М.ИВИН

$

М.ИВИН
 ИЗДАТЕЛЬСТВО  „ДЕТСКАЯ  ЛИТЕРАТУРА"  ЛЕНИНГРАД  1971

57
 И  25
 Издание  второе
 Здесь  рассказано  о  многих  людях  разных  времен  и  народов.  Одни
из  этих  людей  жили  в  античную  пору,  другие  —  в  эпоху  Возрожде¬
ния,  третьи  —  в  новое  время.
 Среди  героев  книги  вы  встретите  философов  и  врачей,  ботаников
и  химиков,  физиков  и  биохимиков.  Что  же  их  объединяет  —  эллина  и
русского,  швейцарца  и  немца,  англичанина  и  итальянца,  голландца  и
француза?
 То,  что  все  они,  герои  книги,  неотступно  выпытывали  (а  их  по¬
следователи  продолжают  выпытывать)  у  природы  одну  из  самых
сокровенных  ее  тайн  —  тайну  зеленого  листа.
 Иные  из  наших  скромных  героев  забредали  в  лабораторию  зеле¬
ного  листа  случайно,  ведомые  беспокойной  мыслью,  опережающей
время  и  рождающей  удивительные  догадки.  Другие  посвятили  себя
постижению  тайны  целиком,  хотя  знали,  что  на  это  не  хватит  всей  их
жизни  и  не  им  достанутся  плоды  открытия.
 Попытаемся  и  мы,  следом  за  нашими  героями,  проникнуть  в  зе¬
леный  тайник  природы  —  тайник,  в  котором  и  по  сей  день  остается
еще  немало  темных  мест.
 Рисунки  Е.  Кржижановского
Оформление  С.  Острова
 7—6—3

В  САДУ  ЛИКЕЯ
 Старый  Феофраст,  сопровождаемый  толпой  учеников,
шел  по  саду.  Стояло  лето.  Уже  отцвели  левкои.  Падали
с  роз  лепестки.  Покачивались  на  высоких  стеблях  цар¬
ские  кудри,  своими  цветками  действительно  напоминаю¬
щие  локоны.
 Миновав  ряды  молодых  олив  и  низкорослых  мин¬
дальных  деревец,  старик  остановился  близ  одинокой
финиковой  пальмы,  с  которой  свисали  массивные  белые
соцветия.
 7

Юноши  окружили  учителя.  Они  стояли,  укрытые  от
солнца  огромными,  похожими  на  перья  фантастической
птицы,  поникшими  листьями  пальмы.
 Феофраст  безмолвствовал,  рассеянно  прикасаясь  кон¬
чиками  пальцев  к  мохнатому  стволу.  Ученики  знали,  что
старик  любит  финиковую  пальму  и  способен  подол¬
гу  созерцать  ее,  не  произнося  ни  слова.  В  своих  кни¬
гах  и  беседах  он  вновь  и  вновь  возвращался  к  этому
дереву.
 Но  Феофраст  не  всегда  только  созерцал.  Он  нередко
показывал  ученикам,  как  надо  сажать  косточки  фини¬
ков,  чтобы  росток  пошел  прямо  вверх;  он  рассказывал
им,  что  пальма  любит  солоноватую  воду,  что  ей  полезны
пересадки.  Старик  научил  юношей  различать  мужские  и
женские  пальмы.  Это  нужно  знать,  говорил  он,  так  как
женскйе  деревья  получают  помощь  от  мужских.  Если
срезать  мужское  соцветие  и  встряхнуть  его  над  жен¬
ским,  то  после  того  финики  не  опадают.  Впрочем,  здесь,
в  Афинах,  этого  делать  не  стоит,  так  как  в  Элладе  фи¬
ники  все  равно  не  вызревают,  а  иногда  плоды  даже  не
завязываются.  Зато  в  Вавилоне  пальма  дает  диковин¬
ный  урожай.  Она  любит  такие  места,  где  вовсе  не  бы¬
вает  дождей.  В  Сирии  и  Египте  есть  финиковые  пальмы,
приносящие  плоды  в  четырехлетием  возрасте,  когда  де¬
ревцо  еще  не  превышает  человеческого  роста...
 Да  разве  только  о  финиковой  пальме  рассказывал
учитель,  бродя  с  юношами  по  саду  и  по  тенистым  рощам
Аполлона  Ликейского?
 Феофраст  знал  многие  сотни  растений.  Он  провел
детство  на  острове  Лесбос,  среди  гор,  покрытых  дрему¬
чими  лесами.  Мальчика  называли  тогда  именем,  которое
дал  ему  отец  —  Тиртам,  Тиртамос.
 Юный  Тиртамос  переезжает  в  Афины.  Вместе  с  Ари¬
стотелем  он  слушает  беседы  философа  Платона.  И  хотя
Аристотель  на  двенадцать  лет  старше  Тиртамоса,  они
становятся  друзьями.  Аристотель  и  назвал  Тирта¬
моса  за  красноречие  Феофрастом  —  божественным  ора¬
тором.
 Друг  и  учитель  —  таким  остался  Аристотель  для  Фео-
фраста  на  всю  жизнь.
 В  Афинах  Аристотель  основал  Ликей  —  философ¬
скую  школу.  Когда  пришло  время  назначить  себе  пре¬
емника,  Аристотель  остановил  свой  выбор  на  Феофрасте,
 8

Но  был  еще  один  человек,  который  мог  стать  во  главе
Ликея,  —  Эвдем  с  Родоса.
 Феофраст  с  Лесбоса  и  Эвдем  с  Родоса...  Кого  все  же
выбрать?  Аристотель  велел  рабу  принести  родосского
и  лесбосского  вина.  Отведав  того  и  другого,  сказал:
 —  Родосское  вино  крепче,  но  лесбосское  слаще!
 С  тех  пор,  вот  уже  тридцать  четыре  года,  Феофраст
возглавляет  Ликей.  За  это  время  школа  достигла  боль¬
шой  славы.  В  Элладе,  наверное,  нет  такого  уголка,  где
не  отыскались  бы  ученики  Феофраста.  Многие  из  них
помогали  учителю  откапывать  корни  деревьев  и  ку¬
старников,  ездили  за  редкими  растениями  в  горы  Маке¬
донии.  Бродя  по  окрестным  рощам  и  лесам,  Феофраст
заводил  длинные  беседы  с  дровосеками  и  смолокурами,
с  ризотомами  и  фармакополами  —  корнекопателями  и
продавцами  лекарств.  О  диковинных  растениях,  которые
в  Элладе  не  водятся,  —  таких,  как  ямс,  папирус,  дум-
пальма,  лотос,  нут,  хлебное  дерево,  —  он  жадно  выспра¬
шивал  у  мореходов,  купцов,  у  воинов,  совершивших  да¬
лекие  походы  с  Александром  Македонским.
 Доводилось  Феофрасту  выслушивать  и  явные  небы¬
лицы.  Особенно  неистощимы  были  на  выдумки  корне-
копатели  и  собиратели  лекарственных  трав,  которых
в  Элладе  водилось  множество.  Феофраст  с  улыбкой  пе¬
ресказывал  ученикам  некоторые  из  этих  выдумок:
 —  Многие  травы  надо  собирать,  став  против  ветра
и  жирно  умастившись,  иначе  наверняка  распухнешь.
 Если  брать  ягоды  собачьей  ежевики,  стоя  спиной
к  ветру,  то  заболят  глаза.
 Вокруг  первой  мандрагоры  надо  трижды  очертить
мечом  круг  и  срезать  ее,  глядя  на  запад.  Вокруг  следую¬
щей  —  плясать,  приговаривая  как  можно  больше  любов¬
ных  речей...
 Конечно,  это  все  басни,  усмехался  Феофраст.
 Но  сегодня,  стоя  в  тени  пальмы,  Феофраст  заговорил
о  другом.
 —  Чем  и  как  питаются  растения?  —  нарушил  он  без¬
молвие  вопросом.  —  Вам  известно  суждение  Аристотеля.
Он  говорил,  что  растение  —  это  животное,  поставленное
на  голову:  органы  размножения  у  него  наверху,  а  го¬
лова  внизу.  С  помощью  корней,  играющих  роль  рта,
растения  извлекают  из  земли  совершенно  готовую  пищу.
Поэтому  они  и  не  выделяют  нечистот...
 9

Феофраст  примолк,  оглядывая  столпившихся  вокруг
него  юношей.  Потом  продолжал  в  раздумье:
 —  Определение  Аристотеля  изящно  и  остроумно.  Но
если  растения  берут  пищу  только  ртом,  погруженным
в  почву,  то  для  чего  служат  им  листья?  Для  чего  нужны
 листья  пальме,  оливе,  мирту,  лавру,  розам,  левкоям?  —
Он  широким  жестом  обвел  сад.
 —  Листья  украшают  растение.  Разве  этого  мало,
учитель?!  —  воскликнул  один  из  юношей.
 Феофраст  одобрительно  посмотрел  на  ученика.  Ста¬
рику  нравилось,  когда  в  беседу  вступали  без  пригла¬
шения.
 —  Я  не  берусь  утверждать,  что  ты  совсем  неправ,
мой  друг.  Листья  действительно  украшают  растение.  Но
почему  верхняя  и  нижняя  поверхности  листа  столь  раз¬
личны?  Обратил  ты  на  это  внимание?  Почему  листья
многих  растений  поворачиваются  к  свету?  Наконец,
почему  многие  деревья  и  кустарники  сбрасывают  свое
украшение  на  зиму?
 Юноши  молчали.  И  старый  учитель  не  побоялся  сму¬
тить  их  души  неожиданной,  ошеломляющей  догадкой:
 —  Не  служат  ли  листья  растению  вторым  ртом?..
 10

Легкий  ропот  пробежал  в  толпе.
 —  Учитель,  как  можно  этому  поверить?!  —  восклик¬
нул  юноша,  который  говорил,  что  листья  украшают  рас¬
тение.  —  Как  могут  листья  брать  пищу,  если  они  висят
в  пустоте?
 Он  выбросил  руку  вверх,  как  бы  подкрепляя  свои
слова.  Все  невольно  подняли  головы.  Там,  в  вышине,
тихо  шелестели  похожие  на  перья  заостренные  листочки.
 Феофраст  помолчал,  любуясь  огромными  пальмовы¬
ми  листьями,  которые  он  принимал  за  ветви.
 —  Природа  любит  скрываться,  она  ускользает  от  по¬
знания.  Это  сказал  еще  Гераклит  из  Эфеса.
 Феофраст  почувствовал  усталость.  Сделав  прощаль¬
ный  знак  рукой,  он  удалился.
 Ученики  расходились,  страстно  споря.  Тот,  который
дважды  перебивал  Феофраста,  сказал  своему  другу:
 —  Наш  учитель  очень  стар,  —  ведь  ему  восемьдесят
пять  лет!
 —  Наш  учитель  очень  мудр!  —  произнес  второй,
словно  не  слыша  друга.
 А  старый  Феофраст  в  это  время  уже  покоился  на
своем  ложе.  Хорошо  ли  он  делает,  когда  высказывает
любимым  своим  ученикам  то,  что  ему  самому  еще  не¬
ясно?  Да,  хорошо.  Пусть  думают,  пусть  ищут.  Да  изба¬
вят  их  боги  от  непреложных,  непререкаемых  суждений,
от  пересказывания  чужих  мыслей...
 Усталость  как  будто  проходит.  Исчезает  ощущение
тяжести  в  теле.  Чудится  Феофрасту,  будто  он  уносится
на  легких  волнах  эфира  куда-то  в  неведомые  края.
И  раскрываются  перед  ним  тайны  природы,  которые  он
всю  жизнь  мучительно  старался  разгадать.
 Вот  тело  стало  совсем  невесомым.  Но  рассудок  ясен.
И  Феофраст  отчетливо  говорит  самому  себе:
 —  Да,  мы  умираем  тогда,  когда  начинаем  жить...—
Он  с  усилием  поднимает  веки.  У  ног  его  недвижно  стоит
раб.  Сквозь  окно  видна  верхушка  пальмы  с  ее  листья¬
ми-ветвями,  похожими  на  огромные  опахала.
 —  Пусть  меня  предадут  земле  здесь,  в  саду  Ликея,—
произносит  Феофраст,  взглядом  обращаясь  к  рабу.
 И  раб  безмолвно  склоняет  голову.

ИСТОРИЯ  ОДНОГО  ЗАБЛУЖДЕНИЯ
 В  поместье  под  Брюсселем  богатая  брабантская  дама
принимала  свою  подругу.  После  обеда  хозяйка  повела
гостью  в  зимний  сад.  Там,  среди  редкостных  заморских
растений,  приезжая  вдруг  увидела  скромную  ивовую
ветку,  посаженную  в  непомерно  для  нее  большой  глиня¬
ный  сосуд.
 —  Это  все  причуды  моего  мужа,  —  улыбнулась  хо¬
зяйка,  перехватив  изумленный  взгляд  подруги.  —  Он
объяснял  мне  смысл  своего  опыта,  но  я  не  все  поняла...
Представьте,  не  поленился  просушить  в  печи  всю  землю,
которая  насыпана  в  горшок,  и  взвесить  с  точностью  до
унции!  Ветку  он  тоже  взвесил.  И,  видите,  прикрыл  гор¬
шок,  чтобы  сор  не  попадал  в  почву.  Муж  поливает  иву
только  дождевой  водой  и  никому  не  позволяет  прика¬
саться  к  растению.  Он  сказал,  что  опыт  будет  продол¬
жаться  пять  лет.
 12

—  Возиться  пять  лет  с  каким-то  ивовым  прутом!  —
воскликнула  гостья.  —  Да  ива  растет  без  всякого  при¬
смотра  в  любом  уголке  наших  Нидерландов.  Ну  и  тер¬
пение  же  у  господина  Ван-Гельмонта.
 —  О,  когда  дело  касается  его  опытов  или  его  боль¬
ных,  которые  вечно  толпятся  у  наших  дверей,  то  он
очень  терпелив.
 —  А  правда  ли,  что  господин  Ван-Гельмонт  никог¬
да  не  берет  с  больных  платы  за  лечение?
 —  Да,  он  считает  это  безнравственным,  —  сдержанно
и  с  некоторым  достоинством  ответила  хозяйка.
 Брабантская  дама  довольно  верно  описала  с  внешней
стороны  опыт,  поставленный  ее  мужем  —  Яном  Бапти¬
стом  Ван-Гельмонтом.
 Но  вот  прошло  пять  лет.  Ивовая  ветка  стала  дерев¬
цом.  Однажды  ранним  утром,  когда  госпожа  Ван-Гель¬
монт  еще  спала,  ее  муж,  призвав  на  помощь  садовника,
осторожно  вынул  иву  из  горшка.  Очистив  иву  от  земли,
Ван-Гельмонт  взвесил  деревцо  и  записал  результат:
растение  за  пять  лет  увеличилось  в  весе  на  164  фунта  и
3  унции.  После  того  вновь,  как  пять  лет  назад,  была
просушена  в  печи  и  взвешена  почва,  заполнявшая  гор¬
шок.  Результат:  за  пять  лет  из  двухсот  фунтов  земли
убыло  две  унции.
 Что  же  служило  все  эти  годы  пищей  для  ивы?  От¬
куда  взялись  те  вещества,  из  которых  построены  корни,
ствол,  гибкие  ветви  и  эти  узкие,  удлиненные  листья?
 —  Вода,  конечно  же,  вода!  —  решает  Ван-Гельмонт.
На  протяжении  пяти  лет  он  регулярно  поливал  расте¬
ние.  Из  воды  ива  и  извлекала  нужные  ей  для  роста
вещества.
 Теребя  от  волнения
концы  шейного  платка,  он
длинными  шагами  меря¬
ет  свой  кабинет,  застав¬
ленный  колбами,  пробир¬
ками,  весами.  Не  зря
ученый  ждал  пять  лет.
 Результаты  опыта  отлич¬
но  согласуются  с  его  воз¬
зрениями.  Вода,  вода  —
вот  начало!..
 —  Да  ведь  Ван-Гель-
 13

монт  допустил  ошибку  в  своих  выводах,  грубую  ошиб¬
ку!  —  слышим  мы  со  всех  сторон.
 Погодите...  Уличить  Ван-Гельмонта  мы  всегда  успе¬
ем.  Давайте  спустимся  ненадолго  с  высот  наших  сегод¬
няшних  познаний.
 Давайте  забудем  простенький  опыт,  который  мы,  под
наблюдением  учителя,  ставили  в  школьном  уголке  жи¬
вой  природы.Опыт,  убеждающий  нас  в  том,  что  листья
служат  растению  органом  питания.  Забудем  все,  что
учили  про  клетку.  Забудем,  что  рассматривали  в  микро¬
скоп  срезы  зеленого  листа,  что  видели  устьица  и  хлоро¬
филловые  зерна.  Забудем  все,  что  знали  о  составе  воз¬
духа,  о  свойствах  углекислого  газа  и  световых  лучей.
 Одним  словом,  забудем  начатки  ботаники,  химии,  фи¬
зики.  Перенесемся  на  три  с  четвертью  века  назад,  в  ту
эпоху,  когда  современная  наука,  основанная  на  опыте,
на  фактах,  только  зарождалась.  В  ту  эпоху,  когда  и  са¬
мые  одаренные,  самые  передовые  умы  стояли  еще  одной
ногой  в  средневековье,  с  его  алхимией  и  мертвящими
церковными  «истинами».  Не  придем  ли  мы  в  этом  случае
к  тому  же  выводу,  к  какому  пришел  знаменитый  гол¬
ландский  естествоиспытатель,  живший  на  рубеже  XVI  и
XVII  столетий  —  Ян  Баптист  Ван-Гельмонт?
 Проникнем  в  кабинет  Ван-Гельмонта  —  химика,  фи¬
зиолога,  врача...  Да,  в  ту  пору  один  человек  —  обладаю¬
щий,  разумеется,  способностями  Гельмонта  —  мог  еще  не
только  объять  все  науки,  но  и  сделать  в  каждой  из  них
открытие.
 Хозяин  кабинета  взволнованно  меряет  шагами  ком¬
нату,  посматривая  на  лежащее  в  стороне  ивовое  де¬
ревцо.  Ван-Гельмонт  худ,  коротковолос.  Удлиненное
лицо  с  крупным  носом  кажется  замкнутым,  даже  не¬
много  суровым.  Ему  —  под  пятьдесят.  Позади  —  годы,
полные  ярких  впечатлений  и  упорного  труда.
 Он  родился  в  1577  году  в  Брюсселе,  тогда  нидерланд¬
ском  городе.  Родители,  состоятельные  дворяне,  отдали
сына  учиться  в  Лувен,  старинный  город  провинции  Бра¬
бант.  В  Лувене  был  католический  университет,  основан¬
ный  еще  в  XIII  веке.  Юноша  Гельмонт  начал  изучать
естественную  историю  в  этом  университете  у  иезуитов  —
членов  католического  ордена.
 Жесткая,  сухая  философия  иезуитов  не  могла  при¬
влечь  Гельмонта,  обладавшего  горячим  воображением.
 14

Порвав  с  иезуитами,  он  перебрал  затем  многих  учи¬
телей.  Но  никто  из  них  не  мог  дать  ответа  на  вопросы,
терзавшие  юношу.
 Гельмонт  набросился  на  книги.  В  конце  концов  он
решил  посвятить  себя  медицине  и  уже  в  двадцать  два
года  получил  степень  доктора.  Но  в  те  времена  враче¬
вать—  значило  еще  и  быть  химиком...
 Закончив  университет,  он  объехал  почти  всю  Европу.
Был  во  Франции,  в  Англии,  в  Италии,  в  Швейцарии.
Всюду  учился,  вел  споры,  читал.
 Но  вот  странствия  закончены.  Он  женился  на  бра-
бантской  вдове  и  на  тридцать  втором  году  осел  в  по¬
местье  под  Брюсселем,  посвятив  себя  науке  и  лечению
больных.
 Еще  в  студенческие  годы  Ван-Гельмонт  стал  горя¬
чим  сторонником  идей  Парацельса,  чьи  труды  усердно
изучал.
 Филипп  Ауреол  Теофраст  Бомбаст  из  Гогенгейма...
Он  назвал  себя  Парацельсом,  чтобы  подчеркнуть  свое
превосходство  над  известным  древнеримским  ученым
Цельсом.  Какой  он  был  злоязычный  проказник,  этот
Филипп  Ауреол!..  И  какой  искрящийся,  озорной  ум!
 Парацельс  основал  школу  ятрохимиков  —  химиков-
врачей...  Приготовление  лекарств.—  главная  цель  химии.
Да,  говорили  ятрохимики,  превращение  ртути,  свинца  и
других  металлов  в  золото  с  помощью  философского
камня...  все  же  возможно!  Средневековые  алхимики
были  неправы  лишь  в  том,  что  посвящали  всю  жизнь
только  этому.
 Так  рассуждали  ятрохимики,  к  которым  примыкал  и
Ван-Гельмонт.  Великое  множество  всевозможных  ле¬
карств  приготовляли  они  в  своих  лабораториях.  Станем
ли  мы  осуждать  их  за  то,  что  большая  часть  этих  ле¬
карств  оказалась  бесполезной  для  больных?  Ведь  тогда¬
шняя  медицина  почти  ничего  не  знала  о  живом  орга¬
низме.
 Для  науки  же  ятрохимики  сделали  немало.  Пара¬
цельс  впервые,  за  ним  и  Ван-Гельмонт  наблюдали  выде¬
ление  водорода  при  химических  реакциях.  Ван-Гельмонт
ввел  в  обиход  исследователей  термин  «газ».
 Вместе  с  тем  Ван-Гельмонт  был  убежден,  что  из
смеси  пшеничной  муки,  старых  тряпок  и  пыли  могут,
представьте,  народиться  мыши.  И  еще  он  знал,  как
 15

вывести  скорпионов!..  Для  этого  нужно  выдолбить
углубление  в  кирпиче,  наложить  туда  толченого  бази¬
лика  и  прикрыть  вторым  кирпичом.  Если  выставить
кирпичи  на  солнце,  то  через  несколько  дней  из  базилика
выведутся  настоящие  скорпионы!..
 Ван-Гельмонт  все  еще  в  волнении  шагает  по  каби¬
нету.  Ива  лежит  перед  ним.  Корни  деревца,  очищенные
от  влажной  земли,  уже  стали  подсыхать.  Взгляд  ученого
падает  на  листья  ивы  —  узкие,  блестящие,  заостренные,
с  зазубренными  краями.  Как  быстро  они  привяли!..
 Давно  уже  проснулась  госпожа  Ван-Гельмонт.  Она
идет  в  зимний  сад.  Как,  ивы  нет?!  Ах,  да,  сегодня  испол¬
нилось  ровно  пять  лет.
 И  отправляется  к  мужу.
 Ван-Гельмонт  прерывает  свой  нервный  бег  по  каби¬
нету  и  в  почтительном  изумлении  склоняется  перед  же¬
ной.  Она  почти  никогда  не  заходит  на  его  половину.
Дама  бросает  взгляд  на  лежащее  деревцо  и,  слегка
морща  нос  —  от  этих  снадобий  и  колб  так  ужасно  пах¬
нет,—  поздравляет  мужа  с  окончанием  столь  длитель¬
ного  опыта.  Он  начинает  ей  горячо  объяснять:
 —  Ведь  земли  в  горшке  убавилось  только  две  унции,
две  унции  за  пять  лет!  А  ива  увеличила  свой  вес  в  три¬
дцать  раз!..
 Она  с  милой  улыбкой  прерывает  его:
 —  Благословение  богу,  мой  друг,  что  все  это  так  хо¬
рошо  кончилось.  Идемте  завтракать...
 За  столом  Ван-Гельмонт  рассеянно  выслушивает  го¬
родские  новости:  накануне  вечером  жена  вернулась  из
поездки  в  Брюссель.
 О  чем  думает  в  эту  минуту  ученый?  О,  если  б  мог  он
заглянуть  в  даль  веков!  Если  бы  дано  ему  было  поли¬
стать  книги,  которые  выйдут  через  сто  и  двести  лет,  как
перелистывает  он  фолианты,  написанные  за  сто  и  двести
лет  до  него!  Какое  смятение  охватило  бы  душу  Ван-
Гельмонта.
 Он  бы  с  изумлением  узнал,  что  для  потомков  его
опыт  с  ивой  стал  классическим;  что  в  историю  науки
этот  опыт  вошел  как  первая  попытка  выпытать  у  при¬
роды,  как  и  чем  питается  растение.  Ван-Гельмонт  прочи¬
тал  бы,  что  он  опередил  эпоху,  поставив  перед  наукой
вопрос,  который  стало  возможным  разрешить  лишь  спу¬
стя  два  века.  Он,  Ван-Гельмонт,  первый  высказал  мысль
 16

о  какой-то  созидательной  роли  растений.  И,  в  конце
концов,  ученые  обратились  к  листу,  как  органу  питания.
 Еще  больше  изумился  бы  и  огорчился  Ван-Гельмонт,
узнав,  что  его  опыт  принес  не  только  пользу,  но  породил
в  науке  стойкое  заблуждение  —  водную  теорию  питания
растений;  что  теория  эта,  несмотря  на  очевидную  ее
ошибочность,  продержалась  до  XIX  века;  что  десятки  и
сотни  людей  повторяли  его  опыт  и  ссылались  на  него  как
на  неопровержимый  авторитет,  говоря:  «Растение  полу¬
чает  все  или  почти  все  необходимое  ему  из  воды».  И  тех,
кто  опытами  же  доказывал,  что  Ван-Гельмонт  заблуж¬
дался,  долгие  годы  не  хотели  даже  выслушивать...
 Но  не  дано  человеку,  даже  самому  прозорливому,
видеть  будущее  в  таких  подробностях.
 Ван-Гельмонт  кивает,  рассеянно  улыбаясь  жене,  хотя
рассказывает  она  за  столом  совсем  невеселые  вещи:
в  Брюсселе  ограбили  карету  и  убили  ее  владельца,
знатного  господина;  жена  из  ревности  отравила  мужа;
на  базаре  поймали  колдунью...
 *  *  *
 Через  двести  сорок  пять  лет  после  смерти  Ван-
Гельмонта,  в  1889  году,  в  Брюсселе  воздвигли  памятник
ученому.  С  пьедестала  он  без  смятения  взирает  на  тех,
кому  теперь  так  очевидны  его  ошибки.

СТИЛЕТ  И  СКАЛЬПЕЛЬ
 Спит  Болонья.  Ночь  спустилась  на  древний  город
с  его  знаменитым  университетом,  с  церковью  Святого
Доминика,  где  чуть  белеют  во  тьме  статуи  работы
Микеланджело.  Уснула  папская  Болонья,  и  лишь  из¬
редка  под  крытыми  галереями,  обрамляющими  ее  ули¬
цы,  пробегают  запоздалые  гуляки.
 Тишина  и  мрак  царят  в  окрестностях  города,  на  всей
густонаселенной  равнине  у  подножия  Апеннин.  Лишь  в
городке  Кортичелли,  на  уединенной  вилле,  утопающей
в  зелени,  —  шум  и  свет.
 Только  что  в  дом  влетела  ватага  молодых  людей
с  факелами  и  фонарями  И  что  за  зрелище  —  все  молод¬
чики  в  масках  и  под  гримом.  Шутовской  маскарад?  Вот
они,  отшвырнув  с  порога  хозяина  виллы  —  бледного
длинноволосого  старика,  —  ворвались  в  его  кабинет.
Крушат  мебель,  бьют  стекла,  приборы,  рвут  рукописи.
Всем  распоряжается  долговязый  юнец  в  черной  бар¬
 18

хатной  маске,  измазанный  гримом  больше  других.  Лома¬
ным,  измененным  голосом  он  изредка  отдает  команды:
«Бей!»,  «Изорвать  эту  грязную  писанину!»,  «Круши!»,
«Все  уничтожай!»
 Со  звоном  разлетаются  колбы,  склянки.  Под  нога¬
ми—  клочки  рукописей.  Налетчики  подбираются  к  ми¬
кроскопу.  Безмолвный  хозяин  загораживает  своим  телом
драгоценный  прибор.
 —  Прочь!  —  Долговязый  заносит  над  головой  стари¬
ка  короткое  трехгранное  лезвие  стилета.
 Микроскоп  изломан,  дорогие  линзы  растоптаны  каб¬
луками.
 Все  сокрушено...  Шайка,  повинуясь  знаку  главаря,
разбрасывает  по  комнатам  горящие  факелы  и  покидает
виллу.
 Старому  слуге  с  трудом  удается  погасить  пожар.
 Тишина  воцаряется  снова  над  Кортичелли.
 Что  же  это  было?  Налет  грабителей  на  виллу  богача?
«Кошелек  или  жизнь»?!  Нет.  Синьор  Марчелло  Маль¬
пиги  —  профессор  Болонского  университета,  чья  вилла
подверглась  разгрому  в  одну  из  осенних  ночей  1680  го¬
да  —  вовсе  не  был  богат.  Да  налетчики  и  не  искали  ни
денег,  ни  драгоценностей.  Разгром  виллы  явился,  в  сущ¬
ности,  отражением  научного  спора!
 История  науки  знает  немало  случаев,  когда  для  убеж¬
дения  противника  вместо  доводов  пускались  в  ход  сти¬
лет,  дубинка,  кандалы,  а  то  и  огонь.  В  самом  начале
XVII  века  церковники  сожгли  на  костре  великого  Джор¬
дано  Бруно.  Спустя  два  десятилетия  в  Тулузе  инквизи¬
торы  сожгли  по  обвинению  в  безбожии  ученого  Лючилио
Ванини,  предварительно  вырвав  у  него  язык...
 В  Кортичелли  старый  Мальпиги  отослал  слугу  и
остался  один  в  разгромленной  комнате.  Перед  глазами
ученого  все  еще  стоял  долговязый  налетчик  со  стиле¬
том.  Это,  конечно,  был  молодой  Сбаралья.  Мальпиги
узнал  его,  несмотря  на  маску.  Кто  еще,  кроме  родствен¬
ников  доктора  Сбаралья,  мог  питать  столь  бешеную  не¬
нависть  ко  всему,  что  связано  с  именем  Мальпиги?!
 Ученый  не  смыкал  глаз  до  утра.  Перебирал  маши¬
нально  в  памяти  события  своей  богатой  злоключениями
жизни.
 ...  Ему  семнадцать  лет.  Настало  время  покинуть  от¬
цовский  дом  близ  Болоньи.  Марчелло  отправляется
 19

учиться  в  Болонский  университет  —  старейший  универ¬
ситет  Европы,  основанный  еще  в  1058  году.
 Четыре  года  штудирует  Марчелло  философские  тру¬
ды  Аристотеля,  его  учеников  и  других  античных  филосо¬
фов.  И  вот  первый  удар  судьбы:  умирают  отец,  мать  и
бабушка.  Все  трое  —  в  один  год.  Держись,  Марчелло:
в  двадцать  один  год  ты  стал  главой  семьи!  В  Креваль-
коре  остались  семеро  младших:  четыре  брата  и  три
сестры.  Надо  бросать  на  время  учение  и  ехать  устраи¬
вать  их.
 В  тот  раз  ему  удалось  вскоре  вернуться  в  Болонью,
уговорив  дядю  взять  на  себя  заботу  о  семье.  Но  тут  на¬
чались  неприятности  в  университете.
 Получив  солидную  философскую  подготовку,  Мар¬
челло  решил  в  дальнейшем  посвятить  себя  медицине.  Его
привлекала  анатомия,  которая  в  те  годы  лишь  зарож¬
далась.  Он  перешел  на  медицинский  факультет.  И  здесь
у  Мальпиги  объявился  непримиримый  враг  —  профессор
теоретической  медицины  Монтальбани.
 Это  был  тот  самый  Монтальбани,  который  заставлял
своих  студентов  давать  присягу  в  том,  что  они  никогда
не  станут  сомневаться  в  правильности  учения  античных
философов  и  врачей  —  Аристотеля,  Галена,  Гиппократа,
 Монтальбани  возненавидел  Марини,  учителя  Марчел¬
ло.  Марини,  смелый  ученый,  не  признавал  тогдашней
медицины,  от  которой  припахивало  шарлатанством.  Свою
ненависть  мстительный  Монтальбани  перенес  и  на  Маль¬
пиги—  лучшего  ученика  своего  противника.
 Жить  стало  труднее.  Надо  было  не  только  постигать
науку  —  новую  науку,  основанную  на  опыте,  —  но  и  от¬
биваться  от  клеветы,  от  поношений,  делать  вид,  что  не
замечаешь  ядовитых  слушков,  распускаемых  врагами.
 А  тут  объявился  еще  один  враг  —  доктор  Сбаралья,
тоже  противник  нового.  Сбаралья  был  особенно  опасен,
так  как  его  семья  жила  в  Кревалькоре  по  соседству
с  семьей  Мальпиги.  Вражда  научная  легко  могла  перейти
во  вражду  семейную.  Так  оно  и  случилось.
 И  все-таки  —  в  двадцать  четыре  года  Марчелло  уже
доктор.  Талант  и  редкостное  трудолюбие  приносят  пло¬
ды.  Через  несколько  лет  молодому  доктору  поручают
чтение  лекций  в  Высшей  школе.  Но  тут  старые  враги
Мальпиги  поднимают  такую  кампанию  клеветы,  что  он
решает  поскорее  уехать  из  родного  города.
 20

Италия  в  ту  пору  была  раздроблена  на  мелкие  госу¬
дарства.  Болонья  входила  в  папскую  область.  Рядом
с  этой  областью  лежало  герцогство  Тоскана.  Сам  вели¬
кий  герцог  Тосканский,  прослышав  об  успехах  Мальпиги
в  области  анатомии,  пригласил  его  занять  в  Пизе  ка¬
федру  медицины.
 В  Пизе  Мальпиги  обрел  друга,  который  потом  часто
приходил  к  нему  на  помощь.  Это  был  Альфонс  Борелло,
профессор  математики.  У  него  на  квартире  собирались
ученые,  которые  боролись  против  застоя  в  науке.  Тут  не
только  вели  споры,  но  занимались  практической  анато¬
мией.  Мальпиги  вскрывал  животных  и  объяснял  устрой¬
ство  их  внутренних  органов.
 Анатомия  в  ту  пору  стала  настолько  модной,  что  гер¬
цог  Тосканский  иногда  приказывал  делать  вскрытия  в
своем  дворце.  На  эти  анатомические  демонстрации  при¬
ходили,  как  на  спектакль,  придворные  дамы  и  кавалеры.
Мальпиги,  нисколько  не  стесняясь  публики,  уверенной
рукой  вскрывал  живую  собаку  и  показывал  ахающим  и
взвизгивающим  дамам,  как  мерно  работает  сердце  жи¬
вотного.
 Мальпиги  был  светски  любезен  с  придворными.
Он  знал,  что  «анатомические  спектакли»  во  дворце  при¬
несут  ощутимую  пользу:  великий  герцог  и  принц,  ко¬
торым  очень  льстила  репутация  покровителей  науки,
охотнее  раскошелятся  и  дадут  побольше  денег  на  иссле¬
дования.
 Мальпиги  работал  в  Пизе  много  и  плодотворно.  Его
любимейшим  оружием  стал  микроскоп,  незадолго  до
того  вошедший  в  научный  обиход.  Одно  за  другим  по¬
являются  исследования  молодого  анатома:  о  природе
крови,  о  пищеварении,  о  моче...
 И  вдруг  все  оборвалось.  Из  отцовского  дома,  где
оставались  его  братья  и  сестры,  дошли  тревожные  вести:
обострилась  вражда  между  семьями  Мальпиги  и  Сба-
ралья.  Бартоломео  —  один  из  братьев  Мальпиги  —  в  ссо¬
ре,  не  помня  себя,  тяжело  ранил  Сбаралью.  Вскоре  Сба-
ралья  скончался  от  раны.  А  Бартоломео  грозила  смерт¬
ная  казнь.
 Что  же,  надо  бросать  все  и  возвращаться  в  Болонью.
Быть  может,  удастся  спасти  брата.  Ему,  Марчелло,  это
дорого  обойдется  —  враги  обрушатся  на  него  с  новой  си¬
лой.  Но  он  выполнит  свой  долг.
 21

И  вот  Мальпиги  в  родных  местах.  Благодаря  его  хло¬
потам  Бартоломео  отделался  тюремным  заключением.
Но  Марчелло  Мальпиги,  возвратившийся  в  Болонский
университет,  должен  будет  теперь  принимать  удары  и  за
науку  и  за  своего  непутевого  брата.  Порния  лжи  и  наве¬
тов  удвоится.  А  семейство  Сбаралья  теперь  не  оставит
его  в  покое  до  конца  жизни.
 Между  тем  слава  Мальпиги  как  ученого  росла.  Поль¬
зуясь  микроскопом,  он  сделал  крупное  открытие  в  об¬
ласти  кровообращения,  дополнившее  работы  знаменитого
английского  врача  Гарвея.
 А  нападки  противников  усиливались.  Что  он  мог  про¬
тивопоставить  этим  нападкам  —  он,  просиживающий  дни
и  ночи  перед  микроскопом,  поглощенный  наукой?  У  него
в  руках  скальпель  —  благодетельное  оружие  хирурга  и
анатома,  которое  применяют  только  на  благо  человеку.
И  никогда  он  не  брал  и  не  возьмет  в  руки  стилета.
 Между  тем  ползет  гнусный  слушок:  а  не  сам  ли  Мар¬
челло,  уехав  для  отвода  глаз  в  Пизу,  подговорил  Барто¬
ломео  покончить  со  Сбаральей?  ..
 В  конце  концов  жизнь  становится  невыносимой.  Он
пишет  своему  другу  Борелло,  и  тот  добывает  ему  место
профессора  в  Мессинском  университете.
 Так  Мальпиги  очутился  на  юге  Италии.  Здесь  он  за¬
нялся  анатомией  растений.  Новый  мир  открылся  перед
ним,  когда  он,  один  из  первых  в  науке,  стал  с  помощью
микроскопа  изучать  строение  древесины,  листьев.  Его
взору  предстали  «мешочки»,  «волокна»,  «сосуды»  —  все
те  «ячейки»,  которые  позднее  получили  название  клеток.
 Незаметно  пролетели  четыре  года.  Его  потянуло  на
родину.  Потянуло  неудержимо.  И  вот  он  снова  в  Бо¬
лонье,  снова  в  университете,  где  познал  и  радость  и  го¬
рести.
 Теперь  он  посвящает  все  больше  времени  ботанике,
хотя  не  прекращает  и  врачебной  практики.
 Однажды  весной  у  себя  во  дворе  он  остановился
возле  грядки.  Из  рыхлой,  хорошо  увлажненной  почвы  на
него  глядели  ростки  тыквы.  Он  присел  к  одному  из  них,
рассматривая  два  первых  зародышевых  листочка.  Креп¬
кие,  темно-зеленые,  они  торчали  словно  ушки.
 Мальпиги  задумался.  Какова  роль  этих  листочков?
Почему  они  появляются  сразу,  едва  росток  вылезет  из
почвы?  Для  чего-то,  значит,  они  нужны  растению...
 22

Мальпиги  осторожно  сорвал  оба  зародышевых  листочка
и  воткнул  возле  искалеченного  ростка  палочку,  чтобы
потом  можно  было  сразу  найти  подопытное  растение.
 В  последующие  дни  Мальпиги  убедился,  что  проро¬
сток,  лишенный  листочков,  перестал  развиваться,  а  потом
и  вовсе  погиб,  в  то  время  как  его  соседи  бурно  росли.
Значит,  без  листьев  молодое  растеньице  гибнет!  Не  сле¬
дует  ли  из  этого,  что  удаление  листьев  гибельно  и  для
взрослых  растений?  Возможно,  неправ  Аристотель,  утвер¬
ждавший,  что  рот  растения  находится  только  в  земле!
 Мальпиги  старается  в  строении  листа  найти  ответ  на
мучающие  его  вопросы.  Многочасовые  наблюдения  в  ми¬
кроскоп  приводят  его  к  новому  открытию:  он  обнаружи¬
вает  на  нижней  стороне  листа  какие-то  крохотные  щели.
Для  чего  они  служат?  Ученый  так  и  не  смог  дознаться.
Увы,  и  микроскоп  не  всесилен!
 Но  все-таки  листья  играют  какую-то  роль  в  питании
растений.  И  Мальпиги  записывает:  «Сырой  сок,  воспри¬
нимаемый  корнями  из  почвы,  поступает  сначала  в  ли¬
стья,  где  он  переваривается  при  содействии  света,  а  затем
двигается  обратно  в  стебель  и  корни  —  уже  в  виде  пита¬
тельного,  пригодного  для  усвоения  сока».
 Сколько  еще  в  этом  «переваривании  сока»  наивного,
навеянного  слишком  прямолинейным  сопоставлением
животного  и  растительного  организмов!  И  какой  удиви¬
тельный  проблеск  мысли  —  «при  содействии  света»!..
 Мальпиги  отослал  в  Лондон,  в  Королевское  обще¬
ство,  которое  являлось  тогда  общеевропейским  научным
центром,  первую  часть  своей  «Анатомии  растений».  В  те
же  дни  подобную  работу  представил  и  английский  уче¬
ный  Неемия  Грю.  Он  тоже  изучал  с  помощью  микро¬
скопа  строение  растений,  тоже  видел  щели  на  нижней
стороне  листьев  и  тоже  не  смог  разгадать  их  назначения.
Оба  ученых  работали  независимо  друг  от  друга,  оба
увлеклись  микроскопом,  после  того  как  Роберт  Гук  его
усовершенствовал,  оба  пришли  к  одним  и  тем  же  вы¬
водам.
 В  Королевском  обществе  решили:  заслушать  оба  до¬
клада  в  один  и  тот  же  день  —  29  декабря  1671  года.
 В  те  годы  Мальпиги  казалось,  что  он  обрел  покой,
нужный  ему  для  работы  Теперь  он  может,  вооруженный
скальпелем  и  микроскопом,  отдаться  целиком  науке.
Скопив  денег,  он  купил  виллу,  но  не  в  Кревалькоре,  где
 23

была  под  боком  враждебная  семья  Сбаралья,  а  в  Кор-
тичелли.
 В  том  же  году  в  Болонье  в  его  квартире  возник
пожар.  Огонь  пожрал  рукописи,  микроскоп.
 И  вот,  спустя  пять  лет  после  пожара  —  разгром
виллы  в  Кортичелли.  Да,  теперь  он  понимает,  что  пожар
в  Болонье  не  был  случайностью.
 Снова  все  уничтожено.  А  ему  пошел  шестьдесят  вто¬
рой  год...
 Он  не  сдался.  Но  через  два  года  ему  в  третий  раз
пришлось  покинуть  Болонью,  чтобы  уже  больше  не  вер¬
нуться  в  родной  город.  Папа  Иннокентий  XII,  проявляв¬
ший  заботу  не  только  о  душах,  но  и  о  своем  бренном
теле,  давно  уже  приглашал  его  к  себе  в  Рим  в  качестве
лейб-медика.  И  Мальпиги  приглашение  принял.
 Спустя  три  года  папский  лейб-медик  Марчелло  Маль¬
пиги  скончался  в  Риме  от  удара.
 На  его  метрике  священник  в  Болонье  написал:  «Сей
Марчелло  стал  мировой  известностью,  особенно  в  меди:
цине».
 Мальпиги  действительно  приобрел  мировую  извест¬
ность.  Но  потомки  больше  всего  оценили  не  его  врачеб¬
ную  деятельность,  а  то,  что  он  одним  из  первых  смело,
широко  применил  микроскоп  для  исследования  живых
организмов.  Потомки  оценили  и  то,  что  Мальпиги  сде¬
лал  попытку  разгадать  роль  листьев  в  жизни  растений.
 Смутная  догадка,  оброненная  в  саду  Ликея  Феофра-
стом  и  затерянная  в  веках,  возникла  снова  почти  через
двадцать  столетий.  Правда,  рассуждения  Мальпиги  тоже
еще  очень  неясны.  Но  ни  физика,  ни  химия  XVII  века  не
смогли  бы  предоставить  ученому  данных  для  более
основательных  выводов.
 ...  В  Болонском  университете  почти  рядом  с  памят¬
ником  Мальпиги  стоит  памятник  доктору  Сбаралья.  Ве¬
роятно,  так  сделано  для  того,  чтобы  убедить  историю
в  беспристрастности  потомков...

„ГДЕ  У  НИХ  СЕРДЦЕ?66
 В  то  весеннее  солнечное  утро  конюх  пастора  Гейлса,
рыжий  долговязый  Роберт,  окончательно  пришел  к  убеж¬
дению,  что  его  достопочтенный  хозяин  спятил.  Вот  к  чему
приводят  все  эти  фокусы,  которые  пастор  называет  опы¬
тами!
 Судите  сами.  Роберт  не  торопясь  (он  всегда  все  де¬
лает  не  торопясь)  чистил  во  дворе  гнедого.  Вдруг  при¬
бегает  с  какими-то  трубками  в  руках  хозяин  и  велит  ему
повалить  коня.  Да,  повалить  и  привязать  за  ноги  к  стол¬
бам!  Что  поделаешь,  —  надо  слушаться.  Конюх  отклады¬
вает  скребницу  и  принимается  за  дело.
 Конь  повален  и  привязан.  Быть  может,  хозяину  взбре¬
ло  в  голову  таким  необычным  способом  проверить  ковку?
Роберт  обиженно  отходит.  Но  тут  начинается  такое,  что
у  бедного  конюха  —  слезы  из  глаз.
 25

Пастор  извлекает  острейший  нож  и  вскрывает  у  коня
жилу  на  ноге,  потом  вставляет  в  рану  одну  трубку  —
металлическую,  в  нее  другую  —  стеклянную.  Алая  кровь
быстро  поднимается  по  трубке.  Гейле  измеряет  высоту
столба.
 —  Все  в  порядке,  Боб!  Восемь  футов  и  три  дюйма...
Выше  не  идет.  Теперь  забинтуем  покрепче  ногу  и  можете
отвязывать  коня...  Ну,  ну,  не  тревожьтесь,  поправится
скоро.
 Но  Роберт  подавлен.  Нет,  не  все  ладно  в  голове  у  па¬
стора.  Бога  он,  видно,  не  боится,  хотя  служит  всевыш¬
нему  как  будто  исправно.  Когда  хозяин  в  собственном
саду  подрывал  корни  у  яблони  и  кромсал  хорошие  вино¬
градные  лозы,  то  это  было  чудно  —  и  только.  Но  перере¬
зать  жилу  у  молодого,  здорового  коня?!
 А  Стивен  Гейле  торжествовал:  серия  трудных  опытов
завершена  успешно.
 Началось  же  вот  с  чего.  Увлеченный  работами  своего
знаменитого  соотечественника  Гарвея,  открывшего  кро¬
вообращение  у  животных,  Гейле  решил  изучить  движение
соков  у  растений.  Должен  ведь  отыскаться  у  растений
регулирующий  орган,  подобный  сердцу!  Такой  орган  ско¬
рее  всего  скрыт  в  корнях,  —  рассуждал  ученый.
 Но  ничего  нельзя  брать  на  веру.  Давно  прошли  те
времена,  когда  считали  истиной  всякие  измышления,  по¬
добные  теориям  средневекового  схоласта  Альберта  фон
Больштедта.  Этот  Больштедт,  живший  в  XIII  веке  и  про¬
званный,  вероятно  за  красноречие,  Альбертом  Великим,
утверждал,  что  ячмень  может  превращаться  в  пшеницу,
а  пшеница  —  в  ячмень;  что  из  дубовых  веток,  воткнутых
в  землю,  могут  развиться  виноградные  лозы!..
 Если  хочешь  доказать  какую-нибудь  истину,  то  поль¬
зуйся  числом,  мерой  и  весом,  —  неустанно  повторял
Гейле.  И  добавлял,  что  сам  господь  бог,  сотворяя  все¬
ленную,  измерял,  взвешивал,  вычислял...
 Но  как  же  все-таки  отыскать  у  растения  сердце?  Ран¬
ней  осенью  Гейле  вырыл  в  своем  саду,  под  молодой  ябло¬
ней,  яму.  Добравшись  до  бокового  корня  яблони,  пастор
с  помощью  длинной  стеклянной  трубки,  опущенной  в
ртуть,  определил,  что  корень  выполняет  ту  же  роль,  что
сердце  у  животного  —  нагнетает  соки  в  сосуды!  Ну,  а
листья?  Ведь  они  испаряют  воду  —  это  известно  с  дав¬
них  пор,  —  значит,  возможно,  и  притягивают  ее.
 26

Сидя  на  краю  вырытой  им  ямы,  Гейле  в  раздумье
рассматривает  крону  яблоньки.  Измерять,  вычислять,
ничего  не  брать  на  веру...  Он  срезает  с  кроны  покры¬
тый  листьями  побег  и  плотно  вгоняет  его  в  стеклянную
трубку  с  водой.  Второй  конец  трубки  опущен  в  сосуд
со  ртутью.
 Гейле  держит  трубку  перед  глазами.  Побег  всасывает
воду  —  ртуть  пошла  вверх!  Значит,  листья,  лишенные
связи  с  корнем,  и  сами  по  себе  способны  присасывать
воду.  Выходит,  что  «сердце»  растения  в  листе?  Корни
 подают  влагу,  лишь  повинуясь  присасывающему  дей¬
ствию  листьев...
 Тут  Гейле  спохватывается:  ведь  ранней  весной,  когда
листвы  еще  нет  вовсе,  наблюдается  «плач»  растений:
в  эту  пору,  надрезав  березу,  можно  добыть  ее  вкусный
сок.  Похоже,  что  и  листья  и  корни  служат  растению
насосами,  что  «сердца»  скрыты  внизу  и  наверху.  Но  и
это  нужно  проверить.
 Дождавшись  весны,  Гейле  уже  в  марте  принимается
за  свой  виноградник.  Срезав  лозу,  он  вставляет  стебель
в  трубку  и  наблюдает  за  ним  в  разное  время  суток.  Сок
истекает  и  днем  и  ночью;  днем,  на  солнце  —  сильнее.
Гейле  измеряет  высоту  подъема  жидкости,  делает  запись.
 Еще  один  опыт  с  виноградной  лозой,  но  уже  после
 27

прекращения  «плача»  —  в  апреле.  И  на  этот  раз  сок
продолжает  подниматься,  хотя  и  с  меньшей  силой,  не¬
жели  в  марте.
 Так  Стивен  Гейле  открыл  корневое  давление  и  пер¬
вым  в  науке  измерил  его  силу.  Но  какова  эта  сила  —
больше  она  или  меньше,  чем  сила  давления  крови  у  жи¬
вотных?  Надо  сравнить.  Гейле  приказывает  оторопев¬
шему  конюху  повалить  коня  на  спину  и  вскрывает  у  жи¬
вотного  большую  берцовую  артерию.  Этим  дело  не  кон¬
чается.  Спустя  день  безжалостный  пастор,  к  величай¬
шему  ужасу  домашних,  проделывает  такую  же  операцию
над  собачонкой  —  любимицей  семьи.
 Теперь  можно  заняться  сравнительными  вычисле¬
ниями.  Они  показывают,  что  сила  корневого  давления
виноградной  лозы  в  пять  раз  больше  артериального
давления  у  лошади  и  в  семь  раз  больше  артериального
давления  собаки!
 После  того  как  Гейле  обнародовал  итоги  своих  опы¬
тов  над  лозами,  конем  и  собакой,  ученого  избрали  чле¬
ном  Королевского  общества  в  Лондоне.  Произошло  это
в  1717  году.
 ...Интереснейший  был  человек  Стивен  Гейле,  шестой
сын  баронета  Томаса  Гейлса  из  Кента.  Впрочем,  с  внеш¬
ней  стороны  жизнь  Стивена  не  богата  событиями.  Учил¬
ся  он  в  Кембридже.  Получил  звание  магистра  искусств,
а  затем  бакалавра  богословия.  Ему  предназначен  был
духовный  сан.  И  Стивен  стал  священником.  Дни  его
мирно  текли  в  тиши.  Но  служил  он  больше  науке,  чем
церкви.
 Гейле  любил  изобретать.  Он  придумал  вентилятор.
Это  приспособление,  которое  нам  кажется  таким  не¬
хитрым,  вызвало  тогда  удивительные  перемены.
 Первые  вентиляторы  Гейлса  поставили  в  тюрьме,  пе¬
реполненной  заключенными.  Спустя  четыре  года  один
из  тюремных  надзирателей,  сидя  со  своим  другом  в  ка¬
бачке  за  стаканом  грога,  мрачно  острил:
 —  Достопочтенный  Гейле  подложил  властям  поря¬
дочную  свинью.  Раньше,  когда  воздух  в  камерах  не  очи¬
щался,  у  нас  в  тюрьме  отправлялось  на  тот  свет  ежегод¬
но  от  пятидесяти  до  ста  заключенных.  Никого  это,  как
вы  понимаете,  не  беспокоило.  А  за  последние  четыре  го¬
да,  после  того  как  пастор  сделал  эти  свои  очистители,
умерли  всего  четверо!..  Если  дело  так  пойдет  дальше,
 28

то  придется  хозяевам  графства  раскошелиться  на  по¬
стройку  нового  тюремного  корпуса!..
 А  Гейле  продолжал  изобретать.  Придумал,  как  со¬
хранить  от  порчи  мясо  в  далеких  путешествиях;  увлек¬
шись  химией,  дознался,  как  собирать  газы  и  как  изме¬
рять  их  объем;  устроил  опреснитель  морской  воды.
 Главной  же  страстью  пастора  была  ботаника.  В  на¬
уку  о  растениях,  носившую  в  ту  пору  еще  описательный
характер,  он  смело  привносил  методы  математики  и
физики.
 Ревнители  «чистой  ботаники»  возмущались:
 —  Плюсы  и  минусы  —  дело  математиков;  унции,  футы,
дюймы  —  для  торгашей.  Натуралисту  приличествует  на¬
блюдать  и  наивозможно  точно  описывать  виденное.
 Гейле  же  упорно  стоял  на  своем:  число,  мера,  вес.
 Он  не  смог  отыскать  у  растения  сердце.  Природа,  как
мы  знаем,  не  наделила  растительные  организмы  таким
органом.  Но  в  поисках  несуществующего  «сердца  расте¬
ний»  он  изучил  и  правильно  объяснил  движение  соков
у  растений.
 Гейле  то  и  дело  поднимал  глаза  кверху,  где  шеле¬
стела  на  ветерке  темная  зелень  листвы.  Какую  роль
играет  лист  в  питании  растений?  Этот  вопрос  не  остав¬
лял  его.  Но  тут,  как  и  Мальпиги,  Гейле  мог  довольство¬
ваться  лишь  догадками  —  ни  число,  ни  мера,  ни  вес  не
могли  еще  помочь  в  разгадке  великой  тайны.
 Гейле  считал,  что  растения  получают  часть  необходи¬
мого  им  питания  при  помощи  листьев  из  воздуха.  Свет
же,  по  мнению  Гейлса,  проникая  в  ткани  листа,  быть
может,  содействует  «облагораживанию  веществ,  в  них
находящихся...»
 Опередить  свой  век  —  не  в  этом  ли  высшая  доблесть
ученого!  Климент  Аркадьевич  Тимирязев  назвал  Гейлса
в  числе  основателей  физиологии  растений.  А  наука  эта
развилась  лишь  через  столетие  после  опытов  Гейлса.
И  одним  из  главных  разделов  молодой  науки,  на  кото¬
рую  опирается  ныне  агрономия,  стала  разгадка  тайны
зеленого  листа.

ЖИРНЫЙ  ТУК  ИЗ  ВОЗДУХА...
 В  Санкт-Петербурге,  на  Васильевском  острове,  близ
Малой  Невы,  в  середине  XVIII  века  стоял  просторный
деревянный  дом.  В  нем  жили  большей  частью  иноземцы,
приглашенные  на  службу  в  молодую  Петербургскую  Ака¬
демию  наук,  основанную  Петром  Первым.  Летом  1741  го¬
да  в  этом  доме,  в  дворовом  флигеле,  занял  две  комнатки
широкоплечий,  высоченного  роста  молодой  человек  с  от¬
крытым  бесхитростным  лицом.  Такие  лица  часто  встре¬
чались  во  все  времена  на  Руси  у  северян.  Это  был
Михаил  Васильевич  Ломоносов.  Он  только  что  вернулся
из  Западной  Европы,  где  провел  в  учении  пять  лет.
 Спустя  полгода,  после  изрядной  канители,  Ломоно¬
сова  определили  адьюнктом  физического  класса  Петер¬
бургской  Академии  наук.
 30

По  соседству  с  домом,  где  жил  Ломоносов,  на  Первой
линии  Васильевского  острова  находился  «Ботанический
огород».  Осмотрев  его  вскоре  по  приезде  в  Петербург,
Ломоносов  воскликнул:
 —  Славно!
 «Огород»  оказался  прекрасным  ботаническим  садом,
где  наряду  с  общеизвестными  растениями  культивирова¬
лись  сотни  редкостных  деревьев  и  кустарников,  вывезен¬
ных  из  Сибири,  Монголии,  Китая.
 Все  пятнадцать  лет,  которые  Ломоносов  прожил  в
доме  близ  Малой  Невы,  «Ботанический  огород»  служил
ему  местом  для  отдыха,  научных  наблюдений,  раздумий.
У  Михаила  Васильевича  был  даже  свой  ключ  от  садо¬
вой  калитки.  Ломоносов  обзавелся  им  по  особому  разре¬
шению  президента  Академии  наук.  И  после,  переселив¬
шись  в  собственный  дом  на  Адмиралтейском  острове,
Ломоносов  не  переставал  интересоваться  «Ботаническим
огородом»,  негодуя  всякий  раз,  когда  обнаруживал  там
беспорядок  или  запущенность.
 Всегда  считалось,  что  девять  наук  могут  спорить
между  собой  —  какая  из  них  больше  обязана  гению  Ло¬
моносова:  физика,  химия,  геология,  минералогия,  геогра¬
фия,  астрономия,  философия,  история,  филология.  В  спор
несомненно  вмешаются  также  искусство  и  литература:
неувядаема  прелесть  мозаичных  картин  Ломоносова  и
его  стихов.  Но  всегда  почему-то  забывали  прибавлять
десятую  науку  —  ботанику.  А  ведь  и  ей  великий  русский
ученый  посвятил  немало  времени.  И  тут  его  мысль  да¬
леко  опередила  эпоху.
 Мог  ли  Ломоносов,  выросший  на  русском  севере  с  его
лесами,  не  любить  живую  природу?!  Но  ученый  не  толь¬
ко  любил,  он  знал  мир  растений,  как  должен  знать  бо¬
таник.
 Вот  в  Усть-Рудице,  в  шестидесяти  верстах  от  Петер¬
бурга,  где  Ломоносов  построил  стеклянную  фабрику,  по¬
падается  ему  на  глаза  цветущий  колокольчик.  Обыкно¬
венный  как  будто  бы.  Такие  тысячами  колышутся  на
ветерке  по  лесным  опушкам  и  полям.  Но  Ломоносова
что-то  привлекло  в  растении.  Нет,  не  цветок...  Листья  —
они  шире  обычных.  Так  стал  известен  ботаникам  коло¬
кольчик  широколистный.  Он  не  отмечен  во  «Флоре  Инг-
рии»,  книге,  изданной  незадолго  до  того.
 Конечно  же,  такую  тонкость  —  разницу  в  ширине
 31

листа  —  может  заметить  не  просто  «любитель  природы»,
а  ботаник...
 Еще  в  мае  1743  года  Ломоносов  подал  в  канцелярию
Академии  наук  прошение  о  выдаче  ему  двух  микроско¬
пов:  «Имею  я,  нижайший,  намерение  чинить  оптические
и  физические  обсервации,  а  особливо  в  ботанике,  для
того,  что  сие  в  нынешнее  весеннее  и  летнее  время  может
быть  учинено  удобнее».
 Но  тем  летом  Ломоносову  так  и  не  удалось  порабо¬
тать  с  микроскопом.  В  конце  мая  ученого  посадили  под
арест  и  продержали  в  заключении  до  начала  следующего
года.
 В  ту  пору  в  Петербургской  Академии  наук  подвиза¬
лось  много  иностранцев.  Были  среди  них  выдающиеся
ученые.  К  ним  Ломоносов  относился  с  глубоким  уваже¬
нием.  Но  среди  «академических  мужей»  насчитывалось
немало  спесивых  невежд,  понаехавших  в  Россию  наживы
ради.  Этих-то  людишек,  подчас  даже  не  знавших  обяза¬
тельной  в  те  времена  для  каждого  ученого  латыни,  Ло¬
моносов  уж  никак  не  чтил.  При  случае,  обличая  их  неве¬
жество,  ученый  не  скупился  на  резкое  словцо.  После
одной  такой  стычки  в  академической  канцелярии,  когда
Михаил  Васильевич  сгоряча  посулил  «поправить  зубы»
некоему  Винсгейму,  Ломоносов  и  угодил  под  арест.
 По  тогдашним  временам  угрозу  «поправить  зубы»
в  другом  случае  сочли  бы  сущей  пустяковиной.  Ведь  в
Европе  в  те  времена  между  учеными  и  чиновными  людь¬
ми  нередко  случались  потасовки,  а  не  то  что  перебранки,
но  никто  не  придавал  этому  особого  значения.  Ломоносов
же,  с  его  широкими  познаниями  и  громадным  талантом,
был  опасен  невеждам,  засевшим  в  Академии,  и  ему  не
простили.  Дело  могло  кончиться  и  не  простой  отсидкой,
а  кнутом  и  Сибирью.  Но  как-то  обошлось.
 Сидя  в  холодной  академической  каморке,  превращен¬
ной  в  арестантскую,  Ломоносов  продолжал  неутомимо
заниматься  науками.
 Арестованный  жил  впроголодь.  Он  должен  был  со¬
держать  себя  «на  свой  кошт»,  а  жалованья  за  время
отсидки  ему  не  платили.
 Но  вот  ученый  на  свободе.  Забыта  вмиг  промозглая
камера;  он  жадно  вдыхает  чистый  лесной  воздух  Ва¬
сильевского  острова.
 С  упоением  предается  молодой  ученый  химии  и  фи¬
 32

зике,  проводит  много  времени  в  «Ботаническом  огороде»,
а  вечерами  гуляет,  без  конца  гуляет.  От  бывшей  Мен-
шиковской  усадьбы  по  широченной  лесной  просеке,  на¬
званной  «Большой  першпективой»,  Ломоносов  часто
доходит  до  самого  Лоцманского  поселка  на  взморье.
 Лес  вокруг  густ  и  мрачноват.  Не  совсем  он  такой,  как
на  Двине,  где  вырос  Ломоносов,  но  все-таки  свой,  север¬
ный  лес.  Как  хорошо  бродить  по  нему  в  белые  ночи!  Не
в  эти  ли  часы,  под  белесым  небом,  при  спокойном  рас¬
сеянном  свете,  зарождаются  строфы  ломоносовских  од?
Не  в  эти  ли  белые  ночи  ум  озаряют  догадки,  которые
приведут  в  восторженное  изумление  не  одно  поколение
ученых?
 Вот  стоит  Ломоносов  близ  громадной  ели,  любуясь
ее  тяжелыми,  опущенными  книзу  лапами,  образующими
симметричный  рисунок.  Славно  поработала  природа!  Как
все  соразмерно,  словно  бы  ель  сотворена  по  чертежу
дивного  мастера,  искушенного  в  искусстве  архитектур¬
ном.  ..
 А  могло  ли  такое  деревище  вымахать,  питаясь,  с  по¬
мощью  корней,  лишь  той  скудной  пищей,  которую  дает
здешняя  тощая  землица  да  вода?  Где  в  этой  почве  тот
«жирный  тук»,  который  потребен  и  ели,  и  сосне,  и  вся¬
кому  иному  растению?
 Такие  мысли  приходят  поэту  и  ученому  в  голову  во
время  прогулок...
 С  годами  любовь  к  живой  природе  у  человека  не
ослабевает,  а  только  крепнет.  Ломоносов  по-прежнему
ведет  наблюдения  в  саду,  в  лесу  и  много  размышляет.
Занятый  физикой,  химией  и  многими  другими  науками,
он  успевает  следить  и  за  ботанической  литературой.  За¬
метим:  Ломоносов  отмечает  тех  своих  современников,
чьи  имена  останутся  потом  в  истории  науки.  Прочитав
«Систему  природы»  Линнея,  он  говорит  о  ней:
 —  Весьма  хороша  и  много  отменна!
 Михаил  Васильевич  высоко  оценивает  труды  Гейлса,
называя  английского  ученого:  «Славный  Галезий».
 Какую  уйму  разнообразных  познаний  вмещает  голова
Ломоносова!  И  его  мозг  не  простая  копилка  сведений.
 Вот  Михаил  Васильевич,  встретив  в  ученом  собрании
известного  медика,  рассказывает  ему,  что  от  цинги  мож¬
но  уберечься,  употребляя  плоды  и  листву  некоторых
северных  растений.  Лекарь  слушает  с  недоверием.
 33

«Морошка,  сосновые  иглы,  ну  что  это  за  зелье?»  —
рассуждает  он  про  себя.  А  Ломоносов  внушает  ему
тем  временем,  что  людям,  зимующим  на  Крайнем  Се¬
вере,  надо  иметь  при  себе  настойку  сосновых  шишек.
Тут  лекарь  оживляется:
 —  Ну,  если  настоено  на  водке,  тогда  уж  конечно!..
 Ноябрь  1753  года.  В  зале  Кунсткамеры,  на  набереж¬
ной  Невы,  —  годичное  собрание  Академии  наук.  Ломо¬
носов  выходит  на  кафедру,  чтобы  доложить  свой  новый
труд  —  «Слово  о  явлениях  воздушных,  от  электрической
силы  происходящих».
 Михаил  Васильевич  не  сразу  начинает  речь.  Ему  труд¬
но  говорить.  Рядом  с  ним  на  этом  собрании  должен  был
стоять  его  друг  и  одногодок  профессор  Георг  Вильгельм
Рихман.  Первыми  в  России  Ломоносов  и  Рихман  совмест¬
но  начали  изучение  электричества.  Но  Рихмана  нет  в  жи¬
вых.  Он  погиб  летом  того  же,  1753  года,  проводя  вовремя
грозы  смелые  опыты  с  молнией.  Чудом  уцелел  и  сам  Ло¬
моносов,  ставивший  в  своем  доме  такие  же  опыты...
 Михаил  Васильевич  справился,  наконец,  с  волнением.
Оглядев  белые,  напудренные  парики  академиков,  он  на¬
чинает  свое  «Слово»,  в  котором  так  близко  подошел
к  разгадке  происхождения  атмосферного  электричества.
 Он  говорит  о  трении  водяных  и  других  паров,  от  ко¬
торого  происходит  электричество  в  атмосфере.  Он  гово¬
рит  о  «жирных  материях»,  кои  «пламенем  загораться
могут».  В  них  трением  электрическая  сила  возбуждается.
Откуда  происходят  эти  «жирные  материи»,  содержащие¬
ся  в  воздухе?  Их  источник  —  «нечувствительное  исхожде-
ние  из  тела  паров,  квашение  и  согнитие  растущих  и
животных  по  всей  земли».
 Нам  понятно,  что  под  «жирными  материями»  надо
разуметь  не  жировые  вещества,  а  углерод.  Но  в  те  вре¬
мена  его  химическая  природа  еще  не  была  выяснена...
 Белые  завитые  парики  шевельнулись.  Этот  предерзост¬
ный  выскочка  пытается  в  своем  «Слове»  утвердить,  что
«жирные  туки»  воздуха  могут  служить  пищей  для  расте¬
ний!  Послушайте,  послушайте!..
 —  Преизобильное  ращение  тучных  дерев,  которые  на
бесплодном  песку  корень  свой  утвердили,  ясно  изъяв¬
ляет,  что  жирными  листьями  жирный  тук  в  себя  из  воз¬
духа  впивают:  ибо  из  бессочного  песку  столько  смоляной
материи  в  себя  получить  им  невозможно...
 34

По  залу  пробегает  легкий  шорох.  Некоторые  даже
оглядываются,  будто  ища  глазами  почтеннейшего  петер¬
бургского  академика  Георга  Вольфганга  Крафта,  тому
назад  лет  десять  убежденно  писавшего,  что  лучшим  пи¬
танием  для  растений  служит  «чистая  вода,  весьма  мало
или  никак  соли  не  имеющая».  Но  Крафт  теперь  далеко,—
вышел  на  пожизненный  пансион  и  уехал  к  себе  на  ро¬
дину  в  Тюбинген.
 Проходит  десять  лет,  и  в  знаменитом  своем  трактате
«О  слоях  земных»  Ломоносов  вновь  заговаривает  о  пи¬
тании  растений  из  воздуха:
 —  Откуда  же  новый  сок  сосны  собирается  и  умно¬
жает  их  возраст,  о  том  не  будет  спрашивать,  кто  знает,
что  многочисленные  иглы  нечувствительными  скважин¬
ками  почерпывают  в  себя  с  воздуха  жирную  влагу,  кото¬
рая  тончайшими  жилками  по  всему  растению  расхо¬
дится  и  разделяется,  обращаясь  в  его  пищу  и  тело.
 Да,  предерзостные  мысли  высказывал  Ломоносов.  Он
шел  против  установившегося  мнения.  Ведь  в  ту  пору,
в  середине  XVIII  века,  смутные  догадки  Мальпиги  и
Гейлса  о  роли  листьев  в  питании  растений  подвергнуты
были  осмеянию  как  устарелые  и  несостоятельные.  Гос¬
подствовала  водная  теория  питания,  которая  —  казалось,
неопровержимо  —  доказывалась  новыми  опытами.
 Во  Франции  известный  естествоиспытатель,  член  Па¬
рижской  Академии  наук  Дюгамель  дю  Монсо,  написав¬
ший  книгу  «Физика  деревьев»,  считал  догадки  Мальпиги
курьезом.
 —  Вздор,  чистейший  вздор!—восклицал  Дюгамель.—
Кому  же  не  ясно,  что  лист  —  это  всего  лишь  помпа,  вы¬
качивающая  из  растения  излишнюю  влагу.  Тысячу  раз
прав  был  несравненный  Ван-Гельмонт!  Вода  —  вот  источ¬
ник  пищи  для  растения.  Я  выращивал  деревца,  поливая
их  только  чистой  водой,  взятой  из  Сены.  И  что  же?!
После  взвешивания  растений  и  почвы  из  горшка  я  полу¬
чал  совершенно  тот  же  результат,  что  и  великий  голлан¬
дец.  Нельзя  не  верить  фактам!..
 Веселый,  оживленный,  уверенный  в  себе,  Дюгамель
ведет  этот  разговор,  гуляя  весенним  вечером  со  своим
другом  по  набережной  Сены.
 А  в  Петербурге,  в  доме  на  берегу  Мойки,  больной,
с  опухшими,  закутанными  ногами,  Ломоносов,  сидя  в
кресле,  излагает  одному  из  ученых  проект  «Нового
 35

регламента  Академии  наук».  И  тут  Михаил  Васильевич
вновь  обращается  к  ботанике.  Он  высказывает  мысли,
едва  ли  понятные  его  собеседнику,  хотя  тот  просвещен¬
ный,  широко  образованный  человек.  Мысли,  которые
лишь  через  столетие  разовьет  в  своих  работах  Климент
Аркадьевич  Тимирязев;  мысли,  которые  будут  поняты
и  оценены  до  конца  лишь  в  XX  столетии;  это  мысли
о  содружестве  наук,  без  которого  невозможно  было  бы
проникнуть  и  в  лабораторию  зеленого  листа.
 —  Анатомия  и  ботаника  полезны  физику,  —  борясь
с  одышкой,  раздельно  читает  Ломоносов,  —  поелику  мо¬
гут  подать  случай  к  показанию  причин  физических...
Ботаник  для  показания  причин  растения  должен  иметь
знание  физических  и  химических  главных  причин...
 Ломоносов  умолкает,  тяжело  дыша.  Опустив  на  ко¬
лени  листок  с  наброском  «регламента»,  он  глядит  мимо
собеседника,  куда-то  в  сад.  Листва  с  деревьев  уже
опала.  За  окном  холодный  осенний  ветер  треплет  кроны,
прихотливо  сплетенные  из  сотен  гибких  побегов.
 —  Голые,—  бормочет  про  себя  Ломоносов,—  а  все  же
хороши,  ибо  живые!..
 Мысль  о  том,  что  растение  получает  часть  необходи¬
мого  ему  питания  из  воздуха  при  помощи  листьев,  еще
подвергается  осмеянию.  Но  догадка,  мелькнувшая  впер¬
вые  в  голове  престарелого  Феофраста,  становится  уже
научным  предположением  —гипотезой.  А  гипотезы,  го¬
ворил  Ломоносов,—  это  как  бы  порывы,  доставляющие
великим  людям  возможность  достигнуть  знаний,  до  кото¬
рых  «умы  низкие  и  пресмыкающиеся  в  пыли  никогда  до¬
браться  не  могут».
 Гипотезу  о  воздушном  питании  растений  еще  нельзя
подтвердить  опытом:  чтобы  понять,  как  и  что  извлекает
лист  из  воздуха,  надобно  знать,  из  чего  же,  собственно,
состоит  самый  воздух  и  каковы  свойства  газов,  в  него
входящих.
 Но  теперь  человек  не  отступится.  Из  поколения  в  по¬
коление,  призывая  на  помощь  многие  науки,  ученые  бу¬
дут  упрямо  добиваться  разгадки  тайны  зеленого  листа.

