали еще выше, Фи-
либертъ: онѣ поднимались къ намъ въ рай и осѣдали
красною росою на крылья ангеловъ, на бѣлыя одежды
святыхъ. И всѣ мы въ раю отряхались отъ этихъ ка-
пель, плача и сокрушаясь: опять какой-то несчастный
безумецъ, во имя вѣры, неистовствуетъ на землѣ надъ
ближними своиміг и льетъ неповинную кровь, вообра-
жая угодить тѣмъ Богу. А это былъ ты, Филибертъ!
•— Въ родномъ моемъ городѣ Лиллѣ,—продолжалъ
рыцарь,—я, наущаемый своимъ мудрымъ капелланомъ,
велѣлъ арестовать всѣхъ еретиковъ, всѣхъ, на кого
падало хоть малѣйшее подозрѣніе въ волшебствѣ, ал-
химиковъ, предсказателей, астрологовъ, ученыхъ, кни-
говѣдовъ, философовъ, старыхъ бабъ и слишкомъ за-
жившихся стариковъ. Я взялъ ихъ вмѣстѣ съ ихъ
< емьями, собралъ ихъ книги, утварь и сосуды, и сло-
62
жилъ среди соборной площади великій костеръ, и всѣхъ
ихъ спалилъ на кострѣ и по вѣтру разсѣялъ пепелъ.
— Охъ, ужъ лучше и не вспоминай! — вздохнулъ
апостолъ Петръ. — Всѣмъ намъ здѣсь ты запорошилъ
тогда глаза этимъ пепломъ. А дымъ? Отвратительный
чадъ жаренаго человѣчьяго мяса? Мы ходили, закоп-
ченные, какъ эѳіопы, и демоны изъ ада смѣялись надъ
нами: «гдѣ же вата святая бѣлизна»?» Вотъ какъ ты
угостилъ насъ своимъ ужаснымъ дымомъ!..
Филибертъ, недоумѣвая, пожалъ плечами, откаш-
лялся и началъ:
— Что касается моего усердія противъ проклятыхъ
обрѣзанныхъ жидовъ...
— Послушай, Филибертъ,—обиженно прервалъ его
апостолъ Петръ—На твоемъ мѣстѣ я не проклиналъ
бы ихъ такъ грубо, говоря съ человѣкомъ, котораго
отецъ, дѣдъ и прадѣдъ были добрые іудеи и который
самъ носилъ обрѣзаніе, и до конца земныхъ дней
своихъ очень строго соблюдалъ весь іудейскій обрядъ.
— Гм... Вотъ о чемъ я, признаться, никогда не ду-
малъ!—воскликнулъ пораженный Филибертъ.
— Да, ваша братія, забіяки съ горячею кровью и
крѣпкимъ кулакомъ, къ сожалѣнію, слишкомъ забыв-
чива насчетъ того, изъ какой страны и города пошла
наша вѣра.
— Въ такомъ случаѣ извини меня, пожалуйста,
добрый Петръ, я совсѣмъ пе хотѣлъ тебя обидѣть!
— Богъ проститъ, Филибертъ. Пу, такъ что же ты
заговорилъ объ евреяхъ?
— Видишь-ли... замялся Филибертъ,—я не ожидалъ..
Ты такъ принялъ мои слова, что я предпочитаю лучше
ужъ и не разсказывать.
— Да,—согласился апостолъ ІІетръ,—лучше не раз-
сказывай. Тѣмъ болѣе, что оно и пе нужно: вѣдь, я
твоихъ евреевъ всѣхъ знаю.
— Откуда тебѣ знать ихъ?—удивился Филибертъ.
— Кому же и знать ихъ, какъ не мнѣ?—засмѣялся
апостолъ.—Вѣдь, никто другой, а я открывалъ для нихъ
эти ворота.
— Ты пропустилъ ихъ въ рай?—вскричалъ Фили-
бертъ, тяжело всплеснувъ руками, закованными въ коль-
63
нужныя перчатки,—Возможно-ли? Что ты сдѣлалъ? Это
ужасно, небесный ключарь! Жиды, которыхъ я гналъ,
въ раю?!
— Всѣ, Филибертъ! И тѣ, которыхъ ты въ Пале-
стинѣ липталъ убогихъ жилищъ и послѣдняго иму-
щества, сжигая ихъ дома, выгоняя ихъ, нагихъ, боль-
ныхъ, трепещущихъ умирать отъ голода, средь зной-
ныхъ дней и холодныхъ ночей, въ дышащую лихорад-
ками безплодную каменную пустыню. И тѣ, которыхъ
ты сожигалъ на кострахъ въ Лиллѣ. Отенѣ и Верденѣ.
И прекрасная Ревекка, дочь золотыхъ дѣлъ мастера,
которая убила себя, когда ты ее изнасиловалъ, а ты
приказалъ выбросить ея теплый трупъ собакамъ. И
еврейскія дѣти, которыхъ твои латники, ради пьяной
забавы, бросали изъ башенъ на каменныя плиты. И го-
ремычный оружейникъ Іосель, котораго, когда онъ ос-
мѣлился напомнить тебѣ о старомъ долгѣ за починку
панцыря, ты приказалъ повѣсить на дерево вверхъ но-
гами и бить палками по спинѣ, покуда не обнажатся
кости. И толстый, старый мѣняла Мендель, котораго
ты пекъ на медленномъ огнѣ, смѣясь, что вытопишь
изъ него либо сало, либо червонцы. Всѣ!
— Я всегда полагалъ, что умертвить или оскорбить
невѣрнаго значитъ, угодить Богу и порадовать свя-
тыхъ. Такъ меня учили съ дѣтства.
— Дурно тебя учили, Филибертъ. Пе за что тебѣ
благодарить своихъ наставниковъ. Завѣтъ Божій лю-
дямъ былъ: „не дѣлай другому того, чего не же-
лаешь себѣ". А ты, Филибертъ, какъ разъ то и дѣлалъ
другимъ, чего не желалъ себѣ. Знай, Филибертъ, что
кто хочетъ доказать свою любовь къ Христу муками и
казнями не признающихъ Его, тотъ съ ними и Его
снова распинаетъ. Каждое насиліе вопіетъ объ отмще-
ніи въ раю, и блаженство святыхъ нарушается дѣя-
ніями земной злобы. Дымъ костровъ, на которыхъ ты
сожигалъ еретиковъ, ѣстъ наши глаза; человѣческая
кровь, въ которой по щиколку ступалъ твой конь па
сирійскихъ площадяхъ, пятнаетъ наши одежды и пому-
тила воды райскихъ рѣкъ; слезы твоихъ жертвъ сдѣлали
солеными наши источники, наши птицы научились
іювторять ихъ предсмертные вопли, ихъ боль—паша
64
боль, ихъ ужасъ—нашъ ужасъ... Потому что, знай,Фи
либертъ, Богъ отъ вѣка послалъ на землю, въ даръ
людямъ, отраженіе свое—свободную совѣсть, и лишь
чрезъ свободную совѣсть можетъ человѣкъ узнать Бога,
любить Бога и придти къ Богу. Всякій, кто гонитъ че-
ловѣка другой вѣры за вѣру его,—совѣсть гонитъ. И
кто совѣсть гонитъ—Бога гонитъ!
Такъ сказалъ райскій ключарь и захлопнулъ окно.
Смущенный Филибертъ остался за воротами рая въ
большомъ недоумѣніи. И такъ-какъ накрапывалъ дождь,
притомъ пренепріятный, - изъ хлопковъ горящей сѣры,—
то рыцарь рѣшился укрыться хоть въ аду, и сталъ сту-
чать въ двери, чтобы его впустили.
— Съ превеликимъ бы удовольствіемъ,—осклабляя
ротъ улыбкою, отвѣчалъ ему царь Иродъ, исполняющій
должность привратника въ аду.—Люблю хорошее обще-
ство. Съ удовольствіемъ бы... Но на твоемъ рыцарскомъ
плащѣ красуется крестъ — символъ искупленія; съ
этимъ священнымъ знакомъ къ намъ можно по-
пасть только по особому приказанію, а о тебѣ его не
было. Притомъ лицо твое говоритъ мнѣ, что хотя ты
ужасно много нагрѣшилъ на землѣ, и слѣдовало бы
тебя малость прокипятить въ нашихъ котлахъ, по, къ
счастью своему, ты былъ больше глупъ, чѣмъ золъ, и
самъ не понималъ мерзостей, которыя творилъ. А у
насъ въ аду—притонъ только для совершенно нера-
скаянныхъ грѣшниковъ, словомъ, тебя въ моемъ спискѣ
нѣтъ, и мнѣ очень достанется, если я отворю чужому,
да еще,—вонъ, вѣдь, ты какая особа!—крестоносному
рыцарю! Нѣтъ тебѣ мѣста въ аду. Попытай счастья въ
чистилищѣ.
— Да ужъ теперь все равно: только-оно одно мнѣ
и осталось, — вздохнулъ Филибертъ, и зашагалъ къ
чистилищу, подъ сѣрнымъ дождемъ.
Въ чистилищѣ ворота сами широко распахнулись
передъ рыцаремъ, и серьезный, не улыбающійся чело-
вѣкъ Виргилій, древній языческій поэтъ, поклономъ
встрѣтилъ его на порогѣ.
— Добро пожаловать. У меня въ спискѣ стоитъ твое
имя, Филибертъ. Я давно ожидаю тебя.
— Брр... — поморщился Филибертъ. —Не во гнѣвъ
65
тебѣ будь сказано, живалъ я въ лучшихъ усадьбахъ.
Здѣсь-то, значитъ, и суждено мнѣ вѣковать свой вѣкъ?
Очень уже не весело у тебя въ гостяхъ. Ты. сдается
мнѣ, человѣкъ разумный и добрый. Будь другомъ,
скажи; нѣтъ-ли у васъ тутъ какой-нибудь лазейки—
проюркнуть въ рай? Мнѣ, сказать по правдѣ, туда го-
раздо больше хочется...
Виргилій покачалъ головою.
— Зачѣмъ тебѣ лазейки? Ты можешь перейдти от-
сюда въ рай и большими воротами; только это надо
заслужить, а чтобы заслужить, нужно время.
— А когда это можетъ быть?
— Когда изгладится и забудется зло, которое ты
совершилъ на землѣ, и смоются пятна, которыми ты
осквернилъ свою совѣсть.
И отвелъ Виргилій рыцаря на высокую гору, и
показалъ ему глубокую долину, а въ ней множество
людей, больныхъ, избитыхъ, окровавленныхъ, босыхъ и
нагихъ.
— Узнаешь ли ты этихъ людей, лишенныхъ даже
одежды?
— Мнѣ кажется... — пробормоталъ Филибертъ. — Да,
это, несомнѣнно, такъ... Между ними я вижу кое-кого
изъ тѣхъ, которыхъ я жегъ на кострахъ, лишалъ крова
и выгонялъ околѣвать въ пустыню...
— Ты не ошибаешься, строго сказалъ Виргилій.—
Это — призраки бѣдняковъ которыхъ братья ихъ, —
и ты въ томъ числѣ Филибертъ,—преслѣдовали за ихъ
вѣру. По насилію и безумной жестокости твоей и по-
добныхъ тебѣ, они наги и дрожатъ отъ холода. Ты
закрывалъ глаза на бѣдствія ихъ при жизни. Теперь
они всегда останутся съ тобою, и ты будешь видѣть
ихъ всюду и всегда, куда бы ни обратилъ свои очи.
Такъ рѣшилъ о тебѣ Господь, и я исполняю Его пове-
лѣніе.
— Брр...—повторилъ, нахмурясь, Филибертъ.—Чѣмъ
вѣчно любоваться этими тощими скелетами, мнѣ больше
нравятся кипѣть въ смолѣ. Ужъ хоть бы они сколько
нибудь пріодѣлись!
5
66
— Одѣнь ихъ, — ласково молвилъ Виргилій, —
одѣнь ихъ собственными своими руками, Филибертъ,
и. быть можетъ, тогда и тебѣ улыбнется милосердіе
Господа.
- Что? Мнѣ? Рыцарю сдѣлаться портнымъ и рабо-
тать на невѣрныхъ, еретическихъ мертвецовъ?!
Страшно вскипѣлъ Филибертъ, обругалъ Виргилія,
хуже чего нельзя, и пошелъ прочь. Обошелъ все чи-
стилище, разъискивая по стѣнамъ лазейку въ рай, не
нашелъ ничего и вернулся къ языческому поэту.
— Стало быть, такъ мнѣ и сидѣть здѣсь у тебя
покуда не отпустишь?
— Я уже говорилъ тебѣ.
— Да... говорилъ... Помню я, помню... И отъ мерт-
вецовъ этихъ тоже никакъ нельзя меня освободить?
— Нельзя, Филибертъ, если ты самъ имъ не помо-
жешь.
— Ужасно они мнѣ надоѣли, Виргилій. Воютъ,
дрожать, зубами стучатъ, синіе... Нагота ихъ мнѣ душу
переворачиваетъ... И страшно, и жалко ..
— Одѣнь ихъ, и ты не будешь видѣть ихъ наготы.
— Да я, братъ любезный, пожалуй, ужъ и готовъ
бы, но, вѣдь, надо шить, а шить я не умѣю...
— Выучись,—сказалъ Виргилій.
— Притомъ, такое множество людей... Эхъ, кабы
я зналъ, что придется мнѣ на нихъ въ чистилищѣ
портняжить, убивалъ бы ихъ много меньше!.. Откуда
я теперь возьму матеріи, чтобы всѣхъ одѣть?
— Я вижу на тебѣ рыцарскій плащъ. Онъ имѣетъ
чудесное свойство. Сколько бы пи отрѣзалъ ты отъ
него матеріи для бѣдняка, она будетъ возрождаться,
пока ты не одѣнешь послѣдняго изъ этихъ несчаст-
ныхъ.
— Вотъ хитрая штука! —сказалъ рыцарь, снимая
съ себя плащъ.—Не зналъ! А нитки?
— Развѣ нѣтъ на тебѣ кафтана, рубахи и шаро-
варъ? Преврати ихъ въ нитки, и тебѣ достанетъ ихъ
на весь твой долгій трудъ.
— Но мнѣ нуженъ огромнѣйшій запасъ иголокъ.
— Ты настругаешь ихъ изъ своего меча и кин-
жала.
67
— Гм... все это очень находчиво съ твоей стороны...
но, послушай, Виргилій. Вѣдь, если я все съ себя сниму,
то самъ останусь голый...
Виргилій строго посмотрѣлъ ему въ глаза и ска-
залъ:
— А они развѣ одѣты?
Рыцарь потупился, покраснѣлъ и махнулъ рукою.
— Будь по твоему... Шить, такъ шить, только бы
не мучили эти... Сажусь!.. Давай!..
— А чтобы ты не скучалъ за работою,—говоритъ
Виргилій,—вотъ тебѣ товарищъ!
И подводитъ того самаго сарацина, который подъ
Акрою распоролъ Филиберту животъ.
Филибертъ обрадовался сарацину, сарацинъ—Фи-
либерту: хоть и были врагами, а всетаки знакомые уже
люди и боевые товарищи. Оба удивились, что видятъ
другъ друга и очутились въ одномъ мѣстѣ.
— Ты за что здѣсь?—воскликнулъ сарацинъ.
Филибертъ вздохнулъ, и говоритъ:
— За то, что пролилъ много крови невѣрныхъ.
А ты?
Сарацинъ вздохнулъ:
— За то, что пролилъ много крови христіанъ.
Но Виргилій сказалъ имъ:
— За то, что вы оба пролили много человѣческой
крови, не позволяя людямъ славить Бога по ихъ со-
вѣсти и какъ они хотятъ.
И сидятъ Филибертъ съ сарациномъ на горѣ въ
чистилищѣ, и шьютъ, шьютъ, шьютъ. Когда у нихъ
готова одежда, они бросаютъ ее съ горы въ толпу
нагихъ призраковъ, что въ долинѣ. И, когД видятъ,
что еіце одинъ изъ призраковъ получилъ одежду, въ
этотъ день имъ легче терпѣть тоску чистилища, и
сумерки его для нихъ свѣтлѣе, и они уповаютъ, что
когда-нибудь Богъ проститъ ихъ и откроетъ имъ рай.
Филибертъ поглядитъ на сарацина, сарацинъ—на Фя-
либерта, оба улыбнутся,—и, опять, отмѣривъ матеріи
еще на одежду, сгибаются надъ работою и шьютъ,
шьютъ, шьютъ...
Александръ Амфитеатровъ.
(съ картины ф. Штука).
Война.
ЙТТН-ТРОЛЛЬ.
(Переводъ съ нѣмецкаго).
I.
Между мрачными горами
Пріютилась деревушка;
Бѣлыхъ домиковъ балконы
Блещутъ роемъ дамъ красивыхъ.
Отъ души смѣяся, дамы
Смотрятъ внизъ на шумный рынокъ,
Гдѣ танцуютъ два медвѣдя
Подъ унылый звукъ волынки.
Атта-Тролль съ его супругой,
По прозванью черной Муммой —
Тѣ танцоры; и веселый
Раздается смѣхъ повсюду.
