марксизм:
PRO
И
CONTRA
Издательство
«Республика»
Москва
1992

ISBN 5—250—01498—4 © Издательство «Республика», 1992

...У материалистического понимания истории имеется
теперь множество таких друзей, для которых оно
служит предлогом, чтобы не изучать историю. Дело
обстоит совершенно так же как тогда, когда Маркс
говорил о французских «марксистах» конца 70-х годов: «Я
знаю только одно, что я не марксист».
Ф. Энгельс
Причина исключительного динамизма и
действенности марксизма-коммунизма та, что он носит в себе все
черты религии.
Н. А. Бердяев

От редактора
Предлагаемая вниманию читателя дискуссия была
организована и проведена клубом «Свободное слово» Союза
кинематографистов СССР совместно с Институтом
философии АН СССР. В ней приняли участие советские философы,
социологи, политологи, художники и критики. Обсуждалась
тема не просто актуальная, а давно назревшая и
перезревшая — историческая судьба учения Маркса и марксизма.
Речь шла об идеях, ставших материальной силой больших
общественных движений и определивших течение событий
целого столетия. Как быстро, однако, меняется ситуация!
Еще вчера нельзя было не то что критиковать, но даже
усомниться в постулатах и ценности марксизма; сегодня,
напротив, вы почти автоматически попадаете в число
«отсталых» консерваторов, как только находите теоретическое
оправдание появлению марксизма и обнаруживаете в нем
какие-то жизнеспособные элементы и признаки. Страна,
состоявшая сплошь из «марксистов-ленинцев» (за
исключением тех, кто ими никогда не был и находил способ это
выразить), вдруг, в одночасье, отказывается от своего
идеологического первородства. Впрочем, не все так печально.
Дискуссия выявила глубоко противоречивое состояние
нашей общественной мысли, переживающей
мировоззренческий кризис и пытающейся найти себя в меняющемся на
глазах мире. Амплитуда расхождений велика, перепады
инакомыслия в восприятии одного и того же феномена —
поразительны, но не пропало желание совместного поиска ис-
4

тины. Это, на мой взгляд, и есть главный результат
состоявшейся дискуссии, в которой читатель наверняка найдет пищу
для собственных размышлений.
P. S. Дискуссия состоялась в начале 90-го года, а книга
выходит в начале 92-го. За два года многое изменилось —
распалась империя (и большевистская, и бывшая царская);
перестали говорить о «социалистическом выборе» и явочным
порядком, никого не спрашивая, перешли к капитализации
общественных отношений и образа жизни людей; в духовной
жизни возобладали религия и национализм, занявшие место
ниспровергнутой советской идеологии; и т. д. Кажется, с
Марксом и марксизмом покончено раз и навсегда.
После августовского путча раздавались призывы публично
осудить «преступную идеологию» марксизма-ленинизма, не
нашедшие, однако, сколько-нибудь серьезного отклика в
общественном мнении. Видимо, общественность усвоила хотя бы
тот урок, что расправа с идеями, пусть спорными или
ложными, таит в себе опасность зарождения новой
тоталитарной идеологии, что демократическое мировоззрение
несовместимо с любой монополией на истину, от кого бы она ни
исходила. Ведь предубеждение против марксизма ничуть не
лучше его ортодоксии и апологетики. Если верно, что среди
людей встречаются как те, кто умирает еще при жизни, так
и те, кто живет даже после смерти, то Маркс, безусловно,
относится ко вторым. С ним и о нем спорят сейчас и еще
долго будут спорить потом, когда выяснится, что кое в чем
существенном он ход истории все-таки предугадал.
5

в. и. толстых
«И беда, и вина...»
Когда в известных выступлениях и документах была
выдвинута идея «обновления идеологии», подразумевалось
обновление идеологии марксизма-ленинизма, и ничто иное.
В чем должно выразиться это обновление и какой должна
предстать обновленная идеология — толком никто ничего не
сказал и по сей день. А между тем началась и набирает силу
критика всех основоположений, всех принципов марксизма,
доходящая до его отрицания, ниспровержения. Открываю
первый номер журнала «Знамя» за 1990 год и читаю в статье
Сергея Чернышева «Новые вехи» о нашей излюбленной
российской привычке искать виновного, «рыжего». В поисках
первородного греха от бесповоротно осужденного Сталина
очень скоро перешли к Ленину, а затем и к Марксу. Мы,
замечает автор статьи, накануне суда над Марксом.
«Судебный процесс еще не начался, обвинение не предъявлено.
Покуда Маркс всего лишь выходит из моды. Говорить
о нем, ссылаться на него становится дурным тоном. Он
окружен стеной молчания. Общественное мнение в
классическом сталинском стиле исподволь готовится
санкционировать расправу над своим былым кумиром. Естественно,
и это тоже «по-нашему» — аргументы по существу дела
никого не интересуют». Я думаю, что Сергей Чернышев
даже смягчил реальную картину состояния общественного
мнения и сознания.
Дело в том, что марксизм не просто судят, его хоронят,
а для кого-то он уже умер, без тризны, погребального обряда
канув в вечность. Я приглашал на наше заседание известного
6

кинорежиссера, прогрессивного человека. И он сказал мне:
«А о чем, собственно, вы собираетесь говорить? Все и так
ясно. Марксизм не просто умер, для большинства людей он
давно исчез и не нужен...» Марксизм хоронят давно, но до
недавнего времени этим занимались те, кого мы называли
«идеологическими противниками» и «врагами социализма».
Сейчас, в пылу внезапного коллективного «прозрения», этим
занялись мы сами, вчерашние толкователи и апологеты
марксизма, маститые писатели и публицисты, вообще все, кто
однажды «проходил» и сдавал экзамены по
марксизму-ленинизму. И как всегда бывает в таких случаях, наиболее
решительно, радикально опровергают марксизм те, кто
плохо его знает и понимает. К тем, кто однажды взялся за
«Капитал» и дочитал его до конца, мое «сердитое»
замечание не относится.
Я понимаю, что для скептического или резко
критического отношения к марксизму имеются объективные
основания и причины. И не против того, что для критики
марксизма (под критикой я понимаю анализ, сколько угодно
беспощадный, но анализ, а не безоговорочные оценки и
приговоры!) сегодня создан «режим наибольшего
благоприятствования». Всем надоела апологетика, канонизация
марксистской идеологии, превращенной в вероучение, в некую
светскую религию, которую и преподавали как «закон
божий». Но почему опять идет сплошной монолог, опять царит
методология «до основанья, а затем...»?! Почему молчит,
словно в рот воды набрав, официальная идеология — в лице
многочисленных общественных и научных институтов,
учреждений, отделов и секторов, в том числе
непосредственно отвечающих за разработку философской теории? Молчат
рядовые и дипломированные марксисты, которых еще вчера
было так много. Куда они подевались? Возникла странная
духовная, интеллектуальная и нравственная ситуация: то ли
приверженцам марксизма нечего сказать в ответ, то ли они
боятся попасть в разряд консерваторов и ретроградов, то ли
срабатывает старое житейское правило «молчание —
золото», казалось бы утратившее свою мудрость в эпоху
гласности и плюрализма.
Вопрос, по сути, этический, в известном смысле личный
и личностный, можно сказать, «исповедальный». Но это —
7

надеюсь, все со мною согласятся — есть также вопрос
общественной морали, вопрос мировоззренческий для очень
многих людей, продолжающих верить в марксизм и марксизму,
разделяющих идеи и идеалы научного социализма (совсем не
обязательно быть Ниной Андреевой, чтобы не поступаться
принципами). Вопрос об отношении к марксизму выступает
сегодня и как вопрос об истине и критериях определения
практической истинности того или иного учения, о
взаимоотношениях обыденного и научного сознания, наконец, как
вопрос о судьбе коммунистической идеи — центральной для
марксистского мировоззрения. Можно позавидовать тем,
кто с такой легкостью способен в одночасье и без мук
раскаяния расстаться с тем, во что вчера верил и что
исповедовал. Но я не думаю, что такая забывчивость и
несамокритичность укрепляет позиции общественных наук и
обществоведов, повышает их авторитет. Совсем не обязательно
бить себя в грудь, каяться. Ведь ясно, что, независимо от
позиции каждого из нас, марксизм как философская теория,
экономическое учение или политическая доктрина не может
быть вдруг вычеркнут из истории идей и практической
деятельности крупных общественных движений и сил. Его
воздействие на мировую историю — и прямое, и косвенное —
предстоит оценить как бы заново, в свете происшедших
и происходящих изменений. Короче, вопрос о марксизме,
имеющий свою этическую сторону, следует рассматривать
в широком контексте мировоззренческого кризиса,
охватившего общество в целом и общественную мысль в частности.
Поэтому давайте попробуем разобраться, что
произошло на самом деле. Одно дело, если мы являемся свидетелями
действительного краха марксизма — не только как
общественно-политического учения, недооценившего
возможности капитализма, рыночной экономики и сделавшего ставку
на диктатуру пролетариата, пересоздающего мир по своему
образу и подобию, но и как некой системы ценностей,
мировоззренческой системы, способной объяснить современный
мир и быть руководством к действию (на что, вспомним
афористичный 11-й тезис о Фейербахе, марксизм
претендовал со дня своего рождения). Если это так, то нам
действительно остается лишь «отслужить панихиду» по
марксизму, оставив его в памяти в качестве одного из течений
8

социокультурной мысли XIX и XX веков. И другое дело —
видеть в марксизме социально-философскую теорию,
применимую не только к условиям XIX века, способную к
самокритике и саморазвитию, не цепляющуюся ни за одно
свое положение как раз и навсегда данное. И тогда марксизм
на равных с другими течениями общественной мысли может
и должен принять участие в выработке новой системы
ценностей и нового мышления, соответствующих
потребностям общественно-исторического развития. В этом случае
критика марксизма, при всех ее перепадах и крайностях,
приобретает очистительный характер и позитивную
направленность, помогая освободиться от всего отжившего и
изжившего себя не только в общественном сознании, но и в
общественном бытии.
Такова общественная ситуация, сложившаяся вокруг
марксизма, как я ее понимаю. Она фиксируется вопросом, на
который нам предстоит общими усилиями ответить: «Умер
ли марксизм?» И поскольку он задан, я попытаюсь на него
ответить, не претендуя на бесспорность своего мнения.
Марксизм не умер, умереть не может, более того, в
обозримом будущем еще переживет свое «второе рождение».
Это будет возрождение в духе диалектического отрицания,
с удерживанием положительного, выдержавшего испытание
временем. Имеется в виду отнюдь не повторение известной
политической практики, происходившей под знаком и
знаменем «непобедимого учения марксизма-ленинизма». Не умрет
марксизм по той простой причине (вопреки мнению тех, кто,
защищая Маркса как мыслителя и ученого, ставит на нем
крест как на авторе великого социального проекта), что не
умрет породившая это учение коммунистическая идея. Еще
вчера ее преподносили в качестве исторической
«неизбежности», а сегодня снисходительно признают красивой, но
нежизненной утопией. Впрочем, идею социализма пытаются
сохранить, «спасти», отлучая ее от марксизма, как это делает
в своей книге «Конец утопии? Прошлое и будущее
социализма» (М., 1990) философ Мих. Капустин.
Марксизм есть целостное учение, по словам Ленина,
вылитое из одного куска стали. И, стало быть, его нельзя
препарировать на части — «хорошие» и «плохие»,
«жизненные» и «нежизненные». Но по той же логике нельзя
9

и сводить его только к диктатуре пролетариата, оправданию
насилия, чисто авторитарных и репрессивных методов
обновления мира. Мне кажется, что марксизм подвела его
претензия на практичность, действенность, навязывание неких
«готовых» рецептов, методик вмешательства в исторический
процесс. Все-таки социально-философская теория вступает
в более опосредованные и гибкие отношения с реальной
действительностью, общественной практикой, как, скажем,
социально-политические идеи французских материалистов
XVIII века, которые по праву считаются идеологами
французской буржуазной революции, но сами они никогда не
претендовали на положение идеологов. А основоположник
марксизма прямо декларировал право и обязанность
философии не только объяснять мир, но и его изменить. Теперь
попробуй докажи, что кто-то не так «объяснил», а еще кто-то
не так действовал, когда начал «изменять»... Но это не все,
что можно сказать, ставя марксизм перед судом истории.
Коммунистическая идея возникла задолго до Маркса
и принадлежит не ему. Ее критикам придется «сражаться»
с целой традицией социально-философской мысли,
находившей по какой-то «странной» причине живой отклик в
общественном сознании нескольких эпох, каждый раз
подтверждая свою притягательную силу. Лет 15 назад
А. С. Ципко посвятил этому вопросу целую книгу «Идея
социализма», усомнившись лишь в том, что мы эту идею
верно схватываем и реализуем. Сегодня он ставит под
сомнение, отвергает и социалистическую идею, и
марксистское обоснование последней. Но если внимательнее
приглядеться к реальному ходу событий и вдуматься в логику
развития современной техногенной цивилизации, так
называемого информационного общества, то можно заметить,
что протекающие здесь процессы и события как раз
актуализируют Марксовы размышления о «мировых загадках»
истории. И, видимо, не мода заставила многих выдающихся
философов прошлого и нынешнего века включать в системы
своих взглядов марксистские идеи, трансформацию и следы
которых легко обнаружить в целом ряде влиятельных
философских школ и течений.
Мне кажется также, что следует различать (и развести)
беду и вину марксизма. Пытаясь реабилитировать, спасти
10

марксизм, снять с него вину за случившийся с нами
«большой провал», некоторые сваливают все на ошибочную или
ложную политическую практику (Сталин, сталинизм,
административная система и т. п.). Как будто сама )ia практика
была безыдеологичной, не опиралась на определенную
идейную основу. Ведь Сталин и сталинизм выступали «от имени
и по поручению» марксизма-ленинизма, а «Краткий курс»
представляет собой самую беззастенчивую форму
эксплуатации марксистских формул, тезисов, фразеологии. Так все-
таки ■-- это был марксизм или не-марксизм?
Поскольку Маркс был один, а марксизмов — много,
надо в каждом конкретном случае разбираться, какой из них
имеет — и какое именно? —- отношение к Марксу.
Идеология «Краткого курса» — это, безусловно, марксизм
совершенно определенного толка и содержания. Как известно,
с момента появления марксизма, его становления за ним
тенью следует, тянется его вульгарная маска, упрощенная
и пошлая форма, заставившая однажды Маркса сказать, что
он — «не марксист». Но ситуацию, возникшую у нас в ходе
мнимо социалистического строительства, можно
обозначить, применяя не очень русский оборот, дважды «не-маркси-
змом». В сталинском «Кратком курсе», катехизисе
«социалистического строительства», он откровенно интерпретирован
в духе пресловутого экономического детерминизма, от
которого Маркс и Энгельс всячески открещивались при жизни.
Об этом даже не догадывались рядовые и многие нерядовые
участники строительства социализма, искренне думая, что
они живут и действуют «по Марксу». А в реальной
действительности было и того хуже. Руководствуясь постулатами
«марксизма-ленинизма», мы так и не создали общество, где
бы функционировала нормальная экономика, где последняя
была бы «базисом», а политика и идеология —
«надстройкой». Мы жили в обществе (и живем по сей день), где можно
запросго не считаться с экономическими законами, например
с законами стоимости, вести десятилетиями дискуссии насчет
вреда и пользы собственности или товарно-денежных
отношений, не обращая внимания на реальность, где принципом
существования общественного производства стала бедность
потребностей, та абсолютная нищета, которую Маркс
считал уделом пролетариев при тогдашнем капитализме.
11

Если сегодня так легко внушить большой массе людей,
что марксизм умер или умирает, то это происходит, помимо
всего прочего, потому, что для многих он исчерпывается
уровнем «Краткого курса» и сводится к нескольким
расхожим идеям и представлениям. Главное же — логика
творческого мышления Маркса и глубинное содержание его
учения — остается втуне. Представьте себе, например, что в
нынешних дискуссиях вокруг проблемы частной собственности
их участники вспомнили бы о том, что у Маркса речь идет
о «положительном упразднении» последней, а не об отмене
или насильственном изъятии ее у непосредственных
производителей (у крестьян), что Маркс считал недопустимым.
Ведь для того чтобы такое упразднение, «снятие», частной
собственности произошло, необходима — это по Марксу! —
целая историческая эпоха превращения капитализма в
коммунизм, что как раз и было проигнорировано. Можно
представить себе, как воспринял бы и оценил наш «реальный
социализм» Маркс, восстань он из гроба. Какую бы
проблему, «мировую загадку», мы ни взяли — труда ли,
собственности, идеологии, государства, рабочего и свободного
времени, коллективности и индивидуальности и т. д., нетрудно
будет увидеть кардинальное различие между марксизмом
Маркса и вульгарным, догматическим «марксизмом»,
представляющим собой готовые западные формулы в восточном
истолковании и исполнении.
Галина Владимировна Старк, ростовский философ-марк-
солог, заканчивает свою последнюю, посмертно изданную
книгу о Марксе такими словами: «Метод Маркса подобен
луку Одиссея — он не стреляет только у того, кто не может
его натянуть». Это относится, увы, ко всем нашим
политикам, для которых Маркс и Ленин давно уже превратились
в поставщиков «нужных», «священных» цитат и формул,
призванных оправдать их намерения и действия. Наблюдая,
во что превращают Марксово учение некоторые его
последователи и поклонники, Ф. Энгельс особо отметил, что «наше
понимание истории есть прежде всего руководство к
изучению, а не рычаг для конструирования на манер
гегельянства». И нам, обществоведам всех отраслей знания, следовало
бы больше заниматься не текстами Маркса, а
«действительным движением» истории, которое эти тексты помогают
12

понять и объяснить. Не надо прибедняться и забывать
великолепные работы марксистов или о марксизме,
принадлежащие перу Э. Ильенкова, А. Зиновьева, М. Лифшица, М. Ма-
мардашвили и других. Не надо поддаваться угару самооб-
личительства и уступать «Гуляй-полю» современного
нигилизма, соглашаться с тем, что за спиной у нас якобы
интеллектуальная разруха и пустыня. Сейчас самое время
спокойно, взвешенно, критически и нелицеприятно оценить
состояние Марксова учения в свете исторического опыта,
выслушав и сопоставив все точки зрения.
В. П. ЛЕБЕДЕВ
«Прав в деталях и велик в своих
заблуждениях...»
Маркс, как мне кажется, был прав во многих
деталях и велик в своих заблуждениях. Самое главное его
заблуждение — это понимание им прогресса самого общества.
У Гегеля, из которого вырос философский Маркс,
критерием прогресса является рост свободы. Это было очень
тонко — свобода у Гегеля не определена жестко. Это скорее
эмоциональное понятие, влекущее, воодушевляющее,
вдохновляющее, которое можно изобразить, как изображал
Делакруа. А что, если попытаться переложить понятие свободы
в другую формулу. Вот, скажем: «Свобода — это осознанная
необходимость». Сразу теряется этот накал, это свечение. За
«осознанную необходимость» люди не отдавали жизни, а за
свободу отдавали.
Что сделал Маркс? Оставаясь прогрессистом, он взял
в качестве критерия изменения общества некий параметр,
который легко измерить. Это были всем известные
производительные силы. В частности, средства производства —
тонны стали, чугуна, нефти, киловатты электроэнергии.
Более того, это еще и человек.
И что получилось? А получилось то, что у Маркса
прогресс очень легко стал целью исторического развития. Ведь
история должна, по Марксу, двигаться прогрессивно, следо-
13

вательно, каждый следующий этап более прогрессивен, чем
предыдущий. А где параметр? А вот он — производительные
силы. Они должны расти. И человек тогда оказывается не
целью исторического развития, а фактически средством.
Если целью истории является прогресс, а человек должен
его обеспечить как некое средство, то чисто теоретически
и объясняется то чудовищное количество жертв, которое
было у нас, когда мы начали строить самое «прогрессивное
общество». Человек рассматривался даже не в качестве
винтика (нам толкуют: товарищ Сталин превратил человека
в винтик) — нет, человека рассматривали как
воспроизводимое природное сырье, в отличие от нефти, которая
исчерпывается и которая все-таки имеет цену, особенно при
продаже за границу; человек — бесценное, в смысле не имеющее
цены сырье, самовоспроизводимое и имеющееся в
бесконечных количествах.
Теперь-то нам ясно, что прогнозировать, а тем более
предписывать развитие общества на основе якобы научной
теории в принципе невозможно. Один из «отцов»
кибернетики, Эшби, доказал теорему, что промоделировать какую-
либо сложно организованную саморазвивающуюся систему
может только другая система, которая должна быть на
порядок сложнее первой. А поскольку таковой в рамках
человечества быть не может (могла бы создать такую
модель только внеземная цивилизация, ушедшая далеко вперед
по сравнению с нашей), то ясно, что создать теорию
социального развития с предписанием, как должно развиваться
общество, невозможно.
В свое время И. Ильф пошутил: вот люди думали —
изобретут радио и настанет счастье. Радио уже есть а
счастья все нет. У Маркса собственно история начинается с
момента, когда люди начнут строить общество сознательно,
познав общественные законы. С этого момента начинается
собственно история, настоящая, то есть построение
коммунистической формации. А кто открыл эти законы? Маркс.
Поэтому, перефразируя, можно сказать, что до Маркса была
только предыстория. А начиная с него, с его открытия, будет
собственно история. Замах не меньше, чем у Иисуса Христа.
Поэтому и Ленин и вся его гвардия, все теоретики типа
Бухарина излагали это учение как бы от себя, как абсолют-
14

ную истину и рассматривали себя как своего рода мессию,
посланного на землю для осуществления хода истории. И не
простого, а прогрессивного. Это вещание от лица прогресса,
замечу, было связано у них с комплексом неполноценности.
С одной стороны, комплекс превосходства, ибо люди,
которые говорят от лица прогресса и устами которых говорит
сама история,— почти сверхлюди. Поэтому они относятся
к населению демиургически. Они творцы. А перед ними
глина, заготовка истории, из которой они будут мять
исторический процесс. Отсюда такой подход к людям как
к массе инертной, которую можно в случае чего и
придушить, и придавить, то есть использовать насилие в виде
инструмента для формовки собственно истории. Это
позиция сверхчеловеческая. А с другой стороны — комплекс
неполноценности, явно, конечно, не осознаваемый, который
вытекал, во-первых, из образования, из образовательного
ценза,— все теоретики марксизма не имели высшего
образования. Сам Ленин — экстернант. С первого курса он
был исключен. Бухарин дальше первого курса университета
тоже не пошел — некогда было, революционная
деятельность помешала. Очень «умный» Троцкий кончил всего лишь
реальное училище.
Другой момент — физическая ущербность
большевистской «элиты». По этому поводу нужно было бы провести
исследования, в чем она конкретно проявлялась, но
достаточно взглянуть на фотографии, чтобы эту ущербность
заметить — хотя бы бесовское выражение лица Троцкого.
Правда, у Сталина сказано, что большевики — это люди особого
склада. Он имел в виду: настолько особого, что уже как бы
и не люди. Но то, что есть сцепленные признаки, я читал
у Эфраимсона и Астаурова. Скажем, трисомия по Y-хромо-
соме: когда в хромосомном наборе вместо 46 имеется 47
хромосом, что дает заметные отклонения в физическом
облике, в фенотипе и одновременно порождает врожденную
агрессивность.
Палачи не скрывают ни своего уровня жизни, ни своего
занятия. Появился даже термин: «честь расстрелять
поручена такому-то». То, что всегда считалось чем-то постыдным
и жутким, стало честью, ибо было названо прогрессивной
деятельностью. А ведь еще до революции Россию на Западе
15

не жаловали за жестокость и обилие казней. Большевики же
побили все рекорды. Бухарин, которого теперь представляют
в качестве альтернативы Сталину, а его программу как
альтернативную сталинское, в 1920 году в своей книге
«Экономика переходного периода» написал: «Пролетарское
принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая
трудовой повинностью, является методом выработки
коммунистического человека из человеческого материала
капиталистической эпохи». Что это за коммунистический
человек? Это тот, кто трудится по-коммунистически. А что такое
коммунистический труд, по Ленину? В «Великом почине»
у него есть несколько разработок по этому вопросу. Если их
сгруппировать, то это будет звучать так: коммунистический
труд — это есть труд без всякого расчета и надежды на
вознаграждение. В других местах он говорит более просто,
для понимания широких слоев: коммунистический труд —
это бесплатная работа на пользу общества.
Как себе мыслилось это новое качество человека — «тяга
к бесплатной работе»? По Ленину, оказывается, человека
можно воспитать, можно создать условные рефлексы,
переходящие в безусловные, когда он не сможет уже не работать.
Конечно, у Ленина это подается как работа под влиянием
высокой сознательности — так что труд становится делом
первой жизненной необходимости. Часть людей придется
поместить в лагерь, потому что они этого еще не понимают,
недостаточно сознательны. А там они «научатся работать»,
правда, посредством насилия. Конечно, у Маркса еще много
пасторали о высокой производительности труда при
коммунизме, которая каким-то непостижимым образом
возникнет из бестоварного производства и позволит человеку
прыгнуть «из царства необходимости в царство свободы», и уж
в этом царстве оказаться «по ту сторону материального
производства». В царстве свободы, наконец-то, человек
начнет развивать свои качества гармоничной личности, лишь
в свободное от искусств и развлечений время занимаясь
управлением производством. Ибо уж совсем не трудиться
человек, как мы выяснили, более никогда не сможет — это
будет «новый человек».
Бестоварное производство коммунистической утопии
реально могло дать лишь концлагерь или сталинский социа-
16

лизм, а что касается неопределенного и очень далекого
будущего, когда якобы будет «всем по потребности», то в
социологии давно известно, что существует бесконечная лестница
потребностей, даже материальных, не говоря уж о духовных.
В 40—50-х годах это было детально показано американцем
Абрахамом Масловым (русским по происхождению, более
известным как Маслоу). И в связи с этой бесконечностью
получать «по потребности» никогда не удастся.
Остановлюсь на тех возражениях, которые не только я,
но и все, кто критически относится к основному пафосу
марксизма, слышат от наших ортодоксов. Упрекают в
незнании Маркса, а если и есть некоторое знание, то налицо
непонимание, а если это и понимание, нас обвиняют в
упрощении, вульгаризации, односторонности, наконец, в
неправильной интерпретации его правильных принципов
и даже отдельных цитат. В ответ могу лишь сказать, что
психологически ожидать чего-либо другого от философов,
посвятивших десятилетия жизни воспеванию торжества
марксистско-ленинских идей, воплотившихся в
величественном здании «развитого социализма», не приходится. Вот
парадокс — крах социализма, признанный ныне официально,
отечественные марксисты-ортодоксы, не имея ни желания,
ни, главное, права оспаривать, называют сейчас чуть ли не
важнейшим доказательством правильности исходных
марксистских идей! Оказывается, Россия не была готова к
марксизму, поэтому, взяв на идейное вооружение его принципы,
не смогла получить обещанное прогрессивное общество
социальной справедливости — что якобы и доказывает
правоту Маркса. Если же кто-то в этом сомневается, то вот еще
одно доказательство: в развитых странах Запада как раз
достигнута и свобода личности, и изобилие, и высокая
социальная защищенность — то есть именно те идеалы, которыми
вдохновлялся Маркс. Таким образом, западные демократии
самим фактом своего существования доказывают
истинность теории Маркса. При виде этой идеологической
вольтижировки так и хочется воскликнуть: высокий класс! У нас
пользовались марксизмом как инструментом социальной
революции, и страну в результате постиг очевидный развал,
а на Западе, напротив, не приняли марксизм, обеспечив свое
процветание совсем иными эволюционными методами, — но
17

и то и другое, однако, является доказательством глубокой
научности и гениальности Маркса. Знакомый Швейка по
сумасшедшему дому, доказывающий, что внутри земного
шара имеется другой шар, размером больше первого, не
покажется при этом большим оригиналом.
Я вовсе не отрицаю, что Маркс — крупная фигура как
интеллектуально-волевая личность. Он даже как стилист
силен достаточно прочитать его «Восемнадцатое брюмера
Луи-Бонапарта». Но тем худшие последствия имели его
ошибочные построения. Когда нынешние апологеты
толкуют о том. что Маркс руководствовался идеалами гуманизма,
или превозносят его теорию стоимости,'рационализм,
диалектику, атеизм, материализм и деятельностный принцип
в гносеологии и социологии, то это все не марксизм. Все это
было наработано в европейской культуре раньше:
гуманизм — Ренессансом, трудовая теория стоимости — Смитом
и Рикардо, рационализм с диалектикой — Гегелем, атеизм
с материализмом - французским Просвещением, и даже
деятельность как основу человеческого самоопределения
реализовал протестантизм, как то убедительно доказано
Максом Вебером.
А в чем же особенность именно марксизма? Марксизм —
это учение о прогрессе как смене формаций и росте
производительных сил, теория коммунистической революции
с главным субъектом прогресса — пролетариатом во главе,
концепция слома буржуазной государственной машины с
заменой ее диктатурой пролетариата (с последующим ее
отмиранием), наконец, это построение коммунистического
бестоварного и безрыночного общества. Именно это, а не
упомянутые выше стороны общеевропейской культуры,
впитанные Марксом. Среди почти 50 томов написанного
Марксом и Энгельсом вообще можно много чего найти. Да,
Маркс детально проанализировал в «Капитале»
экономическую сторону функционирования такого устройства, как
ранний капитализм. Но только экономическую и только раннего
капитализма. Использовать его анализ и выводы сейчас для
понимания и прогнозирования хотя бы только
экономической структуры современного западного общества — это все
равно что пытаться понять работу компьютера с помощью
схемы работы паровой машины, описывая логические связи
18

между интегральными схемами через понятия «поршень»,
«цилиндр», «давление пара», «шатун» и т. д.
Видимо, оценивать научность марксизма, не выходя за
его пределы, вообще невозможно — всякий раз очевидное
фиаско его применения будет объясняться «неправильным
пониманием, истолкованием, ложной реализацией» и т. д.
Люди столетиями пытались строить вечный двигатель или
отыскать философский камень, и в рамках соответствующих
парадигм доказать им бессмысленность подобных затей
было невозможно. Мы можем анализировать принципы
марксизма либо в рамках более общих социологических теорий,
точнее, в рамках более полных философий истории, либо
в методологии «экспериментум крусис», в нахождении таких
фактов и явлений, которые просто требуют замены теории.
Второй способ более предпочтителен, и я им буду
пользоваться, так как это избавит меня от дополнительных
обвинений в выборе «немарксистской теории», которая, дескать,
заведомо даст ложный результат, то есть неблагоприятный
для марксизма.
Рассмотрим некоторые социальные следствия от
применения марксистской теории.
Как, например, соединился социалистический
марксистский пафос «распределительной справедливости» с исконно
русским представлением о справедливости как
уравнительном распределении благ. Это представление закрепилось
в народном сознании после столетий общинной формы
жизни. После упразднения крепостного права крестьяне жили
в общине и получали землю подушно, то есть по числу ртов
в семье. Соответственно примерно все одинаково и жили.
Постепенно в русском сознании понятие справедливости
слилось с понятием истины и правды. Стали синонимами эти
слова: «истина», «правда», «справедливость». Истина —
вообще-то гносеологическое понятие. А здесь оно стало
этической категорией. Истине в науке противопоставлено
заблуждение, а здесь — ложь, то есть злонамеренное сокрытие
правды. Поэтому нарушить уравнительную справедливость
стало означать нарушить истину, жить не по правде. Как
связана русская традиция уравнительного распределения
с марксистской идеей прогресса? Прогресс — это смена
формаций, рост производительных сил. Но для этого нужно
19

уничтожить старую формацию, нужно экспроприировать
экспроприаторов. Это — составная часть прогресса. А что
такое «экспроприировать»? Это значит: отобрать и
разделить. И вот тут марксистская идеология как бы освящает
«наукой» старинную русскую традицию справедливости как
дележки поровну. Именно это и уловил булгаковский
Шариков, прочтя переписку двух марксистов — Энгельса с
Каутским. Что вообще усвоило наше население из всей теории?
Отобрать и разделить — значит поступить по истине и
справедливости, вот и великий ученый так говорит.
Сейчас даже возник термин «моральная экономика»,
который ввел американский социолог Джеймс Скотт. Есть
обычная экономика, где идет речь о прибыли, ренте,
инвестициях и т. д. А моральная процветает в обществах
традиционных, в обществах восточного типа, которые ставят
своей задачей максимальное выживание большинства людей
хотя бы и на самом низком уровне. Пусть вас не вводит
в заблуждение термин «моральная экономика». Она
действительно имела место в восточных деспотиях и нисколько не
спасала эти общества от массовых жертв. Например, в Китае
часто при смене династии (а их там было более 20) возникали
грандиозные крестьянские восстания, шла фактически
гражданская война, которая уменьшала численность населения
Китая иногда в 10 раз! Скажем, в эпоху Троецарствия
население Китая с 80 миллионов упало до 10. Вырваться из этой
«моральной экономики» в область рынка, о чем сейчас так
много толкуют (чтоб каждому было по труду, ввести
цивилизованные нормы жизнедеятельности, которые бы
продвинули вперед нынешнюю Россию, а это приведет к
расслоению общества, и материальному и социальному, к чему
общество совершенно не готово),— никак не удается.
Не удается как раз потому, что традиционное понимание
истины-справедливости как актуального равенства для
большинства населения «нашпиговалось» высоконаучными, как
еще недавно утверждалось, единственно научными
положениями марксизма, одним из лейтмотивов которого было как
раз «справедливое распределение благ» и исторически
справедливое наказание экспроприаторов, а ныне —
расхитителей социалистической собственности, взяточников,
«лжекооператоров» посредством изъятия «нетрудовых доходов»
20

и т. Д- Что мы слышим от бастующих шахтеров и от
работающих металлургов? Нам не нужна персональная машина
и всякие разносолы, и нам все равно, в чьей собственности
будет находиться завод. Мы требуем, чтобы начальник
давился в том же автобусе, как и мы, и чтобы жена начальника стояла
в той же очереди за любительской колбасой, что и наши жены.
Вот и все. На том и играют наши популисты. На всенародном
требовании отмены всяческих «несправедливых привилегий».
Вникнем в слова, которые написаны на знамени
коммунизма: «От каждого — по способностям, каждому — по
потребностям». Они подкрепляли (косвенно) идею
уравнительного распределения как высшей формы
справедливости — предполагалось, что каждый будет брать «по
потребностям» не меньше другого (мол, разве я не человек, что ли
я хуже других). Более того, лозунг Маркса весьма
неожиданно для большевиков-пуритан породил вскоре не просто
иждивенческие настроения по отношению к «родному
государству» (оно взялось по справедливости все распределять, так
пусть мне выдаст мою долю), но и массовую психологию
повальной клептомании. Нам обещали «по потребности»,
обещали равенство, мы этого что-то не видим, так возьмем
(где плохо лежит) сами. Конечно, на святой Руси всегда
с этим было не все в порядке, это заметил еще Карамзин, но
больше относилось к разного рода чиновникам, мздоимцам-
лихоимцам. Но чтобы так, как сейчас, без различия чинов
и званий?.. Вот и возникла пословица, которой не знал Даль:
«Тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость».
Пусть нам не говорят, будто бы Маркс понимал в
формуле «по потребности» не обыденное «что каждый захочет,
то и получит» (не надо, дескать, примитивизировать
Маркса), а так называемые разумные потребности. Это какие же?
Неужто те, какие каждый для себя считает разумными? Так
мы не продвинемся вперед ни на йоту. Хорошо известно, как
наши марксистские социологи определяют, чем
регулируются разумные потребности. Разумные потребности — это те,
которые могут быть удовлетворены обществом на данном
этапе его развития. А которые не могут — те, значит,
неразумные. Если это так, то коммунизм был всегда, ибо какие-
то потребности любое общество всегда удовлетворяло.
В противном случае народонаселение давно бы все вымерло.
21

Молодой Маркс в своих «Экономическо-философских
рукописях 1844 г.», кажется, был более откровенен, описывая
стадии коммунизма, чем в более позднее время. И опять-
таки пусть нам не говорят, что мы не понимаем Маркса, что
на самом деле он описывал лишь разные представления
о коммунизме, существовавшие до него. Из текста этого не
следует. Маркс пишет, что первая стадия коммунизма
выражается в совершенно животной форме. Категория рабочего
отменяется, распространяется на всех людей. Этот
коммунизм отрицает повсюду личность человека, совершает
абстрактное отрицание всего мира культуры. Происходит
возврат к неестественной простоте бедного и не имеющего
потребности человека. Для такого человека общность есть
лишь общность труда '. Эта первая стадия, многих
моментов коей мы достигли, Марксу не нравится, и потому через
вторую, переходную стадию Маркс приводит нас почти к
пасторальному раю третьей, как видно, наисовершеннейшей
стадии коммунизма. Послушаем: «Полный коммунизм
снимает животную форму коммунизма, через которую
переплавился человек. Происходит возвращение человека из
религии, семьи, государства к своему человеческому, то есть
общественному, бытию. Общество есть законченное
сущностное единство человека с природой, подлинное
воскрешение природы, осуществленный натурализм человека и
осуществленный гуманизм природы. Коммунизм как
положительное упразднение частной собственности и в силу этого как
подлинное присвоение человеческой сущности человеком
и для человека равен гуманизму, а как завершенный
гуманизм равен натурализму».
Что бы это могло значить? Как понимать «сущностное
единство человека с природой», «натурализм человека» с
одновременным «гуманизмом природы»? Конечно, можно
предположить, что это всего лишь афоризмы, где Маркс
выступает большим любителем природы и пикников. Можно
даже представить его как первого эколога. Только вряд ли
получится — хотя бы потому, что Маркс полагал природу
неисчерпаемой, откуда человек и будет без ограничений
1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956
С. 586 и др.
22

брать материал для построения «неорганического тела
цивилизации», своей «второй природы». Его мироощущение
пронизывает пафос ничем априорно не скованной мощи
технологических и научных возможностей человека. Кажется,
проще считать, что слияние человека с природой, их
«сущностное единство» может возникнуть только в случае, когда
человек перестанет отделять себя от природы, перестанет
в каком-либо смысле противостоять ей. Что возможно лишь
тогда, когда человек перестанет быть человеком. Более того,
он должен даже перестать быть животным, ибо полное
слияние с природой предполагает отсутствие любой психики,
которая активно отражает природу и, значит, уже
противостоит ей. Тогда остается одно сущностное единство
с природой и натурализм человека означает его превращение
в растение. И тогда в этих трех стадиях коммунизма
намечается некая логика: от мира разрушенной цивилизации
частнособственнического общества, от испорченного им
человечества человек придет сначала к «животной форме»
коммунизма, а затем, не останавливаясь на достигнутом, придет
к «полному коммунизму», к «сущностному единству с
природой», то есть к растительному существованию. Неплохая
перспектива: человек —- животное - растение.
Когда-то, впрочем, не так давно уважаемый мною Вадим
Межуев видел все беды нашей жизни в том, что у нас не
поняли главной идеи Маркса — - представления о рабочей
силе как товаре. Маркс, конечно, рассматривал рабочую
силу как товар — но только в буржуазном обществе.
А в коммунистическом, где в принципе отрицается всякое
товарное производство, смешно было бы упрекать
большевиков-марксистов, будто бы они отошли от заветов
Маркса. Теперь Вадим Михайлович не без резона утверждает, что
сходные с нашей тоталитарные структуры возникали в
разных странах на основе совсем иных, чем марксизм, и даже
враждебных ему идеологиях: национал-социализм на базе
расовой «теории», а теократические исламские режимы — на
базе мусульманского фундаментализма. Исторически это
так. Но во всех случаях есть некий общий для них
знаменатель: примат общего, «общественного» над частным и
личным, пренебрежение к суверенности личности,
апеллирование к социальной защищенности «простого человека», рас-
23

пределительный пафос как этих разных теорий, так и
практики соответствующих государств.
Эти черты явно заметны уже в первой (она же,
кажется, и последняя) социальной программе национал-
социалистов (1920 г.), они же присутствуют в фикхе
(исламском праве) и в книгах тариката, своего рода
синкретическом праве-морали.
Во многих своих работах Фрейд показал, что в смутной
области Ид (Оно) таятся страшные
социально-разрушительные инстинкты. Подсознательная агрессивность обуздывает-
ся весьма тонким слоем культуры, хранящимся в сознании.
Эта тонкая оболочка выполняет роль защитных экранов
атомного реактора, и если она разрушается, наружу
вырывается вся радиоактивная мощь ядерной энергии, необузданная
энергия социальных катаклизмов. Поэтому всякие
социальные теории, обещающие быстрое осчастливливание
человечества через разрушение «до основания» выработанных
тысячелетиями культурных механизмов по защите личности
(скажем, «буржуазного» государства, которое, по Марксу,
«нужно ликвидировать» в одночасье), должны, как
правильно отметил П. Г. Щедровицкий, не допускаться «к
исполнению» даже по чисто этическим основаниям.
В. Э. МАТИЗЕН
Постулаты марксизма и практика
концлагеря
Я скажу о своем личном отношении к марксизму.
Я по образованию математик. Когда я стал изучать
марксизм в университете (это было очень давно), то
столкнулся с такой ситуацией — я ничего не понимал, мне
казалось это чистейшим бредом. Я стал что-то понимать тогда,
когда осознал: то, что мне предлагают, не надо брать в
качестве истины, что я могу рассматривать марксизм в качестве
определенной системы аксиом и строить на основании
предложенной им логики определенного рода
последовательность выводов.
24

Когда я стал относиться к марксизму как к одной из
возможных моделей мироздания, у меня стало более или
менее «клеиться». То есть я лепетал то, что считал полной
чепухой, преподавателям, получал за это хорошие оценки, но
внутренне я продолжал быть уверенным в том, что это
полная ерунда, и мог бы построить (и, кстати, строил)
начатки некоторых других теорий. Потом я узнал, что все
эти теории были на самом деле давным-давно построены на
Западе, и таким образом проблема — жив ли марксизм? —
для меня была решена однозначно: разумеется, жив в
качестве одной из моделей, с правом использовать и другие
модели. Однако, на мой взгляд, во Всеобщую декларацию прав
человека следовало бы внести пункт об уголовной
ответственности за пропаганду марксизма как политической
доктрины, поскольку он призывает к внеправовым
насильственным действиям. И исторический опыт, начиная
с Ленина и кончая Сталиным, Мао Цзэдуном и Пол Потом,
блистательно подтвердил правомерность такого подхода.
Но я никоим образом не хочу приравнять Маркса,
который был великим философом, Энгельса, который был
неплохим, что ли, университетским студентом, Ленина, который
был недурным гимназистом, Сталина, который был средней
руки семинаристом, и Пол Пота, который был уголовным
бандитом. Все это разные люди. Однако в плане
методологии практического действия все они порождают совершенно
одно и то же. И Буртин, по-моему, показал убедительно, что
из тех постулатов, которые декларировал сам Маркс,
скажем, в «Критике Готской программы», при их логическом
развитии с прибавлением, пожалуй, единственного
биологического постулата о том, что человек есть таков, каким мы
его знаем, вытекает административно-командная система,
в своем завершающем варианте представленная именно
в Кампучии.
Разумеется, для Маркса это было не совсем так. Ведь он
считал, что эту систему будут строить люди, принципиально
отличные от тех людей, которых он видел при капитализме.
И вполне возможно, что эти «идеальные люди», типа
монахов в монастыре, могли бы построить нечто вроде системы
марксистского социализма. Но для реального,
биологического человека он никогда приемлем не будет. Вернее, он
25

всегда будет приводить именно к концлагерям. И в этом
смысле марксизм как практическое учение себя обрек.
Кроме того, меня всегда интересовал чисто логический
анализ оснований марксизма, то есть те постулаты, которые
лежат в его основе, и та специфическая логика, которой
пользуется Маркс для экспликации своей теории. Я
прекрасно понимаю ограниченность собственного
логико-математического подхода, но принимайте его как один из возможных
подходов, а вовсе не как истину в последней инстанции.
Итак, каковы же основные марксистские постулаты
и с чего, собственно, они начинались? А начинались они
как живое дерево Марксовой философии. Я не хочу
хвастаться знанием немецкого языка, но кое-какие страницы
Маркса я читал по-немецки. Когда мы по-русски говорим,
что бытие определяет сознание, это «гербарий». А когда
Маркс пишет: «Das Bewußtsein ist das bewußte Sein», он
производит замечательную игру ума, то есть корнесловие.
На этом корнесловии Гачев строит целые национальные
миры, но он при этом ведь не мешает «французского с
нижегородским». Кроме того, все это Маркс говорил
применительно к Бруно Бауэру, Фейербаху, Штирнеру, которые
витали в эмпиреях, и он с чисто немецкой грубостью
стаскивал их на землю. Иногда это было страшно грубо, когда
он говорил: «Дорогой Бруно, у тебя же еще имеются
гениталии, кроме твоего замечательного романтического
мозга...» Когда Маркс эмигрировал, то оппонирующая ему
часть немецкой философии исчезла, и он в качестве вируса
стал проникать в европейскую философию, где он был
достаточно безвреден, потому что демократия мигом находит
ему некоторый противовес. Но на азиатской почве марксизм
оказался опаснейшим вирусом, как европейская болезнь в
нецивилизованном обществе, и этот вирус обнаружил свою
действительно страшную силу именно благодаря
недемократичности общества. В условиях демократии на марксизм
всегда найдется достаточное количество антител, и мы это
прекрасно видим. Он существует и будет существовать, я
думаю, еще очень и очень долго. И прекрасно, пусть
существует. Но в недемократическом обществе марксизм — это
гибель. Причем недемократизм заложен уже в основе
марксистской философии. В чем это заключается?
26

У Энгельса есть превосходная фраза. В какой-то момент,
излагая марксистскую премудрость насчет политэкономии,
Энгельс говорит: все это замечательно понятно простому,
необразованному рабочему, но, к сожалению, не понятно
образованным людям и университетским профессорам. То
есть учение, которое претендует на то, чтобы быть научным,
оказывается, не понятно прежде всего ученым! В тоже
самое время это позволяет сказать следующее: всякий
человек, который не понимает марксистского учения, является
вольным или невольным пособником буржуазии. Энгельс
этого довода в таком прямом, грубом смысле не
использовал, его использовали потом другие. Но использовали
всегда логично!
Почему марксистская догма настолько притягательна?
Она грубо льстит самолюбию рабочего человека. Она ему
говорит: ты — соль земли. Ты создаешь все. Все остальные
являются паразитами, они присваивают твой труд. И, кроме
того, она дает рабочему человеку сознание
интеллектуального превосходства над любым университетским
профессором. И мы прекрасно знаем, каким образом это превосходно
было использовано при Сталине. Именно это, заложенное
у Энгельса, а не где-нибудь там еще!
Итак, я хочу сказать, что марксизм несовместим с
демократией. Марксизм несовместим с рынком. И все попытки
совместить одно с другим — приложить нос Авдотьи
Петровны к лицу Владимира Карловича — это примерно то
же самое, что из гадюшачьего яйца посредством воспитания
вырастить курицу... Лысенко утверждал, что сделать это
ему удается, однако при этом даже он не называл курицу
гадюкой. А вы пытаетесь превратить марксизм в нечто
совершенно ему противоположное и при этом называть
его марксизмом.
И наконец, насчет основной марксистской догмы —
о присвоении прибавочного труда.
Я пользуюсь присутствием здесь В. М. Вильчека и хочу
выразить ему свою глубокую признательность за его книгу
«Алгоритмы истории». По-моему, он превосходно показал,
что вместо марксистской модели можно развернуть
совершенно другую модель, в которой не происходит никакого
присвоения прибавочной стоимости и, следовательно, нет
27

никакой эксплуатации, а есть просто дележ прибыли,
который может совершаться на основе всеобщего консенсуса.
Исчезает при этой модели эксплуатация? — Исчезает.
Соответственно исчезают и все последующие экспликации
этой аксиомы.
А. В. БУЗГАЛИН
Марксизм нуждается в марксистской
критике
Начал бы я с того, что в некотором смысле
согласился бы с тезисом «марксизм умер». Но знаете ли,
примерно так же, как соглашаются с тезисом «король
умер...» (продолжение фразы всем известно: «Да здравствует
король!»). Если под марксизмом подразумевать то, что было
написано (и продолжает оставаться до сих пор) в наших
«замечательных» учебниках, то я первый буду рад поставить
крест на могиле этого марксизма.
Второй тезис — об уголовной наказуемости марксизма,
который становится действием,— был сформулирован
только что В. Э. Матизеном.
Автор этого тезиса не оригинален. У него много
предшественников, которые уже «наказывали» марксистов на
протяжении последних 150 лет. Расстреливали, вешали,
сажали в тюрьмы и т. д. Вы, видимо, должны сказать: мало
вешали, все еще впереди. Действительно, кое-где уже
впереди. Во многих местах в современных условиях марксистов
с работы уже выгоняют, лишают возможности выступать
и т. д. Так что существует прекрасная перспектива занять то
место, которое до сих пор занимали те, кого называют
марксистами, и стать марксистом наизнанку. Кстати,
первыми, кого начал расстреливать и репрессировать наш
командно-административный аппарат, были как раз
марксисты, коммунисты. Потом дошли до всех остальных —
интеллигентов, рабочих.
Я недавно был в Польше, где состоялся точно такой же
разговор в весьма квалифицированной аудитории. И один из
28

польских участников дискуссии привел любопытный и
больной для поляков пример. Если Маркс ответствен за
репрессии Сталина, почему вы не считаете, что Аристотель или
Христос ответственны за мракобесие, которое именем
Христа, именем Аристотеля творилось многие-многие столетия?
Ведь инквизиция оправдывала свою деятельность их
мнением и образом. Более того, и идеологизация экономики
типична для общества эпохи господства христианства.
А теперь о главном. О современности марксизма как
науки, объясняющей и помогающей развитию нашего
общества. Начну с проблемы гуманистической природы
марксизма. Кажется, Рузвельт первым сказал, что марксизм был бы
для всех прекрасным учением, но для его воплощения
в жизнь нужен не человек, а ангел. Как ни странно,
современное цивилизованное общество последние десятилетия, от
японцев и до сегодняшней Западной Европы и США,
старательно занято «выделыванием» вот этого ангела. Человека,
который работал бы не столько за деньги, сколько ради
интересного труда, который работал бы «командой»
(японский опыт), который участвовал бы в управлении,
который вырос бы из рамок частной собственности и вошел
в систему сложной пирамиды участия, который заботился
бы о глобальных человеческих интересах, для которого
ценность свободы была бы на первом месте, и пр. и пр.
Того самого человека, которого ненавидел и считал
невозможным фактически любой критик марксизма XIX и
первой половины XX века. Это подтверждение тезиса
марксизма о том, что традиционный капитализм должен
привести к победе нового типа общества и личности или нет?
Прямо, может быть, и нет, но тенденция к свободному
всестороннему развитию личности, сменяющему эпоху
отчуждения (а это ключевой вывод марксизма), в истории XX
века в целом налицо. Но об этой тенденции, ее понимании
марксизмом и ее практической реализации следует сказать
несколько подробнее.
Во-первых, гуманизм марксизма не случаен. Марксизм
как наука и как идейное течение вырос из революционно-
демократической, гуманистической тенденции, отрицавшей
(и в практической борьбе, и в науке, и в культуре)
предыдущую феодальную эпоху. Гуманизм заложен в генах марк-
29

сизма. Но в его генах заложена и революционность. В
соединении этих двух диалектически противоречивых сторон —
ключ к пониманию тезиса о свободном и всестороннем
развитии человека в ассоциации и через ассоциацию как
главного вывода марксизма (он звучит как рефрен в
«Немецкой идеологии», «Манифесте Коммунистической партии»,
«Капитале», программных документах Интернационала,
I и II программах РСДРП и т. д.).
Следовательно, во-вторых, для марксизма гуманизм —
это синоним освобождения и саморазвития человека в
процессе социального творчества, включающего как
конструктивную, созидательную, так и разрушительную (по
отношению ко всем формам порабощения), как эволюционную, так
и революционную составляющие. Марксистское понимание
гуманизма никогда не было абстрактным. Кто-то из этого
сделает вывод, что, следовательно, оно было адресовано не
человеку, а классу, ставило классовые ценности выше
общечеловеческих, допускало насилие и потому это вообще не
гуманизм.
(Отмечу попутно, что большинство нынешних либералов
в СССР, как и их коллег в предшествующие эпохи в нашей
стране или в наше время в других странах, кричащих о
гуманизме и равных правах всех граждан, понимают этот
гуманизм и равноправие в классически буржуазном духе: когда
свобода, равенство и возможности реализации человеческих
способностей прямо пропорциональны собственности,
которой ты обладаешь. В результате я, «его величество»
предприимчивый либерал, гуманно наслаждаюсь всеми благами
цивилизации — в СССР, правда, весьма убогими,— а вы
гуманно подыхаете с голоду — в СССР подчас буквально, а не
фигурально. И если все это происходит в соответствии с
законом и конституцией, то идеал торжествует. Тем более что
я, богатенький либерал, пресытившись или пряча капитал от
налогов, могу кое-что передать в благотворительный фонд,
а всякий, кому это не нравится,— либо лентяй, либо злодей,
пытающийся при помощи винтовки восстановить «равенство
в нищете». И невдомек этим доморощенным либеральным
поклонникам западной цивилизации, что «там», в той же
Австрии, этой земле обетованной, гуманизм в той мере,
в какой он есть, держится не столько на врожденном «скром-
30

ном обаянии буржуазии», сколько на исторических
завоеваниях трудящихся, более ста лет боровшихся за 8-часовой
рабочий день, хорошие условия труда, право участвовать
в управлении, контролировать цены, иметь социальную
защиту и т. д. и т. п. Именно они, эти рабочие, инженеры,
учителя, крестьяне, студенты, своей практической борьбой
делают западное общество гуманным и именно мы —
рабочие, инженеры, ученые и художники— своим страхом и
пассивностью посадили самим себе на шею сталинскую и
брежневскую античеловечные диктатуры.)
Так что же такое марксистский отказ от абстрактного
гуманизма? Прежде всего постановка в центр внимания
Человека не как абстрактного субъекта правового государства
и персонификацию большей или меньшей собственности
(субъект гражданского общества), когда люди для общества
не равны, а одинаковы, обезличены, а как
индивидуализированного, неповторимого ансамбля общественных
отношений. В той мере, в какой классовые, сословные или
иные социально-экономические и политические (например,
в АКС — место в бюрократической иерархии)
характеристики объективно доминируют в обществе над чисто
личностными качествами (талант, способности, характер
и т. п.), проблема гуманизма упирается в социальную
проблему — проблему уничтожения (в том числе
революционного) той системы, которая вызывает отчуждение
и, следовательно, социальное неравенство (в том числе
и прежде всего классовое).
И в этом смысле абсолютно не случайно то, что дорога
к гуманизму в СССР лежит сегодня через слом
административно-командной системы, через революционное
преодоление господства бюрократии — особого социального слоя,
характеризующегося тенденцией к монополизации функций
собственника, хозяина во всех сферах жизни общества — от
экономики до искусства. В этом классовость марксистского
гуманизма: в борьбе против господства социальных сил
(классов), вызывающих, консервирующих неравенство
людей по классовому принципу. Но борьба против социально-
экономической власти класса никогда не понималась
теоретическим марксизмом как физическое уничтожение
представителей того или иного класса, подобно тому как идейное
31

христианство было далеко от грабежей и насилия крестовых
походов, а воспевавшая белое рыцарство Марина
Цветаева — от зверств белогвардейцев-карателей. Но об этих
противоречиях, еще раз оговорюсь, ниже.
Сейчас же подчеркну: вне понимания всей конкретной
диалектики развития человека как индивидуализированного
ансамбля общественных отношений (в том числе и вне
понимания диалектики социально-классовых отношений — от
борьбы до консенсуса) концепции практического гуманизма
быть не может. В этом смысле совершенно правы те, кто
считает одним из важнейших тезисов марксизма отрицание
ценностей традиционного европейского гражданского
общества. Но они абсолютно не правы в понимании сути этого
отрицания. Даже практик Ленин многократно подчеркивал,
что гуманизм и равноправие в будущем социалистическом
обществе рождаются только на базе полного и наиболее
последовательного воплощения всех принципов буржуазной
демократии («Государство и революция») при отрицании
капитала и частной собственности как основы социально-
экономического отчуждения человека.
Воплотился ли на практике этот гуманистический,
революционный пафос марксизма? Если посмотреть на борьбу за
свое освобождение, свои права трудящихся в рамках
различных модификаций социал-демократических,
социалистических и коммунистических движений во всем мире (в том числе
и вне традиционного западного мира), приведшую к
решению человеческой цивилизацией целог о ряда задач
гуманизации социального устройства, то ответ может быть
положительным. Другое дело, что это «заслуга» отнюдь не одного
лишь марксизма, но претензия на единственно верное и
монопольное миропонимание — это уже сталинизм.
Если же посмотреть на страны, провозгласившие
наиболее последовательную реализацию марксистского идеала
человека, прежде всего СССР, то здесь положение будет
трагически иным (о причинах этой инверсии я еще скажу). Хотя
и здесь есть немало исключений. «Гуманное» общество США
в 50-е годы переживало безудержный расизм вкупе с «охотой
на ведьм» (в XX веке, как известно, все ведьмы бывают
исключительно красного цвета, а на ступах у них намалеван
серп и молот). Советская же «империя зла» (термин несколь-
32

ко более поздний) во второй половине 50 — начале 60-х
не просто переживала «оттепель». Это были годы на
глазах тающего отчуждения, рождающегося дружелюбия,
искреннего оптимизма, добрых стихов, доброго кино,
добрых песен. Годы растущего уважения и интереса к науке и
искусству... Причем для этого была и соответствующая
материальная база: по данным Ханина и Селюнина,
экономика СССР в эти годы развивалась с небывалыми
темпами роста реальных качественных и количественных
показателей.
Но «оттепель» оказалась кратковременной, и сегодня
мы живем в стране, где господствуют «Маленькие Веры»,
а не «Королевы бензоколонки». Это ли не фиаско
марксистской концепции гуманизма, ведь теорию надо проверять
практикой?
Прежде чем отвечать на этот, в который раз
возникающий вопрос, посмотрим на некоторые другие аспекты
теории марксизма, прежде всего — марксистское понимание
закономерностей и противоречий исторического прогресса.
Традиционное понимание истматовской теории:
производственные отношения определяются производительными
силами. Но весь дух марксизма, вплоть до Ленина, это
акцент на объективном противоречии: с одной стороны,
объективность развития, общественная практика, которые
делают человека ее функцией, и только. С другой — человек
как творец истории.
Устарел ли первый тезис? Давайте посмотрим, за что
мы больше всего критиковали
авторитарно-бюрократическую систему? За то, что она создала человека, который не
может делать ничего другого, кроме как держать на своей
шее бюрократию. И видим сейчас, не идут крестьяне в
аренду, не идут в частники, и все из-за сволочной командно-
административной системы. Перед нами система
общественных отношений, изуродовавшая человека. Правильно?
Правильно.
Второй полюс противоречий. Не просто обстоятельства,
практика определяют человека. Но и человек творит
историю. Он способен восставать против противоречий
существующей действительности. Он способен ломать ее даже
тогда, когда власть ему не принадлежит. Посмотрите, что
2 Заказ № 2303
33

сейчас делается в социалистических странах. Это массовые
революции, которые идут снизу, ломают обстоятельства,
совершаются массами, которые и движут историю.
Вы скажете: не в том направлении, которое видел
марксизм, и вопреки марксистской идеологии. Опять-таки
воспользуюсь красивым образом польской дискуссии. Там один
из профессоров — из вымирающих представителей
ортодоксального марксизма — красиво сказал:
командно-административная система — это что-то вроде мутанта марксизма.
А мутант всегда косвенно напоминает чистый вид.
Оснований для порождения мутанта была масса — и объективных,
и субъективных, во многом, кстати, описанных самими же
марксистами, Лениным, Дзержинским, который предвидел
сталинский переворот в своих последних письмах. Этот
мутант на самом деле и убил сам себя. И слава Богу, что убил,
и на этой основе начинает возрождаться марксизм. Ведь это
же факт, что сегодня защитниками социализма и марксизма
стали западные ученые, наши собственные диссиденты.
Итак, два краеугольных тезиса в области истмата:
практика творит человека, навешивает на него социальную роль,
но человек же способен освободиться от этой роли,
революционизировать и изменить свою общественную жизнь. Это
как нельзя лучше подтверждается современной историей.
Но современная история, на первый взгляд, прямо
опровергает тезис о революционной смене капитализма
социализмом как более эффективным и прогрессивным строем.
Действительно, если в СССР социализм, а в Швеции —
капитализм, то Маркс был, мягко говоря, не точен. Но социализм
ли в СССР? Классический ли капитализм в Швеции? Да
и у Маркса нигде нет тезиса о том, что капитализм в XIX
веке дошел до точки, а дальше — автоматический крах.
Марксизм — довольно сложная экономическая теория,
основанная на внутренней диалектике развития, на подрыве
капитализма, на подрыве его основ и т. д. Развивается эта линия
дальше или нет? Вопрос довольно спорный. Но если вы
посмотрите на современный капитализм, то там рождается
очень многое из того, что должно было рождаться в
соответствии с теорией Маркса, в частности его «Капиталом».
Рождается, конечно, не так, как предполагал Маркс. Он считал,
что будет революция, диктатура пролетариата и развитие
34

пойдет на собственной основе коммунистического общества.
Процесс пошел во многом так, как предсказывали
марксисты Каутский и К0, эволюционно. Это надо объяснять,
с этим надо разбираться. Но отсюда еще не следуют выводы
о том, что логика развития, описанная тогда, не дает ответа
на вопросы, которые мы разбираем сейчас.
Маленькая иллюстрация в связи с этим по поводу
марксизма и судеб товарного производства. Да, марксизм считает
товарное производство довольно жестким общественным
строем, порождающим экономическую несвободу,
отчуждение, овещнение человека. Устарело ли это? Сегодня, когда
мы влюблены в товарную экономику, нельзя не замечать
того, что она довольно жестока. Если вспомнить мировую
классику, ту же экзистенциалистскую философию, то вы
найдете, что товарная экономика и базирующееся на ней
общество угнетают человека не так, как наша
бюрократическая система, не прямо, когда виден диктатор-субъект, а через
внешние, вроде бы и не зависящие от человека механизмы:
рынок и т. п. Это подчиняет человека внешним силам
незаметно, более тонко, изощренно, умно, но отчуждение от
этого не исчезает. Если вы современному западному
философу скажете, что в рыночной экономике нет отчуждения, он
вас просто засмеет.
Эта логика развития товарного производства и
развертывания его противоречий, плюсов и минусов остается и для
нас. Когда-то нас долго ругали: вот, мол, Маркс-догматик
писал, что из товарного производства рождается
капитализм. Но это не так, это ерунда. У нас все будет по-другому.
Извините, что-то я не вижу, чтобы у нас было по-другому.
Мы чуть-чуть допустили кусочки товарного производства,
и у нас уже начал, как во времена первоначального
накопления капитала, развиваться дикий, ублюдочный ростовщиче-
ско-купеческий, допотопный капитал. Я даже не ожидал, что
марксистские и ленинские тезисы могут так прямолинейно
подтверждаться через сто лет.
И последний тезис. Смысл любого сочинения Маркса,
возьмите хотя бы «Критику гегелевской философии права»,
одну из первых работ,— жесткий антибюрократический
пафос, проблема освобождения человека. Последнее —
центральная идея и в «Манифесте Коммунистической партии»,
35

и в «Нищете философии», «Гражданской войне во Франции»,
«Критике Готской программы» и, наконец, в «Капитале»,
где каждый том заканчивается обсуждением проблемы
освобождения человека в том или другом аспекте. В некотором
смысле марксизм только то и доказывал, что для развития
современных производительных сил нужен свободный
человек. С другим человеком творить современное общество
нельзя. Это доказывает современная НТР: с
закомплексованным, несвободным, неразвивающимся человеком
двигать научно-технический прогресс нельзя. Да, этот тезис
был для Маркса связан с его учением о классовой борьбе
пролетариата. Сейчас эта идея ушла в прошлое. Но и это
учение было далеко от его нынешних интерпретаций в якобы
марксистских учебниках, и критическое отношение к
марксизму есть альфа и омега самого марксизма. Как бы
то ни было, но человечество начинает освобождаться, пусть
в рамках капитализма, люди все равно идут к этому и идут,
кстати, в том числе и через борьбу классов. Вы вспомните,
каким путем пришли к благоденствию современные социал-
демократы. Вопрос, чем за это заплачено, какой ценой
завоеван тот мир, в котором живут современная
благоденствующая Швеция, Швейцария или Австрия, встает, и на
него надо еще ответить.
Возвращаясь к вопросу об административно-командной
системе как о мутантной форме социализма, приведу только
один пример. Посмотрите на Италию эпохи Ренессанса. Нам
сейчас кажется, что это было высокогуманное общество
с прекрасными художниками, учеными и т. д. На самом же
деле это была едва ли не самая жестокая страна того периода
с точки зрения насилия, войн, инквизиции. Более того,
прекрасная крышка буржуазного гуманизма захлопнулась и, за
исключением существующей где-то там на периферии
Голландии (маленькой экспериментец, с которым можно и не
считаться), никакого буржуазного развития, освобождения,
становления «гомо экономикус» — ничего такого в период
Ренессанса не было. Все идеологи той поры кричали: «Да
покажите вы, где у вас этот свободный человек! Да эти
идиоты, холопы, крепостные — на что они способны? Надо
в первую очередь воспитывать дворянство и растить
монархию!» (Некоторые и до сих пор кричат, что только так
36

можно сделать человека счастливым.) И все прочее — это
ерунда, ересь. Неудавшийся эксперимент. И вашего Пико дел-
ла Мирандолу с его трактатом «О величии человека», и всех
остальных гуманистов надо сжечь в первую очередь, чтобы
они не мешали человеческому обществу нормально
развиваться в рамках цивилизованного, феодального,
прекрасного, гуманного (для достойных этого, цивилизованных
и благородных людей) общества. Итальянские республики с
точки зрения жителей цивилизованного мира XVII — XVIII
веков были всего лишь мутацией ряда в чем-то неглупых
идей ряда ученых и художников. Но этот маленький мутант
потом оказался провозвестником новой эры человечества.
Я не хочу сказать, что наша административная
система — это идеал. Это действительно страшная система.
Проблема в том, что нельзя весь мир объяснять из нашего
сегодняшнего опыта. Он слишком мал с исторической точки
зрения. Он нам застит глаза — кстати, в точном
соответствии с предвидением Маркса, очень критически
относившегося к обыденному сознанию, которое смотрит на все только
глазами своей эпохи, причем эпоха эта часто измеряется
несколькими годами (ведь еще несколько лет назад
большинство нынешних критиков марксизма были его искренними
адептами...). А новая эпоха меняет мировоззрение очень
сильно. Еще в 1968 году в приличной интеллигентной
аудитории сказать, что ты не левый, сказать, что ты хоть
немножко не марксист, было стыдно. А если бы вы сделали это во
Франции, то над вами хохотал бы весь Париж, потому что
под лозунгами марксизма проходила революция,
развивалось все общественное движение и вся общественная мысль
жила этим! Эти циклы поворотов обыденного сознания то
к либералам, то к левым происходят постоянно. Не пройдет
и пятнадцати лет, как наш семинар будет обсуждать
проблему марксизма совсем в другом плане: в плане критического
саморазвития марксизма.
«Атака Карла Маркса и его учеников на абсолютные
нормы морали, рынок, конкуренцию, частную
собственность, семью, государство, нацию окончилась полным
провалом»,— заявляет А. Ципко. Это ли не перл мещанского
мировоззрения всех эпох! И это не ярлык, а точная научная
квалификация. И невдомек доктору философии А. Ципко,
37

что эти «абсолютные ценности» человеческого общества, во-
первых, стали господствующими в лучшем случае лишь
в XIX веке, да и то на очень незначительной части земного
шара (до этого, а во многом и параллельно с этим
большинство жителей Земли жило совсем другими ценностями, когда
достоинство человека определялось не содержимым его
кошелька — этой «абсолютной» нравственной нормой
рыночной организации общества, а его положением в сословной,
кастовой или иной иерархии); что, во-вторых, эти ценности,
не успев стать господствующими, стали объектом
жесточайшей критики со стороны едва ли не всех наиболее
талантливых деятелей культуры. О. Бальзак и Э. Золя, Ф.
Достоевский и А. Камю, Р. Роллан и М. Горький — кто из них
ухитрился не увидеть того, что частная собственность,
конкуренция, деньги и прочие атрибуты гражданского общества
суть формы жестокой и сильной системы отчуждения, не
разглядеть которую может разве что крупный философ
А. Ципко, прямо заявляющий, что это «не формы
отчуждения труда и личности», а «основные устои жизни,
человеческой цивилизации». Наконец, в-третьих, сутью
гражданского общества является то, что наряду с господством
частной собственности, рынка и государства (А. Ципко как-то
нечаянно теряет слово «капитал») в нем развиваются
противоположные социальные силы, подрывающие ценности этого
общества внутри него самого. Примеры? Пожалуйста.
Отрицание частной собственности «внутри частной
собственности» — процесс, начавшийся во времена К. Маркса
и развертывающийся чем дальше, тем все более интенсивно.
Причем речь в данном случае может идти не только
об акционерной системе и традиционных для XIX века
формах демократизации собственности, но и об
относительно новых феноменах социально-экономического и даже
социально-психологического отрицания
частнособственнической мотивации и поведения, рождения новой системы
стимулов, среди которых предвиденные и
подчеркивавшиеся марксизмом — свободное время, творческий труд,
возможности самореализации в общественно полезной
деятельности (от традиционного профсоюзного и
потребительского движения до относительно новых форм
социальной организации — экологических и др.).
38

В качестве компонентов самоотрицания традиционных
ценностей европейской цивилизации можно назвать и
систему регулирования рынка (причем отнюдь не только со
стороны государства, но и со стороны крупнейших корпораций),
и постепенное вытеснение коллективными формами труда
(японские системы управления) традиционного
индивидуализма, и превращение эстетики и содержательности труда в
самостоятельную ценность... Это все так же далеко от
«традиционных ценностей европейской цивилизации» (трактуемых
большинством советских либералов в духе пошлых и по-
настоящему вульгарных экономистов и социологов XIX века
или в лучшем случае на основе идей Фридмана, консультанта
небезызвестного всему миру Пиночета), как далек
марксистский принцип свободной ассоциации от лагерей ГУЛАГа.
Все сказанное, однако, остается пустой фразой, если
не дать ответа на ключевой вопрос, который ставился
неоднократно: что ни говори, но строившиеся вроде бы
как по Марксу и Ленину (если верить лозунгам,
вывешивавшимся на стройплощадке) социальные системы либо
уже рухнули (в Восточной Европе), либо разваливаются
на глазах (в Азии). В то же время, «страны капитала»,
где должны были нарастать всеобщее обнищание
трудящихся и зреть условия для победоносной социалистической
революции, завершающейся диктатурой пролетариата,
процветают, а оный пролетариат и слышать не хочет о том,
чтобы стать завтра диктатором. Так?
Самое странное, что и так, и не так. И это не кокетство
гегелевской диалектикой (чего был не чужд любой
настоящий марксист). Это спокойный взгляд ученого на реальные
противоречия всемирной истории. (Этот взгляд трудно
сохранять, когда живешь в стране всеобщего дефицита и
питаешься все больше идеологическими клистирами: то
псевдокоммунистическими, то вульгарно либеральными или
даже черносотенными. Поэтому я могу понять озверевшего от
ужасов бестолочи и разрухи так называемого социализма
иного советского мещанина, который готов верить хоть
в Магомета, хоть в Иисуса, хоть в Новодворскую, лишь бы
пообещали мясо в магазине, но я не могу понять логику
профессора Фукуямы и многих советских профессоров,
искренне уверовавших в наступление «конца истории» и «золо-
39

той век», который знаменует собой нынешняя
неолиберальная социально-экономическая модель. Это что-то похожее на
самодовольство римских императоров и их прихлебателей
первых веков христианской эры: ведь Рим куда как силен,
а варвары куда как дики...)
Так в чем же ошибка? Может быть, в том, что в
Восточной Европе случайно пали режимы Хонеккера, Живкова или
Чаушеску? Отнюдь. Их падение — закономерность. Причем
закономерность, которую видели, понимали, предсказывали
(естественно, только те, у кого была возможность говорить)
многие и многие независимые марксисты и в СССР, и за
рубежом. Режимы, построенные на соединении
принципиально различных социально-экономических структур (кусочков
рождающегося социализма, госкапитализма,
докапиталистических отношений) и различных переходных форм,
скрепленных цементом насилия, не могли существовать долго. И это
самоочевидное следствие марксистского понимания истории.
Так что гибнут эти авторитарно-бюрократические системы
вполне по К. Марксу.
А вот возникли они как? Может быть, тоже вопреки
марксизму? Но почему же тогда у их истоков стояли вполне
марксистские организации, партии? «Благими намерениями
устлана дорога в ад» — так, что ли? Но этот каламбур еще
никого не спас от ответственности перед историей...
Да, начинают развертывание нового общества на пределе
объективно необходимых предпосылок (особенно в России).
Да, от субъективного фактора во многом, на мой взгляд,
в решающей степени зависело: быть или не быть социализму.
Но первый шаг вперед был сделан. И он был сделан не
группой заговорщиков-большевиков. Он был сделан
большинством России, измученной кровавой войной, разрухой,
бестолочью и кровавыми (да-да, кровавыми) методами
управления и «царя-батюшки» вкупе в Гришкой Распутиным,
и потом премьера Керенского (вспомните расстрел мирной
июльской демонстрации рабочих), «забывшим» даже
провозгласить Россию республикой.
Да, нэп начал выводить Россию из разрухи и обеспечил
предпосылки для сказочно быстрых темпов роста основных
социально-экономических показателей. И это было
практической реализацией идей марксизма. Нам был дан один шанс
40

из десяти, а может быть из ста, чтобы прорваться в будущее
в крайне неблагоприятных условиях. Кто-то скажет: надо
было отказаться. Но большинство России не хотело
отказываться. Оно хотело: мир — народам, землю — крестьянам,
фабрики — рабочим. А этого не хотел сделать никто, кроме
большевиков.
Но трагедия состоит в том, что и большевики в конечном
итоге оказались неспособны полноценно реализовать
программу социалистического выбора. Мы все оказались в
тисках мучительного противоречия, на одном полюсе
которого — ценности и традиции, «кусочки» социалистического
общества, которые живы в наших умах и сердцах.
Элементарное товарищество, ценность коллективного труда,
презрение к стяжательству, ценность только тех денег, которые
заработаны,— это не только красивые слова, это еще и
нормальные ценности жизни многих и многих из нас, особенно
если считать людьми не только элитарную столичную
интеллигенцию, но и рабочего Магнитогорска или колхозника
Башкирии (говорю о них только потому, что лично недавно
сталкивался с этими людьми). Но есть и другой полюс:
страшный террор сталинизма, полуфеодальные методы
экономической организации (такие, как прописка и т. п.),
пассивность и мещанское поведение огромных масс населения,
выросших в условиях господства бюрократического
принципа «ты — начальник, я — дурак».
В этом противоречии ключ к пониманию нашего
общества, где причудливый конгломерат социалистических, гос-
капиталистических и добуржуазных отношений оказался
намертво соединен цементом насилия
авторитарно-бюрократической системы. Данный историей шанс прорыва в новое
общество прямо и непосредственно использовать не удалось.
Но марксизм и марксисты (в отличие от авторов иных наших
учебников) никогда не считали ход истории фатально
предопределенным. В. И. Ленин и большинство его
сподвижников прекрасно это понимали. Они проиграли. Победили
Сталины и брежневы.
И все же! Там, где не побеждает революция, побеждают
реформы. Цивилизованность, демократизм и сытость
современного Запада в немалой степени обязаны своим
существованием упорнейшей борьбе трудящихся за свое освобожде-
41

ние и в огромной степени — тем мучительным и
противоречивым попыткам строительства социализма, которыми
характеризовалась история СССР.
А теперь о главном. Нужен ли марксизм для
правильного выбора путей перестройки? Можно ли и сейчас считать
марксизм идеологией партии коммунистов, и куда приведет
партия, «вооруженная» такой идеологией?
Попробую ответить так: в той мере, в какой
политическая организация, претендующая на роль коммунистической,
хочет использовать марксизм как свой теоретический и
программный арсенал, она должна сегодня прежде всего
поставить вопрос о «марксистской критике марксизма», о ее
диалектическом развитии, революционизирующем метод,
теорию и особенно «прикладные», если так можно выразиться,
выводы марксизма, касающиеся его предложений в области
тактики, политики (в том числе экономической). Сегодня
марксистом себя считать может только тот, кто способен на
развитие того, что написали К. Маркс и Ф. Энгельс, Г.
Плеханов и Р. Люксембург, В. Ленин и А. Грамши. Сегодня
особенно опасны марксизму не А. Ципко и его коллеги: их
критика включает не только идеологические штампы и
предубеждения (своего рода брежневизм наизнанку), но и
некоторые научные аргументы, она заставляет марксистов учиться
настоящему спору; марксизму страшны его «защитники»,
подобные Н. Андреевой и иным идеологам, которые
выучили наизусть стандартные цитаты из К. Маркса и В. И.
Ленина (а их набор мало изменился со сталинских времен)
и пытаются использовать их в существенно иной обстановке.
Отмечу несколько аспектов «марксистской критики
марксизма», особенно актуальных сегодня.
Начну с того, что едва намеченный Марксом и
Энгельсом тезис о скачке из «царства необходимости» в «царство
свободы», о вступлении человечества в эпоху, где главной
производительной силой станет наука, а труд приобретет
преимущественно творческий характер, последующим
«официальным» марксизмом был практически забыт. Между тем
с этих позиций можно и должно критически взглянуть и
на специфику современного этапа всемирной истории (она
принципиально несводима к переходу от
капиталистического способа производства к коммунизму), и на содержание
42

тех изменений в организации труда, всем строе жизни,
которые происходят в той же Австрии или Швеции в
последние десятилетия и которые категорически не
вписываются в Марксову теорию абсолютного обнищания
пролетариата, но подтверждают один из ключевых тезисов
марксизма о закономерной необходимости развития
отношений, преодолевающих отчуждение человека от труда,
средств производства, человека и общества.
Столь же критически мы должны сегодня взглянуть на те
не слишком разработанные К. Марксом, Ф. Энгельсом и
даже В. И. Лениным положения, которые характеризуют
закономерности смены способов производства. Здесь прежде
всего требует развития проблема подрыва собственных основ
способа производства на нисходящей ступени его развития
и образования сложной системы переходных отношений
в рамках прежнего способа производства. Эти идеи были
лишь намечены в экономических работах К. Маркса
и В. И. Ленина. В последующем же во все учебники вошла
прямолинейная трактовка этого процесса, основанная на
ряде некритически воспринятых цитат из работ «классиков».
В этой связи особенно сложным и интересным становится
вопрос о судьбах идеи социалистической революции в
современном мире. То, что значительная часть традиционных
ленинских положений предреволюционного периода не
годится для выработки стратегии и тактики левых,
ориентированных на социалистический выбор движений Запада (хотя
иной раз оказывается на удивление полезной для
определения политики коммунистов в условиях ранней перестройки),
очевидно. Не менее очевидно и то, что рабочий и
интеллигент Швеции или Японии не спешат делать
социалистическую революцию в своих странах. Но почему (давайте
посмотрим хотя бы на послевоенные десятилетия) возникли и
победили на выборах социалистически ориентированные
народные фронты во Франции и Италии? Война виновата?
Но кто с кем начал эту вторую мировую и величайшую
в истории человечества бойню, как не фашистская модель
развития капитализма (она победила тогда в Германии,
Испании, Италии, Японии) с либеральной? Почему Париж
в 1968 году оказался в ситуации двоевластия? Почему
победил Альенде в Чили, а цитадель цивилизованного общества
43

и демократии — США — не только не поддержали этот
архидемократичный режим, но и сделали все возможное для
того, чтобы потопить в крови пиночетовского фашизма этот
росток социального освобождения?
Еще раз повторю: это все лишь предвестники вспышки
будущего нового общества. История не идет прямо и
однозначно, как то провозглашали наши учебники
обществоведения. «Традиционным ценностям европейской цивилизации»
(сиречь буржуазному способу производства) потребовалось
400 лет, целая череда социальных революций (в одной
Франции — 4), гражданских войн (в США — еще в середине XIX
века, причем это была едва ли не самая кровопролитная
война того столетия), двух мировых боен и десятилетий
мучительной борьбы большей части человечества против
прямого и косвенного колониализма, чтобы наконец
обеспечить возможность много потреблять для полумиллиарда
жителей земли, в то время как еще два (оставим пока в
стороне население социалистических стран) находятся в
положении полунищих (даже по меркам СССР).
Что это значит? Да то, что вопрос коммунистического
будущего человечества тоже будет решаться долго и
неоднозначно, что «конец истории» является на самом деле всего
лишь одним из этапов эволюционного развития в рамках
начального этапа эпохи социального освобождения
человечества и что марксизм и коммунисты должны честно и
самокритично взглянуть на свое прошлое, на свои ошибки и
просчеты, понять корни тех трагедий и преступлений против
Человека, которые вершились от их имени, чтобы стать
лидерами на пути человечества к царству свободы, не
допустить новых войн и духовного изуверства, каким бы
именем они ни прикрывались: социализма ли, фашизма ли.
либерализма ли.

