Ким Бакши
Судьба
и камень

Это Армения, которую я так люблю,
щедро дарит мне свои плоды: три
золотых яблока — добро, талант
и красоту.

Существуя с незапамятных времен,
страна соединяет в себе
древние черты и новую цивилизацию,
которая, развиваясь,
обновляет силу старого дерева.
Крепнет связь между старым и новым,
образуется созвучие,
которое все время стремится
достичь совершенства.
Аветик Исаакян
МОСКВА
1983

Ким Бакши
Судьба
и камень
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ
ИСКУССТВО

ББК 85.1
Б19
4903010000-110
14-83
Б
024(01)83
(g) Издательство «Изобразительное искусство», 1983

Предисловие
На первых страницах книги Кима
Бакши приводится свидетельство армянского летописца
Ованнеса Драсханакертци, жившего в IX—X веках: «По¬
селился каждый в своем имении; приобретая землю в соб¬
ственность, насаждали виноградники, сады оливковых
деревьев и огороды; вспахали пашни и собрали плоды сто¬
рицей; наполнились амбары пшеницей после уборки уро¬
жая; наполнились погреба вином... и горы были объяты
ликованием, ибо умножились в них пасущиеся стада скота
и отары овец... Приобретая покой и находясь в полной
безопасности от разбойничьих набегов, строили в монасты¬
рях, селах и поселках церкви каменные, прочные, на изве¬
стковом растворе».
Нужно было хорошо знать и понимать армянскую исто¬
рию, чтобы из многочисленных и разнообразных историче¬
ских трудов привести именно эту выдержку, эти буднич¬
ные и простые на первый взгляд строки. Ким Бакши по¬
нимает, что значит для армянского народа, испытавшего
многочисленные нашествия, короткий отрезок мирной жиз¬
ни, малейшая возможность посадить дерево, сложить ка¬
мень к камню. Естественное состояние, которое, видимо,
было лишь мечтой для всей многострадальной армянской
страны.
Об армянском народе и Армении писали многие. В совет¬
ские годы, когда взаимные посещения, знакомство с жизнью
и миром друг друга стали одной из закономерностей наше¬
го бытия, Советская Армения и армянский народ, с кото¬
рым, как пишет К. Бакши, «с юга на территорию нашей
страны узким языком заходит прамир», приковали внима¬
ние многих поэтов, писателей, искусствоведов. Для боль¬
шинства из них Армения была новоявленной темой, миром,
который раскрывался шаг за шагом, заново осваивался
автором.
В книге К. Бакши, жанр которой он определил как лири¬
ческое путешествие, а, по существу, это повесть-эссе, ге¬
рой — сама Армения. Это она на первом плане, ее земля,
камни, история, ее храмы, пергамены, живопись. Писатель
не едет в Армению на встречу с неизвестностью и неожи¬
данностью. Он уже знает ее. И не просто знает, а знает
наизусть. Автор идет по Армении неспешно, потому что,
по его признанию, «вся Армения уставлена благородным
отесанным камнем». Его взгляд и сердце на каждом шагу
прикованы к этому камню, к руинам храмов и крепостей.
Для него Армения — разворачивающаяся с драматическим
5

напряжением глубоководная история, постигаемая с уси¬
лием и вновь притягивающая своей непостижимостью.
К. Бакши вникает в тайну стойкости небольшого народа
с эрудицией историка, с искусностью искусствоведа, с чув¬
ством красок живописца, с вдохновением поэта и, что важ¬
нее всего, с любовью. Эта любовь — не мимолетное увле¬
чение, а чувство, впитавшееся в душу, ставшее ее плотью
и кровью. От трепета его оживают музейные рукописи и
храмы, миниатюры и орнаменты, нашими современниками
становятся Григорий Магистрос из XI века и Мхитар Гош
из XII века с их патриотическими раздумьями, и, наобо¬
рот, живописец Минае, наш современник, соотносится с
гением средневековья миниатюристом Торосом Рослином,
чтобы вместе с ним утвердить истину, согласно которой
народ проявляет себя в созидании. Рождение гения, по мыс¬
ли автора, служит всегда глубинным народным целям:
«Расцвести, скорее пройти путь от завязи к плоду, сберечь
при всех исторических непогодах семена культуры».
Такими суждениями и наблюдениями, характеризующими
страну и народ, богата книга. Диву порою даешься, откуда
взялась и буйно проросла такая любовь к нашей земле в
человеке издалека, как возникло тонкое и глубокое пони¬
мание земли и сути иной страны,— нечто, чем, казалось
бы, мог обладать лишь человек, в крови которого от рож¬
дения были и эта земля, и ее сущность...
Лишенное недостатков «пришельца» — дилетантства, лег¬
ковесной розовости, — у Кима Бакши тем не менее есть
преимущество его положения: возможность оценивать со
стороны, с определенного расстояния.
Приверженность по крови и вызываемая ею осмотритель¬
ная осторожность порой мешают нам рассматривать в ряду
достижений мировой культуры творения армянского наро¬
да, который устоял под ударами судьбы, сохранил за мно¬
гие века угнетения свой язык, национальность и созида¬
тельный гений. С горечью личной утраты Ким Бакши пи¬
шет о том, как из-за превратностей истории, жестоких на¬
шествий и опустошений разрушалось лучшее, душились
порывы творческой мысли, мир лишался многих культур¬
ных откровений.
Вспоминая историю разрушения древней армянской столи¬
цы Тигранакерта, писатель отзывается на события, разы¬
гравшиеся две тысячи лет назад: «Я читал об этом с чув¬
ством личной потери и, как всегда в этих случаях, пред¬
ставлял себе несбыточное: вот бы чудом сохранился
Тигранакерт, как дошли до нас Рим и Афинский акро¬
поль». И перечислив потери, начиная с Александрийской
библиотеки и Софийского собора в Новгороде, К. Бакши с
6

горечью пишет: «Человек сам уничтожает себя, не жалеет
ничего и так беспощаден к себе подобным, как никто боль¬
ше в живом мире».
Как глубоко переживает автор многогранную и проти¬
воречивую человеческую сущность... Как он радуется побе¬
де творческого духа — не только в камне и пергамене, но
и в судьбе человека.
В живых беседах, которыми наполнена книга, каждая худо¬
жественная деталь, каждая отдельная личность отражают
характер и мировосприятие народа, его ежеминутное обнов¬
ление. «В путешествии обостряется мысль. Оно позволяет,
как сетью, ловить случайности. В Армении — особые слу¬
чайности, это осколки исторических истин. Трепет их, игра,
внезапные вспышки совпадений — это и есть наше путе¬
шествие».
Лирическое путешествие Кима Бакши насыщено трепетом
и красками, реальными до осязаемости встречами с про¬
шлым и настоящим, заполнено животворной, животрепе¬
щущей действительностью. В прекрасной главе, посвящен¬
ной Торосу Рослину, проводятся убедительные параллели
с современной армянской живописью. В блестящем анали¬
зе творчества Минаса чувствуется знаток живописи и в то
же время друг, глубоко скорбящий о потере художника.
Трижды прав автор, когда, отыскивая истоки творчества
Минаса, «бродильню», где человек заквашивается на всю
жизнь, подчеркивает роль той атмосферы, в которой рож¬
дается и растет художник, когда становятся родными и
древние храмы, и миниатюра, и каменистая земля, и яр¬
кие краски тканого карпета, и пирамидальный свод в ста¬
ром жилище, и обычаи близких людей — прочность, чест¬
ность, немногословие.
Автор пристрастно и заинтересованно описывает диалог
двух замечательных деятелей армянской культуры: право¬
веда Мхитара Гоша и его современника композитора Хача¬
тура Таронаци. Мысль выдающегося мыслителя и правове¬
да заключается в том, что, лишь пустив корни на родной
земле, питаясь и наливаясь родным языком и письменно¬
стью, можно постичь основы существования народа.
Ким Бакши любит повторять традиционную концовку ар¬
мянских сказок. Немного изменим ее: «С неба упали три
яблока: одно — рассказчику, другое тому, кто слушал, а
третье тому, кто слушал и понял». Мне кажется, К. Бакши
получает долю от каждого яблока. Он умеет и отлично рас¬
сказывать, и отлично слушать, — слушать звуки, исходя¬
щие из вековых пластов земли, камня, пергамена, с окру¬
жающих равнин и гор. Слушать и внимать.
Сильва КАПУТИКЯН

Три яблока
с неба
... Какова бы ни была их судьба,—
а она печальна!—
что бы ни ожидало их в будущем,
их страна всегда должна оставаться
одною из самых интересных на всем земном
шаре...
Дж. Байрон
На кисти — голубая несмешанная
краска. Взмах — густо и глубоко засветилось армянское
небо. Такие же густые тени легли на горы.
Еще взмах кистью — зажглось ослепительное солнце. По¬
ложило раскаленные ладони на наши лица, на плечи и
руки.
Солнце, горы и небо. Сотворение мира. А где же земля?
Еще один взмах — и рыжая охра стала равниной, холма¬
ми, предгорьями. И только в самом низу понадобилось не¬
много зеленого цвета. Иначе непонятно, где человек и чем
он занят на этой каменистой земле.
Человек стоит перед холстом, вытирает кисть испачканной
в краске тряпицей, и короткая тень этюдника лежит в но¬
гах, как верная собака.
А неподалеку, в селе, строится дом.
Старший из каменщиков — худой, с впалыми щеками, в
майке, покрытой белыми веснушками извести, выводит са¬
мый ответственный — лицевой ряд, тот, что на улицу.
Одновременно он присматривает за двумя своими молоды¬
ми помощниками. Усатые, на голову выше него ростом,
парни шутя поднимают увесистые квадры из розового ту¬
фа и без особого размышления ставят их во внутренний
ряд будущего дома. Ставят, да еще припевают: «Хндзори
цари такин...» — «Под яблоней я полюбил свою яр-краса-
вицу...»
Двое мальчишек залезли на старую разлапистую яблоню,
шелестят в кроне, как птицы. Рвут зеленые, деревянной
твердости плоды, прячут их за пазуху. А ведь у каждого
в саду поспели длинные нежные белые абрикосы.
Это Армения.
10

Недалеко от поселка выросла атомная электростанция.
Голенастые краны белыми аистами осторожно несут в клю¬
вах пакеты блестящего металла. Монтируют реактор. Не¬
давно туда ходили местные старики. На площадку их не
пустили, но удалось побеседовать с начальством. «Пере¬
селять нас не думаете, соседи?» — «Атомная никакой
опасности для населения не представляет». — «А то три
семьи у нас в этом году затевают новые дома. Ничего?»
Близ села Верин Хатунарх археологи под палящим солн¬
цем раскапывают одинокий холм. Где лопатой, а где ще¬
точкой и просто ладонями расчищают они круглые жилища
с глиняными полами, окрашенными буроватой охрой.
Семь тысяч лет назад здесь жили ранние земледельцы. Вот
их орудия из кремня и кости. В этих сосудах они хранили
воду и вино. Модницы Араратской долины носили укра¬
шения из разноцветных камней. На земле в то время еще
не существовало ни одного государства.
Это Армения.
А сколько нераскопанных еще холмов на ее земле! Хол¬
мов, долин, плато... Они скрывают не только поселения
древнейших земледельцев, но и некогда цветущие огромные
города и даже столицы, поражавшие воображение инозем-
цев-путешественников своими размерами, высотою стен,
роскошью дворцов.
Много ли мы знаем живых народов, про которых, как про
армян, мы можем сказать: они играли активную роль в
истории, начиная со времен Ассирии и Вавилона, а затем
в эпоху ахеменидского Ирана и его войн с Афинами, Спар¬
той и другими древнегреческими полисами? И затем в
пору эллинизма и Римской империи. И в первые века хри¬
стианства. И во время владычества Византии. И в период
зарождения ислама и стремительного арабского завоева¬
ния. И крестовых походов.
Чем ближе к нашим дням, тем больше живых, современ¬
ных, хорошо известных нам народов выходит на историче¬
ское поприще. И всякий раз среди них мы находим армян.
И порой мы забываем, что большинство современников Ар
мении в далекие эпохи сошло с мировой арены, и даже
бесследно исчезло. Где вавилоняне, ассирийцы? Где скифы,
безраздельно властвовавшие на просторах Причерноморья,
вторгавшиеся в Закавказье? Где сменившие их сарма¬
ты? Где гунны? Где хазары с их огромным царством, про¬
стиравшимся от дельты Волги до Черного моря? Где воин¬
ственные фракийцы, занимавшие Балканский полуостров?
Да разве одних только скифов или фракийцев мы знаем
лишь по имени и не можем твердо указать: вот их по¬
томки!
11

Армения же, значащаяся на самых древних картах мира,
и сегодня живет, храня в своих недрах тайны тысячеле¬
тий.
В «Истории» армянского автора VII века Себеоса сообщает¬
ся о письме, которое византийский император Маврикий
направил царю Персии. Вот что там говорится об армянах:
«Народ строптивый и непокорный живет между нами и
мутит. Поступим так: я соберу своих и отправлю во Фра¬
кию, а ты собери своих и прикажи отправить их на Во¬
сток. Если они умрут, то умрут наши враги, если же они
убьют, то убьют наших врагов, а мы будем жить в мире.
Ибо если они будут пребывать в своей стране, нам не будет
покоя».
Так решали много раз правители могучих стран. Но еще
чаще Армения служила просто коридором, по которому
то в одну, то в другую сторону шли армии завоевателей.
По Армении скакали вавилоняне на своих колесницах, ски¬
фы на степных конях, шли гоплиты Александра Македон¬
ского, римские когорты, мчалась парфянская конница, про¬
ходили персы на слонах, византийские наемники, арабы,
сельджуки, монголы, турки. С XIV века и вплоть до начала
XIX, когда Восточная Армения была присоединена к Рос¬
сии и, наконец, обрела мир, десятки больших и малых
владетелей, стремясь сокрушить один другого, вырывали
ДРУГ У друга Армению, делили ее, как хотели, переселяли
или уничтожали население целых городов и областей, при¬
меняя тактику «выжженной земли», как мы бы теперь
сказали.
Так не странно ли само существование этого небольшого
народа? Не парадоксально ли то, что, веками лишенный
самостоятельности, постоянно разоряемый экономически,
рассеиваемый по лицу земли, он сумел сохранить свой
язык, сберечь духовные богатства, традиции культуры?
И какие корни надо вообще подрубить у народа, чтобы он
потерял свой облик, растворился?
На многие вопросы ответы таятся, как семена в яблоке, в
самой тысячелетней судьбе Армении. Страны, где история
и сегодняшний день удивительным образом переплетаются,
живут в естественном единстве.
Обширный холм безмолвно стоит близ Сардарапатского
поля. Бродячие облака пятнают и без того волнистую по¬
верхность, укрывшую известный еще со времен Урарту
город Армавир.
У подножия холма в 1918 году местные жители с ору¬
жием в руках встретили турецкие войска, пытавшиеся
захватить Армению. Спустя день, неподалеку, на поле
Сардарапата, произошла решающая битва, в которой ар-
12

минское ополчение отбросило врагов, стремившихся к
Еревану.
Экскурсионные автобусы причалены у края большой бетон¬
ной площадки. Рядом — широкие, как матрацы, несколько
устаревшие автомобили иномарок с местными номерами,
«Жигули» и «Москвичи», обвешанные зеркалами, дополни¬
тельными фарами, на колесах — особые колпаки, на си¬
деньях — чехлы специального пошива. Из автомобилей
выходят черноглазые папы в модных костюмах, полные
мамы в ярких платьях и целые выводки похожих на них
малышей с огромными глазами, как на миниатюрах Ки¬
ликийской школы XIII века.
Это Армения.
Перекликаясь и поторапливая друг друга, семьи поднима¬
ются по широкой лестнице к проходу, который стерегут два
огромных крылатых быка — грозных, древних, языческих,
полных земного упорства и силы. Мимо них, дальше идут
взрослые и малыши, наступают на тонкую резную тень,
которую отбрасывают пилоны, арки, колокола высокого
сквозного сооружения.
Колокола звонят в память спасения от врагов.
Быки из красного октемберянского туфа пылают на фоне
глубокого синего неба, а за ними, за невидимой лестницей
жирно блестит прямая стрела шоссе. Слева, повторяя ее
стремление к горизонту, тянутся зеленые линии деревьев
сада — персики или абрикосы, не разобрать. Справа от до¬
роги под сверкающими на солнце шиферными крышами,
также в ровную линию, выстроились дома колхозников.
Это на их средства возведен комплекс памятника, посвя¬
щенного героям Сардарапатского сражения. Окрестные бо¬
гатые колхозы объединили свои усилия — дали туф, тран¬
спорт, прислали мастеров-каменотесов, выделили деньги,
заказали проект в Ереване, пригласили архитекторов и
скульпторов. А те приняли заказ близко к сердцу — Ра-
фаэл Исраелян, Ара Арутюнян и другие.
И встали огненно-красные быки, сквозная башня с коло¬
колами. И Аллея орлов — символ гордого духа воинов.
И мемориальная стена с горельефами идущих защитников,
женщин, несущих хлеб и воду Еоинам. В толпе виден юно¬
ша с книгой, на которой стоит имя ее автора — Егишэ,
историка, участника Аварайской битвы 451 года, расска¬
завшего о том, как армянский народ героически восстал
против порабощения.
Древняя книга рядом с хлебом и водой. Это Армения.
На Сардарапатском поле Рафаэл Исраелян осуществил
один из своих последних и, может быть, самый лучший
проект — здание музея. Неподалеку от него в сторонке —
13

ресторан. И это вполне в народном духе — помянуть про¬
шлое за стаканом горьковатого местного вина, завернув на
закуску в тонкий лаваш кусок сыра и ворох зелени.
В зале прохладно. Своим сводом на пружинящих скрещи¬
вающихся арках он напоминает трапезную XIII века. Гу¬
стой солнечный столб проникает сквозь отверстие в потол¬
ке — ердик, как в старинном крестьянском жилище...
Снаружи зной густеет и звенит. Его глотаешь, как горячий
настой из трав, растущих на поле Сардарапатской битвы.
Дети часто подбегают к базальтовым чашам родников, на¬
клоняются над ледяными струйками, ловят их зубами.
На родниках — знаки вечности, грозди винограда. Изрече¬
ния: «Первое слово — старшим, первую воду — млад¬
шим», «Осознанная смерть — бессмертие».
Это Армения, которую я так люблю, — не армянин, даже
не уроженец ее гончарной, кремнистой земли, накрытой
блюдом густо-синего неба.
Она щедро дарит мне свои плоды.

Хачкары хранят
память о событиях,
людях...
Средневековая
скульптура, картины
народной жизни...

Сардарапатский
комплекс
«С неба упали три яблока...» —такое существует присловье
в армянских народных сказках, так они заканчиваются.
Для меня с трех яблок Армения начинается. Три золотых
яблока. Добро, талант и красота.
Я нахожу их в древних армянских манускриптах — в сво¬
де знаний, духовной силы, мудрости. В немеркнущих крас¬
ках, в миниатюре, поражающей изысканностью живопис¬
ных решений, яркостью, напряженностью цвета и в то же
время гармоничностью.
Три дара армянской земли. Они воплотились в камень, об¬
работанный человеком, как бы рожденный его талантом
из бесформенности, небытия. Камень, поставленный в сте¬
ну, замкнутый в пружинящую арку, заключенный в купол.
Камень, превращенный в кружево узоров, в цветущий сад,
где зреют гранаты, вьются виноградные лозы, птицы поют
в кронах яблонь, орлы слетают с небес, за добычей охо¬
тятся барсы, всплескивают, изгибаются рыбы.
Талант, добро и красота — их я ищу в человеке, созида¬
теле и художнике. Это зодчие и миниатюристы прошлого,
композиторы, историки. И рядом с ними наши современ¬
ники — исследователи древних манускриптов, живописцы,
каменных дел мастера. Наследники и продолжатели тра¬
диций. Люди, своими исканиями и своими жизнями да¬
ющие нам урок.
Три дара — о них моя книга. Три драгоценных яблока. За
ними мы и отправимся в путешествие.
Клинопись
царя Аргишти
Жарким полднем, когда тени густы и
коротки, мы едем по розовостенной улице и грызем слад¬
коватые летние яблоки с нарисованным румянцем на боках.
Первое путешествие обещает быть коротким, в пределах
Еревана. Но очень далеким — в глубины времени.
Наша цель — камень, кусок синего крепчайшего базальта,
обработанного человеком, с выровненной плоской поверх¬
ностью, на которую нанесено глубокой насечкой множество
треугольников. Они выстраиваются в цепочки, упираются
друг другу в спину. А то вдруг образуют знакомую букву,
вроде «Е». И эта похожесть еще сильнее дает почувство¬
вать, как чужд нам язык, закованный в клинопись.
17

В этом камне заключен первый младенческий крик города,
по которому мы сейчас медленно едем. Впереди, не давая
себя обогнать и широко распушив водяные усы, движется
поливальная машина. Из-под нее выходит черная мокрая
полоса, и асфальт неожиданно обретает глубину зеркала, от¬
ражает небо и дома. Кажется, что гнутые серебряные струи
проявляют только что отснятый утренний образ города.
В отражении он темнее, таинственнее, прохладнее. И к
тому же перевернут по всем правилам зеркальной симмет¬
рии. Улицы опрокидываются, нависают. Чудится что-то
древнее, крепостное в слитной полосе стен, меж которыми
бегут воды и прямо к небу плывет наша машина. Словно
ковчег во всемирном потопе.
18

Ереван с Араратом
Потоки льются под колеса и вскоре (стоит только огля¬
нуться) распадаются на лужицы и сырые пятна. Они свет¬
леют, исчезают, а странное чувство остается. Как будто под
серым асфальтом существует скрытый древний мир, вне¬
запно проявленный и опять исчезнувший.
Это чувство укрепляется сияющей библейской горой —
сегодня хорошо виден Арарат. Неподвижно парит он в воз¬
духе, усыпанный снегом, недоступный, нереальный, как
миф о Ноевом ковчеге. Как знак из иного мира — неверо¬
ятно отдаленной басенной старины.
19

Для европейцев, для цивилизации, зародившейся вокруг
Средиземного моря, колыбелью культуры была Древняя
Греция. Но ведь задолго до нее существовал прамир, пер¬
вооснова. Первоисточник многих наших знаний, мифов, по¬
этических представлений, форм культуры и даже отдельных
слов и терминов. Этот прамир — Египет и Месопотамия,
Вавилон и Ассирия. Они воевали между собой, строили и
разрушали огромные города, создали совершенный кален¬
дарь, записали первые мелодии и поэтические сказания.
Достигли высокого совершенства в архитектуре и скульп¬
туре, в астрономии, медицине и других науках. Недаром
в передаче Платона египетские жрецы некогда говорили
афинскому законодателю Солону: «Вы, эллины, — дети...»
20

Крепость Эребуни,
качало Еревана
Армения когда-то простиралась до Тигра и Евфрата, на
тех землях, где с каждым археологическим открытием ис¬
торический лот уходит все глубже в тысячелетия, удивляя
ученых тем, как рано и как высоко была развита культура
человечества.
Вместе с армянским народом с юга на территорию нашей
страны узким языком заходит прамир.
О предках армян мы начинаем узнавать с VIII века
до н. э., с Урарту, младшего современника и северного
соседа Вавилона и Ассирии. Например, в VII веке до н. э.
21

библейский пророк Иеремия призывает царства Арарат¬
ские принять участие в сокрушении Вавилона.
Свидетельство о рождении Еревана было найдено во время
раскопок Арин-берда, одного из городских холмов. Пере¬
вернули массивный камень и обнаружили клинописные
строки. В этой базальтовой метрике было сказано: «Бога
Халди величием, Аргишти, сын Менуа, эту мощную кре¬
пость построил, установил (для нее) имя Эребуни». За
многие века название обрело знакомую нам огласовку —
Эривань, Ереван.
Далее в свойственном для тех времен монументальном сти¬
ле сообщалось, что крепость была воздвигнута для устра¬
шения врагов, указан был год постройки — ученые уста¬
новили, что в переводе на наше летосчисление это 782 год
до новой эры.
Поставим рождение Еревана среди близких по времени
событий: в 753 г. до н. э., на 29 лет позже, был основан
Рим.
Аргишти говорит: «Земля была пустынной, могучие дела
я там совершил...»
Можно себе представить эту землю. На треугольном хол¬
ме — величественная крепость с мощными контрфорсами.
А внизу, в тумане — долина, виноградники, приземистые,
наполовину заглубленные в подошву холма жилища. На
горизонте словно плавает в воздухе снежная двуглавая вер¬
шина Арарата.
22

Клинопись
царя Аргишти
Царь Аргишти.
Барельеф музея
Эребуни
Роспись в малом
зале дворца Эребуни

В центре цитадели — двор с деревянной колоннадой на фо¬
не расписных стен. Во двор выходят все основные помеще¬
ния дворца и храм. В кладовых — карасы для вина. В кре¬
пости хранилось зерно, собранное в окрестных областях.
Храм. Многоцветные росписи по фризу: на ярко-синем фо¬
не цветы граната, бородатые боги на львах. Вдоль порти¬
ка — глинобитная скамья. У южной стены — жертвенник.
В нем горел огонь — сохранились следы копоти, остатки
пепла и золы, частицы расплавленного металла и костей.
Во время раскопок археологи обнаружили в канале, про¬
ложенном под полом храма, бляшку в виде щита, а в цент¬
ре зала — бронзовое колечко-змейку. Кто обронил их? Как
много могли бы рассказать эти безмолвные свидетели со¬
бытий, отделенных от нас тысячелетиями...
Арин-берд не похож на средневековые крепости Армении,
где мне пришлось быть. Обычно затерянные в горах, воз¬
двигнутые на неприступных порогах или скальных мысах,
они прячут человека, охраняя его от врагов. Эребуни же
стоит на холме посреди равнины. Он был создан, чтобы
управлять страной Аза. Так некогда называлась эта часть
Араратской долины.
24

У входа в музей
Мы осматриваем Музей Эребуни у подножия холма. Стро¬
ительство почти закончено. Рабочие устанавливают послед¬
ние прямоугольники красного октемберянского туфа. Звон¬
ко стучит отбойный молоток, шумно вздыхает компрессор,
прыскают осколки сине-серого базальта.
Почти законченные барельефы смотрят на нас со стен.
Скульптура живет: на нас бросает благосклонные взгляды
огромное лицо — суровый, с прямоугольной бородой царь
Аргишти.
Ему словно нравится, что вокруг деловая суета, что все
заняты: и те, что изображены рядом с ним на кирпично¬
красной поверхности туфа — строители, зодчие, художни¬
ки, и те, что работают внизу — реальные зодчие, худож¬
ники и строители. Он наблюдает, как каменщики подтесы¬
вают зернистую поверхность плит. Как подъезжает погруз¬
чик с вытянутыми руками. Змеятся резиновые шланги. Ра¬
бочий, держа электрополировщик за ручки, как плуг, ведет
его по плите, оставляя за собой блеск и глянец на камен¬
ной поверхности. И тут уж не знаешь: то ли барельеф
служит преображением жизни, то ли жизнь, торопящаяся
внизу, есть продолжение строительной, созидательной дея¬
тельности народа, уходящей в глубь тысячелетий — к тем
барельефным прототипам, которые смотрят на нас со стен
Музея Эребуни.
День к вечеру туманится. Арарат исчез: меж ним и нами
повис влажный полог — испарения огромной плодородной
долины. Солнце в тучах, редких в это летнее время. Но
вот, на счастье, пока мы стоим и разговариваем, облака
расступаются. Из них вывешиваются длинные ресницы лу¬
чей. А один — узкий, словно нарочно направленный, сбоку
скользит по барельефам.
И резко выступают сцены охоты Аргишти. Львица скалит
зубастую пасть, а на изогнутый хвост ее уселась птичка.
Добро со злом живут рядом.
На торцовой стене кричит петух из красного туфа — нача¬
ло дня, начало города.
Бог строительства держит в руках инструмент каменоте¬
са — дарах.
Монументальные формы музея лаконичны и просты. А ба¬
рельефы напоминают древнюю повесть, пересказанную
нашим современником.
Пересказанную, чтобы вызвать размышления о начале, об
истоках, о первых шагах народа, теряющихся во тьме
урартийских времен.
25

Обнялись,
чтобы подняться
По случайному совпадению, которое
иногда бывает знаменательным, еще одно послание царя
Аргишти находится в нескольких десятках метров от ан¬
тичного храма I века н. э. Снова это базальтовый камень
с высеченными на нем колонками клинописи. В ней гово¬
рится о завоевании властителем Урарту страны Гиарни-
ани.
Гиарниани — Гарни... Между страной Гиарниани и антич¬
ной крепостью Гарни при всей преемственности названий
лежит глубокий водораздел. Он отражает особенность судь¬
бы армянского народа, его двойную принадлежность —
и Востоку, и Западу. В древнейший свой период армяне
находились в сфере влияния восточных деспотий, в антич¬
ную эпоху они образуют эллинистическое государство, одно
из мощных в свое время — с множеством городов, куль¬
товых центров, царских резиденций. Плутарх называет
северную столицу Армении Арташат, основанную во II ве¬
ке до н. э., «армянским Карфагеном».
К сожалению, Арташат, как, впрочем, и все другие антич¬
ные города Армении, испытал на себе печальную судьбу
Карфагена.
Многолетние раскопки, которые ведутся Институтом архео¬
логии и этнографии Академии наук Армении под руковод¬
ством академика Бабкена Аракеляна, открыли на берегу
Аракса остатки некогда великого города: еще один из без¬
молвных холмов Армении начал рассказывать о себе. И это
уже многое дало для истории.
Обнаружены следы мощных стен, улиц. Найдены предметы
ремесла и быта, произведения искусства из мрамора и ке¬
рамики. Изделия из Малой Азии, с островов Эгейского мо¬
ря, из Греции и Рима, а также работы местных мастеров.
Интерьеры общественных зданий и храмов украшали пре¬
красные скульптуры богов, об этом можно судить по най¬
денной мраморной Афродите Арташатской.
В городе чеканились монеты—минибарельефы. В огромных
сосудах-карасах хранилась нефть на случай обороны. Сте¬
ны домов были сложены из местного камня, для монумен¬
тальных сооружений использовался чисто тесанный изве¬
стняк и полированный мрамор.
Храм в Гарни, посвященный культу бога солнца, был воз¬
веден из базальта. К счастью, это святилище избежало раз¬
рушений, которым подверглись другие языческие храмы
с принятием христианства, вошло в комплекс летней рези-
26

денции царей, «дома прохлады», как ее называет Мовсес
Хоренаци, армянский историк V века.
Катастрофическое землетрясение 15 июня 1679 года раз¬
рушило храм. Пали стены целлы, раскатились колонны,
рухнул фриз, барельефы атлантов и капители римско-иони¬
ческого ордера. Сейчас они лежат в жесткой траве...
Мало мне пришлось видеть таких мест, где бы я ощущал
абсолютный покой и такое чувство остановившегося вре¬
мени, как в Гарни.
Острый скальный мыс вознесен над синей тенью ущелья.
Внизу в обрыве неумолчно и монотонно шумит река, кажу¬
щаяся ручьем. И все большое представляется малым, а дли¬
тельное — кратким, как миг. Как полет толстого злого
шмеля над цветком, как глоток горного пресного воздуха,
пропахшего озоном. Как желтые колючие былинки, окон¬
чившие свой век рядом с сине-серыми базальтовыми листь¬
ями аканта, потонувшими в траве. Как луч горячего солн¬
ца на сомкнутых веках — красный, оранжевый мир, на¬
полненный пульсацией крови и биением сердца.
Века и тысячелетия равны паузе меж стрекотом цикад
в кроне орехового дерева. По седым камням скользит по¬
бег виноградной лозы. На самом конце его — только что
разжавшийся зеленый кулачок — очень мелкий, четко вы¬
резанный глянцевитый лист. Он покачивается над безд¬
ной, а не успевший еще завиться спиралью усик ловит воз¬
дух и тень ущелья.
Тишина.
Испытав ее впервые, несколько лет спустя я снова приехал
в Гарни. Свернул с большой дороги, миновал село.
Но что-то изменилось.
Вот и защитная стена, сложенная из гигантских квадров
с неразборчивыми древнегреческими письменами.
Не успел я вымолвить слово, как автомобиль проехал пря¬
мо в ворота, и мы оказались... на стройке.
Взвизгивала пила — лунно блестящий диск хищно резал
неподатливый базальт. По стальной раме на цепях ездил
тельфер, подтаскивая все новые куски камня. Как на вся¬
кой стройке, вокруг была разоренность, неопрятность, стоя¬
ли какие-то металлические емкости, покрывшиеся ржавчи¬
ной, валялись в беспорядке бочонки с соляркой, стояли би¬
лоны на собственных масляных пятнах. В воздухе висела
пыль, тонкая, как дым, она пудрила лоб, ноздри, покрыва¬
ла листву старого орехового дерева, его зеленые, как не¬
зрелые яблоки, плоды.
К нам уже спешил человек несколько болезненного вида,
зозмущенный нашим бесцеремонным въездом. Я выслушал
справедливый упрек за неуважение к памятнику.
27

Найдена при
раскопках древней
столицы Арташата...
Монеты античной
Армении

Так мы познакомились с Александром Саиняном, ученым,
архитектором, реставратором. Вернее будет сказать, что зна¬
комство было односторонним: сделав выговор, Саинян от¬
правился по своим делам, и вскоре я встретил его недалеко
от обрыва в группе приезжих архитекторов, интересовав¬
шихся реставрацией Гарни.
Стоя у них за спинами, я впервые с радостью услышал, что
решено восстановить античный храм, и сделать это по¬
ручено ему, Александру Саиняну. Он собирается под¬
нять и поставить на свои места все то, что триста лет ле¬
жит на земле, изготовить из такого же базальта недо¬
стающие части — так, чтобы храм обрел свою былую
красоту.
И вот уже рядом с высоким подиумом — пьедесталом, где
когда-то помещался храм, вытянул в ожидании свою жи¬
рафью шею кран. Но, как я понял, пока для него нет осо¬
бого дела, потому что неясны еще многие вопросы рестав¬
рации.
Значительно позже, несколько лет спустя, Рубен Зарян,
директор Института искусств Академии наук Армении, где
29

работает Саинян, рассказал мне о тех больших спорах, ко¬
торые разгорелись вокруг Гарни.
Одни ученые считали, что надо оставить все так, как было.
Другие предлагали возвратить на место существующие ар¬
хитектурные детали, но ни в коем случае ничего не дост¬
раивать, при этом они ссылались на решения Международ¬
ного конгресса реставраторов в Афинах 1931 года. Третьи
спрашивали, возможно ли начинать работы, когда неясно,
например, как выглядело перекрытие храма? У большин¬
ства подобных сооружений для этой цели использовалось
дерево, но нельзя же реставрировать «по аналогии».
Это все были очень резонные возражения.
Саинян изучил каждый, даже небольшой фрагмент храма,
буквально каждый камень — выступ на нем, гнездо или от¬
верстие. Они могли рассказать о строительных приемах
древних, раскрыть тайны недостающих деталей, стереть бе¬
лые пятна в понимании архитектуры Гарни.
Для Саиняна не было вопроса, восстанавливать памятник
полностью или только частично. Он лишь хотел, чтобы воз¬
вращение храму его первоначального облика было основано
на надежном, всестороннем знании — историческом и ис¬
кусствоведческом, архитектурном и чисто строительном.
И Саинян добивался его. При этом ему было на что опе¬
реться: существовали богатые традиции исследования Гар-
30

Гарни. Руины храма,
построенного
в I веке н. э.
Так выглядел храм
(реконструкция)
ни, заложенные академиком Николаем Марром в начале
нашего века. Перед Саиняном стоял также пример профес¬
сора Николая Буниатяна с его самоотверженной верностью
Гарни: Буниатян изучал этот памятник всю жизнь, сделал
блестящие обмеры, предложил реконструкцию храма, кото¬
рую Саинян и взял в основу своих работ.
Подлинный античный периптер, единственный на террито¬
рии Советского Союза! Он должен стать не только предме¬
том истории, но и живым образом эллинизма, он должен
волновать людей, которые придут к нему. Такое приблизи¬
тельно убеждение высказывал Саинян.
Я и сейчас помню сизые от пыли руки каменотесов, сжи¬
мающие инструмент, похожий на долото. Со всей Армении
съехались лучшие мастера. Удары молотков вразнобой сып¬
лются на металл, инструмент звенит в руках, подскакивает,
оставляет на массе камня серые точки. Брызжут мелкие
осколки, пыль — как от взрывов, а базальт неуязвим.
И тогда другими глазами смотришь на лежащие в стороне
древние плиты с их глубокой резьбой по этому же самому
базальту!
Звенит молоток, и вот старый камень прочно соединился
с новым. Новый обнял, охватил его со всех сторон.
Вот так и Армения. Сплав старого и нового. Они обнялись,
чтобы вместе подняться.
31

Как яблони
у потока
Нас стена защищала, но пала стена.
Скалы, нас укрывавшие, ныне разбиты.
Нам светила луна, закатилась луна,
Слово твердое рухнуло, нет нам защиты.
Давтак Кертог, VII век
Вся Армения сплошь уставлена благо¬
родным отесанным камнем.
Ступеньками по склонам гор поднимаются каменные жили¬
ща сел. Через бурные реки перекинулись, выгнув спины,
мосты. С облачной, орлиной высоты смотрят крепости. На
скрещениях древних дорог, на перевалах встречаются ред¬
кие теперь караван-сараи. В бывших резиденциях царей,
князей и католикосов раскопаны полустертые следы двор¬
цов и обширных палат. По всей стране разбросаны хач-
кары — крест-камни: вертикально поставленные плиты,
покрытые резным орнаментом. И, конечно, повсюду храмы.
Храмы, как яблони.
Старые, одичавшие, с нарушенной кроной, ранами на теле
и обнажившейся белой плотью, стоят они группами и в
одиночку высоко на краю ущелий, на скальных мысах,
на зеленых, омываемых ключами горных плато, в местах,
где некогда шла бурливая и многолюдная жизнь. Так вы¬
глядит сад вокруг снесенного дома: он рос перед окнами,
а окон нет. Каждую весну деревья привычно покрываются
цветом, но нет тех, кому они были нужны. И яблони дича¬
ют, возвращаются к изначальному своему состоянию, когда
они были сродни лесу, роднику или скале.
Яблони в селах остаются верны человеку, растут во дво¬
рах, протягивают свои ветви за ограду, гордятся зреющими
плодами. Так и храмы — высовывают свои головы из-за
крыш, стоят во дворах и щедро кормят всех плодами не¬
зримыми, духовными, — если позволено в этом случае заго¬
ворить на старинный лад. Я имею в виду то сильное и
мимовольное влияние, которое оказывает красота, гармо¬
ния и еще то важное, что делает человека чутким к прош¬
лому своего народа.
33

Храм Кармравор,
VII век
Заходишь в районном центре Аштараке в узкую улочку —
одну из тех, что петляют меж домов на краю ущелья реки
Касах, и в их тесном окружении видишь Циранавор («Баг¬
ряную») — церковь начала VI века. Она без крыши. По
каменной кладке, по сохранившимся архитектурным дета¬
лям видно, как перестраивалась эта трехнефная базилика,
как долго стоит она с непокрытой головой, как утратила
два ряда пилонов, которые когда-то поддерживали перекры¬
тие, как, наконец, в течение долгих веков люди заботились
об устойчивости стен, тщательно заделывали проемы, про¬
боины, оставляли лишь бойницы. Циранавор служил кре¬
постью, убежищем для окрестных жителей.
В какой-нибудь сотне метров от храма Циранавор стоит
Спитакавор («Белая») — церковь XIII века. Когда-то в бур¬
ном прошлом она также лишилась перекрытия, сохрани¬
лись стены из туфа. Меж стен протянута веревка, надувает
щеку под легким ветерком белье. В окна храма заползли
виноградные побеги. Хоть и прибита при входе железная,
тронутая ржавчиной дощечка, что это памятник архитек¬
туры, слово «памятник» как-то не идет к Спитакавору:
очень уж домашняя, прямо надворная постройка, часть
привычного сельского быта.
Встаю на два камня, положенных перед ее узким, высоко
прорезанным окном, и выглядываю наружу. Неожиданно
открывается привольный вид ущелья, бурно текущий Ка¬
сах, каменный мост через его усеянные крупными скаль¬
ными обломками воды. Мост старинный — XVII века, трех¬
пролетный, стрельчатыми арками постепенно взбирающий¬
ся на высокий берег.
По мосту шли верблюды и кони с поклажей — караваны
направлялись через стольный Ани, Талин и Аруч к Баг¬
даду и Дамаску. Через этот мост к Еревану проходили за¬
пыленные русские солдаты, освободившие Восточную Арме¬
нию в 1828 году.
Сейчас по мосту идут пешеходы (движение автомобилей
запрещено), и все видят при подъеме церковь Кармравор
(«Красную») — невысокий, граненый, очень бодро глядящий
храм VII века, великолепной сохранности: время сберегло
(кажется, в единственном этом случае) на кровле даже
первоначальную черепицу — такой раньше были покрыты
все храмы VII века.
Я люблю небольшое полотно Мартироса Сарьяна — яркое,
белое, розовое, где сквозь цветущие деревья виден Кармра¬
вор, весенний Аштарак.
34

В средневековье Аштарак назывался Драсханакерт, отсюда
родом историк Ованнес Драсханакертци. Говоря о своем
времени — конце IX — начале X века, — о своей жизни,
полной скитаний и опасностей, Ованнес описывает большей
частью трагические коллизии — нападения арабов, грабе¬
жи, смуты, распри, убийства. Но сейчас на этой возвышен¬
ной каменной площадке у Кармравора мне вспоминается
редкий у него рассказ о кратком ясном мирном времени:
«...Поселился каждый в своем имении; приобретая землю
в собственность, насаждали виноградники, сады оливковых
деревьев и огороды; вспахали пашни и собрали плоды сто¬
рицей; наполнились амбары пшеницей после уборки уро¬
жая; наполнились погреба вином... и горы были объяты
ликованием, ибо умножились в них пасущиеся стада скота
36

Ереруйкская
базилика, V век
Базилика, портал
и отары овец... Приобретая покой и находясь в полной
безопасности от разбойничьих набегов, строили в мона¬
стырях, селах и поселках церкви каменные, прочные, на
известковом растворе».
Мне кажется, Ованнес Драсханакертци писал эти строки и
думал о своих родных местах. Невольно смотрю на скопи¬
ще крыш Аштарака, на зеленые взрывы садов, за которы¬
ми остро поднимается глава храма Маринэ, похожая на
слегка раскрытый зонт.
37

Одзун. Ангел на
бровке южного окна
Храм Одзун, VI век
Как густо здесь рассыпаны памятники, как велик культур¬
ный слой! Как близко стоят соседние села, и у каждого
из них свои древние храмы, своя история.
Неподалеку, в Ошакане, похоронен Месроп Маштоц, кото¬
рый создал в 405 году армянский алфавит. Сохранилась и
очень почитается его могила и храм над ней. И стоит на
дороге стела в память о Маштоце: два огромных листа рас¬
крытой книги словно растут из каменистой армянской
земли.
Рядом, в низине, в обширном саду, над зарослями яблонь,
слив и серебристого лоха невысоко поднимается Манка-
ноц — представитель многочисленной семьи малых кре¬
стово-купольных храмов VII века. По своим формам он
брат Кармравора, но приземистей, короче шеей, крепче в
плечах, суровее обликом.
Снова, все дальше по той же дороге — новые села и новые
храмы...
Я иногда думаю, какие огромные силы и средства нужны
еще, чтобы реставрировать и все время поддерживать, со¬
хранять не десятки, а сотни памятников Армении. Сотни,
даже если, начав с древности, остановиться перед концом
XIII — началом XIV века.
38

Не так близки к нашим дням XIII—XIV века! Но в Ар¬
мении никого не удивишь постройками этого времени. Ведь
стоят на армянской земле богатые X—XI века, сохрани¬
лось несколько десятков храмов основополагающего в исто¬
рии зодчества VII века. Несколько десятков строений
VII века — это, поверьте, очень много! И от первых веков
христианства в Армении дошли до нас простые базилики.
40

Даже сухое их перечисление заняло бы много места.
А ведь сохранились и сложные по своей архитектуре бази¬
лики V века — трехнефные. Величественные развалины
одной из самых древних я видел в Ереруйке.
Был вечер, быстро сгущались сумерки. И в них я бродил
по каменистому полю на окраине засыпающего город¬
ка Анипемза. Поднимался на крутые ступени мощного
41

основания, на котором поднят храм. И это напоминало мне
периптер в Гарни, его высокий подиум, его ступени.
Я старался охватить огромное сооружение в целом, понять
его сложную композицию, представить в первоначальном
виде его стены, арки, неожиданный — боковой, вынесен¬
ный за пределы стен высокий алтарь. Здесь, как бы вне
храма, в боковой, ныне разрушенной галерее, крестили об¬
ращенных в христианство.
От базилики веяло древностью — от массивных полуко¬
лонн с тяжелыми резными капителями, от ранних «сирий¬
ских крестов», от порталов, украшенных зубцами, — явно
античное воспоминание.
В огромном зале на фоне светлеющего неба высоко кругли¬
лась вершина алтаря — как бы срезанная половина купола.
Я подумал, что зодчему Ереруйка ничего бы не составило
возвести целый купол над базиликой. Но это дело уже не
V века, а других, более поздних времен.
Когда они наступили, в VI веке возник Одзун — самая
древняя известная нам базилика Армении, увенчанная
куполом.
По случайному совпадению я рассматривал ее также в на¬
ступающей темноте. Несколько лет назад вместе с моим
другом, шофером Смбатом, человеком прямодушным и гор¬
дым, мы буквально взлетели в горы по круто поднимаю¬
щейся, петляющей дороге. Но как это часто бывает в Ар¬
мении, мы оказались не на вершине, а на обширном плос¬
когорье. Высоты не чувствовалось, мы даже слегка спусти¬
лись пешком мимо стороживших путь хачкаров.
Одзун стоял перед нами, как корабль. Надвигался всем
своим долгим телом. Давал нам возможность пройти вдоль
его боковой галереи (я вспомнил Ереруйк), увидеть арки,
опирающиеся тяжелыми подковами на приземистые
столбы.
С особым чувством ожидания, которое сбылось, я рассмат¬
ривал этот храм и его купол — знак новаторства в этом
архаичном по своим формам сооружении.
Конечно, в VI веке в мире существовали купольные, цент-
ричные архитектурные системы. Наиболее ранняя на Кав¬
казе постройка такого рода — Эчмиадзинский кафедрал,
он датируется 80-ми годами V века.
Но все равно, поставить купол на базилику — это означало
целую революцию, перестройку системы мышления: к
стремлению вперед, к алтарю, как в обычных базиликах,
прибавилось стремление ввысь, подъем головы к свету, лью¬
щемуся сквозь прорези окон под куполом.
Возможно, Одзун не был самой первой в Армении куполь¬
ной базиликой, просто время нам сохранило только его.
42