Величаво выступаетъ
Атта-Тролль нашъ благородный;
Атта-Тролль, который прежде,
Словно царь лѣсовъ дремучихъ,
Жилъ средь высей горъ привольныхъ—
Передъ чернью грубой пляшетъ!
Ради гнуснаго металла
Долженъ тотъ плясать, который
Былъ когда-то столь могучимъ
И вселялъ повсюду ужасъ.
Мыслитъ онъ о юныхъ годахъ,
Объ утраченномъ величьи—
И изъ сердца Атта-Тролля
Рвется скорбное мычанье.
П.
Вдругъ желѣзныя оковы
Атта-Тролль внезапно сбросилъ,
70
Быстро, дикими прыжками
Мчался онъ средь узкихъ улицъ.
Все предъ нимъ посторонилось.
Мигомъ влѣзъ онъ на утесы.
Посмотрѣлъ назадъ съ усмѣшкой
И исчезъ средь горъ окрестныхъ.
А на рынкѣ опустѣломъ
Лишь одна осталась Мумма,
Да вожакъ ея. Со злобой
Шляпу наземь онъ бросаетъ.
Вѣдь всегда онъ съ Атта-Троллемъ
Словно съ другомъ обращался,
Обучилъ его и танцамъ;
Всѣмъ ему медвѣдь обязанъ!
Всѣмъ, какъ есть, и даже жизнью!
Вѣдь сто таллеровъ за шкуру
Атта-Тролля предлагали—
И его вожакъ не продалъ!...
Наконецъ, вдвойнѣ ужасенъ,
Гнѣвъ взбѣшенаго испанца
Весь обрушился на Мумму.
Бьетъ онъ черную плясунью...
А она, на заднихъ лапахъ
Передъ нимъ съ мольбой во взорѣ,
Неподвижная стояла,
Какъ безмолвной скорби образъ.
Приключилося все это
Въ чудный, теплый лѣтній вечеръ;
Да и ночь, за днемъ любовно
Низойдя, была прекрасна.
III.
Въ мрачномъ каменномъ ущельѣ,
Сплошь обросшемъ цѣлымъ боромъ
Дикихъ елей - скрытъ глубоко
Входъ въ пещеру Атта-Тролля.
Въ лонѣ мирнаго семейства
Отдыхаетъ онъ съ дороги
Отъ трудовъ и всѣхъ скитаній
Съ вожакомъ по бѣлу свѣту.
71
О, блаженное свиданье!
Оиъ дѣтей нашелъ въ пещерѣ,
Тамъ, гдѣ ихъ родилъ онъ съ Муммой;
Двѣ сестры, четыре брата.
Медвѣдицы бѣлокуры.
Славно дочери пастора,
Медвѣжата буры; только
Одноухій, младшій, черенъ.
Этотъ младшій, былъ любимчикъ
бъ лѣсной глуши.ід	(Съ картины И. И. Шишкина).
Муммы; разъ она, играя,
Откусила сыну ухо
И съ любовью нѣжной съѣла.
Посреди семьи, въ пещерѣ,
На спинѣ лежитъ печальный
Атта-Тролль; въ раздумьи лапу
Онъ сосетъ, сосетъ и шепчетъ:'
„Мумма, Мумма, перлъ мой черный!
Я тебя въ житейскомъ морѣ
Изловилъ, и въ морѣ жизни
Снова я тебя утратилъ.
„Ахъ! Еще бы хоть разочекъ
Полизалъ у Муммы рыльце!
У нея оно такъ сладко,
72
Какъ помазанное медомъ!
Но—увы!—она томится
На цѣпи во власти грубой
У проклятаго отродья,
По прозванью человѣка,
Что себя царемъ считаетъ
На землѣ всего творенья!...
О, проклятье! Эти люди,
Эти сверхъ-аристократы,
Свысока на нась взираютъ,
Грабятъ женъ, дѣтей и на цѣпь
Насъ сажаютъ—убиваютъ
Для торговли нашей шкурой!
И особенно медвѣдямъ
Причинять такія бѣды
, Правомъ ихъ они считаютъ,
Вѣчнымъ правомъ человѣка!
Человѣческое право!
Кто вамъ далъ его, скажите?
Ужъ, конечно, не натура:
Ей чужда ненатуральность.
Кто пожаловалъ вамъ, люди,
Привилегіи такія?
Никогда не дастъ ихъ разумъ:
Онъ не столь вѣдь неразуменъ!
Ужъ не тѣмъ ли вы насъ лучше.
Что вы жарите, варите
И печете вашу пищу.
Мы-жъ^ее ѣдимъ сырою?
Результатъ въ концѣ, однако,
Тотъ же самый. Нѣтъ, не въ этомъ
Благородство; благороденъ
Тотъ, чьи чувстза и поступки
Благородны. Но не тѣмъ ли
Вы насъ, лучше, что науки
И искусства вамъ знакомы?
Да и мы не вовсе глупы!
Развѣ нѣтъ собакъ ученыхъ?
Развѣ лошадь не считаетъ,
Какъ коммерціи совѣтникъ?
Зайцы плохо барабанятъ?
73
Чѣмъ же, люди, чѣмъ вы лучше
Насъ, звѣрей? Хоть вы высоко
Ваши головы несете—
Мысли низкія въ нихъ скрыты!
Ужъ не тѣмъ ли вы насъ лучше.
Что у васъ безъ шерсти кожа?
Но она вѣдь и у змѣя
Столь же гладка и блестяща...
Родъ людской! Родъ змѣй двуногихъ!
Я отлично понимаю,
Для чего штаны вамъ нужны:
Вы змѣиную хотите
Наготу прикрыть чужою
Шерстью! Дѣти! Берегитесь
Этихъ тварей безволосыхъ,
Этихъ чудищъ въ панталонахъ!"
IV.
„Дѣти!—Атта-Толль сердито
Говоритъ, вертясь тревожно
На постели безматрацной:—
Дѣти, будущее—наше!
Если-бъ такъ, какъ я, медвѣди
И всѣ звѣри разсуждали —
Общихъ силъ соединеньемъ
Мы низвергли бы тирановъ.
Если-бъ съ лошадью въ союзѣ
Вепрь работать согласился,
Если-бъ слонъ обвилъ свой хоботъ
Вкругъ роговъ быка по-братски;
Если-бъ дѣйствовали дружно
Овцы, зайцы, обезьяны.
Волкъ съ медвѣдемъ всякой шерсти—
Не уйти отъ насъ побѣдѣ!
Единенье, единенье!
Вотъ что нужно! Въ одиночку
Мы рабы, но всѣ въ союзѣ
Притѣснителей низвергнемъ!
Единенье—и побѣда!
Монополіи презрѣнной
Рухнетъ сила, и создастся
Царство честное животныхъ.
Основнымъ закономъ будетъ
Равенство созданій божьихъ.
Безъ различія религій,
Цвѣта, запаха и шерсти.
Всюду равенство! Высокихъ
Степеней оселъ достигнуть
Въ правѣ; льву-жъ подчасъ придется
И мѣшки таскать съ мукою.
Что касается собаки,
То она холопъ, конечно:
Вѣкъ съ поконъ вѣковъ съ ней люди
Обращались, какъ съ собакой;
Но у насъ въ свободномъ царствѣ
Возвратимъ и ей мы снова
Неотъемлемое право,
И ее облагородимъ
Мы дадимъ евреямъ даже
Право полное гражданства
И со всѣмъ животнымъ царствомъ
Наравнѣ мы ихъ поставимъ”.
V.
Одиноко на утесѣ,
На своемъ любимомъ мѣстѣ,
Атта-Тролль стоитъ и въ пропасть .
Онъ реветъ оттуда грозно:
„Да, медвѣдь я! Я тотъ самый,
Вы котораго зовете
Косолапымъ, Изегримомъ
И еще, Богъ знаетъ, какъ.
Да, медвѣдь я, я тотъ самый
Звѣрь косматый, неуклюжій,
Что для васъ предметомъ служитъ
Издѣвательствъ и насмѣшекъ!
Я—мишень остротамъ вашимъ,
Я—чудовище, которымъ
Вы пугаете подъ вечеръ
Вашихъ злыхъ, капризныхъ дѣтокъ!
75
Я—созданье шутовское
Вашихъ бабушкиныхъ сказокъ —
И о томъ кричу я громко
Міру подлому людскому.
Знайте, знайте—я медвѣдь!
Не стыжусь происхожденья
И горжусъ имъ—словно внукъ я
Моисея Мендельсона!"
VI.
Днѣ фигуры—дики видомъ
И мрачны—на четверенькахъ,
Ровно въ полночь пролагаютъ
Путь сквозь чащу темныхъ сосенъ.
Это Атта Тролль-родитель
И сыночекъ одноухій...
Вотъ они остановились
На просвѣтѣ возлѣ камня.
„Этотъ камень,—молвилъ Атта: —
Алтаремъ служилъ друидамъ;
Здѣсь когда-то приносились
Человѣческія жертвы.
Возмутительная гнусность!
Кровь въ честь Бога проливали!
Дыбомъ волосъ становится
У меня при этой мысли!
Правда, стали просвѣщеннѣй
Нынѣ люди, и другъ друга,
Изъ усердія къ небеснымъ
Интересамъ ужъ не рѣжутъ.
Нѣтъ, не вѣры заблужденья,
И не бредъ, не суевѣрье
Ихъ теперь влекутъ къ убійствамъ;
А корысть и себялюбье.
Да, за благами земными
Рвутся всѣ, давя другъ друга;
Нѣтъ грабительству предѣла,
Каждый крадетъ для себя!
Достояньемъ общимъ каждый
Завладѣть стремится лично,
76
А заграбивъ, восклицаютъ:
„Собственность!,Права владѣнья!'.
Собстаеность! Права владѣнья!
Ложь! Грабежъ! Могли лишь люди
Изобрѣсть такую помѣсь
Лжи, безсмыслицы, лукавства!
Вѣдь природа намъ владѣльцевъ
Никогда не создавала;
Безъ кармановъ въ нашей шкурѣ
Всѣ на свѣтъ мы появились!
Вѣдь ни у кого изъ тварей,
Чтобы краденое прятать,
Нѣтъ такихъ мѣлковъ на шкурѣ
Отъ рожденья! Только люди,
Эти гладкія созданья,
Что всегда чужою шерстью
Прикрываются искусно—
Такъ же ловко ухитрились
Завести себѣ карманы—
Неестественность такую,
Какъ и собственность, какъ право
Быть владѣльцемъ... Люди воры! .
О какъ я ихъ ненавижу!
Эту ненависть въ наслѣдство
Передать тебѣ хочу я!
Здѣсь клянись мнѣ въ ней, о, сынъ мой!
Будь врагомъ смертельнымъ подлыхъ
Притѣснителей! До смерти
Будь врагомъ непримиримымъ!
Сынъ мой, поклянись мнѣ въ этомъ!"
И поклялся одноухій
Сынъ медвѣдя Атта-Тролля.
Г. Гейне.
СВАДЬБА*).
і.
Ваппярскій пѣхотный армейскій полкъ раскварти-
рованъ въ жалкомъ уѣздномъ юго-западномъ горо-
дишкѣ и по окрестнымъ деревнямъ, но одинъ изъ его
четырехъ баталіоновъ, поочередно, отправляется съ
начала осени за шестьдесятъ верстъ въ отдѣлъ, въ
пограничное еврейское мѣстечко, котораго не найти на
географической картѣ, и стоитъ тамъ всю зиму и весну
вплоть до лагернаго времени. Командиры ротъ еже-
годно смѣняются вмѣстѣ со смѣною батальоновъ, по
младшіе офицеры остаются почти одни и тѣ же. Стро-
гій полковникъ ссылаетъ туда все, что въ полку поп-
лоше: игроковъ, скандалистовъ, пьющихъ, слабыхъ
строевиковъ, замухрышекъ, лѣнтяевъ, тѣхъ, что вовсе
не умѣютъ танцовать, и просто офицеровъ, отличаю-
щихся непредставительной наружностью.
Рождество. Послѣ долгихъ метелей установилась
прекрасная погода. На улицахъ пропасть молодого, свѣ-
жаго, вкусно пахнущаго снѣга, едва взрытаго по-
лозьями. Солнечные дли ослѣпительно ярки и веселы.
По ночамъ сіяетъ полная луна, дѣлая снѣгъ голубымъ.
Къ полночи слегка морозить, и тогда изъ края на
край мѣстечка слышно, какъ звонко скрипятъ шаги
ночного сторожа.
Занятій въ ротахъ нѣтъ, вотъ ужъ третій день.
Большинство офицеровъ отпросилось въ штабъ полка,
другіе уѣхали тайкомъ. Тамъ теперь веселье: въ офи-
церскомъ собраніи балъ и любительскій спектакль. У
^емейныхъ офицеровъ устраиваются поочередно „балки"
съ катаньемъ па извозчикахъ, съ винтомъ и ужиномъ.
*) Въ сокращенномъ видѣ.
78
Изъ всего четвертаго баталіона остались только три
офицера: командиръ 16-й роты капитанъ Бутвиловичъ,
болѣзненный поручикъ Штейнъ и подпрапорщикъ
Слёзкннъ.
Вечеръ. Темно. Подпрапорщикъ сидитъ на кровати,
положивъ нога на ногу и сгорбившись. Въ рукахъ у
него гитара, въ углу открытаго толстаго рта виситъ
потухшая и прилипшая къ губѣ папироска. Тоскливая
тьма ползетъ въ комнату, но Слезкину лѣнь крикнуть
вѣстового, чтобы тотъ пришелъ и зажегъ лампу.
Праздники выбили подпрапорщика изъ привычной
наладившейся колеи и отуманили его мозгъ своей
свѣтлой, тихой, задумчивой грустью. Утромъ онъ спалъ
до одинадцати часовъ, спалъ насильно, спалъ въ счетъ
будущихъ и прошедшихъ буденъ, спалъ до тѣхъ поръ,
пока у него не распухла голова, не осипъ голосъ, и
вѣжи сдѣлались красными и тяжелыми. Ему даже ка-
залось, что онъ видѣлъ въ первый разъ въ своей
жизни какой-то сонъ, но припомнить его не смогъ,
какъ ни старался.
Послѣ чаю онъ надѣлъ праздничные сапоги фран-
цузскаго лака и безцѣльно гулялъ по городу, зало-
живши руки въ карманы. Зашелъ для чего-то въ от-
воренный костелъ и посинѣлъ немного на скамейкѣ.
Тамъ было пусто, просторно, холодно и гулко. Органъ
протяжно повторялъ однѣ и тѣ же три густыя ноты,
точно онъ все собирался и никакъ не могъ окончить
финалъ мелодіи. Пять-шесть стариковъ и десятокъ
старухъ, всѣ похожіе па нищихъ, уткнувшись въ мо-
литвенники, тянули въ униссонъ дребезжащими голо-
сами какой-то безконечно длинный хоралъ «Панна
Марія, Панна Марія, Кру-у-ле е-ва>, разслышалъ под-
прапорщикъ слова и про себя, внутренно, усмѣхнулся
съ пренебреженіемъ. Слова чужого языка всегда каза-
лись ему такими нелѣпыми и смѣшными, точно ихъ
произносятъ такъ себѣ, нарочно, для баловства, вродѣ
того, какъ семилѣтпія дѣти иногда ломаютъ языкъ, вы-
думывая диковинныя созвучія: каляля-маляля, паляля.
И обстановка чужого храма-кисейныя занавѣски на
открытомъ алтарѣ, дубовая рѣзная каѳедра, скамейки,
органы, раскрашенныя статуи, бритый ксендзъ, звонки,
79
исповѣдальня—все это не возбуждало въ немъ ника-
кого уваженія, и онъ чувствовалъ себя такъ, какъ
будто бы зашелъ въ никому не принадлежащій боль-
шой и холодный каменный сарай. „Молятся, а сидятъ!
—подумалъ онъ презрительно.—Сволочь!“
Онъ презиралъ все, что пе входило въ обиходъ его
узкой жизни, или чего онъ не понималъ. Онъ прези-
ралч> науку, литературу, всѣ пскусства п культуру,
презиралъ столичную жизнь, а еще больше заграницу,
хотя не имѣлъ о нихъ никакого представленія, прези-
ралъ безповоротно всѣхъ статскихъ, презиралъ прапор-
щиковъ запаса съ высшимъ образованіемъ, гвардію и
генеральный штабъ, чужія религіи п народности, хоро-
шее воспитаніе и даже простую опрятность, глубоко
презиралъ трезвость, вѣжливость и цѣломудренность.
Онъ былъ изъ семинаристовъ, но семинаріи не окон-
чилъ, и, такъ какъ ему не удалось занять псалом-
щичьей вакансіи въ большомъ городѣ, то опъ и по-
ступилъ вольноопредѣляющимся въ полкъ и, съ тру-
домъ окончивъ юнкерское училище, сдѣлался подпра-
порщикомъ. Теперь ему было 26 лѣтъ. Онъ былъ
высокаго роста, лысъ, голубоглазъ, прыщавъ и носилъ
длинные, свѣтлые, прямые усы.
И.
Къ двумъ часамъ подпрапорщикъ вернулся домой.
