ИГОРЬ КУЗЬМИЧЕВ
ПИСАТЕЛЬ
АРСЕНЬЕВ

ИГОРЬ КУЗЬМИЧЕВ
ПИСАТЕЛЬ
АРСЕНЬЕВ
Личность
и
книги
советский писатель
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 1977

8 Р2
К 89
Книга ленинградского критика Игоря Кузь¬
мичева «Писатель Арсеньев» представляет собой
литературный портрет известного советского про¬
заика Владимира Клавдиевича Арсеньева, про¬
славившего свое имя замечательными путешествия¬
ми но Дальнему Востоку.
© Издательство «Советский писатель», 1977 г.
к 70202 -021
083(02) — 77
349-77

Старые любительские фотографии.
Первая сделана около семидесяти лет назад. На
ней опушка леса, спиленные и обтесанные деревья,
возле них четверо мужчин и подросток. Трое в летней
форме пехотинцев времен русско-японской войны. Тот,
что в центре, при офицерских погонах, в фуражке с ко¬
кардой. Опершись на чуть вздыбленное бревно, он
сложил руки и переплел пальцы. Судя по всему, он
здесь старший. Ему — за тридцать. Поза у него воль¬
ная, но чувствуется: он строен, подтянут. Взгляд глу¬
боко посаженных глаз спокойный, с прищуром.
На другой фотографии — похожая группа в тайге.
Такие же военные стоят у полуразвалившейся, при¬
ткнутой кольями фанзы. Среди них настороженная фи¬
гура проводника. Знакомый нам офицер присел у вхо¬
да. Руки на коленях, пальцы переплетены. Присталь¬
ный, цепкий взгляд.
Третья фотография—двадцатых годов. В помеще¬
нии, напоминающем большую открытую веранду, раз¬
ношерстная аудитория: пожилые дамы, дети, мужчи¬
ны при галстуках, девушки, почтенный усатый старик
в сюртуке с блестящими пуговицами. Посредине гру¬
бый деревянный стол и огромный нелепый стул. Строй-
3

ный, подтянутый доктор в отутюженном Темпом ко¬
стюме, с листком в руках, стоя что-то рассказывает,
и его внимательно слушают. В лекторе — ему уже за
пятьдесят — не сразу узнаешь того самого офицера
с лесной опушки, но это он, в его штатской франто¬
ватости проскальзывает прежняя военная выправка.
Четвертая фотография. На ступеньках какого-то
подъезда около белых античных торсов сидят люди,
вероятно связанные общей работой. У них задумчивый
вид. И вновь мы замечаем руки с переплетенными
пальцами, грустный па этот раз взгляд, постаревшее
лицо все того же человека, которого зовут Владимир
Клавдиевич Арсеньев.
Таких фотографий множество. Они уже непопра¬
вимо пожелтели, но в них затаилась жизнь, к ним
испытываешь куда больше доверия, чем к заретуширо¬
ванным музейным портретам, где Арсеньев чаще всего
выглядит неестественно скованным, будто на нем оде¬
жда с чужого плеча.
Вглядываешься в эти фотографии и хочешь понять:
кем же он был? — хотя сам вопрос наверняка пока¬
жется странным.
Всякий, кто мало-мальски знаком с деятельностью
Арсеньева, ответит: он был знаменитым путешествен¬
ником, исследователем Уссурийского края и писате¬
лем. Эта общепринятая формула присутствует в офи¬
циальных бумагах, в статьях о нем и на мемориаль¬
ных досках.
Путешественник и писатель. Прежде—путешествен¬
ник, потом — писатель. Разумеется, это верно. Походы
для Арсеньева были призванием и службой. Всю
жизнь он мечтал о походах и осуществлял их. Похо¬
ды— его главная страсть, нигде и никогда он не чув¬
ствовал себя так свободно, как в тайге.
4

И все-таки еще и — писатель.
И это тоже призвание, нелегкое, не сразу осознан¬
ное. Ему отдано, пожалуй, не меньше душевных сил,
чем походам и научным изысканиям.
Однако распознать в Арсеньеве писателя было во¬
все не легко. Сам он, в особенности поначалу, скорее
скептически относился к своему второму призванию,
а на склоне лет как-то признался, что в молодости был
совсем неумелым в литературном деле и никогда не
думал о таком поэтичном произведении, как книга
о Дереу Узала. Щепетильно честный, он опасался не¬
избежной фальши литературного ремесленничества и
больше всего беспокоился о том, как бы присущая ему
эмоциональность не бросила тень на научный престиж
его работ.
Известны разные типы писателей, и бесчисленны
писательские судьбы. У одних уже в юности обнару¬
живается бесспорный талант, им быстро сопутствует
успех, они уверены в своих силах, литература для
них — смысл всей жизни. Другие, тоже не видя для
себя иного пути, находят его не вдруг, после мучи¬
тельных сомнений. А третьи вообще оказываются писа¬
телями вроде бы помимо собственной воли, приходят
в литературу «со стороны» и, оставаясь учеными, либо
инженерами, либо мореплавателями, так и не осозна¬
ют до конца своей причастности к словесному искус¬
ству.
У Арсеньева судьба была сложная, и — по праву
писательская. К его книгам вот уже более полувека
не пропадает интерес на родине и за рубежом, и есть
все основания взглянуть на личность Арсеньева с по¬
зиций литературы, не забывая, конечно, о его путеше¬
ствиях и нисколько не умаляя его общепризнанных
заслуг землепроходца и ученого.
5

Путешествия Арсеньева можно рассматривать в их
реальной повседневности, следуя за канвой маршру¬
тов, о чем лучше всех рассказал сам Арсеньев в путе¬
вых дневниках, в газетных очерках и потом в своих
книгах. Можно оценивать их научные результаты, ана¬
лизируя географические и естественно-исторические
материалы, собранные Арсеньевым. Можно, если угод¬
но, подводить итоги духовно-нравственные, имея в ви¬
ду взгляды Арсеньева на природу, его принципы путе¬
шественника, его отношение к аборигенам Уссурий¬
ского края.. .
А можно, почти минуя экспедиционную хронику и
оставляя научные результаты на суд ученых-специали¬
стов, взглянуть на эти путешествия как на прелюдию
долгого и сложного процесса рождения арсеньевских
книг, процесса и жизненного и творческого одновре¬
менно.
Прежде чем написать свои книги, Арсеньев, что на¬
зывается, их прожил. Причем путешествия, походные
условия, экспедиционная обстановка не только стали
материалом книг, но послужили, так сказать, истоком
самого творческого процесса, — и потому в общей кар¬
тине арсеньевских путешествий нас в первую очередь
должны интересовать те факторы, которые прямо или
косвенно повлияли на становление его писательского
таланта.
Первый биограф Арсеньева Ф. Ф. Аристов вскоре
после смерти писателя, в 1930 году, писал в журнале
«Землеведение»: «Подобно Н. М. Пржевальскому и
П. К. Козлову, В. К. Арсеньев описывает все им виден¬
ное с фотографической точностью и в то же время дает
нам не докладную записку или сухое ученое исследо¬
вание, а живую художественную картину Уссурийского
края... Можно сказать, не опасаясь преувеличения,
что книга В. К. Арсеньева является одним из самых
выдающихся произведений русской литературы по¬
следнего десятилетия». Аристов отмечал, что «Дебри
Уссурийского края» «проникнуты изящной простотой»,
что автор обладает незаурядным талантом литератур¬
ного рассказчика. В том же духе и прежде н позже пи¬
сали нс однажды.
Как «ученое исследование» сочетается с «художе¬
ственной картиной» — об этом говорилось мало.
В 1948 году Московским обществом испытателей
природы была выпущена небольшая монография
Н. Е. Кабанова «Владимир Клавдиевич Арсеньев, пу¬
тешественник и натуралист». Кабанов — ученый, он
участвовал в арсеньевской экспедиции 1927 года, и
цель его работы — по возможности полно обрисовать
деятельность Арсеньева во всех ее областях. Отведя
его литературному творчеству маленькую главку, Ка¬
банов писал: «В самом деле, кому может прийти
мысль, считаем ли мы Н. М. Пржевальского, В. И. Ро-
боровского, Г. Н. Потанина, П. К. Козлова да и мно¬
гих других, оставивших нам незабываемые описания
своих путешествий, писателями? Конечно, нет, мы счи¬
таем их учеными, исследователями, географами, путе¬
шественниками и пр.». И вместе с тем Кабанов нс мог
не отметить: «Наряду со строгим, правдиво-научным
описанием природы Арсеньев обладал талантом подать
материал в прекрасной художественной форме». Ком¬
ментируя свою мысль, Кабанов замечал, что «По Ус¬
сурийскому краю» и «Дереу Узала» Арсеньев излагал
в духе краеведческом и географическом, но при этом
делал «некоторые отступления от строгости научного
стиля»; таким образом, «прекрасная художественная
форма», по логике Кабанова, как бы украшала науч¬
ное содержание — не более того.
7

Основательнее других Арсеньевым-писателем инте¬
ресовался М. К. Азадовский, известный ленинградский
фольклорист, литературовед и этнограф, много лет
близко знавший Арсеньева. Его «опыт характеристи¬
ки» «В. К. Арсеньев — путешественник и писатель»
вышел в свет в Чите в 1955 году. Азадовский был серь¬
езно озабочен тем, что иной раз книги Арсеньева зано¬
сили в «охотничью беллетристику», отчего в корне ло¬
малось представление об их научном качестве; он упре¬
кал в таком подходе даже Кабанова. Азадовский
называл арсеньевские книги «памятниками научной ли¬
тературы», одновременно указывая на незаконность
противопоставления понятий «ученый» и «писатель».
Он причислял Арсеньева к литературной традиции
Пржевальского и полемически замечал: «Ответом на
риторический вопрос: «Может ли кому прийти в голову
считать Пржевальского писателем» должно выдвинуть
тезис о Пржевальском как об одном из замечатель¬
нейших русских писателей». В понятие «писатель»
Азадовский вкладывал в данном случае особый смысл.
Он определял изобразительные средства Арсеньева
как средства писателя-этнографа в отличие от писате¬
лей-романистов и тут же подчеркивал: Арсеньев зани¬
мает и в этнографической литературе «исключитель¬
ное, единственное и неповторимое положение».
В конце концов, писательский титул не маршаль¬
ский жезл и сам по себе ничего не значит.
Какой он писатель — Арсеньев? Как рассмотреть
в единстве его личность и книги?
Творчество писателя — о каком бы писательском
типе ни шла речь — всегда сцементировано его лич¬
ностью, его духовным и нравственным опытом. В од¬
них случаях этот опыт предстает перед нами художе¬
ственно зашифрованным, в других — лирически до¬
8

подлинным; биография писателя при этом либо вся
оказывается «на виду», либо, напротив, мы доволь¬
ствуемся лишь догадками и предположениями. Но и
тогда, когда дело касается литературы полудокумен-
тальной, автобиографической, когда интерес к лич¬
ности писателя подкрепляется повышенным вниманием
к его человеческому характеру и образу жизни, даже и
здесь биографию писателя едва ли можно восприни¬
мать как прямой комментарий к его книгам, а его кни¬
ги — как адекватное воспроизведение его биографии.
Рассказ о писателе, реконструкция его личности —
это всегда гипотеза, вероятность которой зависит от
разных причин.
В биографии Арсеньева достаточно белых пятен.
В суждениях и воспоминаниях о нем не всегда удается
отделить то, что навеяно легендой о знаменитом путе¬
шественнике, от того, что имело место в действитель¬
ности. Научная биография Арсеньева пока не напи¬
сана, и исследователя, который возьмется ее написать,
ждут немалые трудности. Однако фигура Арсеньева
настолько колоритна, «сюжет» его жизни настолько
богат, а книги настолько своеобразны, что попытка
набросать его литературный портрет, не претендуя на
биографическую полноту, тоже будет оправданной,
если при этом постараться определить основные мо¬
тивы его жизненного поведения и наиболее существен¬
ные черты его творческого мировосприятия.
Такую именно цель и преследует эта книга.

Глава первая
КОРЕННОЙ
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЖИТЕЛЬ
1
О том, что Владимир Клавдиевич Арсеньев родил¬
ся в Петербурге — 29 августа 1872 года, — иногда слов¬
но бы забывают, считая его старожилом-дальневосточ¬
ником. Действительно, там, на Дальнем Востоке, он
провел тридцать лет своей жизни, там, в Уссурийском
крае, сполна раскрылись его характер и дарования;
но формировался этот характер в условиях совсем
иных, городских, столичных, и потому петербургский,
точнее «довосточный», период в жизни Арсеньева —
детство, юность, первая молодость, поиски себя и жаж¬
да самоутверждения — неоценимо важны для понима¬
ния его натуры и его дальнейшей деятельности.
Предыстория любой биографии — детство. Чтобы
представить себе обстановку, в которой протекало дет¬
ство Арсеньева, нельзя не коснуться сперва его родо¬
словной: не генеалогии ради, а потому, что вопрос
10

о происхождении был для арсеньевской семьи вопро¬
сом, судя по всему, больным.
Аристов, основываясь на известных ему «Воспоми¬
наниях» Арсеньева, до сих пор опубликованных не пол¬
ностью, писал: «Родоначальником рода Арсеньевых
был голландец Гот Майер, приехавший в Россию в ка¬
честве химика. Это был очень богатый человек. Боль¬
шая часть его имущества находилась за границей. Он
женился на новой родине на русской девушке. Перед
этим он перешел в православие и принял русское под¬
данство и новую фамилию — Арсеньев — по своему
крестному отцу. Гот Майер имел пристрастие к спирт¬
ным напиткам и тратил большие деньги на пирушки,
и, вероятно, от такой жизни он преждевременно умер,
а вскоре после его смерти у его жены родился маль¬
чик— дед В. К. Арсеньева. Дед потерял всякие права
на имущество своего отца, которое находилось в Гер¬
мании,— вероятно, в связи с переходом в русское под¬
данство. Дед также женился на русской. От этого бра¬
ка появился на свет отец В. К. Арсеньева — Клавдий
Федорович Арсеньев».
В сравнительно недавно обнаруженном письме са¬
мого Арсеньева к его однофамильцу, тульскому исто¬
рику В. С. Арсеньеву (от 20 октября 1912 года), гово¬
рится: «Мой прадед был вывезен в Россию Петром
Великим. Он был немец, но жил раньше в Голландии;
фамилия его была Гот Мейер. Каково его социальное
положение было на родине, я сказать не могу. Он был
человек очень образованный и, кажется, занимался
химией. Мой дед был помещик в Пермской губернии
и имел уже русскую фамилию — Арсеньев. Как это
случилось, сказать нс могу. Что-то очень смутно по¬
мню, мне рассказывала мать, что наше духовенство
будто бы не хотело венчать лютеранина па русской,
11

требовало от него, чтобы он перешел в православие. Он
не хотел. Моя бабушка, с которой он жил без брака
до самой смерти, имела сына, которому, возможно, и
дали фамилию Арсеньева (по крестному отцу). Впро¬
чем, возможно, что это было не так. Дед мой разорил¬
ся, и имение его было продано. Вот и все, что я знаю».
Сведения, как видим, весьма приблизительные и пу¬
таные. Семейные предания были расплывчаты, проти¬
воречивы и во многом недостоверны. Встречаются, на¬
пример, даже упоминания о том, что дед Арсеньева,
по фамилии Корнмайер, был «композитором и первым
скрипачом Мариинского театра в Петербурге». Сколь¬
ко во всем этом правды, сколько вымысла, не следо¬
вало бы, пожалуй, уточнять, и можно было бы вообще
не затрагивать этого вопроса, если бы за этими преда¬
ниями не скрывалось одно серьезное обстоятельство.
А. И. Тарасова (Васина) 1 в результате архивных
изысканий документально установила: отец Арсенье¬
ва, Клавдий Федорович, был внебрачным сыном твер¬
ского мещанина Федора Ивановича Готмайера и кре¬
постной крестьянки, дворовой генерала Лодыгина
в сельце Алексейково Весьегонского уезда Тверской
губернии, звали ее Аграфена Филипповна. Незаконно¬
рожденного в 1848 году крестил «того же сельца дво¬
1 А. И. Тарасова (Васина) много лет занимается изучением
биографии и творческого наследия Арсеньева. Ей принадлежит
целый ряд важных статей и публикаций: «Этнографические иссле¬
дования В. К. Арсеньева на Дальнем Востоке» (в сб. «Очерки
истории русской этнографии, фольклористики н антропологии»,
вып. VI, М., 1974), «Эта монография — цель моей жизни» («Си¬
бирские огни», 1972, № 9), «Неизвестное письмо В. К. Арсеньева»
(«Дальний Восток», 1974, № 4), «Сын крепостного» («Дальний
Восток», 1970, № 9) и др. А. И. Тарасова оказала мне большую
помощь в работе над книгой, давая советы и делясь необходи¬
мыми материалами, за что я приношу ей сердечную благодар¬
ность,
12

ровый человек Арсений Тимофеев», и фамилию маль¬
чику по крестному отцу определили — Арсеньев.
Ф. И. Готмайер позже оформил брак с Аграфеной Фи¬
липповной, генерал Лодыгин в 1855 году отпустил се¬
милетнего Клавдия «вечно и безденежно на волю», но
ребенка своего Федор Иванович не усыновил и фами¬
лии ему своей не передал.
Такое положение сильно тяготило Клавдия Федо¬
ровича, он до старости ощущал моральную травму и
делал все от него зависевшее, чтобы его «незаконное»
рождение никак не отразилось на детях.
Он обладал сильной волей и настойчивым характе¬
ром. Ущемленность в гражданских правах словно при¬
давала ему упорства. Деятельный, смышленый, но ли¬
шенный возможности нормально учиться, Клавдий
Федорович мальчишкой разбирал корреспонденцию
на петербургском почтамте, потом поступил на Нико¬
лаевскую железную дорогу и, начав служить касси¬
ром товарной конторы, за сорок лет достиг высокого
поста заведующего движением Московской окружной
железной дороги. Его удивительное трудолюбие бро¬
салось в глаза всем. В одной из ранних его анкет было
замечено: «Способностей выше средних. Делом очень
интересуется. К младшим подчиненным очень требо¬
вателен, а к старшим подчиненным относится более
снисходительно, чем желательно. С сослуживцами рав¬
ными себе и со старшими уживчив». Выбившись из
бедности, сделав столь успешную карьеру, Клавдий
Федорович, надо полагать, особенно дорожил и гор¬
дился тем, что в 1901 году его пожаловали званием
потомственного почетного гражданина города Санкт-
Петербурга.
Среднего роста, худощавый, Клавдий Федорович
казался хрупким, но здоровье у него было отличное.
13

В семье не помнили, чтобы он когда-нибудь болел, не¬
смотря на то, что он много работал и ночами занимал¬
ся самообразованием. Двадцати лет он сдал при гим¬
назии экзамен на домашнего учителя, и, когда стали
подрастать его старшие сыновья Анатолий и Влади¬
мир, сам преподал им начальные уроки русского язы¬
ка, арифметики и географии, — изо дня в день связан¬
ный на железной дороге с географией «прикладной»,
он питал к ней, кажется, особое пристрастие. Зная по
себе, каково быть самоучкой, Клавдий Федорович меч¬
тал дать детям классическое образование.
А семья у Арсеньевых была большая: четверо сы¬
новей, пятеро дочерей, еще приемная дочь, две бабуш¬
ки и, наконец, хозяйка дома Руфина Егоровна, едва
поспевавшая со своим семейством управляться.
«Детей было много, — вспоминал Арсеньев, — когда
вся семья садилась за стол, мать просто считала число
голов, и, если одной головы не хватало, она спраши¬
вала, кого нет, и мы сами называли отсутствую¬
щего. ..»
Руфина Егоровна — в девичестве Кашлачева— бы¬
ла «дочерью вольноотпущенного» и родилась в 1845 го¬
ду в селе Нижневоскресенском на границе Нижего¬
родской и Костромской губерний; отец се служил
в лесничестве; она ходила в деревенскую церковно¬
приходскую школу; когда с братом Иоилем они пере¬
брались в Петербург, Руфина Егоровна стала держать
крохотную мастерскую дамского платья, закрывшуюся
вскоре после ее замужества. Иоиль Егорович мно¬
го лет работал на Николаевской железной дороге
писцом, агентом и много лет дружил с Клавди¬
ем Федоровичем Арсеньевым. Породнившись, они
близко сошлись домами, и дети их воспитывались
вместе.
14

Из воспоминаний можно узнать, что в раннем дет¬
стве Арсеньева определяли в «частный пансион» сестер
Целау, небольшое заведение рядом с квартирой Ар¬
сеньевых, которое содержали две чопорные старые
девы, за плату присматривавшие за соседскими деть¬
ми. «Когда отдавали меня туда на воспитание, — вспо¬
минал Арсеньев, — я никак не мог понять, чего от меня
хотят. Чего только со мной ни делали для того, чтобы
заставить учиться, но ничего не могли поделать». По
его словам, он не отличался хорошей успеваемостью,
был большим шалуном; и когда вслед за тем поступил
во Владимирское четырехклассное городское .училище,
видимо, мало что изменилось.
Игры с братьями в путешественников или индей¬
цев и всякие проказы увлекали подростка куда силь¬
нее, чем учеба. Он был рассеян, несобран, любил фан¬
тазировать и рисовать. В семейных воспоминаниях
настойчиво повторяется рассказ о рисованных человеч¬
ках, которыми он населял страницы книжек, учебники
географии и истории; читая приключенческие книжки,
оп продолжал и пересказывал их на собственный ма¬
нер: карандашом на листках почтовой бумаги делал
серию рисунков без подписей, и, если перелистать стоп¬
ку таких рисунков, расположенных в нужном порядке,
получалась своего рода повесть. . .
Судя по всему, Арсеньев в детстве не очень-то ла¬
дил со школьными порядками. Оп словно заранее
«отыгрывался» перед судьбой за те строгости военного
и житейского регламента, какие ждали его в буду¬
щем, и его детские пристрастия и интересы формиро¬
вались не столько педагогическими программами и
внушениями, сколько «посторонними занятиями». Осо¬
бое место в числе этих занятий, когда Арсеньевы и
Кашлачевы стали проводить лето в селе Тосно под
15

Петербургом, заняли прогулки в лес, рыбалка. Тут,
как любят подчеркивать мемуаристы, у Арсеньева
«пробудился интерес к природе», а говоря проще, его
радовало это вольное, веселое раздолье, дававшее
естественный выход его детской энергии.
Среди родственников в Тосно находился Иоиль
Егорович Кашлачев, дядя Иоиль, тихий, мечтательный
человек, о котором Арсеньев впоследствии всегда теп¬
ло вспоминал. Иоиль Егорович вырос в лесничестве
и — в противоположность Клавдию Федоровичу, раз¬
водившему канареек и комнатные цветы, по не имев¬
шему склонностей ни к охоте, ни к рыболовству, —
хорошо разбирался и в деревьях, и в травах, и в гри¬
бах, узнавал птиц по крику, умел и рыбачить, и охо¬
титься, а главное — чувствовал прелесть этой жизни,
понимал ее красоту и был способен приобщить к этой
красоте своих сыновей и племянников.
Как вспоминал Александр Клавдиевич Арсеньев,
дядя Иоиль по субботам собирал ребят и отправлялся
с ними в ночь на рыбную ловлю. За ухой у костра он
рассказывал ребятам о своем детстве, о путешествен¬
никах, про которых сам любил читать, пел песни. Ре¬
бята слушали его, засыпали, и в сновидениях рассказы
дяди Иоиля путались у них с тем, что они уже успели
узнать из книжек Майн Рида и Жюля Верна; роман¬
тика неведомых странствий мешалась в их сознании
с преданиями о соседнем Трофимовом ручье, из кото¬
рого по ночам выходил утонувший пастух Трофим и
набрасывался на зазевавшихся прохожих...
Когда Владимир перешел в четвертый класс, он
вместе с братьями Кашлачевыми, рассказывает Алек¬
сандр Клавдиевич, совершил первый свой «поход»: «На
дядином челноке «Стрела» они спустились по реке
Тосно до Мариинского канала, а затем по реке Волхов
16

Клавдий Федорович Арсеньев, отец писателя

1890-е годы

вошли в озеро Ильмень. ..» Длился поход восемна¬
дцать дней.
Этому событию биографы будущего путешествен¬
ника склонны придавать особое значение.
Мемуаристы и биографы вообще часто, сами того,
может быть, и не желая, поддаются некоему гипнозу
и невольно подбирают и выстраивают факты, при¬
званные доказать, что уже в раннем детстве Арсень¬
ев грезил путешествиями. А так ли это? Иногда при¬
ходится читать, что, посетив маленьким мальчиком
Кунсткамеру и Зоологический сад, где по вечерам
устраивалась феерия «Вокруг света» по Жюлю Верну,
Арсеньев тут же задался целью побывать в «чужих
странах» и «решил выполнить это намерение, как толь¬
ко сделается взрослым». Даже ссылки на самого
Арсеньева здесь едва ли убедительны. Мальчик, играв¬
ший в индейцев и любивший многодневные прогулки,
мог и не стать знаменитым натуралистом. Целе¬
устремленность, которой он так потом отличался, да¬
лась ему явно не сразу и не без труда.
В детстве Арсеньев был импульсивен, подвижен,
непоседлив, от бабушки Аграфены Филипповны уна¬
следовал до конца дней легкую, летящую походку.
Ему нравились веселые игры и костюмированные ве¬
чера. Природа, как и отца, наделила его неугомонным
темпераментом, немалой энергией, и строгому Клав¬
дию Федоровичу стоило труда направить мальчише¬
скую энергию в должное русло.
Нужно сказать, что школьные годы Арсеньева не
совсем ясны: документов известно мало, семейные сви¬
детельства разноречивы.
Тарасова в связи с этим пишет в частном письме:
«Одни «вспоминатели» утверждают, что он учился по¬
следовательно в пансионе сестер-немок Целау, в на-
2 И. Кузьмичек
17

чальпой трехклассной школе, в городском четырех¬
классном мужском училище, в реальном училище, в
юнкерском пехотном училище. Другие — только в пан¬
сионе Целау, в реальном училище и в юнкерском.
Третьи — в пансионе, гимназии и юнкерском училище.
Четвертые — в начальной школе, городском училище
и в юнкерском». Очевидно, дети Клавдия Федоровича
Арсеньева после пансиона Целау или минуя его, «как
и большинство мещанских детей в то время, шли обыч¬
ным ходом: начальная трехклассная школа, городское
четырехклассное мужское или женское училище, а там
уж кто как может -одни в гимназию (меньшинство),
другие в реальное училище, третьи сдавали экстерном
за среднее учебное заведение». Об Арсеньеве досто¬
верно известно, что он окончил Владимирское четырех¬
классное городское мужское училище, «некоторое вре¬
мя (скорее всего в 1885—1886 годах) вместе со стар¬
шим братом Анатолием учился в петербургской Пятой
гимназии (у Аларчина моста). Оба брата вышли из
нее до окончания курса, причем Анатолий был исклю¬
чен по определению Совета 29 января 1886 года из
четвертого класса «за неодобрительное поведение»,
а о Владимире ничего не известно кроме того, что
в списках окончивших он не значится».
Школьные годы у сыновей Клавдия Федоровича
выдались негладкими. Такова уж, видно, была их об¬
щая с ним судьба, как ни старался он ее переломить.
По словам Веры Клавдиевны Арсеньевой, «отец был
строгий, горячего нрава, справедливый и умный чело¬
век», больше всего хлопот ему доставляло воспитание
старших сыновей. С классическим образованием у них
ничего не получилось: Анатолий, не кончив гимназию,
попал в мореходное училище и впоследствии стал ка¬
питаном дальнего плавания, а Владимир преодолел
18

вереницу преград, пока обрел свое истинное призва¬
ние. Во всяком случае, двери университета остались
для него закрытыми еще и потому, что Клавдий Федо¬
рович в ту пору еще не выслужил своих гражданских
титулов.
Клавдия Федоровича, как рассказывают о нем, всю
жизнь точил преподавательский червь. Он долгие годы
собирал библиотеку, в первую очередь классиков, и
стремился приохотить детей к хорошему чтению, при¬
вить им любовь к русскому языку. Он сам читал детям
вслух Толстого и Тургенева, Гоголя и Некрасова, Ни¬
китина и Островского; дети увлекались сказками «Ты¬
сяча и одной ночи», «Робинзоном Крузо»4 романами
Жюля Верна и Фенимора Купера; водились в доме
журналы — «Вокруг света» и семейно-солидная «Ни¬
ва». Все это Арсеньев читал мальчишкой. Однако го¬
дам к шестнадцати он утратил пристрастие к приклю¬
чениям, не слишком обращал внимание на расхожую
беллетристику, игнорировал газеты и занялся само¬
стоятельным чтением.
Среди первых книг, прочитанных Арсеньевым, по
его признанию, «от переплета до переплета», были
сочинения английского писателя Самуила Смайльса
(1816—1904), в частности его довольно известная то¬
гда в России «Самодеятельность». Эта книга соеди¬
няла в себе разного рода мысли о воспитании с рас¬
сказами о знаменитых людях и представляла собой
некий морально-этический катехизис, адресованный
прежде всего юношеству. Сегодня нравственно-попу¬
ляризаторские сочинения Смайльса покажутся излиш¬
не резкими в своей назидательности, исторически огра¬
ниченными в своем житейском практицизме, однако
подросток тех лет и той среды имел все основания вос¬
принимать их как руководство к действию.
19

Как сильно повлиял на Арсеньева Смайльс в тот
момент, судить трудно, но и совсем не заметить следов
его влияния нельзя.
К чему звал Смайльс?
Если говорить коротко, — к гармоническому разви¬
тию личности путем самонаблюдения, самообразова¬
ния, самовоспитания.
«Самообразование, — писал он, — заключается в
развитии всех сторон человеческой природы, как физи¬
ческой, так и духовной и умственной. Эти три главные
способности человека должны быть тщательно разви¬
ваемы для того, чтоб были в состоянии взаимно допол¬
нять друг друга. Если вы станете развивать только
физическую сторону, то получите атлета или дикаря;
если обратите исключительное внимание на нравствен¬
ную силу, то воспитаете идеалиста, а если усилите раз¬
витие одних умственных способностей, то получите
больного чудака или сумасшедшего. Вполне развитым
человеком, в обширном смысле этого слова, может
назваться только тот, в ком одинаково выработаны все
эти три стороны его натуры». К тому, как этого до¬
биться, и направлены советы Смайльса. Исполненный
веры в могущество человеческой натуры, он имеет
в виду, что называется, массовое воспитание и обра¬
щается к людям самым обыкновенным, желая открыть
им пути к совершенству.
«Основанием всякого истинного величия характе¬
ра,— пишет Смайльс, — может служить только твер¬
дая решимость в достижении возвышенных целей.
Одна лишь энергия характера дает человеку возмож¬
ность проложить себе путь через томительный труд и
сухие подробности обыденной работы, и вообще в каж¬
дом жизненном положении сообщает ему силу дви¬
20

гаться вперед». Для достижения успеха «не столько
нужен особенный талант, сколько определенная реши¬
мость», желание «упорно и энергически работать».
И поэтому «центральной способностью в человеке»
следует считать силу воли.
Смайльс испытывал «большое доверие к обыкно¬
венным человеческим способностям, усиленным лишь
необыкновенным прилежанием». Гений без труда, счи¬
тал он, не что иное, как «немой оракул». Готовность
же «всецело отдаваться известному делу и аккурат¬
ность»—коренные условия жизненного успеха.
В том же духе воспитывал своих детей и Клавдий
Федорович Арсеньев: он-то хорошо знал цену и пользу
«необыкновенного прилежания».
Смайльс учил непокорности, предполагая не борь¬
бу с обстоятельствами, а умение наилучшим образом
использовать их для собственного благополучия; учил
предприимчивости, не забывая о христианских запове¬
дях. Это вполне отвечало взглядам Клавдия Федоро¬
вича.
Если бы сын стал на отцовскую стезю, он мог до¬
биться на коммерческой службе немалых успехов. Но
Арсеньев сделал из сочинений Смайльса и внушений
отца свои выводы и предпочел искать другое поле дея¬
тельности.
Причем и здесь сказалось домашнее воспитание:
семья Клавдия Федоровича, уже в силу происхожде¬
ния, настроена была демократически, патриотизм Ар¬
сеньевых был исконным, интерес к простонародной
жизни возникал у них сам собой, а чувство долга и
гражданской самостоятельности отец настойчиво при¬
вивал детям с ранних пор.
21

2
Арсеньев любил повторять, что этнографией заин¬
тересовался в шестнадцать лет. Даже упоминал об
этом в анкетах.
Именно этнографией. Именно в шестнадцать лет.
Случайная ли это дата?
Арсеньеву исполнилось шестнадцать в августе 1888
года.
Как известно, в октябре этого года в Караколе, на
берегу озера Иссык-Куль, немного не дожив до пяти¬
десяти, умер Пржевальский, а в апреле, на сорок вто¬
ром году от роду, в Петербурге скончался Миклухо-
Маклай, — каждый из них составил эпоху в русской
этнографии.
Стоит ли искать связь между смертью этих великих
путешественников и признанием Арсеньева?
Конечно, даты здесь лишь совпадают, но для Ар¬
сеньева такое совпадение, пожалуй, символично.
Пржевальского Арсеньев никогда не встречал, хотя
мог бы слушать его публичные чтения в Петербурге.
С книгой «Путешествие в Уссурийском крае» он тоже
мог познакомиться рано. Слава Пржевальского была
громкой, захватывающей. Академик К. С. Веселовский
говорил в торжественном собрании Академии наук в
декабре 1886 года: «Есть счастливые имена, которые
довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях
представление о чем-то великом и общеизвестном. Та¬
ково имя Пржевальского. Я не думаю, чтобы на всем
необъятном пространстве земли Русской нашелся хотя
бы один сколько-нибудь образованный человек, кото¬
рый бы не знал, что это за имя... Имя Пржевальского
будет отныне синонимом бесстрашия и энергии в борь¬
22

бе с природою и людьми и беззаветной преданности
науке...»
Если Пржевальский — путешественник-энциклопе¬
дист, то Миклухо-Маклай — преимущественно этно¬
граф. Однако более, чем этнограф. Недаром Лев Тол¬
стой писал ему в 1886 году: «Не знаю, какой вклад
в науку, ту, которой вы служите, составят ваши кол¬
лекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими
составит эпоху в той науке, которой я служу, — науке
о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту
историю, и вы сослужите большую и хорошую службу
человечеству. На вашем месте я бы описал подробно
все свои похождения, отбросив все, кроме отношений
с людьми...»
Эти два имени — Пржевальского и Миклухо-Мак¬
лая— нам еще придется вспомнить, потому что они
служили Арсеньеву как бы исходными ориентирами
и в будущем очень много для него значили.
Забегая вперед, нужно сказать, что по складу сво¬
ей натуры, по тем принципам, которых Арсеньев при¬
держивался в практике путешественника, он безуслов¬
но тяготел к Пржевальскому, чей жизненный пример
всегда оставался для него образцом. Но было в Ар¬
сеньеве и такое, что делало его последователем Мик¬
лухо-Маклая: тот самый подчеркнутый интерес к «от¬
ношениям с людьми», о котором писал Лев Толстой.
Пройдет немало лет, прежде чем Арсеньев сформи¬
руется как профессиональный путешественник; еще
очень не скоро напишет он свои книги, опираясь на
собственный «опыт общения с дикими», однако в своих
поисках он всегда будет оглядываться на этих двух,
столь непохожих друг на друга деликих людей, в каж¬
дом из которых ему всегда виделось нечто достойное
подражания.
23

С этого момента, с шестнадцати лет, — так, во вся¬
ком случае, ему потом казалось, — Арсеньев, скорее
чутьем, чем вполне сознательно, открывает область
своих истинных духовных потребностей. И с этого же
примерно времени в его судьбе начинают просматри¬
ваться две противоборствующие силы: власть при¬
родного дарования, поначалу такая призрачная, и
власть мещанской, а потом армейской среды, поначалу
такая бесспорная. С этих пор и до конца дней Арсень¬
ев— в силу ли обстоятельств или чаще интуитивно —
отклоняется от привычных, проверенных путей и, не
выламываясь тем не менее из своей среды, стремится
утвердить свою «отдельность», свое право на призва¬
ние.
В детстве он отличался любознательностью, а в
школе выделял те предметы, к которым чувствовал
особую склонность: естествознание и географию. Как
у всякого талантливого человека, у него рано обнару¬
жилась тяга к самостоятельному взгляду на вещи, и,
не насилуя себя, он постепенно сам определял направ¬
ление своей далеко еще не ясной ему жизненной до¬
роги.
Один из младших братьев Арсеньева, Клавдий,
которого очень любили в семье, не посещал регулярно
классы из-за длительной болезни, и его обучали дома
репетиторы. Когда старший брат Анатолий отправил¬
ся в свои плавания, Владимир и Клавдий заняли от¬
дельную комнату, развесили на стенах географические
карты и уставили полки естественно-историческими
книгами, среди которых можно было найти и описание
кругосветного путешествия Чарльза Дарвина на ко¬
рабле «Бигль», и «Картины природы» Александра
Гумбольдта, и сочинения Элизе Реклю, и гончаровский
«Фрегат «Палладу»... Чтение этих книг было на пер¬
24

вом плане; но Владимиру приходилось заниматься
дома и математикой, и историей, и словесностью. Ко¬
гда настала пора, студент института гражданских
инженеров Астафьев и студент-юрист Усов пригото¬
вили его к экзаменам экстерном за курс среднего учеб¬
ного заведения.
Арсеньев писал в автобиографии: «Учился в Петер¬
бурге. Держал установленное испытание при 1-м ка¬
детском корпусе на право по образованию 1-го раз¬
ряда».
В ближайшие годы ему предстояло отбывать воин¬
скую повинность. Это обстоятельство, как пишет Ари¬
стов, опираясь на арсеньевские воспоминания, «диссо¬
нансом ворвалось» в его жизнь, которая «шла так ясно
и равномерно среди книг и журналов, в обществе та¬
ких же молодых людей, каким был он сам». Клавдий
Федорович решил отдать сына в полк своекоштным
вольноопределяющимся: через год Владимир имел
право перевестись в юнкерское пехотное училище, а
окончив училище, пользуясь преимуществами свое¬
коштных юнкеров, получал возможность выйти в за¬
пас, после чего мог свободно продолжить самообразо¬
вание и найти себе занятие по душе.
В послужном списке штабс-капитана Арсеньева
сказано: «В службу вступил на правах вольноопреде¬
ляющегося 1 разряда рядового звания в 145 пехотный
Новочеркасский Его Величества ныне императора
Александра Ш-го полк — 22 ноября 1891 года».
К этому моменту Арсеньеву исполнилось девятна¬
дцать.
Дальше в послужном списке значится: «Произве¬
ден в младшие унтер-офицеры—1 октября 1892. Ко¬
мандирован в Петербургское пехотное юнкерское учи¬
лище для прохождения курса наук— 1 сентября 1893.
25

Прибыл в Петербургское пехотное юнкерское училище
и зачислен в младший класс с переименованием в юн¬
кера — 1 сентября 1893».
Так, пожалуй неожиданно, Арсеньев стал воен¬
ным— по необходимости. Спустя тридцать с лишним
лет он обмолвится в частном письме, что был офице¬
ром «по недоразумению». Однако без воинской служ¬
бы не только нельзя себе представить дальнейшую
жизнь Арсеньева — нельзя объяснить и многие его
привычки, житейский уклад и понять само развитие
его характера.
Пехотное юнкерское училище располагалось на
Большой Гребецкой улице Петербургской стороны.
Как и прочие училища этого типа, оно готовило офи¬
церов для войсковых частей из нижних чинов всех
сословий «при удостоении их к тому ближайшим на¬
чальством». Курс в училище продолжался два года,
выпускники направлялись в свои полки подпрапорщи¬
ками, эстапдарт-юнкерами, подхорунжими. Одни, со¬
гласно успехам в науках, получали офицерское звание
в год выпуска после лагерных сборов, другие — через
год. Выпускников первого разряда было незначитель¬
ное число. Воспитанники юнкерского училища в массе
своей знаниями не блистали, строгой морали не при¬
держивались и интеллектом не отличались. От них и
требовали иного — навыков дисциплинированной, ак¬
куратной службы и верноподданности.
Учебная программа в училище не была слишком
обременительной. Она включала общеобразователь¬
ные предметы: русский язык, математику, физику, гео¬
графию, историю, закон божий; и предметы специаль¬
ные: тактику, воинский устав, военную топографию и
топографическое черчение, фортификацию, сведения об
оружии, военную администрацию, сведения из военно¬
26

уголовных законов. Подбор преподавателей был здесь
довольно пестрый. Русскую историю читал воспитатель
Александровского императорского лицея Ф. К. Не-
слуховский, военную топографию — корпуса военных
топографов полковник Я. Я. Шварц, тактику — Гене¬
рального штаба подполковник В. М. Воронов, а гео¬
графию — лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады
поручик Михаил Ефимович Грум-Гржимайло, человек
незаурядный, оказавший на Арсеньева, может быть,
решающее влияние в юности.
В ту пору Михаилу Ефимовичу Грум-Гржимайло
едва перевалило за тридцать. В 1886 году он окончил
артиллерийскую академию, а в 1887 и в 1889—1890 го¬
дах сопровождал своего брата Григория Ефимовича
в путешествиях на Памир и Тянь-Шань. Григорий Ефи¬
мович руководил экспедицией, собирал естественно-
исторические коллекции, вел метеорологические на¬
блюдения, а брату поручал топографическую съемку
и охоту. Замечательных успехов они добились во вто¬
рой экспедиции с чрезвычайно сложным маршрутом.
Михаил Ефимович на этот раз совершал и самостоя¬
тельные вылазки — например, из Люкшинской впади¬
ны в горы Чольтаг. Результаты этой экспедиции пре¬
взошли все ожидания, и особенно ценной была съемка,
проведенная на протяжении 7250 километров, из них
6000 километров по местностям еще никому не извест¬
ным. Русское Географическое общество пристально
следило за экспедицией и регулярно печатало «Вести
об экспедиции братьев Грум-Гржимайло». Посещение
Люкшинской впадины обратило к ним взоры видных
географов мира. В 1891 году Географическое общество
присудило Григорию Ефимовичу Грум-Гржимайло за
эту экспедицию премию имени Н. М. Пржевальского,
27

а Парижская академия в 1893 году — премию имени
П. А. Чихачева.
Михаил Ефимович Грум-Гржимайло был достой¬
ным спутником и помощником своего брата, делил
с ним все заботы экспедиции. Путешественник-прак¬
тик, он самозабвенно любил географию и к тому же
отличался красноречием. Для Арсеньева М. Е. Грум-
Гржимайло оказался настоящим даром судьбы, на¬
глядным живым примером для подражания. Он поощ¬
рял географические интересы Арсеньева и, кажется,
определил их главное направление, давая читать Ар¬
сеньеву книги о Центральной Азии и Сибири и рас¬
сказывая ему о своих недавних походах.
Знакомство с М. Е. Грум-Гржимайло дорого еще
и тем, что оно сразу и накрепко связало Арсеньева
с традицией Пржевальского. «Лекции М. Е. Грум-
Гржимайло и непосредственное личное общение с
ним, — пишет Азадовский, — сыграли немалую роль
в биографии В. К. Арсеньева и в окончательном выборе
им своего жизненного пути. А М. Е. Грум-Гржимайло
был уже в полном смысле слова учеником и последо¬
вателем Пржевальского. О нем не раз упоминал он и
в своих лекциях и, конечно, не раз называл его имя
в беседе со своим молодым слушателем, в котором —
пожалуй, первый — угадал будущего исследователя и
путешественника». Это был воистину счастливый слу¬
чай: встретить в ранней молодости человека, тоже мо¬
лодого, но успевшего прославиться, успевшего сделать
что-то, замеченное ученым миром, — встретить учите¬
ля, который поддерживает тебя, помогает преодолеть
робость, подталкивает к заманчивой и призрачной
пока цели.
Если до сих пор Арсеньев мог беспредметно, так
сказать, «грезить путешествиями», то теперь он видел
28

перед собой человека, как бы реализовавшего эти, не¬
ясные мечты на деле.
Нескладные школьные годы, низкое социальное
происхождение закрыли перед Арсеньевым дорогу
классического образования, ведущую в университет.
Об этом он всегда вспоминал с болью, сожалея о не¬
достаточности своего «образовательного ценза». Од¬
нако, не лишенный тщеславия, он не мог не почувство¬
вать, что время уходит и жизненная цель — какая бы
она ни была — после двадцати лет должна наконец
конкретно определиться, и добиваться ее нужно буд¬
ничным трудом изо дня в день. Рискуя упустить невос¬
полнимое и оказаться неудачником, Арсеньев, что на¬
зывается, взялся за ум и постепенно стал привыкать
к армейскому быту.
Строгий порядок пехотного училища, при всех его
крайностях, благотворно отразился на юноше. Попав
в юнкерскую казарму, он стал подтянутым, аккурат¬
ным, исполнительным и прилежным — сказались, на¬
верное, и черты характера, унаследованные от отца.
Армейская дисциплина научила Арсеньева «держать
себя в рамках», соблюдать субординацию, а ощущение
внешней несвободы удесятерило в нем стремление
к свободе внутренней, личной. Вольнолюбивая его на¬
тура как бы соглашалась на временный компромисс,
и позже в нем противоречиво уживались непокорность
и исполнительность, педантизм и воображение, упрям¬
ство офицера и интеллигентность естествоиспытателя.
Пока же он был всего лишь вольноопределяющимся
юнкером и не ведал, что воинская лямка суждена ему
надолго.
Что ж, и Лев Толстой, которого так почитали в ар-
сеньевской семье, университетов тоже не кончал и
на военную службу двадцати трех лет вступил «на
29

правах волноопределяющегося фейерверкером 4 клас¬
са»!
В юнкерском училище Арсеньев много и сосредото¬
ченно читал. Поздними вечерами, как рассказывает
с его слов Аристов, когда все училище погружалось
в сон, он спускался в курительную комнату и подолгу,
иногда и ночь напролет, просиживал там над книгами.
Это было самое первое его знакомство с научной лите¬
ратурой, такое знакомство, при котором не всегда сразу
удается проникнуть в глубины ученой премудрости, —
Арсеньев признавался, что позже он штудировал науч¬
ные труды обычно по два-три раза, — но это было на¬
чало серьезного чтения, продолжавшегося потом всю
его жизнь, чтения не одного удовольствия ради, не
только с целью приобрести знания, а чтения-творче¬
ства, чтения-единоборства, подчас изнурительного, чте¬
ния, ставшего важным плацдармом в борьбе за самого
себя.
Арсеньев прокладывал неизвестный маршрут в мо¬
ре знаний на свой страх и риск. Стихийная юношеская
любознательность постепенно рождала у него привыч¬
ку к систематическим самостоятельным занятиям.
Круг чтения у Арсеньева был разнообразен; заметное
место в этом кругу занимали рекомендованные
М. Е. Грум-Гржимайло географические сочинения об
Азии и Восточной Сибири; и вместе с тем Арсеньева —
по сути дела энтузиаста-самоучку — увлекали капи¬
тальные естественно-исторические работы, заложив¬
шие, как потом выяснилось, основы его мировоззре¬
ния.
Среди таких работ, прочитанных им в училище
(или несколько позднее), нужно назвать «Историю
цивилизации в Англии» Генри Бокля, знаменитую кни¬
гу, очень популярную в России. В 1861 году она печа¬
30

талась на страницах «Отечественных записок», ею за¬
читывались люди шестидесятых годов, Н. Г. Черны¬
шевский, как известно, оставил на ее полях подробные
замечания. «Историей цивилизации» Бокля в свою
очередь пристально интересовался Пржевальский.
В девяностых годах она снова была переиздана: ги¬
гантская идея Бокля — воссоздать целостную картину
развития мировой цивилизации и объединить законы
природы и законы человеческого духа, уповая на «ум¬
ственный прогресс» общества, — продолжала вербо¬
вать себе сторонников.
Бокль не мог не поразить юного Арсеньева эруди¬
цией, грандиозностью замысла, смелостью обобщений
и гипотез.
В «Истории цивилизации» Арсеньев нашел бога¬
тейшие сведения о материальной культуре всех конти¬
нентов, сведения о всемирной истории, об истории ре¬
лигий и этических течений. Бокль придавал большое
значение влиянию на развитие цивилизации «физиче¬
ских законов» — климата, почвы, пищи и «видов при¬
роды»; этот «географический фактор» был Арсень¬
еву, видимо, особенно интересен. Оперируя разнород¬
нейшим материалом, Бокль делал попытку «внести свет
и порядок в хаотическую груду фактов», — в этом Ар¬
сеньев наверняка нуждался. И наконец, самобытная,
по словам Чернышевского, мысль Бокля о том, что
«ход истории определяется ходом научных исследова¬
ний», что «сумма событий определяется суммой зна¬
ний», — эта мысль в ее общей форме не могла остаться
не замеченной Арсеньевым.
Бокль веровал в человеческий разум, в его всеси¬
лие, но, полагаясь" на прогресс умственный, отрицал
прогресс нравственный. «Все великие нравственные си¬
стемы, имевшие большое влияние на человечество,—
31