Мы вышли из храма. Низкое вечернее солнце поливало
жидким кармином его восьмигранную главу, кропило глу¬
хую стену с низкой аркой входа, украшенного каменной
виноградной лозой. Остывший свет лежал на дальних
складчатых холмах. И на диво медленно и монументально
из ущелья поднималась тень.
Она, словно стена воды, увлажняла и темнила горы,
погружала и топила окрестности. И храм Одзун уже под¬
мывали тени, он как бы покачивался, готовился отплыть
в ночь.
Я вспоминаю, как мы спускались потом в долину при пол¬
ной темноте, при кликах ночных птиц и влажных лесных
запахах, которыми была переполнена наша машина. Думаю
о маленьком монастыре Оромайр, который мы, не заметив,
проскочили. И еще о близко стоящих Ахпате и Санаине,
где мы накануне провели целый день. Эти два знаменитых
монастыря X—XIII веков расположены неподалеку от Од-
зуна также на плоских, высоко вознесенных плато. Я снова
и снова чувствую тесноту, в которой стоят памятники на
армянской земле: меж веками расстояние всего несколько
километров, а иногда и метров.
Так было сегодня и в Аштараке. От VI века, от Циранаво-
ра, до XIII, до Спитакавора, — метров двести, еще с кило¬
метр — и VII век, Кармравор. Еще километра полтора —
снова XIII век, Марина.
Наше время самолетных скоростей приучило измерять про¬
странство временем. Спрашиваем: далеко до Еревана? И не
удивляемся ответу: 2 часа, а не две тысячи километров.
Все не так, когда путешествуешь по исторической стране.
Рождается зеркально противоположная иллюзия: время из¬
меряешь пройденным пространством. Расстояния меж ве¬
ками коротки, и это позволяет охватить единым взглядом
разные эпохи, как бы положить их на ладони, сравнить,
сблизить в сознании. Запустить механизм ассоциаций, уло¬
вить то, что исчезло от взгляда,— единство потока.
Да, армянские храмы стоят на берегах единой реки — в
зависимости от поворотов истории, то полноводно кипящей,
то мелеющей вплоть до сухих валунов на середине; скрыт¬
но грохочущей плоскими камнями на дне или низверга¬
ющейся снежным стоячим водопадом, который свисает,
словно простыня, упущенная девушкой при стирке — румя¬
ной, как яблоко, большеглазой армянской ахчи.
Мы продолжаем наш путь. И вот уже шоссе, словно поло¬
са, проведенная черной краской по полям, щетинистым от
высохшей травы, все время поднимаясь, выводит нас на
мягко волнистый холм, с которого открывается обширная
и привольная картина.
43

Взгляд ищет и находит ее начало глубоко внизу, где в
ущелье бесшумно и нестрашно вьется тонкая, как струйка,
река. От нее поднимается по оливковым и пепельным кам¬
непадам — все выше, выше на край обрыва, на мягкие
округлые холмы, что качают на своих волнах гору Арагац.
Взгляд останавливается на пятне зелени, где алюминиево
блещут купола Бюраканской астрофизической обсервато¬
рии, и продолжает свое движение, восхождение к горным
высям, к снегу. Свое скольжение по вертикальной картине
мира.
Я вижу московский аэропорт Шереметьево — международ¬
ный. Переполненный зал с вечной очередью за чашечками
кофе. Деревянный женский голос по радио объявляет:
«Этеншн плиз!»
И в публичном одиночестве за пустым столиком сидит ака¬
демик Амбарцумян, директор Бюраканской обсерватории.
Круглая посеребренная голова, простонародное, крестьян¬
ское усталое лицо с полумесяцами бровей. Отстраненно и
чуждо он смотрит на окружающую суету. Куда и надолго
ли он улетает? Да и какой смысл имеют эти понятия для
человека, привыкшего измерять межзвездные пространства
временем летящего света.
А может, он просто устал с дороги и ждет, пока за ним
придет машина из города.
Я думаю об Ованнесе Драсханакертци, соседе Амбарцумя¬
на во времени и пространстве. Во времени — что такое раз¬
деляющие их десять веков по сравнению с миллионами све¬
товых лет? В пространстве — Ованнес до Амбарцумяна
поселился в Бюракане. После долгих скитаний, как сам он
пишет в своей «Истории», Драсханакертци пришел «в ма¬
ленькую крепость Бюракан, построенную мною, которую я
приобрел на собственные деньги и где я построил, воздвиг
церковь из твердого тесаного камня, богато украсив ее
резьбой, рисунком...».
Эта церковь сохранилась. От астрономических полусфер
современной обсерватории, от XX века — до ее купола, до
X века, по прямой какие-нибудь несколько сотен метров.
Я ищу глазами церковь, она едва видна с дороги, по кото¬
рой мы едем, — маленькая островерхая коробочка, игру¬
шечный кораблик, ковчежек тщетных надежд престарелого
Ованнеса найти покой, укрыться от опасностей и суеты
жизни: его ждали еще скитания и многие, редко когда же¬
лаемые, чаще всего вынужденные путешествия.
Он терзался в тисках противоречий. То дела небесные ото¬
двигались в его жизни на второй план, он занимался людь¬
ми, их судьбами; вызволял из плена, ездил к арабскому
владыке мирить его с армянским владыкой, сам сидел в
44

плену, рвался из заточения. То возвращался к небесам, к
богу, уединялся, устремлял свой взгляд в бесконечное те¬
чение времени. Но события и люди требовали его вмеша¬
тельства, помощи. Жизнь текла и не давала Ованнесу дол¬
го засиживаться на одном месте, а порой и жестоко вы¬
брасывала его из затворенности и одиночества. Порой у
него не хватало сил противостоять обстоятельствам, проти¬
воречить власти земной. Он хвалил недостойных владык.
Он корил себя за это, мучился. Снова находил укромный
уголок и садился за главное дело своей жизни — «Исто¬
рию Армении». Великая сосредоточенность на одном не
терпит никакого отвлечения. Он всю жизнь искал ее и всю
жизнь терял.
Каждый раз, когда я поднимаюсь в Бюракан, в обсерва¬
торию, со стесненным сердцем я смотрю на небольшую цер¬
ковь Ованнеса Драсханакертци, на ее пальметные узоры —
граненые листья, заключенные в кольца. Камень хранит
лишь память о физических уроках — шрамы, щербины.
Никаких следов от страданий человеческих, от несбывших-
ся надежд, горячей веры и стремления в бесконечность —
в этот жаркий густо-синий воздух с ослепительно белым
парусом медленно плывущего облака.
Помню свое ощущение Бюраканской обсерватории — акку¬
ратные каменистые дорожки, монастырское безлюдство,
ночные бдения у телескопов, устремленность в бесконечные
дали и в то же время преданность интересам дня. Еще не
отсеянное временем смешение вечного и сиюминутного, че¬
го нет уже в формах и узорах церкви, в каменной резьбе,
в ноздреватом, не помнящем ни добра ни зла туфе.
В этой отсеянности и вечности я ищу следы судеб людей.
Тех, кто жил прежде, и моих современников. Что такое
без них мое путешествие? Сама история без них похожа на
нераскопанные холмы Армении, скрывающие античные
и средневековые города, былую и мертвую славу.
Но, к счастью, путешествие щедро дарит мне встречи, го¬
степриимство, доверие.
Юноша
с копьем
Наступили и замелькали на фоне снеж¬
ного Арагаца одноэтажные и двухэтажные дымчато-фио¬
летовые дома из туфа. Вертикальная картина мира распа¬
лась, загороженная близкими реальностями. Наша дорога
втянулась в село Дзораб. Прошло на пригорке длинное
45

Ахц, усыпальница
IV века. План
и разрез
школьное здание тоже из туфовых квадратов, открытое
всеми своими окнами навстречу горной стране за ущельем
и даже отражающее ее, как в неровном зеркале, большими
чистыми стеклами.
Сидящий рядом со мной Арташес Матевосян кивнул в сто¬
рону школы: здесь преподает Паргев, товарищ Арташеса
еще с кануна войны, когда они вместе кончали педагоги¬
ческое училище в Эчмиадзине.
В жизни обоих были горящие дороги, ужас, кровь. После
фронта, после ранения Паргев стал учить ребятишек в сво¬
ем родном селе. Арташес занялся армянской филологией,
изучил грабар — язык, на котором писали в V веке Мес-
роп Маштоц, создатель армянского алфавита, и его уче¬
ники — историки, философы,— литературный язык армян
в течение многих веков.
Арташесу посчастливилось: он стал сотрудником Матена-
дарана — научно-исследовательского института и в то же
время крупнейшего в мире собрания армянских рукопис¬
ных книг.
Перед тем как нам отправиться в путь, Арташес усадил
меня за «Историю Армении» Фавстоса Бузанда, знамени¬
тый труд V века. Мне у Бузанда нужно найти рассказ об
усыпальнице армянских царей, расположенной как раз в
селе Дзораб.
Читаю короткие главы «Истории» Бузанда, и передо мной,
как боевые колесницы на персидском барельефе, неподвиж¬
но и бесшумно несутся события 360, 370, 380 годов — по¬
следних десятилетий самостоятельного Армянского царства.
Скоро Армения будет разделена между великими держа¬
вами тогдашнего мира — Византией и Персией, а пока
полководец персидского царя предатель армянин Меружан
вступает с огромной армией на свою бывшую родину, за¬
хватывает в плен мирных жителей, бросает мужчин под
ноги слонам, зверски истязает женщин.
Васак-спарапет, глава армянских войск, спешно собирает
силы, берет с собой знаменитую конницу, которой Армения
славилась еще с античных времен, преследует уходящего
с добычей неприятеля, отбивает у него пленных.
Но Меружан не успокаивается, вот уже сам персидский
царь во главе войска спешит в Армению. Персы «много
замков срыли, много сильных крепостей разрушили». В их
числе упоминается и Тигранакерт, столица царя античной
Армении Тиграна Великого. Из этого города, как говорит
историк, персы угнали в неволю сорок тысяч семейств,
46

а бесценные памятники искусства — храмы, дворцы и вооб¬
ще все постройки были уничтожены, сровнены с землей.
Я читал об этом с чувством личной потери и, как всегда
в этих случаях, представлял себе несбыточное: вот бы чу¬
дом сохранился Тигранакерт, как дошли до нас Рим и
афинский Акрополь...
В разрушении Тигранакерта бессмысленно винить персов
как народ. Придет срок — и арабы сделают с ними то же,
что они с армянами. Халиф Омар сожжет знаменитую
Александрийскую библиотеку — свод античной красоты и
знания, и человечество станет беднее без трагедий Софокла
и Еврипида, без сочинений Сократа. Но придет черед и
арабов: их сменят монгольские завоеватели, а тех — пол¬
чища Тимура, и каждый раз это будет сопровождаться ги¬
белью сотен тысяч людей, разрушением городов, уничтоже¬
нием духовных ценностей. И так до наших дней, когда
полчища, уже знакомые с электричеством и радио, авиаци¬
ей и фотографией, разрушили Петродворец и Новгородскую
Софию. Человек сам уничтожает себя, не жалеет ничего и
так беспощаден к себе подобным, как никто больше в жи¬
вом мире. Разве такова должна быть природа человека?
47

Ахпатский монастырь.	Камни Армении
Барельеф князей Смбата и Гургена
с моделью церкви
А персы меж тем у Фавстоса Бузанда продвигаются вглубь
Армении, сея повсюду ужас и разорение. Вот они осадили
крепость Ани, «поднялись наверх, разрушили стены», вы¬
везли несметные сокровища. «Они разрыли могилы преж¬
них армянских царей и кости увезли в плен».
Зачем же им кости? Вот как объясняет это Фавстос Бу-
занд: «...ибо,— говорили они по-своему,— мы для того
перевозим останки армянских царей в нашу страну, чтобы
слава царей и счастье, и храбрость этой страны, вместе с
останками царей, перешли в нашу страну».
Узнав об этом несчастье, храбрый Васак во главе армян¬
ской армии бросается на персов, нападает ночью на лагерь
врага. Спешившись, действуя мечами, воины рубят сон¬
ных завоевателей. Победа полная, царь Шапух едва спас¬
ся. Останки армянских царей были освобождены.
Какова же их дальнейшая судьба? Они были вновь похо¬
ронены, сообщает Бузанд, «в укрепленном селении по назва¬
нию Алдзк в гаваре Айрарат в одном из узких и трудно¬
доступных ущелий большой горы Арагац».
Все сходится: есть заснеженный Арагац, есть глубокое
ущелье с Бюраканской обсерваторией на противоположном
48

берегу. Есть село Дзораб, ранее Ахц, в древности Алдзк.
Правда, оно не укрепленное, а самое что ни на есть мир¬
ное, обычное.
Мы проезжаем по асфальтированной центральной улице
мимо железных ворот, мимо металлических решеток, сквозь
которые, чуть отступая в зелень фруктовых деревьев, смот¬
рят на нас дома на высоких фундаментах. Наконец, мы
оказываемся на перекрестке, где обычно собираются жите¬
ли, делятся новостями. И здесь, напротив сельмага, в та¬
ком месте, где можно было бы ожидать какой-нибудь
киоск, стоит усыпальница армянских царей —- единствен¬
ное на территории Советского Союза сооружение IV века.
Оно точно датируется 359—360 годами.
Сразу приходят и смешиваются два ощущения: во-первых,
никакого ограждения памятника — никаких признаков
охраны от дождя, снега и других разрушительных действий.
Полная обыденность жизни вокруг — никто не замечает
присутствия этой усыпальницы на оживленном сельском
перекрестке. И второе ощущение: ожидал чего-то иного.
Какого-то величественного мавзолея, вроде усыпальницы
Теодориха в Равенне. Ничего подобного!
Плоская невысокая крыша больше похожа на пол какого-
то несуществующего сооружения. Ступени ведут узким про¬
ходом в полуподземелье. Низкое зияющее отверстие входа:
тяжелые каменные столбы накрыты каменной же балкой —
просто, монументально.
Все это было бы на грани примитива, если бы не массив¬
ная арка входа, да полустертые барельефы на каменных
столбах: сцены ловли или охоты, рычащий лев или другой
какой-то крупный хищник, едва-едва можно разобрать.
Седой туф с антрацитово-черными включениями, будто ку¬
сочками угля, вытерт руками и одеждой входящих в усы¬
пальницу людей. По-моему, у этих ценнейших барельефов
остались считанные годы жизни.
Узкий проход — дромос, высеченный в скале, да и тесня¬
щий плечи вход — все это указывает на то, что усыпаль¬
ница не была рассчитана на массовое посещение, поклоне¬
ние: во всем видно желание укрыть останки от чужих
глаз.
Это соответствует рассказу Фавстоса Бузанда: борьба с
персами продолжалась, и не было уверенности в том, что
враг снова не захватит кости армянских царей. Но в таком
случае, почему для усыпальницы избрали именно Алдзк?
Горный, труднодоступный, он был всего лишь селом и вряд
ли мог служить более надежным местом, чем одна из мно¬
гочисленных и хорошо охраняемых гарнизоном крепостей
Армении IV века. Было бы также наивно думать, что место
50

захоронения в центре села останется тайной, как бы неза¬
метна сама по себе ни была усыпальница.
В нее входишь, словно ныряешь в черную воду. Нужно ско¬
рее сделать несколько шагов вперед, чтобы не загоражи¬
вать собою скудный свет, льющийся из дверного отверстия.
Глаза привыкают, и, словно из небытия, медленно возни¬
кает, материализуется небольшой полукруглый алтарь, ка¬
менные саркофаги, расположенные справа и слева от него
как бы в крыльях креста. Слева от входа, по преданию, были
захоронены останки царей-язычников из династии Арша-
кидов, а справа, там где проступает барельеф с крестом,—
цари, уже принявшие христианство.
Саркофаги пусты.
Стараешься что-то понять. Невольно заглядываешь в не¬
большие прямоугольные ванны, ищешь каких-нибудь сле¬
дов, но там ничего нет.
Рождаются и множатся вопросы. Как могли царь Аршак,
его священники и приближенные разобраться в костях,
освобожденных из плена, — какие из них языческие, ка¬
кие христианские? Почему саркофаги таких небольших раз¬
меров? Кости в них можно было уместить только навалом.
Куда же исчезли останки царей? Неужели персам удалось
все же осуществить свой коварный план? Или они добра¬
лись до усыпальницы после раздела Армении между Ви¬
зантией и Персией в 387 году? Об этом нет никаких пря¬
мых или косвенных сообщений ни в армянских, ни в пер¬
сидских источниках.
Но в конце концов сейчас даже и не важно, были или не
были кости царей под этими сумрачными сводами. Гораз¬
до важнее, что время сохранило нам этот редкий памят¬
ник, а в нем — скульптуру IV века, вот эти барельефы,
которым тысяча шестьсот лет!
Я зажигаю свечу. Колеблющийся от дыхания язычок света
производит неожиданное действие на фигуры, которые до
этого еле угадывались на правом христианском саркофаге:
очертания становятся резче, контуры определеннее, тени
то прячутся в камне, то удлиняются, и вдруг выступает из
мрака кудрявый воин, копьем поражающий вепря. А со¬
баки виснут на затравленном звере — одна вцепилась в
голову, другая в ногу.
Рядом со сценой охоты, правее, в желтоватом огне свечи
чуть покачиваются виноградные грозди, разлапистые
листья. Это центральная часть саркофага: лоза сплелась
кольцом, и в ней, как в гнезде, поет птица. А внизу пасут¬
ся животные. Сцена символизирует дары мира, она проти¬
востоит схватке человека с вепрем, Армении с Персией.
Вепрь был изображен на печати персидского царя.
51

Я подношу свечу ближе к барельефам, становлюсь на ко¬
лени, приближаю лицо к ноздреватому камню. Чем-то пе¬
щерным, архаичным дышат скульптурные формы. Неболь¬
шие по размерам барельефы кажутся значительными. В них
все неправильно: фигуры анатомически неверны, их взаим¬
ное расположение плоскостно, неестественно. Как будто не
было и в помине тонких и точных античных барельефов.
Что же, в IV веке скульпторы забыли ближайших предше¬
ственников или разучились работать?
Но тогда откуда эта стихийная сила и движение, которыми
исполнена резьба по камню? Это ощущение языческой ра¬
дости, которое она рождает, и в то же время напряжение
духовного поиска? Нет, передо мною произведение нового
искусства — христианского! Оно только еще складывалось.
В 301 году Армения официально приняла новую религию,
в 313 году то же самое сделал римский император Кон¬
стантин; началось строительство баптистериев и базилик.
Античная Армения с ее храмом в Гарни, с ее тогда еще
полными жизни античными городами стала отходить в
безвозвратное прошлое. В предстоящие столетия зодчие соз¬
дадут чудо из камня — то, что мы зовем средневековой
армянской архитектурой. И в начале ее, как инициал —
большая заглавная буква, стоит эта усыпальница в горном
селе, единственная уцелевшая со времен христианства пер¬
вых веков. В рельефах усыпальницы видно, как новое
мировоззрение ищет новые формы, чтобы выразить не ре¬
альность жизни, а отвлеченные духовные сущности. Но
здесь символика еще близка земле, цветам и плодам, еще
пронизана античным жизнелюбием. Такова левая, самая
крайняя часть скульптурного триптиха усыпальницы ар¬
мянских царей: крест, заключенный в круг. Он заполнен
листьями, лозами, птицами, что-то клюющими или выиски¬
вающими себе корм. И сам крест словно процвел — зави¬
вается виноградными усиками, служит ветвями для птиц,
пророс гибкими лозами с кистями спелых ягод. Что озна¬
чают все эти древние образы?
Война. Мир. Духовная сущность человека, его стремление
к богу, который есть любовь и радость, — так бы я рас¬
шифровал смысл этого скульптурного триптиха.
Мы выходим из усыпальницы. Широко и неудобно шагая,
поднимаемся по неестественно крутым ступеням на ее плос¬
кую, как пол, крышу. Отсюда видны близкие руины хри¬
стианского храма, который когда-то примыкал вплотную
к усыпальнице — кое-где разбросаны черные и красноватые
отесанные камни и архаичные капители, стоят остатки
апсиды-алтаря, боковых стен. В развалины уходишь, как
в лес, когда с первым строем деревьев отрезаются все
52

посторонние шумы, царит лишь шелест листьев, стоят ко¬
лонны стволов.
Как великолепно поставлены усыпальница и храм — на
самом краю ущелья! Сквозь бывшее окно или портик, а
может быть, и стену храма спускаешься пологой террасой
вплоть до самой крутизны. Терраса прикрыта зеленой за¬
весой винограда. Стоят абрикосовые деревья, лунно белеют
плодами. Чей-то сад. По каменным лоткам с уступа на
уступ тянется серебряная ниточка родника. Волосяная му¬
зыка воды. На влажной кремнистой земле растут огром¬
ные, прямо фантастически крупные лопухи. Зелень внезап¬
но обрывается, повисает над пропастью. Опасный наклон
головы — туда, в пустое пространство, и словно заново
прорезался слух: уши заполняет слитный шум, как будто
ливень за распахнутым окном. Далеко внизу пенится, об¬
нимая огромные камни, река Амберд.
Хозяин сада наблюдает за нами, держа в сведенных ладо¬
нях пригоршню продолговатых спелых абрикосов. Он в ли¬
нялой военной гимнастерке, темных штанах, заправленных
в шерстяные носки, на ногах галоши. Длинноносый, с доб¬
рым широким лицом, он приветливо протягивает нам абри¬
косы.
Через минуту оказывается: раз мы пришли в его сад да
еще попробовали плодов, мы должны обязательно зайти
в дом. Но мы торопимся к Паргеву, учителю. Ничего! Пар-
гев — его двоюродный брат. Он сам ему все объяснит, сам
проводит нас к Паргеву.
Так мы знакомимся с Ишханом и его женой Сирвард.
Ишхан — по-армянски «князь», Сирвард — «любимая ро¬
за». «Ми ропэ! — говорит Ишхан.— Минуточку!» И на сто¬
ле возникает миска с густым, как желе, мацуном. Рядом —
тарелка с белым солоноватым сыром, крупные ломти дере¬
венского хлеба с хрустящей корочкой. В графине, какие
стоят в президиумах, Ишхан приносит вино из собствен¬
ного винограда, растущего над обрывом.
— Харджи,— старейший, лучший сорт,— говорит хозяин.
Пройдет немного времени, может быть, год, я захочу все
повторить, и мы с Арташесом снова приедем в Ахц. Спус¬
тимся в усыпальницу, снова поднимемся в сад, чтобы
заглянуть в ущелье, как за опасную черту жизни.
Но на краю нас встретит Сирвард, уже осиротевшая.
—	Ишхан умер, князь души моей...
Сирвард заплакала, увидев нас. Она поняла, что для нас
Ишхан еще жив. От этого невозвратимость утраты стала
нестерпимой.
Как опасно бывает надеяться на повторение того, что было!
Лирическое путешествие, как жизнь, не имеет обратного
53

хода. Было мучением видеть постаревшую от горя Сирвард.
И для Сирвард было мучением, взглянув на нас, внезапно
вернуться в недавнее прошлое.
В ту первую нашу встречу меня ждала удача: Ишхан мог
бы быть по профессии кем угодно — трактористом, вино¬
градарем, пастухом, но он, словно специально для меня,
оказывается совхозным строителем.
Строитель, зодчий — это высокое слово в армянском языке.
Исполнена глубокого смысла запись историка XII векаМа-
теоса Урхаеци. Размышляя о путях своего народа, он срав¬
нивает армян с ласточкой: «Она имеет сходство с нами
своим удивительным умением строить жилье: из ничего
создает она себе гнездо и высоко, таская смазку и солому,
искусно строит его крепче крепкого и передает по наслед¬
ству птенцам своим, чего не в состоянии сделать птицы
более могучие, как, например, орлы и другие им подоб¬
ные...»
Так, восемь веков назад армяне осознавали себя народом
прирожденных строителей.
И до сих пор в каждом селе один из самых уважаемых
людей — строитель, мастер, это он бесформенный камень
преображает в дом, где светится очаг, где уютно. Как нам
в гостях у Ишхана.
Выбрав подходящий момент, я спрашиваю его, как начи¬
нается и чем завершается дом в селе. В моем вопросе есть
некоторый умысел. Мне кажется, что такое традиционное
дело, как создание жилища, должно нести в себе древние
черты, переходящие из поколения в поколение, а может
быть, и восходящие к средневековью. А меня как раз вол¬
нует одна древняя загадка.
Перед приездом сюда я пытался узнать у специалистов,
что в старых армянских манускриптах сказано о строи¬
тельстве. Меня интересовали принципы, чертежи, ведь со¬
временные обмеры говорят о том, что сложнейшие конст¬
рукции зданий были рассчитаны до тончайших подробно¬
стей. Учитывались и сложно увязывались между собой
объем здания, материал, из которого его возводят, и само
место постройки, и еще, специально, — сейсмостойкость.
Некоторые архитекторы сегодня даже уверены, что их пред¬
шественники зодчие применяли модуль, единый принцип,
так сказать, элементарную единицу, по которой они могли
рассчитать и толщину стен, и форму арок, и величину ку¬
пола — всю архитектонику храма или трапезной, караван-
сарая или дворца. Идут споры: что именно служило мо¬
дулем.
Архитектор Крытого рынка, одного из моих любимых зда¬
ний в Ереване, Григорий Агабабян предполагает что в Та-
54

тевском монастыре модулем служила толщина стены,
92 сантиметра. Можно себе представить, какие сложные
расчеты надо было провести, чтобы вычислить весь храм из
одного этого модуля! Наверняка здесь требовались какие-то
письменные руководства.
Но вот Степан Мнацаканян, видный специалист по сред¬
невековой армянской архитектуре, сказал мне удивитель¬
ную вещь: в древних манускриптах он не нашел ни одного
чертежа, никаких архитектурных расчетов или модулей,
или вообще каких-нибудь профессиональных указаний зод¬
чим или строителям.
Не странно ли это? В армянских манускриптах есть все:
рецепты лекарств, химические составы, геологические ука¬
зания, где искать полезные ископаемые, есть климатиче¬
ские заметки — вплоть до примет погоды. Книги заклю¬
чают в себе советы буквально на все случаи жизни: от
гигиены и даже диеты до сложных сердечных дел. В од¬
ном только математическом сборнике ученого VII века Ана¬
нии Ширакаци содержатся задачи — и как вычислить уро¬
жай зерна, и как подсчитать численность войск противника,
и как поделить земельную площадь. Неужели при всем этом
в древних манускриптах нет ничего о науке строить?
Да и возможно ли, что строительные традиции, кото¬
рые прослеживаются многие столетия, не были никак за¬
креплены?
Но факт остается фактом. Директор Матенадарана акаде¬
мик Академии наук Армении Левон Хачикян и другие зна¬
токи армянской книги подтвердили, что им неизвестны
архитектурные трактаты или какие-нибудь специальные
сочинения. Есть в хрониках рассказы о строительстве, име¬
на архитекторов, описания храмов, даты их начала и за¬
вершения. Есть указания, когда и какие молитвы читать
при закладке и освящении церквей. В миниатюрах изоб¬
ражены самые различные строительные инструменты,
даже детали домов — двери, окна. Но нет того, что я
ищу.
По моей просьбе Арташес достал из недр хранилища тол¬
стый литургический сборник «Маштоц». Он переписан в
XIII веке с рукописи IX века, само же по себе содержа¬
ние его восходит к значительно более раннему времени.
В одном из разделов книги говорится о том, что архитек¬
тор делает разметку будущего храма, а мастер, произво¬
дящий работы согласно указаниям архитектора, заклады¬
вает краеугольные камни, забивает каменные клинья чис¬
лом 12 (двенадцать апостолов). Рабочие роют фундамент,
заливают его известковым раствором. При этом читаются
такие-то молитвы.
55

То, что рассказывает нам Ишхан о строительстве домов
в селе, прекрасно совпадает с тем, что написано в «Маш-
тоце»: и разметка, и каменные клинья, и методы произ¬
водства работ — как роют фундамент, заливают раствор.
Ишхан строит дома без чертежей, иногда лишь набрасы¬
вает на кусочке бумаги схему. Расчетов прочности конст¬
рукции он, конечно, не ведет. Он «чувствует» материал, он
скорее мыслит моделью, то есть реальным, пусть умень¬
шенным объемом, чем чертежами, которых не любит.
Но ведь ему и не требуется перекрывать куполом огром¬
ные пространства, что так прекрасно делали средневековые
армянские зодчие. Они даже славились этим умением. В ви¬
зантийских хрониках есть сообщение, что, когда в 989 году
землетрясение повредило гигантский купол св. Софии, глав¬
ного константинопольского храма, его восстановил зодчий
армянин Трдат. Трудно себе представить, что при этом он
обошелся без предварительных расчетов.
Вместе с нашим хозяином мы, наконец, отправляемся к
Паргеву — мимо усыпальницы, мимо магазина, где разгру¬
жают ящики и толпится любопытствующий народ. Встреч¬
ные приветствуют нас, видя, что мы с Ишханом.
Я думаю о древних мастерах, о том, что рассказал нам
человек, шагающий рядом. Как же все-таки армянские зод¬
чие прошлого могли обходиться без чертежей, расчетов?
И при этом совершенно непонятно, как умели они так нова¬
торски, так разнообразно строить? Ведь даже храмы одного
типа не повторяют друг друга.
Ну, конечно, зодчие были очень опытные. Вот и Ишхан мно¬
гие инженерные знания считает естественными, он просто
их «чувствует». Почти все сооружения средневековые мас¬
тера видели своими глазами, так сказать, в натуре, привык¬
ли точно запоминать увиденное, им не надо было чертежей.
Может, для себя они и набрасывали какую-нибудь схему,
которую долго не хранили. Может быть, строили и модели
будущих сооружений. Недаром покровители зодчих, князья,
люди, дававшие средства, иногда изображались с моделью
храма в руках.
А что касается модулей, то каждый большой зодчий, глава
школы, имел какой-то свой их набор, и каждый раз по
заведенному, передаваемому от мастера к мастеру порядку
производились расчеты. Они могли составлять профессио¬
нальную тайну. А может быть, зодчие и не придавали этим
расчетам серьезного значения, рассматривали их как чер¬
новики и выбрасывали, когда здание было построено.
Так архитектурное мастерство армянского народа прошло
мимо книги, что, думаю, сыграло свою отрицательную
роль. Это особенно сказалось в условиях постоянных наше-
56

ствий и разрушений, которые сплошной полосой начались
с XIV века и привели к упадку строительного мастерства.
Рассуждая и размышляя о строительстве и строителях, о
зодчих — древних и современных, — мы с Арташесом и
Ишханом дошли, наконец, до дома Паргева Мурадяна.
А вот и сам Паргев, сияющий, со шрамом на лице — след
войны, стоит у железной калитки и рядом с ним высокий
юноша Мартун, похожий на отца. Паргев долго и крепко
обнимает Арташеса, корит, что задержался: он-то давно
узнал, что мы приехали.
Опять накрывают стол — прямо в саду под сенью вино¬
града. Неподалеку на грядках рвут зеленые злые перчики,
киндзу, благородный тархун, кресс-салат, крепкие глян¬
цевитые помидоры, не обычную в средней полосе России
малиновую, а розовую крупную длинную редиску.
Тем временем Мартун показывает мне свои работы. Он
учится в Ереване, в художественно-театральном институте,
из которого, я знаю, вышло немало хороших художников.
Четверо сыновей Паргева избрали разные дороги. Стар¬
ший — филолог, средний — инженер, средний помоложе —
учитель в бюраканской школе, это недалеко отсюда, через
ущелье. И вот младший — будущий скульптор. Мартун по¬
казывает свою чеканку. На террасе дома, продуваемой
легким ветерком, в тени сохнет «Портрет дедушки».
Дед Мартуна родом из турецкой Армении, чудом спасся
во время резни 1915 года. Тогда Россия открыла свои гра¬
ницы и пропустила беженцев. Я с гордостью и с закипа¬
ющими слезами слушаю об этом. А юноша с нежным ру¬
мянцем на щеках рассказывает, как русские медики спаса¬
ли раненых, голодающих детей. Как русские офицеры раз¬
давали консервы, сухари. У дедушки турки зарезали жену
и двух сыновей. На скульптурном портрете у него глубоко
запавшие, скорбные глаза.
А Мартун — веселый, наивный, с молодыми усами и ши¬
роко раскрытыми на мир глазами художника.
Он говорит, что мальчишками они сбегали с уроков и пря¬
тались в усыпальнице армянских царей. Он помнит ее
тишину и каменное молчание. Однажды отец пересказал
ребятам «Историю» Фавстоса Бузанда, и они стали играть
в Персидскую войну. Мартун был неизменно Васаком-спа-
рапетом, полководцем.
Юноша почувствовал себя, свой путь, когда впервые срисо¬
вал рельефы со стен саркофага. И правда, в чеканке Мар¬
туна ощутима традиция. Для него резьба безымянного мас¬
тера на изъеденных временем камнях и слова историка
V века — не только давнее прошлое, это воспоминания
детства, частица его существа.
57

Преображение
На летнем рассвете при зеленоватом
небе и малиновой полоске зари открываю глаза. Беру за¬
готовленное с вечера яблоко, кусаю и, как это бывает
обычно со мной, окончательно просыпаюсь, медленно вы¬
плываю из сна.
Мир вокруг — как это яблоко: ранний, неспелый, свежий.
Ощутив его вкус, жалко спать.
Мы должны торопиться до наступления дневной жары пре¬
одолеть километры, отделяющие нас от армянского
VII века.
Вчера мы видели два храма этого времени — Кармравор
в Аштараке и Манканоц неподалеку от Ошакана. Но они
мелькнули в калейдоскопе столетий, в не разделенном на
периоды потоке армянского средневекового зодчества. Пу¬
тешествуя по времени, мы беспорядочно погружались, пока
не достигли усыпальницы IV века. Теперь начинаем мед¬
ленное всплытие.
Мы едем по сырому от росы асфальту под бледным, еще
без солнца, небом, по влажной утренней стране без теней.
И также без теней, как бы в учебнике по архитектуре, мне
предстают ранние базилики на армянской земле. Это была
общая форма храмовой архитектуры для всего христиан¬
ского мира. Есть базилики в Равенне, столице остготов, в
Византии, в Сирии — самые разнообразные базилики с
роднящим их всех движением вперед, стремлением к ал¬
тарю.
Это движение армянские зодчие захотели остановить в
центре храма, заставить человека поднять голову, обра¬
тить его сердце к небу — на базилику был поставлен ку¬
пол. Купольные базилики достигают расцвета к VII веку.
Но зодчие идут дальше, они освобождают храм от пилонов
или колонн, расчищают внутреннее пространство, чтобы со
всех сторон был виден свет, льющийся из-под купола.
Огромные, просторные купольные залы очень любимы в
Армении VII века.
Лучше всего стремлению ввысь отвечают центрально-ку¬
польные сооружения, в них все подчинено подъему, взлету,
воспарению. В VII веке и этот архитектурный тип очень
распространен, дает на армянской земле великие, непрев¬
зойденные образцы.
Вообще VII столетие было золотым веком средневековой
армянской архитектуры. Даже то, что сохранилось от это¬
го времени, — огромное богатство. Но в этот утренний час
58

Храм Иринд,
VII век. План
посреди каменистой страны я прибавляю к существующим
исчезнувшие постройки, архитектуру без теней.
В некотором отношении она напоминает мне армянское сло¬
во классического для литературы золотого V века. С тех
пор как Месроп Маштоц создал армянский алфавит, на
протяжении одного только столетия мы видим расцвет
и небывалое разнообразие форм литературы, которая —
как и архитектура в VII веке — была оригинальной и на¬
долго определила пути мысли и художественного творче¬
ства в Армении.
Всплывая из толщи времен, поднимаясь к VII веку, чувст¬
вуешь упрямое стремление народа создать свои собствен¬
ные духовные ценности. Они оказались самым верным ору¬
жием. Не столько меч и тысячные армии, не столько хра¬
брость полководцев и искусство дипломатов спасли армян¬
ский народ от исчезновения, сколько слово, мудрость, кни¬
га да вот еще благородный тесаный камень.
Утро занимается ясное, чистое. Солнце выкатилось, оран¬
жевой дыней лежит на зубчатом горизонте.
Мы сворачиваем с шоссе на крутой взгорок, и вслед за ас¬
фальтовой лентой поднимается и село Иринд. На узкой
уютной улочке прижимаем машину к самой стене, чтобы
дать проехать другим. Выходим на низкое еще солнце. Оно
слепит из-за угла, зажигает гнутую струю родника. Струя
59

заставляет звучать бидон в руках девушки: начавшись с
высокой ноты, тон опускается все ниже и ниже, по мере
того, как вода наливается.
А впереди стоит, лежит Иринд, церковь VII века.
При входе разбросаны капители, вдавлены в землю груз¬
ные обломки рухнувшего свода. Его угадываешь по кривиз¬
не гладкотесаных плит. Они не отскочили, не отлетели от
удара о землю, остались навечно слепленными с бесфор¬
менной массой, составленной из крупных камней, которые
когда-то были засыпаны в свободное пространство между
каменными плитами и залиты известковым раствором.
60

Кафедральный собор
в Талине, VII век
Может быть, в такое же ясное утро тысячу двести лет на¬
зад высоко на стене стояли мастера и заливали белесую,
с пузырьками, густую известковую сметану.
Пока не войдешь в Иринд, внимательно не всмотришься
в сохранившиеся на разных уровнях стены, полукруглые
апсиды, трудно себе представить первоначальный план
церкви. Внутреннее пространство ее образует восьмиконеч¬
ную звезду со скругленными лучами.
Я обхожу церковь вокруг, любуясь изящно вырезанными
нишами, мысленно достраиваю рухнувшие от землетрясе¬
ния кровлю, барабан и шатер. В различных работах по ис-
61

Талинский кафедрал.
Арки, украшенные
плодами граната
Талин, малая церковь,
VII век
тории армянской архитектуры Иринд упоминается кратко,
всего несколько строчек. Видный исследователь Н. М. То-
карский поместил в специальную таблицу тридцать шесть
армянских храмов VII века. Иринд он не включил в
свою таблицу. Какое же богатство должно быть в руках
ученых, если они могут мельком, вскользь касаться
Иринда!
Стоим среди полукруглых апсид и древних капителей в
центре храма и едим блещущий белизной и хранящий по¬
гребной холод овечий мацун. От него немеют зубы, а во
рту распространяется особый вкус — бодрящий, покалы¬
вающий язык.
Сначала откуда-то набежала туча ребятишек. За ними по¬
явилась девушка с большой кастрюлей и снопом алюми¬
ниевых ложек.
62

Ребята смеются, ссорятся, бегают друг за другом, прячут¬
ся в нишах, смотрят и громко комментируют, как мы
едим.
А утро все разгорается, сверкает отесанным туфом, небо
все глубже, синева его гуще, и в зените достигает какой-
то даже темноты.
Пришли бронзоволицые крестьяне. Загорелые руки протя¬
гиваются нам для пожатия. Ладони жесткие, словно кора.
Набралось множество добровольных экскурсоводов. Они не
столько сами рассказывают, сколько спрашивают: «Ну как
наш Иринд, нравится?»
Мы фотографируемся вместе, застываем перед черным глаз¬
ком аппарата. Если бы и само это утро вдруг замерло во
всем своем занимающемся блеске, чтобы можно было его
сохранить, взять с собой! Сохранить мацун и древние капи-
63

■	Каменное кружево
армянских храмов
тели, еще холодные с ночи, и этот воздух с горьким дым¬
ком, и тяжелую, неудобную руку на моем плече, и двух
малышей, которые доверчиво прижались к ногам — ощу¬
щаю их теплые головы с жесткими черными волосами, тол¬
стые щеки и худые тела.
И еще сохранить в памяти ту пожилую армянку в накидке,
свалившейся с головы на плечи, ее смущенное улыбающе¬
еся лицо, ее задышку. Она бежала со всех ног, потому что
боялась, что не успеет стать с нами рядом, замереть на
мгновенном снимке, который никогда не получит.
Пусть же все это живет в моей книге вместе с древним
храмом!..
И снова шоссе. С каждым поворотом оно меняет позитив
на негатив: то слепит глаза желтизной под утренним солн¬
цем, то черной лентой извивается меж полей поспевшей
пшеницы.
64

За полями круглятся усыпанные камнями холмы, даль¬
ше — предгорья в пятнах облаков, а еще выше — Арагац.
Дорога все время идет на подъем, холмы сближаются, ох¬
ватывают нас по всем правилам военного искусства, берут
в клещи. Бесформенные, изъеденные временем камни с
ярко-желтыми пятнами лишайников, как стая псов, бегут
за нашей машиной вдоль дороги. Постепенно они заполня¬
ют поля, вытесняют с них след человека.
Камни здесь чувствуют себя полными хозяевами, делают,
что хотят. То собираются в кружок на совет. То гоняются
друг за другом. То выстраиваются в цепи. То большими
стаями отдыхают, греются на солнце.
Царство диких камней — это и есть Армения. Из всех
врагов, которые топтали ее, это самый упорный и постоян¬
ный. Извечный. Вот именно: не горы, не скалы, не про¬
пасти или неприступные пики, а камни — то мелкие, как
гравий, о которые так быстро затупляется лемех даже со¬
временного плуга, то огромные — не сдвинуть с места.
Камни мертвые, враждебные человеку, и в то же время, по
своему тайному умыслу, движущиеся, возникающие там,
где их не было. Вырастающие из земли, подобно посеян¬
ным зубам дракона из древней кавказской легенды.
В борьбе с таким воинством извечно складывался характер
армянина: из камня он выжимал хлеб, из камня строил
дома и храмы.
На самом краю села Талин мы увидели черные и красные
надгробья, каменные изгороди, ничего не защищающие,
никого не разделяющие, — такое впечатление, что камни,
во множестве валяющиеся вокруг, решили принять еще и
такую форму. И в этом весьма мрачном окружении вдали
от дороги стоят две церкви — маленькая, в форме креста,
с восьмиугольным барабаном, и большой собор со стран¬
ными мерцающими стенами.
Я остановился в размышлении: какого же цвета собор?
Конечно, есть в нем красно-бурое и черное. Но откуда рож¬
дается это мерцание, это струение цвета, будто храм испу¬
скает лучи красноватых оттенков? Они звучат как тревож¬
ный сигнал, они силятся рассказать нам что-то о себе, о
своем времени. Что-то для нас уже почти невнятное, но
такое близкое человеку второй половины VII столетия,
когда был построен собор!
Мы приближаемся к его стенам, и в какой-то незаметный
момент свет прекращает свою игру. На нас спокойно смот¬
рят расположенные вразбивку, безо всякой видимой зако¬
номерности квадраты черного и красного туфа.
Из красноватого, кирпичного оттенка камня построены
многие церкви Армении, и на поверхности их стен часто
66

встречаются включения из туфа других цветов. Но в Та-
линском соборе преобладают черные квадраты, такого я
еще не видел. По законам контраста в этом обрамлении
красный цвет начинает звучать с особой силой, начинает
ярче гореть. Может, в этом и заключен секрет странной
окраски, как бы мерцания стен, видного издалека, но ис¬
чезающего при близком рассмотрении?
Случайно ли это? Можем ли мы допустить, что древние
мастера не зря вдруг включали в общий однотонный фон
стены беспорядочные, на первый взгляд, пятна другого
цвета? Неужели при той общей огромной тщательности ра¬
боты — отеске, подгонке — не могли они подобрать одина¬
ковый туф? Нет, это было бы слишком простое объясне¬
ние.
Прежде чем мы подойдем совсем вплотную к Талинскому
собору, хочется понять его образ.
Он праздничен и величествен, гордится собой. Он обернул
к нам свою длинную северную сторону, чтобы мы могли
не спеша рассмотреть его.
Повсюду арки: они на гранях смело выступающей нам на¬
встречу непривычной для армянских церквей боковой ап¬
сиды. Над ней поднимается изысканный, полный достоин¬
ства барабан о двенадцати гранях, украшенных декоратив¬
ной аркадой.
Арки — как эхо. Они отражаются в плоских резных
навершиях многочисленных окон, плавными дугами звучат
в граненой алтарной части.
Стена главного входа великолепна — с нарядными окнами
на разных уровнях, с глубокими нишами, в которых еще
сохранились высокие и тонкие парные полуколонки. По
всей вероятности, они служили подставкой для скульптур,
ни одна из которых, к сожалению, не сохранилась.
А они были не только в Талине. Подобные колончатые
пьедесталы я видел в нишах Иринда. Это вообще было
характерно для многих сооружений VII века. Погибшая
скульптура, проглоченная водоворотом истории.
Можно себе представить, как к парадному входу собора
в дни больших праздников приближались владетели этих
мест князья Камсараканы со своей свитой. Этот нахарар-
ский род славился своей строительной деятельностью.
Представим себе, что была весна, праздничное торжествен¬
ное утро. В тот же примерно час сравнительно неподалеку
от Талина, в Аруче, к тамошнему огромному собору под¬
ходила еще более многочисленная и пышная свита главы
рода Мамиконянов. Князь Григор в 662—681 годах был
правителем Армении, находившейся в вассальной зависи¬
мости от арабов.
67