В. M. МЕЖУЕВ
Марксизм в контексте истории
цивилизации и культуры
Я думаю, нынешние наши ниспровергатели
марксизма все-таки правы в одном: учение Маркса в той своей
части, которая формулирует конечные цели общественного
движения, плохо согласуется с нашими сегодняшними
перестроечными процессами. Лозунги перехода к свободной
рыночной экономике и правовому государству —
действительно, не марксистские лозунги. Сколько бы мы ни говорили
о совместимости социализма с рыночной экономикой и
парламентской демократией, нельзя забывать, что Маркс вошел
в историю мысли как один из наиболее радикальных
критиков того и другого. Здесь исток той драмы и даже трагедии,
которые переживают в наши дни люди, придерживающиеся
марксистских убеждений. Идя вслед за Марксом, очень
трудно усмотреть в товарном производстве, денежном
обращении, индивидуальном предпринимательстве и даже
демократическом государстве парламентского типа то общественное
состояние, которое Маркс называл социализмом и шире —
коммунизмом. Если бы в своих представлениях о будущем
обществе Маркс отстаивал идею вечности и незыблемости
всех этих институтов, то он не был бы Марксом. Признавая
правомочность и прогрессивность их существования на
определенном этапе истории, он в то же время свое основное
усилие сосредоточил на доказательстве их относительной
ценности для целей достижения подлинной свободы каждого
индивида и его всестороннего развития. Многое в этом
доказательстве звучит убедительно и сегодня. Но как быть
марксистом там, где даже эта, по мнению Маркса,
относительная, исторически ограниченная и несовершенная степень
свободы, представленная институтами частной
собственности, рынка и парламентаризма, остается пока еще далеким
и только желаемым состоянием? Что может дать идея
социализма стране, не достигшей уровня нормального
цивилизованного общества? Вопрос этот — поистине роковой для
любого марксиста.
Опыт послереволюционного развития нашей страны за-
45

ставляет усомниться в возможности социалистических
преобразований на доцивилизованном и даже раннецивилизо-
ванном этапе существования общества, или, как писали у нас,
«минуя капитализм». Попытка ввести социализм на этом
этапе приводит к противоположному результату,
сопровождается эксцессами крайнего насилия над людьми,
оборачивается их еще большей несвободой. На мой взгляд, не сбылась
и надежда Ленина на особый путь перехода к цивилизации,
предполагавшей сосредоточение государственной власти
в руках коммунистов. Почему, спрашивал Ленин, имея
власть в своих руках, нельзя сначала создать основы
цивилизации, чтобы затем двигаться дальше к социализму? Жизнь
показала несочетаемость, несовместимость власти одной
партии с теми элементами экономической и политической
демократии, которые необходимы для вхождения в
цивилизацию. В итоге интересы сохранения и упрочения этой
власти, породив чрезмерный бюрократический
сверхцентрализм, отбросили страну за порог не только
социалистического, но и вообще сколь-нибудь цивилизованного
существования.
На нашем примере история подтвердила то, что уже
было давно понятно из теории: цивилизация и социализм —
отнюдь не однопорядковые явления, хотя и находятся между
собой в отношении исторической преемственности.
Социалистическая теория, одной из форм развития которой был
марксизм, возникает в истории мысли не как апология, а как
критика цивилизации, которая в самом марксизме достигает
ее предельно радикального, революционного отрицания.
Социализм (и тем более коммунизм) в представлении Маркса
является не абстрактным отрицанием цивилизации, а таким,
которое преодолевает ее на качественно новом витке
общественного развития с сохранением всего богатства
достигнутого. А поскольку во всей предшествующей истории
адекватным для цивилизации (во всяком случае, в ее
промышленной, индустриальной фазе) механизмом становления
последней явился капитализм, критика цивилизации обретает в
марксизме (и не только в нем) четко выраженную
антикапиталистическую, антибуржуазную направленность.
Следует подчеркнуть, что Маркс своей теорией
социализма и коммунизма, признавая «великую цивилизующую роль
46

капитала», выдвинул альтернативу не просто капитализму
самому по себе, а всей до сих пор существовавшей
цивилизации, которая на этапе капитализма достигает лишь своего
наивысшего расцвета. Решающую роль капитализма в
развитии цивилизации, его, так сказать, ведущую
цивилизаторскую функцию в истории Маркс никогда не отрицал. И если
мы хотим ограничить историю человечества лишь историей
цивилизации, то лучше капитализма ничего не придумаем.
Но ведь помимо истории цивилизации есть еще и история
культуры, в центре которой стоит духовное, нравственное
развитие человеческой личности, формирование «свободной
индивидуальности». И вот в силу причин, которые и пытался
выяснить Маркс, обе эти истории почему-то до сих пор
плохо «стыковались» друг с другом, оказывались во
взаимоисключающем отношении. На этапе капитализма причина
этой нестыковки становится лишь более понятной,
очевидной, чем на всех предыдущих.
По мысли Маркса, вся предшествующая история
цивилизации постепенно, но неуклонно утверждала принцип
общественного разделения людей, проводя его с неумолимой
последовательностью через все стороны и сферы их
общественной жизни — разделение их труда, собственности,
власти, их национальное разделение и т. д. История
цивилизации есть история победы разделенного, или частного,
индивида (частного собственника или частичного работника)
над всеми формами и видами первоначальной и
непосредственной коллективности и целостности людей, где части еще
не выделились из целого, сливаются друг с другом в какой-
то однородной и неразличимой внутри себя общности. Но
частное — отнюдь не синоним индивидуального. В обществе
частных (разделенных) интересов индивидуальное есть,
скорее, юридическая, правовая видимость (иллюзия) частного,
чем его реальная характеристика. Части на то и части, что
могут удерживаться в составе целого по причинам, так
сказать, от них не зависящим, вне их находящейся и
противостоящей им силой — то ли возвышающимся над ним
государством, то ли механизмами товарного производства и
рыночного обмена, вплоть до господства денег и капитала.
Компенсацией разделения людей на частных индивидов
становится концентрация на другом полюсе цивилизации раз-
47

вившихся до всеобщности, до универсальности, но
существующих в отрыве, отчуждении от большинства людей
их собственных сил и отношений. Вся цивилизация движется
в этой противоположности частного и всеобщего, каждая
из которых в отрыве от другой тяготеет к чистейшей
абстракции. Цивилизация не знает иного способа объединения
людей, чем их объединение как частных, или абстрактных,
индивидов, связанных между собой узами, не имеющими
прямого отношения к их личности, индивидуальности.
В этом смысле она и противостоит культуре, в которой
принципом коммуникации людей является неповторимая,
уникальная, самобытная личность, индивидуальность
каждого человека, его индивидуальная свобода («свобода
каждого»).
Возможно ли такую культурную связь сделать — если не
сразу, то хотя бы постепенно — не исключением из общего
правила, а всеобщим основанием общественного устройства
человеческой жизни? Иными словами, можно ли, не отвергая
положительных результатов предшествующей цивилизации,
положить в основу общественной жизни людей не принцип
их социального разделения и частного существования (циви-
лизационный принцип), а принцип их всемирного
объединения на базе межиндивидуальной, межличностной
коммуникации (культурный принцип)? В терминах
социально-исторической теории Маркса различие между этими двумя
принципами (то есть между цивилизацией и культурой)
фиксируется как различие между капитализмом в качестве
высшего этапа всего цивилизационного развития и
коммунизмом (включая социализм) как прежде всего уходящей в
историческую бесконечность культурной альтернативой этому
развитию. Переход от одного состояния к другому в разные
времена может видеться по-разному и в смысле сроков,
и в смысле путей и способов его осуществления (от
революционных до самых умеренных и реформистских), но в любом
случае он выглядит неизбежным, если речь идет о
реализации прав человека не только на свою частную жизнь, но и на
свое индивидуальное существование и развитие. Ибо,
повторяем, быть частником — вовсе не тождественно тому, чтобы
быть личностью, свободной индивидуальностью. За
набившей оскомину терминологией скрывается вполне реальная
48

проблема, сохраняющая свое значение и в наше время.
Можно в конце концов показать, как та же самая проблема
в иных выражениях и толкованиях ставится и обсуждается не
только Марксом, но и в других направлениях классической
и современной философской и общественной мысли.
Не только Марксу принадлежит в истории мысли заслуга
критики глубинных противоречий цивилизации, ее
негативных — экологических, социальных, духовных, культурных —
последствий для человека. Эта критика — центральная тема
всей европейской культуры нового времени, самых разных ее
художественных и интеллектуальных течений. Неприятие
Марксом буржуазной, то есть наиболее развитой, по его
мнению, цивилизации в качестве окончательной и
единственно возможной формы человеческой жизни ставит его в один
ряд со многими выдающимися мыслителями прошлого и
настоящего, хотя и отличает от них предложенными им
способами и средствами выхода из ее тупиков и противоречий.
Как бы ни оспаривалась правомочность и оправданность
этих средств в наше время, нельзя вместе с ними отвергать
и главный, общий смысл его учения.
Подобно многим мыслителям нового времени, Маркс
стремился пробиться к более фундаментальным основаниям
человеческого бытия, чем лишь реальности его
экономического и политического существования. В своей критике любой
формы политического и экономического порабощения
людей он отталкивается от той культурной «парадигмы»,
которая была сформирована всем ходом развития европейской
культуры, начиная с античности и кончая эпохой
Возрождения и гуманизма. В конечном счете в своем неприятии
существующей действительности он руководствуется
завещанным этой эпохой идеалом свободной и разумной
индивидуальности, усматривая полную несовместимость этого идеала
с обществом, преследующим лишь цели экономической
рациональности и эффективности. Возможно, с точки зрения
сегодняшнего дня, Маркс и ошибался, слишком резко
противопоставляя друг другу интересы человеческой свободы
и экономической эффективности, основанной на рыночных
механизмах хозяйствования, но важно то, что главным,
решающим аргументом в оценке действий и последствий этого
механизма были для него все-таки интересы свободной чело-
49

веческой индивидуальности. В этом смысле марксизм — не
аномалия, а закономерный продукт европейского сознания
и культуры нового времени, важный шаг на пути
самосознания всей западной цивилизации, ее стремления не только
понять себя, но и в какой-то мере предугадать направление
будущего развития. Похоронить Маркса равносильно тому,
что похоронить всю новоевропейскую культуру с ее
неустанным поиском нового видения мира, в котором нашли бы
свое реальное воплощение принципы гуманизма,
индивидуальной свободы и социального равноправия людей. Ибо
учение Маркса, взятое в аспекте не только своих прямых
политико-экономических выводов, но и своих глубинных
философско-мировоззренческих оснований, несомненно,
находится в общем русле этого поиска, существенно обогащая
и расширяя его.
Догматический ум сделает из сказанного следующее
заключение: раз мы установили, что цивилизация и
социализм — «две вещи несовместные», то, значит, одну из них
надо отбросить. Либо социализм, либо цивилизация с ее
рынком, гражданским обществом и пр. Раньше мы строили
социализм, отбросив все институты и нормы
цивилизованного общества. Ничего из этого не получилось. Сегодня мы
хотим построить цивилизованное общество и,
следовательно, нам надо отказаться от социализма не только на
практике (где его, собственно, никогда и не было), но и в теории,
а заодно и от марксизма. Могу уверить, что и из этого
ничего не получится. Ибо социалистическая критика и даже
отрицание цивилизации есть закономерное порождение той
же самой цивилизации — ее самокритика и самоотрицание,
без которой эта цивилизация просто не способна выжить
и двигаться дальше.
Я бы даже сказал острее: без марксистской и вообще всей
социал-демократической и коммунистической мысли
капитализм не стал бы тем, чем он является в настоящее время. Как
и любая другая динамическая и развивающаяся система,
цивилизация включает в свое развитие момент собственного
отрицания и критики, преодолевая который она только и
обретает способность к саморазвитию. В этом ее отличие от
статических, традиционно-замкнутых систем древнего
общества, в котором та или иная цивилизация видела своего
50

противника не в самой себе, а в другой цивилизации,
истощая и разрушая себя в непрерывных войнах с нею.
Застойный характер таких систем объясняется тем, что они не
допускали критики в собственный адрес, испытывали по
отношению к себе «чувство глубокого удовлетворения»,
самообожествляли себя, приписывая все недостатки лишь
своим ближним или далеким соседям.
Цивилизация, родившаяся в средневековых европейских
городах, несомненно, разделила бы судьбу всех
предшествующих ей земледельческих цивилизаций, если бы с момента
своего возникновения в лице своей культуры (религии,
морали, философии, искусства, науки) постоянно не опровергала,
не критиковала, не отрицала себя, не стремилась бы к
собственному самопреодолению. В этом культурном контексте
только и можно понять смысл и значение появления таких
радикально-критических учений, как марксизм и социализм
в целом. Радикализм этих учений во многом объясняется
тем, что они сопровождали ранний этап становления новой
цивилизации, когда ее отрицательные и бедственные для
многих людей последствия были слишком заметны и остры.
Чем более несовершенна становящаяся цивилизация, тем,
естественно, более негативную критику в свой адрес она
вызывает. Марксизм по отношению к ней выполняет свою
историческую задачу тем, что способствует ее большей
демократизации, гуманизации, перерастанию в новое качество,
выявлению ее собственного культурного смысла. Критика
цивилизации и сегодня сохраняет свое значение, но по мере
развития последней все более теряет характер классовой
непримиримости и нетерпимости, требующей применения
революционного насилия с целью ее изменения и
исправления. История развития марксистской и постмарксистской
мысли на Западе это подтверждает в полной степени.
Иное дело, когда учение, претендующее на обоснование
более совершенной, чем цивилизация, формы общественной
жизни, берется на вооружение в странах, где цивилизацией
еще и не пахло. В этом случае оно — это учение — может
обернуться совсем другой и, прямо скажем, опасной
стороной — стать оправданием антицивилизационных
(антизападнических, антимодернизаторских, то есть
патриархально-консервативных или традиционно-реставраторских) тенденций
51

в общественном развитии, выражением умонастроений,
изначально отвергающих цивилизацию, отметающих ее с
порога. Не случайно в дореволюционной России марксизм был
воспринят первоначально теми слоями революционной
интеллигенции, которые воспитывались в традициях скорее
народнической, чем западнической идеологии с типичным
для нее неприятием западных моделей жизни. Принятие
марксизма на Руси, вопреки действительному смыслу этого
учения, стало своеобразной расплатой за ее нежелание (или
неготовность) пойти по пути развития цивилизованных
стран Запада. «Русский коммунизм» увидел в марксизме
лишь наиболее радикальную форму отрицания, критики
буржуазной (западной) цивилизации, не придав существенного
значения заключенному в нем обоснованию ее огромной
исторической ценности, ее обязательности и необходимости
для последующего движения. Во всяком случае, наиболее
крайняя в своей левизне часть социал-демократического
движения в России не заметила того, что критика цивилизации
у Маркса ведется с позиции все же цивилизованного
человека, уже успевшего оценить ее основные приобретения и
достоинства, но не желающего примириться с ее изъянами
и пороками. В нецивилизованном же обществе такая
критика, обосновывается ли она марксизмом или каким-либо
другим учением, может легко обернуться (и обернулась!)
отрицанием и разрушением самих основ цивилизованной
жизни, придающих и самому социализму черты какого-то
варварского и античеловеческого строя («грубый
коммунизм»).
К чести самого Маркса надо отметить, что он никогда не
придавал своей теории значения «универсальной отмычки»
к истории любой страны или народа. Отнюдь не всюду и не
все «марксисты» пользовались его безусловной поддержкой
и доверием. Русские коммунисты и большевики не от Маркса
получили титул «верных марксистов». И оценивать их
действия нужно не по текстам Маркса, а по логике той
политической борьбы, которая шла в самой России. Да и о Марксе
нельзя судить по действиям тех, кто зачислял себя —
возможно, даже и искренне — в его ученики и сторонники. Тем.
кто сваливает сегодня на Маркса ошибки и просчеты
собственной истории, следует задуматься и о своей коллектив-
52

ной ответственности перед ней. Вошедшая ныне в моду
разносная критика марксизма, особенно со стороны тех, кто
еще вчера клялся в верности ему, видимо, из соображений
карьерной выгоды, наводит на мысль, что она — эта
критика — стала весьма удобной формой собственной
реабилитации и самооправдания, снятия с себя вины (не обязательно
личной, но во всяком случае гражданской, партийной,
национальной) перед собственной страной и народом. Если во
всем виноват Маркс, то с нас вроде бы и спроса нет.
И что это за аргумент в речах ученого: во всем Россия
хороша, да вот только «Маркс попутал»? Можно сколь
угодно не любить Маркса, но нельзя же так принижать
собственную страну, полагая, что один человек — даже
такой, как Маркс,— смог своими идеями в корне изменить ее
судьбу, доведя ее чуть ли не до погибели. Если для нас так
опасны заимствованные из-за рубежа идеи, то как мы
собираемся жить дальше? Где гарантия, что, наконец
избавившись от марксистского соблазна, мы не впадем в новый
соблазн, не попадем под влияние какой-то другой концепции
или теории? Вот и сейчас кому-то кажется, что рыночная
экономика, гражданское общество, правовое государство
суть чуждые для нас западные идеи, грозящие нашей
исконной самобытности. Так и будем бояться чужих мыслей,
подозревая за каждой из них враждебное поползновение
против нашего «органического развития»? Предъявляя
Марксу счет за беды и несчастия нашей истории, мы
обнаруживаем лишь наше собственное неумение жить своим умом и
осуществлять собственный выбор, свидетельствующее о еще во
многом не преодоленном нами комплексе исторической
неполноценности и социальной инфантильности.
Нет, в чем-то очень важном и существенном мы не
переросли Маркса, а еще не доросли до него. Наивно и
смешно пытаться «похоронить Маркса» с помощью идей,
возникших задолго до того, как он появился на свет. А то Маркс не
знал и не понимал пользы рыночной экономики,
преимуществ правовой системы перед деспотической и частной
собственности перед государственной. Знал и понимал лучше,
чем мы, но видел дальше, хотя и стремился в духе своего
времени слишком ускорить и приблизить наступление этого
далекого будущего. Как часто мы воюем с Марксом с пози-
53

ций, уже в его времена пройденных наиболее
цивилизованными странами, но которые для нас пока еще остаются
передовым рубежом. Можно ли опровергнуть Маркса
доводами наших отечественных рыночников и товарников (не
говоря уже о радетелях нашей патриархальной
самобытности), возможно, уместных в ситуации нашей страны, но
бьющих мимо цели там, где рынок давно уже не
представляет никакой проблемы? Отождествив «реальный социализм»
с каким-то дорыночным, доправовым состоянием, еще не
преобразованным длительным развитием цивилизации, мы
хотим ниспровергнуть марксистскую теорию социализма
соображениями, более пригодными для борьбы с добуржуаз-
ными (азиатскими или феодальными) отношениями и
представлениями. И с такой-то идейной амуницией, снятой с
плеча ранних предшественников Маркса по политической
экономии и правовой теории, мы думаем его победить?
Глядя в нашу сторону, Маркс может спать спокойно —
с этого фланга ему ничего не угрожает.
Сказанное, разумеется, не избавляет науку от анализа
как слабых, так и сильных сторон марксизма. Те и другие,
как мне представляется, лучше видны в контексте все-таки
не русской, а европейской истории, то есть той самой
цивилизации, критиком которой он и явился в первую
очередь. Недаром в классических странах капитализма, к
которым это учение и было преимущественно обращено, имя
Маркса не вызывало ни доведенного до абсурда
догматического почитания, как это было у нас, ни столь же
абсурдного поношения и охаивания, как это есть у нас
сегодня. Влияние Маркса на развитие общественной мысли
при всех издержках, перехлестах, революционных и
классовых перегибах его учения, вызванных обстоятельствами,
в которых оно создавалось, признавалось на Западе не
только его прямыми последователями, но и теми учеными,
которые никогда не считали себя марксистами. И разве
для людей, мыслящих свободно, в согласии со своим
разумом и совестью, а не в зависимости от меняющейся
политической конъюнктуры, может быть иначе?
Итак, есть нецивилизованное и цивилизованное
отношение к марксизму. Первое превращает марксизм либо в икону,
либо в исчадие ада. Одно другого стоит. Если даже оголте-
54

лый антимарксизм стал у нас реакцией на нашу былую
марксистскую ортодоксию и идолопоклонство, то от этого
он не оказался более убедительным и привлекательным по
сравнению со своим антиподом. Оба они в своей
нетерпимости суть проявления такого же варварства и
бескультурья, какими являются, например, религиозный фанатизм
и агрессивный «воинствующий атеизм». Цивилизация не
пожирает своих детей, не предает анафеме свои собственные
идейные порождения, а извлекает пользу и урок для себя
даже из той духовной продукции, которая направлена
против нее самой, заключает в себе ее радикальное отрицание
и критику (тем более что эта критика часто и во многом
бывает права). Не только марксизм, но и многие другие
мощные течения духовной жизни западного общества —
романтизм, модернизм, постмодернизм и пр.— родились на
свет отнюдь не со словами любви и благодарности к этому
обществу. И тем не менее оно не отвергло их с негодованием,
а признало в них своих законных и глубоко чтимых
культурных отпрысков.
И только у нас марксизм получил право на жизнь, лишь
превратившись из глубоко критического по отношению ко
всему существующему учения в апологетическое, смысл и
назначение которого видели в прославлении существующего
строя. А когда этот строй встал «поперек горла» всем и
каждому, некоторые наши целители не нашли ничего лучшего,
как именно Маркса объявить той костью, которая застряла
у нас в горле. Даже если мы и подавились марксизмом,
спрашивается, почему в другом горле эта кость прошла
безболезненно, не вызвав ни у кого удушья? Посмотрим
теперь, какая новая пища, приготовленная по западным или
нашим отечественным рецептам, подойдет нам больше. Если
принесенная с рынка, то ведь и для нее потребуются какие-то
специи и добавки, которые позволят смягчить и в чем-то
нейтрализовать ее действие на наши еще непривычные к ней
желудки. Цивилизация — особенно в своей начальной
фазе — совсем не рай для всех, а весьма прозаическая,
расчетливая и безжалостная к слабым форма жизни. И поэтому
в общество она приходит в сопровождении своих критически
мыслящих оппонентов в лице философов, художников,
ученых и т. д. В этот ее эскорт входцг огромное число револю-
55

ционеров самого разного толка и направлений. И важно
лишь, чтобы эти оппоненты не придушили цивилизацию
в самом начале, а дали возможность ей выжить, окрепнуть
и стать более гуманной по отношению к слабым мира сего.
В этом, собственно, и состоит историческое назначение
любой критической, в том числе и марксистской, мысли: она
испытывает цивилизацию на прочность. Без такого
испытания она рискует остановиться на месте, впасть в социальный
и духовный застой.
Цивилизованное отношение к учению Маркса нужно,
стало быть, не самому Марксу (он свое дело уже сделал) и не
современным доктринерам от марксизма, а нам самим. Не
его виной, а нашей бедой является наша неспособность
относиться к идеям с той долей реализма и чувством меры,
которые позволяют не принимать их целиком на веру, не
фетишизировать их, но и не отбрасывать как ненужный
хлам. Цивилизованный человек даже в своих идейных
противниках видит не врага, которого нужно убить или
проклясть, а еще одно напоминание о своем собственном
несовершенстве. И если Маркс сегодня против того, что мы
посчитали для себя самым важным и нужным, то, может быть, за
такое противостояние его следует ценить больше, чем за
наше вчерашнее безоговорочное согласие с ним.
Во всяком случае, тотальное отрицание марксизма столь
же лишено смысла, как и его признание в качестве вечной
и абсолютной истины. То и другое, на мой взгляд, есть лишь
рецидив тоталитарного мышления, от которого мы так
хотим сегодня избавиться. Маркс не открывал абсолютной
истины и не претендовал на это. Он в лучшем случае открыл
истину относительную, причем степень этой
относительности сегодня очень велика.
Нельзя не согласиться с тем, что предложенные Марксом
способы, пути реализации защищаемых им гуманистических
идеалов сегодня во многом устарели, особенно в той их
части, которая допускает применение насилия, принуждения
в любой форме — классовой, политической, партийной
и т. д. Не будем, однако, забывать и то, что Маркс жил
в эпоху европейских революций, ему непосредственно
предшествовало одно из самых грандиозных событий
политической истории нового времени — Великая французская рево-
56

люция, приведшая к власти буржуазию и существенно
изменившая лицо Европы. Это событие глубоко переживалось
всеми течениями общественной мысли того времени,
способствовало их предельной радикализации. Не только Маркс
видел тогда в революции единственно возможный способ
решения социальных конфликтов и противоречий, в том
числе и тех, которые уже обозначились и на чисто
буржуазной почве. Не Маркс придумал классовую борьбу и
революцию, он лишь распространил опыт борьбы буржуазии с
феодальной аристократией и абсолютной монархией на
взаимоотношение той же буржуазии с порождаемым ею
классом наемных работников. Социализм Маркса, как и весь
социализм XIX века, был вызван к жизни разочарованием
в результатах буржуазной революции и уверенностью в том,
что движение общества к подлинной свободе человека не
может завершиться этими результатами.
Прав или не прав был Маркс, но кто может сейчас
с уверенностью утверждать, что история завершилась и что
общество, существующее сегодня в цивилизованных странах
Запада, есть предел желаемого состояния, если его оценивать
с точки зрения все того же гуманистическог о идеала? Вот это
сознание принципиальной незаконченности,
незавершенности истории, невозможности ее задержать, остановить в
какой-то фазе, объявив последнюю абсолютным разрешением
нужд и чаяний человека, и есть главное в учении Маркса.
Давайте остановим историю, и тогда нам не нужны будут
мыслители, подобные Марксу. То, что в марксизме
действительно принадлежит истории (то есть является
устаревшим), не исключает того, что и сегодня «загадка истории»
не может быть решена без учета сделанного Марксом, без
продолжения его поисков и усилий.
Нет смысла подробно перечислять здесь все «ошибки»
Маркса, естественные для любого ученого, претендующего
не на абсолютную истину, а лишь на ту, которая доступна
ему в условиях и обстоятельствах своего времени.
Разумеется, в конце XX века многое выглядит иначе, чем в середине
XIX. Капитализм стал другим, найдя новые источники
экономического развития, связанные не столько с эксплуатацией
живой рабочей силы, сколько с применением знания и
информационным обеспечением производства. Не количество за-
57

траченного живого труда, а качество технологических идей
стало в XX веке главным фактором роста прибылей,
поставив под сомнение всю трудовую теорию стоимости. Рабочий
класс в условиях современного производства обнаружил
тенденцию не только к своему количественному сокращению, но
и к качественному преобразованию, обретая черты не
столько класса, сколько профессии, уступая место главной
производительной силы работникам интеллектуального труда.
В своем преобразованном виде капитализм оказался
способным реализовать многие программные установки и цели
социализма, как он мыслился в прошлом веке. Между
капитализмом и социализмом уже трудно увидеть ту
разграничительную полосу, заполненную насильственными
переворотами в сфере экономических отношений и государственной
власти, которая раньше мыслилась чуть ли не как
обязательная в процессе перехода от одного к другому. Можно
назвать и еще многое такое, чего Маркс не видел или видел не
так, как мы это видим сегодня. Но остается все-таки
главное — поиск той исторической формы существования людей,
при которой каждый индивид, будучи свободен от власти
возвышающихся над ним экономических и политических
институтов, подчиняется лишь необходимости своего
собственного личного развития, где каждый может быть тем, кем он
является по своей природе и по своему личному призванию.
Откажитесь и от этого — и вы откажетесь не только от
марксизма, но и от всего того, что составляет смысл
культуры нового времени, а может быть, и всей
общечеловеческой культуры.
Я не против научной критики марксизма, но против ею
плебейски-нигилистического отрицания и оплевывания,
присущего скорее не цивилизованным и образованным людям,
а варварам, стремящимся выместить на идеях, которые они
к тому же еще и сильно извратили, свою собственную
неполноценность. Смерти достоин не марксизм (он достоин лишь
анализа и разумной критики), а то отношение к марксизму,
которое видит в нем окончательную и не подлежащую
дальнейшему обсуждению истину. Но тут уж Маркс ничем нам
помочь не может, ибо причину догматизации его учения
надо искать не в нем, а в нас самих.
58

А. А. ГУСЕЙНОВ
Ответственна ли теория
за практику?
Уже отмечалось, что нужно отличать подлинный
марксизм от мнимого. Эта мысль для нашей дискуссии, как
и для всей советской идеологии, оказалась спасительной. Без
нее наша приверженность марксистскому мировоззрению
была бы слишом тяжелой нагрузкой на совесть. Но не
обманываем ли мы себя, утверждая, что административно-
командная система — мутант марксизма, что нельзя
смешивать марксистскую идею с ее вульгаризацией Сталиным,
Мао и т. д.? Обратите внимание: подлинным оказывается
марксизм замыслов (классических текстов), а мнимым —
марксизм реальных общественных опытов.
Я спрашиваю: насколько правомерно, в научном смысле
корректно говорить об этом различении подлинности
замысла и ложности воплощения применительно к марксизму?
Если бы речь шла об обычном духовном опыте — ну,
скажем, о философии Спинозы,— то требование отличать
классический канон от его позднейших интерпретаций, наслоений
и искажений является вполне естественным. Ведь философия
Спинозы не содержит претензий на воплощение, она не
ставит задачу изменить мир, довольствуясь лишь его
объяснением. Поэтому ее достоинства и недостатки заключены
в ней самой, она в этом смысле схожа с песней, которая
сохраняет свое качество несмотря на то, что ее исполнители
лишены слуха. Иное дело марксизм, содержащий в качестве
ключевого, центрального тезис о единстве теории и
практики. Марксизм является программой общественного
переустройства, и его достоинства выявляются только в процессе
воплощения. Он в этом смысле схож с архитектурным
проектом, который лишается ценности, если его нельзя воплотить
в здании. Ленин говорил, что объективное содержание
общественной теории определяется не субъективными
намерениями ее создателей, а реальным соотношением классовых сил.
С этой точки зрения теория ответственна за те превращения,
которые она претерпевает в процессе практического
воплощения. Прозвучавшая здесь аналогия с христианским уче-
59

нием, которое нельзя отождествлять со средневековой
христианской практикой, мне также представляется не совсем
уместной, так как христианство переносит реализацию
своего идеала в некий другой мир и связывает его осуществление
с непосредственной промыслительной деятельностью Бога.
Во всяком случае, следует признать, что, разграничивая в
марксизме «чистую» теорию классиков от ее «грязного»
воплощения в административно-командной системе, мы судим
его не по его собственным критериям.
В. М. Межуев говорит, что марксизм органичен
европейской культуре и представляет собой прорыв к свободе. Он
обсуждает ту же самую идею, которая вдохновляла едва ли
не всех великих философов и гуманистов. Но ведь не эта
приверженность идее свободы делает марксизм марксизмом,
а специфические пути борьбы за нее. Марксизм есть теория
научного коммунизма, более конкретно: учение о всемирно-
исторической роли пролетариата. Поэтому утверждать, что
это учение оказалось неверным, а сам марксизм тем не менее
сохраняет свою первоначальную правоту,— значит
совершать насилие над понятиями. Это все равно, как если бы мы
сказали, что идея вечного царства ложна, а христианство
истинно. Нельзя говорить о марксизме, выхолостив из него
то, что является в нем, по его же собственному признанию,
самым основным.
Маркс, конечно, был гениальным философом,
экономистом, оказавшим колоссальное, не всегда, может быть,
видимое влияние на духовное развитие человечества. Но, во-
первых, против этого никто не возражает, оспорить это
просто невозможно. А, во-вторых, в такой постановке
вопрос теряет социальную остроту. В этом ряду, где находятся
Платон, Гегель, Адам Смит, Карл Маркс занимает свое
почетное место. Но разве это нас интересует, когда мы
задаемся вопросом: умер ли марксизм? Нас интересует
марксизм как идеология нашего общества, как социальный
проект, осуществлением которого наша 73-летняя история была.
Вот о чем идет речь. И в восточноевропейских странах,
сбрасывающих с себя марксистскую идеологическую
оболочку, я полагаю, также не сомневаются в выдающихся
интеллектуальных качествах и достижениях классиков марксизма-
ленинизма. Не в том вопрос, что представляет марксизм как
60

явление культуры, а в том, можно ли жить согласно его
предписаниям. Не в том вопрос, имеет ли смысл читать
и изучать «Капитал», а в том, связывать ли свое счастье
и будущее с его изучением. И здесь не так-то легко
отделаться рассуждениями о подлинном и мнимом марксизме. Надо
ясно сказать, что в подлинном марксизме обусловило его
мнимость, надо ясно ответить на вопрос о судьбе научного
коммунизма, который (и именно как программа
деятельности класса) является его пафосом и средоточием.
Теперь я вернусь к вопросу о том, в какой мере
марксистская теория ответственна за социалистическую практику.
Давайте прежде всего задумаемся, насколько корректна
и точна сама такая постановка вопроса. Ясно одно — что он
вполне выдержан в марксистском духе. Именно марксизм
соразмеряет социально-философскую теорию с
общественной практикой, стремясь таким путем выявить качество,
степень истинности первой. И тем авторам, которые, отвечая
утвердительно на вопрос об ответственности марксистской
теории за деформации социалистической практики, считают
это достаточным основанием для того, чтобы отмежеваться
от данной теории, приходится сказать нечто мало для них
приятное: они придерживаются сугубо марксистской
парадигмы мышления. Ведь не придет же убежденному либералу
в голову мысль взвалить на Дж. Ст. Милля вину за
злоключения демократии в Англии? Насколько научно, корректно
и нравственно оправдано отказываться от марксизма,
руководствуясь марксистской же логикой, пусть разбираются те,
кто это делает. Меня же, поскольку я от марксизма
отказываться не собираюсь, постановка вопроса об
ответственности теории за вытекающие из нее социально-практические
следствия вполне устраивает.
Теперь о точности формулировки. Социально
злободневные, публицистически заостренные теоретические споры
имеют много преимуществ. В них теория обнаруживает
необычайный боевой дух, предстает яркой, расцвеченной, являет
себя как витальная, жизнетворящая сила. Но эти же споры
имеют очевидные недостатки, основной среди которых
состоит в том, что они (и с точки зрения аудитории, и по
существу дела) не могут удержаться в границах
профессиональной компетенции и потому оказываются приблизитель-
61

ными, многозначными, неопределенными, часто подходят
к той опасной черте, когда логика захлестывается страстями,
академическая кафедра оказывается лотком на рыночной
площади. Такой дилетантизм особенно опасен именно в
практически ориентированных дискуссиях, где слово становится
делом. И потому в них крайне важна строгость суждений,
точное обозначение понятийного, терминологического
смысла употребляемых слов. Возвращаясь к интересующему нас
вопросу, в какой мере марксистская теория ответственна за
социалистическую практику, надо сказать: здесь три
смысловых единицы и все они характеризуются
неопределенностью, допускают существенно различные интерпретации.
Во-первых, что понимать под марксистской теорией? Как
ее идентифицировать? Только ли по текстам Маркса? Или
Маркса и Энгельса? Или также Ленина? Или, может быть,
всех мыслителей, считавших себя и слывших марксистами?
Если быть чутким к реальности и уважительно относиться
к истории марксизма, то в предметное поле размышлений
следовало бы включить как минимум тексты всех трех
классиков. Однако, учитывая, что в истории марксизма были
многочисленные попытки отделить Маркса от Ленина, да
и сегодня многие авторы проблему соотношения
марксистской теории и социалистической практики склонны сводить
к оппозиции Запада и Востока, европейства и азиатчины,
с точки зрения социальной сути дела и своеобразной чистоты
«эксперимента» представляется более целесообразным
ограничиться только произведениями Маркса, включая сюда,
разумеется, и те, которые написаны им совместно с
Энгельсом. Поскольку даже при таком ограничении материал
остается очень большим и противоречивым, ибо Маркс писал
много, на разные темы, в разное время, по разным поводам,
то очень непродуктивно превращать интерпретацию Маркса
в войну цитат. При таком подходе из Маркса можно сделать
кого угодно, в том числе и проповедника на манер тех
моралистов, над которыми он издевался с необычайным
сарказмом. Ведь сделали же из Ленина сторонника идеи
о приоритете общечеловеческих ценностей перед
классовыми! Чтобы избежать подобного произвола в толковании,
надо брать существенные, концептуально значимые
положения, составляющие неотъемлемое звено в общей логике со-
62

циальной философии, исторической теории Маркса. В этой
связи мне, хочу еще раз подчеркнуть, непонятна позиция тех
участников дискуссии, которые утверждают, что марксизм
в целом остается жизнеспособной теорией, хотя заключенное
в нем учение о всемирно-исторической роли пролетариата
устарело. Но ведь эта «устаревшая часть» и есть самое
основное, самое специфическое в марксизме. Кто бы что бы
ни говорил, Маркса отличает от других социальных
мыслителей не диалектическая методология, не философский
материализм и даже не их счастливое сочетание, а прежде всего
и главным образом пролетарски аргументированный
коммунизм, та конкретная посткапиталистическая перспектива,
всестороннему обоснованию которой посвящены все его
труды. Без учета данного обстоятельства нельзя правильно
понять Маркса. Э. Ю. Соловьев говорил, что Маркс грубо,
с непонятной ядовитостью прошелся по страницам истории
философии, отодвигая назад великие и протаскивая вперед
второстепенные фигуры. В каком-то смысле так оно и есть.
Но эта констатация мало что нам дает и даже может
подтолкнуть к ложным заключениям, если не учесть, что Маркс
в истории философии, как и во всех других своих занятиях,
искал лишь (или прежде всего) аргументы в пользу
коммунистической теории. И нет ничего удивительного в том,
что под таким, очень специфическим углом зрения сильно
сместились пропорции философских величин. Нельзя
признавать истинность христианства, отрицая, что Иисус Христос
был сыном бога. Точно так же нельзя признавать истину
марксизма, обходя стороной «Манифест Коммунистической
партии» или стыдливо умалчивая Марксову апологию
Парижской коммуны. Итак, марксистскую теорию, меру
ответственности которой мы хотим выяснить, можно
конкретизировать как коммунистическое учение Карла Маркса.
Во-вторых, слишком аморфным, расплывчатым является
понятие социалистической практики. И дело не только в том,
что она различается от страны к стране. Даже согласившись,
что мы будем говорить о советском опыте, необходимо
уточнить, о каком периоде идет речь — о 20-х годах? О
сталинском периоде? О брежневском застое? Или, может быть,
о советской истории в целом? Чтобы не уходить от сути
интересующего нас вопроса и не облегчать себе задачу,
63

следует рассмотреть социалистическую практику в форме
сталинизма и по преимуществу сталинизма 30-х годов, то
есть в той ее форме, которая по мнению критиков
социализма является самой уродливой, а по мнению его
сторонников — самой героической. Необходимо, далее,
конкретизировать социалистическую практику применительно к
различным сферам общественной и личной жизни, взяв за
отправной и существенный пункт социально-политическую
сферу, которая считалась основной и была особенно тщате
льно контролируема, идеологически оберегаема, наиболее
полно охвачена партийно-государственной волей. Понятие
социалистической практики, соотносимое с марксистской
теорией, уточняется, таким образом, как социально-политичес
кий эксперимент сталинизма.
Наконец, в-третьих, необходимо особо оговорить, в
каком смысле можно вести речь об ответственности, то есть
вине, теории. Марксизм претендует на то, чтобы быть
наукой об обществе (вспомним: превращение социализма и*
утопии в науку!), и его надо оценивать по соответствующим
критериям. Если историческая теория научна, если она
объективно отражает реальное состояние общества и
тенденции его развития, то ей нельзя вменять в вину содержащиеся
в ней социальные выводы и прогнозы, точно так же,
например, как и сейсмологу — разрушительные последствия прел-
сказанного им землетрясения. Мера ответственности науки
в основном совпадает с мерой ее объективности. Связывать
же объективность суждений, которая всегда является
относительной, с ответственностью, в особенности с моральной
ответственностью, можно лишь в очень условном смысле.
Духовная продукция не обладает степенью обязательности,
достаточной для вменения вины: плохие стихи — не читай,
сомнительное суждение — отвергни его. В конце концов,
и в природе не все совершенно. Но здесь следует иметь
в виду одно различие. Связь идей с действительностью
бывает как минимум двоякого рода: они отражают
действительность и задают план человеческой деятельности. В первом
случае если и можно говорить об ответственности идей, то
только в смысле их истинности, того, насколько они
соответствуют наличной реальности. Во втором случае, где речь
идет о том, насколько созидаемая реальность соответствует
64

заданным идеям, понятие ответственности приобретает
более строгий и свой собственный смысл, в особенности тогда,
когда социальная программа содержит настойчивые
требования и принудительные механизмы своего осуществления.
Об ответственности марксистской теории в наших
сегодняшних дискуссиях говорится именно в этом втором смысле.
Маркс и Сталин рассматриваются по модели архитектора
и прораба. Полного соответствия в таких случаях, конечно,
не бывает. Но речь и не идет об этом. Кто-то сказал, что
кончик циркуля, каким бы тонким он ни был, оказывается
слишком толстым для математической точки. И тем не
менее циркуль — не линейка, и он предназначен для точек
и окружностей, а не для линий. Точно так же, каким бы
грубым и уродливым социалистическое здание ни казалось,
основной вопрос состоит в том, чтобы выяснить, по марк-
совым ли чертежам оно строилось или нет.
Сформулированный в самом начале вопрос теперь может
быть уточнен следующим образом: в какой мере социально-
политический эксперимент сталинизма явился воплощением
коммунистической теории Карла Маркса. Ответ на него
требует всестороннего и глубокого исследования, я коснусь
лишь одного (не самого основного) его аспекта,
определяемого моими профессиональными интересами, и попытаюсь
рассмотреть, насколько насаждаемые сталинской партийно-
государственной идеологией этические установки
соответствовали позиции Маркса в области этики. При этом я
вынужденно буду ограничиваться грубой сутью дела, оставляя
в стороне многие достаточно важные тонкости.
На рубеже 20—30-х годов в нашей стране на уровне
официально санкционированного общественного сознания
мораль понималась в духе социально-классового
утилитаризма. Речь шла не об абстрактном отождествлении морали
с общественным благом, а о вполне конкретном ее сведении
к целям укрепления социализма в том виде, в каком эти цели
воплощались в партийных решениях и повседневных
государственных мероприятиях. Несколько вульгаризируя,
господствующую, задаваемую официальной идеологией этическую
установку можно было бы сформулировать так: морально
то, что служит интересам Советского государства.
Назначение морали усматривалось в том, чтобы санкционировать,
3 Заказ № 2303
65

освящать практическую целесообразность, включая
экономические штурмы, коллективизацию, индустриализацию,
обострение классовой борьбы, крепостную дисциплину,
борьбу с «врагами народа» и т. п., возводить в добродетель
нужду партийно-государственной повседневности.
Социально-утилитаристская этическая модель 30-х годов
с ее отрицанием в морали какого-либо общечеловеческого
содержания, сведением моральных оценок к политическим,
дискредитацией лично значимых целей, автономии личности
и рядом других моментов подводила к мысли, что мораль не
имеет специфического содержания и самоценного значения
(отсюда и отсутствие этики как специальной области
знаний), что то место, которое в сердце человека и жизни
общества обычно занимала мораль, вполне заменяется
сознанием справедливости социалистического дела, стратегией
и тактикой пролетарской борьбы, а если быть вовсе точным,
заменяется партийными решениями. Интересующая нас
грубая суть дела состоит, следовательно, в том, что мораль
вытесняется и подменяется конкретной практической
борьбой, которая понимается как борьба рабочего класса за
построение нового, социалистического общества. Вот эту-то
подмену нам и надо осмыслить в сопоставлении с
этическими убеждениями Маркса.
Этику Маркса по устоявшейся в нашей литературе за
последние тридцать лет традиции истолковывают как
особую теорию морали, которая, конечно, отличается от теорий
Аристотеля, Канта, других философов, но тем не менее
располагается в том же ряду, как бы венчает его. На мой
взгляд, такое представление является неверным, в нем
теряется историческая специфика подхода Маркса к
нравственным, как, впрочем, и ко всем другим духовно-практическим
проблемам. Классические этические теории исходили из
представлений о нравственном несовершенстве мира,
порочности человеческих нравов, они все выросли из констатации
противоречия между добродетелью и счастьем. Однако они
полагали, что природный и социальный мир в
принципиальном, качественном смысле является неизменным, и потому
решение этической проблемы переводили в духовный, по
преимуществу в индивидуально-духовный план.
Классическая философия выработала различные этико-нормативные
66

модели (стоическая, эвдемонистическая, утилитаристская
и т. д.), которые разворачивали перед индивидами
перспективу духовно-нравственного возвышения, способного
дополнить, компенсировать неизбежную порочность
реально-чувственного бытия. Этическое эльдорадо располагалось где-то
над миром (во вторичном, духовно заданном опыте, в
мотивации) или рядом с ним (типичный пример — философские
или религиозные общины), но не в самом мире. Мораль при
таком понимании являлась особой, самостоятельной
формой человеческой подлинности, таким специфическим
духовным образованием, через приобщение к которому индивид
поднимался до своего сущностного предназначения. Она
призвана была задать ту доброту, человечность,
справедливость, которые отсутствуют или которых явно недостает
в повседневной, сопряженной с земными заботами жизни.
Как же отнесся Карл Маркс к классической этике, к тем
программам нравственного совершенствования человека и
общества, которые она предлагала? Здесь надо подчеркнуть два
момента. Во-первых, он полностью разделял
социально-критический пафос классической этики, был согласен с
пессимистической оценкой общественных нравов и пониманием
морали как разрешения противоречий между индивидом
и родом, счастьем и добродетелью. Нормативный идеал
Маркса — это общегуманистический идеал европейской
культуры: равенство, справедливость, человечность, любовь,
братство, способность к гармоническому общежитию. В его
трудах можно найти много высказываний,
свидетельствующих, что для него добрая воля, «золотое правило»
нравственности, достоинство личности являются самоочевидными
и безусловными моральными истинами. Во-вторых, Маркс
полагал (и это резко отличает его от философов прошлого,
которые только объясняли мир), что общественное бытие
может быть преобразовано на основе гуманистического
идеала, что мораль может с небес вернуться на землю, а
добродетель сомкнуться со счастьем в самой что ни на есть
живой жизни. Он выдвинул идеал морального, достойного
человека бытия. Коммунистическая перспектива,
обозначенная им как ассоциация, в которой свободное развитие
каждого есть условие свободного развития всех, является по сути
Дела не чем иным, как общегуманистическим моральным
67

идеалом, сформулированным в качестве исторической
задачи, программы действия.
Таким образом, если вообще можно говорить об этике
Маркса, то ее следует назвать практической этикой. Маркс не
создает никакой особой теории морали, он не выдвигает
никаких новых моральных формул и нормативных идеалов.
Он считает, что мораль является превращенной формой
общественной связи, существование которой оправдано до
тех пор, пока общественное бытие характеризуется
внутренней деформированностью, глубокой порочностью. Однако
в той мере или поскольку общественное бытие приобретает
морально совершенное качество, существование морали
в идеальной форме как совокупности абстрактных норм
лишается смысла и обнаруживает свою иллюзорность.
Поэтому коммунисты являются практическими гуманистами
и с точки зрения морали, противостоящей порочному бытию,
они переходят на точку зрения борьбы за моральное бытие.
Но как перейти от порочного состояния общества к
нравственному, от старого, торгашеского, раздираемого злобой
и пропитанного жестокостью мира к коммунистическому
братству, как придать человеческому существованию
достойный смысл? Где та сила, которая выведет людей на
праведный путь, и что представляет собой то чистилище, пройдя
через которое грязные станут чистыми? Сила эта —
пролетариат, а чистилище — революция. Вот ответ Маркса. Хотя
рабочие чисто нравственно более импонировали Марксу, чем
какие-либо другие социальные силы (все помнят, видимо,
Марксовы слова, что с загрубелых лиц пролетариев сияет
человеческое благородство), он был далек от идеализации их
нравов. Он, однако, полагал, что пролетариат будет
нравственно расти и достигнет качественного состояния,
открывающего для человечества новую нравственную перспективу,
в ходе борьбы против капитализма, в процессе его
превращения из класса «в себе» в класс «для себя», прежде всего
и главным образом в процессе революции. В «Немецкой
идеологии» есть слова, на которые обычно не обращают
достаточного внимания, а они между тем несут большую
концептуальную нагрузку. Если бы даже, пишут Маркс и
Энгельс, господствующий класс можно было бы низвергнуть
помимо революции, тем не менее для перехода к новому
68

строю революция все равно необходима, ибо без этого люди
не смогут сбросить с себя всю мерзость старого строя.
Пролетариат выполняет свою нравственную миссию не «по-
индивидуально», а коллективно, как класс, и не путем
духовного совершенствования, культурного роста, а в ходе
политической революции.
А это как раз и означает, что коммунистическая мораль
сливается с революционной борьбой пролетариата.
Философам не надо искать новых этических формул, а тем, кто хочет
послужить человечеству, не надо уходить в пустыни,
предаваться аскезе, заниматься благотворительностью или на
какой-либо иной манер демонстрировать индивидуальную
самоотверженность; научный коммунизм предлагает им другой
путь — включиться в практическую борьбу рабочего класса
по свержению власти капитала и кардинальной переделке
всего строя жизни. Такова принципиальная позиция Маркса.
Если бы нам надо было бы дать нормативную
характеристику этики Маркса наподобие того, как этика Аристотеля
считается эвдемонистической, а этика Канта — этикой
доброй воли, то ее следовало бы назвать этикой революционной
борьбы. Маркс не просто связывает этику с изменением мира,
притом с изменением совершенно определенного
(пролетарски-коммунистического!) толка, по его мнению, такая мироиз-
меняющая деятельность снимает, делает излишней мораль
в ее традиционном качестве всеобщего абсолютного
критерия оценки. «Коммунисты не проповедуют никакой
морали»,— читаем мы в «Немецкой идеологии». И тогда, когда
сталинская идеология низводила мораль и этику до
политической целесообразности пролетарского государства, она
ничуть не отступала от Марксова учения. Напротив, следовала
ему. Конечно, хотя Маркс и допускал революционный
террор, понимал, что логика политической борьбы потребует от
рабочих действий грубых и тяжелых для человеческой совести
(как, например, расстрел заложников парижскими
коммунарами), тем не менее он не предполагал, что новый строй
придется насаждать огнем и мечом, а поддерживать
тотальным насилием. Но это уже другой вопрос, относящийся
к психологии и гносеологии, он не имеет прямого отношения
к разбираемой проблеме о принципиальном соответствии
Марксовой программы и ее сталинского воплощения.
69

Это маленькое этическое рассуждение показывает, что
советская, в том числе и прежде всего сталинская, практика
и коммунистическая теория Маркса связаны между собой
более органично и существенно, чем нам хотелось бы
думать. Но почему же все-таки многие, едва ли не все
марксисты сегодня отмежевываются от этой связи? Я думаю, по
той причине, по которой «благородный» властитель
приказывает убить провокатора, услугами которого он
предварительно воспользовался. Если это сравнение кажется слишком
грубым, можно предложить другое. Уподобим марксизм
кораблю, попавшему в сильный шторм. В таких случаях,
чтобы спасти корабль, приходится сбрасывать груз. Первым
делом за борт полетел Сталин и все те, кто были после него.
Сейчас взялись за Ленина и подумывают о самом Марксе.
Не надо впадать в самообман и изображать дело таким
образом, будто сбрасывается ненужный, чуть ли не
контрабандный груз. Нет. Просто начали сбрасывать то, что
лежало в верхних трюмах. И когда от него освободились,
пришлось спускаться в нижние. Люди, которые, не желая
успокоиться на Сталине, начали сегодня сбрасывать с
пьедесталов Ленина и косо смотрят в сторону Маркса, хорошо
знают, что они делают. Они более последовательны и точны
в оценке марксизма, чем многие профессора. Приходится
признать: жизнь, логика политической борьбы выявляет ту
внутреннюю связанность методологических оснований
марксизма с его плебейскими следствиями, которую так
неприятно сознавать и так не хотят видеть многие современные
теоретики этого учения.
В. С. СТЕПИН
Сверхдальний прогноз
или конкретный проект?
Когда мы ставим вопрос: жив ли марксизм? —
следует предварительно уточнить, что мы понимаем под
марксизмом. История этого учения многообразна и многолика.
Его можно уподобить разросшемуся дереву, каждая ветвь
70

которого выступает в качестве особого течения, аспекта,
толкования марксистских идей и принципов, попыток
осмыслить и переосмыслить их под углом зрения накапливаемого
исторического опыта. Марксизм — это не только
теоретическая конструкция, но и система мировоззренческих
установок, в которых есть исходное ядро и обрамляющие его
идеологические подходы и мифологемы.
Я провел бы здесь аналогию между многообразием
версий марксизма и многообразием течений и версий
христианства, наличием в нем множества направлений, школ, сект
и ересей, понимая, разумеется, что любая аналогия
правомерна только в определенном измерении (в данном случае это
соотношение ядра и интерпретаций течения, оказавшего
влияние на судьбы человечества). Одно дело — это классический
марксизм, представленный трудами основоположников
учения. Другое дело — это то, как Ленин толковал и
разрабатывал марксизм, применяя его к российской действительности,
к условиям русского революционного движения. И третье —
это сталинский вариант теории, обосновавший
тоталитарную практику. Существует также социал-демократическая
версия марксизма и европейский опыт
социал-демократического правления (Швеция, Финляндия и др.). Близким к ней,
но вместе с тем и специфическим вариантом
социал-демократического направления в марксизме был русский
меньшевизм (Плеханов, Мартов, Аксельрод и др.).
Наконец, существует еще и современный неомарксизм.
Франкфуртская школа также шла от марксизма, и многие ее
представители подчеркивали свою связь с идеями К. Маркса.
Так что течение марксизма многолико. И когда мы
сталкиваемся с утверждениями, что опыт истории и ее уроки
свидетельствуют о несостоятельности самого учения, то
важно понять, что при этом имеется в виду. Если это
канонизированная и догматизированная система идей, которая была
идеологической основой сталинизма и тоталитаризма, то ее,
бесспорно, нужно критиковать, и чем радикальнее будет эта
критика, тем лучше. Но значит ли это, что доказана
несостоятельность марксизма? Утвердительный вывод такого рода
был бы нарушением элементарных правил логики.
Из сказанного, конечно, не следует, что я против
критического анализа самих принципов марксизма с учетом их
71

исторического развития. Я хочу лишь подчеркнуть, что
необходимой предпосылкой такого анализа является отка*
от жесткой редукции марксизма к его сталинистской версии.
Нам от этого трудно отделаться, учитывая, что для
российской традиции характерен постоянный поиск «ответчика»
за наши беды, а вопрос «кто виноват?» постоянно будет
стимулировать попытки обвинить теорию в тяжелых
последствиях ее практической реализации. Но именно поэтому
нужен спокойный (насколько это возможно в наших
неспокойных условиях) анализ существа теории, выяснение
того, что в ней действительно рационально, что сохраняет
значение для нашего времени и что преходяще. Это мое
первое уточнение вопроса.
Второе касается самого метода соотнесения теории
и практики, который неявно принимается и даже доминирует
в сегодняшней критике марксизма. Нас долгое время
убеждали, что все, что делается в нашей жизни, предначертано
теорией, что деятельность партии и государства основана на
ней и, значит, научно обоснована. Причем сама социальная
теория воспринималась в массовом сознании как
аналогичная строгим естественнонаучным теориям. Чем-то вроде
классической механики, построенной для изучения
социальных процессов, которая позволяет все заранее однозначно
просчитать и предвидеть.
Технократическое мышление, причудливо сплетенное
с назойливой пропагандой научности партийной политики,
сформировало эту мифологему.
Важно, чтобы мы расстались с ней при критическом
анализе современной ситуации, чтобы она не работала с
обратным знаком при обсуждении вопроса о современных
судьбах марксизма.
Это учение включает в себя множество пластов, и не
следует к каждому из них применять критерии строгой
научности, да еще почерпнутые из сферы математического
естествознания.
В нашей дискуссии такой подход уже был
продемонстрирован, когда говорилось о том, что философские идеи
Маркса не являются научными, поскольку возникали в
качестве своеобразной игры ума. Например, были связаны с
обращением к практике словотворчества в немецком языке
72

(приводился пример игры слов «сознание есть осознанное
бытие»), продолжали гегелевскую традицию абстрактного
исследования связи понятий и т. п.
Действительно, в философских работах Маркса и
Энгельса — в «Святом семействе», «Немецкой идеологии» и др.,
и особенно в философско-экономических рукописях Маркса
можно найти множество примеров игры ума и «языковых
игр». Но ведь речь идет о философии, а философия не может
исключить из своего поиска пласт рефлексии над
категориями языка. Подобную игру ума можно найти и у античных
философов (Платон), и у современных (Хайдеггер).
Философия не строится по схемам математической
логики, хотя и не исключает применения развиваемых в логике
техник рассуждения. Она не основывается только на фактах
науки, хотя и включает в себя в качестве одного из важных
аспектов осмысление научных достижений. Если бы
философия строилась только как наука по образцам
естественнонаучного метода, то она вообще не была бы философией.
Она выступает как рефлексия над основаниями всей
культуры, стремится выявить фундаментальные для каждого
исторического типа культуры мировоззренческие
ориентации, которые определяют понимание и переживание
человеком мира и самого себя как части мира. Эти ориентации,
часто неявные и не проясненные, философия превращает
в предмет критического анализа. При этом она не только
пытается осмыслить уже сложившиеся жизненные ориенты,
но и изобретает, конструирует новые, которые зачастую
лишь на будущих этапах развития общества и культуры
могут стать своеобразными предельно обобщенными
программами человеческой жизнедеятельности.
Каждая эпоха ставит по-новому извечные вопросы
человеческого бытия: о смысле жизни, о том, что есть человек,
каково его предназначение, каким должно быть его
отношение к природе, обществу, к другим людям. И философия
каждой эпохи отвечает на эти вопросы по-своему. Кстати,
К. Маркс лучше, чем многие его последователи, понимал эту
особенность философии, определяя ее как «квинтэссенцию
культуры», как «живую душу культуры».
Что же касается идеи научности философии, то она
понималась марксизмом в особом смысле. Вопрос о границах
73

использования здесь схем рассуждения, апробированных
в математике и естествознании, требует специальною
разговора.
В какой-то мере близок к этим схемам «Капитал»
К. Маркса. Но и здесь необходим тщательный анализ
специфики теории, аргументации и достоверности высказанных
прогнозов. Особенно когда речь идет о сверхдальних
прогнозах, связанных с общими тенденциями социального
прогресса. Такие прогнозы не являются жестко
детерминированными предсказаниями, а представляют собой лишь
вероятные сценарии развития общества. И подходить к ним как
к точным расчетам социальной траектории было бы
глубокой ошибкой.
Между тем именно этот подход часто применяется при
оценке отдельных Марксовых предсказаний: выбираются
высказывания, не нашедшие подтверждения, и объявляется
утопией вся концепция. Любой сверхдальний футурологический
прогноз включает в себя некоторые утопические элементы,
какие бы научные основания и научные методы ни
применялись при его разработке. Беда заключается не в том, что
любое историческое предвидение наряду с пророческими
может включать и утопические элементы, фантазией
дорисованные конкретные детали эскизно предвидимого будущего.
Беда начинается тогда, когда к сверхдальнему прогнозу
относятся как к конкретному проекту социального будущего,
воспринимают его как аналог технически обоснованного
проекта простой машины, проекта, который предстоит
практически выполнить, реализовав чертежи в материале.
Но критика порочной практики не должна разделять
самих исходных установок этой практики — отношения
к предсказаниям теории и к самой теории по принципу «либо
все, либо ничего». С этим связано мое третье уточнение
обсуждаемого вопроса «жив ли марксизм?». Оно состоит
в требовании конкретно-исторического анализа теории.
Наверное, ни одна теория, которая возникла достаточно давно,
никогда не бывает «жива» во всех своих частях, не бывает,
чтобы она не опровергалась ни в одном своем положений
и предвидении. Поэтому важно выявить конкретно, что в
марксизме имеет непреходящее значение и что ограничено
эпохой его собственного становления.
74

Я хотел бы обратить внимание на то, что наши
последние и наиболее глубокие критические исследования
марксизма (работы Ципко, Буртина и др.) написаны с марксистских
позиций и используют его методологию. Идеи
материалистического понимания истории, освобожденные, конечно, от
их катехизисного, догматического толкования, дают в
распоряжение исследователя продуктивный метод анализа
социальных процессов. С позиций этого метода можно оценить
и само учение Маркса как феномен общественного сознания.
Оно создавалось в XIX столетии, и на нем лежит отпечаток
определенной социальной обстановки, печать культуры
своей эпохи.
Вторая половина XIX века в Европе — это время
революций, баррикад, национальных войн, обостренной
классовой борьбы, эпоха индустриального развития капитализма.
Что мог мыслитель сказать о путях освобождения человека,
опираясь на практику своего века? Он и сказал, что только
через классовую борьбу, через уничтожение одного класса
другим, через революцию лежит путь к освобождению
человечества.
Маркс выявил тенденции к усилению общественного
характера труда. Кардинальная идея его философских и
социологических исследований состояла в том, что
научно-технический прогресс и превращение науки в производительную
силу общества взломает узкие рамки классовых и
национальных отношений, создаст условия для раскрепощения
человека, превратит историю человечества во всемирный процесс,
который он и обозначил как социализм и коммунизм.
Нужно серьезно проанализировать, насколько все эти
тенденции соответствуют реальностям современной
цивилизации на переходе от индустриального к
постиндустриальному развитию, а не просто объявлять их утопией.
Бесспорно и то, что идея классового конфликта и
революционного изменения обстоятельств могла многое
объяснить в истории второй половины XIX и первой половины XX
века. Но насколько эта идея остается продуктивной при
решении человеческих проблем второй половины нашего
столетия?
Я думаю, что критика теории революционного насилия
как способа освобождения человека, критика, которая посто-
75

янно велась и в рамках самого марксизма
(социал-реформизм против большевизма), требует нового, внимательного
к себе отношения с точки зрения современных тенденций
развития цивилизации.
В этой связи я хотел бы сделать последнее замечание.
Оно касается критического рассмотрения марксистской
концепции социального развития.
Теория общественно-экономических формаций
разрабатывалась К. Марксом на историческом материале особой
цивилизации, которая была связана с европейской
культурной традицией, идущей от античности, через христианскую
культуру европейского средневековья к новому времени.
Античность и европейское средневековье были предпосылками
становления той цивилизации, которую я условно обозначаю
как техногенную. Ее культурная матрица, определившая ее
дальнейшую динамику, складывалась в эпоху Ренессанса на
основе переработки достижений античной культуры и
культуры европейского средневековья. С XVII века начинается
разбег этой цивилизации, основанной на ускоренном
прогрессе техники и технологии, развитии науки и внедрении ее
достижений в производство. Технические, а затем научно-
технические революции делают это общество чрезвычайно
динамичным, вызывают, часто на протяжении жизни одно-
го-двух поколений, изменение социальных связей и форм
человеческого общения. Для этой цивилизации характерно
наличие в культуре ярко выраженного слоя инноваций,
которые постоянно взламывают и перестраивают культурную
традицию.
На мой взгляд, концепция общественно-экономических
формаций была, по существу, попыткой осмыслить этапы
становления и развития техногенной цивилизации. И
социализм Маркс понимал как очень высокую и продвинутую
стадию этого развития, обеспечивающую ускоренное
накопление цивилизационных достижений
(технико-технологических инноваций, высокое совершенствование техники быта,
выработку прогрессивных форм управления и регуляции
социальных отношений, развитие творческого потенциала
личности и т. п.).
Но наряду с техногенной цивилизацией, рядом с ней
существует другой, более древний тип цивилизации — тради-
76

ционные общества. Они характеризуются медленными
изменениями в сфере производства, консервацией культурных
традиций, воспроизведением часто на протяжении многих
столетий сложившихся социальных структур и образа жизни.
Древний Египет, Китай, Индия, государство Майя —
образцы этих древних цивилизаций. Образцы традиционных
обществ можно обнаружить и в наше время, к ним относятся
страны «третьего мира», только начавшие путь
индустриального развития. Отметим, что анализ традиционных обществ
у Маркса дан только в весьма схематичном эскизе, в связи
с идеями азиатского способа производства. И в целом его
концепция формаций ориентирована на техногенную
цивилизацию (хотя это и не исключает исследования ее с позиций
традиционных обществ как докапиталистических).
Техногенная цивилизация возникала как особая мутация
из предшествующих ей традиционных обществ. Но после
того как она появилась, а затем вступила в стадию
капиталистического индустриального развития, она начинает активно
воздействовать на традиционные общества, трансформируя
их культуру. Причем пути этой трансформации различны: от
насильственной колонизации, характерной для имперских
устремлений развитых стран на стадии индустриализма
(система колониального господства XIX — первой половины
XX века), до эволюционных попыток традиционных обществ
заимствовать западные технологические достижения и
вместе с ними определенный массив культурных форм, вне
которых эти технологии нереализуемы.
Мне представляется, что эволюция марксистской идеи
социализма должна рассматриваться в двух аспектах: с
одной стороны, внутреннего развития техногенной
цивилизации, а с другой — ее взаимодействия с традиционными
обществами. История построения социализма в нашей
стране — это попытка реализовать теоретическую модель,
фиксирующую возможную будущую стадию высокоразвитых
техногенных обществ на совершенно иной почве. Россия
была промежуточным обществом, в основном
традиционным, в котором элементы капитализма и индустриального
развития начали возникать после реформаторской
деятельности Петра I. Он силой прививал на древе российской
жизни некоторые фрагменты западного опыта, которые
77

более интенсивно стали расти после великих реформ 60—70-х
годов XIX века.
Мы осуществили после революции рывок в
индустриальное общество, но ценой чудовищного насилия и подавления
личности. В эту эпоху в нашем обществе происходили
жесткие столкновения западных структур с культурными
ценностями традиционной русской общинной жизни. Многие и *
этих ценностей были насильственно разрушены, но и
западные ценности, требующие сохранения и накопления
цивилизованных завоеваний, не были привиты. Сталинский
тоталитаризм сумел причудливым образом опереться на некоторые
глубинные традиции русской жизни — идеи верховной
власти, единства общества, уравнительности — как ценности,
которые длительное время развивались в рамках русской
культурной традиции.
Вне тщательного анализа этого взаимодействия структур
традиционного общества и техногенной цивилизации
невозможно разобраться в сути того процесса, который было
принято называть социалистическим строительством.
Проблема соотношения теории марксизма с этой практикой,
затем распространенной на другие страны в качестве
полученного в России опыта, требует особого исследования.
Я думаю, что только с учетом всего этого клубка
проблем можно содержательно обсуждать вопрос «жив ли
марксизм?»
К. Э. РАЗЛОГОВ
«Маркс вообще тут ни при чем...»
Я хотел бы вот что заметить по поводу нашей
дискуссии: не ясно, откуда, из какого времени и места, с
какой позиции мы сейчас рассуждаем о марксизме? Иногда
создается ощущение, что иные из нас по-прежнему склонны
выносить на свет божий абсолютные суждения, как бы вне
времени и вне пространства. А ведь самое важное, как мне
кажется, кроется именно в той культурной традиции и в том
социальном контексте, изнутри которых каждый из нас
«выговаривает» свое отношение к марксизму.
78

Ведь в отличие от Маркса — вполне определенного, хотя
и противоречивого мыслителя — марксизм вовсе не один
и не един. Отечественная линия, условно говоря, марксизм-
ленинизм — лишь один из многих возможных и
реализованных вариантов похода по пути, предначертанному
(предначертанному ли?) Марксом. Поэтому главное в судьбах
каждого марксизма — выяснить, на какую почву он ложится
и как он с этой почвой соотносится. Понимаю, что эта задача
методологически сложная, но приступить к ее решению
необходимо. Ясно, что идея коммунизма, по Марксу, возникла на
базе вполне определенной историко-культурной и
философской традиции (условно назовем ее западноевропейским
рационализмом), а в России она попала в принципиально иную
социокультурную среду, которая ее и трансформировала,
порой до неузнаваемости. Наиболее интересен для анализа
именно сам процесс переноса, своеобразного
психоаналитического сдвига, как сказал бы Фрейд. Кто-то произнес фразу:
«Ваш Запад и наша перестройка». С таким же успехом
можно сказать: «Ваш марксизм и наш марксизм». Парадокс
в том, что Маркс вообще тут ни при чем...
Вторая часть моей реплики может показаться более
спорной, но я убежден в своей правоте. Дело в том, что
нынешний этап нашей истории, истории стран Восточной
Европы в известной мере являет собой «сплошной триумф»
марксизма. Ведь система, которую мы так старательно
придумывали, пришла к закономерному краху по причинам
сугубо экономическим. Политический и идеологический
кризис, на мой взгляд, явился не первопричиной, а следствием
развала экономики, и ни в коем случае не наоборот, хотя,
конечно, разные стороны деградации как бы взаимно
усугубляют друг друга. Теперь вспомним, что одно из
существенных определений марксизма — экономический
детерминизм (хотя сами классики подчеркивали диалектику
«базиса» и «надстройки»), и убедимся в том, что в этом
узком, но принципиальном смысле он сегодня «сработал»
именно в «социалистическом лагере»,
И в этом есть своя парадоксальность, поскольку
западная цивилизация ушла в своем развитии уже достаточно
далеко от канонического капитализма (индустриального
общества), через постиндустриальное к информационному, где
79

большинство традиционных категорий марксистской
политэкономии «не работает». Поэтому разные варианты
марксизма (разные «марксизмы») постепенно обретают статус
историко-философской классики, более или менее давно
пройденного этапа, ассимилированного современной культурой.
В этом смысле вопрос «умер ли марксизм?» у них лишен
реального содержания. Он так же умер и так же жив, как
шекспировский театр, кантианство или «русская идея».
И вместе с тем в пределах жизни нынешних поколений на
Западе марксистский импульс действительно полнокровно
функционировал в живой культуре, будь то «красные
тридцатые» в США, Франкфуртская школа в Германии,
экзистенциалистские попытки синтеза Маркса, Гуссерля и Фрейда и
последовавшая «студенческая революция» мая — июня 1968
года во Франции. Сегодня ни в единой Европе, ни в
ожесточенной конкуренции между США и Японией, ни в
«экономическом буме» в Юго-Восточной Азии мы не найдем
подтверждений марксистскому революционаризму, зато в Румынии
все идет «по Марксу»...
Я думаю, что сама постановка вопроса вытекает из нас,
а не из Маркса, не из марксизмов и не из их судеб. Толстых
абсолютно прав, когда утверждает, что вопрос о нашем
отношении к марксизму имеет этическое и биографическое
происхождение, что для недогматического мышления
западного типа (а на Западе есть и догматики, ассимилировавшие
нашу традицию) в этом вообще нет проблемы. Есть Маркс
как мыслитель, есть разные марксизмы как теории, имеющие
свои плюсы и минусы, как и любые другие теории, есть,
наконец, практика, декларирующая свою приверженность
марксизму, вовсе не совпадающая с теорией и ведущая
совершенно не туда, куда, казалось бы, должна вести. Но и это не
ново: это свойство всякой практики по отношению к любой
теории, давшей ей первотолчок и обоснование.
Все это должно быть предметом спокойного
размышления и анализа. Но не здесь, не в мире «реального
социализма», где господствуют разные по типу эмоциональные
состояния, свидетельством чему — настоящая дискуссия в той
мере, в какой она действительно стала дискуссией. Поэтому
столь интересно было бы повернуть ее в сторону рефлексии:
почему мы сегодня размышляем о марксизме именно с этой
80

точки зрения, а не с другой и оцениваем его так, а не эдак?
Повторю, ответ на эти вопросы надо искать не в Марксе, не
в марксизме, а исключительно в нас самих.
В. П. МАКАРЕНКО
Это дело веры и интерпретации
Несколько суждений по поводу нашего обсуждения.
Сразу хотел бы подчеркнуть, что разговор о том, жив
или мертв марксизм, так или иначе связан с верой. Понятно,
что марксизм как мировоззрение, точнее, как теория в
принципе отвергает веру вообще. Веры в марксизме не
существует, тут какие-то другие способы обоснования,
доказательства и т. д. Стало быть, сама формулировка такого
типа не удовлетворяет посылке этой теории. Это первый
момент. Но давайте согласимся, что феномен веры годится
для истолкования и понимания марксизма, и мы выходим
тогда на следующую проблему. Элементарное знакомство
с историей культуры показывает, что никакая теория не
существует в чистом виде, вне интерпретаций. С этой точки
зрения марксизм не отличается от всех иных культурно-
интеллектуальных явлений Европы.
Следующий вопрос такой — а почему после смерти
Маркса было 25—30 фигур, которые оставили свою собственную
интерпретацию марксизма до настоящего времени? Какую
из этих интерпретаций мы примем? И сразу возникает
следующая проблема. Занимаясь развитием (скажем так) любой
теории, любой методологии, мы не можем прилепить себе
значок «я — марксист». Это возможно только тогда, когда
мы даем свое собственное истолкование этой теории,
доведенное до обсуждения ее предпосылок. Тогда можно, на
правах гипотезы, сказать, что следует исходить из
равнозначности интерпретаций, ибо история культуры доказывает,
что всякая интерпретация в той или иной степени имеет
право на существование. Но вот эта равнозначность
истолкований как раз и исчезла после 1917 года, и наша
сегодняшняя дискуссия на семьдесят с гаком лет устарела вообще.
Ведь в России раньше обсуждался марксизм русской куль-
81

туры, его плюсы и минусы, насколько он годится или не
годится и т. д.
Недавно я слушал Бжезинского. Он говорил очень
интересно. Здесь коллеги попытались как-то отделить Маркса
от теории прогресса, характерной для социальной
философии нового времени. Так вот БжезинскиЙ высказал довольно
интересную мысль (правда, он ее позаимствовал у кого-то),
которая состоит в том, что дело не только в марксизме,
а в том, что вся система социальной философии,
порожденная новым временем, терпит крах. С этой точки зрения
и марксизм как разновидность этой веры в прогресс и
вообще вся эта система мировоззрения, оформившаяся в течение
предыдущих трехсот лет, терпит крах. Можно найти сколько
угодно доказательств в подтверждение этому выводу.
Далее. Если рассмотреть мировую марксологическую,
марксоведческую литературу в самом общем виде, то можно
выделить три традиции рассмотрения марксизма, подобных
нашему. Первая исходит из того, что марксизм
Непосредственно связан с социализмом и провозглашает его передовым
обществом. Это, если угодно, догматическая версия, которая
Господствовала довольно длительное время. Вторая Же,
наоборот, выводит из марксизма все жертвы, трагедии
тоталитаризма, сталинизма и т. д. Позиция жестко
антикоммунистическая. Сейчас же наиболее распространена в обыденном
сознании и даже среди теоретиков третья, исходящая из того,
что вообще-то Маркс, как и Иисус Христос, дал хорошую
теорию, но их последователи ее деформировали. Я думаю,
что с этой точкой зрения сегодня и надо полемизировать. Не
буду развивать подробно эту Мысль, а лишь Попытаюсь
обозначить ее штрихами.
Когда-то в детстве у меня была заводная лягушка,
железная лягушка, которая прыгала. После того как я разобрал ее
и посмотрел устройство этой лягушки, oria меня перестала
интересовать, она Мне как игрушка перестала быть
интересна. Мне кажется, наша дискуссия выиграла бы, если бы мы
поставили вопрос tax; как устроен марксизм, из чего он
состоит? Тогда мы становимся на позицию аналитиков и
одновременно пытаемся как-то отмежеваться от трех
Названных выше традиций. В подтверждение этой идеи я хотел бы
высказать следующие соображения.
82

Видимо, в марксизме есть часть научная и часть
утопическая. И тогда возникает вопрос о типах социальной
утопии. Отличалась ли, скажем, марксистская утопия от
прежних, более ранних социальных утопий? Это тоже предмет
особого разговора.
Смотрите, что получается. Если возьмем в известном
смысле наиболее продуктивную, так скажем, творческую
отрасль марксизма, связанную с франкфуртцами или с
Грамши, Лукачем, то сама теория марксистская в данном случае,
на мой взгляд, является модификацией теории абсолюта,
восходящей к Платону и к Плотину. Почему я это
утверждаю? Потому что у Маркса в его теории как идеологии
встречается ряд тезисов, которые ни логически, ни
исторически либо не доказаны, либо доказываются с помощью
аргументации, которая сама нуждается в доказательстве.
Например, его тезис о некоем идеальном прошлом
состоянии под названием «первобытный коммунизм». Есть ряд
характеристик первобытного коммунизма. Есть и некое
будущее состояние — тоже идеальное. И вот по отношению
к этому идеальному состоянию Маркс делает следующие
допущения. Что в этом идеальном состоянии якобы
возможно преодоление разделения труда. Но кто сегодня возьмется
доказывать, что это возможно? Второе допущение — можно
преодолеть частную собственность. Кто сегодня, с учетом
последующей после Маркса истории, докажет, что это так?
Третий момент: возможно преодолеть деньги. Ленин и
другие попытались внедрить это в практическую политику, и что
из этого потом вышло, вы знаете. Четвертое допущение, не
менее важное. Оказывается, в этом будущем обществе
возможно преодолеть не только государство, но и политику как
сферу деятельности. Начиная с 1843 года Маркс развивает
идею, что политика — это сфера практических иллюзий,
полагая, что политику можно преодолеть потому, что теория
выше, и т. д. Пятое допущение: возможно преодолеть
идеологию. И это не доказано.
И, что не менее важно, как мне представляется, сама-то
идея носителя революционного мировоззрения, идея о том,
что какой-то определенный класс может являться его
носителем (в данном случае рабочий класс), почерпнута была,
в принципе, у Гегеля, если говорить о ближней истории.
83

У Гегеля носителем абсолютного духа была нация, у Маркса
это — класс. Эта идея тоже самим Марксом не доказана.
А между тем из этого выводится целый ряд политических
следствий, самых разнообразных.
Довольно интересен подход Колоковского к анализу
указанной проблемы. Он пытается описать, что такое марксизм,
скажем, марксизм догматический. Есть у него такое
уравнение, довольно дельное: «Истина равна мировоззрению
пролетариата». Можно это обнаружить у Маркса? Безусловно,
можно. Дальше: «Мировоззрение пролетариата» (это уже
связано с Лениным) «равно мировоззрению партии»
(большевистской — в данном случае). «Мировоззрение партии
равно указаниям партийного аппарата». И, наконец, тезис
о том, что это мировоззрение равно указаниям вождя в
режиме личной власти или ЦК — при олигархической
политической службе.
Как видите, имеется целый ряд самых разных и
интересных сюжетов.
Л. А. ГОРДОН
Марксизм живой и мертвый
Мне кажется очень плодотворным тот подход,
когда, отвечая на вопрос «жив ли марксизм?», имеют в виду
множество вариантов марксизма. Я тоже думаю, что этот
вопрос вообще бессмысленно адресовать какому-то единому
объекту. Тут много идейных и общественно-политических
объектов, и только один из них, притом не из самых важных,
сводится к совокупности писаний Маркса или его
логическому учению. А наиболее интересны и важны идейные
построения, присваивающие себе это имя и вырастающие из
него. Как ни различны они, между ними есть и связь.
Вульгаризации же марксизма существует сколько угодно. Но эти
вульгаризации вырастают из того, что есть у Маркса. Не
всякая вульгаризация может стать марксистской, а только
та, которая имеет некоторые связи с ним, которая может на
этой почве вырасти. В этом множестве марксизмов, о смерти
или жизни которых мы говорим, не идейное поле есть
84

самое главное. На первый план выходят некие общественно-
политические синтагмы, где это идейное сооружение
смыкается и перерастает в политические идеи, в определенную
социально-политическую практику. В этом смысле марксизм
похож на христианство, ислам, не в смысле религиозной
догматики, а в смысле общественно-политического и
культурного движения к идее, претендующей на создание
новой цивилизации. И что важно — не только
мировоззрения, а мирообраза жизни, миродействования,
определенного типа жизни.
Если смотреть с этой точки зрения, то, как ни грустно,
надо признать, что этот марксизм лопнул, из него ничего не
вышло. Что будет через тысячу лет, можно лишь гадать. Но
сейчас, в современном, по крайней мере
европейско-американском, мире, к которому, мне кажется, мы все-таки
принадлежим, марксизма как новой цивилизации (называйте это
марксизм-ленинизм, коммунизм, социализм) нет и в
обозримом будущем не будет. И то, что произошло на наших
глазах за последние четверть века, может быть, за последние
50 лет, состоит в том, что исторически в самой главной своей
претензии марксизм оказался мертв. В том смысле, в каком
у трупа растут волосы, ногти, учение это живо и еще как-то
продолжается, но в главном и основном оно мертво.
И все-таки было бы глупо и безнравственно (здесь я
согласен с тем, что говорил В. И. Толстых) отрицать, топтать
ногами все другие марксизмы, не вникая в суть дела.
Например, есть еще один марксизм, уже чисто научное и идейно-
этическое построение, в котором выступают две идеи; одна
из них мне кажется сомнительной, а другая — живой. Первая
исходит из того, что рано или поздно потребуется выход из
кризиса культуры и он будет найден в коммунизме, в
диалектическом отрицании капитала. В этом я сомневаюсь. А вот
марксистская идея о том, что социальный, общественный
мир поддается рациональному познанию, которое само по
себе есть благо и нечто нравственное,— эта идея мне кажется
живой, хотя ее-то сейчас больше всего и топчут. Но это как
раз нравственная и сильная сторона марксизма. То, что
происходит сейчас в «третьем мире», показывает, что и этот
мир выходит из состояния, в котором рациональное и
техногенное было чем-то вторичным и неважным. В конечном
85