писал он, — представляли в сущности одно и то же.
В ряду правил, определяющих наш образ дей¬
ствии, самые просвещенные европейцы не знают ни
одного такого, которое не было бы также известно
древним».
Над этой проблемой Арсеньев потом задумывался
всю жизнь: каковы уроки цивилизации, насколько ма¬
териальный прогресс влияет на мораль человека, что
несет цивилизация народам диким и первобытным?
Проблема эта — глобальная, она не имеет однозначно¬
го решения.
Через много лет, восхищаясь «особой таежной эти¬
кой» аборигенов Дальнего Востока, Арсеньев относи¬
тельно умственного прогресса уже вряд ли полностью
согласился бы с Боклем.
И кажется, вскоре после Бокля Арсеньев впервые
прочел книгу Джона Леббока «Начало цивилизации
и первобытное состояние человека». Леббок утвер¬
ждал, что «человек в области нравственной сделал
едва ли не более успехов, чем в какой бы то ни было
отрасли материального или умственного прогресса».
Это прямо противоречило Боклю.
Однако Леббок был склонен вовсе отказывать ди¬
карям в нравственном чувстве. Он полагал, что им
«вполне понятна идея права», но что они «лишены идеи
справедливости».
Во всем, о чем он читал и узнавал, Арсеньеву пред¬
стояло разбираться самому и самому судить о дости¬
жениях европейской цивилизации, а это была далеко
не простая задача.
Особенно если учесть, что и такой авторитет для
него, как Пржевальский, осуждал цивилизацию и пи¬
сал, что «прогресс не может возместить человечеству
его нравственных утрат за последний век...».
32

Учась в юнкерском училище, Арсеньев не только
много читал; он, как рассказывают его близкие, успе¬
вал посещать публичные лекции в Соляном городке,
свободные от службы часы проводил в ботаническом
и зоологическом садах, бывал в Пулковской обсерва¬
тории.
Когда Арсеньев заканчивал юнкерское училище,
своекоштных юнкеров перевели в казеннокоштные. Им
предстояло отслужить в армии полтора года за каж¬
дый год пребывания в училище. Арсеньев этого, веро¬
ятно, никак не ждал. Решение военного министра на¬
рушило его прежние планы.
В январе 1896 года Арсеньев был «высочайшим
приказом произведен в подпоручики с переводом в 14-й
пехотный Олонецкий полк», который дислоцировался
в польском городе Ломжа.
3
Итак, вместо вольной, ничем не стесненной жизни
Арсеньева ждали как минимум три года действитель¬
ной службы; вместо просторов Восточной Сибири —
глухой провинциальный гарнизон в Польше; вместо по¬
ходов и путешествий — опять казарма и строй. Такой
поворот судьбы в другом человеке надолго, если не на¬
всегда, убил бы стремление к знанием и всякие вос¬
торженные мечты. Гарнизонный быт с его невеже¬
ством, дрязгами, сплетнями, пьянством и картами сгу¬
бил многих талантливых людей, не нашедших в себе
сил противостоять его мелочным соблазнам и угнетаю¬
щей скуке.
К тому же положение в Польше было тогда напря¬
женным, и правительство опасалось открытых возму¬
щений. Войска, квартировавшие в Польше, держали
33

в ружье. Арсеньев, по словам С. И. Кашлачева, не
столько занимался учебными маневрами на вольной
природе, сколько службой, «мало чем отличавшейся от
обыкновенной полицейской». Несение караулов у госу¬
дарственных учреждений, патрулирование по улицам
и прочие охранительные действия не могли быть по
сердцу молодому войсковому офицеру, желавшему со¬
всем иной деятельности. Недаром Арсеньев вспоминал
потом свое пребывание в Ломже, как ссылку за какое-
то преступление.
Нужно было искать выход из создавшейся ситуа¬
ции.
И тут Арсеньев проявил удивительную выдержку
и последовательность.
Из воспоминаний Анны Константиновны Арсенье¬
вой, которую он встретил еще девочкой и на которой
женился в ноябре 1897 года, мы узнаем, что в Ломже
Арсеньев стал усиленно готовиться к поступлению
в Академию Генерального штаба. «Володя, что мне
нравилось, — рассказывала Анна Константиновна, —
имел честолюбие и чувствовал в себе недюжинную
силу. Он хотел выдвинуться, а для этого академия
была важным рычагом. Учился он каждую минуту —
днем, вечером и утром. Если я задерживалась с обе¬
дом, он доставал записную книжку или книгу с заклад¬
кой и что-то читал».
Теперь книги не только утоляли его любознатель¬
ность, не только умножали багаж его знаний, — они
сулили ему спасение.
Примерно в эту же пору где-то в похожем гарни¬
зоне служил герой купринского «Поединка» подпору¬
чик Ромашов. Он так же окончил военное училище,
получил офицерские погоны, устроил себе квартиру по
собственному вкусу, почувствовал себя вполне само*
34

стояТельныМ человеком, и «все это, — Пишет Куп¬
рин, — наполнило самолюбивым восторгом душу два¬
дцатилетнего мальчика, вчера только сидевшего на
ученической скамейке и ходившего к чаю и завтраку
в строю, вместе с товарищами». Он лелеял далеко иду¬
щие планы: «Какая строгая программа жизни наме¬
чалась! В первые два года — основательное знакомство
с классической литературой, систематическое изуче¬
ние французского и немецкого языков, занятия музы¬
кой. В последний год — подготовка к академии. Необ¬
ходимо было следить за общественной жизнью, за ли¬
тературой и наукой, и для этого Ромашов подписался
на газету и на ежемесячный популярный журнал. Для
самообразования были приобретены: «Психология»
Вундта, «Физиология» Льюиса, «Самодеятельность»
Смайльса...»
Купринский герой, испытав на себе все тяготы и
унижения армейской рутины, преисполнился иллюзий
насчет академии и в мечтах «поразительно живо уви¬
дел себя ученым офицером Генерального штаба, пода¬
ющим громадные надежды». Однако все случается
иначе. Не проходит и года, а запыленные книги все ле¬
жат на этажерке, «газеты с неразорванными бандеро¬
лями валяются под письменным столом, журнал боль¬
ше не высылают за невзнос очередной полугодовой
платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки
в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь
с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее
чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все
чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и
собственной жизнью».
Подпоручик Ромашов, как известно, не выдержал
поединка с пошлостью.
А подпоручик Арсеньев, хотя так и не добрался до
35

Академии Генерального штаба, все-таки выстоял, вы¬
шел из схватки победителем.
Время, проведенное в Ломже, стало серьезным
испытанием для двадцатичетырехлетнего Арсеньева.
Он мог легко поддаться дурным соблазнам, скиснуть,
как говорят, закоснеть в заштатных службистах. Это¬
го, к счастью, не произошло. И то, что он так и не
успел подготовиться в Академию Генерального шта¬
ба,— совсем не беда. Натура будущего путешествен¬
ника жаждала иного поприща, он не плыл по тече¬
нию, не поддавался засасывающей трясине мелочей
жизни, и власть призвания все увереннее брала в нем
верх над всеми искушениями.
Поступить в академию, дабы выбраться из Лом-
жи, — дело, в конце концов, обычное: очередная сту¬
пенька служебной карьеры. Арсеньев же, оставаясь
человеком своей среды, всегда, с детства, как уже го¬
ворилось, отклонялся от протоптанных путей — и ско¬
рее неосознанно, чем вполне сознательно. Такова
участь всякого истинно талантливого человека, дей¬
ствующего вразрез со «здравым смыслом». Арсеньев
был подпоручиком, мелкой сошкой, тянул, как все,
лямку службы, ничем внешне не выделялся, однако
имел некое неосязаемое преимущество перед други¬
ми — имел призвание, и оно хранило его нравственно.
Среди персонажей купринского «Поединка» встре¬
чается некто подполковник Рафальский, «которого в
полку, шутя и, конечно, за глаза, звали полковником
Бремом». Служил он небрежно, постоянно получал
разносы, и всю свою любовь, все сбережения отдавал
«птицам, рыбам и четвероногим, которых у него был
целый большой и оригинальный зверинец». Разумеет¬
ся, над Рафальским посмеивались и считали его чу¬
даком.
36

Неизвестно, как относились в гарнизоне к Арсенье¬
ву, но у него тоже водился «зверинец». Он устроил
у себя в квартире террариум, и там жили змеи, жабы
и ящерицы. Террариум пользовался популярностью,
во всяком случае у детей. Квартиру украшали чучела
птиц и зверей, на стенах висели коробки с жуками и
бабочками. Арсеньев собирал гербарии и специально
занимался арахнологией — наукой о паукообразных.
Иногда ему удавалось выезжать с конной командой
на охоту в Беловежскую пущу. Иногда они с женой
выбирались в Червонный бор, неподалеку от Ломжи,
на этюды — он по-прежнему любил рисовать.
Жизнь текла однообразно.
Весной 1896 года Арсеньева командировали в пред¬
местья Варшавы «для обучения саперному делу». Че¬
рез два месяца он вернулся в полк.
Служил Арсеньев добросовестно, офицером слыл
аккуратным, и в январе 1898 года его назначили дело¬
производителем полкового суда, иначе говоря — пи¬
сарем.
С такой жизнью можно было свыкнуться, смирить¬
ся, а можно было и взбунтоваться, броситься хоть на
край света.
Давние же мысли о Восточной Сибири по-прежне¬
му не покидали Арсеньева, бередили ему душу.
Сибирь в то время представлялась российскому
обывателю далекой и жутковатой страной. В русском
государстве она всегда была на особенном счету: ее
необжитые просторы, дикая природа, ее вольные нра¬
вы, тронутые влиянием каторги, издавна влекли к себе
людей одержимых — тех, для кого были тесны преде¬
лы закоснелой Европейской России.
Арсеньев изучал «Историю русской этнографии»
А. Н. Пыпина и, несомненно, знал все перипетии мно¬
37

говекового покорения Сибири, которое началось чуть
ли не в XI веке. Несколько столетий, особенно после
походов Ермака, предприимчивые казацкие атаманы
со своими ватагами, мореплаватели и партии промыш¬
ленников шаг за шагом на громадных пространствах
вплоть до Камчатки продолжали «исторический труд
русской народной колонизации». В середине XIX века
был окончательно разрешен «амурский вопрос»: Не¬
вельской твердо доказал, что устье Амура, амурский
лиман вполне доступны для судоходства, что Сахалин
не полуостров, как считали в Европе, а остров, и что
весь этот край — Приамурье и Приморье — Россия
должна по праву навсегда признать своей принадлеж¬
ностью. С этого момента резко возросло внимание
к Амуру и Уссури. Сюда потянулись переселенцы.
Администрация забайкальского генерал-губернатора
Н. Н. Муравьева послала сюда своих чиновников, все
чаще стали появляться здесь путешественники и нату¬
ралисты: край требовал рабочих рук, хозяйского глаза
и тщательных географических и экономических иссле¬
дований.
Но если берега Амура еще были как-то изведаны,
то Уссурийский край оставался абсолютно незнаемой
землей. Видимо, не случайно Пржевальский в 1867—
1869 годах именно в эти места совершил свое первое
в жизни путешествие.
Будучи в Ломже, Арсеньев интересовался «Сбор¬
никами географических, топографических и статисти¬
ческих материалов по Азии», которые выпускал Глав¬
ный штаб; внимательно читал «Описание Амурской
области», составленное в 1894 году по поручению ми¬
нистра финансов Григорием Ефимовичем Грум-Гржи¬
майло,— он хорошо знал Григория Ефимовича по рас¬
сказам его брата; и, конечно же, постоянно обращался
38

к «Путешествию в Уссурийском крае» Пржевальского,
впоследствии Азадовскому не однажды приходилось
слышать от самого Арсеньева, как он называл эту
книгу своей настольной.
Пржевальскому в Уссурийском крае бросились
в глаза контрасты: страна, лежащая на одной широте
с северной Испанией, южной Францией, южными об¬
ластями России, имела климат совершенно иного
склада, природу «роскошную», сплошь и рядом пора¬
жала «в высшей степени оригинальной смесью форм,
свойственных как далекому северу, так и далекому
югу». В уссурийской тайге можно было встретить ель,
обвитую виноградом, грецкий орех рос рядом с кедром
и пихтой, след соболя попадался на одной тропе со
следом тигра.
Заметил Пржевальский и контрасты другого рода.
Легко, казалось бы, доступные богатства края не шли
впрок насильно загнанным сюда забайкальским каза¬
кам. «Не говоря уже про какое-нибудь довольство
жизни, большая часть из них, — писал Пржеваль¬
ский,— не имеет куска хлеба насущного»; нищете со¬
путствует «крайняя деморализация населения, самый
гнусный разврат и апатия ко всякому честному труду».
Иной случай — крестьяне, добравшиеся сюда по своей
воле, или староверы, искавшие спасения от религиоз¬
ных притеснений: эти держали здесь крепкое хозяй¬
ство, старались жить дружно, хранили стародавние
моральные устои и обосновывались в новом крае проч¬
но и навсегда. Живи здесь, где хочешь, говорили кре¬
стьяне, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы
и всякого зверя множество, «а, даст бог, пообживем¬
ся, поправимся... так мы и здесь Россию сделаем».
Пржевальский много размышлял о будущем Уссу¬
рийского края, о том, как «сделать здесь Россию»
39

строил разные прогнозы: предвидел, например, быст¬
рый рост Хабароски, но ошибался, отдавая предпочте¬
ние Посьету перед Владивостоком; вел перепись каза¬
ков; интересовался жизненным укладом аборигенов;
предлагал радикальные меры относительно заселения
приморских земель. При всем своем восхищении краем
он ничего не приукрашивал — ни походных трудностей
для путешественника, ни местных нравов, ни суровых,
непривычных условий для тех, кто добровольно отва¬
жится перебраться сюда из центральной России.
Это была первейшая забота края — грамотные, ини¬
циативные и стойкие люди, не корыстью одержимые.
Книга Пржевальского и прямо и, так сказать, косвен¬
но звала сюда таких людей, предлагая им тернистое,
но благодатное поприще для достойного самоутвержде¬
ния— ради культурного прогресса и государственной
пользы.
С детства настроенный патриотически, Арсеньев не
мог об этом не задумываться.
И еще — его заражала страстность, с какой Прже¬
вальский рассказывал о своем уединении в уссурийской
тайге, где «величие лесов не нарушается присутст¬
вием человека». Как потом оказалось, этого уедине¬
ния Арсеньев жаждал больше всего. Не раз впослед¬
ствии ходил он теми же тропами, что и Пржевальский,
сидел на тех же утесах у того же океана, и его охва¬
тывал тот же не сравнимый пи с чем восторг перед
«картиной дикой, девственной природы»!
Такое уединение, при всем интересе к природе и
желании Арсеньева посвятить себя науке, конечно же,
обещало ему и главное — свободу от гнета постылых
обстоятельств, от социальной и бюрократической ру¬
тины, обещало духовную независимость, о чем он мог
40

только мечтать, пребывая в захолустном польском гар¬
низоне.
Книга Пржевальского с начала семидесятых годов
ничуть не утратила «агитационности» и для Арсеньева
оказалась своего рода знамением: ее написал человек
схожей военной судьбы, совершивший свое первое
путешествие; написал в том возрасте, в каком Арсень¬
ев покинул Ломжу. Пржевальский, отправившийся
в Уссурийский край, надеясь, по его словам, сочетать
службу с «личными занятиями, имевшими предметом
посильное изучение природы», как бы подсказывал
Арсеньеву реальную жизненную перспективу на бли¬
жайшие годы.
С тех пор как Пржевальский путешествовал в Ус¬
сурийском крае, минуло тридцать лет. Его труд успел
встать в ряд классических описаний этого края, инте¬
рес к которому все возрастал и возрастал.
А в 1891—1893 годах в тех же местах побывал
Д. И. Шрейдер, выпустивший в конце 1897 года в Пе¬
тербурге свои записки под названием: «Наш Дальний
Восток (Три года в Уссурийском крае)». Эти записки
Арсеньев тоже хорошо знал и любил.
У Шрейдера почти отсутствовали героический па¬
фос и та глубокая самостоятельная мысль, что отли¬
чали Пржевальского; книга Шрейдера была отчасти
компилятивна, но она в подробностях освещала житей¬
скую, «практическую» сторону существования далекой
восточной окраины. Шрейдер интересовался бытом
разноплеменного населения края, обычаями и психоло¬
гией старожилов и людей, приезжающих сюда вновь,
прослеживал историю культурного освоения края со
времен Невельского.
Из этой книги Арсеньев мог узнать о той особой
роли, какую играла здесь армия, о тех не совсем обыч-
41

пых порядках, какими отличалась здесь военная служ¬
ба. «Вся наша культурная миссия на далеком Восто¬
ке,— писал Шрейдер, — долгие годы лежала исклю¬
чительно па все выносящих солдатских плечах.
Уссурийский край в теперешнем виде создан исключи¬
тельно солдатом. Он был истинным и бескорыстным
пионером этого края; кроме своих прямых военных
обязанностей он нес на своих плечах еще такую массу
всяких других, под которыми согнулся бы всякий,
кроме него». Солдаты строили дома, обрабатывали
землю, занимались ремеслами, столярничали, плотни¬
чали, были кузнецами и, сапожниками. Именно рус¬
ский солдат, писал Шрейдер, «расчистил дорогу сюда
тем тысячам переселенцев, которые в настоящее время
ежегодно идут сюда из России. Он подготовил этот
край — дикий, безлюдный, пустынный — к той куль¬
туре, которою многие из нас кичатся теперь. Да и те¬
перь еще его культурная миссия далеко не кончена
здесь».
И цели, и сама атмосфера армейской службы
в Уссурийском крае были явно иными, чем в Ломже.
«Культурная миссия» налагала на солдат и на все
военное сословие «штатские» обязанности, едва ли
предусмотренные уставами, позволяла находить вся¬
ческие «отдушины» в тяжелой и все-таки менее ско¬
ванной жизни, чем, скажем, в гарнизонах коренной
России. Таковы уж были дальневосточные армейские
порядки.
В остальном же обстановка здесь — особенно на но¬
вичков, не освоившихся еще с местными условиями, —
действовала удручающе, тем паче на первых порах.
Прежде всего сказывалось неминуемое давление
окраины, отдаленность от родного очага, от привыч¬
ных привилегий Европы. Обращая внимание на то, как
42

велик процент самоубийств, ища этому причины,
Шрейдер писал, что жизнь на окраине складывается
для колониста совсем не так, как на оставленной им
родине. Человек, привыкший жить в Европейской
России, попадает в совершенно иную обстановку,
дышит другим воздухом, видит другое небо и солнце,
живет с другими людьми. «Здесь (особенно — в уеди¬
ненных постах и урочищах) встречает его дикая при¬
рода побережья Великого океана, тяжелые условия
жизни, лишение многих элементарных удобств, без
которых немыслимо человеческое существование. Ему
приходится жить здесь бок о бок с дремучей тайгой,
вдали от людей, в полном подчас одиночестве, или —
еще хуже — в обществе немногих людей, объединяе¬
мых лишь общностью места, — людей недоразвитых,
полукультурных, чуждых понятия о долге, — людей,
обладающих лишь грубыми инстинктами да беспре¬
дельной жаждой наживы».
Записки Шрейдера о многом предупреждали Ар¬
сеньева.
Кстати, и о том, что условия окраинной жизни во¬
все не способствуют «созерцательному отношению к
окружающей действительности или же развитию ду¬
шевного покоя и равновесия». Даже если скрыться от
тоски и опостылевшего однообразия в тайгу, то и
там, где все, что лишало сна и покоя, меркнет перед
обаянием первобытной красоты, — и там можно встре¬
тить «картины и впечатления, которые не всегда по
плечу слабым нервам европейского жителя».
Шрейдер не думал своими записками запугивать
читателей. Напротив, он был патриотом Уссурийского
края, настоятельно говорил о том, как необходимы
краю новые и новые силы. Но факты и рассказы,
43

какие ему довелось услышать, он излагал без всякой
утайки, и Арсеньев не мог этого не оценить.
Поведал Шрейдер и о первых робких шагах Обще¬
ства изучения Амурского края. Это Общество было
основано кружком интеллигентов, обладавших необы¬
чайной энергией, хотя имевших в своем распоряжении
ничтожные средства. Однако, несмотря на невзгоды,
оно постоянно пополняло свою библиотеку, расширяло
свой музей и даже сумело собрать тридцать тысяч руб¬
лей пожертвований и в двухлетний срок построить
великолепное по тем временам здание краеведческо¬
го музея — того самого, что носит сейчас имя Ар¬
сеньева. ..
Знал ли Арсеньев, двадцатисемилетний поручик,
натуралист-любитель, какие испытания обещает ему
Дальний Восток?
Да, можно сказать, что знал.
Он много прочел, многое взвесил, его решение было
выношенным. Он добился служебного перевода не
с первой попытки, ему помог в этом интересовавшийся
его занятиями генерал С. И. Федоров, начальник шта¬
ба 4-й дивизии, в которую входил Олонецкий полк.
Знал ли Арсеньев, что уезжает на Дальний Восток
навсегда?
Сказать с уверенностью: «Да!» — не упростит ли та¬
кой ответ истинного положения вещей?
На Дальний Восток уезжали по-разному; часто из
соображений карьеры или корысти. Долгие годы спу¬
стя, знакомя М. Пришвина с биографией Арсеньева,
А. Н. Свирин рассказывал, что «императорское прави¬
тельство завлекало чиновников на службу в Амурско-
Уссурийский край сильно повышенным жалованием и
скорой — через 15 лет службы — амурской пенсией.
Многие уезжали с целью накопить денег, потом купить
44

домик где-нибудь под Москвой. Были и такие, что
семью оставляли в России «до скорого свидания».
И потом, через 15 лет тоскливой жизни, только немно¬
гие возвращались седые, измученные, и, конечно, ни¬
какого счастья в этом домике под Москвой им не было,
потому что «домик» был идеалом независимой жизни,
а жизнь прошла, и домик доставался без жизни».
Арсеньев о таком домике не мечтал. Может быть,
и нс освободившись еще от романтических иллюзий,
он надеялся на свои силы, на свой характер, наконец
на удачу. Огонек призвания жег ему душу и все яснее
высвечивал перед ним желанную цель.
Однако ни Пржевальский, ни Венюков, например,
ни другие известные исследователи Уссурийского края
не оставались там навсегда.
И Арсеньев, задумываясь накануне нового века
о том, как сложится его дальнейшая жизнь, мог и не
предполагать, что до конца дней свяжет с этим краем
свою судьбу.

Глава вторая
ВСТРЕЧА
С «ДАЛЕКОЙ ОКРАИНОЙ»
1
В мае 1900 года Арсеньев «высочайшим приказом»
был переведен в 1-й Владивостокский крепостной пе¬
хотный полк и вскоре отбыл к новому месту службы.
Ему предстояло проделать путь через всю Россию —
по Сибирской магистрали, потом от Сретенска на паро¬
ходе по Шилке и Амуру до Хабаровска, потом по
Уссурийской железной дороге до Владивостока, — путь
долгий и непростой.
Двумя годами ранее отправившийся таким же мар¬
шрутом в кругосветное путешествие Н. Г. Гарин-Михай¬
ловский сперва восхищался удобствами железной до¬
роги, которую сам проектировал и строил, а плывя на
маленьком буксиришке по Шилке, откровенно жало¬
вался в дневнике: «Месяц, как выехали мы из Петер¬
бурга, а до Владивостока еще дней пятнадцать...
Сколько вещей уже разворовано, попорчено, во что
превратились наши новенькие чемоданы! Все подмо¬
46

чено, отсырело. Л ощущение своего полного бессилия
в борьбе со всеми случайностями и непредвиденностя¬
ми этого пути, где в лице каждого писаря, содержа¬
теля почтовой станции, ямщика, пароходчика является
какой-то неотразимый фатум, с которым нельзя бо¬
роться, спорить... Изломанные, измученные, разбитые
ужасной дорогой, нелепыми препятствиями, вы нако¬
нец погружаетесь в какое-то кошмарное состояние
с одной надеждой, что кончится же когда-нибудь
это...»
У Арсеньева было другое настроение. Он вряд ли
обращал внимание па превратности пути. Он призна¬
вался, что, когда ехал на Дальний Восток, сердце у не¬
га замирало в груди: замирало и от радости, и от пу¬
гающей, как ни суди, неизвестности, и от сознания
значительности момента, и от грандиозности впервые
открывавшихся ему сибирских пространств, и еще, мо¬
жет быть, потому, что в Петербурге он оставил ново¬
рожденного сына и не мог не думать о семье. Дорога
на Дальний Восток завораживала, настраивала на при¬
поднятый лад и одновременно требовала зоркости и
терпения.
Отныне Арсеньев вообще прощался с благополуч¬
ным «оседлым» существованием, становился странни¬
ком и всю остальную жизнь так и прожил — в движе¬
нии.
В начале августа он добрался до Владивостока,
«прибыл к полку» и собственными глазами увидел
город, о котором столько читал и думал. Владивосток
отметил свое сорокалетие. С тех пор как его посетил
Шрейдер, город стал еще оживленнее, красивее и бо¬
гаче. Уже Шрейдеру запомнилась его пестрая, разно¬
племенная толпа: солдаты линейных батальонов, чи¬
новники, торговцы, моряки всех наций в порту и на
47

улицах. Теперь город разрастался, население его при¬
ближалось к тридцати тысячам, внешне он выгодно
выделялся среди сибирских городов яркой восточной
экзотикой и производил впечатление иностранного
порта.
Гарин-Михайловский, с трудом, но достигший все-
таки Владивостока, писал тогда же, что впечатление
это особенно усиливается в центре города, где «много
и богатых, и изящных, и массивных, и легких постро¬
ек», где расположены торговые фирмы «Кунст и Аль¬
берс», «Чурин», японские магазины. Гарин-Михайлов¬
ский заметил, что Владивосток, так же как Благове¬
щенск и Хабаровск, но в большем масштабе, захвачен
строительной горячкой, а вид его порта, расположен¬
ного в красивейшей бухте, весьма внушителен. «Вече¬
ром,— писал Гарин-Михайловский, — когда яркая лу¬
на, как в волнах, ныряя то в темных, то в светлых
облаках, сверкает над бухтой, когда огни города и
рейда обманчиво раздвигают панораму гор, все кажет¬
ся большим и грандиозным, сильным и могуществен¬
ным, таким, каким будет этот начинающий карьеру
порт».
Арсеньев с женой и сыном — они прибыли вслед за
ним — поселился в домике на Первой речке.
Владивостоку становилось тесно на склоне хребта,
обращенного к бухте Золотой Рог, город раздвигал
свои пределы в сторону Гнилого Угла и переваливал
на северный склон в направлении Первой речки. На¬
рядный с виду на взгляд туриста, обладающий столь
перспективным портом и грозной крепостью, Владивос¬
ток, как выяснилось, был еще весьма захолустным, не
имел ни мостовых, ни порядочного освещения, ни ка¬
нализации и водопровода. Условия быта в крепости и
весь уклад полковой жизни, как говорится, оставляли
48

В первые годы на Дальнем Востоке

1910-е годы

Желать лучшего. Солдаты по старинке на правах ко¬
лонистов все так же сами строили себе казармы, са¬
жали огороды, заготовляли дрова, рыбачили и охоти¬
лись. Океан был щедр, и тайга была тут же рядом.
За Гнилым Углом и на Русском острове можно было
беспрепятственно отстреливать оленей, кабанов и ко¬
зуль. Однажды зимой вьюга загнала в верховья Пер¬
вой речки тигра, и он, напустив страху на жителей,
удалился в сопки Богатой Гривы.
Приехав в Уссурийский край добровольно, Арсень¬
ев ио-прежнему оставался человеком в военной форме,
поручиком, и должности, какие он занимал, прибыв
в полк, не обещали ему ничего необычного. Снова его
назначили делопроизводителем полкового суда, и еще
полковым квартирмейстером, и еще — заведующим
полковой лавкой. С такой-то обыденной прозы и начи¬
налась здесь его служба.
Будучи, в общем-то, городским — Ломжа не в
счет — петербургским молодым человеком, не приспо¬
собленным к местным условиям и порядкам, Арсеньев
словно заново рождался на свет. Очутившись во Вла¬
дивостоке, шагнув в тайгу, которая подступала прямо
к Первой речке, окинув взглядом дали, открывавшие¬
ся с Орлиного Гнезда, он, по его выражению, почув¬
ствовал, будто попал на другую планету и захлебнул¬
ся нахлынувшими впечатлениями. Вокруг было такое
раздолье, какое, сколько ни читай о нем, не предста¬
вишь себе въяве: уходили в дымке к далекому гори¬
зонту разбросанные в заливе Петра Великого острова
и островки; грядой тянулись сопки по берегам Амур¬
ского и Уссурийского заливов; дыхание близкого океа¬
на ощущалось и днем и ночью; тайга была яркой, цве¬
тастой, поражала своим богатством, — словом, книж¬
ные представления молодого поручика о «далекой
з
И Кузьмичев
49

окраине» должны были наверняка померкнуть перед
ее действительной красотой.
Его любознательная и восприимчивая натура не
могла удовлетвориться увиденным. С ружьем за пле¬
чами он подолгу бродил в окрестностях Владивостока,
благо командир полка отпесся к нему с пониманием и
разрешал отлучаться из расположения части когда
вздумается. Особенно любил Арсеньев побережье Ус¬
сурийского залива. Здесь располагались тихие, пустын¬
ные бухты. По пути ои часами наблюдал, как местные
жители собирали морскую капусту, мидий, «морских
гребешков», сушили крабов и варили трепангов. Он
уединялся в тайге, постепенно привыкал к ней и, хотя
тайга не торопилась открывать ему свои секреты, он
прислушивался к ее голосам, приглядывался к ее оби¬
тателям, и рассказы об опасностях, о жестких таеж¬
ных законах не отпугивали его.
Еще до приезда на Дальний Восток Арсеньев до¬
статочно узнал нравы провинциального гарнизона.
Всякая попытка держаться более или менее обособ¬
ленно, всякая «штатская мягкотелость», самые безо¬
бидные занятия наукой не вызывали у гарнизонных
обывателей одобрения, а подчеркнутая нравственная
чистоплотность сразу же бросалась в глаза. В крепо¬
сти, согласно уставу, Арсеньеву выделили денщика-
татарина. Привыкший с детства ухаживать за собой
сам — чистить сапоги, гладить одежду, — Арсеньев
чувствовал себя с денщиком неловко, словно с лакеем,
и жаловался на это жене. Он учил денщика грамоте,
дарил ему книги, а сослуживцы говорили, что он «зря
тютькается с мордвой». Как вспоминает Анна Кон¬
стантиновна, окружающих повергала в недоумение ще¬
петильная честность Арсеньева и казалась странной
его тяга к «просветительству»: вечерами он беседовал
50

с солдатами, рассказывал им об Уссурийском крае,
о русской истории, и уже в сентябре 1900 года его на¬
значили заведующим учебной командой в полку.
Было в поведении этого поручика с самого начала
дальневосточной службы нечто странное для «здраво¬
мыслящего» окружения: исполнительность, аккурат¬
ность и вместе с тем непривычная ершистость, обо¬
стренное чувство собственного достоинства; ощуща¬
лась в нем внутренняя сосредоточенность, нацеленность
на что-то главное; однако он умел ладить с подчинен¬
ными и, когда требовалось, с начальством, был бла¬
гожелателен ко всем, с кем ему случалось работать,
и его добродушие, его уживчивость компенсировали
манеру держаться несколько особняком.
Не поступаясь своими планами и не желая про¬
слыть выскочкой или чудаком, Арсеньев искал такой
должности, которая позволила бы ему сочетать служ¬
бу с самостоятельными научными изысканиями, пусть
самыми скромными. Командир 1-го крепостного полка
Орлов пошел ему навстречу и осенью 1902 года отдал
ему под начало охотничью команду, после чего Ар¬
сеньев был просто уже обязан постоянно бывать
в тайге.
Охотничья команда занималась разными делами.
В свое время на Русский остров выпустили около сот¬
ни лошадей, они одичали, и теперь их нужно было вы¬
лавливать. В другой раз потребовалось там же пере¬
стрелять одичавших быков, свирепых, нападавших на
людей. Конечно, занималась команда и собственно
охотой — на зверя и дичь. Арсеньев же, обретя такое
положение, под предлогом охоты, как он писал, «по
доброй воле, на личные средства, самостоятельно, на
свой страх, часто в одиночку, с одним или двумя стрел¬
ками из числа желающих побродить по тайге, в горах,
51

на воле», начал предпринимать первые многоднев¬
ные вылазки в хребты Богатой Гривы. Однако в ян¬
варе 1903 года его назначили начальником Владивос¬
токской крепостной конно-охотничьей команды и его
обязанности заметно усложнились.
Конно-охотничьи команды существовали во Влади¬
востокской крепости не первый год, и целью их была
далеко не только охота. Они представляли собой раз¬
ведывательные отряды, обследовавшие край в военно¬
географическом отношении, рекогносцировавшие мест¬
ность, собиравшие различные статистические данные
стратегического характера. В этих отрядах получали
подготовку специально подобранные стрелки, легко
ориентировавшиеся в тайге, выносливые и смелые лю¬
ди, способные в случае военных действий добывать
«языков», передавать агентурные сведения и делать
другую подобную работу.
В мирное же время конно-охотничьи команды пред¬
принимали в Уссурийском крае «экскурсии», не слиш¬
ком отличавшиеся от экспедиций Географического
общества, — все зависело от инициативы и кругозора
возглавлявших их офицеров. Иногда эти команды вер¬
шили подлинно героические дела. Так, в 1894 году
команды под началом молодых подпоручиков Загра-
дина, Горского, Малышевского, Турского, Пельгор-
ского пытались, поднимаясь по рекам, достигнуть
Японского моря, но не смогли перевалить Сихотэ-
Алинь и после страшных лишений, с человеческими
жертвами вернулись обратно.
Арсеньев знал об этой и других аналогичных экс¬
педициях и понимал, какие возможности открывает пе¬
ред ним его новая должность, понимал, что судьба
предлагает ему верный способ реализовать его есте¬
ственно-научные интересы.
52

Первое время на Дальнем Востоке Арсеньев, ка¬
жется, еще не оставлял мыслей об Академии Генераль¬
ного штаба, но вскоре окончательно распрощался с ни¬
ми. Он был человеком дела, легко отдавался азарту
работы и, ступив по-настоящему в тайгу, почувство¬
вал, что она заберет всю его энергию, все его силы
без остатка.
Военная карьера сама по себе его не прельщала,
разбрасываться, отвлекаться от естественно-научных
занятий он не хотел и, сознавая, что занятиям этим
нужно придать должное направление, стал искать по¬
мощи у местных краеведов.
Одним из первых его наставников оказался вице-
председатель Общества изучения Амурского края, лес¬
ничий Уссурийского казачьего войска Николай Алек¬
сандрович Пальчевский, к тому времени проживший
на Дальнем Востоке около двадцати лет. В юности,
учась в оренбургской гимназии, он встретился с Прже¬
вальским и увлекся его идеями. Пальчевский изучал
луга, сорную растительность Приморья и в 1891 году
выпустил в Петербурге свое исследование «Болезни
культурных злаков Южно-Уссурийского края»; он со¬
брал коллекцию позвоночных и беспозвоночных залива
Петра Великого и переслал ее в Зоологический музей
Академии наук; работал он и над составлением сло¬
варя орочей и впоследствии передал материалы
Л. С. Бергу; кроме этого Пальчевский читал курс вод¬
ных и звериных промыслов во Владивостокском учи¬
лище дальнего плавания, участвовал в переселенче¬
ских экспедициях на Сахалине и многое сделал для
местного краеведческого музея, куда он безвозмездно
отдавал свои коллекции.
Пальчевский не отличался мягким характером,
в суждениях бывал пристрастен и резок, но к Арсень-
53

сву проникся искренней симпатией, снабжал его кни¬
гами, за разговорами они коротали зимние вечера
и вдвоем совершали многосуточные экскурсии в тай¬
гу. Когда в 1906 году Арсеньев отправился в свое
первое большое путешествие, он взял Пальчевского
с собой.
Встреча с Пальчевским была той ниточкой, кото¬
рая связала Арсеньева с Обществом изучения Амур¬
ского края. Постепенно он перезнакомился с владивос¬
токскими краеведами, этнографами, археологами, лин¬
гвистами, многие из них с готовностью откликались на
его просьбы. Отличительной чертой Арсеньева было
его умение отыскивать интересных, надежных в дру¬
жбе людей и устанавливать с ними крепкие отноше¬
ния. Он инстинктивно тянулся к каждому, кто мог
его чему-нибудь научить, кто обладал широким науч¬
ным кругозором, кто в служении науке преследовал не
только познавательные, а и нравственные цели. По¬
мимо знаний и практических советов ему на первых
порах очень нужна была моральная поддержка в его
скромных начинаниях. К счастью, среди новых знако¬
мых он нашел людей бывалых, сильных духом, вселяв¬
ших в него уверенность.
Так, он сблизился с Николаем Васильевичем Ки¬
рилловым, врачом 1-го Владивостокского крепостного
госпиталя, человеком, безусловно, незаурядным.
Будучи старше Арсеньева на двенадцать лет, Ки¬
риллов к моменту их встречи имел за плечами долгие
годы горькой, полускитальческой жизни. Уроженец
Тверской губернии, оп учился в Московском универси¬
тете, в 1883 году, как рассказывает его биограф
Е. Д. Петряев, получил степень лекаря и уехал, забо¬
лев туберкулезом, в уездный городишко Климовичи
Могилевской губернии. Оттуда через год он перебрал¬
54

ся в Забайкалье, став сельским врачом Баргузинского
округа. Поселился Кириллов в глухих, ссыльных кра¬
ях, жил на Петровском Заводе, в Нерчинске, в Верхне-
удинске, в Чите, бедствовал, но, одержимый стремле¬
нием к истине и справедливости, не обращал внимания
на лишения и целиком посвятил себя науке. Кириллов
занимался этнографией и некоторое время, наблюдая
«семейский быт», провел в старообрядческом селе, от¬
куда его выдворили старики, считая лечение делом не
угодным богу. Он интересовался народной тибетской
медициной, изучал лекарственные травы Забайкалья,
переводил тибетские книги, а в 1892 году опубликовал
в Петербурге работу «Современное значение тибетской
медицины как части ламайской доктрины» и выдер¬
жал диспут с придворным лейб-медиком П. А. Бадма¬
евым. Преследуемый «экстраординарными мерами»,
Кириллов, не желая возвращаться на Запад, переехал
на Сахалин, заведовал там лечебницей Корсаковского
округа, писал в местных газетах острые фельетоны
против произвола властей, общался с ссыльными,
освобождал каторжан (как врач) от телесных наказа¬
ний. С 1899 года он обосновался во Владивостоке, был
призван на военную службу и тут-то вскоре встретился
с Арсеньевым.
Они дружили около двадцати лет, до самой смерти
Кириллова. За эти годы Кириллов работал на Чукотке,
куда он в 1903 году добирался из Петербурга через
Англию и Америку; в 1906 году сидел в крепости за
революционные настроения; служил земским врачом
в селе Осиновка; заведовал колонией прокаженных;
путешествовал по Японии и Китаю; ездил в Сайгон на
конгресс по тропической медицине, — и всю жизнь без
устали самоотверженно трудился, написал свыше ста
книг и статей по самым разным отраслям знаний, от
55

статистики и демографии до медицины и охотоведе¬
ния.
Можно представить, каким авторитетом был Ки¬
риллов для Арсеньева по всем жизненным вопросам,
как заражал он его своим феноменальным бесстра¬
шием и бескорыстием.
И таких друзей у Арсеньева с каждым годом появ¬
лялось все больше и больше.
Сообщая, что в 1901 году он вступил во Владивос¬
токское общество любителей охоты, биографы Арсень¬
ева обычно упоминают о его знакомстве с приехавшим
из Швейцарии, сравнительно молодым еще человеком,
но знающим охотником, С. И. Конрадом, державшим
на полуострове Песчаном одно из лучших в крае мо¬
лочных хозяйств и небольшой питомник пятнистых
оленей.
Говоря, что с 1903 года Арсеньев стал действитель¬
ным членом Общества по изучению Амурского края,
биографы пишут, что здесь он установил контакты
с краеведами В. П. Маргаритовым и Н. В. Слюниным,
геологом П. И. Полевым, преподавателем географии
В. Е. Глуздовским, с известным синологом М. Г. Шеве¬
левым, который делился с Арсеньевым своими бога¬
тейшими знаниями по истории Дальнего Востока.
Как свидетельствует Аристов, после смерти Шеве¬
лева Арсеньев получил от его сына ценнейшие карты
Уссурийского края, где были показаны развалины
древних городищ VII—VIII столетий нашей эры. Ви¬
димо, не без помощи этих карт Арсеньев тогда обна¬
ружил в горах старинное укрепление Да-шань-моу, и
описание этого памятника стало одним из первых его
исследований, замеченных в Хабаровске, в Приамур¬
ском отделе Географического общества.
Позднее Арсеньев обследовал более двухсот па¬
56

мятников старины. В специальном очерке па эту тему
он писал: «Кому случалось бывать в Южно-Уссурий¬
ском крае... тот не мог не заметить старинных укреп¬
лений, расположенных и на горах, и в долинах, и даже
на самых перевалах через горные хребты... Кроме
укреплений, внимательный наблюдатель заметил бы
еще и другие сооружения. Это колодцы с каменными
кладками, дороги, подымающиеся в гору тупиками,
выемки наподобие таких, какие делаются в паше вре¬
мя для проведения железной дороги в горах... Нет
сомнений, что время постройки их относится к глубо¬
кой древности и что события, вызвавшие их появле¬
ние, составляют историю Уссурийского края». Инте¬
рес к истории, последовательные археологические изы¬
скания сопутствовали всей дальнейшей деятельности
Арсеньева, а предложенная им оригинальная периоди¬
зация древней и средневековой истории Приморья и
теперь привлекает внимание ученых.
Понемногу Арсеньев расширял границы таежных
вылазок и все увереннее чувствовал себя в роли «вни¬
мательного наблюдателя». «В 1902 и 1903 годах, — пи¬
сал он, — я имел уже возможность предпринимать и
более отдаленные экскурсии с целью изучения окрест¬
ностей и сбора статистических данных о населении.
Попутно с ведением разведок чисто военного характе¬
ра я вел и дневники, в которых записывались те на¬
блюдения, которые могли представить интерес науч¬
ный по географии края».
Но в январе 1904 года разразилась русско-япон¬
ская война, и Арсеньев вынужден был временно пре¬
кратить свои экскурсии.
Уже на второй день после нападения на Порт-
Артур Владивостокская крепость была объявлена на
роенном положении; в армию срочно призвали «запас¬
57

ных нижних чипов»; началась спешная эвакуация уч¬
реждений и населения; находившаяся в порту эскадра
крейсеров покинула бухту Золотой Рог; размещенные
в крепости войска были приведены в боевую готов¬
ность. 22 февраля Владивосток впервые бомбардиро¬
вали японские корабли: в течение часа по крепости
было выпущено около двухсот снарядов, однако серь¬
езных разрушений в городе и на фортах не случилось.
С этого дня Владивосток был переведен на осадное
положение.
Как сказано в послужном списке Арсеньева, он на¬
ходился в осажденной крепости с 22 февраля 1904 по
26 сентября 1905 года. Сам же он пишет, что в это вре¬
мя «все же не был в стенах крепости, а производил
рекогносцировки около станции Надеждинской». С на¬
чалом военных действий его команда патрулировала
берега Уссурийского залива, где предполагался япон¬
ский десант, а потом Арсеньев был назначен «началь¬
ником летучего отряда, в который вошли все охотни¬
чьи команды крепости Владивосток, на правах ба¬
тальонного командира», иными словами, возглавил
всю военную разведку гарнизона.
Судя по тому, что за период кампании Арсеньева
наградили тремя орденами, воевал он смело и хорошо,
но к войне относился критически. Внезапное нападе¬
ние японцев на Порт-Артур называл «самурайским
вероломством», остро переживал поражение, хотя в
самом факте войны видел потом даже и нечто поло¬
жительное. «Прошлая несчастная война, — писал он
позже, — всколыхнула всю Россию и тем принесла
пользу Амурскому краю. Дальним Востоком заинтере¬
совалось русское общество. Взоры всех обратились к
берегам Тихого океана. Великая волна русского пере¬
селения хлынула на Восток...»
58

После окончания русско-японской войны в декабре
1905 года Арсеньев был направлен в Хабаровск,
в штаб Приамурского военного округа и «прикоман¬
дирован к геперал-квартирмейстерской части штаба
округа для производства рекогносцировочных ра¬
бот».
И в том же 1905 году он напечатал свою первую
большую краеведческую работу — «Отчет о деятель¬
ности Владивостокского общества любителей охо¬
ты»,— работу, которая, как считают специалисты, на¬
глядно характеризует научно-творческий облик моло¬
дого Арсеньева.
Действительно, этот отчет, охватывающий 1901 —
1905 годы — как раз весь начальный период жизни
Арсеньева на Дальнем Востоке, — позволяет с очевид¬
ностью судить о том, как много сумел он узнать за
эти годы, насколько тесно сжился с краем, переболел
его нуждами, каким таежным опытом обогатился за
столь короткое время.
Являясь официальным документом, отчет Арсенье¬
ва насыщен различными статистическими данными от¬
носительно охотничьих угодий, количества зверя в ок¬
рестных районах Владивостока и на близлежащих
островах, сведениями о добыче пантов и миграции
оленей, о весенних и осенних перелетах птиц, о спосо¬
бах охоты и устройстве заказников, — эта специальная
часть отчета выполнена весьма компетентно. Арсеньев
обнаружил незаурядную практическую сметку, ис¬
креннюю заинтересованность в чисто хозяйственных
вопросах, однако в этом отчете проявились и глубокое
понимание таежной природы, каким Арсеньев тогда
уже обладал, и та взволнованность, с какой он впо¬
следствии стал писать, а главное — здесь отчетливо
обозначилась его нравственная позиция.
59

Отчет изобилует наблюдениями над повадками
пятнистых оленей, медведей, тигров, над фазанами,
лебедями, вальдшнепами; мы находим в нем немного¬
словные, но выразительные рассказы о кабаньих по¬
травах, об осеннем гоне изюбрей, об уссурийских охот¬
ничьих собаках; временами на страницах отчета, как
уже не однажды отмечали, встречаются глубоко поэ¬
тические описания того, как «живет и дышит» тайга, —
и вместе с тем, ведя, казалось бы, узкий разговор о
заботах охотничьего хозяйства, Арсеньев старается
поднять этот разговор до ранга общегосударственной
проблемы. С фактами в руках он показывает те «неис¬
числимые убытки», какие принесет краю «каждый про¬
пущенный день», если правительство немедленно не
придет на помощь. Мысль о варварском расхищении
богатств уссурийской тайги пронизывает весь отчет
Арсеньева, заходит ли речь о том, что на Русском
острове в короткий промежуток времени уничтожены
площади вековых девственных лесов, или о том, как
в Малютинской пади окрестные промышленники изби¬
вают «все, что попадается под выстрел», или об охот¬
ничьем законе, который столь необходим Уссурийско¬
му краю, равно как и всей Сибири.
Обращаясь с тревогой к государственным инстан¬
циям,— такова одна из официальных задач этого до¬
кумента,— Арсеньев в своем отчете с не меньшей тре¬
вогой адресуется к самим охотникам и ко всем жите¬
лям края. Отклик нравственный, общественный, по
его логике, не менее важен, чем официальные прави¬
тельственные меры.
И неспроста в отчете, пусть намеком, возникают
две знаменательные фигуры: честного зверопромыш¬
ленника, охотника-мастера, и зловещая фигура про¬
мышленника-хищника; в разном обличье они не од¬
60

нажды появятся на страницах будущих йрсеньевских
книг. Если зверопромышленник в большинстве случа¬
ев отличается «добротою, мягкостью характера, поря¬
дочностью», то промышленник-хищник идет в тайгу не
специально для охоты за зверем, а вообще па промы¬
сел, в том числе и на охотников, — «он не прочь угнать
чужую лодку, убить корову и, содрав шкуру, продать
мясо ее за оленину, а при случае, ради сапог или ру¬
жья, если они лучше, чем у него, способен и на убий¬
ство». В этих двух — скорее еще символических — ха¬
рактерах, как в зародыше, таится та нравственная
коллизия, которая будет волновать Арсеньева долгие
годы.
Человек перед лицом природы — кто он: близору¬
кий жестокий стяжатель или добрый и разумный ее
повелитель?
Уже в первой своей работе Арсеньев задался этим
вопросом.
2
Из Владивостока Арсеньев переехал жить в Хаба¬
ровск.
С этим переездом в его жизни открывается, пожа¬
луй, самая яркая страница: именно отсюда он в ско¬
ром времени предпринял свои первые длительные экс¬
педиции в Сихотэ-Алинь.
Экспедиции 1906—1910 годов — узловой момент в
жизни Арсеньева и в его творческой судьбе. Они по¬
глощают его целиком и как бы отодвигают на задний
план остальные события его «эмпирической биогра¬
фии» этого периода, вернее, другие события — вплоть
до семейной жизни — приобретают значимость в его
глазах лишь постольку, поскольку они касаются экс¬
педиционных дел.
61