Развалины храма
Звартноц, VII век

Звартноц, капители
Эта близость двух нахарарских резиденций и соответствен¬
ная близость их огромных кафедралов отражали действи¬
тельность Армении VII века: царская власть утеряна, но
страной правят богатые и властные княжеские роды. В их
руках густонаселенные районы с отлично возделанной зем¬
лей, садами и виноградниками, которые, как пишут исто¬
рики того времени, тянулись сплошной полосой там, где
даже теперь мы видим бесплодные каменистые пустоши.
Весь VI век и большая часть VII столетия были сравни¬
тельно мирными для армян, арабское завоевание середины
VII века поначалу не затронуло глубоко их жизнь. Подго¬
товленный веками предварительного развития, в стране
начался подъем строительной деятельности. Возводится
множество гражданских и культовых сооружений, самых
разнообразных по своим архитектурным формам.
Достаточно сравнить два собора, два кафедрала. В Талине
мы встречаемся с купольной базиликой (ее ранняя фор¬
ма — Одзун, а непосредственный предшественник — раз¬
рушенный до основания патриарший собор в Двине). В Ару-
че Мамиконяны строят купольный зал, отличавшийся от
Талина большей свободой внутреннего пространства, более
70

виртуозной конструкцией: перекрытие здания внушитель¬
ных размеров — 34,6 на 16,9 м! — осуществлено без под¬
держивающих купол больших пилонов. Недаром куполь¬
ные залы стали любимой формой армянских зодчих. Итак,
два соседних собора и два разных архитектурных типа.
Но мало того. В том же Талине стоит их современница —
церковь семьи Камсараканов, она относится к третьему
типу — группе так называемых малых крестовокупольных
храмов Армении.
В селении Егвард мы видим церковь еще одного архитек¬
турного типа — многоапсидную, центральнокупольную;
нижняя ее часть снаружи — восьмигранник, форма ее —
башенкой. Это родная сестра Иринда. Но как часто сестры
бывают совершенно не похожи друг на друга!
Седьмой век завершал один из самых продолжительных
мирных периодов армянской истории, он был также вре¬
менем создания совершенно новых, небывалых архитек¬
турных форм. Это прежде всего относится к храму Зварт-
ноц — трехъярусному, громадному, величественному.
От предшественников Звартноц взял строение своего цент¬
рального ядра — четыре полукруглые апсиды, образующие
71

равносторонний крест. Этот крест, цветок из четырех лепе¬
стков, был заключен в кольцо стен, которое снаружи име¬
ло тридцать две грани.
На мысль о цветке, взятом в кольцо, меня навела фото¬
графия развалин Звартноца, сделанная во время аэрофо¬
тосъемки. Я увидел снимок в книге Степана Мнацаканяна
«Звартноц» много лет спустя после моего первого посеще¬
ния развалин памятника.
Центричные композиции известны в мире еще с антично¬
сти. Звартноц — тоже центричный храм, и в этом смысле
он звено в общей цепи развития. Но это последнее, самое
совершенное звено мирового зодчества той поры. Достаточ¬
но взглянуть на внешний вид Звартноца (по реконструк¬
ции) или на его план, чтобы убедиться в своеобразии и
новаторстве этого необычного сооружения. Его пытались
повторить в более позднее время, но постройка оказалась
непрочной. Звартноц же простоял более трехсот лет, преж¬
де чем рухнул при сильном землетрясении.
Знакомый уже нам историк X века Ованнес Драсханакерт-
ци еще видел храм во всем его величии, а Степанос Таро-
наци в 1000 году уже описывал его развалины. Лежащий
ныне перед нами сад камней.
Это сравнение жило в сознании и раньше. Оно рождается
вновь и вновь, когда бродишь среди баз колонн, образу¬
ющих правильные ряды, когда рассматриваешь лежащие
тут же капители. Сходство увеличивается еще и тем, что
плетенка капителей напоминает корзины.
И как в настоящем саду, здесь на ветках зреют, круглятся
гранаты из туфа. Наливаются соком каменные ягоды с
голубиное яйцо, тяжелеют грозди. Говорят, что специали¬
сты смогли на этих рельефах узнать даже отдельные сорта
винограда, их и сейчас можно встретить в Араратской
долине.
В VII веке виноград и гранаты и еще многие элементы ук¬
рашения Звартноца были перенесены на стены других хра¬
мов и дворцов. Влияние Звартноца так или иначе чувству¬
ется на всех сооружениях второй половины VII века.
В том числе и на украшениях собора в Талине. С северной
стороны его изящные арки несут на себе ветви, полные
гранатов, а с южной стороны место гранатов занимает
виноград.
Я обошел Талинский храм, постоял в его огромном удли¬
ненном зале. Тревожное ощущение, которое возникло у
меня при подходе к собору и которое, возможно, вызвано
было его красно-черным мерцанием, не прошло и вблизи.
Богатое убранство и мирный виноград — все это должно
успокаивать. Но нет! Храм напоминает мне человека,
72

который пытается взять себя в руки, не высказать рву¬
щихся наружу, обуревающих его чувств.
Он мне напоминает Армению VII века.
Она вкушала мир? Все познается в сравнении: были (и
еще будут!) ужасные столетия, рядом с которыми VII век —
тишь да благодать. Но 6 октября 640 года арабы штурмом
взяли столицу Армении Двин, угнали тридцать пять тысяч
пленников — мужчин, женщин, детей. Ремесленников и
мастериц. Ювелиров, гончаров, каменщиков. В то время
умер католикос Езр, и на престол был избран Нерсес, буду¬
щий строитель Звартноца. Судьба этого человека более все¬
го даст нам почувствовать то тревожное, грозовое время.
Армения в VII веке вся покрывается прекрасными и раз¬
нообразными храмами. Арабы не препятствовали этому, их
устраивало, что армяне противопоставляют свою григори¬
анскую веру византийской православной. Всю свою жизнь
строит и католикос Нерсес.
Сначала он возводит мартирион над могилами храбрецов,
павших при защите Двина. Затем строит храм в Хор-Вира-
пе, где в конце III века, по легенде, в глубоком подземелье
долгие годы был заключен Григор Лусаворич — Просве¬
титель. Так с ним поступил его близкий родственник, язы¬
ческий царь Трдат, который, впрочем, стал и первым хри¬
стианским владетелем Армении.
Не могу передать того стесненного чувства, которое я ис¬
пытал в Хор-Вирапе, спускаясь в кромешной темноте по
тесной трубе, по-моему, целую вечность, пока не ступил
на дно каменного мешка. Зажег свечу с пугающимся, все
время грозящим потухнуть пламенем.
Вот сюда в недоступном для моего воображения 286 году
был брошен Григор тридцати трех лет от роду. Брошен бес¬
срочно, до тех пор, пока не изменит своим убеждениям.
Я гашу свечу, мрак и удушье делают прыжок, навалива¬
ются на меня. Представляю, что это мне, а не ему, надо
отсидеть здесь — сколько? Хотя бы год. Но и это невоз¬
можно! А он пробыл пятнадцать лет. И до самого послед¬
него дня не знал, будет ли конец его заточению.
Я понимаю, что для церкви и для истории христианства
в Армении очень важно, что Григор был именно Просве¬
тителем, распространителем новой религии. Но, думается
мне, для многих поколений Григор также был и примером
стойкости, образцом человека, который не меняет своих
убеждений, не продает первородство за чечевичную по¬
хлебку.
И вот как странно, как причудливо складывается жизнь:
Григора в VII веке более всех возлюбил тот, кому суждено
было стать католикосом-отступником.
73

Храм Мастара,
конец VI века
Построив церковь в Хор-Вирапе, Нерсес весной 643 года
приступает к осуществлению грандиозного замысла. В то
время как раз был заключен мир с арабами и появилась
уверенность, что страна в дальнейшем будет защищена от
нашествий. Этим и воспользовался католикос для начала
строительства Звартноца, храма-памятника Григору Просве¬
тителю, на месте, где, по преданию, встретились освобож¬
денный Григор и царь Трдат.
Итак, католикос руководит строительством храма. Кто был
его архитектором? Об этом идут споры. Некоторые счита¬
ют, что им был сам Нерсес. Мы же назовем этого гениаль¬
ного человека —- Зодчий.
Зодчий делает разметку внутреннего пространства. И пора¬
зительная вещь: жив след его руки. На камнях Звартноца
можно увидеть линии, оставленные его резцом, проследить,
как он расставлял будущие колонны, делил окружность на
пятнадцать частей и острым инструментом чертил метки,
одна от другой отстоит точно на 24 градуса.
Эта высокая точность проверена современными исследова¬
телями. Что же касается деления окружности на пятнад¬
цать частей, я хочу напомнить, что в средневековье даже
простое деление и умножение изучали в университетах.
Пока шла разметка храма, Зодчий следил, чтобы из каме¬
ноломен доставляли в достаточном количестве туф тех рас¬
цветок, которые ему были нужны: серый, светло-коричне¬
вый, серо-желтый теплого оттенка и черный. Наверное, в
его воображении уже вставал цветовой образ храма с его
кирпично-красной от черепицы кровлей на фоне двуглавого
заснеженного Арарата.
Тем временем, в 650 году арабы совершили еще один опу¬
стошительный набег на страну. Они опасались растущего
влияния Византии, которая подстрекала армянских наха-
раров-князей поднять восстание, обещая им помощь. Но
поддержка Константинополя оказалась ничтожной, и ар¬
мянские князья поспешили заключить мир с арабами на
сравнительно благоприятных условиях.
Этого не могла снести Византия. В 652 году император
Констант со стотысячной армией вошел в пределы запад¬
ных областей Армении и направился к столице — Двину.
Христианское войско было не менее безжалостным, чем
мусульмане-арабы. Что было делать католикосу Нерсесу?
В сопровождении нескольких нахараров он поспешил на¬
встречу императору, просил не разорять страну, согласил¬
ся принять греческое православие. Конечно, отступничество
74

было куплено ценой обещаний императора впредь защи¬
щать Армению от иноверцев-арабов. Но большая часть на-
харарских родов не поверила Византии, не приняла отступ¬
ничества католикоса, затворилась в своих горных крепо¬
стях.
Прошло немногим больше года, и внутренние смуты в сво¬
ем собственном государстве заставили Константа спешно
покинуть Двин. Вместе с ним ушел и Нерсес-отступник.
Как пишет армянский историк VII века Себеос, император
щедро наградил Нерсеса. «И даже сделал его своим духов¬
ником»,— прибавляет другой историк.
75

Как чувствовал себя при этом Нерсес? Что говорил ему
пример святого Григора, который не изменил своим убеж¬
дениям даже в каменном мешке? Нерсес знал, что по
пятам византийских войск шли армянские нахарары. А он
в стане врагов. До него доходили также вести, что и без
него не прекращается работа над Звартноцем. А ведь Нер¬
сес хотел сам закончить храм! Он страстно желал вернуть¬
ся в Армению, прийти туда победителем.
Сначала он покинул Константинополь и поселился на ро¬
дине, в Тайке.
Не тогда ли он в своей резиденции в Ишхане стал строить
храм, похожий на Звартноц, правда, меньший по разме¬
рам? Сколько в этом тоски по настоящему Звартноцу, не¬
уверенности в будущем, в своем возвращении на престол!
И в то же время сколько не смиряемой никакими препят¬
ствиями жажды деятельности, созидательной энергии.
Нерсес ждал, и чаша весов снова склонилась на его сторо¬
ну. В 659 году Византия пересилила арабов и снова овла¬
дела Арменией. Нерсес возвращается на престол и прини¬
мает энергичные меры, чтобы скорее закончить Звартноц.
Византийские войска не столько защищали, сколько гра¬
били Армению, арабское господство с его веротерпимостью
казалось даже предпочтительней. К тому же сила халифа¬
та росла. И Нерсес в конце жизни делает новый поворот.
Он решает снова объединиться с нахарарами против Визан¬
тии, возвращается в григорианскую веру, подписывает об¬
ращение к арабам, где просит их взять Армению под свою
руку.
Вот каким мирным, оказывается, был VII век в Армении,
если приглядеться к нему внимательнее, пропустить через
призму судеб.
Трепещет тревожный красно-черный свет Талинского собо¬
ра. А с окружающих гор спускаются к нему стада камней,
словно враги, идущие на приступ...
Так оно и было. Достраивались последние храмы, дворцы,
дома, а уж Арабский халифат готовился навсегда покон¬
чить с Арменией.
Наступающее VIII столетие показало, что значит разруше¬
ние, уничтожение и жестокость. В 706 году халиф Валид1
хитростью заманил и заживо сжег в церквах Нахчавани
и селения Храм восемьсот князей-нахараров и военачаль¬
ников. Этот «день огня» оказался последним и для армян¬
ской архитектуры, ее развитие было остановлено, прервано
вплоть до конца IX века. Но и в новый период не будет
уж таких соборов, как в Талине и Аруче.
Мне жаль соборов VII века... Это был рывок к свету, выси,
шири. Они распахнуты, огромны, смотрят на мир своими

большими окнами, открывают пути потокам воздуха и
солнца. Они еще полны веры армян в свое будущее, кото¬
рое, однако, не оправдает надежд. И тогда храмы замкнут¬
ся, станут меньше, примут вид крепостей, а окна их —
прищур и разрезы бойниц.
Мы скоро увидим один из таких храмов, а вернее, их пред¬
течу, — по пути, в Мастаре. А пока мы прощаемся с Та-
лином. Он уходит за полумесяц дороги.
Наша машина, нагретая солнцем до оранжевого свечения,
благодарно устремляется навстречу ветру, который посте¬
пенно охлаждает ее бока и голову.
В неприметном месте мы сворачиваем на боковой путь и
скоро в клубах белесой известковой пыли въезжаем в село.
Ставим автомобиль в тень стены. Но с утра прошло уже
много времени, тень стала короткой, в ней трудно уме¬
ститься.
У деревенского родника стоят две очереди. Одна — это
пустые ведра и бидоны, другая — их хозяйки, вольно тол¬
пящиеся около. Вода течет вяло. Мы заворачиваем за угол:
посреди мирного армянского полдня на нас смотрит что-то
хмурящееся, крепостное, втянувшее голову в плечи. Храм
Мастара.
Как пророчески угадал строитель этого храма конца VI ве¬
ка образ будущего Армении! Среди своих современников,
в пору полных света соборов VII века Мастара, наверное,
казалась мрачной молчуньей, но в последующие века уже
никто не мог упрекнуть ее в плохом характере.
Ведь с VII по начало XIX века с редкими перерывами (их
было, в сущности, два) тянулись темные столетия. И стро¬
ить в Армении было не просто делом, требующим сил,
средств, профессионального умения и зодческого таланта,
это часто было занятием героическим и даже безнадеж¬
ным. Самые величественные сооружения — они же и са¬
мые беззащитные. Храм, как книгу, не накроешь плащом
и не ускачешь с ним на коне от врага.
И строители решали не просто, какой поставить купол, как
перекрыть пространство, на что опереть арки, они ставили
порой на камень свою жизнь. Простая нарезка базальта
или туфа, закладка фундамента, возведение стен значили
в то же время отеску характера, уклад судьбы. Поистине,
судьба и камень были неразделимы!
Зодчество Армении — крепостная монолитность и ком¬
пактность форм. Башенная подобранность: нет далеко вы¬
ступающих частей. Господство стены. Так в образе архи¬
тектуры отпечатались судьбы народа. Что же удивляться,
что храмы обретали порой законченный облик крепостей,
как это мы увидели в Мастаре.
77

Храм Рипсимэ,
618 год
Очень широкий мощный барабан сидит на здании храма,
как на фундаменте. А этот воображаемый фундамент, как
бастион, весь в углах, топорщит локти во все стороны. Ма-
стара словно вся вырублена из монолита, она мощна и не¬
приступна, поражает величавой простотой.
И только когда зайдешь внутрь храма, понимаешь, как
решал здесь зодчий сложнейшие задачи. Чтобы обширное
внутреннее пространство было цельным, без опорных стол¬
бов или колонн, он поставил массивный барабан непосред¬
ственно на квадрат храма.
Создав своим внешним обликом у человека ощущение проч¬
ной опоры, крепкой защиты, которую он может найти в
ее стенах, Мастара в интерьере устремляет все наши чувст¬
ва ввысь, к куполу, к небу.
Это ощущение властно возникает в каждой из церквей,
таких же, как Мастара — центричных, купольных квадра¬
тов — еще одной архитектурной формы в богатом наборе
VII века. Таких церквей много в Армении, но наиболее со¬
вершенная среди них, безусловно, церковь Рипсимэ, пост¬
роенная при католикосе Комитасе в 618 году.
Я знаю, что композицией своего внутреннего пространства
Рипсимэ ближе не к Мастаре, а к собору в Аване (609 год).
Но я видел этот кафедрал в развалинах. Он стоит без купо¬
ла, барабана и кровли, теснимый домами на окраине Ере¬
вана. И мне трудно судить о его художественном образе,
о том, как он воздействовал на человека.
В этом смысле я всегда ставлю рядом Мастару и Рипсимэ.
Их сближает решительность облика, крепостная прочность,
незыблемость.
Но Рипсимэ выше, величественней, державней, она не пря¬
чет голову в плечи, а гордо озирает окрестности Эчмиад-
зина. В стенах храма видны глубокие ниши, их резкие
светотени обогащают облик Рипсимэ. Но это не украшения
ради украшений. Эти ниши конструктивно необходимы, вы¬
резаны там, где в стенах создавалась излишняя масса ма¬
териала.
Зодчий Рипсимэ в высокой степени обладал знанием кам¬
ня, его строительных свойств, прекрасно понимал он и то,
какие нагрузки ложатся на каждую часть конструкции
здания. Ему не требовалось вводить ненужный запас проч¬
ности. Арки Рипсимэ предельно легки, а в стенах нет лиш¬
ней тяжести, все в меру и прочно.
Я стоял в подкупольном пространстве Рипсимэ. Высоко в
вершине снопы света врывались в храм. Я искал надпись
78

католикоса Комитаса, он сделал ее на стене алтаря. Коми-
тас был не только знатоком архитектуры, но и значитель¬
ным композитором и поэтом.
Я представляю, как звучал в этих стенах ликующий гимн
«Души, посвятившие себя», сочиненный Комитасом,— исто¬
рия девы Рипсимэ и ее спутниц, единственным оружием
которых была духовная убежденность: «Вы — ветви ис¬
тинной виноградной лозы...»
Так изъяснялись в VII веке. И вдруг я вижу чудо: слова
гимна, когда-то рвавшегося на простор из купола Рипсимэ,
как бы замерли на стенах, обратившись в барельефы.
На стенах Рипсимэ вырезаны виноградные кисти с круп¬
ными ягодами. Что это, не поэтические ли метафоры Ко¬
митаса, застывшие в камне?
Кто обратил мое внимание на виноградные лозы в стихах
Комитаса? Да это же сын учителя Паргева — Мартун. Он
читал нам наизусть гимн «Души, посвятившие себя».
Мартун готовился к дипломной работе в институте, а дип¬
ломом у него, по всей вероятности, будет памятник католи¬
косу Комитасу. Мартун хочет, чтобы в случае удачи этот
памятник был установлен в их селе, потому что Комитас-
католикос родился в Ахце.
Я словно бы снова слышу этот рассказ Мартуна. Вижу, как
он сидит с нами за столом под пологом виноградных ли¬
стьев и вспоминает, как бы разглядывает с разных сторон
сложный, таящий много смыслов образ винограда из сти¬
хотворения Комитаса, винограда, дающего истоптать себя
в давильне. Ради чего? Слушайте: чтобы насладиться не¬
бесной чашей. Так человек, посвятивший себя искусству,
не щадит себя. И само творчество сравнимо с небесной
чашей, к которой так трудно припасть и такое наслажде¬
ние — испить.
Солнце плавится в стакане родниковой воды, стоящем
перед Мартуном, слепит глаза, освещает его лицо внезап¬
ным зеркальным зайчиком. В этот миг Мартун становится
похожим на кудрявого юношу с древнего барельефа. Толь¬
ко без копья.
Какого вепря ему поражать? Какое копье, для чего?
Его молодой ум, сердце, весь мир его души, тревожный,
полный поисков, готовится совершить вековечное чудо —
преображение земли, где он вырос, неба, которое глядело
на него, красных и черных отесанных камней, о которые
он в детстве спотыкался, преображение во что-то новое,
выработанное трудом, перечувствованное сердцем.
Поэт VII века говорит ему о трудностях пути, о готовности
к жертве. Мартун повторяет эти слова со светлым, ясным
лицом.
80

Я вижу, что жизнь ему представляется неомраченной, сча¬
стливой, как долина цветущих яблонь, которые, естествен¬
но, закономерно, как бы сами собой и в свой срок покры¬
ваются плодами — румяно-красными и зелеными, желты¬
ми и туманно-белыми.
Но у яблонь есть весенние заморозки, сбивающие цвет.
Как сказать Мартуну о постоянном, всю жизнь длящемся
испытании, где проверяется человек — достоин ли он сво¬
его таланта?
Иначе яблоня может превратиться в дичок с обильными,
но мелкими плодами, вызывающими оскомину.
Я думаю о Мартуне и вспоминаю не одну, а сразу две судь¬
бы, двух художников. У них все разное — возраст, тради¬
ции, воспитание, конкретные обстоятельства жизни, степень
таланта, место в современной живописи Армении. Они не
самые знаменитые и заслуженные, да и не по этим при¬
знакам я вспомнил о них в связи с Мартуном.
Выбор — вот в чем дело. Ответ на вопрос: как жить?
Он так важен — этот выбор — особенно при первых шагах,
когда человек определяет, кем быть, какую выбрать доро¬
гу. И, может, сам еще не понимает, что вопрос: «Кем
быть?» означает по глубокому своему существу — каким
быть, чтобы не соблазниться на внешний успех, если ради
него надо пожертвовать принципами, чтобы не купить бла¬
гополучие ценой собственной судьбы.
Выбор, чтобы выразить свое предназначение. Копье, протя¬
нутое кудрявому юноше.

»
Не спи, не спи
художник..."
Я мужественный был не там, где надо.
Где надо, страх осилить не умел.
Порой и сам собой я не владел,
Но мной владела зависть и досада.
Где мог, не совершал я добрых дел.
Григор Нарекаци. «Книга скорби», 1002 г.
При первой встрече я определенно не
понравился Генриху Игитяну. Он вообще недолюбливает
уклончивых людей — тех, кто по сути уклончив, и тех, кто
не любит давить, навязывать свои мнения другим, допуска¬
ет множественность оценок, и тех, кто просто боится обидеть
собеседника. Генриха не упрекнешь в уклончивости.
—	Почему мы едем к художникам ночью? — спрашиваю
его.
—	Днем они работают. И я работаю. И ты, наверное,
тоже? — Генрих Игитян ироничен, любит подшутить. Но
какие уж тут шутки — отправиться так поздно по мастер¬
ским? Потом только я пойму, что к этим художникам
можно было приехать и ночью.
Генрих — искусствовед, автор книг об армянских живо¬
писцах, статей, альбомов. Но сказать об Игитяне только
это — значит не сказать ничего.
—	Что важнее, — спрашивает он меня, — написать книгу
о современном изобразительном искусстве Армении или
создать музей, где бы выставлялись произведения этого са¬
мого искусства? Спрашивает и отвечает: «Конечно, музей
важнее». Он убежден, что книгу обязательно напишут —
не он, так другой. А музей — это только его дело, больше
того — долг, обязанность.
Он из тех людей, которые не верят словам «бесполезно»,
«ничего не выйдет». Благородной позе он предпочитает
активное действие.
И вот результат: в Ереване он организовал не один, а сразу
два музея — детского творчества и современного искусства.
И в обоих Игитян — директор, организатор, экскурсовод,
хранитель, все в едином лице. Он почти ежедневно прини-
83

мает самых различных гостей, иностранные делегации. По¬
долгу пропадает в мастерских художников: отбирает новые
вещи, готовит персональные выставки. А еще у него есть
дела в Союзе художников Армении, еще он должен двум-
трем журналам что-то написать, и давно уже подошел срок
нести готовую рукопись в издательство.
При всем этом ему, естественно, не хватает утра, дня и
вечера, частенько он захватывает добрую часть ночи. Тут
уж понятно, почему он так поздно заходит за мной в гости¬
ницу.
Мы едем по замерзшему Еревану. Хрустим ледяными ко¬
рочками луж. От печки в «Жигулях» пышет живым теп¬
лом — маленький плоский кораблик движется по городу,
гасящему огни, закрывающему глаза. А со всех сторон его
обступила Армения, со своими темными горами, спящими
равнинами, засыпанными в этом году небывалыми густы¬
ми снегами.
Я чувствую вокруг себя эту холодную страну. Смутно бе¬
леющие языки переметнулись через черную широкую ас¬
фальтовую реку, бегущую к Севану. И сам Севан лежит
неподвижный, угрюмый и бесконечный во тьме. Редкие
электрические огни на берегу вырывают ближние ледяные
торосы, бледные, как привидения.
В такую ночь особенно одиноки храмы, затерянные в го¬
рах. Мертво и остро чернеют они на фоне засыпанных сне¬
гом склонов.
Пыльные морозные смерчи завиваются в узких монастыр¬
ских проходах Агарцина. Ветер сечет и выбеливает рако¬
вины в туфовых квадратах, забивается в швы.
Вихри беспрепятственно исчезают в проломах стен бази¬
лики в Ахце, сквозят меж стволами колонн, песчано шеле¬
стят во мраке усыпальницы армянских царей.
Ровный мягкий слой устилает пол собора в Кечарисе,
бесконечными нитями тянется снег сквозь круг отсут¬
ствующего купола, сшивает землю с небом, к кото¬
рому купол тянулся все века и ради которого был построен.
Не хотел бы я оказаться в этот поздний час в лесу, среди
заметенных по пояс деревьев, обступивших Макараванк.
Холодеешь от одной мысли о недоступности зимнего пути,
отделившего монастырь от всего мира. О холоде и тишине
огромного зала с алтарной стенкой, покрытой изумитель¬
ными барельефами, летом зеленоватыми от сырости, а сей¬
час, наверное, поросшими длинным инеем.
Почему я вспомнил о Макараванке?
Мы едем по проспекту Ленина мимо здания Крытого рын¬
ка. Вот они, знакомые барельефы — павлин, заключенный
в восьмиугольную звезду, распустил хвост; две рыбы кру-
84

то и пружинно изогнулись... В свете фонарей успеваю усле¬
дить только эти древние мотивы, искусно включенные архи¬
тектором в современный облик здания.
Владелец машины Яша — Яков Сергеевич Заргарян — из¬
вестный педагог и музыкант, большой любитель живописи,
собиратель картин. Его знают художники, ценят его вкус
и еще более — способность в тяжелый момент оказаться
рядом. Мягко и точно — как и все, что он делает, — Яша
тормозит у дома художника Иосифа Караляна.
Молодой человек
восьмидесяти лет
Хозяин едва помещается в раме две¬
ри — высокий, с большой породистой головой и крупными
чертами лица. Я знаю, сколько ему лет, но при взгляде
на него ощущения старости не возникает. Он молодо
жмет нам руки: Игитяну — интимно и дружески, Яше —
как доброму знакомому, мне — радушно, как гостю
друзей.
За считанные минуты можно охватить взглядом его не¬
большие две комнатки, странно разделенные проходной кух¬
ней, — все его одинокое жилье. Широкая покойная тахта
со множеством читаемых книг на стульях, на низеньком
столике и на пледе в изголовье. Мольберт, этюдники, под¬
рамник. Репродукции с любимых картин, приколотые к
обоям.
Я вглядываюсь в окружающее, хочу уловить следы долгой
жизни: должна же она отразиться в каких-то вещах. Но
нет. По всем признакам, живет здесь бедный молодой ху¬
дожник, много читает, изучает иностранные языки, заси¬
живается далеко за полночь.
А быть может, это и есть отражение сегодняшней судьбы
Караляна?
Так мне кажется сейчас. А тогда, в ту ночь, я расспраши¬
вал его о далеком прошлом, о том, чему он остался одним
из немногих уже свидетелей.
В этом мне представлялась ценность нашей встречи.
Мы ходим по двум его комнаткам и смотрим небольшие
по размерам полотна.
Меня охватывает ощущение, что я брожу по старому Тиф¬
лису с его уличными продавцами воды. Заглядываю во дво¬
рики с резными галереями и лестницами, ведущими прямо
на второй этаж. Вижу, как две женщины в черных плать¬
ях, стоя спиной ко мне, развешивают на веревке чурчхелы.
85

Иосиф Каралян.
Семейный портрет
Отличный ритм уловил художник: эти чурчхелы как тем¬
ные клавиши на синей тени двора!
А вот кинто, он лежит, укрытый лоскутным одеялом, без¬
различный ко всему. Глаза глубоко запали, ус повис. Под¬
бородок заострился. Картина называется «Больной кинто».
Сколько в этом небольшом полотне правды о том, как при¬
ходит смерть!
Умирающий отрешенно лежит на высоких палатях, а вни¬
зу разместились две женщины в черном. Одна из них уста¬
ла плакать, скорбно затихла. Сколько раз я видел точно
такой же покорный наклон головы в древнеармянских ми¬
ниатюрах! Но именно у Караляна я вдруг понял не тради¬
ционность, а реальность, подлинность этой канонической
позы. От долгого плача, от безнадежности, от бесконечного
напряжения просто нет сил прямо держать голову.
Вторая женщина — старуха. Ее лица не видно под черным
платком. Угадываются прямые костлявые руки, ноги. На¬
пряженность спины. Старуха ждет. Чего? Обмыть тело?
В самом верху картины — как раз над лежащим кинто — в
глубоком оконном проеме виден равнодушный город с его
нагромождением крыш, балконов, церквей.
Из окна падает песчано-желтый (нет, еще бледнее — как
необожженная глина) свет. Он делает лицо умирающего
еще землистее.
Сложные чувства вызвало это, на первый взгляд, простое
полотно — «Больной кинто». Картина имела на меня та¬
кого рода действие, о котором говорит Альберт Швейцер.
Наутро я разыскал его слова, вот они: «Как многое было
бы уже достигнуто... если бы мы, идя в хвосте похорон¬
ной процессии, задумывались над загадкой жизни и смерти...
если бы люди вдруг начали размышлять о преходящем и
вечном, о существовании и о прекращении существования,
научившись, таким образом, отличать подлинные критерии
от ложных».
Я долго стоял перед другим полотном Караляна. С затаен¬
ным чувством наблюдал кусочек жизни, открывшийся мне
словно бы через чужое окно. Муж и жена — очень моло¬
дые — только что возвратились в свой бедный дом. Он за¬
жигает фонарь, а она стоит неподвижно, замершая, пере¬
полненная каким-то неведомым впечатлением или пере¬
живанием.
Спит старуха мать, не дождавшаяся «своих».
Что мне в этой картине с ее тремя одинокими фигурами?
Почему я думаю о ней?
86

Откуда они возвратились — эти двое на картине? Какой
свет вдруг пролился в этой будничной, глухой и давно
ушедшей жизни? И почему все это, словно эхо, будит во
мне какие-то неясные образы? Они плывут в сердце, не
поднимаясь в мозг, не оформляясь в четкие воспоминания.
Теперь, когда я пишу эти строки и передо мной встает бед¬
ная комнатка, слабые беспомощные лучи фонаря, далекое
лицо спящей матери, — все это каким-то странным обра¬
зом наводит на мысль о Бунине. Он всю жизнь мучитель¬
но спрашивал: для чего мы пришли в этот мир? Он пони¬
мал, что нет наперед заданного смысла, нет и цели нашего
появления. Что за дело, что в заброшенной степной усадь¬
бе среди плоских полей тощей ржи случайно зародилась
и его душа?..
И все черные липовые аллеи из его рассказов, и звезда,
зеленеющая в пустом небе, и гимназистка Оля Мещерская,
с ее молодым миром и легким дыханием, застреленная на
елецком вокзале...
...и это освещенное недавним переживанием лицо молодой
армянки в далеком Тифлисе. Ее слабая улыбка. Ее внезап¬
но сверкнувшая мгновенная радость. Все это мучительно
томит меня своим исчезновением.
87

Вот какие картины пишет этот восьмидесятилетний худож¬
ник — Иосиф Каралян.
Я обратил внимание, что большинство его полотен дати¬
ровано недавними годами. И еще я удивился, отчего рань¬
ше не слышал об этом живописце с таким особым, своим
миром.
Оказывается, он был совсем другим художником.
Он многие годы рисовал плакаты. Их печатали, расклеи¬
вали. Заказывали новые.
Правда, в начале своего пути, в 20-е годы, Каралян писал
картины, близкие его теперешней манере. Пространство в
них плоско, организовано цветом, формы наивные и прос¬
тые. Но в ранних работах, конечно, не было такой глуби¬
ны. Она, как мудрость, приходит с годами.
Но сначала мудрость пришла к нему в образе житейском,
в виде проблемы хлеба насущного. Он забросил свои по¬
лотна, отдался графике. И брался за кисть изредка, для
себя. Его удивительную картину 1949 года «Отдых в пути»
впоследствии приобрела Третьяковская галерея. Но рабо¬
тал мало, мало! Не было веры, стимула.
Что же произошло с ним на склоне дней? Я смотрю на
него — крупного, породистого, несколько даже барствен¬
ного. На скромную окружающую обстановку. Как смог он
покончить с прошлым, найти в себе силы, волю? Ведь в
пожилом возрасте мучительно трудно отказаться от застыв¬
шей привычной формулы жизни. Как смог он вернуться,
снова стать на давнем перекрестке? И тихо пойти по своей
настоящей, заросшей уже дороге.
Я не спрашивал его — почему. Что побудило, толкнуло.
Знаю: здесь какую-то роль сыграли друзья, которые под¬
держали Караляна. Но были, несомненно, глубокие, неиз¬
вестные мне внутренние причины. Может быть, одиночест¬
во. Оно пришло с годами. Эта освобожденность так способ¬
ствует принятию решений. Но, наверно, и этого мало. Еще,
может быть, сознание, что пошли последние годы жизни.
И горечь итога, который нечем подвести. И еще, может
быть, раздумья о смысле жизни и предназначении челове¬
ка, которые приходят к нам порой очень — если не ска¬
зать слишком — поздно.
И еще какие-то толчки в сердце. Медленное накопление
причин. И незаметная даже для самого себя, но живая
связь с окружающим миром. Я не очень верю во внезап¬
ное перерождение. И все же прекрасно об этом подумать...
Встает утром человек и говорит себе: «Все! Я не могу боль¬
ше так жить». И меняет жизнь.
Пусть не так все это было у Караляна, но факт: возрож¬
дение началось. Возвращение к истокам. К самому себе.
88

В семьдесят лет он открывает первую персональную
Еыставку в Ереване (1967), затем в Москве (1969). Он ока¬
зался нужен людям.
И он пишет свои небольшие холсты, пишет, торопится, не
спит, молодой человек восьмидесяти лет.
Еще не так поздно, около двух ночи. Он еще будет рабо¬
тать.
„Утро.
Моя бабушка и я.
— Разве можно ехать еще куда-ни¬
будь? — спрашиваю я Игитяна, когда мы оказываемся
на улице.
—	К Акопу можно.
И мы снова хрустим ледяными корочками застывших
луж. Светофоры регулируют почти несуществующее улич¬
ное движение. Где-то в центре города видим зарево, огнен¬
ные отблески на стенах. Пожар?
—	Давай, Яша, поближе. Не Музей ли современного ис¬
кусства горит? — Игитян даже приподнялся на заднем
сиденье, ассирийская борода вперед. Мне это кажется неле¬
пым : почему обязательно музей?
Подъезжаем. Меж домами стоит красная, раскаленная
труба котельной отопления. Город мерзнет, топят напро¬
палую. Сквозь неплотные сочленения трубы вырываются
языки пламени.
—	После того как у Минаса сгорела мастерская, мы ча¬
сто ездили ночами по городу, несли дозор, — говорит, с
облегчением вздохнув, Игитян.
Я внутренне извиняюсь перед ним за свои мысли. Его
можно понять, и еще как! У Минаса мастерская сгорела
в такой же глухой час. После этого Генрих не мог спать
по ночам.
Вот так же поздно вместе с Минасом приезжали они к
Акопу Ананикяну. Минае шел впереди, стучал и говорил:
«Акоп, извини, тебя хочет видеть Игитян». Акоп зажигал
огонь. Жарили бифштексы, играли в шахматы.
Все повторяется, почти как при Минасе. Игитян идет к
Акопу, через несколько минут они возвращаются вдвоем,
мы едем в мастерскую, которая находится неподалеку.
Я смотрю на Акопа Ананикяна, никогда его раньше не
видел. Работы видел. Пытаюсь вспомнить — что именно.
Не могу. Какие-то пейзажи, горы. Натюрморты. Они мне
не понравились и не запомнились. От этого возникает
89

Акоп Ананикян.
Женщина из Гюмри
чувство неловкости. А Акоп — человек, видно, хороший,
приятный. Общее первое впечатление от него, от его широ¬
кого небритого лица — простота и доброта. Доверчивость.
Мы спускаемся в подвал. Здесь мастерская Акопа Анани-
кяна. Я с тоской смотрю на стены, но вижу нечто совер¬
шенно не похожее на то, к чему готовился. Или я забыл
работы Ананикяна. Непонятно, что произошло.
Акоп усаживает нас — кого где — и предупреждает, что¬
бы не раздевались: холодно. Ставит под лампочкой в цент¬
ре большой комнаты колченогий стул весь в извести. И на¬
правляется к стене, где, обращенные к нам серой, холщо¬
вой спиной, томятся ряды картин. Он поворачивает не¬
сколько полотен к нам лицом, а одно берет под лампу.
Сейчас даже не важно, какое из них было первым. Может,
«Тайный продавец оружия»? Поразительный портрет: глаз
нет, на лице вообще одни брови. Но характер — хитрый,
лисий, коварный — так виден, что кажется: знаешь этого
человека, его жизнь и проделки, и сам не хуже Акопа мо¬
жешь о нем рассказать. Этот мошенник с помощью одного
офицера крал оружие со складов и затем сбывал его ворам
и бандитам. Дедушка показывал Акопу двухэтажный дом
тайного торговца: «Смотри, на крови построено».
Прошло много времени с тех пор, как мы начали смотреть
картины. Акоп застегнул свою красную вязаную кофту на
все пуговицы — до горла. Хотя сам и сказал, что привык
работать на холоде. А ведь он весь в движении — шагает,
жестикулирует, представляет в лицах то Полоз-Мукуча, то
честного носильщика Аршака (мы видим Аршака на хол¬
сте — тонконогого, с непомерно большим узлом на спине),
то, вдруг остановившись и заглядывая нам в глаза, пере¬
сказывает историю одинокого Симона по прозвищу «Боль¬
шая голова». Они, мальчишки, травили его, а он был, ока¬
зывается, тяжело болен. Умер прямо на улице.
Не знаю почему, я все медлю, прежде чем сказать главное
о картинах Акопа Ананикяна.
Чтобы понять это, надо прежде почувствовать, как дорог
Акопу мир его детства, все эти шорники, литейщики, мо¬
лочницы.
Но ведь этих людей в большинстве своем Акоп никогда
не видел или не помнит. Знает только по рассказам. Толь¬
ко представляет себе, воображает. Как будто они присни¬
лись. Такое случается у много пережившего человека.
В картинах Акопа своенравно распоряжается логика сна.
Это не значит, что он и в самом деле рисует сновидения.
90

Но знаете ли вы то ощущение, которое бывает во сне, ког¬
да не видишь лица человека, а знаешь, кто он, узнаешь
его?.. Такое впечатление производят и полотна Акопа.
В них не видны порой лица или вдруг выступают одни толь¬
ко брови. А иной раз лицо видится как раз очень ясно,
зато все вокруг — приблизительно и расплывчато. Но есть
при этом всегда узнавание целого — и характеров, и наст¬
роения.
По законам той же странной логики Акопу Ананикяну
привиделось однажды его молодое и голубое счастье в кар¬
тине «Лунная ночь, не спится...».
Зыбкий свет, дерево, дом. Две фигуры, отчужденно стоя¬
щие недалеко друг от друга. Глубокий вздох освобожде¬
ния — когда сердце становится на место.
И происходит совершенно невозможное: возвращение к той,
кого любил и давно потерял, — чудо, которое может быть
только во сне. И тут уже не важно, видишь ли ты лицо
любимой или она расплывается в игре красок, форм, в игре
чувств, в их трепете. В ожидании. В горечи. В неверии.
Душа моя, ты свежее кладбище
С живой травой и густолесьем.
И страшно заглянуть между стволов —
Неровен час: раздвинув ветви,
Увидишь тех, кто похоронен в ней.
И если даже ничего не ищешь,
А просто тропкою идешь меж мелких
Березок и осин, то все равно увидишь
Кого-нибудь стоящего в сторонке.
Я думал, ты погребена навеки, а ты...
С какою слабою и нежною улыбкой
Ты узнаешь меня и окликаешь.
Я прошу подождать, не убирать картину. Пусть она еще
хоть немного продлится...
Но на колченогий стул под холодной лампочкой постав¬
лено новое полотно. «Утро. Моя бабушка и я».
Таким Акопу привиделось детство, утро в родном доме.
Чуть брезжит рассвет. Бабушка склонилась над ним и на¬
девает белую рубаху. А он, еще сонный, чуть капризничает
и отворачивает белеющее лицо.
А какое настроение было в тот миг у бабушки? Она сер¬
дилась или была добра? Он не помнит. Так лицо ее и не
вышло на картине.
В детстве мы плотно окружены вещами... Акоп помнит
рубашку, еще не смятую, твердую в швах, еще плоскую
от утюга. Надо с шуршанием проделывать нору в рукавах.
92

Он помнит руки бабушки, их знакомый и живой запах, их
холодное прикосновение к нагретому постелью телу. Пом¬
нит время — густое, стоячее, оно тянулось, тянулось. Оно
было почти как мед — не разлепить пальцы. Его надо
было разгребать руками, чтобы добраться до вечера.
Я говорю Игитяну о своем ощущении картин. Говорю не¬
громко, в момент, когда Акоп меняет и ставит перед нами
очередное полотно. — Ты что, спать захотел?
Игитян чуть улыбается, но, видно, принимает мои слова
всерьез. Он просит Акопа показать работы пятилетней дав¬
ности.
Оказывается, это дело трудное: в мастерской их нет. После
старательных поисков Акоп находит пейзаж и живопис¬
ный набросок головы человека. И я сразу вспоминаю его
работы — те, что мне не понравились.
Они — как известного рода художественная литература:
все похоже, все есть, но читаешь, читаешь и начинаешь
задумываться: а зачем все это мне, для чего? Эти описа¬
ния полей, людей, лошадей, эти цигарки, махорка, мудрые
оперуполномоченные, простоватые парни? Это все не имеет
ведь никакого отношения к реальной жизни. Точно также
в старых картинах Ананикяна: горы, фрукты, армянские
типажи — лишь внешние приметы времени, страны, на¬
рода.
Горы и фрукты я видел на полотнах Мартироса Сарьяна.
Только бесконечно ярче, солнечней. И с глубокой думой о
сущности бытия.
По сокровенной своей сути к Сарьяну ближе стоят послед¬
ние работы Акопа Ананикяна, чем его же полотна, чисто
внешне похожие на сарьяновские.
— Смотри, — говорит Игитян, широким жестом обводя
две старые картины Акопа, как бы подразумевая при этом
широкий ряд его других полотен, не представленных здесь.
Смотри: жил человек, зарабатывал хорошие деньги. Все
у него было. Хвалили. Чего еще надо?
Игитян говорит об Акопе громко, как об отсутствующем
человеке. И еще призывает самого же Акопа в свидетели.
Тот морщит свое доброе лицо и кивает.
И опять передо мной встает человеческая судьба. И вместе
с нею вопрос: как же он смог перечеркнуть свою прежнюю
жизнь?
Он давно чувствовал, что пишет не так, как хотелось бы.
Были, конечно, удачи. Что-то получалось, какая-то живо¬
писная задача. И он брался за следующую картину, но вы¬
ходило, в общем, то же самое — чуть лучше, чуть хуже.
Он достиг среднего профессионального уровня. Все, что он
писал, можно было принять. Так он и перебивался от одной
93

частной удачи к другой, тщетно надеясь создать нечто та¬
кое, от чего ему самому станет хорошо.
Как-то Акоп Ананикян надолго исчез: затворился дома, в
Ереване; затем поехал на родину, в Ленинакан; снова воз¬
вратился в свою мастерскую — думал, вспоминал, набра¬
сывал неясные рисунки на крохотных клочках бумаги. По¬
степенно стал переводить рисунки на холст, взялся за кисть
и краски. Очень интересно наблюдать по работам Ананикя-
на, как креп его дух, как постепенно приходило то самое,
настоящее.
Вот первые холсты — портреты шорников, каретников.
Плоские, слишком определенные, без воздуха, без мечты.
Вот именно — конкретные портреты никому не известных
и не интересующих никого людей.
А вот те же литейщики, чувячники, дудукисты, но словно
осиянные мечтой. Те же улицы, дворы, но будто бы избе¬
ганные детскими ногами. Атмосфера. Обаяние. Свой мир.
В картинах своего последнего периода Акоп Ананикян рас¬
сказывает о детстве, о мире доброты, чистоты, доверчиво¬
сти. И каждый перед картинами Акопа думает о своем, не¬
повторимом. И я вспоминаю что-то свое. Оно, как облако,
встающее в невероятной дали в одной из его картин, —
распушенное ветрами, нездешнее. Розовое, как белый ле¬
бедь на заре.
Такое я видел однажды в горах, в Цахкадзоре, перед ско¬
ростным спуском, перед тем как устремиться в долину.
Помню тот апрельский, уже совсем жаркий день в Ерева¬
не, когда, приехав с заснеженных гор, мы парились в шу¬
бах, а мимо, обтекая нас, по теневой стороне улицы двига¬
лась одетая по-весеннему толпа. В ней я с удивлением
и приязнью увидел давнишнюю знакомую, мы с ней ког¬
да-то вместе учились в университете.
Я улыбнулся, пошел навстречу, заглянул в глаза за широ¬
кими стеклами очков. Она пожала мне руку своей малень¬
кой крепкой рукой и сказала почти без предисловия, ска¬
зала мне, ничего не ждавшему, кроме общих студенческих
воспоминаний: «Умер Акоп Ананикян».
За моей спиной еще стояли горы, густо-синее небо, резкие
трассы от лыж на снегу, ослепительно яркие капли, летя¬
щие с сосулек. Меня еще окружал солнечный ереванский
полдень, и на жаркой противоположной стороне улицы на
фоне розовой стены из туфа еще стоял небритый человек
с пучками подснежников. Я машинально цеплялся за все
это, не мог осознать.
А она печально улыбалась и кивала: да, похоронили не¬
сколько дней назад... Упал и скончался у Игитяна. Какой-
то рок над армянской живописью...
94

Умер Акоп? В это невозможно поверить! Когда мы с ним
в последний раз виделись? В мой прошлый приезд, в но¬
ябре.
Он тогда как-то прознал, что я снова в Ереване, разыскал,
пришел в гостиницу. Я не позвонил ему: стеснялся. Не так
уж мы были близки. Он обнял меня, упрекнул. Широколи¬
цый, весь какой-то широкий, с откинутыми назад всклоко¬
ченными волосами, он доверчиво улыбался, хлопотал во¬
круг стола, раскладывал зелень. Забулькало в стаканы ар¬
мянское вино, за один налив опустела бутылка.
По обыкновению, Акоп много рассказывал, жестикулиро¬
вал, представлял в лицах. Говорил про новую серию аква¬
релей. У него было столько планов! «Ты еще не то уви¬
дишь, дай срок, через год. Да что через год! Приезжай
весною. Акоп проснулся, теперь кто его остановит?»
Я смотрел на него: вот и еще один человек сделал выбор.
Не смирился. Выразил себя, утвердил свое человеческое
предназначение. По-своему ответил на вечный вопрос: как
быть? Как прожить отпущенные нам годы?
Кто же мог знать, что ему отпущены месяцы?
Мы тогда сидели, радовались встрече и тоже не ждали
беды.
И вдруг зашаталась земля. Ушел из-под ног паркет в номе¬
ре. Закачался телевизор на тонких марсианских ногах,
зазвенели опустевшие стаканы. Это до Еревана дошла вол¬
на большого землетрясения, принесшего такие бедствия в
район озера Ван на территории Турции.
И вот спустя всего четыре месяца, апрельским ясным днем
в Ереване я почувствовал, как снова почва уходит из-под
ног.
В ту ночь я долго вертелся под колючим верблюжьим оде¬
ялом, вздыхал. Думал об Акопе, о его жизни, о внезапно
прерванном пути. Вспомнил Мартуна, сына Паргева, бу¬
дущего скульптора. Рассказать бы ему историю Акопа.
Чтобы ничего не откладывал на потом. И еще, грешен,
каюсь, я горько думал о себе, как я живу. О том, что
годы уходят.