счете разум неотделим от этики, и Нагорная проповедь
разумна, и то, что эти вещи соединяемы даже в марксизме,
мне кажется его живой стороной.
В. Г. СИРОТКИН
Марксизм и мифы о марксизме
Как и всякая революционная доктрина, марксизм
имеет две ипостаси — собственно марксизм как теория и ее
интерпретация, в которой эта теория мифологизируется по
мере попыток носителей теории воплотить ее на практике.
Причем относится эта закономерность не только к
марксистам, а вообще ко всем практикам — марксистским и
буржуазным,— попытавшимся воплотить идеалы своих
революций в жизнь.
Проблема эта существует (и на нее пытаются дать ответ
лучшие умы человечества) ровно столько, сколько
существует проблема революций как таковых, начиная по крайней
мере с ранних буржуазных — английской, американской,
французской — революций XVII—XVIII веков.
Идеалы революций и их исполнение, свобода и террор,
революционный романтизм и революционное
доктринерство, государство и личность — все эти вопросы вот уже сотни
лет стоят перед писателями и историками, политиками и
публицистами.
Так получилось, что как профессионал-историк,
занимающийся более тридцати лет проблемами революций, войн
и дипломатии XVIII—XX веков, я принял участие в добрых
двух десятках отечественных и зарубежных конференций,
симпозиумов, «круглых столов», посвященных 200-летию
Французской революции. И смею вас уверить — на всех из
них так или иначе поднимались вопросы «исходных
проектов» всех революций. Дж. Вашингтона и Томаса Джефферсо-
на обвиняли в конституционном закреплении рабства
негров (хотя США не знали ни одного дня крепостничества
белых фермеров), Оливера Кромвеля клеймили за синтез
протестантской доктрины и меча, которым он рубил головы
ирландским католикам (отсюда выводится современный ко-
86

нфликт в Ольстере), а уже о Робеспьере я не говорю — он
для очень многих во Франции много хуже Сталина, хотя
новейшие французские компьютеры подсчитали:
«Неподкупный» несет личную ответственность «всего» за 17 тысяч
казненных на гильотине.
Вот вам и парадокс истории, и вердикт потомков —
Наполеон только за один световой день 7 сентября 1812 года
уложил на Бородинском поле в три раза больше людей, чем
Робеспьер за два года своей диктатуры, и Бонапарт — не
«террорист», он национальный герой, Нет во Франции
города, где бы улицы и бульвары не носили его имя или имена
его маршалов (о многочисленных памятниках я Не говорю).
У нас в Ленинграде есть набережная Робеспьера, в
Тбилиси — улица его имени. Во Франции же почти двести лет
спустя после казни «Неподкупного» вы Найдете только одну
маленькую станцию метро «Робеспьер» в «красном поясе»
французской столицы и один памятник во всей стране. Даже
в год 200-летИя революции комитет «В защиту Робеспьера»
не сумел добиться от властей столицы самой малости —
назвать часть улицы в Латинском квартале именем адвоката
Из Арраса.
Как мы видим, суждения потомков о своем прошлом
бывают не только у нас Несправедливы, когда они спустя
десятки лет продолжают в истории и литературе вести
«гражданскую войну» и вокруг марксизма, и вокруг своей
истории, хотя перед лицом Всеобщей термоядерной и
экологической катастрофы пора бы всерьез подумать о всеобщем
«гражданском мире».
С позиций общечеловеческих ценностей и прав человека,
а не с «бугра» классового подхода и не с воздушного шара
абстрактной свободы должна быть подвергнута анализу вся
наша отечественная история (в том числе и история
применения марксизма), слишком Долго являвшаяся объектом и
полем «гражданской Войны» противоборствующих
художественных и политических («долой самодержавие!», «долой
Временное правительство!», «долой Троцкизм!», «долой
сталинизм!» и т. д.) Тенденций, когда каждый Из «бойцов»
Извлекал из истории своей отчизны лишь те факты и доводы,
которые нужны были ему для текущей критической или
политической борьбы.
87

В обоснование «искажения марксизма» на русской почве
многие наши публицисты и писатели берут
социал-демократическую посылку, наиболее четко выраженную
«левым» меньшевиком Ю. О. Мартовым вскоре после
Октябрьского переворота: «Дело не только в глубокой моей
уверенности, что пытаться насаждать социализм в
экономически и культурно отсталой стране — бессмысленная
утопия, но и в органической неспособности моей
примириться с тем аракчеевским пониманием социализма
(у В. И. Ленина.— В. С.) и пугачевским пониманием
классовой борьбы (у масс.—В. С), которые порождаются,
конечно, самим тем фактом, что европейский идеал пытаются
насадить на азиатской почве» \
Похоже, что этот тезис применительно к судьбе
марксизма в СССР и странах Восточной Европы звучит и в данной
дискуссии (см., в частности, выступление А. А. Гусейнова).
Еще ранее, в 60-х годах, его развивал писатель В. Гроссман,
чья повесть «Все течет» недавно была опубликована в СССР.
Ее ключевой тезис: дело не в марксизме, не в Ленине и даже
не в Сталине, оба они, по сути, жертвы тысячелетнего
российского ГУЛАГа несвободы, вытекавшей из всеобщего
российского крепостничества.
Исходный тезис В. Гроссмана не нов, вспомним автора
«снов» Веры Павловны — Чернышевского: «Нация рабов,
сверху донизу все рабы».
Парадоксальным у Гроссмана для многих сегодня звучит
другое. В его интерпретации тысячелетней истории России
весь прогресс отечества — реформы Петра Великого, всей
литературы критического реализма «золотого XIX века»,
сам великий революционный демократ Н. Г.
Чернышевский — все они тоже «рабы», поскольку «тысячелетней цепью
прикованы друг к другу», ибо история России — это история
двух близнецов-братьев: невиданного прогресса и
невиданного рабства.
В этой цепи не хватает лишь одного звена — кто
«верхних рабов» охранял от «рабов нижних», от, по Гроссману,
«хаоса, превышающего вавилонский»?! Ведь были же
и Стенька Разин, и Емелька Пугачев, и крестьянские бунты
1 Цит. по: Через тернии. Сб. статей. М., 1990. С. 303.
88

«нижних рабов» в Первую русскую революцию. Иначе не
понятно, как это «нижние» тысячу лет терпели, а «верхние»,
обливаясь слезами на несчастную судьбу «бородатых
мужичков», сидя в своих поместьях, о них скорбели и ими же так
плохо, по-рабски, управляли?
Задолго до Гроссмана на его концепцию «тысячелетнего
рабства» ответили авторы сборника «Вехи» 1909 года:
охраняла тогдашних «белых» от будущих «красных» царская
власть, «которая одна своими штыками и тюрьмами еще
ограждает нас от ярости народной» '.
Досталось же тогда за эти слова и «инородцу»
М. О. Гершензону, и его соавторам, бывшим «легальным
марксистам» философам Н. А. Бердяеву, С. Н. Булгакову,
будущему министру иностранных дел барона Врангеля
в Крыму П. Б. Струве и другим по первое число — и от
большевика В. И. Ленина, и от эсера Виктора Чернова, и от
кадета П. Н. Милюкова. А ведь, в сущности, эти философы
и политики пытались ответить на тот же вопрос, который
спустя 55 лет поставил и Гроссман: почему после
Февральской революции «рабы нижние» пошли не за свободой «рабов
верхних» — Керенского, Милюкова, В. Чернова и «левого»
меньшевика Ф. Дана, а за Лениным и большевиками?
«Веховцы» в своем политическом манифесте публично
объявили, что между художественной правдой критического
реализма и реальной жизнью народа существует коллизия,
которая у Гроссмана преобразуется в коллизию Пролеткульта
и самогонного аппарата. «Между нами (российской
интеллигенцией.— В. С.) и нашим народом — иная рознь (чем на Западе,
где традиционное противостояние классов и сословий медленно,
в «химическом процессе», переваривается в некое третье
состояние между капитализмом и социализмом.— В. С),—
писал Гершензон.— Мы для него — не грабители, как свой брат,
деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок
или француз: он видит наше человеческое и именно русское
обличение, но не чувствует в нас человеческой души, и поэтому
он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным
мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои» 2.
1 Вехи. Сб. статей о русской интеллигенции. М., 1909. С. 70.
2 Там же. С. 88—89.
89

Нельзя сказать, чтобы эти наблюдения о разных
социально-культурных типах «верхних» и «нижних» рабов и их
восприятии народнической и марксистской идеологии
лишены были всякого основания.
Вот, скажем, такой парадокс. В каких народнических или
марксистских исследованиях вы прочтете, кто же выдал
радикальных агитаторов весной 1874 года при массовом
хождении интеллигенции в народ? А ведь выдали-то... крестьяне,
те самые, которым народники «несли свободу». И вовсе не
по «природной злобе», как утверждали «Вехи» и, по другому
поводу (коллективизация), В. Гроссман. Крестьяне
понимали еще революционную агитацию против местного
начальства, но чтобы прогнать царя Александра II, даровавшего им
«волю» от крепостной зависимости, это зачем?
Почему так случилось? Поставим вопрос в другой
плоскости — была ли одинакова жизнь интеллигента XIX века
и крепостного крестьянина, в курной избе, вместе с женой
и детьми вповалку с теленком и ягнятами? И так ли жил
просвещенный помещик-литератор из соседней дворянской
усадьбы — Ясной Поляны, Спасского-Лутовинова или Кара-
бихи? Разве за одинаковую свободу они боролись?
Одна свобода — политическая (личность —
государство). Она — западная, но еще более - - городская, основанная
на частной собственности, которой отродясь в России у
крестьян на землю не было: община арендовала землю у
помещика или у государства. Другая — сельская, деревенская,
крестьянская. В ней главный стержень — человек и природа.
Но не в нашем современном экологическом смысле, а в
смысле: жизнь — смерть. Тысячу лет человеку (крестьянину)
никто не помогал, он сам организовывал свое бытие. Прав
здесь великий русский поэт Н. А. Некрасов: «...есть в мире
царь, этот царь беспощаден, Голод названье ему...»
Царь-Голод для крестьянина всегда был главнее царя-
государя: «как потопаешь, так и полопаешь». И высшая
свобода крестьянина была не в митингах, собраниях, стачках
и политических кружках, а в выживании, в борьбе с
природой: хороший урожай, дети живы, скотина цела — вот она,
моя свобода. Нет урожая, засуха, мор, эпидемии, голод —
бунты, «красный петух», казаки, всеобщая порка
«подстрекателей», ссылка и каторга.
90

Коренное противоречие этих двух «народов» в одной
нации, двух «правд» давно заметила русская литература XIX
века. Уход Льва Толстого — пример невозможности
примирения этих двух «правд». Теперь за эту квадратуру круга
взялись наши «перестроечные» публицисты, и, хотя им
трудно еще говорить «гроссмановскую правду», они нашли все
того же «веховского козла» — русского «бородатого
мужика», того самого, который якобы страстно ненавидит и
интеллигенцию, и «исходный проект» Маркса. И снова —
повторение пройденного.
Судя по полемике против серии статей А. Ципко, эта
идущая от Мартова, К. Каутского и современных «евроком-
мунистов» социал-демократическая теория ответственности
«бородатого мужика» за неприятие западных идей, за
перманентное рабство в России и СССР сегодня в большом
ходу. А один эстонский профессор и депутат
республиканского парламента не затруднился сказать всю
«гроссмановскую правду» до конца на страницах шведской газеты:
«рабство» этих азиатских «бородатых мужиков» есть основа всех
тоталитарных — царизма и большевизма — режимов в
России внутри и основа ее «оккупационной» политики в
национальных окраинах — снаружи.
Странное дело — в США тоже до Гражданской войны
1861—1865 годов было рабство негров и отменено оно было
почти одновременно с «рабством» наших «бородатых
мужиков», а вот американская цивилизация и культура почему-то
не прикована цепью к этому «синтезу несвободы» (В.
Гроссман) с капитализмом? Что, разве суть в том, что это —
разное рабство: там черное, здесь — белое? Но ведь по
времени и в России, и в США закрепощение черных и белых
рабов шло почти синхронно — с XVII века, только наших
белых крепостили на месте, а черных везли «живым
товаром» из Африки. Что же касается географии, то
территориально американское рабство охватывало гораздо большее
пространство (почти половину США), тогда как у нас оно
концентрировалось преимущественно в Центральной
Европейской России. Поклоняясь исключительности российского
пути к правде, мы в наших школьных учебниках как-то
забываем, что российская земля лежала не только вокруг
Спасского-Лутовинова, Ясной Поляны или Карабихи. Ни
91

огромная Сибирь до самого Тихого океана, ни север России
(поморы), ни многочисленные «инородцы», ни евреи, ни
казаки, ни Прибалтика с 1816—1819 годов, ни Финляндия
и Польша, входившие тогда в состав Российской империи
и имевшие статус автономии (Польша в 1815—1831 годах,
Финляндия — с 1809 года вплоть до 1917 года и обретения
независимости) никакого крепостного права не знали.
Впрочем, откройте университетский учебник истории под
редакцией профессора И. А. Федосова (МГУ, 1981) и
посмотрите таблицу «Основные сословные категории России в
первой половине XIX в.» — кроме помещичьих крестьян ('/4
населения), все остальные жители империи были лично
свободными: в отличие от американских негров ни продать, ни
купить их было нельзя.
Но в США, если следовать логике рассуждений наших
псевдомарксистов, почему-то из этого негритянского
рабства в XVIII веке выходит «белая» свобода и демократия,
а у нас в России из такого же рабства в 1917 году — красный
«полицмейстер» Ленин. Эта Америка еще при рабстве негров
может отторгать у Мексики и оккупировать Техас, но
упомянутый выше эстонский профессор-немарксист почему-то не
сравнивает техасцев с прибалтами.
Что-то не читал я об этом в истории «великой рабы» —
России в повести В. Гроссмана. Ни об американской свободе
при рабстве негров, ни о закулисной игре револьверами
и манипуляциями в революционном движении
завербованными царской охранкой агентами Евно Азефом у эсеров,
Романом Малиновским — у большевиков, Е. Бронтманом-
Гершовичем (кличка Пермяк) — у меньшевиков, Захаром
Выровым, депутатом Государственной думы первого
созыва — у анархистов и т. д. '
И я согласен с Ан. Макаровым, призвавшим в
«Советской культуре» (12 августа 1989 г.) воздержаться от раздачи
патронов новоявленным «поручикам Голицыным», к какой
бы народности СССР они ни принадлежали («Памяти» или
новоявленному «Сионистскому центру»).
Теоретическая установка Маркса («насилие — повиваль-
1 См.: Агафонов В. К. Заграничная охранка. Пг., 1918. С. 316—
322, 328—329.
92

ная бабка истории») применительно к России была
предельно ясна: «... настанет русский 1793 год; господство террора
этих полуазиатских крепостных будет невиданным в
истории, но оно явится вторым поворотным пунктом в истории
России, и в конце концов на место мнимой цивилизации,
введенной Петром Великим, поставит подлинную и
всеобщую цивилизацию» '.
Большевики начали буквально реализовывать посылку
Маркса о «подлинной и всеобщей цивилизации».
Как-то мне довелось рецензировать недавно вышедшую
книгу молодого философа-аграрника из Института
философии АН СССР С. А. Никольского «Власть и земля» 2. Автор
заново «проинвентаризировал» все акты большевиков 1917—
1929 годов о земле и крестьянах. До чего же это полезное
занятие — мифы рушились один за другим.
До лета 1918 года деревня в массе своей поддерживала
большевиков: Декрет о земле (эсеровский, по Ленину, в своей
основе) дал, наконец, землю в Европейской России,
остальное крестьяне путем разгрома помещичьих усадьб
довершили «черным переделом». Советы они поддержали тоже,
воспринимая их как вековую общинную форму самоуправления.
Сохранялись и земства (их разгонят лишь в конце 1918 года).
Довольна была и леворадикальная интеллигенция — до
6 июля (мятеж левых эсеров) в стране была свобода печати
(выходило до 700 газет и бюллетеней разных направлений,
кроме монархических и кадетских), легально существовало
несколько левых партий (большевиков, левых меньшевиков,
левых эсеров, анархистов-коммунистов, Бунда,
националистических и др.), сотни, как мы их называем ныне,
«неформальных» объединений.
И вот тут-то и произошла первая осечка: оценка
революционной ситуации в мире оказалась догматической (по
Марксу) и ошибочной — кроме России, социалистическая
революция не победила нигде. И здесь исторический
предсмертный прогноз «отца» русского марксизма Г. В. Плеханова
оказался более точным, чем ленинский («мы и начали наше
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12. С. 701. (Ср. с тезисом
В. М. Межуева в настоящем сборнике.)
2 См.: Никольский С. А. Власть и земля. Хроника утверждения
бюрократии в деревне после Октября. М., 1990.
93

дело (штурм Зимнего.—В. С.) исключительно в расчете на
мировую революцию» ').
Но как это нередко случалось и в зарубежной истории
(вспомним хотя бы якобинцев, объявивших мировую войну
всем дворцам и самому Богу), и в русской истории
(народники покушались на царей и их сатрапов во имя освобождения
«бородатых мужиков»), доктрина оказалась сильнее жизни:
большевики начали готовить плацдарм для вот-вот грядущей
мировой пролетарской революции и создания «Мирового
Союза Советских Социалистических Республик» уже загодя.
Поскольку основой «мирового» СССР должна была
служить крупная промышленность и крупные социалистические
земельные хозяйства (совхозы) и крестьянские коммуны
(преобразованные из общин), октябрьский закон 1917 года
«О земле» был заменен декретом ВЦИК 19 февраля 1918
года «О социализации земли». Этот февральский декрет
сыграет трагическую роль в истории российского
крестьянства: в 1918—1920 годах он заставит середняка колебаться
в гражданскую войну между красными и белыми и в конце
концов приведет к страшному голоду 1921—1922 годов в
Поволжье и на Южном Урале, а в 1929 году даст Сталину
основание для проведения насильственной коллективизации.
Смотрите-де, сам Ленин был за передачу земли «в
пользование всего трудового народа» (декрет 19 февраля 1918 года),
а «правые» (Бухарин, Рыков, Томский) тянут нас назад,
к эсеровскому Декрету о земле 26 октября 1917 года («вся
земля... обращается во всенародное достояние», но «формы
землепользования должны быть совершенно свободными:
подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено
будет в отдельных селениях и поселках»).
Но и это еще не все — декрет «О социализации земли»
остался бы пустой бумажкой, если бы он не был дополнен
вторым — от 11 июня 1918 года за подписью В. И. Ленина
и Я. М. Свердлова об организации комбедов. Наряду с
реализацией продразверстки («изъятии хлебных излишков»,
при которых 25% хлеба оставалось членам комбедов)
комбеды нацелены были на перевод всего крестьянства в «ком-
мунию». Плачевные результаты этого «скачка в коммунизм»
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 42. С. 1.
94

сегодня хорошо известны: с июля по декабрь 1918 года
только в 16 губерниях европейской части России было 129
крупных крестьянских восстаний против «коммунии» под
водительством левых эсеров, главным образом в Поволжье,
где режим продразверстки был особенно свирепым '.
«Коммунизация» деревни породила режим
«чрезвычайщины»: Советы фактически были подменены комбедами,
чрезвычайными продовольственными «штабами».
Вплоть до конца 1920 года Ленин и большевики
осуществляли Марксову модель социализма. Даже после окончания
гражданской войны на европейской территории Советской
России 29 ноября 1920 года был принят последний
«коммунистический» декрет — об обобществлении всех мелких
кустарей и ремесленников. Еще раньше, в марте — апреле,
IX съезд РКП(б) при полной поддержке Ленина принимает
программу полной милитаризации труда. Все идет «строго
по Марксу», основную идею проекта которого лучше всех
выразил французский социалист Жан Жорес: «По мнению
Маркса, мы еще находимся в предысторическом периоде.
История человечества начнется действительно только тогда,
когда человек, избавившись наконец от тирании
бессознательных сил, будет разумом своим и волей своей управлять
самим производством» 2.
Проще всего сегодня объявить Ленина за все эти
коммунистические иллюзии «полицмейстером», душителем свободы.
Трудно понять, чем питались эти иллюзии, особенно если
десятилетиями «арестовывать» разъясняющие эту
программу «прыжка в коммунию» документы его соратников.
Милитаризация, говорил на IV конгрессе Коминтерна Л. Д.
Троцкий, явление временное — только до победы мировой
революции: «Если европейский пролетариат завоюет власть... то
он возьмет на буксир нашу отсталую... страну, поможет нам
технически и организационно, и таким образом даст нам
возможность, путем исправления и изменения методов
нашего военного коммунизма, прийти к действительно
социалистическому хозяйству» 3.
1 См.: Давыдов М. П. Борьба за хлеб. М., 1971. С. 96—97.
2 Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции.
М., 1978. Т. 1. Кн. 1. С. 38—39.
3 Цит. по: Иного не дано. М., 1988. С. 381.
95

Точно так же французские якобинцы, объявив мировую
войну дворцам, объясняли жителям хижин необходимость
временно потерпеть. Если бы мы следовали научному
принципу историзма, а не мифологизировали свою историю по
художественному принципу «как я хочу», мы бы должны
были просто отвергнуть сам принцип революций с их
неизбежными ошибками и заблуждениями.
Кто осудит тех романтиков революции, спавших на рах-
метовских гвоздях и видевших «сны» Веры Павловны,
которые летом 1920 года с утра толпились у гигантской
электрифицированной карты на сцене Большого театра в Москве
(в декабре там же будет висеть уже карта ГОЭЛРО), где
проходил тогда II Всемирный конгресс Коминтерна, и «с
замиранием сердца», по выражению Г. Е. Зиновьева,
следили за наступлением Красной Армии на Варшаву и далее на
Берлин? «Тогда стали практически обсуждаться вопросы,—
докладывал Зиновьев X съезду партии о деятельности
Коминтерна за отчетный период,— может или нет одна
победившая рабочая республика «на штыках» нести социализм
в другие страны?» ' Вот уже когда ставился вопрос об
«экспорте революции» и судьбе будущих
воинов-интернационалистов. Оказалось, что не может.
Сокрушительное поражение Красной Армии под
Варшавой в августе 1920 года, «второй Брест» — Рижский мир
в марте 1921 года с Польшей (отдача Западной Белоруссии
и Западной Украины с 15-миллионным населением) сделал
вопрос об «экспорте революции» в Европу, по выражению
того же Зиновьева, «только теоретическим».
Что предложили соратники Ленина после варшавской
катастрофы? Передохнуть и начать все сначала (см.
дискуссию на IX партконференции в сентябре 1920 года). Но Ленин
первым из большевиков понимает — мировая революция не
просто «запаздывает», она скорее всего в ближайшие
десятилетия не произойдет, если не случится новая мировая война.
Осенью 1921 года в докладе «Нэп и задачи политпросветов»
он уже открыто говорит: «При нашей некультурности мы не
можем решить лобовой атакой гибель капитализма» 2. Зна-
1 X съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1921. С. 271.
2 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 168.
96

чит, нужна новая модель социализма, рассчитанная на
борьбу с капитализмом не силой оружия, не в рамках Марксовой
концепции мировой революции, а какая-то другая.
Ленин, как и мы сегодня, мучительно размышляет в
конце жизни над «исходным проектом» (лично я считаю, что
именно это гигантское переосмысление всей марксистской
революционной российской и западной традиции и явилось
главной причиной его преждевременной смерти), чтобы
в 1923 году сообщить своему личному секретарю
М. И. Гляссер беспощадное заключение (дошло до нас в
изложении по «Воспоминаниям бывшего секретаря Сталина»
Бориса Бажанова): «Конечно, мы провалились. Мы думали
осуществить новое коммунистическое общество по щучьему
велению. Между тем это вопрос десятилетий и поколений...
Мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так
вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой
жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в
новый строй силой, но вопрос еще, сохранили бы мы власть
в этой всероссийской мясорубке» '. И та же мысль уже не
в передаче Б. Бажанова, а продиктованная Ильичем
секретарям в том же 1923 году из статьи «О кооперации»: «...мы
вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения
нашей на социализм» 2.
«Для Ленина было жестоко мучительно сознавать, что
Маркс и Энгельс ошиблись в моделировании нетоварного,
безрыночного способа производства,— говорил А. Н.
Яковлев в выступлении на партактиве в Перми 16 декабря
1988 г.— Гипотеза не прошла проверку жизнью, «военный
коммунизм» был ошибкой, следствием принудительной
бестоварной утопии» 3.
Не один Ленин размышляет над трагическим
несоответствием «исходного проекта» и реальной российской
провинциальной жизни. К близким выводам приходит Юлий
Мартов. Сравните «Что делать?» Мартова 1919 года и ленинское
завещание 1922—1923 годов и вы найдете те же мучительные
размышления и схожие выводы.
Если попытаться отвлечься от доктринальных схем фана-
1 Известия. 1989. 9 марта.
2 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 376.
3 Диалог. 1990. № 2. С. 17.
4 Заказ № 2303
97

тиков мировой революции, объявивших, как и французские
якобинцы, полный разрыв с историческим прошлым своей
страны — «первым отечеством мирового пролетариата»,
и посмотреть на судьбы развития России после 1921 года
с позиций общечеловеческой гражданской истории, то без
труда можно заметить определенную закономерность —
внешние поражения почти всегда вызывали крупные и
мелкие реформы. Поражение в войнах с турками и со
шведами — великие реформы Петра 1, почти забытая первая
русско-французская война 1806—1807 годов — реформы
М. Сперанского, Крымская война ускорили отмену
крепостного права и великие реформы (военную,
судебную, земскую и другие), русско-японская война — реформы
П. Столыпина.
В том же ряду находится и советско-польская война 1920
года, в результате которой в Европе Советская Россия по
Рижскому миру (а о нем вы не найдете и сегодня ни строчки ни
в одном школьном учебнике) была отброшена к границам
второго раздела Польши в конце XVIII века — западная
граница СССР с марта 1921 и до сентября 1939 года проходила
всего в 32 км от Минска. Противопоставив интернационализму
большевиков национализм ранее угнетенных империями
Габсбургов и Романовых малых народов, Антанта создала на западе
обширный «санитарный кордон» из Финляндии,
Прибалтийских республик, Польши, Чехо-Словакии, Венгрии и Румынии.
Именно поэтому Ленин ведал, что творил: строить
социализм придется пока в одной стране, хотя и самой
гигантской в мире, где большевики «все же капля в море, и мы
можем управлять только тогда, когда правильно выражаем
то, что народ сознает» '. Так родилась принципиально
отличная от Марксовой ленинская экономическая модель нэпа.
А насколько эта модель отличалась от предыдущей, написал
много лет спустя в «Коммунисте» очевидец нэпа
американский миллиардер Арманд Хаммер: предложи нэп не Ленин,
а любой другой большевик, «этого человека, наверное,
расстреляли бы как предателя революции» 2.
Расстрелять бы, конечно, не расстреляли, но вся дискус-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 42.
2 Коммунист. 1988. № 2. С. 65.
98

сия в партии и при Ленине, и, особенно, после его смерти
шла только вокруг одного главного теоретического
вопроса — когда же будет мировая революция и можно ли строить
настоящий социализм в условиях капиталистического
окружения в экономически отсталой крестьянской стране?
Почитайте последние выступления Ленина в 1921—1922 годах —
на XI съезде партии, на III и IV Всемирных конгрессах
Коминтерна: они все направлены против нетерпеливых
доктринеров мировой революции, непрерывно ссылавшихся на
Маркса. Возражая Е. Преображенскому, Ю. Ларину и
другим доктринерам на XI съезде РКП(б) в марте—апреле 1922
года, Ленин в сердцах воскликнул: «Никакой Маркс и
никакие марксисты не могли это (госкапитализма при нэпе.—
В. С.) предвидеть. И не нужно смотреть назад» '.
Особенно поучительна открытая и скрытая полемика
между Лениным и Евгением Преображенским, сыном
священника из Орловской губернии, в 1920—1921 гг. секретарем
ЦК по идеологии, редактором «Правды», после X съезда
РКП(б) — председателем финансового комитета ЦК и
Совнаркома по денежной реформе.
Готовясь к выступлению на Московской губпартконферен-
ции, Ленин в октябре 1921 года набрасывает в плане
доклада важную мысль: «После великих политических и
военных переворотов нужно длительное их переваривание в
смысле культурном и хозяйственном» 2, а в ноябре публикует
в «Правде» обширную статью «О значении золота теперь
и после полной победы социализма» 3. Ключевая мысль —
без твердого золотого конвертируемого рубля никакое
«переваривание» (нэп) невозможно. Преображенский в ответ
в начале 1922 года выступает с брошюрой «Бумажные деньги
в эпоху диктатуры пролетариата», где, полемизируя с
Лениным, пытается доказать, что диктатуре вообще никаких
денег не надо, все равно после мировой революции государство
и деньги отомрут, а пока хватит и бумажных.
В августе 1921 года Ленин, отвечая на письмо лидера
оппозиционной «рабочей группы» Г. Мясникова, пишет: при
нэпе «...кто не понимает смены лозунга «гражданская война»
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 117.
2 Там же. Т. 44. С. 472.
3 См. там же. С. 221—229.
99

лозунгом «гражданский мир», тот смешон, если не хуже. Да,
в этом вы правы» '.
Не боясь быть смешным («если не хуже»),
Преображенский разражается серией статей, в 1923 году объединенных им
в сборник «О морали и классовых нормах». Сборник прямо
направлен против ленинской концепции «гражданского
мира». Причина провала «скачка в коммунию» — не
экономическая, а психическая. Поэтому необходима «гражданская
война» с «буржуазными представлениями об
общечеловеческой морали, которой не существует». Надо приучать
трудящихся везде и во всем искать «классовую подоплеку», и
тогда «физиология мозга» рабочего и крестьянина «продвинется
вперед дальше теперешнего». Как приучать? Очень просто —
следует усилить «давление класса на отдельные
индивидуумы», лишить личность всякой частной жизни — на работе,
в семье, на отдыхе. Детей воспитывать только в яслях и
садах, жена должна быть не самкой, а «товарищем мужчины».
Не исключен и «половой коммунизм», ибо секс — это не
вопрос морали, а медицины.
Возможно сопротивление отдельных индивидуумов и
даже целых социальных групп такой попытке насадить
«казарменный коммунизм»? Ну что же, «чистый» коммунизм
должен строиться «чистыми» людьми, а «пролетариат в борьбе
за власть жесток и беспощаден; он не только не щадит своих
врагов, но не щадит, где это нужно для дела (!?), и лучших
представителей своего класса...». Вот так, а у нас все еще
ищут, у кого это Сталин взял обоснование обострения
классовой борьбы и кровавых репрессий против «лучших
представителей» рабочего класса?
Впрочем, доктринеры во всех революциях удивительно
одинаковы. «Движущей силой народного правительства в
революционный период,— говорил Робеспьер в Конвенте 5
февраля 1794 года,— должны быть одновременно добродетель
и террор... Террор — это не что иное, как быстрая, строгая,
непреклонная справедливость...»
С каким же трагизмом сегодня читаются эти сентенции
доктринеров старой ленинской гвардии, по сути, уже тогда
писавшей свой собственный некролог: в коммунизм, по
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 78.
100

«классовым нормам» морали Преображенского, не возьмут
и ее, этот тончайший слой, ибо она росла при капитализме
и поэтому является «негодным материалом» для
социалистической стройки. «Счастье их,— восторженно восклицал
Преображенский, не подозревая о подвалах Лубянки для
себя, Зиновьева и других членов ленинской гвардии,— что
они не доживут до коммунизма и сойдут в могилу
революционерами и героями».
Увы, они сошли до коммунизма, но не героями, а как
«враги народа» и «шпионы», ибо, как и во Франции,
революция пожрала своих детей.
Сегодня все мы зачитываемся антиутопией Оруэлла, за-
мятинским «Мы», «Чевенгуром» и «Котлованом» А.
Платонова. Чтобы понять титаническую попытку Ленина
повернуть свою партию и III Интернационал от утопии к реальной
жизни, следовало бы переиздать настоящую утопию —
фантастический роман Преображенского «От нэпа к социализму.
Взгляд в будущее России и Европы» 1922 года, настоящую
антитезу ленинской концепции «гражданского мира»
(действие происходит в 1970 году, повествование ведется от имени
профессора — слесаря русской истории Минаева, за
которым без труда угадывается автор).
Так что же ждет СССР в 1970 году, по Преображенскому?
Нэп — это ошибка, возврат к «рыночному хаосу».
Возникают кризисы перепроизводства, растет дефицит, инфляция.
Пришлось вернуться к жестким мерам «военного
коммунизма» через Госплан. Все расписано по фондам, до последнего
гвоздя. Одна закавыка — сельское хозяйство отстает,
сплошь единоличники. Срочно все обобществили (чем не
сталинский проект «сплошной коллективизации»?).
Кто не понимал социализации — быстро «разумно
принудили». Дисциплина труда укрепилась всеобщей «трудовой
слежкой».
Словом, готовая модель сталинизма. Но есть и
существенные отличия: автор — ярый доктринер мировой
революции. Даже казарменный социализм в одной России не
построишь — нужен «натиск на Запад». Два варианта — или
срочная «агрессивная социалистическая война России с
капиталистическим Западом при поддержке европейского
пролетариата», или добрая старая Марксова мировая революция.
101

По счастью, прошел второй вариант — революция
свершилась. Возникли первые советские республики в Австрии
и Германии. На них напали капиталистические Франция
и Польша. Тогда в войну на стороне австрийской и
германской советских республик вступил СССР. Конница Буденного
лавиной несется по степям Румынии, советская Болгария
воссоединилась с СССР.
Комбинированным ударом Красные армии России и
Германии громят Польшу. Французский пролетариат свергает
капиталистов. За пролетариями Франции следуют рабочие Италии.
США не успевает прийти Европе на помощь. Возникает
федерация советских республик Европы с единым хозпланом
(почти как СЭВ совсем недавно). Передовая
промышленность Германии (вспомним Троцкого — «берет на буксир»)
соединилась с отсталым российским сельским хозяйством,
но все равно азиатская Россия «скромно заняла свое место
экономически отсталой страны позади передовых
индустриальных стран пролетарской диктатуры». «Русский
социализм,— вторил ему Бухарин не в фантастическом романе,
а в том же 1922 году на IV Всемирном конгрессе Коминтерна
в Москве,— будет выглядеть по-азиатски».
Ленин изо всех сил пытался остановить этот гигантский
грохочущий поезд утопии. В той же статье «О значении
золота...» он заклинал: «Настоящие революционеры
погибнут (в смысле не внешнего поражения, а внутреннего провала
их дела) лишь в том случае... если потеряют трезвость
и вздумают, будто «великая, победоносная, мировая»
революция обязательно все и всякие задачи при всяких
обстоятельствах во всех областях действия может и должна
решать по-революционному» '.
Что же касается Преображенского, то Ленин в своем
письме в Политбюро 16 марта 1922 года камня на камне не
оставил от ультрареволюционных тезисов бывшего
секретаря ЦК «Основные принципы политики РКП в
современной деревне». «Не тот подход к теме. Вредный подход.
Тошнит всех от общих фраз... Это и есть современный «ком-
бюрократизм» 2 — такими оценками пестрит все ленинское
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 223.
2 Там же. Т. 45. С. 45.
102

письмо. И, наконец, по поводу утопий Преображенского
насчет «чистого» коммунизма в «мировом масштабе»: «Не
надо обольщать себя неправдой. Это вредно. Это — главный
источник нашего бюрократизма» '.
Многие критики марксизма сегодня почему-то опускают
эту ленинскую модель «движения к социализму» и всю
полемику в партии вокруг нэпа. Что бы ни писали вчера и сегодня
о нэпе («зигзаг», «отклонение от генеральной линии» и т. д.),
факт остается фактом: не Америка, а мы кормили хлебом,
маслом, мясом в 1923—1928 годах разоренную мировой
войной Европу, и особенно Германию, имели сами и
получали твердую валюту (100 миллионов золотых рублей в 1924
году), да и жили неплохо.
Трагедия соратников Ленина состояла именно в том, что
они «обольстили себя неправдой» о доктринальном
марксизме, расценили нэп как измену марксизму.
Увы, этой «неправдой» обольстило себя и целое
поколение рядовых строителей социализма 20—30-х годов. Даже
в канун Великой Отечественной войны комсомольский поэт
Павел Коган писал:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя 2.
* * *
Итак, куда же мы сегодня «потечем» от феномена
сталинского марксизма? Снова к «гражданской войне» под
знаменами очередных интеллигентских утопий во имя блага
народа, об истинном положении которого беспощадно
написала сельский культработник В. Гречаная: «Доярка и
механизатор приходят с работы после семи часов вечера. А дома их
ждут корова, теленок, птица, огород. Ведь без этого в селе не
проживешь. Вы заглядывали когда-нибудь в сельские
магазины? В иных часами сидят люди на ступеньках в ожидании,
когда привезут хлеб... О прочем уж никто и не мечтает» 3.
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 46.
2 См.: Советские поэты, павшие на Великой Отечественной. М.;
Л., 1965. С. 309.
3 Советская культура. 1989. 8 августа.
103

Или все-таки попытаемся вернуться к исходной модели,
но в ее ленинском нэповском варианте, благо весь
цивилизованный, индустриальный и развивающийся мир под
влиянием Великого Октября и качественного изменения
классического капитализма после первой и второй мировых войн
пошел именно в «нэповском» направлении, в направлении
«смешанной экономики», сочетающей элементы
капитализации и социализации?
Создатели сталинского проекта с 1929 года стремились
закамуфлировать самое главное — ленинизм в успешном
строительстве нового общества начинается с нэпа, ибо нэп —
никакое не теоретическое и практическое отступление,
вызванное чрезвычайными обстоятельствами гражданской войны
и иностранной интервенции, а творческое развитие марксизма
на новом историческом витке эволюции человечества.
Основное отличие ленинской модели движения к социализму через
нэп от довоенной Марксовой концепции состояло в том, что
Ленин на практике увидел главное: сами по себе формы
собственности (частная или государственная), рынок, деньги
(как и формы власти — парламентаризм или Советы) еще не
создают ни капитализма, ни социализма, они суть
инструменты («машина») и главное здесь — кто (буржуа или пролетарий)
сидит у руля этой «машины», кто распределяет конечный
продукт. Отсюда родилось основное звено нэпа —
регулирование социально-экономических товарно-денежных отношений
на основе экономического плюрализма (многоукладности).
Мы уже отказались от «перманентной» военной и
идеологической конфронтации с Западом. После апреля 1985
года мы окончательно отказались от химер
Преображенского и признали общечеловеческий приоритет правового
государства, прав человека и личности. Более того, мы вносим
«коренные перемены» в наши представления не только
о Марксовом, но и ленинском (нэповском) проектах
социализма (Ленин, как известно, «движение к социализму» через
нэп мыслил без политического плюрализма, в рамках
диктатуры пролетариата).
«Идея насилия,— отмечал А. Н. Яковлев в докладе 11
июля 1989 года по случаю 200-летия Французской
революции,— исчерпала себя, равно как и идея власти диктатуры,
непосредственно опирающейся на насилие».
104

«Революция — варварская форма прогресса,— говорил
великий гуманист французский социалист Жан Жорес.—
Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого
прогресса действительно будет человеческой?» '
B. П. ТЕРИН
Марксизм и наше самосознание
Известное положение «Немецкой идеологии» о
несовместимости с мировоззрением ее авторов отношения к
человеку как к «строительному материалу» для будущего
счастья оказывается так или иначе в центре всего
последующего развития марксизма. Отметим, что уже здесь
появляется возможность утопического отношения к
действительности, когда одни начинают рассматривать других в
качестве не средства, а именно цели своей деятельности
и готовы — для их, разумеется, блага — либо «штурмовать
небо», либо учреждать, если воспользоваться выражением
Н. А. Бердяева, «серый земной рай» 2. Проблематика
выявления и преодоления синдрома утопии кроется, таким
образом, в самом марксизме как форме гуманистического
мировоззрения, и игнорирование этого может выразиться
в политическом нарциссизме — со всеми вытекающими
отсюда последствиями.
Категорический императив марксизма — теоретическая
разработка социального действия в ответ на вызов человеку
и обществу со стороны каждого данного «здесь и сейчас» их
бытия. Будучи выражением первичности общих человеческих
интересов и ценностей, он предполагает «снятие» всей
культуры, то есть задает установку на максимально возможное
согласование усилий субъектов социального действия. Такое
понимание марксизма, следовательно, не только не
отбрасывает немарксистские школы общественной мысли, но,
напротив, направляет на ведение продуктивного диалога с ними,
1 Цит. по: Молчанов Н. Н. Монтаньяры. (Серия ЖЗЛ). М., 1989.
C. 554.
2 См.: Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской
философской культуре. М., 1990. С. 102.
- 105

когда дело не во взаимном «перекрашивании», а в
совместном заинтересованном поиске решения актуальных проблем
человеческой жизни. Заметим, что понятием «диктатура
пролетариата» Маркс отдавал дань классической
образованности с ее терминологическим подражанием античности и
соответствующим профетизмом. И рассуждал, по существу, об
осуществлении именно общих человеческих интересов, что
вело к поискам такого общественного устройства, которое
бы в силу своей собственной природы благоприятствовало
преодолению человеком любой социальной, главным
образом — классовой, ограниченности. Другое дело, что в
определенных исторических условиях масса людей может дать
возвысившемуся над ней меньшинству убедить себя, что
диктатура пролетариата — это прежде всего духовный и
физический террор как оптимальное средство гармонизации
общественных отношений.
Объективность марксистского императива — во вполне
определенной, социалистической направленности (векторе)
общественно-исторического развития. Неспособность
четкого выявления ее сути в каждую данную эпоху человеческой
деятельности равнозначна отходу от марксизма или даже
полному разрыву с ним. И тогда марксистская терминология
если и продолжает применяться, то уже для обоснования
немарксистских пониманий истории.
Преодоление культовско-бюрократической идеологии не
может не сказываться на восприятии марксизма,
сложившемся в соответствии с ее канонами. У нас, как известно,
широко распространилось вольное или невольное
отождествление марксизма с его сталинистскими интерпретациями,
когда под марксизмом-ленинизмом фактически
подразумевается определенная разновидность религиозно-культового
отношения к человеку. Отметим, в частности, не
преодоленное действие символики такого отношения к Ленину,
которая, как бы замещая его действительную роль в истории,
освящала учреждение культа всех последующих вождей.
Мифологизация общественного сознания под видом
марксизма-ленинизма (когда для захваченных ею людей
становится естественным отождествлять марксизм со
сталинизмом и его историческими модификациями) наглядно
проявилась не только в нашей стране. При обозначившейся.
106

например, после второй мировой войны в странах Восточной
Европы абсолютизации советского опыта, помешавшей
увидеть там оптимальные пути развития, оказался
«незамеченным» ряд логических ошибок. Так принятие одной страны за
модель движения к социализму для других фактически
опиралось на вывод о правомерности подчинения целого части.
Поскольку исторические особенности развития СССР
рассматривались при этом в качестве закономерностей
социалистического строительства вообще, особенное принималось за
всеобщее. Поскольку предполагалось, что происходящее
в СССР является образцом для подражания, действительное
отождествлялось с необходимым. События последнего
времени в этих странах позволяют уточнить представления
о роли марксизма и в нашей собственной истории.
Решающим критерием успеха преобразований нашего
общества является, быть может, то, насколько оно
превращается в систему согласованных взаимных обязательств —
как по горизонтали, так и по вертикали. Обратим в этой
связи внимание на известное рассуждение Ленина по поводу
понимания Бухариным диалектической логики. Перед
нами — продолжение диалога, а не стремление, унизив
оппонента, «прекратить разговорчики». Поскольку на первый
план Ленин выдвигает «требование всесторонности», речь
идет о действии, рассчитанном на всех, кто способен к
сообщительности, вплоть до включения всей человеческой
практики, позволяющей точно определить, что нужно человеку.
Диалог существует прежде всего как внутренний диалог,
когда, например, точка зрения автора, возникая в сознании
читателя, активно воспроизводится им самим через
выявление других точек зрения, и чем их больше, тем весомее,
полнее и целокупнее включен и задействован в них мир.
Пространство, возникающее в сознании при этом, строится
посредством выявления структурной взаимозависимости
всех вовлекаемых в восприятие сторон действительности.
Отношение человека к познаваемой таким образом (то есть
самостоятельно конструируемой) жизни становится
действительно заинтересованным, вырабатывает у него как норму
личную ответственность за все происходящее с ней.
Требование всесторонности тем самым несет в себе нравственное
начало. Ориентируя на преодоление несовершенства каждого
107

данного момента деятельности, оно предстает как принцип
собирательности, согласования и объединения
познавательных и практических усилий как можно большего числа
людей (в пределе — всех членов общества), когда для людей
с разными точками зрения, характерами, жизненными
устремлениями обычным становится взгляд на себя со стороны
и через это остраненное отношение строится и
«саморазвивается» преодоление их разногласий, расхождений,
конфликтов.
Обеспечение собирательности и сообщительности (диа-
логичности) должно, очевидно, оказываться делом сложным,
нуждающимся в развитом, разностороннем, структурно
оформленном коллективном субъекте. Мерой эффективности его
действий, его зрелости оказывается, соответственно, его
способность формировать цели, представляющие всю
человеческую практику (как критерий истины и как практический
показатель связи его потребностей с общечеловеческими),
а следовательно, предполагающие все большее ее
преобразование в осознанное, регулируемое и управляемое развитие,
в деятельность, действительно ведущую к задуманным
результатам. Самым же конкретным результатом
общественной практики, в возрастающей степени подконтрольной
своим участникам, являются, очевидно, они сами,
порождающие, развивающие, совершенствующие себя в ее процессе.
Уже краткий разбор принципов, сформулированных
Лениным в связи с дискуссиями о диалектической логике,
показывает, что речь у него идет о выработке альтернативы
отношению к обществу с позиций гражданской войны, то есть
отношению, которое в развитом виде и представляет собой
сталинизм со всеми его историческими модификациями.
Сталинизм, по существу, это и есть гражданская война
как норма общественно-исторического развития,
выраженная посредством терминологии марксизма (а тем самым
оформившая свои всемирно-исторические притязания).
Возникая как единичное явление (когда Ленин, например, вдруг
обнаружил, что Сталин сосредоточил в своих руках
необъятную власть), он оформляется структурно, выявляя,
активизируя и провоцируя, воплощая словом и делом логику
гражданской войны, завершаясь режимом ее наиболее
последовательных, наиболее ярых представителей.
108

Редукция человека логикой гражданской войны
(позволяющей равнодушно взирать на страдания человеческие, видя
в них естественный результат классовых противоречий,
когда выброшены из своих домов и умирают от голода и
холода не люди, а «кулаки») предопределяет, что в обществе,
создаваемом на ее основе, нужно жить так, «чтобы жизнь
медом не казалась». В этих условиях, когда «на всех не
хватит», человек и обнаруживает, что в выигрыше
оказываются прежде всего возвышающиеся над нуждающейся в
поводырях «массой» идеологи, непременными для
привилегированного бытия которых являются марксистская
фразеология, звонкие фразы о коммунистических идеалах, о
бессмертном вожде, их устами поучающем ее социальной
справедливости.
Если следовать ленинской логике собирательности, то
переход к социализму, то есть к обществу, где главенствует
принцип «от каждого — по способностям, каждому — по
труду», ставит перед государственной властью две основные
задачи: во-первых, всячески способствовать развитию
общественного производства; во-вторых, исключать при этом
нетрудовые доходы, препятствовать эксплуатации человека
человеком. Рынок в его развитом виде — это воплощение
диалогичности, принудительно осуществляемой
экономическими средствами. Известно, что рынок предполагает такие
негативные явления, как спекуляция, воровство и т. д., и его
неподконтрольное развитие несет в себе угрозу социализму.
Но это и означает, что рынок нуждается в полной
легализации.
Искоренение рынка, столь милое сторонникам логики
гражданской войны, рассуждающим по схеме «либо
плановое, либо товарное производство», в действительности
приводит к обратным результатам. Ведь противоположностью
товарного производства является отнюдь не план
(планирование в разных видах, как известно, распространяется все
шире при капитализме, отражая уровень производственного
обобществления этого общества), а натуральное хозяйство.
И замена им товарно-денежных орошений фактически
означает, во-первых, торможение развития производительных
сил (что на языке сталинизма получает название «торжество
социалистических производственных отношений»), во-вто-
109

рых, санкционирование беззакония на тем не менее
существующем рынке, когда появляются «вторая» и «третья»
экономики, благоденствуют протекционизм и коррупция. Как
противоположностью товарно-денежным отношениям в
действительности является натуральное, основанное на личной
зависимости хозяйство, так противоположностью
плановому хозяйству, строящемуся из расчета оптимального
социально-экономического движения общества, является анархия
производства. Сталинизм со всеми его историческими
модификациями развивается, следовательно, парадоксальным
образом: это такая плановость, которая оборачивается
анархией и развалом, огромными потерями производительных сил,
человеческой энергии, ума, таланта, жизни; фактически
насаждая натуральное хозяйство, он загоняет товарное
производство в «подполье», то есть стимулирует именно
уродливые формы его развития, очередное обнаружение которых
используется им как еще один аргумент в пользу «сужения
сферы действия товарно-денежных отношений» и «усиления
централизованного планового начала», по отношению к
механизму обеспечения которого человек — незначительный,
даже незаметный для глаза «винтик». Отметим, что и
сегодня продолжающееся действие уравнительного
распределения, как езда с включенным стояночным тормозом, не может
не давать своих разрушительных результатов.
Сводя жизнь человека к обезличенной социальной
функции (когда «незаменимых нет»), логика гражданской войны
нуждается в теоретическом, в том числе философском,
обосновании.
Согласно насаждаемому и сегодня заблуждению,
советская философия почти исключительно является марксистской.
Между тем утверждать так — значит полагать, что
марксизм способен оправдывать и благословлять культ личности,
горе и страдания, которые сталинщина принесла миллионам
людей, став одной из крупнейших катастроф в истории
человеческой цивилизации. Утверждать так — значит не только
не понимать марксизм, но и вольно или невольно
способствовать его дискредитации.
В центре марксистской философии находится не
историческая роль того или иного класса самого по себе, а
проблема человека, хотя этот вывод и является кощунственным для
110

приверженцев логики обострения классовой борьбы. И
действительно, отношение сталинизма к марксизму видно уже
из того, что в предложенной им версии марксистской
философии, абсолютизировавшей ее деление на диалектический
и исторический материализм, для проблемы человека, по
существу, не нашлось места. «Диалектический
материализм,— читаем мы в «Кратком курсе»,— есть мировоззрение
марксистско-ленинской партии. Оно называется
диалектическим материализмом потому, что его подход к явлениям
природы, его метод познания этих явлений является
(стиль! — В. Т.) диалектическим, а его истолкование явлений
природы, его понимание явлений природы, его теория —
материалистической» (История Всесоюзной
Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938. С. 99—
100). Из этого образца тавтологии следует, что человек
в рамках диалектического материализма — это явление
природы (а уж в природе есть «явления» намного крупнее).
Читаем дальше: «Исторический материализм есть
распространение положений диалектического материализма на
изучение общественной жизни, применение положений
диалектического материализма к явлениям жизни общества, к
изучению общества, к изучению истории общества» (там же).
Оставляя в стороне фантастические представления авторов
о формировании философии марксизма, обратим внимание,
что и здесь проблема человека фактически подменяется
изучением общественных отношений на основе
одномерного, заштатно-провинциального взгляда на жизнь
общества, замешанного на вульгарной диалектике и вульгарном
материализме, братающего фатализм с волюнтаризмом.
По праву мертвого хватать живого сталинизм оставил
в наследство «кумулятивный заряд» из диалектического и
исторического материализма, сводящий человека либо к
природе, либо к обществу. Не случайно в построенные на этой
основе учебники философии (через которые были
«пропущены» миллионы людей!) проблема человека, по существу, не
вошла, как, впрочем, и проблема культуры в широком
смысле слова, «культуры воспитания», результатом действия
которой является сохранение и восходящее развитие
человеческой жизни. Выдвижение на первый план задачи обеспечения
приоритета собирательной логики совершенно необходимо
ill

для успеха политики обновления как внутри страны, так и за
рубежом. А этот приоритет на практике означает вовлечение
в дело исторического творчества людей «хороших и разных»,
соединенные усилия которых изо дня в день делают
абстрактной возможность победы логики гражданской войны.
Обратим внимание на возникший у нас в последние годы
феномен «возвращения Сталина», когда изо дня в день его
бесчисленные лики, как и рассуждения о нем, стали
посредством телевидения, газет и т. д. заполнять повседневное
сознание, проникать чуть ли не в каждое жилище. В
результате вся сложная проблематика нашего развития как бы
приобретает вид дилеммы «Сталин или не-Сталин»; при
этом под видом «не-Сталина» может выступать то, что
«сейчас» (как негативный образ настоящего со всеми его
кризисными тенденциями), как бы наталкивая на
желательность выбора противоположного — хотя бы и в других
формах. Речь идет, конечно, о видимости, но это такая
видимость, которая способна иметь вполне осязаемое
значение, тем более что она не лишена исторических оснований.
Отметим в этой связи вторичный, зависимый характер
сталинизма как способа организации движения общества
через идеологическое «отталкивание» критериев развития
(как материальных, так и духовных), императивно
задаваемых ему извне, то есть как разновидности своего рода
реактивного движения.
Реактивность — это еще не реакция. Элемент
реактивности, то есть движения вперед через противопоставление
себя тому, что необходимо усвоить, есть и в процессе
«экспроприации экспроприаторов» (как составляющем эпоху
переходе средств производства под контроль
непосредственных производителей), и в ленинском представлении о том,
что в России «легче начать», хотя на Западе более
благоприятны предпосылки для социализма. Но реактивность
превращается в реакцию как способ обеспечения поступательного
движения общества, когда идеологическое «отталкивание»
становится его основным системообразующим принципом.
В результате такого превращений у нас и сформировалась
идеология «догнать и перегнать», которая обрекла нас на
отставание, но при этом внушала человеку безграничную
уверенность в завтрашнем дне. Необходимыми условиями ее
112

сохранения были: 1) наличие огромных материальных (в том
числе природных) ресурсов, за счет которых было возможно
компенсировать любые просчеты и провалы в политике; 2)
покорный народ, который знает, что «лучше не
высовываться»; 3) изоляция нашей страны от внешнего мира, когда
люди жили очень плохо, но думали, что живут лучше всех.
Отметим в этой связи еще один момент. Известно, что
с образованием европейского капитализма линейная
перспектива приобретает статус естественной. Наряду с
утверждением индивидуализма как идеологии частного
предпринимательства это связано с тем, что она нужна, чтобы
математически строго и униформно производить и тиражировать
любые продукты труда, то есть изделия, начинающие
преобладать с переходом к крупной машинной индустрии. Если
учесть связь линейной перспективы (строящейся как бы в
виде луча, исходящего из неподвижного глаза отдельно
взятого неподвижного человека) с индустриализацией, а также то,
что для традиционного восприятия пространства русским
крестьянином (и не только им) обратная перспектива не
только была естественной, но и оказывалась своего рода
гарантом устойчивости мира ', то очевидно, что
стремительное втягивание народной массы в индустриальную
революцию уже само по себе содержало в себе опасность
катастрофы, переворачивания мира «вверх дном». Для нашей же
«европейски образованной» прогрессистской интеллигенции,
представители которой объявили линейную перспективу
нормой социалистического реализма (то есть для того слоя,
который усвоил европейскую культуру на основе
классических канонов, в то время как сама она от них уходила),
нелинейно-перспективное восприятие в народном сознании
должно было представляться невежеством, дикостью,
азиатчиной, что, следовательно, требовало — «в
просветительских целях» — как можно более радикального «исправления».
Линейная перспектива сама по себе есть символ
отъединения и самоизоляции. Пока мы следовали — все больше по
инерции — выступавшей под видом марксизма-ленинизма
парадигме «догнать и перегнать», обрекавшей нас на все
1 См., напр.: Флоренский П. А. Обратная перспектива // Труды
по знаковым системам. Тарту, 1967. Т. 3.
113

большее отставание (сейчас она просто вычеркивает нас из
хода мировой истории), жизнь шла вперед, и получилось то,
что известно применительно к электронно-вычислительным
машинам, когда каждое новое поколение ЭВМ относится
к предыдущему примерно так, как относится взрослый
человек к маленькому ребенку.
Вы помните, в 60-х годах в США были созданы комиссии
Бэлла — «2000-й год», Германа Кана и др. Интересно
сравнить их прогнозы с действительностью. Себя они увидели
более-менее правильно. Они поняли, что произойдет с
развивающимися странами. Но они не ожидали, что мы так
провалимся. Дело не в том, что чья-то злая воля хочет
покорить мир, а в том, что современная технология по
своему характеру носит глобальный характер. И если вы не
вписываетесь в ее развитие, даже если и считаете, что стоите
на позициях самого передового учения, то что прикажете
делать другим? Они могут вас пожалеть, могут как-то
помочь. Но вам все равно грозит положение ребенка,
встретившегося со взрослым человеком. Если этот взрослый человек
с филантропическими наклонностями, то, очевидно, он будет
вести себя более или менее гуманно по отношению к вам.
Когда мы говорим о новом мышлении, нужно иметь
в виду, что современный мир — это прежде всего
оседлавшие новые технологии здоровые мужики, которые борются
за влияние, но пытаются облечь свое поведение в
цивилизованные формы, обойтись без мордобоя. Новые (прежде всего
информационные) технологии, к овладению которыми мы
еще только приступаем, уже в силу своей глобалистской
природы порождают и усиливают у тех, кто развивается
через их посредство, отношение к человечеству с позиций
возрастания сознательного регулирования его жизни.
Можно сказать, что среди них появляются как бы марксисты без
Маркса. Это помогает обнаруживать как то, что в критике
марксизма много легковесного и попросту неверного, так
и то, что проблематика переоценки марксистского наследия
имеет для нас тем не менее очень сложный характер. И дело,
очевидно, не только в том, что мы получали под видом
марксизма, но и в нашем самосознании. Можно отметить
в этой связи укоренившуюся установку самооценки, когда,
по гениально выделенной Е. И. Замятиным типологии,
114

«мы»кание подавляет у человека его собственное «Я», и до
сих пор с лучшими намерениями говорится что-нибудь
вроде: «Да, мы разучились бороться, отстаивать свои позиции»,
а, следуя этому, в 30-е годы «мы (с вами, конечно) делали
то-то и то-то, а в 40-е...» и т. д.
И в заключение звучащая как своевременное
предупреждение небольшая цитата из опубликованного в 1916 году
«Смысла творчества» Н. А. Бердяева: «Теперь слишком
распространено недостойное и расслабляющее
самооплевывание — обратная сторона столь же недостойного и
расслабляющего самовозвеличивания» '.
Э. Ю. СОЛОВЬЕВ
Даже если Бога нет,
человек — не Бог
Трудно себе представить, чтобы вопрос «умер ли
марксизм?» всерьез и с горестным чувством дебатировался
бы сейчас в среде французских социалистов, или итальянских
«еврокоммунистов», или радикальных интеллигентов
франкфуртского университета, или приверженцев
латиноамериканской «теологии освобождения». Для подавляющего
большинства прогрессивной западной интеллигенции марксизм
(по крайней мере «первомарксизм», то есть теоретическое
наследие Маркса) безоговорочно жив, он жив так же, как
живы идеи Канта, Гегеля, Сен-Симона, Фрейда или Макса
Вебера. Он жив потому, что никогда не был для Запада
государственной идеологией, а усваивался в качестве важной
ингредиенты широкой и разветвленной
социально-критической традиции и допускал самые разнообразные способы
духовного признания, начиная с частичного теоретического
согласия, кончая полным (но непременно личным,
непременно добровольным) преклонением.
По строгому счету, вопрос «умер ли марксизм?» имеет
смысл (трагический или шокирующий смысл) только в на-
1 Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М.,
1989. С. 256.
115

шей среде. Он представляет собой парафразу другого, куда
более точного и искреннего вопроса: а не умерли ли мы сами
для марксизма, который долгое время был для нас
всеобъемлющей нерелигиозной верой или — что то же самое —
партийно-государственной мирской религией?
Если взглянуть на дело таким образом, то сама
объявленная тема дискуссии получит более объективные,
конкретные и точные очертания. Она превратится в вопрос о
собственных возможностях марксистского учения, которые
в известный момент позволили ему конституироваться в
качестве мощной и влиятельной «эрзац-религии».
Вот на этих-то доксических, то есть основанных на вере
и верованиях, возможностях я и хотел бы сегодня
сосредоточиться, начав с ситуации рождения и становления
марксистской концепции.
Социально-политическая позиция Маркса, как известно,
формировалась в русле немецкой философской критики
религии, для которой была характерна беспрецедентная
авангардистская и нонконформистская конкуренция. Молодые
философы-публицисты состязались в доктринальной
левизне. Маркс оказался победителем в этих авангардистских
гонках, выдвинув в 1843—1844 годах удивительно простую,
емкую и решительную атеистическую антитезу основного
и отличительного христианского символа. Религии
распятого Бога он противопоставил доктрину распятого
богоподобного человека.
Богоподобный человек, возведенный капитализмом на
Голгофу крайней бедности, унижения и презрения,— это
пролетариат. Именно в него — в наиболее обездоленный
и отверженный класс гражданского общества — необходимо
уверовать как в Спасителя. Пролетарское восстание принесет
всеобщее освобождение от эксплуатации, отчуждения и
бесправия. Оно, если речь идет о Германии, ознаменует собой
«день немецкого воскресения из мертвых».
Такова исходная мирская мифологема марксизма,
найденная и утвержденная задолго до того, как Маркс занялся
сколько-нибудь основательным экономическим анализом
капитализма. В работе «К критике гегелевской философии
права. Введение» он предложил миру вовсе не какое-либо
новое научное знание об обществе, а нерелигиозный суррогат
116

отчаянной раннехристианской веры, определявшейся
апостолом Павлом как «надежда сверх надежды».
Нетрудно полагаться на ветхозаветного Бога,
всемогущего, всеведающего и всеблагого; трудно поклониться
Мессии, страдающему на виселице, как последний разбойник.
Соответственно: нетрудно поверить в возможности научного
прогресса, просвещения и Объективного Разума, а
попробуйте-ка возложите свои исторические упования на самое
просвещаемую массу, да еще на наиболее обездоленную,
изнуренную и невежественную! Попробуйте в ней увидеть
действительность, которая «должна стремиться к мысли».
Вот этого-то подвига веры и потребовал Маркс от
радикалов и социалистов своего времени — потребовал во
испытание их революционности. Еще до всяких научных
доказательств и пользуясь лишь орудием парадоксалистски-
диалектической риторики.
Достаточно хорошо известно и, кстати, достаточно
хорошо закамуфлировано в нашей популярной марксоведческой
литературе, что в 1843 году Маркс понимал под
пролетариатом вовсе не фабрично-заводской рабочий класс.
Пролетариат, прямо говорил он, это просто (цитирую) «результат
разложения общества, как особое сословие». Он образуется
«главным образом из разложения среднего сословия», и
ряды его «пополняются стихийно возникающей беднотой».
Это, если угодно, пролетариат Андрея Платонова —
промышленное скопище пауперов и люмпенов, деклассантский
жмых, наспех спрессованный работным домом и фабрикой.
Невероятность подвига веры, которого требовал
молодой Маркс, делается осязаемо ощутимой, если мы вглядимся
в жестокую антитетику философской антропологии,
развернутую Марксом в «Экономическо-философских рукописях»
1844 года.
Как я уже упомянул, Марксов человек богоподобен. Это
существо титаническое, универсальное в своих
возможностях, предназначенное к родовому бессмертию. Человек
созидает себя в том же акте труда, посредством которого
производит предметное богатство, он уже почти подчинил
себе природу и превратил ее в свое «неорганическое тело».
Нет и намека на исчерпаемость планетных ресурсов, на
возможные экологические угрозы, на загадки и ловушки
117

демографии. Проблематика конечности индивидуального
человеческого существования попросту отсутствует, словно
серьезная философия никогда ею не задавалась.
Но где это титаническое существо в окружающем
«наличном бытии»? Мы не обнаруживаем его ни на одной
стадии истории и менее всего при современном (то есть
самим молодым Марксом наблюдаемом) состоянии
общества. Капитализм умерщвляет человека в наемном рабочем.
Он стягивает вселенную труда в «черную дыру» пролетарст-
ва, чтобы отсюда мог родиться новый, ослепительный мир.
Где-то четверть века назад наши философы (я также
принадлежал к их числу) испытали одушевляющее
воздействие Марксовых «Экономическо-философских рукописей»,
появившихся в русском переводе сперва в выпусках НСО
философского факультета МГУ ', а затем в издании ИМЭЛ,
«К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений» (М.,
1956). Рукописи завораживали образом неотчужденного
человека, резко контрастировавшим с казарменными
эталонами людского совершенства, которые утвердились в
советской литературе 50-х годов. Они сообщили новое дыхание
нашему эстетическому, психологическому и педагогическому
исследованию. Вместе с тем мало кто из тогдашних
прозелитов молодого Маркса обращал внимание на то, сколь
безотраден его отчужденный человек, то есть труженик,
приведенный историей на Голгофу капиталистической
эксплуатации.
Позволю себе с помощью Маркса воспроизвести
основные черты облика и состояния будущего могильщика
капитализма.
Пролетарий, согласно Марксу, «является рабочим уже
только в качестве физического субъекта». Он попадает в
полную зависимость от весьма односторонней машинообразной
работы, которая превращает его «в абстрактную
деятельность и в желудок». Значительная и все возрастающая часть
рабочей массы «опускается до нищенства или до состояния
погибающих от голода», и чем больше рабочий выматывает
себя на работе, тем беднее становится он сам, его внутренний
1 Основная работа по их подготовке была проделана
Э. В. Ильенковым и Г. Зайделем (ныне профессор в Лейпциге).
118

мир. В своем труде пролетарий (опять цитирую) «разрушает
свой дух», «слабоумие и кретинизм» — вот что выпадает
на его долю.
Но и это еще не все. В порыве диагностической
беспощадности молодой Маркс заявляет следующее: рабочий обречен
на «скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное
упрощение потребностей... Даже потребность в свежем воздухе
перестает у рабочего быть потребностью... Полная
противоестественная запущенность, гниющая природа становится
его жизненным элементом... Человек лишается не только
человеческих потребностей — он утрачивает даже животные
потребности».
И что же — эта духовно опустошенная, слабоумная,
одичавшая, ниже животного уровня опустившаяся порода
человеческих существ должна возглавить универсальную
эмансипацию? Этот новый варвар, этот человек-желудок
призван освободить культуру от цепей отчуждения? Этот
машиноподобный производитель — возвратить труду
значение полноценной предметно-творческой деятельности?
Да, молодой Маркс требует без оговорок признать
данный парадокс. Таково предложенное им кредо истинного
радикализма и истинной революционности. Я вовсе не
собираюсь утверждать, доказывать, что гуманистическая вера
в обесчеловеченный пролетариат была иррациональным
актом для самого Маркса. Нет, она подготовлялась особым
типом рациональности, особой культурой интеллектуальной
парадоксии, которая сформировалась в духовном движении,
ведущем от «Философии религии» Гегеля к Д. Штраусу,
Б. Бауэру и Л. Фейербаху. Маркс не был иррационалистом
именно в той мере, в какой реализовал предельную,
экстремистскую версию этих интеллектуальных критических
расчетов с «германско-христианским духом».
Но что было делать революционеру и социалисту, не
прошедшему школу немецкой диалектической теологии? Что
было делать представителю самой рабочей массы,
размышляющему над вопросом о положении и возможностях
пролетариата совершенно безотносительно к диалектическому
анализу «сущности христианства»?
В этих случаях упование на пролетарское воскресение из
мертвых должно было либо принять законченно фидеисти-
119

ческий характер, либо трансформироваться в какую-то
форму социальной апологии пролетариата. Первая позиция
в Западной Европе середины XIX века была почти
невозможна; вторая обещала получить широкий отклик в
формирующемся рабочем движении. Основоположники марксизма
достаточно хорошо поняли данное обстоятельство. В 1845—
1847 годах (в «Немецкой идеологии» и «Коммунистическом
манифесте» прежде всего) они немало сделали для того,
чтобы выработать экзотерическую и рационализированную
версию пролетарского мессианства.
У меня нет возможности в деталях проследить этот
процесс и сформулировать десятки оговорок,
предполагаемых требованиями исторической корректности. Я
ограничусь тем, что обрисую некоторые основные установки,
входящие в состав рационализированного пролетарского
мессианизма.
1. Полная безотрадность пролетарского бытия и
сознания, которая в «Экономическо-философских рукописях»
описывалась так, как если бы она уже стала фактом, теперь
приобретает статус неумолимой объективной тенденции,
исторически близкой грозящей опасности. Рабочий рискует
вконец обесчеловечиться, если немедля не подымется на
революционную борьбу. Любые соглашения и компромиссы,
любые надежды на реформистское улучшение
существующего общественного порядка пагубны в перспективе спасения
(«чем хуже, тем лучше» — такова молчаливо
предполагаемая «Коммунистическим манифестом» формула
активистского катастрофизма).
2. То, что в «Рукописях» еще фигурировало в качестве
диагностической характеристики наемного рабочего («маши-
ноподобие», «животное одичание», «кретинизм»,
«абстрактное упрощение потребностей» и т. д.), получает значение
обвинительного вердикта, предъявляемого капиталу и
капиталисту. Вера в пролетариат, оставаясь сама по себе
умозрительной, чувственно-практически заявляет о себе как
ненависть к его угнетателям, ко всему миру частной
собственности, товарно-денежных отношений и буржуазного
богатства (главное — отнять награбленное, учредить
общественную собственность на средства производства, а
остальное приложится).
120

3. Отчаянная вера «Экономическо-философских
рукописей» не боялась крайних сомнений. Они достаточно ясно
обозначены Марксом в манускрипте, получившем
впоследствии название «Частная собственность и коммунизм».
Поскольку пролетариат — это класс
экспроприированных средних и мелких собственников, постольку он
подвержен зависти к частной собственности, а потому тяготеет
к казарменно-уравнительным программам ее
обобществления, к принудительному и однотипному «орабочению» всего
населения и (договорим до конца) — к административно-
тоталитарному регулированию хозяйственной жизни '.
Такова опасная проспективная иллюзия пролетарского
сознания, характерная прежде всего для ранних стадий развития
рабочего класса.
Показательно, что в работах 1845—1847 годов эта тема
собственных, органичных для пролетариата заблуждений
(примитивно-варварских утопических проектов будущего)
стушевывается и исчезает. Она как бы вытесняется из
марксистской критической теории куда-то в подсознательное.
В поле осмысленности остаются буржуазные,
мелкобуржуазные и феодальные социалистические утопии. В «Немецкой
идеологии» пролетариат рисуется как общественная группа,
которая обладает истинным бытием, а потому не
производит никаких форм ложного сознания, никаких классово
ограниченных иллюзий (напомню, что само понятие
«идеология» используется в этой работе Маркса и Энгельса для
обозначения именно ложного сознания — ограниченного по
содержанию, но претендующего на универсальную
значимость). Пролетариат может подвергаться
дезориентирующему воздействию извне (со стороны либерально-буржуазных
или мелкобуржуазных доктринеров), но сам по себе является
классом принципиально «неидеологичным».
На мой взгляд, это было самое опасное звено в доктрине
рационализированного пролетарского мессианизма. Марк-
сово учение об идеологии создавало предпосылки для своего
рода идолопоклонства по отношению к пролетарской
массе, для щадящих и послабительных оценок пролетарских
1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений.
С. 586—588.
121

доктринеров. Достаточно, скажем, сравнить
изобличительный, придирчивый, ничего не пропускающий критический
анализ сочинений немецких мелкобуржуазных радикалов
в «Святом семействе» и панегирические реплики Маркса по
адресу Вейтлинга, который в своей «Гарантии гармонии
и свободы» предложил программу немедленной ликвидации
рынка и денег, общинно-цеховой организации
национального хозяйства и трудармейской дисциплины.
Неправильно было бы утверждать, что Маркс и Энгельс
потакали плебейскому эгалитаризму, зависти и
мстительности. Речь скорее должна идти о том, что эти настроения
оказывались как бы в «слепом пятне» марксистского
идеологического анализа и молчаливо им легитимировались.
Для условий Западной Европы второй трети XIX века это
была не такая уж страшная беда, поскольку сами ранне-
пролетарские иллюзии находились здесь в стадии
естественного отмирания.
Совсем иное дело Россия конца XIX— первой трети
XX века. К марксистской теории она обращается в пору
становления национального капитализма, когда на
социальную арену выбрасывается огромная масса предпролетарс-
кого охлоса (сельской бедноты, деклассированной мелкой
буржуазии, пауперов и люмпенов). Именно в этой стране
и должен был трагически сказаться основной пробел
марксизма — его оккультно-благодушное отношение к
наличному сознанию рабочего класса, а это значит, и к
возможным уродливым деформациям его собственного
движения и его политической партии.
Разумеется, после революции 1848 года (а особенно
в 70—80-х годах) концепция Маркса — это уже далеко не
только рационализированный пролетарский мессианизм.
Она включает в себя системно-диалектическое представление
о классовых отношениях. Умудрена полемикой с бунтарски-
левацкими коммунистическими доктринами — не в
последнюю очередь с российскими (идеи Бакунина). Маркс
постепенно избавляется от первоначальной европоцентристской
ограниченности своего исследовательского кругозора. Он
внимательнее вглядывается в хозяйственное развитие
Североамериканского континента, где капитализм (в отличие
даже от «классической» Англии) имел по логике причитающуюся
122

ему историю, то есть формировался на массовой базе
независимого высокотоварного производства, без насильственной
и эксплозивной пролетаризации больших масс населения. Он
лучше видит теперь своеобразие хозяйственных процессов,
происходящих в России, Восточной Азии и Латинской
Америке. Он посылает эпистолярные предупреждения против
попыток «прямого наложения» его понятий на
специфические социально-экономические отношения слаборазвитых
стран. И в общем-то, мне кажется, достаточно ясно
понимает, что его ранние работы дают немало поводов для того,
чтобы революционная интеллигенция этих стран восприняла
их как экстремистский вариант романтической критики
капитализма и самой западноевропейской цивилизации.
Вместе с тем основные установки, отстаивавшиеся
в 1845—1847 годах, Марксом не дезавуированы и не
преодолены. Порой (скажем, в XXIII—XXIV главах первого тома
«Капитала») они властно подчиняют себе новый по типу
теоретический анализ.
Но самое существенное заключается в том, что
идеология пролетарского мессианизма возрождается и
формируется самим русским революционным движением. Не
«Гражданской войной во Франции» и не третьим томом
«Капитала» вдохновляются первые наши марксисты. Маркс для
них — это прежде всего автор «Коммунистического
манифеста», «Нищеты философии» и двадцать четвертой главы
первого тома «Капитала». Кагастрофизм в истолковании
исторической эпохи, эсхатологические ожидания полного
обновления социальной жизни, которое должно повлечь за
собой обобществление собственности, культ политической
левизны — все это вновь оживает в русском революционном
марксизме '. И до пределов возможного доводится здесь
1 Замечали ли вы, что в языке российской революционной
социал-демократии, а затем в языке большевизма и всей нашей
последующей партийной печати выражение «левый» непременно
употребляется в кавычках, а выражение «правый» без кавычек. Каждый
корректор знает, что писать надо: правый и «левый» уклон, правый
и «левый» оппортунизм, хотя едва ли задумывается над реальными
истоками этой странной стилистической нормы.
Выражение «левый» применительно к оппортунизму непременно
берется в кавычки, потому что левизна левого оппортунизма счита-
123

преклонение перед пролетариатом — перед его
обездоленностью, инстинктивной классовой мудростью и готовностью
к «той революционной отваге, которая бросает в лицо
противнику дерзкий вызов: я — ничто, но я должен быть
всем» '. Вся социально-политическая концепция Маркса
стягивается к идее диктатуры пролетариата, и идея эта
становится оселком русского марксистского правоверия.
Вопрос «умер ли марксизм?» может иметь десятки
смыслов. Я выделяю один из них,— я спрашиваю, умерла ли на
сегодняшний день идеология пролетарского мессианизма,
которая в первой трети XX столетия обеспечила
легитимацию наиболее примитивных, наиболее агрессивных и
варварских проектов преобразования российского общества?
Думаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно.
Пролетарский мессианизм не организует больше массовое
переживание и понимание современной эпохи.
Мне давно не доводилось встречать людей, которые
верили бы в общий кризис капитализма, в действие
неумолимого закона «абсолютного обнищания», в близкую
антропологическую катастрофу, к которой ведет стихийное развитие
ется мнимой. Предполагается, что в действительности истинный
марксизм всегда левее (то бишь революционнее) левого
оппортунизма.
Вместе с тем эпитет «левый» по отношению к самому истинному
марксизму не применяется (никто и никогда не говорил: «ВКП(б) —
самая левая партия нашей современности»). Истинный марксизм на
деле левее любых псевдолевых («левых») течений и группировок, но
он не левый, поскольку вообще никуда не уклоняется.
Закавыченное выражение «левый» — выразительный
лингвистический курьез, достойный внимания психоаналитиков. Оно сродни
неисправимо комичному председательскому призыву: «Разрешите
открыть наше закрытое партийное собрание». Оно обнаруживает,
что левизна — это бессознательный императив российского
революционного марксизма, который одновременно — на уровне
легального политического сознания — противится существованию любых
уклонов, оппозиций и фракций.
Над закавыченностью выражения «левый» (это небезынтересно
для корректоров) позволил себе однажды порассуждать И. В.
Сталин. Если я не ошибаюсь, это был его дебют по теме «марксизм
и вопросы языкознания».
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 426.
124

рыночно-капиталистических отношений. Едва ли кто-нибудь
возьмется сегодня рассуждать о спасительной мировой
пролетарской революции или о революционизирующем
воздействии крепнущей и развивающейся мировой системы
социализма. Трудно внушить себе, будто рабочие, занятые в
современном индустриальном и постиндустриальном производстве
(будь то в США или в Советском Союзе, в Японии или
Китае), являются носителями «универсальных страданий»
и образуют такую общественную группу, которая
«представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может
возродить себя лишь путем полного возрождения человека» '.
Вместе с тем отдельные установки, входящие в структуру
пролетарского мессионизма, продолжают жить и
актуализируются в кризисных ситуациях. Это относится прежде всего
к идее пролетарской привилегии на истину, к представлению
о неискаженности (выражаясь языком молодого Маркса,
«неидеологичности») сознания трудящегося человека.
Всем известно, насколько широко распространена в
нашем обществе убежденность в том, что участие в
материальном производстве дает непосредственное и безобманное
«знание жизни», позволяющее понимать экономику лучше
экономистов, а кино — лучше кинематографистов. Этому
умонастроению десятилетиями льстила советская
пропаганда, достаточно успешно привлекая цитаты из классиков.
В годы перестройки оно обнаруживает себя в самых
разнообразных и причудливых формах.
Так, считается желательным, чтобы рабочие в советском
парламенте непременно были представлены рабочими
делегатами: это способствовало бы не только наилучшему
выражению их насущных интересов, но и безошибочному
пониманию всей совокупности общественных проблем. Считается
желательным, чтобы прошлое нашей страны изображалось
таким, каким его переживали простые труженики и каким
оно сохранилось в их памяти. Считается почти
самоочевидным, будто рабочая масса могла участвовать в бесчинствах
и преступлениях минувших десятилетий только потому, что
была соблазнена и обманута, сама же смотрела на вещи,
может быть, и простодушно, но правильно. Рабочий класс от
' Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 428.
125

рождения жил в истине и пребудет в ней до конца веков,
какими бы кривыми путями ни шла история и куда бы ни
толкали ее лжетеоретики, преступные партийные лидеры
и аппаратные верхи...
Воззрения подобного рода — одновременно и
горделивые, и жалкие — наиболее распространены в
малоквалифицированных, низкооплачиваемых и специально обойденных
слоях рабочего класса. Однако в условиях общего ухудшения
материального положения трудящихся, хозяйственных
неурядиц и политической неопределенности (а это сегодняшние
наши условия) они могут получить самое широкое признание
и, что всего опаснее, активно насаждаться и использоваться
консервативно-популистскими организациями, подобными,
скажем, ОФТ.
Какие обязанности это налагает на интеллигенцию,
сочувствующую демократическому обновлению, на людей,
профессионально занимающихся проблематикой
общественного сознания?
На мой взгляд, здесь возникают две задачи, решение
которых (сразу подчеркну это) предполагает независимое
и творческое использование марксистского теоретического
наследия.
1. Растущее плебейско-пролетарское чванство должно
блокироваться широким фронтом исследований и
публикаций, посвященных критической истории российского
рабочего класса. При написании этой истории необходимо
применять те методы классово-социального анализа и ту
презумпцию теоретической безжалостности, которые Маркс
отработал в критике непролетарских политических движений
(образцовым в этом отношении я считаю его анализ
буржуазии и мелкой буржуазии в «Восемнадцатом брюмера Луи-
Бонапарта»). Центральной проблемой критической истории
российского рабочего класса должен стать вопрос о роли
раннепролетарских иллюзий в утверждении военнокоммуни-
стических и административно-тоталитарных концепций
социализма.
2. Пролетарский мессианизм не изживет себя до конца,
пока не будет теоретически доказано, что справедливое
завершение истории вовсе не обязательно должно быть царством
труда и что фабрично-заводской рабочий класс — это эпизо-
126