Таковы обстоятельства и таково веление арсеньев-
ского характера, который в эту пору раскрылся с до¬
статочной полнотой.
22 мая 1906 года командующий войсками При¬
амурского военного округа генерал-губернатор Унтер-
бергер отдал приказ за № 404, где говорилось: «В те¬
чение всего лета и осени для исследования хребта Си¬
хотэ-Алинь и береговой полосы от залива св. Ольги на
север, насколько позволит время, а также верховьев
реки Уссури... назначаю экспедицию. Начальником и
руководителем экспедиции назначаю прикомандиро¬
ванного к штабу Приамурского военного округа 29-го
Восточно-Сибирского стрелкового полка штабс-капи¬
тана Арсеньева и в помощь ему: того же полка под¬
поручика Гранатмана, Уссурийского казачьего диви¬
зиона хорунжего Анофриева, прикомандированного
к штабу округа инженерных войск подпрапорщика
Мерзлякова. Кроме того, в состав экспедиции назна¬
чить от 24-го Восточно-Сибирского стрелкового полка
пять нижних чинов, от 29-го Восточно-Сибирского
стрелкового полка семь нижних чинов и от Уссурий¬
ского казачьего дивизиона четырех казаков. В силу
исключительных условий дисциплинарная власть на¬
чальника экспедиции увеличивается до прав батальон¬
ного командира. Всех означенных офицеров и нижних
чинов полагать в означенной командировке с 15 мая
сего года».
Получив этот приказ — как бы в награду за свою
долголетнюю настойчивость, — Арсеньев 16 мая отбыл
из Хабаровска на станцию Шмаковка, откуда его от¬
ряду предстояло начать многомесячный маршрут.
Помимо отобранных самим Арсеньевым стрелков
и казаков, преимущественно сибиряков, людей «немно¬
го угрюмых и малообщительных, но зато с детства
62

привыкших переносить всякие невзгоды», и помимо
лиц, названных в приказе, в экспедиции находились
начальник штаба округа генерал-лейтенант Рутков-
ский и Пальчевский «в качестве флориста». Однако
Рутковский пробыл в экспедиции совсем недолго.
Пальчевский большей частью занимался ботанически¬
ми коллекциями около залива св. Ольги, и Арсеньев
был полностью предоставлен самому себе.
Военная по своей организации и профилю, экспе¬
диция налагала на ее руководителя много официаль¬
ных обязанностей: от ежедневных распоряжений по
лагерю и забот хозяйственных до выполнения обшир¬
ной программы, разработанной штабом округа. Пер¬
вым пунктом этой программы значилась топогра¬
фическая маршрутная съемка, ее вели Мерзляков,
Гранатман, Арсеньев — он больше всех. Попутно пре¬
дусматривался сбор сведений о возможных позициях
на случай войны, о дорогах и тропах, о разливе рек,
о народонаселении посещаемых районов, о разбойни¬
ках-хунхузах, о настроениях местных жителей, а так¬
же проводилось обследование края в «колонизацион¬
ном отношении».
В связи с этим Арсеньев делал такие, например, за¬
метки: «Вопрос колонизационный в этой местности ре¬
шен уже давно в окончательно определенном смысле.
Местность эта может быть пригодна исключительно
только для вырубки леса на дрова». Или: «В колони¬
зационном отношении долина этой речки нс может
быть годна к заселению вследствие своей узкости, раз¬
лива ручья, болотистых берегов».
Подобные наблюдения велись ежедневно, требуя
от Арсеньева терпения, кропотливого труда, острого
взгляда, способности на ходу анализировать обста¬
новку.
63

К концу экспедиции Арсеньев все чаще и чаще не
успевал отвечать на «вопросные пункты» программы
и за это сетовал на себя. «Предполагал пробыть до по¬
лудня, но работы затянулись, — записывал он в путе¬
вом дневнике 13 сентября, — и пришлось остаться
дольше, то есть продневать и проночевать. Целый день
я занимался, вычерчивал старые планы, писал слу¬
жебные бумаги, письма и донесения, догонял пропу¬
щенные числа в рабочей тетради и настоящем днев¬
нике». Не однажды он заканчивал запись очередного
дня словами о том, что задержался «за работой за¬
долго за полночь» или «лег спать около полуночи,
утомленный дневным переходом, съемкой и рабо¬
той».
Однако роль начальника экспедиции, возведенного
в чин батальонного командира, не сводилась к выпол¬
нению одних лишь служебных предписаний. Вместе с
целью военно-стратегической экспедиция преследова¬
ла цели общегеографическис и естественно-историче¬
ские, в чем было крайне заинтересовано Географиче¬
ское общество. Как ни тяготили Арсеньева походные
хлопоты и специальные задания, в душе он всегда
оставался натуралистом и, попав в родную стихию, на
протяжении всего пути по Сихотэ-Алиню с наслажде¬
нием читал, как говорится, природу с листа.
Описания горных цепей и долин, перевалов и уще¬
лий, пещер и утесов, мхов и трав, деревьев и цветов,
зверей и бабочек, коралловых отложений и морских
водорослей, туманов и ветров, археологических нахо¬
док и местных аборигенов, — все эти описания таеж¬
ного мира составляют обширное содержание дневни¬
ков Арсеньева, которые он вел в экспедиции 1906 года.
Таково было непременное условие экспедиционного
статута — ведение дневников.
64

Методически, день за днем Арсеньев записывал в
дневниках все, что видел и слышал, и уклоняться от
этого занятия попросту не мог, рискуя нарушить при¬
каз.
Три дневниковые тетради 1906 года — из немногих
сохранившихся доныне — довольно пестры по собран¬
ному в них материалу. Путевые записи прерываются
здесь различными справками, чертежами, экономиче¬
скими выкладками, «наблюдения над периодическими
явлениями природы» соседствуют со всевозможными
научными сведениями, поступавшими в дневник, что
называется, из первых рук.
Когда теперь перелистываешь эти толстые с клеен¬
чатыми корочками тетради,1 когда вглядываешься в
четкий, разборчивый почерк и рассматриваешь много¬
численные рисунки, профили, ландшафтные схемы,
аккуратно выполненные в цвете, чувствуешь себя оче¬
видцем сосредоточенного поиска, однообразного, ка¬
залось бы, в своей будничности, и понимаешь, что че¬
ловек, способный систематически вести такие днев¬
ники, наверняка обладал недюжинной волей.
Содержание дневников Арсеньева и в 1906 году и
затем диктовалось прежде всего конкретными зада¬
ниями и маршрутами. Наряду с путевыми, он вел днев¬
ники, условно говоря, тематические, где речь шла об
археологии края, о геологической его картине, обо
всем, что касалось этнографии местных народностей.
1 Приношу свою глубокую благодарность Б. Л. Сушкову, уче¬
ному секретарю Приморского филиала Географического общества
СССР, предоставившему мио возможность ознакомиться в 1970 го¬
ду с арсеньевским архивом во Владивостоке. В ту пору архив еще
не был описан, эту работу выполнила позже А. И. Тарасова (см.
«Обзор документальных материалов фонда В. К. Арсеньева» —
«Советские архивы», 1973, № 6), а часть дневников Арсеньева
была опубликована («Дальний Восток», 1972, № 8—9).
65

Такие дневники представляют собой уникальную кла¬
довую научной информации. Но этим, как правило,
дело не ограничивалось. Вместе с характеристиками
тигра или пятнистого оленя, обмерами встретившегося
по дороге пробкового бархата или кедра, рядом с ме¬
теорологическими данными, цифрами и статистиче¬
скими подсчетами мы находим на страницах дневни¬
ков Арсеньева 1906 года и нечто такое, что никак не
предусмотрено официальными инструкциями и даже
интересами научными.
Жизнь в тайге потребовала от Арсеньева душевных
затрат, которые вовсе не были обязательны для педан¬
тичного офицера, занятого топографическими наблю¬
дениями. И его дневники, помимо всего прочего, стали
первоначальной формой его духовного самовыраже¬
ния, причем самовыражения непосредственного, не
скорректированного дистанцией времени. Их можно
считать хроникой его мыслей и переживаний, фиксиро¬
вавшихся изо дня в день, и хроника эта, при всей пест¬
роте бытовых заметок, натурных и портретных зарисо¬
вок, складывается в единый сюжет взаимоотношений
носителя городской цивилизации с первозданной уссу¬
рийской тайгой и ее обитателями.
Арсеньев, как мы помним, был профессиональным
охотником. Без охоты немыслима ни одна таежная
экспедиция. Естественно, что и в дневниках 1906 года
он, охотясь почти ежедневно, много размышлял по
этому поводу. Арсеньев прекрасно понимал необходи¬
мость охотничьего промысла в условиях тайги и в то
же время усматривал здесь острую моральную про¬
блему. Это была прежде всего проблема личного по¬
ведения, больной вопрос, от которого никуда не уйти.
Характерна в этом плапе дневниковая запись от
30 сентября, где Арсеньев по свежим впечатлениям
66

|эассказывал о том, как в низовьях реки он наткнулся
на стадо диких коз, убил одну козу, спущенная с по¬
водка собака бросилась «трепать, давить умирающее
животное», коза «издала два предсмертных крика и,
раскрыв широко рот, испустила последний дух»...
И тут Арсеньев, не в силах сдержать своих чувств,
восклицает: «Боже мой! Какой эгоист человек! Какое
он хищное животное! Как бы процветала фауна и фло¬
ра, если бы человека не было! И он еще осмеливается
называть себя царем земли, царем природы. Нет, он
бич земли! Это самый ужасный хищник, беспощад¬
ный, свирепый, ужасный. Чем чаще мне приходится
бить красного зверя, тем все более и более я убежда¬
юсь, что рано или поздно я брошу этот род охоты».
Арсеньев искренне переживает случившееся. На¬
счет того, что «эгоизм человека» по отношению к при¬
роде заслуживает решительного осуждения, — двух
мнений буть не может. Но необходимо, как бы это ни
было трудно, умерять и обуздывать еще и собственный
эгоизм — из соображений высшей справедливости.
Тут же следом Арсеньев пишет в дневнике: «Я вос¬
претил дальнейшую охоту, так как мяса было более
чем вдоволь». И на следующий день снова: «Я оста¬
навливал людей от бесцельного избиения животных».
Такой уже в 1906 году была для него норма пове¬
дения, та норма, которой извечно придерживались
аборигены уссурийской тайги.
Охота превращается в жестокое, бессмысленное
убийство, когда азарт, корысть или глупость берут в
людях верх над совестью и разумом. В этом случае
человеку нет никакого оправдания. Если же такая охо¬
та становится постоянной и приобретает откровенно
хищнический характер, она заслуживает сурового на¬
казания. В сентябре Арсеньев обнаружил как-то две
67

лудевы, две ловушки, каждая «в 20—25 верст при
10 ямах на версту». «Невольно поражаешься, — запи¬
сывал он в дневнике, — количеством зверей, которые
уничтожаются без времени, необходимости и сроков
этими ловушками... Вид лудевы возмутителен. Еще
более убеждает меня в необходимости карательных
экспедиций...» Такая «охота» была, конечно, варвар¬
ством, па которое способны только чужие, пришлые
добытчики, для кого Уссурийский край никогда не был
родным, а служил лишь местом наживы.
Однако Арсеньеву довелось наблюдать и другое.
Около Поста св. Ольги, как рассказывал он в дневни¬
ке от 9 июля, есть село Пермское, образовавшееся из
первых русских переселенцев. «Крестьяне этого се¬
ла — народ трезвый и разумный. К охоте они относят¬
ся весьма серьезно и, что интереснее всего, особенно
заботятся о сохранении зверя и вообще об охране ди¬
чи». Факт совершенно замечательный, потому что кре¬
стьяне эти, «буквально оторванные от России и куль¬
турной цивилизации в течение 50 лет, сами дошли до
сознания о введении если не законов, то хотя бы своих
временных правил о рациональном ведении охотничь¬
его хозяйства. И это в Сибири, где законов на охоту
нет, и это в государстве, которое до сих пор не ввело
такой всем ясной, простой, прямой, разумной меры, и
это в краю, где два Охотничьих общества процветают
на своей личной эгоистической почве».
Пермские крестьяне миром постановили не бить
молодняк, не тревожить зверя во время гона, решили
устроить заказник, для чего сами определили его ус¬
ловные границы. Но чужие охотились в заказнике
беспрепятственно. Крестьяне «произвели несколько
арестов и подали жалобу на обидчиков», в ответ же от
полицейской администрации последовало «прямо-таки
68

дйвное» распоряжение: «Так как заказник, устроен¬
ный крестьянами, находится не на своей земле, а на
казенной, и притом он не есть утвержденный закон¬
ный, то заказника там нет, о чем извещаются все
окрестные жители, и бить оленей там вправе каждый
прохожий сколько угодно».
Арсеньев всячески приветствовал практицизм и
дальновидность пермских крестьян. В их отношении к
природе чувствовалась не только хозяйская сметка, по
и та естественность, какая дается лишь многолетним
таежным опытом. Жизнь в тайге рождает свои нрав¬
ственные устои, которых придерживаются се коренные
жители. Именно эти нравственные устои интересовали
Арсеньева, и даже если пермских крестьян он несколь¬
ко идеализировал, в чем его впоследствии иногда упре¬
кали, то его собственная позиция понятна и ясна.
Не только пермские крестьяне, а прежде всего ис¬
конное местное население — гольды, орочи, тазы, — их
нравы, мировоззрение, быт и образ жизни привлекли
внимание Арсеньева уже в первых его путешествиях,
стали предметом его методичного изучения и своего
рода нравственным ориентиром. В дневниках 1906 года,
где этнографические наблюдения занимают суще¬
ственное место, наряду с мотивом бережного, хозяй¬
ского отношения к уссурийской тайге, столь же опре¬
деленно звучит мотив гуманного отношения к дальне¬
восточным аборигенам, к их верованиям и традициям.
Оставляя эту тему для специального разговора, от¬
мстим пока лишь один факт, содержащийся в путевом
дневнике 1906 года, факт, значение которого и в жизни
Арсеньева, и в его занятиях этнографией, и, наконец,
в его творчестве трудно переоценить.
Имеется в виду дневниковая запись от 3 августа,
где говорится следующее: «Вечером, когда мы сидели
69

у костра, пришли мои два охотника и доложили, что
из-за перевала с Ли Фудзина пришел охотник-гольд,
который был там, где наши два охотника, и сообщил,
что там все благополучно. Этот гольд обещал прийти
на наш бивак. Уже поздно вечером, когда было уже
часов около 9 вечера, пришел этот гольд. «Здравствуй¬
те»,— сказал кто-то сзади. Я обернулся. У нашего огня
стоял пожилой человек невысокого роста, приземи¬
стый, с выпуклой грудью, несколько кривоногий. Лицо
его, плоское, было покрыто загаром, а складки у глаз,
на лбу и щеках красноречиво говорили, что ему лет
около 50-ти. Небольшие каштанового цвета редкие
усы, редкая в несколько волосков борода, выдающие¬
ся скулы у глаз изобличали в нем гольда. Он опустил
ружье прикладом на землю и начал закуривать. Одет
он был в какую-то жесткую брезентовую куртку, ман-
зовские штаны и улы, в руках у него были сошки —
непременная принадлежность охотника инородца.
Глаза его, маленькие, с поволокой у крайних углов,
казались зоркими и дышали умом, сметливостью и
гордостью. Мы спросили: «Кто он?» И он с оттенком
гордости ответил, что он не китаец, а гольд. Он про¬
был с нами весь вечер, рассказывал мйого интересного
из своей скитальческой охотничьей и бродяжной жиз¬
ни. Ночь он провел с нами. Мы предложили ему посту¬
пить к нам на службу за жалование, одежду и стол.
Гольд подумал и решил дать ответ утром. Имя его
Дереу, а фамилия Узала. На мой вопрос, как переве¬
сти на русский язык его фамилию и имя, или что это
значит на языке гольдов, на это он мне ответил, что
это ничего не значит, а просто имя и фамилия».
На другой день, 4 августа, Арсеньев записал в днев¬
нике: «Утром гольд Дереу Узала на вторично задан¬
ный вопрос: «Согласен ли он поступить проводником?»
70

изъявил свое согласие. С этого момента он стал чле¬
ном экспедиции».
И сразу же имя Дереу замелькало в путевом днев¬
нике.
5 августа: «После обеда, немного отдохнув, мы до¬
брались до перевала Сихотэ-Алиня. Дереу, по обыкно¬
вению, остановился около кумирни, встал на колени
и вслух начал молиться тотчас же».
16 августа: «На самой вершине перевала — кумир¬
ня, в которой мой проводник помолился вслух своему
богу, делая усердные и частые коленопреклонения».
20 августа: «Так как мой проводник закутил и по
дороге напился пьян, я должен был еще засветло оста¬
новиться на бивак... Мы долго не могли найти воды.
Всюду русло было сухое, каменистое. Дереу оконча¬
тельно забастовал, по я уговорил его дойти до воды...
Пока варился обед, я закончил съемку... Проводник
мой тотчас же уснул, но сперва минуты две сидел на
толстом бревне и, подперев опущенную голову руками,
пел какую-то печальную заунывную песню... Провод¬
ник проснулся, хмель ого прошел, и он долго со мной
разговаривал. Я задавал ему вопросы, он отвечал. Ча¬
сов в десять вечера он убеждал меня дать один вы¬
стрел, чтобы отогнать диких зверей от бивака, и тогда
лег спать спокойно, по я воспротивился этому».
22 августа: «.. .часов в 9 вечера мы улеглись спать,
слушая сказки гольда Дереу Узала».
23 августа: «На обратной дороге я едва, по недо¬
разумению, не убил проводника гольда. Выпущенная
мною пуля слегка задела кожу на его спине, причинив
ничтожное поранение, небольшую опухоль от ушиба и
значительные физические страдания. Перевязав ему
эту рану, мы тронулись далее».
71

Делая эти чисто информационные записи, почти
лишенные эмоциональной окраски, Арсеньев вряд ли
мог предположить, во что в дальнейшем выльется эта
встреча с проводником Дереу Узала, насколько доро¬
гим человеком окажется для него этот пожилой не¬
взрачного вида «инородец», не мог знать, что судьба
навсегда свяжет их имена.
Если судить по дневникам, путешествие 1906 года
обошлось как будто без трагических происшествий и
особых приключений. Походные тяготы — бессчетные
переправы и восхождения, «страшное количество ко¬
маров и мошки», проливные дожди, скудный време¬
нами рацион питания, хроническая усталость, стертые
ноги, недомогания, организационные неурядицы, дра¬
матические недоразумения, — все это было, так ска¬
зать, в порядке вещей.
Однако Арсеньев платил за все ценой немалого ду¬
шевного напряжения, чувствуя на себе громадную от¬
ветственность и остро переживая за успех дела. «Не
раз у меня сжималось сердце, — записывал он 15 сен¬
тября, — из опасения, что я не успею пройти намечен¬
ный путь, что я не то делаю, что, может быть, другой
на моем бы месте сделал, сжималось сердце за людей,
которые должны будут идти обратно к зал. св. Ольги,
за лошадей, которым нечего будет есть, и т. д. И в та¬
ких сомнениях я не раз проводил бессонные ночи.
Только утром, занятый работой, я, увлекаясь ею, забы¬
вал вечерние мрачные мысли, в душе снова вспыхива¬
ла уверенность...»
Арсеньев послал в штаб округа телеграмму с
просьбой продлить ему срок командировки, но ответа
не получил.
Наступала зима, и в ноябре экспедиция возврати¬
лась в Хабаровск.
72

Она заняла сто девяносто суток, Сихотэ-Алинь был
преодолен в девяти местах.
Первый серьезный экзамен Арсеньев-путешествен¬
ник выдержал с честью и в июне следующего года
вновь отправился в тайгу с теми же целями.
3
Экспедиция 1907 года, длившаяся двести десять
суток, явилась прямым продолжением предыдущей.
Отличалась она маршрутом: путь лежал на этот
раз еще далее на север по побережью Японского моря,
в места, куда не проникали пока русские переселенцы
и зверопромышленники, — и составом: из прежних
спутников с Арсеньевым отправились Дереу Узала и
Мерзляков, а вместе с ними флорист Н. А. Десулави
и студент третьего курса Киевского университета па¬
леонтолог П. П. Бордаков.
Экспедиция 1907 года послужила сюжетом книги
Арсеньева «Дереу Узала», опа воспроизведена там в
подробностях. Однако задолго до опубликования этой
книги участник экспедиции Бордаков, обладавший
незаурядными литературными способностями, сперва
выпустил в Хабаровске рассказ с тем же названием —
«Дереу Узала» (1909), — а позже, в 1914 году, напеча¬
тал в Петербурге в журнале «Юная Россия» путевые
заметки «На побережье Японского моря», где поде¬
лился своими впечатлениями об этом походе, расска¬
зал и о Дереу, и, к сожалению кратко, об Арсеньеве.
Сам Арсеньев о заметках Бордакова говорил, что они
написаны «весьма живо и правдиво».
Бордаков пробыл в экспедиции около двух меся¬
цев, он был молод, по обременен, в отличие от Арсень-
73

опа, никакими служебными обязанностями, И путеше¬
ствие под его пером (может, еще и потому, что обра¬
щался он к юному читателю) выглядело не столь уж
трудным и рискованным предприятием.
И вместе с тем, хотя путешествие в описании Бор-
дакова смахивало порой на несложную увлекатель¬
ную прогулку, его слово — это слово участника и оче¬
видца.
Заслуживал внимания, например, рассказ Борда-
кова о ежедневном экспедиционном распорядке. «Наш
день распределяется следующим образом, — писал
он. — Мы встаем ровно в шесть утра и до семи пьем
чай с сухарями. После этого мы складываем палатки,
упаковываем вещи, вьючим напасшихся за ночь мулов
и идем до одиннадцати часов, когда останавливаемся
завтракать. Палатки уже не ставятся, и мы сидим во¬
круг костра в ожидании, пока суп из консервирован¬
ного (или из свежего) мяса не будет готов. Разумеет¬
ся, кипятится вода и для чая, без которого совершенно
нельзя обойтись... После завтрака полагается неболь¬
шой отдых, который каждый волен употребить па что
хочет. Солдаты заваливаются спать, а мы занимаемся
разговорами или приведением в порядок собранного
утром материала. Впрочем, усталость берет свое, и
иногда ложишься под тенистое дерево и начинаешь
дремать или наблюдаешь какого-нибудь пестрого дят¬
ла, долбящего кору над самой головой... Ровно в час
дня мы снимаемся и идем до пяти или до половины
шестого вечера. Это — последний переход, после кото¬
рого мы становимся настоящим табором... подходим
к уютной зеленой лужайке или к открытому берегу
реки, и В. К. Арсеньев, взглянув на часы, машет сол¬
датам рукой... С особым рвением принимаются сол¬
даты снимать пожитки и собирать дрова для костра.
74

Через полчаса как из-под земли вырастают палатки и
густой дым застилает всю окрестность, заставляя осто¬
рожных зверей отойти подальше в горы...»
Разбивка табора занимает не меньше часа, а после
ужина, вечерами, продолжает Бордаков, «мы при¬
водим в порядок собранные коллекции и ведем запи¬
ски. В. К. Арсеньев, кроме того, старательно перечер¬
чивает свои съемки и вносит в дневник различные ме¬
теорологические данные, сделанные в течение дня». На
это уходит часа три, после чего все собираются у кост¬
ра за чаем, рассказывают «занимательные истории»
о прошлых путешествиях, а Арсеньев, «много лет за¬
нимающийся изучением Уссурийского края, сообщает
нам массу интересных сведений о туземцах и диких
животных. Его богатая память не упускает ни одной
мелочи, а рассказывает он так хорошо, что можно за¬
слушаться».
После ужина распределяются ночные дежурства.
Каждый дежурит по два часа с девяти вечера до пяти
утра. «Когда мое дежурство приходится на вечер или
на первую половину ночи, — пишет Бордаков, — со
мной сидит Дереу. Как все старики, он плохо спит по
ночам и часто выходит из палатки, чтобы выкурить
трубку и погреться у костра. Он садится возле самого
огня, прищуривает в него свои маленькие глазки и ку¬
рит, о чем-то думая и не шевелясь иногда в продолже¬
нии целого часа».
Бордакову могло, конечно, казаться, что палатки
возникают на уютных зеленых лужайках «как из-под
земли», он находился в экспедиции на положении го¬
стя и наверняка не знал тех переживаний, какие мучи¬
ли Арсеньева. Однако Бордаков успел заметить, что
Арсеньев — прекрасный рассказчик, что у него бога¬
тая память, он энергичен, пунктуален и увлечен своим
75

делом, как человек, «попавший в привычную обста¬
новку, где он может приложить в полной мере свои
знания и силы».
Отметил Бордаков и определенную категоричность
в суждениях Арсеньева. «Нигде не дышится так легко,
как в тайге, — говорил как-то Арсеньев Бордакову.—
Я всегда преображаюсь среди лесов и не променяю их
ни па один город на свете. Здесь и думается и рабо¬
тается легче, и нет этой кучи всевозможных, никому
не нужных условностей, которые, как тенета, мешают
движениям. Да разве не клокочет и здесь жизнь?
И травы, и птицы, и звери — ведь все это живет не ме¬
нее интенсивно, чем мы с вами. Надо только понять
эту жизнь и уметь наслаждаться ею. Горожанин не
любит и не понимает природы; он боится ее, боится
грома, холодного ветра, самого безобидного животно¬
го, вроде ужа или лягушки, боится дождя, жары, тем¬
ной ночи — всего боится и перед всем дрожит. Среди
природы он беспомощен как ребенок. А вдруг он за¬
блудится! А вдруг промочит ноги или свалится с горы!
Жалкие это люди!»
В этом монологе чувствуется горячность Арсеньева,
его «таежный пафос», желание ставить вопрос ребром:
природа или город? — стремление отбрасывать «нико¬
му не нужные условности», сковывающие свободу че¬
ловеческой личности.
Арсеньев показан Бордаковым скупо — на марш¬
рутах, у костра, в шутливых перепалках с Дереу, — и
везде и во всем обнаруживается страстность его нату¬
ры, чуткость к красоте, что отнюдь не мешало Арсень¬
еву оставаться строгим, сдержанным и деловым ко¬
мандиром экспедиционного отряда.
Несмотря на кратковременность пребывания вме¬
сте с Арсеньевым, Бордаков сумел уловить характер¬
76

ную для Арсеньева-путешественника душевную на¬
строенность, в ту пору отчетливо заявившую о себе,—
ту настроенность, которую отражали уже арсеньев-
ские дневники 1906 года, где непреднамеренные моно¬
логи, подобные записанному Бордаковым, встречались
сплошь и рядом. В том дневнике — собственно, в от¬
четном документе — Арсеньев, при всей его дисципли¬
нированности, не мог скрыть восхищения, потрясения,
страха и благоговения перед открывшейся ему вели¬
чественной природой Сихотэ-Алиня и сначала репли¬
ками, фразами, брошенными как бы вскользь, а потом
уже действительно целыми монологами сопровождал
свои ежедневные заметки.
Рассказывая, например, как однажды, превозмогая
острую боль в ногах, он карабкался по камням к вер¬
шине Сихотэ-Алиня, Арсеньев писал: «Добравшись до
россыпей, я остановился и стал смотреть к западу. Бо¬
лее грандиозной картины я никогда не видывал, более
грозных недоступных гор я никогда нс мог себе пред¬
ставить: страшной высоты отвесные утесы, скалы.
Голова кружится, глядя на эти расщелины и пропасти.
Если когда-либо на земле и был ад, то, вероятно, имен¬
но здесь... Что-то страшное, таинственное, грозное,
таящее ужас кроется в молчаливом величии гор. Бо¬
же! Какой пигмей человек! Даже столетние высокие
кедры кажутся тоненькими, маленькими, паршивень¬
кими иглами там, где-то внизу».
А через несколько дней, охотясь на изюбря и вслу¬
шиваясь в «необъяснимые особые звуки» вечереющей
тайги, Арсеньев признавался: «Тишина тайги кажется
удивительно торжественной, тихой. Невольно смиря¬
ешься душой, забываешь обиды и житейские неприят¬
ности. В тайге грубеешь, по та же тайга облагоражи¬
вает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь
77

себя счастливым. Одиночество родит мышление, кото¬
рое анализирует твои же жизненные поступки. Вот по¬
каяние, вот исповедь».
Как видим, Арсеньева обуревали противоречивые
чувства: мощь и величие дикой природы вселяли в не¬
го ужас вместе с преклонением; он сознавал свою ма¬
лость и беспомощность в первозданной тайге — «какой
пигмей человек!» — и все-таки противился этой беспо¬
мощности, стремился одолеть и каждодневно одолевал
ее, высмеивая горожан, не понимающих прелести та¬
кого общения и единоборства с природой. Он действи¬
тельно преображался в тайге, и она воистину приноси¬
ла ему успокоение, «облагораживала душу», одари¬
вала минутами счастливого одиночества, минутами,
когда «мышление» начинает анализировать «жизнен¬
ные поступки».
Появление потребности в таком анализе — принци¬
пиальный момент в развитии характера Арсеньева, в
формировании его творческого облика.
Арсеньев уже не был только внимательным наблю¬
дателем, собирателем фактов — он чувствовал себя
человеком в мире природы. И мысль о причастности
к этому грандиозному бессловесному миру, исподволь
пробудившееся и теперь укоренявшееся в Арсеньеве
совестливое, гуманное отношение ко всему, что видел
и с чем сталкивался он на своем пути, — к природе и
людям, — уже никогда больше не оставляли его.
Во взгляде на природу, в понимании той роли, ка¬
кую он отводил себе как путешественник, Арсеньев,
несомненно, наследовал традиции Пржевальского, ко¬
торый, как известно, тоже не любил городскую жизнь,
ассоциировал с ней все пороки современного ему об¬
щества и, обеспокоенный «успехами» цивилизации,
резко осуждал безжалостную поступь «прогресса».
78

«Веяния человека, — пнса’л Пржевальский, — страш¬
нее и истребительнее всяческих невзгод природы! Ни
холода, ни бури, ни скудный корм, ни разряженный
воздух — ничто это далеко не может сравниться с той
роковой гибелью, которую несут для диких созданий
прогрессивно возрастающая культура и «так называе¬
мая цивилизация рода человеческого». Равновесие
природы нарушается, искусство заменяет творчество,
и со временем... быть может, только одни океан в сво¬
их недоступных недрах останется девственным и непо¬
корным человеку».
Такие настроения были близки и понятны Арсенье¬
ву. Восприняв в своих походах богатейший опыт
Пржевальского, переняв его «внешнеэнциклопедиче¬
ский», по определению Азадовского, метод исследова¬
ний, Арсеньев старался воспитывать в себе все те ка¬
чества, какие Пржевальский считал необходимыми
для путешественника: физическую силу и нравствен¬
ную крепость, ровный, покладистый характер и неиз¬
балованность, терпеливое отношение к невзгодам и
смелость.
Теперь Арсеньев еще лучше понял, ради чего — по¬
мимо патриотических целей, помимо долга и славы —
Пржевальский отправлялся в новые и новые стран¬
ствия.
Вспоминая свои походы, Пржевальский писал, что
в тех пустынях, где ему довелось побывать, «имеется
исключительное благо — свобода, правда, дикая, но
зато ничем не стесняемая, чуть не абсолютная. Путе¬
шественник становится там «цивилизованным дика¬
рем» и пользуется лучшими сторонами крайних стадий
человеческого развития: простором и привольем жиз¬
ни дикой, наукой и знанием жизни цивилизованной».
К этому же по-своему стремился и Арсеньев. Пред-
79

cTciBJieiine о путешественнике как о «цивилизованном
дикаре», пользующемся «лучшими сторонами крайних
стадий человеческого развития», отразилось и на его
жизненной позиции, и затем на авторской позиции в
его книгах.
4
По общему мнению, самой значительной, самой тя¬
желой и героической оказалась для Арсеньева экспе¬
диция 1908—1910 годов. Она как бы суммировала все
его прежние достижения и окончательно утвердила
Арсеньева в «правах путешественника».
1908 год был для Дальнего Востока особенным.
В этом году исполнялось пятьдесят лет со времени
официального присоединения Приамурского края к
России. Юбилей, как рассказывал один из участников
арсеньевской экспедиции И. А. Дзюль, во всех дальне¬
восточных городах праздновали как могли: пили шам¬
панское, говорили речи, устраивали гулянья, заложи¬
ли памятник казаку Дежневу в Хабаровске, а Гео¬
графическое общество на своем собрании решило
организовать экспедицию к берегам Тихого океана
«для нахождения сухопутного пути из г. Хабаровска в
Императорскую гавань и для сбора материалов по
географии, ботанике, геологии и зоологии». Не обла¬
дая для этого достаточными средствами, Общество
просило своих членов участвовать в экспедиции без¬
возмездно. Желающих нашлось немного. «Начальство
принял на себя, — пишет Дзюль, — член отдела Вла¬
димир Клавдиевич Арсеньев, штабс-капитан 23 полка,
зарекомендовавший себя в неоднократных путеше¬
ствиях по Уссурийскому краю как энергичный путеше¬
ственник и образованный человек. Если бы экспедиция
80

Географического отдела по каким-либо причинам и не
состоялась, Арсеньеву все равно пришлось бы пройти
все те места, так как Главный штаб Приамурского
округа решил послать его для исследования местно¬
сти; таким образом обе экспедиции соединились вме¬
сте под начальством одного лица...»
Экспедиции, которую назвали «Юбилейной», пред¬
стояло работать на севере Уссурийского края, в ме¬
стах диких, безлюдных, с суровым и коварным клима¬
том, и, принимая на себя обязанности руководи¬
теля, Арсеньев в докладе Географическому обществу
10 марта 1908 года говорил: «Ввиду крайней трудно¬
сти и исключительных условий путешествий по Уссу¬
рийскому краю (особенно летом), считаю своим нрав¬
ственным долгом поставить в известность тех лиц, ко¬
торые пойдут со мной, что может ожидать их в дороге.
1.	Необходимость при всех перевалах через хребет
Сихотэ-Алинь в течение 14 и более дней нести одежду
и припасы на себе лично.
2.	Наводнения и, как результаты их, опасности от
потопления лодок и связанных с этим голодовок.
3.	Возможность заблудиться и опять-таки возмож¬
ность голодовки.
4.	Почти невыносимый гнус, единственное средство
от которого — терпение.
5.	Возможность заболевания ревматизмом, кто ему
подвержен.
6.	Опасность при переправах вброд через реки.
7.	Необходимость зимой самому тащить нарты.
8.	Опасность от снежных заносов — надо уметь
ходить на лыжах.
9.	Встреча с дикими зверями и бродягами.
К). Суровая пища, и иногда сухари и самодельные
лепешки.
4 И. Кузьм имев
81

11. Черная и тяжелая работа, ожидающая всех
участников экспедиции.
12. Какие бы на пути пи встретились препятствия,
возвращения назад не будет: есть только один путь —
к Императорской гавани и далее согласно намеченным
маршрутам».
Успех путешествия во многом зависел от крепости
«экспедиционного организма», и, напоминая об этом
в своем докладе, ссылаясь на Пржевальского, Арсень¬
ев просил у Географического общества права самому
искать себе спутников, как он это делал и раньше. От¬
бирая стрелков, он обычно наводил справки у ротных
командиров и «исключал жителей городов и занимав¬
шихся торговлей», обращал внимание на то, чтобы ка¬
ждый умел плавать, знал какое-нибудь ремесло, осо¬
бенно ценил охотников и рыболовов.
Но кроме стрелков в экспедицию всегда просились
романтически настроенные «господа», в представле¬
нии которых при слове «экспедиция» рисовались кара¬
ваны, палатки, костры, хороший обед и отличная по¬
года. Они забывали про множество лишений, каким
«постоянно подвергается всякий путешественник, как
только он минует селения и углубится в лесную пусты¬
ню». В решительный момент такие «господа» либо
вовсе не являлись на сборный пункт, либо покидали
отряд при первых же трудностях. Помня об этом, Ар¬
сеньев старался на этот раз оградить экспедицию от
случайных людей, хотя это ему так до конца и не уда¬
лось.
Вместе с военной командой из двенадцати человек
и штабс-капитаном Николаевым, помощником Ар¬
сеньева по хозяйственной части, в экспедицию были
зачислены ботаник Десулави, путешествовавший с Ар¬
сеньевым в 1907 году, геолог С. Ф. Гусев и Дзюль,
82

охотник, сотрудник петербургского журнала «Наша
охота», где он уже в 1910 году опубликовал свои за¬
метки об этой экспедиции.
В этих заметках о своих спутниках Дзюль отзывал¬
ся так:
«Начальник экспедиции Владимир Клавдиевич Ар¬
сеньев, редкий по трудолюбию в наше время человек,
великолепно знающий тайгу... добыл много ценного
научного материала. С таким хорошим человеком, до
страсти любящим свое дело, нашему брату охотнику
приятно побеседовать, поговорить, а еще лучше побы¬
вать вместе в тайге, подальше от всяких житейских
условностей. Он обладает удивительной выносливо¬
стью и способен по целым дням, по целым неделям, не¬
смотря на погоду, без передышки, работать в тайге
при самых неблагоприятных условиях.
Нума Августович Десулави — серьезный работник,
превосходно знающий ботанику и не первый год рабо¬
тающий на пользу любимой им науки. Обладая боль¬
шой научной эрудицией, Нума Августович был нашим
ментором, разбирал наши несогласия во взглядах на
вещи, на природу. Пожилой годами, но молодой ду¬
шой, тихий, с установившимися убеждениями, спокой¬
ный, без притязаний на комфорт, Нума Августович
был приятнейшим спутником и собеседником.
Третий — Степан Федорович Гусев — был совер¬
шенно противоположный двум первым субъект, попав¬
ший в такой далекий и трудный путь, вероятно, по
недоразумению. Будучи невероятно близоруким, он
через свои дымчатые очки не видел под ногами тропу,
дерево принимал за скалу, а скалу за дерево, что не¬
однократно вызывало веселый смех нашего отряда.
Взрослое дитя большого города, Степан Федорович
был беспомощен в тайге, как малый ребенок. Самым
83

высшим наслаждением было для него сидеть, курить
и... молчать. Он способен был, если к нему никто не
обращался с вопросом, молчать, должно быть, целую
неделю, не интересуясь ни природой, ни предстоящим
путем. Не приспособленному к походной жизни, не
охотнику, ему, очевидно, было ужасно тяжело в пашем
отряде, но переносил он все невзгоды стоически».
Почему Арсеньев взял с собой в тайгу такого неза¬
дачливого человека, как Гусев, трудно сказать. Во
всяком случае, «наш Паганелли», как называл Гусева
Дзюль, доставил спутникам немало хлопот, тем более
что испытания на долю экспедиции выпали на этот раз
чрезвычайные.
К великому несчастью, Дереу Узала в этом походе
уже не мог участвовать — его не было в живых.
Отправляясь в «Юбилейную» экспедицию, Арсень¬
ев договорился с хабаровской газетой «Приамурье» о
том, что с дороги он будет присылать в редакцию «пу¬
тевые письма», в которых по горячим следам будет
рассказывать о своем путешествии. Первое такое пись¬
мо было напечатано в июне 1908 года, и затем письма-
очерки помещались в «Приамурье» с перерывами
вплоть до февраля 1912 года. Собранные вместе и
опубликованные Азадовским полвека спустя, эти путе¬
вые письма почти равноценны полевым дневникам
Арсеньева по свежести впечатлений и одновременно
представляют собой один из первых его литературных
опытов, прямо адресованных читателю.
В таежных письмах 1908 года Арсеньев ведет по¬
следовательный рассказ о первом этапе своего путе¬
шествия, начиная с 24 июня, когда экспедиция отпра¬
вилась на пароходе из Хабаровска вниз по Амуру и на
следующий день высадилась в селе Троицком, откуда
ей предстоял путь через Сихотэ-Алинь к морю.
84

На лодках, приготовленных гольдами, экспедиция
стала подниматься по реке Анюй, и уже первые дни
показали, насколько рискованным был избранный
маршрут. За трое суток удалось преодолеть всего три¬
дцать пять верст. Стремительное течение, множество
рукавов и проток, заваленных буреломом, невозмож¬
ность идти на веслах, а лишь отталкиваясь шестами,
начавшиеся вскоре проливные дожди — все это сразу
же потребовало от участников экспедиции немалого
напряжения сил.
Пренебрегая ненастьем, экспедиция двигалась по
Анюю. Вода ежедневно прибывала, река выходила из
берегов, и орочи категорически отказывались сопро¬
вождать отряд. Просидев пять дней в фанзе Тахсале,
Арсеньев решил попытать счастья и — несмотря на
предостережения орочей — плыть дальше. Но быстро
раскаялся в своем намерении. «Первые две версты все
шло хорошо, — рассказывал он в письме, напечатан¬
ном в «Приамурье» 21 августа, — но на одном из пово¬
ротов лодку прибило течением к бурелому, а люди не
могли справиться с напором воды. Вода сразу подня¬
лась выше борта лодки и в одно мгновение затопила
ее и перевернула. К счастью, вблизи была отмель...
Среди разной мелочи погибло четыре ружья. Сухари,
чумиза подмокли, а мука превратилась в тесто, кото¬
рое мы и съели на первых же днях после крушения.
Долго еще мы возились, стоя по пояс в воде... А дождь
лил ручьями не переставая, вода все прибывала и при¬
бывала, люди промокли до костей... Не выходя из
воды, мы выпили по глотку спирта, сложили мокрое
имущество в лодку и быстро поплыли вниз по течению
обратно к фанзе Тахсале».
Подобные происшествия случались с экспедицией
постоянно, и все-таки отряд неуклонно продолжал
85

свой путь, все дальше и дальше углубляясь в «мерт¬
вую лесную пустыню».
«Я считаю, — записал Арсеньев 17 июля, — что тре¬
тью часть пути мы уже прошли. До сих пор были цве¬
точки— ягодки еще впереди, ибо окончена легчайшая
часть пути, теперь только начнутся трудности и лише¬
ния».
21 июля Арсеньев отпустил орочей, бросил лодки, и
отряд пешком, с котомками за плечами двинулся к Си-
хотэ-Алинскому хребту, рассчитывая к середине авгу¬
ста добраться к морю.
К этому моменту участники экспедиции (Десулави
покинул ее 6 июля) были уже достаточно измучены
дождями и наводнениями, переходами через речные
пороги и гнусом. К тому же природа становилась все
угрюмее: почти не встречались звери, лесам, казалось,
не было конца-краю. «Одно журчанье воды в горном
ручье да шелест и свист ветра в пихтах и ельнике, од¬
нообразные и постоянные, — писал Арсеньев, — усу¬
губляют мертвящую тишину лесной пустыни. Удиви¬
тельную тоску нагоняют эти безжизненные леса. Не¬
вольно спешишь, торопишься поскорее пройти их».
О тех же чувствах рассказывал в своих заметках и
Дзюль: «На реке, а также в горах, — писал он, — днем
и ночью стоит невозмутимая тишина, лишь неумолч¬
ный шум реки, слышимый за несколько верст, да из¬
редка резкий крик кедровки напоминают путнику, что
он в тайге, далеко от живых людей, а не в каком-то
мертвом заколдованном царстве. В таежных ландшаф¬
тах вы не ищите той красоты, какую мы привыкли на¬
блюдать на картинах; вы не встретите чарующей пре¬
лести какой-нибудь горы, речки, нет в ней искры
божьей, — вы увидите суровые горные кряжи, покры¬
тые угрюмым хвойным лесом, раскинувшимся на бес¬
86

предельное пространство. Дикая красота. Не красота
милосердного бога, а красота мрачного дьявола! По¬
сле долгого пребывания в лесу он накладывает на
вашу психику особый отпечаток, он вас тяготит...»
Все же это были пока действительно цветочки по
сравнению с тем, что ожидало экспедицию вскоре.
Согласно предварительному плану штабс-капитан
Николаев, направляясь со стороны моря, должен был
устроить где-то в этом районе продовольственную ба¬
зу, так как основной отряд мог унести с собой немного
съестных припасов, а рассчитывать на охоту не очень-
то приходилось. Однако Николаев с Арсеньевым в на¬
значенный срок нс встретились.
«Следующие дни нашего путешествия таковы,—
сообщал Арсеньев в очередном письме в редакцию
«Приамурья», — что едва ли кто из участников его
когда-нибудь забудет. Как ужасный кошмар встают
страшные картины одна за другой. Лучше будет, если
вместо такого «покойного» изложения последующих
событий я целиком возьму записи из своего путевого
дневника и передам их читателям в том виде, в каком
они были сделаны мной тогда же и там же, на месте».
Дневниковые записи с 3 по 25 августа 1908 года
представляют собой потрясающий по своему драма¬
тизму человеческий документ.
4 августа за день отряд прошел горами вдоль реки,
названия которой они еще не знали, лишь полторы
версты: «Все выбивались из сил и отдыхали через ка¬
ждые 5—10 шагов... Масла у нас уже нет давно... —
записывал Арсеньев в дневнике. — Соли тоже остает¬
ся мало. Приказано расходовать ее очень бережно и
каждый раз пищу недосаливать».
6 августа идти горами не было уже никакой воз¬
можности, решили долбить лодки и в них спускаться
87

вниз по течению. «Где и как мы идем, па какую реку
вышли? Вот вопросы, сильно нас интересующие, — за¬
писывал Арсеньев. — Вечером сварили остатки горо¬
ху— получился жиденький гороховый суп с грибами».
7 августа Арсеньев стал готовиться к самому худ¬
шему, не теряя при этом самообладания: «Неизвест¬
ность будущего, — писал он, трезво оценивая обста¬
новку,— сомнения в верности пути, по которому мы
идем, так как, быть может, орочи указали нам дорогу
не там, где следует, а также видимый недостаток
съестных припасов, которые мы могли снести на своих
плечах, дают мне право сделать допуск мысли, что мы,
быть может, и не доберемся до людей и жилья, рань¬
ше застигнет нас голодовка, силы быстро иссякнут и...
Кто знает будущее???!! На всякий случай я решил ра¬
зобрать, перенумеровать свои съемки и вообще приве¬
сти в порядок и систему все свои работы, чтобы потом
(мало ли что случится) кто-нибудь другой и без моей
помощи мог бы в них разобраться. Я сильно сомнева¬
юсь, чтобы мы скоро встретили людей».
В последующие дни Арсеньев стал замечать у сво¬
их спутников повышенную нервозность, сменяемую
полным равнодушием. День ото дня таяли силы, мучи¬
ла неизвестность, лодки пришлось окончательно бро¬
сить, последнюю горсть чумизы держали в запасе для
больных вместо чая. Каждый, кажется, полностью
ушел в себя, и лишь Арсеньев сохранял ясную голову
и не падал духом.
Дзюль рассказывал: «Дни и числа мы давно поте¬
ряли, знал их только Владимир Клавдиевич, ведший
метеорологический дневник. Записки на ум не шли,
старались избегать всякого лишнего движения, самой
пустяшной работы... Между собой, на словах, мы бы¬
ли очень любезны, а в глазах у каждого сверкал ие-
88

добрый огонек и злоба. Для меня было очень тяжело
переносить такое настроение, я чувствовал, что я
озлоблен на всех и на все, поэтому угрюмо молчал».
Вопреки всему Арсеньев продолжал работать и не
оставлял ни на день своего дневника.
14 августа он записывал: «Мы ужасно страдаем от
мошкары. У людей в ушах появились сплошные раны,
на лице — экзема... Все идут апатично, голодные,
усталые и обессиленные. Часа в четыре дня мы попали
в чрезвычайно топкое и зыбучее болото: с трудом мы
перешли его, более чем по пояс в воде. Перед сумер¬
ками еще одна собака (моя любимая Альпа) идти от¬
казалась. Боясь, что она, подобно Джеку, зря погиб¬
нет, я велел донести ее до бивака. Уже стемнело, когда
мы остановились. Тотчас же Альпа была пристрелена
и разделена на части. Тогда ее сварили и сю накорми¬
ли других собак в целях сохранения их на будущее.
Сердце, печень и легкое ели люди... Собачину прика¬
зано беречь и есть понемногу, чтобы ее хватило по¬
дольше».
Вряд ли нужно комментировать эти записи, эту
искреннюю человеческую исповедь!
15 августа: «Утром поели немного собачины и дви¬
нулись дальше. Скоро мы попали в болото и в буре¬
лом. Весь отряд разбился на части. Тучи мошкары со¬
провождали людей, не давали дышать, лезли в рот и
попадали в горло. Все нервничали. Что, если мы не
туда попали; что будет с нами, если мы съедим всех
собак, а к морю еще не выйдем? В полдень опять ва¬
рили немного мяса. Я начинаю бояться появления цин¬
ги или голодного тифа. Страшно страдаем от отсут¬
ствия соли. Перед вечером три человека наткнулись
на медведя, ранили его, но обессиленные люди и соба¬
ки не могли догнать его, и зверь ушел за реку. Ноче¬
89