Выбор
В наш край, слыхали мы, чудовище пришло
И алчет крови.
То птица тьмы ночной — сова,
Пес хищный, сединою убеленный,
Носитель всех пороков, евнухов глава,
Позорный мастер дел ночных...
Григор Магистрос (990—1058)
Справа проплывает склон, усеянный
вулканическим стеклом — обсидианом. Осколки его искрят¬
ся, сбегают темными ручейками к асфальту.
Если сощурить глаза, то дорога кажется рекой, льющейся
сквозь рыжие холмы к Севану. Пятна облаков лежат на
вольных пространствах окружающей земли. Асфальтовая
река сияет, слепит глаза под солнцем.
В такой же солнечный, но нежаркий высокий осенний день
несколько лет назад я ехал почти по тому же маршруту.
Но где-то здесь мы свернули с основного пути, чтобы уви¬
деть монастырь Кечарис.
Помню голое открытое плато, ощущение незащищенности
трех храмов, тесно прижавшихся друг к другу, и еще одно¬
го, стоящего поодаль. Он напомнил мне всадника в остро¬
верхом шлеме, тихо уезжающего из монастыря.
Я представил себе, как по каменистой дороге на прогулку
в лес вот так же отправлялся одинокий всадник — Григор
Магистрос. Ученый. Князь. Поэт и философ. Гордец.
Он основал Кечарис, в 1003 году построил церковь своего
имени — величественный купольный зал — и посвятил ее
Григору Лусаворичу, просветителю армян.
Наверное, он видел в совпадении имен сходство путей. И сам
Магистрос заботился о просвещении. Он много хлопотал
о возрождении античных наук. Рассылал блестящие пись¬
ма правителям и духовным владыкам.
Не переведенные не только на русский, но и на современ¬
ный армянский язык, письма Магистроса — памятник че¬
ловеческой личности. Наверное, если перевести их, сделать
доступными, может произойти чудо общения с человеком,
жившим сотни лет назад, в эпоху не только далекую, но и
совершенно нам чуждую.
97

я помню чувство, с которым закрыл книгу Марка Аврелия
«Наедине с собой». Это было огромное удивление: вот чело¬
век, который мучился теми же сомнениями... Просто не ве¬
рилось, что он — император позднеантичного Рима, что во
главе легионов он ходил на варваров и в честь его побед
была воздвигнута колонна с поясами барельефов, она со¬
хранилась до наших дней. Сквозь толщу времени я слышал
исповедь человека, раздумывавшего над тем, как провести
отпущенные ему годы, какой сделать выбор, чтобы жить по
совести. Он размышлял о глубоких тайнах человеческого
бытия и одинокого сердца, над которыми рано или поздно
каждый из нас начинает задумываться.
Вместе с чтением таких человеческих документов рождает¬
ся неизбежная мысль: не надо смотреть с высокомерием
на прошлое. Не надо считать, что во всех отношениях мы
ушли далеко вперед и нет уже ничего общего у нас с
людьми, жившими прежде.
Мы проникли в космос, заглянули в атомное ядро, летаем
на аэропланах и смотрим телевизор. Но когда мы пытаем¬
ся понять, в чем наше человеческое предназначение или
вообще когда устремляем свой взор в себя, в свое сердце,
мы оказываемся перед теми же самыми вопросами, кото¬
рые стояли перед Марком Аврелием.
И перед Львом Толстым.
И перед жившим в далекой Армении в XI веке князем
Григором Магистросом Пахлавуни. Это, как мне кажется,
можно увидеть из его писем, хотя по содержанию своему
они не исповедальные. Они деловые или ученые, а иногда
озорные — с игрой словами и в слова, искрящиеся, как
поток.
Как черное вулканическое стекло — обсидиан на склонах
холмов.
И письма трагические.
Шли тогда последние годы краткого расцвета Армении при
царях Багратидах. Григор Магистрос видел опасность. Изо
всех сил он пытался поддержать клонившееся к упадку
государство: мечом — против турок-сельджуков; мудрым,
а иногда и гневным словом — против тех армянских кня¬
зей, которые думали не о родине, а о дележе власти, о раз¬
рушении царского дома в столице Ани. Государственную
хитрость Магистрос употреблял в отношениях с Византией,
которая уже занесла руку над Ани — одним из крупней¬
ших городов тогдашнего мира.
Магистрос советовал царю Гагику не ехать в Константино¬
поль улаживать отношения с греками. А когда царь не
принял совета, Григор устремился за ним в столицу Визан¬
тии, где Гагик был схвачен и лишен престола.
98

Меня волнуют метания князя Григора, сложность его ха¬
рактера, трагичность судьбы. Узнав о том, что сталось с
Гагиком, он является к императору и вручает ему ключи
от своей резиденции — неприступной крепости Бджни, а
вместе с ключами передает все владения своего рода —
обширные земли у Севана, в долине реки Азат и еще во
многих местах.
Он сделался полководцем Византии. Он пошел на службу
к врагам, потому что надеялся, используя их силу, объеди¬
нить родину. Но Византия была опытным игроком, она,
не моргнув, приняла жертву, использовала Магистроса в
своих целях.
А вскоре после его смерти византийский император штур¬
мом взял Ани и затем бросил обессиленную Армению на
разграбление сельджукам.
В одном из писем Григор Магистрос произнес слова, пол¬
ные горькой иронии над собой и в то же время содержа¬
щие целую программу жизни в условиях, когда кажется,
что нельзя прожить достойно: «Простолюдины так говорят
иносказательно об осторожности жаворонка: низринулся
он с неба вниз и, упав навзничь, стал вытягивать лапки
к небу, дабы воспрепятствовать падению неба на землю.
Иные подняли его на смех, мол: «Как лапками-соломинка¬
ми небо удержишь, ума ты палата?» Отвечала птичка:
«Что смогу, то и сделаю». Так и это, мои лапки-соло¬
минки...»
В нелегком раздумье ехал князь Григор, возвращался со
своей ежедневной прогулки. Какие горькие слова слышали
окрестные чащи и холмы? Или гордый князь молчал, гля¬
дя вокруг — на бывшие свои земли?
На искривленные высокогорными ветрами дубы, оранже¬
вые от лишайника, осыпавшие кремнистую дорогу шурша¬
щей массой листвы.
На приближающееся село. На храм Григора Лусаворича —
величавый, с крепкой шеей-барабаном и остроконечным
шлемом.
Григор Магистрос всегда невольно сравнивал построенный
им купольный зал с княжескими кафедралами в Аруче и
Талине. Вот что значит пришли иные, тяжелые времена!
Их действие видно повсюду — и на храмах тоже. Нет уж
в них огромных окон, нет прежнего света и воздуха. Нет и
наивной веры в вечное гордое процветание Армении, кото¬
рую еще сохраняли зодчие VII века. Нет и мощных княже¬
ских родов Мамиконянов и Камсараканов, строителей
прежних кафедралов.
Собор Григора Лусаворича меньше, чем его ранние со¬
братья, смотрит он на окружающие рыжие холмы узкими
99

щелями окон. По три щели на каждой стене, накрытые
единой бровкой. Окна-бойницы. Храм, видно, уж не надеет¬
ся на помощь, сам себя готов защищать.
Магистрос одиноко стоял под огромным куполом, ощущал
вокруг себя обширное затененное пространство, ограничен¬
ное дальними стенами и арками в вышине. Он почти физи¬
чески воспринимал густой таинственный сумрак, живущий
здесь независимо от света дня. Защищенная со всех сторон,
отдыхала душа. Тройственные узкие окна сияли со стен и
с алтаря, как лица праведников. Так казалось Григору.
Во времена Григора Магистроса еще не было всех ныне
существующих памятников Кечариса. Только через столе¬
тие или больше рядом с храмом Григора Лусаворича вы¬
растет стройная остроглавая маленькая церковь Ншана —
св. Знамения, с ее высоким барабаном. Он украшен деко¬
ративными арками, а те в свою очередь опираются на тон¬
кие парные полуколонки. Все это создает ощущение лег¬
кости и надежды.
Приближалось время очередного очень краткого расцвета
Армении. Зодчие строили планы. Звенели топорики-дарахи
в руках мастеров. Металлическим звоном им вторил розо¬
вый туф. В конце XII или в начале XIII века к храму Гри¬
гора Лусаворича был пристроен огромный плоский гавит —
притвор для собраний прихожан, для праздников братии,
для учения, для переписки книг.
А затем — уже в XIII веке — зодчий Вецик возвел кафед¬
ральный собор, в котором использовал архитектурные мо¬
тивы других зданий Кечариса — и круглые барабаны, и
декоративные арки на них, и еще другие арки, как бы при¬
глашающие вас вступить под сень собора.
Кафедрал Вецика — стройный, изящный, торжественный,
по своему архитектурному образу совершенно не похожий
на стоящих рядом его предшественников. Вместе с тем он
составляет с ними единство. Архитектурный ансамбль, как
мы говорим сегодня.
Сейчас для нас целая проблема совместить постройки раз¬
ных десятилетий нашего века. А там промежуток в два
столетия — ив Кечарисе все гармонично, не давит одно
на другое. И нет стилизации под старину. Наоборот, ка¬
федрал — истинное творение XIII века.
Храмы XIII века в Армении — не единичные постройки.
По множественности и расцвету можно их сравнить раз¬
ве с церквами XVII века в России, с нашими бесчислен¬
ными колющими небо колоколенками, глядящими окрест—
на сырые луга или на шумные улицы — многими своими
оконцами, уменьшающимися к вершине. Как их называют,
«слухи и звоны».
100

Да, об армянском XIII, как и о русском XVII, можно су¬
дить очень полно. И такое суждение с большим основани¬
ем приводит к мысли, что зодчие — строители Кечариса
и Агарцина, Гошаванка и Ахпата, Санаина и Ованнаван-
ка, Сагмосаванка и Макараванка и многих, многих еще
монастырских комплексов, заботясь о гармонии целого,
полно выражали чувства, представления своего времени о
том, что красиво, соразмерно. И, конечно же, — что совре¬
менно. Наверняка было и такое понятие. И вот что
интересно: в XIII веке современный стиль не привел ни
к однообразию, ни к стандарту: мы видим, может
быть, сотню памятников, и ни один не повторяет дру¬
гой. Поразительное богатство! И все это за какие-ни¬
будь полтора столетия — с конца XII до первых десяти¬
летий XIV.
Затем развитие было насильственно прервано на долгие
века сплошным потоком нашествий, физическим истребле¬
нием народа, массовым бегством армян из родной страны.
О каком зодчестве могла идти речь? Культура сосредото¬
чилась в самой емкой форме — в книге.
Я понимаю, что смешно по поводу истории высказывать
предположения о том, что было бы, если бы чего-то не
было. История — не химический опыт, ее не повторишь,
предварительно изменив условия. Но горько видеть, как
небывалый и оригинальный расцвет был растоптан. На ве¬
ка человечество лишилось зодчества талантливого народа.
Когда погибает человек, мы становимся беднее. А когда
замирает целый народ?
Я стоял в Кечарисе, смотрел на торжественные буквы, вы¬
резанные в камне, словно на странице древней книги. Не
тронутый временем, доносился голос строителя: «Те, кото¬
рые меня читают, умоляю, помяните меня!»
У восточной стены церкви Григора мне показали памятник
зодчему Вецику: на высоком постаменте розоватая доска
из туфа с резьбой — хачкар. И вот что знаменательно:
безымянный ученик или почитатель зодчего — тот, кто де¬
лал памятник строителю кафедрала, украсил постамент
теми же декоративными арками и полуколонками, которые
так мастерски использовал сам Вецик при строительстве
храма.
Я помню оранжевые сухие лишайники на выщербленной
поверхности памятника, колючую траву, выросшую, как
седые волосы, из каменных швов. Деревья вокруг были
голы. Гравюрно вырезывались на солнце их ветви. Огром¬
ный терновый куст горел красными и малиновыми ягодами.
Мы тогда уезжали из Кечариса, стремились к Севану, к
дальним монастырям. Совсем, как сейчас. Что изменилось
101

с тех пор за эти годы? Многое, конечно. А в общем ниче¬
го. Время улетает, переполненное событиями. В некотором
отношении оно имеет свойство, вернее, иллюзию простран¬
ства: дни мчатся, как ближние предметы у дороги, мель¬
кают, уносятся, сливаются в ленту. Как белый пунктир
на шоссе. То, что поодаль, уходит медленней. И чем даль¬
ше проникает наш взгляд, тем медленней движение, исчез¬
новение. Вдали уже мы не видим мелочей, деталей. Отоб¬
ранные временем и пространством, долго сохраняются, по¬
ворачиваются разными сторонами лишь большие холмы.
А самые дальние — те, что у горизонта, — уже идут с
нами, словно сопровождают нас в жизни. Все равно —
видим мы их, или они, как Кечарис, скрылись за этими
каменистыми, гончарными пространствами.
Поющий
автобус
Население нашего автобуса — сотруд¬
ники Матенадарана, специалисты по армянской истории,
знатоки древних манускриптов.
Воскресный день, они собрались на экскурсию и захватили
меня с собой. Руководители института дальновидно предо¬
ставили им в распоряжение небольшой автобус «Ераз»:
пусть люди отдохнут, конечно, но пусть они и освежат
еще раз в памяти монастыри Макараванк, Агарцин. Что¬
бы работать с рукописями, надо отлично представлять себе
условия, в которых они создавались, тот дом, где они ро¬
дились и хранились. Наверное, еще очень важно сохранять
ощущение времени. Работа с манускриптами требует пре¬
данности и большой любви. А любовь, выражаясь старин¬
ным стилем, как сухим хворостом огонь, поддерживается
постоянным созерцанием ее предмета.
В автобусе все поют. Едем мимо Севана, поем о Севане, о
том, что глаза не насмотрятся на красоту мира. Звучит
народный напев. И я вспоминаю Брюсова, поражаюсь точ¬
ности его слов об армянской песне: при всей страстности,
она целомудренна; при всей пламенности — сдержанна в
выражениях. Это — поэзия, по-восточному цветистая, по-
западному мудрая.
А Севан нежится в серебре. И белые чайки покачиваются
на нем, как поплавки.
И в памяти встает тихий вечер на Севане. Особая морская
прозрачность его темнеющих вод, с таинственно струящи¬
мися зелеными волосами водорослей. И огромное розовое
102

облако, как недостижимое счастье, стоит в дальней дали
и все не гаснет. Отбрасывает неподвижную розовую дорож¬
ку, которая слегка дробится мелкой рябью лишь у самых
ног.
Ах, раствориться — и стать
водой,
И покатиться большой рекой,
Водой струиться, ах! ключевой!
А яр пришла бы — налить
кувшин,
Я прожурчал бы — в ее кувшин,
С водой поднялся — ей на
плечо,
Ей грудь облил бы — так
горячо!
Автобус спускается с перевала к Дилижану, справа круто
взмывает склон, а слева внизу с самолетной высоты видны
верхушки деревьев. На краю обрыва огромный татарник
расставил свои колючие, будто из рваного железа, руки.
Чужой солдат, оккупант. Война давно кончилась, а он все
ловит кого-то.
Мы поем песню, в которой жена зовет своего любимого из
дальних краев, с чужбины, откуда ему никогда не вер¬
нуться.
И вдруг одна, все время такая веселая наша спутница
роняет седую голову и закрывает лицо ладонью. Это про
нее песня. Ее мужа убили на войне. В тридцать лет она
осталась вдовой с тремя дочками.
Все видят ее слезы. И начинают веселую: «Ашхен, Ашхен,
наша Ашхен...» Прихлопывают в ладоши в такт бодрому
ритму. Она виновато улыбается и еще теснее прижимает
ладонь к глазам.
Гера Карагезян говорит ей строго: «Ты все-таки знаешь,
где похоронен твой муж...»
На фронте Гера Вардановна потеряла мужа и брата. А не¬
давно умерла ее взрослая дочь. Строгая Гера очень прямо
держит спину, одета траурно. Она так и поет — строго и
прямо. Гера Карагезян — изумительный копировальщик
древних манускриптов и миниатюр.
Резво бежит вниз наш автобус — с горем, с песнями. Че¬
тырехколесный ковчег человеческих судеб: несчастные и
довольные жизнью, счастливо нашедшие свое любимое дело
и потерявшие близких, идущие в гору и тихо спускающие¬
ся к пенсии — все мы плывем в армянское лето к даль¬
ним монастырям.
ЮЗ

Севан, храмы IX века

Что же объединило нас, таких разных? Что заключило в
стальную гремящую коробку, полную солнечных отсветов
и горячих сквозняков? Что гонит увидеть старые капители
и арки, услышать молчание древних плит? Мы все ведь
были в тех местах, по крайней мере однажды. Не новизна
впечатлений нам нужна. Какого же прикосновения мы
ждем, жаждем?
К Макараванку мы поднимаемся пешком. В какой-то мо¬
мент автобус отказался везти нас на крутизну, мы преодо¬
лели ее и вот идем по краю поля поспевшей бело-желтой
пшеницы, окаймленной седыми, чуть ли не в рост человека
овсюгами.
Поле кончилось, стали попадаться одинокие деревья, скоро
к ним прибавились кусты орешника, и мы оказались перед
старым лиственным лесом.
Помню, что монастырь Макараванк должен быть где-то
рядом, я ведь был в нем несколько лет назад. Сворачиваю
с дороги, иду напрямик, почему-то по сырому густому лугу.
Это очень странно: такая мокрота и травы по пояс бывают
в низинах, а здесь горы, чуть не вершина. Наверное, род¬
ники пробились сквозь камень.
Показались густо заросшие деревьями руины монастырской
стены, арка входа. И вот уже видна вытянутая масса Ма-
караванка — храм XIII века и пристроенный к нему в
одну линию притвор.
Монастырь растянулся, разлегся своим долгим телом на
краю обрыва, и кажется, даже подложил руку под голову.
А за обрывом — лесистые плато, полотнища горных полей,
мимо которых мы шли.
Ниже — целая страна круглых холмов, опоясанных белы¬
ми кольцами. Словно гигантский гончар нанес узор на
перевернутые, еще не обожженные сосуды.
Все это охватываешь единым взглядом, как только обой¬
дешь храм. Если же посмотреть чуть левее, то в десятке
шагов от себя на краю обрыва увидишь маленькое чудо
из камня — восьмигранную церковь Аствацацин, построен¬
ную, как сообщает о том древняя надпись, в 1198 году при
настоятеле Ованнесе.
Надпись на солнце рельефна. Она как вязь, как узоры,
украшающие вход, как тончайшие сплетения, что цвету¬
щей лентой следуют за изгибом арки над дверью.
Церковь исполнена изящества. Сначала и не поймешь, что
создает такое впечатление. Потом замечаешь несколько по¬
ясов, словно бы надетых на ее небольшое, из прекрасно
тесанного камня тело.
Первый пояс — основание. Оно приподнято над землей на
высоту половины двери, и оттого здание кажется стройнее.
106

На этот первый пояс, на его выступающие плоские камни
опирается восьмигранник корпуса. На стенах чередуется
прорезь окон с глубокими нишами. Ниши придают зданию
особую нарядность.
Следующий пояс — рельефы. Они идут над входом и плав¬
ными полукругами — омегами — обегают окна и лепестки
ниш. Этот второй пояс богато декорирован скульптурой:
над окнами, над нишами резвятся птицы. Геральдически
став на задние лапы, тигр касается своими когтями быка.
Орел сражается с драконом.
Вверху расположен третий пояс. Собственно, это уже кар¬
низ, основание для кровли. Своей формой он повторяет
самый первый, и это создает своеобразную архитектурную
рифму.
Последний пояс расположен уже совсем под зонтиком ку¬
пола. Резьба этого пояса — затейливые плетенки, под солн¬
цем они кажутся более темными по сравнению с окружа¬
ющей их гладкой поверхностью камня. Они как черные
брови над глазами окон. Резной характер декора рифмует¬
ся со вторым, также резным, скульптурным поясом. И во¬
обще здание построено по принципу чередующихся архи¬
тектурных рифм. Первая строчка перекликается с третьей,
а вторая — с четвертой. Прекрасное четверостишие, малень¬
кий шедевр из антологии армянского зодчества.
Обойдя Макараванк и снова вернувшись к его входу, я
вижу над порталом барельеф, наивный и монументальный,
искусно вписанный в квадрат: лев над быком. Древнево¬
сточный сюжет, вошедший в армянское искусство.
Справа от барельефа кладка обвалилась — грубо расколот
еще один барельеф. Как же я не обратил на него внимания
в прошлый свой приезд! На нем изображен также древне¬
восточный символ — крылатый лев с туго загнутым хво¬
стом и человеческим лицом — прекрасным, безразличным,
сонно щурящим свои узкие глаза.
Есть в нем что-то очень знакомое. Я видел подобный фан¬
тастический образ на странице древней рукописи, сейчас
не припомню какой. Что означает его явление над притво¬
ром, о чем напоминает оно?
Из темного прямоугольника двери доносятся голоса моих
спутников. Я ныряю им навстречу — в прохладу, мрак, в
свист голубиных крыл, в косой пролет лучей, бьющих из
ердика в потолке. Они собираются в яркий столб и упира¬
ются в капитель одной из колонн, поддерживающих своды.
В притворе пусто, голоса зовут из соседней церкви, куда
ведет внутренняя дверь, но я не двигаюсь. Стою перед
сияющей ослепительной капителью. Лучи рисуют каждую
неровность камня, каждый след резца мастера, каждую
107

Монастырь Кечарис,
XI—XIII века
строку надписи, которая заполняет все поле капители —
глубокие буквы налиты чернотой.
И по этому полю слов медленно, но заметно движется абсо¬
лютно черная тень. Ее отбрасывает крыло каменной птицы,
сидящей над капителью. И кажется, что камень ожил,
птица дышит, обратила свою грудь к свету и замерла. Но
вот она слегка изменила свое положение, чуть вздрогнуло
крыло, тень накрыла край другой буквы.
И я, как некогда писец, проводивший здесь над книгами
месяцы, годы, смотрю на птицу. Я знаю, что ее живая тень
способна показывать часы дня и даже времена года. И мож¬
но по ней задавать себе урок и трудиться, пока тень не
ляжет на букву И или f].
Я знаю эту длительность труда, когда, садясь рано утром,
заранее ждешь, что солнце встанет в совершенно опреде¬
ленном месте, привычно осветит лист бумаги и весь день
потом будет ходить вокруг стола, то удлиняя, то укорачи¬
вая тени под рукою до тех пор, пока они не сотрутся со¬
всем и не придет время зажигать огонь. И труд продолжа¬
ется, но уже в искусственном мире, в ином свете.
А наутро снова в загаданном месте встанет солнце, и мы
увидим — каждый свою — каменную птичку, освещенную
точно так, как она должна быть освещена именно е этот
ранний час...
Голоса моих спутников, словно волны в бассейне, плещут¬
ся в большом храме, бьются в стены и многократно отра-
108

жаются. Зовут меня прийти и увидеть, наконец, то, что я,
как расчетливый лакомка, все приберегаю «на потом».
Кто-то пробует бас, запевает на древнеармянском языке
духовный гимн — шаракан. К первому присоединяется
другой голос, и еще один. Вот уже звучит весь наш хор,
снова поет весь автобус.
Я перехожу из притвора в храм и одним поворотом головы
охватываю все его пространство с широкой сценой алтаря,
крутыми сводами, сложным сочетанием арок, кое-где со
слабо выраженной стрелкой, с висящим в вышине бараба¬
ном, над которым вместо разрушенного купола сияет ос¬
лепительно синий круг неба.
Начинается новый куплет. И пока остальные ждут, чтобы
вступить, бас одиноко плавает в воздухе храма, вызвучи-
вая — словно высвечивая — самые отдаленные его уголки.
Мне вспоминается вдруг гром небесный. Не сила его, не
угроза. А его свойство прокатываться, прощупывать про¬
странство в глубину и высоту, давать нам почувствовать
необъятность мира.
Таково же действие голоса в храме.
Зодчие умели рассчитывать не только прочность стен, но
резонанс, акустику в своих постройках — будь то малые
церкви XIII или грандиозные соборы VII века. У каждого
армянского храма, как у человека, — свой голос.
Стоя на пороге Макараванка, я почувствовал неполноцен¬
ность храма без живого голоса — трепещущего, летящего.
Мне стала близка сложность мелодических переходов та¬
раканов: они, как эхо, отражаются от конструктивных де¬
талей храма — арок, стен, свода, проникают в алтарные
каморы, рождают отклики,— заставляют звучать архитек¬
туру.
«Архитектура — застывшая музыка». Почему застывшая?
Живая, дышащая человеческими голосами.
Но пора, наконец, вспомнить о том, что ждет меня в хра¬
ме : есть у алтарного возвышения подпорная стена. Она вся,
словно ковром, покрыта изумительной резьбой.
Первое впечатление — два ряда звезд. Они касаются друг
друга лучами и образуют еще какие-то фигуры. Взгляд не¬
заметно перестраивается — и вот уже видишь осьмигран-
ные соты.
Они также в узорах. Нет, кажется, ничего в нашем реаль¬
ном мире, с чем можно было бы сравнить их. Это какое-то
буйство воображения, взрыв фантазии — листья, которые
не существуют в природе, цветы из самых радужных снов.
Переплетения линий, взаимное проникновение форм — ка¬
менные соты до краев наполнены драгоценным медом че¬
ловеческого таланта.
ПО

Наклоняюсь к узорам, к граням и извивам, зазеленевшим
от сырости храма, покрытым тончайшим налетом мха и
потому ставшим мягче, податливей на ощупь. В одной из
звезд орел когтит несчастную птицу. В другой — две рыбы
пружинно изогнулись. А вот два павлина сплели свои шеи
и встретились клюв к клюву. Все это я видел в миниатю¬
рах древних рукописей. В «Чашоце» Гетума II, царя Кили¬
кийской Армении конца XIII века. И еще на полях книги
1205 года, в маргинальном знаке. И еще в десятках ману¬
скриптов.
Не из них ли перелетела сюда, в каменную звезду, незем¬
ная птица Сирин с женским лицом, поющая о счастье?
И приплыла эта огромная рыба, рождающая мысль об Ионе
во чреве китовом. Рыба, беременная тайной. А вот
снова я вижу крылатого льва. Того самого, что на барелье¬
фе притвора и еще на пергаменном листе забытой ру¬
кописи.
Так что же предо мной — каменные миниатюры?
Или, наоборот, орнаменты миниатюр — это резьба по кам¬
ню, перенесенная на страницы?
И не в этом ли диалоге рукописи и храма великая стой¬
кость средневекового армянского искусства? Книга созда¬
валась и хранилась здесь. Мастеров резьбы вдохновляло
великолепие и неистощимое богатство миниатюры. Мини¬
атюристы же, в свою очередь, любовались красотой, окру¬
жающей их, и это оставляло след в их творчестве.
Тут есть сложное единство. Стены храмов защищали книгу.
А когда враги разрушали их, вместе с книгой люди словно
бы уносили и резьбу исчезнувших стен. Спасенные руко¬
писи своими миниатюрами, орнаментами вдохновляли но¬
вых зодчих, строителей, резчиков по камню.
Глубокий рельеф звезд, как козырек, отбрасывает сверху
густые тени. Вот кто-то сидит в лодке (не видно лица),
рядом — надпись. Протягиваю пальцы к камню, к бук¬
вам. Чувствую их резную глубину и приятные на ощупь
грани. Прикосновение рук. Проникновение во внутренний
мир. В сердце камня.
Наверное, резьбу надо не только смотреть, но и ощущать.
Так приближаешься к человеку, который все это сделал.
Проходишь путем его узоров, его рук. Заметишь вдруг ма¬
лейшую зазубрину, чуть неверное движение резца — и буд¬
то нет веков меж нами, наши жизни соприкоснулись, как
лучи звезд на барельефе.
Это как чтение писем Григора Магистроса. Поразительное
ощущение внезапной близости давно ушедшей жизни.
Мы стремимся проникнуть в даль прошлого, чтобы понять,
какими же были эти давно умершие люди. И сердце вздра-
111

гивает оттого, что они были такие же, как мы. Сердце не
мирится с неизбежным исчезновением. И хотя простая эта
мысль естественна, мы жадно вглядываемся в древние тво¬
рения рук человеческих. Мы словно бы ищем неподвиж¬
ные точки в этом постоянном движении и соскальзывании
жизни в небытие, в то самое конечное ничто, к которому
невозвратимо приближается каждый из нас. И не потому
ли мы с таким удовольствием взираем на капители и
арки, на обработанный человеком камень, про который
мы знаем, что он пережил века? К наслаждению
красотой примешивается некая утешительная мысль,
надежда.
Не потому ли я так стремился в Макараванк? Не потому
ли так ждал еще одной удивительной встречи, которая сно¬
ва мне сейчас предстоит?
Я помнил ее долго. Друзьям в Москве я иногда рассказы¬
вал о ней, если хотел, чтобы они почувствовали Армению.
«Представьте себе, — говорил я, — в недоступных горах, в
непроходимом лесу — древний монастырь...».
Я тогда еще не знал, что начинается реставрация, что про¬
ложена дорога и по ней поднимается много экскурсантов.
Что заброшенность и дикость, которым я был свидетель,
теперь существуют только в моем воображении.
«...И вот когда вы насладитесь монастырем и резьбой ал¬
таря и бросите на прощание взгляд с высокой террасы на
окружающие вас облака и земли и когда вся эта древность
исчезнет за живой стеной кустарника, вы окажетесь
во влажной прохладе леса среди лиственных гигантов,
оплетенных каменным плющом, отчего стволы кажут¬
ся зелеными и мохнатыми. И вдруг в чаще вы увидите
чудо...
Много столетий назад в лесу был воздвигнут хачкар. Ис¬
кусный резчик в память о человеке высек на большой ка¬
менной плите крест и поставил ее вертикально на пьеде¬
стал-основание.
Шли века над хачкаром, одиноко стоящим в лесу, и как-то
раз летучее семечко, одно из тысяч, которыми каждую
осень осыпали памятник окружающие деревья, попало в
щель под плитой-основанием. Оказавшись во влажной поч¬
ве, оно проросло, пустило корешки. И через короткое вре¬
мя гибкий прутик высунулся из-под камня.
Сначала деревце росло вбок, но затем изогнулось к солн¬
цу, а его корни все больше ветвились под плитой. Протекло
немало лет, прежде чем они налились силой и чуть сдвину¬
ли с места могучую плиту — очень мало, совсем незамет¬
но. Но это пространство также заполнилось живой
плотью — новыми корнями.
112

Так год за годом дерево росло и все больше, все заметней
приподнимало памятник, все дальше проникало под плиту,
и вот уже первые ветви появились с противоположного кон¬
ца; дерево охватывало камень со всех сторон.
Ветви постепенно утолщались в стволы. Живая плоть иск¬
ривлялась под камнем, но наращивала все новые слои. Ни¬
что, никакая тяжесть не могла подавить эту живую пружи¬
нящую силу.
Жизнь затаенная в летучем, однокрылом семечке, победи¬
ла камень. Дерево образовало ладонь, охватило зелеными
пальцами хачкар — знак смерти и вечной памяти — и
подняло его к голубому простору, к волнующемуся под вет¬
ром облаку листьев.
И сейчас можно видеть: высоко над землей на дереве —
древний памятник. В ветвях трепещут сразу десятки солнц,
тень от листьев сетью накинута на причудливый резной
хачкар, на рыжий, с желтыми пятнами лишайников ка¬
мень. Дерево сомкнуло над ним свою крону».
Так я рассказывал. Но у меня не было фотографии. Теперь
я зарядил цветную пленку, чтобы люди, никогда не бывав¬
шие в Армении, могли убедиться, что это чудо действи¬
тельно существует.
Я вошел в значительно поредевший лес и ничего не уви¬
дел! Стояло дерево — то самое, но куда-то исчезли плита
и хачкар. Дерево стояло, как открытая, пустая могила.
Какой-то защитник старины снял камень. А точно таких
десятки вокруг! В Армении хачкаров — тысячи! Или это
был охранитель живой природы, радетель леса? Он освобо¬
дил дерево от непомерной тяжести. Зачем он это сделал?!
Разве мало деревьев в лесу?.. Редчайший памятник, соз¬
данный самой природой, разрушен. Символ жизни и смер¬
ти. Великих сил жизни.
Вечерело, когда мы отправились назад к автобусу. По до¬
роге, уже на опушке леса, мы заметили расстеленное бай¬
ковое одеяло и вокруг него в неудобных позах сидящих
и полулежащих мужчин в белых, низко расстегнутых ней¬
лоновых рубашках и женщин в праздничных платьях. Ли¬
ца у всех были темные, обожженные солнцем, а лбы белые.
На одеяле — тоже в неудобных положениях из-за ската —
беспорядочно стояли стаканы, тронутые закуски и полу¬
пустая бутыль с рыжим, мутноватым «своим» вином.
По законам гостеприимства нас зазвали на стаканчик. По¬
сле взаимных расспросов — кто да откуда — пьем горько¬
ватое, со специфическим привкусом домашнее армянское
вино.
Наши хозяева, оказывается, издалека, из-под самого Ле-
нинакана. «Село Джаджур знаете?» Откуда мне знать
113

Джаджур? Впрочем, название странно знакомое... Выяснив,
что я из еще большего далека, они подробно и с деталями
рассказывают мне о Макараванке, где сами они впервые,
о знаменитой резьбе алтарной стены. «Такой нет даже у
нас в Мармашене!»
Мармашен — это прекрасный монастырский комплекс
X века в долине реки Ахурян, в их районе. Крестьяне гово¬
рят о монастыре, как о своем колхозном Дворце культу¬
ры, — конечно, замечательном, но уж слишком знакомом.
Смотрю на них и думаю: вот приехали, не поленились.
Разве у них там мало уютных мест, где можно съесть шаш¬
лык и выпить стакан вина? У того же Мармашена посре¬
ди хрустальных ключей на малахитовой траве. Нет, собра¬
лось несколько семей — с детьми, невестками — и отпра¬
вились в Макараванк, который они, оказывается, давно
желали увидеть, и вот, наконец, выдался перерыв в сель¬
ских работах.
114

Вечер на Севане
И откуда они так много знают про монастырь? Это ведь
не Эчмиадзин и не Звартноц — места паломничества тури¬
стов. В какой уж раз я удивляюсь (горжусь, завидую) это¬
му чувству истории, которое живет в армянине, если толь¬
ко он не потерял последней ниточки, связывающей его со
своим народом.
Они приехали из села Джаджур. А как называется село
здесь, под горой, откуда родом наша Ашхен? Ачаджур.
Джур-джур — вода, журчание. Джаджур — родина Мина-
са Аветисяна. Художника Минаса, его село, стократно изоб¬
раженное им на холстах. Как я мог забыть? Просто не был
готов, что встречу людей оттуда. Я должен обязательно
хоть раз увидеть Джаджур. Спросить у них про Минаса?
Нет, не хочу. Это слишком серьезный и тяжелый разговор,
чтобы заводить его за торопливым стаканом вина. Тем бо¬
лее, что спутники мои поглядывают с недоумением: поче¬
му я вдруг не допил стакана, сижу, словно некуда торо¬
питься, и повторяю: «Джаджур, Джаджур...»
Мы садимся в автобус и едем в недостроенный дом Ашхен.
Темнота спускается с гор в долины, навстречу ей подни¬
маются туманы.
В сумерках особенно отчетливы звуки и ярок даже слабый
свет. С оглушительным треском ломают валежник для ко¬
стра. Огоньки свеч бегают по пустому дому, наполовину без
стекол, с недостроенным крыльцом, но уже пахнущему све¬
жей краской полов.
Вспыхнул огонь во дворе, пчелино загудел, взвился длин¬
ными языками в ореоле фиолетовых искр. Нанизывают на
шампуры хвостатый перец и пузатые, тяжелые баклажаны.
Пришли загорелые до черноты, молчаливые родственники
Ашхен и стали у костра. Думаю, они так же молчаливо и
верно встали рядом с ней в год гибели мужа, когда она
осталась одна с тремя дочками. И теперь они помогают ей—
строят дом, много делают сами, без нее.
Свечи вставлены в кружки, в бутылки — во все, в чем они
могут сохранить вертикальное положение. Стол в их колеб¬
лющемся пламени напоминает огромный именинный пирог.
Как будто мы приглашены на день рождения хорошо и
много пожившего человека.
Мы пьем за хозяйку, за ее родственников — каждого в от¬
дельности, за будущий дом и молодой еще сад. За родной
Матенадаран и древние рукописи. За тех, кто пишет прав¬
диво и достойно. Вспоминаем блестящую группу поэтов
30-х годов — Егише Чаренца, Тициана Табидзе, Паоло
115

Монастырь Макараванк.
Малая церковь,
1198 год
Яшвили и то, как приезжал в Ереван Осип Мандельштам.
Его знаменитый цикл стихов.
Я убежден, что никто по-русски, ни один поэт, так не писал
об Армении, как он.
Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну, прищурясь,
На дорожный шатер Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.
Мы говорим о судьбе поэтов. Об их способности своими сти¬
хами и своими жизнями сближать народы.
Свечи отражаются, множатся, дрожат в чистых оконных
стеклах и вдруг исчезают в черном ночном провале неза¬
стекленной рамы. Через нее прилетает ветер к нашему сто¬
лу — теплый, с нагретых гор, пахнущих травой урцем.
И снова все поют — и сама хозяйка, и ее родственники, и
строгая Гера Карагезян, которая, впрочем, за этот длинный
солнечный день перестала быть такой строгой, чаще улы¬
бается, оттаяла от тепла и той душевной соединенности,
которую мы испытываем с самого того момента, как выеха¬
ли из Еревана. Как же это было давно, кажется — год про¬
шел!
Мне очень нравится песня про яблоню и про любимых, ко¬
торые встречаются под нею. Она задорная, со сложной ме¬
лодией, заставляет хлопать в ладоши и раскачиваться в
такт. И сама она чем-то напоминает ветку яблони под вет¬
ром — толстую цветущую ветвь. Я прошу, чтобы мы еще
раз спели ее. И все, довольные, начинают прихлопывать,
повторяя: «Хндзори цари такин!..»
В этих словах мне слышится Хндзореск. Моя давняя поезд¬
ка в Зангезур, горный край. Она дремала во мне до поры.
И вот встала в образе яблони. Так вот что значит Хндзо¬
реск — яблоневый край.
И я снова чувствую ключевой свежести воздух. И огром¬
ную горную страну — какие-то островерхие цепи, неожи¬
данно обрывающиеся в каньоны. И особый свет с неба,
когда мир со всех сторон заволокли тяжелые тучи и только
вокруг себя видишь освещенное кольцо, словно солнечный
остров.
116

Макараванк. Капитель
с птицей
Но сначала была дорога, а в конце ее — небо. Наш везде¬
ход, натужно воя, разбегался и— вот сейчас кувыркнемся
с обрыва! — в последнюю секунду сворачивал на следую¬
щую петлю дороги. И снова летели навстречу влажные
близкие облака.
Окрестность пряталась в туман. Вышки высоковольтных
передач по пояс тонули в молоке.
Пахло сыростью, осенью. Или такое ощущение, потому что
знаешь: на дворе октябрь.
Наконец мы вырвались на равнину, неожиданную на та¬
кой высоте. Но тот, кто бывал в Армении, почувствовал,
наверное, эту особенность ее ландшафта: поднимаешься,
например, к Селимскому перевалу, наматываешь бесконеч¬
ную ленту серпантина, на каждом витке автомобиль встает
чуть ли не вертикально. В изнеможении останавливаешься
у знаменитого караван-сарая XIV века, чтобы и самому по¬
пить и напоить машину. И вот, наконец, высшая точка,
предел. И за ним вдруг открывается не спуск, а спокойная,
плоская, чуть волнистая страна с синеющей вдали полос¬
кой Севана, сначала даже не полоской, а облаками, стоя¬
щими над его огромным водным зеркалом.
118

Макараванк.
Барельефы алтарной
стены
Макараванк.
При входе в храм
Ж*.