дический и, в сущности говоря, уже отживающий персонаж
в истории материального производства.
Для борьбы с плебейско-пролетарским чванством
необходима критическая футурология. И, как это ни странно на
первый взгляд, одним из условий ее утверждения в
современной культуре может быть новаторское осмысление Марк-
совых представлений о коммунизме.
Напомню, что уже в первых набросках программы
человеческой эмансипации (в той самой статье «К критике
гегелевской философии права. Введение», к которой восходит
сам марксистский пролетарский мессианизм) фигурирует
понятие «устранение пролетариата». Его мощный смысловой
потенциал раскрывается в «Очерках критики политической
экономики» 1858—1859 годов и в знаменитом (всегда
шокировавшем самих марксистов) рассуждении о коммунизме,
содержащемся в «Капитале»,— рассуждении об обществе,
которое находится «по ту сторону материального
производства» и «по ту сторону труда».
Разумеется, и эта идея «потусторонности» по отношению
ко всей прошедшей, экономически детерминированной
истории, и такие понятия, как «производительная сила науки»
или «свободное время, выступающее в качестве истинной
меры общественного богатства», представляют собой не
более чем концептуальные эскизы. Не следует цепляться за
более конкретные расшифровки, которые пытался дать им
сам Маркс, поскольку они обременены узкими культурно-
технологическими ассоциациями, соразмерными условиям
и возможностям XIX столетия. Надо как раз отнестись
к концептуальным эскизам Маркса как к масштабным
символическим шифрам, в толкование которых могут
вовлекаться все догадки, подсказываемые современным
(постиндустриальным, технотронным и т. д.) производством.
Важно понять, что Марксово представление о
коммунизме — это не научно-технический прогноз, а скорее
социальное (нерелигиозное) пророчество. Поскольку это
пророчество, с ним следует обращаться экзегетически, то есть
выстраивать его многообразные предельно мыслимые толкования,
подчиненные только общегуманистическим ценностям и
футурологическому критерию «это по крайней мере не
невозможно». Поскольку же это пророчество нерелигиозное,
127

его содержание не должно входить в состав актуально
действенной веры, не должно пониматься как провозвестие,
которое вот уже скоро, «вот уже завтра» исполнится и воплотится.
Коммунизм — не программная задача (будь то по
«минимуму» или по «максимуму»). Это скорее «сверхзадача», то
есть идеальный ориентир, достижение которого вовсе не
гарантировано самотеком истории. Он может включать в
себя поэтому и такие цели, осуществление которых почти
невероятно, но от которых мы тем не менее не можем
отказаться по нравственному устройству нашего существа.
К числу таких целей принадлежит и существование «по ту
сторону материального производства», когда техника
доставляет человеку все элементарно необходимое для жизни,
и никто уже не обладает обременительной привилегией
«добытчика» и не может чваниться даже «потом лица своего».
Вы спросите: а для чего, собственно, нужны исторически
негарантированные цели, к которым посильно лишь
бесконечно стремиться? Да вот для того хотя бы, чтобы ни одна
общественная группа, ни одна особая категория людей,
входящая в структуру современного социума, не могла мыслить
себя как извечная константа общественной жизни, или —
говоря попросту — как «пуп земли».
То, что человек представляет собой существо, которое не
может не задаваться негарантированными (лишь в пределе,
лишь в бесконечности достижимыми) целями, было впервые
осознано классической философией. Яснее всего это выразил
Иммануил Кант, мыслитель, обладавший наивысшей за всю
историю мысли культурой полагания идеала. И именно Кант
понял и выразил то обстоятельство, что способность (а
также обреченность) человека полагать практически
неосуществимые цели есть следствие его небожественности.
Сегодня нам, как никогда, нужна кантовская культура
ориентирующего отдаления желаемого. Если мы ею не
овладеем, мы вообще рискуем потерять гуманистический идеал.
Слишком долго марксисты злоупотребляли его
«программными приближениями», слишком долго обращались с ним
в соответствии со словами нынешнего молодежного шлягера:
Запряги мечту в повозку дней,
Да тяни поводья посильней!
128

Но чтобы овладеть культурой полагания идеала, надо
покончить с концепцией человеческого богоподобия, с идеей
титанизма, которая, как мы видели, изначально определяла
Марксово переживание истории. Мечту Маркса можно
спасти, лишь решительно отбросив его юношеский миф.
Человек не Бог. Эта мысль, детально проработанная
в высокоразвитых религиях (в христианстве прежде всего),
должна быть хорошо понята и верующими и неверующими.
Даже если Бога нет, человек — не Бог. Поэтому и от
распятого человека нельзя ожидать чуда спасения, чуда
преображения социальной вселенной. Крайнее угнетение, беднота,
обездоленность делают людей достойными крайнего
сострадания. Но надеяться можно только на человека, еще не
придушенного насилием и произволом, на человека, который
не разучился ценить нормальные, правовые, политические
и социальные условия существования и развития.
А. И. ГЕЛЬМАН
«Это драма, которую надо изучать»
Я не специалист по Марксу, хотя читал его
достаточно много. Тут говорили, что Маркс ученый, и это
главное. Меня смущает в этой связи вот такое
обстоятельство: как ученый Маркс доказал, что капитализм есть нечто
объективно неизбежное. Следовательно, капиталисты, как
и рабочие, абсолютно неизбежны; и как люди, капиталисты
не виноваты в том, что они капиталисты. И тут же, тоже как
ученый, но уже не только как ученый, он призывает
уничтожать капитализм... Меня смущает вот этот человеческий
момент. Смущает отсутствие здесь понимания именно как
у ученого, что капиталисты — это их судьба. Это случай, что
они капиталисты. Их не могло не быть при капитализме. Во
всяком случае, какая-то часть людей не могла не быть
капиталистами. А то, что именно эти люди капиталисты, это уже
дело судьбы и случая. Маркс же становится сразу,
полностью не на сторону истины, а на сторону пролетариата.
И тут он уже не как ученый воспринимает и оправдывает
ненависть пролетариата к богатым. Между тем, как ученый,
5 Заказ № 2303
129

он должен был бы объяснять пролетариату, что эти люди не
виноваты в том, что они капиталисты, и что именно нужно
изменить в этом обществе (я не буду говорить, что
изменить), не трогая этих людей. Даже если это было бы
невозможно сделать во время революции, то все равно Маркс как
ученый не должен был становиться не на сторону истины,
а на сторону части этой истины.
Отсюда вытекают очень важные следствия. На днях мне
показали брошюру, изданную на Кубе. Это одно из
последних выступлений Фиделя Кастро, которое называется
«Социализм или смерть». Конечно, когда человек становится
перед выбором — социализм или смерть,— ясно, что он
предпочитает социализм. Наверное, этот лозунг можно было
бы чуть подправить и сказать: «Марксизм или смерть».
Я понимаю, что я огрубляю. Но тем не менее трудно
сказать: или марксисты извратили Маркса, или марксизм
извратил марксистов. Тут, видимо, произошло и то и другое.
Очевидно, марксизм помог марксистам извратить Маркса.
Есть здесь какая-то кольцевая диалектика.
Следующий момент, который меня смущает.
Я думаю, чрезвычайно важно то, что я назвал бы
культурой борьбы — классовой борьбы, любой. Борьба, мы
видим это, неизбежна в обществе. Люди с людьми всегда
боролись и будут бороться. И здесь Маркс был
последователем определенной традиции. Видимо, в европейской
культуре изначально заложен ген жестокой борьбы, некое
деление людей на плохих и хороших (в отличие от восточной
культуры, где несколько иной взгляд на человека, на борьбу
между людьми). Плохие люди — это те люди, которых не
жалко, это как бы и не люди, и с ними можно делать все что
угодно. Маркс, как мне кажется, унаследовал эту культуру
отношения к борьбе, более того, ее радикализировал,
придал ей более логический смысл, какую-то жесткую
определенность.
Марксизм отличается еще и самоуверенностью,
утверждая, что это он именно та теория, которая переделает жизнь,
в соответствии с которой ее и нужно переделывать, и
никакой другой теории на этот счет быть не может. И это
передается от Маркса, от марксизма к тем, кто читает его,
кто пытается действовать в соответствии с этой теорией.
130

И если говорить о Марксе как об ученом, то нельзя не
сказать, что ученый не вправе быть таким самоуверенным.
Это, я бы сказал, излишняя самоуверенность. Эта
самоуверенность как бы продолжается, ощущается и сегодня.
И что я еще хотел бы сказать? Мне кажется, что
марксизм — одно из последних учений эпохи нетотальных
опасностей. (Маркс-то, конечно, не мог так эту эпоху называть, он не
мог и предположить, что начнется эпоха тотальных опасностей.)
Что это значит для меня?
Эпохе этой присуща определенная логика (по крайней
мере, один пункт этой логики я могу назвать). А логика
такая: поскольку, как считалось в эпоху нетотальных
опасностей, человечество бессмертно, то отдельный человек,
группа людей — не столь уж и важно — могут и погибнуть,
это же классовая борьба! В этом-то он как раз был ученым.
Человечество, считал он, движется дальше, и эти жертвы —
лишь издержки истории.
Сейчас же, когда мы, как я думаю, где-то в середине
этого столетия переступили черту и попали в эпоху или эру
тотальных опасностей и вечность человечества — уже под
вопросом, мы совсем иначе ощущаем значение свободы,
значение каждого отдельного человека.
Тут говорят: умер ли Маркс? Мне кажется, что сейчас все
законы истории как бы замерли. Ведь когда существует
тотальная опасность, история лежит на плечах живущих
поколений. И они несут на себе этот конец истории. Тут уже
мы не зависим от Марксовых или других законов истории,
а лишь от реального поведения и взаимопонимания нас,
живущих ныне. Думаю, многие марксовские положения в
связи с наступлением новой эпохи как бы перестали работать.
Мне кажется, что сегодня на марксизм нужно смотреть
как на историю определенной драмы, которая длилась
полтора столетия. И изучение, анализ этой исторической драмы
имеет большое значение. И в этом смысле важна не
констатация, что марксизм умер, а анализ того, что произошло
с историей марксизма. Тогда мы многое поймем и про себя,
нашу сегодняшнюю историю. Иначе говоря, марксизм жив
как некое историческое свидетельство и трагедия, которую
мы должны очень внимательно и добросовестно, не злобясь
на Маркса, изучать.
131

В. А. ПОДОРОГА
Можно ли отделить мысль Маркса
от тоталитарной идеологии?
Несколько слов в защиту Маркса. Я думаю, в
нашем обсуждении мы не должны терять чувство мирового
интеллектуального времени и стараться, насколько это
возможно, выходить за пределы нашей провинциальной
ограниченности, от которой мы так сегодня страдаем. Что
же касается идей Маркса и его «жизни после смерти»,
то меня просто удивляет, как могли мы, спорящие о
марксизме, забыть Московскую марксистскую школу, ведущие
представители которой еще в 50-х годах попытались
неортодоксально «перечитать» Марксовы тексты. Достаточно
вспомнить о работах Ильенкова, Зиновьева, Щедровицкого,
Грушина, Мамардашвили и др. В рамках школы постепенно
сложились две стратегии интерпретации Маркса: одна
наиболее полно представлена в работах Ильенкова, ее можно
определить как гегельянскую или идеологическую; другая
хорошо выявилась в исследованиях Зиновьева и
Мамардашвили, это, так сказать, кантовская или «научная».
Заметным явлением в нашей интеллектуальной жизни 60-х
годов стала статья Мамардашвили «Анализ сознания в
работах Маркса». После этой работы появился «научный
Маркс», то есть мыслитель, а не просто идеолог или
социальный утопист. Именно этот Маркс никогда не умирал,
именно этот Маркс не имеет никакого отношения к
«развитию марксизма в России», ленинизму, сталинизму и пр.
Именно этот Маркс создал основы теории критики сознания
и разработал в «Капитале» своеобразный
эпистемологический аппарат, позволяющий нам сегодня исследовать
сложные формы символического сознания (теория
«превращенных форм», например). Марксов метод исследования
сознания «легко» вошел в социальные науки, культурологию,
стал основой различных направлений социологии познания.
Можно было бы продолжить перечень заслуг Маркса как
мыслителя, Маркса от науки.
Разве этого Маркса можно забыть или выбросить?
Такого рода попытки просто смешны, если, конечно, они дела-
132

ются людьми, искренне желающими свободы от
догматического суесловия. Маркс продолжает жить в мировой
мысли и сегодня.
Правда, следует уточнить еще один момент. Маркс
остается в мировой мысли, но так, как в ней остаются
и другие мыслители XIX—XX веков, занимает свое место,
но не более. И он занимает свое место лишь потому,
что и другие мыслители имеют свое, только им
принадлежащее место. Идеи Маркса-мыслителя не просто
перекликаются с идеями Ницше, Гуссерля, Фрейда, но и входят
в ту новую парадигму знания, которая начала
формироваться с середины XIX столетия, а сегодня уже представляет
собой доминантный стиль мысли в мировой культуре.
Конечно, идеи Маркса-мыслителя менее интересны, чем его
тотальная социальная утопия, которая так активно
обсуждается в нашем разговоре. Они менее очевидны, не кичатся
своей доступностью, за ними нет крови и боли, их надо
обдумывать, не требуя от них невозможного — служить
руководством к практическому действию.
Мне кажется, что вопрос об обновлении марксизма снят
именно этим Марксом-мыслителем. Марксизм как
идеология, обслуживавшая в течение ряда десятилетий
государственно-террористическое сознание, больше не существует.
Спор о «подлинном марксизме» явно запоздал и, на мой
взгляд, не представляет собой ничего другого, как только
новый поиск тоталитарной идеологии, которая опять бы, как
в старые добрые и крайне инфантильные времена, сплотила
бы всех в одно целое, дала путь к счастью, справедливо
отмеренному каждому. Другое дело, почему этот спор
продолжается вестись. Не в обиду будет сказано, но многие из
присутствующих здесь, на нашем обсуждении,
воспринимают гибель марксизма как личное биографическое событие.
Действительно, идеологизированный марксизм проник не
только в наши головы, но и в наши тела, мы как бы
обладатели этой мифологической «марксистской плоти».
Отказываться от возрождения Маркса — это значит сдирать
с себя кожу. Кому это может понравиться? Поэтому лучше
не сдирать, а замазать язвы. Поэтому, как и было это всегда,
лучше не прибегать к саморефлексии, не задумываться над
тем, что я хочу, когда говорю, как я это говорю, где в моей
133

речи прячется, не выявляя себя, все тот же тоталитарный
синдром («свобода — равенство — братство»). Почему
я опять желаю счастья всем, почему я вновь указываю пути
другим, почему гуманизированный, аутентичный,
подлинный марксизм опять завладел моим сердцем. Отказ от
рефлексии и как следствие — тотальная мифологизация опыта
мысли и отечественной культуры остается, к сожалению,
доминирующим стилем мышления. Возможно, подобный
стиль приемлем в качестве наиболее удобного и в настоящей
ситуации, когда столь очевидны провалы в культуре и
разнообразии мыслительных подходов. Но оправдывает ли это
его существование? Я спрашиваю себя: что побуждает
людей, видящих в себе интеллектуалов, использовать такие
неопределенные термины, как «марксизм», «сталинизм»,
«социализм», «капитализм»... «белое — черное» и т. д. в том же
стиле бинарной логики, логики, тотализующей
множественные объекты мысли? Ответ прост: вера в... Может быть, вера
в тот же марксизм и социализм. Следует уважать всякую
веру, но следует также и знать то, что неотъемлемо от самой
веры и без чего она утрачивается: оправдание веры.
Я не хочу сказать больше того, что уже сказал. Вероятно,
наступил такой этап в нашем становлении как определенной
культуры, когда необходимо задуматься над тем, какие
слова мы используем, отыскивая истину. Не стоит ли
попытаться сбросить с глаз идеологическую пелену больших слов
и смыслов, перестать видеть в истории странную драму слов,
чье содержание потеряло всякий разумный смысл? Разве не
достаточно того, что мы читаем у Платонова, Конквиста
или Солженицына? Ведь во имя каждого из этих великих
слов загублены миллионы. Если же я вновь использую эти
слова (пускай даже под видом строго научной дискуссии
о судьбах марксизма или социализма), то я вновь возвожу их
на ту недосягаемую высоту, где живет страх перед будущим
террором. И если я, например, собираюсь исследовать
сталинскую эпоху, то я должен не искать выход из тупика,
образуемого двумя великими словами «сталинизм» —
«марксизм-ленинизм», а вообще отказаться от использования
этих и им сопутствующих и менее значимых понятий, прежде
всего я должен деидеологизировать предмет исследования и,
естественно, подвергнуть испытанию и собственный словарь,
134

осуществить то, что некогда Гуссерль называл «заключением
в скобки». И только затем начать двигаться к сталинской
эпохе, но постигаемой с помощью ей чуждого языка. И этот
другой язык, хотим этого или нет, мы должны создавать
сегодня, чтобы понять собственную историю.
И. м. клямкин
«Не отбросить, а преодолеть...»
Мне кажется, есть два момента, которые позволяют
утверждать вполне определенно, что Маркс не умер. Оба
этих момента приходится констатировать с сожалением.
Я имею в виду не те высокие вещи, о которых говорил
В. Подорога (и я, в общем-то, согласен с тем, что он
говорил). Я имею в виду нечто другое.
Один из этих двух моментов — формальный, другой —
содержательный. Формальный момент (и с ним связана сама
наша дискуссия, то есть тот факт, что мы до сих пор об этом
дискутируем) заключается в том, что до сих пор марксизм
существует как официальная, единственно правильная
идеология. До тех пор, пока мы не произведем тех политических
операций, которые произвела вся Восточная Европа, будет
существовать объективная политическая почва для такого
несколько бесшабашного, разнузданного политического
самоутверждения в этом плане. И для поверхностной,
малосодержательной критики марксизма, имеющей тем не менее
жизненные корни.
Второй момент — гораздо более серьезный. Он
заключается в том, что наша реальность не переросла, вернее
сказать, может быть, не переросла тот марксизм, который все
выступавшие здесь провозгласили устаревшим. Имеется
в виду революционный социализм, основанный на теории
классовой борьбы.
Наша дискуссия (а здесь собрались люди в общем-то
достаточно близких спектров, близких оттенков)
свидетельствует о том, что консенсус в нашем обществе очень
проблематичен. Весь марксизм (это не моя мысль, она известна)
вырос из отрицания возможности консенсуса. Даже когда
135

в 90-х годах классовая борьба начала приобретать известные
всем нам современные цивилизованные формы в виде
парламентской борьбы и т. д., даже тогда, помните, Энгельс
рассуждал так: мы-то большинство получим, потому что
нас большинство, и мы выиграем. Но при этом он был
абсолютно уверен, что они начнут стрелять. Стреляйте
первыми, господа, вот какова наша тактика. То есть в том,
что консенсус невозможен, Энгельс был абсолютно уверен.
Вот те случаи вспышек насилия, о которых здесь
говорили (пусть они не всегда возникают на классовой основе,
но они могут принять и классовый характер), и то, что
происходит в Закавказье, все это пока говорит о том,
что консенсус в нашем обществе невозможен. А значит,
дело вовсе не в том, что мы этими теоретическими схемами
пользуемся и поэтому мы их будем внедрять в жизнь.
Сама жизнь, независимо от каких бы то ни было схем,
будет их воспроизводить. Мне кажется, очень важно
отдавать себе в этом отчет.
Еще один важный момент, о котором я хотел бы сказать,
сомкнувшись в чем-то с Э. Соловьевым. Для того чтобы
этот революционный марксизм, марксизм как
революционный социализм снять, убрать из нашей жизни, его нельзя
отбросить, его можно только преодолеть, потому что он
вошел не столько в нашу культуру высокого фона, сколько
в массовое идеологическое сознание. И его невозможно
просто так отсечь.
И здесь возникает проблема анализа истории марксизма
в России, который здесь нашел свою органику. Я имею
в виду Марксову теорию классовой борьбы, которая
получила наиболее широкую интерпретацию у Ленина. Ленин
с этой точки зрения, с точки зрения революционного
социализма, был самым последовательным марксистом среди всех
марксистов. Но самое интересное то, что он при этом не
вламывался в реальность и что его революционный
социализм был адекватен той реальности, с которой он ее делал.
Поэтому он в наибольшей степени приблизился к
пониманию этой реальности, к пониманию ее тенденции. Так что
и о Ленине нельзя взять и так просто сказать, что он в этом
ошибся. Мы до сих пор часто оцениваем слово «ошибка»
в сталинской системе координат. Ошибка в истории — это
136

вообще по большому счету нонсенс. А мы говорим: товарищ
Троцкий ошибся, товарищ Ленин ошибся и т. д. Нет, Ленин
опирался на очень мощные тенденции, хотя и не всегда их
адекватно осознавал.
Далее. Следует ли отсюда, что если эти тенденции
реализовались на Западе, то это вообще не имеет отношения к
Марксу? Я думаю, что имеет. И когда мы рассматриваем связь
«Маркс — большевизм», мы, может быть, не всегда отдаем
себе отчет в том, что у марксизма есть две стороны. С одной
стороны -- это философская историческая теория, теория
формаций и т. д., а с другой стороны (и это, мне кажется,
главный жизненный импульс, из которого марксизм вырос) —
это специфически германская ситуация 40-х годов, ситуация
перед буржуазной революцией, когда впервые оказалось
расколотым третье сословие. И Маркс начал подставлять
пролетариат на место буржуазии, надеясь, что можно будет
изменить тот ход событий, который был во Франции, Англии.
Бернштейн, когда он начал над этим серьезно думать,
был несколько ошарашен: как так, все у него экономически
детерминировано, все должно себя исчерпать, и вдруг
Германия, где еще никакого буржуазного общества нет, там вдруг
должна эта революция перерастать в пролетарскую. Это
говорит о том, что Бернштейн не понял тот жизненный
импульс, который для Маркса существовал,— пролетариат
вместо буржуазии. Германия эту ситуацию в муках
проскочила, а российское общество на этом и заклинилось. Здесь
марксистская идея восторжествовала. Правда, по мере
реализации сами идеи несколько модифицировались. Есть
пласт идей, который вошел в жизнь в своем изначальном
виде, а есть пласт идей, который модифицирован. Скажем,
в классическом марксизме вы не найдете мысль о том, что
с помощью искусственно раздуваемой классовой борьбы,
создания образа врага можно получить стимул для
индустриализации и т. д. В классических текстах этого нет. Можно
обсуждать, вытекает ли это или не вытекает из марксизма,
но сама тема, сама проблема «марксизм и его модификация»
в конкретных исторических условиях, в
конкретно-исторической российской среде чрезвычайно важна. Ведь главное для
нас, повторяю, не отсечь, а преодолеть эту проблему, для
чего нужно понять, как она возникла.
137

К. M. КАНТОР
Суд скорый и неправедный...
«Умер ли марксизм?» — так сформулирована тема
нашей дискуссии. Между тем иные выступления,
прозвучавшие здесь, напоминают не врачебную экспертизу у постели
безответного больного, а скорее судилище и расправу над
тенью Маркса, которую, однако, воспринимают как живое
и при этом «зловредное» существо, вполне «заслуживающее»
быть похороненным заживо. Ситуация макабрическая.
Умер ли марксизм? Если иметь в виду учение самого
Маркса, то у нас оно еще не родилось — для этого не было
условий ни до Октября, ни после. Ибо первоначальный
марксизм возник как духовная квинтэссенция
западноевропейской культуры, как теория полной самореализации
гуманистического проекта западноевропейской цивилизации.
Прямого отношения он не имел ни к Африке, ни к Азии, ни
к Америке, ни к России. Первомарксизм объяснил
неизбежность временного «поражения» еще по преимуществу
эстетического ренессансного гуманизма под напором (выросшего
на том же планктоне простого товарного производства)
капитализма. Он предсказал, что, лишь пройдя через
капитализм, западноевропейское общество снова вернется к
гуманизму — но уже не только эстетическому, но и реально-
практическому. Первомарксизм, у нас еще не родившийся,
тем не менее может в свой срок возникнуть из советского
«марксизма-ленинизма», поскольку он все-таки содержится
в последнем, подобно тому как в тоталитарном
средневековом католицизме хранились скрытые от взоров паствы
истинные заповеди Христа.
Что было бы, если бы в XVI веке вместе с догмами
католицизма Ренессанс и Реформация отвергли учение
Христа? Не было бы ни Ренессанса, ни Реформации, ни
современного демократического Запада. Так и теперь. Речь сегодня
должна идти о Ренессансе и Реформации в марксизме, о
разрыве с «марксизмом-ленинизмом» как государственной
и партийной идеологией нашего насквозь
идеологизированного общества, о разрыве с «католицизмом» православно-
языческой марксистско-ленинской «церкви», с ее невежест-
138

венным и агрессивным клиром, но не с тем нетленным —
отчасти научным, отчасти утопическим, идеальным и
проектным,— что содержится в «священных книгах» марксизма,
отгороженных от нас, простых прихожан, односторонне-
классовой, поверхностно-революционаристской их
интерпретацией. Происходит же нечто другое. Под прикрытием
плюрализма идет игра в поддавки с пробудившимся языческим
мракобесием. Увы, никто так не усердствует (и не «преуспевает») в этой
«забаве», как только что вылупившиеся из скорлупы
журнальных и газетных листов попики-расстриги «марксистского
прихода». Разоблачили кровопийцу Сталина, взялись за
«развенчание» Ленина, теперь спроворились «ухватиться» за Маркса.
И тут-то возликовали: Маркс — вот он корень всех несчастий! '
Я убежден, что убийство эмбриона гуманистического
первомарксизма не вернуло бы здоровья и жизнестойкости
державе, исторически предрасположенной к идеологическому
монизму, не знавшей и до революции широкой экономической
самодеятельности, органической демократии и свободомыслия.
Не следует забывать, что неприятие Западной Европой
первомарксизма в качестве господствующей идеологии не помешало
тому, что Западная Европа развивалась в том самом
направлении, которое предвидел Маркс, то есть «без Маркса, но по
Марксу». И все-таки почему же «без Маркса»? Ответ на этот
вопрос мы находим у такого убежденного противника
«реального социализма», как Збигнев Бжезинский. Отметив, что уже
Ленин адаптировал марксизм к русским условиям, что
послужило основой для девестернизации марксизма, бывший
помощник президента США по государственной безопасности
продолжает: «Создав деспотическую модель коммунизма и настаивая
на том, чтобы все другие коммунистические партии
подчинились ей, Сталин сильно повредил привлекательности
коммунизма в то время, когда восприимчивость более передового Запада
(который Маркс изначально рассматривал как наиболее
подготовленный для исторической трансформации) могла сделать
коммунизм истинно господствующей и жизненной силой
нашего общества» 2. Даже так! Не более и не менее.
1 См., напр.: Ципко А. Истоки сталинизма // Наука и жизнь.
1988. № 11,12; 1989. №1,2; Буртин Ю. Ахиллесова пята
исторической теории Маркса // Октябрь. 1989. № II, 12.
2 Bzzezinski Z. Between two ages. N. У. 1970. P. 138.
139

Называя свое учение «научным социализмом», Маркс
и Энгельс менее всего вкладывали в это понятие
представление о еще не возникшем общественном строе. Не может быть
науки без научного познания, не может быть научного
познания несуществующей эмпирии. «Научный социализм» есть
научное познание ранней стадии капиталистического способа
производства в Западной Европе, обнаружившее
объективные социалистические тенденции. «Капитал» — это
системно-структурный и культурно-исторический анализ
конкретно-исторической общественной формации, осуществленный
через критику буржуазной политэкономии.
Можно сказать, что «Капитал» — это
культурно-историческая и историософская метатеория капитализма. И только
в качестве таковой она и выступает как «научный социализм»
Маркса и Энгельса. Никакого другого «научного
социализма» у них нет. Все прямые высказывания основоположников
собственно о социализме связаны с их участием в партийно-
политической борьбе.
Такова, в частности, «Критика Готской программы»,
которую использовал Ю. Буртин для доказательства
враждебности К. Маркса демократии на том основании, что
в ней «подследственный» рассуждает о замене товарообмена
продуктообменом. Непременные предпосылки такой
замены, согласованность с другими социальными,
производственно-техническими, политическими, духовными
переменами в обществе, на которые указывает Маркс, игнорируются.
По отношению к рынку и демократии, говорит Ю. Буртин,
Маркс «совершил крупномасштабную ошибку». Странным
образом в этом «криминальном» тексте литературный
критик не заметил, как «враг демократии» высмеивает
«верноподданническую веру в государство», не реагирует на
радикальное демократическое требование Маркса
отстранить государство от всякого влияния на школу, на
воспитание народа.
Увидев «мышку на ковре», «домашний хищник» не
заметил главного в «Критике», а именно того, как Маркс,
живущий под флагом «королевы английской», «вправляет —
простите — мозги» авторам Готской программы, убежденным,
что они «марксисты». «Свобода состоит в том,— наставлял
он «двоечников»,— чтобы превратить государство из органа,
140

стоящего над обществом, в орган, этому обществу всецело
подчиненный; и в наше время большая или меньшая свобода
государственных форм определяется тем, в какой мере они
ограничивают «свободу государства».
И стоит ли удивляться тому, что литературный критик не
осознал тщетности своих прежних и нынешних
«демократических упований», коль скоро он не задумался над
предостережением Маркса (для нас до сих пор актуальным) о
неразумности «требовать вещей, которые имеют смысл лишь
в демократической республике, от такого государства,
которое представляет собой не что иное, как обшитый
парламентскими формами, смешанный с феодальными
придатками и в то же время уже находящийся под влиянием
буржуазии, бюрократически сколоченный, полицейски охраняемый
военный деспотизм»... '
Далеко глядел Маркс, не правда ли? И все-таки даже
«Критику Готской программы» следует рассматривать как
«первоисточник» лишь при соотнесении ее с «Капиталом».
А в этом четырехтомном труде не нашлось места ни
«диктатуре пролетариата», ни «двум фазам» коммунизма. Зато
в «Капитале», где исследуются объективные закономерности
формации (некоторые оказались «факультативными»,
быстро исчерпывающими себя), Маркс разработал теорию
сознания, включающую в себя положение о его бытийственных
формах, образующих пласт культуры более глубокий, чем
экономика. Эта теория исключает понимание капитала как
явления, обусловленного только производительными силами
и экономикой. Первичными (по Марксу) были ценности,
идеалы, нормы западноевропейской культуры,
действовавшие на протяжении тысячелетий. В «Капитале» реализован
и метод восхождения от абстрактного к конкретному, то есть
диалектический метод познания, логическую структуру
которого открыл и описал выдающийся русский философ и
писатель А. А. Зиновьев.
При острейшем критицизме по отношению к марксизму,
к марксистско-ленинской идеологии, к «реальному
коммунизму» А. А. Зиновьев отнюдь не считает ни наш
общественный строй, ни Октябрьскую революцию, его породившую,
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 26, 28.
141

некой ошибкой, отступлением от нормы человеческого
общежития или чем-то навязанным извне. Он изучает
«реальный коммунизм», как Маркс изучал капитализм, исходя
из явлений наиболее массовидных, выделяя в них ту
«клеточку», из которой вырастает вся сложнейшая социальная
организация. Здесь это, разумеется, не «товар», а
элементарное, повсюду наблюдаемое коммунитарное отношение
«управляющий — управляемые». Главный принцип
существования этого общества — социальная (а отнюдь не
экономическая) эффективность.
Как мастер диалектики, А. Зиновьев показал, что все
недостатки «реального коммунизма» вырастают из его
достоинств, о чем не следовало бы забывать сегодня, когда
наше общество переживает острейший кризис. Искать выход
из нашего кризиса следует, исходя из закономерностей
нашего общества, а не западного. А. Зиновьев понял, что нельзя
решить проблемы советского общества, добиваясь
экономической эффективности по примеру Запада, на путях вестерни-
зации, введения свободного рынка и тому подобного.
Поступать так — значит, с его точки зрения, ничего не понять
в российской истории — ни дореволюционной, ни
пореволюционной. С А. Зиновьевым, конечно, можно не соглашаться,
но выслушать именно его, бескомпромиссного критика и
одновременно несравненного знатока марксизма, необходимо.
Перейду теперь к рассмотрению претензий к Марксу со
стороны А. Ципко. Нельзя отрицать того, что большевизм
кое-что заимствовал у Маркса, однако не самую суть. Ведь
марксистами были и Г. Плеханов, и Ю. Мартов,
отказавшиеся признать Октябрьскую революцию. Марксистом
был и Каутский, рассмотревший уже в самых первых
декретах Советской власти начало эпохи террора. Ципко же
считает, что Ленин и большевики совершали революцию
в точном соответствии с учением Маркса.
К счастью, третейским судьей в этом споре может
выступить сам Маркс. Это он заявил, что его теория никакого
отношения к России не имеет. В письме в редакцию
«Отечественных записок» (1877 г.) он решительно отверг намерение
Н. К. Михайловского «превратить» его, Марксов,
«исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе
в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по кото-
142

рому роковым образом обречены идти все народы, каковы
бы ни были исторические условия, в которых они
оказываются» *. Еще четче об этом же — в письме В. Засулич (1881 г.—
через 20 лет после отмены крепостного права и всего за 35
лет до российской революции): «историческая неизбежность»
этого процесса точно ограничена странами Западной
Европы» 2. На Западе, разъясняет далее Маркс,
просуществовавшая на протяжении многих столетий частная
собственность, основанная на личном труде, вытесняется (но не
вытеснена — это NB) капиталистической частной
собственностью, что и создает возможность (как это Маркс
показал в «Капитале») Возрождения Возрождения, то есть
возврата к индивидуальной собственности и кооперации на
фундаменте коллективных форм производства, уже
заключенных в капитале. «У русских же крестьян,— продолжает
Маркс,— пришлось бы, наоборот, превратить их общую
собственность в частную собственность» 3. Иными словами,
никаких социально-экономических и культурно-исторических
предпосылок для посткапиталистической социалистической
революции в России Маркс не видел.
Другую революцию в России —
буржуазно-демократическую — Маркс и Энгельс ожидали и очень надеялись на
нее; надеялись на то, что она избавит возможную
социалистическую революцию на Западе от угрозы ее военного
подавления царизмом, и на то, что она ускорит социально-
экономическое развитие самой России. При этом Энгельс
предупреждал, что капиталистический переворот в аграрной
стране с многочисленным крестьянским населением вызовет
потрясение более сильное и острое, чем где бы то ни было.
Он может быть осуществлен, по его словам, «лишь ценой
страшных страданий и потрясений. Но история, пожалуй,
самая жестокая из всех богинь, влекущая свою
триумфальную колесницу через горы трупов не только во время войны,
но и в периоды «мирного» экономического развития» \ Как
ни ужасен этот мифо-поэтический образ Клио, он, кажется,
отвечает не только эстетической потребности возвышенного.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 120.
2 Там же. С. 250.
3 Там же. С. 251.
4 Там же. Т. 39. С. 35.
143

Если бы Февральской революции суждено было
утвердиться и тот экономический переворот, о котором говорил
Энгельс, охватил бы всю страну, его горестные предвидения,
скорее всего, оправдались бы. Но в России в результате
развития капитализма, в значительной мере иностранного,
западноевропейского, обострились до крайности другие
противоречия, которым ни Маркс, ни Энгельс, ни позже Ленин
не придавали значения,— противоречия между
государственно-общинным укладом народной жизни и чужеродным,
полностью враждебным ему капиталом и буржуазным образом
жизни. Они, эти противоречия, вызвали другую, более
глубинную революцию, Великую Октябрьскую, за победу
которой народу пришлось заплатить цену еще более страшную,
более ужасную, чем пришлось бы за гипотетическое
продолжение Февраля.
Октябрь положил начало почти столетнему периоду
национально-освободительных революций, приведших к
восстановлению национальной независимости и обретению
государственного суверенитета бывших азиатских,
африканских, латиноамериканских колоний и полуколоний
капиталистического Запада, без чего были бы и не нужны
и недостижимы революционные научно-технические и
социально-экономические преобразования самого Запада,
и вызванный ими переход (с конца 40-х годов и по сию
пору) от капиталистического империализма к современной
демократии.
* Ближайшая к буржуазному Западу величайшая
держава — Россия, еще средневековая, а отнюдь не
капиталистическая империя,— давно находившаяся хотя и не в
государственно-политической, но во все возрастающей
экономической и культурной зависимости от Западной Европы
(чреватой, в конечном счете, возможностью утраты и
политической самостоятельности), благодаря Октябрю
восстановила национально-имперскую целостность и самобытность,
первая разрешила внутри себя противоречия между собой
и Западом в пользу Отечества и тем подала пример другим,
уже вполне колониальным странам, и с помощью «экспорта
революции» оказала им «поддержку». Утверждать, что
Октябрьская революция произошла по предписаниям,
рекомендациям, наставлениям, планам Энгельса и Маркса, могут
144

лишь те, кто не знает ни реальной истории, ни их учения.
Вспомните слова автора «Капитала»: «В политике дело
обстоит так же, как в поэзии. Революции никогда не делаются
по приказу» '.
Ю. Буртин и А. Ципко утверждают: но ведь это именно
Маркс и Энгельс приравнивали социализм «к ликвидации
частной собственности» — что у нас и осуществилось 2.
Буржуазной — да, помещичьей — да, но никоим образом не
частной собственности тружеников. Читайте внимательно
«Манифест», «Капитал». Массовую экспроприацию
непосредственных производителей, образующую пролог
капиталистического способа производства, Маркс клеймил как
величайшее преступление.
Более того, лейтмотив «Капитала» таков: только
благодаря частной собственности непосредственных
производителей формируется свободная индивидуальность — эта
непременная человеческая предпосылка и капиталистического
способа производства, и его последующего самоотрицания. Но
был ли в России капитализм? Как органического
образования, возникающего из отрицания свободной частной
собственности непосредственных производителей, его не было,
потому что и свободной частной собственности крестьян
также не было. Капитализм отечественный только-только
к началу XX столетия стал оперяться. Так откуда же было
взяться посткапиталистическому, то есть Марксову,
социализму? Неоткуда. Но если не было тогда предпосылок для
посткапиталистического социализма, то были предпосылки
для возрождения докапиталистического и даже
дофеодального социализма — социализма азиатского способа
производства. Они-то в первую очередь и «заработали».
В «Интервью» А. Ципко в «Литературке» (17 января
1990 г.) просматриваются «следы» знакомства с Н.
Бердяевым. Однако о судьбе марксизма в России автор «Истоков
и смысла русского коммунизма» говорит прямо
противоположное тому, на чем настаивает А. Ципко. Прошу
убедиться: «Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято
думать, он согласен со своеобразием русского исторического
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 551.
2 Впрочем, не они одни — эту точку зрения разделяют и другие
критики Маркса и чуть ли не поголовно его идолопоклонники.
145

процесса. Произошла русификация и ориентализация
марксизма». А вот его суждение и относительно якобы
марксистского характера Октября: «Русская коммунистическая
революция, наверно, очень изумила бы Маркса, ибо
совершенно противоречит его учению и даже опровергает его» \
А. Ципко делит все революции на революции «здравого
смысла» и на революции, которыми «двигали утопии».
Соответственно этой странной классификации А. Ципко относит
Октябрь ко второму типу, а перестройку — к первому.
Апология «здравого смысла», казалось бы, забота совсем не
философская, но не в этом дело... согласимся «на минутку»
с дефиницией А. Ципко, чтобы снова прислушаться к слову
Николая Бердяева: «Большевизм... оказался наименее
утопическим (!) и наиболее реалистическим, наиболее
соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 г.,
и наиболее верным некоторым русским традициям» 2.
Это же подтверждают А. Платонов и В. Короленко, на
которых невпопад ссылается А. Ципко. Вспомним
«Чевенгур». Не найдя ничего в «Капитале» о классе «остаточной
сволочи» (то есть о середняках), Чепурный, руководитель
чевенгурской «коммуны» («самозародившейся», без всяких
указаний «центра» — это писатель специально
подчеркивает), делает «вывод»: раз у Маркса ничего не сказано про этот
«класс», то его и быть не должно, и принимает решение
«уничтожить» всех, кроме нищих и бездомных. Происходит
это в глубине России, в пору введения нэпа, который чевен-
гурские коммунары отказались признать.
Ленин, в отличие от Чепурныго, Маркса читал и
перечитывал: но, хотя и признавался в 1914 году (лишь самому
себе — в конспектах «Логики» Гегеля, для печати не
предназначавшихся), что Маркса по-настоящему до этих пор не
понимал (как 9/ю читавших «Капитал»), «дополнил» Маркса
тем же, что и чевенгурский комиссар: бороться насмерть
с мелкобуржуазной стихией, и притом по той же самой
причине — как бы из мелких собственников снова не
образовались капиталисты. Ленин, таким образом, действовал
в согласии с тем, чего добивались российские низы, которые
1 Бердяев И. А. Судьба человека в современном мире: К
пониманию нашей эпохи. Paris, 1934. С. 89, 34.
2 Там же. С. 93.
146

по юродам и весям необъятной России самочинно
устанавливали «марксистский коммунизм». Ленин, как известно,
стремился внести «научный социализм» в стихийное рабочее
движение, на самостоятельный разум которого не полагался
(за что Г. В. Плеханов и обвинил основателя партии «нового
типа» в разрыве с учением Маркса), но на деле Ленин
оказался идеологом стихийного социализма (правда, совсем
другого — не рабочего, не западноевропейского),
выразителем тысячелетнего стремления русского крестьянина к
равенству, охраняемому патерналистской властью
государства. Не большевики внесли разумное в стихийное, но,
напротив, стихия бунта народного внесла ничем не ограниченный
произвол в идеологию и практику «диктатуры
пролетариата». Большевики смогли подчинить себе народ только
потому, что сами подчинились его наиболее обездоленным и
темным слоям. Самоуправство новой власти осуществлялось по
«мандату» народных низов.
Чевенгурцы были фактически носителями христианско-
языческих идеалов равенства, которые они не без некоторых
оснований отождествили с марксистскими. «Совет
социального человечества Чевенгурского освобожденного района»
разместился, заметьте, в церкви. Здесь-то на заседании
ревкома и «читали» Маркса. Над входом в церковь были
написаны слова Христа: «Приидите ко мне все труждающиеся
и обремененные, и аз упокою вы». Чепурныму нравились эти
слова — «целиком пролив капитализма говорит». Тронули
они и Копенкина, он отнес их к себе, но все же решил
«перемазать» их по-советски, ибо бог не может единолично
успокоить массу, масса должна сама «успокоить» себя.
Пониманию российско-культурных корней ленинской
ревизии Маркса, может быть, более, чем что-либо иное,
поможет энергичное высказывание архимандрита Серапиона
Машкина: «Адепты справедливости должны быть активны,
должны бороться за нее. И в этом случае, думается мне, не
прав был Маркс, когда утверждал, что «капиталистическая
оболочка промышленности, идущей своим «естественным»
путем, должна под конец разорваться». Разорвется она или
нет, это еще вопрос, но во всяком случае ждать ее
самовольного — так сказать — разрыва и тяжело, да и совершенно не
к чему». И место, и время написания этих слов задержат,
147

я уверен, внимание читателя: «Оптина Пустынь, 26 января
1905 г.». И, надеюсь, еще более задержит его то, что, приводя
их сочувственно, отец Павел Флоренский ' говорил, что
социал-демократы, как и все русские — Сковороды,
Хомяковы, Толстые, Достоевские... стремятся в жизни реализовать
свои идеалы. Принадлежность к русской духовной традиции
предопределила то, что большевики действовали в согласии
со «стихией», по сути дела, «отступая от основ философии
Маркса» (слова В. Г. Короленко), в чем и обвинял их этот
совестливейший русский писатель. «Чувство правды,— писал
он А. В. Луначарскому,— обязывало вас, марксистов,
разъяснять искренно и честно ваше представление о роли
капитализма в отсталых странах. Вы этого не сделали. Тактическим
соображениям вы пожертвовали долгом перед истиной.
Тактически вам было выгодно раздуть народную ьгнависть
к капитализму и натравить народные массы на русский
капитализм, как натравливают боевой отряд на крепость.
И вы не остановились перед извращением истины» 2.
Ленин мог и не знать этих слов В. Короленко. Но
переход от политики «военного коммунизма» он сравнил с
переходом от «лобовой атаки» крепости к ее «осаде», разумея на
этот раз под крепостью не капитализм, а «мелкобуржуазную
стихию». Капитализм, если он государственный, не казался
ему опасным, напротив: «Нам необходим блок или союз
пролетарского государства с государственным
капитализмом против мелкобуржуазной стихии» 3.
То, что Ленин считал «творческим развитием» учения
Маркса, было на самом деле его ревизией — не менее
радикальной, чем ревизия Э. Бернштейна, но прямо
противоположной ей. Гуманизм Маркса ставился под сомнение и
одним, и другим, только первый хотел — для верности —
вытравить из сознания русских марксистов даже «корешки»
Марксовых «сентиментов» по отношению к христианству,
к демократии, к этике Канта, тогда как второй полагал
необходимым дополнить марксизм кантианством, поскольку
1 Флоренский П. А. К почести вышняго знания. (Черты
характера архимандрита Серапиона Машкина) // Богословский Вестник.
1909. № 1, 2. С. 190.
2 Новый мир. 1988. № 10. С. 205—206.
3 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 108.
148

Маркс будто бы игнорировал принципы морали. А. Ципко
разделяет взгляды Бернштейна. И потому он советует нам
всем «еще раз внимательно прочитать» работы К. Маркса
«К еврейскому вопросу», «К критике гегелевской философии
права. Введение», дабы удостовериться, что Карл Маркс был
противником «основного принципа» христианской культуры,
демократии, духовного суверенитета каждой личности.
Воспользуюсь этим советом, хотя, разумеется, наша
блиц-дискуссия не очень-то подходящее место для
обстоятельного (как того заслуживает предмет) анализа этих двух
богатейших по содержанию и блистательных по форме
произведений. (Они, кстати, написаны еще до «Экономическо-
философских рукописей 1844 г.» — одно в 43, другое в 43—
44 — и, следовательно, принадлежат единственно ценимому
А. Ципко «раннему Марксу».)
Оба рекомендованных произведения замечательны как
раз тем, что, как бы в насмешку над А. Ципко,
представляют собой апологию «основного принципа»
христианской культуры, демократии и духовного суверенитета
личности. Пусть, однако,— за краткостью времени — Маркс
сам опровергнет замшелые инвективы перестроечного
«господина Фогта». Итак, «последнее слово» предоставляется
«обвиняемому» :
1. «...в стране с завершенной политической эмансипацией
религия не только существует, но проявляет
жизнеспособность и силу» ';
2. «в демократическом государстве... человеческая основа
христианства есть основа этого государства»;
3. «В чем состоит свобода!» — спрашивает Маркс и
отвечает на этот вопрос, цитируя статью 6 «Декларации
прав человека и гражданина» 1791 г.: «Свобода есть право
делать все то и заниматься всем тем, что не вредит другому».
И далее разъясняет: «Практическое применение права
человека на свободу есть право человека на частную
собственность»;
4. Рассматривая демократию, где осуществляется эта
индивидуальная свобода как великий прогресс (нам еще и до
сих пор неведомый), Маркс тем не менее предостерегает от
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 396, 400.
149

абсолютизации этой свободы, ибо «она ставит всякого
человека в такое положение, при котором он рассматривает
другого человека не как осуществление своей свободы, а,
наоборот, как ее предел».
5. Одной из теоретических предпосылок Марксова
вывода о социалистическом преобразовании общества является
кантовская этика, ее основной постулат — категорический
императив. Маркс выводит свою духовную преемственность
из революционера мысли в области морали (так он называл
Канта) в следующих словах: «Критика религии завершается
учением, что человек — высшее существо для человека,
завершается, следовательно, категорическим императивом,
повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек
является униженным, порабощенным, беспомощным,
презренным существом».
Не достаточно ли? И пусть теперь А. Ципко попытается
опровергнуть, что к советскому обществу не относится, не
является его предвосхищающей характеристикой (от
возникновения и до современного кризиса) следующее рассуждение
Карла Маркса (из статьи «К еврейскому вопросу»): «В те
эпохи, когда политическое государство насильственно
появляется на свет из недр гражданского общества, как
политическое государство...— в эти эпохи государство может
и должно дойти до упразднения религии, до уничтожения
религии. Но оно может прийти к этому лишь тем путем,
каким оно приходит к упразднению частной собственности,
к установлению максимума на цены, к конфискации, к
прогрессивному обложению, тем путем, каким оно приходит
к уничтожению жизней, к гильотине. В моменты особенно
повышенного чувства своей силы политическая жизнь
стремится подавить свои предпосылки — гражданское общество
и его элементы — и конституироваться в виде
действительной, свободной от противоречий, родовой жизни человека.
Но этого она может достигнуть, лишь вступив в
насильственное противоречие со своими собственными жизненными
условиями, лишь объявив революцию непрерывной, а потому
политическая драма с такой же необходимостью
заканчивается восстановлением религии, частной собственности, всех
элементов гражданского общества, с какой война
заканчивается миром». Про нас ведь! И как метко — как будто видел
150

все собственными глазами. Ныне все происходит так, как
происходит, будто для того, чтобы подтвердить предвидение
Маркса во всей его полноте, включая в него и ту
перестроечную разновидность антимарксовского антимарксизма,
наиболее популярным выразителем которой стал А. Ципко.
А. Ципко настойчиво противопоставляет учению
Маркса (именно ему, а не многоликому марксизму) христианство,
не уточняя какое (первохристианство, средневековый
католицизм, лютеранство, никонианство, старообрядчество и т. д.),
исходя, видимо, из того, что во всех исторических
разновидностях христианства сохранились и исполнялись заповеди
Евангелия. Итак, если быть точным, речь должна идти об
учении Иисуса Христа, о евангелическом первохристианстве.
Но коль скоро это так, то как же можно именем Христа
оправдывать частную собственность, поклонение мамоне,
торгашество (свободный рынок), труд, продиктованный
лишь заботой о пропитании и одежде, труд подневольный,
бездуховный и затрудняющий духовное общение?! Как
можно, следуя учению Христа, потакать толпе, ее
приверженности порокам, лжеверию?! Как можно не уразуметь, что
учение Христа есть величайшая революция против «здравого
смысла», до сих пор не завершившаяся?! Много ли и сегодня
людей, живущих по заповедям Христа: любящих ближнего,
прощающих врага своего, не убивающих — хотя бы только
в помыслах своих,— не крадущих, не прелюбодействующих,
не соблазняющихся властью, богатством, славой?!
Как можно, следуя Христу, связывать с ограничением
рынка падение духовности в нашей стране (не было ли
других причин?!) и уповать на возрождение христианского
духа благодаря возрождению рынка?! Разве не изгнал Иисус
из Божьего храма всех продающих и покупающих: «...дом
Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом
разбойников» (Мф., 21; 13). У нас еще и рынка нет, а фурии
частного интереса уже когтят «души» людские, и смрад
наживы стелется по городским кварталам.
Но если выбраться из котлована нельзя иначе, как только
через свободный рынок и частную собственность, то не
следует (решаюсь сказать) питать иллюзий: мы на пути
в «чистилище», а не в «рай». Не является ли частная
собственность — оковами, а забота о ее сохранении и приум-
151

ножении, поглощенность своим «делом», бизнесом (если это
понимать не по веберовскому толкованию протестантизма,
а по Евангелию) — попранием в самом себе замысла Бога,
сотворившего человека «по образу и подобию своему»?
Из всех «внешних» свобод, оберегающих «внутреннюю»
духовную свободу человека, самыми важными являются
свобода от частной собственности и свобода от труда. Это
заповедовал людям Христос. Даже власть кесаря, согласно
Его учению, не могла помешать духовной свободе.
Кесарево — кесарю, Богу — Богово. А частная собственность —
могла, а поглощенность материальными «делами» и
благами — могла.
А из этого следует, что, обвиняя Маркса во
враждебности к частной собственности и рыночным отношениям,
А. Ципко, прикрываясь именем Христа, на самом деле
отрекается от него, а не от Маркса, поскольку Маркс, разделяя
социалистические идеи Христа, был более терпим к частной
собственности и рынку, понимая их преходящий характер
и предостерегая от преждевременного отказа от них.
Что же касается исторического христианства
(официального, лицемерного, оправдывающего капитализм), то, по
убеждению такого беспощадного критика Маркса, как Карл
Поппер, не кто иной, как Маркс, содействовал
освобождению из этой идеологической «темницы» живого учения
Христа. «Если такой вид христианства сегодня исчезает в лучшей
части нашего мира, это в немалой степени обязано
моральной реформации, вызванной Марксом... Его влияние на
христианство скорее всего может быть сравнимо лишь с люте-
ровским влиянием на католическую церковь...» 1
Религия, нравственность, право, философия, искусство —
все это идеологические формы сознания, но не идеология как
таковая. Идеология (класса, общества, государства) строится
из элементов всех этих форм сознания (религиозных
заповедей, нравственных постулатов, философских идей,
юридических норм, эстетических суждений), специфическим образом
обработанных, превращенных в совокупность идеологем,
весьма прочную, несмотря на внутреннюю противоречивость
или даже благодаря ей. Идеология паразитирует также и на
1 Popper R. The open society and its enemies. Vol. 2. 1957. P. 201.
152

науке, превращая ее истины в «научные идеологемы», то есть
в нечто противоположное научному знанию.
Учение Христа — религия, а не идеология, но
католицизм, протестантизм, православие — это все различные
виды религиозной идеологии. Учение Маркса — по
преимуществу наука, а не идеология, но меньшевизм, ленинизм,
каутскианство, «марксизм-ленинизм», маоизм, кастроизм,
еврокоммунизм и т. д.— это все различные виды
марксистской «научной» идеологии.
А. Ципко и Ю. Буртин, по сути дела, «пленники» той
самой официальной «марксистско-ленинской» идеологии,
отличающиеся от до-перестроечных идеологов (они и сами
были среди них) только тем, что там, где «бывшие» ставили
знак «плюс», они ставят — «минус». К реальному учению
Маркса, взятому во всей его полноте, это отношения не
имело и не имеет.
В научном отношении Маркс не безупречен, как,
впрочем, и Христос в своем вероучении. Но разве в этом дело? По
заповедям Христа, по звездам Марксова идеала (часто не
называя Маркса по имени, или не зная этого имени, или даже
проклиная его) сверяют сегодня путь в будущее люди всех
континентов.
А. С. ЦИПКО
Двоемыслие «ортодоксов», или Долгий
путь к здравому смыслу
Выступление Карла Кантора свидетельствует о
существенных разногласиях внутри нашей советской
интеллигенции как в понимании сути марксизма и его значения
в духовной жизни нашего общества, так и в оценке
интеллектуальных и духовных потенций населения нашей страны. По
моему глубокому убеждению, трактовка марксизма (речь
идет об ортодоксальном марксизме) как единственно
возможной форме социализации, приобщения к цивилизации
коренного нашей страны «варварского» населения не только
ошибочна, но и, возьму на себя смелость сказать, в
нынешних условиях опасна. Как можно в нынешних условиях,
153

когда так накалены национальные страсти, об этом говорил
сам Кантор, проповедовать теорию неполноценных
народов? Ведь вдумайтесь, что сейчас сказал Карл Кантор.
Мол, конечно, Маркс устарел. Но что поделаешь, если
без ортодоксального марксизма в этой стране все
рассыпется, если без марксизма грозит культурная катастрофа.
Кто может доказать, что марксизм обогатил культуру
России, поднял ее на более высокую ступень? Никто. Но
очень легко сказать, что начавшаяся после Октября
насильственная идеологизация духовной жизни, насильственное
внедрение марксизма в конечном счете привели к духовной
катастрофе. Духовная жизнь зачахла, а философия
практически умерла в нашей стране.
Я могу согласиться, что в сознании, поведении,
социальной психологии нынешнего российского населения есть
элементы патологии. Да было бы чудом, если бы дело
обстояло иначе. Ведь из семидесятилетнего процесса
самоистребления, самоуничтожения какой хочешь народ
приобретет патологию. Наш народ заплатил страшную цену
за право жить по Марксу.
Только к этому надо добавить, что и в сознании нашей
советской интеллигенции присутствуют элементы патологии.
Ведь согласитесь, это только в среде советской,
марксистской интеллигенции мог возникнуть такой вопрос, который
мы сегодня обсуждаем: «Умер ли Маркс?»
Любому цивилизованному человеку ясно, что Маркс есть
Маркс, один из многих мыслителей в истории нового
времени, который внес существенный вклад в развитие
социологической мысли. Но чтобы строить свою жизнь по Марксу,
настаивать на том, что только он знал истину, а все
заблуждались,— это уж увольте. Это действительно какое-то
язычество, идолопоклонство. Разве может человек — речь идет
о нормальном человеке — доверить свою жизнь, свою
страну какой-то теории, какой-то схеме, даже если она выглядит
убедительной? Ведь нет же никаких гарантий, что эта
красивая идея привьется, принесет пользу!
Раз уж Кантор заговорил о патологии, то надо признать,
что не было в истории человечества более патологической
ситуации для человека, занимающегося умственным трудом,
чем у нашей советской интеллигенции. Судите сами.
154

Заниматься умственным трудом, общественными
науками и не обладать ни одним условием, необходимым для
постижения истины. Не было условий, и прежде всего
политических, для сомнения, для свободных суждений о предмете
исследования. Не было условий для общения со своими
коллегами за рубежом, для знакомства с достижениями
гуманитарной науки. Даже собственная отечественная
общественная мысль находилась под запретом. Как сохранить
себя здоровым человеком в этой ситуации? Остается только
одно. Нагрузить единственного доступного серьезного
мыслителя Карла Маркса всеми теми совершенствами, которых
этому несчастному человеку не хватает.
В таких условиях и возникает миф о Марксе как центре,
кульминации развития всей человеческой мысли,
приобщившись к работам которого вы узнаете и немецкий идеализм,
и французский социализм, и великих английских
политэкономов. Если Маркс центр, самое главное, единственно
возможная наука об обществе, то утрата всего остального — не
большая беда. В это искренне верили многие советские
обществоведы.
Новый, рожденный революцией советский интеллигент
не только не страдал от своей духовной ущербности, но,
напротив, полагал, что ущербны все остальные, не живущие,
как он. Ущербны те, кто вынужден жить в
плюралистическом обществе, имеет свободу передвижения, свободу выбора
места жительства, кто волен верить или не верить, кто волен
выбирать себе ту социальную и политическую истину,
которая ему по душе. Я убежден, что мы никогда не станем
цивилизованными, культурными людьми, пока не
преодолеем это болезненное, патологическое отношение к Марксу как
к центру духовной вселенной.
И еще один важный момент. Все говорят о Марксе
и марксизме, но очень абстрактно. Ведь марксизм никогда не
был цельным учением. Бердяев находил в нем несколько так
и не соединившихся элементов: материалистический,
позитивистский, идеалистический и религиозно-эсхатологический.
Я хочу обратить ваше внимание, что в Марксе есть
наследство и от социалиста Фурье, и от коммуниста Бабефа. Что
самое важное и существенное в Марксе? Я думаю, что
ответить на этот вопрос не так просто. На мой взгляд, все же
155

Маркс был прежде всего революционер, бабувист. Он
подчинил своей революционной цели и свое учение о прибавочной
стоимости, и свое учение об отмирании классов.
Нормативный элемент, по сути, вытеснил научный, деформировал его.
Спор нам ничего не даст, пока мы не выясним, о каком
марксизме, собственно, идет речь. Наши писатели-патриоты,
как они себя величают, проиграв на выборах в парламент
России, теперь каются в том, что они играли «черными»,
каются в том, что они выступили в поддержку и
официальной марксистской идеологии, и официальной трактовки
Октября, ее роли в истории нашего государства. Оказывается,
они просто недооценили здравый смысл народа, который,
вопреки их надеждам, не поддержал их марксистские
лозунги, не соблазнился новым, реанимированным
национал-социализмом. Какой раз у нас в русской истории русофилов
подводит незнание своего народа, от имени которого они
выступают. Всю Москву разукрасили лозунгами: «Нет —
частной собственности». Но ничего из этого не вышло.
Российское население в массе поддержало «Демократическую
Россию», которая обещала приватизацию.
Поэтому сегодня наши патриотические движения меняют
тактику, убедившись в том, что идея спасения
социалистического отечества никого не привлекает. В их рядах
крепнет убеждение, на мой взгляд, вполне разумное, что
настало время пожертвовать судьбой марксизма и
социализма во имя спасения страны. Вопреки непонятному
упорству М. С. Горбачева действительно настало время
отказаться от мистической неправды о социалистическом
выборе России.
Более откровенно о своем двоемыслии, о причинах своей
приверженности марксизму в последнее время начали
говорить и его поклонники-демократы. И они, как оказывается,
пекутся не столько о Марксе, сколько о судьбе нашего
российского народа. Не существует другого способа
приобщения нынешнего российского населения к культуре, к
сознательной политической жизни, считает К. М. Кантор,
кроме как «первомарксизм», представляющий собой
духовную квинтэссенцию западноевропейской культуры, теорию
полной самореализации гуманистического проекта
западноевропейской цивилизации. Поэтому в нынешних конкретных
156

условиях, как бы продолжает эту мысль наш известный
экономист и публицист Геннадий Лисичкин, критика
марксизма равносильна подпиливанию ветки, на которой мы,
советская интеллигенция, все вместе до сих пор сидим.
«Что было бы, если бы в XVI веке вместе с догмами
католицизма Ренессанс и Реформация отвергли учение
Христа?» — спрашивает Карл Кантор. И сам отвечает: «Не
было бы ни Ренессанса, ни Реформации, ни современного
демократического Запада. Так и теперь. Речь сегодня
должна идти о Ренессансе и Реформации в марксизме...
Я убежден, что убийство еще не родившегося у нас
гуманистического первомарксизма было бы гибельным для
державы, исторически предрасположенной к
идеологическому монизму, не знавшей и до революции широкой
экономической самодеятельности, органической демократии
и свободомыслия. Не следует забывать, что неприятие
Западной Европой первомарксизма в качестве
господствующей идеологии не помешало ей развиваться в том
самом направлении, которое предвидел Маркс, то есть «без
Маркса, но по Марксу».
Я думаю, что ни один из текстов, посвященных
Марксу, и дискуссий о Марксе, опубликованных в
последнее время, не раскрывает так полно истоки нынешнего
нового, перестроечного советского марксизма. Тут,
повторяю, много и от лукавства. Знает ли К. Кантор,
что в Марксе много «утопического»? Конечно, знает.
И тем не менее настаивает на том, чтобы советский
народ воспринял утопию как истину, чтобы он относился
к ней серьезно.
В этой вере в марксизм, побуждающей многих
представителей советской интеллигенции настаивать на том, что
он никакого отношения к трагедиям советской истории не
имеет, что все от «головотяпства» русских, «православных»
интерпретаторов научного социализма, на мой взгляд,
проявились все особенности коренной, если можно так сказать,
советской интеллигенции, сформировавшейся в
доперестроечную эпоху. В этом миросозерцании, о котором подробно
и честно рассказал К. Кантор, сосредоточено все духовное
наследие большевистской эпохи и большевистской практики.
Во-первых, полная отчужденность от простого российс-
157

кого люда, неверие в его духовные и умственные
способности, чисто большевистское убеждение, что это народ сам
не в состоянии понять свои интересы и без утопии Карла
Маркса приобщиться к благам цивилизованной жизни. За
всем тем, что говорит Карл Кантор, недоверие к
преобладающему крестьянскому населению страны, марксистское,
троцкистское отношение к нему как к неполноценной расе
людей. За всем тем, что пишут и говорят многие новые
жрецы, стремящиеся обновить марксистскую церковь, стоит
простое эмоциональное неприятие и русской
дореволюционной истории, и российской культуры, и российского быта. За
всем этим стоит элементарный нигилизм большевистской
интеллигенции, которая всегда воспринимала Россию как
чужую страну, которой совсем не жалко пожертвовать во
имя коммунистического эксперимента. За всеми этими
разговорами о недостаточной подготовленности российского
крестьянина к частной собственности стоит элементарное
незнание страны, в которой живет и большевистская
интеллигенция, и ее население.
Если бы Карл Кантор жил и писал в Германии или даже
в Венгрии, он, наверное, никогда не рискнул бы сказать, что
народы этих стран не обладают достаточной
самостоятельностью мышления, что, не имея такой подпорки, как отчасти
утопический, отчасти идеологический проект марксизма, они
не смогут стать на ноги. В России все можно. Ведь смогли же
большевики со своей красной жандармерией изнасиловать
восемьдесят, девяносто процентов так называемого
«мелкобуржуазного населения России». Ведь до сих пор можно
корить этих простых людей за то, что они предрасположены
к «идеологическому монизму», что они не способны к
«свободомыслию», что у них не развита потребность к
экономической самодеятельности.
Последователи Маркса, наверное, обречены страдать
невменяемостью и не видеть того, что не укладывается в их
концепцию изначальной виновности российского народа.
Если русские крестьяне, как считают Карл Кантор и Игорь
Клямкин, не были способны к широкой экономической
самодеятельности, к приватизации, то почему в России, начиная
с реформы 1861 года, была такой болезненной аграрная
проблема, почему так остро стоял вопрос о земле? Ведь
158

люди, безразличные к собственности, не станут рисковать
животом ради лишних десяти десятин! Большевики никогда
бы не одержали победу, не смогли бы обмануть крестьян,
если бы не было этой мечты. Этой страсти крестьян к
самостоятельному куску земли, страстного желания
самостоятельно хозяйствовать на своей земле. Как же можно
обвинить в недостатке экономической самодеятельности
людей, которые, вопреки всем абсурдам нашей системы,
все-таки кормили эту громадную страну. И сейчас просто
чудеса делают на своих крохотных клочках земли, которые
остались в их частном владении (в личных подсобных
хозяйствах крестьян и рабочих, составляющих всего 2%
пахотной земли, производится около 25% валового
производства сельского хозяйства страны). Если бы наши новые
жрецы марксизма были способны видеть повседневную
жизнь России такой, какой она была семьдесят лет, они бы
признали, что эта держава держится и держалась не на
первоосновах марксизма, а на неистребимом крестьянском
инстинкте, на поразительной работоспособности и
самодеятельности сельского населения.
В июльской книге журнала «Октябрь» за 1990 год с
опозданием в пятнадцать лет была опубликована повесть нашего
правозащитника Льва Тимофеева «Технология черного
рынка, или Крестьянское искусство голодать», в которой
начисто опровергается большевистский, марксистский миф о
собственнической неразвитости русского крестьянина. «Мы,
горожане,— пишет Лев Тимофеев,— не знаем деревни, не
знаем законов, по которым живет крестьянин. Ложь и
предрассудки заменяют нам знания о сельской жизни и
передаются из поколения в поколение. И редкий случай, чтобы какой-
нибудь потомственный или хотя бы недавний горожанин
застыдился бы своего самодовольного незнания, своего
пренебрежения к труду, к судьбе крестьянина» '. Вот что, к
примеру, увидел автор этого исследования в жизни и труде
Ховрачевых, самой обыкновенной крестьянской семьи на
Рязанщине. «Из года в год хозяйственные усилия
Ховрачевых,— пишет Лев Тимофеев,— заставляли меня все с боль-
1 Тимофеев Лев. Технология черного рынка, или Крестьянское
искусство голодать // Октябрь. 1990. № 7. С. 160.
159

шим уважением относиться к тому искусству, с которым
крестьянская семья избегала нищего рабства, хотя все, что ей
осталось для хозяйствования,— крошечный участок
приусадебной земли, и скот держать почти невозможно из-за бес
кормицы, и десятилетиями не было ни колхозных, никаких
других заработков на стороне. Как бы то ни было, но
Ховрачевы оставались семьей крестьянской, то есть такой,
которая своим трудом на своей земле — какая она ни есть —
и себя кормит, и весь народ» *.
Но, допустим, неверие Карла Кантора и всех нынешних
неомарксистов в хозяйственные и самодеятельные
способности населения нашей державы имеет под собой какую-то
почву. Допустим, что народы России, нашей державы,
страдают от недостатка «органической демократии и
свободомыслия». Чем тогда первомарксизм может помочь этим
несчастным людям? Почему марксизм не смог ничем помочь
ни немцам ГДР, ни венграм, ни чехам, ни словакам? Ведь все
эти народы, если верить Карлу Кантору, не страдали всеми
русскими болезнями, более органично развивали принципы
самодеятельности и свободы? По непонятной для меня
причине обычно этот самый очевидный вопрос не возникает
в сознании защитников первомарксизма. Они никогда не
говорят о марксизме конкретно как о совокупности идей,
проектов, прогнозов.
Мне довелось в последние два года участвовать во
многих дискуссиях, посвященных судьбе марксизма. И я задавал
десятки раз этот вопрос своим оппонентам. И ни разу никто
из них не ответил на этот самый элементарный вопрос, никто
не смог указать на ту идею марксизма, без которой наша
держава жить не сможет. Не смог мне ответить на этот
вопрос и Карл Кантор. И это не случайно.
Второй особенностью сознания, мышления публицистов
и ученых, спасающих сегодня Маркса от критики, является
отрывочное, недифференцированное представление о самом
марксизме. Как правило, сегодня в нашей стране
сторонниками нового прочтения Маркса, нового социалистического
эксперимента в России являются философы, публицисты,
1 Тимофеев Лев. Технология черного рынка, или Крестьянское
искусство голодать // Октябрь. 1990. № 7. С. 162.
160

переболевшие в молодости, в начале 60-х, молодым
Марксом, нашедшие в его «Экономическо-философских рукописях
1844 года» и свое духовное утешение, и свой моральный
идеал. По этой причине никто из тех, кто утверждает, что мы
строили социализм не по Энгельсу, а по Дюрингу, ничего не
хочет знать о Марксе как пророке революционного насилия,
как основателе учения о диктатуре пролетариата.
Эти авторы не понимают элементарного. Не понимают,
что марксизм как учение о классовом подходе никогда и ни
при каких условиях не может помочь никакой державе, даже
российской, не может интегрировать никакое общество по
той простой причине, что он всегда звал к расколу общества,
к борьбе, противостоянию классов общества. Марксизм не
может жить без образа врага. Он по своей природе
провоцирует конфликты, подозрительность, зовет к борьбе. Когда
враг уничтожается внутри страны, его ищут за рубежом.
Марксизм прежде всего является учением о перманентной
революции. И именно по этой причине он глубоко чужд
современной цивилизации, жаждущей компромиссов,
эволюционного, мирного разрешения проблем.
Люди, убеждающие нас, что мы не сможем прожить
без гуманизма Маркса, без его идеалов, забыли, что Маркс
был гуманистом только в той мере, в какой он освоил
гуманизм Канта, гуманизм христианства, что, если мы
действительно хотим стать на почву человеколюбия, то
лучше вернуться к истокам, к чистому и ясному учению
о том, что человек никогда не может быть средством,
что он является самоцелью. Ведь любому образованному
человеку, знающему историю общественной мысли, хорошо
известно, что отнюдь не гуманизм является целью и
сердцевиной учения Карла Маркса, что, напротив, Карл Маркс
был яростным критиком абстрактного гуманизма Канта.
Маркс бы обиделся на своих почитателей, которые бы
видели его заслугу в том, что он провозгласил
гуманистический идеал. Сам, как известно, он придавал куда
больше значения своему учению о прибавочной стоимости,
о диктатуре пролетариата и отмирании классов.
Это не значит, что марксизм нельзя использовать
сегодня. Марксистский идеал фактического равенства сплошь
и рядом применяют наши нынешние популисты, эксплуати-
6 Заказ № 2303
161

рующие в своих корыстных политических целях недоверие
широких масс трудящихся к власти, к партийному и
государственному аппарату. Но трудно доказать, что это
разжигание популистами страстей, что начавшийся сейчас в нашей
стране очередной «черный передел» приближает нашу
державу к цивилизованной Европе. Напротив, отдаляет. Очень
скоро все наши популисты, пришедшие к власти на волне
марксистской уравнительной идеологии, с помощью лозунга
«экспроприации экспроприаторов» станут жертвами
собственной политической тактики.
Если наши неомарксисты так стремятся к чистому,
цивилизованному социализму, то почему бы им не вернуться
к традициям этического социализма, который питался кан-
товским гуманизмом? Почему обязательно чесать правое
ухо через левое плечо?
Беда в том, что наши авторы, настаивающие на том, что
без Маркса мы умрем, погибнем, имеют самое смутное
представление об истории социалистической мысли. Мало
кто знает, что не Маркс и Энгельс, а Фурье является автором
учения о перемене труда, всесторонне и гармонично
развитой личности. Мало кто отдает себе отчет, что, строго
говоря, Маркс никогда не был социалистом, а выражал,
в сущности, экстремизм и максимализм
коммунистов-утопистов, максимализм Томаса Мора, Бабефа, Лезами. Если все
социалисты были непримиримыми противниками
якобинства, то Маркс, как и многие коммунисты, находил оправдание
террору плебеев.
До Фурье, Консидерана общественная мысль приходила
в основном к двум крайностям: или апологии
индивидуализма, доведенной до оправдания аморализма как одной из
форм проявления индивидуализма, или апологии
коллективизма, ведущей в конечном счете к признанию
целесообразности деспотизма как средства борьбы с индивидуализмом.
«Патриархи социализма», и особенно Фурье, стремились
создать такое коллективистское общество, которое
диалектически сочетало бы интересы отдельной личности и
коллектива, которое не знало бы деспотизма и подавления
личности, которое смогло бы сохранить индивидуальность. По
этой причине все без исключения социалисты были против
насилия как средства принуждения к социальной защищен-
162

ности. «Отделив в нашем сознании свободу от революции,—
писал Сен-Симон,— оставим революции все ее безумства
и воздадим свободе все ее почести, облечем ее доверием
и силой, вернем ей ее принципы» '. Для всех социалистов
якобинский террор был «катастрофой». Речь шла о том, чтобы
социальная защищенность каждой личности была достигнута
при сохранении за каждым членом общества свободы выбора,
чтобы движение к социальной защищенности, к строю
социальных гарантий, к ассоциации осуществлялось при строгом
соблюдении морали и законов современного им
христианского общества. Набожный Фурье, самый талантливый из всех
социалистов этой эпохи, говорит все время языком Евангелия
и предупреждает, что он пришел не нарушать закон или
пророков, а его исполнить, что он жаждет примирения,
согласия между удачливыми и неудачливыми в этой жизни.
Он все время повторяет: «Просите, и дано будет вам; ищите,
и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий
получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф., 7;
7—8). Особенность социализма Фурье состояла в том, что он
делал ставку на совесть удачливых, на то, что нет человека,
который, когда сын его попросит хлеба, даст ему камень.
И еще одна фундаментальная особенность социализма
начала XIX века, отличающая его от марксизма,— он стремится
соединить социальную защищенность не только со свободой,
с правовым строем, но и с той эффективностью производства,
которая свойственна нарождающейся у них на глазах
промышленности. Если коммунисты во имя равенства были готовы
пожертвовать не только эффективностью, но и талантом, то
социалисты ставили во главу угла эффективность
общественного труда. И в этом вопросе основатели современного социализма
шли за экономическим реализмом христианства, за реализмом
Евангелия. С одной стороны, призывы бороться с
меркантилизмом, с его язвами, пороками, с другой — ясное понимание, что
без частной собственности и инициативы никакого производства
не будет, что человек, зарывший дарованный ему богом талант
в землю, ленив и лукав. Фурье не сжигает мосты в прошлое, ибо
человек, с которым он имеет дело, несет в себе это прошлое.
К примеру, говорит Фурье, на протяжении двух тысячелетий
1 Сен-Симон. Избр. произв.: В 2 т. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 348.
163

моралисты и философы разглагольствовали о том, что
бриллиант — отвратительный камень, а золото — гнусный
металл, что хижина, грубая и простая, предпочтительнее
дворца,— а кто внял их призывам? Кто последовал их советам?
Поразительно вот что: еще в 1844 году Карл Маркс
в своих «Экономическо-философских рукописях 1844 года»
отмечает преимущество, развитость социалистических
учений по сравнению с__коммунистическими уравнительными
доктринами Дезами, Кабе, Бабефа. Но уже в «Манифесте
Коммунистической партии» 1848 года, под влиянием
надвигающихся революционных событий, он порывает во
многом с социалистическим мировоззрением. Если для
социалистов достижение социальных гарантий есть результат
свободы выбора людей, то для Маркса он железная
необходимость, исключающая какие-либо альтернативы. Идея
диктатуры пролетариата, насильственного ниспровержения
существующего строя, апологетика плебейского террора
якобинцев придает учению Карла Маркса политическую
практичность, но в то же время ведет к полному и
окончательному разрыву с гуманизмом Канта, основателями
социализма. Маркс в своей политической тактике полностью
порывает с христианским гуманизмом. Вместо свободного
духовного выбора, тактики примирения, консенсуса он
выбирает политическое насилие как основное средство
достижения социальной защищенности каждой личности. Он не
верит в совесть. Ей нет места в его учении, в его социологии.
Мировоззренческое, политическое кредо Карла Маркса
наиболее выпукло выражено в его «Нищете философии». Он
ставит вопрос ребром: или кровавая борьба, или небытие.
Тем самым отбрасывается многовековая культура
социализации человека, обуздания в нем злости, зависти, жадности.
Он призывает «унести в могилу» буржуазную цивилизацию
как «устаревшую форму жизни» '. Они, Маркс и Энгельс,
согласны с бабувистами, что «у пролетариев нет ничего
своего, что надо было бы им охранять», что «они должны
разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало
частную собственность» 2.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 418.
2 Там же. Т. 4. С. 434.
164

В отличие от грубых коммунистов, Маркс защищает
свободу. Но он ничего не говорит о конкретных
экономических и политических механизмах защиты свободы и
достоинства личности в будущем обществе. В отличие от Фурье, он
не видит, что не может быть более прочной гарантии личных
свобод, чем частная собственность. В конце концов, в идеале
Маркса идея свободы уходит на второй план, уступая место
так называемому полному, фактическому равенству,
коммунистической идее бесклассового общества.
Под влиянием гегелевской идеи тотальности Маркс
делает шаг назад и в понимании природы общественной жизни.
Шаг назад даже по сравнению с текстами Евангелия. Он
отвлекается от качественной специфики различных сфер
общественного бытия, не видит того, к чему сам-призывает, то
есть несводимость экономических отношений к
политическим, моральным. Призыв Маркса подчинить
непосредственный процесс производства идее защиты личности по сути
означает призыв подчинить логику экономики логике
морали, добиться максимального единообразия структур и
отношений в обществе. Он порывает со свободой выбора,
принуждая силой неумолимых законов истории к
коммунистическому единообразию и коммунистическому равенству.
Но говорить конкретно с теми, кто предлагает нам и
сегодня сверять путь по звездам Маркса, очень трудно.
Мешает их исходная установка, их вера, что марксизм, научный
социализм является духовной квинтэссенцией истории
общественной мысли. Их очень трудно убедить в том, что
марксизм является всего лишь ступенью в развитии
коммунистической мысли, ибо нет и не было никаких самостоятельных
марксистских идеалов и ценностей.
И здесь мы сталкиваемся с одним из наиболее
устойчивых мифов советской пропаганды. Авторы, настаивающие
на возрождении в нашей стране первомарксизма, не в
состоянии осознать, что они, призывающие к разрыву с
«православно-языческой марксистско-ленинской церковью», являются
самыми активными защитниками ее идейных постулатов. По
моему глубокому убеждению, все эти модные сейчас
рассуждения о марксизме как концентрированном выражении
человеческой культуры, как силе, исцеляющей варварские
народы, являются проявлением нашей духовной болезни, доказа-
165

тельством того, что нам предстоит еще долгий путь к
здравому смыслу.
Наверное, сказывается инерция прежней социальной
патологии, в которой все мы пребывали не одно десятилетие.
Не может же в самом деле быть так, чтобы экономика
оказалась деформированной, политическая система
бесчеловечной, а сознание людей нормальным. Не может быть,
чтобы идеология, запечатленная в наших программных
документах недавнего прошлого, не несла в себе печати
всеобщей патологичности. Иллюзия, утопия, воплотившаяся
в жизнь, неизбежно должна была бесконечно воспроизводить
подкрепляющие ее иллюзии.
Можно предположить, что советские люди думали и
действовали в плане «оживленного плаката» марксистской
ортодоксии не потому, что они в нее искренне верили, а
потому, что у них, оставшихся в России, другого выхода, в
сущности, и не было. Не каждый готов платить жизнью, годами
тюрьмы за право называть абсурд абсурдом, за право быть
верным здравому смыслу, видеть мир таким, каков он есть
на самом деле. В этой ситуации остается только мыслить
и думать по законам сохранения жизни. То есть думать
и действовать безопасно с политической точки зрения.
Но, с другой стороны, мыслить об одном и том же
двояко — со знаком плюс и со знаком минус, думать одно,
а говорить другое — накладно для психики. В этой ситуации
человек страдает не только от душевной двойственности, но
и от зависти к тем людям и странам, которые избавлены от
необходимости мучить себя двойной жизнью.
Наша патологическая экономическая и политическая
ситуация создала десятки идеологических мифов, помогавших
советскому человеку искренне верить, что ему действительно
живется хорошо и он самый счастливый человек в мире. Так
крепло всеобщее убеждение, что революции являются
подлинными праздниками истории, а народы, не пережившие
столь жестокой, кровавой гражданской войны, как мы,
просто обделены судьбой и не знают истинного счастья.
Словно дети, мы радовались тому, что у нас практически
ничего не осталось от старой, досоциалистической России —
не только помещиков-господ, но и интеллигенции,
духовенства, купцов, зажиточного крестьянства. Мы искренне вери-
166