ЗВЕНО  ВТОРОЕ

ДОКТОР  ПРИСТЛИ,  ЧЕСТНЫЙ  ЕРЕТИК
 По  английским  портам  идет  молва:  найдено  верное
средство  от  цинги.  Юнги  и  молодые  матросы,  еще  не
ходившие  за  океан,  рады:  судьба  избавляет  их  от  болез¬
ни,  уносящей  на  тот  свет  едва  ли  не  меньше  мореплава¬
телей,  нежели  уносят  кораблекрушения.
 А  морские  волки  —  те  лишь  ухмыляются.  В  плимут¬
ской  таверне  краснолицый  шкипер,  отставив  кружку  с
ромом,  бурчит:
 —  Хотят  уберечь  нашего  брата  от  этой  штуки...  Так
я  и  поверил  лекарям  и  химикам  —  сто  чертей  им  в  зубы!
Кошельки  набивают!  Сходил  бы  кто-нибудь  из  этой  бра¬
тии  хоть  разок  со  мной  на  шхуне  в  Новую  Голландию...
Мертвый  штиль  —  вот  что  пострашнее  любой  бури.  Па¬
руса  провисят  недель  шесть,  как  бабьи  тряпки  на  верев¬
ках,  —  и  десны  сгнили.  Никакое  снадобье  не  поможет,
хоть  сама  пречистая  дева  Мария  его  приготовляй!..
 39

Шкипер  берется  за  трубку,
обнажая  на  мгновение  беззу¬
бый  рот.  И  поди  разбери  —  то
ли  от  цинги  выпали  у  морско¬
го  волка  зубы,  то  ли  в  пьяной
драке  он  их  потерял...
 А  толки  подтверждаются.
Лондонское  Королевское  обще¬
ство  присуждает  одному  из
своих  членов  высшую  премию  за  изобретение  содовой
воды.  По  мдению  ученого  собрания,  эта  вода  и  должна
предохранить  мореплавателей  от  цинги.  Как  видно,  и
сам  изобретатель  содовой  воды,  проповедник  из  Лидса,
Джозеф  Пристли,  тоже  в  этом  убежден.  Иначе  он  вряд
ли  принял  бы  награду.  Доктор  Пристли  скромен,  честен,
совестлив...
 Содовую  воду  мы  пьем  и  по  сей  день.  Но  от  цинги
она  никогда  никого  не  избавляла.  Болезнь  еще  долго
продолжала  изводить  мореплавателей  —  пока  не  дозна¬
лись,  что  вызывается  она  недостатком  одного  из  витами¬
нов  в  пище.  Не  скоро  еще  были  оценены  ломоносовские
настойки  из  хвои  и  морошки,  которые  он  советовал  пить
зимовщикам  и  мореплавателям.  Впрочем,  русских  моря¬
ков  спасало  от  цинги  нередко  и  другое  средство  —  кис¬
лая  капуста,  которую  они  брали  с  собой  в  бочках,
отправляясь  в  далекие  плавания.  Землепроходцы  же
русские,  открывавшие  неведомые  края  на  азиатском
севере,  иногда  оберегались  от  опасного  недуга,  поедая
сырую  оленину  и  медвежатину...
 Все  же  Королевское  общество  присудило  доктору
Пристли  премию  не  зря:  получение  содовой  воды  яви¬
лось  немаловажным  событием  для  тогдашней  химий.  Но
прославился  Джозеф  Пристли,  многие  годы  своей  жизни
посвятивший  изучению  газов,  не  содовой  водой.  Ему
принадлежат  два  других  открытия,  сыгравших  огром¬
ную  роль  в  развитии  физиологии  растений  и  химии:  он
получил  кислород  и  он  первый  наблюдал,  как  зеленые
растения  очищают  воздух.
 Пристли  по  образованию  не  был  ни  ботаником,  ни
химиком.  Но  подобно  многим  ученым  XVIII  века  он
занимался  и  химией,  и  ботаникой,  и  философией,  и  физи¬
кой,  и  историей,  и  грамматикой.
 Лидс,  близ  которого  в  1733  году  родился  Пристли,
 40

уже  в  те  времена  известен  был  как  город  ткачей.  Владел
ткацкой  мастерской  и  отец  Джозефа.  Семи  лет  от  роду
мальчик  лишился  матери,  и  спустя  некоторое  время  его
взяла  к  себе  на  воспитание  бездетная  состоятельная
тетка.
 Еще  на  школьной  скамье  Джозеф  с  жадностью  на¬
бросился  на  философию,  логику,  математику,  языки.
Потом  его  приняли  в  духовную  академию,  где  готовили
диссидентских  священников.
 Диссидент  (в  переводе  с  латинского  —  «несогласный,
противоречащий»)—это  раскольник,  отступник,  не  при¬
знающий  узаконений  господствующей  церкви.  В  средние
века  диссидентов  просто-напросто  отправляли  на  костер.
Во  времена  Пристли  их  терпели,  но  относились  к  ним
настороженно,  а  часто  и  враждебно.  Правоверные  ан¬
гличане  считали,  что  религия  Пристли  мало  чем  отли¬
чается  от  безбожия.  А  известный  американский  есте¬
ствоиспытатель  Вениамин  Франклин,  друживший  с  При¬
стли,  говорил:
 —  Люблю  я  этого  честного  еретика  доктора  Пристли.
Вообще  все  еретики,  которых  я  знал,  были  добродетель¬
нейшими  людьми.  Кроме  того,  отступники  отличаются
храбростью,  иначе  они  не  рисковали  бы  проповедовать
свою  ересь.
 В  чем  же  заключалась  «ересь»  доктора  Пристли?  Он
отстаивал  политическую  свободу,  веротерпимость.  Он
горячо  приветствовал  Великую  Французскую  револю¬
цию.  И  в  конце  концов  в  «свободной»  Англии  он  жестоко
поплатился  за  свое  свободолюбие.
 Но  это  потом...  Сейчас  Джозеф  Пристли  еще  молод,
полон  сил,  полон  веры  в  человека  и  до  самозабвения
предан  науке.
 После  окончания  академии  Пристли  стал  проповед¬
ником  в  маленьком  городке  близ  Лидса.  Он  открыл  шко¬
лу,  и  оказалось,  что  у  него  есть  учительский  талант  —
дети  доверились  ему.  Он  составил  учебник  английской
грамматики,  и  эта  книга  прожила  долгую  жизнь.
 Пристли  мечтал  о  путешествиях.  Один  лишь  вид  чу¬
жих  стран,  звуки  незнакомой  речи,  говорил  он,  должны
пробуждать  новые  идеи.  Но  пока  приходилось  доволь¬
ствоваться  познанием  чужих  языков  по  книгам.  И  тут
Пристли  весьма  преуспел:  помимо  греческого  и  латыни,
помимо  французского,  итальянского  и  немецкого,  он
 41

постиг  древнееврейский,  арабский,  ассирийский  и  хал¬
дейский  языки.
 Его  пригласили  преподавателем  в  духовную  акаде¬
мию.  В  тот  период  он  познакомился  с  Вениамином
Франклином  и  другими  известными  учеными.  Вскоре,  по
совету  Франклина,  Пристли  написал  и  выпустил  в  свет
«Историю  электричества».  Это  была  научно-популярная
книга,  в  которой  Пристли  живо  и  ярко  рассказал  об
электрических  явлениях.  Ими  тогда  усиленно  занима¬
лись  многие  ученые,  в  том  числе  и  Франклин,  создавший
первую  теорию  электрических  явлений.
 Сам  Пристли  никаких  открытий  в  области  электриче¬
ства  не  сделал.  Но  рассказать  непосвященному  просто,
достоверно  о  самых  сложных  явлениях,  открываемых
наукой,  ввести  читателя  в  мир  новых  идей,  пробудить
в  нем  трепетный,  жадный  интерес  к  непознанному  —
разве  же  это  не  творчество?!
 Подобными  или  иными  соображениями  руководство¬
валось  Королевское  общество  —  не  так  уж  теперь  это
важно,  —  но  за  «Историю  электричества»  оно  приняло
Джозефа  Пристли  в  число  своих  членов.  Было  это
в  1766  году.
 А  спустя  год  Пристли,  оставив  место  преподавателя
духовной  академии,  вернулся  в  родной  город,  устроил
маленькую  химическую  лабораторию  и  занялся  изуче¬
нием  газов.  Тут  провел  он  шесть  лет,  тут  получил  и  со¬
довую  воду,  тут  сделал  одно  из  двух  важнейших  своих
открытий.  Жил  он  в  те  годы  на  скудные  доходы  пропо¬
ведника  диссидентской  часовни.  Его  лаборатория  была
обставлена  так  бедно,  что  приборы,  которыми  он  пользо¬
вался,  вызвали  бы  улыбку  не  только  у  современного,  но
и  у  любого  тогдашнего  химика.  Для  нагрева  Пристли
пользовался  то  свечой,  то  зажигательным  стеклом,  а  то
и  камином,  если  сосуд  был  велик.
 Пристли  поставил  перед  собой  на  первый  взгляд  про¬
стую  цель  —  найти  способ  очистки  воздуха,  испорченного
горением.  Что  он  только  не  проделывал  с  порцией  не¬
пригодного  воздуха,  заключенной  под  колпаком:  осве¬
щал  ярким  светом,  нагревал,  охлаждал,  сжимал,  разре¬
живал;  он  даже  клал  в  сосуд  с  испорченным  воздухом
перегной.  Ничто  не  помогало;  воздух  не  очищался  —
свеча  в  нем  гасла,  мышь,  посаженная  под  колпак,  весьма
скоро  погибала.
 42

Однажды  —  это  было  летом  1771  года  —  ученый  по¬
местил  под  стеклянный  колпак,  где  был  заключен  испор¬
ченный  воздух,  растение  —  мяту  в  горшочке.  Пристли  не
очень  ясно  представлял,  для  чего  он  это  делает.  Он  ведь
хорошо  знал,  что  растениям,  как  и  животным,  нужен  чи¬
стый  воздух.  И  если  мышь  погибла  под  колпаком,  где
заключен  испорченный  воздух,  то  и  с  растением  должно
произойти  то  же.
 И  все-таки  он  это  сделал  —  поставил  горшочек  с  мя¬
той  под  колпак.  Бывает  с  человеком,  что  он,  отчаявшись,
перед  тем  как  совсем  уже  отступиться  от  задуманного,
прибегает  к  такому  средству,  которое  сам  же  в  глубине
души  считает  заведомо  непригодным:  «Не  подходит,  не
лезет,  знаю,  а  все  ж  таки  попробую,  —  пропади  оно  про¬
падом!  ..»
 Быть  может,  Пристли  рассуждал  и  так?  Быть  мо¬
жет.  ..  Ведь  ученый,  описывая  свои  опыты,  обычно  изла¬
гает  только  факты,  о  том  же,  что  творилось  у  него
в  душе,  мы  можем  лишь  догадываться.
 Устроив  мяту  под  стеклянным  колпаком,  Пристли
занялся  другими  делами,  решив  на  время  забыть  обо
всем  этом.  Лишь  спустя  неделю,  уверенный  в  том,  что
мята  уже  увяла  и  пожелтела,  он  подошел  к  сосуду.
И  что  же  —  растение  выглядело  прекрасно,  не  обнару¬
живая  никаких  признаков  увядания.  Пристли  не  поверил
глазам  своим.  Уж  не  попадает  ли  свежий  воздух  под
сосуд?  Нет,  все  исправно.  Прошла  еще  неделя,  другая,
третья...  Мята  жила,  росла  еще  лучше,  чем  на  свежем
воздухе,  несмотря  на  то,  что  сидела  в  маленьком  гор¬
шочке.
 Пристли  понял,  что  это  открытие,  и,  оставив  все  дру¬
гие  дела,  стал  продолжать  удивительный  опыт.  Соблю¬
дая  все  предосторожности,  чтобы  не  впустить  под  колпак
порцию  наружного  воздуха,  ученый  ввел  в  сосуд  горя¬
щую  свечу.  И  свеча  не  гасла,  а  продолжала  гореть  ров¬
ным  спокойным  пламенем.  Теперь  очередь  была  за
мышью.  Выживет  ли  она?  Удалив  свечу,  Пристли  поса¬
дил  под  колпак  белого  мышонка.  Прошел  день,  другой,
третий.  Мышонок  бегал,  поедал  корм  и  время  от  вре¬
мени  недоверчиво  принюхивался  к  мяте,  остро  пахнущей
пряными  маслами.
 Теперь  у  Пристли  уже  не  оставалось  никаких  сомне¬
ний  в  том,  что  растения  каким-то  образом  исправляют
 43

воздух,  делая  его  вновь  пригодным  для  дыхания.  Конеч¬
но,  ученый  не  мог  не  заметить  и  того,  что,  исправляя  воз¬
дух,  растение  при  этом  само  не  становится  «жертвой»,
не  отравляется  продуктами  сгорания  свечи,  а,  наоборот,
обнаруживает  все  признаки  усиленного  роста.  Но  этому
факту  Пристли  не  придал  большого  значения.  И  понят¬
но  почему.  Ведь  он  много  месяцев  подряд  искал  сред¬
ство  для  исправления  воздуха.  И  вот  оно  найдено!  Это
и  поглотило  внимание  ученого...  Все  остальное  отошло
на  задний  план,  казалось  второстепенным.
 Прежде  чем  обнародовать  свое  открытие,  добросо¬
вестный  Пристли  повторил  опыт  и  только  после  этого
выступил  с  сообщением  в  Королевском  обществе.  Он
говорил:
 —  Мне  посчастливилось  случайно  напасть  на  метод
исправления  воздуха,  испорченного  горением,  и  открыть,
по  крайней  мере,  один  из  исправителей,  которыми  при¬
рода  пользуется  для  этой  цели.  Это  растительность.
 Ученое  собрание  потрясено.  Какое  удивительное  яв¬
ление  природы  подглядел  этот  проповедник  из  Лидса!
Да,  это  вам  не  содовая  водица,  джентльмены!..
 И  Королевское  общество  присуждает  Пристли  ред¬
чайшую  награду  —  Большую  золотую  медаль.  Президент
общества,  вручая  награду,  взволнованно  говорит:
 —  Отныне  мы  знаем,  что  от  дуба  в  лесу  до  былинки
в  поле  все  растения  вносят  свою  долю  в  поддержание  не¬
обходимой  для  всего  животного  мира  чистоты  воздуха!..
 И  вот  уже  о  Пристли  заговорили  в  лондонских  гости¬
ных.  Некая  богатая  дама,  вдова  известного  судовладель¬
ца,  наслушавшись  рассказов  об  опытах  проповедника  из
Лидса,  решает  испытать  на  себе  действие  вновь  откры¬
того  очистителя  воздуха.  Возвратясь  около  полуночи  со
званого  обеда  домой,  она  велит  дворецкому  тотчас  пере¬
нести  из  зимнего  сада  в  ее  спальню,  которая  никогда  не
проветривается,  пять  самых  больших  кадок  с  тропиче¬
скими  растениями.  А  наутро  вдова  просыпается  мучимая
головной  болью  и  посылает  за  доктором.  Оправившись
от  недуга,  дама  спешит  с  визитами  к  знакомым  и  уве¬
ряет  всех,  что  этот  еретик  Пристли  плут  и  обманщик,
возможно,  наученный  самим  нечистым.  Ведь  она,  под¬
давшись  нашептываниям  сатаны,  едва  не  умерла.  Но
зато  теперь  она  знает  доподлинно,  что  растения  не  очи¬
щают,  а  портят  воздух!..
 44

В  Швеции  в  те  годы  жил  аптекарский  ученик  Карл
Вильгельм  Шееле.  Был  он  на  восемь  лет  моложе  При-
стли  и  несравненно  беднее  весьма  небогатого  проповед¬
ника  из  Лидса.  Карл  Шееле  и  не  стремился  к  обогаще¬
нию.  Он  знал  одну  лишь  страсть  —  химические  опыты.
Им  он  посвящал  весь  свой  досуг.  Тонкая  наблюдатель¬
ность  и  неистощимое  упорство  сочетались  у  Шееле  с  уме¬
нием  мастерски  вести  опыты,  умением,  которое  он  раз¬
вил  в  себе,  просиживая  ночи  в  каморке  за  колбами  и
ретортами.  Шееле  при  жизни  был  мало  известен,  хотя
сделал  много  важных  открытий  в  химии.  Но  время  вер¬
 но  оценивает  истинные  таланты.  Имя  Карла  Вильгельма
Шееле  стоит  ныне  в  ряду  выдающихся  химиков.
 Узнав  об  удивительных  опытах  Пристли  с  мятой,  Ше¬
еле  решил  повторить  их  и  проверить.  Ему  это  не  стоило
большого  труда  —  химик  он  был  лучший,  чем  Пристли.
Вскоре  Шееле  обнародовал  результат.  Вывод  шведского
химика  был  краток  и  полностью  совпадал  с  мнением
лондонской  вдовы:  растения  не  улучшают  воздух,  а  де¬
лают  его  не  пригодным  для  дыхания.
 Два  добросовестнейших  исследователя  пришли  к  про¬
тивоположным  выводам:  Пристли  доказывает,  что  рас¬
тения  исправляют  воздух,  Шееле  —  что  портят.  Подоб¬
ные  расхождения  в  науке  вовсе  не  редкость.  Обычно
время  решает,  кто  прав,  кто  вел  опыты  точнее,  кто  не
 45

ошибся  в  выводах.  А  вот  спор  Шееле  с  Пристли  время
разрешило  по-иному...
 Но  прежде  —  еще  об  одном,  не  менее  важном  откры¬
тии,  которое  Пристли  удалось  сделать  спустя  три  года
после  первого.
 В  1773  году  Пристли  оставил  свою  часовню.  Некий
лорд  Шельберн  пригласил  его  к  себе  на  службу  в  ка¬
честве  литературного  секретаря.  Пристли  принял  пред¬
ложение  без  колебаний:  секретарские  обязанности  отни¬
мали,  как  он  знал,  немного  времени,  но  зато  ученый
получал  в  свое  распоряжение  хорошую  лабораторию  и
огромную  библиотеку.  И  была  еще  надежда  —  совер¬
шить  с  лордом  путешествие  по  Европе.
 В  своей  новой  лаборатории  Пристли  продолжал  изу¬
чение  различных  газов.  Вот  он  занялся  пробиркой,  со¬
держащей  красную  окись  ртути.  Навел  на  пробирку
с  помощью  зажигательного  стекла  пучок  солнечных  лу¬
чей.  Под  действием  тепла  окись  ртути  разложилась,  вы¬
делив  какой-то  газ.  Что  же  это  за  газ?  Свеча  в  нем  го¬
рит  необычно  ярко...  Теперь  мыши.  Их  две.  Пристли
сажает  их  под  колпак,  где  заключен  таинственный  газ.
Зверьки  проявляют  большое  оживление,  они  чувствуют
себя  лучше,  чем  в  обычном,  чистом  воздухе.  Тогда  При¬
стли  решается  сам  подышать  этим  газом.  О,  какие  уди¬
вительные  ощущения:  дышится  необычайно  легко,  газ
бодрит,  прибавляет  силы.
 —  Кто  знает,  —  восклицал  потом  Пристли,  рассказы¬
вая  об  этих  ощущениях,  —  через  некоторе  время  этот
чистый  воздух,  может  быть,  сделается  модным  предме¬
том  роскоши.  До  сего  времени  им  наслаждались  только
две  мыши  да  я.
 Пристли  не  догадывался,  что,  разлагая  окись  ртути,
открыл  он  не  «предмет  роскоши»,  а  газ,  поддерживаю¬
щий  жизнь  во  всех  ее  проявлениях;  газ,  без  которого  не¬
мыслимы  ни  дыхание,  ни  горение,  ни  гниение;  газ,  со¬
ставляющий  пятую  часть  воздушного  океана  Земли,  вхо¬
дящий  в  состав  воды,  горных  пород,  почвы.  В  пробирке
Пристли  выделился  тот  самый  газ,  который  в  наши  дни
помогает  летчикам  достигать  заоблачных  высот,  космо¬
навтам  высаживаться  на  Луну,  водолазам  и  подводным
охотникам  —  работать  на  дне  морей;  газ,  восстанавли¬
вающий  дыхание  и  кровообращение  у  тяжело  больных.
 Не  догадывался  Пристли  и  о  том,  что  он,  в  сущности,
 46

уже  имел  дело  с  этим  газом  в  1771  году.  Ведь  мята,  с
помощью  которой  он  сумел  очистить  под  колпаком  ис¬
порченный  воздух,  выделяла  тот  же  самый  газ,  который
Пристли  получил,  нагревая  окись  ртути.
 Короче  говоря,  Пристли  открыл  газ,  который  был  по¬
том  назван  кислородом.  И  то,  что  ученый  в  те  дни  не
сумел  понять  связь  между  двумя  своими  открытиями,
совсем  не  удивительно.  Самый  сильный  ум,  вторгшись
в  неизведанную  область,  не  всегда  может  разом  охва¬
тить  и  связать  открытые  им  новые  явления.
 Несколько  раньше,  нагревая  в  своей  аптеке  азотно¬
кислый  магний,  добыл  кислород  и  Карл  Шееле.  Но  без¬
вестный  аптекарский  ученик  смог  опубликовать  сообще¬
ние  об  этом  лишь  в  1777  году,  и  Пристли  сделал  свое
открытие  совершенно  самостоятельно,  ничего  не  зная
о  работе  шведа.
 В  ту  эпоху  была  еще  в  ходу  теория  флогистона.  При¬
стли  являлся  ярым  ее  сторонником.  Он  верил  в  суще¬
ствование  флогистона—«материи  горючести»,  приду¬
манной  химиками  в  конце  XVII  века.
 И,  обнаружив,  что  вновь  открытый  им  газ  хорошо
поддерживает  горение,  Пристли  назвал  его  «дефлогисти-
рованным  воздухом».
 В  том  же  1774  году,  когда  был  добыт  неизвестный
газ,  лорд  Шельберн  со  своим  секретарем  отправился
в  путешествие  по  Европе.  В  Париже  Пристли  прежде
всего  посетил  Антуана  Лавуазье  и  рассказал  ему  о  сво¬
их  опытах  с  «дефлогистированным  воздухом».  Лавуазье
с  большим  вниманием  отнесся  к  работам  Пристли.  Фран¬
цузский  химик  в  то  время  изучал  состав  и  свойства  воз¬
духа.  И  незадолго  до  встречи  с  Пристли  Лавуазье  уда¬
лось  доказать,  что  воздух  является  смесью  газов,  а  не
элементом,  как  предполагали  раньше.
 Повторив  опыты  Пристли  и  дополнив  их  новыми,
очень  тонкими  и  точными  для  того  времени,  Лавуазье
неопровержимо  установил,  что  газ,  добытый  английским
ученым,  никакой  не  «дефлогистированный  воздух»,  а
одна  из  составных  частей  воздуха.  Лавуазье  назвал
вновь  открытый  газ  кислотвором,  или  кислородом,  пола¬
гая,  что  он  входит  в  состав  всех  кислот.  Тут-то  знамени¬
тый  химик  как  раз  ошибся  —  не  всякая  кислота,  как  мы
знаем,  содержит  кислород.  Но  это  уже  другой  разго¬
вор.  ..  Во  всяком  случае,  название,  являющееся  плодом
 47

недоразумения,  за  газом  сохранилось.  Лавуазье  доказал,
что  при  горении  кислород  не  выделяется,  а,  наоборот,
соединяется  с  телом  и  что  никакой  особой  «материи  го¬
рючести»,  якобы  превращающейся  в  тепло  и  свет,  не  су¬
ществует.  Этим  была  окончательно  опровергнута  теория
флогистона,  которой  нанес  сокрушительный  удар  еще
Михаил  Васильевич  Ломоносов.
 А  Джозеф  Пристли,  своими  опытами  проложивший
дорогу  новой  химии,  по-прежнему  оставался  привержен¬
цем  отжившей  теории.  И  до  конца  жизни  флогистон  тя¬
желой  гирей  провисит  у  него  на  ногах,  мешая  ученому
двигаться  вперед,  правильно  оценивать  его  же  собствен¬
ные  открытия...
 Теперь  вернемся  к  спору  Шееле  с  Пристли  по  поводу
роли  растений  в  «исправлении»  воздуха.  Памятуя  о  воз¬
ражениях  шведского  химика,  Пристли  решил  еще  раз
повторить  те  опыты,  которые  он  проводил  в  1771  году
в  Лидсе.  Ему  удалось  сделать  это  не  скоро,  в  1778  году.
И  тут  выявились  совсем  уже  неожиданные  вещи,  кото¬
рые  привели  Пристли  в  большое  смятение.
 Пристли  вел  свои  повторные  опыты  не  в  лаборато¬
рии,  а  в  саду.  И  довольно  скоро  ученый  убедился,  что
на  этот  раз  подопытные  растения  упорно  подтверждают
выводы  Шееле  —  не  улучшают,  а  ухудшают  воздух!!!
 Он  подолгу  стоит  возле  стеклянных  сосудов  с  водой,
где  разместил  растения.  Эти  растения  кажутся  ему  упря¬
мыми  созданиями,  не  желающими  подтвердить  его  пра¬
воту.  ..  Вдруг  он  замечает  в  одном  из  сосудов  какой-то
зеленый  налет,  отлагающийся  на  стенках.  Утреннее
солнце,  поднявшись  над  деревьями,  щедро  освещает  сад.
И  на  поверхности  воды  —  в  том  сосуде,  где  Пристли  за¬
метил  зеленый  налет,  возникают  крохотные  пузырьки.
На  другой  день  и  налет  и  пузырьки  наблюдаются  уже
во  всех  сосудах.  Пристли  с  глубоким  изумлением  убеж¬
дается,  что  налета  становится  все  больше  и  больше.
Можно  подумать,  что  это  странное  зеленое  вещество  об¬
ладает  способностью  расти!  Что  же  касается  пузырьков
на  поверхности  воды,  то  Пристли  устанавливает,  что  это
тот  самый  «дефлогистрцрованный  воздух»,  с  которым  он
уже  имел  дело  не  раз.
 Но  откуда  выделяются  пузырьки?  Из  зеленого  нале¬
та?  А  быть  может,  из  воды,  освещенной  и  нагретой  солн¬
цем?  Не  растительного  ли  происхождения  эта  странная
 48

зелень?  По-видимому,  да.  Надо  проверить.  Пристли  об¬
ращается  к  микроскопу.  Увы,  нет!  В  зеленом  веществе
не  наблюдается  ничего  такого,  что  присуще  раститель¬
ным  тканям  —  ни  ячеек,  ни  трубок,  ни  волокон.  Какая-то
полупрозрачная  масса  —  и  только.
 Самые  неожиданные  предположения  приходят  При¬
стли  в  голову.  Быть  может,  эта  зелень  —  минеральное
вещество  и  оно  как  раз  и  является  причиной  искажения
опытов?  Не  будь  его,  удалось  бы,  возможно,  вторично
доказать,  вопреки  утверждениям  Шееле,  что  растения
исправляют  воздух.
 Уже  ночь.  Он  долго  еще  сидит  перед  микроскопом,
откинувшись  на  спинку  стула.  Потом  с  усилием  встает
и  направляется  в  спальню...
 ...  Вернитесь,  доктор  Пристли,  вернитесь!  Присядьте
еще  раз  к  микроскопу.  Еще  шаг,  один  только  шаг  —  и
ваше  открытие  завершено.  Подумайте...  Вы  не  обнару¬
жили  в  зеленом  налете  клеток  —  тех  ячеек,  трубок,  воло¬
кон,  которые  впервые  наблюдались,  как  вы  знаете,  в
XVII  веке  Робертом  Гуком,  а  потом  Неемией  Грю  и
Марчелло  Мальпиги.  Но  разве  нельзя  представить  себе
растение,  состоящее  из  одной  ячейки,  из  одной  клетки?
Вы  не  раз  видели  на  морском  берегу  скопления  водо¬
рослей,  выброшенных  штормами.  Так  вот  в  сосудах,  ко¬
торые  стоят  у  вас  в  саду,  тоже  разрослись  водоросли,
но  микроскопические,  одноклеточные.  И  конечно,  вы
были  правы,  когда  вначале  предположили,  что  именно
эти  растительные  организмы  и  выделяют  пузырьки  «де-
флогистированного  воздуха»  —  по-нашему,  кислорода.
Но  потом  вы  отвлеклись,  мысль  ушла  в  сторону.  Вами
овладели  сомнения...  Не  останавливайтесь  на  полпути,
доктор  Пристли!  Еще  шаг,  один  только  шаг,  и  удачли¬
вый  голландец  Ян  Ингенхауз,  уже  спешащий  из  Вены
в  Лондон,  не  сможет  опередить  вас.  И  не  одолеет  вас
потом  щемящая  тоска,  и  яд  подозрений  не  разъест  вашу
душу.
 ...  Нет,  нет.  Пристли  стоит  недвижно  —  худой,  кости¬
стый,  длиннолицый,  —  сцепив  пальцы.  Он  глядит  на  нас,
самодовольно  поучающих  его,  печально  и  чуть  насмеш¬
ливо.  Легкие  пути  в  науке  —  не  для  него,  как  бы
 49

говорит  он  нам.  Он  сказал  однажды  кому-то  из  своих
друзей,  что  научные  исследования  можно  сравнить
с  охотой:  опытный  охотник,  прекрасно  знающий  лес,
часто  уходит  из  него  после  томительного  блуждания
с  пустыми  руками,  а  только  что  вошедшему  туда  слу¬
чайному  прохожему  попадается  дичь...
 Через  два  года  Пристли  все  же  придет  к  убеждению,
что  зеленая  материя  —  растительного  происхождения.
Но  тут  произойдут  события,  которые  помешают  ему  раз¬
вить  свои  работы.  И  еще  долгие  годы  одноклеточные
водоросли  будут  называть  «пристлевой  материей».
 А  пока  что  он  обуреваем  тяжелыми  сомнениями.
Правильно  ли  он  семь  лет  назад  вел  опыты  с  мятой?
Почему  теперь  получается  так,  что  прав  Шееле?  И,  уже
колеблясь,  он  говорит:
 —  В  целом  я  считаю  вероятным,  что  заросли  здоро¬
вых  растений,  живущих  в  естественных  для  них  усло¬
виях,  оказывают  оздоровляющее  действие  на  воздух...
 Много  различных  догадок  выскажут  ученые  следую¬
щих  поколений  по  поводу  неудачи  повторных  опытов
Пристли.  Одно  станет  ясным  довольно  скоро:  ни  При¬
стли,  ни  Шееле  не  выяснили,  при  каких  условиях  расте¬
ние  исправляет  и  при  каких  портит  воздух.
 Мучимый  сомнениями,  неудовлетворенный  собой,
Пристли  вскоре  после  этих  повторных  опытов  оставляет
службу  у  лорда  и  переезжает  в  Бирмингем.  Ему,  по-ви¬
димому,  хотелось  поселиться  в  этом  городе  навсегда.
 Почему  именно  Бирмингем?  Конечно,  не  диссидент¬
ская  часовня,  где  Пристли  предоставили  место  пропо¬
ведника,  привлекла  ученого.  Бирмингем  слыл  тогда
крупным  научным  центром  Англии,  там  жило  и  работа¬
ло  много  ученых.  Но  был  и  другой  Бирмингем  —  город
злобных  обывателей,  мещан,  религиозных  фанатиков,
ненавидевших  все  новое.  Поначалу  Пристли  об  этом
Бирмингеме  ничего  не  знал.  Его  интересовала  наука.
 Существовало  в  ту  пору  в  Бирмингеме  «Лунное  об¬
щество».  Никакой  мистики,  никакой  чертовщины  за  этим
названием  не  скрывалось.  Члены  общества  не  гадали
при  луне,  не  вызывали  духов,  не  влезали  по  ночам  на
колокольни,  не  составляли  гороскопов.  «Лунное  общест¬
во»  объединяло  серьезных  ученых-естествоиспытателей.
А  дали  ему  столь  необычное  название  потому,  что  его
участники  собирались  для  заслушивания  научных  до¬
 50

кладов  раз  в  месяц,  в  понедельник,  предшествующий  но¬
волунию.
 Пристли  вступил  в  «Лунное  общество».  На  одном  из
заседаний  он  изложил  свои  взгляды.  Он  сказал:
 —  Нам  нет  дела  до  политических  и  религиозных
принципов  каждого  из  нас.  Нами  движет  общая  лю¬
бовь  к  науке.  Этой  любви  достаточно,  на  наш  взгляд,
чтобы  объединить  всех  без  различия  лиц  —  христиан,
евреев,  магометан,  язычников,  монархистов  и  республи¬
канцев.
 ...Так  думаете  вы,  доктор  Пристли,  вы,  исполненный
доверчивости  и  простодушия.  Не  так  думают  те  бирмин¬
гемцы,  которых  вы  еще  не  знаете,  которые  пока  что  веж¬
ливо  раскланиваются  с  вами  при  встрече...
 Прошло  десять  лет.  В  «Лунном  обществе»  Пристли
стал  самым  влиятельным  человеком.  Научный  авторитет
«еретика  из  Лидса»  был  так  высок,  что  Пристли  увлекал
за  собой  людей  даже  тогда,  когда  проповедовал  ошибоч¬
ные,  уже  опровергнутые  теории.  Под  его  воздействием,
например,  все  члены  «Лунного  общества»  стали  привер¬
женцами  флогистона.
 Все  эти  годы  Пристли  занимался  и  политической
деятельностью.  За  время  пребывания  в  Бирмингеме  он,
помимо  научных  трудов,  написал  30  статей  на  политиче¬
ские  темы.  Мог  ли  он,  поборник  свободы  и  справедли¬
вости,  стоять  в  стороне,  когда  в  мире  развертывались
такие  события!  До  Бирмингема  дошла  весть  о  револю¬
ции  во  Франции,  и  Пристли  объявил  себя  сторонником
восставших.  Он  вступил  в  члены  вновь  созданного  об¬
щества  «Друзей  французской  революции».  Это-то  и  при¬
вело  в  дикую,  животную  ярость  бирмингемских  обыва¬
телей.
 Наступило  14  июля  1791  года  —  вторая  годовщина
взятия  Бастилии.  Друзья  французской  революции  отме¬
чали  этот  праздник  как  день  торжества  разума,  день
победы  сил  прогресса  над  реакцией.
 По-своему  отметили  день  взятия  Бастилии  бирмин¬
гемские  мракобесы.  Пристли  просматривал  у  себя  в
кабинете  очередную  статью  о  французской  револю¬
ции,  которую  он  только  что  дописал.  В  это  время
встревоженный  слуга  доложил,  что  на  дом  ученого
 51

готовится  нападение:  по¬
близости  уже  собралась
толпа,  вооруженная  пал¬
ками,  ножами.  Надо  не¬
медленно  уходить.  Прист¬
ли  с  женой  и  двумя  деть¬
ми  едва  успел  перейти
к  соседям,  как  толпа
окружила  его  дом.  Все,
что  произошло  потом,
Пристли  наблюдал  через
окно,  и  до  конца  жизни
картина  погрома  не  из¬
гладилась  из  его  памяти.
 Кто  был  в  толпе?
Сынки  фабрикантов,  ла¬
вочники,  мясники,  да  и
просто  наемные  убийцы,
которые  за  два  шиллин¬
га  и  кружку  эля  готовы
кому  угодно  всадить  нож
в  спину.  Пристли  видел,
как  срывали  двери  и
били  окна  в  его  доме,  как  выбрасывали  из  разгромлен¬
ной  лаборатории  осколки  битой  посуды  и  приборов,  как
пускали 	по 	ветру  клочки 	рукописей  и  растаскивали
 вещи.
 Вот  так  же  за  сто  лет  до  того  громили  в  маленьком
городке  Кортичелли  виллу  Марчелло  Мальпиги.  Вы  по¬
мните?  Но  нет,  здесь  дело  похуже.  Тогда  старый  Маль¬
пиги  встретил  бандитов  лицом  к  лицу  и  они  его  все  же
не 	тронули. 	А 	тут  Пристли 	слышит  дикие  выкрики:
 «Куда  девался  проклятый  еретик  —  вешать  его!»,  «Мы
проломим  башку  Джозефу  Пристли!»  Молодчики,  совер¬
шившие  налет  на  виллу  Мальпиги,  действовали  «по  всем
правилам»  разбоя  —  в  масках,  под  покровом  ночи.  Они
боялись  быть  пойманными  либо  узнанными.  Эти  же,
бирмингемские,  никого  не  боятся,  они  пришли,  как  хо¬
зяева,  среди  бела  дня  и,  конечно,  без  масок.  И  побли¬
зости  —  ни  одного  полисмена.  Покончив  с  домом  При¬
стли,  они  еще  разгромят  часовню  диссидентов  и  дома
друзей  «еретика  из  Лидса».  И  никто  им  не  помешает.
Никто.  О,  власти  умеют  делать  вид,  что  не  замечают
 52

погрома.  Потом  они  выразят  свое  сочувствие  жертве,
попытаются  даже  наказать  виновных...
 Ну,  а  пока  доктору  Пристли,  известному  всей  Европе
ученому,  члену  Королевского  общества,  почетному  чле¬
ну  Петербургской  Академии  наук  и  других  академий  —
доктору  Пристли,  у  которого  разом  уничтожили  лабора¬
торию,  рукописи,  библиотеку,  приходится  бежать  из
Бирмингема  в  Лондон.  Но  что  же  это?  Он  думал,  что
в  столице  найдет  сочувствие,  участие.  Нет.  Ему  не  хотят
сдавать  квартиру,  многие  из  прежних  друзей  сторонятся
его.  Боятся  мести  бирмингемских  громил?  А  некоторые,
быть  может,  заодно  с  ними?  Некоторые  же  рассуждают
просто:  «Подальше  надо  держаться  от  этого  беспокой¬
ного  диссидента,  навлекающего  на  себя  гнев  почтенных
людей».
 Где  они,  джентльмены  из  Королевского  общества,
столь  приветливо  принимавшие  в  свою  семью  автора
«Истории  электричества»,  с  таким  единодушием  при¬
суждавшие  ему  почетные  награды  за  его  открытия?  Где
они,  лорды  и  леди,  покровители  и  покровительницы  та¬
лантов?  ..  Пустота  вокруг  Пристли.  Он  одинок.  И  шести¬
десятилетний  ученый  решается  покинуть  родину.  Сы¬
новья  его  уже  в  Америке.  Заняв  денег  на  дорогу,  он
отправляется  туда  и  сам.
 Нью-Йорк.  Ему  оказывают  хороший  прием.  Через  две
недели  —  он  в  Филадельфии.  Там  ему  предлагают  ка¬
федру,  но  он  отказывается  и  переезжает  на  жительство
в  маленький  городок.  Он  чувствует  себя  изгнанником,  он
здесь  чужой,  хотя  вокруг  говорят  на  его  родном  языке.
Не  скоро  он  находит  в  себе  силы,  чтобы  снова  заняться
наукой.  Лишь  в  1797  году  ему  удается  оборудовать  ла¬
бораторию.  Шесть  лет,  прошедших  со  времени  бирмин¬
гемского  погрома,  потеряны  зря.  А  жить  остается  не¬
много.  ..
 Пристли  умер  уже  в  новом  веке,  в  1804  году.  Смерть
застигла  его  за  работой  Из  рук  выпала  корректура  —
листы  его  последней  работы:  «Защита  учения  о  фло¬
гистоне».  Защита  теории,  которую  сам  Пристли  опроверг
своими  опытами  и  которую  мир  стал  уже  забывать.

ТОЛЬКО  НА  СВЕТУ!
 В  Вене  гуляла  оспа.  Императрицу  Марию  Терезию
все  сильнее  охватывал  страх.  Она  припомнила  сложен¬
ную  в  Германии  еще  в  средние  века  поговорку:  «Оспа,
как  любовь,  не  щадит  никого».  Да,  эта  болезнь  едва  ли
не  хуже  чумы.  Та  промчится  бурей  —  и  все  стихает.  Оспа
же  разгуливает  не  спеша,  но  от  нее  только  в  Европе  еже¬
годно  гибнет  больше  полумиллиона  людей.  Немало  ко¬
ронованных  особ  унесла  в  могилу  оспа:  королева  анг¬
лийская  Анна,  малолетний  российский  император  Петр
Второй,  герцог  Бургундский  с  женой  и  сыном  —  это  толь¬
ко  за  последнее  полустолетие.  Да  и  сама  Мария  Терезия
принуждена  накладывать  на  лицо  лишний  слой  белил,
чтобы  скрыть  следы  перенесенной  ею  оспы.  Ее  министр
Кауниц  даже  запретил  в  присутствии  императрицы  про¬
износить  название  этой  отвратительной  болезни.
 54

За  себя  Мария  Терезия  теперь  не  боится  —  дважды
оспой  не  болеют.  Но  императрица  произвела  на  свет,
милостью  божьей,  шестнадцать  человек  детей.  Надо  убе¬
речь  их  —  ведь  столько  веков  Габсбурги  поставляли
королевским  дворам  Европы  невест  и  женихов!  И  Ма¬
рия  Терезия  повелевает  своему  посланнику  в  Лондоне
графу  Сейлеру  спешно  приискать  и  направить  в  Вену
хорошего  оспопрививателя...
 Граф  Сейлер,  получив  приказ  императрицы,  обратил¬
ся  за  советом  к  сэру  Джону  Принглю,  личному  врачу
английского  короля  Георга  III.  Прингль  представил  и
отрекомендовал  Сейлеру  своего  друга  —  искусного  ле¬
каря  и  оспопрививателя  Яна  Ингенхауза,  голландца,
практиковавшего  в  Лондоне.
 В  ту  эпоху  оспопрививание  было  тонкой  рискованной
операцией,  требовавшей  от  врача  большого  искусства  и
осмотрительности.  Делалось  так:  здоровому  прививали
натуральную  оспу,  взятую  от  больного;  врач  старался
подыскать  больного  в  легкой  форме,  чтобы  и  тот,  кото¬
рому  прививали  болезнь,  легко  перенеся  ее,  становился
невосприимчивым  к  оспе.  Но  при  таком  способе  (его  на¬
звали  инокуляцией)  у  прививаемого,  особенно  если  врач
был  недостаточно  опытен,  могла  развиться  и  тяжелая
форма  оспы.  Лишь  в  самом  конце  XVIII  века  англий¬
ский  врач  Эдуард  Дженнер  предложил  прививать  ко¬
ровью  оспу,  которая  во  всех  случаях  легко  переносится
людьми  и  делает  их  невосприимчивыми  к  натуральной
оспе.  Способ  Дженнера  применяется  доныне.
 А  пока  инокулятор  Ян  Ингенхауз  мчится  в  закры¬
той  карете  через  Францию,  через  германские  земли,
держа  путь  на  юго-восток.  В  Вене  ждут  его  с  нетер¬
пением.
 В  эти  же  дни  другая  карета  уносит  другого  знамени¬
того  инокулятора,  Димсделя,  в  Петербург.  Той  же
осенью  1768  года  Димсдель  привьет  оспу  Екатерине  Вто¬
рой,  решившей  «подать  собою  пример»,  а  затем  и  ее  на¬
следнику  Павлу...
 Карета  Ингенхауза  уже  на  австрийской  земле.  Гол¬
ландец  рассеянно  глядит  в  окно:  аккуратные  городки,
селения  и  леса,  каких  не  увидишь  на  его  густонаселен¬
ной  родине.
 Что  ждет  его  в  Вене?  Деньги,  почет.  Нужды  он  не
знал  и  до  того.  Отец  его  был  преуспевающим  дельцом
 55

в  Северном  Брабанте.  Ян  любил  отца,  но  презирал  ком¬
мерцию.
 Он  увлекся  науками.  Он  учился  в  Лувене  и  в  Лон¬
доне,  в  Париже  и  Эдинбурге.  В  двадцать  два  года  Ян
стал  доктором  медицины  и  завел  практику  в  своем  род¬
ном  городе  Бреда.  Молодой  доктор  обладал  веселым
нравом,  умел  держать  себя  в  обществе.  Если  еще  к  это¬
му  добавить  лекарский  талант  Ингенхауза,  то  удиви¬
тельно  ли,  что  Ян  приобрел  вскоре  множество  пациентов.
 После  смерти  отца  он  уехал  в  Лондон,  куда  уже
давно  приглашал  его  Джон  Прингль,  впоследствии  став¬
ший  президентом  Королевского  общества.  Они  познако¬
мились,  когда  Прингль  в  качестве  военного  врача  нахо¬
дился  с  английскими  войсками  во  Фландрии.  Почтенный
доктор,  оставивший  в  Англии  профессорскую  кафедру,  и
юноша,  почти  мальчик,  подружились.  Ян  с  малых  лет
отличался  этой  способностью  —  располагать  к  себе  лю¬
дей.  Впоследствии  Прингль  неизменно  покровительство¬
вал  своему  другу...
 Вена.  Ингенхауза  принимают  как  долгожданного
гостя.  Его  помещают  в  замке.  Первые  прививки  оспы  на
редкость  удачны.  Юные  принцессы  и  принцы  переносят
болезнь  легко,  императрица  довольна.  Ингенхауз  стано¬
вится  своим  человеком  при  дворе.  Он  личный  врач  импе¬
ратрицы.  Он  обласкан,  задарен.  Он  легко  покоряет  вен¬
ский  свет  своим  остроумием,  своей  веселостью.  Чего  еще
надо  тщеславному  человеку?
 Так  проходит  лет  десять.  Ингенхаузу  уже  под  пять¬
десят.  И  вдруг  этот  баловень  судьбы,  казалось,  прижив¬
шийся  навек  при  австрийском  дворе,  покидает  и  замок,
и  должность  придворного  врача,  и  самую  Вену.  Инген¬
хауз  мчится  в  Лондон...
 Старые  английские  друзья  Ингенхауза  обрадова¬
лись  его  возвращению.  Он  все  такой  же  незлобивый  ост¬
рослов  и  весельчак,  этот  всеевропейский  бродяга,  кото¬
рому  не  сидится  ни  в  родной  Фландрии,  ни  в  Англии,  ни
в  веселой  Австрии.  Его  наперебой  приглашают  в  бога¬
тые  дома.  Он  желанный  гость  и  в  гостиных  Лондона  и  в
замках  аристократов.
 У  лорда  Шельберна  он  встречался  несколько  раз
с  Джозефом  Пристли.  Лорд  потом  сказал  Пристли:
 —  Я  считал  Бентама  самым  добродушным  человеком
на  свете,  пока  не  встретил  этого  доктора  Ингенхауза.  Не
 56

понимаю  одного:  почему  он  покинул  венский  двор?  С  его
лучезарным  характером  он,  без  сомнения,  отлично  ужи¬
вался  там  со  всеми.
 —  Со  мной  он  говорит  только  о  науке,  —  осторожно
отозвался  Пристли.  —  Его  увлекают  мои  работы  по  очи¬
щению  воздуха  растениями.
 —  Но  ведь  науками  можно  заниматься  с  успехом  и
в  Вене,  —  заметил  лорд.
 Пристли  промолчал.
 Разговор  этот  происходил  весной  1779  года.  Вскоре
после  того  Ингенхауз  пропал.  Он  вообще  обладал  уди¬
вительной  способностью  внезапно  появляться  и  также
внезапно  исчезать.
 Осенью  все  разъяснилось:  Ингенхауз,  уединившись,
писал  все  лето  научную  книгу.  Она  спешно  была  издана
в  Лондоне  в  конце  того  же  года  и  так  поразила  ученый
мир,  что  ее  сразу  перевели  с  английского  на  француз¬
ский  и  немецкий  языки,  а  затем  и  на  родной  язык  ав¬
тора  —  голландский.
 Случается  иногда,  что  ученый  трактат  вызывает  сре¬
ди  широкой  публики  не  меньше  толков,  чем  модный  ро
ман.  Так  было  с  книгой  Ингенхауза.  Ее  быстро  раску¬
пили.  Но  не  всем  она  понравилась.
 Джозефу  Пристли  достаточно  было  пробежать  на¬
звание  книги  («Опыты  с  растениями,  открывшие  их  силь¬
ную  способность  очищать  воздух  на  солнечном  свету  и
портить  ночью  и  в  тени,  с  приложением  точного  метода
испытания  атмосферного  воздуха  на  целебные  свой¬
ства»),  чтобы  прийти  в  смятение.  По  мере  того  как  При¬
стли  углублялся  в  книгу,  в  нем  нарастало  чувство  раз¬
дражения  и  горечи.  Дойдя  до  конца,  ученый  почувство¬
вал  себя  просто-напоосто  обворованным.  Вот  он,  тот
случайный  прохожий,  который  наткнулся  на  дичь,  едва
вступив  в  лес,  в  то  время  как  опытный  охотник,  проплу¬
тав  в  чаще  весь  день,  вернулся  с  пустыми  руками.  И  доб¬
ро  бы,  этот  прохожий  сам  настрелял  дичи.  Нет,  он  по¬
добрал  птицу,  подстреленную  другим,  тем,  кто  ушел  из
лесу  ни  с  чем!
 Так  вот  зачем  прискакал  из  Вены  этот  придворный
шаркун,  любезник  и  острослов.  Вот  для  чего  искал  он
встречи  с  ним,  Пристли,  для  чего  так  неотвязно  выспра¬
шивал  об  опытах  по  очищению  воздуха  растениями.  Как
ловко,  на  лету,  сумел  он  подхватить  не  им  подбитую
 57

дичь.  Он  обнародовал  то,  что  так  мучительно,  раз¬
дираемый  сомнениями,  вынашивал  многие  годы  другой.
Стоило  ему,  Пристли,  приостановиться  в  раздумье  и  не¬
решительности  близ  сосуда  с  зеленым  налетом,  как  вен¬
ский  оспопрививатель,  подбирая  на  ходу  чужие  мысли,
вприпрыжку  обогнал  его  и,  наградив  улыбкой,  промчал¬
ся  дальше,  высматривая,  где  еще  что  плохо  лежит.
 Он  удачлив,  этот  голландец.  Ведь  он  не  ввязывается
в  радикальную  политику  и  не  впадает  в  церковную
ересь.  У  него  такой  милый  характер,  он  со  всеми  в  ладу.
Как  ему  не  преуспеть!
 —  Одно  и  то  же  солнце  светило  нам  обоим,  он  толь-
 а
 ко  опередил  меня  в  печати,  чего  я,  при  таких  же  усло¬
виях,  не  сделал  бы.  —  В  такой  форме  выразил  свои  чув¬
ства  сдержанный  Пристли.
 Подозрения  Пристли  огорчили  Ингенхауза.  Но,  ка¬
залось,  не  более  того.  Голландец  не  выказал  ни  гнева,
ни  возмущения,  ни  даже  обиды.  Он,  как  и  прежде,  про¬
должал  отзываться  о  Пристли  с  уважением,  всячески
подчеркивая  его  научные  заслуги.  Но  незлобивость  про¬
тивника  только  усиливала  раздражение  Пристли.  Сми¬
рение  голландца  ведь  могло  быть  и  наигранным.  При¬
стли  до  самой  своей  смерти  (он  пережил  Ингенхауза  на
пять  лет)  так  и  не  изменил  отношения  к  голландцу.
 Досталось  Ингенхаузу  и  от  потомков  Споры  вокруг
его  имени  не  утихали  больше  столетия.  Слишком  подо¬
 58

зрительной  казалась  та  легкость,  с  которой  голландец
делал  свои  открытия.  Ловкий,  удачливый  делец  —  таким
он  представлялся  многим  ученым.
 Был  ли  он  на  самом  деле  случайным  прохожим
в  науке?
 Уединившись  летом  1779  года  в  деревне  близ  Лон¬
дона,  Ингенхауз  не  сразу  сел  писать  книгу.  Велев  слуге
убрать  подальше  дорогой  камзол,  парик  и  парадные
башмаки,  он  засучил  рукава  и  принялся  за  опыты  с  рас¬
тениями.
 И  вот  перед  нами  другой  Ингенхауз.  Он  трудится
с  рассвета  до  поздней  ночи.  Десять,  сто,  двести...  Пять¬
сот  опытов  за  лето.
 Он  начал  с  того  места,  гд$  приостановился  осторож¬
ный  в  выводах,  строгий  к  себе  Пристли.
 Опыт  за  опытом.  Молчаливый  слуга  приносит  ему
крепчайший  кофе.  Он  наскоро  делает  несколько  глот¬
ков  —  и  опять  за  работу.  Он  торопится.  Куда  же?  Обо¬
гнать  Пристли?  Да,  быть  может.  Кому  же  не  хочется
быть  первым?
 Но  даже  и  тому,  кто  начисто  лишен  тщеславия,  мож¬
но  ли  не  спешить,  можно  ли  не  прийти  в  лихорадочное
волнение,  соприкоснувшись  с  удивительной  тайной,  ко¬
торую  хранят  деревья,  кусты,  травы  —  весь  зеленый
океан  планеты  Земля!  Так  поэт  бессонной  ночью,  пере¬
марывая  листок  за  листком,  спешит  зарифмовать  и  по¬
ложить  на  бумагу  найденную  после  долгих  раздумий
мысль;  так  пейзажист  торопится  запечатлеть  на  холсте
неожиданно,  по-новому  освещенную  рощу.
 Пристли  открыл  поразительную  способность  растений
очищать  воздух.  Шееле  эту  способность  отрицает,  утвер¬
ждая  прямо  противоположное:  не  очищают,  а  портят.
Кто  же  прав?
 У  Ингенхауза  отличная  память.  Она  подсказывает
ему,  что  лет  двадцать  пять  назад  он  в  Женеве  (где  толь¬
ко  не  побывал  вездесущий  голландец)  познакомился
с  Шарлем  Бонне.  Прелюбопытный  человек  —  этот  Бон¬
не.  Получил  юридическое  образование,  но  занялся  зоо¬
логией,  ботаникой,  философией.  В  его  рассуждениях
молодой  Ингенхауз  обнаруживал  причудливое  перепле¬
тение  верных  мыслей  с  наивными  предрассудками.  Бон¬
не  всерьез  убеждал  Ингенхауза,  что  растения  обладают
способностью  ощущать.
 59

Но  сейчас  Ингенхаузу  нужно  другое.  Помнится,
Бонне  пытался  выяснить,  какую  роль  играют  в  жизни
растений  листья.  Порывшись  в  своей  библиотеке,  Инген-
хауз  нашел  и  книгу  Бонне,  посвященную  этой  пробле¬
ме,  изданную  в  Женеве  в  1754  году.  Вот...  Описание  тех
самых  опытов,  о  которых  женевец  говорил  Ингенхаузу
вскользь,  не  придавая  им  особого  значения.  Бонне,  по¬
гружая  зеленые  листья  в  воду,  заметил,  что  на  свету  при
этом  обильно  выделяются  пузырьки  воздуха.  Бонне  ре¬
шил,  что  это  чисто  физическое  явление,  никак  не  связан¬
ное  с  жизнедеятельностью  растений.  Да  и  мог  ли  он
предположить  иное?  Ведь  в  те  годы  наука,  в  сущности,
ничего  не  знала  о  газах.  Теперь  же,  после  работ  При¬
стли  и  Лавуазье,  все  это  выглядит  по-иному.  Прежде
всего,  надо  заняться  проверкой  опытов  Бонне.  У  Инген¬
хауза  хорошие  руки,  руки  искусного  хирурга,  и  он  умеет
ставить  опыты  просто,  убедительно,  в  том  варианте,  ко¬
торый  дает  неопровержимый  ответ.
 Вот  он  поместил  зеленую  ветку  элодеи  —  водяной
чумы  —  в  стеклянный  сосуд  с  водой,  прикрыл  опрокину¬
той  воронкой,  а  на  шейку  воронки  надел  пробирку.
 На  солнечном  свету  из  среза  ветки  в  пробирку  устре¬
мились  пузырьки.  Через  несколько  часов,  когда  их  со¬
бралось  много,  Ингенхауз  приподнял  пробирку  и  сунул
в  нее  тлеющую  лучинку.  Она  вспыхнула  ярким  пламе¬
нем.  Значит,  зеленая  ветка  на  свету  выделяет  не  просто
воздух,  как  думал  Бонне,  а  животворный  газ,  который
открыли  почти  в  одно  время  Шееле  и  Пристли.  Ла¬
вуазье  назвал  потом  этот  газ  кислородом  и  доказал,  что
он  является  составной  частью  воздуха.
 Десятки  раз,  в  самых  разных  вариантах,  повторяет
Ингенхауз  свой  опыт.  Сомнений  не  остается:  зеленые
части  растения  обладают  способностью  выделять  на  све¬
ту  кислород.  Ну,  а  незеленые  части?  Еще  десятки  опы¬
тов—  с  одревеснелыми  побегами,  со  свежесрезанными
кусочками  корней.  Нет,  никаких  пузырьков.
 Все  это  на  свету.  Ну,  а  во  тьме  или  в  полутьме?  Ин¬
генхауз  вносит  банку  с  зеленой  веткой  в  полутемный  са¬
рай—  пузырьки  не  возникают.  Он  пробует  заменить  сол¬
нечный  свет  сильной  лампой.  Пузырьки  есть.  Он  заме¬
чает  и  то,  что  пузырьки  выделяются  с  большой  равно¬
мерностью,  и  то,  что  число  их  меняется  в  зависимости  от
силы  освещения.
 60

Быть  может,  все-гаки  не  только  свет,  но  и  сильное
тепло  вызывает  образование  пузырьков?  Ингенхауз  ве¬
лит  слуге  натопить  камин.  Стоит  жаркое  лето,  но  мол¬
чаливый  слуга,  приученный  ничему  не  удивляться,  та¬
щит  к  очагу  дрова.  В  сумерках,  не  зажигая  огня,  Инген¬
хауз  помещает  перед  камином  растение.  Нет,  никаких
пузырьков  —  тепловые  лучи  не  вызывают  очищения  воз¬
духа  растениями.
 Итак,  исправляют  воздух,  выделяя  кислород,  только
зеленые  части  растения  и  только  на  свету.  Во  тьме  и  при
 скудном  освещении  все  части  растения  —  зеленые  и  не¬
зеленые  —  лишь  портят  воздух.
 Теперь  ясно,  кто  прав  в  споре  Шееле  —  Пристли.
Оба!  Пристли  ставил  свои  первые  опыты  с  мятой  на
дневном  свету  —  и  растение  исправно  очищало  воздух
под  колпаком.  Шееле  работал  по  ночам,  в  каморке  при
аптеке,  пользуясь  свечным  огарком,  и,  при  всем  своем
отточенном  умении  ставить  опыты,  мог  получить  лишь
прямо  противоположное  тому,  что  наблюдал  Пристли.
 Да,  удивительные  вещи  открылись  везучему  гол¬
ландцу,  засевшему  в  деревне  близ  Лондона.  Дальше,
дальше...
 61

Лихорадочное  волнение  охватывает  Ингенхауза.  Он
на  пороге  зеленого  лабиринта.  А  как  хочется  проник¬
нуть  в  его  манящую  глубину,  где  так  странно,  так  та¬
инственно  перемежаются  тень  и  свет!  Время  отступило.
Короткий  сон,  чашечка  кофе.  И  опять  —  зеленая  ветвь
в  сосуде.  Ученый  замечает  смену  дня  и  ночи  лишь  по¬
тому,  что  ему  требуются  для  опытов  утреннее  и  полуден¬
ное  солнце,  тень  и  полумрак.
 Почему  не  удались  достопочтенному  Пристли  его  по¬
вторные  опыты,  которые  он  ставил  в  1778  году,  чтобы
опровергнуть  Шееле?  Ведь  Пристли  работал  в  саду,  при
ярчайшем  солнце.  Ингенхауз  пробует  добыть  кислород
на  зеленой  ветви  в  жаркий  полдень,  на  солнце.  Пузырь¬
ков  в  пробирке  почти  нет!  Значит,  слишком  сильный
свет,  как  и  полумрак,  неблагоприятно  влияет  на  очище¬
ние  воздуха  растениями  А  дальше?  Дальше  Ингенхауз
не  может  проникнуть.  Дальше  в  лабиринте  —  мрак.  Он
знает,  что  растения  дышат,  следовательно,  как-то  ухуд¬
шают  воздух.  Но  он  убежден,  что  дышат  они  только  во
тьме,  а  на  свету  процесс  дыхания  сменяется  процессом
выделения  кислорода.  Он  не  может  допустить,  что  ды¬
хание  и  другой,  прямо  противоположный  процесс,  в  ре¬
зультате  которого  выделяется  кислород,  идут  вместе.
И  на  ярком  солнце,  когда  растение  перегрето,  дыхание
усиливается,  а  выделение  кислорода  уменьшается.  Но
это  станет  понятным  еще  не  скоро...
 Опыты  завершены.  Не  давая  себе  ни  дня  передышки,
Ингенхауз  садится  за  книгу.  Несмотря  на  крайнюю  по¬
спешность,  он  излагает  свои  мысли  ясно  и  последова¬
тельно.  Едва  только  книга  вышла  в  свет,  как  ее  автора
приняли  в  члены  Королевского  общества.  Недруги  Ин¬
генхауза  потом  говорили,  что  голландцу  помог  Прингль.
Но  Джон  Прингль,  которому  перевалило  за  семьдесят,
уже  с  год  как  покинул  пост  президента  Королевского
общества,  уйдя  на  покой...
 Извлечены  из  сундука  и  дорогой  камзол,  и  парик,
и  парадные  башмаки.  Ингенхауз  принимает  поздравле¬
ния,  наносит  визиты,  рассыпая  остроты  и  любезности.
Это  прощальные  визиты.  Он  объявляет  всем,  что  воз¬
вращается  в  Вену.
 —  Ах,  господин  Ингенхауз,  да  вы  просто  Летучий
голландец!  —  восклицает  одна  старая  дама,  которую  он
знает  много  лет.  —  Из  Вены  в  Лондон,  из  Лондона
 62

в  Вену...  Для  чего  же  вы  приезжали  на  такой  короткий
срок?  Ведь  вашу  книгу,  о  которой  я  столько  слышу,  вы
могли  написать  и  в  Вене.
 Ингенхауз  отшучивается:
 —  Лондонский  туман,  миледи,  сгущает  не  только
воздух,  но  и  мысль,  поэтому  я  предпочел  работать
здесь...
 И  опять,  пересекая  наискось  Европу,  мчится  карета.
Деревушки,  поля,  виноградники...  Это  Франция,  пока
еще  подвластная  королю.  Еще  подняты  горделиво  мос¬
ты,  ведущие  в  родовые  замки  аристократов.  Еще  долгих
восемь  лет  до  штурма  Бастилии.
 Рассеянно  поглядывает  в  окно  кареты  Ингенхауз.  Он
чуть  усмехается  —  припомнилась  старая  дама,  назвав¬
шая  его  Летучим  голландцем...  Почтеннейшая  леди!  Не
мог  ведь  ваш  хорошо  воспитанный  друг  при  гостях  пу¬
скаться  в  скучные  объяснения:  что  занятие  науками  тре¬
бует  отрешенности  и  уединения;  что  венский  двор,  с  его
шумными  увеселениями,  наименее  подходящее  для  та¬
ких  занятий  место;  что  в  Вене  ни  таких  приборов,  ни
таких  книг,  как  в  Лондоне,  не  сыщешь.  Вот  ваш  друг
Ингенхауз  и  прискакал  в  Англию.  Почему  скачет  он  те¬
перь  обратно  в  Вену?  Да  потому,  что  нет  у  него  ни  родо¬
вого  замка,  ни  суконной  фабрики,  и  надо  ему  послужить
еще  денег  ради  у  Марии  Терезии.  Недруги  могут  истол¬
ковать  его  внезапные  приезды  по-своему.  Они  скажут...
Да  мало  ли  что  могут  сказать  недруги!..
 Ингенхауз  поднимает  отяжелевшие  веки.  Он  задре¬
мал.  Карета  едет  уже  по  германской  земле...
 Еще  девять  лет  прожил  Ингенхауз  в  Вене.  Врачевал
при  дворе,  урывками  ставил  опыты  по  физике,  химии,
ботанике.  Издал  книгу  «Дыхание  растений».  А  доживать
свои  дни  вернулся  все-таки  в  Англию.  Тот  самый  лорд,
у  которого  Джозеф  Пристли  служил  когда-то  секрета¬
рем,  предоставил  Ингенхаузу  кров  в  своем  поместье.
Там  ученый  и  умер  в  1799  году.
 Ингенхауз  занял  свое  место  в  истории  науки  как  один
из  первооткрывателей  тайны  зеленого  листа.