Вѣстовой принесъ ему обѣдъ изъ ротнаго котла: гор-
шокъ жирныхъ щей, крѣпко заправленныхъ лавровымъ
листомъ и цѣльнымъ перцемъ и пшенной каши въ
деревянной мискѣ. Подавая на столъ, вѣстовой уро-
нилъ хлѣбъ, и Слезкипъ дважды ударилъ его по лицу.
Деньщикъ же таращилъ на него большіе свѣтлые глаза
и старался на моргать и не мотать головой при уда-
рахъ.
Изъ носу у него потекла кровь.
— Поди, умойся, болванъ! — сердито крикнулъ на
него подпрапорщикъ.
За обѣдомъ Слезкипъ выпилъ въ одиночку очень
много водки и потомъ, уже совершенно насытив-
шись, все еще продолжалъ черезъ силу, медленно и
80
упорно ѣсть, чтобы хоть этимъ убить время. Послѣ
обѣда онъ легъ спать съ такимъ ощущеніемъ, какъ
будто бы его животъ былъ туго, по самое горло, на-
битъ крупнымъ тяжелымъ пескомъ.
Спалъ онъ до сумерекъ. Онъ и теперь еще чув-
ствуетъ отъ сна легкій ознобъ, вмѣстѣ съ тупой, мутной
тяжестью во всемъ тѣлѣ, и каждую минуту зѣваетъ
судорожно, съ дрожью.
Равнодушная терпѣливая скука окутала его душу.
Ни одна мысль не проносится въ его головѣ, и нечѣмъ
запять ему пустого времени, и некуда птти, и жать
безтолково уходящихъ праздниковъ, за которыми опять
потянется опротивѣвшая служба, и хочется, чтобы ужъ
поскорѣе прошло это длительное праздничное том-
леніе.
— Напрасно я завалился послѣ обѣда—думалъ под-
прапорщикъ и зѣваетъ. Лучше бы мнѣ было пройтись
по воздуху, а сейчасъ бы лечь—вотъ время бы и прошло
незамѣтно. Господи, ночи такія длинныя! Хорошо те-
перь въ городѣ, въ собраніи. Бильярдъ... Карты...
Свѣтло... Пиво пьютъ? всегда ужъ кто нибудь уго-
ститъ...
— Пойти бы къ кому пибудь? Нанести визитъ?—
соображаетъ подпрапорщикъ и опять, глядя въ снѣж-
ное окно, зѣваетъ, дрожа головой и плечами. Но пойти
не къ кому, и онъ самъ это хорошо знаетъ.
Да и пепереносно тягостно для Слезкина сидѣть въ
многолюдномъ обществѣ и молчать въ ожиданіи, пока
позовутъ къ закускѣ. Ему совершенно непостижимо,
какъ это люди цѣлый часъ говорятъ, говорятъ—и все
про разное, и такъ легко перебѣгаютъ съ мысли на
мысль. Слезкинъ, если и говоритъ когда, то только о
себѣ: о томъ, какъ заколодило ему съ производствомъ,
о томъ, что сшилъ себѣ новый мундиръ, о подломъ
отношеніи къ нему ротнаго командира- -да и этотъ раз-
говоръ онъ ведетъ только за водкой. Чужой смѣхъ
ему не смѣшонъ, а досаденъ, и всегда подозрѣваетъ,
что смѣются надъ нимъ.
81
III.
Одъ выходитъ на улицу. Круглая, зеркальная луна
стоитъ надъ мѣстечкомъ. Изъ-за темныхъ плетней лаютъ
собаки. Гдѣ-то далеко на дорогѣ звенятъ бубенчики.
Видно, какъ па желѣзно-дорожномъ мосту ходитъ ча-
совой.
Онъ поворачиваетъ на главную улицу. Густая, черная
тд.тпа съ веселыми криками и смѣхомъ валитъ ему на-
встрѣчу. «Ишь, чертова жидова! -думалъ съ ненавистью
подпрапорщикъ. Слышатся звуки нестройной музыки и
глухіе удары бубна. Что-то вродѣ балдахина на четы
Евреи музыканты. (съ карт. Л. Пастернака).
рехъ палкахъ колышется надъ толпой, постепенно при-
ближаясь. Впереди, стѣсненные людьми, идутъ музы-
канты. Кларнетистъ такъ смѣшно засунулъ себѣ въ
82
ротъ пищикъ, точно онъ его насасываетъ, щеки его
толстаго лица надуваются и опадаютъ, голова непо-
движна, но глаза съ достоинствомъ вращаются налѣво
и направо. Долговязый скрипачъ, изогнувъ на бокъ
свою худую, обмотанную піарфомъ шею, прижался под-
бородкомъ къ скрипкѣ и на ходу широко взмахиваетъ
смычкомъ. Тотъ же, который играетъ на бубнѣ, высоко
поднялъ кверху свой инструментъ и приплясываетъ,’и
вертится, и дѣлаетъ смѣющимся зрителямъ забавные
гримасы.
Подпрапорщикъ останавливается. Мимо него быстро
пробѣгаютъ, освѣщаемыя на секунду свѣтомъ фонаря,
женщины, мужчины, дѣти, старики и старухи. Моло-
дыя женщины всѣ до одной смѣются и часто, проно-
сясь мгновенно мимо Слёзкина, прекрасное лицо съ
блестящими бѣлыми зубами и радостно смѣющимися гла-
зами, поворачивается къ нему ласково и весело, точно
эта милая женская улыбка предназначается именно ему,
Слёзкипу.
— А-а, и вы, пане, пришли посмотрѣть на свадьбу—
слышитъ подпрапорщикъ знакомый голосъ.
Это Дризнеръ, подрядчикъ, поставляющій для бата-
ліона мясо и дрова, маленькій, толстенькій, подслѣпо-
ватый, но очень юркій и живой старикашка. Онъ вы-
бирается изъ толпы, подходитъ къ Слёзкину и здоро-
вается съ нимъ. Но подпрапорщикъ дѣлаетъ видъ, что
не замѣчаетъ протянутой руки Дризнера. Для человѣка,
который не сегодня-завтра можетъ стать оберъ-офице-
ромъ, унизительно подавать руку еврею.
— Ну, неправда-ли, какой веселый шлюбъ?—гово-
ритъ нѣсколько смущенно, но все-таки восторженно
подрядчикъ. — Шлюбъ, это по нашему называется
свадьба. Молодой Фридманъ—знаете галантерейный и
посудный магазинъ? Такъ онъ беретъ вторую дочку
Эпштейна. Шестьсотъ рублей приданаго!
Подпрапорщикъ презрительно кривитъ губы. Шесть-
сотъ рублей! А если опъ, Слёзкинъ, захочетъ, онъ и
всѣ десять тысячъ возьметъ, когда будетъ подпоручи-
комъ. Офицеру всякая на шею бросится.
Свадебное шествіе переходитъ черезъ площадь и
суживается кольцомъ около какого-то дома, ярко и
83
подвижно чернѣя на голубомъ снѣгѣ. Слёзкинъ съ под-
рядчикомъ машинально идутъ туда же, пропустивъ да-
леко впередъ всѣхъ провожатыхъ.
— А можетъ пану любопытно поглядѣть на самый
шлюбъ?—заискивающе спрашиваетъ Дризнеръ, загля-
дывая сбоку и снизу въ лицо подпрапорщика.
Гордость борется въ душѣ Слезкина со скукой. И
онъ спрашиваетъ неувѣренно.
— А это... .моясно?
— Охъ, да сколъки заугодно. Вы прямо доставите
имъ удовольствіе. Пойдемте, я васъ проведу.
— Неловко... незнакомъ... мямлитъ Слёзкинъ.
— Пожалуйста, пожалуйста. Безъ всякихъ церемоній.
Прошу васъ, идите только за мной. Постойте трошки
вотъ тутечки. Я тольки пройду на минуточку въ домъ
и заразъ вернусь.
Черезъ небольшое время онъ выдирается изъ толпы
въ сопровожденіи отца невѣсты—полнаго румянаго
сѣдобородаго старика, который привѣтливо кланяется
и дружески улыбается Слёзкину.
— Пожалуйста, господинъ офицеръ. Очень, очень
пріятно. Вы не повѣрите, какая это для насъ честь.
Когда у насъ такое событіе, мы рады всякому порядоч-
ному гостю. Позвольте, я пройду впередъ.
Онъ бокомъ буравитъ толпу, крича что-то по-еврей-
ски па публику и не переставая время отъ времени
издали улыбаться а дѣлать пригласительные жесты
Слёзкину.
Дризнеръ, очень довольный тѣмъ, что онъ входить
на свадьбу съ такой видной особой, какъ подпрапор-
щикъ, почти офицеръ, тянетъ Слёзкина за рукавъ и
шепчетъ ему на ухо.
— Ау пана есть деньги?
Слёзкинъ морщится.
— Развѣ тутъ надо платить за входъ?
— Ой, пане—какое же за входъ! Но вы знаете...
Тамъ вамъ вина поднесутъ на подносѣ... потомъ музы-
кантамъ... и тамъ еще что... Позвольте вамъ предло-
жить три рубля? Мы потомъ разсчитаемся. Я нарочно
даю вамъ мелкими. Пу что подѣлаешь, если ужъ такой
у насъ глупый обычай... Проходите впередъ, пане.
84
IV.
Свадебный балъ происходилъ въ большомъ пустомъ
сараѣ, раздѣленномъ перегородкой на двѣ половины.
Раньше здѣсь помѣщался складъ яицъ, отправляемыхъ
заграницу.
Вдоль стѣнъ, вымазанныхъ синей известкой, стояли
скамейки, въ передней комнатѣ нѣсколько стульевъ и
столъ для музыкантовъ, въ задней десятокъ столовъ,
составленныхъ въ длинный рядъ, для ужина—вотъ и
вся обстановка. Земляной полъ былъ плотно утрамбо-
ванъ. По стѣнамъ горѣли лампы. Было очень свѣтло и
тепло, и черныя стекла оконъ покрылись испариной.
Дризнеръ подбѣжалъ къ музыкантамъ и что-то шеп-
нулъ имъ. Дирижеръ съ флейтой въ рукахъ всталъ,
шлепнулъ ладонью по столу и крикнулъ „Ша“! Музы-
канты изготовились, кося на него глазами. Ейнъ, цвей—
дрей! скомандовалъ дирижеръ. И вотъ, приложивъ
флейту ко рту, онъ одновременно взмахнулъ и головой
и флейтой. Музыка грянула какую-то первобытную
польку.
Но, проигравъ восемь тактовъ, музыканты вдругъ
опустили свои инструменты, и всѣ хоромъ запѣли тотъ
же мотивъ въ униссонъ, козлиными фальшивыми го-
лосами/ какъ умѣютъ пѣть только одни музыканты:
Па—анъ Слеезкинъ добрый павъ.
Добрый панъ, добрый панъ.
Музыкантамъ гроши далъ,
Гроши далъ, гроши далъ...
— Ну вы имъ дайте что нибудь, пане—шепнулъ
Дризнеръ, хитро и просительно прищуривая глазъ.
— Сколько же?—спросилъ угрюмо Слезкинъ.
— Пятьдесятъ... ну тридцать копѣекъ... Сколько ужъ
сами захочете.
Подпрапорщикъ великодушно швырнулъ на столъ
три серебряныя монеты по гривеннику.
Уже много было народа въ обѣихъ комнатахъ, но
все прибывали новые гости. Почетныхъ и богатыхъ
людей встрѣчали тѣмъ же тушемъ, что и Слезкина.
Между прочимъ пришелъ шапочно знакомый Слезкину
почтовый чиновникъ Миткевичъ, постоянный посѣтитель
85
всѣхъ свадебъ, «балковъ» и «складковыхъ» вечеринокъ
въ окрестностяхъ, отчаянный танцоръ и ухаживатель,
свѣтскій молодой человѣкъ. Онъ былъ въ рыжей ба-
рашковой папахѣ набекрень, въ николаевской шинели
съ капюшономъ и съ собачьимъ воротникомъ, съ дым-
чатымъ пенена на восу. Выслушавъ хвалебный тушъ,
онъ вручилъ дирижеру рубль и тотчасъ же подошелъ
къ подпрапорщику.
— Какъ единственно здѣсь съ вами интеллигентные
люди, позвольте представиться: мѣстный почтовотеле-
графный чиновникъ Иванъ Максимовичъ Миткевичъ.
Слезкинъ великодушно подалъ ему руку.
— Мы ужъ вмѣстѣ и сядемъ за ужиномъ—продол-
жалъ Миткевичъ.
— А-а! А развѣ будетъ и ужинъ?
— Охъ, и что вы говорите?—запаясничалъ чинов-
никъ.—И еще какой ужинъ. Фаршированная рыба фишъ
по жидовски, жареный гусь и со смальцемъ. О-охъ,
это что-нибудь ошобеннаго!
Музыка начала играть танцы. Въ распредѣленіи ихъ
не было никакого порядка. Каждый, по желанію, под
ходилъ къ музыкантамъ и заказывалъ что нибудь,
причемъ за легкій танецъ платилъ двадцать копѣекъ,
а за кадриль тридцать, и любезно приглашалъ тапцо-
вать своихъ пріятелей. Иногда же нѣсколько человѣкъ
заказывали танецъ въ складчину.
Въ полночь накрыли на столъ. Подавали, какъ и
предсказывалъ Миткевичъ— фаршированную щуку и
жаренаго гуся—жирнаго, румянаго, со сладкимъ со-
усомъ. Подпрапорщикъ передъ каждымъ кускомъ пищи
глоталъ безъ счета крѣпкую фруктовую водку и къ
копцу ужина совершенно опьянѣлъ. Онъ безмысленно
водилъ мутными мокрыми, упорно злыми глазами и
рыгалъ. Какой то худенькій, сѣденькій старичекъ съ
ласковыми, темными глазами табачнаго цвѣта, любитель
пофилософствовать, говорилъ ему, наклоняясь черезъ
столъ.
— Вы же, какъ человѣкъ образованный, сами пони-
маете: Богъ одинъ для всѣхъ людей. Зачѣмъ людямъ
ссориться, если Богъ одинъ? Бываютъ разныя вѣры, но
Богъ одинъ.
86
— У васъ Богъ Макарка—сказалъ вдругъ Слезкинъ
съ мрачною серьезностью.
Старичекъ захихикалъ угодливо и напряженно, не
зная какъ выйти изъ неловкаго положенія, и дѣлая
видъ, что онъ не понялъ пьяныхъ словъ Слезкипа.
— Хе-хе-хе... И библія у насъ одинакова.. Моисей,
Авраамъ, царь Давидъ... Какъ у васъ, такъ и у насъ.
— Убирайся въ... А Христа зачѣмъ вы распяли?..—
крикнулъ подпрапорщикъ, и старикъ умолкъ, испуганно
моргая вѣками.
Слѣпое бѣшенство накипало въ мозгу Слезкина. Его
безсознательно раздражало это чуждое для него, друж-
ное, согласное веселье, то, почти дѣтское веселье, кото-
рому умѣютъ предаваться только евреи на своихъ празд-
никахъ... Какимъ то завистливымъ, враждебнымъ ин-
стинктомъ онъ чуялъ вокругъ себя многовѣковую, освя-
щенную обычаемтэ и религіей спайку, ненавистную
его расхлябанной, изломанной, мелочной натурѣ попа-
неудачника. Сердила его недоступная, непонятная ему,
яркая красота еврейскихъ женщинъ и независимая, на
этотъ разъ, манера мужчинъ держать себя—тѣхъ муж-
чинъ, которыхъ онъ привыкъ видѣть на улицахъ, на
базарахъ и въ лавкахъ приниженными и заискиваю-
щими. II, по мѣрѣ того, какъ опъ пьянѣлъ—поздри
его раздувались, стискивались крѣпко зубы и сжима-
лись кулаки.
Послѣ ужина столы очистили отъ посуды и остат-
ковъ кушанья. Какой-то человѣкъ вскочилъ на столъ
и что то затянулъ нараспѣвъ по еврейски. Когда онъ
кончилъ—сѣдобородый, раскраснѣвшійся отъ ужина,
красивый старикъ Эпштейнъ поставилъ на столъ сереб-
ряную вазу и серебряный праздничный шандалъ о семи
свѣчахъ. Кругомъ зааплодировали. Глашатай опять за-
пѣлъ что-то. На этотъ разъ отецъ жениха выставилъ
нѣсколько серебряныхъ предметовъ и положилъ на
столъ пачку кредитныхъ билетовъ. И такъ постепенно
дѣлали всѣ приглашенные па свадьбу, начиная съ сед-
мыхъ почетныхъ гостей и ближайшихъ родственниковъ.
Такимъ образомъ собиралось приданое молодымъ, а
какой то юркій молодой юноша, сидѣвшій у края стола
записывалъ дары въ записную книжку.
87
Слезкипъ протиснулся впередъ, тронулъ пишущаго
за плечи и хрипло спросилъ, указывая на столъ:
— Это что еще за свинство?
Онъ съ трудомъ держался на ногахъ, перекачиваясь
съ носковъ на каблуки, и то выпячивалъ животъ, то
вдругъ рѣзко ломался впередъ всѣмъ туловищемъ.