При виде этого обширного и пустынного плато возни¬
кает чувство, будто попал в зачарованный мир, в отрезан¬
ную горами древнюю страну, где остановилось время.
Так было в ту осень в Хндзореске. После гор мы выехали
на равнину и так же неожиданно спустились в глубокий
каньон. Склоны его, кое-где отвесные, изъедены черными
дырами, только птица, наверное, может залететь в эти
норы.
Наш вездеход съезжал по тропе, то и дело оскальзываясь,
размалывая камни. И чем выше вырастали стены вокруг,
чем неприступнее они казались, тем отрезанней мы чув¬
ствовали себя от всего мира, тем медленней двигалось
время.
Останавливаемся, выходим. Зеленая майская трава. По-ве¬
сеннему поют птицы. Только что мы пробивались сквозь
серые тучи, а здесь, наверное, всегда горячо светит солнце
и в траве горят странные большеглазые голубые цветы.
Журчит крохотный ручеек, бежит в заботливо вырублен¬
ном для него каменном ложе. И мы идем вдоль ручья, дер¬
жась за его серебряную ниточку. И он приводит нас ко
входу в пещеру, к арке, вырубленной в скале.
Здесь ручеек останавливается — вливается в круглый ка¬
менный бассейн. А мы входим в пещеру, в ее прохладу и
темноту.
Сначала сени с летней кухней, где выдолблен в толще
камня тонир, чтобы печь хлеб. Потом несколько ступенек
вверх — жилая комната со следами копоти в нишах, вы¬
рубленных в толще горы. Альковы, где сохранялась до¬
машняя утварь и продукты. И еще другие ниши — куда
днем складывали одеяла и подушки постели. Следы чужой
ушедшей жизни. Совсем свежие, будто еще хранящие теп¬
ло человеческого прикосновения.
Выходим снова на свет под арку, под козырек нависшей
скалы. Небольшая площадка вроде дворика с каменным
полом, до блеска отполированным ногами. Здесь еще две
«двери» — две черные дыры. Мы осматриваем хлев, сено¬
вал, кладовую. И над головой — на высоте в несколько
человеческих ростов — виднеется еще одно отверстие в ска¬
ле: убежище, тайник. Туда можно подняться только на
руках по веревке.
Пока враги прорывались в каньон по неудобным горным
дорогам, пока мужчины Хндзореска сдерживали их, дра¬
лись на подступах, обитатели пещер прятали самое ценное
в свои тайники и следом забирались в них сами.
Как они второпях поднимали маленьких детей? Брали на
руки, привязывали к спине? А если женщина на сносях?
А если дряхлая старушка мать? Не бросать же ее внизу
120

врагам. В армянских семьях с самой незапамятной древно¬
сти живет огромное уважение к матери.
Но так или иначе, все наверху. Обычно хозяин или стар¬
ший сын поднимал веревку и становился на страже с ме¬
чом в руках. А со временем — и с ружьем.
И когда внизу на площадке появлялись враги, им сбрасы¬
вали камни на головы. Осыпали проклятьями.
Так и жили люди.
Где-то строились монастыри и наносилась звездчатая резь¬
ба на камень, застывала музыка в пучках колонн и ароч¬
ных изгибах. А крестьяне ранним утром выходили на край
своей площадки, переговаривались со своими соседями —
со всех сторон много пещер. Все село Хндзореск.
Потом работали в поле, убирали камни. Или копались в
садах, вот они, рядом— состарившиеся яблони. Хндзо¬
реск — яблоневый край. Тонкие струйки спускаются к де¬
ревьям из каменного бассейна, из общественного ручейка.
В пещерах яблоки хранились до самой весны. Долгими ве¬
черами бабушки рассказывали ребятишкам одни и те же
волшебные сказки про дэвов, и заканчивались они одина¬
ковой присказкой, нечто вроде: «И я там был, мед пил, по
усам текло, в рот не попало».
В армянском варианте это звучало так: «С неба упало три
яблока. Первое — тому, кто рассказывал, второе — тому,
кто слушал, третье — кто слушал и похвалил».
Но ребятишки просили у бабушек настоящего яблочка. Не
с неба, а из пещеры, из кладовой. И бабушки доставали им
желтые, со сморщенной старческой кожей, из-под которой
под зубами брызгал неожиданно свежий и ароматный сок.
А весной расцветали яблони. Кисло и головокружительно
пахли. И ветер мел белые лепестки и поднимал их целое
облако, яблоневую метель.
И были смерти и несправедливости. Ревность и убийства.
Грязь и жестокость. Не было благодати в этих пещерах.
И за все время не упало ни одного яблока с неба.
Творцы истории, люди Хндзореска ничего не знали о ней.
Их продавали и покупали, решали их судьбу так и эдак.
А они занимались ежедневными своими делами, женились,
рожали детей.
Летом из сливочно-белых тутовых ягод курили водку —
чистую, крепкую, бодрящую зимой. Взболтаешь бутыль, на
поверхности по краям появляется цепь жемчужинок.
За столом пели песни. Сотни протяжных или быстрых пе¬
сен. И конечно, среди них «Хндзори цари такин» — «Под
яблоней».
И все время — все долгие века — ждали врагов. Смотрели
на четыре дороги, ведущие в Хндзореск, — не покажутся
121

Монастырь Мармашен,
X—XI века,
малая церковь
ли сначала персы, потом — арабы, потом — сельджуки, по¬
том — монголы, потом — Ленк-Тимур, потом кочевые турк¬
мены Ак-Коюнлу или Кара-Коюнлу, а потом — турки-ос-
маны.
А то приезжали люди от князя или от владыки. Забирали
лучших каменщиков, мастеров. Ведь прежде чем в XIII ве¬
ке возник пещерный монастырь Гегард, поражающий нас
гармоничностью высеченных в толще скалы залов и алта¬
рей, двухэтажных усыпальниц с их музыкальным эхом и
притворов с их сводами и изысканно украшенными свето¬
выми отверстиями — прежде чем все это появилось под
резцом человека, надо чтобы крестьяне тысячи лет прожи¬
ли в пещерах Хндзореска, а городские ремесленники
Ани — в ущельях, где были сотни пещер: жилища и клад¬
бища-пещеры, мастерские и магазины-пещеры, голубятни и
церкви-пещеры.
И лот, брошенный в реку времени, достигает столицы Ван-
ского царства урартов — Тушпы, построенной в IX веке до
н. э., ее многочисленных пещер, где обитал простой люд.
В Хндзореске, например, жили еще совсем недавно, пока
не было построено село Новый Хндзореск. Мы увидели его
на обратном пути — двухэтажные дома из туфа, каких
много в деревнях Армении. Магазин. Правление колхоза.
Два каменных родничка с ключевой водой.
В центре села на изгибе дороги стоит базальтовый обелиск
со скорбящей женщиной — памятник погибшим на войне.
И рядом — удивительный сельский исторический музей, он
до глубины трогает сердце. На стенах — портреты писате¬
лей, композиторов, ученых, которые родились в пещерном
Хндзореске. Тысяча двести воинов ушли отсюда на Отече¬
ственную войну и четыреста пятьдесят не вернулись.
Я долго стоял у стены с фотографиями. Все почти довоен¬
ные, редко кто в форме и еще реже — с погонами, все боль¬
ше в белых рубашках с воротом «апаш», значки ГТО на
груди. Молодые лица. Беззаботность в глазах.
Сюда, к этой стене, часто приходят старушки в черном,
утирают слезы, вглядываются в вечно молодые лица своих
сыновей, в их родные черты. Матери...
Во всем большом мире есть только одно сердце, где мы
будем жить, пока оно бьется.
Мы выходим из музея. Справа — немые камни обелиска и
скорбная мать-Армения. Слева на растущей стене дома
чернобровые парни кладут пиленый туф, шумно перегова¬
риваются. Заметили приезжих и весело здороваются.
122

—	Кто сделал это? — кричу им., показывая на памятник.
Я имею в виду, кто автор, чей проект, кто оформил. Но
ребята делают вид, что не понимают.
—	Кто делал? — переспрашивают, улыбаясь. — Народ де¬
лал...
Ночью, перед тем как уснуть, лежа на жестком ковре в
недостроенном доме Ашхен, я вспоминал веселых ребят на
розовой стене. Незнакомые голубые цветы в изумрудной
траве. Дремотное журчание ручья меж стволов старых яб¬
лонь. А может быть, мне все это приснилось — и Хндзо-
реск, и весеннее солнце осенью?..
123

Спор
вардапетов
Утром прямо в глаза светило летнее
солнце, ветер резиново упирался в тупой лоб нашего авто¬
буса и своенравно хозяйничал в салоне. А мимо нас спра¬
ва и слева проплывали лесистые склоны, еще по-утрен-
нему темные. И только горели по обочинам желтые свечи
незнакомых цветов да звенели от пронзившего их яркого
света странные большие белые колокольчики.
Приблизился и исчез за спиной дорожный указатель: на¬
лево скоро будет поворот в Нор-Гетик. А за ним промельк¬
нул мостик через глухо гремящую камнями реку Агстев.
Взгляд устремился было в крутой зеленый коридор, обра¬
зованный деревьями,— и вот снова два склона да бегущая
следом за нами река.
Да еще осталась мысль о Нор-Гетике, скрытом где-то там,
в конце зеленого коридора, за стеной леса — о монастыре,
построенном вардапетом Мхитаром Гошем, великим учите¬
лем, духовным наставником, автором «Судебника», законо¬
дателем Армении.
В последней четверти XII века сильное землетрясение со¬
вершенно разрушило монастырь Гетик, где раньше жил
Мхитар, вот князь и подарил другу Гошу землю. Там и
был выстроен Нор-Гетик, то есть Новый Гетик, названный
затем в честь своего основателя Гошаванком, то есть мона¬
стырем Гоша. Как близко расположены друг от друга Го-
шаванк и Агарцин! И расцвет их совпадает: XII—XIII ве¬
ка. Вот уж вправду — два брата, два выдающихся памят¬
ника армянской архитектуры.
Дорога наша извивается, повторяет древний путь. Окружа¬
ющая природа становится все глуше, все тенистее. Асфальт
влажен от росы, хотя солнечные спицы уже пробивают
кое-где кроны деревьев. За очередным поворотом автобус
вдруг вырывается из зеленого сумрака, тормозит. Мы вы¬
ходим и оказываемся во власти солнца, которое успело
подняться над противоположным лесистым склоном и силь¬
но припекает лицо.
Неожиданно у наших ног мы видим Агарцин. Он стоит
ниже дороги на широкой, специально выровненной пло¬
щадке — скопление зданий, притиснутых друг к другу,
колющих небо остриями зонтичных куполов и гранями
крыш. Агарцин — друза каменных кристаллов, выросшая
в ущелье над обрывом.
День воскресный, в монастыре много экскурсантов, осо¬
бенно зарубежных армян. Сверху, с дороги, от автобусов
124

шумно спускается очередная группа туристов, зорко гля¬
дящих, щелкающих фотозатворами. Слышны вперемежку
армянская и французская речь.
Вместе мы подходим к самой древней части монастырско¬
го комплекса — к храму Григора Просветителя, сложен¬
ному в XI веке из грубо обработанного известняка, нозд-
ристого, как снег во время весенней капели. Толпа мед¬
ленно втягивается в двери притвора. Мужчины пропуска¬
ют женщин, ребятишек. Наконец все зашли, стали, словно
выстроились. Затихли. Пауза...
И грянул старинный гимн. «Сурб! Сурб!» — запели голоса,
и песня белым голубем взлетела к сводам. Серебряными
крыльями трепещет она в ослепительной колонне света,
воздвигнутой в центре зала армянским летом и армянским
солнцем.
Медленно и торжественно, как процессия, вступаем мы в
пределы храма Григора Просветителя, но впереди, как
вестник с оливковой ветвью, летит музыка. Она встречает
нас эхом и отголосками, как будто незримый хор привет¬
ствует армян, пришедших, наконец, на свою родину.
Откуда они приехали, из каких городов? Где успел так
сложиться их хор? Что они чувствуют в эту минуту, поче¬
му слезы стоят в глазах? Чтобы рассказать об этом, надо
самому испытать разлуку с родиной.
«Сурб! Сурб!» — несется в храме, старинном, грубо ошту¬
катуренном, со следами древних росписей. Все стоят, под¬
няли головы, как птицы, поют.
Я слушаю их и думаю о вечном единстве человека и со¬
зданной им красоты.
Без этих голосов, без этой трепещущей мелодии разве мож¬
но в полной мере понять, почувствовать и сам храм? Его
переходы света и тени, торжественную тишину и полу¬
мрак. Зажженные свечи. Медленное, как головокружение,
движение каменных масс над головой. Басы звучащих
стен, зовущий голос алтарного окна. Звоночки и колоколь¬
чики детских голосов, порхающих высоко в подкупольном
пространстве.
А ведь этот гимн — лишь малая частица великой музыки,
созданной армянами начиная с V века, собранной, запи¬
санной в десятках томов. Записанной и забытой, молча¬
щей. Утерян ключ к чтению древнеармянских музыкаль¬
ных знаков — хазов. Позже, с помощью уже современных
нот была закреплена часть мелодий, которая дошла в уст¬
ной традиции. И среди них — гимн, который я сейчас
слышу.
А как бы зазвучала вся древняя армянская музыка, если
бы увенчались успехом многолетние старания ученых, если
125

Словно друза
кристаллов...
Монастырь Агарцин,
XI—XIII века

бы удалось раскрыть тайну хазов — странных значков,
стоящих над текстом гимнов и духовных песен. Ведь музы¬
ка жила когда-то в этих стенах! Мало того, именно в этом
купольном зале восемьсот лет назад появился ученый и
композитор Хачатур Таронаци, который пришел в Агар-
цин специально для того, чтобы принести в восточные зем¬
ли Армении секрет хазов.
Это событие было таким значительным, что его отметил
известный историк Киракос Гандзакеци. Он называет Ха¬
чатура вардапетом, прославившимся ученостью, знатоком
музыкального искусства: «При нем святая обитель, где он
был настоятелем, стала процветать, меж тем до его прихо¬
да она была необитаемой и запущенной. Грузинский царь
Георгий, отец Тамар, очень уважал его. Он собственноруч¬
ной грамотой своей пожаловал церкви две деревни (...) и
сад... (Вардапет Хачатур), привез в восточные края хазы
и воплотил в форму бестелесные напевы, созданные мудре¬
цами, но до тех пор не распространенные по стране. Прие¬
хав, он записал и обучил многих...»
Хачатур Таронаци приехал в Агарцин ранней осенью.
Откуда он прибыл? Мы не знаем. Киракос говорит: «...при¬
вез в восточные края хазы...» Значит, сам он пришел отку¬
да-то с запада Армении.
А как раз там, по свидетельству историков, музыкальное
искусство в те годы получило особое развитие. В Киликий¬
ской Армении и в армянских княжествах, расположенных
в Месопотамии, весь XII век был сравнительно мирным, и
это способствовало развитию архитектуры, книжной мини¬
атюры, музыки. Несмотря на постоянные угрозы, турки-
сельджуки не смогли завоевать города, населенные армя¬
нами, захватить крепости, где обосновались отпрыски знат¬
ных княжеских родов и куда из коренной Армении после
падения Ани был перенесен престол католикоса.
Этот престол последовательно занимают потомки Григора
Магистроса — Григор и Нерсес Шнорали. Оба они известны
как авторы духовных песен и тараканов, а Нерсес был
вообще не только крупнейшим поэтом средневековой Арме¬
нии, но и композитором.
Он был также теоретиком музыки, ее реформатором: пере¬
смотрел весь свод церковного армянского пения, начиная
с первых веков христианства, устранил устаревшие или
искаженные мелодии, дополнил каноны своими сочине¬
ниями.
Хачатур Таронаци отправился в восточные края, неся са¬
моновейшую музыкальную мудрость.
Он добрался до ущелья Агарцина в ту золотую пору осени,
когда начинаешь видеть, что лес состоит из отдельных
128

деревьев. Он ехал, а противоположный склон горел оран¬
жевыми, шафрановыми, красными кронами на общем, уже
поредевшем зеленом фоне.
Справа от каменистой тропы, где шел его конь, клены и
ясени, буки, грабы упрямо карабкались по крутой, взды¬
мающейся стене, и путник рассматривал осыпи красных
и малиновых листьев под ними. Каждое дерево создавало
вокруг себя свою собственную зону пожара — винно-крас¬
ные, лимонно-желтые и апельсинового цвета острова.
Он ехал не торопясь, крепко сидел на крупном спокойном
буланом коне. Сзади слышалось надоевшее за долгую до¬
рогу дыхание еще двух лошадей. Он, и не оглядываясь,
знал, видел два темных кожаных мешка, перекинутых
через спину вьючной лошади, и едущего рядом с ней Овсе¬
па, сохраняющего сонное выражение на одутловатом лице.
Так было всегда, когда его вечный послушник, а по суще¬
ству давно уже слуга Овсеп был чем-нибудь недоволен.
Овсеп бережет лошадей. Считает, что они едут слишком
быстро. Хотя ехать еще медленнее означало бы просто
стать и стоять на месте — хоть бы на этом изгибе дороги —
до скончания века.
Хачатур Таронаци не особенно торопился в Агарцин. Не
потому, что не хотел туда ехать. Он сам вызвался в даль¬
ние края. Не спешил потому, что в предвидении многих
лет сидения настоятелем в Агарцине не суть важны неде¬
ля-другая: раньше ли, позже ли он возьмется за обуче¬
ние...
Весь путь ему хотелось проделать не спеша.
Конечно, хороши и богаты города сирийские и месопотам¬
ские, оживленные порты Киликии, где пристают франк¬
ские, египетские и еще многие другие корабли. Но эти
земли могут быть лишь спасением во время бегства. По¬
добно бегству в Египет. Они могут быть даже убежищем на
многие годы. И хотя уже родились и выросли дети в новых
местах, плодоносят сады и виноградники, мысль все воз¬
вращается на север, где лежит коренная Армения. И разве
меньше любишь мать оттого, что она далеко и что она в
нищете?
Все думы о том, как ей помочь. О том спорят западные
вардапеты с восточными: как сохранить народ армян¬
ский — и знатных, и малых сих. Хачатур Таронаци уве¬
рен: надо взращивать в свободных землях знания и нести
драгоценные семена на родную почву. Так, как собирается
сделать он.
Будучи проездом в столичном городе Ани, Хачатур Таро¬
наци вел спор даже с самим епископом Барсегом. Барсег
ничего не мог сказать резонного, твердил упрямо: наше
129

Монастырь Гошаванк,
XII—XIII века. Окна
церкви Григора
Лусаворнча
Гошаванк, купол
собора
дело охранять религию, обычаи и язык. А бог спасет Арме¬
нию. Вот помог же он освободить Ани, и теперь тут пра¬
вят армянские наместники.
«Дай им бог здоровья, — размышляет Хачатур Таронаци,
рассеяно рассматривая деревья на той стороне ущелья. —
Смогут ли наши князья противостоять новому нашествию
сельджуков? »
Рассуждая сам с собою таким образом, Хачатур Таронаци
приблизился к монастырю. На крутом пригорке увидел
небольшую базилику, очень старую, первых веков христи¬
анства, очень простую, один вид которой заставил его серд¬
це сжаться. И второй раз сжалось сердце Хачатура, когда
внизу, на узкой площадке над обрывом в ущелье, он уви¬
дел одинокий храм, сложенный из довольно грубо отесан¬
ного известняка.
Чтобы попасть в монастырь, нужно было сначала пройти
вдоль него по верхней дороге, затем круто повернуть назад.
Только тогда путникам представали арка входа, хачкар
рядом с нею и широкий, заросший колючками двор перед
храмом святого Григора Просветителя.
Приезжих уже заметили. Когда Хачатур Таронаци сошел
с лошади и по обычаю перекрестился, он мельком увидел
поспешающих к нему и потому борющихся с длинными
своими одеждами пожилых иноков.
Они так ждали, когда же, наконец, прибудет к ним много¬
мудрый вардапет из краев, близких к святому престолу!
130

В мечтах он рисовался величественным старцем, вроде
ветхозаветных пророков. Увидели же они человека обык¬
новенного: небольшого роста с белыми, маленькими, мо¬
литвенно сложенными ладонями, с седой, аккуратно под¬
стриженной бородой, сохраняющей вокруг рта черноту
волос, с очень молодыми мягкими глазами, обращенными
с благодарностью к небу.
Взгляд Хачатура Таронаци вдруг застыл, зрачки расшири¬
лись: он увидел, как безмолвно вздрогнула дальняя вер¬
шина. Еще не понимая, что происходит, он следил, как в
абсолютной тишине черные ручьи камней потекли с вер¬
шины по глубоким складкам, поднимая клубы пыли. И в
то же мгновение ужасно вздрогнула земля, разом бросила
людей на колени. И вслед за этим с противоположной сто¬
роны донесся, приблизился, оглушил, пригнул к земле
адский гул. Словно воздух мгновенно остекленел и содрог¬
нулся.
И снова зашаталась земля.
Послышался треск ломающихся деревьев, скрежет камней,
и на том берегу ущелья из-за гребня медленно выкатился
огромный черный обломок скалы, величиной, наверное, с
часовню, помедлил на краю и, сопровождаемый черным
ливнем, обрушился в глубину ущелья, оставив лысый рва¬
ный след в чаще леса.
И тогда на удивление все стихло. Стало слышно, как где-
то шумит лес. Как все ближе и ближе оживает листва
деревьев. Словно они — одно за другим — занимаются
огнем. Вот вспыхнуло и зашумело большое ореховое дере¬
во у входа в монастырь. И ветер, прилетевший по ущелью
оттуда, где случилась беда, дохнул каким-то адским, вроде
бы серным угаром.
Бухнул колокол. Хачатур и встречавшие его иноки очну¬
лись от наваждения, разом повернули головы: цел ли
храм? Храм по-прежнему стоял на краю ущелья. Как раз
напротив него, на той стороне, зияла свежая просека. Из
глубины ущелья медленно поднималось облако пыли.
Не сказав друг другу ни слова, иноки пошли к храму, к
братии, которая высыпала им навстречу. Как черные грачи
на зеленом поле.
Не пришлось Хачатуру Таронаци сидеть на одном месте,
как он предполагал дорогою, затвориться в Агарцине, уча
молодых и поучая многоопытных. На следующий день
прилетел гонец от князя Курда Арцруни, привез весть, что
разрушен монастырь Гетик. Срочно оседлали еще не отдох¬
нувших как следует коней, и снова сделалось сонным лицо
Овсепа, потому что на этот раз Хачатур действительно не
жалел коней.
132

Чем ближе они подъезжали к Гетику, тем страшнее стано¬
вились разрушения. Путники едва переправились через
реку Агстев, перегороженную осколками скал. Навстречу
им двигались крестьянские повозки со скарбом, запряжен¬
ные волами. На вопрос: «Куда направляетесь, добрые лю¬
ди?»— крестьяне махали неопределенно руками, мол, все
равно куда, только подальше от этих проклятых мест.
Гетик был разрушен безвозвратно. Хачатур увидел рухнув¬
ший внутрь здания купол и барабан. Стены, не выдержав
силы толчка, кое-где упали, а кое-где были разрезаны ши¬
рокими трещинами, грозя вот-вот развалиться. Несколько
чернецов бродили меж камней. Что-то разыскивали, выка¬
пывали.
Человек семь монахов с подоткнутыми рясами, вооружив¬
шись заступами, очень деловито вырубали в тяжелой, пе¬
ремешанной с камнями почве четыре могилы. Колышками
был размечен еще с десяток прямоугольников — как раз
со стороны алтарной стены, которая еще держалась, но
растрескалась по глубоким нишам вплоть до земли, вот-вот
грозила рухнуть.
Монахи и послушники разбирали камни и доски, вытаски¬
вали на свет божий небогатое имущество. Они встряхивали
откопанную одежду, рождая мгновенные облачка пыли.
Книги складывали в ящики, а отдельные тома сносили к
ногам человека, безучастно сидевшего посреди всей этой
энергичной и какой-то даже оживленной суеты.
Человек был с редкими седыми жесткими волосами на за¬
горелом черепе и с бородкой, сквозь которую виднелся не
только подбородок, но и шея. Хачатур узнал известного
всей Армении Мхитара-вардапета, которого за глаза звали
Мхитар Гош, то есть редковолосый.
Во всех армянских школах ученики занимались толкова¬
нием притч Мхитара Гоша, Хачатур читал его «Книгу пла¬
чей», поучительные послания. Шла молва, что уже не¬
сколько лет Мхитар работает над армянским судебником —
первым сводом законов. Когда-то Гош приезжал в Кили¬
кийскую Армению и в монастыри Черной горы учиться.
Скрыл, что он уже имеет звание вардапета. Теперь же мно¬
гие западные вардапеты, скрывая свое звание, обращают¬
ся к нему, проходят полный курс обучения.
«Великое горе постигло нас!»—Хачатур Таронаци произ¬
нес слова соболезнования и утешения. Но Мхитар Гош, по-
видимому, не был склонен тратить время на вступительные
фразы. Он спросил, давно ли Хачатур приехал из Запад¬
ных краев и правда ли, что Нерсес Ламбронаци, епи¬
скоп Тарса и Ламброна, хочет дать армянам латинские
и греческие законы? И для того начал перевод «Книги
133

установлений латинской церкви» и «Законов победоносных
царей христианских Константина, Феодосия и Льва».
— Погубят Армению эти ваши вардапеты и мудрецы, —
сказал Гош, коротко и вопрошающе взглянув на Хачатура,
приглашая его высказаться. — И погубят ее из самых луч¬
ших побуждений. Одни стремятся церкви объединить, дру¬
гие хотят законы чужие дать. Правильно жаловались
Давид Кобайреци и Григор Тудеворди царю киликийскому
Левону. Правильно царь Левон удалил от себя Нерсеса
Ламбронаци...
Мхитар Гош взял одну из рукописей, лежавших у ног, раз¬
вернул ее. Взор вардапета устремлен в книгу, но неподви¬
жен. Мхитар ждет.
Хачатур Таронаци принимает прямую манеру разговора,
раз так хочет его собеседник: «Быть сторонником Визан¬
тии, желать объединения церкви? Боже сохрани! Но Арме¬
ния — это большая дорога, — говорит он, охватывая округу
широким жестом. — Вот и ходят по ней враги то в одну,
то в другую сторону. И за столько веков даже законов
своих мы не создали, потому что нет своего государства,
потому что беззаконие — наш закон. Сейчас стало легче.
Появился просвет в тучах. Надо использовать передышку,
которая наступила в стране. Вот и я пришел в запустев¬
ший Агарцин, чтобы передать накопленную мудрость. Но
надолго ли передышка? Не будет ли растоптан расцвет,
как это случилось сто лет назад во время первого нашест¬
вия сельджуков, когда Византия сначала захватила Ани,
а потом передала его на растерзание неверным? »
«Вот именно, Византия, — Мхитар Гош вскидывает тяже¬
лый взгляд на собеседника. И Хачатуру кажется, что гла¬
за, смотрящие на него, занимают все пространство огром¬
ных запавших глазниц с черными горящими углями в
центре. — Византия предала нас, а как надеялся Григор
Магистрос, как надеялся на нее! Отдал императору все
свои земли, стал предводителем его войск, наместником в
Месопотамии...»
Хачатур цепляется за пример Магистроса, хочет скорее
выразить свою главную мысль в короткой, ясной формуле.
Да, Григор Магистрос не достиг того, чего желал: не со¬
хранил единства страны. Но он помог Киликийской Арме¬
нии, где ныне мирно живут армяне. И созданы бессмерт¬
ные песни Нерсеса Шнорали. И собраны бесчисленные
книжные сокровища. В новых и старых скрипториях пе¬
реписывают манускрипты, иллюстрируют их божественны¬
ми миниатюрами. И развиваются науки. Мхитар Гераци
приносит исцеление больным. Разве его «Утешение при
лихорадках» могло быть написано там, где сельджуки с
134

кривыми саблями гуляли по городам и селам, и некогда
было не то что лечить больных — не успевали хоронить
убитых.
Вот она, главная мысль: надо уезжать из тех мест, где
нет благоприятных условий, туда, где они имеются, надо
строить там неприступные крепости, укрепленные города,
переносить туда святыни — веру, язык, память народную.
Надо уметь уступить, если обещана поддержка. Не надо
упрямиться, вечно держаться за старое. Надо уехать, что¬
бы вернуться, как это сделал он, грешный, недостойный.
Мысль Мхитара Гоша пряма и очищена от всех ответвле¬
ний, она, как столб, ложится поперек дороги Хачатура: не
надо уезжать ни в коем случае! Надо жить здесь, несмотря
на самые неблагоприятные условия. Духовные пастыри не
те, кто сеет добрые семена издалека. Духовные пастыри
живут с народом во все времена, поддерживая его настав¬
лениями и словом вардапетским. И не отступаются ни на
йоту от веры отцов. И не дают это делать другим. Ибо
основы легче пошатнуть изнутри, чем снаружи. Не кривым
мечом, не полумесяцем, а нашим полугласием, полумера¬
ми, уступками — сначала в малом, «ради пользы»: муж
отказывается от веры отцов ради реальных или мнимых
выгод, а мать не хочет учить детей родному языку, препо¬
дает им латынь или греческий «ради их будущего».
Мы собственными руками можем подорвать народные кор¬
ни, и произойдет это постепенно и незаметно, без крово¬
пролития. Невозвратимо. И посуди сам: сколько в Священ¬
ном писании или в «Истории» Мовсеса Хоренаци поимено¬
вано народов, которые потрясали судьбы мира. А где они?
Кто их потомки?..
Хачатур Таронаци слушал и невольно соглашался с вар-
дапетом. Но продолжал спор — не все аргументы были еще
исчерпаны. А что скажет Гош, если в коренной Армении
враги перебьют или сгноят в тюрьмах архитекторов и
художников, ученых и поэтов? Этого нельзя будет потом
оправдать никакими ссылками на историю!
Хачатур чувствовал, что перед ним достойный собеседник.
Не то, что отцы в Дзорагетском монастыре, которые боль¬
ше, чем о высшем благе, помышляют о том, чтобы пере¬
нести католикосат снова в Ани и выбрать на престол свое¬
го человека.
Эти мысли Хачатур решил не высказывать: пока говорил
Мхитар Гош, к ним присоединился настоятель Гетика по
прозвищу Саркаваг. Да и многие монахи из старшей братии
почтительно окружили их на расстоянии нескольких ша¬
гов. Хачатур не хотел, чтобы они слышали разговор варда-
петов. Да в конце концов сейчас не суть важны противоре-
135

чия и споры, а то прежде важно, что оба они в коренной
Армении делают одно дело. Он так и сказал об этом Гошу.
Сказал громко, чтобы мог услышать не только он.
Гош кивнул головой. Но сказал о своем: «Вот мы так и
решили. Вся братия. Никуда не ехать. Не бежать, не рас¬
сеиваться по лику земли, как пыль. Думаю, что великий
князь Ивана в ответ на нашу npocb6iy даст нам удобное
место. Построим новый Гетик — Нор-Гетик: храмы, при¬
творы, библиотеку. Украсим все резьбой. И будут звучать
в Нор-Гетике благолепные мелодии, которым, надеюсь, ты
научишь не только своих, но и наших отроков. Не так ли,
вардапет Хачатур?»
В Агарцин отправились под вечер. Не стоило бы трогаться,
да и путь неблизок, но в Гетике для ночлега места не было.
Теперь, когда Хачатур забрал с собой двенадцать отроков,
в кельях будет посвободнее, а то спали вповалку, а многие
и на улице на пыльной кошме.
Обратно ехали медленнее. Конные окружили повозку с
большими колесами, влекомую ленивыми волами. На брев¬
нах, покорно свесив ноги и тесно прижавшись друг к дру¬
гу, сидели отроки. Словно испуганные черноголовые птицы
нахохлились они в своих темных рясках, дружно подобра¬
ли полы, когда переезжали через Агстев, а вода хлестала
через каменное ограждение.
Вечер окрасил дальние недоступные вершины в цвета осе¬
ни — красный, оранжевый, малиновый. Отгорала одна гор¬
ная цепь — занималась другая. Но и когда последняя
погасла, долго еще зеленело небо, обещая холодную ночь.
У поворота в Агарцин путникам встретились два всадника.
Задолго было слышно, как они о чем-то весело спорят. По¬
равнявшись с иноками, они умолкли, почтительно став на
обочине дороги и смутно забелев в сумерках своими лица¬
ми и одеждой. Потом снова весело отправились в путь, за¬
пев неожиданно высокими и чистыми голосами. Они давно
уже исчезли из вида, а песня легко и отчетливо долетала,
слышно было каждое слово — про яблоню и про то, что
яр-любимая придет в вечерний час. Обязательно придет!
Ущелье Агарцина встретило путников темнотой, дальним
криком птицы, пронзившим пространство. Пахнуло ночной
сыростью и запахами леса.
Хачатур Таронаци оглянулся на повозку, где темнели и
слитно покачивались ребятишки. «Испуганные птенцы»,—
подумал он. На мгновение перед ним предстал их мир —
огромный, тревожный, угрожающий со всех сторон ночны¬
ми криками, тенями деревьев, неизвестностью впереди. На¬
до им завтра задать загадку про курочку. Наверняка здесь
и не знают четверостишие Нерсеса Шнорали:
136

Жила-была маленькая курочка,
На голове у нее был черный хохолок.
Уединившись, сидела она молчком
И молитву чистую творила.
Утром, солнечным и ясным, он уже не мог в толпе пришед¬
ших к нему отроков узнать тех, кто был с ним вчера. Он
задал всем загадку про курочку. Но никто, ни один из них
не догадался, что это и есть — монахи.
Затем он спросил их, можно ли бестелесное превратить в
телесное. И когда они снова не догадались, Хачатур Таро-
наци развернул книгу в кожаном тисненом переплете и
показал ставшим за его спиной ребятам текст, написанный
на тончайшем, эластичном и словно бы полированном перга¬
мене. Чернила были такие густо-черные, что буквы словно
бы выступали над поверхностью листа. Буквицы-инициалы
ярко горели и казались золотыми осенними листьями,
упавшими с дерева, под которым расположились ученики
вместе со своим учителем. Между строчками были нарисо¬
ваны кармином точки, галочки, кружочки, штрихи, крюч¬
ки, флажки, шипы. «С помощью этих значков-хазов мы с
вами можем записать бестелесную музыку, сделать ее та¬
кою же зримой, как и слово», — сказал Хачатур.
Вечером он сидел с вардапетом Ованнесом и вардапетом
Григором в маленькой, но отдельной келье, которую ему
предоставили в монастыре. В плошке с маслом плавал и
змеился фитиль, на конце его, заключенном в бронзовую
трубочку, неуверенно гнездился крохотный огонек. Он ко¬
лебался от дыхания говорящих.
Но говорил в основном Хачатур Таронаци. О самом сокро¬
венном: о связи между математикой, космогонией и музы¬
кой. Когда в день творения вокруг Земли были запущены
хрустальные сферы, к которым прикреплены планеты, раз¬
дались волшебные мелодии. Гармония сфер! И это откры¬
ли язычники-пифагорейцы еще задолго до рождества Хри¬
стова.
Вердапеты молчали. Сквозь откинутый войлочный полог,
служивший дверью кельи, тек родниковой струей настоен-
ный на палом горьковатом листе воздух. Таронаци поду¬
мал о длинном ряде лет, о бесконечной смене осеней, вё¬
сен, которые он должен будет провести вместе с людьми,
сидевшими рядом.
Он переменил тему разговора, сказал, что ожидает множе¬
ство учеников, что хотел бы превратить Агарцин в музы¬
кальную академию, самую главную для Восточной Арме¬
нии. Что поэтому надо подумать о строительстве притвора,
он должен быть больше самой церкви святого Григора.
137

Вардапеты оживились, напав на близкую тему, начали
обсуждать, какого мастера пригласить. Стали вспоминать,
кто где сейчас работает. Хачатур не знал имен, которые
они называли, но он видел на всем своем дальнем пути в
Агарцин новые церкви, монастыри — только что завершен¬
ные и строящиеся, видел дивную резьбу порталов, украше¬
ния алтарей — новый изощренный узорчатый стиль, легкий
и в то же время величественный. Да, здешним армянским
мастерам можно было довериться полностью.
Масла в светильнике заметно поубавилось, и Хачатур зага¬
сил его, когда вышел проводить до порога вардапетов.
К ночи еще больше похолодало, вызвездило, и небо каза¬
лось легким, дрожащим под ветром занавесом, натянутым
над головой.
Хачатур Таронаци подумал о разрушенном Гетике, о Гоше,
о других монахах, которые уже легли спать в тесноте сво¬
их келий. Погасли огни, наверное, и в княжеских крепо¬
стях на вершинах гор, затихла суета во дворцах. А в дерев¬
нях крестьяне и не зажигали огней, легли, когда
стемнело. Спят спутники в караван-сараях Иджевана и
Дилижана, спят купцы, спят их верблюды, которым ша¬
гать на север — к Черному морю или на юг — в Персию,
Анатолию.
Далеко в Ромкле на реке Евфрат спит католикос Григор
Тга в своих больших покоях, расположенных рядом с до¬
машним матенадараном, где хранятся драгоценные ману¬
скрипты.
Спокойно спит на армянской земле иконийский султан: он
у себя дома. Спят сельджуки в долине Арарата.
Мирно спит и сам Арарат под пологом мерцающего неба,
и звездный свет слегка серебрит его снежные вершины.
Как разобраться в этом мире? Куда все идут, спешат? Как
жить?
Хачатуру Таронаци кажется, что в этот глухой час ночи,
когда все замерло, легче рассмотреть скрытый механизм
этого мира, понять его.
Зачем
гибнуть напрасно?
Выхожу из храма Григора Просветите¬
ля на воздух, на жаркое солнце.
Впереди под старым ореховым деревом журчит горячий
минеральный ключ, оставляет на камнях и на земле длин¬
ную полосу свежей ржавчины. Тек ли этот источник в
138

Агарцине при Хачатуре Таронаци? Ореховое дерево, раски¬
нувшее огромную тень вокруг себя, конечно, не росло при
нем. Оно слишком молодо. Где была расположена келья
Хачатура? Время стерло, сровняло с землей ее стены. Не
видно следов землетрясения на противоположном склоне
ущелья. Только на далекой горе, у самой ее вершины, на¬
вечно застыли черные потоки.
Невольно ищу тень чужой исчезнувшей жизни и не
нахожу.
Из дверей притвора доносится согласное пение зарубежных
армян в храме. Когда-то в этих стенах звучал гимн, сочи¬
ненный Таронаци: «Таинство сокровенное, непостижимое,
безначальное...» Успел ли Хачатур построить притвор для
обучения музыкальной премудрости, или это уже сделали
без него?..
Когда-то на этой земле цвел сад души человека, о котором
мы так скупо и бедно знаем: был композитор, учитель,
жил здесь — питал, конечно, какие-то надежды, трудился,
сомневался. Сочинял музыку и сам ее пел.
Поют мои спутники в автобусе. Пели крестьяне из деревни
Джаджур, родины Минаса, когда мы подсели к ним по
долгу гостей.
Пел и сам художник Минае: любил старинные мелодии.
Поет народ, убирая камни с полей, где он сеет свой нелег¬
кий хлеб. Поет, когда складывает стены новых домов из
розовых пиленых камней туфа. А музыка его, накоплен¬
ная более чем за тысячу лет, молчит. Слишком незащи¬
щенной она оказалась, слишком зависимой от устной тра¬
диции обучения, то есть в конце концов от человека, от
случайностей его судьбы. И когда наступили века разоре¬
ния, иноземного ига и порой некого было обучать музыке,
да и некому, тогда и случилось, что в каком-то опустев¬
шем монастыре с разрушенным гавитом, заброшенной
трапезной, где собиралось всего десятка полтора монахов
(или в другом месте), незаметно умер последний облада¬
тель секрета записи древней музыки. Или был равнодушно
убит врагами, иноземцами, за какую-нибудь пустяковую
провинность. Скорее всего он и сам не знал, что он един¬
ственный. А его ценность (бесценность!), конечно, не могли
себе представить ни те, кто его окружал, ни тем более те,
кто его убивал.
Кто был прав в старом споре двух вардапетов? Дальней¬
ший ход истории показал: что бы ни сделал Хачатур Таро¬
наци, как бы он ни жил, секрет хазов был бы утерян. Но
Хачатур все равно прав: он поступал по совести, был верен
своему призванию и делал свое дело так хорошо, как толь¬
ко мог. Так жил и Мхитар Гош.
139

И так же поступали строители и зодчие, которые с равным
терпением и верностью трудились в Агарцине и в светлые,
спокойные, и в темные, тяжелые периоды.
Я смотрю вокруг: сколько построено после Хачатура Та-
ронаци в XIII веке! В сущности, почти весь монастырь, как
видим его сегодня.
Сияет раскаленная солнцем церковь Аствацацин, освещает
все вокруг — близко стоящую часовню, узкие проходы меж
храмами.
В тесноте стен гортанно перекликаются голоса, и в то же
время слышно пение птиц в кронах окрестных деревьев.
Постепенно приходит особое чувство душевной тишины.
Как будто поднялась невидимая преграда и отделила от
забот. Все мелочное отпало, как цепи. Величественный, тя¬
желоватый образ окружающих зданий обращает мысль к
простому и главному.
Свечение стен слепит, обжигает сетчатку глаза, но невоз¬
можно оторваться: сверкающий камень, сгустившаяся си¬
нева над ним, острая черная тень солнечных часов.
Как хорошо, что время здесь движется не по механизму, а
по солнцу. По восходам и закатам. И подчиняется обла¬
кам на небе, которые вдруг могут стереть резкий теневой
штрих с павлиньего хвоста циферблата, вывести нас из
стремительного течения времени. Отвлечь дождем. Обра¬
тить к природе, к шелесту листьев, к нагретому камню.
К древним строкам, вырезанным на стене.
Надписи на стенах в Агарцине, торжественное шествие
букв. Они, как воины с круглыми щитами, равняются в
строю, топорщат колючие копья. Или, как женщины, взды¬
мают к небу свои тонкие руки и машут ими. Матери, же¬
ны и дочери посреди бесчисленных полчищ врага.
Так оно и было: в первой трети XIII века из глубин Азии
пришел «народ стрелков». Так армянские историки назва¬
ли татаро-монголов.
Как раз в половодье грабежей и всеобщего разорения (для
Руси это было началом монгольского ига) два архитектора
на севере Армении осуществляют свои новаторские замыс¬
лы — необычные сооружения.
Стою в одном из них, в Агарцине.
Когда смотришь вверх на восьмигранник неба, обрамлен¬
ный сталактитовым узором, начинаешь понимать, как
просто и монументально задумано перекрытие трапезной
и в то же время как сложно было его осуществить, какой
точный и смелый требовался расчет.
Над головой скрещиваются две линии сдвоенных арок.
Выпуклые, обнаженные, они напоминают шпангоуты кораб¬
ля или два рельсовых пути. Архитектор подчеркивает
140

арки, гордится ими. Они не исчезают в стенах, а, наоборот,
демонстрируют свое значение, опускаются вдоль стен пря¬
мо на короткие мощные полуколонны, соединяют стены с
потолком в одно целое.
Перекрытие трапезной Агарцина — новое слово в архитек¬
туре своего времени, плод раздумий и поисков армянских
зодчих. Это их вклад в искусство XIII века, новая форма,
таящая в себе возможность создать большие интерьеры
зданий. Мысль, полная выразительности, своеобразия,
конструктивной логики.
Интересно, что перекрытий такого нового типа известно
очень мало, еще одно имеется в притворе Ахпатского мо¬
настыря. Видно, эта новинка еще не получила широкого
распространения. Скажем сразу: и никогда не получит,
потому что уже пришли, наступают времена, когда не бу¬
дет нужды в таких больших трапезных и притворах, да и
строить их не станет ни сил, ни надежды.
Архитектор Агарцина хотел достичь ощущения единства
всего зала. И действительно, когда стоишь в нем, то сразу
охватываешь все пространство, замкнутое позеленевшими
от времени ноздреватыми стенами с единым, сильно высту¬
пающим цоколем — этакой каменной скамьей, которая об¬
ходит кругом всю трапезную.
Так и видишь придвинутые ряды столов, ковры, раздожен-
ные для сидения. А в восточном торце под аркой — почет¬
ное место для настоятеля и вардапетов. Настоятель встает
и говорит, и все его видят и слышат.
Таков был замысел зодчего, мы знаем его имя — Минае.
Оно вырезано на одном из камней трапезной. Еще один
Минае, тезка нашего современника, живописца.
Понятен и замысел зодчего притвора в Ахпате. Он ставил
перед собой другие задачи. Он совершенно оригинален.
Зодчий стремился подчеркнуть, что здание разделено на
две части. Для этого колонны, стоящие в зале, были сдела¬
ны крупнее, заметнее. Арка, разделяющая внутреннее про¬
странство, была также подчеркнута. В целом притвор в Ах¬
пате получился выше, торжественней, чем трапезная в Ага-
рцине.
По всей Армении в первые десятилетия монгольского
нашествия строятся все новые и новые здания, отмечен¬
ные чертами новаторства — этими несомненными призна¬
ками расцвета искусства. В том же Ахпате в 1245 году
создается оригинальная двухъярусная колокольня с
изящной ротондой, а в 1257 году возводится единствен¬
ный в Армении притвор, стоящий отдельно от церк¬
ви,— просторный зал, предназначавшийся, очевидно, для
обучения.
141

Монастырь Агарцин,
солнечные часы
Агарцин, хачкар
на краю обрыва
«Оригинальный», «уникальный», «единственный в своем
роде», — так историки архитектуры характеризуют сегодня
самые различные здания, построенные в Армении в тече¬
ние XIII и первых десятилетий XIV века. То есть в очень
тяжелое время, в период монгольского нашествия. Не
странно ли это?
Конечно, высокое развитие искусства не обязательно сов¬
падает с государственным и экономическим расцветом
страны. Сильная власть, хорошо вооруженная армия,
угрожающая соседям, вовсе не обязательно совмещаются
142

Агарцин,
перекрещивающиеся
арки перекрытия
трапезной
Ахпатский
монастырь,
X—XIII века
с прекрасной живописью или оригинальной литературой.
Но когда страна разорена, лишилась независимости, пе¬
чальней всех бывает судьба архитектуры. В тайник, в пе¬
щеру не спрячешь книгохранилище. И школьный зал.
И трапезную. И колокольню.
Так не странен ли в условиях трагических расцвет архи¬
тектуры в Армении — расцвет, продолжавшийся более сто¬
летия под игом чужеземцев? Просто инерцией предшеству¬
ющего блестящего развития объяснить это вряд ли возмож¬
но, хотя, конечно, с первыми гонениями развитие искусст¬
ва не прекращается. Внимательный историк укажет на
известную терпимость татаро-монголов к христианству в
первый период — до тех пор, пока они не приняли ислам.
Но было и нечто другое.
Мне хочется рассказать о знаменитом ученике Мхитара
Гоша — вардапете Ванакане, он жил как раз в период, о
котором мы ведем речь. О Ванакане много писали его
современники, особенно подробно мы узнаем о нем из
«Истории Армении» Киракоса Гандзакеци, его ученика и
почитателя.
Буквально за несколько лет до нашествия монголов варда-
пет Ванакан заканчивает строительство монастыря Хорана-
шат.
144

В тридцати километрах от районного центра Берд, на севе¬
ро-востоке Армении и сейчас можно увидеть этот мона¬
стырь на фоне поросших лесами невысоких гор, светлых
травянистых склонов, с редко расставленными по ним
отдельными деревьями.
Основное здание храма вытянуто, как в Макараванке, в
одну линию с притвором. Есть и еще одно архитектурное
сходство — четырнадцать ниш в алтаре, создающих рит¬
мичный рисунок.
Но на этом сходство кончается. И — в какой уж раз! — по¬
ражаешься многообразию построек, даже в пределах одной
архитектурной схемы, виртуозной разработке деталей. Эти
качества — признак наступающей зрелости стиля. Вместе
с новаторскими поисками они очень характерны для архи¬
тектуры армянского плодотворного и трагического
XIII века.
Как прекрасен и неповторим, как выразителен у храма
Хоранашат его барабан под куполом! Он шире, чем в Ма¬
караванке, тяжелее, он, как шея, украшенная драгоценным
ожерельем. Здесь, как и на большинстве барабанов в дру¬
гих храмах (общая схема!), мы видим аркатуру, систему
арок. Но они отнюдь не легки и не воздушны, как, напри¬
мер, в Агарцине, а тяжелы, материальны, опирают на ко-
145

Ахпат, перекрытие	Ахпат, церковь Сурб
притвора. XIII век	Ншан, 967—991 годы
лонны тяжесть купола и вместе с колоннами образуют как
бы многократно повторенную букву «П» армянского алфа¬
вита.
Мне почему-то кажется, что образ буквы на барабане хра¬
ма — не просто знаменательное совпадение. Буква... Этот
символ учения и вместе с тем знак родного языка совер¬
шенно отвечал вкусам и убеждениям строителя Хоранаша-
та вардапета Ванакана, который прежде всего был учите¬
лем.
В 1225 году монастырь был разграблен и разрушен. И тут
начинается эпопея вардапета Ванакана. Разрушению, рас¬
сеянию, хаосу он противопоставляет свою созидательную,
организующую деятельность, полчищам врагов — личное
мужество и убеждение.
146

Что, казалось бы, может один человек?
Изгнанный из Хоранашата, потерявший обитель и кафед¬
ру, Ванакан не прекратил своей преподавательской дея¬
тельности. Он перешел, как сообщает Киракос Гандзакеци,
который сопровождал его, в пределы крепости Тавуш
(район нынешнего Берда, что по-армянски значит «кре¬
пость»): здесь Ванакан «собственными трудами вырыл
себе пещеру на вершине высоченной скалы... Здесь было
собрано и размещено множество книг, ибо муж сей очень
любил науки...» Число учеников его быстро увеличивалось.
И вот уже во главе с учителем они спускаются к подно¬
147

жию горы, строят кельи, церковь. Крохотное семечко,
заброшенное беспощадным ветром истории высоко в скалы,
укореняется среди камней, упорно растет. Невольно вспо¬
минаешь Макараванк и его мужественное дерево.
Строительная и просветительская деятельность Ванакана
снова была насильственно прервана: и сюда пришел «на¬
род стрелков».
Жители окрестных деревень вместе с вардапетом и его
учениками укрываются в пещере, куда он снова вынужден
был подняться, когда пришла опасность. Враги разрушают
церковь у подножия горы и готовятся захватить пещеру.
Тогда Ванакан выходит к ним и убеждает взять его одного,
потому что за него дадут богатый выкуп, а с бедных кре¬
стьян взять нечего. Вслед за учителем в плен уходит и
Киракос Гандзакеци.
В 1235 году вардапет Ванакан вносит за себя выкуп, Кира¬
кос бежит из неволи, и они оказываются в Тифлисе. Здесь,
как и везде, Ванакан продолжает преподавать. Затем он
приходит в свой старый, разрушенный Хоранашат. Восста¬
навливает основной храм, рядом с ним строит притвор,
который мы и сейчас видим в монастыре. «Возвел он вели¬
колепные строения, соорудив из тесанного камня паперть
у врат большой церкви, построенной им же самим, и там
обучал (...) собравшихся к нему из всех гаваров»,— пишет
по этому поводу Киракос Гандзакеци.
В обновленном Хоранашате Ванакан продолжает работу
над своей «Историей». Время не сохранило нам ее, но су¬
дить о том. что было в ней, мы отчасти можем, читая
сообщение другого его ученика — Вардана Великого: «На¬
чиная с 685 года армянского летосчисления до 714, в кото¬
ром мы живем (т. е. 1236 —1265), все, что совершил «народ
стрелков» с царями и царствами по сию сторону великого
моря: с Персией и землею Алованов, с Арменией и Ивери-
ей, армяне, сиряне, греки, тачики и туркманы — со всей
подробностью описали: отец наш, с божьими святыми про¬
славленный Ванакан вардапет и друг наш Киракос варда¬
пет, шедший во всем по стопам отца нашего...»
Даже не знаешь, о чем раньше говорить: о трагедии ли
утраченного труда pej ой жизни или о том, что создавался
он не в тихой келье, а почти на поле сражения, под угро¬
зой смерти. О верности ли учеников, об их благородстве и
самоотверженности? Или больше всего о творческом сози¬
дательном гении самого Ванакана?
В людях такого склада и кроется разгадка столетнего рас¬
цвета архитектуры в стране разрубленной, растоптанной.
Да, это они сопротивлялись нашествию иноземцев — не
мечом, а созиданием. Посреди половодья пожаров и
148

убийств они размечали будущие постройки, закладывали
фундаменты, тесали камень, покрывали его дивными укра¬
шениями. Они жили так, как будто ничего не произошло,
поднимали стены, которым не суждено было стоять, упря¬
мо возводили храмы и дома. Трудились, пока были живы.
Высокий уровень армянской архитектуры, ее расцвет в
XIII веке предполагал также, что было множество зодчих,
всех их сразу не перебить.
Но нашествие кочевников таких задач и не ставило: они
просто грабили, просто разрушали все подряд. В чужой
стране им ничего не было жаль, но и ничто не вызывало
особую ненависть, кроме открытого сопротивления. А зод¬
чие сопротивлялись тем, что строили. И расцвет архитек¬
туры был затоптан лишь в начале XIV века, то есть почти
через сто лет после первого монгольского нашествия.
Пожалуй, одним из последних памятников этого расцвета
осталась двухэтажная церковь-гробница в Егварде, пост¬
роенная в 1301 году — легкая, изящная, с прекрасным ку¬
полом-ротондой, изысканным украшением стен. Просто
чудо!
И тут надо снова вернуться к таким людям, как Ванакан.
Такие люди не утешают себя мыслью, что власть врагов
слишком велика, что сделать ничего нельзя, что сила соло¬
му ломит. Они не приводят такие разумные доводы: зачем
гибнуть напрасно, что изменится от моей бессмысленной
жертвы? Одни из них пишут историю своего времени, ко¬
торая сейчас для нас — бесценный источник сведений и
понимания. Другие преподают родной язык, науки, музы¬
ку, умножают мудрость и знание. Третьи возводят храмы
чуть ли не в самом стане врага. И храмы эти, их величие,
разнообразие, совершенство и красота — вызов трагической
судьбе.
Выхожу из трапезной Агарацина, из прохлады и мине¬
ральной сырости в разгоревшийся летний армянский день.
Я думаю о той исключительной роли, которую играет осо¬
бенно в неблагоприятные исторические периоды личность,
человек. Конечно, он беззащитен. Его, как яблоко, так лег¬
ко сорвать, разрезать, отбросить, если не нравится. Но бла¬
годаря мужеству, духовной силе таких людей, как варда-
пет Ванакан, как строитель трапезной Минае, как компо¬
зитор Хачатур Таронаци, народ живет, сохраняя свое не¬
повторимое лицо.
К таким людям относится и Торос Рослин — каллиграф и
миниатюрист XIII века, создатель бессмертных манускрип¬
тов, великий художник Армении.