КОЛОКОЛА  ПАСТОРА  СЕНББЬБ
 Как-то  весною  1780  года  к  Шарлю  Бонне,  философу
и  натуралисту,  уединившемуся  под  старость  в  поместье
на  берегу  Женевского  озера,  приехал  его  друг  и  ученик
Жан  Сенебье.  Всегда  ровный  и  сдержанный,  Сенебье  на
этот  раз  казался  взволнованным:  завзятый  книголюб,  он
мял  и  теребил  привезенную  с  собой  книгу.
 Бонне  увел  друга  в  дальний  угол  сада.
 —  Вы  чем-то  огорчены,  мой  милый?  —  спросил  гостя
хозяин,  когда  они  уселись  на  скамью.
 Сенебье  протянул  старику  измятую  книжицу  париж¬
ского  издания.
 —  Постойте-ка,  —  сказал  Бонне,  разглядывая  облож¬
ку,—  я  ведь  знавал  этого  голландца...  Да,  да,  —  бормо¬
тал  философ,  листая  книгу  под  самым  носом,  —  он  при¬
ходил  ко  мне.  Скор  и  ловок,  ничего  не  скажешь.  Опере¬
дил  и  достопочтенного  Пристли  и  вас,  мой  друг.  Вы  ведь
лет  десять  занимаетесь  этой  же  проблемой?
 —  Больше,  —  выдавил  из  себя  Сенебье,  который  все
еще  не  мог  прийти  в  себя.
 64

—  А  когда  сдадите  свой  труд  в  печать?
 —  Мне  понадобится  еще  года  два.
 Бонне  опять  сунулся  носом  в  книгу,  словно  пытаясь
что-то  вынюхать  между  строк.
 —  Какого  же  вы  мнения  о  работе  этого  Инген¬
хауза?—  спросил  он  наконец,  откладывая  книгу.
 —  Он  клевещет  на  растительное  царство!  —  Сенебье
даже  привскочил.  —  Но  у  него  можно  найти  много  вер¬
ных  суждений  и  некоторые  его  опыты  убеждают.  Разу¬
меется,  я  в  своих  мемуарах  скажу  о  том,  что  мне  нра¬
вится  и  что  не  нравится  в  его  работе.
 —  У  вас,  мне  кажется,  есть  несомненное  преимуще¬
ство  перед  Ингенхаузом,  —  заметил  после  па>зы  Бон¬
не.—  Вы  ведь  давно  изучаете  свойства  света,  а  голлан¬
дец,  сколько  я  мог  заметить,  не  так  уж  много  внимания
уделяет  этому.
 —  О,  да!  —  воодушевился  Сенебье.  —  Мне  всегда
представлялось,  что  не  может  же  свет,  излучаемый  солн¬
цем  на  землю,  растрачиваться  без  пользы  для  нашей
планеты,  служа  исключительно  только  для  того,  чтобы
живые  существа  могли  различать  друг  друга.  Неужели
потоки  света  проникают  к  нам  только  затем,  чтобы  раз¬
дражать  сетчатку  наших  глаз?!
 Бонне  чуть  улыбнулся:  ну  вот,  посаженный  на  люби¬
мого  конька,  его  друг  совсем  успокоился.  Милый,  доб¬
рейший  Сенебье  любит  пышные  выражения.  Недаром
же  он  в  молодости  брал  уроки  декламации.
 Сенебье  заторопился  с  отъездом:  его  ждала  работа.
Не  будь  он  библиотекарем,  Ингенхауз  вряд  ли  опередил
бы  его  в  печати.  Для  на\чных  занятий  у  Сенебье  остава¬
лось  не  так  уж  много  времени.  Три  года  ушло  на  при¬
ведение  книг  в  порядок,  составление  каталога  и  спра¬
вочника  для  читателей.  Потом  он  принялся  за  разборку
рукописей,  хранящихся  в  библиотеке.  Какие  драгоцен¬
ные  манускрипты  удалось  ему  обнаружить  в  этих  за¬
лежах!
 Нет,  он  не  жалеет,  что  семь  лет  назад  променял  ти¬
хое  место  приходского  священника  на  беспокойную
должность  городского  библиотекаря  Женевы...
 Отец  Жана,  занимавшийся  торговлей,  хотел,  чтобы
его  сын  стал  ловким,  предприимчивым  дельцом,  одним
из  тех  женевцев,  о  которых  некий  французский  герцог
сказал:  «Если  вы  увидите  женевца  выбрасывающимся
 65

из  окна,  не  раздумывая,  бросайтесь  за  ним  —  не  остане¬
тесь  в  накладе».
 Но  Жана  привлекала  другая  Женева:  город  филосо¬
фов  и  естествоиспытателей;  город  искусных  часовщиков
и  ювелиров,  которые  не  только  знали  в  совершенстве
свое  ремесло,  но  любили  поспорить  о  мироздании  и
о  свободе  личности,  о  причинах  войн  и  о  способах  пита¬
ния  растений.  Об  этих  женевцах  Жан  Жак  Руссо,  их
земляк,  писал,  что  если  с  французским  часовщиком
можно  говорить  только  о  часах,  то  с  женевским  —  о  чем
угодно.
 Жана  Сенебье  привлекали  и  философия,  и  литера¬
тура,  и  история,  а  больше  всего  —  естествознание.  Бо¬
лезни  людей,  процесс  дыхания,  свет  и  жизнь  —  за  что  он
только  не  брался.  В  ту  эпоху  еще  многие  считали,  что
один  человек  способен  объять  науку  во  всем  ее  много¬
образии.  А  Сенебье  вдобавок  занимался  не  только
науками.
 Достигнув  совершеннолетия,  он  отправился  в  Париж.
Но  вовсе  не  затем,  чтобы  поразвлечься  в  веселых  квар¬
талах  и  приобрести,  вместе  с  модной  одеждой,  этакий
столичный  лоск.  Он  просиживал  целые  дни  в  парижских
библиотеках,  изучая  редкие  книги.  Случайно  он  позна¬
комился  с  известным  парижским  драматическим  актером
Бризаром  и  стал  брать  у  него  уроки  декламации.  Бри-
зар  уверил  себя,  что  этот  прекрасно  сложенный  юноша,
с  его  открытым  простодушным  лицом,  самой  природой
создан  для  подмостков.  Актер  заставлял  Жана  без  кон¬
ца  повторять  длинные  монологи  из  классических  траге¬
дий  и  часами  бился,  добиваясь  от  ученика  ясности  и
простоты  выражения.  Если  бы  знал  Бризар,  что  Жан
вовсе  не  помышляет  о  сцене,  что  уроки  декламации  для
него  —  лишь  отвлечение,  отдых,  то,  наверное,  с  бранью
прогнал  бы  юношу.
 Возвратясь  в  Женеву,  Сенебье  решил  попробовать
свои  силы  не  на  сцене  и  даже  не  в  науке,  а  в  литера¬
туре,  написав  «Назидательные  сказки».  Жанр  этот  был
тогда  модным,  и  сказки  перевели  на  немецкий  язык
(родным  языком  Сенебье,  как  и  большинства  женевцев,
был  французский).
 Литературный  труд  в  те  времена  не  считался  про¬
фессией.  Сенебье  предстояло  выбрать  род  занятий.
Пройдя  курс  обучения,  он  в  1765  году,  двадцати  трех
 6Ь

лет  от  роду,  был  посвящен  в  сан  пастора.  Еще  через
несколько  лет  ему  дали  приход.
 Прослужил  он  в  своем  приходе  четыре  года  и  все  это
время  усиленно  вел  ботанические  наблюдения.  Один  из
его  биографов  благочестиво  замечает,  что  Сенебье  «при
помощи  своих  знаний  естествоиспытателя  укреплял  лю¬
бовь  к  творцу  в  душах  своих  прихожан».  Возможно...
Но  как  только  в  Женеве  освободилось  место  библио¬
текаря,  Сенебье  не  колеблясь  покинул  свой  приход...
 Библиотека  отнимает  куда  больше  времени,  чем  при¬
ход,  но  он  продолжает  свои  наблюдения  и  опыты  с  преж¬
ним  упорством.
 Еще  и  еще  раз  он  повторяет  давнишние  опыты  сво¬
его  учителя  Бонне  с  листьями,  погруженными  в  воду.
И  так  же,  как  Ингенхауз,  приходит  к  иным  выводам,
нежели  Бонне,  который  считал,  что  пузырьки  воздуха
выделяются  из  воды,  а  не  из  листа.  Не  сговариваясь,  ни¬
чего  друг  о  друге  не  зная,  Ингенхауз  в  деревушке  под
Лондоном  и  Сенебье  в  Женеве  доказали  одно  и  то  же:
пузырьки  воздуха  выделяются  на  свету  самими  листья¬
ми,  и  воздух  этот  —  очищенный.
 Сенебье  пошел  и  дальше.  Он  дознался,  что  пузырьки
выходят  из  глубины  зеленой  ткани,  из  мякоти,  которую
женевец  назвал  зеленой  паренхимой.  И  еще:  помещая
зеленые  растения  в  прокипяченную  воду,  Сенебье  убе¬
дился,  что  в  этом  случае  они  пузырьков  не  выделяют;
если  же  насытить  воду  углекислым  газом,  то  на  свету
сразу  начнется  выделение  очищенного  воздуха,  то  есть
кислорода;  и  пузырьков  будет  выделяться  тем  больше,
чем  богаче  вода  углекислым  газом.
 Ингенхауз,  как  и  Пристли,  все  свое  внимание  уделял
очистительной,  гигиенической  роли  растений.  Сенебье  же
заметил,  что  растение  не  просто  очищает  воздух  на  свету
без  всякой  для  себя  пользы,  а  и  само  нуждается  в  про¬
дуктах  испорченного  воздуха.  Женевец  заключил,  что
листья  каким-то  образом  перерабатывают  один  газ  в
другой.  Очевидно,  «неподвижный  воздух»  (углекислый
газ)  листья  превращают  в  очищенный,  а  горючее  начало
отлагается  в  растении.  Значит,  очищение  воздуха  соче¬
тается  с  процессом  питания  растений.
 Вещество  растения,  рассуждает  Сенебье,  должно  про¬
исходить  из  окружающей  среды.  Но  из  какой  части  этой
среды  —  из  почвы,  из  воды,  из  воздуха?  Что  не  из
 67

почвы  —  это  доказал  еще  Ван-Гельмонт,  поставивший
опыт  с  ивой.  Что  не  из  воды,  как  думал  тот  же  Ван-
Гельмонт,  так  это  доказывается  тем,  что  в  воде  раство¬
рено  ничтожное  количество  твердого  вещества,  а  также
тем,  что  кактусы,  например,  и  некоторые  другие  расте¬
ния  могут  долго  выносить  жесточайшую  засуху.  Остает¬
ся  воздух,  —  вернее,  углекислый  газ,  содержащийся  в
нем.  И  понятно,  почему  растительность  может  разви¬
ваться  на  бесплодных  каменистых  почвах  (мы  помним,
что  эти  мысли  развивал  лет  за  тридцать  до  Сенебье  Ми¬
хаил  Васильевич  Ломоносов).  Становится  понятным,  по¬
чему  два  растения,  из  которых  одно  выращено  в  почве,
а  другое  в  воде,  не  отличаются  друг  от  друга  по  своему
составу:  оба  черпают  пищу  на  свету  из  одного  и  того  же
источника  —  воздуха.
 Много  времени  посвятил  Сенебье  разгадке  роли  света
в  природе.  Но  уровень  науки  того  времени  не  позволяет
ему  тут  выйти  за  пределы  догадок.  И  мысль  его  все
время  возвращается  к  растениям.  Как  действуют  на  них
световые  лучи?
 Он  проводит  часы  у  своих  колоколов,  впоследствии
получивших  большую  известность.  Нет,  это,  разумеется,
не  церковные  колокола.  Колокола  Сенебье  —  стеклян¬
ные.  Это  колпаки  с  двойными  стенками.
 Сенебье  устанавливает  на  свету  три  колокола:  в  од¬
ном  между  стенок  налита  Цростая  вода,  в  другом  —
красная  жидкость,  а  в  третьем  —  синяя.  Под  каждый
колокол  Сенебье  помещает  сосуд  с  растениями,  опущен¬
ными  в  воду.  Вода  насыщена  углекислым  газом.  Таким
образом,  свет  падает  на  растения,  пройдя  предваритель¬
но  через  различно  окрашенные  жидкости.  Ученому  хо¬
чется  узнать,  под  каким  колоколом  из  растения  выде¬
лится  больше  всего  кислорода.  А  быть  может,  под  всеми
колоколами  выделится  одинаковое  число  пузырьков?
 Оказывается,  что  больше  всего  кислорода  под  тем
колоколом,  где  налита  прозрачная  вода,  меньше  всего  —
под  тем,  где  налита  синяя  жидкость,  сильно  преломля¬
ющая  световые  лучи.  И  Сенебье  заключает,  что  разло¬
жение  углекислого  газа  и  выделение  кислорода  идет  бы¬
стрее  всего  под  влиянием  менее  преломляемых  лучей
света.
 В  1782  году,  спустя  три  года  после  опубликования
книжки  Ингенхауза,  вышла  в  свет  та  самая  работа
 68

Сенебье,  о  которой  он  говорил  с  Бонне  в  саду  на  берегу
Женевского  озера.  Это  был  трехтомный  трактат  под  на¬
званием  «Физико-химические  мемуары  о  влиянии  сол¬
нечного  света  на  изменение  тел  трех  царств  природы  и,
в  особенности,  царства  растений»,  И  почти  сразу  же  в
печати  разгорелся  острый  спор  между  автором  трактата
и  Ингенхаузом,  который  еще  года  за  два  до  того  вновь
обосновался  при  венском  дворе  в  качестве  лейб-медика.
 Сенебье  в  своем  трактате  упрекнул  Ингенхауза  в
том,  что  тот  клевещет  на  растительное  царство,  утвер¬
ждая,  будто  растения  ночью  отравляют  воздух.
 Ингенхауз  откликнулся  незамедлительно.  Но  учтивый
и  сдержанный  с  Пристли,  тут  он  пустил  в  ход  ядовитей¬
шую  иронию.  Быть  может,  потому,  что  Пристли  знала
вся  Европа,  а  с  безвестным  женевским  библиотекарем
можно  было  и  не  церемониться?
 Клевета  на  растительное  царство!..  Его  коллега  из¬
лишне  чувствителен.  Наука  имеет  дело  не  с  эмоциями,
а  с  фактами.  Он,  Ингенхауз,  доказал,  что  растения  очи¬
щают  воздух  только  на  свету,  а  в  темноте  отравляют  его.
 Спор  между  Ингенхаузом  и  Сенебье  давно  разрешен
наукой.  Как  это  случается  иногда,  оба  оказались  и  пра¬
вы  и  неправы.  Ингенхауз  явно  преувеличивал,  доказы¬
вая,  что  растения  ночью  выделяют  чуть  ли  не  яды.  Ведь
углекислый  газ  не  является  отравляющим  веществом.
И  мы  же  помним,  что  сумасбродная  лондонская  вдова,
которая,  наслушавшись  рассказов  об  опытах  Пристли,
велела  заставить  свою  спальню  на  ночь  кадками  с  круп¬
ными  растениями,  отнюдь  не  скончалась.  Сенебье,  в  свою
очередь,  не  принял  во  внимание,  что  растения  в  темноте
не  выделяют  кислород,  а  лишь  поглощают  его,  уже  тем
самым  несколько  ухудшая  состав  воздуха  (лондонская
вдова  наутро  пробудилась  все  же  с  головной  болью).
 Сенебье  продолжал  заниматься  ботаникой  до  конца
своей  жизни.  Он  по-прежнему  проводил  много  времени
у  своих  колоколов,  пытаясь  разгадать  свойства  световых
лучей.  Впоследствии  Пирам  Декандоль,  крупный  женев¬
ский  ботаник,  говорил,  что  Сенебье  тратил  слишком
много  времени  на  повторение  одних  и  тех  же  опытов,
которые  заведомо  не  могли  дать  точного  ответа  на  по¬
ставленные  вопросы.  Но,  быть  может,  в  ходе  этих  опытов
у  Сенебье  и  рождались  те  удивительные  догадки,  кото¬
рые  нашли  подтверждение  десятилетия  спустя?
 69

Вот  он  в  том  же  саду  на  берегу  Женевского  озера,
волнуясь,  убеждает  старого  Бонне:
 —  Если  растения  не  могут  существовать  без  света,
то  не  вынуждены  ли  мы  признать  присутствие  света  в
нашей  пище,  в  нашем  топливе?!  Дерево,  которым  мы
пользуемся  для  наших  очагов,  дает  нам  зимою  тепло,
огонь,  который  оно  похитило  у  солнца.  Это  свет  потух¬
ший,  но  всегда  готовый  вспыхнуть  вновь!..
 На  пороге  нового  века,  в  1800  году,  Сенебье  выпу¬
стил  в  свет  «Физиологию  растений».  Применительно  к
растениям  Сенебье  первый  употребил  этот  термин  —  «фи¬
зиология».
 *  *  *
 Спустя  60  лет  после  смерти  Сенебье,  в  1869  году,  на
улицах  Женевы  появился  однажды  высокий  худощавый
молодой  человек  с  крохотной  бородкой,  едва  покрываю¬
щей  подбородок,  довольно  густыми  усами  и  огромными,
очень  выразительными  глазами.  Стоял  теплый  весенний
день,  и  приезжий  неторопливо  бродил  по  городу,  раз¬
глядывая  достопримечательности,  которые  знал  прежде
лишь  по  книгам.
 Он  полюбовался  островком  Жан  Жака  Руссо..  По¬
ходил  по  кварталам  Сен-Жерве,  где  трудились  знамени¬
тые  часовщики.  Провел  несколько  часов  в  оранжереях
Ботанического  сада.  С  благоговением  полистал  в  уни¬
верситетской  библиотеке  рукописи  Вольтера  и  Руссо.
Наконец,  уже  под  вечер,  набрел  на  книжную  лавку  и
попросил,  чтобы  ему  дали  посмотреть  сочинения  женев¬
ских  ботаников.
 Старый  букинист  с  длинной  седой  бородой  сдвинул
на  лоб  громадные  очки  в  медной  оправе  и  пытливо
взглянул  на  покупателя,  в  котором  признал  иностранца,
хотя  тот  свободно  изъяснялся  по-французски.  Из  темной
своей  каморки  старик  торопливо  принялся  выносить  на
свет  объемистые  тома  в  плотных  переплетах.  Он  был
уверен,  что  заполучил  покупателя.  Бережливые  женев¬
цы,  да  и  французы,  которых  он  считал  почти  соотече¬
ственниками,  не  часто  приобретали  книги.  Укладывая
тома  на  прилавок,  старик  любовно  бормотал:  «Мои  Бон¬
не,  мои  Сенебье,  мои  Соссюры,  мои  Декандоли...»
 Молодой  человек  долго  листал  и  перекладывал  тяже¬
лые  книги.  Он  колебался:  денег  было  мало.  Вдруг  улыб¬
 70

ка  осветила  его  лицо.  Он  припомнил,  как  его  отец  гова¬
ривал  ему:  «На  книгах  да  на  цветах,  братец  ты  мой,
никто  еще  не  разорялся  —  это  не  карты  и  не  вино».
 Молодой  человек  решился  наконец.  Он  отложил  пя¬
титомную  «Физиологию  растений»  Сенебье  и  два  томика
Руссо,  которым  зачитывался  чуть  ли  не  с  детских  лет.
Подумав,  прибавил  к  покупке  мемуары  Пирама  Декан¬
доля.  Расплатившись,  достал  визитную  карточку  и,  над¬
писав  на  ней  название  женевской  гостиницы,  вручил
букинисту  с  просьбой  доставить  книги,  если  возможно,
сегодня  же.
 —  Ти-мирь-язефф...  —  с  трудом  выговаривая  непри¬
вычно  для  него  звучащую  фамилию,  прочел  старик.  —
О,  вы,  русские,  знаете  толк  в  книгах!
 На  другой  день  Климент  Аркадьевич  Тимирязев  увез
свои  покупки  из  Женевы  в  Гейдельберг,  где  он,  молодой
кандидат  наук,  работал  в  лаборатории  знаменитого  не¬
мецкого  физика  Бунзена.  В  Женеву  Тимирязев  приехал,
воспользовавшись  весенним  перерывом  в  занятиях.
 Тимирязев  всю  жизнь  проявлял  глубокий  интерес
к  трудам  Сенебье  и  к  его  личности  как  ученого.  Он  соби¬
рал  книги  женевца  и  отыскал  даже  неизданную  его  ру¬
копись,  чем  очень  гордился.  Тимирязев  видел  в  Сенебье
своего  единомышленника,  одного  из  провозвестников
тех  идей,  которые  сам  Климент  Аркадьевич  разрабаты¬
вал  и  отстаивал  с  таким  блеском  ..
 А  колокол  Сенебье  и  доныне  применяется  для  опытов
с  цветными  жидкостями.

ПУТЬ  НА  МОНБЛАН
 Как  быть  полному  сил  любознательному  юноше,  если
отец  велит  ему  остаться  у  подножия  горы,  а  сам  отправ¬
ляется  на  штурм  ее  вершины?  Бурно  протестовать?
Предаться  безысходному  отчаянию?  Устремиться  к  снеж¬
ной  шапке  Монблана  другой  дорогой,  чтобы  там,  в  вы¬
шине,  встретить  отца  торжествующим  победителем?
 Никола  Теодор  не  сделал  ни  того,  ни  другого,  ни
третьего:  он  ведь  де  Соссюр,  а  в  их  старинном  знатном
лотарингском  роду  сдержанность  всегда  была  основой
поведения.  Теодор  молчаливо  проводил  отца  и  его  спут¬
ников  до  первой  кручи.  Впереди  отряда  шел,  поигрывая
длинной  палкой  с  железным  наконечником,  юный  горец
Жак  Бальма,  за  ним  —  отец  со  своим  слугой.  Следом
вытянулись  в  цепочку  восемнадцать  горцев,  несших
съестные  припасы,  меха,  одеяла,  приборы,  дрова,  солому
для  подстилки  на  ночлеге.
 72

В  деревушке  Шамони,  откуда  вышел  отряд  Ораса
Бенедикта  Соссюра,  у  подзорной  трубы  застыли  жена
Ораса  и  две  ее  сестры.  Теодор  в  трубу  не  смотрел,  ему
было  некогда.  Проводив  отца,  он  разложил  на  просушку
альпийские  растения,  собранные  в  долине  Шамони  для
гербария,  потом  занялся  наблюдениями,  которые  ему
поручил  вести  Соссюр-старший.
 За  год  до  того  Жак  Бальма  первым  взошел  на  вер¬
шину  Монблана.  Спустившись  в  долину,  Бальма  после
недолгого  отдыха  отправился  в  Женеву  к  Орасу  Бене¬
дикту  Соссюру  —  геологу,  минералогу,  физику,  матема¬
тику,  ботанику,  —  которого  не  раз  водил  в  Альпы,  и  рас¬
сказал,  как  все  было...
 Они  пошли  вдвоем  с  доктором  из  Шамони.  Он  очень
устал,  этот  доктор,  и  последний  подъем  брал  на  чет¬
вереньках.  На  самой  вершине  доктор  тоже  не  смог
встать  на  ноги,  лежал,  завернувшись  в  одеяло.  Поэтому
из  Шамони  в  подзорную  трубу  разглядели  только  одного
Жака.  Когда  они  спустились  вниз,  то  спутник  Жака
несколько  дней  ничего  не  видел.  И  у  Жака  очень  болели
глаза,  а  лица  у  обоих  сильно  распухли  и  губы  покры¬
лись  болячками.
 —  Зато  теперь  я  знаю  верную  дорогу  на  вершину!  —
закончил  Бальма  свой  рассказ.
 Орас  Бенедикт  тогда  же  решил  следующим  летом
взойти  на  Монблан  вместе  с  Жаком.  Вот  уже  четверть
века  ученый  вынашивает  эту  мечту,  и  теперь,  когда  есть
надежный  проводник,  он  ее  осуществит.  Орас  Бенедикт
взглянул  на  сына,  жадно  слушавшего  рассказ  Бальма.
Нет,  пожалуй,  он  не  возьмет  Теодора  на  вершину.  Да,
не  хочется  подвергать  юношу  риску.  И  не  только  это...
Но  пока  он  ничего  сыну  не  скажет.
 И  вот  спустя  год  они  идут  к  вершине  Монблана:  два¬
дцатилетний  Жак  впереди,  за  ним,  не  отставая  —  сорока¬
семилетний  Орас  Бенедикт  Соссюр.
 Еще  46  лет  проходит  Бальма  по  этим  горам,  указы¬
вая  путь  ученым  и  охотникам,  искателям  приключений
и  праздным  туристам;  а  на  сорок  седьмом  оступится  на
краю  пропасти,  и  тщетно  односельчане  будут  искать  его
гело.  В  историю  покорения  горных  вершин  Жак  Бальма,
с  легкой  руки  Дюма-отца,  войдет  как  «Колумб  Мон¬
блана».
 Орас  Бенедикт  Соссюр  умрет  в  своем  доме,  дожив  до
 73

старости,  достигнув  известности  как  первый  исследова¬
тель  Альп  и  первый  ученый,  взошедший  на  Монблан.
 А  Теодор  Соссюр,  который  сейчас  терпеливо  берет
пробы  воздуха  в  долине,  прожив  долгую,  очень  долгую
жизнь,  так  и  не  дойдет  до  макушки  Монблана...
 На  третьи  сутки  после  выхода  отряда  Ораса  Бене¬
дикта  из  Шамони  в  долине  взвился  громадный  флаг.
Соссюр,  достигший  со  своими  людьми  вершины,  разгля¬
дел  флаг  и  понял,  что  они  видимы  снизу.  Отряд  пробыл
на  вершине  пять  часов.  Кружилась  голова,  подташнива¬
ло  и  совсем  не  хотелось  есть.  Но  Орас  Бенедикт  ни  на
минуту  не  прерывал  работы.  С  помощью  прибора,  уста¬
новленного  в  палатке  на  столике,  он  определил  высоту
Монблана  и  убедился,  что  достиг  высочайшей  вершины
Европы.
 В  следующем,  1788  году  Орас  Бенедикт  и  Теодор,
сопровождаемые  тем  же  Жаком,  провели  семнадцать
дней  в  Ущелье  Гигантов,  на  высоте  около  трех  с  полови¬
ной  тысяч  метров.  Орас  Бенедикт  собирал  образцы  ми¬
нералов,  Теодор  определял  координаты  и  плотность
воздуха  на  разных  высотах.
 Теодор  трудился  неторопливо  и  тщательно.  Ни  ветер,
ни  снегопад  не  могли  заставить  его  остановиться  на  пол-
пути.  Он  научился  у  отца  доверять  в  науке  только  фак¬
там,  благоразумно  воздерживаясь  от  идей,  теорий,  не
подкрепленных  опытом.
 В  те  годы  Теодор,  подобно  отцу,  занимался  по  пре¬
имуществу  физикой,  химией,  минералогией.  Потом  его
все  больше  стали  увлекать  работы  Пристли  и  Сенебье,
которого  он  знал.  Быть  может,  сказалось  и  влияние  де¬
да,  Никола  Соссюра,  умершего  в  1790  году,  когда  Тео¬
дору  уже  исполнилось  23  года.  Соссюр-дед  был  выдаю¬
щимся  агрономом  и  оставил  ряд  прекрасных  исследова¬
ний.  Дед  считал  агрономию  нужнейшей  для  человече¬
ства  наукой  и  не  ошибся  в  этом.
 Теодор  Соссюр  агрономом  не  стал,  хотя  и  посвятил
жизнь  исследованию  растений.  Работы  его  не  носили
прикладного  характера.  Это  была  «чистая»  наука,  фи¬
зиология  растений,  едва  только  народившаяся.  И  не  так
еще  скоро  обратится  к  ней  за  помощью  земледелец.
 Теодор  продвигался  в  науке  медленно,  не  так,  как
 74

отец,  который  уже  в  двадцать  лет  стал  профессором  ма¬
тематики,  а  через  год  —  и  профессором  философии.
Только  в  1797  году  Теодор  Соссюр  издал  работу  о  роли
углекислого  газа  в  жизни  растений.  За  этот  труд  его
избрали  членом-корреспондентом  Французской  Акаде¬
мии  наук.
 Орас  Бенедикт  был  еще  жив.  Поздравляя  сына,  он
сказал:
 —  Я  знал,  что  твой  Монблан  здесь,  внизу!..
 Теодор  сдержанно  улыбнулся  и  промолчал.  Быть  мо¬
жет,  он  подумал,  что  его  Монблан,  заключенный  в  про¬
бирку,  потруднее  одолеть,  чем  ту  вершину  Альп,  кото¬
рую  отец  взял  десять  лет  назад?  Но  говорить  такие
вещи  было  бы  неделикатно...
 Теодор  Соссюр  продолжает  свои  опыты  с  растения¬
ми.  Он  ищет  ответа  на  те  же  вопросы,  которые  волнова¬
ли  его  предшественников.  Но  он  ставит  эти  вопросы  бо¬
лее  определенно  и,  мастерски  пользуясь  новейшими
достижениями  химии,  находит  более  точные  ответы.
 Один  из  его  старых  школьных  товарищей,  легкодум
и  острослов,  наблюдая  за  работой  Теодора,  сказал  ему
как-то  со  смехом:
 —  Вот  если  бы  деревца  хватали  куски,  жевали,  чав¬
кали,  отрыгивали,  испражнялись,  тогда  ты  легко  мог  бы
понять,  чем  и  как  питаются  растения!  А  так  ты  на  свои
анализы  потратишь  всю  жизнь  и  ничего  нового  не  от¬
кроешь.  Пойдем  лучше  выпьем  чего-нибудь!
 Теодор  брезгливо  морщится,  припоминая  эту  бол¬
товню.  Он  все  больше  и  больше  отдаляется  от  прежних
товарищей.
 Перед  ним  лежат  три  сосновые  ветки:  одна  срезана
с  дерева,  выросшего  в  горах,  другая  —  с  дерева,  вырос¬
шего  на  песчаной  равнине,  третья  —  с  сосенки,  растущей
в  болотной  низине.  Он  сжег  дотла,  до  золы  одну  вет¬
ку,  за  ней  другую,  третью.  Золу  от  каждой  ветки  акку¬
ратно  взвешивает,  а  затем  подвергает  химическому  ана¬
лизу.  Потом  он  сжигает  кукурузный  початок,  потом  —
несколько  колосьев  овса,  ячменя,  потом  —  колосья  пше¬
ницы  в  разные  периоды  ее  роста.  79  анализов  —  слож¬
ных,  точных,  требующих  бесконечного  числа  взвеши¬
ваний.
 До  него  в  науке  никто  изучением  золы  растений
не  занимался.  Что  же  он-то  в  ней  нашел?  Нашел  те
 75

вещества,  которые  растение  извлекает  из  почвы  с  по¬
мощью  корней  и  без  которых  не  может  расти,  разви¬
ваться.  Узнал,  что  наиболее  богаты  золой  растущие
молодые  побеги;  что  состав  золы  зависит  от  места,  на
котором  произрастают  дерево,  куст  или  трава,  от  воз¬
раста  и  вида  растения.  Как  пригодились  эти  первые  све¬
дения,  добытые  Соссюром,  потом,  когда  закладывались
основы  науки  об  удобрениях!..
 Опыты  поглощают  его  целиком.  Уж  на  что  женевцы
трудолюбивый  народ,  но  даже  они  поражаются  терпе¬
нию  и  упорству  Соссюра.  А  он  сдержанно  и  просто
говорит:
 —  В  естественной  истории  только  факты  приводят
нас  к  истине.  Остается  одно  —  добывать  факты.
 Изучение  золы  —  неболыцая  часть  его  широко  за¬
думанного  исследования.  Больше  всего  размышляет  он
над  опытами  Пристли.  Ингенхауз  и  Сенебье  повторили
эти  опыты,  воспользовавшись  отчасти  методами  Шарля
Бонне.  Теодор  Соссюр  хорошо  знал  и  самого  старика
Бонне,  которому  приходился  внучатым  племянником,  и
его  труды.  Да,  Ингеихаузу  и  Сенебье  удалось  доказать,
что  не  сама  вода,  как  думал  дядюшка  Бонне,  а  листья,
погруженные  в  воду,  выделяют  пузырьки  кислорода,  по¬
глощая  при  этом  углекислый  газ.  Но  сколько  поглощает¬
ся  углекислого  газа  и  сколько  выделяется  кислорода?
 Простой  вопрос  —  сколько?  Соссюр  упорно  ставит  его
всякий  раз,  когда  принимается  что-либо  изучать.  Весы,
градуированная  колба  или  пробирка  —  как  много  они
могут  подсказать,  если  почаще  и  умело,  терпеливо  ими
пользоваться,  не  позволяя  себе  увлекаться  домыслами.
 Соссюр  решает  повторить  опыты  Пристли,  Инген-
хауза  и  Сенебье.  Повторить,  но  с  прибавлением  этого
простенького  вопроса  —  сколько?
 Он  прибегает  к  помощи  эвдиометра  —  прибора,  кото¬
рый  придуман  был  его  отцом.  Это  градуированная  стек¬
лянная  трубка,  запаянная  сверху,  а  нижним  открытым
концом  погруженная  в  чашечку  со  ртутью,  надежно  изо¬
лирующую  содержимое  трубки  от  окружающей  атмо¬
сферы.  Соссюр  поместил  в  эвдиометр  побег  мяты  и
впустил  туда  строго  определенное  количество  воздуха
с  добавлением  тоже  строго  определенного  количества
углекислого  газа.  После  этого  он  выставил  прибор  на
солнечный  свет,  а  через  несколько  дней,  точно  зная  со¬
 76

став  газов  в  сосуде,  узнал,  сколько
углекислого  газа  поглотило  растение  и
сколько  выделило  при  этом  кислорода.
 Он,  конечно,  не  ограничился  одним  опы¬
том.  В  эвдиометр  попали  и  барвинок  и
многие  другие  зеленые  растения.
 Соссюр  был  убежден,  что  в  воздухе
растение  находит  достаточно  углерода
для  увеличения  своего  веса.  Тут  ему
пришлось  поправить  своего  земляка
Жана  Сенебье,  который  считал,  что  ли¬
стья  получают  углекислый  газ,  содержа¬
щий  нужный  растению  углерод,  из  почвы
с  помощью  корней.  Соссюр  показал,  что
листья  берут  углекислый  газ  только  из
атмосферы.  Много  раз  на  протяжении  последующих
полутора  веков  это  утверждение  проверялось  и  правота
Соссюра  ни  разу  не  вызвала  сомнений.  Да,  зеленый  лист
поглощает  углекислый  газ  только  из  атмосферы,  корни
заняты  другим  делом.  И  вдруг  в  середине  XX  столетия
физиологи  растений  дознались,  что  правы  оба  женевца:
часть  углерода  растение  добывает  все-таки  из  почвы
с  помощью  корней...
 Еще  вот  что  показали  Соссюру  весы:  растение  при¬
бавляет  в  весе  больше,  чем  весит  углерод  поглощаемого
листьями  углекислого  газа;  да,  углерод  составляет  основ¬
ную  часть  веса  растения,  но  откуда  же  берется  осталь¬
ное?  Из  почвы?  Исследование  золы  показало,  что  из
почвы  растение  получает  часть  (очень  небольшую  по
весу)  необходимых  ему  веществ.  Но  не  хватает  еще
каких-то  весовых  частей.  Они  в  воде,  которую  добывают
корни.
 Так  Соссюр,  шаг  за  шагом  распутывая  с  помощью
опытов  сложнейший  узел  проблем,  доказал,  что  расте¬
ния  получают  все  свои  элементы  «из  троякой  среды»,
как  потом  выразился  Тимирязев:  из  почвы,  воды  и  воз¬
духа.
 В  1804  году  вышла  в  свет  книга  Теодора  Соссюра  —
«Химические  исследования  растений»,  где  излагались
результаты  многолетних  опытов  женевца.
 Все  в  ней  было  ново,  в  этой  небольшой  по  объему
книжке:  и  скромное  короткое  название,  и  точный  су¬
ховатый  язык,  и  отсутствие  каких-либо  суждений,  не
 ЭНкссииЩг-
 77

подкрепленных  фактами.  Но  главное,  что  было  ново,—
приемы,  методы  исследования.  Жизнь  растения  исследо¬
валась  не  умозрительно,  а  с  помощью  новейших  для
того  времени  методов  химии,  физики.  И  это  уже  были
методы  науки  нового,  XIX  столетия.
 В  ту  пору,  когда  Соссюр  вел  свои  опыты,  повсеместно
господствовала  гумусовая  теория  питания  растений,  вы¬
двинутая  немецким  агрономом  —  Альбрехтом  Даниелем
Тэером.  Тэер  доказывал,  что  основным  источником  пи¬
тания  растений  служит  гумус,  то  есть  перегной.  Теория
Тэера  казалась  неопровержимой:  любой  земледелец  на
собственном  опыте  убеждался,  что  урожай  тем  выше,
чем  больше  навоза  внесено  в  почву.  И  вот  является  уче¬
ный,  который  пытается  уверить  мир,  что  главную  массу
необходимых  ему  веществ  растение  черпает  не  из  почвы,
а  из  воздуха.
 Были  во  времена  Соссюра  и  такие  натуралисты,  ко¬
торые  еще  придерживались  водной  теории  питания  рас¬
тений,  берущей  свое  начало  от  Ван-Гельмонта.  Утверж¬
далось,  что  некая  «жизненная  сила»  будто  бы  сотворяет
из  воды  и  воздуха  все  необходимое  растению.  По  поводу
таких  идей  Соссюр  говорил,  что  они  так  же  мало  осно¬
вательны,  как  идея  алхимиков  о  добывании  золота  из
веществ,  которые  его  совершенно  не  содержат.
 Казалось,  что  книга  Соссюра  «Химические  исследо¬
вания  растений»  навсегда  опровергла  старые  теории  и
средневековые  предрассудки.  Ведь  опыты  Соссюра
были  настолько  просты,  ясны,  убедительны,  что  в  них
нельзя  было  не  поверить.
 Но  вот  прошло  почти  сорок  лет  со  дня  выхода  «Хи¬
мических  исследований  растений».  И  однажды  престаре¬
лый  Соссюр,  давно  уже  живший  затворником  в  деревне,
перелистывая  новые  труды  по  естествознанию,  прислан¬
ные  ему  из  Женевы,  с  из>млением  прочел:  «Вполне  уста¬
новлено,  что  растения  не  питаются  углекислым  газом
атмосферы  своими  зелеными  листьями».
 Это  писал  не  случайный  человек,  не  «ловец  бабочек»,
как  именовал  натуралистов-любителей  Соссюра,  а  круп¬
ный  немецкий  ботаник.  Соссюр  грустно  усмехнулся,  про¬
читав  эти  строки.  Ему  припомнился  отец,  который  взо¬
шел  на  Монблан  и  так  гордился  этим.  Ну,  а  он,  Теодор,
достиг  ли  своей  вершины?  Едва  ли...  Где  она,  в  науке,
эта  вершина?  Кто  ее  видит?

ЛУЧИ  —В  ЗАПАС
 Трехмачтовый  голландский  корабль  «Ява»  шел  из
Роттердама  в  Индонезию.  Северное  море  встретило  суд¬
но  крепким  ветром.  Матросы  проворно  брали  рифы,  из¬
редка  косясь  на  широколицего  молодого  человека,  упор¬
но  торчащего  наверху  без  дела  в  такую  дурную  погоду.
Цепляется  одной  рукой  за  штормовой  леер,  а  другой
очки  придерживает  —  спал  бы  лучше  внизу.  Чувствует  и
молодой  человек,  что  пора  уходить  —  не  любит  он  по¬
падать  в  смешные  положения.  Но  не  оторваться  ему  от
белых  гребней,  с  которых  ветер  срывает  пену  и  стелет,
и  стелет  ее  белыми  полосами  по  склону  волны...
 Все  идет  и  так  и  совсем  не  так,  как  виделось  в  мечтах
этому  очкастому  —  сыну  аптекаря  из  Хейльбронна  Ро¬
берту  Майеру.  В  гимназические  годы  он  жадно  глотал
книги  о  великих  путешествиях:  кто  этим  не  переболел!
Что  с  того,  что  от  Хейльбронна  до  моря  сотни  миль.
 79

Крылья  воображения  легки  и  быстры,  на  них  можно
унестись  и  в  глубины  Азии,  и  в  Новый  Свет,  и  на  острова
Зеленого  Мыса,  и  в  Индонезию...  А  наутро,  придя  в
класс,  получаешь  свое  «плохо»  или  «весьма  умеренно»
по-латыни  и  греческому.
 Привлекало  ли  Роберта  что-нибудь,  кроме  дальних
стран?  Да,  физика,  химия,  математика,  родной  язык.  Он
часами  копался  в  приборах  и  реактивах,  которыми  полна
была  задняя  комната  отцовской  аптеки.  Насмотревшись
на  мельницы  и  фабрики  —  их  много  было  на  реке  Нек-
кар  близ  Хейльбронна,  —  он  мастерил  водяные  колеса,
пытаясь  пристроить  к  ним  нечто  вроде  вечного  двига¬
теля.  Он  много  читал,  и  речь  его  была  свободна,  образна.
Писал  он  ясно,  легко.  А  в  классе  шел  последним  или
предпоследним  учеником  из-за  древних  языков.  Потом
отец,  по  каким-то  причинам,  перевел  Роберта  из  гимна¬
зии  в  духовную  семинарию.  Окончив  ее,  Роберт  посту¬
пил  в  Тюбингенский  университет,  на  медицинское  отде¬
ление,  вопреки  своим  неладам  с  латынью.
 С  Майером  нелегко  было  сдружиться,  он  редко  с  кем
сходился  близко.  Многих  отпугивала  необычность  его
суждений.
 В  университете  Роберт  вступил  в  студенческий  кру¬
жок  «Вестфалия»  —  обычный  студенческий  кружок,  где
произносились  горячие  речи  о  свободе  личности,  где  пили
пиво  и  вели  споры  о  мироздании.  Но  власти  боялись  и
тени  свободомыслия  —  участников  кружка,  на  всякий
случай,  усадили  в  тюрьму.  Майер  применил  единствен¬
но  доступный  в  тюремной  камере  способ  борьбы  с  про¬
изволом:  отказался  принимать  пищу.  На  пятый  день
врач  предупредил  тюремное  начальство,  что  студенту
угрожает  голодная  смерть.  Майера  выпустили,  отдав  под
домашний  арест,  а  затем  выгнали  вон  из  университета...
 Тюбингенские  профессора  едва  ли  сердечнее  полицей¬
ских.  Майер  еще  натерпится  от  них.  Они  даже  мертвого
не  оставят  его  в  покое,  когда  полиция  уже  и  думать
о  нем  забудет...
 Майер  уехал  доучиваться  в  Мюнхен,  но  тамошний
университет  ему  не  понравился,  и  он  перебрался  в  Вену,
где  и  закончил  курс  медицины.  Экзамены  он  сдавал  все
же  в  Тюбингене,  куда  ему  разрешили  вернуться  в  на¬
чале  1838  года.  Чтобы  получить  врачебный  диплом,  надо
было  еще  защитить  диссертацию.
 80

И  вот  Майер  —  дипломированный  врач.  Но  не  хочет
он  быть  жалким  докторишкой  у  себя  на  родине,  где
столько  конкурентов,  где  надо  изворачиваться,  прикиды¬
ваться  всезнающим,  благомыслящим,  чтобы  к  тебе  шли
обыватели.  Чего  же  он  хочет,  этот  Роберт,  столь  не  похо¬
жий  на  других?  Попасть  на  Яву  —  вот,  оказывается,
чего  он  хочет!
 Родители  негодуют.  Отец  —  потому,  что  не  терпит
легкомыслия,  мать  —  потому,  что  боится  кораблекруше¬
ний  и  тропической  лихорадки  (откуда  ей  знать,  что
климат  на  Яве  благодатный?).
 Роберт  настоял  на  своем;  он  отправился  в  Гаагу  и,
сдав  экзамен,  нанялся  судовым  врачом  на  «Яву»,  кото¬
рая  снаряжалась  в  Индонезию.  Но  отплытие,  по  при¬
чине  какой-то  неисправности  на  судне,  задержалось  на
полгода.  Майер  провел  эти  месяцы  в  Париже,  совершен¬
ствуясь  в  хирургии.  Он  подружился  в  Париже  со  своим
земляком  математиком  Бауром.  У  обоих  было  мало
денег,  и  они  сняли  комнату  на  двоих.  Долгие  вечера  про¬
ходили  в  спорах.  Баура  ставили  в  тупик  смелые  сужде¬
ния  Майера,  расходившиеся  с  понятиями  математика,
привыкшего  к  строгой  логике.
 В  начале  1840  года  «Ява»  вышла  в  море.  Капитан
судна  принял  молодого  доктора  с  едва  скрытым  пре¬
небрежением  и  в  пути  не  удостаивал  даже  взгляда.  Офи¬
церы  настроились  на  такой  же  лад:  можно  ли  прини¬
мать  всерьез  юнца,  который  не  умеет  еще  ходить  по
палубе.  Да  и  не  нужен  он  пока  никому  как  врач:  все
здоровы.  За  общим  столом  в  кают-компании  доктора
беззастенчиво  обносят.  Майер  аккуратно  отмечает
в  своем  дневнике  те  дни,  когда  он  уходит  от  стола  сы¬
тым.  Их  очень  немного,  таких  дней.  Свежее  мясо  бывает
весьма  редко,  эти  скупердяи  забили  трюм  бочками  с  де¬
шевой  солониной,  а  живности  на  борту  —  всего  четыре
свиньи.
 Хорошо,  что  Майер  запасся  книгами.  Они  да  море,
ежечасно  меняющее  свой  лик,  заставляют  забыть  и
о  пустоватом  желудке  и  о  хамстве  капитана.
 Иногда  ему  удается  поговорить  со  старым  штурма¬
ном,  который  знает  много  удивительных  вещей.  Но  и
тот,  выпив  лишний  стаканчик,  любит  подшутить  над
новичком.
 Темным  звездным  вечером  Майер,  стоя  на  палубе
 81

у  поручней,  любуется  свечением  моря.  Молочно-белое
ровное  сияние  разлито  по  всему  океану,  а  кое-где  вдруг
возникают  красноватые  и  фиолетовые  огни.
 —  Эй,  доктор,  —  с  ворчливым  благодушием  окликает
Майера  штурман,  —  все  любуетесь  морскими  фонарями?
А  знаете,  откуда  они?  Где  вам  знать?  Это  черти  осве¬
щают  дорогу  морскому  царю!  Да,  да,  я-то  уж  знаю,  я
раз  сам  видел,  как  он  скакал  на  своей  колеснице!..
 Майер  озадаченно  молчит,  прикидывая,  сколько  надо
выпить  крепчайшего  голландского  джина,  чтобы  увидеть
такое  зрелище.
 А  штурман,  как  это  бывает  с  пьяными,  уже  заговорил
совсем  о  другом...
 Через  сто  дней  после  выхода  из  Роттердама  «Ява»
бросила  якорь  на  рейде  в  Батавии.  Майер  разглядывал
лежавший  перед  ним  остров.  Он  был  лучше,  прекраснее
сказочного,  этот  остров,  прекраснее  той  Явы,  которая
грезилась  еще  хейлброннскому  гимназисту,  сыну  апте¬
каря.
 Майер  намеревался,  пока  судно  грузится,  объездить
всю  Яву,  побывать  и  на  соседней  Суматре.  Внезапно  за¬
немог  один  матрос.  Майер  отворил  больному  кровь.
 Но  что  это?  Он  ведь  вскрыл  матросу,  как  и  пола¬
гается,  вену.  А  в  чашечку,  подставленную  доктором,
вытекает  алая,  светлая,  а  не  темная  кровь.  Не  задел  ли
он  случайно  артерию?  Нет,  тогда  кровь  ударила  бы
фонтанчиком.  Медленно,  в  раздумье,  забинтовывает  он
предплечье,  еще  раз  проверяет  пульс  у  больного  и
уходит.
 Через  день  —  еще  один  больной  матрос:  залихора¬
дило.  Потом  еще  двое.  Опять  кровопускания,  и  каждый
раз  из  вены  вытекает-  алая  кровь.  Что  за  наваждение!
Можно  подумать,  что  артерии  и  вены  поменялись  ме¬
стами.
 Майер  съезжает  на  берег  и  первым  делом  отыски¬
вает  голландского  врача,  который  много  лет  живет  на
Яве.  Волнуясь,  сбивчиво,  Майер  делится  своими  оше¬
ломляющими  наблюдениями.  Быть  может,  он  ошибся?
Быть  может,  в  здешнем  климате  глаз  непривычного  че¬
ловека  путает  оттенки  цвета?
 —  Нет,  вы  не  ошиблись,  —  спокойно  и  немного  иро¬
нически  говорит  голландец.  —  Это  именно  так.  Под  тро¬
пиками  венозная  кровь  у  всех  нас  светлеет.
 82

—  А  как  же  у  туземцев?
 Яванский  доктор  чуть  улыбнулся  наивности  вопроса.
 —  Попробуйте  привезти  малайца  в  Голландию.  Вы
убедитесь,  что  и  у  него  кровь  потемнеет,  станет  такой
же,  как  у  любого  европейца.  Здесь  же  у  всех  венозная
кровь  одинаково  светла...
 —  Но  почему?  —  горячо  восклицает  Майер.
 —  Если  бы  алая  венозная  кровь  отличала  лишь
туземцев,  —  продолжает  голландец,  словно  не  слыша
 вопроса,—то,  пожалуй,  наша  колониальная  администра¬
ция  извлекла  бы  из  этого  немалую  пользу.  Различие
в  цвете  крови  легко  ведь  можно  истолковать  как  доказа¬
тельство  превосходства  белой  расы!  Но,  как  видите,
этим  аргументом  воспользоваться  нельзя.  Ничего,  вы¬
искивают  другие.  .  .
 —  Почему,  почему  в  тропиках  венозная  кровь  свет¬
леет?  —  повторяет,  словно  в  забытьи,  Майер,  не  слушая
собеседника.
 Спокойный  иронический  голландец,  наконец,  теряет
терпение.
 83

—  Простите,  юный  мой  коллега,  но  такие  бесконеч¬
ные  «почему?»  мы  обычно  слышим  от  детей.  Наше
дело  —  лечить  людей  и  получать  за  это  деньги...  Не
угодно  ли  чашечку  кофе?  Или  прохладительного?  ..
 Майер  обращается  к  другому  врачу.  И  тому  все  эти
штуки  известны,  но  и  он  не  желает  ломать  себе  голову.
Свойство  климата  —  вот  и  все.
 Судно  долго  грузилось  на  рейде.  В  темных  провалах
трюмов  исчезали  тюки  хлопка  и  шерсти,  мешки  риса,
кофе,  сахара  —  все  то,  что  неторопливо  и  основательно,
со  знанием  дела  выколачивали  из  этой  райской  страны
нидерландские  купцы.
 Больные  поправились,  и  Майер  был  свободен.  Но  он
почти  все  время  проводил  на  судне.  Казалось,  что  Ява
вдруг  наскучила  ему.  Таким  оставался  он  и  на  обрат¬
ном  пути—  отрешенным  от  окружающего.  Путевой  днев¬
ник  (наивные,  восторженные,  немного  сентиментальные
записи)  обрывается.  Капитан  и  офицеры  стали  его  за¬
мечать,  пытаются  вести  с  ним  беседы,  но  теперь  уже  он
их  не  видит,  он  смотрит  куда-то  сквозь  них,  отвечает
односложно  и  невпопад.  Что  бы  ни  подали  к  столу  —
солонину  или  свежую  баранину,  черепаховый  суп  или
ананасы,  —  ему  это  безразлично.  Он  наскоро  проглаты¬
вает  свою  порцию  и  спешит  вниз.
 Штурман,  приятель  Майера,  иногда  заглядывает
к  нему  в  каюту.  Хочет  излить  душу  перед  доктором,  ко¬
торый  чем-то  полюбился  этому  морскому  волку.  Быть
может,  старого  плута  и  выпивоху  мучит  совесть?  Быть
может,  он  решил  признаться,  что  не  видал  никогда  мор¬
ского  царя?  Но,  посидев  немного,  штурман  уходит  ни
с  чем,  покачивая  головой.  Малый  умом  не  тронулся  ли:
все  пишет,  да  зачеркивает,  да  рвет  бумагу,  да  опять
пишет.  А  то  примется  бегать  по  каюте  —  от  иллюмина¬
тора  к  двери,  от  двери  к  иллюминатору,  —  ну,  словно
львенок  в  клетке.
 Майер  потом  сам  признавался,  что  все  эти  недели
жил  как  в  лихорадке.  Никогда  дотоле  он  не  был  в  таком
состоянии.
 Эта  алая  венозная  кровь...  Не  в  ней  уже  теперь
дело.  Он  нашел  причину  изменения  цвета  крови,  нашел
без  помощи  яванских  врачей,  страдающих  леностью
мысли.  Тут  ведь  все  довольно  просто.  В  жарком  климате
кровь  окисляется  меньше,  чем  в  умеренном.  В  умерен¬
 84

ном  климате  окисление  усиливается  и  венозная  кровь
темнеет.
 Можно  бы  ограничиться  этим  маленьким  открытием
и  напечатать  в  каком-нибудь  медицинском  журнале  за¬
метку  о  любопытных  наблюдениях  судового  врача  в
тропиках.
 Но  мысль  Майера,  получив  изначальный  толчок,  не
хочет  останавливаться.
 Организм  тратит  в  тропиках  меньше  теплоты,  нежели
в  умеренном  климате.  Теплота  —  это  сила  (так  назы¬
вали  в  ту  пору  энергию).  Но  разве  она  возникает  из
ничего?  Нет,  она  может  быть  скрыта  в  веществе,  эта
сила.  Мы  ищем,  из  чего  образовалась  вода,  и  находим—
из  водорода  и  кислорода;  при  горении  исчезает  уголь,  и
мы  находим,  что  он  обратился  в  углекислый  газ.  Ну,
а  движение,  теплота,  свет  —  разве  они  не  могут  пере¬
ходить  друг  в  друга?  Разве  сила  не  может  принимать
скрытую  неподвижную  форму?
 Ах,  как  жалеет  теперь  Майер,  что  в  Тюбингенском
университете,  когда  он  там  учился,  не  было  профессора
физики.  Как  нужен  был  бы  ему  сейчас  и  Баур  с  его
математическими  познаниями!
 Но  вот,  наконец,  и  Голландия.  Майер  наспех  соби¬
рает  свои  пожитки.  Он  прощается  с  морем  и  с  моряками.
Нет,  он  больше  не  пойдет  в  рейс  судовым  врачом.  Он
спешит  домой  и  там  продолжает  писать,  вычислять,  ста¬
вить  опыты...
 Профессор  Поггендорф,  редактор  «Анналов  физики  и
химии»  разбирал  очередную  почту  журнала.  Что  та¬
кое?  ..  «О  количественном  и  качественном  определении
сил.  Сочинение  Юлиуса  Роберта  Майера,  доктора  меди¬
цины  и  хирургии,  практического  врача  в  Хейльбронне».
Посмотрим...  Э,  конечно,  вздор  несусветный;  он  и  не
нюхал  физики,  этот  докторишка.  Куча  ошибок.  К  чер¬
тям!  Ох,  эти  всезнайки!..
 Статью  отыскали  в  бумагах  Поггендорфа  и  опубли¬
ковали  ровно  через  сорок  лег  после  ее  написания  —  в
1881  году.  Ни  редактора  «Анналов»,  ни  самого  Майера
тогда  уже  не  было  в  живых.  В  одном  Поггендорф  ока¬
зался  прав  —  рукопись  молодого  доктора  содержала
фактические  ошибки.  Но  мелкие  погрешности  встали  пе¬
ред  глазами  почтенного  профессора  частоколом.  И  не
смог  он  через  этот  частокол  разглядеть,  что  перед  ним—
 85

формулировка  закона  сохранения  и  превращения  энер¬
гии,  всеобщего  закона  природы,  познание  которого  дви¬
нет  вперед  все  естественные  науки...
 Не  дождавшись  ответа  от  Поггендорфа,  Майер  пи¬
шет  новую  работу  —  «Замечания  о  силах  неживой  при¬
роды».  Он  не  сомневается,  что  открыл  не  известный
науке  закон.  Теперь  он  формулирует  этот  закон  более
четко,  подкрепляя  его  примерами.  Сила  (энергия,  как
мы  теперь  говорим)  так  же  неразрушима,  как  и  веще¬
ство,  доказывает  Майер.  Ничто  не  происходит  из  ничего.
Ничто  не  превращается  в  ничто.  Сила  может  принимать
скрытую  неподвижную  форму.  Различные  формы  сил  —
теплота,  электричество,  химические  процессы  —  превра¬
щаются  друг  в  друга.  Превращаются,  преобразуются,  но
не  исчезают.
 Майер  работает  в  одиночку,  и  ему  очень  трудно.  Он
обращается  к  ученым,  но  те  его  не  понимают,  мысли  его
слишком  необычны,  смелы.  Майер  пишет  Бауру,  кото¬
рый  все  еще  в  Париже.  Роберт  излагает  открытый  им
закон,  просит  совета,  поддержки.  Баур  молчит.  Второе
письмо.  Опять  молчание.  Да,  Баур  деликатен,  он  не  мо¬
жет  прямо  сказать  другу:  Роберт,  это  ерунда...
 Вторая  статья  Майера  попала  в  хорошие  руки  —
к  знаменитому  химику  Юстусу  Либиху,  который  редак¬
тировал  «Анналы  химии  и  фармации».  Либих  статью  на¬
печатал  почти  сразу,  в  1842  году,  и  послал  автору  обод¬
ряющее  письмо,  в  котором  советовал  продолжать
работу.
 В  том  же  году  Майер  женился.  Знать  бы  ему,  что  эта
милая  воспитанная  девушка,  которую  он  бережно  ведет
к  алтарю,  и  ее  отец,  почтенный  торговец  Клосс,  и  ее
неисчислимая  родня,  —  знать  бы  ему,  что  все  они  станут
злейшими  его  врагами  и  вкупе  с  тюбингенской  профес¬
сурой  изломают,  исковеркают  его  жизнь!
 В  жестокие  тиски  попал  великодушный,  незлобивый
Роберт  Майер:  с  одной  стороны  —  обыватели,  наделен¬
ные  учеными  званиями,  с  другой  —  просто  обыватели,
жена  и  ее  родня.  Чего  же,  собственно,  добивались  они
от  Майера?  Чтобы  он  стал  «нормальным»  человеком,
филйстером,  чтобы  думал  и  жил,  как  все,  чтобы  отка¬
зался  от  научных  открытий.  Он  не  сдавался.  Но  он  не
был  борцом,  он  умел  только  мыслить  —  широко  и  за¬
хватывающе  смело.  И  в  конце  концов  они  его  свалили..,
 86

Немецкое  слово  «филистер»  заключает  в  себе  до¬
вольно  сложное  понятие.  Филистерство  —  не  просто  ме¬
щанство,  не  просто  тихая  обывательщина,  обволакиваю¬
щая  человека  тиной  безмыслия.  Филистерство  —  явле¬
ние  еще  более  страшное.  Это  и  лицемерие,  и  косность,  и
самодовольство,  мещанское  самодовольство  без  конца  и
края.  Филистер  не  позволит  себе  усомниться  в  своей
правоте.  Он  воинствен,  он  первым  нападает  на  каж¬
дого,  кто  выйдет  за  пределы  привычных  понятий.  Фи¬
листер  нередко  образован,  умен,  начитан  —  природа  от¬
казывает  ему  лишь  в  таланте.  Нередко  он  занимает  вы¬
сокий  пост.  Но  тем  он  опаснее.  Филистерство  многолико
и  живуче.  Веками  оно,  как  мертвая  тень,  крадется  сле¬
дом  за  живой  мыслью.  И  нередко  случается,  что  тень
гасит  мысль  в  самом  зародыше..  .
 Берегитесь,  Майер,  берегитесь  филистеров!  Но  Майер
слишком  занят,  чтобы  остерегаться...
 Обе  группы  филистеров,  душащих  Роберта  Майера,
подогревают  друг  друга.  Дома  считают  его  ненормаль¬
ным  —  ведь  почтенные  ученые  говорят,  что  его  идеи  —
бред;  а  в  профессорские  круги  проползают  подхватывае¬
мые  с  ликованием  слушки  о  том,  что  хейльброннский
доктор  выживает  из  ума  и  жить  с  ним  в  одном  доме
становится  невозможно.
 А  мысль  Майера  устремляется  дальше.  Сформули¬
ровав  закон  сохранения  и  превращения  энергии,  Майер,
словно  волшебную  палочку,  прикладывает  его  к  разным
явлениям  неживой  и  живой  природы.  И  поразительные
вещи  открываются  перед  ним.
 Спустя  два  года  после  женитьбы  тридцатилетний
Майер  закончил  статью  «Органическое  движение  в  его
связи  с  обменом  веществ».  Применяя  открытый  им
закон,  Майер  в  этой  работе  сокрушил  виталистов,  счи¬
тавших,  что  в  живых  организмах  содержится  «жизнен¬
ная  сила»—  особое,  нематериальное  начало.  Сторонники
«жизненной  силы»,  говорил  Майер,  восстают  против
духа  прогресса,  проявляющегося  в  современном  есте¬
ствознании,  и  возвращаются  к  прежнему  хаосу  самой
необузданной  фантазии.
 Таких  идей  филистеры  не  могли  простить.
 В  этой  же  статье  Майер  обращается  к  растениям.
Они  давно  занимали  его  ум.  А  во  время  путешествия  он
окунулся  в  густой,  жаркий,  пряный  океан  тропической
 87

растительности  Индонезии.  Его  живое  воображение
было  потрясено  этим  буйным  разгулом  зеленой  стихии.
 Его  не  покидала  мысль  о  какой-то  особенной  роли
растений  в  жизни  Земли.  Майер  знал  работы  Соссюра
и  его  предшественников,  знал,  что  растения  на  свету
усваивают  углекислый  газ  воздуха,  который  служит  для
них  источником  питания.  Да,  на  свету,  только  на
свету...  Но  что  же  происходит  с  лучом,  упавшим  на  зе¬
леный  лист?  Ясно,  что  свет  не  может  исчезнуть  бесслед¬
но  в  растении.  «В  растении  имеет  место  лишь  превра¬
щение,  а  не  нарождение  вещества...  Растения  и  силу
могут  только  видоизменять,  а  не  создавать».  Свет  —  это
сила.  Во  что  же  обращается  в  зеленом  листе  сила,  энер¬
гия  луча?  В  химическую  энергию.  «Природа  поставила
себе  задачей  перехватить  на  лету  притекающий  на
Землю  свет  и  превратить  эту  подвижнейшую  из  сил
в  твердую  форму,  сложив  ее  в  запас.  Для  достижения
этой  цели  она  покрыла  земную  кору  организмами,  кото¬
рые,  живя,  поглощают  солнечный  свет...  Этими  орга¬
низмами  являются  растения.  Мир  растений  образует  ре¬
зервуар,  в  котором  закрепляются  и  накопляются  в  це¬
лях  их  использования  быстро  летящие  солнечные
лучи...»
 Растение  слагает  лучи  в  запас?!  Майер  слишком
строг  к  себе,  чтобы  считать  это  доказанным.  Это  лищь
догадка,  которую  надо  подкрепить  опытами.  И  какая
радость  ждет  ученого,  который  сумеет  поставить  такие
опыты,  требующие  больших  познаний,  таланта,  терпения
и  времени,  времени,  времени!
 Словно  видя  перед  собой  того  человека,  который
возьмется  разгадать  эту  тайну,  Майер  взволнованно  го¬
ворит  ему:
 —  Прежде  всего  возникает  вопрос:  тот  свет,  который
падает  на  живые  растения,  действительно  ли  он  полу¬
чает  иное  потребление,  чем  тот  свет,  который  падает  на
мертвые  тела?!
 Несколько  позже  соотечественник  Майера  Герман
Гельмгольц,  тоже  врач  по  образованию,  тоже  посвятив¬
ший  себя  физике  и  тоже,  независимо  ни  от  кого,  одним
из  первых  сформулировавший  закон  сохранения  и  пре¬
вращения  энергии,  —  Герман  Гельмгольц  пришел  к  та¬
кой  же  догадке.
 ...Еще  при  жизни  Майера  и  Гельмгольца  нашелся
 88