вали кто где попало. Сегодня па привалах (которые
были очень часты) люди не садились отдыхать, а пря¬
мо, как подкошенные, падали с ног в траву и лежали,
закрыв лицо руками. Вечером съели по маленькому
кусочку собачьего мяса и легли спать. Ночью шел
дождь и не давал сомкнуть глаз. Шелест падающего
дождя и шум воды в реке били по нервам. Собаки
хватит на Р/2—2 суток. Придется бить вторую. Поло¬
жение становится отчаянным».
19 августа: «Вид больных, их стоны просто надры¬
вают душу. Что делать? Больные идти не могут—не¬
сти их нельзя (мы сами едва волочим ноги); бросить
их в тайге — эта мысль ни у кого в голове не имеет
места, это было бы предательством, убийством, под¬
лостью. Остаться с ними — значит всех подвергнуть
верной гибели! У людей замечается упадок духа, со¬
мнения, опасения за жизнь! Я, как могу, успокаиваю
и подбадриваю людей: «Ничего! Пока есть рыба и со¬
баки, мы не умрем с голоду». Хорошо, не умрем, — но
далеко ли мы уйдем? Спутник голода — тиф раньше
подкосит ноги... Каждый ушел в свои мысли — все
унылы: кто лежит, кто сидя склонил голову на колени
и безучастно, апатично смотрит на реку. Неужели по¬
мощи не будет? Чем все это кончится? Одна надежда
на бога!»
23 августа: «Все встали разбитые. Это не люди, а
тени их. Все нервничают и придираются друг к другу
из-за всякого пустяка. Все нервно-душевнобольные.
Рыба опротивела. Я побежал на охоту и убил три бел¬
ки и три ронжи. Дзюль собирал зеленые ягоды «киш¬
миша». Ягоды эти дали немного кислоты. Черемухи
больше нет — она осыпалась. Вместо чая пьем горя¬
чую воду. Насколько позволяют силы, долбим лод¬
ку. .. Последняя наша надежда, единственное спасе-
90

ййе— эТо лодка. Надо убить еще одну собаку. Наде¬
жда на встречных орочей тоже исчезла, очевидно они
боятся нас, избегают, прячутся. Чем все это кончит¬
ся? ..»
Наконец, 25 августа, когда никто не спал всю ночь,
«все страдали животами» и «невыносимая тоска легла
на душу», на биваке услышали выстрелы — это штабс-
капитан Николаев со встречным отрядом и орочамй
торопился на помощь.
«Велика была радость, — пишет Арсеньев. — Ма¬
ленький глоток спирта подкрепил наши совершенно
упавшие силы. Тотчас же сварили кофе. Чашка его
с молоком и с сахаром, две-три ложки вареного
рису, кусочек белого хлеба подняли на ноги и осла¬
бевших».
Но на самого Арсеньева подоспевшая помощь про¬
извела совершенно противоположное действие.
«Как только я увидел, что мы спасены, — пишет
он, — я сразу почувствовал полнейший упадок сил.
Я не мог стоять на ногах и лег на землю. Тут только я
почувствовал себя измученным и обессиленным, тут
только почувствовал, что устал и что дальше идти не
в состоянии».
Через три дня экспедиция была на берегу моря...
Казалось бы, тяжелейшая голодовка вышибет Ар¬
сеньева из седла и поставит дальнейшее путешествие
под вопрос, однако, проболев три недели, отправив до¬
мой Гусева (который чуть было не потерял рассудок),
Дзюля и двух солдат, Арсеньев снова тронулся в до¬
рогу и продолжал посылать в редакцию «Приамурья»
свои письма, где его рассказ доведен до середины ок¬
тября 1908 года.
Писание путевых писем даже в тяжелейших усло¬
виях входило у Арсеньева в правило. Он относился к
91

Ним со всей серьезностью, и как всякую другую, и эту
работу не мог себе позволить выполнять спустя ру¬
кава.
Сознавая важность своей журналистской миссии,
Арсеньев извинялся перед читателями хабаровской га¬
зеты и предупреждал, что его письма — это «только
заметки, обрывки из дневника, написанные наскоро,
без всякой обработки и притом только во время дне¬
вок». Писать ежедневно во время пути не было ника¬
кой возможности: «К вечеру так уходишься, что еле
доберешься до палатки, и к 9 часам становишься со¬
вершенно бессильным к какой бы то ни было работе,
а завтра опять надо вставать рано, часов в 5 утра, а то
и того раньше. Где же тут еще заниматься литерату¬
рой». В путевых письмах «я сам, — признавался Ар¬
сеньев, — вижу недостатки: нет связности, перескаки¬
ваю с одного пункта на другой, на одних вопросах
останавливаюсь подробнее, на других короче. Что же
сделать? Приходится выполнять то, что возможно, а
не то, что желаешь сделать. По окончании экспеди¬
ции, когда вернусь в Хабаровск, я с удовольствием
буду продолжать свои статьи, только более пол¬
ные, более подробные, чем настоящие коротенькие за¬
метки».
Это знаменательное признание.
Будущая литературная работа — путевые письма
лишь самый ранний ее этап — начинает воспринимать¬
ся Арсеньевым как дополнительная жизненная цель.
Отныне он будет стремиться к ней с той же настойчи¬
востью, с какой в свое время стремился в тайгу, в пу¬
тешествия.
Во что выльется эта литературная работа, он пока
смутно себе представляет, помышляя только о «более
92

полных, более подробных» статьях, хотя важная веха
поставлена и отказаться от «занятий литературой» он
уже не сможет никогда.
После голодовки «Юбилейная» экспедиция про¬
должалась еще полтора года, хребет Сихотэ-Алинь
был преодолен Арсеньевым в эту экспедицию семь
раз.
Как уже сказано, путевые письма доводят рассказ
о ней до октября 1908 года, в неоконченной книге
«В горах Сихотэ-Алиня» описание прерывается апре¬
лем 1909 года, о последнем же этапе экспедиции сведе¬
ний имеется совсем немного.
В недавно опубликованном письме к известному
гидрографу генералу М. Е. Жданко от 4 июня 1909 го¬
да Арсеньев рассказывал, что весной этого года его
путь от Амура через Сихотэ-Алинь к морю был «срав¬
нительно легким», на этот раз «внимательные орочи
продвинули... продовольствие к самому перевалу» и
никаких чрезвычайных происшествий с отрядом не
случилось. «Теперь я иду, — писал Арсеньев в этом
письме, — к Де-Кастри, а оттуда на Мариинск, потом
по реке Яи, через перевал на Тумнин, с Тумнина на...
Амур и в Хабаровск. Этим я закончу свою странниче¬
скую жизнь в Уссурийском крае и поеду в Петербург.
Думаю года два поработать над систематизацией со¬
бранного мною материала и впервые издать описание
всего виденного в научно-литературном духе. Это бу¬
дет мой первый опыт. В будущем, если мне не удастся
попасть в новую самостоятельную экспедицию к Бе¬
рингову морю, на Чукотский полуостров или к Ледо¬
витому океану на побережье Сибири, я думаю войти
в сношение с Козловым или с С. Гедином и уйти с ним
в Центральную Азию. Таков мой план. Не знаю, в ка¬
кую форму выльется все это».
93

О заключительном этапе путешествия 1908—1910
годов известно: к концу 1909 года Арсеньев продолжал
путь всего лишь с двумя стрелками — Ильей Рожко¬
вым и Павлом Ноздриным; зима стояла снежная и
суровая, семьдесят шесть дней они шли на лыжах и
тащили нарты с коллекциями, не встретив ни единого
человека; морозы приближались к сорока градусам,
ветхая палатка расползалась по швам, обувь оконча¬
тельно изорвалась, ее чинили полами полушубков; со¬
баки, взятые по две в нарту, погибли от голода, про¬
довольствие кончилось, четыре дня ели юколу, потом
шестеро суток питались убитой выдрой, потом, как
писал впоследствии Арсеньев, застрелили «молодую
рысь: и лапы и внутренности ее — все было съедено.
31 декабря ничего уже не ели. В довершение несча¬
стья ночевали без дров. Эту праздничную ночь прове¬
ли мучительно тоскливо. На другой день, 1 января
1910 г., нашли первых людей. Это были орочи. Велика
была радость! Это был настоящий праздник!»
5
Вернувшись из «Юбилейной» экспедиции, Арсеньев
в апреле 1910 года сделал доклад в Географическом
обществе. Об этом отчетном докладе газета «При¬
амурье» поместила заметку, на которую обратил вни¬
мание еще Азадовский. В заметке говорилось, что,
хотя «нет пророка в своем отечестве» и на Арсеньева
«смотрят пока, как на отличного офицера, как на
усердного и умелого исполнителя велений начальства»,
его последнее путешествие дает «ему право на при¬
знание в нем не только «отличного офицера», но и
94

истинного путешественника, которого уже пора оце¬
нить так, как в свое время оценил Пржевальский
Козлова».
Время такой оценки, действительно, вскоре на¬
стало.
Когда в ноябре 1910 года Арсеньев приехал в Пе¬
тербург и выступал там с сообщениями, демонстрируя
свои коллекции, ими заинтересовались видные ученые
и путешественники: П. П. Семенов-Тян-Шанский,
А. А. Радлов, С. Ф. Ольденбург, Ю. М. Шокальский,
П. К. Козлов и другие. Общероссийскую этнографиче¬
скую выставку, куда Арсеньев привез коллекции, посе¬
тил Николай II, побывавший в свое время на Дальнем
Востоке, и есть сведения, что Арсеньев был царю
представлен.
За коллекции, пожертвованные на выставку,
Арсеньев получил тогда большую серебряную ме¬
даль, а Географическое общество наградило его за
экспедиционную деятельность малой серебряной ме¬
далью.
Казалось бы, мечте Арсеньева — «года два-три
специализироваться в Петербурге», пополнять свой
научный багаж, работать над собранным материалом
для Академии наук, к чему он так стремился, — нет
теперь никаких препятствий. Однако в столице он не
остался, быстро почувствовав себя здесь не в своей та¬
релке.
Объясняя свое поведение, Арсеньев писал в связи
с этим Л. Я. Штернбергу, с которым он познакомился
летом 1910 года: «Интриг между учеными в Петербур¬
ге — хоть отбавляй! В этом отношении у нас в провин¬
ции лучше. Я всегда идеализировал — мне казалось,
что между учеными должна быть полная солидар¬
95

ность и внимание к обоюдным интересам, — а увидел
я другое... Нехороший осадок оставил у меня на душе
Питер — карьеризм поглотил хорошие чувства чело¬
века! Этот Вавилон закрутил было и меня, да, слава
богу, я во время очнулся и убежал к себе в При-,
амурье».
Тем не менее в жизни Арсеньева произошел серь¬
езный поворот. Высочайшим повелением, «в изъятие
из закона», Арсеньев был освобожден от службы в
войсках и штабах и, сохраняя воинское звание и чи¬
нопроизводство, переведен в главное управление зем¬
леустройства и земледелия. Еще раньше, после воз¬
вращения из «Юбилейной» экспедиции, он был избран
директором Хабаровского краеведческого музея и те¬
перь вроде бы получал возможность полностью посвя¬
тить себя науке.
На деле все оказалось сложнее.
Осенью 1911 года Арсеньев снова отправился втай-
гу и в октябре писал П. К. Козлову, с которым позна¬
комился в Петербурге: «По воле судьбы, а вернее, по
воле приамурского генерал-губернатора я вновь попал
в дебри Уссурийского края, откуда и пишу Вам это
письмо, пользуясь случайной оказией... Администра¬
тивная деятельность мне не по душе. Я с удовольстви¬
ем променял бы даже губернаторский пост на скром¬
ную роль географа-исследователя, хотя бы и в самом
малом масштабе. Я мирюсь с новой работой только
потому, что она позволяет параллельно с ней вести и
свои научные исследования, которые являются только
дополнением моих прежних рабочих дневников. Гон-
датти (генерал-губернатор) именно хочет пристегнуть
меня к администрации — а я брыкаюсь...»
Так вместо лямки военной возникла лямка дру¬
гая— административная, причем взаимоотношения с
96

генерал-губернатором Гондатти вскоре стали обост¬
ряться, дойдя до прямых конфликтов.
Всевозможных занятий и обязанностей у Арсенье¬
ва появилось теперь еще больше, чем прежде: в бли¬
жайшие годы он продолжал совершать короткие экс¬
педиции, много энергии отдавал краеведческому му¬
зею,— но уже ничто не могло помешать ему, отвлечь
его внимание от накопленных таежных дневников, от
мыслей о будущих книгах, от работы литературной,
которая потребовала от него полной духовной самоот¬
дачи и немалого старания.

Глава третья
«СТРАННАЯ ПРОФЕССИЯ —
ПИСАТЕЛЬСТВО»
1
В жизни Арсеньева открылась новая полоса.
Не только потому, что изменилась его служебная
карьера.
Не только потому, что он тесно сблизился с науч¬
ными кругами.
И не только потому, что он стал человеком извест¬
ным на Дальнем Востоке и в столице.
Сдвиг в нем произошел внутренний, психологиче¬
ский: если раньше Арсеньев жаждал путешествий, при
первой возможности устремлялся в тайгу, находя там
освобождение от «условностей, которые, как тенета,
мешают движениям», то теперь он остро почувство¬
вал, что попал в новый плен: собранный в походах на¬
учный материал, путевые дневники, сам приобретен¬
ный опыт — и душевный, и житейский — все это потре¬
бовало осмысления, обработки, воплощения в слове.
Арсеньев будто взвалил на себя тяжелейший груз,
98

не ведая, что никогда уже от него не освободится.
Жизненные впечатления, полученные до 1910 года, не¬
даром питали почти все его дальнейшее творчество, во
всяком случае эти впечатления легли в основу глав¬
ных его книг.
И нужно сказать, что так же, как в свое время до¬
бивался он права путешествовать, с тем же рвением и
настойчивостью Арсеньев отдался теперь работе за
письменным столом. С этого момента начинается нора
его сознательного писательства и творческая история
сразу нескольких его произведений.
Много лет спустя Арсеньев объяснял писателю
Вл. Лидину, что в литературной работе ему всегда по¬
могало то, что он по обязанности должен был вести
дневник экспедиции, и потому его писательство сложи¬
лось как бы само собой.
Это верно. Однако верно только отчасти.
Да, источником арсеньевских книг являются его
дневники, в таежных походах он проделывал в усло¬
виях весьма для этого неподходящих огромную пред-
литературную, так сказать, подготовительную работу,
но рассматривать их только как источник было бы
неправильно, потому что уже сами арсеньевские днев¬
ники до всякой «отделки» представляют несомненный
интерес — и человеческий и литературный.
Арсеньев занимался дневниками «по обязанности»,
из года в год приучая себя к систематическому лите¬
ратурному труду, но писание дневников было для него
актом духовным, творческим, хотя, может быть, он и
не сразу это осознал. Со временем привычка стала
«второй натурой» и обратилась в естественную по¬
требность: он продолжал вести дневники и тогда,
когда этого требовала «обязанность», и тогда, когда
его к тому никто не понуждал.
99

Поэтому путевые арсепьовские дневники можно
расценивать и как первоначальные материалы в ра¬
боте над теми или иными книгами, и как своеобразное
литературное явление.
Это красноречиво подтверждают дневники 1906—
1907 годов. И не менее показательны дневники более
поздних лет.
Если, заглядывая вперед, взять для примера днев¬
ник, который Арсеньев вел в июле 1918 года во время
поездки на Камчатку, то здесь мы обнаружим и впол¬
не определившуюся манеру свободного лирико-публи¬
цистического повествования и увидим, что этот ори¬
гинальный личный дневник словно бы обращен к по¬
стороннему адресату, перекликаясь в этом смысле с
путевыми письмами 1908 года.
Арсеньев плыл на Камчатку на пароходе «Сишан».
Он, как всегда, фиксировал в дневнике то, что наблю¬
дал вокруг: великолепную картину дымившихся вул¬
канов; золотистые, темно-фиолетовые, пурпурные, зе¬
леные блики на гладкой поверхности моря при сол¬
нечном закате; красные отблески от лавы в ночном
небе... И наряду с этим с возмущением писал в днев¬
нике о спекулянтах, направлявшихся на Север, «раз¬
ного рода бродягах и проходимцах, любителях легкой
наживы за счет обиженных судьбою чукчей, коряков
и камчадалов»; вспоминал о славной Петропавловской
обороне 1854 года; строил планы будущего возрожде¬
ния этого края.
Камчатский дневник дает зримое представление о
масштабах личности Арсеньева — о его органическом
патриотизме, о ненависти к буржуазному накопитель¬
ству, о непримиримости к разрухе и бесхозяйственно¬
сти. И совсем не случайно, что в этом дневнике Ар¬
сеньев явно нуждается в собеседнике: его записи как
100

бы предназначены некоему единомышленнику, у кото¬
рого он ищет понимания и поддержки, бросая вдруг
фразу: «Пусть читатель подумает, что все это значит».
Потребность в читателе, откровенный гражданский па¬
фос возводят камчатский дневник в ранг сознательно¬
го литературного творчества.
А были у Арсеньева и дневники совсем иного по¬
рядка: не связанные с поездками и никак уж не «ли¬
рические». Скажем, в 1928 году, работая в переселен¬
ческом управлении, он должен был обследовать вла¬
дивостокские архивы, составлять разные сметы и
расходные документы, заниматься вычерчиванием
маршрутов, то есть исполнять ту работу, которая была
ему противна, но которую он делал, как всегда, акку¬
ратно и в срок. В эти дни Арсеньев, уже известный
путешественник и писатель, вел дневник работ, напо¬
минающий признания заштатного бухгалтера или ар¬
хивариуса.
Он записывал: «24 июля с. г. Вторник. Весь день
вычерчивал маршрут от села Антоновки... к селению
Фурмановке на р. Аввакумовке. Отвратительная бу¬
мага, скверная тушь, плохие перья и гадкая резина —
все это вместе чрезвычайно мешает работать. Все же
мне удалось вычертить один планшет. Потом я в два
часа отправился на почту получить лекарства нало¬
женным платежом из Ленинграда».
И вся запись.
А вот другая: «28 июля с. г. Суббота. Проверял
работы в архиве за время с 4 по 9 июля, сделаны вы¬
борки из 1500 дел по карточкам, а с 10 по 27 июля
фактически просмотрено 946 дел. Из них выбраны
следующие материалы: по экономике 74, по колониза¬
ции 66, по туземному вопросу 17 и по картографии 9.
Всего 166 документов. Для того, чтобы просмотреть
101

ОДНО дело, Надо снять его с полки, иногда за ним надо
лезть по стеллажам под самый потолок, надо его раз¬
вязать, просмотреть и положить на место. Значит,
надо слазить за ним два раза. Это очень пыльная и
тяжелая работа, тяжелая физически. Вследствие ре¬
визии архива с 17 по 23 июля работы не производи¬
лись или производились урывками».
Можно подумать, что дневник этот написан другим
человеком, никогда не знавшим таежного приволья и
всю жизнь глотавшим архивную пыль...
Но вернемся к дневникам, послужившим прелюди¬
ей арсеньевских книг.
Если вспомнить путевой дневник 1906 года, не од¬
нажды уже цитированный, не вызовет сомнений, что
Арсеньеву, автору многих таких — одновременно и
служебных и научных — дневников, никак было не
скрыть в них эмоционального отношения к предмету
своих разнообразных исследований. В откровенно
субъективном и страстном восприятии всего, что Ар¬
сеньев наблюдал и чему был свидетель, таится заро¬
дыш той извечной способности заражать чувством
другого человека, которая присуща любому таланту,
независимо от того, какие книги он пишет и пишет ли
вообще. Талант, может быть, в первую очередь, и есть
дар вызывать в собеседниках или читателях душевный
отклик, — в этом суть всякого писательства.
Считается, что эмоциональность — удел поэта, а до¬
стоинство ученого — точность и сухость.
Вряд ли это так уж бесспорно.
Что до Арсеньева, то он как раз счастливо сочетал
в себе врожденную способность лирического созерца¬
ния природы с умением кропотливо ее изучать. Он не
просто исследовал явления природы, он приобщался
к ее тайнам и обостренно чувствовал все, что состав¬
102

ляет поэзию таежного мира, недоступную равнодуш¬
ному глазу. Можно не называть Арсеньева «очарован¬
ным странником», хотя эти слова так и просятся на
язык, но нельзя не отметить очевидного обстоятель¬
ства: душевные откровения Арсеньева нисколько не
компрометируют его естественно-научных изысканий,
и нет ничего удивительного в том, что уже в дневниках
возникает та лирическая интонация, которая свой¬
ственна арсеньевской прозе.
Пришвин, размышляя об Арсеньеве, писал, что
«поэзия рождается в ритмическом движении приро¬
ды», и Арсеньев, обладая поразительным «слухом»,
сумел уловить и передать это движение сначала в
дневниках, а потом и в своих книгах.
В самом деле, арсеньевские дневники — это своего
рода кардиограмма природных ритмов уссурийской
тайги. Начиная от ежедневных изменений погоды,
фиксировавшихся почти механически, включая изме¬
нения погоды сезонные, включая наблюдения над те¬
чением рек, над «живой динамикой» поведения зверей
и птиц, вплоть до геологических сдвигов, определив¬
ших горную структуру Сихотэ-Алиня, и до следов
исторических катаклизмов — все это в продолжение
многих лет находилось в поле зрения Арсеньева и в
итоге составило материал его дневников. В них, ка¬
жется, еще отчетливее, чем в арсеньевских книгах,
слышен пульс уссурийских дебрей, и в этом уникаль¬
ность дневников.
Если взять наугад из разных дневников те или
иные описания природы, нетрудно будет заметить, что
эстетическое воздействие этих описаний основывается
прежде всего на чувстве удивления, которым преис¬
полнен наблюдатель, оказавшийся в положении чело-
река, как бы впервые на земле увидевшего этот мир,—•
103

удивления, так сказать, первозданного, ничем нс за¬
мутненного, лишь открывающего путь к рационально¬
му знанию.
Уже в дневнике 1906 года Арсеньев такую позицию
обозначил.
«Хочется думать, — записывал он 7 сентября,—
что эти горы так и были, от создания мира, с момента
создания земли, ибо представление о такой силе, ко¬
торая могла бы образовать их впоследствии вулкани¬
чески складчатого происхождения, — никак не укла¬
дывается в мозгу человеческом — такую силу пред¬
ставить себе невозможно».
«Странно, почему это одни горы покрыты слоем
живой земли, — писал он 13 августа, — а иные так и
остались голым камнем с острыми ребристыми края¬
ми. Достаточно взглянуть на эти камни, чтобы убе¬
диться, что они никогда не были под землей, а испо-
кон веков уже ласкаются под солнцем».
«Сплошная тайга с вековыми деревьями, кото¬
рые за собой, вероятно, насчитывают несколько сот
лет, — запись от 7 августа, — красноречиво свиде¬
тельствует, что здесь исстари была только тайга, со¬
хранившая свою физиономию и до сего времени».
Видеть мир в его первозданном обличии было не¬
обходимо Арсеньеву в интересах научной объективно¬
сти, и вместе с тем он как бы оказывался у истоков
вечной, нетленной красоты, и эта красота являлась ему
естественно, сама собой.
Что-что, а уж «ритмическое движение природы»
Арсеньев чувствовал остро. В походных условиях, не
осознавая самого процесса писания как процесса ли¬
тературного, набрасывая слова, что называется, как
рука возьмет, имея главной задачей наглядную точ¬
ность, он всякий раз обращался в слух, сосредоточц-
104

Вал все свое внимание на том объекте, какой попадал
в поле его зрения, и в дневнике 1906 года мог так, на¬
пример, описывать горную реку: «Река, стесненная
горами с обеих сторон, несется очень быстро, так что
сильно подмывает оба берега, обнажая каменную
грудь земли в виде небольших скал, уже разрушенных
временем и ветрами. Река в своем течении постоянно
подмывает то один берег, то другой, так что один бе¬
рег обрывистый, а другой — каменистая отмель. Судя
по тому, что на пути нам попадалось много узких
длинных озер, прудов, имеющих вид реки, но со стоя¬
чею водой, можно с уверенностью сказать, что иногда
река в бешеном своем течении подмывает берега, об¬
разует где-либо пролом и прокладывает себе новое
русло, загораживая наносным песком, илом и несколь¬
ко входя в старое. Во время половодья река эта поло¬
жительно превращается в бешеный океан. Надо видеть
те груды деревьев, нанесенных ею и сложенных, спу¬
танных, переплетенных в общей груде, так что никакой
нет возможности растащить их по частям. Надо ви¬
деть, какие размывы и разрушения в почве произво¬
дит вода в короткие промежутки времени. Надо ви¬
деть, в какие щепы измочаливает вода целые бревна и
деревья, надо видеть, какие деревья несет она и бро¬
сает их, как легонькую стружку...»
Арсеньев не просто делает географическое описа¬
ние реки, он моментально, на ходу схватывает ее по¬
вадки, ее нрав и, не замечая словесных «заторов», са¬
мим строем фразы, как бы «вживаясь» в увиденное,
создает изображение, которое, кажется, помимо его
воли приобретает поэтический оттенок, оставаясь при
этом совершенно подлинным.
Вообще, разница между пейзажем в каком-нибудь
романе и описанием природы в данном случае прибли¬
105

зительно такая же, как между картиной живописна и'
кадрами документальной киноленты. Пейзажист вы¬
нашивает замысел, набрасывает этюды и потом рисует
на холсте картину. Кинодокументалист же «подсмат¬
ривает» в природе «нечто прекрасное» и мгновенно за¬
печатлевает на пленке как факт реальный и поэтиче¬
ский одновременно.
Возьмем еще одну дневниковую запись. Она отно¬
сится к 1927 году, когда Арсеньев приобрел уже нема¬
лый литературный опыт, но принцип его дневниковых
«кадров» остался прежним.
Вот как писал он, занятый своими практическими
наблюдениями: «В некоторых местах берега Советской
Гавани обваливаются, заваливая намывную полосу
прибоя огромными глыбами. Здесь можно наблюдать
удивительную эрозию. Некоторые образцы несмотря
на свои большие размеры так и просятся в музей. Раз¬
мытые глыбы лавы приняли причудливые очертания.
Одни из них похожи на людей, птиц, фантастических
животных (фигуры в виде кресла, жабы, чьей-то голо¬
вы, раскрытого птичьего клюва, пасти и т. д.), застыв¬
ших в момент какого-то напряжения в позах невырази¬
мых страданий. Во время штиля, когда мертвая зыбь
заходит в Советскую Гавань, отголоски ее достигают
берегов ее. Вода вздымается и ласково лижет верши¬
ны камней, заигрывая с ними, то погружая их в свою
глубину, то обнажая их ненадолго, и тихо, бесшумно
подкрадывается к удивительно причудливым камням.
Среди тишины вдруг раздается грозный шорох. Слов¬
но враг, улучив удобную минуту, бросилась она на
приступ, стараясь как можно скорее и глубже проник¬
нуть в коварные камни, но тотчас какая-то другая
сила вынуждает ее уйти обратно в море и оставить бе¬
рега в покое».
106

Перед нами отнюдь не пейзаж, а описание берего¬
вой эрозии. Оно достоверно, основано на непосред¬
ственном наблюдении, имеет точную дату и конкрет¬
ную географическую отметку. Вместе с тем это описа¬
ние содержит поэтические элементы: автор сравнивает
размытые глыбы с фантастическими животными, за¬
стывшими в позах невыразимого страдания; вода
устремляется на берег, «словно враг, улучив удобную
минуту», и т. д. Подобные приемы можно встретить у
заурядного прозаика-мариниста. Но в том-то и дело,
что арсеньевское описание по своему методу отличает¬
ся от «исполненного» пейзажа: красота, заключенная
в этом описании, передается нам не только и не столь¬
ко благодаря тропам — сравнениям и эпитетам,—
сколько за счет внутреннего авторского ощущения
природы, подкрепленного точностью наблюдения и на¬
учным знанием.
Арсеньев описывает береговую эрозию как извеч¬
ное единоборство моря и суши и одновременно как
процесс, совершающийся у него на глазах. Следуя ани¬
мистическому взгляду лесных аборигенов, он одухо¬
творяет и воду, и эти глыбы и реагирует на красоту
природы интуитивно. Знания и инстинкт прекрасного
неразрывны в его мировосприятии.
За двадцать лет, разделяющих эти две записи, в
дневниках Арсеньева накопилось бесчисленное мно¬
жество подобных «кадров». В каждом из них так или
иначе безотчетно уловлено «ритмическое движение
природы», и всюду правда повседневного наблюдения
перерастает в той или иной степени в поэзию. Часть
таких «кадров» более информативна, другая — более
поэтична. Учесть пропорции тут едва ли возможно.
Настоящая поэзия, считал Пришвин, тоже начинав¬
ший как ученый-этнограф, иногда дается именно тем,
107

«кто не сознает себя поэтом и хочет только правду
сказать». В этом отношении Арсеньев, как говорится
в пришвинских записках «Золотой Рог», — «первобыт¬
ный литератор», его книга, вышедшая из дневников,
своего рода «реликт», «ее движение есть движение са¬
мой природы».
Пришвин прав, позволяя нам назвать талант Ар¬
сеньева реликтовым. И суть не только в том, что та¬
лант этот, если угодно, изначален, стихиен, не огранен
профессиональным мастерством; не только в том, что
Арсеньев так тонко чувствовал красоту вековой уссу¬
рийской тайги, красоту, которую он сумел столь живо
запечатлеть и тем самым как бы сохранить в неприкос¬
новенности в своих книгах; а еще и в том, что само
писательство— и как процесс и как духовный акт —
у Арсеньева предельно обнажено в своих истоках, по¬
луосознанно и по-своему первозданно.
Его творческое развитие начинается, так сказать,
с нуля, он не ведает, куда оно его приведет, но испыты¬
вает неистребимую потребность узнавать, изучать
природу и кому-то рассказывать об этом — поначалу
неважно, в какой форме.
Главное — узнать и рассказать. В этом первопри¬
чина.
Кому рассказать? И ясно и не совсем: кому-то кон¬
кретно и всем вообще.
С этого начинается всякое писательство — и наука
и литература.
Об этом интересно рассуждал академик А. А. Ух¬
томский в двадцатые годы: «Я вот часто задумываюсь
над тем, — замечал он в одном из писем, — как могла
возникнуть у людей эта довольно странная профес¬
сия — «писательство». Не странно ли, в самом деле,
что вместо прямых и практически попятных дел чело¬
108

век специализировался на том, чтобы писать, писать
целыми часами без определенных целей, писать вот
так же, как трава растет, птица летает, а солнце све^
тит. Пишет, чтобы писать! И видимо, для него это на¬
стоящая физиологическая потребность, ибо он прямо
болен перед тем, как сесть за свое писание, а написав,
проясняется и как бы выздоравливает!»
В чем же здесь дело? — задавался вопросом Ухтом¬
ский и, отвечая себе, утверждал, что «писательство
возникло в человечестве «с горя», за неудовлетворен¬
ной потребностью иметь перед собой собеседника и
друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и
придумал писать какому-то мысленному, далекому
себеседнику и другу, неизвестному алгебраическому
иксу, на авось, что там где-то вдали найдутся души,
которые зарезонируют на твои запросы, мысли и вы¬
воды!»
Из такого «мысленного собеседования», из «полу-
безотчетного записывания мыслей» родилась, по сло¬
вам Ухтомского, наука, «из горя и неудовлетворенно¬
сти от ненахождения живого собеседника возникло и
писательство и наука!»
Мысли Ухтомского имеют прямое отношение к раз¬
говору об арсеньевском писательстве, о том, какова
его органика.
Казалось бы, Арсеньева обязывали к писательству,
к ведению дневников военные приказы, задания адми¬
нистрации и Географического общества, однако фи¬
зиологическая потребность писать — писать, «как тра¬
ва растет, птица летает, а солнце светит», — была у
него, несомненно, сильнее любых приказов и с годами
крепла и крепла. Недаром, как уже говорилось, он в
дневниках с самого начала далеко выходил за служеб¬
ные рамки; недаром он вел дневники и тогда, когда
109

ому этого никто не приказывал; недаром, готовя отче¬
ты для совершенно конкретных организаций, зная, что
их должны прочесть известные ему люди, он в дневни¬
ках невольно обращался еще и к читателю вообще,
к неведомому «собеседнику и другу» и с ним жаж¬
дал поделиться своими сокровенными переживания¬
ми, вовсе не предназначавшимися для официальных
лиц.
То самое писательство, что, по мысли Ухтомского,
служит и психологическим и нравственным основани¬
ем и науки, и литературы, Арсеньев познал доскональ¬
но, во всем объеме. Причем в роли пишущего, в роли
автора он оказывался, не оставляя прямых практи¬
ческих дел. Писательство развивалось в нем на фоне
энергичной разносторонней деятельности, и вместе с
тем ему были знакомы и «горе и неудовлетворен¬
ность», о чем упоминал Ухтомский, и счастливые ми¬
нуты одиночества, покаяния и исповеди, о чем, как по¬
мним, писал сам Арсеньев еще в путевом дневнике
1906 года.
В свое время Азадовский был справедливо обеспо¬
коен тем, что в суждениях об Арсеньеве противопо¬
ставляли и путали понятия «ученый» и «писатель».
Если же принять точку зрения Ухтомского, многие из
кажущихся противоречий отпадут сами собой.
Писательство Арсеньева на ранней стадии и, в пер¬
вую очередь, его дневники не есть еще ни наука, ни ли¬
тература в чистом виде. Это — и почва для того и дру¬
гого, и материал, и средство, и своего рода тигель для
оригинального сплава.
Всю свою жизнь Арсеньев настойчиво и последова¬
тельно стремился к тому, чтобы стать профессиональ¬
ным ученым-этнографом, добивался научного призна¬
ния своих трудов, — в свои сроки это случилось, — и
по

йет Ничего зазорного и странного в том, что начинал
он как дилетант, не знавший определенно, во что вы¬
льются его старания, не предполагавший, в каком
особенном положении он с годами окажется.
Видеть писательство Арсеньева лишь в его способ"
пости «подавать материал в прекрасной художествен¬
ной форме» — значит, неизбежно оставаться в пре¬
делах литературной технологии. Равно как судить
о труде его по одним научным работам — значит, не
замечать всех граней арсеньевского творчества.
Писательство Арсеньева принесло разнообразные
и необычные результаты. Арсеньев не только утвердил
свое имя в ученых кругах, а и нашел верный путь
к тому «далекому собеседнику», читателю-другу, о ко¬
тором втайне всегда помышлял.
2
Первым большим произведением Арсеньева, пер¬
вой его книгой Азадовский считал цикл путевых пи¬
сем из «Юбилейной» экспедиции, печатавшихся, как
уже говорилось, в газете «Приамурье» в 1908—
1912 годах.
Правда, сам Арсеньев отдельной книгой эти пись¬
ма не публиковал и рассматривал их в основном как
некий эскиз, как своего рода заготовку для дальней¬
ших трудов, однако существенно не то, что путевые
письма в свое время не вышли в свет в едином пере¬
плете, а то, что они были написаны, по сути дела, как
оригинальное произведение, написаны в расчете на
публикацию и стали достоянием читателя.
Сюжетом путевых писем, о чем уже шла речь, по¬
служил первый этап «Юбилейной» экспедиции, доста¬
111

Точно сложный и драматический. Один лишь эпизод
голодовки на Хуту показывает, насколько психологи¬
чески напряженным было это повествование. Сюжет
писем полностью обусловлен маршрутом экспедиции,
и путевая хроника выступает здесь тем стержнем, во¬
круг которого организуется остальной материал во
всей его пестроте и хаотичности.
Поначалу, как помним, превратности маршрута це¬
ликом захватывали авторское внимание, и путевые
письма напоминали едва ли не приключенческую исто¬
рию, но после голодовки путешествие — на том отрез¬
ке, который отражен в письмах, — было сравнительно
спокойным, и Арсеньев мог уже в большей мере по¬
святить себя естественно-научным и другим наблюде¬
ниям.
Двадцать девять писем из сорока четырех, судя по
датам публикации, были написаны непосредственно во
время экспедиции, их содержание впрямую зависит от
обстоятельств пути следования, и механизм их «сюже-
тосложения» предельно обнажен.
После голодовки Арсеньев отдыхал у орочей в селе¬
нии Хуту-Дата. Это дало ему повод и возможность об¬
стоятельно описать это селение, его обитателей, рас¬
сказать, как важны для орочей рыбная ловля, заготов¬
ление юколы, какую роль играет в их жизни охота на
соболя, каковы их взаимоотношения со скупщиками
пушнины, с русскими переселенцами, какие нити свя¬
зывают орочей с тазами, удэ, ульчами и прочим мест¬
ным населением. Быт, одежду, устройство жилищ Ар¬
сеньев воспроизводил с натуры, и эти его зарисовки,
так же как свидетельства об историческом происхо¬
ждении, о давнем и недавнем прошлом орочей, исхо¬
дящие от них самих, обретали в письмах право этно¬
графического документа, полученного из первых рук.
112

Арсеньев топко чувствовал психологию орочей и
в рассказах от их имени — о том ли, как у побережья
впервые появился русский парусник: в море двигалось
что-то «большое, безобразное, странное — не то рыба,
не то птица, не то морское животное, чудовище»; о том
ли, как был потоплен фрегат «Паллада» и орочи «ни¬
как не могли уяснить себе, зачем это одни люди хотят
убить других и зачем это русские ломают, жгут и то¬
пят свое еще совершенно крепкое судпо», — в этих
рассказах Арсеньев так или иначе фиксировал тот
взгляд на мир, каким орочи были наделены испокон
веку.
Причем Арсеньев не безучастно излагал сведения,
почерпнутые им в беседах со стариками орочами, он
частенько изображал вживе и самую беседу, и ее
участников, и их поведение. «Время шло незаметно, —
заключал он XVI письмо, — часы летели за часами,
а старики все рассказывали и вспоминали прошлое.
По лицам их видно было, что в эти минуты они совсем
ушли в свои воспоминания и как бы снова пережи¬
вали свою молодость и детство. Голос их стал звучнее
и вид моложавее, бодрее. Но вот кто-то зевнул, кто-
то начал шевелиться в углу на нарах, стлать свою
постель и укладываться на ночь. Старики очнулись,
гипноз исчез — воспоминания о прежней счастливой
жизни отдалились, ушли в вечность, на этот раз, мо¬
жет быть, навсегда».
Этнографические сведения, наблюдения над при¬
родой, психологические характеристики встреченных
людей, экономические выкладки — все это сплеталось
в путевых письмах в единую ткань, узор которой был
случаен и прихотлив.
Покинув селение Хуту-Дата, Арсеньев плыл по
Тумнину к морю и попутно с научной тщательностью
° И. Кузьмичев
113

Описал эту реку, се берега, приметную для этого рай¬
она растительность; по дороге ему попались несколь¬
ко русских бурлаков, тащивших вверх по течению тя¬
жело груженные лодки с продовольствием для рабо¬
чих приискового рудника, — он описал этих бурлаков,
подсчитав, во что обходится их труд; прибыв на берег
моря в селение Дата, Арсеньев в очередном письме
бегло обрисовал и это селение, успев вскользь отме¬
тить, как меланхоличны здесь женщины; затем, как
бы вне всякой связи с предыдущим, он повел речь
о том, что орочи любят держать около своих жилищ
разных птиц и животных: в селении Дата возле одно¬
го балагана сидел на цепи медведь, возле другого был
прикован орел, дальше в стороне «огромный филин
таращил свои большие, желтые глаза», а молодой со¬
кол кричал и бился па привязи. Увидев на прибрежном
песке большие морские лодки-аккэна, Арсеньёв опи¬
сал эти лодки, их устройство, способы вождения и тут
же припомнил, видно, рассказанную кем-то историю
о том, как однажды семнадцать орочей едва не по¬
гибли, охотясь на таких лодках за нерпами...
Причудливая мозаика самых разнородных сведе¬
ний и впечатлений складывалась под пером Арсеньева
в общую картину.
При внешней бессистемности изложения, при его
заметной пестроте, материал путевых писем отчетливо
распадался на несколько слоев: природоведческий,
историко-этнографический, собственно путевой или
«лирический», как его иногда именовали. Калейдо¬
скоп фактов, фрагментарность сюжета, композицион¬
ная аморфность — все эти литературные несовершен¬
ства не отменяли и определенного литературного един¬
ства путевых писем; по своей фактуре эти письма были
вполне органичны и тяготели к той известной с антич-
114

пых времен словесности, о произведениях которой
Сергей Залыгин писал, что они «еще не были ни бел¬
летристикой, ни художественной литературой в совре¬
менном смысле. Они были литературой вообще, кото¬
рая охватывала, включала в себя социологию, историю
и почти всякую науку той поры, которая бралась и
вовсе неплохо исполняла задачу посвящения читате¬
ля в любую область человеческой деятельности, в лю¬
бые отношения людей между собой».
Именно такую цель и преследовал Арсеньев в пу¬
тевых письмах — посвящая читателя в свою область
деятельности, включая в письма и «всякую науку» и
«любые отношения людей между собой».
Так рождался его главный творческий принцип.
Представляя собой, по словам Азадовского, «про¬
межуточную форму между дневниковой записью и ее
последующей литературной обработкой», путевые
письма оказывались первой пробой жанра, своеобраз¬
ной лабораторией и демонстрировали многие из эле¬
ментов, составивших впоследствии окончательную
форму арсеньевских книг.
В частности, заслуживал внимания тот факт, что
уже в путевых письмах Арсеньев с нескрываемым лю¬
бованием набросал портреты орочей Карпушки и Сав¬
вушки, удививших его своей ловкостью, умением
владеть собой в трудную минуту, своей способностью
ориентироваться и предсказывать погоду. Эти люди
каждый со своим нравом — Карпушка бесстрашный и
решительный, Саввушка молчаливый, рассудитель¬
ный, но с не менее сильным характером, — оба запом¬
нились Арсеньеву, а с Саввушкой ему вновь суждено
было встретиться спустя двадцать лет.
Связь путевых писем 1908 года и книг Арсеньева,
их внутреннее родство неоспоримы. Проделав кро¬
115

потливую текстологическую работу, Азадовский де¬
тально определил, как материал этих писем трансфор¬
мировался в «Кратком военно-географическом и воен¬
но-статистическом очерке Уссурийского края» — он
был опубликован штабом военного округа в Хаба¬
ровске в 1912 году; в «историческо-этнографическом»
очерке «Китайцы в Уссурийском крас», изданном в
Хабаровске в 1914 году Географическим обществом;
в книге о «Юбилейной» экспедиции «В горах Сихотэ-
Алиня»— она не была завершена автором и вышла
в свет после его смерти. Азадовский сравнил свобод¬
ные в своем замысле путевые письма с этими книгами,
каждая из которых решала специфические задачи, и
доказал, что они не только чрезвычайно близки по
материалу, а являются и результатом единого твор¬
ческого процесса, начавшегося еще в тайге и словно
разделенного па несколько сфер и этапов.
Рассматривая путевые письма как «самостоятель¬
ное произведение, не теряющее своего значения и
интереса даже и при наличии последующих книг, по от¬
ношению к которым они — во многих случаях — яви¬
лись первыми вариантами», Азадовский в коммента¬
риях к письмам констатирует: письмо I—это как бы
краткий конспект первых страниц книги «В горах Си¬
хотэ-Алиня», в газетном тексте нет ряда исторических
справок, внесенных в книжную редакцию, хотя вместе
с тем в газетном тексте есть любопытные детали, от¬
сутствующие в книге, а первоначальное упоминание
о ночных бабочках, например, затем развернуто в «не¬
большой художественно-научный очерк об эфемери¬
дах»; письмо II — лишь в небольшой части без бук¬
вальных совпадений соответствует второй главе «В го¬
рах Сихотэ-Алиня»; письмо III — частично совпадает
116

со второй главой «В горах Сихотэ-Алиня», но такой
«сводной и обобщающей картины», какая дана в га¬
зетном тексте, здесь нет; письмо IV — отдельные его
части встречаются во второй главе «В горах Сихотэ-
Алиня»; письмо V — местами повторяет заключитель¬
ные страницы второй главы «В горах Сихотэ-Алиня»,
где более подробно описано камлание.
Нет нужды перечислять все письма. Картина везде
приблизительно одинаковая. Скажем, письмо XIV —
близко соответствует третьей главе «В горах Сихотэ-
Алиня»; письмо XV — имеются отдельные соответствия
с пятой главой «В горах Сихотэ-Алиня», некоторые
части этого письма вошли в «Краткий очерк...», на¬
пример рассуждения о бюджете орочей и их эконо¬
мической зависимости от скупщиков пушнины; описа¬
ния муссонов и бризов из письма XX и таблица сред¬
них температур из письма XXII приведены в «Кратком
очерке...»; а поскольку книга «Китайцы в Уссурий¬
ском крас» в свою очередь основана частично на
«Кратком очерке...», в ней также рассеяны сведения
из путевых писем 1908 года.
Суммируя эти данные, Азадовский показал, что
описательная часть путевых писем: флора, фауна, гео¬
логия, сведения о путях сообщения, метеорологиче¬
ские наблюдения, некоторые замечания о взаимоотно¬
шениях различных групп населения, — эта часть во¬
шла в «Краткий очерк...», была в малой дозе повто¬
рена в работе «Китайцы в Уссурийском крае», а в
книге «В горах Сихотэ-Алиня» этот материал либо не
представлен вовсе, либо сильно сокращен, там приво¬
дятся лишь эпизоды встреч с местным населением,
ряд портретных и этнографических зарисовок и «впе¬
чатления от природы — то, что можно назвать лири¬
кой путевых очерков».
117

В процессе написания книг происходило, как счи¬
тал Азадовский, «разделение частей лирической и опи¬
сательной», разделение, добавим, в известном смысле
насильственное. Оно было вызвано прежде всего не¬
обходимостью перераспределять накопившийся у Ар¬
сеньева богатейший материал по разным «формам»
с учетом ведомственных, научных и литературных тре¬
бований.
Завершив воинскую службу, Арсеньев обязан был
составить сводный отчет о всех своих экспедициях и
сам хотел, в первую очередь, «разделаться со штабом
округа, чтобы быть свободным». «Краткий военно-гео¬
графический и военно-статистический очерк Уссурий¬
ского края», собственно, и стал таким отчетом. Ар¬
сеньев характеризовал его как «краткие извлечения из
записок и рабочих дневников, веденных во время пу¬
тешествий», и предупреждал, что отчет этот касается
преимущественно двух вопросов — военно-стратегиче¬
ского и «колонизационного», связанного с проблема¬
ми экономики и переселенческой политики на «далекой
окраине». Вместе с тем отчет не столько напоминал
оперативное донесение, сколько походил на обстоя¬
тельный научный труд, каковым, по мнению специа¬
листов, он в итоге и оказался.
«Краткий очерк...» солиден по объему, разделен
на главы: «Геология», «Леса», «Фауна», «Климат»
и т. п., снабжен статистическими таблицами, имеет
картографическое приложение и по всем даже чисто
внешним «жанровым» признакам представляет собой
типичное академическое исследование. Что касается
методологии, то здесь мы уже имеем дело не с эмпири¬
ческими наблюдениями, а с попыткой систематизиро¬
вать конкретный материал и вывести определенные
закономерности относительно горного рельефа, кли-
118

Магических зон, речных режимов и множества другие
природных явлений и экономических факторов.
Как неоднократно отмечалось, Арсеньев в «Крат¬
ком очерке...» сделал ряд оригинальных открытий,
в частности установил биогеографическую границу
охотской и маньчжурской флоры и фауны, дал бле¬
стящее описание уссурийских лесов, обозначил высоты
двадцати двух перевалов на Сихотэ-Алине и т. д.
Словом, в «Кратком очерке...» Арсеньев проявил
себя как путешественник-энциклопедист, доказал ши¬
роту своих интересов, а сам «Краткий очерк...» занял
заметное место в длинном перечне тех исключительно
научных работ Арсеньева, где «лирический» момент
сведен к минимуму.
Существует предложенная Кабановым классифи¬
кация, согласно которой все творческое наследие Ар¬
сеньева делится на: 1. оригинальные научные статьи;
2. научно-популярные работы; 3. ведомственные от¬
четы и докладные записки; 4. научные материалы;
5. литературно-художественные произведения. Эта
классификация приблизительно верно отражает по¬
ложение вещей, и если следовать ей, то «Краткий
очерк...» правильнее всего будет, пожалуй, отнести
к первой категории, не забывая, конечно, о ведом¬
ственном адресе этой книги. И к той же категории
принадлежит историческо-этнографический очерк «Ки¬
тайцы в Уссурийском крае».
Две эти книги явились первыми серьезными науч¬
ными трудами Арсеньева, продемонстрировали все¬
сторонность его познаний относительно Уссурийского
края, и вместе с тем обе они преследовали еще и спе¬
циальную цель: особое внимание в них было уделено
этнографическим проблемам, причем в первую оче¬
редь Арсеньева интересовали так называемые ино¬
119