Торос Рослин.
Евангелист Лука,
миниатюра (1268 г.)

Страсти
по Рослину
С какою жадностью, как плотно я приник
К стоцветным стеклам, к окнам вещих книг,
И увидал сквозь них просторы и сиянья,
Лучей и форм безвестных сочетанья...
В. Брюсов
Торос Рослин, его творчество, его жизнь
окружены сиянием и тайной.
Мы не знаем, где и когда он родился, кто были его отец
и мать.
Армянские историки, щедрые вообще на подробности, мол¬
чат о нем.
Даже происхождение имени «Рослин» неясно, вызывает
споры. Некоторые исследователи склонны слышать в нем
старофранцузское слово. Но как оно могло попасть в Ки¬
ликийскую Армению, где жил Рослин, — небольшое армян¬
ское царство в Малой Азии? Может быть, его занесли кре¬
стоносцы? Ведь известны же другие старофранцузские сло¬
ва в языке киликийских армян.
Родился ли Рослин в Киликии или приехал туда из корен¬
ной Армении?
Все дошедшие до нас подписанные им (то есть несомненно
ему принадлежащие) рукописи сосредоточены в узком вре¬
менном промежутке — всего двенадцать лет. В самой ран¬
ней из них Рослин внезапно появляется перед нами уже
зрелым художником и так же внезапно, в расцвете сил,
исчезает. Что с ним случилось? Умер, был убит? Неиз¬
вестно.
Он был выдающийся по разнообразию талантов и по уче¬
ности человек — поэт, историк, каллиграф, художник. Как
художника его ценили киликийские цари и католикосы, не
расставались с его книгами, берегли их как драгоценность.
Шесть сохранившихся рукописей одного мастера — это
уникальное явление в бурной армянской истории. Даже от
больших и знаменитых каллиграфов и миниатюристов
дошли до нас одна, редко две-три книги.
151

И такой человек, как Рослин, окружен молчанием своих
современников?
Не балует судьба Тороса Рослина и в наши дни. Подписан¬
ные им рукописи в большинстве лежат под замком в мо¬
настырях. Широкой публике он неизвестен.
Парадоксально и то, что в Матенадаране — самом крупном
в мире хранилище древних армянских манускриптов, где
их так берегут, собирают со всего света, глубоко изучают,
широко издают, — на родной земле армян нет ни одной
рукописи, под которой стояло бы: Торос Рослин.
Так было. Но положение коренным и неожиданным обра¬
зом изменилось. И предшествовали тому события, которые
несколько лет назад подавались на первых полосах круп¬
нейших газет мира.
Передо мною глянцевитый альбом. Прекрасные репродук¬
ции с картин — в цвете и черно-белые. Это всего лишь
прейскурант аукциона Сотби — крупнейшего торговца
художественными ценностями.
Однажды в проспекте очередного аукциона покупате¬
лям было предложено несколько древних армянских ману¬
скриптов. И среди них — это и была самая большая сен¬
сация — рукопись XIII века, подписанная Торосом Росли-
ном.
На газетных страницах разразилась целая буря: печата¬
лись протесты, гневные заявления, обращения к армянам-
миллионерам с призывом купить драгоценность националь¬
ной культуры. Выдвигалось даже требование к Сотби —
раскрыть имена тех, кто посмел передать рукописи на
продажу.
Но Сотби крепко хранит тайну.
И все же кое-что выясняется. Ведь все манускрипты, на
которых стоит подпись мастера, хорошо известны специа¬
листам. Из шести книг четыре находятся в Иерусалиме. На
продажу была представлена рукопись, как раз принадле¬
жавшая иерусалимской армянской общине.
Но в это трудно поверить. Чтобы армяне продавали ру¬
кописи?! Из истории известны многочисленные случаи
противоположного свойства, когда села и даже целые го¬
рода — сотни людей собирали деньги, кто сколько может,
и выручали рукопись, попавшую в плен. Древние армян¬
ские гричи-каллиграфы заносили имена спасителей в конце
ее, на последних страницах, как самое благое, патриоти¬
ческое дело. Ради рукописей люди рисковали жизнью,
многие были зарублены, и кровь их заливала пергаменные
листы. И тот, кто затем подбирал книгу, записывал ее
трагическую историю и снова берег манускрипт как свя¬
тыню.
152

Ведь книга, маленькое портативное чудо, хранит в себе
все, что накопил народ, — родной язык, мудрость, искус¬
ство, память о прошлом.
Нужно ли удивляться тому, что армяне не продают древ¬
ние манускрипты? Для них торговать рукописью — все рав¬
но что продать родного ребенка или выгнать на улицу
старушку мать.
Иное дело — передать книгу в матенадаран, что означает
в переводе «библиотека», «книгохранилище», где она ста¬
нет достоянием всего народа и будет надежно защищена от
всех случайностей. И потому со всех концов мира не на
аукцион Сотби, а в ереванский государственный Матенада¬
ран поступают манускрипты, а порою даже и целые биб¬
лиотеки, содержащие большие исторические и художест¬
венные ценности.
Какими же тогда путями из Иерусалима в Лондон попали
рукописи на продажу? Газеты терялись в догадках. Может
быть, совершено преступление, взломан сейф, где они хра¬
нились? Или злоумышленники как-то завладели тремя
ключами, которые находились у трех разных лиц? (Таков
порядок: только собравшись вместе, хранители могли до¬
стать драгоценные манускрипты.)
Многие вопросы остались без ответа. Газеты замолчали,
когда по требованию из Иерусалима книги были срочно
сняты с аукциона. Рукописи возвратились в сейф, так и
не был раскрыт секрет странного их появления на лондон¬
ском торге.
К имени Рослина прибавилась еще одна тайна.
Обретение
В самом сердце Еревана, в начале его
центрального проспекта, как заглавная буква широкой и
длинной строки, стоит торжественное здание Матенадара-
на — крупнейшего в мире хранилища древних армянских
рукописей и в то же время научно-исследовательского ин¬
ститута.
Февральское ясное утро — с остатками ночного мороза и
вчерашнего обильного снегопада. Горный сладковатый воз¬
дух разбавлен пресными талыми запахами. Огромная
лестница, ведущая к Матенадарану, заледенела, но в цент¬
ре широких ступеней под лучами солнца уж показались
влажные темные проталины. Как всегда, пытаюсь считать
шаги при подъеме и где-то на пятом десятке сбиваюсь.
На предпоследней площадке у подпорной стены на фоне
153

Государственный Матенадаран
имени Месропа Маштоца
букв армянского алфавита, высеченных на камне, сидит
их автор — базальтовый Месроп Маштоц. Он держит в
широких, плавно раскинутых ладонях по снежку. Словно
собирается бросить их, вызвав восхищение у каменного от¬
рока, который примостился у ног своего учителя.
Месроп Маштоц — мудрец, сменивший меч воина на вели¬
кое дело просвещения и образования.
Первоначальный рисунок месроповских букв носил назва¬
ние еркатагир. Еркат — железо. Заостренное, отточенное, в
умелых руках каменотеса оно превращало гладкую поверх¬
ность туфа в страницу каменной книги.
В средние века буквами Маштоца были написаны, может
быть, сотни тысяч манускриптов, составивших духовную
сокровищницу народа. Из них сохранилась едва ли деся¬
тая часть.
Матенадаран насчитывает примерно пятнадцать тысяч
древних книг и фрагментов, от самой маленькой рукописи
весом в 17 граммов до самой большой — почти двухпудо¬
вого пергаменного великана.
Исторические сочинения Матенадарана содержат ранние
рассказы об исчезнувших народах и государствах, об их
культуре, древние легенды, песни...
В Матенадаране хранятся переводы некоторых античных
книг, оригиналы которых утрачены, и они, таким образом,
существуют как первоисточники. Геометрия Эвклида была
переведена на армянский раньше, чем на латынь, и притом
не с арабского языка, а прямо с греческого оригинала.
Первые слова, которые были написаны с помощью букв,
созданных Месропом Маштоцем, были о мудрости и позна¬
нии истины.
Их можно поставить в качестве своеобразного эпиграфа к
длинному ряду сочинений, которые во множестве списков
хранятся в Матенадаране, — сотни фолиантов по филосо¬
фии, математике, медицине, астрономии, географии, зооло¬
гии, ботанике и т. д.
Эта мудрость веков, аккумулированная в древних ману¬
скриптах, поражает каждого, кто приходит в Матенадаран.
Так было и со мной, когда много лет назад я переступил
его порог, познакомился с собранием древних книг, подру¬
жился с учеными, которые хранят, лечат, исследуют, пере¬
водят, издают рукописи, делают их всеобщим достоянием.
Я увидел Матенадаран — сокровищницу мировой куль¬
туры.
Обитые медью тяжелые двери с кольцами, отполирован¬
ными руками тысяч посетителей, легко растворяются.
155

Алфавит Месропа Маштоца.	Над древним
Золото, алмазы.	манускриптом...
Из собрания
Эчмиадзина

В черномраморном вестибюле пыльным золотом горит мо¬
заика. Невольно отдаешься во власть такого знакомого,
торжественного, благоговейного чувства.
Оно не снижается и не проходит от радости при встрече с
людьми, которых не видел несколько лет — с научными
сотрудниками, — от их крепких рукопожатий. Потому что
самый обычный вопрос: «Как дела? Что нового?»—воз
вращает нас к тому, что хранится в выставочном зале и
сберегается в подземелье при постоянной температуре
и влажности — к книгам, древним манускриптам, мудрым
и многострадальным армянским рукописям.
«Что нового?» В ответ на этот вопрос Бабкен Чукасзян
поднимает низко склоненное над книгами лицо, сдвигает со
лба, водружает на место очки. Большой, веселый, улыба¬
ется: «Очень много! Есть интересная личность — армянин,
купец, дипломат, собиратель народных песен, многоликий
сын своего XVIII века. Приехал в Россию, чтобы призвать
157

Складень 1300 года.
Из собрания
Эчмиадзина
Слоновой кости
оклад
Эчмиадзинского
евангелия

Благовещение.
Миниатюра из
Евангелия царя
Гетума II, Киликия,
80-е годы XIII века
царя Петра I на помощь Армении. Посажен в тюрьму как
шпион, потом оправдан, попал во Францию, поехал в Ка¬
рин, в Турцию. Долгие годы писал историю своей жизни.
Рукопись хранится в Венеции, а его ценнейший архив — в
Москве. Вот готовлю к изданию составленный им азербайд¬
жанско-армянский словарь. Что еще нового? Занимаюсь
описанием древних армянских книг, которые видел в част¬
ных собраниях США...»
Бабкен Левонович Чукасзян гостил в Соединенных Штатах
Америки и привез оттуда рукописи, которые подарили
армяне Матенадарану.
Сейчас на столе у Чукасзяна большая стопка листов фо¬
тобумаги. Это привезенная из Лос-Анжелеса копия армян¬
ской книги XIII века по коневодству.
Армянская конница славилась на Востоке, крестоносцы
покупали коней в Киликийской Армении. Ближайшими
соседями армян были арабы, выращивавшие знаменитых
скакунов. Так что «Коневодство» XIII века содержит бога¬
тый и древний опыт не одного народа. И даже от имени ее
159

автора тянутся нити в седую старину. Он говорит о себе:
«Я врач Фарадж, по вере и национальности ассириец».
А писец Торос, передавший эти слова Фараджа (они рабо¬
тали вместе — один переводил, другой записывал), прибав¬
ляет: «Он очень просил меня и много обещал, только бы я
переписал и обработал его рассказ по-армянски...»
Чукасзян выписал из Каира и Константинополя микро¬
фильмы арабских рукописей по коневодству, недавно был
в Англии, работал в библиотеке Британского музея, нашел
интересные новые материалы.
Книга по коневодству, которую исследует Бабкен Чукас¬
зян, может быть интересна не только историкам. И в наши
дни быстроногие кони ценятся на вес золота.
Вот какие неожиданные ответы бывают на вопрос: «Что
нового в Матенадаране? »
Директора Научно-исследовательского института древних
рукописей Левона Степановича Хачикяна я застаю в его
большом кабинете.
Что же он делает? То же, что и все в институте: исследует
древние рукописи.
В последние годы Матенадаран широко издает труды ар¬
мянских историков, тексты научно выверены, снабжены
предисловием, комментариями — всем необходимым спра¬
вочным аппаратом академических изданий. По существу,
при каждом таком выпуске мировая историография обога¬
щается документами, содержащими ценные сведения не
только об Армении, но и о многих народах Востока и За¬
пада. Археологи в этих трудах находят сообщения об
исчезнувших городах, искусствоведы — о дворцах и хра¬
мах, о росписях и т. д.
К уже вышедшим книгам прибавляются сочинения исто¬
риков Егише (V в.), Себеоса (VII в.), Мовсеса Каганкатва-
ци (X в.), Самвела Анеци (XII в.), Киракоса Гандзакеци
(XIII в.).
Научная подготовка и публикация всех этих текстов — ог¬
ромный труд, у каждого ученого в нем своя часть.
Л. С. Хачикян готовит к изданию хронику историка
XV века Товмы Мецопеци, писавшего об Армении в годы
нашествия Тамерлана и его потомков. Надо ли говорить,
как важно для науки свидетельство современника?
В Матенадаране двадцать пять копий «Истории» Товмы
Мецопеци. Л. С. Хачикян сначала отобрал двадцать луч¬
ших — наиболее полных и близких к первоисточнику. Пос¬
ле кропотливого сличения выбрал одну, основную. И вот
теперь берет каждую строку этой рукописи, сравнивает ее
с такими же строками в других копиях, на карточках
записывает все разночтения, они должны получить тексто¬
160

логическое и филологическое толкование. Разделавшись с
очередной строкой, берется за следующую.
Звонят телефоны, из самых разных инстанций просят ака¬
демика Хачикяна, входят и выходят сотрудники, согласо¬
вывают разные вопросы, советуются. Но лишь только ад¬
министративный поток мелеет, Хачикян берется за перо,
отыскивает строку, на которой его прервали. За день про¬
рабатывает примерно одну страницу. «Дней так через две¬
сти закончу,— говорит он.— Потом комментарии...»
Когда-нибудь книга Товмы Мецопеци выйдет в русском
переводе, и в ней обязательно будет отмечено, что начинал
работу над ее критическим текстом Л. С. Хачикян. Начи¬
нал, далеко продвинулся, но не закончил...
Он был совсем не старым человеком. Я думаю о нем, и го¬
речь утраты так остра, что мешает оценить его в полной
мере. Мне все время в память идут армянские гричи — те,
что и двадцать, и тридцать лет подряд каждодневно рабо¬
тали над манускриптами. Как это делал Хачикян. И так
же были преданы книге, как он.
Пока жив человек, как-то неудобно его сравнивать с пред¬
шественниками, ставить в один ряд с выдающимися дея¬
телями культуры. Такое время пришло для Хачикяна.
Пусть же в этой книге он станет рядом со всеми теми, кто
составляет третье золотое яблоко, третий дорогой для меня
дар армянской земли. Он из тех, кто день за днем, век за
веком, камень за камнем и строка за строкой строили храм
и книгу, не давали оборваться нити истории своего народа.
Тогда, в тот приезд, о котором я сейчас рассказываю, я
задал и ему тот же вопрос, что и другим:
—	Что нового в Матенадаране?
—	А Чукасзян ничего не рассказывал? Значит, хотел, что¬
бы был сюрприз. Идите вниз, в хранилище, я позвоню.
Предчувствуя нечто необычное, я спешу по лестницам, по
коридорам к Арташесу Матевосяну.
...Он рассказал мне, как все было, а потом эту историю я
слышал еще от других не раз: она как фольклор — переда¬
ется изустно.
И мне ясно видится, как Хачикян и Чукасзян принимают
высоких гостей — католикоса всех армян Вазгена I и при¬
ехавшего к нему в Эчмиадзин зарубежного друга.
Все сидят за столиком в кабинете директора, подан кофе.
Сначала разговор заходит о здоровье, затем об армянской
общине города, откуда приехал гость.
В Матенадаране знают, что он привез с собой подарки.
Но какие именно? И что из них он передаст Матенадарану?
Ясно, что это не Торос Рослин, о таком подарке и думать
нечего, это слишком большая ценность.
161

Хачикян и Чукасзян, не сговариваясь, думают о том, что
же, кроме Рослина, мог привезти зарубежный гость. «Исто¬
рию дома Арцруни»? Это было бы почти невероятно: исто¬
рия X века — старейший в мире экземпляр. Автор сооб¬
щает сведения уникальные, в том числе о строительстве
среди озера Ван на острове Ахтамар княжеского дворца
и жемчужины мировой архитектуры — храма с его замеча¬
тельными барельефами на стенах.
С Ахтамаром связаны народные легенды и песни. В наше
время художник Минае поместил в одной из своих картин
крестьян перед расстрелом на фоне барельефа храма.
Разговор за столом длится достаточно долго, и католикос,
видимо, решает, что пора... Он говорит:
—	Наш друг привез подарки.
И вот подарки на столе. С еле сдерживаемым нетерпением
ученые берут в руки книги, листают. Передают друг другу
одну, вторую... Старопечатные книги. Семнадцатый, восем¬
надцатый век. Мысль: ну, что ж, и на том спасибо! Они
благодарят. Книги в самом деле интересные.
Бабкен решается и, набравшись духу, говорит гостю:
—	Ученые знают, что у вас есть ценная рукопись «Исто¬
рии дома Арцруни».
Гость отвечает серьезно и печально:
—	Да, эта рукопись у нас была. Но теперь ее нет в нашем
городе...
—	Неужели украли?!
Католикос улыбается.
—	Она рядом с вами, здесь, — говорит он торжественно. —
Наш гость решил подарить ее Матенадарану.
Живая радость и благодарность охватила ученых. Им не
терпелось взять в руки эту книгу, почувствовать гибкость
пергамена, увидеть чернь строк. Конечно, они были знако¬
мы с ней по описаниям, знали содержание. Они изучали
более поздние списки. Ведь из-за множественности копий
одного и того же сочинения, благодаря тому, что безвест¬
ные гричи-переписчики размножали рукописи на протя¬
жении многих веков, только и могли сохраниться ценней¬
шие манускрипты в бурной армянской истории. И все же...
Разве чтение поздней копии можно сравнить с божествен¬
ным ощущением подлинника! ...Пока ученые Матенадара-
на наслаждаются рукописью, я позволю себе привести из
нее небольшой отрывок. В нем говорится о восстании ар¬
мян против арабов:
«Тогда жители той горы лишь только увидели, что князь
их взят в плен, а сами они вскоре подвергнутся той же
участи, что и жители равнин, единодушно выступили...
И высоко держа копья, которые они постоянно имели при
162

себе наготове против зверей, обитающих в лесах, или вра¬
гов, наступающих на них, напав на город, осадили его,
войска их (арабов) предали мечу, заложников Васпуракана
вывели из заключения, пленников освободили, а добычу
разделили между собою.
А сам мнимый марзпан пустился в бегство и укрылся в
высокой церкви... И там он, спрятавшись в куполе, с ужа¬
сом и трепетом уместился. И удальцы окружили церковь,
и кое-кто из них поднялся к нему через выемку купола;
один из них ударил его копьем в спину и пронзил его
насквозь. Он испустил дух и был погребен погребением
осла.
И я глазами своими видел мужа того, который убил его,
и расспросил его, проверил все происшествие.
И тут же поспешил, пришел печальный вестник к царю
(халифу): убит твой полководец, и восстала против госу¬
дарства твоего Армянская страна».
С волнением католикос и его гость смотрели на ученых,
которые над рукописью, казалось, забыли обо всем.
Когда прошло достаточно много времени, католикос сказал
обыденным голосом, как бы пытаясь заранее снять напря¬
жение, которое обязательно возникнет от его слов:
—	Вам подарок — Арцруни, а мне — Рослин...
Ученые были ошеломлены. Первое внутреннее движение:
а почему не нам? Тень обиды. Но они сразу отогнали ее:
это нехорошо. Человек дарит, совершает прекрасный по¬
ступок. Какие претензии? Только благодарность! Рослин
здесь, рядом. И он останется на армянской земле!
—	Это большое счастье для всех нас, — искренне и просто
сказал Хачикян.
Но, оказывается, католикос еще не закончил свою мысль:
—	Наш гость сделал мне великий подарок — Рослина, а я
дарю его Матенадарану.
Он достал фолиант в старинном серебряном окладе и осто¬
рожно положил его на стол.
Глаза Хачикяна и Чукасзяна были полны слез.
Их не скрывал академик Хачикян, перенесший ранний ин¬
фаркт, испортивший глаза над древними рукописями. Их
не скрывал крупный, представительный, ироничный Чука-
сзян, совершенно не похожий на человека, который может
взять да и заплакать.
Они держали в руках творение гениального художника,
драгоценную рукопись с трагической судьбой. За 700 лет
своего существования она много скиталась по свету, не раз
попадала в руки врагов. И вот, наконец, ее странствия
закончены. Книги, как и люди, после скитаний стучатся
в двери родного дома.
163

„Пусть хранит
тебя рукопись..."
Главный хранитель с торжественным
видом подвел меня к столу, на котором лежал футляр — в
таких обычно берегут наиболее редкие рукописи. Поднял
крышку. Сверкнул оклад книги.
И я остановился, словно на пороге храма. Сердце сжалось
перед началом нового путешествия.
В это невозможно сразу поверить. Передо мной настоящий
Рослин! Его творчество давно томит меня своим совершенст¬
вом и своими загадками. И вот, наконец, можно остаться
наедине с одним из подлинных его творений.
Рассматриваю оклад, он поздний, XVII века — серебряная с
позолотой тонкая чеканка. На краях ее в высокие гнез¬
да заключены мелкие камешки — бирюзинки, изумру-
дики, рубиновые слезки. Застежки — с кораллами. Коре¬
шок книги сделан оригинально — сплошь серебряные тон¬
кие цепи. Очень нарядный переплет!
Меня окружают шкафы с подаренными манускриптами,
портреты тех, кто отдал Матенадарану целые собрания древ¬
них рукописей. Уютно, как закипающий чайник, шумит
кондиционер, гонит подогретый воздух.
Чего же я медлю? Почему не иду дальше, не вхожу в
книгу?
Проникновение в мир древней рукописи подобно путешест¬
вию за тесаным камнем. Это путь через толщу веков — к
личности творца, художника. Требуется особое внутреннее
состояние, особая собранность душевных сил, чтобы проде¬
лать его.
Ну и что ж! Раскрываю слабо скрипнувший переплет. Пере¬
ворачиваю затвердевшие защитные листы, взятые из ветхих,
пришедших в негодность книг. Огромные темно-коричневые
буквы, X век. Как дух прошлого, как связь времен — тол¬
стый пергамен, простые украшения на полях.
Но вот рука коснулась совсем другого листа — тонкого,
эластичного. Это уже XIII век. Киликия с ее высочай¬
шим мастерством переписчиков и художников, прекрасным
качеством изготовления материала для рукописной книги —
пергамена, чернил, красок, пленок чистого золота.
Начинается сама рукопись. Пока виден лишь чистый лист.
Вернее, оборот, сквозь который чувствуется изображение.
С особым, чуть деревянным звуком легла перевернутая стра¬
ница, и я попал в голубой и фиолетовый мир.
Общее впечатление: мягкие извивы линий, нет резких черт,
острых кричащих углов. Плавность и спокойствие.
164

Льются узоры над головами двух мужей в хитонах и широ¬
ких плащах-гиматиях. Между колонн четко и красиво чер¬
неет текст — послание крупного историографа III—IV веков
Евсевия Кесарийского богослову Киприану. Их мы и видим
на развороте как бы в центре двух ковров.
Блещет золотой фон, сплетаются лазоревые с волосяными
белыми прожилками листья, розовые и фиолетовые цветы.
Тончайшие тональные переходы, все богатство оттенков от
сверкающего синего до бледно-небесно-голубого, от нежно¬
розового до лилового, сиреневого, фиолетового. Эти цвета
звучат на развороте, множатся в отголосках, в повторяю¬
щихся, ритмически организованных пятнах.
Таков плащ Киприана, переброшенный с плеча на плечо,
таковы стволы сказочных деревьев, которые растут по бокам
каждой страницы. Таковы хвосты двух пар павлинов — на
одном листе, на самом верху, они сплелись шеями, на дру¬
гом, чуть распустив хвосты, остановились у бурлящей чаши.
К этому надо прибавить еще лазоревых соколов, сидящих в
кронах деревьев, и голубизну колонн, поддерживающих
полукружия с изображенными в них портретами.
Конечно, многое из этого читалось как христианская сим¬
волика. Но ведь было и существует общее настроение, зву¬
чание миниатюр.
Создается ощущение гармоничности и уравновешенности,
голубизны бытия. И это особым образом освещает печаль
Киприана, загрустившего на празднике жизни.
Такая трактовка не имеет никакого отношения к тому, о
чем говорится в послании Евсевия Кесарийского Киприану.
И это, на мой взгляд, не какая-то небрежность или неуме¬
ние художника следовать содержанию рукописи. В этом
таится специальный замысел. Ведь и последующие разворо¬
ты также не касаются евангельских сюжетов. Словно бы
художник своими украшениями ведет особый, независимый
рассказ.
Вслед за листами с Евсевием и Киприаном следует восемь
страниц, и на каждой в полукруге изображен пророк. Тако¬
го я еще не видел в армянских рукописях. Обычно во всту¬
пительной части манускриптов — в хоранах — не бывает
портретов. А здесь целая галерея: на разворотах Давид —
Исайя, Михей — Иеремия, Захария — Моисей, Иона —
Иоанн Предтеча.
Опять загадка Рослина: какие причины заставили его нару¬
шить традицию? Подобные полукружия в хоранах других
рукописей обычно оформлялись как арки или сплошь за¬
полнялись орнаментом — растительными мотивами, изоб¬
ражениями животных. Думаю, что ответ — в едином за¬
мысле оформления всей книги.
165

А он есть, он очень чувствуется. Развороты, следующие
один за другим, не обособлены, а связаны между собой. Это
ощущение рождается, усиливается, хотя сначала и
трудно дать себе в нем отчет. Кажется, легче сказать, чем
каждый лист отличается от другого, потому что разница
огромна. И это давало исследователям право говорить о не¬
истощимой фантазии Рослина, о том, что он никогда не
повторяется.
Но что же создает это чувство целостности книги? Что де¬
лает ее не механическим сцеплением листов, а живым, раз¬
вивающимся организмом? Должна же быть материальная
основа у того, что так определенно ощущается.
Попытаемся найти ее.
Итак, раскрыты первые две страницы с пророками, вглядим¬
ся в них. На странице слева в щеголевато надетой короне
изображен спокойно сидящий Давид, на правой странице —
Исайя всплеснул руками, его брови — «домиком», он весь —
Еопрос, недоумение. И если слева на двух деревьях спокой¬
но сидят красногрудые птицы и словно бы поют, то справа
166

Серебряный оклад
Евангелия Тороса
Рослина
Разворот со стихами
Тороса Рослина
кирпичнокрылые соколы стремительно слетают с высоты,
синеперые аисты машут крыльями. И даже пламя свечи,
будто от ветра, рванулось прочь со страницы. Слева — спо¬
койствие, мир. Справа — взволнованное движение.
На следующем развороте смена настроений повторяется:
слева — пророк Михей спокойно и углубленно читает свиток,
справа — Иеремия застыл, пораженный прочитанным, даже
руку отвел в немом жесте. Пальцы сцеплены как бы в жела¬
нии схватить нечто, чего уже не поймаешь, что безнадежно
упущено.
И каждая новая пара портретов сочетается в заданном
ритме: спокойствие — слева, волнение — справа. Это как
стихотворный размер, он повторяется как бы от строфы к
строфе — от разворота к развороту книги и связывает их.
Как описать ковер орнаментов, окружающий пророков, это
царство виртуозной линии? Как оценить способность
художника, не отрывая кисти, одним движением создавать
сложнейший узор тонкой, буквально волосяной белой или
светло-голубой нитью, его безошибочное мышление орна¬
ментом, умение точно рассчитать, как сплетутся между
собой ленты нескольких цветов — золота, синевы, зелени,
кармина, завязать их в головоломных сочетаниях и за¬
167

ткать все это причудливым кружевом... Не знаю, отчего, но
когда рассматриваешь орнаменты Рослина, возникает ощу¬
щение легкости и быстроты работы. Так и видишь кисти,
которые художник выхватывает одну за другой и единым
дыханием, едва коснувшись поверхности пергамена, тянет
линии разных цветов, рождая бесконечное разнообразие.
Но и в орнаментации художник стремится к единству кни¬
ги. Каким образом? Над головой пророка Михея повисла
розовая радуга, образованная особым орнаментом — кре¬
стообразными кирпичиками. Только при очень вниматель¬
ном рассмотрении и на левом листе находишь тот же узор.
Здесь крестообразные кирпичики сразу и не узнать на зо¬
лотой подложке. Этот орнамент, вспыхнув и выделившись
на одном развороте, затем уходит в незаметность на дру¬
гих. Но все равно и там он продолжает свою важнейшую
роль — материального носителя единства книги.
И это, конечно, далеко не единственная нить, которая стя¬
гивает между собою страницы рукописи Рослина.
Посмотрим на мир, окружающий пророков. На развороте,
где изображены Иеремия и Михей, расхаживают серо-голу¬
бые горные куропатки того удивительно богатого цвета,
которым окрашены живые птицы. И движения их переда¬
ны с поразительной жизненностью: на левом листе они
кормятся, щиплют зелень, на правом — пьют из источни¬
ка: две наклонились к воде, а три пугливо оглядываются.
На этих страницах впервые активно появляется зеленый
цвет. Это крона финиковых пальм, это темный малахит
орнаментов, это густого травяного цвета хищные птицы,
образующие капители колонн.
Зеленый цвет переходит на следующий разворот, и скажем
сразу: эти переходы, эта передающаяся от листа к листу
эстафета цветов также рождает ощущение единства книги.
Зеленое, не успев отзвучать, повторяется, как эхо.
На развороте с пророками Захарией и Моисеем зеленого
цвета больше, чем на предыдущем, и он сочетается с ярким
открытым красным. Свежа листва гранатовых деревьев,
в ней горят кумачовые бесформенные платки цветов
и круглятся алые яблочки самих гранатов. Цветы и плоды
в одно время! На ветвях устроились птицы — зеленогру¬
дые, несколько условные индюки.
По сравнению с предыдущими этот разворот — пестрый,
веселый, домашний. Стоят гордые и яркие петухи. Они с
красными гребнями, с зелеными и огненными длинными
перьями хвостов. Совершенно разные не только по окраске,
но и по характерам, что у петухов и в жизни очень замет¬
но. Один готовится клюнуть, делает такой вид, а сам сзы¬
вает курочек. Другой гордо надувает грудь. Третий само¬
168

забвенно кукарекает. И все это живет на странице древней
рукописи.
И сидят на кустах разноцветные удоды с задорными хо¬
холками.
И эта зеленая, веселая жизнь окружает пророков Захарию
и Моисея. Хотя и здесь сохраняется общий ритм, которому
подчинены все портретные пары: спокойствие — слева,
волнение — справа, но Моисей — мягче, сдержанней. Как
будто домашность окружающего фона успокаивающе дей¬
ствует на него.
Что хотел сказать этим художник? Какое мудрое раздумье
о бытии посетило его? И если фон, орнамент, колорит, на¬
строение страницы оказывают влияние на внутренний мир
людей, изображенных на ней, то что же тогда собой пред¬
ставляет сам этот фон? Тогда это не просто сложнейшие и
совершенные орнаменты, порхающие птицы, поющие пету¬
хи, но нечто бесконечно большее. Что же?
Может быть, это духовный мир человека — его мечтания,
мысли, заблуждения, радости спроецированы художником
на пергаменные листы. И надо не только удивляться неис¬
тощимой фантазии мастера в выдумывании форм орнамен¬
тации, не только его наблюдательности и умению передать
жизнь. Это все, конечно, так! Надо проникнуть в глубину
души художника, в мир его представлений, который —
страница за страницей — разворачивается перед нами.
И кто знает, может, Торос Рослин хотел нам рассказать о
себе, раскрыть свои взгляды на природу, ее жизнь и тай¬
ный смысл? Искал суть вещей, их причины и следствия —
но не в абстрактной форме, не в схоластических фантасма¬
гориях, а в чувственных, конкретных, прекрасных образах.
И это составляет скрытый смысл миниатюр Рослина.
Недаром на следующем развороте, слева, в сложном пле¬
тении узоров мы видим, как раскрываются бутоны фанта¬
стических цветов и превращаются в розовые лики. Что это?
Души растений? Эти губы, брови, эти — хотя намеченные
двумя-тремя штрихами, но гениальной рукой — живые гла¬
за, проступающие на фоне листьев.
Переворачиваю следующую страницу. От красно-сине-зеле¬
ной пестроты перехожу к голубизне и небесному полету.
Что создает такое впечатление? Может быть, садящиеся,
почти уже сложившие крылышки лазоревые соколы? Или
такое ощущение рождают арки, образованные ромбически¬
ми рядами, — тончайшие переходы от светлого, почти бело¬
го, к голубому, синему и, наконец, темно-синему, к цвету
ночного неба? Такое видишь разве что на цветных фото¬
графиях Земли из космоса с постепенными цветовыми пе¬
реходами на границе атмосферы.
169

Торос Рослин.
Рождество.
Миниатюра из
Евангелия (1268 г.)

Не образ ли бесконечного неба хотел нам представить Рос-
лин на этом развороте? В этой глубине и синеве теряется
взгляд, приходит чувство покоя, отступает все мелочное,
ненужное человеку.
Торос Рослин в своих манускриптах открывает нам такие
масштабы миросозерцания, такие глубины духа, которые
вовсе и не требовались просто для иллюстрации книги. Эта
избыточность, когда сопровождение текста рисунками и
орнаментами превращается в самостоятельное крупное
художественное деяние, этот духовный максимализм объяс¬
няется тем, что значила в Армении в XIII веке миниатю¬
ра: она была не второстепенным, а главным видом искус¬
ства. Таким же, как мозаика в Византии, фреска в Италии
эпохи Ренессанса, икона на Руси.
Невольно приходит в голову неожиданное сравнение про¬
роков Рослина с русским иконостасом — уходящими ввысь
рядами темноликих образов при колеблющемся огне свеч.
Каждый ряд в иконостасе имеет свой порядок и содержа¬
ние : местный чин, праздничный чин. И над ними — где-то
уже под сводами — пророческий чин, пророки — с их удли¬
ненными телами, с плавным изгибом фигур, со свитками
в руках.
Их стройный ряд, их единство легко охватить взглядом.
Но у армян не было иконостасов. Почти полуторатысяче¬
летнее иноземное иго над Арменией приучило в рукопис¬
ной книге собирать древних пророков. И вот Рослин разво¬
рачивает разноликую и разнохарактерную галерею портре¬
тов не в едином пространстве стены, а во времени — в по¬
степенности перелистываемых пергаменных страниц. Кни¬
га, по сути своей и так развивающаяся во времени, обре¬
тает дополнительное качество: миниатюры получают вре¬
менное развитие, хотя это, казалось бы, противоречит их
природе.
Да, не от хорошей жизни так развилась древнеармянская
книга, так много вобрала она в себя. То, что у народа с
иной судьбой распределялось в равной мере между иконой
и фреской, скульптурой и мозаикой, здесь сконцентрирова¬
лось в единой рукописи. Эта сосредоточенность творческих
сил в книге, в рукописи и вызвала к жизни те высшие до¬
стижения, о которых мы ведем рассказ.
Я снова перелистываю начальные страницы книги Тороса
Рослина: Евсевий и Киприан, а за ними пророки один за
другим проходят передо мной. И, наконец, зазвенев, слов¬
но металлический, открывается последний разворот вступ¬
ления. Он весь золотой, и по золоту крупными голубыми
буквами, как драгоценная эмаль, идут стихи. Стихи Торо¬
са Рослина! Попытаюсь передать их содержание по-русски:
171

Отче, Христос лучезарный,
Обошел ты всю землю в телесном
обличье
И эту книгу благовестную
Даровал нам гласом всемогущим.
О Констандин, пастырь добрый,
Католикос плоти армянской,
Ныне покинул ты свой престол,
Как некогда апостол Петр, аминь!
Ты, для кого я пишу,
Парой Гетум, добротою известный,
Сын Левона, внук Гетума, великого
царя!
Пусть хранит тебя рукопись долгие
годы.
И твоих родителей, и весь твой род.
Пусть слава твоя на родине удвоится
От этих моих слов. Аминь!
Это стихотворное послание интересно во многих отношени¬
ях. Оно указывает время, когда Рослин работал над ру¬
кописью,— год смерти католикоса Константина—1267
(закончил он ее в следующем, 1268 году). Называет он
имена и трех армянских царей: правившего тогда в Кили¬
кийской Армении Гетума I, его сына Левона — будущего
Левона III — и затем малолетнего Гетума, которому и пред¬
назначалась рукопись.
Послание Рослина дает нам образец его стихотворчества,
раскрывает новую грань таланта. Чувствуется опытная,
уверенная рука: размер правильный, с цезурой посреди
строки, все рифмы заканчиваются на «н», что было широ¬
ко принято в его время. Подобные рифмы встречались у
поэтов иногда на протяжении тысяч строк подряд. У Рос¬
лина же в коротком стихотворении они не создают однооб¬
разия. Слог его живой и взволнованный.
Но, пожалуй, самое замечательное заключено в содержа¬
нии стихов. О чем они? Проследим логику развития мыс¬
ли. Господь даровал людям книгу. Она несет благую весть.
Она способна хранить человека долгие годы. И не только
его, но и весь его род.
В сущности, это гордое, похвальное слово книге.
Оно проникнуто сознанием высокой значительности дела,
которым занят человек, создающий книгу. Вдумаемся: от
его слов может удвоиться слава царевича. Не меньше того!
И тут становится понятно звенящее золото разворота — для
восхваления книги нужно драгоценное поле.
172

А что, если и все предыдущие листы — гимн книге? Ее
могуществу, ее способности раскрыть человеку и глубокое
лазоревое небо, и веселую, пеструю землю, наполненную
живым движением — взлетами птиц, пеньем петухов. Гимн
книге, которая погружает нас в глубины человеческого ду¬
ха. Об этом говорит тонкая и порой противоречивая связь
орнаментов и внутреннего состояния библейских пророков,
изображенных на листах. Все это еще требует дополнитель¬
ного исследования, подробного рассмотрения.
Но если принять эту мысль, станет понятным неожидан¬
ное, вопреки традициям, появление пророков в рукописи
Рослина. Ведь вспомним: каждый из них держит в руках
свиток (книгу!), каждый несет слушателю слово или его
воспринимает. И сила слова такова, что одного оно застав¬
ляет ужасаться, другого погружает в глубокую думу,
третьего печалит тем, что упущено и чего никогда не вер¬
нуть. Слово имеет и пророческий смысл, недаром рядом с
Иоанном Предтечей крохотными буковками написано: «Пос¬
ле меня придет более могучий, чем я».
Дитя своего XIII века, человек глубоко верующий, Рослин
не мог найти более неотразимого аргумента, чем привести
пророческий ряд к Христу, носителю святого слова и кни¬
ги благовестной, как пишет Торос Рослин в своих стихах.
Книга, слово — мы снова возвращаемся в круг знакомых
понятий. Как это важно и знаменательно, что рукопись
Тороса Рослина начинается гимном книге, гимном слову,
которое дарит мудрость, во все времена наделяет человека
силой и добротой.
Для того чтобы утвердить эту мысль, Рослин пускает в ход
все свое мастерство и прежде всего виртуозно использует
воздействие чистого, сильно звучащего цвета. Он властно
влияет на наше настроение, формирует эмоции. Тональ¬
ность каждого разворота отзывается в нас, затрагивает
душевные струны.
Но ведь точно такова роль цвета — открытого, яркого, —
например, в полотнах Мартироса Сарьяна или Минаса Аве¬
тисяна. Какого цвета у них дерево, горы, земля? Почему в
картине «Мои родители» Минаса лицо и руки отца розо¬
вые и малиновые, а у матери, стоящей рядом, они оранже¬
вого цвета, а горы за их спинами — розовые и кумачовые
и еще зеленые и белые, какими в натуре они никогда не
бывают?
Почему? По той же причине, по какой у Тороса Рослина
орлы зеленого цвета. А в миниатюре «Преображение»
деревья с голубыми и розовыми стволами.
Причина во всех случаях одна: это не цвет реальных пред¬
метов, это окраска эмоций. Это внутренний мир художни¬
173

ков выплеснут на поверхность холста или пергаменной
страницы.
Таким же личным отношением отмечена и самая пер¬
вая из миниатюр в рослиновском Евангелии — «Поклонение
волхвов».
Лица волхвов условного красного цвета. В них нет тради¬
ционного благоговения перед чудом. Один смотрит с испу¬
гом, другой за его спиною еще ничего не видит, но уже го¬
тов уверовать. Третий уже видел и покорно склонился.
Художник словно бы исследует, как люди поклоняются:
одни слепо, не желая ничего знать, другие со страхом,
третьи покорно.
Эти размышления Торос Рослин словно бы продолжает в
миниатюре «Вход в Иерусалим». По Евангелию, Христа
встречали как царя, его приветствовал весь народ. Пройдет
немного времени, и те же самые люди с тем же энтузиаз¬
мом будут кричать: «Распни его!» Как же осмысливает
Рослин эту драматическую, трагическую коллизию?
Христос у ворот города. По сложившейся иконографиче¬
ской традиции под копыта его осла стелют рубашку. Лица
людей при этом бессмысленны. Бессмысленное поклонение.
Никакой особенной радости не проявляет длиннобородый
старец, встречающий гостей у ворот города. Стоящая за его
спиной женщина довольна, но ее радость скорее от удов¬
летворенного любопытства.
Красным огнем горит рубашка на земле, пестреют веселые
краски праздника, и едет на ослике одинокий человек, ко¬
торого скоро предадут приветствующие его горожане, один
ученик продаст за тридцать сребреников, а другой отречет¬
ся от него.
Нельзя забывать, что во времена Рослина этот и другие
евангельские эпизоды имели значение не только теологи¬
ческое, но и чисто житейское, они служили примером, ана¬
логией. Это в наши дни, пожалуй, один только Иуда остал¬
ся олицетворением предательства, в средневековье же
малейшего намека на сюжет Священного писания было
достаточно, чтобы собеседники и читатели поняли, о какой
ситуации идет речь.
Евангельские сюжеты для Тороса Рослина, как и для лю¬
бого его современника, имели чисто человеческий, а не
только божественный подтекст. И что-то в них было ему
особенно близко, а что-то он изображал в миниатюрах со
своим обычным совершенством в передаче движений,
жестов, с естественностью и правильностью выражения
лиц, постановки фигур, но без лиричности, без личного
отношения к событиям, разворачивающимся на листе
книги.
174

Торос Рослин.
Поклонение волхвов.
Миниатюра из
Евангелия (1268 г.)