в  России  ученый,  который  поставил  своей  целью  дать
«всесторонний  экспериментальный  ответ»  на  вопрос,  по¬
ставленный  двумя  немцами,  и,  потратив  на  это  полсто¬
летия,  добился  блистательнейших  результатов,  обессмер¬
тивших  его  имя.  Этим  ученым,  который  решил  доказать
и  доказал  «солнечный  источник  жизни»,  был  Климент
Аркадьевич  Тимирязев.  Свою  книгу  —  «Солнце,  жизнь  и
хлорофилл»  —  он  посвятил  великим  германским  уче¬
ным—  Роберту  Майеру  и  Герману  Гельмгольцу...
 Статью  «Органическое  движение»  Майер  послал
Либиху,  с  такой  охотой  напечатавшему  предыдущую  его
работу.  Но  тут  последовал  неожиданный  отказ.  Либих
даже  не  сам,  а  через  своего  ассистента  передал  Майеру,
что  «Анналы»  загружены  химическими  работами,  и  по¬
советовал  обратиться  к  Поггендорфу.
 Ну,  с  Поггендорфом  Майер  уже  имел  дело...  Надо
полагать,  что  Либих  этого  не  знал  и  вовсе  не  желал
обидеть  Майера.  Просто  Либих,  видимо,  решил,  что  ра¬
бота,  в  которой  идет  речь  о  приложении  закона  физики
к  органическому  миру,  больше  подходит  для  «Анналов
физики».
 Но  что  же  Майеру  делать?  Он  выпускает  в  свет
«Органическое  движение»  отдельной  книжечкой  на  соб¬
ственные  средства.
 Филистеры  от  науки  подняли  вой.  Новая  работа
Майера  вывела  их  из  себя.
 Некий  Пфафф,  профессор  физики  и  химии,  вопил:
 —  Существуют  вечные,  неизменные  силы,  которые
из  ничего  порождают  движение,  не  меняясь  при  этом
сами!..
 Дома  не  лучше.  Торговец  Клосс  убеждает  свою  дочь:
 —  Твой  Роберт  сумасброд,  если  не  хуже.  Ему  дали
должность  главного  хирурга  города,  у  него  богатая
практика,  а  он,  кажется,  задумал  лишить  себя  всего
этого  и  пустить  семью  по  миру.  Все  здравомыслящие
ученые  говорят,  что  эта  книжечка,  которую  он  издал
у  Дрекслера,  —  чушь,  бред.  Нет,  ты  должна  его  образу¬
мить,  это  в  конце  концов  твой  долг.
 Сжав  руки  на  груди,  фрау  Майер  вечером  повторяет
все  это  мужу,  —  в  смягченной  форме,  конечно.  От  себя
она  добавляет:  не  пристало  ему,  врачу  с  дипломом,
брать  уроки  физики  и  математики.  Конечно,  Баур  его
друг,  но  если  в  городе  узнают,  что  доктор  учится,  как
 89

гимназист,  то  его  перестанут  уважать  и  он  потеряет
практику.
 Так  это  продолжается  изо  дня  в  день  —  нападки  про¬
фессуры,  упреки  и  наставления  жены  и  ее  близких.
 Он  продолжал  работать.  Вышла  его  книга  о  про¬
исхождении  солнечной  теплоты.  А  вскоре,  в  начале
1849  года,  на  него  обрушилась  «Аугсбургская  всеобщая
газета»,  отражавшая  взгляды  реакционных  тюбинген¬
ских  профессоров.  Приват-доцент  Зейфер,  автор  статьи,
не  стеснялся  в  выражениях:  Майер  малосведущий  ди¬
летант,  невежда,  он  не  сделал  никаких  открытий;  вообще
не  следует  доверять  таким  фантазерам.
 Майер  пишет  опровержение:  его  ославили,  оклеве¬
тали,  да  еще  на  всю  страну,  ведь  аугсбургская  газета
расходится  по  всей  Германии.  Письмо  Майера  не  печа¬
тают.  Он  настаивает  —  снова  отказ.
 Он  затравлен.  Дома  жена  перестает  стесняться.  Он
запирается  у  себя  наверху.  Он  расхаживает  по  комнате
часами,  отпуская  по  адресу  газеты  и  профессоров  креп¬
кие  словечки  на  простонародном  швабском  диалекте.
Словечки  слышны  внизу.  Фрау  Майер  прижимает  к  себе
сына  и  переглядывается  с  родными:  этот  безумец  бог
знает  чему  научит  дитя...
 Темной  осенней  ночью  1850  года  в  доме  Майеров,  на¬
верху,  с  треском  распахнулась  оконная  рама  и  вслед  за
тем  донесся  глухой  стук:  доктор  Роберт  Майер  решил
покинуть  навсегда  опостылевший  ему  мир,  выбросив¬
шись  в  припадке  отчаяния  на  мостовую.
 Он  не  умер,  он  прожил  после  того  еще  28  лет.  Оста¬
лась  только  хромота.
 Фрау  Майер  стала  проявлять  заботу  о  своем  муже.
Она  меньше  донимала  его  упреками  и  мягко,  хотя  очень
настойчиво,  убеждала  полечиться.  Он,  наконец,  дал
согласие.  И  вот  Майер  в  Виннентале,  в  клинике  доктора
фон  Целлера.  Фон  Целлер  ласков,  шутит  с  коллегой.  Да,
он  читал  работы  Майера,  они  очень  интересны.
 —  Значит,  вы  настаиваете,  что  лучи  солнца  могут
складываться  в  растении  про  запас?  —  с  улыбкой  спра¬
шивает  Целлер.
 —  Это  же  совершенно  очевидно,  это  вытекает  из  за¬
кона,  который  мне  удалось  сформулировать!  —  горячо
восклицает  Майер.
 Фон  Целлер  приглашает  Майера  с  той  же  улыбкой  в
 90

палату...  Р-раз...  Дверь
захлопывается,  снаружи
щелкает  замок,  и  Майер
оказывается  один  в  ка¬
мере  для  буйно  помешан¬
ных.  О,  здесь  в  окно  не
выскочишь,  оно  забрано
решеткой.
 Что  же  это  —  запад¬
ня?  Ему  не  приходит  да¬
же  в  голову,  что  это  все
подстроено  родней  жены.
 Ведь  его  отвезли  в  Гэп-
пинген,  в  водолечебницу,
а  уже  тамошние  врачи
уговорили  его  показаться
Целлеру.
 Майер  стучит  в  дверь.  Молчание.  Кулаки  не  помо¬
гают,  —  бьет  ногами.  Врываются  два  здоровенных  слу¬
жителя,  у  одного  в  руках  веревка.
 —  Что  здесь  происходит?  —  возмущается  Майер.  —
Вызовите  из  Хейльбронна  мою  жену;  она  засвидетель¬
ствует,  что  я  здоров...
 Но  его  хватают  и  привязывают  к  стулу.  Так  про¬
ходит  неделя,  месяц,  другой,  третий.  У  него  на  теле  —
раны  и  ссадины  от  веревки  и  стула.  Фрау  Майер  не
появляется.  Лишь  иногда,  в  сопровождении  служителей,
заходит  фон  Целлер.  Он  с  той  же  неизменной  улыбкой,
как  бы  мимоходом  спрашивает:  продолжает  ли  доктор
Майер  настаивать  на  том,  что  он  открыл  всеобщий  закон
природы.  Продолжает...  Дверь  камеры  захлопывается,
щелкает  замок.
 Сомнений  быть  не  может:  фон  Целлер  считает,  что
Майер  болен  манией  величия.  Сам  Целлер  пришел  к  та¬
кому  убеждению,  или  статьи  тюбингенских  профессоров
привели  его  к  этому  выводу?  ..
 Смирительные  рубашки,  смирительные  стулья  и  кро¬
вать...  Рубцы  от  веревок,  истязания!  И  это  медицина!
 Через  год  фон  Целлер  выпустил  свою  жертву.
Через  год!  Пациент  не  отказался,  правда,  от  сроих
идей,  но  истязатель  с  врачебным  дипломом  был  опытен
в  своем  деле,  он  видел,  что  человек  сломлен,  раздавлен.
И  это  было  так.
 91

После  целлеровского  «лечения»  требовался  отдых,  и
Майера  отправили  в  Швейцарию.  Потом  он  вернулся
домой  и  уединился  в  своей  комнате  наверху.  Он  никуда
не  выходил,  ни  с  кем  не  переписывался.  Он  не  перечил
жене,  изредка  принимая,  по  ее  настоянию,  больных.  Он
стал  иногда  выпивать,  стал  говорить,  что  верит  в  бога
и  считает  себя  христианином;  он,  своим  открытием  со¬
вершивший  революционный  переворот  в  естествознании,
неодобрительно  отозвался  о  «Происхождении  видов»
Дарвина.  Какая  услада  для  фрау  Майер  и  всего  семей¬
ства  Клосс!
 Так  прошло  пятнадцать  лет.  Он  написал  за  эти  годы
небольшую  статейку  «О  лихорадке».  Клоссы  ее  одо¬
брили.  ..
 О  нем  стали  забывать.  Его  заживо  похоронили.
Либих,  выступая  в  Мюнхене  в  1858  году  с  речью  в  уче¬
ном  собрании,  сообщил  с  горечью,  что  первооткрыватель
закона,  составляющего  основу  современного  естествозна¬
ния,  доктор  Роберт  Майер,  нашел  раннюю  смерть  в
сумасшедшем  доме.  Весть  эта  попала  в  газеты.  Потом
поместили  где-то  на  задворках,  мелким  шрифтом,  опро¬
вержение,  но  оно  прошло  незамеченным,  и  профессор
Поггендорф  —  редактор  «Анналов  физики»  —  в  биогра¬
фическом  словаре,  который  он  издавал,  тоже  тиснул  за¬
метку  о  докторе  Роберте  Майере,  родившемся  там-то,
тогда-то,  умершем  тогда-то,  авторе  таких-то  работ.  Не
смог  лишь  Поггендорф  упомянуть  ту  статью  Майера,
которую  похоронил  в  своих  бумагах:  рассеянный  про¬
фессор  начисто  забыл  о  ней.
 Между  тем  мир  заговорил  о  хейльброннском  докторе.
Его  избрали  членом  Парижской  Академии  наук  и  почет¬
ным  доктором  швейцарского  общества  естествоиспыта¬
телей.  Лондонское  Королевское  общество  присудило  ему
золотую  медаль.  А  он  по-прежнему  жил  в  Хейльбронне
под  надзором  Клоссов,  в  густой  стоячей  атмосфере  ме¬
щанского  недоброжелательства.  Изредка  он  выходил  на
прогулку  —  в  скромном  сюртуке,  в  круглой  шляпе,  опи¬
раясь  на  палку.
 В  1869  году  его  уговорили  принять  участие  в  съезде
немецких  естествоиспытателей,  созванном  в  Инсбруке.
Он  выступил  с  речью,  в  которой  высказал  удивительные
мысли,  понятые  по-настоящему  много  лет  спустя.  На  миг
явился  перед  ученым  миром  прежний  Майер.  Но  и  этот
 92

миг  не  прошел  для  него  безнаказанно.  Некий  Карл
Фогт,  комментируя  в  газете  инсбрукскую  речь  Майера,
намекнул,  что  такие  вещи  может  высказывать  лишь  че¬
ловек,  выпущенный  из  сумасшедшего  дома!..
 И  умирал  он  трудно.  Зимой  1878  года  у  него  образо¬
валась  опухоль  на  руке.
 —  Это  опасно,  Роберт?  —  встревоженно  спросила
жена.
 —  Это  значит,  что  в  королевстве  датском  попахивает
гнилью,  —  с  усмешкой  ответил  Майер,  цитируя  Шек¬
спира.
 —  Ах,  Роберт,  ты  всегда  был  так  жесток!..  —  Она
стиснула  руки,  и  на  глазах  ее  показались  слезы.
 Вскоре  у  него,  в  добавление  к  опухоли,  сделалось
воспаление  легких,  от  которого  он  и  умер.
 Канцлер  Тюбингенского  университета,  профессор  Рю-
мелин  после  смерти  Майера  поместил  о  нем  статью  в  той
же  аугсбургской  газете,  которая  довела  в  свое  время
хейльброннского  доктора  до  попытки  самоубийства.
Рюмелин  с  профессорской  обстоятельностью  доказывал,
что  все  работы  Майера,  написанные  им  после  пребыва¬
ния  в  лечебнице  для  душевнобольных,  не  имеют  ценно¬
сти,  поскольку  являются  плодом  нездорового  воображе¬
ния.  Ну,  а  то,  что  написано  до  пребывания  в  лечебнице?
То  следует  тоже  взять  под  сомнение,  заявляет  Рюмелин.
Ведь  известно,  что  еще  в  студенческие  годы  Майер  про¬
являл  признаки  ненормальности.
 Откуда  Рюмелин  позаимствовал  все  эти  измышле¬
ния?  А  он,  оказывается,  был  близким  родственником
торговца  Клосса...
 Через  несколько  лет  после  смерти  Роберта  Майера
хейльброннцы  поставили  своему  земляку  памятник  пе¬
ред  ратушей.  Приличия  —  прежде  всего!

БОЛЬШОЙ  БУССЕНГО  И  НАПОЛЕОН
МАЛЕНЬКИЙ
 В  ставку  Симона  Боливара,  вождя  креолов,  подняв¬
ших  восстание  против  испанского  владычества,  заявился
с  письмом  от  натуралиста  и  путешественника  Гумбольд¬
та  молодой  парижанин.
 Боливар  —  худой,  затянутый  в  генеральский  мундир
с  высоким  воротником,  доходящим  почти  до  бакенбард  —
принял  юношу  стоя.  Пробежал  письмо.  Быстро  загово¬
рил  на  хорошем  французском  языке:
 —  Другу  не  отказывают  в  просьбе,  а  Гумбольдт  ста¬
рый  наш  друг.  Но  право  же,  месье  Буссенго,  мне  гораздо
легче  предложить  вам  офицерский  чин,  нежели  долж¬
ность  горного  инженера.  Ведь  мы  воюем  уже  больше
десяти  лет...  О,  я  понимаю  ваши  колебания  —  юный
возраст,  отсутствие  военных  знаний...  У  нас  есть  гене¬
 94

ралы  помоложе  вас,  и  они  сражаются  прекрасно.  Борцу
за  свободу  ни  юность,  ни  старость,  ни  болезни  не  по¬
меха!  Под  нашими  знаменами  дерутся  разных  возрастов
англичане,  шведы,  русские,  немцы,  французы.  Как
видите,  мы  уже  перешагнули  через  Анды.  Нам  осталось
выгнать  испанцев  из  Перу  —  и  южноамериканский  кон¬
тинент  свободен!  Если  вы  на  нашей  стороне...
 —  Генерал,  —  запальчиво  перебил  юноша,  —  не  раз¬
деляя  ваши  идеи,  разве  я  стоял  бы  перед  вами?!
 —  Прекрасно!  —  Боливар  впервые  за  время  беседы
улыбнулся.  —  Я  заверяю  вас,  что  офицерский  мундир  не
помешает  вам  вести  научные  наблюдения.  Мы  не  все
время  в  бою.
 Так  двадцатилетний  Жан  Батист  Буссенго,  выпуск¬
ник  французской  горной  школы,  пересекший  океан,  что¬
бы  заняться  изучением  природы  Южной  Америки,  стал
участником  освободительной  борьбы  народов  этого  ма¬
терика.
 Буссенго  пробыл  в  войсках  Боливара  шесть  лет.  Но
генерал  не  обманул  юношу:  у  француза  находилось  вре¬
мя  и  для  несения  офицерской  службы  и  для  научных
занятий.  Войска  шли  вперед,  и  перед  Буссенго  открыва¬
лись  все  новые  и  новые  картины  природы.  Он  с  востор¬
гом  писал  Гумбольдту,  который  жил  в  то  время  в
Париже:
 «Я  устраиваю  свои  лаборатории  в  кратерах  вул¬
канов!»
 Буссенго  изучал  кли¬
мат,  растения  и  почвы
Анд;  подвергал  анализу
газы,  извергаемые  вулка¬
нами.  Он  приучил  себя
работать  в  любой  обста¬
новке,  невзирая  ни  на  ка¬
кую  усталость.
 Возвратись  в  1828  го¬
ду  на  родину,  Буссенго
обнаружил,  что  он  изве¬
стен,—  правда,  не  воин¬
скими  подвигами,  хотя
служил  он  честно,  а  на¬
учными  трудами;  статьи,
которые  Буссенго  посы¬
 95

лал  из  Америки  во  французские  журналы,  исправно
печатались  и  хорошо  были  приняты  учеными.
 Много  раз  потом  Буссенго  обращался  к  научным  на¬
блюдениям,  накопленным  в  Южной  Америке.  И  служба
в  войсках  Боливара  не  прошла  для  него  бесследно:  на
всю  жизнь  хватило  ему  крепкой  республиканской  за¬
кваски,  которую  он  получил  в  армии  свободы.
 Буссенго  провел  несколько  лет  в  Лионе,  где  занимал
университетскую  кафедру  химии.  Но  ни  чистая  химия,
ни  геология,  которую  он  изучал  в  высшей  школе,  не
стали  делом  его  жизни.  Буссенго  заложил  основы  новой
науки  —  агрономической  химии,  рождавшейся  на  стыке
ботаники,  химии  и  агрономии.
 Жана  Буссенго  все  больше  и  больше  увлекают  про¬
блемы  питания  растений:  тут  еще  очень  много  неясного,
неразгаданного.  Он  обращается  к  ученым,  своим  совре¬
менникам,  и  к  трудам  ботаников  прошлых  времен,  но
либо  получает  неполные  ответы  на  занимающие  его  во¬
просы,  либо  не  получает  вовсе  никакого  ответа.  У  кого
же  спрашивать?  У  самого  растения,—  решает  Буссенго.
 Выпытывать  тайны  у  растений...  Для  этого  ученому
надо  работать  не  только  в  лаборатории*  но  и  в  поле,
в  саду,  в  огороде.  Лаборатория  у  Буссенго  уже  была,
а  вот  своей  земли  он  не  имел.
 Помогла  судьба.  Он  познакомился  с  мадемуазель
Лебель  и  полюбил  эту  девушку.  Вскоре  она  стала  его
женой.  Она  была  дочерью  землевладельца  и  получила
в  приданое  поместье  в  Эльзасе  —  на  востоке  Франции,
близ  прусской  границы.  Мадам  Буссенго  предоставила
своему  мужу  право  вести  хозяйство,  как  он  хочет.  И  он
принялся  за  дело  с  большой  энергией.  Но  его  интересо¬
вали  не  доходы  от  земледелия.
 В  течение  нескольких  десятилетий  Буссенго  ставил
на  эльзасских  землях  агрохимические  опыты.  Здесь  он
мог  задавать  растению  вопросы  и  в  поле  и  в  лаборато¬
рии:  мог  сжигать  часть  урожая,  чтобы  исследовать  золу;
мог  вводить  интересовавшие  его  севообороты;  мог  вно¬
сить  разные  дозы  удобрений  и  потом  проверять  их  дей¬
ствие.  Одним  словом,  никому  дотоле  не  известное  эль¬
засское  поместье  стало  первой  в  мире  сельскохозяй¬
ственной  опытной  станцией.
 В  Эльзасе  Буссенго  проводил  лето.  Зимой  он  читал
лекции  и  ставил  опыты  сначала  в  Лионе,  а  затем  в  Па¬
 96

риже,  где  в  течение  полувека  заведовал  кафедрой  агро¬
номии  в  Консерватории  искусств  и  ремесел.
 Большую  часть  своей  жизни  Буссенго  выпытывал
у  растений,  откуда  они  берут  и  как  используют  углерод
и  азот.
 Еще  на  рубеже  XVIII  и  XIX  столетий  Сенебье  и
Соссюр  дознались,  что  растения  черпают  углерод  из  воз¬
духа,  разлагая  своими  зелеными  частями  на  свету  угле¬
кислый  газ.  Но  опыты  женевцев  не  всех  убедили.  Соссюр
сам  невольно  посеял  сомнение  в  правильности  своих  вы¬
водов.  Вот  как  это  произошло.
 Соссюр  (это  его  особая  заслуга)  первым  в  истории
науки  определил,  сколько  углекислого  газа  содержится
в  атмосфере.  Много  лет  спустя,  когда  стали  применять
более  совершенные  способы  газового  анализа,  выясни¬
лось,  что  Соссюр  чуть-чуть  ошибся:  атмосфера  Земли
содержит  по  объему  не  одну  сотую  процента  углекислого
газа,  как  он  считал,  а  три  сотых.  Но  не  в  этой  неточ¬
ности  дело.  Одна  сотая  или  три  сотых  доли  процента  —
все  равно  углекислого  газа,  содержащего  углерод,  в  ат¬
мосфере  ничтожно  мало.  А  ведь  углерод  составляет
почти  половину  сухого  веса  растения.  Как  же  можно
утверждать,  что  необозримый  океан  земной  раститель¬
ности  черпает  этот  важнейший  для  живого  организма
элемент  из  воздуха?  Способны  ли  зеленые  растения
улавливать  и  разлагать  рассеянные  в  воздухе  молекулы
углекислого  газа?  Нет,  скорее  прав  Тэер,  создатель  гу¬
мусовой  теории:  растения  черпают  углерод  только  из  пе¬
регноя.  Но  позвольте,  ведь  Соссюр  доказал,  что  расте¬
ния  улавливают  своими  листьями  и  разлагают  углекис¬
лый  газ.  .  .  Да,  доказал,  а  вы  забыли,  что  он  ставил
опыты  в  закрытых  сосудах,  где  концентрация  углекис¬
лого  газа  была  гораздо  больше,  чем  в  обычном  воздухе.
А  вы  докажите-ка,  что  листья  могут  улавливать  углекис¬
лый  газ  прямо  из  атмосферы!
 Так  рассуждали  многие  ученые.  Буссенго  хорошо
знал  и  ценил  работы  Соссюра.  Но,  верный  своему  пра¬
вилу,  решил  спросить  у  самого  растения,  кто  прав  —
женевец  или  его  противники.
 Наступил  1840  год;  год  для  науки  знаменательный.
В  том  году  вышла  книга  немецкого  химика  Юстуса  Ли¬
биха  —  «Органическая  химия  в  приложении  к  земледе¬
лию  и  физиологии».  Либих  в  этой  книге  горячо  защищал
 97

теорию  о  воздушном  питании  растений.  Он  доказывал,
что  именно  из  атмосферы  берут  растения  углерод  для
созидания  органических  веществ.
 В  том  же  1840  году  Роберт  Майер  на  Яве  проводил
свои  наблюдения,  которые  привели  к  открытию  закона
сохранения  и  превращения  энергии.
 И  в  том  же  году  Буссенго  поставил  в  парижской  ла¬
боратории  свой  опыт  с  виноградной  лозой.
 ...  Большой  стеклянный  шар  с  тремя  отверстиями.
Через  нижнее  отверстие  внутрь  шара  пропущена  вино¬
градная  ветка  с  зелеными  листьями.  Она  не  срезана  с
лозы,  которая  растет  тут  же,  под  окном.  Стало  быть,
ветка  находится  в  нормальных  условиях,  получая  воду
и  минеральные  соли  от  материнского  растения.  К  одно¬
му  из  боковых  отверстий,  проделанных  в  шаре,  подведен
аспиратор  —  прибор,  засасывающий  воздух:  второе  бо¬
ковое  отверстие  соединено  с  системой  коленчатых  тру¬
бок,  в  которые  помещены  кусочки  едкой  щелочи.
 Как  это  действует?  Все  устройство  выставлено  на
солнце.  Аспиратор  медленно  протягивает  струю  наруж¬
ного  воздуха  через  шар.  Буссенго  заранее  определил,
сколько  содержится  в  воздухе  углекислого  газа,  и  знает,
стало  быть,  сколько  этого  газа  попадет  в  шар.  Остается
узнать,  сколько  углекислого  газа  разложит  ветка  и
сколько  его  выйдет  из  шара.  Для  этого  и  служат  трубки
с  едкой  щелочью,  которая  жадно  поглощает  углекислый
газ.  Если  кусочки  щелочи  хоть  сколько-нибудь  прибавят
в  весе,  то  может  это  произойти  лишь  за  счет  углекислого
газа,  пропущенного  через  шар  и  не  усвоенного  листьями
виноградной  лозы.  Весьма  хлопотливый  опыт.  Но  зато
ответ  выйдет  верный.  Лоза  принуждена  открыть  —  может
или  не  может  она  улавливать  и  разлагать,  выделяя  кис¬
лород,  те  ничтожные  доли  углекислого  газа,  которые  со¬
держатся  в  атмосфере.
 Чтобы  уж  совершенно  быть  уверенным  в  себе,  Бус¬
сенго  попросил  своего  друга,  известного  химика  Дюма,
поставить  рядом,  в  той  же  лаборатории,  подобный  же
опыт.
 И  вот  стоят  рядом  на  свету  два  одинаковых  прибора.
Оба  показывают:  из  шара  выходит  воздух,  почти  начи¬
сто  лишенный  примеси  углекислого  газа,  на  долю  едкой
щелочи  достаются  лишь  какие-то  ничтожные  следы
этого  газа.
 98

Проходит  день,  другой.  Вернувшись  как-то  после  за¬
втрака  в  лабораторию,  Буссенго  и  Дюма  вдруг  обнару¬
живают  нечто  непостижимое:  у  обоих  ветки,  заключен¬
ные  в  шары,  вместо  того  чтобы  разлагать  углекислый
газ,  вдруг  стали  выделять  его!  Да,  да,  это  ясно  обнару¬
живается  взвешиванием  трубок  с  едкой  щелочью.
 Ученые  растеряны.  Проверяют  свои  записи,  которые
каждый  ведет  отдельно.  Да,  ветки  в  обоих  шарах  словно
сговорились  между  собой.  Буссенго  и  Дюма  заменяют
трубки  с  едкой  щелочью,  и  дело  сразу  налаживается  —
растения  в  шарах  снова  разлагают  углекислый  газ.  На
другой,  на  третий  день  все  повторяется:  утром  приборы
работают  нормально,  а  когда  друзья  возвращаются  с  за¬
втрака,  то  оказывается,  что  опять  началось  выделение
углекислого  газа.
 —  Кажется,  мы  с  вами  попали  в  такую  же  ловушку,
в  какую  угодил  лет  шестьдесят  назад  достопочтенный
Джозеф  Пристли,  —  пробормотал  Дюма.
 Буссенго  молчит.  Ему  тоже  пришла  на  ум  эта  исто¬
рия.  ..  Да,  у  Пристли  на  таком  же  ярком  свету  растение,
вместо  того  чтобы  очищать  воздух,  вдруг  стало  ухуд¬
шать  его.  Растерянный  Пристли  так  и  не  смог  тогда
объяснить,  в  чем  тут  дело.  Так  неужели  же  теперь,  в  се¬
редине  XIX  столетия...  Да  тут,  в  лаборатории,  нет  пря¬
мого  солнечного  света.
 Громкий  хохот  сзади.  Буссенго  и  Дюма  оборачи¬
ваются.  Перед  ними  Реньо,  физик,  работающий  по  со¬
седству.  Он  обнимает  их  за  плечи,  заглядывает  каждому
в  глаза.
 —  Не  сердитесь,  это  я  подшутил  над  вами;  растения
ведут  себя  хорошо.  Я  выделял  углекислый  газ,  а  не
они!..  Когда  вы  завтракали,  я  подходил  к  вашим  при¬
борам  и  немного  дышал  в  них.  Мне  хотелось  убедиться,
что  вы  не  шарлатаните,  не  колдуете.  Теперь  я  вижу,  что
ваши  приборы  в  самом  деле  могут  улавливать  самые
ничтожные  количества  углекислого  газа..  .
 Много  лет  спустя  Буссенго,  посмеиваясь,  расскажет
эту  историю  молодому  Тимирязеву,  который  приедет  в
Париж  слушать  лекции  прославленного  французского
ученого...
 После  опыта  с  виноградной  лозой,  поставленного
Буссенго,  стало  уже  невозможно  отрицать,  что  воздух
служит  источником  углерода  для  растений.
 99

Буссенго  пытается  поглубже  проникнуть  в  лабиринт
зеленого  листа.  Ученый  продвигается  осмотрительно.  По
складу  ума  он  схож  с  Соссюром:  так  же,  как  и  женевец,
Буссенго  старательно  избегает  обобщений,  не  подкреп¬
ленных  достоверными,  не  вызывающими  тени  сомнения
опытами.
 Зеленые  части  растения  разлагают  углекислый  газ  и
выделяют  кислород  только  на  свету.  Это  доказано.  Те¬
перь  продвинемся  в  глубь  лабиринта  еще  на  шаг.  Вот
первый  луч  света  скользнул  по  зеленому  листу.  Как
скоро  после  этого  начнет  действовать  таинственная  «хи¬
мическая  фабрика»,  скрытая  внутри  листа?  Сразу  или
с  некоторым  промедлением  станет  выделяться  кисло¬
род?  ..  Луч  померк.  И  опять-таки  сразу  или  не  сразу
прекратится  с  наступлением  темноты  выделение  кисло¬
рода?
 Буссенго  ставит  для  выяснения  этих  вопросов  опыт.
В  стеклянную  трубку,  содержащую  углекислый  газ  и
азот,  помещены  зеленый  лист  и  фосфорная  палочка*
Палочка  выдает  появление  кислорода:  в  темноте  фос¬
фор,  при  наличии  кислорода,  светится,  на  свету  же  раз¬
личимы  белые  пары.  Ученый  выдерживает  трубку  в  тем¬
ной  комнате  до  тех  пор,  пока  фосфор,  поглотив  весь  ки¬
слород,  не  перестает  светиться.  Тогда  прибор  выносится
на  свет.  И  тотчас  в  трубке  появляются  белые  пары  —
«фабрика»  внутри  листа  начала  действовать  мгновенно,
выделяя  кислород.  Трубка  убирается  снова  в  темноту.
Свечение  фосфора  не  возникает.  Значит,  разложение
углекислого  газа  и  выделение  кислорода  прекратилось
в  темноте  столь  же  мгновенно,  как  и  началось  на  свету.
 Свои  опыты,  во  всей  их  сложности,  Буссенго  воспро¬
изводил  перед  студентами  в  ходе  лекций.  Если  еще
к  этому  прибавить  блестящий  лекторский  дар  ученого,
живость  его  ума,  любовь  к  острой  шутке,  то  не  удиви¬
тельно,  что  аудитория  у  Буссенго  всегда  бывала  бит¬
ком  набита.
 Когда  подрос  сын,  Буссенго  сделал  его  своим  помощ¬
ником.  Ученый  приучал  молодого  человека  ставить  труд¬
ные  опыты  и  не  прощал  ему  малейших  промахов.  Сту¬
денты,  чтобы  не  путать  отца  с  сыном,  стали  называть
старшего  «Большим  Буссенго».
 Однажды  на  лекции  отца  молодой  Буссенго  во  время
сложного  опыта  пренебрег  точностью,  прикинув  что-то
 100

на  глазок.  Опыт  никак  не  удавался,  цифры  не  сходи¬
лись.  Выяснив  причину,  старый  Буссенго,  лукаво
улыбаясь,  показал  аудитории  на  своего  помощника:
 —  Рекомендую  —  это  мой  сын  Жозеф;  вообще  го¬
воря,  дельный  химик,  но  у  него  возникают  нередко
странные  идеи;  сейчас  он  вообразил,  например,  что
у  него  в  глазу  весы!..
 Буссенго  прожил  85  лет.  То  были  бурные  для  Фран¬
ции  годы.  Одна  за  другой  следовали  войны.  На  глазах
Буссенго  его  родина  стала  империей,  потом  королев¬
ством,  потом  республикой,  потом  снова  империей  и,  на¬
конец,  снова  республикой.  Наполеон  I,  Людовик  XVIII,
Карл  X,  Луи  Филипп  Орлеанский,  Наполеон  III...  Им¬
ператоры,  короли,  президенты—скольких  правителей
он  пережил!  С  одним  из  них  судьба  столкнула  ученого.
 Когда  во  Франции  грянула  революция  1848  года,  по¬
кончившая  с  монархией  Луи  Филиппа,  то  убежденного
республиканца  Буссенго  избрали  депутатом  Националь¬
ного  Собрания,  а  затем  и  членом  Государственного  Со¬
вета.  Но  республика,  вторая  по  счету,  просуществовала
недолго.  В  1852  году  племяннику  Наполеона  I  Луи  Бо¬
напарту  удалось  провозгласить  себя  императором.  Но¬
вый  правитель  присвоил  себе  титул  Наполеона  III.  На¬
чалась  расправа  с  приверженцами  республики.  Тысячи
людей  угодили  в  тюрьмы,  тысячи  оказались  в  изгнании.
Одним  из  изгнанников  был  великий  поэт  и  романист
Виктор  Гюго,  ровесник  Жана  Буссенго.  Гюго  окрестил
Луи  Бонапарта,  силившегося  во  всем  подражать  своему
дяде,  «Наполеоном  маленьким».  Карл  Маркс  в  своей
обличительной  книге  «Восемнадцатое  брюмера  Луи  Бо¬
напарта»  назвал  нового  самодержца  Франции  посред¬
ственным  и  смешным  персонажем.  Мнящий  себя  орлом
Луи  Бонапарт  больше  походит  на  ворону,  —  говорил
Маркс.
 Как  все  посредственные  неумные  правители,  Напо¬
леон  маленький  был  недоверчив  и  мстителен.  Буссенго,
приверженец  Боливара,  поднявшего  восстание  против
испанской  короны,  казался  французскому  диктатору
особенно  опасным  человеком.  Луи  Бонапарт,  конечно,
изгнал  ученого  из  Государственного  Совета.
 Но  Буссенго  оставался  в  Париже.  По-прежнему  он
каждое  утро  в  один  и  тот  же  час  выходил  из  своего
дома  на  Королевской  площади  и  отправлялся  читать
 101

лекции.  И  популярность  его  ничуть  не  уменьшилась,  а
скорее  возросла.  На  его  лекции  набивалось  еще  больше
народа.
 Наполеон  маленький  решил  изгнать  Большого  Бус¬
сенго  также  из  науки.  Это  было  уже  не  так  легко,  как
лишить  ученого  депутатского  мандата.  Буссенго  к  тому
времени  стал  академиком,  его  знала  вся  Европа,  а  На¬
полеон  III  так  любил  изображать  себя  покровителем
искусства  и  наук;  он  даже  сам  пробовал  свои  силы  в  ли¬
тературе.  Да,  не  легко  отлучить  ученого  от  науки,  со¬
ставляющей  смысл  всей  его  жизни,  но  Луи  Бонапарт  и
тут  во  многом  преуспел,  —  у  него  были  дельные  совет¬
чики  и  пособники.
 Буссенго  читал  лекции  в  нескольких  научных  учреж¬
дениях.  Одной  кафедры  он  лишился  еще  в  ту  пору,
когда  Луи  Бонапарт,  будучи  президентом  Франции,
только  примерял  императорскую  корону.  Тогда  Луи  Бо¬
напарту,  в  одной  из  прогулок  верхом,  приглянулись  ве¬
ликолепные  леса  и  луга  в  окрестностях  Версаля.  Кому
все  это  принадлежит?  Версальскому  агрономическому
институту,  одному  из  лучших  сельскохозяйственных
учебных  заведений  Европы.  Среди  профессоров  инсти¬
тута  —  купнейшие  ученые,  в  том  числе  и  Жан  Буссенго.
 —  Какие  прелестные  места  для  охоты!—мечтательно
произносит  президент.
 И  через  некоторое  время  Версальский  агрономиче¬
ский  институт  упраздняется.  Все  его  угодья  «покрови¬
тель  наук»  Луи  Бонапарт  объявляет  своим  охотничьим
заповедником.  Ну,  при  упразднении  Версальского  инсти¬
тута  Буссенго  пострадал,  можно  считать,  случайно.  По¬
том  было  хуже.  По  приказу  Луи  Бонапарта  ученый-рес¬
публиканец  лишился  кафедры  в  Ботаническом  институте.
Оставалась  только  Консерватория  искусств  и  ремесел.
Вскоре  велено  было  удалить  Буссенго  и  оттуда.  К  сча¬
стью,  товарищи  Буссенго  по  Консерватории  оказались
людьми  не  робкими.  Они  заявили,  что  если  Буссенго
лишат  кафедры,  то  и  они  все,  профессора  и  преподава¬
тели,  разделят  его  участь.
 Луи  Бонапарт  и  его  приспешники,  встретив  дружный
отпор,  отступили.  Отступили,  но  не  отступились.  Прав¬
да,  кафедра  в  Консерватории  искусств  и  ремесел  так  и
оставалась  за  Буссенго  до  конца  его  жизни.  Но  привер¬
женцы  Наполеона  III  применили  другие  способы...
 102

Еще  в  период  странствий  по  Южной  Америке  у  Бус¬
сенго  зародился  интерес  к  проблеме  азотного  питания
растений.  Продвигаясь  вдоль  Тихого  океана  по  холми¬
стым  перуанским  равнинам,  отряд  республиканцев,  в  ко¬
тором  служил  Буссенго,  как-то  встал  лагерем  вблизи  не¬
большого  поместья.  Буссенго  сменил  офицерские  до¬
спехи  на  полевую  сумку  ученого  и  отправился  на  экс¬
курсию.  Дорогу  ему  преградило  кукурузное  поле.  Он
остановился,  задрав  голову,  чтобы  разглядеть  початки:
густой  темно-зеленый  лес;  в  нем  можно  упрятать  весь  их
конный  отряд.  Но  не  растения  сами  по  себе  изумили
француза  —  он  видывал  хорошую  кукурузу  и  в  Европе.
Там  она  вырастала  на  тучных,  веками  удобрявшихся
почвах.  А  тут,  —  он  нагнулся  и  набрал  горсть  земли,  —
да  это  и  не  почва  вовсе,  а  бесплодный  песок,  —  пальцы
не  ощущают  ни  одного  комочка.
 Подошел  хозяин  поля  —  смуглолицый  креол  в  шляпе
с  громадными  полями.  Он  осматривал  участок,  видимо
собираясь  начать  уборку.
 —  Как  вам  это  удается?  —  спросил  Буссенго,  кивнув
на  кукурузу  и  продолжая  разминать  песок  на  ладони.
 —  Гуано!  —  коротко  ответил  земледелец,  вынимая
изо  рта  трубку.
 Вот  оно  что!  Буссенго  уже  слышал,  что  поля,  заправ¬
ленные  высохшим  птичьим  пометом,  который  называют
гуано,  дают  неслыханный  урожай.
 Залежи  гуано  скапливались  в  Южной  Америке  века¬
ми.  На  островах  вблизи  побережья  гнездились  миллио¬
ны,  если  не  десятки  миллионов  морских  птиц,  питаю¬
щихся  рыбой:  пеликаны,  бакланы,  олуши.  Толщина  слоя
гуано  в  некоторых  местах  чуть  ли  не  превышала  высоту
самих  скалистых  островков,  на  которых  разместились
шумные  птичьи  базары.
 Буссенго  с  помощью  химического  анализа  дознался,
что  птичий  помет  очень  богат  азотом.  Очевидно,  этот
элемент,  вносимый  в  почву  с  удобрением,  и  вызывает
такой  буйный  рост  растений.  Молодой  ученый  написал
статью  «На  залежах  гуано»  и  послал  ее  во  Францию,
где  она  была  опубликована  еще  до  возвращения  Буссен¬
го  на  родину.
 Впоследствии  страна  Перу  пережила  настоящую  «гу¬
ано-лихорадку»,  подобную  калифорнийской  «золотой  ли¬
хорадке».  Пользуясь  почти  даровым  трудом  индейцев,
 103

разного  рода  дельцы  стали  добывать  и  вывозить  гуано
миллионами  тонн  в  страны  Америки  и  Европы,  наживая
громадные  барыши.  А  те,  кто  раскапывал  и  грузил  на
суда  птичий  помет,  быстро  чахли  и  погибали,  отравлен¬
ные  едкой,  удушливой  пылью.
 Из-за  гуано  возникла  даже  война.  Испанцы,  выгнан¬
ные  народом  из  Южной  Америки,  попробовали  захва¬
тить  птичьи  базары  на  островках,  дававшие  неслыхан¬
ную  прибыль.  Но  гуано-война  была  проиграна  испан¬
цами.  ..
 Все  эти  события  происходили,  когда  Буссенго  уже
работал  на  родине,  возвращаясь  вновь  и  вновь  —  на
опытных  полях  и  в  лаборатории  —  к  судьбе  азота  в  ра¬
стении.
 Буссенго  доказал,  что  растения  не  могут  обходиться
без  азота  и  что  этот  элемент  является  важнейшей  со¬
ставной  частью  удобрений.  В  ту  пору,  когда  Буссенго
начинал  свои  исследования,  некоторые  ученые  думали,
что  азота  в  растении  вообще  нет,  что  он  содержится
лишь  в  животных  организмах.
 Но  откуда  и  как  получают  растения  нужный  им  азот?
Ведь  ясно,  что  они  берут  его  не  только  из  удобрений,
вносимых  человеком.  Спросим  у  растения,  сказал  Бус¬
сенго  и,  обосновавшись  в  Бехельбронне,  принялся  за  по¬
левые  опыты.  Они  показали,  что  в  урожае  растений
азота  больше,  чем  его  внесено  с  навозом.  И  еще:  бобовые
растения  (клевер,  люцерна,  горох)  дают  большую  при¬
бавку  азота,  чем  небобовые.  Пшеница,  скажем,  посеян¬
ная  после  клевера,  растет  лучше  и  обнаруживает  боль¬
шую,  чем  обычно,  прибавку  азота.
 Ответ  напрашивался  сам  собою:  добавочный  азот
происходит  из  воздуха.  Ведь  зеленый  лист,  это  доказал
сам  Буссенго,  способен  улавливать  углекислый  газ,  рас¬
сеянный  в  воздухе  в  ничтожных  долях.  Тем  легче  расте¬
нию  черпать  азот,  в  котором  оно  буквально  купается:
со  времен  Лавуазье  известно,  что  атмосфера  Земли
содержит  по  объему  около  восьмидесяти  процентов
азота.  Азота  в  воздухе  в  2600  раз  больше,  чем  углерода.
Так  неужели  же  растению  трудно  без  всякой  помощи
извне  снабдить  себя  этим  элементом?!
 Подобным  образом  рассуждал  —  и,  казалось,  вполне
логично  рассуждал  —  создатель  теории  минерального
питания  растений  —  Юстус  Либих.  Он  считал,  что  не¬
 104

зачем  вносить  в  почву  азот.  В  удобрениях  важны  мине¬
ральные  соли;  их  содержит  зола.  Либих  даже  изобрел
и  запатентовал  удобрение,  в  котором  содержались  толь¬
ко  фосфор  и  калий.
 Буссенго  в  одной  из  своих  лекций  так  отвечал  немец¬
кому  химику:
 —  Если  прав  Либих,  то  мы  все,  землепашцы,  боль¬
шие  простаки:  мы  задаем  себе  работу,  вывозя  зимой  на¬
воз  в  поле,  а  наши  упряжки  стоят  нам  дорого.  Раз
только  одни  минеральные  вещества  навоза  полезны,  то
давайте  сожжем  наш  навоз,  и  одной  ручной  тележки
хватит,  чтобы  вывезти  золу.  Но  вот  я  удобрил  тридцать
квадратных  метров  бедной  глинистой  почвы  навозом  и
получил  удовлетворительный  урожай.  Рядом,  на  такой
же  площади,  я  рассыпал  золу,  полученную  от  такого  же
количества  навоза,  и  почва  заметно  не  удобрилась.
 Буссенго  понимал,  что  азот  растений  происходит  ча¬
стично  из  атмосферы.  Но  у  него  не  было  доказательств,
что  растение  способно  само  брать  чистый  азот  из  воз¬
духа.  Он  только  был  уверен,  что  азот  нелегко  дается
растению  и  что  вносить  этот  элемент  с  удобрениями  аб¬
солютно  необходимо.
 В  начале  пятидесятых  годов,  как  раз  в  то  бурное  вре¬
мя,  когда  власть  во  Франции  досталась  Наполеону  ма¬
ленькому,  Буссенго  вел  крайне  сложные  опыты  в  своей
парижской  лаборатории.  Он  выращивал  фасоль,  люпин,
кресс-салат  и  овес  в  замкнутой  атмосфере,  под  стеклян¬
ными  колпаками,  в  прокаленном  толченом  кирпиче,
удобренном  лишь  золой.  Воздух,  подаваемый  растениям,
пропускался  через  склянки  с  кислотой,  поглощающей
аммиак.  Буссенго  принял,  таким  образом,  все  меры  к  то¬
му,  чтобы  растения  имели  в  своем  распоряжении  только
чистый  молекулярный  азот.  Будут  ли  они  усваивать  его,
как  усваивают  углекислый  газ?
 И  растения  отвечали  Буссенго:
 —  Нет!
 Он  бился  три  года,  поставив  за  это  время  16  опытов.
И  ни  одно  из  четырех  растений,  даже  фасоль  и  люпин,
принадлежащие  к  бобовым,  «не  притронулись»  к  чи¬
стому  азоту.  Между  тем  все  растения  обнаруживали
явные  признаки  азотного  голодания  (ведь  они  смогли
использовать  лишь  тот  азот,  который  заключен  был  в
семенах),  вырастая  под  своими  колпаками  карликовыми
 105

и  хилыми.  Выходило,  что  гигантский  океан  азота,  омы¬
вающий  наземные  растения,  совершенно  им  недоступен!
 Буссенго  попал  в  трудное  положение.  Он  переживал
настоящую  драму,  драму  исследователя,  зашедшего  в
тупик.  Его  парижские  лабораторные  опыты  противоре¬
чили  эльзасским  полевым  опытам,  которые  он  ставил  за
тринадцать  лет  до  того.  Ведь  там,  в  Бехельбронне,  ра¬
стения,  особенно  бобовые,  внятно  отвечали  ему,  что  они
пользуются  азотом  воздуха.  Здесь  они  это  упорно  и  на¬
чисто  отрицали.
 Быть  может,  в  эльзасские  или  парижские  опыты
вкралась  ошибка?  Нет,  Буссенго  работал  чисто.  Его
опыты  потом  повторялись  в  разных  странах  несколь¬
кими  поколениями  ученых.  Многое  дополнялось,  иногда
пересматривались  выводы  —  наука  не  стоит  на  месте.
Но  никто  не  смог  упрекнуть  Буссенго  в  том,  что  он  не¬
точно  поставил  какой-либо  опыт.  К.  А.  Тимирязев  го¬
ворил  впоследствии,  что  если  Буссенго  задавал  какой-
нибудь  вопрос  природе,  то  после  него  переспрашивать
уже  не  приходилось.  А  если  кто  и  переспрашивал,  то
неизменно  получал  тот  же  ответ.
 Но  вернемся  к  началу  пятидесятых  годов  прошлого
века.  В  самый  трудный  момент,  когда  Буссенго,  мучи¬
мый  сомнениями,  искал  выхода  из  тупика,  явился  на
сцену  молодой  парижский  агроном  Жорж  Билль.  Он
выступил  с  ошеломляющим  заявлением:  опыты  почтен¬
ного  академика  Жана  Батиста  Буссенго  неверны,  рас¬
тения  отлично  усваивают  азот  воздуха;  он,  Билль,  дока¬
зал  это  своими  лабораторными  экспериментами.
 Положение  Буссенго  стало  еще  более  сложным.
Жорж  Билль  бросал  тень  на  репутацию  маститого  уче¬
ного,  который  известен  был  как  безошибочный  экспери¬
ментатор.  Но  если  бы  это  оказался  только  научный
спор!  Тут  к  чистому  молекулярному  азоту  примешались
грязные  политические  интрижки.
 Жорж  Билль  по  какой-то  причине  пользовался  осо¬
бым  покровительством  Наполеона  маленького,  который
усиленно  проталкивал  своего  любимчика  в  науку.  По¬
говаривали,  что  Билль  —  внебрачный  сын  Луи  Бона¬
парта.  Быть  может,  Биллю  намекнули,  что  неплохо  бы
опорочить  Буссенго?  Быть  может,  он  сам  решил  угодить
Бонапарту?  Мы  этого  не  знаем.  Но  даже  если  Жорж
Билль  просто  заблуждался,  то  все  равно  его  опыты
 106

пришлись  как  нельзя
больше  по  вкусу  Напо¬
леону  маленькому  и  его
клике.  Поколебать  науч¬
ный  авторитет  закорене¬
лого  республиканца  —  да
об  этом  можно  было  лишь
мечтать! 	[г 	\
 Буссенго,  поставив  еще 	[
 несколько  серий  опытов, 	I
 легко  доказал  свою  пра-
воту  —  Билль  просто  не- 	Д|[
 умело  работал.  Но  моло- 	чД
 дой  агроном  настаивал 	—
 на  своем:  растения  спо¬
собны  усваивать  азот
атмосферы.  Тогда  Фран¬
цузская  Академия  наук,  членом  которой  состоял  Бус¬
сенго,  назначила  комиссию  в  составе  шести  академиков,
которая  должна  была  определить,  кто  прав  в  этом
споре  —  Буссенго  или  Билль.
 Комиссия  пришла  к  выводу,  что  прав...  Жорж
Билль!  Можно  ли  предположить,  что  академики  вынесли
такое  решение  в  угоду  Луи  Бонапарту  и  его  клике?
Вряд  ли.  Все  объяснилось  проще.  Буссенго  все  свои
опыты  ставил  собственными  руками.  Почтенная  же  ко¬
миссия  из  академиков  поручила  проверку  сложнейших
опытов,  требующих  большого  искусства  и  терпения,  хи¬
мику  Клоезу.  Клоезу  было  недосуг,  он  часто  отлучался
из  Парижа.  Химик  возложил  уход  за  подопытными  ра¬
стениями  на  лабораторного  служителя.  Тот  исправно
делал  все,  как  ему  было  велено.  Но  рядом  с  дистилли¬
рованной  водой,  которой  поливались  растения,  беззабот¬
ный  служитель  выпаривал  какой-то  аммиачный  раствор.
Понятно,  что  азот  из  аммиака  опадал  в  воду,  а  потом  и
в  растения.  Как  тут  было  не  подтвердиться  опытам
Жоржа  Билля!
 Луи  Бонапарт  и  его  приспешники  возликовали:  на¬
конец-то  удалось  побить  ненавистного  республиканца,
да  как  побить  —  руками  самих  ученых!
 Но  Буссенго  нисколько  не  поколебался  в  своей  пра¬
воте.  Гораздо  больше,  чем  нападки  бонапартовцев,  его
мучило  то,  что  он  никак  не  мог  дознаться,  почему
 107

его  собственные  опыты  противоречивы,  хотя  и  безоши¬
бочны.
 Он  продолжал  поиски,  махнув  рукой  на  Жоржа  Вил-
ля,  на  всех  его  покровителей  и  единомышленников.  Если
растения  не  могут  сами  усваивать  азот  из  воздуха  —
рассуждал  Буссенго  —  то,  может  быть,  этим  свойством
обладает  почва?  Он  поместил  несколько  порций  почвы
в  большие  стеклянные  баллоны,  заранее  определив,
сколько  азота  содержится  в  воздухе  под  баллоном  и  в
почве.  Запаянные  колбы  простояли  в  лаборатории  Бус¬
сенго  И  лет:  ученый  обладал  достаточным  запасом  тер¬
пения!  Он  вскрыл  сосуды  в  1871  году,  когда  Луи  Бона¬
парт  уже  был  низвергнут.  Выяснилось,  что  почва  не
взяла  из  баллонов  ни  грамма  азота.
 Буссенго  так  и  не  удалось  полностью  раскрыть  тайну
азота  в  растениях,  хотя  опыты  француза  были  безупреч¬
ны  и  он  стоял  на  верном  пути.  Он  расчистил  поле  дея¬
тельности  для  следующих  поколений,  которые  и  довели
дело  до  конца.  Мы  теперь  знаем,  что  высшие  растения
действительно  сами  не  способны  использовать  молеку¬
лярный  азот  воздуха.  Мы  знаем,  что  чаще  всего  посевы
испытывают  недостаток  именно  в  азотистой  пище,  хотя
над  каждым  гектаром  почвы  находится  в  атмосфере
около  80  тысяч  тонн  азота  и  этого  хватило  бы  растениям
более  чем  на  миллион  лет.
 В  1886  году,  за  год  до  смерти  Буссенго,  науке  уда¬
лось  дознаться,  что  бактерии,  живущие  в  клубеньках  на
корнях  гороха,  бобов,  вики,  клевера  и  других  бобовых,
обладают  способностью  усваивать  азот  атмосферы,  де¬
лая  его  доступным  для  высших  растений.  Потом  были
открыты  и  другие  бактерии,  обитающие  уже  не  в  клу¬
беньках  бобовых,  а  просто  в  почве,  но  занятые  тем  же  —
улавливанием,  связыванием  атмосферного  азота.
 Постепенно  раскрылась  картина  сожительства,  со¬
дружества  бактерий-азотособирателей  и  высших  зеле¬
ных  растений:  бактерии  «приготовляют»  для  растений
в  почве  азотистую  пищу,  получая  взамен  от  растений
сахар  и  минеральные  соединения.  Чем  плодороднее
почва,  тем  лучше  в  ней  развиваются  и  бактерии-азото-
собиратели.
 Стало  ясно,  почему  растения  в  Эльзасе  отвечали  Бус¬
сенго:  «Да,  мы  пользуемся  азотом  воздуха»,  а  в  Па¬
риже  на  тот  же  вопрос  говорили:  «Нет!».  Парижские
 108

опыты  были  стерильны,  Буссенго  прокаливал  толченый
кирпич,  а  воздух  пропускал  через  склянки  с  кислотой.
Ученый  не  мог  знать,  что,  принимая  все  эти  меры  для
удаления  азотистых  соединений  из  воздуха  и  почвы
(ему  нужен  был  для  опыта  лишь  чистый  молекулярный
азот),  он  тем  самым  убивает  начисто  все  микроорганиз¬
мы.  Он  ведь  и  не  подозревал,  что  существуют  бактерии-
азотособиратели.  В  эльзасских  опытах  бактерии  могли
свободно  развиваться,  и,  пользуясь  их  услугами,  расте¬
ние  говорило:  «Да,  беру  азот  из  воздуха!»  Опыты  Жор¬
жа  Билля,  вероятно,  легче  было  воспроизвести,  так  как
молодой  агроном  вряд  ли  мог  создать  такую  стерильную
обстановку,  как  Буссенго.  Возможно,  что  подопытные
растения  Билля  пользовались  услугами  бактерий-азото-
собирателей,  и  опять  выходило  —  «да!»
 Растение,  как  и  вообще  природа,  ничего  не  утаи¬
вает.  Спрошенное  правильно,  оно  отвечает.  Но  оно  «не
расположено»  давать  пояснения.  Буссенго  спрашивать
умел  и  получал  верные  ответы.  Одного  не  знал  он:
допытываться  надо  было  не  только  у  самого  растения,
но  и  у  его  невидимых  и  никому  в  ту  пору  неведомых  со¬
жителей.
 Разведывая  пути,  по  которым  азот  попадает  в  расте¬
ние,  Буссенго  пережил  двойную  драму:  как  исследова¬
тель,  оказавшийся  в  тупике,  и  как  республиканец,  злоб¬
но  преследуемый  бонапартистской  кликой.  И  вся  эта
«азотная  травля»  была  еще  не  последним  ударом,  нане¬
сенным  ученому  Второй  империей.
 В  1870  году  Луи  Бонапарт  втянул  Францию  в  войну
с  Пруссией.  Известно,  чем  это  кончилось:  под  Седаном
французская  армия  была  разгромлена  и  сам  Бона¬
парт,  театрально  воскликнув:  «Мне  не  удалось  найти
смерть!»  —  сдался  пруссакам  в  плен.
 Вместе  со  всеми  французами  Буссенго  тяжело  пере¬
живал  позор  Франции.  К  общему  национальному  бед¬
ствию  прибавилась  и  личная  потеря.  Пруссия,  на  пра¬
вах  победителя,  отторгнула  от  Франции  Эльзас,  который
оставался  в  составе  Германской  империи  до  конца  пер¬
вой  мировой  войны.  Буссенго  лишился  опытной  станции,
которую  создавал  больше  тридцати  лет,  лишился  воз¬
можности  продолжать  полевые  опыты.  Осталась  у  него
только  маленькая  парижская  лаборатория,
 Вскоре  умерла  жена  Буссенго,
 109

Уже  после  всех  этих  бедствий,  в  1877  году,  к
Буссенго  приехал  Климент  Аркадьевич  Тимирязев.  Фран¬
цуз  высоко  ценил  работы  русского  ученого,  который  за
семь  лет  до  того  слушал  лекции  Буссенго,  и  принял  его,
как  старого  друга.  Но  это  была  уже  тень  прежнего  доб¬
рого  подвижного  старика.  Лишь  топорщились  задорно,
напоминая  о  далеких  временах  Боливара,  седые  ба¬
кенбарды  и  мелькала  иногда  в  глазах  усмешка,  вечная
усмешка  парижанина.
 —  Растения  каким-то  образом  исправляют  воздух,
испорченный  дыханием  животных,  —  осторожно,  в  раз¬
думье,  заключил  Джозеф  Пристли.
 —  Да,  исправляют,  но  только  зелеными  своими  ча¬
стями  и  только  на  свету!  —  подхватил  Ян  Ингенхауз.
 —  И  тот  газ,  который  делает  воздух  непригодным,
служит  растению  пищей,  —  добавил  Жан  Сенебье.
 —  На  свету  растения  разлагают  углекислый  газ,  до¬
бывая  из  него  нужный  им  углерод  и  выделяя  кисло¬
род,—  дознался  Теодор  Соссюр.  —  И  в  этом  процессе
участвует  вода,  подаваемая  в  лист  корнями.
 —  А  солнечный  луч,  проникший  внутрь  листа,  отла¬
гается  там  в  запас,  —  предположил  Роберт  Майер.
 —  Зеленый  лист  обладает  способностью  улавливать
и  разлагать  те  ничтожные  доли  углекислого  газа,  кото¬
рые  содержатся  в  атмосфере,  —  доказал  Жан  Буссенго.
 —  Лист  выделяет  приблизительно  столько  же  кисло¬
рода,  сколько  поглотил  углекислого  газа;  выделение  кис¬
лорода  начинается,  как  только  луч  света  попадает  на
лист,  и  прекращается  так  же  мгновенно,  едва  лишь  по¬
падает  в  темноту...
 Итак,  доказана  способность  растений  приготовлять
себе  на  свету  пищу  из  углекислого  газа  и  воды.  Но
самый  процесс  приготовления  этой  пищи  остается  нераз¬
гаданным.
 Тайна  зеленого  листа  привлекает  к  себе  все  большее
и  большее  число  ученых.  И  в  первых  рядах  этой  армии
исследователей  мы  теперь  неизменно  видим  наших  рус¬
ских  ученых.

ЗВЕНО  ТРЕТЬЕ

КРАСНОЕ  И  ЖЕЛТОЕ
 Увитый  зеленью  белый  домик  в  Дауне  близ  Лондона.
В  гостиной  сидят  трое:  хозяйка  дома  миссис  Дарвин,  ее
сын  Фрэнсис  и  гость  из  Москвы,  профессор  Петровской
академии  земледелия  и  лесоводства  —  Климент  Аркадь¬
евич  Тимирязев.
 В  Англию  Тимирязев  приехал,  надеясь  повидать
Чарлза  Дарвина.  Но  когда  в  Лондоне  русский  ученый
попросил  у  мистера  Дайера,  помощника  директора  бота¬
нического  сада,  рекомендательное  письмо  к  знаменито¬
му  натуралисту,  то  мистер  Дайер  даже  руками  замахал:
после  возвращения  из  кругосветного  плавания  на  «Биг¬
ле»  Дарвин  постоянно  хворает  и  новые  знакомства  для
него  мучительны.  Родные  всячески  оберегают  его  от
посетителей.
 —  И  наконец,  —  мистер  Дайер,  видя,  что  русский
 113

настойчив,  пустил  в  ход  последний  аргумент,  казав¬
шийся  ему,  вероятно,  самым  сильным,  —  в  Даун  нельзя
иначе  попасть,  как  попросив  выслать  к  поезду  экипаж.
Но  ведь  вы  не  захотите  обращаться  с  подобной  прось¬
бой  к  Дарвинам,  не  будучи  с  ними  знакомы!
 —  Несомненно,  мистер  Дайер,  экипажа  я  не  спро¬
шу,—  спокойно  ответил  Тимирязев,  —  а  просто  доберусь
от  станции  пешком.  Мы,  русские,  привыкли  к  паломни¬
чествам!
 Мистер  Дайер  был  ошеломлен  —  ему  и  в  голову  не
приходило,  что  можно  делать  визиты  пешком.  И  он  дал
Тимирязеву  рекомендательное  письмо,  адресовав  его,
правда,  не  самому  Чарлзу  Дарвину,  а  его  сыну  Фрэн¬
сису.  ..
 Приехав  в  Даун,  Климент  Аркадьевич  попросил
Фрэнсиса  передать  отцу  русскую  книгу.  Это  был  «Крат¬
кий  очерк  теории  Дарвина»,  написанный  Тимирязевым
еще  в  студенческие  годы.  Томик  выглядел  изящно:  по
пути  в  Англию  автор  в  Париже  заносил  книгу  к  извест¬
ному  переплетчику.
 Фрэнсис,  отнеся  книгу,  позвал  мать.  Миссис  Дарвин
приняла  русского  гостя  любезно.  Проведя  несколько
минут  в  приятной  беседе,  Тимирязев  уже  собирался
откланяться  —  Фрэнсис  предупредил  его,  что  отца  уви¬
деть  не  удастся.
 И  вдруг  в  гостиную  вошел  Чарлз  Дарвин  —  высокий,
величаво-спокойный,  белобородый.  Тимирязев,  обычно
хорошо  владевший  собой,  в  первые  мгновения  смешался
от  неожиданности.
 Но  Дарвин  заговорил  первым  и  так  просто,  обыден¬
ным  тоном,  словно  гость  —  свой  человек,  постоянно  бы¬
вающий  в  доме.  И  Тимирязеву  стало  легко:  перед  ним
был  добрый,  умный  старик,  а  всемирно  известный  Чарлз
Дарвин,  создатель  «Происхождения  видов»,  словно  от¬
ступил  в  тень.
 Тимирязев,  свободно  владевший  английским  языком,
привлек  внимание  Дарвина  смелостью  своих  суждений
и  образным  мышлением.  Русский  профессор  с  его  нерв¬
ным,  подвижным  лицом  так  заворожил  английского  на¬
туралиста,  что  тот  забыл  о  предостережениях  врачей  и
близких:  беседа  затянулась  более  чем  на  два  часа.
 Дарвин  сводил  гостя  в  тепличку,  где  кормил  росян¬
ку  —  насекомоядное  растение  —  мясом.
 114

Тимирязев  смог  убедиться,  что  росянка,  получающая
мясо,  выглядит  лучше,  чем  такое  же  растение,  высажен¬
ное  рядом,  но  живущее  в  обычных  условиях.
 Из  теплички  хозяин  и  гость  вернулись  в  гостиную.
После  кофе  заговорили  о  том,  что  больше  всего  интере¬
совало  Тимирязева,  чему  он  давно  уже  решил  посвятить
жизнь  —  об  усвоении  света  растением  и  о  хлорофилле.
Дарвин  долго  слушал  Тимирязева  не  перебивая,  потом
сказал:
 —  Хлорофилл  —  это,  пожалуй,  самое  интересное  из
органических  веществ.
 Тимирязев,  уже  тогда  слывший  крупнейшим  знато¬
ком  хлорофилла,  вполне  мог  оценить  меткость  и  глубину
этого  суждения.  Еще  в  магистерской  своей  диссертации,
за  шесть  лет  до  этого  разговора  в  Дауне,  Климент
Аркадьевич  писал:  «Зерно  хлорофилла  —  исходная  точка
всего  того,  что  мы  разумеем  под  словом  жизнь».
 (Через  пять  лет  после  даунской  встречи,  в  1882  году,
была  опубликована  заметка  Дарвина  о  хлорофилле.  Это
было  последнее,  что  написал  великий  натуралист.  Спустя
несколько  дней  он  умер.)
 Подарив  Тимирязеву  свою  фотографию  с  автографом,
Чарлз  Дарвин  распрощался  с  гостем  и  оставил  его  на
попечении  жены  и  сына.  Внезапно  он  вернулся  и  сказал:
 —  Вы  встретите  в  этой  стране  много  глупых  людей,
которые  только  и  думают,  как  бы  вовлечь  Англию  в  вой¬
ну  с  Россией.  Но  будьте  уверены,  что  в  этом  доме  сим¬
патии  на  вашей  стороне  и  мы  каждое  утро  берем  в  руки
газеты  с  желанием  прочесть  известие  о  ваших  новых
победах.
 Тимирязев  в  эти  мгновения  мысленно  перенесся  под
Плевну  и  на  Шипку,  где  русские  войска,  перейдя  Дунай,
вели  кровопролитные  бои  с  турецкой  армией.  Многие
западноевропейские  политики,  страшась  побед  русского
оружия,  пытались  вмешаться  в  войну,  чтобы  ослабить
Россию.  И  вдруг  этот  бородатый  даунский  затворник
с  добрыми  умными  глазами,  казалось,  отрешенный  от
всего,  что  не  касается  науки,  выражает  свое  сочувствие
простым  русским  людям,  несущим  освобождение  своим
болгарским  братьям!..  Тимирязев  потом  много  раз  при¬
поминал  эти  прощальные  слова  Дарвина,  глубоко  тро¬
нувшие  русского  ученого.
 Климент  Аркадьевич  покинул  Даун  уже  под  вечер,
 115

отказавшись  от  экипажа,  который  ему  настойчиво  пред¬
лагали.  Он  шел  проселком,  любуясь  старыми  дубами  и
вязами,  вольно  раскинутыми  на  всхолмленной  равнине.
В  этой  безлесной  стране  берегли  деревья  —  каждое  было
тщательно  ухожено.  «Да,  —  подумал  Климент  Аркадь¬
евич,  —  кто  не  был  в  Англии,  —  не  видал  дерева».  Чуть
улыбнувшись,  он  зашагал  быстрее,  торопясь  захватить
лондонский  поезд...
 Еще  задолго  до  посещения  Дауна  Тимирязев  стал  го¬
рячим  поборником  учения  Дарвина.  И  Климент  Аркадь¬
евич  не  просто  пропагандировал  теорию  развития  орга¬
нического  мира,  созданную  английским  натуралистом,  а
мастерски  применял  дарвинизм  в  своем  научном  твор¬
честве.  Тимирязев  пользовался  учением  Дарвина  так
же,  как  и  новейшими  достижениями  физики  и  химии,
для  исследования  хлорофилла.
 До  Тимирязева  наука  знала  о  хлорофилле  и  доволь¬
но  много  и  вместе  с  тем  ничтожно  мало.
 В  XVIII  веке  голландец  Антони  ван  Левенгук,  поло¬
жив  кусочек  травяного  листа  под  свой  микроскоп,  да¬
вавший  неслыханное  тогда  увеличение  в  270  раз,  раз¬
глядел  в  растительной  ткани  крохотные  зеленые  шарики.
Левенгук  немедля  сообщил  о  своем  наблюдении  Лон¬
донскому  Королевскому  обществу  (он  тащил  к  микро¬
скопу  все,  что  попадалось  ему  на  глаза  —  каплю  гряз¬
ной  воды,  обломок  зубной  эмали,  крылышко  мухи  —  и
засыпал  Королевское  общество  письмами  о  своих  дейст¬
вительно  замечательных  открытиях).  Однажды  углядев
в  мякоти  листа  зеленый  шарик,  голландец  продолжал
свои  наблюдения  над  этим  крошечным  тельцем,  подкла-
дывая  под  линзу  микроскопа  то  листья  разных  кустар¬
ников  и  деревьев,  а  то  и  водоросли.  Когда  в  1698  году
Левенгука  посетил  Петр  Первый,  то  голландец  и  ему
дал  поглядеть  через  линзу  на  таинственные  шарики.
 —  Полагаю,  —  объяснил  Левенгук  русскому  царю,—
что  в  шариках,  которые  вы,  ваше  величество,  видите
перед  собой,  накапливаются  вещества,  потребные  расте¬
ниям  для  питания.
 В  туже  пору,  в  конце  XVII  века,  английский  ботаник
Неемия  Грю  попытался  извлечь  из  растений  «зеленое
начало».  Он  залил  свежие  листья  спиртом.  Листья  обес¬
цветились,  а  спирт  позеленел.  Что  делать  дальше,  Грю
не  знал.
 116