родцы, коренные таежные жители, и среди них прежде
всех других — орочи-удэхе. В предисловии к книге
«Китайцы в Уссурийском крае» он прямо писал об
этом: «Находясь с 1906 по 1912 год в командировках
от Приамурского отдела русского Географического
Общества для географических исследований централь¬
ной части горной области Сихотэ-Алинь, я впереди по¬
ставил себе задачей изучение орочей-удэхе».
Этот ракурс арсеньевских книг не только показа¬
телен сам по себе, но и особенно важен для понима¬
ния его этических взглядов, к этому моменту уже до¬
статочно сложившихся.
Арсеньев изучал малые народности Дальнего Вос¬
тока как профессиональный ученый-этнограф. Его ин¬
тересовала карта расселения аборигенов, их проис¬
хождение, причины исторической миграции, их быт,
нравы, язык, манера поведения, их промыслы, социаль¬
но-родовые отношения, особенности национального
характера, образ жизни — словом, все, что касалось
орочей, гольдов, тазов, ульчей, тунгусов, айнов в их
прошлом и настоящем. Арсеньев располагал уникаль¬
ными данными, его наблюдения имеют непреходящую
ценность, и примечательно, что он с самого начала
свою роль этнографа понимал широко, не ограничи¬
ваясь одними лишь научными изысканиями. В «Крат¬
ком очерке...», при том, что этнография занимала
здесь все же подчиненное положение, уже отчетливо
выражена та твердая позиция защитника таежных
аборигенов, которой Арсеньев придерживался потом
всю свою жизнь.
Будучи вполне объективным, Арсеньев не считал
нужным в то же время скрывать свои симпатии. Каза¬
лось бы, он просто излагал факты, но в самой их по¬
120

даче слышалась и оценка, а зачастую она прямо фор¬
мулировалась.
Арсеньеву пришелся по душе общественный строй
удэхе. «Всякая власть у них отсутствует. Они живут
своей семьей, и никому из них и в голову не приходит
мысль главенствовать над другими... У них нет слова
«царь», нет этого и понятия. Я старался объяснить им
это слово, — писал Арсеньев, — и видел, что они меня
не понимают. В их лексиконе нашлись только слова:
«самый большой начальник». Во всяком деле руково¬
дители являются сами. Идут ли они на охоту — наибо¬
лее опытный становится во главе и распоряжается;
никто его старшим не выбирает, но все знают, что это
его дело, и все подчиняются его голосу. Едут ли по
морю на лодке, голос остается за человеком, которого
все знают за хорошего морехода».
Радовался Арсеньев гостеприимству удэхе. «Обы¬
чай требует оказывать всякому путнику гостеприим¬
ство и внимание, — писал он. — Прежде всего гостю
предлагаются чай, юкола и сушеное мясо. Гостю не
надо заботиться о собаках — их накормят как сле¬
дует. Вечером, после ужина, женщины высушат его
одежду, осмотрят его обувь и, где нужно, сделают
починки. Самая младшая из женщин набьет унты све¬
жею травою и приготовит постель на отдых».
Была достойна восхищения взаимная выручка,
свойственная «лесным людям», их внимание к чужим
интересам, к чужой беде. «Если у удэхе не хватило
продовольствия, — замечал Арсеньев, — он просто идет
к соседу, зная, что ему никогда не будет отказа. Нс
раз я видел, как орочи, у которых мужья уехали на
охоту н запоздали с лишним на месяц, ежедневно бра¬
ли продовольствие у соседа. И все это берется без от¬
дачи. .. Сколько раз случалось, что удэхе присылали
121

мне мяса лося ровно столько же, сколько они оставили
себе и сколько рассылали своим ближайшим сороди¬
чам. Чужая нужда — его нужда. Вот почему семья
умершего никогда не остается без хлеба. Если нет
близких родственников, ее будет содержать весь род,
если она другого рода, ее будут содержать чужеродцы,
и притом не делается никакого различия между вдо¬
вой и своими женами, между ее детьми и своими.
Смерть — вне вины человека. Не поддержать чужую
семью — великий грех! Опасность одного человека —
есть опасность всего рода, всего народа. В этом от¬
ношении у удэхе нет бездушного эгоизма».
Как видим, интонация здесь далеко не безучастная.
Не одно любопытство этнографа руководило Арсенье¬
вым в данном случае. Даже в строгих рамках «Крат¬
кого очерка...» он сумел продемонстрировать еще лич¬
ное отношение к предмету своих исследований.
Те же удивление и восторг, какие вселяла в него
реликтовая природа, испытывал Арсеньев, наблюдая
туземцев Уссурийского края. Он писал, что «раздел
земли они так же не понимают, как раздел воды и воз¬
духа, которыми пользуются наравне и люди, и звери,
и птицы»; что «наивная честность их прямо-таки тро¬
гательна», вор, по их понятиям, — урод, сумасшедший;
что многие из них не знают счета денег, и даже истин¬
ная стоимость мехов, которыми они испокон веку про¬
мышляют, пе всегда им известна.
Такая патриархальная наивность в столкновении
с законами и нравами цивилизованного общества, есте¬
ственно, терпела полный крах, и Арсеньев в «Кратком
очерке...» и в книге «Китайцы в Уссурийском крае»
рассказывал о бесчисленных способах обмана и экс¬
плуатации аборигенов, анализировал причины их мо¬
рального и экономического закабаления и предлагал
122

свой комплекс мер для восстановления попранной
справедливости.
В силу официального положения, как когда-то в
«Отчете о деятельности Владивостокского общества
любителей охоты», Арсеньев адресовался, во-первых,
к правительству, призывая незамедлительно изменить
существующие в Приморье порядки. Пытаясь заинте¬
ресовать и привлечь себе в союзники военное ведом¬
ство, он обращал внимание на ту практическую поль¬
зу, какую могут принести, например, орочи, и
писал: «Орочи представляют собой такой народ, ко¬
торый при умелом с ним обращении, при известном
к ним внимании и при небольшом участии к их поло¬
жению может быть с успехом использован. Как корен¬
ные туземцы страны и как природные охотники, они
будут отличными проводниками». Арсеньев требовал
элементарного общественного милосердия, напоминая
о подверженности орочей болезням, которые давно
побеждены цивилизацией. «Орочей действительно
можно пожалеть, — писал он. — Они гибнут часто там,
где смерть можно предотвратить, подав своевремен¬
но им первоначальную медицинскую помощь». Душой
Арсеньев был полностью на стороне этих бесправных,
притесняемых людей, страдавших и от всепроникаю¬
щего буржуазного влияния, и от постороннего хищни¬
чества, и от неразумия местной администрации.
С первых его шагов на этнографическом поприще
обнаружилось: таежные аборигены не были для Ар¬
сеньева посторонним объектом академического изуче¬
ния, он писал о них как о своих знакомых, помощни¬
ках, подчас спасителях, он периодически жил в среде
тех, кого изучал, его связывали с ними прочные и
долгие взаимные контакты. Даже в чисто научных ра¬
ботах это ощущалось, давало о себе знать, и в том же
123

«Кратком очерке...» есть страницы, не лишенные Ли¬
рики, а точнее говоря — человеческой теплоты, на ка¬
кую вряд ли были бы способны миссионеры-чуже¬
странцы или путешественники-гастролеры.
Арсеньев обследовал тайгу но-хозяйски и при этом
сознавал полную ответственность за положение искон¬
ных ее обитателей, никак не готовых к жестоким сюр¬
призам цивилизации и не имеющих твердой государ¬
ственной поддержки.
К тому времени, когда были написаны и вышли в
свет «Краткий очерк...» и «Китайцы в Уссурийском
крае», Арсеньев уже не первый год профессионально
изучал этнографию. Он стал опытным полевым иссле¬
дователем, этнографом-практиком, вел большую ра¬
боту в Хабаровском краеведческом музее, занимался
различными коллекциями и периодически пересылал
ценнейшие экспонаты в Академию наук. В его пере¬
писке тех лет, скажем, в переписке с такими учеными,
как Штернберг или Житков, можно не однажды встре¬
тить прочувствованные слова о том, что этнография —
дело всей его жизни, с ней связаны все его замыслы и
планы на будущее.
А планы у него были смелые.
Например, в июле 1913 года Арсеньев — не без
влияния Миклухо-Маклая — писал Житкову: «Так вот,
в 1914 году я решил покончить с Уссурийским краем
и перенести свои исследования на Крайний Север Си¬
бири— на острова Врангеля, Новую Сибирь и другие.
Хочу ехать к айвупам. Хочу составить подробное гео¬
графическое описание этих островов, хочу поработать,
пока еще есть здоровье и сила. Хочу просить, чтобы
меня отвезли на эти острова и оставили бы там, а че¬
рез три года зашли бы за мной и взяли обратно. Мой
план такой. Первый год я посвящу изучению языка
124

айвунов, второй год займусь этнографией. Хочу про¬
сить Вас, многоуважаемый Борис Михайлович, пора¬
туйте за меня в Москве — очень важно теперь же на¬
чать собирать всю литературу об этих местах и об
этих людях. Нет ли у кого-нибудь касающихся этих
вопросов записок, мемуаров, писем, личных воспоми¬
наний, выписок из дневников и т. д. Все это очень
важно. Больших денег мне не надо — я готов рабо¬
тать с малыми деньгами... Одобряете ли Вы мой
план?»
Плану этому, как и многим другим, не суждено
было осуществиться, однако увлеченность Арсеньева
этнографией, его стремление к научной основательно¬
сти в своей работе, желание достигнуть «столичного
уровня» совершенно очевидны.
И в письмах к Штернбергу, начиная с 1910 года,
Арсеньев неизменно просил советов, просил руково¬
дить его этнографическими исследованиями, отчиты¬
вался о проделанном.
В апреле 1915 года он писал: «За эти четыре года
я хорошо проштудировал Шренка' и Миддендорфа
(еще раз), Ратцеля, Ранке, Шурпа, Харузина, Бута¬
на, Леббока, Тейлора (спасибо за них! Сердечное спа¬
сибо. Сколько они стоят? Я до сих пор у Вас в дол¬
гу?) и перечитал почти всю краевую этнографическую
литературу. Теперь я залезаю в этнографические ред¬
кости: Бошняк, Фишер, Миллер, Шперк, Баралевский,
Иакинф, Васильев и т. д. На мое счастье, книги эти
имеются в нашей библиотеке. По вечерам читаю Обер-
майера, «Человек», изданное под редакцией Мензби¬
ра. Как видите, вся перечисленная литература, прочи¬
танная мною от двух до трех раз (это уже не простое
чтение, а изучение предмета), позволяет мне немного
смелее взяться за работу без опасения наделать
125

грубых ошибок, по убеждает меня в то же время быть
как можно тщательнее и осторожнее в своих исследо¬
ваниях».
Штернберг многие годы был заочным руководите¬
лем Арсеньева. И, что особенно важно, он, в прошлом
народоволец, отбывший сахалинскую каторгу, без¬
условно оказал па своего ученика влияние нрав¬
ственное, объяснив ему истинные задачи их любимой
науки.
У Штернберга были как бы шутливые «десять за¬
поведей этнографа» и среди них такие: «1. Этногра¬
фия— венец всех гуманитарных наук, ибо она изучает
всесторонне все народы, все человечество в его про¬
шлом и настоящем. 2. Не делай себе кумира из своего
народа, своей религии, своей культуры. Знай, что все
люди потенциально равны: несть ни эллина, ни иудея,
ни белого, ни цветного. Кто знает один народ — не
знает ни одного, кто знает одну религию, одну культу¬
ру— не знает ни одной. 3. Не профанируй науки, не
оскверняй этнографии карьеризмом: настоящим этно¬
графом может быть только тот, кто питает энтузиазм
к науке, любовь к человечеству и к человеку...» По¬
следняя заповедь гласила: «Не навязывай насильно
исследуемому народу своей культуры: подходи к нему
бережно и осторожно, с любовью и вниманием, на
какой бы ступени культуры он ни стоял, и он сам
будет стремиться подняться до уровня высших куль¬
тур». 1
1 Материал этот опубликован в журнале «Советская этногра¬
фия» (1971, № 2) Н. И. Гаген-Торн, которой принадлежит также
книга «Лев Яковлевич Штернберг» (М., 1975). Выражаю свою
признательность Н. И. Гаген-Торн за доброе участие и внимание
к моей работе.
126

Арсеньев с готовностью подписался бы под этими
словами. Будучи энтузиастом и вечным тружеником
в науке, он всегда резко осуждал тех, кто, располагая
университетским образованием, не находил себе в жиз¬
ни должного применения и духовно сникал либо в
единоборстве с житейской суетой, либо в погоне за
карьерой.
«Приглядываясь к различным «Обществам», — пи¬
сал он одному из адресатов в апреле 1915 года,—
я убедился, что работников в них бывает всегда очень
мало. Большинство членов не более как «трутни», ино¬
гда даже мешающие работать. Карьерные соображе¬
ния берут очень часто верх над самыми элементарны¬
ми понятиями о добропорядочности. Глядя на карьери¬
стов и прожигателей жизни, невольно удивляешься их
самомнению и в то же время ничегонеделанию. Не¬
вольно напрашивается вопрос: к чему эти люди учи¬
лись?! Где те красивые студенческие идеи, слова, по¬
рицания чиновнического отношения к делу и т. д.?!
Сплошь и рядом видишь людей, получивших солид¬
ное естественно-историческое образование и зани¬
мающихся. .. карточной игрой, выпиванием водочки,
сплетнями, пересудами, танцами, флиртом и «болтоло¬
гией». ..»
Что же касается мыслей Штернберга о потенциаль¬
ном равенстве всех рас, о бережном и осторожном
отношении к пародам, занимающим в данный истори¬
ческий момент более низкую ступень развития, мыслей
о том, что чужому народу нельзя насильно навязывать
своей культуры, — все это было не только убеждением
Арсеньева-ученого, а и жизненным его правилом в
общении с аборигенами. Этнография представлялась
ему тоже венцом всех наук — и потому, что утвержда¬
ла: человечество на земном шаре едино, и потому, что
127

искала практических путей к достижению этого един¬
ства.
Действенный интерес к человеку, к человеку гони¬
мому, к человеку, презираемому буржуазной цивили¬
зацией,— вот что в итоге пробуждала и воспитывала
в Арсеньеве этнография.
И не случайно высшим авторитетом служил для
него здесь Миклухо-Маклай.
Биографы Арсеньева, за недостатком пространных
его высказываний о Миклухо-Маклае, обычно упоми¬
нают, что Арсеньев считал Миклухо-Маклая одним из
величайших этнографов всех времен и народов. Эти
слова довелось неоднократно слышать от Арсеньева
Азадовскому и, в частности, при их последнем сви¬
дании, когда они много говорили о Миклухо-Мак¬
лае, о его дневниках и о статье Н. М. Ядринцева
«Дикарь перед судом пауки и цивилизации», посвя¬
щенной этнографическим исследованиям Миклухо-
Маклая.
В этой статье, оценивая огромное общественное и
нравственное значение деятельности Миклухо-Мак¬
лая, Ядринцев писал: «Так называемые низшие расы
и другие племена есть только часть того же великого
целого — «человечества». Эта идея родства и единства
со временем еще более озарит историю и философию
жизни и укажет великий нравственный закон, по кото¬
рому дитя-человек, дикарь и инородец, заслуживает
не уничтожения, вражды и истребления, по сострада¬
ния, сочувствия, помощи и восприятия в полноправ¬
ную среду человеческого братства».
Эта идея, как вспоминает Азадовский, особенно
восхитила Арсеньева — и четкостью формулировки,
и тем наверняка, что восходила она в своем источнике
к Миклухо-Маклаю.
128

3
Когда Арсеньев в июле 1910 года писал Штернбер¬
гу о том, что хочет «к осени разделаться со штабом
округа, .чтобы быть свободным», он при этом добавлял:
«Я думаю, что в два года я закончу свои две книжки
«По Уссурийскому краю». Первую часть я думаю ис¬
ключительно написать в научно-литературном духе.
Туда войдут географические описания, статистика,
описание самих путешествий, маршруты и все то, что
касается наших инородцев (орочей главным обра¬
зом). Вторая часть чисто научная. Туда войдут и зоо¬
логия, и ботаника, астрономия, метеорология и геоло¬
гия. Этот материал я могу уже обработать только при
помощи ученых специалистов».
Судя по этому высказыванию, книга «По Уссурий¬
скому краю» была задумана сразу же после возвра¬
щения Арсеньева из «Юбилейной» экспедиции, и в пе¬
риод работы над «Кратким очерком...» и «Китайцами
в Уссурийском крае» замысел Арсеньева постепенно
вырисовывался.
Сперва этот замысел существовал, вероятно, в об¬
щем виде, в основу будущей книги должно было лечь
«описание самих путешествий», — так потом и случи¬
лось,— однако сюжетные контуры еще не были пол¬
ностью определены, хотя бы потому, что запланиро¬
ванная первая часть выросла впоследствии в не¬
сколько самостоятельных книг.
Характерно, что с самого начала Арсеньев обосо¬
бил «чисто научный» материал и хотел написать пер¬
вую часть в духе исключительно «научно-литератур¬
ном», предполагая сочетать путевые впечатления с ис¬
следовательскими данными. Он не собирался сочинять
повесть или роман, не рассматривал будущее произве-
129

донне как беллетристику; писать в духе и «научном» и
«литературном», по всей видимости, значило для не¬
го— рассказывать не только о достигнутых результа¬
тах, о тех или иных фактах, а и проследить сами марш¬
руты, следуя за путевыми дневниками.
Думал ли он сразу придерживаться хронологиче¬
ского принципа или, как считает Азадовский, хотел
объединить в одном труде все свои маршруты, подобно
тому как это было сделано им в «Кратком очер¬
ке. ..», — трудно сказать.
Во всяком случае, вопрос о временной последова¬
тельности рассказа оказался для Арсеньева не таким
простым, и то, что в книге, помимо маршрутов,’дол¬
жны были найти свое место географические описания,
статистика и «все, что касается наших инородцев», —
это обстоятельство тоже требовало определенных жан¬
ровых поисков, всей сложности которых Арсеньев по¬
началу и не предвидел.
На то, чтобы освободиться от штаба округа и от¬
дать дань Географическому обществу, у Арсеньева
ушло около трех лет.
Напечатав «Краткий очерк...» и закончив «Китай¬
цев в Уссурийском крае», он все свое внимание обра¬
тил на книгу «По Уссурийскому краю».
Постоянно держа Штернберга в курсе своих дел,
он писал ему: «В этом 1912—1913 г. и на будущий
1913—1914 г. я никуда не собираюсь. Решил отчитать¬
ся литературно от своих путешествий... Сейчас рабо¬
таю над путевым дневником (физико-географическое
описание пройденных маршрутов). За мной останутся
только орочи-удэхе. В эту работу я вложу всю свою
душу. Думаю ее закончить в зиму 1914 г.».
«Физико-географическое описание пройденных
маршрутов» — сказано не совсем точно, хотя Арсень¬
130

ев склонен именно так расценивать эту свою работу,
как бы забывая, что сверх физико-географических
описаний он собирался включить в эту книгу и
«все, что касается наших инородцев». Теперь перед
ним брезжит замысел специальной книги об орочах-
удэхе, он готов отдать ему всю свою душу, но этому
замыслу так до конца и не суждено будет осу¬
ществиться, и, как выяснится впоследствии, всю свою
душу Арсеньев вложит как раз в то, что он сейчас на¬
зывает «физико-географическим описанием» своих
маршрутов. Та взволнованность, с какой он думает в
это время об орочах-удэхе, скажется в книге «По Ус¬
сурийскому краю» и поможет открытию совсем в иной,
неожиданной области — эта взволнованность приведет
Арсеньева к созданию образа Дереу Узала.
Между книгой «По Уссурийскому краю», работа
над которой с 1912 года шла полным ходом, и замы¬
слом монографии об орочах-удэхе несомненно суще¬
ствует внутренняя связь. С одной стороны, такое сосед¬
ство было благотворным, мысли об удэхе, об их этике
и образе жизни, предназначавшиеся, видимо, для мо¬
нографии, не могли не повлиять и на обработку путе¬
вых дневников, а с другой стороны, книга «По Уссу¬
рийскому краю» требовала от автора мобилизации
всех его духовных и душевных усилий и как бы оттес¬
няла замысел об орочах-удэхе на второй план.
В июле 1913 года положение было еще, так сказать,
равноправным, и Арсеньев писал Житкову: «Только
что кончил и сдал рукопись в набор «Китайцы в Уссу¬
рийском крае»... Теперь за мной путевой дневник и
орочи-удэхе и их язык. Эти две работы я закончу
к 1914 г. Эти две работы служат мне стимулом. Я то¬
гда только пойду вновь странствовать, когда отчи¬
таюсь об орочах». Но в августе 1914 года положение
131

изменилось, и в письме Штернбергу Арсеньев сообщал:
«Сейчас я пишу самую большую свою книгу: «По Ус¬
сурийскому краю»... Орочей-удэхе я отложил. Торо¬
питься с этой работой я не буду. Мне надо съездить
к ним еще раз. Мы сговорились (я, Балог, Понятов¬
ский) поехать вместе к инородцам в 1915 г., когда
кончится война».
Таким образом, работа над книгой «По Уссурийско¬
му краю» всецело завладела Арсеньевым, и он подчи¬
нил ей все остальные творческие интересы.
В 1912—1913 годах Арсеньев нс только писал «По
Уссурийскому краю», а и напечатал в газете «При¬
амурье» ряд очерков, почти полностью вошедших впо¬
следствии в основной текст. Это была профессиональ¬
ная литературная работа, причем велась она, судя по
всему, одновременно над разными местами книги.
Летом 1914 года Арсеньев познакомил Азадовско-
го с отдельными главами будущих «По Уссурийскому
краю» и «Дереу Узала», еще, кажется, не разделенных
в авторском сознании на два тома.
«В это время, — вспоминал Азадовский, — мной
были прослушаны: «Пурга на озере Ханка» (т. I,
гл. VI); «Приключение на реке Арзамасовке» (там же,
гл. XV); «Амба» (там же, гл. XVIII); Ли Цун-бин
(т. II, гл. IX); «Голодовка на Кулумбе» (вошло в
XIV главу 2-го тома: «Тяжелый переход»); «Завеща¬
ние Дереу» (там же, гл. XVIII); «Смерть Дереу» (там
же, гл. XXIV) и иск. др. Были ли все прослушанные
мною главы окончательно отделанными или только
первыми редакциями, подвергавшимися позже перера¬
ботке, сейчас уже не помню. Должен еще прибавить,
что некоторые главы и отдельные эпизоды я слушал не
в чтении, а в живом рассказе Владимира Клавдиеви¬
ча, который был превосходным рассказчиком. Некото¬
132

рые из его очерков я слышал и в его устной передаче
и читал в письменном виде — и всегда мне казалось,
что устные рассказы были еще совершеннее...»
И в другой раз Азадовский повторил: «Прежде чем
приступить к литературному оформлению своих воспо¬
минаний о Дереу, Владимир Клавдиевич очень любил
рассказывать их. Я буквально почти всю эту будущую
книгу прослушал сначала в замечательно увлекатель¬
ных рассказах Владимира Клавдиевича. Я слышал от¬
дельные рассказы у него в кабинете, за чайным столом
у меня, в палатке па раскопках и т. д. и т. д. Мне ка¬
жется, что в рассказывании они были еще более за¬
мечательны; во всяком случае многих характерных и
ярких деталей я потом не нашел в печатном тексте».
То, что Арсеньев был от природы незаурядным рас¬
сказчиком, замечал, как помним, еще и Бордаков, да
и не он один. Теперь, взявшись вплотную за литератур¬
ное изложение своих путешествий, Арсеньев, зная об
этом своем достоинстве, старался сохранять в книге
тон живого рассказа и, пожалуй, не случайно сперва
«наговаривал» ее друзьям. Он охотно выносил главы
будущей книги на посторонний суд, тем более что
именно в этот период он сплотил вокруг себя неболь¬
шой кружок единомышленников, мнению и вкусу кото¬
рых доверял.
В начале 1914 года Арсеньев писал все тому же
Штернбергу: «Спешу Вас уведомить, что я образовал
здесь кружок любителей этнографии (нас шесть че¬
ловек, среди которых есть и М. К. Азадовский). Мы
читаем и ведем собеседования, прошли весь курс
Харузина и Шурца». Однако «хабаровский кру¬
жок»—его помимо Арсеньева и Азадовского посещали
этнограф И. А. Лопатин, знаток древнерусского зодче¬
ства А. Н. Свирин, гидролог К. А. Гамаюнов и химик
133

И. 11. Сафонов — интересовался не одной лишь этно¬
графией, а служил для его членов своего рода отдуши¬
ной в тех весьма неблагоприятных условиях, в каких
им приходилось тогда жить и работать.
Писание книги «По Уссурийскому краю» было со¬
пряжено со многими трудностями — и творческого, и
далеко не творческого порядка.
В эту пору у Арсеньева окончательно разладились
отношения с генерал-губернатором Гондатти, о чем
красноречиво свидетельствуют письма Арсеньева
1914—1916 годов. Гондатти сам был этнографом, уче¬
ником Анучина, кончил Московский университет, счи¬
тал себя знатоком Дальнего Востока и всячески доби¬
вался репутации «просвещенного» губернатора. Пона¬
чалу, когда Арсеньев, совершив свои блестящие экспе¬
диции, перешел из военного ведомства на штатскую
службу, Гондатти ему благоволил и стремился покро¬
вительствовать. В одном из писем 1914 года к Шокаль¬
скому Арсеньев писал: «Я многим обязан И. Л. Гон¬
датти. Он дал мне средства к жизни и время для об¬
работки материалов. Он позволил мне заниматься
дома своим делом и совершенно освободил от занятий
в канцелярии».
Однако так продолжалось недолго, и в том же
1914 году Штернбергу, с которым был весьма открове¬
нен, Арсеньев писал: «Дело в том, что Гондатти только
умеет обещать и никогда слов не держит. Он много
говорит, всем и все обещает, но никогда не исполняет
этих обещаний! Многие из-за этого разорились — на¬
чали работать в кредит и сели на мель. Еще хуже —
он отказывается от своих слов. То же самое случилось
и со мной. Два года я сижу на месте и не могу закон¬
чить работы. Гондатти обещал мне дать денег на
поездку и надул. Я три раза был у него, говорил
134

с ним, он обещал — и вот до сего времени сижу без¬
выездно».
Через год все оставалось на той же мертвой точке.
Арсеньев нервничал и опять обращался к Штернбер¬
гу: «Он любит, — писал Арсеньев про Гондатти, — что¬
бы его попросили, в особенности если получит письмо
от какого-нибудь ученого человека или от лица высоко¬
поставленного. .. Пожалуйста, попросите г-на Радлова
написать Н. Л. Гондатти, чтобы он отпустил меня в
эту экспедицию».
Бесконечно преданный науке, Арсеньев мог по¬
честь за благо то, что ему как бы из милости разре¬
шали не посещать канцелярию, мог годами вести про¬
сительную переписку с разными лицами, добиваясь
экспедиции, столь необходимой ему для завершения
монографии об орочах-удэхе, но в конце концов он
начал роптать.
Готовый, пожалуй, простить Гондатти его губерна¬
торские капризы и слабости характера, Арсеньев безо
всякого снисхождения осудил его бюрократическое
бездушие, его попустительства, из-за которых таеж¬
ные аборигены оказались в плачевном положении, его
чиновничье отношение к науке.
«Гондатти, будучи присяжным этнографом, — пи¬
сал Арсеньев Штернбергу, — совершенно не интересу¬
ется этой наукой. В Музей он никогда не заглядывает.
Никогда в Приамурье так не стоял худо инородче¬
ский вопрос, как за время его правления. Когда с ним
заговариваешь об инородцах, он или морщится, или
старается перевести разговор на другую тему. Ныне
гиляки вымерли больше чем наполовину. Инородцы
гибнут с каждым годом все больше и больше. На
заседания по инородческому вопросу меня, как чело¬
века беспокойного, который много шумит и ругается.
135

не приглашают. Судьбу инородцев решают те Хлеста¬
ковы, которые говорят: «Чем скорее они вымрут, тем
лучше».
Об этом же, о бедственном положении абориге¬
нов, о самовлюбленности Гондатти, о нравах окружа¬
ющей его чиновной камарильи, о гнетущей атмосфере,
которая сложилась в Географическом обществе, куда
губернатор своей властью втащил «всевозможную шу¬
шеру» и «лиц с темным прошлым», Арсеньев писал то¬
гда же Д. Н. Анучину, В. Л. Комарову, Ю. М. Шокаль¬
скому, А. А. Емельянову, М. К. Азадовскому и другим
деятелям в Петербурге и Москве, рассчитывая на их
солидарность, и был бесконечно благодарен, когда по¬
лучал искренний сочувственный отклик. «При таких ус¬
ловиях работать очень тяжело, — писал он Комарову
в октябре 1915 года. — Вот почему письмо Ваше так
для меня приятно. В нем я нашел поддержку. Буду
работать!»
Тем временем началась мировая война.
Арсеньева, которому было уже за сорок, оставили
на Дальнем Востоке как знатока края, имеющего
местный военный опыт. «На войну я не попал, — писал
он в марте 1915 года в Петербург Н. М. Могилянско-
му, — хотя напоминал о себе всюду: и воинскому на¬
чальнику, и в штабе округа, и даже в Главный штаб.
Вышло так, что на войну меня звать не зовут и пу¬
скать— не пускают! Последнее зависит исключительно
от Н. Л. Гондатти. Единственный выход — это выйти
в отставку. Тогда меня возьмут как отставного и поса¬
дят в дружину где-нибудь в Омске вдали от войны и
безо всякой пользы делу. Решил ждать. Если меня по¬
зовут— пойду охотно: если надо, чтобы я умер,—
я умру. Смерть меня не напугает. Я слишком много
раз видел ее лицом к лицу».
136

В этой ситуации Арсеньев и хотел предпринять но¬
вую экспедицию, даже получил от Академии наук
шесть тысяч рублей, однако Гондатти продолжал про¬
тивиться его намерению по причине, как он объяснял,
«неудач наших войск и вообще тревожного времени в
России». Он обещал отпустить Арсеньева «тотчас же,
как только это будет возможно, или если русские пе¬
рейдут в наступление», и, как бы в наказание за на¬
зойливость, отправил Арсеньева в административную
командировку в Маньчжурию. После этого у Арсенье¬
ва окончательно лопнуло терпение, и, вернувшись из
Маньчжурии, он оставил службу при губернаторе.
В декабре 1916 года Арсеньев писал Широкогоро-
ву: «Произошел полный разрыв с Гондатти. Он боль¬
но задел мое самолюбие. Я сказал ему, что мне у него
делать нечего. На другое утро я пошел к командую¬
щему войсками с просьбой принять меня на службу в
военное ведомство/Начались сношения с Петрогра¬
дом. Те дни я был страшно расстроен и находился,
можно сказать, в состоянии черной меланхолии...
Надо было устроить себя, надо было заботиться о
больной жене, надо было ликвидировать всю свою об¬
становку и ехать в Иркутск... Одновременно я узнал,
что Гондатти хочет меня лишить дополнительного со¬
держания (500 р.), на которое я рассчитывал...»
Сообщил Арсеньев о случившемся и Штернбергу,
уже в январе 1917 года.
«Дорогой и глубокоуважаемый Лев Яковлевич! —
писал он. —Давно я собирался Вам написать, несколь¬
ко раз брался за перо, но не мог. У меня была мобили¬
зация умственных и душевных сил. У меня произошел
полный разрыв с Гондатти. Только теперь я успокоил¬
ся и могу связно излагать свои мысли. В России во¬
обще царят теперь «темные силы». Гондатти тоже
137

окружают «темные силы», и сам он «темный человек».
В январе состоится мой переход в военное ведомство.
Я буду назначен, вероятно, штабс-офицером для пору¬
чений при штабе Приамурского округа. Пока я был
в военном ведомстве, я получал научные командиров¬
ки, а с тех пор, как перешел к Гондатти, мои этногра¬
фические работы сразу оборвались. Так как возмож¬
но, что я уеду на время войны из Хабаровска, то Му¬
зей я сдаю. Да, кроме того, при Гондатти стало совсем
невозможно работать и в Музее».
Вот в такой обстановке Арсеньев завершал работу
над книгой «По Уссурийскому краю».
Есть мнение, что Арсеньев закончил обе книги —
и «По Уссурийскому краю» и «Дереу Узала» — в на¬
чале июля 1915 года. При этом ссылаются на письмо
Арсеньева к Комарову от 3 июля 1915 года, где, в част¬
ности, сказано: «Я только что закончил свой большой
труд «По Уссурийскому краю» — физико-географиче¬
ское описание пройденных маршрутов, но не могу пу¬
стить в печать, пока не проредактирую все то, что ка¬
сается растительности».
Мнение это в принципе справедливо — при извест¬
ных уточнениях.
О том, что он «закончил свой большой труд», Ар¬
сеньев в апреле 1916 года писал Емельянову; в авгу¬
сте того же года — Анучину: «Свою работу в 840 стра¬
ниц я закончил вполне, но из-за недостатка бумаги те¬
перь придется повременить ее печатать»; в октябре
1916 года, делясь очередными планами: «На очереди
у меня теперь три работы: 1. Орочи-удэхе — моногра¬
фия. 2. Язык удэхэ... 3. Археография и археология»,
Арсеньев уже не называет в этих планах «По Уссурий¬
скому краю» и жалуется Штернбергу на то, что нс
может «приступить к печатанию большой своей рабо¬
138

ты 800 стр. (она совершенно готова), из-за бумажно¬
го голода придется печатать на будущий год». В уже
упоминавшемся письме к Широкогорову от 17 декабря
1916 года Арсеньев рассказывал, что он в последний
раз прокорректировал рукопись и подбирает для буду¬
щей книги фотографии. Наконец, во второй раз Анучи¬
ну в письме от 28 января 1917 года Арсеньев сооб¬
щает: «Я закончил свою большую работу «По Уссу¬
рийскому краю» в двух томах (в общей сложности
848 страниц). Хочу печатать теперь же. Затруднения
только возникают из-за бумаги».
Итак, вторая половина 1916 года явилась заключи¬
тельным этапом работы. Обе книги, каждая в отдель¬
ности, были полностью подготовлены к печати в конце
этого года — как раз в то время, когда Арсеньев поры¬
вал с Гондатти, собирался оставить краеведческий
музей и снова поступал на военную службу.
Многолетний труд в двух томах был написан, но
увидеть свет ему суждено было лишь спустя несколько
лет, события которых — исторические и личные —
столь сильно повлияли на арсеньевскую судьбу.
В марте 1917 года, вскоре после Февральской ре¬
волюции, Арсеньев был зачислен в 13-й Сибирский
стрелковый запасной полк, с тем чтобы отправиться
к театру военных действий, однако по ходатайству
Академии наук и дальневосточных организаций с до¬
роги был возвращен в Хабаровск. В телеграмме
Южноуссурийского отделения русского Географиче¬
ского общества Временному правительству от 24 ап¬
реля 1917 года говорилось, что Арсеньев является
«единственным в мире знатоком Уссурийского края,
его бродячих, полуоседлых аборигенов, называемых
инородцами», которые из-за «безграмотного управле¬
ния прежних властей и жестокой эксплуатации» идут
139

по пути быстрого вымирания. «Областной съезд пред¬
седателей исполнительных комитетов, — говорилось в
телеграмме, — единогласно признал неотложным со¬
средоточить все дела местных инородцев в руках осо¬
бого инородческого комиссара, в руках Арсеньева...
Признавая, что интересы государственные требуют не¬
отложной и разумной заботы об инородцах, до сих пор
являющихся единственными посредниками между не¬
доступной, сказочно богатой уссурийской тайгой и
русской инициативой, Южноуссурийское отделение
Географического общества настоятельно просит Вас,
оставив Арсеньева в крае, дать ему возможность при¬
нести свои силы государству там, где никто не сможет
заменить его, где вмешательство обыкновенного чинов¬
ника бесполезно и только ускорит процесс вымирания
людей».
В результате Арсеньев действительно был назначен
комиссаром по инородческим делам Приамурского
края, уволен с военной службы «для определения по
статским делам с переименованием в коллежские со¬
ветники» и командирован в экспедицию «по обследо¬
ванию бассейна р. Тунгуски».
Но, вернувшись из этой экспедиции, он от должно¬
сти комиссара по инородческим делам добровольно от¬
казался.
А потом отверг и досужие советы эмигрировать,
твердо заявив: «Я — русский. Работал и работаю для
своего народа. Незачем мне ехать за границу».
Сдав Хабаровский краеведческий музей Лопатину,
Арсеньев в начале 1918 года отправился на Камчатку
«для статистико-экономических исследований», про¬
вел там около полугода и после этого, поселившись
уже во Владивостоке, занял пост инспектора пушного
и морского промыслов.
140

Вспоминая это время, Арсеньев в письме Комарову
рассказывал в 1922 году: «Тотчас после переворота
1917 года я был назначен комиссаром по делам тузем¬
ных народностей в Приамурском крае. Скоро это зва¬
ние я сложил с себя, потому что при хаосе, царившем
в те времена, сделать я ничего нс мог. Вертеть колесо,
от которого нет привода, и быть равнодушным свиде¬
телем безобразий и насилий, которые чинились над
инородцами, числиться их шефом — я пс мог. В конце
1917 года я с антагипскими тунгусами ушел в горную
область Ян-де-Янге и оттуда через верховья реки Урми
прошел к озеру Болонь-Очжал и затем на Амур.
В 1918» году не стало возможности работать в Музее.
В это время Переселенческое управление предложило
мне отправиться на Камчатку. Я высадился в Усть-
Камчатске, поднялся по р. Камчатке до истоков и, пе¬
рейдя через Ганальский перевал, спустился по р. Бы¬
строй до р. Большой, и от места слияния их пошел
вверх по р. Плотниковой. Перевалив через Начикин-
ские горы, я вышел на р. Авачу и по ней спустился
к г. Петропавловску. По возвращении в г. Владивос¬
ток я был приглашен в Управление рыбных и мор¬
ских звериных промыслов...»
В ту пору в жизни Арсеньева произошла трагедия.
О ней рассказывает в своих воспоминаниях брат Ар¬
сеньева, Александр Клавдиевич. Он пишет о том, что
их отец Клавдий Федорович, выйдя в отставку в
1913 году, приобрел в Черниговской губернии непода¬
леку от города Батурина небольшой участок земли
с хорошим домом и фруктовым садом, предполагая
прожить здесь в кругу семьи остаток дней. Летом
1919 года у отца гостили Вера Клавдиевна с мужем и
двумя сыновьями, Лидия Клавдиевна с двумя мало¬
141

летними дочками, Клавдий Клавдиевич с женой и
больная Ольга Клавдиевна. Однажды, когда они со¬
бирались ужинать, в дом ворвались вооруженные бан¬
диты и зверски зарезали всех, кто в тот момент там
находился. Спаслись только запоздавшие к ужину
Вера Клавдиевна с мужем и детьми и дочери Лидии
Клавдиевны, спрятавшиеся под кроватью и видевшие
все своими глазами. Многое познавший па своем веку,
Арсеньев никогда не мог спокойно вспоминать об этой
трагедии.
И тогда же, в 1919 году, Арсеньев официально
расторг свой брак с Анной Константиновной Кодаше-
вич и женился на Маргарите Николаевне Соловьевой,
дочери известного краеведа Н. М. Соловьева, который
в это время руководил Владивостокским краеведче¬
ским музеем. Маргарита Николаевна получила обра¬
зование за границей, владела иностранными языками,
была молода, энергична и оказывала Арсеньеву
большую помощь в его литературных делах. При ее
участии в 1921 году была впервые напечатана во Вла¬
дивостоке на средства автора книга «По Уссурийско¬
му краю», один из двух томов, законченных в
1916 году.
Правда, Г. Пермяков, основываясь на известных
ему воспоминаниях1, утверждает, что книга «По Ус¬
1 Г. Пермяков в 1965 году выпустил в Хабаровске книгу
«Тропой женьшеня. Рассказы и очерки о В. К. Арсеньеве», где
опубликовал в собственном переложении часть собранных им вос¬
поминаний родственников Арсеньева. Помимо уже упомянутых
мной специалистов должно назвать также живущих на Дальнем
Востоке И. М. Рогаля, Л. И. Сэм и Ю. А. Сэма, Л. К. Довбыш,
чьи работы и публикации—заметный вклад в изучение жизни
и деятельности Арсеньева.
142

сурийскому краю» впервые вышла в евет в Петрогра¬
де в 1916 году; по его словам, Арсеньев «примерно в
1915 году недолго был в Петрограде, сопровождая мо¬
билизованных солдат», хлопотал там об издании и
даже видел готовый экземпляр книги; «к сожалению,
это издание, — признает Пермяков, — до сей поры не
обнаружено», и, поскольку достоверных документаль¬
ных доказательств пет, возникает сомнение: существо¬
вало ли оно вообще?
А в 1923 году, после изгнания интервентов, во Вла¬
дивостоке был напечатан второй том — книга «Дереу
Узала».

Глава четвертая
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
ДЕРСУ УЗАЛА
1
«По Уссурийскому краю» и «Дереу Узала» — что
совершенно очевидно — кровными узами связаны с ар-
сеньевскими путевыми дневниками. Описания маршру¬
тов, научные данные, этнографические наблюдения —
все это, как уже говорилось, первоначально зафикси¬
ровано было в дневниках и потом, претерпев извест¬
ную обработку, попало в книги, став их неотъемлемым
элементом.
И столь же очевидно и несомненно, что художе¬
ственный смысл этих книг в значительной степени за¬
висит от присутствия на их страницах Дереу Узала, от
того, как изображены его отношения с автором, а точ¬
нее— с рассказчиком, от самой атмосферы литера¬
турного микромира, в котором они находятся и дей¬
ствуют.
Появление Дереу Узала в книгах Арсеньева не рав¬
нозначно обычному знакомству с одним из участников
144

экспедиций, пусть и особенно самобытным; его при¬
сутствие не сводится к роли «этнографического экс¬
поната», представляющего уссурийскую «экзотику»;
Дереу Узала как человек занимает в жизни и духов¬
ном мире Арсеньева ни с кем не сравнимое место, и
его рождение в качестве героя книг, возникновение его
образа — результат сложной духовно-творческой эво¬
люции писателя.
Казалось бы, задача была простой: будучи профес¬
сиональным этнографом, изучая быт лесных людей, их
общественные отношения и взгляд на мир, Арсеньев и
о Дереу хотел рассказать с научной достоверностью.
Он действительно так думал и, например, в письме
к Г. В. Богоразу от 14 сентября 1929 года сообщал:
«С этнографической точки зрения я с натуры описал
анимистическое миросозерцание гольда охотника. Это
совершенно реальная личность. Его многие знали, ви¬
дели, говорили с ним и т. д. В моей книге Вы, вероятно,
заметили, что я описал первобытный коммунизм, осо
бую таежную этику, деликатность туземца, которого
еще не коснулась цивилизация большого города. Дер-
су действительно погиб только потому, что я увел его
из тайги в город. Я до сих пор не могу себе этого
простить...»
С этнографической точки зрения Арсеньев нисколь¬
ко не погрешил против правды, но даже и за этими
словами слышится нечто большее, чем чисто академи¬
ческий интерес, слышится явное сострадание, хотя со
времени гибели Дереу к этому моменту прошло уже
двадцать лет. Боль утраты, сознание вины перед Дер-
су никогда не покидали Арсеньева, и в этом, может
быть, вообще одна из причин, побудивших его взяться
за перо и, во всяком случае, написать о Дереу именно
такие книги, какие были написаны.
Ь И. Кузьмичев
145

Арсеньев недолго, но близко знал Дереу Узала—
реального человека. Как помним, они впервые встре¬
тились 3 августа 1906 года, а весной 1908 года Дереу
погиб. История их житейских и душевных отношений
изложена в арсеньевскнх книгах, однако прежде чем
обратиться к этой истории, нельзя не указать на сле¬
дующее обстоятельство.
Как известно, в предисловии к первому изданию
«По Уссурийскому краю» Арсеньев писал: «Ввиду той
выдающейся роли, которую играл Дереу в моих путе¬
шествиях, я опишу сначала маршрут 1902 года... ко¬
гда произошла моя первая с ним встреча, а затем уже
перейду к экспедиции 1906 года».
Как согласовать такое заявление автора с приво¬
дившейся дневниковой записью от 3 августа 1906 года,
устанавливающей подлинную дату их первой встречи?
Приобщим сюда еще один факт. В тетради, где по¬
мещен путевой дневник 1906 года № 3, на странице
триста семьдесят девятой записи обрываются, и сле¬
дующая, триста восьмидесятая страница представляет
собой рукопись одного из первоначальных набросков
описания пурги на озере Ханка. Начиная первую фра¬
зу, Арсеньев пишет: «Однажды...», потом зачерки¬
вает это слово и пишет: «Это было в 1901 году», опять
зачеркивает и пишет: «Однажды мы с Дереу сговори¬
лись идти на перелет уток. Это было осенью в начале
(зачеркнуто «начале» и надписано «середине») октяб¬
ря месяца. Отряд наш стоял в это время... недалеко
от озера Ханка. . .» И далее следует рассказ, который
лег в основу книжного варианта, а перед этим отрыв¬
ком в рукописи сбоку жирно, скорее всего позже, по¬
мечено: «1902».
Итак, в одном из рукописных набросков Арсеньев
хотел отнести этот эпизод, а следовательно и первую
146

встречу с Дереу, к 1901 году, ограничился нейтраль¬
ным «однажды» и в книге датировал события 1902 го¬
дом.
Может быть; он не помнил точно, когда эта встреча
произошла? Вряд ли, — просто писатель отдал здесь
дань домыслу в согласии с сюжетной логикой рождав¬
шейся книги.
Нужно заметить, что у Дереу Узала были, так ска¬
зать, свои «предшественники». В 1902 году, например,
у Арсеньева служили проводниками гольды Око и
Капка, оба в том же году убитые. Наверно, не будет
ошибкой предположить, что уже они могли заронить
в воображении Арсеньева зерно будущего образа пер¬
вобытного таежного охотника, а Дереу, при всей его
незаурядности, оказался еще и песчинкой, вызвавшей
исподволь готовившуюся кристаллизацию, начало ко¬
торой можно как раз отнести к 1902 году, откуда и бе¬
рет исток — пе случайно — арсеньевское повествова¬
ние.
Следуя сюжетной логике замысла, в перерыве
между первой и второй встречей с Дереу рассказчик
вспоминает о нем, заочно советуется с ним, грустит
о Дереу как о человеке, спасшем ему жизнь. Их новая
встреча заранее предопределена авторской волей, и,
когда эта встреча настает, Арсеньев и Дереу на пра¬
вах старых друзей, не стесняясь, проявляют свои чув¬
ства.
Однако это — уже литературные персонажи, и вто¬
рая встреча с Дереу — плод творческого воображения.
Герои книги начали жить и действовать в рамках ли¬
тературной конструкции, и дальнейшее развитие вну¬
треннего сюжета, основанного на действительных от¬
ношениях Арсеньева и Дереу, скорректировано общим
замыслом произведения.
147

Принципиальный авторский взгляд на Дереу, тот
же, что и в письме к Богоразу, декларируется уже в
самом начале книги «По Уссурийскому краю». Ар¬
сеньев, еще ничего почти не зная о Дереу, наблюдая
его буквально впервые, заявляет: «Я видел перед со¬
бой первобытного охотника, который всю свою жизнь
прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вме¬
сте с собой несет городская цивилизация».
Так сразу же формулируется центральная пробле¬
ма книги: первобытный человек перед лицом современ¬
ной цивилизации; и определяется главная расстановка
сил: рассказчик, носитель городской культуры, и про¬
тивостоящий ему таежный охотник, человек приро¬
ды, — найдут ли они общий язык?
Явный и скрытый диалог между ними — в нем ди¬
намика арсеньевского сюжета, казалось бы, лишь ре¬
портерски достоверного, но одновременно и глубоко
психологического, и философского.
Первая встреча Арсеньева-рассказчика и Дереу
Узала — литературного персонажа, как должен заме¬
тить читатель, преподана в книге «По Уссурийскому
краю» в самых трогательных тонах. Ночь, проведенная
ими у костра, впечатление, которое произвел Дереу
своим видом, и его печальная повесть о собственной
жизни действуют на рассказчика магически. Этот не¬
высокий, коренастый, сильный и по-своему красивый
человек сразу же поразил Арсеньева достоинством,
врожденным умом, добротой. Его внешность была сим¬
патична, «но всего замечательнее были его глаза.
Темно-серые, а не карие, они смотрели спокойно и не¬
много наивно. В них сквозили решительность, прямота
характера и добродушие». Разговаривал Дереу тихо,
держал себя скромно, не заискивающе; драматическая
история его таежной жизни, его стычки с хунхузами,
148

ПО УССУР1ЙСК0МУ КРАЮ
(Дереу Узала).
ПУТЕШЕСТВ1Е В ГОРНУЮ ОБЛАСТЬ
СИХОТЭ-АЛИНЬ.
ВЛ Адивостон
Первое издание книги «По Уссурийскому краю»