Почему Рослина так волновали те страницы Евангелия,
где речь идет о поклонении и затем о предательстве?
Вспомним, как это мучило Пушкина. В этом чувствуется
какая-то затаенная боль и Тороса Рослина. Кто были те
люди, которые сначала восхищались его творчеством и за¬
тем предали его?
Мне кажется, изучая миниатюры Рослина, нужно обратить
особое внимание на то, какие сюжеты он предпочитает, как
их трактует. Так, на мой взгляд, мы сможем узнать мно¬
гое о самом художнике — какой он был человек, что думал
о мире, о народе, как решал для себя моральные проблемы.
В чем он шел вразрез со своим временем, а в чем разде¬
лял общие взгляды.
Даже в кратком описании миниатюр можно заметить,
сколько сложных и глубоких психологических задач ре¬
шал в них художник. Вспомним: это ведь 1268 год. Ни¬
чего подобного не было в то время даже в Италии, где
таились уже в земле семена Возрождения, но где, однако,
младшие современники Рослина, прославленные Дуччо и
Чимабуэ не поднимались до таксй предренессансной жи¬
вости и глубины.
По случайному, но знаменательному совпадению как раз
в год создания этой последней подписанной Торосом Рос-
лином книги (а может быть, и вообще последней, кто зна¬
ет?) родился итальянский художник, творчество которого
станет подлинным началом Ренессанса, — Джотто. Но к
тому времени, когда он сделал свои первые гениальные
фрески и картины темперой на дереве, не было, повидимо-
му, в живых Рослина, сокрушена сама крепость, где он
работал, разграблена богатейшая библиотека, погибли его
рукописи.
Так что призыв, с которым Джотто обратился ко всему
миру, в Киликийской Армении мог родить лишь пустын¬
ное эхо в разрушенных дворцах, храмах и книгохранили¬
щах.
Конечно, ни Джотто, ни его последователи ничего не знали
о том, что на краю Средиземного моря, в тех местах, куда
шли крестоносцы воевать за гроб господень, жили и рабо¬
тали великолепные художники, они решали те же самые
вопросы, которые теперь стоят и перед ними. Стоят, а ре¬
шать их надо заново, как будто ничего не было прежде.
Историкам искусства еще предстоит в полном объеме по¬
знакомить нас с творчеством Тороса Рослина. Перед нами
встанет мастер-виртуоз, всем своим творчеством рвущийся
к реальному, светлому, гуманистическому восприятию ми¬
ра, художник-философ, стремившийся глубоко осмыслить
свое время.
176

Рассматриваю памятную запись — ишатакаран, принадле¬
жащий самому Торосу Рослину и помещенный в конце
манускрипта: четкий деловой почерк, даты работы над
рукописью, имена. Это, по существу, маленькая историче¬
ская хроника. Окно, открытое для нас в события семисот¬
летней давности.
Торос Рослин пишет о несчастьях своей родины, выражает
радость по поводу побед и мирных передышек. Он сообща¬
ет о событиях, которые близко касались его самого, знако¬
мых ему и, может быть, дорогих людей.
Он сообщает, что в 1266 году султан Египта и Сирии на¬
чал войну против христианских княжеств, покорил Антио¬
хию и вошел в пределы Киликийского армянского царства.
Гетум I послал против него войска во главе с двумя сыно¬
вьями — Торосом и Левоном. Торос был убит, а Левон взят
в плен.
Рослин как раз в это время заканчивал работу над ману¬
скриптом. Он записывает: «Нас окружают ужасы. Страх
объял все местности и всю Киликию, большие и малые сии
охвачены им. Таково это утро...»
Странное чувство рождает черная цепочка слов, написан¬
ных человеком, пережившим все это: удивительную бли¬
зость, присутствие, физическую ощутимость далекой, ушед¬
шей жизни. Как будто человек только что написал и вы¬
шел. И сейчас снова войдет — со всеми своими проблема¬
ми, сложностями, со своей горечью, которая отразилась в
кратких словах: «Таково это утро».
Плач стоял в городах, крепостях, дворцах знати и домах
простолюдинов — плач по убитым и плененным.
«Царевич Левон в плену и прислуживает египетскому ца¬
рю», — продолжает Торос Рослин. Почему-то это событие
очень запомнилось в народе. Была даже сложена песня
«На пленение короля Левона». Она дожила до нашего вре¬
мени и была переведена на русский язык Валерием Брю¬
совым :
Левон в тюрьме глухой
Твердит в слезах, с тоской:
«О караваны, в Сис идя,
Снесите вы отцу — весть обо мне!»
И вот теперь мы читаем историческое свидетельство совре¬
менника, Тороса Рослина, о том, как за огромный выкуп
Левон был вызволен из плена. «И он вернулся на свою ро¬
дину к престолу, и стал мир в стране и веселие. И в то
время, когда я привожу эти события, я пишу книгу pi
очень красршо разными цветами ее украшаю. И вот работа
окончена, сделана по указанию католикоса и передана че¬
177

рез его племянника. Я расписал, недостойный, и подписал¬
ся: Торос по прозванию Рослин». И добавляет еще о себе:
«...многогрешный писец, умоляю помянуть меня, моих ро¬
дителей и детей, а также моего учителя и благодетеля».
Книга закончена. Началась ее самостоятельная жизнь. Пу¬
ти рукописи и ее творца далеко разошлись. Как раз после
нее имя Рослина навсегда исчезает со страниц известных
нам киликийских манускриптов. Я говорю: «известных
нам», потому что могли быть среди погибших рукописей
художника и такие, которые были переписаны позже
1268 года. Но я убежден, что внезапное появление и исчез¬
новение Рослина — не иллюзия, не впечатление, которое
могло сложиться из-за гибели его других рукописей в тра¬
гических перипетиях армянской истории. В самом деле, не
странно ли, что судьба отсекла все, что сделал художник
до 1256 года (самое раннее известное нам Евангелие Рос¬
лина), а ведь эта первая дошедшая до нас его работа сви¬
детельствует не об ученичестве, а о расцвете таланта. И та
же странная судьба постигла все его поздние книги. Ведь
известный нам путь художника обрывается в самом апо¬
гее, когда еще не чувствуется ни угасания таланта, ни
груза лет. Рослин еще долгие годы мог работать. Что про¬
изошло с ним?
Отсутствие его ранних рукописей можно объяснить тем,
что он откуда-то приехал в крепость Ромкла, в резиденцию
католикоса, где он и создал все нам известные манускрип¬
ты. А вот что с ним произошло через двенадцать лет?
Может быть, он погиб. Может, покинул Киликию. О его
рукописи известно куда больше, чем о нем самом.
Какова же была ее дальнейшая судьба?
В конце манускрипта начинаешь замечать странные и пе¬
чальные его особенности: вверху каждой страницы соскоб¬
лены по две строки и вписаны ниже другим почерком си¬
ними чернилами. Манускрипт подвергся каким-то передел¬
кам, неумелой реставрации. На последних листах весь
текст какой-то неясный, как на нерезкой фотографии. Та¬
кое впечатление, что рукопись побывала в воде. А сначала
была обожжена...
Армянские манускрипты редко лежали на одном месте, со
своим народом они разделяли дороги скитаний. Как не
вспомнить слова Семеона Лехаци (начало XVII века):
«И если посмотреть, то от Молдавии до Стамбула и от всей
Румелии до Великой Венеции нет города, села или поме¬
стья, где не было бы армянина, ибо (...) мы, подобно пыли,
рассеялись по лицу земли. Господи, помилуй нас!»
Мы не знаем, что было с рукописью Рослина на протяже¬
нии почти двухсот лет.
178

Торос Рослин.
Крещение.
Миниатюра
из Евангелия (1268 г.)

После его подробной и большой собственноручной записи
следующий ишатакаран датирован уже 1453 годом и при¬
надлежит перу отца Семеона, архиепископа города Мала-
тин (на территории нынешней Турции). Семеон сообщает
об ужасном состоянии манускрипта: окончание его было
обожжено, переплет испорчен.
Как рукопись Рослина покинула своего владельца — Ге-
тума II? Оказалась ли книга в руках монголов или маме¬
люков, какими путями попала в Малатию? Мы этого не
знаем.
По сравнению с другими манускриптами, побывавшими в
плену, ее судьба еще не так трагична. В Матенадаране я
видел рукопись, которую специалисты с большой степенью
вероятности приписывают Торосу Рослину. Но это, по су¬
ществу, уже не целая книга, а 39 спасенных листов да еще
отдельные фрагменты — кусочки пергамена, буквицы, мар¬
гинальные знаки. Они аккуратно наклеены на листы
бумаги.
Рукопись была разрублена на мелкие части. Она лишилась
почти всего текста, всех хоранов и лицевых миниатюр, но
сохранившиеся небольшие сценки из жизни Христа, эле¬
менты украшений очень похожи на рослиновские.
Из неполной памятной записи этой искалеченной рукописи
можно узнать, что манускрипт был создан в крепости
Ромкла в 1266 году, что в XIV веке он был выкраден из
царского дома и попал в руки иноверцев. Книга была най¬
дена в ужасном состоянии— «как будто побывала в зубах
волков». Она лежала там, где была разрублена. Уважение
к книге и художнику, ее создавшему, было таково, что ни
один сохранившийся фрагмент не пропал.
По сравнению с остатками этого некогда замечательного
манускрипта рукопись Рослина, о которой мы рассказыва¬
ем, находится в прекрасном состоянии. Она была реставри¬
рована. Об этом и сообщает Семеон в своей памятной запи¬
си, он также говорит о новом переплете, который изготов¬
лен для нее.
Следующая запись относится к 1601 году, когда некий уче¬
ный монах опять обновил рукопись.
Об очередной реставрации сообщает в 1744 году архиепис¬
коп Малатии Авраам. Это по его повелению были срезаны
по 4—5 сантиметров с верха каждого листа, чтобы обож¬
женных краев не было видно, строки соскоблены и вписа¬
ны ниже. Многие страницы лишились своих маргиналов,
кое-где рассечены изображения, находившиеся наверху. Та¬
кая грубая реставрация повредила книге.
Долго хранился манускрипт Тороса Рослина в Малатии.
Он даже носит название Малатийского. Но в конце XIX ве¬
180

ка книга попала в руки турка. Об этом сообщает следую¬
щая памятная запись. В ней ничего не говорится — укра¬
дена ли книга была или взята в качестве дани. Но турок
отправил ее на продажу в город Адану. Тогда армяне из
Малатии собрали огромные деньги и выкупили рукопись.
Во время резни армян в 1915 году книга была спасена и
доставлена в Иерусалим.
Но спустя немногим более полувека бесценному ману¬
скрипту было суждено испытать еще одно потрясение. Не¬
известными злоумышленниками он был выкраден из Иеру¬
салима и передан в Лондон для продажи.
Да, да! Это та самая книга, которая побывала на аукцио¬
не Сотби. Передо мной манускрипт, привлекший к себе на
краткий срок внимание всего мира и затем под влиянием
многочисленных протестов возвращенный обратно в храни¬
лище.
Прошло несколько лет, и по инициативе католикоса Ваз¬
гена I, который ездил в Иерусалим, Малатийское евангелие
было передано в дар Армении.
Навсегда закончились скитания многострадальной рукопи¬
си, так ярко отразившей талант народа и его трагическую
судьбу.

Минае Аветисян.
Рождение Тороса
Рослина (1965 г.)
Погибла при пожаре

Шаг
в мире солнца
Есть во мне огонь любви, но замерзший.
И ветер сладкозвучный, но от зноя сгоревший.
Григор Тха (1133? —1193)
В тот день в мастерской Минаса Аве¬
тисяна мы говорили о Рослине. Не о виртуозности его, не
о судьбе его манускриптов. О том, что народ проявляет
себя в созидании. И само рождение гения как будто бы
служит глубинным народным целям — расцвести, скорее
пройти путь от завязи к плоду, сберечь при всех историче¬
ских непогодах семена культуры. Мы обсуждали явление
плеяды блестящих художников Киликии накануне ее ги¬
бели. Рослин был среди них первым.
Шаген Хачатрян сварил кофе и готовился разлить его по
маленьким глиняным чашкам. Он говорил, не отрывая
свои темные, глубокие, чуть навыкате глаза от кофейной,
уже сухой корочки, которая поднялась до самого края мед¬
ного джезве.
В связи с Рослином он вспомнил, конечно, Мартироса
Сарьяна, с которым его роднили не только искусствоведче¬
ские хлопоты, но и постоянное общение, работа в сарьянов-
ском музее. Шаген рассматривал Сарьяна в плеяде выда¬
ющихся деятелей армянской культуры — архитекторов,
художников, артистов, историков, лингвистов, археологов,
собравшихся в Армении в 20-е годы в ответ на порыв на¬
рода к духовному возрождению.
Они бережно собирали развеянные семена культуры.
И словно бы помещали их на свои ладони, вглядывались,
будто решали: что с ними делать? Отдать в музей, хранить
как далекую от жизни ценность? Или посадить в проду¬
ваемую всеми ветрами нашего века почву? Как вырастить
свои золотые яблоки в общечеловеческом саду?
В мастерской Минаса в тот день мы говорили о народе,
как будто это человек с его характером, пристрастиями, со
183

своими, непохожими на других особенностями. И, конечно,
со своей особенной судьбой. И то, что спасает личность от
потери совести, добра, индивидуальности, то же спасает и
народ. И мужество человека в выборе пути легко соотне¬
сти с мужеством народа, тут есть глубокие параллели.
Личность — это цель, а не средство. То же и народ.
И мы невольно сравнивали две личности: конкретную —
ну, хотя бы художника, и народную, обобщенную, ее мы
всегда чувствуем, особенно в чужом народе, хотя ее и труд¬
но определить словами.
Художник умирает, а его творения? Если им дано жить,
они становятся как бы частью народной личности. И каж¬
дое новое поколение встречается с ними, черпает образы,
традиции, язык. Звучит поэтическое слово, стоят древние
храмы и дома, блещут миниатюры своим немеркнущим
светом...
И надо ли удивляться, что яркие краски Рослина, его
открытый цвет, как родники, забили в современной армян¬
ской живописи, несмотря на то, что их разделяет столько
веков? Это все достояние одной народной личности, ее
жизнь, ее развитие...
Разговор в мастерской вел Генрих Игитян. Он то присажи¬
вался, то ходил, резко выставив рыжеватую бороду. И го¬
ворил тоже резко, уверенно. И только иногда взглядывал
на нас, чтобы оценить действие своих слов.
Совершенно особым образом он смотрел на Минаса — с
ревнивой любовью. Игитян поверил в него с первого дня
знакомства, когда никому еще не известный художник
приехал из Ленинграда после учения. Игитян протянул ему
руку дружбы, встал на защиту, отстаивая право Минаса на
необычность творческой манеры, которую на первых порах
многие не принимали, публиковал статьи, водил в мастер¬
скую Минаса десятки людей, всем рассказывал о появле¬
нии нового таланта на армянской земле.
Я смотрел на Генриха — как он ходит по мастерской. Ка¬
залось, окружающие его со всех сторон полотна, горящие
солнцем, слепящие синевой, отбрасывающие оранжевый,
розовый и малиновый горячий свет, зажигают его, дают
импульс для размышлений вслух.
Нелегко народу молодому — он все начинает сначала. Но
не легче и древнему народу — уже созданные высокие об¬
разцы красоты и поэзии могут ввести в сомнение: а най¬
дутся ли силы создать новое на том же уровне? Не иссяк¬
ло ли воображение за долгие жестокие века, не устала ли
рука, не поблекли краски? И что вообще значит быть до¬
стойным своего прошлого? Продолжать ли его в наши дни
или начинать нечто небывалое?..
184

Тогда, в мастерской, у меня сложилось убеждение, что от¬
вет на эти вопросы, волнующие столь многих людей в Ар¬
мении, знал молчавший Минае. И ответ его заключался не
в готовой формуле, указывающей, что надо делать, вооб¬
ще — не в словах, а в чем-то глубинном, как раз невыска¬
занном, идущем из самой сути человека: в его спокойст¬
вии, уверенности. В доброте, с которой Минае слушал раз¬
говор в мастерской. Слушал и работал.
Наш
Минае
От того посещения память сохранила
два главных цвета: горящий красный — от его полотен и
черный — от него самого. От смоляной бороды, охватыва¬
ющей лицо, из-за чего голова казалась крупнее, массивнее.
От длинных волос с редкой, но яркой сединой. От черных
с изломом бровей. От прямого вопросительного взгляда,
который он иногда обращал на меня и тем заставлял ис¬
кать какие-то настоящие слова.
Может быть, и в одежде Минаса было что-то черное, и это
тоже отразилось на общем цветовом ощущении? В тот день
была годовщина резни, и многие надели траур.
Недалеко от Джаджура, родной деревни Минаса, турки в
ущелье убили несколько тысяч стариков, женщин и детей.
Его родители спаслись чудом. Сколько рассказов об этом
Минае слышал с самого раннего детства!
Эти чувства он выразил в полотне — синем, сером, фосфо¬
ресцирующем, скорбном. Он назвал его «Дорога. Воспоми¬
нание родителей». В нем нет ни жертв, ни крови. Только
горе, принявшее образ женщин. Они бежали, остановились,
в изнеможении пали на землю. И так остались наедине со
своими потерями.
Кто эти женщины? Лиц не разобрать. Их фигуры сродни
камням, к которым они прислонились в бессилии, в за¬
бытьи, в своем немом крике. Они частица природы, кото¬
рая их окружает, — этой серой дороги, плоских, заходящих
друг за друга гор и серых, синих облаков, скрывающих
дальние пространства. Сама родная земля кричит от
боли, воплотившись в образы этих женщин, заломивших
руки или обнявших колени, запрокинувших лицо к
небу или уронивших в безнадежности подбородок на
ладонь.
Об этом ужасном времени рассказывал Мартирос Сарьян.
В 1915 году он приехал в Эчмиадзин, куда стекались
185

Мемориал,
посвященный
жертвам геноцида

беженцы из Западной Армении. «Положение было ужасаю¬
щее... Трупы валялись повсюду: на улицах, под стенами
домов и церквей... Среди беженцев была молодая женщина
с пятью детьми. Один из мальчиков заболел дизентерией.
Я забрал его в детскую больницу, но спасти мальчика не
удалось. Один за другим угасли еще три его черноглазых
брата. Мать сшила им саваны из своих платьев и уложила
рядом четыре трупа...»
Мы, не забывшие зверства фашизма, должны понять, по¬
чему резня до сих пор такою болью отзывается в одном из
наших братьев-народов: он первым в XX веке подвергся
геноциду и за несколько недель потерял половину всего
населения. Поэтому нет армянской семьи, по сердцу кото¬
рой резня не провела бы своим черным лезвием.
И поэтому на возрожденной родине, в Ереване, на вершине
холма стоит памятник жертвам геноцида, горит Вечный
огонь. Колет голубое небо острый шпиль. Это один из са¬
мых волнующих монументов Армении. Авторы его нашли
и выразили образ большой силы: вечный огонь горит на
огромной ладони, а пальцы чуть согнуты, защищают тре¬
петное пламя. Пальцы — это погибшие области и города.
Это дух жертв, заключенный в камне, память, защищаю¬
щая трепетный огонь жизни.
И, наверное, есть закономерность в том, что в полувековую
годовщину резни Минае пишет «Рождение Тороса Росли-
на». Глубокий и светлый смысл этой картины заключен в
надежде на возрождение. На вечное возрождение народа,
вопреки всем попыткам его уничтожить.
Весенний зеленый цвет — как бы основа картины Мина-
са. На мураве стоят женщины: одна передает младенца в
руки другой, остальные чего-то ждут или встречают
кого-то. Ни крепостей, ни монахов, ни воинов с мечами.
Никакого XIII века, в котором жил Рослин. Зеленая миска
в руках девушки. Зеленая полоска видна через двери. От¬
куда она взялась в глубине дома, что означает? Художни¬
ку нужны зеленые пятна, знак молодости и надежды. Так
же, как ему нужно и это зеленое дерево, стоящее высоко
на плоскости картины на оранжевой земле, на фоне розо¬
вой стены, — древо жизни, покрывающееся новыми листья¬
ми с каждой новой весною.
Правильнее было бы назвать эту картину не «Рождение»,
а «Рождество». Рождество таланта. Нового гения на много¬
страдальной армянской земле. Младенец легкий, почти
невесомый, с золотистыми волосами. Его принимает коле¬
нопреклоненная женщина в горящей, как солнечный нимб,
накидке, обернутой вокруг головы. На плечах ее — голу¬
бая, небесная одежда.
188

Почему мне вспомнилось Евангелие Таргманчац, его тем¬
но-синий, густо-зеленый колорит с ударами красных пятен?
И миниатюра в нем — «Рождество», созданная художни¬
ком Григором в 1232 году. Может быть, на картине Мина-
са в силуэте ребенка, в той покорности, с которой он про¬
тягивает ножки берущей его женщине, есть — не повторе¬
ние, нет! — переосмысление рисунка древних миниатюр?
И память во множестве представляет другие рождества, в
других армянских манускриптах, и в них находишь сход¬
ство. И начинаешь понимать, что дело не в Таргманчаце
или какой-нибудь еще древней книге. Суть вообще не в
конкретных примерах. Потому что между Рослином Мина-
са и, скажем, миниатюрами самого Рослина на самом деле
нет сходства. Нет похожести. Нельзя напечатать рядом две
репродукции и сказать: «Видите, какая близость». И все-
таки близость есть.
Можно назвать ее общностью принципов. Этот открытый,
несмешанный, звучный цвет — зеленый, голубой, красный.
Эти накидки на головах женщин, горящие, как нимбы.
Своеобразная перспектива, характерная для древней армян¬
ской миниатюры. Торжественная постановка фигур, их
статичность. Изолированность героев. Не единство действия
их связывает, а общность дум. В миниатюре это единство
рождала вера. У Минаса — особое внимание к жизни духа,
к духовному общению.
Когда я впервые побывал в мастерской Минаса, я вынес
чувство резкой новизны, невиданности его полотен. Минае
показался мне сверхсовременным, стоящим вне традиций.
Теперь же, по прошествии времени, когда представляешь
себе все его творчество, отчетливо видишь: как раз нова¬
торство помогло художнику стать в ряд исторического раз¬
вития искусства своего народа.
Минае выразил себя, наше время в новых формах. Но сде¬
лал он это с той же стороны, что и Сарьян, что и Торос
Рослин в XIII веке. Со стороны земли. Родины. Гор. Солн¬
ца. Исходя из того заветного круга глубинных понятий,
чувств, представлений, которые живут не только в чело¬
веке, но и в народе, и в сумме своей составляют неповто¬
римую народную личность. Это, наверное, общее правило:
продолжение традиций не в повторении внешних мотивов,
стилистических приемов, а в том, чтобы выразить свой
народ на новом этапе.
«Рождение Тороса Рослина» содержанием своим, прямой
сюжетной связью с жизнью великого миниатюриста Кили¬
кийской Армении, лучше, чем другие полотна, помогает
раскрыть традиции древних художников, ожившие в твор¬
честве нашего современника Минаса.
189

Но ведь и другие его картины, отнюдь не связанные своим
содержанием с древностью, несут в себе те же принципы.
«Забытые домики»—холст, масло, 1963 год. Залитые
тенью горы, солнечная голубизна за ними. Красные, оран¬
жевые стены. И еще голубые и зеленые. И все это на пло¬
скости — на земле цвета обожженной глины. Солнечный
полдень, сухость и прозрачность прокаленного воздуха.
Это Джаджур, родное село Минаса.
Всю жизнь он писал его плоские глиняные крыши, дерев¬
ца меж ними, цепь гор на заднем плане. То это был «Ав¬
густ» (1961) — красный, оранжевый, розовый. То это был
«Серебристый день» (1964) — один из туманных, ветрен-
ных, после дождя. То это была «Тишина» (1963) — зной,
который звенит в ушах, кружится розовыми пятнами в
глазах, и кажется, что небо не просто густо-синее, но и на¬
лито горячей лиловостью. То это «Осеннее солнце» (1965)
яичным желтком поднялось из-за гор, осветило Джаджур,
еще хранящий в своих стенах летнюю жаркую красоту.
Женщина сидит во дворе на расстеленном полотнище, пе¬
ред ней наполовину красная (от стен), наполовину оранже¬
вая горка пшеницы.
Это чисто народная, армянская, сельская деталь быта. Она
так естественна для Минаса, выросшего в деревне и не
порвавшего с нею — в буквальном смысле слова — до по-
190

Минае Аветисян.
Тишина (1963 г.)
следнего дня своей жизни. Такие детали, во множестве
разбросанные по холстам Минаса, и создают неповтори¬
мый народный строй его ультрасовременной живописи.
И лучший пример тому — его Джаджур во все времена,
Джаджур как реальность и как воспоминание.
«Здесь мы жили» (1970). Не сразу даже и поймешь, что
рождает грусть в этой картине, такой яркой. Громоздятся
один за другим привычные домики, как их продолжение
громоздятся родные горы. На переднем плане косо постав¬
ленный камень и красный конь — то ли игрушка, то ли
странное изваяние из туфа. Почему же дома кажутся поки¬
нутыми, а открытые двери — зияющими? Сколько у Ми¬
наса безлюдных, но, однако, живых, обитаемых пейзажей
его родного села. Чем же отличается этот?
Пожалуй, яснее станет ответ, если вглядеться в другой пей¬
заж-воспоминание— «Забытая окраина», написанный в
том же 1970 году. Здесь особенно заметно изменение коло¬
рита. В этом все и дело. Опять мы видим волшебное свой¬
ство цвета не только передавать конкретную форму, внеш¬
нюю реальность мира — дома, горы, одинокое дерево, кото¬
рое поднимается, как рука со скрюченными пальцами, —
но и нести тончайшие оттенки чувств и смысла.
Например, грусть о былом, об ушедшем детстве, о покину¬
том родном доме, как в этих пейзажах Минаса.
Я хочу понять, как, какими средствами передает худож¬
ник, что изображенное им на полотне — не реальность, а
воспоминание?
Стены домов, плоские кровли, круглые стога за ними, горы
за стогами — это все уже не сияет каким-то одним ярким
светом, а словно бы покрылось пеплом. Будто прежний рас¬
каленный красный, оранжевый, охристо-красный цвет пере¬
горел, покрылся где голубой и фиолетовой окалиной, а где
серой, белесой корочкой. Но и под пеплом он еще горяч,
красен. Как еще не умершие воспоминания, не потускнев¬
ший образ былого.
Так бывает, когда приходишь в некогда дорогие места, где
шла, кипела и затем оборвалась молодая и светлая пора
твоей жизни. И ты смотришь на свое, чужое теперь окно, с
болью замечаешь изменения, которые неизбежно принесло
время. И видишь, видишь так ясно свою прежнюю жизнь!
Она, словно краски Минаса, проступает сквозь пепел.
Мне трудно сказать, где и как впервые Минае нашел этот
свой особый колорит, который можно назвать «огонь
сквозь пепел». Но в последние годы жизни художник все
191

чаще пользовался им, очень тонко, искусно играя много¬
образием психологических возможностей, которые он умел
извлекать из этого своего нового цветового строя.
Этим методом написан портрет Нелли Ананян (1974). Ког¬
да я увидел его впервые, мне показалось, что в нем недо¬
стает портретного сходства. Мы дружим с Нелли много лет,
мне ли не заметить этого. Но вот со временем происходит
нечто странное, прямо мистическое: человек становится
все больше похож на свой портрет. Как будто Минае мог
провидеть будущее.
Удары
судьбы
Портреты отца и матери для Минаса
образуют некий сокровенный круг.
На большом полотне 1962 года «Мои родители», находя¬
щемся в Музее современного искусства в Ереване, они сто¬
ят в своей крестьянской одежде на фоне красных, оранже¬
вых, рыжих гор. И лица их несут на себе отсветы окружа¬
ющей природы. Знаете ли вы это сочетание красного с
зеленым, так характерное для осенних склонов, покрытых
лесом? И в картине Минаса мы можем увидеть эти цвета
сначала на дальних холмах, а затем ближе, ярче, силь¬
нее — таковы кофта и платье матери.
Родители Минаса смотрят на нас. Мы ловим их немного
отчужденный взгляд со стороны. Со стороны вертикальной
горной Армении, стоящей у них за плечами, рыжей огнен¬
ной земли, на которой они так прочно и немного устало
стоят. Они позируют своему сыну, потому что он их, свой,
из Джаджура. Хотя и находится среди нас, по эту сторону
рамы.
Минае очень любил свою мать и своего отца и был им вер¬
ным сыном. Мне трудно найти слова, чтобы сказать об
этом как следует. У всех нас есть своя шкала, своя система
ценностей. Одним кажется ценнее всего их дело; другим —
собственный покой, третьим — любовь и верность близкого
человека. Так можно перечислять довольно долго. Минае
был предан своим краскам, своим холстам, он жил ими.
Он писал свои картины днями и ночами. К нему приходи¬
ли друзья, приносили сухое вино, варили крепчайший ко¬
фе, он слушал их споры и работал. Он полюбил с первого
взгляда студентку-художницу, крепко, навсегда. Женился,
был счастлив. Но да позволено мне будет сказать, что отца
и мать свою, особенно ее, он не только не забывал, как это
192

нередко случается с нами, когда нам кажется, что мы за¬
няты важнейшим делом жизни, — для Минаса мать, отец,
родной дом в Джаджуре, который в его сознании был не¬
отделим от родителей, все это было таким близким, таким
дорогим, что выше их трудно что-нибудь поставить в вооб¬
ражаемой шкале ценностей.
Нет ли здесь замкнутости, ограниченности? Нет! В своей
матери и в отце он любил всех и страдал за всех. Вот поче¬
му у него нередко в картинах присутствуют родители, хотя
они и не названы. На полотне «В вагоне» (1966) один из
пассажиров — его отец.
А бывает и так, что своих родителей Минае изображает
там, где они вовсе не были, в ситуации трагической, как
мы видим на полотне «Последнее посещение Ахтамара».
Для тех, кто не знает их в лицо, это просто крестьяне перед
расстрелом в толпе у стен древнего монастыря. Но это свою
мать и отца художник поместил под дула винтовок.
Минае никогда не был на озере Ван, не видел его зеленова¬
тых вод, где в нынешних пределах Турции на маленьком
острове Ахтамар стоит чудо мировой архитектуры — цер¬
ковь, построенная в 915—921 годах.
Ее стены сплошь покрыты барельефами и даже на высоте,
на барабане под самым шатром, можно различить фигуры
зверей и птиц, Барельефы Ахтамара составляют целые но¬
веллы. Вот, например, рассказ об Ионе: в одной сцене он
изображен с царем Ниневии, в другой его бросают с кораб¬
ля прямо в пасть кита. Затем, освободившись из его чрева,
Иона отдыхает под деревом. Есть еще четыре портрета го¬
рожан Ниневии, поразительных по своей жизненной досто¬
верности.
На стенах Ахтамара мы видим историю Вселенной и Чело¬
века, и притом историю, переданную отнюдь не бесстраст¬
но — вне времени и пространства. Барельефы Ахтамара по¬
вествуют о борьбе со злом и о победе сил добра. Рассказы¬
вают о том, что человек сам должен освобождаться из
плена. О том, что народ обязательно будет спасен. И пусть
враги не гордятся своей мощью — ведь и слабость порой
побеждает силу, как Давид Голиафа, вот они вырезаны в
камне — юноша с пращой и поверженный им великан.
Такие призывы, несшиеся со стен храма, были близки Ар¬
мении, которая как раз в это время освободилась от араб¬
ского ига.
Спустя ровно тысячу лет после закладки храма (915—
1915) его барельефы красного туфа осенили беззащитных
стариков, женщин, детей. Жертв геноцида. А еще через
полстолетия, в 1965-м, художник Минае своими огненными
красками рассказал об этом.
193

Минае Аветисян.
Мои родители (1962 г.)
На полотне мы видим слитые воедино народ и его древнее,
вечное искусство. И как бы ни были склонены головы жен¬
щин, как бы ни пригорюнился отец художника, как бы ни
застыла прижавшаяся к его плечу мать, — есть за их спи¬
нами грозные фигуры барельефов, расширенные гневные
глаза. Это непобежденные души жертв глядят на нас со
стен древнего храма.
Вот как все сходится, завязывается в тугой узел — исто¬
рия, древняя архитектура, современная живопись, смелость
художника. Его судьба.
Такой узел, такое слияние и есть душа армянского народа.
В ней жива история, бьет хрустальный ключ таланта. На¬
клонись и попробуй родниковую струю — кроме свежести и
чистоты, в ней почувствуешь горечь.
На стенах Ахтамара нет барельефов, изображенных Ми-
насом на своем полотне. Похожие есть, но таких нет. Как
не были и родители его на далеком острове в день расст¬
рела. Но художник в единой жертве связал со своим наро¬
дом все, что у него было самого дорогого.
Пройдет несколько лет — и мы увидим его самого на кре¬
сте, стоящем в Джаджуре среди знакомых домиков и род¬
ных гор. Красный трагический огонь прорывается сквозь
желток и охру, и серый пепел. Это картина «Посвящение
матери».
Мать Минаса умерла в 1969 году.
В детстве и в юности мать нужнее, но потеря ее перено¬
сится все же не так тяжело, как после сорока. Минасу
было сорок один. В этом возрасте, наконец, понимаешь, что
такое была для тебя мать.
Была и больше никогда не будет.
Вещи ее остались. Дом, где все полно ее дыханием, стоит.
Платья ее пахнут маминым запахом, знакомым откуда-то
из самой глубины, из темноты детства. А ее нет.
Ты еще надеваешь толстые шерстяные носки, связанные,
а потом заштопанные ею. В шкафу тебя ждет полотняная
рубашка, которую она постирала и выгладила к лету.
И вот лето наступило, и плавится под солнцем склон горы,
и ветер пахнет травой урцем, а ее нет. И стоишь с этой
рубашкой в руках и прижимаешь ее к лицу. И вдруг ви¬
дишь, как мальчишкой, набегавшись с товарищами меж
домов, с горящей головой и щеками, с сухим ртом врыва¬
ешься в густую тень и прохладу дома, бросаешься в колени
матери: питюшки-пить. Джур-джур. Воды-водички. Глота¬
ешь воду, вдыхаешь холод, а она гладит голову сильной
194

•5»5i. ■

Барельефы храма	Храм Ахтамар,
Ахтамар	915—921 годы
рукой, мешает пить. Приговаривает: «Ягненочек мой, гар-
джан». «Ну, мам», — говоришь ты и сбрасываешь ее руку.
Пусть она еще хоть один раз погладит седую голову сына.
Ничего нельзя вернуть.
Минае тяжело переживал потерю. В его картине — желтый
резкий свет тоски, красные вспышки боли. Стоит осироте¬
лый отец. Висит на кресте художник, распятый своим
горем.
Пройдет несколько лет, наполненных неустанным трудом,
раздумьями о жизни, новыми полотнами, которые прине¬
сли широкое признание Минасу, — и он напишет, может
быть, самую прозрачную и глубокую свою картину «Раз¬
думье» (1972).
За столом художник изобразил себя и свою жену сидящи¬
ми близко друг к другу. На столе пусто, только стоит
праздная глиняная чашка да лежит легкая, белая рука
жены. Она одета в черное, изящные черты лица, взгляд
глубоких темных глаз устремлен в одну точку.
Они оба молчат, каждый задумался, вспоминает. Но думы
их об одном.
196

't
Потому что поодаль, в конце стола, сидит мать Минаса.
Как она постарела! Скорбно сжаты ее губы, голова по-дере¬
венски повязана накидкой. Она присела на самый краешек
стула, как гостья, сложила скромно руки на коленях. Она
пришла только на минуточку, только навестить своего сы¬
на, только посмотреть, как они тут живут без нее. Почему
же ее глаза расширены и взгляд устремлен в одну точку?
О чем она задумалась, что ей привиделось?
197

Минае Аветисян.
Посвящение матери
(1969 г.). Погибла
при пожаре
В этой картине, так же как и в «Посвящении матери»,
преобладает желтый колорит. Но здесь он несколько при¬
глушен, боль поутихла. Появились задумчивые синие с
серыми тона. Они в чертах лица матери: синие тени легли
под ее бровями, сгустились в глазах. Желтый тоскующий
цвет в лице Минаса и красные блики также умерены голу¬
бизной, которая тронула глаза, брови, бороду. Словно сама
мать, ее тихая фигура, ее умиротворяющее присутствие
испускают эту голубизну и синеву.
Минае стал еще чаще приезжать в Джаджур, вместе с от¬
цом и старшим братом они строили новый просторный дом,
где могла бы свободно разместиться вся семья и где на
светлом втором этаже будет мастерская художника.
Они ездили в соседнюю каменоломню, откуда крестьяне
их села обычно брали строительный материал для своих
жилищ. Отец делал разметку массива, ставил металличе¬
ские клинья, показывал, куда надо ударить. Тяжелой ку¬
валдой кто-нибудь из сыновей ударял по клину, и звонко
лопалась тяжелая каменная полоса, обнажая излом цвета
постного сахара.
Разбивку на отдельные блоки-кирпичи отец делал сам, ни¬
кому не доверял.
Рыли котлован под фундамент, цементировали его.
Новый, 1972 год решили встречать вместе, в Джаджуре.
Второго января Минасу срочно позвонили из Еревана. Весь
неблизкий путь — сначала с десяток километров до Лени-
накана и затем больше сотни до дома — Минае не мог по¬
верить, он еще надеялся, что все не так страшно. Но когда
подъехал к мастерской, оцепленной пожарными, понял и
похолодел.
Сгорела большая часть картин, те, что были в мастерской,
а он как раз готовился к выставке, собрал лучшие работы.
Погибло «Рождение Тороса Рослина», погибли «Дорога.
Воспоминание родителей» и «Портрет матери», написанный
в год ее смерти, — тонкий, нежный, глубокий. Сгорело зна¬
менитое распятие — желтое, красное «Посвящение матери»,
исчез навсегда пейзаж-воспоминание «Здесь мы жили»,
утрачены многие работы последних лет — те, что художник
оставил себе, с чем не захотел расстаться.
Теперь все это было грудами пепла, обгоревших рам, ко¬
потью на стенах...
Пожар в мастерской Минаса взволновал весь Ереван.
Друзья, конечно, были вместе с ним. Но было также огром¬
ное число совершенно незнакомых людей, не имеющих
198

никакого отношения к искусству, которые приходили к
Минасу, останавливали его на улице, звонили по телефону.
Предлагали свою помощь — но как можно помочь в этом
случае? Если бы пропали вещи, можно было бы собрать
деньги. Но с утратой работ художник должен справиться
сам.
Мартирос Сарьян прислал Минасу свои кисти и краски и
написал в записке два слова: «Жду картин».
199

В том, 1972 году на Всесоюзной художественной выставке
в Москве Минае показал большое квадратное полотно «Пе¬
кут лаваш». Когда смотришь на него, слепит глаза яркий
свет. Кажется, его интенсивность такова, что даже в темно¬
те он будет освещать соседние картины.
К работам того же напряженного года принадлежит «Осень
в Джаджуре», горящая солнечным красным светом, рас¬
сказывающая о сельских заботах: женщины сбивают мас¬
ло, мать стоит с ребенком на руках, держит свежий хлеб.
Простое и монументальное полотно, очень яркое, очень
минасовское.
Рассматриваешь его и заряжаешься солнечной силой. Как
сказал Сарьян о Минасе: «Художники пишут рассвет. Рас¬
свет — это настроение. Это свет и тьма, слитые воедино.
И очень немногие отваживаются написать солнце. При
солнце все очень резко, солнце ломает привычные формы,
смещает линии — уловить и передать все это в красках
трудно. Минае не боится яркости, он сделал шаг в мир
солнца. Важно, чтобы он, не повторяясь, пошел дальше;
нужно, чтобы он не останавливался...»
И он не останавливался.
В том году ярче, чем обычно, проявилась очень свойствен¬
ная Минасу особенность его личности: он так жил и рабо¬
тал всегда, как будто перед ним не стояла проблема выбо¬
ра. Не было в ней необходимости. Не было вопроса, что
делать и как. Он не метался, не боролся с собой, чтобы не
поддаться соблазну, не пойти на компромисс. Он делал
свое дело — честно, естественно, органично. И самозаб¬
венно.
Его жизнь, его человеческий облик оказывали большое
воздействие на окружащих. Его моральность. Его пример.
Кто-то сказал мне недавно: Минае был как подарок нам
всем. Золотое яблоко, протянутое судьбой.
Да, путешествуя по Армении, по ее каменистым простран¬
ствам и схожим с ними суровым векам, я все время ищу
три драгоценных для меня свойства — добро, талант и кра¬
соту. Я вижу их в Рослине — в его духовных поисках, ин¬
тересе к человеческому сердцу, в праздниках цвета на
страницах его книг. Талант, добро и красоту я нашел в
Минасе, в его творчестве, в его душе.
Если бы можно было устроить выставку картин одного
года, чтобы все увидели, на что способен художник, надо
было бы выбрать год, когда сгорели его холсты. Такая вы¬
ставка была бы не просто собранием многих работ, свиде¬
тельством творческой зрелости и трудолюбия. Это был бы
пример мужества. Столько потерять и взяться заново!
И сделать большой шаг вперед.
200

В том стремительном семьдесят втором году, когда он не
поддался нервному кризису и написал так много картин,
он еще принимает предложение нескольких заводов Лени-
накана сделать для них фрески.
Это и очень новая форма для Минаса, и в то же время
очень близкая ему по духу.
Фрески обращены к массовой аудитории, они должны быть
понятны. Как часто эта благая мысль на практике обра¬
щается в нечто элементарное, упрощенное! Сколько таких
мозаик и фресок я видел на фасадах и в интерьерах обще¬
ственных зданий! Сколько раз слышал, как авторы оправ¬
дывали свои творения как раз желанием достичь опреде¬
ленного уровня понятности. Создался даже штамп подоб¬
ных произведений: если заказчики — ученые, то на стене
должна быть модель атома, ракета, летящая в космос, или
что-нибудь в таком же роде. Если химический комбинат —
реторта, колбы, сферы реакторов. Если машиностроитель¬
ный завод — шестеренки, зубчатые передачи, абстрактный
рабочий что-то измеряет штангенциркулем. Пи мысли, ни
чувства — только отвлеченные признаки профессии: рабо¬
чий — спецовка, врач — халат и шапочка, ученый — в оч¬
ках. Лица — одинаковые, будь то конник в буденовке, ге¬
рой первых пятилеток, воин времен Великой Отечественной
или наш с вами современник.
И вот Минае на заводе в Ленинакане создает фреску «Де¬
вушки у хачкара». Никаких шестеренок! Растут голубые
деревья. Стоит тишина. Меж стволов застыли девушки в
длинных деревенских одеждах и молчаливо заглядывают
вам в глаза. Одна из них жестом руки указывает на свою
подругу, которая плачет, склонившись к хачкару. В чем
ее горе?..
Форма фрески прозрачна, проста — художник хочет, чтобы
его работу поняло как можно большее число людей. На то
она и фреска! Но он ничего не упрощает, не поступается
глубиной содержания. Он обращает наши мысли к глуби¬
нам жизни, к таким понятиям, которые трогают каждое
сердце, — к молодости, грусти, застенчивости, сочувствию
к чужому горю.
Насколько это прекрасней, чем холодные колбы и атомы
на стене! И нужнее людям.
Раздумывая о том, как создавалась эта фреска, я заметил
ее большое сходство с картиной «Скорбь Ануш», написан¬
ной в год, когда умерла мать художника. На картине та
же горестная фигура перед хачкаром. И сочувствующие
женщины меж деревьев. Оранжевый и желтый колорит,
характерный для работ того тяжелого периода жизни
Минаса.
201

Минае Аветисян.
Девушки у хачкара (1972 г.).
Фреска в Ленинакане
«Скорбь Ануш» погибла при пожаре. Так не возродил ли
он исчезнувшее полотно в своей фреске? Пусть в ином на¬
строении и цветовом строе, пусть женщины превратились
в молоденьких девушек, но художник не мог расстаться с
утраченными дорогими образами. Он не мог повторить
сгоревшие картины, он нашел другой путь.
И это неожиданным образом подтверждает еще одна фре¬
ска в Ленинакане, созданная также в год пожара, — «Дет¬
ство». Да это ведь «Рождение Тороса Рослина», погибшее
в огне! Та же коленопреклоненная женщина в ярко-синем
плаще с красной накидкой, словно ореолом вокруг головы.
Так же торжественно принимает она на руки болыпегла-
202

зого мальчика. Так же у раскрытых дверей деревенского
дома стоят две соседки. Только прибавилось домов, да в
левой стороне фрески художник изобразил девушку с дет¬
ской рубашкой в руках, ее сейчас наденут на мальчика
Тороса. На фреске больше бытовых подробностей, она
реальнее. Цвета приглушеннее, нежнее.
Но образ, мысль погибшей картины, такая важная для
Минаса, сохранена: рождество таланта, вечное возрожде¬
ние сил на родной земле.
И подтверждением этому служит сама судьба сгоревшего
полотна: не исчезло оно, прочно живет теперь в образах
фрески на стене в Ленинакане.
Михаил Булгаков писал, что рукописи не горят. Судьба
Минаса, его мужество показывают, что не горят и карти¬
ны— до тех пор, пока человек не смирился.
203

Смысла
я в тебе ищу..."
Чьи это выбеленные солнцем и време¬
нем кости и черепа кучей лежат в стороне от дороги?
Что это за белые гуси опустились у дальних холмов?
Ах, это все камни! Белые, с темными глазницами лишай¬
ников, неподвижные, мертвые, они множатся. И вдруг ра¬
зом обрываются, будто им устроена запруда или наложен
запрет.
Зеленый, покрытый травой холм стоит по пояс в поспев¬
шей пшенице. Ну, конечно, ведь мы движемся к житнице
Армении — Шираку.
Потянулись сжатые массивы, ослепительно-желтые от стер¬
ни. Только весной, при всходах, и сейчас, когда хлеба сре¬
заны, становятся видны строчки посева. Как раз вдоль до¬
роги, где мы едем, на краю поля сеялки весной делали
развороты, и в соответствии с их движением строчки
описывают полукруги.
Может быть, агроном найдет огрехи в этих следах сеялок.
А зодчему, например, они покажутся арками, опрокину¬
тыми на землю. Архитектурный чертеж начинающейся
осени.
А композитор в этих плавно льющихся золотых строчках
уловит своеобразный ритм, особую звенящую мелодию.
А поэт?..
Звенит покой полей, и льет небесный свод
Неистощимый свет печали и молчанья.
В алмазном зеркале немотствующих вод
Сияют облаков живые очертанья.
Так Анна Ахматова перевела Ваана Теряна. Я благодарю
судьбу за то, что она даровала мне мой родной язык, и я
могу, способен понять, вобрать в себя силу и магию этих
строк.
Я верю в путешествие. Оно позволяет сравнить арки, нари¬
сованные на земле, и легкие аркады соборов. Сблизить не¬
совместимое. Увидеть жизнь, не разделенную на важное и
неважное, не расчерченную на нужное и бесполезное. До¬
рога связывает древний храм и незаконченное полотно на
подрамнике. Мацун на тарелке в руках румяной ахчи и
свидетельство древнего историка. Каменные яблочки грана¬
тов и виноградные листья, вырезанные на плоской камен¬
ной доске придорожного родника, и босоногих мальчишек,
жадно пьющих, толкающихся головами, перехватывающих
ДРУГ У Друга ледяную вкусную струю.
204

В путешествии обостряется мысль. Оно позволяет, как
сетью, ловить случайности. В Армении — особые случайно¬
сти, это осколки исторических истин. Трепет их, игра, вне¬
запные вспышки совпадений — это и есть наше путеше¬
ствие.
Мы едем в Ленинакан. Но попутно заворачиваем в Аруч,
чтобы полюбоваться огромным купольным залом князей
Мамиконянов и еще увидеть древнюю стелу у его стен —
изображение пастыря доброго с ягненком на плечах.
На солнцепеке, недалеко от стен храма, на широко рассте¬
ленном брезенте сидит женщина, перед нею пологая пира¬
мида нового, свежего зерна. Как оживший сюжет Минаса,
как его «Осеннее солнце».
И сразу смешивается в сознании и движется единым пото¬
ком: эта женщина, тысячу лет с песчаным шорохом пере¬
сыпающая зерно, родное село Минаса, Джаджур, куда мы
обязательно заедем. Непохожесть его картин на действи¬
тельность, право художника на преображение жизни. Как
называется по-армянски накидка, которой закутаны лицо
и голова женщины? Такая накидка, как нимб, сияла на
полотне «Рождение Рослина». Минае любил древние хра¬
мы, приезжал в Аруч, бывал здесь.
Об этом рассказывает наш спутник — Шаген Хачатрян.
Сегодня утром в Ереване мы зашли за ним в высокий одно¬
этажный дом, сложенный из розового туфа его отцом и
осененный виноградной лозой. Спустились е полуподвал,
в заставленную старой мебелью и сундуками столовую, где
еще не рассеялся ночной сумрак и сонно горела лампочка
под абажуром.
Ждали, пока Шаген сварит кофе, и слушали, как метал¬
лически гремит старый буфет, когда из него достают ножи
и вилки. Они такие же стертые, как и мебель, когда-то бы¬
ли покрыты тонкой пленкой серебра по способу фраже —
новинка конца прошлого века.
Спустился отец Шагена, одетый во все домашнее, в шерстя¬
ных толстых носках. Сел к столу, склонил круглую седую
голову. В его руке чашечка кофе кажется маленькой и
хрупкой. Даже странно, как это он сумел захватить ее уш¬
ко своими большими пальцами.
Мастер Геворк, как его называли в сирийском городе Алеп¬
по, откуда он приехал с семьей в 1946 году.
В Джермуке в картинной галерее я видел его портрет, сде¬
ланный Минасом: горячие краски, словно остывающая
лава, кое-где уже покрытая пеплом; образ отдыхающего,
вспоминающего свое прошлое человека.
Жизненная одиссея Геворка ужасна: во время резни на его
глазах были убиты родители, сам он еле выбрался из рва,
205

Акоп Акопян.
Весна (1971 г.)