После  Грю  и  Левенгука  о  листовой
зелени,  окрашивающей  микроскопиче¬
ские  шарики,  не  вспоминали  лет  сто.
 Лишь  в  конце  XVIII  века  женевец
Сенебье  заговорил  о  «зеленой  па¬
ренхиме».  Его  современник,  искус¬
ный  итальянский  микроскопист  Ком-
паретти,  видел  зеленые  шарики  уже
более  явственно,  чем  Левенгук,  но  их
назначение  осталось  неразгаданным.
 Разглядывал  «шарики»  и  француз¬
ский  ботаник  академик  Шарль  Мир-
бель,  выпустивший  в  1802  году  трактат  по  анатомии  и
физиологии  растений.  Но  Мирбель  и  вовсе  решил,  что
его  предшественники  приняли  за  шарики  поры,  отвер¬
стия  в  растительной  ткани.
 Наконец,  в  1818  году  удалось  впервые  выделить  из
листьев  «зеленое  начало».  Сделали  это  два  француза  —
Пельтье  и  Каванту.  Пельтье  был  часовщик  и  наукой  за¬
нимался  вначале  между  делом.  Но  увлечение  химически¬
ми  опытами  зашло  так  далеко,  что  в  тридцать  лет  он
бросил  ремесло  и  вместе  с  аптекарем  Каванту,  кото¬
рый  был  моложе  Пельтье  на  десять  лет,  погрузился
в  химию.
 Им  удалось  открыть  некоторые  важные  вещества,
в  том  числе  хинин.  Зелень  из  листьев  Пельтье  и  Каванту
извлекли,  подобно  Грю,  с  помощью  спирта.  Получив
полужидкую  зеленую  массу,  они  промыли  ее  водой,  уда¬
лив  таким  образом  воднорастворимые  примеси.  После
просушки  остался  порошок,  который  Пельтье  и  Каванту
назвали  хлорофиллом  (от  греческого  «хлорос»  —  «зеле¬
ный»  и  «филлон»  —  «лист»).
 После  Пельтье  и  Каванту  хлорофиллом  занялись  и
ботаники,  и  физики,  и  химики.  Зеленые  шарики,  назван¬
ные  хлорофилловыми  зернами  или  хлоропластами  (от
греческого  «хлорос»  —  «зеленый»,  «пластос»  —  «вылеп¬
ленный»),  тщательно  исследовались  под  микроскопом.
На  хлорофилл,  извлеченный  из  листьев,  действовали
кислотами,  щелочами,  кипящим  спиртом.  Была  открыта
способность  хлорофилла  флуоресцировать,  то  есть  испу¬
скать  лучи  при  освещении.
 Особенно  много  потрудились  над  изучением  хло¬
рофилла  два  выдающихся  ученых  XIX  столетия  —
 117

шведский  химик  Иене  Якоб  Берцелиус  и  английский
физик  Джордж  Стокс.
 В  конце  концов  удалось  дознаться:  хлорофилл  —  не
единое  вещество,  а  смесь  нескольких  пигментов.  Но  до
Тимирязева  никто  прямо  не  доказал,  что  хлорофилл  на
свету  участвует  в  процессе  питания  растений  из  воздуха.
Роберт  Майер  говорил,  что  луч  откладывается  в  расте¬
нии  про  запас  (за  это,  собственно,  на  Майера  и  надели
смирительную  рубашку),  но  он  сам  же  требовал  опыт¬
ного  доказательства  своего  удивительного  предполо¬
жения.
 Неясна  была  до  Тимирязева  и  роль  зеленой  окраски
в  жизни  растений.  Даже  во  второй  половине  прошлого
века  некоторые  ученые  держались  такого  мнения,  будто
зеленый  цвет  растений  —  это  такой  же  простой  факт;
биологического  значения  не  имеющий,  как  и  цвет  мине¬
ралов.
 Тимирязев  задался  целью  проследить  судьбу  солнеч¬
ного  луча,  падающего  на  зеленый  лист.  Потому  ученый
и  обратился  к  хлорофилловому  зерну,  что  оно,  —  Кли¬
мент  Аркадьевич  был  убежден  в  этом,  —  служит  ловуш¬
кой  для  лучей.
 Окончив  в  1866  году  Петербургский  университет,  Ти¬
мирязев  стал  кандидатом  наук  и  обладателем  золотой
медали,  присужденной  ему  за  сочинение  «О  печеночных
мхах»  (прежде,  вплоть  до  начала  XIX  века,  из  этих
мхов  приготовляли  лекарство  для  лечения  болезней  пе¬
чени;  отсюда  пошло  и  название).
 В  это  время  доцент  Петербургского  университета
Дмитрий  Иванович  Менделеев  (он  еще  только  вынаши¬
вал  свое  гениальное  открытие  —  периодическую  систему
элементов)  надумал  завести  в  нескольких  русских  гу¬
берниях  опытные  поля.  Менделеев  собирался  на  этих
полях  проверить  новые  приемы  агротехники,  в  том  числе
способы  применения  минеральных  удобрений.  Для  ра¬
боты  на  полях  нужны  были  молодые  ученые.  Перебирая
в  памяти  студентов,  слушавших  его  лекции  по  хи¬
мии,  Менделеев  остановился  прежде  всего  на  Тими¬
рязеве  и  предложил  ему  провести  лето  в  Симбирской
губернии.
 Климент  Аркадьевич  с  радостью  принял  это  предло¬
жение.  И  практика  оказалась  очень  полезной  для  моло¬
дого  ботаника.  Тимирязев  приобрел  навыки  исследова¬
 118

ний  в  поле,  познакомился  с  земледелием  в  поволжской
деревне.
 Крохотные  наделы  крестьян  и  громадные  массивы
помещичьих  земель.  Соха,  тощие  урожаи.  Нищета.  А  ка¬
кие  богатства  может  дать  эта  земля,  если  правильно
пользоваться  дарами  природы,  в  первую  очередь,  самым
великим  даром  —  солнечным  лучом!  Еще  в  студенческие
годы  у  Тимирязева  возникла  эта  мысль  —  посвятить  свою
жизнь  изучению  солнечного  начала  жизни.  Быть  может,
на  симбирских  полях  мысль  эта  созрела  окончательно?
Во  всяком  случае,  возвратясь  из  Симбирской  губернии
в  Петербург,  Тимирязев  принялся  мастерить  прибор  для
изучения  воздушного  питания  листьев.  Видимо,  под
влиянием  своей  полевой  практики  молодой  ученый  стре¬
мился  всячески  упростить  и  облегчить  прибор  и  назвал
его  походным.
 В  начале  1868  года  в  Петербурге  заседал  первый
съезд  русских  естествоиспытателей  и  врачей.  На  этом
съезде  Тимирязев  выступил  с  кратким  сообщением  о
своем  приборе.  Делегаты  съезда  признали,  что  он
весьма  хорош:  прост,  удобен,  легок,  позволяет  вести
анализы  газов,  поглощаемых  и  выделяемых  листом,
с  большой  точностью.  Потом  прибор  вошел  в  обиход
ботаников:  он  был  совершеннее  всех  устройств,  приме¬
нявшихся  в  ту  пору  ботаниками  Западной  Европы  для
изучения  воздушного  питания  листьев.
 Но  дело  заключалось  не  только  в  самом  приборе.
Молодой  Тимирязев  в  своем  коротеньком  докладе  на
съезде  начертал  широкую  программу  исследований.  Этой
программы  хватило  не  только  ему  самому  на  всю  его
жизнь,  но  и  грядущим  поколениям.
 Вот  что  он  сказал  тогда  о  воздушном  питании  рас¬
тений:
 —  Изучить  химические  и  физические  условия  этого
явления,  определить  составные  части  солнечного  луча,
участвующие  посредственно  или  непосредственно  в  этом
процессе,  проследить  их  участь  в  растении  до  их  пол¬
ного  уничтожения,  то  есть  до  их  превращения  во  вну¬
треннюю  работу,  определить  соотношение  между  дейст¬
вующей  силой  и  произведенной  работой  —  вот  та  свет¬
лая,  хотя,  может  быть,  отдаленная  задача,  к  достиже¬
нию  которой  должны  быть  дружно  направлены  все  силы
физиологов.
 119

О  Тимирязеве  заговорили:  талант  неоспоримый.  И  под
давлением  общественности  университетское  начальство
решило  послать  молодого  ученого  за  границу  для  под¬
готовки  к  профессорскому  званию.  Послали,  хотя  и
очень  не  хотелось  —  Климент  Тимирязев  давно  уже
числился  в  списках  «смутьянов,  забастовщиков  и  ате¬
истов».
 Еще  в  1862  году  Климент  Тимирязев  и  его  брат  Ва¬
силий  были  выгнаны  из  Петербургского  университета  за
то,  что  отказались  принять  новые  матрикулы.  Матри¬
кул—  это  ведь  просто  зачетная  книжка  студента;  от¬
чего  же  его  не  принять?  А  в  том  дело,  что  тогдашний
министр  просвещения  граф  Путятин  велел  отпечатать  на
матрикулах  дисциплинарные  правила  для  студентов.
Одно  из  этих  правил  гласило:  студентам  категорически
воспрещается  участвовать  в  каких-либо  сходках  и  круж¬
ках.  Расписываясь  в  приеме  матрикула,  студент  тем  са¬
мым  расписывался  в  том,  что  беспрекословно  будет  под¬
чиняться  полицейским  правилам  поведения,  которые
хитроумно  подсовывались  графом  вместе  с  зачетной
книжкой.  Ни  Климент  Тимирязев,  ни  его  брат  не  могли
пойти  на  такое  унижение:  они  выросли  в  семье,  где  свято
чтили  традиции  декабристов,  где  зачитывались  Герце¬
ном  и  Чернышевским.  И  таких  непокорных  студентов,
как  братья  Тимирязевы,  нашлось  много.
 Климента  и  Василия  Тимирязевых  вызвали  в  поли¬
цейский  участок.  Пристав  сначала  мирно  уговаривал
их  принять  матрикулы.  Встретив  твердый  отказ,  стал
угрожать:
 —  В  таком  случае,  господа,  вы  будете  высланы  из
Петербурга  по  месту  рождения!
 Климент  Тимирязев,  с  трудом  удерживаясь  от  смеха,
сказал  приставу,  что  такую  высылку  очень  легко  осуще¬
ствить.  Место  рождения  братьев  —  Петербург,  Галерная
улица,  близ  Сенатской  площади;  а  сейчас  семья  Тими¬
рязевых  проживает  на  том  же  Васильевском  острове,
где  расположен  университет  и  полицейский  участок,
куда  их  вызвали.
 Попавший  впросак  пристав  побагровел  от  злости  и
отослал  молодых  людей  прочь.  Затем  он  вызвал  Арка¬
дия  Семеновича  Тимирязева,  отца  «смутьянов»,  и  потре¬
бовал  от  него  поручительства,  что  его  сыновья  не  будут
появляться  в  стенах  университета.  Аркадий  Семенович
 120

такое  поручительство
дал;  он  знал,  что  и
без  того  ни  Климент,
ни  Василий  не  пойдут
в  университет,  буду¬
чи  исключенными  из
него.
 Лишь  через  год  Кли¬
мент  Тимирязев  вер¬
нулся  в  университет,
но  уже  в  качестве
вольнослушателя.  Т  ак
он  и  окончил  курс  —
вольнослушателем...
 Перед  отъездом  за
границу  Тимирязев  пришел  к  своему  университетскому
учителю,  известному  ботанику  Андрею  Николаевичу  Бе¬
кетову  за  напутствием.
 —  Я  добился  вашей  поездки  за  границу  й  по-настоя¬
щему  должен  дать  вам  письменную  инструкцию,  —  ска¬
зал  Бекетов,  поглаживая  свою  широкую  лопатовидную
бороду.  —  Но  предпочитаю,  чтобы  вы  сами  ее  написали;
тогда  мы  увидим,  отдаете  ли  вы  себе  ясный  отчет,  куда
и  зачем  вы  едете.
 Предоставляя  своему  питомцу  полную  свободу  дей¬
ствий,  Бекетов  оказывал  ему  самое  высокое  доверие,  ка¬
кое  только  может  оказать  ученику  учитель.
 Инструкция,  которую  составил  для  себя  Тимирязев,
была  подробным,  хорошо  продуманным  планом  научных
изысканий.  Придерживаясь  этого  плана,  Тимирязев  за
два  года  успел  поработать  у  выдающихся  западноевро¬
пейских  ученых  того  времени:  в  Германии  —  у  химика
Бунзена,  физика  Кирхгофа  и  у  ботаника  Гофмейстера,
во  Франции  —  у  физиолога  Клода  Бернара,  у  химика
Бертло  и  у  а1рохимика  Буссенго.  Занятия  у  Буссенго
оказались  особенно  плодотворными.  Впоследствии  Кли¬
мент  Аркадьевич  говорил:
 —  Я  научился  у  Буссенго  всему,  чему  хотел  научить¬
ся,  и  с  этой  точки  зрения  по  праву  могу  считать  себя  его
учеником.
 Придерживаясь  своего  плана,  Климент  Аркадьевич
из  Петербурга  осенью  1868  года  отправился  в  Гейдель¬
берг.  Здесь  работали  Роберт  Бунзен  и  Густав  Кирхгоф,
 121

обогатившие  науку  тончайшим  методом  исследования—
спектральным  анализом.
 Пучок  света,  пропущенный  сквозь  стеклянную  приз¬
му,  выходит  из  нее  веером,  неизменно  отклоняясь  в  сто¬
рону.  Если  поставить  на  пути  веера  экран,  то  на  нем
возникнет  цветная  полоска,  подобная  радуге.  Это  зага¬
дочное  превращение  белого  света  в  разноцветный  из¬
вестно  было  с  древнейших  времен.  Объясняли:  стекло
каким-то  образом  влияет  на  белый  свет,  изменяя  его
окраску.
 В  XVII  веке  Исаак  Ньютон  доказал,  что  такое  объ¬
яснение  неверно;  призма  —  кусок  стекла,  которому  об¬
точкой  придана  форма  клина  —  не  изменяет  белого
света,  а  только  разлагает  его  на  простые,  составные  ча¬
сти.  Смешайте  разноцветные  лучи,  отброшенные  на
экран,  и  вы  получите  первоначальный  белый  пучок
света.
 —  Наиболее  удивительная  и  чудесная  смесь  цветов—
белый  цвет,  —  сказал  Ньютон  на  заседании  Королев¬
ского  общества.
 После  Ньютона  никто  уже  больше  не  сомневался,
что  белый  цвет  —  это  цвет  сложный,  состоящий  из  мно¬
гих  цветных  лучей.
 Ньютон  назвал  цветную  полоску,  отбрасываемую  на
экран  пучком  света,  пропущенным  сквозь  призму,  спект¬
ром  (от  латинского  «спектрум»—«видимое»,  «видение»).
Стало  ясно,  что  и  радуга  есть  не  что  иное,  как  спектр
солнечного  света;  лучи  солнца  преломляются  в  дожде¬
вых  каплях,  как  в  призмах,  и  белый  свет  дает  на  небе
спектр.
 В  спектре  семь  основных  цветов,  семь  цветов  радуги:
красный,  оранжевый,  желтый,  зеленый,  голубой,  синий
и  фиолетовый.  При  выходе  веера  из  призмы  красные
лучи  отклоняются,  преломляются  менее  всего,  фиолето¬
вые  —  более  всего.
 В  середине  XIX  века  гейдельбергский  химик  Роберт
Бунзен,  поднеся  однажды  к  зажженной  горелке  плати¬
новым  пинцетом  щепотку  соли,  заметил,  что  бесцветное
газовое  пламя  вдруг  ярко  окрасилось  в  желтый  цвет.  Хи¬
мику  не  стоило  большого  труда  узнать,  что  окрашивает
пламя  натрий,  входящий  в  состав  поваренной  соли.  Бун¬
зен  стал  подвергать  огневому  испытанию  и  другие  веще¬
ства.  Каждое  из  них  давало  свою  окраску  пламени  го¬
 122

релки:  литий  —  красную,  медь  —  зеленую,  калий  —  фио¬
летовую.  Выходило,  что  можно  на  глаз  определять  хи¬
мический  состав  любого  вещества.  Достаточно  раска¬
лить  его,  и  элементы,  в  него  входящие,  сами  себя  выда¬
дут  цветовыми  сигналами.  Но  Бунзен  встретил  серьезное
затруднение:  иногда  два  разных  вещества  давали  оди¬
наковые  цветовые  сигналы.  Как  отличить,  например,
соли  натрия  от  солей  стронция,  если  и  те  и  другие  окра¬
шивают  пламя  горелки  в  малиново-красный  цвет?
 На  помощь  Бунзену  пришел  физик  Густав  Кирхгоф.
У  него  была  стеклянная  призма,  выточенная  знамени¬
тым  мюнхенским  оптиком  Йозефом  Фраунгофером,  жив¬
шим  на  рубеже  XVIII  и  XIX  столетий.  Из  этой  призмы
да  из  сигарной  коробки  и  подзорной  трубы,  разрезанной
надвое,  Кирхгоф  и  Бунзен  соорудили  прибор,  который
назвали  спектроскопом.  Кирхгоф  предложил  Бунзену
пропускать  цветовые  сигналы,  подаваемые  раскаленны¬
ми  веществами,  через  этот  прибор.  Успех  был  полный.
Световой  пучок,  пройдя  через  линзу,  дает  спектр.  По
нему  всегда  можно  безошибочно  определить  состав  ве¬
щества:  каждый  химический  элемент  дает  в  спектре
свои  линии,  никогда  не  совпадающие  с  линиями  других
элементов.
 Так  родился  спектральный  анализ,  вошедший  в  на¬
уку,  а  затем  и  в  технику,  как  один  из  самых  точных,  бы¬
стрых  и  надежных  методов  исследования  строения  ве¬
щества.  Пользуясь  новым  методом,  Бунзен  и  Кирхгоф,
между  прочим,  открыли  два  элемента,  дотоле  не  извест¬
ных  науке,  —  цезий  и  рубидий.  Спектроскоп  появился  во
многих  лабораториях  физиков  и  химиков.  Газеты  с  вос¬
торгом  писали,  что  гейдельбергский  профессор  Бунзен
с  помощью  своего  спектроскопа  сумел  определить  хими¬
ческий  состав  фейерверка,  пущенного  километров  за
двадцать  от  прибора,  в  соседнем  городе  Мангейме!..
А  вскоре  астрономы,  направив  спектроскопы  в  небеса,
сумели  разгадать  химический  состав  Солнца  и  звезд,  от¬
стоящих  от  Земли  на  сотни  и  сотни  миллионов  кило¬
метров.
 Тимирязев  приехал  в  Гейдельберг,  чтобы  здесь,  поль¬
зуясь  новейшей  аппаратурой  для  спектрального  анализа,
заняться  изучением  оптических  свойств  хлорофилла.
Вообще  в  лаборатории  Бунзена,  которая  считалась
лучшей  в  Германии,  исследовались  только  тела  неживой
 123

природы,  с  живой  материей  тут  не  имели  дела.  Но  для
молодого  русского  ученого  Бунзен  сделал  исключение:
Тимирязев  мог  без  всяких  помех  вести  свои  исследова¬
ния,  пользуясь  отличным  оборудованием.
 Бунзен  с  интересом  и  одобрением  следил  за  работой
русского.  Однажды  Климент  Аркадьевич  принес  профес¬
сору  колбу,  заполненную  раствором  превосходного  изум¬
рудного  цвета.  Бунзен  весьма  проворно  для  своих  пяти¬
десяти  семи  лет  взбежал  по  деревянной  лесенке  к  вы-
 /
 соко  прорубленному  окну  и,  подняв  колбу  к  свету,  на¬
целил  на  нее  единственный  свой  зрячий  глаз  (второй
глаз  он  потерял  в  молодости  при  взрыве  в  лаборатории,
производя  опасные  опыты  с  соединениями  мышьяка).
 —  Хорошо,  очень  хорошо,  прекрасно!—приговаривал
Бунзен,  любуясь  чистейшим  свечением,  исходившим  из
колбы.  Свечение  (флуоресценция)  не  только  ласкает
глаз.  По  флуоресценции  химик  определяет,  что  веще¬
ство,  растворенное  в  спирте,  обладает  способностью
сильно  поглощать  световую  энергию.
 124

—  Этот  раствор,  который  мне  удалось  выделить,—
одна  из  составных  частей  хлорофилла,  —  пояснил  Тими¬
рязев.  —  Я  предлагаю  назвать  его  хлорофиллином.
 Вечерами  Тимирязев  совершал  длинные  прогулки  по
Гейдельбергу  и  его  окрестностям,  любуясь  спокойной  ре¬
кой  Неккар,  вьющейся  среди  зеленых  холмов.  Нередко
встречал  он  на  этих  прогулках  и  Гельмгольца,  и  Кирх¬
гофа,  и  Гофмейстера,  у  которых  бывал  в  лабораториях.
 Гейдельберг.  Тихая,  поэтичная  обитель  науки.  Ста¬
рейший  германский  университет,  основанный  в  XIV  ве¬
ке...  А  совсем  близко,  на  том  же  Неккаре,  в  Хейльброн-
не,  живет  затравленный,  объявленный  сумасшедшим  Ро¬
берт  Майер  —  один  из  тех,  кто  открыл  закон  сохранения
энергии.
 О  Майере  молодой  Тимирязев  знает.  Но  какая  паль¬
ба  будет  открыта  скоро  по  нему  самому  из  другой  гер¬
манской  обители  науки,  соседствующей  с  Гейдельбер¬
гом,  —  того  Климент  Аркадьевич  знать  еще  не  может...
 Выехав  из  России  в  сентябре  1868  года,  Тимирязев
уже  к  концу  года  закончил  в  Гейдельберге  первое  свое
исследование,  посвященное  оптическим  свойствам  хло¬
рофилла.  В  начале  следующего  года  в  немецкой  «Бота¬
нической  газете»  было  напечатано  предварительное
сообщение  Тимирязева  об  этой  работе.
 Потом  в  Москве  на  II  съезде  русских  естествоиспы¬
тателей  и  врачей  был  зачитан  доклад  Тимирязева
на  ту  же  тему,  присланный  молодым  ученым  из-за  гра¬
ницы.
 Вскоре  после  того  в  трудах  Вюрцбургского  ботаниче¬
ского  института  появилась  статья  доктора  Пфеффера,
ученика  известного  немецкого  ботаника  Юлиуса  Сакса.
Пфеффер  в  самой  грубой  форме  нападал  на  своего  рус¬
ского  коллегу,  объявив  работу  Тимирязева  негодною  и
обвинив  ее  автора  чуть  ли  не  в  подлоге.
 Тимирязев  ответил  не  сразу.  Он  хотел  вообще  обойти
молчанием  эту  брань,  тем  более,  что  доктор  Пфеффер
сам  выдал  причину  своего  озлобления:  русский  опередил
его.  Пфеффер  так  и  написал:  «Я  полагаю,  что  после
приведенной  выше  критики  всякому  будет  понятно,  что
предварительное  сообщение  Тимирязева  не  могло  поме¬
шать  мне  избрать  ту  же  тему».
 Но  тут  вмешался  Юлиус  Сакс.  Конечно,  он  стоял  на
стороне  своего  ученика.  Да  и  вообще  речь  шла  уже  не
 125

об  уязвленном  самолюбии  Пфеффера.  Столкнулись  два
мировоззрения—материалистическое  и  идеалистическое.
 И  Тимирязев  ответил.  А  взявшись  за  перо,  он  уже  не
миловал  своих  противников.  Он  был  прирожденным
бойцом.
 Разгорелся  спор  —  один  из  самых  ожесточенных  и
длительных  в  науке  XIX  века;  спор  о  красном  и  желтом.
 Еще  в  первой  половине  прошлого  столетия  известный
американский  естествоиспытатель  Джон  Дрепер  (он  за¬
нимался  химией,  физикой,  астрономией,  физиологией)
попытался  выяснить,  в  каких  лучах  солнечного  спектра
лучше  всего  идет  процесс  питания  растений  из  воздуха.
Пропуская  пучок  света  через  призму,  Дрепер  затем  от¬
брасывал  спектр  на  зеленое  растение.  Дрепер  старался,
чтобы  на  лист  попадала  не  вся  полоска  спектра,  а  толь¬
ко  определенная  его  часть  —  красная,  желтая,  зеленая
и  т.  д.  Перепробовав  таким  образом  весь  цветовой  набор
солнечного  спектра,  ученый  обнаружил,  что  наибольшее
количество  кислорода  выделяется  растением  в  том  слу¬
чае,  когда  на  лист  попадает  желтый  луч.
 Опыты  Дрепера  были  признаны  классическими  и  по¬
лучили  всеобщее  признание.  Сакс  и  его  ученики,  следуя
Дреперу,  доказывали,  что  желтые  лучи  оказывают  сам.ое
сильное  раздражающее  действие  на  растения.  Это  тем
более  неоспоримо,  говорили  вюрцбургские  ботаники,  что
желтый  цвет  —  наиболее  яркий  из  всех  цветов.
 У  молодого  Тимирязева  уже  в  самом  начале  его  на¬
учной  деятельности  вся  эта  цепь  рассуждений  вызвала
серьезные  сомнения.  Да,  желтые  лучи  наиболее  ярки,  но
для  нашего  глаза.  У  зеленого  листа  нет  ведь  органа,
хотя  бы  отдаленно  напоминающего  глаз.  Значит,  яр¬
кость  ни  при  чем,  глаз  в  таком  деле  не  судья.  Важна
энергия  луча,  его  способность  производить  работу.  В  ту
пору  уже  доказано  было,  что  лишь  тот  свет,  который
поглощен  телом,  способен  вызывать  химические  реакции,
то  есть  работать.  Лучи,  которые  отражаются  или  про¬
пускаются  телом,  не  вызывают  в  нем  изменений.  А  хло¬
рофилл  поглощает  наиболее  энергично  вовсе  не  желтые,
а  красные  и  синие  лучи.  И  еще:  уловленный,  поглощен¬
ный  хлорофилловым  зерном  луч  —  вовсе  не  раздражи¬
тель.  Он  участник  тех  таинственных  сложнейших  реак¬
ций,  которые  происходят  в  зеленой  клетке,  он,  в  согла¬
сии  с  законом  превращения  энергии,  сам  испытывает
 126

превращения,  откладываясь  про  запас  в  виде  химиче¬
ской  энергии.
 Но  ведь  и  Дрепер  и  Сакс  со  своими  учениками  осно¬
вывались  не  только  на  умозаключениях.  Они  были
серьезными  учеными,  оставившими  значительный  след
в  науке,  и  они  ставили  тщательно  подготовленные  опы¬
ты.  Тимирязева  это  не  останавливает.  Он  убежден  в
своей  правоте  и  уже  в  первой  работе,  вызвавшей  беше¬
ные  нападки  Пфеффера,  ставит  под  сомнение  опыты
Дрепера  и  его  последователей.  Затем,  конструируя  все
новые  и  новые  точнейшие  приборы,  ставя  тонкие,  убеди¬
тельные  опыты,  он  припирает  своих  противников
к  стенке.
 Вот  Климент  Аркадьевич  выбивает  из  листа  сечкой
пять  одинаковых  кусочков  зеленой  ткани  и  помещает  их
в  пять  пробирок,  содержащих  воздух  с  одинаковой  при¬
месью  углекислого  газа.  После  того  он  освещает  каждую
пробирку  одним  каким-нибудь  светом:  первую—желтым,
вторую  —  зеленым,  третью  —  синим  и  т.  д.  Через  не¬
сколько  часов,  произведя  анализ,  Тимирязев  убеждается,
что  наибольшее  количество  углекислого  газа  разложи¬
лось  в  пробирке,  освещенной  красным  светом;  на  втором
месте  —  пробирка,  освещенная  синим  лучом.
 Кажется,  ясно:
 Красный  свет  —  наиболее  активный,  наиболее  дейст¬
венный  для  растения.
 —  Нет,  желтый!  —  доносится  голос  из  Вюрцбурга.—
Опыты  с  кусочками  листа  ничего  еще  не  доказывают,
целое  растение  может  вести  себя  иначе.
 Тогда  Тимирязев  заставил  и  целое  растение  «распи¬
саться»  в  том,  что  красные  лучи  для  него  наиболее  вы¬
годны.  Климент  Аркадьевич  остроумно  использовал  для
этой  цели  метод,  разработанный  его  главным  против¬
ником!  ..
 Юлиус  Сакс  в  начале  шестидесятых  годов  XIX  века
проделал  такой  опыт.  Он  помещал  половину  листа  на
солнце,  а  другую  половину  закрывал.  Через  некоторое
время  он  обрабатывал  весь  лист  йодом,  предварительно
обесцветив  его  спиртом.  В  той  половинке,  которая  осве¬
щалась,  обнаруживался  крахмал  —  она  синела  или
чернела  от  йода;  другая,  затемненная,  половинка  не  да¬
вала  цветной  реакции  с  йодом,  в  ней  крахмала  не  ока¬
зывалось.  Опыты  Сакса,  доказывающие  образование
 127

4  крахмала  в  листьях  на  свету,
принесли  ему  заслуженную  славу
|  и  вошли  в  учебники.
л!/ 	Тимирязев  в  1875 	году  ма-
 п 	стерски  использовал  «крахмаль-
 ную  пробу»  Сакса,  чтобы  дока-
зать  свою  правоту  в 	споре  о
 красном  и  желтом. 	Климент
 ^ькраснъя  Аркадьевич  поставил  горшок  с
гортензией  в  темную 	комнату.
 Дождавшись  полного  исчезнове¬
ния  крахмала  из  листьев  (в  темноте  новый  крахмал  не
образуется,  а  тот,  который  имелся,  листья  теряют),  Ти¬
мирязев  в  той  же  комнате  отбросил  на  один  из  листьев
солнечный  спектр.  Полоска  спектра  уместилась  на
крупном  листе  целиком.  Через  несколько  часов  Тими¬
рязев  обработал  лист  йодом  и  получил  ставшую  потом
знаменитой  амилограмму  (от  греческого  «амил»  —
«крахмал»,  «грамм»  —  «оттиск»,  «запись»).  На  листе
выделилась  темная  полоска,  и  темнее  всего  она  была
в  том  месте,  куда  падали  сквозь  призму  красные  лучи
спектра.  Значит,  тут  образовалось  больше  всего  крахма¬
ла,—  значит,  красные  лучи  действовали  наиболее  сильно,
Откуда  же  взял  Дрепер,  что  желтые  лучи  сильнее
всего  действуют  на  растение?  Тимирязев  рядом  точней¬
ших  опытов  доказал,  что  американский  ученый,  сам  того
не  подозревая,  получал  нечистый  спектр.  Чтобы  спектр
был  чистым,  то  есть  чтобы  цвета  его  не  налегали  друг
на  друга,  щель,  сквозь  которую  пускают  в  призму  пу¬
чок  света,  должна  быть  как  можно  уже.  Но,  чем  уже
щель,  тем  меньше  света  она  пропускает  и  лучи  в  спек¬
тре,  выходящем  из  призмы,  оказываются  слишком  сла¬
быми,  чтобы  вызвать  выделение  кислорода  из  зеленого
листа.  Ища  выход  из  этого  затруднения,  Дрепер  сделал
щель  пошире.  Он  получил  таким  образом  свет  достаточ¬
ной  яркости,  но  цвета  в  спектре  перемешались  —  в  жел¬
той  части  спектра  оказались  и  красные  и  другие  лучи.
 Разгадав  ошибку  своего  предшественника,  Тимирязев
пошел  по  другому  пути.  Он  придумал  ряд  приборов  и
приспособлений,  которые  позволили  ему  изучить  опти¬
ческие  свойства  хлорофилла  с  наибольшей  для  его  эпохи
точностью  и  полнотой.  Одним  из  таких  приборов  был
микроспектроскоп,  в  котором  сочетались  микроскоп  и
 128

спектроскоп.  Если  сочетание  спектроскопа  и  телескопа
позволило  астрономам  изучить  состав  звезд,  то  Тими¬
рязев,  соединив  спектроскоп  с  микроскопом,  сумел  раз¬
гадать  немало  тайн  зеленого  листа.
 Астрофизики  с  помощью  спектроскопа  проследили,
как  зарождается  солнечный  луч.  Тимирязев,  мастерски
применив  спектральный  анализ  в  биологии,  сумел  рас¬
крыть  солнечный  источник  жизни  на  нашей  планете,
сумел  доказать,  что  луч,  упавший  на  зеленый  лист,  полу¬
чает  иное  назначение,  нежели  луч,  падающий  на  мерт¬
вые  тела.
 Благодаря  Тимирязеву  стало  ясно,  что  зеленое  расте¬
ние  усваивает,  перерабатывает  не  только  углекислый
газ,  но  и  солнечный  свет,  пользуясь  для  этого  хлоро¬
филлом.  Климент  Аркадьевич  назвал  этот  процесс  кос¬
мическим.  Определив,  какие  лучи  солнца  и  в  какой  мере
поглощаются  хлорофиллом,  Тимирязев  завершил  откры¬
тие,  начатое  скромными  опытами  Джозефа  Пристли  за
сто  лет  до  того.  Вместе  с  тем  работы  Тимирязева  поло¬
жили  начало  новому  периоду  исследований  воздушного
питания  растений,  периоду,  который  продолжается  и
поныне.
 Спор  о  красном  и  желтом  кончился  полной  победой
Тимирязева.  В  конце  концов  и  вюрцбургские  ботаники
признали  правоту  русского  ученого.  Но  признали  по-
своему:  приняли  точку  зрения  Тимирязева,  не  называя
его  имени,  приписав  заслуги  Климента  Аркадьевича
в  изучении  оптических  свойств  хлорофилла  другим  уче¬
ным.  ..
 С  того  времени,  как  возник  спор  о  красном  и  желтом,
прошло  почти  столетие.  Но  по  многим  причинам  спор
между  русским  и  немецкими  ботаниками  представляет
живой  интерес  для  нас,  людей  второй  половины  XX  века.
 Свою  лекцию  «Космическая  роль  растения»,  читан¬
ную  в  1903  году  в  Лондонском  Королевском  обществе,
Тимирязев  начал  с  того,  что  шутливо  сравнил  себя  с  од¬
ним  из  героев  Свифта,  восемь  лет  подряд  созерцающим
огурец,  запаянный  в  стеклянном  сосуде.
 —  Для  первого  знакомства,—  говорил  Тимирязев  не¬
сколько  ошеломленному  собранию,—я  должен  откровен¬
но  сознаться,  что  перед  вами  именно  такой  чудак.  Более
тридцати  пяти  лет  провел  я,  уставившись  если  не  на  зе¬
леный  огурец,  закупоренный  в  стеклянную  посудину,  то
 129

на  нечто  вполне  равнозначащее  —  на  зеленый  лист  в
стеклянной  трубке,  ломая  себе  голову  над  разрешением
вопроса  о  запасании  впрок  солнечных  лучей...
 И  вот  в  наши  дни,  когда  человек  готовится  к  полету
на  другие  планеты,  таких  чудаков,  напряженно  следя¬
щих  за  судьбой  солнечного  луча,  поглощенного  хлоро¬
филловым  зерном,  стало  не  меньше,  а  впятеро,  вдеся¬
теро  больше,  нежели  в  ту  пору,  когда  Тимирязев  читал
свою  знаменитую  лекцию.  Уже  это  доказывает,  что  Ти¬
мирязев  не  зря  посвятил  жизнь  лучу  света,  уловленному
зеленым  листом.
 За  последние  десятилетия  наука  узнала  много  нового
о  природе  света.  И  некоторые  представления  Тимирязе¬
ва,  касающиеся  оптических  свойств  хлорофилла,  уста¬
рели.  Но  в  основе  своей  работы  Тимирязева  блестяще
выдержали  длительное,  почти  вековое  испытание  вре¬
менем.
 Да,  подтверждают  новейшие  опыты,  красные  лучи
наиболее  «выгодны»  растению.  И  зелен-то  хлорофилл
потому,  что  зеленый  свет  позволяет  листу  лучше  улав¬
ливать,  выбирать  из  белого  пучка  света  нужный  ему
красный  луч.
 Да,  луч  —  прямой  участник  тех  удивительных  пре¬
вращений,  которые  происходят  на  свету  в  зеленом  листе
и  которые  называют  фотосинтезом  (от  греческого  «фо-
тос»  —  «свет»,  «синтезис»  —  «соединение»,  «состав¬
ление»).
 Тимирязев  победил  в  многолетнем  споре  о  красном
и  желтом  потому,  что  был  вооружен  отличным  компа¬
сом  —  передовым  материалистическим  мировоззрением.
Тимирязева  отличало  тонкое  ощущение  нового.  Наука
движется  вперед  толчками,  прорывая  то  тут,  то  там
острием  факта  завесу  незнания  и  догадок.  Работы  Ти¬
мирязева  всегда  были  на  кончике  этого  острия.
 Ботаник  Тимирязев  знал  химию  и  физику  так,  что
поражал  многих  выдающихся  ученых.  В  1884  году,
в  третий  раз  приехав  в  Париж,  он  заявился  к  Марселену
Бертло,  у  которого  прежде  уже  работал  в  лаборатории.
 —  Вы,  наверно,  не  с  пустыми  руками,—  сказал  Берт¬
ло.  —  Показывайте!
 И  Тимирязев  продемонстрировал  знаменитому  хи¬
мику  свой  микроэвдиометр  —  прибор,  позволяющий  учи¬
тывать  миллионные  доли  кубического  сантиметра  газа.
 130

Бертло  сказал:
 —  Каждый  раз,  когда  вы  приезжаете  к  нам,  вы  при*
возите  новый  метод  газового  анализа,  в  тысячу  раз  бо¬
лее  чувствительный.
 А  лет  двадцать  спустя  выдающийся  русский  физик
Петр  Николаевич  Лебедев  (он  прославился  тем,  что  су¬
мел  измерить  давление  света),  приветствуя  Тимирязева
по  случаю  тридцатипятилетия  его  научной  деятельности,
воскликнул:
 —  Мы,  физики,  считаем  вас  физиком!..
 Идеи  Тимирязева  выдержали  проверку  временем  по¬
тому,  что  он  был  последовательным  дарвинистом.
 Нелегкое  было  это  дело  —  пропагандировать  и  разви¬
вать  учение  Дарвина  в  царской  России.
 Некий  князь  Мещерский,  реакционер  и  черносотенец,
издававший  газетенку  «Гражданин»,  занимался  тем,  что
печатал  в  ней  литературные  доносы  (существует  и  такой
вид  «творчества»!)  на  передовую  интеллигенцию.  В  од¬
ном  из  таких  доносов,  облеченном  в  форму  публици¬
стической  статьи,  Мещерский  обращал  внимание  цар¬
ских  властей  на  то,  что  «профессор  Петровской  акаде¬
мии  Тимирязев  на  казенный  счет  изгоняет  бога  из  при¬
роды».
 Вопль  Мещерского  «переполнил  чашу  терпения»;  цар¬
ские  власти  давно  точили  зубы  на  Тимирязева,  пользо¬
вавшегося  огромной  популярностью  среди  студентов,  и
на  самую  «Петровку»,  служившую  рассадником  рево¬
люционных  настроений.  Многие  студенты  Петровской
академии  подвергались  арестам,  многие  отведали  ссыл¬
ки.  Среди  них  был  и  Владимир  Галактионович  Коро¬
ленко.  Он  учился  у  Тимирязева  и  потом  восторженно
писал  о  нем.
 И  вот  в  1892  году  Петровскую  академию  «преобразо¬
вали»  в  сельскохозяйственный  институт,  а  Тимирязева
оставили  «за  штатом»,  то  есть,  попросту  говоря,  уво¬
лили.  В  то  время  Климент  Аркадьевич  пользовался  уже
всеевропейской  известностью.  Российская  Академия
наук,  уступая  давлению  общественности,  избрала  его
своим  членом-корреспондентом  (труды  Тимирязева,  без
сомнения,  давали  ему  право  на  звание  академика,  но
ведь  и  такие  ученые,  как  Менделеев,  Сеченов,  Столетов,
так  до  конца  жизни  «за  непокорство»  и  не  попали  в
члены  Академии).
 131

Министр  просвещения  не  посчитался  ни  с  известно¬
стью  Тимирязева,  ни  с  его  выдающимся  педагогическим
дарованием  —  так  насолил  властям  дарвинист  и  защит¬
ник  «студентов-бунтовщиков».  Вскоре  на  Тимирязева
завели  дело  в  полиции.
 Ему  ничего  не  прощали.
 Отстранение,  запрещение,  выговор,  постановка  на
вид,  порицание  образу  действия,  неодобрение...  Какие
там  еще  меры  воздействия  родились  в  узкой  черепной
коробке  вселенского  Чиновника?  Все  они  перепробованы
были  на  Тимирязеве.
 Вот  в  одну  из  аудиторий  Московского  университета,
где  ведет  занятия  Климент  Аркадьевич,  входит  с  бума¬
гой  в  руках  декан  физико-математического  факультета
Бугаев.  Тимирязев  прерывает  лекцию,  и  декан  взволно¬
ванно  шелчет  ему  что-то  на  ухо.  Климент  Аркадьевич,
усмехаясь,  берет  из  рук  растерянного  Бугаева  бумагу  и
громко  зачитывает  выговор...  самому  себе!  Выговор,
который  велено  огласить  в  аудитории  перед  студентами.
Выговор  за  то,  что  профессор  Тимирязев  принял  участие
в  студенческой  демонстрации: 	в  годовщину  смерти
 Н.  Г.  Чернышевского  студенты  вместо  занятий  решили
устроить  гражданскую  панихиду,  а  солидарный  с  ними
профессор  взял  да  и  не  пришел  на  лекцию!  ..
 —  Не  будем  больше  об  этом  говорить,—  успокаивает
Тимирязев  бушующих  студентов.  —  У  нас  на  очереди
стоят  более  важные  дела...
 Вот  Александр  III,  едва  вступив  на  царский  пре¬
стол,  уже  выражает  свое  «высочайшее»  недовольство
поведением  московских  студентов,  которые  собираются
послать  венок  на  гроб  скончавшегося  Чарлза  Дарвина.
Назначается  расследование...  Новые  подробности.  Сту¬
денты  составили  телеграмму  семье  Дарвина  с  выраже¬
нием  соболезнования.  Попросили  Тимирязева  перевести
на  английский  язык  текст  телеграммы  —  кто  же  лучше
его  это  сделает.  И  «крамольный»  профессор  охотно  ис¬
полнил  просьбу  студентов.  Опасный  поступок!
 Вот  в  1895  году  Тимирязев  выступает  в  защиту  аре¬
стованных  и  высланных  студентов.  Министр  просвеще¬
ния  немедля  выражает  «порицание  образу  действия»
беспокойного  профессора.
 Вот  в  1901  году,  возвратившись  из  очередной  поездки
в  Англию,  Тимирязев  застает  дома  письмо  с  приглаше¬
 132

нием  явиться  к  попечителю  Московского  учебного  округа
Некрасову.
 По  поручению  министра  просвещения,  Некрасов  ста¬
вит  профессору  на  вид,  что  он  «уклоняется  от  влияния
на  студентов  в  целях  их  успокоения».  Царское  прави¬
тельство  отдает  непокорных  студентов  в  солдаты,  сажает
в  тюрьмы,  а  профессору,  который  и  сам  был  «забастов¬
щиком  и  смутьяном»,  предлагают  успокаивать  их  товари¬
щей.  Нет,  это  уж  слишком!  Тимирязев  с  гневом  заявляет
об  отставке.  Только  уступая  настояниям  друзей,  он  все
же  остается  в  университете.
 Правительственная  машина  действует  неукоснитель¬
но.  Раз  запущенная  против  человека,  она  методически
наносит  ему  удары  за  все:  за  проповедь  дарвинизма,  за
свободомыслие,  за  осуждение  произвола,  да  и  просто  за
честность  и  прямоту.
 Наступает  1913  год.  Тимирязеву  —  семьдесят  лет.  Он
член  Лондонского  Королевского  общества,  почетный
доктор  Кембриджского,  Глазговского  и  Женевского  уни¬
верситетов.  По  случаю  юбилея  его  чествует  вся  мировая
наука;  десятки  приветствий  от  русских  и  иностранных
ученых.  И  только  царские  власти  хранят  гробовое  мол¬
чание.  Они  не  могут  простить  ученому  его  воинствую¬
щего  материализма;  не  могут  простить,  что  он  за  два
года  до  юбилея,  вместе  с  другими  передовыми  учеными,
в  знак  протеста  против  реакционной  политики  мини¬
стерства  просвещения  покинул  университет.
 Как  гражданин,  как  ученый,  как  человек,  Тимирязев
вздохнул  свободно,  полной  грудью  лишь  после  Великой
Октябрьской  социалистической  революции.  Всем  серд¬
цем  он  принял  Ленина  и  ленинские  идеи.
 Тем,  кто  клевещет  на  молодую  Советскую  власть,  Ти¬
мирязев  бросает  в  лицо:
 —  Всякий  беспристрастный  русский  человек  не  мо¬
жет  не  признать,  что  за  тысячелетнее  существование
России  в  рядах  правительства  нельзя  было  найти  столь¬
ко  честности,  ума,  знания,  таланта  и  преданности  сво¬
ему  народу,  как  в  рядах  большевиков.
 Наступил  1920  год.  Престарелый  ученый  продолжал
неутомимо  работать.  В  марте  рабочие  вагоноремонтных
мастерских  Московско-Курской  железной  дороги  избра¬
ли  Тимирязева  депутатом  Московского  Совета.  На  со¬
брании  присутствовало  1800  человек  и  все  до  единого
 133

голосовали  за  Тимирязева.  Климент  Аркадьевич  от¬
кликнулся  на  это  избрание,  которое  он  считал  почетным
для  себя,  горячим,  взволнованным  письмом.  Письмо  это
можно  бы  смело  назвать  гимном  свободному  труду.  Вот
строки  из  него:
 «Нет  в  эту  минуту  труда  мелкого,  неважного,  а  и  по¬
давно  нет  труда  постыдного.  Есть  один  труд  —  необхо¬
димый  и  осмысленный.  Но  труд  старика  может  иметь  и
особый  смысл.  Вольный,  необязательный,  не  входящий
в  общенародную  смету  —  этот  труд  старика  может  подо¬
гревать  энтузиазм  молодого,  может  пристыдить  лени¬
вого.
 У  меня  всего  одна  рука  здоровая,  но  и  она  могла  бы
вертеть  рукоятку  привода,  у  меня  всего  одна  нога  здо¬
ровая,  но  и  это  не  помешало  бы  мне  ходить  на  топчаке.
 Моя  голова  стара,  но  она  не  отказывается  от  ра¬
боты».
 В  апреле  1920  года  Климент  Аркадьевич  занемог.
Врачи  установили  крупозное  воспаление  легких.  Боль¬
ной  понимал,  что  надежды  на  выздоровление  нет.  И  по¬
следние  его  слова  были  обращены  к  Ленину.  26  апреля
он  подозвал  лечившего  его  врача,  старого  большевика
Вайсброда,  и  сказал  ему:
 —  Передайте  Владимиру  Ильичу  мое  восхищение
его  гениальным  разрешением  мировых  вопросов  в  теории
и  на  деле.  Я  считаю  за  счастье  быть  его  современником
и  свидетелем  его  славной  деятельности.  Я  преклоняюсь
перед  ним  и  хочу,  чтобы  об  этом  все  знали...
 А  на  другой  день  Владимир  Ильич  Ленин,  получив
от  Тимирязева  новую  его  книгу  —  «Наука  и  демокра¬
тия»,  прислал  больному  коротенькое  письмо:
 «Дорогой  Климент  Аркадьевич!
 Большое  спасибо  Вам  за  Вашу  книгу  и  добрые  сло¬
ва.  Я  был  прямо  в  восторге,  читая  Ваши  замечания  про¬
тив  буржуазии  и  за  Советскую  власть.  Крепко,  крепко
жму  Вашу  руку  и  от  всей  души  желаю  Вам  здоровья,
здоровья  и  здоровья!
 Ваш  В.  Ульянов  (Ленин)
 27  апреля  1920  г.  Москва».
 Тимирязев  еще  успел  прочитать  это  письмо.  Через
несколько  часов  он  умер.

ОПЯТЬ  —ЗЕЛЕНАЯ  МАТЕРИЯ
1
 Хмурое  петербургское  осеннее  утро.  Извозчик,  при¬
крикнув  на  лошадь,  вяло  цокающую  по  мостовой,  обо¬
рачивается  к  седоку:
 —  Вот,  барин,  ежели  бы  синий  лоскуток  на  небе
проступил,  такой,  чтоб  матросские  штаны  скроить  из
него  можно  было,  тогда,  значит,  к  погоде.  Верная  при¬
мета.  ..  Да  где  там,  жди  весны  теперича...
 Седок  не  отзывается,  хотя  думает  о  том  же  —  о  по¬
годе.  Сколько  солнечных  дней  приходится  на  год  в  сто¬
лице?  Он  выкапывает  из  памяти  статью,  прочитанную
им  с  год  назад  в  каком-то  издании  Академии  наук.
В  среднем  выводе,  говорилось  там,  сто  пятьдесят.  Сто
пятьдесят  погожих  дней  и,  следовательно,  двести  пятна¬
дцать  непогожих.  Да,  худо.  Ему,  магистру  ботаники  —
Андрею  Сергеевичу  Фаминцыну,  нужен  свет,  много
света.
 135

Извозчик  остановил  пролетку  у  главного  универси¬
тетского  подъезда.  Магистр  входит  в  шумную  аудито¬
рию—  высокий,  прямой,  с  тонким  бледным  лицом.  Без
улыбки.  Сюртук  наглухо  застегнут.  Водворяется  тиши¬
на.  Магистра  Фаминцына  побаиваются;  он  холоден,  не¬
ласков,  как  вот  это  осеннее  небо  за  окном:  петербуржец
с  головы  до  ног.  Ему  как  будто  безразлично,  что  о  нем
думают.  Он  не  станет  унижать  себя  погоней  за  дешевой
популярностью.  Шутка,  острое  словцо,  ссылка  на  мод¬
ного  беллетриста  —  все  это  для  гостиных.  С  кафедры
должно  излагать  лишь  дело.  А  дело,  которому  посвятил
жизнь  Фаминцын,  таково,  что  его  лекции  ни  в  каком
искусственном  «оживлении»  не  нуждаются.  Магистр  Фа¬
минцын  читает  студентам  Петербургского  университета
курс,  нигде,  ни  в  России,  ни  в  Западной  Европе,  до  него
не  читанный:  физиологии  растений.  Когда  рассказыва¬
ешь  о  хлорофилле,  о  том,  что  листья  улавливают  солнеч¬
ные  лучи,  то  какие  же  тут  нужны  прибаутки!
 Фаминцын  усердно  готовится  к  лекциям.  Он  изум¬
ляет  слушателей  своей  необычайной  добросовестностью.
Допустив  обмолвку  или  неточность,  он  на  следующий
день  просто,  серьезно  и  честно  поправляет  себя,  не  боясь
уронить  свой  престиж.  А  обмолвки  пустячные  —  никто,
кроме  самого  лектора,  и  не  замечает  их.
 —  Педант  он,  ничего  больше!  —  провозглашает  в  уни¬
верситетском  коридоре  щеголеватый  студент  с  лихо  за¬
крученными  усиками.
 —  Да,  пожалуй,  —  неуверенно  соглашается  другой,
бородатый,  —  но  что-то  скрывается  за  его  чопорностью.
 В  два  часа  пополудни  Фаминцын  пешком  возвра¬
щается  домой.  Живет  он  на  Васильевском  острове,  непо¬
далеку  от  университета.  Небо  все  так  же  обложено.
Дома  в  комнатах  уже  полумрак.
 —  Пелагея,  зажгите  лампу,  —  велит  он  горничной.
 Пелагея  жмурится  от  яркого  света  двенадцатилиней¬
ной  керосиновой  «молнии».  А  Фаминцын  бормочет  про
себя:  «Слабо,  очень  слабо;  надо  придумывать  что-то...»
 2
 В  пятидесятые  годы  XIX  столетия  на  естественном
отделении  Петербургского  университета  учились  два
молодых  человека  из  состоятельных  семей.  Оба  слу¬
 136

шали  лекции  ботаника  Льва  Семеновича  Ценковского,
знатока  низших  растений.  Оба  под  его  влиянием  увлек¬
лись  тем,  чем,  казалось,  невозможно  увлечься  столич¬
ному  богатому  юноше:  водорослями,  лишаями  (так  на¬
зывали  в  ту  пору  лишайники)  и  еще  грибами.
 Молодые  люди  подружились,  хотя  были  разного  воз¬
раста  и  учились  на  разных  курсах.  Дружба  эта,  скреп¬
ленная  общими  научными  интересами,  прошла  через
всю  их  жизнь.
 Учились  друзья  с  блеском:  старший  получил  в  уни¬
верситете  золотую  медаль,  младший  —  серебряную.  Впо¬
следствии  оба  достигли  европейской  известности,  оба
стали  академиками.
 Один  из  друзей,  Андрей  Сергеевич  Фаминцын,  окон¬
чил  университет  в  1857  году,  другой  —  Михаил  Степа¬
нович  Воронин  —  годом  позже.  И  тогда  же  они  вместе
на  собственные  свои  средства  уехали  совершенствовать¬
ся  за  границу.
 Фаминцын  принял  на  себя  роль  гувернера,  —  он  был
старше  друга  на  три  года.  Но,  по  совести,  на  роль  вос¬
питателя  годился  больше  Воронин,  он  был  бесконечно
терпелив  и  мягок.
 Чужбина  еще  больше  сблизила  их.  Фаминцын  как-
то,  преодолев  свое  отвращение  ко  всякого  рода  испове¬
дям,  признался  своему  другу,  что  естествоиспытателем
он  стал  по  чистой  случайности.  До  последнего  класса
гимназии  он  не  задумывался  над  своим  будущим.
 Отец  Фаминцына,  отставной  офицер  лейб-гвардии
драгунского  полка,  и  мать,  баронесса  Местмахер,  воспи¬
тывали  своих  детей  в  строгих  правилах  религиозной  мо¬
рали.  Во  время  говения,  когда  верующие  постом  и  мо¬
литвами  приготовляют  себя  к  обряду  причастия,  в  доме
Фаминцыных  не  разрешалось  читать  ничего,  кроме  книг
религиозного  или  научного  содержания.  И  вот  однажды,
великим  постом,  Андрей,  гимназист-старшеклассник,  то¬
мясь  от  скуки,  рассеянно  принялся  листать  университет¬
ский  «Курс  физики».  Листал,  листал,  а  потом  вдруг
припал  к  книге,  забыв  обо  всем  на  свете.  В  «классиче¬
ской»  гимназии  тех  времен  главное  внимание  уделяли
греческому  и  латыни.  Естественных  наук  гимназисты
едва  касались.  Беглый  перечень  законов  и  формул  не
мог  разбудить  воображения  молодых  людей.  То,  что
Андрей  Фаминцын  вычитал  в  хорошей,  обстоятельной
 137

книге,  явилось  для  него  откровением.  Он  уверовал  в  че¬
ловеческий  гений.
 Выбор  был  сделан.  Андрей  Фаминцын,  получив  атте¬
стат  зрелости,  стал  студентом  физико-математического
факультета  Петербургского  университета.  Увлекшись  на
естественном  отделении  этого  факультета  ботаникой,  он
не  забывал  ни  физики,  ни  химии.  Они  еще  ему  приго¬
дятся.  ..
 Приехав  в  Германию,  друзья  обосновались  сначала
в  Гейдельберге.  С  полгода  они  работали  здесь  в  хоро¬
ших  университетских  лабораториях  (больше  всего  и
влекли  русских  молодых  ученых  за  границу  лабора¬
тории,—  на  родине  ставить  опыты  было  негде),  а  потом
перебрались  во  Фрейбург.  Тут  Воронин  близко  сошелся
с  Антоном  де  Бари,  известным  немецким  микологом  —
знатоком  грибов.  Впоследствии,  посвятив  себя  уже  цели¬
ком  грибам,  Михаил  Степанович  выполнил  несколько
научных  исследований  совместно  с  де  Бари.  Они  даже
издавали  вдвоем  научный  журнал  (один  —  живя  в  Пе¬
тербурге,  а  другой  —  во  Фрейбурге)—«Морфология  и
физиология  грибов».
 Фаминцын  целыми  днями  пропадал  в  химической  ла¬
боратории.  Занимали  Андрея  Сергеевича  на  сей  раз  не
водоросли,  не  лишаи,  а  виноград.  Он  попытался  узнать,
что  происходит  в  ягоде,  когда  она  зреет.  В  те  времена
мало  кто  задавался  подобными  вопросами.  Но  Фамин¬
цын,  видно,  уже  народился  с  таким  складом  ума:  все,
что  он  делал,  было  внове.
 Воронин  отыскивал,  зарисовывал,  описывал  с  вели¬
ким  тщанием  и  точностью  никому  не  ведомые  организ¬
мы.  Этим  он  не  только  обогащал  науку,  но  оказывал
неоценимые  услуги  земледельцам,  предостерегая  их  от
возбудителей  болезней  растений.  Фаминцын  не  открыл
и  не  описал  ни  одного  растения.  Но  к  уже  известным
растениям  он  всегда  подходил  с  какой-то  новой  стороны,
вооруженный  новыми  приемами  и  новыми  идеями.  Он
умел  думать  так,  как  никто  до  него  не  думал.  И  потому
он  сильно  опережал  время,  как  бы  перескакивая  в  дру¬
гой  век.  Это  никак  не  вязалось  с  его  внешним  обликом,
с  его  кажущейся  чопорностью  и  сухостью,  но  это  было
так...
 Фаминцыну  удалось  доказать,  что  при  созревании
в  ягодах  винограда  меняется  состав  кислот  и  увеличи¬
 те

вается  содержание  сахаров.  Точными  анализами  он  по¬
казал,  что  источником  сахара  служит  крахмал,  накапли¬
ваемый  в  созревающей  кисти.  Иначе  говоря,  молодой
ученый  попытался  узнать,  какие  превращения  претерпе¬
вают  органические  вещества  в  живой  растительной  клет¬
ке.  Это  были  зачатки  биохимии  —  науки,  развившейся
лишь  в  XX  столетии.  Фаминцын  уверился,  что  узнать
все  тайны  растения  можно,  лишь  пользуясь  методами
химии  и  физики.
 Из  Фрейбурга  Воронин  и  Фаминцын  переехали  на
лазурный  берег  Средиземного  моря.  Здесь,  близ  Ниццы,
жил  известный  французский  альголог  (знаток  водо¬
рослей)  Тюре.
 Молодые  русские  ученые  занялись  в  лаборатории
у  Тюре  морскими  водорослями.  И  опять-таки  каждый
по-своему.  Воронина  эти  растения  интересовали  сами  по
себе,  Фаминцын  же  пытался  проникнуть  в  тайны  жизни,
скрытые  в  растительной  клетке.
 з
 1861  год.  После  двухлетнего  отсутствия  друзья  вер¬
нулись  в  Петербург.  В  России  —  большие  события.  Але¬
ксандр  II  издал  манифест  об  освобождении  крестьян  от
крепостной  зависимости.  Воля!  Но  странно,  —  крестьяне
продолжают  бунтовать.  Не  нравится  народу  такая  «во¬
ля»,  когда  мужик  остается  гол,  как  сокол,  а  барин  еще
больше  богатеет.
 Все  слои  петербургского  общества  возбуждены.  Во¬
ронин  и  Фаминцын  слишком  поглощены  наукой,  чтобы
участвовать  в  политических  спорах.  И  тот  и  другой
убеждены,  что  можно  прожить  жизнь,  не  встревая  в  по¬
литику.  ..
 Вскоре  по  приезде  из-за  границы  друзья  защитили
в  Петербургском  университете  свои  магистерские  диссер¬
тации:  Фаминцын  —  о  созревании  винограда,  Воронин  —
о  морских  водорослях  ацетабулярия  и  эспера,  которые
он  изучал  близ  Ниццы.
 Фаминцын,  став  магистром,  получил  место  препода¬
вателя  в  Петербургском  университете.
 Воронин  службы  не  искал.  Он  уединился,  устроив
дома  лабораторию.  Игла,  бритва...  Пользуясь  этим
вооружением,  не  заводя  никаких  сложных  приборов  и
 139

устройств,  кроме  обычного  микроскопа,  Михаил  Степа¬
нович  на  протяжении  полувека,  до  самой  смерти,  вел
замечательные  по  точности  исследования.
 Фаминцын  тоже  устроил  дома  лабораторию  (в  уни¬
верситете  тогда  не  было  сносного  ботанического  каби¬
нета)  и  принялся  изучать  действие  света  на  растения.
 4
 На  западном  краю  Васильевского  острова  лежало
Смоленское  поле  —  громадная  пустошь,  изрытая  ямами,
поросшая  сорной  травой.  По  преданию,  в  петровские
времена  тут  хоронили  плотников  и  землекопов,  пригнан¬
ных  из  Смоленщины  в  болотистую  дельту  Невы  на  стро¬
ительство  новой  столицы.
 Некогда  на  месте  Смоленского  поля  теснился,  дерево
к  дереву,  густой  ельник.  Широкая  просека  вела  сквозь
него  в  Галерную  гавань,  устроенную  при  Петре  на  бе¬
регу  Финского  залива  для  гребных  судов.  Через  полтора
века  после  основания  города  от  ельника  и  следа  не
осталось  —  свели  на  дрова,  на  поделки.  На  месте  леса
осталась  пустошь,  и  ею  завладели  дети  гаванских  ры¬
баков,  фабричных  рабочих,  лодочных  и  весельных
мастеров.
 Пустошь  была  для  мальчуганов  и  лесом,  и  садом,  и
цветником.  Прячась  во  время  игр  в  зарослях  чертопо¬
лоха,  они  вдыхали  тонкий  нежный  аромат  его  лиловых
цветков;  переползая,  чтобы  внезапно  наскочить  на  врага,
они  перебирали  руками  крупные,  с  вырезами,  листья
одуванчика  и  незатейливые  желтые  его  цветки.  Никто
им  тут  ничего  не  запрещал.  Изредка  на  пустырь  забре¬
дал  какой-нибудь  пьяница,  но  и  тот  не  служил  помехой:
пошатавшись  по  полю,  заваливался  спать  в  лебеду.
 И  вот  однажды,  в  середине  мая,  на  Смоленское  поле
заявился  барин.  Не  какой-нибудь,  обходом  прошедший
по  всем  распивочным  Васильевского  острова,  а  настоя¬
щий,  трезвый  барин  в  начищенных  сапогах,  в  соломен¬
ной  шляпе  и  чесучовом  белом  пиджаке.  На  плече  у  него
висела  сумка,  из  которой  выглядывали  склянки  с  широ¬
кими  горлышками,  заткнутыми  пробками.
 Недавно  прошли  первые  теплые  дожди,  и  все  ямы  и
лужи  Смоленского  поля  полны  были  воды.  К  великому
изумлению  мальчишек,  следивших  за  каждым  шагом
 140

пришельца,  чудной  барин,  не  жалея  сапог,  принялся
лазать  по  этим  лужам  и  ямам.  Чем-то  привлекала  его
поганая,  подернутая  зеленой  тиной  вода,  которую  не
лакали  даже  бродячие  псы.  Барин  вставал  на  коленки
возле  ямы,  разглядывал  воду  через  увеличительное  стек¬
 ло,  а  потом  зачерпывал  склянкой,  стараясь  захватить
побольше  тины.  Он  унес  в  своей  сумке  три  склянки  с  во¬
дой.  На  другой  день  поутру  явился  опять.  Так  ходил  он
изо  дня  в  день  недели  две  —  и  все  в  одно  время.  Маль¬
чишки  привыкли  к  нему,  стали  подходить  поближе,  но
заговаривать  с  барином  даже  самые  бойкие  не  смели.
Он  же  словно  и  не  замечал  их.  Только  однажды,  пома¬
нив  самого  маленького  отрепыша,  сунул  ему,  не  говоря
ни  слова,  горсть  карамели  и  орехов.
 Больше  хозяева  Смоленского  поля  не  видали  чудного
барина...  Если  бы  мальчишки  хоть  раз  отважились
пойти  следом  за  ним,  если  бы  могли  они  проник¬
нуть  в  квартиру  магистра  Фаминцына  на  Седьмой  ли¬
нии  Васильевского  острова,  —  о,  какой  удивительный
мир  открылся  бы  им!
 Каждое  утро  Андрей  Сергеевич  Фаминцын  приносил
из  ям  и  луж  Смоленского  поля  свежие  порции  ти¬
ны.  К  приходу  барина  Пелагея  притаскивала  в  ведре
 141

свежей  невской  воды,  и  Андрей  Сергеевич,  как  выража¬
лась  горничная,  принимался  колдовать.  Он  раскладывал
тину  по  чашечкам:  в  одних  была  невская  вода,  в  дру¬
гих  —  вода  из  ям  Смоленского  поля.  Он  выставлял  то
одни,  то  другие  чашечки  на  прямой  солнечный  свет  либо
затенял  край  одной  какой-нибудь  чашечки,  либо  вовсе
убирал  ее  в  тень.  Лупа  и  микроскоп  были  у  него  посто¬
янно  в  ходу.  Он  повторял  свои  опыты,  терпеливо  мани¬
пулируя  чашечками.  Ему  нужны  были  все  новые  и  новые
порции  свежей  тины,  и  каждое  утро,  в  один  и  тот  же
час,  он  отправлялся  на  Смоленское  поле.
 Тина,  которую  с  такой  настойчивостью  исследовал
Фаминцын,  давно  уже  перестала  быть  таинственной  «зе¬
леной  материей»,  за  сто  лет  перед  тем  сбившей  с  толку
Джорджа  Пристли.
 Впрочем,  и  Фаминцына  водоросли  введут  в  заблуж¬
дение.  Но  это  случится  позднее.
 А  пока  он  знает,  что  имеет  дело  с  водорослями,  и,
конечно,  умеет  определять,  с  какими  именно  видами
имеет  дело.  Из  ям  Смоленского  поля  он  приносит  в  свою
домашнюю  лабораторию  эвглену  и  хламидомонаду...
 Эвглена...  Одноклеточный  организм,  видимый  лишь
в  микроскоп.  Но  какой  странный!  Доныне  ученые  не
решили,  куда  отнести  эвглену  —  к  растительному  или
животному  царству.  Она  представляет  собой  удивитель¬
ную  смесь  животного  и  растения.  В  зависимости  от
внешних  условий,  она  может  быть  то  тем,  то  другим,  а
то  и  тем  и  другим  вместе.  У  нее  есть  жгутик,  с  помощью
которого  она  быстро  передвигается  в  воде;  у  нее  есть
нечто  вроде  глотки  для  захвата  пищи;  у  нее  есть  глазок,
окрашенный  красным  пигментом;  но  у  нее  есть  и  хло¬
рофилл,  и  она  способна,  подобно  всякому  зеленому  рас¬
тению,  созидать  на  свету  органическое  вещество,  перво-
пищу.  Попав  в  темноту,  эвглена  теряет  хлорофилл  и
становится  сапрофитом,  то  есть  питается  на  манер  гри¬
бов  и  бактерий  за  счет  мертвого  органического  мате¬
риала;  выставьте  эвглену  на  свет  —  она  вновь  приобретет
хлорофилл  и  вновь  начнет  созидать  для  себя  пищу.
Жительница  мелких  пресных  водоемов,  вроде  луж  на
Смоленском  поле,  эвглена,  очутившись  на  суше,  не  гиб¬
нет;  сбросив  жгутик,  она  обретает  способность  ползать
либо  превращается  в  спору.
 Быть  может,  эвглену  следует  отнести  не  к  растениям
 142