Вѣки его отяжелѣли и полузакрывали мутные, напря-
женные глаза.
Кругомъ замолчали на минуту, всѣ съ тревогой
обернулись на Слезки на, и это неожиданно взорвало
его. Красный горячій туманъ хлынулъ ему въ голову
и заволокъ всѣ предметы передъ глазами.
— Лавочку открыли? А? Жжыды! А зачѣмъ вы
распяли Господа Іисуса Христа? Подождите сволочи,
дайте срокъ, мы еще вамъ покажемъ кузькину мать.
Мы вамъ покажемъ, какъ ѣсть ману съ христіанской
кровыо. Теперь ужъ не пухъ изъ перинъ, а кишки изъ
васъ выпустимъ. Пауки подлые! Всю кровь изъ Россіи
высосали. Пр-родали Россію.
— Однако, вы не смѣйте такъ выражаться!—крик-
нулъ сзади чей то неувѣренный молодой голосъ.
— Пришли въ чужой домъ и безобразничаете. Хо-
рошъ офицеръ!—поддержалъ другой.
— Господинъ Слезкинъ... Я васъ убѣдительно прошу...
Я васъ прошу—тянулъ его за рукавъ почтовый чинов-
никъ.—Да бросьте, плюньте, не стоитъ тратить здоровье.
— Птолъ прочь... сусликъ!—заоралъ на него Слез-
кинъ.— Морду расшибу.
Онъ грозно ударилъ кулакомъ наотмашь, по Митке-
вичъ во время отскочилъ, и подпрапорщикъ, чуть пе
повалившись, сдѣлалъ нѣсколько нелѣпыхъ шаговъ въ
бокъ.
— Разговаривать?—кричалъ онъ яростно —разгова-
ривать? Христопродавцы. Сейчасъ вызову изъ казармы
полуроту и всѣхъ васъ вдребезги. Ррасшибу-у! завылъ
онъ вдругъ дикимъ, рвущимся голосомъ и, выхвативъ
изъ ноженъ шашку, ударилъ ею по столу. Женщины
завизжали и бросились въ другую комнату.
Но на рукѣ у Слезкина быстро повисъ, лепеча умо-
ляющія, униженныя слова, полковой подрядчикъ Дриз-
неръ, а сзади въ это время обхватилъ его вокругъ
8В
спины и плечей мѣстный извозчикъ Іоська Шапиро,
человѣкъ необычайной физической силы. Подпрапор-
щикъ барахтался въ ихъ рукахъ, разрывая на себѣ
мундиръ и рубашку. Кто-то отнялъ у него изъ рукъ
шашку и переломилъ ее о колѣно. Другой сорвалъ съ
него погоны.
Больше онъ ничего не помнилъ: ни того, какъ явился
на свадебный балъ разбуясенный кѣмъ-то капитанъ
Бутвиловичъ съ двумя солдатами, ни того, какъ его
перенесли домой безчувственнаго, ни того, конечно,
какъ его деньщикъ, раздѣвъ своего подпрапорщика, съ
искаженнымъ отъ давнишней злобы лицомъ пристально
глядѣлъ на Слезкина, и нѣсколько разъ съ наслажде-
ніемъ замахивался кулакомъ, но ударить не рѣшался.
На другой же день, разруганный своимъ ротнымъ
командиромъ (кстати, тоже испугавшимся отвѣтствен-
ности), Слезкипъ бѣгалъ къ Эпштейну, и къ Фридману,
и къ Драйверу, и къ почтовому чиновнику Миткевичу,
умоляя ихъ молчать обо всемъ происшедшемъ. Ему
пришлось много унижаться, пока онъ ве получилъ
пары погоновъ и сломанной шашки.
Потомъ цѣлый день, до ночи онъ не выходилъ изъ
дому, боясь поглядѣть даже въ глаза своему деньщику.
А поздно ночью, подавленный вчерашнимъ похмѣльемъ,
страхомъ и униженіемъ, онъ молился на образокъ Чер-
ниговской Божьей Матери, висѣвшей у него въ изго-
ловьи кровати на розовой ленточкѣ, крѣпко прижималъ
слоясенные пяльцы ко лбу, къ животу и къ плечамъ,
умиленно сотрясалъ склоненной на • бокъ головой и
плакалъ.
.4. Купринъ.
Хмѣль
Жалѣть—-жалѣй умѣючи.
На мѣрочку господскую
Крестьянина не мѣрь,—
Не бѣлоручки нѣжные,
А люди мы великіе
Въ работѣ и гульбѣ!..
У каждаго крестьянина
Душа, что туча черная—
Гнѣвна, грозна—и надо бы
Громамъ гремѣть оттудова,
Кровавымъ лить дождямъ,—
А все виномъ кончается!
Пошла по жиламъ чарочка —
И разсмѣялась добрая
Крестьянская душа!..
Ай парни, ай молодушки,
Умѣютъ погулять.
Повымахали косточки,
Повымахали душеньку,
А удаль молодецкую
Про случай сберегли!,..
Мужикъ стоялъ на валикѣ,
Притоптывалъ лаптишками
И, помолчавъ минуточку,
Прибавилъ громкимъ голосомъ;
—„Эй! Царство ты мужицкое,
Безшапочное, пьяное,
Шуми—вольнѣй шуми”!..
90
—Какъ звать тебя, старинушка?—
- „А что запишешь въ книжечку?
Пожалуй, нужды нѣтъ!
Пиши: „Въ деревнѣ Босовѣ
Акимъ Нагой живетъ,
Онъ до смерти работаетъ,
До полусмерти пьетъ!"
Н. А. Некрасовъ.
Послѣ попутки.
(Со скульптуры Жакопена).
Бесѣда досужихъ людей.
Собрались разъ въ богатомъ домѣ гости. И случи-
лось такъ, что завязался серьезный разговоръ о жизни.
Говорили про отсутствующихъ, и про присутствую-
щихъ, и не могли найти ни одного человѣка, доволь-
наго своею жизнью.
Мало того, что никто не могъ жаловаться счастьемъ,
но не было ни одного человѣка, который бы считалъ,
что онъ живетъ такъ, какъ должно жить христіанину.
Признавались всѣ, что живутъ мірской жизнью въ
заботахъ только о себѣ и своихъ семейныхъ, а не ду-
маютъ никто о ближнемъ и ужъ тѣмъ меньше о
Богѣ.
Такъ говорили гости между собою и всѣ были со-
гласны, обвиняя самихъ себя въ безбожной, нехри-
стіанской жизни.
— Такъ зачѣмъ же мы живемъ здѣсь такъ,—вскри-
чалъ юноша,—зачѣмъ дѣлаемъ то, что сами не одоб-
ряемъ? Развѣ мы не властны измѣнить свою жизнь?
Мы сами сознаемъ, что губитъ пасъ паша роскошь,
изнѣженность, наше богатство, а главное наша гор-
дость, наше отдѣленіе себя отъ братьевъ. Чтобы быть
знатнымъ и богатымъ, мы должны лишить себя всего,
что даетъ радость жизни человѣку, мы скучиваемся
въ городахъ, изнѣживаемъ себя, губимъ свое здоровье
и, несмотря на всѣ наши увеселенія, умираемъ отъ
скуки и отъ сожалѣнія, что жизнь наша не такая, ка-
кая опа должна быть.
Зачѣмъ же жить такъ, зачѣмъ губить такъ свою
жизнь, все то благо, которое дано намъ отъ Бога? Не
хочу жить попрежнсму. Брошу начатое ученье, оно
вѣдь приведетъ меня ни къ чему другому, какъ къ
той же мучительной жизни, на которую мы всѣ те-
92
перь жалуемся. Откажусь отъ своего имѣнія и пойду
жить въ деревню съ бѣдными; буду работать съ ними,
научусь работать руками и, если нужно бѣднымъ мое
образованіе, буду сообщать его имъ, но не черезъ
учрежденія и книги, а прямо живя, съ ними по-
братски.
— Да, я рѣшилъ, — сказалъ онъ, вопросительно
взглядывая па своего отца, который былъ тугъ.
— Желаніе твое доброе—сказалъ отецъ,—но легко-
мысленное и необдуманное. Тебѣ представляется все
столь легкимъ потому, что ты не знаешь жизни. Мало
ли что намъ кажется хорошимъ. Но дѣло въ томъ, что
исполненіе этого хорошаго бываетъ очень трудно и
сложно. Трудно идти хорошо по битой колеѣ, но еще
труднѣе прокладывать новые пути. Ихъ прокладываютъ
только люди, которые вполнѣ созрѣли п овладѣли
всѣмъ тѣмъ, что доступно людямъ. Тебѣ кажутся лег-
кими новые пути жизни потому, что ты пе понимаешь
еще жизни. Все это легкомысліе и гордость молодости.
Мы, старые люди, для того и нужны, чтобы умѣрять
ваши порывы и руководить васъ нашимъ опытомъ, а
вы, молодые, должны повиноваться намъ, чтобы вос-
пользоваться нашимъ опытомъ. Твоя жизнь дѣятель-
ная еще впереди, теперь ты растешь и развиваешься.
Воспитайся, образуйся вполнѣ, стань на свои ноги,
имѣй свои твердыя убѣжденія и тогда начинай новую
жизнь, если чувствуешь къ тому силы. Теперь же тебѣ
надо повиноват. ся тѣмъ, которые руководятъ тебя
для твоего блага, а не открывать новые пути жизни.
Юноша замолчалъ, и старшіе согласились съ тѣмъ,
что сказалъ отецъ.
— Вы правы,—обратился къ отцу юноши человѣкъ
женатый, среднихъ лѣтъ.—Правда, — сказалъ онъ, —
что юноша, не имѣя опыта жизни, можетъ ошибиться,
отыскивая новые пути жизни, и его рѣшеніе не мо-
жетъ быть твердо, по вѣдь всѣ мы согласились въ
томъ, что жизнь наша противна нашей совѣсти и не
даетъ намъ блага. Поэтому нельзя не признать спра-
ведливымъ желаніе выйти изъ этой жизни.
Юноша можетъ принять свою мечту за выводъ
разума, но я не юноша, и скажу вамъ про себя: слу-
93
тая разговоры нынѣшняго вечера, мнѣ пришла въ го-
лову та же самая мысль. Та жизнь, которую я веду,
очевидно, для меня, не можетъ дать мнѣ спокойствія
совѣсти и блага. Это мнѣ показываетъ и опытъ, и ра-
зумъ. Такъ чего жб я жду? Бьешься съ утра до ве-
чера для семьи, а на дѣлѣ выходить, что и самъ, и
семья живемъ не по Божьи, а все хуже и хуже увя-
заемъ въ грѣхахъ. Дѣлаешь для семьи, а семья вѣдь
не лучше, потому что то, что дѣлаешь для нихъ, не
есть благо. И потому я часто думаю, что не лучше ли
бы, еслибъ я измѣнилъ всю свою жизнь и сдѣлалъ бы
именно то, что сказалъ молодой человѣкъ—пересталъ
бы о женѣ и о дѣтяхъ заботиться, а только бы о душѣ
думалъ. Не даромъ и у Павла сказано: „женившійся
печется о женѣ, а по женившійся о Богѣ".
Не успѣлъ договорить этого женатый, какъ напу-
стились на него всѣ бывшіе тутъ женщины и его жена.
— Объ этомъ нужно было раньше думать,—ска-
зала одна изъ пожилыхъ дамъ.
— Надѣлъ хомутъ, такъ и тяни. Этакъ и всякій
скажетъ, что хочу спасаться, когда ему трудно по-
кажется вести и кормить семью. Это обманъ и под-
лость. Нѣтъ, человѣкъ долженъ сумѣть вь семьѣ по-
Божьи жить. А то такъ-то легко спасаться одному. Да
и главное поступить такъ, значить поступить противъ
ученія Христа. Богъ велѣлъ другихъ любить, а этимъ
вы для Бога другихъ оскорблять хотите. Нѣтъ, у
женатаго свои опредѣленныя обязанности, и онъ не
долженъ пренебрегать ими. Другое дѣто, когда семья
уже поставлена на ноги. Тогда дѣлайте для себя, какъ
хотите. А семью насиловать никто не имѣетъ права.
Но женатый не согласился съ этимъ. Онъ сказалъ:
„я не хочу семью бросать. Я только говорю, что семью
то и дѣтей надо вести не по-мірски, не къ тому, чтобы
они пріучились жить для своей похоти, какъ вотъ мы
говорили, а надо вести такъ, чтобы дѣти смолоду прі-
учились къ нуждѣ, къ работѣ, къ помощи людямъ и
главное къ братской жизни со всѣми. А для этого
нужно отказаться отъ знатности и богатства".
— Нечего другихъ ломать, пока самъ не по-Божьи
живешь,—съ горячностью сказала на это его жена. Ты
94
самъ жилъ смолоду въ свое удовольствіе, за что же
ты своихъ дѣтей и свою семью мучить хочешь? Пускай
выростутъ въ покоѣ, а потомъ, что хотятъ, то и будутъ
дѣлать сами, а не ты ихъ заставляй.
Женатый замолчалъ, но бывшій тутъ старый чело-
вѣкъ заступился за него.
— Положимъ, — сказалъ онъ, — нельзя женатому
человѣку, пріучивъ семью къ извѣстному достатку,
вдругъ "лишить ее всего этого. Правда, что если ужъ
начато воспитаніе дѣтей, то лучше окончить его, чѣмъ
все ломать. Тѣмъ болѣе, что возросшія дѣти сами
изберутъ тотъ путь, который найдутъ для себя лучшимъ.
Я согласенъ, что семейному человѣку трудно и даже
невозможно безъ грѣха перемѣнить свою жизнь. Вотъ
намъ старикамъ, это и Богъ велѣлъ. Я про себя скажу:
живу я теперь и безъ всякихъ обязанностей, живу, по
правдѣ сказать, только для своего брюха; ѣмъ, пью,
отдыхаю, и мпѣ самому гадко и противно.
Вотъ мнѣ такъ пора бросить эту жизнь, раздать
свое имѣніе и хоть передъ смертью пожить такъ, какъ
Богъ велѣлъ жить христіанину.
Пе согласились и съ старикомъ. Тутъ была его
племянница и крестница, у которой онъ крестилъ
всѣхъ дѣтей и дарилъ по праздникамъ, и его сынъ.
Всѣ возражали ему.
— Нѣтъ,—сказалъ сынъ,—вы поработали на своемъ
вѣку: вамъ надо отдохнуть и не мучить себя. Вы про-
жили 60 лѣтъ съ своими привычками, вамъ нельзя
отстать отъ нихъ. Вы только будете напрасно мучить
себя.
— Да, да, — подтвердила племянница,—будете въ
нуждѣ, и будете не въ духѣ, будете ворчать и нагрѣ-
шите больше. А Богъ милосердъ и всѣхъ грѣшниковъ
прощаетъ, а не только васъ, такого добраго дядюшку.
— Да и къ чему намъ?—прибавилъ другой старикъ,
ровесникъ дядюшки. — Памъ ужъ съ тобою всего,
можетъ быть, два дня жить осталось. Къ чему затѣвать?
— Что за чудо!—сказалъ одинъ изъ гостей (онъ
все молчалъ). Что за чудо! Всѣ говоримъ, что хорошо
по-Божьи жить, и что живемъ худо и духомъ и тѣломъ
мучаемся, а какъ только дѣло дошло до дѣла, такъ
95
выходитъ, что дѣтей ломать нельзя, а надо воспитывать
не по Божьему, а по старому. Молодымъ нельзя изъ
воли родительской выходить, а надо имъ жить, не по-
Божьему, а по старому. Женатымъ нельзя жену и
дѣтей переламывать, а надо жить пе по-Божьему, а
по старому. А старикамъ не къ чему начинать, и не
привыкли они, да имъ два дня жить осталось. Выходитъ,
что жить хорошо никому нельзя, только поговорить
можно.
Л. Н. Толстой.
Спѣсь
Ходитъ Спѣсь, надуваючись
Съ боку на бокъ переваливаясь.
Ростомъ-то Спѣсь аршинъ съ четвертью,
Шапка-то на немъ во цѣпу сажень,
Пузо-то его все въ жемчугѣ,
Сзади-то у него раззолочено.
А и зашелъ бы Спѣсь къ отцу, къ матери,
Да ворота некрашены!
А и помолился бы Спѣсь во церкви Божіей,
Да полъ не метенъ!
Идетъ Спѣсь. видитъ: на небѣ радуга;
Повернулъ Спѣсь во другую сторону:
Не пригоже-де мнѣ нагибатися!
А. Толстой.
И ЦК а и Давыдка.
і.
Въ одномъ изъ тѣхъ кварталовъ Одессы, въ кото-
рыхъ дома сверху до низу набиты евреями, жили два
друга—Давыдка и Ицка.
Ицка былъ мужской портной, Давыдка—дамскій.
Ихъ квартиры были одна противъ другой. Въ каж-
дой, состоявшей изъ двухъ комнатъ, всякаго населенія,
было биткомъ набито.