куда его сбросили вместе с братом. Скитался по Турции,
скрывал, что армянин. Попал в сиротский дом. Обучился
ремеслу каменщика. И с тех пор всю жизнь строит.
В Армении, куда ГеЕорк приехал с первой волной репатри¬
антов, он строил дома, промышленные предприятия, род¬
ники при дорогах, дворцы культуры.
Много лет спустя на улице в Ереване он случайно встретил
брата, которого считал погибшим во рву.
Брат Геворка умер накануне того дня, когда у Минаса сго¬
рели картины. Прямо с похорон Геворк пришел в залитую
водой, покрытую копотью мастерскую, заполненную людь¬
ми. Пришел, осмотрел все вокруг, сжал руку Минаса пони¬
же локтя и сказал: «Если сломаешься, значит, ты слабый
художник!»
Минае знал каменщика Геворка, его манеру говорить пря¬
мо, его доброту. Этот маленький круглоголовый седой чело¬
век с большими руками всю жизнь занимался, в сущности,
тем, что превращал дикий камень в организованную, оду¬
шевленную материю. Противостоял хаосу, разрушению,
бесчеловечности, которые встретили его в начале жизни.
И такое начало не озлобило его, не сделало жестоким и
мстительным. Геворк сохранил светлый, добрый взгляд на
мир.
Уже давно ушел от нас дом в Ереване, возведенный камен¬
щиком Геворком для своей семьи, и сам город от нас отде¬
ляют километры — виноградники, поля, села, вытянутые
вдоль шоссе, а Шаген все рассказывает о своем отце, о его
профессии.
Послушаешь Шагена — и покажется, что перед тобой не
искусствовед, директор Музея Мартироса Сарьяна, а масте¬
ровой в клеенчатом фартуке, с лицом, испещренным белы¬
ми известковыми брызгами — веснушками.
Он говорит о различных способах каменной кладки, а в
селе, которое мы как раз проезжаем, нам навстречу плы¬
вут, так сказать, наглядные примеры — крепкие дома, сло¬
женные из всех оттенков туфа — розового, кирпично-крас¬
ного, серого, желтого.
Дорога все время поднимается, и, наконец, за плавным
поворотом, за грудой зеленых камней мы видим внизу рас¬
стилающиеся поля, селения — Ширакскую долину. Теперь
все время вниз. Справа и слева от нас откосы вырастают,
превращаются в горные склоны. Вот по невидимой тропе,
словно по отвесной стенке, цепочкой серых муравьев бегут
овцы.
В долине цвет земли меняется, она темнеет, тучнеет. Пят¬
нами — словно это облака бросили тень — встречаются
участки чернозема.
208

Земля уже по-осеннему вспахана, трактора ушли, и только
деревянные телеграфные столбы шагают по полям. Торчат
на горизонте, как кресты.
Телеграфные столбы на пейзажах Акопа Акопяна...
День солнечный, но дальняя дымка заволакивает окрест¬
ности, срезает горы, делает природу плоской. Но все равно
что-то чувствуется за туманным горизонтом. Какое-то обе¬
щание. Или зов. Совсем как на пейзажах Акопа Акопяна.
Здесь в Ширакской долине это рассудок играет с нами
шутку: ведь мы все равно знаем, что за дымкой незримо
мчится вместе с нами синий и снежный Арагац. Ну, а на
полотнах Акопяна? Там ведь нет этой невидимой реаль¬
ности?
Сколько раз я видел на полях Армении эти идущие к гори¬
зонту телеграфные столбы, перечеркнутые у вершины пере¬
кладиной, на которой крепятся невидимые в удалении изо¬
ляторы и провода. Видел и не замечал.
И только теперь, после мастерской Акопа, после долгого
сидения перед его полотнами, словно прорезалось зрение.
Обострилось, стало умнее.
Акоп Акопян — темноглазый, с приятной улыбкой, седыми
пушистыми баками, чуть молодящийся в своих джинсах и
цветастой рубашке, очень аккуратный, подтянутый.
Окружающие Акопяна предметы в его мастерской по-свое¬
му красноречивы. В зеленом керамическом трехруком кув¬
шине стоят увядшие и высохшие розы. Мумии цветов. На
подоконнике в вазе пыльные колючки татарника. Конечно,
как везде в мастерских, ряды холстов повернуты лицом к
стене. На столе — тюбики с краской и скомканные, но хра¬
нящие форму руки резиновые перчатки.
Вот они на натюрморте 1974 года: три рыбы и резиновые
перчатки — полые пальцы ухватили и держат рыбьи тела.
Не только резиновые перчатки играют роль руки в натюр¬
мортах Акопяна, но и пальто, брошенное на стул, как бы
выражает человека, его характер, судьбу. Несколько на¬
тюрмортов с одним пальто передают разные состояния че¬
ловека, меняющиеся его настроения.
За всеми этими поисками чувствуется стремление познать
сущность предметов, выразить скрытый смысл окружаю¬
щих нас вещей. Пожалуй, ту же задачу — познание сущ¬
ности — художник решает и в своих пейзажах. Его при¬
рода всегда молчалива, тиха. Ветер умер. Воды немотст¬
вуют. Но со всем тем природа нас о чем-то вопрошает или
силится что-то рассказать нам. Может быть, открыть глу¬
бокую тайну своего существа.
Вот почему всегда хочется пойти по безжизненным доро¬
гам на полотнах Акопяна. Одну из них я видел на пейза-
209

Акоп Акопян.
У канала
(1971 г.)
же «Осень в Ленинакане». Так и тянет отправиться в
путь — сначала меж домов, медленно, с ожиданием в серд¬
це. Свернуть вместе с дорогой. Что там? Какая новая
жизнь начинается? Мы этого никогда не узнаем.
Приверженность к натюрморту Акоп Акопян сохранил со
времен своей заграничной жизни — Александрии, где он
родился; Каира, где он учился живописи; Парижа, где со¬
вершенствовался. Пейзажей раньше он почти не писал. Он
обрел природу — дороги, поля, холмы, деревья — только в
Армении, куда приехал (хочется сказать «вернулся») в
1962 году.
И он увидел землю отцов совсем по-особому — так, как до
него никто ее никогда не видел: без ярких красок, без
солнца, без снеговых вершин. Такое действительно бывает
в Армении зимой или ранней весной. Но природа у Акопа
Акопяна стоит вне времен года.
«Пейзаж с оградой» — серая, охристая земля усеяна кам¬
нями. Одинокий телеграфный столб. Волны холмов на
заднем плане. Кусок поля огорожен плетнем, частоколом
валежника. Чахлые молодые деревья стоят без листьев.
Почему замерла природа в этом серебристом, прозрачном
молчании? Какую мысль затаила?
Куда ведет полоса неподвижной, мертвой воды («Деревья
над канавой»), куда зовут столбы, уменьшающиеся в пер-
210

Акоп Акопян.
Одинокое дерево
(1975 г.)
спективе, столбы-землемеры? Неподвижность, зачарован-
ность окружающего затягивает нас, и мы начинаем мед¬
ленное и все убыстряющееся движение к горизонту. В глу¬
бины пространства? В даль времени?..
Я думаю о земле Армении — такой же каменистой, охри¬
стой, голой. В ней для меня также заключена тайна и воп¬
рос — в ее недрах, в ее судьбе.
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
Если бы могли мы понять, отчего природа имеет такое
сильное действие на нас! Она рождает в душе непонятные
нам самим отзвуки, включает самые древние, может быть,
дремлющие пласты нашего мозга, внутренний напор кото¬
рых не поднимается до сознания, не становится мыслью
или образом. Эти чувства того же возраста, что и окружа¬
ющая рыжая, охристая равнина, ровесники камней и так
же бесформенны, как они.
Какой смысл в огне, от которого мы не можем оторвать
глаз? В текущей воде?
Какой смысл в двух облачках, висящих на туманном небе
ранней, еще сонной армянской весны? Приближаюсь к хол-
211

сту, где они изображены, рассматриваю мазок Акопа Ако¬
пяна. Это только издалека кажется, что темны и одноцвет¬
ны стволы деревьев и корявых прошлогодних лоз. Их цвет
очень сложный — красные, синие, сиреневые, серебристо-
серые тонкие, прозрачные мазки, иногда очень резкие и
определенные, иногда расплывчатые и неясные.
Целое поле голых виноградных лоз, воздевших к небу
руки.
Увидев их, Мартирос Сарьян воскликнул: «Это все ждет,
это все скоро расцветет. Это сама жизнь!»
Ничего подобного! Лозы Акопа Акопяна никогда не рас¬
цветут.
Сарьян говорил, а видел свою Араратскую долину, контра¬
стные открытые цвета. Свою ярчайшую страну.
Путешественники по Армении устно и печатно, кто с удив¬
лением, кто с восхищением, а кто и с гордостью от совер¬
шенного ими открытия, утверждают: оказывается, Сарьян
ничего не придумал: и солнце, и яркие звенящие цвета, и
синие тени существуют на самом деле.
Все как раз наоборот! Сарьян все же создал свою Арме¬
нию, и лишь после него мы видим реальность, как он.
В том-то и сила искусства, оно открывает нам мир! Каза¬
лось, мы сами с глазами, но смотреть — не значит видеть,
старая истина. Мы видим мир глазами Моне, Левитана,
Сарьяна. Одновременно мы обретаем глубину их чувств,
ощущение бытия, трепет их души.
Она вечно ждет
у порога
Скоро Ленинакан. Хотя не видно еще
его предместий, но приближение большого города чувству¬
ется по особой оживленности дороги. Мы въезжаем в село
Азатан — большое, богатое. Останавливаемся перед Двор¬
цом культуры.
Шаген хочет, чтобы мы увидели фреску Минаса.
В последние годы многие богатые колхозы и предприятия
Ленинакана стали заказывать своему знаменитому земля¬
ку роспись стен. Возникло* даже своеобразное соревнование,
кто первый заполучит Минаса.
Он гордился такими заказами. Видел в них признание сво¬
его искусства, такое важное, в конце концов, для каждого
из нас. Если это делают критики — неплохо. Если друзья,
которым привык верить, — прекрасно. Но когда крестьяне
из соседнего с твоим села просят украсить их новый Дво-
212

рец культуры, тут просто сердце сжимается. И хочется в
ответ пронзить сердца цветом, красотою мира.
Художник работал быстро, охотно. Сначала в отцовском
доме, в Джаджуре — близ Ленинакана — делал эскизы. За¬
тем с друзьями приезжал в колхозный клуб или на завод,
и начиналась художественная страда.
Если слово «страда» имеет отношение к «страданию», оно
не применимо к рождению фресок Минаса. Был несконча¬
емый труд с утра до ночи, нежелание оторваться даже на
обед, много густого кофе. Много сосредоточенности и мо¬
нашеской отрешенности, чувства ответственности и даже
страха при виде огромной загрунтованной стены, на кото¬
рой сначала возникают угольные контуры, а за ними, слов¬
но островки в молочном утреннем тумане, — фигуры, де¬
ревья, дома.
Минае вел роспись с той естественностью, свободой и за¬
думчивостью, с какой человек протирает запотевшее стек¬
ло: после каждого взмаха ладони на влажной поверхности
проступают детали бытия.
Птица села на дерево и поет. Горы стоят, как кибитки, одна
за другой: сначала несколько голубых, за ними много
лиловых, сиреневых, самые дальние — пурпурные, алые, а
за ними — клубящаяся желтизна небес. Девушки сучат
кудель, ткут нити. Простор, тишина, хорошо!
Мы стоим в вестибюле перед фреской. На нас смотрят
с любопытством вошедшие следом черноусые жители
села Азатан разных возрастов. Внизу устроено что-то вро¬
де зимнего сада с фонтаном в центре. Как большинство
фонтанов, которые я знаю, он работает, видимо, не каждый
день.
Жители вежливо расспрашивают Шагена, откуда гости.
После взаимных представлений Шаген выражает крайнее
удивление, почему снизу часть фрески загорожена плака¬
том и еще большим орденом из фанеры. Ему охотно пояс¬
няют, что плакат — это наглядная агитация. А орденом их
хозяйство награждено за большие успехи в труде. Шаген
им толкует о замысле художника, а они ему резонно воз¬
ражают, что у них Дворец культуры один, здесь проходят
все торжественные собрания. Как же им быть? И чтобы
перевести разговор на мирные рельсы, они расспрашивают
о Минасе, где он сейчас — в Джаджуре или Ереване? Их
лица мрачнеют и застывают, когда Шаген говорит, что нет
больше Минаса. И просит беречь фреску.
На прощание нам с чувством жмут руки: «Разве мы не
гордимся, разве не понимаем, что фреска знаменитая? Мы¬
то к ней пригляделись, а сколько приезжих останавлива¬
ются и заходят».
213

Минае Аветисян.
Джаджур (1960 г.)
У самого въезда в Ленинакан, на первой же улице, мы тор¬
мозим у завода «Строммашина». Здесь Минае расписал
рабочую столовую.
Но не только он. Поднявшись по лестнице на второй этаж,
мы видим фреску Рафаэла Атояна — дерево, рядом олень.
Мы пришли не в обеденный перерыв, столовая почти пуста,
лишь какой-то вольный сын эфира, наверное, прибывший
издалека толкач, сидит, повернувшись к живописи спиной,
пьет компот и смотрит в большое окно.
На левой стороне стены вижу еще одну фреску — открытая
серебристая равнина со стадами овец. Конечно, это Акоп
Акопян: характерный рисунок и колорит, его перспектива,
затягивающая в глубь пространства, его одинокие облачка,
висящие над голой землей, пустые загоны, огороженные
валежником.
Как и Минае, Акоп Акопян тесно связан с Ленинаканом.
Город сблизил Акопа и Минаса. И вот теперь, как вижу,
они встретились здесь на одной стене, которую им пред¬
стояло расписать. Но это было не соревнование, не рыцар¬
ский турнир, а содружество. Возможность поработать вме¬
сте, подышать одним воздухом творчества.
Пройдут годы, и Акоп скажет слова, которые приоткроют
нам суть их отношений: «Природа создала Минаса прек¬
расным, обаятельным и наделила самым благородным ка¬
чеством — радовать людей... Я знаю, уверен, что каждый
художник, стоя перед полотнами Минаса, видит в них осу¬
ществление своей мечты, воплощение не сделанного им
самим ».
Фреска Минаса занимает центр композиции и названа «От¬
дых в деревне». Она разворачивается как стихотворение.
Как строчки, стоят живописные группы, отделенные одна
от другой пейзажными пробелами.
Вот под деревом две девушки.
Вот мальчик с матерью. Оба держат концы нити. Но иной
связи нет меж ними, они смотрят в разные стороны, будто
слушают каждый свое или вспоминают.
Вот парень гонит коров.
Молодая женщина застыла у порога старого низкого жи¬
лища.
Узнаю Джаджур, хотя еще не был в нем. Но как часто на
картинах Минаса, посвященных родному селу, мать
вот так же ждет сына или девушка ждет суженого,
стоя в квадрате двери, чуть наклонив голову,— покорно
и вечно.
214

Следующая строка на стене — молодая мать, мадонна. У ее
ног лежит круглый каменный жернов с отверстием посре¬
дине, в него обычно засыпают зерно при помоле. Тут же
сидит женщина, просеивает пшеницу, перед нею желтеет
горка зерна на брезенте — привет нам из Аруча!
И наконец, последняя группа — молодая чета. Он с косою,
она с граблями через плечо. Шагают дружно, согласно и
при этом заглядывают нам в глаза, словно спрашивают:
«А как у вас, друзья, с личной жизнью?»
Иногда эту фреску называют «Идиллия» — есть в ней со¬
зерцательность, покой. Как рифмы, перекликаются голу¬
бые и синие пятна. Невольно вспоминаешь миниатюры
Рослина — лазоревость, прозрачность, легкость, и в то же
время печаль с радостью пополам лежит на всем окружа¬
ющем. Мир фрески Минаса — это мечта. Или воспомина¬
ние о том, чего никогда не было. Или надежда на то, чему
никогда не бывать. Она обращает нас к самим себе, скло¬
няет нас быть лучше и чище.
Такое же действие на людей оказывал и сам Минае. Об
этом идет речь в комнате, где мы сидим. Так говорит Ха¬
чатур Вардпаронян, к которому в Ленинакане мы заехали
и отдыхаем после солнца, пьем кофе со стаканом ледяной
воды. Ему вторит Нелли Ананян, наша спутница в этом
215

путешествии, литературовед, специалист по западноармян¬
ской художественной прозе. Они были близкими людьми —
она, ее муж Армен, врач, и Минае, художник.
—	Не верится, что его нет, — говорит Нелли и плачет.
На Хачика, на Шагена, на Нелли, на всех нас со стены
глядит фотография. Минае как живой.
Вспоминаем последний день. Здесь, в этой комнате, сидел
Минае, Акоп Акопян, Генрих Игитян, Шаген. Хачик делал
хинкали. К вечеру надо было ехать в Ереван: Минаса жда¬
ли гости, польские журналисты. Он обещал пойти с ними
на спектакль в оперу. Его оформление, театральные деко¬
рации наделали тогда много шума.
А уезжать не хотелось. Таким спокойным и огромным раз¬
ворачивался день, так радостно было с друзьями. В их
кругу, в их тепле. Когда еще так соберемся? Решили от¬
правиться в Джаджур, заночевать.
«Нет, — сказал Минае. — Надо в Ереван. Гости, неудобно».
После спектакля его сбил автомобиль...
«Может, передумаешь? Завтра встанем. Все вместе. Что-
нибудь хорошее предпримем. Поедем в Капское ущелье,
а?»
«И зачем ты с ними так твердо договорился! Вечные обя¬
зательства, всю жизнь: «надо, надо». Можешь ты заболеть,
в конце концов?..»
«Нет, надо ехать! Поздно уже».
Решили встретиться на той неделе...
—	Ну, что ж,— говорит нам со вздохом Хачик Вардпаро-
нян, — давайте так: сначала осмотрим Мармашен, потом
поедем в Джаджур.
Мне не хочется сейчас рассказывать, как мы были у стен
монастыря, осматривали храм XI века, искали могилу
знаменитого армянского полководца Ваграма. С нами все
время незримо был Минае. «А ты помнишь, как мы с Ми-
насом сюда приезжали на этюды? И к нам еще подошли
туристы?.. А ты помнишь, осенью Минае возвращался
отсюда в Джаджур, веселый, счастливый?..»
«Ты помнишь?..» Это звучало бесконечным рефреном.
После этого разговора прошло несколько лет. И я решился,
наконец, в Ереване заглянуть в мастерскую Минаса, посмо¬
треть, как там что — без него.
Большая и высокая, с деревянной лестницей, ведущей на
деревянные антресоли, мастерская показалась мне поки¬
нутой, как пустой дом, откуда уехали жильцы. Или как
бывает, когда наполненная живым дыханием квартира ста¬
новится музеем.
Мы стояли с Гаяне, женой Минаса, осматривали стены.
И не знали, о чем говорить. Гаяне вспомнила пожар, сго-
216

ревшую мастерскую — вот как ее восстановили, заново от¬
делали...
Гляжу на новые деревянные перила и ограждение антресо¬
лей, они по моде обожжены паяльной лампой, сосновые
некрашеные доски как-то неприятно пригорели. Да, вещи
переживают людей!
Сколько раз эта избитая истина — как только она прикаса¬
лась к жизни — причиняла мне острую боль. Истина, из¬
битая до крови: нет близких людей, а их вещи...
Мне представился в этой гулкой зале Минае. Закончил
картину, сбрызнул ее закрепителем. Ну, все, готово! И друг
Минаса Акоп Ананикян — художник. Шахматы, в которые
он играл с Минасом, живы-здоровы...
И Вахтанг Ананян — писатель, охотник, мудрец. Он пер¬
вый повел меня по Армении, эту страну я получил как
драгоценный дар из его рук. С той нашей первой поездки
в Эчмиадзин, Гарни и Гегард вот уже много лет длится мое
лирическое путешествие... Остался дом Вахтанга, выросли
посаженные им тополя, слитно шумят теперь над головой.
Остался портрет его — кисти Акопа Акопяна, как раз на
фоне тех тополей. А Вахтанга нет.
И нет Юры Тимофеева, московского друга Вахтанга, его
издателя. Человека напряженных духовных исканий, испо¬
ведника и учителя. Осталась в блочной пятиэтажке его
квартира с закопченным от курева потолком, наполненная
дорогими ему вещами, любимыми книгами, стопками пи¬
сем к нему. Это Юра соблазнил меня армянскими древно¬
стями и... Минасом, направил с письмом к Вахтангу Ана-
няну. Был первым звеном в цепи близких людей, которых
я обрел в Армении. Первым звеном, прикрепленным к мос¬
ковской почве.
И вот эта цепь ведет меня на родину Минаса в село
Джаджур.
В Джаджур мы едем без Минаса.
Вечереет. Над головой небо хмурится, солнце вот-вот ска¬
тится из-за облаков к чистому горизонту, к частоколу гор.
Мы поднимаемся по улицам Джаджура — узким, совсем
не таким, как в селах Араратской долины. Навстречу бе¬
жит стадо, слитно перекатывается меховыми спинами, как
сплошная кошма. Пастух на коне посмотрел на нас из-под
шапки и махнул плеткой.
Овцы прыгают через каменную изгородь.
Еще несколько поворотов, и мы останавливаемся у дома
Минаса. Нас встречает его старший брат, школьный учи¬
тель, жмет руки.
В доме начинается суета: нагрянули внезапные гости. Нам
предлагают пройти в мастерскую Минаса. Поднимаемся по
217

Минае Аветисян.
В старой пекарне
(1970 г.)
наружной лестнице на второй этаж в большую и пустую
комнату.
Стены ее, как на выставке, увешаны картинами, этюдами.
Юношеские работы: с этим багажом он уезжал в институт,
в Ленинград. Этюд — мать провожает сына. А вот только
что встреченный нами всадник изображен на фоне джад-
журских холмов. Тут же эскизы к фрескам. Портрет отца.
А вот он сам спешит навстречу, повторяет по-русски:
«Здравствуйте, здравствуйте!» Такой знакомый по многим
картинам Минаса — это он застыл в скорби у подножия
распятия, он сидит на лавке в вагоне поезда, подперев го¬
лову рукой, стоит в поле рядом с матерью. Это он встре¬
чает смерть у стен Ахтамара.
Отец Минаса ведет нас, показывает недавно выстроенный
дом. Он большой — в расчете на гостей, на мастерскую, на
частые приезды Минаса и его друзей.
Одну стену в кухне сложил Шаген, сын каменщика Гевор¬
ка, Минае приделал раковину, заштукатурил, раскрасил.
218

Минае Аветисян.
Память (1972 г.)

Каждый камень в этом доме согрет: положен руками от¬
ца, или брата, или друга. Кое-что осталось незаконченным.
«Сейчас нет желания строить дальше», — говорит брат
Минаса Меружан.
Мы выходим во двор. Осматриваем старую пекарню с от¬
верстием печи — тонира — в полу и светлой дырой в по¬
толке, в которую вставлены клубящиеся, с просинью об¬
лака.
Вспоминаю одну из самых моих любимых картин Минаса,
где через такое же отверстие — ердик — бьет луч солнца,
ярко высвечивает половину лица женщины, готовой опу¬
стить мучной белизны лепешку в тускло пламенеющее жер¬
ло печи.
Женщина замерла, прислушивается, будто луч ей принес
благую весть или утраченное воспоминание. Сколько раз я
видел миниатюры евангелистов, которым луч с небес нес
божественный глагол. И у Минаса тот же луч, сизый, слов¬
но крыло голубя. Он освещает простую и скудную жизнь.
Луч — не архангельское откровение. Это любовь худож¬
ника.
Потом я прошу, чтобы меня провели в старый хлев, по-ар¬
мянски — гом, и, остановившись в его длинном, словно
базилика, помещении, обнаруживаю то, что ожидал,— пол¬
ное соответствие тому, о чем читал в книгах по средневе¬
ковой архитектуре. Но этого мало, осененный догадкой, я
прохожу в большую квадратную соседнюю комнату, кото¬
рая была когда-то жилой,— да это, конечно, классический
глхатун, армянское народное жилище, с его четырьмя стол¬
бами, поддерживающими своеобразное перекрытие в виде
пирамидального свода. Все огромные притворы армянских
церквей, появившиеся в XII веке и повсеместно распрост¬
ранившиеся в XIII веке, берут начало от такого, как этот,
крестьянского дома. А хлев, гом, был прародителем много¬
численных караван-сараев. Один, полуразрушенный, я ви¬
дел совсем недавно при подъезде к Аручу, другой, пре¬
красно сохранившийся, мы осмотрели когда-то на излете
крутого селимского серпантина. Да, да, это они, я узнаю
их в темных приземистых формах гома.
Вот как бывает в жизни, вот как все подбирается к ряду:
древние притворы и крестьянское жилище, воздух, которым
дышал юный художник, и сноп солнца, который падал
сквозь ердик в старой пекарне, пятна ярких красок на хол¬
сте и первые неверные удары молотом по металлическому
клину в каменоломне за селом, прохладные ладони матери
на лице в темноте и полусне и поутру кружка мацуна,
накрытая свежеиспеченным хлебом с хрустящими краями,
еще хранящими жар углей.
220

И первый, еще сонный взгляд на горы: какая сегодня по¬
года?
К этому надо прибавить материнские рассказы о богатырях
и битвах, о храбром полководце Ваграме, который непода¬
леку, в Мармашене, построил дивные храмы и защитил
Ани от сельджуков.
В такой бродильне человек заквашивается на всю жизнь.
И ему становятся родными и древние храмы, и миниатю¬
ра, он помещает их в своем сердце в тот же ряд, что и ка¬
менистую землю, яркие краски тканого карпета, пирами¬
дальный свод в старом жилище, обычаи близких людей —
прочность, честность, немногословие. И если он художник
и философ — у него никогда не будет лучшего источника
творчества, чем родное село, родные горы, мать, ждущая
его у порога.
Когда сын возвращался, она обнимала его и шептала, как
в детстве: «Гар-джан, мой ягненочек».
Мы идем на могилу матери Минаса.
Эта мысль внезапно захватила всех, кто собрался в доме.
Идем большой толпой мимо сельского родника — центра
встреч и новостей. Мимо женщины, сидящей на коврике и
вяжущей чулок. Мимо молодого яблоневого сада. Мы под¬
нимаемся по улицам в гору.
Мимо глухого забора, сложенного из кривых камней, мимо
низкого овечьего загона, наполненного блеянием и мечу¬
щимися серыми тенями.
Почему мы так торопимся? Почему комок в горле? Мы
идем вместо него.
Идет отец в сиянии седой щетины, с черными щелками
глаз. Характерным движением складывает руки на спине,
цепляет пальцем за палец. Пылит старческими уже нога¬
ми, обутыми в вельветовые башмаки.
Мимо низких слепых домов. Мимо стога — зеленого с жел¬
той сединой. Мимо заброшенного дома, пустого порога, где
никто никого не ждет.
У каждого из нас своя мама. Моей девяносто, она говорит:
«Я стала тебя видеть во сне маленьким, это плохая при¬
мета, как бы с тобою чего не случилось. Я все время боюсь
за тебя».
Теплый ветер свистит в ушах. С неба на цепи гор спуска¬
ется завеса дальних дождей. И вот уже впереди видны
плоско разлегшиеся по холму плиты кладбища.
Она стоит так, как он хотел. Как он рисовал ее. Так ее
вырубили из красного туфа: стоящей в квадрате двери.
Мать вечно стоит у порога и ждет, не идет ли ее сын!

Слово
на прощание
Если девушка нравится юноше,
он дарит ей яблоко.
Народный обычай
Не грустите, друзья, что в Армении на¬
ступает зима — с ветром и сонными утренними сумерками.
Улетели белые аисты с опустевших долин, с больших де¬
ревьев. Разделись леса. Пожелтели, стали однообразными
и скучными равнины. И виноградари уже сняли бумажно
шелестящую подсохшими листьями лозу с проволок, натя¬
нутых меж бетонных столбов, и закопали ее в землю на
долгий зимний сон.
Заканчивается наше лирическое путешествие. И как всегда
бывает у меня, в конце пути вижу пропуски, пробелы. Да¬
же чувствую некоторое угрызение совести, как будто кто-то
говорит мне: сколько еще осталось в Армении прекрасных
и древних храмов, куда ты не повел нас, сколько извест¬
ных армянских художников не посетил.
Удивительно разнообразна, многолика, я бы даже сказал—
пестра художественная жизнь сегодняшней Армении. Я вы¬
брал всего несколько имен — специально, чтобы длилось
наше путешествие, склоняло читателя к примерам мне близ¬
ким, душевно сродным. Что еще прибавишь к этому? Таково
мое лирическое путешествие.
Оно, как ручей, то весело бежит по камешкам, сверкает
струей, то уходит под землю, ищет ему одному ведомый
путь. А то, глядишь, застынет на долгую зиму с закопан¬
ными виноградными лозами.
Не грустите, весна придет скоро. Примчится, вы не заме¬
тите как. И мы с вами станем на год старше. А на голубом
куполе неба повиснет, расплавится то же солнце, и ручеек
побежит меж камнями. И зазвенят жаворонки в пустых
виноградниках, расчерченных нотными линейками натя¬
нутых струн — партитура наступившей весны.
223

И загустеет небо, словно синяя краска на холсте под пря¬
мыми жаркими лучами. И потекут в лицо потоки горного
воздуха, слитые из двух струй — ледяной, родниковой, и
горячей, солнечной. Нагреются стены древних храмов и
станут освещать лица людей в полдень армянского лета, и
спрячут их в свои густые прохладные тени.
Пройдет еще месяц или больше. Пусть только спадет жара.
И мы снова поедем в Гарни, где на скальном мысе, говорят,
поднят из руин античный храм.
Дорога нам предстоит не слишком долгая. Сначала — через
центр Еревана, мимо здания Оперного театра, построенного
академиком Александром Таманяном, по центральному
проспекту, в конце которого на горе виден Матенадаран.
Затем, все время поднимаясь, надо выбраться на края хол¬
мистой чаши, на дне которой — центр города.
224

Гарни.
Восстановленный
храм, I век н. э.
Отсюда хорошо видны монументы Еревана — Мать-Арме¬
ния, Мемориал жертвам геноцида. Обелиск возрождения
Армении.
В один из февральских морозных и солнечных дней вме¬
сте с автором памятника архитектором Джимом Торосяном
мы стояли у обелиска, задирали головы, чтобы увидеть его
вершину, увенчанную золотым листом, словно язычком
священного огня. Потом вошли под сень огромной и тяже¬
лой бетонной плоскости, поставленной на пилоны, и при¬
близились к центру ее, где сделан квадратный вырез —
нечто вроде ердика, светового отверстия в старинных ар¬
мянских постройках.
В этот современный ердик к свету, к небу, к жизни тянет¬
ся базальтовый символ — древний, оглаженный временем,
словно идущий из глубин истории, из самых ее истоков.
225

Мать-Армения
А в освещенном квадрате, на толстых срезах бетона — зна¬
ки вечности, древо жизни, мудрые слова о судьбе народа,
который веками в книге, в камне, в звуке родной речи
утверждал себя, чтобы устоять. И выстоял. Впервые может
мирно жить в своем доме.
И не просто жить — собирать своих разбросанных по свету
сыновей, поднимать и ставить на место древние камни.
Я хорошо знаю это свойство народа, выраженное в посло¬
вице: «Отесанный камень на земле не залежится».
Помню, как год назад по всему ущелью Гарни стоял звон
от ударов металла о крепчайший синий базальт. Им вто¬
рило эхо окрестных гор, и казалось: там тоже трудятся
невидимые каменотесы, вырубают круглые тела колонн,
капители с листами аканта.
И вот мы снова въезжаем в Гарни и в полной тишине
входим за ограду. Слышно только, как поют петухи в де¬
ревне за спиной. Лишь очень свежий мед, еще в сотах,
пахнет, как здешний воздух.
И посреди тишины и густых синих небес стоит античный
храм, стройно сияет на солнце, гордится своей высотою,
длинноногими колоннами. Как красавец конь — своей си¬
лой и статью.
Он свежий, новый, резкий в своей красоте — как найденное
древнее слово, полное незатертого, яркого смысла.
Или как расшифрованная и внезапно зазвучавшая мело¬
дия.
Как работа великого художника, вставленная в древнюю
раму гор, окрашенная армянским солнцем в открытые,
контрастные и звонкие цвета.
Короткое стихотворение, написанное народом, всего нес¬
колько строк — о силе хрупкого, смертного человека, о его
способности противостоять хаосу и разрушению.
Драгоценное яблоко из вырубленного, исчезнувшего сада
античности.
Один из тех даров, о которых был мой рассказ.
Добро, талант и красота. Драгоценные свойства человека.
Того, кто отесывает камень, пишет и украшает книги, сто¬
ит за мольбертом, сохраняет и открывает для нас древнюю
красоту и мудрость.
Я вспоминаю Александра Саиняна. В Гарни он был всем:
не только автором проекта восстановления храма, но и про¬
рабом, археологом, экскурсоводом, каменотесом. Он про¬
жил здесь шесть лет и поднял храм — вырастил чудесное
дерево. И мы теперь собираем его плоды.
227

Кто из нас думает о садоводе, когда надкусывает яб¬
локо?..
Мы медленно возвращаемся, идем мимо старых ореховых
деревьев, которые прощально машут своими зелеными ла¬
донями.
За античной стеной, за седыми базальтовыми квадрами, за
первыми домами начавшегося селения, в проходе узкой
улочки парнишка лет тринадцати протягивает яблоко де¬
вочке, своей однокласснице. Чуть выше его ростом, почти
сформировавшаяся и даже чуть полноватая, она стоит от
него в нескольких шагах и отрицательно мотает головой.
«На, бери! Бери! — зло настаивает мальчишка.— Бери! На!»
Но та, закусив травинку, насмешливо тянет: «Че-е!» —
«Нет!»
Мне рассказывал мой друг Григорий Иванович Асратян,
как он в том же примерно возрасте принес в школу боль¬
шое румяное яблоко, чтобы подарить его девочке, которая
ему очень нравилась. Три дня яблоко пролежало в парте.
Он много раз брал его, сжимал в руке, но никак не мог на¬
браться решимости. Так продолжалось до тех пор, пока
однажды яблоко не треснуло и не распалось в раскрытой
ладони.
На перекрестке узких улочек, где ждет нас машина, сидят
и торгуют женщины. Перед каждой на застеленном клеен¬
кой ящике стоит таз с виноградом, мутноватый графин с
вином, несколько разнокалиберных стаканов и яблоки, уло¬
женные в пирамиду, словно ядра у Музея Севастопольской
обороны.
Этих яблок хватило бы на целый полк влюбленных. Беда
в том, что нет среди них моего.
Армяне очень гордятся своими гранатами. В древних трак¬
татах много говорится об их выдающихся свойствах. Они
будто бы даже помогают и при всяческих огорчениях, за¬
лечивают любовные раны. Одним словом, хочешь быть ве¬
сел и покоен — ешь гранаты.
Почему же в этой южной стране сказки кончаются таким
присловием: «С неба упало три яблока. Первое — тому, кто
рассказывал. Второе — тому, кто слушал. Третье — тому,
кто слушал и похвалил»? Почему именно яблоки должны
упасть с неба? Почему не гранаты, не абрикосы? Абрикос
более характерен для Армении. «Армянский фрукт» — так
называли его древние римляне. Но может быть, абрико¬
сы — слишком мелкая расфасовка для небесного дара?
Почему же тогда не три грозди винограда? Положим, ви¬
ноград слишком нежен, чтобы падать с высоты. Но ведь
если лететь с неба, то и камень расколется, не то что
яблоко.
228

Яблоко не типично для Армении. На барельефах в Птгни,
Звартноце, Талине — виноград и гранаты.
Но яблоко не было типично и для природы Древней Гре¬
ции. Однако богиня красоты Афродита на суде Париса
выигрывает яблоко.
Геракл отправляется на край света за золотыми яблоками
Гесперид.
В яблоках, падающих с неба, я чувствую нечто древнее,
глубокими корнями уходящее в праисторию средиземно-
морских народов. К общим истокам памяти, судьбы, куль¬
туры. В прамир.
На древе познания добра и зла, как известно, рос отнюдь
не виноград, хотя с ним были прекрасно знакомы библей¬
ские народы — иудеи, вавилоняне, египтяне, халды, армя¬
не. Мудрый сатана соблазнил Еву не абрикосом. Может
быть, он помнил еще те времена, когда климат вокруг Сре¬
диземного моря и в междуречье Тигра и Евфрата был куда
более прохладным после отступления великого ледника.
И человек одомашнивал яблоню. И создавал первые сказа¬
ния о яблоках с неба.
Человеку на его ранней заре природа дала огонь, дерево и
камень. Но подлинным небесным даром было все-таки сло¬
во. Оно передавало весть об огне — как добыть и поддер¬
жать пламя в очаге, о дереве и камне — как вытесать
копье из молодого ствола, вырубить нож из кремня. И за¬
тем бесконечную вереницу времен слово учило человека
строить, создавать, мечтать.
Огонь, дерево, камень и другие материальные стихии охра¬
няли человека, а слово сохранило Человечество. И делает
это по сей день.
Великая профессия рассказчика — того, кто нес слово. Ему
первому — яблоко с неба. А еще тому, кто слушал: без не¬
го слово мертво и никому не нужно. Третье же яблоко то¬
му, кто слушал и похвалил: то есть не только понял,—
воспринял, усвоил. Но не дал прерваться самой главной
связи меж людьми — взаимной доброте.

Оглавление
ПРЕДИСЛОВИЕ	5
ТРИ ЯБЛОКА С НЕБА	Ю
Клинопись царя Аргишти	17
Обнялись, чтобы подняться	26
КАК ЯБЛОНИ У ПОТОКА	33
Юноша с копьем	45
Преображение	58
«НЕ СПИ, НЕ СПИ, ХУДОЖНИК...»	83
Молодой человек восьмидесяти лет	85
«Утро. Моя бабушка и я»	89
ВЫБОР	97
Поющий автобус	102
Спор вардапетов	124
Зачем гибнуть напрасно?	138
СТРАСТИ ПО РОСЛИНУ	151
Обретение	153
«Пусть хранит тебя рукопись...»	164
ШАГ В МИРЕ СОЛНЦА	183
Наш Минае	185
Удары судьбы	192
«Смысла я в тебе ищу..»	204
Она вечно ждет у порога	212
СЛОВО НА ПРОЩАНИЕ	223

Ким Бакши
Судьба и камень
Заведующая редакцией И. И. Березина
Редактор А. М. Ковалев
Художник В. Я. Мирошниченко
Художественный редактор В. М. Мельников
Технический редактор Т. П. Кириллова
Корректор С. В. Козлова
Цветная фотосъемка: А. Награльяна,
В. Якобсона, В. Монина, С. Петрухина,
В. Колинова
ИВ 745
Сдано в набор 5.03.82. А 07324. Подписано в печать
15.02.83. Формат 60x907,6. Бумага мел. 120 г. Школь¬
ная гарнитура. Высокая печать. Уч.-изд. л. 14,981.
Уел. печ. л. 14,5. Усл.-кр.-отт. 60,492. Изд. № 20-146.
Тираж 30 000. Заказ 392. Цена 2 р. 30 к.
«Изобразительное искусство». Москва. 1983
Москва, 129272, Сущевский вал, 64
Московская типография № 5 Союзполиграфпрома при
Государственном комитете СССР по делам изда¬
тельств, полиграфии и книжной торговли Москва
Мало-Московская, 21

Б19 Бакши К. Н. Судьба и камень.— М.: Изобраз. искус¬
ство, 1983.— 232 с., ил.
Архитектура Армении, ее храмы и памятники, древний манускрипт с бли¬
стательными миниатюрами и полотно современного художника, базальт и туф,
облагороженные рукою человека, судьбы мастеров и судьба народа — главные
герои книги. Популярная форма изложения сочетается с научной основательно¬
стью, документальные сведения ■— с лиричностью тона и увлекательной манерой
рассказа, искусствоведческий анализ — с картинами жизни минувших эпох, с
зарисовками личности современных художников. В книге около 90 цветных и то¬
новых иллюстраций.
Для широкого круга читателей.
4903010000-110
Б 024(01)-83	14'83
ББК 85.1
7

Древние писцы,
историки, поэты и
композиторы, зодчие
и миниатюристы.
И рядом с ними
наши современники —
исследователи древних
манускриптов, живописцы,
каменных дел мастера.
Наследники и продолжатели
традиций. Люди, своими
исканиями и своими
жизнями дающие нам урок.