и  не  к  животным,  а  к  неведомому  третьему  царству  жи¬
вых  организмов?  Быть  может,  на  заре  жизни,  сотни  мил¬
лионов  лет  назад,  господствовали  именно  такие  «эвгле¬
ноподобные»  организмы,  способные  вести  то  «живот¬
ное»,  то  «растительное»  существование?  Вопросы  эти  и
ныне,  во  второй  половине  XX  столетия  стоят  перед  на¬
укой.  Ну,  а  в  шестидесятые  годы  прошлого  века  магистр
Фаминцын  ставил  перед  собой  более  скромную  задачу.
Он  хотел  узнать,  как  ведет  себя  эвглена  под  прямыми
лучами  солнца  и  в  тени,  какая  вода  ей  больше  подхо¬
дит—  чистая  речная  или  желтая,  ржавая,  которой  за¬
полнены  ямы  и  лужи  Смоленского  поля.
 От  хламидомонады  он  добивался  ответа  на  те  же
вопросы.  Эта  одноклеточная  водоросль,  быстро  размно¬
жаясь,  зеленит  лужи  и  пруды.  Делящиеся  клетки  хла¬
мидомонады  обволакиваются  слизистой  оболочкой  —
«хламидой»  (в  древней  Греции  хламидой  называли
одежду,  схожую  с  плащом),  служащей  защитой  моло¬
дым  особям.  Если  условия  благоприятны,  то  хламида
с  молодых  клеток  спадает,  и  приобретая  жгутики,  они
расплываются.
 Много  дней  просидел  Фаминцын  над  своими  чашеч¬
ками,  в  которых  плавали,  устремляясь  к  свету,  произ¬
водя  тысячи  и  тысячи  себе  подобных,  зеленые  тельца.
И  ученый  пришел  к  выводам,  неожиданным  для  тогдаш¬
ней  науки.  Ботаники  знали,  что  водоросли,  как  и  другие
растения,  обладающие  хлорофиллом,  тянутся  к  свету;
хламидомонада,  скажем,  помещенная  в  склянку  с  во¬
дой,  скапливается  возле  той  стенки  сосуда,  которая  об¬
ращена  к  свету.  И  считали  само  собою  разумеющимся,
что  чем  ярче  свет,  тем  лучше  для  водоросли,  как  и  для
всякого  иного  растения.
 Фаминцын,  передвигая  свои  чашечки  с  хламидомо¬
надой  и  эвгленой  то  прямо  на  солнце,  то  в  тень,  до¬
знался,  что  это  не  совсем  так.  И  вообще  само  собой
ничего  не  разъясняется.  Наблюдая  за  водорослями,  Фа¬
минцын  узнал,  что  они  проявляют  наибольшую  жизне¬
деятельность  при  свете  средней  напряженности.  На
ярком  солнечном  свету  и  эвглена  и  хламидомонада  не¬
изменно  скапливались  у  той  стенки  чашечки,  которая
умышленно  была  затенена  ученым.  Исследования  по¬
следующих  поколений  ученых  подтвердили: 	излишне
 яркий  свет  вреден  для  растений.  Фаминцын  выяснил
 143

также,  что  и  эвглена  и  хламидомонада  чувствуют  себя
лучше  в  воде,  принесенной  из  луж,  нежели  в  проточной
воде.
 Но  этих  наблюдений  над  двумя  микроскопическими
водорослями  магистру  показалось  мало.  Приехав  как-то
воскресным  июньским  утром  в  Петергоф,  Андрей  Серге¬
евич  вместо  того,  чтобы  влиться  в  нарядную  толпу,  гу¬
ляющую  в  парке  возле  всемирно  известных  фонтанов,
отправился  бродить  по  окрестностям.  Он  присматри¬
вался  к  ямам,  рытвинам,  лужам.  Наконец  нашел  в  не¬
глубокой  канаве  то,  что  искал:  зеленовато-бурые  нити
осциллятории.
 Осциллятория  принадлежит  к  сине-зеленым  водорос¬
лям.  Это  самые  простые  из  хлорофиллоносных  растений.
 Сто  лет  назад  наука  знала  о  сине-зеленых  водорос¬
лях  не  все  из  того,  что  знаем  теперь  мы.  Но  Фаминцына
интересовало  только,  как  сине-зеленая  водоросль  осцил¬
лятория  относится  к  свету,  —  так  же,  как  эвглена  и  хла¬
мидомонада,  или  по-другому?  И  осциллятория  своим
поведением  в  чашечках  на  ярком  свету  и  в  тени  пока¬
зала:  так  же.
 Фаминцын  продолжал  упорно  накапливать  факты,
касающиеся  отношения  водорослей  к  свету.  Но  вот  на¬
ступила  осень.
 Петербургская  осень...  Октябрь.  Косой,  секущий
дождь.  Одинокая  фигура  в  шинели  с  пелериной.  Про¬
летка  —  верх  поднят,  извозчик  нахохлился,  как  старая
ворона.  Ноябрь.  Еще  мрачнее.  «Пелагея,  зажгите  лам¬
пу...»  Глухое  раздражение.  Надо  что-то  придумать.
У  него  в  домашнем  аквариуме  с  лета  развивается  спиро¬
гира—  зеленая  нитчатая  водоросль.
 Это  та  самая  водоросль,  которая  нередко  облепляет
старые  колеса  водяных  мельниц,  подводные  камни,  сваи,
вбитые  в  дно  реки.  Она  образует  главную  массу  зеле¬
ной  тины  в  пресных  водах.  Если  рассматривать  нить
спирогиры  в  микроскоп,  то  видишь  узорную  ленту,  как
бы  расшитую  двойной  изумрудно-зеленой  спиралью.
Спираль  и  есть  хроматофор,  выполняющий  у  водорослей
ту  же  роль,  что  хлорофилловое  зерно  у  высших  расте¬
ний.  Нить  спирогиры  слагается  из  крупных  прозрачных
клеток.
 Фаминцыну  хочется  продолжать  исследование  спиро¬
гиры.  Ее  клеточки  очень  удобны  для  наблюдения,—  мож-
 144

но  долго  следить  за  их  жизнедеятельностью,  не  прибе¬
гая  к  препарированию,  не  нарушая  целостности  живой
ткани.  А  когда  работаешь  с  высшим  растением,  то  при¬
ходится  делать  тончайшие  срезы,  чтобы  разглядеть  от¬
дельную  клетку.  Но  спирогира  вот-вот  погибнет  в  его
домашнем  аквариуме: 	приближается 	декабрь, 	когда
 светлого  времени  в  Петербурге  —  около  четырех  часов
в  сутки.
 А  что,  если  попробовать?..
 —  Пелагея,  купите  в  скобяной  лавке  лист  белой
жести.
 Исполнив  поручение,  Пелагея  убеждается,  что  у  ее
барина  хорошие  мужицкие  руки.  Вишь,  как  он  —  и  рас¬
кроил  жесть,  и  выгнул,  и  невесть  какой  колпак  выстукал
деревянным  молотком.
 Колпак  понадобился  Андрею  Сергеевичу  для  само¬
дельного  фонаря.  С  помощью  двух  больших  керосиновых
ламп,  помещенных  внутрь  колпака,  двух  рефлекторов  и
линзы  магистр  устроил  довольно  яркий  светильник.
 Теперь  можно  приступить  к  делу  —  к  выращиванию
растений  при  искусственном  освещении.  Никто  до  него
не  пробовал  этим  заниматься...  Что  же,  тем  лучше!
 Фаминцын  затемнил  одну  из  комнат  в  своей  квар¬
тире  и  зажег  лампы.  Но  первые  опыты,  вероятно,  из
 145

предосторожности,  чтобы  не  погубить  водоросли,  кото¬
рыми  он  дорожил,  Андрей  Сергеевич  проделал  над  крес¬
сом—  многолетним  травянистым  растением  из  кресто¬
цветных  (ему  родственен  однолетний  кресс-салат).
 Он  направил  свет  своего  фонаря  на  проростки  крес¬
са.  Через  два  часа  молодые  растеньица  пожухли.  Фа¬
минцын  измерил  температуру  в  фокусе  рефлектора.
Плюс  тридцать  пять  градусов!  Кресс  просто  сгорел.
Андрей  Сергеевич  вертит  свой  фонарь  итак  и  этак.  Если
отдалить  растение  от  рефлектора,  то  света  будет  мало.
Приблизить—кресс  сгорит  опять.  В  конце  концов  при¬
думал:  на  пути  тепловых  лучей,  губящих  растение,  по¬
ставил  стеклянную  ванночку  с  водой.  Теперь  темпера¬
тура  возле  кресса  только  на  один  —  два  градуса  выше
комнатной,  и  растения  нормально  развиваются.
 (В  XX  веке  ленинградские  ученые  развернут  опыты
по  выращиванию  растений  целиком  —  от  семени  до  се¬
мени—  при  искусственном  свете.  И  с  первых  же  шагов
натолкнутся  на  то  же  препятствие,  на  которое  натолк¬
нулся  их  предтеча  петербуржец  Фаминцын:  громадные
лампы,  теперь  уже  не  керосиновые,  а  электрические,
будут  сжигать  нежные  проростки.  И  так  же,  как  Фа¬
минцыну,  ленинградцам  придется  поместить  между  лам¬
пами  и  растениями  стеклянные  ванны  с  водой.)
 Наблюдения  над  крессом  Фаминцын  вел  не  только
при  полном  ламповом  свете.  Он  проследил,  как  разви¬
вается  растение  в  оранжевых  и  в  синих  лучах.
 После  этого  Фаминцын  занялся  спирогирой.  Он  про¬
держал  аквариум  с  водорослями  в  темноте  до  тех  пор,
пока  у  спирогиры  не  растворился  весь  имеющийся  в  ее
клетках  крахмал  (новый  крахмал  без  света  образовать¬
ся  не  может).  Затем  он  направил  на  аквариум  свет
своего  фонаря.
 Прошло  полчаса.  Андрей  Сергеевич  извлек  несколь¬
ко  нитей  спирогиры  из  аквариума  и  положил  на  пред¬
метное  стекло  микроскопа.  Сомнений  быть  не  могло:
в  клетках  появился  крахмал.  Он  все-таки  проверил  свое
наблюдение  йодной  пробой.  От  йода  водоросль  потем¬
нела  —  крахмал  есть!
 Лишь  теперь  он  счел  доказанным,  что  растения  мо¬
гут  нормально  развиваться  и  при  искусственном  осве¬
щении.  Это  было  крупным  научным  открытием:  при
лампе  растения  способны  так  же  усваивать  углекислый
 146

газ  воздуха,  созидая  органические  вещества,  как  и  при
дневном  свете;  и  процесс  этот  можно  наблюдать  под
микроскопом.  Хлорофиллу  безразличен  источник  осве¬
щения,  было  бы  достаточно  света.
 В  ту  зиму  Фаминцын  при  свете  лампы  продолжал
свои  наблюдения  над  спирогирой  еще  долго.  Он  все
больше  убеждался,  что  водоросли  позволяют  вести  тон¬
кие  наблюдения  над  жизнью  растительной  клетки.  Все
клетки  водорослей  содержат  хлорофилл;  эти  растения
не  нуждаются  ни  в  опорных  тканях,  ни  в  сосудах,  про¬
водящих  питательные  вещества  сверху  вниз  и  снизу
вверх;  каждая  водорослевая  клетка,  усваивая  на  свету
углерод,  сама  же  и  потребляет  созидаемые  ею  органи¬
ческие  вещества.
 Вдумчиво  изучая  водоросли,  Фаминцын  разработал
новый  метод  исследования  растительной  клетки,  подхва¬
ченный  мировой  наукой.  Спирогира,  а  за  ней  и  другие
водоросли,  с  легкой  руки  Фаминцына  стали  излюблен¬
ным  объектом  для  наблюдений  и  экспериментов.
 Фаминцын  разработал  метод  искусственного  выра¬
щивания  водорослей  с  применением  минеральных  солей.
Через  столетие  искусственная  культура  водорослей  ста¬
ла  распространяться  во  многих  странах.
 Предугадывал  ли  он,  что  через  столетие  будут  про¬
давать  огурцы  и  помидоры,  выращенные  при  искусст¬
венном  свете;  что  в  середине  XX  века  работы,  посвящен¬
ные  водорослям  будут  публиковаться  многими  сотнями
ежегодно;  что  об  этих  растениях,  являющихся  основны¬
ми  поставщиками  органических  веществ  и  кислорода  на
нашей  планете,  начнут  говорить  всерьез  как  о  пище  бу¬
дущего;  что  водоросль  будет  одной  из  первых  космиче¬
ских  путешественниц?
 В  работах  Фаминцына  нет  и  намека  на  подобные
предсказания.  Он  ведь  был  исследователь,  а  не  оракул.
Он  не  делал  никаких  выводов,  не  подкрепленных  фак¬
тами.  Он  не  раз  заблуждался,  и  заблуждался  жестоко,
трагично,  как  мы  увидим.  Но  и  заблуждения  его  основы¬
вались  на  неверных  выводах  из  опытов,  поставленных
им  же  самим  непогрешимо.
 Многие  считали  этого  замкнутого,  суховатого  ученого
мечтателем.  Говорили  про  него,  что  он  «человек—от
финских  хладных  скал  до  пламенной  Колхиды».  Пони¬
мать  это  следует,  видимо,  так,  как  говорил  бородатый
 147

студент  в  коридоре  Петербургского  университета:  за
чопорностью  и  сухостью  ощущаешь  внутренний  жар,
подлинный  пламень  души.
 5
 В  1866  году  в  Петербурге,  в  типографии  Академии
наук  отпечатали  небольшим  тиражом  тонкую  книжицу
с  длинным  названием  —  «Действие  света  на  водоросли
и  некоторые  другие,  близкие  к  ним  организмы».  Кни¬
жица  содержала  рассуждение  магистра  А.  С.  Фаминцы-
на,  представленное  им  на  соискание  степени  доктора
ботаники.  Рассуждение  отличалось  краткостью:  56  стра¬
ниц  малого  формата,  напечатанных  крупным  шрифтом.
 «Я  ожидал  найти  в  водорослях,  —  пишет  Фаминцын
в  начале  своего  рассуждения,  —  предмет  более  удобный
для  исследования  действия  света  на  растительные  клет¬
ки,  чем  высшие  растения,  и  не  ошибся».
 В  таком  скромном,  строгом  тоне  выдержана  вся  дис¬
сертация.  Важность  открытий  Фаминцына  была  к  тому
времени  признана  и  в  России  и  в  Западной  Европе,—
он  опубликовал  предварительное  сообщение  о  своих
опытах.  Вскоре  после  выхода  книжки  Фаминцыну  при¬
судили  докторскую  степень.  Звание  доктора  наук  да¬
вало  право  на  профессуру,  и  Андрей  Сергеевич  стал
заведовать  кафедрой  физиологии  растений  в  Петербург¬
ском  университете.
 Многие  русские  ученые  того  времени,  заняв  профес¬
сорскую  кафедру,  в  дальнейшем  уже  не  вели  научно-
исследовательской  работы.  Да  и  возможностей  для  этого
не  представлялось:  денег  на  постановку  опытов  не  отпу¬
скали,  а  заводить  лабораторию  у  себя  дома  не  каждый
мог  и  хотел.  От  профессора  требовали  только,  чтобы  он
читал  лекции.
 Фаминцын  защитил  докторскую  диссертацию,  когда
ему  минуло  тридцать  лет.  Он  прожил  после  того  еще
более  полувека.  И  это  были  годы,  полные  исканий,  уди¬
вительных  открытий  и  трагических  заблуждений...
 Вскоре  после  защиты  докторской  диссертации  Фа¬
минцын  вместе  с  одним  из  своих  учеников,  студентом
Осипом  Васильевичем  Баранецким,  принялись  изучать
лишайники.
 Есть  такая  область  ботаники  —  лихенология  (от  гре¬
 не

ческого  «лихен»  —  «лишай»,  «лишайник»).  Это  наука
о  лишайниках.  Основателем  ее  считают  шведского  уче¬
ного  Э.  Ахариуса,  жившего  на  рубеже  XVIII—XIX  сто¬
летий.  Он  изучил  строение  и  форму  лишайников  и  дал
первую  научную  классификацию  этих  растений,  которые
еще  с  XVI  века  известны  были  под  названием  древес¬
ных  мхов.  Лихенология,  оттесненная  на  задний  план
другими  разделами  ботаники,  развивалась  неторопливо,
как  неторопливо  развиваются  и  сами  лишайники,  выра¬
стающие  за  год  всего  на  несколько  миллиметров.  Расте¬
ния  эти,  по  своей  неприхотливости  превосходящие  даже
водоросли  (лишайники  могут  жить  не  только  на  голых
камнях  и  стенах,  но  даже  на  железе  и  на  стекле;  их
находили  на  окнах  старых  церквей),  вызывали  простое
любопытство  и,  пожалуй,  не  более  того.  Те  ученые-оди¬
ночки,  которые  посвящали  жизнь  изучению  лишайников,
исходили,  вероятно  из  убеждения,  что  всякое  создание
природы  должно  же  быть  кем-то  когда-то  познано.
 В  начале  XIX  века  в  печати  стали  появляться  ра¬
боты,  посвященные  уже  не  просто  описанию,  а  жизне¬
деятельности  лишайников.  Немецкий  ботаник  Вальрот
заинтересовался  зелеными  клетками,  которые  он  неиз¬
менно  находил  внутри  лишайников,  состоящих  из  бес¬
цветных  гиф  —  микроскопических  нитей,  образующих
тело  всякого  гриба.  Вальрот  предположил,  что  зеленые
клетки  являются  органами  размножения  лишайника,  и
назвал  их  гонидиями  (от  греческого  «гоне»  —  «семья»,
«рождение»).
 Теория  Вальрота  была  признана  и  никем  не  оспари¬
валась  до  тех  пор,  пока  Фаминцын  и  Баранецкий  не
опубликовали  итоги  своих  наблюдений.  А  наблюдения
эти  вызвали  бурю  в  тихой  лихенологии.
 Фаминцын  подверг  лишайники  необычайному  испы¬
танию:  он  принялся  гноить  их.  Вместе  с  Баранецким
они  собирали  в  окрестностях  Петербурга  лишайники,
осторожно  отколупывая  их  ножами  от  стен  домов  и
заборов.  Потом,  в  лаборатории,  Баранецкий  бросал  су¬
хие,  ломкие  корочки  лишайника  в  сосуд  с  тухлой  водой.
 Лишайник  —  чистюля,  он  любит  свежий  воздух  без
малейших  примесей  дыма,  любит  росы  и  туманы.  По¬
этому  в  большом  городе  с  его  дымами  и  не  встретишь
лишайника.  Своим  отсутствием  он  лучше  всякого  при¬
бора  показывает,  что  асмосфера  загрязнена.
 149

В  воде,  да  еще  в  тухлой,  корки  лишайника  весьма
скоро  загнивают.  Но  Фаминцын  слишком  внимательный
наблюдатель  (к  сосредоточенному  вниманию  он  при¬
учил  и  Баранецкого),  чтобы  упустить  одну  подробность:
в  воде  сгнивает  не  весь  лишайник.  Каждый  раз  зеленые
его  клетки,  гонидии,  выживают.  Да  не  только  выжи-
Еают,  но  и  начинают  усиленно  размножаться  в  тухлой
воде.
 Разные  части  одного  и  того  же  растения  ведут  себя
в  воде  по-разному:  одна  часть  гибнет,  гниет,  а  другая
дает  бурную  вспышку  жизни.  И  еще  одна  загадка  —
размножаясь,  гонидии  образуют  только  себе  подобные
зеленые  клетки,  а  не  новый  лишайник.  Выходит,  что
теория  Вальрота  неверна,  гонидии  не  являются  органа¬
ми  размножения  лишайников?
 Фаминцын  рассказал  о  своих  наблюдениях  Воро¬
нину.  Михаил  Степанович,  выслушав  друга,  аккуратно,
дотошно  проверил  в  своей  лаборатории  его  опыты  и
подтвердил:  да,  гонидии  хорошо  развиваются  в  воде  и
образуют  только  гонидии,  а  отнюдь  не  лишайники.
 Между  тем  Фаминцын  и  Баранецкий,  продолжая
свои  наблюдения,  дознались,  что  гонидии,  выделенные
из  лишайников,  совершенно  подобны  зеленой  водоросли
цистококкус.
 Лишайник  порождает  водоросль?  Ну,  нет,  зайчиха
щенка  не  народит...  Биология  второй  половины  XIX  ве¬
ка  уже  наука,  а  не  свод  средневековых  догадок,  и  по¬
добные  предположения  вряд  ли  у  кого  возникли...
 Опыты  Фаминцына  и  Баранецкого  произвели  огром¬
ное  впечатление  не  только  на  лихенологов,  но  и  вообще
на  всех  биологов.  Западноевропейские  ученые  немедлен¬
но  подхватили  блестящее  открытие  русских.  И  разго¬
релся  спор,  один  из  тех  споров,  которыми  так  богата
наука  XIX  века.  В  него  втянулись  почти  все  тогдашние
ботаники.  Лишайники  вдруг  оказались  в  центре  всеоб¬
щего  внимания.
 Немецкий  ботаник  Симон  Швенденер,  основываясь
на  опытах  Фаминцына  и  Баранецкого,  которые  он  повто¬
рил  и  подтвердил,  доказывал,  что  лишайники  представ¬
ляют  собою  симбиоз  —  длительное  сожительство  —  гриба
с  водорослью;  что  гонидии  вовсе  не  органы  размноже¬
ния  лишайника,  а  просто  водоросли,  живущие  в  теле
гриба.  Против  теории  Швенденера,  утверждающей  дуа-
 150

диетическую,  то  есть  двойственную,  природу  лишайни¬
ков,  выступали  приверженцы  старых  взглядов  Вальрота.
 Удивительнее  всего,  что  Фаминцын  вовсе  не  вмеши¬
вался  в  спор.  Казалось,  что  он  вдруг  потерял  всякий  ин¬
терес  к  своим  опытам,  наделавшим  столько  шума,  пре¬
доставив  другим  разбираться  во  всем  этом.  Однако  дело
обстояло  не  так  просто.
 Но  сначала  о  том,  как  завершился  спор.  Швенденер
оказался  прав.  Лишайники  —  действительно  двойные
растения,  состоящие  из  гриба  и  водоросли.  Эти  своеоб¬
разные  организмы  и  доныне  представляют  большой  ин¬
терес  для  всех,  кого  занимают  тайны  жизни.
 В  самом  деле,  природа  сочетала,  объединила  в  ли¬
шайнике  два  растения,  обладающие  прямо  противопо¬
ложными  свойствами.  Грибы,  не  имея  хлорофилла,  не
нуждаются  и  в  свете  —  трюфели  растут  под  землей,  а
шампиньоны  разводят  в  темных  погребах,  где  охотно
заводится  и  плесень;  грибы  питаются  готовыми  органи¬
ческими  веществами,  водоросли  же  хлорофиллоносны  и
без  света  погибают;  водоросли  на  свету  сами  создают
себе  пищу  из  воды,  минеральных  солей  и  углерода.  И  вот
природа  соединила  оба  эти  организма  к  обоюдной
их  пользе.  От  сожительства  в  лишайнике  выгадывают  и
гриб  и  водоросль.  Гриб  получает  от  хлорофиллоносной
водоросли  органические  вещества,  главным  образом  са¬
хар;  сам  же  гриб,  в  свою  очередь,  снабжает  водоросль
минеральными  солями  и  водой.  Нити  гриба  плотно
оплетают  водоросль,  предохраняя  ее  от  высыхания.  Но
тело  лишайника  устроено  так,  что  свет  к  водоросли
проникает,  и  гонидии  (за  зелеными  клетками  так  и  со¬
хранилось  это  название,  напоминающее  об  ошибочной
теории)  сохраняют  способность  в  фотосинтезу.
 Но  все-таки  в  этом  содружестве  мир  нередко  нару¬
шается—  нет-нет,  да  и  скажется  паразитическая  приро¬
да  гриба,  и  он  поедает  часть  живущих  в  нем  водорос¬
лей,  присасываясь  к  ним  кончиками  нитей;  иногда,  на¬
оборот,  в  лишайнике  чрезмерно  разрастаются  водоросли
и  из-за  этого  погибают  грибные  тела.  Так  что  это  сожи¬
тельство  не  такое  уж  тихое.  В  конце  концов  борьба
организмов  приводит  к  установлению  какого-то  равно¬
весия.  ..
 Лишайник  обладает  как  бы  удвоенной  неприхотли¬
востью.  Он  переносит  крайние  невзгоды.  Он  пионер,  он
 151

приходит  первым  на  голые  места.  Он  произрастает  и  в
Антарктиде  и  на  плешивых,  глинистых,  твердых,  как
асфальт,  пустынных  равнинах.  Высохнув  до  того,  что
корки  его  легко  превращаются  под  пальцами  в  порошок,
он  вновь  оживает  после  первого  дождя.  Библейская  ле¬
генда  о  евреях,  которым  бог  послал  манну  небесную  во
время  их  странствий  в  пустыне,  основана  на  вполне
реальном  явлении  природы.  В  странах  Ближнего  Во¬
стока  манна  иногда  действительно  спускается  с  неба
подобно  снегу.  Это  белые  лишайники.  Ветры  пустынь
подхватывают  легкие  сухие  корки  манны  (так  и  назва¬
ны  эти  лишайники  в  научной  литературе),  перенося  их
иногда  на  громадные  расстояния.  И  как  только  ветер
затихнет,  возникает  «манный  дождь».  Бедуины  и  другие
народности,  кочующие  в  пустынях,  иногда  толкут  манну
в  ступах  и  пекут  из  нее  лепешки.
 В  пустыне  люди  прибегают  к  манне,  когда  наступает
голод.  А  на  Крайнем  Севере,  в  приполярных  областях
человек  вряд  ли  вообще  мог  бы  жить,  если  бы  при-
рода  не  заселила  тундру  лишайниками.  Олений  мох,
или  ягель,  который  служит  кормом  северному  оленю  и
летом  и  зимой,  —вовсе  и  не  мох,  а  лишайник;  назвали
его  когда-то  мхом  по  ошибке,  так  же  как  назвали  водо¬
росль  гонидией.  Ягель  —  корм  для  оленя,  а  олень  всегда
давал  человеку  Севера  и  молоко,  и  мясо,  и  шерсть,  и
шкуру  —  для  постройки  жилья,  для  одежды.
 И  еще  одна  особенность  отличает  лишайники  —  дол¬
голетие.  Лишайник  может  жить  несколько  веков,  боль¬
ше  иного  дерева.
 Тимирязев  назвал  лишайник  растением-сфинксом.
Возможно,  не  все  тайны  этого  сфинкса  еще  разгаданы.
Возможно  и  то,  что,  достигнув  в  ближайшие  десятиле¬
тия  соседних  с  Землей  планет,  человек  обнаружит  там
растения,  подобные  лишайникам.  Ведь  давно  уже  вы¬
сказана  догадка  о  том,  что  на  Марсе,  с  его  крайне  суро¬
выми  условиями,  могут  обитать  такого  рода  растения...
 А  теперь  вернемся  к  Фаминцыну.  Почему  он  не  вме¬
шался  в  спор,  разгоревшийся  вокруг  его  открытия?  По¬
чему  предоставил  западным  ученым  доводить  до  конца
начатое  им  дело?  Почему  даже  не  попытался  дать  ответ
на  простой,  казалось  бы,  вопрос  —  что  такое  лишайник?
Ответ,  прямо  вытекавший  из  опытов,  так  блестяще  по¬
ставленных  им  и  Баранецким.
 152

в
 Фаминцына,  как  и  Тимирязева,  всю  жизнь  занимала
тайна  хлорофиллового  зерна.  Тимирязев  вступил  в  науку
немного  позднее,  он  был  моложе  Фаминцына  на  восемь
лет.  Оба  посвятили  себя  физиологии  растений,  и  каждый
создал  свою  школу,  воспитав  плеяду  талантливых
ученых.
 Друг  друга  они  недолюбливали  —  слишком  разные
они  были  люди.  Но  никогда  ни  один  из  них  не  позволил
себе  отозваться  пристрастно  об  исследованиях  другого.
Тимирязев  чрезвычайно  высоко  ценил  опыты  Фаминцы¬
на  над  водорослями  и  лишайниками.  Подобные  же  от¬
зывы  можно  найти  в  книгах  Фаминцына  и  о  работах
Тимирязева,  посвященных  хлорофиллу.
 Между  ними  возникали  острые  споры,  но  касались
они  не  их  собственных  опытов.  Тимирязев  резко  нападал
на  Фаминцына  за  то,  что  тот  слишком  либерально,
терпимо  относится  к  противникам  Дарвина.  Позднее  на
этом  основании  и  самого  Фаминцына  причислили  к  анти¬
дарвинистам.  На  самом  же  деле  он  с  глубоким  уваже¬
нием  относился  к  Дарвину  и  его  учению.
 Фаминцын  пытался  развить,  дополнить  эволюцион¬
ную  теорию.  Вся  его  жизнь  —  гигантский,  напряженный
поиск.  Иногда  это  были  странствия  в  потемках.  Но  даже
и  заблуждения  такого  мощного  ума  поучительны...  Тем
более,  что  искания  Фаминцына  были  не  просто  теорети¬
ческим  умствованием.  Они  сопровождались  сотнями  и
сотнями  точных  опытов,  которые  явились  сами  по  себе
вкладом  в  науку.
 Клетка,  по  Фаминцыну,  есть  сожительство,  симбиоз
нескольких  простейших  организмов.  А  раз  так,  пред¬
положил  ученый,  то  хлорофилловое  зерно  можно  выде¬
лить  из  клетки  и  оно  будет,  как  и  на  заре  жизни,  разви¬
ваться  самостоятельно.
 Раз  зародившись,  новая  идея  ищет  подтверждений.
И  когда  Фаминцыну  вместе  с  Баранецким  удалось
выделить  из  лишайников  зеленые  круглые  тельца,  кото¬
рые  продолжали  развиваться  самостоятельно,  он  решил,
что  найдено  подтверждение  его  гипотезы.  Гонидии  ли¬
шайников,  убеждал  он  Баранецкого,  не  что  иное,  как
хлорофилловые  зерна,  приспособившиеся  к  совместной
жизни  с  бесхлорофилловым  грибом.  Но  ведь  зеленые
 153

тельца  лишайников  со¬
вершенно  сходны  с  од¬
ноклеточной  водорослью
цистококкус  —  Фамин¬
цын  и  Баранецкий  сами
это  обнаружили!?  Значит,
водоросль  цистококкус  и
есть  хлорофилловое  зер¬
но,  живущее  обособлен¬
но,  вне  растительной  клет¬
ки,  рассуждает  Фамин¬
цын.  Еще  одно  подтвер¬
ждение  его  идеи  о  том,
что  растительная  клет¬
ка  —  сожительство  наипростейших  организмов,  могущих
существовать  и  самостоятельно!
 И 	все-таки  он 	не 	считает, 	что  его  гипотеза  стала
 теорией. 	Ему  нужны 	новые 	и 	новые  факты.  Достовер¬
 ность  его  опытов  с  лишайниками  подтверждена  во  всем
мире.  Правда,  и  Симон  Швенденер  и  Антон  де  Бари  де¬
лают  из  его  опытов  совсем  иные  выводы;  они  считают,
что  гонидии  —  это  водоросли  и  что,  следовательно,  ли¬
шайник  есть  сожительство  гриба  и  водоросли.  Но  Фа-
минцына  это  сейчас  не  интересует.  Он  одержим  своей
идеей  и  ведет  поиск  дальше,  а  попутно  делает  все  новые
и  новые  открытия.
 Не  случайно  он  так  увлечен  низшими  растениями  и
близкими  к  ним  одноклеточными  простейшими  организ¬
мами.  Как  и  микроскопические  водоросли,  простейшие,
обитающие  в  океане,  в  пресной  воде,  в  почве,  устроены
совсем  не  просто.  Они  поражают  нас  удивительной  при¬
способленностью  к  среде.  Некоторые  из  них  (жгутико¬
вые,  к  которым  относится  и  эвглена)  образуют  как  бы
мост  между  растениями  и  животными,  обладая  свойст¬
вом  тех  и  других.  Предполагают,  что  жгутиковые  ближе
всего  стоят  к  общим  предкам  животных  и  растений;  и
предки  эти,  несомненно,  были  одноклеточными.
 Фаминцын  одним  из  первых  в  науке  понял,  что,  изу¬
чая  пристально  микроскопические  водоросли  и  простей¬
шие,  можно  выведать  у  природы  некоторые  тайны,  ка¬
сающиеся  зарождения  и  развития  жизни.
 Приехав  в  1889  году  в  Неаполь,  Андрей  Сергеевич
занялся  радиоляриями  и  ресничными  инфузориями.
 154

Радиолярии  —  микроскопические  простейшие,  оби¬
тающие  в  теплых  морских  водах  —  играют  большую
роль  в  жизни  океана.  Ученые  насчитали  4400  видов  ра¬
диолярий.  По  форме  эти  организмы  напоминают  то
звезду,  то  туфельку,  то  колокол,  то  ощетинившегося
ежа.  У  радиолярий  изящные  тонкие  скелетики.
 Когда  радиолярии  отмирают,  скелетики  опускаются
миллиардами  на  дно  и  образуют  так  называемый  радио-
лярный  ил,  который  служит  пищей  донным  жителям
океана.  Если  глубина  больше  пяти  —  шести  тысяч  мет¬
ров,  то  скелетики,  опускаясь,  успевают  раствориться
в  океанской  воде.
 Инфузории  населяют,  главным  образом,  пресные
воды.  Но  и  в  океане  их  немало—  около  семисот  видов.
Живут  они,  как  и  радиолярии,  в  толще  воды  в  тончай¬
ших  прозрачных  домиках,  напоминающих  бокалы,
рюмки,  стопки  самой  разнообразной  формы.  Инфузории
и  радиолярии  обладают  способностью  светиться.  Светят¬
ся  у  них  капельки  жирообразного  вещества,  включенные
в  протоплазму.  Вместе  с  другими  организмами  радиоля¬
рии  и  жгутиковые  создают  тот  светящийся  ковер,  кото¬
рый  всегда  поражал  морских  путешественников.
 Ласковый,  прогретый  солнцем  Неаполитанский  за¬
лив  полон  жизни.  В  пробах  воды  Фаминцын  быстро  на¬
ходит  интересующие  его  организмы.  Это  те  виды  инфу¬
зорий  и  радиолярий,  которые,  подобно  лишайникам,  со¬
жительствуют  с  одноклеточными  водорослями.  Изобре¬
тательность  природы  неистощима.  Но  Фаминцын  не
созерцатель.  Присмотревшись  к  жизни  инфузорий  и
радиолярий,  он  проводит  над  ними  серию  блестящих
опытов.  Это,  в  сущности,  тончайшие  хирургические  опе¬
рации.  С  помощью  иглы  ему  удается  под  микроскопом
отделить  от  инфузорий  и  радиолярий  сросшиеся  с  ними
водоросли.  И  насильственно  разделенные  создания  про¬
должают  развиваться  уже  в  одиночку.
 Но  и  эти  блистательные  неаполитанские  опыты  не
удовлетворяют  Фаминцына.  Он  разъединил  сросшиеся
организмы  разных  типов.  Ну,  а  главная  его  цель  —  раз¬
делить  и  принудить  развиваться  в  одиночку  части  рас¬
тительной  клетки,  прежде  всего  хлорофилловое  зерно.
 Он  терпит  неудачу  за  неудачей,  но  вновь  и  вновь  пы¬
тается  достигнуть  намеченной  цели.  И  так  до  последнего
дня  жизни...
 155

Мы  должны  представить  себе  клетку  высшего  расте¬
ния  с  ядром  и  хлоропластами  диаметром  в  тысячные
доли  миллиметра,  клетку  с  ее  тончайшей,  сложнейшей
организацией  живого  вещества,  чтобы  понять,  какую  не¬
померную  тяжесть  взвалил  на  свои  плечи  ученый.  Да
ведь  и  микроскопическая  техника  того  времени  кажется
нынешним  экспериментаторам  допотопной.
 Наука  не  подтвердила  идеи  Фаминцына  о  развитии
органического  мира  путем  симбиоза,  сожительства  орга¬
низмов.
 И  даже  если  бы  Андрею  Сергеевичу  удалось  выде¬
лить  и  отдельно  выращивать  хлорофилловые  зерна,  —
все  равно  это  бы  еще  не  доказывало,  что  в  минувшие
эпохи  части  клетки  жили  как  самостоятельные  наипро¬
стейшие  организмы.  Современная  наука  считает  клетку
простейшей  единицей  строения  организма.  Живое  тело
растительной  клетки,  именуемое  протопластом,  вклю¬
чает  в  себя  протоплазму,  ядро,  пластиды  и  хондриосо-
мы;  все  эти  органоиды  клетки  обладают  жизненными
свойствами  не  в  одиночку,  а  во  взаимодействии.
 Но  ценность  многолетних  упорных  исканий  Андрея
Сергеевича  Фаминцына  огромна.  Он  вторгся  в  самые
недра  живой  клетки.  Он  накопил  для  последующих  по¬
колений  ученых  огромный  опытный  материал  и  пробудил
интерес  к  изучению  клетки.  А  ведь  самые  сокровенные
тайны  живой  клетки  не  раскрыты  и  по  сей  день.
 Развитие  науки  сравнивают  иногда  с  живой  лестни¬
цей:  каждый  исследователь  становится  на  плечи  своему
предшественнику.  Высокая,  плечистая  фигура  Фамин¬
цына  поддерживает  тех  ученых,  которые  ныне  штурмуют
недра  живой  клетки,  шаг  за  шагом  овладевая  ее  твер¬
дынями.
 7
 Петербург  заложен  в  сыром  и  темноватом  углу  евро¬
пейского  континента.  Не  оттого  ли  в  этом  городе  наро¬
дилось  столько  блистательных  идей,  связанных  с  элек¬
трическим  светом?
 Тут  Ломоносов  и  его  друг  Рихман  проводили  свои
безумно  смелые  опыты  с  молнией,  стоившие  Рихману  жиз¬
ни.  Тут  Петров  зажег  первую  электрическую  дугу.  Тут
Якоби,  еще  в  те  времена,  когда  все  города  Европы  осве¬
 156

щались  газом,  установил  на  башне  Адмиралтейства
«электрическое  солнце»  —  лампу  с  электрической
дугой.  Тут  работал  создатель  «электрической  свечи»—
Яблочков.
 Когда  Фаминцын  в  шестидесятые  годы  принялся  вы¬
ращивать  при  искусственном  освещении  кресс-салат  и
спирогиру,  то  об  электрическом  освещении  и  в  России  и
в  Западной  Европе  только  мечтали.  Да  и  керосиновые
лампы,  которыми  пользовался  Андрей  Сергеевич,  в  сущ¬
ности,  были  новинкой:  керосин  стали  добывать  из  нефти
в  пятидесятые  годы  XIX  столетия.
 Но  не  прошло  и  десятилетия  после  первых  опытов
Фаминцына  со  спирогирой,  как  на  одной  из  петербург¬
ских  улиц  —  неподалеку  от  Смольного,  на  Песках  —
зажглись  лампы  накаливания.  Российская  Академия
наук  присудила  вскоре  создателю  лампы  накаливания
Александру  Николаевичу  Лодыгину  Ломоносовскую
премию.  Электрическое  освещение  стало  явью...
 Фаминцына  всю  жизнь  занимало  выращивание  рас¬
тений  при  искусственном  свете.  Он  постоянно  возвра¬
щался  к  своим  опытам  шестидесятых  годов,  развивая
их,  добывая  новые  факты.  И  когда  в  Петербурге  за¬
жглись  первые  лодыгинские  лампочки,  то  Андрей  Серге¬
евич,  конечно,  заинтересовался  этим  новшеством.  Он
одним  из  первых  в  мировой  науке  оценил  огромные  воз¬
можности,  которые  предоставляет  для  выращивания
растений  новый  источник  света.  Разница  между  электри¬
ческим  светом  и  солнечным  лишь  количественная,  а  не
качественная,  доказывал  ученый.  Под  мощными  лампа¬
ми  растения  могут  развиваться  так  же  нормально,  как
и  при  дневном  свете.
 От  этих  идей  Фаминцына  протянулась  ниточка  в
двадцатый  век.  Протянется  она  и  в  двадцать  первый...
 8
 Магистр  ботаники;  доктор  ботаники;  ординарный
профессор;  заслуженный  ординарный  профессор.
Адъюнкт  Академии  наук,  экстраординарный  академик;
ординарный  академик.  Тайный  советник.  Президент
Вольного  экономического  общества;  президент  Санкт-
петербургского  биологического  общества;  почетный  пре¬
зидент  Русского  ботанического  общества...
 157

Какое  неуклонное  движение  вверх,  какое  обилие  зва¬
ний  и  высоких  должностей!  И  те,  что  знакомятся
с  жизнью  ученого,  следуя  лишь  послужному  списку,  за¬
ключают:  Фаминцын  —  представитель  казенной  науки,
академический  сановник,  делающий  карьеру,  чуждый
всему  прогрессивному,  демократическому.
 Фаминцын  и  в  самом  деле  стоял  далеко  от  револю¬
ционных  идей  и  от  революционеров.  Политика,  думал
он,  не  его  дело.  Он  служит  науке.  Науке  и  справедли¬
вости.  Так  ему  казалось.
 Но  много  раз  он  имел  возможность  убедиться,  что
человеку,  занимающему  высокое  общественное  положе¬
ние,  стоять  вне  политики  —  это  все  равно,  что  стоять  на
одной  ноге...  В  мире  лжи  и  обмана  борьба  за  правду,
против  произвола  —  уже  политическое  выступление.
Если  ты  прямодушен,  то  рано  или  поздно  все  равно
вторгнешься  в  политику.  Ведь  для  тех,  кто  сидит  на
престоле,  и  особенно  для  тех,  кто  вертится  вокруг  него,
всякая  борьба  за  правду  припахивает  крамолой  и  воль¬
нодумством.  ..
 Фаминцын  был  в  числе  тех  русских  ученых,  которые
боролись  против  реакционной  политики  царского  прави¬
тельства  в  области  просвещения,  против  преследования
передовой  части  студенчества.  Царские  власти  неизмен¬
но  назначали  на  пост  министра  просвещения  оголтелых
душителей  свободной  мысли,  заботившихся  о  том,  чтобы
образование  досталось  как  можно  меньшему  числу  детей
и  юношей.  И  действительно,  в  девяностых  годах  прошлого
века  восемьдесят  процентов  населения  России  оставалось
неграмотным.  Недаром  Ленин  назвал  тогдашнее  мини¬
стерство  просвещения  «министерством  затемнения».
 В  1899  году  студенты  освистали  ректора  Петербург¬
ского  университета.  По  этому  случаю  в  университет  вы¬
звали  полицейских,  которые  избили  студентов  нагай¬
ками.  Возмущенный  этой  и  другими  подобными  распра¬
вами,  Фаминцын  составил  записку  и  передал  ее  для  про¬
чтения  на  общем  собрании  Академии  наук.  Ученый  с
гневом  писал:  «Даже  лица  военного  ведомства,  привык¬
шие  к  строгой  дисциплине,  неоднократно  заявляли  мне
удивление,  что  в  нашем  министерстве  (народного  про¬
свещения.—  М.  И.)  господствует  ничем  не  обузданный
произвол...»
 Документы,  исходящие  от  академиков,  полагалось
 158

оглашать  на  общем  собрании  без  всякою  просмотра.  На
этот  раз  вице-президент  предварительно  прочитал  за¬
писку  Фаминцына  и  отказался  оглашать  ее  на  собрании.
Все  же  документ,  содержащий  факты,  изобличающие
власти  в  издевательстве  над  студентами,  получил  оглас¬
ку.  И  тогда  «августейший»  президент  Академии  наук,
великий  князь  Константин,  объявил  Андрею  Сергеевичу
строгий  выговор.  Строгий  выговор  шестидесятипятилет¬
нему  всемирно  известному  ученому  за  то,  что  он  сказал
правду!
 Недовольство  президента,  правда,  мало  смутило
Фаминцына.  Вместе  с  академиком  Н.  Н.  Бекетовым  он
собрал  больше  ста  свидетельских  показаний  о  насилиях
полиции  над  студентами.  Андрей  Сергеевич  добился
освобождения  из-под  ареста  студентов,  которым  грозила
отдача  в  солдаты  за  участие  в  «беспорядках».
 Спустя  пять  лет  Андрей  Сергеевич  получил  от  того
же  Константина  второй  выговор.  На  этот  раз  за  то,  что
Фаминцын  в  числе  многих  других  русских  ученых  под¬
писал  обращение,  получившее  широкий  отклик  в  России
и  за  границей.  В  обращении  говорилось,  что  «правитель¬
ственная  политика  в  области  просвещения  народа,  вну¬
шенная  преимущественно  соображениями  полицейского
характера,  является  тормозом  в  его  развитии,  она  за¬
держивает  его  духовный  рост  и  ведет  государство
к  упадку».
 Фаминцын  горячо  любил  свою  родину.  Он  дорожил
честью  и  достоинством  русской  науки  и  давал  отпор
всем,  кто  стремился  ее  принизить.  В  1883  году  Андрей
Сергеевич  выпустил  в  свет  труд  —  «Обмен  веществ  и
превращение  энергии  в  растениях».  Эта  книга  служила
настольным  пособием  нескольким  поколениям  ботани¬
ков,  а  некоторые  ее  главы  не  потеряли  значения  по  сей
день,  хотя  наука  с  того  времени  ушла  далеко  вперед.
В  предисловии  к  «Обмену  веществ»  Фаминцын  писал:
«Я  выставил  гораздо  рельефнее  участие  русских  ученых
в  разработке  данной  отрасли  знания,  чем  это  делают
Сакс  и  его  школа,  и  надеюсь,  что  мне  удалось,  при  воз¬
можно  беспристрастном  и  объективном  отношении  к
делу,  показать,  что  русские  ученые  значительно  способ¬
ствовали  разработке  питания  растений».
 Вместе  со  своим  другом,  гениальным  химиком  Але¬
ксандром  Михайловичем  Бутлеровым,  Фаминцын  вел
 159

борьбу  с  иноземным  засилием  в  Академии  наук,  с  косно¬
стью  и  бюрократизмом,  сковывавшими  науку.  Бутлеров
и  Фаминцын  резко  протестовали,  когда  в  1880  году  ре¬
акционное  большинство  отказалось  избрать  в  члены
Академии  Дмитрия  Ивановича  Менделеева.  Спустя
шесть  лет,  уже  после  смерти  Бутлерова,  Фаминцын  вновь
предложил  избрать  в  академики  Менделеева.  И  вновь
последовал  отказ,  а  президиум  Академии  вынес  Фамин-
цыну  порицание.  Порицание  за  то,  что  Андрей  Сергеевич
защищал  кандидатуру  великого  ученого,  творца  «Пери¬
одической  системы  элементов!»
 о
 На  Васильевском  острове,  на  углу  Седьмой  линии  и
набережной  Лейтенанта  Шмидта,  стоит  трехэтажный
дом.  Старый  скромный  дом,  возведенный  в  самом  на¬
чале  XIX  века.  Он  украшен  лишь  одним  широким  бал¬
коном,  опертым  на  ребристые  колонны.
 Как  и  многие  другие  ленинградские  здания,  дом
ныне  выкрашен  в  желтый  цвет.  Желтый  цвет  —  самый
яркий  цвет  для  нашего  глаза,  и  в  серые  дождливые  дни,
даже  в  туман,  такие  постройки  приметны.  А  дом  на
Седьмой  линии  и  следовало  выделить.  На  его  фасадах,
в  простенках,  прибиты  бронзовые  мемориальные  доски.
На  них  начертаны  имена  русских  ученых,  проживавших
в  этом  доме,  издавна  принадлежащем  Академии  наук,  —
В.  В.  Петров,  Б.  С.  Якоби,  П.  Л.  Чебышев,  И.  П.  Павлов,
В.  И.  Вернадский,  А.  П.  Карпинский,  А.  Е.  Ферсман,
А.  С.  Фаминцын...  Больше  двадцати  досок.
 Андрей  Сергеевич  Фаминцын  в  этом  доме  и  умер.
 Шел  1918  год.  Грозный,  ликующий,  суровый  и  голод¬
ный  тысяча  девятьсот  восемнадцатый  год.  Город  пу¬
стел,  —  больше  миллиона  петроградцев  рассеялось  по
белу  свету.  Не  дымили  заводы,  лишенные  угля.  Масте¬
ровые,  сбившись  в  нестройные,  пестрые  колонны,  ухо¬
дили  на  фронт.  Таяли  запасы  хлеба:  с  конца  апреля
паек  сократили  до  восьмушки  на  человека.
 Фаминцын  жил  в  полной  тишине  —  он  оглох.  Как-то,
оступившись,  сломал  ногу.  Перенес  тяжелейшую  опера¬
цию  —  у  него  случился  заворот  кишок,  от  непривычно
грубой  пищи,  должно  быть.  И  ему  пошел  восемьдесят
четвертый  год.  А  он  не  только  жил,  но  работал  изо  дня
 160

в  день,  с  утра  до  вечера.  И  ни  за  что  бы  он  не  покинул
свой  город,  казавшийся  ему  умершим.
 Пока  стояло  тепло,  он  выбирался  иногда  на  улицу.
Воздух  был  по-деревенски  чист  и  свеж.  Меж  булыжин
мостовой  пробивалась  изумрудная  трава.  В  таком  воз¬
духе  в  городе,  лишенном  угля  и  дров,  могут  завестись
и  лишайники!  ..
 Осень.  Нет  керосина.  Нечем  топить  печку.  Нет  Пела¬
геи.  Электрическая  лампочка  то  горит  вполнакала,  то
гаснет.  Фаминцын  трудится.  Только  смерть  может  оста¬
новить  эту  большую,  исхудавшую  руку,  выключить
яростный  мозг.  Вот  плотные,  тронутые  желтизной  листы,
исписанные  в  последние  недели  жизни.  О  чем  это?  Все
о  том  же  —  что  из  живой  клетки  можно  выделить  хлоро¬
филловое  зерно  и  можно  заставить  его  развиваться
самостоятельно.
 Он  один.  Давно,  еще  пятнадцать  лет  назад,  умер  от
болезни  сердца  Воронин.  Умер  за  работой  —  он  спокой¬
но,  неторопливо  и  очень  тщательно  исследовал  содержи¬
мое  желудка  мамонта,  доставленное  в  Петербург  сибир¬
ской  экспедицией.  И  кто  мог  луч&е  Воронина  опреде¬
лить  по  этим  полупереваренным  остаткам,  какие  расте¬
ния  поедали  вымершие  давным-давно  гиганты!
 Умер  Баранецкий  —  тоже  давно,  в  1905  году.  Он
много  лет  профессорствовал  в  Киевском  университете  и
прославился  среди  ботаников  прекрасным  исследова¬
нием  плача  у  растений.
 Навещает  иногда  Фаминцына  Иван  Парфеньевич
Бородин,  любимый  его  ученик,  выполнивший  еще  в  вось¬
мидесятые  годы  прекрасную  работу  по  хлорофиллу.
Ученик...  А  ведь  Ивану  Парфеньевичу  пошел  семьдесят
первый  год.  Бородину  Андрей  Сергеевич  поверяет  сокро¬
венные  свои  мечты.  Да,  мечты!  Фаминцын  убежден,  что
может  еще  успеть  разгадать  тайну  живой  клетки.  Мозг
его  продолжает  действовать  с  беспощадной  ясностью.
Немного  бы  еще  света.  Света  —  для  продолжения  опы¬
тов.  Он  вдруг  бросает  перо  и  принимается  клясть  бога  —
бессильного  бога,  который  не  может  продлить  ему
жизнь.  А  ему  надо  еще  жить.  Жить,  чтобы  разгадать
тайну  живого...
 Он  умер  8  декабря  1918  года.  День  был  из  самых
коротких  —  меньше  четырех  часов  светлого  времени.

АЛЬФА  И  БЕТА
 В  Казанском  университете  шла  защита  магистерской
диссертации.  Диссертант,  ботаник  Михаил  Семенович
Цвет,  только  что  появившийся  в  Казани,  вызывал  всеоб¬
щее  любопытство.  Действительно,  все  в  нем  было  не¬
обычно:  и  редкая  фамилия,  столь  созвучная  его  ученым
занятиям;  и  то,  что  он  произносил  некоторые  слова  на
французский  лад  (альфа  и  бета);  и  то,  что  добивался
магистерской  степени,  уже  имея  докторскую,  полученную
за  границей;  и  его  манера  держаться  —  приподнятая,  те¬
атральная;  и  поэтическое  восприятие  явлений  природы,
редко  выказываемое  в  среде  ученых.
 Только  человек,  обладающий  воображением  поэта,
мог  начать  свою  диссертацию  («Физико-химическое
строение  хлорофильного  зерна»)  такими  словами:
 «Своеобразный  таинственный  процесс,  происходящий
 162

в  хлорофильном  зерне  под  прибоем  световых  волн,  мо¬
жет  казаться  одним  из  наиболее  доступных  анализу».
 «Под  прибоем  световых  волн»...  Эта  смелая  мета¬
фора  насторожила  аудиторию.  Как  он  поведет  себя
дальше,  этот  диссертант,  столь  эффектно  и  уверенно  на¬
чавший?  Есть  ли  у  него  что-нибудь  за  душой,  кроме  лек¬
торского  дара?  Небось  ниспровергнет  всё  и  вся,  а  потом
пустит  фейерверк—  этакую  сногсшибательную  теорийку,
разом,  видите  ли,  раскрывающую  все  тайны  зеленого
листа?..
 Нет,  погодите.  Он  с  уважением  говорит  о  своих  пред¬
шественниках.  На  пороге  нового  века  (дело  происходит
в  1901  году)  он  пытается  подытожить  результаты  штур¬
ма  хлорофиллового  зерна,  штурма,  длящегося  почти  сто¬
летие.
 —  Исследователю,  как  человеку,  свойственно  оши¬
баться,  —  говорит  Цвет,  —  но  ошибается  он  обыкновен¬
но  в  своих  выводах,  рассуждениях;  ошибки  в  наблюде¬
ниях  встречаются  реже.  Теории  проходят,  факты  оста¬
ются.  Как  ни  незначительны  те  окончательные  выводы,
которые  можно  сделать  из  всех  многочисленных  иссле¬
дований  истекшего  столетия,  старая  литература  вопроса
не  должна  считаться  каким-то  безнадежным  хламом.
 Ну,  а  теперь  послушаем,  каковы  итоги  собственных
исследований  диссертанта.  Цвет  доказывает,  что  хлоро¬
филл  содержит  не  один  зеленый  пигмент,  как  это  обще¬
признано,  а  два.  Он  назвал  их  хлорофиллинами:  хлоро-
филлин  альфа  и  хлорофиллин  бета.  Диссертант  считает,
что  старые  способы  изучения  хлорофилла  непригодны  и
предлагает  новые  методы  исследований...
 В  зале  настороженная  тишина.  Оппоненты  спокойно
перелистывают  напечатанную  в  типографии  диссерта¬
цию.  Автор  посвятил  ее  своему  отцу,  Семену  Николае¬
вичу  Цвету  —  «мыслителю  и  деятелю»...
 Семен  Николаевич  Цвет  был  одним  из  тех  русских
интеллигентов  прошлого  века,  которые  не  могли  ужиться
с  царским  режимом.  Покинув  родину,  Цвет  очутился  в
Северной  Италии.  Здесь,  в  городе  Асти,  невдалеке  от
Турина,  он  женился  на  итальянке  Марии  Дороцца.
В  1872  году  у  них  родился  сын,  которому  дали  русское
имя  Михаил.
 Подробных  сведений  о  семье  Цветов  нет.  Раннее  дет¬
ство  Михаил  Цвет  провел  там,  где  родился.  Осталась
 163

у  него  в  памяти  равнина  Пьемонта  с  ее  виноградниками
и  садами,  с  ее  веселым,  шумливым,  очень  бедным,  но
неунывающим  народом.  И  еще  запечатлелись  снеговые
вершины  Альп,  синеющие  на  горизонте.
 Учиться  его  увезли  в  Швейцарию.  Сначала—частный
коллеж  в  Лозанне,  потом  —  коллеж  и  гимназия  в  Жене¬
ве.  В  1891  году  он  поступил  в  Женевский  университет.
Спустя  два  года,  пройдя  на  физико-математическом  фа¬
культете  общий  курс,  Цвет  выдержал  экзамен  на  сте¬
пень  бакалавра  и  посвятил  себя  биологии,  «в  особенно¬
 сти  ботанике»,  как  он  сам  писал  потом.  Он  прилежно
изучал  также  химию  и  физику.
 Вскоре  ему  была  присуждена  университетская  пре¬
мия  за  работу  по  анатомии  пасленовых  (к  этому  семей¬
ству  принадлежат,  в  числе  других  растений,  дурман,  бе-
ладонна,  белена,  табак,  томат  и  картофель).
 Потом  он  увлекся  хлорофиллом.  И  тут  он  пришел
в  изумление.
 Профессор  на  лекции  объясняет,  как  извлекать  пиг¬
менты  из  листьев.  Вот  послушайте...  Добывают  спирто¬
вую  вытяжку  хлорофилла,  затем  ее  три  часа  кипятят
с  прибавлением  едкого  кали.  (Воистину—средневековая
алхимическая  варка.)  В  результате  хлорофилл  разла¬
гается  на  составные  части  —  зеленый  и  желтый  пигмен¬
ты,  —  каковые  и  можно  подвергнуть  анализу.
 —  Но  что  же  тут  подвергать  анализу?—  недоумевает
Цвет.  —  Искусственные,  не  свойственные  живому  орга¬
 164

низму  продукты?  Ведь  после  такого  жестокого  кипяче¬
ния  не  может  быть  и  речи  о  сохранении  естественных
составных  частей  хлорофильного  зерна!
 Профессор  снисходительно  и  ласково  улыбается:  он
любит  этого  одаренного  студента,  хотя  его  русскую  фа¬
милию  почти  невозможно  выговорить.
 —  Мсье  Т-с-свэтт  ставит  иод  сомнение  общеприня¬
тую  в  современной  науке  методику.  В  таком  случае,  не
может  ли  он  предложить  что-либо  взамен?!
 Мсье  Цвет  смущенно  умолкает.
 В  1896  году  Цвет  закончил  университетский  курс  и,
защитив  диссертацию  («Этюды  по  физиологии  клетки»),
стал  доктором.  В  «Этюдах»  уже  вполне  определились
научные  интересы  Цвета:  центральная  глава  диссерта¬
ции  посвящена  была  хлорофиллу.
 Получив  звание  доктора,  Михаил  Семенович  Цвет
уехал  в  Россию.  Уехал  навсегда.  Это  было  неожиданно¬
стью  для  всех  окружающих  —  для  университетских  его
товарищей,  для  профессоров,  предрекавших  ему  хоро¬
шую  карьеру  в  Женеве,  городе,  взрастившем  столько
выдающихся  ботаников.  Для  всех  это  было  неожиданно¬
стью,  кроме  самого  Цвета.  Россия  и  только  Россия,  хотя
он  лишь  слышал  и  читал  о  ней,  была  его  отечеством.
Научные  работы  он  писал  до  этих  пор  на  французском
языке.  Французская  речь  звучала  вокруг.  Но  думал  он
по-русски.  Впоследствии  Цвет  в  автобиографии  писал:
«В  1896  году  вернулся  в  Россию...»  Вернулся  туда,  где
никогда  не  жил!  И  вряд  ли  это  можно  считать  опиской.
 Отечество  приняло  Цвета  не  очень  ласково.  Немало
обид  перенес  он  в  России  за  свою  недолгую  жизнь,  не¬
мало  невзгод  выпало  на  его  долю.  Но  ни  разу  не  помы¬
слил  он  о  возвращении  в  Женеву  или  в  Лозанну.
 Приехал  в  конце  1896  года  в  Петербург,  Цвет  обосно¬
вался  невдалеке  от  Мариинского  театра,  на  Торговой
улице,  очень  тихой,  вопреки  своему  названию.  Тут  се¬
лился  чиновный  люд,  актеры  победнее,  консерваторские
студенты.
 На  первых  порах  Цвету  повезло.  В  ту  пору  в  Петер¬
бурге  развивал  свою  научно-педагогическую  деятель¬
ность  Петр  Францевич  Лесгафт,  передовой  ученый-демо¬
крат.  Был  он  выдающимся  врачом  анатомом,  педагогом.
Лесгафт  создал  собственную  систему  физического  воспи¬
тания.  Он  основал  Биологическую  лабораторию,  а  затем
 165

женские  курсы,  где  воспитывались  преподавательницы
физической  культуры.
 Цвета  приняли  в  Биологическую  лабораторию  Лес-
гафта  на  должность  научного  работника.  Сверх  того,
Михаил  Семенович  преподавал  на  женских  курсах  бо¬
танику.
 Он  сразу  же  выказал  незаурядный  лекторский  дар.
Правда,  на  первых  порах  случались  у  него  во  время  за¬
нятий  курьезы.  Оторванный  в  течение  многих  лет  от  жи¬
вой  русской  речи,  Цвет  допускал  забавные  оговорки,  по¬
тешавшие  курсисток:  «пластические  пелёнки»  (вместо—
«плёнки»),  «семя  рожи»  (вместо  —  «ржи»).
 Цвет  продолжал  исследовательскую  работу,  начатую
в  Женеве.  Его  теперь  всецело  занимал  хлорофилл.
В  1898  году  в  «Известиях  Санктпетербургской  Биологи¬
ческой  лаборатории»  появилась  первая  научная  работа
Цвета,  написанная  на  русском  языке  —  «Гемоглобин  и
хлорофилл».
 Почему  ботаник  заинтересовался  красящим  вещест¬
вом  крови  —  гемоглобином?
 Еще  в  конце  шестидесятых  годов  Климент  Аркадье¬
вич  Тимирязев  высказал  предположение,  что  пигменты
красящего  вещества  крови  и  зеленых  растений  родствен¬
ны.  Как  раз  в  то  время,  когда  Цвет  приехал  в  Россию,
эта  догадка  подтвердилась.  В  Петербургском  институте
экспериментальной  медицины  работал  в  те  годы  выдаю¬
щийся  биохимик  Марцелл  Ненцкий,  поляк  по  происхо¬
ждению.  Он  и  доказал  химическое  родство  гемоглобина
и  хлорофилла.
 Ненцкому  помогал  молодой  его  соотечественник  хи¬
мик  Леон  Мархлевский,  брат  известного  польского  рево¬
люционера  Юлиана  Мархлевского.  Открытие  Ненцкого
и  Мархлевского  имело  большое  значение  для  науки:  раз
хлорофилл  и  гемоглобин  так  схожи,  то  это  доказывает
единство  всего  живого,  общность  происхождения  расти¬
тельного  и  животного  царства.
 Понятно,  что  Цвет,  пристально  и  всесторонне  изучав¬
ший  хлорофилл,  проявил  интерес  и  к  его  связям  с  гемо¬
глобином.
 Казалось,  все  благоприятствует  молодому  ученому,
обретшему  родину.  Он  познакомился  с  крупнейшими
русскими  ботаниками  и  хорошо  был  ими  принят.  Глава
петербургской  школы  физиологов  растений  академик
 166

Андрей  Сергеевич  Фаминцын  разрешил  Цвету  работать
в  своей  лаборатории.  Это  была  самая  большая  подмога,
какую  Цвет  мог  получить  как  ботаник.  Лаборатория
Фаминцына,  созданная  им  после  многолетних  хлопот  на
средства  Академии  наук,  пользовалась  известностью  во
всей  Европе.  Западноевропейские  молодые  ботаники
считали  за  честь  поработать  у  Фаминцына.
 Цвет  проделал  в  лаборатории  Фаминцына  все  на¬
иболее  сложные  опыты  для  своего  труда  —  «Физико-хи¬
мическое  строение  хлорофильного  зерна»,  который  потом
стал  его  магистерской  диссертацией.
 Михаил  Семенович  вошел  в  научный  кружок  «Ма¬
леньких  ботаников»,  существовавший  в  ту  пору  в  Петер¬
бурге.  Участники  этого  кружка  собирались  у  кого-либо
на  квартире  и  вели  жаркие  споры.  Среди  «маленьких
ботаников»  были  крупные  ученые,  и  общение  с  ними
оказалось  для  Цвета  весьма  благотворным.
 По  рекомендации  трех  «маленьких  ботаников»—  ака¬
демика  Воронина,  Бородина  и  Ивановского  —  Цвет  в
1900  году  был  принят  в  члены  Петербургского  общества
естествоиспытателей.
 Все  шло  как  будто  хорошо.  Однако  в  лаборатории
Лесгафта  и  на  его  курсах  Цвету  становилось  все  более
тесно.  Ботаника  ведь  тут  не  была  и  не  могла  быть  на
первом  плане.  Честолюбивый,  с  большими  замыслами,
Цвет  жаждал  простора  для  их  выполнения.  Но  ни  в  од¬
ном  государственном  учебном  или  исследовательском
учреждении  Российской  империи  он  не  мог  получить
штатного  места.  На  курсы  Лесгафта  он  попал  лишь  по¬
тому,  что  они  были  частными.  В  своей  отчизне  Цвет,  по
закону,  был  среди  ученых  как  бы  никто!  В  России  не
признавали  ни  дипломов,  ни  ученых  степеней,  получен¬
ных  за  границей.  Основания  для  этого  имелись:  в  Рос¬
сии  к  соискателям  ученых  степеней  предъявляли  куда
более  суровые  требования,  чем  в  Западной  Европе.
 Конечно,  Цвет  все  это  знал,  когда  собирался  навсегда
покинуть  милую,  уютную  Женеву.  Но  есть  ли  на  свете
сила,  способная  удержать  человека,  рвущегося  на  Ро¬
дину!  Цвет  уверен  был  в  себе,  в  своих  знаниях  и  способ¬
ностях,  уверен  был,  что  и  в  Петербурге  сумеет  получить
весьма  скоро  докторскую  степень.  Неужели  не  сделают
для  него  исключения?!  Да  и  не  хотелось  много  об  эгом
раздумывать  перед  первой  встречей  с  Родиной.
 167

Вышло  все  куда  сложнее,  чем  представлялось.  Цвет
попал  в  заколдованный  круг.  Чтобы  получить  в  России
степень  доктора,  надо  быть  магистром;  стать  магистром
можно,  лишь  имея  звание  кандидата  наук  либо  диплом
первой  степени  об  окончании  русского  университета.  Что
же,  надо  сдать  экстерном  за  университет,  а  потом
пройти  остальные  ступени  на  пути  к  докторскому  зва¬
нию.  Но  для  того,  чтобы  тебя  допустили  сдавать  за  уни¬
верситет,  ты  должен  иметь  аттестат  зрелости  русской
средней  школы.  Неужели  начинать  с  гимназического
курса?!  Круг  замыкается.
 В  Петербурге  никто  так  и  не  помог  Цвету  вырваться
из  этого  круга.  В  столице  Российской  империи  бюрокра¬
тическая  машина  министерства  просвещения  действо¬
вала  исправно.  А  машина  не  отличает  таланта  от  по¬
средственности  и  потому  не  может  делать  исключений.
Впрочем,  может!  ..  Но  для  этого  нужен  не  талант,  а  вы¬
сокий  покровитель.  Такого  у  Цвета  не  нашлось  —  «ма¬
ленькие  ботаники»  ведь  были  только  учеными,  Воро¬
нин  —  тот  даже  ни  одной  лекции  не  прочел  за  плату,  а
работал  только  у  себя  дома.  Да  обыкновенно  талант  не
ищет  покровительства.
 Одно  время  возникла  у  Цвета  надежда,  что  ему
удастся  получить  разрешение  сдавать  экстерном  прямо
за  университетский  курс.  Но  тут  на  его  пути  встала
грозная  фигура  экзаменатора  Гоби.  Профессор  Петер¬
бургского  университета  Христофор  Яковлевич  Гоби  был
весьма  знающим  ботаником  и  до  крайности  скучным
лектором.  Студенты  сложили  про  него  поговорку:  «От
Невы  до  Оби  нет  скучнее  Гоби».  Как  экзаменатор,  Хри¬
стофор  Яковлевич  известен  был,  пожалуй,  и  за  Обью.
Даже  коллеги  Гоби  считали,  что  он  предъявляет  «завы¬
шенные  требования».  Студенты  же  трепетали:  Гоби  «ре¬
зал»  всех  подряд.  Питомцу  Женевского  университета,
конечно,  не  следовало  попадать  к  такому  экзаменатору.
И  Цвет  к  Гоби  не  пошел.
 Цвет  решил  попытать  счастья  в  другом  городе.  Он
написал  в  Юрьевский  (ныне  Тартуский)  университет:  не
разрешат  ли  ему,  имеющему  степень  доктора  Женев¬
ского  университета,  держать  в  Юрьеве  прямо  на  маги¬
стра.  Последовал  отказ.  Еще  хлопоты,  прошения.  Нако¬
нец  в  Казани  удалось  получить  разрешение  на  защиту
магистерской  диссертации...
 168