Въ передней комнатѣ каждаго изъ друзей была
мастерская, т. е. столъ, стулъ, на которомъ сидѣли
Ицка самъ, а за Давыдку наемный подмастерье. Самъ
Давыдка хотя и держалъ въ рукахъ все нужное для
работы, а именно: матеріалъ, нитку и иголку, хотя и
сдвигалъ самымъ энергичнымъ образомъ свою шапку
на затылокъ, но въ сущности ничего не дѣлалъ, и его
звонкій голосъ ни на мгновеніе не уступалъ всему
остальному хору голосовъ обитателей его квартиры.
Въ квартирт Ицки, напротивъ, царила какая-то гне-
тущая тишина. Ицка былъ нѣмъ, какъ рыба, и съ утра
до вечера, не разгибая спины, корпѣлъ надъ работой:
только и видно было, какъ мелькала усердная иголка,
то пришивая новую яркую латку на затасканное сукно,
то возстановляя согласіе между двумя половинками
разсорившихся штановъ.
Однажды, когда Давыдка, по обыкновенію, все со-
бирался приняться, наконецъ, за работу, а Ицка безъ
устали работалъ, пришелъ отъ пристава вѣстовой —онъ
же кучеръ и дворникъ, угрюмый, неповоротливыйхо-
холъ Андрій.
Андрій сперва заглянулъ къ ДавыдкЬ, осторожно
кашлянулъ и тогда уже вошелъ въ комнату.
Кивнувъ дважды головой,' Андрій проговорилъ:—
„здоровеньки булы“,—пожалъ руку Давыдки, сѣлъ на
7
98
скамью и сообщилъ, что Давыдку и Ицку требуетъ
приставъ.
II.
Давыдка, выпроводивъ Апдрія, накинулъ пальто и
юркнулъ въ квартиру Ицки.
Друзья горячо заговорили. Собственно, говорилъ
Давыдка, а Ицка только вставлялъ слова, не переставая
шить.
Когда Давыдка, наконецъ, смолкъ, Ицка, положивъ
свою работу па столъ, всунулъ иголку въ бортъ своего
сюртука и всталъ.
Ицка натянулъ свое продырявленное пальто, и друзья
вышли.
Друзья повернули въ большую чистую улицу и
скоро подошли къ красивому дому.
Они вошли черезъ калитку въ чистый дворъ, гдѣ
сейчасъ же на нихъ бросилась цѣпная собака, и хотя
она была на крѣпкой цѣпи, но у нея были такіе бѣлые
длинные зубы, такой красный языкъ, она такъ прямо
въ голову лаяла „гавъ-гавъ“, что друзья невольно
вздрогнули, а Ицка поспѣшно, па всякій случай, сталъ
за Давыдку.
Въ такомъ видѣ друзья, не сводя глазъ съ собаки,
пробрались осторожно къ черному ходу, гдѣ и скры-
лись, поспѣшно захлопнувъ за собою дверь.
Въ большой столовой, куда ввели Ицку и Давыдку,
благодушно сидѣли послѣ обѣда толстый приставъ, его
толстая жена и двое подростковъ дѣтей: гимназистъ и
гимназистка.
На сосѣднемъ столѣ лежали матеріи: трико сталь-
ного цвѣта и шерстяная, свѣтложелтаго.
— Послушай, Давыдка, и ты, Ицка, — проговорилъ
приставъ и остановился, чтобъ выпустить со свистомъ
сквозь зубы пріятную отрыжку отъ гуся съ кислой
капустой, — вотъ это и это,—при чемъ приставъ не-
брежно ткнулъ пальцемъ,—на платье къ пасхѣ сыну и
дочкѣ.
— Къ пасхѣ-ѣ? — озабоченно спросилъ Давыдка и
сталъ что-то тихо соображать.
99
Ицка покосился на Давыдку и тоже, поднявъ голову,
вперивъ глаза въ потолокъ, сталъ шевелить губами. ‘
— Мало времени,—проговорилъ Давыдка.
— Мало времени,—повторилъ Ицка.
— Какъ мало? Двѣ недѣли.
И приставъ, нагнувъ немного голову, опять съ
легкимъ свистомъ пропустилъ сквозь зубы новую
отрыжку.
Давыдка, пе отвѣчая, обратился на родномъ нарѣ-
чіи къ Ицкѣ.
— Ну только, пожалуйста, вы ужъ свои разговоры
оставьте.
Брови пристава внушительно чуть-чуть сдвинулись.
— Хорошо, можно...—поспѣшилъ Давыдка.
— Можно,—кивнулъ головой Ицка.
Начался торгъ.
Мать съ дочерью атаковали Давыдку, а отецъ съ
сыномъ—Ицку.
Давыдка стойко выдерживалъ натискъ. Прежде всего
онъ началъ съ видимымъ удовольствіемъ съ того, ка-
кое это должно быть платье.
— Изъ этой матеріи можно сдѣлать такое платье...
У губернаторской дочки такого не будетъ...
— Ну, тамъ какое будетъ, еще увидимъ... говори
цѣну?
— Цѣну? — быстро спросилъ Давыдка и задумался.
— Вамъ какъ, барышня, гладко, чи можетъ складки
тутъ?
Давыдка цѣломудренно потрясъ рукой около своей
груди.
— Складки дороже...—убѣжденно кивнулъ головой
Давыдка.—Что я вамъ скажу-у? Сдѣлаемъ мы самую
послѣднюю моду... Вы думаете, Давыдка не знаетъ
послѣднюю моду? Давыдка все знаетъ...
Въ то время, какъ такъ легко и весело искусный
Давыдка достигалъ цѣли и успѣлъ настоять, почти
ничего не спустивъ съ назначенной цѣны, и оставить
дамъ въ пріятномъ убѣжденіи, что хоть дорого да хо-
рошо будетъ, Ицка совершенно не сумѣлъ удержать
своей позиціи.
Онъ рѣшительно не могъ противиться натиску
100
грозно собиравшихся бровей пристава. Онъ соображалъ,
что если помириться на цѣнѣ, предложенной приста-
вомъ, то за вычетомъ приклада и подкладки ему почти
ничего не остается за трудъ. Собравшись съ духомъ,
оиъ уже собирался развести руками и сказать убѣ-
жденно: .Никакъ невозможно", — какъ вдругъ гимна-
зистъ, глядя на его растерянную фигуру и вспоминая
постоянныя неудачи Ицки фасонисто сшить, тоскливо
проговорилъ:
— Опять испортитъ все.
Это замѣчаніе повергло Ицку въ такой страхъ, что
отберутъ уже находившуюся въ рукахъ работу, что
онъ, забывъ всѣ разсчеты, тоскливо проговорилъ: „Ей-
Богу же, панычпку, не испорчу", и поспѣшно согла-
сился на цѣну пристава.
Когда портные ушли, напутствуемые строжайшимъ
внушеніемъ не опоздать къ назначенному сроку, при-
ставъ, барабаня пальцами по столу, проговорилъ, обра-
щаясь къ женѣ:
— Чортъ ихъ знаетъ! Только жидъ можетъ, такъ
дешево работать! Какъ они умудряются...
Приставъ поднялъ плечи, опустилъ ихъ назадъ,
всталъ и, вздохнувъ, отправился къ себѣ.
Дома Ицку ждала непріятность.
Маленькому Герткѣ, его старшему отъ второй жены
сыну, влѣпилъ въ самый глазъ камень какой-то мимо-
бѣжавшій сорванецъ.
Теперь вмѣсто глаза у і’ершки торчалъ уродливо
вздутый волдырь, за которымъ самый глазъ такъ спря-
тался, какъ будто его никогда и не бывало.
Па Ицку грустно смотрѣлъ единственный глазъ ле-
жавшаго почти въ безпамятствѣ Гершки.
Сердце Ицки тоскливо сжалось.
Онъ осторожно попробовалъ раздвинуть опухоль,
чтобъ убѣдиться, цѣлъ ли глазъ, но Гершка запищалъ
такъ жалобно, что Ицка оставилъ свой осмотръ, ничего
не выяснивъ.
Покачавъ еще разъ головой, вздохнувъ отъ глубины
души, Ицка молча принялся за работу.
101
Добрую половину ночи Ицка шилъ, постоянно при-
слушиваясь къ Гершкѣ, который все метатся и стоналъ
въ лихорадочномъ снѣ. И каждый разъ Ицка отрывался
отъ работы, мрачно нѣсколько мгновеній смотрѣлъ
предъ собой, качалъ головой и тяжело вздыхалъ.
Наконецъ усталость взяла верхъ, и Ицка, потушивъ
свѣчку, не раздѣваясь, прилегъ.
Ш.
Друзья недѣлю провозились надъ заказомъ и,
опоздавъ ровно вдвое противъ обѣщаннаго, понесли,
наконецъ, свои образцы искусства къ приставу. Оба
шли далеко не съ спокойнымъ -духомъ. Такъ же по-
чтительно, какъ и всегда, пробрались они мимо собаки
и вошли въ домъ.
Началась примѣрка. Платье Давыдки оказалось да-
леко не тѣмъ, что наобѣщалъ тароватый мастеръ. Но
Давыдка началъ энергично отстаивать дѣло своихъ
рукъ. Природное краснорѣчіе выручило его. Когда Да-
выдка высыпалъ цѣлый ворохъ остатковъ, то это окон-
чательно успокоило и мать и дочь.
— Единственное, за что я тебя терплю, — прогово-
рила жена пристава, — это за то, что ты честный че-
ловѣкъ.
Кончилось тѣмъ, что Давыдка не только получилъ
сполна за работу, не только получилъ разрѣшеніе взять
и закурить папироску, но ‘выпросилъ еще и 3 рубля въ
счетъ будущихъ работъ.
У Ицки дѣло обошлось совсѣмъ иначе. Онъ такъ
упалъ духомъ отъ перваго же замѣчанія, что совер-
шенно растерялся и смолкъ подъ искреннимъ убѣжде-
ніемъ, что хуже того, что онъ сдѣлалъ, ничего въ мірѣ
не могло быть. Ясно, какъ это отношеніе портного къ
своему произведенію дѣйствовало на молодого заказ-
чика: костюмъ показался ему еіце отвратительнѣе, и
всѣ мечты о блескѣ праздника въ новомъ костюмѣ раз-
летѣлись и замѣнились уныніемъ и раздраженіемъ.
Раздраженіе это передалось и приставу, иопъ;сначала
спокойно, но потомъ все сильнѣе и сильнѣе кипятясь,
разразился слѣдующей энергичной тирадой;
102
— Э, да что съ тобой говорить! Я на твой счетъ,
каналья, отдамъ передѣлать! Давай остатки!!
Это было самое ужасное. Ицка полѣзъ въ карма пъ
и вытащилъ два жиденькихъ обрѣзка.
— Все?!
Ицка растерянными, даже какъ будто повеселѣвши-
ми вдругъ глазами смотрѣлъ въ лицо пристава.
— Укралъ, мерзавецъ?!
У Ицки духу не хватило отпираться, такъ было оче-
видно, что онъ укралъ.
Одинъ, два, три, и удары посыпались по обѣимъ
щекамъ Ицки.
„Бьетъ", тоскливо промелькнуло въ головѣ Ицки,
— Вонъ!!—Ицка не сталъ ждать приглашенія и вы-
летѣлъ въ дверь.
Давыдка съежился и точно не замѣчалъ, что про-
исходитъ съ его другомъ. Когда приставъ, наругав-
шись, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, жена его прогово-
рила укоризненно Давыдкѣ:
— Какъ же, Давыдка, ты честный человѣкъ, а дру-
жить съ воромъ?
Давыдка только вздохнулъ и съ непривычнымъ угрю-
мымъ видомъ началъ складывать свою простыню.
Ицка, выйдя на улицу, остановился подъ аркой за-
пертыхъ воротъ и уныло смотрѣлъ предъ собою. Об-
рывки мыслей вертѣлись въ головѣ.
„Нѣтъ денегъ... праздники... что сказать ожидав-
шей семьѣ?"
И все это, какъ огнемъ кипящій горшокъ, ожига-
лось горькимъ чувствомъ обиды отъ ощущенія битаго
лица...
Въ калиткѣ показался Давыдка.
Друзья оживленно обмѣнялись мыслями.
Давыдка еще подумалъ и медленно пошелъ назадъ
въ домъ, а Ицка, попрежнему, остался ждать.
Давыдка, нерѣшительно войдя въ домъ, осторожно,
съ таинственной физіономіей подкрался къ приставу.
Приставъ только было собирался прилечь послѣ
обѣда.
— Тебѣ чего?!—рѣзко остановилъ онъ вошедшаго
Давыдку.
103
Дута Давыдки утла въ пятки.
— Ваше высокоблагородіе... вы важный баринъ...
ваше высокоблагородіе жалѣете бѣднаго человѣка, по-
тому что вы знаете, что Давыдка бѣдный, но честный
человѣкъ...
Приставъ сдвинулъ брови.
— Ты это адвокатомъ за Ицку?!
— Ваше высокоблагородіе...—затоптался онъ на мѣ-
стѣ, — позвольте мнѣ, глупому человѣку, сказать два
слова... Вы помните, и я и Ицка притли торговаться...
Вы знаете... что грѣхъ тутъ прятать... я прямо настоя-
щую цѣну назначилъ. Вы сами ученый человѣкъ...
Ицкѣ противъ меня надо вдвое взять бы.... Ну, счи-
тайте сами: подкладка...
— Да мнѣ какое дѣло, что онъ дуракъ...—прогово-
рилъ приставъ, все ближе надвигаясь на Давыдку.
— Вате высокоблагородіе, пошлите сына узнать, чи
правду я говорю... Онъ въ лавку занесъ остатокъ, а
взялъ подкладки... Ваше высокоблагородіе, вы чело-
вѣкъ справедливый... Васъ царь отличаетъ передъ всѣ-
ми... Ицка бѣдный... ваши праздники и наши праздни-
ки... Вамъ все Господь далъ... на столѣ у васъ много
будетъ... — кругомъ васъ ваша жена, дѣти ваши бу-
дутъ... У Ицки куска мацы не будетъ безъ тѣхъ де-
негъ... У Ицки девять человѣкъ голодныхъ сядетъ за
пустой столъ... Его жена, его маленькія дѣти ругать и
смѣяться станутъ надъ нимъ, что онъ къ такому празд-
нику ничего не припасъ имъ... Вамъ все далъ Господь,
еще дастъ... Пожалѣйте бѣднаго человѣка...
Вошедшая жена пристава присѣла на стулъ и, не
глядя на мужа, угрюмо проговорила:
— Да отдай ужъ ему...
Приходилось сдаваться
— Будь я собака и прохвостъ, если я еще когда-
нибудь его позову!—взбѣшенно проговорилъ въ утѣ-
шеніе себѣ приставъ, вытаскивая бумажникъ.
„Позовешь!"—промелькнуло въ головѣ Давыдки.
— Хай ему мама мордовала,—я и самъ съ нимъ не
пойду больше... — отвѣтилъ Давыдка, ловя брошенныя
деньги.
— И только потому даю, что ты честный человѣкъ...
104
Давыдка вышелъ изъ кабинета.
Ицка все въ той же позѣ тревожно впился глазами
въ Давыдку.
Давыдка молча вынулъ деньги и передалъ ихъ Ицкѣ.
Ицка облегченно вздохнулъ, пересчитанъ деньги и
быстро спряталъ ихъ въ карманъ.
Друзья пошли домой.
Давыдка, сдвинувъ совсѣмъ на затылокъ свою
шапку, не спѣша выступалъ по улицѣ съ заложенными
въ карманы штановъ руками, весь погруженный въ
пріятныя ощущенія всего происшедшаго.
Проходя мимо старой еврейки, разложившей маков-
ники, Давыдка пренебрежительно остановился и, пе-
ребравъ почти весь товаръ, выбралъ по числу дѣтей,
семь самыхъ лучшихъ тяжелыхъ маковниковъ. Такъ
какъ слѣдовало за нихъ З1/» коп., а изъ данныхъ Да-
выдкой 4 коп., полкопѣйки сдачи не оказалось, то
Ицка, переговоривъ съ другомъ, взялъ тоже одинъ ма-
ковникъ для Гершки.
Черезъ нѣсколько минутъ, тихо отворивъ дверь,
Ицка осторожно вошелъ въ свою квартиру и, окинувъ
всѣхъ своими потухшими глазами, остановился на по-
правлявшемся и уже сидѣвшемъ Гершкѣ. Осторожно
шагая черезъ дѣтей, онъ подошелъ къ его кровати и,
присѣвъ на корточки, внимательно осмотрѣлъ повре-
жденный глазъ сына.
Лицо Ицки освѣтилось тихой, ясной радостью: да-
леко, далеко, въ раздѣлѣ двухъ опухолей, цѣлый и
невредимый глазъ Гершки уясе сверкалъ привычнымъ
выраженіемъ отца.
Ицка облегченно вздохнулъ и подумалъ: „будетъ
портнымъ".
Гершка ничего не подумалъ, но съ удовольствіемъ
схватилъ худенькой ручкой маковникъ, жадно сталъ
ѣсть его, при чемъ, каждый кусочекъ сопровождался
завистливыми и внимательными взглядами, въ без-
молвномъ созерцаніи столпившихся вокругъ него,
братьевъ и состеръ.