ли, что и другие народы не станут счастливы, пока не
поступят, как мы, пока не пойдут за нами, пока не взорвут храмы,
не покончат с торговцами, частными ремесленниками,
кулаками, пока полностью не уподобятся нам.
Точно такое компенсаторное происхождение имел и
имеет и миф о пророке Марксе, о первом и единственном
человеке в мире, которому якобы открылись все тайны и
законы истории. Философы, экономисты, историки, в массе
своей лишенные доступа к культурным достижениям
современной цивилизации, права выезда и свободного общения
с коллегами на Западе, неизбежно должны были верить в то,
что после Маркса ничего существенного уже в общественной
мысли произойти не может, что невелика беда, если они
ничего не знают о современной социальной науке и ни с кем
«посторонним» не общаются.
Тысячи выдвиженцев, «людей из народа», отобранных
для обучения философии и истории по классовому,
партийному признаку, никак не могли осилить высоты европейской
общественной мысли XVII—XIX веков — Шеллинга, Гегеля,
Канта, не говоря уж о тех мыслителях, которых нельзя было
прочитать в переводе на русский язык. Поэтому-то они
оказались просто обреченными на веру в то, что тексты
Маркса («Капитал» и «Манифест Коммунистической
партии») являются сосредоточением всей европейской
культуры. Маргинальные, в лучшем случае, боковые линии
развития общественной мысли (к примеру, социалистическая)
возводились в ранг центрального столпа культуры, а
генеральные, сквозные, как философия бытия человека,
отбрасывались за ненадобностью.
Советский интеллигент, уверовавший в созданный им же
самим миф о Марксе как центре интеллектуальной
вселенной, потому и склонен принять критику «великого учения» за
варварство, за разрушение культуры. Ему, видимо, кажется,
что, защищая Маркса от здравого смысла, он защищает
самые основы культуры, место нашей страны в мировом
культурном процессе. И это, как видим, не просто
предположение. Но хочется все же верить, что в большинстве
наши литераторы, экономисты и философы лукавят, кривят
душой по соображениям альтруистическим, из милосердия
к своим соотечественникам, опасаясь ошеломить их, быть
167

может, самой страшной правдой — что они страдали,
мучились, отрывали от себя и от своих детей последний
кусок хлеба во имя призрака, кабинетной, оторванной от
жизни химеры. Да что хлеб! В жертву на алтарь этой
химеры были принесены жизни десятков миллионов ни
в чем не повинных людей, беззащитных детей и стариков...
Вспомним, вдумаемся, какая страшная концентрация
лишений, страданий, мук, унижений, насилия над личностью
произошла на сравнительно коротком отрезке истории.
Такой вселенской катастрофы еще не случалось. От начала
мира было создано множество утопий, идей-призраков.
Множество пророков прельщали людей чудом, обещаниями
превратить камни в хлеб. Их слушали. Но жить все же
предпочитали своим умом, мудростью веков и своих
предков. А наш народ дал-таки себя соблазнить, поверил в чудо.
Поверил Ленину, посулившему в 1920 году молодежи, что
она через десять-двадцать лет будет жить при коммунизме,
поверил в какой-то момент даже Хрущеву, предрекавшему
«светлое будущее» в самой что ни на есть ближайшей
перспективе. И главное — поверил Марксу, его
пророчествам о неотвратимости и неизбежности коммунизма, о
земном рае, где всем воздастся по потребностям.
После того как мы дали себя обмануть, до основания
разрушили свое государство, культуру, обкорнали свою
мысль и совесть, признаться в заблуждении, в преступной
ошибочности содеянного действительно трудно. А ведь мы
еще тащили за собой, силой заставляя служить утопии,
другие народы: венгров, чехов, поляков, немцев, румын,
полагая, что делаем великое благодеяние, учим их
коммунистическому марксистскому разуму, ведем их к
неотвратимому счастью. Некоторые авторы до сих пор никак не могут
взять в толк, почему в один миг, как только стало ясно, что
мы не прибегнем к авторитету танков и пушек, страны
Восточной Европы сбросили с себя навязанное им
коммунистическое счастье и возвращаются к нормальной жизни, на
ту дорогу, по которой уже тысячелетия идет человечество.
Современные толкователи марксизма готовы на все,
даже на прямое преднамеренное искажение истины, лишь бы
убедить читателя в том, что мы и впредь должны чистить
себя под Марксом. Неужели мои уважаемые коллеги не
168

видят, что люди измучены марксистскими экспериментами
и не могут больше ждать того «счастливого момента», когда
история начнет двигаться по расписанию Маркса?
В. Н. ПОРУС
От критики цивилизации —
к самокритике культуры
Я не в восторге от эмоциональной атмосферы
нынешней дискуссии об исторической судьбе или участи
марксизма. Трудно назвать ее спором, в котором ищут истину.
Это больше похоже на политическую перебранку. К. М.
Кантор не без иронии называет ее попыткой судилища над
«зловредной тенью Маркса» или «макабрической
ситуацией». Macabre — это ритуальный магический танец смерти.
И если принять сравнение К. М. Кантора, то среди
танцующих сегодня можно найти не только тех, кто уверился
в окончательной гибели и разложении марксистского учения.
Волей-неволей в ритуальную пляску включаются и те, кто
все еще видит в этом учении птицу Феникса, коей предстоит
возродиться из пепла в новом великолепии и величии.
Нечего и говорить, что чувства и надежды танцующих
радикально различны, а «макабрическая ситуация» легко
позволяет им переносить свои эмоции друг на друга. Под
уже почти невидимой пленкой приличий бушуют страсти, то
и дело выхлестывающие наружу. Не слишком замысловатые
контуры рациональной полемики расцвечиваются
рассуждениями о нравственной и физической дегенеративности
марксистов (в первую очередь «марксистов-ленинцев»),
провоцирующими на ответные сарказмы, обвинения в идейном
хамелеонстве, беспардонной конъюнктурщине и верхоглядстве
и даже в корыстном стремлении одурачить свой народ '.
1 «...Я не скрываю своей неприязни к тем, кто пытается
дурачить свой народ, кто, пользуясь неосведомленностью простого
человека и трусливо прикрываясь знаменем левого радикала, давно стал
правым и... тащит своих поклонников как стадо баранов в желанный
Для него самого капиталистический рай...» (Бутенко А. Был ли
неизбежен Октябрь? // Правда. 1990. 25 окт.).
169

Может быть, все это как-то соответствует некоторым
запросам нашего раскаленного не то докрасна, не то добела
времени. Но самым ли важным запросам? Да, духовная
ситуация нашей эпохи если не макабрическая, то все же
весьма противоречивая. Эйфория выпроставшегося из-под
идеологического гнета сознания то и дело гасится волнами
отчаяния. Несмотря на убеждения социальных оптимистов,
что хуже проклятого прошлого уже ничего быть не может
и надо идти «сквозь тернии к звездам», для большого числа
людей это очередной призыв стать удобрением для тучных
урожаев будущей истории. И как ни ясна простая мысль, что
за ошибки и преступления прошлого уже предъявлен счет,
многие и многие отказываются платить по этому счету, не
без оснований полагая это несправедливым. С недоверием
и страхом, а не с романтическим энтузиазмом подходят
сейчас массы людей к резкому повороту своей истории,
одновременно сознавая неизбежность и перспективность
этого поворота и несовместимость его с ценностями, идеалами
и стереотипами пройденного пути. Мы расстаемся с
прошлым не с улыбкой, а с гримасой напряжения, не
раскаявшись и отряхивая «его прах с наших ног», а только
разуверившись в нем.
Можно по-разному относиться к этой ситуации,
по-разному оценивать ее. Но одно, по-моему, бесспорно: рассуждая
о жизни и смерти учения, к которому так или иначе причаст-
на вся наша прошедшая жизнь — а от этой причастности
нам никуда не деться и в будущем,— мы должны вести себя
и скромнее, и самокритичнее. Военная магия идеологических
заклинаний, размахивание идейными томагавками и
неистовство угрожающей жестикуляции — это ли образец
деятельности ученого в критический момент истории своего
народа? Осознаем ли мы в пылу публицистических
потасовок, что пожар, в который мы так спешим бросить свою
охапку хвороста, может быстро и безвозвратно покончить
со всеми нашими согласиями и разногласиями?
Не из всякого пепла восстает птица Феникс. Бывает, что
на пепелище и трава не растет.
Взвинченность возбужденных эмоций губит и логику
спора, дискуссия часто выглядит как тщеславное соперничество
красноречии. Или мы уж действительно не согласны друг
170

с другом буквально ни в чем, говорим на разных языках
и каждый о своем? Тогда, чтобы не дойти до рукопашной,
лучше кончать разговор и разойтись по своим углам.
В самом деле, действительно ли нынешние критики
марксизма начисто отвергают какое бы то ни было
положительное содержание Марксова анализа истории человеческой
культуры и цивилизации, считают марксизм дьявольским
наваждением мировой философской и
социально-политической мысли, подпавшей под порчу «сатанинской гордыни
Маркса», «призвавшего своих учеников подчинить себе
стихийное, спонтанное начало жизни»? ' Тогда спорить не о чем
и не с кем. Избавившимся от наваждения ясно, что «позиция
большинства нынешних наших радетелей чистоты Марксова
учения объясняется не их невменяемой верой в него, а
лукавством, двоемыслием» г. Какая же может быть научная
полемика с лукавыми и лживыми? Чего и ждать от них, кроме
ответных заушательств: то «попиком-расстригой
марксистского прихода» ехидно назовут (К. М. Кантор), то
«изощренным невеждой», которому следовало бы призадуматься о
будущей расплате за сознательный обман народа (А. Бутен-
ко)... И сия раздача звонких плюх именуется научной
полемикой!
С другой стороны, спросим у «нынешних радетелей
чистоты Марксова учения», кто из них сомневается в том, что
марксизм подлежит суду истории, что многое в этом учении
уже давно устарело или опровергнуто историческим
опытом? Мне кажется — или я сильно ошибаюсь,— что таких
нет даже среди отечественных теоретиков «Марксистской
платформы в КПСС»!
Но если отбросить нигилистические или апологетические
крайности, если заниматься не псевдопроблемой «Умер ли
марксизм?» (прав В. А. Подорога, замечая, что сама
постановка такой проблемы говорит не о ее научно значимом
смысле, а скорее указывает на личностно-биографическую
1 Ципко А. С. Хороши ли наши принципы? // Новый мир. 1990.
№ 4. С. 179. Как-то даже неудобно делать такое замечание в
профессиональном разговоре, но идея действенного и разумного овладения
стихийным, спонтанным началом жизни принадлежит вовсе не
Марксу, это одна из древнейших идей мыслящего человечества.
2 Ципко А. С. Цит. соч. С. 184-185.
171

касаемость до каждого из нас), а попытаться понять, как
и подобает исторически и рационально мыслящим
исследователям, генетическую и логическую связь этого учения с
контекстом развития мировой философской, экономической
и общественно-политической мысли, то на первый план
выйдет не обмен колкостями или спор амбиций, а совместный
проблемный анализ оснований марксизма.
Может быть, такая задача объединила бы усилия даже
самых драчливых оппонентов. Нам не следует ни отрицать,
ни стыдиться того, что, даже рассуждая о жизни и смерти
марксизма, мы все — хотим того или нет — являемся
наследниками (но не заложниками!) этого учения. Одинаково
неумно биться в конвульсиях отречений и проклятий либо
заниматься дешевой апологетикой по отношению к этому
наследству. Хватит ли у нас ума и души, чтобы с толком
освоить его, не исключая и пользу от негативных уроков?
Взять, к примеру, спор между А. Ципко и теми, кто
мыслит в унисон с ним, с одной стороны, и такими
«нынешними радетелями чистоты Марксова учения», как И. М.
Клямкин, К. М. Кантор, Г. А. Лисичкин, О. Лацис, с другой
стороны, о так называемом социалистическом выборе, был
ли он совершен народами России в 1917 году или навязан им
«марксистами-ленинцами», обманом и насилием
втащившими эти народы в братоубийственную бойню, горечь плодов
которой мы до сих пор вкушаем, упершись в тупик мировой
истории? По мнению А. Ципко, «настало время отказаться
от мистической неправды о социалистическом выборе
России» и «пожертвовать судьбой марксизма и социализма во
имя спасения страны» '. Здесь две мысли: неверна, ложна
и вредна сама идея социализма, по крайней мере, та
социалистическая идея, которая составляет стержень марксистского
учения; ложна пропагандистская выдумка о том, что народы
России по доброй воле восприняли и реализовали эту идею.
А. Бутенко гневно отвергает вторую мысль как «корыстную
ложь». Он утверждает, что социалистический выбор от
имени всего народа был сделан делегатами «многопартийных
Советов» на Втором съезде, которые опирались на «эйфорию
победы и на веру масс в близость и необходимость социализ-
1 См. наст. изд. С. 154.
172

ма», вопреки мудрым предостережениям Ленина о
неготовности России к «непосредственному введению социализма».
И ошибка (а вовсе не преступление!) Ленина и большевиков
заключалась только в том, что, «разрывая со своей
собственной концепцией» и опираясь на решения II съезда Советов,
они начали «вводить социализм» в обстановке, «совершенно
не соответствующей этому». «Ни в коем случае не снимая
с В. И. Ленина и большевиков ответственности за эту
принципиальную ошибку и связанные с ней жестокости и
попытки насильственно «осчастливить» свой народ, нельзя
забывать о том, что именно В. И. Ленин сам признал
совершенную ошибку и в условиях достигнутой победы в гражданской
войне совершил поворот от политики «военного
коммунизма» к «новой экономической политике» (нэпу), что означало
вступление нашей страны на действительно найденный для
нее путь к социализму, реализации ею социалистического
выбора народа. Но последующие события не дали
реализоваться этому выбору» '.
Что касается первой мысли А. Ципко, то в цитируемой
статье она также признается ложной: А. Бутенко считает
возможным и нужным спор о том, «насколько был
правильным и обоснованным социалистический выбор для
тогдашней России, мог ли он быть и каким путем реализованным»,
но в правоте самой социалистической идеи Маркса и Ленина
он не сомневается ни на мгновение. «С учетом исторического
опыта послеоктябрьского развития России» А. Бутенко
считает переход к социализму («будущему социализму»)
невозможным без «осмысленного создания предпосылок
цивилизованности», отсутствие каковых и погубило начинания
большевиков, скатившихся с высот ленинской теории в
кровавое болото сталинской практики.
Иначе рассуждает И. М. Клямкин. Именно «отсталость»
России, утверждает он, ее опоздание в буржуазную
цивилизацию и неразрешимость противоречий — следствий этого
опоздания, сделавших развитие торярно-капиталистических
отношений тупиковым, явились предпосылками для
«квазиразрешения» этих противоречий на путях «чистого, тоталь-
1 Бутенко Л. Был ли неизбежен Октябрь? // Правда. 1990.
25 окт.
173

ного социализма», то есть немедленного, непосредственного
перехода к осуществлению «бестоварного» социального
проекта. Идея этого перехода была не навязана обманным
путем народам России, а стала «самообманом» — социально-
психологическим результатом конфликта между дотоварным
характером патриархального сельского хозяйства и антибур-
жуазностью российских рабочих, в полной мере испытавших
на себе тяжесть неразрешенных противоречий российского
капитализма, с одной стороны, и с железной
необходимостью вторгающимися в российское бытие товарными
экономическими отношениями, с другой стороны. Не «эйфория»
и «вера», а массовая идеология «квазиколлективизма»,
сформированная из осколков разрушенного общинного сознания,
этой «дотоварной» альтернативы капиталистической
цивилизации, легла в основу «социалистического выбора», а
затем подготовила почву для сталинизма \
Идея «прямого» перехода к социализму как
«бестоварному социальному проекту» была опровергнута дважды:
во-первых, эволюцией буржуазного общества, которое,
вопреки прогнозам Маркса, смогло, как выражается И. М.
Клямкин, заменить индустриальный пролетариат
«работником эпохи НТР» и интегрировать рабочий класс в
капиталистическую систему, ликвидировав тем самым предпосылки
социальной революции как способа решения
социалистических задач; во-вторых, трагическим опытом России и
сталинского «социалистического лагеря», где потуги обойти на
вираже капиталистическую цивилизацию и прямо перескочить
в «послетоварное общество» завершились крахом. И дело
вовсе не в том, что правильный «социалистический выбор»
по трагическим стечениям обстоятельств был неправильно
реализован. Если бы нэп не был удушен (был ли на то
исторический шанс?), послеоктябрьская Россия вернулась бы
к товарно-денежным отношениям и рынку, создавая
предпосылки цивилизованного развития. Но не означает ли это,
что, вернувшись на путь, уже пройденный мировой
цивилизацией, Россия прошла бы все этапы этого пути вплоть до
такого общественного состояния, когда у насильственной
1 См.: Клямкин И. М. Марксизм и сталинизм // Драма
обновления. М., 1990. С. 282—283, 286-287, 290.
174

социалистической революции нет и не может быть никаких
«предпосылок»?
«Использовать опыт нэпа,— заключает И. М. Клям-
кин,— это значит не разбирать старые проекты, а отказаться
от самого проектного мышления, от проектной логики,
которая неизбежно предполагает вынесенную вперед цель, под
которую насильственно подгоняется живая реальность...
Товарная экономика развивается по законам организма, а не
механизма, а значит, чертежи, модели и генеральные планы
будущего общественного состояния здесь совершенно
неуместны, здесь нужны лишь самые общие ориентиры» '.
Но что общего у этих «общих ориентиров» с идеей
социализма? С той идеей «бестоварного общества» или, что
то же самое, с идеей общественной собственности как основы
социальной жизни, реализация которой в условиях России
отвергается А. Ципко как преступление против интересов ее
народов, а А. Бутенко, напротив, объявляется исторической
необходимостью и, следовательно, тем, что пробьет себе
дорогу, несмотря на все извращения и «деформации»
сталинизма и постсталинизма? Об одном ли и том же предмете
спорят столь непримиримые оппоненты? И каково
отношение этого спора к мысли К. Маркса?
По Марксу, социализм есть воплощение в реальность
принципа общественной собственности (прежде всего на
средства производства). Политическим условием для
реализации этого принципа Маркс считал завоевание власти
рабочим классом. История показала, однако, что данное условие
не является абсолютным, как не является неизменной
политическая роль рабочего класса, его место в общественной
структуре, его классовая природа, как не являются
неизменными отношения наемного труда и капитала. Но и во
времена Маркса, и в последующей истории общественная
собственность не могла возникнуть без достаточных
экономических условий, например на уровне развития
производительных сил, допускающем лишь формальное
обобществление труда (национализация, коллективизация и т. п.).
Формально-общественная собственность — это только
особая форма универсализации частной собственности со всеми
1 Драма обновления. С. 303—304.
175

ее последствиями, в том числе эксплуатацией наемного
труда, с той лишь разницей, что это еще более жестокая
эксплуатация, чем пресловутая эксплуатация «человека человеком».
Реальное «экономическое» обобществление средств и
процесса труда возможно только тогда, когда развитие
производительных сил достигает настолько высокого уровня, что
непосредственный труд работников, производящих меновые
стоимости, уже не является основным источником
общественного богатства, которое главным образом
создается «всеобщим трудом», прообраз которого Маркс видел
в научном труде. «...Сначала должен измениться характер
труда, создающего общественное богатство
(непосредственный труд рабочих должен уступить свое место в
производстве всеобщему научному труду), и только затем может
измениться характер собственности на это богатство» '.
Но такое изменение характера труда, такое развитие
производительных сил суть следствия «внутреннего
самодвижения» товарной, буржуазной цивилизации, в ходе которого
разрешаются и вновь воспроизводятся диалектические
противоречия между обособленностью и всеобщностью труда.
«Предельное» разрешение этого типа противоречий — это и есть
социалистический «выбор», то есть единственно возможная
историческая перспектива этой цивилизации. И в этом — смысл
учения Маркса об исторической неизбежности социализма.
Именно этот смысл — та непреходящая ценность,
которой обладает марксизм и сегодня. И кто же из
ниспровергателей Маркса, не утративший чувства реальности и трезво
оценивающий уроки истории, станет отвергать этот смысл
как «дьявольское наваждение» или что-то в этом роде? Вот
и А. Ципко, по сути, ни в чем не противоречит Марксу, когда
говорит о цивилизующей роли рынка, о естественном
чувстве хозяина как бытийно-человеческой основе эффективной
экономики и т. д. Но ведь и его оппоненты не станут спорить
с этим. Демаркация между ними прокладывается по-иному:
перед мысленным взором А. Ципко маячит образ
социализма-монстра, кровавого чудища, легшего поперек мировой
1 M ежу ев В. М. Социализм как идея и как реальность.
Собственность и власть // Идеи социализма и реальности советского
общества. Материалы проблемно-поискового семинара научного
совета. 1989 г. М., 1990. С. 11.
176

истории, да еще и объявившего себя «светлым будущим
человечества», тогда как обвиняемые им в лукавстве
«радетели чистоты марксистского учения» пытаются разглядеть
в последнем не истоки сталинизма, а контуры человеческой
мечты о мире, где производство вещей совпадает с
производством всеобщей творческой силы людей, где труд соединяет,
а не разъединяет тружеников.
В. М. Межуев здесь высказывает мысль, против которой
едва ли возразят даже самые яростные ниспровергатели
Маркса. «Если мы хотим ограничить историю человечества
лишь историей цивилизации, то лучше капитализма мы ничего
не придумаем»,— замечает он, напоминая при этом, что
марксизм есть прежде всего критика высшей из известных
истории форм цивилизации, в которой товарно-стоимостные
отношения выступают как универсальная и абсолютная
взаимосвязь между атомизированными индивидами,
вовлеченными в общественное производство и попадающими во власть
целого спектра форм отчуждения — от производимого
продукта, от власти, от социальных и политических институтов,
а главное и прежде всего — от самих себя, от своей
человеческой природы и сущности. Трагическая ошибка Маркса
заключалась, безусловно, не в самой этой критике, а в «недооценке
способности капиталистического общества к
самоизменению» ', в абсолютизации черт и противоречий современной
ему стадии развития этого общества, из которой
непосредственно следовал и знаменитый призыв заменить оружие
критики на критику оружием. Но разумно ли и справедливо ли
сводить все содержание учения Маркса к этой ошибке?
Социалистическая идея оказывала и продолжает
оказывать огромное влияние на развитие современной
цивилизации. Диапазон форм этого влияния весьма широк. Очень
четко прослеживается общая закономерность: чем более
развито общество, соответствующее принципам буржуазной
или рыночной цивилизации, тем в большей степени оно
способно к положительному восприятию социалистических
идей, тем в большей мере принципы социализма
«вживляются» в органическую целостность этого общества (не очевидно
1 Буртин Ю. Ахиллесова пята исторической теории Маркса //
Октябрь. 1989. № U.C. 5.
177

ли, что в современных западноевропейских или
североамериканских странах социализма гораздо больше, чем в нашей
стране и в тех европейских и азиатских странах, которые все еще
именуют себя «социалистическими»?). И напротив, общества,
находящиеся на ранних стадиях развития буржуазной
цивилизации, осложненных к тому же противоречивыми
воздействиями архаической традиционности или экономической и
политической зависимости от более развитых обществ, в своих
попытках непосредственного восприятия и реализации
социалистических принципов оказываются отброшенными назад
к примитивным формам внеэкономического принуждения
к труду, к застойному существованию, поддерживать каковое
можно только с помощью насилия над людьми и природой.
Поэтому социалистическая критика буржуазной
цивилизации в своем положительном смысле есть прежде всего
и главным образом самокритика этой цивилизации. И она
ведется не с позиции некой «более высокой» цивилизации
(такой история просто не знает), а с позиции идеала культуры.
Еще семь десятилетий назад противоречие буржуазной
цивилизации и культурного идеала глубоко переживалось
российской философской мыслью. Н. А. Бердяев называл
буржуазность цивилизации «смертью духа культуры». Дух
этот выражается в поиске самодовлеющих ценностей, идеала
человеческой сущности без опоры на жизненные основы
реального существования. Но именно поэтому культура
превращается в «великую неудачу жизни» — человеческий идеал
оказывается в конфликте несовместимости с «тьмой
материальной реальности». На одном полюсе бытия — высокие
смыслы жизни, не имеющие опоры в самой жизни, на
другом — жизненная реальность, обладающая всеми условиями
своего развития, но бессмысленная и обесцененная, мир,
в котором человек есть вещь среди вещей. Дух культуры
испаряется из мира цивилизации: «В цивилизации иссякает
духовная энергия, угашается дух — источник культуры.
Тогда начинается господство над человеческими душами не
природных сил, сил варварских в благородном смысле этого
слова, а магического царства машинности и механичности,
подменяющей подлинное бытие»1.
1 Бердяев Н. А. Смысл истории. М., 1990. С. 170, 172.
178

Когда эти два полюса бытия оторваны друг от друга,
культура обречена, у нее нет шансов выжить в соперничестве
и борьбе с цивилизацией. Но вслед за закатом и гибелью
культуры неизбежно погибнет и цивилизация, лишаясь
единственного своего оправдания и смысла — человеческой личности.
Выход из апокалипсической ситуации заключен отнюдь
не в отрицании цивилизации во имя идеала культуры. Такое
отрицание Н. А. Бердяев увидел в марксизме, который
предложил путь к подлинно человеческому бытию через
радикальное изменение социально-экономических принципов,
через переход к «совершенным формам производства». Но
этот путь в лучшем случае мог бы привести лишь к
возникновению условий подлинного бытия, но не самого этого
бытия. На практике же общество, вступающее на этот путь,
скорее всего оказывается без духовного ориентира и
подменяет его суррогатами идеологических заклинаний, высокие
смыслы жизни превращаются в пустышки лозунгов, от
которых постепенно с презрением отворачиваются те, кто
поначалу увлекался их призрачным блеском '.
Спасение человеческой истории (путь к которому,
возможно, могла бы указать Россия), по Бердяеву, заключается
в преобразовании культуры, в преодолении ее абстрактной
«символичности» и приближении культурного идеала к
высшим жизненным потребностям и устремлениям человека.
Это путь религиозного преображения жизни.
«Русскому сознанию,— писал он,— дано понять кризис
культуры и трагедию исторической судьбы более остро
и углубленно, чем более благополучным людям Запада.
В душе русского народа, быть может, сохранилась большая
1 «Было бы слишком большим упрощением историософскую
критику с позиции таким образом понятого человеческого духоцент-
ризма отнести к идеалистическому отказу от материализма в
понимании истории, тем более что Бердяев не спешил отрицать
зависимость духовного совершенства человека от
социально-экономического его развития. Но смириться с тем, что история «смотрит» не на
человека, а на его «тень», состояние производительных сил,
деятельность, формы социальной организации и др., значило бы для
философа погрешить против истины» (Семочкина М. Б. Восхождение
к смысло-образу России: историософия Н. Бердяева и марксизм //
Марксизм и Россия. М., 1990. С. 202).
179

способность обнаруживать волю к чуду религиозного
преображения жизни. Мы нуждаемся в культуре, как и все народы
мира, и нам придется пройти путь цивилизации. Но мы
никогда не будем так окованы символикой культуры и
прагматизмом цивилизации, как народы Запада. Воля русского
народа нуждается в очищении и укреплении, и народ наш
должен пройти через великое покаяние. Только тогда воля
его к преображению жизни даст ему право определить свое
призвание в мире» \
Через самокритику культуры, «великое покаяние» в грехе
абстрактного противостояния идеала и жизни, через
вступление на бесконечный путь воссоединения Человека и Бога —
таков маршрут, каким русский религиозный мыслитель
надеялся вывести Россию, а вслед за ней и все человечество из
тупикового противостояния культуры и цивилизации.
Но ведь и для марксизма историческое движение к
коммунизму, включая социализм,— это бесконечная перспектива
торжества культурного идеала (в интерпретации В. М. Межуе-
ва это культура, где «принципом коммуникации людей
является неповторимая, уникальная, самобытная личность,
индивидуальность каждого человека, его индивидуальная свобода» 2)
как альтернатива верховенствующему принципу цивилизации.
Сходство здесь не менее очевидно, чем различия.
1 Бердяев Н. А. Цит. соч. С. 174. Разумеется,
противопоставление «буржуазности цивилизации» и «духа культуры» болезненная
тема, поднимавшаяся в русской философской мысли - задолго до
Бердяева. Классический абрис этой темы дал Ф. М. Достоевский.
А вот критика отчуждения, порождаемого буржуазным миром,
принадлежащая В. В. Розанову: «Необозримое множество
подробностей и отсутствие среди них чего-либо главного и связующего — вот
характерное отличие европейской жизни, как она сложилась за два
последних века. Никакая общая мысль не связует более народов,
никакое общее чувство не управляет ими — каждый и во всяком
народе трудится над своим особым делом. Отсутствие
согласующего центра в неумолкаемом труде, в вечном созидании частей,
которые никуда не устремляются, есть только наружное последствие
этой утраты жизненного смысла» (Розанов В. В. Легенда о Великом
Инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического
комментария // Розанов В. В. Несовместимые контрасты жития. М., 1990.
С. 169).
2 Наст. изд. С. 46.
180

Марксизм делает основной упор на самокритику
цивилизации, вынашивающей социалистическую идею и сверяющую
свое историческое развитие по этой идее. Н. А. Бердяев
переводит акцент на самокритику культуры, которая должна
быть достойна своей исторической судьбы. Обе эти позиции
выглядят противоположными только в том случае, когда
рассуждения о культуре и цивилизации «тяготеют к чистым
абстракциям», перефразируя В. М. Межуева. Но в реальности
культура и цивилизация нераздельны. Стоит ли напоминать,
что цивилизационные формы возникают и развиваются на
почве исторически определенных культур и зависят от них
(классическим исследованием такой зависимости является,
например, веберовский анализ корней европейского
капитализма, уходящих в почву протестантизма), а культурные реалии
приобретают свой статус и тенденции развития лишь в тех
рамках, которые предлагают им наличествующая или
нарождающаяся цивилизация? '
Цивилизация, имея социалистическую и
коммунистическую идею как наиболее радикальную форму своей критики
и самокритики, получает от нее импульс саморазвития. Но во
взаимодействии важно учитывать и другую сторону.
Приходящая с исторической необходимостью цивилизация изменяет
наличное состояние культуры и вносит коррективы в
культурные идеалы. Разве не изменяются с ходом цивилизационного
процесса представления людей о свободе, личностном
характере жизнедеятельности, о нравственности и ее критериях?
Можно было бы сказать, перефразируя известное
высказывание Маркса, что о каждой эпохе следует судить по
степени соответствия между основаниями ее культуры и
принципами ее цивилизации. Когда эта степень достаточна,
развитие исторического процесса протекает, как правило,
эволюционным путем. Когда нет достаточного
соответствия, возникает и увеличивается разрыв между этими
основаниями, напряженность между ними, растет и опасность
взаимоуничтожающей «критики оружием», насилие становится
повитухой исторических событий. В споре между культурой
и цивилизацией на поражение обречены обе стороны.
1 Культура, питающаяся соками уже сошедших с исторической
сцены цивилизаций, не имеет перспективы. Она способна только на
консервацию негативизма по отношению к живой реальности.
181

Эпоха, в которую мы как будто бесповоротно вступаем
в настоящее время, может быть, еще более остро, чем во
времена Маркса, ставит проблему соответствия культуры
и цивилизации. Ведь от того, как будет решаться эта
проблема, зависит перспектива развития человечества в целом, а не
только населения одной шестой части земной суши.
Сегодняшние марксисты с большим или меньшим
энтузиазмом повторяют слова Н. Бердяева: «Нам придется
пройти путь цивилизации». Правда, не все, как В. М. Межу-
ев, видят в капиталистической экономике и буржуазном
устройстве общества высшую форму цивилизации,
представляя дело так, что социалистические принципы, якобы уже
реализованные в нашей стране, позволяют уже сегодня, на
нынешнем уровне развития производительных сил и
производственных отношений, «подправлять» и совершенствовать
рыночную экономику, исключая, например, рынок
капиталов и наемного труда (это называется «социалистическим
рынком») '. Об этом спорят и еще долго будут спорить
экономисты. Философ же увидит в этих дискуссиях
очевидную аналогию с обсуждавшимися еще на рубеже веков
темами об уникальности и неповторимости российского пути
к цивилизации. Позже других народов вступая на этот путь,
многим из нас хотелось бы избежать его трудностей то ли
прямым «перенесением» принципов социализма из пока еще
весьма и весьма отдаленного будущего на почву
сегодняшнего цивилизационного уровня, то ли противостоянием
«самобытности» российского духа прагматизму и
«торгашеству» 2. Но как бы то ни было, бесперспективность построен-
1 См.: Сергеев А. Из кризиса в тупик? // Наш современник. 1990.
№9. С. 118. Не удержусь от замечания: когда я слышу такие
словосочетания, как «социалистический рынок», «социалистическая
законность», и им подобные, я вспоминаю, как в метро видел
надпись на одном из поездов: «Состав принят экипажем на
социалистическую сохранность»; я просто не в силах понять, что бы это
значило?
2 К сожалению, эти благородные, хотя, на мой взгляд,
безнадежные ожидания сегодня, как и раньше, дискредитируются
кликушеством и дешевой демагогией «национал-патриотов», узревающих
в наступлении современной цивилизации «заговор мировых сил зла»
(империализма, сионизма и прочих «измов») против России
и русского народа. Послушать, к примеру, А. Проханова, призвав-
182

ного в боях с собственным народом сталинистского
социализма уже ясна большинству населения нашей страны и
неизбежность цивилизационного развития признается тем более
очевидной, чем тяжелее становится груз прошлого,
мешающий идти по дороге к нормальной человеческой жизни.
И поэтому действительность вновь возвращает нас к
вопросу: адекватна ли наша культура требованиям
цивилизации? Этот вопрос — как бы зеркальное отражение той
проблемы, которая хорошо осознавалась В. И. Лениным и его
единомышленниками, осуществлявшими Октябрьскую
революцию: для «введения социализма», социалистических
идеалов в российскую реальность нашей стране не хватало
цивилизации (если прав И. М. Клямкин, то российская
цивилизация начала века могла быть непосредственно заменена
только псевдосоциалистическим, «квазиколлективистским»
мироустройством и соответствующим ему
псевдосоциалистическим культурным «идеалом» — культурой шариковых);
теперь же для перехода, а вернее для возвращения к
цивилизации нам остро не хватает культуры\
Это действительно вопрос вопросов, поскольку
разрешение очевидных противоречий между культурой, в которой
нам выпало жить, и цивилизацией, которую мы с опасением
и надеждой пытаемся освоить, никак нельзя относить в
бесконечность исторической перспективы. Это неотложная
практика наших дней. И кроме того, время на это разрешение
безрассудно промотано, наступил жесточайший цейтнот.
Этот вопрос нельзя сводить к обычным для нашего
времени констатациям ужасающего состояния нашей
культуры, хотя и это очень важно. Действительно, симптомы
духовного одичания настолько очевидны, а их простое
перечисление дает такую удручающую картину, что бердяевский
диагноз «смерти духа культуры» выглядит даже слишком
оптимистичным: умирает или уже умер не только «дух
культуры» — при смерти сама культура. Разрыв между
шего РКП стать «партией гибнущего народа» и возглавить борьбу
за выживание в условиях кризиса, «предельно и отважно (!)
объяснить катастрофику нынешних дней как итог преступной
«либеральной политики» антинационального руководства, развалившего
СССР в интересах других держав»! (Проханов А. Идеология
выживания // Наш современник. 1990. № 9. С. 8).
183

культурным наследием прошлого, уцелевшими от
уничтожения или вульгаризации ценностями, влачащими
полуархивное существование, с одной стороны, и громадными массами
населения, приученного к духовным эрзацам, с другой
стороны, стал угрожающим. Но дело не только в этом. Тот
культурный идеал, с позиции которо1 о некогда Маркс и его
последователи критиковали современную цивилизацию,
идеал свободного единения тружеников-творцов, вошел в
сознание масс в виде грубой и примитивной схемы-карикатуры,
а память о кровавой истории его «воплощений» вызывает
в нас ужас и отвращение. Насильственно овладев
общественным сознанием, этот монстр изуродовал его, привил ему
цинизм и двоемыслие по отношению ко всяким идеалам.
Псевдокультура разрушила и продолжает еще разрушать
защитительные силы духа.
Этим, возможно, объясняется и нынешний скепсис по
отношению к культурному идеалу социализма, попытки
противопоставить ему «естественность» человеческих
отношений, основанных на разделенности, автономности и
суверенности людей-собственников. Споры о «естественном
человеке» стары чуть ли не как сама философия, и их сегодняшним
участникам лишь чудится, что они открывают новые
горизонты, тогда как чаще они просто повторяют зады, давно
пройденные в школе мировой мысли.
Но сейчас речь не об этом. Да, наша культура низка,
а идеалы оболганы и изувечены. Но будем оптимистами —
поверим в то, что силы духа еще не исчерпаны полностью,
что культурное возрождение возможно и сверхусилие,
необходимое для этого, будет сделано. Какую же культуру, какие
культурные идеалы станем мы возрождать?
Когда наступление буржуазной цивилизации в нашей
стране было еще неясной перспективой, многие
великолепные умы того времени в предвидении конфликта между
ценностями культуры и требованиями цивилизации
предполагали, что именно неразвитость, цивилизационная
отсталость России может обернуться для нее неожиданным
преимуществом более свободного и осознанного выбора. Им —
я имею в виду и П. Я. Чаадаева, и славянофилов, и
виднейших представителей русского религиозного ренессанса, и
гениальнейших Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского — каза-
184

лось, что просветленная истинной религией душа, могучий,
но смиренный разум и выстраданное покаяние могут стать
основами самобытной российской культуры и на этих
основах может быть построена цивилизация, обладающая
всеми преимуществами, но лишенная очевидных пороков
в сравнении с цивилизацией Европы.
История распорядилась иначе, и мы теперь уже почти не
сомневаемся в том, что не будет у России того выбора,
который мог бы позволить ей претендовать на культурное
и цивилизационное лидерство в кругу прочих стран и
народов земли. «Нам придется пройти путь цивилизации...» И,
следовательно, нам придется пройти путь культурного
становления, на котором не конфликты и противоречия, а
адаптация и компромисс с цивилизацией должны стать
показателями жизнеспособности и перспективности культуры.
Чтобы вновь и вновь не идти по кругу отрицания и
разрушения цивилизации — ибо, отрицая ее неизбежность, мы
тем самым отрицали бы самих себя как исторических
субъектов,— мы должны переступить порог культурной
революции. Этот термин обесчещен назойливой и лживой
пропагандой, преступлениями бесчеловечных режимов в нашей стране
и ряде азиатских стран. Тем не менее именно он подходит
для харак геризации гигантского по значению и масштабу
процесса, без которого все потуги создать эффективную
экономику или правовое государство — беспочвенная утопия
или очередной фарс.
Это действительно революция, поскольку сознанию
предстоит впервые в нашей истории ассимилировать идею
органического единства, а не противостояния с
цивилизацией. Нам надо понять, что реализация культурного идеала —
это уходящий в историческую перспективу, быть может,
бесконечную, предельный итог совместной работы
цивилизации в ее исторически обусловленных формах и культуры,
соответствующей этим формам и развивающейся в них.
Эта общая идея для своего осуществления требует
вполне конкретных действий и этапов. Но их связующей целью
в настоящее время является воссоздание и стимуляция типов
сознания, то есть особых форм отношения к
действительности и рефлексии, соответствующих задаче культурного
возрождения, наряду с формированием адекватных этим ти-
185

пам способов жизнедеятельности, практики, а также особых
социальных сред, благоприятствующих этому.
Здесь не место и не время заниматься попытками
типологии, но можно сказать об основаниях, на которых такая
типология могла бы строиться. Культурная революция
должна быть ориентирована на создание и воссоздание
типов сознания, определяемых ценностями, без
принципиального следования которым невозможна цивилизация в ее
современной форме. Это ценность свободной человеческой
активности, направляемой личным, индивидуальным
интересом, соотнесенным с интересами других индивидов и
интересами общества, ценность исторического самосознания —
включенности в историю с ее неотторгаемым прошлым,
самоценным настоящим и уверенной перспективой
будущего, ценность органического единства с природой, ее
материнским началом, ценность свободного творчества,
ограниченного только идеей блага и добра, ценность истинного
познания и самопознания, ценность удовлетворенных
земных желаний, одухотворенных нравственностью и идеями
бессмертия человеческой сущности (о которой могут
по-разному судить религиозно и материалистически мыслящие
люди). Это перечисление конечно же неполно и небесспорно, но
мне теперь не хотелось бы вступать на почву дискуссий по
этому поводу. Можно соглашаться или не соглашаться
с тем, что цивилизация немыслима без соответствующей
предварительной работы религиозного сознания, но нельзя,
мне кажется, не согласиться с тем, что сознание —
фанатическое, догматическое, фетишистское, суеверное,
обскурантистское, отчаявшееся и изверившееся, «разорванное» и
трагическое, пессимистическое или циничное — хотя и
порождается в определенных условиях цивилизацией, но
свидетельствует лишь против ее изъянов и неразрешенных
противоречий, а не против ее прогрессивного смысла и тех
внутренних тенденций, которые ведут к реализации позитивных
культурных идеалов.
Еще несколько слов о принципах, которыми обязана
руководствоваться практическая работа культурной
революции. Прежде всего это принцип ненасилия. Один из
важнейших уроков истории в целом и истории марксизма в
частности заключен в том, что культура, насаждаемая
насильственно

но, не имеет собственной перспективы, она чаще всего рано
или поздно трансформируется в псевдокультуру или
антикультуру. Болезни духа не излечиваются, а усугубляются
невежественными или злонамеренными лекарями. Наше
общество нуждается сейчас в длительной и тонкой
социокультурной терапии в переносном, но даже и в прямом смысле
(включая, например, методы социальной терапии,
разработанные бихевиористской политологией и социальной
психологией начала и середины XX века).
Это принцип самоценности человеческой субъективности,
реализуемый как принцип свободного культурного
ориентирования человека. Культурреформаторская деятельность
направляется на создание определенных условий
возникновения и существования типов сознания, на которые может
и должна опереться цивилизация, но не на подавление
сознательного выбора и самоопределения личности. По моему
убеждению, только такая стратегия реформ может в итоге
дать революционные результаты.
Это принцип «экологии культуры» и производный от нее
принцип культурной терпимости и культурного равноправия
и сотрудничества. Часто воздействие цивилизации на
культуру трактуют как стирание культурных различий,
нивелирование и обесценение уникальных черт различных, например
национальных или традиционных, культур. Я думаю, что это
очень односторонняя трактовка, а ее абсолютизация
приводит к совершенно неверному, искаженному пониманию
взаимодействия культуры и цивилизации. Нивелировать и
обесценить культуру цивилизация может только тогда, когда
культура напрягается в своем противостоянии цивилизации.
Когда же культура идет навстречу цивилизации, последняя
способна дать широкий простор для самых тончайших
нюансов весьма и весьма разнообразных культур, поскольку это
идет на пользу самой же цивилизации. Что же касается
конфликта между различными культурами, когда одна или
несколько культур как бы стремятся вытеснить из
реальности иные культуры (борьба «классовых» или
национальных культур), то он, по-видимому, всегда разрушителен для
культуры в целом. Соперничество культур — это тоже
элемент культуры, но только в том случае, если в нем
выигрывают все и не проигрывает никто и ничто. Я, разумеется, не
187

говорю здесь о борьбе культуры и антикультуры или
псевдокультуры. Это особый разговор.
Еще один производный принцип — целостности и
взаимозависимости частей мировой культуры. Ни
существование культуры, ни тем более работа по ее воссозданию не
могут быть успешными и гарантированными в «отдельно
взятой стране», насильственно или добровольно отделившей
свою культурную жизнь от остального человечества. Во
всяком случае, такая «замкнутая культура» не может быть
адекватной требованиям цивилизации в ее «высшей стадии».
Конечно, это также неполный перечень принципов.
Впрочем, я думаю, что система таких принципов должна быть
открытой, хотя и непротиворечивой.
Последнее замечание. Я не стал бы спорить с
энтузиастом, который упрекнул бы меня в чрезмерно критическом
отношении к той культуре, в которой нам выпала доля
сегодня жить. Он мог бы, вероятно, сказать, что дела вовсе
не так уж плохи, что жизненная сила и мудрость народа
обязательно преодолеют сегодняшние напасти и мы не
только справимся с трудностями, но и используем некие, судьбой
или Богом нам данные преимущества, что для этого не
надобны никакие культурные революции и самокритика
культуры, а нужны лишь спокойствие, труд и вера в
завтрашние успехи. Я мог бы только заметить, что избыток
энтузиазма часто вредит делу больше, чем избыток критицизма. Но
если я ошибаюсь, что ж, тем лучше для всех нас, и дай нам,
как говорится, Бог...
Но я никогда не мог бы согласиться с эсхатологической
позицией или позой критика, который сказал бы, что порог
катастрофы уже перейден и потому рассуждения о
культурной революции безнадежно запоздали и теперь суть
очередная идеалистическая утопия. Занимать такую позицию
нетрудно, но удержать ее невозможно. У нас нет выбора, мы
обязаны действовать, и лучше, чтобы наши действия
направлялись разумной и самокритичной теорией культуры и ее
отношения к цивилизации. «Иного не дано», как называется
одна из первых и лучших «перестроечных» книг.
Мы еще не успели забыть время, когда на каждом углу
и на каждом перекрестке в глаза лезла известная цитата:
«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Теперь
188

настало время, когда, кажется, скоро всюду будут читать эту
фразу «наоборот»: «Учение Маркса неверно, и поэтому оно
бессильно». Право же, одна фраза стоит другой...
Сила великих учений — а марксизм есть именно великое,
даже если и во многом ошибочное учение — не в их
безоговорочной истинности. Она в том, что эти учения дают жизнь
великим идеям и идеалам. Учения и теории уходят в
историческое прошлое, а идеи и идеалы живут долгой, быть
может, бессмертной жизнью.
А. Г. ЗДРАВОМЫСЛОВ
Есть ли выход из духовного кризиса?
Дискуссия напоминает мне митинг, участники
которого не столько сопоставляют аргументы, сколько
декларируют свои позиции, не вникая в существо сказанного
оппонентами. И многие как бы мстят сами себе за длительное
добровольное послушание марксизму и теперь, «вдыхая
ветер свободы», выдвигают различные обвинения против
Карла Маркса и его учеников.
Как и на всяком митинге, преобладают эмоциональные
тона и достаточно хлесткие выражения. Заметно, что
большая часть нынешних опровержений марксизма заимствуется
из прошлого. Например: «Религии распятого Бога он
противопоставил доктрину богоподобного распятого человека.
Богоподобный человек, возведенный капитализмом на
Голгофу крайней бедности, унижения и презрения,— это
пролетариат» (Э. Ю. Соловьев). Но это же центральная идея
Сергея Булгакова из статьи «Карл Маркс как религиозный тип»,
напечатанной еще в 1906 году. Вот еще: «То, что Карл Маркс
считал формами отчуждения труда и личности, на самом
деле были и остаются основными условиями жизни,
человеческой цивилизации. Страшная ошибка для ученого,
который искренне считал себя серьезным мыслителем. Маркс
ослепил себя прожектором своего поразительного
пренебрежения к тому, что есть, существует, чему люди научились
и знали до него. Ни в коем случае нельзя связывать наше
будущее с Карлом Марксом» (А. С. Ципко). Как будто ав-
189

тор этого решительного суждения не знает, что и «формы
отчуждения труда и личности», как и стремление изменить
мир революционным путем, не были изобретением Маркса.
Даже понятия «эксплуатация», «частная собственность»,
«угнетение и господство», «классовая борьба» отнюдь не
специфические марксистские термины. Но, видимо, А. С. Ципко
именно эти формы общественных отношений считает теперь
основными условиями жизни, человеческой цивилизации,
исключая саму возможность цивилизации, основанной на
социалистическом способе производства. А то, что
объявляется «страшной ошибкой для ученого», еще недавно
рассматривалось в качестве незыблемой истины. Одним
из главных достоинств марксистской мысли признавали
(те же авторы) реализм, ее способность к глубокому анализу
сложнейших переплетений общественных отношений и
интересов. Было бы нелепо приводить в данном случае
аргументы логического характера. Ведь речь идет о полном
изменении взглядов некоторых весьма уважаемых авторов
на марксизм. Они пересматривают свои собственные
позиции, о которых они заявляли раньше. И главное, что
меня интересует в данном случае,— сам способ перехода
от одной точки зрения к другой, взятый как в его
логическом, так и психологическом аспекте.
Это очень важная сторона дела хотя бы потому, что
взгляд на социализм, на соотношение капитализма и
социализма, на перспективы развития современной цивилизации
нуждается в радикальном обновлении. Что же означает это
обновление? Отказ от всего теоретического наследия, от
методологии или отказ от догматической версии марксизма,
утвердившейся во времена сталинского террора?
На мой взгляд, сама постановка вопроса о смерти
марксизма, как и характер его обсуждения, еще одно
свидетельство того, что наше общество переживает глубокий духовный
кризис. Разрушилась одна система ценностных ориентиров,
включавшая в себя слепую веру в марксизм,
сталинистскую интерпретацию марксизма и ленинизма, а новая
система отсчета теоретического мышления пока еще не
найдена. В выступлениях наших публицистов явно
просматривается стремление разрушить слепую веру в авторитеты, и это
вполне понятно и обоснованно. Но при этом часто перехле-
190

стывают через край, бросаются из крайности в крайность
(по-видимому, в связи с размахом русского характера) и
покушаются на авторитет научного знания в целом.
Социально-психологические корни подобного
переворота в общественных умонастроениях состоят в осмыслении
нашей истории, в необходимости понять сталинизм как
социально-политический феномен. Обращение к
исторической правде 30-х и последующих годов потрясло
общественное сознание: слишком много неожиданного и трагичного
открыло знание исторических фактов. Доминантным
мотивом стало стремление к реваншу по отношению к
прошлому, ибо даже те, кто не были жертвами репрессий,
могут предъявить счет. В массовом сознании произошел
слом устоявшихся представлений об общественной системе,
справедливости, о взаимоотношениях государства и
общества, государства и человека, о политических реалиях и о
конечных нравственных ценностях, включая представления
о добре и зле. Поколебалось само понятие истины.
Естественно, что эти социально-психологические процессы не
могли не выразиться и в области идеологии. И дело не
только в возникновении новых теоретических построений
и систем аргументации. Изменилась социальная функция
идеологической деятельности. В сталинские времена и во
времена застоя главная функция идеологии заключалась
в обеспечении социального контроля. В этом суть
тоталитарного политического устройства, с помощью идеологии
определяется мера лояльности по отношению к
политической власти, основная линия дифференциации между
членами общества проходит именно здесь, а вовсе не в их
материальном, экономическом положении.
Демократизация — разрушение тоталитарной системы,
возникновение ситуации идеологического плюрализма,
многообразия способов выражения общественных интересов
в умонастроениях, политических платформах и
теоретических воззрениях. На первом этапе деидеологизации неизбежно
наступает ситуация хаоса, идейного вакуума, что мы сейчас,
собственно, и переживаем. Поэтому я вполне отдаю себе
отчет в том, что возникновение разрушительных концепций
по отношению к марксистскому наследию — дело отнюдь не
случайное. Можно сказать, что эти тенденции должны были
191

бы появиться неизбежно, обязательно. Кто их выразит
с большей последовательностью — это не столь уж и
существенно.
В данном случае нас интересует отношение к
центральной идее Маркса и Ленина — идее социализма. Обратимся
к массовому сознанию. В июле 1989 года нами был
организован опрос трудящихся г. Москвы, в ходе которого
предлагалось присоединиться к бытующим в публицистике
и официальной политической литературе оценкам нашего
общества. 3,5% опрошенных согласились с суждением
«безусловно, наше общество социалистическое»; 29,2 — «у нас
построен социализм, но с большими деформациями»;
44,9% — «понятие социализма к нашему обществу пока не
применимо, его надо оставить до лучших времен». 15,8%
заявили, что «все эти слова «социализм», «капитализм»
вообще не имеют особого смысла», и 3,6% сказали, что у них
нет своей позиции по этому вопросу.
Если принять во внимание, что первые три варианта
ответа на поставленный вопрос могут быть
интерпретированы как различные типы марксистского мышления, что они
укладываются в рамках марксистской системы координат,
то следует признать весьма широкое распространение
марксистских взглядов, хотя и в их весьма различных формах.
В публицистике картина иная. Здесь психология реванша
проявляется гораздо более отчетливо. Реакция на кризис
происходит в трех основных формах, в особенности в свете
последних событий в Восточной Европе.
Во-первых, кризис социализма рассматривается в том
плане, что идея социализма доказала свою
несостоятельность. Коммунизм (социализм) потерпел крах. Падение
восточноевропейских режимов доказало, что идея социализма
не соответствует природе человека. Наиболее отчетливо
эта позиция выражена в «Архипелаге ГУЛАГ» А. И.
Солженицына. По-видимому, А. С. Ципко — со времени его
публикации в «Науке и жизни» — также принял эту точк>
зрения. Или я не прав?
Правда, Солженицын от этого переходит к религиозно-
национальной идее, но это уже иной сюжет.
Вторая точка зрения состоит в том, что крах потерпела
не идея социализма, а перестройка вместе с идеологией
192

обновления, которая представляет собою не что иное, как
выражение интересов коррумпированных слоев общества.
Здесь объединяются позиции Н. Андреевой, Бровикова и др.
Тема борьбы с коррупцией позволяет этой группе идеологов
сомкнуться с популистскими настроениями, которые стали
приобретать экстремистский характер.
Третья точка зрения состоит в том, что в ходе
перестройки, которая пока еще не завершилась и не дала,
следовательно, ощутимого экономического результата, потерпел крах
тоталитарный режим (в более мягком варианте —
административно-командная система). Установление этого режима
в конце 20 — начале 30-х годов, по сути дела, означало
разрыв с идеей социализма. По мере углубления этого
разрыва происходила деформация самой идеи социализма
и всех общественно-политических институтов
социалистического общества, включая партию. Это точка зрения
М. С. Горбачева, сформулированная в статье
«Социалистическая идея и революционная перестройка» и в выступлении
«Слово о Ленине».
С этой точки зрения перестройка — это процесс
возврата, возрождения социалистической идеи с безусловной
опорой на наследие классиков марксистской мысли.
Перестройка — это стремление построить гуманный,
демократический социализм, своего рода антипод тоталитарному
строю, казарменному коммунизму.
Охарактеризованные выше три позиции играют роль
ценностных ориентации, сквозь призму которых
воспринимается действительность. Они выполняют организующую
роль и по отношению к теоретическому мышлению.
Различные способы аргументации как бы выстраиваются вокруг
этих общих ориентиров. Стоит заметить, что в публицистике
подчас наблюдается взаимопереплетение этих трех позиций.
Чтобы уяснить себе их взаимоисключающий характер,
необходимо прояснение теоретического сознания.
На наш взгляд, при переосмыслении проблемы
содержания социалистической идеи необходимо изменить
расстановку акцентов в соответствии с задачами его обновления.
Вместо одного комплекса понятий — общественная
собственность и распределение по труду, государство и партия как
главные агенты действия — на первый план выдвигаются
7 Заказ № 2303
193

такие постулаты социалистической идеологии, как тезис
о человеке как мере всех вещей и цели производства, тезис
о сотрудничестве и совместности как основного содержания
идеи социализма, тезис о свободе творчества,
индивидуальной самобытности, самовыражении личности, поощрении
способностей и талантов во всех областях жизни общества.
Все остальное — формы собственности, взятые в их
многообразии, способы организации политической власти,
соотношение рынка и плана, методы экономического
стимулирования и т. д.— лишь средства по отношению к
названным целям.
Современная практика вносит существенные коррективы
в анализ вопроса о соотношении свободы и равенства,
предлагая конкретизацию того и другого термина и их различных
сочетаний: равенство прав не совпадает с равенством
возможностей. Современное понимание справедливости
опирается на признание de facto неравенства способностей,
неравенства «индивидуальных вкладов». А аналогичное понимание
свободы не сводится к признанию необходимости
подчинения меньшинства большинству. В этом одна из наиболее
существенных характеристик гуманного социализма.
Теория социализма имеет длительную и очень сложную
историю. Наряду с классиками утопического и научного
социализма стоит вспомнить имена Герцена, Бакунина,
Чернышевского, Кропоткина, Прудона, Бернштейна, Каутского
и других мыслителей и политических деятелей вплоть до
Улофа Пальме. Причем в структуре этой теории есть
вопросы разной степени сложности. К наиболее сложным
вопросам, которые сейчас поднимаются в полемике, относятся:
— проблема соединения плановых и рыночных
механизмов в организации народного хозяйства;
— о собственности как естественном базисе демократии;
— о проблеме народовластия и авангарда.
Теперь остановлюсь на вопросах, связанных с
функционированием рынка при социализме.
Существует очень много предрассудков относительно
рынка, которые пропагандируются как сторонниками, так
и противниками рыночной экономики. Рынок — это
действительно один из наиболее важных механизмов,
выработанных человеческой цивилизацией для соизмерения экономичес-
194

ких интересов. Деньги — важнейшая составляющая этого
механизма, своего рода обобщенное средство сопоставления
притязаний и возможностей их удовлетворения, всеобщая
форма обобществленного и личного богатства, средств
накопления, и благодаря всей совокупности своих функций
важнейший инструмент рационального хозяйствования.
Рынок и деньги — это своего рода социальный огонь,
источник энергии, без которого человек не может
существовать, но который может сжечь все, что попадется на его пути.
Рынок — это не только инструмент демократизации
экономики, но и мощное средство социального расслоения,
стимулирования экономической активности, аккумуляции
противостояния интересов. Это достаточно общеизвестные
истины, и наука обязана помнить об этой стороне вопроса,
несмотря на непопулярность такого видения.
Теперь о собственности. То же самое можно сказать
и о собственности. Г. X. Попов усматривает в установлении
частной собственности гарантию демократии, независимости
гражданина от государства, а следовательно, подлинной
свободы (Огонек. 1990. № 10. Статья, посвященная
критическому разбору Платформы ЦК КПСС к XXVIII съезду).
Тезис этот правильный для эпохи борьбы дворянства против
абсолютизма. Сейчас отношения гораздо сложнее.
Собственный надел, хутор, поместье не гарантирует от произвола
власти по отношению к частному собственнику. Гарантии
свободы должны носить не столько экономический, сколько
политически-правовой характер. Хозяйственная
самостоятельность предприятия не может превратить его в
автаркическую систему. Кроме того, есть общественно необходимые
области жизнедеятельности, которые не должны быть
подчинены товарно-денежным отношениям. Наряду с
экономическими интересами важнейшую роль в регулировании
отношений между людьми играют нравственные и духовные
ценности, не соизмеряемые с материальными благами.
Современное общество — независимо от
социально-экономического строя — демонстрирует огромное значение
нравственно-правовых регуляторов, общечеловеческих ценностей
и интересов. Писатель Н. Шмелев прекрасно иллюстрирует
эту тенденцию в своей повести «Последний этаж» и тем
самым не без успеха полемизирует с экономистом Шмеле-
195

вым. Иными словами, в современном обществе все большую
регулирующую роль должно играть гуманитарное начало,
воплощенное в ценностях культуры, в современной
концепции рациональности, основанной на понимании позиций
«другого».
К вопросу об авангарде. Есть авторы, которые полагают,
что главная ошибка Ленина и большевизма состояла в
провозглашении тезиса о внесении научного сознания в рабочее
движение. Благодаря этому партия взяла на себя роль
авангарда и навязала якобы чуждую идеологию рабочему классу
и революцию — народу. Теоретический вопрос состоит
в следующем: каким образом «народ» знает, чего он хочет?
Как «народ» или «класс» заявляют о своих интересах? Это
классический вопрос политологии и теории демократии.
Ответ на него состоит в том, что политическая система,
действующая в данном обществе, и есть средство выявления или
подавления интересов. Любая группа, вступающая на
политическое поприще, претендует на то, что она представляет
интересы какого-то слоя людей, класса, народа в целом,
общества. Без таких притязаний нет политики.
Следовательно, любая политическая сила — не только КПСС —
претендует на роль авангарда, даже если сам термин не
употребляется, и вырабатывает идеологические конструкции. В
современных условиях, то есть в условиях политического
плюрализма, складывается ситуация конкуренции
политических сил по поводу формирования групп поддержки,
нахождения социальной опоры, притязаний на защиту и
представительство более широких интересов в структурах
политической власти. Это вполне нормальный, современный
политический процесс, который обуславливает
президентство в качестве стабилизирующего, интегрирующего
политического института, способного прорывать тупиковые
ситуации, возникающие в ходе противостояния ограниченных
интересов. Здесь также важно учесть те основания политичес
кого действия, которые проистекают не из классовых ил*
национальных интересов, рассматриваемых в рамках пред
шествующей парадигмы социального действия, а из обще
человеческого начала и гуманитарного содержания совре
менной цивилизации.
Из сказанного следует вывод: для понимания перспектш
196

общественного развития важна не столько концепция
противостояния двух систем и двух идеологий, сколько концепция
современного общества, которое создается на принципах
преодоления вражды, усвоения достижений цивилизации
и культуры, претворения в жизнь принципов
коммуникативного действия. Главная проблема, которая возникает, если
принять эту точку зрения, это проблема преодоления
архаичных форм мышления, управления, действия, которые
подобно многотонным гирям сковывают шаги перестройки.
Важнейший вопрос, который возникает в дискуссии о
современной концепции социализма, это вопрос
«нормального» общества. Какое общество следует признать
нормальным? Вряд ли верно трактовать этот вопрос в духе
перенесения шведской или швейцарской модели общественных
отношений на почву нашей страны, как бы это ни было
заманчиво. Современные общества западноевропейского
региона прошли свой путь, и главными вехами на этом пути
были три революции: промышленная, демократическая и
революция в образовании. Процессы эти заняли несколько
столетий. Они шли отнюдь не плавно и осуществлялись
с помощью насилия. Можно сказать, что мы в какой-то мере
прошли фазу промышленной революции. Что касается
нашей политической революции, то она была прежде всего
революцией нищих против богатых (поэтому проходила под
знаменами и лозунгами эгалитаризма); это была революция
необразованной массы населения против привилегированных
классов и слоев, в том числе привилегированных и в смысле
образования (поэтому она привела к столь существенным
потерям в области культуры); это была революция
униженных и оскорбленных масс, не пришедших еще к идее
ценности человеческой жизни и идее личного достоинства
(поэтому она отличалась столь жестокими формами и
беспощадной гражданской войной). Спрессованное во времени
решение тех задач истории, на которые Европа потратила
столетия, определяет непохожесть революционных
преобразований в нашей стране и их известную «ненормальность»,
если за норму принимать европейский образец.
И однако вопрос о нормальном обществе — это не
пустой вопрос. Главное в нем: создание условий жизни для ныне
существующих поколений людей, достойный уровень благо-
197

состояния, эффективность экономики, обеспечение
приоритета норм права и нравственности. Еще раз следует
подчеркнуть, что в нормальном обществе складывается авторитет
нравственной нормы как регулятора взаимоотношений.
Причем основания нравственного поступка усматриваются
прежде всего в светской морали и в светских установлениях. Его
свойствами является развитая профессиональная структура
и структура ассоциаций, профессиональная и гражданская
ответственность, полнокровное гражданское самочувствие,
уважение прав личности, политика охраны культурного
наследия любого народа, его самобытности и суверенитета без
ущерба для интересов других народов. Важно утверждать
эти нормы не в перспективе, а сейчас. Их утверждение
полностью совпадает с идеей демократического социализма.
Что же мешает этом процессу? Есть самоочевидные
препятствия, которые проявляются в низком уровне
производительности труда, культуры производства, культуры
межнационального общения, неразвитости политических структур
и движений. Но в основе всего этого — наследие
тоталитарной системы, выраженное в структурах мышления, в
стереотипах поведения, привычках, в сохранении устаревших
форм организации общественной жизни. Мешает
неспособность мыслить широко и современно с позиций гуманизма
и общечеловеческих ценностей. Мешает страх вступить в
контакты с носителями иной цивилизационной ветви, на
которых все еще смотрят как на инопланетян (или носителей
чуждой идеологии). Мешает нежелание учиться и
сохраняющееся стремление учить других, считать себя всегда
правыми. Мешают бюрократические приемы проведения кадровой
политики.
В годы перестройки обнаружились новые социальные
явления, в которых получили сконцентрированное
выражение устаревшие архетипы мышления и поведения.
Это экстремизм, подпитываемый концепцией
«классового подхода», поиска врага, обязательного наличия
латентных функций и интересов. Вопрос «кто виноват?» в
экстремистской формулировке предполагает немедленно
персонифицировать сложнейшее переплетение социальных связей
и «зажарить генерала к обеду».
Сосредоточение внимания на национальных интересах.
198

подкрепляемое концепциями приоритета национальной
самоидентификации над всеми иными социальными
структурами, отношениями, обязательствами. Человек
рассматривается только как носитель национального начала, что
безусловно искажает содержание гуманизма. Конечно, лозунг
интернационализма был использован для попрания интересов
наций. Однако вопрос здесь гораздо сложнее, чем
примитивное воспроизведение теории империи, империализма и
имперского сознания.
Чтобы понять действительное значение национальной
идеи и ее социальный смысл, надо взять всю историю
национального вопроса, как он развивался в Европе и Америке.
Нужно знать, что есть немало плодотворных форм
национального и расового общежития за пределами Советского
Союза. Нужно принимать во внимание историю становления
государств-наций на Европейском континенте, значение дела
Дрейфуса в психологической подготовке к первой мировой
войне, античеловеческую функцию национал-социализма.
Необходимо проанализировать послевоенное сближение
однонациональных государств с помощью общеевропейского
рынка и других интеграционных механизмов.
Принимая все это во внимание, следует признать, что
сепаратистские тенденции национальных движений вступают
в конфликт с общечеловеческими интересами по двум
линиям: во-первых, ущемляя права инонационального населения
своих республик; во-вторых, подрывая единство Советского
Союза как великой державы, не только обеспечивающей, но
и инициирующей процесс перехода к новому витку в
развитии цивилизации. Возникновение внутренних опасных
очагов конфронтации на почве национальных интересов
подрывает авторитет Союза на международной арене, ослабляет
процесс стабилизации международных отношений хотя бы
тем, что посягает на целостность послевоенных границ.
Идеологизация общественных отношений, сложившихся
структур, политики, хозяйственной деятельности,
соединенная с сильными бюрократическими интересами. Это
основное препятствие самоорганизации и главный источник
бесхозяйственности. Эта идеологизация, как правило,
апеллирует к коммунистической идее; носители этого процесса —
несколько сот тысяч человек: преподавательский корпус ряда
199

обществоведческих дисциплин и определенная часть
партийного, государственного аппарата и аппарата
хозяйственного управления. В силу своей «устремленности в будущее»
они теряют связь с нынешним поколением молодежи.
Углубление разрыва взаимопонимания в психологии,
умонастроениях представителей разных поколений — одна из
наиболее серьезных опасностей после вспышки
межнациональной розни.
Простое невежество, неграмотность, психологическая
готовность к агрессии, отсутствие чувства собственного
достоинства, привычка к исполнению указаний, своего рода
социальный инфантилизм с резко заниженным чувством
ответственности — еще один комплекс причин, тормозящий
введение наших общественных отношений в нормальное ци-
вилизационное русло, препятствующих утверждению
демократического, гуманного социализма.
Как бороться с этими препятствиями? Главное
средство — углубление процесса демократизации с выявлением
в нем конструктивного элемента, уважения к вновь
возникшим институтам власти. Можно сказать, что в ходе работы
Верховного Совета и съездов народных депутатов были
продемонстрированы разные образцы поведения и способы
политического мышления. Однако следует признать, что мы
имеем дело с представительством народа. Задача
представителей обществоведения — повернуться к интересам людей,
глубже понять образ жизни и мышления разных социальных
групп, содействовать прояснению политического сознания,
способствовать созданию механизма своевременной
фиксации и исправления ошибок политического действия.
В. Ж. КЕЛЛЕ
Исторический опыт и перспективы
социализма
И ход перестройки в нашей стране, и последние
перемены в странах Восточной Европы сформировали ту
историческую реальность, в контексте которой обсуждение
вопроса об отношении к Марксу прямо и непосредственно
200

соотносится с оценкой прошлого, с пониманием перспектив
развития нашего общества и с определением наиболее
оптимальных социальных целей его деятельности.
Демократизация, гласность, плюрализм стимулировали процессы
формирования гражданского общества, появления разнообразных
общественно-политических течений и организаций, в том
числе и тех, которые открыто провозглашают свою
антикоммунистическую, антимарксистскую направленность. В ряде
стран Восточной Европы отказ от социализма, от марксизма
в теории и на практике стал доминирующей тенденцией.
К власти пришли силы, отождествляющие социализм со
сталинско-брежневской бюрократической системой и
рассматривающие ликвидацию ее остаточных структур в этих
странах как уход от социализма. Практика последнего времени
выявила, таким образом, однозначную зависимость между
отношением к марксизму и отношением к социализму, во
всяком случае в данном регионе нашей планеты.
Мы живем в ситуации исторического выбора, который
осуществляется во взаимодействии и борьбе различных
социальных сил, групп, течений. Руководство КПСС
провозгласило курс на обновление социализма, исходя из
признания жизнеспособности социалистической идеи,
наполненной гуманным и демократическим содержанием. Я
принимаю этот социалистический выбор и рассуждаю как
сторонник обновления социализма со всеми вытекающими
отсюда идейными выводами и последствиями. Прежде всего
это означает, что для меня марксизм не умер, он жив
и, более того, получает от перестройки новый жизненный
импульс. Курс на демонтаж командно-бюрократической
системы является отказом не от социализма, а от его
суррогата, долгие годы выдававшегося за подлинный реальный
социализм. Правда, добавление к социализму слова
«реальный» для многих имело определенный подтекст, ибо
означало не осуществленный социализм, а то, что это
осуществление весьма далеко от того идеала, который
провозглашался в трудах классиков марксизма.
Поэтому обновление социализма для меня органично
сопрягается с возрождением марксизма как
действительной идейной основы этого процесса. В начале столетия
В. И. Ленин писал, что критика марксизма стала модой.
201

Сейчас, видимо, стоит с высоты нашего времени
внимательно и по существу разобраться в этой критике, поскольку
критика марксизма стала модой и в конце столетия.
Сокрушительный вал этой критики обрушился на марксизм
с разных сторон. Устоит ли он? Что и говорить, для
марксистской теории наступили трудные времена. Самим ходом
событий поставлен вопрос: либо марксизм станет просто
явлением истории, уйдет в прошлое, либо он сохранится как
реальная идейно-теоретическая составляющая процесса
преобразований. Но сохранить интеллектуальный потенциал
марксизма, позволяющий выработать подходы к
современным проблемам, продолжить работу в русле марксистской
традиции — это сложная задача, которая автоматически не
решается. Поэтому важно выявить основные пункты критики
марксизма и посмотреть, что есть рационального в этой
критике, насколько она обоснована и т. д. Дело в том, что
критическое отношение к самой теории является обычной
нормой любой науки, всегда сопоставляющей теорию с
фактами. Но надо различать критику на уничтожение и критику
ради возрождения, направленную на устранение всего
устаревшего, отжившего, искаженного, односторонне
интерпретированного, задогматизированного и т. д.
В данном случае я не могу развивать все эти сюжеты
сколько-нибудь подробно. Поэтому, определив свою
позицию, остановлюсь на том, что мне представляется главным
в данном вопросе.
Мне кажется, враждебная критика и огульное отрицание
марксизма теми, кто никогда не принимал марксизма либо
просто его отбросил, должна учитываться прежде как
идеологический и социальный фактор, создающий атмосферу,
эмоциональный фон, психологический настрой,
общественное мнение, при которых защита марксизма воспринимается
как ретроградство, встречается в штыки, а сами защитники
подвергаются остракизму. Можно понять как протест
против диктата авторитарно-бюрократической системы,
подчинения личности государству то, что люди не хотят ничего
слышать ни о социализме, ни о марксизме и отказ от них
воспринимают как социальное и духовное освобождение.
Это явление имеет место и в нашей стране и в ряде стран
Восточной Европы, где социализм кроме всего прочего рас-
202

сматривается как нечто привнесенное извне. В этих условиях
защищать марксизм — значит в определенной мере идти
против течения. Стало гораздо привлекательнее объявлять
его во всеуслышание устаревшим, изначально утопичным и,
конечно, полностью ответственным за сталинщину, для
которой он якобы подготовил «доктринальные основы».
Теоретики, ставшие на эту стезю, предлагают, как правило,
отказаться от идеологических клише и просто строить
общество, где бы людям жилось хорошо. Такова позиция
теоретической капитуляции марксизма, его самоустранения
с исторической арены.
Среди тех, кто этой тенденции противостоят и остаются
приверженцами марксизма, однако, единства нет, имеются
различные и подчас противоположные точки зрения.
Антиперестроечные силы, которых история ничему не научила
и которые не желают «поступаться принципами»,
настойчиво и последовательно отстаивают положения марксизма,
которые уже не соответствуют современным условиям, то
есть становятся на позиции догматизма.
Наряду с этим имеют место настроения
неопределенности и растерянности, вызванные распадом прежних
политических и поддерживающих их и ставших привычными
идеологических структур. Кроме того, снятие жесткого
идеологического контроля привело к легализации всего
возможного спектра политических взглядов и идеологических
установок. Открытая полемика по идеологическим и
политическим проблемам, идейная борьба становятся реальным
фактом общественной жизни. И в этой ситуации
сторонникам социализма желательно не допускать растерянности
и выработать четкие идейные ориентиры. Я полагаю, что
в решении задачи обновления мы сильно задержались, не
развив импульс, данный XX съездом. Результатом этого
и явился период так называемого застоя, который можно
определить как время упущенных возможностей.
Сейчас история предоставила шанс избавиться наконец
от дискредитировавшей социализм
командно-административной системы. Сумеем ли мы им воспользоваться? Это
главный вопрос. Уже сейчас ясно, что его решение на путях
радикальных реформ — задача со многими неизвестными,
поскольку приходится решать и такие проблемы, которые
203

раньше перед общественной наукой либо не возникали
вообще, либо возникали в совершенно ином историческом
контексте. А практика требует ответов немедленных, так как
события торопят и заставляют действовать, и действовать
последовательно и целеустремленно. А последовательность
возможна, если имеется теоретическая ясность. В этих
условиях на общественную науку возлагается большая
социальная ответственность. И для нее отношение к марксизму —
его признание или отрицание — является отношением к ее
собственным ценностным ориентирам и к своей теоретико-
методологической базе. И здесь тоже возникает
противоречивая ситуация.
Некоторые бывшие марксисты требуют отказаться от
него на том основании, что всякие идеологические шоры
только мешают оптимально решать возникающие
экономические и социальные проблемы, что при их практическом
решении надо исходить из реальной действительности, из
общественных потребностей, а не руководствоваться
абстрактными схемами и идеологическими принципами, которые
уже завели страну в тупик. Действительно, от
идеологических догм надо освобождаться. Но это не значит, что надо
освобождаться от всякой теории, отказываться от самой
идеи социализма, отбрасывать марксизм. Сейчас защищать
его нужно во имя будущего, учитывая при этом как
положительный, так и отрицательный исторический опыт.
Отбрасывая идеологию командной, авторитарной, бюрократической
системы, мы не должны забывать, что процесс обновления
социализма требует своего идейно-теоретического
обоснования, того, что иногда называют концепцией перестройки.
Перестройка вызвала процесс переосмысления ценностей.
Требуется и переосмысление классического наследия
марксизма. Стратегия и политика обновления социализма
органично связаны с этим наследием, неотделимы от него, но,
как известно, хранить наследие не значит ограничиваться
наследием. Это весьма существенный момент всей проблемы
отношения к марксизму в современных условиях.
Сталин и его последователи исказили существо
марксизма, превратив его в догму, в некое подобие светской религии,
в средство апологетики авторитарно-бюрократической
системы. Работы классиков стали каноническими книгами,
204

а вся масса специалистов в области марксистской науки была
низведена до положения комментаторов и пропагандистов.
Какие-либо новации в марксизм мог вносить только сам
Вождь. И вся эта насаждавшаяся сверху система догматиза-
ции марксизма и отрыва теории от реальности лицемерно
прикрывалась разговорами о «творческом марксизме»,
о «единстве теории и практики», что не могло не порождать
не свойственное духу науки у кого благоговейное, у кого
циничное отношение к социальной теории. Существу
марксизма противоречит и его превращение в «завершенную»
концепцию, решение проблем на все времена, оперирование
лишь непререкаемыми истинами, замкнутость и
отгороженность от остального мира. В этих условиях действительное
движение мысли могло в основном происходить вне
неизменных рамок марксистских формул. Сталин «строил
социализм» отнюдь не по Марксу, и утверждать, что Маркс
заложил «доктринальные предпосылки» сталинизма, значит
ставить всю проблему с ног на голову.
Когда в России произошла социалистическая революция,
в стране, как хорошо известно, не было условий — как
материальных, так и культурных — для перехода к
социализму. И эти условия и предпосылки не были созданы к 30-м
годам, когда было официально с трибуны партийного съезда
объявлено, что она вступила в период социализма.
Произошло лишь сосредоточение на базе государственной
собственности огромной экономической и политической мощи в
руках государства, возникла пирамида власти, когда все
значимые для общества решения принимались на ее вершине,
была создана планово-распределительная система
экономики, способная, как свидетельствует опыт, осуществлять лишь
ее экстенсивное развитие. Результатом явилось отчуждение
народа от собственности и от власти, была открыта дорога
бюрократическому произволу и злоупотреблению властью,
резко снижены материальные стимулы к труду, сведены
к минимуму права личности. Определенный эффект система
обнаружила в чрезвычайных условиях, в экстремальных
ситуациях, которые либо возникали помимо ее воли (война),
либо создавались ею искусственно. Но как естественная
форма развития социализма она обнаружила свою
несостоятельность, оказалась неспособной создать эффективный
205

экономический механизм, овладеть научно-техническим
прогрессом, свела страну во многих отношениях до
состояния кризиса.
Очевидно, что ни Маркс, ни Ленин не могут нести
исторической ответственности за подобное развитие событий.
Оно является следствием применения марксизма к
объективным условиям, на основе которых социалистические
отношения и не могли вырасти. Вся мифология сталинизма есть
результат попыток построить социализм на
неподготовленной для него материальной основе. А марксистская теория
превращается в марксистскую фразеологию, если она не
является адекватным отражением реальности. О каком же
воплощении социалистических ценностей в этих условиях
вообще может идти речь?
Сейчас, когда в мире происходит научно-техническая
революция, перед человечеством встали грозные глобальные
проблемы, мы, естественно, не можем не поставить вопрос
о том, что же действительно является для нашего времени
ценным в марксизме и имеет непреходящее значение.
Конечно, тема эта большая, но я бы сейчас сконцентрировал
внимание на следующих положениях.
Прежде всего, это сама социалистическая идея, которая
сопровождает все развитие современной цивилизации и
получила в марксизме свое научное обоснование.
Далее, это открытость марксизма по отношению к
социальной действительности, выражающая его научный
характер, его принципиальную незавершенность. Ввиду важности
этого принципа мне бы хотелось его проиллюстрировать.
К. Маркс, исходя из реальности капиталистического
общества XIX столетия, вскрытых им тенденций его развития,
рассматривал и исследовал не конкретный облик будущего
общества (как делали это утописты), а некоторый
теоретически предельный случай. Опираясь на данные мировой
истории, определяя обусловленную производительными
силами направленность развития капитализма, освобождая
анализ от затемняющих процесс исторических случайностей,
Маркс пришел к выводу, что будущее общество, достигшее
высокой степени своей материальной и культурной зрелости,
решит проблему жизнеобеспечения и поставит во главу угла
человека, создаст ему условия для всестороннего развития
206