Взволнованно  вытирая  шею  платком,  Михаил  Семе¬
нович  под  аплодисменты  сходит  с  трибуны.  Ему  прису¬
ждают  ученую  степень  магистра  ботаники.  Метод,  пред¬
ложенный  им  для  изучения  хлорофилла,  еще  в  зачатке,
но  Цвет  уже  показал  себя  думающим,  ищущим  новые
пути  исследователем.
 А  новоиспеченный  магистр,  возвратись  после  защиты
в  меблированные  комнаты,  сняв  парадный  черный  сюр¬
тук  и  белоснежный  пластрон,  предается  невеселым  мы¬
слям.  Пять  лет  понадобилось  ему,  чтобы  добиться  права
защищать  на  магистра!  И  ведь  это  —  пустая  формаль¬
ность.  Но  и  выполнив  ее,  он  не  знает,  что  ему  делать
дальше.  В  Петербург  возвращаться  не  для  чего,  там  по¬
лучить  место  трудно,  даже  имея  степень.  Здесь,  в  Ка¬
зани,  где  его  так  хорошо  приняли,  тоже  вакансий  нет.
 Велика,  необозрима  Российская  империя,  но  как
тесно,  неуютно  в  ней  человеку,  не  обладающему  ничем,
кроме  таланта!
 Что  же,  попробуем  еще  запросить  Варшаву,  решает
Михаил  Семенович.  И  вдруг  —  оттуда  ответ:  господина
Цвета  приглашают  на  службу.
 Наконец-то!  Цвет  немедля  покидает  Казань,  чтобы
скорее  занять  предложенную  ему  должность  сверхштат¬
ного  лаборанта  при  кафедре  анатомии  и  физиологии
растений  императорского  Варшавского  университета.
И  на  том  спасибо.
 «В  каковой  должности  и  состоял  в  течение  шести
лет»,  —  писал  впоследствии  Михаил  Семенович.
 За  шесть  этих  лет  он  опубликовал  десятка  полтора
статей,  посвященных  преимущественно  хлорофиллу;
трижды  побывал  в  научных  командировках  за  границей;
прочел  сотни  лекций  по  физиологии  растений  и  в  уни¬
верситете  и  в  Варшавской  школе  садоводства.  Яркий  его
талант  исследователя  и  педагога  раскрывался  все  боль¬
ше.  Но  он  оставался  все  в  той  же  заштатной  должности
лаборанта.
 Среди  научных  работ  Цвета,  опубликованных  в  тот
период,  были  три  статьи  (одна  из  них  вышла  в  1903  году
и  две  в  1906  году),  в  которых  Михаил  Семенович  впер¬
вые  обстоятельно  изложил  и  обосновал  многочислен¬
ными  опытами  еще  прежде  найденный  им  метод  иссле¬
дования  хлорофилла.  Статьи  носят  длинные  сложные
названия,  отпугивающие  непосвященных.  На  самом  же
 169

деле  речь  в  них  идет  о  вещах,  доступных  пониманию
каждого.
 В  названиях  всех  трех  статей  повторяется  термин
«адсорбция»,  «адсорбционный  анализ».
 Адсорбция  (от  латинского  «зогЬеге»  —  «глотать»)  —
это  поверхностное  поглощение;  это  сгущение  на  поверх¬
ности  какого-нибудь  тела  газов,  паров,  жидкостей  либо
веществ,  растворенных  в  жидкости.  Свойства  адсорбции
используются  для  разнообразных  нужд.  Знакомый  всем
пример  —  противогаз,  в  котором  отравляющие  вещества
адсорбируются  углем.
 Михаил  Семенович  Цвет  с  замечательным  искусством
воспользовался  адсорбцией  для  разделения  хлорофилла
на  отдельные  пигменты,  из  которых  он  состоит...
 Открытия  совершаются  иногда  под  влиянием  какого-
нибудь  внешнего  или  внутреннего  толчка.  Бессонная
ночь  —  и  мир,  изумленный,  повержен!
 У  Цвета  все  было  не  так.  Никакой  эврики,  никаких
озарений,  молнии  подобных.  Нарождался  новый  век,  и
с  ним  вместе  нарождались  новые  способы  разгадки  тайн
природы,  требующие  гигантской  черновой  работы.  Ушла
ли  поэзия  из  лаборатории  ученого?  Нет.  Озарение  «раз¬
дробилось»  на  мельчайшие  частицы.  Какой  открыватель
упомнит,  сколько  внезапных,  пусть  маленьких,  догадок
вспыхнуло  в  его  голове  за  те  годы,  пока  подготавлива¬
лось  его  неброское,  негромкое  открытие!?
 Открытие  Цвета  никого  не  потрясло.  Поначалу  ра¬
боты  внештатного  лаборанта  императорского  Варшав¬
ского  университета  и  не  заметили.  Заметив,  не  при¬
знали.  И  только  через  многие  годы  приняли  метод
Цвета  на  оснащение  во  всем  мире  —  в  лабораториях,
а  затем  и  на  заводах.  Это  рабочее  оружие.  Им  пользу¬
ются  каждодневно  и  о  нем  не  кричат,  не  рассказывают
широкой  публике.  Лишь  полки  специальных  книг,  по¬
священных  методу  Цвета,  свидетельствуют  о  том,  что
варшавский  лаборант  дал  в  руки  ученым  XX  столетия
великолепное  орудие...
 Цвет  разрабатывал  свой  метод  многие  годы  —  в  Пе¬
тербурге,  в  Варшаве.  Он  перепробовал  в  качестве  адсор¬
бента  (поглотителя)  более  сотни  веществ:  простые  тела,
окиси;  кислоты,  соли,  углеводы,  алкалоиды.  С  каждым
веществом  —  хлопотливые  опыты.  На  свои  скромные
средства  он  выписывал  препараты  из  Германии,  выиски¬
 170

вал  их  и  в  варшавских  аптеках.  И  в  итоге  дознался,  что
для  его  целей  наиболее  пригодны  мел  и  сахарная  пудра.
 Очередной  опыт...
 Михаил  Семенович  извлекает  из  листьев  подорож¬
ника  зеленое  начало,  пользуясь  для  этого  легким  бензи¬
ном  (его  именуют  в  лабораториях  петролейным  эфи¬
ром),  к  которому  примешан  спирт.
 Теперь  —  самое  трудное.  Темно-зеленая  хлорофилло¬
вая  вытяжка  кажется  на  вид  совершенно  однородной,  но
Михаил  Семенович  знает,  что  она  состоит  из  разноцвет¬
ных  пигментов.  Их  и  надо  разделить.  Не  кипячением
с  едким  кали,  как  учили  его  в  Женеве,  а  простейшим
физическим  путем,  следуя  самой  природе.
 У  Михаила  Семеновича  под  рукой  —  стеклянная  труб¬
ка,  плотно  набитая  хорошо  измельченным  мелом.  Цвет
через  воронку  льет  в  трубку  хлорофилловый  экстракт.
И  тут  происходит  нечто  удивительное:  медленно  опу¬
скаясь  вниз  по  столбику  мела,  темно-зеленый  раствор
хлорофилла  окрашивает  белоснежный  порошок  в  разные
цвета.  Постепенно  меловой  столбик  опоясывается  цвет¬
ными  кольцами:  наверху  —  бледно-желтое,  пониже  —  зе¬
леное,  потом  сине-зеленое;  еще  ниже  —  три  желто-оран¬
жевых  кольца.
 Пигменты,  из  которых  состоит  хлорофилл,  подобно
световым  лучам  в  спектре,  отлагаются  каждый  на  своем
месте.  И  происходит  это  потому,  что  пигменты  продвига¬
ются  вниз  по  меловому  столбику  с  различной  ско¬
ростью  —  адсорбент  поглощает  их  не  с  одинаковой  жад¬
ностью.
 Пучок  света,  разделенный  призмой  на  составные
части,  может  быть  запечатлен  на  спектрограмме.  Перед
Цветом  в  стеклянной  трубке  —  добытая  им  первая  в  мире
хроматограмма  («хрома»  —  по-гречески  —  «цвет»,  «грам¬
ма»—  «запись»).  Он  читает  ее:  сине-зеленое  кольцо  —
хлорофиллин  альфа;  изумрудное  —  хлорофиллин  бета;
желтые  и  оранжевые  кольца  —  каротиноиды.
 Цвет  осторожно  выталкивает  из  трубочки  на  стекло
столбик  мела  и  отделяет  ножом  одно  от  другого  цветные
кольца.  Потом  из  каждого  кольца  с  помощью  раствори¬
теля  он  вымывает  поглощенный  мелом  пигмент  —  зеле¬
ный,  сине-зеленый,  желтый,  оранжевый.  Михаил  Семе¬
нович  убежден,  что  каждый  пигмент  чист  и  выделен  из
растительной  клетки  в  неизмененном  виде.  Теперь  можно
 171

исследовать  любой
из  пигментов  хлоро¬
филла,  будучи  уве¬
ренным,  что  имеешь
дело  с  естественным
продуктом.
 Почти  сорок  лет
спустя  два  немец¬
ких  исследователя,
посвятившие  откры¬
тию  Цвета  целую
монографию,  писали:
 «Отделить  компоненты  сложной  смеси  один  от  дру¬
гого  с  помощью  ножа!  Да  это  и  во  сне  не  снилось  ни  од¬
ному  химику-аналитику.  И  это  удалось  сделать  Цвету!..»
 Но  вернемся  к  тем  временам,  когда  адсорбционный
хроматографический  метод  (или  просто  —  хроматогра¬
фический  анализ)  только  нарождался.
 Цвет  не  мог  пожаловаться  на  то,  что  его  работы  во¬
все  замалчиваются.  Статьи  его  довольно  охотно  печатали
в  иностранных 	журналах, 	главным  образом  немецких.
 Но 	ученые, 	за 	немногими 	исключениями,  оставались  в
 ту  пору  безучастными  к  его  открытию.  Он  был  одинок.
 Весною  1903  года  Цвет  выступил  с  подробным  сооб¬
щением  о  своем  открытии  на  заседании  Варшавского
общества  естествоиспытателей.  Сообщение  лаборанта
встретили  с  холодком.  Но  нападок  не  было.
 Вскоре  после  того  Ново-Александровский  институт
сельского  хозяйства  и  лесоводства,  подчиненный  Вар¬
шавскому  учебному  округу,  объявил  конкурс  для  заме¬
щения  должности  заведующего  кафедрой  физиологии
растений.
 Цвет  решил  принять  участие  в  конкурсе  и...  прова¬
лился:  по  количеству  полученных  голосов  он  из  числа
пяти  кандидатов  оказался  вторым.
 Немалую  роль  в  этом  провале,  видимо,  сыграл  офи¬
циальный  письменный  отзыв  профессора  В.  К.  Залесского
о  научной  работе  Цвета.  Этот  любопытный  отзыв,  со¬
ставленный  по  принципу  —  все  наоборот!  —  хранится  и
доныне  в  архиве  Министерства  просвещения  Российской
империи.
 Залесский  писал:  «Господин  Цвет  по  значению  уче¬
ных  трудов  значительно  уступает  остальным  кандидатам
 172

на  данную  кафедру.  Г.  Цвет  не  вполне  еще  овладел  мето¬
дами  опытных  наук,  требующих  применения  строгих
приемов  исследования,  а  также  точности  и  осторожности
в  выводах,  так  как  без  критического  отношения  к  фак¬
там  высказывает  голословные  положения  и  поспешные
заключения».  Наконец,  чтобы  уж  совсем  добить  неугод¬
ного  ему  претендента  на  кафедру,  Залесский  в  конце
ссылается  на  авторитет  некоего  немецкого  ученого,  кото¬
рый  нашел,  что  метод,  избранный  Цветом,  пригоден  ско¬
рее  для  рубки  дров,  нежели  для  точных  исследований!
 По  всей  вероятности,  ни  профессор  Залесский,  ни  его
немецкий  единомышленник  не  питали  никакой  личной
вражды  к  Цвету  —  он  ничем  их  не  задел.  Почему  же
они  с  таким  высокомерным  пренебрежением  отзывались
о  нем?  Ведь  скромный  варшавский  лаборант  в  то  время
был  уже  автором  двадцати  семи  научных  трудов,  опуб¬
ликованных  в  солиднейших  европейских  изданиях.
И  главное  в  трудах  Цвета  —  поиски  наиболее  надежного,
простейшего  метода  исследования  веществ;  незадолго  до
того  как  Залесский  сел  писать  свой  отзыв,  Цвету  уда¬
лось  осуществить  заветную  мечту  химиков  —  он  разделил
сложную  смесь  —  хлорофилл  —  на  ее  составные  части
до  анализа.  Нечего  сказать,  хороша  рубка  дров!..
 Дело  все  в  том,  что  не  только  Залесский  и  его  кол¬
лега  относились  с  недоверием  к  открытию  Цвета.  И  позд¬
нее,  когда  число  его  работ  перевалило  за  шестьдесят,
некоторые  выдающиеся  исследователи,  пользующиеся
доныне  мировой  известностью,  отрицали  заслуги  Цвета
перед  наукой.  Но  вряд  ли  можно  считать  это  историче¬
ской  случайностью,  как  многим  представляется.
 Лишь  спустя  четыре  года  после  неудачи  на  конкурсе,
в  1907  году,  Цвету  удалось  получить  кафедру  ботаники
и  агрономии  в  ветеринарном  институте.  Еще  через  год
его  избрали  профессором  ботаники  и  микробиологии
Варшавского  политехнического  института.
 Время  иногда  старательно  стирает  со  страниц  исто¬
рии  ближайшие  события,  оставляя  освещенными  факты
далекого  прошлого.  О  Цвете,  почти  современнике  нашем,
мы  знаем  немногим  больше,  чем  об  эллине  Феофрасте.
 Архив  Михаила  Семеновича  пропал.  Если  отыщут¬
ся  в  многострадальной  Варшаве,  разрушенной  гитле¬
ровцами  и  отстроенной  заново,  какие-нибудь  доку¬
менты,  связанные  с  личной  жизнью  Цвета,  то  это  будет
 173

счастливой  случайностью.  Не  осталось  близких  ему  лю¬
дей,  которые  могли  бы  о  нем  порассказать.  Даже  пря¬
мых  учеников  у  Цвета  не  было.  Судьба  бросала  его  из
города  в  город,  из  одного  учебного  заведения  в  другое.
А  на  создание  школы  ученый  тратит  десятки  лет.
И  лишь  опубликованные  Цветом  работы  свидетель¬
ствуют  о  неустанном  напряженном  труде  ученого,  кото¬
рый  продолжал  развивать  и  совершенствовать  открытый
им  хроматографический  анализ.
 В  начале  1910  года  вышел  в  свет  отдельной  книгой
самый  крупный  по  значению  и  по  размеру  труд  Цвета:
«Хромофиллы  в  растительном  и  животном  мире».
 Цвет  представил  свою  книгу  на  соискание  ученой  сте¬
пени  доктора  ботаники.  Защита  состоялась  осенью
1910  года  в  Варшавском  университете.  И  вот  он  —  док¬
тор  ботаники.  Второй  раз  доктор.  Он  говорит  об  этом
с  легкой  иронией,  как  тогда  в  Казани,  после  защиты
магистерской.  Это  формальность.  Ее  нужно  выполнить,
иначе  трудно  —  ох,  как  трудно!  —  работать  в  стране,  где
господствуют  чинопочитание  и  протекция.
 Долгим  оказался  путь  от  женевской  докторской  дис¬
сертации  до  варшавской:  пятнадцать  лет.  Годы  эти  не
пропали  даром,  Цвет  ведь  трудился  для  науки,  а  не  для
получения  степени.  И  работа  его,  представленная  на  со¬
искание  докторской,  оказалась  первоклассной.  Это  по¬
няли  и  многие  современники  Цвета.  В  1911  году  Россий¬
ская  Академия  наук  присудила  доктору  Цвету  за  его
«хромофиллов»  Большую  премию.
 Но  и  после  такого  признания  хроматографический
анализ  почти  никем  не  применялся  еще  долгих  двадцать
лет...
 Разразилась  первая  мировая  война.  Не  бывало  еще
таких  войн,  которые  бы  способствовали  развитию  науки,
хотя  и  находятся  служители  милитаризма,  пытающиеся
убеждать  нас  в  обратном.
 Война,  в  сущности,  положила  конец  научному  твор¬
честву  Михаила  Семеновича  Цвета.  Последняя  из  опуб¬
ликованных  им  работ  (шестьдесят  вторая  по  счету)  по¬
мечена  1914  годом.
 В  1915  году,  когда  дивизии  кайзера  Вильгельма  втор¬
глись  в  Польшу,  варшавский  Политехнический  институт
спешно  был  эвакуирован  в  Нижний  Новгород.  Тесное,
неудобное  помещение,  которое  дали  институту,  мало  го¬
 174

дилось  для  чтения  лекций  и  уж  совсем  не  подходило  для
развертывания  лабораторий.  Цвету  же,  в  сущности,  и
развертывать  было  нечего.  Хрупкий,  слабого  здоровья,
одинокий,  он  почти  ничего  не  успел  взять  с  собой  при
спешном  отъезде  из  Варшавы.  Погибли  дорогие  при¬
боры,  реактивы,  драгоценные  записи.  Погибли  и  все
личные  его  вещи,  а  главное  —  библиотека,  которую  он
любовно  собирал  со  студенческих  лет.
 Три  года  пробыл  он  в  Нижнем  Новгороде.  Об  этих
годах  нам  почти  ничего  не  известно.  Вероятно,  он  имел
возможность  лишь  кое-как  вести  занятия  со  студентами.
 Грянула  освежающая  гроза  Великой  Октябрьской
социалистической  революции.  Цвет  не  последовал  при¬
меру  тех,  кто,  испугавшись  этой  грозы,  перебежал  в  стан
белых.
 В  1918  году  его  избрали  профессором  Юрьевского
университета,  эвакуированного  в  годы  войны,  когда  нем¬
цы  угрожали  Прибалтике,  из  Эстонии  в  Воронеж.
 Переехав  из  Нижнего  Новгорода  в  Воронеж,  Михаил
Семенович  надеялся  возобновить  здесь  свои  исследова¬
ния.  Но  летом  1919  года,  на  сорок  седьмом  году  жизни,
его  настигла  смерть...
 Прошло  больше  десяти  лет.  Труды  Цвета  и  самое  его
имя  стали  забываться.  Жил-был  профессор,  каких  ты¬
сячи  по  белу  свету...
 В  1931  году  немецкие  исследователи  Кун,  Ледерер  и
Винтерштейн,  длительное  время  изучавшие  каротиноиды,
достигли,  наконец,  успеха  —  выделили  эти  пигменты
в  чистом  виде  и  установили  их  химическую  природу.
Каротиноидами  тогда  интересовались  да  и  сейчас  про¬
должают  интересоваться  во  всем  мире.  Эти  желтые  и
оранжевые  пигменты,  широко  распространенные  в  расти¬
тельном  и  животном  мире  (много  каротина  в  моркови,
а  кожура  спелых  плодов  испанского  перца  содержит  до
ста  каротиноидов),  служат  источником  витамина  «А»  и,
кроме  того,  выполняют  в  организме  роль  гормонов.
 Понятно,  что  работа  трех  немцев,  решивших  чрезвы¬
чайно  трудную  задачу,  привлекла  к  себе  внимание.  В  та¬
ких  случаях  специалистов  прежде  всего  интересует,  как
решена  задача.  Оказывается,  с  помощью  цветовской  ад¬
сорбционной  стеклянной  трубки!  Тут  оправдал  себя  не
только  самый  метод  Цвета.  Оправдалось  и  предсказание
Михаила  Семеновича  относительно  каротинов.  Цвет
 175

считал,  что  каротины  зеленого  листа  —  это  скорее  всего
не  индивидуальное  химическое  вещество,  а  смесь.  Дока¬
зать  это  предположение  он  сам  не  успел.
 Спустя  несколько  лет  после  опубликования  работы
немцев  один  японский  ученый  выделил  из  пяти  тысяч
литров  мочи  3,8  миллиграмма  уроптерина  —  сложного,
богатого  азотом  соединения,  играющего  важную  роль
в  организме;  а  группа  немецких  химиков  добыла  не¬
сколько  миллиграммов  подобного  же  соединения  —  эри-
троптерина,  —  растворив  и  переработав  крылышки  мил¬
лиона  бабочек  одного  вида.
 В  этих  случаях  исследователи  имели  дело  с  ничтожно
малыми  количествами  вещества;  и  во  всех  случаях  успех
был  достигнут  только  благодаря  применению  адсорбци¬
онного  хроматографического  метода.  Ведь  можно  пред¬
ставить,  сколько  времени  понадобилось  бы  японскому
ученому,  чтобы  выпарить  пять  тысяч  литров  жидкости.
Да  пришлось  бы  выпаривать  при  невысокой  температуре,
так  как  иначе  добываемое  из  жидкости  вещество  может
измениться.
 О  Цвете  и  его  методе  заговорили  во  многих  странах.
Биологи,  физики,  химики,  особенно  же  представители
новых  наук,  возникавших  на  стыках  между  науками
старыми,  произносили  его  имя  все  чаще  и  с  каким-то
бережным,  почтительным  изумлением.  К  началу  сороко¬
вых  годов  число  опубликованных  научных  статей,  по¬
священных  хроматографии,  перевалило  за  семьсот.
К  шестидесятым  годам  таких  работ  уже  были  тысячи.
 Происходило  воскрешение  профессора  Цвета  из  не¬
бытия.  Без  бога,  без  церкви,  без  чудес.  Воскрешение,
даруемое  не  святому,  не  постнику,  а  огромному  таланту.
 В  научных  журналах  и  монографиях,  посвященных
хроматографическому  анализу,  замелькал  портрет:
худое  лицо;  напряженный  взгляд;  прямые  усы,  остроко¬
нечная  бородка;  волнистая  шевелюра...
 Кто  же  он?  Ботаник?  Несомненно.  И  ботаник  выдаю¬
щийся,  сумевший  первым  в  мировой  науке  получить  оба
хлорофилла  в  чистом  виде.
 Но  вот  мы  открываем  сборник,  посвященный  выдаю¬
щимся  русским  химикам  и  находим  в  нем  очерк  о  Цвете;
вот  статья  о  нем  в  специальном  химическом  журнале,
еще  одна  —  в  книге,  посвященной  химии  нефти  и  ее  пере¬
работке.  ..  Значит,  он  и  химик?
 176

Многим,  очень  многим  пригодилась  хроматография:
и  ученым  разных  специальностей,  и  инженерам,  и  агро¬
номам.  Из  лабораторий  метод  Цвета  стал  проникать  на
заводы,  на  фабрики,  где  производят  пищевые  продукты,
лекарства  и  витамины.  Витамин  Е  удалось  выделить  из
растений  только  с  помощью  хроматографии.
 Оружие,  вложенное  Цветом  в  руки  исследователя,—
остро,  тонко,  надежно.  В  живой  клетке  биологи  с  по¬
мощью  хроматографии  обнаружили  такие  процессы,
о  которых  раньше  и  не  подозревали.  Хроматография  по¬
зволяет  выделить  из  сильно  разбавленных  растворов
редкие  металлы,  опреснять  воду,  выделять  в  чистом,  не¬
нарушенном  виде  гормоны.  Когда  добывают  из  плесени
пенициллин,  то  на  одном  из  этапов  этого  сложного  про¬
изводства  обязательно  применяют  хроматографию,  ко¬
торая  позволяет  не  только  очищать  и  разделять  веще¬
ства,  но  и  контролировать  их  качество.
 Цвет,  почти  всю  свою  сознательную  жизнь  посвятив¬
ший  хлорофиллу,  изучал  только  окрашенные  вещества,
входящие  в  состав  хлорофиллового  зерна.  Потому  он  и
назвал  открытый  им  метод  хроматографическим.  Но
Михаил  Семенович  сам  писал,  что  с  помощью  хромато¬
графии  можно  разделять  также  бесцветные,  неокрашен¬
ные  смеси.  И  это  подтвердилось.
 В  сороковые  годы  ученым  удалось  значительно  усо¬
вершенствовать  открытие  Цвета.  Вместо  порошкообраз¬
ного  адсорбента  (мел,  сахарная  пудра,  тальк)  во  многих
случаях  стали  применять  листок  фильтровальной  бумаги.
Так  родилась  хроматография  на  бумаге,  позволяющая
делать  точнейшие  анализы  самыми  простыми  средствами.
 На  полоску  фильтровальной  бумаги  наносят  каплю
раствора,  содержащего  смесь  веществ,  которые  хотят
разделить.  Затем,  высушив  пятно  от  капли,  бумагу  опу¬
скают  в  растворитель.  Он  подбирается  с  таким  расчетом,
чтобы  вещества,  содержащиеся  в  капле  раствора,  на  бу¬
маге  растворялись  с  разной  скоростью.  Двигаясь  по
бумаге,  растворитель  увлекает  за  собой  составные  части
смеси,  и  они  оседают  на  листке  в  разных  местах.  Теперь
остается  только  проявить  хроматограмму,  то  есть  обра¬
ботать  листок  бумаги  химикалиями,  дающими  во  взаимо¬
действии  с  разными  веществами  разные  цветные  реак¬
ции.  Листок  расцвечивается  —  каждая  составная  часть
смеси  как  бы  расписывается  на  нем...
 177

Сотни  ученых  заняты  сейчас  во  всем  мире  изучением
белковой  молекулы.  И  все  они  с  уважением  произносят
имя  скромного  русского  ботаника  Цвета,  ибо  успехи  в
раскрытии  тайны  белка  достигнуты  в  значительной  мере
благодаря  хроматографическому  анализу.  Исследуя  стро¬
ение  молекулы,  ученые  имеют  дело  с  ничтожно  малыми
количествами  вещества.  А  хроматография  на  бумаге  по¬
зволяет  анализировать  миллионную  долю  грамма.  На
листке  бумаги,  заявляет  один  крупный  американский
ученый,  можно  разделить  40  различных  пептидов  —  слож¬
ных  органических  веществ,  входящих  в  состав  белка...
 Становится  ясным,  почему  адсорбционный  хромато¬
графический  анализ  Цвета  оставался  в  забвении  не¬
сколько  десятилетий.  Просто  наука  начала  XX  столетия
не  испытывала  острой  нужды  в  таком  тончайшем  фи¬
зико-химическом  методе  исследования,  каким  является
хроматография.  Химики  привыкли  воздействовать  на
вещества  огнем  и  высоким  давлением,  щелочами  и  кис¬
лотами.  До  поры  до  времени  науку  еще  устраивали
такие  методы.  Потому  и  пренебрегали  хроматографией.
Знакомясь  с  этим  методом  поверхностно,  не  вникая,
отделывались  общими  фразами:
 —  Это  примитив.  Это  слишком  просто,  чтобы  быть
надежным.
 Цвет,  сам  того,  быть  может,  не  подозревая,  работал
про  запас.  Когда  в  тридцатые  годы  науке,  все  глубже
вторгавшейся  в  недра  вещества,  до  зарезу  понадобились
новые,  более  тонкие  методы  исследования,  то  в  архивах
быстро  отыскалась  заготовленная  впрок  хроматография.
 В  1946  году  десятки  советских  ученых,  занятых  раз¬
гадкой  тайны  зеленого  листа,  съехались  в  Москву  на
Первую  всесоюзную  конференцию  по  фотосинтезу.  От¬
крывал  конференцию  президент  Академии  наук  СССР  —
Сергей  Иванович  Вавилов.  Он  сказал:
 —  Фотосинтез  уже  давно  щедро  одарил  и  физику  и
химию  замечательным  хроматографическим  методом  Ми¬
хаила  Семеновича  Цвета.  Но  мы  надеемся,  что  этим
дело  не  ограничится.  За  последние  годы  все  яснее  стано¬
вится,  что  в  природе  в  результате  необычайно  длитель¬
ного  эволюционного  процесса  возникали  формы  и  при¬
способления,  намного  превосходящие...  искусство  и
знания  физика  и  химика...  Поэтому  к  сложным  биоло¬
гическим  явлениям  и  процессам  полезно  внимательно
 178

присматриваться  не  только  биологам,  но  в  равной  мере
физикам  и  химикам.
 Да,  метод  Цвета  подсмотрен  у  природы,  хотя  прямо
и  не  копирует  ее.  И  когда  ученые  разгадают  все  загадки,
которые  загадывает  им  зеленый  лист,  то  наука  и  тех¬
ника  получат  новые  —  бесшумные,  бездымные,  «холод¬
ные»—  методы  исследования  и  преобразования  веществ.
Ведь  лист  при  комнатной  температуре  легко  и  бесшумно
преобразует  на  свету  углекислый  газ  и  воду  в  сахар.
Современная  химия  на  подобную  реакцию  должна  по¬
тратить  громадные  средства  и  усилия.
 Великий  русский  физиолог  Иван  Петрович  Павлов
сказал  однажды,  что  наука  движется  толчками,  в  зави¬
симости  от  успехов  методики.  Один  из  таких  толчков
дал  многим  наукам  русский  ботаник  Михаил  Семенович
Цвет.  Не  его  вина,  что  толчок  вышел  замедленным.

А  и  Б
 Темной  мартовской  ночью  1938  года  старый  человек,
перейдя  тайком  швейцарскую  границу,  покинул  свою
родину  —  Германию.  Он  поселился  у  самого  рубежа,
близ  Базеля,  и,  приобретя  кое-какие  приборы,  занялся
опытами.
 Старик,  бежавший  на  шестьдесят  седьмом  году  жиз¬
ни  из  коричневой,  гитлеровской,  Германии,  был  нобелев¬
ским  лауреатом.  Его  знал  весь  мир.  И  вскоре  к  беглецу
явился  с  деловым  предложением  деловой  американец.
Не  пожелает  ли  глубокоуважаемый  профессор  переехать
в  Соединенные  Штаты,  где  ему  предлагают,  на  самых  вы¬
годных  условиях,  работу  в  промышленности?..  Помимо
полного  материального  благополучия,  профессору  обес-
 180

печена  в  Америке  и  безопасность.  Здесь  же,  у  самой  гра¬
ницы,  где  шныряют  агенты  гестапо...
 Старик  вежливо,  но  твердо  отказался  покинуть  Ба¬
зель.  Быть  может,  ему  припомнилась  судьба  его  отца,
пытавшегося  поискать  счастья  за  океаном?  Быть  может,
не  хотелось  расставаться  с  тихим  уголком,  где  все  напо¬
минало  родину  —  и  немецкая  речь,  и  Рейн  с  его  живо¬
писными  берегами?  Быть  может,  мышечные  ферменты,
которыми  он  занялся  здесь,  интересовали  его  гораздо
больше,  чем  тонкости  технологии  на  химических  заводах
Америки?..
 Безопасность?  Но  разве  он  покинул  Германию  из
чувства  самосохранения?  Нацисты,  учинив  погром  в  его
«неарийской»  квартире,  разокрав  все  его  ценности,  спо¬
хватились:  ведь  Рихард  Вильштеттер  нужен  им!  Он  не
поэт,  не  философ,  не  историк,  не  адвокат  —  этих  надо
уничтожать.  Он  химик,  да  какой  еще  химик!  Они  при¬
шли  с  извинениями,  обещали  вернуть  украденные  кар¬
тины  и  вещи,  только  бы  он  согласился  сотрудничать  с  их
фюрером  и  с  их  химическим  концерном.
 Работай  на  войну  —  и  тебе  дадут  нарукавную  по¬
вязку,  которая  защитит  тебя  от  любого  изувера,  хоть  ты
и  еврей...  Извечная,  немудрящая  «философия»  всех  за¬
воевателей,  всех  погромщиков  —  трусливых  подонков
рода  человеческого...
 Сотрудничать  с  нацистами,  дышать  с  ними  одним  воз¬
духом?  Нет.  И  он  ушел  в  Швейцарию...
 По  вечерам  базельский  изгнанник  записывал  нетороп¬
ливо,  обыденным  языком  свои  воспоминания.  В  домике
царила  тишина.  Лишь  изредка  вздыхала  сидевшая  в
креслице  с  вязаньем  Элиза  Шнауффер,  его  служанка,
добрая  старая  немецкая  женщина.  Там,  в  Германии,
она,  как  умела,  защищала  Вилынтеттера  от  нацистов.
Когда  он  ушел  в  Швейцарию,  Элиза  последовала
за  ним...
 Записи  обретают  форму  книги.  Как  сладостно  погру¬
жаться  в  мир  прошлого!
 Он  родился  на  юге  страны,  в  Карлсруэ.  Отец  его,
Макс  Вильштеттер,  торговал  текстильным  товаром.
Плохо,  должно  быть,  торговал,  так  как,  не  добившись
успеха  на  родине,  поехал  искать  счастья  за  океан.  Семья
Вильштеттеров  перебралась  в  Мюнхен.  Мать  ждала:
огец  накопит  долларов  и  заберет  ее  с  сыном  в  Америку.
 181

Но  доллары  не  шли  к  Максу  Вилынтеттеру,  и  семья  его
жила  в  Мюнхене  впроголодь.
 Рихард  набросился  на  книги,  словно  они  могли  уто¬
лить  его  голод.  Окончив  школу,  он  поступил  в  Мюнхен¬
ский  университет.  Слушал  лекции  и  в  Политехнической
школе.  Юноша  ослабел  от  недоедания  и  вечерами  зани¬
мался  лежа,  чтобы  сэкономить  силы.  Штудировал  есте¬
ственные  науки,  философию,  историю.  Читал  запоем  До¬
стоевского,  Золя,  Толстого.
 Руки  его  тоже  работали.  Он  повторял  опыты  Ген¬
риха  Герца,  доказавшего  существование  электромагнит¬
 ных  волн.  Изучая  систематику  растений,  собирал  герба¬
рий  в  баварских  лесах.  И  химия,  химия,  химия.  Она
стала  главной  его  страстью.
 Когда  Макс  Вильштеттер  в  1900  году,  после  семна¬
дцатилетнего  отсутствия,  с  трудом  собрав  денег  на  до¬
рогу,  вернулся  к  семье  в  Мюнхен,  его  сын  уже  был  при¬
ват-доцентом.  Да,  торговец  текстильным  товаром  из
Карлсруэ  оказался  решительно  неспособным  делать
деньги.  Он  был  совестлив  и  прямодушен,  этот  Макс,
а  такие  в  деловом  мире  не  преуспевают.  Теперь  семья
могла  надеяться  только  на  талант  Рихарда.  Но  приват-
доцент—  это  ведь  только  звучит  громко.  А  переведи  на
житейский  язык:  внештатный  преподаватель.  Подняться
 182

выше  Рихард  Вильштеттер  на  родине  пока  не  смог  и
уехал  в  Цюрих.
 В  течение  семи  лет,  с  1905  по  1912  год,  Вильштеттер
занимал  профессорскую  кафедру  в  Цюрихской  высшей
технической  школе.  Здесь  он  и  занялся  изучением  хло¬
рофилла,  притягивавшего  к  себе  все  большее  число  бо¬
таников,  физиков,  химиков.
 Незадолго  до  того  Михаил  Семенович  Цвет  с  по¬
мощью  своего  адсорбционного  хроматографического  ме¬
тода  показал,  что  в  хлорофилловом  зерне  содержатся
два  зеленых  пигмента  (хлорофиллин  альфа  и  хлорофил¬
лин  бета)  и  несколько  желтых  спутников  (каротин  и
ксантофиллы).  Выделив  пигменты  в  чистом  виде,  Цвет
с  большой  точностью  описал  некоторые  их  свойства.  Но
он  не  брался  разгадывать  химическую  природу  хлоро¬
филла,  так  как  не  был  химиком.
 Цвет  и  Вильштеттер  вошли  в  науку  почти  в  одно  вре¬
мя—  они  были  одногодками.  Но  Вильштеттер  заинтере¬
совался  хлорофиллом  позднее  Цвета.  Разумеется,  Виль¬
штеттер  знал  работы  своего  русского  коллеги  и,  каза¬
лось,  должен  был  начать  с  того  места,  где  Цвет
остановился.  Но  в  науке  не  так  все  просто,  как  в  эста¬
фетном  беге.  Нельзя  начинать  работу  с  середины,  и
Вильштеттер  сначала  проделал  ту  же  работу,  что  и  Цвет.
Только  пользовался  он  при  этом  более  сложными  и  более
точными,  с  его  точки  зрения,  приемами.  И  лишь  потом
цюрихский  профессор  двинулся  дальше.
 Имея  хорошую  лабораторию  и  деятельных  помощни¬
ков,  Вильштеттер  ставил  опыты  широко.  Чтобы  добыть
граммы  хлорофилла,  он  изводил  сотни  килограммов  зе¬
лени.  В  лаборатории  Вильштеттера  хлорофилл  извле¬
кали  чаще  всего  из  крапивы.  Студенты,  приносившие
своему  профессору  мешки,  набитые  этим  жгучим  сорня¬
ком,  вечно  ходили  с  распухшими  красными  руками  и
даже  на  лекциях  расчесывали  свои  волдыри.  Один  из
коллег  Вильштеттера  сказал  ему  однажды  шутливо:
 —  Герр  Рихард,  я  полагаю,  что  огородники  Цюриха
и  его  окрестностей  пришлют  вам  скоро  благодарственный
адрес.  Вы  истребили  всю  крапиву  в  округе!
 Как-то  Вильштеттер  попросил  одного  из  своих  учени¬
ков,  Артура  Штолля,  за  которым  давно  наблюдал,  зайти
в  лабораторию  в  неурочный  час.
 —  Не  хотите  ли,  Артур,  подумать  о  двух  путях,
 183

которые  открываются  перед  вами,  —  начал  разговор  про¬
фессор.  —  Первый  путь,  на  который  вы  уже,  собственно,
вступаете,—  путь  учителя  естествознания  в  средней  шко¬
ле.  Тут  вам,  при  ваших  способностях,  будет  не  трудно.
И  главное  —  все  ясно,  если,  разумеется,  вам  не  придет
в  голову  придумывать  новую  систему  школьного  воспи¬
тания.  Второй  путь  —  естествоиспытателя-эксперимента-
тора.  Он  неизмеримо  труднее  первого.  Можно  провозить¬
ся  с  этой  крапивой,  —  он  показал  рукой  на  груду  при-
вядшей  зелени,  —  многие  годы  и  ровным  счетом  ничего
не  достигнуть.  Так  как  же,  Артур?..
 Артур  Штолль  выбрал  второй  путь  (с  волдырями  от
крапивы!)  и  долгие  годы  оставался  ближайшим  сотруд¬
 ником  Вильштеггера.  Потом  он  вел  и  самостоятельные
исследования,  посвященные  хлорофиллу.  В  длинных
библиографических  сводках,  составляемых  физиологами
растений,  вы  неизменно  встретите  имя  Штолля.
 На  химической  кухне  Вилыытеттера  Штолль  стал
главным  лицом.  А  кухня  была  сложной.  Вильштеттер
был  жестокий  экспериментатор.  Он  не  жалел  ни  себя,  ни
своих  сотрудников.  Он  изобретал  новые  и  новые  приемы,
добиваясь  неоспоримой,  непогрешимой  точности  опыта.
Иногда  его  помощники  тупели  от  этого  убийственного
однообразия,  от  бесконечного  повторения  одного  и  того
же.  Как  на  плацу,  где  обучают  солдат:  «Встать!»,  «Ло¬
жись!»,  «Встать!»,  «Ложись!»...
 Свежие  листья  крапивы  осторожно  подсушивали,  а
потом  растирали  в  порошок.  Из  порошка  с  помощью
спирта  или  ацетона  извлекали  хлорофилл.  Затем,  уже
более  сложными  путями,  отделяли  от  хлорофилла,  од¬
ного  за  другим,  двух  его  желтых  спутников.  Оставалось
 184

только  зеленое  начало,  которое  тоже  делили  на  две
части,  незначительно  отличавшиеся  друг  от  друга  по
цветовым  оттенкам  и  по  химическим  свойствам.
 Два  зеленых  начала.  Те  самые,  которые  Цвет  назы¬
вал  хлорофиллином  альфа  и  хлорофиллином  бета.  Виль-
штеттер,  получив  эти  же  пигменты  своим  способом,  по-
своему  и  назвал  их:  хлорофилл  а  и  хлорофилл  в.  В  науке
утвердились  названия  Вильштеттера.  Греческие  буквы  в
данном  случае  были  вытеснены  латинскими.  И  вряд  ли
это  бы  произошло,  если  бы  Вильштеттер  только  повто¬
рил—  блистательно,  методами  классической  химии  —  ра¬
боты  Цвета.  В  этом  случае  немецкий  химик  не  оставил
бы  заметного  следа  в  науке.
 Вильштеттер  с  самого  начала  устремился  на  штурм
хлорофилловой  молекулы,  стремясь  разгадать  ее  строе¬
ние,  и  добился  очень  большого  успеха.
 Тут  мы  забежим  немного  вперед.  Строение  молекулы
хлорофилла  ныне  разгадано  полностью.  Удалось  даже
воссоздать  эту  молекулу  искусственным  путем.  Сделали
это  первыми  преемники  Вильштеттера,  мюнхенские  хи¬
мики.  Чтобы  понять,  какие  трудности  стояли  и  перед
Вильштеттером  и  перед  позднейшими  поколениями  уче¬
ных,  достаточно  найти  в  любом  учебнике  физиологии
растений  структурную  формулу  хлорофилловой  моле¬
кулы.  Формула  занимает  целую  страницу.  В  молекуле
хлорофилла  а  содержится  55  атомов  углерода,  72  атома
водорода,  5  атомов  кислорода,  4  атома  азота  и  1  атом
магния.  Вся  эта  масса  атомов  образует  сложную  систему
с  ядром  и  «хвостом»,  наподобие  головастика.
 А  размер  всего  этого  хитроумного  сооружения  приро¬
ды—  30  ангстрем  (ангстрем  —  одна  стомиллионная  доля
сантиметра).
 Природа  знает  и  более  сложные  молекулы,  чем  хло¬
рофилловая.  Белковая  молекула,  например,  насчитывает
многие  тысячи  атомов,  соединенных  в  сложнейшие  це¬
почки  и  спирали.  Но  к  этой  молекуле  наука  только  под¬
ступает.
 Всей  жизни  Вильштеттера  не  хватило  на  то,  чтобы  до
конца  раскрыть  структуру  молекулы  хлорофилла.  Но  он
достиг  очень  многого.  До  него  считали,  что  хлорофилл,
как  и  гемоглобин,  содержит  железо.  Вильштеттер  до¬
казал,  что  в  хлорофилловой  молекуле  есть  атом  маг¬
ния,  а  железа  вовсе  нет.  Единственный  атом  магния,
 185

находящийся  в  центре  молекулы  хлорофилла,  собствен¬
но,  и  определяет  зеленый  цвет  хлорофилла.
 Развивая  исследования,  начатые  в  Петербурге  Ненц-
ким  и  Мархлевским,  которые  доказали  родство  хлоро¬
филла  и  гемоглобина,  Вильштеттер  и  тут  узнал  немало
нового.  Он  подвергал  одним  и  тем  же  химическим  пре¬
вращениям  красящее  вещество  крови  и  растений.  В  ко¬
нечном  счете  оказывалось,  что  и  тот  и  другой  пигмент,
при  подобных  превращениях,  дают  одно  и  то  же  соедине¬
ние—  этиопорфирин.  Это  служит  еще  одним  доказатель¬
ством  «кровного»  родства  гемоглобина  и  хлорофилла.
 И  еще  одно  важное  открытие  принадлежит  Вильштет-
теру.  Он  задался  целью  выяснить  —  у  всех  ли  растений
хлорофилл  одинаков.  Ведь  растения  живут  в  самых  раз¬
нообразных  условиях  и  сильно  отличаются  друг  от  друга
по  внешнему  виду.  Бывает,  что  ученые  не  сразу  могут
решить,  к  какому  миру  отнести  тот  или  иной  организм  —
растительному  или  животному.  Можно  ли  поэтому  пред¬
положить,  что  питание  из  воздуха  на  свету  идет  у  раз¬
ных  растений  по-разному  и  хлорофилловая  молекула
неодинаково  построена?
 Иной  скорый  на  выводы  ученый  разрешил  бы  для
себя  эти  сомнения  просто:  подверг  анализу  три-четыре
растения  из  разных  семейств  —  и  баста.  Вильштеттер  вел
свои  исследования  так,  чтобы  ни  у  современников,  ни
у  потомков  не  могло  возникнуть  сомнений  в  достовер¬
ности  добытых  им  фактов.  Он  изучил  со  своими  помощ¬
никами  более  двухсот  растений  самых  разнообразных  ви¬
дов.  Это  был  гигантский  труд,  отнявший  два  года:  из
каждого  растения  хлорофилл  сложными  путями  извле¬
кался  и  анализировался.  В  Цюрих  доставляли  расте¬
ния—  наземные  и  водные  —  из  самых  разных  мест.  Мор¬
ские  водоросли,  например,  добывались  в  Неаполитанском
заливе,  пресноводные  —  в  одном  из  озер  близ  Лугано.
 Только  проделав  все  это,  Вильштеттер  счел  себя
вправе  уверенно  заявить:  да,  хлорофилл  у  всех  расте¬
ний—  и  наземных  и  водных  —  одинаков.  Это  вещество,
связывающее  живую  природу  нашей  планеты  с  Солнцем,
едино  для  всего  растительного  царства.  Значит,  и  про¬
цесс  фотосинтеза  протекает  у  всех  растений  одинаково.
 Вильштеттер  прожил  в  Цюрихе  семь  лет.  Это  был
самый  плодотворный  период  его  научной  деятельности.
В  1912  году  он  вернулся  на  родину  и  занял  высокий  пост
 186

директора  химического  института  кайзера  Вильгельма.
Еще  через  год  вышел  в  свет  труд  Вильштеттера,  напи¬
санный  им  совместно  с  Артуром  Штоллем,  —  «Исследо¬
вания  хлорофилла».
 Климент  Аркадьевич  Тимирязев,  ревниво  и  придир¬
чиво  следивший  за  всеми  работами,  относящимися  к  фо¬
тосинтезу,  сказал,  что  эта  книга  Вильштеттера  «останет¬
ся  надолго  исходной  точкой  в  дальнейшем  изучении
хлорофилла,  и  будущий  историк  отметит  два  периода
в  этом  изучении  —  до  Вильштеттера  и  после  нею».
 Вскоре  после  выхода  книги  Вильштеттеру  за  его  ис¬
следования  была  присуждена  Нобелевская  премия.
 Первая  империалистическая  война  сильно  затруднила
научную  работу  Вильштеттера.  Бесчеловечная  немецкая
военщина,  применившая  на  фронте  в  широких  масштабах
отравляющие  вещества,  требовала  от  химиков  изобрете¬
ния  новых  и  новых  смертоносных  ядов.  На  это  денег  не
жалели.  А  хлорофилл  —  какое  кому  было  до  него  дело...
 В  разгар  войны  Вильштеттер,  оставив  пост  директора
института,  переехал  в  Мюнхен  —  город,  где  прошла  его
юность,  где  он  стал  приват-доцентом.  Теперь  он  возвра¬
щался  сюда  прославленным  ученым.  Ему  предложили
сразу  два  места:  руководителя  химической  лаборатории
Баварской  Академии  наук  и  профессора  университета.
Он  работал  и  тут  и  там  на  протяжении  десяти  лет,  до
своей  отставки.
 В  двадцатые  годы  Рихард  Вильштеттер  был  избран
сначала  членом-корреспондентом,  а  потом  членом  Акаде¬
мии  наук  СССР.
 Все  эти  годы  Артур  Штолль  не  разлучался  со  своим
учителем.  Вместе  они,  уже  в  конце  первой  мировой  вой¬
ны,  предприняли  отчаянно  смелую  попытку.  Им  захоте¬
лось  воспроизвести  в  лаборатории  таинственный  процесс
созидания,  который  происходит  на  свету  в  зеленом  листе.
Они  добыли  чистые  препараты  хлорофилла  и  приступили
к  делу.  Оба  умели  работать  упорно  и  целеустремленно.
Но  десятки  опытов  ни  к  чему  не  привели.  Ученые  потер¬
пели  полную  неудачу.  Успеха  и  не  могло  быть.
 В  ту  пору  ни  Вильштеттер,  ни  любой  другой  ученый,
изучающий  фотосинтез  зеленых  растений,  не  подозревал,
насколько  сложен  этот  процесс.  Тайна  зеленого  листа,
по  мере  продвижения  науки  вперед,  казалось,  все  боль¬
ше  запутывается.  Открываются  все  новые  и  новые
 187

лабиринты.  В  тридцатые  —  сороковые  годы  стало  очевид¬
но,  что  фотосинтез—это  цепь  строго  согласованных  меж¬
ду  собой  (мгновенных,  почти  неуловимых)  реакций,  в  ко¬
торых  участвует  не  один  лишь  хлорофилл;  часть  этих
реакций  протекает  под  воздействием  светового  луча,
а  другая  часть  (так  называемые  темновые  реакции)  идет
без  участия  света.  Доныне  разгаданы  не  все  реакции,  сла¬
гающие  процесс  фотосинтеза.  Нельзя  воспроизвести  ра¬
боту  сложнейшего  механизма,  если  тебе  не  совсем  понят¬
но,  как  он  действует.  А  как  только  ты  приоткрываешь
крышку  механизма,  чтобы  заглянуть  внутрь,  там  все  раз¬
лаживается.  Именно  так  ведут  себя  живая  клетка  и  хло¬
рофилловые  зерна,  погруженные  в  ее  протоплазму.
 Вильштеттер  и  Штолль,  предпринявшие  попытку  вос¬
произвести  в  колбе  фотосинтез,  были  так  смелы,  в  сущ¬
ности,  по  неведению.  Они,  как  истые  химики,  полагали,
видимо,  что,  имея  хлорофилл,  углекислый  газ,  свет  и  во¬
ду,  можно  добыть  сахар.  Это  далеко  не  так.  Чтобы  до¬
биться  успеха,  надо,  видимо,  создать  механизм,  который
не  уступал  бы  по  своему  совершенству  живой  клетке.
Человек  безусловно  создаст  такой  механизм.  Но  когда?  ..
 Вильштеттер  деятельно  работал  в  Баварской  Акаде¬
мии  наук  и  в  Мюнхенском  университете  до  середины
двадцатых  годов.  В  1925  году  он  вышел  в  отставку,  но
продолжал  трудиться  дома.
 Вскоре  на  Германию  налетела  фашистская  чума.
Мюнхен,  Нюрнберг  —  города,  излучавшие  чистый  свет
науки,  музыки  —  стали  центрами  распространения  корич¬
невой  заразы.  По  ночам  из  пивных  вылезали  пьяные  го¬
ловорезы,  оравшие:  «Хайль  фюрер!»
 Потом  эти  молодчики  захватили  власть  и  стали
истреблять  передовую  интеллигенцию  —  мозг  народа,  его
душу  и  совесть.  Кто-то  из  их  главарей  истошно  орал  на
весь  мир:
 —  Когда  я  слышу  слово  «культура»,  то  моя  рука
тянется  к  револьверу!
 Вильштеттер,  как  и  тысячи  лучших  людей  Германии,
покинул  родину...
 Он  умер  вблизи  Базеля  в  1942  году,  когда  гитлеров¬
ские  войска,  захватив  почти  всю  Западную  Европу,  лезли
к  Волге.

ЛЮБИМЕНКО  И  ПЛАСТИДА
 На  титульном  листе  этой  книги  изображен  некий  за¬
гадочный  предмет.  Что-то  вроде  половинки  огурца,  запол¬
ненной  округлыми  пластинами,  уложенными  в  правиль¬
ные  ряды.  Не  правда  ли,  странный  рисунок?  Быть  может,
художник,  увлеченный  формальными  исканиями,  решил
преподнести  нам  образчик  абстрактной  живописи?
 Нет,  в  данном  случае  иллюстратор  книги  выполнил
довольно  простое  задание.  Он  воспроизвел  модель  аппа¬
рата  или  машины,  как  угодно  называйте,  построенную
учеными  в  пятидесятые  годы  текущего  столетия.  Мо¬
дель  —  приближенная,  гадательная,  не  действующая.
Самый  аппарат  в  натуре  настолько  сложен,  что
его  устройство  и  принципы  работы  еще  до  конца  не
 189

разгаданы.  Ученые  моделировали  в  значительной  мере
наугад.  И  создавали  они  свою  модель  в  надежде  на  то,
что  она  как-то  поможет  лучше  уяснить  принципы  дей¬
ствия  самой  машины.
 Кто  же  в  таком  случае  создал  машину,  которую  не
удается  ни  разгадать,  ни  даже  скопировать  —  пришельцы
из  космоса?  Машина  вполне  земная,  но  она  сотворена
не  человеком,  а  природой.  Возможно,  что  на  других  пла¬
нетах,  где  жизнь  зародилась  прежде,  чем  на  Земле,  ра¬
зумные  существа  уже  давно  научились  создавать  подоб¬
ные  машины.  Для  нас  же,  обитателей  Земли,  постройка
таких  аппаратов  —  дело  будущего,  правда,  может  быть,
не  столь  уж  отдаленного.
 А  пока  что  мы  стоим  перед  загадочной  машиной,  как
перед  волшебной  шкатулкой.  Как  в  нее  заглянуть?  Чуть
приоткроешь  ее,  и  механизм,  в  ней  заключенный,  пере¬
стает  действовать,  словно  таясь  от  чужого  глаза.  А  чело¬
веку  во  что  бы  то  ни  стало  нужно  разгадать,  как  дейст¬
вует  эта  машина.  Ведь  мы  с  вами  окружены  множеством
таких  аппаратов,  и  самое  наше  существование  зависит
от  них.  Они  неутомимо  работают  в  саду  и  в  сквере,  на
газоне  и  на  лугу,  в  парке  и  в  тайге,  в  тундре  и  в  океане,
в  яме  с  водой  и  на  подоконнике,  заставленном  цветами.
Одним  словом,  всюду,  где  есть  зеленые  растения...
 Загадочный  рисунок  на  обложке  —  всего  лишь  модель
зеленой  пластиды,  именуемой  иначе  хлоропластом  или
хлорофилловым  зерном.  Хлоропласт  и  есть  тот  аппарат,
который  улавливает  солнечный  луч,  преобразуя  с  его  по¬
мощью  углекислый  газ  и  воду  в  сахар.
 Это  крохотный  аппарат  —  он  не  превышает  по  размеру
пяти  —  шести  микрон.  И  при  такой  малости  пластида
не  простой  комочек  живого  вещества.  Она  устроена  весь¬
ма  хитроумно  —  из  пластин,  названных  гранулами.  Они
едва  различимы  с  помощью  обычного  микроскопа.  Гра¬
нулы  пропитаны  хлорофиллом.  Они  располагаются  слоя¬
ми,  пачками,  как  элементы  в  электрической  батарее.
В  пластиде  кукурузного  листа  таких  гранул  насчиты¬
вают  до  двухсот.  Электронный  микроскоп,  дающий  уве¬
личение  более  чем  в  сто  тысяч  раз,  показал,  что  и  гра¬
нула,  в  свою  очередь,  тоже  составлена  из  каких-то
частиц,  уложенных  в  определенном  порядке.
 Хлоропласты  погружены  в  протоплазму  растительной
клетки.  Только  в  протоплазму.  В  клеточном  соке  их  не
 190

обнаружить.  Ну,  а  клетка  —  это  ведь  живая  лаборато¬
рия,  в  которой  слаженно  действуют,  помимо  пластид,  и
другие  замечательно  устроенные  аппараты.  Несомненно,
что  хлоропласт  связан  и  с  ними  и  с  протоплазмой  очень
сложными  связями,  которые  еще  надо  разгадать.
 Хлоропласт  вступает  в  действие,  едва  лишь  свет
коснется  зеленого  листа.  Аппарат  зеленой  пластиды  го¬
товит  для  нас  пищу,  в  которой  законсервирована  энер¬
гия  солнечного  луча,  а  в  качестве  «отхода  производства»
выделяет  чистый  кислород.
 Человек  впервые  увидел  зеленую  пластиду  под  микро¬
скопом  в  конце  XVIII  века.  С  того  времени  ученые  не
сводят  с  нее  глаз.  И  надо  ли  объяснять  —  почему?
 Многие  ученые  десятилетиями  изучали  зеленую  пла¬
стиду.  Правда,  обращали  внимание  больше  всего  не  на
строение  крохотного  аппарата,  а  на  хлорофилл,  его  про¬
питывающий.  Из  хлоропласта  извлекали  красящее  веще¬
ство  и  подвергали  его  всевозможным  исследованиям.  На
«остов»  крошечной  живой  машины  обращали  мало  вни¬
мания.
 Одним  из  первых  ученых,  занявшихся  зеленой  пла¬
стидой  как  цельным,  сложно  устроенным  аппаратом,  был
наш  соотечественник  Владимир  Николаевич  Любименко.
Он  по-новому,  по-своему  подошел  к  этому  аппарату,  пы¬
таясь  разгадать  его  устройство  и  происхождение.
 Любименко  жил  в  ту  пору,  когда  еще  не  вошел  в  оби¬
ход  электронный  микроскоп,  когда  еще  не  пользовались
мечеными  атомами  и  другими  современными  методами
анализа  вещества.  В  распоряжении  ученого  была  иссле¬
довательская  техника  первой  трети  XX  века.  Сейчас,  во
второй  половине  века,  эта  техника  уже  представляется
устаревшей.  Но  открытия  Любименко,  получившие  ми¬
ровое  признание  еще  при  жизни  ученого,  не  устарели,
не  утратили  своего  значения  по  сей  день.
 В  науку  приходят  разными  путями.  Владимир  Лю¬
бименко  начал  трудовую  жизнь  агрономом.  Но  в  те
годы  —  это  был  конец  XIX  века  —  он  мечтал  не  о  маги¬
стерском  звании,  он  хотел  стать  писателем.  Известный
русский  фельетонист  А.  В.  Амфитеатров,  познакомив¬
шись  с  первыми  рассказами  юного  Любименко,  предре¬
кал  ему  успехи  на  литературном  поприще.  Беллетристи¬
ческие  рукописи,  сохранившиеся  в  архиве  Любименко,
да  и  научные  его  труды,  вышедшие  в  свет,  свидетель¬
 191

ствуют,  что  Амфитеатров  не  ошибался:  Любименко  от¬
лично  владел  пером.  И  возможно,  что  русская  литера¬
тура  получила  бы  еще  одного  одаренного  писателя,  если
бы  не  случай.
 Любименко  в  одном  из  рассказов  вывел  мальчика,
который,  рассердившись  на  бога,  разбил  икону.  Царские
цензоры,  конечно,  «зарезали»  этот  рассказ.  И  молодой
впечатлительный  автор  бросил  писать.  Во  всяком  случае,
если  сочинял,  то  для  себя.  Входить  в  литературу  после
Великой  Октябрьской  революции  ему  уже  было  поздно.
К  тому  времени  Любименко  обрел  известность  как  уче¬
ный,  он  стал  уже  доктором  наук,  членом  русских  и  ино¬
странных  научных  обществ.
 Его  редкостная  одаренность  проявилась  очень  рано.
Науки  он  постигал  легко,  хотя  учился,  как  говаривали
в  те  годы,  на  медные  гроши.
 Отец  его,  Николай  Григорьевич  Любименко,  понача¬
лу  служил  в  Харькове  в  конторе  мыловаренного  завода.
Потом,  в  поисках  лучшей  доли,  он  с  молодой  женой  пе¬
реехал  в  Воронежскую  губернию.  Тут  Николай  Григорь¬
евич  поступил  в  поместье  конторщиком.  Владелец  по¬
местья,  жадный  кулак,  за  200  рублей  в  год  заставлял
работать  не  только  самого  Николая  Григорьевича,  чело¬
века  несмелого  и  тихого,  но  и  его  жену  Марию  Алек¬
сандровну.  Она  ходила  за  птицей,  стригла  овец,  рыхли¬
ла  и  пропалывала  гряды  с  овощами.
 Семья  Любименко  быстро  росла.  В  1873  году  родился
первенец  Владимир,  за  ним  —  еще  четыре  сына  и  три  до¬
чери.  Уж  не  то  что  учить,  а  и  прокормить  на  кулацких
хлебах  большую  семью  было  трудно.  Старшего  сына,
когда  ему  минуло  восемь  лет,  отправили  в  Новый  Оскол
к  бабушке.  Там  он  поступил  в  школу,  а  летом  пас  гусей
и  поливал  огород.
 Владимир  Любименко  в  те  годы  на  всю  жизнь  про¬
никся  презрением  к  стяжательству  и  лицемерию,  которые
густо  цвели  в  затхлой  мещанской  атмосфере  уездного
городка.  Вспоминая  свое  детство,  Любименко  потом  пи¬
сал:  «В  таких  захолустьях  сохранился  еще  во  всей  чис¬
тоте  тип  русского  буржуа.  Это  животное  очень  боится
попасть  за  свои  грехи  в  ад  и  потому  внешним  образом
очень  религиозно.  В  простоте  своей  плутоватой  души  оно
убеждено,  что  на  небе  ведется  реестр  молебнам,  панихи¬
дам,  свечам  и  тому  подобным  проявлениям  религии.
 192

Это  животное  очень  скупо  в  домашнем  обиходе  и  с  бо¬
гом  ведет  самый  тонкий  надувательский  расчет.  Истра¬
тив  грош  на  свечу,  оно  старается  непременно  возместить
его  и  обкрадывает  на  законном  основании  своего  ближ¬
него.  Самая  скверная  черта  в  этом  животном  —  это  пре¬
зрительное  отношение  к  крестьянству  и  к  интеллигенции
с  тонкой  мошной».
 Написано  это  в  1899  году...
 Начальное  училище  в  Новом  Осколе  Володя  Люби-
менко  кончил  с  отличием.  Мать  во  что  бы  то  ни  стало
хотела  вывести  своего  первенца  в  люди  и  отвезла  его
в  Харьковское  земледельческое  училище.  Вступительный
экзамен  одиннадцатилетний  Володя  выдержал  с  блес¬
ком.  Правда,  все  дело  едва  не  провалилось  из-за  свя¬
щенного  писания.  Ни  Володя,  ни  его  мать  не  думали,
что  для  поступления  в  земледельческое  училище  надо,
в  числе  других  предметов,  сдавать  и  закон  божий.  Перед
самым  экзаменом  кто-то  сунул  мальчику  учебник  и  по¬
казал  то  место,  которое  надлежало  вызубрить.  Володя
успел  прочитать  это  место  только  один  раз,  но  ответил
священнику  на  экзамене  без  запинки.
 Мария  Александровна  Любименко  могла  вздохнуть
с  облегчением:  ее  сына  за  выдающиеся  способности  при¬
няли  в  училище  на  казенный  счет.
 Чем  только  он  не  увлекался  в  те  годы:  литературой,
рисованием,  музыкой,  конструированием  приборов...
 Училище  он  окончил  по  первому  разряду.  Это  давало
ему  право  поступить  в  высшее  учебное  заведение.  Но
как  воспользоваться  этим  правом,  если  нет  денег?  А  тут
еще  подрастают  в  крайней  бедности  младшие  братья  и
сестры,  которым  хочется  помочь.
 И  Любименко  уезжает  в  Полтавскую  губернию  агро¬
номом  к  богатому  помещику.
 Два  года  он  провел  в  имении.  И  эти  годы  не  прошли
даром.  Молодой  агроном  получил  хорошую  земледель¬
ческую  практику  и  скопил  немного  денег,  чтобы  продол¬
жить  учение.
 И  вот  он  —  студент  Петербургского  Лесного  инсти¬
тута.  Учится  яростно,  всегда  и  всюду  он  первый.  Сверх
того  дает  уроки  и  делает  чертежи  на  дому  —  заработка
ради.  И  пишет  рассказы.  И  жадно,  по-новому,  обогащен¬
ный  знаниями,  наблюдает  природу,  проводя  часы  в  ин¬
ститутском  парке  и  загородных  лесах.
 193

Ботанику  преподавал  тогда  в  лесном  институте  Иван
Парфеньевич  Бородин  —  выдающийся  ученый  и  талант¬
ливый  педагог.  Под  его  влиянием  Любименко  решил  по¬
святить  себя  ботанике.  Затем  определилась  и  конкрет¬
ная  область  исследований,  которую  облюбовал  для  себя
Любименко:  влияние  света  на  растения.
 Он  окончил  институт  с  золотой  медалью  и  был  остав¬
лен  при  институте  для  подготовки  к  профессорскому  зва¬
нию.  Бородин  охотно  взял  талантливого  ученика  к  себе
исполняющим  обязанности  ассистента.  Только  испол¬
няющим  обязанности.  Чтобы  быть  утвержденным  в
этой  должности  на  кафедре  ботаники,  надо  было,  по
тогдашним  правилам,  иметь  университетское  образо¬
вание.
 Ну  что  же,  Любименко,  продолжая  работать  у  Бо¬
родина,  поступил  вольнослушателем  в  Петербургский
университет.  Спустя  два  года  он  сдал  экзамен  за  полный
университетский  курс  и  получил  диплом  1-й  степени.
 Профессором  Лесного  института  Любименко  так  и  не
стал:  его  увлекли  другие  дела.  Но  университетское  обра¬
зование  как  раз  для  этих-то  дел  ему  особенно  пригоди¬
лось.
 Вскоре  после  окончания  института,  в  1899  году,  Лю¬
бименко  женился  на  дочери  своего  учителя  —  Инне  Ива¬
новне  Бородиной.  Врачи  предложили  молодой  женщине
провести  лето  вне  города.  Надо  ехать  в  деревню,  а  денег
нет.  Молодые  подумали-подумали,  потом,  не  сговари¬
ваясь,  вынули  золотые  медали:  Инна  Ивановна  —  гимна¬
зическую,  Владимир  Николаевич  —  институтскую.
 —  Продадим?..
 —  Да,  придется...
 —  Кощунство  ведь  это,  Володя!
 —  Да,  кощунство...
 И  продали.
 После  того  как  Любименко  окончил  университет  и
его  утвердили  штатным  ассистентом  на  кафедре  бота¬
ники,  денежные  дела  молодой  четы  немного  поправились.
Теперь  Владимир  Николаевич  мог  посылать  больше  и
своим  подрастающим  братьям  и  сестрам.
 Большое  дарование  молодого  Любименко  было  на¬
столько  очевидным,  что  его  стали  посылать  для  усовер¬
шенствования  за  границу.  Ботанику  такие  поездки  осо¬
бенно  дороги:  он  знакомится  ведь  не  только  со  своими
 194