смерть семьи не могли не вызвать полного понимания
и сочувствия; и его отношение к природе не могло не
удивлять.
Таким Дереу Узала заявлен уже во второй главе
«По Уссурийскому краю», и в дальнейшем эта харак¬
теристика, в сущности, не изменится, а лишь расшиф-
руется, обогатится, и его образ постепенно обретет
полноту и художественную завершенность.
Образ Дереу Узала вобрал в себя многолетние на¬
блюдения Арсеньева над таежными аборигенами, его
мысли об их исторической участи и бесправном со¬
циальном положении и как бы сконденсировал в себе
всю любовь и безмерное уважение писателя к этим
людям. Поэтому структура арсеньевского сюжета,
представляющего собой цепь последовательно связан¬
ных эпизодов, и подчинена тому, чтобы в действии, во
временном развитии раскрыть взаимоотношения рас¬
сказчика и Дереу Узала — с целью выявить характер¬
ные черты национальной психологии типичного «лес¬
ного человека», каковым Дереу и являлся.
Сюжет взаимоотношений героя-рассказчика и Дер-
су Узала делится на три этапа: знакомство в 1902 го¬
ду; вторая встреча в 1906-м; третья встреча и гибель
Дереу весной 1908 года.
На первом этапе герой-рассказчик оказывается в
явно подчиненной роли, чувствуя житейское и мораль¬
ное превосходство своего таежного спутника.
В третьей главе «По Уссурийскому краю» читатель
узнает о том, как уже на следующий день после зна¬
комства Дереу стал озадачивать всех своим поведе¬
нием.
Во-первых, выяснилось, что он настоящий следо¬
пыт: наблюдая тропу, по которой экспедиция направи¬
лась в путь, Дереу сообщил, что «тропа эта не конная,
150

а пешеходная, что идет опа по соболиным ловушкам,
что несколько дней тому назад по ней прошел один че¬
ловек и что, по всей вероятности, это был китаец». До¬
казательства Дереу были настолько неопровержимо
просты, что рассказчик удивился, как он сам всего это¬
го не заметил. Быстро выяснилось, что для Дереу в
тайге не существует тайн, этому нельзя было не поза¬
видовать, и рассказчику очень захотелось постигнуть
его искусство — читать тайгу, как открытую книгу.
Затем Дереу преподал «капитану», как он назы¬
вал Арсеньева, урок другого рода. Перед уходом из
заброшенного таежного балагана он наколол впрок
дров, обернул берестой спички, щепотку соли и горсть
рису и все это оставил в балагане. На вопрос: «Ве¬
роятно, ты думаешь вернуться сюда?» — он отрица¬
тельно покачал головой и ответил: «Какой-нибудь дру¬
гой люди ходи... балаган найди, сухие дрова найди,
спички найди, кушай найди — пропади нету!». Такая
забота гольда о неизвестном ему человеке глубоко по¬
разила героя-рассказчика. «Этот дикарь, — признал¬
ся он, — был гораздо человеколюбивее, чем я...»
И наконец, все для Дереу в этом мире было —
«люди». И кабан, и птицы, и полено, и вода, и огонь.
Про кабана Дереу сказал: «Его все равно люди, толь¬
ко рубашка другой». Вода — «могу кричи, могу пла¬
кать, могу тоже играй». И огонь — «его тоже все рав¬
но люди». Как понял рассказчик, воззрение на приро¬
ду у Дереу было анимистическое, все окружающее он
очеловечивал. «Чем ближе я присматривался к этому
человеку, — пишет Арсеньев, — тем больше он мне
нравился. С каждым днем я открывал в нем новые до¬
стоинства. Раньше я думал, что эгоизм особенно свой¬
ствен дикому человеку, а чувство гуманности, челове¬
151

колюбия и внимания к чуткому интересу присуще Толь¬
ко европейцам. Не ошибся ли я?»
Сопоставление цивилизованного европейца и перво¬
бытного охотника в пользу последнего становится по¬
стоянным лейтмотивом арсеньевского повествования,
а первая встреча с Дереу заканчивается тем, что он на
деле доказывает свою гуманность, спасая «капитана»
от смерти во время пурги на озере Ханка.
Этот эпизод — один из самых драматических в кни¬
ге. «Капитан» пренебрег предостережениями Дереу, и
тот с присущей ему сговорчивостью не стал настаивать
на своем. «Тебе сам смотри, — сказал он, — а моя как
ладно, так и ладно». И, как следовало ожидать, как
и должно быть согласно авторскому замыслу, рассказ¬
чик поплатился за то, что вовремя не послушал сво¬
его проводника. В самую критическую минуту Дереу
обнаруживает замечательную находчивость и реши¬
тельность, заставляя «капитана» из последних сил
рвать мокрую траву, чтобы завалить ею палатку; в то
время как «капитан» впадает в обморочное состояние,
Дереу не теряет присутствия духа; и когда беда ми¬
нует и «капитан» пытается благодарить Дереу за спа¬
сение, тот отвечает: «Наша вместе ходи, вместе рабо¬
тай. Спасибо не надо». И благородство Дереу — не по¬
казное, а истинное.
При первом расставании рассказчик повещает Дер-
су о благах городской жизни и, слыша его возражения,
думает: «В самом деле... житель лесов не выживет
в городе, и не делаю ли я худо, что сбиваю его с того
пути, на который он встал с детства?» Они прощают¬
ся, и рассказчик чувствует, что теряет близкого чело¬
века.
Покидая Дереу в главе шестой, читатель снова на¬
ходит его лишь в главе семнадцатой — по истечении
152

Библиотека Свободной Росой N? 20.
*	ZS

В- К-
ДЕРСУ УЗИЛИ.
И1ъ восповвнамй о путвшеств1м
no yccypitCMMiy Краю въ 1907 г.
Издана Т-ва Изд. „Свободная Россгя"
Ш1ЛДИВОС1ОКК
Twt-дгг Т-м lix Айц»ц N«dt>
1903
Первое издание книги «Дереу Узала»

почти четырех лет «романного» времени. За этот срок
рассказчик, «капитан», успел возмужать, приобрести
кое-какой таежный опыт, а Дереу, как пишет Арсеньев,
нисколько не изменился и не постарел. Вторая встреча
рассказчика с Дереу укладывается в рамки экспеди¬
ции 1906 года, и душевный контакт их за эти несколь¬
ко месяцев значительно упрочился.
Как и в первый раз, Дереу сразу же привлек к себе
пристальное внимание экспедиции и быстро стал в ней
своим человеком. На бивуаке он, по словам автора,
проявлял всегда необычайную расторопность, делал
сразу несколько дел с одинаковой ловкостью: заготав¬
ливал дрова, ставил палатки, устраивал ночлег, рабо¬
та у него спорилась, он был энергичен, смекалист и
удивительно приспособлен к таежному быту. Он был
предусмотрителен, знал назначение и цену всякой вро¬
де бы пустячной вещи, был бережлив, и когда одна¬
жды Арсеньев случайно увидел содержимое его котом¬
ки, он был поражен. «По мере того, — пишет Арсень¬
ев,— как он вынимал свои вещи из котомки, я все
больше и больше изумлялся. Чего тут только не было:
порожний мешок из-под муки, две старенькие рубаш¬
ки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты,
гильзы от ружья, пороховница, свинец, коробочка
с капсюлями, полотнище палатки, козья шкура, кусок
кирпичного чая вместе с листовым табаком, банка из-
под консервов, шило, маленький топор, жестяная коро¬
бочка, спички, кремепь, огниво, трут, смолье для расто¬
лок. ..» Список этих необходимых для Дереу предметов
еще вдвое длиннее, в его котомке лежали и когти мед¬
ведя, и нанизанные па веревочку две медные пуговицы,
и, как подумалось рассказчику, «множество разного
хлама». Однако пе плюшкинской жадностью руковод¬
ствовался Дереу, у него было свое представление
154

о материальных ценностях и «разном хламе»; пу¬
стая бутылка или какая-нибудь веревочка, вовсе не
интересные для горожанина, для Дереу оказыва¬
лись незаменимыми предметами повседневного оби¬
хода.
Дереу Узала имел крайне скудные средства к су¬
ществованию и при этом никогда нс стремился к паи-
малейшей наживе. Будучи профессиональным стрел¬
ком, он и не помышлял о том, чтобы превратить охоту
в доходный промысел или копить впрок деньги, выру¬
ченные за добычу. Разумеется, Дереу великолепно вла¬
дел ружьем и как-то расстрелял в воздухе восемь из де¬
сяти подброшенных камней, остался этим очень дово¬
лен, но, замечает Арсеньев, «не тщеславие говорило
в нем, он просто радовался тому, что средства к жизни
может еще добывать охотой».
Прирожденный охотник, Дереу никогда не бил зве¬
ря зря, без строгой нужды: он не тронул изюбрей во
время гона; когда на берегу моря казак Мурзин хо¬
тел убить сивуча, которого все равно нельзя было до¬
стать, Дереу отвел его винтовку и сказал: «Напрасно
стреляй — худо, грех»; а когда экспедиция встретила
брошенную ловушку-лудеву, Дереу гневно проклинал
браконьеров и не мог успокоиться, пока лудева не
была разрушена.
Дереу жил в одушевленном, очеловеченном мире, и
звери по-своему этот мир олицетворяли. Однажды он
поймал и тут же выпустил летягу: «Его птица нету,
мышь нету... Его нельзя убей». Оказывается, летяга,
согласно его представлениям, — это скитающаяся ду¬
ша умершего ребенка, и со временем она попадет в за¬
гробный мир, «находящийся в той стороне, где зака¬
тывается солнце». Для Дереу каждое из животных
имело душу, он был уверен, что и медведи, и олени,
155

и птицы понимают его речь, он постоянно с ними раз¬
говаривал и мог даже, хотя и со страхом, «устыдить»
самого тигра. Как и при первой встрече с Арсенье¬
вым, Дереу и зверей, и все, что видел вокруг — сопки,
лес, море, — именовал «люди», и «самым главным
люди» было солнце: «Его пропади — кругом все про¬
пади».
Получалось, что для Дереу весь окружающий его
мир —это мир, где царствует живое. Дереу безотчетно
преклонялся перед этим живым миром и доказывал
преданность ему всем своим поведением.
Но если с природой, подчас коварной и жестокой,
у Дереу непримиримых конфликтов, пожалуй, не воз¬
никало, то про людей такого сказать нельзя. Со сво¬
ими сородичами, с теми, кто придерживался одних
с ним верований и нравственных правил, Дереу жил
по-братски, а хищников и корыстолюбцев всякого тол¬
ка ненавидел, будь то пришлые промышленники, вар¬
варски истреблявшие оленей, или хунхузы, разбойни¬
чавшие в тайге, или местные хозяйчики, державшие
туземное население в страхе и порабощении. Больше
всех Дереу презирал хунхузов, как бы выделяя их в
отдельную преступную касту, которая не заслуживала
никакой пощады. «Моя слыхал, — спросил однажды
Дереу у Арсеньева, — русские хунхузы тоже есть. Пра¬
вда это али нет?» И когда Арсеньев принялся объяс¬
нять ему положение вещей, воскликнул: «Как это?..
Царь есть, много всяких капитанов есть, и хунхузы
есть... Как наша живи? Царя нету, капитанов нету, и
хунхузов нету». При всей наивности Дереу инстинк¬
тивно чувствовал свою моральную правоту, и сложно¬
сти социальной иерархии цивилизованных людей по¬
вергали его в недоумение.
156

Вне всяких сомнений: человек первобытного ком¬
мунизма нравственно стоял на голову выше «культур¬
ных» представителей современного общества — эту пу¬
теводную мысль в разных ее вариантах Арсеньев при¬
менительно к Дереу не уставал повторять.
В период второй их встречи дружба рассказчика
с Дереу выдержала драматические испытания.
Как-то на охоте (вспомним дневник 1906 года)
рассказчик нечаянно едва не убил Дереу, по счастли¬
вой случайности лишь легко контузив его. Рассказчик
нисколько не был в случившемся виноват, но сознание
непоправимого горя, сознание, что он стрелял в чело¬
века и этот человек — Дереу, «как обухом по голове»,
поразило его. Дереу, прекрасно разбираясь в обстанов¬
ке, ни на минуту не усомнился в невиновности стреляв¬
шего и, превозмогая боль, нашел в себе волю унять
собственное волнение и ободрить незадачливого «ка¬
питана». «К вечеру, — пишет Арсеньев, — Дереу не¬
много успокоился. Зато я не мог найти себе места.
Мысль, что я стрелял в человека, которому обязан
жизнью, не давала мне покоя. Я проклинал сегодняш¬
ний день, проклинал кабанов и охоту. Ведь если бы на
сантиметр я взял левее, если бы моя рука не дрогнула,
Дереу был бы убит! Всю ночь я не мог уснуть. Мне все
мерещился лес, кабаны, мой выстрел, крик Дереу и
куст, под которым он лежал. В испуге я вскакивал и
несколько раз выходил на воздух; я старался себя
успокоить тем, что Дереу жив и находится со мной, но
ничто не помогало».
После этого эпизода рассказчик проникся к Дереу
еще большим доверием и уважением, а Дереу продол¬
жал относиться к своему другу-«капитану» так, будто
ничего печального не произошло: в очередной раз он
157

спас его — во время таежного пожара перенес на ру¬
ках через реку; он предусмотрительно подготовил экс¬
педицию к пурге в горах, к пурге, которая напомнила
рассказчику происшествие на Ханка; наконец, Дереу
сам чуть было не погиб, спасая казака Мурзина, пере¬
бегавшего по непрочному, подвижному льду. В любых
передрягах Дереу по-прежнему не терял самооблада¬
ния и мужества, и поступки его были все так же есте¬
ственны, вызывая у рассказчика нескрываемое восхи¬
щение.
В финале второй встречи Арсеньев снова пригла¬
шал Дереу с собой в город, и Дереу снова сказал, что
города боится и делать ему там нечего.
На этот раз расставаться им было еще тяжелее,
личная зависимость от Дереу у рассказчика заметно
возросла, но теперь он не только чувствовал себя бес¬
конечно обязанным Дереу, он на собственном опыте
все глубже и глубже постигал «особую таежную
этику».
При третьей их встрече, которой целиком посвяще¬
на книга «Дереу Узала», своеобразные отношения Ар¬
сеньева и Дереу достигают, так сказать, своего эмоцио¬
нального пика.
Третья встреча Дереу и Арсеньева — это экспеди¬
ция 1907 года. Те приключения, которые выпали им на
долю в этот период, имеют в книге «Дереу Узала» са¬
мостоятельный интерес. Однако, как и прежде, сюжет
не ограничен здесь хроникой внешних событий, и ав¬
тор, следуя опять-таки своему замыслу, старается по
возможности объемнее и многограннее обрисовать ха¬
рактер Дереу, изыскивая для этого новые и новые по¬
воды.
Арсеньев задается все более сложными вопросами
и обращает эти вопросы к своему герою.
158

Однажды, лежа у костра и видя напротив Дереу,
который прислушивался к ночным звукам и «понимал
эти звуки, понимал, что бормочет ручей и о чем шеп¬
чется ветер с засохшей травой», Арсеньев завел с Дер-
су разговор о небе, звездах, космосе, желая узнать, как
объясняет «все небесные явления человек, проведший
всю жизнь среди природы, ум которого не был запол¬
нен книжными аксиомами». И оказалось, что Дереу
рассуждал о мироздании чрезвычайно просто: «зве¬
зда— звезда и есть; луна — каждый ее видел, значит
и описывать нечего; небо — синее днем, темное ночью
и пасмурное во время ненастья». Дереу был удивлен,
что его спрашивают о вещах, известных каждому ре¬
бенку. А незадолго перед этим, когда Арсеньев задал
ему как-то вопрос: «Что такое солнце?» — Дереу счел
вопрос за насмешку.
Он всегда воспринимал зримый мир как данность,
как нечто само собой разумеющееся, судил о мире ис¬
ходя из личного опыта, но такой достаточно трезвый
взгляд — при очевидном равнодушии к механике «не¬
бесных явлений» — причудливым образом уживался в
Дереу с его анимизмом и религиозностью.
Практика жизни постоянно доказывала Дереу, что
окружающий его мир реален и суров, и та же практи¬
ка давала ему психологические основания обращаться
к силам сверхъестественным и потусторонним, требо¬
вала задумываться над взаимозависимостью мате¬
риального и духовного начал, неосознанно искать ме¬
жду ними компромисса.
Там, где Арсеньев, цивилизованный европеец, при¬
бегал к точному знанию и строгой логике, Дереу часто
уповал на силы иного порядка. В ответ на научное
объяснение, например, морского миража, Дереу про¬
демонстрировал систему доказательств совсем, так
159

сказать, противоположных: он верил, что не только
люди, животные, птицы, рыбы, насекомые, а и расте¬
ния, и камни, и все неодушевленные предметы имеют
душу; душа называется «ханя»; когда человек спит,
«ханя» может оставлять тело, странствовать и многое
видеть — этим объясняются сны; «ханя» неодушевлен¬
ных предметов тоже может покидать свою материаль¬
ную оболочку, и мираж, с точки зрения Дереу, был
своего рода астральной тенью тех предметов, которые
в это время находились в состоянии покоя.
Каждый организм и каждый предмет вокруг был
наделен душой, и весь мир являл собой, согласно пред¬
ставлениям Дереу, картину единоборства добрых и
злых духов, милосердного бога и коварного черта. За
проделками черта приходилось неусыпно следить и из¬
бавляться от его соседства. И в обхождении со злыми
духами требовалась осторожность, потому что один
какой-нибудь Каньга — «его мало-мало бог, мало-мало
люди, сопка постоянно живи, ветер могу гоняй, дерево
ломай» — способен был принести немалые беды.
Исповедуя свою наивно-первобытную религию, Дер-
су находился во власти бесчисленных поверий, риту¬
альных привычек, знал множество примет и обрядов.
И в особенности чтил все, что было связано с его по¬
койными отцом и матерью, с его погибшей семьей.
Еще во время второй встречи с экспедицией Дереу по¬
сетил места, где когда-то стояла юрта его отца, где сам
он раньше жил и где неподалеку были похоронены его
жена и дети. В тот день Дереу был печален, рассеян
и то и дело задумывался, глядя куда-то вдаль. Он от¬
казался отправиться на охоту и рассказал Арсеньеву,
что по их обычаю «на могилы покойников нельзя хо¬
дить, нельзя вблизи стрелять, рубить лес, собирать
ягоды и мять траву — нельзя нарушать покой усоп-
!6О

ших». Мысль о семье никогда не покидала Дереу, он
был убежден, что на том свете жена и дети испытыва¬
ли те же нужды, что и он здесь, что после смерти он
воссоединится со своими родными и это только вопрос,
времени. Когда Дереу видел «тяжелые сны», в кото¬
рых жена просила его о помощи, он впадал в тоску и
принимался священнодействовать и делать жертво¬
приношения.
Как-то Арсеньев застал Дереу во время такого об¬
ряда. «То, что я увидел, — пишет он, — было так для
меня неожиданно и ново, что я замер на месте и не
смел пошевельнуться. Дереу сидел перед огнем лицом
ко мне. Рядом с ним лежали топор и винтовка. В ру¬
ках у него был нож. Уткнув себе в грудь небольшую
палочку, он строгал ее и тихо пел какую-то песню. Пе¬
ние его было однообразное, унылое и тоскливое. Он
не дорезал стружки до конца. Они загибались одна за
другой и образовывали султанчик. Взяв палочку в
правую руку и прекратив пение, он вдруг обращался
к кому-то в пространство с вопросом и слушал, слушал
напряженно, но ответа не было. Тогда он бросал
стружку в огонь и принимался строгать новую. Потом
он достал маленькую чашечку, налил в нее водки из
бутылки, помочил в ней указательный палец и по кап¬
ле бросил на землю во все четыре стороны. Опять он
что-то прокричал и прислушался. Далеко в стороне
послышался крик какой-то ночной птицы. Дереу вско¬
чил на ноги. Он громко запел ту же песню и весь спирт
вылил в огонь». Арсеньев был поражен, с каким ис¬
ступлением Дереу после этого начал бросать в костер
соль, и рыбу, и чумизу, и новые улы, и спички — все,
в чем нуждалась, по его мнению, его семья в загроб¬
ном мире. Только услышав еще раз крик ночной пти¬
цы, Дереу немного успокоился и объяснил подошед¬
161

шему Арсеньеву, что это пе птица, а «хапяла», душа
его жены: «Теперь она все получила. Наша можно в
фанзу ходи».
Дереу держал в сердце святые воспоминания, по¬
клонялся разным явлениям природы, и были в его ду¬
шевном арсенале «феномены», которые он особенно
почитал.
Так, однажды, бредя по лесу, Дереу вдруг «остано¬
вился и, не спуская глаз с какого-то предмета, стал
снимать котомку, положил на землю ружье и сошки,
бросил топор, затем лег на землю ничком и начал
кого-то о чем-то просить. Я думал,— пишет Арсеньев,—
что он сошел с ума». Но оказалось: Дереу увидел
женьшень. Выкопав корень, вымыв его и бережно за¬
вернув в бересту, Дереу помолился, а потом подарил
этот корень Арсеньеву.
Женьшень для жителя тайги — растение священ¬
ное, растение-символ, и точно так же священен для
уссурийского аборигена тигр — «амба», с которым у
Дереу были свои счеты.
Долгие годы Дереу не мог забыть, как он когда-то
напрасно убил тигра. Встретившись со зверем, Дереу
просил его уйти, но тот продолжал преследование. То¬
гда Дереу предупредил: «Ну, хорошо! Тебе ходи не
хочу — моя стреляй, тогда виноват не буду». Дереу
прицелился, тигр перестал реветь и медленно пошел
в кусты. Надо было опустить ружье, но Дереу нажал
курок. Это был непоправимый грех: ведь тигр послу¬
шался и уходил восвояси. Дереу панически перепугал¬
ся, и «с той поры, — пишет Арсеньев, — мысль, что он
напрасно убил тигра, не давала ему покоя. Она пре¬
следовала его повсюду. Ему казалось, что рано или
поздно, а он поплатится за это и даже по ту сторон'7
смерти должен дать ответ».
162

Больше всего Дереу беспокоился о том, чтобы со¬
весть его была чиста; перед природой, перед людьми,
перед собой. Он был чуток к любой несправедливости,
непримирим к любому насилию, и с себя спрашивал
по самому строгому счету. Его уважение к посторон¬
нему мнению, его терпимость к чужой религии, его
доброта и деликатность в отношениях с окружающи¬
ми независимо от их этнической принадлежности, об¬
личали в нем такое великодушие и благородство,
на какое был способен не каждый «истинный христиа¬
нин».
Примечательна встреча Дереу со старовером, с ко¬
торым они еще в молодости вместе охотились. Старо¬
вер этот был рад давнему знакомому, угощал Дереу
медом и калачиками, а меж тем Арсеньеву говорил,
что хотя Дереу человек хороший, правдивый, все же
он азиат, в бога не верует и неизвестно, каково ему
будет на том свете. На замечание Арсеньева, что пе¬
ред смертью все равны, старовер, перекрестившись,
отвечал с пренебрежением: «Оборони, царица небес¬
ная. .. Я истинный христианин по церкви апостоль¬
ской, а он что? Нехристь. У него и души-то нет, а пар».
Дереу же, в свою очередь, отправляясь утром на охо¬
ту, беспокоился: «Моя хочу один козуля убей — надо
староверу помогай, у него детей много. Моя считал —
шесть есть». И, вернувшись с охоты, он разделил
убитого оленя поровну — солдатам, староверу и жи¬
телям соседних фанз. Так Дереу поступал постоян¬
но. «Этот первобытный коммунизм, — пишет Арсень¬
ев,— всегда красной нитью проходил во всех его дей¬
ствиях».
В финале книги отношения Дереу и рассказчика
стали поистине братскими. И тот и другой не толь¬
ко были уверены в бескорыстии своей дружбы, нс
163

Фолько оберегали один другого от риска и опасно¬
стей,— они сроднились духовно, чувствовали потреб¬
ность в каждодневном общении, и новая разлука была
бы для них тяжела, как никогда прежде.
К тому же выяснилось трагическое обстоятельство:
к концу экспедиции у Дереу начало катастрофически
слабнуть зрение, он не мог по-настоящему охотиться,
а это для него было равносильно гибели. На старости
лет Дереу грозило полное одиночество, бездомье и ни¬
щета. Просьба Арсеньева, чтобы Дереу поселился
вместе с ним в городе, на этот раз была вызвана
естественным побуждением помочь другу, попавшему
в беду, и еще раз подтверждала, что Арсеньев и Дереу
принадлежат к одному нравственному вероисповеда¬
нию.
Поклонившись Арсеньеву до земли, Дереу принял
его предложение как должное и согласился ехать в
Хабаровск.
Однако пребывание Дереу в Хабаровске только
усугубило его безрадостное положение. Он был тронут
вниманием Арсеньева, но никак не мог приспособиться
к городской обстановке: не понимал, почему нельзя
выстрелить на улице, если необходимо почистить
ружье; не мог взять в толк, как это люди платят здесь
за дрова и даже за воду, — ведь землю, воду и воздух
«бог даром давал»; не мог привыкнуть к комнате:
«Как можно люди в ящике сидеть?»; и вообще, уразу¬
мев, что в городе приходится жить не так, как хочешь
сам, а как хотят другие, Дереу окончательно затоско¬
вал, стал задумываться, осунулся и, наконец, взмолил¬
ся, чтобы Арсеньев отпустил его в сопки.
Понимая неизбежность такого решения, Арсеньев
согласился с Дереу и взял с него слово через месяц
вернуться обратно, но уже через две недели получил
164

Известие о том, что Дереу найден мертвым на Хехцйрё,
километрах в тридцати от Хабаровска.
Так трагически завершился сюжет их дружбы, их
необыкновенных отношений.
И последним чувством, которое испытал при этом
Арсеньев, была неизбывная печаль и ощущение соб¬
ственной вины за гибель Дереу, не нашедшего с ци¬
вилизацией общего языка.
«Могила Дереу, тающий снег и порхающая бабоч¬
ка, которая с закатом солнца должна будет погибнуть,
шумящий ручей и величавый тихий лес, — писал Ар¬
сеньев па заключительных страницах книги, — все это
говорило о том, что абсолютной смерти нет, а есть
только смерть относительная, и что закон жизни на
земле есть в то же время и закон смерти. Какие-то два
человека, причислявшие себя к лику европейцев, со¬
вершили гнусное убийство с целью грабежа. Они убили
бедного дикаря, у которого была чистая душа и ко¬
торый во всю свою жизнь никому не сделал зла. Ци¬
вилизация родит преступников. Созидай свое благопо¬
лучие за счет другого — вот лозунг двадцатого века.
Обман начинается с торговли, потом, в последователь¬
ном порядке, идут ростовщичество, рабство, кражи,
грабежи, убийства и, наконец, война... со всеми их
ужасами. Разве это цивилизация?»
2
Характеристики, какими наделил писатель Дереу
Узала, не оставляют сомнений в том, что он хотел вы¬
вести в своих книгах фигуру нравственно безупречную,
в известной степени идеальную, не погрешив перед
фактами.
165

Рассказ Арсеньева о Дереу соответствовал дей¬
ствительности. Другое дело, что реальный Дереу не
во всем походил на Дереу литературного, как это слу¬
чается со всяким прототипом.
Разница здесь не столь велика, и все же она есть.
Причем разница эта опять-таки объясняется автор¬
ским замыслом.
Она станет очевидной, если для сравнения обра¬
титься к уже упоминавшимся запискам Бордакова
«На побережье Японского моря», где, как известно,
Дереу Узала тоже присутствует.
Бордаков относился к Дереу с большой симпатией,
ценил самобытность его натуры и с уважением рас¬
сказывал о ненависти Дереу к разбойникам-хунхузам
(«Хунхуза хуже тигра... Как увидишь его, стреляй,
жалей не надо. Лучше тигра жалей, а не хунху¬
за. Моя десять человек убил, — так и надо!»), о его
бескорыстии и безразличии к деньгам («Никогда
не стал бы золото искай... Поганый работа, охо¬
та лучше»), о его честности и мудром понимании лю¬
дей.
И вместе с тем Бордаков в своем рассказе не из¬
бегал упоминаний о таких чертах Дереу, которые в
бытовом плане его несколько компрометировали,—
эти черты или вовсе не попали, или не задержались
надолго в поле зрения Арсеньева.
Так, Бордаков, в отличие от Арсеньева, подчерки¬
вавшего расторопность и услужливость Дереу, не¬
сколько раз вспоминал, что Дереу совсем не прочь
был увиливать от общего дела, ленился иногда, — и не
потому, что был стар или немощен. Рассказывая об
очередных сборах в дорогу, о неопытных солдатах,
медленно перевьючивающих мулов, Бордаков запи¬
сывал: «Ничего не делал только Дереу. На правах
166

проводника, он сидел в стороне и хладнокровно поку¬
ривал трубку в ожидании, пока все будет готово и
можно будет пуститься в путь... «Ты бы, Дереу, по¬
мог»,— тоном упрека сказал В. К. Арсеньев. Дереу
сделал недовольное лицо, но встал и несколько раз
обошел вокруг уже навьюченного мула. После этого,
прищурившись, посмотрел на небо, снова набил труб¬
ку табаком и, постояв немножко, уселся на обрубок
дерева».
Дереу не чурался при удобном случае выпить хан¬
шину. Арсеньев отмечал это и в дневнике 1906 года
и — с юмором — в своей книге. Подтверждая такой
факт, Бордаков сообщает, что за Дереу водилась и
более дурная привычка: в походах он «время от вре¬
мени вытаскивал из-за пазухи пузырек с опием и гло¬
тал крохотный кусочек»; и отставать от этой привыч¬
ки никак не хотел: «После опия кушать будешь луч¬
ше»,— оправдывался он.
Не стремясь бросить хоть малейшую тень на Дер-
су, которого он искренне полюбил, Бордаков вспоми¬
нает и о том, как однажды Дереу потерял ориентиров¬
ку в тайге, «сердито плевался и бормотал какие-то ру¬
гательства», а Арсеньев сориентировался верно и шут¬
ливо попенял своему проводнику, на что тот обиделся
и «не ответил ни слова».
Рассказывал Бордаков также, что Дереу, несмотря
па свою истовую религиозность, убил семь или во¬
семь тигров; он понимал, что совершил грех, но всяче¬
ски ругал тигра: «худой люди», «труса, поганый
зверь», «зачем он прыгай на меня и рычи?». Арсеньев
с улыбкой заметил: «Хитришь, Дереу, не всегда тигр
на тебя «прыгай и хвостом верти». Бывало, что и ты
на него прыгал и вертел хвостом». Дереу, как пишет
Бордаков, «заливался беззвучным смехом», однако,
167

когда разговор на эту тему продолжился, он уже на¬
хмурился.
Можно было бы установить целый ряд разночте¬
ний в описании Дереу Арсеньевым и Бордаковым. Они
есть — и не потому, что один из авторов вообще более
объективен, а другой склонен своего героя идеализи¬
ровать. В рассказе «Дереу Узала», написанном в
1909 году, Бордаков романтизировал Дереу куда силь¬
нее, чем Арсеньев; здесь же, в записках, он, в принци¬
пе не противореча Арсеньеву, не минует и таких инди¬
видуальных деталей в облике Дереу, какие для Ар¬
сеньева находятся вне рамок его задачи — показать
особую этику и «деликатность туземца».
Как помним, Арсеньев, приступая к повествованию
о Дереу, декларировал, что видит перед собой перво¬
бытного охотника, чуждого тех пороков, которые не¬
сет городская цивилизация. Придерживаясь этого ра¬
курса, писатель неизменно обращает внимание па об¬
стоятельства, угрожающие вековым устоям гольдов,
и подчеркивает в своем герое те черты его нравствен¬
ного облика, какими издревле обладали предки Дер-
су,— черты, выражающие суть их патриархального
миропонимания.
Таков писательский взгляд Арсеньева, согласный
с научным взглядом этнографа, хотя заметна и предо¬
пределенность этого взгляда и его историческая обус¬
ловленность.
Наивно, разумеется, думать, что Арсеньеву оста¬
вались неизвестными темные стороны родового строя,
что он непоправимо страдал ностальгией по древпему
прошлому и призывал закрывать глаза на суровость и
дикость первобытных обычаев и порядков. Отнюдь
нет, как ученый он был достаточно во всем этом осве¬
168

Домлен, но как художник йащупыйал свой замысел
отчасти интуитивно, руководствуясь внутренними,
субъективными побуждениями.
Создание образа Дереу Узала в арсеньевских кни¬
гах— сложный процесс, далекий от элементарного ко¬
пирования, он затрагивает духовный мир не только ге¬
роя, а, конечно же, и автора, о чем в свое время инте¬
ресно рассуждал Пришвин.
В книге «Золотой Рог» он писал о том, что Дереу
Узала при всей своей индивидуальной подлинности
явился «не сам по себе, а через Арсеньева, что к сле¬
допытству инстинктивного человека Дереу присоеди¬
няется следопытство разумного этнографа, вернее и
точнее — инстинкт дикаря сохраняется и продолжает¬
ся в разуме ученого». Пришвин пришел к такому вы¬
воду, раздумывая над книгами Арсеньева; когда же он
с ним потом встретился, то посчитал «существующим
фактом», что «в Арсеньеве было больше Дереу, чем
в диком гольде».
При кажущейся парадоксальности слов Пришвина
к ним тем не менее стоит прислушаться.
Пришвина занимал вопрос: в чем секрет образа
Дереу Узала и почему именно этот образ возник на
страницах документально-художественной прозы Ар¬
сеньева? Пришвин полагал, что Дереу, разумеется, не
выдуман и, «возможно, выведен в книге точно таким,
как был в действительности»; реальность Дереу — ос¬
новное условие работы над его образом. Но почему
Арсеньев обратил на него такое пристальное внима¬
ние и сделал, наряду с рассказчиком, главным героем
своих книг? Какова, так сказать, доля авторского уча¬
стия в создании этого образа?
Пришвин приводил свою аргументацию.
Прежде всего он указывал на анимизм Дереу, по¬
169

нимаемый Арсеньевым как «особенно сильная любовь
к человеку и всему живому».
В дневнике за август 1930 года Пришвин писал:
«Этот анимизм, как его выводит Арсеньев, есть, иначе
говоря, просто чувство жизни всей вообще но себе са¬
мому: «Я живу, — рассуждает Дереу, — и ворона тоже
живет и есть хочет, как люди», и в этом даже особен¬
ной разницы нет между ней и человеком; потому он ей
и сочувствует и оставляет кое-что поесть. Такие чув¬
ства жизни открывают почти все большие поэты в сво¬
их дикарях (Брошка Толстого и множество других),
потому что сами обладают ими и только узнают их в
простом человеке».
Ту же мысль Пришвин развивал в дневнике в ян¬
варе 1948 года: «У Толстого дядя Брошка получеловек-
полузверь, эпизодическая фигура, приближающая
к нам природу Кавказа. Арсеньев бессознательно при¬
менил тот же образ в лице Дереу Узала для изобра¬
жения дальневосточной тайги...»
Говоря так, Пришвин прикреплял книги Арсеньева
к определенной историко-литературной традиции, и
упоминание здесь толстовских «Казаков» не случайно.
Конечно, прямые параллели между дядей Брошкой и
Дереу Узала рискованны. Художественный образ дяди
Брошки по своему духовному содержанию и той роли,
какую он играет в толстовском сюжете, разумеется,
куда более значителен и сложен. Однако полное слия¬
ние с природой, «первобытный» гуманизм, естествен¬
ный взгляд на человека и стремление отринуть от себя
условности и путы цивилизации присущи обоим ге¬
роям,— и в этом плане их близость несомненна.
Пришвин считал, что, не теряя этнографического
любопытства к Дереу, Арсеньев видел в нем еще и род¬
ственную душу, богато одаренную «чувством жизни
170

всей вообще по себе самому». Это чувство он старался
истолковать возможно шире и полагал, что «и все ев¬
ропейские ученые биологи вначале исходят из этого
свойственного им чувства общей жизни и не теряют
его даже в то время, когда их работа принимает чисто
практический, даже технический характер». С годами
«общее чувство жизни», пожалуй, у большинства уче¬
ных забывается, остается «где-то в юности: это чехов¬
ские профессору», но есть и такие, кто «до конца как
бы соучаствует в сознательном жизнетворчестве».
К ним-то и принадлежит Арсеньев, — «этот недюжин¬
ный исследователь как топограф имеет слишком уз¬
кие технические задачи, чтобы удовлетворить свою ог¬
ромную потребность в жизнетворчестве», и поэтому
«чувство жизни» реализуется в его дневниках, книгах,
в том же образе Дереу Узала.
Здесь, между прочим, уместно будет вспомнить, что
как раз в ту пору, когда Арсеньев совершал свои глав¬
ные походы, а потом писал книги о Дереу Узала, вы¬
дающийся европейский гуманист и философ Альберт
Швейцер, человек одного поколения с Арсеньевым,
принял решение поселиться в Экваториальной Афри¬
ке и в 1913 году в габонских джунглях, в селении Лам-
барене основал бесплатный госпиталь для туземного
населения. Объясняя причину отъезда в Африку, где
он прожил долгие десятилетия до конца дней, Швейцер
говорил: «Я решил сделать свою жизнь своим аргумен¬
том. Я должен защищать то, во что я верю, защищать
принципы жизни, которой живу, чтобы моя жизнь и
моя работа говорили о том, во что я верю».
Арсеньев по был философом и не формулировал
научно своих нравственных концепций, однако его
жизнь, работа, взаимоотношения с уссурийскими або¬
ригенами тоже красноречиво говорили о том, во что он
171

верил. И, может быть, неспроста то чувство, которое
Пришвин толковал как «особенно сильную любовь
к человеку и всему живому», перекликается у Арсень¬
ева со швейцеровской «этикой благоговения перед
жизнью».
В книге «Культура и этика» — он задумал ее в
1900 году, писал в Тропической Африке в 1914—
1917-м, а выпустил в свет в 1923-м, то есть одновремен¬
но с арсеньевским «Дереу Узала», — Швейцер изло¬
жил свое понимание этики, краеугольным камнем ко¬
торой было положение: «Я есть жизнь, которая хочет
жить, я есть жизнь среди жизни, которая хочет жить».
«Это не выдуманное положение, — писал Швейцер.—
Ежедневно и ежечасно я сталкиваюсь с ним. В каждое
мгновение сознания оно появляется передо мной. Как
из непересыхающего родника, из него постоянно бьет
живое, охватывающее все факты бытия миро- и жиз-
невоззрение. Из него вырастает мистика этического
единения с бытием».
Моей воле, рассуждал Швейцер, присуще страстное
стремление продолжать жизнь, и то же самое отно¬
сится ко всякой иной воле к жизни, «независимо от
того, высказывается ли она или остается немой». «Эти¬
ка заключается, следовательно, в том, что я, — утвер¬
ждал Швейцер,— испытываю побуждение высказывать
равное благоговение перед жизнью как по отноше¬
нию к моей воле к жизни, так и по отношению к лю¬
бой другой. В этом и состоит основной принцип нрав¬
ственного. Добро — то, что служит сохранению и раз¬
витию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или
препятствует ей».
Эти мысли Швейцера созвучны изначальным нрав¬
ственным постулатам первобытного уссурийского
охотника. Научно оснащенная этика «европейского
172

ученого» и интуитивная этика «дикаря» Дереу Узала,
будучи как бы крайними точками развития, смыкаются
в их исходном моменте, в их сути, и арсеньевский ани¬
мизм, о котором рассуждал Пришвин, приобретает в
этом свете глубоко философскую окраску.
Пришвин, если понимать его соображения не бук¬
валистски, установил верную связь между автором и
героем в арсеньевских книгах. Неважно, было ли в Ар¬
сеньеве «больше Дереу, чем в диком гольде», или
нет, — очевидно, Пришвин здесь полемически преуве¬
личивает, — важно, что Арсеньев-художник смотрел на
Дереу как на некий нравственный эталон и не только
правдиво воспроизводил его психологию, но и сопе¬
реживал ему, внося в это сопереживание момент ду:
ховной авторской исповеди.
Арсеньев не искажал реальной основы Дереу, а
строил на этой основе характер, который, будучи по
всем статьям, казалось бы, антиподом автора, оста¬
вался в то же время и его внутренним двойником.
Описывая на примере Дереу «особую таежную эти¬
ку», Арсеньев убежденно ее защищал.
Изучая миросозерцание «лесных людей», он нахо¬
дил в их нравственных представлениях нечто необхо¬
димое ему самому.
Взгляды первобытного охотника необычно перепле¬
тались у Арсеньева с воззрениями образованного евро¬
пейца, и даже в тех книгах, где Дереу Узала уже не
действует, своеобразный диалог между таежными жи¬
телями и «разумным этнографом» так или иначе имеет
место.
Претворенное писателем сознание лесного охотни¬
ка — и явно и незримо — присутствует во всех книгах
Арсеньева, являясь одним из обязательных элементов
«арсеньевской формы».
173

3
Образ Дереу Узала, модель отношений героя и ав¬
тора в книгах Арсеньева — принципиальное завоева¬
ние его прозы, веский аргумент в пользу ее художе¬
ственной проникновенности.
Это, как уже говорилось, давало иной раз повод
числить Арсеньева беллетристом, в то время как на
деле он таковым никогда не был: его книги по своей
жанровой природе, сама «арсеньевская форма» ско¬
рее выходят за привычные рамки литературных стан¬
дартов, нежели подчинены им.
Методология исследователя-натуралиста, научная
компетентность в каждом конкретном сюжете соче¬
таются у Арсеньева со способностью пластически ри¬
совать человеческий характер, и авторская исповедь
не мешает при этом изучению объективной реальности.
Только признав эту двойственность, можно искать
ключи к «арсеньевской форме», к литературной струк¬
туре арсеньевских произведений, центральной фигурой
которых, как бы там ни было, является их рассказчик.
Перед ним — рассказчиком, повествователем — ав¬
тор ставил самые разнообразные задачи.
Если вспомнить ранний, написанный в 1905 году
«Отчет о деятельности Владивостокского общества
любителей охоты» или «Краткий очерк...», то там,
как и во всех научных работах Арсеньева, и автор, и
рассказчик, разумеется, одно лицо. В книгах же, по¬
священных Дереу Узала, рассказчик, если угодно,
всего лишь полномочный представитель автора; он —
действующий персонаж сюжета, подвластный автор¬
ской оценке, и есть все основания воспринимать его
как образ, как лирическое «я», отнюдь не полностью
адекватное автору.
174

Всякий образ — это лишь слепок, и Арсеньев в жиз¬
ни был, конечно же, несколько иным, более сложным
и противоречивым человеком, чем путешественник на
страницах его книг. Не нужно только при этом забы¬
вать, что путешественник здесь — образ нс вымышлен¬
ный, не придуманный, а так же, как и образ Дереу,
воссоздан, «достроен» на реальной основе и наделен
нравами и героя, и автора.
В качестве героя путешественник Арсеньева доста¬
точно идеален. На это не однажды обращали внима¬
ние. Как писал, например, В. Г. Пузырев, путешествен¬
ник Арсеньева — «это гуманист, просветитель и де¬
мократ по убеждениям, великий труженик, человек
железной воли, необычайного самообладания, не раз
смотревший смерти в глаза, человек большого любя¬
щего сердца»; «он — героическая натура», героизм его
«скромен и незаметен»; «путешественник Арсеньева во
многом автобиографичен^ но в его образе переданы
лучшие черты многих исследователей Дальнего Вос¬
тока, таких, как Г. Невельской, М. Венюков, Н. Прже¬
вальский».
Подобный взгляд на арсеиьевского путешественни¬
ка правомерен. Герой, как и сам автор, в чем уже мож¬
но было убедиться, в немалой степени обладал назван¬
ными чертами, присущими знаменитым землепроход¬
цам. И вместе с тем, когда Пузырев на том основании,
что «человек как главный предмет художественной ли¬
тературы занимает определенное место в книгах «По
Уссурийскому краю» и «Дереу Узала», отказывает, по
существу, этим книгам в принадлежности к «памят¬
никам научной литературы», на чем настаивал в свое
время Азадовский, — это звучит слишком категорично.
Упомянутые книги Арсеньева не укладываются ни
в то, ни в другое уготованное для них ложе, не при-
175

ййДлеЖат ни к художественной литературе, пи к жан¬
ру целиком научному. Они написаны ученым, который
поставил перед собой конкретную этнографическую
задачу, они насыщены познавательным материалом,
полученным в результате непосредственных личных
наблюдений над природой, — ив этом плане подлинно¬
научны; что же касается показа душевных пережива¬
ний, обрисовки людских характеров, то в этой сфере
Арсеньев проявляет себя как истинный знаток челове¬
ческой психологии, хотя, кажется, и не сознающий до
конца своей писательской миссии.
Однако вернемся к арсепьевскому рассказчику.
Помимо научных исследований, с одной стороны, и
повествования о Дереу Узала, с другой, Арсеньевым
были написаны и вещи, в жанровом отношении проме¬
жуточные.
Например, рассказы, которым он тоже отдал дань.
Рассказы складывались у Арсеньева по-разному.
В январе 1917 года, сообщая Анучину о завершении
«По Уссурийскому краю» в двух томах, он писал:
«Кроме того, у меня есть несколько отдельных этногра¬
фических рассказов, написанных для юношества. Хо¬
телось бы поместить их в какой-либо журнал. Не по¬
содействуете ли Вы мне в этом, глубокоуважаемый
Дмитрий Николаевич? Если позволите, я Вам их при¬
шлю. В одном из них я описываю встречи с тигром, где
гольд разговаривает со зверем и убеждает оставить
его в покое, потом сам уступает ему место, когда убе¬
дился в своей неправоте. Таких рассказов у меня
шесть...»
Судя по изложенному сюжету, эти шесть этногра¬
фических рассказов, предназначенные юному читате¬
лю, были либо извлечениями из книги о Дереу, либо
так или иначе с ней связаны, но мог находиться в их
176

В. К. Арсеньев и Дереу Узала

Среди сотрудников Краеведческого музея

числе и рассказ «Фальшивый зверь», короткая психо¬
логическая зарисовка, написанная от лица того моло¬
дого городского человека, каким чувствовал себя Ар¬
сеньев по приезде на Дальний Восток. Иногда на этот
довольно слабый рассказ ссылаются прямо как на
автобиографический документ, хотя перед нами все же
литературное произведение, где важен не только факт,
пусть даже имевший место в жизни, а еще и манера
рассказа, его ироническая в подтексте интонация и
авторская назидательность.
Рассказ этот — как бы о тигре, о том, как востор¬
женный горожанин, который обыкновенную кошку
мысленно увеличивал в сотни раз, представляя ее
«царственным зверем», как этот незадачливый охот¬
ник, с благоговением вступивший в уссурийские джунг¬
ли, принимает за тигра деревянную колодину и, пере¬
жив неподдельный страх, испытывает в итоге глубокое
разочарование: возбужденное воображение сыграло
с ним шутку. Встретившийся крестьянин предупрежда¬
ет молодого человека, чего нужно опасаться в случае,
если он взаправду увидит тигра, — и нетрудно заме¬
тить, что наставляет рассказчика, собственно, сам по-
мудревший со временем автор, а «Фальшивый
зверь» — не столько хроника, сколько нравоучительная
история со своей моралью.
Иным предстает арсеньевский повествователь в
цикле фрагментов из незавершенной книги «В горах
Ситохэ-Алиня», которые тоже можно отнести к рас¬
сказам. Эти короткие, всего в несколько страничек за¬
рисовки сюжетно самостоятельны, в основе каждой из
них лежит подлинный случай или наблюдение над при¬
родой, над жизнью животных. В этих миниатюрах —
«Ястреб и заяц», «Бой орланов в воздухе», «Змеиная
свадьба», «Птичий базар» и других — рассказчик вы-
7 И. Кузьмичев
177

ступает в роли объективного свидетеля, в роли иссле¬
дователя, озадаченного загадками природы и желаю¬
щего попять их сокровенный смысл. Его собственные
переживания как бы отодвигаются на второй план, он
лишь стремится извлечь из конкретного наблюдения
общую закономерность.
Присмотримся к миниатюре «Бой орланов в воз¬
духе».
Она строится па сопоставлении двух наблюдений,
запечатленных едва ли не с фотографической точно¬
стью.
Первое наблюдение — над дерущимися из-за добы¬
чи орланами: «...Оба орлана были на одном уровне.
Они описывали спиральные круги, быстро сближаясь,
и вдруг бросились друг другу навстречу. Птицы при¬
няли в воздухе вертикальное положение, они неистово
хлопали крыльями и издавали пронзительные крики,
которые можно было бы назвать квохтаньем. Сцепив¬
шись, они рвали друг у друга тело когтями, разбрасы¬
вая перья по сторонам. Естественно, что во время боя
оба орлана стали падать, и, когда крылья их косну¬
лись травы, они вновь поднялись на воздух, описав
небольшие круги, и вторично сцепились в смертельной
схватке. На этот раз, — пишет Арсеньев, — я заметил,
что они работали не только лапами, но и клювами.
Опять посыпались перья. Теперь я уже не знал, кото¬
рый из орланов сидел на дереве и который прилетел
отнимать добычу, — оба они были одинаковой вели¬
чины и имели тождественное оперение...»
Это только малая часть подробнейшим образом
описанного боя.
А пока орланы дрались, добыча пропала — видимо,
ею воспользовался кто-то из четвероногих хищни¬
ков.
178