Давыдка побѣдителемъ, съ шапкой на затылкѣ си-
дѣлъ на рабочемъ столѣ.
Пятпадцатилѣтняя дочка Давыдки, молодая невѣста,
105
съ черными большими глазами, придерживая свали-
вавшуюся косу, вытянувъ шею, веселыми блестящими
глазами смотрѣла и жадно вслушивалась въ обобще-
ніе отца, который, махнувъ рукой, какъ-то небрежно,
весело докончилъ:
— И свиньей я его назвалъ, и'мнѣ вдвое больше
онъ далъ, и впередъ далъ, а Ицку по мордѣ...
Н. Гаринъ.
Молодые.
Повѣнчавшись, Парасковьѣ
Мужъ имущество казалъ:
Это—стойлище коровье,
А корову Богъ прибралъ!
Нѣть перинки, нѣтъ кровати.
Да теплы въ избѣ полати,
А въ клѣти вмѣсто телятъ,
Два котеночка пищатъ!
Есть и овощь въ огородѣ—
Хрѣнъ да луковица,
Есть и мѣдная посуда—
Крестъ да пуговица!
Н. Некрасовъ.
И т> е р р о.
(Пѳр. съ французскаго).
Госпожа Лефевръ, деревенская жительница, вдова,
была одной изъ тѣхъ полу-крестьянокъ, полу-дамъ,
которыя рядятся въ ленты и шляпки со сборками, го-
ворятъ съ пришепетываніемъ, принимаютъ важный видъ
на народѣ, скрывая подъ комической, даже шутовской
оболочкой грубую скотскую душу, подобно тому, какъ
скрываютъ свои толстыя красныя руки подъ шелковыми
перчатками тѣлеснаго цвѣта.
Въ качествѣ служанки у нея жила простая, добрая
деревенская баба, по имени Роза.
Обѣ женщины жили въ одномъ изъ мѣстечекъ
Нормандіи, въ маленькомъ домикѣ, съ зелеными став-
нями, выходящими на улицу. Передъ домикомъ былъ
узенькій полисадникъ, дававшій имъ возможность са-
жать кое-какіе овощи.
Однажды ночью у нихъ украли съ гряды дюжину
луковицъ.
Какъ только Роза замѣтила покражу, она побѣ-
жала за барыней, не замедлившей спуститься въ одной
шерстяной юбкѣ. Отчаяніе и ужасъ ихъ были велики.
Обокрали, и кого-же? Г-жу Лефевръ! Такъ значитъ
въ странѣ пошаливали и кражи могутъ возобновиться.
Обѣ женщины, растерянныя, созерцали слѣды ногъ
на землѣ, тараторили, дѣлая различныя предположенія:
„Смотрите, воры прошли тамъ. Они перелѣзли заборъ,
соскочили на гряду".
Онѣ отчаивались за будущее. Отнынѣ нельзя будетъ
спать спокойно!
Слухъ о покражѣ разнесся. Пришли сосѣди, и, убѣ-
дившись въ свою очередь, принялись обсуждать про-
исшествіе; хозяйка и служанка каждому вновь при-
шедшему объясняли свои наблюденія и догадки.
Сосѣдскій фермеръ посовѣтовалъ имъ завести со-
баку.
107
Онѣ согласились съ этимъ; имъ необходима собака,
хотя бы для того, чтобы подавать сигналъ.
Конечно, небольшая собака! Богъ мой! что бы онѣ
стали дѣлать съ большой Собакой! Она раззоритъ ихъ
на ѣду! Нѣтъ, имъ нужна просто маленькая собаченка,
способная лаять.
Когда всѣ разошлись, г-жа Лефевръ еще долго об-
суждала вопросъ о собакѣ. Подумавши, она нашла
тысячу возраженій противъ, испуганная при одной
мысли о собачьей мискѣ, которую безпрестанно при-
дется наполнять мѣсяткой, не даромъ г-жа Лефевръ
принадлежала къ породѣ бережливыхъ до мелочности
деревенскихъ хозяекъ, имѣющихъ при себѣ постоянно
нѣсколько сантимовъ для публичной милостыни при-
дорожнымъ нищимъ и, по воскресеньямъ, въ церкви,
при сборѣ подаянія.
Роза, любившая животныхъ, въ свою очередь, пред-
ставила свои доводы за собаку и такъ хитро защитила
ихъ, что было рѣшено пріобрѣсти собачку, разумѣется,
крошечную собачку. Принялись за поиски, но пока
находили все большихъ, пожиравшихъ такое колпче-
етво супу, что г-жу Лефевръ бросало въ дрожь. Ме-
лочной лавочникъ изъ Ролльвилля, правда, предлагалъ
маленькую собачку, но требовалъ за нее два франка*)
чтобы покрыть издержки на ея воспитаніе. Г-жа Ле-
февръ объявила, что она еще согласна кормить соба-
ченку, но заплатить за нее деньги—ни за что. Тогда
булочникъ, знавшій объ этомъ, привезъ однажды утромъ
въ своей повозкѣ страннаго маленькаго звѣрька, со-
вершенно желтаго, почти безъ лапъ, съ тѣломъ кроко-
дила, головой лисицы и съ загнутымъ хвостомъ, окан-
чивающимся маленькимъ султаномъ. Одинъ изъ его
покупателей хотѣлъ отъ него отдѣлаться. Г-жа Лефевръ
нашла прелестной эту ужасную помѣсь шпица, ничего
ей не стоющую. Роза поцѣловала его и спросила, какъ
его зовутъ. Булочникъ отвѣчалъ: «Пьерро».
Его помѣстили въ старой жестянкѣ отъ мыла и
сперва дали ему воды. Онъ выпилъ. Тогда ему дали
кусокъ хлѣба. Опъ съѣлъ. Г-жу Лефевръ, уже начи-
) 1 франкъ—37 копеекъ.
108
павшую безпокоиться, осѣнила счастливая мысль:
„Когда онъ хорошенько привыкнетъ къ дому, его мож-
но будетъ выпустить на волю. Онъ найдетъ себѣ пищу,
рыская по деревнѣ”.
Его дѣйствительно оставили на звободѣ, что, одна-
ко, пе мѣшало ему быть голоднымъ. Кромѣ того, онъ
лаялъ только, чтобы потребовать ѣсть, но въ этомъ
случаѣ зато лаялъ съ ожесточеніемъ. Кто хотѣлъ,
могъ войти въ садъ: Пьеро ласкался къ каждому но-
вому посѣтителю и былъ совершенно.,,безгласенъ.
Тѣмъ не менѣе г-жа Лефевръ привыкла къ живот-
ному. Она даже начинала его любить и время отъ вре-
мени давала ему изъ своихъ рукъ кусочки хлѣба, об-
макнувъ ихъ предварительно въ соусъ своего рагу.
Но она совершенно забыла о налогѣ, и когда отъ
нея потребовали восемь франковъ за эту противную
собаченку, которая даже не лаяла, опа чуть не упала
въ обморокъ отъ потрясенія. Было немедленно рѣшено
избавиться отъ Пьерро, но никто не хотѣлъ его взять.
Всѣ окрестные жители на десять миль вокругъ отка-
зались отъ него. Тогда за неимѣніемъ другого средства,
рѣшились дать ему „отвѣдать мергеля". Это дѣлалось
со всѣми собаками, отъ которыхъ хотѣли избавиться.
Посреди обширной равнины виднѣется хижина или,
вѣрнѣе, маленькая крыша хижины, положенная на
землю. Эго и есть входъ въ мергельную яму. Большой
прямой колодезь идетъ на двадцать метровъ въ глубь
и оканчивается цѣлымъ рядомъ длинныхъ рудниковыхъ
галлерей. Въ яму спускались одинъ разъ въ годъ, въ
періодъ удабриванія почвы. Остальное время года она
служила кладбищемъ для осужденныхъ на смерть со-
бакъ; и, часто, проходя мимо этого отверстія, можно
было слышать жалобное ворчаніе, озлобленный или
отчаянный лай, и жалобный призывъ, доносившійся
оттуда.
Охотничьи и сторожевыя собаки съ ужасомъ бѣгутъ
прочь отъ этой стонущей ямы; и если наклониться къ
отверстію, изъ него выходитъ нестерпимый запахъ
гнили.
Тамъ въ темнотѣ происходятъ ужасныя драмы.
Въ то время, какъ какое-нибудь животное умираетъ
109
на днѣ, въ теченіе десяти или двѣнадцати дней, пи-
таясь нечистыми остатками своихъ предшественниковъ,
внезапно сбрасывается новое, большее и, конечно, бо-
лЬе сильное животное. II вотъ они остаются тамъ одни,
голодные, со сверкающими глазами, слѣдя другъ за
другомъ, подстерегая одинъ другого и какъ бы колеб-
лясь нѣкоторое время въ нерѣшительности. Но голодъ
побуждаетъ ихъ: внезапно они бросаются другъ на
друга, долго, ожесточенно борются, и болѣе сильный
одолѣваетъ болѣе слабаго, пожирая его живьемъ.
Рѣшивъ, что Пьерро „отвѣдаетъ мергеля", приня-
лись искать исполнителя для этой цѣли. Работникъ,
знавшій дорогу, запросилъ десять су. Г-жѣ Лефевръ
показалось черезъ-чуръ много. Деньщикъ сосѣда согла-
шался па пять су, но и это_было дорого и, послѣ за-
мѣчанія Розы, не лучше ли будетъ снести собаку са-
мимъ, ибо въ такомъ случаѣ она избавится отъ жесто-
каго обращенія по дорогѣ и не догадается объ ожи-
дающей ее участи, было рѣшено, что обѣ женщины
отправятся въ путь съ наступленіемъ ночи.
Въ этотъ вечеръ Пьерро дали хорошій супъ, поло-
живъ туда щепотку масла. Онъ вылизалъ его до капли;
тогда, видя, что животное отъ удовольствія машетъ
хвостомъ, Роза взяла его въ свой передникъ и онѣ
отправились, спѣшно, словно мародерки, шагая по
полю. Вскорѣ онѣ достигли ямы. Г-жа Лефевръ нагну-
лась, прислушиваясь, не стонетъ-ли тамъ кто-нибудь.
Пѣтъ, никого не было, Пьерро будетъ одинъ. Тогда
плачущая Роза поцѣловала его и бросила въ отверстіе,
и обѣ женщины склонились надъ нимъ, настороживъ
уши.
Прежде всего они услыхали глухой шумъ; потомъ
пронзительный, раздирающій крикъ раненаго живот-
наго, сопровождавшійся тихими жалобными визгами
боли и, наконецъ, отчаянный вой, мольбу животнаго,
призывающаго на помощь, поднявъ голову къ от-
верстію.
О, какъ онъ лаялъ! Какъ онъ лаялъ! Внезапно онѣ
были охвачены угрызеніями совѣсти, отчаяніемъ и ка-
кимъ-то необъяснимымъ, безумнымъ страхомъ, который
заставилъ ихъ спастись оттуда бѣгствомъ. Такъ какъ
110
Роза бѣжала скорѣе, г-жа Лефевръ крикнула ей:—„По-
дожди меня, Роза, подожди!" Ночь прошла для нихъ
въ ужасныхъ кошмарахъ.
Г-ясѣ Лефевръ снилось, что она сѣла за столъ по-
кушать супу, но только открыла миску, изъ нея вы-
скочилъ Пьерро и укусилъ ее за носъ.
Она проснулась и ей показалось, что она слышитъ
его лай. Она прислушалась—все было тихо; она обма-
нулась.
Раннимъ утромъ она вскочила, едва не лишившись
разсудка за ночь, и побѣжала къ ломкѣ.
Пьерро лаялъ, попрежному лаялъ и, вѣроятно, про-
лаялъ всю ночь. Она зарыдала и принялась звать его
всевозможными уменьшительными и ласкательными
именами. Онъ отвѣчалъ, придавая своему голосу раз-
личные нѣжные оттѣнки, на которые только способна
собака.
Ей захотѣлось снова увидѣть его, и она дала себѣ
обѣщаніе сдѣлать его счастливымъ до самой смерти.
Она побѣжала къ чистильщику колодцевъ, занимав-
шемуся извлеченіемъ мергеля и разсказала ему, въ
чемъ дѣло. Онъ слушалъ молча. Когда она кончила,
оиъ произнесъ: „Вы желаете достать собачку? Это бу-
детъ стоить четыре франка".
Она даже привскочила; вся ея скорбь улетучилась
въ одно мгновеніе.
— Четыре франка! Вы, кажется, съ ума сошли!..
Четыре франка!
Па это онъ отвѣчалъ: .Вы, вѣроятно, вообраяіасте,
что я соберу веревки и инструменты, пойду туда съ
моимъ мальчишкой, чтобы ваша проклятая собаченка
еще укусила меня, изъ удовольствія вамъ ее вернуть?
Не нужно было ее бросать въ такомъ случаѣ".
Она ушла возмущенная.—„Четыре франка! какъ вамъ
это нравится?*
Тотчасъ по возвращеніи она позвала Розу и пере-
дала ей требованіе чистильщика. По прежнему разсу-
дительная, Роза повторяла: .Четыре франка! Это поря-
дочныя деньги, сударыня". Потомъ она прибавила: „А
что если бросить что-нибудь этой несчастной собачкѣ,
чтобы она не умерла тамъ отъ голоду?"
111
Обрадованная г-жа Лефевръ одобрила эту мысль, и
вотъ онѣ снова отправились въ путь, снабженныя огром-
нымъ кускомъ хлѣба съ масломъ.
Онѣ разрѣзали его на кусочки и поочередно бро-
сали ихъ, разговаривая съ Пьерро. Съѣвъ одинъ ку-
сокъ, собака принималась лаять, требуя еще.
Вечеромъ онѣ снова пришли, на другой день тоже;
словомъ, каждый день онѣ стали ^приходить сюда, но
уже по разу.
Но вотъ, однажды утромъ, въ ту минуту, какъ онѣ
бросили первый кусокъ, онѣ внезапно услыхали солид-
ный лай изъ колодца. Ихъ было двое. Туда бросили
другую собаку, большую!
Роза крикнула: „Пьерро!" Пьерро завизжалъ, за-
лаялъ. Онѣ принялись бросать кормъ, но всякій разъ
ясно различали, какъ тамъ поднималась ужасная борьба,
потомъ слышались жалобныя взвизгиванія Пьерро, уку-
шеннаго своимъ компаніономъ, который, будучи болѣе
сильнымъ, поѣдалъ все.
Онѣ могли назначать сколько угодно: „Это тебѣ,
Пьерро!" Пьерро, разумѣется, ничего пе получалъ.
Женщины въ недоумѣніи переглянулись, и г-жа Ле-
февръ раздраженнымъ тономъ произнесла:—„Однако, не
могу-же я кормить всѣхъ собакъ, которыхъ туда бро-
сятъ. Надо отступиться отъ этого".
И, подавленная мыслью о всѣхъ этихъ собачкахъ,
живущихъ на ея счетъ, она ушла, унеся даже остатки
хлѣба, которые принялась жевать по дорогѣ.
Роза послѣдовала за ней, утирая глаза кончикомъ
своего голубого передника.
Гюи де Мопасанъ.
Свинья и правда.
Дѣйствующія лица:
С в и н ь я, разъѣвшееся животное; щетина ощери-
лась и блести-гь, вслѣдствіе безпрерывнаго обхожде-
нія съ хлѣвной жидкостью.
Правда, особа, которой полагается быть вѣчно-
юною, но уже изрядно побитая. Прикрыта, по распоряже-
нію начальства, лохмотьями, сквозь которыя просвѣчи-
ваетъ нагота.
Дѣйствіе происходитъ въ хлѣву.
Свинья (кобенится). Правда-ли, сказываютъ, на
небѣ-де солнышко свѣтитъ?
Правда. Правда, свинья.
Свинья. Такъ-ли, полно? Никакихъ я солнцевъ,
живучи въ хлѣву, словно не видывала?
Правда. Это оттого, свинья, что когда природа
создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала; не ви-
дать тебѣ, свинья, солнца краснаго!
Свинья. Ой-ли? (Авторитетно). А по моему, такъ
всѣ зти солнца—одно лжеученіе... ась?
Правда (безмолвствуетъ и сконф уженно поправ-
ляетъ лохмотья. Въ публикѣ раздаются голоса: „Правда
твоя, свинья! лжеученія! лжеученія!").
Свинья (продолжаетъ кобениться). Правда-ли, будто
въ газетахъ печатаютъ: „свобода-де есть драгоцѣннѣй-
шее достояніе человѣческихъ обществъ?
Пр а в д а. Правда, свинья.
Свинья. А по моему, такъ и безъ того у насъ
свободы по горло. Вотъ я безотлучно въ хлѣву живу—
и горюшка мало! Что мнѣ! Хочу — рыломъ въ корыто
уткнусь, хочу—въ навозѣ кувыркаюсь... Какой еще сво-
боды нужно! (Авторитетно), Измѣнники вы, какъ я на
васъ погляжу... ась?
Правда (вновь старается прикрыть наготу. Пуб-
лика гогочетъ: „Правда твоя, свинья! Измѣнники! Йз-
113
мѣппики!" Нѣкоторые изъ публики требуютъ, чтобъ
правду отвели въ участокъ. Свинья самодовольно хрю-
каетъ).