и проявления его способностей. Это будет общество
«реального гуманизма», в котором свободное развитие каждого
явится условием свободного развития всех. Маркс назвал это
общество коммунистическим. На каком же основании мы
должны отказываться от этих великих ценностей
социализма, от коммунистического идеала? И почему его нельзя
считать осуществимым?
Конечно, при этом всегда следует строго учитывать
отмеченную нами особенность, что марксизм дает лишь весьма
общую характеристику будущего. И иначе быть не может,
ибо вопрос решается теоретически, а теория может брать
процесс лишь в «чистом виде». Ведь и капитализм, и его
законы Маркс исследовал, так сказать, «в чистом виде», хотя
обладал уже знанием реального капиталистического
общества в различных странах. Тем в более общем виде мог он
судить об обществе, вырастающем из капитализма, которого
в реальности не существовало и о котором можно судить
лишь на основании тенденций развития общества
существующего. Естественно, что Маркс практически ничего не мог
сказать о реальных механизмах — социальных и
экономических — развития этого будущего общества. Маркс также
мог судить о них, лишь исходя из реальности современного
ему капитализма, которая не могла подсказать ему ответ на
этот вопрос. Поэтому Маркс никогда не стремился
определять конкретные формы развития будущего общества. Эти
формы зависят от реальных условий будущего, и строить,
создавать их должны люди, живущие в этих условиях и в
соответствии с ними.
В. И. Ленин вскоре после Октябрьской революции
следующим образом высказывался по данному вопросу:
«...Ни один разумный социалист, писавший о
перспективах будущего, никогда и в мыслях не имел того,
чтобы мы могли по какой-то заранее данной указке сложить
сразу и составить одним ударом формы организации нового
общества.
Все, что мы знали, что нам точно указывали лучшие
знатоки капиталистического общества, наиболее крупные
умы, предвидевшие развитие его, это то, что преобразование
должно исторически неизбежно произойти по такой-то
крупной линии, что частная собственность на средства производ-
207

ства осуждена историей, что она лопнет, что эксплуататоры
неизбежно будут экспроприированы. Это было установлено
с научной точностью... Это мы знали, когда брали власть
для того, чтобы приступить к социалистической
реорганизации, но ни форм преобразования, ни темпа быстроты
развития конкретной реорганизации мы знать не могли. Только
коллективный опыт, только опыт миллионов может дать
в этом отношении решающие указания...» '
Из этого высказывания Ленина видно, что для него
марксизм не был замкнутой, завершенной системой, что он
открывал перспективу социального творчества и не связывал
рук готовыми рецептами практического действия.
Казалось бы, идеи общеизвестные. Но о них как-то
забывают, когда привлекают марксистов к ответственности за
сталинизм. Поэтому их следует напомнить и сделать из них
необходимые выводы.
Ведь именно отсюда, из этого понимания марксизма
вытекал принципиальный антидогматизм В. И. Ленина, его
внимание к конкретному анализу конкретных ситуаций, его
способность быстро менять тактику борьбы, отказываться
от устаревших лозунгов и положений, его поиск, доходящий
до «коренной перемены наших взглядов на социализм».
В этом смысле марксизм представляет собой «открытую
систему» и способен ассимилировать новые условия и
проблемы. Эта способность заложена в нем изначально,
предполагая постоянную ориентацию на развитие теории и
тактики в соответствии с меняющимися условиями
общественной жизни. Очень ярко выразил эту мысль К. Маркс. Он
ясно представлял себе сложность и отнюдь не
прямолинейный характер общественного развития, особенно в условиях
революции. Революции пролетариата, писал К. Маркс,
«постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются
в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже
выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с
беспощадной основательностью высмеивают половинчатость,
слабые стороны и негодность своих первых попыток...» 2
В общем, сказано и про нас. Мы считали социализм даже
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 379-380.
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 123.
208

в его развитой форме уже построенным, а теперь многое
должны начинать сызнова, возвращаться к тому, что
казалось выполненным, то есть строить социализм, отвечающий
своему понятию.
Открытость теории по отношению к социальной
действительности предполагает постоянное систематическое
изучение последней, что выдвигает на первый план научную
методологию познания реальности. Это две стороны одной
медали. Не случайно Ленин придавал методологии
марксизма столь высокое значение, называя, например, диалектику
«живой душой марксизма». Тем самым определяется и роль
философии в познании и теоретическом осмыслении
социальной действительности.
И открытость теории, и вытекающее из этой особенности
последней значение метода связаны с применением теории
к действительности. Наш исторический опыт учит тому,
как много здесь подводных камней. Поэтому в заключение
я хотел бы высказаться по проблеме реализации идей.
Тема эта заслуживает внимания, поскольку имеет
непосредственное отношение к выработке того или иного отношения
к марксизму.
Речь идет о том, возможно ли вообще воплощение в
действительность той или иной социальной теории. Мы —
таков наш исторический опыт — обожглись на том, что
попытались подчинить историю определенной идеологии, что
вылилось в насилие над историей. Но история не терпит над
собой насилия даже в форме попыток искусственно ускорить
исторический процесс. Сталинское «ускорение» родило
чудовищ в виде бессмысленного и жуткого уничтожения массы
людей. Сталин извратил ленинскую идею, выраженную в
работе «О нашей революции», об использовании власти
рабочего класса для создания материальных и культурных
предпосылок социализма в стране, где эти предпосылки еще не
созрели. Ибо Ленин ориентировал не на насильственное
ускорение, а на естественноисторический процесс, на
целенаправленное создание благоприятных условий для
строительства нового общества. В истории же оказывается
действенным то, что помогает и способствует естественному
процессу. С этих позиций и следует рассматривать вопрос о роли
теории, о реализации идей. Прежде всего, неправильно, оши-
209

бочно ограничивать рассмотрение этой темы чисто
гносеологическим планом (первично — вторично). Роль идей —
это социальная проблема. Для реализации тех или иных идей
или принципов недостаточно их провозгласить и проявить
волю к их осуществлению. Для этого необходимо создать
адекватную социальную систему и привести в действие
соответствующие экономические и социальные механизмы,
характер которых зависит от всей совокупности и
общесоциальных и конкретных условий. И ответственность за то, что
сталинский «социализм» оказался неадекватным идеям
Марксова социализма, несут те, кто этот социализм
создавал.
Обновление социализма — создание демократического
и гуманного социализма — будет иметь успех, если оно
реализуется как естественноисторический процесс улучшения
жизни народа, создания адекватных экономических и
социально-политических механизмов решения трудной задачи
соединения эффективной экономики с гуманными ценностями
социализма.
М. Я. КОВАЛЬЗОН
Бесплодие примитивного нигилизма
В начале дискуссии было справедливо подчеркнуто,
что защита принципов вовсе не означает солидарности с
последователями известной дамы, защищающей сталинщину
и реальный псевдосоциализм, прикрываясь нежеланием
«поступиться принципами». Но, вопреки этому точному
замечанию, многие участники дискуссии занялись далеко не
новыми утверждениями, что реальная практика социалистических
стран якобы доказала несостоятельность марксизма как
теории и руководства к действию. Хотел бы с самого начала
подчеркнуть свое несогласие с этим подходом. В противовес
модным ныне критическим наскокам и, отдавая себе отчет
в том, что на практике не так-то просто отделить свою
позицию от «нинандреевской», скажу все же, что наше время,
включая и негативный опыт реализации социалистических
идей, осмысленное научно, а не на уровне вульгарно-рас-
210

судочного обобщения «фактов», демонстрирует в
действительности, как ни странно, не крах, а силу и значимость
социально-философской теории марксизма.
К сожалению, оптимизм относительно ее триумфального
шествия носит трагедийный характер. Но это уж зависит от
людей и конкретных условий реализации теории. Стоит ли
отождествлять себя с людьми, для которых Чернобыль —
это демонстрация зловредности физики и несостоятельности
ее открытий. Достойно ли мыслящего человека отказываться
от науки на том «простом и очевидном» факте, что первые
практические реализации ее положений оказались
неудачными. Более того, можно ли забывать, что любая теория,
в том числе и марксизм, в силу своего относительного
характера (ведь не только мир в целом, но и любой его
фрагмент, в силу бесконечного многообразия его связей, не
может быть отражен в конечном познании абсолютно)
никогда не дает прогнозов, полностью совпадающих с их
реализацией. Не говоря уже о том, что при соотношении
теории и ее воплощения необходимо учитывать массу
посредствующих звеньев, придающих реализации теории
конкретный вид. Теория и практика не совпадают в той же мере,
в какой не совпадает сущность с явлением. Ясно, что самолет
может рассыпаться в воздухе не только потому, что в нем
плохо учтены законы аэродинамики, но, скажем, и потому,
что использованы не те сплавы для крыльев или строили его
неумело, а может, и безответственно и т. д.
При всей значимости такого рода общих соображений
для критики митинговых претензий к марксизму они,
конечно, не могут заменить теоретического разбора выдвинутого
жизнью и поставленного здесь на обсуждение вопроса. Но
для того чтобы разговор о том, жив ли марксизм, был
предметным, необходимо, на мой взгляд, учитывать прежде
всего две вещи: во-первых, особенность марксизма как
теории и, во-вторых, особенность общества как предмета
преобразования.
Начну с первого вопроса. Обсуждать, что в марксизме
живо, а что умерло, не учитывая его внутреннюю
дифференциацию, вряд ли правильно. Думаю, рассуждая о марксизме
вообще, мы неизбежно оказываемся в рамках стереотипа,
сложившегося у нас в результате долгого и настойчивого
211

повторения тезиса о единстве и монолитной целостности
этого учения. Да, марксизм — это единая и целостная наука,
и сила его в этом единстве и органической целостности. Но
несомненно и то, что с точки зрения истории, как и со
стороны своего содержания, он предстает в своей
дифференциации. Разве не очевидно, что марксистская философия
может быть правильно понята лишь в ее связи с
предшествовавшей философией, в то время как экономическое его учение
имеет совсем другие теоретические предпосылки и
источники. Но дело не только в этом. Главное в том, что по своему
содержанию и социальным функциям конкретные науки —
политэкономию, историю, социально-политическое учение,
не говоря уж о математике, — не стоит отождествлять с
философией, как и наоборот, философию отождествлять с
конкретными естественными или общественными науками. Если
еще иметь в виду, что социализм Маркса — это не некий
идеал, извлеченный из разума, под который можно
подгонять действительность, а реальное практическое движение,
реализующее необходимые тенденции общественного
развития, на чем классики марксизма настаивали, то
различные части марксизма можно бы, думается,
охарактеризовать следующим образом: марксизм включает в себя
философскую идеологию, конкретную науку —
политэкономию и реальную практику революционного движения как
непосредственную основу социально-политического учения,
стратегии и тактики классовой борьбы. Лишь при учете
этой внутренней дифференциации может быть серьезно
поставлен и корректно решен вопрос о том, что живо, а что
умерло в марксизме.
Но здесь-то и обнаруживается парадоксальная ситуация.
Опыт истории утвердил в нашем сознании тезис о
принципиальном различии развития философии и науки, согласно
которому наука развивается, храня строгую преемственность
(которую не отменяет зафиксированная Т. Куном структура
научных революций), а философия развивается путем смены
и преодоления предшествовавших систем. Не случайно
широко распространен (а до Гегеля — господствовал) взгляд на
историю философии как на галерею заблуждений,
противостоящую неуклонному прогрессу математических,
физических и вообще подлинно научных знаний. Так вот, возник-
212

новение марксизма резко разрушает этот традиционный
взгляд.
Среди Марксовых новаций первой и самой существенной
является создание материалистического понимания истории.
Оно позволило выработать новый взгляд на философию
и создать основу для выработки научного обществознания.
Философия впервые выступает не как мировоззренческая
система, претендующая на абсолютно истинные знания о
мире, его сущности, месте человека в нем и особенностях
познания, а всего лишь как теория и метод познания и
преобразования мира, которые разрабатываются на основе
материалистического решения основного вопроса всякой
мировоззренческой концепции, претендующей на объяснение
сущности мира, человека и их взаимоотношений. Дальнейшее
развитие философии, следовательно, осуществляется не
путем смены мировоззренческих систем, а путем
совершенствования и развития основополагающих принципов
философского подхода к действительности. Что же касается созданной
на основе материалистического подхода к обществу
политэкономии, то она предстает как система конкретных и весьма
относительных знаний о фрагменте общества во вполне
определенную эпоху. Черты научно установленной всеобщности
сообщают развитию философии характер строгой
преемственности исходных теоретико-методологических положений.
В то же время Марксова политэкономия относится только
к капитализму, отчего создание политэкономии
социализма предполагает не только изменение самого предмета
познания, но и необходимость предварительного
совершенствования самих философских основ экономического
исследования. Этот вывод представляется настолько важным
и неразработанным, что нужно дать дополнительные
пояснения.
В предисловии «К критике политэкономии» Маркс
специально подчеркнул, что вычленение и анализ экономики как
специфического фрагмента социальной действительности
произведено им на основе такой социально-философской
теории, которая позволяет изучать все общество как
объективный естественноисторический процесс. «Капитал»
представил экономику капитализма как «чистую объективность»
и показал, что экономический закон, определяющий ее раз-
213

витие, действует «с железной необходимостью» *. Но теперь
уже не только из теории, но и из практики (в том числе
и негативной) хорошо известно, что законы движения
экономики социализма не действуют и не могут действовать «как
чистая объективность», а лишь как результат сознательной
деятельности людей. Это создает иллюзию, что законы
теряют свою объективность, перестают выражать существенные
связи структурных элементов общества, скажем,
производительных сил и производственных отношений, что они
характеризуют только деятельность людей и т. д. и т. п.
Появились даже философы, которые стали подводить
теоретическую базу под этот «марксистский» волюнтаризм. Не дав себе
ни времени, ни труда, чтобы разобраться в существе
марксистского учения, они с той же легкостью отказываются
сегодня от него, с какой вчера приписывали ему свои
упрощенные представления.
Между тем из Марксовой политэкономии вытекает лишь
вывод о естественноисторическом характере подготовки
капитализмом предпосылок и условий перехода к
экономическим отношениям, соответствующим общественной природе
производительных сил. Стало быть, разработать
политэкономию социализма, опираясь на социально-философские
положения, трактующие историю только как естественноисто-
рический процесс, невозможно. Без познания объективных
законов социализма строить его нельзя, но и с одним
знанием этих законов строить тоже нельзя. Сама социальная
реальность достигла такой ступени, когда присущие ей
законы не могут реализоваться как «чистая объективность»,
а лишь как результат сознательной деятельности
исторического субъекта. Отсюда следует, что предварительным
условием разработки политэкономии социализма является
придание самому материалистическому пониманию истории
нового вида. При этом речь идет не об отказе от диалектико-
материалистических принципов социально-исторического
познания, а об изменении их формы в связи с осмыслением
принципиально новой социальной реальности.
Что же касается марксистского социализма, то нелепо,
думается, обсуждать его смысл и значение, упуская из виду,
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 6.
214

что марксизм вообще чужд утопизму, что для него
социализм не выдумка, а результат целенаправленного творчества
самих масс. Лишь практика может дать ответы на
конкретные вопросы строительства социализма в данное время
в данной стране. Пытаться извлекать эти ответы (например,
нужен ли при социализме рынок, какова здесь судьба
демократии и т. д.) из общефилософской, социально-философской
теории или из политэкономии капитализма нелепо.
Конкретные высказывания по тому или иному вопросу
основоположников марксизма, если они не вытекают из тех или иных
пропагандистских соображений, могут быть и действительно
бывали ошибочными. Непогрешимостью на земле обладает
лишь один человек — папа римский. Ошибались классики
марксизма-ленинизма, часто ошибались. Но тут невольно
вспоминаешь Пушкина, третировавшего мелких людишек за
их попытки низвести гения до своего уровня: врете, подлецы,
гений и ошибается не так, как вы!..
Не надо путать объективное содержание и смысл
марксистской науки с некоторыми ее конкретными применениями
самими даже создателями теории. Здесь ведь нет тождества.
Можно ли отвергать законы механики, открытые
Ньютоном, на том основании, что в его трудах, математических
расчетах, а тем более высказываниях есть ошибки.
Таким образом, вопрос о том, умер ли марксизм,
приобретает следующий вид: а) сохраняют ли свою
содержательную значимость теоретико-методологические принципы
материалистического понимания истории и преобразованной
на этой основе общефилософской теории; б) сохраняет ли
свою значимость, и в какой мере, экономическая теория
Маркса для существенно изменившегося современного
капитализма и уж тем более для социализма; в) меняется ли
подход к Марксову учению о социализме как осмыслению
положительного и негативного опыта реального движения
от общества, основанного на экономических отношениях
господства и подчинения, к обществу, основанному на
отношениях сотрудничества и взаимопомощи, то есть от
общества частных собственников к обществу, базирующемуся на
общественной собственности?
Не ясно ли, что без такого членения и детального
исследования того, как различные компоненты марксистской
215

единой науки реально воплощались в жизнь и от чего
зависит обнаружившееся несоответствие теории и практики,
ответ на обсуждаемый вопрос не может быть корректным.
Поучительно еще одно положение. Хотя на основе
первого великого открытия Маркса — создания
социально-философской теории — возникли предпосылки для трех
следствий: а) преобразования общефилософской теории; б) для
разработки научного обществознания; в) для отказа от
утопического социализма и замены его социализмом научным,
однако именно этому первому своему открытию Маркс не
посвятил ни одного специального труда. И дело не только
в том, что «Немецкая идеология», в которой Маркс и
Энгельс пытались впервые изложить сущность
материалистического понимания истории, не была опубликована и
довольно спокойно отдана ими «грызущей критике мышей». Дело,
думается, в другом. Ведь это не единственный случай, когда
об открытиях Маркса мы не можем судить по их
непосредственному изложению. Вспомним, что еще в 1852 году в одном
из писем Маркс сформулировал то новое, что он внес в
теорию классов и классовой борьбы. Однако, прожив после
этого более тридцати лет, он так и не дал определения классов
и развернутого изложения своей теории. Ясно, что подобного
рода примеры должны быть осмыслены не только сами по
себе, но и — главное — в их принципиальном значении.
Думается, что ключом к пониманию вопроса, пусть лишь
в определенном отношении, является объяснение Марксом
того, почему он опустил «Общее введение» к «Критике
политической экономии». Маркс подчеркивал, что сделал это, не
желая предвосхищать выводы, которые должны быть еще
доказаны. Добавляя при этом: «...а читатель, который
вообще захочет следовать за мной, должен решиться восходить
от частного к общему» \ Это я к тому, чтобы стало ясно,
чего стоят пошлые обвинения Маркса в утопизме, гегельян-
щине и т. п. Есть все основания предполагать, что и свое
философское открытие Маркс считал необходимым
представить в виде вывода, необходимо вытекающего для
читателя, который захочет и окажется способным «восходить от
частного к общему». «Капитал», о значении которого ин-
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 5.
216

тересно и убедительно говорил Карл Кантор, как раз и
является тем конкретно-научным экономическим сочинением,
которое для внимательного и добросовестного исследователя
раскрывает суть и теоретико-методологическое значение
материалистического понимания истории.
Остановлюсь теперь на втором вопросе. Как я уже
сказал, не менее важно для серьезного обсуждения
поставленного вопроса учитывать своеобразие общества как предмета
познания и преобразования. Только тогда становится
очевидной поверхностность двух «примеров», которые особенно
настойчиво используются для доказательства того, что
марксизм якобы не выдержал проверки временем. Речь идет,
во-первых, о том, что предсказанная марксизмом естествен-
ноисторическая гибель капитализма в результате обострения
присущих ему противоречий не подтвердилась.
Капитализм живет и успешно развивается. Во-вторых, не
подтвердилась идея построения социализма как планомерно
развивающегося общества, основанного на общественной
собственности и демонстрирующего во всех отношениях —
экономическом, социальном, духовном, нравственном —■
преимущества перед капитализмом. Более 70 лет развития
нашей страны, как и сорокалетний опыт других
социалистических стран, убедительно, дескать, показали
несостоятельность и утопизм марксистской теории и основанных на ней
прогнозов и практики. Особенно яркую на сей счет
аргументацию развернул Ю. Буртин в своей известной публикации
в «Октябре». Конечно, было бы недостойно науки просто
отмахиваться от многих интересных и нередко справедливых
претензий к марксизму, высказанных в многочисленных
выступлениях философов, экономистов, историков, юристов
и т. д. В то же время хотел бы подчеркнуть свое решительное
несогласие с отказом от самой социально-философской
теории, от ее сути и прогностической значимости.
Хочу обратить внимание на два момента, на мой взгляд,
существенные.
Во-первых, обнаруживаешь, что во всех критических
замечаниях, нацеленных не на частности, а именно на
обнаружение «ахиллесовой пяты» социально-исторической
концепции Маркса, проявляется стремление непосредственно
соотносить теорию (причем часто в ее отдельных положениях)
217

с практикой, а те или иные высказывания Маркса и Энгельса
с современным состоянием капитализма или социализма, как
только что продемонстрировал В. И. Лебедев. Можно ли
признать такой прием корректным? Ведь
социально-историческая концепция Маркса (материалистическое понимание
истории) формулирует положения, общие для мировой
истории. Разве из них можно извлечь ответ на вопрос — нужен
ли рынок при социализме, или почему современный
капитализм обрел, так сказать, второе дыхание? Не ясно ли, что
предельно общие положения социальной философии, взятые
вне детального изучения конкретных условий, не могут
служить ни «pro», ни «contra» конкретного вывода. Хорошо
известно, что положения теории (любой теории) фиксируют
лишь сущность, которую соотносить с явлением
недопустимо не только в социальном, но и в естественнонаучном
познании.
Во-вторых,— и я прошу обратить на это особое
внимание — многие авторы, доказывая, что потерпел крах
коренной тезис теории о закономерном, естественноисторическом
движении современной цивилизации от капитализма к
социализму, совершенно не учитывают такой коренной
особенности общества, как то, что здесь действуют не только
законы, но и люди. Говоря точнее, в обществе действуют два
ряда законов. Поэтому перед субъектом познания и
деятельности общество выступает не в одной, как природа, а в двух
ипостасях, органически связанных, но теоретически и
практически нуждающихся в различении. С одной стороны, оно
выступает как материальная система, элементы которой
соотносятся, взаимодействуют и фиксируются законами,
выражающими их необходимые и существенные связи. Эти
законы выражают именно и только структуру и динамику
общества как материальной системы. О них Маркс и говорил,
скажем, в известном письме к Анненкову как о законах
жесткой детерминации: «Возьмите определенную ступень
развития производительных сил людей, и вы получите
определенную форму обмена... и потребления». «Возьмите»
и «получите» — вот принцип, характеризующий
соотношение элементов социальной структуры '. Но, с другой сторо-
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 27. С. 402.
218

ны, общество предстает — Маркс подчеркивал это не менее
четко — как совокупность людей, точнее, их связей,
взаимоотношений и действий, которая поддается научному
осмыслению только при сведении поведения и деятельности
отдельных людей, столь же хаотичной и беспорядочной, как
броуновское движение молекул, к действиям массовым,
ансамблевым, фиксируемым законами, но уже носящими
вероятностный характер. Но и это не все. Важно еще учитывать,
что не только индивидуальные, но и существенно значимые
массовые действия осуществляются людьми только на
основе идеальных побуждений — чувств, настроений, страстей,
идей, благородных или низменных устремлений.
Разве можно, анализируя современный капитализм, не
учитывать тот факт, что в ходе своей истории он сначала
стихийно, а в современную эпоху все более сознательно
начал вырабатывать механизм приобщения людей к
реализации условий сохранения системы и обеспечения ее
устойчивого развития. Сохраняя законы конкуренции в сфере
экономики, политики и духовной жизни, безжалостно
элиминирующие тех индивидов, которые не выдерживают гонки,
и обеспечивающие успех энергии, таланту, а подчас и
бессердечной хватке, современный капитализм вместе с тем
широко использует методы государственного регулирования
хозяйства и общественного развития, целенаправленного
ограничения разрушительных для общества
частнособственнических, эгоистических устремлений.
Антимонополистическое законодательство, умелое использование завоеваний
современной НТР в экономике, успехи рейганомики или
тэтчеризма в политике, обилие лауреатов Нобелевской
премии — все эти и подобные им достижения современного
капитализма показывают, какие возможности достигнутый
уровень материального и духовного развития предоставляет
людям для сознательного воздействия на объективные
тенденции общественного развития и как умело, считаясь с
ними, используют их приверженцы и защитники системы.
Люди всегда, начиная с покорения огня, стремились не быть
рабами объективных законов. Но только капитализм
образует тот рубеж, когда люди обретают все необходимые
материальные и научные предпосылки и условия для осознания
социальных и природных закономерностей и для практичес-
219

ких действий, учитывающих требования этих законов.
Современный капитализм не устранил экономических основ
социального неравенства и вырастающего на его основе
политического и духовного неравенства. Но он сильно
смягчил объективные коллизии, создавая общество «массового
потребления», развитой демократии, интеллектуальной
свободы. Нелепо только думать, что это подарок народу от
буржуазии, а не результат его борьбы и продукт общего
цивилизационного развития.
Все достижения современного капитализма,
проанализированные серьезно, а не на уровне эмоций, имевших место
в нашей дискуссии, не только не опровергают сущностные
принципы диалектико-материалистического подхода к
истории, а, наоборот, в полной мере подтверждают их. Не менее
убедительно объективная значимость этой теории
подтверждается, теперь уже «от обратного», и негативным опытом
социалистических стран. Жизнь показала, насколько
прозорлив был Ленин, сказавший: если мы от чего и погибнем, так
от бюрократизма. Создание командно-бюрократической
системы, приведшее к отчуждению масс от собственности,
а реально и от всех других проявлений общественной жизни,
имело своим неизбежным следствием извращение природы
социализма как общества, строящегося самими массами
и в их собственных интересах. Другим неизбежным и
необходимым следствием этой системы стало утверждение
кадровой политики, ориентированной на такую иерархическую
структуру, при которой каждое нижестоящее звено
формируется из все более послушных, безынициативных,
непрофессиональных работников. В мире явлений такой социализм
и предстал как общество, лишенное внутренних потенций
развития, как линия тупиковая. Меж тем в действительности
жизнь раскрыла всего лишь несостоятельность
волюнтаристского социализма, не считающегося с объективными
законами, его несовместимость с тем социализмом, который
научно обоснован теорией марксизма. Объективной основой
успешной деятельности людей по преобразованию
общественных отношений может быть только опора на естествен-
ноисторический характер подготовки материальных
предпосылок этих преобразований. «Ни одна общественная
формация,— писал Маркс,— не погибает раньше, чем разовьются
220

все производительные силы, для которых она дает
достаточно простора, и новые более высокие производственные
отношения никогда не появляются раньше, чем созреют
материальные условия их существования в недрах самого старого
общества» '. Представляет интерес обоснованная Н. А.
Симония мысль о том, что только современный капитализм
создает материально-техническую базу для естественноисто-
рических структурных преобразований капитализма в
социализм 2. Но и в прошлом, когда в нашей стране сложились
особые условия для сознательного творчества истории, и
ныне, когда создается возможность для перехода на новый этап
цивилизационного развития, использование объективных
возможностей не определяет фатально пути их реализации.
Реально имеется веер возможностей, в том числе и для
тупиковых тропинок. Нетрудно заметить поэтому, что люди,
не приемлющие сталинщину и порожденный ею тотально-
бюрократический путь к социализму, но выводящие все это
из марксизма-ленинизма, придают теории фатальный вид
и тем самым оправдывают сталинщину. Конечно, в условиях
утверждающейся раскованности и митингового
демократизма этот путь критики — простой и наглядный — привлекает
многих. Десятки лет многие народы строили социализм,
и партия, монопольно руководившая этим процессом,
постоянно декларировала свою приверженность
марксизму-ленинизму как теоретическому компасу. Следовательно, неудачи
реальной практики в полном соответствии с марксистским
принципом «практика — критерий истины» подтверждают
несостоятельность этой теории. Все просто и убедительно,
и делается вывод — марксизм умер! Зачем следовать за
Марксом, который сорок лет трудился над «Капиталом»,
зачем детально и всесторонне изучать эмпирический
материал, руководствуясь хорошо продуманной
социально-философской теорией? Гораздо легче и приятней, отталкиваясь от
непосредственной видимости — успехов капитализма и
недостатков социализма,— объявить себя ниспровергателем
марксистских догм. Легковесность этих наскоков
обнаруживается тот же час, когда от критических пассажей мы переходим
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.
2 См.: Вопросы философии. 1989. № 7. С. 28—45.
221

к поискам хоть какой-то положительной программы.
Вернуться к капитализму? Лех Валенса, как известно, претендует
на приоритет Польши в деле перехода от социализма к
капитализму. Не будем говорить: этого не может быть, ибо не
может быть никогда. Разве империя Бурбонов не была
реставрирована чуть ли не через тридцать лет после Великой
французской революции? Но разве им удалось повернуть
историю назад? Ход истории неодолим! Что касается
теории, то ни в отношении философии, ни в
конкретно-научном смысле плодотворных творческих идей я пока у
критиков не обнаружил.
Сложнейшие проблемы современной жизни, грандиозные
успехи науки и техники требуют развития научной
философии, совершенствования общественного познания, но
реализовать эти требования можно лишь на основе серьезного,
критически-творческого отношения к марксизму. Из духа
марксизма вытекает недопустимость
примитивно-нигилистического отношения к завоеваниям предшествовавшей
мысли. И тем более неприменимо зряшное отрицание к самому
марксизму.
Ю. К. ПЛЕТНИКОВ
Против старого и нового догматизма
Ход дискуссии убедительно доказывает, какие
огромные изменения произошли в нашем сознании за
последние пять лет. Перестройка в буквальном смысле
раскрепостила мысль. В своих суждениях и оценках мы стали
свободными. Но осознаем ли мы параметры этой свободы?
К сожалению, нет. Слишком крепко сидит еще в нас дух
догматического мышления. Поэтому с величайшей
легкостью одни стереотипы догматизма заменяются сейчас
другими. Марксизм, который совсем недавно представлялся в
нашей пропаганде в виде истины в последней инстанции, столь
же просто преподносится теперь радикальными
публицистами как утопия и мифотворчество. Далеки от поисков истины
и «критики» марксизма, подменяющие научный анализ,
достоинство и честь банальными суждениями о личной «ущерб-
222

ности» К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, их доктри-
нальной ответственности за сталинщину и вообще все
смертные грехи современной эпохи, включая полпотовский
геноцид. Безусловно, марксизм не может и не должен находиться
вне критики. Но критика — не самоцель. Важно различать
непреходящие научные ценности марксизма и политические
и идеологические установки, соответствующие конкретным
историческим реалиям. В любом случае критика, используя
слова В. И. Ленина, должна быть «не голым», «не зряшным»
отрицанием, а отрицанием как моментом связи, моментом
развития с удержанием положительного.
Таким удержанием положительного — итогом развития
всей европейской культуры, начиная с античной эпохи,—
выступает в марксизме прежде всего диалектико-материали-
стический метод. По словам Ф. Энгельса, «все
миропонимание... Маркса — это не доктрина, а метод. Оно дает не
готовые формы, а отправные пункты для дальнейшего
исследования и метод для этого исследования» '. Поэтому
и представления о будущем обществе не могут быть
завершенной картиной. Они должны постоянно соотноситься с
историческими фактами и процессами развития и вне этого
соотнесения, вне научной критики, поисков и исследований
теряют свой теоретический и практический смысл.
Отсюда и границы прогностической функции
марксистской теории. В исторических условиях середины прошлого
века К. Маркс, например, даже при самом обостренном
внимании к таким новым явлениям капиталистической
экономики, как зарождение акционерных обществ и акционерного
капитала, не предвидел и не мог предвидеть специфические
черты современного капитализма, возможности
социализации капитала (перераспределение на основе демократических
институтов государственной власти прибылей частных
предпринимателей и монополий, учитывающее определенные
интересы трудящихся слоев населения) как прямого результата
классовой борьбы и противоборства социализма и
капитализма на международной арене.
Конечно, с вершины рубежа нового тысячелетия в
теоретических разработках К. Маркса можно найти и потеря-
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 39. С. 352.
223

вшие связь с жизнью устаревшие положения и пропущенные
страницы — теоретические вопросы, оставленные в свое время
без ответа. К. Маркс не предвидел, хотя должен был бы
предвидеть не только положительные, но и отрицательные
последствия передачи основных средств производства в руки
пролетарского государства. Полемика с М. А. Бакуниным,
особенно конспектирование его книги «Государственность
и анархия», давали достаточные основания для критической
оценки перспектив государственного социализма,
возможностей его эволюции в тоталитарную систему отчуждения
человека труда от собственности, власти, культуры. К. Маркс не
предвидел, но должен был предвидеть на опыте якобинской
диктатуры возможности перерождения государства диктатуры
пролетариата в режим личной власти, террор по отношению
к самому рабочему классу, его коммунистическому авангарду.
Но правомерны ли эти или другие подобные претензии?
Несмотря на свою гениальность, К. Маркс был человеком,
сыном своей эпохи с ее борьбой классов, политическими
потрясениями, войнами, революциями, интригами друзей
и клеветой врагов. К. Маркс жил в координатах тогдашнего
времени и отвечал на вопросы, поставленные им. Поэтому
неправомерны завышенные, экстраполированные на
современность ожидания от теоретического наследия К. Маркса.
Но вдвойне неправомерны полуправда и домыслы. Нельзя,
например, согласиться с тем, что вытекающее из
теоретической концепции К. Маркса деление человеческой истории на
предысторию и подлинную историю — это якобы попытка
начать отсчет исторического времени с самого себя. В
действительности речь идет у К. Маркса о коренном переломе
в естественноисторическом процессе развития человеческого
общества, связанном с исторической необходимостью
утверждения нового отношения людей к природе и нового
отношения между людьми. Объяснять этот перелом чьей-либо
«злой волей» по меньшей мере наивно.
Приведенные основания марксистской периодизации
исторического процесса далеко не единственные, и о них нельзя
забывать, отвечая на вопрос — умер ли марксизм?
К. Маркс — родоначальник формационного и цивилизаци-
онного анализа человеческой истории. Наряду с широко
известным формационным членением исторического процес-
224

са он выделял также по другим, более широким основаниям
характеристики истории как первичной формации и
вторичной формации. Принципиальный интерес представляют
сейчас и теоретические соображения К. Маркса о трехчленной
периодизации исторического процесса: отношениях личной
зависимости, вещной зависимости и свободной
индивидуальности, основанной на универсальном развитии человека '.
Отмеченное деление человеческой истории на три этапа
получает в наше время все большее признание мирового
философского сообщества. Своеобразной технологической
интерпретацией рассматриваемой проблемы является, в
частности, широко распространенная на Западе трактовка
человеческой истории как доиндустриального (аграрного),
индустриального и постиндустриального
(информационного, информационно-экологического и т. п.) общества.
Причем в любом случае (и в этом связь с идеей Маркса об
общественных отношениях, основанных на универсальном
развитии человека) концепции постиндустриального
общества характеризуются обостренным вниманием к проблеме
человеческой индивидуальности, развития ее творческого
потенциала. Хотят этого противники марксизма или нет, но
коммунистический идеал — свободное развитие каждого как
условие свободного развития всех — обретает в данном
контексте черты общечеловеческой ценности.
По самой своей сути марксистская теория критична и
революционна, ибо для диалектики нет ничего раз и навсегда
данного и святого. Но это вовсе не означает, что весь поток
современной критики марксизма обладает достоинством
действительного. Остановимся на трех проблемах теории
К. Маркса, критические замечания вокруг которых чаще
других актуализируются нашей прессой.
1. К. Маркса упрекают в том, что он отрицал
необходимость товарно-денежных отношений при социализме.
Действительно, в первом томе «Капитала» (1867)
К. Маркс писал, что товарное производство несовместимо
с новым обществом. Но что понимал К. Маркс под новым
обществом? Социализм? Не совсем так. Есть основания
говорить о собственно коммунистических отношениях, то есть
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 100—101.
8 Заказ № 2303
225

о завершенных формах нового общества. Кстати сказать,
понятие социализма в современном смысле утвердилось
сравнительно недавно. Оно появилось в России уже после
Октябрьской революции. Во избежание путаницы этот факт
также надо иметь в виду, ибо Ф. Энгельс, например,
использовал понятие социализма в «Анти-Дюринге» как синоним
понятия коммунизма, коммунистической
общественно-экономической формации.
Впервые вопрос о выделении двух фаз коммунистической
формации был поставлен К. Марксом в «Критике Готской
программы» (1875). Доказательство необходимости на
первой фазе коммунистической формации, то есть при
социализме, распределения по труду привело К. Маркса к выводу об
обязательном наличии эквивалентного обмена. Каждый
работник, считал он, получает от общества за определенным
вычетом в общественные фонды ровно столько, сколько сам
дает ему, труд в одной форме обменивается на равное
количество труда в другой форме. К этому было сделано и весьма
существенное добавление: в отличие от простых рыночных
отношений эквивалентный обмен должен реализоваться не
в среднем, то есть стихийном, а в каждом отдельном случае.
В тексте рассматриваемой работы К. Маркс заменяет слово
«деньги» словом «квитанции». Однако, если вещи называть
своими именами, речь шла все же о тех функциях, которые
выполняют деньги.
Обоснование необходимости эквивалентного обмена при
социализме заставляет К. Маркса внести определенные
коррективы в его понимание исторических рамок категорий
товарного производства. В третьем томе «Капитала» он
пишет: «...по уничтожении капиталистического способа
производства, но при сохранении общественного производства
определение стоимости остается господствующим в том
смысле, что регулирование рабочего времени и
распределение общественного труда между различными группами
производства, наконец, охватывающая все это бухгалтерия
становится важнее, чем когда бы то ни было» '.
Высказанная К. Марксом идея товарно-денежных
отношений при социализме, включающая в себя и догадку о на-
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. II. С. 421.
226

линии регулируемого рынка (эквивалентный обмен в каждом
отдельном случае), не получила дальнейшего развития.
Практика того времени не выдвигала подобной задачи. К
сожалению, рассматриваемая идея ускользнула из поля зрения
друзей и учеников К. Маркса. В. И. Ленин приходит к идее
товарно-денежных отношений при социализме лишь в 1921
году, когда со всей остротой встал вопрос о новой
экономической политике.
2. Считают, что К. Маркс не определил своего
отношения к крестьянству.
Действительно, взгляды К. Маркса по аграрному
вопросу не лишены противоречия. Как соединить «руки
мелкого, живущего своим трудом крестьянина» и контроль
«ассоциированных производителей»? ' Так формулировал
К. Маркс суть этого противоречия. Но каковы конкретные
пути решения этой задачи? К. Маркс не ответил, да и не мог
в свое время ответить на поставленный вопрос. Такого
выверенного жизнью ответа нет и сейчас. Поэтому здесь незачем
искать вину К. Маркса. Напротив, К. Маркс (и в этом его
величайшая заслуга) смог найти выдержавшее проверку
временем направление научного поиска и практического
действия. Для того чтобы пролетариат, писал он, «имел хоть
какие-нибудь шансы на победу, он должен быть в
состоянии... сделать для крестьян непосредственно по меньшей
мере столько же, сколько французская буржуазия во время
своей революции сделала для тогдашнего французского
крестьянина» 2.
3. К. Маркса обвиняют в преувеличении роли насилия
как средства решения общественных задач.
Обратимся прежде всего к широко цитируемым словам
К. Маркса: насилие является повивальной бабкой всякого
старого общества, когда оно беременно новым. Задумаемся,
в каком контексте стоят приведенные слова. Они являются
обобщением процесса так называемого первоначального
накопления капитала, точнее, колониальной политики и
колониальных войн, ускоривших превращение феодального
способа производства в капиталистический. Можно ли ставить
1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. II. С. 135.
2 Там же. Т. 18. С. 612.
227

под сомнение ту роль, которую играло здесь насилие? Речь
ведь идет о хорошо известных исторических фактах. Что же
касается классовой борьбы пролетариата, то К. Маркс вовсе
не придавал в этой связи революционному насилию
всеохватывающего, абсолютного значения. Достаточно
вспомнить хотя бы его предупреждение: «Восстание было бы
безумием там, где мирная агитация привела бы к цели более
быстрым и верным путем» '.
Есть и другой аспект данной проблемы. Нельзя забывать
многообразие форм самого насилия. Оно может, например,
выступать и в форме вооруженного подавления
сопротивления, и в форме принуждения.
Нет необходимости специально обсуждать вопрос о том,
что в современных условиях война перестала быть средством
решения политических задач. Отсюда и вполне обоснованное
требование утверждения в отношениях между государствами
системы ненасильственного мира. Но применимы ли эти
требования к внутренним отношениям государства? По всей
видимости, нет. Самая совершенная форма демократии
предполагает подчинение меньшинства большинству, то есть
определенное принуждение применительно к этому
меньшинству. Отсюда, в частности, возникает такая проблема, как
защита прав меньшинства. Можно, видимо, утверждать, что
общественная жизнь вообще невозможна без принуждения
как формы насилия. Поэтому представляется весьма
спорной постановка вопроса о так называемой ненасильственной
этике. Расширительная трактовка принципов этой этики
может превратиться и превращается в одну из форм
современной утопии.
Подведем итог. Есть основания согласиться с
парафразой: «Марксизм умер, да здравствует марксизм!» Если же
говорить серьезно, то речь должна идти не о смерти
марксизма, а в первую очередь о его самоочищении от всех
извращений и вульгаризации. Наше время — это время возрождения
марксизма как живого, творчески развивающегося учения.
Современное состояние марксизма не предсмертные
судороги, а родовые схватки.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 17. С. 635.
228

К. X. момджян
«Даже гений не может быть
и ученым, и революционером сразу...»
Тема нашей дискуссии сформулирована так, что
невольно ощущаешь себя врачом, которого пригласили
участвовать в консилиуме. Не убежден, однако, что
марксизм можно уподобить больному, относительно
которого вполне уместен вопрос: жив он или умер? Я привык
думать, что больной не может жить или умирать «по
частям», а именно так, как мне кажется, обстоит дело
с марксизмом.
Очевидно, что ответ на обсуждаемый сегодня вопрос
зависит от того, как мы понимаем марксизм. Представляет
ли он собой в действительности теорию, «отлитую из
единого куска стали», или же гетерогенную совокупность
объединенных общим авторством теорий, между которыми
существует парадигмальная и концептуальная связь, не
отменяющая, однако, их весьма значительной самостоятельности?
Скажу сразу, что я не являюсь сторонником холистской
интерпретации марксизма, при которой теорию научного
социализма считают прямым продолжением гносеологии
и наоборот. Я не считаю, что марксизм представляет собой
целостность органического плана (как ее понимал Гегель),
когда образующие целое части лишены онтологической
самодостаточности и не могут существовать вне и помимо их
субстанционального синтеза. Убежден, что явление,
именуемое «марксизм», состоит из предметно автономных теорий,
весьма неравноценных в научном отношении. Более того,
убежден, что в рамках каждой из этих теорий
(философской, социологической, экономической, политологической
и пр.) мы сталкиваемся с весьма неравнозначными в
научном отношении идеями, о которых никак нельзя судить
«чохом».
Мне кажется, что в теоретическом наследии Маркса
можно обнаружить идеи, которые были ошибочны уже на
момент своего создания; идеи, которые верно отражали
современные Марксу реалии, но не смогли предугадать
тенденцию их изменения; наконец, идеи, которые сохраняют свою
229

силу и поныне и будут сохранять ее в обозримом будущем.
Последнее обстоятельство не вызывает сомнений у всех
сколь-нибудь серьезных критиков Маркса за рубежом, и
только в родном отечестве в условиях спровоцированной
неучами, именовавшими себя марксистами, идиосинкразии
такие сомнения появились. Скажу сразу, что мне значительно
ближе позиция Миллса, считавшего работы Маркса одним
из инструментов профессионально работающего социолога
и заявившего: если в моих трудах находят отголоски
некоторых идей Маркса, это свидетельствует лишь о том, что
я получил хорошее образование.
Не думаю, что нужно подробно говорить о причинах
неравнозначности идей, созданных выдающимся
интеллектом. В первую очередь это колоссальная сложность объекта,
способного к тому же существенно изменяться на
протяжении жизни исследователя. Но есть и другая причина,
значение которой становится все более понятным в свете нашего
печального опыта. Мне кажется, что опыт Маркса
окончательно доказал, что даже гений не в состоянии совмещать
в одном лице функции ученого и революционера — так,
чтобы это не нанесло ущерба или учености или
революционности. Нас долгое время убеждали в том, что
ученый-обществовед не может не быть «идеологом», но у него есть шансы
стать «научным идеологом», если он встанет на позиции
передового класса. Боюсь, что это утверждение
опровергнуто жизнью: интервенция политизированного сознания
в область гносеологии в любом случае не способна принести
пользу. Не пора ли признать это обстоятельство, равно как
и признать оскорбительными для чести и достоинства
ученого сомнения в его способности осознавать свои
политические симпатии и сознательно блокировать их воздействие на
поиск и восприятие истины?
Маркс, как известно, не ставил перед собой такой
задачи - - напротив, считал партийность ученого главным
источником научного вдохновения. В результате на многих
страницах его трудов мы наблюдаем подспудную или явную
борьбу Маркса-ученого с Марксом-идеологом и нередкие
случаи, когда первый уступал второму.
Подобное имеет место во всех частях доктрины. Вряд ли
мы можем признать свободной от идеологизмов политичес-
230

кую экономию капитализма так, далеко не все в порядке,
как мне кажется, с Марксовой теорией прибавочной
стоимости и эксплуатации. В некоторых случаях эта концепция
вступает в противоречие с Марксовой же теорией всеобщего
производства (когда класс-собственник, ответственный за
производство и регуляцию организационных связей и «форм
общения» производителей, однозначно противопоставляется
«труду», интерпретируется как неспособный на
производительный труд класс-паразит).
Идеологемами, как показал ход истории, полна теория
научного социализма — хотя я не соглашусь с учеными,
считающими, что эта теория целиком идеологична и не
содержит никаких элементов научной истины. Лично я
убежден, что идея солидаристской экономики, исключающей
парцеллярные формы собственности, не столько ошибочна,
сколько несвоевременна. Она способна реализоваться в истории
еще раз, но на принципиально ином технологическом
фундаменте (средствах производства, которые, к примеру,
прогнозировал академик Легасов), в принципиально иных
условиях разделения труда, способных сделать ненужными
обособленность производителей, отношения товарообмена
и рыночной регуляции. Ясно, однако, что эта перспектива
далеко не ближайшего времени.
К сожалению, не свободна от ошибочных положений
и социально-философская теория марксизма, которую
традиционно именуют историческим материализмом. Ныне эта
теория переживает несомненный кризис, имеющий самые
различные аспекты: организационный, педагогический и,
главное, концептуальный. Характерным свидетельством
последнего является постоянное стремление специальных
общественных наук перейти на своеобразное
«методологическое самообеспечение», самостоятельно решать
методологически значимые для них социально-философские и
общесоциологические проблемы, явно выходящие за рамки
собственных предметных установок. Делается это главным
образом из-за неверия в возможность компетентной помощи
со стороны исторического материализма, из убеждения в его
очевидной устарелости.
Так, многие современные экономисты решительно
оспаривают классическую концепцию «базиса и надстройки»,
231

протестуют против лобового столкновения собственности
и власти, нехарактерного для современной истории.
Гуманитарии обвиняют марксизм в «растворении» человека в
безличных социальных структурах, считают невозможной
марксистскую философскую антропологию — до тех пор, пока
идея родовой природы человека будет лишь
декларироваться, подменяясь в действительности релятивистской
концепцией сущности человека как совокупности интериоризован-
ных общественных отношений. Историки высказывают
сомнения не только в «пятичленной» схеме формационного
развития, но и в самой возможности непротиворечивой
типологии истории по единственному экономическому
основанию. Политологи критикуют марксистскую концепцию
классов, делающую, по их убеждению, невозможным научный
анализ современной расстановки социально-политических
сил, и т. д. и т. п.
Как относиться к подобным возражениям — все
принимать или все отвергать? Вряд ли такая постановка вопроса
продуктивна. Не могу в этой связи считать правильной
позицию ученых, считающих, что кризис переживает не
собственно марксизм, а его окарикатуренная версия,
выдвигающих лозунг: «Вперед, к Марксу». Маркс, увы, действительно
превосходит подавляющее большинство современных
«истматчиков», несмотря на наличие у последних вполне
достаточной стопятидесятилетней форы. Однако
ошибочно считать, что «аутентизация» марксизма способна дать
ответы на все вопросы, которые история ныне ставит перед
социальной философией. Убежден, что современный
общественный процесс характеризуется целым рядом
существенных изменений, которые заставляют нас бросить новый взгляд
не только на привычные определения капитализма,
социализма, но и на фундаментальные принципы
материалистического понимания истории, которые считались «работающими»
на всем ее протяжении.
Конечно, это не означает обязательной и поголовной
«отмены» этих принципов, а всего лишь перевод их из
безусловных «символов веры» в объект трезвого научного
рассмотрения. При таком подходе мы должны будем признать,
что многие из сформулированных Марксом
общеисторических законов сохраняют свою силу, хотя современный обще-
232

ственный процесс вносит серьезные коррекции в механизмы
их реализации.
Так, я убежден, что современная история вполне
подтверждает центральную идею Маркса о естественноисторичес-
ком ходе общественного развития, исключающем
возможность произвольных изменений социально-экономического
строя даже тогда, когда они продиктованы самыми
благими намерениями. В одной из публикаций Игорь Золотус-
ский утверждал, что XX век опроверг мысль Маркса о вто-
ричности и производности общественного сознания,
поскольку стал веком насилия идеи над реальной жизнью. Что
ж, в событийном плане это почти верно, но если брать
историю с точки зрения ее сущностных тенденций, мы
увидим, что именно XX век показал исторические пределы
волюнтаризма — хотя бы объективную невозможность
устранения рыночных отношений при общественном
разделении труда, которое делает экономическую обособленность
производителей и рыночный обмен необходимыми. Ужасно,
что за подтверждение этой истины заплачено миллионами
человеческих жизней, но сама истина от этого не тускнеет —
идея действительно посрамляет себя всякий раз, когда
отделяется от реальных интересов.
Вместе с тем, признавая центральный тезис
материалистического понимания истории, мы безнадежно
скомпрометируем его, если не учтем серьезнейших изменений роли
общественного сознания в современной истории, которая
стала историей «без гарантированных результатов». Нелепо
искать в ней материальные детерминанты, генезис и
функционирование которых не были бы опосредованы сознанием
(что не мешает им сохранять субстанциональную
независимость от человеческой воли). Учет этих обстоятельств
заставляет как минимум отказаться от механического повторения
концепции «материальных и идеологических отношений»,
находящейся в несомненном противоречии с реалиями
сегодняшнего дня.
Точно так же современная история вполне подтверждает
мысль о ключевом значении отношений собственности,
доказывает всю неспособность политики сколь-нибудь
длительный срок доминировать над экономикой, подменяя
экономическую целесообразность видимой «политической необ-
233

ходимостью». Однако и этот тезис Маркса нельзя
использовать буквально — мы должны уйти от прямого
противопоставления собственности и власти, учитывать возможность
их взаимопересечения, своеобразный феномен
власти-собственности (который Маркс рассматривал как прошлое
человечества и ренессанс которого пришелся на современную
историю).
В серьезнейших уточнениях нуждается, на мой взгляд,
концепция классов. Убежден, что классовая спецификация
сохраняется в современной истории, однако доказать эту
мысль можно лишь в том случае, если мы учтем
серьезнейшие структурные перестройки современного общества —
прежде всего своеобразный феномен дисперсии
экономических структур, их проникновение в сферы общественного
производства, отличные от материального, что создает «новые»
классы и новую расстановку классовых сил. В этом же
вопросе необходима существенная коррекция
«классического» марксизма, склонного рассматривать отношения классов
не как конфликтное взаимодействие, но как
антагонистическое противодействие. Противодействие классов, борьба на
уничтожение действительно имеют место в кризисные этапы
истории, когда один из классов теряет позитивную деятель-
ностную функцию, но продолжает цепляться за статус в
системе отношений распределения. Именно в эти и только
в эти — периоды общечеловеческие интересы, интересы рода
совпадают с интересами вида, то есть один из классов
становится как бы «исполняющим обязанности» человечества.
В нормальные же периоды истории классы
взаимодополняют друг друга, осуществляя способ производства,
необходимый для данной эпохи, то есть совместно «работают на
человечество», обеспечивая его поступательное развитие.
Непонимание этого обстоятельства многими современными
обществоведами чрезвычайно затрудняет осмысление ими
диалектики общечеловеческих и классовых ценностей — одной
из центральных проблем современной истории, существенно
меняющей постановку вопроса о классовой борьбе,
социальной революции и пр.
В заключение хочу поставить один весьма дискуссионный
вопрос. Не является ли лучшим способом защиты Маркса
(раз уж он нуждается в защите) отказ от понятия «марк-
234

сизм» — хотя бы в сфере социально-философской теории? Не
только для того чтобы отличить Маркса от тьмы эпигонов,
но и для того чтобы защитить Маркса от Маркса,
отказавшись от соблазна возводить в ранг научной истины все
сказанное им?
Ни у кого нет сомнений в том, что Ньютон великий
ученый — но не потерял бы он в весе, если бы мы перешли от
дифференцированной фиксации его достижений к
интегральному понятию «ньютонизм», попытались бы синтезировать
в единое учение физические, философские и теологические
воззрения Ньютона? Не возник бы у нас и в этом случае
искус рассуждать о «смерти ньюгонизма»?
Вы понимаете, что я ставлю проблему, которая касается
не только Маркса. Проблема эта такова обязательно ли
социальная философия и обществознание в целом должны
строиться по персоналистическому принципу, которого нет
в естествознании (насколько я знаю, и в биологии уже
говорят не о дарвинизме, а о синтетической теории эволюции)?
Ответ на этот вопрос будет, естественно, отрицательным,
если мы понимаем социальную философию как
принципиально отличное от науки «софийное» знание, как область
мировоззренческой рефлексии о «тайнах» и «смыслах»
исторического бытия — ясно, что так понятая философия не
может не быть персоналистической. Но если мы не
ограничиваем социальную философию сферой аксиологических
суждений? Если мы допускаем возможность аналитического
социально-философского мышления, претендующего на
общезначимость и верифицируемое™ своих утверждений?
Обязателен ли персоналистический принцип в этом случае?
Не будет ли социальная философия и тем более социология
хотя бы в будущем строиться по типу естественных наук —■
как единое проблемное поле с конкурирующими гипотезами
и установленными истинами, среди которых найдут свое
место и законы Маркса, и законы Дюркгейма или Сорокина?
Очевидно, что это будущее никогда не наступит, если мы
и впредь будем практиковать позицию классовой и
партийной нетерпимости в науке, квалифицировать выдающихся
ученых как «дипломированных лакеев» и пр. Но обязательна
ли такая практика в наше время?
235

Ф. Т. МИХАИЛОВ
История все же идет «по Марксу»...
Итак, свершилось. Вслед за первыми, торопливыми
поисками исторических корней нашей трагедии, видимо,
наступило время определения ее теоретических, логических
предпосылок. Проще говоря, к ответу привлечены и
создатели коммунистической теории, и их верные ученики
и последователи в России, увлекшие за собой массы на
практическое ее осуществление. При этом все прочие
причины и факторы — такие, как неразвитость частной
собственности, общинный характер земледельческого
производства и соответствующих ему форм общения, феодально-
бюрократический деспотизм, а, следовательно, традиционно
не правовая, не гражданская зависимость людей друг от
друга и т. п.,— автоматически получают статус уже не
причин, а необходимых и достаточных условий краха
коммунистической идеи, коль скоро сама идея на поверку новых
теоретиков оказалась утопической. Самый мягкий вариант
критического переосмысления теоретического марксизма
под этим углом зрения, его испытания на научность,
объективность, а посему и на практическую осуществимость,
если я правильно понял, звучит приблизительно так.
Марксов анализ классического капитализма, во-первых,
не мог выйти за пределы своего предмета. Поэтому
практические выводы, сделанные Марксом из него, в лучшем
случае могли быть применимы к европейской истории
второй половины XIX века, да и то не в полной мере. Последнее
обстоятельство понимал, кажется, и сам Маркс. Но уже
начало XX века красноречиво свидетельствовало о
существенных изменениях в данном способе производства, что
и уловили идеологи II Интернационала. Во-вторых, целый
ряд идей (причем важнейших в корпусе главных выводов
о неизбежности коммунистической революции) определялся
не столько доскональным и глубоким анализом
классического капитализма, сколько способами рационализации
исторических феноменов и процессов, характерных для
европейской культуры начала и середины все того же XIX века. В том
числе и для выдающегося сына данной эпохи — Карла Маркса.
236

Не случайно же идея класса-мессии предшествовала его
работе над проблемами «анатомии гражданского общества» —
проблемами политической экономии капитализма. «Критика
гегелевской философии права. Введение», целиком еще
погруженная в пучину гегелевских категорий, энтелехиально
воспроизводящих неумолимую логику истории,— логику,
утверждавшую его философию в роли духовного вождя,
поднявшего блуждающий в мире Дух до полного торжества
Абсолюта,— эта рукопись создана Марксом задолго до
другого «Введения», до введения в «Критику политической
экономии». А ведь именно в этой первой, ранней рукописи
философия находит в пролетариате свое практическое
оружие, как и пролетариат в философии — свое духовное
оружие. Мессианская роль рабочего (пролетариата)
утверждается и в других ранних рукописях — в рукописях 1844 года...
Вот так кардинальная для Марксовой теории социализма
(коммунизма) идея неизбежности диктатуры пролетариата,
столь самозабвенно и настойчиво проводимая в жизнь
Лениным, оказывается умозрительно-спекулятивной, в игре
с гегелевскими категориями возникшей, короче —
«ахиллесовой пятой» теоретического марксизма. И неумолимые
законы истории, не прицеливаясь, точно поразили это ее место,
не защищенное объективным анализом действительности.
Потому и у нас ничего не вышло. Это — один и, повторяю,
самый мягкий образец критики Маркса, ставящей его перед
судом истории в положение ответчика за... сталинщину,
брежневщину, за весь наш неудавшийся прорыв к светлому
коммунистическому будущему.
Другие варианты жестче, беспощаднее по тону, но
легковеснее по содержанию. И у меня нет желания втягиваться
в спор с их авторами, как, впрочем, и с авторами «мягкого»
варианта. И совсем не потому, что я и сам знаю: в самой
разнонаучной теории всегда есть тьма необходимых ей до
поры допущений, на поверку временем несостоятельных,
и ни Маркс, ни Энгельс, никто иной от подобных допущений
не гарантированы точно так же, как и от преувеличения их
роли в собственной теории. Содержательный спор с
искателями уязвимых мест у Маркса затруднен тем
обстоятельством, что в большинстве случаев приводимые ими
аргументы как раз малосодержательны. На что наши «искатели»
237

просто обречены самой интенцией поиска. Ведь таковой
ведется сопоставлением взятых вне концепции, хотя и
существенных для нее идей со стихией народной революционной
практики, этими идеями отнюдь не вызванной и не
определяемой. Складывается даже впечатление, что наши обвинители
Маркса очень уж прочно усвоили в свое время министерскую
программу изучения «Основ марксизма-ленинизма», перед
каждым новым учебным годом конъюнктурно
редактируемую, чем, однако, десятилетиями не изменялась ее идейная
и историческая основа — «История ВКП (б). Краткий курс»,
раз они и сегодня всерьез полагают, что большевики,
претворяя в жизнь заветы Маркса и Энгельса, внесли-таки их
теорию в массы, а массы (в основном крестьянские) именно
ее и реализовывали.
Другое дело и другая задача: критически разобраться
в теории, в ее логике. Найти слабые места, освободить от
«строительных лесов», претендовавших на включение в
архитектурный ансамбль завершенного строения, и, выделив
осуществившиеся следствия, понять, почему не могли они
осуществиться в той именно форме, что самим создателям
теории казалась чуть ли не единственно возможной. Правда,
такая работа в популистском угаре не делается и на
митинговую сенсацию расчета не имеет. Кстати, прежде всего
она требует понимания того, что никакая теория в мире
в упор ничего не видит в собственном предмете, не
выработав, не создав, если хотите, не придумав собственных орудий
и инструментов, пригодных к мысленному
преобразованию этого предмета для его опознания и осознания.
И в частности, что «пучина гегелевских категорий» и их
переосмысление — не оторванный от жизни и лишь по
правилам некоторого типа рационализации осуществляемый
ритуал логических игр, а труд, вырабатывающий,
изобретающий, создающий новые «инструменты», новые «орудия»,
абсолютно необходимые новому делу теории,
противоречиями обстоятельств жизни ей подсказанному.
Но не тем путем идут нашу оппоненты, они идут путем,
проторенным в обвальной литературе позднего покаяния.
Публицистической, мемуарной, художественной. Путем
поиска и определения степени вины... классиков, изначально
что-то напутавших в теории, партии, вожди которых до-
238

бавили к тому собственные теоретические и практические
промахи, масс, наконец, так ведь и не осознавших в силу
многовековой своей азиатчины («общинности», отсталости,
темноты и т. п.), куда их ведут, кто ведет. Но играть в такие
игры резона нет. Слишком уж они напоминают модные
в конце 20 — начале 30-х годов школьные «суды» над
литературными героями. Это там ершистые «прокуроры», часто
знающие произведение по изложению в учебнике, азартно
клеймили того же Онегина за дворянское его
происхождение и безразличие к судьбам своих крепостных, а не более
начитанные «адвокаты» обвиняли феодализм, убеждая
помиловать несчастного Евгения, которого «среда заела».
Так и здесь: принять участие в чужой игре значит
стать «адвокатом» Маркса и Энгельса. Они, мол, дети своею
времени, заслуживают снисхождения, к тому же были
неправильно поняты. Например, Лениным, Бухариным и
Троцким. Но и двух последних, как и многих других, придется
тогда защищать, и не столько от почти полувекового
шельмования «прокурорами»-историками, ангажированными
Сталиным и Вышинским, сколько от самой истории, уже
вынесшей им свой приговор. Ведь «обвинителями» Маркса
не анализируется логика и содержание его анализа
«механизмов» производства и воспроизводства человеческой жизни,
обеспечивающих ее человеческий характер форм общения,
без чего в его же «политической доктрине» и понять-то
ничего нельзя. Без чего она автоматически превращается
в идеологию, что и случилось с ней, возможно, еще и во
времена тактических столкновений разных отрядов
европейской и российской социал-демократии, вожди которых все
чаще приводили не только философские «постулаты», но
и отдельные тексты «Капитала» в качестве на харизму
претендующих обоснований своих политических решений.
Сохранить этот «стиль»... охаивания ли, оправдания ли,
превращающий и в том, и в другом случае теорию в идеологию,
действительно и всегда «несущую ответственность» в силу
своей непосредственной включенности в творимое людьми,
массами, бытие,— это, опять-таки, значит не что иное, как
оказаться на точке зрения «Советской» (по аналогии с
«Немецкой») идеологии. Идеологии, достаточно эффективно
обслуживавшей корыстные интересы власти, в том числе и ото-
239

ждествлением себя с теорией. Именно этот «стиль» помогает
искать и легко находить «ахиллесову пяту» марксизма.
Марксизма-идеологии, следовало бы только добавить.
Не для спора, лишь для иллюстрации того, как это
делается, приведу уже ставший навязчивым пример:
распределение при социализме. У Маркса о нем — конечно же
в «Критике Готской программы»! Направленный против
уравнительных тенденций ее авторов, Марксов эскиз
социалистического распределения по труду (естественно, не
«неурезанного продукта», а того, что из прибавочной остается
после всех «вычетов» на расширенное воспроизводство
средств и условий жизни людей) десятилетиями
эксплуатировался певцами централизованного и планового
распределения в качестве священного завета, якобы осуществленного
партией. Им, как дубиной, били (и чуть ли не до смерти)
«товарников». И тут уж было не до логики Марксовой
теоретической концепции! Тут уж теория объективно на
самом деле обернулась идеологией... Поэтому и в сознании
некоторых перестроечных апостолов товарного рынка все
сказанное Марксом в этом произведении о
социалистическом распределении «по труду» накрепко и навсегда срослось
с командно-административной идеологией — с идеологией
Госплана, Госснаба и Минфина. Тут уж что-то вроде
подсознательной установки: раз они с Марксом, мы — против.
И перечитывать Марксов текст нужды нет. Помним, мол,
и так: у него там полное отрицание рынка, вместо денег —
боны со штемпелем, удостоверяющим количество часов,
проведенных трудящимся на месте работы. Словом,
знакомый нам кошмар! Ведь и наши деньги — те же боны: их
и дают как раз за время, проведенное на работе, но отнюдь
не за труд, а с рынком мы покончили, задавив нэп. Надо ли
напоминать, что получилось! Вот вам и воплощение в жизнь
великих предначертаний классика!
Но послушайте! Ведь то, что осуществляли «мы», то, как
правильно сказал Вадим Михайлович Межуев, за тысячу лет
до нас и Маркса культивировали великие азиатские
деспотии. Это их правители и правящие касты не знали и знать
не хотели никакого рынка и «распределяли», сохраняя жизнь
своим рабам, по мере их пребывания в труде. «Мы» же свою
деспотию строили в другое время — время развитого капи-
240

талистического, глобализирующего распределения рынка,
противопоставляющего друг другу в качестве товаров
продукты высокоразвитого промышленного производства.
Изолировать себя от него «мы» не смогли бы ни великой
китайской стеной, ни железным занавесом, ибо тоже развивали
индустрию на современный лад (ничего не поделаешь —
оборонная промышленность!), а вместе с ней и все
современные формы общественного разделения труда, исключающего
натуральный обмен, продразверстку и другие
докапиталистические формы распределения. Тут нужен был именно
рынок, и был рынок. Рынок при одном монопольном
владельце средствами производства, «социалистически» (то есть
планово, предельно централизованно) все распределяющем,
вместо необходимого стихийного перераспределения товаров,
фондов, рабочей силы и т. п.
И именно поэтому ни один план у нас не был выполнен,
да и планом по существу никогда не был. И «плановое
хозяйство» — идеологема, фикция, скрывающая собой
азиатские, властные, неэкономические формы хозяйствования
с докапиталистической по типу, но
«сверхкапиталистической» по мере и интенсивности эксплуатацией труда и
трудящихся. И бал правил рынок — рынок перераспределения:
черный, подпольный, открытый, стихийный — всякий. И все
это на фоне уравнительных практик натуральной
продразверстки!
Так до каких же пор мы в наших теоретических
исследованиях, в дискуссиях, в поисках причин и оснований
будем с головой уходить, буквально топить себя в зыбком
море идеологем, в упор не различая социальные,
политические и экономические реальности! Тем более что и сами
идеологемы — не образы заплутавшегося сознания
теоретика, не субъективно искаженное представление о том, чего нет
на самом деле. Как и идеология в целом не есть, по Марксу,
некое ложное осмысление действительности. Идеология, как
и отдельные ее образы и смыслы, есть как раз верное
воспроизведение не верной, «превращенной», собой свою суть
скрывающей реальности. Госплан — при всей фантасмагории
бытия своего — не фантом сознания. Реальность, тем более
влиятельная практически, что вместе с Госснабом
объективно выполняет роль штаба распределительных отношений
241

при нашем немыслимом, самоедском (съедающем себя)
способе производства. Да и основной «продукт» его —
объективные мысленные формы идеологии: огосударствивший себя
партаппарат, иерархическая система управления и контроля
за общественными отношениями, воспроизводящими
структуры и практики... аппарата управления и контроля.
Это становится просто комичным: вместо того чтобы
пойти вслед за Мих. Жванецким, одной лишь сатирической
миниатюрой (помните — о машинисте, о тружениках,
производящих холодильники и т. п.?) сдернувшим
самозащитную пленку с нашего фантастического бытия — бытия
промышленности и сельского хозяйства, задействованных на
воспроизводство властных отношений, философы,
социологи ученый мир наш! — продолжают «изучать» ее узоры,
серьезно обсуждая степень их соответствия
«предначертаниям» Маркса.
Что ж! Давайте вернемся к его «Критике Готской
программы». Логика и содержание тщательного анализа
современной Марксу действительности капиталистического
производства, проведенного с исторических позиций и с
помощью новых «инструментов» теоретического
преобразования господствовавших в теории идеологических
представлений (и Гегель в изобретении этих «инструментов» —
категорий самой истории был ему не помеха, а диалогический
соавтор), привели, как известно, Маркса к открытию
объективной тенденции расширенного воспроизводства
промышленности (машин, системы машин и т. д.) —
глобального обобществления труда. А затем, как следствие,—
собственности '. Так называемое постиндустриальное
общество во второй половине XX века эту эволюцию
покорно осуществило или, что точнее, успешно осуществляет.
Вплоть до кооперирования собственности в самых
различных стихийно складывающихся формах.
1 Надеюсь, что в данной аудитории мне нет необходимости
пояснять или даже просто напоминать о том, что системы машин
это овеществленный труд, что труд живой (и главное! во
всеобщей своей форме) при этой, открытой Марксом, тенденции
в начале процесса кооперируется с материальным, с управлением
и с иными «частными» видами труда, а затем становится их обшей
и необходимейшей основой.
242

И именно в логике данного процесса Маркс предполагал
необходимость длительного (даже для промышленно
развитой Европы) переходного периода — периода, при котором
огосударствившийся пролетариат будет способствовать
завершению обобществления труда, преодолению, а точнее,
снятию всех социальных форм общественного разделения
труда — переходу к тем стихийно развиваемым до сих пор
условиям производства, что обеспечивают непосредственное
выявление общественного характера у каждого «частного»
вида труда. Да, категории «насилие - повивальная бабка
истории», насильственных революций имели в XIX веке
самодовлеющий исторический и логический характер. Да,
кроме современного ему пролетариата, насилием способного
укоротить собственнический эгоизм класса капиталистов, не
умеющих в то время остановиться перед любым, даже
самым страшным преступлением, если маячит на горизонте
300%-ная прибыль, Маркс не видел иной революционной
силы, иного социального субъекта, идущего в ногу с
открытой им тенденцией. И именно всеевропейскую пролетарскую
революцию, а затем и диктатуру пролетариата Маркс
полагал началом и сутью названного выше длительного
переходного периода. Но результат такового Маркс видел не
следствием насилия и диктатуры, не следствием введения новых
общественных условий производства правительственным
декретом и — главное! -— не следствием командной
реорганизации производства и распределения. И любой, кто хоть раз,
пусть даже не очень внимательно, читал Маркса, не мог не
увидеть, что для него какой угодно результат саморазвития
промышленного производства имеет своей причиной
объективные взаимозависимости органов единой органической
системы общественных (прежде всего производственных)
отношений, сложившихся внутри и на базе самого
процесса производства. «Выращивание» этих органов
невозможно заменить властным внедрением в производство
желаемых структур и функций. Этим их можно только
разрушить, отбрасывая само производство и общественные
формы его на десятилетия, а то и на сотни лег назад.
Так и непосредственное выражение общественного
характера труда в каждом из его частных видов нельзя
декретировать. Как раз об этом «Критика Готской программы»! Толь-
243

ко развитие (объективный ход его) средств производства,
производительных сил, рынка, управления и т. п., только
объективация обобществления труда в разных формах его
реально необходимой и выгодной кооперации может снять
общественное его разделение, в самых грубых формах
отчуждающее от человека не только результаты труда, но
и сам труд как его деятельность, как самодеятельность.
Только тогда, по Марксу, общественный характер каждого
вида труда может получить свое непосредственное (рынком,
его стихией не опосредствованное) выражение и человечество
вступит в первую фазу коммунистической формации. Ее-то
как свою цель записывают в программные документы
социалисты. И именно одну из таких программ (Готскую) Маркс
и критикует за экономическую, историческую
безграмотность, за «волюнтаризм», как сказали бы мы, к нему столь
привычные. За оторванность от истории и логики самого
производства, за политический романтизм и авантюризм —
одни из многих иных следствий такой оторванности.
Да, при непосредственном выражении общественного
характера каждого «частного» (отдельного) вида труда
становится возможным распределение по труду. Но каким
образом? Не тем, конечно, что распределяется между всеми
«неурезанный» продукт! Ведь и на воспроизводство
приходится забирать из совокупного продукта все то, что
совершенно необходимо. И на общественные фонды, и на социальные
программы, на авансированные трудом средства
пенсионного обеспечения... Но только теперь, когда различные виды
труда и их продукты не противостоят друг другу как
визитные карточки разных социальных общностей, а
профессиональные особенности благодаря механизации,
автоматизации унифицированы и легко приводятся к одному
знаменателю, то мерой самого труда (не путать с мерой труда,
необходимого для производства товара определенной
категории) окончательно становится его время. Оно-то и может
быть учтено при распределении по труду. При определенных
исторических обстоятельствах средством меры могут быть
изменившие своей природе... «деньги» — магнитные
карточки, хранящие информацию о вашем трудовом вкладе в
общий «банк» времени, необходимого для расширенного
воспроизводства условий жизни людей. Вообще же проблем тут
244

будет много, и таких, какие Марксу и не снились. Но я — не
о них сейчас толкую.
Это — просто напоминание известного, но
требующегося для понимания, продумывания исторической развертки
исходных категорий конкретного и абстрактного труда. Беда
вся лишь в том, что без такой теоретической работы текст
«Критики Готской программы» так и останется
идеологическим пророчеством великого вестника судьбы. И снова будет
проецироваться на наш «социализм». Для искателей
популярности и искренних митинговых борцов это еще
простительно, но никоим образом для нас с вами, коллеги!
Если бы Маркс мог предположить, что одними из
«частных», особенных видов труда станут, развиваясь в условиях
нового витка кооперации, управление и индустрия
информатики, способная обеспечить глобальный учет и контроль
за всеми видами труда и каналами распределения! А ведь
сегодня именно Марксово стройное и красивое, но и
утопическое (из-за отсутствия в его время предметного,
материального воплощения в соответствующих средствах)
видение способов распределения по труду перестает быть
утопией. Как говорится, в ряде стран. Там, где кооперация труда
и распределения, обобществление собственности через ту же
кооперацию, акционерные ее формы и т. п., плюс
осуществленная на этой основе научно-техническая революция, плюс
глобализация рынка со все более продуктивным контролем
за его стихией со стороны государств и транснациональных
компаний, плюс социалистические, социал-демократические
правительства и сильные профсоюзы... Да еще с учетом
распределения через общественные фонды, в том числе и по
авансированному труду, так строго выписанного Марксом
в той же работе. А вы говорите — «ахиллесова пята»,
справедливо отвергая реальность идеологем нашего бесплатного
(от «щедрот» государства-собственника?) нищенского,
уравнительного распределения «хлеба и зрелищ», которые
идеологи потерпевшей крушение системы именовали
социалистическим!
Нет, история состоялась, но не как филиация идей (тем
более — утопических), коим завороженно следовали крепко
их усвоившие вожди и ведомые ими массы. Она состоялась
как обвал событий, практик, дел, осуществленных реаль-
245

ными субъектами социальной активности — общностями,
группами, классами, массами, индивидами,
преследовавшими свои практические интересы. А то, как сами они
сознавали и артикулировали их в обращениях друг к другу и
против друг друга, разговор особый. Ясно, что немалую роль
тут играли и яркие лозунговые образы будущего
равноправия, справедливого распределения (в том числе и «по
труду»), распределения земли и доходов, свободы от произвола
власти и т. д. Их, эти лозунги, провозглашали с надеждой на
Ленина и указавшего ему путь Маркса, с надеждой на
Троцкого и мировую революцию неимущих и те, кто еще вчера
жил вековой надеждой на заступника — батюшку-царя. Но
и те, кто и на царя, да и на весь белый свет озлобился, не
видя реальных выходов из войны, разрухи, бедности,
зависимости, вдруг поверив пусть не в мировую революцию, но
в землю, которую можно будет получить в собственность без
выкупа и по справедливости. И идеи, теории, лозунги,
выпестованные в теоретических и идеологических битвах партий,
оборачивались посулами мира и справедливости,
понимаемыми каждый по-своему, в соответствии с собственными
интересами, потребностями и надеждами. И в кровь, и до
смерти били тех, в ком не без основания подозревали иные,
прямо противоположные интересы...
Так, может быть, все-таки искать ответ на вопрос о
причинах нашего социального кризиса следует в реальной
истории в истории столкновений и объединений масс,
общностей, групп? В сокровенных мотивах их практических
действий и дел, отшелушивая зерна бессознательного и
подсознательного осознания ими противоречий бытия от
произносившихся, писавшихся, игравшихся, изображавшихся,
выпевавшихся текстов, в коих сокровенные-то мотивы и
интересы масс и индивидов и проговаривались, и... скрывались?
Может быть, только так и можно будет понять, какую
действительно роль сыграла теория Маркса в нашей
революции и «социалистическом строительстве».
А к самой теории и надо отнестись рефлексивно-теорети-
чески. Серьезно надо отнестись. Может быть, тогда и станет
ясно, что она, как и всякая высокая культура мысли и чувств,
не умирает. Как не умерли для нас Платон и Фома Аквинат,
Декарт и Кант, Гегель и... назовите любого из близких вам
246

по духу и способу рационализации действительности. Что же
касается Маркса, то слишком уж близко к открытой им
тенденции общественного развития движется сегодняшняя
история, чтобы можно было всерьез отнестись к вопросу, на
который мы собрались здесь ответить.
В. Г. ЛЕВЧУК
Уроки превращения теории в историю
Обостренный спор между обвинителями и
защитниками марксизма в ходе дискуссии позволил не только
уточнить границы разногласий, но и определить основания
для дальнейшего научного исследования марксизма.
Различая марксизм как теорию (философию,
экономическую теорию, теорию будущего общества), методологию
и идеологию, признавая нетождественность «аутентичного»
марксизма и его «практических» форм, большинство
участников дискуссии имплицитно исходит из его целостности.
Различие позиций заключается в выборе основания
целостности. Те, кто отказывают марксизму в праве участвовать
как теории в определении путей нашего дальнейшего
развития, более того, считают именно марксизм причиной всех
наших бед, определяют стержнем целостности его
политическую доктрину, и прежде всего учение о классовой борьбе,
учение о диктатуре пролетариата, вывод о неизбежности
социалистической революции. Нельзя не согласиться, что
идеи классовой борьбы, диктатуры пролетариата не
популярны сегодня в мире. Все меньше сторонников остается
у них и в нашей стране. Но одни и те же факты могут быть
интерпретированы различным образом. То, что
политическая доктрина К. Маркса сегодня неприемлема, можно
рассматривать как подтверждение его вывода о том, что
абстракции сами по себе, в отрыве от реальной истории, не
имеют ровно никакой ценности. При преобладании
тотального отрицания у критиков Маркса возникает
необходимость напомнить одну из отправных позиций, высказанных
Марксом и Энгельсом в «Немецкой идеологии» и
составляющих важное основание целостности всего марксизма: «Ни
247

одному из этих философов и в голову не приходило задать
себе вопрос о связи немецкой философии с немецкой
действительностью, о связи их критики с их собственной
материальной средой» '. Поэтому я поддерживаю принцип,
который многие участники дискуссии рассматривают как
марксистский и как принцип, необходимый для сегодняшнего
анализа; применительно к сегодняшней критике К. Маркса
следует учитывать два обстоятельства: специфику
исторической эпохи, в которой и применительно к которой создавал
свою политическую доктрину К. Маркс, и специфику нашего
бытия, вызвавшего к жизни эту тотальную критику.
Появление тотальной критики не только теоретических
взглядов К. Маркса, но и В. И. Ленина не является чем-то
случайным. Поэтому феномен этот, достаточно устойчивый,
получающий развитие как в массовом сознании, так и в
теоретическом мышлении, должен быть не только описан, но
и проанализирован.
Если рассматривать наше нынешнее состояние как
результат реализации идей К. Маркса и Ф. Энгельса (хотя сам
К. Маркс считает, что недопустимо превращать
«воображения» и «представления» определенных людей о своей
действительной практике в единственно определяющую и
активную силу, которая господствует над практикой людей
и определяет ее), то мы сталкиваемся с реальным
самоотчуждением марксизма. История, возникшая на основе идей
марксизма, отрицает собственную идейную основу.
Деятельная основа развития теории отчуждается от теории. Условия
для такого отчуждения создает история, немалое место в
которой занимает марксистская теория.
Рассмотрим также идейный подход к целостности
марксизма у его защитников. Во-первых, их позиция является как
бы инверсией установок ниспровергателей марксистской
теории. Но вместо политической доктрины, ориентированной
на пролетариат и его диктатуру, основанием целостности
берется философия и методология.
Во-вторых, если критики марксизма стремятся тесно
увязать философскую и политическую доктрины в их широком
понимании, то их оппоненты занимают позицию несколько
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 18.
248

иную. Предлагается отличать марксизм в его расхожем,
прежде всего сталинском, варианте, укоренившемся в
массовом сознании, от марксизма «аутентичного», в котором
целостность философской и политической доктрин
составляет также важнейший принцип. Необходимо отметить, что
в 60-е годы в отечественном марксоведении, да и в
философии в целом, был сделан огромный шаг вперед благодаря
поиску аутентичного К. Маркса, выяснению — что же собой
представляют идеи марксизма сами по себе, а не в
устоявшихся интерпретациях. Последовавшая в 70-е годы волна
возрождения неосталинизма блокировала возможность
проникновения этих идей в массовое сознание.
Но именно поиски аутентичного Маркса привели к
пониманию важного методологического принципа: целостность
марксизма в его генезисе во многом определяется субъектом
(носителем, создателем) возникающей и развивающейся
теории. Изучение эволюции взглядов К. Маркса от
«молодого» к «зрелому», от философии к политической экономии
и политике позволило тесно увязать целостность марксизма
с развивающейся целостностью европейской философской
обществоведческой культуры, с целостностью исторического
процесса. В результате этих исследований были получены
интересные аргументы в пользу того, что марксизм лишь дал
ответы на вопросы, поставленные самой историей. Правда,
фактически вне внимания осталось в нашей
обществоведческой науке одно дополнение, с которым мы сегодня
увязываем данный тезис: социальные науки предложили и иные
ответы на эти же вопросы истории.
Для того чтобы научно обосновать вывод об
органической включенности марксистской теории в социокультурный
европейский процесс XIX века, сторонникам «аутентичного»
марксизма потребовалось привлечь эпистолярное и
рукописное наследие, осуществить широкий круг
источниковедческих исследований. Это позволило получить совершенно
новое представление о взаимосвязи различных аспектов теории
в рамках развивающейся целостности. Примером тому
является концепция отчуждения, отчужденного труда, которая
в массовой неосталинистской интерпретации выглядела
чуждым элементом в целостности марксистского наследия.
Одной из причин такой трактовки являлась устойчивая тенден-
249