коллегами,  с  их  идеями  и  методами  исследования,  но  и
с  растительностью  разных  стран,  которую  дотоле  знал
лишь  по  описаниям  да  гербарным  образцам.
 Первую  заграничную  поездку  Любименко  совершал
в  1903  году.  Он  с  пользой  для  себя  проработал  несколько
месяцев  в  Бонне,  в  лаборатории  профессора  Страсбур-
гера,  специалиста  по  клетке.
 Тихий  городок  на  Рейне,  каким  был  в  те  годы  Бонн,
пленил  Владимира  Николаевича.  Памятник  Бетховену,
родившемуся  в  этом  городке.  Университет,  в  котором
учился  Карл  Маркс...  Поди  знай,  что  станется  с  этой
обителью  искусства  и  науки  в  середине  столетия...
 У  Страсбургера  в  лаборатории  были  хорошие  при¬
боры,  да  и  сам  профессор  внимательно  отнесся  к  моло¬
дому  русскому.  Любименко  успешно  изучал  здесь  деле¬
ние  клеточных  ядер  у  пыльцы.
 И  все  же  в  Германию  Владимира  Николаевича  потом
не  тянуло.  Отчасти  потому,  что  научные  интересы  влекли
его  в  другие  места,  отчасти  же  и  по  другой  причине.  Ему
трудно  было  переносить  чинопочитание  и  кастовую  замк¬
нутость,  царившие  в  Боннском  университете.  В  России
такие  нравы  наблюдались,  пожалуй,  только  в  чиновном
мире,  с  которым  молодой  Любименко  почти  не  соприка¬
сался.  В  среде  русских  ученых  отношения  были  просты
и  демократичны.  Любого  ученого  с  мировым  именем  в
Петербурге  можно  было  называть  по  имени  и  отчеству,
без  употребления  титулов.  А  в  Бонне  к  профессору  сле¬
довало  обращаться:  «Господин  тайный  советник,  разре¬
шите.  ..»
 Последующие  четыре  года  Любименко  работал  во
Франции  у  профессора  Сорбонны  (Парижского  универ¬
ситета)  Боннье.  Тут  царил  дух  совсем  иной,  нежели  в
Германии:  простота  в  обращении,  учтивость,  доброже¬
лательство.
 Боннье  вел  свои  ботанические  наблюдения  в  Фон¬
тенбло  близ  Парижа.  Здесь  проводил  большую  часть
времени  и  Любименко.  Он  подружился  с  семьей  профес¬
сора  (в  Бонне  такие  вещи  были  бы  немыслимы)  и  с  его
сотрудниками.  Французы  быстро  оценили  и  мягкий  не¬
истощимый  юмор  Любименко  (он  ведь  был  украинцем),
и  его  удивительную  память,  вместившую  невероят¬
ное  количество  всяких  сведений.  Ему  в  Сорбонне  даже
кличку  придумали  —  «Я  все  знаю».  Когда  возникало
 195

затруднение,  то  кто-нибудь  говорил:  «Надо  сходить
к  мсье  Всезнаю,  он  объяснит».
 Природа  на  редкость  щедро  одарила  Владимира  Ни¬
колаевича  Любименко.  Он  обладал,  например,  способ¬
ностью  раздваиваться:  мог  писать  статью  либо  рассказ
и  вести  в  то  же  время  разговор  с  женой  или  другом.  Все,
что  он  напечатал  за  свою  жизнь  (268  научных  работ),
написано  им  прямо  набело,  почти  без  помарок.  Его  жена
рассказывала,  что  некоторые  страницы  своей  магистер¬
ской  диссертации  он  написал  на  севастопольском  вок¬
 зале  в  ожидании  поезда.  Он  мог  сразу,  с  хода,  продол¬
жить  работу,  прерванную  месяц  назад  на  полуслове.
 Такие  разносторонне  одаренные  люди,  которым  все
дается  легко,  нередко  бывают  поверхностны.
 Любименко  часто  говорил  про  себя,  что  он  занимает¬
ся  «исканием  истины».  Но  искания  его  были  целеустрем¬
ленны.  В  ботанике  он  выбрал  самую  сложную  область  —
питание  растений  из  воздуха  с  помощью  света.  Посвя¬
тив  десятки  лет  изучению  того  удивительного  аппарата,
который  улавливает  солнечный  луч  и  с  его  помощью
строит  сложные  органические  соединения  из  углекис¬
лого  газа  и  воды,  Любименко  в  конце  жизни  просто  и
мужественно  сказал:
 196

—  Строение  пластиды  все  еще  остается  загадочным.
 Поверхностный  всезнайка,  снимающий  пенки  с  наук,
такого  признания  не  сделает.  Ему  будет  казаться,  что  он
все  постиг...
 Но  вернемся  в  Фонтенбло.  Любименко  вместе  с
Боннье  разъезжает  в  шарабанчике,  запряженном  одной
лошадкой,  по  окрестным  лесам.  Во  время  этих  долгих
экскурсий  со  многими  остановками  рождаются  мысли,
догадки,  планы  исследований.
 Любименко  приехал  в  Фонтенбло  со  своей  темой:
тень  и  свет.  Еще  в  институте,  изучая  лесоводство,  Вла¬
димир  Николаевич  заинтересовался  тенелюбием  и  свето-
любием  деревьев.  Почему  лиственница  и  береза  не  вы¬
носят  затенения,  а  клен  и  бук  даже  ищут  тени?  С  давних
пор  замечено,  кстати,  что  деревья,  отбрасывающие  много
тени,  —  и  сами  тенелюбы,  а  те,  что  дают  слабую  тень,—
светолюбы.  Заметьте  —  у  теневых  растений  листья  тол¬
ще.  Если  приглядеться  к  листу  тенелюба  под  микроско¬
пом,  то  видно,  что  на  этом  листе  гораздо  больше  устьиц,
чем  на  листе  светолюбивого  дерева.  А  раз  больше  устьиц,
то  и  углекислый  газ  воздуха  быстрее  проникает  внутрь
листа.
 Но  одних  внешних  наблюдений,  накопленных  бота¬
нической  наукой,  Любименке  мало.  Он  предпринимает
глубокие  исследования,  отнимающие  у  него  много  лет,
чтобы  разгадать  механизм  тенелюбия  и  светолюбия  рас-
стений.  И  эти  исследования  неизменно  приводят  его
к  зеленой  пластиде...
 Страсть  к  путешествиям,  которая  тлеет  в  каждом  из
нас,  никогда  не  угасая,  в  нем  горела  неистово.  Обстоя¬
тельства  складывались  для  него  так  удачно,  что  он
успел  побывать  за  свою  жизнь  на  всех  континентах.
И  всюду  он  задавал  всевозможным  растениям  —  от  при¬
топтанного  прохожими  пропыленного  подорожника  до
величавой  пальмы  —  одни  и  те  же  вопросы.
 Он  исследовал  600  видов  растений  —  световых  и  те¬
невых.  Он  узнал,  что  некоторым  тенелюбам,  чтобы  их
зеленые  пластиды  начали  действовать,  требуется  в  де¬
сятки  раз  меньше  света,  нежели  светолюбам.
 Вот  тис  —  очень  древний  обитатель  нашей  планеты,
появившийся  на  Земле  еще  в  каменноугольном  периоде,
то  есть  более  двухсот  миллионов  лет  назад.  Растет  это
дерево  очень  медленно,  но  зато  и  доживает  иногда  до
 197

двух  тысяч  лет.  Тис  —  типичнейший  тенелюб.  У  нас  в
стране  он  прячется  под  сенью  кавказских  и  крымских
широколиственных  лесов.  Любименко  точными  опытами
устанавливает,  что  хлоропласты  тиса  начинают  разла¬
гать  углекислый  газ  едва  ли  не  в  сумерках  —  при  напря¬
женности  света  в  10  раз  меньшей,  чем  требуется  для
лиственницы.
 В  чем  же  тут  дело?
 С  помощью  разработанного  им  самим  метода  Люби¬
менко  определил,  сколько  хлорофилла  содержится  у  тиса
и  у  лиственницы.  Результат:  у  тиса  на  килограмм  све¬
жих  листьев  (хвои)  приходится  2,41  грамма  хлорофил¬
ла,  у  лиственницы—  1,15  грамма.  Еще  два  растения:  те¬
нелюбивая  лещина  (орешник)  и  светолюбивый  подорож¬
ник:  у  лещины  в  килограмме  свежих  листьев  —  4,8  грам¬
ма  хлорофилла,  у  подорожника—1,8  грамма.
 Ну,  а  самый  хлоропласт?  Он  у  тенелюбов  крупнее,
нежели  у  светолюбов,  и,  что  важнее  всего,  более  чувст¬
вителен  к  свету.  Это  Любименко  проверил  на  сотнях
растений.
 И  еще  он  выяснял,  как  тенелюбы  и  светолюбы  погло¬
щают  лучи  того  или  иного  цвета.  Оказалось,  что  теневые
растения  лучше,  полнее  используют  синие  лучи,  чем  све¬
толюбы.
 Пробыв  года  три  ассистентом  у  Бородина,  Любимен¬
ко  перешел  на  службу  в  Лесной  департамент.  Вероятно,
молодого  ученого  прельщала  возможность  ездить  по
России  и  бывать  за  границей.  В  виде  особого  исключе¬
ния  ему  такая  возможность  здесь  предоставлялась.
 Когда  он  кончил  свои  занятия  в  Фонтенбло,  ему
предложили  занять  место  ботаника  в  Никитском  саду.
Он  охотно  согласился  и  проработал  в  Крыму  шесть
лет.
 Не  всем  сотрудникам  Никитского  сада  Любименко
пришелся  по  душе.  Некоторые  из  них,  весьма  далекие  от
научного  творчества,  хотя  и  дипломированные,  лениво  и
бездумно  тянули  служебную  лямку,  потихоньку  спиваясь
от  скуки  на  дешевом  местном  вине.  От  скуки  же  и  сплет¬
ничали,  а  иногда  не  брезговали  писанием  доносов  на
своих  близких.
 Беспокойного,  вечно  увлеченного  чем-то  Любименко
это  сонное  мещанское  болото  рассматривало  как  нечто
чужеродное.  Но  он  был  слишком  занят,  да  и  незлобив,
 198

чтобы  отзываться  на  шипение,  доносившееся  по  его
адресу  из  болота.
 В  Никитском  саду  Любименко  занимался  многими
исследованиями:  изучал  химический  состав  плодов;  вел
наблюдения  за  ростом  табака  и  винограда;  следил,  как
под  влиянием  света  образуются  жирные  масла  у  бази¬
лика—  кустарника,  из  которого  добываются  пряности,
лекарственные  и  ароматические  вещества.  И  конечно,  не
прекращал  изысканий,  посвященных  хлорофиллу  и  хло¬
ропласту—  это  всегда  и  всюду  было  для  него  главным.
 В  1910  году  он  успешно  защищал  в  Харькове  маги¬
стерскую  диссертацию  —  «Содержание  хлорофилла  в
хлорофилльном  зерне  и  энергия  фотосинтеза».
 А  спустя  два  года  Российская  Академия  наук  за  ис¬
следования  хлорофилла  присудила  Владимиру  Николае¬
вичу  Любименко  Бёйтензоргскую  стипендию,  дававшую
возможность  совершить  длительное  путешествие  в  тро¬
пические  страны.  Бёйтензоргской  стипендия  называлась
по  имени  знаменитого  ботанического  сада  на  Яве.
 Владимиру  Николаевичу  повезло.  Он  успел  совер¬
шить  это  увлекательное  бёйтензоргское  путешествие  до
начала  первой  мировой  войны  —  в  1913  году.
 Одесса  —  Неаполь  —  Порт-Саид  —  Суэц  —  Аден  —
Коломбо  —  Аделаида  —  Мельбурн  —  остров  Тасмания.
У  кого  не  защемит  под  ложечкой  от  одного  лишь  пере¬
числения  этих  географических  названий,  овеянных  ро¬
мантикой  морских  путешествий!  А  ведь  это  лишь  часть
маршрута,  проделанного  Владимиром  Николаевичем
Любименко.
 Австралия!  Континент,  где  «все  наоборот»,  где  и  рас¬
тения,  и  звери,  и  птицы  —  все  не  такое,  как  на  других
материках.  Эвкалиптовые  леса  в  долинах  рек,  Голубые
горы.  Живописная  Тасмания  с  ее  мягким  влажным
климатом...  Плотная  записная  книжка  в  черном  кожа¬
ном  переплете,  кажется,  распухает  от  записей.
 Обратный  путь.  Новая  Гвинея.  Здесь  жил  и  трудился
великий  друг  папуасов  —  Николай  Николаевич  Миклухо-
Маклай.  Вот  и  Ява  —  главная  цель  путешествия  Люби¬
менко.  Ява  для  ботаника,  говорил  потом  Владимир  Ни¬
колаевич,—  это  все  равно,  что  Мекка  для  правоверного
мусульманина.
 Любименко  обосновался  в  Бёйтензоргском  ботаниче¬
ском  саду.  Это  база  для  опытов,  для  сушки  гербария,
 199

укладки  коллекций.  Отсюда  он  совершает  экскурсию  по
острову,  выезжает  на  соседнюю  Суматру.
 Как  и  всякого  натуралиста,  попавшего  впервые  в
тропики,  его  больше  всего  интересует  экваториальный
лес  —  подлинное  чудо  нашей  планеты.  Углубившись  в  та¬
кой  лес,  он  чувствует  себя  так,  словно  попал  на  дно  зе¬
леного  океана.  Густые  кроны  высоченных  деревьев  обра¬
зуют  где-то  в  поднебесье  сплошной  зеленый  полог,  под
которым  царит  вечный  сумрак.  Волшебный  мир.  Но  Лю¬
бименко  подавляет  в  себе  поэтические  чувства.  Он  —
исследователь...
 Тропический  лес  необычайно  плотно  населен.  Влади¬
мир  Николаевич  пробует  подсчитать,  сколько  же  деревь¬
ев  приходится  на  гектар.  Одних  только  крупных,  тех,
что  образуют  зеленый  полог  в  поднебесье,  до  тысячи.
А  ниже  —  десятки  тысяч  деревьев  поменьше.  А  бессчет¬
ное  количество  «квартирантов»,  поселяющихся  на
стволах!
 Как  выживают  деревья  поменьше  под  зеленым  поло¬
гом,  на  дне  душного  океана,  куда  проникает  едва  лишь
десятая  часть  полного  дневного  света?
 Ответ  находится.  Он  довольно  прост:  в  тропическом
лесу  преобладают  тенелюбы.  Но  Любименко  пришел
к  этому  выводу  не  умозрительно,  догадки  высказыва¬
лись  и  до  него.  Он  исследовал  в  Бёйтензорге  хлорофилл
у  четырехсот  растений.  Пришлось  переработать  едва  ли
не  полтонны  свежей  листвы.  И,  только  убедившись,  что
у  большинства  растений  зеленые  пластиды  крупнее  обыч¬
ных  и  хлорофилла  в  них  больше  нормального,  он  позво¬
лил  себе  с  уверенностью  заявить:  да,  здесь  преобладают
теневыносливые  растения.  Именно  вследствие  преобла¬
дания  таких  видов  природа  и  могла  заселить  так  плот¬
но,  в  несколько  этажей,  тропические  леса...
 Да,  но  все  же  пора  возвращаться  в  Россию.  Он  при¬
вез  большую  коллекцию  растений  и  животных.  Часть
растений  передал  Ботаническому  саду  в  Петербурге,
часть  —  Никитскому  саду,  а  животных  —  Зоологическо¬
му  институту.
 И  еще  он  привез  дневники  тропического  путешест¬
вия—  с  десяток  объемистых  записных  книжек  и  тетра¬
дей.  Но  он  не  сделал  даже  попытки  издать  свои  путевые
заметки.  Видимо,  захваченный  в  ту  пору  всецело  новы¬
ми  научными  идеями,  он  не  хотел  тратить  время  на  под¬
 200

готовку  путевых  заметок  к  печати,  хотя  писал  он  их  в
дороге,  по  своему  обыкновению,  прямо  набело.
 По  приезде  из  тропиков  Любименко  был  приглашен
на  службу  в  Петербургский  ботанический  сад,  который
уже  тогда  слыл  крупнейшим  в  России  центром  ботани¬
ческих  исследований.  Сад  этот  вырос  из  Аптекарского
огорода,  заложенного  на  одном  из  островов  невской
дельты  еще  при  Петре.  Как  явствует  из  названия,  в
Аптекарском  огороде  выращивались  лекарственные  рас¬
тения.  Впоследствии  за  островом,  включенным  в  город¬
скую  черту,  закрепилось  название  Аптекарский.  Оно
дошло  до  наших  дней.
 Любименко  проработал  в  саду  на  Аптекарском  ост¬
рове,  где  потом  был  создан  Ботанический  институт  Ака¬
демии  наук  СССР,  23  года,  до  самой  смерти  —  сначала
в  должности  препаратора,  а  потом  заведующего  отделом
физиологии  растений.
 Наступил  октябрь  1917  года.  Владимир  Николаевич
Любименко,  с  детства  ненавидевший  мир  стяжательства
и  насилия,  безоговорочно  принял  новую,  Советскую
власть.
 Никогда  он  не  трудился  так  много  и  с  таким  увлече¬
нием,  как  в  первые  послереволюционные  годы.  Интелли¬
генции  в  ту  пору  не  хватало  —  часть  русских  ученых,  ин¬
женеров,  учителей,  врачей  оказалась  в  эмиграции.  И  те,
кто  остался  верен  своему  народу,  несли  на  себе  двойную,
тройную  ношу.  Несли  с  радостью,  с  воодушевлением,  не
замечая  лишений.  А  их  особенно  много  выпало  на  долю
петроградцев.
 Помимо  научных  исследований,  которые  Любименко
вел  тогда  с  особым  напряжением,  он  в  1920  году  принял
на  себя  руководство  экскурсионной  станцией  в  Парго-
лове,  вблизи  Петрограда.  Здесь  была  усадьба  с  парком,
пруд,  лаборатории,  музеи.  Сюда  приходили  и  школьни¬
ки,  и  рабочие,  и  красноармейцы.
 Любименко  пришелся  новой  аудитории  по  душе.  Бле¬
стящий  педагог,  он  искусно  вводил  в  свои  лекции  жи¬
вые  впечатления,  накопленные  им  в  путешествиях.  Вот
где  пригодились  ему  путевые  дневники!  Он  рассказывал
не  только  о  тропических  лесах  или  о  растительности  Са¬
хары  (в  1907  году  ему  из  Франции  удалось  совершить
поездку  в  Северную  Африку);  он  говорил  о  народах  да¬
леких  стран,  которые  попали  в  колониальное  рабство  и
 201

лишены  возможности  пользоваться  богатствами,  даро¬
ванными  им  природой.
 Он  очень  много  писал.  Из-под  его  пера  выходили
научные  труды,  популярные  брошюры  для  рабочих  и
красноармейцев,  даже  руководства  для  хат-лаборато¬
рий,  которые  создавались  на  селе.  В  1923  году  он  выпу¬
стил  объемистый  «Курс  общей  ботаники».  Эту  книгу  чи¬
таешь  с  интересом  и  сейчас,  хотя  за  сорок  лет,  прошед¬
ших  с  того  времени,  как  она  была  написана,  наука  ушла
далеко  вперед.  «Курс  общей  ботаники»  вскоре  после  вы¬
хода  в  свет  перевели  во  Франции.  Конечно,  в  первую
очередь  французы  оценили  высокие  научные  достоин¬
ства  «Курса»,  —  он  был  построен  по-новому.  Автор  ис¬
пользовал  свои  громадные  познания  и  включил  в  книгу
не  только  собственно  ботанические  сведения,  но  и  факты
из  смежных  наук.  Однако  книга  имела  успех  еще  и  по¬
тому,  что  написана  прекрасным  языком,  языком  лите¬
ратора.
 Любименко,  по-видимому,  всю  жизнь  приходилось
смирять  себя  как  литератора.  Сначала  это  вышло  слу¬
чайно,  из-за  вмешательства  цензуры.  А  потом  оказалось,
что  науке  он  нужен  больше,  чем  литературе.  Но  в  свои
научные  и  особенно  научно-популярные  труды  он  вкла¬
дывал  частицу  —  и  немалую!  —  своего  литературного  да¬
рования.
 В  начале  двадцатых  годов  Любименко  совершил
одно  из  самых  крупных  открытий,  которое  получило  ми¬
ровое  признание.  К  этому  открытию  он  пришел  сложны¬
ми  путями,  изучая  на  протяжении  многих  лет  роль  света
в  жизни  растений.  Касалось  оно  устройства  крохотного
аппарата,  о  котором  говорилось  подробно  в  начале  очер¬
ка,—  зеленой  пластиды.
 Много  дней  и  ночей  посвятил  Любименко  зеленой
пластиде,  исследуя  ее  всеми  доступными  ему  в  ту  пору
средствами,  часами  наблюдая  за  ее  поведением.
 Пластида  размножается,  создавая  себе  подобных.
Посредине  зеленого  ее  тельца  образуется  перехват,  при¬
дающий  пластиде  форму  бисквита,  восьмерки.  Перехват
делается  все  тоньше,  а  затем  обе  половинки  бисквита
расходятся.
 Она  способна  передвигаться  под  влиянием  света,  на¬
гревания  и  в  некоторых  иных  случаях.  В  протоплазме
клетки,  куда  она  погружена,  пластида  всегда  стремится
 202

занять  такое  место,  где  на  нее  попадало  бы  столько  све¬
та,  сколько  ей  нужно  для  наиболее  производительной
работы.  Если  свет  слишком  ярок,  то  пластида  поворачи¬
вается  к  его  источнику  боком,  ребром;  если  света  ма¬
ло,  —  подставляет  лучу  свою  широкую  поверхность.
И  невооруженным  глазом  можно  иногда  заметить,  что
листья  на  ярком  свету  бледнеют.  Это  значит  —  пластиды
заняли  такое  положение,  при  котором  окраска  листа
стала  менее  интенсивной.
 Хлорофилл,  пропитывающий  гранулы  пластиды,  улав¬
ливает  солнечный  луч.  Хлорофилл  —  рабочее  вещество
пластиды,  если  можно  так  выразиться.  В  свою  очередь,
и  хлорофилл,  извлеченный  из  пластид,  теряет  некоторые
свои  свойства.  Он  уже  не  тот,  каким  был  в  живом  теле
клетки.  Заметьте,  это  очень  важно!..
 Придет  ли  время,  когда  человек  научится  придумы¬
вать  такие  вот  аппараты,  способные  размножаться,  спо¬
собные  самостоятельно  находить  наиболее  выгодные  для
себя  режимы  работы?!
 Если  и  вставал  перед  Любименко  подобный  вопрос,
то  ученый  отмахивался  от  него  —  фантастика  же  это!
Мы,  люди  шестидесятых  годов,  задаем  себе  такие  во¬
просы  нередко  и  отвечаем:  да,  человек  сумеет  создать,
если  не  такие  точно,  то  подобные  аппараты!  Но  ведь  мы
живем  в  эпоху  стремительного  развития  кибернетики,  а
в  двадцатые  годы  эта  удивительная  наука  еще  и  не  на¬
рождалась.  ..
 Деление  пластид  и  их  передвижения  на  свету  наблю¬
дались  учеными  и  до  Любименко.  Он,  быть  может,  лишь
проследил  эти  процессы  более  точно.  Открытие  же  его
состоит  в  том,  что  он  уловил  тесную  связь  между  крася¬
щим  веществом  зеленой  пластиды  и  ее  основой,  «карка¬
сом»,  состоящим  из  белков.  Эта  белковая  основа  пла¬
стиды  именуется  в  науке  стромой  («строма»  —  по-гре¬
чески  —  «ложе»).
 Выступая  на  съезде  ботаников  в  1921  году,  Люби¬
менко  напомнил,  что  красящее  вещество  крови  —  гемо¬
глобин,  —  подобно  хлорофиллу,  связано  с  белком.  Это
еще  раз  подтверждает  родство  гемоглобина  и  хлоро¬
филла—  двух  веществ,  лежащих  в  основе  живой  ма¬
терии.
 Хлорофилл  и  строма  пластиды  образуют,  по  мысли
Любименко,  комплексное  соединение  —  цветной  белок.
 203

Вне  стромы  хлорофилл  не  может  выполнять  на  свету  те
удивительные  химические  превращения,  которые  он  про¬
изводит  в  живой  клетке.  Почему  кончились  неудачей  по¬
пытки  Вильштеттера  и  Штолля  осуществить  в  1918  году
искусственный  фотосинтез?  Да  потому,  что  немецкие  хи¬
мики  пользовались  для  своих  опытов  химически  чистым
хлорофиллом,  отделенным  от  стромы,  от  живого  веще¬
ства  клетки.  Это  была  одна  из  тех  неудач,  которые  об¬
легчают  поиски  верного  пути,  ведущего  к  истине.  В  са¬
мом  деле,  раз  хлорофилл  активен,  лишь  будучи  связан
со  стромой,  то  надо  науке  разобраться  в  строении  плас¬
тиды  как  единого  целого,  как  биохимической  машины.
Между  тем  белковый  остов  пластиды  до  Любименко
почти  не  исследовался.
 Время  подтвердило  правоту  Любименко.  Его  идеи
получили  развитие  во  многих  странах.
 Медленно,  очень  медленно  раскрываются  тайны  зеле¬
ной  пластиды.  Но  все  же  наука  теперь  знает  о  хлоро¬
филловом  зерне  немало.  Стало  очевидно,  что  строма  —
это  не  просто  ложе  для  хлорофилла,  а  нечто  куда  более
важное  и  сложное.  Строма  —  носитель  ферментов  —  мо¬
гучих  ускорителей  химических  реакций  в  живом  огра-
низме.  Один  из  советских  ученых  сказал  про  пластиду,
что  она  —  депо  ферментов.
 В  строме  происходят  важные  преобразования  органи¬
ческих  веществ.  Сахар,  образующийся  в  процессе  фото¬
синтеза,  превращается  здесь  в  крахмал.
 К  пластиде  приковано  внимание  тысяч  ученых  раз¬
ных  стран.  Вооруженные  новейшими  приборами  и  мето¬
дами  исследования,  они  пробуют  подобраться  к  этой
удивительной  машине  с  самых  разных  сторон.  И  любой
из  ученых,  соприкоснувшийся  с  тайнами  пластиды,  с  ува¬
жением  произносит  имя  Владимира  Николаевича  Лю¬
бименко.
 В  1922  году  Владимир  Николаевич  Любименко  за
труды  по  изучению  фотосинтеза  был  избран  членом-
корреспондентом  Академии  наук  СССР.  В  конце  двадца¬
тых  годов  Украинская  Академия  наук  избрала  его  своим
действительным  членом.
 Он  был  отличным  организатором  научных  исследова¬
ний.  На  Аптекарском  острове  в  Ботаническом  институте
разросся  созданный  им  отдел  физиологии  растений.  Де¬
ревянный  дом  в  глубине  сада,  близ  Большой  Невки,  где
 204

помещалась  лаборатория  Любименко,  стал  известен
многим  ученым  из  разных  городов.
 В  Киеве  и  Харькове  Любименко  также  создал  лабо¬
ратории  по  физиологии  растений  и  постоянно  их  посе¬
щал.  Ну,  а  кроме  того,  он  был  профессором  Военно¬
медицинской  академии,  читал  курс  ботаники  в  Ленин¬
градском  университете,  в  Химико-фармацевтическом  ин¬
ституте.
 В  начале  тридцатых  годов  болезнь  сердца  вынудила
его  отказаться  от  преподавания.  Еще  раньше  пришлось
оставить  любимые  виды  спорта  —  теннис,  велосипед,
коньки.
 Но  и  больной,  он  все  равно  не  выносил  праздности,
покоя,  созерцательности.  Видимо,  он  принадлежал  к  тем
людям,  для  которых  работа,  движение  —  лучший  отдых.
Не  случайно  он  с  юных  лет  выбрал  для  себя  такие  ди¬
намичные  виды  спорта.
 Как-то  он  сказал  одному  из  своих  учеников  полу¬
шутя-полусерьезно:
 —  Если  вы  пришли  домой  и  обед  к  сроку  не  готов,
не  злитесь,  не  ворчите  на  жену  и  не  меряйте  нервными
шагами  квартиру,  а  садитесь,  батенька  мой,  за  письмен¬
ный  стол  и  записывайте  мысли,  пришедшие  в  голову  за
день.
 Людям,  мало  его  знавшим,  он  казался  работающей
машиной,  заведенной  от  рождения  на  всю  жизнь.
Но  способна  ли  машина  отпускать  шутки,  сдобренные
украинскими  словечками,  быть  отзывчивой,  жизнелю¬
бивой?
 Вот  одна  из  записей,  сделанная  им,  быть  может,  в
ожидании  запоздавшего  обеда:  «Человек  не  выносит
смерти.  Правда,  он  не  редко  жертвует  жизнью,  но  не
для  смерти,  а  для  жизни».
 Он  по-прежнему  ездил  много  по  стране,  налаживая
работу  созданных  им  лабораторий,  знакомясь  с  питом¬
никами,  насаждениями  новых  культур.
 Однажды  зимней  ночью  он  на  харьковском  вокзале
ждал  поезда,  опаздывавшего  из-за  снежных  заносов.
Пассажиров,  против  обыкновения,  было  очень  мало.
Владимир  Николаевич  устроился  на  широкой  вокзаль¬
ной  скамье  с  высоченной  спинкой  и  спокойно  принял¬
ся  писать  очередную  статью  для  «Ботанического  жур¬
нала».
 205

Вдруг  перед  ним  выросла  фигура.  Владимир  Нико¬
лаевич  поднял  глаза.  Пожилой  человек  в  красной  фу¬
ражке,  должно  быть  дежурный  по  вокзалу,  улыбаясь,
протягивал  ему  руку.  И  тут  же  донесся  до  него  разме¬
ренный  бой  стенных  часов.
 —  Товарищ  пассажир,  поздравляю  вас  с  Новым  го¬
дом!  Вот  заработались  как,  могли  и  пропустить  такой
момент...  Киевский  прибывает  через  десять  минут.
 Любименко  встал.  Часы  смолкли.  Наступил
1931  год...  На  Аптекарском  острове,  в  маленькой  квар¬
тире  сидят  в  эти  минуты  за  столом  Инна  Ивановна  и  два
его  племянника,  которых  он  растит.  Был  у  них  с  Инной
Ивановной  и  свой  сын.  Умер  грудным  в  1900  году...
 1934  год.  Владимиру  Николаевичу  перевалило  за
шестьдесят.  Но  в  том  году  он  совершил  поездки  в  Киев,
Москву,  Баку,  Тбилиси,  Батуми,  Сочи,  в  Саперави  —
грузинский  центр  виноградарства  и  виноделия.  В  Батум¬
ском  ботаническом  саду,  оступившись,  упал.  Врачи  об¬
наружили  надлом  ребра  и  травматический  плеврит.
Оправившись  в  санатории,  Любименко  кинулся  опять  в
дорогу.  Осмотрел  насаждения  пробкового  дуба  в  Гаг¬
рах,  Сухуми,  Очемчири.  Потом  —  Одесса,  осмотр  план¬
тации  каучуконосов.  Херсон!  Рейс  на  пароходе  вверх  по
Днепру  до  Киева  с  остановкой  на  острове  Хортица....
Уф!  А  Владимир  Николаевич  чувствует  себя  только  бод¬
рее  в  таких  маршрутах.
 Бывал  он  по-прежнему  и  за  границей.  Съездил  в
США  и  Канаду.  После  поездки  во  Францию,  еще  в  два¬
дцатые  годы,  он  как-то  сказал  одной  из  своих  со¬
трудниц:
 —  Я  себя  не  узнавал.  Если  бы  я  не  выехал  за  рубеж,
то,  наверное,  и  не  заметил  бы  перемены,  происшедшей
во  мне  после  революции.  Я  встретился  во  Франции  с
друзьями  юности,  которые  дали  мне  когда-то  кличку
«мсье  Всезнай».  Это  хорошие,  милые  люди;  некоторые
из  них  по-настоящему  талантливы.  Они  обрадовались
мне.  Но,  стыдно  признаться,  мне  было  с  ними  иногда
скучновато.  Мы  оказались  в  разных  мирах.  Будто  нас
перенесли  на  другую  планету...
 Тридцатые  годы.  Время  бурных  событий  в  стране,
горячих,  иногда  чересчур  горячих  споров.  Страна  власт¬
но,  сурово  требует  от  ученых,  чтобы  они  активно  помо¬
гали  строить  социализм,  выполнять  планы  пятилеток.
 206

...  Поздно  вечером  Владимир  Николаевич  вернулся
домой  после  заседания  в  Ботаническом  институте.  Инна
Ивановна  сразу  заметила:  волновался,  были  какие-то
споры.  Эти  молодые,  горячие  головы.  Иногда  такого  на¬
говорят.  ..
 —  Я  приготовлю  тебе  чай,  посиди.
 Она  легонечко  подтолкнула  его  к  креслу.  Но  он  от¬
правился  за  письменный  стол  и  сразу  углубился  в  рабо¬
ту,  как  он  это  умел.
 —  Чай  подан,  Володя!  —  сказала  Инна  Ивановна.
 Он  встал  и  вышел  умыться.  И  вдруг  —  глухой  стук
 падающего  тела  в  коридоре.  Инна  Ивановна  выбежа¬
ла  —  он  лежал  на  полу  в  очень  неловкой  позе.
 Врач  констатировал  смерть.  По-видимому,  приступ
грудной  жабы...
 Доктор  присел  к  столу,  чтобы  написать  заключение.
Бросил  взгляд  на  рукопись,  оборванную  на  полуслове:
статья  «20  лет  советской  ботаники».
 Год  был  юбилейный  —  тысяча  девятьсот  тридцать
седьмой.
 Тимирязев:
 —  Зерно  хлорофилла  —  исходная  точка  всего  того,
что  мы  разумеем  под  словом  жизнь.
 —  Фотосинтез  —  не  просто  биологический,  а  биолого¬
космический  процесс;  зерно  хлорофилла,  улавливая  све¬
товой  луч,  связывает  нашу  планету  с  солнцем.
 —  Реакции  фотосинтеза  лучше  всего  идут  в  красных
и  синих  лучах,  наиболее  полно  поглощаемых  хлоро¬
филлом.
 —  Познать  тайну  зеленого  листа  можно  лишь  соеди¬
ненными  усилиями  разных  наук.
 Фаминцын:
 —  При  искусственном  освещении  фотосинтез  у  зеле¬
ных  растений  идет  так  же,  как  при  дневном  свете.
 —  Водоросли  с  успехом  выращиваются  искусственно
на  питательном  растворе  при  любом  источнике  осве¬
щения.
 Цвет:
 —  Хлорофилл  неоднороден,  он  состоит  из  двух  зеле¬
ных  начал.
 —  Для  разделения  хлорофилла  и  других  сложных
 207

веществ,  даже  лишенных  окраски,  удобнее  всего  адсорб¬
ционный  хроматографический  анализ.
 Вильштеттер:
 —  Молекула  хлорофилла  содержит  магний,  а  не  же¬
лезо,  как  полагали  прежде;  именно  магнию  хлорофилл
обязан  своей  зеленой  окраской.
 —  У  всех  растений  планеты  —  наземных  и  водных  —
хлорофилл  одинаков.
 Любименко:
 —  У  тенелюбивых  растений  больше  хлорофилла  и
хлоропласты  крупнее,  чем  у  светолюбивых;  хлоропласты
у  тенелюбов  чувствительнее  к  свету,  нежели  у  свето¬
любов.
 —  Хлорофилл  тесно  связан  с  белковой  основой  зеле¬
ной  пластиды  (хлоропласта);  всестороннее  изучение  пла¬
стиды—  этого  сложнейшего  биохимического  аппарата  —
ключ  к  разгадке  тайны  зеленого  листа.
 *  *  *
 Сороковые  годы.  Наука  получила  на  вооружение  но¬
вые  методы  исследования,  в  том  числе  радиоактивные
изотопы.  Начался  генеральный  штурм  зеленого  тайника.
Когда  он  завершится,  этот  штурм?  Каковы  будут  его
результаты?..

ЗВЕНО  ИЗ  БУДУЩЕГО

ВЕК  СВЕТА
 Середина  двадцать  первого  столетия.  Ухоженный,
чистый  бор  невдалеке  от  Москвы.  В  гущу  оранжевых
сосен,  в  центре  бора,  «вписан»  комплекс  гладких  светло¬
серых  многоэтажных  зданий.  Они  возвышаются  над  де¬
ревьями,  и  на  их  плоские  крыши,  как  птицы  к  гнездам,
слетаются  отовсюду  бесшумные  аэроэкипажи  самой  раз¬
нообразной  формы.  По  узким  желтым  дорогам  проно¬
сятся  легкие  открытые  электромобили  —  такие  же  бес¬
шумные,  как  и  летательные  аппараты.  Лес  наполнен  зве¬
рями,  которые  безбоязненно  выходят  к  дорогам.
 Тишина  царит  и  в  светлых  зданиях  с  распахнутыми
окнами,  где  размещено  межконтинентальное  управление
солнечной  энергией  (сокращенно  —  гелиоуправление).  Из
леса  сюда  доносится  разноголосое  пение  птиц,  не
заглушаемое  ни  перестуком  пишущих  машинок,  ни
 211

телефонными  звонками.  Чудится,  что  здания  пусты,  а
между  тем  всюду  трудятся  люди  —  за  столами,  у  прибо¬
ров  и  схем,  у  счетных,  справочно-библиографических  и
переводческих  машин,  в  лабораториях,  оранжереях.
 Гелиоуправление  —  научный  и  административный
центр.  Но  административными  делами  управление  за¬
нимается  мало  —  в  этом  нет  нужды.  Здесь  ведут  иссле¬
дования,  связанные  с  прямым  использованием  солнеч¬
ных  лучей  в  общественном  хозяйстве  и  в  быту;  дают  со¬
веты,  как  запасать  лучи  впрок,  как  пользоваться  гелио¬
техникой  при  полетах  в  космос.
 Телевизионный  центр  гелиоуправления.  Президент
управления  выступает  с  очередной  лекцией  из  «Солнеч¬
ного  цикла».  Она  транслируется  по  всей  Евразии,  кото¬
рую  гелиоуправление  обслуживает.  Но  через  Планетный
телецентр  лекцию  могут  слушать  и  смотреть  на  всех
других  континентах.
 Лектор  —  высокий,  немного  сутулый,  седой,  видимо
очень  старый,  человек  —  усаживается  в  кресло  и  заводит
с  миллиардной  аудиторией  неторопливый  разговор.  Ря¬
дом  с  ним  молодая  женщина-оператор.  По  кивку  или
короткому  жесту  ученого  она  показывает  зрителям  то
города,  то  гелиостанции,  то  обитаемые  искусственные
спутники  Земли,  то  какие-то  сооружения  на  Луне.
 —  Мне  припомнились  сейчас,  —  в  раздумье  начинает
лектор,  —  труды  русского  ботаника,  жившего  на  рубеже
девятнадцатого  и  двадцатого  столетий,  —  Дмитрия
Иосифовича  Ивановского.  Он  был  учеником  Фаминцына,
о  котором  я  рассказывал  вам  в  прошлый  раз.  В  исто¬
рию  науки  Ивановский  вошел  как  первооткрыватель
вирусов.  Набрел  же  он  на  вирусы,  изучая  мозаичную
болезнь  табака,  растения,  ныне  выращиваемого  в  очень
малых  количествах,  лишь  для  научных  и  техниче¬
ских  целей  (медики  все  же  сумели  отучить  род  челове¬
ческий  от  курения)...  Ивановский  занимался  также  изу¬
чением  хлорофилла  и  внес  немаловажный  вклад  в  по¬
знание  природы  и  строения  хлоропластов.  Я  недавно
попросил  одного  нашего  молодого,  прекрасно  подготов¬
ленного  экспериментатора  повторить  некоторые  опыты
Ивановского  и  двух  —  трех  его  современников.  Молодой
человек,  разумеется,  не  отказался,  но  посмотрел  на  меня
 212

с  едва  скрытой  иронией,  словно  говоря:  «Дед,  милый,
ведь  это  же  древнекаменный  век,  для  чего  во  всем  этом
копаться?»  Но,  повторив  эксперименты  начала  двадца¬
того  века,  юноша  сказал  мне:
 —  Представьте,  было  интересно.  Предки  умели  ду¬
мать  и  умели  изящно  работать.  Когда  о  них  только  чи¬
таешь,  то  это  не  так  явственно...
 Так  вот,  Ивановский  в  начале  двадцатого  столетия
издал  отличный  учебник  физиологии  растений.  Не  в
пример  другим  авторам,  излагающим  те  или  иные  до¬
стижения  науки  вне  связи  с  прошлым,  Дмитрий  Иоси¬
фович  каждый  раз  прослеживает  историю  открытия.
В  предисловии  к  учебнику  Ивановский  объяснил,  поче¬
му  он  так  поступает:  если  преподносить  только  послед¬
ние  достижения,  то  факты  и  обобщения  науки  приобре¬
тают  такую  степень  непреложности,  какой  они  в  дейст¬
вительности  не  обладают.
 Прекрасные  слова!  Они  остаются  в  силе  и  теперь,
хотя  с  той  поры,  когда  они  были  высказаны,  наука  сде¬
лала  не  один,  а  несколько  поистине  гигантских  скачков
вперед.
 История  учит  нас  скромности.  Словами  Дмитрия
Иосифовича  я  напомнил  вам,  почему  вот  уже  четвертую
лекцию  я  посвящаю  истории  проникновения  науки  в  тай¬
ну  зеленого  листа.  Но  все-таки,  скажут  мне,  для  чего  ко¬
паться  в  делах  столетней  давности,  если  конечная  цель
достигнута,  —  человек  уже  владеет  тайной  зеленого
листа?  С  малых  лет  каждый  житель  нашей  планеты,
каждый  член  свободной  коммунистической  ассоциации
народов  Земли  запоминает  имена  тех,  кто  полностью
разгадал  и  воспроизвел  цепь  удивительных  реакций,
совершающихся  в  зеленом  листе  под  воздействием  све¬
тового  луча.  Ту  цепь  реакций,  за  которыми  сохранилось
старое,  привычное,  хотя  и  неточное  название  —  фото¬
синтез.
 Да,  великая  тайна  природы  раскрыта.  Но  мне  бы  не
хотелось,  чтобы  все  приписывалось  нашему  веку.  И  мне
бы  не  хотелось,  чтобы  вы  думали,  будто  мы  уже  «пере¬
плюнули»  природу,  как  говорили  иногда  в  прошлом
веке.  Зеленый  лист  все  еще  делает  свое  дело  лучше,  чем
наши  фабрики,  построенные  по  его  образцу  (но,  конечно,
не  являющиеся  копией  листа).  Да  оно  и  понятно:  при¬
рода  создавала  фотосинтетический  аппарат  растений
 213

миллионы  и  миллионы  лет,  мы  же  овладели  секретами
листа  всего  лишь  полвека  назад.
 Будем  скромны.  Человек  не  вправе  претендовать  на
то,  что  он  добыл  истину  в  последней  ее  инстанции.  Не¬
преложность  гибельна  для  искательства  —  этого  тревож¬
ного,  мучительного,  беспокойного  спутника  нашего  рас¬
судка.  ..
 Наш  век  часто  называют  веком  света.  Это  не  мета¬
фора.  Мы  широко  пользуемся  термоядерной  энергией,
воспроизводя  солнечную  реакцию  —  превращение  водо¬
рода  в  гелий.  Энергию,  получаемую  за  счет  этой  реак¬
ции,  идущей  с  выделением  гигантского  количества  тепла,
мы  используем,  во-первых,  для  преобразования  лика
планеты  —  устраиваем  новые  острова  в  океане  и  проры¬
ваем  новые  заливы  на  суше,  пробиваем  проходы  в  гор¬
ных  цепях,  орошаем  бывшие  пустыни,  теперь  заселен¬
ные  и  обжитые;  во-вторых,  на  растениеводство  всех  ви¬
дов,  особенно  приполярное,  требующее  искусственного
тепла  и  освещения;  в-третьих,  на  нашу  многообразную
мощную  индустрию  и  транспорт,  давно  уже  не  ведаю¬
щие  никакого  топлива  —  уголь,  нефть,  газ,  перестойный
лес,  который  надо  сводить,  чтобы  дать  дорогу  подросту,
используются  только  в  качестве  сырья  для  органическо¬
го  синтеза.
 Но  наряду  с  этим  получила  широчайшее  распростра¬
нение  гелиотехника,  с  помощью  которой  человек  исполь¬
зует  солнечный  луч  прямо,  непосредственно.
 Нас  не  удивляет,  что  большие  города  обогреваются
гелиоустановками,  мы  не  тратим  на  это  даже  электро¬
энергии,  не  говоря  уже  о  топливе.  Искусственный  климат
в  жарких  районах  создается  тоже  с  помощью  приборов,
действующих  за  счет  энергии  солнечных  лучей.
 Вы  заряжаете  дневным  светом  батарею  своего  везде¬
хода  и  едете  либо  летите  всю  ночь,  пользуясь  запасенной
энергией.
 Наконец,  что,  быть  может,  важнее  всего,  по  всей  пла¬
нете  разбросаны  тысячи  и  тысячи  фабрик,  где  с  по¬
мощью  солнечного  луча  вырабатываются  продукты  пи¬
тания,  корм  для  животных  и  множество  синтетических
материалов.  Это  новая  химия,  химия  нашего  века,  фото¬
химия.  Мы  смогли  ее  создать,  прилежно  поучившись
у  природы,  раскрыв  тайну  фотосинтеза  зеленых  расте¬
ний.  В  сущности,  термин  «производство  продуктов  пита¬
 214

ния»  только  в  нашем  веке  приобрел  истинный  свой
смысл.  Ведь  прежде  люди  просто  перерабатывали  рас¬
тительное  и  животное  сырье,  а  производить  пищу  из  не¬
органических  веществ  не  умели.  И  туговато  пришлось
бы  человечеству,  если  бы  оно  не  переняло  этого  искусст¬
ва  у  растений:  мы,  подобно  нашим  предкам,  были  бы  це¬
ликом  во  власти  зеленого  листа,  который  всегда  служил
монопольным  поставщиком  первопищи  —  органического
вещества.  А  ведь  ныне  земной  шар  населяет  впятеро
больше  людей,  чем  столетие  назад.  И  всем  хватает  мес¬
та.  И  всем  хватает  пищи.  И  человек  сумел  сохранить
леса  —  красу  планеты.
 Мы  намыли  в  Тихом  океане  новый  материк  и  много
 островов.  Мы  обжили  все  пустыни  и  все  приполярные
районы.
 Разумеется,  главную,  определяющую  роль  сыграло
то,  что  человечество  избавилось  от  капитализма  и  от  его
злого,  кровавого  двойника  —  войны.  Коммунизм  спас  че¬
ловечество.
 Век  расцвета  коммунизма  на  земле  стал  вместе  с  тем
и  веком  света  в  прямом  смысле.  Наука  получила  неви¬
данные  условия  для  развития  и  сумела  впрячь  солнеч¬
ный  луч  в  работу.  Век  света  —  это  и  век  тишины,  чисто¬
ты.  Там,  где  работает  луч,  на  фотохимических  фабриках,
нет  ни  дыма,  ни  грохота.  Ведь  в  зеленом  листе  все  реак¬
ции  совершаются  в  полной  тишине,  с  выделением  чис¬
того  кислорода.
 Зеленый  лист  указал  нам  дорогу  к  изобилию  пищи.
Он  подсказал  нам,  как  вообще  заставить  работать
 215

даровой  луч.  Помните  тревожную,  призывную  тираду
Тимирязева:
 —  Окончательно  непоправимо  только  расточитель¬
ное,  неумелое  пользование  главным  источником  народ¬
ного  богатства  —  солнечным  светом.  Не  утилизирован¬
ный  в  данный  момент,  он  утрачивается  уже  безвоз¬
вратно.
 Предки  наши,  не  умея  пользоваться  даровым  лучом,
ниспосылаемым  солнцем,  жгли  в  чудовищных  топках
уголь,  нефть,  газ,  древесину,  окутывая  землю  дымом  и
паром.  Они  с  тревогой  думали  о  том,  что  этих  богатств,
которые  природа  копила  миллионы  лет,  хватит  нена¬
долго.  Но  можем  ли  мы  осуждать  их?  Ведь  они  прила¬
гали  невероятные  усилия,  чтобы  вырвать  у  природы
тайну  работающего  луча.
 И  вот  тайна  раскрыта.  Человек  оказался  прилеж¬
ным,  одаренным  учеником  и  научился  у  природы  сози¬
дать  первопищу,  научился  управлять  лучом,  запа¬
сать  его.
 Население  планеты  питается  сейчас,  конечно,  не
только  за  счет  искусственного  фотосинтеза.  Были  в  да¬
леком  прошлом  недальновидные  люди,  которые  полага¬
ли,  что  когда  человек  научится  созидать  первопищу,  то
услуги  растений  ему  уже  не  понадобятся,  он  перестанет
сеять  пшеницу  и  рис,  разводить  сады,  выращивать  ово¬
щи.  Одним  словом,  пища  будет  доставаться  людям  как
воздух  и  питьевая  вода.  Не  стоило  бы  упоминать  о  столь
наивных  фантазиях,  но  закрадывается  мысль:  а  не  ду¬
мает  ли  кто-либо  из  нас  того  же  о  людях  грядущего,
двадцать  второго  века?..  Человек  без  забот,  без  тре¬
волнений—  да  человек  ли  это  вообще?!
 Мы  видим,  что  и  в  наше  время,  когда  на  нас  вовсю
работает  световой  луч,  прокормить  население  планеты
не  так  уж  легко.  Во  всяком  случае,  для  этого  надо
много  трудиться.
 Источников  питания,  кроме  искусственного  фотосин¬
теза,  у  нас  несколько.  Мы  намного  расширили,  в  сравне¬
нии  с  прошлым  веком,  посевы  продовольственных  куль¬
тур  и  резко  повысили  урожайность.  Овощи  выращива¬
ются  теперь  главным  образом  без  почвы,  на  водных  рас¬
творах.  И  преимущественно  в  приполярных  районах.
Крайний  Север  Евразии,  например,  занят  плантациями
овощей,  укрытыми  прозрачной,  дешевой  синтетической
 216

пленкой.  Гораздо  выгоднее  тратить  электроэнергию  на
обогрев  и  освещение  этих  гигантских  теплиц,  тянущихся
на  десятки  и  сотни  километров,  нежели  занимать  дра¬
гоценные  площади  в  средних  и  южных  широтах,  где
есть  почва,  тепло  и  где  достаточно  света.
 Второй  источник  —  одноклеточные  водоросли.  Их
роль,  как  пищи  будущего,  определилась  еще  в  прош¬
лом,  XX  веке.  Ну,  а  теперь  это  пища  настоящего.  Одно¬
клеточные  водоросли,  в  частности  хлорелла,  дают  ги¬
гантский  урожай  пищевого  материала,  весьма  богатого
белками.  Благодаря  водорослям  наши  диетологи  смогли
построить  питание  на  новой,  вполне  научной  основе.
 В  сотни  раз  больше  пищи,  чем  в  прошлом  веке,  дает
человечеству  океан.
 Да,  мы  впрягли  в  работу  луч,  мы  владеем  термоядер¬
ной  энергией,  мы  разгадали  многие  другие  тайны  при¬
роды.  Но  я  не  устану  повторять,  что  основы  гигантской
революции  в  науке  и  технике,  плоды  которой  мы  пожи¬
наем,  заложены  нашими  предками.  Они  думали  и  за
себя  и  за  нас.  Мы  же  обязаны  думать  за  себя  и  за  лю¬
дей  двадцать  второго  столетия.  Так  всегда:  лучшие  умы
работают  с  загадом,  решая  и  задачи  будущего  и  задачи
текущего  дня.
 Так  раскрывалась  и  тайна  зеленого  листа,  интересую¬
щая  нас.
 В  тридцатые  годы  прошлого  века  некоторым  ученым
казалось,  что  искусственное  воспроизведение  фотосин¬
теза—  дело  самого  близкого  будущего.  И  действительно,
к  тому  времени  были  написаны  тысячи  работ,  в  которых
на  основе  опытов  освещалась  с  разных  сторон  эта  сол¬
нечная  биологическая  проблема,  ставшая,  в  конце  кон¬
цов,  проблемой  и  для  физиков,  и  для  химиков.  Несколь¬
ко  поколений  ученых  потрудились  над  изучением  листа
с  его  пластидами,  с  его  устьичным  аппаратом,  с  его  спо¬
собностью  молниеносно  реагировать  на  свет.  Достаточно
много  было  известно  о  строении  хлорофилла  и  его  свой¬
ствах.
 Не  представляли  никакой  загадки  исходные  ве¬
щества,  из  которых  растение  строит  на  свету  органиче¬
ское  вещество,  —  углекислый  газ  и  вода;  химики  вози¬
лись  с  ними  до  того  сотни  лет.
 И  в  эти  годы  Владимир  Николаевич  Любименко,
с  которым  я  вас  уже  знакомил,  заявил,  что  наука  его
 217

времени  знает  о  фотосинтезе  немногим  более,  чем  во
времена  Джозефа  Пристли  и  Ингенхауза.
 Мы  должны  прежде  всего  оценить  мужество  ученого,
высказавшего  это  после  того,  как  он  потратил  жизнь
на  изучение  хлорофиллового  зерна.
 Современникам  Любименко  могло  показаться,  что  он
высказал  свои  горькие  слова  под  влиянием  трудной  ми¬
нуты.  Но  вскоре  выяснилось,  что  он  был  прав.  Когда
ученые  сумели  воспользоваться  новыми  методами  иссле¬
дования,  в  частности  меченым  атомом,  то  оказалось,  что
лаборатория  зеленого  листа  устроена  неизмеримо  слож¬
нее,  чем  предполагалось  раньше.  То,  что  считали  твердо
установленным,  что  подтвердили  несколько  поколений
выдающихся  исследователей,  вдруг  рушилось.
 Начался  новый  этап  в  исследовании  фотосинтеза,  ко¬
торый  мы  можем  считать  последним  —  он  привел  к  ис¬
кусственному  воспроизведению  фотосинтеза.  Длился  этот
этап  десятки  лет.  Движение  к  цели  замедлялось  с  каж¬
дым  годом,  ибо  вставали  все  новые  и  новые  загадки.
Не  надо  еще  забывать,  что  начало  этого  решающего
этапа  совпало  со  второй  мировой  войной  —  кровопро¬
литнейшей  большой  войной  в  истории  планеты.  Ученые
разных  стран,  и  в  ходе  самой  войны  и  долгие  годы  после
ее  окончания,  были  разобщены.  Это  замедляло  иссле¬
дования  —  науке  всегда  было  тесно  в  национальных
рамках;  и,  пожалуй,  никто  так  не  страдал  от  невозмож¬
ности  общаться  с  собратьями  по  профессии,  как
ученые...
 Перенесемся  в  Москву  конца  1941  года.  Войска  Гит¬
лера  ведут  наступление  на  столицу  Советского  Союза.
На  окраинах  города  женщины,  подростки,  пожилые
мужчины,  не  пригодные  для  ведения  боя,  строят  укреп¬
ления.  Люди  измучены  непосильной  работой.  Пища
скудная.  Чтобы  купить  хлеб,  масло,  мясо,  сахар,  крупу,
молоко  либо  пообедать  в  столовой,  недостаточно  обла¬
дать  какой-то  суммой  денег.  Надо  еще  иметь  особым
образом  разлинованный  на  клетки,  испещренный  цифра¬
ми  печатный  документ,  именуемый  продуктовой  карточ¬
кой  (в  исторических  музеях  образцы  таких  документов
есть).  И  вот  в  эту  самую  пору,  когда  фашистские  лет¬
чики  рвались  бомбить  Москву,  в  Старомонетном  пере¬
улке,  в  Биогеохимической  лаборатории  Академии  наук
велись  удивительные  для  того  времени  опыты.
 218

Но  сначала  о  самой  лаборатории.  Ее  основал  в
1928  году  Владимир  Иванович  Вернадский,  один  из  са¬
мых  выдающихся,  самых  «впередсмотрящих»  ученых
XX  столетия,  создавший  по  меньшей  мере  три  науки:
геохимию,  биогеохимию  и  радиогеологию.  Вернадский
умел  мыслить  в  масштабах  Вселенной  еще  тогда,  когда
запуск  простенькой  ракеты  —  спутника  Земли  —  выгля¬
дел  предерзостной  мечтой.  Три  науки,  основы  которых
заложил  Вернадский,  ныне  развиваются  стремительно,
принося  нам  новые  и  новые  открытия  и  на  Земле  и  в
космосе...
 Так  вот,  в  конце  1941  года  в  Старомонетном  пере¬
улке  талантливый  ученик  Вернадского  Александр  Пав¬
лович  Виноградов  (впоследствии  академик)  и  сотруд¬
ница  лаборатории  Руфина  Владимировна  Тейс  ставили
опыты  с  целью  выпытать  у  растения  —  чей,  собственно,
кислород  оно  выделяет  в  атмосферу  в  процессе  фото¬
синтеза.  Владимир  Иванович  Вернадский  был  еще  жив
и  с  большим  вниманием  следил  за  этими  опытами.
 Для  чего  же  понадобилось  задавать  растению  подоб¬
ный  вопрос?  Ученые  в  разных  странах,  применяя  все  бо¬
лее  точные  приемы  исследования,  стали  вдруг  обнару¬
живать,  что  лаборатория  зеленого  листа  ведет  себя  «не
по  правилам»,  отклоняясь  от  классических  схем,  уста¬
новленных  для  растения  наукой.  В  XIX  и  начале  XX  ве¬
ков  считали  само  собой  разумеющимся,  что  кислород,
выделяемый  на  свету  зелеными  растениями,  происходит
из  углекислого  газа.  Такая  схема  тем  более  не  вызывала
сомнений,  что  количество  выделяемого  зеленым  листом
кислорода  всегда  примерно  соответствует  количеству
поглощенного  углекислого  газа.  Смотрите,  как  мудро  и
как  просто  устроила  тут  все  природа:  лист  поглощает
своими  устьицами  углекислый  газ;  попадая  в  живую
зеленую  клетку,  газ  под  воздействием  светового  луча
расщепляется  на  углерод  и  кислород;  затем  углерод
вступает  в  дальнейшие  реакции,  результатом  которых
является  образование  углеводов,  то  есть  сахара,  а  кис¬
лород  выделяется  в  атмосферу.
 Да,  просто,  даже  слишком  просто.  Но  на  самом  деле
природа  почему-то  избрала  другой  путь:  обнаружилось,
что  хлоропласты  способны  выделять  кислород...  не  по¬
глощая  вовсе  углекислого  газа!  Откуда  же  этот  кисло¬
род  берется?  Все  сразу  спуталось.
 219

Виноградов  и  Тейс  своими  опытами  в  Старомонетном
переулке  распутали  этот  узел.  Использовав  меченые  ато¬
мы,  они  доказали,  что  кислород,  выделяемый  зеленым
растением,  происходит  не  из  углекислоты,  а  из  воды.
В  это  же  самое  время  в  Соединенных  Штатах  Америки
той  же  проблемой  занимался  и  к  тем  же  выводам  при¬
шел  профессор  Рубен  со  своими  сотрудниками.
 Стало  ясно,  что  энергия  луча,  упавшего  на  хлорофил¬
ловое  зерно,  используется  прежде  всего  на  расщепление
воды.  Потом,  уже  водород  воды,  освобожденный  от  кис¬
лорода,  присоединяется  к  углекислому  газу.  Без  мече¬
ного  атома  выпытать  все  это  у  растения  оказалось  бы
невозможным.
 Открытие  Виноградова  и  Рубена  выдержало  провер¬
ку  временем.  Благодаря  этому  открытию  прояснилась
тайна  зеленого  листа.  И  оно  сыграло  большую  роль  в
выяснении  круговорота  кислорода  на  нашей  планете.
Уже  в  ту  пору  геохимики  подсчитали,  что  растения  Зем¬
ли  выделяют  ежегодно  400  миллиардов  тонн  кислорода.
Тогда  же  вычислили,  что  ежегодно  растения  связывают
сто  пятьдесят  миллиардов  тонн  углерода  с  двадцатью
пятью  миллиардами  тонн  водорода.  В  результате  и  сози¬
дается  та  масса  первопищи,  которая  служила  до  начала
прошлого  века  единственным  источником  существования
человечества  и  всего  животного  мира  планеты.  Больше
всего  поражало  людей  середины  XX  столетия  то,  что  де¬
вять  десятых  продукции  этого  гигантского  химического
завода  природы  дают  микроскопические  водоросли  —  од¬
ноклеточные  растения,  которыми  многие  века  по  незна¬
нию  пренебрегали,  называя  их  «зеленой  материей»,
тиной.
 Наш  век  внес  существенные  поправки  в  те  подсчеты,
которые  я  только  что  привел.  Ведь  наши  многочисленные
солнечные  фабрики  органического  вещества  перерабаты¬
вают  те  же  основные  вещества,  что  и  растения:  углекис¬
лый  газ  и  воду.  И,  подобно  растениям,  они  в  качестве
«отходов»  выпускают  в  атмосферу  не  дым,  как  фабрики
прошлых  веков,  а  чистый  кислород.
 Меченый  атом,  выведавший  у  растений  тайну  круго¬
ворота  кислорода,  оказал  физиологам  растений  в  ту  же
пору  еще  одну  услугу.
 С  конца  XVIII  века  считали  твердо  установленным,  что
растения  получают  углекислый  газ,  который  служит  для
 220

них  источником  углерода,  только  из  воздуха.  И  вот  в  пя¬
тидесятые  годы  прошлого  столетия  русский  советский
ученый  академик  Андрей  Львович  Курсанов  опубликовал
результаты  опытов,  которые  он  проводил  со  своими  со¬
трудниками  в  институте  физиологии  растений  имени
Тимирязева.  Ученые  ввели  в  почву,  в  зону  корней,  угле¬
кислый  газ,  в  котором  атом  углерода  был  меченым,  ра¬
диоактивным.  И  растение  на  радиоавтографе,  на  свето¬
чувствительной  пленке  само  расписалось  в  том,  что  часть
этого  углекислого  газа  попала  через  корни  в  листья.
 С  помощью  другого  метода,  разработанного  еще  Ми¬
хаилом  Семеновичем  Цветом,  —  хроматографии,  это  было
подтверждено.  До  этого  открытия  считали,  что  корни
подают  в  листья  лишь  воду  с  растворенными  в  ней  мине¬
ральными  солями.  А  тут  дознались,  что  корневая  система
помогает  листьям  добывать  и  углекислый  газ.  Правда,
листья  берут  себе  львиную  долю  углекислого  газа  из
атмосферы,  но  помощь  корней  все  же  существенна.
 Когда  мы  знакомимся  с  исследованиями  тех  лет  в
области  фотосинтеза,  —  да  и  в  других  областях,  конеч¬
но,—  то  нас  охватывают  самые  разнообразные  чувства  —
восхищения,  изумления,  благодарности  и  даже,  если  хо¬
тите,  некоторой  зависти.  Мы  решаем  более  сложные
проблемы,  нежели  наши  предки.  Это  закономерно,  и  тут
нечему  удивляться.  Но  иногда  нам  кажется,  что  они  про¬
являли  больше  пыла,  больше  горячности,  больше  непо¬
средственности.  Они  жили  в  трудную,  быть  может,  самую
трудную  для  человечества  пору.  Но  самые  дальновидные
из  них,  те,  кто  ушел  вперед  в  области  социальной,  явст¬
венно  видели  очертания  нашего  века,  очертания  буду¬
щего.  И  во  имя  будущего  они  работали  с  таким  упоением
и  размахом,  что  не  могут  не  вызвать  у  нас  чувства  бла¬
гоговения.
 Вот  штрих,  который  характеризует  масштабы  иссле¬
дований  в  интересующей  нас  области.  В  1957  году  в  Мо¬
скве  была  созвана  Вторая  всесоюзная  конференция  по
фотосинтезу.  На  ней  были  представлены  сотрудники  ста
тридцати  научно-исследовательских  и  учебных  заведе¬
ний:  физиологи  растений,  биохимики,  просто  химики,
физики,  физикохимики,  агрохимики,  агрономы...  Ар¬
мия,—  выражаясь  языком  того  времени,  —  штурмующая
твердыню,  какой  представлялся  тогда  легкий,  трепещу¬
щий  на  ветерке,  манящий  к  новым  далям  зеленый  лист.
 221

Во  имя  чего  трудилась  эта  армия?  Об  этом  сказал
открывший  конференцию  академик  Курсанов:
 —  Мы  можем  предвидеть  грядущий  век  световой
энергии,  может  быть,  еще  более  могучий  по  своим  энер¬
гетическим  возможностям,  чем  век  атомный...
 Хочется  тут  отметить,  что  в  те  годы,  когда  исследова¬
ния  в  области  фотосинтеза  развернулись  в  таких  масшта¬
бах,  широкая  публика,  как  тогда  выражались,  мало  о  них
знала.  Просматривая  обзоры  литературы  тех  лет,  отлич¬
но  составленные  библиографическими  машинами,  я  вна¬
чале  поражался:  какой  огромный  поток  —  десятки  тысяч
названий  —  специальных  научных  работ,  посвященных
фотосинтезу,  и  как  мало  на  эту  тему  популярных  книг,
доступных  любому  читателю.
 Вдумавшись,  нетрудно  разгадать  причину  такого  не¬
соответствия.  Ученые,  занятые  разгадкой  сложнейших
реакций,  протекающих  в  зеленом  листе,  видимо,  не  очень
стремились  рассказывать  непосвященным  о  своих  делах.
Трудно  говорить  об  исканиях,  которые  еще  не  привели
к  цели.  Ведь  это  драма  или  повесть,  как  хотите,  с  увле¬
кательной  завязкой  и  развитием,  но  без  развязки,  без
конца.  По  той  же  причине,  надо  полагать,  неохотно
брались  рассказывать  об  этих  поистине  драматических
исканиях,  длившихся  несколько  столетий,  литераторы,
интересующиеся  движением  научной  мысли...
 В  шестидесятые  годы  положение  изменилось:  о  фото¬
синтезе  заговорили  не  только  в  кругах  специалистов.
Появились  новые  работы,  которые  давали  уже  вполне
реальные  надежды  на  скорую  и  полную  разгадку  тайны
Зеленого  листа.
 Но  об  этом  —  в  следующий  раз...

СОДЕРЖАНИЕ
 ЗВЕНО  ПЕРВОЕ
 Б  саду  Ликея 	 7
 История  одного  заблуждения 	 12
 Стилет  и  скальпель 	 18
 «Где  у  них  сердце?» 	25
 Жирный  тук  из  воздуха 	 30
 ЗВЕНО  ВТОРОЕ
 Доктор  Пристли,  честный  еретик 	39
 Только  на  свету! 	54
 Колокола  пастора  Сенебье  	 64
 Путь  на  Монблан 	72
 Лучи  —  в  запас 	79
 Большой  Буссенго  и  Наполеон 	маленький 	94
 ЗВЕНО  ТРЕТЬЕ
 Красное  и  желтое  	ИЗ
 Опять  —  зеленая  материя 	135
 Альфа  и  бета 	162
 А  и  Б 	180
 Любименко  и  пластида 	189
 ЗВЕНО  ИЗ  БУДУЩЕГО
 Век  света  	211

ДОРОГИЕ  ЧИТАТЕЛИI
 Ваши  отзывы  о  содержании  и  художе¬
ственном  оформлении  книги  присылайте  по
адресу:  Ленинград,  Д-187,  набережная  Ку¬
тузова,  6.  Дом  детской  книги  издательства
«Детская  литература».
 Укажите  свой  точный  адрес  и  возраст.
 ДЛЯ  СРЕДНЕГО  И  СТАРШЕГО  ВОЗРАСТА
 Ивин  Михаил  Ефимович
У  ПОРОГА  ВЕЛИКОЙ  ТАЙНЫ
 Ответственный  редактор  Н.  К.  Неуймина.
 Художественный  редактор  А.  Д  Рейпольский.
 Технический  редактор  Л.  Б.  Куприянова.
 Корректоры  К.  Д.  Немковская  и  Л.  К-  Малявко.
Подписано  к  набору  6/Х  1970  г.  Подписано  к  печати  2/1II  1971  г.  Формат
84  X  108732.  Бум.  м/мел.  Печ  л.  7.  Уел.  печ.  л.  11,76.  Уч.-изд.  л.  11,14.  Тираж
75  000  экз.  ТП  1971  №  570.  Ленинградское  отделение  ордена  Трудового  Крас¬
ного  Знамени  издательства  «Детская  литература»  Комитета  по  печати  при
Совете  Министров  РСФСР.  Ленинград,  Д-187,  наб.  Кутузова,  6.  Фабрика
«Детская  книга»  № 	2  Росглавполиграфпрома  Комитета  по  печати
 при  Совете  Министров  РСФСР.  Ленинград,  2-я  Советская,  7.  Заказ  №  874.
 Цена  48  коп.