Второе наблюдение — над муравьями. «...У ног
моих, — пишет Арсеньев, — шевельнулся сухой листик,
другой, третий... Я наклонился и увидел двух муравь¬
ев — черного и рыжего, сцепившихся челюстями, и
тоже из-за добычи, которая, в виде маленького червяч¬
ка, оброненная лежала в стороне. Муравьи нападали
друг на друга с такой яростью, которая ясно говорила,
что они оба во что бы то ни стало хотят друг друга
уничтожить. Я так был занят муравьями, что совер¬
шенно забыл о червячке, и, когда посмотрел на то ме¬
сто, где он лежал, его уже не было там видно. Побли¬
зости находилось маленькое отверстие в земле, и я
увидел, как его утащило туда какое-то насекомое вро¬
де жужелицы. Когда я вновь перевел взгляд на место
поединка, то увидел одного только рыжего муравья.
Он суетился и, видимо, искал оброненную личинку, но,
не найдя ее, отправился за новой добычей».
Приводя эти наблюдения одно следом за другим,
натуралист-рассказчик лишь мельком характеризует
то «праздничное» — по контрасту — утро, когда имели
место описанные поединки. Он глубоко поражен ана¬
логией «двух событий», будто нарочно «разыгранных
по одному и тому же плану», — и, с точки зрения ли¬
тературной, не так уж важно, случились ли оба наблю¬
дения в один и тот же момент или рассказчик эти
подлинные факты сопоставил мысленно, ради вывода:
«Это и есть борьба за жизнь».
Примечательна сама попытка писателя проникнуть
в мир природы изнутри, сделать действующими ли¬
цами своего рассказа не себя, а орланов, муравьев,
всякую живую тварь и подглядеть сцены, извечно со¬
вершающиеся на театре природы. Рисуя подобные си¬
туации, Арсеньев, в сущности, выводит себя как рас¬
сказчика за рамки происходящего на его глазах, давая
179

природе возможность высказаться без посредников.
Рассказчик в данном случае оказывается посторонним
беспристрастным оком, позволяя себе лишь краткие
ремарки и комментарии.
Разумеется, этим роль рассказчика и во фрагмен¬
тах и в связном тексте книги «В горах Сихотэ-Алиня»
не исчерпывается.
Как помним, первоначальным вариантом этой кни¬
ги послужили путевые письма, о которых уже шла
речь; там, в письмах, рассказчик представал перед чи¬
тателем во всей обнаженности своих переживаний,
охотно делился своими сомнениями и походными
неурядицами: авторские признания оказывались в
письмах едва ли не отправным моментом повество¬
вания.
В книге «В горах Сихотэ-Алиня» — не забудем, что
она осталась незавершенной и напечатана после смер¬
ти автора, — эта функция у рассказчика сохранилась,
хотя эмоционально он здесь, пожалуй, менее раскре¬
пощен, более сдержан, да и ритмически книга спокой¬
нее, размереннее, чем зачастую импульсивные и хао¬
тичные письма. В книге помимо путевых эпизодов
присутствуют всевозможные «отступления» — история
топографа Гроссевича, например, или экскурсы в про¬
шлое удэхейских племен, или обстоятельные географи¬
ческие описания, — и рассказчик, вбирая в единую
ткань все эти материалы, неторопливо следует за экс¬
педиционным маршрутом.
Немало здесь портретных зарисовок; изображены
мимолетные и продолжительные контакты путеше¬
ственника с местным населением и проводниками; с
душевной теплотой выведены на страницах верные
спутники Арсеньева в труднейших и рискованнейших
переплетах, стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин,—
180

однако встречи и общение с людьми не складываются
здесь в особый сюжет, и не только потому, что книга
«В горах Сихотэ-Алиня» не закончена, а и потому, что
на этот раз у писателя нет специальной цели, анало¬
гичной той, какая была у него, когда он работал над
книгами о Дереу Узала.
«В горах Сихотэ-Алиня» если и не открывает нам
в арсеньевском рассказчике чего-то прежде принципи¬
ально неизвестного, то, во всяком случае, как бы за¬
крепляет в нем приобретенный ранее опыт и расши¬
ряет диапазон литературных притязаний автора.
С очередными модификациями арсеньевского рас¬
сказчика мы встречаемся в очерках о путешествиях
1917—1923 годов и в последней книге Арсеньева
«Сквозь тайгу».
К сожалению, о походах 1917—1923 годов Арсень¬
ев сумел написать совсем немного, и его жизненные
впечатления этих лет известны лишь отчасти — боль¬
ше по разрозненным дневникам.
В 1917 году Арсеньев предпринял путешествие
в горную область Ян-де-Янге и позже посвятил ему
короткие очерки «Быгин-Быгинен» и «В тундре».
В 1923 году во время очередного пребывания на Кам¬
чатке Арсеньев поднялся на Авачинскую сопку и по¬
том рассказал об этом в очерке «Восхождение на Ава¬
чинский вулкан».
Первые два очерка повествуют об эпизодах похода
и по манере весьма близки путевым отрывкам из кни¬
ги «В горах Сихотэ-Алиня»: рассказчик здесь не скры¬
вает от читателя своих переживаний, наблюдательно и
с большой симпатией изображает проводников-тунгу¬
сов, воспроизводит драматические истории из их жиз¬
ни. Очерк же о восхождении на Авачинскую сопку
почти протоколе!!, в нем дана последовательная хро¬
181

ника восхождения, спутники Арсеньева лишь названы,
и авторские усилия сосредоточены прежде всего на
описании самого вулкана: его склонов, его крате¬
ров, его нрава и т. д. И в первом и во втором случае
автор и рассказчик вполне тождественны друг другу
и равнозначны автору личных арсеньевских дневни¬
ков.
Как уже говорилось раньше, дневники Арсеньева
в названный период при всей их интимности как бы
предполагали еще и постороннего адресата, читателя-
единомышленника: писатель иногда прямо обращался
к нему за моральной поддержкой. Духовное самочув¬
ствие Арсеньева, его настроения в тот момент — это
в известной мере «состояние» гипотетического рас¬
сказчика так и ненаписанных книг на материале той
поры, книг, о которых Арсеньев так или иначе по¬
мышлял.
В этом плане небезынтересны некоторые моменты,
отмеченные в дневнике Олгон-Гиринской экспедиции
в зиму 1917—1918 годов, в дневнике о путешествии на
Камчатку в июле — октябре 1918 года и в дневнике
о посещении Гижигинского района в июне — сентябре
1922 года.
Эти дневники, где в коротких путевых записях по¬
падаются вдруг фразы: «Читали Шопенгауэра» или
«Вечером в палатке читали про буддизм», пронизаны
тревогой их автора, который, кажется, никогда еще не
был так раздосадован бескультурьем и безалаберщи¬
ной, процветавшими тогда на той же Камчатке, нико¬
гда так сурово не осуждал «лень, невежество и пьян¬
ство», никогда так резко не обрушивался на наследие
царской национальной политики па Дальнем Востоке.
Наблюдая на Камчатке пришлую публику, имеющую
«одну только цель — сорвать, пограбить и уехать во-
182

СвОясй», видя, как переселенцы, привыкшие к тому, что
«казна должна их кормить и одевать», совершенно пе¬
рестают работать «на том, мол, основании, что не сто¬
ит канителиться», Арсеньев, по его словам, испытывал
«полное разочарование». «Люди, — писал он, — что
называется, зарвались в деньгах»; «чем больше опе¬
кать население, — утверждал он, — тем ниже оно па¬
дает в нравственном отношении»; «у этих людей абсо¬
лютно пет желания хоть немного подняться в духов¬
ном отношении», — и потому «недопуск на Камчатку
хищников» Арсеньев считал наиважнейшей мерой для
исправления десятилетиями складывавшегося поло¬
жения.
В Петропавловске Арсеньев с горечью сетовал на
запустение: дом Завойко, возглавлявшего героическую
Петропавловскую оборону в период Крымской кампа¬
нии, был заброшен; часовня братской могилы тех лет
обречена на разрушение — разваливается кирпич; па¬
мятник Берингу покачнулся и грозит падением; «па
памятнике Славы, что на косе, карандашом сделано
много посторонних записей — неуважение к славе и к
памяти погибших». Глядя на постройки времен Завой¬
ко и Невельского, на старинную церковь, казармы и
цейхгауз, Арсеньев признавался: «Чем-то особенным,
сентиментальным веет от этих построек. Невольно пе¬
реносишься в далекое прошлое и думаешь: как жаль,
что я не жил в то время, когда русская армия и флот
были гордостью России...»
Чувство глубокого одиночества не раз в эти
годы охватывало Арсеньева и усугублялось той су¬
ровой обстановкой, в какой ему приходилось рабо¬
тать.
«17 числа, — записывал он в июле 1918 года, — мы
подошли к мысу Лопатке. Южная часть Камчатки со
183

СТоройь! моря Имеет дикий и неприветливый вид. Го¬
лые скалы, всюду снег, типичные сопки или вулканы.
Полное впечатление антарктического материка. Каза¬
лось, что в этой суровой и дикой стране человек на¬
ходится под давлением природы. Нигде ни одной
лодки, ни одного паруса, на берегах не видно жи¬
лищ. Снежная и каменная пустыня. Страна, забытая
богом».
И в 1922 году, попав в Ямскую губу, Арсеньев за¬
писал в дневнике: «В 8 ч. утра я высадился на берег.
Жуткое чувство закралось в сердце, когда я увидел
удаляющийся пароход. Я долго стоял на берегу и
смотрел долго, смотрел до тех пор, пока он не стал
маленьким, едва заметным и, наконец, не скрылся
за мысом. Тогда я пошел по берегу к единствен¬
ному жилому домику, расположенному на длинной
косе, отделяющей лагуну от губы... Когда паро¬
ход ушел, я сразу почувствовал себя отрезанным от
мира...»
В силу ли одиночества и душевного неуюта или
по причине возраста — ему исполнялось пятьдесят,—
Арсеньев в дневнике 1922 года не однажды мысленно
обращается к семье, жалуется на «тоску по дому, по
семье», чего в былые годы за ним не замечалось.
Во время плавания в Гижигу судьба в который раз
испытала Арсеньева смертельной опасностью, препод¬
неся ему непредвиденные злоключения: сперва шхуна
«Пенжина», на которой он находился, едва спаслась
от расправы атамана Бочкарева, желавшего судить
экипаж и пассажиров по законам военного времени,
а потом она попала в жесточайший тайфун, во время
которого в Охотском море погиб японский крейсер с
командой около семисот человек и утонуло более двух
десятков пароходов и рыболовецких шхун. «Гибель
184

судна казалась неминуемой, — записывал Арсеньев в
дневнике 13 сентября, — и вдруг в полночь ветер сразу
упал до штиля. Господь бог спас от гибели корабль и
18 человек на нем».
Переход от Ямска до пролива Лаперуза продол¬
жался двадцать два дня и, конечно же, до предела из¬
мотал пассажиров «Пепжины» и физически и мораль¬
но. Зато с какой несдерживаемой радостью Арсеньев
записал 23 сентября: «Земля! Земля! Земля! Никогда
еще о. Сахалин не был для меня таким дорогим, ра¬
достным, как сегодня. Слава богу, путь кончился».
И на следующий день: «Обогнули мыс Анива. Слава
богу — мы вошли в пролив Лаперуза. Охотское море
осталось позади. Прощай, бурное, неприветливое
Охотское море. Я тебе не враг, и ты мне не друг. Про¬
щай!»
О путешествиях 1917—1923 годов Арсеньев книг не
написал.
Он не сделал этого по разным причинам, среди ко¬
торых хочется, в частности, выделить одну, не самую,
наверное, заметную, однако существенную.
В книгах, связанных с Дереу Узала, путешествен¬
ник, рассказчик, авторский двойник, при всей его ис¬
ключительности, остается в то же время человеком
определенной социальной среды, с которой он спорит,
входит в конфликты, но к которой тем не менее пол¬
ностью принадлежит. Если же попытаться представить
себе гипотетического рассказчика ненаписанных книг
о походах 1917—1923 годов, то у такого рассказчика
прежней арсепьевской позиции уже не было, а твер¬
дого положения в новых исторических условиях он
пока тоже еще не мог обрести.
Вихрь драматических событий, революционные пре¬
185

образования, на Дальнем Востоке несколько задер¬
жавшиеся, не сразу дали Арсеньеву возможность най¬
ти себя в непривычных обстоятельствах.
Когда же к середине двадцатых годов «далекой
окраине» вновь потребовались его уникальные знания,
его богатейший опыт первопроходца и Арсеньев опять
принялся организовывать экспедиции, это отразилось
и на его литературных замыслах: примером тому по¬
следняя книга Арсеньева «Сквозь тайгу», посвященная
походу 1927 года.
4
Эта сравнительно небольшая книга, увидевшая
свет в год смерти писателя, невольно оказалась итого¬
вой.
Правда, и сам экспедиционный маршрут, пролегав¬
ший по тем местам, где Арсеньев путешествовал впер¬
вые в 1908—1910 годах, наталкивал на сопоставление
с прошлым и на определенные выводы.
Вместе с сотрудником Хабаровского краеведческо¬
го музея А. И. Кордаковым и четырьмя проводниками:
Прокопием Хутыпкой, Федором Мулинкой, Александ¬
ром Намукой и Сунцаем Геонкой Арсеньев на этот раз
пешком и на лодках проделал путь в 1873 километра
от Советской Гавани через Сихотэ-Алиньна реку Апюй
и далее к Хабаровску, обследуя «в колонизационном
отношении местности, тяготеющие к проектируемой
железной дороге». Как и двадцать лет назад, он, по¬
мимо выполнения основной задачи и маршрутной съем¬
ки, продолжал изучать район в «естественно-истори¬
ческом» плане, делал этнографические зарисовки, и
186

его книга — плод разнообразных его наблюдений че¬
тырех летних месяцев 1927 года.
В отличие от книг, связанных с именем Дереу и
основанных на внутреннем диалоге автора со своим
излюбленным героем, «Сквозь тайгу» скорее моноло-
гична, повествование от первого лица почти не переби¬
вается здесь бытовыми сценами и пространными раз¬
говорами. Перед нами записки натуралиста и этногра¬
фа, не столько озабоченного превратностями похода,
сколько сосредоточенного на том, чтобы возможно точ¬
нее и рельефнее воссоздать своеобразную картину дав¬
но изучаемого им края.
Дистанция между автором и рассказчиком в этой
книге, по существу, отсутствует.
Арсеньев постоянно обращается здесь к подлинным
фактам экспедиции 1908—1910 годов, оценивает пере¬
мены, какие природа совершила в крае за эти годы, и
воспоминания, встречи с прошлым, естественно, ста¬
новятся ощутимым лирическим лейтмотивом всей
книги.
Уже на первых страницах Арсеньев с радостью от¬
мстил, что орочи, обосновавшиеся в районе Советской
Гавани, не забыли о нем, и, хотя многие из его старых
друзей-туземцев умерли, кое-кто еще жив. Он поведал
печальную историю ослепшего старика Чочо, с кото¬
рым познакомился в 1908 году и который доживал те¬
перь свой век в тайге. Не без тайной гордости упомя¬
нул о том, что на перевале, открытом во время «Юби¬
лейной» экспедиции, уцелела памятная доска: «Пере¬
вал русского Географического общества. 28 марта
1909 г. В. К. Арсеньев, казак Крылов, стрелки: Мару-
нич, Рожков, Глегола». В пути отряд навестил давниш¬
ний приятель Арсеньева ороч Саввушка Бизанка, из¬
вестный по письмам 1908 года, и встреча эта вызвала
187

столько впечатлений и переживаний, что писатель по¬
святил Саввушке отдельную главу.
В этой главе Арсеньев-этнограф тщательно обрисо¬
вывает внешность Саввушки, его одежду, приводит
услышанное от Саввушки сказание о скале Омоко Ма-
мача, его воспоминания о том, как в годы его юности
под снежной лавиной погибли вместе с сохатыми семе¬
ро охотников из рода Докодика, воспоминания о ката¬
строфическом наводнении 1915 года, когда у Саввуш¬
ки на глазах утонули его родные, — и вся эта глава
окрашена грустью двух стареющих людей, поначалу
испытавших неловкость оттого, что могли и не узнать
друг друга после стольких лет, зато потом почувство¬
вавших, как они интересны друг другу и близки. «Вре¬
мя шло, — пишет Арсеньев, — а мы втроем все сидели
и тихо разговаривали между собой. Такие бессонные
ночи у огня в глухой тайге в дружеской беседе с чело¬
веком, к которому питаешь искреннюю симпатию и ко¬
торого не видел много лет, всегда полны неизъяснимой
прелести».
В том же эмоциональном ключе Арсеньев повеству¬
ет о других подобных встречах, о новых и старых дру¬
зьях-туземцах, и его этнографические наблюдения, за¬
нимающие в книге «Сквозь тайгу» значительное место,
приобретают художественный колорит.
В первую очередь это относится к его нынешним
проводникам.
Их было четверо, и каждому из них Арсеньев в на¬
чале книги дал краткую предварительную характери¬
стику: Намука — ороч «лет сорока пяти, молчаливый,
спокойный»; Геонка — удэхеец лет сорока, порыви¬
стый, обращавшийся с деньгами как «с вещью совер¬
шенно бесполезной»; ороча Мулинку, тридцати шести
188

Лет, природа наградила золотыми руками, он вес умел,
считался лучшим специалистом по изготовлению ло¬
док, а еще — был самым суеверным в отряде; наконец,
тридцатилетнпй ороч Хутынка, которого Арсеньев знал
мальчиком,—умный, любознательный, трудолюбивый,
с покладистым нравом.
Даже по этим кратким оценкам видно, с какой сим¬
патией относился Арсеньев к своим спутникам. Все
вчетвером они как бы являли собой коллективный
портрет таежного аборигена, и писатель по ходу
повествования этот портрет все глубже прорисовы¬
вает.
Его, как и прежде, интересует миросозерцание «лес¬
ных людей», их национальная психология, манера по¬
ведения, и, хотя ни один из новых проводников не мог
по своей «литературной роли» сравниться с Дереу Уза¬
ла, вместе они давали Арсеньеву богатый материал
для наблюдений.
Преследуя цели этнографические, Арсеньев на этот
раз пристальное внимание уделил туземным веровани¬
ям, различным приметам и обрядам, которых придер¬
живались его проводники. В частности, нигде, как
здесь, он так подробно не описал камлание шама¬
нов, — может быть, еще и потому, что двое из его про¬
водников, Геонка и Хутынка, сами оказались шамана¬
ми, причем Геонка, по словам автора, незаурядным.
В главе восьмой красочно и вместе с тем очень
тщательно было изображено состязание шаманов:
двух проводников и двух местных жителей, — состяза¬
ние, похожее и на театральное действо, и на публич¬
ную исповедь; оно представляло собой единоборство
четырех человек с духом-севоном, взаимоотношения с
которым постоянно заботили туземцев.
189

Сначала Арсеньев в деталях описал приготовления
к камланию: то, как женщины подсушили багульник,
принесли жаровню в виде птицы, нагрели над огнем
бубен, бросили багульник в жаровню и т. д. Затем с
тонким пониманием всех обстоятельств этого ритуала
Арсеньев рассказал, как поочередно выступали шама¬
ны: Хутынка, еще новичок в этом деле, чувствовал себя
неуверенно, «пение его было печальное и монотонное»;
у Миону пение, сперва тихое, «постепенно усиливалось
и превратилось в ропот, в протест»; Геонка впал в ди¬
кую пляску и «завыл волком, удачно подражая зверю»;
а профессионал Иней проявил себя великолепным, са¬
мозабвенным актером с поразительной пластикой.
«Было достойно удивления, — отмечает Арсеньев, —
откуда у этого старого человека бралось столько энер¬
гии, столько силы. Он куда-то мчался, кого-то догонял
и кричал, что не видит земли, что мимо него летят
звезды, а кругом холод и тьма».
Состязание шаманов имело свою внутреннюю дра¬
матургию, и Арсеньев чутко улавливал ее психологи¬
ческие перипетии и нюансы. Начавшись вяло, это дей¬
ство в исполнении Иней достигло настоящего экстаза,
и писатель, мастерски воспроизводя все нарастающий
эмоциональный накал, объясняет скрытый смысл ри¬
туала, знаменующего собой торжество человека в по¬
единке с потусторонней силой. «Итак, камланили че¬
тыре шамана, — пишет Арсеньев в заключение, — и
каждый по-своему. Камлание началось «слабейшим»
и кончилось «сильнейшим». Хутынка зависел от ссвопа
и умолял его, Миону оспаривал свои права и настаи¬
вал на исполнении своих просьб, Геонка требовал по¬
виновения и повелевал севоном, и, наконец, Иней счи¬
тал его своим подчиненным, кричал на него, угрожал
ему и даже гнал прочь».
190

В этом эпизоде знание исследователя и чутье ху¬
дожника нерасторжимы.
Достоверность этнографического рассказа подкреп¬
лена тем, что люди, о которых идет речь, не просто вы¬
ступают как исполнители экзотического обряда, а на¬
ходятся с рассказчиком в довольно близком общении.
Арсеньев этим, безусловно, дорожит, и сам его твор¬
ческий метод прочно основывается в данном случае на
моменте личного присутствия.
Аналогичное положение наблюдается и тогда, ко¬
гда автор в качестве «чистого» натуралиста ведет раз¬
говор о природе Сихотэ-Алиня и опять-таки апеллиру¬
ет к своим воспоминаниям.
Особенно поразила Арсеньева река Анюй, которую
в путевых письмах 1908 года он называл «дикой», «бе¬
шеной», а нынче увидел спокойной, тихой, доступной
не только для безопасного плавания на лодках, но и
для сплава леса. Раздумывая о причинах перемены,
произошедшей с Анюем и с теми местами, где за по¬
следние двадцать лет скалы сменились осыпями, где
сместились русла рек, Арсеньев не без полемики ссы¬
лается на школу Лайеля, которая учит, что на Земле
«все изменения происходят медленно, почти незаметно
для глаза в течение многих веков, тысячелетий... Пес¬
чинку за песчинкой наносит вода, и капля по капле
долбит камень», а «мы не замечаем этого... потому
только, что жизнь наша коротка, знания ничтожны и
равнодушие велико». Однако в наш век с исчезновени¬
ем лесов разрушения на земной поверхности, считает
Арсеньев, могут происходить гораздо быстрее, чем пре¬
жде, туземцы уже через двадцать — тридцать лет пе
узнают знакомых им краев, сам лик Земли претерпе¬
вает сегодня значительные метаморфозы куда стреми¬
тельнее, чем думали раньше, и потому «геологические
191

часы Лайеля не имеют ровного хода; они идут скачка¬
ми и временами требуют поправок на катаклизмы
Кювье».
Наблюдения рассказчика-натуралиста в книге
«Сквозь тайгу», как и в других книгах Арсеньева, бо¬
гаты и разнообразны. Так называемая «внехудоже-
ственная стихия» — описания флоры и фауны, фоль¬
клорные экскурсы, легенды, этнографические зарисов¬
ки и т. д. — в этой последней книге Арсеньева позво¬
ляет в полной мере оценить те принципы литературной
обработки познавательного материала, которые выкри¬
сталлизовались у Арсеньева за долгие годы его писа¬
тельства.
Познавательное, научное содержание арсеньевских
книг уникально. Помимо того, что Арсеньев считал
себя ученым-этнографом, он, как мы знаем, был еще и
натуралистом широкого профиля, о чем свидетельству¬
ет все его наследие, начиная с самых ранних его днев¬
ников. Про то, какую роль в изучении природы выпол¬
няли эти дневники, уже говорилось, и теперь лишь
остается добавить, что в книгах, и в частности в
«Сквозь тайгу», методы дневников сохранены. Во вся¬
ком случае, они распространяются на важнейшую по¬
сле этнографии область: на описание природы — во
всем изобилии ее явлений.
В художественной литературе, когда речь заходит
об описаниях природы, обычно употребляют термин
«пейзаж», но для арсеньевских книг такой термин, по¬
жалуй, слишком узок, потому что здесь мы встречаем
не просто те или иные эпизодические пейзажные кар¬
тины, одиоплановые и красочные, а все время погру¬
жены в некую едва ли не космическую среду, в кото¬
рой постоянно пребывает рассказчик. Этим «местопо¬
ложением» рассказчика, находящегося к тому же в
192

непрерывном движении, определяется и его непосред¬
ственное видение природы, и его мировосприятие в це¬
лом.
Как уже говорилось, во всех спорах об «арсеньев-
ской форме» прежде всего возникал вопрос: белле¬
трист он или не беллетрист?
Однако что касается конкретных суждений относи¬
тельно арсеньевских описаний природы, то представи¬
тели, казалось бы, противоположных взглядов ча¬
стенько бывали здесь единодушны. Так, Азадовский
писал, что внимание Арсеньева больше всего привле¬
кает «смена красок в природе и их переходы от одного
тона к другому, сопровождающие обычно и переходы
от одного состояния к другому в природе», отчего «пей¬
заж» у Арсеньева становится «необычайно динамиче¬
ским». Вслед за Азадовским полемизировавший с ним
Пузырев тоже утверждал, что природа воспринимает¬
ся Арсеньевым «не в состоянии покоя и неподвижно¬
сти, а как живой, вечно обновляющийся организм, в
движении, изменениях, в переходах из одного состоя¬
ния в другое».
Действительно, природа у Арсеньева предстает пе¬
ред глазами исследователя, а значит, и читателя,
как гигантский, безмерный, одушевленный непрерыв¬
ным движением мир, в котором равноценны и звез¬
ды, и камни, и звери, и реки, и леса, — и каждое
явление и существо имеет свой нрав, свой долгий
или короткий век, свое положение в иерархии жизни
и смерти.
Исконная идея времени и вечности в арсеньевских
описаниях природы не умозрительна, а подсказана
всякий раз либо быстротечностью грозы, либо впечат¬
лением от страшного наводнения, либо видом, каза¬
лось бы, нерушимых скал, с годами осыпающихся от
193

действия ветров и дождей. Природа в описаниях Ар¬
сеньева — это прежде всего процесс, идет ли речь о
«геологических часах Лайеля» или об утренней заре на
озере Гаси, неповторимой и единственной.
Природа — это жизнь во всех ее бесчисленных про¬
тиворечиях, и описания Арсеньева наглядно передают
скрытый в ней вечный ее драматизм.
Азадовский, анализировавший стиль арсеньевской
прозы, как о наиболее характерных ее качествах упо¬
минал о приеме «внесения человеческих чувств и
настроений в природу»; о том, что лирические пере¬
живания у Арсеньева лишь изощряют его наблю¬
дательность, помогая замечать и улавливать мель¬
чайшие подробности; о звуковом богатстве арсеньев-
ских пейзажей; о философско-натуралистических раз¬
мышлениях, напоминающих иной раз стихотворения
в прозе.
Обо всех этих качествах речь так или иначе уже
шла. В книге «Сквозь тайгу» они вновь проявились. Но
особенно хочется выделить здесь описания сихотэ-
алинских лесов.
Арсеньев изображал леса с большой любовью, ис¬
кусно сочетая точную научную информацию с лирикой,
апробированные знания с сиюминутными впечатле¬
ниями.
Показательно в этом плане описание леса на реке
Тутто.
Начинается оно, казалось бы, сухим перечислени¬
ем: «Преобладающим насаждением этих мест были
ель и пихта с примесью все той же эрмановой березы.
Почвенный покров состоял из лиственных мхов, обра¬
зующих густые плотные подушки болотно-зеленого
цвета, по которым протянулись длинные тонкие стебли
канадского дёрена с розетками из ланцетовидных лц-
194

сточков. Здесь же в массе произрастали заячья Кис¬
лица с тройчатопластинчатыми листочками на тонких
черешках и с приятно кислым привкусом, напоминаю¬
щим молодой щавель, затем — хребтовка с вечнозеле¬
ными кожистыми овальными листьями и, наконец, не¬
высокие, но весьма изящные папоротники».
Думается, что такое описание вполне удовлетворит
ученого-флориста.
Но это лишь начало.
Далее Арсеньев продолжает: «Чем выше я подни¬
мался, тем больше отставали ель и пихта и чаще встре¬
чались лиственница с подлеском из багульника подбе¬
лого, издающего сильный смолистый запах и образую¬
щего сплошные заросли. Выше деревья стали тоньше
и низкорослее. Тут было не так густо и не так сыро.
Багульник тоже остался сзади, и на его месте появи¬
лась кустарниковая береза Миддендорфа».
В рамках строгого научного пересказа теперь появ¬
ляется сам исследователь и постепенно дает волю сво¬
ему воображению.
«Тут я сел, чтобы отдохнуть, — пишет Арсеньев. —
Было за полдень. Солнце стояло высоко на небе и
обильно посылало на землю теплые лучи свои. Они
озаряли замшистые деревья, валежник на земле, укра¬
шенный мхами, и большие глыбы лавы, покрытые
пенькообразными лишаями. В этой игре света и тени
лес имел эффектно-сказочный вид. Так и казалось, что
вот-вот откуда-нибудь из-за пня выглянет маленький
эльф в красном колпаке с седою бородою и с киркою
в руках. Я задумался и, как всегда в таких случаях
бывает, устремил глаза в одну точку. Эльф не показы¬
вался, а вместо него я вдруг увидел небольшого граци¬
озного зверька рыже-бурого цвета с белым брюшком и
195

черным хвостиком. Это оказался горностай, близкий
родственник ласки...»
Автор не забывает о своей главной задаче — науч¬
ном наблюдении, и его лирическая «вольность» ни¬
сколько не порочит его эрудиции. Роль сказочного эль¬
фа приходится на долю живого горностая, и изложен¬
ная затем сценка охоты горностая за ящерицей — уже
следующий элемент арсеньевской палитры.
Заслуживает внимания и другое описание леса.
Описание, где, сохраняя острую наблюдательность,
Арсеньев не забывает и о «поведении» леса, и о звуках
и запахах, насыщающих девственную тайгу, и о том
внутреннем драматизме, без которого нельзя себе
представить жизнь природы.
«В этих местах на всем протяжении от Анюя до
Немту, — пишет Арсеньев, — на двести с лишним кило¬
метров произрастают громадные первобытные леса,
которых еще никогда не касалась рука человека и где
ни разу не было пожаров. Высокие стволы пробкового
дерева с серою и бархатною на ощупь корою, казалось,
спорили в величии и красоте с могучими корейскими
кедрами. Если последнему суждено вековать в доли¬
нах среди широколиственных пород, тогда он предпо¬
читает одиночество, но здесь в горах кедр произрастал
группами и местами составлял от 50 до 70% насажде¬
ний. Лишь только в поле зрения попадался маньчжур¬
ский ясень, как мы уже знали, что недалеко находится
речка. Любопытно, что он и здесь рос целыми рощами,
причем некоторые экземпляры достигали поистине
грандиозных размеров. Здесь даже остроконечный тис,
называемый русскими «красным деревом» и являю¬
щийся представителем первых хвойных на земле, и
монгольский дуб имели вид строевых деревьев в два
обхвата на грудной высоте. Стволы, то массивные и
196

темные, то стройные и светлые, толстые и тонкие, то
одиночные, то целыми группами, словно гигантская
колоннада, уходили вдаль на необозримое простран¬
ство. Тут были деревья, которым насчитывалось много
сотен лет. Некоторые лесные великаны не выдержали
тяжести веков, тяготеющих над ними, и поверглись
в прах. В образовавшиеся вверху отверстия днем про¬
никали солнечные лучи, а ночью виднелось звездное
небо. Неподвижный лесной воздух был так насыщен
ароматами, что, не глядя, можно было сказать, какое
дерево находится поблизости: тополь, кедр, липа; в сы¬
рых местах ощущается запах рухляка, папоротника и
листвы, опавшей на землю. Ветру доступны только
верхи деревьев. Тогда лес наполняется таинственными
звуками. Зеленое море вверху начинает волноваться,
шум усиливается и превращается в грозный рев, за¬
ставляющий зверье быть настороже и пугающий са¬
мого привычного лесного бродягу...»
Это лишь отрывок из пространного описания, и
трудно сказать, чего здесь больше — научной инфор¬
мации или поэзии.
Такое изображение леса как бы воочию демон¬
стрирует путь от факта к образу, и никто не ока¬
зывается здесь в убытке — ни натуралист, ни худож¬
ник.
Отношение Арсеньева к факту, видимое предпочте¬
ние, которое он склонен был отдавать правде перед
поэзией, не теряя при этом способности эстетически
воздействовать на читателей, вызвали в свое время не¬
мало разноречивых суждений о структуре арсеньев-
ской прозы, и, когда книги писателя стали достоянием
широкой критики, он нашел себе истолкователей там,
где вряд ли собирался их найти, например среди сто¬
ронников «литературы факта».
197

JB журнале «Новый ЛЕФ» Сергей Третьяков в
1928 году, называя книгу Арсеньева о Дереу Узала
«одной из самых замечательных в области фактиче¬
ской прозы», довольно резко писал: «Литература фак¬
та, противопоставляемая Лефом беллетристике, обыч¬
но зарождается в областях, смежных с литературой, —
в публицистике и во всякого рода исследовательстве и
обследовательстве. Литераторы «божьей милостью»
пыжатся способами эстетической дедукции вывести
свои формулы живых людей, надуманных уже по
тому одному, что у «божьей милости» методы соби¬
рания и исследования фактов обычно глубоко дефек¬
тивны, так как для хорошего фактолова необходима
большая репортерская и исследовательская трени¬
ровка».
Арсеньев, по словам Третьякова, будучи большим
ученым, «проходит полуисследованным краем, оцени¬
вая все окружающее его и совершающееся с ним науч¬
но отточенным глазом географа, метеоролога, энтомо¬
лога, зоолога, этнографа, рефлексолога и характеро-
лога и очень редко глазом беллетриста, созерцателя
красот». Он умеет «накапливать ряды фактов, которых
до него другие не замечали», «каждый из этих фактов
писателем, работающим авантюрную беллетристику,
был бы давным-давно поставлен на цыпочки и пре¬
вращен в захватывающую новеллу», в то время
как «ценность арсеньевского изложения именно в
том, что он на эти факты не делает эстетического на¬
жима».
При всей крайности суждений о первородстве «ли¬
тературы факта», замечание Третьякова о том, что в
арсеньевской прозе факт не подвергается «эстетическо¬
му нажиму», справедливо.
198

Точнее: там, где такой нажим все-таки наблюдает¬
ся, он не идет на пользу изображению, не усиливает
его эффекта.
Арсеньев понимал это природным чутьем, и одна из
его и научных и литературных заслуг заключается
именно в том, что он старался не превышать меру
эстетической нагрузки на факт, дабы не изменять
правде и научной истине.
Как раз на это, в сущности, коренное свойство ар-
сеньевского таланта по-своему указал и М. Горький
в первом письме к Арсеньеву, где он признавался, что
читал его книгу «с великим наслаждением».
«Не говоря о ее научной ценности, конечно, несом¬
ненной и крупной, — писал Горький, — я увлечен и оча¬
рован был ее изобразительною силою. Вам удалось
объединить в себе Брема и Фенимора Купера — это,
поверьте, пе плохая похвала. Гольд написан Вами от¬
лично, для меня он более живая фигура, чем «Следо¬
пыт», более «художественная». Искренне поздравляю
Вас».
В этой емкой горьковской характеристике дорого
указание на то, что оригинальный талант Арсеньева
равноправно заключает в себе два начала: одно из этих
начал позволяет говорить о несомненной и крупной
научной ценности арсеньевской прозы, а другое — о ее
изобразительной силе, вызывающей эстетическое оча¬
рование. Горький, по сути дела, решает извечный спор:
беллетрист Арсеньев или нет? — но решает его, не от¬
давая предпочтения ни одной из сторон.
То обстоятельство, что Дереу Узала представлялся
Горькому фигурой более живой и художественной, чем
популярный куперовский герой, лишь подчеркивает
глубину и многогранность арсеньевского дарования.
И было бы упрощением видеть в Дереу только коц-
199

кретное, этнографически достоверное лицо и забывать
о той своеобразной роли, которую он сыграл как выра¬
зитель авторского мировоззрения.
Горьковские слова об Арсеньеве отнюдь не сразу и
не у всех нашли понимание и поддержку. Дальневос¬
точные рапповцы, например, считали точку зрения
Горького попросту «апологетической». И тем знамена¬
тельнее сам факт горьковской оценки, сам факт его
письма из Сорренто во Владивосток, с одного конца
света на другой, письма, во многом определившего
дальнейшую литературную судьбу Арсеньева.

Глава пятая
«СЛАВА
ДОБРОГО ЧЕЛОВЕКА»
1
Переписка с Горьким, обнимающая более двух по¬
следних лет жизни Арсеньева и оборвавшаяся с его
смертью, имеет свою предысторию.
Летом 1927 года на Капри побывал П. Коган, кото¬
рый рассказывал, что в беседе с ним Горький «как-то
по-своему, без того шаблона, который чаще приходит¬
ся встречать», говорил о Советской России, и «больше
о частностях, чем о целом, чаще о провинции, чем о
столицах, больше о незаметных явлениях, чем о кра¬
сочных, потрясающих моментах нашей эпохи». В его
речи, замечал Коган, неожиданно выдвигались на пер¬
вый план факты, о которых меньше всего думаешь, и
приобретали глубокий смысл. И далее Коган писал:
«Заговорив о современной русской литературе, он на¬
чал с книги некоего Арсеньева... Он говорил долго и с
увлечением об этом «сочетании Брема и Купера», го-
201

Ворил, что необходимо ее переиздать, что опа изобра¬
жает природу и жизнь изумительную и малоизвестную.
От нее он перешел к работам по краеведению, к наро¬
дам Союза, которые только теперь начали проявлять
свое лицо и которые внесут великие богатства в сокро¬
вищницу литературы».
Арсеньев об этой беседе прочел в прессе и 4 января
1928 года написал Горькому письмо:
«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
Лето прошлого 1927 года я был в экспедиции по
маршруту Советская Гавань — г. Хабаровск. Этот
маршрут я совершил в 116 дней. По окончании его я
был командирован в Японию в составе научной деле¬
гации от Дальневосточного края. В начале декабря я
возвратился в г. Владивосток и на столе у себя нашел
много писем, журналов и газет. Среди последних было
несколько московских и ленинградских. В них была
помещена статья президента Академии художеств
П. С. Когана, посетившего Вас в Италии летом 1927 го¬
да. П. С. Коган говорит, что Вы дали очень лестный
отзыв о моей книге «В дебрях Уссурийского края».
Цель моего письма поблагодарить Вас за этот от¬
зыв. Во-вторых, я хотел спросить Вас, имеете ли Вы
мою книгу или нет? В 1921 году я написал «По Уссу¬
рийскому краю» (280 стр.), а в 1923 году — «Дереу
Узала» (235 стр.). Книга, которую Вы читали, пред¬
ставляет из себя переработанное и сокращенное изда¬
ние первых двух, которые изданы были очень плохо, но
богаче содержанием. Сейчас «В дебрях Уссурийского
края» печатается во втором издании. Я ее выправил и
пополнил...
В настоящее время я пишу еще одну книгу «В го¬
рах Сихотэ-Алиня», которая явится продолжением
202

«В дебрях Уссурийского края». «Книжное дело» на
Дальнем Востоке уже вперед закупило мою рукопись.
На этих днях вышлю Вам «Быт и характер народ¬
ностей Дальн. Вост. края».
Я нахожусь в г. Владивостоке... Весь 1928 год я
просижу за письменным столом и закончу обработку
части своего материала, собранного во время путеше¬
ствий по Восточной Сибири...
С искренним уважением Ваш поклонник
В. Арсеньев».
Уже 24 января Горький ответил Арсеньеву пись¬
мом, где содержались приведенные слова об арсепьев-
ском таланте, и там же Горький писал: «Разумеется, я
буду очень рад получить второе издание этой чудесной
книги от автора, но, кроме того, я Вас прошу сказать
«Книжному делу», чтобы мне выслали еще два экземп¬
ляра. Это — для знакомых, которые брали у меня пер¬
вое издание и так же влюбились в книгу, как я. Почему
Вы не предложите Госиздату издать этот Ваш труд?
Важность его так же неоспорима, как и красота. У Вас,
вероятно, есть фотографии, книгу можно илюстриро-
вать. Подумайте, какое прекрасное чтение для молоде¬
жи, которая должна знать свою страну. Посылаю Вам
мою книгу. Будьте здоровы. А. Пешков».
Так завязалась их, столь значимая для Арсеньева,
переписка, несомненно повлиявшая на литературное и
общественное признание его книг.
И, что не менее существенно, эта переписка сооб¬
щила Арсеньеву немалый заряд самообладания и уве¬
ренности в себе, в чем он так нуждался, поскольку вре¬
мя с момента опубликования «Дереу Узала» в 1923 го¬
ду до горьковского отзыва в 1927-м было для писателя
203

сложнейшим жизненным периодом по причине самых
разных обстоятельств.
В первой половине двадцатых годов Арсеньев на¬
ходился на грани духовного кризиса. Ему порою каза¬
лось, что его научная деятельность может пойти пра¬
хом, он был не в силах внутренне сосредоточиться на
главном — на своем творчестве, не в силах отрешиться
от ненавистной ему житейской прозы и всякого рода
интриг. Человек незаурядного общественного темпера¬
мента, что в дальнейшем еще не раз было доказано,
Арсеньев мечтал уйти в себя, замкнуться, готов был,
по его словам, «на всякие жертвы, на голодовки, на
одиночное заключение, на все уступки, на выход в от¬
ставку», только бы не оставаться на административной
работе, отнимавшей у него все дни.
В конце 1923 года, возобновляя после гражданской
войны связи со Штернбергом, Арсеньев писал ему, что
мечтает вернуться к обработке своих научных мате¬
риалов, «интересных и оригинальных», но для нор¬
мальной работы не имеет соответствующих условий.
Во-первых, у него семья и ему необходим «постоян¬
ный кусок хлеба», «опасения потерять службу, быть
уволенным неожиданно и без объяснения причины за¬
ставляют вечно быть настороже, искать других зара¬
ботков», а для научной деятельности, как известно, по¬
требно «прежде всего спокойное состояние духа».
Во-вторых, не хватает времени. «После 14-часовой
работы, — делился своими тяготами Арсеньев, — при¬
ходишь домой совершенно усталым. В одиннадцатом
часу ужинаешь, пьешь чай и сразу -же начинаешь кле¬
вать носом. Я из опыта знаю, — писал он, — что для
того, чтобы хоть маленько обработку материалов дви¬
нуть вперед, нужно два с половиной часа ежедневно,
при условии, если работаешь каждый день с точностью
204

Владимир Клавдиевич
АРСЕНьЕв
г бп»Ги7сх
h У*. Liau bSf&o.^
Автограф письма к М. Горькому

механизма часов. Этого мало — для того, чтобы начать
работу, материал, собранный за 20 с лишним лет, не¬
обходимо систематизировать, а на эту работу нужна
по крайней мере неделя, да такая, чтобы от стола ни¬
кто не отрывал. Для работы по этнографии недельного
отпуска не дадут, — досадовал Арсеньев на свое на¬
чальство.— На этот товар, говорят они, ныне нет
спроса...»
А непременному секретарю Академии наук Ольден¬
бургу в письме от 21 октября 1925 года Арсеньев сооб¬
щал: «Я вот уже с 1918 года ничего не пишу. И я бо¬
юсь, что если еще два года я не буду писать, то я со¬
всем брошу обработку своих материалов. Мне сейчас
53 года, хотя я чувствую себя здоровым и бодрым,—
энергию я еще не потерял. В такие годы не мешает по¬
думать и о том, что старческая дряхлость станет быст¬
ро и прогрессивно овладевать организмом. Работать
мне осталось какие-нибудь 10 лет, а потом, под какой
угодно пресс положи — ничего уже не выжмешь. Вот я
и надумал уйти от общественно-административной ра¬
боты. .. Я не прочь взять маленькое дело, маленькую
службу вроде подшивания бумаг в архиве, лишь бы
у меня с трех часов дня было время для своих люби¬
мых занятий. Ведь это цель моей жизни...»
Это характерные признания.
Будучи человеком военной закалки и дисциплины,
человеком педантичным, Арсеньев давно уже привык
ценить на вес золота каждую свободную неделю, ка¬
ждый случайный час, зная, сколь дорог он ему для на¬
учных исследований. Он ничего не умел делать спустя
рукава. Он всегда чувствовал себя полностью ответ¬
ственным за всякое, даже самое незначительное, пору¬
чение. Теперь же время вроде бы утекало между паль¬
206

Цев, полезной работы оставалось каких-нибудь десять
лет, а еще столько нужно было успеть.
Однако несмотря на такие настроения, обществен¬
ная деятельность Арсеньева была весьма активной.
Если заглянуть в сто «послужной список» тех лет,
можно узнать, что в январе 1923 года Арсеньев прика¬
зом по Дальрыбе, где он состоял па службе с 1918 го¬
да, был назначен «заведующим островами и морскими
звериными промыслами Дальнего Востока». В вопро¬
сах охраны морского зверя и в делах экономического
освоения районов Севера Арсеньев пользовался боль¬
шим авторитетом и в 1924 году был вызван в Москву
для участия в создании акционерного общества по хо¬
зяйственной эксплуатации Камчатки.
Арсеньев проработал в Дальрыбе (последние меся¬
цы по совместительству) до марта 1925 года. Весной
1924 во Владивостоке в Географическом обществе про¬
изошли события, во время которых «университетская
группа» Общества пыталась необоснованно скомпро¬
метировать Арсеньева, о чем он с возмущением писал
в Ленинград президенту Общества Шокальскому.
Осенью 1924 года Арсеньев покинул Владивосток и
принял директорство в Хабаровском краеведческом
музее, которым он прежде руководил, с 1910 по
1918 год. Однако и Хабаровск встретил его не совсем
приветливо, и жить ему пришлось здесь в весьма не¬
благоприятных условиях.
«Лично я, прибывши в г. Хабаровск 1 ноября про¬
шлого года, — писал он в Дальоно 7 апреля 1925 го¬
да,— временно поместился за занавеской в проходной
комнате гражданина Бабикова. В качестве углового
жильца в столовой я живу и по сие время. Такого рода
обстановка не дает возможности работать по вечерам.
Вместе со мной, в том же углу за занавеской, уже в тс-
207

чение трех месяцев живет зампредседателя Камчат¬
ского губревкома т. Ларин. Семья моя, состоящая из
четырех человек, занесенных в страховую книжку, вы¬
нуждена жить в г. Владивостоке, т. к. я не могу вы¬
писать се сюда, в Хабаровск, за неимением квартиры.
Это обстоятельство принуждает меня жить па два
дома, вызывая двойные расходы...»
Такое положение, разумеется, не могло продол¬
жаться долго. Арсеньев жил в Хабаровске, что назы¬
вается, па перекладных, скучал по семье; командиров¬
ки по краю и поездки в столицы его изматывали;
внешне он держался бодро, виду не подавал, но в пись¬
мах своих зачастую изливал душу, ища сочувствия и
понимания. Письма приносили ему желанную внутрен¬
нюю разрядку, служили своеобразным автокоммента¬
рием его духовных устремлений, позволяли исповедо¬
ваться перед собой и перед «далеким собеседником и
другом». Желая облегчить сердце, Арсеньев не стес¬
нялся порой даже с малознакомыми людьми делиться
своими горестями и мечтами и жаловался на преследо¬
вавшую его усталость.
После посещения Москвы летом 1924 года Арсень¬
ев писал своему однофамильцу:
«Глубокоуважаемый Василий Сергеевич! Шлю Вам
привет с дороги. Пишу в вагоне, который сильно ка¬
чает. Я имел большое желание побывать у Вас перед
отъездом, но те поручения, которые добрые друзья на¬
давали мне, связали меня по рукам и ногам. В Москве
за покупкой книг в Торгохоту пришлось сходить четы¬
ре раза — и все так. Доклады, заседания, лекции то
в Госплане, то в Тимирязевской академии совсем вы¬
били меня из колеи. Когда отошел поезд от вокзала в
Москве, я вздохнул как человек, освободившийся от
208