ция представления одномерного Маркса, у которого
философские, политэкономические взгляды, концепции
социалистического будущего являются лишь дополнением
центральной проблемы политической доктрины — учения о
классовой борьбе и диктатуре пролетариата.
Ограниченность одномерной трактовки Марксовой
теории подтверждается тем, что одни и те же взгляды одного
и того же ученого, идеолога получают различную оценку
в один и тот же момент времени. У нас — в условиях
жестокого идеологического кризиса, и на Западе — в
условиях социальной стабильности. Во всяком случае, ставя вопрос
о жизнеспособности марксизма, большая часть участников
дискуссии предлагает прежде всего ответить на вопрос,
о чем, собственно, идет речь? Не умаляя достоинства
источниковедческих реконструкций, вместе с тем следует
признать, что любая из них является одной из возможных
интерпретаций ситуации. Увы, далеко не по всем аспектам
Марксовой теории мы имеем собственные оценки автора:
что он хотел сделать и что получилось. Но критически
относимся мы именно к тому, что получилось. Не разделяем
теорию и историю, считая, что история — это всегда
реализовавшаяся теория. А если она не реализовалась, то виновен
автор теории. Даже разделяя марксизм как теорию и
марксизм в его практическом воплощении как господствующую
в нашем обществе идеологию, мы все-таки упускаем два
основания, которые должны обязательно присутствовать как
при выделении его недостатков, так и при подчеркивании его
достоинств. Во-первых, изменения времени и места при
переходе от теории к истории. Во-вторых, изменение субъекта
(переход от конкретного исторического лица — К.
Маркса — к партии, классу, конкретному обществу). Марксизм не
является тем счастливым исключением, когда время, место
и субъект совпадают и в фазе теории, и в фазе истории.
А правило истории предполагает, что автор социальных
проектов не видит результатов своих изысканий. В историю
такие проекты воплощаются другими, каждый из которых
вносит свой вклад, дает ту или иную интерпретацию
теоретических положений. В конце XX века мы видим, сколь
сложные последствия возникают в результате этой реальной
особенности общественного развития. Все последователи
250

К. Маркса и Ф. Энгельса клялись именами
основоположников. Но социал-демократы и коммунисты предлагали
собственное понимание теории и тем более тактики ее
воплощения в историю. История развития коммунистического
движения в СССР показывает, насколько зависит от
интерпретаторов и уровня развития общественного сознания
степень сохранения принципов и оснований теории при
изменении сю своего статуса — переходе в элемент
общественного сознания. Превращение теории в идеологию (класса,
общества, системы) и через последнюю ее воплощение в
историю — процесс, имеющий свои объективные
закономерности и связанные с этим объективные структуры. Одна из
особенностей этого процесса — явление отчуждения.
Результат научной деятельности ученого в процессе объективации
превращается или в идеологию, или в стереотипы массового
сознания, зачастую имеющие направленность, обратную
устремлениям автора.
В данной дискуссии марксизм мы рассматриваем как
целостное явление истории, включающее и теоретическое
наследие К. Маркса и Ф. Энгельса, его интерпретацию в
различных модификациях, и результаты деятельности общества,
руководствующегося такими интерпретациями,
воплощенными в современной истории. Целостное рассмотрение этих
трех элементов в генезисе, с учетом конкретных социальных
условий, позволяет определить данный процесс как процесс
самоотчуждения марксизма. Что является не его
исключительной прерогативой, а характерно для движения любой
формы человеческого знания от индивидуального сознания
к общественному и от теории к идеологии и истории.
Как показала дискуссия, в случае с марксизмом
происходит как минимум три акта адаптации его теоретических
положений, а следовательно, и три ступени его
самоотчуждения.
Во-первых, перенос теории в условия России из Западной
Европы. В связи с этим переходом сразу же возникает
противоположность оценки в ходе дискуссии. К. Кантор, возражая
А. Ципко, обращает внимание на то, что К. Маркс четко
определяет контуры применимости его теории странами
Западной Европы и считает, что в условиях России ситуация
имеет качественное отличие, а следовательно, реализация
251

разработанных им теоретических положений без
необходимой коррекции приведет к принципиально иным
результатам. Сторонники тотальной критики марксизма считают,
что само содержание марксистской теории было наиболее
адекватно условиям России, поэтому не в Европе, а в России
и произошла социалистическая революция и была
предпринята попытка построения социалистического общества. Но
опять-таки они ориентируются на политическую доктрину
К. Маркса, разрабатываемую в середине XIX века.
Во-первых, это далеко не весь марксизм, а во-вторых, то, что
взгляды на возможные способы и механизмы решения
вопроса о власти 50—70-х годов XIX века в Западной Европе
имеют спрос в России в начале XX века, определенно
фиксирует временное несогласование социально-экономического
развития в Европе и России.
С этой проблемой связан еще один узел в
самоотчуждении марксизма. Происходит переход к новой исторической
эпохе, и механический перенос марксистской (аутентичной)
теории в новые условия невозможен без отчуждения.
Н. А. Бердяев, характеризуя деятельность В. И. Ленина по
реализации марксизма в русских условиях, удачно замечает:
«Ленин — империалист, а не анархист. Все мышление его
было империалистическим, деспотическим» '. То есть как
К. Маркс не может не строить свою систему, не основываясь
на классическом капитализме, так для Ленина
действительностью является империализм. Возможно, именно здесь
кроется одна из причин того, что революция под
социалистическими лозунгами произошла в России. Только в эпоху
империализма в России сложились наиболее благоприятные
условия перехода социальных структур от монархии к форме
тоталитарного государства: империалистического или
социалистического. В условиях классического капитализма в
России возможности для такой революции не оказалось бы.
Привитие марксистских идей на почву империализма не
могло не дать своеобразных плодов. Классический
экономический детерминизм К. Маркса, основанный на независимости
гражданского общества от государства, обернулся абсо-
1 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.
С. 96-97.
252

лютным приоритетом государства и в экономике, и в
политике, и в духовной сфере.
Третьим каналом самоотчуждения марксизма является
процесс его трансформации из взглядов автора во взгляды
«проповедников», а затем, еще в одной адаптированной
форме «святого писания», превращение в стержень
массового сознания. Критикуя современный «отечественный»
марксизм, необходимо помнить его извилистый путь к той
системе стереотипов и догм, с которыми ведем столь
непримиримую войну. Основными вехами на этом пути были
Г. В. Плеханов и «легальные марксисты», меньшевики и
большевики, В. И. Ленин и И. В. Сталин. Каждый акт такой
адаптации содержал в себе как возможность развития теории
применительно к новым условиям, так и возможность
отчуждения. В нашей истории воспреобладала последняя.
Сегодня, критикуя марксизм как господствующую в обществе
идеологию, пытаясь разобраться, насколько она
соответствует идеям аутентичного марксизма, мы выделяем
реальную структуру его самоотчуждения в процессе превращения
этой теории в историю.
В. Н. ШЕВЧЕНКО
Критика или культурный погром?
Я хотел бы немного подробнее остановиться на
вопросе объективной детерминации раздвоения в начале XX
века достаточно целостной теории, созданной Марксом
и Энгельсом, на два направления — социал-демократическое
и большевистское.
Трагедия, постигшая рабочее движение на Европейском
континенте, заключалась тогда вовсе не в самом факте
раскола. Да, сторонники каждого направления только себя
считали настоящими, подлинными марксистами и никак не
хотели примириться с существованием своего
«ревизионистского» антипода. Но настоящая трагедия началась с
того момента, когда каждое из них попыталось всеми
правдами и неправдами, искренне заблуждаясь или
преднамеренно, представить найденные ими способы решения своих
253

«домашних» проблем в качестве универсальных, всеобщих.
Хотя надо честно признать, что большей нетерпимостью
отличались, особенно после августа 1914 года, именно
российские большевики.
Не исключено, что, найди они общий язык в 20-е годы,
когда Ленин в период нэпа — период коренной перемены
точки зрения на социализм — сделал первые шаги к
примирению и, кстати, другая сторона тоже (Берлинская
конференция 3-х интернационалов в апреле 1922 г.), история,
несомненно, пошла бы другим путем. Повторяю, не исключено,
хотя это вовсе не означает, что социалистическая идея стала
бы претворяться в жизнь быстрее и без значительных потерь.
Тем не менее результаты, которые мы имеем на конец XX
века, говорят сами за себя: с одной стороны, уверенное
в общем-то развитие капиталистического общества,
вступившего в новую технологическую эпоху; Социнтерн,
играющий все возрастающую роль в современном
несоциалистическом мире и много сделавший для реализации остающейся
неизменной и вместе с тем постоянно уточняемой им цели —
демократический социализм. С другой стороны, глубокий
кризис мировой социалистической системы,
коммунистического движения и всей его идеологии. Так что вопрос о том,
виноват ли во всех наших отечественных бедах марксизм,
требует существенного уточнения. О каком марксизме идет
речь? Что имеется в виду под марксизмом?
Я полагаю, что всякие «измы» основательно подпортили
нам жизнь. Наверное, следует просто отказаться от них или,
по крайней мере, перестать их трактовать в виде некоторой
идеологемы — ограниченного набора строго подчиненных
друг другу как бы отлитых в бронзу и потому практически не
меняющихся идей и плюс якобы строго вытекающих из них
прямых установок практически-политического характера.
Если и говорить о марксизме в собственном смысле слова, то
речь, видимо, должна идти о классическом марксизме XIX
века, то есть о постоянно развивавшейся в течение полувека
совокупности тех теоретических положений в учении
Маркса — Энгельса, которые тиражировались,
пропагандировались, распространялись, иначе говоря, практически
воздействовали на тогдашнее общественное сознание. Известно,
что некоторые их работы были опубликованы спустя много
254

десятилетий после написания. Считать, что они оказывали
еще до своей публикации, своим рукописным
существованием, сколько-нибудь прямое влияние на умы людей, идейное
противоборство, как правило, нет никаких оснований, хотя
таковое очень часто делалось раньше.
Дальнейшее развитие идей Маркса и Энгельса
осуществляется их учениками и последователями в каждой стране уже
по-своему, отчего марксизм как теоретическое учение,
имеющее прямой выход на практику (о чем ниже я скажу),
приобретает весьма своеобразные национальные формы,
в которых происходит это развитие. И чем ближе к
социальной жизни, к политике и классовой борьбе, тем сильнее эта
форма проявляет себя в соответствующих частях марксизма.
Вот почему классический марксизм, становясь к концу XIX
века основой массового рабочего движения во многих
странах, неизбежно должен был быть приспособлен,
переосмыслен применительно к особенностям исторического развития
отдельной страны, ее национальной культуры и традициям.
В том, что каждая страна, в том числе и Россия, сугубо
по-своему восприняла идеи Маркса, необходимо видеть
сегодня закономерное явление, а не какую-то аномалию.
Но несерьезно, скажем, брать цитату из Ленина, в которой
говорится о диктатуре пролетариата как главном в учении
марксизма, и из того, что установление этой диктатуры
в нашей стране вовсе не дало, скажем так, желаемых
результатов, делать вывод об устарелости марксизма вообще, более
того, о его изначальной террористической и антигуманной
сущности. А что, если в данном случае Ленин был не прав, если
над ним довлели обстоятельства политического характера
и Ленин имел в виду лишь политический эквивалент марксизма
в его российском варианте. Ведь в то же самое время
германская и в целом западноевропейская социал-демократическая
мысль делает прямо противоположный вывод. В эрфуртской
программе 1891 года, к примеру, не упоминается про
диктатуру пролетариата. Я уже не говорю про сами взгляды Маркса
и Энгельса на диктатуру пролетариата, трактовка которой
в контексте различных их работ на протяжении полувека имела
существенно разные смысловые оттенки, но скорее всего она не
трактовалась ими в качестве создаваемой классом особой
структуры государственной власти.
255

Здесь я возвращаюсь как раз к той проблеме, с которой
я начал свое выступление, а именно: почему, в силу каких
конкретных потребностей дальнейшего развития рабочего
движения возникают и начинают параллельное
сосуществование, иногда довольно непростое, национальные
варианты постклассического марксизма, и в первую очередь два
самых ярких варианта — германская социал-демократия
и большевизм (революционный марксизм).
Как известно, Маркс и Энгельс в 40-е годы пришли
к принципиально новому пониманию логики исторического
процесса. Крах капитализма неизбежен в силу экономических
причин. Сама история возлагает на пролетариат задачу
революционного освобождения всего человечества от гнета
эксплуатации и тирании. Если коммунистический социализм
есть закономерный результат естественноисторической
эволюции человеческого общества, то тогда также закономерно
должна возникнуть и сформироваться у пролетариата ясно
осознаваемая им потребность в коренном переустройстве
этого общества, то есть подлинно научное, социалистическое
сознание. Ибо его цель и его историческое дело самым
ясным и непреложным образом предуказываются, согласно
Марксу 1844 года, его собственным жизненным положением
и самой организацией современного буржуазного общества.
Только пролетариат представляет собой в этом обществе
действительно революционный класс, интересы которого,
по крайней мере в развитых индустриальных странах,
практически идентичны, и потому он свободен от национальных
предрассудков.
Вместе с тем в «Коммунистическом Манифесте», в
других работах 40-х годов пролетариат рассматривается в
качестве униженного, обездоленного, бесправного, жестоко
эксплуатируемого класса. Причем с прогрессом
промышленности рабочий, оказывается, не поднимается вверх,
а опускается вниз, становится паупером, бедняком, изгоем
общества. Рабочий к тому же не имеет отечества, ибо нельзя
отнять того, чего у него нет. В этих условиях утверждения об
исторической миссии пролетариата, о постепенном, но
неизбежном превращении пролетариата в «класс для себя» по
мере дальнейшей эволюции капиталистической системы
выглядят весьма проблематичными. Маркс видит решение проб-
256

лемы в создании союза профессиональных революционеров
для внесения нужных идей в сознание пролетарского класса.
Однако как только пролетариат начинает выступать на
исторической арене в качестве самостоятельной силы, его
сразу подстерегает страшная опасность — постепенное обур-
жуазивание. С этим явлением столкнулись Маркс и Энгельс
в Англии уже в 40-е годы, а в конце века на английский
пролетариат вообще махнули рукой. Не кто-нибудь, а
Каутский с горечью тогда писал об английских рабочих,
превратившихся в маленьких буржуа. В Англии взял верх фабианский,
«тред-юнионистский» социализм, марксизм так и не стал
в стране идейным знаменем массового рабочего движения.
Другое дело — капиталистическая Европа. До поры, до
времени, когда речь шла главным образом о пропаганде,
распространении идей коммунистического социализма
Маркса, вопросы поиска конкретных методов и средств
достижения этой цели не выходили также за пределы теоретических
споров и дискуссий. Происходивший в течение десятилетий
постепенный поворот в рабочем движении от освоения
теории к практическим шагам в борьбе за свои интересы
привел в конце 90-х годов к ясному осознанию
необходимости пересмотра ряда ключевых положений Маркса о
пролетарской революции, о соотношении реформы и революции,
о борьбе против обуржуазивания рабочего класса. Сначала
это сделал Бернштейн, затем другие лидеры II
Интернационала, а уже в 20-е годы XX века складывается целостная
социал-демократическая концепция, резко противостоящая
революционной позиции III Интернационала.
Одним из наиболее важных выводов, к которому пришел
Бернштейн, явился вывод о коренном изменении
социального места пролетария в буржуазном обществе. Бурный рост
производительных сил и производительности труда, с одной
стороны, первые практические успехи классовой борьбы,
с другой, наконец, радикальное изменение функций
государственной власти в обществе превращают пролетария из
изгоя общества, из паупера в гражданина общества. У него
появляются права, гражданские свободы, социальные
завоевания, охраняемые государством, хотя на первых порах
и довольно скудные. Но все это вместе становится для
пролетария небезразличными вещами. Бернштейн как-то за-
9 Заказ № 2303
257

метил, что рабочее движение приобретает устойчивый
характер, когда у пролетария есть постоянное трудовое место,
отечество и семья.
Более того, без превращения пролетария в гражданина
своей страны вообще нельзя еще говорить об окончании
процесса формирования нации в ходе развития буржуазного
строя. Органический, неотъемлемый элемент национального
самосознания (я имею в виду здесь нацию) есть осознание
каждым человеком себя именно в качестве члена правового
государства, гарантирующего, по крайней мере формально,
определенные права и гражданские свободы, то есть нация
должна обрести свою государственность, а именно свою,
особенную, республиканскую форму правления, а каждый
человек, относящий себя к ней, стать гражданином
республики. Наша доперестроечная литература тщательно обходила
стороной все эти вопросы (в определениях нации о них не
упоминается), и сегодняшний взрывной рост национального
самосознания в союзных республиках свидетельствует
именно о том, что процессы формирования в них наций еще
продолжаются, как это ни печально констатировать на
исходе XX века.
Таким образом, без всестороннего учета национального
фактора, других особенностей развития страны как
целостной, органически развивающейся системы нельзя правильно
поставить и решить вопрос о путях и средствах реализации
социалистической идеи в жизнь. Юношеский энтузиазм
Маркса 40-х годов действительно привел его к известной
недооценке национального фактора в указанном выше смысле,
что и подверглось критическому пересмотру в
социал-демократической мысли Запада в XX веке.
Другое направление в развитии классического марксизма
возникло в России. Ленин так же, как и западноевропейские
лидеры II Интернационала, отходит от ряда положений,
сформулированных Марксом и Энгельсом, так же, как и Бернш-
тейн, он выступает «ревизионистом», но уже исходя из своего
понимания ситуации, сложившейся в России на рубеже веков,
когда в стране еще не было буржуазного строя и она стояла перед
выбором своего национального пути развития капитализма.
Прежде всего, ленинские взгляды на связь партии и
рабочего класса оказались принципиально иными, нежели у со-
258

циал-демократов. Последние исходили из того
представления, что обретение рабочим классом подлинно
социалистического сознания происходит в той мере, в какой экономическое
развитие приготавливает материальные и иные предпосылки
социализма. Поэтому социал-демократия должна быть как бы
органом, действующим внутри рабочего класса, борющегося
за удовлетворение своих конкретных нужд и потребностей,
внося в его практическое сознание лишь необходимую ясность.
Большевистская партия создавалась как инструмент
борьбы за гегемонию пролетариата в еще только предстоящей
буржуазной революции, за доведение этой революции до
конца. Ленин решительно критиковал Бернштейна за
отступничество, за подмену революционной борьбы борьбой за
реформы, за следование принципу «чем лучше, тем лучше». Только
максимализм целей, по Ленину, может привести к свержению
любой эксплуататорской власти. Для добуржуазной России это
утверждение было справедливо, иначе говоря, оно было
справедливо в отношении царизма как орудия диктатуры
помещичьего класса. По отношению к Западной Европе —нет.
Ленин выдвигает в работе «Что делать?» иную
концепцию связи идеологии партии и практического сознания
рабочего класса, близкую к идеям Маркса конца 40— начала 50-х
годов. Партия как организация профессиональных
революционеров стоит над рабочим классом и тем более другими
слоями трудящихся, живущих в условиях абсолютного
господства самодержавной власти. Только она в лице своих
вождей-теоретиков в состоянии познать объективные законы
развития общества и внести извне подлинно пролетарское
сознание в массы класса, который, будучи предоставлен
самому себе, может выработать у себя, согласно Ленину,
лишь профсоюзное, тред-юнионистское сознание.
Если западная социал-демократия говорила о
социализме как вырастающем в ходе естсственноисторического
процесса развития общества из зрелого западноевропейского
капитализма, и в этом смысле она не отступала от
классического марксизма, то Ленин главной здесь считает
революционно-преобразующую направленность деятельности
пролетариата и его партии. И пока речь шла о борьбе против
самодержавия, о разрушении основ старого,
крепостнического строя, стратегическая установка Ленина оказалась пра-
259

вильной, повторяю, пока не была завоевана власть. Но когда
потребовалось дать революционным массам ответ на вопрос
о том, как теперь будет выглядеть конкретно путь в это
светлое будущее, ради которого и свершилась революция, то
пришлось заняться сверкой высоких целей с экономическими
возможностями страны.
Но можно ли было, говоря современным языком,
моделировать развитие России по западноевропейскому образцу,
понял ли Ленин до конца специфику отсталой российской
действительности, многократно убеждая себя и других в
несомненно мелкобуржуазной природе российского
крестьянина? Прозрение пришло в 1921 году после жесточайшего
поражения, которое потерпел «военный коммунизм», когда
партия попыталась начать претворять в жизнь программу
строительства собственно коммунистического общества,
причем ценой грубого и всеобъемлющего насилия над
простой, повседневной жизнью миллионов жителей страны и
порою даже над элементарным здравым смыслом.
В 1921 году Ленин приходит к выводу о том, что
социализм как общественный строй может быть построен лишь
при условии, если он будет органически вырастать из
естественно развивающегося материального базиса страны, если
он будет иметь глубоко национальные корни, если в
социализме будет заинтересован прежде всего крестьянин. Вот тогда
социализм и пойдет в рост, потому что он будет расти снизу.
Напротив, социализм, насильно навязываемый сверху, будет
либо отторгаться социальным организмом, как только
ослабнет грубое силовое давление (пример тому — страны
Восточной Европы), либо заводить социальный организм в
тупик, грозя ему застоем, постепенным распадом и гибелью.
Сегодня мы заново должны определить для себя
содержание социалистической идеи, заново еще и еще раз
поразмыслить над особенностями исторического пути России. Но,
пожалуй, уже ясно одно — любая модель будущего должна
опираться на национальную культуру и традиции, должна
уходить своими корнями глубоко в многовековую историю
страны, всех составляющих ее народов. Разве такую картину
мы не наблюдаем сегодня в Америке, Германии, Японии,
говоря об их сегодняшних успехах? Найдем мы такую связку
между прошлым и будущим — перестанем метаться, шара-
260

хаться из крайности в крайность, от западничества к
самобытности и наоборот. И мне кажется, сегодня появились
хорошие предпосылки для решения такой задачи.
В последние десятилетия радикальным образом
изменился вектор общественного прогресса, изменилось направление
развития всего человечества. Индустриальная цивилизация
и культура уступают место постиндустриальной
цивилизации и культуре — единому информационному обществу.
В этих условиях наше общее будущее всей земной
цивилизации задает те жесткие границы, в рамках которых мы только
и можем искать свой особый путь развития, свое российское,
общесоюзное будущее. А не наоборот, когда мы пытались
навязать миру где очарованием, а где и силой свой не
состоявшийся теперь уже во многом пример универсального
пути, ведущего в светлое будущее.
С позиций нового мышления мы должны подойти
и к оценке теоретического содержания классического
марксизма, национальных вариантов его развития в XX веке, их
вклада словом и делом в практическую реализацию
социалистической идеи. Ведь она никуда не делась, а продолжает
жить в разных ипостасях в умах и сердцах многих и многих
миллионов людей. В марксизме сложным образом
переплелись классово-пролетарское и универсальное,
общечеловеческое. Одно так или иначе уходит в историю, другое
продолжает жить, развиваясь и приобретая другие формы. Но
призывать сегодня похоронить марксизм как чудовищное,
кровавое учение, к чему здесь призывали некоторые
ораторы, значит заниматься эпатажем, толкать митинговую толпу
на свершение еще одного «культурного» погрома, могущего
иметь роковые последствия не только для нашей страны.
Н. И. ЛАПИН
«А вы свободны в своем отношении
к марксизму?»
Каждая эпоха предъявляет свой вызов и счет
марксизму. Каждый раз находится немало людей, которые
торопятся заявить, что марксизм умер. Но через некоторое время
261

обнаруживается, что идеи Маркса продолжают жить в
сознании миллионов людей новых поколений, а в небытие ушли
как раз те, кто пытались похоронить марксизм.
Специфика того вызова, который предъявляет марксизму
наше время, заключается в том, что это — время общего
кризиса социальной практики, сформировавшейся под
декларируемым влиянием марксизма. Испытывая неприязнь,
а то и отвращение к этой практике, многие переносят
это свое отношение и на теорию, именем которой
освящалась практика. Психологически понять такой перенос
можно, но усмотреть в этом достаточное теоретическое
основание — нет.
По сути дела, время предъявляет вызов не марксизму,
а нам, воспитанным в условиях тотального доминирования
марксистской идеологии: обрели ли мы в ходе перестройки
в СССР свободу в своем отношении к марксизму?
На первый взгляд, свободными стали прежде всего те,
кто еще недавно исповедовали марксизм под влиянием
внешних обстоятельств, а теперь, освободившись от их
давления, открыто отрицают марксизм, заявляют о его
смерти. На самом деле они заявляют о смерти своих
собственных взглядов на мир, того понимания марксизма,
которое у них сложилось. Это их понимание как было
несвободным, так и осталось. С изменением обстоятельств
изменился лишь знак этой несвободы: плюс сменился на
минус.
Конечно, отсюда не следует, что свободен тот, кто ни
в чем не изменил своего отношения к своим прежним
воззрениям. Это тоже признак несвободы, неизменной ригидности
умонастроения человека.
Каковы же критерии нашей свободы в отношении к
марксизму (как, впрочем, и к другому учению)? Я думаю, можно
выделить три таких критерия:
— способность к равноправному диалогу с
инакомыслящими (марксиста с немарксистами, немарксиста — с
марксистами), основанному на добросовестном изучении позиции
оппонента и уважительном отношении к ней;
— способность к самокритике, то есть к критике той
позиции, которую ты разделяешь (для марксиста — к
критике слабостей учения Маркса);
262

— способность использовать теорию и методологию
марксизма при научном анализе новых реальностей.
Тот факт, что здесь собрались для дискуссии
обществоведы и публицисты, по-разному отвечающие на вопрос «умер
ли марксизм?», свидетельствует о нашей готовности к
диалогу разномыслящих, о желании думать и действовать в
соответствии с первым критерием свободного отношения к
марксизму. Точнее, в соответствии с первой частью этого критерия.
Сложнее обстоит дело со второй его частью — с
добросовестным изучением позиции оппонента и уважительным
отношением к ней. Именно здесь пролегает первый содержательный
водораздел между свободой и несвободой оппонентов.
Сейчас, например, популярны попытки поднимать на
щит оппонентов Маркса, особенно русских. Среди них
наиболее колоритна фигура Михаила Бакунина.
Действительно, это был недюжинный мыслитель и общественный
деятель, с которым Маркс на первых порах взаимодействовал
как с сотоварищем по революционной борьбе и лишь
впоследствии — как с оппонентом, затем противником и даже
врагом. Последнее — отнюдь не основание для
продолжавшегося до недавнего времени замалчивания отношения
Бакунина к коммунизму, его во многом провидческой критики
«авторитарного коммунизма». Но теперь, извлекая эту
критику из забвения, нельзя предавать забвению другие стороны
его взглядов. Да, в своих публикациях он метко бичевал
любую диктатуру, в том числе и диктатуру пролетариата.
Но, например, в личном письме к известному своему
«последователю» С. Г. Нечаеву он видит свою программную цель
в «народно-стихийной революции, руководимой отнюдь не
официальною, но безыменною и коллективною диктатурою
друзей полнейшего народного освобождения из-под всякого
ига, крепко сплоченных в тайное общество» ', ядро которого
составляют «человек 50,60,— и за глаза довольно» 2. Так что
Бакунин тоже был сторонником диктатуры, но тайной.
Против этого-то яростно и боролся Маркс. И не была ли
сталинская идея «ордена меченосцев» в этом смысле сродни
1 Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989.
С. 530.
2 Там же. С. 551.
263

бакунинской? Словом, в этом вопросе надо разобраться
всесторонне, ничего не утаивая и не приукрашивая. Это
и будет равноправный диалог.
Что может объединить в этом диалоге марксистов и
немарксистов? Как это ни покажется странным, прежде всего
обоюдное их стремление выяснить слабости марксизма. Для
немарксиста такое стремление понятно, а у марксиста-то
почему оно должно присутствовать? Потому что оно
отвечает второму критерию свободы. Самокритика марксизма --
это, может быть, самая насущная для марксистов задача.
По каким направлениям ощущается потребность в такой
самокритике? Прежде всего, предстоит всесторонне
рассмотреть вопрос о том, насколько необходимо и целесообразно,
чтобы в условиях социализма марксизм становился
монопольной государственной идеологией. Насколько такая
монополия соответствует взглядам Маркса. И вообще
насколько сохраняет свое значение подчеркивавшаяся Марксом
тенденция к монополизации производства как главная, от
которой берет свое начало дорога к социализму и
коммунизму. Как показала последующая история, эта тенденция
уравновешивается другими, а пути в будущее разных народов
многообразны. В. И. Ленин в конце своей жизни начал
осмысливать это многообразие, но в полном своем объеме
эта задача еще далека от решения. Даже правильная ее
постановка в определенной мере затрудняется чрезмерной
сжатостью во времени Марксовых суждений о будущем:
будучи логически выверены, эти суждения часто создают
впечатление непродолжительности сроков их реализации.
Это впечатление во многом возникает из-за отсутствия
посредствующих звеньев движения к будущему. Но такие
опосредствования Маркс считал недопустимой для научного
прогноза детализацией. А многие его последователи вовсе не
считали их необходимыми и пытались на практике
осуществить скачки из сегодня в отдаленное будущее, минуя
ближайшее завтра, что неизбежно заводило их в «ловушки
предвидимого будущего» (вроде политики «военного
коммунизма»). Остается открытым вопрос о судьбе политических
отношений и организаций (государства, партий) в
ближайшей и отдаленной перспективе. Сохраняет ли значение вывод
об их упразднении вместе с классами, или же этот вывод
264

опирался на недостаточно развитую практику политических
отношений, не позволявшую увидеть гуманную роль этой
сферы общественной жизни? В чем вообще предпосылки
(гарантии!) независимости индивида как свободной личности
в условиях упразднения капиталистической частной
собственности?
Ответы на эти и подобные вопросы имеют решающее
значение для формирования научно обоснованной стратегии
развития общества, всего человечества — как развития есте-
ственноисторического (по Марксу!), а не искусственно
навязываемого историческим субъектам. Выяснению сути этих
вопросов как нельзя более может помочь диалог марксистов
с немарксистами, включая антимарксистов. Чем полнее
и всестороннее будет этот диалог, тем лучше для обеих
сторон. В особенности это важно для углубления
самокритики марксизма как источника и способа его развития.
Третий и решающий критерий свободы в отношении
к марксизму — это его способность к саморазвитию, то есть
к освоению в научном анализе новых реальностей. Такое
освоение — не просто прагматическая адаптация к
изменившимся обстоятельствам. Нет, это прежде всего способность
видеть сохраняющие свое значение
теоретико-методологические и мировоззренческие принципы и характеристики
марксизма как целостного учения. Многие критики марксизма,
нападая на те или иные политические и экономические его
выводы, оставляют в стороне его философские предпосылки:
то ли потому, что не знают их, то ли потому, что не
в состоянии противопоставить им что-либо убедительное.
Недопустимо ни то, ни другое. Если уж хоронить марксизм,
то вместе с его философией. Напомню, ни одна из прежних
попыток похоронить диалектический материализм не
увенчалась успехом. И новых аргументов против него не
появилось. Самый сильный из них — замалчивание, наихудшая
форма неуважительного отношения к другой позиции и
своему оппоненту.
Как социальный диалектик Маркс дал не только
концепцию детерминации всего общественного развития
диалектикой производительных сил и производственных отношений,
но и теорию социального конфликта как способа
саморазвития общества. Эта теория была интерпретирована его
265

последователями преимущественно к проблемам кризиса
капитализма и социалистической революции. Но она
актуальна и в применении к возникновению и развитию самого
социалистического общества. Причем отнюдь не в вульгари-
зованном сталинском варианте «обострения классовой
борьбы». Напротив, речь может идти об институционализации
конфликта как способе преодоления кризиса раннесоциали-
стического общества и перехода его в качественно новое
состояние демократического социализма. Это самая
злободневная для советского общества задача.
Наконец, нельзя замалчивать или с помощью нескольких
цитат отрицать гуманистическую «закваску» марксизма.
Этот гуманизм возник на европейской почве, получив
общечеловеческое звучание. По этому камертону и следует
выверять дальнейшее его развитие. «Не в стороне от столбовой
дороги» человеческой мысли и всей человеческой
цивилизации — эти слова сказаны не только о прошлом, но и о
будущем марксизма.
H. Н. КОЗЛОВА
Идеи и обстоятельства
Недавно я услышала, как одна интеллигентного
вида дама говорила другой: «Послушай, если ты еще
сомневаешься, прочти статью Ципко в четвертом номере «Нового
мира», и тебе все станет ясно. Наконец-то мы поняли, кто
виноват в конце концов — Маркс. А еще, оказывается, он
и уголовником был...» Подслушанный разговор настолько
взволновал меня, что захотелось разобраться, как возможна
такая реакция на тексты ученых людей, предлагающих
варианты объяснения процессов и результатов многострадальной
советской истории.
Нельзя сказать, чтобы дискуссия о соотношении идей
Маркса и нашей послеоктябрьской реальности носила
действительно всенародный характер. Правда, читателей толстых
журналов она явно привлекает. Одни — «за Маркса». Они
соглашаются с Г. Лисичкиным, О. Лацисом и др., что в
своих основных чертах социально-историческая теория Маркса
266

верна. Она соответствовала реалиям европейского
классического капитализма и не имеет прямого отношения к тому, что
произошло с нашей страной. Все дело в субъективных
искажениях и в той почве, на которую она попала. В принципе,
марксистская теория еще пригодится перестройке. Другие —
и их значительно больше, чем первых,— «против Маркса».
Это последнее умонастроение кристаллизуется в работах
А. Ципко: и теория неверна, и метод нехорош, да и автор
теории недостаточно морален. Я не хочу спорить с
выразителями этих двух точек зрения так, как они сами это делают.
Не может не броситься в глаза, что сам способ спора
защитников и противников Маркса весьма специфичен. Одна идея
противопоставляется другой, одна цитата опровергается
десятью. И та и другая сторона выискивает противоречия
в текстах. Но ведь противоречивость таковых — еще не
аргумент против. Любой текст, написанный на естественном
языке — а таков язык не только идеологии, но и социально-
гуманитарных наук,— противоречив. А кроме того, еще
и отличается таким качеством, как индивидуальность. А
наиболее яркий пример противоречивости — тексты
Евангелия, к которым наше общество с таким рвением
возвращается. Противоречивость марксистских текстов — симптом
и выражение трагической противоречивости человеческой
истории, а не криминальной умышленности замысла.
Тем не менее битва идет, но в сознании «борцов»
отсутствует, на мой взгляд, некое чрезвычайно важное третье —
реальность как жизнь людей. Спор осуществляется в
идеальной реальности теории, а реальность «реальная», казалось
бы, и ни при чем. Мне хочется поговорить именно об этом —
о самих принципах, которые лежат в основе способа
дискуссии, тем более что в знании текстов марксизма со
«спорщиками» мне попросту трудно тягаться.
Поневоле задумываешься, что десятилетия пребывания
в тесном пространстве текстов без возможности прямого
обращения к реальности не прошли даром даже для тех
социальных исследователей, которые и в доперестроечные
годы несли людям свежее слово, нестандартные идеи.
Социальный теоретик столь долго пребывал в мертвом
пространстве цитат и теорий, что избавиться от этой привычки в
одночасье не удается. Поистине, мертвые хватают живых! Ведь
267

можно со страстью отвергать старые догмы, а
подсознательно воспроизводить их в своем мышлении. Долгое время
наличие правильной теории казалось достаточным, чтобы
жить правильно. Это представление рассыпалось в прах,
и подобная точка зрения вряд ли кем-либо будет принята
явно — ибо тут же посыплются обвинения в онтологизации
теории. Но где-то в заветных уголках сознания сохраняется
трогательная вера, что если бы теория была получше, то
и жизнь была бы иной... Но, следуя этой логике, и
тоталитаризм можно считать лишь следствием теоретической
ошибки, неправильной интерпретацией теории.
Наиболее остро противоречия «текстологического»
подхода проявляются у А. Ципко. Он ненавидит теории,
пожирающие жизнь, и теория Маркса для него — образец такой
теории. Действительно, и в прежние годы А. Ципко был
защитником человеческой повседневности от «ураганных»
идеологий, чем привлекал к себе умы, за что подвергался
разносной критике. Он считает, что нынче в нашем обществе
наконец-то естественное одерживает победу над
искусственным, выморочным. Но одновременно он на удивление
беззаветно верит,— как можно судить по его последним работам
о доктринальных основаниях нашей истории — что
советская реальность, которая нам так не нравится, была
спланирована. Подобно тунгусскому метеориту, теория Маркса
влетела в нашу жизнь и произвела в ней фатальные
перестройки. Жизнь приостановилась на 70 лет, и лишь теперь,
объявив теорию ложной да подрасчистив место под новое
общество, можно начать историю сначала. Но тут-то и
возникают «неудобные» вопросы.
Мир, сработанный по плану и демонстрирующий эту
«сработанность»,— это мир мертвый. Остается лишь себя
признать мертвецами. Ни наши деды и отцы не жили, ни мы
сами. Это вопрос действительно страшный, ибо от таких
вопросов гибнут сейчас старики, которых «проницательные»
молодые люди упрекают в том, что они не то общество
создали своей жизнью. Ведь раз советская история
спланирована, то, значит, жизнь людей — с ее целями, стремлениями,
желаниями и чувствами — не более как продукт
теоретической мысли. Мы — мертвецы, потому что проект жизни был
плох и злонамерен. И не было ни подвигов, ни предательств,
268

ни душевного подъема, ни духовных падений. Так, «страна
Тухляндия» (Вик. Ерофеев). Сама же теоретическая мысль,
эманацией которой является реальность, воплощена
в «Кратком курсе», а «Краткий курс» ничем от Маркса не
отличается. Так вот и получается, что Россия — страна, где
нет реальности. Во всяком случае СССР — страна без
реальности, а значит, можно спокойно зачеркнуть всю ее историю,
что и предлагают сделать столь многие...
Думаю все же, что наше общество можно называть как
угодно, чем угодно его считать, но все же оно живое, а значит,
органически выросшее. Оно — организм, а не механизм. В этом
органическом его росте свою роль играл и марксизм. Выступал
он, правда, не в роли теории, объясняющей реальность, о чем
речь пойдет ниже. Но так или иначе, это была система знаков
и символов, посредством которых люди придавали смысл
своему существованию. Потом эта способность придавать
смысл жизни улетучилась, и осталось голое пространство
теории. Проследить историю этого процесса — задача до
безумия интересная. Но мысль наших теоретиков движется
в рамках дилеммы принципов чистых и нечистых. Впрочем,
бежать от реальности, быть может, самая характерная черта
Homo Sapiens. Но не пора ли сменить сами принципы подхода
к реальности? Этот вопрос — оправдались или не оправдались
положения теории — проявления стиля мышления, для
которого онтологизация теоретических схем, приравнивание теории
к реальности — вещь самоочевидная. «...У меня,— пишет
А. Ципко,— вызывает протест та «правда», которая призвана
создать благоприятный фон для новой неправды или для
старой, укоренившейся лжи» '. Ну а если мы живем в мире, где
нет последней правды или даже «истины, последней и
завершающей», как говаривали русские марксисты?
Результаты предшествующего социально-исторического
развития (и «сопровождающих» это развитие теорий)
подвергаются ныне нравственному суду. Общество определяет
степень нравственной вины действующих лиц исторической
драмы, дает нравственную оценку целым периодам развития
общества. Рассуждение в терминах «виновен-невиновен» воз-
1 Ципко А. Хороши ли наши принципы? // Новый мир. 1990.
№ 4. С. 177.
269

можно. Но должно ли довольствоваться таковым, тем более
если мы желаем получить объективное знание о социальных
процессах, исследовать объективно опосредованные
отношения людей? Или совсем отказываемся мы от этой задачи?
Не служит ли неистовый поиск виновных, который охватил
все общество, проявлением столь знакомого нам мироотно-
шения, когда «мы» всегда правы, а «они» только
виноваты? Беда только в том, что эти «они» — наши отцы
и деды, наследниками которых мы являемся. И непонятно
тогда, откуда берутся эти «мы», такие мудрые,
проницательные и всепонимающие. Мне кажется, что рассуждения в
терминах вины, тем более применительно к теоретическим
и идеологическим системам, вообще текстам культуры не
увеличивает возможностей ни понимания, ни объяснения.
Более того, вынесение оценочного суждения, тем более с
безопасного исторического расстояния, порождает иллюзию
исчерпанности сложнейших проблем. Сейчас многим кажется,
что со сталинизмом «все ясно», ибо он морально осужден,
и с марксизмом все ясно. Когда на самом деле все наоборот.
Решение сложных практических и познавательных
проблем, которые ставит жизнь, потребует времени. Они не
решаются в одночасье. Но уже сейчас ясно, что от
рассуждений в терминах «вины» явно придется отказаться. Уже один
лишь переход к понятию «ответственность» существенно
меняет угол зрения. Когда речь идет о «вине», то имеется
в виду ответственность в самом ограниченном ее
понимании — об ответственности человека за свои собственные
поступки. «Ответственность» в широком смысле
подразумевает большее. Человек отвечает и за прошлое (деяния
предков), и за будущее (деяния потомков), то есть имеет место
включенность в историческую цепь. И тогда оказывается,
что вопрос вины (в том числе и вины Маркса) не так прост,
ибо виновным оказываешься и ты сам, поскольку несешь,
принимаешь на себя ответственность за деяния
предшественников, в том числе и отцов по духу. Только при такой
постановке вопроса рождаются предпосылки понимания.
Встает также и вопрос — крайне острый и
болезненный — о самой возможности критического отношения к тем
объективным превращенным формам, как бы встроенным
в работу сознания, к конкретно-историческим обстоятельст-
270

вам производства знания об обществе, о самих себе.
Особенно сложен этот вопрос, если учесть, что в этих формах
протекает и человеческая жизнь. Это — та реальность, из
которой невозможно выпрыгнуть. Ведь и Маркс, которого
так легко обвинить ныне в чем угодно, проживал свою жизнь
в реалиях своего времени и разделял объективные убеждения
и объективные заблуждения эпохи. А на чем базируется
сверхуверенность ученых мужей, разбирающих вину Маркса,
что их собственное сознание тоже не мифологизировано?
Как получилось, что обвинения в адрес Маркса оказываются
сведенными к некоей индивидуальной вине или
невиновности? Не является ли этот страстный поиск виновных не
просто свидетельством пренебрежения попытками выявить
объективные основания происшедшего с нашим обществом,
но и проявлением специфического типа фетишистского
сознания? Для этого сознания характерна персонификация чего
угодно — общественных связей и отношений, текстов. А
называется это сознание авторитарным. Этот тип сознания как
нельзя лучше иллюстрируется как раз размышлениями
противников и защитников Маркса: если теория хороша, то
и авторы ее — люди святые, а уж если дурна, то и с моралью
у них «не того». Думаю, что как раз способ обсуждения
проблемы роли Маркса в нашей жизни свидетельствует, что
мир господствующих объективных мыслительных форм
обыденного сознания захлестнул и науку. Хотя, впрочем,
с нашей советской наукой это случилось не сегодня. Недаром
во времена не столь давние теоретическая ошибка
приравнивалась к непоправимой вине лица, выдвинувшего ту или
иную идею. А еще раньше это ставило под угрозу саму
жизнь теоретика. Не то же ли самое происходит и теперь?
Объекты обвинения, правда, изменились: раньше это были
те, кто отклонялся от единственно правильной линии партии.
Теперь — это Сталин, Ленин, а вот теперь и Маркс. Главное,
стилистика мышления полностью сохраняется. Доктрина
«Краткого курса» себя, как известно, ни с патриархальной
культурой, ни с засильем связей личного типа, характерных
и для советского общества, не связывала. Точно так же
поступают и современные теоретики. Что угодно —
оценивается посредством полярно противоположных рядов
представлений — «наш — не наш», «консервативный — прог-
271

рессивный», «революционный — господствующий» и т. д.
и т. п. Тем более что сейчас никто и ничто не препятствует
тому, чтобы обвинить в наших бедах и универсалии
европейской культуры. Упрекнуть, например, идею прогресса,
согласно которой каждый новый этап развития совершеннее
предыдущего, и искать в этой идее истоки преклонения перед
будущим в ущерб прошлому и настоящему. Можно счесть
виновным рационализм, для которого характерна
убежденность в целесообразном устройстве мира, в его
познаваемости и который является одной из предпосылок
возникновения веры в возможность рациональной переделки
природы и человека, человеческой субъективности и сознания.
Виновной можно счесть и веру в возможность установления
природной социальной гармонии, одной из реализаций
которой является и марксистское учение о возможности и
необходимости установления непосредственно общественных,
прозрачных связей и отношений. Но ведь эти универсалии
сопровождали и развитие европейской цивилизации, ставшей
для нашего общества образцом. Можно задать и вопрос,
а как без участия марксизма мог возникнуть германский
тоталитаризм, коль скоро наш отечественный столь
непосредственно вытекает из посылок теории Маркса?
Действительно, не российским же легковерием объяснить тот факт,
что марксизм столь глубоко запал нашему обществу в душу?
Думаю, что большая часть современных самооправданий
посредством реабилитации марксизма или его тотального
разоблачения — попытка приложения линейной логики к
нелинейным процессам, классических схем к неклассической
реальности. Все эти дискуссии как раз свидетельствуют, что
невозможно более жить между полюсами славословия и
разоблачения. Не лучше ли отказаться от нормативного
мышления и обратиться к проблемной реконструкции истории
советского общества? Что касается методов, то наиболее
сильна терапевтическая сила у анализа повседневности в ее
истории. Такой анализ позволяет увидеть человеческое лицо
любого процесса, ибо подчеркивает нормальность и
непрерывность жизни. Тогда оказывается невозможным писать
историю общества в старых добрых жанрах страшной сказки
или саги из жизни героев. Единственно оправданной
познавательной стратегией оказывается отыскание смыслов «чу-
272

жого» опыта, изучение форм жизни и языковых игр, образующих
этот смысл. А то ведь получается, что в уже новой, переписанной
истории роль Сталина ничуть не меньше, чем в «Кратком курсе».
Это позволяет обратиться к культурно-антропологическому
срезу приключений марксизма на русской почве. Ведь почему-то
мы упорно забываем, что и судьба теории зависит от того, как
«люди жизни» (А. И. Герцен) воплотят ее в жизнь.
Проблема теории и жизни предстает тогда в ином ключе.
И возникают сложнейшие вопросы. Это — не только
мучительная проблема, сформулированная М. Гефтером:
«Между Лениным и Марксом — эта Россия. Лениным она
вступала в спор с классическим, «универсальным» Марксом, и
Лениным же классический марксизм вступал в схватку
с Россией, какова она есть и каковой еще ей предстояло
стать» '. Надо отвечать на вопрос, что было понятно в
Марксе не только Ленину или Плеханову, но и рядовому
русскому марксисту, и товарищу Андрею, «выдающемуся на
митингах», и барышням-студенткам. А безбрежная проблема
«марксизм и массы»? Марксизм и бедняцкие сыны, которых
обуял «яростный порыв большевизма» с первой же вестью
о свободе? Ведь отчего-то была воспринята именно
мессианская сторона марксизма с ее верой в неизбежность
установления непосредственно общественных связей и создание нового
человека? И это при том, что Маркс был автором теории
превращенных общественных форм и социального
фетишизма, которые легли в базис современного западного обще-
ствознания, ибо эти стороны его теории открывали
горизонты постклассики. Свой вариант ответа на этот вопрос дал
Н. Бердяев, но возможны, вероятно, и другие варианты.
А откуда взялся советский марксизм, который претендовал
на роль науки наук? Это была теория, которой все ясно
и которая владеет истиной в последней инстанции, теория
всесильная, потому что верная, или верная, потому что
всесильная. Проблемная реконструкция позволяет хоть
как-то приблизиться к пониманию того, когда и при каких
обстоятельствах может возникнуть вера в возможность исто-
риотворчества на доктринальных основаниях.
1 Гефтер М. Я. Россия и Маркс // Коммунист. 1988. № 18.
С. 94.
10 Заказ № 2303
273

Постановка вопроса в форме: «Кто виноват —
марксизм или почва, на которую он упал?» — вряд ли имеет
смысл сегодня. Она не учитывает даже герценовских
мучительных размышлений о судьбах теории, воплощающихся
в жизни. А ведь после Герцена сколько воды утекло...
Думаю, что новые смыслы и значения возникают в точках
столкновения теории и реальности. Ведь дело все же в том,
что именно становится с идеей, когда она превращается
в действительность. Появляется она чаще всего непохожей
на себя, и в действительности у нее не одно, не два, а
множество лиц. Идеи тоже, как известно, бывают разного рода.
Одни коренятся в глубинах народного сознания и придают
форму уже существующим общественным устремлениям.
Другие — своего рода готовый товар. Родившись на одной
конкретно-исторической почве, они начинают существовать
автономно. При пересадке на новую почву они часто
приживаются с трудом, подвергаясь и адаптации и
перетолкованию. Идеи не безразличны к обстоятельствам,
обстоятельства к идеям.
Но существует и еще один тип взаимодействия текстов
разных культур. Об этом замечательно сказал Ю. Лотман.
Он заметил, что поступающие в культуру извне, из другой
культуры, новые тексты — не книги, переставляемые с полки
на полку, но топливо, брошенное в топку машины. Они как
бы запускают машину мысли, и, чтобы выполнить эту роль,
им надо сгореть, перестать быть собой. Чем естественней
и проще взаимопонимание между двумя культурами, тем
менее активна роль привносимого текста '.
Это взаимодействие типа «вызов — ответ». Думаю, что
такая модель как нельзя более соответствует проблемной
ситуации «Россия — Маркс».
Разными могут быть эффекты такого столкновения.
Один из них отметил Г. Федотов в «Трагедии
интеллигенции». Он писал, что появление в России марксизма в 90-е
годы прошлого века было настоящей бурей в стоячих водах,
что именно в марксизме получили крещение все направления
русской политической и философской мысли, в том числе
1 См.: Типология культуры. Взаимодействие культур. Уч.
записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 586. Тарту, 1982. С. 6.
274

и новые российские богословские течения. Именно марксизм
вскрыл дремавшие потенции русского православия,
высек искру нового пламени. Парадоксально? Да! Но
нелинейно.
Из столкновения марксизма с российской народной
почвой марксизм вышел непохожим на себя. Ведь не только
Лениным Россия ответила на вызов марксизма... Марксизм
на нашей почве переодевался сначала в народническое, а
потом в большевистское платье. За фасадом экономического
материализма уютно чувствовали себя и
анархистски-бунтарские устремления, и попросту русский бунт. А в формулах
классовой борьбы селилось, находило экологическую нишу
старое содержание — вековая ненависть к барству, вообще
к человеку, одетому в европейское платье.
Каким образом происходили эти превращения, какие
факторы их обусловливали? Известно, что главным
носителем марксистских идей в России была интеллигенция,
формировавшаяся в кружках самообразования. Эти кружки
состояли сначала из интеллигентной молодежи и
поднадзорных, которые изучали политэкономию, занимались
разбором и критикой народнических теорий, стремясь развивать,
в противовес им, идеи научного социализма. Знакомясь
с программами этих кружков, убеждаешься, что
основоположников марксизма изучали не слишком:
«Коммунистический манифест», «Классовая борьба во Франции», некоторые
другие работы Маркса, «От утопии к науке» Энгельса...
Значительную долю в программе составляли работы
Ковалевского и Бюхнера, Каутского, Либкнехта, Лафарга.
Кружки и социал-демократов, и социал-революционеров ставили
одну задачу — выяснение противоречий современного
общественного строя и их разрешение с точки зрения социализма.
И что существенно — так это то, что главный акцент делался
на использование теории не с целью познания, а для
преобразования реальности, причем посредством приложения
готовой теории, не затемняя «сути» дискуссиями. Именно
тогда вырабатывался тип интеллигента новой формации., для
которого характерно чисто прагматическое отношение к
знанию. Эти интеллигенты вели кружки для рабочих и были
авторами брошюр, по которым учились в этих кружках.
Опыт этой деятельности вне всякого сомнения повлиял
275

в дальнейшем на структуры и способы организации
послереволюционных институтов новой науки, таких, как Институт
красной профессуры, Комакадемия и др. Сами же участники
этих кружков после революции нашли безграничный простор
для реализации своего честолюбия и преобразующего
пафоса. Они стали авторами будущих грандиозных проектов
преобразования природы и реорганизации человека.
Не следует забывать, что марксистский проект «особой
науки» был одним из вариантов более обширного целого. Он
формировался в рамках образа науки, альтернативной
стандартной европейской. Русский — и советский! — марксизм
возрастал на почве мечты о науке, которая народу служит
и народом создается и является фактором радикального
преобразования жизненных форм. Эта «мечта» и этот проект
как раз не были марксистскими. Они порождались
глубочайшим расколом российского общества — социальным
и культурным, наличием огромного числа людей,
отчужденных от культуры, образования, от самих себя. В своих
массовых проявлениях русский марксизм — реализация мечты
о науке, которая могла бы осуществить правду низов.
Творцом же этой «науки» была новая, «свежая» интеллигенция,
только выходящая из среды народа и только входящая в мир
теории. Они были запоздавшими Базаровыми, которые
читали Бюхнера, Фогта и Молешотта в дешевых изданиях,
и столь же запоздавшими просветителями, вышедшими на
дороги истории в то время, как просветительский импульс
уже угасал. От просвещения шли попытки создания новой
пролетарской энциклопедии и крепчайшая вера в мировую
гармонию, которая, правда, мнила себя «научно
доказанной». Но, так или иначе, Дарвин в их сознании явно вытеснял
Маркса. Этим людям, только входящим в мир теории, было
свойственно ослепление абстрактными системами, неумение
связывать теоретические выводы с практической жизнью.
Акцентируя внимание не на познании, а на
преобразовании реальности, они оказывались с этой самой реальностью
в странных отношениях. Так, образы реального и идеального
пролетария в их сознании накладывались друг на друга, но
второй явно вытеснял первого. Реальный российский
рабочий, часто только еще становящийся им, живший на границе
города и деревни, ускользал из-под их взгляда.
276

Читали наши «свежие» теоретики Маркса, Энгельса
и Лассаля вроде бы внимательно, но происходила
постоянная подмена социальных персонажей. Европейские
марксисты имели в виду фабричный пролетариат, и ничуть не
крестьян. У нас же все, что сказано о пролетариате,
переносилось вообще на обездоленные сословия. Западноевропейская
буржуазия тоже замещалась нашими привилегированными
сословиями. Теоретики же не столько познавали реальность,
сколько подвергали себя самобичеванию и крепли в
убеждении, что народ лучше и нравственнее их самих. Они
критиковали народников, но повторяли их ошибки, усвоив, правда,
из Маркса, что крестьянство — «реакционный элемент». Они
удивительным образом сочетали догматизм и доверие (даже
сверхдоверие!) к низовым движениям и к людям из низов.
Беда в том, что реальных людей и реального общества они
фатальным образом не видели. Вот А. Богданов
сочувственно излагает историю о кружке русских рабочих в
захолустном селе, которые и не слыхивали о существовании Маркса,
но «самостоятельно открыли теорию прибавочной
стоимости» '. В рабочих аудиториях видел он «прирожденных
монистов», требующих недвусмысленных ответов на проклятые
вопросы и способных найти их. Но они не замечали реальной
и «неклассической» жизни, которая мимо них проносилась.
Социальную теорию реальное общество как бы и не
интересовало. Как можно судить по «Экономике переходного
периода», Бухарин не видел различий между американским
фермером и русским общинным крестьянином. Ленин
придерживался догматической иллюзии, согласно которой русский
крестьянин трактовался как мелкий буржуа. Практические
следствия этой теоретической ошибки хорошо известны. Но
явились ли эти следствия результатом прямого приложения
к реальности положений теории Маркса?
Пытаясь анализировать причины парадоксального
сочетания феноменального отлета теоретического сознания от
реальности и столь же феноменального упорства в попытках
ее переделки, подверстывания под идеал, надо учитывать
и другие обстоятельства. Одно из них — отмечаемое многи-
1 Богданов А. Культурные задачи нашего времени. М., 1911.
С. 43.
277

ми, от народников до Бердяева,— безграничная жестокость
власти, которая загоняла интеллигенцию в подполье,
укрепляя чувство изгойничества, заставляя их принимать тесные
и темные комнаты своего сознания за целые миры.
В значительно меньшей степени учитывается следующий
фактор. Дело в том, что эти люди, обуреваемые пафосом
созидания новых общественных форм, стояли далеко от
повседневных дел общества и государства. Само их
социальное положение диктовало невовлеченность в деятельность
социальных институтов. Русская интеллигенция, как
правило, не занимала должностей в обществе, и без того
переполненном чиновниками. Они жили в условиях политической
несвободы, деловой мир был им не только малознаком, но
попросту невидим. Это также развивало крайнюю
склонность к самым общим, всеохватывающим теоретическим
системам, любовь ко всему новому, оригинальному,
пренебрежение жизненными фактами и реальными социальными
ситуациями, отрицание возможности постепенного
изменения старых учреждений, стремление одним махом, сразу же
переделать весь социальный и политический строй согласно
одному общему плану. Возникала соблазнительная мысль,
что на место многослойных и традиционных обычаев можно
легко поставить простые правила, которые базируются на
том, что эпоха считала естественным правом. Они не видели,
сколь хрупки и тонки в России структуры цивилизации
и культуры. Так или иначе, над реальным обществом, строй
которого был полутрадиционным, созидалось общество
воображаемое, которое казалось таким простым, стройным,
однородным, справедливым и разумным. Воображение
теоретиков-преобразователей легко устремлялось ко второму.
«Народ», так же как и «теоретики», не имевший никакого
опыта участия в управлении государством, также увлекся
новыми идеями, да вот только понимал их по-своему...
Незнание же «теоретиками» механизмов действия общества
не ограничивалось отсутствием представлений о тех
характеристиках российского общества, которые позволяют
сегодня называть его первым из развивающихся. Точно так же не
знали они и «народа». Собственно, они не видели, что народа
уже нет, что на поверхность исторической жизни выходит
масса, «слабое место реальности» (Э. Канетти). Они раз-
278

деляли твердую уверенность, что народ разнится от
интеллигенции только степенью образованности, «культурности»
и, если бы не было препятствий, которые ставит власть,
можно было бы давно переливать в голову народу «знание».
То, что душа у «народа» — качественно другая, это и в
голову не приходило, как отмечали авторы сборника «Вехи». Под
душою понимали то же рационалистическое сознание,
только недостаточно развитое. Но, как известно, «Вехи» были
подвергнуты разгрому, а после революции «в народ» пошли
те, кто продолжал верить, что этот самый народ — не более
чем ребенок. Впрочем, и сами они были «детьми». Ирония
и трагедия истории состояла в том, что книжные формулы,
с которыми они туда пошли, не зависли в воздухе, а вошли
в жизнь, повлияв на обстоятельства и формы ее протекания.
«Теоретики» не знали, на какую почву падают их знания.
Но, честно говоря, как-то не поворачивается язык говорить
об их вине. Они ответственны, а порою попросту
невменяемы. Все послереволюционные грандиозные культурные
проекты — от предоставления массам в кратчайший срок сразу
всех достижений мировой культуры до программ политико-
воспитательной работы — несут на себе следы
феноменальной невменяемости, особенно когда знакомишься с ними
теперь...
Ликвидацию неграмотности и малограмотности
пытались объединить с политическим воспитанием и срочным
вовлечением масс, до той поры отчужденных от
политической жизни, в политику. Вот авторы букваря «Долой
неграмотность» после прохождения урока чтения «мы не рабы»,
«рабы не мы» предлагали тут же провести беседу о классовых
интересах, послушать чтение брошюры Ленина
«Политические партии в России и задачи пролетариата». А после чтения
по складам «Советы — набат народа» и «Мы несем миру
свободу» — прослушать чтение ленинской работы «Советы
постороннего». Люди рассуждали о классовой борьбе во
Франции, не умея показать ее на карте. В умы, не
умудренные науками, в сознание, «работающее» бинарными
оппозициями, входила теория классовой борьбы. А реальность
демонстрировала свой страшный лик. Молодость,
невежество при короткой политической натаске — вкупе с
представлениями о мире как простой системе — способствовали воз-
279

никновению обстоятельств, в которых рядом с честными,
наивными и чистыми существовало множество негодяев. Но
теория ли Маркса порождала эти ситуации?
И не знание, а полузнание становилось силой... Лакуны,
образовавшиеся от распада старых социальных связей,
старой веры, заполнялись верой новой — в Маркса, в науку, бог
знает во что. Марксизм ли породил удивительные персонажи
послереволюционной реальности? Комсомолец — колдун,
мечтающий поступить в совпартшколу. Деревенский
богоборец, у которого на месте икон прибиты фанеры с
наклеенными на них портретами Ленина, Троцкого, Зиновьева
и Крупской, а в углу, на бывшей полочке для икон,— газеты,
брошюрки, протоколы собраний. Или активист, который
по праздникам одевается в чистое и читает
«Энциклопедический словарь». Эти семьи, где дед — язычник, отец —
православный, а сын — комсомолец, который услаждается
журналом «Безбожник»...
Люди эти подходили к переделке реальности с мерками,
продиктованными их собственной жизнью. Принадлежность
к классу они определяли не по тому, чем человек занимается
в настоящее время, а по родителям, то есть как в доиндуст-
риальных статусных обществах. (Ведь в обществах
классического индустриального капитализма буржуа — это
буржуа, пролетарий — пролетарий. И неважно, как они ими
стали, кем были раньше — крестьянами, лавочниками,
купцами, дворянами или просто каторжниками.) Они только
учились произносить и писать слово «гражданин». Свобода
была для них звуком пустым... Здесь не было даже начатков
демократического правового сознания. Совершивший
проступок или преступление человек оказывался более или менее
виновным в зависимости от «классовой» принадлежности.
Молодежь из России с недоумением смотрела на европейские
правительства, которые вместо того чтобы душить врагов по
тюрьмам, предоставляли им газеты, улицу, партийные
организации. Их не удивляло то, что выборные должности
занимали люди назначенные. Они не понимали, зачем
учиться торговать... Часто они даже не умели пользоваться
политическими ярлыками, сосредоточиваясь на более близких
и понятных проблемах морального разложения. Классовые
категории выступали как моральные. Марксистской же тер-
280

минологией пользовались главным образом студенты и
партийные работники по меньшей мере среднего ранга.
Основная масса комсомольцев и членов партии не клялись
диктатурой пролетариата, не обсуждали перспектив построения
коммунистического общества. Они жили, а
коммунистические идеи трансформировались в их среде в несколько
простых лозунгов. «Пережитки» — иконы, религиозные обряды,
пьянство, воровство, с ними надо бороться. «Классовый
подход» — его следует соблюдать. Бедняки, рабочие,
служащие — класс хороший. Бывшие — кулаки, зажиточные —
чужой вражеский класс, им следует всячески осложнять
жизнь. Если партиец усыновил ребенка: пролетарского —
хорошо, помещичьего — ужасно. Кстати, и к молодежи,
и к детям новое общество относилось так же, как относились
к этим социальным группам в обществах традиционных.
Ребенок, юноша воспринимался как равный взрослому. Дети
на равных вступали в единоборство со взрослыми.
Действительно, откуда эти юные командиры, комиссары-ораторы,
откуда Павлики Морозовы?
«Классовое сознание» (на деле старое сословное, а то
и родовое) заменило главную из десяти заповедей —
почитать всемогущего бога за то, что он освободил от рабства
египетского. Теперь поклонения требовал победивший
и освободивший народ из рабства капиталистического
Класс. Новые «классово чистые» руководители свою
пригодность к занятию постов не связывали ни с успешностью
выполняемой работы, ни с познаниями. Над Марксом они не
корпели и с собственно доктриной знакомы не были.
Главными были — выдержка классовой линии, участие в
кампаниях, четкое и быстрое исполнение директив. Но это — уже
другая история, история жизни, где повседневность —
судьба и возмездие, а не просто история приключения
марксистских идей на российской почве. И рассказать ее еще
предстоит — ведь сделаны только первые шаги...
Но я вернусь к началу — к разговору двух дам. Могут
сказать, что дамы «простовато» интерпретировали
содержание статьи А. Ципко. Но как еще можно пересказать ее
в двух словах? Остается только надеяться, что дамы
поговорят да забудут. Только вот наверняка в глубинах сознания
останется — «во всем Маркс виноват». Упрощенчество, ре-
281

дукционизм, засилье одномерных идеологий — давняя и
застарелая беда нашего общества, тем более что эти идеологии
совершенно блистательным образом накладывались на
структуры «черно-белого» сознания, «консервируя» их и
усиливая. Действительность перестройки свидетельствует, к
великому сожалению, что эти схематизмы сознания не столько
преодолеваются, сколько во все большей степени
выявляются. Что могут сделать в этой ситуации люди образованные,
знающие? Вероятно, только одно. Не обращая внимания на
«рев толпы» и не пытаясь этот рев перекричать, делать
попытки продемонстрировать сложность и многозначность
любой проблемы, какой бы просто решаемой она ни
казалась. Ведь наша история — и прошедшая, и сегодняшняя —
полна примерами печальных следствий попыток просто
решать сложнейшие вопросы. Не окажется ли, что новые
редукционистские схемы опять наложатся на структуры
бинарного сознания, благополучно дожившего до нашего времени?
И тогда все снова начнется сначала... Так что не стоит
упрощать и упрощаться!
В. И. ТОЛСТЫХ
Суть дела, или Что не надо
упрощать...
Меня смущает, что нынешняя критика марксизма,
за редкими исключениями, ведется не на уровне мысли
самого Маркса. Отчетливо проступает тенденция «опустить» его
до себя, своего собственного уровня, а то и расхожих, чисто
идеологических представлений о сущности марксистского
учения, пустивших глубокие корни не только в обыденном,
но и теоретическом (научном) сознании. Звучит обидно, но
это так, в чем легко убедится каждый, кто, зная Маркса «из
первых рук», сопоставит его взгляды, взятые в их
целостности и общеисторическом контексте, с некоторыми
обвинениями и уничижительными суждениями, прозвучавшими
и в нашей дискуссии.
Маркс прекрасно знал, что любые идеи представляют
собой исторические и преходящие продукты, многократно
282

высказывался по этому поводу и никогда не претендовал на
собственную непогрешимость. Но его задевало, когда он
встречался с недобросовестной критикой, восклицая в адрес
некоторых своих оппонентов: «О, если бы эти люди хотя бы
читать умели!» * Читать — значит сопоставлять, считаться
с конкретными историческими обстоятельствами, логикой
рассуждений, а не выдергивать цитаты, отдельные, пусть
и существенные, не подтверждаемые практикой, которая всегда
богаче любых представлений, суждений и выводов.
Обескураживает самоуверенность и отчаянная смелость многих
современных ниспровергателей марксизма, видимо,
рассчитывающих на то, что возразить им будет некому. Однако, когда
берешь себе в оппоненты мыслителей такого ранга, как Маркс
и Энгельс, надо заранее учитывать, что они и мертвыми могут
за себя постоять, разумеется, в честном споре. Напомню
хорошо известное высказывание Ф. Энгельса, показывающее,
что они с Марксом не заблуждались насчет того, что может
произойти не только с «доктринальными основами» их идей, но
и с революцией, когда она произойдет на практике. «Во всякой
революции неизбежно делается множество глупостей так же,
как и во всякое другое время; и когда, наконец, люди
успокаиваются настолько, чтобы вновь стать способными к критике, они
обязательно приходят к выводу: мы сделали много такого, чего
лучше было бы не делать, и не сделали многого, что следовало
бы сделать, поэтому дело и шло скверно» 2.
Отнюдь не «утопические», а происшедшие «по здравому
смыслу» английская и французская буржуазные революции
(если использовать терминологию А. С. Ципко) наделали
столько «глупостей», вплоть до беззакония и массового
пролития крови, что никакого труда осудить их не стоило бы.
Но странное дело, посвятившие им многочисленные тома
своих исследований западные историки и философы «не
догадались» их перечеркнуть, отменить, настаивать на их
исторической несостоятельности и несправедливости. Не
поздоровилось бы и питавшим их идейным течениям, анализу
которых основоположники марксизма уделили немало места
и времени. Так что дело даже не в том, как понимать связь
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 38. С. 109.
2 Там же. Т. 18. С. 516.
283

теории с практикой, а в более уважительном,
беспристрастном отношении к историческому процессу как таковому,
в умении считаться с реальностью и проникать в глубинные
истоки хода событий. Вон сколько «глупостей» совершено за
годы перестройки, сколько сделано того, чего не следовало
бы делать, и не сделано того, что следовало бы сделать (и
пролилась уже кровь, и имеется немало жертв, казалось бы,
ее благие намерения дискредитирующих), но сторонники
радикального обновления общества, насколько я заметил, от
перестройки не отказываются. Не все ясно — сейчас это
очевидно — с самими «доктринальными основами»
перестройки, но мы уже упрямо продолжаем начатое дело,
пробираясь через строй таких сомнительных в своей
мыслительной ценности идей-лозунгов, как «ускорение», «больше
социализма», «регулируемый рынок» и т. д. и т. п.
Тем радикально мыслящим реформаторам, которые
усомнились в том, нужен ли Маркс перестройке, можно
посоветовать вдуматься, скажем, в такую постановку вопроса:
«Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель тот или
иной пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том,
что такое пролетариат на самом деле и что он, сообразно
этому своему бытию, исторически вынужден будет делать» '.
Отвечая на него, Маркс и Энгельс, несомненно, как это стало
очевидно сейчас, дали неверный ответ, возложив на плечи
пролетариата непосильную ношу мессианской роли и
ответственности. Но ведь вопрос поставлен верно, и отвечать на
него приходится и сегодня, не надеясь на то, что помогут,
сами собой «сработают» мудрые законы о земле,
собственности, аренде, предпринимательстве и т. п. Вот мы днем
с огнем ищем скрытых и бичуем открытых противников
перестройки, делим самих себя на «правых» и «левых»,
«чистых» и «нечистых». Но мало кто удосужился заняться
анализом объективных мыслительных форм, как их определял
Маркс, чтобы пробиться к действительному положению
и интересам субъектов общественного производства —
«рядовых» крестьян, рабочих, интеллигентов. Наше внимание
сосредоточено на председателях колхозов, гос- и партбюрок-
ратах, всех власть предержащих, находящихся на свету
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 40.
284

и в тени, а между тем судьба начатых реформ в конечном
счете зависит от тех, кого до сих пор считают (разумеется, не
на словах — на деле!) всего лишь «винтиками», способными
голосовать да участвовать в разного рода манифестациях.
Лично мне Маркс помогает понять и смысл перестройки,
и ее движущие силы, и глубокие противоречия, в которых
она оказалась (да и сам язык, понятийный аппарат, коим
пользуются современные критики Маркса, является насквозь
марксистским, если внимательнее приглядеться).
Не желая морализировать и поучать кого бы то ни было,
хотел бы вернуться к этическому аспекту нашего нынешнего
отношения к Марксу и марксизму. В надежде, что
откровенный разговор на эту тему окажет положительное воздействие
на становление нового мышления, выработку так
называемой «идеологии обновления».
Несомненно, мы много потеряли оттого, что когда-то
уклонились от спора о Марксе, никогда не прекращавшегося
в западноевропейской общественной мысли и искусственно
прерванного в России после Октября 1917 года (если,
конечно, не считать спором «игру в одни ворота», именуемую
критикой антимарксистских течений и концепций «врагов
социализма»). Первыми из спора, вслед за меньшевиками
и эсерами, были выключены философы, составившие
авангард высланных за границу в 1922 году интеллектуалов.
С тех пор марксизм в России можно было сколько угодно
«развивать и обогащать», при непременном условии, что вы
не усомнитесь ни в одном из его принципов и постулатов.
Неприкасаемыми стали и Маркс с Лениным, и все то, что
затем получило наименование марксизма-ленинизма. И надо
признать, что деформация учения Маркса приобрела вполне
целенаправленный характер: сначала его превратили в
чистую идеологию (идеологию сталинского «Краткого курса»),
а впоследствии, уже ближе к нашим дням, появилась особая,
доцентская или профессорская, форма доктринерского
марксизма, целая система схоластически;:, оторванных от
реальности понятий, каковую, собственно, сейчас и
ниспровергают. К обсуждению теории и идей самого Маркса, взятых в их
первозданном виде и значении, мы еще не приступали.
Результаты — налицо. Непогрешимый еще недавно
Маркс сегодня кругом не прав, сплошь ошибочен и неприем-
285

лем, его третируют как «мертвую собаку», начисто
отказывая ему в каком-либо позитивном содержании. Что само по
себе подозрительно. Но нам не привыкать к такого рода
вивисекциям, которым, когда нужно было, подвергались
и Платон, и Фрейд, и русские философы, и многие другие
мыслители, если выяснялось, что они вплотную не подошли
к диалектическому материализму и не остановились перед
истматом. Однако сугубо негативная позиция по отношению
к любой серьезной идее, вошедшей в историю общественной
мысли, изначально непродуктивна и сама не выдерживает
критики. Ибо, как проницательно заметил Гегель в своей
«Эстетике», «негативное суждение с благородной миной
возвышается над сутью дела, не проникая в нее и не постигая ее
позитивного содержания... Люди часто думают, что они
разделались с вещью, справедливо обнаружив в ней
недостатки. Они правы, но вместе с тем и не правы, ибо не
постигают положительной основы вещи. Искать повсюду
дурное, не видя в нем ничего положительного, подлинного,
есть признак величайшей поверхностности» \
Это относится не только к Марксу и его идеям. Недавно
я прочитал большую работу критика-литературоведа,
посвященную Маяковскому, где «лучший и талантливейший поэт
нашей советской эпохи», как его определил Сталин
(руководствуясь своими, явно политическими соображениями),
объявляется бесталанным графоманом, лживым и
искусственным во всех своих ипостасях, вплоть до бытовых привычек
и любовных увлечений. Не помогли Маяковскому даже
авторитетные высказывания-признания Пастернака и Марины
Цветаевой, увидевших в нем большого поэта-лирика. Как
это «по-нашенски», по-русски — возносить так возносить,
низвергать так низвергать! Негативная критика чего бы то
ни было — отдельных личностей, государства, общества,
событий — достигла у нас такого размаха и
непримиримости, что мало-мальски думающий и самостоятельный
человек не может однажды не встать перед вопросом: а не идет
ли на смену одной лжи другая, не менее вредная и опасная?
Нет ли и здесь какого-то подвоха, скрытого идеологического
интереса? Наблюдая нынешний шабаш вокруг Маркса, заме-
1 Гегель. Эстетика. М., 1973. Т. 4. С. 286.
286

чаешь любопытное человеческое явление: все те, кто задолго
до перестройки и гласности относился к Марксу либо
скептически, либо отрицательно, как-то умудрялся обойтись без
заверений в верности марксистской идеологии и цитирования
ее классиков, сейчас ведут себя спокойно, рассудительно,
находя в учении Маркса даже какие-то достоинства и верные
положения; в то время как его современные
ниспровергатели, будто впав в беспамятство, неистово отрекаются от
своего недавнего кумира и идола.
Я намеренно полемически заостряю обсуждаемую тему,
чтобы зафиксировать разрыв с традициями, выработанными
серьезной общественной мыслью. В качестве примера,
достойного подражания, сошлюсь на критику марксизма
Н. А. Бердяевым, который отмечал «двойственность»,
внутреннюю противоречивость учения Маркса и усматривал
первородный грех последнего даже не в его экономической
теории, а в вышедшем на первый план мессианизме. Бердяев
считал Маркса «замечательным экономистом» и высоко
ценил «правду» его анализа (критики) капиталистической
цивилизации. Он оспаривает расхожие в те времена упреки
Маркса в апологетике экономического детерминизма, в
недооценке культуры и личности, характеризуя его учение как особого
рода индетерминизм и даже идеализм. Более того, Бердяев
говорит о возможности «духовного марксизма», выделяя
в Марксовой критике капитализма тезис о подчинении
человека экономике, пленении его жизнедеятельности «царством
необходимости», которое, заметим, русский мыслитель
отнюдь не идеализировал (что, например, делает уважаемый
А. С. Ципко), и с симпатией отнесся к мысли автора
«Капитала» о свободе, возможной лишь за пределами
материального производства. В своем отрицании капитализма Маркс,
по мнению Бердяева, был вполне экзистенциален и
гуманистичен, пытаясь пробиться через завесу философии
«здравого смысла» и очевидных прагматических успехов
капитализма.
Не правда ли, интересно: испытавший в молодости
притяжение марксизма Бердяев («легальный марксист»), порвав
с ним, тем не менее отдает ему должное, отмечает его
сильные стороны, выявляет позитивное содержание, которое
ему не по душе и противоречит его собственным воззрениям,
287

а сегодняшние отрицатели Маркса, как будто они всю жизнь
исповедовали экзистенциализм или религиозную
философию, отправляют Маркса на свалку или в анналы истории
как ненужный хлам идей, никогда не имевших корней в
действительности?! Ныне редко кто заявит, что он «марксист»
или «ленинец» по убеждениям, вспомнив, что еще вчера
в лекциях, диссертациях и книгах шагу не мог ступить без
ссылок на авторитет Маркса или Ленина. Речь идет не
о Марксе, который, безусловно, останется в истории
общественной мысли в ряду великих мыслителей прошлого,
несмотря на все свои заблуждения и ошибки, а о нас, с
которыми опять «что-то происходит»...
Разумеется, нелицеприятная критика марксизма и
Маркса в контексте реально развивающейся истории и изменений,
происходящих в общественном сознании,— это одно, а
«охота» на Маркса, шельмование марксизма — нечто совсем
другое, недостойное людей науки. С идеями вообще надо
обращаться поосторожнее. Они, даже самые «утопичные»
и «завиральные» (на первый взгляд), возникают не на пустом
месте, и, прежде чем их отринуть или осудить, надо бы
выяснить их реальные истоки и почему они торжествуют или
терпят поражение. Многие из нас только сейчас начинают
понимать все величие и практическую истинность учения
Платона о «сверхчувственной» природе идей, мудрую
отвлеченность кантовского «категорического императива»,
житейскую пользу фрейдовского преувеличения сферы
«подсознательного», пророческую проницательность критики
революции авторов знаменитых «Вех», и многое другое в
сокровищнице человеческого интеллекта, что еще недавно
обличалось, отвергалось с «марксистских позиций». Нынешний
кризис марксизма, воспринятый многими на
эсхатологический манер, надо бы объяснить спокойно, по-деловому, без
митинговых обличений и заклинаний, проникших, увы,
и в научную среду.
В молодости мне нравилась формула Белинского
«только дурак не меняет своих убеждений». Но с годами, и
особенно в наши дни, когда поменять свои всззрения и симпатии
можно «с легкостью в мыслях необыкновенной», без ущерба
для здоровья и общественного положения, и никто не
потребует от тебя даже раскаивания в своих былых «заблуждени-
288

ях», эта формула вызывает у меня какой-то внутренний
протест. В ней скрывается моральный изъян, стирающий
разницу между потребностью интеллекта пробиться к
истине, самодвижением ищущей мысли и беспринципностью,
а то и обыкновенным отступничеством. Совсем недавно
я утвердился в своем сомнении, вычитав в дневниках
В. Г. Короленко, как он с грустью констатировал, что
наступают времена (шел 1918 год!), когда мировоззрение, по его
словам, кажется, уже не вырабатывают, а выбирают.
Удивительные вещи происходят в нравах и
нравственности общества в эпоху перестройки и гласности, достойные
стать предметом междисциплинарного исследования с
участием этиков, психологов, физиологов, психиатров и др.
Поразительную активность по разоблачению и
ниспровержению марксизма развили многие из тех, кто активно
участвовал как раз в «развитии и обогащении» марксистской
идеологии в недавние времена. Философ, защитивший в
июне 1986 года докторскую диссертацию по теме «Философские
предпосылки становления и развития учения Карла Маркса
о первой фазе коммунистической формации», буквально
через год-два публикует статьи, где камня на камне не
оставляет от «доктринальных основ» марксизма вообще, отвергая
саму возможность построения социалистического общества.
А вот писатель, не по своей охоте (поверим ему на слово)
принимавший участие в травле Пастернака, оправдывающий
себя не тем, что «бес попутал», а тем, что тогда «все так
поступали», взялся перечитывать Ленина, чтобы уличить его
в кровожадности, сознательном стремлении извести
крестьянство, превратить пролетариев в завистливых люмпенов,
«шариковых». Многие писатели и кинематографисты,
десятилетиями перелагавшие господствующие идеологемы в
художественные образы, искавшие и находившие светлые
стороны, положительных героев в реальной действительности,
принялись с рвением и упоением разоблачать все и вся, чему
поклонялись, с чем так долго мирились и соглашались. Не
знаю, как кого, а меня очень интересует сам механизм столь
скоропалительной трансформации взглядов и ориентации,
превращающий сознание в предмет (объект) манипуляции
внешних сил и воздействий.
Это, за редким исключением, отнюдь не акт посетившего
289