Свинья. Зачѣмъ отводить въ участокъ? Вѣдь тамъ
для проформы подержатъ, да и опять выпустятъ. Вотъ
что, други, въ участокъ мы ее не отправимъ, а своими
средствами... Съискивать ее станемъ.. Сегодня вопро-
сецъ зададимъ, а завтра—два... (Задумывается). Сразу
не покончимъ, а постепенно чавкать будемъ... (Сопя,
подходитъ къ Правдѣ, хватаетъ ее за икру и начи-
наетъ чавкать). Вотъ такъ!
Правда (пожимается отъ боли; публика грохочетъ.
Раздаются возгласы: „ай да свинья!" вотъ такъ затѣй-
ница!").
Свинья. Что? Сладко? Ну, будетъ съ тебя! (Пере-
стаетъ чавкать). Теперь сказывай; гдЬ корень зла?
Правда (растерянно). Корень зла, свинья? корень
зла... корень зла... (Рѣшительно и неожиданно для са-
мой себя). Въ тебѣ, свинья!
Свинья (разсердилась). А, такъ ты вотъ какъ по-
говариваешь! Ну, теперь только держись! Правда-ли,
сказывала ты: общечеловѣческая-де правда противъ
околоточно-участковой не въ примѣръ превосходнѣе?..
Сказывай прямо! Точно-ли, по мнѣнію твоему, есть ка-
кая-то особенная правда, которая противъ околоточной
превосходнѣе?
Правда. Ахъ, свинья!
Свинья. Нечего мнѣ «свиньей»-то въ рыло ты-
кать. Знаю я и сама, что свинья. Я—Свинья, а ты —
Правда... (Хрюканье свиньи звучитъ ироніей). А нутко,
свинья, погложи-ка правду! (Начинаетъ чавкать. Къ
публикѣ) Любо, что-ли, молодцы?
Правда (корчится отъ боли. Публика приходитъ
въ неистовство. Слышится со всѣхъ сторонъ: „Любо!
Нажимай, свинья, нажимай! Гложи ее! Чавкай! Ишь
вѣдь, распостылая, еще разговаривать вздумала!1*)
77. Щедринъ.
8
Забытый часовой.
(Переводъ съ нѣмецкаго).
Забытый часовой въ войнѣ свободы,
Я тридцать лѣтъ свой постъ не погидалъ:
Побѣды я не ждалъ, сражаясь годы;
Что не вернусь, не уцѣлѣю—зналъ.
Я день и ночь стоялъ, не засыпая,
Пока въ палаткахъ храбрые друзья
Всѣ спали, громкимъ храпомъ не давая
Забыться мнѣ, хоть и вздремнулъ бы я...
Ружье въ рукахъ; всегда на стражѣ ухо;
Чуть тварь какую близко разгляжу
Ужъ не уйдетъ: какъ-разъ дрянное брюхо
Насквозь горячей пулей просажу.
Случалось, и такая тварь, бывало,
Прицѣлится и мѣтко попадетъ.
Не утаю—теперь въ томъ проку мало
Я вес^ израненъ; кровь моя течетъ.
Глѣ-жъ смѣна? Кровь течетъ; слабѣетъ тѣло.
Одинъ упалъ—другіе подходи!
Но я не побѣжденъ: оружье цѣло,
Лишь сердце порвалось въ моей груди.
Г. Гейне.
Счастливѣйшія минуты въ жизни
Михаила Ивановича.
Первый поѣздъ гремитъ по новымъ рельсамъ, оста-
вляя за собою всеобщія испугъ простыхъ деревенскихъ
людей и клубы дыма, который долго копошится среди
придорожныхъ луговъ или комомъ застрѣваетъ въ гу-
стыхъ вѣтвяхъ лѣса.
Говоръ и шумъ наполняютъ вагонъ третьяго класса,
посреди этого шума и говора самый крикливый голосъ
самая смѣлая рѣчь принадлежитъ Михаилу Ивановичу,
Возвращеніе съ ярмарки.
(Съ карт. А. Корзухина)
который переживаетъ поистинѣ счастливѣйшія минуты.
Михаилъ Ивановичъ заламываетъ картузъ па ухо, под-
пираетъ рукою бокъ и разрумяниваетъ свои впалыя
худыя и черныя щеки посредствомъ буфетовъ, не за-
бывая поминутно предъявлять права человѣка, кото-
рый никого не грабилъ и не грабитъ.
116
Во всѣхъ проявленіяхъ Михаиломъ Ивановичемъ
его правъ и надеждъ принималъ весьма ревностное
участіе нѣкоторый сильно подгулявшій мужикъ. Этотъ
человѣкъ всегда доказывалъ полную охоту заорать на
весь вагонъ о справедливости того, что говоритъ Ми-
хаилъ Иванычъ.
— Ай, намъ на пяточекъ-то выпить нельзя? —
Обращается къ нему Михаилъ Иванычъ, когда поѣздъ
подходитъ къ станціи.
— Василей! Неушто не разрѣшаютъ намъ, мужикамъ,
этого? а? Вася?... А не будетъ ли мужикъ-то по?
чище?...
— Почище, братъ! — зѣваетъ поклонникъ: — по-
чище!
— А Вася?—продолжаетъ Михаилъ Иванычъ, обняв-
шись съ мужикомъ и подходя къ буфету? Дозво-
ляютъ мужикамъ буфету. Какъ ты думаешь, за свои,
примѣрно, деньги, примѣрно, ежели бутенброду мужи-
камъ бы? а?
— Бутенброду!—грозно восклицаетъ мужикъ, вла-
мываясь въ толпу у буфета, но увидавъ господъ, пу-
гается, снимаетъ шапку и бурчитъ:
—• Дозвольте бутенброду, васкбродь!...
Михаилъ Иванычъ обиженъ такимъ поступкомъ
мужика и долго ругаетъ его за малодушіе.
— За свои деньги, да оробѣлъ!—укоризненно гово-
ритъ онъ, отойдя отъ него въ сторону.—И дуракъ ты,
сиволдай!..
— Голубчикъ! - умиленно разѣвая лохматый ротъ,
вини тся мужикъ.—Милашка!
Ай, у нихъ деньги-то цѣннѣе нашихъ? Свинья
ты, сволочь!
Мужикъ шатается и смотритъ на землю, оставивъ
безъ вниманія собственаую бороду и усы, которые но-
сятъ обильные слѣды позорно добытаго бутерброда.
Онъ виноватъ и готовъ чѣмъ-угодно искупить свою
вину.
Какая-то барыня заняла два мѣста, ѣстъ сладкій
пирожокъ и презрительнымъ тономъ разсказываетъ
сосѣду-барину о томъ, что она никогда не ѣздила въ
третьемъ классѣ, что быть съ мужиками она не при-
117
выкла, потому что она выросла въ знатномъ се-
мействѣ.
Этого достаточно, чтобы провинившійся мужикъ
понадобился Михаилу Иванычу.
— Вася! Спой! Мужицкую...
— Спѣть, что ли?
— Громыхни, другъ! Вотъ барыня тоже очень хо-
рошо поетъ! Спой! Нашу! Чево?
— Нашу! Э-а—ахъ да а...
Мужикъ разѣвалъ ротъ и горло во всю мочь.
Кондукторъ, кондукторъ!—кричалъ баринъ и ба-
рыня.
— Кондукторъ! — тоже вопіетъ Михаилъ Ивано-
вичъ.—Пожалуйте! Разберите дѣло!...
— Что такое?—спрашиваетъ прибѣжавшій кондук-
торъ.
Помилуйте! пьяный мужикъ, кричитъ Богъ
знаетъ, что! (Зилъ нѣтъ!
— Онъ запѣлъ! вступается Михаилъ Ивановичъ.—
Мы по своему, по-мужичьи, поемъ. Ежели вамъ угодно,
вы по-господски спойте. Чего же-жъ, громыхните
ваше пѣніе... а мы наше... Г-нъ кондукторъ! Такъ я
говорю? Гдѣ объ этомъ вывѣшено, чтобы не пѣть му-
жикамъ?
Кондукторъ рѣшилъ дѣло въ пользу Михаила Ива-
ныча, присовокупляя, что въ правилахъ нѣтъ пункта,
чтобы не пѣть, и предлагаетъ барынѣ перейти во вто-
рой класссъ.
— Пожалуйте во второй классъ!—прибавляетъ Ми-
хаилъ Иванычъ отъ себя.—Пожалуйте.
— Паажалуйте!..—бурчитъ мужикъ.
Тамъ вамъ не будетъ безпокойства... а тутъ.. тутъ
мужики дураки... Черезъ нихъ вы получите вашъ вредъ,
Потому мы горластые, ровно черти... Вась! Громых-
ші-ко!..
— Э-о-а-а...
Хохотъ и гамъ на весь вагонъ.
— Что орешь, дуракъ!—вмѣшивается какая-то но-
вая фигура, и тоже изъ мужиковъ.—Барыня сладкіе
пирожки кушаетъ, а ты орешь?
Сладкіе?—перебиваетъ Михаилъ Иванычъ.—Ва-
118
силій! Чуешь?... Попробовать мужикамъ сладкаго! Али
мы не люди?... Почему намъ сахарнаго не отвѣдать?
Пирожникъ!..
— Эй!.. Пирожникъ!..—вторитъ мужикъ.
— Давай мужикамъ сахарнаго на пятачокъ!... Ба-
рыня? Почемъ платили!..
— Кондукторъ! Кондукторъ!
Кондукторъ—кричитъ Михаилъ Иванычъ и му-
жикъ вмѣстѣ.—Къ разбору пожалуйте.
Является кондукторъ, узнаетъ, въ чемъ дѣло, — и
Михаилъ Иванычъ снова правъ, ибо нигдѣ «не вывѣ-
шено объявленія насчетъ того, чтобы не спрашивать—
почемъ пирожки».
Многочисленность и быстрота побѣдъ до такой сте-
пени переполняетъ гордостью душу Михаила Ива-
ныча, что унять его отъ непрерывныхъ предъявленій
правъ рѣшительно нѣть никакой возможности.
Позвольте васъ просить!—упрашиваетъ его, на-
конецъ, кондукторъ.—Сдѣлайте одолженіе, прекратите
пѣніе!
Не вывѣшенъ!., начинаетъ дебоширничать му-
жикъ, но Михаилъ Иванычъ немедленно зажимаетъ
ему ротъ рукою и говорить:
— Цыцъ! Васька! Ни-ни-пи!.. коли честно, благо-
родно, извольте! Ма-ллчи!.. «Сдѣлайте одолженіе»,
«будьте такъ добры», это другое дѣло!.. Это, брать,
другого колибру!... Извольте, съ охотой...
И у буфета слѣдующей станціи можно снова видѣть
фигуру мужика и Михаила Иваныча.
— Вася! Милый! —говоритъ Михаилъ Иванычъ
стараясь глядѣть прямо въ осоловѣлые отъ водки глаза
мужика.
— Чуялъ, что-ли?... „Вы..* „сдѣлайте милость",
ну! не по скулѣ же!.. Попимай-ко-сь!..
— Гол-лубчикъ! — лопочетъ мужикъ, обнимая Ми-
хаила Иваныча за шею и хороня на его груди безсиль-
ную, хмѣльную голову...
Глѣбъ Успенскій.
Левъ Николаевичъ Толстой *).
Левъ Николаевичъ Толстой, величайшій міровой
геній своего времени, извѣстенъ и дорогъ не только
всему образованному міру, но и простому русскому
рабочему народу, какъ -геніальный художникъ, какъ
Л. Н. Толстой.
учитель жизни, какъ великій печальникъ всѣхъ тру-
дящихся и обремененныхъ. Скончавшись 7-го ноября
1910 г. на 83 году жизни, великій старецъ оставилъ
*) Но матеріаламъ изъ „Біографіи Л. II. Толстого" П. Бирюкову
120
послѣ себя безсмертное наслѣдіе, которое составляетъ
гордость и величіе русскаго народа.
Левъ Николаевичъ родился 28 августа 1828 г. Про-
исходилъ онъ со стороны отца отъ древняго графскаго
рода Толстыхъ, а со стороны матери отъ еще болѣе
древняго рода князей Волконскихъ. Рано лишившись
родителей (матери на второмъ году жизни, а отца на
девятомъ), людей добрыхъ, образованныхъ и справед-
ливыхъ, Л. Н. остался на рукахъ тетки, Татьяны Але-
ксандровны Ергольской, съ которой онъ прожилъ по-
чти всю свою юность и которая имѣла самое благо-
творное вліяніе на характеръ и наклонности будущаго
великаго писателя земли русской.
„Вліяніе Татьяны Александровны,—пишетъ Л. Н.
Толстой въ своихъ воспоминаніяхъ,—было въ томъ,
что еще въ дѣтствѣ она научила меня духовному на-
слажденію любви. Она не словами учила' меня этому,
а всѣмъ своимъ существомъ заражала меня любовью.
Я видѣлъ, чувствовалъ, какъ хорошо было любить, и
понялъ счастье любви. Это первое. Второе то, что она
научила меня прелести неторопливой одинокой жизни».
Стремленія къ братскому любовному отношенію къ
людямъ пробудились въ Толстомъ еще въ раннемъ
дѣтствѣ. Будучи еще совсѣмъ маленькимъ, Толстой
любилъ играть въ «Муравейные братья», игра, которой
его научилъ старшій братъ Николай Николаевичъ.
.Вѣроятно,—говорилъ Л. Н—чъ въ своихъ воспо-
минаніяхъ,—это были .Моравскіе братья", о которыхъ
онъ слышалъ или читалъ, но на нашемъ языкѣ это
были .Муравейные братья". Игра эта состояла въ томъ,
что мы садились подъ стулья, загораживая ихъ ящи-
ками, завѣшивали платками и сидѣли тамъ въ тем-
нотѣ, прижимаясь другъ къ другу".
Кромѣ того, Николай Николаевичъ обѣщалъ братьямъ
раскрыть тайну о томъ, какъ сдѣлать, чтобы всѣ люди не
знали никакихъ несчастій, никогда не ссорились и не
сердились, а были бы постоянно счастливы. Эта тайна,
по его словамъ, была имъ написана на зеленой па-
лочкѣ, и эта палочка зарыта на краю оврага, въ лѣсу.
.Идеалъ Муравейныхъ братьевъ,—заключаетъ свой
разсказъ Л. Н—чъ,—льнущихъ любовью другъ къ другу,
121
только не подъ двумя креслами, завѣшанными плат-
ками, а подъ всѣмъ небеснымъ сводомъ всѣхъ людей
міра, остался для меня тотъ же, и какъ я тогда вѣ-
рилъ, что есть зеленая палочка, па которой написано
то, что должно уничтожить все зло въ людяхъ и дать
нмъ великое благо, такъ я вѣрю и теперь, что есть эта
истина и что будетъ опа открыта людямъ и дастъ имъ
то, что она обѣщаетъ".
У Л. Н. Толстого было четыре брата и одна сестра,
съ которыми онъ жилъ въ юности вмѣстѣ, въ Казани,
гдѣ всѣ братья учились въ университетѣ. Юность Тол-
стого прошла очень бурно. Онъ увлекался то однимъ,
то другимъ, бросался изъ одной крайности въ другую.
Сперва онъ бросилъ ученье и поселился въ родномъ
имѣніи .Ясная Поляна" съ намѣреніемъ помогать крѣ-
постнымъ крестьянамъ (это было въ 1847 г.). Потомъ
опять вздумалъ учиться, но опять не кончилъ универ-
ситета, поѣхалъ путешествовать, сталъ сильно играть
въ карты и вернулся снова въ Ясную Поляну, мучи-
мый угрызеніями совѣсти за безумно проведенное время.
Въ 1851 г. онъ поѣхалъ на Кавказъ, гдѣ служилъ его
братъ Николай Николаевичъ офицеромъ, и тоже посту-
пилъ на службу. Тамъ, на Кавказѣ Толстой написалъ
свое первое произведеніе „Исторія моего дѣтства" ко-
торое было напечатано въ „Современникѣ", въ 1862 г.
Кавказская жизнь и стычки съ горцами дали Толстому
матеріалъ для нѣкоторыхъ его замѣчательныхъ разска-
зовъ, какъ „Набѣгъ", «Рубка лѣса", „Казаки" и др.
Въ 1854 г. Толстой отправился въ осажденый Се-
вастополь, гдѣ происходили всѣ ужасы войны и осадъ.
Толстой, участвовалъ въ самыхъ опасныхъ дѣлахъ и вы-
лазкахъ, подвергаясь постоянно смертельной опасности.
Потомъ онъ описалъ эту войну въ своихъ „Севастополь-
скихъ разсказахъ".