Арсеньев с братом Анатолием Клавдиевичем
и дочерью Наташей. 1920-е годы

Одна из последних фотографий

непосильного бремени. У Вас в Москве я устал от бе¬
готни и суеты. Мне захотелось покоя так, как утомлен¬
ный ищет сна. Я лег на свое место в вагоне и, убаюки¬
ваемый качанием вагона, сладко уснул. И снилось мне,
что я плыву на лодке по большой реке, а кругом лес,
лес — чудный лес, где все величественно, спокойно, где
силы природы проявляются в тишине, где нет сутолоки
и суеты. Большие города и столица меня не прельща¬
ют; чем меньше людей, тем лучше, а где их совсем
нет — там рай. Есть ли это усталость, навеянная рево¬
люцией, или это стремление быть ближе к природе
есть результат возраста? Быть может, то и другое? Кто
знает, увидимся ли мы еще раз. От души желаю Вам
здоровья и спокойствия душевного...»
А в следующем, 1925 году Арсеньев вновь приезжал
в Москву по случаю двухсотлетия Академии наук и
уже другому адресату писал, что чуть ли не прямо с
поезда попал на торжественное заседание; празднества
длились неделю; побывал он «в Кремле, в музее Тро¬
ицкой Лавры, был в разных музеях Москвы, на раз¬
ных банкетах, в Художественном театре, где играли
лучшие силы, был на концерте, опере и на балете».
Поездка потребовала и сил, и излишних расходов: при¬
ходилось «проводить время то с русскими, то с ино¬
странными учеными, ехать то туда, то сюда, то в ре¬
сторан, то в кафе». «Без помпы — это куда скромнее и
дешевле, — писал Арсеньев. — Я в Москве всегда
устаю. Народу два миллиона. Сутолока невероят¬
ная. ..»
И все-таки обстоятельства складывались так, что
Арсеньев, при всей его нелюбви к столичной жизни и
при всем стремлении быть ближе к природе, подумы¬
вал в этот момент перебраться с Дальнего Востока
в Ленинград.
8 И. Кузьмичев
209

Еще в 1921 году он был избран honoris causa про¬
фессором по кафедре краеведения и этнографии во
Владивостокском пединституте, периодически читал
лекции в разных городах и в самых различных ауди¬
ториях, вел преподавательскую работу, но нашлись
люди, готовые обвинить его в том, что он «бывший
офицер», «буржуйная белая кость», что у него нет «выс¬
шего образовательного ценза», он, дескать, «этнограф-
любитель— и только». Если прибавить к этому оскор¬
бительные интриги в Географическом обществе, «озор¬
ство и глупый формализм» со стороны служащих в
музее, бытовую неустроенность Арсеньева, разлуку с
семьей и чрезвычайную административную занятость,
мешавшую научной деятельности, — если все это сум¬
мировать, то можно будет понять, что заставило Ар¬
сеньева обратиться к Штернбергу с просьбой взять его
сотрудником в Ленинградский музей антропологии и
этнографии.
В октябре 1925 года Арсеньев писал Штернбергу:
«Как Вы знаете, я занимаю должности: 1) директора
Хабаровского краевого музея; 2) зам. председателя
Дальн. краевого отдела Русск. географ, общ. и по су¬
ществу веду всю работу; 3) ученого секретаря кабине¬
та народного хозяйства (музей прикладных знаний) и
4) состою в Отделе туземного Дальн. рев. комитета.
Кроме того, вынужден бывать на многочисленных засе¬
даниях. Все должности, занимаемые мною, поглощают
времени 16 часов в сутки. Работа исключительно об¬
щественно-административная, к которой я не чувствую
никакой склонности и которой чрезвычайно тяго¬
щусь. .. Музейную работу я наладил, деньги достал
(отпустили 30 000 рублей), работников выписал,—
словом, поставил на рельсы. Теперь общественно-ад¬
министративную работу может вести каждый человек,
210

у кого в голове есть хоть какой-нибудь ум. Вот я и на¬
думал уйти от большого дела к малому, чтобы иметь
вечерами досуг для своих работ. Мне надо уехать из
Хабаровска. Только отъезд может меня разгрузить от
массы дел, ничего общего не имеющих с тем делом, ко¬
торое у меня на руках уже 25 лет. Я даже совсем не
прочь уйти в отставку, но боюсь, что меня тотчас же
запишут в разряд петрудящихся. Как Вы уже знаете,
я подал заявление к Вам в Музей о зачислении меня
в научные сотрудники... Одобряете ли Вы мой шаг? ..
Если Вы, Лев Яковлевич, одобряете переход к Вам в
Музей, то я прошу поддержать мою кандидатуру, если
нет и посоветуете мне оставаться в Хабаровске — я
останусь и, может быть, перейду на какую-нибудь дру¬
гую службу в г. Владивостоке. Боюсь только, что меня
не выпустят дальневосточные власти, но я буду домо¬
гаться освобождения...»
Тогда же, в октябре 1926 года, было принято по¬
становление об избрании Арсеньева на должность на¬
учного сотрудника первого разряда Ленинградского
музея антропологии и этнографии имени Петра Вели¬
кого.
Но с Дальним Востоком Арсеньев так и не рас¬
стался.
Он возвратился во Владивосток и писал Азадов-
скому: «Из Хабаровска я уехал, потому что негде жить.
14 месяцев я прожил в проходной комнате за занавес¬
кой, лишенный стола, своей библиотеки, карт, дневни¬
ков, рукописей и т. д. Когда я узнал, что меня намере¬
ваются изъять из Музея для административной рабо¬
ты, я убоялся этой премудрости и вышел в отставку...
Мне еще рано садиться в Музей. Пока есть силы, хочу
поработать в поле... Сейчас я состою в Дальневосточ¬
ной экспедиции НКЗ по обследованию заселяемых
211

пространств. В Академию наук для работы в Музее я
решил не ехать. Остался в г. Владивостоке, где имею
квартиру и все, что мне нужно для научных работ...»
Это письмо было послано в ноябре 1926 года.
В 1927 году Арсеньев предпринял экспедицию, по¬
служившую материалом для его книги «Сквозь тайгу».
А вернувшись из этой экспедиции, он, как уже гово¬
рилось, узнал о горьковском отзыве.
В 1928 году Арсеньев несколько раз писал Горько¬
му, рассказывал ему о своей литературной работе, де¬
лился планами. Сообщал, что получил предложение
публиковать свои труды в Госиздате, «Молодой гвар¬
дии», «Земле и фабрике»; что «Книжное дело» после
проволочек наконец-то выпустило новым изданием
«В дебрях Уссурийского края» — книгу, которую Ар¬
сеньев из-за ее адаптации расценивал ниже, чем «По
Уссурийскому краю» и «Дереу Узала» в первом вари¬
анте; спрашивал Горького, получил ли тот отправлен¬
ные ему мелкие печатные работы, например статью
«Шаровая молния», и т. д. Арсеньев старался не доку¬
чать Горькому письмами и в то же время связью этой
очень дорожил и хотел хоть чем-нибудь оказаться для
Горького полезным. Он всячески звал писателя на бе¬
рега Великого океана и обещал быть его преданным
«чичероне» в экскурсиях по уссурийской тайге.
В 1929 году Горький пригласил Арсеньева участво¬
вать в журнале «Наши достижения», заказал ему ста¬
тьи о Дальнем Востоке, а 23 сентября писал из Мо¬
сквы: «Разрешите обратиться к Вам с таким предло¬
жением: необходимо, чтобы наш массовый читатель
был ознакомлен — по возможности широко — с ходом
культурного и промышленного роста всех областей
Союза за истекшие 10 лет. С этой целью Госиздат ре¬
шил выпустить серию областных сборников под общим
212

титулом «Библиотека «Наших достижений». Такие
сборники могут быть сделаны одним или несколькими
авторами. Лучше, если несколькими, это придаст сбор¬
никам разнообразие, сделает материал более интерес¬
ным для читателя. Оформление материала — живой
очерк, не исключающий диалога. Taij как очерки рас¬
считаны на внимание и понимание широких масс —
язык очерков должен быть прост и ясен. Не возьмете
ли Вы на себя труд создать сборники по достижениям
Уссурийского края и сорганизовать еще два-три сбор¬
ника по областям Дальнего Востока? Я усердно про¬
сил бы Вас принять участие в этой работе...»
Арсеньев с радостью па это предложение отклик¬
нулся и отвечал Горькому: «Уведомляю Вас, что сам
я лично напишу статью. Мои познания Дальнего Вос¬
тока сосредоточены главным образом на географии,
этнографии и археологии страны. Материалы в виде
отдельных статей я Вам буду высылать, но Вы сами
просмотрите их и решите, куда их лучше направить: в
Ваш журнал «Наши достижения» или в особый сбор¬
ник о Дальнем Востоке».
Арсеньев договорился, что Т. М. Борисов даст для
горьковского сборника статью о рыбном хозяйстве,
И. Г. Мерный — об охоте на морского зверя, А. А. Стро¬
гий— о лесном хозяйстве и А. М. Ярмош — об эконо¬
мике Дальнего Востока в связи с освоением. Кроме
того, как сообщал Горькому Арсеньев, он хотел обра¬
титься к специалистам в Чите, Благовещенске, Ха¬
баровске, Никольске-Уссурийском, Охотске и Петро¬
павловске. «Наметил я человек двенадцать, — писал
Арсеньев, — но если из них шесть решатся взяться за
перо, то и они смогут написать каждый по две-три
статьи. Главным препятствием обычно служат опасе¬
ния, что статьи работников с мест не совсем стилисти¬
213

чески выдержаны — так сказать, некоторая конфузли¬
вость и неуверенность в своих способностях ясно и кра¬
сиво излагать мысли на бумаге...»
Это поручение Горького увлекло Арсеньева, и он со
свойственной ему энергией и исполнительностью при¬
нялся за организацию требуемых материалов.
Второго октября он извещал Горького, что выслал
для журнала «Наши достижения» рукопись С. И. Бель-
дянииова о рисосеянии в Уссурийском крае, и в том же
письме — это уже входило у него в привычку — жало¬
вался на свою хроническую занятость, па то, что он не
имеет возможности писать столько, сколько бы ему хо¬
телось.
«По договору с «Молодой гвардией», — сообщал
Арсеньев, — я должен к 1-му ноября сдать все свои
прежние сочинения исправленными и дополненными
материалами за последние годы. Этим я теперь и за¬
нимаюсь. Тороплюсь закончить рукописи и отправить
их с экспрессом в Москву. Кроме того, я читаю в уни¬
верситете, в техникуме водного транспорта, имею
большую и ответственную работу в Научно-исследова¬
тельском краевом институте для Переселенческого
управления. Приходится работать с 8’утра до сумерек.
Многочисленные заседания тоже поглощают много
времени, а тут еще посетители и сотни писем, требую¬
щих нс только ответов, по дающих разные поручения.
Вследствие этого писать мне приходится урывками и
главным образом по ночам. В нашем возрасте это уже
нелегко...»
Арсеньев трудился нс покладая рук, успевал уча¬
ствовать в хозяйственных съездах и выставках, делал
доклады па научных конференциях, публиковал ста¬
тьи, в том же письме он сообщал, что в Москве закон-
214

чено печатание его повой книги «Сквозь тайгу»,—Н
все-таки, судя по его признаниям, в искренности кото¬
рых едва ли приходится сомневаться, он не испытывал
того творческого удовлетворения, какого вполне заслу¬
живал.
Не один десяток лет Арсеньев думал о книге об
удэхейцах и еще в 1916 году писал, как помним, Ану¬
чину, что на очереди у него отныне «орочи-удэхе —
монография». С той поры он вынашивал этот самый
дорогой для него замысел, и вот теперь, когда он чув¬
ствовал, что сил становится с каждым годом все мень¬
ше, он не находил возможности отдать себя этому за¬
мыслу без остатка.
Это обстоятельство фатально тяготило Арсеньева.
2
Он хотел назвать свою главную книгу — «Страна
Удэхе».
Предполагалось, что она станет его итоговым, ка¬
питальным трудом по этнографии, включающим как
минимум два тома. Первый том, собственно этногра¬
фический, автор намеревался посвятить исследованию
миросозерцания, характера, общественного уклада,
быта и нравов удэхсйцев, их религии, обычаям, обря¬
дам, — словом, свести здесь воедино свои многолетние
наблюдения над жизнью столь полюбившегося ему та¬
ежного народа. А во втором томе намечалось поме¬
стить материалы по фольклору, грамматике и словарю
удэхейцев, — так что вся работа должна была иметь
строго научный профиль.
История этого арсеиьевского замысла весьма дра¬
матична. Она внимательно изучена Тарасовой, которая
215

проследила эту историю, кажется, во всех ее перипе¬
тиях.
Впервые название «Страна Удэхе» появилось в бу¬
магах Арсеньева в конце 1921 года. Желая написать
книгу под таким названием, ученый обратился в Пе¬
тербург к Ольденбургу и Комарову с просьбой помочь
ему совершить экспедицию по Уссурийскому краю со
специальным заданием — закончить сбор материалов
по удэхейцам. Осуществить такую экспедицию не уда¬
лось. В середине двадцатых годов, страдая от чрезмер¬
ной административной загруженности, Арсеньев почти
всякий раз упоминал в письмах о «Стране Удэхе», а
Штернбергу в декабре 1923 года писал: «От удэхе, ко¬
торых лет 25 тому назад насчитывалось около 2000 че¬
ловек, теперь не наберется и 300. Мне надо торопиться.
Лет через 10 я буду стар, а их уже, наверно, не будет».
Арсеньев, говоря такие слова, явно сгущал краски и
относительно себя, и относительно удэхейцев, но, как
справедливо замечает Тарасова, «мысль о том, что он
не успеет довести до конца свою исследовательскую
работу по этнографии, тревожила его, не давала по¬
коя».
Готовясь к всесоюзной переписи 1926 года, Арсень¬
ев закончил две небольшие работы: статью «Тазы и
удэхе», предназначавшуюся в помощь регистраторам
переписи, и брошюру «Лесные люди удэхейцы». В свя¬
зи с этим он обращался к Штернбергу в апреле 1926 го¬
да: «Написал я брошюру, которую озаглавил «Лесные
люди-удэхейцы». Это популярное изложение в сокра¬
щенном виде того большого труда, который я готовлю
к печати.|Этим летом я, вероятно,от Дальн. Стат. Бюро
отправлюсь на перепись туземцев в Уссурийском крае
и попутно закончу свои работы по удэхе, о которых я
Вам писал раньше. Прежде чем выпустить в свет этот
216

большой труд, я хотел просить Вас просмотреть его и
взять на себя его редактирование. Вы сделаете где на¬
до поправки, примечания, дадите мне советы — и тогда
я под Вашей редакцией выпущу его в свет. Вот это моя
к Вам первая просьба».
В 1926—1927 годах, находясь в упоминавшихся уже
экспедициях в район Анюя и по маршруту Советская
Гавань — Хабаровск, Арсеньев продолжал заниматься
этнографическими наблюдениями, но тем не мепее ра¬
бота над монографией подвигалась медленно.
В эти годы, как сообщает Тарасова, Арсеньев со¬
ставлял отчет об экспедиции 1926 года и вычерчивал
карты маршрутов, писал работы «Ледниковый период
и первобытное население Восточной Сибири», «Быт и
характер народностей Дальневосточного края», напе¬
чатал за два года восемь статей и докладов по вопро¬
сам хозяйственного освоения Дальнего Востока, тру¬
дился над книгами «В горах Сихотэ-Алиня» и «Сквозь
тайгу», опубликовал исправленное издание «В дебрях
Уссурийского края» и еще предполагал написать к осе¬
ни 1927 года работу в 60 страниц «Передвижение на¬
родов на востоке Азии в древнейшие времена».
«Если из этих двух лет, — пишет Тарасова, — вы¬
честь время, затраченное на экспедиции, на педагоги¬
ческую, организационную и общественно-администра¬
тивную работу, на поездку в Японию в октябре — нояб¬
ре 1927 г., па ведение огромной служебной и личной
переписки, которая сама по себе тоже является лите¬
ратурным трудом, то получится такой итог, который
вряд ли позволит предположить, что у Арсеньева для
работы над монографией об удэгейцах оставалось хоть
какое-то реальное время».
И в последующие годы ситуация мало изменилась.
217

В 1928 году Арсеньев сперва должен был сдать
официальный отчет об экспедиции по маршруту Со¬
ветская Гавань — Хабаровск, затем хотел засесть за
«физико-географическое описание северной части Ус¬
сурийского края», потом — за «Путешествие на Кам¬
чатку в 1918, 1922, 1923 гг.» и только после этого, «если
обстоятельства сложатся благоприятно», намеревался
сосредоточиться на «Стране Удэхе». Тогда же он кон¬
сультировал первые этнографические фильмы о Даль¬
нем Востоке — «Лесные люди» и «По дебрям Уссурий¬
ского края»; ездил лечиться на Кавказ, опять наве¬
дался в Москву...
Дело с монографией у него, судя по всему, не слиш¬
ком продвинулось вперед, однако он, видимо, уже
всерьез занялся ее писанием.
В письме Н. В. Кюперу от 8 декабря 1928 года, ко¬
торое цитирует Тарасова, Арсеньев вроде бы не столь¬
ко обращался к адресату, сколько в очередной раз под¬
стегивал себя: «Все мои предшествующие работы и
статьи, — исповедовался он, — являются не более как
подготовительными материалами для основной моей
работы «Страна Удэхе». Эта монография — цель моей
жизни. Если бы мне не удалось ее издать, я счел бы это
большой личной катастрофой. За 27 лет мне удалось
собрать такие материалы, которые уже вновь собрать
не удастся... Итак, заканчиваю сбор своих материа¬
лов, сверяю свои записи, проверяю словари, система¬
тизирую и... пишу. Работа эта меня очень увлекает».
К этому времени умер Штернберг. Для Арсеньева
это была поистине невосполнимая утрата. «Смерть
Л. Я. Штернберга, — писал Арсеньев Богоразу, — ме¬
ня очень огорчила. Я сильно расстроился и долго не
мог успокоиться. В лице его я потерял человека, к ко¬
торому был сердечно расположен. Я потерял руково¬
218

дителя и друга. Я почувствовал себя покинутым, оди¬
ноким».
«Страну Удэхе» Арсеньев решил посвятить памяти
Штернберга и продолжал работать над ней.
Летом 1930 года в письме к Аристову Арсеньев пи¬
сал: «Если я проживу еще несколько лет и если я за¬
кончу три научных труда: 1) Страна Удэхе, 2) Древ¬
ности Уссурийского края и 3) Теория и практика пу¬
тешественника, я не буду жалеть жизнь, не буду
цепляться за нее».
А едва ли не за неделю до собственной смерти Ар¬
сеньев в служебном письме извещал о своих планах:
«Перед тем как приступить к окончательной обработке
материалов, мне надо еще один раз съездить к удэхе и
на местах проверить свои записи за прежние годы...
В начале 1932 года мои рукописи объемом в 20 печат¬
ных листов будут набраны на пишущей машинке».
Монография «Страна Удэхе» так и не была полно¬
стью написана.
Не сохранилось сколько-нибудь цельных рукописей,
относящихся к этой многолетней работе, — лишь на¬
броски планов и этнографические материалы в дневни¬
ках. В архиве Приморского филиала Географического
общества еще в сороковых годах должна была нахо¬
диться «папка 64», обозначенная в инвентарной книге
как «Удэхсйцы. Заметки. Машинописная рукопись.
194 листа». «Но после 1946 г., — сообщает Тарасова, —
папка 64 из фонда исчезла. О ее дальнейшей судьбе
сведений не имеется».
Такова участь самого заветного арсеньевского за¬
мысла.
Можно ли при этом считать, что Арсеньев действи¬
тельно, как ему представлялось, потерпел в жизни ду¬
ховную катастрофу?
219

Совершенно очевидно, что нет.
И не потому только, что творчество его многогран¬
но, а результаты его практической работы весьма зна¬
чительны.
Как замечал академик В. И. Вернадский: «Нс в
массе приобретенных знаний заключается красота и
мощь умственной деятельности, даже не в их система¬
тичности, а в искреннем ярком искании...»
Такое искание — искреннее и яркое — всегда сопут¬
ствовало Арсеньеву, и никем не подсчитано, на что он
потратил больше усилий: на свои труднейшие таежные
походы или на подвижничество духовное...
И еще одну неоценимую жизненную победу принес¬
ла Арсеньеву его долголетняя преданность удэхейцам.
По словам профессора В. М. Савича, участника
поздних арсеньевских экспедиций, на Дальнем Восто¬
ке и в Сибири у Арсеньева была «своя особая слава,
и почти легендарная: это просто-напросто слава добро¬
го человека». Создали и утвердили эту «славу доброго
человека» в первую очередь уссурийские аборигены,
отношения с которыми у Арсеньева были поистине
братскими.
«Лесные люди», долгие годы знавшие Арсеньева,
видели в нем благородного, справедливого, чуткого че¬
ловека, всегда готового прийти им на помощь, видели
в нем своего защитника и ходатая и обращались к не¬
му с открытым сердцем, зная, что он поймет их и сде¬
лает для них все, что в его силах.
В декабре 1925 года группа орочей и тунгусов пи¬
сала Арсеньеву: «Просьба орочей с Тумнина и тунгу¬
сов с Сюркума исходатайствовать в сел. Дата коопе¬
ратив. Это поручаем мы, орочи, Вам как другу и брату
орочей. Вот наша просьба — открыть свой коопера¬
тив».
220

В июле 1926 года орочи Советской Гавани, рек Тум-
нина и Копи обращались к Арсеньеву; «Письмо Ваше
получили, очень ему обрадовались. Мы уже потеряли
надежду увидеться с Вами, но не забывали Вас, всегда
питали надежду увидеться с Вамп. И вот паша наде¬
жда оправдалась, хотя мы и не видим Вас, но слышим.
Когда мы получили известие через Майданова, мы все
бросили свои работы и поспешили узнать, какие Вы
пишете новости. Мы всегда были благодарны и сейчас
остались такие же, и по первому Вашему зову все пой¬
дем, куда прикажете. Только Вы один человек, кото¬
рый нас не обманывал и всегда помогал и учил хоро¬
шему. Мы сейчас очень нуждаемся, как, например, в
продуктах, в одежде и в оружии, все обносились, мно¬
гие из нас остались без оружия, а также и без прови¬
зии. Вы в письме подаете нам руку помощи, мы с
большой радостью примем от Вас помощь, но в буду¬
щем постараемся отслужить эту помощь, если встре¬
тимся с Вами. Мы хотели послать к Вам человека, что¬
бы он рассказал Вам об нашей жизни, но на проезд не
имеем средств, да и не знакомы с проездом, а поэтому
пишем Вам письмо...»
Орочи, удэхейцы, тунгусы писали Арсеньеву пись¬
ма, излагали ему свои заботы и приезжали к нему за
советом и помощью.
В «Воспоминаниях», хранящихся в семье Аристова,
Арсеньев рассказывает, как однажды Александр На-
мука и Прокопий Хутынка около двух месяцев по го¬
рам и тайге добирались к нему в Хабаровск с реки
Тумпина, проделав путь в семьсот километров. Дожд¬
ливым утром он увидел из окна своей квартиры двух
орочей, не решавшихся рано будить его. Расспросив их
обстоятельно о житье-бытье, выслушав их жалобы, Ар¬
сеньев направился с орочами в Далькрайисполком, где
221

Комитет по малым народностям Севера «удовлетворил
их просьбы, снабдил продовольствием, дал денег на
дорогу и вообще оказал большое содействие».
В другой раз Арсеньев после встречи со своими та¬
ежными друзьями писал работнику Владивостокского
краеведческого музея: «Податели моего письма орочи
с р. Тумнина Александр Джуанка, Тихон Бутунгари и
Михаил Намука прибыли в г. Хабаровск сухопутьем
через Сихотэ-Алинь. Дальревком принял в них боль¬
шое участие и дал деньги для отправки их по железной
дороге в г. Владивосток и далее пароходом по морю.
Эти люди являются моими большими друзьями.
Я очень обязан им по прежним моим путешествиям.
В настоящее время они впали в бедность... Убедитель¬
но прошу Вас, примите участие в этих трех орочах,
приютите их где-нибудь у себя в Музее... Вообще ре¬
комендую Вам подружиться с этими людьми, быть
может, и Вы попадете когда-нибудь на р. Тумнин, и
тогда Вы найдете тоже приют. Во Владивостоке
у орочей никого знакомых нет, и они беспомощны, как
дети...»
И не только орочи, и не только за реальной помо¬
щью обращались к «доброму человеку» Арсеньеву, не
сомневаясь в его ответном добросердечии.
«Прошу Вас, Владимир Клавдиевич, — писал ему
таежный житель Олимпий Черепанов, — указать нам,
где находится теплый ключ Поуланте, о котором Вы
писали в уважаемой нами Вашей книге «В дебрях Ус¬
сурийского края», когда Вы пошли через Сихотэ-Алинь.
Мы уже два раза принимались отыскивать, но не на¬
шли ничего, наверно ищем не в том месте. Притом по¬
сылаю Вам свое глубочайшее почтение, также равно
и всему Вашему дорогому семейству желаю телесного
здравия. Владимир Клавдиевич, за Вашу книжицу все,
222

кто только прочитает, приносят великую благодар¬
ность Вам. И мы часто поминаем Вас и ценим Ваш
труд, который Вы переносили, терпели в душных,
в темных лесах и непроходимых местах. Притом пи¬
шите, что у Вас новое, как мы от деревни живем да¬
леко, ничего не слышим и редко случается в ней
быть».
Самые простые люди, вообще мало бравшие книгу
в руки, искали у Арсеньева и сердечной теплоты, и
практического совета, и житейской поддержки.
В октябре 1927 года писатель получил, например,
такое письмо: «Дорогой Владимир Клавдиевич! Мы,
рабочие Селемджинской экспедиции, совместно с на¬
шим товарищем начальником приносим Вам наше
большое спасибо за доставленную радость, которую
мы все получили, слушая в длинные осенние вечера и
в дождливые дни Ваши путешествия, изложенные в
книге «В дебрях Уссурийского края», которую нам чи¬
тал тов. Уманцев. Греясь у печки в палатке, мы забы¬
вали наше утомление и вместе с Вами путешествовали
в далеком Сихотэ-Алине, паши лишения, наши трудно¬
сти, наш голод мы сравнивали с Вашими, усиленно об¬
суждая отдельные моменты путешествия, мы находили
много общего, и это радовало нас и помогало без вся¬
кого ропота их переносить. Ваше трогательное отно¬
шение к Дереу и туземцам вообще и нас заставило
внимательней относиться к тем тунгусам, которых мы
встречали па своем пути...»
Это письмо тех, кто работал в условиях, вероятно
схожих с условиями арсеньевских походов. Но профес¬
сия, образование, возраст и даже вкусы не имели здесь
решающего значения.
Вот что писал Арсеньеву в 1926 году Г. Виноградов:
«Разрешите сделать заметку о судьбе Ваших «Дсб-
223

рей» в Иркутске. Я купил их для своего кабинета (ка¬
федра русской этнографии) и стал знакомиться. Уже
конец академического года, я устал, часто лежу. В эти
моменты мой сын, мальчуган 14 лет, читает мне Ваши
«Дебри», бабушка его, неграмотная старушка 70 лет,
слушает с поразительным вниманием. Три поколения
заинтересовались — каждое по-своему, но одинаково
глубоко, от неграмотной старушки до профессора! Пре¬
красная книга!»
з
Любопытно, что, держа Горького в курсе своих за¬
нятий, Арсеньев, кажется, никак не обмолвился в пись¬
мах к нему о «Стране Удэхе». Скорее всего, нс ре¬
шился.
В письмах 1930 года Арсеньев, хотя и жалуется
Горькому, как и другим, на занятость, все же ста¬
рается выглядеть оптимистом, что ему не всегда
удается.
В январе 1930 года он не без гордости пишет Горь¬
кому: «Я только что возвратился из Хабаровска, куда
был вызван Дальн. краев, исполн. комитетом. Дело в
том, что Москва (НКПС) согласовала вопрос о моей
кандидатуре (для руководства целым рядом экспеди¬
ций) с нашим крайисполкомом. Это поставило меня
перед совершившимся фактом. Я назначен руководи¬
телем четырех экспедиций, снаряжаемых для обследо¬
вания таежных районов в направлении новых железно¬
дорожных линий. Дело это очень большое, ответствен¬
ное и трудное. Надо помочь, и я решил мобилизовать
все свои силы. Для этого я ездил в Хабаровск. Там
мне пришлось долго прожить в гостинице, составлять
224

программы, сметы, объяснительные записки. Надо
было целый ряд вопросов согласовывать и с госучре¬
ждениями договариваться. Это новое большое дело по¬
глотит все мое время. Я только боюсь, что нервов моих
не хватит...»
Далее Арсеньев рассказывает Горькому о материа¬
лах для сборника о Дальнем Востоке и спрашивает:
«Был ли у Вас Ушаков, приехавший с острова Вранге¬
ля? Получили ли Вы мое письмо с текстом детского
письма про зайца? Я слышал, что Вы как будто ин¬
тересуетесь детскими письмами. Если это так, могу
Вам выслать еще два-три таких же послания. Мне
было бы очень приятно, если бы Вы прислали мне
свою фотографию, и еще более было бы приятно,
если бы Вы собрались и приехали к нам на Дальний
Восток».
Горький из Сорренто тепло ответил Арсеньеву, ви¬
димо замечая его душевное беспокойство, плохо скры¬
ваемое бодрым тоном письма. Он извинялся, что за¬
держал ответ на месяц, так как переписку ведет сам, а
она очень обширна; восхищался тем, что Арсеньев бу¬
дет руководителем четырех экспедиций, и выражал
уверенность в том, что в итоге родится «еще одна пре¬
красная книга». Горький ждал от Арсеньева новых
статей, сообщал, что письма с текстом детского рас¬
сказа он не получил, и в заключение писал: «Дет¬
ские письма, пожалуйста, пришлите. Фотографию мою
и книги вышлю Вам, но готовых снимков у меня нет.
На днях снимусь. Крепко жму Вашу руку и желаю
Вам всего доброго. А. Пешков».
Человеческое участие Горького для Арсеньева в по¬
следние годы его жизни было неоценимо.
И потому еще, что, несмотря на размах обществен¬
ной и хозяйственной деятельности, несмотря на нема¬
225

лую литературную и научную продуктивность, несмот¬
ря на то, что в Арсеньеве проявляли заинтересован¬
ность сотни людей и он ежедневно получал десятки
писем, Арсеньев в эти годы все-таки не мог до конца
побороть в себе чувства душевной неустроенности и
незащищенности.
В январе 1928 года он писал Азадовскому, своему
старому товарищу по «хабаровскому кружку», что на
Дальнем Востоке он «остался одиноким» и «очень ску¬
чает в своем одиночестве».
В сентябре 1929 года Арсеньев писал ему же: «Дав¬
ненько не имею от Вас писем. В наши и в особенности
в мои годы сходиться с людьми все труднее и труднее,
а друзей все меньше и меньше... Буду очень рад полу¬
чить от Вас хоть открытку...»
И в приводившемся письме к Богоразу по поводу
смерти Штернберга Арсеньев, сетуя на то, что «почув¬
ствовал себя покинутым», прибавлял с горечью, что
настоящие друзья разъехались кто куда и он на Даль¬
нем Востоке одинок.
Это чувство одиночества, душевной изоляции не
могло, конечно, сломить волю Арсеньева, но оно меша¬
ло ему работать в полную силу и усугублялось тем не¬
пониманием арсеньевских книг, какое в те годы сло¬
жилось у ряда лиц на Дальнем Востоке.
Непонимание это и непризнание началось с мелоч¬
ных придирок и выросло в своего рода концепцию.
Пришвин, посетивший тогда Приморье, рассказы¬
вал, что «прославленная и у нас и в Европе книга
«В дебрях Уссурийского края» на месте своего про¬
исхождения не пользуется равным почетом. Там Ар¬
сеньев—свой человек, и за свойством, как за дере¬
вом, не видно леса его достижений». Пришвин встре¬
чался с людьми, знавшими Арсеньева, и те говорили
226

Ому, что у Арсеньева есть фактические ошибки, что
он перепутал название какой-то там лианы, что об
охоте у него «ни одного слова верного, все ложь», что
Дереу Узала был вовсе не гольд, а таз, и т. д. Мнение
это было весьма стойким, и дело здесь нс только в том,
что «личная профессиональная ревность», как считал
Пришвин, иной раз и «широкому человеку закрывает
глаза на мир творчества другого, гораздо более широ¬
кого, чем он, человека», — дело еще и в недальновид¬
ности, какой отличались в двадцатые годы рапповские
критики и те «знатоки» национального вопроса на
Дальнем Востоке, которые приписывали Арсеньеву,
человеку легендарному среди аборигенов, «идею ве¬
ликодержавного шовинизма» и считали писателя «сто¬
ронником российского империализма».
Разумеется, такая реакция на его труды Арсеньева
не вдохновляла, и с 1929 года он снова задумался над
переездом в Ленинград или на Урал.
В начале мая 1930 года из Свердловска Арсеньев
отправил Горькому последнее письмо, в котором пи¬
сал: «Алексей Максимович! Вы, наверное, уже забыли
меня. В свое время Вы с похвалой отозвались о моей
книге «В дебрях Уссурийского края». Сейчас, на ста¬
рости лет, я окончил новую книгу о советском Даль¬
нем Востоке. С наслаждением прислал бы Вам свой
труд, если бы нс боялся Вашей загруженности. Навряд
ли успеете Вы прочесть ее. Мне же хочется получить
от Вас обстоятельный отзыв. Черкните, А. М., можно
ли прислать Вам эту книгу. Мой нынешний адрес:
Свердловск, до востребования. Арсеньев».
Что-то было в этом письме тревожное. Арсеньев, не
таясь, просил моральной поддержки, и Горький быст¬
ро ответил ему: «Дорогой В. К. — с удивлением прочи¬
тал первую фразу Вашего письма: «Вы, наверное, уже
227

забыли меня». Но — разве Вами не получен ответ мой
на Ваше письмо, в котором Вы перечислили авторов
статей для сборника по Дал. Востоку? Письмо я по¬
слал: приблизительно — через неделю после получения
Вашего письма, по адресу: Владивосток. Очень прошу
Вас прислать Вашу новую книгу и, кстати, сообщить:
как идет работа по сборнику, не нужны ли Вам деньги
на авансы и прочее? Загружен я — серьезно, но Вашу-
то книгу прочитаю, для этого всегда найдется время.
Крепко жму руку. А. Пешков».
Общение с Горьким началось у Арсеньева как об¬
щение с читателем, тем «далеким собеседником», раз¬
говор с которым есть, по существу, конечная цель вся¬
кого писательства.
Горький-читатель воздал Арсеньеву сполна, и по¬
всеместное внимание к книгам Арсеньева в два¬
дцатые годы подтвердило, что интерес к его произве¬
дениям— литературный и человеческий — естествен и
закономерен.
Как бы Арсеньев ни чувствовал себя порою одино¬
ко, как бы ни страдал оттого, что не всем его творче¬
ским мечтам суждено было свершиться, он, обретя ле¬
гион доверчивых и преданных ему читателей, не мог
не испытать и счастливых минут. Он сетовал на то, что
ему приходится вести огромную переписку, что на от¬
веты он тратит уйму драгоценного времени, но отвечал
он на письма регулярно, в обязательном порядке, ви¬
димо, понимая: не будь этих писем, его доля оказалась
бы во сто крат тяжелее.
С муками «прожитые» и затем написанные книги
теперь отплачивали автору людской любовью и при¬
знанием, и этот жизненный итог оказывался, может
быть, и самым для него неожиданным, и самым необ¬
ходимым.
228

Письма Арсеньев получал разные: от людей знако¬
мых и незнакомых, от известных ученых и полуграмот¬
ных крестьян, от бывалых полярников и комсомольцев,
отправлявшихся на Дальний Восток, от красноармей¬
цев-пограничников и от школьников, мечтавших убе¬
жать из дома, чтобы участвовать в новых его экспеди¬
циях. Письма приходили со всех концов России и со
всего мира: из Чехословакии, Северной Америки, Ка¬
меруна, Бразилии, даже с Кэргуэльских островов.
Письма научно компетентные; письма с самыми не¬
ожиданными вопросами и предложениями; письма-
исповеди. ..
Объединяло эти письма человеческое доверие к пи¬
сателю.
Что ж, читательский отклик — удел всякой книги,
завоевавшей мало-мальскую популярность. Но в дан¬
ном случае не столько важна популярность как тако¬
вая, сколько то, что этот отклик, массовый и беско¬
рыстный, стал непременным фактом творческой био¬
графии Арсеньева и заставил его самого подумать о
том, что он — писатель и что его книги — явление ли¬
тературное.
Арсеньев-писатель вырос и сформировался вне ли¬
тературной среды. Но, как справедливо отмечал
Вл. Лидии, Арсеньев «стал писателем так же органи¬
чески, как органической была вся его жизнь», он был
писателем «по всей своей природе», хотя даже внешне
выглядел «бывалым человеком».
«Было в его сухощавой, подтянутой фигуре многое
от строевого офицера, — писал Вл. Лидин, — но еще
больше от охотника. Его энергическое лицо с глубоки¬
ми складками на щеках, глаза в том особенном при¬
щуре, какой бывает только у людей, привыкших много
смотреть вдаль, — моряков, летчиков, охотников, —
229

подобранная оснастка сдержанного, привыкшего боль¬
ше молчать, чем говорить, человека — все это было
того порядка, когда понимаешь, что не очень охотно
пускает он в себя, и но старой привычке — пригляды¬
ваться к людям — должен Арсеньев хорошо раскусить
встречного, прежде чем так или иначе раскрыться. Та¬
кие люди всегда кажутся несколько суховатыми, но
внешняя эта суховатость обычно свойственна тем, кому
пришлось со множеством людей встретиться, множе¬
ство разнообразных характеров узнать и, вероятно, не
в одном из них разочароваться, прежде чем набрести
на удивительного гольда, на вселенскую душу Дереу
Узала».
Арсеньев, с его внешней суховатостью, с его насто¬
роженностью к столичным обитателям, видимо, на са¬
мом деле не торопился «пускать в себя» каждого
литератора, как бы тот ни был именит, и потому на пи¬
сателей производил зачастую впечатление чужака, с
которым, однако же, нельзя не считаться.
Даже с Пришвиным Арсеньев, судя по всему, не
установил прочного контакта.
В октябре 1928 года в Загорске Пришвин записал
в дневнике нечто, казалось бы, противоречащее харак¬
теристике Вл. Лидина: «Были у меня зав. Сергиевским
музеем Свирин и с ним Арсеньев Владимир Клавдие¬
вич, автор «В дебрях Уссурийского края», чрезвычайно
подвижной, энергичный человек 57 лет. Быстро и мно¬
го говорит. Я не мог оторвать его рассказ от Усс. края.
Говорил о тиграх, о пятнистых оленях, о лотосах, о ви¬
нограде, обвивающем ели и сосны, — все эти лотосы и
тигры — реликты не ледниковой эпохи, как у пас... а
третичной. . . Согласно с этим и человек ведет себя как
зверь: никогда нс пересечет в лесу полянку, а обойдет
ее, на речном переходе выглянет... Много раз я пытал¬
230

ся намекнуть на чувство пустоты этой жизни без куль¬
туры, но Арсеньев понимал мой намек как на темные
стороны края, например, что мошкара разъедает эпи¬
дермис. Только в передней, когда из открытого каби¬
нета со стены выглянул ангел из «Троицы» Рублева,
Свирин сказал: «Вот чего там нет совершенно — пу¬
стота !»
Той культурой, какая подразумевается в этой снис¬
ходительной пришвинской записи, Арсеньев, может, и
не обладал в желаемой степени, но это еще совсем не
значит, что он помышлял, как решил Пришвин, только
о лотосах и тиграх.
Тот факт, что Арсеньев, по словам Вл. Лидина, на¬
брел на «вселенскую душу Дереу Узала», свидетель¬
ствует о таком знании человека, какое бывает прису¬
ще подлинному художнику слова.
Арсеньев, путешественник и ученый, ввел в литера¬
туру неповторимого, самобытного героя, и одного это¬
го было бы достаточно, чтобы по праву называться пи¬
сателем, хотя литературные заслуги Арсеньева этим,
как известно, не исчерпываются.
Недаром его книги высоко ценил А. Фадеев, сам
хорошо знавший Дальний Восток, но с благодарностью
обращавшийся к арсеньевскому опыту. В предисловии
к роману «Последний из удэге» А. Фадеев в 1930 году
писал: «Народ удэге (правильнее — удэхе) действи¬
тельно существует в Уссурийском крае. Он насчитыва¬
ет теперь нс более 1500 человек... Об этом пароде
имеются прекрасные исследования В. К. Арсеньева и
некоторых других. Я считал себя вправе использовать
эти труды в своем романе, помимо тех личных наблю¬
дений над туземцами Уссурийского края, которые ско¬
пились у меня за более чем двадцатилетнее пребыва¬
ние в различных глухих местах этого края...»
231

Такова уж была особенность арсеньевских книг,
что они воспринимались как откровение — людьми от
книжной культуры далекими и как произведения
искусства — придирчивыми его знатоками. Старый
петербургский интеллигент, лингвист и искусствовед
П. Гнедич, еще в 1904 году участвовавший в комиссии
по правописанию при Академии наук, писал Арсеньеву
осенью 1924 года: «Мое впечатление от тех книг, что
Вы прислали, — то же, что оставляют на Вас Ваши пу¬
тешествия: освежающее. Они далеко от пошлости и
той повседневной суеты, которой окружены мы, не¬
счастные. Ваша любовь к пустыне светится в каждой
странице, брызжет из описания каждой случайности
пути. Вы не сердитесь и не негодуете, даже когда при¬
рода с Вами жестока. Этот «объективизм» в Вас очень
ценен. Второе, что прельщает меня: Вы пишете по-рус¬
ски. Вам, может быть, покажется странным, что я
пишу это. Но мы совершенно отвыкли от русского язы¬
ка. Кто теперь пишет по-русски? О газетах я уже не
говорю. Но наши «писатели», — разве они не разучи¬
лись писать и думать (да, вероятно, и говорить) по-
русски? Галлицизмы, германизмы, латинизмы и еще
черт знает какие измы пестрят и откалывают трепак
в нашей речи... Вот причина моего восхищения ваши¬
ми работами».
Кем бы пи были адресаты Арсеньева, они при¬
вели ему в своих письмах неопровержимые доказатель¬
ства его незаурядного таланта — и человеческого, и
писательского, и исследовательского. Единство «и
пауки, и эстетики, и этики», какое находил на «пре¬
красных страницах» арсеньевских книг пс только го¬
воривший об этом академик Комаров, а и многие дру¬
гие,— лучшее свидетельство самобытности Арсеньева,
так разносторонне проявившего себя п в путеще-
232

ствнях, и в общественной деятельности, и в своем
творчестве.
Собственные письма и полученные на них ответы
были для Арсеньева средством постоянного самоутвер¬
ждения, он испытывал неистребимую потребность эти
письма отправлять и получать, как бы восполняя
в переписке недостаток духовного и дружеского об¬
щения в тех условиях, в которых ему суждено было
жить.
До самых последних дней Арсеньев, как уже гово¬
рилось, строил в своих письмах планы, фантазировал,
искал сочувствия своим идеям и замыслам, о ком-ни¬
будь заботился, хлопотал и откликался на всякие
просьбы, идя на помощь каждому, кто к нему обра¬
щался. ..
Слава доброго человека — дело и почетное, и нелег¬
кое.
И писательство требует от человека полной душев¬
ной отдачи и предельного напряжения сил.
А сил у Арсеньева становилось все меньше и мень¬
ше, он все чаще жаловался на здоровье, горевал, что
у него снижается работоспособность, и, отправляясь на
Кавказ, уверял себя и других, что «перемена обстанов¬
ки, некоторый отдых и лечебный режим на углекислых
водах» дадут ему возможность «если не совсем, то все
же в значительной мере подкрепить свое пошатнув¬
шееся здоровье и закончить свои научные работы
в крае...»
В 1930 году Арсеньев, как он сообщал Горькому,
возглавил четыре экспедиции по обследованию таеж¬
ных районов в связи с постройкой новых железнодо¬
рожных линий. В середине июля он уехал в команди¬
ровку в низовья Амура, а вернувшись 26 августа во
Владивосток, слег в постель с крупозным воспалением
233

легких. Болезнь развивалась стремительно, врачебный
уход был, судя по всему, недостаточным, и 4 сентября
1930 года Арсеньев скончался.
Смерть Арсеньева оказалась для всех неожидан¬
ной.
Горький прислал в Дальневосточный краевой науч¬
но-исследовательский институт телеграмму: «Глубоко
поражен преждевременной кончиной Владимира Клав¬
диевича Арсеньева — талантливого человека, неутоми¬
мого исследователя Уссурийского края. Сердечно со¬
чувствую его друзьям и сотрудникам по работе, разде¬
ляю с ними их печаль».
В прессе появились десятки некрологов, в адрес
семьи поступили телеграммы из-за границы, а во Вла¬
дивостоке состоялись торжественные похороны, о ко¬
торых жена Арсеньева Маргарита Николаевна писала
его сестре Вере Клавдиевне: «Хоронил его Окриспол-
ком — на похоронах был весь город — несколько ты¬
сяч людей шло за гробом. Цветов и венков было
горы. У гроба все время стоял почетный караул от
общественных организаций — хоронили с музыкой.
Так, как его, здесь, на Дальнем Востоке, никого не
хоронили. Всюду его портреты, и хотят ставить па¬
мятник. А у меня на душе такая тоска безысход¬
ная. ..»
Погребли Арсеньева не в уссурийской тайге, как
ему мечталось, а сперва на Эгершельде и в пятидеся¬
тых годах перенесли его прах на Морское кладбище
Владивостока.
Так завершил свой жизненный путь Владимир
Клавдиевич Арсеньев, родившийся в Петербурге те¬
перь уже более ста лет тому назад, — путешественник,
ученый-этнограф, исследователь Дальнего Востока,—
но остался жить автор замечательных книг, удивитель¬
231

ный писатель, надолго стяжавший себе славу доброго
человека.
Любовь к человеку, к униженным веком таежным
аборигенам вдохновляла Арсеньева. Своими книгами и
своим гражданским поведением в течение тридцати
лет Арсеньев утверждал, как писал о нем Андрей Пла¬
тонов, что «дикари», существующие «где-то вне исто¬
рии, па краю земли», одарены «благородными челове¬
ческими качествами, большой душой» и так же достой¬
но представляют собой «единое человечество», как и
носители высокой европейской культуры. Свою лю¬
бовь, свой гуманизм Арсеньев доказал на деле: его
опыт общения с «дикими» — пример того, как много
может сделать один человек, обладающий добрым
сердцем и личным мужеством, для целого народа, и
не случайно до сих пор в памяти орочей и удэхейцев
он остается их легендарным заступником.
Виктор Шкловский назвал Арсеньева великим пу¬
тешественником, а книгу о Дереу Узала — великой
книгой.
Сам Арсеньев куда скромнее судил о своих тру¬
дах и никогда бы не осмелился поставить свою книгу
в ряд с выдающимися произведениями русской лите¬
ратуры.
Однако и преуменьшать значение арсеньевской
прозы было бы неверно, о чем недавно еще раз на¬
помнил замечательный японский кинорежиссер Аки¬
ра Куросава. Много лет он исследовал на экране про¬
блему «доброго человека» .в современном мире и
теперь снял — после «Идиота» по Достоевскому и
других своих картин — художественный фильм о Дер-
су Узала.
«Хотя Владимир Арсеньев не профессиональный
писатель, а путешественник и исследователь, — ска¬
235

зал Акира Куросава, — я очень уважаю его и как
художника. Как и другие творцы русской литера¬
туры, он обладает способностью глубоко проникать
в человеческие души. Для меня его книги дают еще
и возможность продолжить размышления о том, что
волнует меня всегда: почему люди не стараются
быть счастливыми, как сделать их жизнь счастли¬
вой?»
Думал об этом и сам Арсеньев. Думал как пи¬
сатель. Недаром его вклад в «науку о том, как жить
людям друг с другом», весом и поучителен по сей
день.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава первая
КОРЕННОЙ ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЖИТЕЛЬ	10
Глава вторая
ВСТРЕЧА С «ДАЛЕКОЙ ОКРАИНОЙ»	46
Глава третья
«СТРАННАЯ ПРОФЕССИЯ - ПИСАТЕЛЬСТВО»	98
Глава четвертая
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ДЕРСУ УЗАЛА	144
Глава пятая
«СЛАВА ДОБРОГО ЧЕЛОВЕКА»	201

Игорь Сергеевич
Кузьмичев
ПИСАТЕЛЬ АРСЕНЬЕВ
Л. О. изд-ва «Советский писатель», 1977,
240 стр.
План выпуска 1977 г., № 349.
Редактор М. И. Дикман.
Художник М. Е. Новиков.
Худож. редактор А. Ф. Третьякова.
Техн, редактор В. Г. Комм.
Корректор Ф. Н. А в р у н и н а

Сдано в набор 4/Х 1976 г. Подписано к пе¬
чати 7/П 1977 г. М 11532. Формат 70Х108'/з2.
Бумага типогр. № 1. Печ. л. 7'/г + 5 вкл.
Усл. печ. л. 10,94. Уч.-изд. л. 9,89. Тираж
20 000 экз. Заказ № 962. Цена 64 к.
Издательство «Советский писатель»,
Ленинградское отделение.
Ленинград, Невский пр., 28.
Ордена Трудового Красного Знамени
Ленинградская типография № 5 Союзпо-
лиграфпрома при Государственном комите¬
те Совета Министров СССР по делам изда¬
тельств, полиграфии и книжной торговли.
190000, Ленинград, Центр, Красная ул., 1/3.