«свыше» прозрения и не освобождение от индивидуального
заблуждения или вынужденного конформизма. Тут,
наверное, придется все-таки обратиться к Марксу и
воспользоваться введенным им в оборот понятием превращенной
формы, которая помогает понять феномен ложного сознания
как отражения общественно необходимой видимости
отношений, все еще господствующей в действительности и
воспроизводимой в представлениях ее «высоколобых» субъектов.
Вопрос в том, насколько нынешний процесс обновления
идеологии свободен от автоматизма и натурализма
(вульгарности) мыслительного воспроизводства реальности в
новых исторических условиях и не являемся ли мы свидетелями
и соучастниками процесса появления новых мифологем
и идеологем. Так что отношение к марксизму — в рамках
тяжкого преодоления фетишизма социокультурной
деятельности — выступает чем-то вроде лакмусовой бумаги
определения действительного содержания советской идеологии, еще
по-настоящему не осмысленного. Такова объективная
сторона современного мыслительного процесса, в котором мы все
участвуем, являясь одновременно истцами и ответчиками.
Но есть и субъективная сторона того же самого процесса,
которую нельзя недооценивать. Дело ведь не в самом факте
изменения сознания, перемене точки зрения, что, вспомним,
довелось испытать, пережить даже «твердокаменному
большевику» Ленину под конец его жизни. Под давлением
меняющихся жизненных обстоятельств, в ходе собственного
интеллектуального развития убеждения меняли и Белинский —
просветительские и примиренческие по отношению к
действительности на революционно-демократические, и Герцен —
либерально-демократические на социалистические, и
Бердяев — марксистские на глубоко религиозные, философско-
идеалистические, и многие, многие другие. Явление сугубо
индивидуальное, интимное, абсолютно свободное в своем
личном выборе. Часто оно приобретает характер духовной
драмы, иногда потрясения, сопровождается растянувшейся
на всю жизнь нравственной мукой, как, например, у
Достоевского, с душевным надломом изживавшего в себе
социалистически-утопические иллюзии молодости. Надо обладать
чувствительной, истинно художнической восприимчивостью
и совестливостью, чем в избытке обладал Достоевский, что-
290

бы сказать о себе в 23 года: «Я — дитя века, дитя неверия
и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой
крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне
теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей,
чем более во мне доводов противных» '. Сознание здесь
выступает как состояние переживания, непрерывно
меняющегося отношения субъекта к действительности. Наконец,
как работа совести, которая, оказывается, изначально входит
в сознание в виде кантовского «морального закона внутри
нас», хотя и может до поры до времени заглохнуть, заснуть,
выключиться.
Интеллектуальная деятельность в любой ее форме
несвободна от моральных установок и самооценок личности, от
«мильона терзаний», как говорил Чацкий, которые входят
в состав мировоззренческих ориентации, воззрений и
убеждений интеллектуала, любого другого ответственного в своих
поступках и действиях человека. Более того, сознание и
совесть в известном смысле «одно и то же», что фиксируется
в ряде вполне развитых языков (в английском слово
«conscience» означает одновременно и сознание, и совесть,
как, собственно говоря, и во французском). В русском языке
все выглядит несколько иначе: смысл этих понятий
передается двумя разными словами. Но когда вникаешь в их
семантику, выясняется, что они синонимичны, «близнецы-братья».
Сознание — это полная память, свобода отчетливо
выраженной воли, обладающей правом «изменять свое прежнее
мнение», и одновременно способность «сознаваться»
(стыдиться), что в чем-то прежде был не прав или несправедлив.
А совесть не что иное, как субъективное сознание
соответствия или несоответствия собственного поведения или
мышления нравственным нормам и ценностям. Взывая к сознанию
того, кого упрекает или уличает в несостоятельности
суждений или неблаговидности поведения, совесть предполагает
и собственное «раскаяние», готовность взять на себя вину
и ответственность за содеянное тобой или при твоем
косвенном (молчаливом) участии 2.
1 Достоевский Ф. М. Письма. М., 1928. Т. 1. С. 142.
2 Чернобыльская катастрофа, как, видимо, заметил читатель, не
пробудила в нашем научном сообществе, давно уже больного
технократизмом и сциентизмом, мук совести, моральной ответствен-
291

Мы так наловчились атомизировать, разгораживать
и отделять друг от друга сферы интеллектуальной
деятельности и морального сознания, воссоединяя их, когда
понадобится, чисто внешним способом, что уже не ощущаем
потребности в суде совести, выше которого, может быть,
нет ничего, кроме «неба звездного над нами». Чувствую,
что впадаю в менторский тон, но меня, признаюсь,
возмущают попытки поставить под сомнение моральную
чистоту помыслов и деяний Маркса — мыслителя и
революционера. Да, Марксу чуждо морализирование, но это
не значит, что сам он был имморален, равнодушен к
нравственным ценностям, как нам хотят сейчас внушить
некоторые радикалы от перестройки. Когда возникала нужда
в моральной оценке какого-то факта или явления, Маркс
применял ее со всей присущей ему определенностью и
остротой. Достаточно вспомнить беспощадную критику Ма-
льтусовой теории народонаселения, которую он опровергает
научно и отвергает по моральным соображениям, фиксируя
«глубокую низость мысли» ее автора.
Незачем, по-моему, иронизировть и по поводу Марк-
совой характеристики «абсолютного обнищания»
пролетариата того времени — явления очевидного для классического
капитализма, что послужило важным социальным и
моральным мотивом при формулировании тезиса об особой,
освободительной миссии рабочего класса. Теперь, с высоты
большого исторического опыта, ясно стало, что Марксов проект
мессианского назначения пролетариата оказался
несостоятельным. Но разве нужно сегодня доказывать, что
капитализм обрел свою нынешнюю, «благопристойную» форму,
проявив недюжинную энергию самореформирования,
помимо всего прочего, и под воздействием, благодаря активному
вмешательству рабочего движения в общественный процесс?!
Помимо тех характеристик рабочего, которые, цитируя
Маркса и Энгельса, привел в своем выступлении Э. Ю. Соловьев,
ности за случившееся. В отличие, скажем, от Валерия Алексеевича
Легасова, академика-физика, пережившего это всечеловеческое
событие нашего века как глубоко личную драму, завершившуюся для
него столь трагически — преждевременной смертью. Это не
случайно, что о моральных последствиях катастрофы пишут писатели,
журналисты, но не ученые-физики.
292

можно добавить и совершенно другие оценки, содержащиеся
в тех же работах основоположников марксизма, где они
говорят о гуманности, отзывчивости, великодушии,
самоотверженности, храбрости, нежадности и т. п. По Марксу,
в том же «Святом семействе», в пролетариате человек
потерял самого себя и вместе с тем обрел как теоретическое
сознание этой потери, так и потребность освободиться от
своего более чем жалкого положения. Когда Маркс говорит
о превращении пролетария в «частичного индивида» или
«токарный станок», он жестко, смотря действительности
в лицо, фиксирует реальные условия труда и жизни рабочего,
доведенного до самого жалкого положения. Достигнутое
сравнительное благополучие рабочих в современных
развитых странах Запада, с учетом всех успехов постклассического
капитализма, сути дела не меняет. И это отмечают не
марксисты, а теоретики самого «постиндустриального общества».
Если рабочие живут в этом обществе так хорошо, что
побуждают кого-то из писателей и публицистов говорить о том,
что социализм «у них», а не «у нас», то стоило бы признать,
что случилось это не по причине филантропичности и
альтруистичности капиталистов. Иначе на смену одной
идеализации — возможностей, исторических потенций рабочего
класса — придет другая идеализация — якобы бесспорных
и «вечных» ценностей буржуазной цивилизации,
отождествляемых с общечеловеческими. Ничего научного и
историчного в таком подходе я лично не вижу.
Но довольно об этике, перейдем к существу
обсуждаемого вопроса. Нас, «ортодоксов» от марксизма (опять-таки,
по терминологии А. С. Ципко), приглашают оценить
марксистское учение, выйдя за пределы самой теории. И
поговорить о нем с «точки зрения жизни», определить
практическую истинность и ценность идей научного социализма.
Иначе говоря, применить к марксизму им же предложенный
критерий практики, действительного движения, которому
его основоположники отдавали предпочтение перед идеалом,
любым самым благородным стремлением и хотением.
В этой связи стоит напомнить, с чего начал Маркс
разработку своего учения. Вовсе не с формулирования отвлеченных
принципов и понятий, а с осмысления вполне конкретных,
земных вопросов, а именно — с изучения положения мо-
293

зельских крестьян и закона о краже леса. Это побудило
Маркса обратиться к гегелевской философии права, в
которой он нашел благодатный мыслительный материал,
позволяющий проникнуть в смысл, в суть дела, как любил
подчеркнуть Гегель.
К сожалению, в нашей дискуссии не повезло теме
«Марксизм и социализм», связанной с главной идеей учения
Маркса — идеей коммунизма. Сказалось, видимо, давление
нашего несостоявшегося опыта возведения «светлого будущего»,
трактуемого сейчас безоговорочно как «крах социализма»
и «конец коммунизма». Сама идея коммунизма переведена
в разряд утопий, безжизненных иллюзий, и, если вы
попробуете возразить, вас тут же ткнут носом в этот
обанкротившийся социальный эксперимент как главное, кстати, вполне
«марксистское» подтверждение несостоятельности
подвигнувшей на него идеи. Вы сколько угодно можете парировать
эти решительные выводы и оценки, как вам кажется,
резонными соображениями — вроде того, что Маркс в конце
концов оставил нам только идеи и тексты и он не в ответе за
то, как они субъективно были поняты и реализованы; что
социализм, построенный после Октября 1917 года у нас
и в других странах, не совпадает в своих существенных
чертах и признаках с Марксовыми представлениями о
бесклассовом обществе, а, напротив, очень даже совпадает
с Марксовой характеристикой «казарменного коммунизма»,
и т. д. и т. п.,— все это не поможет. Вам не менее резонно
ответят, что именно Маркс «подбросил» идею и проект
переустройства общества на коммунистических принципах,
которые, овладев массами, стали материальной силой
социалистической революции; что именно практика является, как
на том настаивал В. И. Ленин, критерием истины, последней
инстанцией в определении жизненного смысла того или
иного социального проекта и т. д. и т. п. Поэтому не остается
ничего другого, как только обратиться к исторической
реальности и практике, чтобы понять, что же на самом деле
произошло и в какой степени Маркс ответствен за
происшедшее так, а не иначе.
Начать надо с того, что понятием «социализм» в нашем
привычном (чисто идеологическом,
программно-установочном и учебниковском) понимании Маркс никогда не пользо-
294

вался. Для него социализм, даже с учетом сказанного
в «Критике Готской программы», это целая историческая
эпоха превращения капитализма в коммунизм, и не более
того. Именно превращения, а не прекращения капитализма,
как воспринял это Сталин (тоже марксист, но марксист
вульгарный!), для которого капитализм заменяется
социализмом посредством некоего «переходного периода». Момент
существенный, и дело здесь не в оттенках слов или
неточностях перевода. Маркс был последовательным
сторонником идеи «естественноисторического» протекания
общественного процесса и, считая социальную революцию
«повивальной бабкой» истории, видел в ней необходимый, но
отнюдь не своевольный компонент объективного хода
событий (чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить и
перечитать Марксов анализ английской и французской
буржуазных революций). Поэтому Маркс вряд ли бы принял
ленинскую формулу социализма как «неполного коммунизма»,
равно как и широко декларируемое сейчас утверждение, что
социализм уже построен... в Швеции и Швейцарии. Короче,
капитализм создает все необходимые предпосылки,
объективные и субъективные, собственного «перерождения»,
перехода в новое общественное состояние, он стихийно
«влечется» к социализму, как отметил позднее Ленин в
«Империализме, как высшая стадия капитализма». И когда говорят
(это прозвучало и на нашей дискуссии), что Запад кое-что
существенное воспринял в марксизме и перенял у
социализма (даже такого несостоявшегося, как наш), причем перенял
без идеологических оговорок и стеснений, то с этим нельзя не
согласиться. Как и с тем, что нам пришлось всю дорогу
«социалистического строительства» иметь дело с
капитализмом, и не только с его «пережитками», и еще долго придется
«вариться» в его соку, решая проблемы собственности,
функционирования общественного производства, построения
правового государства и т. д.
Осмысливая плачевные результаты политики «военного
коммунизма», чисто кавалерийской атаки на капитализм,
В. И. Ленин методом «проб и ошибок» вернулся к Марк-
сову представлению о социализме. Обосновывая новую
экономическую политику, он выражает уверенность, что когда-
нибудь (уже не решаясь предсказывать, когда именно!) из
295

«нэповской России» возникнет «Россия социалистическая».
На первый план опять выходит идея естественноисторичес-
кого развития, и отныне социализм мыслится Лениным не
иначе, как госкапитализм. Прозрение наступило достаточно
быстро. Оказывается, социализм нельзя ввести, внедрить,
даже построить, как строят дом на пустыре или на месте
снесенного здания («до основанья, а затем...»), как
попытались это сделать большевики сразу после взятия власти
(так сказать, «разогнались»). К нему можно подойти,
подвести, в него можно «врасти» — постепенно, исподволь,
путем длительной эволюции, мирного, естественного
разрешения проблем и задач собственно капиталистического
развития, по сути, «пропущенного» дореволюционной
Россией. В мышлении умирающего Ленина созревала совсем
иная логика, действительно означавшая «перемену всей
точки зрения на социализм», которую было бы
поверхностно определять как «возврат к капитализму», с чем Ленин
и боролся внутри партии, отстаивая политику нэпа. Не надо
преувеличивать — Ленин и в 1923 году отметает саму
мысль о том, что «мы не доросли до социализма», что для
последнего в России нет необходимых «объективных
экономических предпосылок»,и, споря с меньшевиком Н.
Сухановым, все еще продолжает настаивать на том, что
недостаток цивилизованности и культуры не помеха, когда в
руках власть, которой надо только умело воспользоваться,
чтобы двинуться догонять и догнать другие, более
цивилизованные страны и народы. Все это можно прочитать в
небольшой ленинской статье «О нашей революции. По поводу
записок Н. Суханова», опубликованной, если помните,
в мае 1923 года.
Так вот, надо признать, что в споре с Сухановым и
Каутским, на которого Суханов ссылался как на авторитет, не
прав оказался именно В. И. Ленин, недооценивший значение
таких фундаментальных предпосылок для социализма
(посчитав их «деталями» для всемирной истории), как уровень
развития производительных сил, цивилизованности и
культуры. Однако на практике он это признал, отстаивая гос-
капиталистическую форму социализма и нэп, выдвинув
в своих последних работах на первый план тему культуры
и культурничества, толкуя их в самом широком смысле,
296

не сводя к просветительству и культуртрегерству. Простите,
В. И. Ленину тоже с трудом давалось «новое мышление»,
которое, как свидетельствуют годы перестройки, легче
провозгласить, чем ему следовать, изживая привычные
идеологические представления и пристрастия. Сталин не мучился
осмыслением опыта первых лет революции и, следуя логике
хорошо усвоенного им вульгарного марксизма, реализовал
все его постулаты на практике, объявив очень скоро, что
социализм построен — «полностью» и «окончательно».
Социализм вульгарный — уравнительный, бюрократический
и охлократический одновременно, тотального отрицания
прав и интересов личности, базирующийся на логике и
идеологии вульгарного марксизма. Это социализм, к которому,
строго говоря, Маркс не имеет никакого отношения. Ложь
и опасность недавно провозглашавшегося лозунга «больше
социализма» в том и состоит, что такого социализма,
который мы возвели, должно быть как можно меньше, его
вообще не должно быть. Если «идеология обновления»
последует за логикой данного тезиса, то мы неизбежно,
раньше или позже, породим «идеологию реставрации»
сталинизма.
Что такая опасность реальна, свидетельствуют многие
факты и приметы. Призывая вернуться к ленинскому
пониманию социализма (как оно обозначено в последних работах
В. И. Ленина), мы трагически не осознаем значения фактора
культуры и цивилизованности для всего дела перестройки.
Видимо, полагая, что культура и цивилизованность
общества это одно, а социализм — нечто совсем другое, могущее
возникнуть и на «остаточном» отношении к культуре.
Пугать людей рынком, конечно, не надо, но хорошо бы
вовремя понять, что нормальные рыночные (не базарные!)
отношения возможны лишь на почве достаточно высокой
культуры и цивилизованности общества, безусловного и,
подчеркну, реально торжествующего суверенитета личности.
Поскольку творцы перехода к рынку вообще не говорят об
этом условии либо говорят вскользь, мимоходом, как о чем-
то малосущественном или сопутствующем, начинаешь
невольно думать: а не совершаем ли мы старую, уже наказавшую
нас однажды ошибку. Давайте, мол, начнем переходить
к рынку и уж потом — по пути — будем думать о цивилизо-
297

ванности и культуре. Не знаю, как вас, а меня многое
смущает и тревожит: и явно поверхностное,
узкоэкономическое (в духе экономического детерминизма, от которого
Маркс и Энгельс всячески открещивались) представление
о рынке и рыночных отношениях, не согласованное с
исторически возникшей и укоренившейся у нас, в России,
питательной, культурной почвой и средой; и сохраняющее свою
силу отношение к человеку как части какого-то
общественного механизма (говорим о «повороте» к человеку, как будто
дело в ракурсе!), оставляющее индивида в положении
объекта, а не субъекта своей деятельности, и т. д.
Критикуем и отвергаем Маркса, предлагая взамен нечто
весьма худосочное по своей теоретической значимости.
Например, Стивен Коэн и Александр Ципко предлагают,
каждый по-своему, такой подход и критерий: если хорошо
живется людям, неважно, как именуется общество, в котором
они живут,— капитализмом или социализмом. По
принципу — назови хоть горшком, только в печку не ставь. При
всем уважении к реализму и прагматизму Коэна и Ципко,
при всей соблазнительности и доступности для массового
сознания предлагаемого ими критерия, я бы не торопился
с ними соглашаться. Кто-то недавно предложил,
отказавшись от надоевших понятий «капитализм» и «социализм»,
именовать впредь общество, которое мы сейчас
перестраиваем и обновляем, цивилизмом, то есть цивилизованное
общество. Наверное, многие, устав от «социалистического
строительства» и «борьбы за коммунизм», согласятся с
этим подходом и предложением. Однако не только
теоретиков (и не обязательно одних догматиков и схоластов)
волнует и интересует вопрос о социальной и ценностной
ориентации нашего общества, куда оно идет и каким
будет завтра.
Мы знаем, к чему привела нас апология совместного
труда, сведенного к взаимодействию, всеобщая этатизация
и обюрокрачивание общественной жизни — к полному
отрыву общества от индивидов, от их личной судьбы и
индивидуальности. Результаты этого разъединения и
разобщения налицо, в наших сегодняшних междоусобицах, конфрон-
тациях, воинствующей нетерпимости. Но и нынешний курс
на атомизацию индивидов, апологию «частного» интереса
298

и лица, безусловно, способный повысить эффективность
общественного производства и улучшить материальное
благополучие людей, решая одни проблемы, создает другие, еще
более сложные и драматические, которые мы даже не
обсуждаем. Ведь получить в конце нового социального
эксперимента общество людей, живущих своими частными интересами
и заботами, наверное, тоже «не фонтан», как говорят в
одном южном городе. Поэтому так важен серьезный разговор
о перспективах и последствиях нашего нового «большого
скачка». И, в частности, о том, что скрывается, какое
конкретное содержание заключено в часто повторяемых сегодня
тезисах-лозунгах о «социалистическом выборе», «гуманном,
демократическом социализме» и т. п. Для этого надо бы
выскочить из «вилки», в какую мы сами себя сейчас загнали.
Вчера преобладал ценностный подход, царило
долженствование, с подгонкой реальности под идеальное состояние
«доктринерского социализма», нещадно эксплуатирующей
тексты и цитаты классиков марксизма. Мы хитроумно
обходили теневые стороны действительности, игнорировали ее
противоречия, самые вопиющие, кричащие, дабы не
нарушить благостную общую картину желаемого. Сегодня,
напротив, буквально потонули в критике и разоблачении той
же самой действительности, с упоением разоблачая прошлое
и настоящее, начисто отказавшись от функции целеполага-
ния, ценностного прогноза будущего, составляющего
прерогативу и важнейшую особенность философского анализа
общества, истории. Так вот, прочитанный заново, «свежими,
нынешними очами» Маркс, освобожденный от
идеологических пут, которыми мы же его опутали, по моему убеждению,
может (наконец-то!) раскрыть свою нерастраченную
интеллектуальную силу и мощь в осмыслении поистине
головоломной исторической ситуации. Разумеется, в свободном
творческом состязании со всеми другими идейными
течениями и воззрениями.
Что же касается вопроса, нужен ли Маркс сегодня,
вообще, а не только для перестройки, то ответ на него достаточно
прост. Маркс не нужен, и не надо его навязывать тем, кто
считает созданную капитализмом цивилизацию и
общественное устройство венцом развития человечества, а
рыночную экономику — высшим и последним словом истории
299

общественного производства. Тем, кто так не считает и,
высоко оценивая все, без исключения, достижения
постмарксистского капитализма, именуемого «постиндустриальным
обществом» или «техногенной цивилизацией», тем не менее
отчетливо видит трудности и бессилие последнего разрешить
фундаментальные проблемы и противоречия человеческого
бытия (Маркс называл их «мировыми загадками»), без
Маркса никак не обойтись. Недавно я предложил американцам-
интеллектуалам обсудить вместе тему «Смысл современной
цивилизации» (шутливо обозначив ее так: «Куда мы все —
вы с колбасой, а мы без колбасы — катимся?»). Предложение
было принято с энтузиазмом и пониманием чрезвычайной
актуальности данной проблемы. Вот тут мы, убежден,
обязательно встретимся с Марксом, для которого вопрос о
будущности человечества был наиглавнейшим.
Ситуация изменилась: марксизм отказался от монополии
на истину и, кажется, готов к честному диалогу и спору со
своими оппонентами, о чем еще совсем недавно и мечтать
было нельзя. Видимо, наконец-то, мы увидим в лицо и
узнаем марксистов по призванию и убеждению, ибо незачем
сейчас прибегать к иносказанию и приноравливаться к
потребностям текущего момента и интересам власть
предержащих. Вспоминаю, как на лекции для партактива
завода им. Лихачева в середине 70-х годов мне пришлось
объяснять, почему «труднее всего быть (тогда!) настоящим
марксистом и коммунистом». На вопрос, что тут трудного,
я посоветовал тому, кто этот вопрос задал, попробовать
завтра с утра начать жить по-коммунистически и мыслить
по-марксистски. И вечером сообщить по телефону о своих
первых впечатлениях (важно — откуда позвонят и что
расскажут).
У сторонников марксизма настали трудные времена.
Но и у тех, кто марксизм хоронит и оспаривает,
положение не лучше. Наступает момент, когда от критики надо
перейти к позитивным предложениям, что, как известно,
делать всегда труднее. А предлагать надо — общество
находится перед нелегким выбором, а «свято место пусто не
бывает»...
300

В. С. СТЕПИН
Судьба марксизма и будущее
цивилизации
(вместо заключения)
Наша дискуссия о судьбах марксизма двигалась как
бы между двумя полюсами.
На одном из них цепочка зависимостей «теория —
идеология — практика» рассматривалась как жестко
детерминированная. В этом подходе практика строительства
социализма сначала в «отдельно взятой стране», а затем в «отдельно
взятом социалистическом лагере» представлена как
однозначно предопределенная теорией марксизма.
Вторым полюсом была точка зрения, отрицавшая связь
между марксистской теорией и практикой тоталитарного
социализма. Сталинизм с этих позиций рассматривался как
деятельность, не имеющая корней в идеологии и теории
марксизма и несовместимая с его принципами.
Обе точки зрения представляют собой схематизацию
сложного процесса исторических судеб марксизма. Но
в определенной мере такие схематизации содержат долю
истины. Они даже полезны, чтобы обострить проблему
и найти подходы к ее решению.
Я уже обращал внимание в ходе нашей дискуссии
на вообще-то известное обстоятельство, что отношения
между социальной теорией, идеологией и практикой никогда
не бывают однозначными и тем более жестко
детерминированными.
В этой связи полезно вспомнить о различиях в самой
природе теоретического и практического разума, которые
зафиксировал еще И. Кант.
Теоретическое мышление движется в сфере идеализации,
теоретических конструктов, которые схематизируют и
упрощают действительность. В той мере, в какой они способны
схватывать ее существенные связи, их можно в определенных
границах приписывать миру. Но теоретическое исследование
постоянно стремится обнаружить эти границы, преодолеть
их путем формирования новых идеализации, более глубоко
301

и полно выражающих сущностные связи изучаемой
реальности. Теоретический разум живет в постоянном поиске,
нацелен на исследование все новых объектов и на
преодоление ограниченностей предшествующих взглядов на
мир. Критичность и рефлексивность мышления в
наибольшей степени присуща именно теоретическому разуму,
который открывает возможные миры будущей практической
деятельности.
Что же касается практического разума, то условием
любой практики, опирающейся на некоторую систему
теоретических представлений, является отождествление этих
представлений с самой действительностью. Мы можем понимать
их ограниченность, подчеркивать, опираясь на весь опыт
познания, их схематизм, нетождественность миру. Но нужно
отдавать себе отчет в том, что все эти понимания и
обобщения познавательного опыта сами принадлежат к сфере
теоретического разума. Приступая же к практической
реализации теории, мы будем действовать так, как будто
теоретические схемы и есть сам мир.
Если эти схемы были основанием поставленных целей,
если они формировали образ тех состояний преобразуемых
объектов, которые должны быть получены как результат
деятельности, то заранее сомневаться в выбранных
теоретических идеях — значит сомневаться в поставленных целях,
значит парализовать действие.
Даже не добившись в некоторой серии действий
реализации своих целей, практический разум чаще всего
осуществляет новые многократные попытки получить нужный ему
результат. В этой ситуации происходит не отказ от целей,
а стремление достигнуть их путем варьирования средств
и поиска новых способов воздействия на объект.
Все эти особенности проявляются в наибольшей степени
тогда, когда речь идет о массовых социальных действиях,
направленных на реализацию некоторых теоретически
обоснованных целей. Убеждение масс в правильности
выбранного пути предполагает включение механизмов
группового, массового сознания и власти. Настройка же массового
сознания на определенные действия осуществляется вовсе не
за счет усвоения во всей полноте теоретических положений
и соответствующей им аргументации, а за счет идеологичес-
302

кого воздействия. Идеология стремится укоренить в
сознании определенную шкалу ценностей и представить
некоторые теоретические идеи в качестве приоритетов в этой
шкале. Идеи внедряются в сознание масс путем системы
идеологических и пропагандистских акций, в которых
эмоциональное воздействие, внушение, умение упростить идеи,
чтобы соединить их с популистскими устремлениями,
становятся решающими.
Идеология всегда выступает опосредующим звеном
между социальной теорией и практикой. Она может объявить
себя научной, поставить своей целью реализовать в практике
предсказания той или иной теории. Но коль скоро идеология
апеллирует не к узкому кругу специалистов, образующих
научное сообщество, а к массовому сознанию, которое не
может быть редуцировано к научным идеям, она, как
правило, формирует вокруг таких идей систему верований и
мифов. В свою очередь, эти верования и мифы оказывают на
сложившуюся систему теоретических взглядов активное
обратное воздействие.
Метафорическое высказывание К. Маркса о теории,
которая становится материальной силой, овладевая массами,
не следует трактовать буквально. Даже в условиях
тотального «политобразования», контролируемого государством,
массы никогда не были знатоками марксистской теории.
Достоянием массового сознания было крайне
упрощенное и стереотипизированное изложение марксизма. В этой
связи я хотел бы напомнить, что после революции 1905 г.,
в период дискуссий и поисков нового прочтения марксизма
в русской социал-демократии, А. Луначарский советовал
пропагандировать марксизм в массах в качестве новой
религии. И хотя В. И. Ленин резко критиковал эту точку зрения,
на деле так и получалось.
В марксизме тесно переплетены достаточно строгие
теоретические положения с идеологемами практического
разума. Ходячее утверждение о том, что марксизм является
единой, логически строгой, вылитой как из «единого куска
стали» теоретической конструкцией, является сугубо
идеологической версией, мало согласующейся с реальным
положением дел.
Марксистское учение гетерогенно. В нем имеется множе-
303

ство напластований, выражающих менталитеты различных
эпох.
Ряд постулатов, на которых базируются основные
концептуальные схемы классического марксизма, является
обобщением практики предындустриальной и индустриальной
фазы развития капитализма. Идеология превратила эти
постулаты в догмы, защищая их от критики. Однако научный
метод, который, кстати, применял и обосновывал К. Маркс,
не только допускает, но и предполагает критическое
отношение к принципам, поскольку они предстают как выражение
ограниченной исторической практики, особенностей
породившей их эпохи.
Бесспорно, что конфронтационная культура эпохи
индустриализма оказала огромное влияние на теоретические
построения марксизма. Строго говоря, из основного вывода
«Капитала» об усилении общественного характера производства не
следовало, что необходима экспроприация экспроприаторов.
Вполне правомерен был вывод о накоплении элементов
социализма в эволюционном развитии капитализма, вывод,
который был сделан реформистским крылом
социал-демократии. Кстати, в «Капитале» имеется немало
высказываний, которые могли бы служить основанием для
подобной точки зрения.
В частности, при анализе развития кредитной системы
капитализма К. Маркс особо выделяет тенденцию к
образованию и расширению в национальном масштабе
акционерных обществ и кооперативных предприятий, которые он
квалифицирует как «переходные формы от
капиталистического способа производства к ассоциированному» '.
Но из двух возможных сценариев социального развития
Маркс отдает предпочтение первому, связанному с
ликвидацией капиталистической собственности путем
революционного насилия и диктатуры. Рассуждение, которое неявно
лежало в основе этого выбора, так или иначе было связано
с предположением, что класс буржуазии будет бороться за
свои интересы и охранять свою собственность за счет
использования государственной власти, подавляющей любые
ростки социалистических отношений.
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. 1. С. 484.
304

Это предположение было естественным отражением
классовой конфронтации, свойственной эпохе
индустриализма. Но оно не является строгим логическим выводом из
экономического анализа Маркса, а выступает в качестве
особого, дополнительного постулата. Обоснование же этого
постулата было не столько теоретическим, сколько
идеологическим. Оно в конечном итоге сводилось к обобщению
наличной практики, апелляции к классовому интересу масс,
стремящихся к немедленному улучшению своего
социального и экономического положения и постоянно
наталкивающегося на сопротивление эксплуататорских классов. Сегодня
мы можем констатировать, что идея насильственного
утверждения нового общества, как и ряд других положений учения
Маркса (об абсолютном и относительном обнищании
пролетариата, о несовместимости частной собственности и ин-
дивидуальнго труда с общественным характером
производства и т. п.), несла на себе отпечаток ограниченности своей
эпохи и была экстраполяцией на будущее определенных
тенденций, которые действительно имели место в развитии
капитализма ранней индустриальной эпохи.
Противоречия между научным методом Маркса и
последующей догматизацией этих положений связаны с
идеологизацией его теоретических выводов и постулатов.
Было бы чрезвычайным упрощением сводить марксизм
только к учению о революционном насилии и видеть в
Марксе прежде всего революционера — бабувиста, стремящегося
реализовать идею имущественного равенства. Но столь же
упрощенно толковать марксизм только как систему чисто
теоретических идей, ориентированную на постоянное
развитие своих оснований.
Взаимодействие установок практического и
теоретического разума приводит не только к развитию теории на базе
нового исторического опыта, но и часто деформирует ее
положения, приспосабливая их к потребностям тактики
политической борьбы. Даже известный тезис о том, что
марксизм не догма, а руководство к действию, обретал не только
теоретико-методологический, но и прагматический смысл.
С одной стороны, он ориентировал на научный поиск, на
постоянное сопоставление теории с практикой и ее развитие
с учетом новой практики. С другой, он часто применялся для
1 ) Заказ № 2303
305

оправдания поспешных обобщений, стремящихся задним
числом обосновать ту или иную текущую политику и
систему практических действий. Именно так формировались
многие квазитеоретические идеологемы: сталинское положение
об обострении классовой борьбы по мере успехов
социалистического строительства, идеи и партийные решения
хрущевской эпохи о полной и окончательной победе социализма
и возможности построения коммунизма к 1980 году,
«обоснования» сусловско-брежневских деклараций о развитом
социализме и т. д. Они выдавались за творческое развитие
марксистской теории, хотя на деле не имели сколь-нибудь
солидной теоретической аргументации. Характерно, что эти
положения выдвигались именно в качестве «руководства
к действию», фиксировались в соответствующих партийно-
политических документах, а затем давали импульс
обширной идеологической литературе, ставившей своей целью
подвести под эти положения теоретическую базу.
Если не учитывать все эти взаимосвязи теории,
идеологии и практики, то всегда возникает возможность и соблазн
выдернуть из сложного клубка исторических сплетений одну
или несколько нитей, упростить путь развития учения и
таким способом оценить его исторические судьбы.
Конечно, невозможно избежать оценочных суждений,
а значит, в какой-то степени идеологического отношения
к теории, которая полтора столетия оказывала огромное
влияние на развитие человечества и которая породила
широкий спектр социальных практик — от реформистской до
ультрареволюционной.
На оценку марксизма неизбежно будет влиять то
обстоятельство, что сталинский и послесталинский тоталитаризм
широко использовал марксистскую фразеологию в качестве
оправдания соответствующих политических структур и
репрессивных действий. Но утверждать при этом, что
существует жесткая связь марксизма с тоталитаризмом,— значит
делать поспешное и неадекватное обобщение. История
XX столетия свидетельствует, что тоталитаризм
использовал как марксистскую (сталинизм, маоизм), так и
антимарксистскую фразеологию (фашизм).
Что же касается отношения сталинизма к марксизму, то
наблюдаемым фактом являются те глубочайшие деформа-
306

ции, которым была подвергнута марксистская теория,
прежде чем она была использована для оправдания
тоталитарной практики.
Многочисленные идеологические кампании были
направлены в первую очередь на жесткий контроль за
теоретической деятельностью и на превращение марксизма в
окостенелую схему. Марксистская теория была трансформирована
в набор догматических положений, а любая попытка
нестандартной интерпретации рассматривалась как ревизионизм
и вызывала суровые репрессивные меры.
Достаточно вспомнить хотя бы историю нашей
философии в 30—50-х годах, когда под лозунгом превращения
марксистской философии в достояние широких масс она
подвергалась планомерной вульгаризации. В это время были
репрессированы многие известные философы-марксисты
(Н. И. Бухарин, Н. Н. Карев, И. К. Луппол, С. Ю. Семковс-
кий, Я. Э. Стэн и другие). Одновременно преследовалась
любая оппонирующая философская мысль, с которой могла
бы вести диалог марксистская философия. Искоренение
разнообразия философских идей, начавшееся печально
знаменитой высылкой в 1922 году известных русских философов
и социологов (Н. Бердяева, Н. Лосского, С. Булгакова и
других), закончилось прямыми репрессиями и гибелью в
сталинских лагерях многих мыслителей, в том числе и таких
русских философов, как Г. Г. Шпет, П. А. Флоренский и
другие. Кампания по разоблачению «меньшевиствующего
идеализма» (30-е годы), борьба за «воинствующую
партийность» в истории философии (40-е годы), строгий партийно-
государственный контроль за общественными науками,
официальная пропаганда трудов Сталина в качестве «вершины
философской мысли» и требование свести философские
исследования к комментариям этих трудов — все это шаг за
шагом уничтожало творческий потенциал марксизма,
искореняло профессионализм философской мысли.
Были насильственно прерваны традиции взаимосвязи
марксистской философии с достижениями науки, культуры,
истории мировой философской мысли. Марксистская
философия была превращена в набор идеологических
штампов, обслуживающих текущую политику.
Постоянная вивисекция ее содержания привела к отбра-
307

сыванию наиболее ценных и эвристических идей
классического марксизма — марксистской философской антропологии
и ее связей с материалистическим пониманием истории,
отторжению философии гуманизма, разрыву деалектики
классового и общечеловеческого и противопоставлению
классового общечеловеческим ценностям, критике теории
деятельности и т. п.
Показательно, что именно с этим подавлением
философской мысли, проводившемся от имени марксизма, были
связаны кампании по дискредитации новых
фундаментальных научных направлений, которые вносили изменения в
систему наших взглядов на мир и не укладывались в своих
философских следствиях в стереотипы тоталитарного
сознания. Речь идет о разгроме генетики, кампании по
разоблачению «антипавловских идей» в физиологии, критике теории
резонанса в химии, борьбе с кибернетикой и т. п.
Только после XX съезда началось постепенное
возрождение творческого потенциала нашей философии. Понадобился
напряженный труд целого поколения, чтобы восстановить
продуктивный диалог философов и естествоиспытателей
и сформировать утраченные образцы профессиональной
работы в различных областях философской науки. Конечно,
идеологический контроль за философией сохранился, но он
был связан со значительно меньшим уровнем
репрессивности и часто ограничивался требованием лишь внешнего
идеологического оформления философских трудов.
Это позволяло в целом ряде областей философского
познания развертывать новое содержание, опираясь на
методологию марксизма и включаясь в конструктивный диалог
с зарубежными философскими школами. В 70—80-х годах на
этой основе были получены довольно значительные
результаты. Особенно продуктивными были исследования в тех
областях, где идеологический контроль осуществлялся
в ослабленных вариантах (философия науки, история
философии). Здесь появилось немало работ на уровне мировых
достижений, сформировались новые направления, успешно
конкурирующие с зарубежными исследовательскими
программами.
Я напоминаю об этих фактах не только для того, чтобы
зафиксировать примитивность и невежественность попыток
308

изобразить всю историю философии в СССР как
апологетику тоталитарной системы.
Я хотел бы еще раз подчеркнуть два обстоятельства.
Во-первых, содержание марксизма принципиально нередуци-
руемо к его деформированной версии, обслуживавшей
идеологию тоталитаризма. Во-вторых, как только ослаблялся
идеологический контроль, сразу же проявлялись творческие
возможности марксистского метода при исследовании ряда
сложных феноменов духовной жизни.
В принципе можно было бы и не доказывать, что
огульное отрицание учения столь же бесплодно, как и его
безудержное восхваление. Но все дело в том, что преодоление
тоталитарной идеологии, переход к демократии и
плюрализму идей оказался не таким простым, как это
представлялось на первых этапах перестройки. От прежних
стереотипов сознания еще остаются непримиримость к
инакомыслию, стремление утвердить свою точку зрения путем
создания «образа врага», вера в то, что лучшая жизнь
должна быть устроена свыше, по указаниям хорошего
начальства, которое должно привести нас к изобилию
продуктов за кратчайшее время, и т. п.
Менталитеты прошлого подпитывают традиционно
идеологизированное отношение к марксизму. И критика
тоталитарной системы, которая использовала марксистскую
фразеологию в качестве своего «идеологического
обеспечения», порождает при инерции прежнего сознания огульно
отрицательное отношение к марксизму.
Пожалуй, наиболее сложная проблема, к которой
стягиваются сегодня все остальные,— это судьбы марксизма в
контексте тех новых тенденций развития мировой
цивилизации, которые обозначились в конце XX столетия.
Эта проблематика затрагивалась и в нашей дискуссии.
Я думаю, многие ее аспекты еще не раз будут вызывать
напряженные споры. Не претендуя, разумеется, на
исчерпывающие ответы, я хотел бы высказать несколько
соображений относительно подходов к ее обсуждению. Я уже
отмечал, что марксизм мог возникнуть только в культуре
техногенной цивилизации, которая сформировалась в
европейском регионе в результате ряда радикальных мутаций
предшествующих ей традиционных культур.
309

Марксистская теория социального развития была
ориентирована прежде всего на анализ истории техногенной
цивилизации и соответствовала ее глубинным менталитетам.
Обозначенные выше идеи я попытаюсь детализировать.
Вначале несколько подробнее скажу о признаках
техногенной цивилизации. Она является довольно поздним
продуктом человеческой истории. Долгое время эта история
протекала как взаимодействие традиционных обществ. Лишь
в XV—XVII столетиях в европейском регионе
сформировался особый тип развития, связанный с появлением
техногенных обществ, их последующей экспансией на остальной мир
и изменением под их влиянием традиционных обществ.
Некоторые из этих традиционных обществ были
просто-напросто поглощены техногенной цивилизацией; пройдя через
этапы модернизации, они превращались затем в типичные
техногенные общества. Другие, испытав на себе прививки
западной технологии и культуры, тем не менее сохраняли
многие традиционные черты, превратившись в своего рода
гибридные образования.
Различия традиционной и техногенной цивилизации
носят радикальный характер. Это — два типа цивилизованного
развития, каждый из которых может реализовываться в
многообразии конкретных видов общества.
Традиционные общества характеризуются замедленными
темпами социальных изменений. Конечно, в них также
возникают инновации в сфере производства и регуляции
социальных отношений, но прогресс идет очень медленно по
сравнению со сроками жизни индивидов и даже поколений.
В традиционных обществах может смениться несколько
поколений людей, заставая одни и те же структуры
общественной жизни, воспроизводя их и передавая следующему
поколению. Виды деятельности, их средства и цели иногда
столетиями не меняются в этих типах цивилизаций.
Соответственно в культуре приоритет отдается традициям,
канонизированным стилям мышления, образцам и нормам,
аккумулирующим опыт предков. Инновационная деятельность здесь
ограничена и допустима лишь в рамках веками
апробированных традиций, она, как правило, маскируется под традицию.
Что же касается техногенной цивилизации, то ее
определяющие признаки противоположны характеристикам тради-
310

ционных обществ. Темпы социального развития здесь резко
ускоряются, экстенсивное развитие сменяется интенсивным:
резервы роста черпаются уже не за счет расширения
культурных зон, а за счет перестройки самих оснований прежних
способов жизнедеятельности. В культуре высшей ценностью
становятся инновация, творчество, формирующее новые
оригинальные идеи, образцы деятельности, целевые и
ценностные установки. Традиция должна не просто
воспроизводиться, а постоянно модифицироваться под влиянием инноваций.
Причем одним из важнейших инновационных процессов
в культуре техногенных обществ выступает постоянное
генерирование новых научных знаний и технико-технологических
проектов, которые затем внедряются в практику.
Этот процесс обеспечивает ускоренное развитие техники
и технологии, которые проходят все более спрессованные
циклы обновления не столько за счет стихийно возникающих
инноваций непосредственно в сфере производства, сколько
путем внедрения в производство научных знаний. Так
возникает новый тип развития, основанный на ускоряющемся
изменении природной сферы, предметного мира, в котором
живет человек. В свою очередь, активное обновление
«вещественной составляющей» человеческой деятельности, второй
природы, в которой непосредственно протекают жизненные
процессы человека, приводит к ускоряющимся
трансформациям социальных связей людей. В техногенной цивилизации
научно-технический прогресс постоянно меняет типы
общения, формы коммуникации людей, типы личности и образ
жизни. В ней на протяжении жизни одного поколения людей
может радикально трансформироваться система социальных
связей, виды деятельности, их средства и ценностно-целевые
структуры.
В результате возникает отчетливо выраженная
направленность прогресса с ориентацией на будущее. Для культуры
техногенных обществ характерно представление о
необратимом историческом времени, которое течет от прошлого
через настоящее в будущее. Отмечу для сравнения, что в
большинстве традиционных культур доминировали иные
понимания: время чаще всего воспринималось как циклическое,
когда мир периодически возвращается к исходному
состоянию. В традиционных культурах считалось, что «золотой
311

век» уже пройден, он позади, в далеком прошлом. В культуре
техногенных обществ иная ориентация — лучшее впереди,
в будущем.
Нетрудно видеть, что сама идея социального прогресса
как движения к будущему счастливому мироустройству
коренится в глубинных менталитетах техногенной культуры.
Именно в русле этих менталитетов формировалось учение
Маркса и Энгельса о социальном прогрессе и коммунизме.
Вообще для того, чтобы выявить особенности того или
иного типа цивилизованного развития и возникающих в его
рамках концепций и теорий, необходим анализ особенностей
соответствующего типа культуры, ее фундаментальных
ценностей и мировоззренческих ориентиров. Они составляют
своего рода «культурную матрицу», нечто вроде генотипа
социальной жизни, который обеспечивает ее
воспроизводство и развитие на определенных основаниях. В процессе
развития основополагающие ценности и мировоззренческие
смыслы могут обретать различные, подчас противоречивые
модификации и конкретизации, но пока сохраняются их
глубинные, инвариантные черты, до тех пор воспроизводится
и соответствующий тип цивилизационного прогресса.
С этих позиций важно проанализировать исходную
матрицу техногенной культуры и проследить связи
марксистского учения с ее фундаментальными смыслами и
ценностными ориентирами.
Представление о прогрессе как ценности выступает лишь
одним из компонентов этой матрицы. Это представление
связано с другими мировоззренческими компонентами —
с пониманием человека, его деятельности, познания и
знания, личности и общества, власти, господства и силы и т. п.
Как я уже отмечал, глубинные ценности техногенной
культуры складывались исторически. Их предпосылками
были достижения культуры античности и европейского
средневековья.
Античный полис породил множество цивилизационных
изобретений, но важнейшими среди них были становление
теоретической науки и опыт демократической регуляции
социальных отношений. Эти уникальные открытия стали
предпосылкой будущего нового типа цивилизационного
прогресса.
312

Второй его предпосылкой была культура европейского
средневековья, с ее особым пониманием человека как
созданного по образцу и подобию Бога, с культом человека-бога
(Христа), с трактовкой человеческого разума как малой
копии божественного разума и поэтому способного уяснить
тайну творения, понять божественный помысел,
реализованный в мире. Грандиозный синтез достижений античности
с христианской традицией, осуществленный в эпоху
Ренессанса, сформировал основы глубинных ценностей
техногенной цивилизации. Они были затем развиты в эпоху
Реформации и Просвещения и определили систему ценностных
приоритетов техногенной культуры.
Человек понимался здесь как активное существо, которое
находится в деятельном отношении к миру. Деятельность
человека должна быть направлена вовне, на преобразование
и переделку внешнего мира, в первую очередь природы,
которую человек должен подчинить своей власти. В свою
очередь, внешний мир рассматривается как арена
деятельности человека, как если бы мир и был предназначен
для того, чтобы человек получал необходимые для себя
блага, удовлетворял свои потребности. Конечно, это не
означает, что в новоевропейской культурной традиции не
возникают другие, в том числе и альтернативные,
мировоззренческие идеи.
Техногенная цивилизация в самом своем бытии
определена как общество, постоянно изменяющее свои основания,
поэтому в ее культуре активно поддерживается и ценится
генерация новых образцов, идей, концепций, лишь некоторые
из которых могут реализовываться в сегодняшней
действительности, а остальные предстают как возможные
программы будущей жизнедеятельности, адресованные
грядущим поколениям. В культуре техногенных обществ всегда
можно обнаружить идеи и ценностные ориентации,
альтернативные доминирующим ценностям. Но в реальной
жизнедеятельности общества они не играют определяющей роли,
оставаясь как бы на периферии общественного сознания и не
приводя в движение массы людей.
Идея преобразования мира и подчинения человеком
природы была доминантной в культуре техногенной
цивилизации на всех этапах ее истории, вплоть до нашего времени.
313

Если угодно, эта идея была важнейшей составляющей «социо-
генетического кода», который определял само
существование и эволюцию техногенных обществ. Что же касается
традиционных обществ, то здесь деятельностное
отношение к миру, которое выступает родовым признаком
человека, понималось и оценивалось с принципиально иных
позиций.
Свойственный традиционным обществам консерватизм
видов деятельности, медленные темпы их эволюции,
господство регламентирующих традиций постоянно
ограничивали проявление деятельностно-преобразующей активности
человека. Поэтому сама эта активность осмысливалась
скорее не как направленная вовне, на изменение внешних
предметов, а как ориентированная вовнутрь человека, на
самосозерцание и самоконтроль, которые обеспечивают
следование традиции.
Принципу преобразующего деяния, сформулированного
в европейской культуре в эпоху Ренессанса и Просвещения,
можно противопоставить в качестве альтернативного
образца принцип древнекитайской культуры «у-вэй»,
требующий невмешательства в протекание природного процесса.
Для традиционных земледельческих культур подобные
принципы играли важную регулирующую роль. Они
ориентировали на приспособление к внешним природным
условиям, от которых во многом зависят результаты
земледельческого труда, требовали угадывать ритмы смены
погоды, терпеливо выращивать растения, веками
накапливать опыт наблюдения за природной средой и свойствами
растений. В китайской культуре хорошо известна притча,
высмеивающая человека, который потерял терпение и
проявлял недовольство тем, что злаки растут медленно, и,
желая ускорить их рост, стал тянуть их за верхушку и в конце
концов выдернул их из грядки '.
Вместе с тем принцип «у-вэй» выступал особым
способом включения индивида в социальные структуры, которые
традиционно воспроизводились на протяжении жизни ряда
1 Притча описана в китайской философской литературе царства
Сун. См.: Нидам Дж. Общество и наука на Востоке и на Западе //
Наука о науке. М., 1966. С. 155—160.
314

поколений. Он выражал установку на адаптацию к
сложившейся социальной среде, исключал стремления к ее
целенаправленному преобразованию, требовал самоконтроля и
самодисциплины индивида, включающегося в ту или иную
корпоративную структуру.
Ценности техногенной культуры задают принципиально
иной вектор человеческой активности. Преобразующая
деятельность рассматривается здесь как главное
предназначение человека. Марксистская концепция человека как
практически деятельного существа и концепция практики как
основы жизнедеятельности человека разрабатывалась в
русле этих представлений. Деятельностно активный идеал
отношения человека к природе распространяется и на сферу
социальных отношений, рассматриваемых в качестве особых
социальных объектов, которые может и должен
целенаправленно преобразовывать человек. С этим связан культ борьбы
и революций как локомотивов истории. Нетрудно видеть,
что марксистская теория классовой борьбы, социальных
революций как способа решения социальных проблем возникла
и развивалась в контексте этих ценностей.
С пониманием деятельности и предназначения человека
тесно связан второй аспект ценностных и мировоззренческих
ориентации, который характерен для культуры техногенного
мира,— понимание природы как упорядоченного,
закономерного устроенного поля, в котором разумное существо,
познавшее законы природы, способно осуществить свою
власть над внешними процессами и объектами, поставить их
под свой контроль. При этом неявно предполагалось, что
природа — неисчерпаемая кладовая ресурсов, из которой
человек может черпать бесконечно. Надо только изобрести
какую-то хитрость, чтобы искусственно изменить природный
процесс и поставить его на службу человеку, и тогда
укрощенная природа будет удовлетворять человеческие
потребности во все расширяющихся масштабах, бесконечно.
Кстати, отмечу, что все коммунистические утопии, которые
говорили о том, что коммунистическое общество связано
с безудержно растущим потреблением, с полным,
исчерпывающим удовлетворением все возрастающих потребностей,
основаны на той парадигме, согласно которой из природы
можно бесконечно черпать материалы, ресурсы, поставив их
315

на службу человеку. В Марксовой концепции коммунизма
эта точка зрения также присутствует, хотя и с рядом
оговорок относительно приоритета духовности в системе
ориентации всесторонне развитой личности.
В качестве третьего важнейшего компонента в системе
ценностных приоритетов техногенной цивилизации можно
выделить идеал автономии личности. Деятельность,
активность человека рассматривается как реализация
творческих возможностей свободной личности. Коллективный
субъект деятельности с позиций этого идеала должен
предстать в качестве результата соглашения суверенных
личностей.
В традиционных культурах ценность индивида и личных
свобод либо вообще не выдвигалась, либо уходила на второй
и третий планы в иерархии ценностей. Личность в
традиционных обществах реализовывалась только через
принадлежность к некоторой корпорации и чаще всего жестко
закреплялась в той или иной социальной общности. Человек, не
включенный в корпорацию, утрачивал качества личности.
Причем ему предоставлялось совсем немного возможностей
свободно изменить свою корпоративную связь. Подчиняясь
традициям и социальным обстоятельствам, он зачастую уже
с рождения был закреплен за определенным местом в касто-
во-сословной системе отношений, ему предстояло усвоить
определенный тип профессиональных навыков, продолжая
эстафету традиций.
Что же касается техногенной цивилизации, то в ней
доминируют иные идеалы — возможность индивида
включаться в самые различные социальные общности и корпорации.
Человек становится суверенной личностью именно
благодаря тому, что он жестко не привязан к той или иной
конкретной социальной структуре, не сращен с ней, а может
и способен гибко строить свои отношения с другими
людьми, погружаясь в различные социальные общности, а часто
в разные культурные традиции.
Как мне представляется, этот новый социальный опыт во
многом послужил предпосылкой для формирования Марк-
совой концепции, согласно которой личность определяется
как ансамбль общественных отношений, а развитие личности
сопрягается с многообразием ее социальных связей.
316

В качестве четвертого важнейшего компонента
культурной матрицы техногенных обществ отмечу особое
понимание власти, силы и господства над природными и
социальными обстоятельствами.
Пафос преобразования мира порождал особое
отношение к идеям господства силы и власти. В традиционных
культурах они понимались прежде всего как
непосредственная власть одного человека над другим. В патриархальных
обществах и азиатских деспотиях власть и господство
распространялась не только на подданных государя, но и
осуществлялась мужчиной, главой семьи над женой и детьми,
которыми он владел так же, как царь или император телами
и думами своих подданных. Традиционные культуры не
знали автономии личности и идеи прав человека. Как писал
А. И. Герцен об обществах Древнего Востока, человек здесь
«не понимал своего достоинства; оттого он был или в прахе
валяющийся раб или необузданный деспот» \
В техногенном мире также можно обнаружить немало
ситуаций, в которых господство осуществляется как сила
непосредственного принуждения и власти одного человека
над другим. Однако отношения личной зависимости
перестают здесь доминировать и подчиняются новым социальным
связям, которые К. Маркс назвал отношениями вещной
зависимости. Их сущность определена всеобщим
обменом результатами деятельности, приобретающими форму
товара.
Власть и господство в этой системе отношений
предполагает владение и присвоение товаров (вещей,
человеческих способностей, информации как товарных ценностей,
имеющих денежный эквивалент).
В результате в культуре техногенной цивилизации
происходит своеобразное смещение акцентов в понимании
предметов господства силы и власти — от человека к
произведенной им вещи. В свою очередь, эти новые смыслы легко
соединялись с идеалом деятельностно-преобразующего
предназначения человека.
Сама преобразующая деятельность расценивается как
процесс, обеспечивающий власть человека над предметом,
Герцен А. И. Письма об изучении природы. М., 1946. С. 84.
317

господство над внешними обстоятельствами, которые
человек призван подчинить себе.
Человек должен из раба природных и общественных
обстоятельств превратиться в их господина, и сам процесс
этого превращения понимался как овладение силами
природы и силами социального развития. Характеристика цивили-
зационных достижений в терминах силы («производительные
силы», «сила знания» и т. п.) выражала установку на
обретение человеком все новых возможностей,
позволяющих расширять горизонты его преобразующей
деятельности.
Изменяя путем приложения освоенных сил не только
природную, но и социальную среду, человек реализует свое
предназначение творца, преобразователя мира.
Пятой важной составляющей в интересующей нас
системе ценностей техногенной цивилизации является особая
ценность научной рациональности, научно-технического взгляда
на мир, ибо научно-техническое отношение к миру является
базисным для его преобразования. Оно создает уверенность
в том, что человек способен, контролируя внешние
обстоятельства, рационально-научно устроить природу, а затем
и саму социальную жизнь.
И здесь опять уместно сделать замечание о том, что
наша революция, как и последующие программы
ускоренного построения социализма, проходила под знаком этого
типа мышления, хотя сами планы преобразования общества
на научной основе понимались партийным руководством
крайне упрощенно. Считалось, что подобно тому как
инженер, создавая проект, внедряет его и строит новую,
совершенную машину, точно так же, опираясь на социальную
науку, можно рассчитать и затем воплотить в жизнь
социальный проект, построить рационально организованную
социальную машину, внутри которой люди будут счастливы.
В этом проекте революционного преобразования мира
человек понимался как материал для построения социальной
машины — он также должен преобразовываться в горниле
«социальной перековки», совершенствоваться, чтобы стать
необходимым звеном нового механизма общественной
жизни. Терминология времен индустриализации
свидетельствовала об укорененности в массовом сознании этих представле-
318

ний о новом обществе как «совершенной машине» («люди —
винтики», «партия — мотор общества», от которого идут
«приводные ремни» ■— профсоюзы, комсомол — к широким
массам и т. д.). Что из этого вышло, мы хорошо знаем.
Оказалось, что отношение к человеку как к материалу
привело к потере человеческой свободы и ко многим другим
разрушительным последствиям. Конечно, было бы
чрезвычайным упрощением прямолинейно выводить идеологию
советского тоталитаризма из традиций техногенной культуры,
из характерного для нее стремления к социальному
прогрессу, основанному на широком применении научных знаний
и новых технологий как в сфере производства, так и в сфере
социального управления.
Применительно к нашей действительности важно еще раз
подчеркнуть, что дооктябрьская Россия была своего рода
гибридным обществом, в котором заимствуемые у Запада
техногенные структуры были привиты на почву
традиционного общества и во многом деформированы этой почвой.
Внедрение марксистских идей в эту специфическую
действительность приводило, с одной стороны, к упрощающим
деформациям самого учения, а с другой — к попыткам
насильственной перестройки действительности в соответствии
с доктриной.
Аутентичный марксизм не тождествен его
большевистской версии. Но сама идея о возможности перестроить жизнь
на научно-рациональных основаниях, бесспорно, лежит в
фундаменте Марксовой теории социализма. А эта идея
имеет прочные корни в менталитетах техногенной
культуры.
Таким образом, можно констатировать глубинную связь
марксистского учения с мировоззренческими доминантами
техногенной цивилизации. Марксизм был порождением
культуры этой цивилизации на стадии ее индустриального
развития.
Именно на этой стадии отчетливо проявилось решающее
влияние технико-технологического развития на все другие
стороны социальной жизни. Промышленные революции
эпохи индустриального капитализма, приведшие к
возникновению крупного машинного производства,
продемонстрировали связь между развитием производства и изменениями
319

социальной структуры общества. И это, несомненно,
послужило предпосылкой и опорой для разработки
материалистического понимания истории.
На материале же истории традиционных обществ было
значительно труднее обосновать идею о решающем влиянии
развития производительных сил, способа производства на
характер всех других сфер общественной жизни: на типы
социальных общностей, систему власти, доминирующие
идеи и т. п. В традиционных обществах открытия в области
технологии (а многие из них впечатляют даже сегодня:
изготовление бумаги, пороха, чистого железа, дамасской стали
и т. п.) вполне укладывались в рамки столетиями
воспроизводимых традиционных структур, не вызывая их серьезных
изменений.
Я уже подчеркивал, что, разрабатывая теорию
общественно-экономических формаций, К. Маркс и Ф. Энгельс
исследовали в первую очередь историю и предысторию
именно техногенной цивилизации. Это обстоятельство, на
мой взгляд, проясняет определенные трудности, которые
возникли затем при сопоставлении данной теории с более
широким историческим материалом. В частности, историки
не раз отмечали, что рабовладельческий способ
производства и признаки того состояния общества, которые можно
было бы обозначить как рабовладельческую формацию,
обнаруживаются лишь в регионе Средиземноморья и прежде
всего в античном мире (а это именно тот регион и те
культуры, от которых шел непосредственный импульс к
будущей новоевропейской культурной традиции,
сформировавшей основные ценности техногенных обществ). Что же
касается других регионов (Индия, Китай, Япония,
славянский мир и т. д.), то переход от первобытной общины
к цивилизации здесь не был связан с появлением четко
выраженной рабовладельческой формации и
рабовладельческого способа производства. В этих видах традиционных
обществ можно встретить лишь некоторые элементы
рабовладения (домашнее рабство), переплетенные с
элементами феодальной зависимости, причем весьма часто с
доминированием специфической формы этой зависимости,
связанной с функционированием государственной бюрократии
в качестве совокупного феодала.
320

Показательно, что, обратившись к анализу истории
традиционных обществ Востока, К. Маркс зафиксировал
особый тип производственных связей, который он обозначил
как азиатский способ производства. Но тогда возникла
проблема универсальности ранее развитой формационной
концепции. Формальный выход из трудностей состоял в
попытках редуцировать азиатский способ производства к
докапиталистическим формациям, например к феодализму,
с учетом специфических черт его проявления в различных
регионах. Собственно, по этому пути и пошли многие
историки и философы, защищавшие незыблемость
классической формационной концепции. Поскольку в этой системе
рассуждений постулировалось, что феодализм как формация
на определенной стадии развития с неизбежностью
порождает капитализм, постольку неявно допускалось, что
саморазвитие любого традиционного общества может
трансформировать его в капиталистическое.
Однако этот вывод как раз и вызывает множество
сомнений. Реальный путь истории состоял в том, что переход
к капитализму, знаменовавший возникновение и развитие
техногенной цивилизации, был связан с особой линией
эволюции традиционных обществ. К. Маркс выделил эту линию
из многоликого исторического процесса и описал ее в
терминах смены формаций. При этом, поскольку ставилась
задача проследить логику исторического движения, главное
внимание было уделено закономерностям переходов от
одной исторической формы к другой. Эти формы
выстраивались в линейный ряд, и каждая предыдущая рассматривалась
как ступень к более высокой \
1 Такой способ реконструкции истории является наиболее
распространенным при применении логических методов исследования
исторического процесса. Он предполагает выпрямление линии
исторического развития, абстрагирование от его зигзагов и
случайностей, что позволяет проследить логику этого развития, его
закономерные тенденции. Но при этом возникают определенные
односторонности анализа, что прекрасно осознавал Маркс. «Так называемое
историческое развитие,— писал он,— покоится вообще на том, что
новейшая форма рассматривает предыдущие как ступени к самой
себе и всегда понимает их односторонне» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 12. С. 732).
321

Вместе с тем исторический процесс имеет не только
магистральное направление прогрессивного развития, но
и тупиковые линии эволюции. Он всегда поливариантен.
Выделив одну из множества линий всемирной истории
и определив ее как главное направление человеческого
прогресса, Маркс оставил и своим последователям, и своим
оппонентам проблему, как соотносится эта линия с другими,
сосуществующими с ней. Для решения этой проблемы
только формационный подход уже недостаточен; его необходимо
дополнить анализом соотношения между типами цивилиза-
ционного развития и перехода от одного типа к другому.
В свете Марксовых идей об азиатском способе
производства можно предположить, что существуют несколько
направлений эволюции традиционных обществ. У Маркса было
выделено два из них: одно, реализовавшееся в европейском
регионе, другое, сопряженное с развитием традиционных
обществ Востока. Лишь первая линия выводит к техногенной
цивилизации и может быть описана в терминах перехода от
рабовладельческого к феодальному и к капиталистическому
обществу.
Что же касается второй линии, то здесь возможности
перехода традиционных обществ к капиталистическому
развитию только за счет внутренних импульсов проблематичны.
Механизмы социального воспроизводства, заложенные
в глубинных матрицах их культуры, являются
труднопроходимым барьером на пути формирования новых типов
ценностей и новых видов деятельности, характерных для
техногенного общества. И до тех пор, пока традиционные общества
Востока не сталкиваются с уже сложившимся капитализмом
и его успехами на путях техногенного развития, до тех пор,
взаимодействуя только с другими традиционными
обществами, они остаются в русле старого, исторически первичного
типа цивилизационного развития. Переход же к новому типу
осуществляется только в обстановке внешнего давления со
стороны уже возникшей техногенной цивилизации, путем
прививок ее достижений на традиционную почву,
модернизации и даже разрушения традиционных культур.
В наследии К. Маркса наряду с концепцией пяти
основных формаций можно найти и другую, более глобальную
классификацию этапов человеческой истории. Он выделял:
322

1) общества, основанные на отношениях личной
зависимости, 2) общества вещной зависимости и 3) как
гипотетическую стадию будущего развития человечества —
коммунистическое общество.
Обычно к этой классификации относятся как к
своеобразному обобщенному эскизу формационной теории,
который конкретизируется в представлении о пяти
последовательно сменяющих друг друга
общественно-экономических формациях.
Основания для такой интерпретации дает и сама
терминология, которой пользовался К. Маркс. Он
характеризовал указанные этапы общественного прогресса как
первичную формацию (докапиталистические общества), вторичную
формацию (капитализм) и коммунистическую формацию.
Однако, как мне представляется, попытка Маркса
описать три крупных этапа человеческой истории выходит за
рамки формационной теории и намечает новый подход,
требующий исследования типов цивилизационного развития.
С этих позиций первичную формацию можно истолковать
как появление традиционных цивилизаций, а вторичную —
как историю техногенной цивилизации, которая, однако, не
уничтожает сразу традиционных обществ, а сосуществует
с ними, видоизменяя их.
Но тогда и Марксова концепция коммунизма может
быть интерпретирована в качестве гипотезы о третьем,
качественно новом типе цивилизационного прогресса,
сменяющем техногенную цивилизацию.
Этот подход у Маркса был обозначен, и он высвечивается
в отдельных цитируемых сегодня высказываниях, в которых
Маркс подчеркивал, что коммунизм — это не состояние, а
историческое движение, процесс, связанный с глобализацией
человечества и гуманизацией всех сторон общественной жизни.
И все-таки эти идеи нельзя считать достаточно
разработанными в марксистском наследии. Они не получили
систематического развития и как бы растворились затем в
концепции формационной пятичленки.
А поскольку формационная теория в своих истоках
опиралась на анализ предыстории и истории техногенной
цивилизации, которая была выделена в качестве магистральной
линии прогресса, постольку глубинные характеристики
323

и ценности этого типа цивилизационного развития были
включены в понимание общей направленности прогресса
и экстраполированы на будущее. Они неявно
рассматривались основанием того типа развития, в русле которого
предполагалось возникновение «научно организованного
коммунистического общежития».
Традиционная коммунистическая идеология
догматизировала этот подход, подверстав под него соответствующие
цитаты из Маркса и Энгельса.
Конечно, сто пятьдесят и даже пятьдесят лет назад
трудно было полагать, что сама линия техногенного прогресса
и ее система ценностей приведут человечество к критическим
рубежам, что резервы цивилизованного развития этого типа
могут быть исчерпаны.
Это обнаружилось только во второй половине нашего
столетия, когда глубочайшие глобальные кризисы заставили
критически отнестись к прежним идеалам прогресса.
Среди многочисленных глобальных проблем,
порожденных техногенной цивилизацией, можно выделить три
основных.
Первая из них — это проблема выживания в условиях
непрерывного совершенствования оружия массового
уничтожения. В ядерный век человечество впервые за всю
свою историю стало смертным, и этот печальный итог был
«побочным эффектом» научно-технического прогресса,
открывающего все новые возможности развития военной
техники.
Второй не менее важной проблемой стало нарастание
экологического кризиса в глобальных масштабах. Два
аспекта человеческого существования как части природы и как
деятельного существа, преобразующего природу, приходят
в конфликтное столкновение на современном этапе развития
цивилизации. Современное техногенное давление на природу
создает опасность разрушения биосферы как целостной
экосистемы, в которую включен человек и вне которой
невозможна человеческая жизнедеятельность.
Наконец, третья по счету (но не по важности) проблема
состоит в сохранении человеческой личности. В свое время
К. Маркс, проанализировав тенденцию капиталистического
развития, показал, что ему присущи все углубляющиеся про-
324

цессы отчуждения, когда создаваемые человеческой
деятельностью структуры и процессы превращаются в чуждые
для человека и подавляющие его силы. Поставленная
Марксом проблема отчуждения оказалась свойственной всей
техногенной цивилизации, и попытки построить социализм
в рамках техногенного развития вовсе не устраняли, а лишь
обостряли эту проблему (о чем свидетельствует вся
послеоктябрьская история нашей страны).
Усложнение человеческого мира, к которому приводит
современный научно-технический прогресс, часто
оборачивается возрастанием процессов отчуждения, подавляющих
личность.
К этому добавляется возникшая сегодня опасность
разрушения биогенетической основы человеческого бытия,
которая является предпосылкой формирования человека как
личности. Современный техногенный мир с его быстрой сменой
ситуаций и включением человека во все возрастающее
многообразие социальных структур порождает гигантские
нагрузки на психику, постоянные стрессы, разрушающие
человеческое здоровье. Обвал информации, стрессовые нагрузки,
канцерогены, засорение окружающей среды, приводящее
к накоплению вредных мутаций и ухудшению генофонда
человечества,— все это реалии сегодняшнего дня.
Человечеству, столкнувшемуся в конце XX столетия с
новыми проблемами выживания, осталось немного времени на
размышления. Оно не может продолжать свое развитие на
прежних путях, заложенных в культурных матрицах
техногенной цивилизации.
Сейчас в мире идет напряженный поиск новых путей
развития, новых человеческих ориентиров. Поиск
осуществляется в различных областях человеческой культуры — в
философии, искусстве, религиозном постижении мира, в науке.
Речь идет о фундаментальных основаниях человеческого
бытия, о выработке новых ценностей, которые призваны
обеспечить стратегию выживания и прогресса человечества.
Необходим пересмотр прежнего отношения к природе, идеалов
господства, ориентированных на силовое преобразование
природного и социального мира, необходима выработка
новых идеалов человеческой деятельности, нового понимания
перспектив человека.
325

Предпосылки для новой мировоззренческой ориентацш
создаются сегодня внутри самой техногенной цивилизации
на переходе ее от индустриального к постиндустриальному
развитию.
Можно выделить две основные точки роста нового от
ношения к миру, который диктуется ситуациями
современного социального прогресса. Первая из них связана с
глобализацией человечества, возрастающей целостностью и
взаимозависимостью отдельных стран и регионов, образующих
человеческое сообщество. Локальные истории отдельных
народов, стран, религий постепенно сливаются в единый поток
всемирной человеческой истории. Здесь уместно
подчеркнуть, что К. Маркс был одним из первых мыслителей,
который предвидел эту тенденцию и определил ее в качестве
магистрального пути будущего исторического прогресса.
Сегодня она становится реальностью. В условиях интеграции
и возрастающего разнообразия мира сталкиваются и
вступают в диалог различные культурные традиции. Перед лицом
глобальных опасностей человечество учится вести этот
диалог. Оно ищет новые стратегии социализации человека и его
воспитания в духе уважения к достижениям различных
культур. Возрастает роль консенсуса, поиска согласия при
решении конфликтных проблем, ибо локальные конфликты,
если они втягивают все расширяющиеся
противоборствующие силы, чреваты перерастанием в глобальный конфликт.
Все эти новые тенденции социального прогресса
выдвигают в качестве основной стратегии социальной жизни идеалы
ненасилия и приоритета общечеловеческих ценностей.
Второй точкой роста новых ценностей являются
современные стратегии научно-технического прогресса, который
являлся сердцевиной существования и развития техногенной
цивилизации.
Современная наука и техника, сохраняя общую установку
на преобразование объективного мира, втягивает в орбиту
человеческого действия принципиально новые типы
объектов. Это — сложные, саморазвивающиеся системы, в
которые включен сам человек.
Их развитие всегда сопровождается прохождением
системы через особые состояния неустойчивости (точки
бифуркации), и в эти моменты небольшие случайные воздействия
326

могут привести к появлению новых структур, новых уровней
организации системы, которые воздействуют на уже
сложившиеся уровни и трансформируют их.
Преобразование и контроль за саморазвивающимися
объектами уже не может осуществляться только за счет
увеличения энергетического и силового воздействия на них.
Простое силовое давление на систему часто приводит к тому,
что она просто-напросто «сбивается» к прежним структурам,
потенциально заложенным в определенных уровнях ее
организации, но при этом не может возникнуть принципиально
новых структур '. Чтобы вызвать их к жизни, необходим
особый способ действия: в точках бифуркации иногда
достаточно небольшое энергетическое «воздействие-укол»
в нужном пространственно-временном локусе, чтобы
система перестроилась и возник новый уровень организации с
новыми структурами.
Саморазвивающиеся «синергетические» системы
характеризуются принципиальной открытостью и необратимостью
процессов. Взаимодействие с ними человека протекает таким
образом, что само человеческое действие не является чем-то
внешним, а как бы включается в систему, видоизменяя
каждый раз поле ее возможных состояний. В этом смысле
человек уже не просто противостоит объекту как чему-то
внешнему, а превращается в составную часть системы, которую он
изменяет. Включаясь во взаимодействие, он уже имеет дело
не с жесткими предметами и свойствами, а со своеобразными
«созвездиями возможностей». Перед ним в процессе
деятельности каждый раз возникает проблема выбора некоторой
линии развития из множества возможных путей эволюции
системы. Причем сам этот выбор необратим и чаще всего не
может быть однозначно просчитан. Поэтому в деятельности
с саморазвивающимися «синергетическими» системами
особую роль начинают играть знания запретов на некоторые
стратегии взаимодействия, потенциально содержащие в себе
катастрофические последствия.
С такого типа системами человек сталкивается сегодня
в самых различных областях научно-технического прогресса.
1 См.: Курдюмов С. П. Законы эволюции и самоорганизации
сложных систем. М., 1990.
327

Они начинают постепенно занимать центральное место ере
ди объектов научного познания не только в гуманитарных
но и в естественных науках.
Одновременно происходят серьезные сдвиги в современ
ной технической деятельности, ориентированной на примене
ние компьютерных систем, новых гибких технологий, биоте
хнологий. Инженерная деятельность и техническое проек
тирование все чаще имеют дело уже не просто с технически!^
устройством или машиной, усиливающими возможности че
ловека, и даже не с системой «человек — машина», а ее
сложными системными комплексами, в которых
увязываются в качестве компонентов единого целого технологический
процесс, связанный с функционированием
человеко-машинных систем, локальная природная экосистема (биогеоценоз),
в которую данный процесс должен быть внедрен, и
социокультурная среда, принимающая новую технологию.
Весь этот комплекс в его динамике предстает как особый
развивающийся объект, открытый по отношению к внешней
среде и обладающий свойствами саморегуляции. Он
внедряется в среду, которая, в свою очередь, не просто выступает
нейтральным полем для функционирования новых
системных технологических комплексов, а является некоторым
целостным живым организмом. Именно так представляет
современная наука глобальную экосистему — биосферу, и
тогда технологические инновации уже нельзя представлять как
переделку природного материала, который противостоит
человеку и который тот может подчинять своей воле. Ведь если
человек включен в биосферу как целостную
саморазвивающуюся систему, то его деятельность может отрезонировать
не только в ближайшем, но и в отдаленных участках системы
и в определенных ситуациях вызвать ее катастрофическую
перестройку как целого. Когда я работаю с развивающейся
системой, в которую я сам включен, то насильственное,
грубое ее переделывание может вызвать катастрофические
последствия для меня самого. В этом случае неизбежны
определенные ограничения моей деятельности,
ориентированные на выбор только таких возможных сценариев
изменения мира, в которых обеспечиваются стратегии выживания.
И эти ограничения накладываются не только объективными
знаниями о возможных линиях развития объектов, но и цен-
328

ностными структурами, пониманием добра, красоты и
самоценности человеческой жизни.
Все эти новые тенденции и новые стратегии
жизнедеятельности закладывают основы особого типа цивилизаци-
онного прогресса, который, по-видимому, будет отличаться
от предшествующего ему техногенного развития. Сейчас
трудно конкретизировать в деталях пути и способы будущих
изменений глубинных ценностей техногенной культуры, но
то, что эти изменения уже начались, можно зафиксировать
в качестве исторического факта.
Я думаю, что ответ на вопрос о будущем марксизма
можно получить, только учитывая этот начавшийся перелом
в цивилизационном развитии человечества.
В марксистском наследии, в его понимании
общественного прогресса имеется несколько смысловых пластов,
которые необходимо сепарировать с тем, чтобы определить
дальнейшие перспективы его развития. Это, во-первых, смыс-
ложизненные ориентиры, которые коренятся в глубинных
ценностных структурах техногенной цивилизации,
во-вторых, пласты идей, которые конкретизировали эти структуры
применительно к индустриальной фазе техногенного
развития, и, наконец, в-третьих, прозрения и открытия,
намечающие выход за рамки менталитетов техногенной
культуры.
Критически оценивая историческую ограниченность
первых двух, мы должны особо подчеркнуть важность третьего
слоя илей, которые способны сыграть свою роль в поиске
новых мировоззренческих ориентации. К таким идеям
можно отнести: разработанные К. Марксом методы анализа
исторического процесса; отстаиваемый им идеал будущего как
интегрированного человечества, которое строит свои
отношения на гуманистической основе, на приоритете
общечеловеческих ценностей, сменяющих классовые приоритеты;
выраженное в философско-экономических рукописях
понимание природы как «неорганического тела человека»;
Марксовы представления о будущем научно-технического
прогресса, когда человек и его развитие становятся
исходными целями и ориентирами технологического прогресса,
когда происходит синтез наук о природе и наук об обществе
в единую науку о человеке, и т. д. Все эти идеи (а их перечень
329

можно было бы продолжить) глубоко созвучны тенденция;
современного цивилизационного развития.
Время идеологизированного полурелигиозного отноше
ния к марксизму, по-видимому, уже закончилось. Для на
начинается время его осмысления как теории и мировоззрен
ческой концепции, которая взаимодействует с другими уче
ниями и социальными теориями в развивающейся мировое
культуре. Вряд ли сегодня какое-либо одно учение или систе
ма взглядов, сложившаяся в прошлом культурном развитии
человечества, может претендовать на роль единственно
истинного предвосхищения будущего.
На предыдущем международном философском конгрессе
(Брайтон, 1988) известный французский философ П. Рикёр
сказал, что в современной философии он видит три великих
течения: новую метафизику (включая философию жизни,
экзистенциализм и т. п.), аналитическую философию и
марксизм. Взаимодействие этих трех течений скорее всего окажет
решающее влияние на облик философии XXI столетия.
Я думаю, что именно такого рода критическое и
одновременно конструктивное отношение к марксистской
традиции созвучно тенденциям современного развития мировой
культуры.

ОГЛАВЛЕНИЕ
От редактора
4
В. И. Толстых «И беда, и вина...»
6
В. П. Лебедев «Прав в деталях и велик в своих
заблуждениях...»
13
В. Э. Матизен Постулаты марксизма
и практика концлагеря
24
A. В. Б у зга лин Марксизм нуждается
в марксистской критике
28
B. М. Межуев Марксизм в контексте истории
цивилизации и культуры
45
А. А. Гусейнов Ответственна ли теория за практику?
59
331

332
В. С. Степин Сверхдальний прогноз
или конкретный проект?
70
К. Э. Разлогов «Маркс вообще тут ни при чем...»
78
В. П. Макаренко Это дело веры и интерпретации
81
Л. А. Гордон Марксизм живой и мертвый
84
В. Г. Сироткин Марксизм и мифы о марксизме
86
В. П. Терин Марксизм и наше самосознание
105
Э. Ю. Соловьев Даже если Бога нет,
человек — не Бог
115
A. И. Гельман «Это драма, которую надо изучать»
129
B. А. Подорога Можно ли отделить мысль Маркса
от тоталитарной идеологии?
132
И. М. Клямкин «Не отбросить, а преодолеть...»
135
К. М. Кантор Суд скорый и неправедный...
138
А. С. Ципко Двоемыслие «ортодоксов»,
или Долгий путь к здравому смыслу
153

333
В. H. Порус От критики цивилизации —
к самокритике культуры
169
A. Г. Здравомыслов Есть ли выход из духовного
кризиса?
189
B. Ж. Келле Исторический опыт и перспективы
социализма
200
М. Я. Ковальзон Бесплодие примитивного
нигилизма
210
Ю. К. Плетников Против старого и нового
догматизма
222
К. X. Момджян «Даже гений не может быть и
ученым, и революционером сразу...»
229
Ф. Т. Михайлов История все же идет
«по Марксу»...
236
В. Г. Левчук Уроки превращения теории
в историю
247
В. Н. Шевченко Критика или культурный погром?
253
Н. И. Лапин «А вы свободны в своем отношении
к марксизму?»
261

H. H. Козлова
В. И. Толстых
В. С. Степин
Идеи и обстоятельства
266
Суть дела, или
Что не надо упрощать..
282
Судьба марксизма
и будущее цивилизации
(вместо заключения)
301

Марксизм: pro и contra.— M.: «Республика»,
1992.— 334 с.
ISBN 5—250—01498—4
Авторы книги, советские философы и публицисты, размышляют об
остродискуссионных проблемах нашего отношения к марксизму и пытаются ответить
на вопросы: как отделить утопическое от научного в марксизме? был ли Маркс
прав лишь в деталях и велик в заблуждениях? ответственна ли теория за
последующие превращения? хорони марксизм, не хороним ли и себя? Такой
бескомпромиссный подход позволяет авторам наметить нуги от критики к
позитивным предложениям.
Рассчитана на всех интересующихся марксистской теорией.

МАРКСИЗМ: pro и contra