Среди грома и ужасовъ войны мысль Толстого ра-
ботала надъ великими вопросами общечеловѣческаго
братства и единенія людей въ Богѣ. И въ своемъ
дневникѣ того времени онъ записалъ такія слова:
„Разговоръ о божествѣ и вѣрѣ навелъ меня на ве-
ликую громадную мысль, осуществленію которой я
чувствую себя способнымъ посвятить жизнь. Мысль
122
эта—основаніе новой религіи, соотвѣтствующей разви-
тію человѣчества, религіи Христа, но очищенной отъ
вѣры и таинственности, религіи .практической, не обѣ-
щающей будущее блаженство, но дающей блаженство
на землѣ. Привести эту мысль въ исполненіе, я пони-
маю, что могутъ только поколѣнія, сознательно рабо-
тающія для этой цѣли. Одно поколѣніе будетъ завѣ-
щать мысль эту слѣдующему, и когда-нибудь фана-
тизмъ или разумъ приведутъ ее въ исполненіе. Дѣй-
ствовать сознательно къ соединенію людей религіей—
вотъ основаніе мысли, которая, надѣюсь, увлечетъ
меня*.
Послѣ Севастопольской войны Толстой нѣкоторое
время жилъ въ Петербургѣ, потомъ, выйдя въ отставку,
поѣхалъ заграницу. Въ Парижѣ онъ присутствовалъ
въ 1857 г. при смертной казни — и это произвело на
него потрясающее впечатлѣніе.
«Когда я увидалъ, какъ голова отдѣлилась отъ тѣла,
и то и другое застучало въ ящикѣ, я понялъ, — не
умомъ, а всѣмъ существомъ,—что никакія теоріи ра-
зумности существующаго прогресса не могутъ оправ-
дать этого поступка".
Вернувшись въ Россію Толстой вскорѣ пережилъ
большой ударъ-смерть любимаго брата, Николая, умер-
шаго отъ чахотки. Эта преждевременная смерть люби-
маго брата опять направила мысль Толстого на во-
просы вѣчности и жизни.
Въ это время Толстой спльно увлекся учительской
дѣятельностью. Опъ устроилъ въ Ясной Полянѣ школу,
гдѣ самъ обучалъ дѣтей, издавалъ журналъ, въ кото-
ромъ онъ излагалъ свои мысли на воспитаніе и обу-
ченіе, доказывая, что въ образованіи пе должно быть
никакой принудительности и что все обученіе должно
быть основано на опытныхъ и свободныхъ отношеніяхъ
между учителемъ и ученикомъ.
Въ 1861 г., при освобожденіи крестьянъ, Толстой
взялъ на себя обязанность мироваго посредника. Бу-
дучи сторонникомъ освобожденія крестьянъ, Толстой
въ этой должности сталъ открыто на сторону народа.
Видя, какъ помѣщики-крѣпостники стараются всѣми
силами удержать свои привилегіи, Л. Н—чъ унотре-
123
блялъ всю силу своего вліянія, противодѣйствуя имъ,
защищая свободу и интересы крестьянъ. Такъ какъ
многія спорныя дѣла между помѣщиками и крестья-
нами ему приходилось рѣшать не въ пользу помѣщи-
ковъ, то онъ скоро возбудилъ къ себѣ сильную вражду
среди дворянъ стараго закала; они стали тормозить
всячески его дѣятельность, писали на него доносы и
даже оскорбляли его на мировыхъ съѣздахъ явнымъ
пренебреженіемъ къ его мнѣнію. Видя, что онъ не въ
силахъ бороться съ своими противниками, онъ оста-
вилъ эту должность и ограничилъ свою дѣятельность
школьнымъ дѣломъ.
Вся эта борьба утомила Л. II—ча и надорвала его
силы. Онъ серьезно захворалъ и, опасаясь чахотки,
унесшей уже его двухъ братьевъ, поъхалъ лѣтомъ
1862 года въ Самарскую губернію на кумысъ лѣчиться
и отдыхать.
Между тѣмъ темныя силы продолжали работать, и
въ его отсутствіе въ Ясную Поляну нагрянули жан-
дармы съ обыскомъ, все перевернули и перепортили,
перепугали и разстроили его тетушку и сестру, остав-
шихся въ Ясной Полянѣ, ничего не нашли и, пригро-
зивъ новымъ обыскомъ, уѣхали.
Вернувшись съ кумыса, Толстой вскорѣ женился и
послѣ этого въ теченіи почти двадцати лѣтъ прожилъ
въ Ясной Полянѣ, занимаясь почти исключительно ху-
дожественнымъ творчествомъ. Въ этотъ періодъ вре-
мени онъ написалъ свои два самыхъ крупныхъ и са-
мыхъ геніальныхъ произведенія „Войну и миръ" и
„Анну Каренину" которыя доставили ему міровую из-
вѣстность и установили за нимъ славу геніальнаго ху-
дожника. Въ это же время онъ не покидалъ и своей
педагогической дѣятельности составилъ замѣчательную
«Азбуку», устраивалъ школы. Въ 70-ыхъ годахъ, во
время голода въ Самарской губерніи онъ первый от-
кликнулся на это бѣдствіе, и благодаря его призыву
было собрано больше милліона рублей для голодаю-
щихъ.
Съ начала 80-ыхъ годовъ произошелъ переломъ въ
жизни и міровоззрѣніи Толстого, переломъ подготов-
лявшійся уже давно. Постоянно размышляя надъ во-
124
□росами о цѣли и смыслѣ жизни, Толстой вернулся къ
Евангелію и къ чистому христіанству первыхъ апосто-
ловъ и принялся проповѣдывать своимъ могучимъ
словомъ эту старую, забытую людьми правду. Онъ
самъ, поскольку могъ, измѣнилъ свой образъ жизни,
пересталъ курить, ѣсть мясо, началъ самъ работать
крестьянскую работу. Въ своихъ сочиненіяхъ, написан-
ныхъ имъ въ это время, „Исповѣди”, „Въ чемъ моя
вѣра”, „Такъ что же намъ дѣлать" и друг. онъ изла-
гаетъ свое ученіе, въ которомъ ставитъ на первомъ
планѣ дѣятельную любовь къ людямъ безъ различія
вѣрованій и положенія, трудовую жизнь, самосовер-
шенствованіе, непротивленіе злу насиліемъ. Въ это
время вокругъ Толстого и въ разныхъ мѣстахъ Россіи
образовываются кружки послѣдователей Толстого стре-
мящихся осуществить въ своей жизни его ученіе
(«толстовцы»).
Въ началѣ же 80-ыхъ г.г. Толстой началъ писать
спеціально для народа книжки, въ которыхъ излагалъ
свое ученіе («Чѣмъ люди живы». «Гдѣ любовь тамъ и
Богъ», «Два старика» и др.). Книжки эти изданныя
издательствомъ «Посредникъ», основаннымъ И. II. Гор-
буновымъ подъ руководствомъ Толстого, разошлись въ
десяткахъ милліоновъ экземпляровъ и нанесли боль-
шой ударъ лубочной литературѣ.
За послѣднія 25 лѣтъ жизни Л. Н. Толстой, не-
устанно проповѣдуя свое ученіе, поддерживая сноше-
нія съ лучшими людьми всѣхъ народовъ міра напи-
салъ и цѣлый рядъ яркихъ художественныхъ произве-
деній, въ которыхъ проводилъ свое ученіе („Крейцерова
соната", „Воскресенье" и др., а также многія произве-
денія еще не напечатанныя).
Толстой не ограничился одной проповѣдью словомъ.
Въ 1891 г. онъ, уже 63 лѣтній старикъ, самъ отпра-
вился въ голодныя мѣста и кормилъ голодающихъ.
Онъ отказывается отъ права на свои сочиненія, кото-
рыя могли бы принести ему милліоны, онъ откли-
кается словомъ, совѣтомъ и трудомъ па всякую нужду
и горе. Еще громче откликался онъ на ужасы, твори-
вшіеся въ эти годы въ Россіи. При кровопролитной
японской войнѣ онъ выступилъ со статьей «Одумай-
125
тесь». Также откликнулся онъ на ужасы кишиневскаго
погрома противъ евреевъ.
Еще болѣе страстную и сильную статью написалъ
онъ противъ смертной казни: „Не могу молчать".
Толстой былъ противъ частной собственности на
землю, противъ власти человѣка надъ человѣкомъ,
противъ всякаго насилія — и поэтому его сочиненія
были запрещены въ Россіи. Онъ выступилъ рѣзко про-
тивъ церковной обрядности и отрицалъ нѣкоторые дог-
маты, и за это Синодъ отлучилъ его отъ церкви.
28 октября 1910 г. Толстой покинулъ родной домъ и
ушелъ въ міръ, рѣшивъ уединиться и зажить жизнью
неизвѣстнаго странника. Но этотъ подвигъ былъ уже не
по силамъ 83-лѣтнему старику. Онъ простудился, слегъ
на одной глухой станціи (Астапово) и 7-го ноября въ
6 ч. 5 м. утра тихо скончался.
Похороненъ прахъ Л. Н. Толстого въ Ясной По-
лянѣ.
Весь міръ оплакивалъ потерю великаго мірового
генія, который училъ людей и словомъ, и дѣломъ
любви, братству и высшей божеской правдѣ.
С. А.
Тризна
Орла убили. Царственныя крылья
Раскинувъ, очи гордыя смеживъ,
Лежалъ онъ—жертва хищнаго насилья.
Щенокъ лягавый, лапой наступивъ
На грудь его, вылизывалъ изъ раны
Кровинокъ теплыхъ алую росу..
Ключи застыли. Мракъ стоялъ въ лѣсу.
Притихли сѣдокрылые бураны.
А черный воронъ съ бѣлою совой—
Залетной гостьей тундры вѣковой—
Четою богомольною сидѣли
На бастіонѣ старой цитадели,
Пронизывая рѣзкимъ крикомъ тьму:
„АнаѳемаІ Анаѳема ему!..“
С. Г. Фругъ.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
Правда. Стих. А. К. Толстого...........................3
Шемякинъ судъ. Комедія................................ 5
Изъ за „гусака." Разсказъ Н. В. Гоголя.................9
Змѣй Тугаринъ. Былина А. К. Толстого..................22
Вѣрный Трезоръ. Разсказъ Н. Щедрина...................27
Гр. А. К. Толстой. Біографія А. С.....................33
Сонъ. Стих. И. С. Тургенева...........................34
Приняли. Разсказъ Шоломъ-Алейхема.....................35
Шутливое прошеніе. Стих...............................40
Расправа. Разсказъ Г. Успенскаго......................42
Въ прусскомъ поѣздѣ. Стих. Н. Добролюбова. . . . . .46
Н. А. Добролюбовъ. Біографія А. С.....................48
Красный смѣхъ. Отрывокъ Л. Андреева...................49
Пѣснь торжествующей свиньи. Стих. А. Барыковой. . . 53
Случай съ чиновникомъ Макаромъ Дѣвушкинымъ. Разсказъ
О. Достоевскаго..................................54
Чернорабочій и бѣлоручка. Діалогъ И. С. Тургенева . . 58
Покаяніе Филиберта. Разсказъ А. Амфитеатрова .... 60
Атта Тр'оль Поэма Г. Гейне,...........................69
Свадьба. Разсказъ А. Куприна....................•	. . 77
Хмѣль. Стих. Н. Некрасова.............................89
Бесѣда досужихъ людей. Разсказъ Л. Н. Толстого . . 91
Смѣсь. Стих. А. К. Толстого...........................96
Ицка и Давидка. Разсказъ Н. Гарина....................97
Молодые. Стих. И. Некрасова..........................105
Пьерро. Разсказъ Г. Мопасанъ.........................106
Свинья и правда. Діалогъ. Н. Щедрина.................112
Забытый часовой. Стих. Г. Гейне......................114
Счастливыя минуты въ жизни Михаила Ивановича. Раз-
сказъ. Г. Успенскаго............................115
Л. Н. Толстой. Біографія. С. А.......................119
Тризна. Стих. С. Фруга...............................126
Кнііі'ои.'здаге.іпстно „РАЗУМЪ"
С.-Петербургъ, Итальянская, 27.
„АЛЬМАНАХИ ДЛЯ ВСѢХЪ“
Сборники разсказовъ и стихотвореній извѣстныхъ
авторовъ, съ рисунками.
СЕРІЯ I.
Книжка первая: „ВСЮДУ ЖИЗНЬ-. Составилъ С. Ан—скій.
Разсказы и стихотворенія: В. Гаршина, В. Короленко, Г. Мачтета,
Л. Толстого, В. Гюго, Н. Некрасова, И. Никитина н др.
Книжка вторая: „ТРУЖЕНИКИ-, Составили Стеллинъ и
К. Ганъ. Разсказы и стихотворенія: Л. Андреева, М. Горькаго,
Д. Мамина-Сибиряка, А. Чехова. Т. Гуда, Лонгфелло и др.
Книжка третья: „ЗА ПРАВДУ БОЖІЮ". Составилъ С.
Ан—скій. Разсказы и стихотворенія, посвященные жизни и дѣ-
ятельности борцовъ за свободу вѣры и мысли.
Книжка четвертая: „ПА ЧУЖБИНѢ". Составилъ С. Басма-
новъ, Разсказы и стихотворенія: Ш. Аша, И. Бунина, Ѳ. Досто-
евскаго, В. Короленко, В. Гюго, Т. Шевченко и др.
Книжка пятая: „СМѢХЪ и СЛЕЗЫ". Составили С. Ан—скій
и Стеллинъ. Произведенія: Л. Толстого, И. Тургенева, Гл. Успен-
скаго, А. Куприна, Пушкина, Л. Андреева, А. Толстого и др.
готовится къ печати:
СЕРІЯ II.
Книжка шестая: „СОЛДАТСКАЯ ДОЛЯ". Составилъ М. II.
Бойковъ.
Книжка седьмая: „НЕВОЛЯ". Составилъ М. А. Каровъ.
Книжка восьмая: „РОССІЯ И ЕЯ ДѢТИ". Составилъ С. А.
Ан—скій.
Книжка девятая: І'а.і.ісрея русеких ьн иностран-
ныхъ ннсате.іей" 25 портретовъ на веленевой бумагѣ.
Біографіи п отрывки изъ произведеній, съ иллюстраціями.
Книжка десятая „Европейское искусство". 20 сним-
ковъ съ произведеній русской и иностранной живописи и скульп-
туры. Біографіи художниковъ. Очеркъ исторіи искусства.
Цѣна каждому сборнику отъ I -V по 15 к., съ пересылкой
21 кои., наложеннымъ платежомъ 38 коп. Выписывающіе всю
первую серію (I—V) платятъ съ пересылкой 95 к., наложеннымъ
платежомъ 1 р. 05 коп.

□ книгоизд-во и кнййіыйікллдъ «РАЗУМЪ» □
С-ПЕТЕРЬ^РГЪ, ИТАЛЬЯНСКАЯ, 27.
„АЛЬМАНАХИ- ДЛЯ ВСѢХЪ“
Сборники разсказовъ и стихотвореній извѣсти, авторовъ, съ рис.
СЕРІЯ I.
Книжка псрвая:„ВСЮДУ ЖИЗНЬ". Составилъ С. Ан—скій.
Разсказы и стихотворенія: В. Гаршина, В. Короленко, Г. Мачтета,
Л. Толстого, В. Гюго, Н. Некрасова, Н. Никитина и др.
Книжка вторая: „ТРУЖЕНИКИ", Составили Стеллинъ и
К. Ганъ. Разсказы и стихотворенія: Л. Андреева, М. Горькаго,
Д. Мамина-Сибиряка, А. Чехова, Т. Гуда, Лонгфелло и др.
Книжка третья: „ЗА ПРАВДУ БОЖІЮ". Составилъ С.
Ан—скій. Разсказы п стихотворенія, посвященные жизни и дѣ-
ятельности борцовъ за свободу вѣры и мысли.
Книжка четвертая: „НА ЧУЖБИНѢ". Составилъ С. Басма-
новъ. Разсказы и стихотворенія: Ш. Аша, И. Бунина, Ѳ. Досто-
евскаго, В. Короленко, В. Гюго, Т. Шевченко и др.
Книжка пятая: „СМѢХЪ и СЛЕЗЫ". Составили С. Ан—скій
и Стеллинъ. Произведенія: Л. Толстого,!!. Тургенева, Гл.Успен-
скаго, А. Куприна, Пушкина, Л. Андреева, А. Толстого и др.
готовится къ печати:
СЕГІЯ II.
Книжка шестая: „СОЛДАТСКАЯ ДОЛЯ". Составилъ М. П.
Бойковъ.
Книжка седьмая: „НЕВОЛЯ". Составилъ М. А. Каровъ.
Книжка восьмая: „РОССІЯ И ЕЯ ДѢТИ". Составилъ С. А.
Ан—скій.
Книжка девятая: Галлерея русскихъ и иностран-
ныхъ писателей* 25 портретовъ па веленевой бумагѣ.
Біографіи и отрывки изъ произведеній, съ иллюстраціями.
.Книжка десятая „Европейское искусство" 20сним-
ковъ съ произведеній русской и иностранной живописи и скульп-
туры. Біографіи художниковъ. Очеркъ исторіи искусства.
Цѣна каждому сборнику отъ I—V по 15 к., съ пересылкой
21 коп., наложеннымъ платежомъ 38 коп. Выписывающіе всю
первую серію (I—V) платятъ съ пересылкой 95 к., наложеннымъ
платежомъ 1 р. 05 коп.
Цѣна '15 коп